Путевые впечатления. В Швейцарии (Часть вторая) [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

XXIX ВЕРНЕР ШТАУФФАХЕР

Минул год, с тех пор как я расстался на берегах Ройса с моими читателями, совершив перед этим вместе с ними переход по Чёртову мосту и мосту у Прыжка монаха. Помнится, мы остановились напротив селения Аттингхаузен, за колокольней которого виднелись развалины дома Вальтера Фюрста, одного из трех освободителей Швейцарии. За это время я успел совершить дальнее и длительное путешествие к иным народам, в иные страны и привез оттуда новые впечатления и яркие воспоминания, которые тоже хотят появиться на свет, но, будучи почтительными братьями, вынуждены, однако, уступить место тем, кто старше их по возрасту. Так что мы вернемся вместе с вами в Швейцарию, но уже не в нашу Гельвецию ледников и горных вершин, а в Швейцарию озер и равнин, не на землю сказочных преданий и легенд, а на историческую почву, ибо нам достаточно было лишь подняться на невысокий холм, стоящий у нас на пути, и миновать крохотное кладбище, засаженное кустами роз, чтобы оказаться перед входом в небольшую часовню, которая построена по левую сторону от церкви, на месте того самого дома, где родился Вильгельм Телль, и за ключом от которой по нашей просьбе тотчас отправился ризничий.

И хотя история только что упомянутого нами национального героя широко известна и почти все мы с ней хорошо знакомы, я счел необходимым, оказавшись здесь и намереваясь осмотреть памятные места, лежавшие у нас перед глазами, достаточно подробно рассказать об отдельных эпизодах швейцарской революции и проследить за тем, как развивался союз, давший рождение республике, которая является не только самой старой из всех существующих в нынешнюю эпоху, но и из всех, существовавших в давние времена. А кроме того, мои заметки адресованы не только читателю-домоседу, который знакомится с ними, устроившись у огня, поставив ноги на подставку для дров и закутавшись в домашний халат, но и отважному путешественнику — тому, кто, подобно мне, в широкополой соломенной шляпе, с походным мешком за плечами и с альпенштоком в руках отправится однажды по пройденному мною маршруту, который я проложил для него. И вот он-то, кому я посылаю теперь свое братское приветствие, с удовольствием сядет на вершине этого небольшого холма, поросшего кустами роз, возле этой церкви и напротив часовни, куда мы вошли, прочтет на этих страницах краткое, но, тем не менее, точное изложение исторических событий, произошедших более шести веков тому назад, и сможет окинуть взглядом почти всю необъятную панораму местности, на которой они происходили и которая лежала теперь у наших ног, словно географическая карта.

Альбрехт Австрийский, принадлежавший к роду Габсбургов, взошел на императорский трон в 1298 году. В то время в Гельвеции^[1] не существовало ни союза, ни кантонов, ни собрания выборных. Что же касается императора, то он по праву старшего в роду графов Габсбургов всего лишь владел в этих краях значительным числом городов, крепостей и земель, ныне входящих в состав кантонов Цюрих, Люцерн, Цуг, Ааргау и многих других. Остальная часть страны находилась под властью графов Савойских, Нёвшательских и Рапперсвильских.

Было бы крайне трудно описать историю жизни отдельных представителей этой знати, несметно богатой, распутной и беспокойной, беспрерывно занятой то войной, то увеселениями, растрачивавшей кровь и золото своих вассалов, выстроившей на каждой вершине сторожевые башни, замки и крепости, откуда эти знатные особы, словно орлы из своих гнезд, обрушивались на равнину, чтобы завладеть вожделенной добычей, а затем надежно укрыть ее за стенами своих замков. Но не следует думать, что лишь мирская знать предавалась подобным грабежам и бесчинствам: могущественные епископы Базеля, Констанца, Кура и Лозанны вели себя точно так же, а богатые аббаты Санкт-Галлена и Айнзидельна следовали примеру своих увенчанных митрой начальников, подобно тому как мелкая знать во всем подражала крупным баронам.

В этом краю рабов и угнетателей свою свободу сохранили три небольшие общины: Ури, Швиц и Унтервальден, которые в 1291 году, предвидя грядущие беды и таящиеся в будущем опасности, заключили союз, взяв на себя обязательство вместе защищать против всех и вся свои жизни, свои семьи и свое добро и, в случае необходимости, помогать друг другу советом и оружием. Давших эту клятву стали называть Eidsgenossen^[2], то есть «соединенные клятвой». Альбрехт, встревоженный этим первым проявлением враждебности, решил вынудить их отказаться от покровительства императора, их единственного сюзерена, и подчиниться прямо и непосредственно господству находившихся ближе к ним графов Габсбургских, дабы, если никто из его сыновей не будет после него избран на императорский трон, они сохранили верховенство над этим краем, который в противном случае ускользнул бы из-под власти знатного рода герцогов Австрийских.

Но жители Ури, Швица и Унтервальдена слишком хорошо видели, какой гнусный разбой царит вокруг них, чтобы поддаться на подобную приманку. И потому они отвергли все предложения, сделанные им в 1305 году посланцами Альбрехта, и умоляли не лишать их покровительства правящего императора, или, как говорили в ту эпоху, не отчуждать их от Империи.

Альбрехт велел передать им, что он желает принять их как детей в свою королевскую семью, предложил ввести самых знатных горожан во владение ленными поместьями и заявил о своем намерении посвятить в рыцари по десять человек от каждой общины. Но эти издавна привыкшие к свободе горцы ответили, что единственное их желание — сохранить свои прежние права, а не получить взамен них новые привилегии. И тогда Альбрехт, поняв, что этих людей невозможно подкупить, решил проверить, смогут ли они выстоять против тирании. Он назначил в их край двух австрийских наместников, чей свирепый и необузданный нрав был ему хорошо известен: это были Герман Гесслер фон Брунег и рыцарь Берингер фон Ланденберг. Оба новых наместника водворились непосредственно на землях конфедератов, чего не позволял себе ни один их предшественник: Ланденберг обосновался в королевском замке Зарнен в Верхнем Унтервальдене, а Гесслер, не найдя для себя достойной резиденции в бедном краю, доставшемся ему при разделе, приказал построить крепость, которой он дал имя Урийох, то есть Урийское иго. Затем он приступил к выполнению замысла Альбрехта, надеявшегося, что проявления этой тиранической власти заставят конфедератов самих принять решение об отделении от Империи и вынудят искать покровительства Австрийского дома; в итоге были подняты пошлины, за малейшую провинность налагался огромный штраф, а к жителям края власти стали относиться с высокомерием и презрением.

Однажды, когда Герман Гесслер объезжал земли кантона Швиц, он остановился перед новым домом, строительство которого близилось к завершению. Дом этот принадлежал Вернеру Штауффахеру.

— Ну разве не возмутительно, — сказал Гесслер, обращаясь к сопровождавшему его конюшему, — что презренные рабы строят такие дома, тогда как и хижины слишком хороши для них?

— Дайте им закончить, ваша светлость, — ответил конюший, — а когда они его достроят, мы прикажем вырезать над входом герб династии Габсбургов и тогда посмотрим, отважится ли хозяин потребовать вернуть ему дом.

— Ты прав, — сказал Гесслер.

И, пришпорив коня, он продолжил путь.

Жена Вернера Штауффахера, стоявшая на пороге дома, слышала весь разговор; она тут же велела строителям прекратить работу и отправляться по домам. Они повиновались.

Вернувшись, Вернер Штауффахер с удивлением посмотрел на опустевшую стройку и спросил у жены, почему ушли рабочие и кто отдал им такое распоряжение.

— Я, — ответила она.

— Но почему, жена?

— Потому что вассалам и рабам следует довольствоваться хижиной.

Вернер тяжело вздохнул и вошел в дом. Он был голоден, хотел пить и рассчитывал, что его ждет приготовленный ужин. Он сел за стол; жена подала ему хлеб, поставила перед ним воду и села рядом.

— Разве больше нет вина в погребе, нет серн в горах, нет рыбы в озере, жена? — спросил Вернер.

— Надо жить соответственно своему положению: хлеб и вода — вот ужин вассалов и рабов.

Вернер, нахмурив брови, съел хлеб и выпил воду.

Наступила ночь, и они легли спать. Перед тем как уснуть, Вернер обнял жену и хотел ее поцеловать, но она оттолкнула его.

— Почему ты отталкиваешь меня, жена? — спросил Вернер.^[3]

— Потому что вассалы и рабы не должны мечтать о том, чтобы дать жизнь детям, которые будут вассалами и рабами, как и их отцы.

Вернер вскочил с кровати, молча оделся, снял со стены висевший там длинный меч, забросил его за спину и вышел из дома, не произнеся ни слова.

Мрачный и задумчивый, он направился в Бруннен. Придя туда, он договорился с рыбаками, и они перевезли его через озеро; за два часа до рассвета он был уже в Аттингха-узене и стучал в дверь дома Вальтера Фюрста, своего тестя. Старик сам открыл ему, и, хотя его удивило появление зятя в столь неурочный час, он не стал расспрашивать его о цели визита, а велел слуге подать на стол большой кусок мяса серны и вино.

— Спасибо, отец, — поблагодарил его Вернер, — но я дал обет.

— Какой же?

— Есть только хлеб и пить только воду, пока не наступит долгожданный час, до которого, возможно, еще очень далеко.

— Какой же?

— Тот, когда мы обретем свободу.

Вальтер Фюрст сел напротив Вернера.

— Ты хорошо сказал, но хватит ли у тебя мужества повторить эти слова перед остальными, а не только перед стариком, которого ты называешь своим отцом?

— Я повторю их перед лицом Господа на небесах и перед лицом императора, его наместника на земле.

— Хорошо сказано, сын мой. Давно я жду от тебя подобного визита и похожего ответа, и мне уже стало казаться, что ты никогда не отважишься ни на то, ни на другое.

В эту минуту в дверь снова постучали, и Вальтер Фюрст пошел открывать. На пороге стоял молодой человек, вооруженный палкой, которая напоминала скорее дубину; в лунном свете было видно его бледное взволнованное лицо.

— Мельхталь! — в один голос вскричали Вальтер Фюрст и Штауффахер.

— Что привело тебя сюда и чего ты просишь? — промолвил Вальтер Фюрст, испуганный бледностью молодого человека.

— Убежища и отмщения! — мрачно воскликнул Мельхталь.

— Ты получишь все, что просишь, — ответил Вальтер Фюрст, — если только отмщение в моей власти так же, как и убежище. Что же случилось, Мельхталь?

— А вот что! Я запряг в плуг двух лучших быков из своего стада и пахал землю, а в это время мимо проезжал слуга Ланденберга. Он остановился, минуту разглядывал моих быков, а затем сказал, приблизившись к упряжке:

«Эти быки слишком хороши для простого вассала: им нужно сменить хозяина».

«Эти быки мои, — ответил я, — они мне нужны, и потому я не собираюсь их продавать».

«А кто тебе сказал, деревенщина, что речь идет о покупке?»

Сказав это, он вытащил из-за пояса нож, которым на охоте снимают шкуру с убитого зверя, и обрезал постромки.

«Но если вы у меня отберете этих быков, то на ком же мне пахать землю?»

«Такие мужланы, как ты, могут сами тянуть плуг, если им хочется есть хлеб, которого они недостойны».

«Послушайте, — сказал я ему, — еще не поздно; поезжайте своей дорогой, и я прощу вам обиду».

«Разве у тебя есть лук или арбалет, чтобы столь дерзко говорить со мною?»

Я сломал стоявшее около меня молодое дерево.

«У меня нет надобности ни в том, ни в другом; вот мое оружие», — сказал я ему.

«Если ты приблизишься ко мне хоть на шаг, я вспорю тебе брюхо, как серне».

Одним прыжком я подскочил к нему, высоко подняв палку.

«Ну а я, если вы коснетесь моей упряжки, уложу вас на месте, как быка».

Он протянул руку и дотронулся до ярма. Да, мне кажется, он коснулся его пальцем.

Моя палка опустилась, и слуга Ланденберга рухнул на землю. Я сломал ему руку, будто это был ивовый прут.

— Ты поступил правильно, по справедливости! — в один голос вскричали Вальтер Фюрст и Штауффахер.

— Я это знаю и ни в чем не раскаиваюсь, — продолжал Мельхталь, — но, тем не менее, я вынужден был бежать, спасаясь от расправы. Я бросил моих быков и весь день прятался в Ротштокском лесу, а когда наступила ночь, решил, зная вашу доброту и гостеприимство, отправиться к вам; я перешел через Зуренен, и вот я здесь.

— Я рад тебя видеть, Мельхталь, — сказал Вальтер Фюрст, протягивая ему руку.

— Но это еще не все, — продолжал юноша, — нам нужен смышленый человек, которого можно было бы отправить в Зарнен, чтобы он, вернувшись, рассказал нам о том, что произошло там после вчерашнего, и какую месть придумал для меня Ланденберг.

В эту минуту снаружи послышались тяжелые шаги уставшего человека; мгновение спустя в дверь постучали и послышался мужской голос:

— Откройте, это Рудер.

Мельхталь открыл дверь и бросился обнимать слугу своего отца; но вошедший был так бледен и подавлен, что юноша в ужасе отступил.

— Что случилось, Рудер? — дрожащим голосом спросил он.

— Горе вам, мой молодой хозяин! Горе краю, спокойно взирающему на подобные преступления! Горе мне, принесшему вам это роковое известие!

— С моим отцом ничего не случилось?! — вскричал

Мельхталь. — Они пощадили его почтенный возраст и его седые волосы? Ведь старость священна!..

— Разве они уважают хоть что-то? Разве они хоть кого-то щадят? Разве для них есть хоть что-то святое?

— Рудер! — вскричал Мельхталь, стиснув руки.

— Они схватили его, они хотели заставить его сказать, где вы прячетесь, но он не знал… Бедный старик! Они выкололи ему глаза!

Мельхталь страшно закричал. Вальтер Фюрст и Вернер переглянулись, и от ужаса у них волосы встали дыбом на голове, а на лбу выступил пот.

— Ты лжешь! — воскликнул Мельхталь, схватив Рудера за ворот. — Ты лжешь! Невозможно, чтобы люди совершали подобные преступления! О, ты лжешь! Скажи мне, что ты лжешь!

— Увы! — ответил Рудер.

— Они выкололи ему глаза, сказал ты? И это потому, что я, спасаясь, бежал, словно трус! Они выкололи глаза отцу, потому что он не хотел выдать сына! Они вонзили железное острие в глаза старика, и это при свете дня, при свете солнца, перед лицом Господа! И наши горы не обрушились на их головы! Наши озера не вышли из берегов и не поглотили их! Гром небесный не поразил их!.. Им недовольно наших слез, и они заставляют нас плакать кровью! О Господи, Господи! Сжалься над нами!

И Мельхталь рухнул, как срубленное дерево, и стал кататься по земле, грызя ее. Вернер подошел к Мельхталю.

— Хватит плакать, словно ребенок, хватит кататься по земле, словно дикий зверь. Встань и веди себя, как мужчина; мы отомстим за твоего отца, Мельхталь!

Молодой человек вскочил на ноги, будто подброшенный пружиной.

— Мы отомстим за него?! Я не ослышался, Вернер?

— Мы отомстим за него, — повторил Вальтер Фюрст.

— О! — воскликнул Мельхталь, и этот его возглас был похож на смех безумного.

В эту минуту неподалеку послышался припев веселой песни, и из-за поворота дороги, на которую падали первые рассветные лучи солнца, показался новый персонаж.

— Прячься! — воскликнул Рудер, обращаясь к Мельхталю.

— Останься, — промолвил Вальтер Фюрст, — это друг.

— И он может быть нам полезен, — добавил Вернер.

Мельхталь в изнеможении опустился на скамью.

Тем временем незнакомец подошел ближе; это был человек лет сорока, в странном одеянии коричневого цвета, доходившем ему только до колен и представлявшем собой нечто среднее между рясой монаха и одеждой мирянина; однако его длинные волосы, усы и борода, подстриженные, как у свободных горожан, свидетельствовали о том, что если он и имел какое-то отношение к монастырю, то самое отдаленное. К тому же, у незнакомца была походка скорее солдата, чем монаха, и его вполне можно было бы принять за воина, если бы на поясе у него не висела вместо меча чернильница, а из колчана, где не было ни одной стрелы, не виднелись свиток пергамента и перья. Его наряд дополняли голубые суконные штаны, обтягивающие ноги, и зашнурованные сверху башмаки; в руках у него была длинная палка с железным наконечником, без которой горцы редко отправляются в путь.

Заметив кучку людей, стоявшую перед дверью, он прекратил напевать и приблизился к ним, храня на лице открытое и радостное выражение, выдававшее его уверенность в том, что он встретит здесь знакомых. И в самом деле, вновь прибывший еще не успел подойти, а Вальтер Фюрст уже заговорил с ним.

— Рад тебя видеть, Вильгельм, — сказал он. — Куда ты идешь так рано?

— Храни вас Господь, Вальтер! Я иду взимать оброк в пользу монастыря Фраумюнстер¹ в Цюрихе, где, как вам известно, я состою сборщиком податей.

— Не мог бы ты задержаться у нас на четверть часа?

— Ради чего?

— Ради того, чтобы выслушать рассказ этого юноши…

Незнакомец, взглянув на Мельхталя, увидел, что тот плачет; тогда он подошел к юноше и пожал ему руку.

— Да осушит Господь ваши слезы, брат! — сказал он ему.

— Да отомстит Господь за пролитую кровь! — ответил Мельхталь.

И он рассказал незнакомцу о том, что случилось.

Вильгельм сочувственно и с глубокой печалью выслушал рассказ Мельхталя.

— И что же вы решили? — спросил Вильгельм, когда тот смолк.

— Отомстить за нас и освободить наш край, — ответили все трое.

— Право мстить за преступления и давать свободу народам Господь сохранил за собой, — сказал Вильгельм.

— А что же он тогда оставил нам, людям?..

— Возможность смиренно молиться, чтобы он скорее совершил то и другое.

— Вильгельм, не стоит быть таким доблестным лучником, если ты отвечаешь, как монах, когда к тебе обращаются, как к гражданину.

— Господь сотворил горы для ланей и серн, а ланей и серн — для человека. Вот почему он наградил дичь проворством, а охотника — ловкостью. Вы ошиблись, Вальтер Фюрст, назвав меня доблестным лучником: я всего лишь скромный охотник.

— Прощай, Вильгельм, и иди с миром!..

— Да пребудет с вами Господь, братья!

Вильгельм удалился. Трое мужчин молча смотрели ему вслед, пока он не скрылся за первым поворотом.

— Нам не стоит на него рассчитывать, — сказал Вернер Штауффахер, — а между тем он мог бы стать сильным союзником.

— Господь возложил на нас одних освобождение нашего края. Хвала Господу!

— А когда мы приступим к делу? — спросил Мельхталь. — Я сгораю от нетерпения… мои глаза плачут, а глаза моего отца кровоточат…

— Мы все из разных кантонов: ты, Вернер, из Швица; ты, Мельхталь, из Унтервальдена; я из Ури. Так давайте же каждый выберем среди наших друзей по десять человек, на которых мы могли бы положиться, и соберемся все вместе на Рютли… Все во власти Господа! А тридцать человек стоят целой армии, когда сплоченно, рука к руке, идут к одной цели.

— А когда мы соберемся? — спросил Мельхталь.

— В ночь с воскресенья на понедельник, — ответил Вальтер Фюрст.

— Мы будем там! — в один голос ответили Вернер и Мельхталь.

И трое друзей расстались.

XXX КОНРАД ФОН БАУМГАРТЕН

В числе десяти жителей кантона Унтервальден, которым предстояло отправиться вместе с Мельхталем на поляну Рютли в ночь на 17 ноября, был юноша из Вольфеншис-сена по имени Конрад фон Баумгартен; он только что женился по любви на самой красивой девушке из Альт-целлена и наслаждался своим счастьем, так что лишь стремление видеть свой край свободным заставило его присоединиться к заговорщикам.

Не желая волновать молодую жену, он скрыл от нее истинную причину своего ухода и, притворившись, что неотложное дело призывает его в Бруннен, вечером 16-го объявил ей, что ему предстоит уехать из дома и что он вернется только на следующий день. Молодая женщина побледнела.

— Что с вами, Розхен? — спросил Конрад. — Не может быть, чтобы столь незначительное событие произвело на вас такое впечатление.

— Конрад, — промолвила молодая женщина, — не могли бы вы отложить ваше дело?

— Это невозможно!

— Не могли бы вы взять меня с собой?

— Это невозможно!

— Ну что ж, тогда идите.

Конрад посмотрел на молодую жену:

— Ты ревнуешь, бедное дитя?

Розхен печально улыбнулась.

— Да нет, этого не может быть, — продолжал Конрад. — Наверно, что-то произошло и ты от меня это скрываешь?

— Возможно, мои опасения напрасны, — ответила Розхен.

— Но чего же ты боишься в этом селении, среди наших родных и друзей?

— Ты знаешь нашего молодого сеньора, Конрад?

— Да, разумеется, — ответил Конрад, сдвинув брови. — И что же?

— Так вот, он видел меня в Альтцеллене еще до того, как я стала твоей женой.

— И он влюбился в тебя?! — вскричал Конрад, сжав кулаки и пристально глядя на Розхен.

— Так он мне сказал.

— Тогда?

— Да. Я забыла об этом случае, но вчера я повстречалась с ним на дороге в Штанс, и он повторил мне то же самое.

— Так-так, — пробормотал Конрад. — Распутные сеньоры!.. Значит, одной моей любви к родине недостаточно? Вы хотите, чтобы к ней присоединилась еще и моя ненависть к вам? Поторопитесь же тогда совершить новые преступления, за которые вы поплатитесь головой: день отмщения близок.

— Кому ты грозишь? — обратилась к нему Розхен. — Разве ты забыл, что он хозяин этого края?

— Да, хозяин для своих вассалов, своих рабов и своих слуг, но я, Розхен, свободен по своему положению; я гражданин города Штанса, я хозяин своих земель и своего дома, и, хотя у меня нет права, как у него, вершить в них суд, я имею право на то, чтобы со мной обращались по справедливости.

— Теперь ты видишь, Конрад, что у меня есть причина для страха.

— Да.

— Значит, ты не покинешь меня?

— Я дал слово, и я должен его сдержать.

— Но тогда ты позволишь мне сопровождать тебя?

— Я уже сказал тебе, что это невозможно.

— Господи, Боже мой! — прошептала Розхен.

— Послушай, — произнес Конрад, — возможно, мы напрасно страшимся; я никому не говорил, что мне предстоит уйти, и, следовательно, никто об этом не знает. Уже завтра в полдень я вернусь. Все будут думать, что я рядом с тобой, и никто не осмелится оскорбить тебя.

— Да хранит нас Господь!

Конрад поцеловал Розхен и ушел.

Как уже говорилось, встреча состоялась на Рютли, и на нее явились все без исключения.

Именно там, на этом небольшом ровном участке земли, на этой тесной поляне, окруженной кустарником, у подножия скал Зелисберга, в ночь на 17 ноября 1307 года земля дала небесам одно из самых величественных своих представлений: три человека поклялись своей честью вернуть, рискуя жизнью, свободу целому народу. Вальтер Фюрст, Вернер Штауффахер и Мельхталь протянули руки и дали клятву перед лицом Господа, перед которым короли и народы равны, жить и умереть во имя своих братьев; браться за все и сносить все сообща; не терпеть более обид и насилия, но не допускать несправедливости; с уважением относиться к правам и собственности графа Габсбурга; не чинить никакого вреда имперским наместникам, но положить конец их тирании. Принеся клятву, они попросили Господа дать знать, угодна ли ему их клятва, сотворив в знак этого какое-нибудь чудо. В тот же миг три родника забили у ног трех вождей. И тогда заговорщики воздали хвалу Господу и, воздев все, как один, руку к небу, в свою очередь дали твердое обещание восстановить свободу. Свой замысел собравшиеся решили исполнить в ночь на 1 января 1308 года; затем, поскольку близился рассвет, они разошлись: каждый вернулся в свою долину и в свою хижину.

Как ни торопился Конрад, был уже полдень, когда он, выйдя из Далленвиля, увидел селение Вольфеншиссен и рядом с селением дом, где ждала мужа Розхен; все выглядело спокойным. Опасения Конрада тотчас утихли, его сердце перестало взволнованно биться, и он остановился, чтобы перевести дух. Но в этот миг ему почудилось, будто он услышал свое имя, донесшееся до него с дуновением ветра. Он вздрогнул и продолжил путь.

Несколько минут спустя ему во второй раз послышалось, что кто-то его зовет. Он задрожал: в голосе звучала мольба о помощи, и ему показалось, что он узнал голос Розхен. Звуки доносились со стороны дороги, и Конрад помчался к селению.

Не успел он сделать и двадцати шагов, как заметил, что навстречу ему бежит какая-то обезумевшая женщина с растрепанными волосами; едва увидев Конрада, она простерла к нему руки, произнесла его имя и без сил упала посреди дороги. Конрад одним прыжком подскочил к ней: он узнал Розхен.

— Что с тобой, любовь моя?! — воскликнул он.

— Бежим, бежим! — прошептала Розхен, пытаясь встать.

— Но почему мы должны бежать?

— Потому что он пришел, Конрад, он пришел, когда тебя не было…

— Он пришел!..

— Да… и, воспользовавшись твоим отсутствием и тем, что я была одна…

— Говори же! Говори!

— … он потребовал, чтобы я приготовила ему баню…

— Наглец!.. И ты повиновалась?..

— Что я могла поделать, Конрад? Он заговорил о своей любви… обнял меня… И тогда я убежала, призывая тебя на помощь… Я мчалась, словно безумная… А затем, едва я увидела тебя, силы мне изменили, и я вдруг упала, будто земля ушла у меня из-под ног.

— А где он?

— У нас дома… в бане…

— Безумец! — воскликнул Конрад, стремглав бросившись в сторону Вольфеншиссена.

— Что ты задумал, несчастный?..

— Жди меня, Розхен, я вернусь…

Розхен упала на колени, протянув руки вслед Конраду. Так она оставалась с четверть часа, неподвижная и безмолвная, словно статуя Мольбы; затем, внезапно вскрикнув, она вскочила: появился Конрад, он был бледен и держал в руках окровавленный топор.

— Бежим, Розхен! — в свою очередь воскликнул он. — Бежим, ибо мы будем в безопасности только на другой стороне озера. Бежим, держась в стороне от дорог и тропинок… обходя города и селения; бежим, если ты не хочешь, чтобы я умер со страха, но не за свою жизнь, а за твою!..

При этих словах он увлек ее за собой, и, сойдя с дороги, они помчались через луг.

Розхен не была тем хрупким и нежным цветком, что растут в наших городах; в ней текла кровь горцев, она с достоинством и бесстрашием умела смотреть опасности в лицо, ей были привычны и солнечный жар, и трудности дороги. Вскоре Конрад и Розхен добрались до подножия горы. Конрад хотел было передохнуть, но Розхен указала ему на красный от крови топор и спросила:

— Чья это кровь?

— Его… — ответил Конрад.

— Бежим! — вскричала Розхен и бегом бросилась дальше.

Они углубились в самую чащу леса, взбираясь на горные склоны по тропинкам, известным лишь охотникам. Еще несколько раз Конрад хотел остановиться, чтобы передохнуть, но Розхен тотчас возвращала ему присутствие духа, уверяя, что она не испытывает усталости. Наконец, за полчаса до наступления ночи, они добрались до вершины одного из продолжений Ротштокского хребта. Туда к ним доносилось блеянье овечьих стад, возвращавшихся из Зедорфа в Бауэн, а позади этих двух селений их взору открывалось лежащее в глубине долины Фирвальдштетское озеро, спокойное и ясное, словно зеркало. При виде этой картины Розхен хотела идти дальше, но ее воля превосходила ее силы: после первых же шагов она покачнулась на ногах. Тогда Конрад настоял, чтобы она отдохнула несколько часов, и приготовил ей ложе из листьев и мха, на котором она уснула, в то время как он бодрствовал возле нее, охраняя ее сон.

Конрад слышал, как постепенно затихли все звуки в долине, видел, как один за другими погасли все огни, которые казались звездами, упавшими на землю. Затем гармоничные звуки природы сменили разноголосый людской гомон, а сверкающие россыпи звездной пыли, вздымающейся при каждом шаге Господа, — мимолетный свет, зажженный рукой смертных; горы, как и океан, обладают тысячами голосов, которые в ночной тиши внезапно исходят от поверхности озер, из чащи леса или из бездонных расселин ледников. В перерывах, когда эти голоса смолкают, слышен непрестанный шум водопадов или громовой грохот лавин. Природа говорит с горцем на том возвышенном языке, какой ему понятен, и на ее звуки он отвечает либо криками ужаса, либо благословениями — в зависимости от того, что они ему предвещают: покой или бурю.

И потому Конрад с беспокойством следил за тем, как туман, заставивший потускнеть гладь озера, начал подниматься от его поверхности и, медленно заполняя долину, стал густым облаком окутывать снежную вершину Аксен-берга. Не раз уже он с беспокойством обращал взгляд к той точке небосвода, где должна была взойти луна, и вот она показалась, но тусклая, в белесоватой дымке, затмевавшей ее бледное сияние; время от времени задувал ветер, принося с собой влажные запахи земли, и тогда Конрад поворачивался к западу, втягивал их ноздрями, словно ищейка, и чуть слышно шептал:

— Да-да, я узнаю вас, вестники бури, и благодарю вас: ваше предупреждение не останется без внимания.

Наконец, очередной порыв ветра принес с собой первые испарения, поднявшиеся с поверхности Нёвшатель-ского озера и с болот Муртена. Конрад понял, что настало время уходить, и наклонился к Розхен.

— Любимая, — прошептал он ей на ухо, — ничего не бойся: это я разбудил тебя.

Розхен открыла глаза и обвила руками шею Конрада.

— Где мы? — спросила Розхен. — Мне холодно.

— Надо идти, Розхен; надвигается буря, и у нас едва хватит времени, чтобы добраться до грота Рикенбах, где мы найдем укрытие; когда же она пройдет, мы спустимся в Бауэн, где кто-нибудь из лодочников согласится переправить нас в Бруннен или в Зиссиген.

— Но не потеряем ли мы драгоценное время, Конрад? Не лучше ли прямо сейчас отправиться на берег озера? Вдруг за нами идет погоня?!..

— С таким же успехом они могут искать след серны или орла, — пренебрежительно ответил Конрад. — Не беспокойся на этот счет, бедное дитя. Но вот и гроза! Бежим!

И в самом деле, вдали послышался удар грома; его раскаты отдались во всех изгибах долины и затихли на голых склонах Аксенберга.

— Ты прав, — сказала Розхен, — нельзя терять ни минуты. Бежим, Конрад, бежим!

С этими словами они взялись за руки и помчались так быстро, как это позволяли неровности почвы, к гроту Рикенбах.

Между тем ураган разразился, как только забрезжили первые лучи солнца, и теперь грохоча приближался. Каждые несколько минут молнии прорезали небо; облака, нависая прямо над головой беглецов, на мгновение закрывали от них долину, а затем стремительно скользили вдоль горы, обдавая их пронизывающим влажным холодом, от которого на лбу у них стыл пот. Внезапно, в один из тех коротких промежутков тишины, когда природа будто собирается с силами, чтобы продолжить начатую ею битву, вдали послышался лай охотничьей собаки.

— Напфт! — вскричал Конрад, внезапно останавливаясь.

— Он сорвался с цепи и, воспользовавшись свободой, охотится в горах, — откликнулась Розхен.

Конрад знаком велел ей замолчать и прислушался с напряженным вниманием горца и охотника, привыкшего по малейшему признаку предугадывать и спасение, и гибель. Лай раздался вновь, и Конрад вздрогнул.

— Да-да, Напфт вышел на охоту, — прошептал он, — но знаешь ли ты, какую дичь он выслеживает?

— А разве нам это важно?

— А разве не важна жизнь для тех, кто бежит, чтобы ее спасти? За нами гонятся, Розхен; верно, сам дьявол надоумил этих демонов: не зная, где меня отыскать, они отвязали Напфта и доверились его инстинкту.

— Но что заставляет тебя так думать?..

— Прислушайся! Ты замечаешь, как медленно приближается лай? Они держат его на поводке, чтобы не потерять наш след; иначе Напфт уже давно был бы рядом с нами, а так ему понадобится еще час, чтобы догнать нас.

Напфт залаял снова, но звуки его голоса не стали ближе. Казалось даже, будто он раздавался дальше, чем в первый раз.

— Он потерял наш след, — радостно промолвила Розхен, — лай удаляется.

— Нет-нет, — ответил Конрад, — Напфт слишком хорошая собака, чтобы пойти по ложному следу. Просто ветер изменил направление. Слушай, слушай!

Страшный удар грома прервал лай, который в самом деле послышался ближе; но едва громовые раскаты затихли, как он зазвучал снова.

— Бежим! — воскликнула Розхен. — Бежим к гроту!

— Чем нам теперь поможет грот? Если через два часа между нами и нашими преследователями не окажется озеро, мы погибли!

Конрад взял Розхен за руку и увлек за собой.

— Куда ты идешь, куда ты идешь?! — закричала Розхен. — Ты же направляешься в сторону от дороги к озеру.

— Идем, идем: хитрость поможет нам победить этих охотников на людей; от этого места до озера три льё, и если мы пойдем по прямой, то через двадцать минут, бедное дитя, ты окончательно выбьешься из сил. Идем же, повторяю!

Розхен, не вымолвив в ответ ни слова, собрала все свои силы и пошла в том направлении, какое избрал ее муж; так они шли минут десять и внезапно оказались на краю одной из тех широких трещин, что так часто встречаются в горах. Она образовалась после землетрясения, случившегося в незапамятные времена, и теперь глубокой пропастью шириной в двадцать футов и протяженностью в целое льё охватывала гору. Это была одна из тех морщин, какие выдают возраст земли и возвещают о приближении ее старости. Но, подойдя к пропасти, Конрад издал ужасный крик: хрупкий мост, соединявший два ее края, был разрушен огромным валуном, скатившимся с вершины Ротштока. Розхен, ощутив всю силу отчаяния, прозвучавшего в крике мужа, сочла, что они погибли, и опустилась на колени.

— Нет-нет, еще не время молиться! — вскричал Конрад, и его глаза засверкали от радости. — Будь смелее, Розхен, не отчаивайся! Господь еще не оставил нас!

С этими словами Конрад подбежал к старой сосне, которая, потеряв свои ветви во время гроз, одинокая и голая, стояла на краю пропасти, и принялся рубить ее топором, пролагая путь к спасению; дерево, атакованное врагом более сильным и упорным, чем гроза, задрожало от корней до макушки; и по правде сказать, никогда еще ни один дровосек не наносил по дереву такие сильные удары.

Розхен подбадривала мужа, одновременно прислушиваясь к лаю Напфта, который стал нагонять беглецов, так как им приходилось время от времени задерживаться и на их пути то и дело возникали препятствия.

— Не сдавайся, любимый! — восклицала она. — Смелее! Смотри, как дрожит дерево! О, как ты силен и могуч! Не останавливайся, Конрад: оно качается, оно падает!.. Оно падает! О Господи! Благодарю тебя, мы спасены!

И в самом деле, срубленная у самого основания сосна поддалась толчку Конрада, упала поперек пропасти и образовала мост, по которому не мог бы пройти никто, кроме горца, но который был преодолим для охотника с его легкой поступью.

— Ничего не бойся! — вскричала Розхен, первой взлетев на это непрочное сооружение. — Ничего не бойся, Конрад, следуй за мной!

Однако, вместо того чтобы последовать за ней, Конрад, не осмеливаясь смотреть на этот рискованный переход, бросился ничком на землю и грудью налег на дерево, чтобы оно не раскачивалось под ногами Розхен; в это время послышался лай Напфта: преследователи были не дальше, чем в четверти льё; внезапно Конрад почувствовал, что дерево перестало колебаться под тяжестью тела Розхен, и осмелился взглянуть в ее сторону: Розхен стояла на другом краю пропасти, призывно протягивая к нему руки.

Конрад тотчас ступил на этот шаткий мост столь же решительно и твердо, как если бы под ногами у него был каменный пролет; дойдя до конца бревна и оказавшись возле жены, он повернулся и одним толчком ноги сбросил сосну в пропасть. Розхен проследила за ней взглядом и, побледнев, отвернулась при виде того, как та, ударяясь об утесы и подпрыгивая, все глубже проваливается в пропасть. Конрад же, напротив, издал один из тех радостных криков, какие испускают львы или орлы, одержав победу; затем, обняв Розхен за талию, он двинулся по тропе, проложенной дикими зверями. Несколько минут спустя преследователи, которых вел Напфт, показались на краю пропасти!..

Между тем гроза набирала силу, молнии сверкали не переставая, раскаты грома не затихали ни на мгновение, дождь лил потоками; крики преследователей, лай Напфта — все растворилось в этом хаосе. Спустя четверть часа Розхен остановилась.

— Я не могу больше идти, — сказала она, в бессилии опуская руки и падая на колени. — Беги один, Конрад, беги, спасайся, молю тебя…

Конрад осмотрелся вокруг, желая знать, как далеко они находятся от озера, но было слишком темно, и под покровом грозовых облаков все предметы приобрели настолько расплывчатые очертания, что ему не удалось сориентироваться. Тогда он посмотрел на небо, но там не было ничего, кроме грома и молний, а солнце исчезло, словно король, согнанный с трона восставшим народом. Уклон земли более или менее верно указывал ему направление, какого следовало придерживаться, но на этом пути их могли поджидать складки местности, так часто встречающиеся в горах, и только ноги серны или крылья орла способны были бы их преодолеть. Конрад, в свою очередь, бессильно опустил руки и застонал, будто борец, чувствующий, что он уже наполовину побежден.

В этот миг со стороны вершины Ротштока донесся протяжный и странный шелест; гора трижды покачнулась, будто пьяный человек, и горячий туман, подобный пару от кипящей воды, пересек пространство.

— Смерч! — вскричал Конрад. — Смерч!..

И, подхватив Розхен на руки, он бросился вместе с ней под свод громадного утеса; одной рукой прижимая ее к груди, другой он цеплялся за выступы скалы.

Едва им удалось спрятаться в этом укрытии, как верхушки елей задрожали, а вскоре это дрожание передалось и их нижним ветвям. Вой, заглушавший свист бури, доносился со всех сторон; лес полег, словно колосья в поле; то там, то тут раздавался жуткий треск, и вскоре они увидели, как самые могучие деревья разбивало в щепки, вырывало с корнем, поднимало в воздух, словно демон, проносясь мимо, рукой хватал их за густые кроны, и они летели, опережая дыхание смерча, и, кружась, напоминали безумный хоровод гигантских ужасающих призраков. Над ними, подхваченная тем же порывом, неслась плотная масса из веток, сучьев, обломков древесины, выдернутого кустарника; по земле катились, кружась в вихре, подобно пыли, тысячи валунов, вырванных со своего места на склонах горы. К счастью, тот утес, под которым они нашли убежище, выстоял, связанный многовековыми узами с могучим остовом горы; он оставался неподвижным, защищая беглецов, оказавшихся в самом центре урагана и испуганно следивших за продвижением ужасного смерча, который, следуя по прямой линии и сметая на своем пути все препятствия, двинулся к Бауэну, пронесся над каким-то домом, исчезнувшим вместе с ним, достиг озера, рассек надвое покрывавший его туман, образовав в нем проход с двумя стенами, казавшимися твердыми, встретил на своем пути и уничтожил лодку, а затем и сам разбился об утесы Аксенберга, оставив позади себя голую ободранную землю, похожую на обнажившееся дно реки.

— Идем, вот дорога, проложенная для нас! — вскричал Конрад, увлекая Розхен в овраг. — Нам надо лишь следовать вдоль этой раны, нанесенной земле, и она приведет нас к озеру.

— Но может быть… — произнесла Розхен, собирая все свои силы, чтобы последовать за Конрадом, — может быть, ураган избавил нас от наших врагов.

— Да, — ответил Конрад, — да, именно так и было бы, если бы я не уничтожил мост позади нас… Тогда они оказались бы на одной линии с нами, и мы, вероятно, увидели бы их трупы, пронесшиеся над нашими головами. Но они были вынуждены взять влево, чтобы обойти пропасть. Смерч, задержав нас, дал им время, только и всего… А вот и доказательство… Слышишь, слышишь… Вот они!

И в самом деле, до них вновь донесся лай Напфта.

Конрад, чувствуя, что силы Розхен на исходе, подхватил ее на руки и продолжил путь, двигаясь с этой ношей быстрее, чем если бы жена следовала за ним.

За несколькими словами, которыми супруги обменялись между собой, наступили десять минут мертвой тишины. Но за эти десять минут Конрад успел уйти далеко, и сквозь туман и дождь его взору открылось озеро, находившееся всего лишь в пятистах шагах от него. Что же касается Розхен, то ее взгляд был обращен к странной лощине, которую они только что миновали. Внезапно Конрад почувствовал, как Розхен вздрогнула всем телом, и одновременно послышались радостные крики: это кричали солдаты, преследовавшие беглецов и, наконец, заметившие их. В тот же миг Напфт одним прыжком оказался около хозяина: узнав Конрада, собака с такой силой дернула цепь, что она порвалась в руках солдата, державшего ее, и несколько звеньев цепи еще болтались на ошейнике Напфта.

— Да-да, — прошептал Конрад, — ты верный пес, но твоя преданность погубит нас скорее, чем предательство. Теперь это уже не преследование, а гонки.

Конрад направился прямо к озеру, а за ним, отстав от него примерно на триста шагов, гнались восемь или десять лучников сеньора фон Вольфеншиссена. Но, когда Конрад и Розхен были уже на берегу, они столкнулись с новым препятствием; озеро разбушевалось, как море в шторм, и никто из лодочников, несмотря на мольбы Конрада, не захотел рискнуть своей жизнью ради спасения жизней беглецов.

Конрад мчался, словно безумный, не выпуская из рук наполовину потерявшую сознание Розхен и громкими криками взывая о защите и о помощи, по-прежнему преследуемый по пятам лучниками, которые настигали его с каждым шагом.

Вдруг какой-то незнакомец спрыгнул с утеса на середину дороги.

— Кто тут просит о помощи? — спросил он.

— Я, я, — ответил Конрад, — для себя и для этой женщины, которую вы видите. Лодку, во имя Неба, лодку!

— Идите сюда, — сказал незнакомец, садясь в лодку, стоявшую у берега в небольшой бухточке.

— О Господи! Вы мой спаситель!

— Спаситель — это тот, кто пролил свою кровь ради людей; на вашу дорогу меня привел Господь, так что вознесите ему вашу благодарность, а главное — ваши молитвы, ведь мы будем нуждаться в том, чтобы он не терял нас из виду.

— Но вам хотя бы следует знать, кого вы спасаете.

— Вы в опасности — вот все, что мне следует знать; идите же сюда!

Конрад прыгнул в лодку и положил в нее Розхен. Незнакомец расправил парус и, сев за руль, отсоединил цепь, удерживавшую лодку у берега. Лодка тут же устремилась вперед, подпрыгивая на каждой волне и подталкиваемая порывами ветра, словно лошадь, которую шпорами и голосом подгоняет всадник. Едва беглецы отплыли на сто шагов от того места, где они сели в лодку, как там появились лучники.

— Вы опоздали, господа, — прошептал незнакомец, — вам теперь до нас не добраться. Но это еще не все, — продолжал он, обращаясь к Конраду, — ложитесь на дно, юноша, ложитесь: разве вы не видите, что они роются в своих сумках? Стрела летит быстрее самой лучшей лодки, даже если ту подгоняет сам демон бури. Ложитесь ничком, да ложитесь же, повторяю!

Конрад повиновался. В тот же миг над ихголовами раздался свист: одна стрела попала в мачту лодки и дрожала, вонзившись в нее, а остальные упали в озеро.

Незнакомец посмотрел со спокойным любопытством на стрелу, железный наконечник которой целиком ушел в пробитое ею отверстие.

— Да-да, — прошептал он, — в наших горах растут ясени, клены и тисы, из которых можно сделать добрые луки; если бы рука, которая натягивает тетиву, и глаз, который направляет стрелу, были бы опытнее, то мишеням было бы от чего волноваться. Впрочем, не такое это легкое дело — попасть в бегущую серну, в летящую птицу или в лодку, прыгающую на волнах. Пригнитесь еще раз, юноша, пригнитесь. Они выстрелили снова, и к нам летит вторая стая.

Действительно, еще одна стрела вонзилась в нос лодки, а две другие, пробив парус, застряли в нем, удерживаемые оперением. Рулевой презрительно посмотрел на них.

— Теперь, — заявил он Конраду и Розхен, — вы можете расположиться на скамье, как если бы находились на воскресной прогулке. Пока они достанут третью стрелу из своих сумок, мы будем уже вне досягаемости: лишь арбалетная стрела с оперением, пущенная стальной тетивой, может поразить цель на том расстоянии, на каком мы находимся; а вот, посмотрите, и доказательство моей правоты.

И в самом деле, лучники сделали третий залп, и стрелы упали в воду позади лодки; беглецы спаслись от людского гнева, и теперь им грозил лишь Божий гнев; но незнакомец, казалось, был привычен ко второму так же, как и к первому, и спустя полчаса после того, как они отплыли от одного берега озера, Конрад и его жена высадились на противоположном. Напфт же, о котором они совершенно забыли в этой суматохе, последовал за ними вплавь.

Расставаясь с незнакомцем, Конрад подумал, насколько полезен был бы такой смельчак для заговорщиков, в числе которых он состоял, и начал было рассказывать ему о клятве, принесенной на поляне Рютли, но после первых же произнесенных им слов незнакомец прервал его:

— Вы взывали о помощи, и я помог вам так, как, хочу надеяться, помогут мне, если я окажусь в подобном же положении, но не просите у меня большего, ибо я не стану ничего делать.

— Но скажите нам хотя бы ваше имя, — воскликнула Розхен, — чтобы оно осталось навек в наших сердцах наряду с именами наших матерей и отцов; ведь мы обязаны вам жизнью так же, как и им!

— Да-да, назовите ваше имя, — подхватил Конрад, — ведь у вас нет никаких причин скрывать его от нас.

— Разумеется, нет, — простодушно ответил незнакомец, отчаливая от берега, — я родился в Бюрглене и служу сборщиком податей в монастыре Фраумюнстер в Цюрихе, а зовут меня Вильгельм Телль.

Сказав это, он простился с супругами и направил свою лодку во Флюэлен.

XXXI ВИЛЬГЕЛЬМ ТЕЛЛЬ

На следующий день после описанных выше событий ландфогту Герману Гесслеру фон Брунегу доложили о прибытии посланца рыцаря Берингера фон Ланденберга. Ландфогт приказал его впустить.

Посланец рассказал о случае с Мельхталем и о мщении фон Ланденберга.

Едва он смолк, как ландфогту доложили о прибытии лучника сеньора фон Вольфеншиссена.

Лучник рассказал о смерти своего господина и о том, что убийце удалось скрыться благодаря помощи, оказанной ему неким Вильгельмом из Бюрглена, селения, на которое распространялась власть Гесслера. Ландфогт дал слово учинить расправу над этим человеком.

Едва он произнес эти слова, как ему доложили о прибытии солдата из гарнизона в Шванау.

Солдат рассказал, что управителя замка, покусившегося на честь юной девушки из Арта, подстерегли, когда он охотился, и убили два ее брата; убийцы скрылись в горах, и преследователи не смогли их поймать.

Тогда Гесслер встал и поклялся, что если молодой Мельхталь, сломавший руку слуге Ланденберга, если Конрад фон Баумгартен, зарубивший сеньора фон Вольфен-шиссена у себя в бане, если молодые люди, убившие управителя замка Шванау, попадут ему в руки, то все они будут наказаны смертной казнью. Выслушав этот ответ, все посланцы вознамерились отбыть обратно, но Гесслер задержал их и предложил им отправиться вместе с ним на городскую площадь Альтдорфа.

Прибыв туда, он приказал воткнуть в землю высокий шест и, повесив на него свою шляпу, украшенную гербом герцогов Австрийских, приказал объявить всему населению края, что всякий, будь то знатный человек, горожанин или крестьянин, кто пройдет мимо этого символа могущества и власти графов Габсбургов, обязан в знак верности и преданности обнажить голову. После этого он отпустил посланцев, велев им рассказать об увиденном тем, кто их направил к нему, и передать им его призыв следовать его примеру в управляемых ими землях, ибо, добавил он, это лучший способ выявить врагов Австрии; перед тем как покинуть площадь, он распорядился оставить там охрану из двенадцати лучников, приказав брать под стражу всякого, кто откажется исполнить его повеление.

Три дня спустя его известили, что лучники арестовали человека, отказавшегося обнажить голову перед гербом герцогов Австрийских. Гесслер немедленно вскочил в седло и в сопровождении своей стражи поскакал в Альтдорф. Виновный был привязан к тому самому шесту, на конце которого висела шляпа наместника, и, насколько можно было судить по его камзолу из зеленого базельского сукна и по его шляпе, украшенной орлиным пером, это был охотник-горец. Остановившись напротив задержанного, Гесслер велел развязать его. Когда это приказание было исполнено, охотник, прекрасно понимавший, что никто не собирается возвращать ему свободу, расправил руки и с простодушным спокойствием, которое нельзя было счесть ни слабостью, ни высокомерием, посмотрел на наместника.

— Правда ли, — спросил его Гесслер, — что ты отказался кланяться шляпе?

— Да, ваша светлость.

— Но почему?

— Наши отцы учили нас, что следует обнажать голову лишь перед Господом, стариками и императором.

— Но этот герб представляет Империю.

— Вы ошибаетесь, ваша светлость: это герб графов Габсбургов и герцогов Австрийских. Установите его на площадях Люцерна, Фрибура, Цуга, Бьена и Гларуса, которые принадлежат им, и я уверен, что тамошние жители воздадут ему должные почести; но мы, кому император Рудольф даровал исключительное право самим назначать наших судей, жить по собственным законам и подчиняться только власти Империи, обязаны с уважением относиться ко всем гербам и коронам, но с почтением — только к короне и гербу императора.

— Но император Альбрехт, вступив на трон Империи, не подтвердил этих вольностей, дарованных вам его отцом.

— Он совершил ошибку, ваша светлость, и как раз поэтому кантоны Ури, Швиц и Унтервальден заключили теперь между собой клятвенный союз и обязались вместе защищать против всех и вся свои жизни, свои семьи и свое добро, а также помогать друг другу советом и оружием.

— И ты полагаешь, что они сдержат клятву? — усмехнувшись, спросил Гесслер.

— Я уверен в этом, — спокойно ответил охотник.

— И что горожане скорее умрут, чем нарушат данное слово?

— Все до одного.

— Ну что ж, на это стоит посмотреть.

— Послушайте, ваша светлость, — продолжал охотник, — императору следовало бы поостеречься; он не слишком удачлив в подобных походах: вспомните осаду Берна, когда было захвачен его императорский стяг; вспомните Цюрих, в который он так и не отважился войти, хотя все городские ворота были открыты; и ведь в этих двух случаях речь шла не о свободе, а лишь о спорных границах. Я знаю, что он отомстил за эти две неудачи, захватив Гларус, но Гларус был слаб, и его жителей удалось застать врасплох, они даже не оборонялись, тогда как мы, конфедераты, предупреждены и вооружены.

— Но где ты смог изучить законы и историю, ведь, судя по твоему наряду, ты простой охотник?

— Я знаю наши законы, поскольку это главное, что наши отцы учат нас уважать и защищать; я знаю историю, потому что я в некотором роде писец, ибо воспитывался в монастыре Айнзидельн, и это помогло мне получить место сборщика податей в монастыре Фраумюнстер в Цюрихе. Что же касается охоты, то она для меня не ремесло, а развлечение, как для всякого свободного человека.

— А как тебя зовут?

— Вильгельм — имя, данное мне при крещении, Телль — имя, унаследованное мною от предков.

— А! — радостно вскричал Гесслер. — Не ты ли во время последнего урагана пришел на помощь Конраду фон Баумгартену и его жене?

— Я перевез в своей лодке молодого мужчину и молодую женщину, за которыми гнались преследователи, но я не спрашивал их имен.

— А не о тебе ли идет слава, как о самом метком стрелке во всей Гельвеции?

— Он с пятидесяти шагов собьет яблоко с головы собственного сына, — произнес кто-то из толпы.

— Да простит Господь эти слова тому, кто их произнес! — воскликнул Вильгельм. — Но я уверен, что они не могли выйти из уст того, кому Господь даровал самому стать отцом.

— Так, значит, у тебя есть дети? — спросил Гесслер.

— Четверо: три мальчика и одна девочка. Господь благословил мой дом.

— А кого из них ты любишь больше всего?

— Я люблю их всех одинаково.

— Но разве ты не испытываешь к одному из них более нежного чувства?

— Возможно, к самому младшему, которому всего семь лет; ведь он слабее остальных и, следовательно, больше других нуждается во мне.

— Как его зовут?

— Вальтер.

Гесслер повернулся к одному из стражников, сопровождавших его верхом.

— Отправляйся в Бюрглен, — сказал он ему, — и привези сюда малыша Вальтера.

— Что вы задумали, ваша светлость?

Гесслер жестом подтвердил свой приказ, и стражник пустил лошадь галопом.

— О! У вас, несомненно, самые добрые намерения, ваша светлость, но зачем вам понадобился мой мальчик?

— Ты сам все увидишь, — сказал Гесслер и, повернувшись к отряду, приехавшему вместе с ним, спокойно заговорил с конюшими и со стражниками.

Что же касается Вильгельма, то он продолжал стоять на том же месте; на лбу у него выступил пот, взгляд был неподвижен, а кулаки крепко стиснуты.

Спустя десять минут стражник вернулся, привезя с собой мальчика, сидевшего у передней луки его седла. Подъехав к Гесслеру, он ссадил Вальтера на землю.

— Вот малыш Вальтер, — сказал стражник.

— Прекрасно, — ответил наместник.

— Сын мой! — воскликнул Вильгельм.

Ребенок бросился в его объятия.

— Ты звал меня, отец? — спросил мальчик, хлопая от радости в маленькие ладошки.

— Как только твоя мать позволила тебя забрать? — прошептал Вильгельм.

— Ее не было дома; со мной были лишь два моих брата и сестра. О! Знаешь, они мне так завидовали! Они сказали, что ты любишь меня больше, чем их.

Вильгельм подавил вздох и прижал мальчика к груди.

Гесслер внимательно наблюдал за этой сценой, и в глазах его светилась свирепая радость. Затем, выждав, пока два сердца — отца и сына — раскрылись, преисполненные любви и нежности, он сказал, показывая на дуб, росший на противоположном конце площади:

— Привяжите ребенка к этому дереву!

— Что вы собираетесь с ним сделать? — вскричал Вильгельм, еще сильнее прижимая сына к груди.

— Я хочу тебе доказать, что среди моих стражников есть стрелки, которые хоть и не пользуются твоей славой, но все же умеют точно направить стрелу в цель, — ответил Гесслер.

Вильгельм приоткрыл рот, словно не понимая, о чем идет речь, но бледность его лица и капли пота, стекавшие по лбу, свидетельствовали о том, что он все понял.

Гесслер сделал знак, и стражники приблизились.

— Сделать моего ребенка мишенью для твоих лучников, чтобы они могли состязаться в меткости! — воскликнул Вильгельм. — О! Не делай этого, наместник! Господь этого не допустит.

— Сейчас мы это проверим, — произнес Гесслер.

И он повторил приказание.

Глаза Вильгельма сверкали, как у льва; он бросал вокруг себя взгляды, пытаясь найти путь к спасению, но его окружали стражники.

— Что они хотят со мной сделать, отец? — в ужасе спросил малыш Вальтер.

— Что они хотят с тобой сделать, дитя мое? Что они хотят с тобой сделать? О! Это тигры в людском обличье! Они хотят тебя убить!

— Но почему, отец? — заплакал ребенок. — Я ведь никому не сделал ничего плохого.

— Палачи! Палачи! Палачи!.. — вскричал Вильгельм, заскрежетав зубами.

— Ну что ж, пора кончать с этим, — распорядился Гес-слер.

Солдаты набросились на Вильгельма и вырвали из его рук сына. Вильгельм бросился под ноги коня Гесслера.

— Ваша светлость, — произнес он, молитвенно сжав руки, — ваша светлость, это я нанес вам оскорбление, значит, вы должны наказать меня; ваша светлость, так накажите меня, убейте меня, но отправьте этого ребенка обратно к матери.

— Я не хочу, чтобы они тебя убили! — закричал ребенок, пытаясь вырваться из рук лучников.

— Ваша светлость, — продолжал Вильгельм, — моя жена и мои дети покинут Гельвецию; они оставят вам все: мой дом, мои земли, мои стада; они пойдут просить милостыню из селения в селение, из дома в дом, из хижины в хижину; но, во имя Неба, помилуйте этого ребенка.

— Есть средство спасти его, Вильгельм, — сказал Гес-слер.

— Какое же?! — вскричал Телль, вставая с колен и стискивая руки. — О! Какое?! Говорите же, не медлите, и, если во власти человека совершить то, что вы хотите потребовать от меня, я это сделаю.

— Я не потребую от тебя ничего сверх того, что ты, как считают, способен выполнить.

— Я слушаю.

— Не так давно кто-то из толпы сказал, будто ты настолько искусный охотник, что с расстояния в сто пятьдесят шагов можешь сбить яблоко с головы сына.

— О! Будь проклят тот, кто это сказал: я думал, что только Господь и я расслышали его.

— Так вот, Вильгельм, если ты согласишься дать мне такое доказательство твоей меткости, я помилую тебя за то, что ты ослушался моего повеления и не поклонился шляпе, обнажив голову.

— Это невозможно, ваша светлость, невозможно; это значит искушать Господа.

— Что ж, тогда я докажу тебе, что мои лучники не такие трусы, как ты. Привяжите, ребенка, — приказал Гесслер солдатам.

— Подождите, ваша светлость, подождите; пусть это ужасно, жестоко и подло, но все же дайте мне подумать.

— Я даю тебе пять минут.

— Верните мне сына, хотя бы на это время.

— Отпустите ребенка, — распорядился Гесслер.

Мальчик подбежал к отцу.

— Они простили нас, отец? — спросил он, вытирая глаза своими маленькими ладошками, плача и смеясь одновременно.

— Простили? Знаешь ли ты, чего они хотят? О Господи! Как только подобная мысль могла прийти в голову человека! Они хотят… но нет, они не хотят этого, это немыслимо, чтобы они хотели подобного. Они хотят, бедное дитя, они хотят, чтобы я со ста пятидесяти шагов сбил стрелой яблоко с твоей головы.

— А почему ты не хочешь этого, отец? — простодушно спросил ребенок.

— Почему? А если я промахнусь, если стрела поразит тебя?..

— О! Ты прекрасно знаешь, отец, что опасности нет, — с улыбкой произнес ребенок.

— Вильгельм! — крикнул Гесслер.

— Терпение, ваша светлость, терпение, пять минут еще не прошло.

— Ты ошибаешься, время вышло. Решайся, Вильгельм.

Мальчик жестом подбодрил отца.

— Так что же? — прошептал Вильгельм. — О! Никогда! Никогда!

— Возьмите сына! — закричал Гесслер.

— Мой отец сделает это, — произнес мальчик.

Он выскользнул из объятий Вильгельма и сам подбежал к дубу.

Вильгельм был совершенно подавлен, его руки безвольно свисали вдоль тела, голова опустилась на грудь.

— Дайте ему лук и стрелы, — приказал Гесслер.

— Я не лучник, — вскричал Вильгельм, выходя из оцепенения, — я не лучник, я арбалетчик!

— Да-да, это так! — раздались голоса из толпы.

Гесслер повернулся к солдатам, задержавшим Вильгельма, словно хотел получить от них подтверждение.

— Да-да, — сказали они, — у него при себе был арбалет и вращающиеся стрелы с оперением.

— А что с ними сделали?

— Их забрали, когда его разоружили.

— Пусть их вернут ему, — распорядился Гесслер.

Арбалет и стрелы были найдены, их принесли и вручили Вильгельму.

— А теперь принесите яблоко, — сказал Гесслер.

Ему подали полную корзину яблок, Гесслер выбрал одно.

— О, только не это! — воскликнул Вильгельм. — Только не это; я его с трудом различу со ста пятидесяти шагов; вы выбрали самое маленькое: у вас нет жалости в сердце!

Гесслер отбросил яблоко и взял другое, на треть крупнее.

— Видишь, Вильгельм, я хочу тебе подыграть, — сказал он. — Что ты скажешь об этом?

Вильгельм взял яблоко, посмотрел на него и, вздохнув, отдал обратно.

— Ну что ж, вот мы и договорились; теперь отмерим расстояние, — произнес наместник.

— Минуту, минуту, — остановил его Вильгельм, — королевская дистанция измеряется шагами в два с половиной фута, и никак не более того. Такова установленная мера, не правда ли, господа лучники, ведь именно эту меру используют на стрельбищах и во время состязаний?

— Все будет сделано так, как ты пожелаешь, Вильгельм.

И лучники отмерили расстояние в сто пятьдесят шагов по два с половиной фута каждый.

Вильгельм не сводил глаз с лучника, отсчитывавшего шаги и лично трижды перепроверил дистанцию; затем, видя, что расстояние отмерено честно, он подошел к тому месту, где лежали его арбалет и стрелы.

— Одну стрелу! — крикнул Гесслер.

— По крайней мере, позвольте мне ее выбрать, — сказал Вильгельм. — Выбором стрелы не следует пренебрегать. Ведь некоторые стрелы отклоняются в полете: либо у них железные наконечники слишком тяжелые, либо дерево попалось сучковатое, либо оперение плохое, не правда ли, господа лучники?

— Да, это так, — отозвались лучники.

— Хорошо, выбирай, — согласился Гесслер, — но только одну, слышишь?

— Да-да, — прошептал Вильгельм, пряча арбалетную стрелу за пазуху, — да, одну, решено.

Вильгельм тщательно осмотрел все стрелы: он несколько раз перебирал их, осматривая одну за другой; вкладывал в арбалет, желая удостовериться, что они точно ложатся в паз, клал их на палец, приводя в равновесие и проверяя, не перетягивает ли вниз железный наконечник, что уменьшило бы высоту полета. Наконец, он нашел ту, которая обладала всеми необходимыми качествами, но, стараясь выиграть время, он еще долго делал вид, что продолжает свои поиски.

— Ну что? — нетерпеливо спросил его Гесслер.

— Я готов, ваша светлость, — промолвил Вильгельм. — Но мне нужно время, чтобы помолиться.

— Как, еще ждать?

— О! Ведь люди не сжалились надо мной, и я прошу милосердия у Господа! В этом не отказывают даже смертнику, стоящему на эшафоте.

— Молись.

Вильгельм опустился на колени и, казалось, целиком погрузился в молитву.

Тем временем ребенка привязали к дереву; ему хотели также завязать глаза, но он не дал это сделать.

— Подождите, подождите! — воскликнул Вильгельм, прерывая молитву. — Разве вы не завяжете ему глаза?

— Он сказал, что хочет вас видеть, — крикнули в ответ лучники.

— А я не хочу, чтобы он видел меня, — заявил Вильгельм, — я не желаю этого, слышите? А иначе я отказываюсь от нашего договора; ведь увидев летящую стрелу, он сделает непроизвольное движение, и я убью моего ребенка. Позволь им завязать тебе глаза, Вальтер, я умоляю тебя об этом на коленях.

— Завязывайте, — дал согласие ребенок.

— Благодарю тебя, — обратился к сыну Вильгельм, вытирая лоб и лихорадочно оглядываясь вокруг, — благодарю, ты храбрый мальчик!

— Давай же, отец, смелее! — крикнул ему Вальтер.

— Да-да, — отозвался Вильгельм, вставая на одно колено и натягивая тетиву арбалета.

Затем он повернулся к Гесслеру и сказал:

— Ваша светлость, пока не поздно, не дайте мне совершить преступление и избавьте себя от угрызений совести. Скажите, что вы лишь хотели испытать меня, что все это должно было послужить мне наказанием и что теперь вы прощаете меня, разве не так, ваша светлость? Вы ведь помилуете нас, не правда ли? — продолжил он, на коленях подползая к Гесслеру и моля о пощаде: — Во имя Неба, во имя Девы Марии, во имя всех святых — пощадите! Пощадите!..

— Поторопись же, Вильгельм, — промолвил Гесслер. — Не испытывай долее моего терпения, мы ведь договорились? Давай же, охотник, покажи свою меткость!

— Господь Всемогущий, сжалься надо мной! — прошептал Вильгельм, подняв глаза к небу.

Затем, подобрав арбалет, он вставил в него стрелу, прислонил приклад к плечу и стал медленно поднимать оружие; затем, когда оно оказалось на нужной высоте, этот человек, только что дрожавший, словно лист на ветру, неподвижно застыл, напоминая каменное изваяние лучника. Над площадью повисла мертвая тишина — все затаили дыхание, не сводя глаз с Вильгельма. Но как только он выстрелил, раздался крик радости: стрела пригвоздила яблоко к дереву, не задев мальчика. Вильгельм хотел подняться с колен, но покачнулся, выронил арбалет и упал без чувств.

Он пришел в себя в объятиях сына и, в свою очередь, принялся его обнимать и целовать; затем он повернулся к наместнику и наткнулся на его пылающий гневом взгляд.

— Я сделал все, как вы мне приказали, ваша светлость, не так ли? — сказал ему Вильгельм.

— Да, — ответил Гесслер, — ты замечательный стрелок. Итак, я прощаю тебе, как и обещал, неуважение, проявленное тобой к моим приказам.

— А я, ваша светлость, — сказал Вильгельм, — прощаю вам мои страдания отца.

— Но нам предстоит вместе уладить еще одно дело. Ты помог бежать Конраду фон Баумгартену, предателю и убийце, и должен быть наказан как его соучастник.

Вильгельм посмотрел вокруг себя, его взгляд блуждал, словно он лишился рассудка.

— Отведите этого человека в тюрьму, — продолжал Гесслер. — Его будут судить по всем правилам, дабы наказать за соучастие в убийстве и государственной измене.

— О! Тут понадобится небесное правосудие, — произнес Вильгельм и, не протестуя, дал отвести себя в темницу.

Что касается мальчика, то его, как и было обещано, вернули матери.

XXXII ГЕССЛЕР

Тем временем слух о событиях этого дня разнесся по соседним селениям и вызвал сильное волнение. Вильгельм был любим повсеместно. Мягкость характера, добродетели семьянина, бескорыстная помощь всем обездоленным сделали его желанным гостем и в хижинах бедняков, и в домах богачей. Благодаря его необыкновенной ловкости и меткости, к этой всеобщей любви добавилось чувство наивного восхищения, и на него стали смотреть как на особенного человека, наделенного исключительными талантами. Такова природа примитивных народов: вынужденные добывать себе пропитание с помощью ловкости и защищаться с помощью силы, они ценят эти два качества превыше всего, а наделенного ими человека возводят в ранг полубога. Геркулес, Тесей, Кастор и Поллукс поднялись на небо именно по этим ступеням.

И вот среди ночи Гесслеру доложили, что может произойти народное возмущение, если не принять никаких мер и позволить разгореться этому пожару. Гесслер решил, что лучшее средство предотвратить бунт — это вывезти Вильгельма за пределы кантона^[4] Ури, в крепость, принадлежавшую герцогам Австрийским и стоявшую у подножия Риги, между Кюснахтом и Веггисом. А потому, полагая, что путь по воде будет безопаснее, чем по суше, он отдал приказ приготовить лодку и за час до рассвета доставить Вильгельма на берег озера. Гесслер, шесть стражников, пленник и трое лодочников составляли весь экипаж небольшого судна.

Прибыв во Флюэлен, откуда им предстояло отплыть, Гесслер увидел, что все его приказания исполнены. Вильгельм со связанными руками и ногами лежал на дне лодки; рядом с пленником, как вещественная улика, лежало то страшное оружие, которое помогло ему таким впечатляющим образом доказать накануне свою меткость и, тем самым, породило столько опасений в сердце Гесслера. Вильгельма сторожили лучники, сидевшие на нижних скамейках; два матроса, стоявшие возле невысокой мачты, были готовы распустить парус, а кормчий ждал на берегу приезда наместника.

— Ветер благоприятствует нам? — спросил его Гесслер.

— Да, ваша светлость. Ветер попутный, по крайней мере, сейчас.

— А небо?

— Обещает прекрасную погоду днем.

— Тогда отчаливаем немедленно.

— Как прикажете.

Гесслер занял место на высоком конце лодки, кормчий сел за руль, матросы развернули парус, и маленькое судно с легкостью и изяществом лебедя заскользило по глади озера.

Однако, несмотря на прозрачную голубизну озера, несмотря на ясное звездное небо, несмотря на эти добрые предзнаменования, было что-то зловещее в этом суденышке, беззвучно, словно дух воды, скользящем по зеркальной поверхности озера. Наместник пребывал в глубокой задумчивости, солдаты не осмеливались нарушить его раздумий, а гребцы, нехотя повинуясь, уныло выполняли молчаливые указания кормчего. Внезапно свет падающей звезды пересек пространство и, оторвавшись от небесного свода, исчез в озере. Два гребца переглянулись, а кормчий перекрестился.

— Что случилось, кормчий? — спросил его Гесслер.

— Ничего, пока ничего, ваша светлость, — ответил старый моряк. — Однако кое-кто утверждает, что падающая с неба звезда — это предзнаменование, которое посылает вам душа близкого человека.

— И какое же это предзнаменование: хорошее или плохое?

— Гм! — пробормотал кормчий. — Небо редко посылает нам добрые предзнаменования. Счастье и так всегда желанный гость.

— Так, значит, эта звезда — знак близкой смерти?

— Среди старых моряков бытует мнение, что когда люди видят подобный знак, отплывая от берега, то им лучше вернуться на сушу, если это еще возможно.

— Ну а если неотложные дела заставляют продолжить путь?

— Тогда надо положиться на чистоту своей совести и доверить жизнь Господу, — ответил кормчий.

После этих слов наступила глубокая тишина; лодка продолжала скользить по водной глади, словно у нее, как у морской птицы, были крылья.

Однако после того, как они увидели падающую звезду, кормчий все чаще с тревогой поглядывал на восток, поскольку именно оттуда явилась эта вестница несчастья. И скоро уже не оставалось сомнений, что погода меняется: по мере того как рассветало, звезды бледнели на небе, но не так, как обычно, когда их яркий свет постепенно угасает, а как если бы невидимая рука повесила туманный занавес между небом и землей. За четверть часа до рассвета ветер внезапно полностью стих; поверхность озера из голубой стала свинцовой, а его гладь, хотя ее не возмущал никакой ветер, вдруг покрылась рябью, будто вот-вот собираясь закипеть.

— Спускайте парус! — закричал кормчий.

Два моряка бросились к мачте, но, прежде чем они успели выполнить полученный ими приказ, со стороны Бруннена стали быстро приближаться невысокие пенные буруны, которые, казалось, стремились навстречу лодке.

— Ветер! Надвигается буря! — закричал кормчий. — Спускайте парус!

Однако то ли виной тому была неловкость матросов, получивших эту команду, то ли плохо завязанный узел помешал выполнению предписанного маневра, но порыв ветра настиг судно раньше, чем был спущен парус. Застигнутая врасплох лодка вздрогнула, будто лошадь, заслышавшая рычание льва, а затем, подобно ей, казалось, встала на дыбы; в конце концов, она развернулась на месте, словно желая вырваться из объятий столь могучего противника, но в этом движении подставила ему свой бок.

Повисший было парус надулся, словно собираясь лопнуть; лодка сильно наклонилась и уже готова была опрокинуться. В этот миг кормчий перерезал ножом веревку, крепившую парус; какое-то мгновение тот, словно стяг, реял наверху мачты, не в силах оторваться от нее, но затем удерживавшие его веревки лопнули, и, подхваченный последними порывами ветра, он, как птица, взмыл в воздух. Шквалистому ветру более не за что было зацепиться, и лодка, медленно выпрямившись, вновь обрела равновесие. В этот миг показались первые лучи солнца, и кормчий снова сел возле руля.

— Ну что ж, — промолвил Гесслер, — предзнаменование не обмануло и предсказанное им несчастье не заставило себя долго ждать.

— Да-да, обещания Господа не так обманчивы, как слова человека… и редко кто отваживается пренебречь его предупреждениями.

— Как вы думаете, все худшее для нас позади или же этот порыв ветра был всего лишь вестником более жестокой бури?

— Порой, пока солнце не появилось на горизонте, духи воздуха и воды спешат устроить подобные представления, не получив на то дозволения Всевышнего, но при первом же луче дневного света порывы ветра стихают, и он исчезает вместе с ночным мраком. Но все же чаще именно глас Божий повелевает разразиться буре. Вот тогда она должна полностью выполнить свою миссию, и горе тем, против кого она была послана!

— Надеюсь, ты помнишь, что не только моя, но и твоя жизнь подвергается опасности.

— Да, конечно, ваша светлость. Я знаю, что мы все равны перед смертью, но все в руках Господа: он наказывает тех, кого хочет наказать, и спасает тех, кого хочет спасти. Он повелел апостолу идти по волнам, и апостол пошел по воде, как по суше. И ваш пленник, как ни крепко он связан по рукам и ногам, больше верит в свое спасение, коль скоро он в милости у Господа, чем любой свободный человек, над которым тяготеет Божье проклятье… Греби, Франц, греби! Мы должны подставлять нос ветру, ибо еще не все закончено, и буря возвращается к нам.

И в самом деле, на озере поднялись волны, более высокие и пенистые, чем в первый раз; они угрожающе приближались к лодке, и, хотя ему уже почти не за что было на ней цепляться, ветер, гнавший перед собой волны, заставлял ее нестись вспять с той же скоростью, с какой летят, подпрыгивая, плоские камешки, которые дети бросают вдоль поверхности воды.

— Но раз ветер препятствует идти нам в Бруннен, — вскричал Гесслер, начиная понимать всю степень грозившей им опасности, — значит, он будет попутным, если мы пойдем обратно в Альтдорф?

— Да, конечно, я думал об этом, — продолжал кормчий, — и именно поэтому так часто смотрел в ту сторону. Но взгляните на небо, ваша светлость; вы видите тучи, что плывут между Дёдибергом и Титлисом? Они спускаются с Сен-Готарда и следуют вдоль течения Ройса. Ветер, который их гонит, дует навстречу тому, что поднял волны на озере и теперь катит их, так что через несколько минут тот и другой столкнутся.

— И что тогда?

— Тогда наступит миг, когда или Господь должен будет подумать о нас или нам надо будет подумать о Господе.

Предсказание кормчего не замедлило исполниться. Два урагана, стремительно несшихся навстречу друг другу, наконец, столкнулись. Сверкнула молния, и ужасный удар грома дал знать, что сражение началось.

Озеро незамедлительно откликнулось на это безумство стихий: его волны поочередно то накатывались, то откатывались, гонимые встречными потоками ветра; они вздувались, словно их заставлял кипеть жар какого-то подводного вулкана, и вскоре лодка явно стала казаться им не тяжелее тех хлопьев белой пены, что они несли на своих гребнях.

— Нам грозит смертельная опасность, — заявил кормчий, — так что пусть те, кто не занят управлением лодкой, предадутся молитве.

— Что ты такое говоришь, провозвестник несчастья?! — вскричал Гесслер. — И почему ты не предупредил нас раньше?..

— Я сделал это при первом же знаке, посланном мне Господом, ваша светлость, но вы не захотели прислушаться к этому предупреждению.

— Вы должны были пристать к берегу, вопреки моей воле.

— Я посчитал своим долгом повиноваться вам, так же как ваш долг — повиноваться императору, а долг императора — повиноваться Господу.

В этот миг яростная волна разбилась о борта суденышка и захлестнула его: дно лодки на фут залило водой.

— За работу, господа солдаты! — закричал кормчий. — Верните озеру воду, которую оно нам посылает, ибо лодка и так перегружена. Быстрее! Быстрее! Вторая такая волна нас потопит, но, какой бы неотвратимой ни была смерть, человек всегда должен бороться против нее.

— И ты не видишь никакого средства спасти нас? Нам не на что больше надеяться?

— Надежда есть всегда, ваша светлость, даже когда человек признает, что все его знания бессильны его спасти. Ведь милосердие Господа превосходит людские познания.

— Как ты мог взяться за столь ответственное дело, так плохо зная свое ремесло, негодяй? — пришел в ярость Гес-слер.

— Раз уж речь зашла о моем ремесле, — ответил старый моряк, — то вот уже сорок лет, как я занимаюсь им, и, возможно, во всей Гельвеции найдется лишь один человек, умеющий управлять лодкой лучше меня.

— Тогда почему он сейчас не на твоем месте? — вскричал Гесслер.

— Он здесь, ваша светлость, — заявил кормчий.

Гесслер с удивлением посмотрел на старика.

— Прикажите развязать пленника, — промолвил кормчий, — ибо, если рука человека еще способна спасти нас в этот час, то это его рука.

Гесслер жестом дал знать, что он согласен. Едва заметная торжествующая улыбка мелькнула на губах Вильгельма.

— Ты все понял? — спросил его старый моряк, перерезая ножом веревки, связывавшие пленника.

Вильгельм в ответ кивнул, затем потянулся, чтобы размять онемевшие члены, и занял освободившееся у руля место, тогда как старик, готовый ему во всем повиноваться, сел у основания мачты рядом с двумя матросами.

— У тебя есть второй парус, Руденц? — спросил кормчего Вильгельм.

— Да, но сейчас не время им пользоваться.

— Достань его и будь готов поднять.

Старик с удивлением посмотрел на Вильгельма.

— Вы же, — продолжал тот, обращаясь к морякам, — садитесь за весла, ребята, и по моему сигналу начинайте грести.

Говоря это, он надавил на руль; лодка, не ожидавшая столь резкого маневра, мгновение колебалась в нерешительности, а затем, будто лошадь, покорившаяся воле наездника, совершила, наконец, разворот.

— Гребите! — крикнул Вильгельм матросам, и те тотчас склонились над веслами, заставив лодку двигаться в нужном направлении, несмотря на противодействие волн.

— Да, конечно, — прошептал старик, — она признала своего хозяина и повинуется ему.

— Стало быть, мы спасены! — вскричал Гесслер.

— Гм! — произнес старик, пристально глядя в глаза Вильгельму. — Пока еще рано говорить об этом, но мы на верном пути, и я догадываюсь… Да, клянусь, ты прав, Вильгельм: между двумя горами на правом берегу должен дуть в направлении озера сильный ветер, и если мы попадем в его струю, то за десять минут он отгонит лодку на другой берег. Ты рассчитал все точно: не бывает так, чтобы западный ветер не принял участия в подобном представлении на озере; и слышите, вот он свистит и завывает, как озерный царь.

И в самом деле, Вильгельм направил лодку к разрыву между горами, о котором говорил старый моряк; в этом месте было устье долины, и поток западного ветра несся в теснине между горами с такой силой, что, вырвавшись в чашу озера, он оставлял после себя дорожку на воде. Вильгельм подвел лодку к этой своеобразной колее, проложенной на поверхности воды, и, повернув судно кормой к ветру, подал матросам знак сушить весла, а кормчему — поднять парус. Его команда была мгновенно исполнена, и лодка стремительно понеслась к подножию Аксенберга.

Спустя десять минут, как и предсказал старый моряк, лодка действительно оказалась возле берега. Ни Гесслер, ни стражники не успели еще прийти в себя от удивления, как Вильгельм уже приказал спустить парус и, сделав вид, что наклоняется за канатом, чтобы бросить его на берег, положил левую руку на свой арбалет, а правой надавил на руль; лодка тут же развернулась кормой к берегу, и Вильгельм прыгнул, словно серна, на утес, выступавший над водой. Между тем от резкого толчка лодка вновь устремилась в открытое пространство. Вторым прыжком Вильгельм преодолел расстояние между утесом и берегом и исчез в лесу раньше, чем Гесслер и его стражники успели издать хотя бы один возглас.

Едва опомнившись от изумления, вызванного этим происшествием, Гесслер приказал высадиться на берег, чтобы броситься в погоню за беглецом; сделать это не составляло труда: хватило двух взмахов веслами, чтобы лодка пристала к берегу. Один из гребцов спрыгнул на землю, закрепил цепь, и, несмотря на бушевавшие волны, высадка прошла благополучно; тотчас же в Альтдорф был послан стражник с приказом выслать конюших и лошадей в Бруннен, где их должен был ждать наместник.

Едва вступив в это селение, Гесслер велел повсеместно объявить, что тот, кто выдаст властям Вильгельма Телля, получит пятьдесят марок серебра, а он сам и его потомки вплоть до третьего колена будут избавлены от налогов; такое же вознаграждение было обещано и за поимку Конрада фон Баумгартена.

К полудню лошади и конюшие прибыли; Гесслер, обуреваемый жаждой мести, не стал задерживаться в Брунне-не и тотчас же выехал в Арт, где ему предстояло распорядиться о суровом наказании убийц управителя замка Шванау; в три часа он покинул это селение и, следуя вдоль берега Цугского озера, въехал в Иммензее, но не стал там останавливаться и направился прямо в Кюснахт.

Заключительные события истории, о которой мы ведем рассказ, происходили холодным мрачным ноябрьским днем^[5]. Уже близился вечер, и Гесслер, желая еще до наступления темноты прибыть в крепость, пришпоривал коня, чтобы побыстрее проехать зажатую меж двух склонов дорогу на Кюснахт. В конце ее он придержал коня и сделал знак своему конюшему подъехать ближе. Тот, до этого почтительно державшийся в отдалении, приблизился к хозяину, тогда как стража и лучники остались позади них; так они некоторое время ехали молча; наконец, Гесслер, повернувшись к конюшему лицом, пристально посмотрел на него, словно собираясь прочесть все мысли, какие могли таиться в тайниках души его слуги, а затем неожиданно спросил:

— Ты мне предан, Никлаус?

Конюший вздрогнул.

— Ну же, почему ты молчишь? — продолжал Гесслер.

— Извините, ваша светлость, но этот вопрос застал меня врасплох…

— И ты не готов на него ответить, не правда ли? Так вот, даю тебе время: обдумай хорошенько твой ответ, ибо я должен быть уверен в нем.

— Вам не придется долго ждать, ваша светлость: я к вашим услугам, если это не противоречит моему долгу перед Господом и императором.

— И ты готов исполнить мой приказ?

— Готов.

— Тогда сегодня вечером ты отправишься в Альтдорф, возьмешь там четырех стражников и этой же ночью вместе с ними явишься в Бюрглен; лишь прибыв туда, ты скажешь им, что они должны будут сделать.

— А что они должны будут сделать, ваша светлость?

— Они должны будут схватить жену Вильгельма Телля и четверых его детей. Как только пленников доставят к тебе, ты незамедлительно переправишь их в крепость Кюс-нахт, где я буду тебя ждать. А вот тогда…

— Да, я понимаю вас, ваша светлость.

— … тогда ему придется сдаться самому, потому что каждая неделя промедления будет стоить жизни одному из его детей, ну а последней умрет его жена.

Едва Гесслер произнес эти слова, как он вскрикнул, выпустил из рук поводья, обмяк и упал с лошади; конюший спешился, чтобы прийти ему на помощь, но было уже поздно: стрела пронзила Гесслеру сердце.

Это была та самая стрела, которую Вильгельм Телль спрятал под камзолом, когда Гесслер заставил его выстрелить на городской площади Альтдорфа в яблоко на голове сына.

В ночь с воскресенья на понедельник заговорщики собрались на поляне Рютли, причиной чего послужила внезапная смерть Гесслера.

Некоторые из них высказывались за то, чтобы приблизить день освобождения края, и в их числе были Конрад фон Баумгартен и Мельхталь.

Но Вальтер Фюрст и Вернер Штауффахер воспротивились этому, утверждая, что рыцарь фон Ланденберг теперь будет держаться настороже, и потому вооруженное выступление стало в тысячу раз опаснее; если же, напротив, в краю по-прежнему, несмотря на смерть Гесслера, будет сохраняться спокойствие, то Ланденберг посчитает эту смерть актом личного мщения и займется лишь поисками убийцы.

— Но тем временем, — вскричал Конрад, — что станет с Вильгельмом, что станет с его семьей? Вильгельм спас мне жизнь, и речи быть не может о том, чтобы я бросил его на произвол судьбы.

— Вильгельм и его семья в безопасности, — раздался голос из толпы.

— Тогда мне нечего более добавить, — заявил Конрад.

— Ну а теперь, — сказал Вальтер Фюрст, — разработаем план восстания.

— Если старейшины позволят мне сказать, — выступил вперед молодой человек из Верхнего Унтервальдена, звавшийся Цагели, — то я мог бы кое-что предложить.

— Что именно? — спросили старейшины.

— Позвольте мне захватить замок Роцберг.

— Сколько человек тебе для этого надо?

— Сорок.

— Учти, что замок Роцберг — одна из самых сильных крепостей в нашем краю.

— У меня есть средство туда проникнуть.

— Какое же?

— Я не могу этого открыть, — ответил Цагели.

— Ты уверен, что наберешь сорок человек, которые тебе понадобятся?

— Я в этом уверен.

— Хорошо, действуй, мы согласны.

Цагели вернулся в толпу.

— Ну а я, — сказал Штауффахер, — если мне будет доверено, возьму на себя замок Шванау.

— А я, — заявил Вальтер Фюрст, — захвачу крепость Ури.

Два эти предложения были встречены единодушным одобрением. Каждый из присутствующих пообещал за оставшиеся пять недель привлечь на сторону заговорщиков как можно больше сильных и смелых воинов из числа своих друзей, а перед тем как разойтись, собравшиеся выбрали три знамени, под которыми им предстояло идти в бой. На стяге Ури была изображена голова быка с разорванным кольцом в носу — символом ига, которое им предстояло сбросить; Швиц начертал на своем полотнище крест в память о страстях Господних, а Унтервальден — два ключа в честь святого апостола Петра, которого весьма почитали в Зарнене.

Как и предвидели старейшины, смерть Гесслера сочли за проявление личной мести. Поиски Вильгельма не принесли результата и были приостановлены. В краю вновь воцарились тишина и спокойствие, и так продлилось до того дня, на который было назначено восстание.

Вечером 31 декабря управитель замка Роцберг, как было заведено, обошел посты, расставил часовых, отдал необходимые распоряжения и приказал дать сигнал к тушению огней. Замок, казалось, и сам погрузился в сон, последовав примеру людей, собравшихся под его крышей; огни погасли один за другим, и мало-помалу воцарилась полная тишина, которую нарушали только мерные шаги часовых на башнях, а также их голоса во время переклички, повторявшейся каждые четверть часа.

Внезапно, хотя казалось, что весь замок спит, в нем осторожно приоткрылось небольшое окно, выходившее в сторону крепостного рва, и оттуда боязливо высунула голову девушка лет восемнадцати — девятнадцати, которая, несмотря на ночной мрак, стала пристально вглядываться в черноту рва. По прошествии нескольких минут, когда ей стало понятно, что всгустившемся сумраке невозможно что-либо разглядеть, девушка шепотом позвала: «Цагели!» Она произнесла это имя так тихо, что звук ее голоса можно было принять за дуновение ветра или едва слышное журчание ручейка. Однако ее услышали, ибо в ответ раздался голос более громкий и более решительный, хотя и не лишенный осторожности, и в тишине прозвучало: «Аннели!»

Девушка застыла на мгновение, прижав к груди ладонь, как если бы она пыталась усмирить бешеное биение сердца. Но вот снова послышалось, как кто-то произносит ее имя: «Аннели!»

— Да-да, — прошептала она, наклоняясь к тому месту, откуда с ней разговаривал, казалось, дух ночи. — Да, мой любимый… Но прости меня, мне так страшно!..

— Чего ты боишься? — произнес тот, к кому она обращалась. — В замке все спят, одни лишь часовые бодрствуют на вершинах башен… Я не могу тебя разглядеть и едва тебя слышу; неужели ты думаешь, что они смогут нас услышать и увидеть?

Девушка не промолвила в ответ ни слова, но что-то бросила вниз: это был конец веревки, к которой Цагели привязал лестницу. Аннели подтянула лестницу вверх и закрепила ее на перекладине окна. Мгновение спустя юноша был в ее комнате. Аннели хотела было подтянуть к себе веревочную лестницу, но Цагели не дал ей это сделать.

— Подожди, любимая, — сказал он, — мне еще понадобится эта лестница, а главное, прошу тебя, не бойся того, что сейчас произойдет, ибо малейшее твое слово, малейший твой возглас будут означать мою смерть.

— Но что это?.. О Боже!.. — воскликнула Аннели. — Ах, мы пропали!.. Смотри!.. Смотри!.. — и она указала Цагели на человека, появившегося в окне.

— Нет-нет, Аннели, мы не пропали: это друзья.

— Но я, я… Я обесчещена! — воскликнула девушка, закрывая лицо руками.

— Напротив, Аннели, я беру этих людей в свидетели моей клятвы. Я клянусь взять тебя в жены, как только наша родина станет свободна.

Девушка бросилась в объятия любимого. Тем временем двадцать человек один за другим поднялись по лестнице в комнату, после чего Цагели подтянул к себе лестницу и закрыл окно.

Двадцать товарищей Цагели тотчас рассыпались по замку. Гарнизон, пребывавший во сне, был застигнут врасплох и не оказал никакого сопротивления; заговорщики заперли немцев в тюрьме замка и переоделись в их форму, оставив знамя императора Альбрехта развеваться над крепостью, ворота которой распахнулись на следующий день в обычное время.

В полдень стоявший на вершине башни часовой заметил несколько всадников, галопом направлявшихся к крепости. Двое заговорщиков встали около ворот, а остальные выстроились во дворе. Десять минут спустя рыцарь фон Ланденберг проехал под заградительной решеткой замка, и она опустилась за ним. Рыцарь был взят в плен, как и гарнизон крепости.

План Цагели полностью удался. Мы видели, как двадцать из тех сорока человек, что были нужны ему для успеха задуманного предприятия, проникли вместе с ним в замок и захватили его; остальные двадцать тем временем отправились в Зарнен, где произошло следующее.

В ту минуту, когда Ланденберг выехал из королевского замка Зарнен, чтобы присутствовать на обедне, эти двадцать человек подошли к нему, дабы поднести как положенные дары ягнят, коз и кур. Управитель велел им отнести эти подношения в замок, а сам поехал в церковь. Войдя в ворота, заговорщики вытащили спрятанные под одеждой железные наконечники, прикрепили их к своим посохам и овладели замком, после чего один из них поднялся на верхнюю площадку крепости и трижды протяжно протрубил в рог, каким пользуются горцы. Это был условный сигнал: в ответ на улицах города раздались призывы к восстанию. Бунтовщики бросились к церкви, чтобы схватить Ланденберга, однако его вовремя предупредили о мятеже, и он, вскочив на коня, бежал в замок Роц-берг. Но именно это и предвидел Цагели.

Весь остаток дня к наместнику императора относились с величайшей предупредительностью и оказывали ему все подобающие знаки уважения. Вечером он попросил вывести его на верхнюю площадку замка подышать свежим воздухом. Цагели пошел вместе с ним. Оттуда перед Лан-денбергом предстала панорама края, еще накануне находившегося в его полном подчинении; отведя глаза от стяга, на котором австрийского орла сменили ключи Унтер-вальдена, он устремил взгляд в направлении Зарнена и застыл в глубокой задумчивости.

У другого угла парапета, глядя в другую сторону, стоял Цагели, также погруженный в раздумья. Оба они замерли в ожидании: один ждал, что вот-вот придут на помощь тирании, другой — что вот-вот будет оказана поддержка делу свободы.

Минуту спустя на вершине Аксенберга вспыхнуло пламя. Цагели радостно вскрикнул.

— Что это за огонь? — спросил его Ланденберг.

— Это сигнал.

— А что означает этот сигнал?

— Что Вальтер Фюрст и Вильгельм Телль захватили замок Урийох.

В то же мгновение, подтверждая слова Цагели, по всему замку стали раздаваться радостные крики.

— Неужели все Альпы превратились в пылающий вулкан?! — вскричал Ланденберг. — Я вижу пламя на вершине Риги.

— Да-да, — ответил Цагели, подпрыгивая от радости, — там тоже подняли знамя свободы.

— Как?! — едва слышно произнес Ланденберг. — Это тоже сигнал?

— Да, и он означает, что замок Шванау перешел в руки Вернера Штауффахера и Мельхталя. А теперь, ваша светлость, взгляните в эту сторону.

Ланденберг вскрикнул в изумлении, увидев, что и вершина Пилата увенчана огненной диадемой.

— Вот он, — продолжал Цагели, — тот сигнал, который дает знать жителям Ури и Швица, что их братья в Унтер-вальдене не отстают от них и что они захватили замок Роцберг и взяли в плен наместника императора.

Новые восторженные возгласы послышались по всему замку.

— И что вы собираетесь со мной сделать? — спросил Ланденберг, опустив голову на грудь.

— Мы собираемся заставить вас, ваша светлость, дать клятву, что никогда ваша нога не ступит более в земли Ури, Швица и Унтервальдена; что никогда вы не выступите с оружием в руках против конфедератов и никогда не станете подстрекать императора вести против нас войну; а когда вы принесете эту клятву, мы вас отпустим, и вы будете вольны уехать, куда пожелаете.

— А мне будет позволено дать своему повелителю отчет о моей миссии?

— Разумеется, — ответил Цагели.

— Хорошо, — сказал Ланденберг. — А теперь я хочу спуститься в свои покои; подобную клятву нужно обдумать, особенно если ее предстоит сдержать.

XXXIII ИМПЕРАТОР АЛЬБРЕХТ

В этот раз Провидение, казалось, всеми способами содействовало конфедератам. Для Гельвеции наступил новый год — год свободы. Было 1 января 1308 года, а 15-го числа того же месяца, еще прежде чем до него дошла весть о восстании, император Альбрехт узнал о поражении своей армии в Тюрингии; он тотчас приказал набрать войска и, заявив, что сам возглавит их, с присущей ему энергией занялся приготовлениями к новому походу; но едва они были закончены, как из Унтервальдена прибыл рыцарь Берингер фон Ланденберг и сообщил императору о том, что там произошло.

Альбрехт нетерпеливо и недоверчиво выслушал этот рассказ, но затем, когда места сомнениям больше не оставалось, он простер руку в направлении трех кантонов и поклялся на своем мече и своей императорской короне истребить всех до одного презренных крестьян, решившихся поднять восстание. Ланденберг сделал все возможное, чтобы отговорить императора от этих планов мщения, но все было бесполезно. Император Альбрехт объявил, что он лично возглавит поход против конфедератов и назначил выступление армии на 24 февраля.

Накануне этого дня Иоганн Швабский, племянник императора, сын Рудольфа, его младшего брата, предстал перед дядей. Император Альбрехт был назначен опекуном ребенка на время его малолетства, однако миновало уже два года с тех пор, как юноша достиг совершеннолетия, что избавляло его от императорской опеки, но, тем не менее, Альбрехт упорно отказывался передать племяннику его наследственные земли; и вот перед отъездом дяди Иоганн Швабский пришел к нему, чтобы сделать последнюю попытку добиться справедливости. Почтительно опустившись на колени перед императором, он попросил вернуть ему герцогскую корону его предков. Император улыбнулся и сказал несколько слов офицеру стражи, который тотчас вышел и вскоре вернулся с венком из цветов. Альбрехт возложил его на белокурые волосы племянника, а когда тот с недоумением взглянул на него, произнес:

— Вот корона, которая подходит твоему возрасту; забавляйся, осыпая лепестками этого венка колени моих придворных дам, а мне предоставь заботу управлять твоими землями.

Иоганн, побледнев и задрожав, поднялся с колен, сорвал венок с головы, растоптал его и вышел.

На следующий день, когда император садился в седло, возле него встал человек в полном рыцарском боевом облачении и с опущенным забралом. Альбрехт взглянул на незнакомца и, видя, что тот продолжает стоять на занятом им месте, спросил, кто он такой и какое у него право находиться в свите императора.

— Я — Иоганн Швабский, сын вашего брата, — ответил рыцарь, поднимая забрало. — Вчера я попросил вас ввести меня в мои наследственные права, но вы ответили отказом и были правы. Прежде чем на голову будет возложена корона, ей следует познать тяжесть шлема; прежде чем рука будет держать скипетр, ей следует научиться владеть мечом. Позвольте мне сопровождать вас, государь, и по возвращении вы поступите со мной по своему желанию.

Альбрехт бросил на племянника быстрый и внимательный взгляд.

— Неужели я ошибался? — прошептал он.

Не одобрив, но и не осудив действий племянника, император тронулся в путь; Иоганн Швабский последовал за ним.

Первого мая 1308 года императорская армия вышла к берегам Ройса. Там были собраны суда, предназначенные для того, чтобы переправить солдат через реку, и император собирался сесть на одно из них, но Иоганн Швабский воспротивился этому, сказав, что оно и так слишком перегружено и нельзя допустить, чтобы его дядя подвергался опасности, как простые солдаты. В то же самое время он предложил императору занять место в небольшой лодке, где находились лишь Вальтер фон Эшенбах, наставник Иоганна, и трое его друзей: Рудольф фон Варт, Рудольф фон Бальм и Конрад фон Тегерфельд. Император сел рядом с ними, каждый рыцарь взял поводья своей лошади, чтобы она могла вплавь последовать за хозяином, и лодка быстро пересекла реку, доставив императора и его спутников на другой берег.

В нескольких шагах от реки, на небольшом пригорке, рос вековой дуб; Альбрехт решил сесть в его тени, чтобы оттуда наблюдать за переправой войска, и, сняв шлем, бросил его себе под ноги.

В эту минуту Иоганн Швабский, осмотревшись и увидев, что вся армия по-прежнему находится на противоположном берегу, взял копье, сел на коня, незаметно отъехал в сторону, а затем, пустив лошадь галопом прямо на императора, пронзил ему копьем горло. В тот же миг Рудольф фон Бальм, нацелившись на зазор в латах императора, вонзил ему меч в грудь, тогда как Вальтер фон Эшенбах раскроил ему голову секирой. Что касается Рудольфа фон Варта и Конрада фон Тегерфельда, то смелость им изменила, и они остались стоять, обнажив мечи, но так и не нанесли удара.

Едва заговорщики увидели, что император упал, они переглянулись и, не произнеся ни слова, бросились бежать в разные стороны, ибо пребывали в ужасе друг от друга. Тем временем смертельно раненный Альбрехт бился в судорогах, но некому было прийти ему на помощь; какая-то нищенка, проходившая мимо, подбежала к императору, и глава Германской империи испустил свой последний вздох на руках попрошайки, которая своими лохмотьями вытирала кровь, льющуюся из его ран.

Что же касается убийц, то они были обречены скитаться по миру. Цюрих закрыл перед ними свои ворота, а три кантона отказали им в убежище. Иоганн, получивший прозвище Паррицида, добрался до Италии, поднявшись по течению Ройса, на берегах которого он совершил преступление. Его видели в Пизе в одеянии монаха, затем его след затерялся где-то неподалеку от Венеции, и больше никто о нем не слышал. Эшенбах прожил тридцать пять лет, скрываясь под видом пастуха в одном из уголков Вюртемберга, и лишь перед смертью открыл свою тайну. Конрад фон Тегерфельд бесследно исчез, словно его поглотила сама земля: он умер, неведомо где и неведомо когда. Рудольф фон Варт, выданный одним из своих родственников, был взят под стражу, колесован и, еще живой, отдан на растерзание хищным птицам. Его супруга, не пожелавшая его покинуть, всю казнь простояла на коленях возле колеса, с высоты которого осужденный, терпя все муки ада, увещевал и утешал ее до самого последнего своего вздоха.

Среди детей Альбрехта^[6] лишь двое решили отомстить за смерть отца. Это были Леопольд Австрийский и Агнесса Венгерская: Леопольд возглавил армию, а Агнесса руководила казнями и пытками. Шестьдесят три рыцаря, ни в чем не виновных, были обезглавлены в Фарвангене только потому, что они состояли в родстве или в дружбе с заговорщиками. Агнесса не просто присутствовала при этой казни: она сидела так близко к плахам, что отрубленные головы катились рядом с ней, а потоки крови вскоре стали подбираться к ее ногам. Окружающие стали говорить, что ее одежда пропитается кровью. «Оставьте, оставьте, — отвечала она, — я искупаюсь в этой крови с ббльшим наслаждением, чем в майской росе». После того как казни закончились, она основала на том самом месте, где был злодейски убит ее отец, богатый монастырь Кенигс-фельден^[7], использовав для этого семейное достояние тех, кто был ею умерщвлен, и удалилась туда, чтобы провести остаток своей жизни в покаянии, одиночестве и молитвах.

Тем временем герцог Леопольд готовился к войне; по его приказу граф Оттон фон Штрассберг, ведя за собой четыре тысячи солдат, подошел к перевалу Брюниг; более тысячи человек выставили городские власти Виллизау, Вольхузена, Ротенбурга и Люцерна, чтобы войти в Унтер-вальден со стороны озера. Сам же герцог Леопольд выступил против Швица, идя во главе отборных частей войска, а за ним следовали телеги, груженные веревками, которые предназначались для того, чтобы вешать мятежников.

Конфедераты поспешно собрали армию в тысячу триста человек, из которых четыреста были из Ури, а триста — из Унтервальдена. Предводителем этого войска был назначен старый военачальник Рудольф Рединг фон Биберегг, в опыте которого никто в трех кантонах не сомневался. 14 ноября эта небольшая армия заняла позиции на склоне горы Заттель, у подножия которой были труднопроходимые болота, а позади них находилось озеро Эгеризее.

Каждый из конфедератов выбрал себе пост для ночного дежурства, как вдруг появился новый отряд из пятидесяти человек. Это были люди, изгнанные из Швица за совершенные ими преступления. Они обратились к своим братьям с просьбой позволить им, несмотря на всю тяжесть их вины, встать в ряды защитников общего дела. Рудольф Рединг поинтересовался мнением по этому поводу самых старых и самых мудрых своих воинов, и ответ был единодушным: не стоит бросать тень на святое дело свободы, допуская в ряды его защитников людей, запятнавших свою честь. Так что изгнанникам было запрещено сражаться на землях Швица. Отверженные покинули лагерь; они шли часть ночи, а затем заняли позицию в ельнике на вершине горы: это была уже территория кантона Цуг.

На рассвете следующего дня конфедераты увидели блеск австрийских копий. Рыцари же, обнаружив, как малочисленны те, кто преградил им путь, спешились и, не пожелав уступить противнику честь атаковать первыми, пошли на приступ вражеских позиций. Конфедераты дали рыцарям время взобраться на гору, а когда те стали изнемогать под тяжестью своих доспехов, обрушились на них, подобно лавине. Все, кто шел на приступ, были опрокинуты первым же ударом, но сила этого страшного и отчаянного удара была такова, что людской поток одновременно пробил брешь в рядах рыцарской конницы и отбросил ее на пехоту.

В это самое время со стороны арьергарда донеслись громкие крики. Громадные валуны будто сами собой отделились от скалы и, подпрыгивая, покатились вниз, оставляя борозды в рядах австрийского войска, давя и калеча людей и лошадей. Казалось, что гора ожила и, встав на защиту горцев, встряхивала своей гривой, словно разъяренный лев. Испуганные солдаты стали озираться по сторонам, а когда им стало ясно, что они не могут отплатить смертью за смерть, их охватил глубочайший ужас и они отступили. В этот миг воины авангарда герцога Леопольда, не устояв под ударами пастушеских палиц, усеянных железными шипами, в беспорядке отступили. Герцог Леопольд, решив, что его армия окружена превосходящими силами противника, отдал приказ об отступлении, а точнее, показал личный пример, одним из первых покинув поле битвы. Тем же вечером, как сообщает летописец, его видели в Винтертуре: он был бледен и выглядел подавленным. Что же касается графа фон Штрассберга, то, узнав о поражении австрийцев, он поспешил отойти за перевал Брюниг.

Это была первая победа, одержанная конфедератами. Цвет имперской знати пал под ударами нищих пастухов и презренных крестьян и послужил удобрением для этой благородной земли свободы. Сражение же получило выразительное название «Моргенштернское», поскольку оно началось при свете утренней звезды.

Тогда же и название жителей Швица обрело мировую известность, так как, начиная со дня этой славной победы, конфедератов стали называть швейцарцами от слова Schwitzer, означающего «человек из Швица». Ури, Швиц и Унтервальден стали ядром, вокруг которого постепенно объединялись остальные кантоны, и число их, по договору 1815 года, дошло уже до двадцати двух.

Что же касается Вильгельма Телля, принявшего, хотя и не по своей воле, столь активное участие в этой революции, то его след теряется после битвы при Лаупене, где он сражался как простой арбалетчик вместе с семьюстами воинами из малых кантонов, и обнаруживается вновь лишь в момент его смерти, случившейся, как считают, весной 1354 года. В тот день, вследствие таяния снегов, вода в Шехене прибыла и поток смыл чей-то дом. Телль заметил среди плавающих обломков колыбель и услышал крики ребенка; он тотчас бросился в реку, доплыл до колыбели и вытолкнул ее на берег. Но в ту минуту, когда он сам собирался выбраться из воды, его ударило проплывавшим мимо бревном, он потерял сознание и исчез под водой. Есть такие избранники Божьи, чья смерть служит венцом их жизни!

Старший сын ученого Маттео опубликовал в 1760 году отрывок из сочинения датского летописца по имени Саксон Грамматик, где тот рассказывает об эпизоде с яблоком, но при этом в качестве действующего лица выводит на сцену короля Дании. Тут же представители позитивистской школы, эти безжалостные губители поэзии, объявили, что Вильгельм Телль никогда не существовал, и, возрадовавшись этому открытию, попытались отнять у светлого дня швейцарской свободы самые блестящие лучи, озарившие ее восход. Но славный народ Вальдштеттена, храня святую верность традициям предков, остался верен своим старым героям. В народной среде это поэтическое предание почитают столь же свято, словно описанные в нем события произошли совсем недавно, и, как бы скептически вы ни были настроены, все ваши сомнения в истинности этого предания^[8] рассеиваются, когда, путешествуя по этой земле, столь красноречиво повествующей о своем прошлом, вы видите, как потомки Вальтера Фюрста, Мельхталя и Штауффахера, стоя перед часовней, построенной в память о рождении Вильгельма Телля и о смерти Гесслера, просят Господа сохранить им свободу.

XXXIV ПОЛИНА

Ризничий вернулся и открыл нам решетку часовни, перед которой я остановил читателей, чтобы рассказать им то старинное предание, какое они только что прочли. Все часовни в память Вильгельма Телля построены будто по единому плану: внутри несколько скверных фресок, которые, к сожалению, даже не могут удостоиться чести быть датированными той эпохой, когда наивный примитивизм представлял собой особое направление в искусстве. На стенах часовни, которую мы теперь осматривали, была представлена вся история Вильгельма Телля и Мельхталя; на потолке же был изображен переход еврейского народа через Красное море. Я никак не мог понять, что общего между Моисеем и Вильгельмом Теллем, за исключением того, что оба они дали своим народам свободу. А поскольку ризничий знал об этом не больше, чем я, мне пришлось оставить во мраке, скрывающем эту связь, символический замысел художника.

Мне показали книгу, куда каждый посетитель заносит свое имя и свои мысли, но мне довелось увидеть слишком много имен и мыслей, собранных в подобных книгах, чтобы окончательно убедиться в том, насколько редко в них встречаются на самом деле и достойные имена, и интересные мысли. Внизу последней страницы я узнал подпись одного из моих друзей, Альфреда де Н…, побывавшего здесь утром того же дня. Расспросив ризничего, я выяснил, что мой друг следовал той же дорогой, что и я, и остановился в Альтдорфе.

Вот кто был мне нужен! Альфред, мой ровесник, был талантливым художником, который изучал живопись в мастерских г-на Энгра и рассчитывал заниматься ее профессионально, как вдруг какой-то дядюшка, при жизни не давший Альфреду ни одного экю, был вынужден оставить ему в час своей смерти двадцать пять тысяч ливров ренты. Альфред продолжал после этого занятия живописью, но только теперь в мастерскую он ездил в кабриолете, подстриг свои длинные волосы, бороду и усы и превратился в типичного светского человека, во всем похожего на остальных светских людей, но имеющего сверх того сердце и талант.

Очевидно, что подобный спутник оказался бы мне весьма по душе, тем более, что вот уже несколько дней я был вынужден довольствоваться компанией Франческо^[9], который, безусловно, был славным малым, но все же Небо в большей мере наградило его крепостью тела, чем даром приятного собеседника. Его физических качеств, впрочем, было вполне достаточно для того, чтобы поддерживать меня на трудных дорогах, где страх оступиться вынуждал все мои мыслительные способности сосредотачиваться лишь на том, куда поставить ногу, но этих его качеств было совершенно недостаточно для того, чтобы развлечь меня на хороших дорогах, где, едва только мое тело хоть сколько-нибудь набиралось уверенности в своей способности сохранять равновесие, мой язык и ум вновь обретали полную свободу, а вместе с ней ко мне возвращалась и страсть к расспросам, которой я одержим во время путешествий. Так вот, в этом отношении у меня было одно требование, которое я никак не мог пока втолковать Франческо, хотя, надо отдать ему должное, он не смог его понять и в дальнейшем, а именно: переводить мне на итальянский язык ответы на те вопросы, какие я поручал ему задавать по-немецки моим проводникам; да, он переводил им мой вопрос, затем внимательнейшим образом, а порой даже с явным интересом и удовольствием выслушивал ответ, но смысл его свято сохранял для себя одного; я мог объяснить себе это упорное молчание лишь тем, что Франческо воображал, будто мои беспрестанные расспросы служат исключительно для его образования.

Выйдя из часовни, мы на несколько мгновений задержались на холме, высящемся над озером Четырех кантонов; оттуда открывался не только восхитительный вид на окрестности, но и великолепная историческая панорама, ведь именно на берегах этого озера, колыбели швейцарской свободы, разыгрались все события той исторической эпопеи, о которой мы вели рассказ и которая, благодаря поэзии Шиллера и музыке Россини, стала настолько популярной у нас, что так и хочется поверить, будто она является частью нашей собственной истории.

Спускаясь обратно в Альтдорф, мы пересекли по крытому мосту Шехен: в этой реке, причем в том самом месте, где был построен этот мост, утонул Вильгельм Телль, спасая грудного младенца, которого вышедшая из берегов река унесла вместе с его колыбелью.

Через десять минут мы были в Альтдорфе; при входе на его городскую площадь прежде всего бросаются в глаза две достопримечательности: массивная квадратная башня и красивый фонтан возле нее. Башня построена на том самом месте, где по приказу Гесслера был установлен шест, на верхний конец которого он повесил свою шляпу, украшенную гербом герцогов Австрийских; фонтан стоит как раз там, где был привязан малыш Вальтер, когда отец своей стрелой сбил у него с головы яблоко. Две стены башни украшены росписью: на одной из фресок запечатлено Моргенштернское сражение, которое состоялось 15 ноября 1315 года и в котором конфедераты одержали победу над герцогом Леопольдом; на второй фреске отражена вся история освобождения Швейцарии.

Фонтан служит пьедесталом скульптурной группе: одна из статуй изображает Вильгельма Телля с арбалетом в руках, другая — его сына Вальтера, держащего яблоко. Мой проводник уверял меня, что в юности ему еще довелось видеть дерево, к которому был привязан мальчик, но это дерево, возраст которого тогда должен был насчитывать не менее пятисот лет, отбрасывало тень на дом генерала Бесслера. Бравый генерал, явно дороживший солнечным светом, приказал срубить липу, скрывавшую от него лучи солнца, и построить на ее месте фонтан, который стоит здесь в наши дни и, на вкус моего проводника и жителей

Альтдорфа, чье мнение он, вероятно, выражает, намного приятнее для глаз. К слову сказать, я насчитал сто восемнадцать шагов от башни до фонтана; если историческое предание верно передает события, то именно с этого расстояния Вильгельм Телль дал доказательство своей меткости, превратившее его в героя поэтичной легенды.

Решив пообедать, мы вошли в гостиницу «Лебедь», стоящую на главной площади. Пока хозяин готовил нам суп и жарил отбивные котлеты, гостиничная служанка, заговорив с нами по-немецки, пожелала узнать у нас, не хотим ли мы осмотреть темницу Вильгельма Телля; в ответ на это Франческо поспешно и с крайне безразличным видом заявил, что мы не имеем ни малейшего желания туда идти. К несчастью для Франческо, мое ухо уже стало привыкать к звукам немецкого языка, и мне удалось уловить смысл вопроса. Поэтому я тут же опроверг его слова, заявив, что готов следовать за моим новым гидом, а чтобы у Франческо не появилось никаких ложных представлений относительно причин моего столь поспешного ответа и он не утратил своей неизменной беззаботности, я пригласил его сопровождать меня в качестве переводчика, так как он уже давно был мне бесполезен в качестве проводника, ибо край, по которому мы путешествовали, был ему незнаком в той же степени, что и мне. Он повиновался с чувством глубочайшей грусти, вызванной убежденностью, что в тех обстоятельствах, в каких мы оказались, удовлетворить любопытство можно лишь за счет интересов желудка, а Франческо отличался скорее интересом к еде, чем любознательностью. Тем не менее он последовал за мной, всем своим видом показывая, что ему приходится повиноваться долгу. В дверях нам встретился слуга, несший суп; это был последний удар, нанесенный стойкости бедного малого: он указал мне на супницу, проплывавшую под самым нашим носом, и, с наслаждением вдохнув аппетитные запахи, окутавшие нас на мгновение, произнес лишь одно слово, выражавшее всю глубину его мысли:

— La minestra!..^[10]

— Va bene — ответил я, — e troppo bollente; al nostro ritorno sara excellente!^[11]

— Die kalte Suppe ist ein sehr schlechtes ding,^[12] — опеча-ленно пробормотал Франческо, от огорчения перейдя на свой родной язык.

К несчастью, эта фраза состояла из новых для меня звуков, к которым я еще не имел привычки, так что это трогательное замечание оставило меня совершенно равнодушным.

Мы последовали за служанкой; она отвела нас в небольшой подвал, превращенный в кладовую для фруктов. Как простодушно уверяла нас девушка, два кольца, вмурованные в потолок, были те самые, к каким приковали руки Вильгельма Телля в ночь, последовавшую за его отказом повиноваться власти Гесслера и предшествовавшую тому, что затем произошло на озере Четырех кантонов; что же касается двустворчатых дубовых дверей, преграждавших вход в темницу, то от них остались лишь металлические части, прикрепленные к стене; нам их показали, и мы вынуждены были этим удовольствоваться.

Я слушал это предание, в котором вымысла, возможно, больше, чем правды, с той же убежденностью в его достоверности, с какой мне его рассказывали; признаться, я заслуживаю быть отнесенным к тому разряду путешественников, о котором Стерн забыл упомянуть, а именно — доверчивых: мое воображение никогда не стремится досконально разобраться во всех подробностях подобных историй. Да и зачем, к слову сказать, лишать памятные места поэзии, которой овеяли их ушедшие века, то есть самой сокровенной из всех видов поэзии? Почему нельзя поверить в то, что кладовая для фруктов, где теперь хранятся яблоки, прежде служила темницей и пять веков назад там был закован в кандалы герой? Впоследствии я видел в Пиццо тюрьму, где содержали Мюрата; я провел ночь в том месте, где царственный солдат обливался смертным потом; я трогал пальцем выбоины, оставшиеся в стене от пуль, которые перед этим пронзили насквозь его тело. И подлинность этого исторического события не вызывала у меня никаких сомнений, потому что оно произошло совсем недавно, а дети, ставшие его свидетелями, едва успели повзрослеть; но разве через пятьдесят лет, через сто лет, через пять веков, если предположить, что крепость, где свершилась эта казнь, будет еще стоять, все эти следы, еще сохранившиеся в наши дни, не останутся лишь в памяти людей и не войдут в предания, подобные легенде о Вильгельме Телле? Возможно даже, поставят под сомнение низкое происхождение, рыцарский жизненный путь и роковую смерть короля Иоахима и станут считать солдатской небылицей из числа тех, какие рассказывают у бивачного костра, эту историю, с героями которой мы хорошо знакомы. Благословенны те, кто верит, — это избранники поэзии!

«Да, — скажут скептики, — но они едят свой суп холодным, а отбивные котлеты подгоревшими».

На это мне нечего ответить; замечу только, что алгебра — это прекрасно, но я никогда ничего в ней не понимал.

После ужина я поинтересовался у нашего хозяина, не останавливался ли в его гостинице одновременно с нами молодой француз по имени Альфред де Н.

— Он съехал прямо перед вашим появлением, — ответил мне трактирщик.

— А вам известно, куда он отправился?

— Во Флюэлен, где он заранее заказал себе лодку.

— Тогда подайте нам счет, мы уезжаем.

Для Франческо это стало новым ударом: он заставил меня дважды повторить сказанное, прежде чем решился перевести мою фразу с итальянского на немецкий. Бедный малый уже приготовился провести остаток дня и ночь в Альтдорфе. Я пообещал ему, что он прекрасно выспится в Бруннене, чью гостиницу мне очень хвалили; от этих слов он вздрогнул всем телом: от обещанного мною крова нас отделяли еще пять льё; правда, из этих пяти льё четыре с половиной нам предстояло проплыть на пароходе, но Франческо не подозревал об этом: он был настолько же несведущ в географии, насколько его мало заботила история.

Я поспешил его успокоить, указав на это обстоятельство. Новость вернула ему хорошее расположение духа, и он с веселым видом принес мой дорожный мешок и окованный железом посох. Мы расплатились с хозяином гостиницы и простились с главным городом кантона Ури.

В целом Франческо был отличный малый, за исключением того, что ему казалось, будто он путешествует ради собственного удовольствия; из-за этого он постоянно обманывался в своих ожиданиях, ибо его намерения чаще всего не вписывались в мои. Этим и объяснялось его глубочайшее изумление, когда одним словом и почти всегда неожиданно я нарушал все его планы. И тогда начиналась минутная борьба между моим желанием и его удивлением, но почти сразу же он безропотно уступал, как те несчастные твари, которых приучают к послушанию; затем его природное добродушие брало верх, и он вновь обретал прежнюю веселость, строя новые замыслы, которым, в свою очередь, не суждено было сбыться.

Альфред опередил нас на два часа; к тому же он передвигался в экипаже, поэтому наши шансы догнать его были невелики. Мы могли лишь ускорить шаг, и дорога от Альтдорфа до Флюэлена заняла у нас четверть часа. Я был примерно в ста шагах от берега, когда заметил Альфреда, садившегося в лодку. Во всю мощь своих легких я окликнул его по имени, и он тут же обернулся; но, хотя было очевидно, что Альфред меня узнал, он, тем не менее, продолжил посадку, и мне даже показалось, что, чем ближе я подходил, тем торопливее становились его движения. Я позвал его во второй раз; он улыбнулся, приветствуя меня, но в то же мгновение, взяв весло из рук одного из гребцов, поспешно оттолкнул лодку от берега. Однако, когда он сделал это движение, я заметил, причем лишь в эту минуту, фигуру женщины, которая до этого не была видна за его спиной; я тотчас же понял причину столь явной неучтивости и, желая заверить Альфреда, что она ничего не изменила в моем отношении к нему, поклонился ему с почтительностью, не оставлявшей сомнений в том, что мое приветствие в большей степени было адресовано его таинственной спутнице. Одновременно я велел остановиться Франческо, который, ничего не поняв из нашей пантомимы, продолжал бежать к лодке, крича по-немецки гребцам, чтобы они вернулись. Альфред поблагодарил меня движением руки, и лодка стала плавно удаляться, направляясь к подножию Аксен-берга, где находится часовня Телленплатте. Что касается Франческо, то ему было позволено приготовить для нас во Флюэлене две комнаты; это поручение он отправился выполнять с глубочайшим удовлетворением, в то время как я с неменьшим удовлетворением прилег отдохнуть на берегу озера.

Отдыхать лежа — всегда наслаждение, но иногда это случается делать в сказочной обстановке. Лежать на исторической земле, на берегах озера в обрамлении гор; следить за тем, как по водной глади, словно видение, скользит лодка, унося человека, который связан с вашими воспоминаниями, относящимися к другому времени, и с вашими привычками, относящимися к другим краям; чувствовать, как прошлое переплетается с настоящим, несмотря на разделяющую их пропасть; телом быть в Швейцарии, а душой — во Франции; мысленным взором видеть улицу Мира, а телесным — Люцернское озеро; отдать во власть этих бесконечных и бесцельных мечтаний образы предметов и мест; видеть, как в этом хаосе проносятся фигуры, будто несущие свет внутри себя, подобно ангелам Мартина, — это значит грезить наяву, что по сладостному наваждению может сравниться лишь с самыми чарующими сновидениями, особенно, если эти грезы посещают вас в час, когда дневной свет постепенно тускнеет, когда солнце садится за вершину горы, заставляя ее пылать, словно Хорив, и когда в сумерках, насыщенных свежестью, покоем и влагой, дрожат на востоке первые вечерние звезды; и вот тогда вам невольно становится понятно, что вселенная существует ради себя самой, а не ради вас; что вы всего лишь зритель, которого Господь из милости пригласил на этот величественный спектакль, и что Земля — всего лишь наделенная разумом составляющая этого необъятного мироздания. Внезапно вы с ужасом сознаете, как мало места вы занимаете на ней; но вскоре душа берет верх над материей, и ваша мысль ширится, принимая размеры предметов, которые ей предстоит постигнуть; вы связываете воедино прошлое с настоящим, миры с мирами, человека с Господом и говорите сами себе, изумленные такой слабостью и такой мощью: «Всевышний, твоя рука сделала меня ничтожно малым, но твой дух возвысил меня!»

Я целиком погрузился в размышления об этих высоких материях, как вдруг голос Франческо вернул меня с небес на землю; он пришел сообщить, что, каким бы малым ни сотворил меня Господь, места для меня во Флю-элене не было. Заметив, что это известие произвело на меня скверное впечатление, Франческо незамедлительно познакомил меня с огромным малым, уроженцем Лозанны и кучером по роду своих занятий, готовым предоставить в мое распоряжение, если это меня устраивало, конный экипаж, в котором он доставил Альфреда во Флюэлен, и либо, если таково будет мое желание, отвезти нас назад в Альтдорф, либо, если я решусь на это, обогнуть озеро по правому берегу, вдоль которого тянулась почти непроезжая дорога. Ни одно из этих двух предложений меня не устраивало, но я, в свою очередь, сделал кучеру третье, совершенно для него неожиданное, а именно: сдать мне на ночь внутреннее помещение его коляски; при всей неожиданности этого предложения кучер все же принял его, выказав истинную натуру швейцарца, неизменно готового из всего извлечь выгоду. Мы сговорились на цене в один франк и пятьдесят сантимов, и Франческо отправился на поиски соломы, чтобы заполнить ею пространство между сиденьями; моя блуза должна была послужить мне простыней, а плащ должен был заменить мне одеяло.

Оставшись наедине с владельцем моей импровизированной спальни, я принялся расспрашивать его об Альфреде и о его спутнице, но он решительно ничего не мог сказать, за исключением того, что дама имела весьма болезненный вид, была, по-видимому, без памяти влюблена в своего спутника и звали ее Полина.

Убедившись в том, что больше мне от него ничего узнать не удастся, я разделся и бросился в озеро, чтобы совершить свой вечерний туалет, а затем забрался в коляску и лег спать.

XXXV ИСТОРИЯ ОСЛА, СТАРИКА, СОБАКИ И ЖЕНЩИНЫ

На следующий день, на рассвете, меня разбудил кучер, запрягавший лошадей; однако, поскольку нам с ним было не по пути, я поспешил спрыгнуть со своего ложа на землю и обнаружил, что Франческо, который провел ночь в сенном сарае, уже вполне готов сопровождать меня. Лодка, заказанная накануне, ждала нас с двумя гребцами и рулевым; тотчас сев в нее, мы, в свою очередь, отчалили от берега, а спустя час после отплытия из Флюэлена высадились на камень Вильгельма Телля. По словам наших матросов, именно на этот выступ скалы выпрыгнул отважный лучник, воспользовавшись свободой, которую во время бури вернул ему Гесслер.

В четверти льё от часовни Телленплатте, на том же берегу, за селением Зиссиген, начинается долина протяженностью в три льё, выход из которой перекрывает гора Рос-шток; отвесную вершину этого пика преодолела двадцатипятитысячная русская армия под командованием Суворова, спустившаяся 28 сентября 1799 года в селение Муота-таль. И тогда все увидели, что целое войско прошло там, где охотники за сернами снимают свои башмаки и идут босыми, помогая себе руками, чтобы не упасть. Именно на этой высоте, где не селятся даже орлы, с трех разных сторон сошлись три народа, словно желая быть ближе к Господу, которому предстояло рассудить их спор. И тогда на краткий миг все эти ледяные вершины вдруг вспыхнули, будто вулканы, кровавые водопады обрушились на равнину, а людские лавины докатились до долины, так что смерть собрала настолько богатую жатву там, куда до этого не доходила жизнь, что стервятники, для которых был скошен этот урожай, пресытились его изобилием и выклевывали у трупов лишь глаза, чтобы отнести их своим птенцам.

Я хотел причалить там к берегу, чтобы осмотреть эту долину Пелиона и Оссы, где Массена и Суворов сражались подобно двум титанам, но наши лодочники объяснили мне, что более удобная и короткая дорога туда идет вверх по течению Муоты, к которой мне предстоит выйти у селения Ибах, расположенного между Ингенболем и Шви-цем. Так что мы поплыли дальше, к поляне Рютли: эта земля настолько изобилует великими событиями прошлого, что, едва из виду исчезает одно, на смену ему тотчас приходит другое.

Лодка причалила у Рютли, и, взойдя на небольшой пологий холм, мы оказались на очаровательной поляне, поросшей травой. На этом лугу в ночь на 17 ноября 1307 года Вернер Штауффахер из кантона Швиц, Вальтер Фюрст из кантона Ури и Арнольд фон Мельхталь из кантона Унтер-вальден, каждый в сопровождении десяти человек, поклялись, как я уже рассказывал раньше, освободить свой край; при этом они попросили Господа подать им какой-нибудь явный знак, что эта клятва ему угодна: в тот же миг у ног каждого из троих, принесших клятву, забил свой источник.

Именно эти три источника, которые не пересыхают с тех пор вот уже в течение пяти веков и которые иссякнут, по предсказаниям старых прорицателей-горцев в тот день, когда Швейцария утратит свободу, мы и собирались осмотреть. Первый источник слева носит имя Вальтера Фюрста, второй — Вернера Штауффахера, третий — Мельхталя.

Я распорядился накрыть завтрак для себя и для моих матросов прямо под навесом, сооруженным над источниками; как сообщил нам экскурсовод этого крохотного уголка земли, навес был построен благодаря щедрости короля Пруссии. Мои спутники простерли свое почитание этих источников до того, что пили вино, не разбавляя его водой, и я подметил это как факт, делающий честь их патриотизму. Не знаю, что именно развеселило моих матросов, возможно, чувство исполненного долга, но могу точно сказать, что на обратном пути они в прекрасном настроении пересекли озеро, распевая в такт движениям весел тирольскую песню, пронзительный припев которой продолжал доноситься до моего слуха даже спустя десять минут после нашего расставания, когда я был уже по другую сторону Бруннена.

Мы задержались в этом селении, где нет ничего примечательного, ровно настолько, сколько времени потребовалось, чтобы спросить у человека, курившего на скамейке около крайнего дома, приведет ли нас дорога, на которую мы вступили, в Швиц. Он ответил утвердительно и, желая подкрепить свой ответ, указал нам рукой на крестьянина и его осла, которые, опережая нас на триста шагов, двигались по той же дороге, по какой нам предстояло следовать, и должны были идти впереди нас вплоть до Ибаха; к тому же, ошибиться было невозможно: дорога от Швица до Бруннена была проезжей.

Успокоенные этим объяснением, мы вскоре потеряли из виду двух наших проводников, скрывшихся за изгибом дороги, и больше уже не вспоминали о них, как вдруг, дойдя до того поворота, где они исчезли из глаз, мы заметили осла, который несся во весь опор обратно в Бруннен и, несомненно, желая возвестить его жителям о своем появлении, ревел во всю мощь своей глотки. Следом за ним, но видимым образом уступая ему в проворстве настолько же, насколько раненый Куриаций уступал целому и невредимому Горацию, мчался крестьянин и на бегу, пуская в ход все свое красноречие, убеждал беглеца остановиться. А так как язык, на котором славный крестьянин заклинал осла образумиться, был мне родным, то эта проникновенная речь растрогала меня в такой же мере, в какой она оставила равнодушным глупое животное, и в тот миг, когда оселпробегал мимо меня, я ловко схватил волочившуюся за ним по земле веревку; но упрямец даже не подумал остановиться и, упираясь, продолжал тянуть меня за собой. Не желая уступать ослу, я с таким же упрямством тянул веревку на себя; короче, не берусь судить, кому досталась бы победа в этом поединке, если бы Франческо не пришел мне на помощь, обрушив на круп моего противника град ударов своим дорожным посохом. Этот довод оказался решающим: осел тут же сдался. В эту минуту к нам подбежал крестьянин, и мы передали ему задержанного.

Бедняга обливался потом, и можно было предположить, что он вслед за нами задаст ослу хорошую взбучку, но, к нашему великому удивлению, крестьянин заговорил с животным ласковым тоном, показавшимся мне настолько странным применительно к этим обстоятельствам, что я, не удержавшись, выразил ему свое изумление такой снисходительностью и без обиняков заявил, что, по моему мнению, он окончательно испортит характер животного, если станет потворствовать таким его выходкам.

— Э! Да никакая это не выходка, просто бедняга Пьеро испугался! — ответил мне крестьянин.

— Испугался? Но чего же?

— Его напугал огонь костра, который ребятишки разожгли на дороге.

— Ну что ж, пусть так, — продолжал я, — но согласитесь, что это весьма большой недостаток господина Пьеро, если он пугается огня.

— Что поделать, — со своей неизменной кротостью отвечал добряк, — ведь это сильнее его, бедняги!

— Но понятно ли вам, милейший, что если вы будете у него на спине в ту минуту, когда его охватит подобный испуг, то у вас есть риск сломать себе шею, при условии, конечно, что навыки наездника не присущи вам в большей мере, чем я полагаю?

— О да, сударь! — воскликнул крестьянин, сопроводив свои слова подтверждающим жестом. — Вы совершенно правы. Вот потому-то я никогда и не сажусь на него верхом.

— Но тогда вам лучше было бы завести более покладистое животное.

— Э, да ведь тот осел, что перед вами, — продолжал добряк, — прежде был самым послушным, самым выносливым, самым отважным ослом во всем кантоне: второго такого было не найти.

— Значит, это слабость, которую вы к нему питаете, испортила его.

— О нет, сударь. Во всем виновато одно происшествие, приключившееся с ним.

— Вперед, Пьеро! — воскликнул я, понукая осла, который вдруг снова остановился.

— Погодите… Просто он не хочет идти в воду.

— Как, он и воды боится?

— Да, она его пугает.

— Стало быть, он всего боится?

— Да, он на редкость пуглив, это так… Идем, Пьеро!

Мы дошли до того места, где дорогу пересекал ручей шириной футов в двенадцать, и Пьеро, испытывавший, видимо, глубочайший ужас перед водой, застыл на берегу и, упираясь всеми четырьмя копытами в землю, решительно отказывался сделать еще хотя бы шаг вперед. Твердость его намерений была очевидной; тщетно крестьянин тянул его за веревку: Пьеро оставался непоколебим. Схватив веревку, я тоже стал тянуть ее, но Пьеро упирался изо всех сил, опустившись на задние ноги. Тогда Франческо принялся толкать его сзади; однако, несмотря на наши совместные усилия, Пьеро продолжал сохранять полнейшую неподвижность. Наконец, не желая быть уличенным в притворстве, я потянул веревку с такой силой, что она не выдержала и оборвалась; последствия этого происшествия по своему конечному результату были одинаковыми для всех персонажей этой истории, но вот в подробностях они сильно различались: крестьянин тут же сел в воду, я попятился шагов на десять назад и растянулся в пыли, а Франческо, внезапно лишившись точки опоры, ибо Пьеро, почувствовав свободу, неожиданно повернулся на четверть оборота вбок, рухнул лицом и обеими руками в грязь.

— Я был уверен, что он не пойдет дальше, — спокойно заметил крестьянин, отжимая зад своих штанов.

— Да это просто какой-то мерзкий носорог, ваш Пьеро! — ответил я, отряхиваясь от пыли.

— Diavolo di somaro!^[13] — пробормотал Франческо, направляясь вверх по течению, чтобы вымыть руки и умыться там, где вода оставалась чистой.

— Я весьма вам признателен, — обратился ко мне наш попутчик, — за то, что вы так потрудились ради меня, сударь.

— Не стоит благодарности; однако я весьма огорчен, что нам не удалось добиться лучшего результата.

— Что тут скажешь! Когда делаешь все, что можешь, не стоит сожалеть о том, что не получилось.

— Пусть так, однако… Ну и как же вы собираетесь выйти из этого положения?

— Я пойду в обход.

— Как! Вы уступите ослу?

— Придется, ведь он не желает мне уступать.

— О нет, — возразил я. — Так дело не пойдет. Даже если мне придется нести Пьеро на себе, он переправится здесь.

— Гм! Он тяжелый, — промолвил крестьянин, покачивая головой.

— Ну-ка, возьмите его за повод: у меня появилась идея.

Крестьянин перешел через ручей и вновь взял в руки конец веревки, к которой был привязан Пьеро, продолжавший все это время спокойно стоять и жевать чертополох.

— Хорошо, — продолжал я, — а теперь подведите его как можно ближе к ручью… Прекрасно!

— Так хорошо?

— Отлично… Ты закончил умываться, Франческо?

— Да, ваше сиятельство.

— Дай мне твою палку и встань впереди Пьеро.

Франческо подал мне свой посох и выполнил предписанный маневр; тем временем крестьянин, не переставая, нежно гладил своего осла.

Я воспользовался этим, чтобы встать позади животного, и, пока оно отвечало на ласки своего хозяина, просунул два наших альпенштока у него под брюхом. Франческо тотчас же уловил мою мысль: он развернулся, подобно посыльному, который готовится поднять носилки, и взялся за передние концы обеих палок, в то время как я ухватился за задние; при возгласе «Поднимай!» копыта Пьеро оторвались от земли, а по команде «Вперед марш!» осел победно поплыл в воздухе, словно он был дорожными носилками, а мы — их носильщиками.

То ли Пьеро был ошеломлен новым способом передвижения, то ли этот способ пришелся ему по вкусу, то ли, наконец, осла повергли в изумление быстрота и энергия, с какой мы действовали, но, так или иначе, он не оказал ни малейшего сопротивления, и мы опустили его на противоположном берегу целым и невредимым.

— Да уж, — сказал крестьянин, когда животное снова твердо встало на ноги, — у вас не забалуешь! Что ты думаешь об этом, мой бедный Пьеро?

Пьеро невозмутимо двинулся дальше, словно все, что произошло, не имело к нему ни малейшего отношения.

— А теперь, — обратился я к крестьянину, — расскажите мне, что случилось с вашим ослом и почему он вдруг стал бояться огня и воды? Согласитесь, что это не такая уж большая плата за оказанную вам услугу.

— Ах, сударь! — ответил крестьянин, положив руку на холку животного. — Это произошло два года назад, в ноябре; в горах уже выпало много снега, и однажды вечером, когда мы вернулись с Пьеро, как сегодня, из Брун-нена (в то время он, бедняга, ничего не боялся) и грелись у жаркого очага: мой сын (он был тогда еще жив), моя сноха, Верный и я…

— Простите, — перебил я рассказчика, — но, прежде чем выслушать какую-нибудь историю, я обычно знакомлюсь со всеми ее героями: позвольте спросить, кто такой Верный?

— С вашего позволения, сударь, это наш пес, превосходный грифон. Одним словом, славное животное!

— Хорошо, друг мой, продолжайте, я слушаю.

— Итак, мы грелись у очага, слушая свист ветра в ельнике, как вдруг раздался стук в дверь; я поспешил открыть: на пороге стояли двое молодых парижан, которые вышли из Святой Анны, не взяв проводника, заблудились в горах и совершенно окоченели от холода. Я пригласил их к огню, и, пока они отогревались, Марианна поджарила и подала к столу задний окорок серны. Это были настоящие весельчаки: едва живые от усталости и холода, они, тем не менее, не переставая смеялись и шутили, одним словом, истинные французы. Их спасло то, что они имели при себе все необходимое для разжигания огня; дважды или трижды они поджигали кучи веток, отогревались около костра и, как ни в чем не бывало, продолжали путь; и так, шагая вперед, замерзая, отогреваясь и снова двигаясь дальше, они, в конце концов, добрались до дверей нашего дома. После ужина я проводил их в отведенную для них комнату. Она, конечно, не отличалась большими удобствами, но ничего другого мы не могли им предложить. Однако в ней было тепло, словно от натопленной печи, потому что одна из дверей там вела в хлев, а еще первые христиане не прочь были греться возле животных. Принеся солому для постелей, я оставил эту дверь открытой, и Пьеро, которого никогда не привязывали и которому позволялось повсюду свободно ходить, ибо он был кроткий, будто ягненок, вошел за моей спиной в комнату и, следуя по моим пятам, словно собака, стал дергать солому прямо из той вязанки, что я нес под мышкой.

«Этот превосходный осел — ваш?» — спросил меня один из путешественников.

Не знаю, заметили ли вы сударь, но Пьеро на самом деле единственный в своем роде. И в ответ я утвердительно кивнул.

«Как его зовут?» — поинтересовался старший из них.

«Его зовут Пьеро. О! Вы можете его позвать, он негордый и подойдет к вам».

«Сколько может стоить такой осел?»

«Ну, двадцать — тридцать экю».

«Какой пустяк!»

«Да уж, — заметил я, — по сравнению с тем, какую помощь он оказывает, это совсем недорого. Идем, Пьеро, друг мой, этим господам пора спать».

Пьеро последовал за мной, словно понял сказанное. Я закрыл за собой дверь в хлев и, не желая лишний раз беспокоить гостей, вернулся в дом через улицу. Минуту спустя я услышал, как они громко засмеялись.

«Ну что ж, — сказал я сам себе, — Господь приглядывает за хижиной, где гостям так весело».

На следующий день молодые люди проснулись в семь часов утра; мой сын уже отправился на охоту. Бедный Франсуа! Охота была его страстью… Марианна собрала на стол. Наши гости позавтракали с аппетитом путешественников, а затем спросили, сколько с них полагается за ночлег; мы ответили, что удовольствуемся тем, что им будет угодно нам дать. Тогда они вручили Марианне луидор, она хотела вернуть его, но они воспротивились этому. Похоже, они были богаты.

«Но это еще не все, наш славный хозяин, — сказал мне один из них. — Не могли бы вы одолжить нам Пьеро на то время, пока мы не добрались до Бруннена?»

«Буду весьма рад, господа, оказать вам эту услугу, — таков был мой ответ, — вы оставите его в гостинице „Орел“, а я заберу его, когда в очередной раз приду туда за провизией. Пьеро в вашем распоряжении — берите его: вы будете ехать на нем верхом по очереди, а то и сразу вдвоем; он выносливый и выдержит вас, а вам будет легче в пути».

«Однако, — продолжил второй путешественник, — поскольку с Пьеро может случиться какое-нибудь несчастье…»

«Да что с ним, по-вашему, может случиться?! — воскликнул я. — Отсюда до Ибаха дорога хорошая, а от Иба-ха до Бруннена она просто превосходна».

«Никому не дано всего знать. Мы хотим оставить вам за него залог».

«Не стоит, я доверяю вам».

«Мы возьмем его с собой лишь на этом условии».

«Поступайте, как хотите, господа, я подчиняюсь вам».

«Вы сказали, что Пьеро стоит тридцать экю?»

«По крайней мере».

«Так вот вам сорок, и дайте нам расписку на эту сумму. Если мы передадим вашего осла целым и невредимым в руки хозяина гостиницы „Орел“, то он нам возместит эту сумму. Если же с Пьеро случится какое-либо несчастье, эти сорок экю останутся у вас».

Лучше нельзя было и придумать. Моя сноха, которая умеет читать и писать, ведь она дочь школьного учителя из Гольдау, составила для них подробную расписку. Мы надели упряжь на Пьеро, и они тронулись в путь. Следует отдать должное бедняге: он не хотел уходить и смотрел на нас так жалобно, с такой укоризной, что у меня стало тяжело на сердце, и я угостил его краюхой хлеба. Пьеро очень любит хлеб, и так от него можно добиться всего, что пожелаешь. Мне оставалось лишь сказать «Вперед!», чтобы он тронулся с места. В то время он был послушен, словно пудель.

— С возрастом он сильно изменился.

— Да уж, теперь его трудно узнать. Но с вашего позволения замечу, что дело тут не в возрасте. Всему виной этот случай.

— Он пострадал в дороге?

— О да, сударь, и жестоко. Не так ли, мой бедный Пьеро?

— Что же произошло?

— Вы никогда не угадаете! Даже и не пытайтесь! Вообразите, что нашим весельчакам-парижанам пришла в голову одна мысль, весьма престранная, надо сказать. Она состояла в том, что, вместо того чтобы согреваться от случая к случаю, как у них это было накануне, в этот день они будут греться всю дорогу, не делая ради этого остановок; вот для этого им и понадобился Пьеро; после я узнал, как все оно было, от одного знакомого из Рида, который работал в тот день в лесу и видел все их приготовления. Сначала они положили на спину Пьеро, поверх вьючного седла, слой мокрого сена, затем на сено набросали слой снега, прикрыли его еще одним слоем сена, а поверх него взгромоздили вязанку еловых веток, которые, как вы видели, собраны в кучи вдоль всей дороги; потом они достали из кармана огниво и подожгли вязанку. После этого им оставалось лишь следовать за Пьеро, чтобы согреться, и протянуть руку к огню, чтобы закурить сигару, как если бы они сидели возле своих каминов. Что вы скажете об этом новшестве?

— Скажу, что вполне узнаю моих парижан.

— Мне тоже следовало бы знать их лучше, ведь я уже имел с ними дело во времена генерала Массены.

— Так вы уже тогда жили в этом краю?

— В ту пору я только обосновался здесь. Я пришел сюда из кантона Во, поэтому я так хорошо говорю по-французски.

— И вы видели знаменитое сражение у Муотаталя?

— Как сказать… Да, я его видел и не видел: но это уже другая история, моя.

— Ах да, правда, ведь мы еще не закончили с историей Пьеро.

— Вот именно. Итак, примерно льё все шло, как было задумано. Они миновали селение Шёненбух, обогреваясь, как я вам рассказывал, и замедляя шаг лишь для того, чтобы подбросить веток в огонь. Все жители вышли из домов и смотрели на это зрелище. Как вы понимаете, такого у нас никто еще никогда не видел. Но мало-помалу снег, благодаря которому Пьеро не чувствовал жара, растаял, два слоя сена высохли, и оно загорелось, но парижане этого даже не заметили. И чем сильнее горело сено, тем ближе огонь подбирался к шкуре Пьеро, поэтому он первым почувствовал опасность. Он весь затрясся, потом заревел, потом побежал рысью, потом пустился галопом, так что наши молодые люди не могли уже за ним угнаться; но чем быстрее он бежал, тем сильнее встречный поток воздуха раздувал огонь. В конце концов бедное животное словно взбесилось: Пьеро принялся кататься по земле. Но огонь добрался до седла, оно загорелось и стало поджаривать беднягу: он то вскакивал, то снова катался по земле, пока не оказался на крутом берегу реки и не скатился по откосу прямо в воду. Шутники же продолжили свой путь, ничуть не волнуясь о его судьбе, ведь за него было заплачено.

Когда Пьеро нашли два часа спустя, огонь погас, но, так как берега Муоты крутые, бедняга не смог выбраться наверх и все это время оставался в ледяной воде. Так что если прежде он чуть не поджарился, то теперь весь заледенел. Его хотели подвести поближе к огню, но, едва завидев пламя, он ускакал прочь, словно одержимый бесами. А так как дорога была ему известна, он сам вернулся домой и проболел после этого полтора месяца. Вот с тех-то пор он не выносит более ни огня, ни воды.

С этой минуты, поскольку я знавал и более необычные неприязни, чем те, какие были свойственны Пьеро, он вернул себе мое уважение и расположение, утраченные им прежде из-за двух его выходок.

XXXVI ИСТОРИЯ СТАРИКА

За разговорами мы незаметно дошли до Ибаха, а поскольку съеденный нами завтрак стал уже забываться, я предложил нашему спутнику перекусить вместе с нами; он принял предложение с той же доброжелательностью, с какой оно было сделано, и мы сели за стол.

— Кстати, — обратился я к нему, пока нам готовили омлет, — вы обронили одно замечание, которое я тут же подхватил.

— Какое же, сударь? — спросил славный старик, начавший уже привыкать к моим манерам.

— Вы сказали, что знавали французов во времена Мас-сены?

— Да, немного, — ответил крестьянин, опорожнив стакан и прищелкнув языком.

— И вам довелось иметь с ними дело?

— О да! Особенно с одним. Какой же это был головорез, хотя и капитан!

— Не согласитесь ли вы рассказать мне и эту историю?

— Да ради Бога. Вообразите только… А! Вот и омлет.

И в самом деле, нам принесли это незаменимое, а порой и единственное блюдо второсортных трактиров. По тому, с какой поспешностью мой собеседник приветствовал его появление, я понял, что он, видимо, торопится воздать должное этому блюду и с моей стороны было бы крайней жестокостью отвлечь старика от этого занятия.

— Черт! — воскликнул я. — Досадно, что дальше, вероятно, нам с вами не по пути. Я был бы не прочь поговорить с вами об этом славном сражении.

— О да! Это была славная битва. А вы направляетесь в Швиц?

— Да, но не сразу. Я собираюсь по дороге осмотреть долину Муоты.

— Ну что ж, тогда, по-моему, все складывается как нельзя лучше. Я как раз там и живу: из моего окна открывается вид на всю долину вплоть до селения Муотаталь, где разгорелось самое жаркое сражение. Переночуйте у меня дома; конечно, больших удобств не обещаю, но маленькая комната будет в полном вашем распоряжении.

— Клянусь честью, — ответил я, — принимаю ваше предложение так же, как вы мне его сделали, без лишних церемоний.

— Вы правы: как говорится, по принуждению веселья не бывает. Вы увидите Марианну; она славная девушка и очень заботится обо мне; мы не сможем предложить вам отведать мяса серны, ведь нашего охотника больше нет с нами… — Старик вздохнул. — Бедный Франсуа!.. Но у нас всегда найдется для гостя курица, свежее масло и отличное молоко. Вот так-то!

— Уверен, что меня ждет великолепный прием.

— Слово «великолепный» здесь не очень подходит, но мы постараемся, чтобы вам было у нас не так уж плохо!.. За ваше здоровье!

— И за ваше, любезный, а также за здоровье тех, кого вы любите!

— Спасибо! Вы напомнили мне, что я совсем позабыл о Пьеро.

— Я позаботился о нем, и, вероятно, в эту минуту его кормят гораздо лучше, чем нас.

— Ну что ж, от души благодарю вас. Видите ли, Марианна, Верный и Пьеро — это все, что осталось у меня на этой земле. Когда мы с Пьеро возвращаемся домой, Пьеро ревет, Верный выбегает нам навстречу, а Марианна появляется на пороге дома. Те, кто возвращается, желанны для тех, кто их ждет. Когда живешь в уединении, как мы, животные становятся близкими друзьями, и ты знаешь все их повадки — и хорошие, и плохие; хорошие им достались от природы, а плохие они усвоили, живя рядом с людьми. Понимая это, ты прощаешь им эти дурные привычки. Справедливо ли желать, чтобы животные были совершеннее людей? Если бы Пьеро не довелось познакомиться с парижанами, не в обиду вам будет сказано…

— О! Продолжайте, продолжайте: я не парижанин.

— … то у него никогда не было бы такого скверного характера, как теперь.

Ну что ж, старик подметил все верно: цивилизация портит всех, даже ослов.

Пока мы беседовали, омлет и сыр незаметно исчезли, а вина в бутылке оставалось ровно столько, чтобы чокнуться в последний раз: мы наполнили стаканы, чокнулись, выпили и покинули трактир.

— Так что же наш капитан? — спросил я, едва мы оставили позади деревню.

— Ах да, капитан… Так слушайте же. Это случилось утром в день сражения, двадцать девятого сентября. Я все помню, словно это было вчера, а ведь прошло уже тридцать четыре года. Как быстро бежит время! Тогда минула всего неделя, как я женился, и в то время я снимал дом, который теперь мой. Накануне сражения я заночевал в Ибахе, а на выходе из гостиницы был остановлен четырьмя гренадерами, доставившими меня к генералу; я не знал, что со мной собираются сделать.

«Ты говоришь по-французски?» — спросил он меня.

«Это мой родной язык».

«Давно ты живешь в этом краю?»

«Уже пять лет».

«И ты хорошо его знаешь?»

«Черт возьми! Полагаю, что знаю».

«Это хорошо! Капитан, — продолжал генерал, повернувшись к офицеру, ожидавшему его распоряжений, — вот тот, кто вам нужен. Если он вас проведет, выплатите ему награду; если же предаст, прикажите его расстрелять».

«Ты слышал?» — обратился ко мне капитан.

«Да, господин офицер», — ответил я.

«Тогда вперед марш!»

«Но куда же?»

«Ты узнаешь об этом позже».

«Но ведь…»

«Вперед! И без возражений, или я тебя прикончу».

Ответить на это было нечего, и я повиновался. Мы углубились в долину. Когда же Шёненбух, где стояли французские аванпосты, остался позади, капитан сказал, глядя мне в лицо:

«Дело еще не кончено: теперь надо свернуть в ту или другую сторону и вывести нас выше селения Муотаталь: нам там кое-что предстоит сделать; и остерегайся, чтобы мы не столкнулись с каким-нибудь вражеским отрядом. Предупреждаю, что при первом же выстреле, — с этими словами он выхватил ружье из рук солдата, который нес их два, покрутил его, как тросточку, а затем опустил так, что приклад ружья остановился всего в двух дюймах от моей головы, — я тебя прикончу».

«Но, в конце концов, — попытался возразить я, — ведь это будет не моя вина, если…»

«Я тебя предупредил, так что веди себя соответствующим образом. И более ни слова, ступай вперед».

В рядах солдат воцарилось полное молчание: мы вступили в горы; поскольку требовалось скрыть наше продвижение от русских, стоявших лагерем у Муоты, я завел отряд французов в ельник, который вы видите перед собой: он тянется дальше, за мой дом. Когда мы оказались рядом с домом, я обернулся к капитану.

«Господин офицер, — сказал я ему, — вы позволите мне предупредить жену?»

«А, разбойник, — ответил он, ударив меня прикладом между лопаток, — ты хочешь нас предать?»

«Я, господин офицер? О!..»

«Молчи и иди вперед!»

Как вы понимаете, возражать не приходилось. Мы прошли всего в пяти шагах от моего дома, а я даже слова не мог сказать моей бедной жене; такая была досада, что зло брало. Наконец, в просвете между горами показалась Муота. Не осмеливаясь больше говорить, я пальцем указал на нее капитану. Но тут мы заметили отряд русских, двигавшийся по дороге.

«Хорошо, — сказал капитан. — Теперь речь идет о том, чтобы незаметно и как можно ближе провести нас к этим парням».

«Нет ничего легче, — заметил я. — Тут в одном месте ельник не доходит всего пятидесяти шагов до дороги».

«Тот самый, где мы сейчас находимся?»

«Нет, другой. Между ними прогалина, но второй ельник закроет нас, когда мы выйдем из первого».

«Веди нас туда, но берегись, чтобы они нас не заметили! Помни, при первом же движении русских я тебя прикончу».

Мы вернулись обратно той же дорогой, поскольку я хотел принять все необходимые меры предосторожности, чтобы нас не заметили: у меня не было никаких сомнений, что проклятый капитан выполнит свое обещание. Четверть часа спустя мы добрались до опушки: от одного леса до другого по открытой местности было менее четверти льё. Все вокруг, казалось, было спокойно. Мы вступили на поляну; до тех пор все шло хорошо; но, когда до соседнего леса оставалось всего двадцать шагов, из-за деревьев грянула яростная пальба!..

«Вот те на! — произнес я, обращаясь к капитану. — Похоже, русским пришла в голову та же мысль, что и вам».

Едва я договорил, как мне показалось, что гора рухнула мне на голову: это капитан ударил меня прикладом ружья; я увидел вспышку света и кровь, потом мое зрение затуманилось, и я упал.

Когда я пришел в себя, было уже темно; я не понимал, где я нахожусь, не мог сказать, что со мной случилось и ничего не помнил; однако я ощущал страшную тяжесть в голове; ощупав ее рукой, я почувствовал, что мои волосы прилипли ко лбу; в ту же минуту я увидел, что моя рубашка пропиталась кровью, а вокруг меня лежат мертвые тела; и тогда я вспомнил все.

Я хотел подняться, но мне показалось, что земля ушла у меня из-под ног, и я был вынужден прежде опереться на локти, чтобы немного прийти в себя. Вспомнив, что в нескольких шагах от того места, где я находился, бил родник, я дополз до него на коленях, промыл рану и с жадностью выпил несколько глотков воды, прохлада которой принесла мне облегчение. И тут я подумал о моей бедной жене, о том, в какой тревоге она должна пребывать; это придало мне сил; я осмотрелся, чтобы выбрать направление и, еще шатаясь, побрел к дому.

Вероятно, отряд, в котором я был проводником, отступал, отбиваясь от противника, по той же самой дороге, по какой я привел его сюда; весь этот путь был усеян трупами; но, по мере того как я приближался к дому, их становилось все меньше; и вот настал момент, когда мертвые тела солдат перестали мне попадаться: то ли остатки отряда изменили направление, то ли я дошел до того места, где противник прекратил преследование. Я шел еще с четверть часа и, наконец, увидел свой дом. От леса его отделяла поляна, где мы пасли скот, и вот посреди этого открытого пространства, чуть ближе к дому, я заметил при свете луны какую-то темную массу, очертаниями похожую на лежащего человека. Я направился в ту сторону и, сделав несколько шагов, оставил все свои сомнения: это был военный; я видел блеск его эполет; склонившись над ним, я узнал моего капитана.

Тогда я крикнул, как обычно делал, подходя к дому, чтобы издалека предупредить о своем приходе. Жена узнала мой голос и вышла на порог; я подбежал к ней, и она, полумертвая, упала в мои объятия: весь день она провела в страхе и тревоге. Сражение разгорелось неподалеку от стен нашего дома; весь день до нее доносились звуки ружейной перестрелки, которые заглушал временами грохот пушек, гремевших в долине.

Я прервал ее рассказ, показав на тело капитана.

«Он мертв?!» — воскликнула она.

«Мертв или нет, — ответил я, — но надо внести его в дом. Если он еще жив, то, может, нам удастся его выходить; если же мертв, то мы переправим в полк его документы, которые могут иметь большую важность, и его эполеты, которые стоят довольно дорого. Ступай, приготовь нашу постель».

Роза побежала в дом; я поднял капитана и понес его; не раз и не два мне пришлось отдыхать по пути, ведь я сам был еще очень слаб; наконец, кое-как я добрался до дома. Мы раздели капитана: на груди у него были три штыковые раны, но, тем не менее, он был жив.

Черт возьми! Я не знал, что делать, ведь я не лекарь; но мне подумалось, что вино, приносящее пользу при употреблении внутрь, не может повредить, если применить его снаружи. Я налил в суповую миску лучшего вина, сделал винные компрессы и положил их капитану на раны. Тем временем моя жена, которая, как и все альпийские крестьянки, знала определенные лечебные травы, вышла из дома, чтобы отыскать их при свете луны: в этот час их целительные силы становятся еще больше.

Наверно, мои компрессы помогли капитану, поскольку минут через десять он глубоко вздохнул, а по прошествии четверти часа открыл глаза, хотя его взгляд еще оставался затуманенным; если бы мне дали комнату, полную золота, то и тогда я не был бы так доволен. Наконец, его глаза ожили и взгляд после блужданий по комнате остановился на мне; я заметил, что он меня узнал.

«Ну вот, капитан! — обрадованно сказал я ему. — А если бы вы меня убили?!..»

Услышав это, я просто подпрыгнул, настолько слова старика были пронизаны духом евангельского учения!..

— Две недели спустя, — продолжал он, — капитан вернулся в свой полк; на следующий день после его возвращения адъютант доставил мне пятьсот франков от имени генерала Массены; на них я купил этот дом, который прежде арендовал, а также прилегающий к нему луг.

— А как звали капитана?

— Я не спросил его имени.

Итак, этот старик, которого пытались убить, спас жизнь своему несостоявшемуся убийце, и при этом в его душе не было ни достаточно злобы за причиненное ему зло, ни достаточно гордости за сотворенное им добро, чтобы узнать имя того, кто был обязан ему жизнью и кто чуть было не обрек его на смерть.

— Что ж, я более любопытен, чем вы, — заметил я, — поскольку мне хотелось бы узнать ваше имя.

— Жак Эльзенер, к вашим услугам, — ответил старик, снимая шляпу, чтобы поприветствовать меня, и при этом невольно обнажая шрам, оставшийся у него от удара, который нанес ему ружейным прикладом капитан.

В эту минуту Пьеро принялся реветь во весь голос; несколько минут спустя навстречу нам выскочил Верный, а за первым же поворотом дороги мы заметили Марианну, поджидавшую нас на пороге дома.

— Дочка, — сказал Жак, — я привел тебе славного господина; его надо накормить ужином и уложить спать.

— Добро пожаловать! — ответила Марианна. — И хотя дом у нас маленький, а стол тесный, место для гостя всегда найдется.

Взяв у меня мешок и посох, она отнесла их в отведенную мне комнату.

— Вы слышали, как она изъясняется? — сказал Жак, с улыбкой глядя ей вслед. — Ведь она, бедная моя Марианна, получила благородное воспитание: ее отец был школьным учителем в Гольдау.

— Так выходит, — сказал я, вспомнив о катастрофе, произошедшей в 1806 году в деревне, название которой только что упомянул Жак, — что ее семья не жила там в то время, когда гора, обрушившись, погребла под собой это селение?

— Жила, — ответил мне Жак, — но Господь пощадил отца и детей: он забрал только мать.

— А ваша сноха согласится рассказать мне некоторые подробности этой трагедии?

— Все что пожелаете, хотя она была совсем маленькой, когда это случилось; но ее отец так часто пересказывал эту историю, что события свежи в ее памяти, словно это случилось вчера… Перестань, Верный!.. Простите его, сударь! Это он на свой лад приветствует вас в нашем доме.

И в самом деле, Верный прыгал на меня, как будто мы были с ним старые знакомые; возможно, он чуял во мне охотника.

— А теперь, — обратился ко мне Жак, — если вы не слишком устали и пожелаете подняться на невысокую гору позади дома, то оттуда перед вами предстанет все поле сражения при Муотатале; тем временем Марианна приготовит вам ужин и постель.

Я последовал за стариком, позвав с собой Верного, который сопровождал нас шагов двадцать; затем он остановился, помахивая хвостом и глядя нам вслед, но, увидев, что мы продолжаем идти вперед, повернул обратно и направился к дому, через каждые десять шагов останавливаясь и поворачивая голову в нашу сторону; в конце концов, он сел на пороге дома, греясь в последних лучах заходящего солнца.

— Похоже, Верный с нами не пойдет? — спросил я Жака, ибо мне казалось, что всех членов этого семейства связывают необычайно прочные узы, и я искал причину самых простых на первый взгляд явлений, уверенный, что за ними скрывается какая-то семейная тайна.

— Да, конечно, — ответил мне старик, — когда был жив мой бедный Франсуа, Верный одинаково любил всех в этом доме, потому что все мы были счастливы, но, с тех пор как мы потеряли Франсуа, он привязался к его вдове, потому что ему кажется, будто она страдает больше остальных; а ведь я-то отец! Что ж, Господь нам его дал, Господь его у нас забрал — такова была его воля!

Я почтительно следовал за этим стариком, таким простодушным и бесхитростным, таким смиренным в своем горе. Наконец, мы взошли на вершину холма, откуда открывался вид на часть долины от селения Муотаталь до Шёненбуха. Справа виднелась вершина горы, которую после 1799 года называют «Перевал русских»; двумя льё выше селения Муотаталь гора Прагель перекрывает долину Муоты, отделяя ее от долины Клёнталь, которая начинается на противоположном склоне горы и тянется до Нефельса. Внизу, под нашими ногами, лежала та самая местность, где, наткнувшись на штыки французских солдат, рассыпалась в прах жестокая слава Суворова и где северный колосс, поспешно прибывший из Москвы, сам был вынужден отступить, хотя перед этим написал Корсакову и Елачичу, потерпевшим поражение от Лекурба и Молитора:

«Я пришел исправить ваши ошибки; стойте непоколебимо, словно стены. Вы мне ответите головой за каждый ваш шаг назад».

Через две недели тот, кто написал это письмо, был разбит и бежал, бросив в горах восемь тысяч человек и десять пушек и переправившись через Ройс по мосту, наспех сооружейному из двух сосен, которые его офицеры связали своими шарфами.

Около часа я простоял на вершине холма, рассматривая эту долину, пережившую тогда такое потрясение и выглядевшую сейчас такой мирной. На первом плане, посреди зеленой лужайки, в тени огромного орехового дерева, стоял дом, дым из трубы которого поднимался строго вверх, настолько тихим и безветренным был воздух; на втором плане виднелось селение Муотаталь, находившееся достаточно близко от меня, чтобы я мог различать его дома, но слишком далеко, чтобы я способен был разглядеть его жителей. Наконец, на горизонте высилась гора Прагель, снежная вершина которой в лучах заката окрасилась в розовый цвет.

Между моряком и горцем есть большое сходство: и тот, и другой чрезвычайно религиозны; это объясняется тем, что они постоянно видят перед собой грандиозные картины природы, подвергаются бесконечным опасностям и слышат те величественные звуки природы, которые раздаются на море и в горах! Мы, жители городов, не сталкиваемся с великими явлениями природы; городской гул заглушает голос Господа, и, если мы хотим ощутить поэзию окружающего мира, нам приходится искать ее среди волн, этих гор океана, или среди гор, этих волн земли. И вот тогда, как бы мало мы ни были поэтами или верующими, что часто одно и то же, мы чувствуем, как начинают вибрировать струны нашего сердца, мы слышим, как в нашей душе звучит мелодия, и понимаем, что эти струны и эта мелодия всегда были внутри нас, но они спали; что звуки нашего мира не давали им заявить о себе и что крыльям поэзии и религии, как крыльям орла, нужен простор и одиночество. Тогда становится совершенно понятно, почему горец, который бродит по ледникам, и матрос, который плавает по океану, исполнены такого смирения и покорности судьбе. Просторы там настолько необъятны, что ни тот, ни другой не могут ощутить всю остроту потери любимого человека; лишь вернувшись в свою хижину или в свое шале, скиталец осознает, что у очага, между ним и сыном, пустует место матери или что за столом, между ним и женой, недостает ребенка, и только тогда его глаза, прежде со смирением и покорностью взиравшие вверх, пока он мог видеть небо, куда отлетела душа умершего, со слезами опускаются, потеряв из виду небеса, к земле, в которой лежит его тело.

Старик тронул меня за плечо: Верный дал знать, что ужин готов.

XXXVII ИСТОРИЯ СОБАКИ

— Садитесь сюда, — сказал мне старик, пододвинув стул к тому месту за столом, где для меня был приготовлен прибор. — Это место моего бедного Франсуа.

— Послушайте, отец, — обратился я к нему, — если бы ваш дух не был так силен, если бы ваше сердце не было преисполнено истинной веры и вы не жили бы в соответствии с заповедями Господа, я не осмелился бы спросить вас, ни кем был ваш сын, ни как он умер; но вы веруете, следовательно, надеетесь. Скажите же мне, как случилось, что Франсуа покинул вас здесь, на земле, и отправился ждать вас на небесах?

— Вы правы, — ответил старик. — Расспрашивая меня о моем сыне, вы доставляете мне удовольствие. Когда нас всего трое: Верный, моя дочь и я, — мы, возможно, порой забываем о Франсуа или делаем вид, что забыли о нем, так как нам не хочется лишний раз расстраивать друг друга; но как только в дом входит незнакомец одного возраста с ним и ставит свой посох туда, куда Франсуа обычно ставил свой карабин, как только он занимает возле очага или за столом место, принадлежавшее тому, кто покинул нас, мы все трое переглядываемся, и тогда становится ясно, что рана еще не зарубцевалась и нам предстоит пролить немало слез. Не правда ли, Марианна, не правда ли, бедняга Верный?

Вдова и собака одновременно приблизились к старику: женщина протянула ему руку, собака положила голову на колено. Несколько слезинок беззвучно скатились по щекам старика и вдовы; собака жалобно завыла.

— Да, так вот, — продолжал старик, — однажды он вернулся из Шпирингена, что в пяти льё отсюда, в сторону Альтдорфа, и принес на руках вот этого друга. — Старик вытянул руку и положил ее на голову Верного. — Тогда он был величиной с кулак. Сын нашел щенка на навозной куче, куда его выкинули вместе с двумя братьями, но те упали на каменные плиты и убились насмерть. Мы подогрели для щенка молоко и стали поить его с ложечки, как маленького ребенка; это было не так уж просто, но мы не могли позволить умереть с голоду этому крошечному несчастному созданию.

На следующий день Марианна, открыв дверь, увидела на пороге породистую собаку; та вбежала внутрь, будто к себе домой, подошла прямо к корзине, в которой лежал Верный, и стала кормить его своим молоком: это была его мать. Ведомая инстинктом, она проделала в горах тот же путь, что и Франсуа. Когда щенок перестал сосать, вдоволь напившись молока, она вышла из дома и побежала в сторону Шпирингена. В пять часов вечера она вернулась и снова накормила малыша, а затем ушла точно так же, как утром; на следующий день, открыв дверь, мы вновь обнаружили ее сидящей на пороге дома.

Так повторялось в течение шести недель. Дважды в день она приходила к нам из Шпирингена и всякий раз возвращалась туда снова, то есть проделывала за день двадцать льё. Дело в том, что ее хозяин оставил ей в Зиссигене одного щенка из этого помета, а другого Франсуа принес к нам, так что ей приходилось разрываться между двумя своими малышами. У всех Божьих созданий, будь то собака или человек, сердце матери всегда преисполнено беззаветной преданности. По истечении шести недель она стала появляться лишь каждые два дня. К этому времени Верный научился есть сам. Затем она стала появляться только раз в неделю, а в конце концов перестала подходить к дому, держась вдалеке, словно деревенская кумушка, пришедшая с визитом.

Франсуа был отважным горным охотником; редко когда вот этот карабин, что висит сейчас над камином, посылал пулю мимо цели; почти каждые два дня он спускался с гор, неся на плечах серну; из четырех добытых им серн одну мы оставляли себе, а трех продавали: в год у нас выходило более ста луидоров. Разумеется, мы предпочли бы, чтобы Франсуа нашел себе другое занятие, пусть даже оно приносило бы всего половину этой суммы, но для Франсуа охота была скорее страстью, чем простым ремеслом, а вы знаете, что это значит для горцев.

Однажды к нам пришел англичанин. Франсуа только что убил великолепного грифа-ягнятника^[14]: размах крыльев птицы был равен шестнадцати футам. Англичанин поинтересовался, можно ли добыть подобный экземпляр живым; Франсуа ответил, что орла придется брать в гнезде, а это можно сделать только в мае, когда птицы высиживают птенцов. Англичанин предложил двенадцать луидоров за двух птенцов, оставил адрес торговца в Женеве, состоявшего с ним в переписке и взявшегося переслать ему птиц, дал Франсуа два луидора задатка и сказал, что торговец вручит Франсуа остаток суммы, получив от него двух орлят.

Мы уже позабыли, Марианна и я, о визите англичанина, когда следующей весной Франсуа как-то сказал нам вечером, вернувшись из похода по горам:

«Кстати, я нашел гнездо орла».

Мы с Марианной вздрогнули, хотя в его словах не было ничего особенного и мы не раз слышали от него подобное.

«И где же?» — спросил я его.

«На Фрональпе».

Старик протянул руку к окну.

— Это, — сказал он, — вот та высокая гора с шапкой снега на вершине, которую вы видите отсюда.

Я кивнул, подтверждая, что я ее вижу.

— Три дня спустя Франсуа, как обычно, ушел в горы, взяв с собой карабин. Шагов сто я сопровождал его, так как сам в этот день направлялся в Цуг и должен был вернуться только на следующий день. Марианна смотрела нам вслед; Франсуа, заметив ее на пороге, помахал рукой в знак прощания и крикнул: «До вечера!», а затем скрылся в ельнике, на опушке которого мы сегодня с вами стояли. Наступил вечер, Франсуа не вернулся, но Марианну это не слишком обеспокоило, поскольку Франсуа часто случалось заночевать в горах.

— Простите, отец, простите, но вы ошибаетесь, — перебила старика вдова. — Всякий раз, когда Франсуа не возвращался в назначенный срок, я мучилась ожиданием, ну а в тот вечер я просто вся извелась, словно предчувствуя несчастье. К тому же я была одна, вас не было рядом, чтобы успокоить меня; Верный же, которого Франсуа не взял с собой, убежал еще днем, чтобы присоединиться к хозяину; под вечер выпал снег, дул холодный, унылый ветер; я следила за тем, как в очаге вспыхивают голубоватые языки пламени, похожие на блуждающие кладбищенские огоньки, и ежеминутно вздрагивала, страшась, сама не зная чего. Быки беспокоились в хлеву и жалобно мычали, словно в округе бродил волк. Вдруг позади меня что-то треснуло: это было то зеркальце, которое вы подарили нам в день нашей свадьбы. Оно лопнуло само по себе, без всякой причины, и таким вы сейчас его и видите. Я поднялась, подошла к распятию и встала на колени, но едва я начала молиться, как мне послышалось, что в горах жалобно воет собака; вскочив, я застыла в ожидании. Я была напряжена, словно струна, и чувствовала, как дрожь пробегает по всему телу. В этот миг распятие, плохо державшееся на стене, упало, и одна рука Христа, выточенная из слоновой кости, разбилась; я наклонилась, чтобы поднять распятие, но снова услышала вой собаки: на этот раз он раздался гораздо ближе. Я оставила распятие лежать на полу — конечно, это было святотатством, — но мне показалось, что я узнала голос Верного. Я подбежала к двери, взялась за ключ, но не осмеливалась открыть: мой взгляд был прикован к этому кресту черного дерева, на котором оставались лишь череп и две кости. Крест более не был символом надежды — он стал знаком смерти. Я стояла так, дрожа и вся заледенев, как вдруг резкий порыв ветра распахнул окно и загасил лампу. Я шагнула, чтобы закрыть окно и снова зажечь лампу, но в этот миг собака завыла в третий раз прямо у нас под дверью; я бросилась к порогу и распахнула дверь: перед ней стоял Верный, но он был один. Он прыгнул на меня, как обычно, но, вместо того чтобы ласкаться, схватил меня зубами за платье и потащил наружу. Тогда я поняла, что Франсуа угрожает смертельная опасность, и силы вернулись ко мне. Не закрыв ни окна, ни двери, я выскочила из дома и бросилась бежать; Верный мчался впереди, а я следовала за ним.

Через час мои башмаки вконец развалились, одежда висела на мне лохмотьями, по лицу и рукам текла кровь, босыми ногами я ступала по снегу, колючкам и камням, но ничего не чувствовала. Время от времени у меня возникало желание крикнуть Франсуа, что я иду ему на помощь, но я не могла, а точнее, не осмеливалась это сделать.

Всюду, куда шел Верный, шла и я, но, признаюсь вам, куда и как — не помню. Лавина сошла с горы; я услышала грохот, похожий на раскаты грома, и почувствовала, как земля задрожала уменя под ногами, будто во время землетрясения; я вцепилась в дерево, но лавина прошла мимо. Потом меня унесло течением горной реки, какое-то время крутило в потоке, а затем прибило к выступу скалы: я сумела ухватиться за него и, сама не знаю как, выбралась из воды. В какой-то момент я увидела, как сверкают глаза волка в кустарнике, оказавшемся у меня на пути; я пошла прямо к этому кустарнику, чувствуя, что задушу зверя, если он посмеет броситься на меня, однако волк испугался и убежал. Наконец, на рассвете, по-прежнему следуя за Верным, я подошла к краю пропасти, над которой кружил орел; внизу виднелась какая-то масса, которая напоминала лежащего человека; скатившись по склону утеса, я упала рядом с телом Франсуа.

В первый миг я не помнила себя от горя и даже не пыталась понять, как он погиб. Я легла на него и стала ощупывать его грудь, его руки, его лицо: они были холодными и безжизненными; мне подумалось, что мое сердце не выдержит, и я тоже умру, но оказалось, что я могу плакать.

Не знаю, сколько времени я провела так; наконец, я подняла голову и огляделась вокруг.

Рядом с Франсуа лежала мертвая орлица; на остроконечной вершине скалы сидел невредимый орленок, печальный и неподвижный, как изваяние, а в воздухе бесконечно кружил орел, издавая время от времени пронзительные жалобные крики; что же касается Верного, то он, обессиленный, задыхаясь, лег возле хозяина и стал лизать ему лицо, залитое кровью.

Франсуа был застигнут врасплох отцом и матерью орленка: они, несомненно, напали на него в ту минуту, когда он собирался похитить их птенца. Вынужденный оторвать руки от отвесной скалы, на которую он взобрался, Франсуа сорвался с нее, успев перед этим задушить одного из бросившихся на него орлов: следы когтей орлицы еще виднелись на плече Франсуа.

— Вот почему мы так любим Верного, — вступил в разговор старик. — Видите ли, без него тело нашего бедного Франсуа разорвали бы волки и стервятники, а благодаря Верному он сейчас спокойно спит в могиле, похороненный по-христиански, и время от времени, когда нам недостает смирения, мы можем прийти на нее помолиться…

Я понял, что Жаку и Марианне надо остаться одним, и, вместо того чтобы сесть за стол, вышел из комнаты.

XXXVIII ИСТОРИЯ ЖЕНЩИНЫ

В десять часов вечера старик проводил меня в комнату, которая была мне приготовлена; на столе около кровати я увидел рукопись, чернила и перья.

— Послушайте, — сказал мне Жак, — вы просили меня рассказать об оползне, случившемся в Гольдау, но я не хотел говорить при моей дочери об этой трагедии, которая напомнила бы ей о смерти матери, да еще теперь, когда у бедняжки и так разбито сердце; но вот подробнейший рассказ об этой катастрофе, написанный отцом Марианны, моим старым другом, Йозефом Вигельдом. Вы можете переписать этот рассказ, и тогда вам станет ясно, что это Господь Бог в своем милосердии спас мою бедную Марианну, чтобы однажды она стала утешением для старика, потерявшего сына.

Я поблагодарил хозяина, но в этот вечер мне довелось наслушаться уже столько всяких воспоминаний, что я отложил эту работу на следующее утро.

Меня разбудил луч солнца, так весело танцевавший на моих смеженных веках, что мне волей-неволей пришлось открыть глаза. Сначала я решил, что мне привиделись какие-то странные и бессвязные сновидения: Пьеро, Массе-на, Франсуа, Верный, Жак, Марианна и орлы — все настолько перепуталось в моем сне, что мне стоило немалых усилий навести порядок в этих воспоминаниях и внести ясность в эту путаницу. Справившись со столь трудной задачей, я вспомнил, что мне осталось сделать запись еще об одной, не менее ужасной катастрофе, постигшей это семейство, а именно, об обрушении горы Россберг. Рассказ об этом бедствии я передаю здесь во всей его незатейливой простоте, ибо я списал его из рукописи моего хозяина, а точнее, слово в слово перевел. Возможно, он заинтересует читателей, ведь в настоящее время, благодаря таланту г-на Дагерра, в Диораме представлено живописное полотно, во всех подробностях передающее драматизм этой катастрофы.

«Лето 1806 года выдалось грозовым, и непрекращающиеся дожди размыли гору; но, тем не менее, вплоть до 2 сентября ничто не предвещало грозившей нам опасности. Около двух часов дня я попросил Луизу, старшую из моих дочерей, набрать воды в роднике; она взяла кувшин и ушла, но вскоре вернулась, сказав, что воды в роднике больше нет. Поскольку мне надо было всего лишь пройти через сад, чтобы самому удостовериться в ее словах, я отправился туда сам и убедился, что источник действительно иссяк; я уже намеревался нанести три или четыре удара заступом в этом месте, чтобы разобраться в причине этого необычного явления, как вдруг мне показалось, что земля задрожала у меня под ногами, и я выпустил из рук заступ, оставив его вонзенным в землю. Но каково же было мое удивление, когда на моих глазах он стал двигаться сам. В тот же миг, издавая пронзительные крики, в воздух взмыло множество птиц. Я поднял глаза и увидел, что от горы отделились огромные обломки скалы и катятся вниз по склону; я подумал, что у меня помутилось в голове, и повернулся назад, чтобы вернуться домой. Но за моей спиной образовалась трещина, глубину которой невозможно было измерить глазом. Я перепрыгнул через нее, словно во сне, и бросился к дому; мне казалось, что гора преследует меня, соскальзывая со своего основания. Добежав до двери, я увидел своего отца, только что закончившего набивать трубку; раньше он не раз предсказывал такую природную катастрофу. Я сказал ему, что гора качается, словно пьяный человек, и вот-вот упадет на нас; он, в свою очередь, посмотрел вверх.

^пБа! — произнес он. — Мне еще хватит времени выкурить трубку».

И он вернулся в дом.

В эту минуту в воздухе что-то пронеслось, отбрасывая на землю тень. Я поднял глаза: это был огромный осколок скалы, пущенный, словно ядро из пушки, м упавший на дом, который стоял в четырехстах шагах от деревни. И тут из-за угла улицы появилась моя жена с тремя нашими детьми; я бегом бросился к ней, подхватил двоих из них на руки и крикнул ей, чтобы она следовала за мной.

«А Марианна?! — воскликнула она, устремляясь к дому. — Ведь Марианна осталась в доме с Франциской!»

Я удержал ее за руку, так как в это мгновение дом повернулся вокруг своей оси, словно катушка. Моего отца, занесшего ногу над порогом, отбросило к противоположной стороне улицы. Я подтащил жену к себе и заставил ее следовать за собой. Внезапно раздался жуткий грохот, и долину накрыло облако пыли. Какая-то сила вырвала у меня руку жены; я обернулся и увидел, что она исчезла вместе с ребенком; в этом было нечто немыслимое, нечто дьявольское. Земля разверзлась у нее под ногами и снова сомкнулась; я никогда не узнал бы, куда провалилась жена, если бы одна ее рука не осталась над поверхностью земли. Я кинулся к этой руке, но земля держала ее, словно в тисках; я был не в силах покинуть это место, но мои дети кричали и звали на помощь; как безумный, я вскочил, бросился к ним, подхватил их на руки и побежал. Трижды земля дрожала у меня под ногами, и я падал вместе с детьми, а затем трижды вставал; однако настал момент, когда устоять на ногах мне уже не удавалось; я хотел ухватиться за деревья, но деревья падали; я хотел опереться о скалу, но скала уклонилась в сторону, как если бы она была живой. Тогда я положил детей на землю и лег на них, заслонив их своим телом, и через секунду пришел, казалось, конец света: гора целиком рухнула.

Я пролежал так с моими детьми весь день и часть ночи; нам казалось, что в этом светопреставлении выжили лишь мы, как вдруг в нескольких шагах от нас кто-то закричал: это был молодой человек из Бюзингена, который в тот день женился и со свадебной процессией возвращался из Арта. Когда они входили в Гольдау, он отстал, чтобы нарвать в саду букет роз своей невесте. Внезапно все исчезло: селение, свадебная процессия, новобрачная, и он метался, словно призрак, среди руин, держа в руке букет роз, и звал: 'КатаринаГ Я окликнул его; он подошел, взглянул на нас и, не увидев среди нас той, кого искал, пошел прочь как безумный.

Поднявшись на ноги и осмотревшись, мы заметили в лунном свете высокое распятие, которое уцелело и стояло на прежнем месте, и направились к нему; около распятия спал старик; узнав в нем своего отца, которого я считал погибшим, я бросился его обнимать, и лишь тогда он проснулся: старость беспечна.

Я стал спрашивать отца, известно ли ему что-нибудь о том, что произошло в нашем доме, куда он входил в момент катастрофы; но он видел лишь, что Франциска, наша кухаркау схватила малышку Марианну за руку и закричала:

«Это день Страшного суда, спасайтесь, спасайтесь!»

Однако в этот миг все перевернулось, а сам он оказался выброшен на улицу; больше отцу сказать было нечего: от сильного удара головой о камень он потерял сознание, а очнувшись, вспомнил о распятии_у пришел сюда и_у помолившись, уснул; я поручил ему присматривать за моими двумя детьми, а сам отправился бродить среди развалин_у стараясь угадать то местоу где стоял наш дом.

Наконец, сориентировавшись по распятию и по вершине горы Россберг_у я решил, что мне удалось найти его_у и поднялся на небольшой пригорок, который образовался из земли_у покрывавшей развалины дома. Я наклонился_у как это делают, когда хотят заговорить с рудокопами в шахте, и во всю силу подал зов. В ответ тотчас раздался детский плач, и я узнал голос Марианны. У меня не было с собой ни кирки, ни лопаты, и я стал расчищать завал руками. Земля была рыхлойу и вскоре мне удалось выкопать яму глубиной в четыре или пять футов; я на ощупь понял, что подо мной находится сломанная крыша, и сорвал черепицу, которой она была покрыта. Когда размеры отверстия позволили мне пролезть в негОу я проскользнул вниз вдоль балки и, поскольку потолок был разрушен, сразу же оказался внутри дома, заваленного камнями и обломками досок. Я снова подал зов и в ответ услышал плачу доносившийся со стороны кровати: ребенок лежал под кушеткой. Я нащупал голову Марианны и ее плечи и потянул их к себе_у намереваясь вытащить девочку, но она оказалась зажата между деревянным каркасом кровати и полом. Крыша, рухнув, сломала кровать, и та раздробила ребенку ногу.

Со сверхчеловеческим усилием я приподнял кровать, и ребенок выполз из-под неву помогая себе руками. Я взял Марианну на рукиу намереваясь унести ее_у но девочка сказала, что она не одна здесь и что где-то рядом должна быть Франциска. Я позвал Франциску по имени, однако бедняжка лишь застонала в ответ. Положив ребенка на пол_у я стал искать Франциску. Оторванная резким толчком от Марианныу которую она схватила за руку в минуту катастрофы, Франциска висела теперь вниз головойу с ушибленным лицом, застряв между обломков у со всех сторон сдавивших ее тело. С неимоверными усилиями ей удалось высвободить одну руку и вытереть залитые кровью глаза. Находясь в этом ужас-

ном положении, Франциска услышала жалобные стоны малышки Марианны. Она окликнула ее по имени, и та отозвалась; Франциска спросила, где Марианна находится. Ответив, что она лежит на спине, придавленная кушеткой, но руки ее свободны, а щель в завале ей видны дневной свет и даже деревья, девочка, в свою очередь, спросила у Франциски, долго ли им придется пробыть в таком положении и придет ли к ним помощь; однако Франциска вернулась к своей первоначальной мысли о том, что настал Судный день, что на свете, кроме них, никакого не осталось и что скоро они умрут и обретут счастье на небесах; и тогда ребенок и девушка стали молиться в два голоса. Но в это время послышался колокольный звон, призывавший к «Ангелусу», и часы пробили семь раз; по звуку Франциска узнала колокол и часы Штайнерберга. Это значило, что остались еще живые люди и уцелевшие дома и можно было надеяться на помощь. Поняв это, Франциска принялась утешать Марианну, но та стала ощущать голод и, плача, просить еду; вскоре ее жалобные стоны затихли, и Франциска, не слыша их больше и решив, что бедный ребенок умер, стала просить ангельскую душу, только что покинувшую землю, вспоминать о ней на небе. Так прошло много часов. Франциска испытывала невыносимый холод; кровь, которая не могла циркулировать в сдавленном теле, скопилась в области груди и не давала девушке дышать: Франциска чувствовала, что она тоже умирает.

Но в этот момент Марианна, которая всего лишь спала, проснулась и вновь заплакала; звук человеческого голоса, каким бы слабым и беспомощным он ни был, придал бедной Франциске сил и вернул ее к жизни; сделав неимоверное усилие, она высвободила одну ногу и почувствовала облегчение. Однако тут ее тоже охватила сонливость, и она впала в дремоту как раз в ту минуту, когда малышка Марианна услышала мой голос и ответила мне. В конце концов я нашел Франциску, и с невероятным трудом мне удалось освободить ее. Ей казалось, что у нее сломаны руки и ноги, и она все время просила пить, так как, по ее словам, самые большие страдания приносила ей жажда. Я отнес ее к Марианне и положил под отверстие, проделанное мною в крыше и позволявшее видеть небо. В ответ на мой вопрос, видит ли она звезды, Франциска сказала, что, по-видимому, она утратила зрение. Тогда я велел ей оставаться на месте и пообещал, что вернусь за ней, но она стала умолять меня не оставлять ее и вцепилась в мою руку. Я ответил, что ей нечего бояться, что все успокоилось и что сначала я вытащу наружу Марианну, а потом сразу же вернусь за ней и принесу ей воды; на это она согласилась и отпустила меня.

Тогда я снял с нее фартук, повязал его себе на шею, положил Марианну в фартук, взял два его противоположных конца в зубы и, благодаря этой выдумке, оставлявшей мои руки свободными, сумел подняться вверх по той самой балке, по какой недавно спустился в дом. Я побежал к подножию креста, но по дороге заметил несчастного молодого человека, по-прежнему искавшего свою невесту: он был похож на тень и все еще держал в руке букет роз.

«Вы не видели Катарину?» — спросил он.

«Идемте со мной к распятию», — предложил я ему.

«Нет, — ответил он, — я должен ее найти».

И он исчез среди развалин, продолжая звать свою невесту.

У подножия распятия я обнаружил не только своего отца и двоих своих детей, но еще трех или четырех человек, которым удалось выжить во время этого бедствия и которые по наитию пришли искать там убежище. Положив возле них Марианну, я поручил присматривать за ней ее брату и сестре, которые были постарше, чем она. Взрослым же я рассказал, что в развалинах осталась Франциска и что мне непонятно, как извлечь ее оттуда. В ответ они сказали, что рядом уцелел дом, стоявший в стороне, и в нем, наверно, можно найти лестницу или веревки. Я бросился к этому дому; дверь его была распахнута настежь, и он был пуст: его хозяева убежали; внезапно над головой у меня послышался какой-то шум, и я подал голос.

«Это ты, Катарина?» — послышалось в ответ, и я узнал голос жениха.

Этот голос разбивал мне сердце, и я вошел во двор, чтобы не встречаться с этим несчастным молодым человеком. В доме мне удалось найти лестницу и фляжку. Взвалив лестницу на плечи и наполнив фляжку водой, я отправился спасать Франциску.

Свежий воздух придал ей немного сил, и она ждала меня, стоя на ногах. Я опустил в отверстие лестницу; она оказалась достаточно длинной и доставала до пола. Спустившись к Франциске, я дал ей фляжку, и она с жадностью опустошила ее; затем я помог бедняжке подняться по лестнице, поддерживая и направляя ее, так как она ничего не видела, и в конце концов сумел вывести ее из этой могилы, в которой она пробыла четырнадцать часов. Зрение вернулось к ней лишь через пять дней, и весь остаток жизни она была подвержена внезапным приступам страха и страдала от эпилепсии.

Настал рассвет. Ничто не может передать то зрелище, какое открылось при дневном свете. Три селения исчезли, две церкви и сто домов были засыпаны землей, четыреста человек погребены заживо, часть горы рухнула в Лауэрцское озеро и частично заполнила его, отчего поднялась волна высотой в сто футов и протяженностью в целое льё, которая прошла над островом Шванау, смыв дома и их жителей.

Часовня из Ольтена, построенная из дерева, каким-то чудом плавала по волнам; колокол из Гольдау подняло в воздух, и он упал в четверти льё от церкви.

Лишь семнадцать человек выжили в этой катастрофе.

Написано в Арте, в честь Пресвятой Троицы, 10 января 1807 года и передано моей дочери Марианне, дабы она не забывала, когда меня уже не будет рядом и я не смогу ей напомнить об этом, что Господь, карая нас одной рукой, поддерживает другой.

Йозеф Вигельд"

Хозяин вошел в комнату, когда я переписывал последние строки из рукописи его свояка; он пришел с известием, что завтрак готов.

Это был вчерашний ужин, к которому никто из нас даже и не подумал притронуться.

XXXIX ЗНАКОМСТВО С ГОСТИНИЦЕЙ

День прошел чудесно. При всем моем желании как можно дольше не покидать это милое семейство, настало время расставания: мне пора было отправляться в путь. Я навестил Пьеро, угостив его на прощание куском хлеба, затем простился с Верным, пообещав прислать ему ошейник, пожал руку старику, который во что бы то ни стало хотел проводить меня до Шёненбуха, и попросил Марианну не забывать меня в своих молитвах.

Перед тем как завернуть за угол в том самом месте, где накануне мы повстречали Верного, я обернулся и бросил прощальный взгляд на этот крохотный домик, белеющий на зеленой лужайке. Старик сидел на своей деревянной скамейке; Марианна, стоя на пороге, провожала меня взглядом; Верный лежал на земле, греясь в лучах утреннего солнца. Эта мирная картина четко вырисовывалась в прозрачном воздухе, и от нее настолько веяло покоем и безмятежностью, что казалось, будто несчастья должны обходить стороной этот уголок земли. Разумеется, и я пребывал бы в этом заблуждении, если бы, подобно остальным, прошел лишь рядом с этим домом, но я вошел в него, и мне открылась подлинная жизнь его обитателей, со всеми их горестями и радостями. В хижинах переживают те же трагедии, что и во дворцах, однако в деревне горе молчаливо, в городе же оно заявляет о себе во весь голос; сельские жители плачут в церкви, а горожане выплескивают свои слезы на улицу; бедняки жалуются Господу на людей, а богачи — людям на Господа.

В Швице мы остановились лишь на то время, какое занял у нас завтрак, ибо в этом городе, помимо того, что он удостоился чести дать свое имя Конфедерации, а две горы, у подножия которых он расположен, имеют причудливую форму, нет ничего примечательного; позавтракав, мы снова отправились в путь и в Зеевене наняли лодку; после примерно часа плавания, оставив слева замок Шванау, сожженный в 1308 году Штауффахером, мы пристали к берегу в том месте, где часть горы обрушилась в озеро. При виде обломков Россберга я загорелся желанием пройти среди них, и издали это представлялось мне весьма легким делом, поскольку в Альпах нельзя правильно судить ни о расстоянии, ни о размерах предметов. Лодочники предупреждали меня, что мне придется пожалеть о своей затее, но я не хотел им верить, так что, когда мы подплыли к берегу, только ложный стыд не дал мне повернуть назад, и я углубился в самое сердце этих гигантских природных руин.

Необходимо видеть воочию этот ужасный хаос, чтобы составить себе верное представление о нем: это всего лишь каменные глыбы, оторванные от своего основания, деревья, выдранные с корнем из земли, и бесформенные холмы, лишенные всякой растительности. Все то время, пока мы шли там по причудливым теснинам, которые внезапно заканчивались провалами, меня преследовала мысль, что, подобно Каину Байрона, мы попали в царство смерти. Среди этого развороченного мира нельзя было выбрать дорогу, наметить цель, определить направление; нам постоянно приходилось обходить нагромождения отвесных скал, преодолеть которые было невозможно, цепляться руками за ветви и корни деревьев, сворачивать, не зная, что ждет нас за поворотом и не заведет ли нас новая дорога в тупик. Временами, испытывая удушье при виде скопления этих громад, у самого основания которых нам приходилось словно ползти, мы подходили к одной из них, взбирались на ее вершину и за пустынной местностью, со всех сторон окружавшей нас, вновь видели полную жизни и радости природу равнин, озер и гор; и тогда, глубоко вобрав в себя воздух, мы снова погружались в глубины этих земляных волн, поглотивших три деревни, которые вместе с их заживо погребенными жителями лежали теперь у нас под ногами. Франческо никак не мог понять, что за прихоть заставила меня идти среди этого скопления обломков, тогда как вполне можно было воспользоваться дорогой, ведущей в Арт, и, признаться, мне и самому, как уже не раз бывало в подобных обстоятельствах, начинало казаться весьма глупым свойственное мне любопытство, имеющее обыкновение заводить меня туда, где впереди подстерегают самые большие трудности.

Наконец, потратив четыре часа на то, чтобы преодолеть эту вздыбившуюся в судорогах землю, мы добрались до ее края и увидели в четверти льё от себя прелестную колокольню Арта, силуэт которой выделялся на фоне Цугско-го озера и которую отделяла от нас чудесная поляна, покрытая манящей зеленью.

Нетрудно догадаться, с каким наслаждением мы ступили на этот мягкий пушистый ковер после того, как в течение пяти или шести часов нам приходилось преодолевать подъемы и спуски, поворачивать то налево, то направо, блуждать среди нагромождения скал, деревьев и земляных завалов. И потому, придя в Арт, я попросил приготовить мне вовсе не обед, а постель и дал распоряжение не будить меня ни под каким предлогом.

Когда же, проснувшись, я открыл глаза, лунный свет так мягко освещал мою комнату, что я не устоял перед желанием встать и подойти к окну. Оно выходило на Цугское озеро, сверкавшее серебром словно зеркало; слева величественно высилась почти отвесная гора Риги, достававшая до самых звезд, которые, мерцая, казались цветами, трепещущими на ее вершине; справа, на берегу, под защитой Цугских гор спали дома Санкт-Андриана и Вальхвиля. В небе не было ни облачка, в воздухе не чувствовалось ни единого дуновения ветра, вокруг не слышалось ни одного звука: сонный мир плыл в эфире, будто корабль в море, и по его спокойной уверенности чувствовалось, что Господь взирает за его движением.

И тут в голову мне пришла мысль, роковая для Франческо, а именно, тотчас отправиться в путь, воспользовавшись этой чудесной ночью и этим ясным светом луны, чтобы прибыть в Люцерн ранним утром. Осуществлению этого замысла мешало лишь одно обстоятельство: у меня начало пробуждаться чувство голода. Я вернулся в кровать, чтобы попытаться снова заснуть, но, поскольку мое тело не нуждалось более в отдыхе, мне уже не удалось сомкнуть глаз; к тому же этот волшебный свет луны, окрасивший весь пейзаж в голубоватые тона, неудержимо манил меня. Во второй раз встав с кровати, я в своем более чем легком одеянии отправился бродить по лестницам гостиницы в поисках комнаты хозяина. Я стучал во все двери подряд, надеясь, что таким образом наверняка сумею найти среди них ту, которая была мне нужна. Однако мои поиски долго оставались тщетными — то ли потому, что комнаты были незаняты, то ли потому, что постояльцы в них спали крепким сном. Наконец, когда я уже стал сомневаться в успехе своей затеи, из-за последней двери, в которую я стучался, мне ответили по-немецки:

— Varten sie da bin ich.^[15]

Я и не собирался поступить иначе, ибо язык, на котором со мной заговорили, родной для моего хозяина, необычайно приятно отозвался в моих ушах; так что я остался стоять на лестничной площадке, ожидая, когда откроется дверь. Ждать мне пришлось недолго, и на пороге комнаты показался высокий молодой блондин, который тер себе глаза и спрашивал, не пора ли уже отправляться в путь.

— Мне, да, — с улыбкой ответил я, — но вам, возможно, нет, сударь. Мне кажется, что мы оба ошиблись: я принял вас за хозяина гостиницы, а вы меня — за вашего проводника. Так что почтительно прошу вас извинить меня за беспокойство.

И я хотел было удалиться.

— Извините, — остановил меня незнакомец, — но могу ли я хотя бы узнать, кто оказал мне честь своим визитом?

— Господин Александр Дюма.

— Поверьте, сударь, я чрезвычайно рад нашему знакомству.

— Вы позволите мне задать вам тот же вопрос?

— Господин Эдуард Виклерс, адвокат из Брюсселя.

— Весьма рад, сударь, что мне выпала такая честь…

И мы раскланялись, как если бы наше знакомство состоялось в какой-нибудь гостиной, однако выглядела эта картина весьма странно, принимая во внимание наши ночные одеяния, настолько похожие, что их можно было принять за форменную одежду.

— А теперь, сударь, — продолжал я, — мне хотелось бы набраться смелости и, если позволите, спросить вас еще кое о чем.

— Слушаю вас.

— Вы, случайно, не голодны?

— Гм! — промолвил славный житель Брюсселя, обдумывая мой вопрос. — Мне думается, что да.

— Дело в том, что я вчера лег спать, не поужинав, настолько по прибытии сюда меня тянуло в сон.

— А я, сударь, вчера прибыл очень поздно, и мне не смогли предложить в гостинице ничего другого, кроме яиц.

— А вы, кажется, не слишком жалуете яйца?

— Я терпеть их не могу.

— То есть у вас тоже во рту не было ни крошки?

— Как и у вас.

— Ну что ж, надо поесть.

— Согласен.

— А потом, если не возражаете, мы воспользуемся этой чудесной ночью и продолжим наш путь.

— Охотно, но что же мы будем есть?

— Господь позаботится об этом; но прежде наденем брюки.

Предложение было более чем уместным, и потому оно было принято без возражений. Несколько минут спустя мы выглядели вполне прилично, по крайней мере, наполовину, а большего в тех обстоятельствах и не требовалось.

— Теперь, — сказал я, — мой дорогой адвокат, поскольку вы говорите по-немецки, как Лютер, возьмите на себя труд разбудить нашего хозяина и узнайте у него, нельзя ли каким-нибудь образом раздобыть тех кур, что снесли эти яйца; это, во всяком случае, обеспечит нам фрикасе. Ну а я пойду потревожу сон моего проводника и выясню, не окажется ли он нам полезен в этом деле.

Я отправился в комнату, предназначавшуюся для слуг; Франческо легко было вычислить по тем торжествующим руладам, какие он издавал во сне. Я дернул его за ноги: он проснулся и узнал меня.

— Ах, ваше сиятельство! — сказал он, потягиваясь. — Я видел такой чудесный сон!

— Какой же, мой мальчик?

— Мне снилось, будто вы позволили мне выспаться.

Упрек ранил меня в самое сердце, и если бы Франческо, произнеся эти слова, не соскользнул с кровати, то, полагаю, жалость взяла бы верх над моим эгоизмом, но бедный малый чересчур быстро повиновался и был наказан за свою поспешность.

Вернувшись, я увидел, что мой новый знакомый вступил в переговоры с нашим хозяином. Полученные сведения оказались крайне неутешительными: во всем доме не было решительно никакой провизии, кроме яиц.

— Так, значит, — обратился я к адвокату, — вы питаете непреодолимую неприязнь к омлету?

— Я его ненавижу до тошноты.

— А к рыбе?

— Рыба — совсем другое дело, я ее обожаю.

— Но в гостинице нет рыбы, — вмешался в наш диалог хозяин.

— Как это нет? Послушайте, что написано по этому поводу в моем путеводителе:

"Арт, красивое и большое селение в кантоне Швиц, расположенное на берегу Цугского озера, между вершинами Риги и Россберг; здешняя гостиница называется "Черный орел^п: прекрасное место, великолепная рыба!"

Вот видите, "великолепная рыба", так и написано.

— О да! В озере, вероятно, хотели они сказать. О! В нем водится изумительная форель, голец и фера.

— Хорошо, тогда мы отправимся на рыбную ловлю.

— У меня нет сетей.

— Без сетей.

— У меня нет удочки.

— Без удочки.

— А с чем же вы пойдете?

— С карабином.

— Вы разбудили меня, чтобы рассказывать эти небылицы? — поинтересовался хозяин.

— Да, мой друг. И вот что еще я вам скажу: приготовьте все необходимое для хорошего матлота. Возьмите на себя лук, вино и масло, а я возьму на себя рыбу.

— Ну что ж, поглядим! — сказал хозяин, доставая кастрюлю.

— В добрый час! Скажите, любезный, та небольшая лодка, что стоит возле берега, принадлежит вам?

— Да.

— Вы позволите мне ее взять?

— Да.

— Вы одолжите мне глиняную переносную печку, на которой сидит мой проводник?

— Да.

— Ну вот, это все, что мне нужно, спасибо! Теперь, Франческо, разожги огонь в печке, набери еловых веток, захвати веревку — и в путь!

— Удачной рыбной ловли! — насмешливо пожелал нам трактирщик.

Я взял свой карабин, жестом пригласил адвоката следовать за мной, и мы покинули гостиницу.

Через несколько минут мы вышли на берег озера. С помощью веревки я закрепил печку на носу лодки и подбросил в нее еловых веток; Франческо сел на скамейку посередине, держа в обеих руках по веслу, а г-н Виклерс отсоединил цепь, удерживавшую лодку возле берега, и присоединился ко мне. Я знаком велел нашему гребцу приниматься за дело, и лодка заскользила по поверхности озера.

Как я уже говорил, гладь его напоминала зеркало; вода была неподвижна и так прозрачна, что мы отчетливо видели, что происходит на глубине около двадцати футов. На зеркальной поверхности воды, дрожа, отражался огонь нашей печки, и казалось, что он чудесным образом горит в той среде, которая должна была бы загасить его пламя; время от времени мы замечали серебристые отблески, мелькавшие под дном лодки, и я указывал пальцем моему спутнику на этих предвестников нашей удачи, ведь это сверкала чешуя обитателей озера: разбуженные непривычным сиянием, они устремлялись в круг света, отбрасываемого впереди лодки огнем нашей печки. Мало-помалу рыбы, казалось, привыкли к нам и, даже более того, влекомые любопытством, на наших глазах всплывали из глубины озера, останавливались в нескольких футах от поверхности воды и неподвижно замирали, будто уснув. Мы могли рассмотреть, как они выглядят и определить их вид, но ни одна из них еще не подплыла к нам настолько близко, чтобы я мог быть уверен, что моя пуля не пропадет даром. Знаком я велел Франческо перестать грести, а сам снова подбросил веток в печку: пламя усилилось. Рыбы, словно заколдованные, поднимались к поверхности воды, но с помощью настолько неуловимого движения плавников, что мы замечали их приближение лишь по тому, как они увеличивались в размерах; наконец, они появились в круге света, отраженного водой, переливаясь и сверкая, будто каждая их чешуйка была бриллиантовой; теперь мы могли выбирать добычу, исходя из своих пристрастий и своего вкуса. Мой спутник указал мне на изумительную форель, но я остановил свой выбор на великолепном экземпляре сига. Мне был знаком этот вид рыбы, так как я уже имел с ним дело на берегах Женевского озера, и должен сказать, что это знакомство оставило о себе самую приятную память. Так что именно на сига я и направил дуло моего карабина; адвокат следил за моими движениями, затаив дыхание. Франческо на четвереньках подполз к нам и с явным интересом ждал, что же произойдет дальше. И только сиг, похоже, даже не подозревал, что он стал предметом всеобщего внимания. Он незаметно поднимался все выше и выше, словно намереваясь преодолеть первый светящийся круг, который был всего лишь отблеском пламени на воде, и добраться до настоящего огня, пылавшего в воздухе; наконец, посчитав, что он всплыл на нужную высоту, я нажал пальцем на курок, и грянул выстрел.

Мы сами не смогли сдержать дрожь при звуке раздавшегося выстрела, как если бы он явился для нас полной неожиданностью: все горы до самых своих недр пробудились от сна; казалось, что на склонах Риги и Россберга звучат раскаты грома; было слышно, как он многократным эхом удалялся в направлении Цуга, пока не смолк совсем. Лишь тогда мы перевели наши взгляды на озеро: все наши любознательные гости исчезли, однако в самой глубине была заметна серебристая точка, и я указал на нее своим спутникам: это был наш сиг, кверху брюхом всплывавший со дна. Несколько секунд спустя он услужливо плавал на поверхности воды, так что нам оставалось лишь протянуть руку, чтобы взять его; как выяснилось, пулей ему снесло полголовы.

Мы с триумфом вернулись в гостиницу. Хозяин ждал нас возле плиты, однако он даже не подумал приступить к приготовлению матлота.

— Ну, — произнес я, показывая ему наш улов, — что вы скажете на это, любезный?

— Скажу: век живи, век учись, — с крайне смущенным видом ответил хозяин, разглядывая великолепную рыбину, которую мы ему принесли.

— Вот то-то же! А теперь, пока мы с моим товарищем завершим наш туалет, займитесь фрикасе и постарайтесь не добавлять туда злости в качестве приправы.

Не знаю, пригодился ли мой совет, но скажу без преувеличения: матлот оказался великолепен. Сиг же был настолько крупный, что его хватило всем, даже проводнику моего нового приятеля, появившемуся во время трапезы.

Когда с ужином было покончено, мы расплатились с хозяином, а затем, увидев, что вершина Россберга стала понемногу окрашиваться в едва заметный оранжевый цвет, решили, что нам пора отправляться в путь. У порога гостиницы мой товарищ повернул налево, а я — направо.

— Куда вы идете, черт возьми?! — спросил он меня.

— Ну как же, в Люцерн.

— В Люцерн! А я иду оттуда.

— Вот те на! Выходит, нам не по пути?

— Более того, нам явно придется повернуться спиной друг к другу.

— Ну что ж, счастливого пути!

— Да хранит вас Господь!

— Если вы будете в Брюсселе…

— Если вы приедете в Париж…

— Решено. Прощайте!

— Прощайте!

И мы расстались, чтобы теперь, вероятно, увидеться уже лишь в долине Иосафата.

— Ну, Франческо, — сказал я, — что ты думаешь обо всем этом, мой мальчик?

— Клянусь, сударь, — ответил он, — я думаю, что у вас странные привычки: хорошим дорогам вы предпочитаете скверные тропы, спите днем и идете ночью, а рыбу ловите, пуская в ход карабин!..

XL КУРОЧКИ ГОСПОДИНА ДЕ ШАТОБРИАНА

Покинув гостиницу "Орел" и двинувшись по дороге, которая тянется вдоль левого берега Цугского озера, мы оказались на земле, целиком принадлежащей истории. Дорога у нас под ногами была той самой, по которой следовал в свое время Гесслер, и ведет она к его могиле. В Иммен-зее, куда нам удалось добраться к семи часам утра, мы остановились лишь для того, чтобы немного отдохнуть, и вскоре отправились в селение Кюснахт^[16], чье любовно-поэтическое название плохо сочетается с воспоминаниями о насильственной смерти, которые оно навевает. Примерно в четверти льё от Иммензее мы вступили на дорогу, идущую по дну ложбины; в конце ее некогда сидел в засаде Вильгельм Телль; дорога эта, настолько узкая, что по ней едва может проехать коляска, зажата между крутыми склонами высотой в двенадцать футов, на вершинах которых растут деревья, чьи ветви, смыкаясь и переплетаясь, образуют над головой путешественника зеленый свод; она заканчивается у часовни, построенной на том самом месте, где испустил дух Гесслер. Напротив того места, где стоит часовня, от дороги отходит боковая тропа, которая шагов двадцать поднимается вверх по склону и обрывается у подножия дерева. Если верить преданию, то именно позади этого дерева, покрытый мхом ствол которого виден слева на пути из Иммензее, Телль сидел в засаде и именно к этому дереву он прислонил арбалет, чтобы быть увереннее в своем успехе. Если допустить, что стрелок и мишень располагались именно так, то Вильгельм стрелял с двадцати семи шагов.

Часовня эта ничем не выделяется среди всех прочих. Ее украшают изображения святого Николая Флюеского и святого Карла Борромейского, и здесь, как и везде, мне подали книгу, куда паломники заносят свои имена: на предпоследней странице я увидел подпись г-на де Шато-бриана.

После Мартиньи я время от времени встречал в регистрационных книгах гостиниц это великое и прославленное имя, затерявшееся среди никому не известных имен туристов. В Андерматте один из постояльцев нарисовал под этим именем лиру, увенчанную лавровым венком. Хозяин гостиницы показал мне эту запись, пребывая в полной уверенности, что это имя какого-то принца, и мне пришлось развеять его заблуждение, сказав, что это имя короля… Я нацарапал свою подпись гораздо ниже и на значительном удалении от его королевского росчерка, как и полагается почтительному придворному, и отправился дальше.

Выйдя из небольшой рощи, где стоит часовня Вильгельма Телля, мы заметили слева от себя развалины крепости, в которую направлялся Гесслер, когда его настигла стрела Телля. Туда ведет узкая дорожка; мы пошли по ней и через десять минут оказались возле замка, разрушенного Штауффахером в январе 1308 года и не примечательного ничем, кроме воспоминаний о прошлом, которые он навевает. Дорога, ведущая к замку, подходит к нему с одной стороны, пересекает его двор и, выйдя с другой стороны, устремляется прямо в Кюснахт. В этом селении мы наняли лодку, на которой нам предстояло доплыть до Люцерна.

Озеро Четырех кантонов повсеместно слывет самым красивым во всей Швейцарии; и в самом деле, благодаря причудливой форме озера его берега часто предстают в самых неожиданных ракурсах. И все же прежде я отдавал предпочтение Бриенцскому озеру, с его поясом ледников; но, когда наша лодка подошла к Люцерну, я был вынужден признать, что нигде еще перед моими глазами не открывалась панорама, столь совершенная как в целом, так и в деталях.

И действительно, прямо предо мной, в глубине небольшого залива, высился Люцерн, окруженный оборонительными сооружениями, которые датируются XVI веком и придают этому городу странный вид в краю, где истинные твердыни возведены рукой Господа и поднимаются на высоту в четырнадцать тысяч футов; справа и слева от Л юцер-на, подобно двум часовым, двум гигантам, духам добра и зла, высятся Риги, эта царица гор^[17], которая облачена в зеленую мантию, расшитую узорами селений и шале, и Пилат^[18], высохший, костистый скелет, увенчанный облаками, где спят грозы. Ни в каком другом месте нельзя единым взором охватить картину более полного контраста, чем тот, какой являют собой эти две горы. Одна, покрытая растительностью от основания до самой вершины, приютила сто пятьдесят шале и дает пропитание трем тысячам коров; другая, будто нищая попрошайка, едва прикрытая лоскутами темной мрачной зелени, сквозь которые просвечивают ее голые ободранные бока, служит пристанищем лишь для ураганов и орлов, облаков и стервятников; первая хранит в своей памяти лишь веселые предания, а с именем второй связаны лишь мрачные легенды о дьявольских силах, и не случайно поэтому дорогу, идущую вдоль подножия Пилата, Вальтер Скотт избрал местом действия для той ужасной сцены, какой начинается его роман "Карл Смелый".

Ветер, дувший со стороны Бруннена, наполнял наш маленький парус, и лодка так плавно скользила в окружении этого живописного пейзажа, что я, лежа на ее носу, не ощущал движения и готов был поверить, что это город шагает мне навстречу; такое обманчивое представление я сохранял до последней минуты: дома, постепенно вырастая, будто выходили из воды. Мы обогнули башню, некогда служившую маяком^[19] и давшую свое имя городу, и пристали к набережной. По пути нам встретилась гостиница, носившая название "Белая лошадь", и мы в ней остановились.

Первая новость, ставшая мне известной и оказавшейся самой важной, заключалась в том, что г-н де Шатобриан живет в Люцерне. Напомню, что после Июльской революции наш великий поэт, посвятивший свое перо защите свергнутой династии, добровольно отправился в изгнание и вернулся в Париж только потому, что была арестована герцогиня Беррийская. В Люцерне он остановился в гостинице "Орел".

Я тут же оделся, намереваясь отправиться к нему с визитом, хотя и не был знаком с ним лично. В Париже я никогда не осмелился бы на столь дерзкий поступок, но мне подумалось, что за пределами Франции, в Люцерне, пребывая в одиночестве, он, возможно, получит некоторое удовольствие от встречи с соотечественником. Итак, я отважно отправился в гостиницу "Орел" и, обратившись к коридорному, спросил, у себя ли г-н де Шатобриан. Коридорный ответил мне, что г-н де Шатобриан отправился кормить своих курочек. Полагая, что мне это только послышалось, я попросил коридорного повторить то, что он сказал, но его ответ и во второй раз был тем же самым. Я оставил свою визитную карточку и написал записку, в которой просил г-н де Шатобриана соблаговолить принять меня на следующий день. И в самом деле, близился вечер, и дававшая себя знать усталость, причиной которой были продолжительные пешие прогулки, какие я совершал после Брига, и слишком короткие часы отдыха, какие я мог позволить себе на трех или четырех последних этапах пути, наводила на мысль, что мне потребуется не только ночь, но и остаток дня, чтобы полностью восстановить свои силы; что же касается Франческо, то для него всякий город был Капуей.

На следующее утро мне вручили письмо от г-на де Шатобриана: его доставили накануне, но никто не рискнул меня разбудить; г-н де Шатобриан приглашал меня пожаловать к нему на завтрак в десять часов; было уже девять, и времени у меня оставалось в обрез; я вскочил с кровати и стал одеваться.

Мне уже давно хотелось познакомиться с г-ном де Шато-брианом. Мое восхищение им напоминало ребяческое восторженное поклонение; гениальный ум этого человека первым свернул с проторенной дороги и проложил нашей молодой литературе путь, по которому она следует с тех пор; он один вызвал больше ненависти, чем вся романтическая школа в целом; это утес, о который тщетно бились на протяжении пятидесяти лет волны зависти, все еще пытающиеся захлестнуть нас; это напильник, о который сточились зубы, чьи корни все еще пытаются укусить нас.

И потому, когда я поставил ногу на первую ступень лестницы, мое сердце едва не выпрыгнуло из груди. Мне казалось, что, будь я никому не известен, на меня в меньшей степени давила бы тяжесть его безмерного превосходства, ведь тогда не было бы мерила для сопоставления достигнутых нами высот, и я не имел бы возможности сказать, как Стромболи говорит горе Монте Роза: "Я всего лишь холм, но внутри меня скрывается вулкан".

Поднявшись на лестничную площадку, я остановился; сердце мое неистово билось; полагаю, что если бы мне предстояло постучаться в дверь конклава, то я колебался бы меньше. Возможно, в эту минуту г-н де Шатобриан думал, что я заставляю его ждать по недостатку вежливости, тогда как я не осмеливался переступить порог его комнаты из чувствапочтения. Но тут послышались шаги коридорного, поднимавшегося по лестнице: я не мог больше оставаться перед дверью и постучал в нее; открыл мне сам г-н де Шатобриан.

Должно быть, он составил себе странное мнение о моих манерах, если только ему не стала понятна истинная причина моего замешательства: я запинался, словно провинциал, и не знал, пропустить ли мне его вперед или самому войти первым; полагаю, что если бы он спросил мое имя, то я, подобно г-ну Парсевалю, стоявшему перед Наполеоном, не знал бы, что ему ответить.

Но г-н де Шатобриан сделал лучше: он протянул мне руку.

На протяжении всего завтрака мы говорили о Франции; он поочередно затрагивал все политические вопросы, обсуждавшиеся в то время как с трибун, так и в клубах, и высказывал свое мнение с проницательностью гения, способного проникать в самую суть явлений и людей, знающего истинную цену убеждениям и интересам и не заблуждающегося ни по какому поводу. У меня осталась уверенность, что г-н де Шатобриан уже тогда сознавал, что партия, к которой он принадлежал, проиграла, и полагал, что будущее за республиканской формой правления, но он оставался верен своему делу скорее потому, что оно терпело неудачу, чем потому, что оно казалось ему правым. Такое свойственно всем, кто велик духом, и подобный человек отдает всего себя великому служению: если не женщинам, то королям, если не королям, то Господу.

Я не мог не заметить г-ну де Шатобриану, что его теории, роялистские по форме, были республиканскими по сути.

— Вас это удивляет? — с улыбкой спросил он меня.

Я признался, что это так.

— Охотно верю. Меня это удивляет еще больше, — продолжал он. — Я двигался вперед, сам того не желая, как гранитный валун, которого увлекает за собой поток, и вот теперь я подошел гораздо ближе к вам, чем вы ко мне!.. Вы видели Люцернского льва?

— Еще нет.

— Ну что ж, тогда давайте посетим его: это самый значительный памятник в городе; известно ли вам, в честь чего его воздвигли?

— В память о десятом августа.

— Именно так.

— Он красив?

— О, важнее другое: он хранит славную память.

— Да, но вот только одна незадача: кровь, пролитая за монархию, была куплена у республики, и смерть швейцарских гвардейцев была не чем иным, как предусмотренной платой по векселю.

— Это не умаляет величия их подвига, — возразил мне г-н де Шатобриан. — Ведь в то время было столько людей, позволявших опротестовывать свои векселя.

Как видно, здесь мы не сошлись в наших взглядах: такое, к несчастью, случается с убеждениями, в основе которых лежат противоположные принципы: всякий раз, когда необходимость их сближает, они легко ладят в вопросах теории, но тут же расходятся, когда дело касается практики.

Мы подошли к памятнику, построенному в некотором отдалении от города, в парке генерала Пфиффера. Это отвесная скала, у подножия которой находится круглый бассейн. В скале выдолблен грот шириной в сорок четыре фута и высотой в сорок восемь футов, а внутри него молодой скульптор из Констанца, по имени Ахорн, высек по проекту Торвальдсена, выполнившего модель из гипса, гигантское изваяние льва, пронзенного копьем, обломок которого остался в ране; умирающий лев закрывает своим телом щит с геральдическими лилиями, не имея сил более его защищать; над гротом выбиты слова:

HELVETIORUM FIDEI АС VIRTUE^[20]

Под этой надписью перечислены имена офицеров и солдат, погибших 10 августа; офицеров там значится двадцать шесть, а солдат — семьсот шестьдесят.

Впрочем, этот памятник вызывает еще больший интерес в свете только что свершившейся новой революции, позволившей швейцарцам дать новое доказательство своей верности. Однако удивительно устроен мир: инвалид, охранявший этот памятник, много рассказывал нам о 10 августа, но ни словом не обмолвился о 29 июля. Та из двух катастроф, которая случилась совсем недавно, уже забыта, и объясняется это весьма просто: 1830 год низверг лишь короля, 1790-й низвергнул монархию.

Указав г-ну де Шатобриану на имена этих людей, в полной мере выполнивших взятые на себя обязательства, я спросил его:

— А если во Франции решили бы воздвигнуть подобный монумент, то какие дворянские имена, достойные встать в один ряд с этими простонародными именами, можно было бы начертать на надгробном камне монархии?

— Таких нет ни одного, — ответил мне г-н де Шато-бриан.

— И у вас есть этому объяснение?

— Разумеется: мертвых нельзя убить.

Вся история Июльской революции была заключена в этих словах: дворянство — вот истинный щит монархии, и, пока монархия носила его на руке, она отражала угрозы внешних врагов и не давала разгореться гражданской войне; но в тот день, когда в приступе гнева она по неосторожности его разбила, у нее не стало чем защищать себя. Людовик XI умертвил знатных вассалов, Людовик XIII — знатных сеньоров, а Людовик XVI — аристократию, и потому, когда Карл X воззвал о помощи к д’Арманьякам, Монморанси и Лозенам, на его голос явились лишь тени и призраки.

— А теперь, — сказал мне г-н де Шатобриан, — если вы увидели все, что хотели увидеть, я приглашаю вас отправиться со мной кормить моих курочек.

— Ах да, вы мне напомнили кое о чем: когда я вчера заходил к вам в гостиницу, коридорный сказал мне, что вы вышли, чтобы предаться этому сельскому занятию. Неужели ваши планы уйти от дел заходят так далеко, что вы собираетесь стать фермером?

— А почему бы и нет? Такой человек, как я, жизнь которого определяли прихоти, поэзия, революции и изгнания во все концы света, вполне, мне кажется, был бы счастлив владеть фермой, но только не шале в этих горах, ибо я не люблю Альпы, а пастбищем в Нормандии или хутором в Бретани. Решительно, я полагаю, что таково будет мое призвание на старости лет.

— Позвольте в этом усомниться. Вспомните о Карле Пятом в монастыре святого Юста: вы не из тех императоров, кто отрекается, и не из тех королей, кого свергают с трона; вы из тех государей, кто умирает под парадным балдахином и кого хоронят, как Карла Великого, — с щитом в ногах, мечом на боку, короной на голове и со скипетром в руке.

— Осторожнее, мне давно не льстили, и я вполне способен поверить вашим словам. Идемте же кормить моих курочек!

Клянусь, мне хотелось пасть на колени перед этим человеком, настолько он казался мне великим и одновременно простым!..

Мы поднялись на Дворцовый мост, ведущий в ту часть города, которая находится за узким заливом озера; этот крытый мост — самый длинный в Швейцарии, если не считать моста в Рапперсвиле; он имеет в длину тысячу триста восемьдесят футов, и внутри его украшают двести тридцать восемь картин с сюжетами, взятыми из Старого и Нового Завета.

Пройдя примерно две трети его длины, мы остановились в некотором удалении от места, заросшего тростником. Господин де Шатобриан достал из кармана хлеб, который он положил туда после завтрака, и принялся крошить его в воду; тотчас же около дюжины водяных курочек появились из зарослей тростника, образовавших некое подобие островка, и начали торопливо оспаривать друг у друга кушанье, которое приготовила им рука, написавшая "Дух христианства", "Мучеников" и "Последнего из Абен-сераджей". Я долго в молчании наблюдал за этой странной картиной: он стоял на мосту, склонившись над водой, губы его были растянуты в улыбке, но глаза оставались печальными и серьезными; постепенно движение его рук стало машинальным, лицо приняло выражение глубокой печали, и на его широком лбу, напоминая облака, проплывающие по небу, отразились волновавшие его мысли: самыми грустными среди них были воспоминания о родине, о семье и о сердечных привязанностях. И я понял, что эту минуту он приберегал для того, чтобы размышлять о Франции.

Я не нарушал его раздумий все время, пока они длились. Наконец, он выпрямился и тяжело вздохнул. Я приблизился к нему; он тотчас вспомнил о моем присутствии и протянул мне руку.

— Но если вы с таким сожалением вспоминаете о Париже, — сказал я, — то почему бы вам не вернуться туда? Никто вас оттуда не гнал, и все призывает вас обратно.

— Что поделать? — ответил он. — Я был в Котре, когда разразилась Июльская революция. Я вернулся в Париж и увидел, что один трон облит кровью, а другой — грязью, увидел адвокатов, составляющих хартию, и короля, пожимающего руку старьевщикам. Наблюдать это было невыносимо грустно, особенно такому человеку, как я, почитающему великие традиции монархии. И я покинул Францию.

— Несколько слов, которые вы обронили сегодня утром, дали мне основание полагать, что вы признаете верховную власть народа.

— Да, разумеется, хорошо, когда время от времени королевская власть проходит новую закалку в своем источнике, то есть в выборах; но на этот раз перескочили через одну ветвь дерева, пропустили одно звено цепи: следовало избрать Генриха Пятого, а не Луи Филиппа.

— Высказанное вами пожелание могло бы печально отразиться на судьбе этого бедного ребенка, — ответил я. — Во Франции с королями по имени Генрих непременно происходит несчастье: Генрих Первый был отравлен, Генрих Второй смертельно ранен на турнире, а Генрих Третий и Генрих Четвертый были заколоты кинжалом наемного убийцы.

— Ну что ж, в конце концов, лучше умереть от кинжала, чем зачахнуть в изгнании: смерть наступает быстрее и страдаешь меньше.

— Ну а вы сами так и не вернетесь во Францию?

— Если герцогиня Беррийская, отправившаяся в Вандею, что с ее стороны было безумием, сделает еще одну глупость и даст там себя захватить, я вернусь в Париж, чтобы защищать ее перед судом, поскольку мои советы все равно не помешают ей предстать перед ним.

— А если нет?..

— Если нет, — продолжал г-н де Шатобриан, отламывая второй кусок хлеба, — я буду продолжать кормить моих курочек.

Два часа спустя после этой беседы я удалялся от Люцерна, сидя в лодке, которой управляли два гребца; я увидел в городе все, что хотел в нем увидеть, и вдобавок увозил с собой воспоминание, какое даже не рассчитывал там обрести, — воспоминание о встрече с г-ном де Шатобриа-ном; мне довелось пробыть целый день с литературным гигантом нашей эпохи, с человеком, чье имя звучит так же громко, как имя Гёте и Вальтера Скотта. Я смерил его взглядом, как те альпийские горы, что вздымают свои белоснежные пики перед моими глазами; я поднялся на его вершину, спустился на дно его бездн и обошел кругом его гранитное основание; и выяснилось, что он выглядит еще более великим вблизи, а не издали, в действительности, а не в воображении, в живой речи, а не в своих произведениях. Со временем сила впечатления от встречи с г-ном де Шатобрианом лишь возрастала, и никогда больше я не буду делать попыток вновь увидеться с ним, так как во мне живет страх, что я найду его уже не таким, каким он запомнился мне, и что эта перемена нанесет ущерб тому чувству благоговения, каким проникнуто мое отношение к нему. Что же касается г-на де Шатобриана, то, вероятно, из его памяти стерлись не только подробности моего визита, но и сам этот визит; впрочем, в этом нет ничего удивительного: я был всего лишь паломником, а он был Богом.

XLI РИГИ

Около четырех часов пополудни мы прибыли в Веггис: именно отсюда, по зрелому рассуждению моих лодочников, мне следовало начать восхождение на самую известную гору Швейцарии, заслужившую славу благодаря изумительной панораме, которая открывается с ее вершины.

День уже клонился к вечеру, так что мы заглянули в гостиницу лишь для того, чтобы отыскать там проводника. К сожалению, как я уже сказал, мы несколько припозднились: погода на следующий день обещала быть великолепной, что вызвало наплыв путешественников и, как следовало ожидать, нехватку проводников; последний из них ушел час назад вместе с каким-то англичанином. Хозяин гостиницы посоветовал нам отправиться следом за англичанином, заверив нас, что если мы хорошие ходоки, то нагоним его на пол пути к горе, а это даст нам возможность воспользоваться услугами его проводника, когда начнется вторая, самая трудная часть подъема на гору.

Прислушавшись к совету хозяина, мы немедленно тронулись в путь. Дорога, начинавшаяся у самых дверей гостиницы, была достаточно заметной, чтобы мы не боялись заблудиться; примерно в двухстах шагах от дома она углублялась в очаровательную рощу дубов и ореховых деревьев, тянувшуюся на протяжении полульё; выйдя из нее, мы вступили на голую, лишенную растительности почву ржаво-коричневого цвета, ставшую такой безжизненной после извержения, которое случилось здесь в 1795 году.

Это странное извержение, причину которого долго не могли раскрыть и объяснили лишь в наши дни, в какое-то мгновение грозило жителям Веггиса повторением судьбы обитателей Геркуланума, однако здесь не лава, а потоки грязи чуть было не погребли их под собой. На рассвете 16 июля 1795 года жители Веггиса, не спавшие всю ночь из-за шума, причину которого они не могли понять, увидели, что на горе, примерно на одной трети ее высоты, образовались поперечные трещины в том месте, где пласты на разломе Россберга, в которые вклинивается долина Гольдау, упираются в известняковые пласты Риги, и из этих трещин выходит поток жижи коричнево-красного цвета, спускающийся вниз, как огромное пятно грязи: его ширина равнялась четверти льё, а высота составляла от десяти до двадцати футов; преодолевая неровности почвы, он полз вниз довольно медленно, что дало жителям

Веггиса время забрать из своих домов все самое ценное; напоминая лаву во всем, кроме того, что ее разжижение было вызвано вовсе не вулканическим жаром, эта грязь скапливалась у тех предметов, какие становились препятствием на ее пути, и перекатывалась через них, когда не в состоянии была толкать их перед собой. Извержение длилось неделю, и повсюду, где прошли потоки грязи, зеленый наряд Риги исчез под ржаво-красным покровом, который со стороны озера до сих пор выглядит, как огромный лишай, образовавшийся на склонах горы. Впрочем, благодаря усилиям местного населения растительность уже отвоевала часть этого безжизненного пространства, а рано или поздно и все оно покроется зеленью; и тогда, как рыбаки Торре дель Греко или Резины, жители Веггиса снова будут спокойно спать у подножия вулкана столь же опасного, как и вулкан Неаполя; ведь катастрофа, жертвой которой они чуть было не стали в конце прошлого века, была вызвана тем, что вода, просочившаяся с вершины Риги в недра горы, дошла до слоя земли, лежащего между двумя пластами скальной породы, и размыла его, после чего, под давлением верхнего пласта, эта земля, превратившаяся в жижу, вырвалась наружу в виде потоков грязи. Эти симптомы внушают тем более сильную тревогу, что именно они были предвестниками обрушения Росс-берга, однако в тот раз не один пласт горы устремился в долину, а вся гора, соскользнув со своего основания, словно новый корабль, сошедший со стапелей, обрушилась в Люцернское озеро, и поднявшаяся при этом волна затопила всю прилегающую местность.

Мы пересекли эту пустынную равнину и, подойдя к небольшому скиту Святого креста, находящемуся на полпути к вершине, увидели, что навстречу нам направляется какой-то молодой человек, держащийся очень прямо и при этом делающий такие широкие размеренные шаги, что казалось, будто у него вместо ног циркуль. Мы без труда узнали в нем нашего англичанина. Его проводник шел за ним и то на немецком языке, то на французском, пуская в ход все мыслимые доводы, уговаривал его повернуть обратно и возобновить прерванное восхождение; но англичанин оставался глух к его словам и с невозмутимым видом продолжал спускаться; по мере спуска скорость его все возрастала, и мы уже стали опасаться, как бы через пятьсот шагов он не пустился бегом.

С первого же взгляда нам стало ясно, что проявляемые проводником услужливость и настойчивость вызваны его опасениями остаться в этот день без заработка, и я спросил у него, не согласится ли он, оставив в покое англичанина, связать свою судьбу с нами. Предложение было принято в тот же миг; проводник остановился, предоставив молодому человеку без помех проделать обратный путь. Англичанин же, не обратив ни малейшего внимания на то, что он остался без проводника, продолжал спускаться с горы, по-прежнему наращивая скорость, и это внушило нам надежду, что если дело и дальше пойдет подобным образом, то он доберется до Веггиса раньше, чем через полчаса.

Мы поинтересовались у проводника, известно ли ему, что за неотложное дело так внезапно призвало этого одержимого ходока на берег озера, но он ответил нам, что, скорее всего, англичанин был предрасположен к этой мании, и вот теперь она внезапно у него проявилась. Так, еще в Веггисе проводнику стоило больших трудов уговорить англичанина подняться на Риги, и он решился совершить восхождение лишь после того, как ему было обещано, что там, вероятно, никого, кроме него, не будет; только тогда и на этом условии молодой человек согласился отправиться в путь, однако через каждые пятьсот шагов он непременно спрашивал, добрались ли они уже до места, и, получив отрицательный ответ, со смирением квакера шел дальше; но примерно на половине дороги он узнал, что впереди него идет какая-то многочисленная компания, и эта новость, видимо, ввергла его в оцепенение: мгновение он оставался неподвижен, лицо его покраснело, а затем, резко развернувшись на сто восемьдесят градусов, он зашагал в Веггис. Напрасно проводник убеждал его, что они прошли уже полдороги и подъем теперь займет ничуть не больше времени, чем спуск. Однако, вне всяких сомнений, англичанин думал, что тогда на следующий день ему придется спускаться, и эта тягостная убежденность внушила ему то отчаянное решение, жертвой которого, не появись рядом мы, чуть было не стал проводник.

Наибольший интерес во время подъема на Риги вызывает сводчатый проход из четырех каменных глыб, которые непонятно каким образом взгромоздились одна на другую, образовав арку. Очевидно, что человеческая рука не имеет никакого отношения к этому причудливому творению природы. Мой проводник, в соответствии с привычкой швейцарских крестьян, не преминул приписать его делу рук извечного врага человеческого рода, однако все мои расспросы были напрасными: он не знал, с какой целью дьявол позволил себе эту прихоть.

Далее мы шли в гору по пологой дороге, наблюдая за тем, как по мере нашего подъема опускаются соседние вершины и ширится горизонт; между тем в глубине ущелий стал сгущаться мрак, тогда как все пики еще были освещены ярким светом; впрочем, солнце быстро катилось к закату, и темнота поднималась, словно прилив. Вскоре остались видны лишь горные вершины, напоминавшие островки в этом море мрака, но затем и их одну за другой поглотила тьма. Затем она затопила и нас самих. Еще какое-то время мы могли видеть пылавшую вершину Пилата, которая выше Риги на тысячу четыреста — тысячу пятьсот футов. Но вот погас свет и этого последнего маяка, и, когда мы добрались до Штаффеля, все Альпы уже были погружены во тьму. Наше восхождение длилось два часа с четвертью.

Войдя в гостиницу, мы словно попали в Вавилонскую башню: двадцать семь путешественников одиннадцати национальностей собрались на вершине Риги, чтобы встретить там восход солнца; в ожидании этого зрелища они умирали от голода или были близки к этому; трактирщик, не ожидавший такого наплыва постояльцев, не сделал достаточных запасов провизии, и потому его гости встретили меня весьма холодно: я был новым едоком, попавшим в голодающий гарнизон. Каждый бранился на своем языке, внося своими проклятьями вклад в самый ужасный хор, какой мне когда-либо доводилось слышать.

Узнав, в чем дело, я подумал, что будет честно и великодушно с моей стороны отомстить людям, оказавшим мне подобный прием, подав им пример человеколюбия, и с этой целью достал из охотничьей сумки великолепную водяную курочку, которую мне удалось подстрелить, когда мы огибали мыс Нидердорфа, перед тем как прибыть в Веггис; разумеется, это было не Бог весть что, но в голодное время каждая крошка обретает ценность. Мне подумалось также, что на англичанина, вероятно, нашло прозрение и ему открылось, что на вершине горы царит голод, и именно поэтому он так стремительно вернулся в долину.

В эту минуту шагах в пятидесяти от гостиницы послышался звук альпийского рожка: это была любезность, оказываемая нам трактирщиком, который, за неимением ничего другого, угощал нас серенадой.

Мы вышли из дома, чтобы послушать этот знаменитый пастушеский наигрыш, который, как говорят, будит в сердце швейцарца тоску по родине; для нас же, иностранцев, эти звуки сливались в довольно монотонную, заунывную мелодию, лично меня натолкнувшую на чудовищную мысль, что если какой-нибудь путешественник заблудился в эту минуту в горах, то звуки рожка могут указать ему дорогу. Я поделился своими соображениями с соседом; это был тучный англичанин, в обычной жизни, должно быть, выглядевший довольно жизнерадостным человеком, но обстоятельства, в каких мы оказались, ввергли его в состояние глубокой меланхолии. Сказанное мною заставило его на минуту задуматься, и, без сомнения, мои опасения показались ему вполне обоснованными, ибо, отделившись от слушателей, он подошел к пастуху, вырвал у него из рук рожок и отнес его хозяину гостиницы.

— Друг мой, спрячьте подальше этот маленький инструмент, — сказал он ему, — чтобы ваш парень не устраивал больше с его помощью такой шум.

— Но, милорд, таков обычай, — возразил хозяин, — и музыка, как правило, доставляет удовольствие путешественникам.

— Такое возможно во времена изобилия, но никогда — во времена голода.

После этого англичанин вернулся ко мне.

— Не волнуйтесь, — сказал он, — я велел ему убрать его охотничий рожок.

— По правде сказать, милорд, — ответил я, — боюсь, как бы уже не было слишком поздно: мне кажется, я различаю там внизу какую-то тень, которая, на мой взгляд, явно принадлежит вновь прибывшему.

— О! — воскликнул милорд. — Вы так полагаете?

— Разумеется, взгляните сами!

И в самом деле, при свете только что выглянувшей луны мы увидели высокого молодого человека, который с непринужденным видом приближался к нам, вращая свой альпеншток вокруг указательного пальца на манер артистов, умудряющихся снять монету в шесть лиаров с кончика носа военных. По мере того как он подходил к нам ближе, я распознавал в нем типичного парижского коммивояжера: на голове у него красовалась серая шляпа, слегка сдвинутая набок, его длинные бакенбарды смыкались под подбородком, на шее был небрежно повязанный галстук опереточного поселянина, а наряд его составляли бархатный сюртук и широкие казацкие штаны. Как видно, внешность строго соответствовала роду занятий.

Приблизившись к нам, он изменил манеру поведения: желая, несомненно, продемонстрировать нам свою сноровку, приобретенную в рядах национальной гвардии, а также врожденное призвание к ведущим партиям в комической опере, он остановился в десяти шагах от нас и, сопровождая движения голосом, стал выполнять альпенштоком упражнение на двенадцать счетов:

— На плечо! На караул!

Вот и он, вот и он,

Вот французский вояжер!

Salutem omnibus^[21], всем привет! Ну, и что не так?

— А то, мой дорогой соотечественник, — ответил я, — что если вы не владеете секретом умножения хлебов и рыб, то лучше бы вам было остаться в Веггисе.

— Ба! Ба! Ба! Там, где достаточно для троих, хватит и для четверых.

— Да, но там, где хватит для четверых, не хватит для двадцати восьми.

— Ну что ж, тем хуже! На войне как на войне. Я подумал, что, раз уж я оказался в Люцерне, нельзя уехать, не увидев Ги-Ги. Однако в деревне не оказалось проводников, и мне пришлось пойти одному, но я знаком с горами, ведь я с Монмартра. Между тем стемнело, и я немного заблудился, но тут ваш рожок указал мне путь к спасению. Не вы ли, папаша, дули в инструмент? — продолжил он, обращаясь к англичанину.

— Нет, сударь, это не я.

— Ах, простите, милорд, но, судя по вашему виду, у вас должно быть отменное дыхание.

— Вполне возможно, но я не люблю музыку.

— А вот тут вы неправы: музыка смягчает нрав человека. Эй, в доме! Что у нас на ужин? — воскликнул он, входя с этими словами в гостиницу.

— Он такой шутной, фаш друг, — произнес, обращаясь ко мне, немец, до тех пор хранивший молчание.

— Прошу прощения, — ответил я, — но этот господин вовсе не мой друг, и я его совсем не знаю; это мой соотечественник, только и всего.

— Вот оно что, скажите на милость! Так вот, как вы меня поддерживаете, шутник вы этакий! — произнес вновь прибывший, показываясь в дверях и, хотя его рот был полон, умудряясь откусить очередной кусок от бутерброда. — Не смотрите на меня так, милорд; я не съел ничего чужого: это жаркое я нашел в поддоне, наш плут-хозяин тушил его для жены, но к счастью, мне пришло в голову заглянуть на кухню.

— Ну, и как там обстоят дела? — спросил я.

— Съестного хватит как раз на то, чтобы не умереть с голоду.

Англичанин тяжело вздохнул.

— Похоже, милорд, у вас здоровый аппетит.

— Я дьявольски голоден!

— Ну что ж, — продолжал коммивояжер, — тогда я попрошу собравшихся доверить мне разделить на всех еду: в подобных обстоятельствах я в свое время поделил яйцо всмятку на четыре части.

— Дамы и господа, кушать подано! — объявил, входя, хозяин гостиницы.

Ему пришлось пустить в ход все мыслимые уловки: объем супа в кастрюле вырос соответственно числу едоков исключительно за счет густоты его содержимого, а говядина потерялась в ворохе петрушки. Тем не менее коммивояжер, в качестве стольника занявший место в середине стола, ловко отмерял одно ложкой, а другое вилкой, и в итоге каждому хватило, чтобы убедиться, что ни то, ни другое никуда не годится.

Затем подали жаркое в сопровождении четырех блюд: первым из них был омлет, вторым — зажаренные яйца, третьим — яичница-глазунья, а четвертым — яичница-болтушка; что же касается самого жаркого, то оно состояло из двадцати жаворонков и водяной курочки; коммивояжер разделил ее на восемь более или менее равных порций, каждая из которых по размерам соответствовала жаворонку, и, передав англичанину блюдо, сказал:

— Дамы и господа, каждый из вас может взять по выбору жаворонка или кусок водяной курочки, хлеба же берите, сколько пожелаете.

Англичанин взял двух жаворонков.

— Послушайте, послушайте, милорд, — сказал коммивояжер, — если все последуют вашему примеру, то порций хватит только для половины сидящих за столом.

Англичанин сделал вид, что он не понимает сказанного.

— А! Ты не понимаешь по-французски! — воскликнул коммивояжер, старательно делая из хлеба катышек размером с лесной орех и помещая его между большим пальцем и согнутым кольцом указательным, как поступают уличные мальчишки, играющие в шарики. — Ну, подожди же, я буду говорить с тобой на твоем языке: goddem^[22], вы обжора!

И с этими словами он запустил хлебный катышек прямо в нос милорду.

Англичанин протянул руку, взял бутылку, словно собираясь налить себе вина, и бросил ее в голову коммивояжера, но тот, предугадав ответ, поймал бутылку на лету, подобно тому как фокусник ловит свой шарик.

— Спасибо, милорд, — сказал он, — но в данную минуту меня больше мучит голод, чем жажда, и я предпочел бы, чтобы вы бросили мне вашего жаворонка, а не вашу бутылку. Тем не менее я не откажусь выпить за предложенный вами тост. — И, налив несколько капель вина в свой стакан, и без того полный, он произнес: — За удовольствие встретиться с вами в другом месте, где нас будет четверо вместо двадцати восьми и где вместо бутылки вина мы запустим в голову друг друга свинцовую пулю.

— Это было бы для меня величайшей радостью, — ответил англичанин, в свою очередь поднимая стакан и выпивая все до последней капли.

— Полно, господа, перестаньте, — произнес один из присутствующих, — ведь здесь дамы.

— Надо же, — сказал коммивояжер, — еще один соотечественник?

— Вы ошибаетесь, сударь, я не удостоился этой чести: я поляк.

— Что француз, что поляк —

Добрый малый так и так!

Кто хочет омлет?

И коммивояжер принялся делить омлет на двадцать восемь порций, проявляя прежнюю непринужденность, как будто ничего не произошло.

Это поразительно: представители всех национальностей дерутся на дуэли, но никто не посылает и не принимает вызов с такой легкостью, как французы, а послав или приняв вызов, никто не идет к барьеру с большей беспечностью. Для всех взять в руку пистолет или шпагу представляется серьезным делом, для француза же, особенно для парижанина, это повод для крайнего веселья. На ваших глазах двое прогуливаются в Венсенском лесу в пятидесяти шагах друг от друга; один напевает вполголоса арию из "Золушки", второй делает заметки в записной книжке. Вы полагаете, что первый — это счастливый любовник, а второй — поэт, подбирающий рифмы; но нет, эти два господина ждут, когда их друзья решат, перережут ли они друг другу глотку или продырявят пулей голову; их самих способ умерщвления нисколько не интересует — это дело секундантов. Возможно, подобное поведение не свидетельствует о величайшей смелости, но, без сомнения, оно говорит о величайшем презрении к жизни.

Дело в том, что на протяжении последних пятидесяти лет каждый из нас видел смерть так близко и так часто, что к ней привыкли: наши деды встречались с ней лицом к лицу на эшафоте, наши отцы — на полях сражений, а мы — на улицах города, так что можно говорить о том, что три поколения французов шли ей навстречу с песней. Это объясняется тем, что в течение столетия мы изучали суть всех социальных и религиозных проблем; при этом мы стали такими скептиками в вопросах политики, что у нас нет больше возможности верить в совесть; мы настолько глубоко изучили анатомию, что у нас нет больше возможности нести отчаяние в душе. И в итоге, когда жить стали без веры, а о смерти думать без ужаса, смерть, вместо того чтобы быть наказанием, становится для нас порой освобождением.

Но в данном случае все обстояло совсем иначе, и, позволив себе увлечься общими рассуждениями, мы вышли за пределы совершенно определенных обстоятельств. Сомневаюсь, чтобы г-н Альсид Жолливе (так звали нашего коммивояжера) когда-либо с разочарованием относился к жизни. Напротив, Провидение, по-видимому, щедро отмерило ему счастливых дней, наполненных удовольствиями, и, словно опасаясь, что они могут неожиданно закончиться, он, казалось, хотел с пользой провести оставшиеся ему мгновения, а потому его неутомимая веселость и задор ощутимо выросли после только что произошедшей ссоры. Англичанин же, напротив, еще более помрачнел, и от его плохого настроения особенно пострадала стоявшая перед ним яичница-болтушка, которую он съел почти всю один. Впрочем, когда подали величественный десерт, состоявший из восьми тарелок с орехами и трех тарелок с сыром, он, предварительно удостоверившись, что больше ждать нечего, встал из-за стола и покинул комнату.

Спустя десять минут появился хозяин собственной персоной и сообщил нам, что постели есть только для дам, да и то, поскольку англичанин, не говоря ни слова, предательски занял одну из них, двум путешественницам придется спать вместе. Альсид Жолливе предложил пойти вылить таз ледяной воды в постель англичанину, но жена и дочь немца остановили его, сказав, что они имеют привычку спать вдвоем в одной кровати.

Как только дамы оставили нас, коммивояжер подошел ко мне.

— Послушайте-ка! Я рассчитываю на вас, — сказал он, — ведь вы же понимаете, что так это все кончиться не может.

— Ба! — ответил я. — Будем надеяться, что дело не получит продолжения.

— Не получит продолжения? Скажете тоже! Ведь речь идет о национальной гордости. Вы не можете себе даже представить, как я ненавижу этих чертовых англикашек, ведь они довели до смерти моего императора. И потому я никогда не хочу ехать в Англию, какой бы торговый дом мне это ни предлагал.

— Почему, позвольте узнать?

— Там слишком много англичан.

На этот довод ответить было нечего.

— Другое дело, поляки, — продолжал он, — это нация храбрецов. Но куда же делся наш?

— Он только что вышел.

— У них есть только один недостаток, и об этом можно сказать, пока его здесь нет: так вот, у них такие имена, клянусь честью, что их можно выговорить лишь вчетвером, а это весьма затрудняет разговор с глазу на глаз.

— Фы ошипаетесь, — заметил немец, — нет ничего проще: фы чихаете, а затем добавляете "к и й", фот и фее.

В эту минуту вернулся поляк, держа в руках свой плащ.

— Сударь, — обратился к нему Альс ид Жолливе, — могу ли я вас просить стать моим секундантом, если дело дойдет до дуэли?

— Прошу прощения, сударь, — высокомерно ответил поляк, — но я взял за правило никогда не вмешиваться в трактирные ссоры.

После этих слов он расстелил плащ около стены и лег на нем.

— Что ж, этот сын Вислы на редкость вежливый малый, — сказал Жолливе, — а ведь, бросившись на помощь Польше, я проделал уже пятнадцать льё, когда стало известно, что Варшава взята!.. Это послужит мне уроком.

— А я с утофольстфием стану фашим секундантом, молотой челофек, — произнес немец. — Милорд был не праф, и из-за него мне не хватило жафоронка.

— Ах, черт возьми, в добрый час! — вскричал Жолливе. — Вы отличный малый; не хотите ли провести ночь за кружкой пунша? Я отлично умею его готовить. Ну же! Составьте мне компанию.

— С утофольстфием, — ответил немец.

— А вы? — спросил меня Жолливе.

— Спасибо, но я предпочитаю выспаться.

— Вольному воля; я иду на кухню.

— А я отправляюсь спать.

— Доброй ночи!

Я, в свою очередь, постелил плащ на пол и лег на нем; но, как ни велика была моя потребность во сне, я не смог заснуть сразу и видел, как вернулся коммивояжер, неся в руках кастрюлю, до краев наполненную пуншем, голубоватое пламя которого освещало его радостное лицо.

На следующее утро нас разбудили звуки альпийского рожка. Все тотчас же встали, а так как наши сборы были недолгими, то за четверть часа до рассвета мы уже были готовы отправиться на Риги-Кульм.

Когда мы взошли на самую высокую вершину горы, все Альпы еще были погружены в темноту, но эта темнота была такой ясной, что она предвещала нам великолепную картину восхода солнца. И в самом деле, после нескольких минут ожидания на востоке протянулась пурпурная линия; одновременно на юге стал вырисовываться Главный Альпийский хребет, похожий на вырезанный серебристый силуэт на фоне голубого звездного неба, тогда как на западе и севере взгляд терялся в тумане, поднимавшемся с равнин Швейцарии. Тем временем, хотя солнце еще не встало, сумрак понемногу стал рассеиваться, пурпурная полоса на востоке запылала ярким пламенем, снежные вершины Главного Альпийского хребта засверкали, и туман, постепенно испарившись повсюду, где не было воды, висел теперь лишь над поверхностью озер и сопровождал течение Ройса, извивавшегося посреди равнин, будто гигантская змея. Наконец, после предрассветных сумерек, длившихся минут десять, когда день и ночь боролись друг с другом, с востока словно покатились золотые волны: вершины Главного Альпийского хребта окрасились оранжевым цветом, в то время как на их фоне, у их подножия, стали вырисовываться темно-синие очертания второй, более низкой, цепи гор, которой еще не достигли лучи дневного света; пелена тумана распалась на большие клочья, которые ветер гнал к северу, открывая гладь озер, похожих на огромные лужи молока. И только в этот миг из-за Гларнского ледника взошло солнце, причем вначале его диск был еще настолько бледным, что на него можно было смотреть, не отводя глаза в сторону; но почти сразу же, как король, отвоевавший свою державу, оно надело свою огненную мантию, взмахнув ею над миром, ожившим в его живительных лучах и озарившимся его сиянием.

Есть описания, которые невозможно передать пером, есть картины, которые кисть не в силах перенести на холст; остается лишь взывать к тем, кто их видел, и ограничиваться словами, что нет в мире зрелища прекраснее, чем восход солнца на фоне подобной панорамы, когда наблюдаешь за ним, находясь в самом ее центре, и можешь, повернувшись на месте, одним взглядом охватить три горные цепи, четырнадцать озер, семнадцать городов, сорок селений и семьдесят ледников, разбросанных в округе на площади в сто льё.

— И все же, — промолвил Жолливе, похлопав меня по плечу, — мне было бы чертовски досадно быть убитым, да еще англичанином, так и не увидев того, что мы сейчас увидели!

Около семи часов мы отправились обратно в Люцерн.

XLII АЛЬСИД ЖОЛЛИВЕ

Около четырех часов дня, как раз в ту минуту, когда я отдавал распоряжение приготовить мне на следующее утро лодку с гребцами, которая доставила бы меня в Штансштад, в комнату ко мне вошел мой новый приятель, Альсид Жолливе.

— Подождите, подождите, — сказал Жолливе, — вы не можете вот так взять и уехать: вы ведь знаете, что мне надо уладить одно дело с моим англикашкой.

— Ба! А я думал, что вы уже забыли об этой нелепой ссоре, — ответил я ему.

— Благодарю! Мне без предупреждения запускают бутылку в голову, и вы считаете, что обидчику это сойдет с рук? О, вы плохо знаете Альсида Жолливе.

— Ну что ж, садитесь, давайте все обсудим.

— С удовольствием. Если не возражаете, я велю принести стаканчик вишневой настойки?

— У меня тут есть бутылка превосходного киршвассера. Подождите.

— Да не беспокойтесь, я ее вижу… А стаканы?.. А, вот и они. Теперь начинайте ваши поучения, я слушаю.

— Скажите, мой дорогой соотечественник, вы действительно полагаете, что оскорбление, которое вы получили, равно как и то, которое вы нанесли сами, столь серьезно, что из-за этого у вас есть право убить человека, а он имеет право убить вас?

— Послушайте, — сказал Жолливе, пробуя на вкус вишневую настойку, — я ведь добрый малый. Ваш киршвассер великолепен!.. Я и мухи не обижу; я не задира и не любитель дуэлей, тем более, что не умею на них драться… Где вы его купили?

— Да прямо здесь.

— В "Белой лошади"?

— Да.

— Ах, уж этот папаша Франц! Меня он никогда не угощал ничем подобным; придется пожаловаться Катарине. Итак, согласен с вами, будь это француз, я сказал бы: "Ладно, ладно, это дело касается только нас; мы уладим его, как подобает между соотечественниками; никто не вправе совать в него нос". Но когда в деле замешан англичанин, это знаете ли… Во-первых, я их терпеть не могу, этих англичан: они довели до смерти моего императора… Англичанин — это совсем другое дело. К тому же, там были немцы, русские, поляки, а может, кто-то из Америки и Африки, почем мне знать? И вот в четырех концах света примутся судачить, что француз потерпел поражение, а такое нельзя позволять. Во Франции я не обратил бы на это внимания: француз отступил перед французом, ну что тут еще скажешь. Но за границей каждый из нас представляет Францию: если бы то, что случилось со мной, произошло с вами, то вы бы дрались, а если бы вы не стали этого делать, то я дрался бы вместо вас. Знаете, в прошлом году в Милане один коммивояжер из Парижа, с улицы Сен-Мартен, малость поиздержался, и какой-то итальянец ссудил его деньгами; коммивояжер выписал итальянцу вексель, но срок вышел, а плата не поступила. И вот как раз на следующий день я приехал в Милан. Среди торговцев об этом деле было много разговоров, честное имя французов стали подвергать насмешкам. "Э, — сказал я, — ни слова больше! Это один из моих друзей; он поручил мне отдать долг, а я задержался на два дня. Так что это моя вина, а не его: я развлекался в Турине и, признаться, поступил дурно. Вот те пятьсот франков, что он должен. Распишитесь на обороте векселя в получении и дайте его мне".

— А ваш друг возместил вам эту сумму?

— Мой друг?! Да мы не были с ним знакомы; только и всего, что он был с улицы Сен-Мартен, а я — с улицы Сен-Дени; он развозил вина, а я — шелковые ткани. В итоге мой кошелек похудел на пятьсот франков, но доброе имя француза осталось незапятнанным.

— Вы славный малый! — сказал я, протягивая ему руку.

— Да, разумеется, и я горжусь этим; я не так уж умен, не слишком образован, и наконец, я не пишу пьес, как вы. Ведь я вас узнал, и к тому же ваше имя пользуется известностью на бульваре Сен-Мартен. Но в арифметике никто не сможет меня перехитрить: я знаю, что два плюс два будет четыре и что бутылка, брошенная в голову, стоит выстрела из пистолета.

— Да, это так, вы правы, — согласился я.

— О, я рад. Непросто было добиться от вас этого признания.

— Послушайте, — сказал я, глядя ему прямо в глаза, — я ведь не был с вами знаком, и вначале, простите меня за эти слова, вы не вызвали у меня ни того интереса, ни того доверия, какое я сейчас испытываю к вам.

— А, не правда ли? Это все потому, что я не охотник до церемоний, у меня манеры коммивояжера. Что поделаешь! Это мое занятие. Но при этом у меня верное сердце и за честь нации я дам себя разрезать на куски.

— Ну что ж, — продолжал я, — все, что вы сейчас сказали о важности нашего поведения за границей, истинная правда, и я целиком разделяю ваш образ мыслей. Но когда речь идет о дуэли за пределами Франции, то свидетель — это секундант, это поручитель, это брат. И если человек, за которого он поручился, отказывается драться, то он должен драться сам. Так что взвесьте все: если вы вынудите меня начать это дело, а сами не доведете его до конца, то сделать это придется мне; однако теперь я готов к этому.

— Хорошо, будьте спокойны. Отправляйтесь к секундантам англичанина и уладьте с ними все формальности так, как сочтете нужным; после вы мне скажете, что я должен буду сделать, и я это сделаю.

— Вы отдаете предпочтение какому-нибудь виду оружия?

— О, я одинаково плохо умею обращаться и со шпагой, и с пистолетом; единственное оружие, которым я владею в совершенстве, это локоть: по этой части я вряд ли встречу себе достойного противника. Какой отличный вышел каламбур, не правда ли?..

— Да, но мы здесь не для того, чтобы упражняться в остроумии.

— Вы правы: меньше слов, больше дела.

— Способны ли вы сохранять хладнокровие, стоя у барьера?

— За это я не могу вам поручиться: если кровь ударит мне в голову, то можно и вспылить; но только вспылю я заранее, ручаюсь вам.

— Черт возьми! Что за глупая история! — вскричал я, топнув ногой.

— Да полно вам! За дело, и все, что он ни пожелает, слышите? От вязальной спицы до кулеврины.

— Где он остановился?

— В "Весах".

— Как его зовут?

— Сэр Роберт Лесли, баронет. Зайдите в гостиницу "Орел" и возьмите с собой немца; это достойный человек, и я не против, если он будет присутствовать при этом.

— Хорошо, ждите меня здесь.

— Послушайте, если для вас это не имеет значения, я поднимусь к себе: мне надо сказать пару слов моей крошке.

— Вы женаты?

— Женат!.. Скажете тоже!

— Отлично.

— Знаете, сделаем так: вернувшись, вы возьмете ваш дорожный посох и трижды постучите им в потолок. Я тут же спущусь.

— Договорились. Дайте мне только время слегка привести в порядок мой туалет.

— Ба! Вы и так отлично выглядите.

— Мой дорогой друг, есть предложения, которые можно делать только в рубашке с жабо и в белых перчатках.

— Вы правы. Желаю удачи! И будьте тверды, не отступайте ни на шаг. Либо извинения, либо свинец!

— Будьте спокойны!

Одеваясь, я не переставал думать об этом странном смешении вульгарных манер и возвышенных чувств. Подобный тип людей, который, я полагаю, напрасно искать в какой-либо другой стране и который так распространен во Франции, был мне уже знаком; но никогда еще мне не представлялась возможность изучить его так близко. С этого момента к подлинному интересу, который вызвал у меня этот славный молодой человек, добавилось любопытство анатома. В драматурге есть что-то от врача: вопреки своей воле, он во всем видит предмет искусства, и, в то время как его душа охвачена чувством, его ум невольно остается сторонним наблюдателем. Это грустно сознавать, но и у одного, и у другого часть сердца черства: у врача та, что связана с наукой, у поэта та, что отвечает за воображение.

Я нашел немца в гостинице "Орел"; он дал слово, а люди его нации, как правило, не отказываются от своих обещаний. И он последовал за мной к англичанину.

В гостинице "Весы" мы спросили, у себя ли сэр Роберт, и, получив ответ, что он в саду, прошли туда. Не сделав и двадцати шагов, мы заметили его в конце боковой аллеи. Он упражнялся в стрельбе из пистолета; позади него слуга перезаряжал оружие.

Мы медленно и бесшумно приблизились, остановившись в десяти шагах от него. Сэр Роберт был отличным стрелком: с двадцати пяти шагов он стрелял по облаткам для запечатывания писем, прикрепленным к стене, и почти каждый его выстрел оставлял на мишени свой след.

— Черт возьми! — прошептал немец.

— Дьявольщина! — вырвалось у меня.

— Простите, — сказал сэр Роберт, — я не заметил, как вы подошли, господа. Я упражняю руку.

— Но мне кажется, она у вас и так отлично поставлена, судя по вашим трем последним выстрелам.

— Да нет. Но для меня это довольно неплохо.

— Мы рады, что застали вас в столь добром расположении духа, сударь. Тем легче нам будет довести до конца дело, которое привело нас к вам.

— Да, вы пришли из-за этой истории с бутылкой, не так ли? Отлично! Отлично! Я ждал вас.

— Итак, сударь, я вижу, что переговоры не будут слишком долгими.

— Нет, они будут весьма короткими. Ваш друг имеет желание драться, я тоже.

— Тогда, сударь, пришлите к нам ваших секундантов, так как, на мой взгляд, основной вопрос уже улажен и осталось только договориться об оружии, а также месте и времени поединка.

— Да, конечно, все так. Они придут к вам в гостиницу завтра, в семь часов.

— Хорошо. Почту за честь увидеть вас снова!

— До встречи, до встречи!.. Джон, перезаряди пистолеты!

И, не успев еще выйти из сада, мы получили доказательство того, что милорд возобновил свои упражнения.

— Вы обратили внимание, — сказал я своему спутнику, — что наш противник весьма недурно владеет пистолетом?

— Ja — ответил немец.

— Хотелось бы мне иметь пару дуэльных пистолетов, чтобы взглянуть на то, как умеет с ними обращаться наш подопечный; пойдемте к оружейнику, может быть, мы найдем у него то, что нам нужно.

— Я их иметь.

— Вы! А они хороши?

— Системы Кухенройтера.

— Великолепно. Идемте за ними.

— Идемте!

Мы вернулись в гостиницу "Орел". Немец вынул пистолеты из футляра: они действительно были хороши. К тому же, имя оружейника было инкрустировано серебром на бледно-голубых дулах.

— О мои старые друзья! — сказал я, проверяя курки пистолетов. — Я узнаю вас. Вы не такие блестящие, как наши парижские игрушки, не такие мягкие, как ваши лондонские собратья, но вы добротны и надежны, и если рука, направляющая вас, не дрогнет, то вы пошлете пулю так же далеко и так же точно, как если бы вас изготовили в мастерских Версаля или на фабриках Манчестера. Вы позволите мне взять их с собой, сударь? — спросил я немца.

— Разумеется.

— Увидимся завтра в семь часов.

— До завтра!

Я вернулся в гостиницу, испытывая некоторую тревогу. Дело принимало серьезный оборот. Англичанин держался спокойно, вежливо и с достоинством. Было очевидно, что этот человек не только не раз дрался на дуэли, но к тому же умел драться. Нанесенное оскорбление было взаимным, поэтому нельзя было ни отказаться от поединка, ни выбрать оружие. Решить этот вопрос предстояло жребию, и если его выбор падет на пистолеты, то у моего бедного соотечественника, на мой взгляд, будет мало шансов на победу. И потому я стоял перед столом, вертя в руках ку-хенройтеры, и никак не мог решиться позвать своего нового приятеля. В конце концов, мне захотелось самому проверить, не уступают ли они тем, с каких началось мое обучение стрельбе; зарядив оба пистолета и воспользовавшись тем, что окно моей комнаты выходило в сад, я прицелился в невысокое деревце, стоявшее в двадцати шагах от меня, и выстрелил… Пуля оторвала кусок коры.

— Браво! — послышалось из окна верхнего этажа, и я узнал голос нашего коммивояжера. — Браво! Брависсимо!

И с этими словами Жолливе стал спускаться со своего балкона на мой.

— Э, черт возьми, что вы делаете?

— Я выбираю самую короткую дорогу.

— Но вы сломаете себе шею, дорогой друг.

— Я? О! Не в такие молодые годы. Я занимаюсь гимнастикой и пользуюсь своим умением.

Он отпустил последнюю железную перекладину, за которую держался лишь одной рукой, и спрыгнул на мой балкон.

— Вот, и без всякого балансира.

— Клянусь, я начинаю бояться за вас.

— Почему же?

— Потому что вы всего лишь большой ребенок.

— Ба! Если потребуется, я буду вести себя как мужчина, будьте спокойны. Ну, что нового?

— Я видел нашего англичанина.

— А!

— Он будет драться.

— Тем лучше.

— Мы застали его в саду.

— Что же он там делал? Ведь, кажется, клубника уже сошла.

— Он упражнялся в стрельбе из пистолета.

— Что ж… Эта забава ничем не хуже прочих.

— Вас интересует, как он стреляет?

— Я узнаю это завтра.

— Но как стреляете вы сами? Возьмите этот пистолет, он заряжен.

— Зачем?

— Я хочу посмотреть, на что вы способны.

— Не беспокойтесь на этот счет; когда мы будем драться, я выстрелю с такого близкого расстояния, что не промахнусь.

— Вы тверды в вашем намерении?

— А, вы опять за свое. Вы становитесь несносным.

— Хорошо, не будем больше об этом говорить.

— В какое время состоится поединок?

— Около восьми часов.

— Хорошо. Если я вам понадоблюсь, вы мне постучите, а покамест я вернусь к моим любовным утехам.

С этими словами он, словно белка, вскарабкался на угол моего окна, оттуда перебрался на свой балкон и вернулся к себе.

Остаток вечера я потратил на то, чтобы раздобыть шпаги и предупредить о предстоящей дуэли хирурга. Франческо, в свою очередь, отправился за лодкой: я поручил ему нанять ее на весь день.

На следующее утро, в семь часов, немец уже был у меня; следом за ним пришли секунданты сэра Роберта. Как я и предвидел, условия поединка предстояло определить жребием. Местом поединка секунданты сэра Роберта предложили выбрать небольшой необитаемый островок в заливе Кюснахт, и мы с этим согласились. Когда предварительные переговоры были завершены, секунданты удалились.

Как мы и условились, я постучал в потолок дорожным посохом. Альсид ответил мне ударом каблука о пол и через несколько минут спустился сверху.

Видно было, что он уделил немалое внимание своему туалету: мои вчерашние слова произвели на него впечатление, и он пожелал доказать мне, что не забыл о них. К сожалению, наряд, в котором он намеревался отправиться на дуэль, совершенно не годился для такого случая: на нем были панталоны из ткани в полоску, сюртук с чеканными металлическими пуговицами и черный атласный галстук, подпиравший высокий белый воротник.

— Вы должны подняться к себе и полностью сменить ваш наряд, — сказал я ему.

— Это еще почему? Я одет с иголочки.

— Да, вы великолепны, не стану отрицать; но полоски на ваших панталонах, пуговицы на сюртуке и воротник вашей рубашки — все это точки прицеливания, а их не стоит указывать вашему противнику. У вас ведь найдутся панталоны темного цвета и черный редингот? Что же касается вашего воротника, то вы его просто снимете, вот и все.

— Да, разумеется, у меня это все есть, и я переоденусь, но нас это задержит.

— Не волнуйтесь, у нас есть время.

— А где состоится поединок?

— На небольшом островке в заливе Кюснахт.

— Ждите меня через пять минут.

И в самом деле, пять минут спустя он вернулся, одетый так, как этого требовали обстоятельства.

— Вот, — сказал он, — законченный наряд хозяина похоронного бюро, недостает лишь траурной ленты на моей шляпе, но не стоит ради этого откладывать наш отъезд. Идемте же, господа, идемте! Ни за что на свете я не хочу явиться туда последним.

Лодка стояла у берега в пятидесяти шагах от гостиницы, гребцы ждали только нас; хирург, приглашенный накануне, был уже на борту. Мы отчалили от берега, но, едва выйдя в озеро, в пятистах шагах впереди себя увидели лодку сэра Роберта.

— Даю луидор trinkgeld^[23], — сказал Жолливе гребцам, — если мы прибудем на остров Кюснахт раньше той лодки.

Гребцы согнулись над веслами, и маленькое суденышко понеслось над водой словно ласточка. Обещание Жолливе сотворило чудо: мы добрались на место первыми.

Это был небольшой островок протяженностью около семидесяти шагов, посреди которого аббат Рейналь, в одном из своих приступов философской свободы, распорядился воздвигнуть гранитный обелиск, дабы увековечить память патриотов 1308 года. Вначале он обратился к властям Унтервальдена с просьбой разрешить поставить этот памятник на Рютли; но те, выразив ему свою признательность, тем не менее ответили, что они не видят в этом никакого смысла и что памяти о предках не угрожает угаснуть в сердцах их потомков. Так что аббату Рейналю пришлось довольствоваться островом Кюснахт, и он воздвигнул здесь этот обелиск, сквозь который по всей высоте, для придания ему большей прочности, проходил железный брус. Но, к несчастью, эта мера предосторожности, призванная сохранить памятник в веках, стала причиной его гибели: несколько лет спустя молния, притянутая железом, попала в обелиск и разбила его на куски.

Нельзя было выбрать более удачного места для сцены, которой предстояло там разыграться. Это была вытянутая в длину коса, посреди которой еще виднелись руины памятника, возведенного аббатом Рейналем; она была совершенно пустынна, так как во время таяния снегов уровень озера настолько повышается, что она, должно быть, полностью скрывается под водой. К тому времени, когда лодка сэра Роберта пристала к противоположному от нас краю острова, я успел изучить его во всех подробностях. Сэр Роберт остался стоять у кромки воды, а его секунданты направились к нам; я сделал шаг, собираясь пойти им навстречу, но Жолливе удержал меня за руку. Жестом я дал знать немцу, что догоню его, и он в одиночестве пошел к этим господам.

— У меня есть к вам одна просьба, — сказал Жолливе.

— Какая же?

— Обещайте мне, что если жребий предоставит нам возможность выбирать условия поединка, то вы согласитесь на мои. Не беспокойтесь, это будут условия человека, который не боится смерти.

— Обещаю вам.

— Теперь идите.

Я направился навстречу нашим противникам. Сэр Роберт категорически запретил им идти на какие-либо уступки, так что нам оставалось лишь заняться приготовлениями к дуэли. Мы подбросили в воздух пятифранковую монету. Секунданты сэра Роберта поставили пистолеты на решку, мы же — шпаги на орла: монета упала решкой вверх, так что оружием в предстоящем поединке должны были стать пистолеты.

Монету подбросили вторично; теперь речь шла о том, чье это будет оружие: пистолеты англичанина, к которым его рука успела привыкнуть, или дуэльная пара немца, с которой не были знакомы ни Жолливе, ни англичанин; но и на этот раз удача выпала нашим противникам.

Наконец, на третий раз воле случая предоставили определить, какая сторона будет выбирать условия поединка. Теперь удача оказалась на нашей стороне. Я подошел к Жолливе.

— Итак, — произнес я, — вы будете драться на пистолетах.

— Превосходно.

— Сэр Роберт получил право выбрать свое оружие.

— Мне это безразлично.

— Но вы выбираете условия поединка.

— Что ж, — сказал Жолливе, — в таком случае мы развлечемся: я хочу… вы хорошо меня слышите? Я имею право вам это сказать: я хочу, ведь вы мне дали слово… я хочу, чтобы мы сближались, держа по пистолету в каждой руке, и стреляли по собственному усмотрению, когда нам будет угодно.

— Но, мой дорогой друг…

— Таковы мои условия, я не приму других.

Мне нечего было возразить; я был связан обещанием. Условия Жолливе были переданы мною секундантам сэра Роберта. Секунданты направились к англичанину. После того как они обменялись с сэром Робертом несколькими словами, один из них повернулся в нашу сторону.

— Сэр Роберт согласен, — сказал он.

Мы почтительно поклонились друг другу.

Я пошел к лодке, чтобы взять пистолеты, принес их и стал заряжать, но в эту минуту Жолливе снова взял меня за руку.

— Предоставьте это занятие нашему другу-немцу, — произнес он, — мне необходимо сказать вам пару слов.

Мы отошли в сторону.

— Я одинок, у меня никого нет на свете, и если меня убьют, то никто не станет меня оплакивать, разве что только одна бедная девушка, которая любит меня всем сердцем.

— Вы ей написали?

— Да, вот письмо. Если меня убьют, передайте ей его; если же я буду ранен и меня нельзя будет перевезти в Люцерн, то найдите ее сами и пришлите ко мне.

— Так она живет в этом городе?

— Это Катарина, дочь хозяина нашей гостиницы. Я ведь обещал жениться на ней, бедняжке! А между тем… Вы понимаете!

— Хорошо, я исполню вашу просьбу.

— Спасибо. Ну, как там наши ангелочки, готовы?

Я посмотрел на наших противников: они ждали.

— Полагаю, что да, — ответил я.

— Пожмите мне руку!

— Сохраняйте хладнокровие!..

— Будьте спокойны.

В эту минуту к нам подошел немец, держа в руках заряженные пистолеты; вместе с ним мы проводили Альсида

Жолливе к краю острова, а затем, увидев, что секунданты сэра Роберта уже отошли от него, вернулись обратно и встали лицом к ним, тогда как противники оказались примерно в пятидесяти пяти шагах друг от друга; обменявшись взглядами, чтобы узнать, можно ли подавать сигнал к началу поединка, и удостоверившись, что для этого нет никаких препятствий, мы трижды хлопнули в ладоши. При третьем ударе противники стали сходиться.

Вне всякого сомнения, наблюдая за тем, как два человека, которые полны жизненных сил и здоровья и которых впереди должны были бы ждать долгие годы жизни, идут навстречу друг другу, держа в своих руках смерть, испытываешь одно из самых острых ощущений, какое только доступно человеку. В подобных обстоятельствах, мне кажется, роль актера менее тягостна, чем роль зрителя, и я уверен, что сердце каждого из этих людей, сердце, которое с минуты на минуту могло перестать биться, щемило не так сильно, как это было у нас. Я, словно заколдованный, не сводил глаз с этого молодого человека, в котором еще накануне вечером видел всего лишь ничтожного балагура и пошлого шутника и к которому в этот миг проявлял участие, как к другу. Он отбросил волосы назад, его лицо утратило то грубоватое насмешливое выражение, что было столь характерно для него; его черные глаза, чью красоту я разглядел только теперь, дерзко смотрели в упор на противника, а сквозь приоткрытые губы были видны крепко стиснутые зубы. Его походка перестала быть вульгарной: он шел, гордо распрямив спину, высоко подняв голову, и опасность придавала всей его фигуре некую романтичность, какой я в нем даже не мог заподозрить прежде. Тем временем расстояние между ними сокращалось; движения обоих были одинаково размеренны; они находились уже всего в двадцати шагах один от другого. Англичанин выстрелил первым. По лицу его противника пробежала едва заметная тень, но он продолжал идти вперед. В пятнадцати шагах от Жолливе англичанин выстрелил вторично и остановился, выжидая. Альсид зашатался, но, тем не менее, продолжал неуклонно приближаться к сэру Роберту. По мере того как он подходил все ближе, его побледневшее лицо принимало все более грозное выражение. Наконец, он остановился примерно на расстоянии туазы, но, видимо, полагая, что противник находится еще недостаточно близко к нему, сделал еще шаг, а потом еще один. Я не смог вынести этой сцены.

— Альсид, — закричал я ему, — неужели вы собираетесь убить человека?! Стреляйте в воздух, черт возьми! Стреляйте в воздух!

— Вам легко советовать, — сказал коммивояжер, распахивая редингот и показывая свою окровавленную грудь, — вам ведь не всадили две пули в живот.

Сказав это, он вытянул руку и в упор выстрелил англичанину в лоб.

— Ну что ж, — сказал он, садясь на обломки обелиска, — я думаю, что моя песенка спета, но, по крайней мере, я убил одного из этих негодяев-англичан, которые довели до смерти моего императора!..

XLIII ПОНТИЙ ПИЛАТ

Сэр Роберт умер мгновенно. Альсида Жолливе перевезли в Кюснахт; я вернулся в Люцерн известить о случившемся Катарину, а затем, уверенный, что раненому будет обеспечен более заботливый и действенный уход, чем мой, сел в лодку, которую ветром погнало к берегу озера, противоположному от места поединка. Ничто не могло сгладить воспоминаний о страшной сцене, свидетелем которой я стал утром; повсюду, куда только ни падал мой взгляд, мне мерещились кровавые круги. Франческо и я хранили полное молчание, как вдруг один из лодочников сказал другому:

— Не говорил ли я тебе, что с ним случится несчастье!..

— С кем? — спросил я, вздрогнув.

— С англичанином, разумеется.

— И что навело вас на эту мысль?

— О! Видите ли, иначе и не бывает.

— Что?

— Когда человек видит Понтия Пилата, знаете ли…

Я взглянул на говорившего.

— Да-да, англичанин пожелал подняться в пятницу на гору, хотя все, как могли, отговаривали его от этой затеи, но англичане из той породы людей, которые ни во что не верят.

— И что же дальше?

— А то, что он повстречал проклятого, облаченного в мантию судьи, ведь пятница — это его день.

— Вы сошли с ума, друг мой.

— Нет, он не сошел с ума, — серьезным тоном возразил Франческо. — Все сказанное им — правда. Но никто не заставляет вас в это верить.

— Возможно, я и поверю, если пойму, о чем речь, но пока я не понимаю ни слова.

— Известно ли вам, как называется эта огромная выветрившаяся красная гора, у которой три вершины в память о трех распятиях на Голгофе?

— Ее называют Пилат.

— А почему она получила такое название?

— Оно происходит от латинского слова "pileatus", что означает "в головном уборе". Ее вершина всегда окутана облаками, словно это ее головной убор; впрочем, об этом свидетельствует и та пословица, какой вы сегодня утром ответили на мой вопрос об ожидающей нас погоде:

Когда Пилатус шляпу надевает,

Погода спокойной и ясной бывает.

— Вы заблуждаетесь, — сказал лодочник.

— Отчего же тогда у нее такое название?

— Оттого, что она служит могилой тому, кто осудил Христа на смерть.

— А, Понтию Пилату!

— Да-да.

— Что ж, давайте, разберемся: отец Броттье утверждает, что тело Понтия Пилата погребено во Вьенне, а Флави-ан — что оно было брошено в Тибр.

— Все это так.

— Так что же, значит, было три Понтия Пилата?

— Нет-нет. Понтий Пилат всего один, один и тот же, но вот только он обречен скитаться по свету.

— Черт возьми! Вы разожгли мое любопытство; а можно услышать эту историю?

— О Боже! Да тут нет никакой тайны: любой крестьянин расскажет вам ее.

— А вы ее знаете?

— Я слышал ее еще в колыбели; однако, знаете ли, эти истории хороши для нас, людей глупых, а такие, как вы, в них не верят.

— В знак того, что я верю, вы получите от меня пять франков чаевых, если расскажете мне ее.

— Правда?

— Вот они.

— Что же вы делаете с этими историями, если готовы выложить за них такую сумму?

— А вам-то какое до этого дело?

— О, разумеется, меня это нисколько не касается. Ну что ж, как вы знаете, палач Иисуса Христа был по повелению императора Тиберия призван из Иерусалима в Рим.

— Нет, я не знал этого.

— Так вот, теперь это вам известно. Понимая, что ему грозит казнь за совершенное им преступление, он повесился на решетке своей темницы. Так что, когда за ним пришли, чтобы повести его на казнь, он был уже мертв. Палач, недовольный тем, что за него сделали его работу, повесил на шею мертвецу камень и бросил тело в Тибр. Но едва оно погрузилось в воду, как Тибр повернул вспять и, вместо того, чтобы течь к морю, устремился к своим истокам, а раз так, то вода пошла на поля и затопила Рим. Одновременно ужасные грозы стали бушевать в небе над городом; дождь и град обрушились на дома, и молнией убило раба, несшего носилки императора Августа^[24], который был так напуган, что дал обет возвести храм в честь Юпитера Громовержца. Если вам доведется попасть в Рим, вы сможете увидеть его: он сохранился до наших дней. Но, поскольку обет не утихомирил небесные громы и молнии, было решено обратиться за советом к оракулу. Оракул ответил, что до тех пор, пока тело Понтия Пилата не выловят из Тибра, мерзость запустения продолжится. С оракулом спорить не приходилось. Собрали всех лодочников и обратились к ним за помощью, но ни один из них не пожелал нырять за телом шутника, устроившего на дне реки подобный шабаш. В конце концов, пришлось пообещать помилование осужденному на смерть, если ему удастся вытащить из Тибра тело Понтия Пилата. Осужденный согласился; его обвязали веревками, и он дважды нырял в Тибр, однако безуспешно; но в третий раз он долго не всплывал, так что пришлось потянуть веревку, и тогда осужденный показался на поверхности воды, держа Понтия Пилата за бороду. Ныряльщик был мертв, но и в агонии он не разжал судорожно сжатых пальцев, продолжая удерживать прбклятого. Тела разъединили: осужденному устроили пышные похороны, а тело бывшего проконсула Иудеи было решено увезти в Неаполь и бросить в Везувий. Сказано — сделано; но едва тело оказалось в кратере, как вся гора взревела, а земля содрогнулась: полетел пепел, потекла лава; Неаполь был перевернут вверх дном, Геркуланум погребен под толстым слоем пепла, а Помпеи разрушены. В конце концов, поскольку никто не сомневался в том, что причиной всех этих бедствий опять-таки стал Понтий Пилат, было обещано большое вознаграждение тому, кто вытащит его тело из этой новой могилы. На призыв откликнулся один горожанин, готовый принести себя в жертву; и вот в один из дней, когда гора вела себя более или менее спокойно, он попрощался с друзьями и отправился выполнять задуманное, запретив кому бы то ни было следовать за ним, чтобы никого более не подвергать опасности. В ночь после его ухода никто не ложился спать, и все пребывали в ожидании; но с Везувия не доносилось ни малейшего звука: небо оставалось безоблачно ясным, а утром взошло яркое солнце, какого не видели уже давно. И тогда целая процессия отправилась на гору: на краю кратера было найдено тело Понтия Пилата, но тот, кто вытащил его из жерла вулкана, исчез, и никто и никогда его больше не встречал.

И вот, не осмеливаясь более из-за угрозы наводнения бросить тело Пилата в Тибр, а из-за угрозы землетрясения — в Везувий, его положили в лодку и вывели ее из гавани Неаполя в открытое море, чтобы прбклятый мог сам, раз уж это было так трудно, выбрать себе могилу, которая устроила бы его. Ветер дул с востока, так что лодка поплыла на запад; но спустя восемь или десять дней направление ветра сменилось, он задул с юга, и лодка устремилась на север. Наконец, войдя в Лионский залив, она попала в один из рукавов устья Роны и поднялась вверх по реке до окрестностей Вьенна, в Дофине, а там, натолкнувшись на пролет старого моста, ушедший под воду, судно опрокинулось.

И вновь началось нечто невообразимое: Рона взбунтовалась, вода в реке прибыла и затопила низины, а на высоких местах град побил все нивы и виноградники; молнии обрушились на людские жилища. Жители Вьенна, не знавшие, чем объяснить эти изменения в атмосфере, возводили храмы, ходили на поклонение святым местам, обращались за помощью к самым искусным прорицателям Франции и Италии, но никто не мог указать причину бедствий, которые обрушились на край и привели его в полное запустение. Так длилось около двух столетий. По прошествии этого времени разнесся слух, что через город должен пройти Вечный Жид, а поскольку это был человек весьма ученый, ибо, обладая даром бессмертия, он овладел знаниями всех минувших веков, горожане решили подкараулить его, когда он будет проходить мимо их города, и расспросить о причине своих бед, которая оставалась им неизвестной. Ну так вот, все знают, что Вечный Жид прошел через Вьенн…

— Ах, черт возьми! — воскликнул я, перебивая лодочника. — Вы только что избавили меня от страшной занозы, засевшей в моей памяти; то, что Вечный Жид прошел через Вьенн, неоспоримо…

— А, вот видите! — воскликнул мой собеседник, сияя от удовольствия.

— … и доказательством тому, — продолжал я, — служит баллада, которую сочинили о нем, сопроводив ее гравюрой с его подлинным изображением; в этой балладе есть такой куплет:

Через Вьенн в Дофине Брел по улице он,

И к нему горожане Пришли на поклон.^[25]

— Да, — сказал лодочник, — они стоят там на заднем плане, обнажив головы, со шляпами в руках…

— Так вот, мы с Мери потратили весь день и всю ночь, пытаясь понять, о чем же жители Вьенна могли говорить с Вечным Жидом, а оказывается, все просто: они хотели узнать у него, что значили эти громы и молнии, дождь и град…

— Именно так.

— Замечательно, друг мой; я весьма вам признателен: наконец-то удалось прояснить столь важный исторический факт. Прошу же вас, продолжайте.

— Итак, они попросили Вечного Жида избавить их от этой напасти, а когда он согласился, жители поблагодарили его и хотели угостить обедом; но, как вы знаете, Вечный Жид не мог оставаться на одном и том же месте более пяти минут, а поскольку его беседа с жителями города заняла уже целых четыре минуты, он спустился к Роне и, как был в одежде, бросился в воду; спустя несколько мгновений он появился на поверхности, держа на плечах тело Понтия Пилата; жители Вьенна некоторое время следовали за ним, осыпая благословениями. Но он шел чересчур быстро, и в двух льё от города они покинули его, сказав ему напоследок, что если вдруг однажды его пять су иссякнут, то они будут пожизненно выплачивать ему эту сумму. Вечный Жид поблагодарил их и продолжил свой путь, весьма смутно представляя себе, что ему теперь делать со своим старым знакомцем Понтием Пилатом.

Он обошел так вокруг света, но все не мог придумать, куда ему деть тело Понтия Пилата: нигде не было для него подходящего места, ведь повсюду он мог причинить те же беды, что и раньше. И вот, когда Вечный Жид проходил по горе, которую вы видите перед собой и которая в ту пору имела название Фракмон^[26], ему показалось, что он нашел, наконец, то, что было ему нужно. В самом деле, почти на самой ее вершине, посреди наводящей ужас пустыни, на скалистом ложе простирается небольшое озеро, в водах которого неспособно выжить ничто живое; по берегам его не растет тростник, и вокруг нет ни одного дерева. Вечный Жид поднялся на вершину Эзеля, которую вы видите отсюда, самую высокую среди трех пиков — с нее в хорошую погоду просматривается собор в Страсбурге, — и бросил оттуда тело Понтия Пилата в озеро.

Едва он это сделал, как в Люцерне послышался такой адский шум, какого здесь никто не слышал прежде. Казалось, будто все львы Африки, все медведи Сибири и все волки Шварцвальда завыли и зарычали в горах. С этого дня тучи, обычно проходившие над горой, застыли над ней неподвижно; они собирались сюда со всех сторон неба, словно у них здесь была назначена встреча; впрочем, поскольку в итоге все грозы бушевали над Фракмоном, остальную часть края они почти не затрагивали. Отсюда и пошла та пословица, о какой вы говорили: "Когда Пи-латус шляпу надевает…", ну и так далее.

— Да, конечно! Это понятно, однако отсюда не следует, что я отдаю предпочтение вашей истории перед другими.

— О! Но в этой истории все правда, каждое слово!

— Но я ведь уже сказал вам, что я верю в нее!

— Но у вас такой вид…

— Да нет у меня никакого такого вида…

— Ну что ж, хорошо, а то бесполезно было бы продолжать.

— Минутку, минутку! Я ведь сказал вам, что верю в нее, даю честное слово. Продолжайте, я вас слушаю.

— Так продолжалось около тысячи лет; Понтий Пилат всякий раз производил сто девятнадцать ударов, но, поскольку гора отстоит от города на три или четыре льё, это не причиняло особых неудобств, и на его проделки не обращали большого внимания. Вот только каждый раз, когда крестьянин или крестьянка отваживались пойти на гору, не будучи в состоянии благодати, их можно было считать погибшими: они попадали в руки к Понтию Пилату, и больше о них никто никогда не слышал.

И вот однажды, это было в самом начале Реформации, в тысяча пятьсот двадцать пятом или тысяча пятьсот тридцатом году, не помню точно, один из братьев-розенкрейцеров, испанец по происхождению, возвращавшийся из Святой земли и искавший приключений, услышал о Пон-тии Пилате и явился в Люцерн с намерением образумить язычника. Он спросил у городского начальства позволения осуществить задуманное; предложение было выгодно всем, и его приняли с признательностью. Накануне похода брат-розенкрейцер причастился и всю ночь провел в молитвах. В первую пятницу мая тысяча пятьсот тридцать первого года — теперь, наконец, я вспомнил дату — он отправился на гору, и до Штайнбаха, небольшого селения справа от нас, которое мы только что миновали, его провожал весь город, а некоторые, самые отважные дошли даже до Хергисвиля; но там рыцаря покинули уже все, и он, вооруженный лишь мечом, продолжал свой путь в полном одиночестве.

Едва ступив на гору, он увидел, что дорогу ему преградил бешено ревущий поток; с помощью ветки он прощупал дно и понял, что русло было слишком глубоким, чтобы его можно было перейти вброд. Брат-розенкрейцер попытался найти поблизости какую-нибудь переправу, но ничего не нашел; тогда, положившись на Господа, он сотворил молитву, полный решимости во что бы то ни стало переправиться на другую сторону, а закончив молиться, поднял голову и взглянул на поток, оказавшийся на его пути: с одного его берега на другой теперь был переброшен великолепный мост; рыцарь, прекрасно понимая, что мост этот построен рукой Господа, отважно ступил на него. Перейдя на противоположный берег и сделав несколько шагов, он обернулся, чтобы еще раз посмотреть на чудесным образом возникшее сооружение, но мост исчез.

Пройдя одно льё по тесному и глубокому ущелью, которое вело на плато, где находилось озеро, он вдруг услышал над головой у себя ужасный шум; в тот же миг гранитная громада словно покачнулась на своем основании, и он увидел, как на него стремительно надвигается лавина: она заполняла своей массой все ущелье и катилась, подпрыгивая, словно снежная река; розенкрейцер успел лишь опуститься на колени и произнести: "Господь Всемогущий! Сжалься надо мной!" Но едва только он произнес эти слова, как огромный катящийся вал расступился перед ним, со страшным шумом пронесся по обе стороны от него, оставив его стоять на своего рода острове, и низвергнулся в пропасть.

Наконец, когда рыцарь уже ступил на плато, ему пришлось столкнуться с последним и самым страшным препятствием. Это был сам Понтий Пилат, облаченный в боевые доспехи; в руке он держал, как дубину, очищенную от ветвей сосну.

Их схватка была жестокой, и если вы поднимитесь на гору, то вам еще удастся увидеть то место, где в поединке сошлись два противника. Целый день и целую ночь они бились насмерть: на утесе до сих пор сохранились следы их ног. В конце концов, поборник Господа одержал верх и, проявив великодушие победителя, предложил Понтию Пилату капитуляцию, которую тот принял: побежденный дал обещание спокойно оставаться в озере шесть дней подряд, но с условием, что на седьмой день, в пятницу, ему будет позволено трижды обойти кругом озера, облачившись в мантию судьи. Ну а поскольку этот договор был скреплен клятвой на частице истинного креста, Пон-тий Пилат вынужден в точности исполнять свое обещание. Что же касается победителя, то он спустился с горы, не встретив более на своем пути ни лавины, ни горного потока, которые были делом рук беса и исчезли вместе с его могуществом.

После этого городской совет Люцерна принял решение о запрете подниматься на Пилат по пятницам, так как в этот день гора принадлежит проклятому, а розенкрейцер предсказал, что тот, кто встретит Понтия Пилата, умрет в течение года. Триста лет это правило свято соблюдалось: ни один иностранец не мог без разрешения подняться на Пилат; градоначальник давал эти разрешения во все дни недели, кроме пятницы, и каждую неделю пастухи приносили клятву никого не водить на гору в запретный день; это правило просуществовало до войны с французами в тысяча семьсот девяносто девятом году. С тех пор на Пилат может подняться кто угодно и сделать это можно когда угодно. Но многочисленные свидетельства доказывают, что палач Христа не отказался от своих прав. И потому, когда в прошлый четверг сэр Роберт послал за проводником, велев ему приготовиться к восхождению, которое он наметил на следующий день, проводник рассказал англичанину всю ту историю, какую я только что поведал вам, но сэр Роберт лишь посмеялся над ним, и на следующее утро, не слушая ничьих советов, отправился на вершину горы, хотя проводник и предупредил его, что не пойдет с ним к озеру.

И в самом деле, не дойдя четверти льё до плато, Никла-ус, человек осторожный и набожный, остановился и стал молиться. Англичанин же пошел дальше, а два часа спустя вернулся, чрезвычайно бледный и осунувшийся. Он стал объяснять это тем, что сильно проголодался, поскольку хлеб, вино и курица оставались у Никлауса, и начал есть и пить с таким видом, будто ничего не случилось, — но все было напрасно: Никлаус не изменил свое убеждение, что подавленность англичанина была вызвана страхом, а не голодом; что он встретил Понтия Пилата, облаченного в мантию судьи, и, следовательно, обречен умереть в течение года. Проводник счел своим долгом предупредить сэра Роберта о том, в каком критическом положении тот отныне находится, чтобы англичанин имел возможность привести в порядок свои мирские и духовные дела, но тот лишь рассмеялся в ответ. Между тем, как видите, Никлаус оказался прав.

Закончив эту последнюю фразу, лодочник последний раз взмахнул веслом, и мы причалили к пристани Штансштада. Я тут же пустился в путь в направлении Штанса и добрался туда после часа ходьбы пешком.

Войдя в гостиницу "Корона", я первым делом написал Мери и поделился с ним новостью, что теперь мне известно, о чем же хотели поговорить жители Вьенна с Вечным Жидом, и что по возвращении в Париж я ему об этом расскажу.

XLIV ОДНО СЛОВО ВМЕСТО ДРУГОГО

Когда мы вышли из гостиницы "Корона", собираясь прогуляться по городу и познакомиться с его достопримечательностями, то прежде всего в глаза нам бросился памятник, изображающий Арнольда фон Винкельрида: герой сжимал в руках пучок копий, пронзивших его грудь.

Вот еще один из прекрасных и великих подвигов, вписанных в историю Швейцарии, и, насколько мне известно, никто еще не осмелился усомниться в самоотверженном поступке этого мученика. Леопольд Австрийский, сын того, чье войско было разгромлено в сражении у Моргарте-на, поклялся отомстить за поражение отца. Он призвал под свои знамена всю знать, чтобы начать крестовый поход тирании, и встал во главе его. Авангардом армии командовал барон фон Райнах: он ехал впереди своего отряда на телеге, груженной веревками, и кричал жителям края, что, прежде чем зайдет солнце, на шее у каждого из них будет по веревке. В составе войска находился отряд косарей, присоединившихся к Леопольду Австрийскому не для того, чтобы участвовать в сражении, а чтобы уничтожить урожай, и, останавливаясь в селениях в те часы, когда земледельческие работники принимали пищу, они забирали себе похлебку жнецов. Однако, когда они пришли в Земпах, местные жители запоздали с обедом; при виде этого косари принялись угрожать, требуя принести им еду. "Терпение! — ответили те, кому эти угрозы были адресованы. — Вот идут господа из Люцерна: они вам уже все доставили". И в самом деле, в этот момент по дороге из Адельвиля спускались жители Люцерна, шедшие на соединение со своими братьями из Швица, Ури, Унтерваль-дена, Цуга и Гларуса, которые ждали их в лагере, с одной стороны примыкавшем к подножию горы, а с трех других окруженном рвом, и встретили вновь прибывших громкими криками радости.

И тогда герцог Леопольд понял, что пришла пора начать сражение; однако, желая узнать, с кем ему предстоит иметь дело, он послал на разведку графа фон Хазенбурга, старого, опытного и храброго военачальника. Граф подъехал к самому краю рва, окружавшего лагерь; швейцарцы, ничуть не опасаясь этого шага, ибо они были уверены в своих силах, не стали чинить старому воину препятствий и позволили ему составить полное представление об их численности и имеющихся у них средствах нападения и защиты. Эта спокойная уверенность показалась графу более грозной, чем какая-нибудь воинственная и шумная демонстрация силы, и он медленным шагом вернулся к герцогу Леопольду, который ждал его, уже сидя в седле и облаченный в ратные доспехи, лишь его голова еще не была покрыта шлемом. Возле герцога, тоже верхом на коне, но в церковном облачении, находился глава страсбургского капитула. На вопрос своего повелителя, поинтересовавшегося его мнением об увиденном, граф фон Хазен-бург заявил, что он полагал бы необходимым дождаться подкрепления и что эти люди, которые всем представлялись такими ничтожными, ему показались грозными и преисполненными решимости.

— Заячье сердце! — презрительно заметил прелат и, обернувшись к герцогу Леопольду, произнес: — Ваше сиятельство, как мне лучше подать вам к столу всех этих мужланов — сваренными или зажаренными? Выбирайте!

В эту минуту герцог увидел, что к нему приближается новый советник: это был его шут, уроженец Ури, которому герцог позволил отлучиться и навестить земляков. На его глазах отряд швейцарцев покидал этот кантон, и он стал свидетелем того, с каким воодушевлением они вооружались и как клялись умереть все до одного, если это потребуется, защищая священное наследство своих предков.

И потому он был согласен с мнением графа фон Хазен-бурга и умолял герцога не начинать битву, но новая презрительная шутка прелата возымела верх над всеми предостережениями; герцог Леопольд приказал подать ему шлем, надел его на голову и скомандовал:

— Вперед!

Едва заметив, что австрийцы двинулись с места, швейцарцы вышли из лагеря и направились навстречу им; два войска: одно, насчитывавшее четыре тысячи прекрасно вооруженных рыцарей, и второе, состоявшее из тысячи трехсот крестьян, которые не были защищены латами, встали друг против друга на расстоянии выстрела из арбалета. Что касается косарей, то они рассыпались по склону горы и, распевая песни, принялись за истребление посевов.

Местность, на которой, по-видимому, предстояло развернуться битве, была неровной и кочковатой; зажатая к тому же между берегом озера, с одной стороны, и склоном горы, с другой, она совершенно не годилась для маневров конницы. Герцог приказал своим дворянам спешиться; его тяжеловооруженные конники поступили так же. Тогда герцог тоже сошел с коня и занял место в первых рядах своих воинов; несколько его приближенных, и в их числе был старый граф фон Хазенбург, просили герцога вновь сесть в седло и занять менее опасную позицию, но он, велев им замолчать, сказал:

— Я иду сражаться за мои права и за мое наследство, и Господу придется не по нраву, если вы погибнете, а я останусь жив и буду благоденствовать! У всех нас одна судьба — хоть добрая, хоть злая! И все мы либо вместе победим, либо вместе умрем!

Оба войска вновь стали сближаться, но на этот раз каждая сторона использовала свою особую тактику: австрийские рыцари шли в ряд, бок о бок, выставив впереди себя железную стену из копий и положив их на опорные крюки на своих нагрудниках; швейцарцы же, напротив, прибегли к своему излюбленному приему — построились клином и с яростным воодушевлением направили этот живой таран на вражеские ряды, намереваясь пробить в них брешь; но, не защищенные кирасами и вооруженные лишь короткими алебардами, чья длина не достигала даже двух третей длины австрийских копий, они были не в силах проломить заслон, противопоставленный им рыцарями. Дважды они безуспешно бросались в атаку, причем во второй раз во главе их встал Петерман фон Гундольдин-ген, подняв над головой стяг кантона; но все было тщетно: Петерман фон Гундольдинген упал, крепко сжимая штандарт, который так и не смогли вырвать у него из рук (этот стяг, со следами его крови, можно увидеть теперь в городской ратуше Люцерна). И тогда Арнольд фон Вин-кельрид, входивший в число командиров и потому облаченный в кирасу, снял ее с себя, сел на коня и занял место во главе клина, в третий раз с прежней настойчивостью пошедшего в атаку и в третий раз наткнувшегося впереди вражеского фронта на непоколебимую железную стену из копий, у которой уже пятьдесят конфедератов нашли свою смерть. Но тут Винкельрид, отбросив в сторону меч, широко раскинул руки, обхватил ими пучок копий и, направив себе в грудь, всей тяжестью тела упал на их концы. Из-за этого падения в строю рыцарей образовалась брешь, и острие клина вошло в нее.

С этой минуты длина их копий уже стала мешать австрийцам отражать натиск противника. Швейцарцы же, напротив, благодаря своим коротким мечам и алебардам, которые были едва ли длиннее топоров, получили полное преимущество в ближнем бою. В этот миг старому, опытному графу фон Хазенбургу стало понятно, что сражение проиграно, но он все же решил предпринять последнюю попытку переломить его ход: взбежав на склон горы, где находились косари, он увлек их за собой, чтобы повести на другую жатву, и, встав впереди, подал им пример, первым с косой в рукахвыйдя на людскую ниву, такую же обильную, как и хлебная.

Эта неожиданная атака, непривычное оружие в руках нападающих, отвага старого воина, руководившего ими, — все вместе в первые минуты вызвало смятение в рядах швейцарцев. Герцог, увидев в образовавшемся просвете, что главный австрийский стяг вот-вот попадет в руки конфедератов, решил воспользоваться их растерянностью, бросился к нему и, оказавшись рядом со знаменосцем как раз в тот миг, когда тот упал, подхватил знамя из рук умирающего; в то же мгновение конфедераты общими усилиями атаковали герцога, и, прежде чем рыцари из его свиты смогли прийти ему на помощь, он упал, покрытый ранами, сжимая в зубах и в руках лоскуты своего стяга, который он позволял отнять у него лишь вместе с жизнью.

Шестьсот семьдесят шесть рыцарей, из числа которых триста пятьдесят носили шлемы, увенчанные коронами, пали мертвыми вокруг своего герцога. Его тело было перевезено в аббатство Кёнигсфельден на той самой телеге, на которой прежде восседал барон фон Райнах, и в ней еще лежали веревки, которыми собирались связать тех самых крестьян, что одержали победу над герцогом!

Рядом с памятником Винкельриду, воздвигнутым в честь этого памятного события, высится церковь Штанса: она напоминает о сражении не столь отдаленном, но не менее кровопролитном. В 1798 году французские войска напали на Унтервальден; жители Штанса оказали им яростное сопротивление, но швейцарцы потерпели поражение, и им пришлось покинуть поле битвы, посреди которого осталась стоять часовня Винкельрида, заваленная телами погибших; позже среди них нашли тела семнадцати юных девушек. Сражаясь бок о бок со своими братьями и возлюбленными, они укрылись в церкви, где уже пряталось множество стариков и женщин, но эта слабая крепость вскоре пала: французы проникли внутрь церкви, несмотря на ожесточенную ружейную пальбу защитников, и при первом же ответном залпе французских солдат священник, который стоял, воздев к небу руки со святой облаткой, упал; пуля пронзила ему грудь и проделала в алтаре отверстие, которое можно увидеть и в наши дни. Новоявленного мученика звали Вислер Лузен.

Позади церкви, на том месте, где похоронены погибшие в тот день четыреста четырнадцать человек, среди которых были сто две женщины и двадцать пять детей, построена небольшая часовня; на ней выбиты такие слова:

DEN ERSCHLAGENEN FROM MEN UNTERWALDNERN

VON 1798, VON IHREN EDELDENKENDEN ERE UNDEN UND VERWANDTEN GEWIDMET.^[27]

Осмотрев напоследок часовню Винкельрида, мы отправились в Зарнен и пришли туда в два часа пополудни.

По пути, слева от нас, осталась дорога на Виль, которая ведет в Вольфеншиссен, родину Конрада фон Баумгарте-на и то место, где разыгралась трагическая сцена в бане. Поскольку от этого памятного события не осталось никаких следов, кроме самой памяти о нем, мы не сочли нужным утруждать себя, отыскивая в устных преданиях подробности, сохраненные для нас историей; кроме того, с Зарненом связаны столь же значительные события прошлого, ибо на вершине горы, господствующей над ним, стоял замок Ланденберга, который 1 января 1308 года захватили деревенские жители, для виду доставив туда провизию; в центре города, на том самом месте, где выкололи глаза старику Мельхталю, построен дом г-на Ландвель-беля.

Пока мы осматривали эту достопримечательность, до нас стали поминутно доноситься звуки выстрелов, и мне тут же вспомнилось, что день этот был воскресным и что излюбленное развлечение швейцарцев в такой день — стрельба по мишени. Я слышал много хвалебных речей в адрес стрелков Энтлибуха и Мельхталя, и мне захотелось удостовериться собственными глазами в их прославленной меткости, поэтому я послал Франческо за моим карабином и велел принести мне его на стрельбище.

Найти дорогу туда не составило труда, для этого достаточно было идти на звуки выстрелов, и десять минут спустя я уже был около дощатого сооружения, предназначенного для стрелков. Напротив него, на расстоянии трехсот шагов, у подножия горы стояла мишень, а возле нее находилась будка, где прятался человек, в чьи обязанности входило показывать на круге ту точку, куда попала пуля стрелка, и затыкать образованное ею отверстие деревянной пробкой, которую он молотком забивал в него.

При моем появлении стрелки приветствовали меня со свойственной швейцарцам учтивостью, а я жестом попросил их не беспокоиться и продолжать свое занятие. Приблизившись к ним, я стал с увлечением следить за ходом состязания, и тогда, заметив мой интерес, один из стрелков протянул мне свое ружье, которое он только что зарядил. Надо сказать, что та меткость, какую у меня на глазах проявляли участники состязания, позволяла мне надеяться, что я с легкостью могу соперничать с ними. Из трех выстрелов самый удачный проделал отверстие в шести дюймах от центра мишени, и я мог быть уверен, что если только ружье не окажется совсем уж никуда не годным, то мне удастся добиться по меньшей мере такого же результата.

Перед тем как воспользоваться предоставленным оружием, я хотел его испытать и уже собирался положить палец на спусковой крючок, чтобы проверить, насколько он тугой, но хозяин ружья удержал меня за руку. Не понимая, чего он хочет, я спросил по-французски, говорит ли кто-нибудь в этом достойном обществе по-английски или по-итальянски; и тогда какой-то человек из Линталя, случайно оказавшийся в толпе, попытался объяснить мне, используя те несколько слов миланского наречия, которые он усвоил в Гризоне, что спуск у ружья очень мягкий и оно выстрелит, едва я прикоснусь к курку; поскольку объяснение затягивалось и было заметно, что все взгляды собравшихся устремлены на меня, я прервал наш разговор, поднеся ружье к плечу. И только в этот миг я увидел, что на огнивную пластинку, о которую должен был ударить кремень, надет кожаный чехольчик; не понимая, для какой цели он предназначается, я хотел было его снять, но стрелок вновь удержал меня за руку, пытаясь объяснить на своем плохом немецком, в котором мне не удалось разобрать ни слова, для чего нужно это приспособление. Когда он закончил свое объяснение, в разговор вступил мой новый знакомый из Линталя и стал переводить его наставление на плохой итальянский. Поскольку речи обоих мне были в равной степени непонятны и мне стало казаться, что у меня вид г-на де Пурсоньяка в обществе двух врачей, я ответил одному по-немецки: "Sehr gut"^[28], а другому по-итальянски: "Va bene"^[29]. Затем, положив кожаный чехольчик в карман своего жилета, я снова застегнул надетую поверх него блузу и приложил ружье к плечу.

Не успел я поднести палец к курку, как раздался выстрел, и пуля пролетела примерно в трехстах футах над мишенью. Между тем находившийся в будке человек, который не догадывался о том, что со мной приключилось, и даже не знал, что это был мой выстрел, вышел из своего укрытия, поискал на мишени след от пули, которого, естественно, там не было, а затем, не найдя его, повернулся спиной к стрелкам и сделал в адрес мазилы, потратившего впустую заряд, жест, заставивший меня всерьез пожалеть, что в тот момент мое ружье не было заряжено теми мелкими кусочками свинца, к которым с таким презрением отнесся Санчо Панса. Это проявление чувств было встречено смехом и рукоплесканиями собравшихся.

Оказаться жертвой розыгрыша, с чьей бы стороны он ни исходил, всегда крайне обидно, но он несет с собой дополнительно унижение, если дело происходит в обществе людей, стоящих ниже тебя по своему общественному положению, или в краю, где говорят на незнакомом тебе языке: в том и другом случае ты не имеешь никакой возможности ответить насмешкой на насмешку. Так что я отошел назад, уступив место очередному стрелку, и, кусая губы, принялся обследовать ружье, сыгравшее со мной столь скверную шутку, как вдруг житель Линталя, следивший за всеми моими движениями и, казалось, решивший покровительствовать мне, отвел меня в сторону, и, понимая, что вместо слов лучше изъясняться жестами, взвел курок карабина, из которого мне довелось так неудачно произвести выстрел, нанеся урон своей чести, а затем, дунув на спусковой крючок, привел собачку в движение лишь силой своего выдоха.

И тут мне стало понятно, что чувствительность наших пистолетов с механизмом двойного спуска не идет ни в какое сравнение с чувствительностью ружей, которые швейцарцы используют на стрельбищах, и, если вы хотите наилучшим образом проявить свои способности стрелка, надо лишь поднести палец к спусковому крючку, чтобы прозвучал выстрел. Увидев, что я разобрался в этой особенности швейцарских ружей, мой покровитель подвел меня к стрелку, собиравшемуся поразить мишень; на огнивную пластинку его ружья был надет кожаный чехольчик, похожий на тот, что я положил в карман своего жилета. По знаку жителя Линталя его сосед снял чехол, и почти сразу же раздался выстрел; пуля попала в нижнюю часть яблочка мишени. Человек, изъяснявшийся жестами, вышел из своей будки, указал рукояткой молотка на отверстие, оставленное пулей, весьма одобрительно приветствовал того, кто дал это доказательство своей меткости, и вернулся в свое укрытие.

— Avete capito?^[30]— спросил меня мой покровитель.

— Черт возьми! Понял ли я?! Разумеется: кожаный чехольчик не дает собачке произвести выстрел в том случае, когда механизм сработал раньше нужного момента. Если бы я оставил свой чехольчик на месте, а не положил его, как дурак, коим я и являюсь, к себе в карман, ружье не выстрелило бы раньше времени и мне не пришлось бы испытывать унижения, видя, как швейцарец показывает мне…

— Va bene, va bene, — произнес мой новый знакомый, — voi avete capito.^[31]

— Отлично понял; начнем все сначала. Вот ваш чехольчик, верните его на место и не снимайте, пока я не подам сигнал.

— Siete sicuro.^[32]

— Прекрасно; тогда давайте заряжать.

Я хотел ему помочь во время этой операции, но он дал мне понять, что она слишком важна, чтобы можно было доверить хотя бы малейшую ее деталь рукам непосвященного. Вначале он заткнул запальный канал тонкой палочкой, затем самым тщательным образом отмерил порох, буквально пересчитав его крупинки, из которых должен был состоять заряд, сверху положил кожаный пыж, затолкал в ствол пропитанную маслом ветошь и, наконец, вставив туда пулю, забив ее деревянной колотушкой; затем он вынул из запального отверстия палочку, взвел курок, надел чехольчик на огнивную пластинку и вручил мне ружье.

Странное это чувство, над которым ничто не может взять верх, — самолюбие! Я находился здесь среди сборища крестьян, мнение которых должно было быть мне безразлично тем более, что никто из них не знал ни моего имени, ни, возможно, страны, откуда я прибыл; я был в Зарнене проездом и, без сомнения, не собирался никогда приезжать сюда снова, а раз так, то что мне было за дело до того, какое воспоминание я оставлю тут после себя своей ловкостью или неловкостью? А между тем, когда я подходил к барьеру, сердце мое билось, как в начале моей театральной карьеры, когда я ждал третьего удара, возвещающего о поднятии занавеса на представлении моей первой пьесы.

Воцарилась глубокая тишина; собравшиеся перестали заниматься своими делами и с интересом следили за моими действиями. Все видели, что один из самых искусных местных стрелков одолжил мне свое оружие, обменявшись перед этим со мной несколькими словами на иностранном языке; все заметили, как тщательно он заряжал ружье, а значит, он полагал, что заряд не будет истрачен впустую; наконец, сама по себе уверенность, с какой я взял в руки оружие, позволяла судить о том, что я умею с ним обращаться. Догадавшись, без сомнения, что первый выстрел прозвучал раньше, чем я был к нему готов, все отнеслись к первой попытке так, словно ее и не было, и теперь ждали результатов второго выстрела, чтобы составить суждение о моем мастерстве.

На этот раз мною были приняты все необходимые меры предосторожности: я убрал с плеча все, что могло хоть как-то помешать устойчивому положению приклада, снизу вверх навел ружье на цель и, когда оно оказалось на одной линии с мишенью, подал знак снять чехольчик, что и было проделано с исключительной ловкостью; но я не торопился стрелять, продолжая целиться, и поднес палец к спуску лишь тогда, когда был полностью уверен в выбранном направлении, и это было правильно, ибо, как только я коснулся спускового крючка, грянул выстрел; но на этот раз я был спокоен. Поставив приклад на землю, я стал ждать.

Человек, находившийся в будке, вышел из своего укрытия, взглянул на мишень, взял флаг, спрятанный позади нее, и, повернувшись в нашу сторону, принялся размахивать им в знак уважения и приветствия. В тот же миг раздались рукоплескания зрителей, а мой поручитель похлопал меня по плечу

— Что случилось? — спросил я у него.

— Вы попали в яблочко, — ответил он мне.

— Правда?

— Честное слово!

Я посмотрел вокруг и по глазам зрителей понял, что это истинная правда. В эту минуту появился Франческо с моим карабином.

— Послушай, — сказал я ему, — возьми этот талер, отдай его служителю стрельбища в обмен на мишень и принеси ее мне.

Пока Франческо выполнял поручение, стрелки обступили меня и принялись рассматривать мой карабин; это было прекрасное оружие системы Лефошё, усовершенствованное Девимом и заряжавшееся с казенной части. Это последнее достижение оружейного дела было совершенно незнакомо моим аркебузирам, и им никак не удавалось понять принцип действия этого механизма, который они исследовали с внимательностью истинных ценителей. Особое любопытство и недоверие у них вызвал короткий ствол, породивший сомнение в дальнобойности карабина. Тогда я вставил в ствол патрон и, указав им на одиноко стоящую ель, расстояние до которой было примерно в два раза больше, чем до мишени, прицелился с быстротой, какую дает привычка к оружию, и выстрелил.

Ни один стрелок не устоял на месте: все побежали наперегонки к ели, чтобы увидеть результат этого выстрела, ибо, по их мнению, ствол длиной в двадцать дюймов не мог обеспечить подобную дальнобойность. Первый, кто добежал до дерева, изумленно вскрикнул, и его примеру последовали все остальные: пуля так глубоко вонзилась в ствол, что, когда в проделанное ею отверстие вставили железный прут, он вошел туда на глубину полутора дюймов. Тем временем с другой стороны подошел Франческо и принес мне мишень, пробитую моей пулей.

Это событие прервало состязание; мой карабин вызвал восхищение всех собравшихся, и, если бы сначала я не стрелял из ружья одного из них, они, вероятно, сошлись бы во мнении, что мое оружие заговорено. Что же касается моего покровителя, то он весь сиял от радости, словно и ему причиталась часть славы, выпавшей на мою долю; он подошел ко мне, положил руку мне на плечо и спросил:

— Вы охотник?

— Я родился в лесу.

— Вы когда-нибудь охотились на серну?

— Никогда.

— Так вот, если вам доведется приехать в Гларус, вспомните о Проспере Лемане, разыщите его и попросите устроить вам охоту на серну.

— Минутку, — сказал я, — давайте условимся: если вы мне это обещаете, я намерен там побывать.

— Вы будете желанным гостем.

— Значит, договорились?

— Решено. А вы позволите мне теперь разок или два выстрелить из вашего карабина?

— А как же! Да хоть десять, если пожелаете. Вот куча патронов, а вы уже видели, как их заряжать; после вы принесете мне карабин в гостиницу "Охотничий рог", где я остановился, — только и всего. Ну а я отправляюсь обедать.

С этими словами я расстался со стрелками, пришедшими в изумление от того, что можно изобрести нечто, превосходящее достижения оружейников Лозанны и Берна.

Два часа спустя Леман принес мне мой карабин: он расстрелял все патроны до единого, два или три раза попав в яблочко мишени, так что, возвращая оружие, он не смог сдержать своего восхищения им. Я показал ему мое двуствольное ружье той же системы и, подойдя к окну, выстрелил в двух ласточек: они тотчас упали на землю.

Этот опыт совершенно потряс бедного охотника, что вполне объяснимо, ведь швейцарцы незнакомы с нашей охотой на равнинах и стреляют всегда лишь по неподвижным целям; в некоторых частях страны, таких, как Аппен-целль или Тургау, они даже ставят свои ружья на рогатины, чтобы выстрел попал точно в цель. Стрельба влёт или по движущейся цели им совершенно чужда, потому в этом отношении завсегдатай равнины Сен-Дени мог бы вызвать у них полнейший восторг.

Я провел вечер с моим новым приятелем, прекрасно освоившись с его местным говором; он рассказал о своих охотах в горах — а в этом деле он не знал себе равных — и вновь предложил мне принять участие в одной из них; это было уже делом решенным, и я обещал охотнику, что обязательно навещу его в Гларусе, даже если ради этого мне придется отклониться от маршрута. На следующий день ему предстояло вернуться в Линталь, а мне — в Люцерн, но мы договорились, что не расстанемся не простившись и что он разбудит меня в четыре часа утра, чтобы скрепить на прощание нашу дружбу стаканчиком вишневой настойки.

На следующее утро Леман разбудил меня, как и было условлено; я спустился в обеденный зал и увидел там всех наших вчерашних стрелков: они собрались, чтобы проститься со мной по-братски. Ведь охотники образуют своего рода всемирное тайное сообщество.

Я расстался с этими славными людьми, которых, без сомнения, мне никогда в жизни не доведется увидеть снова, но которые, хотя и не зная моего имени, сохранят, в чем я уверен, память обо мне, и отправился в путь. По дороге мне не встретилось ничего примечательного вплоть до самого Альпнаха, где я остановился на краткое время у самого жизнерадостного трактирщика, какого мне когда-либо приходилось видеть. Затем я продолжил свой путь в Люцерн, рассчитывая нанять лодку в Хергисвиле или Штайнбахе.

После Гштада дорога перестает быть проезжей, и только в Винкеле она вновь становится доступной для колясок. Поэтому я не удивился, заметив за очередным поворотом этой ужасающей дороги, в двадцати шагах от себя, опрокинутую карету, а рядом с ней какого-то господина и его слугу, пытающихся ее поднять. Я направился к карете, задаваясь вопросом, как могло прийти в голову здравомыслящему человеку попытаться проехать по такой дороге, и, признаться, за все то время, пока я шел к путешественникам, мне так и не удалось найти удовлетворительного ответа на этот вопрос. Зато в том из них, кто показался мне господином, я узнал англичанина, который за четыре или пять дней до этого на глазах у меня стал бегом спускаться с Риги, оставив в моем распоряжении своего проводника. Полагая, что моя помощь может быть ему полезной, я приблизился к англичанину и на скверном английском языке поинтересовался у него, какому случаю я обязан честью встретить его вместе с коляской на тропе, предназначенной для мулов. Англичанин, высокий молодой человек, худой и бледный, сильно покраснел, пробормотал несколько слов, которые сначала навели меня на мысль, что он заикается, но затем, когда он немного пришел в себя, мне удалось кое-что уловить в его затрудненной речи: ему будто бы сказали, что по этой дороге он сможет проехать в своем экипаже.

— Кто вам сказал такое?

— Швейцарцы.

— Это меня удивляет, — в ответ сказал я. — Местные жители здесь мало расположены к такого рода шуткам. А что вы у них спросили?

— Можно ли в экипаже переехать через эти горы, и при этом я показал им пальцем на самую высокую, ту, что вдали.

— Брюниг?

— Я не знаю ее названия.

— И что же они ответили?

— Они засмеялись и сказали, что да, можно.

— А на каком языке вы их спрашивали?

— На немецком.

— Так, значит, вы говорите по-немецки?

— Немного.

— А что вы им сказали?.. Ascolta, Francesco, il signor inglese va parlare tedesco.^[33]

— Я сказал: "Капп einen Vogel Uber dieser Berg fahren?^[34]"

— Что означает слово "vogel"? — спросил я у Франческо.

— "Птица".

— Как это?! — вскричал англичанин.

— Ну что ж, — заметил я, — моя догадка подтвердилась: вы перепутали слова и сказали "vogel" вместо "wagen^[35]", тем самым спросив, может ли птица перелететь через эти горы.

— О! — воскликнул англичанин.

— Поэтому крестьяне, посчитав, что вы над ними пошутили, рассмеялись и ответили вам, что да, может.

— Хорошо, но что же теперь делать?

— Поставить вашу коляску на колеса и продолжить путь в Люцерн.

XLV ИСТОРИЯ АНГЛИЧАНИНА, ПЕРЕПУТАВШЕГО СЛОВА

Когда коляску подняли, кучер взял в руки поводья и повел лошадей под уздцы. Англичанин, Франческо и я пошли впереди, и, поскольку для двух ног дорога оказалась удобнее, чем для четырех колес, нам удалось добраться до Штайнбаха на четверть часа раньше экипажа. Эту четверть часа мы употребили на поиски каретника, пребывая в надежде, что он исправит поломку, случившуюся с коляской нашего джентльмена, но для Штайнбаха каретник оказался личностью неведомой, сказочным персонажем, существом, существующим лишь в воображении, ибо на людской памяти тут не отважился появиться ни один экипаж, и та коляска, чье возвращение мы опередили, вызвала, проехав здесь, всеобщее удивление. Англичанин, казавшийся чрезвычайно застенчивым, был совершенно подавлен случившейся с ним неприятностью: лицо его то бледнело, то покрывалось краской, и он продолжал, запинаясь, путано что-то бормотать; короче говоря, все признаки крайнего замешательства проявились у него так очевидно, что я начал опасаться, не мое ли присутствие стало тому причиной. В итоге я поспешил сказать ему, что если он больше не нуждается в нашей помощи, то мы готовы откланяться. Тогда, чтобы удержать нас, он сделал несколько столь неловких движений, что я еще больше утвердился в сложившемся у меня мнении и, попрощавшись с ним, продолжил путь.

Остановился я в Винкеле. Прошагав примерно семь или восемь льё по французским меркам, я был не прочь хоть немного отдохнуть. Что же касается Франческо, то он отправился по моему приказу на поиски какой-нибудь двуколки, способной довезти нас до Люцерна, до которого оставалось еще две или три немецкие мили, что соответствует четырем-пяти французским льё. Пока он носился по деревне, я приступил к обследованию гостиницы и с большим трудом обнаружил куропатку, которую хозяин, видимо, рассчитывал приберечь для лучшего случая и уступил мне лишь потому, что, желая пресечь его возражения, я принялся лично ее ощипывать. Такое жаркое, в сочетании с яйцами, приготовленными двумя различными способами, дабы разнообразить закуски, обещало мне довольно неплохой обед.

В ту минуту, когда в обеденном зале стали накрывать на стол, прибыл мой англичанин со своей наполовину развалившейся коляской и, войдя в первую комнату, спросил, могут ли ему подать обед; в ответ на это трактирщик заявил, что в гостиницу недавно приехал какой-то француз, который всю провизию забрал себе. Увидев, насколько тяжелый удар это известие нанесло нашему джентльмену, я в ту же минуту забыл о том, как он не слишком любезно отблагодарил меня за усилия, предпринятые мною, когда мы поднимали его коляску, и, подойдя к нему, предложил разделить со мной трапезу. Побледнев и покраснев раз пять или шесть, отерев пот, который, несмотря на то, что в комнате было довольно свежо, стекал с его волос на лоб, этот чудак согласился принять мое предложение и сел за стол, проявив при этом такую неуклюжесть, что я засомневался, а привычно ли ему принимать пищу таким образом; пока я ломал себе голову, пытаясь разгадать, каким же образом он это обычно делает, вернулся Франческо и сказал мне по-итальянски, что ему не удалось найти даже самого плохонького экипажа.

— Значит, — воскликнул я, — нам придется продолжить путь пешком, так ведь?!

— О Господи, выходит, так, — ответил Франческо.

— Черт бы побрал эту страну! Здесь невозможно найти ничего, кроме того, что ты привез сюда с собой, причем, — продолжил я, указывая на коляску англичанина, которую в это время чинили, — то, что ты привозишь сюда, ломается!

— Однако, — промолвил мой сотрапезник, — осмелюсь ли я…

— Что, сударь?

— … предложить вам место в моей коляске?

— Осмельтесь, черт возьми!

— И вы согласитесь?

— Что значит, соглашусь ли я? Конечно, и буду весьма признателен.

— Я хотел сказать вам об этом сегодня утром, — продолжал англичанин, — когда мы с вами встретились, но я был так растерян…

— Из-за чего?

— Из-за того положения, в каком я оказался.

— Да что вы? Это из-за того, что опрокинулась ваша коляска? Но ведь такое несчастье может случиться с самым достойным человеком, если он окажется на плохой дороге, и смущаться по этому поводу вовсе не следует.

— О! Благодарю вас, вы меня приободрили, мне это очень приятно.

— Неужели я навожу на вас страх? Вы очень забавны, ей-Богу! Не угодно ли вам снять с себя сюртук?

— Благодарю вас, мне не жарко!

— Да вы же пбтом обливаетесь.

— Это потому, что суп был очень горячим.

— Надо было подуть на него или подождать.

— Но вы уже съели свой, и я не хотел отставать от вас.

— О! Время у нас есть! Разве вы не говорили мне, что хотели бы ехать дальше вместе со мной? Я бы подождал вас. Скажите, вы ведь знаете итальянский язык?

— В совершенстве.

— Но если для вас это безразлично, не могли бы вы говорить со мной по-итальянски, а не на вашем английском, в котором я понимаю лишь одно слово из четырех?

— Я не осмелюсь.

— Полноте, попытайтесь: volete ancora un pezza di ques-ta pernice?^[36] Да что это с вами?

— Ничего, ничего, — сказал англичанин, становясь багровым и топая ногой, — ничего.

— Да нет, вы же задыхаетесь. Постойте, постойте, я постучу вас по спине: вот так… вот так… А теперь глоток воды… Пейте… Отлично… Вам лучше, не правда ли?

— Да.

— Ну, так что это с вами произошло, скажите?

— Ваш вопрос поразил меня.

— В нем, однако, не было ничего неподобающего, я спросил вас, не хотите ли вы еще кусочек куропатки.

— Да, но вы спросили это по-итальянски, я хотел ответить вам на том же языке и поперхнулся.

— Знаете, я советую вам избавиться от такой застенчивости, ведь она должна причинять большие неудобства.

— Да, вы правы, сударь, — с глубоко опечаленным видом признался англичанин.

— Но раз так, вам надо освободиться от этого недостатка.

— Это невозможно: с тех пор, как помню себя, я всегда был таким; я делал все, что мог, чтобы победить столь досадное свойство моей натуры, но в конце концов утратил даже надежду на это. Вот поэтому я и путешествую; в Англии я совершил столько оплошностей, что мне пришлось покинуть Лондон, но, как видите, моя злополучная застенчивость следует за мной повсюду, и именно она стала причиной того, что сегодня утром я повел себя с вами неучтиво, что в начале обеда проглотил суп слишком горячим, а только что чуть было не задохнулся, пожелав ответить вам по-итальянски, хотя это не составляло для меня никакого труда. О! Я очень несчастен, поймите!

— Вы, насколько я понимаю, богаты?

— У меня сто тысяч фунтов ренты.

— Бедняга!

— Да, и я отдал бы семьдесят пять тысяч, восемьдесят тысяч, а то и все, знаете ли, чтобы стать таким же человеком, как любой другой; ведь с теми знаниями, какие у меня есть, я мог бы прожить достойную жизнь и, возможно, прославиться, тогда как с моими ста тысячами фунтов дохода и моей безголовостью я умру от сплина.

— О! Полноте!..

— Да нет, все так, уверяю вас. Вы не понимаете, вы не можете понять, каково это, сознавая себя, по меньшей мере, равным другим, видеть, как люди, над которыми вы осознаете свое превосходство, берут верх над вами во всем: слывут образованными, тогда как вас считают невеждой, слывут умниками, тогда как вас считают глупцом и перестают принимать в домах, где те ведут себя, словно хозяева, и где вам порой так хотелось бы остаться… Позже, если я осмелюсь рассказать вам о моих горестях, вы поймете, чтб я выстрадал с моими ста тысячами фунтов дохода, черт бы их побрал, ведь они так ничего и не принесли мне, кроме неприятностей и унижений!

— Расскажите мне обо всем прямо сейчас, и вам станет легче.

— Пока я не осмеливаюсь.

— Да будет вам! Это у вас позерство.

— Взгляните на меня, и вы увидите, что я покраснел, всего лишь подумав об этом.

— Да, в самом деле, лицо у вас макового цвета.

— Знаете, когда мне становится ясно, что я приобретаю такой вид, то лучшее, что мне остается сделать, — это убежать.

— Не убегайте, я помчусь вслед за вами.

— Зачем?

— Чтобы узнать вашу историю, ведь я собираю истории.

В эту минуту вошел трактирщик. Обед закончился, коляску починили, и я попросил счет. Англичанин достал из кармана набитый золотом кошелек и стал крутить его в руках.

— Что это вы делаете? — спросил я его.

— Но ведь… мне кажется…

— А мне кажется, что это я пригласил вас к столу, и, поскольку хозяин за ним я, то и платить надо мне; к тому же мне хотелось бы иметь возможность похвастаться тем, что я угощал обедом человека, имеющего сто тысяч фунтов дохода.

— Хорошо, но с условием, что вы поужинаете со мной.

— Отчего же нет? Да с величайшим удовольствием; однако вы должны позволить мне позаботиться о пунше.

— Но зачем?

— Потому что я хочу сделать его так, чтобы он развязал вам язык. Вы когда-нибудь напивались?

— Никогда.

— Что ж, попробуйте: это превосходное средство от сплина.

— Вы полагаете?

— Чистая правда.

— Я никогда не осмелюсь на это.

— Вы неподражаемы, честное слово! Ну все, поехали, садимся в коляску!

— Да, садимся в коляску, — с непринужденным видом повторил англичанин, — и помчимся галопом до самого Люцерна!

— Нет-нет! Поедем шагом, если не возражаете: я не привык переворачиваться на дороге: это нарушило бы мое пищеварение.

— Хорошо, шагом, пусть будет так, мне очень нравится ехать шагом.

Мы самым удобным образом расположились в коляске, Франческо вместе с кучером поднялись на козлы, и экипаж тронулся.

По прибытии в Люцерн мы с англичанином уже были связаны узами трогательной дружбы: он теперь почти не краснел, глядя на меня, и даже отважился задать мне один или два вопроса.

Остановились мы в гостинице "Белая лошадь"; прежде всего я поинтересовался у папаши Франца, в каком состоянии находится Жолливе; как выяснилось, чувствовал он себя превосходно и врач ручался за его жизнь. Ни одна из двух пуль не попала ему в грудь: первая скользнула по ребру и вышла возле позвоночника, а вторая лишь задела грудные мышцы. Осмотревшись вокруг и не увидев Катарину, я не стал бестактно спрашивать, где она находится, и поднялся в свою комнату, остававшуюся свободной. Что же касается моего спутника, то он задержался, чтобы заказать ужин.

Во всех швейцарских гостиницах предусмотрена великолепная услуга, которую напрасно было бы искать в гостиницах Франции: это ванны, сильнейшее и превосходнейшее средство от усталости, тем более свидетельствующее о здешнем гостеприимстве, что я никогда не замечал у местных жителей ни малейшего поползновения испытать наслаждение, которое они предоставляют исключительно иностранцам; что же касается меня, то ванна обычно служила мне рабочим кабинетом: лежа в ванне, я писал свои ежедневные заметки и не поручусь, что состояние блаженства, в котором я находился, предаваясь этому занятию, не добавляло оттенок благожелательности моим суждениям о людях и восхищения — моим описаниям природы, то, что я обнаруживаю сегодня в своем путевом дневнике, с первой и до последней его страницы.

Из ванны я перебрался в кровать и заснул в ней глубоким сном, как вдруг меня разбудили, явившись с сообщением, что ужин готов. Некоторое время я приходил в себя, поскольку и англичанин, и его коляска и обещанный им ужин совершенно выпали у меня из головы, и, признаться, в ту минуту я предпочел бы, чтобы мне о них не напоминали.

Тем не менее я встал, спустился вниз и, проходя мимо кухни, заметил, что все поварята носятся с места на место, все вертела крутятся, а во всех кастрюлях что-то бурлит. Я поинтересовался, не готовится ли в гостинице какая-нибудь свадьба, а если да, то нельзя ли в таком случае пойти туда потанцевать; однако мне ответили, что вся эта подготовка ведется исключительно ради нас. На секунду у меня мелькнула мысль, что мой новый приятель, дабы оказать мне честь, пригласил на ужин весь городской совет Люцерна, но, войдя в обеденный зал, я понял, что ошибался: на столе было всего лишь два прибора.

Нам подали ужин, рассчитанный на пятнадцать человек, и поскольку, несмотря на все свои старания, мы не сумели съесть более трети того, что было подано на стол, остатки нашей трапезы на два-три дня избавили владельца гостиницы "Белая лошадь" от всяческих расходов.

Англичанин достаточно мужественно выдержал бой, и было заметно, что он начинает привыкать ко мне: хотя при виде меня он все еще краснел, неестественный румянец постепенно сошел с его щек. В конце ужина, когда принесли пунш, мой приятель полностью обрел вид, присущий ему от природы, и, благодаря нескольким бокалам шампанского, которые я убедил его выпить, начал говорить почти так же, как говорят все люди на свете. И тогда я увидел, что пришло время затронуть в нашей беседе серьезные дела.

— Ну, — произнес я, наливая ему стакан пунша, — так что же сталось с нашим сплином? По-видимому, он остался на дне второй бутылки шампанского?..

— Да, — глубоко печальным тоном, свойственным человеку, который начинает пьянеть, ответил мне хозяин стола, — да, если бы вы всегда были рядом, то, мне кажется, сплин в конце концов отступил бы, и, быть может, я смог бы избавиться от него в будущем, но от прошлого, от прошлого никуда не денешься.

— Неужели это прошлое так ужасно?

— О! — со вздохом воскликнул англичанин.

— Ну же, ну, облегчите душу!

— Налейте мне еще стакан пунша!

— Извольте! И говорите, пожалуйста, медленно, чтобы от меня не ускользнуло ни одно слово.

— Если бы я осмелился… — запинаясь, произнес англичанин.

— Так что же?

— … я бы попытался рассказать вам все это по-французски.

— Как, по-французски?! Так вы знаете французский?

— По крайней мере, я учил его, — ответил он, переходя на французский язык и самим этим заверением демонстрируя свои знания.

— Как же так, мой дорогой друг: вы, первостатейный полиглот, позволяете мне мучиться в разговоре с вами и мямлить на итальянском, хотя я едва говорю на нем, и на английском, хотя я не знаю его вовсе, тогда как сами говорите по-французски, словно житель Турени! Послушайте, мне кажется, что вы насмехаетесь надо мной, рассказывая мне все эти истории о застенчивости, мизантропии и сплине! Предупреждаю вас, что с этой минуты я возвращаюсь к своему родному языку и больше не отойду от него ни на шаг; впрочем, говорить надо вам, я же вас слушаю. Я могу сделать для вас лишь одно — налить вам стакан пунша. Вот так!.. Больше вы не получите ни одного, пока не закончатся все главы вашей истории. За ваше здоровье! И пусть Бог развяжет вам язык, как юному Киру. Вы знаете персидский?

— У меня было намерение изучать его, — серьезным тоном ответил мне англичанин, — но, к несчастью, в это самое время я унаследовал от дядюшки злополучные сто тысяч фунтов ренты, ставшие причиной всех моих бед…

— Начнем сначала… Жил-был… Теперь ваша очередь.

— Прежде всего вам надо узнать мое имя.

— Это доставит мне удовольствие.

— Меня зовут Уильямс Бландел. Мой отец был скромным фермером из окрестностей Лондона и, не получив серьезного образования, всю свою жизнь сожалел, что он так и остался в своем изначальном невежестве. И вот, вместо того чтобы сделать из своего сына хорошего землепашца, что было бы разумно и естественно, он возымел пагубную мысль сделать из него ученого и потому отправил меня в университет, с тем чтобы впоследствии я стал священником. Мое прибытие в университет вызвало там сильное волнение; я всегда был высоким, худым и белобрысым, и, хотя моему лицу присуща бледность, при малейшем волнении оно неизменно заливалось ярко-красным румянцем, так что товарищи встретили меня насмешками и шушуканьем, и с этого дня начались мои несчастья. Убежденность, что я являюсь предметом насмешек для моих соучеников, ощущение своей неловкости и застенчивости и, наконец, потребность в уединении, ставшая следствием всего этого, привели к тому, что на протяжении десяти лет, в течение которых продолжалось мое обучение в университете, я не принимал участия ни в каких играх, вознаграждающих детей за их труд; вместо этого на переменах я продолжал заниматься, и потому мои соученики, неспособные понять причины, которые удерживали меня в классе в то время, когда они играли в школьном дворе, решили, что я веду себя так лишь для того, чтобы снискать расположение учителей, и обвинили меня в лицемерии, тогда как я порой обливался слезами, жадно прислушиваясь к их радостным возгласам, и за завоеванные над товарищами победы в учебе расплачивался тем, что терпел жестокие насмешки.

Вначале я с твердостью и смирением терпел все эти душевные муки, но, в конце концов, по истечении полутора или двух лет, такое существование стало невыносимым, и, думаю, я бы умер, если бы случай не послал мне утешения.

Окна нашего класса, на шесть футов возвышавшиеся над землей, чтобы никакой внешний предмет не отвлекал школьников от учебы, выходили в сад соседней частной школы, предназначенный, так же как и наш, для отдыха в перерыве между уроками, но в школе этой учились девочки. И в то время, когда я слышал громкие крики с одной стороны, с другой стороны до меня доносилось иногда тихое пение. Однако, как я уже говорил, полтора года прошло, а мне не приходило в голову посмотреть за окно и скрасить мое добровольное покаяние зрелищем отдыха моих юных соседок; когда же эта мысль осенила меня, ее осуществление некоторое время не доставляло мне иного удовольствия, кроме неосознанного развлечения, на короткое время притуплявшего у меня воспоминания о моих горестях; однако постепенно это развлечение стало для меня необходимым: стоило учителю, вслед за учениками уходящему на часовой отдых, закрыть за собой дверь класса, в котором никого, кроме меня, не оставалось, как я ставил скамейки на стол, стулья — на скамейки и, забравшись на вершину этого сооружения, устремлял свой рассеянный взгляд на рой юных созданий, вылетевших из своего улья и жужжавших под стенами моей тюрьмы. В эту минуту я осознавал, что природа ошиблась, создав меня мужчиной, и, если бы я был другого пола, все мои недостатки были бы достоинствами: моя физическая слабость оказалась бы изяществом, а моя неуклюжесть — стыдливостью; тогда лишь мои белесые волосы и мое то бледное, то багровое лицо вряд ли можно было бы счесть женскими, но ведь у этих девушек были вуали, под которыми они прятали свои личики.

Перемена у девочек начиналась и заканчивалась на четверть часа раньше нашей, и для меня стало правилом: как только они уходили одна за другой и я видел, что небесно-голубое платье последней из них исчезло за дверью, я спускался с моего пьедестала, ставил каждый предмет на свое место, и, когда мои товарищи и учителя возвращались, они обнаруживали меня склоненным над книгами и нисколько не сомневались, что я не отрывался от занятий.

Прошло уже два или три месяца с тех пор, как я стал ежедневно доставлять себе это развлечение; я различал теперь всех девочек по внешнему виду, знал их привычки и, можно сказать, почти разбирался в их характерах: для меня они были своего рода живыми цветами на роскошном ковре; однако все они были пока мне одинаково безразличны, и моя нежность изливалась на них, словно на сестер.

Но однажды среди всех этих знакомых мне юных лиц появилось новое, которое я прежде не видел; то было личико хорошенькой белокурой и розовощекой девочки с ангельской головкой. Это прелестное личико было залито слезами: бедная малышка только что рассталась с семьей, и ей казалось, что она никогда не сможет утешиться. В первый день юные подружки девочки безуспешно старались развлечь ее, но рана у нее была еще слишком свежа и обильно источала ту кровь сердца, которую называют слезами. Меня глубоко взволновал этот эпизод в моем романе; я увидел некое сходство между бедной девочкой и мною и подумал, что она, подобно мне, будет вести жизнь печальную и одинокую, а зная, что довелось пережить мне, я жалел ее, понимая, что предстоит выстрадать ей.

На следующий день я взобрался на вершину моей пирамиды с большей поспешностью, чем делал это обычно, и в одну секунду охватил взглядом весь сад: девочки играли, как всегда, а новая ученица сидела у подножия дерева, между двумя своими маленькими подружками, которые, чтобы утешить ее, разложили перед ней самую красивую кукольную посуду и самых роскошных кукол, какие у них были. Бедная затворница пока еще не играла, но плакать уже перестала. Всю перемену она провела, слушая уговоры двух своих подружек, а перед тем, как уйти, протянула им руку.

На следующий день ее хорошенькое личико сохраняло лишь незаметные следы печали, и она стала принимать участие в играх своих подружек; наконец, не прошло и недели, как она с детской легкостью забыла о материнском гнездышке, вне которого ей, бедной птичке, казалось, нельзя будет жить.

Значит, только у меня был такой злосчастный характер, что я видел лишь огорчения там, где другие находили удовольствия. Моя печаль и застенчивость становились все сильнее от убежденности, что дело обстоит именно так, и я продолжал влачить горестное существование, начало которому было положено мной, но вырваться из которого у меня не было сил.

Однако золотистый радостный лучик все же осветил уголок моего бытия. Из двадцати четырех моих темных часов один стал для меня солнечным: это был тот час, когда девочки приходили играть под моими окнами. Новая ученица, которую, как я услышал, звали Дженни, стала теперь такой же резвой и веселой, как ее подружки, и, хотя вначале мне было досадно, что она не сохранила той грусти, которая теснее связывала бы ее со мной, я в конце концов простил ей, что она была счастлива. Каждый день я с нетерпением ждал этого часа и, едва он наступал, снова занимал свой привычный пост. Можно сказать, я жил только в течение этого времени, а все остальные часы ждал, когда буду жить.

Подошло время каникул; его приближения я ожидал чуть ли не с ужасом: каникулы продлятся полтора месяца, в течение которых я не буду видеть Дженни. Мысль о возвращении в семью, где меня так любили, о встрече с отцом, который после смерти моей бедной матушки обратил все свои нежные чувства на меня, служила мне лишь слабым утешением в этом горе. Я один оставался печальным и задумчивым в атмосфере радости, которую вызывал среди школьников скорый приход каникул. Однако я и неподозревал, какое новое огорчение подстерегает меня; мне всегда казалось, что время каникул в двух наших пансионах одно и то же, и я подсчитывал число дней, в течение которых мне еще удастся видеть Дженни, но однажды утром, поднявшись, как обычно, на свою пирамиду, обнаружил вдруг, что сад пуст.

Вначале я никак не мог найти этому объяснение, и в голову мне пришло, что я явился раньше срока, а девочки запаздывают; я стал ждать, полагая, что дверь, изо дня в день открывавшая проход всей этой стайке голубок, вот-вот распахнется, как это бывало всегда. Однако она оставалась закрытой, а сад был по-прежнему пуст; и тогда мне открылась истина, сердце мое сжалось, а из глаз у меня полились тихие слезы. Не в силах рассчитать время, когда в класс должны были вернуться мои товарищи, я оставался на прежнем месте, продолжая плакать, так что, когда перед началом второго урока классная дверь распахнулась, я, весь залитый слезами, был захвачен врасплох на верху моей пирамиды. Стремясь поскорее спуститься, я оступился и упал, ударившись головой об угол скамейки и потеряв сознание; меня подняли и отнесли в лазарет, ибо на голове у меня была открытая рана, рубец от которой можно увидеть до сих пор.

Мои преподаватели любили меня настолько же, насколько велика была ненависть, которую питали ко мне мои соученики: в представлении учителей я был кротким, терпеливым и трудолюбивым, и меня никогда не подвергали наказанию за леность, баловство или непослушание. Легкость, с какой я учился и сохранял в памяти знания, позволяла им надеяться, что рано или поздно я стану одним из светочей Церкви. Что же касается злосчастной застенчивости, угрожавшей моему будущему своим пагубным воздействием, то они, сами никогда не выходившие во внешний мир, не могли предвидеть, сколь роковой она станет для меня, когда я буду вынужден отправиться туда, и потому ничего не делали, чтобы избавить меня от нее. Так что несчастный случай со мной огорчил всех преподавателей, они окружили меня самой ревностной заботой, и, благодаря такой поддержке, в основе которой лежала всеобщая доброжелательность, я смог уехать на каникулы одновременно с другими школьниками.

Я приехал к отцу; несчастный человек, у которого не осталось на свете никого, кроме меня, видел в сыне идеал совершенства, к тому же отзывы обо мне моих учителей были столь доброжелательными, что ему легко было поддаться подобному заблуждению; он нашел, что я повзрослел и похорошел: бедный мой отец! Слух о моей учености достиг фермы раньше, чем я туда приехал. Все полевые работники, слуги и домашние называли меня не иначе как "доктор", а мой отец, пожелавший сделать меня достойным этого звания с помощью внешних признаков, подобно тому, как я добился его по сути, заказал для меня черный сюртук, черный жилет и короткие кюлоты черного цвета, казалось, нарочно созданного для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть высоту моего роста и незначительность моей особы.

Однако и в окружении крестьян и слуг я по-прежнему оставался печальным и задумчивым. Правда, я перестал испытывать в той же степени, как среди людей равных мне или стоявших выше меня, ту неловкость и тот стыд, которые являлись отличительной чертой моего характера, но я не мог забыть белокурую головку Дженни, каждый день, в один и тот же час, возникавшую у меня перед глазами. Обычно я проводил этот час в одиночестве — или в своей комнате, или у подножия какого-нибудь дерева, или на берегу ручья. Нетрудно догадаться, что весь этот час целиком был посвящен воспоминаниям о школьном саде. Я вновь представлял себе этот сад со всеми его лужайками, деревьями, цветами и веселыми детьми, которые его заполняли.

В конце концов, отец, видя мою постоянную озабоченность, решил отвезти меня в Лондон, чтобы я немного развлекся. Наша ферма находилась в восемнадцати лигах от столицы. Лошадь запрягли в двуколку, и за полтора дня мы проделали этот путь.

Но в Лондоне снова начались мои злоключения. Отец, желая воздать мне честь, не преминул вырядить меня в мой новый костюм, который в столице давно уже вышел из моды даже у пожилых людей. Все подростки, встречавшиеся мне там, были одеты соответственно их возрасту, и лишь я один напоминал комичную карикатуру из другой эпохи. Я чувствовал, что выгляжу чрезвычайно смешным, и это только усиливало мою неуклюжесть: я не знал, что делать с моими слишком тонкими ногами и чересчур длинными руками; лицо мое меняло цвет по десять раз каждые четверть часа, переходя от мертвенной бледности к багровому румянцу. Что же касается моего отца, то он не замечал ничего того, что происходило со мной, и с трудом сдерживался, чтобы не остановить прохожих и не сказать им:

"Видите этого высокого и красивого мальчика? Так вот, ему всего пятнадцать лет, а он уже кладезь учености".

На второй день нашего пребывания в Лондоне мы переходили Риджент-стрит, направляясь в Сент-Джеймс; мой внешний вид производил на окружающих обычное впечатление; пот, как всегда, заливал мне лоб, и вдруг мне показалось, что сквозь дымку, которой стыд затуманил мои глаза, я вижу в коляске, ехавшей нам навстречу, Дженни: я видел ту же белокурую головку, то же розовое личико, ту же белую кожу, тот же ясный взгляд. Видение приближалось; сомнений не оставалось: это была она, это была Дженни… Я остановился, не в силах идти дальше, и, наверное, вся кровь бросилась мне в лицо… Протянув руки к коляске, я сдавленным голосом выкрикнул:

"Дженни!.. Дженни!.."

Не услышав моего призыва, она, тем не менее, заметила меня и, повернувшись к отцу, сидевшему рядом с ней, со смехом воскликнула:

"Ой, папа! Взгляни на этого мальчика, одетого во все черное, до чего же он смешон!.."

И коляска, увлекаемая галопом двух великолепных лошадей, проехала мимо, увозя мое видение и оставив мое сердце глубоко уязвленным тем впечатлением, какое я произвел на девочку, которая, сама того не подозревая, оказывала столь большое влияние на мою жизнь.

Эта встреча была единственным примечательным событием, случившимся в течение моих каникул. Установленное для них время прошло, и наступил день отъезда в университет. Мой отец не преминул добавить к моим вещам проклятый черный костюм, доставивший мне такие страдания, и я снова уехал, чтобы продолжить образование, которого был лишен мой отец и на которое он так рассчитывал, полагая, что оно позволит его сыну обрести то уважение, каким он сам из-за своего невежества так никогда и не пользовался.

Учителя встретили меня с прежним радушием, а соученики — с прежней неприязнью. Мы снова приступили к занятиям; как обычно, в час отдыха все бросились во двор, и один лишь я, склонившись за партой, остался в классе. Как только дверь за ними закрылась, я снова начал громоздить свою пирамиду, но при этом мое сердце страшно билось, ибо меня терзали сомнения: а закончились ли каникулы в соседнем пансионе? И если так, то вернулась ли Дженни? Некоторое время я простоял на столе, не осмеливаясь подняться выше, но, наконец, решился и, взобравшись на верх пирамиды, бросил взгляд в сад; ко мне тотчас вернулось дыхание, и слезы потекли у меня по щекам: Дженни вернулась, она стояла среди своих подружек, и впереди меня ждали десять месяцев счастья!

Так прошло пять лет, в течение которых завершилось мое образование. Я знал греческий, как Гомер, и латынь, как Цицерон, свободно говорил по-французски и по-итальянски, немного изъяснялся по-немецки, был весьма силен в математических науках, включая алгебру. Все это вместе, особенно в совокупности с моим злосчастным характером, подтолкнуло меня к решению избрать карьеру преподавателя. Директор пансиона, где я провел семь лет, предложил мне разделить с ним его труды в этом учебном заведении, и, не заручившись одобрением отца, я дал на это согласие, не отдавая себе отчета, что подлинной причиной, повлиявшей на это решение, было желание по-прежнему видеть Дженни, хотя сама она видела меня лишь однажды, в тот злополучный день, когда мой комичный вид вызвал у нее взрыв смеха.

Когда все эти планы окончательно сложились у меня в голове, я уехал, чтобы провести дома последние школьные каникулы и вернуться назад в пансион, но уже в звании учителя.

Однако, как говорите вы, французы, человек предполагает, а Бог располагает.

— Мы подошли к концу первой главы вашей истории? — перебил я рассказчика.

— Именно так, — ответил мне сэр Уильямс.

— Тогда выпейте еще стаканчик пунша: это придаст вам сил приступить к описанию страшных обстоятельств, в которых, я уже предвижу, вы оказались дальше.

Вздохнув, сэр Уильямс выпил стакан пунша и продолжил свой рассказ.

— Я приехал на отцовскую ферму, имея совершенно твердое намерение привести в исполнение план, который был только что изложен вам, как вдруг два неожиданных события полностью изменили состояние моих дел: мой бедный отец умер, а из Индии ко мне приехал дядя.

Я очень редко слышал разговоры о дяде, которого все считали уже давно умершим и который приехал в тот самый час, когда нужно было закрыть глаза брату. Поскольку прошло тридцать лет с тех пор, как они с отцом расстались, дядя не слишком горевал из-за этой потери, тогда как я был безутешен. Прежде я нередко страдал из-за невежества отца, невысокого положения, которое он занимал в обществе, из-за его старомодной манеры одеваться и патриархальных обычаев, которых он придерживался; но, когда достойный старик умер, вся эта материальная сторона исчезла, и рядом с тенью столь преданного и любящего человека все другие воспоминания изгладились из памяти. С душераздирающей болью я припоминал малейшие огорчения, которые мне случалось причинять ему, и всякий раз, когда очередное воспоминание такого рода всплывало в моей памяти, обливался слезами. Такое безутешное горе не было доступно пониманию моего дяди, но, поскольку в его представлении оно являлось признаком моего добросердечия, а также потому, что у него самого во всем мире не было ни одного другого родственника, этот человек излил на меня ту толику нежности, какую он способен был уделить из великой любви, сбереженной им для самого себя. Однажды, когда я был печальнее, чем обычно, он предложил мне прогуляться вместе с ним. Я последовал за ним совершенно машинально, но, при всей своей погруженности в раздумья, все же заметил, что он направляется к замку, располагавшемуся в полутора лигах от нашей фермы и, по моим детским воспоминаниям, представлявшему собой нечто вроде волшебного дворца, который всегда сиял сквозь зыбкую завесу возвышавшихся вокруг него больших деревьев. Когда мы подошли к маленькой калитке парка, я увидел, как дядя достает из кармана ключ и открывает ее. Я остановил его и спросил, что он делает.

"Вхожу", — ответил мне он.

"Как это входите? Но этот замок…"

"Он принадлежит одному моему другу".

"Но, дядюшка, — воскликнул я, багровея, — я же не знаю этого вашего друга! И я не готов встретиться со знатным вельможей… Я оставляю вас, я ухожу, убегаю".

"Да полно тебе! Полно! — промолвил дядя, схватив меня за руку. — Ты, мне кажется, сошел с ума. Владелец этого замка — хороший человек, такой же простой, как я, он примет тебя великолепно, и ты, надеюсь, останешься им доволен".

"Невозможно, дядюшка, невозможно. Умоляю вас… Но что вы делаете?"

Дядя запирал за нами калитку.

"Я небрежно одет…"

Дядюшка молча положил ключ в карман.

"А если там есть дамы?.. Да я же умру от стыда!"

Дядя шел впереди, насвистывая "Боже, храни короля!". Мне пришлось последовать за ним, но я чувствовал, что колени у меня подкашиваются, а кровь приливает к лицу, и все окружающие предметы виделись мне, как сквозь пелену. Подойдя к крыльцу, я увидел высокого господина в зеленом камзоле, сверкавшем шитьем, с огромными эполетами у шеи и саблей на боку. Я принял его за генерала и поклонился ему до земли. Дядя прошел мимо него, не обнажив головы, и своей неучтивостью оставил меня в замешательстве. Однако господина в зеленом камзоле словно и не задела эта рассеянность дяди: он пристроился сзади нас и вместе с нами вошел в замок. В прихожей мы обнаружили другого господина, с черным лицом, но облаченного в такое богатое восточное одеяние, что он напомнил мне одного из царей-волхвов, принесших дары младенцу Иисусу. Я уже пытался припомнить, каким образом следует приветствовать раджей Индии, и готов был опуститься на колени и склониться до земли, сложив ладони над головой, как вдруг мой дядя снял свой редингот и без всяких церемоний бросил его на руки приверженца Вишну. Этот последний его жест окончательно расстроил мои мысли: мне было непонятно, где я нахожусь, я двигался совершенно механически, и мне казалось, что все это происходит со мной во сне. Дядя продолжал идти, а я шел за ним. Наконец, мы вошли в очаровательный флигель, который представлял собой отдельные покои, обставленные с величайшим изяществом.

"Что ты думаешь об этом жилище?" — спросил меня дядя.

"О! — воскликнул я в восхищении. — Я думаю, что это королевские покои".

"Значит, оно тебе подходит?"

"Как это понять, дядюшка?"

"Ты охотно поселился бы здесь, хочу я сказать?"

Я не отвечал, застыв с открытым ртом и утратив способность соображать. Естественно, дядя воспринял мое молчание, которое было вызвано охватившим меня восторгом, как согласие.

"Ну что ж, — продолжал он, потрепав меня по плечу, — эти покои — твои".

"Но, дядюшка, — собравшись с духом произнес я, — чей же это замок?"

"Да мой, черт подери!"

"Так, значит, вы богаты, дядя?!"

"У меня сто тысяч фунтов ренты".

На этот раз я почувствовал, что голова моя пошла кругом, и я прижался лбом к каминному мрамору. А дядя, чрезвычайно довольный неожиданным впечатлением, которое ему удалось произвести на меня, удалился, заявив, что в случае какой-нибудь надобности мне следует лишь позвонить и что его ливрейный лакей и его негр находятся в моем полном распоряжении.

Если у вас составилось представление о том, как робок я по натуре, вы можете себе представить мое положение: в течение получаса я был просто подавлен таким непредвиденным поворотом событий, но затем пришел в себя и стал обходить покои. С первого же шага я заметил, что моя особа отражается в трех или четырех огромных зеркалах, и, признаюсь со всем смирением, что, чем пристальнее я разглядывал это отражение, тем отчетливее сознавал, что подобный человек недостоин жить в том месте, где он оказался. Помимо того, что моя манера одеваться выдавала во мне крестьянина, дело было также в том, что в двадцать один год я еще продолжал расти, и моя одежда, сшитая в начале предыдущего года, стала слишком короткой: рукава не соответствовали длине рук, брюки — длине ног. Что же касается жилета, то он, подобно полукафтану на полотнах Альбрехта Дюрера или Гольбейна, позволял увидеть на мне не только рубашку, но и пряжки подтяжек; все это было мило, все это было хорошо, все это было вполне естественно на бедной маленькой ферме моего отца, но в этом волшебном дворце, на фоне окружавшей меня обстановки, поражало таким вопиющим несоответствием, что я стал искать уголок, где мне можно было спрятаться, и, едва найдя его, забился туда, как заяц в нору, а потом, сжавшись в клубок, принялся размышлять.

Не знаю, как долго просидел я таким образом; наконец, ливрейный лакей, которого я принял за раджу, пришел объявить мне, что обед подан и дядя ожидает меня; я вошел в обеденный зал: к счастью, дядя был там один, и я вздохнул с облегчением.

В конце трапезы, когда дяде принесли пунш, а негр разжег ему трубку, он отослал слуг и мы остались одни. Некоторое время он с озабоченным видом вдыхал и выдыхал дым, не произнося ни слова, но затем вдруг нарушил молчание:

"Ну, так что, Уильямс?" — обратился он ко мне.

Я не был готов к его вопросу и от неожиданности подпрыгнул на стуле.

"О чем вы, дядюшка?" — пробормотал я.

"Нам надо, наконец, немного поговорить о тебе, мальчик мой. Когда я приехал, твой бедняга-отец был слишком занят собой".

Я разрыдался.

"В итоге я не успел спросить у него, кем он рассчитывал сделать тебя. Ну что такое: ты опять рыдаешь? Послушай, ты уже закончил колледж и должен быть силен в философии. Вчера это случилось с моим братом, завтра придет мой черед, а через неделю, может быть, твой; видишь ли, надо ценить жизнь за то, что она нам дана; все твои слезы не смогут вернуть бедного Джека Бландела, поэтому послушай меня: утри слезы, выпей стакан пунша, возьми трубку и давай поговорим, как полагается мужчинам".

Я вежливо отказался от предложенных дядей пунша и трубки, но утер слезы и постарался не плакать.

"Ну а теперь, — сказал дядя, искоса взглянув на меня, — скажи-ка, каковы твои планы на будущее?"

"Мне хотелось бы, — ответил я, — посвятить себя преподаванию, и я полагаю, что полученное мною образование делает меня способным заняться этим благим делом".

"Ну и ну! — промолвил дядя. — Так рассуждать ты мог, когда был сыном бедного фермера, но теперь ты племянник богача, а это сильно меняет положение. У меня нет детей, и поскольку, слава Богу, я не намерен жениться, у меня их, наверно, никогда не будет, а стало быть, все, чем я владею, перейдет к тебе. Любопытно было бы посмотреть на школьного учителя, имеющего сто тысяч фунтов дохода: ты же понимаешь, что такого и быть не может. Так давай поищем что-нибудь получше, господин джентльмен".

"Что поделаешь, дядюшка! Но мне нечего вам сказать, я всего лишь бедный ученый, не знающий мира и годный лишь на то, чтобы вести жизнь, заполненную трудами и учеными занятиями, так что, с вашего позволения, лучшее, по-моему, что я мог бы сделать, это обратиться к моим первоначальным замыслам".

"К твоим первоначальным замыслам?! Да ты с ума сошел, друг мой; с твоим, или моим состоянием, а это одно и то же, ты можешь, в зависимости от того, жаден ты или честолюбив, притязать на самые богатые партии в Лондоне или же породниться с каким-нибудь благородным разорившимся семейством, которое обеспечит тебе высокое положение".

"Жениться, дядюшка, жениться мне?!" — воскликнул я.

"А почему бы и нет? Разве ты давал монашеские обеты?"

"Мне жениться?!.. Я мог бы жениться… Я мог бы взять в жены…"

Я умолк… Имя Дженни чуть не сорвалось у меня с языка… Мысль о подобном счастье впервые посетила меня… Обладать этой очаровательной белокурой девушкой, которая в течение шести лет была для меня всем! Жениться на Дженни! Дженни может стать моей женой! Теперь это было возможно! Дядюшка сказал мне, что с его состоянием я могу рассчитывать на любую партию. Одна лишь надежда на это вселила в меня столько счастья, что у меня не было сил его вынести. Я почувствовал, что у меня перехватило дыхание, что мне сейчас станет плохо, и, бросившись вон из покоев, побежал в сад, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Дядя подумал, что я обезумел, но, решив, что я вернусь, когда этот приступ безумия пройдет, потребовал еще табаку и пунша, набил во второй раз трубку, в шестой раз наполнил стакан и продолжил пить и курить.

Дядя был преисполнен здравого смысла. Когда я два или три раза обежал сад, предаваясь своим мечтам, и, немного успокоенный, вернулся к дяде, обнаружилось, что он сидит на том же месте, докуривает третью трубку и допивает вторую чашу пунша, вдыхая и выдыхая дым с той же невозмутимостью и с тем же удовольствием.

"Ну, — промолвил он, — ты по-прежнему хочешь стать учителем?"

"Дядюшка, — ответил я, — хотя в этом и состоит мое подлинное призвание, Господь, мне кажется, решил, что все должно быть иначе; однако, — продолжал я, — мне иногда случалось видеть проходящих мимо меня юношей, которых называют светской молодежью и которые созданы для того, чтобы появляться в обществе и нравиться женщинам, и признаться, дядюшка, чем чаще я вспоминаю их, тем отчетливее сознаю, что они — люди иной породы, чем я, и способны к совершенствованию, тогда как мне это недоступно…"

Дядя расхохотался.

"Видишь ли, Уильямс, — сказал он мне, когда его приступ смеха прошел, — вся разница между ними и тобой состоит в том, что их голова набита терминами, связанными с охотой, бегами и пари, а твоя — древнееврейскими, греческими и латинскими словами. Когда ты забудешь то, что знаешь, ради того, чтобы выучить то, что знают они, ты станешь настолько никчемным, настолько наглым, а значит, и настолько светским кавалером, что среди них не встретишь ни одного такого. Только не мешай мне, я сам займусь твоим воспитанием".

Я поблагодарил дядю за его заботу обо мне и, поскольку часы пробили восемь, попросил у него разрешения вернуться к себе в комнату, сославшись на то, что у меня нет привычки бодрствовать допоздна. Дядюшка жестом позволил мне удалиться, снова зажег трубку, погасшую во время взрыва его смеха, позвонил и велел радже принести ему третью чашу пунша.

Нетрудно догадаться, что я ушел к себе не для того, чтобы заснуть. Часть ночи я провел в мечтах, не смыкая глаз, а когда сон наступил, он оказался наполнен продолжением тех же грез. На следующий день, около девяти часов утра, я был разбужен весьма элегантным господином, который в сопровождении камердинера моего дядюшки вошел в мою комнату; за ним следовал его грум с каким-то свертком в руках.

"Ваш портной, сударь", — объявил камердинер.

Я взглянул на человека, которого мне представили в таком качестве, и, должен признаться, если бы меня не предупредили, я бы никогда не подумал, что такой благовоспитанный с виду господин занимает столь скромное общественное положение. Я даже усомнился в том, что сказал мне камердинер, как вдруг этот человек, заметив, что я смотрю на него, не двигаясь и не произнося ни слова, счел, что ему самому следует обратиться ко мне.

"Жду ваших распоряжений, милорд", — произнес он.

"Каких?"

"Надо примерить костюмы, которые я принес уже готовыми, а также снять мерки для тех, какие милорд соизволит заказать мне!"

"Хорошо, — сказал я, — будьте любезны, положите их там, я потом примерю".

"Ну что вы, милорд, — возразил портной, — я сам должен оценить, насколько они вам впору. Если брюки хоть на мизинец окажутся уже или шире, чем надо, а жилет не подойдет по длине, если на фраке появится хоть одна складочка, я буду опозорен".

"Но, — нерешительно начал я, — значит, я буду вынужден встать?.."

"Милорда ни к чему не понуждают: это мне надо подождать, пока он будет готов, и я подожду".

И в самом деле, он продолжал стоять в ожидании.

Поняв, что портной настроился ждать, и не осмеливаясь сказать ему, чтобы он перешел в комнату рядом, я решил, чего бы это мне ни стоило, на глазах у него встать с кровати; он быстрым взглядом окинул меня и, обернувшись к своему груму, сказал:

— Номер один: у милорда первый рост.

Грум вытащил из своего свертка полный костюм черного цвета. Портной примерил его на мне: костюм был сшит будто по мне и каким-то чудом соответствовал моему высокому росту. Затем, тут же сняв необходимые мерки, чтобы изготовить для меня целый гардероб, он удалился. Я проводил его до двери и поблагодарил за труды.

После этого я вернулся в спальню, горя желанием увидеть, насколько новый костюм изменил мой облик.

Меня просто нельзя было узнать, и я начал верить, что дядя прав и, если мне когда-нибудь удастся обуздать злосчастную застенчивость, являвшуюся причиной всех моих несчастий, я смогу стать таким же человеком, как любой другой.

Признаться, я испытывал немалое удовлетворение от этого осмотра, как вдруг в комнату ко мне вошел камердинер, за которым следовал какой-то джентльмен, одетый как на бал; не будучи готов к такому визиту вежливости, я чрезвычайно разволновался и не знал, следует ли мне броситься навстречу незнакомцу, но в эту минуту камердинер объявил:

"Ваш учитель танцев, сударь!"

Вошедший господин приблизился ко мне, проявив при этом безукоризненное изящество, затем снисходительно оглядел ученика, способности которого ему предстояло развивать, и, вперившись оценивающим взглядом в нижнюю часть моей особы, произнес:

"Очень рад, милорд, что меня выбрали для обучения такой красивой пары ног".

Я не привык слышать комплименты в адрес моей внешности, и эти слова окончательно привели меня в замешательство. Я хотел ответить ему и пробормотал что-то, а затем попытался сделать шаг, но так запутался, не сумев поставить одну за другой мои красивые ноги, вызвавшие восхищение у учителя танцев, что чуть было не растянулся во весь рост; однако он успел поддержать меня.

"Хорошо! — сказал он. — Хорошо! Вижу, у нас нет никакой подготовки. Тем лучше: нам не придется избавляться от дурных навыков".

"Дело в том, — ответил я, — что, за исключением чересчур сведенных внутрь коленей и мысков стоп, остальная часть тела, на мой взгляд, не лишена… я вполне… я…"

"Хорошо! Хорошо! — воскликнул радужно настроенный учитель танцев. — Я вижу, что у милорда затруднения с речью; тем лучше! Это доказывает, что способность мыслить переместилась у него в конечности. Будьте спокойны, милорд, мы ее разовьем, если она находится там, а если ее там нет, мы заставим ее спуститься туда. Что ж, милорд, начнем!"

Затрудняюсь рассказать, что происходило на том первом уроке, помню лишь, что глубокие знания математики необычайно помогали мне сохранять равновесие и удерживать центр тяжести во всех пяти основных позициях ног. Когда мои ступни освободились от орудия пытки, в котором им пришлось проходить обучение, они буквально отказывались нести мое тело, несмотря на всю его сухость, и я хромал на обе ноги, спускаясь в обеденный зал, где, как мне было сказано заранее, дядя ожидал меня к завтраку.

"А, вот и ты, Уильямс! — сказал он, осмотрев меня с ног до головы. — Клянусь, ты выглядишь настоящим денди; даже по твоим ногам видно, что ты был на уроке танца; только руки у тебя по-прежнему нескладные, но не беспокойся: несколько уроков фехтования, и это пройдет".

"Как, дядюшка, вы хотите, чтобы я научился обнажать шпагу? Но зачем?"

"Чтобы драться, если кто-то посмеется над тобой, черт возьми!"

Дрожь пробежала по всему моему телу.

"Неужели ты не храбр?"

"Не знаю, дядя, — ответил я, — просто мне никогда не приходилось думать об этом".

"Ну, а если оскорбили бы женщину, которую ты любишь, что бы ты сделал?"

"Если бы оскорбили…"

Я чуть не произнес "Дженни", но сдержался.

"Да, конечно, дядюшка, я бы стал драться! Будьте спокойны", — поспешно ответил я.

"Отлично! Но ты ведь поупражнялся сегодня утром и, наверное, проголодался — приступим к завтраку".

Мы сели за стол. Едва завтрак закончился и мы выпили чаю, появился учитель фехтования, один из самых знаменитых в Лондоне. Вначале мои руки явно понравились ему куда меньше, чем учителю танцев понравились мои ноги; но при одной лишь мысли о том, что однажды Дженни могут оскорбить в моем присутствии и мне выпадет счастье защитить ее, я приложил столько усилий, пытаясь овладеть этим мастерством, что, расставаясь со мной, учитель был раздосадован даже меньше, чем я мог предполагать.

Как видите, я уже стоял на пути совершенствования, но однажды утром, когда в свой обычный час дядя не сошел вниз, я поднялся к нему и обнаружил его в кровати мертвым.

Ночью его сразил апоплексический удар.

После этих слов сэр Уильямс умолк, но на этот раз я не наполнил его стакан пуншем, а протянул ему руку.

— Эта смерть была страшным ударом для меня, — продолжал сэр Уильямс, помолчав с минуту. — Я ни на секунду не задумывался об огромном состоянии, владельцем которого она меня сделала, а ощущал лишь одиночество, на которое она меня обрекла. Дядя, не вытеснив из моей памяти отца, занял его место в моей жизни; быть может, он был единственным человеком, способным, благодаря своей незаурядности, излечить меня от страшной душевной болезни, которой я страдал; но он умер, мой недуг стал неизлечимым, и, чтобы безраздельно предаться скорби, я рассчитал учителя фехтования и учителя танцев.

Надо обладать моим несчастным характером, чтобы понять, до какой степени я почувствовал себя одиноким и заброшенным; никогда в жизни я не умел отдавать распоряжений, и управлять домом продолжали генерал и раджа, как называл их мой бедный дядя с тех пор, как я обманулся на их счет; однако, поскольку эти славные слуги были великолепно вышколены, все шло, как обычно, и мне, к несчастью, не пришлось заниматься ничем: я просто жил, и потому два или три месяца спустя стал во всем, за исключением своего внешнего облика, таким же, каким был прежде.

Дядя купил замок вместе со всем его внутренним убранством, и там оказалась прекрасная библиотека, в которой я проводил часть дня; но иногда, взяв с собой томик Гомера или Ксенофонта, я уходил поваляться и почитать на опушку рощицы, расположенной у края моих владений; нередко я так увлекался осадой Трои или отступлением десяти тысяч греков, что раджа и генерал вынуждены были искать меня там, чтобы напомнить мне о наступлении часа ужина.

Однажды, когда я по привычке сидел у подножия дерева и читал одну из своих любимых книг, меня оторвал от размышлений о воинских доблестях звук рога, раздавшийся неподалеку; я поднял голову и в то же мгновение увидел, как в нескольких шагах от меня пробежала лиса, скользнув в траве. Тотчас же послышался лай собак, взявших ее след, затем показался их вожак, а за ним и вся свора. Собаки устремились точно к тому месту, где пробежала лиса, и, поскольку можно было предвидеть, что вслед за собаками вскоре появятся охотники, я предпочел удалиться, чтобы не оказаться у них на пути, как вдруг не далее чем в пятидесяти шагах от меня послышался рог, и я увидел, что на опушке соседнего леса появились охотники, галопом мчавшиеся верхом на лошадях.

Среди охотников была женщина, державшаяся во главе их отряда и правившая лошадью с ловкостью настоящей амазонки; на ней было длинное платье, плотно облегавшее всю ее фигуру, а голову ее украшала маленькая шляпка мужского покроя, вокруг которой развевалась зеленая вуаль. Я с удивлением взирал на такую отвагу, мне, хотя я и был мужчина, далеко не свойственную, как вдруг неподалеку от того места, где я стоял, ветка зацепилась за вуаль всадницы, ее шляпка упала, и тогда я увидел розовое личико и белокурые волосы, которые были мне так хорошо знакомы; я почувствовал, что ноги у меня слабеют, и прислонился к дереву… Это была Дженни; она промелькнула, как видение, не остановившись и предоставив псарю заботу об упавшей шляпке, настолько она была увлечена скачкой. Через секунду все исчезло, и, если бы не лай собак, не звук рога и крики охотников, я мог бы подумать, что мне привиделся сон. Переведя взгляд с того места, где она скрылась из вида, туда, где она явилась мне, я вдруг заметил на конце ветки кусочек зеленой вуали; я бросился туда и, сумев благодаря своему высокому росту дотянуться до этого клочка, взял его, поцеловал и спрятал у сердца: я был так счастлив, как никогда раньше.

В эту минуту я увидел пришедшего за мной раджу. По своему обыкновению, я забылся, но в этот раз на моем месте все повели бы себя так же. Вместе с ним я направился в замок, как вдруг, проходя около какой-то изгороди, мы увидели с другой ее стороны распростертого на земле человека, а рядом с ним — лошадь, волочившую седло; я мгновенно узнал единообразную одежду охотников, только что проскакавших мимо меня. Этот охотник сбился с пути и, преодолевая все препятствия, как на скачках, не заметил широкого рва с другой стороны изгороди: он хотел перескочить ее, но лошадь упала, и всадник остался лежать на месте, потеряв сознание. Мы тут же подняли его и, поскольку парк находился в нескольких шагах от нас, перенесли в замок. После этого я немедленно послал раджу ловить лошадь, а генералу приказал отправиться на поиски врача.

К счастью, услуги врача оказались не так уж нужны: стоило мне обрызгать лицо молодого охотника водой и дать ему понюхать соль, как он тотчас пришел в себя, и, когда прибыл врач, его больной был уже на ногах. Однако врач, то ли осмотрительно сочтя это необходимым, то ли желая придать какой-то смысл своему визиту, все же пустил охотнику кровь и посоветовал ему отдохнуть часа два-три. Я тут же предложил моему гостю послать записку родным, которые могли тревожиться за него. Как выяснилось, охотник жил всего лишь в двух часах пути от моего замка; приняв мое предложение, молодой человек написал сестре, что во время охоты он сбился с пути и остался ужинать в соседнем замке; при этом он просил ее успокоить отца, если тот стал испытывать какие-нибудь опасения за судьбу сына. Закончив письмо, он сложил его и, написав на нем адрес, вручил мне. Передавая письмо генералу, который должен был отнести его, я машинально прочел надпись на нем: в ней было обозначено имя Дженни Бардет; этот молодой человек был ее братом! Письмо выпало у меня из рук… Я пробормотал извинение и, под предлогом, что мне необходимо отдать распоряжения, вышел из комнаты.

Вернувшись, я застал сэра Генри в прекрасной форме, но, будто в противовес, очень плохо теперь было мне. Обстоятельства, при которых я встретил его, пережитый мною страх, что несчастный случай может оказаться серьезным, радость, которая меня охватила, когда мне стало понятно, что я ошибся, — все это на некоторое время помогло мне забыть о моей застенчивости, но теперь она вернулась, став сильнее, чем прежде, при известии о том, какая тесная родственная связь соединяет сэра Генри и девушку, уже давно овладевшую всеми моими мыслями. Однако, то ли из вежливости, то ли из-за волнения, сэр Генри, по-видимому, ничего этого не заметил и в течение всего ужина поддерживал беседу с такой изысканной легкостью, за обретение которой я отдал бы половину моего состояния и полжизни. Затем, около девяти часов вечера, он удалился, извинившись за доставленные хлопоты и попросив разрешения вернуться и отблагодарить меня за гостеприимство.

Когда он уехал, я вздохнул свободнее, и весь наш двухчасовой разговор, перемешавшийся в моей голове, начал проясняться. Судя по тому, что он рассказал мне о своей семье, я понял, что сэр Томас Бардет имеет примерно двести тысяч фунтов ренты; если предположить, что половину, по всей вероятности, он оставит себе, то на каждого из трех его детей придется по тридцать или тридцать пять тысяч фунтов приданого. С точки зрения богатства, я, таким образом, мог рассчитывать на руку мисс Дженни, то есть притязать на самое великое счастье, каким, по моему мнению, человек может обладать на земле; с другой стороны, из разговора с сэром Генри мне стало понятно, что его отец, из года в год на три месяца прикованный подагрой к креслу и привыкший к тому, что в это время испытаний он отвлекается от страданий благодаря обществу своих детей, предпочел бы, насколько это возможно, найти им супругов по соседству. Как выяснилось, наши два замка находились на расстоянии в пять-шесть миль один от другого, а значит, мне в этом отношении было позволительно питать некоторую надежду.

К несчастью, такому одинокому человеку, как я, все шаги в этом направлении надо было предпринимать самому, а я чувствовал, как при одной мысли о том, что мне доведется оказаться рядом с Дженни, заговорить с ней и подать ей руку — то ли для того, чтобы подвести ее к столу, то ли для того, чтобы сопровождать ее на прогулке, — у меня вот-вот случится обморок; с другой стороны, следовало учесть, что Дженни была старшей из дочерей сэра Томаса, и если я не сделаю предложения, то другой, более дерзкий претендент может оказаться удачливее меня. Но тогда я потеряю Дженни, она станет женой другого, а одна мысль об этом способна была свести меня с ума. Часть ночи я провел, разрываясь между робкими вспышками храбрости и приступами полного отчаяния. Наконец, к двум часам ночи, раздавленный усталостью в большей степени, чем если бы, подобно Иакову, мне пришлось все это время бороться с ангелом, я сумел уснуть.

Меня разбудил раджа, вошедший в мою спальню, чтобы передать мне письмо; я распечатал его, дрожа от нехорошего предчувствия; письмо было от сэра Томаса: он узнал о том, что случилось с его сыном, о заботах, которыми я окружил его, и если бы не страдал от последнего приступа подагры, то сам приехал бы поблагодарить меня; вместе с тем, желая как можно скорее исполнить то, что в его глазах было семейным долгом, он приглашал меня назавтра на ужин.

Даже прочитав свой смертный приговор, я не побледнел бы так сильно. Письмо выскользнуло у меня из рук, и я упал на подушку, настолько подавленный, что раджа подумал, не стало ли мне плохо. Глухим голосом я спросил его, ожидает ли посыльный ответа, но он ответил мне, что тот ушел; тогда я немного приободрился, ведь мне не надо было мгновенно принимать решение.

В течение дня прилив сил сменялся у меня слабостью: я уговаривал себя тем, что это приглашение опережает все мои желания, что оно осчастливило бы любого человека, оказавшегося на моем месте и испытывающего те же чувства, и что благодаря ему мне удастся самым естественным образом войти в дом Дженни, причем повод для этого был просто великолепен — оказанная мной услуга; но вместе с тем я понимал, что чувство, которое вызывает у других, особенно у женщин, человек, почти всегда зависит от впечатления, которое он производит на них при первой встрече. Однако я прекрасно сознавал, что если мне и присущи некоторые важные достоинства, то они, к несчастью, не относятся к числу тех, какие бросаются в глаза; более того, чтобы оценить то, чего я действительно стою, необходимо глубокое понимание моего характера и долгое общение со мной. Я вспоминал, сколь неблагосклонным был взгляд, который Дженни бросила на меня, одетого в злосчастный черный костюм, при нашей встрече шесть лет назад; конечно, опасаться, что Дженни узнает меня, не приходилось, она, вероятно, забыла о том случае, но я-то помнил все, и это воспоминание было хуже угрызений совести.

Наконец, наступил час ужина. Я машинально сел за стол, но есть не смог. В голову мне приходило, что завтра в тот же час я буду сидеть у сэра Томаса, напротив Дженни, и моя судьба решится, обрекая меня на несчастье или суля вечное блаженство, и при этом мне представлялось, каким неуклюжим, каким неловким я буду выглядеть, не умея вести себя иначе. Подобное душевное состояние было невыносимым. Попросив перо и чернил, я написал сэру Томасу, что внезапное недомогание лишает меня чести принять его приглашение, затем позвал генерала и велел ему отнести это письмо; но, как только он вышел, унося мое послание, я почувствовал, что у меня защемило в груди. Я поднялся в свою комнату, упал на ковер и разрыдался.

Да, разрыдался, проливая горькие слезы, слезы прощания со счастьем, которого я оказался недостоин, ибо у меня не хватило сил сорвать его с древа жизни; слезы боли, потому что, вероятно, утраченная возможность увидеть Дженни уже никогда больше не найдется; слезы стыда, наконец, ибо я чувствовал, что стыдно мужчине быть до такой степени рабом своей дурацкой застенчивости и презренной слабости.

Я провел ужасную ночь, продумав два десятка планов, один смехотворнее другого. У меня было желание написать непосредственно Дженни, признаться ей в своей любви, рассказать о своей слабости, объяснить, что для меня в мире существуют только две возможности: жить рядом с ней и всегда быть счастливым или жить вдали от нее и умереть от отчаяния. О! Я чувствовал, что подобное письмо окажется горестным, красноречивым и страстным; я чувствовал, что оно будет написано моими слезами; но как передать ей подобное послание? Если же, получив его, Дженни посмеется над ним, я погиб, ибо тогда мне уже нельзя будет предстать перед ее родителями и перед ней самой; так лучше уж подождать развития событий, которые, по-видимому, взяли меня под свое покровительство и могут закончиться для меня хорошо, ведь нередко случай — наш лучший друг; и потому я решил довериться случаю.

Так прошел день, немного приободривший меня. И чем ближе становился час, когда мне пришлось бы отправиться к сэру Томасу, тем отчетливее я осознавал, какими нелепыми и преувеличенными были мои страхи накануне. Мне казалось, что если бы я не отказался от его приглашения, то у меня хватило бы храбрости явиться к нему в дом. Затем, когда пробило десять часов вечера, я сказал себе, что к этому часу все было бы кончено, я бы уже повидался с Дженни и ее родными, стал бы другом дома и мог бы бывать там, когда захочу, а Дженни, несомненно, сказала бы мне обнадеживающее слово; короче, в этот час я был бы наверху блаженства, вместо того чтобы представлять собой одного из самых несчастных людей на земле. В итоге этих размышлений у меня сложилось твердое решение принять первое же приглашение, которое мне снова пришлют. После этого, поцеловав клочок ее вуали, я лег спать.

Эта победа над собой подарила мне спокойную ночь, я проснулся умиротворенным и почти счастливым. День был великолепный, и потому, едва позавтракав, я взял в руки томик Ксенофонта и по привычной тропинке отправился к своему дереву, но стоило мне с головой погрузиться в чтение, как я почувствовал, что кто-то притронулся к моему плечу. Это был сэр Генри!

"Ну что, мой дорогой философ, — сказал он мне, — вы по-прежнему нелюдимы и замкнуты? Предупреждаю вас, что против вашей мизантропии готовится заговор: не думаете же вы, что хоть один из нас поверил в ваше недомогание".

Я попытался пробормотать какие-то извинения.

"Да, — продолжал сэр Генри, — вы сочли нас очень чопорными людьми, но ошиблись, и в доказательство я лично явился сюда сегодня, имея целью сказать вам, что вас ждут к ужину, причем без всяких церемоний".

"Как, — воскликнул я, — меня?! К ужину?!"

"Да, вас, сегодня, и предупреждаю, что мы не примем никаких отговорок: вас будут ждать, пока вы не придете, а если вы не появитесь, то обедать никто не станет. Подумайте, захочется ли вам морить голодом целую семью".

"Нет, конечно", — ответил я.

И сделав над собой усилие, со вздохом добавил:

"Хорошо, я приду…"

"Ну и отлично, — сказал сэр Генри, — договорились. А что вы тут читаете? Роман Вальтера Скотта, стихи Томаса Мура, поэму Байрона?"

"Нет, — ответил я, — я читал…"

Не знаю, какой ложный стыд удержал меня в то мгновение, когда я намеревался назвать имя замечательного полководца, почитавшегося мною, тем не менее, чуть ли не как божество. Я просто протянул ему книгу. Сэр Генри бросил на нее взгляд.

"Греческий! — воскликнул он. — О! Дорогой сосед, как, по-вашему, я прочту это? Со времен окончания колледжа я, слава Богу, не заглянул ни в одно из сочинений великих людей, чьи собрания мудрости чуть было не заставили меня умереть от скуки, — начиная с божественного Гомера и заканчивая несравненным Платоном; так что, нисколько не рисуясь, могу сказать, что теперь, кажется, я не смогу отличить альфы от омеги".

Я хотел встать.

"Нет-нет, не беспокойтесь, — остановил меня сэр Генри, — я просто проходил мимо".

"Как! — воскликнул я. — Вы меня не подождете? Разве мы не пойдем к вам вместе? И вы не представите меня вашей семье?"

"Даже не заговаривайте об этом, — ответил сэр Генри. — Я в отчаянии, что вы не пришливчера, но у меня сегодня петушиный бой, и я поставил на него значительную сумму. Меня ждут, и я не могу туда не прийти, но будьте спокойны, я поспешу и явлюсь к десерту".

Если бы я не сидел, то упал бы. Вся моя храбрость проистекала от мысли, что я войду в гостиную к дамам вместе с сэром Генри. Я-то рассчитывал, что меня представят, а теперь выяснилось, что мне предстояло явиться в дом одному, не зная там никого, кроме Дженни… Совершенно подавленный, я выронил из рук томик Ксенофонта. Сэр Генри не заметил этого и с той же непринужденностью и легкостью, с какой он подошел ко мне, попрощался и удалился, оставив меня глубоко удрученным тем, что я дал обещание, от которого уже нельзя было уклониться.

Убитый, уничтоженный, я просидел так целый час, но затем мне вдруг пришло в голову, что у меня может не хватить времени одеться, если я хочу прийти на ужин к сэру Томасу вовремя. Я поспешно встал и бегом вернулся в замок.

На крыльце я увидел генерала и раджу, которые, заметив меня издалека, вышли навстречу, весьма обеспокоенные таким быстрым и несвойственным мне бегом. Они решили, что за мной гонится бешеный пес, и устремились на помощь мне.

Я поднялся в свою комнату и, перевернув весь свой гардероб, остановил, наконец, выбор на брюках цвета кофе с молоком, шелковом жилете с золотым шитьем и сюртуке бутылочного оттенка; сочетание цветов показалось мне чрезвычайно удачным, и, когда эти брюки, жилет и сюртук собрались вместе на моей особе, я остался весьма доволен тем, как они подходят друг другу. После этого я отослал раджу оседлать мою лошадь, радуясь тому, что мне удастся минуту побыть одному и повторить перед зеркалом приветственный поклон, которому меня обучил учитель танцев. Мне было приятно отметить, что пока еще я довольно неплохо владею этим приемом и сумею воспользоваться им с честью, если только не растеряюсь в ту минуту, когда мне надо будет кланяться. Однако эта репетиция успокоила меня лишь частично, ведь я прекрасно понимал, какая глубокая пропасть разделяет теорию и практику. Я повторял этот поклон уже в седьмой или восьмой раз, когда вернулся раджа, чтобы сообщить мне, что лошадь оседлана. Я взглянул на часы и понял, что медлить уже не было никакой возможности: стрелка указывала на четыре часа, а мне предстояло проехать пять миль, хотя мое мастерство в верховой езде было не так высоко, чтобы я мог позволить себе, при любой своей спешке, иной бег, кроме прибавленного шага или мелкой рыси. Так что я призвал всю свою смелость и решительным шагом спустился вниз, высвистывая охотничью мелодию и постукивая хлыстом по лодыжкам.

— Наверное, — прервал я рассказчика, — дальше произойдут такие события, что стаканчик пунша будет не лишним, ведь вам надо набраться сил, чтобы рассказать о них.

— Увы! — произнес сэр Уильямс, протягивая свой стакан. — Что бы вы ни предполагали, вам никогда не приблизиться к истине!..

Я довольно храбро взобрался на своего пони, — продолжал он, — и отправился в путь. В течение первого часа, естественно, меня прежде всего волновало, как сохранить равновесие, и это не позволяло мне думать ни о чем постороннем, но, по мере того как я все увереннее держался в седле, меня снова стало охватывать беспокойство, причем еще более мучительное, чем прежде; однако время от времени мне все же приходилось вспоминать о своей личной безопасности, а такое случалось, когда лошадь вдруг начинала двигаться резвее. Это объяснялось тем, что после полученных мною уроков танцев, в ходе которых была полностью преодолена моя врожденная склонность сводить стопы мысками внутрь и меня бросило в противоположную крайность, мои каблуки со шпорами упирались под острым углом в брюхо лошади, так что ей, в конце концов, надоедало это непрерывное покалывание, и, как ни мало тянуло ее гарцевать, она иногда переходила на рысь, и, вследствие подобной манеры движения, из моей головы улетучивались все мысли, не имевшие отношения к тому ненадежному положению, в какое оно меня ставило. Но стоило нам перейти на чуть более спокойный аллюр, как происходило обратное действие, и будущая опасность, пугающая куда больше, чем опасность миновавшая, возникала передо мной, становясь все более угрожающей, по мере того как я приближался к конечной цели своей поездки. Внезапно на повороте дороги, в четверти лиги от себя, я увидел замок сэра Томаса, наполовину скрытый массивом зеленых деревьев. В ту же минуту раздался колокольный звон, и я подумал, что это звонят к ужину. Мысль о том, что мне придется извиняться за опоздание, вызвала у меня невероятный прилив беспокойства, и я, забыв о том, что мне удается держаться в седле лишь благодаря своего рода соглашению, обязывающему меня не подстегивать лошадь, а ее — не бежать, вонзил ей шпоры в брюхо и одновременно стегнул ее хлыстом по шее. Действие такой удали оказалось столь же быстрым, как мысль: мой пони, долго сдерживавший свой пыл, без всяких предосторожностей и без всякого перехода пустился в галоп; потеряв через сто шагов одно стремя, а через двести — другое, я тотчас бросил поводья и, уцепившись двумя руками за седло, сумел, благодаря такому маневру, сохранить равновесие, но, полностью поглощенный этой заботой, ничего вокруг уже не замечал.

Деревья мчались как безумные, дома кружились как бешеные. Тем не менее среди всего этого я различал замок сэра Томаса, который, казалось, надвигался на меня с немыслимой быстротой. Наконец, вихрь, подхвативший меня, вдруг утих, и я, продолжая по инерции двигаться, перескочил через собственные руки, как ребенок, играющий в чехарду. Мне показалось, что со мной все кончено, но в эту минуту у меня появилось ощущение, что я плавно соскальзываю по наклонному желобу, и я встал на ноги под приветственные возгласы леди Бардет и ее дочери, которые, заметив меня издали и восхитившись тем рвением, с каким я, судя по всему, откликнулся на их приглашение, успели вовремя подбежать к окну и увидеть, как я выполняю мой последний акробатический трюк.

Почувствовав твердую почву под ногами, я немного приободрился: не очень-то рассчитывая на свои ноги, я, тем не менее, сознавал, что они готовы повиноваться мне в большей степени, чем ноги моей лощади. Так что я пришел в себя и, подняв голову, увидел перед собой сэра Томаса Бардета; при виде него меня охватило нервное возбуждение, какое, должно быть, охватывает приговоренного к смерти при виде палача. Я достаточно храбро направился к нему, и, после того как, приветствуя друг друга, мы обменялись первыми любезностями, он пропустил меня вперед и мы вошли в дом. Тут уже дело было не в словах, и приходилось брать дерзостью. Быстрым шагом я пересек анфиладу комнат, двери которых были распахнуты, и подошел к библиотеке, где в ожидании меня стояла леди Бардет; рядом с ней находилась Дженни. Я вошел в комнату, затем, приблизившись к ним на расстояние, которое показалось мне приемлемым, соединил ноги в третью позицию и, отведя правую ступню назад, со всей тяжестью своего тела и всей силой надавил сверху на большой палец левой ноги барона, тотчас издавшего громкий крик: это был как раз тот палец, где разыгралась его подагра. Я быстро обернулся, чтобы извиниться перед сэром Томасом, но меня тут же успокоил его невозмутимый, преисполненный достоинства вид, и я восхитился стоической силой, которая проистекала из прекрасного воспитания этого человека и позволяла ему вынести такое мучительное испытание. Мы сели.

Обаятельная внешность леди Бардет, ангельское личико мисс Дженни и непринужденная беседа с сэром Томасом немного привели меня в чувство, и я уже начал отваживаться на отдельные слова. Поскольку библиотека, где мы находились, была заполнена книгами в роскошных переплетах, мне стало понятно, что баронет — человек образованный, и я позволил себе высказать кое-какие суждения о литературе, которые были полностью им поддержаны, а затем стал распространяться о великолепном собрании сочинений греческих классиков, которое в настоящее время издавал книготорговец Лонгман. Расхваливая это издание, я вдруг заметил на полке собрание сочинений Ксенофонта в шестнадцати томах, а так как самое полное известное мне собрание его трудов состояло лишь из двух томов, эта библиографическая новинка вызвала у меня такой живой интерес, что, забыв о своей обычной стыдливости, я встал, чтобы посмотреть, какими неизвестными сочинениями были заполнены дополнительные четырнадцать томов. Сэр Бардет угадал мое намерение и, в свою очередь, поднялся, намереваясь предупредить меня, что увиденное мною — всего лишь доска, к которой прибиты корешки переплетов и которая вставлена здесь для того, чтобы не нарушать симметрию библиотеки. Я подумал, что он, напротив, хочет подать мне один из этих томов, и, желая избавить его от трудов, бросился к восьмому тому, после чего, не обращая никакого внимания на то, что говорил мне баронет, так сильно потянул за книжный корешок, что вытащил всю вставную доску, и она, падая на стол, в свою очередь сбросила фарфоровую чернильницу, содержимое которой тут же разлилось по великолепному турецкому ковру. При виде этого я вскрикнул от ужаса; напрасно сэр Томас Бардет и дамы уверяли меня, что ничего страшного не произошло: я ничего не хотел слушать и, бросившись плашмя на пол и вынув из кармана батистовый платок, стал упорно, вплоть до последней капли, вытирать чернила.

Завершив это дело, я положил платок в карман и, не находя в себе сил добраться до собственного кресла, рухнул в то, что стояло ближе всего ко мне.

Сдавленный стон, раздавшийся из-под подушки в ту минуту, когда я всей своей тяжестью опустился на нее сверху, вызвал у меня новую тревогу. Мне было ясно, что я сел на живое существо, и не приходилось сомневаться, что это существо, кем бы оно ни было, слишком заботится о сохранении своей жизни, чтобы позволить мне безнаказанно увеличивать весом моего тела вес подушки, под которой оно нашло для себя убежище. И в самом деле, мое сиденье вскоре стало содрогаться от судорожных движений, напоминающих то, как сотрясается гора Этна, когда под ней ворочается Энкелад. Конечно, мне лучше было бы тут же подняться и предоставить существу, так бесцеремонно придавленному мною, возможность убежать, но в эту минуту в комнату вошла младшая дочь сэра Томаса и с волнением и озабоченностью спросила у сестры, не видела ли та М и с уф а. В ту же секунду мне стало понятно, что я сел на это потерявшееся животное и никто, кроме меня, не может сказать, куда оно подевалось; однако я позволил себе слишком долго не вставать со своего кресла, чтобы подняться в этот момент. Охромевший баронет, испачканный ковер и то ли кот, то ли пес — ведь пока еще я знал животное только по кличке, а не по виду — так вот, повторяю, то ли кот, то ли пес, изувеченный на всю оставшуюся ему жизнь, — слишком много всего натворил за десять минут один человек, и я решил скрыть от всех хотя бы свое последнее преступление. Крайние обстоятельства, в которых я оказался, сделали меня жестоким. Я вцепился в подлокотники кресла и надавил на подушку не только всем своим весом, но и предельным напряжением мускулатуры, на какое меня сделало способным отчаяние. Но я имел дело с противником, решившим дорого продать свою жизнь, и потому сопротивление оказалось достойным атаки: я почувствовал, как животное, кем бы оно ни было, свернулось, изогнулось и развернулось, подобно змее. В глубине души я не мог не отдавать должное столь превосходной обороне, но если это существо боролось за свою жизнь, то я боролся за свою честь, причем делал это на глазах у Дженни. Я почувствовал, что мой противник начинает слабеть, и это удвоило мои силы. К несчастью, необходимость поддерживать достойный вид у верхней части моей особы лишала меня возможности пользоваться всеми моими преимуществами, и в какой-то момент я сделал неверное движение. Моему противнику тотчас же удалось высвободить свою лапу, и я почувствовал, как четыре когтя, четыре булавки, четыре иглы вонзились в мою плоть. Я определился: это был кот.

Однако то ли испытываемое мной удовлетворение от того, что мне теперь известно, с каким противником я имею дело, то ли мое умение владеть собой не позволили присутствующим угадать по моему лицу, что в это время происходило с нижней частью моей особы; боль, которую мне причинили когти Мисуфа, даже избавила мою душу от тяжкого бремени: я добивал вовсе не слабое беззащитное существо, что было бы несправедливо, а мстил врагу, ранившему меня, и имел на это полное право; речь шла не о подлом убийстве, а о честной и законной дуэли с использованием того оружия, каким природа одарила каждого из ее участников, и в своем поражении побежденный должен был винить лишь самого себя. Я почувствовал в эту минуту, какую силу может придать в критических обстоятельствах сознание собственной правоты, и ощутил себя Геркулесом, способным задушить Немейского льва; надавив в последний раз на подушку, я с радостью почувствовал, что это усилие увенчалось полным успехом — движения подо мной прекратились и наступило спокойствие: мой противник был мертв или укрощен. В эту минуту слуга объявил, что ужин подан; случись это пятью минутами раньше, я бы погиб.

Ощущение победы в известной степени воодушевило меня, и благодаря этому я осмелился предложить руку леди Бардет. Мы миновали комнаты, по которым я уже проходил, и благополучно достигли обеденного зала. Леди Бардет усадила меня между собой и мисс Дженни, с которой я еще не решался заговорить, а сэр Томас и мисс Дина, вторая его дочь, устроились напротив нас. И хотя лицо мое после истории с Ксенофонтом оставалось красным, как пылающая головня, я все же стал понемногу приходить в себя и уже ощущал, что жар у меня стихает, как вдруг новое происшествие заставило меня снова покраснеть. Я чрезвычайно благовоспитанно поставил на самый краешек стола тарелку с супом, предложенную мне леди Бардет, но, отвечая поклоном на комплимент мисс Дины по поводу изысканности моего жилета, задел тарелку, которая тут же опрокинулась, и на меня вылился весь суп, который в ней был, — такой горячий, что никто еще не решился поднести ложку, наполненную им, ко рту. Я вскрикнул от боли: горячая жидкость залила мне брюки, просочившись даже в мои сапоги. Несмотря на то, что я сам, а также леди Бардет и мисс Дженни, поспешившие прийти мне на помощь, пытались спасти положение, используя салфетки, суп обжег меня очень сильно, и нижняя часть моего тела горела как в пекле; однако, вспомнив, какое самообладание проявил сэр Томас, когда оказалась задета его больная нога, я сдержал стоны и молча терпел пытку, в то время как вокруг раздавались сдавленные смешки дам и слуг.

Не стану рассказывать вам о моих промахах во время первой перемены блюд: ни об опрокинутом соуснике, ни о соли, рассыпанной по столу, ни о цыпленке, из уважения или коварства переданном мне для того, чтобы я его разделил на части, с чем я никак не мог справиться; все это позволяло сэру Бардету и его близким составить чрезвычайно лестное мнение о госте, которого они допустили к своему столу. Наконец, пришло время для второй перемены блюд; именно здесь меня ожидала третья череда несчастий, которые должны были стать причиной моей окончательной гибели.

В числе блюд второй перемены был подан пудинг с горящим ромом. Леди Бардет ловко передала мне одну порцию, пока пламя еще не погасло, и я, подцепив вилкой пропитанный ромом кусочек, уже поджигал его от огня, пылавшего передо мной на подносе, но в эту минуту мисс

Дина, поклявшаяся, видимо, погубить меня, обратилась ко мне с просьбой передать ей блюдо с голубями, стоявшее рядом со мной. Поспешив услужить ей, я быстро отправил в рот кусок горящего пудинга, хотя это было все равно, что положить туда раскаленные угли Порции; невозможно описать, какую муку мне пришлось испытать: глаза у меня вылезли из орбит, и я издал такой душераздирающий носовой звук, что слышать его, должно быть, было невыносимо. Наконец, вопреки моей стойкости, моему мужеству и моему стыду, я был вынужден выплюнуть на тарелку первопричину моих страданий. Сэр Томас, его жена и дочери (я это прекрасно видел) испытывали искреннее сочувствие к моему несчастью и искали средство помочь мне, ведь мой рот был полностью обожжен изнутри: кто-то предлагал оливковое масло, кто-то — воду, кто-то утверждал (и это опять была мисс Дина), что в подобных обстоятельствах лучше всего помогает белое вино. Большинство присутствующих согласилось с этим мнением. Тотчас же слуга принес мне полный стакан требуемого напитка; скорее повинуясь сказанному, чем поверив совету, я поднес стакан к губам и машинально опрокинул его содержимое в рот, и тут мне показалось, что я полил свои ожоги серной кислотой: то ли ради злой шутки, то ли по ошибке виночерпий барона прислал мне стакан крепчайшей водки. Не имея никакой привычки к крепким напиткам, я не смог проглотить это адское полоскание, однако оно обожгло мне небо и язык. Я почувствовал, что поневоле сейчас выплюну водку, так же как перед этим выплюнул пудинг, и зажал себе рот обеими руками, судорожно скрестив их на губах, но жидкость, исторгаемая естественными спазмами, с силой прорвалась сквозь мои пальцы, как сквозь сетку лейки, и обрызгала дам и все блюда, стоявшие на столе. Взрывы смеха тут же раздались со всех сторон, и тщетно сэр Томас выговаривал слугам, а леди Бардет — дочерям. Я и сам прекрасно понимал, что невозможно было удержаться от смеха, и потому страдал еще больше; от стыда лоб мой покрылся испариной, я почувствовал, как капли пота стекают по каждому моему волоску, и окончательно пал духом. Чтобы положить конец этому невыносимому потению, я достал из кармана носовой платок, забыв и не заметив, что после истории с томами Ксенофонта он весь пропитан чернилами, и вытер лицо, сразу же покрыв его черными разводами во всех направлениях. На этот раз никто уже не смог сдержаться: леди Барнет в полном изнеможении откинулась на спинку стула, сэр Томас, содрогаясь, упал на стол, а юные барышни просто задыхались. В эту минуту, посмотрев в зеркало, находившееся напротив, я увидел себя!.. И мне стало ясно, что все для меня погибло; в отчаянии я выбежал из обеденного зала и бросился в сад. Как раз в эту минуту домой возвращался сэр Генри; увидев убегающего со всех ног человека, он принял меня за вора и бросился вслед за мной, требуя, чтобы я остановился; но стыд подгонял меня: я перепрыгнул ров, как испуганная лань, и напрямик через поля, не разбирая дороги, понесся к Уильямс-Хаусу и, задыхаясь, без сил свалился на пороге замка.

Я проболел три месяца, в течение которых семейство сэра Бардета, проявляя чувство такта, даже не справлялось обо мне. Едва поправившись, я велел подать мне карету с почтовыми лошадьми и покинул Англию, не попрощавшись ни с кем и в качестве единственного утешения взяв с собой клочок вуали: он будет храниться у меня до конца моих дней, и, согласно моему желанию, его положат со мной в могилу после моей смерти.

Теперь вам будет понятно, почему на днях вы увидели, как я бегом спускался с Риги: дело в том, что на полпути я узнал, что среди путешественников, поднимавшихся туда впереди меня, был мой соотечественник, которому могли быть известны мое имя и мои злоключения; вот какую жизнь я веду, избегая любое общество, терзаемый мыслью, что всеми своими несчастьями я обязан самому себе, и раздавленный сознанием, что на этом свете мне уже не дано будет испытать высшего счастья!

К сожалению, никакого ответа на подобный крик души не существовало: это было ясно как день и истинно как Евангелие. И потому, вместо того чтобы пускаться в философские банальности, я заказал вторую чашу пунша и через полчаса с удовлетворением отметил, что сэр Уильямс если и не утешился, то, по крайней мере, на какое-то время перестал ощущать всю глубину своего несчастья.

XLVI ЦЮРИХ

На следующий день я довольно рано вошел в комнату сэра Уильямса и нашел его глубоко опечаленным. Вчерашнее лекарство произвело действие, прямо противоположное тому, какого я ожидал. У сэра Уильямса пунш вызвал грусть, и мне ничего не оставалось, как оставить его в покое, не мешая ему погибать от тоски.

— О! — воскликнул он, заметив меня и протягивая ко мне руки. — Это вы, дорогой друг, так вы не покинули меня?

— Как это покинул? Мне кажется, что я, напротив, вытащил вас из-под стола, когда от переизбытка ваших несчастий вы свалились со стула, а затем осторожно уложил на кровать и пожелал вам на эту ночь приятных снов, которым суждено было бы сбыться. Большего я сделать не мог.

— Нет, вы могли сделать больше и вы это только что сделали: вы могли вернуться сегодня утром, чтобы навестить меня, и вы вернулись. Согласны ли вы продолжить путешествие вместе со мной?

— Что значит, согласен ли я?! Да вне всякого сомнения. Прежде всего, у вас великолепная коляска; кроме того, когда вы не стесняетесь, вам свойственно бывать довольно остроумным, и, наконец, во всех других отношениях вы представляетесь мне превосходным спутником в дороге. Мы будем ехать столько времени, сколько нас выдержит земля, а когда она уже не сможет больше этого делать, что ж, нам придется сесть в лодку.

— Спасибо! Если и есть человек, способный спасти мне жизнь, то это вы!..

— Ни о чем другом и не мечтаю.

— Так мы уезжаем из Люцерна сегодня?

— Да, договорились, однако нам придется расстаться на некоторое время.

— Почему?

— Мне надо нанести визит.

— Я пойду с вами.

— Исключено, друг мой: я должен навестить славного парня, недавно дравшегося с одним из ваших соотечественников, который всадил ему две пули в грудь и которого он убил; так что, видите ли, в его нынешнем положении, заметив англичанина, он вполне способен, с учетом того, что вы довели до смерти его императора, натворить всяких бед.

— Понимаю.

— Так что поезжайте в Цуг; завтра я к вам там присоединюсь и останусь в вашем распоряжении на все время путешествия, если только вы поедете туда, куда я захочу.

— Я поеду куда угодно, ведь мне по сути никуда ехать не надо.

— Итак, решено, завтра встретимся в Цуге.

— А вы не выпьете со мной чаю?

— Конечно, но с условием, что я вас угощаю.

— Послушайте, — сказал мне сэр Уильямс, — я понимаю, что вы считаете необходимым, чтобы мы платили по очереди.

— Да, я придаю этому большое значение.

— Но у меня есть превосходный караванный чай, которого вы не найдете во всей Швейцарии.

— Против этого мне нечего возразить — давайте пить чай!

После того как мы выпили чай, сэр Уильямс проводил меня к гавани, и там мы в последний раз условились о встрече в Цуге; затем я и Франческо прыгнули в ожидавшую нас лодку. Двумя часами позже мы были в Кюс-нахте.

Я осведомился у хозяина гостиницы о здоровье раненого и выяснил, что тот был на пути к полному выздоровлению. Мне сказали, где его комната, я поднялся и, осторожно толкнув дверь, бесшумно вошел: Жолливе спал, лежа на кровати и опустив голову на руку сидевшей рядом с ним Катарины, бледность которой свидетельствовала о ее печали и бессонных ночах; я знаком попросил ее не будить больного и присел к столу, чтобы черкнуть записку. В это время он открыл глаза и узнал меня.

— Как, тысяча чертей! — воскликнул он. — Это вы, и меня не разбудили?! О чем ты только думаешь, Катарина? После моего отца и брата это мой лучший друг, поняла? Расцелуй его вместо меня, девочка моя, подведи к моей кровати и дай нам поговорить с минуту наедине, а потом, когда вернешься, не забудь принести чашку куриного бульона. Аппетит начинает возвращаться.

Катарина, скрупулезно исполняя приказы Жолливе, подставила мне свою щечку, подвела к возлюбленному и вышла.

— Значит, вы вспомнили обо мне? Это хорошо, благодарю вас за это, — произнес Жолливе. — Как видите, дело идет на поправку. Послушайте! А вы не останетесь здесь до свадьбы?

— До свадьбы? И кто же здесь женится?

— Я.

— И на ком?

— На Катарине.

— Что ж, примите мои поздравления, вы славный человек.

— Это самое меньшее, что я обязан сделать для нее после всех забот, которыми она меня окружила. Вы только представьте себе: она не ложилась в постель ни на одну ночь. Она спит прямо здесь, сидя в кресле, которое вы сейчас заняли, и опустив голову на мою подушку. Однако напрасно я говорю, что Катарина спит, это вовсе не так, потому что всякий раз, проснувшись, я застаю ее сидящей с открытыми глазами.

— А она счастлива, что вы приняли такое решение?

— Я пока еще ничего не сказал ей и все оставил при себе. Так вот, послушайте: через две недели, по словам врача, я встану на ноги, и через три недели можно будет устроить свадьбу. Останьтесь здесь до тех пор или возвращайтесь сюда к этому времени. Если надо подождать вас, мы подождем.

— Это невозможно, дорогой друг. Откуда мне знать, где я буду через три недели? Мне осталось провести в Швейцарии не более полутора месяцев, поскольку дела настоятельно призывают меня во Францию. Ведь у меня все обстоит иначе, чем у вас, и я не выставляю образцы своих пьес за границей: свой товар мне приходится сбывать дома.

— Подумаешь! Двумя неделями раньше или позже, какая разница? Да как же это: вы согласились быть секундантом на моей дуэли и отказываетесь быть шафером на моей свадьбе? И это при том, что стоит вам подождать всего лишь каких-нибудь пять или шесть месяцев, и вы сможете стать еще и крестным отцом. Послушай, Катарина, — продолжал Жолливе, обратившись к своей возлюбленной, вошедшей с чашкой в руке, — поддержи меня.

— В чем? — спросила Катарина.

— В том, чтобы он остался здесь до свадьбы.

— Какой свадьбы?

— До свадьбы Катарины Франц и Альсида Жолливе, которая, если не будет препятствий со стороны невесты, состоится не позже чем через месяц, слово чести.

Катарина вскрикнула, уронила чашку и, чуть не потеряв сознание, упала на кровать Жолливе.

— Ну же, ну же, что случилось? Мы сошли с ума?

— О! — воскликнула Катарина. — О! Так у моего ребенка будет отец!.. — И, соскользнув на колени, она обратилась к Жолливе: — Да благословят тебя небеса, Альсид, за твою доброту ко мне! Бог свидетель, я никогда ни о чем подобном тебя не просила, но Бог свидетель тому, что, если бы ты уехал, я бы умерла! О Господи, как ты велик, как добр и милосерден!

Катарина произнесла последние слова с такой безграничной признательностью, с таким глубоким волнением и таким взволнованным голосом, что у меня навернулись слезы на глаза. Что же касается Жолливе, то он хотел выглядеть сильным мужчиной, но чувства оказались сильнее, и он, рыдая, заключил Катарину в свои объятия.

— Прощайте, дети мои, — промолвил я, приблизившись к ним, — вам надо сказать друг другу тысячу слов, и я вас отставляю; будьте счастливы!

— Черт побери! — воскликнул Жолливе. — Клянусь, если вас не будет на свадьбе, мне чего-то будет недоставать.

— О! Возвращайтесь, — обратилась ко мне Катарина, — вы уже принесли мне счастье, ведь это при вас он сказал мне то, что вы сейчас услышали; приезжайте, и вы снова принесете мне счастье.

— Исключено, друзья мои; все, что я могу — это провести с вами остаток дня.

— Хорошо, — сказал Жолливе, примирившись с моим отказом, — из несостоятельного должника приходится вытягивать все что можно. Закажи обед, Катарина, и проследи, чтобы он был хорошим.

— Но тогда у нас еще есть время, и я прогуляюсь; оставайтесь вдвоем, через час я вернусь.

— Что ж, идите, ибо вы правы: нам необходимо на минуту остаться наедине.

Я вернулся в условленный час и провел остаток дня с этими славными молодыми людьми; не знаю, бились ли когда-нибудь под небесами два таких счастливых сердца, как сердца тех, кого я оставил рядом в этой убогой деревенской гостинице.

Покинув Кюснахт, я был вынужден ехать по уже известной мне дороге и снова преодолевать зажатый между скалами путь Вильгельма Телля; в Иммензее я попрощался с колыбелью швейцарской свободы и на лодке отправился в Цуг, прибыв туда через час. Остановился я в гостинице "Олень", где у нас с англичанином была назначена встреча, но, поскольку ему пришлось огибать озеро, следуя через Хам, он еще не приехал.

В ожидании сэра Уильямса я поднялся на террасу гостиницы, откуда открывался великолепный вид: вначале взор охватывал все озеро, блистающее в полдень, словно море огня, затем уходил вправо, в сторону равнинной Швейцарии, простиравшейся необозримо далеко за Хам и Буонас, а слева упирался в колоссальные громады Риги и Пилата, которые казались двумя великанами, охраняющими ущелье; затем, скользя между их подножиями, он углублялся в долину Зарнен, запертую перевалом Брюниг, над которым белыми зубцами взметнулись в небо покрытые снегом острые вершины горной цепи Юнгфрау.

С чувством глубокого смирения переведя взгляд от этой великолепной картины на главную дорогу, я заметил приближающуюся карету сэра Уильямса, которая выглядела весьма внушительно: в нее были впряжены его собственные лошади и управлял ею кучер в ливрее. Я тотчас привязал носовой платок к концу своего дорожного посоха и стал размахивать им, подавая сигнал; вскоре его заметили, и сэр Уильямс ответил на него тем, что приказал гнать лошадей крупной рысью. Спустя несколько минут он уже стоял рядом со мной; вслед за ним поднялся трактирщик — якобы для того, чтобы спросить нас, когда мы пожелаем обедать, но на самом деле ему хотелось рассказать нам, если мы окажемся расположены слушать его, о катастрофе, вследствие которой озеро поглотило часть города. Поскольку мы горели нетерпением услышать этот рассказ ничуть не меньше, чем он — поведать его нам, все быстро уладилось.

Зима 1435 года была такая холодная, что, за исключением водопада Шаффхаузена, Рейн замерз полностью от Кура до самого моря. Все озера, в которых вода была непроточной, покрылись слоем льда, и их поверхность стала такой же твердой, как у земли. Даже Констанцское озеро, самое большое из всех озер Швейцарии, можно было переехать верхом или на телеге; в еще большей степени это относилось к Цуге кому и Цюрихскому озерам, одно из которых составляет по площади лишь восьмую, а другое — четвертую его часть. В это время звери, обитавшие в горах, спустились в города, и власти запретили убивать дичь, за исключением волков и медведей. Так продолжалось примерно три месяца, но затем вдруг лед начал таять, и тогда жители города заметили, что в земле образовались глубокие трещины: они появились в нескольких местах, но особенно много их было в той его части, которая находилась ближе всего к берегу. К вечеру две улицы целиком и часть городских стен сошли со своего места, быстро сползли в озеро и скрылись под водой; шестьдесят человек, не поверивших, что нависшая над ними угроза столь серьезна, остались в своих домах, подвергшихся опасности, и скрылись под водой вместе с ними. В числе погибших оказались главный магистрат и вся его семья, кроме ребенка, которого нашли на следующий день: он, как Моисей, плыл в своей колыбели. Ребенок впоследствии стал ландманом кантона и сохранял это звание до восьмидесяти одного года. Хозяин гостиницы уверял нас, что в определенный час дня, когда солнце перестает заливать озеро своим огнем, в голубой и прозрачной воде, на глубине около сорока футов, еще можно увидеть развалины стен, один из обломков которых сохраняет очертания башни. В отношении этого факта мы вынуждены были положиться на слово трактирщика, так как наш взгляд, по-видимому, не был настолько острым, чтобы проникнуть в подобную глубину.

Поскольку, по утверждению самого хозяина, у нас еще оставалось целых два часа до обеда, мы употребили их на осмотр города и прежде всего посетили арсенал.

Как почти во всех арсеналах Швейцарии, здесь можно увидеть огромное количество оружия и любопытных доспехов, часть которых представляют собой историческую ценность: это те реликвии, за которыми неусыпно и втайне присматривают из любви к родине и которые пока еще не рассеялись по кабинетам коллекционеров-любителей и лавкам старьевщиков, раздосадованных тем, что они потерпели неудачу, столкнувшись с памятью, связывающей эти предметы с городом, где они находятся. Одна из этих реликвий — стяг Цуга, еще окрашенный кровью Петера Колина и его сына, погибших при защите города в 1422 году, в битве под Беллинцоной.

Покинув арсенал, мы вошли в церковь святого Освальда; в ней нет ничего примечательного, кроме скульптурной группы, а точнее, трех довольно безыскусных статуй: святой мученицы Христины, святой Апполонии и святой Агаты. Святая Апполония держит в руках клещи, в которых еще находится ее зуб, а святая Агата — книгу, на обложке которой она представляет благочестивым верующим две отрезанные у нее груди.

В нескольких шагах от этой церкви возвышается церковь святого Михаила, соседствующая с кладбищем. От самого Альтдорфа мне твердили о кладбище в Цуге. И в самом деле, я никогда не видел таких роскошных золотых крестов: складывалось впечатление, что перед тобой находится полковой оркестр. Но что самым прелестным образом украшает все эти сверкающие медью кресты, так это обвивающие их цветы. Нигде, я уверен, кладбище не навевает менее печальные размышления, чем здесь; скорее можно подумать, что все эти могилы — корзины, приготовленные для крещений или свадеб, а не погребальные ложа, где вечным сном спят постояльцы смерти. Я видел детей, которые порхали, словно пчелки, от одной могилы к другой, и весело убегали прочь, украсив голову розами и гвоздиками, выросшими на могиле их матери.

Однако в двадцати шагах от кладбища, под навесом, пышно именуемым часовней, путешественника ожидает зрелище совсем иного рода: это оссуарий, в отделениях которого, ряд над рядом, разложено около полутора тысяч человеческих голов. Каждая из них покоится на двух скрещенных костях, и к этим голым черепам, которые приобрели желтоватый оттенок слоновой кости, очень заботливо приклеены небольшие ярлычки, хранящие имя и указывающие звание человека, к которому имеют отношение эти останки.

Какой неисчерпаемый источник веселых шуток нашли бы здесь могильщики Гамлета!

Поскольку, после того как все эти чудеса были нами увидены, Цуг уже не мог предложить нам ничего интересного для осмотра, мы вернулись в гостиницу, где, к великому разочарованию хозяина, сэр Уильямс приказал своему кучеру держать наготове лошадей, пробежавших утром всего четыре льё, с тем чтобы сразу после обеда отправиться в Хорген; таким образом мы сберегли бы полдня и на следующий день к одиннадцати часам могли бы быть в Цюрихе. Исполнение этого замысла не заставило себя ждать, и, через три часа после того как за спиной у нас осталось Цугское озеро, сиявшее в лучах заходящего солнца, мы увидели сквозь листву деревьев Цюрихское озеро, рябившееся от вечернего ветерка и сверкавшее серебром при свете звезд.

Нас ничто не задерживало в Хоргене, своего рода небольшой гавани, которая служит складом для товаров из Цюриха, переправляемых в Италию через Сен-Готард. Так что мы отправились на рассвете, как было условлено, и, проследовав по восхитительной дороге, по правую сторону которой тянулся берег озера, а по левую виднелось подножие Альбиса, к полудню прибыли в Цюрих, скромно именуемый Афинами Швейцарии.

Связано это с тем, что в Цюрихе родилось сто сорок поэтов, перечень которых, чрезвычайно полный и содержащий имена мало кому известные, оставил меценат XIV века Рюдигер Манесс; правда, в XVIII веке к этому списку добавились более известные имена: Гесснер, Лафатер и Циммерман.

Жители Цюриха отличаются, как правило, наивным любопытством, вначале удивляющим, потому что оно кажется бестактностью, но вскоре вы замечаете, что его причина — в простодушии, которое, не скрывая ничего от других, предполагает, что и другие не должны иметь секретов от вас.

Подтверждение этому мы получили во время завтрака, в ходе которого наша беседа все время шла по-итальянски. Благовидный господин, житель Цюриха, в сюртуке светло-коричневого цвета, коротких кюлотах и ажурных чулках, в широкополой шляпе, в туфлях с пряжками и с большой часовой цепью в жилетном кармане, поднялся со стула, стоявшего возле камина, сделал несколько шагов в нашу сторону, остановился, чтобы разглядеть нас получше, затем стал расхаживать по комнате вдоль и поперек и каждый раз, проходя мимо нашего стола, простодушно бросал любопытный взгляд то на сэра Уильямса, то на меня; справедливости ради надо сказать, что мы, хотя и ели вместе, со стороны должны были казаться странной парой.

Наконец, не в силах более сдерживаться, он остановился прямо напротив нас, оперся обеими ладонями на набалдашник своей трости и без всяких приготовлений спросил по-французски:

— Кто вы такие?

Вопрос, прозвучавший в стране, где путешествуют без паспорта, поразил нас, так что с минуту мы ничего не отвечали, сомневаясь, что он обращен к нам; и тогда господин, раздраженный нашим молчанием, кивнул, подтверждая, что он задал вопрос именно нам, и произнес:

— Я спрашиваю вас, кто вы такие?

— Кто мы такие? — переспросил я.

— Да, вы.

— Мы путешественники, черт возьми! Will you a wing of this fowl?^[37] — продолжил я по-английски, желая сбить с толку этого человека и предлагая своему сотрапезнику крылышко цыпленка.

— Yes, very well, I thank you,^[38] — ответил мне сэр Уильямс, протягивая тарелку.

Житель Цюриха буквально застыл, услышав новый язык, который был ему непонятен; с минуту он размышлял, поддерживая одной рукой подбородок, а затем принялся ходить размеренным шагом вдоль намеченной им линии. Наконец, он остановился снова.

— А для чего вы путешествуете? — обратился он к нам.

— Для собственного удовольствия, — ответил я.

— О! — произнес житель Цюриха.

Затем он опять начал шагать, а через минуту, снова остановившись, спросил:

— Стало быть, вы богаты?

— Вы ко мне обращаетесь?.. — переспросил я, не в силах опомниться от удивления, вызванного такой вольностью.

— Да, к вам.

— Вы спрашиваете меня, богат ли я?

— Да.

— Нет, я не богат.

— Тогда, если вы не богаты, как же вы путешествуете? Во время путешествия приходится тратить много денег.

— Это правда, — ответил я, — особенно в Швейцарии, где хозяева гостиниц слегка вороваты.

— Гм! — хмыкнул житель Цюриха, возобновляя свое хождение. — И все же, как вам это удается? — спросил он, в очередной раз остановившись.

— Но я зарабатываю кое-какие деньги.

— Чем?

— Чем?

— Да.

— Ну, по утрам, когда у меня хорошее настроение, я беру перо и бумажную тетрадь, затем, если в голову мне приходят мысли, пишу, а когда из этого складывается том или пьеса, отношу написанное книготорговцу или в театр.

Житель Цюриха оттопырил нижнюю губу в знак презрения и снова начал шагать по комнате, по-видимому, глубоко обдумывая то, что я ему сказал; затем повторилась та же сцена.

— И сколько это приносит вам в год? — продолжал он.

— Ну, в среднем от двадцати пяти до тридцати тысяч франков.

Мой собеседник посмотрел на меня пристально и недоверчиво, проверяя, не смеюсь ли я над ним; затем, как мнимый больной, он вновь продолжил шагать, бормоча:

— От двадцати пяти до тридцати тысяч франков! Гм!.. От двадцати пяти до тридцати тысяч франков! Гм! Гм!.. И ничего не вкладывая, кроме пера и бумаги… Гм! Гм! Гм!.. Это мило, очень мило, чрезвычайно мило!

Он остановился:

— А ваш друг?

— У него сто тысяч фунтов ренты.

Житель Цюриха возобновил свое хождение, но на третьем обороте прервал его, ожидая, вероятно, что и мы в свою очередь зададим ему какие-нибудь вопросы; однако, увидев, что мы снова стали есть цыпленка и заговорили по-итальянски, сказал:

— Меня зовут Фриц Хагеман, у меня пять тысяч триста франков ренты, супруга, на которой я женился по любви, и четверо детей: два мальчика и две девочки; я гражданин Цюриха и записан в библиотеку, что дает мне право брать там книги.

— А дает ли вам это право приводить туда иностранцев?

— Разумеется, — ответил г-н Хагеман, принимая важный вид, — и, приведенные мною, они могут быть уверены, что их хорошо примет господин Орелли, библиотекарь, или господин Хорнер, его помощник.

— Ну что ж, дорогой господин Хагеман, — сказал я, обращаясь к нему, — коль скоро мы теперь знаем друг друга, как друзья десятилетней давности, не могли бы вы, в знак нашей дружбы, отвести меня в библиотеку? Там у вас должны храниться три собственноручных письма Джейн Грей к Буллингеру и одно письмо Фридриха к Мюллеру, которые мне очень хотелось бы прочитать.

— Но откуда вы об этом знаете?

— О! Откуда я знаю? Один из моих друзей, ученый, что не мешает ему быть человеком бесконечно умным, а это составляет исключение, причиняющее ему некоторые неприятности в среде собратьев, по имени Бюшон, вы его знаете?.. Я называю его вам, потому что вы любите, когда ставят точки над "Ь>.

— Я его не знаю.

— Это не столь важно. Так вот, Бюшон в прошлом году приезжал в Цюрих, прочел эти письма и рассказал мне о них.

— О! Надо же, а вы мне покажете их, не так ли?

— С огромным удовольствием, и буду счастлив, что приехал для этого из Парижа. Let us go, sir, are you coming?^[39] — сказал я, вставая.

— Yes^[40], — ответил сэр Уильямс.

И мы направились в библиотеку, сопровождаемые нашим почтенным спутником, которому предстояло ввести нас туда.

Он не солгал нам ни по поводу своей влиятельности, ни по поводу любезности г-на Хорнера. Нам показали все самое интересное, что имелось в библиотеке Цюриха, то есть часть переписки Цвингли, рукописи Лафатера, три письма Джейн Грей, слишком длинные, чтобы приводить их здесь, и одно письмо Фридриха, достаточно оригинальное и достаточно короткое, чтобы мы предложили его вниманию наших читателей. Вот по какому случаю оно было написано.

В 1784 году профессор К.Мюллер опубликовал подготовленный им с тщательностью и добросовестностью истинного немца сборник старинных швейцарских песен, простодушных и бодрых, как сам народ, распевавший их. Издатель К.Мюллер, которого не следует путать с историком И. фон Мюллером, добился от Фридриха Великого разрешения посвятить ему эти национальные песни и послал их ему, полагая, что они доставят королю большое удовольствие. Но это была литература такого рода, которую король-философ не очень ценил, и потому он ответил г-ну Мюллеру следующим письмом:

"Дорогой и преданный ученый, вы слишком благосклонно оцениваете эти стихотворения XII, XIII и XIV веков, которые увидели свет благодаря вашим стараниям и которые, по вашему мнению, настолько хороши, что они могут обогатить немецкий язык; на мой взгляд, они не стоят и горсти пороха и не заслуживают, чтобы их извлекали из забвения, в котором они были скрыты. Совершенно очевидно, что в моей личной библиотеке я не потерплю подобных глупостей и скорее выброшу их в окно. Поэтому экземпляр книги, который вы мне прислали, спокойно будетожидать своей участи в главной публичной библиотеке; что же касается ручательств того, что у нее будет большое число читателей, то за это, несмотря на всю его доброжелательность по отношению к вам, ваш король поручиться не может.

ФРИДРИХ".

XLVII ГОВОРЯЩИЕ НЕМЫЕ И ЧИТАЮЩИЕ СЛЕПЫЕ

Выйдя из библиотеки, мы отправились осматривать приют для глухонемых, основанный г-ном Шерром. Несколько разговоров, которые я, изъясняясь знаками, перед своим отъездом провел с одним чрезвычайно талантливым молодым человеком, глухонемым, преподающим в Королевском институте в Париже, позволили мне получить представление о тех усилиях, какие были предприняты к настоящему времени, дабы улучшить положение этих несчастных и призвать их воспользоваться теми благами, какие способно предоставить им общество, равно как и исполнять обязанности, какие оно возлагает на них. Молодой человек был настолько любезен, что накануне моего отъезда из Парижа он передал мне кое-какие заметки на эту тему, попросив тщательно изучить опыт Цюрихского института, где, по его уверению, удается обучать глухонемых говорить. Я пользуюсь сегодня этими заметками, чтобы представить моим читателям некоторые довольно любопытные и малоизвестные, на мой взгляд, подробности этого своеобразного и необыкновенного обучения.^[41]

В Спарте глухонемых относили к разряду неполноценных или уродливых существ, которых было бесполезно оставлять в живых, поскольку они не могли принести никакой пользы республике. Поэтому, едва заметив у них такой изъян, их предавали смерти. В Риме законы предусматривали ограничение ряда гражданских прав для таких людей: их объявляли неспособными распоряжаться своим имуществом, назначали им опекунов и отсекали их от общества. Христианская религия, исполненная любви и милосердия, признала в этих несчастных людей, которых скупая природа наделила лишь тремя чувствами; она открыла перед ними двери монастырей, где стали зарождаться первые ростки их обучения; однако это обучение было очень грубым и крайне несовершенным: так, один писатель XV века рассказывает как о чуде, что глухонемой зарабатывает себе на жизнь плетением рыболовных сетей.

Испанский бенедиктинец Педро де Понсе из Саагун-ского монастыря в королевстве Леон, умерший в 1584 году, первым осознал, что глухонемые, хотя они и лишены дара речи и слуха, способны воспринимать мысли и передавать их. По воле случая он приобрел четырех учеников из знатных семей: это были два брата и сестра коннетабля де Веласко, а также сын губернатора Арагона. Методика, которую использовал Педро де Понсе, к сожалению, неизвестна, поскольку он не оставил никаких сочинений на эту тему, но она имела такой успех, что ученики из низшего сословия стали прибывать к нему со всех сторон, а некоторые из них достигли столь больших успехов, что способны были вести открытые дискуссии по вопросам астрономии, физики и логики, причем делали они это так хорошо, утверждают авторы того времени, что могли бы сойти за людей толковых и образованных даже в глазах самого Аристотеля. В том же веке и примерно в ту же эпоху, а именно, с 1550 по 1576 год, итальянский философ по имени Джироламо Кардано занимался, хотя и косвенно, этой проблемой, и в его сочинениях впервые отмечена возможность обучения глухонемых чтению и письму.

В 1620 году, через тридцать шесть лет после смерти Педро де Понсе и через сорок четыре года после смерти Джироламо Кардано, в Испании появилась книга под названием "Arte para ensenar a hablar a los mudos"^[42]. Ее автор, некий француз, секретарь коннетабля Кастилии, задумавший облегчить участь его брата, онемевшего в четырехлетием возрасте, направил свои изыскания в эту новую область педагогики. В книге, оставшейся после него, Пьер Бонне преподносит себя как изобретателя этой методики; впрочем, и этого нельзя отрицать, что, как бы то ни было, именно он первым включил в свой труд ручную азбуку, принятую позднее, хотя и с некоторыми поправками, просвещенным и добрым аббатом де Лепе.

Примерно в 1660 году Дж. Уоллис, профессор математики в Оксфордском университете, попытался сделать для Англии то, что Пьер Бонне сделал для Испании, то есть предоставил глухонемым возможность выражать свои мысли жестами или письменно и понимать мысли других. В письме, адресованном доктору Беверли, он сам восторгается своими успехами на избранном им поприще.

"За короткое время, — сообщает он, — мои ученики усвоили значительно больше знаний, нежели можно было ожидать от людей в таком положении, и они вполне могли бы, если бы их развивали, усвоить все знания, обретаемые посредством чтения".^[43]

Через некоторое время швейцарский врач по имени Конрад Амман опубликовал трактат, названный сначала "Surdus loquens"^[44], а позднее — "Рассуждением о речи"; этот трактат был переведен на французский язык Бове де Прео.

В начале XVIII века этой проблемой занялись и в Германии. Кергер направил Эттмюллеру датированное 1704 годом письмо о способе обучения глухонемых. Семьдесят четыре года спустя курфюрст Саксонии основал школу в Лейпциге и назначил ее директором Хайнике.

Франция, однако, в этом отношении отставала: португалец Родригес Перейра, явившийся в Париж как изобретатель новой дактилогической методики и получивший от короля пенсион и звание секретаря-переводчика, предложил продать секрет этой методики, однако цену, которую он назначил, сочли непомерной и правительство отказалось от этого приобретения; в итоге Родригес Перейра приступал к обучению лишь после того как ученики давали ему клятву не открывать его секрета, и неукоснительно хранимая тайна умерла вместе с ним. Как раз в это время случайное обстоятельство раскрыло аббату де Лепе его святое призвание.

Придя однажды по своим церковным обязанностям в дом некой дамы, жившей на улице Фоссе-Сен-Виктор в Париже, он увидел двух ее дочерей, занимавшихся шитьем, и заметил, что они были настолько поглощены своим занятием, что на звук его шагов не подняли глаза; тогда славный аббат подошел к девочкам и попытался заговорить с ними, но тщетно: они, казалось, не слышали его. Посетитель, не допуская мысли, что это может быть розыгрыш, присел рядом с труженицами и стал терпеливо ждать. Через десять минут в дом вошла их мать, и все тотчас объяснилось: девочки были глухонемыми.

Эту встречу аббат де Лепе воспринял как наставление свыше, указывающее на путь христианского служения, которым ему надлежало следовать; он испросил разрешения заняться обучением двух девочек, начатым отцом Ваненом, и с помощью одних лишь гравюр, поскольку ему не была известна ни одна из принятых методик, приступил к труду, требующему терпения и сострадания; однако он не хотел ограничиваться лишь двумя этими ученицами и начал проводить открытые занятия, призвав на помощь все свои способности и обратившись к европейским ученым с просьбой поддержать его в предпринятом им начинании.

Во время одного из таких открытых занятий какой-то незнакомец предложил ему испанскую книгу, где обсуждалась данная проблема. Аббат де Лепе, не знавший языка, на котором была написана эта книга, хотел было отказаться от такого приобретения, но вдруг, открыв ее наугад, наткнулся на ручную азбуку Пьера Бонне, воспроизведенную способом глубокой печати. Эта книга носила название "Искусство обучать речи немых".

С этого дня аббат де Лепе обрел твердую почву под ногами и устремился к цели. Из четырнадцати тысяч ренты, которые были в его распоряжении, он оставил для своих личных нужд лишь две, а все остальное предназначил на нужды учеников. Наконец, после его десятилетних ходатайств, обращенных к королю, Людовик XVI выделил ему из своих собственных средств годовое содержание и предоставил в пользование дом по соседству с монастырем целестинцев. Через два года после кончины аббата де Лепе этот дом, согласно указам от 21 и 29 июля 1791 года, стал королевским учреждением. Произошло это за несколько лет до того, как г-н Шерр основал школу в Цюрихе, которую мы собирались посетить и которая прилегает к школе для слепых, основанной г-ном Фауком примерно в тот же период времени.

В данное время в этом учебном заведении занимались восемнадцать или двадцать глухонемых, причем некоторые из них, помимо ручной азбуки, овладели еще и лабиальным копированием. Поскольку такого рода обучение мало распространено во Франции, так как оно считается бесполезным, мы сообщим некоторые подробности о нем нашим читателям.

Лабиальное копирование — это приобретенная учениками способность читать по губам тех, кто с ними говорит, а также повторять слово в слово то, что они произнесли. К нам привели красивого пятнадцатилетнего юношу с умными глазами и печальным выражением лица; войдя в комнату, он бросил взгляд на своего учителя, а затем, переведя глаза на нас, без всякого выражения произнес по-французски:

— Здравствуйте, господа.

Мы тотчас заговорили с ним, и на все наши вопросы, обращенные к нему, он, немедленно переведя взгляд на учителя, отвечал нам одним и тем же ровным и монотонным голосом, нисколько не изменяя интонации в зависимости от того, какую мысль выражали произносимые им слова. Нам казалось, что происходит чудо, а это было просто-напросто механическое действие: мальчик читал ответ, который ему следовало дать нам вслух, по губам учителя, беззвучно произносившего его, а затем с величайшей точностью воспроизводил сказанное им.

Впрочем, несмотря на такое объяснение, происходящее все равно вызывало удивление. Посредством какого приема удавалось добиться автоматического повторения звуков, которых ухо юноши не слышало и, следовательно, не могло воспринять? Но, тем не менее, пришлось признать очевидное: наш юный немой дословно воспроизводил все фразы, с какими мы обращались к нему по-французски, по-английски и по-итальянски, однако он всегда повторял их одним и тем же монотонным и печальным голосом, напоминавшим живое и близкое эхо; причем он копировал не только те слова, с какими мы обращались к нему вслух или беззвучно, сопровождая, тем не менее, каждую свою мысль движением губ, но и те, какие мы произносили, повернувшись к нему спиной и стоя перед зеркалом, в котором он, следя за движением наших губ, отыскивал отражение сказанного нами.

Когда наш опыт с немым закончился, пригласили слепого; он вошел, храня на лице то доверчивое и счастливое выражение, какое свойственно почти всем несчастным, лишенным зрения: как и первому юноше, ему было лет четырнадцать-пятнадцать; в руке у него была толстая книга, которую он положил на стол так решительно, будто прекрасно видел все вокруг; затем, проделав это, он словно инстинктивно повернулся к учителю.

— Что мне надо сделать? — с улыбкой спросил он.

— Дорогое дитя, — сказал ему учитель, — здесь два иностранца: один — француз, другой — англичанин, они прослышали о нашей школе и пришли ознакомиться с ней. Не могли бы вы прочитать им что-нибудь?

— Охотно, — сказал мальчик.

— Какую книгу вы принесли?

— Не знаю, я наугад взял ее в библиотеке.

— Прочтите заголовок.

Слепой открыл книгу, провел пальцем по написанным строчкам на первой странице и ответил:

— Это "Исповедь святого Августина".

— На латыни?

— Да.

— Ну что ж, прочтите этим господам какой-нибудь отрывок из нее: наугад, что хотите, это не столь важно.

Мальчик пропустил сорок страниц, затем, нащупав пальцем абзац, минут пять или шесть читал, проводя пальцем по буквам, причем делал это так же быстро, как другой читал бы глазами.

Мне неизвестно, каким способом обучают читать слепых в Париже, поскольку я никогда не бывал в учреждениях такого рода, но в Цюрихе используют простой и легкий метод: буквы проколоты булавкой с одной стороны бумажного листа, так что они рельефно выделяются с другой его стороны. Проводя пальцем по этим выпуклостям, слепой читает посредством касания, заменяя таким образом один орган чувств другим.

С помощью алфавита, подготовленного для подобных опытов, мы сами написали несколько фраз на разных языках, и слепой тут же прочел их без колебаний, хотя в каждом языке сохранял немецкую постановку ударений.

По завершении этого упражнения ему принесли учебник сольфеджио, изготовленный тем же способом, и он исполнил несколько церковных песнопений и народных мелодий. Затем мы повторили с мелодией тот же опыт, который был проделан нами с фразой, однако юноша тотчас разобрал мелодию, пользуясь пальцами, и пропел ее так же точно, как это сделал бы второразрядный музыкант, читая ноты, увиденные им впервые.

За этими столь новыми для нас занятиями время прошло быстро, и часы отсчитывал лишь наш желудок; в итоге он дал нам знать, что настало время обеда, и мы распрощались с нашими немыми и слепыми.

По возвращении в гостиницу мы обнаружили, что стол уже накрыт; после обеда нам пришло в голову поинтересоваться у трактирщика, нет ли в городе какого-нибудь кафе; он ответил нам, что их здесь несколько, но, если у нас есть желание, чтобы нас обслужили прямо в гостинице, он пошлет за тем, чего мы хотим, в ближайшее из них, а заодно велит принести английские и французские газеты, которые там получают. Мы согласились. Минут через десять нам доставили "Национальную газету" и "Таймс". Каждый из нас взял в руки свою газету и, как можно глубже погрузившись в кресла, поставив локти на край стола, где дымился наш кофе, и протянув ноги к огню, мы начали поглощать нашу политическую пищу с жадностью путешественников, в течение двух или трех месяцев лишенных всяких новостей.

Внезапно, в разгар нашего чтения, послышался сдавленный крик сэра Уильямса. Я обернулся к нему и увидел, что он страшно побледнел.

— Что случилось? — спросил я у него. — Что с вами?

— Прочтите, — ответил он, протянув мне английскую газету.

Я бросил взгляд на указанное им место и прочел:

"Вчера, 3 августа, король подписал брачный контракт мисс Дженни Бардет и сэра Артура Лесли, члена Палаты лордов".

Я хотел было хоть как-то утешить сэра Уильямса, но он прервал меня и, протягивая мне руку, сказал:

— Мне надо побыть одному, при вас я бы не осмелился плакать.

Пожав руку этому славному и несчастному молодому человеку, я удалился в свою комнату.

XLVIII ПРОСПЕР ЛЕМАН

На следующий день, в семь часов утра, гостиничный слуга вошел в мою комнату и передал мне письмо от сэра Уильямса; англичанин извинялся за то, что он покидает меня не попрощавшись, оставляя человека, проявившего такое сочувствие к его прежним невзгодам; однако, по его словам, он опасается злоупотребить моим терпением, делясь со мной своими новыми бедами, и уезжает, чтобы в одиночестве пережить все их бремя. К письму была приложена маленькая золотая печатка, которую он просил меня сохранить в память о нем. Я задал слуге несколько вопросов, но он не знал ничего, кроме того, что сэр Уильямс часть ночи писал письма, а в три часа утра велел запрячь лошадей в коляску и покинул Цюрих.

Остаток дня я употребил на осмотр кафедрального собора, который, по преданию, был заложен Карлом Великим, кабинета естественной истории и могилы Лафатера, убитого, как известно, в ту минуту, когда он хотел вырвать одного из своих друзей из рук французских солдат, которые над ним издевались. Массена, оставивший в Цюрихе безупречную память о себе, сделал все, что мог, разыскивая убийцу, но безрезультатно.

В шесть часов я сел в лодку и поплыл по озеру. Дело в том, что мне вспомнилось обещание, данное мною Про-сперу Леману на стрельбище в Зарнене, и, поскольку Гла-рус находился довольно близко, я подумал, что пришло время сдержать свое слово.

Я не знаю ничего восхитительнее плавания по озерам Швейцарии ясным весенним или осенним утром, особенно если легкий ветерок избавляет матросов от необходимости пользоваться веслами: лодка скользит тогда как по волшебству, с легкостью лебедя, расправляющего крылья. Иногда даже кажется, что убегает берег, а лодка стоит неподвижно. Что касается меня, то я лежал на дне своей лодки, устремив взгляд в вечерние облака, которые сворачивались и разворачивались, приобретая фантастические очертания, и позади которых одна за другой вспыхивали все небесные звезды; одновременно озарялась земля. В тысячах домов, разбросанных по обоим берегам озера и окруженных виноградниками, зажигались ночные фонари, и, поскольку озеро отражало одновременно огни земли и огни неба, казалось, что лодка плывет в эфире. Постепенно разные части этого грандиозного зрелища смешались у меня перед глазами, и я больше не мог удерживать их в своем сознании на тех местах, какие предназначила им природа. Я видел дворцы, встающие в небе, облака, опускающиеся на землю, звезды, падающие на дно озера, и заснул, надеясь во сне причалить в порту какого-нибудь неведомого мира.

Проснувшись от холода, я открыл глаза и не увидел ни неба, ни звезд, ни домов; вместо всего этого были лишь облака, изливавшие воду, неспокойное озеро и северный ветер, к счастью, подгонявший нас к Рапперсвилю, куда мы прибыли в чрезвычайно плачевном состоянии к десяти часам вечера.

На наше счастье гостиница "Павлин", где мы остановились, оказалась одной из лучших в Швейцарии: нас ожидали там приветливые лица, жаркий огонь и вкусный ужин, а для того, чтобы прийти в себя, большего и не требовалось. Я поинтересовался у трактирщика, сможет ли он раздобыть мне на следующий день кабриолет и лошадь для поездки в Гларус. В течение минуты он обсудил этот вопрос с каким-то человеком, по виду конюхом, который был занят в это время тем, что просушивал свои башмаки и отогревал ноги, и в результате этих переговоров выяснилось, что я получу желаемое.

Поскольку достопримечательности, которые я намеревался осмотреть в Рапперсвиле, то есть башни и мост, можно было увидеть лишь при солнечном свете, а гроза, продолжавшая бушевать, не позволяла рассчитывать даже на лунное сияние, я расстался с компанией славных фермеров, беседовавших о зерне и скотине, и пошел спать.

На следующий день погода все еще не прояснилась, однако ветер утих, а вчерашний ливень сменился мелким дождичком, который, строго говоря, не мог помешать осмотру городских достопримечательностей, и я направился к мосту, переброшенному через озеро и являющемуся главным здешним чудом.

Мост был построен в 1358 году Леопольдом Австрийским, который, купив старый Рапперсвиль и Марх, пожелал связать город с левым берегом озера. Во исполнение воли герцога был сооружен деревянный мост на ста восьмидесяти опорах и длиной в тысячу семьсот четыре шага, который я преодолел с часами в руке за двадцать две минуты хода.

Если, дойдя до конца этого моста, вы обернетесь, то Рапперсвиль предстанет перед вами в особенно живописном виде: его готические башни придают ему довольно грозный и внушительный облик, который дополняет низкая сводчатая потерна, образующая один из входов в кантон Санкт-Галлен.

Вернувшись в гостиницу, я увидел, что стол для меня накрыт, а мой экипаж стоит у дверей; я быстро проглотил обед и немедленно вскочил в кабриолет. Наш кучер пристроился сбоку на козлах, и мы понеслись во весь опор, увлекаемые бегом нашего скакуна, явно не привыкшего еще к ремеслу упряжной лошади, но, тем не менее, доставившего нас в Везен целыми и невредимыми.

На следующий день мы отправились в путь довольно рано и, оставив озеро Валензее по левую руку от себя, поехали по дороге вдоль русла Линта. Примерно через полчаса езды я безмятежно заснул, читая историю кантона Вале, написанную отцом Шинером, и неизвестно сколько времени проспал, как вдруг меня разбудили крики Франческо и беспорядочная тряска моего экипажа. Я приоткрыл глаза и увидел, что возницы не было больше на козлах, а наш кабриолет мчался, как ветер, между пропастью в полторы тысячи футов глубиной и почти отвесной горой: наша лошадь просто-напросто понесла, устав тянуть за собой повозку; так, по крайней мере, я расценил ее ржание и брыкание.

Положение было довольно безнадежным: наш кучер, покинув свой пост, бросил вожжи, и они волочились по земле, цепляясь за каждый булыжник и каждый раз при этом вынуждая коляску совершать опасные броски в сторону на дороге шириной не более двенадцати футов. Схватить вожжи рукой оказалось невозможно: каждую секунду копыта лошади сверкали своими подковами в восьми или десяти дюймах от моего лица; соскочить с кабриолета тоже не представлялось возможным, потому что с левой стороны мы в прыжке неизбежно скатились бы в пропасть, а справа нас раздавило бы между колесом и склоном горы. Франческо молился по-немецки и по-итальянски всем святым в раю и настолько растерялся, что не воспринимал ни одного моего слова. Тогда я решил выпутываться из этого положения своими силами, так как на помощь с его стороны рассчитывать не приходилось. Мне удалось опустить откидной верх кабриолета и завладеть одним из наших дорожных посохов: концом палки я приподнял поводья, удачно подцепив их; это было уже не так мало, поскольку с их помощью я надеялся удерживать лошадь посередине дороги вплоть до Нефельса, который уже был виден впереди, в полульё от нас; я боялся лишь одного, как бы наша коляска, непривычная по своей старости к таким резким движениям, не развалилась. К счастью, этого не произошло, и мы со скоростью вихря въехали в город; я ожидал, что какое-нибудь случайное препятствие остановит бешеную скачку нашего Буцефала, но он беспрепятственно ворвался в начало улицы и продолжал нестись, нисколько не считаясь с тем, что обстановка изменилась.

Однако долго так продолжаться не могло, ведь мы могли раздавить собак или детей, попадавшихся на нашем пути. Заметив дом с выступающим на улицу фасадом, я решил, что именно здесь и закончится наша поездка. И в самом деле, поравнявшись с ним, я резко потянул вожжи правой рукой, и лошадь, подчиняясь этому рывку и ничего не видя, врезалась головой в стену, словно таран. Удар был так силен, что у нее подкосились задние ноги и она отскочила назад почти с той же скоростью, с какой до этого неслась вперед; однако в этом движении она оказалась под какой-то вывеской; я воспользовался этим благоприятным обстоятельством: бросив поводья и палку и крикнув Франческо, чтобы он сделал то же самое, я ухватился обеими руками за железную раму и, выскочив из кабриолета, словно клинок из ножен, повис, как Авессалом; однако, поскольку повис я не на волосах, мне достаточно было разжать руки, чтобы тут же оказаться на земле, от которой, учитывая длину моих ног, меня отделяли всего два-три фута. Что же касается кабриолета, лошади и Франческо, то они продолжали свою триумфальную скачку под крики "Halt ab! Halt ab!^[45]", в результате чего их бег лишь ускорялся.

Я тут же бросился вслед за ними, крича в свою очередь:

— Стой! Стой!

Больше всего я боялся не за коляску и не за лошадь, а за несчастного Франческо, который в том положении, в каком он оказался, никак не мог помочь себе сам. Я бежал так минут пять, как вдруг за поворотом улицы увидел коляску, лошадь и человека, валявшихся на куче вязанок хвороста, на которую, к счастью, они натолкнулись у двери пекаря. Больше всего пострадал кабриолет: одна оглобля у него была сломана, а полог для защиты от грязи разорван в клочья. Пока мы изучали эти повреждения, появился наш возница и потребовал возместить ему убытки.

Эта претензия породила серьезные разногласия, поскольку я, со своей стороны, заявил, что если кому-то здесь и следует жаловаться, так это, бесспорно, мне, ибо, вследствие неумелости и предательского поведения кучера, я чуть было не сломал себе шею.

Поскольку спор разгорался, мы обратились к судье.

Выслушав жалобы с той и другой стороны, судья приказал осмотреть лошадь, и знающие люди немедленно определили, что это двухлетний жеребец, которого никогда прежде не запрягали в карету. В результате этого осмотра был вынесен приговор, достойный царя Соломона: меня приговорили к уплате пятнадцати франков за наем, кучера — к тюремному заключению сроком на месяц, а хозяина гостиницы "Павлин" обязали починить поломанную двуколку. При этом судье Нефельса хватило получаса на то, чтобы ознакомиться с делом, выслушать мнения сторон и вынести решение. Прежде чем распрощаться с этим славным человеком, я попросил его назвать мне свое имя и адрес, пообещав рассказать о нем моим друзьям и знакомым; затем я благоговейно записал эти сведения в мой путевой дневник, и, взяв свои заплечные мешки и посохи, мы продолжили путь пешком. К счастью, до Гларуса нам оставалось пройти всего лишь два льё.

Придя в город, я подошел к первой же группе людей, которая мне встретилась, и поинтересовался у них, знают ли они охотника Лемана. Мне ответили утвердительно, но, поскольку он жил не в самом Гларусе, а в шале по дороге на Митлёди, крестьянин, направлявшийся в ту сторону, предложил проводить меня. В Гларусе я задержался лишь на то время, какое понадобилось мне, чтобы осмотреть фрески, украшающие дом напротив гостиницы: они изображали схватку крестоносца и сарацина, женщину, бросающую из окна букет, и льва, стоящего в клетке; после этого мы вышли из города, и минут через десять ходу мой проводник показал мне прелестный домик, около которого паслись две коровы, а под навесом из виноградных лоз — самого Лемана, его жену и дочь, греющихся в ласковых лучах заходящего летнего солнца. Я в самом деле тотчас узнал моего альпийского медведя и, перепрыгнув через ров, протянувшийся вдоль дороги, направился к шале.

Заметив меня издалека, Леман пошел мне навстречу.

— Отлично, — сказал он, обращаясь ко мне, — вижу, что вы человек слова, а то я уже начал сомневаться в вас.

— И совершенно напрасно, — ответил я, — пообещав мне охоту на серну, вы могли бы заставить меня добираться до самого Тироля. Но я весь день мучился мыслью, будет ли нам благоприятствовать погода.

— Разумеется, — сказал Леман. — Посмотрите на дальние горы: они совсем побелели от снега, выпавшего сегодня утром, а это знак хорошей погоды на четыре или пять дней вперед.

— И мы этим воспользуемся?

— Завтра же, если пожелаете.

— Прекрасно; а теперь мне остается лишь сделать вам одно признание.

— Какое?

— Мы с Франческо голодны как волки.

— Тем лучше: тогда наша скромная кухня понравится вам больше. Ну, давайте, давайте, — сказал он по-немецки жене и дочери, — несите поскорее окорок серны на вертеле и печеные яйца! Это не роскошный обед, — продолжал он, обернувшись ко мне, — но, по крайней мере, с голоду вы не умрете. А пока не хотите ли взглянуть на вашу комнату?

— Что значит мою комнату?

— Да-да! С тех пор как моя жена узнала, что вы должны приехать, она приготовила для вас покои: вас ожидают там наша свадебная кровать, вышитое стеганое одеяло и две единственные в доме картины — на них изображены дама и господин, которых, я полагаю, вы знаете.

Я пошел за Леманом, и он привел меня в очаровательную комнатку, к окнам которой прилегал великолепный балкон, заставленный цветочными горшками и украшенный резьбой в ренессансном стиле. Когда вы стояли на этой террасе, вам открывался вид на Глернишский хребет, протянувшийся в западной стороне, ваш взгляд следовал вдоль долины, охватывал целиком весь город Гларус, поднимался по течению Линта вплоть до его истоков и упирался в белоснежную вершину Дёди, высившуюся на горизонте, словно непреодолимая крепостная стена изо льда.

— А теперь, когда вы разместились, — сказал мне Леман, — я оставлю вас, чтобы вы могли умыться с дороги. В этом шкафу — вишневая настойка и сахар, в этих кувшинах — вода, в этих выдвижных ящиках — салфетки; если вам что-то понадобится, постучите ногой, и к вам поднимутся.

С минуту я постоял на балконе, но потом, вспомнив о двух картинах, упомянутых Леманом и изображающих, по его словам, знакомых мне господина и даму, тотчас вернулся в комнату и в картинах, висевших в рамах из черного дерева, узнал, хотя имен под ними не было, раскрашенные портреты Тальмй и мадемуазель Марс: одного в костюме Суллы, другую — в костюме из "Школы стариков". Определенно, мой медведь был культурнейшим человеком.

Мадемуазель Марс и Тальма в швейцарской хижине, в затерянной долине Линта! Два величайших театральных гения нашей эпохи, оказавшиеся вместе в комнате, которая была приготовлена для меня! По-видимому, меня хотели поразить утонченностью гостеприимства, довольно удивительной для гризонского охотника. Но, по какой бы причине эти картины тут ни появились, они, тем не менее, настроили мои мысли совсем на другой лад: величественная картина гор скрылась из виду, панорама долины исчезла, декорация сцены изменилась на глазах, и я мысленно перенесся в театр на улице Ришелье, увидев себя сидящим в партере и присутствующим на первом представлении "Школы стариков".

Успех, я помню, был огромный. Это было прекрасное произведение, к тому же великолепно сыгранное, и никогда еще Тальма и мадемуазель Марс не казались мне прекраснее. Их вызывали, затем стали вызывать автора. Брат с трудом притащил его в ложу; они бросились друг другу в объятья, и партер разразился рукоплесканиями. То было настоящее торжество!

В то время я уже немного знал Казимира и теперь был рад и счастлив за него; я никогда не испытывал зависти, тем более тогда, ведь в ту пору никто обо мне ничего не знал, и это дурное чувство никак не могло меня затронуть. И все же я был охвачен грустью, но лишь потому, что меня удручала одна мысль. Вот уже три или четыре года я испытывал мучительную потребность работать для театра, добросовестно изучал опыт наших великих мастеров и восхищался ими всей душой, но у меня было ощущение моей полной неспособности сделать что-то по правилам, которые были установлены ими и которым они следовали; так что я крайне редко пропускал новые представления, всегда надеясь найти у современных авторов исходную точку, с которой можно было бы отправиться в новый мир, магнитную стрелку, которая указала бы мне ту еще скрытую туманом звезду, какую я искал в небе, порыв ветра, который забросил бы меня в океан человеческих страстей, именуемый театральной пьесой.

Нечто подобное тому, что я искал, было в спектакле, разворачивавшемся на моих глазах. Сила, точность и искренность игры Тальма и мадемуазель Марс в отдельных сценах утвердила меня в мысли, что можно создать стиль более естественный по форме, более свободный по динамике и более правдивый в деталях; но все эти ощущения пока еще были подобны полету птиц в небе и водорослям в океане, возвещавшим Христофору Колумбу, что он близок к земле, но не указывавшим, где находится эта земля.

Полгода спустя в Париж приехали английские актеры. Тремя годами раньше в театре Порт-Сен-Мартен их освистали и забросали огрызками яблок. Тогда это называлось проявлением национального духа. На этот раз они играли в театре Одеон, и сливки парижского общества выстраивались в очередь, чтобы наградить аплодисментами Смитсон и Кембла. Признаться, в те времена Шекспир, к моему стыду, был известен мне лишь в переработке Дюси. Я видел, как Тальма играл в "Гамлете", но, каким бы трагичным ни выглядел актер в этой бледной имитации, произведение само по себе не доставило мне большого удовольствия, поэтому я чуть ли не с трудом решился пойти в театр и посмотреть ту же пьесу в исполнении Кембла, известность которого ни в коей мере не могла сравниться со славой нашего великого трагика.

Трудно описать, что стало твориться со мной с первого же акта; меня пленила искренность диалога, в котором, по правде говоря, я не понимал тогда ни слова, хотя ритм его передавала простая интонация собеседников; естественность жеста, который при полном безразличии к его красоте мог быть даже избитым, но обязан был точно соответствовать мысли; непринужденность поз, подкрепляющих иллюзию реальности и заставляющих поверить, что актер, озабоченный собственными делами, забыл о том, что все это происходит на глазах у зрителей. И посреди всего этого господствовала поэзия — великая богиня, которая всегда царит в произведениях Шекспира и которую так великолепно передавала Смитсон; эта поэзия полностью перевернула все устоявшиеся мнения и, будто сквозь дымку, позволила мне увидеть сияющую вершину изначально существующих идей. Наконец, когда началась сцена, где весь двор смотрит, как актеры разыгрывают трагедию, реальным сюжетом которой послужила смерть короля Дании; когда, после того как на моих глазах охваченный притворным безумием юный Гамлет лежал у ног возлюбленной, поигрывая веером и сквозь ветки разглядывая мать, я увидел, как по мере развития адской интриги лицо его постепенно приобретает выражение глубокой проницательности, свидетельствующее о великом уме; когда я увидел, как он змеей прополз с правой стороны сцены на левую, приблизился, прерывисто дыша, сверкая глазами и напрягая шею, к королеве и, как только ему стало ясно, что она не может больше выносить зрелища совершенного преступления, что она смущена, отворачивает глаза и вот-вот упадет в обморок, вдруг встал и выкрикнул: "Огня! Огня!" — я тоже готов был вскочить и закричать, как он: "Огня! Огня!.."

С тех пор прошло пять лет; Тальма умер, Кембл разъезжал по Америке, а Смитсон, дав своим творчеством толчок и пример всем актрисам, которые с тех пор приобрели имя в современном театре, ушла со сцены и потерялась в частной жизни, как звезда, угасшая в небе. Ну а я сам, после попыток осуществить свою заветную мечту и, подобно Васко да Гаме, найти потерянный мир, уже в начале моего поприща разочаровался так, как это происходит с другими к концу их жизни, и приехал искать среди гор силы, чтобы продолжить эту борьбу, в которой, как Сизифу, надо без конца отталкивать обрушивающуюся на тебя скалу посредственности. Одна лишь мадемуазель Марс, по-прежнему красивая, по-прежнему молодая, понятая и обласканная публикой, возвышалась на своем пьедестале, находила в своем таланте силы противостоять всему, даже своему успеху, и, как последний дар собственному самолюбию, могла бы, путешествуя по Швейцарии, увидеть свой портрет в одной из хижин.

Как раз на этой минуте моих философских размышлений в комнату вошел Леман; я тотчас бросился к нему.

— Откуда, черт возьми, у вас эти портреты? — спросил я его.

— Я купил их у разносчика, — ответил мне он.

— Почему именно эти, а не другие?

— Потому что это были портреты императора Наполеона и императрицы Жозефины.

— Ваш торговец обманул вас, друг мой: это портреты Тальма и мадемуазель Марс.

— Неужели?!.. Надо же! Когда он появится здесь в следующий раз, я ему их верну.

— Не делайте этого, — сказал я ему, — напротив, свято храните их: да, это портреты вовсе не императора и императрицы, но это портреты великого короля и великой королевы, которые, подобно Наполеону и Жозефине, не оставили наследников.

В конце обеда Леман спросил меня, не хочу ли я пойти вместе с ним в горы, где он должен подготовить все к нашей завтрашней охоте; хотя мне было не очень понятно, как можно подготовить охоту на серну, я ответил, что готов сопровождать его; после этого он наполнил себе карман солью, и мы пошли.

Гора, на которой нам предстояло охотиться, называлась Глерниш: это ледник с двумя вершинами, где серны прячутся, словно в неприступной крепости. Мы прошли по тракту до Митлёди, потом повернули направо, проследовали вдоль берега реки, не имеющей названия, затем перешли ее, прыгая с камня на камень, и углубились в ельник, протянувшийся до подножия Глерниша; после часа ходьбы мы вышли на противоположную сторону этого леса. Прошагав еще примерно час и не придерживаясь при этом никакой дороги, мы подошли, в конце концов, к узкому и неровному гребню, на который Леман ступил, не посмотрев, следую ли я за ним.

Я не остановил охотника, но затем, увидев, что он продолжает идти по этому подобию моста Магомета, позвал его.

— Ну, — спросил он меня, обернувшись, — почему вы не идете за мной?

— Да потому, что я сломаю себе шею.

— Вы полагаете?

— Я в этом уверен.

— Черт!

— А другой дороги нет?

— Есть, но я пошел по кратчайшей.

— И напрасно, я предпочел бы пройти лишнее льё.

— Теперь в этом нет надобности: мы прибыли; смотрите, — добавил он, указывая пальцем на небольшую зеленую площадку, расположенную с другой стороны моста, по которому он шел, — я иду на эту небольшую поляну.

— Что ж, идите; я буду ждать вас здесь до вечера; быть может, завтра я буду похрабрее.

— О! Завтра мы пойдем по другой дороге.

— Лучше этой?

— По тракту.

— Ну, идите, идите, а я отдохну.

Я прилег, но не отрывал глаз от Лемана: он продолжил свой путь, без осложнений закончил опасный переход, начатый им, а затем, выйдя на поляну, вынул из кармана соль и стал разбрасывать ее так же, как землепашец раскидывает зерно. Я смотрел на охотника, пока он был у меня перед глазами, но ничего не понимал в этом замысле и потому дал себе слово спросить у него, что все это означает, по его возвращении; однако вскоре он повернул за откос, скрывший его от моих глаз; я прождал еще десять минут, глядя в ту сторону, где его не стало видно. Внезапно он появился на большом расстоянии от того места, держа в руке ветку и следуя, чтобы вернуться к мосту, по краю пропасти. Приблизившись к гребню, он привязал к ветке красный хлопчатобумажный платок, воткнул ее в трещину между камнями и вернулся ко мне.

— Ну вот, — сказал он, — дело сделано!

— И что из этого следует?

— Из этого следует, что завтра роса растворит соль, разбросанную сегодня вечером, а поскольку серны очень падки на соленую травку, чревоугодие привлечет их к этому месту и их соберется пять или шесть, а может быть, и десять. Место это находится на расстоянии выстрела от скалы, к которой я могу незаметно подобраться. Услышав мой выстрел, они побегут сюда, но мой платок преградит им путь, и все они вынуждены будут пробежать, одна за другой, вблизи того места, где я вас спрячу; так что мы окажемся полными растяпами, если каждый из нас не принесет по серне.

Такая уверенность заметно приободрила меня в преддверии завтрашней охоты. Мы стали спускаться назад, к шале, и прибыли туда в полной темноте. Так как Леман грозил разбудить меня за два часа до рассвета, я удалился в свою комнату и, после возвышенной молитвы, обращенной к Тальма и мадемуазель Марс, заснул сном праведника; этой ночью мне приснилось, что я убил шесть серн.

XLIX ОХОТА НА СЕРНУ

Леман сдержал слово: в три часа утра он в полном охотничьем облачении вошел в мою комнату; я спрыгнул с кровати и в одно мгновение тоже был готов; некоторое время затем я выбирал между своим карабином, стрелявшим точнее и дальше, и ружьем, обеспечивавшим мне преимущество второго выстрела, и, в конце концов, предпочел ружье. Для меня были приготовлены остатки вчерашнего ужина, но был еще слишком ранний час, чтобы отдавать должное еде. Я ограничился тем, что наполнил фляжку киршвассером и положил кусок хлеба в охотничью сумку. Леман, наблюдавший за мной, рассмеялся.

— Не перегружайтесь, — сказал он, — мы позавтракаем на горе.

И в самом деле, он положил в свой ягдташ уже готовый сверток, содержавший, как мне показалось, вполне неплохой набор провизии.

Мы без промедления вышли из дома, но направились, как и предупреждал меня Леман, уже другим путем, не тем, что накануне; вместо того чтобы идти по дороге до Митлёди, как это было вчера, мы пересекли ее и, двинувшись прямо через поле, спустя полчаса достигли деревушки, которая, по словам моего спутника, носила название Зеерюти. Пройдя через нее, мы оказались на берегу очаровательного, безмятежного и тихого небольшого озера с серебристой гладью. Лишь ручей, стекающий с Глер-ниша и впадающий, бурля по камням, в это очаровательное озеро, которое напоминало волшебное зеркало, нарушал своим журчанием дивную тишину ночи. Мы поднялись вдоль ручья до его истоков; оттуда Леман двинулся в гору, сделав мне знак следовать за ним: даже находясь вдали от того места, где можно было обнаружить дичь, мы не разговаривали уже довольно долго, опасаясь, что какое-нибудь необычное эхо, из тех, что бывают в горах и разносят голос на такое расстояние, куда не долетит и грохот ружья, совсем некстати и преждевременно разбудит зверей, которых мы собирались застать в момент их пробуждения.

Впрочем, Леман, охотник осторожный и опытный, держался против ветра, так что, при некоторых предосторожностях с нашей стороны, они не могли ни учуять, ни услышать нас. Так мы прошагали примерно полчаса по довольно трудным, но пока еще проходимым тропам; время от времени мы шли мимо больших снежных сугробов, сторонясь их, чтобы снег не захрустел у нас под ногами. В воздухе заметно похолодало: мы приближались к зоне ледников. Наконец, у подножия скалы мы заметили хижину, наполовину ушедшую в землю; Леман толкнул дверь и вошел первым; я последовал за ним.

— Вот мы и пришли, — сказал мне он, — здесь мы можем говорить, нас уже не выдаст эхо; через четверть часа наступит рассвет, и тогда мы займем наш пост.

— А не лучше ли занять его в темноте? — ответил я ему. — Ведь это даст нам дополнительное преимущество, нас не будет видно.

— Да, но может случиться так, что серна, которую мы опередим на ее пути, натолкнется на наш след, и тогда она не только повернет обратно, но еще и поднимет тревогу, предупреждая своих собратьев; в таком случае весь наш поход оказался бы напрасным, тогда как, придя туда вслед за ними, мы не подвергаемся риску, что они нас учуют; остается, правда, опасение, что они нас увидят, но вам надо лишь идти за мной и повторять все мои движения, и я ручаюсь, что, как бы догадливы они ни были, мы их перехитрим. А покамест, если вы не против, давайте закроем дверь и займемся некоторыми мелочами, уместность которых вы оцените еще лучше через два часа, чем сейчас.

С этими словами Леман высек огонь, зажег свечу, открыл нечто вроде шкафа, где оказались кастрюля, сковорода и несколько тарелок, вытащил сверток из своей охотничьей сумки и поместил возле этой утвари фляжку вина, хлеб, сыр и сливочное масло.

— О! — откликнулся я, выражая одобрение этим приготовлениям.

— Вам понятно? — спросил Леман. — Здесь, на этой поляне, любуясь одним из самых прекрасных альпийских видов, мы приготовим нечто более изысканное, нежели королевская трапеза, а именно, охотничий завтрак; я подумал, что вам это понравится больше, чем если бы мы вернулись в Гларус.

— И вы правильно подумали, — заметил я. — Но какое фрикасе мы приготовим на этом масле и что будем есть с этим хлебом?

— Э! Наш завтрак — в стволе нашего ружья.

— Черт! — воскликнул я. — А мое еще пусто.

— Так зарядите его: я-то свое уже зарядил.

Я вставил в один ствол заряд, содержащий десять крупных дробин, а в другой — две сцепленныепули.

— Ну вот, — сказал я, — готово.

Леман взглянул на ружье, заряжавшееся так быстро и так удобно, взял его у меня из рук и стал осматривать со всех сторон, качая головой.

— Не хотите воспользоваться им и отдать мне ваш карабин? — спросил я охотника.

Он задумался на мгновение.

— Нет, — ответил он, возвращая мне ружье, — мой карабин — старое оружие, но оружие, знакомое мне; уже десять лет мы не расстаемся, только спим каждый в своем углу; я уверен в нем, как и он во мне, и все эти новейшие людские выдумки не рассорят нас друг с другом; так что оставьте себе ваше ружье, а я сохраню мое, и давайте поспешим занять наш пост, поскольку серны, должно быть, уже заняли свой.

Мы тотчас вышли из хижины; небо уже начало бледнеть от слабого света утренней зари; у наших ног протянулось по-прежнему спавшее в темноте маленькое озеро, у одного конца которого находилась деревня Зеерюти, а у другого — Рихизау; сзади нас возвышался горный хребет, с которого, напоминая белые волосы, свешивались нижние края ледника. Через двадцать шагов дорогу нам пересек широкий овраг примерно в четверть льё длиной; через овраг был переброшен ствол дерева; я огляделся и, увидев, что другого пути нет, положил ладонь на руку Лемана; он прекрасно понял меня.

— Не тревожьтесь, — сказал он мне тихим голосом, — это моя дорога, ваша будет полегче: идите вдоль оврага, и у его края вы увидите большую скалу, нависшую над небольшой поляной шириной в двадцать шагов; эта поляна — своего рода остров и со всех сторон окружена пропастями: как только я выстрелю, серны помчатся в эту сторону, и, сколько бы их ни было, все они спрыгнут со скалы на поляну, а с поляны, с другой ее стороны, — на лужайку, расположенную под ней, как сама она расположена под скалой. Теперь идите в засаду, не шумите и ждите.

— А можно мне на секунду задержаться здесь, чтобы посмотреть, как вы без балансира переберетесь на другую сторону?

— Да запросто, это не так уж и трудно. Смотрите!

Леман снял башмаки, повесил карабин на плечо и, цепляясь босыми ступнями за неровности сосны, пошел по этому узкому и неустойчивому переходу с такой же уверенностью, с какой я мог бы идти по мосту Искусств.

Зрелище, впрочем, было настолько пугающим, что, всего лишь глядя на этого человека, я чувствовал, что голова у меня начинает кружиться, волосы, покрываясь потом, встают дыбом, а нервы напряжены так, что вот-вот разорвутся; не в силах стоять и наблюдать происходящее, я был вынужден присесть.

За несколько секунд Леман благополучно перешел на другую сторону оврага и, обернувшись, увидел, что я сижу; по его удивленному взгляду я понял, что ему совершенно непонятно мое поведение. Я тут же встал и направился к тому месту, которое было мне назначено. Спустя десять минут я подошел к скале и узнал поляну, о которой говорил Леман: она располагалась над воронкообразным оврагом, видневшимся у подножия этой скалы; однако, признаться, мне было совсем непонятно, как серны совершат свой двойной прыжок, поскольку скала была высотой около двадцати футов, а ширина оврага составляла пятнадцать-двадцать футов.

Осмотрев предоставленные мне владения и заняв свой пост, я перевел взгляд туда, где оставался Леман, и увидел, как он, сделав большой крюк, чтобы держаться против ветра, карабкается по склону горы, скорее напоминая ползущую змею или крадущегося ягуара, чем человека, Богом наделенного ногами, чтобы ходить, и os sublime^[46], чтобы видеть небо.

Время от времени он вдруг замирал, оставаясь неподвижным, словно ствол дерева, и тогда, поскольку мой взгляд был устремлен в одну и ту же точку, все предметы сливались у меня перед глазами, я не мог уже разобрать, где там охотник, а где окружающие его скалы, до тех пор, пока какое-нибудь новое движение не позволяло мне отличить живое существо от неживой природы; затем он снова устремлялся вперед, с теми же ухищрениями и с теми же предосторожностями, используя все неровности почвы, какие могли помочь ему передвигаться незаметно для пугливой дичи, к которой он пытался подобраться; время от времени я замечал, как он прячется за кустом, и тогда мне казалось, что он остановился там, где я потерял его из виду. Я стоял, приковав взгляд к тому месту, где, по моему предположению, он должен был находиться, как вдруг обнаруживал его в тридцати — сорока шагах оттуда и видел, как он идет, согнув ноги в коленях, или ползет на животе — в зависимости от того, какой способ передвижения позволяла ему использовать местность; наконец, я заметил, что он остановился позади скалы, поднял голову, приложил карабин к плечу и стал прицеливаться, но через мгновение, опустив оружие, передвинулся еще на десять футов, добрался до другой скалы, опер о нее ствол своего карабина, снова прицелился, а затем застыл, как утес, служивший ему опорой. Надо быть охотником, чтобы понять, какие чувства охватили меня: я задыхался, сердце мое рвалось из груди с такой силой, что я слышал его биение. Наконец, вспышка прочертила гору, и через секунду до меня докатился грохот, который пронесся над моей головой, а затем загремел, словно гром, отзываясь эхом с Глерниша; что же касается Лемана, то он лежал на прежнем месте, не двигаясь после выстрела. Я не мог понять, почему охотник замер, но вдруг увидел, как он опустил дуло карабина на скалу, во второй раз приложил его к плечу, прицелился с той же тщательностью, и вслед за новой вспышкой снова послышался грохот; на этот раз Леман тотчас встал, махнул мне рукой и крикнул, предупреждая, чтобы я был наготове. И в самом деле, в тот же миг надо мной промелькнула тень и на поляну спрыгнула серна, которая тут же в стремительном прыжке, настолько быстром, что я едва успел ее разглядеть, перескочила на другую сторону оврага. Я еще пребывал в совершенном изумлении от такой скорости, как вдруг другая тень повторила тот же маневр. Я машинально вскинул ружье на плечо, и в ту же секунду промелькнула третья тень; в то мгновение, когда серна опустилась на поляну, я выстрелил в нее дробью и, судя по всему, попал; я тотчас бросился к краю оврага и увидел серну: раненная, вне всякого сомнения, она не смогла перепрыгнуть через него и теперь удерживалась копытами за небольшие шероховатости на отлогом склоне скалы. Я воспользовался этим мгновением, при всей его краткости, и выстрелил во второй раз; серна тут же оторвалась от откоса, за который она удерживалась, и скатилась на дно оврага. Я бросил ружье и, переступая с камня на камень, с дерева на дерево, не помню уже как, стал спускаться; в эту минуту ни о каком головокружении речи больше не было: я видел, как серна содрогается в предсмертной агонии и боялся, как бы она не поднялась, не отыскала какого-нибудь подземного лаза и не скрылась от меня так или иначе, а потому, не придавая значения способу, каким можно было к ней спуститься, и не думая о том, каким образом можно будет потом подняться наверх, я без всяких происшествий, если не считать того, что мои штаны полностью лишились своей задней части, соскользнул с высоты в тридцать футов по каменистому склону и, немедленно оказавшись рядом с моей жертвой, с ожесточением набросился на нее, все еще опасаясь, что ей удастся ускользнуть от меня, если я не схвачу ее; однако опасаться этого уже не стоило: серна была мертва.

Я тотчас же связал все ее ноги вместе, взвалил ее себе на спину и, чрезвычайно гордый своей добычей, вознамерился присоединиться к моему спутнику. К несчастью, в этом-то и заключалось затруднение: я оказался на дне самой настоящей воронки, и склон ее ни с какой стороны не был достаточно пологим, чтобы я мог подняться по нему сам, без посторонней помощи. С минуту я кружил по этой яме, почти так же, как это делают медведи в Ботаническом саду, а затем, понимая, что у меня нет никакой возможности с честью для себя завершить восхождение, решил преодолеть ложный стыд и позвать Лемана на помощь. Но стоило мне открыть рот, как я услышал, что он сам зовет меня; я тут же ответил ему. Через секунду он появился на краю поляны: на шее у него висели две серны.

— Какого черта вы там делаете? — спросил он меня. — И зачем вы туда спустились?

— Черт побери! Вы же видите, — ответил я, указывая на свою добычу, — я спустился сюда за своим завтраком, однако не могу подняться наверх, только и всего.

— Вот оно что! — отозвался он. — По-видимому, мы оба сделали свое дело; браво! Теперь остается вытащить вас оттуда.

— Разумеется, — ответил я, — на мой взгляд, в данный момент это, действительно, самое главное.

— Хорошо, подождите меня.

— О! Можете быть спокойны: я не сбегу.

Леман спустился тем же путем, что и я, по скалам, проделав это с невероятной ловкостью, и через несколько секунд оказался на краю склона, вдоль которого я соскользнул вниз.

— Ну а теперь, — спросил он меня, бросая мне конец веревки, — нет ли у вас желания избавиться от вашей серны, которая утяжеляет вас на шестьдесят фунтов?

— С большим удовольствием.

— Тогда привяжите ее за ноги к концу веревки, и она будет показывать вам дорогу.

И в самом деле, когда эта операция закончилась, я имел удовольствие увидеть, как мой охотничий трофей, поднятый Леманом, достиг верхнего края оврага, оставив, однако, клочки шерсти и даже кусочки мяса на всех неровностях скалы, что заставило меня глубоко задуматься.

— Леман! — позвал я.

— Что? — откликнулся охотник, оттаскивая мою серну от края оврага.

— В ваших планах поднять меня тем способом, какой вы только что применили, вытаскивая этого зверя?

— О, нет! — заверил меня охотник. — С вами мы используем другой прием.

— И долго его готовить?

— Минут пять.

— Так действуйте, друг мой, действуйте.

Леман удалился, а я, насвистывая, принялся прогуливаться по дну моей воронки; когда указанное время истекло, я поднял голову, но никого не увидел; тогда я присел на какой-то валун, скатившийся, видимо, в эту ловушку, и рассмеялся, осознав, в каком нелепом положении мне пришлось оказаться; через десять минут, решив, что с весельем пора заканчивать, я встал и позвал Лемана, однако никто мне не ответил; я позвал во второй раз, но кругом стояла та же тишина.

И тогда, признаться, меня охватила тревога, ведь мне ничего не было известно об этом человеке, которому я доверился настолько, что отправился вместе с ним на охоту. И вот теперь, оказавшись в горах, куда один только он ходил по утрам, я потерялся в них, заживо погребенный в какой-то яме глубиной в двадцать пять футов, откуда самостоятельно выбраться было невозможно, и при этом никто не знал, где я нахожусь; этот человек мог польститься на мое оружие и пятьдесят луидоров, отданных ему на хранение. Возможно, Леман спокойно вернулся домой, а затем отправился охотиться в другую сторону: он не убил меня, а просто оставил умирать. Страхи мои были нелепыми, я прекрасно это понимал, но мысли, которые приходят нам в голову, всегда соответствуют тому положению, в какое мы попадаем, а потому посетившая меня мысль казалась мне все менее нелепой и все более пугающей.

Тем не менее я решил, что нельзя вот так сидеть в этой яме, не предпринимая никаких усилий, чтобы выбраться из нее: я стал выискивать на ее стенах место, где какие-нибудь выступы позволили бы мне опереться на них ногами и руками, и попытался начать подъем, но вскоре пришел к убеждению, что это невозможно: мне дважды удалось вскарабкаться на высоту в три или четыре фута, но, добравшись туда, я скатывался на дно оврага, причем с немалым ущербом для своих рук и коленей. И все же я собрался предпринять третью попытку, но в эту минуту услышал обращенный ко мне голос:

— Если вы хотите взобраться вверх таким образом, то хотя бы разуйтесь.

Я обернулся: это был Леман. Подумав о том, насколько смешным я выглядел бы, если бы позволил охотнику заподозрить пережитые мною страхи, я с непринужденным видом ответил ему, что, поскольку он задержался, мне захотелось в ожидании его проверить, была ли у меня возможность выбраться отсюда, если бы нельзя было рассчитывать на его помощь.

— Это не моя вина, — продолжал Леман, — мне пришлось пройти четверть льё в поисках сосны, какая мне нужна, чтобы вытащить вас отсюда, но все же я нашел подходящее дерево: сейчас я спущу его вниз, вы сядете верхом на одну из его ветвей, а я подтяну вас к себе с помощью веревки — вот и все.

Как видно, способ был предельно простым: две привязанные поперек сосны палки не позволяли ей крутиться; я сел верхом на это устройство, обеими руками ухватился за ветку, как это делает неумелый наездник, цепляющийся за головку передней луки седла, и, услышав возглас "Пошел!", стал подниматься спиной к склону, двигаясь очень осторожно и размеренно; через несколько секунд подъем прекратился, и я уже сидел на лужайке; обернувшись, я в пятнадцати шагах от себя увидел Лемана, все еще державшего в руках конец веревки, с помощью которой он поднял меня из ямы.

— Ну что ж, — сказал он мне, — вот еще один новый способ путешествовать, прежде, вероятно, вам неизвестный.

— Конечно, нет, — ответил я, — и, признаться, меня он не очень привлекает, принимая во внимание, что я, наверное, не всегда смогу найти такого честного и верного проводника, как вы.

Леман взглянул на меня мельком, но, очевидно, не понял, что я хотел ему этим сказать, и, явно не собираясь больше ломать голову над ускользнувшим от него смыслом фразы, поинтересовался:

— Послушайте, вы вроде бы жаловались на головокружения?

— Еще бы! Да это делает меня самым несчастным человеком на свете.

— Хотите, я излечу вас от этого?

— Вы?

— Да, я.

— Разумеется, хочу.

— Тогда дайте мне вашу кожаную чашку.

— Держите.

Леман наклонился к одной из серн, в которой еще теплилась жизнь, вскрыл ей шейную артерию, пустил кровь и на три четверти наполнил ею мою чашку.

— Выпейте это, — сказал он мне.

— Кровь?! — воскликнул я с отвращением.

— Да, кровь серны. Поймите, это самое надежное лекарство, какое вы могли бы найти.

— Нет уж, спасибо, — промолвил я, — меня это не слишком привлекает, и я предпочитаю сохранить свои головокружения; к тому же, сейчас я больше хочу есть, чем пить, и, если этот напиток вам по душе, вы можете оставить его себе.

— Спасибо, — простодушно ответил Леман, — я в нем не нуждаюсь.

С этими словами он вылил кровь и вернул мне чашку, а затем, закинув на спину двух убитых им серн, произнес:

— Раз вы голодны, берите свою добычу и идемте завтракать. Кстати, что вы сделали с вашим ружьем?

— О! И правда, — ответил я, — ведь оно осталось там, на поляне.

— Не беспокойтесь, — сказал мне Леман.

И, перепрыгивая со скалы на скалу, он добрался до поляны и через секунду появился с ружьем, которое лежало посреди дороги.

Мы направились к хижине. Как и предсказывал мне Леман, на обратном пути я ощутил весьма сильный аппетит и потому, желая быть полезным, чтобы ускорить приготовление завтрака, поинтересовался у охотника, нельзя ли и меня занять каким-нибудь делом; он указал мне на очаг, сооруженный из расставленных кругом камней, и попросил меня развести в нем огонь. Вначале я несколько обиделся, что мне не удастся принять никакого другого участия в приготовлении предстоящей трапезы, но затем подумал, что лучше без возражений подчиниться: ничто так не принижает человека, как пустой желудок.

Пока я был занят этими ничтожными делами, Леман вскрыл брюхо у одной из серн и вынул из нее так называемый ливер, то есть самую лакомую часть добычи, которую во время охоты на косуль в окрестностях Парижа принято отдавать лесным сторожам, сопровождающим охотников. Через несколько минут ливер, приправленный маслом, вином, перцем и солью, уже варился над разведенным мною огнем, полезность которого начала понемногу поднимать меня в собственных глазах. Тем временем Леман вынес из хижины остальную провизию и разложил ее на поляне, откуда открывался вид на долину.

— А теперь, — обратился я к нему, — объясните мне, как вам удалось из одноствольного оружия подстрелить двух серн, тогда как я из двустволки убил лишь одну?

— О! Это совсем просто, — ответил Леман. — Когда серны пасутся рано утром, они всегда оставляют нести караул одну особь в пятидесяти — шестидесяти шагах от стада, чтобы она в случае опасности подняла тревогу. А как вам известно, серн меньше всего пугает выстрел из огнестрельного оружия: этот звук они принимают за раскат грома или грохот лавины. Сначала я выстрелил в серну, стоявшую в карауле, и она упала, не успев поднять тревогу, а затем, перезарядив ружье, открыл огонь по всему стаду: серны, поднявшие голову при первом выстреле, не проявили тогда особого беспокойства и лишь после второго выстрела, увидев, как упал рядом один из их собратьев, обратились в бегство, а я, заметив, что они направились в вашу сторону, сделал вам знак приготовиться достойно их встретить, что вы и сделали; так что для первого раза жаловаться вам не на что.

— Знаете, вместо того чтобы меня нахваливать, вы бы лучше посмотрели, не сварилось ли мясо. Я был бы тронут этим куда больше, честное слово.

— Вы, стало быть, очень голодны? — поинтересовался Леман.

— Я умираю от истощения.

— Так съешьте пока кусок хлеба с сыром.

— Спасибо, но для этого я слишком большой чревоугодник.

Леман, видя, что откладывать с едой больше нельзя, поднялся и вернулся с кастрюлей.

И тогда начался один из тех незабываемых завтраков, которые приходится вспоминать всякий раз, когда ты испытываешь голод, завтрак, который, в моем представлении, был сопоставим с трапезой пчелиного охотника и Кожаного Чулка, когда, как вы помните, они поедали в уголке прерии достославный горб бизона.

Спустя два часа мы отправились в Гларус, неся на плечах трех серн. Леман заставил меня идти этой дорогой под тем предлогом, что надо заранее нанять на следующий день проводника, но на самом деле он просто хотел польстить моему тщеславию охотника.

И по правде говоря, неизвестно, за что я был больше благодарен ему: за такое внимание или за то, что он вытащил меня из ямы.

L РАЙХЕНАУ

Остаток дня я был занят тем, что сдирал с убитых серн шкуры, собираясь затем сделать из них коврики для ног в моей спальне: Леман пообещал мне переправить их с первой оказией в Женеву; я назвал ему гостиницу "Весы", рассчитывая забрать их там по возвращении из Шаффхау-зена и Нёвшателя.

На следующий день, на рассвете, я отправился в путь в сопровождении проводника, которого мы наняли за день до этого в Гларусе; Леман проводил меня до Швандена, где мы зашли в дом одного из его друзей, которого он предупредил накануне, ничего не сказав мне об этом, и обнаружили там ожидавший нас завтрак. В итоге эта неожиданность задержала меня в пути на три часа, так что, несмотря на все наши старания, предпринятые в оставшиеся часы этого дня, мы были вынуждены заночевать в Рюти, а не идти до Ау, как это первоначально предусматривалось.

Начиная от деревни Линталь дорога, перестав быть проезжей и превратившись в тропинку, зазмеилась по очаровательным лугам, оставив с правой стороны водопад Фечбаха, взобралась по очень крутому откосу на склоны Шрайена и через полчаса подъема привела нас к Пантен-брюкке; никакое историческое событие не связано с этим мостом, единственным достоинством которого служит его живописное расположение: переброшенный от одной горы к другой над глубокой расселиной, этот узкий мост без перил расположен на высоте в двести футов над горной рекой Линт, которая бурлит и пенится на дне своего темного русла, зажатого в крутых берегах; пустынный и изрезанный пейзаж, окружающий его, еще больше усиливает чувство страха, которое вызывает бездна и которое невольно испытываешь в обстановке подобного одиночества и хаоса.

Перейдя Пантенбрюкке, мы углубились в Зельбзанфт, затем продолжили путь по берегу речушки Лиммерен, через которую наш отряд переправился у ее истока: я — перепрыгнув через нее, а Франческо и проводник — засучив штаны и преодолев ее вброд, и, в конце концов, завязли в снегу, выпавшем три дня назад; к счастью, наш проводник сотню раз проделывал этот путь от Линталя в Гризон, так что, хотя дорога была завалена снегом, ему удалось, благодаря невероятному чутью горца, провести нас среди льдов, скал и пропастей до самой вершины горы, откуда открывался вид на всю долину Рейна; через три часа мы были уже в Иланце, первом городе, с которым встречаешься на Рейне, и остановились в гостинице "Лев".

На следующий день мы отправились в Райхенау, и прибыли туда к полудню.

Эта небольшая деревня в кантоне Гризон примечательна лишь необычной историей, с которой оказалось связано ее название. В конце прошлого века бургомистр Чар-нер из Кура основал школу в Райхенау; для нее стали искать в кантоне преподавателя французского языка, и в это время к директору учебного заведения, г-ну Боулю, явился молодой человек с рекомендательным письмом, подписанным ландфогтом Алоисом Йостом из Цицерса; это был француз, который изъяснялся на английском и немецком языках, как на родном, и, помимо этих трех языков, мог преподавать математику, физику и географию. Находка была настолько редкой и настолько удачной, что директор школы не мог упустить такой шанс; к тому же у молодого человека были скромные запросы; г-н Боуль сговорился с ним об оплате в тысячу четыреста франков в год, и новый учитель, немедленно введенный в должность, приступил к исполнению своих обязанностей.

Этот молодой преподаватель был Луи Филипп Орлеанский, герцог Шартрский, нынешний король Франции.

И вот — признаться, с волнением, смешанным с чувством гордости, — в этом самом месте, в расположенной посреди коридора комнате с двустворчатой входной дверью и боковыми дверями, расписанными цветами, с каминами по углам, картинами времен Людовика XV, окаймленными золотыми арабесками, и расписным потолком, в этой комнате, повторяю, где преподавал герцог Шартрский, я попросил сообщить мне сведения об удивительных превратностях судьбы короля, который, не желая выпрашивать в изгнании хлеба, достойно зарабатывал его своим трудом; только один учитель, коллега герцога Орлеанского, и один школьник, его ученик, были еще живы в 1832 году, то есть в то время, когда я посетил их школу: учитель — это романист Чокке, а школьник — бургомистр Чарнер, сын того самого Чарнера, который основал школу.

Что же касается почтенного ландфогта Алоиса Йоста, то он скончался в 1827 году и был похоронен в Цицерсе, его родном городе.

Сегодня в Райхенау ничего не осталось от школы, где преподавал будущий король Франции, за исключением комнаты для занятий, которую мы описали, и прилегающей к коридору часовни с кафедрой и алтарем, над которым находится фреска с изображением распятия. Что же касается остальных зданий, то они стали частью своего рода усадьбы, принадлежащей полковнику Песталоцци; и этому памятному месту, столь почитаемому каждым французом и достойному быть причисленным к нашим национальным святыням, грозило бы исчезнуть вместе с угасающим поколением стариков, если бы нам не был известен человек с сердцем художника, благородный и великий, который, как мы надеемся, не позволит предать забвению ничего из того, что достойно уважения в его глазах и в глазах Франции.

Этот человек — вы, монсеньор Фердинанд Орлеанский, вы, кто, побывав нашим школьным товарищем, станет также и нашим королем; вы, кто, взойдя однажды на трон, одной рукой коснется старой монархии, а другой — молодой республики; вы, кто унаследует картинные галереи, где хранятся полотна, изображающие битвы при Тайбуре и Флёрюсе, Бувине и Абукире, Азенкуре и Маренго; вы, кто достоверно знает, что геральдические лилии Людовика XIV — это наконечники копий Хлодвига; вы, кто прекрасно понимает, что все знаменитости страны — это люди славы, в какое бы время они ни родились и какое бы солнце ни дало им расцвести; вы, наконец, кто своим царским венцом сможет связать воедино две тысячи лет исторической памяти и сделать из них консульский пучок ликторов, шествующих перед вами.

И тогда вам следовало бы вспомнить, монсеньор, об этой уединенной маленькой гавани, где ваш отец, как путник, заброшенный волной изгнания, как матрос, гонимый ветром ссылки, обрел столь достойное укрытие от бури; и вы сделали бы благое дело, монсеньор, приказав, чтобы этот гостеприимный кров поднялся из руин и мог снова оказывать гостеприимство, и на том самом месте, где рушится старое здание, выросло бы новое, готовое принять любого сына изгнанника, который постучится в его дверь, держа в руке посох невольного странника, как когда-то явился сюда ваш отец, и принять этого пришельца, какими бы ни были его воззрения и какова бы ни была его родина, как бы ни угрожал ему гнев народа и как бы ни преследовала его ненависть королей.

Ведь дело в том, монсеньор, что будущее, светлое и лучезарное для Франции, прошедшей через горнило революций, чревато бурями для всего мира; мы посеяли столько свобод во время нашего шествия по Европе, что они повсюду вырастают из земли, словно колосья в мае, так что достаточно лишь одного луча нашего солнца, чтобы созрели нивы в самых удаленных уголках света; бросьте взгляд в прошлое, монсеньор, и обратите его в настоящее: ощущали ли вы когда-нибудь прежде такие сотрясения тронов и встречали ли на дорогах столько путников, лишившихся короны? Вы прекрасно понимаете, монсеньор, что вам придется однажды основать приют, хотя бы для королевских сыновей, чьи отцы не смогут, подобно вашему, быть учителями в Райхенау.

LI ПОЛИНА

В тот же вечер я отправился на ночлег в Кур, а на следующий день, с немалым трудом наняв коляску в столице Гризона, около одиннадцати часов утра приехал в Рагац. Однако мне было интересно посмотреть там не само это маленькое селение, где нет ничего примечательного, за исключением зрелища Тамины, которая в нескольких шагах от гостиницы "Дикарь" в ярости вырывается из глубокого и тесного ущелья, где ей приходится три или четыре льё нестись среди крутых берегов, и затем впадает в Рейн, а купальни Пфеферса, которые своим живописным расположением привлекают по меньшей мере столько же любопытных, сколько действенность здешних вод привлекает больных; поэтому мы немедленно отправились в Валенс и добрались туда после того, как целый час поднимались по крутому и узкому склону, граничащему с пропастями, и еще час прошагали по очаровательным лугам; затем, когда позади осталась еще около льё, земля вдруг словно ушла у нас из-под ног, и в восьмистах футах под собой, на дне узкой расщелины, мы увидели покрытую сланцем крышу водолечебницы, которая внешне напоминала монастырь; маленькая тропинка, проложенная по горе и посыпанная песком, что делало ее приятной на вид, позволяла без труда спуститься, и этот путь занял у нас не больше десяти минут.

Владельцы купален, приносящих в год от двенадцати до пятнадцати тысяч франков дохода, — это монахи соседнего монастыря; поскольку сезон уже шел к концу, из постояльцев там было лишь пять или шесть больных немцев и два путешественника-француза. Увидев, что здешнее заведение служит одновременно гостиницей и лечебницей, я предупредил хозяев, что в мои намерения входит поужинать у них и переночевать; в ответ на это меня известили,

что через час мне по моему выбору поставят прибор либо на общем столе для гостей, либо в моей комнате; поскольку то, что я услышал, давало мне надежду встретиться в общем зале с двумя соотечественниками, я попросил, чтобы мне предоставили место за табльдотом, и тут же отправился на поиски здешних достопримечательностей, которые все так расхваливают.

Сначала мы спустились в нижнюю комнату, служащую гостиной для больных, которые не только принимают лечебные ванны, но и пьют здешнюю воду. Так как это помещение еще не было достроено, его внутреннее убранство не вызывало никакого интереса, но стоило открыть дверь и картина изменилась. За этой дверью мы увидели нечто вроде пропасти, а на дне ее — стремительную Тами-ну, которая несла с собой камни и обкатывала их, заставляя тереться о ее черное мраморное русло. Напротив, примерно в сорока шагах, открывался подземный ход, который вел к термальным источникам, расположенным на ее противоположном берегу; для перехода к ним переброшен мост из досок, довольно плохо укрепленных на уступах, которые вырублены в скале; этот мост вначале тянется вдоль левого берега реки, а затем, футов через двенадцать-пятнадцать, изогнувшись, устремляется через пропасть, чтобы найти опору на правом берегу и предложить свой узкий и скользкий настил тем, кто, подобно Энею, желал бы углубиться в эту новоявленную Кумскую пещеру; помимо прочего, на мосту нет иного ограждения, кроме труб, по которым в лечебницу поступает вода.

Я надолго задумался, не отваживаясь ступить на эту шаткую дорожку, повисшую над пропастью, но тут служитель купальни, заметив мои опасения, сообщил мне, что всего минут десять назад здесь, ничуть не колеблясь, прошла дама: понятно, что после этого я уже не мог отступить, не уронив своей чести, и потому, вцепившись в поручни примерно так же, как утопающий хватается за протянутую ему жердь, я так усердно заработал ногами и руками, что мне удалось благополучно перебраться на другой берег Тамины.

Затем я продолжил этот опасный путь и стал углубляться в адское ущелье, слыша, как под ногами у меня грохочет бурный поток, но из страха головокружения не осмеливаясь взглянуть вниз. Все это происходило ровно в час дня, так что солнечные лучи, отвесно падая на Пфеферс, проникали в расщелину между двумя горами, сблизившимися во время какого-то стихийного бедствия и образовавшими свод этого странного коридора, и, освещая его в отдельных местах, со всей очевидностью выявляли, какая глубокая тьма царит на всем остальном пути. Внезапно проводник обратил мое внимание на две тени, которые, напоминая Орфея и Эвридику, казалось, выходили из ада; эти тени шли навстречу нам из глубины пещеры, и каждый раз, когда они оказывались под таким верхним проемом, их освещал тусклый свет, в котором не было ничего живого. Я остановился, созерцая этот эпизод из поэмы Данте, ибо ничто не мешало мне думать, будто это были Паоло и Франческа, которые, сговорившись во имя своей любви, примчались, словно два голубя, по словам поэта, на крепких и быстрых крыльях и опустились на землю. По мере того как две эти тени приближались ко мне, то попадая в полумрак, то выходя на свет, они обретали необычные очертания, одно причудливее другого; наконец, они подошли совсем близко, и поскольку звук их шагов заглушался рокотом Тамины, то возникало впечатление, что эти фигуры не касаются земли. В нескольких шагах от нас они остановились, оказавшись, как и мы, в дневном свете, и тогда мне удалось узнать в одной из них Альфреда де Н…, того самого молодого художника, которого я хотел догнать во Флюэлене и который у озера ускользнул от меня, бросившись в свою лодку: на руку художника опиралась его таинственная спутница: увидев нас и несомненно узнав меня, она остановилась, не решаясь продолжить свой путь; однако у нас не было возможности избежать встречи, ибо мы оказались в проходе более узком и более опасном, чем тот, где столкнулись Лай и Эдип, и все, что мы могли сделать, — это не оспаривать друг у друга сомнительное преимущество первым пройти вперед. В итоге я прижался к стене, и прогуливающейся паре пришлось пройти мимо меня; однако Полина (ведь, напомню, именно так, по утверждению кучера из Лозанны, звали эту даму) опустила на лицо зеленую вуаль своей шляпки и, поменявшись местами со своим спутником, чтобы оказаться у края пропасти, прошла передо мной быстро, словно призрак, но все же не настолько быстро, чтобы мне не удалось увидеть ее прелестное, но бледное и почти угасшее лицо. Мне показалось, что мы уже встречались прежде, и я вздрогнул, ведь было очевидно, что у этой женщины иссякли источники жизненной силы и какая-то органическая болезнь медленно ведет ее к могиле. Что же касается Альфреда, то он, проходя мимо, взял меня за руку и пожал ее, не представив, однако, помимо этого бесспорного, но молчаливого знака, других свидетельств признательности и дружбы. Я так и не разгадал этой тайны, которая, как мне казалось, рано или поздно все же должна была проясниться, и смотрел, как мой друг удаляется вместе со своей спутницей, и она, освободившись от страха и будто уже принадлежа иному миру, отважно шагает, или, скорее, скользит по пути, опасному даже для местных жителей, ибо стоявший напротив нас крест указывал на то, что какой-то рабочий, проходя с грузом камней по тому самому месту, где мы находились, упал и разбился при падении. Я застыл на мгновение и стоял так до тех пор, пока они не исчезли из виду, а затем продолжил путь.

Дорога по-прежнему углублялась под тот же свод, в некоторых местах достигавший в высоту семисот футов. Примерно через четверть часа ходьбы — ибо шаг здесь замедляется из-за предосторожностей, которые вам приходится предпринимать, — мой проводник открыл какую-то дверь, и мы вошли в подвал, где находился источник, и, хотя вода, бившая из него, была не горячее тридцати пяти или тридцати семи градусов, пар, скопившийся в этом тесном пространстве, создавал невыносимую и даже опасную атмосферу, ибо после нее наружный воздух казался почти ледяным. Поэтому мы поспешно прикрыли дверь и, как это часто бывает, вернулись в большем восторге от пройденного пути, чем от достигнутой цели.

Так как ужин еще не был подан, я решил воспользоваться этой отсрочкой, открыл кран в ванне и, не теряя ни минуты, улегся под ним. Это было тем более удобно, что вода, поступающая сюда при температуре, принятой для ванн, не требует, чтобы ее разбавляли.

Я коротал время, пытаясь вспомнить, на каком бульваре, на каком спектакле, на каком балу мне встречалась эта женщина, так боявшаяся быть узнанной; но ее лицо затерялось в гуще таких далеких воспоминаний, что мои усилия оказались тщетными, и я еще был глубоко погружен в воспоминания, когда мне пришли сообщить, что ужин подан. Однако, рассчитывая увидеть эту женщину за столом и продолжить свои наблюдения, я, перестав напрягать память, как можно скорее оделся и последовал за тем, кто позвал меня к ужину.

Я вошел в огромный обеденный зал, где был накрыт стол, предназначенный на тридцать или сорок человек, но в тот момент занятый лишь на треть; сотрапезниками, как я уже говорил, были пять или шесть больных немцев, и два здешних монаха, из уважения к гостям присутствовавших на ужине; поприветствовав всех, как того требовал этикет, я поинтересовался, уготовано ли мне удовольствие отужинать с двумя моими соотечественниками; на это мне ответили, что, в самом деле, сначала они намеревались остаться до вечера в Пфеферсе, но затем вдруг передумали и немедленно уехали, не поев ничего, кроме бульона,

который они велели принести к себе в комнату. Определенно, человеконенавистничество этих двух путешественников распространялось лишь на меня одного.

Я утешился, беседуя все время ужина с молодым швейцарским офицером, который один в этом достойном обществе говорил по-французски; сначала меня удивила чистота его речи, но он тотчас сообщил мне, что, хотя и имея честь состоять на службе у Конфедерации, он, на самом деле, мой соотечественник и прошел военное обучение еще при императоре. В течение часа, глядя на его веселое лицо и видя его прекрасный аппетит, я принимал его за туриста вроде меня и потому был чрезвычайно удивлен тем, что, когда мы встали из-за стола, к моему собеседнику подошли двое слуг, взяли его под руки и подвели к камину: его левая нога была полностью парализована.

Он сел, повернулся в мою сторону и, заметив, что я с удивлением наблюдаю за ним, грустно улыбнулся.

— Вы видите перед собой, — сказал он мне, — несчастного калеку, приехавшего в Пфеферс поправлять здоровье, которое, вероятно, ему уже не вернуть.

— Но что же с вами произошло? — спросил я его. — Вы такой молодой и такой крепкий на вид… Это пистолетный выстрел?.. Дуэль?..

— Да, дуэль с Богом, пистолетный выстрел, прогремевший из облаков.

— О! — воскликнул я. — Так вы капитан Бухвальдер?

— Увы, да!

— Так это вас поразила молния на Сентисе?

— Именно так.

— Я ведь слышал эту ужасную историю.

— И теперь видите ее героя.

— Не соблаговолите ли вы прояснить мне кое-какие подробности?

— Как прикажете.

Я присел рядом с Бухвальдером, он закурил трубку, я — свою сигару, и капитан приступил к рассказу.

LII УДАР МОЛНИИ

— Если бы мы находились на вершине хоть какого-нибудь пригорка, а не были бы погребены в этой яме, — начал рассказывать мне капитан, — я показал бы вам Сентис: впрочем, вы без труда узнали бы его, потому что это самая высокая из трех горных вершин, высящихся на северо-западе, в нескольких льё позади озера Валензее; наибольшая ее высота составляет семь тысяч семьсот двадцать футов над уровнем моря; она отделяет кантон Санкт-Галлен от кантона Аппенцелль и с севера и востока покрыта вечными снегами и ледниками.

Республика поручила мне провести метеорологические наблюдения на разных горах Швейцарии, и двадцать девятого июня нынешнего года, в три часа утра, я в сопровождении еще десяти человек и моего слуги выехал из Альт-Санкт-Иоганна, чтобы установить геодезический знак на самой высокой вершине Сентиса. Эти десять человек несли провизию, палатку, шубу, одеяла и инструменты, самые ценные из которых я и мой слуга оставили при себе; мои проводники, привыкшие изо дня в день преодолевать гору, чтобы добраться из Санкт-Галлена в Аппенцелль, заверили меня, показывая мне дорогу, что подъем не составит для нас никакого труда; так что мы шли очень уверенно, как вдруг, проделав примерно треть пути, обнаружили, что свежий снег, выпавший несколько дней назад, полностью завалил протоптанные тропы, и потому нам предстояло продвигаться вперед наугад. Мы отважились вступить на эти пустынные скользкие склоны и с первых же шагов уяснили себе, какие опасности и испытания ждут нас на этом пути. И в самом деле, примерно через полчаса ходьбы мы заметили, что снег становится все более скользким, и нам приходилось утаптывать его, чтобы идти дальше; эта необходимая работа не только отнимала все наше время, но к тому же еще и постоянно подвергала нас все большей опасности; ведь под этим неизведанным покровом, который лег на гору, словно саван, могли скрываться, никак не давая о себе знать, горные потоки и пропасти. Бог, однако, хранил нас, и через семь часов тяжелейшего пути мы добрались до горного плато. Я сразу приказал своим проводникам разжечь большой костер, достать из корзин провизию и подкрепиться; как вы прекрасно понимаете, уговаривать их не пришлось, и они охотно подчинились; что же касается меня, то я выпил от силы стакан вина и, тревожась о том, где мне разместить свой лагерь, пошел искать площадку, благоприятную для моих наблюдений; искать мне пришлось недолго: я воткнул в центр будущей стоянки свой альпеншток и вернулся к моим спутникам, которые к этому времени уже закончили трапезу. Мы вместе вернулись к отмеченному мною месту, я велел им разгрести снег на поверхности в тридцать пять — сорок футов, затем разложил свое оборудование, полностью обосновался и, уже успокоившись по поводу своего размещения, отослал этих десять человек назад, в Альт-Санкт-Иоганн, а сам остался вместе с моим слугой Пьером Гобй: этот славный малый служил у меня уже три года и был так предан мне, что я мог положиться на него в любых обстоятельствах.

К вечеру стало заметно, что на нас опускается густой и холодный туман, настолько плотный, что радиус видимости не превышал двадцати пяти — тридцати футов.

Мгла не рассеивалась два дня и две ночи и повергла нас в такое болезненное состояние, какое вы и представить себе не можете, ведь горные и морские туманы значительно хуже дождя, ибо дождь не может проникнуть сквозь ткань палатки, тогда как туман просачивается везде, леденит кровь и окутывает все предметы мрачной и темной пеленой, обволакивающей вскоре и душу.

На третью ночь, встревоженный стойкостью этого тумана, я несколько раз вставал и изучал небо; наконец, около трех часов утра, мне показалось, что засветилось несколько звезд. Я застыл на месте, чтобы удостовериться в этом: вскоре на востоке появился бледный свет, невидимая рука отдернула занавес окружавшей меня дымки, горизонт очистился, и солнце поднялось над грядой ледников, казалось, исчезающих в его лучах. Небо оставалось таким же чистым и ясным до десяти часов утра, но затем облака снова стали собираться вокруг меня, и в течение всего дня я был погружен в этот хаос туманов; сразу же после захода солнца пары снова рассеялись, и на мгновение наступили изумительные сумерки; однако почти тотчас пространством овладела ночь, и я лег спать, надеясь, что погода на следующий день будет прекрасная.

Но я ошибался: странное явление возобновлялось каждое утро в течение месяца, и в течение месяца у меня хватало духу оставаться на месте, при том, что лишь сон служил мне спасением от скуки и утешением в одиночестве. Наконец, четвертого июля вечером полил проливной дождь, а холод и ветер усилились настолько, что невозможно было уснуть, и мне и Гоба пришлось всю ночь напролет закреплять палатку дополнительными веревками, прикручивая их к кольям, которые ее удерживали. В четыре часа утра гору окутал туман, который, несмотря на ветер, сгущался вокруг нас; временами по тени, падавшей с неба, можно было догадаться, что над головами у нас проплывают темные тучи, но по той же самой тени можно было судить, насколько быстро уносит их ветер, а это означало, что у них не было времени разразиться грозой.

Тем не менее самые плотные массы облаков, набегая с востока, в свою очередь надвигались, но медленно, борясь с ветром и подталкиваемые верхним потоком. Зависнув над Сентисом, они как будто остановились, сквозь туман прорвался дождь, и вдали начал грохотать гром; вскоре завывания ветра смешались со вспышками молний, и все предвещало, что небо собирается преподнести земле ужасный праздник. Внезапно дождь сменился градом, и град этот повалил с такой силой, что за десять минут покрыл всю вершину двухдюймовым слоем градин величиной с горошину. По всем признакам следовало ожидать неистовую бурю, и я вместе со слугой укрылся в палатке, закрыв все отверстия, чтобы ураган никак не мог сладить с ней. На секунду воцарилась глубокая тишина, и Гоба, полагая, что гроза миновала, хотел встать и приоткрыть вход, но я удержал его, ибо мне было понятно, что это спокойствие — всего лишь короткий отдых: природа, едва переводя дух, дала себе передышку на какое-то время, но лишь для того, чтобы продолжить борьбу. И действительно, в восемь часов утра снова прогремел гром, но уже ближе и с большей силой, и он грохотал так беспрерывно до шести часов вечера. Но вотнаступило затишье, и, устав от затворничества, на которое в течение десяти часов меня обрекала буря, я вышел посмотреть на небо: мне показалось, что оно стало чуть поспокойнее; тогда я взял железный зонд и, отойдя на несколько шагов от палатки, измерил глубину снега: его слой уменьшился на три фута десять дюймов по сравнению с первым июля. Едва я закончил это измерение, как над моей головой прогремел грозовой разряд; я отбросил подальше свой железный инструмент, из-за которого вновь начались военные действия, и поспешил укрыться в палатке, где меня поджидал Гоба, стоявший на коленях перед приготовленным им для нас ужином, но лишившийся аппетита вслед за последним ударом грома. Слуга спросил меня — частично знаками, частично словами, — не хочется ли мне поесть, но, поскольку меня и самого охватило беспокойство, я ответил ему, что не голоден, и лег на доске, которая хоть немного защищала от влаги и холода, шедших от земли; тогда Гоба приблизился ко мне и лег сбоку. В эту минуту нас вдруг окутала тьма, подобная ночи; плотная и черная, как дым, туча накрыла Сен-тис; затем хлынул дождь и стеной повалил град, ветер стонал и завывал, тысячи молний скрещивались, подобно ракетам фейерверка, и стало светло, как посреди пожара. Мы хотели поговорить между собой, но нам с трудом удавалось слышать друг друга, ибо удары грома, на-кладываясь один на другой, отражались затем от склонов горы, которая, посреди этого ужасающего грохота и адского хаоса, казалось, временами содрогалась на своем основании. Я понял тогда, что нам довелось оказаться в самом центре бури, и мы слышали и видели, как она завывает и пылает вокруг нас; наконец, гул стал таким неистовым, что испуганный Гоба спросил меня, не угрожает ли нам смертельная опасность. Я попытался успокоить его, рассказав, что то же самое происходило с господами Био и Араго во время их наблюдений в Пиренеях, молния даже ударила в их палатку, но скользнула по полотну и пролетела дальше, не задев их. Едва я закончил рассказ, как раздался ужасный грохот, и мне показалось, что наша палатка развалилась; Гоба вскрикнул от боли; в тот же миг у меня на глазах огненный шар прокатился по нему от головы до ног, а сам я почувствовал, что мою левую ногу пронзил электрический разряд; я обернулся к моему спутнику и в свете, проникшем сквозь прореху в палатке, увидел, что пролетевшая молния оставила следы на всем его теле: на левой стороне его лица появились красновато-бурые пятна, его волосы, ресницы и волоски бровей скрутились и обгорели, губы стали иссиня-лило-вого цвета, грудь какое-то время еще поднималась, прерывисто хрипя, словно кузнечные меха, но вскоре опустилась, дыхание его затихло, и я ощутил тогда весь ужас моего положения; я сам испытывал чудовищные страдания, и мне было слишком хорошо известно, какими бывают последствия удара молнии, чтобы не понять, что я сам был жестоко ранен, однако я забыл обо всем и пытался оказать хоть какую-то помощь человеку, который умирал у меня на глазах и который был мне скорее другом, чем слугой. Я звал его, тряс, но он не отвечал, хотя его открытый правый глаз, блестевший и все еще светившийся умом, был обращен на меня и, казалось, умолял о помощи; что же касается его левого глаза, то он был закрыт; я приподнял его веко: глаз этот был тускл и мутен; тогда я предположил, что жизнь Гоба переместилась на правую сторону его тела, и какое-то время сохранял эту надежду, ибо, несмотря на все мои попытки закрыть его открытый глаз, по-прежнему смотревший на меня, он снова открывался, полный жизни и жгучего блеска; трижды я проделал такой опыт, и трижды тот же живой взгляд приподнимал веко. Меня обуял невероятный ужас, так как мне казалось, что в происходящем со мной есть нечто дьявольское; и тогда я положил руку на сердце Гоба — оно уже не билось; я уколол иглой циркуля его тело, руки, ноги, губы — кровь из них не потекла и он остался неподвижен; это была смерть, смерть, которую я видел и в которую не мог поверить, поскольку его все еще открытый глаз протестовал против нее и опровергал ее. Не в силах более выносить это зрелище, я прикрыл ему лицо носовым платком и вернулся к собственным бедам: моя левая нога была парализована, и я чувствовал, как дрожат ее мышцы, как невообразимо бурлит в ней кровь, циркуляция которой приостановилась и которая прихлынула к сердцу, бившемуся с немыслимой силой; беспорядочная дрожь охватила все мое тело, и я лег, полагая, что вот-вот умру.

Через несколько мгновений буря стала еще сильнее, и ветер разбушевался так, что унес, как сухие листья, камни, удерживавшие нашу палатку, и полотно ее тут же приподнялось. Я быстро представил себе положение, в каком мне придется оказаться, если это единственное и последнее мое убежище будет унесено в пропасть; мысль об этом придала мне нечеловеческие силы: я ухватился за одну из тех веревок, которыми палатка была привязана к камням, унесенным ветром, и бросился на землю, удерживая веревку обеими руками; однако, почувствовав, что силы меня оставляют, я обвил ею свою правую ногу и, напрягаясь всем телом, прождал примерно три четверти часа, пока ураган не утих; все это время я поневоле пристально всматривался в Гоба, надеясь, что он вот-вот зашевелится, но мои ожидания не оправдались: он был действительно мертв.

То, что происходило со мной в эти три четверти часа, поверьте, невозможно описать; только матрос, тонущий во время кораблекрушения, только путник, столкнувшийся в глухом лесу с убийцей, только человек, ощущающий, как раскаленная лава расшатывает скалу, на которой он пытается спастись, могут представить себе такое. Я чувствовал, что нога моя настолько парализована, что ею нельзя пошевелить; это означало, что я был прикован к месту и обречен на медленную смерть рядом со своим мертвым слугой; и потому у меня не было иной надежды на помощь и спасение, кроме той, что заблудившийся в горах пастух случайно выйдет к моей палатке или любознательный путешественник, забравшись на вершину Сентиса, обнаружит меня полумертвым; но надежда, что мне так посчастливиться, была довольно призрачной, поскольку прошло уже тридцать два дня с тех пор, как я обосновался на этом горном пике, но мне не удалось заметить здесь никого, кроме серн и грифов.

Пока я лихорадочно обдумывал разные возможности спасения, острая боль охватила вдруг мою парализованную ногу: казалось, мои вены пронзило стальными иглами — это кровь, что было вполне естественно, пыталась восстановить нарушенную циркуляцию и, проникая в сосуды, оживляла чувствительность онемевших мускулов и нервов. По мере того как кровь отвоевывала утраченные ею позиции, удушье мое ослабевало, биение сердца немного налаживалось и становилось ритмичнее, и с каждым приступом боли силы возвращались ко мне; примерно через четверть часа мне удалось согнуть колено и двинуть стопой, но любая попытка такого рода исторгала у меня крик; тем не менее с этого момента решение мое было принято: я прождал, наверное, еще минут двадцать, чтобы обрести новые силы, отвязал веревку, соединявшую мою правую ногу с палаткой, и, когда мне показалось, что у меня достанет духу встать, поднялся.

В первую минуту в глазах у меня потемнело и я ощутил слабость, но, в конце концов, мне удалось прийти в себя; я скинул шубу и меховые чулки, надел башмаки с шипами, а затем, опираясь на горный посох, выбрался из палатки и укрепил ее новыми камнями, чтобы как можно лучше сохранить прибежище, в котором мне предстояло оставить моего бедного спутника; кроме того, все еще надеясь, что он не умер, а лишь погружен в летаргический сон, я укрыл его всеми своими меховыми одеждами, чтобы он был защищен от дождя и холода, а затем, закрепив за спиной сумку, набитую моими бумагами, и повесив термометр через плечо, отправился в путь, пытаясь сориентироваться в окружающем хаосе, хотя это было невозможно. Положившись на милость Божью, под ужасным дождем, окутанный туманом, который не позволял ничего различить даже вблизи, ощущая боль при каждом движении и теряя равновесие на каждом шагу, я, прибегнув к помощи своего альпенштока, отважился спуститься с крутой и голой вершины, хотя мне даже не было известно, в какую сторону я направляюсь и действительно ли на моем пути окажутся дома Гамплюта. И в самом деле, после десяти минут такого хода я оказался среди скал и бездн: повсюду были пропасти, которые скорее угадывались, чем были видны; тем не менее я продолжал идти, с трудом передвигаясь от одной скалы к другой, соскальзывал вниз, когда откос был слишком крут и не мог служить мне опорой; с каждым шагом я все больше углублялся в лабиринт, ни глубина которого, ни выход из которого мне не были известны; наконец, промокнув до нитки, едва держась на ногах, я оказался на уступе, образованном двумя скалами: одна из них находилась над моей головой, другая — под моими ногами, а вокруг была пустота.

И тут мужество едва не покинуло меня, как это уже случилось с моими силами. По всему телу пробежала дрожь, и кровь заледенела; однако я внимательно осмотрел этот своеобразный тупик, из которого нельзя было выбраться, прошел по краям уступа, цепляясь за трещины в скале, наклонялся над пропастью, жадным взором пытаясь отыскать какой-нибудь проход, и лишь на некотором удалении разглядел в отвесной стене темный проем, вход в пещеру, примерно в три фута шириной, уходящий неизвестно куда, возможно в пропасть; но для меня это уже не имело никакого значения: я был так подавлен, так измучен, настолько не думал о вероятной скорой смерти и, может быть, настолько желал ее, что мне было ясно — если я окажусь рядом с этим проемом, то закрою глаза и соскользну вниз; но этот проем находился в двадцати пяти или тридцати футах от меня, и, чтобы добраться до него, надо было вернуться назад, карабкаться по скалам, откуда мне с таким трудом удалось спуститься. В последнем усилии я собрал все свое мужество и пополз, потащился туда и, задыхаясь, обливаясь потом, подобрался наконец к этой расщелине; затем, даже не взглянув, куда она ведет, я сел на откос и, вместо всякой молитвы произнеся: "Господи, сжалься надо мной!", закрыл глаза и заскользил вниз. Спуск длился несколько секунд, затем у меня вдруг возникло ощущение ледяного холода, и в то же самое время мои ноги уперлись в твердую почву; я открыл глаза и увидел, что нахожусь на дне желоба, заполненного водой и зажатого между двумя близкими откосами; разглядеть больше ничего не удавалось; более того, я оказался в пещере, где завывания ветра и раскаты грома усиливались, отражаясь от ее стен. Среди всех этих неясных звуков я различил, однако, шум низвергающегося и бурлящего водопада; но, раз он стекает вниз, значит, там есть проход, а если там есть проход, я его найду и затем спущусь вниз, подобно водопаду, даже если мне надо будет биться, как он, о каждую скалу и отскакивать от нее; моей последней надеждой было это русло водопада: на руках, на ногах, на заду, на коленях, ползком, цепляясь за камни, за корни, за мох, я тащился вперед и, в конце концов, продвинулся на двести или триста шагов, затем силы меня оставили, руки мои затекли, парализованная нога отяжелела, я почувствовал, что вот-вот упаду в обморок, и, убежденный в том, что мной было сделано все, что может совершить человек, оспаривающий свою жизнь у смерти, я испустил последний крик, прощаясь с миром, и упал.

Не знаю, сколько минут я катился вниз, подобно валуну, сорвавшемуся со своего основания, ибо почти сразу потерял сознание и вместе с ним утратил ощущение времени и боли.

Придя в себя, я увидел, что лежу на берегу горной реки. Я испытывал непередаваемое ощущение дурноты, но, тем не менее, поднялся на ноги; во время моего обморока порыв ветра разогнал туман, окутывавший гору, и, взглянув вниз, я увидел, примерно в двадцати шагах от себя, границу скал, а за ними — пологий и покрытый снегом склон; при виде того, во что я и поверить не мог, сердце у меня вновь ожило, руки и ноги согрелись, а кровь пришла в движение; я добрался до края скалы и увидел, что она круто обрывается к благословенному склону, нависая над ним на высоте около двенадцати или пятнадцати футов. В любых других обстоятельствах, если бы дело происходило до того, как удар молнии лишил работоспособности одну из моих ног, я преодолел бы это расстояние в один прыжок, ибо снежный покров представлял собой широкую подстилку, способную смягчить удар при падении; но теперь я не мог решиться на такой прыжок, не рискуя разбиться; поэтому я огляделся вокруг и довольно близко увидел не столь обрывистый спуск; цепляясь за неровности скалы, я сделал последнее усилие и, наконец, коснулся снега, ставшего для меня тем же, чем становится суша для потерпевшего кораблекрушение.

В первые мгновения я только отдыхал, испытывая счастье от того, что все еще жив, хотя и был изувечен и мучился от боли; затем, отдохнув какое-то время и возблагодарив Бога, я занялся поисками плоского камня, который можно бы использовать как сани, и вскоре нашел его; затем сел на него сверху, подтолкнул его и покатился вниз по склону, используя свой альпеншток, чтобы направлять движение, завершившееся лишь в том месте, где закончился снежный покров; таким образом я преодолел три четверти льё менее, чем за десять минут. Добравшись до пустоши, я встал, некоторое время шел по оврагам, мимо скал, по голым или покрытым дерном склонам, а затем узнал, наконец, тропинку, по которой мы шли за месяц до этого, вступил на нее и к двум часам дня добрался до окраины Гамплюта.

Я вошел в первую же хижину и увидел там двух мужчин: они узнали во мне того самого молодого майора, который побывал у них, перед тем как идти в горы, чтобы проводить там эксперименты; я рассказал им о несчастном случае, произошедшем с нами, и, несмотря на то, что буря продолжала грохотать, добился, чтобы они немедленно отправились на помощь моему слуге. У меня на глазах они тронулись в путь, и, потеряв их из виду, я, со своей стороны, направился в Альт-Санкт-Иоганн, прибыв туда к трем часам совершенно ослабевшим. Взглянув на себя в зеркало, я просто испугался: у меня был блуждающий взгляд, белки глаз пожелтели, волосы, ресницы и брови обгорели, губы почернели и стали как угли, а помимо этого, ужасно болело левое бедро; я протянул к нему руку и снял штаны: именно туда ударил электрический разряд, оставив, как знак этого удара, широкий и глубокий ожог.

Затем я лег в постель, полагая, что смогу уснуть, но стоило мне закрыть глаза, как ужасные сны, страшнее действительности, завладели моим разумом; я снова открыл глаза, но на смену снам пришла действительность; мне показалось, что я схожу с ума: меня мучили жар и бред.

В десять часов вернулся человек, которого я по прибытии в Альт-Санкт-Иоганн послал в Гамплют; двое отправленных мною в горы мужчин пришли обратно: они обнаружили Гоба, и он был мертв; так что они оба вернулись за помощью, чтобы принести с места стоянки мою палатку, мои инструменты и вещи. На следующий день, шестого июля, в два часа ночи, отряд численностью в двенадцать человек направился из Альт-Санкт-Иоганна и возвратился назад в три часа пополудни, доставив тело моего несчастного слуги. Врач, которого призвали по моей просьбе, осмотрел его тело и сделал вскрытие; он установил, что брови, волосы и борода у покойного обгорели, его ноздри и губы приобрели черновато-красный цвет, вся левая сторона, а особенно верхняя часть ляжки, покрыта множеством глубоких кровоподтеков, кожа на руке обожжена, загрубела и ороговела в круге размером в четыре дюйма, черты лица не искажены и скорее напоминают спящего человека, а не мертвеца. Вскрытие же показало, что сердце умершего заполнено черной кровью, равно как и легкие, которые, тем не менее, были мягкими и неповрежденными.

Что же касается меня, то я тогда был далеко не в лучшем состоянии, целую неделю находясь между жизнью и смертью; наконец, мне стало немного легче, но левая нога у меня была полностью парализована, и, едва лишь оказавшись способным выдержать перевозку, я велел доставить меня сюда, где, как вы видите, вода уже произвела свое действие, ибо, вероятно в возмещение за неработоспособность моей ноги, она придала работоспособность моему желудку.

LIII ПОЧЕМУ Я ПЕРЕСТАЛ РИСОВАТЬ

Часть ночи я провел, записывая историю моего молодого соотечественника, и вложил в это дело все свое старание для того чтобы, насколько это было возможно, передать тот жуткий в своей простоте оттенок, какой она приобретала в его устах; к несчастью, особый интерес подобной истории придает то, что она рассказана ее героем. Это противостояние осмысленного мужества и слепой разрушительной силы, эта борьба человека с природой безмерно возвышает побежденного, и Аякс, цепляющийся за скалу и выкрикивающий буре: "Я останусь жив, вопреки воле богов!", — величественнее Ахилла, семь раз проволочившего Гектора вокруг стен Трои.

На следующий день я не пожелал уехать, не позавтракав с майором Бухвальдером, чьим величайшим страданием стала бездеятельность, на которую его обрекало ранение; однако он очень надеялся вернуться весной 1833 года к своим занятиям, поскольку ему уже понемногу удавалось опираться на ногу, чувствительность которой с каждым днем становилась все ощутимее; он захотел доказать мне это, проводив меня до дверей купален, но, добравшись туда, мы оказались перед кругом Попилия, ибо лечащий врач категорически запретил ему переступать эту черту, и тогда, увидев, какую великую способность двигаться Господь даровал моим ногам, он вспомнил о своем собственном несчастье и, грустно попрощавшись со мной, бросил напоследок античное пожелание: "I pede fausto^[47]".

Сделав несколько шагов, я остановился, чтобы бросить последний взгляд на отвесную скалу, на высоте около тысячи футов нависшую над руслом Тамины; эта словно пилой перерезанная скала казалась частью гигантской крепостной стены, на вершине которой, как будка часового, стояла какая-то хибара: две трети ее опирались на землю, а одна треть нависала над пропастью; в этой ее части был устроен люк, и, пока я стоял и размышлял, с какой целью там сделали этот люк, на таком расстоянии воспринимавшийся мною всего лишь как черная точка, оттуда вдруг появился какой-то предмет, который сначала напомнил мне по размерам палку для метлы, но, рухнув с высоты и упав по месту назначения, в русло реки, оказался огромной сосной, очищенной от ветвей и полностью готовой для какого-нибудь строительства. Упавшее дерево встало торчком посреди течения Тамины, какое-то время покачалось в этом положении, а затем легло в реку, словно в постель. И тут же бурное течение подхватило его, будто перышко, и понесло с собой со скоростью стрелы. Еще несколько сосен тут же рухнули с высоты вслед за первой и без промедления унеслись вдаль той же дорогой. И тогда мне стало понятно, что крестьяне, для того чтобы избавить себя от трудов по перевозке срубленного леса в Рагац, возлагали эту обязанность на Тамину, которая, как видно, благодаря скорости своего течения добросовестно с такой задачей справлялась.

Поскольку это зрелище, вначале удивившее меня, не обещало мне большого разнообразия впечатлений, мы вскоре вышли на дорогу, но не ту, что привела нас сюда, а находившуюся с противоположной стороны ущелья, и она, вместо того чтобы по отлогому склону вывести нас на равнину, заставила нас подниматься по крутой лестнице, вырубленной в скале. Мы шли по этим зигзагам около получаса и, в конце концов, поравнялись с хибарой, откуда сбрасывали вниз сосны.

По пути в Маланс мы прошли мимо замка Вартен-штайн, принадлежавшего, как нам объяснили, монастырю Пфеферс, затем преодолели невысокую гору, носящую, насколько я понял, название Брудер, потом добрались до Цолльбрюкке и, наконец, прибыли в Маланс, где не оказалось ничего примечательного, за исключением такого дождя, какого мне еще никогда не приходилось видеть.

Однако это не помешало мне найти кучера с коляской; увидев, что в ней могут поместиться лишь двое, я встревожился, но возница вывел меня из замешательства, заявив, что он будет управлять экипажем, сидя на оглобле; я поинтересовался у него, во сколько мне обойдется насморк, который он неминуемо подхватит; кучер назначил цену в пять франков, и я заплатил ему вперед, настолько велика была моя уверенность, что этот человек непременно заработает свои деньги.

И я не ошибся: погода оказалась такой отвратительной, что, проезжая мимо Майенфельда, я не решился посетить пещеру Флеша, хотя она и славится своими сталактитами; в Санкт-Люциштайге мы увидели по дороге крепость, предназначенную для того, чтобы защищать с этой стороны Швейцарию от происков Австрии, которая в то время проявляла враждебные намерения в отношении республики. Шесть пушек были установлены там заблаговременно и на всякий случай повернуты жерлами в сторону империи. Правда, пушки эти охраняли себя сами, что в какой-то мере лишало их того грозного вида, какой они силились принять.

Десять минут спустя мы въехали в княжество Лихтенштейн.

Как ни стремился я поскорее добраться до Констанц-ского озера, мне пришлось остановиться в Вадуце; дело в том, что с момента нашего отъезда дождь лил как из ведра, а потому и лошадь, и возница упорно отказывались сделать хоть шаг вперед, пуская в ход предлог, что лошадь покрылась грязью по самое брюхо, а человек промок до костей. Впрочем, настаивать было бы и в самом деле жестоко.

Признаться, лишь только это филантропическое соображение подвигло меня войти в убогую гостиницу, у вывески которой резко остановился мой экипаж; гостиница ничем не напоминала те прелестные швейцарские шале, против каких можно выдвинуть лишь то возражение, что крайне неудачные подражания им очень часто можно увидеть в наших английских садах. После Санкт-Люциштай-га мы покинули Швейцарскую республику и въехали в маленькое княжество Лихтенштейн, которое, при всей своей независимости, чем здесь очень гордятся, явно составляет, тем не менее, если судить по нечистоплотности его жителей, часть империи. Стоило мне ступить в узкий проход к кухне, служившей одновременно общим залом для путешественников, как я начал задыхаться от резкого запаха кислой капусты: подобно меню, какое выставляют у дверей некоторых ресторанов, он заранее извещал, что у меня будет на обед. А я скажу о кислой капусте то, что говорил некий аббат о камбале: если бы на земле существовали лишь кислая капуста и я, то миру скоро пришел бы конец.

Так что я начал перебирать в уме весь свой запас немецких слов и сопоставлять их с меню деревенской гостиницы; предосторожность оказалась нелишней, ибо едва я сел за стол, краешек которого соблаговолили уступить мне двое возниц, занявших места первыми, как мне принесли глубокую тарелку, наполненную упомянутым кушаньем; к счастью, я был готов к этой отвратительной шутке и, так же как г-жа Жоффрен оттолкнула Гиббона, отодвинул дымившееся, словно Везувий, блюдо, произнеся nicht gut^[48] на таком безупречном немецком, что меня, должно быть, приняли за чистокровного саксонца, ведь саксонцы в Германии, в отношении чистоты языка, занимают такое же место, как жители Турени во Франции.

Немцу всегда кажется, будто он не расслышал, если ему говорят, что кто-то не любит кислую капусту; когда же пренебрежение этим национальным блюдом немцу высказывают на его родном языке, то, как нетрудно понять, его удивление, употребляя расхожее немецкое выражение, возрастает до небес.

И потому после моих слов наступила минута изумленного молчания, подобная тишине, которую могло бы вызвать какое-нибудь гнусное богохульство; как мне показалось, в это время хозяйка старательно пыталась привести в порядок свои расстроенные мысли, и в итоге этих размышлений она произнесла какую-то фразу таким дрогнувшим голосом, что я не разобрал ни одного ее слова, но выражение ее лица, когда она их произносила, явно придавало сказанному ею такой смысл: "Но, Господи Боже мой, если вы не любите кислую капусту, то что же вы тогда любите?"

— Alles dies, ausgenommen, — ответил я.

Для тех, кто не так, как я, силен в филологии, сообщу, что это означает: "Все, кроме этого".

Вероятно, испытываемое мною отвращение произвело на меня такое же действие, как возмущение — на Ювенала; однако, вместо того чтобы вдохновить меня на стихи, оно подарило особую звучность моему голосу: я заметил это по тому смиренному виду, с каким хозяйка унесла эту гадкую капусту. Я же стал дожидаться второй перемены блюд и, чтобы убить время, развлекался тем, что скатывал шарики из хлеба и с обезьяньими гримасами пробовал кислое винцо, которое, поскольку оно обладало кремнистым вкусом и было налито в бутылку с длинным горлышком, имело наглость выдавать себя за рейнвейн.

— Ну, так что? — спросил я трактирщицу.

— А что? — откликнулась она.

— Где же ужин?

— Ах да!

И она снова принесла мне кислую капусту.

Мне подумалось, что если я не избавлюсь от нее, то она будет преследовать меня до дня Страшного суда. Поэтому я подозвал сен-бернара, который, сидя на задних лапах у очага, предназначенного для приготовления мяса, и закрыв глаза, упорно поджаривал свои лапы и морду. Едва догадавшись о моих добрых намерениях, он тотчас отошел от огня, направился ко мне и двумя-тремя движениями языка слизнул еду, вызвавшую мое недовольство.

— Отлично, песик, — сказал я, погладив его, когда с капустой было покончено, и отдав затем пустую тарелку хозяйке.

— А вы? — спросила она у меня.

— А я поем что-нибудь другое.

— Но у меня нет ничего другого, — заметила она.

— Как, — воскликнул я, чувствуя, что уже подает голос мой желудок, — у вас нет яиц?

— Нет.

— А отбивных котлет?

— Нет.

— А картофеля?

— Нет.

— Ну а этих…

Дело в том, что в голове у меня пронеслась блестящая мысль: я вспомнил, что мне советовали не покидать княжество Лихтенштейн, не попробовав местных грибов, славящихся на двадцать льё в округе; однако, когда я решил извлечь пользу из этого столь удачно явившегося воспоминания, возникла неожиданная трудность — мне никак не удавалось припомнить ни на немецком, ни на итальянском слово, которое было совершенно необходимо произнести, если я не хотел отправиться спать голодным; в итоге я застыл с открытым ртом, остановившись на указательном местоимении.

— Ну этих… Этих… Как, черт возьми, вы называете их по-немецки?..

— Этих?.. — машинально повторила хозяйка.

— О, черт возьми! Нуда, этих…

В эту минуту я непроизвольно взглянул на свой путевой дневник.

— Погодите, — сказал я, — погодите!

В тот же миг я схватил карандаш и на прекрасном чистом листе бумаги нарисовал со всей тщательностью, какая была мне доступна, драгоценное растение, являвшееся в тот момент целью всех моих желаний; и надо сказать, что мой рисунок получился похожим настолько, насколько творению человека допустимо иметь сходство с творением Божьим. Все то время, пока я рисовал, хозяйка наблюдала за мной, выказывая любопытство и понимание, что казалось мне добрым предзнаменованием.

— О, ja, ja, ja, — сказала она в тот миг, когда я нанес последний штрих на рисунок.

Она все поняла, эта достойная женщина!..

И поняла все так хорошо, что через несколько минут вернулась с раскрытым зонтиком в руке.

— Вот, — сказала она.

Я бросил взгляд на мой злополучный рисунок: сходство было полнейшим.

— Что ж, — сказал я, побежденный, как Турн, adver-s о М а г t е^[49], верните мне капусту.

— Капусты больше нет; Дракон съел все, что оставалось.

Я размочил хлеб в вине и пошел спать.

Перед тем как уснуть, я бросил взгляд на свою географическую карту, и она навела меня на оригинальную мысль. Я велел проводнику разбудить меня в три часа утра, чтобы успеть привести эту мысль в исполнение. В итоге мы уехали до рассвета, и солнце застало нас уже в Австрии.

Я задержался немного на мосту Фельдкирха, чтобы устремить взгляд на Тироль, голубоватые горы которого расступаются, пропуская воды Илля, извилистой реки, берущей начало в долине Пацнаун и впадающей в Рейн между Оберритом и Ройти; затем я продолжил путь, видя все время Рейн по левую руку от себя и глядя, как на его западном берегу постепенно появляются и, по мере моего продвижения, становятся все великолепнее склоны, покрытые виноградниками, вино которых, искрящееся в бутылках причудливой формы, наливают в синие стеклянные бокалы, носящие название рёмер, поскольку они сохранили форму кубка, из какого пил римский император в день своего избрания. После Гефиса земля стала ровнее, а горы расступились в обе стороны, будто становясь опорами для моста; Констанцского озера еще не было видно, но оно угадывалось по тому, как расстилалась эта широкая долина, теряясь на равнинном горизонте. И лишь в Лаутерахе нам стала видна великолепная гладь воды, похожая на частичку неба, которая обрамлена землей, чтобы служить зеркалом Богу. Наконец, мы достигли берега озера, прибыв в Брегенц, и там я позавтракал.

Несмотря на то, что ужин, которым мне пришлось удовольствоваться накануне, подобал бы скорее попугаю, я по-военному быстро, насколько это было возможно, покончил с едой. Тотчас же, оставив в Брегенце моего возницу и его экипаж, я простился с Австрией и прыгнул в лодку, которая отвезла меня на маленький остров Линдау в Баварии. Считая долгом совести побывать там, я взобрался на первый попавшийся пригорок и с вершины его, подобно Робинзону, обозрел весь остров целиком; после этого я немедленно продолжил путь и через час на веслах добрался до узкой полосы вюртембергской земли, которая, вклиниваясь между двумя реками и делаясь все тоньше, подходит к озеру, чтобы лизнуть его воду своим языком; затем я нанял коляску в Обердорфе и остановился лишь для того, чтобы поужинать в Мерсбурге, в Великом герцогстве Баденском.

Утром я выехал из независимого княжества, проследовал по республике, прошелся по краю империи, позавтракал в королевстве и, наконец, прибыл на ночлег в великое герцогство — и все это за восемнадцать часов.

На следующий день я приехал в Констанц.

LIV КОНСТАНЦ

С давних пор это название музыкой звучало в моих ушах; с давних пор, подумав об этом городе, я закрывал глаза и видел его в своем воображении, ибо есть на свете такие фигуры и такие места, о которых у нас заранее, по их более или менее благозвучному имени, складывается определенное представление, и если это женщина, то в наших мечтах проносится стройная, грациозная, воздушная пери с развевающимися волосами и в прозрачных одеждах: вы вступаете в беседу с ней, и ее голос утешает вас; если же это город, то вы мысленно видите, как на горизонте теснятся дома с островерхими крышами, встают дворцы с легкими колоннами и вздымаются соборы с дерзко устремленными к небу колокольнями; вы шагнете навстречу вымышленному городу, приблизитесь к его стенам, пройдете по его улицам, осмотрите его здания, присядете у его гробниц; вы ощутите беспрерывное движение его населения, этой крови в его жилах; вы услышите, как раздается громкий гул, этот стук его сердца, и, оттого что вы видели их в своих грезах, эта девушка и этот город станут, в конце концов, в вашем сознании реальностью. А потому в один прекрасный день вы покинете свой родной город, людей, которые пожмут вам руку, женщину, которая прижмет вас к груди, и отправитесь посмотреть Констанц или взглянуть на Гваччиоли. На протяжении всего пути лицо у вас будет светиться счастьем, сердце радостно биться, а душа петь; но вот, наконец, вы стоите перед этой богиней, вы входите в этот город и слышите голос, который говорит вам: "Вот они!", а вы, несказанно удивившись, отвечаете: "Но где же они?" Дело все в том, что каждый человек обладает даром видеть не только телесными глазами, но и глазами души, и фантазия, это дочь Бога, всегда заглядывает за пределы реальности, этой дочери земли.

Короче говоря, мне пришлось поверить, что я нахожусь в Констанце: передо мной, и в самом деле, было прекрасное, тихое озеро, в прозрачных водах которого отражался город, справа виднелись горы, изобилующие растительностью и усеянные замками, а слева — плодородные равнины в окружении деревень; так что творение природы предстало перед моим взором столь же необъятным и прекрасным, каким я видел его в своих золотых грезах, и недоставало лишь творения людей, словно его коснулся своей волшебной палочкой злой чародей и оно рухнуло.

И тогда, увидев, как беден, безлюден и печален нынешний город, я возымел желание хотя бы обследовать гробницу прежнего города, чтобы найти какие-нибудь его останки, и попросил показать мне собор, где был избран папа Мартин V, и дворец, где император Сигизмунд держал свой римский двор. В ответ на эту просьбу меня отвели в маленькую церковь, посвященную святому Конраду, и показали большое здание, именуемое таможней: это и был собор, это и был дворец.

В церкви можно увидеть превосходную "Голгофу", написанную Гольбейном, и две небольшие серебряные статуи, изображающие святого Конрада и святого Пилада: у каждого из этих святых прямо в груди устроен ящичек, куда ризничий прячет их собственные мощи; наконец, мне показали лежащие в маленькой серебряной раке мощи святой Кандиды и святой Флориды — обе они были мученицами.

В здании таможни, под балдахином, не обновлявшемся с 1413 года, стоят два кресла, которые любой рантье из Маре отправил бы на свой чердак; тем не менее, если верить здешнему экскурсоводу, г-ну Йосу Кастелю, именно на этих двух креслах, пышно названных тронами, восседали

Папа с цезарем — две половины Бога.^[50]

Напротив, на возвышении, стоят какие-то восковые фигуры, вращающие глазами, руками и ногами и, видимо, призванные изображать Яна Гуса, его друга Иеронима Пражского и доминиканца Иоанна Целестина Карчери, их обвинителя.

Впрочем, как известно, самым важным деянием этого церковного собора — а он длился четыре года и собрал в Констанце такое великое множество князей и кардиналов, рыцарей и священников, что, как простодушно повествует одна рукописная хроника, пришлось довести численность куртизанок там до двух тысяч семисот восьмидесяти восьми, — стал приговор и казнь Яна Гуса, ректора университета и проповедника при королевском дворе в Праге.

Появление большого числа последователей нового учения беспокоило главу христианской церкви, ибо в проповедях отважного богослова уже ощущался раскол, угрожавший ее единству… Ян Гус предвещал Лютера.

И вот он получил приглашение прибыть в Констанц, дабы оправдаться перед церковным собором от обвинений в ереси; не отказываясь повиноваться, он попросил дать ему охранную грамоту, и такая бумага, подписанная императором Сигизмундом и сохранившаяся в документах суда, была вручена ему как залог безопасности: кстати, это был тот самый император Сигизмунд, который сбежал в Никополе и увлек за собой шестьдесят тысяч венгров, вынудив Иоанна Неверского и его восемьсот французских рыцарей атаковать Баязида, имевшего при себе сто девяносто тысяч воинов.

Вот эта охранная грамота.

"Мы, Сигизмунд, милостью Божьей римский император, присно августейший, король Венгрии, Далмации и Хорватии, оповещаем всех церковных и светских владык, всех герцогов, маркграфов, графов, баронов, дворян, рыцарей, градоначальников, комендантов крепостей, судей, наместников, старшин, таможенников, сборщиков податей и все чины в городах, селениях, деревнях и на границах, все общины и их служилых людей, а также всех наших верных подданных, которые увидят эту грамоту.

Достославные светлейшие князья, дворяне и любезные подданные, предъявитель сего, достопочтенный Ян Гус из Богемии, бакалавр Священного Писания и магистр искусств, в скором времени выезжающий в Констанц, дабы участвовать в церковном соборе, принят под наше покровительство и покровительство Священной Римской империи; волею своей вверяем его вам всем и каждому отдельно и предписываем принимать упомянутого Яна Гуса охотно и обращаться с ним благосклонно, если он предстанет перед вами, а также по доброй воле оказывать ему помощь и защиту во всем, что может быть ему полезно, дабы облегчить его путешествие как по земле, так и по воде.

Помимо того, мы повелеваем, чтобы вы пропускали, позволяли останавливаться и ехать дальше свободно и беспрепятственно ему и его слугам вместе с лошадьми, повозками, поклажей, а также любым другим принадлежащим ему имуществом всюду, следуя через любые проходы, заставы, мосты, земли, владения, судебные округа, города, селения, замки, деревни и все другие места, и не взимали с него налогов, дорожных и мостовых сборов и любых других пошлин. Кроме того, надлежит предоставлять ему и его людям охранное сопровождение, если в этом будет нужда.

И да будет сделано все это в честь нашего императорского величества.

Дано в Шпейере 9 октября 1414 года, в 33-й год нашего венгерского и в 5-й год нашего римского царствования".

Ян Гус, снабженный этой охранной грамотой, прибыл в Констанц 3 ноября, предстал перед соборным судом 28-го числа того же месяца, был подвергнут заключению в монастырь доминиканцев в субботу 26 июля 1415 года и вышел оттуда лишь для того, чтобы отправиться к месту казни. Костер был разложен в четверти льё от Констанца, в местности под названием Брюль; Ян Гус спокойно взошел на костер и опустился там на колени; его в последний раз стали принуждать отречься от своего учения, но он ответил, что для него предпочтительнее умереть, чем предать Бога, подобно тому, как император Сигизмунд предал его самого; затем, увидев, что палач приближается, чтобы поджечь костер, он трижды воскликнул: "Иисус Христос, сын Бога живого, пострадавший за нас, сжалься надо мной!" А когда языки пламени полностью скрыли мученика, раздались его последние слова: "Предаю душу мою в руки Господа моего и Спасителя".

За этой казнью последовала казнь Иеронима Пражского, последователя и защитника Яна Гуса; его повели на костер 30 мая 1417 года, и он шел на муку, как на праздник. Палач, как это полагалось, хотел поджечь костер за его спиной, но Иероним сказал ему:

— Иди сюда, мастер, и зажги огонь перед лицом моим, ведь если бы я боялся огня, меня бы здесь не было.

Через два месяца после их смерти скончался в свою очередь Иоанн XXIII и из обвинителя, кем он был среди людей, стал обвиняемым перед Богом.

А теперь, угодно вам знать, что произошло, когда собор завершился и весь этот римский двор, вся эта папская свита, все эти графы империи, бароны и рыцари, блиставшие недавно на сцене Оперы золотом и бриллиантами, захотели покинуть Констанц? Всего-навсего то, что случается иногда с бедным студентом в ресторане на улице Арфы.

Ни папа, ни император, ни Мартин, ни Сигизмунд не могли оплатить счета, которые почтительно принесли им горожане; увидев это, упомянутые горожане так же почтительно завладели серебряной посудой императора, священными сосудами папы, латами графов, одеждой баронов и ратными доспехами рыцарей.

Нетрудно догадаться, в какое глубокое уныние впало благородное собрание, однако Сигизмунд взялся все уладить.

С этой целью он собрал представителей властей и горожан Констанца в здании таможни, где проходил собор, вышел на трибуну и сказал, что он отвечает за долги всех; но горожане заявили в ответ, что это прекрасно, однако осталось найти кого-то, кто поручится за поручившегося.

Тогда император велел принести тюки сукна, шелка, дамаста и бархата, а также чепраки, пологи и подушки, расшитые золотом, дал оценить их сведущим в этом деле людям и оставил на таможне, пообещав выкупить их в течение года, а в качестве обеспечения и подтверждения того, что он признает этот долг, велел опечатать ящики с товарами своим гербом. После этого горожане позволили своим царственным должникам выехать из города.

Прошел год, но об императоре Сигизмунде ничего не было слышно; и тогда, в конце этого срока, решено было распродать оставленные в залог товары. Однако по распоряжению его величества эта распродажа была запрещена, поскольку печать с гербом, стоявшая на тюках, означала, что они являются собственностью империи, а не императора. И сегодня, четыреста семнадцать лет спустя, это решение все еще действует.

Тем не менее граждане Констанца надеются, что к сотому представлению "Жидовки" г-н Дюпоншель выкупит имущество императора Сигизмунда.

LV НАПОЛЕОН ВЕЛИКИЙ И КАРЛ ТОЛСТЫЙ

Если вы пожелаете теперь последовать за мной по извилистым улицам Милана, то остановимся на мгновение напротив его чудесного кафедрального собора; но, поскольку позднее нам предстоит осмотреть его во всех подробностях, я предлагаю вам поскорее свернуть налево и отправиться туда, где вот-вот разразится одна из тех сцен, какие происходят в комнате, а получают потом отклик во всем мире.

Войдем же в Королевский дворец, поднимемся по его главной лестнице и минуем ряд покоев, великолепно расписанных недавно кистью Аппиани, и на минуту задержимся перед фресками с изображением четырех стран света и перед потолком, где изображен триумф Августа; но в этот час нас ожидают живые картины, и мы собираемся писать о нынешней истории.

Приоткроем осторожно дверь кабинета, чтобы незаметно наблюдать за тем, что там происходит. Итак, вы видите перед собой мужчину, не правда ли? И вы узнаете его по простоте зеленого мундира, облегающим панталонам из белого кашемира и мягким сапогам, доходящим до колен. Всмотритесь в его прекрасно очерченную голову, будто высеченную из античного мрамора; в узкую прядь черных волос, которая, делаясь все тоньше, опускается на его широкий лоб, в его голубые глаза, взгляд которых теряет свой блеск, пытаясь проникнуть сквозь завесу будущего; в его сжатые губы, прикрывающие два ряда жемчужных зубов, позавидовать которым могла бы и женщина. Какое спокойствие! Это само воплощение уверенной в себе силы, это безмятежность льва. Когда открываются его уста, ему внимают народы; когда вспыхивает его взгляд, поля Аустерлица исторгают пламя, словно вулкан, а когда хмурится его бровь, трепещут короли. В данный момент он один повелевает ста двадцатью миллионами человек, десять народов одновременно поют на десяти разных языках хвалебные гимны его славе, ибо он больше, чем Цезарь, он подобен Карлу Великому: это Наполеон Великий, французский Зевс-Громовержец.

После спокойного минутного ожидания он переводит взгляд на дверь, которая открывается, пропуская человека в синем сюртуке, серых облегающих панталонах и гусарских сапогах с вырезом в форме сердечка. Бросив на него взгляд, мы отмечаем врожденное сходство между ним и тем, кто, по-видимому, ожидал его. Однако он выше ростом, худощавее и смуглее: вошедший — это Люсьен, истинный римлянин, республиканец античных времен, самый непреклонный член императорской семьи.^[51]

Эти два человека, не встречавшиеся со временАустерлица, обменялись такими взглядами, что, казалось, хотели проникнуть в душу друг друга, ведь один лишь Люсьен обладал такой же силой взгляда, как Наполеон.

Сделав три шага по комнате, он остановился. Наполеон направился к нему и протянул ему руку.

— Брат мой! — воскликнул Люсьен, бросившись на шею императору. — Брат! Как я счастлив снова видеть вас!

— Оставьте нас одних, господа, — приказал Наполеон, сделав знак небольшой группе людей, находившейся в кабинете.

Три человека, составлявших эту группу, поклонились и вышли, не произнеся ни слова, не издав ни звука. Тем не менее эти трое, так подчинившиеся одному лишь движению руки, были Дюрок, Евгений и Мюрат, то есть маршал, принц и король.

— Я приказал позвать вас, Люсьен, — промолвил Наполеон, оставшись наедине с братом.

— И вы видите, что я поспешил подчиниться вам как своему старшему брату, — ответил Люсьен.

Наполеон еле заметно нахмурил брови:

— Это не столь важно! Вы приехали, а именно этого я и хотел, потому что мне необходимо поговорить с вами.

— Я слушаю, — с поклоном ответил Люсьен.

Наполеон зажал указательным и большим пальцем одну из пуговиц на сюртуке Люсьена и, бросив на брата пристальный взгляд, произнес:

— Каковы ваши планы?

— Мои планы? — удивленно переспросил Люсьен. — Это планы человека, удалившегося от дел, избегающего шума, живущего в одиночестве: мои планы состоят в том, чтобы спокойно завершить, если получится, поэму, которую я начал писать.

— Да, конечно, — с иронией заметил Наполеон, — вы ведь в нашей семье поэт, вы пишете стихи, пока я выигрываю битвы, так что после моей смерти вы воспоете меня, и я превзойду Александра Македонского, поскольку у меня будет свой Гомер.

— Кто же счастливее из нас двоих?

— Вы, разумеется, вы, — сказал Наполеон, с раздражением отпуская пуговицу, которую он удерживал, — ибо не испытываете боли от того, что в вашей семье есть люди равнодушные, а может быть, и мятежники.

У Люсьена опустились руки, и он печально посмотрел на императора.

— Равнодушные!.. Вспомните восемнадцатое брюмера… Мятежники!.. Разве когда-нибудь вы могли заподозрить меня в том, что я замышляю мятеж?

— Мятеж заключается в том, что мне не служат: кто не со мной, тот против меня. Послушай, Люсьен, тебе известно, что из всех моих братьев тебя я люблю больше всего!.. — Он взял его за руку. — Один лишь ты можешь продолжить мое дело: почему бы тебе не отказаться от своего молчаливого сопротивления?.. Когда все короли Европы стоят на коленях, неужели ты считаешь унизительным для себя склонить голову в свите льстецов, сопровождающих мою триумфальную колесницу? Неужели это брат всегда будет восклицать, обращаясь ко мне: "Цезарь! Не забудь, что ты смертен!" Послушай, Люсьен, почему бы тебе не присоединиться ко мне на моем пути?^[52]

— Как будет угодно вашему величеству, — ответил Люсьен, недоверчиво взглянув на Наполеона.

Император молча отошел к круглому столу, занимавшему середину комнаты, а затем, опустив два пальца на край свернутой карты, обернулся к Люсьену и сказал ему:

— Я на вершине успеха, Люсьен: я завоевал Европу, и мне остается перекроить ее по своей прихоти; я победоносен, как Александр Македонский, могуществен, как Август, и прославлен, как Карл Великий; я желаю и могу… Так вот…

Он взялся за край карты и развернул ее на столе изящным и небрежным движением руки.

— … выбирайте королевство, которое вам больше понравится, брат, и даю вам слово императора, что с того момента, как вы укажете мне на него кончиком пальца, это королевство станет вашим.

— Но почему вы предлагаете это мне, а не кому-нибудь другому из наших братьев?

— Потому что ты один по душе мне, Люсьен.

— Как это может быть, ведь я не разделяю ваших убеждений?

— Я надеялся, что ты изменился за четыре года, пока я тебя не видел.

— И вы ошиблись, брат мой, я такой же, как в девяносто девятом году, и не променяю свое курульное кресло на трон.

— Глупец и безумец! — воскликнул Наполеон, принявшись шагать по комнате и разговаривая сам с собой. — Безумец и слепец, не видящий, что я судьбой предназначен остановить телегу гильотины, которую они приняли за республиканскую колесницу!

Затем, остановившись вдруг и направившись к брату, он произнес:

— Но позволь же мне подняться с тобою на гору и показать тебе царства земли: какое из них созрело для твоей возвышенной мечты? Неужели это германский край, где нет ничего живого, кроме университетов, и республиканский пульс бьется в монархическом теле? Или Испания, ставшая католической только с тринадцатого века, так что истинное толкование слова Божьего там только зарождается? Или Россия, голова которой, может быть, и думает, но тело, на какое-то время ожившее благодаря царю Петру, вновь впало в свое полярное оцепенение? Нет, Люсьен, нет, время еще не пришло, откажись от своих безумных утопий, протяни мне руку как брат и союзник, и завтра я сделаю тебя главой большого народа, признаю твою жену как сестру и возвращу тебе всю свою дружбу.

— Вот именно, — ответил Люсьен, — отчаявшись убедить, вы хотите купить меня.

Император вздрогнул.

— Позвольте теперь высказаться и мне, ибо наступил важнейший момент, какого уже не будет в течение всей нашей жизни; я не обижен на вас за то, что вы неправильно судите обо мне: вы стольких людей сделали немыми и глухими, залив им золотом рты и уши, что вам показалось, будто со мной будет так же, как с другими. Вы хотите сделать меня королем, так ведь? Что ж, я согласен, если вы пообещаете мне, что мое королевство не будет префектурой. Вы даете мне народ: я беру его, причем не суть важно, какой именно, но при условии, что я буду править им, руководствуясь его идеями и нуждами; я хочу быть ему отцом, а не тираном, хочу, чтобы он меня любил, а не боялся: и с того дня, когда я возложу на свою голову корону Испании, Швеции, Вюртемберга или Голландии, я уже не буду французом, а стану испанцем, немцем или голландцем и мой новый народ станет моей единственной семьей. Обдумайте это хорошенько, ведь мы станем братьями не по крови, а по положению, и мои границы окажутся преградой вашим желаниям; если вы выступите против меня, я буду ждать вас стоя и, разумеется, буду побежден, поскольку вы великий полководец, а Бог воинств не всегда бывает Богом справедливости; и тогда я буду свергнут с престола, а мой народ будет завоеван, и вы сможете отдать мою корону и мой народ кому-нибудь другому, более послушному и более признательному. Я все сказал.

— Все такой же, все такой же! — прошептал Наполеон.

Затем, топнув ногой, он вдруг произнес:

— Люсьен, вы забываете, что должны повиноваться мне как вашему отцу, как вашему королю.

— Ты мой старший брат, но не мой отец; ты мой брат, но не мой король и я никогда не склоню голову перед твоим железным игом, никогда, никогда!

Наполеон страшно побледнел, глаза его загорелись чудовищным блеском, а губы задрожали от гнева:

— Подумайте о том, что я вам сказал, Люсьен.

— Подумай о том, что скажу тебе я, Наполеон: ты не до конца расправился с республикой, ибо ударил ее, не осмелившись взглянуть ей в лицо, и дух свободы, который, на твой взгляд, подавлен твоим деспотизмом, нарастает, распространяется, проникает повсюду; тебе кажется, что ты гонишь его прочь впереди себя, а он следует за тобой сзади; пока ты будешь побеждать, он будет молчать, но настанет время неудач, и ты увидишь, удастся ли тебе опереться на ту Францию, которую ты сделал великой, но поработил. Любая империя, воздвигнутая на силе и жестокости, неизбежно погибнет от силы и жестокости. И ты, ты, Наполеон, упав с вершины этой империи, будешь разбит… — Люсьен взял свои часы и бросил их на пол… — разбит вот так, как я разбиваю эти часы, а нас, кусочки и обломки твоей судьбы, будущее разбросает по всей земле, потому что мы члены твоей семьи, и проклянет, потому что мы носим твое имя. Прощайте, сир!

Люсьен вышел.

Наполеон замер в неподвижности, а взгляд его застыл; через несколько минут послышался стук кареты, выезжающей из дворцовых ворот; Наполеон позвонил.

— Что это за шум? — спросил он у секретаря, приоткрывшего дверь.

— Это тронулась карета брата вашего величества: он возвращается в Рим.

— Хорошо, — сказал Наполеон.

И лицо его вновь обрело то бесстрастное и холодное выражение, под которым он, как под маской, скрывал самые бурные чувства.

Не прошло и десяти лет, и предсказание Люсьена сбылось. Империя, воздвигнутая на силе, была повержена силой, Наполеон был разбит, и семью орлов, гнездо которых находилось в Тюильри, разбросало как беглецов, изгнанников, машущих крыльями над миром. Императрица-мать, царственная Ниоба, подарившая жизнь императору, трем королям и двум великим герцогиням, удалилась в Рим, Люсьен — в свое княжество Канино, Луи — во Флоренцию, Жозеф — в Соединенные Штаты, Жером — в Вюртемберг, принцесса Элиза — в Баден, г-жа Боргезе — в Пьомбино, а королева Голландии — в замок Арененберг.

И поскольку замок Арененберг находится всего лишь в полульё от Констанца, у меня возникло большое желание отдать дань уважения этому поверженному величию и посмотреть, что от королевы сохранилось в женщине после того, как судьба сорвала корону с ее лба, вырвала скипетр из ее руки и совлекла мантию с ее плеч, а в особенности от этой королевы, от этой грациозной дочери Жозефины де Богарне и сестры Евгения, от этого бриллианта в короне Наполеона.

В молодости мне приходилось так много слышать о ней как о прекрасной и доброй волшебнице, которая всегда была милостива и готова помочь, дарила приданое девушкам, возвращала матерям сыновей, откупая их от военной службы, и добивалась помилования приговоренным, что я просто преклонялся перед ней. Добавьте сюда воспоминание о романсах, которые распевала моя сестра и которые были написаны, как говорили, этой королевой, романсов, настолько запечатлевшихся в моей памяти и моем сердце, что и сегодня, хотя с тех пор, как я слышал эти стихи и эту музыку, прошло двадцать лет, я сумел бы повторить слова и воспроизвести мелодию, не исказив и не забыв ни того, ни другого. Ибо романсы королевы и поющая королева бывают лишь в сказках "Тысячи и одной ночи", и в моей душе такое сохранилось как волшебное чудо.

Было еще слишком раннее время для того, чтобы лично являться в замок; я оставил там свою визитную карточку и прыгнул в лодку, за час доставившую меня на остров Райхе нау.

Здесь, в небольшой церкви, стоящей посреди острова, покоятся останки Карла Толстого, пятого преемника Карла Великого, и в его эпитафии, которую можно прочитать на клиросе, под портретом, считающимся его изображением, рассказана вся его история. Вот она в дословном переводе:

"Карл Толстый, потомок Карла Великого, всей своей мощью обрушился на Италию, покорил ее, завоевал империю и был коронован как цезарь в Риме; затем, когда его брат Людовик Немецкий умер, он, по праву наследования, стал повелителем Германии и Галлии. Наконец, когда ему одновременно изменили дух, сердце и тело, он, по воле судьбы, был заброшен с вершин великой империи в это скромное убежище, где и умер, покинутый всеми своими близкими в год 888-й от Рождества Христова".

Поскольку ни в церкви, ни на острове смотреть больше было нечего, я снова сел в лодку и поплыл к Арененбергу.

Войдя в замок Вольфсберг, где живет г-жа Паркен, чтица королевы и невестка знаменитого адвоката, носящего ту же фамилию, я обнаружил приглашение на обед к г-же де Сен-Лё и письма из Франции: в одном из них оказалась рукописная копия оды Виктора Гюго на смерть короля Римского.

Я прочел ее, когда шел пешком к дому королевы Гортензии.^[53]

LVI БЫВШАЯ КОРОЛЕВА

Замок Арененберг вовсе не кажется королевской резиденцией: это красивый дом, который вполне мог бы принадлежать в равной степени г-ну Агвадо, г-ну Шиклеру или г-ну Скрибу; таким образом, испытываемые мною ощущения относились исключительно к области душевных переживаний, которые волновали мои мысли, и ни в коей мере не были связаны с предметами внешнего мира, которые могли бы поразить мой взгляд.

Эти переживания были настолько сильными, что я, так страстно желавший увидеть г-жу де Сен-Лё, в то самое время, когда это желание должно было вот-вот осуществиться, останавливался на каждом шагу, чтобы оттянуть миг встречи, вглядывался в каждую прогалину, ничего не различая, и скорее был расположен вернуться назад, чем продолжать путь; ведь скоро мне предстояло либо увидеть, как осуществится моя мечта, либо утратить иллюзию; и меня мучила мысль, а не лучше ли удалиться немедленно, оставшись в неведении, чем уйти позже, испытав разочарование. Внезапно в тридцати шагах от меня, на повороте аллеи, показались три женщины и молодой человек; я хотел обратиться в бегство, но было уже поздно: они заметили меня и подобное отступление явно выглядело бы нелепым, а потому, всмотревшись в приближающуюся группу и по наитию узнав королеву, я направился прямо к ней.

Разумеется, идя мне навстречу, г-жа де Сен-Лё не догадывалась, что творилось в ту минуту у меня в душе; ей и в голову не могло прийти, что никогда во времена ее могущества ни один человек, входя в приемный зал дворца в Гааге и приближаясь к трону, на котором она восседала во всем величии своей власти и блеске своей красоты, не испытывал волнения, подобного тому, какое переживал теперь я; все благородные чувства, заключенные в сердце человека, — любовь, уважение, сострадание — готовы были излиться из моих уст; я едва не упал на колени и, конечно, сделал бы это, будь она там одна.

Госпожа де Сен-Лё, вероятно, заметила мою взволнованность, поскольку она непередаваемо приветливо улыбнулась мне и протянула руку.

— Вы чрезвычайно добры, — сказала она мне, — ибо, оказавшись неподалеку от бедной изгнанницы, не проехали мимо и навестили ее.

Это я оказался добр, это с ее стороны прозвучали слова признательности! Прекрасно, дружище; на этот раз ты не ошибся, молодой человек: это королева из твоего детства, она добра и великодушна; именно такое звучание голоса, именно такой взгляд ты представлял себе, о поэт, грезя о дочери Жозефины; так пусть же твое сердце бьется легко: на этот раз действительность возвысилась до мечты; смотри, слушай и будь счастлив.

Королева взяла меня под руку и повела, потому что я утратил способность видеть; мы прошагали так непонятно сколько времени, а затем вошли в гостиную. И первое, что привело меня в чувство, обратило на себя мое внимание и приковало мой взгляд, был великолепный портрет.

— О! Как это прекрасно! — воскликнул я.

— Да, — сказала г-жа де Сен-Лё, — это Бонапарт на мосту Лоди.

— Должно быть, это полотно кисти Гро, не так ли?

— Именно его.

— И конечно, оно написано с натуры: такое великолепное сходство и такая пластика не могут быть достигнуты иначе.

— Император позировал три или четыре раза.

— У него хватило столько терпения?

— Гро нашел великолепное средство для этого.

— Какое?

— Он усаживал его на колени моей матери.

Вы только представьте себе эту дочь, которая рассказывает о своей матери, то есть Жозефине, и о своем отчиме, то есть Наполеоне, и позволяет мне увидеть семейную сцену, показывая кроткого и прирученного льва — императора на коленях у императрицы, а перед ними — Гро,

побывавшего в Яффе, Эйлау и Абукире и с кистью в руке запечатлевающего на полотне эту огромную голову, способную вместить весь мир: и все это не было сном!

Я присел в уголке гостиной и, опустив голову на руки, погрузился в нескончаемые размышления. Придя в себя и подняв глаза, я увидел, что г-жа де Сен-Лё с улыбкой смотрит на меня: она слишком хорошо понимала причины моего столь неподобающего поведения, чтобы ждать от меня извинений, которые, впрочем, я никоим образом и не собирался ей приносить. Госпожа де Сен-Лё встала и, подойдя ко мне, спросила:

— Угодно вам будет последовать за мной?

— О, разумеется!

— Идемте!

— И какое чудо вы намерены показать мне?

— Мою императорскую сокровищницу.

Она подвела меня к предмету мебели, который напоминал закрытый книжный шкаф с зеркальными дверцами и на каждой полке которого, как на этажерке, были выставлены вещи, принадлежавшие прежде Жозефине или Наполеону.

Во-первых, там была украшенная буквами "Ж" и "Н" папка, где хранилась личная переписка императора и императрицы. Все эти письма были подлинными, присланными с полей сражений при Маренго, Аустерлице и Йене; их писали на лафете пушки, стоя в лужах крови, и все они несли весть о победе. Были в них и страницы любви — той глубокой, горячей, страстной любви, какую испытывали Вертер, Рене и Антони.

Каких невероятных масштабов был этот человек, одновременно вмещавший столько всего в голове и в сердце!

Во-вторых, там был талисман Карла Великого; с этим талисманом связана целая история: послушайте ее.

Когда в Ахене вскрыли гробницу, в которой покоился великий император, там был обнаружен его скелет с сохранившимися на нем римскими одеждами; на его иссохшем черепе оставалась двойная корона властителя Франции и Германии, а сбоку, рядом с котомкой паломника, лежал Жуайёз, славный меч, которым, как писал монах из Сен-Дени, император разрубал надвое закованного в латы рыцаря; ноги скелета лежали на щите из массивного золота, подаренном папой Львом, а на его шее висел талисман, позволявший императору всегда одерживать победы. Этим талисманом была частица истинного креста, присланная ему императрицей. Талисман был вставлен в изумруд, а изумруд прикреплен на цепочке к большому золотому кольцу. Граждане Ахена подарили эту реликвию

Наполеону, когда он вошел в их город, а в 1813 году Наполеон, забавляясь, повесил эту цепочку на шею королевы Гортензии, уверяя ее, что в дни сражений при Аустерлице и Ваграме он сам носил ее на груди, как за девятьсот лет до этого поступал Карл Великий.

Наконец, там был пояс, опоясывавший фигуру Наполеона в битве при Пирамидах; обручальное кольцо, собственноручно надетое им на палец вдовы Богарне, а также вышитый Марией Луизой портрет короля Римского, на который лег последний взгляд императора. Эти орлиные глаза закрылись, глядя на тот самый предмет, на который смотрел теперь я; губы умирающего коснулись этого атласа, с последним вздохом увлажнив его; и вот едва прошел месяц, как, в свою очередь, умер и сын, устремив взгляд на портрет своего отца. Время и общественная свобода, быть может, откроют нам тайну двух этих кончин, произошедших по воле Провидения, а пока падем ниц и поклонимся этим кумирам.

Я попросил показать мне шпагу, привезенную со Святой Елены Маршаном и завещанную герцогом Рейх-штадтским принцу Луи; но королева еще не получила этого посмертного дара и опасалась, что она так никогда его и не получит.

В это время колокол прозвонил к обеду.

— Уже?! — воскликнул я.

— Вы увидите все это завтра, — сказала мне г-жа де Сен-Лё.

После обеда мы вернулись в гостиную. Через десять минут доложили о приходе г-жи Рекамье. Это была еще одна королева, королева красоты и ума, и потому герцогиня де Сен-Лё приняла ее как сестру.

Я слышал много разговоров о возрасте г-жи Рекамье; по правде сказать, мне довелось увидеть ее лишь в вечернее время, одетую в черное платье, с головой и шеей, прикрытыми вуалью того же цвета, однако по молодому звучанию голоса, красоте ее глаз, форме ее рук я дал бы ей лет двадцать пять.

И потому для меня было крайне удивительно слышать, как две эти женщины говорили о Директории и Консульстве как о чем-то, что они видели собственными глазами. Наконец, г-жу де Сен-Лё попросили сыграть на фортепьяно.

— Вам это доставит удовольствие? — спросила она, обернувшись ко мне и приподнявшись в ожидании ответа.

— О, да! — ответил я, молитвенно сложив ладони.

Госпожа де Сен-Лё спела несколько романсов, музыку для которых она незадолго до этого сочинила.

— Осмелюсь ли я попросить вас кое о чем? — в свою очередь спросил я.

— Так о чем же вы хотите меня попросить?

— Исполните один из ваших старых романсов.

— Какой?

— "Со мной расстался ты, чтобы пробиться к славе…"

— О Господи! Это самый старый романс из всех, какие я помню, он относится к тысяча восемьсот девятому году. Как вы могли припомнить его? Ведь вы только родились, когда он вошел в моду.

— Мне было тогда пять с половиной лет, но из всех романсов, какие пела моя сестра, а она старше меня на несколько лет, этот особенно нравился мне.

— Есть лишь одна трудность, — я уже не помню его.

Я встал и, облокотившись о спинку стула, начал подсказывать ей стихи:

Со мной расстался ты, чтобы пробиться к славе;

Печаль моей души с тобой в любой стране.

Ко храму памяти ты устремиться вправе;

Везде будь доблестным, но помни обо мне!

— Да, это так, — печально сказала мне королева.

Я продолжил:

Любви и долгу мы всегда верны с тобою;

Ты славой дорожишь, но ведь и жизнь в цене.

Тобою правит честь и призывает к бою;

Иди на подвиги, но помни обо мне!

— Бедная моя матушка! — вздохнула г-жа де Сен-Лё.

Что делать мне?! Моя мучительна тревога,

Ведь мира я страшусь с войною наравне:

Везде увидишь ты красавиц новых много,

Ты им понравишься, но помни обо мне!

Красавиц побеждать ты будешь раз за разом:

Марс и Амур к тебе благоволят вполне!

Хмелея от страстей, терять не стоит разум.

Будь счастлив, милый мой, но помни обо мне!^[54]

Королева поднесла руку к глазам, утирая слезы.

— Какое печальное воспоминание! — сказал я ей.

— Да, конечно! Очень печальное! Знаете, в тысяча восемьсот восьмом году начали распространяться слухи о разводе; они поразили мою мать в самое сердце, и, видя, что Наполеон собирается отправиться в Ваграм, она попросила господина де Сегюра написать романс к этому отъезду; он принес ей слова, которые вы только что напомнили мне, моя мать дала их мне, чтобы я написала к ним музыку, и накануне отъезда императора я исполнила ему этот романс. Бедная моя матушка! Я еще вижу, как она, следя за выражением лица своего мужа, встревоженно слушавшего меня, пыталась угадать то впечатление, какое производит на него этот романс, так соответствующий положению, в котором она и он оказались. Император прослушал его до конца; наконец, когда умолк последний звук фортепьяно, он подошел к моей матери.

"Вы лучшая из всех женщин, каких я знаю", — сказал он ей, а затем, со вздохом поцеловав ее в лоб, удалился в свой кабинет; моя мать разразилась слезами, ибо с этой минуты ей стало понятно, что она приговорена.

Теперь вы понимаете, какого рода воспоминания пробуждает во мне этот романс, и, напомнив его мне, вы затронули все струны моего сердца, как на клавиатуре.

— Тысячи извинений! Как я не догадался об этом? Больше я ни о чем не стану просить вас.

— О, нет! — сказала королева, вновь присаживаясь к фортепьяно. — Ведь столько других несчастий случилось потом, что это воспоминание я храню в душе как одно из самых сладостных, ибо моя мать, даже будучи разведена с императором, всегда была им любима.

Госпожа де Сен-Лё пробежала пальцами по клавиатуре, и послышалась жалобная прелюдия; затем королева запела, вкладывая в исполнение всю свою душу, с тем же выражением, с каким, должно быть, она пела перед Наполеоном.

Сомневаюсь, что кому-нибудь из людей довелось хоть раз почувствовать то, что я пережил в тот вечер.

LVII ПРОГУЛКА В ПАРКЕ АРЕНЕНБЕРГ

Госпожа герцогиня де Сен-Лё пригласила меня к завтраку на следующий день к десяти часам утра; проведя часть ночи за составлением своих записей, я явился на несколько минут позже установленного часа и уже намеревался извиниться за то, что заставил ее ждать, а это было особенно непростительно, поскольку она уже не была королевой, но г-жа де Сен-Лё чрезвычайно любезно успокоила меня, сказав, что завтрак состоится лишь в полдень и она пригласила меня к десяти часам только для того, чтобы у нее было время поговорить со мной; она спросила, не хочу ли я прогуляться вместе с ней по парку, и в ответ я предложил ей свою руку.

Шагов сто мы прошли в полном молчании, а затем я первым прервал его:

— Вы хотели мне что-то сказать, госпожа герцогиня?

— Это правда, — ответила она, взглянув на меня, — я хотела поговорить с вами о Париже: что нового происходило там, когда вы его покидали?

— Много крови на улицах, много раненых в больницах, недостаток тюрем и переизбыток заключенных.^[55]

— Вы были очевидцем пятого и шестого июня?

— Да, сударыня.

— Простите, быть может, я окажусь бестактной, но после нескольких слов, произнесенных вами вчера, я решила, что вы республиканец, это так?

Я улыбнулся:

— Вы не ошиблись, госпожа герцогиня, и тем не менее, хотя благодаря политическому направлению газет, представляющих партию, к которой я принадлежу и все устремления, но не все взгляды которой я разделяю, это слово укоренилось, я, прежде чем согласиться с тем, как вы меня расценили, прошу вас разрешить мне изложить свои убеждения; подобное исповедание веры, сделанное любой другой женщине, выглядело бы смешным, но вам, госпожа герцогиня, вам, которой пришлось выслушать столько же суровых суждений как королеве, сколько и легкомысленных слов как женщине, мне можно без колебаний признаться, в какой мере я разделяю республиканские взгляды в отношении общественного устройства и как далеко я отстою от революционного республиканского духа.

— Значит, среди вас нет полного согласия?

— Наши надежды совпадают, сударыня, но способы, какими каждый из нас желает действовать, различны: одни утверждают, что надо рубить головы и делить собственность, — это невежды и безумцы. Вас, должно быть, удивляет, что я не употребляю более резкого слова, называя их, но это бесполезно: эти люди не из пугливых, однако и пугаться их не стоит; им кажется, что они идут впереди, а на самом деле, они остались далеко позади; их время — девяносто третий год, а мы уже в тысяча восемьсот тридцать втором. Правительство делает вид, что оно очень боится их, и было бы очень недовольно, если бы они не существовали, поскольку их теории — это тот колчан, из которого оно извлекает свои стрелы; эти люди не республиканцы, они — республиканщики.

Есть и другие, забывшие, что Франция — старшая сестра наций, не помнящие, что ее собственное прошлое изобилует всякого рода памятными событиями, и пытающиеся выбрать среди конституций Швейцарии, Англии и Америки ту, какая более всего подходит нашей стране, — это мечтатели и утописты: целиком погрузившись в свои кабинетные теории, они, в своем воображении претворяя их в жизнь, не замечают, что конституция того или иного народа может быть долговременной лишь тогда, когда она обусловлена его географическим положением, порождена его национальным самосознанием и соответствует его обычаям. А поскольку в мире нет двух народов, чье географическое положение, национальное самосознание и обычаи одинаковы, из этого следует, что, чем совершеннее конституция, чем она уникальнее, тем менее применима она в другой местности, отличной от той, где ей суждено было появиться на свет; эти люди тоже не республиканцы, они — республиканисты.

Третьи же верят, что взгляды — это ярко-синий сюртук, жилет с широкими отворотами, развевающийся галстук и остроконечная шляпа; это притворщики и крикуны, подстрекающие к мятежам, но остерегающиеся принимать в них участие; они возводят баррикады и позволяют другим умирать позади них; они подвергают опасности друзей и разбегаются в разные стороны, будто им самим что-то угрожает; эти люди тоже вовсе не республиканцы, они — республиканишки.

Но есть и такие, сударыня, для которых честь Франции — понятие святое и которые не хотят, чтобы ее оскорбляли; для них данное слово — это нерушимое обязательство, и они не могут терпеть, когда у них на глазах его нарушают, даже если это обещание, данное народу королем; их обширное и благородное братство распространяется на любую страдающую страну, на любую пробуждающуюся нацию: они проливали кровь в Бельгии, Италии и Польше и вернулись, чтобы оказаться убитыми или схваченными на улице Клуатр-Сен-Мерри; эти, сударыня, — пуритане и мученики. И придет день, когда не только призовут тех, кто был изгнан, когда не только откроют двери тюрем тем, кого туда бросили, но и станут искать тела мертвых, чтобы поставить памятники над их могилами; и в упрек им можно будет поставить лишь то, что они опередили свою эпоху и родились на тридцать лет раньше, чем надо; вот это, сударыня, настоящие республиканцы.

— Нет нужды спрашивать вас, — сказала мне королева, — к ним ли относитесь вы.

— Увы, сударыня! — ответил я ей. — У меня нет уверенности, что я достоин такой чести; да, конечно, все мои симпатии — на их стороне, но, вместо того чтобы дать волю своим чувствам, я воззвал к своему разуму; мне хотелось сделать в отношении политики то, что Фауст задумал совершить в отношении науки: дойти до самых ее основ. В течение целого года я был погружен в бездны прошлого; я устремился туда, имея интуитивные воззрения, а возвратился оттуда, располагая продуманными убеждениями. Мне стало ясно, что революция тысяча восемьсот тридцатого года побудила нас сделать шаг вперед, это так, но этот шаг привел нас всего лишь от аристократической монархии к монархии буржуазной, и эта буржуазная монархия стала эпохой, которую следует пережить, перед тем как перейти к народному правлению. С тех пор, сударыня, ничего не сделав для сближения с правительством, от которого я был далек, и перестав быть его врагом, я спокойно наблюдаю, как оно проходит отведенный ему срок, конца которого, вероятно, мне не дано увидеть; я приветствую то хорошее, что оно делает, и возражаю против того плохого, что оно себе позволяет, но все это — без восторга и без ненависти; я не принимаю его и не отвергаю: я его терплю и считаю не благом, а всего лишь необходимостью.

— Но если послушать вас, то нет надежды, что оно сменится?

— Нет, сударыня.

— А если бы герцог Рейхштадтский не умер и сумел предпринять попытку это сделать?

— Он потерпел бы неудачу, во всяком случае, мне так кажется.

— Ну да, правда, я и забыла, что при ваших республиканских взглядах Наполеон должен быть для вас всего лишь тираном.

— Прошу прощения, сударыня, но я смотрю на него совсем с другой точки зрения; на мой взгляд, Наполеон один из тех избранных, которые с начала времен получали от Бога особую, обусловленную волей Провидения миссию. Этих людей, сударыня, надо судить по законам, сообразующимся не с человеческой волей, которая заставляла их действовать, а с божественной мудростью, которая их наставляла; следует оценивать их не по совершенным им поступкам, а по результату, к которому эти поступки привели. Когда их миссия оказывается выполнена, Бог призывает их к себе; все полагают, что они умерли, а на самом деле они отправляются давать отчет Господу.

— И в чем, по вашему мнению, состояла миссия императора?

— Это миссия свободы.

— Знаете, любой другой человек, кроме меня, попросил бы вас привести тому доказательство.

— И я представил бы его даже вам.

— Послушайте, вы не поверите, до какой степени мне это интересно!

— Когда Наполеон, или, скорее, Бонапарт, явился нашим отцам, Франция выбиралась из положения, в какое завела ее не республика, а революция. В одном из приступов политической горячки она настолько опередила все другие нации, что нарушила равновесие в мире; этому Буцефалу понадобился Александр Македонский, этому льву — Андрокл; тринадцатое вандемьера поставило их лицом к лицу: революция была побеждена; короли, которым следовало признать брата в человеке, стоявшем у пушки на улице Сент-Оноре, увидели врага в диктаторе, пришедшем к власти восемнадцатого брюмера; они приняли за консула республики того, кто был уже главой монархии, и, в своем безумии, вместо того, чтобы лишить его свободы посредством условий всеобщего мира, навязали ему европейскую войну. Тогда Наполеон призвал к себе всех молодых, отважных и умных людей Франции, а затем рассеял их по всему миру; став воплощением реакции для нас, он способствовал прогрессу у других; повсюду, где он прошел, были посеяны семена революций: Италия, Пруссия, Испания, Португалия, Польша, Бельгия, даже Россия поочередно призвали своих сынов к священной жатве, а он, как пахарь, утомленный рабочим днем, скрестил руки и с высоты утеса Святой Елены наблюдал за тем, как трудились другие; именно тогда он осознал свою божественную миссию и с его уст сорвалось пророчество о республиканской Европе.

— А верите ли вы, — промолвила королева, — что если бы герцог Рейхштадтский не умер, он продолжил бы дело своего отца?

— По-моему мнению, сударыня, у таких людей, как Наполеон, не бывает отцов и не бывает сыновей: они рождаются, как метеоры, в утренних сумерках, пролетают от одного горизонта до другого по небу, освещая его, и теряются в вечернем мраке.

— Не считаете ли вы, что сказанное вами не слишком утешительно для тех членов его семьи, которые еще питают какую-то надежду?

— Это так, сударыня, ведь мы предоставили ему место в нашем небе лишь при условии, что он не оставит наследников на земле.

— И тем не менее он завещал свою шпагу сыну.

— Дар стал для него роковым, сударыня, и Бог отменил завещание.

— Но вы пугаете меня, ибо сын Наполеона, в свою очередь, завещал ее моему сыну.

— Эту шпагу тяжело будет носить простому офицеру Швейцарской конфедерации.

— Да, вы правы: ведь эта шпага — скипетр.

— Остерегайтесь впасть в заблуждение, сударыня; я очень опасаюсь, что вы живете в той обманчивой и опьяняющей атмосфере, какую привозят с собой ссыльные. Время, продолжающее идти для всех остальных, словно останавливается для изгнанников. Люди и предметы по-прежнему видятся им такими, какими они их оставили, а тем временем у людей меняются лица, а у предметов — облик; поколение, видевшее, как Наполеон возвращается с острова Эльба, угасает с каждым днем, сударыня, и этот поразительный поход уже не воспоминание людей, а исторический факт.

— Значит, вы полагаете, что для семьи Наполеона уже нет надежды вернуться во Францию?

— Если бы я был королем, я призвал бы ее завтра же.

— Я не это имела в виду.

— Вернуться иным путем шансов мало.

— Какой совет вы дали бы члену этой семьи, грезящему о возрождении наполеоновской славы и наполеоновского могущества?

— Я посоветовал бы ему проснуться.

— А если бы, несмотря на первый совет, по моему мнению, наилучший, он продолжал упорствовать и попросил бы вас дать ему второй совет?

— Тогда, сударыня, я посоветовал бы ему добиться отмены изгнания, купить землю во Франции, стать депутатом, постараться своим талантом склонить на свою сторону большинство в Палате и, воспользовавшись этим, низложить Луи Филиппа и сделать так, чтобы его избрали королем вместо него.

— И вы считаете, — продолжила герцогиня де Сен-Лё, печально улыбнувшись, — что любое иное средство не будет иметь успеха?

— Я в этом убежден.

Герцогиня вздохнула.

В эту минуту колокол прозвонил к завтраку; задумчивые и молчаливые, мы направились к замку и по пути туда герцогиня не сказала мне ни одного слова, но, подойдя к двери, она остановилась и, с неописуемой тревогой взглянув на меня, сказала:

— О! Я бы очень хотела, чтобы мой сын находился здесь и услышал то, что вы сейчас мне сказали.

LVIII ПРОДОЛЖЕНИЕ И РАЗВЯЗКА ИСТОРИИ АНГЛИЧАНИНА, ПЕРЕПУТАВШЕГО СЛОВА

После завтрака я попрощался с госпожой герцогиней де Сен-Лё и в Штекборне нашел Франческо, посланного мной за коляской: он уже ждал меня, мы тут же выехали и к восьми часам вечера прибыли в гостиницу "Корона" в Шаффхаузене.

На следующий день, едва поднявшись с постели, я отправился бродить по городу. Первым, что предстало моему взгляду, была стоявшая прямо на площади у гостиницы статуя: она изображала человека с отрубленной по запястье правой рукой, жившего, судя по всему, в конце XV века; это обстоятельство, как можно догадаться, тотчас пробудило мое любопытство. Было очевидно, что с этим увечьем непременно связана какая-то легенда. Я стал искать глазами кого-нибудь, кто мог бы рассказать мне историю изображенной личности, и вдруг заметил гостиничного слугу, стоявшего у порога и безучастно покуривавшего с помощью пенковой трубки листья какой-то травы, проданной ему под видом табака. Я подошел к нему, полагая, что невозможно сделать ничего лучше, чем обратиться к соседу, и спросил его, знает ли он, какое обстоятельство стало причиной замеченного мною увечья руки у человека, жизнеописание которого мне хотелось бы узнать. Курильщик неспешно вынул трубку изо рта, протянул руку в сторону статуи и ответил мне:

— Эта история описана.

Доверившись полученному указанию, я вернулся к однорукому и оглядел его с ног до головы, но не заметил на памятнике ни малейшей надписи; решив, что слуга захотел подшутить надо мной, я вернулся к нему с намерением поблагодарить его за любезность.

— Ну что, — с тем же спокойствием спросил он меня, — прочитали?

— А как, по-вашему, я мог сделать это? — ответил я ему — Там ведь ничего не написано.

— А вы посмотрели сзади?

— Нет.

— Ну так посмотрите.

Я вернулся, чтобы поискать надпись, и в самом деле, обойдя пьедестал, обнаружил наполовину стершиеся буквы; к счастью, разобрав первое слово, я угадал остальное — это был стих из Вергилия:

Auri sacra fames, quid non mortalia pectora cogis!^[56]

Это было прекрасное изречение, справедливость которого я признавал, но его можно было приложить ко многим обстоятельствам, и оно совершенно не проясняло то, что мне хотелось узнать; так что я снова вернулся к курильщику.

— Ну? — спросил он.

— Я прочитал.

— Теперь вы довольны?

— Вовсе нет.

— Вы не нашли надпись?

— Конечно, нашел, но она не объяснила мне, почему у вашего парня отрезана рука.

— Значит, — пренебрежительно ответил мне курильщик, — вы просто не знаете латыни.

Ничего другого добиться от него я не смог, так что мне поневоле пришлось удовлетвориться этим ответом, несколько оскорбительным для человека, наизусть знающего Вергилия.

Ну а так как статуя, по словам все того же чичероне, была единственной достопримечательностью Шаффхау-зена, я вернулся в гостиницу, надеясь уехать оттуда сразу после завтрака; лакей воспользовался этим моментом и принес мне регистрационную книгу гостиницы, чтобы я в ней расписался. Машинально просмотрев предпоследнюю страницу, я обнаружил там имя сэра Уильямса Бландела: он проезжал через Шаффхаузен двенадцать дней назад. Не слишком рассчитывая на сообразительность лакея, я велел ему передать хозяину гостиницы просьбу подняться в комнату француза, который только что расписался в регистрационной книге и теперь хотел бы с ним поговорить. То, как сэр Уильямс покинул меня в Цюрихе, вызывало у меня некоторое беспокойство: у людей с таким застенчивым и замкнутым характером, с привычкой все таить в себе, печаль бывает тем более глубокой, что она похожа на спокойствие, а отчаяние тем более смертельным, что оно не проявляется ни в криках, ни в слезах; в итоге душевные раны кровоточат внутри, и человек почти всегда задыхается, переполненный болью. Потому я и хотел узнать, как выглядел мой спутник, что он делал, пока оставался в Шаффхаузене, и по какой дороге направился дальше.

Трактирщик вошел; это был толстяк, лицо которого, должно быть, обычно светилось радостью; однако в данную минуту он придал своим чертам выражение показной скорби, настолько не вязавшееся с его физиономией, которой в минуту веселости наградила его природа, что я приготовился услышать от него известие о каком-то несчастье.

И в самом деле, еще до того, как я открыл рот, он сказал мне:

— Ах, сударь, если бы мне вчера было известно ваше имя, я бы тут же поднялся к вам. Мне надо передать вам письмо от вашего друга.

При этих словах трактирщик издал стон, представлявший собой нечто среднее между иканием и рыданием.

— От какого друга? — спросил я.

— О сударь, — продолжал он, все более искажая черты своего лица, — это был очень достойный молодой человек, если не считать его безумия.

— Но кто же этот безумец? — перебил я трактирщика.

— Увы! Увы! — продолжал толстяк. — Теперь он здоров. Смерть — великий лекарь.

— Да скажете вы, наконец, кто умер? Говорите.

— Как! Вы не знаете? — удивился трактирщик.

— Я ничего не знаю, любезный. Говорите же!

— Вы не знаете, что даже тела его не нашли?

— Да о чьем теле идет речь, в конце концов?

— Другой мне безразличен, как вы понимаете: он здесь не жил, он остановился в "Золотом соколе", и его тело может отправляться к дьяволу; но вот тело этого бедного господина Уильямса, выглядевшего так молодо…

— Как! — воскликнул я. — Сэр Уильямс умер?

— Умер, сударь мой.

— И как же он умер, о Господи?..

— Утонул, несмотря на все мои предостережения.

— Утонул?!

— Увы, да! И вот письмо, которое он вам написал.

Я машинально протянул руку и взял письмо, но не стал читать его, настолько меня подавила эта неожиданная новость.

— Напрасно ему твердили, что это безумие, — продолжал трактирщик. — Да какое там! Чем больше его предупреждали об опасности, тем упорнее он стремился к этому.

— Но все же, — произнес я, придя в себя, — как случилась с ним такая беда? Ведь он погиб от несчастного случая, а не покончил с собой, не так ли?

— Гм-гм!.. Господь, как вы понимаете, знает истину, но что касается меня, то я боюсь, как бы у сэра Уильямса и в самом деле не было дурных намерений в отношении себя. Если сказать по правде, то мне кажется, что у него на сердце было большое горе.

— Вы не ошиблись, друг мой; но сообщите мне, наконец, некоторые подробности. Как он умер? Утонул, говорите вы? Так что, его лодка опрокинулась, или он утонул во время купания?

— Нет, сударь, ничего подобного; представьте себе… Знаете, это целая история.

— Ну, так расскажите ее мне.

— Да будет вам известно… Позвольте мне присесть.

— Садитесь, садитесь! Я в таком нетерпении, что забыл предложить вам сделать это.

— Итак, да будет вам известно, как я уже имел честь сказать вам, что примерно три недели назад двое благородных молодых англичан приехали в Шаффхаузен и остановились… уж не знаю, почему, в "Соколе", хотя "Корона", и дело тут не в моем самолюбии, ничуть не хуже "Сокола"; но мой собрат по ремеслу — интриган: вы не поверите, но он поджидает путешественников у въезда в Констанц и там…

— Вернемся к нашему делу, друг мой; итак, вы сказали, что двое молодых англичаностановились в "Золотом соколе"; и что дальше?..

— Так вот, сударь. В Шаффхаузене смотреть особенно нечего, но на расстоянии льё или полутора льё отсюда у нас есть знаменитый Рейнский водопад, о котором вы наверняка слышали: поток воды с высоты в семьдесят футов устремляется в пропасть…

— Хорошо, друг мой, мне это известно; вернемся к нашим англичанам.

— Итак, они отправились посмотреть водопад и для этого с утра наняли проводника, хотя в нем не было никакой надобности, ведь туда ведет проезжая дорога в двадцать четыре фута шириной; но хозяин "Золотого сокола" сказал им:

"Милорды, вам надо взять проводника!"

Как вы понимаете проводник платит комиссионные тому, кто находит для него работу.

— Отлично, друг мой, я знаю, как вести себя с хозяином "Золотого сокола", и доказательство этому — то, что я остановился у вас; однако должен вас предупредить, что если вы не изложите всю эту историю покороче, я буду вынужден отправиться к вашему коллеге и попросить его рассказать мне о случившемся.

— Да, сударь, да; вот только, не в обиду будет вам сказано, позвольте заметить, что он не расскажет вам все это так хорошо, как я, ведь он болтун, каких…

Я поднялся в нетерпении; трактирщик оценил это проявление моего недовольства и, жестом руки заверив меня, что он подходит к сути рассказа, продолжил:

— Итак, двое наших англичан стояли у Рейнского водопада, ниже замка Лауфен; какое-то время они смотрели на реку, которая внезапно преображается в каскад и низвергается с высоты в восемьдесят футов. Они еще и рта не раскрыли и бровью не повели от удовольствия или неудовольствия, как вдруг тот, что помоложе, говорит старшему:

"Держу пари на двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, что я спущусь на лодке по Рейнскому водопаду".

Старший пропустил вызов мимо ушей, словно ничего не услышал, достал свой монокль, взглянул на бурлящую воду, спустился на несколько шагов, чтобы рассмотреть пропасть, куда низвергался водопад, затем вернулся к приятелю и с тем же хладнокровием спокойно сказал ему:

"Держу пари, что вы этого не сделаете".

Через два часа приятели вернулись в Шаффхаузен и велели подать им обед, будто ничего не произошло.

После обеда тот англичанин, что помоложе, попросил хозяина гостиницы подняться к нему и спросил, где можно купить лодку.

На следующий день хозяин "Сокола" провел англичанина по всем верфям, но тот не нашел ничего подходящего и заказал новую лодку. По указаниям, которые он давал по поводу ее изготовления, и нескольким словам, которые у него вырвались, лодочный мастер догадался, с какой целью заказывают у него эту лодку, и, в свою очередь, стал расспрашивать явившегося к нему странного клиента.

Сэр Артур Мортимер, так звали англичанина помоложе, не видя никаких причин скрывать свой замысел, рассказал ему о пари. Надо отдать должное Петеру, он, как мог, старался переубедить молодого человека, но сэр Артур, потеряв терпение, встал, чтобы пойти и заказать лодку на другой верфи; и тогда Петер понял, что решение принято и, поскольку ничто не может его изменить, им все равно воспользуется кто-нибудь другой; поэтому он взял чертеж, сделанный для него сэром Артуром, и пообещал изготовить лодку к следующему воскресенью.

В тот же день кругом распространился слух, что англичанин собирается на пари спуститься по Рейнскому водопаду, но никто не мог в это поверить, настолько безумной казалась такая затея. Все приходили к Петеру, чтобы узнать правду, а он в ответ показывал строящуюся лодку, уже начавшую обретать очертания. Англичанин являлся каждый день, чтобы взглянуть, как продвигается дело, и спокойно делал замечания: все шло как нельзя лучше.

Тем временем в Шаффхаузен приехал сэр Уильямс Бландел и остановился у меня. Выглядел он печальным и подавленным; я поинтересовался, какие у него будут распоряжения, но в ответ он пробормотал несколько слов, которые мне не удалось расслышать; как бы то ни было, я велел проводить его в самую красивую комнату и подать такой обед, какого, ручаюсь вам, он не смог бы получить в "Золотом соколе". Когда его камердинер спустился, я стал расспрашивать его, желая узнать, надолго ли милорд приехал в Шаффхаузен. Как выяснилось, он намеревался уехать на следующий день. И меня тотчас осенила идея, как задержать сэра Уильямса до воскресенья: мне показалось, что сделать это совсем просто, достаточно будет рассказать ему, что должно произойти здесь в этот день.

Так что, выбрав минуту, когда, по моему мнению, постоялец уже должен был приступить к десерту, я поднялся наверх и незаметно и бесшумно вошел в его комнату. Англичанин держал в руке, упершись в нее лбом, лоскуток зеленой вуали и, казалось, был погружен в такую глубокую печаль, что не обратил на меня никакого внимания; я трижды поклонился ему, но так и не сумел вывести его из состояния задумчивости; тогда, понимая, что пантомиму следует дополнить речью, я спросил сэра Уильямса, доволен ли он обедом.

Услышав мой голос, он вздрогнул, поднял голову и, увидев, что я стою перед ним, тут же спрятал вуаль под одеждой и ответил мне:

"Да, доволен, очень доволен".

В эту минуту я заметил, что он не прикоснулся ни к чему из того, что было ему подано; мне стало понятно, что у него хандра, и мое желание развлечь его лишь возросло.

"Камердинер милорда сообщил мне, что его светлость уезжает завтра?" — спросил я англичанина.

"Да, таково мое намерение".

"Милорду, должно быть, неизвестно, что здесь происходит?"

"Нет, я этого не знаю".

"Если милорд это узнает, он непременно останется".

"Так что же здесь такое происходит?"

"Пари, милорд: один соотечественник вашей светлости поспорил, что он спустится на лодке по Рейнскому водопаду".

"Ну, и что тут удивительного?"

"Удивительно то, милорд, что на девяносто девять шансов из ста он погибнет".

"Вы в этом уверены?" — пристально взглянув на меня, спросил сэр Уильямс.

"Уверен, милорд".

"Как зовут моего соотечественника?"

"Сэр Артур Мортимер".

"Где он поселился?"

"В гостинице "Золотой сокол"".

"Велите проводить меня к нему: я хочу с ним поговорить".

На секунду я испугался, подумав, что сэр Уильямс, недовольный обедом, к которому он не притронулся, желает сменить гостиницу, и вы понимаете, что переживания у меня были не по поводу выручки, а из-за унижения; так что я приказал самому толковому из моих слуг, тому, кто давал вам все разъяснения относительно статуи с недостающей рукой, вы его помните?..

— Да, конечно.

— Так вот, я приказал ему, поскольку он говорит по-английски, проводить сэра Уильямса в гостиницу "Золотой сокол" и вовсю присматриваться там и прислушиваться.

Мне не понадобилось дважды повторять ему одно и то же: он не только проводил сэра Уильямса до комнаты сэра Артура, но и стал подслушивать у двери.

Сэр Артур в это время обедал; но, видимо, аппетит у него был получше, чем у сэра Уильямса, — так, по крайней мере, по позвякиванию вилок рассудил мой посыльный. Сэр Артур принял соотечественника чрезвычайно учтиво, встал, пододвинул ему кресло и предложил разделить с ним трапезу. Сэр Уильямс согласился присесть, но от обеда отказался. Это обстоятельство я воспринял с удовольствием, поскольку оно доказывало, что мой постоялец пренебрег моим обедом вовсе не из презрения.

"Милорд, — сказал сэр Уильямс, помолчав секунду, — прошу прошения за мою бестактность, но я только что узнал от почтенного хозяина гостиницы "Корона", что вы заключили пари".

"Да, это правда, сударь", — ответил сэр Артур.

Англичане поклонились друг другу; ведь надо вам сказать, что мой слуга, чрезвычайно толковый парень, хотя вы, кажется, в этом сомневаетесь, не только подслушивал у двери, но еще и подглядывал в замочную скважину, так что ни одна подробность этой сцены от него не ускользнула. Стало быть, как я сказал, англичане поприветствовали друг друга.

— Прекрасно, — заметил я, — но разговор, полагаю, на этом не закончился?

— Ну, конечно! Вы сейчас увидите.

"Это пари, — продолжал сэр Уильямс, — состоит, как мне сказали, в том, что надо на лодке спуститься по Рейнскому водопаду".

"Вы прекрасно осведомлены, сударь".

Англичане снова поклонились друг другу.

"Так вот, милорд, — промолвил сэр Уильямс, — я прошу вас взять меня в спутники".

"В качестве лица, участвующего в пари?"

"Нет, милорд, в качестве любопытствующего".

"Значит, вы хотите сделать это просто ради удовольствия?"

"Ради удовольствия", — ответил сэр Уильямс.

Англичане поклонились друг другу в третий раз.

"Должен вам заметить, — возобновил разговор сэр Артур, — что лодка заказана лишь для меня одного".

"А я прошу у вас разрешения, милорд, отправиться к Петеру и дать ему новые распоряжения; разумеется, затраты на изготовление лодки будут общими".

"Прекрасно, сударь, и, если вы согласитесь подождать, пока я кончу обедать, мы пойдем туда вместе".

Сэр Уильямс жестом дал понять, что он отдает себя в распоряжение своего соотечественника, и Франц, не испытывая больше опасений, которыми я с ним поделился, вернулся, чтобы передать мне их разговор.

Спустя два часа сэр Уильямс, возвращаясь, встретил меня у порога.

"Вы правы, — сказал он мне, — я останусь у вас до воскресенья".

С этого времени, — продолжал хозяин гостиницы, — сэр Уильямс выглядел намного спокойнее; он пил и ел так же, как это могли бы делать мы с вами, и каждый день ходил смотреть, как идет работа, продвигавшаяся прямо на глазах. Наконец, в субботу утром лодка была закончена и выставлена у двери Петера, так что никто не мог усомниться, что на следующий день испытание состоится.

Вечером, после ужина, сэр Уильямс попросил бумагу, чернила и перья и всю ночь что-то писал; на следующее утро, а это был день пари, он позвал меня, вручил мне два письма: одно для вас, то самое, что я передал вам, а другое для мисс Дженни Бардет, и это письмо, по его распоряжению, я отправил в Англию; затем он рассчитался со мной, заплатив мне вдвое больше той суммы, какая была указана в счете, оставил сто франков для прислуги и встал, чтобы пойти за сэром Артуром. В эту минуту вошли, обливаясь слезами, его камердинер и кучер: они в последний раз попытались отговорить хозяина, ибо, исходя из того, что им было сказано, они считали его смерть неминуемой; но сэр Уильямс был непреклонен. Напрасно они умоляли его, бросались к его ногам, целовали его колени — сэр Уильямс поднял их, положил в руку каждого договор на сто луидоров ренты, а затем, расцеловав их, как своих братьев, вышел, не желая более выслушивать их возражений.

Два других англичанина ждали его в "Золотом соколе", где был приготовлен завтрак. Три джентльмена сели за стол; сэр Уильямс пил и ел с большим удовольствием, без всякого позерства; завтрак длился два часа; за десертом приятель сэра Артура наполнил бокал шампанским и, подняв его, произнес:

"За проигрыш моего пари: чтобы сегодня вечером, за этим же столом, я смог отсчитать вам двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, которые, надеюсь, мне выпадет счастье потерять".

Двое его сотрапезников выпили за этот тост; затем, поднявшись из-за стола, они втроем вышли на балкон.

Площадь была запружена любопытными; люди приехали из Констанца, Аппенцелля, Цюриха и Великого герцогства Баденского. Едва англичане появились на балконе, как их встретили громкими возгласами; англичане поприветствовали собравшихся, а затем сэр Уильямс бросил взгляд на часы и произнес:

"Милорд, час скоро пробьет, не будем заставлять зрителей ждать".

Сэр Артур попросил задержаться, чтобы зажечь сигару, и, когда он раскурил ее, трое англичан сошли вниз.

Лодка была пришвартована в ста шагах от Шаффхаузе-на, на левом берегу Рейна; около лодки лакей второго англичанина держал под уздцы двух лошадей: одну — для своего хозяина, который должен был следовать за лодкой, другую — для себя, поскольку он должен был следовать за хозяином. Сэр Уильямс и сэр Артур спустились в лодку; лорд Мэрди, так звали третьего англичанина, сел на лошадь; как только был подан сигнал, Петер перерезал канат, удерживавший лодку. Громкий крик раздался с обоих берегов, заполненных зрителями; но, стоило людям убедиться, что пари состоится, они, вместо того чтобы следить за продвижением лодки, заранее бросились бежать к Рейнскому водопаду, чтобы не пропустить развязки драмы, начало которой только что было положено у них на глазах.

Что же касается сэра Уильямса и сэра Артура, то они вышли на середину реки и стали спускаться вниз со скоростью течения, не используя весел ни для ускорения, ни для замедления своего движения. Около десяти минут они плыли так медленно, что сэр Мэрди, сидевший верхом, следовал за ними шагом; затем послышался далекий рев водопада: сэр Артур одну руку положил на плечо сэра Уильямса, а другую протянул в ту сторону, откуда доносился шум, и, улыбнувшись, сделал своему спутнику знак прислушаться. Тогда какой-то лодочник, стоявший на берегу, крикнул им, что если они хотят вернуться, то еще есть время и он вплавь может добраться до их лодки и подтолкнуть ее к берегу. Сэр Артур порылся у себя в кармане, достал кошелек и со всей силы бросил его на берег; кошелек упал к ногам лодочника, который поднял его, покачав головой. Тем временем лодка стала ускорять движение, и, возможно, это осталось бы незамеченным, если бы лорду Мэрди не пришлось пустить лошадь рысью.

И чем дальше продвигалась лодка, тем ужаснее становился грохот водопада; за пол-льё от того места, где поток низвергался в бездну, было видно стоявшее над ней облако водяных брызг, которые, разбиваясь о скалы, поднимались к небу как дым. При виде этого сэр Уильямс достал из-за пазухи клочок зеленой вуали, который я уже видел у него в руках, и поцеловал его; видимо, с этим лоскутком была связана память о родине, матери или возлюбленной.

— Да, конечно, — перебил его я, — мне известно, что это за лоскуток; продолжайте.

— Близость водопада уже сказывалась на движении лодки. Чтобы не отстать, лорд Мэрди вынужден был погнать лошадь крупной рысью. Сэр Артур сел и начал покрепче устраиваться на скамье; что же касается сэра Уильямса, то он продолжал стоять, скрестив руки и устремив глаза в небо; порывом ветра сорвало его шляпу, и она упала в реку.

Тем временем лодка двигалась вперед со все возраставшей скоростью; чтобы следовать за нею, лорду Мэрди пришлось пустить лошадь в галоп, а те из зрителей, кто надеялся пешком сопровождать лодку, уже не могли догнать ее. Из-под воды уже начали показываться черные и блестящие вершины скал, и отважные участники пари неслись между ними, словно летящая стрела; сэр Артур время от времени наклонялся за борт лодки и вглядывался в глубину потока, потому что на пути встречались места, где скал не было и быстрая вода, прозрачная, как тончайшая пелена, позволяла увидеть дно русла. Что же касается сэра Уильямса, то он не отрывал глаз от неба.

В трехстах шагах от пучины движение лодки достигло такой скорости, что казалось, будто у нее выросли крылья. И как бы быстро ни мчалась лошадь лорда Мэрди, погнавшего ее самым быстрым аллюром, лодка опередила ее, как это могла бы сделать птица. Грохот водопада был настолько сильным, что он заглушал крики зрителей, а эти крики, скажу я вам, стали просто ужасными, ибо было невыносимо страшно наблюдать, как этих двух человек несет в бездну и они не пытаются удержаться, а если и попытались бы, то это им не удалось бы. Наконец, в тридцати шагах от водопада англичане и лодка стали казаться всего лишь видением; внезапно воды Рейна перестали поддерживать их, и лодка, низвергнувшись в бурлящую пену, ударилась о скалу; одного из пассажиров сбросило в бездну, другой продолжал цепляться за лодку, но его понесло вместе с ней, как листок; прежде чем достичь нижнего уровня водопада, лодка на мгновение появилась снова, переворачиваясь в воздухе, а затем было видно, как она скрылась под водой. Почти в ту же секунду поломанные доски всплыли на поверхность воды и, подхваченные течением, понеслись в сторону Кайзерштуля. Что же касается тел сэра Уильямса и сэра Артура, то о них никто и никогда ничего не слышал, и лорд Мэрди выплатил двадцать пять тысяч фунтов стерлингов наследникам того, с кем он заключил пари.

Вот как в точности все это произошло, причем совсем недавно — в прошлое воскресенье.

Я слушал рассказ, задыхаясь от волнения, и был совершенно подавлен развязкой истории. Когда сэр Уильямс так внезапно покинул меня в Цюрихе, я подозревал, что он задумал нечто дурное, но никак не предполагал, что его замысел осуществится так трагически и так скоро. Я упрекал себя за поездку в Гризон и охоту на серн, отвлекшую меня от моего пути. Если бы я придерживался своего первоначального маршрута, то прибыл бы в Шаффхаузен всего лишь на два-три дня позже сэра Уильямса и, не сомневаюсь, помешал бы ему ввязаться в безумную затею, в которой он нашел свою смерть. Впрочем, было совершенно очевидно, что в этих обстоятельствах у него не было иной цели, кроме желания уйти от самоубийства, воспользовавшись взамен несчастным случаем, и, если бы я не разгадал этого намерения сэра Уильямса, его письмо не оставило бы в том никаких сомнений; оно было простым и печальным, как и тот странный человек, который написал его; вот оно:

"Мой дорогой спутник!

Если я когда-нибудь и сожалел о том, что покинул Вас, не простившись с Вами более дружеским образом, так это теперь у когда наше расставание переходит в прощание. Я открыл Вам свою душу, Вы читали по ней, как по книге; я позволил Вам увидеть веемой слабости, надежды и мучения; только Бог и Вы знаете, что счастье на земле для меня возможно лишь в любви и обладании Дженни; поэтомуу когда Вы прочли, что она принадлежит другому, и поняли у что с этого времени всякая надежда утрачена для меняу то либо Вы плохо знали меня_} либо должны были сразу догадаться, что я не переживу этого известия. И действительно у каким бы беглецом и скитальцем я ни был у в глубине души у меня всегда оставалась та смутная и слабая надежда, какая поддерживает смертника до подножия эшафота. Эта надежда освещала фантастические и неведомые горизонты из числа тех, что открываются только в мечтах, но мне всегда казалось, что, продвигаясь по жизни, я, в конце концов, достигну их; и вот неожиданно замужество Дженни протянуло траурную завесу между мной и будущим: мое солнце угаслОу и мне уже не дано знать, куда я иду, а вокруг меня только мрак и отчаяние. Вы прекрасно понимаете, мой дорогой поэт_у что мне надо умереть, ибо что мне делать с такой одинокой и бесцветной жизнью?

Но поверьте_у это решение умереть вовсе не вызвано приступом жестокой и острой боли; не испытывая ненависти ни к людяму ни к обстоятельствам у я далек от тогоу чтобы проклинать Господа за то, что он создал меня столь неполноценным для жизни, и благодарю его за то, что на моем пути он отворил мне дверь, ведущую к Небу. Если бы я был счастлив, то не увидел бы ее и продолжал свой путьу но я несчастен, и эта дверь открывает мне единственный выход, обещающий покой: мне нужно найти тень, ибо мой взгляд не в силах созерцать солнце.

Прощайте! Запечатав это письмо, я напишу Дженни: моя последняя мысль о ней; ей станет известно, что под этой нелепой оболочкой, над которой она, наверное, столько раз смеялась, скрывается доброе и преданное сердце, способное умереть за нее. Быть может, было бы благороднее и по-христиански правильнее не омрачать ее счастья подобным известием, хотя, вне всяких сомнений, оно оставит ее равнодушной, но у меня не достало мужества покинуть ее навсегда, оставив в полном неведении о моей любви к ней, и унести мою тайну с собой.

Прощайте же еще раз. Если когда-нибудь Вы окажетесь в Англии, представьтесь ей; скажите ей, что знали меня; скажите ей, что, хотя она об этом не знала, я поклялся умереть в тот день, когда утрачу надежду обладать ею, и, когда этот день наступил, сдержал слово.

Прощайте, изредка думайте обо мне и не слишком смейтесь над этим воспоминанием".

Указание было излишним: две крупные слезы потекли из моих глаз и упали на пол.

И в самом деле, кто бы осмелился смеяться над несчастным человеком, таким слабым в жизни и таким сильным в смерти; с моей точки зрения, в этом одиноком и непонятом существовании было что-то нежное и трогательное, та долгая душевная мука, которую в большей степени, чем все физические муки, окружает ореол веры и святости, а также то доведенное до униженности смирение, которое становится выше гордости.

Я решил посвятить остаток дня памяти сэра Уильямса; рассчитавшись с трактирщиком и поручив Франческо отнести мою дорожную сумку к замку Лауфен, я взял свой альпеншток и наедине с собственными мыслями вышел из Шаффхаузена, медленно следуя по берегу Рейна, сегодня такому пустынному и тихому, а всего лишь несколько дней назад заполненному шумной толпой, собравшейся для того, чтобы посмотреть на двух человек, которые намеревались умереть.

Вскоре я подошел к тому месту, где была пришвартована лодка, и увидел вбитый в землю кол и конец веревки, плавающий в воде; выдернув подпорку из-под виноградного куста, я бросил ее в реку, чтобы проследить за течением. Как и говорил мне трактирщик, течение в этом месте было совсем не быстрым и ничто еще не указывало на близость водопада. Я продолжил путь.

Прошагав еще с четверть часа, я услышал глухой и непрерывный гул. Если бы мне не было известно о существовании большого водопада в трех четвертях льё от того места, где я находился, у меня могла бы появиться мысль, что где-то вдалеке разбушевалась гроза. Я продолжал идти вперед, и чем дальше я продвигался, тем сильнее становился шум; при любых других обстоятельствах этот грохот пробудил бы во мне только любопытство, но теперь он вызывал у меня настоящий ужас. В эту минуту порыв ветра сорвал с дерева, стоявшего у края дороги, несколько пожелтевших осенних листьев: они упали в реку, и поток подхватил их и понес так же быстро и так же беспечно, как он унес тех двоих людей.

Вскоре я увидел облако влажной пыли, образованное брызгами водопада: течение Рейна становилось все более быстрым; верхушки нескольких скал причудливой формы выступали из воды, как спящие кайманы; разбиваясь об них, вода словно настраивалась на то мощное падение, какое она собиралась совершить. То в одном, то в другом месте на поверхности реки были видны гладкие, как лед, участки спокойной воды изумрудного цвета, позволявшей разглядеть песчаное дно настолько ясно, что можно было посчитать камешки, которые его усеивали; наконец, я подошел к тому месту, где русло реки внезапно обрывается и она низвергается вниз сплошной массой в двадцать футов толщиной и триста — шириной на дно пропасти глубиной в семьдесят футов.

Или я плохо изобразил интерес, который внушал мне сэр Уильямс, или читатель должен представить себе, что я испытал при виде такого зрелища. Падение этого огромного потока воды, которое в любом другом случае вызвало бы у меня лишь любопытство, пробудило во мне тогда глубочайший ужас; мне казалось, что земля, на которой я стоял, стала вдруг зыбкой, что меня увлекает за собой неистовый поток, я приближаюсь к водопаду, слышу рев бездны, ощущаю ее дыхание, поток перестает меня поддерживать, меня бросает из пропасти в пропасть, я задыхаюсь, не могу кричать и, разбитый и переломанный, ловлю ртом воздух. Иногда мы видим подобные сны, а затем просыпаемся в тот самый миг, когда, кажется, нам предстоит умереть: мы приходим в себя, ощупываем свое тело и смеемся, пребывая в убеждении, что совершенно невозможно оказаться в подобной опасности. Но в такой невероятной опасности оказались два человека: они испытали такие ужасные страхи, они ощутили, как что-то уносит их, низвергает и уничтожает; они скатывались со скалы на скалу и задыхались, разбитые и переломанные, но им не дано было проснуться в миг смерти.

Я стоял, будто прикованный, у верхней части водопада, хотя оттуда открывался наименее красивый вид; но мне было не до его красот: с какой бы точки я ни смотрел на водопад, сквозь волшебную картину на меня наплывало ужасное воспоминание. Наконец, поддавшись назойливым настояниям проводника, который, совсем не понимая, почему мне вздумалось там остановиться, на плохом французском старался объяснить, что место для осмотра выбрано мной плохо и что водопад красивее выглядит снизу, я стал спускаться вниз. Оглушенный грохотом, скользя по влажным ступеням, на которые падали брызги воды, я машинально следовал за проводником. Минут через десять спуска мы подошли к дощатому сооружению, которое называется Фишец и подходит так близко к водопаду, что, подняв голову, можно увидеть, как поток низвергается возле вас, а протянув руку, коснуться его.

Именно с этой шаткой галереи Рейн выглядит по-настоящему страшным в своей мощи и красоте, и тут уже невозможно подобрать сравнений: это не грохот пушки, не рычание льва, не раскаты грома; это нечто сродни хаосу, это хляби небесные, разверзшиеся по повелению Бога в дни всемирного потопа; короче, это неизмеримая, неописуемая масса воды, которая подавляет, ужасает, уничтожает вас, хотя вам и известно: опасности, что эта лавина накроет вас, не существует.

Тем не менее как раз здесь сэру Артуру пришла в голову мысль спуститься по Рейнскому водопаду на лодке, и, покидая эту галерею, он предложил смертельное пари лорду Мэрди, согласившемуся на него: признаться, понять все это невозможно.

Осмотрев Рейнский водопад из замка Лауфен, то есть с его верхнего уровня, а затем с Фишеца, то есть снизу, я решил взглянуть на него с середины течения реки; с этой целью я спустился по берегу шагов на сто и в какой-то маленькой бухточке обнаружил около дюжины лодок, ожидавших пассажиров, чтобы перевезти их на другой берег. Я прыгнул в одну из них, и за мной последовал Франческо с моей дорожной сумкой; после этого я приказал хозяину лодки отвезти меня на середину реки. Хотя мы были уже в ста шагах от водопада, река была здесь такой же неспокойной и бурливой, как море в непогоду; однако, достигнув центра обширной водной глади, мы обнаружили, что на середине реки течение заметно тише: дело в том, что водопад разделяет скала; эта скала, на склонах которой растут мох, плющ и деревья, а на вершине водружено нечто вроде флюгера, изображающего Вильгельма Телля, рассекает поток воды, который расходится в стороны, с бурлением огибая ее основание, но оставляет позади нее целую полосу спокойной и чистой воды, особенно в сравнении с двумя бурлящими рядом рукавами потока. При виде этого я поинтересовался у лодочника, не удастся ли нам, воспользовавшись этой своеобразной кильватерной струей, подняться по течению до скалы; он ответил мне, что подобная попытка, не будучи опасной, все же довольно трудна из-за плеска волн, постоянно отбрасывающих лодку в один или другой бурлящий поток, но, тем не менее, если мне угодно будет дать ему пять франков, он попытается это проделать. В ответ я положил ему в руку то, что у меня было потребовано, и он начал грести к водопаду.

Как он и предупреждал, нам было довольно трудно преодолевать волны, все время отбрасывающие нас в сторону; но, благодаря своему умению, лодочнику удавалось грести в нужном направлении. И чем ближе мы подплывали к скале, тем больше успокаивалась под нашей лодкой река, бурлившая справа и слева. Наконец, нам удалось добраться до вполне спокойного места, где нашему кормчему было легче удержаться. С того места, где мы находились, то есть с середины потока, окутанного пеной и брызгами, водопад являл собой сказочное великолепие: солнце, клонившееся к закату, окрашивало его верхнюю часть ярко-розовым цветом, в то время как радуга озаряла облако пара, который, как я уже говорил, поднимался из бездны на высоту в двести футов. Я с восторгом наблюдал эту картину почти полчаса, после чего лодочник спросил меня, где я собираюсь ночевать; в ответ я сказал ему, что рассчитывал провести ночь в дороге и с этой целью намеревался поискать коляску в Нойхаузене или в Альтенбур-ге, а учитывая, что ничего особенно интересного по пути не было, рассчитывал, использовав ночь, ко времени пробуждения оказаться в двенадцати льё от Шаффхаузена.

— Если вы, сударь, нуждаетесь лишь в средстве передвижения, — обратился ко мне лодочник, — и лодка покажется вам столь же удобной постелью, как коляска, то нет нужды ехать в Нойхаузен или в Альтенбург в поисках того, что вам надобно: стоит мне поднять два весла, и мы помчимся так быстро, как если бы нас понесли две лучшие лошади герцогства Баденского.

Предложение было так заманчиво, что, по моему мнению, ничего лучше придумать было невозможно. Мы сошлись на цене в десять франков с уплатой в Кайзерштуле. Как только торг был закончен, лодочник перестал противиться скорости течения, и, как он и обещал мне, маленькая лодка, легкая как ласточка, стала удаляться от водопада с такой скоростью, что у нас на несколько секунд перехватило дыхание.

Еще минут десять мы могли охватывать взглядом весь водопад, издалека казавшийся, впрочем, не таким грандиозным, как вблизи, принимая во внимание, что с небольшого расстояния он заслоняет горизонт, а издалека воспринимается лишь как главное украшение некой картины, при том что все окружающее выглядит убогим и невыразительным: замок Лауфен не очень живописен и своей тяжелой архитектурой давит на водопад, а селение Нойха-узен безлико, если не сказать больше; наконец, виноградники, окружающие замок и селение, немало способствуют тому, что они имеют сугубо обыденный и далеко не поэтический вид. Достойным обрамлением такому великолепному водопаду могли бы стать итальянские пинии, голландские тополи или прекрасные дубы нашей Бретани.

За первой же излучиной реки я потерял все это из виду, но еще долго слышал рев водопада, а за купами деревьев, которые стоят вдоль изгибов Рейна, различал белую водную пыль, образующую над водопадом постоянное облако. Наконец, расстояние заглушило гул, сумерки скрыли дымку, и я стал думать о том, каким образом с наименьшими неудобствами провести в лодке ночь. От реки поднималась пронизывающая сырость, по поверхности воды пробегал прохладный ветерок, а от той и другой неприятности меня защищала лишь блуза из сурового полотна и штаны из белого тика; я попытался справиться с этим, расположившись на дне лодки; сделав подушку из дорожной сумки и засунув руки в карманы, я, благодаря этим предосторожностям, смог успешно противостоять холодному дыханию ночи. Впрочем, мы двигались вполне быстро; я смотрел, как по обеим сторонам реки проносятся деревья, виноградники и дома, и это мелькание в конце концов стало производить на меня впечатление бесконечного вальса. Голова закружилась, я закрыл глаза и, убаюканный течением воды, погрузился в дремоту, которая уже не была бодрствованием, но еще не была сном. Охваченный сонливостью, я, тем не менее, чувствовал, что живу, и ощущение холода овладевало всем моим телом; мне было понятно, что надо встряхнуться и избавиться от оцепенения, отогреться мыслью, но у меня не было на это духа, и я поддался этой болезненной бесчувственности. Время от времени я ощущал, что меня несет все быстрее, слышал нарастающий и пугающий шум, поднимал отяжелевшую голову и видел, что проношусь, как стрела, под аркой моста, о который разбивались пенистые воды реки. В такой миг я испытывал смутное ощущение опасности, дрожь пробегала по всему моему телу, но, тем не менее, страх был не настолько силен, чтобы разбудить меня; мое наваждение продолжалось, и я чувствовал, что с каждой минутой мои руки и ноги цепенеют все больше и что даже греза, оживлявшая мое сознание, вот-вот развеется и угаснет. Наконец, я впал в полное забытье, и, случись мне в это время упасть в воду, я утонул бы, даже не осознав этого и полагая, что продолжается мой сон. Не знаю, как долго длилось это оцепенение, но вдруг я почувствовал, что со мной делают все возможное, чтобы вывести меня из этого состояния, и изо всех сил постарался помочь Франческо и лодочнику. Благодаря добровольному содействию с моей стороны и их усилиям, я благополучно выбрался из лодки на берег, затем увидел, что вхожу в какой-то укрепленный замок, а потом обнаружил, что лежу в теплой постели и понемногу отогреваюсь. После этого я оказался способен спросить, в какой части света мы высадились, и с полным безразличием узнал, что нахожусь в Красном замке и за определенную плату пользуюсь там гостеприимством великого герцога Баденского.

LIX КЕНИГСФЕЛЬДЕН

На следующий день мы вышли на рассвете; ночью меня долго мучил кошмар, в котором реальность смешалась со сновидением: мне казалось, что моя кровать плывет, как лодка; я ощущал, как меня притягивает водопад, но в то мгновение, когда поток должен был низвергнуться в бездну, опасность угрожала уже не мне, а сэру Уильямсу, и мне снова виделось, как он стоит, скрестив руки и глядя в небо; несчастный молодой человек привел в смятение весь мой сон. Что стало с его телом? Донес ли его Рейн до океана, и выбросил ли океан несчастного влюбленного на берега Англии, которые он покинул в таком отчаянии и на которые возвращался исцеленным? Я прошел по мосту, отделяющему Великое герцогство Баденское от кантона Ааргау, но остановился посередине, чтобы бросить последний взгляд на Рейн: сквозь окутавший меня туман я различал до определенного расстояния бурлящие волны, и мне казалось, что в любую секунду на гребне этих волн я увижу поднявшееся из воды тело бедняги Бландела; у меня недоставало сил оторваться от берегов реки, ибо мне казалось, что, покинув их, я потеряю последнюю надежду увидеть его; наконец, настало время решаться: я бросил последний взгляд на течение реки, сказал ей последнее прости и направился в Баден.

В течение часа я шел посреди тумана; затем, около восьми или девяти часов утра, тусклый и холодный небосвод потеплел и с одного края окрасился в желтый цвет, а несколько бледных солнечных лучей пробилось сквозь скопление облаков; вскоре облака стали расползаться полосами и исчезать, скользя по земле и образуя долины, склоны которых представлялись твердыми, и горы из тумана, по которым, казалось, можно было взбираться; понемногу это море облаков поднялось и медленно поплыло вверх, обнажив сначала виноградники, затем деревья, а потом и горы; наконец, все эти плавучие острова небесного моря слились воедино в его лазури, а в итоге смешались и затерялись в прозрачных потоках эфира.

И тогда передо мной открылась радующая глаз приятная дорога, которая с помощью всех уловок кокетства, какими наделила ее природа, старалась отвлечь меня от вчерашних переживаний; поля с их свежестью, деревья с их шепотом, горы с их водопадами пытались помочь мне забыть о злодеянии, совершенном рекой. Я обернулся в ее сторону: она одна продолжала катить клубы тумана, она одна, как тиран, старалась спрятаться от Божьего ока. Не знаю, почему такая странная мысль пришла мне в голову, не знаю, как она обрела реальность в моем сознании, но факт тот, что я прошел несколько льё, пребывая во власти этой навязчивой идеи, которую не в состоянии был отогнать мой разум. Так уж устроена гордыня человека, всегда готового поверить, исходя из бессознательных и неотступных воспоминаний об Эдеме, что он властелин земли и ему должно угождать все сотворенное Богом.

Так, следуя по восхитительной местности, я и добрался до города Бадена.

Желая использовать время, которое испросил у меня трактирщик, взявшийся приготовить мне обед, я поднялся к старинному замку, возвышавшемуся над городом, одному из тех огромных феодальных гнезд, какие оказались разорены народным гневом. Эта крепость, носившая название "Баденская скала", оставалась в руках Австрийской династии вплоть до 1415 года — до того времени, когда она была захвачена и разрушена конфедератами, которые мстили ей за то, что ее стены так долго делали неприступным убежище угнетателей, готовивших там походы к Моргартену и к Земпаху. С высоты этих руин, не представляющих, впрочем, никакого другого интереса, можно охватить взглядом весь город, вытянувшийся по берегам реки Лиммат и со своими белыми домами с зелеными ставнями кажущийся делом рук не только каменщиков, но и художников; на втором плане видны покрытые лесами холмы, похожие на подступы к ледникам, а дальше, на горизонте, как гигантский ряд зубов, — цепь остроконечных и заснеженных пиков Главного Альпийского хребта — от Юнгфрау до Глерниша.

Ничего особенно занимательного, способного удержать меня там, в Бадене не было, ибо мне довелось достаточно долго пробыть в Эксе, удовлетворяя любопытство, которое могла вызвать во мне тайна термальных вод, и потому я ограничился беглым осмотром источников, бурлящих прямо посреди течения Лиммата; их высокая температура, достигающая тридцати восьми градусов, вызвана, как считается, наличием гипса и мергеля, покрытого пластами известняка, из которых сформирован Легерберг и сквозь который они просачиваются. Я привожу эту точку зрения, никак ее не оценивая, однако спешу снять с себя всякую ответственность за нее.

Но вот что мне хотелось увидеть и что притягивало меня, словно магнит, так это место, где был убит император Альбрехт и которое потомки его врагов назвали Кениге — фельден, или Королевское поле. Это поле, расположенное, как уже было сказано, на берегах Ройса, тянется до Виндиша, древней Виндониссы римлян, основанной Гер-маником во время его походов на Рейн. Античный город, от которого сегодня не осталось никаких других руин, помимо тех, что скрыты под землей, занимал все пространство от Хаузена до Гебеншторфа и тянулся по берегам Ройса вплоть до слияния рек Ааре и Лиммат. За две недели до того, как я прибыл в эти места, какой-то землепашец разрыл своим плугом древнюю могилу и нашел там обломки шлема, щита и одного из тех бронзовых мечей, какие только испанцы умели закаливать в Эбро, делая их лезвие острее, чем у железного и стального оружия.

На том самом месте, где испустил дух император Альбрехт, его дочь Агнесса Венгерская построила монастырь Кенигсфельден. Его алтарь воздвигли там, где рос дуб, у которого сидел, прислоняясь к нему, император, когда его племянник Иоганн Швабский ударом копья пронзил ему горло. Агнесса приказала вырвать с корнем дерево, забрызганное кровью ее отца, и сделать из него ларь, служивший ей для хранения траурной одежды, которую она поклялась носить всю оставшуюся жизнь.

Вокруг клироса помещены изображения двадцати семи рыцарей, которые молятся, стоя на коленях. Рыцари эти — дворяне, убитые в битве при Земпахе. Среди этих настенных росписей установлен бюст — скульптурный портрет герцога Леопольда, пожелавшего умереть вместе с теми, кого он привел на поле битвы. Клирос, освещаемый через одиннадцать окон, цветные витражи которых — чудо XV века, отделен от церкви перегородкой; перейдя из одного помещения в другое, оказываешься у гробницы императора Альбрехта: она квадратной формы и окружена крашеной деревянной балюстрадой, у четырех углов и у четырех колонн которой развешены гербы членов императорской семьи, спящих вечным сном рядом с ее главой.

Дело в том, что, помимо императора Альбрехта, потерявшего на этом месте жизнь, под этим камнем покоятся, как указывает надпись на балюстраде, "его жена Елизаветау родившаяся в Каринтии, его дочь Агнесса, бывшая королева Венгрии, а также наш повелитель герцог Леопольду убитый при Земпахе".

Вокруг этих императорских останков покоятся останки герцогские и княжеские: герцога Леопольда Старого, его жены Екатерины Савойской, его дочери Екатерины Габсбургской, герцога Луссенского, герцога Генриха и его жены Елизаветы Вирнебургской, а также герцога Фридриха, сына римского императора Фридриха, и его жены Елизаветы, герцогини Лотарингской.

Ну а вокруг этих захоронений, под украшенными гербами плитами, погребены шестьдесят рыцарей в увенчанных коронами шлемах — все они были убиты в сражении под Земпахом; наконец, в соседних часовнях, образуя достойное обрамление этого оссуария, покоятся: справа — семь графов Габсбургских и два графа Гриффенштейн-ских, а слева — четыре графа Лауфенбургских и пять графов Райнахских и Брандисских.

Так что если бы сегодня Господь позволил, чтобы император Альбрехт поднялся из могилы и разбудил окружающих его мертвых придворных, у него образовалась бы такая благородная и многочисленная свита, какой нет ни у кого из королей, носящих скипетр и корону в наши дни.

В то время как я попирал ногами прах всех этих феодальных владетелей, тот человек, что сопровождал меня, заметил, что настало время вечерни, и, хотя никто не должен был явиться на этот призыв, ударил в колокол — тот самый, который подарила монастырю Агнесса. Я подошел к этому человеку и поинтересовался у него, состоится ли богослужение.

— Нет, — ответил мне он, — я звоню, призывая к вечерне мертвых; оставим же их в их церкви.

И мы вышли.

Он звонит так трижды в день: первый раз — перед началом мессы, второй — перед вечерней и третий — возвещая время молитвы, обращенной к Богородице.

Мы направились в монастырь святой Клары, где находится опочивальня, куда в возрасте двадцати семи лет, с сердцем, наполненным рвением молодости и жаждой мести, вошла Агнесса, молившаяся здесь более полувека, и откуда она вышла, по ее словам, очищенной от всякой грязи, чтобы по достижении восьмидесяти четырех лет присоединиться к своему отцу.

В наддверии при входе в эту комнату изображен в полный рост шут королевы: его звали Хенрик, и он был из кантона Ури. Без сомнения, этот портрет служил намеком на радости, удовольствия и суетность мира, которые Агнесса, удалившись в монастырскую обитель, оставила за пределами своей кельи.

Эта келья оставалась печальной, голой и строгой, как жилище самой ревностной инокини, все то время, пока там жила дочь Альбрехта. В шкафчике у изножья кровати еще стоит грубой работы ларь, где монахиня-сирота хранила свою траурную одежду. Он вырезан из дуба, и в некоторых местах кора дерева оставлена нетронутой: это те ее участки, что были залиты кровью. После смерти Агнессы в этой келье жила Цецилия фон Райнах, которая, потеряв мужа и братьев в битве при Земпахе, в свою очередь пришла сюда, чтобы обрести убежище в монастыре и утешение в Боге. Именно она велела написать в этой самой келье портреты двадцати семи коленопреклоненных рыцарей, и фрески в часовне — всего лишь копии с них.

День клонился к вечеру, и было уже три часа пополудни; в Кенигсфельдене я увидел все, что тут стоило осмотреть, и, поскольку мне хотелось попасть в тот же вечер в Аарау, я снова сел в коляску, нанятую мной в Бадене. Однако, при всем своем желании ехать как можно быстрее, через час я остановил коляску у подножия Вюльпельсбер-га: дело в том, что на его вершине высится замок Габсбург, и я не мог позволить себе проехать так близко от колыбели современных цезарей, не посетив ее.

Замок этотрасположен на длинной и узкой горе; от него уцелела одна башня, которая, благодаря своей простой и массивной архитектуре, великолепно сохранилась, хотя она и была построена в XI веке; в одном из залов башни, стены которого от времени и дыма стали черными, как эбеновое дерево, еще сохранились остатки скульптурных украшений. На боковой стороне башни примостилось какое-то бесформенное строение, которому она служит опорой; там живет пастушеская семья, превратившая в конюшню оружейный зал великого Рудольфа. Неизжитое у людей ощущение собственной слабости и их старинная привычка к послушанию привели к тому, что несколько лачуг разместилось вокруг этих руин, служивших жилищем первенца Австрийской династии. Название и груда камней, покрытых соломой, — вот и все, что осталось от замка и владений человека, потомство которого царствовало на протяжении пятисот лет и угасло только с Марией Терезией.

Пастух, живущий теперь в этих развалинах и возложивший на себя обязанности проводника, показал мне из окна, выходящего на восточную сторону, небольшую речку, которая протекает по долине и с которой связано одно достаточно любопытное предание. Однажды, когда Рудольф фон Габсбург возвращался из Меллингена, сидя на великолепной лошади, он увидел на берегу реки священника, шедшего причащать умирающего; река вздулась от дождей, и преподобный отец не знал, как переправиться через нее. Он уже решил было разуться, чтобы перейти ее вброд, но в это время к нему подъехал граф, который, спрыгнув с коня, преклонил колено, чтобы испросить благословение у служителя Господа, а затем, получив его, предложил священнику свою лошадь. Тот согласился и переехал реку верхом; граф проследовал за ним пешком до ложа умирающего и помогал служителю культа совершать священный обряд. Когда причащение завершилось, священник вышел из дома и хотел вернуть графу Рудольфу лошадь, которую тот одолжил ему, но благочестивый вельможа отказался и, поскольку священник продолжал настаивать, ответил: "Не дай Бог, отец мой! Разве я осмелюсь воспользоваться лошадью, которая несла на себе Создателя?! Так что оставьте ее себе, отец мой, как залог моей преданности вашему святому ордену: впредь она принадлежит вашей церкви".

Десять лет спустя бедный священник стал капелланом архиепископа Майнцского, а граф Рудольф фон Габсбург выступил претендентом на корону империи. И тогда священник вспомнил, какое смирение проявил перед ним этот вельможа, и решил рассчитаться с ним за полученные от него почести. Должность, которую он занимал, позволяла ему оказывать большое влияние на архиепископа, а тот, в свою очередь, пользовался доверием у курфюрстов. Рудольф фон Габсбург получил большинство голосов и был избран римским императором.

В конце XV века конфедераты предприняли осаду замка Габсбург. Защитой его руководил австрийский комендант, державшийся до последней крайности. Швейцарцы несколько раз предлагали ему почетную капитуляцию, но он неизменно отказывался от нее; наконец, под давлением голода он послал к ним парламентера. Но было уже поздно: противники, узнав, до какого отчаянного положения доведен гарнизон, отвергли все предложения и потребовали от осажденных сдаться на милость победителя; в этих обстоятельствах жена коменданта попросила выпустить ее из замка, разрешив ей унести с собой самое для нее ценное.

Такое разрешение было ей дано: ворота тут же открылись, и она вышла из замка, неся на плечах своего мужа; швейцарцы, верные своему слову, позволили ей пройти, но едва она опустила на землю того, кого спасла ее благая уловка, как он заколол ее, чтобы никто не мог сказать, что рыцарь обязан жизнью женщине.

Несмотря на все мыслимые вопросы, какие я задавал моему экскурсоводу, никаких других преданий добиться от него мне так и не удалось. И потому, увидев, что его познания исчерпаны, я на исходе дня снова сел в коляску; спустя четверть часа я уже проезжал мимо купален Шинц-наха, а в Аарау приехал еще достаточно рано, чтобы побывать на лучшей ножевой фабрике города.

Эту продукцию столицы Ааргау мне чрезвычайно расхваливали, и при такой ее известности было бы досадно проехать мимо столь знаменитого производства, не увезя с собой образчик его изделий. И потому, невзирая на то что мой кошелек был крайне тощ, а пополнить его мне предстояло лишь в Лозанне, я решил пожертвовать частью оставшихся у меня денег, ибо был убежден, что подобный случай мне уже никогда больше не представится. В итоге я за десять франков купил пару бритв, которые были упрятаны в кожаный ремень, предназначенный для их правки, и, в восторге от своей покупки, вернулся в гостиницу, чтобы опробовать их.

Проведя лезвием брадобрейного инструмента по этому ремню, я заметил, что на его ручке написан адрес; я был этим очень обрадован, так как у меня появилась возможность дать его тем из моих друзей, кто, приехав в Швейцарию, хотел бы, как и я, воспользоваться случаем и обзавестись бритвами на ножевой фабрике в Аарау. Вот этот адрес:

"Для флота.

Франсуа БЕРНАР;

Производитель Бритв и Бритвенных ремней,

Париж, улица Сен-Дени, 74".

Это были лучшие бритвы из всех, какие мне когда-либо встречались.

LX ОСТРОВ СВЯТОГО ПЕТРА

Унижение, испытываемое мною при мысли, что я проделал тысячу двести льё ради того, чтобы покупать в Аарау бритвы с улицы Сен-Дени, стало причиной того, что на следующий день, сразу после завтрака, я покинул гостиницу "Аист", избранную мною накануне вечером для ночлега, и продолжил путь, проехав через Ольтен, очаровательный городок в кантоне Золотурн, расположенный по берегам Ааре и известный тем, что его жители некогда воздвигли памятник Тиберию Клавдию Нерону, "quod viam per Jurassi valles duxit^[57]". Поскольку никаких следов этой античной римской дороги не существует, я остановился там лишь для того, чтобы дать лошади передохнуть, и к трем часам пополудни прибыл в Золотурн, так что у меня оставалось ровно столько времени, чтобы успеть подняться на Вайссенштайн и полюбоваться оттуда заходом солнца.

К этой экскурсии меня особенно склоняло то, что, в отличие от Альпийских гор, Вайссенштайн, относящийся к горам Юры, достиг определенной степени цивилизации — это, несомненно, определялось его близостью к Франции. Чтобы добраться до самой высокой его вершины, достаточно лишь сесть в удобную коляску и сказать: "Пошел!" Стоимость такой поездки составляет двадцать франков, то есть несколько дешевле, чем подниматься туда пешком, наняв проводника. Подобный способ передвижения устраивал меня еще и потому, что силы мои начали иссякать и с каждым днем привлекательность гор убывала в моих глазах. Я оставил за своей спиной столько вершин, что воспоминания, сохранившиеся у меня о них, весьма напоминали хаос, и в этом нагромождении Пелиона на Оссу я действительно уже не мог отличить Оссы от Пелиона. Так что мне оставалось лишь возблагодарить Бога за то, что, вопреки обычному своему промыслу, самое лучшее он сохранил для меня напоследок. Я как можно удобнее разместился в коляске, возложив на кучера заботу о моей царственной особе, возвысил Франческо до ранга моего историографа, поручив ему внимательно и добросовестно отмечать все примечательное, что встретится нам в пути, и заснул сном невинного младенца; три часа спустя я проснулся у дверей гостиницы и тут же спросил Франческо, что привлекло его внимание по дороге; как выяснилось из его ответа, более всего он был поражен тем, что дорога все время шла вверх.

Поскольку в Золотурне у меня не было времени поесть, я дал наказ г-же Бруннер, хозяйке гостиницы, со всей заботой отнестись к обеду, который она собиралась мне подать. Госпожа Бруннер заявила, что для приготовления образцового обеда ей понадобится час, и спросила, нет ли у меня желания с пользой провести это время, поднявшись на вершину Рётифлуэ. Я содрогнулся всем телом: мне подумалось, что меня самым бессовестным образом обманули, что гора, на которую я так легко поднялся, сулит мне одни лишь разочарования и я обречен взбираться на другую собственными ногами; однако, обернувшись, я увидел за дверями кухни такое необъятное и такое величественное зрелище, что несколько успокоился. Тогда я поинтересовался, насколько больше можно увидеть с вершины Рётифлуэ в сравнении с вершиной Вайссен-штайна, и услышал в ответ, что оттуда мне удастся увидеть долины Юры, часть Северной Швейцарии, Шварцвальд и несколько вершин Вогезов и Кот-д’Ора; на это я ответил, что за последние четыре месяца мне довелось повидать столько гор, что я прекрасно представляю себя, как могут выглядеть и эти, а потому ограничусь панорамой Вайссенштайна.

Одновременно я поинтересовался, нельзя ли взамен этого приготовить мне ванну; г-жа Бруннер ответила, что нет ничего проще, и мне надо лишь сказать, какую ванну я предпочитаю — водную или молочную.

Понимая, насколько велика была у меня в эти минуты тяга к сибаритству, нетрудно догадаться, какие желания пробудило во мне последнее предложение; к несчастью, молочная ванна должна была быть императорским наслаждением, которое мог позволить себе только банкир. Вспомнив, какие мерки молока доставляли в Париже к моей двери по утрам и как мой слуга из месяца в месяц не переставая суммировал их стоимость, по семьдесят пять сантимов за каждую, я подсчитал, что таких мерок, особенно при моих габаритах, понадобится от тысячи двухсот до тысячи пятисот, и это самое малое. Но тысяча двести раз по семьдесят пять сантимов это, все же, изрядная сумма. Сунув руку в карман жилета и пропустив между большим и указательным пальцами одну за другой пять последних золотых монет, оставшихся у меня на дорогу до Лозанны, я убедился в том, что их не хватит даже на задаток, и скромно попросил водную ванну.

— Вы делаете ошибку, — сказала мне г-жа Бруннер, — молочная ванна ненамного дороже, однако она значительно полезнее.

Меня тотчас охватил страх, что при таких ценах даже водная ванна может оказаться мне не по карману.

— Неужели! — живо откликнулся я. — И какая же у них разница в цене?

— Водная ванна стоит пять франков, а молочная — десять.

— Как это десять франков?! — воскликнул я. — Десять франков за молочную ванну?

— Да, конечно, сударь, — ответила славная трактирщица, не поняв моего вопроса, — молочные ванны сейчас немного подорожали, поскольку коровы теперь спускаются с горных пастбищ; в августе и в сентябре такие ванны стоят всего лишь шесть франков.

— Вот как! Что ж, госпожа Бруннер, такая цена меня совсем не смущает; распорядитесь подогреть мне молочную ванну, и поскорее.

— Вы будете принимать ванну в своей комнате?

— А можно принимать ее в своей комнате?

— Как пожелаете.

— За обедом?

— Разумеется.

— У окна?

— Замечательно.

— Любуясь заходом солнца?

— Совершенно верно.

— И при всем при этом обед будет съедобен?.. Да ваша гостиница — просто рай, госпожа Бруннер!

— Сударь, — ответила мне хозяйка, поклонившись, — я беру постояльцев на полный пансион и делаю скидки тем, кто останавливается на две недели.

К сожалению, я не мог воспользоваться этим экономически выгодным предложением, сделанным мне г-жой Бруннер, и, ограничившись просьбой поторопиться с ванной, поднялся в свою комнату. Поскольку никаких других путешественников, кроме меня, в гостинице не было, мне выделили самую большую и самую удобную спальню; я вышел на балкон и, признаться, при всей своей привычке к прекраснейшим видам Швейцарии пришел в восхищение от раскинувшейся передо мной панорамы.

Вообразите себе полукруг в сто пятьдесят льё, справа ограниченный Главным Альпийским хребтом, а слева — бесконечным горизонтом, охватывающим три реки, семь озер, двенадцать городов, сорок деревень и сто пятьдесят шесть гор, причем все это окрашено в тысячу цветов лучами заходящего осеннего солнца, и ты видишь все это, сидя в ванной, стоящей возле накрытого стола с великолепным обедом, — и тогда вы составите себе представление о панораме Вайссенштайна, открывающейся в наиприятнейшей обстановке; мне, во всяком случае, этот вид показался великолепным.

Однако у меня недостает смелости описывать его, ибо, при своем пристрастии свято и непоколебимо придерживаться истины, я чрезвычайно опасаюсь, что на мое описание могли бы оказать воздействие ванна и обед.

Я спал самым прекрасным и самым безмятежным сном, когда на следующий день Франческо вошел в мою комнату в четыре часа утра: он рассудил, что раз я видел заход солнца, то мне никак нельзя упускать возможность увидеть и его восход, чтобы составить себе полное впечатление; ну а поскольку я уже все равно проснулся, то мне подумалось, что для меня лучше всего будет согласиться с его мнением.

Однако в гостинице г-жи Бруннер я уже приобрел привычки сибарита, и потому, вместо того чтобы встать с постели, я велел пододвинуть мою кровать к окну, и мне понадобилось лишь открыть глаза, чтобы насладиться тем же зрелищем, какое на Фаульхорне и на Риги стоило мне таких тягот и усилий. Несмотря на развязность моего поведения, солнце на заставило себя ждать и, со своим неизменным постоянством и великолепием, взошло, заставив сверкать, словно череду вулканов, необъятную цепь ледников, протянувшуюся от Монблана до Тироля. Я любовался всеми переливами света при его возвращении так же, как прежде следил за всеми изменениями его красок, когда он уходил; затем, когда этот удивительный волшебный фонарь стал утомлять меня самой своей возвышенной красотой, я велел закрыть окно, задернуть шторы, пододвинуть кровать к стене и, закрыв глаза, снова заснул, будто все это было лишь грезой.

Поскольку после этой картинной сцены никто больше не решился войти в мою комнату, я взял на себя смелость проснуться лишь в полдень и проспал, таким образом, шестнадцать часов за вычетом сорока минут, потраченных мною на любование восходом солнца.

Так как у меня было желание осмотреть Золотурн повнимательнее, мне следовало поторапливаться; поэтому я велел запрягать и через полтора часа спустился к воротам города.

Золотурн имеет совершенно квадратную форму и укреплен лучше, чем любой другой город в Швейцарии; старинная башня, построенная, по утверждению жителей, римлянами и существовавшая еще до Рождества Христова, показалась мне постройкой VII или VIII века. Вначале она высилась одна, как указывает ее название Золотурн, но постепенно к ней стали примыкать дома, которые, собравшись под ее защитой, образовали город, отличающийся одной особенностью — здесь все определяется числом одиннадцать: в городе одиннадцать улиц, одиннадцать водоразборных фонтанов, одиннадцать церквей, одиннадцать каноников, одиннадцать капелланов, одиннадцать колоколов, одиннадцать пожарных насосов, одиннадцать рот городского ополчения и одиннадцать советников.

Город владеет арсеналом, устроенным лучше всех других в Швейцарии; в первом зале расположен артиллерийский парк из тридцати шести пушек; этот зал опирается на три колонны, увешанные трофеями; первая из них украшена добычей, взятой под Муртеном: там висит знамя герцога Бургундского и стяг рыцарей Святого Георгия; вторая колонна посвящена памяти о битве под Дорнахом, и здесь по их двойным головам можно узнать орлов Австрийской династии; наконец, на третьей колонне висят два знамени, захваченные в битве под Санкт-Якобом у нашего короля Людовика XI.

Второй зал отдан ружьям: в то время, когда я посетил его, там находилось шесть тысяч стволов в совершенно исправном состоянии, которые в случае необходимости можно было немедленно раздать.

В третьем зале хранятся доспехи: две тысячи полных наборов боевого снаряжения XV, XVI и XVII веков разложены здесь как попало, без всякого порядка и без всякого знания дела. В центре арсенала возвышается овальный стол, вокруг которого сидят тринадцать воинов, воплощающих тринадцать кантонов. Чтобы облачить представляющие их манекены, швейцарцы выбрали тринадцать огромных доспехов, которые по виду могли бы принадлежать племени титанов. Это напомнило мне Александра Македонского, приказывавшего закапывать, обозначая его имя и название олимпиады, в годы которой он царствовал, конские удила огромного размера, чтобы потомки судили о росте его воинов по росту их коней.

После арсенала нам предстояло посетить кладбище в Цухвиле: то было своего рода политическое паломничество, так как на этом кладбище находится могила Кос-тюшко. На памятнике, имеющем форму высокого прямоугольного обелиска, начертана такая эпитафия:

VISCERA

THAD DA El KOSCIUSZKO DEPOSITA DIE XVIIOCTOBRIS M DCCC XVII.^[58]

Поскольку других достопримечательностей в городе не было, а после долгого сна на Вайссенштайне мне вполне можно было недоспать ночью, я велел запрячь лошадь в коляску в восемь часов вечера и прибыл в Бьен к часу ночи.

Пока Франческо стучал в дверь гостиницы "Белый крест", я рассматривал находившийся на площади очаровательный фонтан; сверху его украшает скульптурная группа, относящаяся, по-видимому, к XVI веку: она представляет собой ангела-хранителя, уносящего в своих руках агнца, которого Сатана пытается у него отнять. Аллегория души, разрывающейся между добрым и злым началами, была слишком очевидной, чтобы я искал тут иной смысл.

В 1826 году, когда вокруг фонтана разрыли землю, чтобы устроить бассейн, там было найдено большое количество римских монет; часть из них отдали на хранение в городскую ратушу, а другую закопали под новым фундаментом вместе с точно таким же количеством французских монет, помеченных тем же годом. Эти подробности сообщил мне хозяин гостиницы, пользуясь моим родным языком, по которому я уже начал скучать; дело в том, что жители Бьена неожиданно и легко переходят на французский, тогда как в Золотурне на нем говорят не более десятка человек.

На следующий день, в восемь часов утра, нанятые мною лодочники были наготове, и мне следовало присоединиться к ним на косе между Нидау и Фингельцем; с места погрузки я увидел всю панораму небольшого Бьен-ского озера, одного из самых красивых озер Швейцарии, пользующегося известностью у современных туристов по той причине, что на его острове Святого Петра какое-то время жил Руссо. Этот остров виден издалека, и выглядит он так же, как Тополиный остров в Эрменонвиле, за исключением того, что в Эрменонвиле тополя чуть больше острова, тогда как здесь остров немного больше тополей. К тому же, из предосторожности он опоясан каменной стеной, возведенной с целью придать ему основательность, чтобы при подъеме воды в озере остров не выбросило на берег, как плавучее жилище Латоны.

Наше плавание, которому содействовал северо-восточный ветер, было исключительно приятным. На севере хребет Юры, поросший в верхней его части елями, а на среднем уровне — буками и дубами, отбрасывал в лазурные воды отражение склонов, покрытых виноградниками и усыпанных домами. На юге протянулась цепочка небольших безымянных холмов, за которыми скрывались Берн и Муртен, а над которыми, будто смотрящие вдаль великаны, высились заснеженные вершины Главного Альпийского хребта; наконец, на западе лежал тенистый и тихий островок Святого Петра, а за ним виднелся построенный амфитеатром город Серлье, дома которого словно взбираются по склону Жолимона, чтобы обосноваться на его плато.

Годы, когда Бьенское озеро не замерзает, очень редки. Это природное явление породило довольно странный обычай, которому не могли дать мне объяснения мои лодочники. Интендант острова Святого Петра, принадлежащего больнице Берна, обязан выдавать мешок орехов первому, кто придет на остров по корке льда, образующегося в это время на озере. Почти всегда эту награду получает житель Глареса; но вместе с тем редко случается год, когда не приходится оплакивать гибель какого-нибудь слишком торопливого путника, под которым треснул едва образовавшийся лед и который исчез, чтобы появиться на поверхности лишь после оттепели. Правда, мешок орехов стоит восемь баценов, а восемь баценов равняются восьмидесяти четырем су.

Наша лодка пристала к острову Святого Петра примерно через час; мы пересекли прекрасную дубовую рощу, оставив по левую руку от себя маленький домик, и подошли к гостинице, где находится комната, в которой жил Руссо; ее больше из расчета, чем из почтения, сохранили такой, какой она была в то время, когда он в ней обитал.

Это небольшая квадратная комната без обоев, с выступающими балками, освещенная через единственное окно, которое выходит на южную сторону озера; сквозь этот проем взгляд простирается до Главного Альпийского хребта. Тринадцать соломенных стульев, два стола, комод и деревянная кровать, такая же скромная по виду, как столы и стулья, выкрашенный в белый цвет пюпитр и зеленая фаянсовая печь составляют всю ее обстановку. Люк, находящийся в углу, при помощи стремянки соединяет комнату с нижними помещениями и при необходимости может служить потайным выходом.

Что же касается стен, то они исписаны именами поклонников "Общественного договора", "Эмиля" и "Новой

Элоизы", приезжавших сюда со всех концов света. Это коллекция довольно любопытных подписей, где не хватает лишь одной — подписи Руссо.

LXI ЛИС И ЛЕВ

Поскольку на тщательный осмотр Бьенского острова достаточно получаса, а лодочники были наняты мною на целый день, то я, проявив бережливость, велел им отвезти меня в Серлье, куда мы добрались к полудню; затем мы немедленно направились в Нёвшатель и увидели его через три часа пешего хода, выйдя из Сен-Блеза.

С этой стороны город выглядит довольно живописно, и этим он обязан старинному замку, тринадцать или четырнадцать веков назад давшему свое имя Шато-Нёф полосе земли, застроенной зданиями, которые подступают к озеру, и покрытой садам, которые окружают эти дома и делают каждый из них похожим на виллу. Характеру пейзажа вредит лишь желтоватый цвет камней, из которых построены стены домов: он придает городу вид огромной игрушки, вырезанной из сливочного масла.

Мы вошли в Нёвшатель через проход в баррикаде, сооруженной во время революции 1831 года. Цель этой революции, возглавленной необычайно мужественным человеком по имени Буркен, состояла в том, чтобы избавить город от власти Пруссии и полностью присоединить его к Швейцарской конфедерации.

И в самом деле, положение Нёвшателя было странным, ибо он одновременно входил в состав и республики, и королевства, посылая двух депутатов в швейцарский сейм и платя налоги Фридриху Вильгельму; местная знать и зависящий от нее народ были роялистами, а буржуазия и крестьяне, зависящие только от себя, — республиканцами.

В тот момент, когда я прибыл в Нёвшатель, вопрос о принадлежности города все еще обсуждался: жители Нёвшателя, не понимающие, кто они такие, со дня на день ожидали решения, которое сделало бы их либо швейцарцами, либо пруссаками; пока же взаимная ненависть не иссякала, и гарнизон замка, над воротами которого был виден орел с поломанными во время восстания когтями и короной и с федеральным гербом на груди, не осмеливался выходить в город, и по вечерам на его улицах громко распевали бунтарские песни, которые были подлинным призывом к оружию. Так что время было не слишком благоприятным для того, чтобы собирать легенды и предания: память о всех событиях прошлого растворилась в памяти о революции, и в этот период в Нёвшате-ле не было других героев, кроме нескольких молодых людей, узников прусской тюрьмы, прославленных в здешних местах и никому не известных по именам за стенами города, которому они принесли себя в жертву. Так что я остался в Нёвшателе всего на одну ночь; к тому же, на другом конце озера меня ожидали Грансон и память о героических событиях, происходивших там в XIV и XV веках.

В первом томе нашего повествования мы уже рассказывали, как Отон де Грансон, мавзолей которого сохранился в лозаннской церкви, был убит в Бурк-ан-Бресе, на турнирном поле, Жераром д’Эставайе, который сначала ранил его, а затем, еще живому, отрубил ему, в соответствии с условиями поединка, обе руки. Теперь нам остается рассказать о том, как благородный герцог Карл Бургундский потерпел постыдное поражение от простых жителей кантонов и был наголову разгромлен ими.

Во Франции в конце XV века решался важнейший вопрос: между собой спорили монархическая власть и феодальная вольница. Конечно, на первый взгляд, при сопоставлении поборников двух этих начал, шансы обеих сторон не вызывали особых сомнений, и недальновидные пророки считали возможным заранее предсказывать, кто в этом споре одержит победу. Воплощением королевской власти был старик, голова которого склонялась в большей степени от усталости, чем под бременем возраста, и который жил в укрепленном замке, расположенном далеко от столицы, в окружении немногочисленной стражи из шотландских лучников, брадобрея, сделанного им министром, главного королевского судьи, сделанного им заплечным мастером, и двух лакеев, сделанных им подручными палача. При нем находились также итальянские и испанские алхимики и лекари, проводившие жизнь в подземных лабораториях. Люди эти изготавливали там странные и неведомые яды, и, время от времени призванные королем, они каждый раз заставали его стоящим на коленях перед образом какого-нибудь святого или какой-нибудь иконой Богоматери. Король и алхимик вполголоса беседовали перед алтарем о, несомненно, благочестивых и святых делах, ибо их разговор часто прерывался крестными знамениями, молитвами и клятвенными обещаниями; затем, спустя какое-то время после этой таинственной беседы, возникали слухи о том, что некий принц, взбунтовавшийся против короля и собиравшийся объявить Франции беспощадную войну, неожиданно скончался в то самое время, когда он собирал своих солдат; или что некая вдова знатного вельможи, материнству которой, если оно было угодно Богу, предстояло продолжить знатный феодальный род и укрепить его могущество, раньше времени произвела на свет младенца, оказавшегося мертвым. Сразу после этого король, для которого все складывалось так благоприятно, отправлялся, дабы совершить благодарственные молебны, в паломничество либо к Мон-Сен-Мишелю, либо к кресту Сен-Ло, либо к Богоматери Эмбрёнской; и тогда можно было увидеть, как он появляется из своего логова: с головой, покрытой маленькой войлочной шапкой со свинцовыми образками по кругу, облаченный в камзол из потертого сукна, укутанный в старый плащ с меховой оторочкой и вооруженный всего лишь коротким и легким мечом, — этот странный король, напоминавший ничтожнейшего буржуа из его привилегированных городов и прозванный в народе Лисом из Плесси-ле-Тура.

Представитель феодальной знати, напротив, был полководцем в расцвете сил: он высоко и гордо носил голову, покрытую шлемом с короной; жил в великолепных дворцах или в роскошных шатрах; был постоянно окружен герцогами и принцами; принимал, словно император, посланцев Арагона и Бретани, послов Венеции и папского нунция; открыто и прилюдно вершил суд или мстил, на виду у всех нанося удар секирой или кинжалом. Его навязчивая идея состояла в том, чтобы возродить в своих интересах бывшее Бургундское королевство, именовавшееся Золотым Двором. Он полностью владел Маконне, Шароле и Осерруа и рассчитывал вынудить короля Рене отречься в его пользу от Анжуйского герцогства и Арелат-ского королевства; он завоевал Лотарингию; держал под залогом земли Ферретта и часть Эльзаса; за триста тысяч флоринов купил герцогство Гельдернское, зарился на герцогство Люксембургское; держал наготове и выставил в церкви святого Максимина скипетр и корону, мантию и хоругвь, и того, кому предстояло короновать его, уже выбрали: это был Георг Баденский, епископ Меца; он заручился обещанием императора Фридриха III сделать его главным имперским наместником, а взамен пообещал ему отдать свою дочь Марию за его сына Максимилиана. Короче, он простер свои руки так, чтобы одной из них касался океана, а другой — Средиземноморья, и всякий раз, появляясь перед своими будущими подданными и проезжая по своему грядущему королевству, он восседал на боевом коне, сбруя на котором равнялась по цене целому герцогству, или же сидел под золоченым балдахином, который смиренно несли четыре вельможи; и тогда люди, видя, как он следует мимо них во всем этом великолепии, с дрожью задумывались о его силе, могуществе и гневе и сторонились, уступая ему дорогу и говоря:

"Горе нашим городам, горе нам, ибо пришел бургундский лев!"

Эти два человека, стоявшие лицом друг к другу и готовые вступить в схватку, были: Людовик Хитрый и Карл Смелый.

Вот каково было положение короля Франции.

Он только что подписал договор с герцогом Бретани, ненадежным союзником, с которым ему удавалось сохранять дружеские отношения лишь при помощи золота и обещаний, и только что возобновил перемирие с королем Арагона. Он приказал убить графа д’Арманьяка, стремившегося привести во Францию англичан, и, устроив так, что у беременной графини случился выкидыш, завладел ее графством. Он отравил герцога Гиенского и присоединил его герцогство к королевским владениям; он привлек герцога Алансонского к суду и конфисковал его владения; он приказал казнить коннетабля де Сен-Поля и упразднил его должность; он осадил в Карлй герцога Немурско-го и, наконец, отдал в жены Людовику, герцогу Орлеанскому, свою дочь Жанну, а Петру Бурбонскому, сиру де Божё, — свою дочь Анну. В это самое время, то есть в конце 1473 года, он старался примирить эрцгерцога Сигиз-мунда со швейцарцами, предложив одному деньги, необходимые для выкупа его герцогства, а другим — взять их в наемники. Он отправил посольство к королю Рене, чтобы заявить о своих давних притязаниях, какие у него были в качестве наследника своей матери и кредитора, на все владения и имения Анжуйского дома, а также предъявить новые права, которые госпожа Маргарита, королева Англии, недавно получившая свободу благодаря мирному договору, заключенному им в Пекиньи, добавила к прежним, согласившись уступить ему полностью все владения, какие ей полагались из наследства короля Рене. Затем, когда на западе и на юге улеглись все волнения, а на востоке и на севере были раскинуты все сети, он, выставив, как всегда, предлогом паломничество и избрав на этот раз собор Богоматери в Ле-Пюи-ан-Веле, который был знаменит скульптурным изображением Пресвятой Девы, вырезанным из дерева ситтим пророком Иеремией, 19 февраля 1476 года выехал с этой благой целью из Плесси-ле-Тура, но, получив важные известия, остановился в Лионе. Паук оказался в центре своей паутины.

А вот каково было положение герцога Бургундского.

Он только что заключил договор о союзе с императором; он захватил Лотарингию, и, когда победитель вступал в Нанси, справа от него ехал герцог Тарантский, сын короля Неаполя, слева — герцог Киевский, а позади — граф Антуан, великий бастард Бургундский, графы Нассау, Марль, Шиме и Кампо-Бассо; среди его военачальников был Жак, граф де Ромон, дядя молодого герцога, правившего в Савойе, а к числу его преданных сторонников принадлежал епископ Женевский Людовик; он заключил союз с герцогом Миланским, пообещав его сыну свою дочь, уже предложенную им герцогу Калабрийскому и эрцгерцогу Максимилиану; он сумел добиться от короля Рене слова, что тот сделает его своим наследником; наконец, располагая краем Ферретт, отданным ему в качестве залога герцогом Сигизмундом, он отправил туда наместником Петера фон Хагенбаха, который, проявляя высочайшее мужество на войне и в то же время отличаясь свирепостью, сластолюбием и жестокостью, потворствовал честолюбию герцога и был одним из его ближайших друзей и приверженцев. Таким образом, герцогу казалось, что у него все превосходно подготовлено для войны с королем Франции, как вдруг те же новости, какие задержали Людовика XI в Лионе, остановили Карла Смелого в Нанси.

Как уже говорилось, Петер фон Хагенбах был послан наместником в Ферретт. Он вызывающе вступил туда во главе следующего за ним войска, причем впереди него шествовали восемьдесят тяжеловооруженных солдат, на которых была его ливрея белых и серых цветов, с вышитой на ней серебром игральной костью и надписью из двух слов: "Я иду". Одним из главных условий залога края Ферретт было сохранение прав его городов и жителей: первым, что сделал наместник, вопреки этому обязательству, стало введение налога в один пфеннинг за каждый кувшин вина, который там выпивали. Он запретил дворянам охотиться, хотя охота была их неотъемлемым правом, поскольку они являлись полновластными собственниками своих земель. Он давал балы, во время которых его солдаты захватывали мужей и рвали одежду на женах, раздевая их донага; похищал из отцовских домов девушек, еще не достигших брачного возраста; врывался в монастыри и, словно военную добычу, отдавал солдатам невест Христовых. Он захватил замок Ортенбург и всю долину Вилле, принадлежавшие жителям Страсбурга. Он совершал набеги на поместья вельмож в Эльзасе и по берегам Рейна, а также на епископские владения прелатов в

Шпейере и Базеле; он взял под стражу бургомистра Шаффхаузена и потребовал за него выкуп; он водрузил знамя Бургундии над владением Шенкенберг, принадлежавшим жителям Берна, а когда те возмутились этим нарушением прав Лиги, ответил, что если они не замолчат, то он направится в Берн, чтобы содрать шкуры с их медведей и сделать себе из них шубу; наконец, один из его помощников, сеньор фон Хойдорф, арестовал обоз швейцарских купцов, направлявшихся со своими тканями на ярмарку во Франкфурт, и заключил пленников в замке Шуттерн.

Столь великие и возмутительные надругательства не могли более продолжаться: жители Танна воспротивились налогу и направили к наместнику посольство из тридцати граждан; наместник приказал солдатам схватить парламентеров и отрубить им головы. Четверо из них уже были казнены, как вдруг в ту минуту, когда палач поднял меч над головой пятого, жена несчастного разразилась такими криками, что они взволновали зрителей и те бросились к эшафоту, убили палача его собственным мечом и освободили двадцать четырех горожан, которых вот-вот должны были казнить.

Со своей стороны, жители Страсбурга узнали, что обоз купцов, направлявшихся в их город, арестован на их землях, товары разграблены, а купцы препровождены в замок Шуттерн; а так как горожане уже затаили злобу на наместника после захвата им Ортенбурга и долины Вилле, это последнее нарушение всякого права переполнило у них чашу терпения. Объединившись и вооружившись, они внезапно напали на крепость, которую Хагенбах превратил в тюрьму, освободили швейцарских купцов и, стерев с лица земли замок бургундского Гесслера, торжественно увели их с собой.

Посреди этих волнений и этой нарастающей ненависти случилось так, что Петер фон Хагенбах забыл заплатить немецкому капитану, служившему у него наемником вместе с двумя сотнями представителей этой нации. Капитан, которого звали Фридрих Фёгелин, человек небольшого роста и невзрачной наружности, служивший когда-то подмастерьем у портного, пришел к наместнику и потребовал то, что тот был должен ему и его людям. В ответ на это требование Хагенбах стал угрожать Фридриху Фёге-лину, что он велит бросить его в реку; капитан вышел из дома наместника и приказал бить в барабан. Хагенбах, услышав этот призыв к бунту, с мечом в руке выбежал на улицу, чтобы убить наглеца, осмелившегося противиться ему; но немецкие солдаты выставили свои длинные копья, горожане схватили топоры и косы, горожанки — вилы и вертела. Небольшая группа солдат, последовавшая за Хагенбахом, покинула его, и он укрылся в каком-то доме; Фёгелин тут же бросился за ним, арестовал его и передал в руки бургомистра. В тот же день ломбардцы и фламандцы, составлявшие гарнизон и увидевшие, что наместника схватили, бунт повсеместен и некому возглавить их оборону, вступили в переговоры с горожанами: они просили сохранить им жизнь и позволить уйти из этих мест. Такое позволение было им дано. После этого жители Страсбурга тотчас же завладели замком Ортен-бург и долиной Вилле.

Герцог Сигизмунд, получив такие известия, принял деньги, предложенные ему от имени короля Франции городами Страсбург и Базель, известил герцога Карла, что он имеет в своем распоряжении средства, необходимые для возмещения долга, и, не дожидаясь ответа, направил Германа фон Эптингена с двумя сотнями конников в Фер-ретт, чтобы вновь вступить во владение своими землями. Новый ландфогт был принят с радостью, и весь край немедленно перешел под власть своего прежнего сеньора. Все эти события произошли перед Пасхой, так что здешние жители отпраздновали вместе освобождение своих земель и воскресение Иисуса Христа.

Тем временем тот, из-за кого произошла вся эта смута, Петер фон Хагенбах, был переведен из дома бургомистра в башню. Едва стало известно об этом аресте, как во всех городах единодушно зазвучали громкие голоса, требующие суда над Хагенбахом. Эрцгерцог обещал, что такой суд состоится, и, чтобы провести его по всем правилам, решил, что судьи, избранные из самых достойных и мудрых граждан, посланцы Страсбурга, Кольмара, Шлетт-штадта, Фрайбурга-им-Брайсгау, Базеля, Берна и Золо-турна, соберутся в Брайзахе, где будет рассматриваться дело; к этим судьям, представляющим буржуазию, он прибавил шестнадцать дворян, представляющих знатное сословие.

Слух об этом суде разнесся повсюду, и названные нами города послали не только двух судей, которым предстояло судить обвиняемого, но и часть своего населения: эти посланцы должны были присутствовать на судебном разбирательстве. Из своей тюремной камеры, расположенной под сводами ворот, узник слышал, как они проходили, и спросил, кто эти люди. Тюремщик ответил, что это довольно плохо одетые рослые мужчины, очень сильные на вид, сидящие верхом на лошадях с короткими ушами; при этих словах Хагенбах воскликнул:

— О Господи, Боже мой, это швейцарцы, с которыми я так дурно обращался! Господи, Боже мой, сжалься надо мной!

Четвертого мая за Хагенбахом пришли, чтобы подвергнуть его пытке; наместник выдержал ее, будучи сильным и храбрым человеком, и ничего не сказал, помимо того, что он был лишь исполнителем полученных приказов и что, поскольку его единственным судьей и единственным повелителем был герцог Карл Бургундский, он не признает другого.

Когда допрос с пристрастием был окончен, обвиняемого повели на площадь, где заседали судьи; помимо самих судей, там находились также обвинитель и защитник; на вопросы судей Хагенбах отвечал то же, что он говорил тем, кто его пытал; тогда обвинитель поднялся и потребовал смертного приговора. В ответ защитник выступил за сохранение ему жизни; затем, когда были проведены допросы и выслушаны речи обвинителя и защитника, его снова увели; после этого судьи двенадцать часов продолжали совещаться. Наконец, в семь часов вечера они велели снова привести его, и на городской площади, перед тридцатью тысячами слушателей, под сводом неба и взором Господа, суд огласил приговор, осуждающий Петера фон Хагенбаха на смертную казнь. Подсудимый выслушал приговор, не дрогнув ни одним мускулом лица, и попросил о единственной милости — чтобы ему отсекли голову. Совершить эту казнь вызвались восемь заплечных мастеров, ведь города посылали не только зрителей и судей, но и палачей. Суду надо было лишь сделать выбор: предпочтение было отдано палачу из Кольмара, так как он был самым умелым.

Тогда в свою очередь поднялись шестнадцать дворян, и самый старый и самый безупречный из них потребовал от имени ордена и ради его чести, чтобы мессира Петера фон Хагенбаха лишили рыцарского достоинства и соответствующих почестей. Тотчас же Каспар Хуртер, герольд империи, подошел к краю помоста и сказал:

— Петер фон Хагенбах, мне чрезвычайно горестно, что вы так плохо распорядились своей земной жизнью, а потому сегодня вам придется во имя чести нашего ордена лишиться рыцарского достоинства; ибо ваш долг состоял в том, чтобы вершить правосудие, ибо вы дали клятву защищать вдов и сирот, ибо вы обязались уважать женщин и девушек и чтить святых отцов, а вместо этого, напротив, умножая скорби Господа и губя свою душу, вы совершили все те преступления, каким вы должны были воспрепятствовать или, хотя бы, за какие вы должны были покарать.

И поскольку вы таким образом отступились от благородного рыцарского ордена и принесенных клятв, присутствующие здесь сеньоры поручили мне лишить вас всех знаков отличия; но, не видя их на вас в настоящую минуту, я ограничусь тем, что объявлю вас недостойным звания рыцаря Святого Георгия, во имя которого вы были приняты в орден и удостоились чести носить рыцарскую перевязь.

Затем, после минуты молчания, Герман фон Эптинген, наместник эрцгерцога, в свою очередь приблизился к приговоренному и сказал ему:

— На основании решения, только что лишившего тебя звания рыцаря, я срываю с тебя орденское ожерелье, золотую цепь, забираю у тебя кольцо, кинжал и латную рукавицу; я ломаю твои шпоры и бью тебя по лицу, как подлеца.

При этих словах он дал ему пощечину, а после этого, обернувшись к суду и присутствующим, продолжил:

— Рыцари и все те, кто желает обрести рыцарское достоинство, храните в памяти это прилюдное наказание: пусть оно служит для вас примером, а потому живите благородно и мужественно, опасаясь гнева Божьего, храня рыцарское достоинство и оберегая честь вашего имени.

После этого Герман фон Эптинген вернулся на свое место; Томас Шютц, судья из Энзисхайма, в свою очередь поднялся и, обратившись к палачу, сказал:

— Этот человек — ваш; поступайте с ним так, как решил суд.

После того как эти слова были произнесены, судьи и рыцари сели на коней и народ последовал за ними. Впереди всего этого эскорта, между двумя священниками, шагал Петер фон Хагенбах; он шел навстречу смерти как солдат и христианин — со спокойным лицом и обращенным к Господу сердцем. Подойдя к тому месту, где должна была состояться казнь (этим местом был большой луг у городских ворот), он твердой поступью поднялся на эшафот, знаком попросил палача подождать, пока все займут свои места, чтобы лучше видеть происходящее, а затем в свою очередь возвысил голос и произнес:

— Мне не жаль ни моего тела, которое сейчас умрет, ни моей крови, которая сейчас прольется; я сожалею лишь о несчастьях, которые принесет моя смерть, ибо я знаю монсеньора Бургундского: он не оставит этот день без отмщения. Что же касается вас, чьим управителем я был в течение четырех лет, забудьте то, что я заставил вас выстрадать из-за недостатка мудрости или по злобе; помните лишь, что и я был человеком, и помолитесь обо мне.

С этими словами он поцеловал крест, протянутый ему священником, и подставил голову палачу, который отсек ее одним ударом.

После того как казнь свершилась, эрцгерцог Сигиз-мунд, маркграф Баденский, города Страсбург, Кольмар, Хагенау, Шлеттштадт, Мюльхаузен и Баден вступили в переговоры со Швейцарской лигой и, объединившись против общей опасности, заключили союз на десять лет.

А затем вельможи империи, пересекая в качестве союзников ту самую Швейцарию, врагами которой они были на протяжении ста пятидесяти лет, верхом доехали до Цюриха, переплыли на лодке озеро и среди стечения огромной толпы людей, примчавшихся из городов и спустившихся с гор, с благоговением отправились помолиться в Айнзи-дельн, в монастырь Богоматери отшельников.

Вот какие новости узнал герцог Бургундский в Нанси, а король Людовик — в Лионе; первому принес их Стефан фон Хагенбах, прибывший туда, чтобы просить герцога отомстить за брата, а второму — Никлаус фон Дисбах, приехавший просить помощи от имени Лиги.

LXII ЗАХВАТ ЗАМКА ГРАНСОН

Король Франции поспешил заключить договор со швейцарцами: он обязался оказывать им помощь и поддержку в их войнах против герцога Бургундского и выплачивать им в своем городе Лионе двадцать тысяч ливров в год; швейцарцы, со своей стороны, отдавали в его распоряжение определенное количество солдат.

Почти одновременно с посольством к Людовику Французскому швейцарцы направили послов к Карлу Бургундскому, но, в отличие от короля, герцог принял посланцев крайне дурно и заявил швейцарцам, что они должны быть готовы встретить его, ибо он собирается пойти на них войной, используя всю свою мощь. Выслушав эту угрозу, старейший из послов спокойно поклонился и сказал герцогу: — Вы ничего не выиграете, выступив против нас, ваша светлость: наша страна сурова, бедна и земля ее неплодородна; те из нас, кто попадет к вам в плен, не смогут заплатить богатый выкуп, ведь на ваших шпорах и сбруе ваших лошадей золота и серебра больше, чем вы соберете по всей Швейцарии.

Но герцог уже принял решение, и 11 января он покинул Нанси, чтобы встать во главе своей армии; это было войско, достойное короля, и мощь его заставила бы затрепетать любого европейского монарха, которому вздумалось бы объявить войну Карлу Бургундскому: герцог привел с собой тридцать тысяч человек из Лотарингии, граф де Ромон присоединился к нему с четырьмя тысячами савояров, а шесть тысяч солдат, прибывших из Пьемонта и Миланского герцогства, дожидались его у границ Швейцарии; вместе с теми, кто пришел из других краев и говорил на других языках, войско герцога насчитывало, по словам Коммина, пятьдесят тысяч человек, и даже больше. Под командованием Карла Бургундского находились сын короля Неаполя, Филипп Баденский, граф де Ромон, герцог Клевский, граф де Марль и сир де Шатель-Гийон; за ним следовали обозы, которые своим великолепием напоминали те, какие были у древних азиатских царей, шедших уничтожать спартанцев, этих швейцарцев древнего мира. В обозах герцога везли его походную часовню и его шатер; все священные сосуды этой часовни были из золота, в ней находились двенадцать серебряных скульптур, изображающих апостолов, хрустальная рака святого Андрея, великолепные четки герцога Филиппа Доброго, часослов, украшенный драгоценными камнями, а также остенсорий изумительной работы и неисчислимой стоимости; что же касается шатра, то он был украшен гербом герцога, выложен мозаикой из жемчуга, сапфиров и рубинов, обтянут красным бархатом, расшитым узорами в виде вьющегося плюща с золотыми листьями и жемчужными ветвями, а свет попадал туда сквозь расписные витражи в обрамлении из золота. Именно в этом шатре хранились доспехи герцога, его мечи и кинжалы, эфесы которых сверкали сапфирами, рубинами и изумрудами, его копья, наконечник которых был из золота, а рукоять — из слоновой кости и черного дерева, вся его столовая посуда и его драгоценности, его печать, весившая две марки, его цепь ордена Золотого Руна, его собственный портрет и портрет его отца; именно в этом шатре, где днем герцог принимал королевских послов, восседая на троне из чистого золота, по вечерам, возлежа на львиной шкуре, он слушал, как ему читают по великолепной рукописи историю Александра Македонского, и при этом он сам и вельможи его двора словно становились на место победителя Пора и полководцев, которым предстояло после смерти македонского царя разделить между собой созданную им державу. Однако любимым героем герцога был Ганнибал, и если, по его словам, он не положил сочинение Тита Ливия в золотую шкатулку, как это сделал Александр Македонский с поэмой Гомера, то лишь потому, что все рассказанное Титом Ливием он хранил в своем сердце, а оно было самым достойным дарохранилищем из всех существующих в христианском мире.

Вокруг часовни и королевского шатра, в котором службу несли оруженосцы, пажи и лучники в блистающих позолотой одеждах, выстроились четыреста палаток, где жили все его придворные и все его слуги; далее расположились солдаты, которым пришлось встать лагерем, а так как их было очень много и погода еще стояла суровая, они, чтобы согреться, предавали огню соседние деревни; наконец, чтобы удовлетворять нужды и похоть этого множества людей, за ними следовали в количестве шести тысяч торговцы провизией, вином и гипокрасом, а также продажные девки. Слух об этом несметном войске, распространившийся по долинам Юры, очень скоро достиг и Альпийских гор. Старый граф Нёвшательский, маркграф Рудольф, сын которого, Филипп Баденский, находился в армии герцога и который был союзником швейцарцев, с высоты Хазенматта и Рётифлуэ увидел, как продвигается вперед вся эта мощь; он немедленно собрал пятьсот своих подданных, разместил гарнизоны в замках, господствующих над горными проходами, передал свой город Нёвшатель в руки участников Лиги и отправился в Берн, где конфедераты создали штаб совместных действий. Жители Берна, услышав новости, которые доставил им граф Нёвшательский, поняли, что нельзя терять время: они тут же отправили послания своим союзникам по Швейцарской лиге и своим новым сторонникам в Германии, обращаясь к ним с просьбой о помощи и подкреплении.

"Подумайте, — взывали они к немцам, — мы говорим на одном языке и являемся частью одной империи, ибо, хотя и сражаясь за нашу независимость, мы не считаем себя отделенными от императора; к тому же, в настоящую минуту у нас общая цель: речь идет о том, чтобы оградить Германию и империю от человека, у которого ум не знает никакого покоя, а желания не имеют никакого предела. Если мы окажемся побежденными, он захочет подчинить себе и вас. Так пришлите нам конников, арке-бузиров, лучникову пороху пушки и кулевринЫу чтобы мы могли избавиться от него. Впрочем, у нас есть сильная надежда, что дело не затянется и все закончится благополучно".

Когда письма были отправлены, Никлаус фон Шарнах-таль, бургомистр Берна, направился в Муртен с десятью тысячами человек: это были все силы, какие к тому времени сумели собрать швейцарцы.

Тем временем граф де Ромон вступил на земли Конфедерации, следуя через Жунь, который швейцарцы оставили без обороны; затем он тотчас двинулся на Орб, откуда швейцарцы тоже добровольно отступили еще до его появления; наконец, дойдя до Ивердона, он осадил этот город, расположенный на юго-западной оконечности Нёвша-тельского озера, и готовился взять его на следующий день штурмом, как вдруг ночью к нему в палатку привели мо-наха-францисканца: явившись от имени сторонников герцога Бургундского и тех горожан Ивердона, которые сожалели о том, что им пришлось оказаться под швейцарским владычеством, он предложил графу способ проникнуть в город. Этот способ легко было объяснить, а еще проще осуществить: два дома сторонников бургундцев прилегали к крепостному валу, а их подвалы примыкали к городской стене, так что достаточно было пробить в ней дыру и через эту дыру провести людей графа де Ромона.

Предложение было принято, и в ночь с 12 на 13 января, в то время, когда весь гарнизон, за исключением часовых и стражников, спал крепким сном, солдат графа де Ромона провели в город, и они тут же разбежались по улицам, крича:

— Бургундия! Бургундия! Город взят!

Под эти крики и сопровождавшие их звуки труб город наполнился смятением: швейцарцы полуголыми выбегали из домов, а бургундцы стремились ворваться туда; на улицах, на порогах домов и внутри жилищ происходили стычки. Наконец, благодаря ночному паролю, громко повторенному на языке, который враги не понимали, швейцарцам удалось собраться на площади, и оттуда, под предводительством Ганса Шюрпфа из Люцерна, длинными копьями прокладывая себе путь сквозь ряды бургундцев, они отступили к замку, куда их впустил командовавший там Ганс Мюллер из Берна.

Граф де Ромон преследовал их по пятам; он приступил к осаде замка, в котором вскоре должен был начаться голод, ибо, помимо того, что там и так было довольно плохо с провизией, а пополнить ее запасы солеными продуктами не хватило времени, новое подкрепление гарнизона, только что вошедшее в крепость, должно было быстро израсходовать то немногое, что там оставалось. Однако швейцарцы не утратили мужества: они сломали те здания, без которых в крепости вполне можно было обойтись, перетащили их обломки на крепостные стены и, когда граф де Ромон решил предпринять штурм, обрушили на солдат этот смертоносный град, подобный тому, какой Господь наслал на аморреев. Тогда граф де Ромон, увидев, что взобраться на стены невозможно, дал приказ до краев наполнить рвы соломой, фашинами и целыми соснами, а затем, когда крепость оказалась окружена этими горючими материалами, велел поджечь их, и менее чем через полчаса крепость была опоясана пламенем, над которым едва возвышались верхушки самых высоких башен.

Даже сами бургундцы смотрели на это зрелище с некоторым страхом, как вдруг ворота крепости открылись, подъемный мост опустился прямо посреди пламени, словно образовав проход через Тартар, и весь гарнизон ринулся на зрителей, которые, нисколько не ожидая этой вылазки, обратились в беспорядочное бегство, унося с собой раненого графа де Ромона. И тогда одна часть осажденных, не теряя времени, принялась гасить пламя, а другая устремилась в город: солдаты заходили в дома и поспешно подбирали продовольствие, оставленное врагами; в крепость они вернулись с пятью пушками и тремя повозками пороха. На следующий день бургундцы, еще не оправившиеся от этого внезапного нападения, услышали, как осажденные громко кричат от радости, и в то же самое время увидели, как по дороге из Муртена подходит подкрепление, которое Никлаус фон Шарнахталь отправил на помощь гарнизону. Они решили, что эти люди — авангард армии конфедератов, и, опасаясь оказаться зажатыми между двух огней, покинули Ивердон. Жители города, которые сердцем были с бургундцами, последовали за армией. На следующий день весь город был предан огню, и при свете этого огромного пожара швейцарцы с их артиллерией, развевающимися знаменами и трубачами впереди отступили в замок Грансон, который решено было защищать до последней крайности.

Едва они заперлись там, как прибыла армия герцога Бургундского: он покинул Безансон 6 февраля, 11-го прибыл в Орб и задержался там на несколько дней, а утром 19-го встал лагерем под Грансоном, решив осадить замок. В тот же день герцог предпринял штурм, в ходе которого он был отброшен и потерял двести человек; через пять дней он приказал вновь идти на приступ и продвинулся, несмотря на то, что осажденные использовали метательные орудия, до подножия крепостной стены, к которой по его приказу уже стали приставлять лестницы, как вдруг швейцарцы открыли ворота, выскочили оттуда, как они это сделали в Ивердоне, опрокинули лестницы и убили четыреста бургундцев. После этого герцог изменил план: он разместил на окружающих высотах батареи и подверг замок сокрушительному обстрелу. В этих бедственных обстоятельствах командующий гарнизоном Георг фон Штайн тяжело заболел; командир артиллерии Иоганн Тиллер был убит возле кулеврины, которую он лично нацеливал, а пороховой склад, то ли вследствие неосторожности, то ли в результате предательства, загорелся и взорвался; в итоге гарнизон оказался в таком отчаянном положении, что два человека, проявляя самопожертвование, ночью вышли из крепости, вплавь, среди бургундских лодок, перебрались через озеро и примчались в Берн, чтобы просить помощи от имени гарнизона Грансона.

Но они прибыли слишком рано: члены старых лиг еще не откликнулись на призыв собратьев, а помощь от империи еще не пришла. В Берне оставалось лишь небольшое ядро армии, командовать которым назначили Никлауса фон Шарнахталя. Малейшая неосторожность могла разбить всякую надежду, опиравшуюся на это маленькое войско, готовое принести себя в жертву, но не для защиты замка, а во имя спасения родины. Так что власти Берна ограничились тем, что снарядили обоз с продовольствием и боеприпасами. Этот обоз прибыл в Эставайе; однако город Грансон был блокирован как со стороны озера, так и со стороны суши, и Генрих Диттлингер, командовавший этой бесполезной операцией, издалека увидел наполовину разрушенную крепость, заметил сигналы бедствия, но, располагая лишь слабым эскортом, не решился оказать какую бы то ни было помощь осажденным.

Гарнизону, на короткое время вновь обретшему мужество, такое бессилие братьев, неспособных поддержать их, нанесло страшный удар. После этого среди военачальников начались разногласия: Иоганн Вилер, сменивший Георга фон Штайна, требовал сдаться, тогда как Ганс Мюллер, комендант Ивердона, который все еще командовал своим отважным гарнизоном, так успешно державшим оборону, отдал категорический приказ не открывать без согласия союзников ни ворот, ни потерну.

Тем временем, пока шли эти споры, в крепость явился от имени маркграфа Филиппа Баденского некий бургундский дворянин, предложивший гарнизону почетные условия капитуляции; этот человек был местного происхождения, говорил по-немецки, и общность языка расположила гарнизон в пользу посланца; когда он изложил свои доводы, беспокойство, вызванное его появлением, переросло в страх. По его словам, Фрайбург был предан огню и мечу и всех горожан, от стариков, стоявших на пороге могилы, до младенцев, спавших в колыбели, беспощадно вырезали, а вот жителей Берна, которые смиренно попросили у монсеньора пощады и на серебряном блюде преподнесли ему ключи от своего города, напротив, не тронули; что же касается немцев с берегов Рейна, то они разорвали союз с конфедератами, и потому рассчитывать на них больше не стоило. Солдаты гарнизона, безусловно, многое совершили в Ивердоне и в Грансоне для своей личной славы и для блага своего отечества, которое им так и не удалось спасти; монсеньор глубоко восхищен мужеством защитников крепости и, вместо того чтобы наказать их за это, обещает им награды и почести. Все эти обещания обеспечены словом чести монсеньора Филиппа Баденского.

И тогда среди осажденных началось сильное брожение: Ганс Мюллер отстаивал свое мнение, заявляя, что лучше погибнуть под обломками замка, чем сдаться; он напоминал о Брие, лотарингском городе, где герцог давал такие же обещания и не сдержал их. Но его противник Иоганн Вилер отвечал ему, что на этот раз за выполнение условий договора ручается монсеньор Филипп; он доказывал, что невозможно сопротивляться такой огромной военной мощи, необозримо далеко заполнившей все поля, лощины и долины.

В это время несколько солдат, которых подговорили распутные девки, пробравшиеся из бургундского лагеря в город, взбунтовались и стали кричать, что пришло время сдаваться, ибо все средства обороны исчерпаны. Ганс Мюллер хотел было ответить им, но его голос перекрыл и заглушил ропот собравшихся. Вилер воспользовался этим моментом, чтобы добиться капитуляции: парламентеру выдали сто флоринов в надежде на его поддержку, и под его предводительством гарнизон, оставив оружие, вышел из замка и направился в лагерь, целиком положившись на милость герцога Бургундского.

Карл, услышав громкий шум в своем войске, тут же вышел на порог шатра и увидел, что к нему направляются восемьсот человек из Грансона.

— Святой Георгий! — воскликнул герцог при виде этого зрелища, которого он вовсе не ожидал. — Кто эти люди? Зачем они пришли и с какими вестями?

— Монсеньор, — произнес посланник, столь успешно исполнивший свою роковую миссию, — это гарнизон замка, явившийся для того, чтобы сдаться на вашу волю и вашу милость.

— Что ж, — ответил герцог, — воля моя состоит в том, что их повесят, а милость — в том, что им дадут время испросить прощения у Господа за их грехи.

Произнеся эти слова, он сделал знак, после которого пленников окружили, распределили по десять, пятнадцать и двадцать человек, связали им руки за спиной и разделили всех на две группы: одну — для повешения, другую — для утопления. Гарнизон Грансона ожидала веревка, а гарнизон Ивердона должны были утопить.

Швейцарцам объявили приговор; они выслушали его спокойно, но едва он был произнесен, как Вилер упал на колени перед Мюллером и попросил у него прощения за то, что обрек его на смерть; Мюллер поднял его, поцеловал на глазах у всей армии, и никто больше не думал упрекать другого в своей смерти.

Вскоре появились жители Эставайе, с которыми швейцарцы очень плохо обошлись за три года до этого, а также жители Ивердона, чей город они недавно сожгли; эти люди пришли просить, чтобы им разрешили исполнить работу палачей, и их просьба была удовлетворена. Через час началась казнь.

Ушло шесть часов на то, чтобы повесить гарнизон Грансона на всех деревьях, окружавших крепость, и некоторые из них склонились под тяжестью десяти — двенадцати трупов; затем, когда расправа закончилась, герцог сказал:

— Топить будем завтра: нельзя получать все удовольствия в один день.

На следующий день, после завтрака, герцог сел в богато украшенное судно — на нем были ковры, бархатные подушки и расшитые паруса, а на его мачте развевался стяг Бургундии; оно находилось в центре большого круга, образованного сотней других лодок, которые были заполнены лучниками; в этот круг привозили пленников и одного за другим сбрасывали в озеро, а когда они всплывали на поверхность, их добивали ударами весел или стреляли по ним из лука.

Все они погибли мученической смертью, и ни один не попросил пощады; их было более семисот.

LXIII СРАЖЕНИЕ

В то время как происходила эта ужасная казнь, конфедераты собирали силы: к Никлаусу фон Шарнахталю и к его восьми тысячам солдат из Берна присоединились Петер-ман де Фосиньи из Фрайбурга с пятьюстами воинами, Петер фон Рёмершталь с двумястами солдатами из Бьена, а также Конрад Фогт и восемьсот человек из Золотур-на. Тогда Никлаус фон Шарнахталь отважился перейти к действиям и двинулся в Нёвшатель. Едва он оказался там, как к нему присоединились: Генрих Гёльдли с полуторатысячным отрядом из Цюриха, Бадена, Ааргау, Бремгартена и окрестных краев, называвшихся вольными землями; Петер Рот и восемьсот человек из Базеля; Хасфуртер и восемьсот человек из Люцерна; Рауль Рединг и четыре тысячи человек из старых немецких лиг, включавших Швиц, Ури, Унтервальден, Цуг и Гларус; затем воинский отряд общины Страсбурга, состоявший из четырехсот конников и тысячи двухсот аркебузиров, не считая двухсот конников, снаряженных епископом; затем солдаты из общин Санкт-Галлена, Шаффхаузена и Аппенцелля и, наконец, Герман фон Эптинген с вассалами и тяжеловооруженными солдатами эрцгерцога Сигиз-мунда.

Герцог узнал о приближении этого полчища врагов, но он был мало обеспокоен этим, поскольку по численности они все вместе едва составляли треть его армии и к тому же большинство из них с трудом можно было назвать настоящими солдатами; тем не менее он принял некоторые стратегические предосторожности. Вместе с лучниками своей гвардии он двинулся вперед, чтобы захватить старый замок Во-Маркус, который господствовал над дорогой из Грансона в Нёвшатель, тесно зажатой между горами и озером; но, вместо того чтобы встретить от владетеля замка сопротивление, с каким пришлось столкнуться графу де Ромону в Ивердоне и ему самому в Грансоне, он, приблизившись к крепости, увидел, что ворота открываются и владетель Во-Маркуса, без оружия и свиты, идет ему навстречу, встает перед ним на колени, как перед своим господином и повелителем, и просит пощады и чести служить в его армии. И то, и другое ему было даровано; однако герцог рассудил, что будет благоразумнее использовать нового сторонника не в его владениях, а где-нибудь подальше, и потому он позволил ему выйти вместе с гарнизоном из замка, а на его место поставил сира Жоржа де Розембо со ста лучниками, которые должны были охранять сдавшийся замок и соседние высоты.

Швейцарцы, в свою очередь, продвигались вперед, наступая от Нёвшателя, и расположились за Арёзой, небольшой извилистой речкой, которая берет начало у храма Фей и впадает в озеро между Ле-Бье и Кортайо. Швейцарцы продвигались медленно и осторожно, не зная, где им встретится враг; что же касается бургундцев, то они, исполненные веры в себя, пренебрегали разведкой, полагаясь на свою силу и многочисленность.

Первого марта швейцарцы переправились через Арёзу и направились к Горжье; 2-го, по окончании мессы, которую отслужили в лагере ополчения из Люцерна, солдаты Швица и Туна, составлявшие в тот день авангард, двинулись по дороге в горы, оставив замок Во-Маркус слева, и, поднявшись на вершину холма, натолкнулись на сира де Розембо и его шестьдесят лучников. Встреча явилась сигналом к сражению: лучники метнули стрелы; швейцарцы, вооруженные лишь мечами и копьями, продолжали продвигаться вперед, стремясь вступить в рукопашный бой, ибо только так они могли отплатить врагу за тот урон, какой был нанесен им самим. Лучники, которые были слишком слабы, чтобы выдержать такой натиск, отступили; солдаты Туна и Швица достигли самой высокой точки холмов Во-Маркуса и оттуда увидели всю бургундскую армию в походном порядке: она протянулась по берегу озера перед Конкизом, а ее левое крыло огибало гору, как рог полумесяца. Они тут же остановились, внимательно рассмотрели позицию противника и послали в свой тыл четырех человек, которые должны были сообщить о ней различным отрядам и послужить им проводниками для того, чтобы они повели атаку в важнейших направлениях. Герцог, со своей стороны, заметил этот передовой отряд и, полагая, что перед ним все войско противника, сошел со своего небольшого парадного коня, который был под ним, велел привести ему крупного скакуна серой масти, полностью защищенного железной броней, как и его хозяин, и, тотчас взобравшись на него, воскликнул:

— Вперед! Опрокинем этих мерзавцев, хотя подобные деревенщины не достойны сражаться с такими рыцарями, как мы!

Первый отряд, встретившийся четырем посланцам, был тот, что находился под командованием Никлауса фон Шарнахталя; как только храбрый бургомистр узнал, что бой начался, он приказал своим солдатам ускорить шаг и пришел на помощь воинам Туна и Швица в ту самую минуту, когда бургундская армия, в свою очередь, двинулась вперед. Этот авангард, численность которого едва достигала четырех тысяч человек, тем не менее явно не желал казаться напуганным предстоящим столкновением с противником: в прекрасном боевом порядке, быстрым шагом, но сохраняя строй, он спустился на небольшую равнину, посреди которой возвышался картезианский монастырь Ланс; швейцарцы остановились у стен этого монастыря, а затем, когда послышалось пение монахов, отправлявших мессу, вонзили в землю свои копья, знамена и стяги, опустились на колени и, приняв участие в совершавшемся богослужении, которое для стольких людей должно было стать погребальной службой, начали молиться.

Поскольку в это время герцог находился на расстоянии полета стрелы от них, он неправильно понял их намерения и, встав перед расположением своего войска, воскликнул:

— Клянусь святым Георгием, эти канальи просят пощады!.. Канониры, огонь по этим мерзавцам!..

В ту же секунду канониры выполнили приказ: раздался грохот выстрелов, бургундскую армию окутал дым, и посланцы смерти начали прочесывать ряды коленопреклоненных солдат Лиги, но они, несмотря на то, что многие из их родных и друзей, окровавленные и покалеченные, полегли рядом с ними, продолжали молиться. В это мгновение монастырский колокол возвестил о возношении Святых даров; швейцарская армия склонилась еще ниже, ибо каждый воин каялся в своих грехах и просил Небеса помиловать его. Герцог Бургундский, совершенно не понимая такого смирения, приказал выстрелить во второй раз; канониры подчинились, и каменные ядра снова оставили борозды в рядах набожных солдат, полагавших, что те, кто будет убит в такую минуту, больше помогут им на Небе своей молитвой, чем могли бы помочь на земле своим оружием.

Однако на этот раз, когда ветер разогнал дым, герцог увидел, что швейцарцы уже поднялись с колен и приближаются к нему, ибо месса завершилась.

Они шли быстрым шагом, образовав три батальона, выстроившихся в каре и ощетинившихся копьями; в промежутках между этими батальонами, с той же скоростью, двигались артиллерийские орудия, стрелявшие прямо на ходу; крылья же этого огромного дракона, с грохотом изрыгающего молнии и дым, состояли из легковооруженных солдат под командованием Феликса Шварцмурера и Германа фон Мюлинена, и с одной стороны касались горы, а с другой простирались до озера.

Герцог Бургундский призвал своего знаменосца, поставил его перед собой, надел на голову золотой шлем с короной, украшенной бриллиантами, и, решив поразить противника прямо в лоб, двинулся на средний батальон, находившийся под командованием Никлауса фон Шар-нахталя; сир де Шатель-Гийон атаковал левый батальон, а Луи д’Эмери — правый.

Герцог Бургундский так неосмотрительно выдвинулся вперед, что с ним остался лишь его авангард, но, по правде говоря, этот авангард представлял собой отборную часть его кавалерии, и потому удар оказался страшным.

Завязалась короткая рукопашная схватка, во время которой ничего нельзя было разглядеть; артиллерия уже не палила, ибо канониры не могли отличить друзей от врагов; герцог Бургундский и Никлаус фон Шарнахталь встретились лицом к лицу: бургундский лев и бернский медведь; ни тот, ни другой не отступили ни на шаг, и два воинских отряда словно застыли на месте.

Сир де Шатель-Гийон, который командовал великолепной кавалерией герцога и, отличаясь личной храбростью, к тому же питал великую ненависть к швейцарцам, отнявшим у него все владения, в отчаянном порыве атаковал левый батальон, смял его и врезался в его ряды, словно железный колун в дубовый чурбан. Он находился всего лишь в двух шагах от стяга Швица и уже протянул руку, чтобы схватить его, но между ним и этим стягом оказался еще один человек: это был Ганс фон дер Груб из Берна, поднявший длинный, как коса, и тяжелый, как палица, меч; гигантский меч обрушился на шлем сира де Шатель-Гийона; шлем был слишком хорошей закалки, чтобы его можно было рассечь, однако сила удара была столь велика, что всадник, которого, казалось, оглушили ударом молота, упал с лошади. Одновременно Генрих Эльзенер, воин из Люцерна, завладел штандартом сира де Шатель-Гийона.

С правой стороны положение бургундцев было еще хуже: при первом же столкновении был убит Луи д’Эмери; его заменил Жан де Лален, но он тоже погиб; тогда сир де Пуатье принял командование на себя и тоже был убит. В итоге, здесь бургундцы не только не одержали верх, но даже намного потеряли преимущество, так что теперь по берегу озера вытянулось левое крыло швейцарского войска, обошедшее правое крыло армии герцога Бургундского; то же самое произошло и на другом фланге, когда погиб сир де Шатель-Гийон. Теперь в опасности оказался герцог Карл; Сен-Сорлен и Пьетро ди Линьяно пали рядом с ним; его знаменосец был убит, и герцог был вынужден сам подхватить свое знамя, чтобы оно не попало в руки врагов, так что ему ничего не оставалось, как дать сигнал к отступлению, что он и сделал, но отступать стал шаг за шагом, нанося и без конца принимая удары, так что происходило это на протяжении целого льё, то есть от Конкиза до берега Арнона. Там герцог вновь оказался в своем лагере и в расположении своей армии; он сменил шлем и коня, потому что шлем покривился от тяжелого удара, разбившего на нем корону, а окровавленный конь едва держался на ногах; затем он решил в свою очередь пойти в атаку.

В эту минуту герцог заметил, что с левой стороны, на вершине холмов Шампиньи и Бонвиллара, появился новый отряд противника, по меньшей мере вдвое превышавший по численности войско, которое так жестоко потеснило его авангард; солдаты спускались быстро и шумно, на ходу стреляя из артиллерийских орудий, а в промежутках между залпами в один голос выкрикивая:

— Грансон! Грансон!

Тогда герцог повернулся, чтобы дать отпор этим новым врагам, еще не принимавшим участия в сражении и потому представлявшим собой свежую и грозную силу. Но едва был выполнен маневр, который он приказал сделать, как с другой стороны раздались звуки труб солдат Ури и Унтер-вальдена.

Воины трубили в два огромных рога, которые были подарены их отцам: один — Пипином, другой — Карлом Великим, когда эти титаны франкской монархии пересекали Швейцарию, и из-за рева, издаваемого этими трубами, один из них получил название Унтервальденская корова, а другой — Урийский бык. При этих незнакомых и страшных звуках герцог остановился.

— Что это за люди? — воскликнул он.

— Это наши братья из старых швейцарских лиг, живущие высоко в горах и не раз обращавшие в бегство австрийцев, — ответил один пленник, услышав вопрос герцога, — это жители Гларуса, Ури и Унтервальдена… Горе вам, монсеньор, ведь это те самые люди, которые были при Моргартене и при Земпахе.

— Да-да, горе мне, — откликнулся герцог, — ведь если их простой авангард нанес мне такой урон, то что же произойдет, когда я буду вынужден иметь дело со всей их армией?

И действительно, вся армия конфедератов атаковала лагерь герцога с трех разных сторон, и при первом же ударе масса женщин и торговцев, бросившихся в гущу вооруженных людей, вызвала замешательство в рядах бургундцев. Лагерь и без того уже был взбудоражен отступлением герцога и его лучших воинов, а теперь, при виде этих детей гор, издававших дикие крики, итальянцы испугались первыми и обратились в бегство; вскоре с трех сторон одновременно началась орудийная пальба, и ядра из кулев-рин посыпались на эту толпу людей, которых, на самом деле, было в три раза больше, чем тех, кто их атаковал, но они, не ожидая нападения, не находились в боевой готовности, не имели командиров и не слышали приказов. Герцог, громко крича, устремился к этой дрожащей толпе, стал осыпать солдат руганью, избивать их мечом, потом с несколькими самыми храбрыми и самыми преданными воинами атаковал более всего продвинувшихся вперед врагов, а затем вернулся к своим солдатам и обнаружил, что они напуганы и растеряны больше, чем в ту минуту, когда он покинул их. Такое повторилось несколько раз, и, в конце концов, все они бросились бежать врассыпную; никто не мог удержать беглецов, гонимых паническим страхом: одни устремились в горы, другие — к озеру, третьи побежали по проезжей дороге; так что герцог оставался на поле брани один со своими пятью слугами до тех пор, пока и он, поняв, что все потеряно, в свою очередь не обратился в бегство; вслед за ним скакал на маленькой лошадке его шут, кричавший потешным и одновременно жалобным голосом:

— О монсеньор, монсеньор! Какое отступление! До чего довел нас Ганнибал!

Герцог бежал так, не останавливаясь, в течение шести часов, пока не добрался до города Жунь в ущелье Юры.

Как только поле битвы очистилось от врагов, швейцарцы упали на колени, возблагодарив Бога за то, что он ниспослал им такую славную победу, а затем принялись обстоятельно грабить лагерь бургундцев.

Дело в том, что, хотя герцог Карл бросил все — шатер, часовню, оружие, казну и пушки, швейцарцы, тем не менее, еще какое-то время совершенно не догадывались о ценности своей добычи, если не считать доставшихся им осадных орудий: они принимали бриллианты за стекло, золото — за медь, а серебро — за олово; бархатные шатры, золотые и дамасские ткани, английские и мехельнские кружева распределили между собой солдаты: они разрезали их на локти, как простое полотно, и каждый забрал свою долю.

Казна герцога была разделена между союзниками: все имевшееся там серебро было измерено шлемами, а все золото — горстями.

Четыреста мушкетов, восемьсот аркебуз, пятьсот пятьдесят знамен и двадцать семь стягов были распределены между городами, которые предоставили Конфедерации солдат; Берн получил сверх того хрустальную раку, серебряных апостолов и священные сосуды, поскольку этот город внес самый большой вклад в победу.

Какой-то солдат нашел бриллиант величиной с орех в маленькой коробочке, украшенной мелкими камешками; он выбросил бриллиант, приняв его за кусочек хрусталя, какие ему случалось иногда находить в горах, и сохранил коробочку; однако через сотню шагов солдат спохватился и вернулся за бриллиантом; он нашел его под колесом телеги, поднял и продал за одно экю приходскому священнику из Монтаньи; от священника бриллиант перешел в руки торговца по имени Бартоломеус, который продал его Генуэзской республике, а она перепродала камень Лодовико Сфорца по прозвищу Моро; после смерти этого миланского герцога и пресечения его династии Юлий II купил этот бриллиант за двадцать тысяч дукатов. Некогда украшавший корону Великих Моголов, он сияет сегодня в папской короне и оценивается в два миллиона.

В том месте, где произошло первое столкновение между герцогом Бургундским и Никлаусом фон Шарнахталем, на песке были найдены еще два бриллианта, ударом меча выбитые из короны, которая сверкала на герцогском шлеме. Один из этих бриллиантов был куплен купцом по имени Якоб Фуггер, который отказался продать его Карлу V, потому что Карл уже должен был ему около пятисот тысяч франков, но не выплачивал их, а также Сулейману, потому что ему не хотелось, чтобы бриллиант ушел из христианского мира. Этот камень был приобретен за пять тысяч фунтов стерлингов Генрихом VIII, дочь которого, Мария, передала его как часть своего приданого Филиппу II Испанскому. С тех пор он остается собственностью Австрийского дома.

Второй бриллиант, след которого вначале затерялся, через шестнадцать лет после битвы был продан за пять тысяч дукатов одному купцу из Люцерна, который нарочно поехал в Португалию и продал его Мануэлу Великому, или Счастливому. Когда в 1762 году испанцы вторглись в Португалию, Антонио, приор Крату, последний потомок свергнутой династии, эмигрировал во Францию, где и умер, оставив этот бриллиант среди драгоценных предметов, входивших в его наследство. Никола де Арле, сеньор де Санси, купил его и перепродал, дав ему перед этим свое имя. Теперь он находится среди бриллиантов французской короны.

Карл Смелый потерпел это поражение 2 марта: король Людовик узнал о нем через три дня и решил, что пришло время совершить паломничество. 7-го он прибыл на небольшой постоялый двор, расположенный в трех с половиной льё от Ле-Пюи, а на следующий день пешком тронулся в путь; подойдя к двери церкви, он набросил на свою одежду стихарь и облачение каноника, вошел на клирос, опустился на колени перед дарохранительницей, прочел молитву и положил триста экю на алтарь.

LXIV ПОЧЕМУ В ИСПАНИИ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ХОРОШЕГО ПРАВЛЕНИЯ

Обойдя весь Грансон, осмотрев с книгами Филиппа де Коммина и Мюллера в руке поле битвы и обнаружив на северной окраине города руины старого замка, я сел в лодку и, проявляя археологическую сознательность, подплыл к скале, которая выступает над водой посреди порта и на которой, как утверждают, некогда возвышался алтарь Нептуна, а спустя три четверти часа прибыл в Ивердон, где швейцарцы так стойко держали оборону за несколько дней до сражения при Грансоне.

Ивердон был одним из двенадцати городов, сожженных жителями Гельвеции, когда они покидали свои края, чтобы переселиться в Галлию, и под Отёном встретили Цезаря. Гельветы потерпели поражение от римского проконсула, и одним из условий, продиктованных им победителем, стало, как известно, восстановление городов, которые были ими разрушены. Они подчинились, и римляне, сочтя новый город, прекрасно расположенный на оконечности озера, между реками Орб и Тьель, подходящим для себя, сделали из него римскую колонию и окружили его оборонительными сооружениями; город охватывал тогда территорию, даже пятую часть которой он не занимает сегодня.

В 1769 году, копая подвал около городских мельниц, рабочие обнаружили несколько хорошо сохранившихся скелетов, по обычаю древности лежавших головой на восток; они покоились прямо в толще песка, без гробов и гробниц; между ног у них были помещены глиняные сосуды, надгробные светильники и небольшие глиняные тарелки, на которых еще оставались птичьи косточки. Несколько монет, закопанных в землю вместе с покойниками, были датированы: одни — временем правления Константина, другие — Юлиана Отступника.

В Эбуродунуме существовало товарищество лодочников, возглавлявшееся префектом; это товарищество существует и поныне, только префект теперь стал называться аббатом.

На одной из окраин города находится старый замок, построенный в 1135 году Конрадом фон Церингеном; его четыре башни обращены к четырем странам света: меня уверяли, что это именно тот замок, где в 1476 году Ганс Мюллер из Берна столь мужественно держал оборону.

Поскольку все, что есть любопытного в Ивердоне, можно осмотреть за два часа, я совершил прогулку по городу утром, пока Франческо искал кучера, который взялся бы отвезти меня в тот же день в Лозанну. Когда я вернулся в гостиницу, меня уже ждали готовый завтрак и запряженная лошадь, и вечером, в шесть часов, мы уже были в столице кантона Во, где я снова пожал руку моему доброму старому другу Пелл и, в тот же вечер представившему меня г-ну Моннару — переводчику "Истории Швейцарии" Чокке и одному из самых красноречивых и самых твердых в своем патриотизме депутатов сейма.

Как ни велико было мое желание остаться в столь приятном обществе, время начинало меня поджимать, и мне пора было уезжать: я хотел побывать на озере Маджоре и Борромейских островах и дополнить мое путешествие по Швейцарии посещением Локарно, находящегося в Тичино — единственном кантоне, где я еще не побывал; а поскольку была уже середина осени, перевал Симплон со дня на день мог стать непреодолимым. Так что на следующий день, в полдень, я попрощался с трактирщиком, дав ему обещание вернуться и пробыть у него подольше, как уже обещал ему и прежде, и сел на пароход, курсирующий между Женевой и Вильнёвом.

Я возвращался в реальный мир, ведь и в самом деле, прошло уже полтора месяца, как я его покинул. Немецкая Швейцария находится на краю земли: там никто ни о чем не знает, никакой слух туда не проникает, никакие отголоски политической жизни, искусства и литературы туда не доносятся; теперь же, напротив, я в один прыжок оказался на борту парохода, где ты вступаешь в соприкосновение с путешественниками из всевозможных стран и на тебя обрушивается целый поток новостей. Изголодавшись по ним, я набросился на французские газеты: они были переполнены известиями о революции в Испании. Некоторые пассажиры, судившие обо всем с точки зрения Франции и пребывавшие в убеждении, что все народы уже достигли нашего уровня цивилизации, выражали уверенность, что этой стране предстоит стать политическим Эльдорадо. Лишь я один отрицал возможность приобщения одного народа к общественным установлениям другого и видел в подделке нашей хартии по ту сторону Пиренеев источник грядущих революций. В конце концов разгорелся спор, как это бывает всегда, если каждый из политических прожектеров желает доказать свою правоту. В итоге мы решили обратиться к испанцу, спокойно покуривавшему свою сигарету и не принимавшему участия в нашей дискуссии, и, сочтя его правомочным судьей в подобных вопросах, спросили, каким, по его мнению, должно быть наилучшее правление на Иберийском полуострове.

Испанец вынул сигарету изо рта, выпустил струю дыма, которую он накапливал в груди уже минут десять, и серьезным тоном ответил:

— В Испании никогда не будет хорошего правления.

Поскольку этот ответ не подтверждал чью-то правоту и не опровергал чье-либо заблуждение, он никого не удовлетворил.

— Позвольте мне сказать вам, сеньор испанец, — со смехом заговорил я, — что вы кажетесь мне чересчур большим пессимистом. Так вы говорите, что в Испании никогда не будет хорошего правления?

— Никогда.

— И кого она должна винить за такой свой изъян? Свой народ или свою королевскую власть, духовенство или дворянство?

— Ни тех, ни других.

— Кто же тогда повинен в этом?

— Это вина святого Яго.

— Но как же, — столь же серьезным тоном продолжал я, хотя разговор, по всей видимости, обретал шутливую форму, — разве святой Яго, покровитель Испании, пользующийся определенным доверием на Небесах, может воспротивиться первейшему благу народа, а именно усовершенствованию его политической жизни, из которого проистекают и все другие усовершенствования?

— Вот как все это произошло, — стал отвечать на мой вопрос испанец. — Случилось так, что однажды Господь Бог, устав слышать от народов вечные жалобы то по одному, то по другому поводу и не зная, к какому из этих всеобщих стенаний прислушаться, послал ангела возвестить трубным звуком, что каждая нация должна хорошо поразмыслить, чего она желает, и через год в тот же день прислать к нему своего выборного представителя с возложенным на него ходатайством, которое он заранее обещал удовлетворить. Это известие вызвало большое волнение; каждый назвал своего представителя: Франция — святого Дионисия, Англия — святого Георгия, Италия — святого Януария, Испания — святого Яго, Россия — святого Александра Невского, Шотландия — святого Дунстана, Швейцария — святого Николая Флю-еского; всех и не припомнишь. Не осталось ни одной страны, вплоть до республики Сан Марино, которая не захотела бы быть представленной и не пожелала бы получить свою долю небесных щедрот: это были всеобщие выборы по всей земле; наконец, назначенный день настал, и каждый святой отправился в дорогу, получив необходимые наставления. Первым прибыл святой Дионисий; он приветствовал Всевышнего, но снял при этом не шапку с головы, а голову с плеч: это было учтивым способом напомнить Богу о мученичестве, которое он претерпел ради его святого имени; и надо сказать, что такое приветствие великолепным образом расположило Господа в пользу святого.

— Итак, — сказал онему, — ты пришел из Франции?

— Да, Господи, — ответил святой Дионисий.

— Чего ты просишь для французов?

— Я прошу, чтобы у них была лучшая на свете армия.

— Я согласен на это, — ответил Господь Бог.

Святой Дионисий, придя в восторг, водрузил голову на плечи и ушел.

Едва он удалился, как дежурный ангел объявил о прибытии святого Георгия.

— Пусть войдет, — сказал Господь Бог.

Святой Георгий вошел и поднял забрало на своем шлеме.

— Ну что, мой храбрый воин, ты пришел от имени Англии, не так ли? Чего она просит?

— Господи, — ответил святой Георгий, — она хотела бы иметь лучший на свете флот.

— Прекрасно, — ответил Господь Бог, — она его получит.

Святой Георгий, получив то, чего он хотел, опустил забрало на шлеме и вышел. В дверях он столкнулся со святым Януарием.

— Здравствуйте, святой епископ, — сказал ему Господь Бог, — рад видеть вас; впрочем, я догадывался, что именно вас пришлют ко мне итальянцы; так что они вам поручили попросить у меня?

— Чтобы у них были лучшие на свете художники, Господи.

— Да будет так, — сказал Господь Бог, — я им это обещаю.

Святой Януарий ничего больше не попросил и, надев митру на голову, ушел.

— Пусть войдет следующий, — промолвил Господь Бог.

— Господи, — ответил ему ангел, — там никого нет.

— Как! Никого нет? И что же делает этот гуляка святой Яго, который все время скачет и никогда не появляется вовремя?^[59]

— Господи, — продолжал ангел, — я вижу его вон там, там.

— Ленив, как испанец, — пробормотал Господь… — Ну, наконец, вот и он.

Святой Яго подлетел совсем запыхавшись, соскочил с коня и предстал перед Господом.

— Итак, господин идальго, — обратился к нему Господь Бог, — чего же хотите вы?

— Я хочу, — ответил святой Яго, делая вздох после каждого слова, — я хочу, чтобы у испанцев был лучший на свете климат.

— Даровано, — произнес Господь Бог.

— Я хочу…

— Как, разве это не все? — перебил его Господь Бог.

— Я хочу, — продолжал святой Яго, — чтобы в Испании были самые красивые на свете женщины.

— Что ж, хорошо, — вновь согласился Господь, — я и на это согласен. Да будет так.

— Я хочу…

— Как! Что это значит! — воскликнул Господь Бог. — Ты что, еще чего-то хочешь?

— Я хочу, — продолжал святой Яго, — чтобы в Испании были лучшие на свете фрукты.

— Что ж, — сказал Господь Бог, — надо же что-то сделать для своих друзей. Согласен.

— Я хочу, — снова заговорил святой Яго, — чтобы в Испании было лучшее на свете правление.

— О! — воскликнул Господь Бог, резко прервав его. — Хватит… Нужно что-то оставить и другим. Отказано!

Святой Яго попытался настаивать, но Господь Бог знаком приказал ему вернуться в Компостелу. Святой Яго сел на коня и пустился в галоп.

Вот почему в Испании никогда не будет хорошего правления.

С этими словами испанец высек огонь, снова разжег свою погасшую сигарету и опять принялся курить.

Поскольку данное объяснение показалось мне куда более правдоподобным, чем все те, какие в подобных обстоятельствах выискивают порой наши государственные мужи, я удовлетворился им в тот момент, а дальнейшее развитие событий доказало, что святому Яго так еще и не удалось добиться от Господа Бога милости, о которой он по неосторожности заговорил лишь в четвертую очередь.

Мы пристали к Вильнёву около трех часов, а так как в этом маленьком городке редко останавливаются на ночлег, я не стал полагаться на его постоялый двор и, отобедав, сразу же тронулся в путь на Сен-Морис, куда и прибыл к девяти вечера; ничто не удерживало меня в кантоне Вале, который я посетил уже во второй раз, а потому уже утром следующего дня я тронулся дальше и, когда пробило восемь часов, вошел в почтовую гостиницу в Мартиньи; это была, если мои читатели еще помнят, та самая гостиница, где я останавливался во время своей поездки в Шамони и где я съел пресловутый бифштекс из медвежатины, наделавший с тех пор столько шума в литературном мире и в кругах тех, кто любит вкусно поесть.

Я нашел моего достойного трактирщика таким же покладистым, как прежде, так что мы быстро сговорились о цене за двуколку до Домо д’Оссолы, то есть, другими словами, на пять дней. Я должен был оставить экипаж у станционного смотрителя в этом маленьком городке, после чего первый же путешественник, следующий из Италии в Швейцарию, подобно тому, как я ехал из Швейцарии в Италию, должен был привезти ее обратно; таким образом путь туда и обратно был бы оплачен. Трактирщик указал мне еще на одну экономическую выгоду, о которой я ничего не знал: у меня была возможность, хотя и путешествуя на почтовых, взять лишь одну лошадь, заплатив за полторы; а поскольку мое путешествие подходило к концу и одновременно к концу подходили мои денежные средства, я с благодарностью согласился на такой способ передвижения, о чем и спешу сообщить.

Я рекомендую его путешественникам, которые поедут по этой дороге, с тем большей уверенностью, что они не опоздают ни на час и не пострадают от тесноты; кучер садится на оглоблю, а стоит только добавить несколько ба-ценов к его чаевым, он договорится со своей лошадью, что она одна выполнит работу за себя и за своего товарища. Тот и другой торг обычно заключается посредством бутылки вина, которую путешественник вручает кучеру, и порции овса, которую кучер обещает лошади. Благодаря этому соглашению, старательно исполненному, по крайней мере, с моей стороны, мы в тот же вечер прибыли в Бриг.

Там меня ожидало большое огорчение: моя договоренность с беднягой Франческо истекла: я привез его обратно, мы находились лишь в дюжине льё от того места, где я его нанял, и он был мне больше не нужен: нам оставалось лишь провести взаиморасчеты и расстаться. Я велел ему прийти.

Славный малый, догадываясь о предстоящем разговоре, поднялся наверх с тяжелым сердцем; жизнь, которую он вел рядом со мной, хотя и несколько утомительная, во всех других отношениях была намного приятнее той, какая ожидала его в Мюнстере, и потому он был вполне расположен, как садовник графа Альмавивы, не прогонять такого хорошего хозяина.

И вот, увидев, как я достаю кошелек из кармана и считаю дни, проведенные нами вместе, он отвернулся, чтобы скрыть от меня слезы, вскоре превратившиеся в рыдания; тогда я подозвал его; он подошел ко мне, взял меня за руку и стал умолять, чтобы я оставил его при себе в качестве слуги, причем он был готов последовать за мной повсюду — в Италию, во Францию, хоть на край света; к несчастью, Франческо, который был превосходным проводником в Мюнстере, стал бы чрезвычайно плохим грумом в Париже; к тому же на меня легла бы слишком большая ответственность за то, что я оторвал этого ребенка от его семьи и от его гор; поэтому, хотя в душе я очень склонялся к его просьбе, мне пришлось проявить твердость и отказать ему.

Он провел со мною тридцать три дня: при цене, на которую мы условились, его плата составила шестьдесят шесть франков; я добавил к ним четырнадцать франков чаевых, чтобы довести сумму до восьмидесяти, и положил на стол четыре луидора. Такого количества золота бедный малый не видел за всю свою жизнь; тем не менее он направился к дверям, не взяв эти деньги; я окликнул его и спросил, почему он оставляет предназначенную ему сумму. Тогда он обернулся и, всхлипывая, произнес: "Если вы позволите, сударь, завтра я провожу вас в Симплон и вернусь, сидя верхом позади кучера; когда же придет момент расставания, у вас будет время вручить мне деньги…" Я знаком дал ему понять, что согласен, и он ушел, немного утешившись.

И в самом деле, на следующий день Франческо проводил меня до первой почтовой станции: прибыв туда, мы обнялись, затем он, обливаясь слезами, вернулся в Бриг, а я продолжил путь, погрузившись в раздумья и загрустив.

Я рекомендую этого парня путешественникам, направляющимся к перевалу Фурка: это прекрасный малый, наделенный неукоснительной порядочностью и неутомимой энергией; они найдут его в Мюнстере: находясь там, он написал, или, скорее, попросил написать мне полгода назад письмо; его знают там под немецким именем Франц и под итальянским — Франческо.

LXV КАК СВЯТОЙ ЭЛИГИЙ БЫЛ ИЗБАВЛЕН ОТ ГОРДЫНИ

Ганнибал и Карл Великий, подобно Бонапарту, перешли через Альпы и почти завоевали Италию, но за ними, стирая следы их перехода, сомкнулись горные ущелья, покрылись снегом вершины гор Мон-Женевр и Малого Сен-Бернара, и сменившие потомков этих воителей поколения, не обнаруживая никаких иных признаков дороги, по которой они шли, кроме тех, что сохранились лишь в местных преданиях и в народной памяти, начали сомневаться в этих чудесах и чуть ли не оспаривать существование богов, которые их совершили. Бонапарт не пожелал, чтобы такое случилось и с ним, и, дабы почитание его воинских подвигов не претерпело губительных последствий забвения и не пострадало от посягательств сомнения, привязал Италию к Франции, словно рабыню к ее госпоже; он протянул цепь сквозь горы и первое ее звено прикрепил к руке Женевы, своей новой дочери, а последнее — к ноге Милана, нашего старого завоевания: эта память о нашем вторжении в Италию, эта цепь, позолоченная торговлей, этот путь, намеченный переходом наших армий и проторенный пятой исполина, — Симплонская дорога.

Эта дорога, ставшая соперницей той, что проложили Тиберий Нерон, Юлий Цезарь и Домициан, дорога, которую три тысячи рабочих прокладывали ежедневно в течение трех лет и которая круто поднимается вверх по склонам гор, преодолевает пропасти и прорезает скалы, начинается в Глисе, оставляет слева Бриг и идет вверх по заметному для глаза, но почти неощутимому при ходьбе уклону вплоть до перевала Симплон, то есть на протяжении шести льё; но не нам, а составителям путеводителей следует указывать, сколько мостов по ней придется перейти, сколько тоннелей миновать, сколько акведуков преодолеть; мы с тем большей легкостью отказываемся делать это, что никакое описание не может дать и отдаленного представления о зрелище, открывающемся там на каждом шагу, о том, как резко контрастируют и вместе с тем гармонично сочетаются между собой долины Гантера и Сальтины, и о водопадах, которые отражаются в зеркалах ледников, ибо, по мере того как вы поднимаетесь вверх, растительность и всякие иные проявления жизни исчезают. Эти вершины не были созданы для заурядных людей и обычных животных: только гений мог сюда подняться, только орел мог здесь жить; и потому деревня Симплон, это свидетельство рукотворной победы долины над горами, убогая по виду, растянулась, будто оцепеневшая змея, по голому и дикому плоскогорью: ни одно дерево не укрывает это селение, ни один цветок не украшает его, ни одно стадо не вносит в него оживление — все приходится доставлять сюда снизу, и возрождение жизни, оживление природы можно увидеть, лишь спустившись по тому или другому склону перевала; что же касается его вершины, то это область ледников и снегов, это дворец зимы, это царство смерти.

Почти сразу за деревней Симплон вы начинаете спускаться вниз, и, вследствие естественного зрительного эффекта, этот спуск кажется более крутым, чем подъем; к тому же он значительно усложняется из-за горных складок: дорога то резко поворачивает возле острых выступов, то тысячью плавных витков, насколько хватает глаз, огибает горы и кажется сказочным змеем, кольцом охватившим землю. Вначале на пути у вас оказывается тоннель Альгаби, самый длинный и самый красивый из всех: он проходит сквозь двести пятнадцать футов гранита и выводит к долине Гондо, этому божественному шедевру ужасающей декорации, которую ни одна кисть не может изобразить, ни одно перо описать, ни один рассказ передать; это узкий и гигантский проход в аду; в тысяче футов под дорогой — горный поток, в двух тысячах футов над головой — небо; расстояние от дороги до реки Довериа так велико, что до вас еле доносится шум воды, хотя видно, как поток яростно пенится на скалах, образующих дно долины; затем вдруг перед вами предстает легкий мост воздушной конструкции, переброшенный от одной горы к другой, словно каменная радуга; через несколько шагов он приводит к тоннелю Гондо длиной в семьсот шагов, освещенному через два проема. Напротив одного из них можно прочесть слова, написанные рукой, которая привыкла высекать даты на граните:

JEREITALO MDCCCV.^[60]

Человек, начертавший их, верил, что не с его рождения и не с его бегства, как это было с Иисусом Христом и Магометом, а с его победы начнется для Италии новая эра.

Вскоре долина расширяется, воздух прогревается, грудь дышит, снова возникают кое-какие признаки растительности, а просветы между извилинами гор позволяют глазу отдохнуть при виде более спокойного горизонта. Появляется деревня с ласковым названием: это Изелле, выдвинутый вперед и почти одиноко стоящий часовой изнеженной Италии. И потому сразу за ней долина снова оказывается запертой: голые гигантские скалы смыкаются друг с другом; неосторожная дочь Ломбардии попадает в плен у выхода из ущелья и не может преодолеть его; на пути, по которому она идет, находится еще один тоннель, предпоследний на этой дороге; он проходит по краю огромной гранитной глыбы, и вершина этой черной громады выделяется на фоне небесной лазури, середина — на фоне зеленого покрова холмов, а основание — на фоне белой пены водопадов. Этот тоннель хочется поскорее миновать, и то ли так кажется, то ли действительно атмосфера меняется у выхода из него, но навстречу вам устремляются теплые порывы ветра из Италии; горы с обеих сторон раздвигаются, появляются плоскогорья, и на этих плоскогорьях, наподобие лебедей, греющихся на солнце, глазу начинают открываться группы белых домов с плоскими крышами: это Италия, старая королева, прирожденная соблазнительница, вечная Армида, высылающая навстречу вам своих поселянок и свои цветы. Остается преодолеть еще одну реку, пройти еще один тоннель — и вот вы уже в Кре-воле, стоите на ее волшебном мосту, словно повиснув между небом и землей; под ногами у вас — город с его колокольней, перед вами — Пьемонт. А дальше, за горизонтом, Флоренция, Рим, Неаполь, Венеция — великолепные города, о которых поэты рассказали вам столько сказочных историй и от которых вас не отделяют больше никакие преграды. И тут дорога, будто утомленная своими длинными изгибами и обрадованная тем, что ей снова удалось увидеть равнину, устремляется вперед и в один прыжок преодолевает два льё, остающиеся до Домо д’Оссолы.

Я попал туда в разгар чисто итальянского религиозного праздника: корпорация кузнецов отмечала день святого Элигия. По своему невежеству, я всегда считал этого блаженного угодника покровителем золотых дел мастеров и другом короля Дагобера, которому он давал порой весьма разумные советы по поводу его туалета, но я и не подозревал, что он был когда-то кузнецом. Стяг корпорации, на котором он был изображен разбивающим вывеску своей мастерской, не оставлял у меня никаких сомнений по этому поводу, и мне оставалось лишь выяснить, к какому моменту его жизни относится этот поступок, вдохновивший художника; дело в том, что исполненную святости жизнь Элигия я знал почти целиком — со времени его поступления на службу к начальнику монетного двора в Лиможе и вплоть до его назначения епископом Нуайона, и во всем этом мне не удавалось найти ничего, что могло бы соответствовать картине, находившейся у меня перед глазами. Так что я обратился за разъяснениями к станционному смотрителю, полагая, что лучшего знатока преданий, в которых речь идет о подковах, отыскать невозможно. Вначале мы стали договариваться об оплате экипажа, который должен был доставить меня от Домо д’Оссолы до Бавено; затем, согласившись на цену вдвое больше той, какую он стоил на самом деле, настолько мне не терпелось вернуться к разговору об увиденной мною религиозной процессии, я получил следующие биографические сведения об отце славного Окули. Итак, вот предание, изложенное мне во всей его изначальной наивности и исконной простоте; не стоит и говорить, что я вовсе не ручаюсь за его подлинность.

Примерно в 610 году Элигий, в ту пору молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми, жил в городе Лиможе, расположенном всего лишь в двух льё от Кадий-ака, его родного города; с юности у него проявились большие способности к ювелирному делу, но, поскольку он был небогат, ему пришлось стать простым кузнецом. Правда, он обогатил это ремесло такими новшествами, что в его руках оно стало почти искусством: подковы, которые он ковал и которые ему удавалось изготовлять в три каления^[61], были согнуты в удивительно изящную дугу и сверкали, как полированное серебро, а гвозди, которыми он прибивал их к копытам лошадей, были огранены как бриллианты и вполне могли бы быть вставлены, словно драгоценный камень, в золотую оправу; такая искусность в работе, удивлявшая всех, в конце концов воодушевила самого мастера; тщеславие вскружило ему голову, и, забыв, что Господь возвышает и принижает нас по своей воле, он заказал для своей мастерской вывеску, где было изображено, как он подковывает лошадь, и шла надпись, несколько задевавшая его собратьев по ремеслу и совершенно неприемлемая с точки зрения религиозного смирения:

"Элигий, мастер из мастеров, главный среди всех".

Едва появившись, эта надпись вызвала большое волнение, а поскольку Элигий в основном имел дело с заказчиками из купцов, рыцарей и паломников, которые без конца сталкивались у дверей его мастерской, то вывеска заносчивого мастера в скором времени пробудила обиду у кузнецов не только во Франции, но и в других странах Европы. И тогда со всех сторон послышались такие громкие протестующие крики, что они донеслись до рая; Господь Бог, не зная вначале, какова их причина, обеспокоился и посмотрел на землю; взгляд Всевышнего, случайно обратившийся к Лиможу, упал на пресловутую вывеску, и ему все стало ясно.

Из всех смертных грехов Господа Бога больше всего всегда сердила гордыня: именно гордыня восстановила Сатану и Навуходоносора против Всевышнего, и Всевышний низверг одного и лишил разума другого; поэтому Бог уже выбирал способ, каким можно будет наказать новоявленного Амана, но в эту минуту Иисус Христос, увидев, как озабочен его отец, поинтересовался, в чем причина этого беспокойства. В ответ Бог показал ему вывеску; Иисус Христос прочитал ее.

— Да, конечно, Отче, — сказал он, — надпись, и правда, дерзкая, однако Элигий в самом деле искусный мастер; он лишь забыл, что его умение дано ему свыше, но, за исключением гордыни, в нем преобладают добрые начала.

— Согласен, — ответил Господь Бог, — у него прекрасные качества, однако его гордыня высится над ними всеми, так же как кедр высится над иссопом, и она заставит их зачахнуть в своей тени. Ты же прочел: "Элигий, мастер из мастеров, главный среди всех"? Это вызов не только человеческому умению, но и небесной власти.

— Что ж, Отче, пусть небесная власть ответит ему добротой, а не суровостью; вы ведь желаете обращения виновного, а не его смерти, не правда ли? Так вот, я возлагаю на себя обязанность обратить его.

— Гм! — промолвил Господь Бог, покачав головой. — Ты берешься за неприятное дело.

— Вы даете мне свое согласие? — продолжал Иисус Христос.

— Ты не добьешься успеха, — ответил Господь Бог.

— Позвольте мне все же попытаться.

— И сколько времени ты у меня просишь?

— Двадцать четыре часа.

— Согласен, — сказал Всевышний.

Иисус, не теряя времени, снял свои божественные одежды, облачился в наряд подмастерья и, соскользнув вниз по солнечному лучу, спустился к воротам Лиможа.

Он тотчас вошел в город, держа в руке посох и приняв вид человека, прибывшего издалека, а затем направился прямо к дому Элигия; тот в это время ковал и приступал уже к третьему калению.

— Да пребудет с вами Господь, хозяин! — поприветствовал его Иисус, войдя в мастерскую.

— Аминь! — ответил Элигий, не взглянув на него.

— Мастер, — продолжал Иисус, — я обошел всю Францию и повсюду слышал о твоем умении, а потому, решив, что только ты можешь показать мне нечто новое…

— Да уж! — воскликнул Элигий, бросив на него быстрый взгляд и продолжая ковать железо.

— Согласен ли ты взять меня в подмастерья? — смиренно продолжал Иисус. — Я пришел предложить тебе мои услуги.

— А что ты умеешь? — спросил Элигий, небрежно бросив подкову, по которой он только что ударил в последний раз молотом, и отложив в сторону клещи.

— Ну, — продолжал Иисус, — я умею ковать и подковывать, как мне кажется, не хуже любого другого на свете.

— Без исключения? — высокомерно переспросил его Элигий.

— Без исключения, — спокойно ответил Иисус.

Элигий рассмеялся.

— Что ты скажешь об этом? — вновь заговорил Элигий, снисходительно указав Иисусу на только что законченную подкову.

Иисус посмотрел на нее:

— Скажу, что сделано неплохо, но полагаю, что можно сработать и лучше.

Элигий едва сдерживал смех:

— И сколько раз ты будешь прокаливать такую подкову?

— Один раз, — ответил Иисус.

Элигий рассмеялся: как мы уже сказали, ему приходилось прокаливать подкову трижды, а другим — пять или шесть раз, и он подумал, что этот подмастерье сошел с ума.

— А не хочешь показать мне, как у тебя это получится? — с насмешливым видом спросил он.

— Охотно, мастер, — ответил Иисус, спокойно поднял клещи и, взяв лежавшую возле наковальни заготовку из сырого железа, положил ее в кузнечный горн.

Затем он сделал знак Окули, и тот принялся тянуть веревку кузнечных мехов.

Огонь, погасший было под углем, загорелся маленькими голубыми язычками; засверкали миллионы искр, и вскоре окрасившееся в красный цвет пламя охватило предложенную ему пищу; время от времени умелый подмастерье опрыскивал водой горн, который, на мгновение почернев, почти сразу же обретал новую силу и более яркое горение; наконец, жар в горне стал казаться расплавленной массой. Через мгновение эта лава побледнела, настолько прогорел весь пылавший до того уголь, и тогда Иисус достал из горна почти белую железную заготовку, положил ее на наковальню и, поворачивая ее одной рукой, а другой колотя по ней молотом и обрабатывая ее, сумел за несколько ударов придать ей такую форму и такую законченность, каких Элигий вряд ли смог бы достичь. Все было сделано так быстро, что несчастный мастер из мастеров не увидел ничего, кроме огня.

— Вот! — сказал Иисус Христос.

Элигий взял подкову, питая надежду найти в ней какой-нибудь изъян, но все там было в порядке, и, как ему того ни хотелось, он не нашел повода сказать о ней что-нибудь плохое.

— Да, конечно, — пробурчал он, вертя подкову в руках, — да, неплохо… Ну что ж, для простого кузнеца — неплохо. Но, — продолжал он, надеясь захватить Иисуса врасплох, — изготовить подкову — это далеко не все, надо еще суметь приладить ее к копыту лошади. Помнится, ты говорил мне, что умеешь подковывать лошадей?

— Да, мастер, — по-прежнему спокойно ответил Иисус Христос.

— Поставьте лошадь в станок^[62], — крикнул Элигий своим подручным.

— О! Не стоит, — перебил его Иисус, — у меня есть свой способ, который избавляет от больших усилий и весьма сберегает время.

— И что же это за способ? — удивленно спросил Элигий.

— Сейчас увидите, — ответил Иисус.

С этими словами он достал из кармана нож, подошел к лошади, поднял ее заднюю левую ногу, отрезал копыто у первого сустава, зажал его в тиски, с величайшей легкостью прибил к нему подкову, отнес назад подкованное копыто, приставил его к ноге лошади, где оно тут же прижилось, затем отрезал правое копыто, с тем же успехом повторил ту же операцию, а потом проделал то же самое с двумя другими копытами, и при этом лошадь, казалось, меньше всего на свете беспокоили странность и необычность приемов нового подмастерья. Что же касается Элигия, то он в глубочайшем изумлении наблюдал за совершавшейся процедурой.

— Ну вот, мастер, — сказал Иисус Христос, прилаживая четвертое копыто.

— Я и сам вижу, — промолвил святой Элигий, всеми силами стараясь скрыть свое удивление.

— Так вы не знали о таком способе? — словно между прочим спросил Иисус Христос.

— Ну да! Конечно! — поспешил откликнуться Элигий. — Я слышал о нем… но всегда предпочитал другой.

— И поступали неправильно: этот удобнее и быстрее.

Элигий, разумеется, и не подумал прогнать такого ловкого помощника; к тому же у него были опасения, что, если он не сговорится с ним, тот обоснуется где-нибудь неподалеку и, вполне очевидно, станет опасным конкурентом; в итоге он предложил ему свои условия: Иисус одобрил их и был принят в мастерскую в качестве старшего подмастерья.

На следующее утро Элигий послал Иисуса Христа обойти ближайшие деревни: речь шла о каких-то поручениях, которые можно было доверить лишь толковому посланнику. Иисус ушел.

Едва он скрылся за углом главной улицы, как Элигий стал обстоятельно обдумывать новый способ подковывать лошадей, который был ему неизвестен. Он с величайшим вниманием следил за всей операцией и заметил, в каком суставе было отсечено копыто; ну а поскольку, как уже было сказано, веры в себя у него было предостаточно, он решил при первом же удобном случае воспользоваться преподнесенным ему уроком.

И случай не замедлил представиться; не прошло и часа, как с головы до ног закованный в латы всадник остановился у дверей Элигия: в четверти льё от города его лошадь потеряла подкову с задней ноги, и он, привлеченный репутацией мастера, устремился прямо к нему; рыцарь прибыл из Испании и возвращался в Англию, где ему предстояло уладить со святым Дунстаном важные дела, связанные с Шотландией; он привязал лошадь к железному кольцу у мастерской, а затем, велев Элигию поторопиться, вошел в кабачок и заказал кружку пива.

Элигий решил, что раз дело срочное, то настал момент воспользоваться быстрым способом, который накануне на глазах у него был применен с таким успехом. Он выбрал самый острый из своих ножей, подточил его в последний раз о бритвенный брусок, приподнял ногу лошади и, с величайшей тщательностью нащупав сустав, отсек ей ногу повыше копыта.

Операция была проделана так ловко, что ничего не подозревавшее бедное животное не успело воспротивиться и заметило, что ей отрезали ногу, лишь по той боли, какую ему причинили; но тогда лошадь издала такое жалобное и болезненное ржание, что ее хозяин обернулся и увидел, что его верховое животное с трудом держится на трех оставшихся у него ногах и трясет четвертой ногой, откуда брызжут потоки крови; рыцарь выскочил из кабачка, бросился в мастерскую и обнаружил там Элигия, который спокойно подковывал зажатую в тиски четвертую ногу лошади; он решил, что мастер сошел с ума. Однако Элигий успокоил рыцаря, объяснив ему, что он применил новый способ, показал подкову, прекрасно прилаженную к копыту, и, выйдя из мастерской, приготовился приставить копыто к культе ноги, как это на его глазах проделал накануне его подмастерье.

Но на этот раз все пошло иначе: бедное животное, за десять минут потерявшее всю свою кровь, лежало без сил, находясь на грани смерти; Элигий приставил копыто к ноге, но в его руках ничто не соединилось: отрезанная нога была уже мертва, а с остальной частью тела все обстояло ничуть не лучше.

Лоб мастера покрылся холодным потом; понимая, что для него все кончено, и не желая пережить свою погибшую репутацию, он выхватил из сумки с инструментами нож, так хорошо послуживший ему только что, и собрался вонзить его себе в грудь, но в эту минуту почувствовал, что кто-то остановил его руку; он обернулся: это был Иисус Христос. Божественный посланник исполнил данные ему поручения с той же скоростью и с тем же мастерством, какие он всегда вкладывал во все, что ему приходилось делать, и вернулся на два часа раньше того времени, когда его ожидал увидеть Элигий.

— Что ты делаешь, мастер? — спросил он строгим тоном.

Элигий ничего не ответил, но пальцем указал на издыхающую лошадь.

— Только и всего? — сказал Христос.

Он поднял копыто и приставил его к ноге; кровь тотчас перестала течь, копыто прижилось, а лошадь поднялась и заржала от радости; так что, не будь земля кругом красной от крови, можно было бы поклясться, что ничего не случилось с несчастным животным, за минуту до этого находившимся при последнем издыхании, а теперь выглядевшим совершенно бодрым и здоровым.

Элигий взглянул на лошадь, а затем, смущенный и изумленный, протянул руку, взял из мастерской молоток и, разбив свою вывеску, направился к Иисусу Христу; подойдя к нему, он смиренно произнес:

— Это ты мастер, а я всего лишь подмастерье.

— Блажен тот, кто смиряется, — ласковым голосом ответил Христос, — ибо он возвысится!

Услышав этот чистый и мелодичный голос, Элигий поднял глаза и увидел, что лоб его подмастерья увенчан нимбом: он узнал Иисуса и упал на колени.

— Хорошо, я прощаю тебя, — сказал Христос, — ибо верю, что ты избавился от своей гордыни; оставайся мастером из мастеров; но помни, что лишь один я главный над всеми.

С этими словами он сел верхом позади всадника и скрылся вместе с ним.

Этим всадником был святой Георгий.

LXVI ПОЛИНА

Когда рассказ завершился, я попросил станционного смотрителя осмотреть копыта обеих его лошадей, ибо у меня были опасения, что в пути с ними может случиться то же несчастье, какое произошло с конем святого Георгия; затем, по окончании этой проверки, мы тронулись в путь и понеслись по одной из тех усыпанных песком, словно аллеи английских садов, дорог, которые после французского завоевания пересекают весь Пьемонт из конца в конец.

Нельзя и мечтать о более очаровательном въездном пути в Италию; проехав два льё по равнинам, которые кажутся особенно свежими и привлекательными после жуткой долины Гондо, вы попадаете в Виллу — теперь уже, как можно заметить, все названия заканчиваются на мягкую гласную. Кроме того, на смену серым шале приходят белые дома: крыши уступают место террасам, виноградная лоза вьется по придорожным деревьям и переходит с одной стороны дороги на другую, образуя колеблющийся зеленый свод. Вместо страдающих зобом крестьянок Вале здесь на каждом шагу попадаются прелестные сборщицы винограда — с матовой кожей, бархатным взглядом и быстрой мягкой речью; небо здесь чистое, воздух теплый, и вы узнаете любимую Богом землю, как называл ее Петрарка; святую землю, счастливую землю, которую ни нашествия варваров, ни гражданские смуты не смогли лишить даров, полученных ею от Небес. Только одно обстоятельство мешало мне оценить их в полной мере: я был один.

Путешествовать в одиночестве грустно, ведь не с кем разделить ощущения радости и тревоги, и потому я проехал мимо долины Анцаска почти не останавливаясь, хотя в глубине ее извилин, над ее зелеными холмами, высится, словно исполин, призванный охранять эти волшебные сады, Монте Роза, Адамастор Италии. Проехав на одно льё дальше и приближаясь к Ферьоло, я рассматривал по правую руку от себя одну из последних дочерей Альп, которые, обратившись в холмы и пригорки, приходят умирать на берегу озер, окрашивая их своей тенью, как вдруг нечто напоминающее песчинку отделилось на моих глазах от вершины, покатилось по ее склонам, перескакивая через овраги и становясь все больше по мере приближения, и, в конце концов, превратилось в глыбу, которая с громовым грохотом, словно каменная лавина, пересекла дорогу в тридцати шагах от коляски, а затем, достигнув предела накопленной ею мощи, ударилась в вяз и повалила его; и в эту минуту я почти позавидовал кучеру, испугавшемуся за своих лошадей.

Ведь желать добра другому или бояться за него — единственное переживание, дающее человеку полноценное ощущение собственного существования.

На закате дня я подъехал к берегам озера Маджоре и остановился в Бавено, в очаровательной гостинице из розового гранита, окруженной апельсиновыми деревьями и олеандрами; снаружи это был волшебный замок, но изнутри — обычный итальянский постоялый двор.

Итальянская гостиница — еще вполне сносное жилище летом, однако зимой, если никакие предосторожности против холода еще не приняты, это нечто такое, что невозможно себе представить. Вы приезжаете продрогшим, выходите из коляски и требуете комнату; трактирщик, не прерывая послеобеденного отдыха, знаком велит слуге проводить вас. Вы идете вслед за ним, пребывая в уверенности, что обретете пристанище, но это было заблуждение: вы попадаете в огромную чердачную комнату с белыми стенами, один вид которой вызывает у вас дрожь. Вы окидываете взглядом свое новое жилище, и ваше внимание привлекает небольшая фреска: она изображает обнаженную женщину, застывшую в балетном арабеске; стоит вам взглянуть на нее, и вы цепенеете от холода. Вы оборачиваетесь к кровати и видите, что она покрыта чем-то вроде хлопковой шали и стеганым одеялом из белой бумазеи, и тут у вас начинают стучать зубы. Вы ищете по всем углам камин, но архитектор забыл о нем, и вам ничего не остается, как смириться со своей участью. В Италии не знают, что такое печь: летом здесь греются на солнце, а зимой — на Везувии; но, поскольку уже наступила ночь, а вы находитесь в восьмидесяти льё от Неаполя, вам приходится спешно закрыть окна. Проделав это, вы замечаете, что оконные стекла разбиты, и одну щель затыкаете своим носовым платком, свернутым в комок, а другую затягиваете, словно завесой, полотенцем. Вам кажется, что вы, наконец, защищены от холода, и тогда у вас возникает желание закрыть дверь, однако замок отсутствует; вы подвигаете к двери комод и начинаете раздеваться. Но, едва сняв редингот, вы ощущаете, как из щелей ужасно тянет холодом: это в стенах разошлись доски, которые не прилегают друг к другу ни вверху, ни внизу; тогда вы снимаете шторы с окон и скручиваете их в трубку; затем, когда все щели заделаны или, по крайней мере, вам так кажется, вы обходите вашу комнату, держа в руке свечу. И тут последний сквозняк, которого вы до этого не ощущали, задувает ее у вас в руках. Вы ищете звонок, но его нет; вы стучите ногой, чтобы к вам кто-нибудь поднялся, но под вашим полом находится конюшня. Вы отодвигаете комод, вытаскиваете шторы из щелей, открываете дверь и зовете к себе кого-нибудь — напрасный труд, все спят, а уж если в Италии спят, то не просыпаются, так что путешественникам самим приходится добывать то, в чем они нуждаются… А поскольку, в сущности говоря, больше всего вам нужна кровать, вы ощупью добираетесь до нее, ложитесь, вспотев от нетерпения, а потом просыпаетесь, закоченев от холода.

Летом все обстоит иначе; все только что упомянутые нами беды исчезают, уступив место одному, но оно одно стоит всех остальных — это москиты. Нет сомнения, что вы слышали об этом маленьком насекомом, питающем особое расположение к берегам моря, озер и прудов; в сравнении с нашим северным комаром, москит — то же самое, что гадюка по сравнению с ужом. К несчастью, вместо того чтобы избегать человека и прятаться в безлюдных местах, подобно гадюке, он предпочитает цивилизацию, человеческое общество радует его, а свет привлекает; и напрасно вы все закрываете — он проникает сквозь дыры, щели и трещины; надежнее всего коротать вечер не в той комнате, где вы собираетесь провести ночь, а в другой; затем, непосредственно перед отходом ко сну, надо задуть свечу и быстро перейти в спальню. К несчастью, у москита зрение совы, а нюх гиены: он видит вас в темноте и следует по вашим пятам, если только, для большей надежности своего дела, не садится вам на волосы. И вот, когда у вас появляется мысль, что вам удалось его обмануть, вы на ощупь добираетесь до своего ложа, по пути опрокидываете столик, заставленный старыми фарфоровыми чашками, которые на следующий день вам придется оплатить по цене новых, обходите это место, чтобы не порезать ноги об их осколки, приближаетесь к кровати, осторожно приподнимаете укрывающую ее москитную сетку, змеей проскальзываете под одеяло и радуетесь тому, что, благодаря всем этим предосторожностям, вам обеспечена спокойная ночь; ваше заблуждение сладостно, но длится оно недолго; через несколько минут вы слышите слабое жужжание около вашего лица, а это все равно, что услышать рычание тигра или рев льва. Вы заперты под сеткой вместе с врагом; так что готовьтесь к яростной дуэли: трубный звук, который он издает, — это сигнал к схватке не на жизнь, а на смерть. Вскоре гул прекращается; это ужасное мгновение, ибо вас мучит вопрос: куда сел ваш противник? Вы об этом ничего не знаете, и от удара, который он вам нанесет, защиты нет. Внезапно вы ощущаете, что в вас впилось жало, быстро протягиваете к этому месту руку, но противник оказался проворнее вас, и на этот раз вы слышите, как он трубит победу; адское жужжание окутывает вашу голову причудливыми и беспорядочными кругами, и вы тщетно пытаетесь поймать врага, но затем гул опять прекращается. Вас снова охватывает тревога, вы размахиваете руками повсюду, нигде его не находя, до тех пор пока новая боль не укажет вам, где он только что был, а точнее, где он есть, ибо, в ту минуту, когда вам кажется, что вы раздавили его на ране, как скорпиона, ужасное жужжание возобновляется; на этот раз оно представляется вам дьявольской и издевательской насмешкой; вы отвечаете на него густым ревом и готовы поймать москита, где бы он ни сел, протягиваете обе руки так далеко, как это возможно, и сами подставляете щеку вашему противнику, желая заманить его на эту мясистую поверхность, которую ваша ладонь так хорошо охватывает. Жужжание прекращается, вы сдерживаете дыхание, приостанавливаете биение сердца и, кажется, ощущаете, как острый хоботок впивается в тысяче разных точек, как вдруг боль сосредоточивается на веке; ничего не рассчитывая, думая только о мести, вы наносите по веку удар, способный свалить быка, из глаза у вас сыплются искры, но это пустяки, если только ваш вампир убит; какое-то время вы тешите себя этой надеждой и благодарите Бога, что он подарил вам победу. Но минуту спустя сатанинское жужжание раздается вновь. О! Тогда вы теряете всякую осмотрительность, ваше воображение разыгрывается, ваше раздражение не имеет предела, вы вылезаете из-под одеяла, не принимая никаких предосторожностей от нападения, встаете во весь рост, надеясь, что ваш противник совершит какую-нибудь неосторожность, и двумя руками бьете себя по всему телу, как хлебопашец, который цепом молотит снопы; и наконец, после трех часов борьбы, чувствуя, что голова у вас кружится, сознание помутилось почти до безумия, вы, подавленный, обессилевший от усталости, измученный бессонной ночью, вновь падаете на кровать и, в конце концов, засыпаете. Враг дает вам передышку, он насытился: мошка пощадила льва, и лев может уснуть.

На следующий день, когда вы просыпаетесь, день уже в разгаре; и первое, что вы видите, — это мерзкого москита, который прицепился к занавеске и красное тельце которого раздулось от вашей чистейшей крови; вы ощущаете прилив невероятной радости, осторожно протягиваете руку и размазываете насекомое по стене, как Гамлет — Полония, ибо он настолько опьянел, что даже не пытается улететь. В это мгновение входит слуга и спрашивает, что с вашим глазом; вы велите принести зеркало, бросаете в него взгляд и сами себя не узнаете: это уже не вы, а нечто чудовищное, какое-то подобие Вулкана, Калибана, Квазимодо.

К счастью, я приехал в Италию в хорошее время: москиты уже улетели, а снег пока еще не выпал; не раздумывая, я распахнул окно, выходившее на озеро, и должен сказать, что мне редко приходилось видеть такое восхитительное зрелище.

За Лугано, в спокойном и прозрачном воздухе, вставала луна, которая поднималась на горизонте, как серебряный шар, и, достигая все большей высоты, освещала пейзаж своим бледным сиянием; она смутно мерцала вдалеке среди непонятных и бесформенных масс, которые я не мог бы назвать, не понимая, что это: облака, горы, деревни или туманные испарения. Горы, окружающие озеро, протянулись между нею и мною, словно гигантская ширма; их вершины сверкали, будто увенчанные снегом, а окутанные тенью склоны и подножия спускались к озеру, окрашивая в темный цвет водную гладь, в которой они отражались; что же касается остальной части этой огромной водной поверхности, прозрачной и спокойной, то она напоминала ртутное зеркало, посреди которого, как три темные точки, возвышались три Борромейских острова;

выделяясь одновременно на фоне неба и воды, они казались черными тучками, пригвожденными к лазурному полю, которое усеивали золотые звезды.

Под моим окном, покрытая цветами, до самой дороги тянулась терраса; я спустился туда, чтобы полнее насладиться зрелищем, и оказался в зарослях роз, среди гранатовых и апельсиновых деревьев; я машинально сорвал несколько цветущих веток, погружаясь в то меланхолическое состояние, какое испытывает любая впечатлительная натура в такую прекрасную ночь, тихую и безмятежную, когда никакой людской шум не нарушает ее благоговейного и торжественного покоя.

Среди такой тишины природы кажется, что время, уснувшее вместе с людьми, перестает идти; что жизнь останавливается и отдыхает; что ночные часы дремлют, сложив крылья; что они проснутся лишь с наступлением дня и только тогда мир продолжит стареть.

Я почти час всецело предавался созерцанию, поочередно обращая взгляд то на землю, то на небо и ощущая, как с озера поднимается восхитительная ночная прохлада. Из чащи деревьев, подножия которых омывались водой, а невысокие, но густые кроны выделялись на серебристом фоне, время от времени доносилось пение птицы, как если бы это пел соловей Джульетты; затем вдруг переливчатый звук птичьего голоса обрывался к концу рулады, а поскольку это пение было единственным живым звуком, то, едва только птица переставала петь, все кругом вновь погружалось в безмолвие. Десять минут спустя она возобновляла свою песню, не имея к тому никакого повода, так же как перед тем она прерывала ее без всякой на то причины; это было нечто чистое, ночное и таинственное, находившееся в полном соответствии со временем и пейзажем; подобную мелодию следовало слушать так, как слушал ее я, — при лунном свете, у подножия гор, на берегу озера.

В один из таких перерывов, наполненных тишиной, я различил далекий стук экипажа; он доносился со стороны Домо д’Оссолы и напомнил мне, что на земле есть и другие существа, помимо меня и птицы, певшей для Бога. В это мгновение она возобновила свою мелодичную молитву, и я, не думая больше ни о чем, стал слушать только ее; затем птица перестала петь, и я снова услышал стук кареты, которая была уже ближе; она ехала быстро, но все же не настолько, чтобы моя звонкоголосая соседка не могла снова начать свой концерт; но на этот раз, едва онасмолкла, из-за поворота дороги показалась почтовая карета, которую я узнал по двум фонарям, сиявшим в темноте;

она мчалась, словно на крыльях дракона, глаза которого, казалось, служили ей фонарями; за двести шагов до гостиницы кучер принялся громко хлопать бичом, предупреждая о своем прибытии. И в самом деле, мне послышалось какое-то движение в конюшне, находившейся под моей комнатой; карета остановилась под террасой, на которой стоял я.

Ночь была такой прекрасной, такой спокойной и звездной, хотя уже наступил конец осени, что путешественники опустили верх коляски; их было двое: молодой мужчина и молодая женщина; женщина была закутана в плащ и, запрокинув голову, смотрела в небо; мужчина поддерживал ее, сжимая в объятиях. В эту минуту появился кучер с лошадьми, а затем из гостиницы вышла служанка со свечами; она поднесла их к путешественникам, и оттуда, где я находился, затерявшись и укрывшись среди украшавших террасу апельсиновых деревьев и олеандров, мне удалось узнать Альфреда де Н… и Полину.

Полину, но так изменившуюся после Пфеферса, настолько ослабевшую, что от нее осталась лишь тень; то же воспоминание, что уже мелькало в моем сознании, предстало передо мною вновь. Прежде я видел эту женщину красивой и цветущей, сегодня же, бледная и поблекшая, она, несомненно, приехала в Италию ради ее более мягкого климата, ее живительного воздуха и вечной весны Неаполя или Палермо. Я решил не досаждать ей, обнаруживая свое присутствие, но все же мне хотелось, чтобы она узнала, что кто-то молится за ее жизнь: я вынул из кармана визитную карточку и на ее обороте написал карандашом: "Бог хранит странников, утешает скорбящих и исцеляет страждущих!" Положив карточку в собранный мною букет, я бросил его на колени Альфреда; он наклонился к фонарю кареты, чтобы рассмотреть попавший к нему таким образом предмет, взглянул на карточку, узнал мое имя и прочел мою молитву; затем, поискав меня глазами и нигде не обнаружив, он прощальным жестом поблагодарил меня, а после, увидев, что лошади уже запряжены, крикнул кучеру:

— Пошел!

Коляска помчалась со скоростью стрелы и исчезла за первым поворотом дороги.

Я прислушивался к ее стуку, пока он не стих, а потом повернулся в ту сторону, где пела птица; но прождал я напрасно.

Быть может, то была душа этой несчастной девушки, и она уже вернулась на Небо.

LXVII БОРРОМЕЙСКИЕ ОСТРОВА

На следующий день, проснувшись, я увидел при солнечном свете пейзаж, которым накануне любовался в лунном сиянии; все подробности этого пейзажа, скрытые среди ночных теней, отчетливо предстали передо мною днем: остров Изола Суперьоре с его деревней рыбаков и лодочников, Изола Мадре с его виллой, утопающей в зелени, Изола Белла с его нагромождением колонн, поставленных одни на другие, и наконец, противолежащий берег озера, где заканчиваются Альпийские горы и начинаются равнины Ломбардии.

Сто пятьдесят лет назад, когда эти острова представляли собой лишь голые скалы, графу Витальяно Борромео пришла в голову мысль привезти туда землю и сохранить ее там, словно в ящике, с помощью стен и свай; завершив эту работу, благородный князь осыпал искусственную почву золотом, как пахарь сеет зерно, и там выросли деревья, деревни и дворцы. Это была великолепная причуда миллионера, который пожелал, подобно Богу, обладать миром, созданным им самим.

Гостиничный слуга явился с известием, что меня ожидают завтрак и лодка, и я отправился туда, куда надо было поторопиться в первую очередь.

Угощение мне подали в общем обеденном зале. Как и все обеденные залы в Италии, он был выкрашен в желтокрасный цвет и украшен несколькими арабесками, изображающими птиц и кузнечиков; но, помимо этого, здесь находилось особое украшение, настолько оригинальное, что его нельзя обойти молчанием: это был портрет хозяина гостиницы, синьора Ад а м и, облаченного в мундир офицера пьемонтской национальной гвардии и державшего под мышкой книгу, которая носила название "Руководство пехотного лейтенанта". Столь неожиданный сюрприз доставил мне большое удовольствие: я полагал, что лишь на улице Сен-Дени можно встретить подобные вывески.

После первого же куска, который я поднес ко рту, мое удивление прошло и мне стало понятно, насколько естественно было то, что синьор Адами распорядился изобразить его офицером: несомненно, лейтенант уделял больше внимания своей роте, чем хозяин гостиницы — своим поварам.

Это открытие огорчило меня тем более, что в мои планы входило задержаться в Бавено на неделю, и я попросил разрешения поговорить с хозяином, чтобы сразу же объясниться с ним по поводу того, каким должен быть впредь мой стол. Но мне ответили, что синьор Адами находится в Ароне по служебному делу. Тогда я сел в лодку и велел перевозчикам переправить меня на остров Рыбаков.

У меня было желание удостовериться в том, что я смогу каждый день получать свежую рыбу.

Когда мои сомнения на этот счет рассеялись, я уже спокойно осмотрел остров.

Он выглядел как очаровательная игрушка и напоминал миниатюрную деревню — с домами, улицами, церковью, священником и певчими. Перед всеми дверями были растянуты сети, являющиеся единственным богатством его двухсот жителей.

Я снова сел в лодку и направился в сторону острова Изола Мадре.

Издалека остров казался грудой зелени посреди широкой чаши воды: он весь зарос соснами, кипарисами и платанами; его шпалеры увешаны цитронами, апельсинами и гранатами; по его аллеям разгуливают фазаны, куропатки и цесарки: со всех сторон защищенный от холода и, словно цветок, открывающийся навстречу солнечным лучам, остров всегда остается зеленым, даже когда зимой окружающие его горы становятся белыми от снега. Сторож дворца срезал для меня несколько цитронов, апельсинов и гранатов и распорядился отнести их в мою лодку. Признаться, я взирал на этот переизбыток гостеприимства не без опасений относительно моего кошелька и потому, вернувшись к лодке, поинтересовался у своих моряков, что мне следует дать моему чичероне; они сказали в ответ, что тремя франками он будет вполне удовлетворен; я дал ему пять франков, и в обмен на это он пожелал всякого рода процветания моему превосходительству. Уверенный теперь в своем благоприятном будущем, я снова отправился в путь.

Чем ближе мы подплывали к острову Изола Белла, тем отчетливее становилось видно, как из воды выступают его десять террас, поставленные одна на другую; это если и не самый красивый остров маленького архипелага, то, по крайней мере, самый любопытный; все здесь подрезано, кругом мрамор и бронза в стиле Людовика XIV; целый лес великолепных деревьев, лес из тополей и сосен, этих гигантов, нежным шепотом разговаривающих с малейшим ветерком на поэтическом языке, который, несомненно, понятен воздуху и волнам, поскольку они отвечают им на том же наречии, стоит на каменных арках, чьи основания погружены в озеро, ибо остров весь целиком заключен в огромный гранитный круг, словно апельсиновое дерево — в кадку.

Мы причалили к нему и ступили в середину цветника из заморских драгоценных цветов, которые в виде семян и черенков были привезены из колоний и прижились в столь благоприятном для произрастания месте; каждая терраса — это куртина, благоухающая своим особым запахом, над которым неизменно преобладает аромат апельсинового дерева, и заполненная скульптурными изображениями богов и богинь; на последней террасе возвышаются Пегас и Аполлон: впрочем, вся эта мифология представлена в манере безудержного рококо, исполненного изящества и страсти.

От террас я спустился к дворцу: это поистине королевская вилла, наполненная свежестью, зеленью и влагой; там находятся довольно примечательные картинные галереи — это три комнаты, в которых один из князей Борро-мео приютил кавалера Темпесту, в припадке ревности убившего свою жену, и которые благодарный художник превратил в один огромный альбом, украсив их стены замечательной живописью; наконец, подземный дворец, выложенный ракушками, словно речной грот, и изобилующий наядами с опрокинутыми кувшинами, откуда обильно льется свежая и чистая вода.

Этот этаж выходит в сад, напоминающий настоящий лес: он погружен в тень, а сквозь устроенные в нем просветы видны самые живописные уголки озера: одно из деревьев в этом лесу — историческое: это великолепный лавр обхватом в человеческое тело и высотой в шестьдесят футов; за три дня до битвы при Маренго под сенью этого лавра обедал один человек; во время перемены блюд этот человек, обладавший нетерпеливой душой, взял нож и на дереве, к стволу которого он прислонялся, написал слово "Победа": тогда оно служило девизом этого человека, который в ту пору звался просто Бонапартом, а позднее, на свое несчастье, стал зваться Наполеоном.

Теперь не осталось следа ни от одной буквы этого пророческого слова, ибо каждый проезжающий здесь путешественник отрывает частичку коры, на которой оно было написано, тем самым углубляя рану лавра, от которой он в конце концов погибнет.

У северной стороны леса я наткнулся на несколько небольших домов рыбаков и лодочников; посреди этих жилищ возвышалась гостиница; тут в памяти у меня возник мой завтрак, и я решил, что мне удалось сделать находку. Я велел разбудить трактирщика, чтобы справиться у него, во что мне обойдется недельное пребывание в его заведении: он потребовал у меня около ста экю. Мне было бы проще и дешевле снять дворец Борромео у самого князя, поэтому я принес трактирщику свои извинения и посоветовал ему снова лечь спать.

В итоге я снова сел в свою лодку и приказал взять курс на гостиницу синьора Адами.

Вечером синьор Адами вернулся из Ароны; оставляя в стороне его пристрастие к национальной гвардии, которое я ему позднее простил и которое не шло ни в какое сравнение с манией наших парижских фанатиков, известной мне тогда хуже, чем теперь, он был чрезвычайно любезным человеком: мы быстро договорились об оплате за недельное пребывание, он предоставил мне комнату с окнами, выходящими на озеро, и я, достав из чемодана свои книги, разместился в ней.

В этой маленькой гостинице, напротив красивейшего в мире пейзажа, в окружении благоуханного воздуха, под лазурным небом я написал три самых плохих статьи из тех, какие мне когда-либо доводилось посылать в "Обозрение Нового и Старого света".

Для успешной работы нужны четыре стены, а не горизонт: чем величественнее пейзаж, тем ничтожнее в нем человек.

Мой хозяин был настолько славным малым, что я не отважился за всю неделю сделать ему ни одного замечания по поводу повседневного стола в его гостинице и, уезжая, ограничился тем, что заменил название книги, которую он держал под рукой на своем воинственном изображении, более подходящим: "Домашняя кухня".

Надеюсь, что он внял моему совету и тем, кто остановился там после меня, повезло больше.

Посредством суммы в десять франков, которые я дал моим лодочникам, и благодаря попутному ветру, бесплатно ниспосланному мне Богом, спустя четыре часа я оказался в Ароне.

LXVIII ПОСЛЕДНЕЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

Арона — один из самых очаровательных маленьких городков среди тех, что высятся над озером Маджоре, и в нем следует остановиться хотя бы для того, чтобы полюбоваться видом, открывающимся из окна гостиницы, если только вас не привлек туда еще более настоятельно интерес, вызываемый гигантской статуей святого Карла.

Дело в том, что именно в Ароне в 1538 году родился прославленный архиепископ Миланский, кардинал Бор-ромео, который так щедро распорядился своими богатствами, создав на них дома милосердия, и проявил такое самопожертвование, рискуя своим здоровьем во время чумы 1576 года, что еще при жизни заслужил звание святого, официально утвержденное после его смерти.

Поэтому с ним связаны все памятные места города. Прежде всего я посетил собор, где находится его гробница; это здание — одно из тех затейливо украшенных итальянских церквей, копию которых у нас пытается явить собой храм Богоматери Лоретской и которые на первый взгляд кажутся до странности нарядными нам, жителям севера, привыкшим к серым камням наших мрачных соборов. Я вошел в эту церковь в ту минуту, когда там закончилась поминальная служба, и подозвал высокого и худого ризничего, который своей ермолкой гасил двенадцать свечей, горевших вокруг пустого гроба; ризничий знаком дал мне понять, что ему надо закончить дело, а потом он будет в моем распоряжении; чтобы не терять время, я стал рассматривать несколько картин Феррари и Аппиани, украшающих боковые приделы; однако ни те, ни другие, хотя их и расхваливают приезжие, не показались мне такими уж замечательными.

Погасив свечи, ризничий подошел ко мне и повел меня в подземную часовню: именно там покоится тело святого Карла Борромейского. Его скелет лежит в раке: он облачен в епископские одежды, на руках у него фиолетовые перчатки, на голове — митра, на лице — маска из позолоченного серебра; вся часовня — из черного мрамора с украшениями из литого серебра. В маленьком шкафчике, стоящем рядом с ракой, заперты в качестве реликвий окровавленные простыни: на них делали вскрытие святого, умершего в сорок шесть лет от туберкулеза легких.

Архиепископ Миланский — один из последних святых, канонизированных Римской курией; это произошло в 1610 году, спустя всего лишь двадцать шесть лет после его смерти, когда Павел V, признав всеобщее преклонение перед его могилой, превратил ее в алтарь; вот почему вокруг жизни святого Карла, столь недавней, не сложилось никаких преданий вроде тех старинных легенд, какие содержатся в мартирологе; впрочем, сама его жизнь была одним долгим чудом: родившись в разгар гражданских и религиозных смут и живя среди продажных итальянских прелатов, святой Карл был настойчивым поборником восстановления церковной дисциплины, пример которой он подавал суровостью своей собственной жизни. Во время своего учения в Милане и Павии он, как некогда святой Василий и святой Григорий Назианин в Афинах, знал только две улицы, одна из которых вела к церкви, а другая — к светской школе; в двенадцать лет он получил в дар одно из самых богатых аббатств в Италии, которое было ленным владением его семьи, а в четырнадцать лет — приорат, который уступил ему его дядя кардинал Медичи, взошедший на святой престол под именем Пия IV. Наконец, в двадцать три года он стал кардиналом.

Именно тогда, получая самые большие доходы в Ломбардии, занимая одно из первых мест в церковной иерархии, окруженный мирскими соблазнами, которым уступали в те времена даже римские папы, он разделил на три части свое состояние: одну отдал бедным, вторую — Церкви, а третью — своей семье. Такое великое самоотречение, такая христианская жизнь уже обеспечили ему всеобщую любовь, как вдруг одно событие прибавило к этой любви еще и чувство уважения; однажды, когда благочестивый прелат творил молитву в архиепископской часовне, в церковь вошел убийца: это был монах из ордена Гумилиатов, с распущенностью которых боролся святой Карл.

Он приблизился к этой часовне и в ту минуту, когда запели антифон: "Non turbetur cor vestrum neque formidet^[63]", в упор выстрелил из аркебузы в архиепископа. Испытав сотрясение, святой Карл упал себе на руки, но затем приподнялся и, хотя ему и казалось, что его ранили насмерть, приказал продолжать богослужение, на этот раз принося в жертву верующим себя вместо Божьего сына. Когда молитва закончилась, святой Карл встал и пуля, застрявшая в церковном облачении, которое было на нем, упала к его ногам — это событие было воспринято как чудо.

Через некоторое время в Милане вспыхнула чума; святой Карл немедленно, вопреки увещеваниям своего совета, перебрался туда вместе с домочадцами и в течение по-лугода находился в очаге заразы, принося к изголовью всех умирающих, которым уже не могло помочь врачебное искусство, утешение словом; именно тогда он продал ту третью часть своего состояния, которая была оставлена им для себя: золотую и серебряную посуду, одежду и мебель, статуи и картины; затем, когда у него уже ничего не осталось для раздачи бедным и умирающим, он решил вручить Богу самого себя в качестве искупительной жертвы: повсюду, где мор бушевал особенно жестоко и яростно, он появлялся босым, с веревкой на шее, прижимая к губам распятие, и слезно молил Господа забрать его жизнь в обмен на жизнь народа, который Всевышний так наказывал. Наконец, то ли потому, что мору пришел конец, то ли оттого, что молитвы святого были услышаны, гнев Всевышнего утих.

Едва оправившись после такого долгого испытания, Карл вновь приступил к пасторскому служению, но Господь принял предложенную жертву: силы святого были на исходе, у него обнаружилась чахотка, и в ночь с 3 на 4 ноября 1584 года он завершил свое трудное жизненное поприще.

Сто лет спустя жители берегов Лаго Маджоре, объединившись с семьей святого Карла, приняли решение возвести в его честь огромную статую, изготовление которой было поручено Черано; на холме, соседствующим с городом, выровняли площадку, возвели на ней пьедестал в тридцать футов высотой, и на этот пьедестал поставили статую святого: высота статуи составляет девяносто шесть футов.

Ризничему очень хотелось показать мне это чудо, а я, со своей стороны, не хотел уезжать, не взглянув на него. Мы отправились в путь и издалека увидели высящуюся над озером скульптуру святого епископа, который одной рукой держал под мышкой книгу, а другой рукой осенял епископским благословением город, где он родился.

Размеры статуи настолько сочетаются с огромными горами, на фоне которых она стоит, что, на первый взгляд и с определенного расстояния, высота ее кажется естественной; лишь с приближением к ней она безмерно вырастает, а все ее части обретают свои истинные и окончательные размеры. В то время как я был занят осмотром колосса, на одном из пальцев которого уселся ворон, казавшийся не больше обыкновенного воробья, ризничий подставил к пьедесталу огромную лестницу и, поднявшись на три или четыре первые ступени, предложил мне последовать за ним.

Читателю известно, как мало я расположен к восхождениям в горы, и потому ему не стоит удивляться, что, прежде чем устремиться вслед за ризничим, я поинтересовался у него, куда он направляется; ризничий ответил, что он намерен подняться в голову святого Карла.

Каким бы любопытным ни казался мне этот осмотр памятника изнутри, я испытывал весьма слабую тягу осуществить его: длинная и гибкая лестница, по которой я для начала должен был добраться до пьедестала без парапета, казалась мне довольно рискованной дорожкой для путешественника, настолько подверженного головокружениям, как я; к тому же, поднявшись на пьедестал, я лишь на четверть совершил бы восхождение, и у меня не было никакого представления о том, с помощью какого приспособления мне удастся добраться до указанной цели; когда я поделился этими соображениями с ризничим, он показал мне под складкой платья на статуе нечто вроде коридорчика, ведущего внутрь. Там, по его словам, я найду очень удобную лестницу; значит, трудность заключалась лишь в том, чтобы подняться до площадки пьедестала; я сделал еще несколько замечаний по поводу опасности предстоящего пути, но мой проводник, чувствуя, что мое сопротивление ослабевает, стал настаивать с особым упорством; и тогда мне показалось стыдно отступать там, где ризничий продвигался так уверенно: я знаком велел ему идти дальше и последовал за ним вплотную, так что мне удалось подняться на пьедестал почти одновременно с ним. И случилось это вовремя: горы, город и озеро стали кружиться передо мной беспорядочной вереницей; так что мне хватило времени лишь на то, чтобы закрыть глаза, ухватиться за полу платья святого и присесть на большой палец его левой ноги. Благодаря этому более устойчивому и спокойному положению я вскоре почувствовал, что гул в моих ушах прекратился, у меня появилась уверенность в надежности основания, на котором я расположился, и, снова ощутив центр тяжести, я осмелился открыть глаза: горы, озеро и город оказались на своих обычных местах; отсутствовал только ризничий; я посмотрел по сторонам, но он бесследно исчез; я позвал его, однако он мне не ответил: этот человек определенно появился на свет для того, чтобы изводить меня.

Я приступил к поискам, предполагая, что он играет со мной в прятки и что мне удастся найти его в каком-нибудь изгибе бронзового колосса, и потому стал обходить статую; сбоку это было легко, но, обогнув ее, я встретил на своем пути шлейф облачения святого архиепископа, и мне пришлось углубиться в складки его одежды, свисающей до края пьедестала; наконец, то цепляясь руками, то ступая обеими ногами, то карабкаясь на четвереньках, я сумел без происшествий преодолеть это бронзовое море и ступить ногой на его гранитный берег. Я не ошибся: этот шутник ждал меня на середине веревочной лестницы, которая была протянута под полой платья святого и вела внутрь статуи; заметив меня, ризничий рассмеялся, довольный шалостью, которую он разыграл со мной и которую, я подозреваю, он повторяет всякий раз, когда какой-нибудь простодушный путешественник имеет неосторожность последовать за ним. В самом деле, он вполне мог сразу поставить деревянную лестницу напротив веревочной, но, судя по всему, ему хотелось показать мне статую архиепископа во всех подробностях; мне еще никогда не доводилось встречать такого юркого и так мало озабоченного достоинством своего сана служителя Церкви.

Впрочем, я сделал вид, что не рассердился на его проказу, и, непринужденно подойдя к нему, не спеша ухватился за его голень.

И тут началось наше второе восхождение, которое, хотя оно и составляло всего лишь шесть или восемь футов, оказалось не самым удобным; однако я с честью справился с ним благодаря найденной мною точке опоры и через несколько секунд уже находился внутри статуи святого.

Прежде всего, оглядываясь по сторонам, я начал искать при свете, падающем сверху, обещанную лестницу; но только теперь мне стало понятно, в какую ловушку меня завлекли: одним-единственным средством для восхождения здесь был набор множества железных перекладин, установленных поперек, как прутья клетки, и призванных поддерживать эту огромную массу. Удивление заставило меня выпустить из рук мою добычу; но стоило мне допустить эту неосторожность, как ризничий прыгнул на первую перекладину и полез вверх с одной поперечины на другую, словно белка по веткам дерева. И тут меня охватила злость из-за того, что эта церковная крыса так насмехается надо мною; забыв о страхе потерять равновесие и о головокружениях, я с меньшей сноровкой, но с большей силой бросился за ним в погоню и уже почти догнал его, как вдруг он во второй раз исчез — теперь в какой-то пещере, раскрывшей у нас на пути темный зев высотой в двадцать футов и шириной в пять-шесть. Поскольку мне было непонятно, куда ведет этот проем, я резко остановился и сел верхом на железной перекладине, перегораживая вход и намереваясь поймать ризничего, когда он оттуда выйдет, и больше уже не отпускать его.

От долгого созерцания этой бездны мои глаза привыкли к ее темноте. И тогда я увидел, что мой проводник, которого уже непонятно было как называть и порой хотелось причислить к тем фантастическим существам, каких знавал Гофман, спокойно прогуливается в каком-то подобии отлогого коридора и с наслаждением обмахивает себя носовым платком. Заметив, что я обнаружил его, он тотчас сказал, обращаясь ко мне:

— Ну как, не желаете ли отдохнуть немного? Мы на полпути.

Он сделал мне приятное предложение и одновременно сообщил великолепную новость, поэтому я почувствовал,

что мой гнев исчез, уступив место любопытству. Наше путешествие, оставляя в стороне его трудности, начало казаться мне не таким уж невыполнимым и не лишенным определенного своеобразия. Так что я решил рассматривать его с точки зрения познавательности и красочности; в итоге я ухватился за верхнюю железную перекладину, оперся левой ногой о ту, что служила мне седлом, и, выставив вперед правую ногу, спрыгнул в углубление, где меня ждал мой собрат по гимнастике.

— Где, черт возьми, мы находимся? — поинтересовался я, тщетно пытаясь определить место, в котором мы оказались.

— Где мы?

— Да.

— Мы в книге святого Карла.

— Вот так так, надо же!

И в самом деле, этот молитвенник, снизу показавшийся мне обычным ин-фолио, имел двадцать футов в высоту и пять футов в ширину.

Минуту я переводил дух, опершись на бронзовый переплет книги, а затем, подталкиваемый любопытством, сам попросил моего проводника продолжить путешествие.

Как уже было сказано, я начал привыкать к трудностям дороги и потому вскоре оказался напротив отверстия, проделанного в спине святого и по размерам соответствующего обычному окну. Оно выходило на дорогу, по которой я проехал в то утро, направляясь в Бавено; так что я лишь на секунду задержался возле него, рассматривая пейзаж, а затем снова тронулся в путь. Что же касается ризничего, то он уже давно добрался до места, и я, не видя его, слышал, как он, подобно трубочистам на верху трубы, распевает благодарственный гимн; разглядеть его мне мешало сужение дороги: оно было связано с тем, что я приблизился к шее статуи. Миновав эту горловину, при выходе из гортани я оказался в огромном куполе, который освещался через два слуховых окна; между этими двумя слуховыми окнами, являвшимися ушными отверстиями, в носу святого Карла, словно безбожник, сидел, свесив ноги, ризничий.

Впрочем, надо отдать ему справедливость, что, как только я появился, он предложил мне свое место; но, поскольку я отношусь к святыням с ббльшим уважением, чем многие из тех, что кормятся за их счет, я отказался, не объяснив ему причины отказа, которая, безусловно, осталась бы ему непонятна.

Тогда он рассказал мне о неком обеде на двенадцать персон, проходившем в голове архиепископа: повара находились в его книге, а буфетная — в его правой руке; это весьма напоминало историю Гулливера в стране великанов.

Видя, что я упорно отказываюсь садиться в носу у святого Карла, ризничий предложил мне выглянуть из левого уха архиепископа: это было другое дело, ничуть не отдававшее святотатством; поэтому я, нисколько не сомневаясь, просунул голову в это окошко.

Ризничий был прав, сделав мне такое предложение, ибо оттуда открывался великолепный вид: на первом плане — голубое, как небо, и гладкое, как зеркало, озеро; на втором — холмы, покрытые виноградниками, и маленький замок Анджера с зубчатыми стенами; затем, вдалеке, протянувшись от Апеннин до Альп, — тучные равнины Ломбардии, распростершиеся до Венеции и исчезающие в песках Лидо. Я был по-настоящему изумлен этим зрелищем и пребывал в состоянии, напоминавшем исступленный восторг.

Через час, не задумываясь об опасностях пути, я спустился вниз; достигнув основания пьедестала, ризничий спросил у меня, все ли я еще сержусь на него; в ответ я положил ему на ладонь пиастр.

В благодарность за это вознаграждение он пообещал найти для меня лодку; таким образом, в тот же вечер я добрался до Сесто Календе, которое, по-видимому, было первым на моем пути городком Ломбардо-Венецианского королевства.

В гостинице, где я остановился, все были в смятении: за неделю до этого туда приехал в почтовой карете французский путешественник с молодой дамой, которая была так больна, что не могла доехать до Милана, и они были вынуждены остановиться в Сесто. Молодой человек немедленно отправил гонца в Павию, приказав ему за любую плату привезти доктора Скарпу; к несчастью, доктор Скарпа сам находился на грани смерти, так что он послал вместо себя одного из своих коллег; врач приехал, но он нашел, что больная безнадежна. Через два дня она умерла от хронического заболевания желудка, и в то же утро ее похоронили; что же касается молодого человека, то он, отдав ей последний долг, тут же вернулся во Францию.

Однако случилось одно странное обстоятельство, связанное с тем, что в Италии покойников хоронят в церквах и в общей могиле и каменное надгробие снимают для каждого нового странника, которого смерть отсылает в свой приют: такой обычай не устроил мужа, брата или любовника усопшей — никто ведь не знал, в каком качестве он находился рядом с нею. В итоге он купил дом с прилегающим к нему садом, велел освятить этот сад и среди цветов, в тени апельсиновых деревьев и олеандров похоронил там свою таинственную спутницу, а на могилу поставил простой мраморный камень с написанным на нем именем.

Вечер был чудесным, и я спросил, нельзя ли отвести меня в этот сад; хозяин гостиницы дал мне провожатого: он пошел впереди, а я вслед за ним.

Дом, купленный моим соотечественником, находился за деревней, на невысоком холме, откуда видна была часть озера; прежние владельцы, оставившие за собой право переехать через три месяца, беспрепятственно пропустили меня в сад, превратившийся в кладбище; я знаком руки дал им понять, что хочу остаться один, и, не напоминая по виду осквернителя могил, получил на это согласие.

Вначале я наугад пошел по этому благоухающему маленькому саду, но затем увидел купу лимонных деревьев и направился в ту сторону. Приближаясь к ним, я заметил, что в тени их листвы белеет камень; вскоре мне стало ясно, что по форме он напоминает надгробие: я подошел к нему, склонился к могиле и при свете лунных лучей, которые пробивались сквозь затенявшие ее кроны, прочел всего лишь одно слово: "Полина"^[64]

На следующий день гостиничный слуга, которого я послал с моим паспортом на почту, принес мне письмо, заставившее меня немедленно отправиться во Францию.

Узнав об Италии лишь то, что мне удалось увидеть через ухо святого Карла Борромейского, я, покидая эту страну, дал себе клятву вернуться туда и вот теперь эту клятву исполнил.

Пусть же это попутное замечание примут к сведению те из моих читателей, у которых достанет смелости последовать за мной в новое странствие.

LXIX ЭПИЛОГ

В конце 1833 года мой слуга, которому мансарды улицы Сен-Лазар, видимо, были не по вкусу, стал то и дело повторять, что это жилище мне не подходит, и в конце концов вынудил меня сказать ему однажды вечером, что он прав и что я с удовольствием покину мансарду, если он возьмет на себя труд найти мне другое жилье и устроит переезд так, чтобы я этим не занимался.

На следующее утро, услышав бурный спор в моей столовой, я набросил на себя домашний халат и пошел посмотреть, что там происходит. Жозеф спорил с рассыльным по поводу оплаты перевозки моих картин и кое-какой мебели. Как только рассыльный заметил меня, он воззвал к моей совести и спросил, неужели цена в двадцать пять франков за транспортировку моих картин, книг и диковинок на улицу Блё, № 30, чересчур велика?

— Судя по всему, — поинтересовался я у Жозефа, — я предпочел улицу Блё улице Сен-Лазар?

— Да, сударь, — ответил мне он, — и сегодня утром вы сняли там квартиру на втором этаже, которая стоит всего на сто франков дороже теперешней, расположенной на четвертом.

— Отлично, однако вы наведите справки, почему название улицы Блё — мужского рода.

— Хорошо, сударь.

Я вернулся в спальню и снова лег в постель.

— Вот видите, — произнес Франсуа, обращаясь к Жозефу, — ваш хозяин не считает, что это слишком дорого.

— Хорошо, ты получишь свои двадцать пять франков, но тебе придется узнать, почему название улицы Блё — мужского рода.

— А кого я должен спросить об этом?

— Это твое дело.

— Придется подумать, как это узнать, — сказал Франсуа.

Конец этого диалога утвердил меня в мысли, пришедшей мне в голову уже давно: Жозеф заставлял швейцара чистить мою обувь, а Франсуа посылал за покупками, и единственное усилие, требовавшееся от него по этой части его обязанностей, состояло в том, что он добавлял к моим ежемесячным счетам пятнадцать франков за доставку писем, которых я не получал.

Неприятно, когда тебя обкрадывает собственный слуга, тем более, что он принимает хозяина за дурака, а это, вполне естественно, побуждает его относиться к нему без должного уважения, но еще противнее менять физиономию, к которой ты привык, на ту, к которой, быть может, ты не привыкнешь никогда: понадобится по меньшей мере год, чтобы сорвать маску, прикрывающую новое лицо, и к тому же следует учесть, что ничего другого тебе сделать так и не удастся.

К несчастью для моего кошелька и к счастью для Жозефа, в то время у меня были другие заботы: тогда, помнится, я писал "Анжелу". Поэтому я решил, что и впредь буду позволять обкрадывать себя.

Стоило мне принять такое решение, как в прихожей разгорелся новый спор.

— Хозяина нет дома, — говорил Жозеф.

— О, мне это известно, — прозвучал в ответ голос, чем-то мне знакомый, — меня предупредили, что в Париже никогда никого не застанешь дома.

— Хозяин вышел.

— Вышел в восемь часов утра? Так принято у нас в горах, это да! Но в большом городе, если человека нет дома в такую рань, значит, он просто туда еще не вернулся.

— Хозяин всегда ночует дома, — сухо заметил Жозеф, старавшийся сохранить мою репутацию незапятнанной.

— Я говорю это не для того, чтобы обидеть вас; но, тем не менее, если бы он знал, что я здесь, он любезно пригласил бы меня войти.

— Если вы пожелаете назвать свое имя, — продолжал Жозеф, — я передам его хозяину, когда он вернется.

— О! Конечно, я назову свое имя, и, узнав, что я в Париже, он пошлет за мной как можно скорее.

— А где вы живете? — спросил Жозеф, которого начали охватывать опасения.

— У заставы Ла-Виллет, ведь там не так дорого, как в самом городе.

— А как вас зовут? — добавил Жозеф, беспокоясь все больше и больше.

— Габриэль Пайо.

— Габриэль Пайо из Шамони? — воскликнул я, лежа в своей постели.

— Ах, шутник! Да я прекрасно знал, что вы дома! Да-да, Габриэль Пайо из Шамони, который пришел повидать вас снова и принес вам письмо от Жака Бальма, по прозвищу Монблан.

— Входите, приятель, входите!

— О!.. — воскликнул Пайо.

Жозеф тотчас открыл дверь и доложил о приходе господина Габриэля Пайо из Шамони.

Пайо искоса взглянул на слугу, проверяя, не смеется ли тот над ним; но, увидев, что Жозеф закрывает за собой дверь и сохраняет при этом серьезное выражение лица, стал искать меня взглядом и обнаружил в постели.

— О! Простите, извините, — промолвил он.

— Ничего, ничего, дружище. И какими судьбами?

— О! Сейчас я вам все расскажу.

— Сначала присядьте.

— Я не устал, спасибо!

— И все же садитесь: так принято в Париже.

— Ну уж если вы непременно этого желаете…

— Вот сюда, сюда.

С этими словами я показал ему на стул у моей кровати.

— Вы узнаете эти часы, Пайо?^[65]

— Узнаю ли я их?! Думаю, да; они ведь причинили моему кузену Пьеру немало мучений, хотя сами невелики по размеру. А что, они все еще ходят?

— Ну, конечно, если я не забываю заводить их.

— А у меня вот тоже были часы, да! Правда, раза в четыре побольше, чем эти: то были часы из Женевы; но однажды, будучи навеселе, я повернул заводной ключ на один лишний оборот, и главная пружина там лопнула. Ничего не говоря жене, я отнес их к кузнецу в Шамони, ловкому как обезьяна: он делает приспособления для вращения вертела; но все равно, с тех пор они уже не то что раньше.

— А что привело вас в Париж, мой славный Пайо?

— В Париж?! Если бы! Я приехал из Лондона.

— Из Лондона?! И какого черта вам было делать в Лондоне?

— Прежде всего надо сказать, что в прошлом году вслед за вами в Шамони приехал один англичанин; это была удача, сами понимаете: для деревни такое на пользу, ведь англичане хорошо платят. Это не значит, что французы не платят… О! Они тоже хорошо платят, и к тому же, цена одна для всех; но мы больше любим французов, а все потому, что они говорят по-савойски; итак, он приехал и осмотрел все вокруг так же, как и вы, вот только он побывал в Саду, куда вы не захотели пойти, хотя были неправы, потому что, побывав там, можно сказать: "Я там был". Итак, он говорит мне:

"А в последний раз кому вы служили проводником?"

"О! Клянусь честью, — сказал я ему, — это был отличный малый".

Прошу у вас прощения, сударь, за такие слова, но я сказал то, что думал; впрочем, вы же знаете, как все наши любят вас.

"И вот оставленные им характеристики".

Помните, вы дали мне их три: одну на английском, другую на итальянском, а третью на французском.

— Да, хорошо помню.

— О! Но вот какая шутка приключилась, вы сейчас увидите; итак, он мне и говорит:

"Если ты согласишься отдать мне одну из этих характеристик за двадцать франков, я ее у тебя куплю".

"Неужели вы хотите стать проводником? — говорю я ему. — Это скверное ремесло, лучше уж быть милордом".

"Нет, — отвечает он мне, — но я коллекционирую орфо графы".

"О! Что касается орфографии, здесь все в порядке: ру-ку-то приложил писатель".

И тут он достает двадцать франков из кармана. Ну а я их взял, и правильно сделал, не правда ли? Ведь этот клочок бумаги стоил не больше двадцати франков?

— Он не стоил и двадцати су.

— Я так и подумал; но эти англичане такие дураки! Так вот, входим мы в Сад, и вдруг на нас выбегают две серны, случайно, нуда все равно: англичанин был очень доволен.

"Черт возьми! — восклицает он. — За каждую из этих двух зверушек я заплатил бы по тысяче франков, если бы их доставили в мой парк".

"Их можно переправить к вам и за меньшую сумму".

"Правда?" — спрашивает он.

"Честное слово!"

"Ну что ж, вот мой адрес в Лондоне: если ты привезешь мне двух серн живыми, я не откажусь от своего слова".

"Идет!" — отвечаю ему я.

"Хочешь, я подпишу обязательство?"

"Ударим по рукам, этого достаточно".

И в самом деле, это все, что было сказано; однако, покидая нас через три дня, он дал мне сто франков вместо двадцати семи. Вы же знаете: девять франков в день — это цена за человека с мулом; кстати, о муле: вы помните Крепыша? Он здесь.

— Ба! Мне жаль вас, если вы на нем приехали.

— О! Я сдаю его напрокат путешественникам, а сам никогда не сажусь на него верхом и пользуюсь им только в упряжке. Ну так вот, нынешней весной я вспомнил о моем англичанине, и, поскольку я знаю почти все укрытия серн, мне понадобилось немного времени, чтобы найти двух великолепных детенышей — самца и самку; они были величиной с кулак, еще плохо видели, и их поили из рожка, как детей, хотя это святотатство, честное слово! Кормила их моя дочка. Между прочим, знаете, моя дочь была беременна; она родила, и меня уже ждут на крестины. Так вот, адрес англичанина у меня по-прежнему оставался, и, когда моим сернам исполнилось три месяца, я сказал жене:

"Мне надо съездить в Лондон".

Можете себе представить, как это ее порадовало!

"Что тебе делать в Лондоне?"

"Мне нужно доставить туда товар, вот этих двух зверушек: они стоят две тысячи франков!"

"Да ты навеселе", — сказала она мне.

Она чуть что так говорит. Я не стал ей возражать; вышел во двор, привел в порядок старую клетку, вытащил из сарая повозку, а затем отправился на конюшню и говорю там Крепышу:

"Ну вот, придется нам немного прогуляться!"

Затем я поместил моих серн в клетку, клетку поставил в повозку, в повозку впряг Крепыша, а после поинтересовался у школьного учителя, как доехать до Лондона. Он объяснил мне, что, когда я доберусь до Салланша, надо лишь повернуть направо, а когда попаду в Лион, — налево, ну а в Париже первый встречный рассыльный укажет мне дорогу. И действительно, в Париже мне сказали: "Вы видите Сену? Так вот, держитесь все время русла реки и попадете в Гавр".

— И вы так и уехали, без всякой дополнительной договоренности с англичанином?

— Но ведь все было условлено, и мы ударили по рукам; но вот самое занятное в этой истории. Приезжаю я в Гавр непроглядной ночью; хозяин гостиницы спрашивает меня, куда я еду, и я отвечаю ему, что направляюсь в Лондон. На следующее утро, когда я запрягал Крепыша, во дворе появляется молодой человек в вощеной шляпе, синей куртке и белых штанах, подходит ко мне, когда я закреплял повозку, и спрашивает меня:

"Это вы едете в Лондон?"

"Да".

"А хотите, я переправлю вас?"

"Через что?"

"Через Ла-Манш".

"Ну вы и шутник!.."

Я подвязал подпругу Крепышу и вперед, марш!

"А где тут дорога на Лондон, приятель?"

"Прямо".

Человек в вощеной шляпе последовал за мной. Еще несколько минут — и никакой дороги больше нет; на мой вопрос, где я нахожусь, мне отвечают:

"В порту…"

"А где же Лондон?"

"А Лондон на другом берегу моря".

"И никакого моста!"

Вощеная шляпа начинает хохотать.

"О! Но мы так не договаривались, — говорю я. — Он, этот парень, не сказал мне, что впереди будет море. А я ведь не моряк…"

Я был рассержен донельзя и, наконец, говорю Крепышу:

"Надо разворачиваться, вот так! Это нам не подходит".

Мы возвращаемся: прохвост-трактирщик стоит у своей двери.

"Надо же! — говорит он мне. — Это вы?"

"Да, я; а вы очень любезны: даже не сказали мне, что надо переплыть море, чтобы попасть в Лондон".

Он рассмеялся.

"Негодяй!"

"Разумеется! — говорит он. — Я же видел, как вы уезжаете с матросом, который служит на пароходе".

"В вощеной шляпе?"

"Да".

"Еще один любезнейший тип, вроде вас".

"Ну ладно, выпейте-ка лучше стаканчик сидра", — говорит трактирщик.

В этих краях, знаете ли, вино делают из яблок.

— Да, знаю. Но как же, в конце концов, вы уехали?

— О! Мне пришлось переправляться так, как им было угодно: я оставил Крепыша и повозку у трактирщика и на следующий день, ранним утром, сел на пароход вместе с моими зверушками. Но вы можете себе представить эту подлость: меня заставили оплатить их места! Оплатил их, правда, не я, а один милорд, потому что мои серны позабавили его дочь. Вообразите несчастную девушку, больную чахоткой… в восемнадцать лет! О! Да еще такую красавицу; на судне, между тем, говорили, что она обречена. Девушка ехала с юга, но была охвачена тоской по родине. А я страдал не от тоски по родине, а от морской болезни. С вами когда-нибудь случалась морская болезнь?

— Да.

— Тогда вам известно, что это такое. Знаете, я предпочел бы, чтобы моя жена в очередной раз вышла из себя, чем пройти через это снова; впрочем, не я один мучился: все были в таком состоянии!.. Мне кажется, что это от мерзкого сидра меня выворачивало наизнанку. Вощеная шляпа говорил мне:

"Надо поесть, надо поесть".

Какое там поесть! Наоборот. Через шесть часов пути все мы были в изнеможении. Только молодая англичанка ничего не испытывала. Легкая как тень, она пробиралась среди нас, чтобы поиграть с моими сернами. Она вполне могла бы открыть клетку и выпустить их, и я был бы не в состоянии побежать за ними, уверяю вас.

К вечеру стало штормить, как у них принято говорить. Послышалисьраскаты грома, и море пустилось в пляс, что не способствовало ослаблению наших страданий. И потому я душой обратился к Богу, а тело препоручил дьяволу. И тут до меня донесся мерзкий запах отбивных котлет, тьфу!.. Это Вощеная шляпа готовил себе ужин. Буря бушевала вовсю, и я подумал:

"Что ж! Если так будет продолжаться, то есть надежда, что мы, по крайней мере, потонем. В такой обстановке за свою жизнь не дашь и двух су". Понимаете, все кружилось так, будто ты пьян. Наступила ночь; на палубе, казалось, не было никого, и пакетбот шел, словно отдавшись на милость Божью; в это время девушка подошла к мачте, прислонилась к ней и застыла. При каждой вспышке молнии я видел ее белый силуэт и бледное лицо, как у святой; ее длинные белокурые волосы развевались на ветру, а глаза пылали лихорадочным огнем; затем я услышал, как она кашляет, и грудь мою пронзила боль. При свете молнии я увидел, как она поднесла носовой платок ко рту, а потом отняла его, залитый кровью. И тогда девушка улыбнулась, но ее улыбка была такой печальной, что душа у меня разрывалась; в это мгновение сверкнула такая молния, что, казалось, раскололось небо, и бедное дитя покачало головой, будто сказало: "Да, я иду туда". Ну а я закрыл глаза, так защемило у меня сердце, и что произошло дальше, мне неизвестно; помню только, что задул ветер, пошел дождь — вот и все. Затем я услышал голоса и сквозь закрытые веки увидел, как мне показалось, свет факелов; наконец, меня подхватили под мышки, и у меня появилась надежда, что теперь меня сбросят в море.

Примерно через полчаса мне стало лучше: я почувствовал на своих руках прикосновения чего-то теплого и мягкого, открыл глаза и посмотрел: оказалось, что это мои маленькие зверушки облизывали меня. Я лежал на постели, в комнате, где жарко горел камин: мы были в Брайтоне.

Понадобилось по меньшей мере десять минут, прежде чем я убедился, что мы находимся на суше; мне казалось, что я все еще ощущаю проклятую качку, но понемногу это прошло, и начал напоминать о себе мой желудок. Ничего удивительного в этом не было, ведь со вчерашнего дня я ничего не ел, к тому же из кухни доносился приятный запах отбивных, и я подумал:

"Отлично! Судя по всему, там готовят ужин". В эту минуту вошел слуга и пролопотал мне несколько слов по-английски, а поскольку он держал в руках салфетку и, пытаясь объясниться жестами, поднес ее ко рту, мне стало понятно: это означает, что суп подан. Я не заставил повторять мне это дважды и встал с постели.

Когда я сошел вниз, меня спросили, из какого я класса — первого или второго.

"Из второго, я ведь не гордый", — ответил я.

Дверь обеденного зала для первого класса была открыта; проходя, я заглянул туда: все уже были при деле, за исключением юной англичанки и ее отца — их за столом не оказалось. Среди пассажиров второго класса я обнаружил моего шалопая в вощеной шляпе: перед ним стояла тарелка с куском говядины!..

"Ну, — сказал я ему, — помиримся? Я сяду напротив вас, идет?.."

"Давайте", — ответил он мне.

В сущности говоря, это был добрый малый…

"Эх! — произнес я, обращаясь к нему. — Стаканчик вина бы, да поскорее, и мне стало бы лучше".

"Вина! — отвечает он мне. — А у вас хватит денег, чтобы заказать себе такую роскошь?! Бутылка вина здесь стоит двенадцать франков".

"Вы хотите сказать — двенадцать су?"

"Двенадцать франков!"

"Вот это да! А что же тогда у вас в кувшине?"

"Эль".

"Что?.."

"Пиво, если вам так понятнее; хотите?"

"Конечно, это не то, чего бы хотелось, но все же лучше, чем вода; наливайте".

"За ваше здоровье!"

"И за ваше тоже!"

"Кстати, о здоровье, — продолжал я, поставив стакан, — а что с нашей девушкой?"

"Какой девушкой?"

"С парохода".

"О! Плохи дела. Она умирает".

"Ба! Она же не болела".

"Да, вашим пустячным недомоганием она не страдала, но у нее был другой недуг куда посерьезнее. Знаете ли, это плохой признак, когда христианин не испытывает того, что испытывают другие, и я догадывался, что должно было случиться; болезнь победила недомогание, и поддерживала бедную девушку смерть. Когда вы находились на судне, девушка ведь одна оставалась на ногах, не так ли? А теперь мы на суше, а она одна лежит и уже не встанет".

"О! — произнес я. — Ну и новостью вы угостили меня перед ужином! Теперь я не смогу есть. Бедное дитя!.."

На следующее утро, на рассвете, когда я, по-прежнему со своими зверушками, собирался уезжать на попутной двуколке, я увидел отца девушки: он сидел во дворе, на каменной тумбе, и, казалось, ни о чем не думал.

"Бессердечный!" — подумал я.

Он был неподвижен, словно статуя.

"О! Этот англичанин, — размышлял я, — бездушный человек; если бы у меня была такая дочь, больная, умирающая, я бы разбил себе голову о стену. Здоровенный бульдог, чтоб тебя!.."

Я кружил вокруг, намереваясь ударить его кулаком, честное слово! Однако он не обращал на меня никакого внимания, как и на все остальное, и вдруг, проходя мимо него, я взглянул на его лицо!.. Бедный страдалец! Две крупные слезы скатились у него из глаз и упали ему на руки.

"Простите, — сказал я ему, — прошу у вас прощения".

"Она умерла!" — воскликнул он.

И в самом деле, в груди у нее разорвался сосуд, и ночью ее задушила кровь.

Я добирался до Лондона два дня. Два дня — это очень долго, если едешь наедине с весельчаком, который всю дорогу поет, а у тебя в голове печальные мысли. Я все время видел перед собой бедную девушку на палубе и толстого англичанина на тумбе; ну да хватит об этом.

И вот, наконец, я приехал в Лондон. Там я спросил, как найти дом по имевшемуся у меня адресу, и мне его показали. У двери я поинтересовался, здесь ли живет человек, который был мне нужен, и мне ответили, что, да, здесь. Я въезжаю туда со своими зверушками, и все слуги собираются вокруг двуколки. В это время какой-то господин подходит к окну и спрашивает по-английски, что такое происходит. Я узнаю моего путешественника.

"Я Габриэль Пайо из Шамони, — отвечаю ему я, — привез вам ваших серн".

"О!"

"Вы помните, что сказали мне?"

"Да-да".

Он узнал меня. Так же, как и вы. О! Что за славный милорд. В доме у него все так обрадовались!.. Серн отвели в великолепную комнату.

"Отлично, — подумал я. — Если так устроили их, то где же поселят меня, неужто во дворце?"

И я не ошибся: важный лакей пригласил меня следовать за ним, и мы поднялись на два этажа. Мне открыли помещение с коврами повсюду, шелковыми шторами, бархатными креслами — роскошь, да и только! Клянусь, я действовал решительно: оставил башмаки у двери и вошел, как к себе домой. Через несколько минут слуга принес мне домашние туфли и спросил, желаю ли я завтракать вместе с милордом или предпочту, чтобы мне подали еду сюда. Я ответил, что поступлю так, как будет угодно милорду. Тогда он спросил, нет ли у меня привычки бриться самому; я ответил ему, что в Шамони меня брил школьный учитель, когда у него было свободное время, но с тех пор, как я находился в дороге, мне приходилось делать это самому.

"Да, это заметно", — сказал мне слуга.

И правда, я порезался пару раз, потому что рука у меня тяжелая, ведь я привык опираться на альпеншток, вы же понимаете…

"К вам пришлют камердинера милорда".

"Присылайте".

Через несколько минут вошел господин в голубом сюртуке, белых коротких штанах и шелковых чулках. Угадайте, кто это был?

— Камердинер.

— Надо же!.. А я принял его за учителя, встал и поклонился ему… Он сообщил, что пришел побрить меня, во что я никак не мог поверить, но он достал бритвы, мыльницу — короче, все необходимое, потом пододвинул ко мне кресло и долго уговаривал меня сесть, ну а я решил показать ему, что умею вести себя, и сказал:

"Нет-нет, я буду стоять, спасибо".

Но он возразил, мол, так ему неудобно. Пришлось сесть; он намазал мне подбородок мылом, пахнувшим мускусом, и лишь тогда провел по лицу бритвой, но это была не бритва, а настоящий бархат; затем он сказал мне:

"Готово".

Я даже ничего не успел почувствовать.

"А теперь, желаете ли вы, сударь, чтобы я одел вас?"

"Спасибо, обычно я одеваюсь сам".

"Принести ли вам белье, сударь?"

"О! Мои вещи — у меня в багаже; уж не думаете ли вы, что я явился сюда, словно голодранец? Велите принести сюда мою дорожную сумку; она полна одежды, идите!"

"И когда вы будете готовы, сударь?"

"Через десять минут".

"Дело в том, что милорд ждет вас к завтраку, сударь".

"Если милорд торопится, скажите ему, пусть начинает: я догоню его".

"Милорд будет ждать вас, сударь".

"Тогда поспешим".

Я тщательным образом приоделся, надел самое лучшее из того, что у меня было. Милорд находился в обеденном зале вместе с женой и двумя хорошенькими детишками. Он представил меня жене и сказал ей несколько слов по-английски.

"Извините, — произнес он, — но миледи не говорит по-французски".

Странным именем ее окрестили, не правда ли, — Миледи?

"Не беда, — говорю я ему, — в этом нет ничего стыдного".

Госпожа Миледи знаком пригласила меня сесть рядом с ней. Милорд налил мне вина; я поклонился присутствующим и поднес бокал ко рту.

"Вино что надо!" — сказал я милорду.

"Да, оно недурно".

"А этот шутник в вощеной шляпе сказал мне, что в Англии бутылка вина стоит двенадцать франков!"

"Да, обычное бордо; но это вино — шато-марго!"

"Как?! Чем лучше вино, тем меньше оно здесь стоит? Удивительная страна!"

"Вы меня не поняли: я говорю, что эта бутылка стоит, по-моему, луидор".

Я взял бутылку, чтобы перелить в нее то, что осталось в моем бокале.

"Что вы делаете?" — спросил милорд, задержав мою руку.

"Я не пью вина, стоящего луидор, это оскорбление Бога: сохраните его на тот случай, если король приедет к вам обедать, так будет лучше".

"Вам оно не понравилось?"

"Я был бы привередлив!"

"Тогда не отказывайте себе в удовольствии, милейший, а я дам вам двадцать бутылок в дорогу".

Пока мы пили бордо и ели бифштексы, все шло хорошо, но в конце завтрака какой-то верзила принес поднос с чашками, серебряный кофейник и бронзовый сосуд, в котором была вода и горел огонь. Все это поставили перед хозяйкой дома; она бросает целую пригоршню какого-то целебного средства в кофейник, открывает кран, и из него течет вода; через несколько минут настой разливают по чашкам.

Милорд берет одну, Миледи — другую; мне передают третью, и я говорю:

"Нет, спасибо; мне еще в голову не ударило, и я не боюсь свалиться; пейте свое лекарство, а я воздержусь".

"Это не когда в голову ударяет, — сказал милорд, — а для пищеварения".

Не осмелившись отказаться во второй раз, я взял чашку и сделал три глотка, не ощутив вкуса; но четвертый выпить оказалось невозможно: напиток был отвратительный! Я поставил чашку на стол.

"Ну как?" — спросил милорд.

"Уф! Н-да!"

"Это отличный чай, привезенный прямо из Китая".

"А Китай далеко?" — спросил я милорда.

"Примерно в пяти тысячах льё от Лондона".

"Ну, если его недостает здесь, то я за ним точно туда не поеду".

Госпожа Миледи шепнула милорду пару слов по-английски; тогда он повернулся ко мне и спросил:

"А вы не положили сахару в вашу чашку?"

"Нет, я не знал, что так полагается!" — ответил я.

"Но в таком случае чай был отвратителен, не так ли?"

"Да уж, вкусным его не назовешь, а кроме того, вы ведь не сказали мне, что надо быть осторожным, и я обжёг себе язык: посмотрите".

"Бедняга!"

"И это еще не все, да-да! Мне кажется, что у меня опять начинается морская болезнь: это все от горячей воды, понимаете ли. Я не переношу горячей воды, мне даже от холодной нехорошо".

"Но что вы хотели бы принять внутрь, Пайо? Ведь надо же что-то выпить".

"Вы позволите мне полечиться самому?"

"Конечно".

"Тогда велите подать мне стакан водки — той, что была накануне".

— Кстати, — сказал я Пайо, радуясь тому, что появился предлог прервать его рассказ, начинавший затягиваться, — я припоминаю, что вам нравился коньяк… Жозеф!

Вошел мой слуга.

— Принесите винный погребец.

— О! Весь не нужно, бутылки будет достаточно.

— Не беспокойтесь. Стало быть, вас очень хорошо приняли в Лондоне? Сколько же дней вы там провели?

— Три дня: в первый день милорд повез меня в свой загородный дом. На глазах у его жены и детей мы выпустили серн в парке — это было очень весело. На второй день мы поехали на спектакль, опять-таки в коляске милорда. На третий день он привез меня к торговцу одеждой, где оказалось более ста пятидесяти готовых платьев, и говорит мне:

"Выберите себе из них полный костюм".

Тут, как вы понимаете, я не растерялся: выбрал бархатный костюм, который висел совершенно отдельно, и померил его — он сидел на мне, как перчатка; кстати, это тот самый костюм, видите!

Пайо встал и дважды повернулся на месте.

"А теперь, — сказал мне милорд, — нужно положить что-то в карманы, чтобы они не болтались; вот вам сто гиней".

"А сколько стоят эти сто гиней?"

"Примерно две тысячи семьсот франков".

"Но вы должны мне всего две тысячи франков".

"За серн — да, верно; ну а семьсот франков — за поездку".

"Тогда, — сказал я ему, — просто не знаю, как вас и благодарить".

"Не стоит; и если вам захочется побыть здесь еще, вы доставите мне этим удовольствие".

"Спасибо, но, видите ли, мне нужно возвращаться домой: моя дочка родила, и меня ждут на крестины; о, если бы не это, я бы остался у вас, мне тут очень хорошо".

"В таком случае, я велю отвезти вас завтра в Брайтон; пароход отплывает послезавтра в Гавр, и я закажу вам место".

"Послушайте, сударь, я бы предпочел уехать другим путем, оплатив коляску".

"Это невозможно, друг мой: Англия — это остров, вроде того Сада, где мы с вами побывали, понимаете? Только вместо льда вокруг — одна вода".

"Что ж, если все обстоит так и ничего поделать нельзя, не будем печалиться, и я уеду завтра".

На следующий день, в ту минуту, когда я садился в коляску, госпожа Миледи вручила мне маленькую коробочку.

"Это подарок вашей дочери", — сказал мне милорд.

"О, госпожа Миледи! — говорю я ей. — Вы слишком добры".

"Можете называть мою жену просто миледи".

"О! Никогда".

"Я вам это разрешаю".

Отказаться было невозможно, и я сказал ей:

"Прощайте, Миледи", как говорю "Прощай, Шарлотта", и вот я здесь.

— Добро пожаловать, Пайо; вы ведь пообедаете со мной, хорошо?

— Спасибо, вы очень добры.

— Отлично; в котором часу вы обычно обедаете?

— Ну, я всегда ем суп в полдень.

— Меня это вполне устраивает: в это время я завтракаю. Договорились, я вас жду.

— Но, — произнес Пайо, теребя в руках шляпу, — дело в том, что, видите ли, я чувствую себя здесь так же, как вы чувствовали себя в Шамони, и ориентируюсь в ваших улицах ничуть не лучше, чем вы ориентировались в наших ледниках; поэтому я нанял проводника, своего земляка, славного парнишку, и велел ему прийти и отобедать со мной за его труды.

— Так приводите и его.

— Это вас не стеснит?

— Ни в малейшей степени; нас будет трое вместо двоих, только и всего, и мы поговорим о Монблане.

— Договорились.

— Кстати о Монблане, у вас же есть письмо для меня от Бальма!

— О! И в самом деле.

— Чем он занимается?

— По-прежнему ищет золотую залежь.

— Да он с ума сошел.

— Что поделаешь, он одержим своей идеей; если бы не это, он был бы богат, ведь ему удалось заработать кучу денег, размером с него самого; но все ушло впустую. Да он наверняка рассказывает вам об этом в письме.

— Хорошо, я прочту его; до встречи в полдень!

— В полдень!

Пайо ушел. Я позвал Жозефа и велел ему заказать завтрак на три персоны в ресторане "У Канкальского утеса", а затем распечатал письмо Бальма. Вот оно, во всей его простоте:

"Пользуясь оказией, предоставленной мне Габриэлем Пайо, который отправляется в Лондон и проедет через Париж, сообщаю Вам, что два господина, адвокаты из Шамбери, решили совершить восхождение на Монблан 18 августа нынешнего года, но им это не удалось из-за ненастья, ибо, хотя эти господа и нанесли мне визит, перед тем как отправиться в путь, они не спросили у меня совета по поводу того, насколько надежной будет погода; в итоге их окутал снежный туман, а потом задул шквалистый ветер и повалил ужасный град, так что им удалось подняться до пастбища Пти-Мюле, но там сильным ветром их опрокинуло на снег, и они вынуждены были спуститься, очень недовольные тем, что не поднялись на вершину. Но моей вины в этом не было, потому что, когда они проходили мимо моего дома, я сказал им, что будет туман; но проводники заявили им, что я старый болтун. А все дело в том, что они слишком молоды и жаждут заработать побольше денег; они не так хорошо разбираются в погоде, чтобы совершать подобные восхождения. Сегодня один молодой англичанин пришел ко мне домой и сказал, что в будущем году он намерен взобраться на Монблан. Мне, тем не менее, хотелось бы услышать, что французы тоже поднялись туда, ведь англичане тут всегда остаются победителями и насмехаются над французами.

Я бесконечно благодарен Вам за то, что Вы вспомнили обо мне и прислали первый том Ваших "Путевых впечатлений". Один парижанин сказал мне, что Вы скоро отдадите в печать второй том; если он будет стоить не очень дорого, я бы хотел приобрести его, а также два тома "Минералогии" Ведана, ввиду того, что в результате моих поисков я, кажется, нашел жилу золотой залежи.

В ожидании вестей от Вас передаю Вам свой привет и остаюсь Вашим преданным слугой,

Жак Бальма, по прозвищу Монблан.

P.S. Я пишу Вам второпях и не очень уверен, что Вы разберете написанное, почерк-то у меня не блещет, ведь я получил всего семнадцать уроков с оплатой по одному су за каждый, а на восемнадцатом уроке мой отец прервал занятия, заявив мне, что это чересчур дорого".

Выйдя из дома, чтобы найти второй том "Путевых впечатлений" и "Минерологию" Ведана, я не переставал восхищаться силой воли этого человека. В двадцать пять лет письмо Соссюра внушило ему мысль о восхождении на Монблан, и, после пяти или шести безуспешных попыток, во время которых ему грозило умереть безвестной и бесславной смертью, ибо он не доверил своего секрета никому, Бальма поднялся на самую высокую в Европе вершину. Позднее, нагнувшись, чтобы попить ледяной воды на берегу Арверона, он заметил в прибрежном песке золотые частицы; с этого времени он задумал отыскать залежь, откуда вода приносила эти частицы, и вот, быть может, он нашел ее, посвятив тридцать лет этим поискам. Что бы мог сделать этот человек в наших городах, если бы он получил образование, соответствующее такой силе характера?

Пробило полдень; Пайо явился минута в минуту.

— Вы пришли один? — спросил я его.

— Парнишка не посмел подняться.

— И почему же?

— Эх! По его словам, он бедняк и, как ему кажется, вы не захотите обедать с ним.

— Да он с ума сошел, пошли за ним…

Внизу, у лестницы, я встретил Франсуа.

— Ну, как переезд? — поинтересовался я у него.

— Закончен, сударь.

— Отлично, тогда поднимайтесь: Жозеф вам заплатит.

— О! Это не к спеху.

— И все же поднимитесь.

Франсуа повиновался.

— Ну! — сказал я Пайо. — Где же ваш товарищ?

— Так вот же он!

— Кто он?

— Франсуа.

— Франсуа?! А разве Франсуа из Шамони?

— Он родился там.

— Тогда подождем его…

Через несколько минут Франсуа спустился, и я подошел к нему.

— Франсуа, — сказал ему я, — надеюсь, вы не откажетесь отобедать со мной и Пайо, если я лично приглашу вас.

— Как, сударь, вы хотите?..

— Я прошу вас.

— О! Вы прекрасно знаете, сударь, что я ни в чем не могу отказать вам.

— Тогда пошли, дорогой Пайо; у меня нет экипажа, как у милорда, но мы найдем фиакр у дверей; у меня нет дома бордо, но я знаю, где его можно найти, и очень хорошего качества, будьте спокойны; что же касается чая…

— Спасибо, но если вам все равно, я бы предпочел что-нибудь другое.

— Что ж, мы заменим его кофе.

— Пусть так, кофе — это христианский напиток, а вот от чая я отказываюсь: это какая-то мерзость.

Я сдержал слово, данное Пайо, угостив его лучшим вином Бореля и лучшим кофе Ламблена; затем, когда мне стало заметно, что он достиг того приятного и умиротворенного состояния духа, которым заканчивается хороший завтрак, я предложил отвезти его за четверть часа в Шамони.

— Вы шутите, сударь?

— Нисколько; через четверть часа, если пожелаете, мы будем у дверей постоялого двора.

— У Жана Терра?

— И увидим Монблан, как я вижу вас.

— Конечно, такое может случиться, — сказал Пайо, — я теперь верю всему, ведь мне столько довелось испытать.

— Так решено?

— Конечно, да.

— Пойдемте!

Мы сели в фиакр; кучер остановился у дверей Диорамы, и мы вошли в нее.

— Где мы? — спросил Пайо.

— На пограничной таможне, и я заплачу сейчас два франка пятьдесят сантимов за каждого из нас.

Я вручил Пайо его входной билет.

— Это ваш проездной документ.

Вскоре мы оказались в полной темноте.

— Вы ориентируетесь, Пайо?

— Нет, что вы.

— Мы около Лез-Эшеля.

— В пещере?

— Вы же сами видите, что света нет.

— Значит, мы уже близко, — сказал Пайо.

— О Господи! Через пять минут, и даже раньше, мы там будем; смотрите.

И в самом деле, наступил тот самый момент, когда Шварцвальд исчезает, уступая место виду на Монблан, и в углу начинающего возникать пейзажа уже различаются снег и ели. Я поставил Пайо так, чтобы его взгляд мог проникать в зрительное отверстие по мере того, как оно расширялось; он смотрел какое-то время, не отрывая глаз, не дыша, вытянув руки, пока разворачивалась волшебная картина, а затем вскрикнул и хотел было броситься вперед, но я удержал его.

— О! — воскликнул он. — Пустите меня, пустите! Вот Монблан, вот ледник Таконне, вот деревня Л а-Кот, а вот и Шамони — позади нас!..

Он обернулся:

— Позвольте мне пойти поцеловать жену и дочь, прошу вас, я вернусь к вам немедленно.

Все зрители повернулись в нашу сторону, и мне стало не по себе из-за моего образа действий: было понятно, что пришло время покончить с этой комедией, и, поскольку Пайо продолжал настаивать на своей просьбе, я сказал ему, что это была не натура, а картинка. Он упал на скамью.

— О! Какую боль вы мне причинили! — воскликнул он и заплакал.

Зрители окружили нас.

— Кто этот человек и что такое случилось? — спрашивали они меня.

— Этот человек — проводник из Шамони, ему показалось, что он снова видит свою родину, и поэтому он плачет; вот и все.

— Прошу у вас прощения, — произнес Пайо, вставая, — но это было сильнее меня.

Он снова взглянул на картину.

— О! Вот же она, моя долина! — промолвил он и, сложив руки, погрузившись в безмолвное и жадное созерцание, стал молча смотреть на полотно, напомнившее ему дни молодости, все счастливые мгновения семейной жизни и все волнения, связанные с родными местами.

Я воспользовался этим его состоянием рассеяности и вышел из Диорамы, опасаясь, что меня примут за соучастника какого-то обмана.

На следующий день, в семь часов утра, Пайо был у меня, на улице Блё.

— Почему вы вчера ушли? — спросил он.

— Я хотел доставить вам удовольствие, а причинил боль, и это меня очень огорчило.

— О, разве это боль! Напротив, всегда приятно снова увидеть свою родину, даже на картине. У вас, парижан, есть улица, но нет родины, и не ваша вина, если вы не имеете об этом представления. Надо родиться в деревне, чтобы понять, что это такое: в Шамони нет ни одного дома, который не был бы известен мне во всех подробностях, и в этом доме нет ни одного человека, который был бы мне посторонним, а на кладбище нет ни одной могилы, которой бы я не знал; стоит мне закрыть глаза, и я все это вижу, тогда как в Париже десяти человеческих жизней, прожитых одна за другой, будет недостаточно, чтобы узнать названия всех здешних улиц.

— Да, это так, друг мой, вы правы; но что происходило там с вами после моего ухода?

— Ну что, там оказался один господин, который побывал в Шамони и даже поднимался в Сад, куда вы не захотели пойти; и тут мне пришлось объяснять всем, как это происходит: как необходимо потратить три дня на то, чтобы совершить восхождение, как в первую ночь приходится спать на вершине горы Л а-Кот — короче, все.

— И зрители этим удовлетворились?

— Кажется, да, потому что они сложились и дали мне пятьдесят франков, чтобы я выпил за их здоровье.

— Послушайте, Пайо, если бы вы остались во Франции или в Англии всего лишь на два года, то вернулись бы в Шамони миллионером.

— Судя по всему, именно так; но в любом случае я не стал бы тратить время на то, чтобы становиться им: я пришел попрощаться с вами, я уезжаю.

— Сегодня?

— Сейчас же… О! Понимаете, вы показали мне мою родину, и мне надо туда вернуться.

Я протянул руку Пайо.

— А вы не хотите поздороваться с Крепышом? Он внизу со своей повозкой.

— Конечно, и с охотой, ведь он оставил у меня воспоминания, которые мне не забыть.

— Тогда идемте.

— А рюмочку?

— Вот это верно.

Я натянул на ноги брюки, накинул халат и проводил Пайо. Крепыш действительно ждал хозяина, стоя у двери, и я его прекрасно узнал.

Пайо попросил разрешения обнять меня; я прижал его славное сердце к своей груди! Он смахнул две слезы, прыгнул в повозку, хлестнул мула и поехал.

Не проехав и десяти шагов, он остановил Крепыша, обернулся и, увидев, что я провожаю его взглядом, сказал мне:

— Помните, что если вы опять приедете в Шамони, то будете там желанным гостем… Ну, поехали!

Через несколько минут он завернул за угол предместья Пуассоньер и исчез. Я поднялся к себе.

— Ну что, — спросил я Жозефа, — вы знаете, почему название улицы Блё — мужского рода?

— Никто не смог мне это объяснить; но если вам, сударь, угодно обратиться к сыну господина Блё, который застроил эту улицу, то он живет через четыре дома от нас.

— Спасибо, я узнал все, что мне хотелось выяснить.

Я выиграл пари у первого филолога Франции, который принял собственное имя за эпитет.

Несколько дней назад, распечатывая тысячи писем, адресованных мне теми, кто упорно полагал, что я удобно устроился в Монморанси, хотя в то время мне приходилось чуть ли не умирать от голода в Сиракузе, я заметил одно письмо с маркой Салланша и узнал почерк Бальма; разорвав конверт, я прочел содержавшееся в нем письмо:

"Пользуясь оказией, предоставленной мне одним господином, парижским доктором, который прекрасно Вас знает, пишу Вам это письмо, чтобы поблагодарить за

"Путевые впечатления" и "Минерологию" Бедана, которые Вы прислали мне с Габриэлем Пайо. Последний труд будет мне очень полезен, с учетом того, что я, как Вам уже известно, нашел золотую жилу_у которая должна привести меня к залежи, а поскольку погода стоит прекрасная, завтра я отправляюсь на ее поиски.

От всей души приветствую Вас и тысячу раз благодарю.

Жак Бальма, по прозвищу Монблан.

P.S. Кстати, забыл сообщить Вам, что, прибыв в Шамони, Габриэль Пайо упал и разбился".

Письмо выпало у меня из рук. Вот почему этот человек так торопился вернуться на родину!.. Я оттолкнул ногой корзину, в которой находилась вся моя корреспонденция, и попросил приятеля, находившегося рядом, разобрать ее вместо меня. Через несколько минут он передал мне другое письмо; как и первое, оно было с маркой Салланша; я открыл его и прочел:

"Сударь,

с грустью сообщаю Вам, что письмо, которое Вы адресовали моему отцу, получил я_у так как моего достойного родителя уже не было в живых, когда оно пришло в Шамони; поскольку мне известно, с каким участием Вы относились к нему_у я излагаю Вам все подробности случившегося_у которые мы смогли узнать.

14 сентября нынешнего года_у на следующий день после того, как отец написал Вам письмо_у он в поисках золотой залежи ушел вместе с одним местным жителем осматривать окрестности Шамони_у в ту сторону, где находятся глубокие пропасти. Мой дорогой отец_у как Вам известно_у был так увлечен мыслью об этой залежи, что, несмотря на все наши попытки удержать его, все же ушел. Отец и его спутник добрались до края пропасти, но там дорога стала такой узкой и скользкой, что этот человек не захотел идти дальше. Отец мой, как Вы хорошо знаете, был человеком бесстрашным, невзирая на свои семьдесят восемь лет, и он продолжил путь, не обращая внимания на крики своего товарища, который сделал все возможное, чтобы остановить его. Отец ничего не желал слушать; тогда его товарищ вернулся домой, не осмелившись сообщить мне, что отец остался в горах. Как только мне стало известно, что этот человек вернулся, я тотчас отправился к нему и выяснил, что прошло уже три дня с тех пор, как он возвратился; в ответ на мои настойчивые расспросы он заявил мне, что, по его мнению, с отцом случилось что-то нехорошее. Услышав это, я бросился домой, взял альпеншток и, возвратившись к нему, потребовал отвести меня туда, где он оставил моего отца. Он довел меня до тропинки, где они расстались, м л пошел по тому пути, ло которому пошел мой отец; но тщетно я звал его два дня и две ночи: мне не удалось найти никаких следов отца, ни мертвого, ни живого. Его наверняка унесло лавиной или сбросило на ледник…"

Я уронил второе письмо рядом с первым и велел сжечь остальные, не распечатывая их.

КОММЕНТАРИИ

При отсылке к комментариям из первой части книги номера страниц выделены курсивом.

XXIX. Вернер Штауффахер

5… За это время я успел совершить дальнее и длительное путешествие к иным народам, в иные страны… — Имеется в виду предпринятое Дюма в мае — декабре 1835 г. путешествие по континентальной Италии и Сицилии.

6… Альбрехт Австрийский, принадлежавший к роду Габсбургов, взошел на императорский трон в 1298 году. — Альбрехт I (1255–1308) — герцог Австрийский с 1282 г., король Германский с 1298 г. (императорской короной он никогда коронован не был); старший сын Рудольфа I Габсбурга (см. примем, к с. 27), первого германского короля из рода Габсбургов, и его жены с 1245 г. графини Гертруды Гогенберг (1225–1281); был убит своим племянником Иоганном Швабским (1290–1312).

Габсбурги — один из наиболее могущественных европейских монарших родов на протяжении средних веков и нового времени; его основателем был Гунтрам Богатый (ок. 930–990), владевший землями в Северной Швейцарии и Эльзасе; потомки его внука Радбота (ок. 985—1045), построившего в кантоне Ааргау, на берегу реки Ааре, замок Габсбург, носили наследственный титул графов Габсбург; род Габсбургов вышел на европейскую арену после того, как отец Альбрехта I, граф Рудольф Габсбург, значительно расширивший к этому времени свои родовые владения, был избран в 1273 г. королем Германии; в XIV в. Габсбурги утратили свои швейцарские владения, составившие ядро Швейцарской конфедерации.

… Остальная часть страны находилась под властью графов Савойских, Нёвшательских и Рапперсвильских. — Рапперсвиль — городок в кантоне Санкт-Галлен, на северном берегу Цюрихского озера; основан около 1200 г.; вскоре после смерти Рудольфа V (ок. 1265–1283), последнего мужчины в роду владетелей этого города, он отошел Габсбургам.

… богатые аббаты Санкт-Галлена и Айнзидельна следовали примеру своих увенчанных митрой начальников… — Санкт-Галлен (аббатство святого Галла) — один из крупнейших бенедиктинских монастырей Европы; расположен в восточной части Швейцарии, в сложившемся вокруг него городе Санкт-Галлен; основан в 613 г. ирландским монахом святым Галлом (ок. 550–646); славится своей богатейшей библиотекой, где хранятся бесценные средневековые рукописи. Айнзидельн — знаменитое бенедиктинское аббатство в одноименном городке в швейцарском кантоне Швиц, в 15 км к северо-востоку от города Швиц, основанное в 934 г. святым Эберхардом (ок. 890–958) и на протяжении многих веков являвшееся местом паломничества десятков тысяч католиков со всей Европы.

7… если никто из его сыновей не будет после него избран на императорский трон… — У короля Альбрехта 1 было шесть сыновей: Рудольф 111 (1282–1307), герцог Австрии и король Чехии; Фридрих I (1289–1330), герцог Австрии и король Германии; Леопольд I (1290–1326), герцог Австрии; Альбрехт II (1298–1358), герцог Австрии и Каринтии; Генрих (1299–1327), герцог Австрии; Оттон (1301–1339), герцог Австрии и Каринтии.

Через семь месяцев гибели Альбрехта I королем Германии был избран Генрих VII Люксембургский (ок. 1275–1313), коронованный императорской короной в 1312 г.

… Это были Герман Гесслер фон Брунег и рыцарь Берингер фон Ланденберг. — Имеются в виду персонажи легенды о Вильгельме Телле, деспотичные и жестокие австрийские наместники.

… обосновался в королевском замке Зарнен в Верхнем Унтерваль-дене… — Зарнен (Сарнен) — главный город кантона Обвальден, расположенный на северном краю одноименного озера, в 20 км к югу от Люцерна.

… приказал построить крепость, которой он дал имя Урийох, то есть Урийское иго. — Резиденция Гесслера, согласно легенде, называлась Цвинг-Ури (нем. "Тиски Ури").

… Дом этот принадлежал Вернеру Штауффахеру. — Вернер Штауф-фахер — один из главных персонажей легенды о Вильгельме Телле, ландман (глава исполнительной власти) кантона Швиц.

8… прикажем вырезать над входом герб династии Габсбургов… — Родовым гербом Габсбургов был красный вздыбленный лев в золотом поле, увенчанный синей короной и с высунутым языком.

… он направился в Бруннен. — Бруннен — селение на северном берегу протока, соединяющего главную часть Фирвальдштетского озера с его юго-восточной частью, озером Ури; находится в 12 км к северу от Альтдорфа.

9… Мельхталь! — в один голос вскричали Вальтер Фюрст и Штауф-фахер. — Арнольд фон Мельхталь — один из легендарных основателей Швейцарской конфедерации, землевладелец из кантона Унтервальден.

10… весь день прятался в Ротштокском лесу… — Ротшток — горный массив в нескольких километрах к западу от Аттингхаузена; его максимальная высота — 2 928 м.

… перешел через Зуренен… — Зурененпасс — горный перевал в 7 км к западу от Аттингхаузена, на высоте 2 291 м; соединяет долину реки Ройс в кантоне Ури с долиной реки Энгельбергер-Аа в кантоне Обвальден.

12… взимать оброк в пользу монастыря Фраумюнстер в Цюрихе… — Фраумюнстер — женский бенедиктинский монастырь в Цюрихе, основанный в 853 г. Людовиком II Немецким (806–876), королем Восточно-Франкского королевства с 843 г., дочь которого, Хильде-гарда (828–856), стала первой настоятельницей этой обители; в 1045 г. монастырь получил право владеть рынками, собирать пошлины и чеканить монеты, а его аббатиса обрела политическую власть над городом; в 1524 г., во время Реформации, монастырь был распущен.

13… соберемся все вместе на Рютли… — Рютли — луг на высоком берегу Фирвальдштетского озера, в округе Зелисберг кантона Ури, на границе с кантонами Швиц и Унтервальден; согласно легенде, именно там был заключен союз этих трех кантонов.

XXX. Конрад фон Баумгартен

… юноша из Вольфеншиссена… — Вольфеншиссен — селение в кантоне Нидвальден, в 10 км к востоку от города Зарнен.

… женился по любви на самой красивой девушке из Альтцеллена… — Альтцеллен — местечко в гористой и лесистой местности в 3 км к югу от Вольфеншиссена.

14… повстречалась с ним на дороге в Штанс… — Штанс — главный город кантона Обвальден; расположен в 10 км к северу от Вольфеншиссена.

15… у подножия скал Зелисберга… — Зелисберг — селение в кантоне Ури, на южном берегу Фирвальдштетского озера, у холмов высотой до 846 м, в 10 км к северу от Альтдорфа.

16… выйдя из Далленвиля, увидел селение Вольфеншиссен… — Даллен-виль — селение в кантоне Нидвальден, в 2 км к северу от Вольфеншиссена.

17… блеянье овечьих стад, возвращавшихся из Зедорфа в Бауэн… — Зедорф — селение в кантоне Ури, в устье реки Ройс, на ее левом берегу, напротив Альтдорфа.

Бауэн — селение в кантоне Ури, на западном берегу озера Ури (юго-восточной части Фирвальдштетского озера), в 6 км к северу от Зедорфа.

18… стал густым облаком окутывать снежную вершину Аксенберга. — Аксенберг — гора высотой 1 022 м, находящаяся на восточном берегу озера Ури и отвесными скалами спускающаяся к водной поверхности.

… принес с собой первые испарения, поднявшиеся с поверхости Нёвша-тельского озера и с болот Муртена. — Нёвш ателье кое озеро и Муртен находятся примерно в 100 км к западу от Ротштокского хребта.

… у нас едва хватит времени, чтобы добраться до грота Рикенбах… — Этот топоним (Rikenbach) идентифицировать не удалось.

… согласится переправить нас в Бруннен или в Зиссиген. — Зиссиген (Sissigen) — одна из транскрипций названия селения Зизикон (Sisikon), расположенного на восточном берегу озера Ури, в 5 км к югу от Бруннена.

25… направил свою лодку во Флюэлен. — Флюэлен — селение в канто не Ури, на юго-восточном краю Фи рвал ьдштетс кого озера, вблизи места впадения в него реки Ройс, в 3 км к северу от Альтдорфа.

XXXI. Вильгельм Телль

26… доложили о приходе солдата из гарнизона в Шванау. — Шванау — крепость, находившаяся на маленьком островке у южного берега небольшого озера Лауэрц, в 4 км к северо-западу от города Швиц; построенная в сер. XIII в., она была заброшена уже в следующем веке, и теперь от нее остались лишь руины.

… покусившегося на несть юной девушки из Арта… — Арт — селение в кантоне Швиц, на южном краю Цугского озера, в 10 км к северо-западу от города Швиц.

27… Установите его на площадях Люцерна, Фрибура, Цуга, Бьена и Гларуса… — Цуг — город в Швейцарии, на восточном берегу Цугского озера, столица одноименного кантона; расположен в 30 км к северу от Альтдорфа; известен с 1240 г.; в 1273 г. стал владением Рудольфа I Габсбурга.

Гларус — город на востоке Швейцарии, столица одноименного кантона; расположен в 35 км к северо-востоку от Альтдорфа; известен с 1178 г.

… мы, кому император Рудольф даровал исключительное право самим назначать наших судей… — Рудольф I Габсбург (1218–1291) — основатель Австрийской монархии Габсбургов, отец короля Альбрехта I; сын графа Альбрехта IV Габсбурга (ок. 1188–1239; граф с 1232 г.) и Хедвиги фон Кибург (ок. 1190–1260); унаследовав после смерти отца земли в Эльзасе и на севере Швейцарии, значительно расширил свои владения благодаря браку (1245) с Гертрудой Гогенберг, наследницей крупного графства в Швабии; в 1263 и 1264 гг. присвоил себе владения своих покойных родственников графа Хартмана V фон Кибурга (ок. 1228–1263) и графа Хартмана IV фон Кибурга (ок. 1185–1264) и в итоге стал одним из крупнейших правителей Юго-Западной Германии; в 1273 г. был избран королем Германии (императорской короной он никогда коронован не был); в 1282 г. получил власть над Австрией.

XXXII. Гесслер

34… Геркулес, Тесей, Кастор и Поллукс поднялись на небо именно по этим ступеням. — Геркулес (Геракл) — величайший герой древнегреческой мифологии, сын бога Зевса и Алкмены, жены фиванского царя Амфитриона; славился своей атлетической мощью и богатырскими подвигами; после своей трагической гибели был вознесен на Олимп и принят в число богов.

Тесей — один из главных героев древнегреческой мифологии; сын двух отцов — афинского царя Эгея и бога Посейдона, рожденный Эфрой, дочерью тразенского царя Питфея; почитался как герой, совершивший множество подвигов в битвах и в борьбе с темными силами, и как создатель Афинского государства: ему приписывается объединение Аттики и учреждение Панафинейских игр, а также издание первых законов и разделение граждан на классы.

Кастор и Поллукс — герои античной мифологии, братья-близнецы Диоскуры, сыновья Леды, жены спартанского царя Тиндарея: укротитель коней Кастор, рожденный ею от Тиндарея, и кулачный боец Поллукс (гр. Полидевк), рожденный ею от Зевса; прославились великими подвигами и своей дружбой; получив от отца дар бессмертия, Полидевк поделился им с братом.

35… у подножия Риги, между Кюснахтом и Веггисом. — Кюснахт

(с 2004 г. — Кюснахт-ам-Риги) — город в кантоне Швиц, у подножия горы Риги, на северном краю Фирвальдштетского озера, на узком перешейке, отделяющем его от Цугского озера.

Веггис — городок в кантоне Люцерн, на северном берегу Фирвальдштетского озера, в 7 км к югу от Кюснахта.

37… Он повелел апостолу идти по волнам… — Имеется в виду евангельский эпизод, в котором рассказывается, как ученики Иисуса, среди которых был и апостол Петр, увидели своего учителя идущим по морю и в испуге решили, что это призрак. И тогда Христос, желая ободрить их и заставить верить в него, повелел Петру идти навстречу ему по воде. Петр пошел, но при виде сильного ветра испугался, стал тонуть и воззвал к помощи Иисуса. "Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился?" (Матфей, 14: 26–31).

38… тучи, что плывут между Дёдибергом и Титлисом… — Дёдиберг, или Тёдиберг (Тёди) — гора в Гларнских Альпах, высотой 3 614 м, расположенная в 25 км к юго-востоку от Флюэлена.

Титлис — гора в Урийский Альпах, высотой 3 238 м, расположенная на границе кантонов Обвальден и Берн, в 20 км к юго-западу от Флюэлена.

41… следуя вдоль берега Цугского озера, въехал в Иммензее… — Иммен-зее — селение в кантоне Швиц, на западном берегу Цугского озера, в 3 км к северо-востоку от Кюснахта.

42… выступил вперед молодой человек из Верхнего Унтервальдена, звавшийся Цагели… — Некоторые авторы именуют этого юношу не Цагели (Zagheli), а Ягели (Jageli, или Jagheli).

… Позвольте мне захватить замок Роцберг. — Роцберг — старинный мощный замок в кантоне Нидвальден, возле селения Роцлох, в 3 км к западу от Штанса, уже к нач. XVII в. обратившийся в руины.

XXXIII. Император Альбрехт

47… император Альбрехт узнал о поражении своей армии в Тюрин гии… — Тюрингия — земля в Центральной Германии, бывшая область поселения немецкой племенной группы тюрингов, от кого она и получила свое название; в раннем средневековье входила в состав Франкского государства и Восточно-Франкского королевства; в X–XII вв. разделилась на несколько феодальных владений, и большая ее часть вошла в курфюршество, а потом королевство Саксонию; после войны 1866 г. вместе с Саксонией вошла в Северогерманский союз (1867) и Германскую империю (1871).

Король Альбрехт I пытался подчинить себе Тюрингию, однако 31 мая 1307 г. его войска потерпели у города Лукка поражение от ландграфа Тюрингского Фридриха I Укушенного (1257–1323; ландграф с 1298 г.), а начать новую военную кампанию ему помешала смерть (1 мая 1308 г.).

47… Иоганн Швабский, племянник императора, сын Рудольфа, его младшегобрата… — Рудольф II Габсбург (1271–1290) — младший сын германского короля Рудольфа I, титулярный герцог Швабский, родной брат будущего германского короля Альбрехта I, вместе с которым он в 1282 г. был провозглашен герцогом Австрии и Штирии; однако спустя всего лишь пять месяцев после этого он отрекся от австрийского престола в пользу Альбрехта, за что ему была обещана территориальная компенсация в будущем; тем не менее Альбрехт, ставший единоличным правителем Австрии, так никогда и не выполнил обещание, данное им младшему брату, который спустя семь лет после этого умер.

Иоганн Швабский (1290—ок. 1313) — единственный сын Рудольфа Швабского и его жены с 1289 г. Агнессы Чешской (1269–1296); племянник Альбрехта I, воспитывавшийся при его дворе после ранней смерти своих родителей; по достижении совершеннолетия не раз заявлял о своих правах на наследственные земли Габсбургов, но, так и не получив никакой компенсации от короля, затаил на него обиду и возглавил заговорщиков, убивших его 1 мая 1308 г. в Виндише на берегу Ройса; за совершенное им преступление получил прозвище Паррицида (лат. "Отцеубийца").

48… Вальтер фон Эшенбах, наставник Иоганна, и трое его друзей: Рудольф фон Варт, Рудольф фон Бальм и Конрад фон Тегерфельд. — Вальтер IV фон Эшенбах (?— 1343) — представитель одной из самых знатных семей Швейцарии; начиная с 1300 г., оказавшись в тяжелом финансовом положении, безуспешно добивался от Альбрехта I возвращения своих поместий, а 1 мая 1308 г. принял участие в его убийстве; после этого все его замки были разрушены, а сам он скрывался тридцать пять лет в Вюртемберге.

Рудольф III фон Варт (ок. 1274–1309) — родственник Эшенбаха, супруг Гертруды фон Бальм, участвовавший в убийстве Альбрехта I; был выдан родственником своей жены, Дибольдом Бламон-том, схвачен и колесован в Бруге 18 сентября 1309 г.

Рудольф II фон Бальм (? — ок. 1312) — последний представитель знатного швейцарского дворянского рода, участник убийства Альбрехта I; сумел укрыться от мести детей короля, но утратил все свое имущество, которое было конфисковано, и до самой смерти жил в одном из базельских монастырей.

49… Его видели в Пизе в одеянии монаха… — Пиза — древний город в Италии, в Тоскане; в средние века — городская республика, получившая благодаря участию в крестовых походах большие торговые привилегии на Востоке; вела борьбу против других торговых центров Италии; в кон. XV — нач. XVI вв. попала под власть Флоренции, позднее — герцогства Тосканского, вместе с которым в 1861 г. вошла в Итальянское королевство.

По некоторым сведениям, Иоганн Швабский умер в Пизе, будучи августинским монахом.

… затем след его затерялся где-то неподалеку от Венеции… — Венеция — город и порт в Северной Италии, административный центр области Венето; расположена на островах лагуны Адриатического моря; в X в. формально получила статус самостоятельной республики; в средние века играла большую роль в политической жизни Европы и в ее торговле с Востоком; в результате войн Французской республики и наполеоновской империи отошла Австрии (1797–1805), затем до 1814 г. была в составе наполеоновского Итальянского королевства, после чего снова стала австрийским владением; в 1866 г. вошла в состав объединенного Итальянского королевства.

… водном из уголков Вюртемберга… — Вюртемберг — историческая область на юго-западе Германии, с XIII в. графство, с 1495 г. герцогство; в 1800 г. был оккупирован Францией; будучи союзником Наполеона, стал королевством (1806) и вступил в Рейнский союз, значительно расширив свою территорию; в 1871–1918 гг. входил (формально сохраняя самостоятельность) в Германскую империю; ныне входит в состав земли Баден-Вюртемберг ФРГ.

… Среди детей Альбрехта лишь двое решили отомстить за смерть отца. Это были Леопольд Австрийский и Агнесса Венгерская… — Леопольд I (1290–1326) — третий сын короля Альбрехта I, унаследовавший в 1308 г. вместе со своим старшим братом Фридрихом III престол Австрии.

Агнесса Венгерская (1281–1364) — дочь Альбрехта I, с 1296 г. жена венгерского короля Андрея III (ок. 1265–1301; правил с 1290 г.); овдовев в возрасте девятнадцати лет, никогда более не выходила замуж; в мщении за смерть своего отца проявила необычайную жестокость.

В своем описании этих трагических событий Дюма придерживается сочинения "История швейцарского народа" (1822; французский перевод — 1828) немецкого историка и романиста Иоганна Генриха Чокке (1771–1848).

… Шестьдесят три рыцаря, ни в чем не виновных, были обезглавлены в Фарвангене… — Фарванген — селение в округе Ленцбург кантона Ааргау, в 29 км к югу от Виндиша.

… она основала… богатый монастырь Кёнигсфельден… — Кёнигсфельден — монастырь клариссинок в 2 км к западу от Виндиша, основанный Габсбургами в 1309 г. на месте убийства Альбрехта I; в 1528 г., во время Реформации, он был секуляризирован, а с 1868 г. в его зданиях размещается психиатрическая клиника. Агнесса Венгерская жила в монастыре с 1317 г. до самой смерти (1364), и за это время он достиг вершины своего богатства и могущества.

… по его приказу граф Оттон фон Штрассберг… направился к перевалу Брюниг… — Биографических сведений об этом историческом персонаже, военачальнике герцога Леопольда I Австрийского, командовавшем его войсками в сражении при Моргартене, найти не удалось.

… более тысячи человек выставили городские власти Виллизау, Воль-хузена, Ротенбурга и Люцерна… — Виллизау — окружной центр в кантоне Люцерн, в 22 км к северо-западу от Люцерна.

Вольхузен — селение в кантоне Люцерн, в 12 км к западу от Люцерна.

Ротенбург — селение в кантоне Люцерн, в 4 км к северу от Люцерна… Предводителем этого войска был назначен старый военачальник Рудольф Рединг фон Биберегг… — Биографических сведений об этом предводителе армии конфедератов, разработавшем план сражении при Моргартене, найти не удалось.

… небольшая армия заняла позиции на склоне горы Заттель, у подножия которой были труднопроходмые болота, а позади них находилось озеро Эгеризее. — Заттель — горный проход на высоте 932 м, расположенный в 7 км к северу от города Швиц, рядом с горой Моргар-тен (1 244 м).

Эгеризее — небольшое озеро в кантоне Цуг, площадью 7,3 км², расположенное в 3 км к северу от горы Заттель.

51… как сообщает летописец, его видели в Винтертуре… — Винтертур — окружной центр в кантоне Цюрих, в 18 км к северо-востоку от Цюриха.

Здесь, вероятно, имеется в виду Иоганн Винтертурский (ок. 1300-после 1348) — францисканский монах, историк, автор "Летописи от императора Фридриха II до 1348 года" ("Chronicon a Friderico II Imperatore ad annum 1348"), уроженец Винтертура и современник сражения при Моргартене.

… Сражение же получило выразительное название "Моргенштерн-ское", поскольку оно началось при свете утренней звезды. — Немецкое слово Morgenstern означает "Утренняя звезда", как называют Венеру.

Происходившее 15 ноября 1315 г. сражение у горы Моргартен, в котором ополчения кантонов Ури, Швиц и Унтервальден одержали победу над герцогом Леопольдом I Австрийским, чаще всего называется Моргартенским.

… вода в Шехене прибыла… — Шехен — горная речка длиной около 25 км, на которой стоит Бюрглен; правый приток Ройса.

52… Старший сын ученого Маттео опубликовал в J760 году отрывок из сочинения датского летописца по имени Саксон Грамматик, где тот рассказывает об эпизоде с яблоком, но при этом в качестве действующего лица выводит на сцену короля Дании. — Саксон Грамматик (ок. 1150–1220) — датский летописец, автор шестнадцатитомной хроники "Деяния данов" (лат. "Gesta Danorum"). История о том, как датский король Харальд Синезубый (ок. 935–986; правил с 958 г.) заставил меткого лучника Токо выстрелить в яблоко, положенное на голову его сына, рассказана в десятой книге этого сочинения (7: 2–3).

О каком ученом Маттео здесь идет речь, выяснить не удалось. В 1760 г. швейцарский библиограф и издатель Готтлиб Эмануэль фон Халлер (1735–1786), старший сын знаменитого естествоиспытателя и поэта Альбрехта фон Халлера (см. примеч. к с. 277), опубликовал на немецком и французском языках брошюру пастора Симеона Уриэля Фройденбергера (1705–1768) "Вильгельм Телль, датская легенда", в которой с позиций эпохи Просвещения доказывалось, что история о швейцарском народном герое является мифом; эта брошюра вызвала сильный скандал, и по решению властей кантона Ури один ее экземпляр публично сожгли в Альтдорфе.

… Славный народ Вальдштеттена… остался верен своим старым героям. — Вальдштеттен (букв. "Лесные кантоны") — используемое иногда название союза четырех швейцарских кантонов: Ури, Шви-ца, Унтервальдена и Люцерна.

… В архивах Альтдорфа хранятся имена ста четырнадцати человек, принимавших в 1380 году участие в возведении часовни Теллен-платте… — Телленплатте (Телльсплатте) — мемориальная часовня Вильгельма Телля, стоящая на восточном берегу озера Ури, у подножия Аксенберга, в 3 км к югу от Зизикона, там, где согласно легенде, герой выпрыгнул из лодки, обманув Гесслера; считается, что первая часовня на этом месте была возведена в 1388 г. (та, что стоит на этом месте сейчас, была построена в 1890 г.).

… Иоганн Мартин и Верена Телль — так звали двух последних отпрысков этого семейства. — Иоганн Мартин Телль фон Аттингхаузен (7—1684) и Верена Телль (7—1720) упоминаются в швейцарской историографии как последние потомки Вильгельма Телля.

XXXTV. Полина

… на потолке же был изображен переход еврейского народа через Красное море. — В библейской книге Исход (14: 15–28) рассказывается, как во время бегства древних евреев из Египта Моисей по слову Бога повелел водам Красного моря расступиться, и иудеи прошли между ними; когда же преследовавшие их воины фараона двинулись вслед за беглецами, воды сомкнулись и потопили египтян.

53… изучал живопись в мастерских г-на Энгра… — Энгр, Жан Огюст Доминик (1780–1867) — выдающийся французский художник и признанный мастер рисунка; в 1806–1824 гг. жил и работал в Италии, где изучал искусство эпохи Возрождения, в особенности творчество Рафаэля; как и большинство художников своего времени, создал большие живописные полотна на исторические, мифологические и религиозные сюжеты; оставил замечательные по исполнению и психологической глубине портреты; славился своим умением изображать обнаженную натуру.

54… благодаря поэзии Шиллера и музыке Россини… — Шиллер, Иоганн Фридрих (1759–1805) — выдающийся немецкий поэт, драматург, историк и теоретик искусства; один из основоположников немецкой классической литературы; автор драмы "Вильгельм Телль" (1804). Россини, Джоаккино Антонио (1792–1868) — знаменитый итальянский композитор, режиссер, дирижер, певец; автор духовных камерных сочинений, но прежде всего — многочисленных опер, среди которых две совершенно разные по жанру принесли ему мировую славу: опера-буфф "Севильский цирюльник" (1816) и произведение героико-романтического жанра "Вильгельм Телль" (1829); с 1815 г. был постоянным оперным композитором театра Сан Карло в Неаполе; в 1824 г. возглавил Итальянскую оперу в Париже; в 1836 г. вернулся в Италию; в 1855 г. снова приехал в Париж и оставался там до самой смерти.

… Фонтан служит пьедесталом скульптурной группе: одна из статуй изображает Вильгельма Телля с арбалетом в руках, другая — его сына Вальтера, держащего яблоко. — Речь идет о скульптурной группе работы швейцарского скульптора Бенедикта Куригера (1754–1816), установленной в Альтдорфе в 1786 г. и простоявшей там до 1860 г. (в 1891 г. ее перенесли в Бюрглен). В 1895 г. в Альтдорфе была воздвигнута новая скульптурная композиция, избра-жающая Вильгельма Телля и его сына: ее автором был скульптор Рихард Кисслинг (1848–1919).

… отбрасывало тень на дом генерала Бесслера. — Бесслер — семья немецкого происхождения, которая обосновалась в кантоне Ури в 1499 г. и многие представители которой были офицерами на иностранной службе и влиятельными административными деятелями. Упомянутый фонтан был построен в Альтдорфе по приказу ланд-мана Бесслера в 1567 г.

56… я заслуживаю быть отнесенным к тому разряду путешественни ков, о котором Стерн забыл упомянуть… — См. примеч. к с. 162.

… Впоследствии я видел в Пиццо тюрьму, где содержали Мюрата… — Пиццо — небольшой город на юге Италии, в Калабрии, в провинции Вибо Валентия, на берегу залива Санта Эуфемия Тирренского моря; за содействие его жителей аресту Мюрата неаполитанский король Фердинанд IV особым указом от 18 октября 1815 г. даровал ему звание "Преданнейший город" ("Citta Fedelissima") и освободил от ряда налогов.

Мюрат, Иоахим (1767–1815) — французский военный деятель, маршал Франции (1804), герцог Бергский, Юлихский и Клевский (1806), король Неаполитанский (1808); с 1800 г. был женат на сестре Наполеона I — Каролине Бонапарт; один из талантливейших сподвижников Наполеона; выдающийся кавалерийский военачальник; сын трактирщика, начавший службу солдатом; участник подавления восстания роялистов в Париже в 1795 г.; с 1796 г. генерал; участвовал во всех наполеоновских войнах; в 1808 г. подавил восстание в Мадриде; во время похода на Россию командовал резервной кавалерией и потерпел поражение под Тарутином; после отъезда Наполеона во Францию командовал отступавшей наполеоновской армией; в 1813 г. участвовал в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом; в январе 1814 г. как король Неаполитанский вступил в тайный союз с Австрией и Великобританией, обязавшись начать вооруженную борьбу против Наполеона, однако, не получив поддержки на Венском конгрессе, в период Ста дней начал военные действия против Австрии и был разгромлен при Толентино (2–3 мая 1815 г.); после потери армии бежал из Неаполя, попытался присоединиться к Наполеону, но тот отказался принять его, считая его предателем; 25 августа 1815 г. во главе небольшого отряда высадился на Корсике, где были сильны бонапартистские настроения, и больше месяца провел там, пользуясь большой поддержкой населения; 28 сентября 1815 г. с отрядом в 200 человек отправился в Неаполь, чтобы вернуть себе престол, но попал в шторм, высадился с горсткой людей в Калабрии, в Пиццо, был арестован и 13 октября 1815 г. расстрелян там по решению военного суда.

Дюма рассказывает о том, как 21 октября 1835 г. он посетил тюрьму, где был расстрелян Мюрат, в своей книге "Капитан Арена" (1842), в главе "Пиццо".

58… направляясь к подножию Лксенберга, где находится часовня Телленплатте. — Телленплатте — см. примеч. к с. 52.

… мысленным взором видеть улицу Мира… — Улица Мира, одна из самых фешенебельных магистралей в правобережной части Парижа, была проложена в 1806 г. по территории бывшего монастыря капуцинов и вначале носила имя Наполеона; в 1814 г. получила название в честь Парижского мирного договора (30 мая 1814 г.), подписанного после поражения Наполеона и его ссылки на Эльбу.

… будто несущие свет внутри себя, подобно ангелам Мартина… — Мартин, Джон (1789–1854) — чрезвычайно популярный в первой пол. XIX в. английский художник-романтик, писавший картины на библейские сюжеты; прославился изображением сцен катастроф; был также гравером, иллюстрировал Библию и "Потерянный рай" Мильтона.

59… заставляя ее пылать, словно Хорив… — Хорив — неоднократно упоминаемая в Библии гора (она именуется там также горой Божьей и Синаем), на которой Бог заключил завет с израильским народом.

XXXV. История осла, старика, собаки и женщины

60 …за селением Зиссиген… начинается долина протяженностью в три льё, выход из которой перекрывает гора Росшток… — Эта долина, по которой протекает речка Рименстальднербах, впадающая в озеро Ури, называется Рименстальденталь.

Росшток — горный массив высотой 2 461 м, расположенный в 7 км к юго-востоку от селения Зизикон (Зиссиген), на границе кантонов Ури и Швиц.

… вершину этого пика преодолела двадцатипятитысячная русская армия под командованием Суворова, спустившаяся 28 сентября 1799 года в селение Муотаталь. — Суворов, Александр Васильевич (1729–1800) — великий русский полководец, генералиссимус (1799), военный теоретик; в 1799 г. командовал русскими войсками в Италии и Швейцарии.

Здесь имеется в виду один из самых драматических эпизодов его Швейцарского похода (21 сентября — 8 октября 1799 г.), происходившего во время войны Французской республики со Второй коалицией (Австрия, Англия, Россия, Турция, Неаполитанское королевство и Швеция). После того как в результате его Итальянского похода (апрель — август 1799 г.) почти вся Северная Италия была освобождена от французских войск, русские и австрийские войска (22 тысячи человек), находившиеся под командованием Суворова, перешли Альпы и вступили в Швейцарию, имея целью соединиться с уже находившимся там русским корпусом генерала А.М.Римского-Корсакова и совместными силами разгромить французскую группировку войск. С боями преодолев перевал Сен-Готард (24 сентября) и Чёртов мост (25 сентября), армия Суворова 26 сентября вступила в Альтдорф, а затем в течение двух дней совершила труднейший 18-километровый переход через хребет Росшток и вышла в долину реки Муоты (28 сентября), но там командующему стало известно о разгроме корпуса Римского-Корсакова в Цюрихском сражении (26 сентября). В результате армия Суворова оказалась окружена в долине Муоты, не располагая продовольствием и имея лишь ограниченный запас боеприпасов; однако, ведя упорные бои с французами и отбивая их атаки, Суворов сумел в конечном счете вывести свои войска из смертельного капкана, в котором они оказались.

Муотаталь — селение в долине реки Муоты, на ее левом берегу, в 8 км к юго-востоку от города Швиц и в 6 км к северу от Росштока; в конце сентября 1799 г. стало театром ожесточенных военных действий между армией Суворова и французскими войсками, которыми командовал генерал А.Массена (см. примеч. к с. 345).

… осмотреть эту долину Пелиона и Оссы… — См. примеч. к с. 90.

61… более удобная и короткая дорога туда идет вверх по течению Муоты, к которой мне предстоит выйти у селения Ибах, расположенного между Ингенболем и Швицем. — Муота — река в кантоне Швиц, длиной 32 км; начинается возле горы Виндгеллен (2 764 м), к юго-востоку от города Швиц, и впадает в Фирвальдштетское озеро возле Бруннена.

Ибах — селение у юго-западной окраины города Швиц, стоящее на реке Муота.

Ингенболь — селение в 4 км к юго-западу от Швица, вблизи Бруннена.

… навес был построен благодаря щедрости короля Пруссии. — Имеется в виду Фридрих Вильгельм III (1770–1840) — король

Пруссии с 1797 г; участвовал в войне четвертой антифранцузской коалиции (1806–1807), а после того как Пруссия была разгромлена Францией, согласился на унизительный мир, оказался фактическим вассалом Наполеона и был вынужден пойти на проведение в своей стране буржуазных реформ; в 1813 г, после поражения Наполеона в России, вновь примкнул к союзникам; в 1815 г. вступил в Священный союз европейских монархов.

62… уступая ему в проворстве настолько же, насколько раненый Кури-

аций уступал целому и невредимому Горацию… — Согласно легенде, во время борьбы Рима за присоединение к нему города Альба Лонга было договорено, что решить исход противостояния должен поединок между отдельными воинами. Со стороны римлян вызвались бороться трое братьев-близнецов Горациев, а со стороны аль-банцев — трое братьев-близнецов Куриациев. Два римлянина ранили трех альбанцев, но сами были убиты. Третьему же из Горациев удалось одолеть всех противников: он обратился в притворное бегство и поочередно убивал настигавших его врагов.

65… это наш пес, превосходный гриффон. — Гриффон — здесь: порода охотничьих собак с длинной косматой шерстью, по виду напоминающих спаниелей.

… вышли из Святой Анны… — Святая Анна (Sainte Anna) — этот топоним идентифицировать не удалось.

67… ведь она дочь школьного учителя из Гольдау… — Гольдау — селение в кантоне Швиц, расположенное между горами Риги и Россберг, в 6 км к западу от города Швиц.

68… от одного знакомого из Рида… — Рид — небольшой населенный пункт на реке Муота, в 3 км к западу от Муотаталя.

… Они миновали селение Шёненбух… — Шёненбух — селение в 3 км к югу от Ибаха.

XXXVI. История старика

75… вспомнив о катастрофе, произошедшей в 1806 году в деревне, название которой только что упомянул Жак… — 2 сентября 1806 г., после продолжительных дождей, обрушилась часть горы Россберг в кантоне Швиц, в результате чего были почти полностью уничтожены располагавшиеся к югу от нее селения Гольдау, Рётен и Боузи-ген и погибло 457 человек.

76… выше селения Муотаталь гора Прагель перекрывает долину Муоты… — Прагельпасс — горный перевал в 8 км к северо-востоку от селения Муотаталь, на высоте 1 550 м.

… отделяя ее от долины Клёнталъ… — Клёнталь — долина реки Клён, расположенная в кантонах Швиц и Гларус; тянется от перевала Прагельпасс к долине реки Линт.

… тянется до Нефельса. — Нефельс — селение в кантоне Гларус, в 20 км к северо-востоку от перевала Прагельпасс.

… перед эти написал Корсакову и Елачичу, потерпевшим поражение от Лекурба и Молитора… — Римский-Корсаков, Александр Михайлович (1753–1840) — русский военачальник; генерал-майор (1793), генерал-лейтенант (1798), генерал от инфантерии (1801); военную службу начал в 1768 г., в 1788–1789 гг. участвовал в Русско-турецкой войне 1787–1792 гг., затем — в Русско-шведской войне 1788–1790 гг.; в 1794 г. состоял волонтером в армии австрийского фельдмаршала Кобурга и участвовал в сражении при Флёрюсе; в 1796 г. принимал участие в Персидском походе русской армии; в начале 1798 г был назначен командиром лейб-гвардейского Семеновского полка; летом 1799 г. был отправлен во главе значительного корпуса (24 тысячи человек) в Швейцарию для оказания помощи действовавшим там австрийским войскам, но 26 сентября его войска были полностью разгромлены французской армией, которой командовал А.Массена; через месяц после этого получил отставку и на службу был возвращен лишь в 1801 г; позднее управлял белорусскими и литовскими губерниями.

Елачич Бужимский, Франц, барон (Франьо; 1746–1810) — австрийский полководец хорватского происхождения; генерал-майор (1797), фельдмаршал-лейтенант (1800); осенью 1799 г. воевал в Швейцарии, командуя 5-тысячным отрядом.

Лекурб, Клод Жак (1759–1815) — французский военачальник; бригадный генерал (1795), дивизионный генерал (1799); осенью 1799 г., командуя 12-тысячной дивизией, пытался продиводейство-вать продвижению войск Суворова в Швейцарии; в 1804 г. впал в немилость и был уволен из армии, но во время Ста дней выступил на стороне Наполеона.

Молитор, Габриэль Жан Жозеф (1770–1849) — французский военачальник; бригадный генерал (1799), дивизионный генерал (1800), маршал Франции (1823); отличился в кампании 1799 г. в Швейцарии, командуя 15-тысячной бригадой, преследовавшей войска Суворова; после падения Наполеона служил Бурбонам, но во время Ста дней перешел на сторону императора; в 1818 г. вернул себе расположение короля, а в 1823 г. был произведен в маршалы Франции и получил титул пэра.

… был разбит и бежал… переправившись через Ройс… — Суворов переправился через Ройс 25 сентября 1799 г., на пути в долину Муоты, а не, как утверждает Дюма, вырываясь из окружения, в которое он там попал.

XXXVII. История собаки

78… он вернулся из Шпирингена, что в пяти льё отсюда, в сторону

Альтдорфа… — Шпиринген — селение на реке Шехен, в 7 км к востоку от Альтдорфа, к югу от Муотаталя.

80 …На Фрональпе. — Имеется в виду гора Фрональпшток, высотой

1 922 м, находящаяся на восточном берегу озера Ури, в кантоне Швиц, в 8 км к западу от Муотаталя.

XXXVIII. История женщины

82… вы просили меня рассказать об оползне, случившемся в Гольдау… —

См. примеч. к с. 67.

… вот подробнейший рассказ об этой катастрофе, написанный отцом Марианны, моим старым другом Йозефом Вигельдом. — Подробности того, что произошло 2 сентября 1806 г., во время обрушения горы Россберг, с пятилетней Марианной, дочерью Йозефа Вигель-да, жителя Гольдау, и их 23-летней служанкой Франциской Ульрих, часто приводятся в описаниях той страшной катастрофы.

83… об обрушении горы Россберг. — Россберг — горный массив в кантоне Швиц, у восточного берега Цугского озера; максимальная высота — 1580 м (гора Вильдшпиц).

… благодаря таланту г-на Дагерра, в Диораме представлено живописное полотно, во всех подробностях передающее драматизм этой катастрофы. — Дагерр, Луи Жак Манде (1787–1851) — французский художник, декоратор и химик; изобрел и ввел в употребление диораму, а позднее усовершенствовал метод фотографии, работа над которым была начата Жозефом Нисефором Ньепсом (1765–1833), и в 1839 г. сделал свое открытие достоянием гласности. Диорама — театральное зрелище, устроенное Дагерром в 1822 г.: огромная изогнутая полукругом живописная картина на полотне размером 22 х 14 м, которая была посвящена той или иной теме и которую показывали в темном помещении, с использованием изощренной игры света и зеркал, что создавало иллюзию движения и реальности действия; помещалась в Париже, на улице Сансон (соврем, улица Таможни), в районе бульвара Сен-Мартен; в 1839 г. она сгорела, а позднее была восстановлена на бульваре Бон-Ну-вель. Одна из десятка композиций, которые зрители могли увидеть в Диораме, называлась "Оползень в долине Гольдау"; в работе над ней принимал участие художник Ипполит Себрон (1801–1879), сотрудничавший тогда с Дагерром.

84… это был молодой человек из Бюзингена… — Имеется в виду Буо-зиген (Buosigen) — населенный пункт в 2 км к юго-востоку от Гольдау, вблизи западного берега Лауэрцского озера, пострадавший, наряду с Гольдау, в катастрофе 2 сентября 1806 г.

86… послышался колокольный звон, призывавший к "Лнгелусу"… —

"Ангелус" (лат. Angelus Domini — "Ангел Божий") — католическая молитва, трижды повторяемая во время ежедневных богослужений (утром, в полдень и вечером) и состоящая из троекратного повторения вопросов и ответов в стихах, от начальных слов которых получила название; посвящена прославлению воплощения Иисуса; каждый ее стих сопровождается трехкратным произнесением слов "Аве Мария", короткой молитвой и звоном колокола.

… узнала колокол и часы Штайнерберга. — Штайнерберг — селение в кантоне Швиц, в 3 км к востоку от Гольдау.

88… часть горы рухнула в Лауэрцское озеро… — Лауэрцерзее — небольшое озеро в кантоне Швиц, площадью около 3 км², расположенное у южного склона горы Россберг; 2 сентября 1806 г. седьмая его часть оказалась заполнена обрушившимися горными породами.

… волна… прошла над островом Шванау… — См. примеч. к с. 26.

… Часовня из Ольтена, построенная из дерева, каким-то чудом плавала по волнам… — Ольтен (Olten) — вероятно, имеется в виду населенный пункт Оттен (Otten) у южного берега Лауэрцского озера.

XXXIX. Знакомство с гостиницей

89… в Зеевене наняли лодку… — Зеевен — селение в кантоне Швиц, на восточном берегу озера Лауэрц, в 2 км к северо-западу от города Швиц.

… подобно Каину Байрона, мы попали в царство смерти. — Каин — заглавный персонаж мистерии Байрона "Каин" ("Cain"; 1821);

здесь имеется в виду сцена, в которой Люцифер, проводник Каина по неисчислимым пространством, показывает ему мрачное царство смерти (II, 2).

90… на берегу, под защитой Цугских гор, спали дома Санкт-Адриана и Валъхвиля. — Цуге кие горы (Цугерберг) — горный хребет на восточном берегу Цугского озера, длиной около 20 км; его максимальная высота составляет 1 165 м.

Санкт-Адриан — населенный пункт в кантоне Цуг, на восточном берегу Цугского озера, в 3 км к северу от Арта.

Вальхвиль — городок в кантоне Цуг, на восточном берегу Цугского озера, в одном километре к северу от Санкт-Адриана.

91… Господин Эдуард Виклерс, адвокат из Брюсселя. — Сведений об этом персонаже (Edouard Viclers) найти не удалось.

92… говорите по-немецки, как Лютер… — Лютер, Мартин (1483–1546) — основоположник Реформации в Германии, начало которой положило его выступление в 1517 г. в городе Виттенберге с тезисами против основных догматов католицизма; основатель одного из течений протестантизма — лютеранства.

93… приготовьте все необходимое для хорошего матлота. — Матлот — кушанье из кусочков рыбы в соусе из красного вина и различных приправ.

96… мы расстались, чтобы теперь, вероятно, увидеться уже лишь в долине Иосафата. — Долина Иосафата — упоминаемое в Ветхом Завете место, в котором будет происходить воскресение мертвых и Страшный суд (Иоиль, 3: 2—12) и которое отождествляют с расположенной к востоку от Иерусалима долиной горного потока Кед-рон (еще в древности евреи хоронили там своих близких); название долины связано с именем иудейского царя Иосафата, правившего в 873–849 гг. до н. э.

XL. Курочки господина де Шатобриана

… отправились в Кюснахт, чье любовно-поэтическое название плохо сочетается с воспоминаниями о насильственной смерти… — Напомним, что вблизи селения Кюснахт (см. примеч. к с. 35), название которого переводится с немецкого языка как "Ночной поцелуй", Вильгельм Телль убил австрийского наместника Гесслера.

… она заканчивается у часовни, построенной на том самом месте, где испустил дух Гесслер. — Эта памятная часовня, посвященная святой Маргарите Антиохийской и возведенная в 1530 г., в 1638 г. была полностью реконструирована; ок. 1768 г. ее алтарь расписал известный швейцарский художник Каспар Вольф (1735–1783).

97… Ее украшают изображения святого Николая Флюеского и святого Карла Борромейского… — Николай Флюеский (1417–1487) — святой католической церкви; крестьянин из деревни Флюели в швейцарском кантоне Унтервальден, солдат, ставший в 1467 г. отшельником ("брат Никлаус из Флюе") и сыгравший важную роль в становлении Швейцарской конфедерации; считается чудотворцем и покровителем Швейцарии; канонизирован в 1947 г.

Карл Борромейский (Карло Борромео; 1538–1584) — католический церковный деятель, кардинал (1560) и епископ Миланский (1564), племянник папы Пия IV; боролся с протестантизмом в

Швейцарии и в 1560 г. по просьбе католических кантонов был объявлен "протектором Гельвеции" (позднее его именем был назван союз семи католических кантонов, ставивший своей целью защиту веры); святой католической церкви (1610).

… Люцерн, окруженный оборонительными сооружениями, которые датируются XVIвеком… — В северной части Люцерна сохранилась часть крепостной стены с девятью башнями, носящая название Музеггмауэр и датируемая кон. XIV в.; ее длина — 870 м.

98… дорогу, идущую вдоль подножия Пилата, Вальтер Скотт избрал местом действия для той страшной сцены, какой начинается его роман "Карл Смелый". — Имеется в виду роман Вальтера Скотта "Анна Гейерштейнская" ("Anna of Geierstein"; 1829), действие которого происходит в Швейцарии, в эпоху, когда герцог Карл Смелый вел войну против Швейцарской конфедерации.

В первой главе романа два английских путешественника попадают в сильную бурю, разразившуюся вблизи горы Пилат (она высится в 9 км к юго-западу от Люцерна).

… после Июльской революции наш великий поэт, посвятивший свое перо защите свергнутой династии, добровольно отправился в изгнание и вернулся в Париж только потому, что была арестована герцогиня Беррийская. — Через несколько месяцев после гибели мужа герцогиня Беррийская (см. примеч. к с. 187) родила сына — Анри Шарля Фердинанда Мари Дьёдонне, который получил титул герцога Бордоского и в пользу которого отреклись от престола в июле 1830 г. Карл X и его наследник герцог Ангулемский (Мария Каролина была объявлена при этом Карлом X регентшей). В августе 1830 г. герцогиня Беррийская вместе с Карлом X уехала в Англию, а в следующем году — на Сицилию. Там у смелой и экзальтированной женщины, почему-то уверенной в роялистских симпатиях французов, возник химерический план повторить возвращение Наполеона с острова Эльба. В апреле 1832 г. она с несколькими сторонниками высадилась около Марселя и попыталась поднять там восстание, но оно было быстро подавлено. Затем герцогине удалось пересечь всю Южную Францию и появиться в Бордо, куда она позволила себе въехать в открытой коляске. Затем она проследовала в Вандею и там обратилась к роялистам с призывом поднять 24 мая восстание. Но собравшийся отряд повстанцев, состоявший из нескольких сот человек, был после двух стычек рассеян. Мария Каролина с трудом добралась до Нанта, пять месяцев скрывалась там в частном доме, а 8 ноября 1832 г. была выдана одним из своих сторонников, после чего ее заключили в замок Блай на юго-западе Франции, где она находилась до 10 мая 1833 г.

В середине ноября 1832 г., спустя несколько дней после ареста герцогини Беррийской, Шатобриан выехал из Швейцарии в Париж и выступил там в ее защиту, опубликовав в конце декабря того же года брошюру, озаглавленную "Мемуар по поводу содержания под стражей госпожи герцогини Беррийской" ("МётЫге sur la captivitd de Madame la duchesse de Berry") и стоившую автору судебного преследования (однако, представ перед судом присяжных, он был оправдан).

99… для него всякий город был Капуей. — В переносном смысле Капуя (см. примеч. к с. 156) — место безмятежной праздности.

… сказать, как Стромболи говорит горе Монте Роза: "Я всего лишь холм, но внутри меня скрывается вулкан". — Стромболи — остров в северо-восточной части Липарийского архипелага у северного берега Сицилии, площадью в 12,6 км²; на нем находится действующий вулкан высотой 924 м над уровнем моря.

Монте Роза — горный массив на границе Швейцарии (кантон Вале) и Италии (провинции Пьемонт и Валле д'Аоста), часть Пеннинских Альп; его максимальная высота — 4 634 м (пик Дюфур, самая высокая гора Швейцарии).

100… подобно г-ну Парсевалю, стоявшему перед Наполеоном, не знал бы, что ему ответить. — Парсеваль-Гранмезон, Франсуа Огюст (1759–1834) — французский поэт и переводчик, официальный стихотворец Наполеона I, член Французской академии (1811); автор героической поэмы "Филипп Август" (1825); сопутствовал Бонапарту в его Египетской экспедиции. Возможно, здесь речь идет о сцене, разыгравшейся 23 августа 1799 г. в порту Александрии, когда Парсеваль слезно умолял Бонапарта, возвращавшегося во Францию, взять его с собой, а тот категорически возражал против этого.

… Вы видели Люцернскогольва? — Имеется в виду памятник в Люцерне, воздвигнутый в честь швейцарских гвардейцев, которые погибли 10 августа 1792 г., самоотверженно защищая королевский дворец Тюильри от штурмовавшей его в тот день разъяренной толпы; торжественное открытие памятника состоялось 10 августа 1821 г.

… В память о десятом августа. — Имеется в виду народное восстание 10 августа 1792 г. — один главных эпизодов Великой Французской революции, день падения французской монархии, когда был свергнут с трона и взят под стражу король Людовик XVI; поводом к восстанию послужили слухи о возможном вторжении во Францию иноземных армий и сговоре с ними короля.

101… в парке генерала Пфиффера. — Пфиффер фон Альтисхофен, Карл (1771–1840) — крупный городской чиновник в Люцерне, полковник, в молодости служивший в швейцарской гвардии короля Людовика XV; летом 1792 г. находился в отпуске, на родине, и благодаря этому сумел избежать страшной участи, постигшей его товарищей; в 1818 г. выступил инициатором создания памятника погибшим гвардейцам, деньги на который были собраны по подписке. Памятник был установлен в северо-восточной части Люцерна, там, где сейчас располагается т. н. Ледниковый сад (Глетшергар-тен).

Возможно, впрочем, что владельцем этой территории прежде был генерал и картограф Франц Фридрих Пфиффер (1716–1802), дворянин из Лозанны, служивший во французской армии и в 1762–1786 гг. создавший огромную объемную модель горной местности возле Люцерна, но тогда он, а не его дальний родственник Карл Пфиффер, назван здесь генералом.

… молодой скульптор из Констанца, по имени Ахорн, высек по проекту Торвальдсена… гигантское изваяние льва… — Ахорн, Лукас (1789–1856) — швейцарский скульптор, уроженец Констанца (см. примеч. к с. 215).

Торвальдсен, Бертель (1770–1844) — знаменитый датский скульптор и художник, яркий представитель позднего классицизма.

… этот памятник вызывает еще больший интерес в свете только что свершившейся новой революции, позволившей швейцарцам дать новое доказательство своей верности. — В ходе Июльской революции 1830 года, защищая короля Карла X, швейцарская гвардия, воссозданная Бурбонами в 1815 г., проявила себя далеко не так самоотверженно, как швейцарская гвардия короля Людовика XVI в августе 1792 г.: швейцарцы, помня о том, что случилось тогда с их соотечественниками, и опасаясь за собственную жизнь, первыми покинули свои посты и смешались с толпой. Луи Филипп Орлеанский не оставил это без внимания и, придя к власти, уже не стал создавать швейцарских гвардейских полков.

102… Людовик XI умертвил знатных вассалов, Людовик XIII — знат ных сеньоров, а Людовик XVI — аристократию… — Людовик XI — см. примеч. к с. 24.

Людовик XIII (1601–1643) — король Франции с 1610 г.; сын Генриха IV и его супруги Марии Медичи; при нем усилиями его первого министра кардинала Ришелье была жестоко подавлена аристократическая оппозиция и утвердился абсолютизм.

В последние годы царствования Людовика XVI (см. примеч. к с. 6), благодаря законам, принятым Национальным собранием (начиная с декретов 4—11 августа 1789 г.), были подорваны основы экономической и политической власти аристократии и уничтожен феодальный строй.

… когда Карл X воззвал о помощи к д'Арманьякам, Монморанси и Лозенам, на его голос явились лишь тени и призраки. — Д'Армань-яки — один из самых древних, знатных и могущественных родов Гаскони, начало которого восходит к X в., а гибель — к кон. XV в., к годам царствования Людовика XI, когда был убит Жан V, граф д'Арманьяк (1420–1473), и разорен его младший брат Карл I, граф д'Арманьяк (1425–1493), умерший затем в нищете.

Один из самых известных представителей рода Монморанси (см. примеч. к с. 185), герцог Анри II Монморанси (1596–1632), маршал и адмирал Франции (1612), поднявший бунт против короля Людовика XIII, был казнен по его приказу.

Лозены — ветвь старинного рода Комонов, известная с XII в.; сначала бароны, потом графы (1570), а затем герцоги (1692); последний герцог де Лозен, Арман Луи де Гонто-Бирон (1747–1793), был казнен во время Великой Французской революции.

… Вспомните о Карле Пятом в монастыре святого Юста… — Карл V (1500–1558) — император Священной Римской империи с 1519 г., герцог Бургундский с 1506 г., король Испанский с 1516 г. (под именем Карла I); крупнейший государственный деятель Европы первой пол. XVI в.; сын Филиппа IV Красивого (1478–1506), герцога Бургундского с 1482 г., и его супруги с 1496 г. Хуаны I Безумной (1479–1555), королевы Испании с 1504 г.; вел многочисленные войны с Францией, Оттоманской империей и другими государствами, претендуя на создание "всемирного христианского царства"; не справившись с этой миссией, в 1556 г. отрекся от императорского трона в пользу своего брата Фердинанда I (1503–1564) и от испанского трона в пользу своего сына Филиппа II (1527–1598).

После своего отречения Карл V удалился в монастырь святого Юста, на западе Испании, в области Эстремадура (7 февраля 1557 г.), жил там по-монашески, а 24 августа 1558 г. с разрешения архиепископа Толедского устроил собственную похоронную церемонию и даже полежал пару часов в вырытой по этому случаю могиле; умер он через месяц после этого страшного спектакля, 21 сентября.

… Мы поднялись на Дворцовый мост… — Имеется в виду Хоф-брюкке (нем. "Дворцовый мост") — крытый деревянный мост XIII в. в Люцерне, разобранный в 1834–1854 гг., во время перестройки города; вел от церкви Хофкирхе к Старому городу, к площади Шва-ненплац.

103… этот крытый мост — самый длинный в Швейцарии, если не считать мост в Рапперсвиле… — Имеется в виду пешеходный деревянный мост Хольцбрюкке, связывающий Рапперсвиль (см. примем. к с. 6) на северном берегу Цюрихского озера и селение Хурден на его южном берегу; построенный в 1358–1360 гг., он был заменен в 1878 г. дамбой, однако в 2001 г. восстановлен на прежнем месте (мост проходит восточнее дамбы, и его длина составляет 841 м: это самый длинный деревянный мост в Швейцарии.

… рука, написавшая "Дух христианства", "Мучеников" и "Последнего из Абенсераджей". — "Дух христианства" ("Gdnie du christia-nisme"; 1802) — трактат Шатобриана, в котором автор в резкой полемике с реализмом просветителей защищает христианское богословие; просветительской апелляции к разуму он противопоставляет мистику, религиозное обуздание человека, проповедь христианского смирения и подвижничества.

"Мученики, или Триумф христианской веры" ("Les Martyrs, ou le Triomphe de la religion chrdtienne"; 1809) — философский роман Шатобриана.

"История последнего из Абенсераджей" ("Les Aventures du dernier Abem^rage"; 1826) — повесть Шатобриана, полная экзотики и чудес. …Я был в Котре, когда разразилась Июльская революция. — Котре — селение на юго-западе Франции, в на северных склонах Пиренеев, в департаменте Верхние Пиренеи; известный курорт, славящийся своими термальными источниками. Шатобриан провел там июль и август 1829 г., за год до Июльской революции.

… увидел адвокатов, составляющих хартию, и короля, пожимающего руку старьевщикам. — Хартия — имеется в виду т. н. Конституционная хартия Луи Филиппа, принятая 14 августа 1830 г. и закреплявшая установление во Франции конституционной монархии.

104… следовало избрать Генриха Пятого, а не Луи Филиппа. — Генрих V — см. примеч. к с. 164.

… Генрих Первый был отравлен, Генрих Второй смертельно ранен на турнире, а Генрих III и Генрих IV были заколоты кинжалом наемного убийцы. — Генрих I (1008–1060) — французский король с 1031 г., правление которого прошло в непрестанных битвах и сражениях с непокорными вассалами; скончался 4 августа 1060 г. в королевской резиденции Витри-о-Лож вблизи Орлеана; согласно преданию, он умер, по неосторожности выпив слишком большую дозу сильно-действующего снадобья, приготовленного ему врачом.

Генрих II (1519–1559) — король Франции с 1547 г., стержнем внешней политики которого были Итальянские войны, при нем и завершившиеся; во внутренней политике развернул активную борьбу против протестантов; 30 июня 1559 г., во время грандиозного рыцарского турнира, устроенного им в Париже, на месте нынешней площади Вогезов, он был по роковой случайности смертельноранен Габриэлем Монтгомери (1530–1574), капитаном королевской шотландской гвардии, и спустя десять дней скончался. Генрих III (см. примеч. к с. 246) был заколот в замке Сен-Клу под Парижем 1 августа 1589 г. доминиканским монахом Жаком Клеманом (1567–1589) и на следующий день скончался.

Генрих IV (см. примем, к с. 43) был убит на улице Ферроннери в Париже 14 мая 1610 г. ударом кинжала католическим фанатиком Франсуа Равальяком (1578–1610).

… Если герцогиня Беррийская, отправившаяся в Вандею, что с ее стороны было безумием, сделает еще одну глупость и даст там себя захватить, я вернусь в Париж… — Вандея — область на западе Франции, у побережья Атлантического океана, в прошлом составлявшая северную часть исторической провинции Пуату; в кон. XVIII— нач. XIX в. — центр контрреволюционных крестьянских мятежей, возглавлявшихся дворянами-роялистами и католическим духовенством. Герцогиня Беррийская, надеясь на силу царивших в Вандее легитимистских настроений, направилась туда в апреле 1832 г. поднимать восстание в пользу своего сына, однако ее ожидания не оправдались, восстания не получилось, а сама она была арестована 8 ноября 1832 г.

XLI. Риги

105… мы прибыли в Веггис… — Веггис — см. примем, к с. 35.

… Это странное извержение…в какое-то мгновение грозило жителям Веггиса повторением судьбы обитателей Геркуланума… — Геркуланум — см. примем, к с. 335.

…в которые вклинивается долина Гольдау… — Имеется в виду долина горной реки Риги-Аа, на которой стоит селение Гольдау; она начинается в горном массиве Риги, около Штаффеля, и впадает в Цугское озеро (длина ее 10 км).

106… как рыбаки Торре дель Греко или Резины… снова будут спокойно спать у подножия вулкана… — Торре дель Греко — город на берегу Неаполитанского залива, у подножия Везувия, в 12 км к юго-востоку от Неаполя.

Резина (в 1969 г. была переименована в Эрколано) — город в 10 км к юго-востоку от Неаполя, возникший на месте древнего Геркуланума.

… гора, соскользнув со своего основания… обрушилась в Люцернское озеро… — На самом деле речь здесь должна идти о Лауэрцском озере (см. примем, к с. 88).

107… со смирением квакера шел дальше… — Квакер — член христианской протестантской секты, возникшей в Англии в среде радикальных пуритан в годы Английской революции XVII в.

108… добрались до Штаффеля… — Штаффель — населенный пункт на западном склоне горы Риги-Кульм, в 4 км к северо-востоку от Веггиса.

… огибали мыс Нидердорфа, перед тем как прибыть в Веггис… — Нидердоф (Niederdof) — неясно, что здесь имеется в виду. С запада, со стороны Люцерна, к Веггису примыкает селение Ундердорф (Underdorf), а с востока — Хиндердорф (Hinderdorf).

ПО… если вы не владеете секретом умножения хлебов и рыб… — Намек на одно из описанных в Евангелии чудес, сотворенных Христом, когда он накормил пять тысяч человек, не считая женщин и детей, пятью хлебами и двумя рыбами (Матфей, 14: 15–21; Марк, 6: 36–44).

… я знаком с горами, ведь я с Монмартра. — Монмартр — холм высотой около 100 м в северной части современного Парижа; расположенные на нем кварталы вошли в черту города только в 1860 г. и долго сохраняли полусельский характер. Название холма происходит от слов mont — "гора" и martyr — "мученик": на нем по приказу римского наместника в 250 г. был казнен святой Дионисий, первый епископ Парижа, проповедовавший христианство в Галлии, небесный заступник Франции.

112… На ваших глазах двое прогуливаются в Венсенском лесу… —

Венсенский лес — обширный лесной массив у восточных окраин Парижа, вблизи одноименного селения, охватывающий территорию от форта Венсен до берега Марны; в 1855–1866 гг. был благоустроен и превращен в общественный лесопарк, существующий доныне; во времена Дюма служил одним из излюбленных мест дуэли.

… один напевает вполголоса арию из "Золушки"… — "Золушка" ("La Cerentola") — двухактная комическая опера Россини (см. при-меч. к с. 54), на слова итальянского драматурга и поэта Якопо Фер-рети (1784–1852), поставленная впервые 25 января 1817 г. в римском Театро Валле.

114… этот сын Вислы на редкость вежливый малый… — Висла — крупнейшая река Балтийского бассейна, протекающая через Польшу с юга на север; начинается в Западных Карпатах и впадает в Гданьский залив Балтийского моря; длина ее 1 047 км.

… бросившись на помощь Польше, я проделал уже пятнадцать льё, когда стало известно, что Варшава взята! — Варшава — старинный город, основанный в XII в. на реке Висла; с 1596 г. политический центр Польского королевства; в 1807–1813 гг. столица Великого герцогства Варшавского; после наполеоновских войн — столица Царства Польского, входившего в Российскую империю; с 1918 г. вновь столица Польши.

Здесь имеется в виду один из заключительных эпизодов Польского восстания 1831 года — национально-освободительного движения против власти Российской империи, начавшегося 29 ноября 1830 г. и продолжавшегося до 21 октября 1831 г. Варшава была взята русскими войсками под командованием генерал-фельдмаршала Ивана Федоровича Паскевича (1782–1856) 8 сентября 1831 г.

115… мы уже были готовы отправиться на Риги-Кульм. — Риги-Кульм — самая высокая вершина горного массива Риги; ее высота составляет 1 797 м.

… в этот миг из-за Гларнского ледника взошло солнце… — Имеется в виду один из ледников Гларнских Альп; эти горы расположены примерно в 45 км к востоку от горы Риги-Кульм, их максимальная высота 3 614 м (гора Тёди), а их главные ледники: Хюфи, Лиммерн и Биффертен.

XLII. Альсид Жолливе

116… отдавал распоряжение приготовить мне на следующее утро лодку с гребцами, которая доставила бы меня в Штансштад… — Штансштад — городок в кантоне Нидвальден, на юго-западном берегу Фирвальдштетского озера, в 8 км к югу от Люцерна.

117… коммивояжер из Парижа, с улицы Сен-Мартен… — Улица Сен-Мартен — см. примем, к с. 268.

…он был с улицы Сен-Мартен, а я — с улицы Сен-Дени… — Эти парижские улицы расположены радом и проходят параллельно друг другу.

… ваше имя пользуется известностью на бульваре Сен-Мартен. — Бульвар Сен-Мартен — часть бульварного кольца Парижа, расположенная в его северной части, между воротами Сен-Мартен и площадью Республики; начал создаваться в 1670 г. на месте разрушенной крепостной стены; известен находящимися на нем театрами Амбипо (открыт в 1828 г.) и Порт-Сен-Мартен (открыт в 1802 г.).

118… единственное оружие, которым я владею в совершенстве, это локоть… — Имеется в виду мерный локоть — палка длиной в один локоть (старинная французская мера длины, 119 см, бывшая в употреблении до 1834 г.), которая использовалась для измерений в торговле тканями.

… От вязальной спицы до кулеврины. — Кулеврина (от фр. couleuvre — "уж") — длинноствольное артиллерийское орудие, применявшееся для прицельного огня на дальние расстояния в армиях и военных флотах Европы в XV–XVII вв.

120 …Системы Кухенройтера. — Кухенройтер — знаменитая семья оружейников из предместья немецкого города Регенсбург, с 1626 г. занимавшаяся производством пистолетов; в первой пол. XIX в. во всей Европе и России пользовались чрезвычайной известностью пистолеты Бартоламеуса Йозефа Кухенройтера (1782–1864), одного из представителей этой семьи.

121… в мастерских Версаля или на фабриках Манчестера. — Версаль — здесь имеется в виду город, выросший вблизи одноименной королевской резиденции; в нем размещались государственные учреждения и жилища знати.

В 1792 г. в городе была открыта оружейная мануфактура, вскоре ставшая основным поставщиком огнестрельного оружия для французской армии и просуществовавшая до 1818 г.; при Наполеоне она называлась "Императорской оружейной мануфактурой", а при Людовике XVIII — "Королевской"; ее директором был прославленный оружейник Никола Ноэль Буте (1761–1833).

Манчестер — город на северо-западе Англии, в XIX в. крупнейший в мире центр хлопчатобумажной промышленности.

123… небольшой островок протяженностью около семидесяти шагов,

посреди которого аббат Рейналь, в одном из своих приступов философской свободы, распорядился воздвигнуть гранитный обелиск, дабы увековечить память патриотов 1308 года. — Рейналь, Гийом Тома Франсуа (1713–1796) — французский аббат, философ и историк, прославившийся как автор антиколониального и антиклерикального сочинения "Философская и политическая история учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях" ("Histoire philosophique et politique des dtablissements et du commerce des Europdens dans les deux Indes"; 1770), за которое он в 1781 г. был отправлен в ссылку, и после этого некоторое время жил в Швейцарии. В старости Рейналь отрекся от идей, позволивших ему стать европейской знаменитостью и кумиром нескольких поколений революционеров. Здесь имеется в виду островок Альштадт в Фирвальдштетском озере, расположенный между его Люцернским и Кюснахтским заливами, около мыса Меггенхорн; обелиск высотой 40 футов, установленный на нем аббатом Рейналем, был разрушен в 1796 г. ударом молнии.

XLIII. Понтий Пилат

127… Когда человек видит Понтия Пилата… — Понтий Пилат (ок. 10 до н. э. — ок. 39 н. э.) — наместник (прокуратор) римской провинции Иудея в 26–36 гг., в правление которого, согласно Евангелию, был распят Иисус Христос.

128… три вершины в память о трех распятиях на Голгофе… — Голгофа — холм, располагавшийся к северо-западу от древнего Иерусалима; в евангелиях — место распятия Иисуса Христа, радом с которым, чтобы сделать его казнь особенно позорной, по правую и левую сторону от него, распяли двух разбойников ("благоразумного" и "безумного").

… отец Броттье утверждает, что тело Понтия Пилата погребено во Вьенне, а Флавиан — что оно было брошено в Тибр. — Отец Броттье — вероятно, имеется в виду Габриэль Броттье (1723–1789), французский филолог, иезуит, библиотекарь коллежа Людовика Великого; эрудит, подготовивший комментированные издания Тацита, Плиния и Плутарха.

Вьенн — см. примем, к с. 28.

Флавиан (Flavien) — неясно, кто здесь имеется в виду.

Тибр — река в Италии, на которой стоит Рим, самая крупная на Апеннинском полуострове: длина ее 405 км; впадает в Тирренское море.

… палач Иисуса Христа был по повелению императора Тиберия призван из Иерусалима в Рим. — Тиберий (Тиберий Цезарь Август; 42 до н. э. — 37 н. э.) — римский император с 14 г. н. э.; пасынок Августа, до усыновления им в 4 г. н. э. носивший имя Тиберий Клавдий Нерон; мрачный и подозрительный тиран, отличавшийся патологической жестокостью; с 27 г. н. э. поселился на острове Капрее, где вел уединенный образ жизни, управляя империей и руководя римским сенатом путем переписки.

129… молнией убило раба, несшего носилки императора Августа, который был так напуган, что дал обет возвести храм в честь Юпитера Громовержца. — Светоний в своем жизнеописании императора Августа рассказывает об этом эпизоде так: "Юпитеру Громовержцу он посвятил храм в память избавления от опасности, когда во время кантабрийской войны при ночном переходе молния ударила прямо перед его носилками и убила раба, который шел с факелом" ("Божественный Август", 29).

… войдя в Лионский залив, она попала в один из рукавов устья Роны… — Лионский залив Средиземного моря, в который впадает Рона, образуя дельту с двумя рукавами, расположен у южного берега Франции; его ширина у входа — 245 км.

… доказательством тому… служит баллада, которую сочинили о нем… — Здесь имеется в виду баллада "Жалобная песня Вечного Жида" ("Le complainte du Juif Errant"), относящаяся к особому жанру французской народной поэзии — сетованиям; она восходит к XVII в. и существует во многих вариантах.

… мы с Мери потратили весь день и всю ночь, пытаясь понять, о чем же жители Вьенна могли говорить с Вечным Жидом… — Мери, Жозеф (1797–1866) — французский писатель и журналист либерального направления, друг Дюма; сотрудничал в различных марсельских и парижских периодических изданиях; автор многочисленных памфлетов, сатирических поэм, пьес и романов.

… если вдруг однажды его пять су иссякнут, то они будут пожизненно выплачивать ему эту сумму. — В одном из куплетов упомянутой баллады Вечный Жид жалуется:

И нет у меня Ни двора, ни добра,

Пять су лишь в мошне —

Вот все, что имею.

И так везде, во все века Пять су у старика.

132… поднялся на вершину Эзеля… — Эзель — одна из вершин горного массив Пилат; ее высота составляет 2 128 м.

… все волки Шварцвальда завыли и зарычали в горах. — Шварцвальд ("Черный лес") — горный массив на юго-западе Германии, по правому берегу Рейна, с глубокими озерами и хвойными и буковыми лесами; на его восточных склонах берет начало Дунай; охватывает почти прямоугольную площадь длиной в 200 км и шириной в 60 км; наивысшая точка — гора Фельдберг (1 493 м).

133… один из братьев-розенкрейцеров… — Розенкрейцеры — тайный религиозный орден (братство Розы и Креста), члены которого считали себя обладателями мудрости, унаследованной от древних времен и ставшей достоянием его легендарного основателя, немецкого дворянина Христиана Розенкрейца (он жил, согласно преданию, в 1378–1484 гг.); эмблемой ордена стал крест с розой (нем. Rozenkreutz).

… до Штайнбаха, небольшого селения справа от нас… — Возможно, речь идет о селении Хорв на берегу Фирвальдштетского озера, в 4 км к югу от Люцерна, в устье горной речки Штайнбах, начинающейся на северо-восточных склонах горного массива Пилат.

… дошли даже до Хергисвиля… — Хергисвиль — селение в кантоне Нидвальден, на берегу Фирвальдштетского озера, у восточного склона горы Пилат, в 8 км к югу от Люцерна.

135… пустился в путь в направлении Штанса… — Штанс — главный город кантона Нидвальден; расположен в 3 км к юго-востоку от Штансштада.

XLIV. Одно слово вместо другого

… в глаза нам бросился памятник, изображающий Арнольда фон Винкельрида… — Арнольд фон Винкельрид — полулегендарный швейцарский рыцарь, прославившийся в сражении при Земпахе 9 июля 1386 г.

Памятник Арнольду фон Винкельриду, на который в 1832 г. обратил внимание Дюма, украшал фонтан на городской площади Штанса; в 1865 г. монумент сменила созданная швейцарским скульптором Фердинандом Шлётом (1818–1891) скульптурная композиция, воспевающая подвиг этого героя.

… Леопольд Австрийский, сын того, чье войско было разгромлено в сражении у Моргартена… — Имеется в виду Леопольд III Габсбург (1351–1386) — герцог Австрии в 1365–1379 гг. и Штирии и Карин-тии в 1365–1386 гг., племянник (а не сын!) герцога Леопольда I, сын его младшего брата Альбрехта II (1298–1358), герцога Австрии с 1308 г. (до 1339 г. правил с братьями, а затем самостоятельно), и его жены с 1324 г. Иоганны фон Пфирт (ок. 1300–1351); погиб в сражении при Земпахе.

… Авангардом армии командовал барон фон Райнах… — Барон фон Райнах (Ринах) — знатный швейцарский дворянин, состоящий на службе у Габсбургов и владевший замком Райнах в кантоне Ааргау, который был разрушен летом 1386 г., еще до сражения при Земпахе; после этих событий семья Райнах обосновалась в Эльзасе.

136… когда они пришли в Земпах… — Земпах — селение в кантоне Люцерн, в 12 км к северо-западу от Люцерна, на восточном берегу Земпахского озера.

9 июля 1386 г. в сражении при Земпахе швейцарское ополчение разгромило регулярную рыцарскую армию герцога Леопольда III; спустя восемь лет после этого, в 1394 г., герцог Австрийский Альбрехт III Габсбург (1349–1395), брат Леопольда III, был вынужден фактически признать независимость швейцарских кантонов.

… по дороге из Адельвиля спускались жители Люцерна… — Адель-виль — небольшое селение в километре к востоку от Земпаха.

… герцог Леопольд… послал на разведку графа фон Хазенбурга, старого, опытного и храброго военачальника. — Хазенбург, Ханс Ульрих, барон фон (7—1386) — швейцарский рыцарь, вассал герцога Леопольда III, сражавшийся на его стороне и погибший в сражении при Земпахе.

… Заячье сердце! — презрительно заметил прелат… — Презрительная шутка прелата построена на игре слов: имя Hasenburg (нем. "Заячий город") он переделал в Hasenherz ("Заячье сердце").

137… во второй раз во главе их встал Петерман фон Гундольдинген… — Петерман фон Гундольдинген (7—1386) — в 1361–1384 гг. главный магистрат Люцерна; погиб в сражении при Земпахе, командуя люцернским ополчением.

138… Его тело было перевезено в аббатство Кёнигсфельден… — Кёниге — фельден — см. примеч. к с. 49.

139… Рядом с памятником Винкельриду… высится церковь Штанса… — Эта церковь, посвященная святым Петру и Павлу, была построена в 1641–1647 гг.

… В 1798 году французские войска напали на Унтервальден; жители Штанса оказали им яростное сопротивление… — 9 сентября 1798 г., после четырехдневного сражения, двенадцатитысячная французская армия под командованием генерала Шауэнбурга захватила Штанс и устроила там массовую резню.

… Новоявленного мученика звали Вислер Лузен. — Скорее всего, написание этого имени (Wisler Lusen) в оригинале дано с ошибками.

… отправились в Зарнен… — Зарнен — см. примеч. к с. 7.

… слева… осталась дорога на Виль, которая ведет в Вольфеншис-сен… — Виль — вероятно, имеется в виду старинное селение Далленвиль (или Тальвиль) в 3 км к югу от Штанса, на пути в Воль-феншиссен (см. примем, к с. 13), сложившееся некогда из хуторов Нидервиль, Альбертсвиль и Штеттли.

… на том самом месте, где выкололи глаза старику Мельхталю, построен дом г-на Ландвельбеля. — Возможно, здесь речь идет не о фамилии человека (Landwelbel), а о его административной должности: ландвайбель (нем. Landweibel) — парламентский пристав в немецкоязычных кантонах Швейцарии.

140… слышал много хвалебных речей в адрес стрелков Энтлибуха и Мельхталя… — Энтлибух (Энтлебух) — здесь: селение в кантоне Люцерн, в 17 км к юго-западу от города Люцерн.

Мельхталь — селение в 7 км к югу от Зарнена, на реке Мельх-Аа.

… какой-то человек из Линталя… — Линталь — высокогорное селение в кантоне Гларус, на берегу реки Линт, на высоте 662 м.

141… у меня вид г-на де Пурсоньяка в обществе двух врачей… — См. примем. к с. 170.

… ружье не было заряжено теми мелкими кусочками свинца, к которым с таким презрением отнесся Санчо Панса. — Санчо Панса — см. примем, к с. 166.

143… ждал третьего удара, возвещающего о поднятии занавеса… — Во французском театре начало спектаклей возвещают тремя ударами деревянного жезла.

144… прекрасное оружие системы Лефошё, усовершенствованное Деви-мом… — Лефошё, Казимир (1802–1852) — французский оружейный мастер, один из изобретателей унитарного патрона, создатель оригинальной системы охотничьих казнозарядных ружей переломной конструкции, в которых применялись такие патроны.

Девим, Луи Франсуа (1806–1873) — известный французский оружейник, в основном изготовлявший оружие гражданского назначения (дуэльные пистолеты, охотничьи ружья и т. п.); его изделия пользовалась большим спросом, неоднократно экспонировались и награждались на парижских и международных выставках; автор ряда изобретений и усовершенствований в области оружейного производства; кавалер многих орденов.

145… в некоторых частях страны, таких, как Аппенцелль или Тургау… — Аппенцелль — кантон на северо-востоке Швейцарии, со столицей в одноименном городе; вошел в состав Швейцарской конфедерации в 1513 г. как тринадцатый кантон.

Тургау — см. примем, к с. 221.

… в этом отношении завсегдатай равнины Сен-Дени мог бы вызвать у них полнейший восторг. — Равнина Сен-Дени — местность к северу от Парижа, вблизи одноименного города; в XIX в. излюбленное место охоты парижан.

146 …не встретил ничего примечательного вплоть до самого Альпнаха… — Альпнах — городок в 12 км от Люцерна, в кантоне Обвальден.

… После Гштада дорога перестает быть проезжей… — Гштад (Gstad) — неясно, что здесь имеется в виду; скорее всего, речь должна идти о старином селении Альпнахштад, расположенном в 2 км к северу от Альпнаха, на западном берегу Альпнахского озера, и до 1889 г. остававшемся важным перевалочным пунктом на пути к Люцерну.

… только в Винкеле она вновь становится доступной для колясок. — Винкель — селение в 2 км к северу от Хергисвиля, на берегу Фир-вальдштетского озера.

XLV. История англичанина, перепутавшего слова

154… говорите по-французски, словно житель Турени… — Турень

(Турен) — историческая провинция в Центральной Франции, охватывающая департаменты Эндр-и-Луара и частично Эндр и Луар-и-Шер; ее главный город — Тур. Считается, что французский язык, на котором говорят в Турени, самый чистый во Франции.

… пусть Бог развяжет вам язык, как юному Киру. — Здесь, возможно, подразумевается глухонемой царевич, сын лидийского царя Креза (595–546; правил с 560 до н. э.), которого пленил персидский царь Кир II Великий (?—530; правил с 559 до н. э.), завоевав его царство. Как рассказывает Геродот (I, 85), когда персы захватили Сарды, столицу Креза, и какой-то персидский воин уже готовился умертвить лидийского царя, его глухонемой сын, охваченный страхом и горем, неожиданно обрел дар речи и воскликнул: "Человек, не убивай Креза!" и после этого говорил уже до конца своих дней.

159… переходили Риджент-стрит, направляясь в Сент-Джеймс… — Риджент-стрит — одна из центральных улиц Лондона, проложенная в 1811–1825 г. и названная в честь принца-регента, будущего британского короля Георга IV (1762–1830; король с 1820 г.), правившего страной как регент в 1811–1820 гг., во время болезни своего отца.

Сент-Джеймс — аристократический район в центре Лондона, в Вестминстере, славящийся своими дворцами, в том числе и королевским дворцом Сент-Джеймс; находится у южного конца Риджент-стрит.

160… знал греческий, как Гомер, и латынь, как Цицерон… — Гомер — легендарный странствующий слепой поэт Древней Греции; согласно античным источникам, жил в период XII–VII вв. до н. э.; считается автором эпических поэм "Илиада" и "Одиссея".

Цицерон (106—43 до н. э.) — древнеримский политический деятель, знаменитый оратор и писатель.

162… напомнил мне одного из царей-волхвов, принесших дары младенцу

Иисусу. — Согласно евангельской легенде, в дни, когда родился Иисус, "пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский?" (Матфей, 2: 1–2). "И, войдя в дом, увидели младенца с Мариею, матерью его, и, пав, поклонились ему" (Матфей, 2: 11). Что это были за люди, из какой страны и какой религии — в Евангелии нет никаких указаний; некоторые толкователи Евангелия считали их не просто восточными мудрецами, а царями, представителями человеческих рас — африканской, азиатской и европейской.

… бросил его на руки приверженца Вишну. — Вишну — один из высших богов индуистской мифологии, составляющий вместе с Брахмой и Шивой божественную триаду; хранитель мироздания, созданного Брахмой и обреченного на разрушение Шивой; изображается в виде многорукого темнокожего божества.

163… подобно полукафтану на полотнах Альбрехта Дюрера или Гольбей на… — См. примем, к с. 61.

… забился туда, как заяц в нору, а потом, сжавшись в клубок, принялся размышлять. — Здесь имеется в виду фраза из басни знаменитого французского баснописца Жана де Лафонтена (1621–1695) "Заяц и Лягушки" ("Le Lievre et les Grenouilles; II, 14), заимствованной им у Эзопа:

Раз Заяц размышлял в своем приюте

(На что еще приют, когда б не для раздумий?).

Фабула этой басни такова: Заяц размышляет в укромном уголке о том, что ему приходится бояться всех на свете, но, когда он, напуганный внезапным шумом, прибегает на берег пруда и при виде его все лягушки пугаются и от страха прыгают в воду, к нему приходит понимание, что и его кто-то может бояться.

169… взяв с собой томик Гомера или Ксенофонта… — Ксенофонт

(ок. 430—ок. 355 до н. э.) — древнегреческий военачальник, писатель и историк; ученик Сократа; автор многочисленных трудов по военным, философским и хозяйственным вопросам; самое известное его сочинение — "Анабасис" (гр. "Восхождение").

… увлекался осадой Трои или отступлением десяти тысяч греков… — Троя (Илион) — древний город на северо-западе Малой Азии, основанный на рубеже IV и III тыс. до н. э.; являлся важным политическим и экономическим центром региона, а во II тыс. до н. э. — столицей самостоятельного царства; получил известность благодаря древнегреческим мифам и эпическим поэмам Гомера, посвященным т. н. Троянской войне — осаде и разрушению города ополчением греческих героев в кон. XIII — нач. XII в. до н. э. Эти предания были в основном подтверждены археологическими раскопками в кон. XIX и в 30-х гг. XX в.

В 404 г. до н. э. в Персидском царстве разразился династический конфликт. Против царя Артаксеркса II (правил в 404–358 до н. э.) восстал его младший брат царевич Кир (?—401 до н. э.), сатрап западной части Малой Азии. Сторонники Кира навербовали в греческих городах около 13 000 наемников, которые вместе со 100 000 персов совершили под командованием царевича поход в Междуречье, к Вавилону, в то время одной из столиц Персидской державы, и в 401 г. до н. э. у селения Кунакса, на подступах к Вавилону, нанесли сокрушительное поражение армии Артаксеркса II; однако в этом сражении погиб претендент на престол, что полностью обесценило достигнутую победу. И тогда Артаксеркс И, предложив грекам перейти к нему на службу, на что те немедленно согласились, позвал греческих командиров к себе на пир, а затем приказал всех их перебить в расчете на то, что, лишившись начальства, греки разбегутся и их можно будет уничтожить поодиночке. Однако греки не растерялись, избрали новых командиров — среди них был и Ксенофонт, описавший эти события в своем сочинении "Анабасис", — и двинулись на родину. Поредевший в боях отряд (наемников осталось около 10 000, и в истории их поход называется "отступлением десяти тысяч") смог дойти до Черноморского побережья Малой Азии, а оттуда вернуться в Грецию.

172… подобно Иакову, мне пришлось все это время бороться с ангелом… —

Библейская легенда рассказывает, как прародитель народа израильского Иаков целую ночь боролся с Богом, но не устрашился и устоял против него, хотя и повредил себе бедро (Бытие, 32: 24–29).

175… Роман Вальтера Скотта, стихи Томаса Мура, поэму Байрона? —

Мур, Томас (1779–1852) — английский поэт ирландского происхождения, друг Байрона; самое популярное его произведение — цикл стихотворений "Ирландские напевы" (1807); некоторые стихи из этого цикла, положенные на музыку, исполняются как песни до сих пор.

… начиная с божественного Гомера и заканчивая несравненным Платоном… — Платон (428/427—348/347 до н. э.) — величайший древнегреческий философ; уроженец Афин, ученик Сократа; развивал диалектику; создал стройное и глубокое философски-идеалистиче-ское учение, охватывающее чрезвычайно широкий круг теоретикопознавательных и общественных проблем (разработал учение об идеях и наметил схему основных ступеней бытия; создал утопическое учение об идеальном государстве; занимался вопросами образования, воспитания и т. п.); оказал огромное влияние на последующее развитие мировой философии. Сочинения Платона отличаются не только глубиной мысли и богатством проблематики, но и редкостным мастерством изложения.

179… о великолепном собрании сочинении греческих классиков, которое в настоящее время издавал книготорговец Лонгман. — Имеется в виду одно из старейших английских издательств, основанное в 1724 г. Томасом Лонгманом (1669–1755) и просуществовавшее до 1968 г. (теперь оно входит в международную издательскую корпорацию "Пирсон"); в описываемое время компанией, в которой со временем появились новые партнеры и которая с 1824 г. называлась "Лонгман-Хёрст-Рис-Орм-Браун-Грин", руководил внучатый племянник ее основателя — Томас Лонгман (1771–1842).

… напоминающих то, как сотрясается гора Этна, когда под ней ворочается Энкелад. — Этна — самый высокий действующий вулкан в Европе (в настоящее время его высота составляет около 3 350 м); находится на востоке Сицилии; диаметр его составляет 12 км, а периметр основания — 212 км.

В древнегреческой мифологии Энкелад — один из гигантов, сыновей Геи — Земли, вступивших в борьбу с богами-олимпийцами за власть над миром; был сражен богиней Афиной, которая придавила его камнем, ставшим впоследствии островом Сицилия; и теперь, согласно преданию, когда Энкелад шевелится, пытаясь освободиться, на этом острове происходит землетрясение.

180… ощутил себя Геркулесом, способным задушить Немейского льва… — Немейский лев — в древнегреческой мифологии порождение чудовища Тифона и полудевы-полузмеи Эхидны, огромной величины зверь, обладавший невероятно твердой шкурой и опустошавший окрестности города Немея в Арголиде; неуязвимый для оружия, он был задушен Гераклом, что стало первым подвигом героя на службе у царя Эврисфея.

182… это было все равно, что положить туда раскаленные угли Пор ции… — Порция (ок. 70–42 до н. э.) — дочь древнеримского политического деятеля, защитника республики Катона Утического (95–46 до н. э.), во втором браке (45 до н. э.), жена своего двоюродного брата Марка Юния Брута (85–42 до н. э.), одного из убийц Юлия Цезаря; вскоре после смерти мужа, погибшего в битве при Филиппах, покончила жизнь самоубийством, проглотив раскаленные угли.

184… поезжайте в Цуг… — Цуг — см. примем, к с. 27.

185… у меня есть превосходный караванный чай… — Караванный чай — лучший сорт китайского черного чая, доставлявшийся караванами до русской приграничной торговой слободы Кяхта, а затем, через азиатскую часть России, — в Европу.

187… в Иммензее я попрощался с колыбелью швейцарской свободы… — Иммензее — см. примем, к с. 41.

… пришлось огибать озеро, следуя через Хам… — Хам — городок в кантоне Цуг, на северном берегу Цугского озера, на дороге из Люцерна в город Цуг.

… простиравшейся необозримо далеко за Хам и Буонас… — Буонас — небольшое селение в кантоне Цуг, на западном берегу Цугского озера, в 4 км к югу от Хама.

188… за исключением водопада Шаффхаузена… Рейн замерз полностью от Кура до самого моря. — Шаффхаузен — небольшой немецкоязычный кантон на севере Швейцарии, со столицей в одноименном городе, близ которого, у селения Нойхаузен, находится знаменитый Рейнский водопад (Райнфалль): его высота составляет 23 м, а ширина 150 м (это самый крупный водопад в Европе).

Город Кур (см. примем, к с. 357), столица Гризона, стоит в верхнем течении Рейна, у места впадения в него реки Плессур.

… Констанцское озеро, самое большое из всех озер Швейцарии… — Констанцское (Боденское) озеро, расположенное между Швейцарией, Германией и Австрией, занимает площадь 536 км²; через него протекает Рейн, и оно замерзает только в самые суровые зимы.

… В числе погибших оказались главный магистрат и вся его семья… — В катастрофе 1435 г. погиб Иоганн Колин, сын Петера Колина (см. примем, к с. 189), ландман Цуга в 1427–1428, 1429–1430 и 1433–1434 гг.; вместе с ним погибла его жена Агата Штукки.

… как Моисей, плыл в своей колыбели. — Согласно Ветхому Завету, фараон, испугавшись многочисленности евреев в Египте, приказал бросать всех новорожденных еврейских мальчиков в реку. Мать будущего вождя и законодателя народа израильского Моисея (см. примем, к с. 98) три месяца скрывала младенца, но затем положила его в корзину, осмолив ее асфальтом, и спрятала на берегу реки, в тростнике, где его нашла затем дочь фараона, пришедшая купаться. Она велела подобрать мальчика и отдать его кормилице (Исход, 2: 2–9) и нарекла его именем Моисей ("Спасенный из воды"). При дворе фараона Моисей научился всей мудрости египетской и стал могущественным в словах и делах (Деяния, 7: 22).

… Ребенок впоследствии стал ландманом кантона и сохранял это звание до восьмидесяти одного года. — Этого чудом спасшегося во время катастрофы 1435 г. младенца, сына городского архивариуса (а не ландмана!), звали Адельрих Викарт.

189… стяг Цуга, еще окрашенный кровью Петера Колина и его сына, погибших при защите города в 1422 году, в битве под Беллинцоной. — Беллинцона — город на юге Швейцарии, на берегу реки Тичино, у подножия Альп, недалеко от итальянской границы, столица итало-язычного кантона Тичино.

Эта важная в стратегическом отношении крепость, с 1340 г. находившаяся под контролем Миланского герцогства, в 1419 г. оказалась во владении кантонов Ури и Обвальден, однако 30 июня 1422 г. в битве при Арбедо (селение в 3 км к северу от Беллинцоны) войска этих кантонов были разгромлены миланскими войсками под командованием кондотьера Франческо Буссоне (ок. 1382–1432); это поражение надолго остановило захватнические устремления Швейцарской конфедерации, направленные на области в Северной Италии (Беллинцона была присоединена к Конфедерации лишь в 1500 г.).

Петер Колин (?—1422) — ландман Цуга в 1414–1422 гг.; погиб в битве при Арбедо, защищая кантональное знамя, которое так и не досталось врагу (этот стяг спас другой цугский герой — Иоганн Ландтвиг).

… вошли в церковь святого Освальда… — Церковь святого Освальда в Цуге была сооружена архитектором Гансом Фельдером в 1478–1483 гг.; в сер. XVI в. ее перестроили из однонефной в трехнефную; расположена вблизи берега Цугского озера, в центре старого города, на улице Освальдегассе.

Освальд (ок. 605–642) — король Нортумбрии (одно из королевств, которые сложились в ходе англосаксонского завоевания Британии) с 634 г., стремившийся к распространению христианской веры в своих владениях; святой католической церкви, почитаемый в Шотландии, Ирландии, Португалии, Нидерландах, Южной Германии и Швейцарии; покровитель города Цуга; день его памяти — 5 августа.

… святой мученицы Христины, святой Аполлонии и святой Агаты. — Святая Христина — христианская мученица, двенадцатилетняя девочка, дочь правителя города Тира в Сирии (в другом варианте предания — городка Больсена в Тоскане), которая во время гонений на христиан при императоре Диоклетиане отказалась поклоняться идолам и была за это подвергнута страшным истязаниям собственным отцом и двумя его преемниками, а затем, после долгих мучений, умерщвлена; день ее памяти — 24 июля.

Святая Аполлония (?—249) — христианская мученица, жительница Александрии, которой во время массовых гонений на христиан в этом городе язычники сломали челюсть, выбили зубы (в более позднем варианте легенды — вырвали их щипцами) и которая, отказавшись отречься от Христа, сама бросилась в костер, разожженный ее палачами; день ее памяти — 9 февраля.

Святая Агата (ок. 235–251) — христианская мученица, девственница; уроженка сицилийского города Катания, происходившая из богатой и знатной семьи; после того как она отказалась совершать жертвоприношения идолам, ее подвергли жестоким пыткам, а затем по приказу домогавшегося ее Квинциана, проконсула Сицилии, нагую катали по раскаленным углям и щипцами вырвали ей груди; считается покровительницей Катании и Мальты; день ее поминовения — 5 февраля.

… церковь святого Михаила, соседствующая с кладбищем. — Речь идет о прежней приходской церкви святого Михаила в Цуге (новая была построена в 1891–1902 гг.).

190… Какой неисчерпаемый источник веселых шуток нашли бы здесь могильщики Гамлета! — Имеется в виду сцена (V, 1) трагедии Шекспира "Гамлет, принц Датский".

… сразу после обеда отправиться в Хорген… — Хорген — городок в кантоне Цюрих, на западном берегу Цюрихского озера, в 12 км к северо-востоку от города Цуга ив 12 км к югу от города Цюриха.

… увидели… Цюрихское озеро… — Цюрихское озеро, расположенное на высоте 409 м между кантонами Швиц, Санкт-Галлен и Цюрих, к юго-востоку от города Цюрих, имеет площадь около 89 км² и вытянуто в длину на 42 км.

… по восхитительной дороге, по правую сторону которой тянулся берег озера, а по левую виднелось подножие Альбиса… — Альбис — горная гряда у западного берега Цюрихского озера, протяженностью около 20 км и максимальной высотой 915 м (гора Бюрглен).

… в Цюрихе родилось сто сорок поэтов, перечень которых, чрезвычайно полный и содержащий имена мало кому известные, оставил меценат XIVвека Рюдигер Манесс… — Рюдигер Манесс Старший (ок. 1234–1304) — представитель аристократической цюрихской семьи, влиятельный член городского совета (с 1278 г.), любитель и знаток куртуазной поэзии, начавший составлять вместе со своим сыном Иоганном (1256–1297) сборник песен миннезингеров, который был впервые издан в 1748 г. под названием "Манесский кодекс" ("Codex Manesse") и ныне хранится в университетской библиотеке Гейдельберга (в этой рукописи, украшенной миниатюрами, собраны песни ста сорока миннезингеров).

… в XVIII веке к этому списку добавились более известные имена: Гесснер, Лафатер и Циммерман. — Гесснер, Соломон (1730–1788) — швейцарский поэт, художник и издатель, уроженец Цюриха; один из крупнейших мастеров европейского рококо, автор "Идиллий" (1756–1772); основатель газеты "Цюрхер Цайтунг" (1780).

Лафатер — см. примеч. к с. 79.

Циммерман, Иоганн Георг (1728–1795) — швейцарский врач, философ и писатель, уроженец города Бруг в кантоне Ааргау; лейб-медик английского короля Георга III; автор трактата "Об одиночестве" (1756–1785) и сочинения "О национальной гордости" (1758), изданного в Цюрихе в 1789 г. Соломоном Гесснером; почетный член Российской Академии наук (1786).

192… как мнимый больной, вновь продолжил шагать… — Имеется в виду Арган, главный персонаж комедии-балета Мольера "Мнимый больной" ("Le Malade imaginaire"; 1673).

Здесь, скорее всего, подразумевается его реплика: "Господин Пургой велел мне по утрам ходить по комнате двенадцать раз взад и вперед. Вот только я забыл спросить его, как надо ходить: вдоль или поперек" (II, 2).

193… их хорошо примет господин Орелли, библиотекарь, или господин Хорнер, его помощник. — Орелли, Иоганн Каспар (1787–1849) — швейцарский филолог, сын книгоиздателя, профессор красноречия (1819), директор Цюрихской городской библиотеки в 1831–1849 гг.; в 1826–1838 гг. издал семитомное собрание сочинений Цицерона.

Хорнер, Иоганн Якоб (1804–1886) — заместитель директора Цюрихской городской библиотеки (1832) и ее директор в 1849–1885 гг.; преподаватель математики в городской гимназии (1833–1864), профессор Цюрихского университета (1852); племянник швейцарского филолога Иоганна Якоба Хорнера (1772–1831), директора этой библиотеки в 1817–1831 гг.; сын известного астронома и математика Иоганна Каспара Хорнера (Горнер; 1774–1834), участии-ка экспедиции Крузенштерна в 1803–1806 гг., российского академика (1806).

… у вас должны храниться три собственноручных письма Джейн Грей к Буллингеру… — Грей, Джейн (ок. 1537–1554) — английская аристократка, воспитанная в протестантской религии правнучка английского короля Генриха VII, с 1553 г. супруга лорда Гилфорда Дадли (1536–1554); двоюродная племянница юного короля Эдуарда VI Тюдора (1537–1553; король с 1547 г.), после ранней смерти которого она в ущерб правам его старших сестер Марии и Елизаветы Тюдор была провозглашена королевой Англии и царствовала в течение девяти дней (с 10 по 19 июля 1553 г.), но затем была взята под стражу и через полгода, обвиненная в незаконном захвате власти, казнена вступившей на английский престол ярой католичкой Марией Тюдор.

Буллингер, Генрих (1504–1575) — швейцарский церковный реформатор, друг и последователь Цвингли (см. примеч. ниже), после смерти которого он стал его преемником на посту главы реформатской церкви в Цюрихе.

… письмо Фридриха к Мюллеру… — Фридрих — имеется в виду Фридрих II Великий (1712–1786), прусский король с 1740 г., считавшийся великим полководцем и действительно внесший значительный вклад в военное искусство; несмотря на пристрастие к военной муштре, деспотизму и мелочному педантизму в управлении, был достаточно образованным человеком и стремился создать себе репутацию "короля-философа", для чего добивался расположения деятелей Просвещения; имея склонность к литературе, сочинял стихи, правда, весьма посредственные, а также написал довольно много философских, политических и исторических сочинений и мемуары; стремился к гегемонии в Германии и проводил агрессивную внешнюю политику; был одним из инициаторов разделов Польши.

Мюллер — см. примеч. ниже.

… ученый…по имени Бюшон… — Бюшон, Жан Александр (1791–1846) — французский литератор, историк, издатель и путешественник, посетивший Италию, Грецию и Швейцарию; автор многочисленных книг, в том числе "Сборника национальных французских летописей с XIII по XVI века" (1824–1829); в 1828–1830 гг. инспектор французских архивов и публичных библиотек; в основанном им в 1835 г. "Литературном Пантеоне" печатал средневековые летописи, а также исторические труды древних и современных авторов.

… часть переписки Цвингли… — Цвингли, Ульрих (1484–1531) — выдающийся швейцарский реформатор церкви, философ и политический деятель, основатель особого направления протестантизма (цвинглианства); с 1523 г. глава реформатской церкви в Цюрихе; погиб в ходе междоусобной войны, в сражении между цюрихцами и отрядами католических кантонов.

… В 1784году профессор К.Мюллер опубликовал… сборник старинных швейцарских песен… — Мюллер, Кристоф Генрих (1740–1807) — швейцарский пастор, литератор и филолог; уроженец Цюриха, покинувший его в 1767 гг. по политическим соображениям; в 1767–1788 гг. преподавал в берлинской гимназии философию и историю, а затем вернулся в родной город; известен публикацией в 1784–1787 гг. трехтомного "Собрания немецкой поэзии XII, XIII и XIV веков" ("Sammlung deutscher aus dem Gedichte XII, XIII und

XIV Jahrhundert"), состоявшего из средневековых поэм, которые были найдены его учителем, швейцарским филологом Иоганном Якобом Бодмером (1698–1783); подготовил первое издание полного текста "Нибелунгов" (1782).

… которого не следует путать с историком И. фон Мюллером… — Мюллер, Иоганн фон (1752–1809) — швейцарский историк, уроженец Шаффхаузена; автор пятитомной "Швейцарской истории" (1786–1808), написанной в духе идей Просвещения; в 1786–1792 гг. состоял на службе у майнцского архиепископа и в это время, в 1791 г., был возведен в дворянское достоинство австрийским императором Леопольдом II.

XLVTI. Говорящие немые и читающие слепые

194… отправились осматривать приют для глухонемых, основанный г-ном Шерром. — Шерр, Томас (1801–1870) — швейцарский педагог, уроженец Вюртемберга; с 1821 г. преподавал вшколе для глухонемых в городе Гмюнд, а в 1825 г. был приглашен в Цюрих возглавить там учебное заведение для слепых, которое спустя два года было преобразовано им в школу для слепых и глухонемых; в 1832 г. вошел в городской совет по образованию; в 1833 г. стал директором педагогического училища в Кюснахте, но в 1839 г. был вынужден по политическим соображениям покинуть этот пост и переехать в кантон Тургау, где и продолжил свою педагогическую деятельность.

… глухонемым, преподающим в Королевском институте в Париже… — Имеется в виду школа для глухонемых, основанная в Париже в 1760 г. аббатом де Лепе (см. примеч. к с. 196) ив 1791 г. решением Учредительного собрания получившая название "Национальный институт для юных глухих в Париже".

195… Этот молодой человек — г-н Ф.Бертье… — Бертье, Фердинан (1803–1886) — французский педагог, глухой от рождения, один из пионеров обучения глухонемых во Франции и автор многих сочинений, посвященных этой проблеме; с 1830 г. профессор парижского училища для глухонемых, в котором он сам прежде учился; основатель французского Центрального общества глухонемых (1838); один из первых его трудов называется "История и статистика обучения глухонемых" ("Histoire et statistique de l'education des sourds-muets"; 1836).

… Исторический институт поручил ему написать доклад об обучении глухонемых… — Исторический институт — французская научная организация, основанная 24 декабря 1833 г. и в 1872 г. преобразованная в Общество исторических исследований.

Бертье являлся активным членом этой общественной организации, и его доклад "История обучения глухонемых" был опубликован в 1836 г. в ее трудах ("Журнал Исторического института", том IV, стр. 97—115). Эту работу и цитирует дальше Дюма.

… В Спарте глухонемых относили к разряду неполноценных… — Как утверждает Плутарх, в Спарте слабых и уродливых детей кидали в пропасть, ибо они считались бесполезными для государства ("Ликург", XVI).

… бенедиктинец Педро де Понсе из Саагунского монастыря в королевстве Леон, умерший в 1584 году… — Педро де Понсе де Леон (ок. 1516—ok. 1584) — испанский бенедиктинский монах, потомок благородной, но обедневшей семьи; основатель школы для глухонемых в монастыре Сан-Сальвадор-де-Онья к северо-востоку от Бургоса; ручная азбука, использовавшаяся им для обучения больных детей речи, основывалась, по-видимому, на языке жестов, которую применяли монахи, давшие обет молчания.

Саагун — городок в Испании, в исторической провинции Леон, на пути из города Леон в Бургос; родина Педро де Понсе, который в 1526 г. вступил в находившийся там монастырь Сан-Бенито. Королевство Леон — средневековое государство на северо-востоке Пиренейского полуострова, возникшее в 910 г. и в 1230 г. соединившееся с Кастилией; его столицей с 914 г. был город Леон.

… это были два брата и сестра коннетабля де Веласко, а также сын губернатора Арагона. — Учениками Педро де Понсе были глухонемые дон Педро (?—1571) и дон Франциско де Тобар-и-Энрикес — братья Иньиго де Веласко (ок. 1520–1585), коннетабля Кастилии с 1560 г., четвертого герцога Фриаса, а также две его глухонемые сестры: Хулиана и Бернардина.

У него учился также глухонемой Гаспар де Гурреа — сын Хуана де Гурреа, сеньора Аргавьесо (7—1591), занимавшего пост губернатора Арагона с 1555 г. до конца жизни.

Об этих учениках Педро де Понсе сообщает его современник, историк Амбросио де Моралес (1513–1591), в своем сочинении "Всеобщая летопись Испании" (1574).

… могли бы сойти за людей толковых и образованных даже в глазах самого Аристотеля. — Аристотель (384–322 до н. э.) — древнегреческий философ и ученый-энциклопедист; происходил из семьи врачей при дворе македонских царей; основатель формальной логики; разработал многие отрасли философии, в которой занимал промежуточное положение между идеализмом и материализмом.

… итальянский философ по имени Джироламо Кардано занимался, хотя и косвенно, этой проблемой… — Кардано, Джироламо (1501–1576) — итальянский математик, механик, астролог, философ и врач; в своих работах дал физиологическое обоснование глухонемоты и заявил о возможности обучения глухих, используя сохранившиеся у них органы чувств.

196… некий француз, секретарь коннетабля Кастилии… — Коннетабль

Кастилии — имеется в виду Хуан Фернандес де Веласко, пятый герцог де Фриас (ок. 1550–1613), испанский аристократ, дипломат, наследственный коннетабль Кастилии (с 1585 г.), сын Иньиго де Веласко, губернатор Милана в 1592–1600 и 1600–1612 гг.

… Пьер Бонне преподносит себя как изобретателя этой методики… — Имеется в виду Хуан Пабло Бонет (ок. 1573–1633) — испанец, уроженец деревни Эль Кастеллар вблизи Сарагоссы (в своем мемуаре Фердинан Бертье, в отличие от Дюма, не называет этого человека французом, хотя и говорит, что "имя у него чисто французское", и при этом именует его "Педро Боннет" — Pedro Bonnet); с 1607 г. секретарь коннетабля Кастилии, занимавшийся воспитанием его второго сына Луиса де Веласко (1610–1664), глухого от рождения; автор книги, посвященной методике обучения глухонемых и носящей название "Редукция букв и искусство обучать речи немых" ("Reduccion de las letras у arte para ensenar a hablar a los mudos"; 1620); c 1622 г. секретарь короля Филиппа IV.

… включил в свой труд ручную азбуку, принятую позднее, хотя и с некоторыми поправками, просвещенным и добрым аббатом де Ле-пе. — Лепе, Шарль Мишель, аббат де (л’Эпе; 1712–1789) — французский филантроп, священник, посвятивший последние три десятилетия своей жизни обучению глухонемых детей; основатель первой во Франции школы для глухонемых (1760).

… Дж. Уоллис, профессор математики в Оксфордском университете… — Уоллис, Джон (Валлис; 1616–1703) — выдающийся английский математик, с 1649 г. занимавший кафедру геометрии в Оксфорде; один из основателей Лондонского королевского общества (1660); помимо математических работ, писал на темы богословия, философии и логики; автор грамматики английского языка (1653); в 1660–1662 гг. проявлял интерес к обучению глухонемых. Оксфорд — старинный университетский город на Темзе, к северо-западу от Лондона; административный центр графства Оксфордшир; старейший в мире англоязычный университет в Оксфорде, основанный в XII в., известен своими аристократическими традициями.

… В письме, адресованном доктору Беверли… — Биографических сведений о Томасе Беверли, адресате Джона Уоллиса, найти не удалось.

… швейцарский врач по имени Конрад Амман опубликовал трактат, названный сначала "Surdus loquens", а позднее — "Рассуждением о речи"… — Амман, Иоганн Конрад (1669–1724) — швейцарский врач, уроженец Шаффхаузена; практиковал в Амстердаме и занимался обучением глухонемых; автор сочинения "Говорящий немой" ("Surdus loquens"; 1692), в котором он излагал свою методику приобщения глухонемых к устной речи; дополненное издание этого труда вышло в 1700 г. под названием "Рассуждение о речи" ("Dissertatio de loquela").

… этот трактат был переведен на французский язык Бове де Прео. — Бове де Прео, Шарль Никола (1745–1794) — французский врач и политический деятель, депутат Законодательного собрания (1791) и член Конвента (1792).

Выполненный им перевод книги Аммана, которая была написана на латинском языке, вышел в свет в Париже в 1779 г.

… Кергер направил Эттмюллеру датированное 1704 годом письмо… — Вильгельм Кергер — немецкий врач из города Лигниц в Силезии, в 1701–1704 гг. успешно обучавший речи несколько глухонемых детей.

Эттмюллер, Михаэль Эрнст (1673–1732) — немецкий врач, живший и работавший в Лейпциге; профессор медицины (1702), анатомии и хирургии (1706), физиологии (1719) и патологии (1724); сын известного врача Михаэля Эттмюллера (1644–1683).

… курфюрст Саксонии основал школу в Лейпциге и назначил ее директором Хайнике. — Хайнике, Самуэль (Гейнике; ок. 1727–1790) — немецкий педагог, при поддержке саксонского курфюрста Фридриха Августа III (1750–1827; курфюрст с 1763 г., король с 1806 г.) открывший в 1778 г. в Лейпциге государственную школу для глухонемых, которая стала одним из первых в мире учебных заведений такого рода; автор ряда сочинений о методике обучения глухонемых детей.

… португалец Родригес Перейра, явившийся в Париж как изобретатель новой дактилогической методики… — Перейра, Якоб Родригес (1715–1780) — инициатор обучения глухонемых во Франции, полиглот, математик и общественный деятель; крещеный еврей из Португалии, в 1741 г. переселившийся в Бордо; в 1749 г. продемонстрировал перед Французской академией результаты своего метода, основанного на идеях Хуана Пабло Бонета; в последние годы жизни встретил соперника в лице аббата де Лепе.

Дактилогия — жестовый, пальцевый язык, служащий для общения глухих.

197… на улице Фоссе-Сен-Виктор в Париже… — Улица Фоссе-Сен-Виктор ("Рвов Святого Виктора") располагается на юго-восточной окраине старого Парижа, на левом берегу Сены; название получила от устроенных здесь в кон. XII — нач. XIII в. оборонительных сооружений и находившегося здесь некогда аббатства святого Виктора; ныне составляет южную часть улицы Кардинала Лемуана.

… испросил разрешения заняться обучением двух девочек, начатым отцом Ваненом… — Имеется в виду отец Симон Ванен (или Вас-сен;?—1759) — проповедник из конгрегации христианского вероучения, обучавший двух глухонемых сестер-близнецов, с которыми после его смерти, летом 1760 г., случайно встретился аббат де Лепе.

… предоставил дом по соседству с монастырем целестинцев. — Свою школу для глухонемых детей аббат де Лепе открыл в собственном доме на улице Мулен ("Мельничная") в правобережной части Парижа, принадлежавшем его семье с 1737 г. В 1785 г. королевским указом школе было передано здание на той же улице, которое принадлежало прежде монастырю ордена целестинцев, упраздненному в 1778 г. (ныне эти дома не существуют).

В 1794 г. школа была переведена в здание бывшей семинарии святого Маглория на улице Фобур-Сен-Жак.

198… прилегает к школе для слепых, основанной г-ном Фауком примерно в тот же период времени. — Школа для слепых детей в Цюрихе была основана в 1809 г. и открыла свои двери в начале 1810 г. Выяснить, кто ее основал и кто такой Фаук (Fauck), не удалось.

199… Это "Исповедь святого Августина". — См. примеч. к с. 190.

… Мне неизвестно, каким способом обучают читать слепых в Париже… — В описываемое время (1832) в ходу еще были книги для слепых, изготовленные по методу Валантена Гаюи (1745–1822), основателя первой французской школы для слепых (1786), разработавшего особый рельефно-линейный буквенный шрифт "унциал"; затем его метод был постепенно вытеснен гениальным изобретением слепого Луи Брайля (1809–1852), который в 1824 г. предложил использовать вместо буквенного алфавита универсальную систему рельефных шеститочий, однако всеобщее признание его открытие получило гораздо позднее — в 1854 г.

200… нам доставили "Национальную газету" и "Таймс"… — "Национальная газета" — см. примеч. к с. 185.

"Таймс" ("The Times") — ежедневная английская газета, основанная в 1785 г. книгоиздателем Джоном Уолтером (ок. 1738–1812), выпускавшим ее вначале (до 1788 г.) под названием "The Daily Universal Register" ("Ежедневный перечень новостей"); с 1803 г. и до конца своих дней ее главным редактором и единственным владельцем был Джон Уолтер Младший (1776–1847), сын основателя.

XLVTII. Проспер Леман

201… осмотр кафедрального собора, который, по преданию, был заложен Карлом Великим… — Имеется в виду Гроссмюнстер — кафедральный собор Цюриха, сыгравший значительную роль в истории Реформации; построен в 1090–1230 гг. как церковь при мужском монастыре и посвящен покровителям города, христианским святым Феликсу, Регулу и Экзуперантию, которые были казнены там в 286 г.; согласно преданию, собор заложил Карл Великий (см. при-меч. к с. 30) после того, как его конь опустился на колени перед тем местом, где были погребены эти мученики.

… Лафатера, убитого, как известно, в ту минуту, когда он хотел вырвать одного из своих друзей из рук французских солдат… — Лафа-тер был тяжело ранен французскими гренадерами 26 сентября 1799 г., в день захвата Цюриха французской армией, и скончался спустя год после этого, 2 января 1801 г.

202… северный ветер… подгонявший нас к Рапперсвилю… — Раппер-свиль — см. примеч. 6.

… Мост был построен в 1358 году Леопольдом Австрийским, который, купив старый Рапперсвиль и Марх, пожелал связать город с левым берегом озера. — Строительство моста Хольцбрюкке (см. примеч. к с. 103) в Рапперсвиле началось при австрийском герцоге Альбрехте II (1298–1358; правил с 1330 г.), умершем 16 августа 1358 г., а завершено было при его сыне герцоге Рудольфе IV (1339–1365), вступившем на престол после смерти отца. Леопольду III (см. примеч. к с. 135), который имеется здесь в виду, брату Рудольфа IV, в 1358 г. было всего лишь семь лет.

Марх — округ в кантоне Швиц, на левом берегу Цюрихского озера, напротив Рапперсвиля; главный город — Лахен.

… один из входов в кантон Санкт-Галлен. — Санкт-Галлен — кантон на северо-востоке Швейцарии, со столицей в одноименном городе; в составе Швейцарской конфедерации находится с 1803 г.

… доставившего нас в Везен… — Везен — селение в кантоне Санкт-Галлен, расположенное на западной оконечности озера Валензее, в 25 км к юго-востоку от Рапперсвиля.

203… оставив озеро Валензее по левую руку от себя, поехали по дороге вдоль русла Линта. — Валензее — озеро на востоке Швейцарии, расположенное на границе кантонов Гларус и Санкт-Галлен, на высоте 419 м; площадь его поверхности — 24 км²; иное его название — Валенштадтское озеро (Валенштадт — городок на его восточной оконечности).

Линт — река в Швейцарии, орошающая кантоны Гларус, Санкт-Галлен и Швиц; берет начало на склонах горы Тёди и, пройдя через Валензее, впадает в Цюрихское озеро; длина ее 60 км.

… читая историю кантона Вале, написанную отцом Шинером… — Имеется в виду капитальный труд "Описание Симплонского департамента, или бывшей Валлийской республики" ("Description du Ddpartement du Simplon ou de la ci-devant Rdpublique du Valais";

1812) швейцарского врача, адвоката и политического деятеля Гильдебранда Шинера (1754–1819).

… посередине дороги вплоть до Нефельса… — Нефельс — см. при-меч. к с. 76.

… ожидал, что какое-нибудь случайное препятствие остановит бешеную скачку нашего Буцефала… — Буцефал — любимый конь Александра Македонского; как рассказывает Плутарх, юный Александр на глазах у всех сумел укротить этого дикого коня, заметив, что он боится своей тени, и заставив его скакать против солнца ("Александр", 6).

204… повис, как Авессалом, однако… не на волосах… — В Библии рассказывается, что Авессалом, любимый сын царя Давида, поднял восстание против своего отца, был разбит в бою и бежал верхом на муле. Во время бегства волосы Авессалома запутались в ветвях дуба, и, после того как его мул убежал, он повис в воздухе и в этом положении был поражен стрелами Иоава, племянника Давида и его главного военачальника (2 Царств, 18: 9—15).

… приговор, достойный царя Соломона… — Соломон — царь Израильско-Иудейского царства (965–928 до н. э.), которое при нем достигло наивысшего расцвета; строитель иерусалимского храма; согласно преданиям, отличался необыкновенной мудростью и любвеобильностью; считается автором нескольких книг Библии. Здесь намек на библейскую легенду, получившую название Суда Соломона. К царю обратились две женщины-блудницы, родившие в одно и то же время и в одном и том же доме по ребенку, один из которых вскоре умер, и каждая из них утверждала, что в живых остался ее ребенок. И тогда Соломон сказал: "Рассеките живое дитя надвое и отдайте половину одной и половину другой" (3 Царств, 3: 25). Истинная мать из жалости к сыну тотчас отказалась от такого решения, а равнодушная обманщица согласилась с ним. Так царь узнал, какая из двух женщин — мать этого ребенка, и отдал его ей.

205… до Гларуса нам оставалось пройти всего лишь два льё. — Гларус — см. примеч. к с. 27.

… по дороге на Митлёди… — Митлёди — селение в кантоне Гларус, в 3 км к югу от города Гларус, на реке Линт.

… добираться до самого Тироля. — Тироль — см. примеч. к с. 112.

206… открывался вид на Глернишский хребет… — Глернишский хребет — горный массив в Гларнских Альпах, в кантоне Гларус, к югу от города Гларус и к западу от Митлёди; максимальная высота — 2 914 м (гора Бехишток).

… упирался в белоснежную вершину Дёди… — Гора Дёдиберг (см. примеч. к с. 38) находится в 25 км к юго-западу от Митлёди.

… раскрашенные портреты Тальмй и мадемуазель Марс: одного в костюме Суллы, другую — в костюме из "Школы стариков". — Тальмй, Франсуа Жозеф (1763–1826) — выдающийся французский драматический актер, реформатор театрального костюма и грима; дебютировал в 1787 г. в Комеди-Франсез.

Сулла — здесь: главный персонаж пятиактной трагедии "Сулла" ("Sylla") драматурга Виктора Жозефа Жуй (настоящая фамилия — Этьенн; 1764–1846), впервые поставленной в Комеди-Франсез 27 декабря 1821 г.

Героем этой трагедии стал Луций Корнелий Сулла (138—78 до н. э.) — римский полководец, консул в 88 г. до н. э.; победив в гражданской войне (82 г. до н. э.), провозгласил себя на неопределенный срок диктатором римской республики (то есть высшим должностным лицом, наделенным неограниченными полномочиями), но в 79 г. до н. э. по собственной воле удалился отдел. В роли Суллы блистательно сыграл Тальма.

"Школа стариков" ("L'Ecole des Vieillards") — пятиактная комедия в стихах, написанная Казимиром Делавинем (см. примеч. к с. 207) и с триумфальным успехом поставленная впервые 6 декабря 1823 г. в Комеди-Франсез. Тальма и мадемуазель Марс (см. примеч. к с. 43) сыграли в ней главные роли: он — бывшего судовладельца Данви-ля, она — Гортензию, супругу Данвиля.

… мысленно перенесся в театральный зал на улице Ришелье… — В театральном здании на улице Ришелье — это одна из центральных улиц Парижа, ведущая от дворца Пале-Рояль к северу и названная в честь кардинала Ришелье (1585–1642), — с 1799 г. помещается театр Французской комедии (Комеди-Франсез), старейший драматический театр, основанный в 1680 г. и известный исполнением классического репертуара.

207… затем стали вызывать автора. Брат с трудом притащил его в ложу… — Имеется в виду старший брат Казимира Делавиня и его биограф — драматург Жермен Делавинь (1790–1868).

… я уже немного знал Казимира… — Имеется в виду Жан Франсуа Казимир Делавинь (1793–1843) — французский поэт и драматург, член Французской академии (1825), сторонник классицизма; автор сатир, элегий, од и трагедий.

… подобны полету птиц в небе и водорослям в океане, возвещавшим Христофору Колумбу, что он близок к земле, но не указывавшим, где находится эта земля. — Во время первого путешествия Колумба (см. примеч. к с. 94), которое продолжалось с 3 августа 1492 г. по 15 марта 1493 г., он и его спутники, одержимые желанием поскорее увидеть землю, склонны были считать любую примету, в том числе появление птиц в воздухе или пучков травы в воде, верным признаком близости суши. Начиная с середины сентября 1492 г. они стали замечать летающих в небе чаек и плавающие в море водоросли, но лишь спустя почти месяц, 12 октября, проведя все это время в томительном ожидании, они увидели, наконец, землю и на следующий день сошли на берег.

… в театре Порт-Сен-Мартен их освистали… — Театр Порт-Сен-Мартен — см. примеч. к с. 6.

… они играли в театре Одеон… — Одеон — один из крупнейших драматических театров Франции; основанный в 1797 г., на первых порах был своеобразным филиалом театра Французской комедии; получил свое современное название в период Реставрации (Одеоном в Древней Греции называлось помещение для публичных выступлений музыкантов и певцов).

… наградить аплодисментами Смитсон и Кембла. — Смитсон, Гарриэт (1800–1854) — известная английская актриса, дебютиро-вшая в Лондоне в 1818 г; осенью 1827 г. вместе с английской труппой гастролировала в Париже и с триумфом выступала в театре Одеон — в ролях Офелии и Джульетты; в 1833 г. стала супругой французского композитора Гектора Берлиоза (1803–1869) и оставалась ею до 1843 г., когда они расстались.

Кембл, Чарлз (1775–1854) — английский актер и театральный деятель, представитель известной актерской семьи, дебютировавший в Лондоне в 1794 г.; выступал в ролях Ромео, Отелло и Гамлета; с 1822 г. был директором Ковент-Гардена; в 1832–1834 гг. совершил несколько удачных гастролей в Северной Америке.

… Шекспир, к моему стыду, был известен мне лишь в переработке Дюси. — Дюси, Жан Франсуа (1733–1816) — французский поэт, автор трагедий, член Французской академии (1778); известен своими переводами Шекспира — по существу, он был первым, кто по-настоящему познакомил французского зрителя с пьесами великого английского драматурга. Позднейшие критики упрекали его в некоторой вольности этих переводов, не вполне учитывая то, что Дюси приходилось считаться с жесткими французскими театральными канонами (консерватизм части публики был так силен, что первые постановки Шекспира вызывали нечто вроде литературнообщественных скандалов); к тому же Дюси не знал английского языка и знакомился с творчеством Шекспира по подстрочным переводам; он был известен всепоглощающей преданностью литературе и театру и нежеланием принимать любые посты и знаки отличия от представителей всех режимов, при которых ему довелось жить.

208… подобно Васко де Гаме, найти мир потерянный… — См. примеч.

к с. 100.

… как Сизифу, надо без конца отталкивать обрушивающуюся на тебя скалу посредственности. — Сизиф — мифологический царь Коринфа, сын Эола и Энареты, после смерти приговоренный богами вкатывать на гору камень, который, едва достигнув вершины, каждый раз скатывался обратно.

… это были портреты императора Наполеона и императрицы Жозефины. — Жозефина Таше де Л а Пажери (1763–1814) — первая жена императора Наполеона I; креолка, родившаяся на Мартинике; в 1779 г. вышла замуж за виконта Александра Богарне (1760–1794) — французского генерала, казненного по обвинению в измене, и имела от него двух детей; стала женой генерала Бонапарта в 1796 г.; императрица с 1804 г.; поскольку ее брак с Наполеоном был бездетным, император, нуждавшийся в наследнике, развелся с ней в декабре 1809 г.

… продолжает идти по этому подобию моста Магомета… — См. примеч. к с. 307.

XLIX. Охота на серну

211… достигли деревушки, которая… носила название Зеерюти. —

Зеерюти — хутор на восточном берегу озера Клёнталерзее, в 5 км к западу от города Гларус.

… оказались на берегу очаровательного, безмятежного и тихого небольшого озера… — Имеется в виду озеро Клёнталерзее в кантоне Гларус, на высоте 848 м, площадью около 3,3 км² и длиной около 5 км.

213… у одного его конца находилась деревня Зеерюти, у другого — Рихизау… — Рихизау — небольшое селение у западной оконечности озера Клёнталерзее.

214… с такой же уверенностью, с какой я мог бы идти по мосту Искусств. — Мост Искусств — пешеходный металлический мост в Париже, переброшенный через Сену в 1802–1804 гг. и соединяющий Институт Франции (на левом берегу реки) с Квадратным двором Лувра (на ее правом берегу), который в годы Первой империи назывался дворцом Искусств; его длина — 155 м, а ширина 11 м; сооружение было построено по проекту инженера Луи Александра де Сессара (1719–1806).

220… сопоставим с трапезой пчелиного охотника и Кожаного Чулка, когда… они поедали в уголке прерии достославный горб бизона. — Кожаный Чулок — см. примеч. к с. 162.

Пчелиный охотник — бортник Пол Ховер, персонаж романа Фени-мора Купера "Прерия" ("The Prairie"; 1827); здесь имеется в виду сцена из главы IX этого романа, который в том же 1827 г. был издан в Париже в переводе на французский язык; перевод выполнил известный литератор Огюст Жан Батист Дефоконпре (1767–1843).

L. Райхенау

221… проводил меня до Швандена… — Шванден — окружной центр в кантоне Гларус, в 5 км к югу от города Гларус.

… были вынуждены заночевать в Рюти, а не идти до Лу… — Рюти — небольшое селение в 7 км к югу от Швандена.

Ay (Аи) — этот топоним идентифицировать не удалось.

… от деревни Линталъ… — Селение Линталь (см. примеч. к с. 140) расположено в 2 км к юго-западу от Рюти.

… оставив с правой стороны водопад Фечбаха… — Фечбах — горный ручей в 6 км к юго-западу от Линталя, образующий живописный 55-метровый водопад.

… взобралась по очень крутому откосу на склоны Шрайена… — Шрайен (Шрайенберг) — гора вблизи Линта, с крутого склона которой низвергаются воды горного ручья Шрайенбах, образуя 70-метровый водопад.

… привела нас к Пантенбрюкке… — Пантенбрюкке — короткий каменный мост в 6 км от Линталя, переброшенный на высоте около 60 м через узкую горную расселину.

… углубились в Зельбзанфт… — Зельбзанфт (Зельбстзанфт) — горный массив в кантоне Гларус, высотой 3 029 м, в 10 км к югу от Линталя, у западного берега озера Лиммерензее.

… продолжили путь по берегу речушки Лиммерен… — Лиммерен-бах — горный ручей длиной около 2 км, который, сливаясь в 5 км к югу от Линталя с ручьем Зандбах, образует реку Линт.

222… через три часа мы были уже в Иланце, первым городом, с которым встречаешься на Рейне… — Иланц — окружной центр в кантоне Гризон, на Рейне.

… отправились в Райхенау… — Райхенау — селение в кантоне Гризон, на Рейне, в 8 км к юго-западу от Кура ив 15 км к северо-востоку от Иланца.

… бургомистр Чарнер из Кура основал школу в Райхенау… — Иоганн Баптист фон Чарнер III (1751–1835) — швейцарский политический деятель и историк, бургомистр Кура в 1793 г.; в 1794–1795 гг. председатель кантонального совета; содействовал развитию образования в кантоне и в 1786 г. основал в селении Енине т. н. Национальную школу, задачей которой было воспитание юношей в патриотическом духе; в 1793 г. эта частная школа была переведена в замок Райхенау, купленный им в 1792 г. у графа Иоганна Рудольфа фон Буоль-Шауэнштайна (1768–1834), и просуществовала до 1798 г… к директору учебного заведения, г-ну Боулю, явился молодой человек с рекомендательным письмом, подписанным ландфогтом Алоисом Мостом из Цицерса… — Директором школы Райхенау был Иоганн Петер Неземан (ок. 1720–1802), педагог из Магдебурга.

Йост, Алоис (1759–1827) — политический деятель кантона Гризон, придерживавшийся леворадикальных взглядов; бывший офицер швейцарской гвардии в Париже; родился и умер в городке Цицерс в Гризоне; в 1789–1791 гг. ландфогт городка Майенфельд, в 1793–1795 гг. управляющий замка Райхенау и находившейся в ней школы; позднее — негоциант в Цицерсе.

Упоминание Боуля (Boul) в этом контексте — скорее всего, ошибка… Этот молодой преподаватель был Луи Филипп Орлеанский, герцог Шартрский, нынешний король Франции. — Герцог Шартрский, будущий король Луи Филипп I, преподавал в школе Райхенау с ноября 1793 до конца июня 1794 гг.

… учитель — это романист Чокке… — Чокке, Иоганн Генрих Даниэль (1771–1848) — видный немецкий писатель, драматург, историк, журналист, политический и общественный деятель, плодовитый романист и педагог, поборник либерального просвещения; уроженец Магдебурга, с 1796 г. навсегда обосновавшийся в Швейцарии и вскоре ставший директором школы Райхенау (уже после пребывания в ней герцога Шартрского).

… школьник — бургомистр Чарнер, сын того самого Чарнера, который основал школу. — Иоганн Баптист фон Чарнер IV (1779–1857) — сын Иоганна Баптиста III, учившийся в школе Райхенау; председатель кантонального совета Гризона в 1831 г.; бургомистр Кура в 1831–1839 гг.

… усадьбы, принадлежавшей полковнику Песталоцци… — Песталоц-ци, Стефан фон (1785–1867) — политический деятель кантона Гризон, председатель кантонального совета в 1832 г.; подполковник.

… Этот человек — вы, монсеньор Фердинанд Орлеанский… — Герцог Фердинанд Орлеанский (1810–1842) — старший сын и наследник короля Луи Филиппа I; до 1830 г. герцог Шартрский; французский военачальник: с 1824 г. полковник, с 1831 г. генерал; принимал участие в подавлении Лионского рабочего восстания 1831 г. ив колониальной войне в Алжире (1834–1842); погиб 13 июля 1842 г. вследствие несчастного случая: разбился, выскочив на ходу из коляски, лошади которой понесли.

… вы, кто, побывав нашим школьным товарищем, станет также и нашим королем… — Фердинанд Орлеанский с 1819 г. учился в знаменитом парижском коллеже Генриха IV, где, по мысли Луи Филиппа, его наследник должен был получить либеральное воспитание и быть на равной ноге с другими учениками.

… вы, кто унаследует картинные галереи, где хранятся полотна, изображающие битвы при Тайбуре и Флёрюсе, Бувине и Абукире, Азенкуре и Маренго… — Тайбур — селение на западе Франции, в долине реки Шаранта, в соврем, департамента Приморская Ша-ранта; в средние века — важнейший стратегический пункт, поскольку возле него находился мост через Шаранту, связывающий север и юг страны; 21 июля 1242 г. армия французского короля Людовика IX (1214–1270; правил с 1226 г.) и его брата Альфонса, графа Пуатье (1220–1271) разгромила возле этого моста войска коалиции восставших против своего сюзерена феодалов, во главе которых стояли Гуго X Лузиньян (ок. 1195–1249) и поддержавший его английский король Генрих III (1207–1272; правил с 1225 г.), приходившийся ему пасынком.

Флёрюс — селение в Бельгии, в провинции Эно, в 10 км к северо-востоку от города Шарлеруа; 26 июня 1794 г. в сражении близ него французская армия генерала Жана Батиста Журдана (1762–1833) наголову разбила войска антифранцузской коалиции, которыми командовал австрийский фельдмаршал Фридрих Иосия Саксен-Кобург-Заальфельд (1737–1815), и тем самым устранила опасность вторжения противника во Францию, полностью изменив ход кампании 1794 г. в пользу Франции.

Бувине — селение на севере Франции, в соврем, департаменте Нор, в 10 км к юго-востоку от Лилля; 27 июля 1214 г. армия французского короля Филиппа II Августа (1 165—1223; правил с 1180 г.) разгромила там войска англо-фламандско-немецкой коалиции, находившиеся под командованием Отона IV (1182–1218), императора Священной Римской империи в 1209–1215 гг.

Абукир (соврем. Абу-Кир) — мыс при впадении Нила в Средиземное море и расположенное на нем одноименное селение в 18 км к северо-востоку от Александрии; 1–2 августа 1798 г. в бухте близ этого мыса английская эскадра под водительством Нельсона уничтожила французский флот, сопровождавший экспедицию Бонапарта, вследствие чего французская армия лишилась свободного сообщения со своей страной и по существу оказалась в Египте отрезанной. Однако год спустя, 25 июля 1799 г., Бонапарт наголову разгромил там же 18-тысячный турецкий десант под командованием генерала Мустафы-паши, поддержанный английским флотом и захвативший здешний форт.

Азенкур — деревня на севере Франции, в соврем, департаменте Па-де-Кале, в 60 км к юго-востоку от Кале; 25 октября 1415 г., в ходе Столетней войны, английский король Генрих V (см. примеч. к с. 23) разбил там французскую армию под командованием коннетабля Шарля д'Альбре (7—1415), что послужило прелюдией к оккупации англичанами всей Северной Франции, в том числе Парижа, и к провозглашению в 1420 г. Генриха V наследником французского престола и регентом при психически больном короле Франции Карле VI.

Маренго — см. примеч. к с. 144.

Все эти сражения (за исключением Азенкуре кого), ставшие важными вехами в истории Франции, не раз изображались на полотнах французских исторических живописцев; многие из таких картин были написаны по заказу короля Луи Филиппа, создавшего в 1837 г. в Версальском дворце т. н. Батальную галерею.

Здесь имеются в виду следующие картины:

"Битва при Тайбуре" (1837) — полотно размером 4,89 х 5,54 м, написанное Эженом Делакруа (1798–1863);

"Битва при Флёрюсе" (1837) — полотно размером 4,65 х 5,43 м, написанное Жаном Батистом Мозессом (1784–1844);

"Филипп Август в битве при Бувине" (1827) — полотно размером 5,10 х 9,58 м, написанное Орасом Верне (1789–1863);

"Битва при Абукире, 25 июля 1799 года" (1807) — полотно размером 5,78 х 9,68 м, написанное Антуаном Жаном Гро (1771–1835). Сражению при Маренго посвящены две небольшие картины, хранящиеся в Версале: "Аллегория битвы при Маренго" — полотно размером 0,68 х 1,08 м, которое написал Антуан Франсуа Калле (1741–1823) по заказу Наполеона I для замка Фонтенбло; и "Битва при Маренго" (1802) — полотно размером 1,8 х 2,5 м, которое написал Луи Франсуа Лежён (1775–1848).

Заметим, что в Версале хранится еще одна картина, посвященная сражению при Флёрюсе (ее размеры 2,88 х 3,89 м): она была написана в 1837 г. по заказу Луи Филиппа художником Ипполитом Бел-ланже (1800–1866).

… геральдические лилии Людовика XIV — это наконечники копий Хлодвига… — Согласно одной из гипотез о происхождении этой эмблемы Капетингов, геральдическая лилия является стилизованным изображением наконечника копья, которым пользовались франки во времена короля Хлодвига (см. примеч. к с. 38).

LI. Полина

224… около одиннадцати часов приехал в Рагац. — Рагац (с 1937 г. — Бад-Рагац) — термальный и климатический курорт в кантоне Санкт-Галлен, расположенный на высоте 516 м над уровнем моря, на берегу Рейна; в средние века входил во владения бенедиктинского аббатства Пфеферс, основанного в 720 г. и упраздненного в 1838 г.

… нет ничего примечательного, за исключением зрелища Тамины… — Тамина — горная река в кантоне Санкт-Галлен, длиной 18 км, левый приток Рейна; начинается в горах к западу от Кура и впадает в Рейн около Бад-Рагаца.

… купальни Пфеферса… — Пфеферс — селение в кантоне Санкт-Галлен, в долине реки Тамины, в 4 км к югу от Рагаца; в 4 км к югу от него, в глубоком ущелье, бьют горячие источники, на которых еще в 1639 г. монахи монастыря Пфеферс открыли первую водолечебницу, носящую сегодня название Бад-Пфеферс.

… немедленно направились в Валенс… — Валенс — высокогорное селение в кантоне Санкт-Галлен, расположенное рядом с купальнями Пфеферса.

225… кто, подобно Энею, желал бы углубиться в эту новоявленную Кумскую пещеру… — Эней — в "Илиаде" Гомера и античной мифологии сын богини любви и красоты Венеры (гр. Афродиты), один из главных участников Троянской войны, союзник троянцев; по преданию, стал предком основателей Рима Ромула и Рема и римского рода Юлиев; главный герой эпической поэмы Вергилия "Энеида", посвященной его подвигам и странствиям после падения Трои.

Здесь имеется в виду начало шестой книги "Энеиды", где описывается, как Эней идет к пещере страшной вещей Кумской сивиллы (VI, 9-10).

226… две тени… напоминая Орфея и Эвридику, казалось, выходили из ада… — Орфей — в греческой мифологии сын речного бога Эагра (по другой версии — Аполлона) и музы эпической поэзии и красноречия Каллиопы, поэт и музыкант, искусство которого было наделено такой мощной магической силой, что ему покорялись не только люди, но и боги и сама природа. Прелесть его искусства была столь велика, что он проник в подземное царство теней и умолил очарованного его пением владыку Аида опустить обратно на землю свою умершую жену Эвридику. Разрешение было дано ему с условием, что, уводя тень жены, он ни разу не оглянется на нее. Но по дороге Орфей нарушил запрещение и обнял лишь ускользнувшую тень жены.

… будто это были Паоло и Франческа, которые, сговорившись во имя своей любви, примчались, словно два голубя, по словам поэта, на крепких и быстрых крыльях и опустились на землю. — История Франчески да Римини, жены Джованни Малатеста, ставшей возлюбленной его брата Паоло и убитой мужем, описана в "Божественной комедии" Данте, который, рассказывая о встрече с ними во втором круге Ада, говорит, что в ответ на его призыв их тени прилетели,

Как голуби на сладкий зов гнезда,

Поддержанные волею несущей,

Раскинув крылья, мчатся без труда ("Ад", V, 82–84. — Перевод М.Лозинского).

… оказались в проходе более узком и опасном, чем тот, где столкнулись Лай и Эдип… — Эдип — герой древнегреческой мифологии, известный своей трагической судьбой: младенцем брошенный в лесу по приказу своего отца, фиванского царя Лая, которому была предсказана смерть от руки сына, он был спасен лишь благодаря случаю; не ведая, что он совершает, Эдип в дорожной стычке убил Лая (царь ехал по узкой дороге, и его возница грубо столкнул с нее шедшего им навстречу Эдипа) и впоследствии женился на своей матери Иокасте, а узнав об этом, ослепил себя и обрек на вечное изгнание.

228… Так вы капитан Бухвальдер? — Бухвальдер, Антон Жозеф (1792—

1883) — швейцарский военный инженер-топограф, полковник (1839); уроженец города Делемон (нем. Дельсберг), столицы франкоязычного швейцарского кантона Юра; в 1807–1815 гг. обучался топографии у своего земляка, инженера Жана Амедея Ватта (1775–1834); с 1828 г. проводил топографическую съемку различных областей Швейцарии; 5 июля 1832 г. вместе со своим проводником попал в страшную грозу и был поражен молнией: его левая нога оказалась парализованной, а проводник был убит.

… Это вас поразила молния на Сентисе? — Сентис (Зентис) — горный массив высотой 2 502 м в 10 км к юго-западу от города Аппен-целль.

LII. Удар молнии

… она отделяет кантон Санкт-Галлен от кантона Аппенцелль… — Аппенцель — см. примеч. к с. 145.

… Республика поручила мне провести метеорологические наблюдения в разных горах Швейцарии… — На самом деле, речь шла о триангуляционных, то есть геодезических работах, которые выполнял в это время капитан Бухвальдер.

… выехал из Алът-Санкт-Иоганна… — Альт-Санкт-Иоганн — селение в кантоне Санкт-Галлен, в 7 км к юго-западу от горы Сентис и в 25 км к югу от города Санкт-Галлен.

232… то же самое происходило с господами Био и Лраго во время их на блюдений в Пиренеях… — Био, Жан Батист (1774–1862) — знаменитый французский ученый, физик, геодезист и астроном, член Парижской академии наук (1803); в 1806–1807 гг. вместе с Араго занимался в Испании геодезическим измерением дуги т. н. Парижского меридиана, проходящего через Париж и Балеарские острова.

Араго, Доминик Франсуа (1786–1853) — выдающийся французский ученый и политический деятель, физик, математик, астроном, геодезист и метеоролог, с 1809 г. член Парижской академии наук, а с 1830 г. ее непременный секретарь; военно-морской министр во временном правительстве 1848 г.

234… на моем пути окажутся дома Гамплюта. — Гамплют — высоко горный хутор на южном склоне Сентиса, вблизи селения Вильд-хаус к востоку от Альт-Санкт-Иоганна.

LIII. Почему я перестал рисовать

238… Аякс, цепляющийся за скалу и выкрикивающий буре: "Я останусь жив, вопреки воле богов!"… — Здесь имеется в виду Аякс Оилид, или Малый Аякс — герой древнегреческой мифологии, участник Троянской войны, сын Оилея, предводитель ополчения из Локри-ды, персонаж "Одиссеи" Гомера; потерпев вместе со своими спутниками кораблекрушение, был спасен Посейдоном, выбросившим его на скалу, но после этого стал похваляться, что он жив вопреки воле богов, и тогда разгневанный Посейдон расколол своим трезубцем скалу, на которой висел Аякс, и герой погиб, рухнув в море ("Одиссея", IV, 499–511).

… величественнее Ахилла, семь раз проволочившего Гектора вокруг стен Трои. — Ахилл (Ахиллес) — в древнегреческой мифологии, "Илиаде" и "Одиссее" Гомера — храбрейший из греческих героев, осаждавших Трою. Все успехи греков вплоть до его смерти были достигнуты под его предводительством. В этой войне ему была суждена бессмертная слава и ранняя смерть, причем грекам было предсказано, что без Ахилла Трои им не взять.

Гектор — старший из сыновей троянского царя Приама, брат Париса; главный воин троянцев, павший от руки Ахилла; вошел в позднейшие предания как образец патриота.

Надругательство, совершенное Ахиллом над телом убитого им Гектора, описано в "Илиаде" (XXII, 396–401).

Здесь, однако, скорее имеется в виду стих Вергилия:

Гектора трижды влачит Ахилл вкруг стен илионских.

("Энеида", I, 483).

… оказались перед кругом Попилия… — Имеется в виду оригинальный дипломатический прием, который применил Гай Попилий Ленат (консул в 172 и 152 гг. до н. э.), посланный Римом к сирийскому царю Антиоху IV (ок. 215–164; правил со 175 г. до н. э.) с требованием прекратить завоевание Египта. Когда Антиох попросил дать ему время на размышление, Попилий очертил около него круг на земле и заявил: "Прежде чем выйти из этого круга, дай точный ответ, который я бы мог передать сенату". Пораженный неожиданностью такого демарша, парь уступил. Эта история содержится в сочинении Тита Ливия (XLV, 12).

239… По пути в Маланс мы прошли мимо замка Вартенштайн, принадлежавшего… монастырю Пфеферс… — Вартенштайн — замок на пути из Пфеферса в Рагац, построенный в 1208 г. Конрадом, аббатом монастыря Пфеферс, и служивший резиденцией ландфогта, управлявшего землями, которые принадлежали аббатству; в XVI в. он был заброшен, и ныне от него остались лишь развалины. Маланс — селение на правом берегу Рейна, в 5 км к юго-востоку от Бад-Рагаца.

… преодолели невысокую гору, носящую… название Брудер… — Брудер (Bruder) — этот топоним идентифицировать не удалось.

… потом добрались до Цолльбрюкке… — Цолльбрюкке (нем. "Таможенный мост") — название двух располагавшихся недалеко друг от друга мостов: Унтере-Цолльбрюкке (другое его название — Тардис-брюкке), переброшенный через Рейн (в описываемое время единственный в тех местах мост через эту реку) у места впадения в него реки Ландкварт, его правого притока, и Обере-Цолльбрюкке, служивший переходом через Ландкварт и находившийся напротив Маланса; здесь, скорее всего, имеется в виду первый из них.

… проезжая мимо Майенфелъда, я не решился посетить пещеру Фле-ша… — Майенфельд — селение в кантоне Гризон, расположенное на правом берегу Рейна, напротив Бад-Рагаца, на дороге в Лихтенштейн.

Флеш — горный массив на границе кантонов Санкт-Галлен и Аппенцелль, в котором находится большая пещера Флешерхёле (она имеет 70 м в глубину, 30 м в ширину и 3 м в высоту), известная своими сталактитами. Однако эта пещера находится примерно в 40 км к северо-западу от Майенфельда, тогда как в 3 км от него, на правом берегу Рейна, ниже по течению, расположено селение Флеш, никакого отношения к этой пещере не имеющее. Дюма, скорее всего, просто спутал два эти топонима.

… в Санкт-Люциштайге мы увидели по дороге крепость… — Санкт-Люциштайг — горный перевал на высоте 713 м, связывающий Майенфельд с городком Бальцерс в княжестве Лихтенштейн; рядом с ним находится швейцарскаякрепость, датируемая нач. XVIII в.

240… мы въехали в княжество Лихтенштейн. — Лихтенштейн — суверенное княжество на границе Швейцарии и Австрии, одно из карликовых государств Европы (его площадь — 160 км²), образованное в 1719 г. объединением графства Вадуц и владения Шелленберг и названное в честь их повелителя, князя Антуана Флориана фон Лихтенштейна (1656–1721), камергера императора Леопольда I и наставника императора Карла VI; в 1815–1866 гг. входило в Германский союз и поддерживало тесные связи с Австрией.

… мне пришлось остановиться в Вадуце… — Вадуц — столица княжества Лихтенштейн, городок на правом берегу Рейна, основанный в XIII в. графами Веренбергскими.

… скажу о кислой капусте то же, что говорил некий аббат о камбале: если бы на земле существовали лишь кислая капуста и я, то миру скоро пришел бы конец. — Это высказывание своего дальнего родственника, аббата Эмманюэля Шарля де Фруле (ок. 1697–1730), каноника Лионского кафедрального собора, приводит в своих "Воспоминаниях" (считающихся, впрочем, литературной мистификацией) французская мемуаристка Рене Каролина Виктуар де Фруле, маркиза де Креки (1714–1803), рассказывая о членах своей семьи: "Затем еще один аббат де Фруле, каноник и граф Лионский, который умер молодым и о котором мне нечего сказать больше, кроме того, что он не любил камбалу. Однажды он с выражением глубочайшего отвращения сказал моей бабушке: "Вы можете быть уверены, что если бы в мире не существовало ничего, кроме камбалы и меня, то миру скоро пришел бы конец!"

… так же как г-жа Жоффрен оттолкнула Гиббона, отодвинул дымившееся… блюдо… — Жоффрен, Мари Тереза Роде (1699–1777) — хозяйка знаменитого парижского салона на улице Сент-Оноре, где собирались философы-просветители; дочь лакея дофина и супруга богатого, но безвестного буржуа, не получившая никакого образования, она возмещала этот недостаток благодаря природному уму; в течение двадцати пяти лет, почти до самой смерти, служила покровительницей и советчицей писателей и художников своего времени.

Гиббон, Эдуард (1737–1794) — английский историк, автор знаменитого шеститомного труда "История упадка и разрушения Римской империи", вышедшего в 1776–1788 гг.; один из посетителей салона госпожи Жоффрен.

241… испытываемое мною отвращение произвело на меня такое же дей ствие, как возмущение — на Ювенала… — Ювенал, Деций Юний (ок. 60—после 127) — римский поэт, автор сатир, темы которых охватывают все римское общество; ему присущ мрачный, грозный тон и пессимистичный взгляд на мир. Ювенал вошел в историю литературы как классик "суровой сатиры", наставник-моралист и обличитель.

Здесь имеется в виду строка из его "Сатир" (I, 79):

"Si natura negat, facit indignatio versum"

("Коль дарования нет, порождается стих возмущеньем").

243… побежденный, как Турн, adverso Marte… — Турн — персонаж поэмы "Энеида" Вергилия, царь племени рутулов, племянник царицы Аматы, в поединке убитый Энеем, которому оказывал поддержку Марс.

Дюма иронически цитирует здесь слова из первых строк двенадцатой песни поэмы:

Видит Турн: изнемог, враждебным сломленный Марсом,

Дух латинян… (XII, 1–2).

… задержался немного на мосту Фельдкирха, чтобы устремить взгляд на Тироль… — Фельдкирх — город на западе Австрии, в федеральной земле Форарльберг, возле правого берега Рейна, в долине реки Илль, у места ее впадения в Рейн.

… воды Илля, извилистой речки, берущей начало в долине Пацнаун и впадающей в Рейн между Оберритом и Ройти… — Илль — река на западе Австрии, правый приток Рейна, длиной 72 км; начинается на склонах горного массива Сильвретта, возле вершины Пиц-Буин (3 312 м) и впадает в Рейн в нескольких километрах к северо-западу от Фельдкирха, напротив лежащих на левом берегу Рейна швейцарских селений Оберрит и Ройти (соврем. Рюти) в кантоне Санкт-Галлен.

Пацнаун — расположенная в западной части Тироля долина небольшой реки Тризанны, притока Инна, истоки которой находятся вблизи верховья Илля.

… синие стеклянные бокалы, носящие название рёмер… — Рёмер — винный бокал на толстой полой ножке, вместимостью 250 мл, напоминающий древнеримские кубки.

… После Гефиса земля стала ровнее… — Гефис — австрийское селение в 3 км к востоку от Фельдкирха.

… лишь в Лаутерахе нам стала видна великолепная гладь воды… — Лаутерах — торговый городок на западе Австрии, в федеральной земле Форарльберг, в 25 км к северу от Фельдкирха и в 3 км к югу от Брегенца.

… достигли берега озера, прибыв в Брегенц… — Брегенц — старинный город на западе Австрии, в федеральной земле Форарльберг, на восточной оконечности Боденского озера, в долине Рейна, у подножия горы Пфендер, вблизи швейцарской и германской границ.

… отвезла меня на маленький остров Линдау в Баварии. — Линдау — остров и расположенный на нем одноименный город на северо-восточном краю Баденского озера, в 6 км к северо-западу от Брегенца; являлся портом Баварского королевства.

Бавария — историческая область на юге и юго-востоке Германии, в 1806–1871 гг. независимое королевство, в 1871 г. вступившее в состав Германской империи.

… с вершины его, подобно Робинзону, обозрел весь остров целиком… — Робинзон Крузо — герой знаменитого романа английского писателя Даниеля Дефо (ок. 1660–1731) "Жизнь и необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка" ("Life and strange surprising adventures of Robinson Crusoe of York, mariner"; 1719).

… добрался до узкой полосы вюртембергской земли, которая, вклиниваясь между двумя реками и делаясь все тоньше, подходит к озеру, чтобы лизнуть его воду своим языком… — Владения Вюртембергского королевства (см. примеч. к с. 49) узкой полосой выходили к Боденскому озеру, портом на котором ему служил город Фридрихе — хафен.

Здесь речь идет о реках Шуссен (длиной 62 км) и Арген (длиной 51 км), впадающих в Боденское озеро на расстоянии всего лишь 3 км друг от друга; Дюма высадился, скорее всего, в стоящем между их устьями городке Лангернаген.

244… нанял коляску в Обердорфе и остановился лишь…в Мерсбурге, в

Великом герцогстве Баденском. — Обердорф — селение вблизи северного берега Боденского озера, на дороге в Мерсбург, в 10 км к северо-западу от Линдау и в 3 км от Лангернагена; в описываемое время входило в состав Вюртембергского королевства.

Мерсбург (Мёрсбург) — городок в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, на северном берегу Боденского озера; старинная крепость; расположен в 20 км к северо-западу от Обердорфа.

Великое герцогство Баденское — независимое государство, существовавшее в 1806–1871 гг. на юго-западе Германии, на территории нынешней федеральной земли Баден-Вюртемберг; в 1871 г. вошло в состав Германской империи. Значительная часть побережья Боденского озера, включая Мерсбург и Констанц, относилась к его владениям.

…На следующий день я приехал в Констанц. — Констанц — см. при-меч. к с. 215.

LIV. Констанц

… стройная, грациозная, воздушная пери… — Пери — в древнеперсидской мифологии волшебное существо в облике прекрасной женщины, охраняющее людей от злых духов.

… отправитесь посмотреть Констанц или взглянуть на Гваччиоли. — Гваччиоли (la Guaccioli) — возможно, подразумевается известная своей бурной жизнью итальянская аристократка, возлюбленная Байрона (с 1819 г. и вплоть до его отъезда в Грецию), графиня Тереза ди Гвиччиоли (Guiccioli), урожденная Гамба (ок. 1800–1873), с 1817 г. супруга графа Алессандро ди Гвиччиоли (1760–1832), с которым она развелась в 1820 г.; в 1825 г. стала любовницей Генри Эдварда Фокса (1802–1859), будущего четвертого лорда Холланда, знакомца Дюма, а в 1838 г. — французского музыкального педагога Ипполита Рай-мона Коле (1808–1851); в 1847 г. вторым браком вышла замуж за французского политического деятеля Илера Этьенна Октава Руйе дю Кудре, маркиза де Буасси (1798–1868).

245… увидев, как беден, безлюден и печален нынешний город… — В 1835 г.

в Констанце было всего лишь 800 домов, а его население составляло 4 500 человек, тогда как в средние века этот город процветал и в нем проживало постоянно до 36 000 человек.

… попросил показать мне собор, где был избран папа Мартин V… — Мартин V (в миру — Оддоне Колонна; 1368–1431) — римский папа с 1417 г.; отстоял полноту папской власти и расширил пределы Церковной области, превратив ее в чисто светское государство; его избрание 11 ноября 1417 г. на Констанцском соборе (1414–1418) положило конец великому расколу западной церкви.

… дворец, где император Сигизмунд держал свой римский двор. — Сигизмунд I (1368–1437) — император Священной Римской империи с 1410 г., коронованный в 1433 г.; король Чехии (1419–1421 и 1436–1437) и Венгрии (1385–1437); сын императора Карла IV (1316–1378; император с 1346 г.) и его четвертой жены (с 1363 г.) Елизаветы Померанской (1347–1393); по его инициативе был собран Констанцский собор.

… меня отвели в маленькую церковь, посвященную святому Конраду… — Имеется в виду кафедральный собор Констанца (Констан-цер Мюнстер), заложенный в VI в., перестроенный в XI в. и на протяжении многих столетий служивший резиденцией епископа; в 1414–1418 гг. в нем происходили многие церемонии вселенского собора; в 1420–1529 гг. подвергся значительным переделкам; в 1821 г., после упразднения епархии, стал всего лишь приходской церковью.

… показали большое здание, именуемое таможней… — Имеется в виду бывший констанцский пакгауз, построенный в 1388 г. на берегу Боденского озера и служивший складом для торговли с Италией;

8—11 ноября 1417 г. в нем проходил конклав, на котором был избран папой Мартин V; в 30-х гг XIX вв. в этом здании разместилась таможня; теперь оно называется Концильгебеуде ("Дом церковного собора") и служит концертным залом; его размеры в плане — 23 х 50 м, а высота составляет 28 м.

… В церкви можно увидеть превосходную "Голгофу", написанную Гольбейном… — Сведений о картине Гольбейна (см. примем, к с. 67), находившейся в 1832 г. в констанцской церкви святого Конрада, найти не удалось.

… две небольшие серебряные статуи, изображающие святого Конрада и святого Пилада… — Конрад (ок. 900–975) — епископ Констанца с 934 г., построивший в этом городе три церкви; святой католической церкви, канонизированный в 1123 г.

Пилад (Pylade) — это явная ошибка Дюма, и имеется в виду святой Пелагий (Pelagius) Констанцский, один из небесных покровителей Констанца, христианский мученик, погибший в 283 г., во время гонений на христиан; его мощи были перенесены в Констанц около 915 г.

… мощи святой Кандиды и святой Флориды — обе они были мученицами. — Сведений о христианских мученицах Кандиде (Candide) и Флориде (Floride), чьи мощи хранились в констанцском соборе, найти не удалось.

… кресла, которые любой рантье из Маре отправил бы на свой чердак… — Маре (фр. "Болото") — старинный квартал Парижа, расположенный в северной части города; начиная с XVII в. нем селились не только ремесленники и рантье, но и аристократы.

… призванные изображать Яна Гуса, его друга Иеронима Пражского и доминиканца Иоанна Целестина Карчери, их обвинителя. — Иероним Пражский (1379–1416) — чешский богослов, друг и единомышленник Яна Гуса, приговоренный Констанцским собором к смерти как еретик и взошедший на костер 30 мая 1416 г.

Сведений о доминиканском монахе Иоанне Целестине Карчери (Jean Celestin Carceri) найти не удалось. Известно, что с обвинительными речами против Яна Гуса и Иеронима Пражского выступал Джакомо Арригони, епископ Лоди в 1409–1419 гг.

246… как простодушно повествует одна рукописная хроника… —

Вероятно, имеется в виду летопись Констанцского собора, составленная его очевидцем Ульрихом фон Рихенталем (ок. 1360–1437), жителем Констанца, и использованная позднее другим местным летописцем, Гебхардом Дехером (ок. 1425—ок. 1471), автором "Констанцской хроники" (1470).

… тот самый император Сигизмунд, который сбежал в Никополе и увлек за собой шестьдесят тысяч венгров, вынудив Иоанна Невер-ского и его восемьсот французских рыцарей атаковать Баязида, имевшего при себе сто девяносто тысяч воинов. — Никополь (Нико-пол) — укрепленный город на севере Болгарии, на правом берегу Дуная, у места впадения в него реки Осым, в 1395 г. захваченный турками.

25 сентября 1396 г., во время крестового похода против османов, армия крестоносцев, которой командовал Сигизмунд, в то время лишь король Венгрии, осадила Никополь, но была разгромлена у его стен войсками османского султана Баязида I Молниеносного (ок. 1360–1403; султан в 1389–1402 гг.) и его вассала, сербского правителя Стефана Лазаревича (1374–1427; правил с 1389 г.).

Иоанн Неверский — Иоанн I Бесстрашный (см. примем, к с. 8), в 1384–1404 гг. граф Неверский, а с 1404 г. герцог Бургундский, в крестовом походе 1396 г. командовал французскими отрядами; после разгрома христианского войска при Никополе, где французские рыцари первыми напали на неприятеля, не дожидаясь подхода основных сил своих союников, он попал в плен и провел в нем около двух лет, пока отец не выплатил за него огромный выкуп. Силы сторон в этом сражении, на самом деле, не были столь велики: армия крестоносцев насчитывала около 10 тысяч человек, а турок — от 11 до 12 тысяч.

… король Венгрии, Далмации, Хорватии… — Сигизмунд I стал королем Венгрии в 1386 г., благодаря браку с венгерской королевой Марией 1 Анжуйской (1371–1395; правила в 1382–1383 и 1386–1395 гг.), заключенному в ноябре 1385 г.

Далмация — историческая область на северо-западе Балканского полуострова, на восточном побережье Адриатического моря; с X в. входила в состав Хорватского королевства, а в 1102 г. вместе с ним оказалась под властью Венгрии; в 1115–1420 гг. была театром многочисленных столкновений Венгерского королевства и Венецианской республики; в 1420–1797 гг. принадлежала Венеции; ныне — в составе Хорватии, частично — Черногории.

Хорватия — здесь: средневековое королевство, сложившееся в 925 г. и занимавшее территории современной Хорватии, а также Боснии и Герцеговины; в 1102 г. вследствие династического кризиса перешло под власть венгерских королей.

247… Дано в Шпейере… — Шпейер — город на западе Германии, в земле Рейнланд-Пфальц, на левом берегу Рейна, у места впадения в него реки Шпейербах; уже во времена античности был значительной крепостью; в 1294 г. получил права вольного имперского города; в средние века несколько раз служил местом заседания имперских сеймов; в 1792–1814 гг. находился под французским управлением; в 1815 г. отошел Баварии.

… Костер был разложен в четверти льё от Констанца, в местности под названием Брюль… — Брюль — местность за пределами городской стены тогдашнего Констанца, к западу от него; там, где был сожжен Ян Гус, ныне установлен памятный знак, носящий название Хуссен штайн.

… Через два месяца после их смерти скончался… Иоанн XXIII… — Иоанн XXIII (в миру — Бальдассаре Косса; ок. 1370–1419) — глава католической церкви в 1410–1415 гг., во время ее великого раскола; считается незаконным папой (антипапой); отличался крайней развращенностью; вынужденный согласиться на созыв Констанц-ского собора, отрекся на нем от верховной власти в церкви; затем был епископом Тускуланским и деканом Коллегии кардиналов; умер 27 декабря 1419 г. во Флоренции.

… то, что случается иногда с бедным студентом в ресторане на улице Арфы. — На этой парижской улице в Латинском квартале, равно как и на примыкающих к ней маленьких улочках, находится большое количество дешевых ресторанов и кафе (заметим, что до 1851 г. так называлась лишь та часть нынешней улицы Арфы, которая заключена между улицей Сен-Северен и бульваром Сен-Жермен); такое название улицы объясняют тем, что на вывеске одного из ее ресторанов был изображен царь Давид, играющий на арфе.

248… Граждане Констанца надеются, что к сотому представлению

"Жидовки" г-н Дюпоншель выкупит имущество императора Сигиз-мунда. — Дюпоншель, Эдмон (ок. 1795–1868) — французский театральный деятель, начинавший как архитектор и художник по костюмам; директор Парижской оперы в 1835–1841 гг.

"Жидовка" ("La Juive") — пятиактная опера французского композитора Жака Фроманталя Галеви (Элиас Леви; 1799–1862), самое знаменитое его произведение; либретто к ней сочинил Скриб; ее премьера состоялась 23 февраля 1835 г. в Парижской опере; действие оперы происходит в 1414 г. в Констанце, в то время, когда там происходил вселенский церковный собор, а в основе ее сюжета — трагическая любовь иудейки и христианина.

LV. Наполеон Великий и Карл Толстый

… Если вы пожелаете теперь последовать за мной по извилистым улицам Милана, то остановимся на мгновение напротив его чудесного кафедрального собора… — Миланский собор (Дуомо ди Милано), представляющий собой произведение позднеготической архитектуры, начали возводить в 1386 г., его центральный неф завершили в 1470 г., а в целом строительство закончили в 1572 г., однако центральный портал собора был достроен лишь в 1806 г., по указанию Наполеона.

249… Войдем же в Королевский дворец… — Королевский дворец (Палаццо Реале) в Милане, расположенный на Пьяцца дель Дуомо, первоначально служил резиденцией городского самоуправления, затем — герцогов Миланских, а позднее — испанских и австрийских наместников; в годы наполеоновского владычества был резиденцией вице-короля Евгения Богарне; свой нынешний вид приобрел после перестройки, проведенной в 1772–1778 гг. итальянским архитектором Джузеппе Пьермарини (1734–1808); ныне во дворце располагается несколько музеев.

… минуем ряд покоев, великолепно расписанных недавно кистью Аппиани… — Аппиани, Андреа (1754–1817) — итальянский живо-писец-неоклассицист, рисовальщик и сценограф; уроженец Милана; в 1805–1814 гг. придворный художник Итальянского королевства Наполеона Бонапарта; одна из самых значительных его работ — роспись Королевского дворца в Милане, выполненная в 1808–1812 гг. по заказу Евгения Богарне.

… поля Аустерлица исторгают пламя, словно вулкан… — Аустерлиц — см. примеч. к с 194.

… Люсьен, истинный римлянин, республиканец античных времен, самый непреклонный член императорской семьи. — Имеется в виду Люсьен Бонапарт (см. примеч. к с. 185).

… князь Канино еще не опубликовал своих "Мемуаров". — Имеется в виду книга "Мемуары Люсьена Бонапарта, князя Канино, написанные им самим" ("Mdmoires de Lucien Bonaparte, prince de Canino, dcrits par lui-тёте"), изданная в Париже в 1836 г.

250… эти трое… были Дюрок, Евгений и Мюрат, то есть маршал, принц и король. — Дюрок, Жеро Кристоф Мишель (1772–1813) — французский военачальник; сблизился с Бонапартом в Тулоне, участвовал в походах в Италию и Египет; после 18 брюмера стал бригадным генералом, затем — дивизионным; сражался под Аустерлицем,

Эслингом, Ваграмом; пожалован титулом герцога Фриульского; исполнял ряд дипломатических миссий и был маршалом императорского двора; пользовался полным доверием Наполеона; был смертельно ранен в битве при Бауцене.

Богарне, Евгений (1781–1824) — пасынок Наполеона, сын Жозефины Богарне и ее первого мужа (с 1779 г.) виконта Александра Богарне (1760–1794); принц Империи (1805), вице-король Италии (1805–1814), герцог Лёйхтенбергский (1817); военачальник, участвовавший во многих сражениях; после восстановления династии Бурбонов отошел от политической жизни и жил в Баварии.

Мюрат — см. примеч. к с. 56.

… мои планы состоят в том, чтобы спокойно завершить… поэму, которую я начал писать. — Вероятно, имеется в виду эпическая поэма Люсьена Бонапарта "Карл Великий, или Спасенная церковь" ("Charlemagne ou l’Eglise sauvde"), состоящая из 24 песней и изданная в Париже в 1815 г.

… Вспомните восемнадцатое брюмера… — 18–19 брюмера VIII года Республики (9—10 ноября 1799 г.), вернувшись из Египетской экспедиции, Бонапарт произвел в Париже государственный переворот, разогнав военной силой тогдашнее правительство Франции — Директорию и представительные учреждения — Совет пятисот и Совет старейшин и установив режим личной власти, т. н. Консулат; однако формально республиканское устройство продолжало существовать, и даже после провозглашения Империи в 1804 г. государственные акты издавались первое время от имени Республики. Люсьен Бонапарт сыграл значительную роль в этом государственном перевороте, будучи в те дни (с 23 октября по 12 ноября 1799 г.) председателем Совета пятисот (нижней палаты Французского законодательного собрания в 1795–1799 гг.).

251… Неужели это брат вседа будет восклицать, обращаясь ко мне:

"Цезарь! Не забудь, что ты смертен!" — В Древнем Риме существовал особый обычай триумфа: победоносный полководец, которому этот ритуал присуждался в качестве высокой награды сенатом, должен был в составе процессии войска, несущего трофеи и ведущего множество пленников, проехать на священной колеснице, облаченный в особую пурпурную тогу, по улицам Рима. Считалось, что в этот момент он отождествляется с Юпитером. Однако, согласно верованиям древних, боги не могут допустить, чтобы смертный сравнялся с ними (т. н. "зависть богов"), и потому будут жестоко мстить счастливцу. Дабы отвести их гнев, необходимо было унизить триумфатора: поэтому воины, шедшие сзади колесницы, осыпали своего предводителя насмешками (шедшие впереди восхваляли его), а специально приставленный раб, ехавший на той же колеснице, должен был время от времени говорить ему на ухо: "Помни, что ты всего лишь человек!"

… подробности этой беседы предоставила мне госпожа герцогиня д'Лбрантес, к "Воспоминаниям" которой я отослал бы моих читателей… — Герцогиня д’Абрантес — Лаура Пермон (1784–1838), супруга генерала Жана Андоша Жюно, герцога д'Абрантеса (1771–1813), друга Наполеона, автор многотомного сочинения, названного "Мемуары, или Исторические воспоминания о Наполеоне, Революции, Директории, Консулате, Империи и Реставрации" ("Mdmoires ou Souvenirs historiques sur Napoldon, la Revolution, le Directoire, le Consulat, l'Empire et la Restauration"; 1831–1835).

… не променяю свое курульное кресло на трон. — Курульное кресло — почетное седалище высших римских магистратов (консулов, преторов, цензоров, эдилов): кресло с изогнутыми ножками, оправленное слоновой костью.

252… позволь же мне подняться с тобою на гору и показать тебе царства земли… — Явная аллюзия на описанное в Новом Завете искушение Христа дьяволом: "И, возведя его на высокую гору, диавол показал ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал ему диавол: тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее; итак, если ты поклонишься мне, то все будет твое" (Лука, 4: 5–7).

… Россия, голова которой, может быть, и думает, но тело, на какое-то время ожившее благодаря царю Петру, вновь впало в свое полярное оцепенение… — Петр I Великий (1672–1725) — русский царь с 1682 г. (правил самостоятельно с 1689 г.), первый российский император (с 1721 г.); выдающийся государственный и военный деятель, осуществивший ряд важнейших преобразований и в 1703 г. основавший Санкт-Петербург.

… признаю твою жену как сестру… — В 1803 г., спустя два года после смерти свой первой жены Кристины Бойер (1773–1801), Люсьен Бонапарт женился на Александрине де Блешан (1778–1855), вдове разорившегося и оставившего ее биржевого маклера Ипполита Жуберту (7—1802), и этот брак, в котором у супругов родилось девять детей, вызвал крайнее неудовольствие у Наполеона.

253… Императрица-мать, царственная Ниоба, подарившая жизнь императору, трем королям и двум великим герцогиням, удалилась в Рим… — Ниоба (Ниобея) — в древнегреческой мифологии супруга Амфиона, царя города Фив; счастливая мать семи сыновей и семи дочерей, она, ослепленная своей гордыней, посмеялась над богиней Латоной, родившей лишь двух детей — Аполлона и Артемиду. В отмщение за оскорбление, причиненное их матери, Аполлон и Артемида поразили стрелами всех детей Ниобы, и она от горя превратилась в камень.

Императрица-мать — Летиция Буонапарте, урожденная Рамолино (1750–1836), мать Наполеона I; дочь Джованни Джеронимо Рамолино (1723–1755) и его супруги Анджелы Марии Пьетра Санта (1735–1790); с 1764 г. супруга Карло Буонапарте (1746–1785), родившая тринадцать детей, из которых выжили восемь: Жозеф (1768–1844), Наполеон (1769–1821), Люсьен (1775–1840), Элиза (1777–1820), Луи (1778–1846), Полина (1780–1825), Каролина (1782–1839) и Жером (1784–1860); умерла в Риме, на пятнадцать лет пережив своего знаменитого сына.

Королем Неаполя в 1806–1808 гг. и королем Испании в 1808–1813 гг. был ее сын Жозеф Бонапарт;

королем Голландии в 1806–1810 гг. был ее сын Луи Бонапарт; королем Вестфалии в 1807–1815 гг. был ее сын Жером Бонапарт; великой герцогиней Тосканской в 1809–1814 гг. была ее дочь Элиза Бонапарт;

великой герцогиней Бергской в 1806–1808, а затем, в 1808–1815 гг., королевой Неаполитанской, была ее дочь Каролина Бонапарт, жена Мюрата.

… Люсьен — в свое княжество Канино… — Канино — городок в Италии, в провинции Витербо, в области Лацио, в 90 км к северо-западу от Рима; Люсьен Бонапарт обосновался там в 1808 г., а 31 августа 1814 г. получил от папы Пия VII титул князя Канино, который официально во Франции признан не был.

… Луи — во Флоренцию… — Бонапарт, Луи (1778–1846) — младший брат Наполеона Бонапарта, король Голландии в 1806–1810 гг.; после своего отречения (1810), вызванного несогласием с политикой императора в отношении Голландии, принял имя графа де Сен-Лё (по названию купленного им в 1804 г. замка в селении Сен-Лё-ле-Форе в долине Уазы, в 20 км к северу от Парижа); после реставрации Бурбонов жил во Флоренции (с 1825 г. — в Палаццо Джанфильяцци); умер в Ливорно.

… Жозеф — в Соединенные Штаты… — Изгнанный из Франции в 1816 г. и эмигрировавший в США, Жозеф Бонапарт (см. примеч. к с. 185) жил вначале в Филадельфии, ас 1817 и до 1839 г. в своем поместье Пойнт-Бриз близ города Бордентаун в штате Нью-Джерси; затем ему было разрешено приехать во Флоренцию, где он и умер.

… Жером — в Вюртемберг… — Бонапарт, Жером (1784–1860) — самый младший брат Наполеона I; контр-адмирал (1806), дивизионный генерал (1807); с 8 июля 1807 г. по 26 октября 1813 г. государь Вестфальского королевства, созданного для него из земель Западной Германии; во время Ста дней получил звание пэра Франции и храбро сражался при Линьи и Ватерлоо; с 31 июля 1816 г. носил титул принца де Монфора, дарованный ему королем Вюртембергским, его тестем, и до 1847 г. жил в изгнании; после избрания его племянника Луи Наполеона Бонапарта президентом Французской республики (1848) был назначен управителем Дома Инвалидов, получил звание маршала (1850), стал председателем Сената (1851), а после государственного переворота 1852 г. и провозглашения Франции империей был в течение четырех лет официальным наследником престола.

… принцесса Элиза — в Баден… — Принцесса Элиза — Мария Анна Элиза Бонапарт (1777–1820), сестра Наполеона I, с 1797 г. супруга корсиканского офицера Феличе Баччоки (1762–1841); в 1805–1814 гг. княгиня Лукки и Пьомбино, в 1809–1814 гг. великая герцогиня Тосканская; проявила себя деятельной, твердой и способной правительницей, напоминая характером своего брата; боролась с разбоем и бандитизмом; после падения Империи жила в основном в Триесте, на своей вилле Капрара, где и умерла.

… госпожа Боргезе — в Пьомбино… — Бонапарт, Полина (Мария Паолетта; 1780–1825) — вторая сестра Наполеона I; в 1797–1802 гг. состояла в браке с французским генералом Шарлем Виктором Эмманюэлем Леклером (1772–1802), который скончался от желтой лихорадки во время возглавлявшейся им военной экспедиции на остров Сан-Доминго; овдовев, в 1803 г. вышла замуж за итальянского князя Камилло Филиппо Боргезе (1775–1832), губернатора Пьемонта в 1808–1814 гг.; в 1806 г. получила титул герцогини ди Гвасталла; поледние годы жизни провела во Флоренции, где и умерла.

Пьомбино — портовый город в Средней Италии, в провинции Ливорно, в области Тоскана, на берегу Лигурийского моря; известен с глубокой древности; в описываемое время входил в Великое герцогство Тосканское.

… королева Голландии — в замок Арененберг. — Арененберг — замок в кантоне Тургау, на южном берегу Боденского озера, построенный в 1540–1546 гг.; в 1817 г. был приобретен королевой Гортензией (см. примем, кс. 177) и начиная с 1823 г. и вплоть до ее смерти в 1837 гг. был ее постоянной резиденцией; ныне в нем располагается Наполеоновский музей.

254… добавьте сюда воспоминание о романсах, которые распевала моя сестра… — Имеется в виду Мари Александрина Эме Дюма Дави де Ла Пайетри (1793–1881) — старшая сестра писателя, с 1813 г. супруга налогового чиновника Виктора Летелье (1787–1861).

… прыгнул в лодку, за час доставившую меня на остров Райхенау. — Райхенау — остров площадью 4,3 км² в западной части Боденского озера, расположенный прямо напротив замка Арененберг; известен бенедиктинским монастырем, который был основан на нем в 724 г. и просуществовал вплоть до 1803 г.; с 1838 г. связан с берегом дамбой; относится к Германии.

… в небольшой церкви, стоящей посреди острова, покоятся останки Карла Толстого, пятого преемника Карла Великого… — Карл 111 Толстый (839–888) — король Восточно-Франкского королевства в 876–887 гг., король Западно-Франкского королевства в 884–887 гг., король Италии в 879–887 гг., император Запада в 881–887 гг.; сын короля Восточно-Франкского королевства Людовика II Немецкого (ок. 804–876; король с 843 г.) и его жены с 827 г. Эммы Баварской (ок. 808–876); правнук Карла Великого; в 887 г. был низложен (поводом к этому стала его физическая немощь и неспособность управлять государством) и вскоре умер в городке Нейдинген на Дунае; похоронен в монастыре Райхенау.

… когда его брат Людовик Немецкий умер, он, по праву наследования, стал повелителем Германии и Галлии. — Имеется в виду Людовик III Немецкий (835–882) — король Восточно-Франкского королевства с 882 г., старший брат Карла Толстого.

255… в замок Вольфсберг, где живет г-жа Паркен, чтица королевы и невестка знаменитого адвоката, носящего ту же фамилию… — Вольфсберг — замок у южной окраины селения Эрматинген, в 6 км к западу от Констанца; построенный в 1573–1595 гг. Вольфом Вальтером фон Гриффенбергом, он много раз менял хозяев и неоднократно перестраивался, пока не был куплен в 1824 г. Шарлем Паркеном, мужем госпожи Паркен (см. примеч. к с. 178)\ семейство Паркен, владевшее замком до 1839 г., превратило его в пансион, первый в кантоне Тургау.

Деверем госпожи Паркен был известный парижский адвокат Жан Батист Никола Паркен (1785–1838), председатель коллегии адвокатов, участвовавший во многих важных политических процессах (в частности, он был защитником своего брата, представшего перед судом как соучастник попытки государственного переворота 30 октября 1836 г. в Страсбурге).

… приглашение на обед к г-же де Сен-Лё… — В 1814 г. король Людовик XVIII даровал Гортензии Богарне, жившей с 1810 г. отдельно от мужа и сохранившей за собой замок Сен-Лё, титул герцогини де Сен-Лё, однако после второй реставрации Бурбонов ей пришлось покинуть Францию.

… рукописная копия оды Виктора Гюго на смерть короля Римского. — Король Римский (см. примеч. к с. 237) умер 22 июля 1832 г., в то самое время, когда Дюма отправился в Швейцарию.

Здесь имеется в виду ода "Наполеон И" Гюго, написанная в августе 1832 г. и вошедшая в сборник "Песни сумерек" ("Les Chants de

Crtfpuscule"; 1835); в ней поэт назвал наследника императора Наполеон орленком.

… вся первая часть этого тома была написана в 1834 году и, следовательно, до событий в Страсбурге. — 30 октября 1836 г. принц Луи Наполеон Бонапарт (1808–1873), племянник Наполеона I, сын королевы Гортензии, который после смерти короля Римского рассматривался бонапартистами как наследник императорской короны, будущий император Наполеон III (правил в 1852–1870 гг.), с горсткой своих сторонников (в их числе был и муж госпожи Пар-кен) попытался поднять мятеж в гарнизоне Страсбурга, чтобы двинуться затем на Париж и свергнуть короля Луи Филиппа; однако все заговорщики были почти сразу арестованы, и 21 ноября того же года принца выслали в Соединенные Штаты.

LVI. Бывшая королева

… дом, который вполне мог бы принадлежать в равной степени г-ну Агвадо, г-ну Шиклеру или г-ну Скрибу… — Агвадо, Александр Мария (1784–1842) — богатейший парижский банкир, по происхождению испанский еврей; в 1808–1814 гг. участвовал в испанской Войне за независимость, с отличием сражаясь на стороне французов, был адъютантом генерала Сульта и дослужился до чина полковника; в 1815 г. был выслан из Испании, обосновался в Париже и вскоре открыл там собственный банк; обеспечил несколько займов испанскому королю Фердинанду VII, даровавшему ему титул маркиза де Лас Маримаса; выступал меценатом Парижской оперы; владел большим количеством поместий, замков и великолепной коллекцией живописи; оставил наследство, которое оценивалось в 60 миллионов франков.

Шиклер, Иоганн Георг фон, барон (1793–1843) — генеральный консул Пруссии в Париже, выходец из семьи богатых берлинских банкиров.

Скриб — см. примеч. к с. 342.

256… входя в приемный зал дворца в Гааге и приближаясь к трону… —

Гаага — город на западе Нидерландов, получивший городские права лишь в 1806 г., когда Луи Бонапарт стал королем Голландии; столица провинции Южная Голландия, резиденция нидерландского правительства. Луи Бонапарт несколько раз менял местопребывание своего правительства, поочередно делая королевской резиденцией Амстердам, Роттердам, Гаагу и другие города. Одной из достопримечательностей Гааги является дворец Риддерзаал (голл. "Рыцарский зал"), предназначенный для проведения торжественных церемоний: возможно, он и имеется здесь в виду.

… это Бонапарт на мосту Лоди. — Лоди — город в Северной Италии, в Ломбардии, возле которого Бонапарт 10 мая 1796 г., во время своей первой Итальянской кампании, нанес поражение войскам Австрии и Пьемонта; ключевым пунктом позиции австрийцев был мост через реку Адда, который французы взяли штурмом.

… это полотно кисти Гро… — Гро, Антуан, барон (1771–1835) — французский живописец, официальный художник Наволеона I, в котором он обрел и покровителя, и главную тему своего творчества. Никаких сведений о картине Гро, сюжетом которой стало сражение у Лоди, найти не удалось. Его кисти принадлежит, однако, знаменитая картина "Бонапарт на Аркольском мосту" (1796), одна из копий которого хранится в Арененберге, в Наполеоновском музее. Возможно, Дюма видел именно ее.

257… Гро, побывавшего в Яффе, Эйлау и Абукире… — Яффа — один из главных средиземноморских портов древней Палестины, куда приходили корабли с паломниками из Европы; в XVI в. был завоеван Турцией; ныне слился с городом Тель-Авив. Бонапарт захватил Яффу в ходе своей Сирийской кампании, 7 марта 1799 г., после трехдневной осады, разрушил стены города и перебил там несколько тысяч турок, а 11 марта, проявив личное мужество, посетил чумной госпиталь в этом городе.

Прёйсиш-Эйлау (ныне Багратионовск Калининрадской области РФ) — город в Восточной Пруссии, близ которого 7–8 февраля 1807 г., в ходе Русско-прусско-французской войны 1806–1807 гг., Наполеон одержал в кровопролитном сражении победу над русской армией под командованием генерала Леонтия Леонтьевича Беннигсена (Левин Август Готлиб; 1745–1826).

Абукир — см. примеч. к с. 223.

Кисти Антуана Гро принадлежат знаменитые картины, прославляющие Наполеона: "Наполеон в госпитале чумных в Яффе" (1804) — полотно размером 5,32 х 7,20, хранящееся в Лувре; "Битва при Абукире, 25 июля 1799 года" (1807) — см. примеч. к с. 223; "Наполеон на поле битвы при Эйлау (9 февраля 1807 года)" (1808) — полотно размером 5,21 х 7,84, хранящееся в Лувре.

… с полей сражений при Маренго, Аустерлице и Йене… — 14 октября 1806 г., в ходе Русско-прусско-французской войны 1806–1807 гг., под Йеной (см. примеч. к с. 241) произошло кровопролитное сражение, в котором армия Наполеона разгромила прусские войска; в тот же день другая часть прусской армии была разгромлена под Ауэрштедтом (селение в 40 км к северу от Йены); после двух этих побед французы заняли почти всю Пруссию.

… страстной любви, какую испытывали Вертер, Рене и Антони. — Вертер — заглавный персонаж романа Гёте "Страдания молодого Вертера" ("Die Leiden des jungen Werther"; 1774), юноша, покончивший с собой из-за несчастной любви.

Рене — заглавный персонаж романа Шатобриана "Рене, или Следствия страстей" ("Rene ou les EfTets des passions"; 1802), герой-стра-далец, французский вариант Вертера.

Антони — заглавный персонаж пятиактной драмы Дюма "Антони" (см. примеч. к с. 32), герой своего времени, неистовый и страстный.

… когда в Ахене вскрыли гробницу, в которой покоился великий император… — Ахен (фр. Экс-ла-Шапель) — город в Германии (в описываемый период — в Прусском королевстве), в земле Северный Рейн — Вестфалия; известен с I в. как римское поселение; возник у целебных горячих сероводородных и соляных источников; резиденция Карла Великого и политический центр его империи с кон. VIII в. и до самой его смерти (814); с 936 по 1546 гг. место коронации германских королей.

Гробница Карла Великого, которого погребли в кафедральном соборе Ахена, была вскрыта в 1000 г. по приказу Оттона III (980— 1002), императора Священной Римской империи с 983 г.

… Жуайёз, славный меч, которым, как писал монах из Сен-Дени, император разрубал надвое закованного в латы рыцаря… — Жуайёз — меч

Карла Великого; согласно легенде, блеск этого меча ослеплял врагов, а его владелец не мог быть отравлен.

Сен-Дени — аббатство в одноименном городке у северных окраин Парижа; было основано в VII в. и с XIII в. служило усыпальницей французских королей. Здесь имеется в виду фраза из т. н. "Хроники Сен-Дени" — летописи французского королевства, которую начиная с сер. XI в. вели на латинском языке монахи аббатства Сен-Дени; в 1250–1274 гг. этот летописный свод был переведен на французский язык монахом Приматом из Сен-Дени, а впоследствии доведен до 1461 г. (этот текст получил название "Большие французские хроники").

… на щите из массивного золота, подаренном папой Львом… — Имеется в виду Лев III (ок. 750–816) — римский папа с 795 г., союзник Карла Великого, короновавший его в 800 г. императорской короной в римской базилике святого Петра.

… Этим талисманом была частица истинного креста, присланная ему императрицей. — Согласно преданию, мать императора Константина I, ревностная христианка Елена (?—327), обнаружила в 326 г. в Иерусалиме обломки креста, на котором был распят Христос, и поместила их в основанный ею в Святой земле храм Вознесения. Частицы этого "истинного креста Господа", или "честного дерева", разошлись по всему миру в количестве, превышающем всякие разумные пределы. В средние века частицы истинного креста были одной из самых почитаемых реликвий.

258… в дни сражений при Аустерлице и Ваграме… — Ваграм — селение в Австрии, в 18 км к северо-востоку от Вены; здесь 5–6 июля 1809 г. состоялось заключительное сражение Австро-французской войны 1809 г., закончившееся полным разгромом австрийской армии, следствием чего стало заключение в том же году Шёнбруннского мира, по которому Австрия лишилась большой части своей территории и взяла на себя обязательство примкнуть к континентальной блокаде, то есть фактически потеряла свою самостоятельность.

… пояс, опоясывавший Наполеона в битве при Пирамидах… — 21 июля 1798 г., в ходе Египетской экспедиции, у селения Эмбабе (соврем. Имбаба) близ Каира, в виду египетских пирамид, французские войска разгромили мамелюков: бросив часть своей артиллерии, они отступили на юг.

… обручальное кольцо, собственноручно надетое им на палец вдовы Богарне… — Первым мужем (с 1779 г.) императрицы Жозефины был виконт Александр де Богарне (1760–1794), французский дивизионный генерал, казненный во время Террора, 23 июля 1794 г. Брак Жозефины и Бонапарта был заключен 9 марта 1796 г.

… шпагу, привезенную со Святой Елены Маршаном… — Святая Елена — небольшой скалистый остров (площадью 122 км²) в южной части Атлантического океана, в 2 800 км к западу от побережья Африки; колония Великобритании; главный город и порт — Джеймстаун; открыт португальцами 21 мая 1502 г., в день святой Елены; в 1659 г. был захвачен Англией, соперничавшей из-за него с Голландией, и являлся стоянкой судов, шедших из Англии в Индию; служил местом ссылки Наполеона с 17 октября 1815 г. до дня его смерти (5 мая 1821 г.).

Маршан, Луи Жозеф (1791–1876) — старший камердинер Наполеона I и его душеприказчик; состоял на службе при императорском дворе с 1811 г. и остался предан императору после его первого отречения; после второго отречения Наполеона последовал за ним на остров Святой Елены и выполнял там одновременно функции камердинера, чтеца, переписчика и секретаря императора, после смерти которого он вернулся во Францию; его мемуары были впервые опубликованы в 1952 г.

… завещанную герцогом Рейхштадтским принцу Луи… — Имеется в виду младший сын королевы Гортензии — Шарль Луи Наполеон Бонапарт (1808–1873) — будущий первый президент Франции (1848–1852) и ее последний монарх, император Наполеон III (1852–1870).

Старший сын королевы Гортензии, Наполеон Луи Бонапарт (1804–1831), умер на год раньше герцога Рейхтшадтского.

… доложили о приходе г-жи Рекамье. — Рекамье, Жюли Франсуаза Аделаида, урожденная Бернар (1777–1849) — известная парижская красавица, с 1793 г. супруга банкира Жака Рекамье (ок. 1750–1830); в кон. XVIII — нач. XIX в. хозяйка литературно-политического салона в Париже, оппозиционного по отношению к Наполеону; в 1811 г. была выслана из Франции и вернулась на родину лишь после падения Империи.

260… попросила господина де Сегюра написать романс к этому отъез ду… — Сегюр — вероятно, имеется в виду граф Филипп Поль де Сегюр (1780–1873), французский генерал, историк, член Французской академии (1830); был близок ко двору Наполеону, а в юности занимался стихотворчеством и сочинением водевилей.

Однако поэтическим даром обладал и его отец — граф Луи Филипп де Сегюр (1753–1830), французский дипломат и военный, участник войны английских колоний в Америке за независимость; в 1785–1792 гг. посол в Санкт-Петербурге, пользовавшийся расположением Екатерины И; посланник в Пруссии (1792–1793); после казни короля Людовика XVI вышел в отставку; при Наполеоне занимал придворные посты; написал ряд исторических и поэтических произведений, оставил мемуары; в 1803 г. стал членом Французской академии.

Романсы королевы Гортензии были в свое время чрезвычайно популярны во Франции и не раз издавались там; самый известный из них назывался "Отправляясь в Сирию" (1807).

LVTI. Прогулка в парке Арененберга

261… Вы были очевидцемпятого и шестого июня? — То есть июньского восстания 1832 года в Париже.

262… вернулись, чтобы оказаться убитыми или схваченными на улице Клуатр-Сен-Мерри… — См. примеч. к с. 6.

… хотелось сделать в отношении политики то, что Фауст задумал совершить в отношении науки: дойти до самых ее основ. — Фауст — заглавный персонаж трагедии "Фауст" (1808–1832) Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832), ученый, продавший душу дьяволу Мефистофилю ради знаний, богатства и мирских наслаждений. Здесь имеется в виду его знаменитый монолог:

Я богословьем овладел,

Над философией корпел,

Юриспруденцию долбил И медицину изучил.

Однако я при этом всем

Был и остался дураком (перевод Б.Пастернака).

264… этому Буцефалу понадобился Александр Македонский… — Буцефал — см. примем, к с. 203.

… этому льву — Андрокл… — Андрокл — герой трогательной истории, рассказанной римским писателем Авлом Геллием (II в.) в его книге "Аттические ночи" (V, 14); раб, отданный в римском цирке на растерзание африканскому льву, который, к великому удивлению зрителей, не только не растерзал его, но и стал ластиться к нему, как собака, ибо, как вскоре выяснилось, Андрокл некогда вытащил из его лапы занозу и три года жил вместе с ним в его логове. Восхищенный император отпустил Андрокла на свободу и подарил ему благодарного льва.

… тринадцатое вандемьера поставило их лицом к лицу: революция была побеждена… — 12–13 вандемьера IV года Республики (4–5 октября 1795 г.) в Париже произошел мятеж роялистов, жестоко подавленный Конвентом. Самую активную роль в этих событиях сыграл генерал Бонапарт, который картечью расстрелял восставших на подступах к Тюильри, где заседал Конвент: двести человек погибли, четыреста были ранены, остальные в панике разбежались; после этой бойни Бонапарт был произведен в дивизионные генералы и назначен главнокомандующим гарнизона столицы. Вандемьер ("месяц сбора винограда") — первый месяц года по республиканскому календарю; соответствовал 22 сентября—21 октября.

… короли, которым следовало признать брата в человеке, стоявшем у пушки на улице Сент-Оноре… — Улица Сент-Оноре — одна из центральных в Париже; ведет от дворцов Лувр и Пале-Рояль к западным предместьям города.

Пушка, из которой Бонапарт картечью расстреливал мятежников, занявших позиции на паперти церкви святого Рока, стояла не на улице Сент-Оноре, а в тупике Дофина — южной части нынешней улицы Сен-Рок, между улицами Сент-Оноре и Риволи.

265… Эту шпагу будет тяжело носить простому офицеру Швейцарской конфедерации. — Принц Луи Наполеон Бонапарт в июне 1830 г. вступил волонтером в швейцарскую армию, а спустя четыре года получил в ней чин капитана артиллерии.

LVIII. Продолжение и развязка истории англичанина, перепутавшего слова

266… в Штекборне нашел Франческо… — Штекборн — город в кантоне Тургау, на южном берегу Боденского озера, в 5 км к западу от замка Арененберг.

… прибыли в гостиницу "Корона" в Шаффхаузене. — Шаффхаузен (см. примеч. к с. 188) расположен в 26 км к западу от Штекборна.

270… у Рейнского водопада, ниже замка Лауфен… — Лауфен — замок,

стоящий на высокой скале на левом берегу Рейна, над Рейнским водопадом (см. примеч. к с 188); известен с 858 г.

276… понеслись в сторону Кайзерштуля. — Кайзерштуль — маленький городок в кантоне Ааргау, на левом берегу Рейна, примерно в 30 км ниже Рейнского водопада по течению реки, по которой в этом месте проходит граница с Германией.

280… дощатому сооружению, которое называется Фишец… — Фишец — обзорная галерея, с которой открывается вид на Рейнский водопад; расположена ниже замка Лауфен.

281… поискать коляску в Нойхаузене или в Альтенбурге… — Нойхаузен — городок в кантоне Шаффхаузен, в 3 км к югу от города Шаффхаузен, на правом берегу Рейна.

Альтенбург — небольшое селение в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, на правом берегу Рейна, в 3 км к юго-западу от Нойхаузена.

283… нахожусь в Красном замке и за определенную плату пользуюсь там гостеприимством великого герцога Баденского. — Имеется в виду Рёттельн (другое название — Ротвассерштельц) — замок XII в., стоящий на правом берегу Рейна, напротив Кайзерштуля, на территории немецкой земли Баден-Вюртемберг; в средние века служил резиденцией управителя Кайзерштуля и контролировал мост через Рейн; с 1803 г. находится в частной собственности.

LIX. Кёнигсфельден

… прошел по мосту, отделяющему Великое герцогство Баденское от кантона Ааргау… — Деревянный мост Райнбрюкке, связывавший замок Рёттельн в Великом герцогстве Баденском с городком Кайзер-штуль в кантоне Ааргау, построил в 1824 г. инженер Блазиус Баль-дишвилер (1752–1832); в 1876 г. этот мост был разрушен во время наводнения.

284… бросил последний взгляд на течение реки…и направился в Баден. — Баден — здесь: город в Швейцарии, окружной центр в кантоне Ааргау, на реке Лиммат, в 12 км к юго-западу от Кайзерштуля; известен своими термальными источниками; в 1424–1712 гг. служил местом заседаний сейма Швейцарской конфедерации.

…. крепость, носившая название "Баденская скала", оставалась в руках Австрийской династии вплоть до 1415 года… — Замок Бург Штайн в городе Баден, построенный около 1000 года, был захвачен в 1415 г. конфедератами и разрушен ими; в 1658–1670 гг. его отстроили заново, но в 1712 г., в ходе т. н. Тоггенбургской войны между католическими и протестантскими кантонами Швейцарии, он был обращен в руины.

… готовивших там походы к Моргартену и к Земпаху. — Моргартен — см. примеч. кс. 51.

Земпах — см. примеч. к с. 136.

285… город, вытянувшийся по берегам реки Лиммат… — Лиммат — река в Швейцарии, в кантонах Цюрих и Ааргау, правый приток Ааре, длиной 36 км; вытекает из Цюрихского озера и впадает в Ааре возле городка Бруг.

… от Юнгфрау до Глерниша. — Юнгфрау — см. примеч. к с. 229. Глерниш — см. примеч. к с. 206.

… высокая температура, достигающая тридцати восьми градусов… — Температура горячих источников Бадена указана здесь в градусах Реомюра: 38 градусов по Реомюру соответствуют 48 градусам по Цельсию.

… гипса и мергеля, покрытого пластами известняка… — Мергель (рухляк) — осадочная горная порода, смесь углекислой извести с глиной.

… из которых сформирован Легерберг… — Легерберг (Легерн) — горный массив в центральной части Швейцарии, на границе кантонов Аарау и Цюрих, восточная часть Швейцарской Юры; тянется к востоку от Бадена; максимальная высота — 859 м (гора Бург-хорн).

… которое потомки его врагов назвали Кёнигсфелъден… — Кёниге — фельден — см. примеч. к с. 49.

… тянется от Виндиша, древней Виндониссы римлян, основанной Германиком во время его походов на Рейн. — Виндиш — см. примеч. к с. 214.

Германик — см. примеч. к с. 30.

… занимал все пространство от Хаузена до Гебеншторфа и тянулся по берегам Ройса до слияния рек Ааре и Лиммат. — Хаузен — селение в кантоне Ааргау, в 3 км к югу от Виндиша.

Гебеншторф — селение в 1 км к востоку от Виндиша.

… обломки… одного из тех бронзовых мечей, какие только испанцы умели закаливать в Эбро… — Эбро — река на севере Испании, длиной 910 км; начнается в горах провинции Кантабрия и впадает в Средиземное море недалеко от города Тортоса.

…На том самом месте, где испустил дух император Альбрехт, его дочь Агнесса Венгерская построила монастырь Кёнигсфелъден. — Об Агнессе Венгерской см. примеч. к с. 49.

… Клирос, освещаемый через одиннадцать окон, цветные витражи которых — чудо XV века, отделен от церкви перегородкой… — Прославленные витражи церкви аббатства Кёнигсфельден были созданы в 1325–1330 гг.

… его жена Елизавета, родившаяся в Каринтии… — Елизавета Карин-тийская (ок. 1162–1313) — жена Альбрехта I с 1274 г., дочь Мейн-харда II (ок. 1238–1295), герцога Каринтии (историческая область на юге Австрии) и графа Тироля, и его супруги с 1258 г. Елизаветы Виттельсбах (1227–1273); родилась в Мюнхене.

… останки герцогские и княжеские: герцога Леопольда Старого, его жены Екатерины Савойской, его дочери Екатерины Габсбургской, герцога Луссенского, герцога Генриха и его жены Елизаветы Вирне-бургской, а также герцога Фридриха, сына римского императора Фридриха, и его жены Елизаветы, герцогини Лотарингской. — Леопольд Старый — имеется в виду Леопольд I (см. примеч. 49). Екатерина Савойская (ок. 1298–1336) — супруга Леопольда I с 1315 г., дочь графа Амедея V Савойского (ок. 1249–1323) и его жены с 1272 г. Сибиллы де Боже (1255–1294).

Екатерина Габсбургская (ок. 1320–1349) — дочь Леопольда I и Екатерины Савойской; с 1338 г. жена Ангеррана VI де Куси (ок. 1300–1347).

Герцог Луссенский (Lussen) — установить, кто здесь имеется в виду, не удалось.

Генрих Габсбургский (1299–1327) — сын Альбрехта I и Елизаветы Каринтийской, младший брат герцога Леопольда I, герцог Австрии. Елизавета Вирнебургская (ок. 1303–1343) — с 1314 г. жена Генриха Габсбургского, дочь графа Рупрехта II Вирнебургского (ок. 1269-ок. 1308) и его жены Кунигунды ван Куйк (ок. 1276–1329). Елизавета Габсбургская (1285–1352) — дочь императора Альбрехта I и Елизаветы Каринтийской, с 1306 г. жена герцога Фридриха IV

Лотарингского (1282–1328; правил с 1312 г.); регентша Лотарингии в 1328–1334 гг.

Фридрих IV был сын герцога Лотарингского Теобальда II (1263–1312; правил с 1303 г.) и его жены с 1278 г. Изабеллы де Рюминьи (1263–1326); он был похоронен в Лотарингии, в аббатстве Бопре близ города Люневиль.

В 1770 г. все эти останки были перенесены в монастырь святого Власия в Шварцвальде, а в 1807 г. — в монастырь святого Павла в Каринтии.

… семь графов Габсбургских и два графа Гриффенштейнских… — Гриффенштейны (Griffenstein) — неясно, о ком здесь идет речь.

… четыре графа Лауфенбургских и шесть графов Рай нахских и Бран-дисских. — Лауфенбурги — младшая ветвь рода Габсбургов, потомки одного из сыновей графа Рудольфа II Габсбурга (ок. 1168–1232), владевшие пограничным городом Лауфенбург на Рейне (одна часть города находится в Швейцарии, в Ааргау, а другая — в Германии, в Бадене); последним представителем этой семьи был Иоганн фон Лауфенбург (7—1408), продавший в 1386 г. свои владения австрийским Габсбургам.

Брандис — швейцарская баронская семья, владевшая в XIII–XVI вв. многими землями в долине Эмменталь (кантон Берн).

287… направились в монастырь святой Клары… — Святая Клара Ассизская (1194–1253) — основательница женской ветви ордена францисканцев, названной ее именем (монахинь ордена святой Клары называют клариссинками). В аббатстве Кёнигсфельден было два монастыря: женский (клариссинок) и мужской (францисканцев).

… шут королевы… его звали Хенрик… — Сведений об этом персонаже (Henrick) найти не удалось.

… в этой келье жила Цецилия фон Райнах, которая, потеряв мужа и братьев в битве при Земпахе, в свою очередь пришла сюда, чтобы обрести убежище в монастыре… — В битве при Земпахе погибли пять представителей баронской семьи Райнах: Генрих, Ульрих, Фридрих, Гюнтер и Рустман.

… остановил коляску у подножия Вюльпельсберга…на его вершине высится замок Габсбург… — Вюльпельсберг — крутой холм на правом берегу реки Ааре, высотой около 500 м над уровнем моря. Габсбург — замок на берегу реки Ааре, в 3 км к юго-западу от Вин-диша; родовое гнездо Габсбургов, утраченное ими в XIV в.; построен в 1020–1030 гг. графом Радботом фон Клеттгау (ок. 985—1045), который стал основателем рода Габсбургов: его сын Вернер (ок. 1030–1096) первым носил титул графа Габсбурга; согласно легенде, вначале замок назывался Габихтсбург — нем. "Ястребиный замок"; ныне в нем размещается музей.

… оружейный зал великого Рудольфа. — Имеется в виду германский король Рудольф I Габсбург (см. примеч. к с. 27).

288… потомство которого царствовало на протяжении пятисот лет и угасло только с Марией Терезией. — Мария Терезия (1717–1780) — правящая эрцгерцогиня Австрии, королева Венгрии и Богемии с 1740 г., а с 1745 г. императрица Священной Римской империи как соправительница своего мужа (с 1736 г.) герцога Франца Лотарингского (1708–1765), избранного в 1745 г. императором; дочь Карла VI Габсбурга (1685–1740; император с 1711 г.), не оставившего мужского потомства, и Елизаветы Кристины Брауншвейг-Вольфе н б юттельс кой (1691–1750), его супруги с 1708 г.

… Рудольф Габсбург возвращался из Меллингена… — Меллинген — городок в кантоне Ааргау, на берегу реки Ройс, в 8 км к юго-востоку от замка Габсбург.

… священник стал капелланом архиепископа Майнцского, а граф Рудольф фон Габсбург выступил претендентом на корону империи. — Архиепископом-курфюрстом Майнца в это время (с 1259 г.) был Вернер фон Эппштейн (ок. 1225–1284), и во многом благодаря его тонкой дипломатии Рудольф Габсбург был избран 1 октября 1273 г. германским королем.

289… проезжал мимо купален Шинцнаха… — Шинцнах-Бад — селение в округе Бруг кантона Ааргау, на правом берегу Ааре, в 3 км к юго-западу от замка Габсбург; курорт, славящийся своими серно-изве-стковыми источниками.

LX. Остров Святого Петра

290… продолжил путь, проехав через Ольтен, очаровательный городок в кантоне Золотурн… — Ольтен — город в 12 км к юго-западу от Аарау, на реке Ааре; окружной центр в кантоне Золотурн; по некоторым сведениям, стоит на месте древнеримского поселения Уль-тинум.

… жители которого некогда воздвигли памятник Тиберию Клавдию Нерону… — Это утверждение основывается на латинской надписи, обнаруженной в Ольтене и указываемой во многих старых путеводителях по Швейцарии (эту надпись и приводит дальше Дюма).

… чтобы успеть подняться на Вайссенштайн и полюбоваться оттуда заходом солнца. — Вайссенштайн — гора высотой 1 287 м, расположенная в 6 км к северу от Золотурна и принадлежащая одноименному горному массиву, самой высокой вершиной которого является гора Рёти.

С 1827 г. владельцы лучшей золотурнской гостиницы "Корона", братья Бруннеры, содержали на горе Вайссенштайн тридцатикомнатный пансион, куда они доставляли на своих лошадях туристов, желавших полюбоваться необычайно красивой горной панорамой и принять ванны из молочной сыворотки.

… Вайссенштайн, относящийся к горам Юры… — Юра — горный хребет в Швейцарии и Франции, длиной около 250 км; максимальная высота—1 720 м (гора Неж).

… в этом нагромождении Пелиона на Оссу… — См. примеч. к с. 90.

291… поднявшись на вершину Рётифлуэ. — Имеется в виду гора Рёти (или Рёти-Флуэ) высотой 1 395 м, расположенная в 1,4 км к северо-востоку от горы Вайссенштайн и превышающая ее по высоте на 108 м.

… Шварцвальд и несколько вершин Вогезов и Кот-д'Ора… — Шварцвальд — см. примеч. к с. 132.

Вогезы — горный массив на северо-востоке Франции; максимальная высота — 1 424 м (гора Баллон-де-Гебвиллер).

Кот-д'Ор (фр. "Золотой склон") — горная гряда, расположенная в одноименном департаменте на востоке Франции, в Бургундии; продолжение плато Лангр; ее длина составляет около 50 км, а максимальная высота — 636 м (гора Буа-Жансон).

294… Город владеет арсеналом, устроенным лучше всех других в Швейца рии… — В золотурнском арсенале, построенном в 1609–1614 гг., ныне размещается знаменитый музей, в котором хранятся обширные коллекции холодного и огнестрельного оружия, доспехов и знамен.

… первая из них украшена добычей, взятой под Муртеном… — Муртен — см. примем, к с. 217.

… там висит знамя герцога Бургундского и стяг рыцарей Святого Георгия… — Рыцари Святого Георгия — здесь имеются в виду члены бургундского братства рыцарей Святого Георгия, созданного около 1435 г. Филибером де Молланом, конюшим герцога Бургундского Филиппа Доброго, и просуществовавшего до 1477 г.

… вторая колонна посвящена памяти о битве под Дорнахом… — Дорнах — селение в кантоне Золотурн, в 30 км к северу от города Золотурн, вблизи Базеля. 22 июля 1499 г. войска Швейцарской конфедерации одержали там решительную победу на армией императора Максимилиана I, ставшую заключительным эпизодом борьбы Швейцарии за ее полную независимость от Священной Римской империи.

… два знамени, захваченные в битве под Санкт-Якобом у нашего короля Людовика XI. — Санкт-Якоб-ан-дер-Бирс — предместье Базеля, на берегу реки Бирс, где издавна находился лепрозорий, посвященный святому Иакову.

26 августа 1444 г., в ходе т. н. Старой Цюрихской войны (1440–1446), полуторатысячное войско ополченцев из семи кантонов Швейцарской конфедерации, осаждавших в то время Цюрих, сражалось в ущелье при Санкт-Якобе с пятнадцатитысячной армией французских наемников, шедшей на помощь Цюриху и находившейся под командованием дофина Людовика, будущего короля Людовика XI (см. примем, к с. 24); понеся огромные людские потери, французы вынуждены были отступить.

… Это напомнило мне Александра Македонского, приказывавшего закапывать, обозначая его имя и название олимпиады, в годы которой он царствовал, конские удила огромного размера… — Согласно Плутарху, когда Александр Македонский осознал, что ему не удастся перейти со своим войском через Ганг, он "решил сняться с лагеря. Перед тем, однако, он пошел ради славы на хитрость. По его приказу изготовили оружие и конские уздечки необычайного размера и веса и разбросали их вокруг" ("Александр", LXII). Начиная с IV в. до н. э. античные авторы вели летосчисление по олимпиадам — четырехлетним циклическим периодам между двумя последовательными Олимпийскими играми в Древней Греции (отсчет велся с 776 г. до н. э.); олимпиады вначале не нумеровались, а назывались по имени победителя в беге на стадий (192 м). Царствование Александра Македонского пришлось на 111-ю, 112-ю и 113-ю олимпиады.

… нам предстояло посетить кладбище в Цухвиле… — Цухвиль — селение в кантоне Золотурн, на правом берегу реки Ааре, восточный пригород города Золотурн.

… на этом кладбище находится могила Костюшко. — Костюшко, Тадеуш Анджей Бонавентура (1746–1817) — выдающийся деятель польского национально-освободительного движения, республиканец, генерал; участник борьбы североамериканских колоний Англии за независимость; во время национального восстания в Польше в 1794 г. был провозглашен главой государства, но не сумел расширить его социальную базу, что обусловило поражение восстания; 10октября 1794 г. в сражении при Мацеёвицах был разбит русскими войсками, тяжело ранен и взят в плен; с декабря 1794 г. находился в заключении в Петропавловской крепости; отпущен за границу императором Павлом I; отказался служить под началом Наполеона Бонапарта; долгие годы после освобождения из русского плена жил в США, во Франции и в Швейцарии.

Костюшко умер в Золотурне 15 октября 1817 г., упав с лошади; его тело было забальзамировано и помещено в крипт местной иезуитской церкви, сердце положено в особую урну, а внутренности погребены на кладбище в Цухвиле; в 1818 г. тело был перевезено в Краков и похоронено в крипте кафедрального собора, урна с сердцем до 1927 г. находилась в Польском музее в Рапперсвиле, а затем была перевезена в Варшаву, в часовню Королевского дворца; что же касается внутренностей, то они до сих пор покоятся в Цухвиле, где в 1820 г. над ними был установлен памятный камень.

295… прибыл в Бьен к часу ночи. — Бьен — см. примеч. к с. 221.

…на косе между Нидау и Фингельцем… — Нидау — городок в 2 км к югу от Бьена, на северо-восточной оконечности Бьенского озера. Фингельц (фр. Виньёль) — селение на северо-западном берегу Бьенского озера, в 3 км к западу от Нидау.

… увидели всю панораму небольшого Бьенского озера… — Бьен с кое (нем. Бильское) озеро расположено в западной части Швейцарии, в кантоне Берн, у подножия Швейцарской Юры; его площадь составляет 39 км², длина равна 15 км, а максимальная ширина — 4 км.

…на его острове Святого Петра какое-то время жил Руссо. — Остров Святого Петра (нем. Санкт-Петерзинзель, фр. Сен-Пьер), расположенный в южной части Бьенского озера, после проведения в 1868–1878 гг. гидроинженерных работ превратился в полуостров. В раннем средневековье на острове находился монастырь, который был упразднен в 1484 г. и все земли и здания которого в 1530 г. стали собственностью городской больницы Берна.

Ж.Ж.Руссо (см. примеч. к с. 34) жил на этом острове, в доме сборщика податей (интенданта острова), с 9 сентября по 26 октября 1765 г., пока не был изгнан оттуда решением бернских властей.

… выглядит он так же, как Тополиный остров в Эрменонвиле… — Эрменонвиль — имение маркиза Рене Луи де Жирардена (1735–1808), друга и поклонника Руссо, которое расположено в 50 км к северо-востоку от Парижа (соврем, департамент Уаза) и включает замок и английский парк, созданные в 1766–1776 гг.

Руссо приехал в Эрменонвиль 20 мая 1778 г., а 2 июля того же года скоропостижно умер там.

Тополиный остров находится в южной части главного пруда, устроенного в парке Эрменонвиль. Руссо, в соответствии с его волей, изложенной им в письменном виде, был погребен на этом острове. Прах писателя покоился там до 1794 г., а затем его перенесли в Пантеон.

… плавучее жилище Латоны. — Латона (гр. Лето) — в античной мифологии дочь титаниды Фебы и титана Коя, возлюбленная Зевса, которая зачала от него и которой ревнивая богиня Гера, его жена, запретила рожать на земной тверди; лишь на плавучем острове Делос, носившемся по волнам океана, она нашла пристанище и родила там Аполлона и Артемиду (Диану), после чего Делос обрел неподвижность.

296… построенный амфитеатром город Серлье… — Серлье (нем. Эрлах) — старинный городок на юго-западной оконечности Бьенско-го озера, окружной центр кантона Берн.

… взбираются по склону Жолимона… — Жолимон — гора высотой 603 м, разделяющая Нёвшательское и Бьенское озера. Город Серлье стоит у его северо-восточных склонов.

… Почти всегда эту награду получает житель Глареса… — Этот топоним (Glares) идентифицировать не удалось.

297… они исписаны именами поклонников "Общественного договора", "Эмиля" и "Новой Элоизы"… — "Об общественном договоре, или Принципы политического права" ("Du Contrat social ou Principes du droit politique") — философско-политическое сочинение Ж.Ж.Руссо, опубликованное в 1762 г.

"Эмиль, или О воспитании" ("Emile, ou de l’Education") — педагогический трактат Ж.Ж.Руссо, опубликованный в 1762 г.

"Юлия, или Новая Элоиза" ("Julie ou La Nouvelle Hdloise") — роман Ж.Ж.Руссо, вышедший в свет в 1761 г. В основе его сюжета — протест полюбивших друг друга девушки-дворянки и юноши-разночинца против консервативного общества и сословных предрассудков.

LXI. Лис и Лев

… немедленно направились в Нёвшатель… — Нёвшатель (нем. Ной-енбург) — старинный город на северо-западной оконечности Нёвшательского озера, столица одноименного кантона.

… выйдя из Сен-Блеза. — Сен-Блез — селение на северной оконечности Нёвшательского озера, в кантоне Нёвшатель, вблизи устья реки Тьель, соединяющей Нёвшательское и Бьенское озера (в 1875 г. по ее руслу был проложен канал, имеющий длину около 9 км).

… этим он обязан старинному замку, тринадцать или четырнадцать веков назад давшему свое имя Шато-Нёф полосе земли… — Замок Шато-Нёф (лат. Novum Castellum — "Новый замок") был впервые упомянут в документах в 1011 г.; ныне в Нёвшательском замке заседает правительство кантона.

… вошли в Нёвшатель через проход в баррикаде, сооруженной во время революции 1831 года. Цель этой революции, возглавленной необычайно мужественным человеком по имени Буркен, состояла в том, чтобы избавить город от власти Пруссии и полностью присоединить его к Швейцарской конфедерации. — После пресечения в 1707 г. французской Орлеан-Лонгвильской династии князей Нёвшателя, правившей там с 1458 г., его жители избрали своим князем прусского короля Фридриха I (1657–1713; король с 1701 г.), надеясь, что географическая удаленность Нёвшателя от Пруссии позволит им оставаться более свободными, и власть прусского монарха над кантоном продолжалась вплоть до революции 1 марта 1848 г. — с перерывом в 1806–1813 гг., когда князем Нёвшательским был наполеоновский маршал Луи Александр Бертье (1753–1815); в 1814 г. Нёвшатель вступил в Швейцарскую конфедерацию, оставаясь при этом по решению Венского конгресса (1815) княжеством под управлением прусского короля, что делало политическую обстановку в кантоне крайне неустойчивой, и 13 сентября 1831 г., за год до приезда Дюма в Нёвшатель, там произошло республиканское восстание, закончившееся провалом.

Буркен, Альфонс (1802–1837) — депутат законодательного собрания Нёвшателя (1831), по профессии фермер-виноградарь; лейтенант карабинеров, вставший во главе восставших, которые 13 сентября 1831 г. захватили Нёвшательский замок; после подавления восстания эмигрировал сначала во Францию, затем в Бразилию, а потом в Новый Орлеан, где окончил жизнь в полной нищете.

… платя налоги Фридриху Вильгельму… — Имеется в виду прусский король Фридрих Вильгельм III (см. примеч. к с. 61).

298… на другом конце озера… Грансон… — Грансон — см. примеч. к с. 43.

… Отон де Грансон, мавзолей которого сохранился в лозаннской церкви, был убит в Бурк-ан-Бресе, на турнирном поле, Жераром д'Эставайе… — См. примеч. к с. 49.

… жил в укрепленном замке… в окружении немногочисленной стражи из шотландских лучников, брадобрея, сделанного им министром, главного королевского судьи, сделанного им заплечным мастером… — Здесь имеются в виду две мрачные фигуры из ближайшего окружения Людовика XI.

Оливье ле Ден ("Оливье Дьявол"; собственное имя — Оливье Некер;?—1484) — фаворит Людовика XI, выполнявший его важные поручения и ставший одним из самых влиятельных лиц в период его царствования; уроженец города Тилт во Фландрии, сын цирюльника, с 1457 г. брадобрей и лакей дофина, будущего Людовика XI; в 1473 г. был возведен в дворянское достоинство, а в 1477 г. получил титул графа де Мёлана; после смерти короля был арестован, судим, обвинен в многочисленных преступлениях и повешен (21 мая 1484 г.).

Луи Тристан Л'Эрмит ("Пустынник"; ок. 1405—после 1475) — французский офицер, уроженец Фландрии, приближенный короля Людовика XI, исполнявший при нем обязанности начальника службы безопасности, пользовавшийся его полным доверием и отличавшийся крайней безжалостностью.

299… отправлялся, дабы совершить благодарственные молебны, в паломничество либо к Мон-Сен-Мишелю, либо к кресту Сен-Ло, либо к Богоматери Эмбрёнской… — Мон-Сен-Мишель (фр. "Гора святого Михаила") — знаменитоый остров-крепость на западном побережье Франции, в Нормандии, в соврем, департаменте Манш; известен бенедиктинским аббатством, построенным в XI–XVI вв. и на протяжении многих веков служившим объектом паломничества; в 1469 г. Людовик XI учредил первый французский рыцарский орден Святого Михаила, резиденцией которого стало это аббатство.

В городе Анже на западе Франции, в соврем, депатаменте Мен-и-Луара, в приходской церкви святого Ло (Ло, или Лауд — христианский святой, живший в VI в., епископ города Кутанс в Нормандии), находившейся вне городских стен, с XIII в. хранилась весьма почитаемая реликвия — частица истинного креста, привезенная из Святой земли; никто, в том числе и Людовик XI, отличавшийся суеверием, не смел давать на этом кресте ложной клятвы, ибо бытовало поверье, что человек, осмелившийся сделать это, умрет в течение года; во время Революции церковь была разрушена, а драгоценный реликварий уничтожен.

Эмбрён — город на юго-востоке Франции, в соврем, департаменте Верхние Альпы; известен кафедральным собором XIII в., в котором объектом поклонения была фреска с изображением мадонны, находившаяся над его боковой дверью (эта фреска была уничтожена гугенотами в 1585 г.), и паломничество к которому не раз совершали французские короли, в том числе и Людовик XI, обычно носивший на своей шляпе свинцовый образок Богоматери Эмб-рёнской.

… этот странный король… прозванный в народе Лисом из Плесси-ле-Тура. — Плесси-ле-Тур — королевский замок в селении Ла-Риш (соврем, департамент Эндр-и-Луара в центральной части Франции) близ Тура; был построен Людовиком XI в 1473 г. на месте купленного им в 1468 г. поместья Монтиль-ле-Тур и служил резиденцией короля вплоть до его смерти (30 августа 1483 г.); при Бурбонах был предан забвению, а во время Революции почти полностью разрушен.

… Он полностью владел Маконне, Шароле и Осерруа… — Маконне — историческая область на юге Бургундии, в соврем, департаменте Сона-и-Луара, с главным городом Макон; в 1435 г., в соответствии с Аррасским мирным договором, была уступлена королем Карлом VII бургундскому герцогу Филиппу III Доброму, но в 1477 г., после гибели Карла Смелого, вернулась в состав Франции.

Шароле — историческая область на юге Бургундии, с главным городом Шароль (к северо-западу от Макона), в соврем, департаменте Сона-и-Луара, в 1390 г. купленная за 60 тысяч экю бургундским герцогом Филиппом II Смелым у семейства Арманьяков; в 1477 г. была захвачена Людовиком XI, но в 1493 г., в соответствии с Сан-лисским мирным договором, уступлена Габсбургам; в 1771 г. была присоединена к французской короне. До своего вступления на бургундский престол Карл Смелый носил титул графа Шароле. Осерруа — историческая провинция на северо-западе Бургундии, с главным городом Осер (расположен всего лишь в 150 км к юго-востоку от Парижа), в соврем, департаменте Йонна; была уступлена герцогу Бургундскому в 1435 г. в соответствии с Аррасским мирным договором, а в 1477 г. окончательно присоединена Людовиком XI к Франции.

… рассчитывал вынудить короля Рене отречься от Анжуйского герцогства и Арелатского королевства… — Рене I Анжуйский (1409–1480) — герцог Анжуйский и граф Прованский (с 1434 г.); унаследовав в 1434 г., после смерти своего брата, права на Неаполитанское королевство, он лишь в 1438 г. получил возможность вступить в них; однако его правление было недолгим: крайнее разорение страны позволило одному из претендентов на неаполитанский престол, арагонскому королю Альфонсу V (ок. 1396–1458; правил с 1416 г.), преодолеть сопротивление войск Рене, захватить Неаполь и короноваться там под именем Альфонса I (1442); впрочем, это не мешало Рене Анжуйскому до конца жизни носить номинальный титул короля Неаполитанского; он был ценителем и покровителем искусств, увлекался живописью, стихотворчеством и заслужил прозвание "Добрый король Рене".

… он завоевал Лотарингию… — Лотарингия — пограничная область между Францией и Германией, в течение почти тысячи лет слу-

жившая объектом борьбы между этими странами. Часть ее (т. н. Верхняя Лотарингия с главным городом Нанси) с XI в. входила в состав Священной Римской империи в качестве самостоятельного герцогства. Примерно с XVI в. началось постепенное присоединение Верхней Лотарингии к Французскому королевству; в 1766 г. она была окончательно включена в состав Франции и утратила свою политическую независимость.

В 1473 г., после смерти герцога Лотарингского Николая Анжуйского, ему наследовал его двоюродный брат, юный Рене II Анжуйский (1451–1508); Карл Смелый заставил его подписать договор, в соответствии с которым во многих лотарингских городах размещались бургундские гарнизоны; однако весной 1475 г., опираясь на свое тайное соглашение с Людовиком XI, герцог Рене II разорвал соглашение с Карлом Смелым, который после этого, осенью того же года, вторгся в Лотарингию и захватил ее.

… держал под залогом земли Ферретта и часть Эльзаса… — Ферретт (нем. Пфирт) — графство на юге Эльзаса, с центром в одноименном городке, расположенном в 25 км к югу от Мюльхаузена; ныне кантон в соврем, французском департаменте Верхний Рейн; в 1324 г., после смерти графа Ульриха III, отошло его зятю, герцогу Альбрехту II Австрийскому (1298–1358); в 1648 г. было присоединено к Франции.

Эльзас — историческая область на востоке Франции, на границе с Германией, которая служила яблоком раздора между этими двумя государствами в течение многих веков и была присоединена к Франции в 1678 г.

В 1469 г., испытывая нехватку денег, герцог Сигизмунд (см. при-меч. к с. 221) взял в долг у герцога Карла Смелого 50 000 гульденов, предоставив ему в качестве залога часть своих земель вдоль Рейна и в Эльзасе, а затем, добившись улучшения своего финансового положения, решил выкупить заложенные им старинные габсбургские владения, однако это встретило отказ со стороны герцога Бургундского, что и привело в конечном счете к Бургундским войнам (1474–1477), в ходе которых погиб Карл Смелый.

… купил герцогство Гельдернское… — Гельдернское герцогство — историческая область в Северо-Западной Европе, северная часть которой (Нижний Гелдерн) вошла в 1581 г. в состав Соединенных провинций и носит ныне название Гелдерланд (главный город — Арнем), а почти вся южная ее часть входит теперь в состав Германии (округ в земле Северный Рейн — Вестфалия, с центром в городе Гельдерн).

Карл Смелый приобрел Гельдерн у герцога Арнольда Эгмонта (1410–1473; правил в 1423–1465 и 1471–1473 гг.) за 300 тысяч флоринов и вступил во владение герцогством после смерти Арнольда.

… зарился на герцогство Люксембургское… — Герцогство Люксембургское — историческая область в Западной Европе, граничащая с Францией и Германией, с кон. X в. феодальное государство в составе Священной Римской империи, с 1355 г. — герцогство; охватывало территории современного Великого герцогства Люксембургского, провинции Люксембург и части провинции Льеж в Бельгии, а также земли в Северо-Восточной Франции (в соврем, департаментах Мозель и Мёрт-и-Мозель); в 1441 г. оно было продано бездетной герцогиней Елизаветой Люксембургской (1390–1451), правившей с 1411 г., герцогу Бургундскому Филиппу III Доброму, с уловием, что он вступит во владение этими землями лишь после ее смерти, однако Филипп III захватил их спустя два года, в 1443 г., а потому не имел права называть себя герцогом Люксембургским, так как этот титул оспаривала у него Анна Австрийская (1432–1462), ландграфиня Тюрингии, ближайшая родственница Люксембургов.

… держал наготове и выставил в церкви святого Максимина скипетр и корону… — Имеется в виду церковь старинного бенедиктинского аббатства в Трире, посвященного святому Максимину (?—346), епископу Трирскому с 329 г. Торжественная церемония коронования герцога Карла Смелого королевской короной должна была состояться там в ноябре 1473 г., однако накануне назначенного дня император Фридрих III, не предупредив герцога, покинул Трир.

… это был Георг Баденский, епископ Меца… — Георг I Баденский (1433–1484) — епископ Меца с 1461 г.; сын маркграфа Баденского Якоба I (1407–1453; правил с 1431 г.) и его жены (ок. 1422) Екатерины Лотарингской (1407–1439), свояченицы герцога Рене I Анжуйского.

… он заручился обещанием императора Фридриха III сделать его главным имперским наместником… — Фридрих III Габсбург (1415–1493) — германский король с 1440 г., император с 1452 г., эрцгерцог Австрийский с 1457 г.; сын Эрнста Железного (1377–1424), герцога Передней Австрии с 1406 г., и его второй жены (с 1412 г.) Цим-барки Мазовецкой (ок. 1394–1429).

… пообещал ему отдать свою дочь Марию за его сына Максимилиана. — Мария Бургундская, самая богатая наследница в Европе, в 1477 г. вышла замуж за сына Фридриха III, эрцгерцога Максимилиана (см. примеч. к с. 24).

300… подписал договор с герцогом Бретани, ненадежным союзником… —

Бретань — историческая провинция на западе Франции, на одноименном полуострове, омываемом Атлантическим океаном; главный город — Ренн; независимое герцогство, с 1491 г. оказавшееся в личной унии с Францией, а в 1532 г. присоединенное к ней. Здесь имеется в виду Франциск II де Дрё (1435–1488) — герцог Бретани с 1458 г., старший сын Ричарда де Дрё (1395–1438), графа д'Этампа, и его жены с 1423 г. Маргариты Орлеанской (ок. 1405–1466), племянник герцога Бретонского Артура III (1393–1458; правил с 1457 г.); в постоянной борьбе с французским королем пытался отстоять независимость своего государства.

… возобновил перемирие с королем Арагона. — Имеется в виду Хуан II Великий (1397–1479) — король Арагона с 1458 г., сын Фердинанда I (1380–1416; правил с 1412 г.) и его жены с 1394 г. Элеоноры Кастильской (1374–1435).

Военные столкновения между Людовиком XI и Арагоном происходили из-за графства Руссильон, находившегося в то время в вассальной зависимости от арагонских королей и в 1461 г. отданного французскому королю в качестве залога за крупную денежную помощь, которую он предоставил Хуану II. Однако население графства постоянно восставало против французской оккупации, и в феврале 1473 г. Хуан II попытался вернуть себе это владение. Здесь, видимо, речь идет о Перпиньянском мирном договоре 14 июля 1473 г.

… приказал убить графа д'Арманьяка… — Имеется в виду Жан V д'Арманьяк (1420–1473) — граф д’Арманьяк с 1450 г., сын Жана IV д'Арманьяка (1396–1450; графе 1418 г.) и его второй жены (с 1419 г.)

Изабеллы д’Эврё (1395–1450); своевольный вассал и храбрый военачальник Карла VII, вступивший в конфликт с королем и возмутивший современников своим скандальным поведением: он вступил в связь с собственной сестрой, красавицей Изабеллой (1430–1476), и имел от нее трех детей; в 1460 г. решением Парижского парламента был признан виновным в оскорблении величества, инцесте, мятеже и неповиновению правосудию, приговорен к вечному изгнанию и лишен всех своих владений; помилованный в 1461 г. новым королем, Людовиком XI, он, однако, продолжает открыто выказывать своеволие и неповиновение королевской власти, выступает на стороне Лиги Общего блага, воюющей с королем, не раз сражается с посланными против него королевскими войсками, а в октябре 1472 г. захватывает оккупированный ими город Лектур, столицу графства Арманьяк, и удерживает его в течение четырех месяцев, пытаясь добиться для себя охранной грамотой, чтобы лично явиться в Париж и оправдаться там в своих преступлениях; получив ее, он на условиях почетной капитуляции сдает крепость королевским солдатам, но в тот же день, 6 марта 1473 г., погибает в учиненной ими резне.

… устроив так, что у беременной графини случился выкидыш, завладел ее графством. — В 1468 г. граф Жан V д’Арманьяк женился на Жанне де Фуа (ок. 1454—ок. 1476), дочери Гастона IV (1422–1472), графа де Фуа, и его жены с 1436 г. Элеоноры I Арагонской (1426–1479), королевы Наварры; после гибели мужа беременную графиню заточили в крепость и, чтобы у мятежного дома Арманьяков не осталось законных наследников, заставили выпить снадобье, вызывающее выкидыш.

… отравил герцога Гиенского… — Герцог Гиенский — имеется в виду Карл де Валуа (1446–1472), младший брат Людовика XI и его злейший враг, неустанно враждовавший с ним, но каждый раз получавший от него в знак примирения огромные владения и связанные с ними высокие титулы: герцога Беррийского (1461), герцога Нормандского (1465), герцога Гиенского (1469); умер, вероятно, от туберкулеза, осложненного сифилисом; поскольку у него не было законных наследников, все его владения отошли короне.

… привлек герцога Алансонского к суду и конфисковал его владения… — Герцог Алансонский — Жан II Алансонский (1409–1476), сын Жана I (1385–1415), герцога Алансонского с 1414 г., и его жены с 1396 г. Марии Бретонской (1391–1446); зять графа Жана V д'Арманьяка, женатый с 1437 г. на его сестре Марии (ок. 1420–1473); военачальник, соратник Жанны д’Арк; кавалер ордена Золотого Руна (1440); был обвинен в оскорблении величества, и его дважды приговаривали к смерти — в 1458 и 1474 гг., но каждый раз казнь заменяли тюремным заточением; лишенный своих владений, он умер, находясь в заключении.

… приказал казнить коннетабля де Сен-Поля и упразднил его должность… — Лишь в 1483 г., спустя восемь лет после казни Сен-Поля (см. примеч. к с. 225), уже при короле Карле VIII, во Франции появился новый коннетабль: им стал герцог Бурбонский Иоанн II (1426–1488).

… осадил в Карлб герцога Немурского… — Карл^ — селение в Центральной Франции, в Оверни, в соврем, департаменте Канталь, в средние века столица Карладского виконтства, которое в 1631 г. отошло французской короне, а в 1642 г. было пожаловано королем

Людовиком XIII князьям Монако, сохранявшим его до 1789 г; там находилась одна из самых мощных и неприступных французских крепостей, уничтоженная в 1604 г.

Герцог Немурский — Жак д’Арманьяк (ок. 1433–1477), сын Бернара д'Арманьяка (ок. 1400—ок. 1462), виконта де Карлй, и его жены с 1429 г. Элеоноры Бурбонской (1412–1464), герцогини Немурской и графини де Ла Марш; двоюродный брат Жана V д’Арманьяка; герцог Немурский (1462); военачальник Карла VII, а затем Людовика XI, примкнувший в 1464 г. к его противникам; в феврале 1476 г. был осажден в своем замке Карл£ правительственными войсками, сдался им, был препровожден в Бастилию, судим и обезглавлен 4 августа 1477 г.

… отдал в жены Людовику, герцогу Орлеанскому, свою дочь Жанну… — Жанна Французская (1464–1505) — вторая дочь Людовика XI и Шарлотты Савойской, болезненная и некрасивая, с 1476 г. жена герцога Людовика Орлеанского (1462–1515), которого Людовик XI, его троюродный брат, заставил на ней жениться и который, став в 1498 г. французским королем под именем Людовика XII, в том же году развелся с ней, получив на это разрешение папы римского; после развода посвятила жизнь делам благочестия и в 1501 г. основала в городе Бурже женский монашеский орден Благовещения; в 1950 г. была канонизирована.

… а Петру Бурбонскому, сиру де Боже, — свою дочь Анну. — См. при-меч. к с. 31.

… отправил посольство к королю Рене, чтобы заявить о своих давних притязаниях, какие у него были в качестве наследника своей матери и кредитора, на все владения и имения Анжуйского дома… — Мать Людовика XI, Мария Анжуйская (1404–1463), с 1422 г. супруга Карла VII, была старшей сестрой Рене I Анжуйского.

… госпожа Маргарита, королева Англии, недавно получившая свободу благодаря мирному договору, заключенному им в Пекиньи… — Маргарита Анжуйская (1429–1482) — дочь Рене I Анжуйского и его жены с 1420 г. Изабеллы Лотарингской (1400–1453), двоюродная сестра Людовика XI; с 1445 г. жена английского короля Генриха VI (1421–1471; правил в 1422–1461 и 1470–1471 гг.), сыгравшая значительную роль в Войне Алой и Белой розы (1455–1487). Пекиньи — селение на северо-востоке Франции, в Пикардии, в соврем. департаменте Сомма; 29 августа 1475 г. Людовик XI и английский король Эдуард IV (1442–1483; правил в 1461–1470 и 1471–1483 гг.) заключили там мир, положивший конец Столетней войне. В соответствии с одной из статей этого договора, Людовик XI выплатил Эдуарду IV пятьдесят тысяч золотых экю за освобождение Маргариты Анжуйской, находившейся в плену у английского короля. Эти деньги предоставил ее отец, Рене Анжуйский, у которогоЛюдовик XI в обмен на свое посредничество вырвал обещание отдать ему Анжу, Бар, Лотарингию и Прованс.

… избрав на этот раз собор Богоматери в Ле-Люи-ан-Веле, который был знаменит скульптурным изображением Пресвятой Девы, вырезанным из дерева ситтим пророком Иеремией… — Ле-Пюи-ан-Веле — город в Центральной Франции, в Оверни, стоящий на паломнической дороге в испанский город Сантьяго-де-Компостела; административный центр соврем, департамента Верхняя Луара; его кафедральный собор, посвященный Богоматери Благовещения, датируется XI–XIII вв.

Упомянутая скульптура, изображавшая Богоматерь с младенцем Иисусом у нее на коленях и весьма напоминавшая египетскую богиню Изиду, была вырезана из черного дерева и считалась даром короля Людовика IX, который привез ее из Святой земли; в 1794 г., во время Революции, она была сожжена на городской площади. Ситтим — несколько раз упоминаемое в Библии гибкое и твердое дерево, из которого была сделана Скиния Завета (Исход, 25: 5 и 26: 15; Исаия, 41: 19); разновидность акации.

Иеремия (ок. 645—ок. 580 до н. э.) — второй из четырех великих ветхозаветных пророков, сын священника Хелкии; автор трех книг Библии: Книги пророка Иеремии, Плача пророка Иеремии и Послания Иеремии; в них он страстно обличал грехи своего народа, особенно идолопоклонство, и скорбел по поводу гибели Иудейского царства.

301… когда победитель вступал в Нанси… — Карл Смелый захватил

Нанси 30 ноября 1475 г., после четырехнедельной осады, и вскоре объявил о своем намерении сделать этот город столицей Бургундского государства.

… справа от него ехал герцог Тарантский, сын короля Неаполя… — Имеется в виду принц Фридрих (Федерико) Арагонский (1452–1504) — второй сын неаполитанского короля Фердинанда I Арагонского (1423–1494; правил с 1458 г.) и его жены с 1444 г. принцессы Изабеллы Тарантской (ок. 1424–1465), унаследовавший от матери титул принца Тарантского (1465); король Неаполитанского королевства в 1496–1501 гг. под именем Фридриха I Арагонского, последний из Арагонской династии; с сентября 1475 г. по июнь 1476 г. находился при дворе Карла Смелого, который был союзником его отца; умер, находясь в почетном плену во Франции, в замке Плесси-ле-Тур.

… слева — герцог Клевский… — Иоанн, второй герцог Клевский (1419–1481) — сын Адольфа де Ла Марка (1373–1448), первого герцога Клевского, и его жены с 1406 г. Марии Бургундской (1393–1463); двоюродный брат Карла Смелого.

… позади — граф Антуан, великий бастард Бургундский… — См. примеч. к с. 220.

… графы Нассау, Марль, Шиме и Кампо-Бассо… — Граф Нассау — Энгельберт II (1451–1504), граф Нассау с 1475 г.; сын графа Иоганна IV (1410–1475) и его жены с 1440 г. Марии фон Лон-Хайнсберг (1426–1502); придворный Карла Смелого, кавалер ордена Золотого Руна (1473); участвовал в захвате Лотарингии и в сражениях при Грансоне, Муртене и Нанси; наместник Фландрии с 1486 г. и Нидерландов с 1496 г.

Граф Марль — см. примеч. к с. 225.

Граф Шиме — Филипп де Крой (1437–1482), второй граф де Шиме (с 1473 г.), кавалер ордена Золотого Руна (1473).

Граф Кампо-Бассо — Никола ди Монфорте, граф ди Кампобассо (1415–1478), неаполитанский кондотьер, состоявший на службе у Карла Смелого, но накануне сражения при Нанси перешедший на сторону герцога Рене II Лотарингского.

… среди его военачальников был Жак, граф де Ромон, дядя молодого герцога, правившего в Савойе… — Граф де Ромон (см. примеч. к с. 220) был дядей правившего в то время герцога Савойского Фили-берта I (1465–1482; правил с 1472 г.), сына герцога Амедея IX (1435–1472; правил с 1465 г.) и его жены с 1452 г. Иоланды Французской (1434–1478), младшей сестры Людовика XI.

… к числу его преданных сторонников принадлежал епископ Женевский Людовик… — Имеется в виду Иоанн Людовик Савойский (ок. 1447–1482) — епископ Женевы с 1460 г., сын герцога Савойского Людовика I (1413–1465; правил с 1439 г.) и его жены с 1433 г. Анны Лузиньян (1418–1462), старший брат графа де Ромона.

… он заключил союз с герцогом Миланским, пообещав его сыну свою дочь, уже предложенную им герцогу Калабрийскому и эрцгерцогу Максимилиану… — Карл Смелый заключил союз с герцогом Миланским Галеаццо Мария Сфорца (1444–1476; герцог с 1466 г.) в январе 1475 г.; Галеаццо Мария Сфорца с 1468 г. был женат вторым браком на Бонне Савойской (1449–1503), однако их сыновья Джан Галеаццо (1469–1494) и Эрмес (1470–1503) явно были слишком малы, что претендовать на руку дочери Карла Смелого, восемнадцатилетней Марии Бургундской (см. примеч. к с. 24).

Герцог Калабрийский — здесь: Николай Анжуйский (1448–1473), герцог Лотарингии в 1470–1473 гг.; внук Рене I Анжуйского, носивший номинальный титул герцога Калабрийского; сын герцога Лотарингского Иоанна II (1425–1470; правил с 1453 г.) и его жены с 1444 г. Марии Бурбонской (1428–1448); в 1461 г. был помолвлен с Анной Французской, старшей дочерью короля Людовика XI; оказавшись замешан в распри между французским королем и герцогом Бургундским, разорвал эту помолвку, после того как Карл Смелый предложил ему руку своей единственной дочери и наследницы (1472); скоропостижно скончался в возрасте 25 лет (как предполагают, был отравлен по приказу Людовика XI, страшившегося бургундско-лотарингского союза).

… располагая краем Ферретт, отданным ему в качестве залога герцогом Сигизмундом… — См. примеч. к с. 299.

… он отправил туда наместником Петера фон Хагенбаха… — Петер фон Хагенбах (ок. 1423–1474) — бургундский рыцарь, эльзасский дворянин, рыцарь братства Святого Георгия, офицер Карла Смелого, с 1469 г. наместник (ландфогт) его эльзасских владений, отличавшийся жестокостью и деспотичностью; в результате восстания, поднявшегося против него, был взят под стражу, судим и обезглавлен в Брайзахе 9 мая 1474 г.

Рассказывая о суде над Хагенбахом и его казни, Дюма придерживается сочинения Баранта (см. примеч. к с. 15) "История герцогов Бургундских" (том X).

… Он захватил замок Ортенбург и всю долину Вилле, принадлежавшие жителям Страсбурга. — Ортенбург — замок в 6 км к северо-западу от города Шлеттштадт, построенный в 1262–1265 гг. Рудольфом Габсбургом, будущим германским королем, и обеспечивавший контроль над долиной Вилле; с 1314 г. принадлежал богатому страсбургскому семейству Мюлленхайм, но к сер. XV в. превратился в гнездо разбойников, грабивших купцов и путешественников; в конце 1470 г. был захвачен ландфогтом Петером фон Хагенбахом и до апреля 1474 г. охранялся бургундским гарнизоном, но затем перешел под контроль жителей Страсбурга; в 1633 г., во время Тридцатилетней войны, был сожжен шведами, и от него сохранились лишь развалины.

Вилле (нем. Вайлер) — городок в Эльзасе, в Вогезах, в 15 км к северо-западу от Шлеттштадта, расположенный в живописной долине реки Гиссен (фр. Жиссен), притока Иля.

302… епископские владения прелатов в Шпейере и Базеле… — Шпейер — см. примем, к с. 247.

… водрузил знамя Бургундии над владением Шенкенберг… — Шен-кенберг — замок в кантоне Ааргау, в 5 км к северо-востоку от города Аарау, возле селения Тальхайм; построенный в первой пол. XIII в. Габсбургами, он много раз менял хозяев и, наконец, в 1460 г. стал владением города Берна; в 1470 г. Петер фон Хагенбах попытался спровоцировать мятеж окрестных жителей против власти бернцев, однако эта попытка провалилась; к настоящему времени от замка остались лишь развалины.

… сеньор фон Хойдорф… арестовал обоз швейцарских купцов, направлявшихся со своими тканями на ярмарку во Франкфурт… — Швабский рыцарь Пильгрим (Бильгери) фон Хойдорф (ок. 1400–1476), упорный противник Швейцарской конфедерации, задержал швейцарских купцов в начале апреля 1473 г. и потребовал от них огромный выкуп, однако через несколько дней они были освобождены жителями Страсбурга.

Франкфурт-на-Майне — один из крупнейших городов Германии, расположенный в земле Гессен, на реке Майн, в 30 км от места ее слияния с Рейном; известен с VIII в.; был императорской резиденцией; уже в средние века славился своими ярмарками и являлся важнейшим финансовым и коммерческим центром; до 1806 г. был свободным имперским городом, а затем стал столицей Великого герцогства Франкфуртского; в 1815–1866 гг. — вольный город, местопребывание сейма Германского союза; в 1866 г. вошел в состав Пруссии.

… заключил пленников в замке Шуттерн. — Шуттерн — селение в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, в 40 км к северу от Фрайбурга, недалеко от правого берега Рейна.

… жители Тонна воспротивились налогу… — Танн — городок во Франции, в Эльзасе, в соврем, департаменте Верхний Рейн, в 20 км к северо-западу от Мюльхаузена.

… стерев с лица земли замок бургундского Гесслера… — Имеется в виду персонаж легенды о Вильгельме Телле (см. примеч. к с. 7).

… Фридрих Фёгелин, человек небольшого роста… — Биографических сведений об этом историческом персонаже (Vogelin), командире немецких наемников, поднявших бунт против Петера фон Хаген-баха, найти не удалось.

303… направил Германа фон Эптингена с двумя сотнями конников в Ферретт… — О Германе фон Эптингене см. примеч. к с. 221.

… посланцы Страсбурга, Кольмара, Шлеттштадта, Фрайбурга-им-Брайсгау, Базеля, Берна и Золотурна, соберутся в Брайзахе… — Брайзах — старинный укрепленный город в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, на правом берегу Рейна, в 18 км к востоку от Кольмара; напротив него, на другой стороне Рейна, в Эльзасе, стоит французский город Нёф-Бризак, построенный в 1699–1702 гг. по приказу Людовика XIV.

Кольмар — город во Франции, в Эльзасе, административный центр соврем, департамента Верхний Рейн; с 1278 г. — вольный имперский город, с 1354 г. член союза десяти вольных имперских городов Эльзаса (Десятиградия); в составе Франции находится с 1679 г Шлеттштадт (фр. Селеста) — город во Франции, в Эльзасе, в 22 км к северу от Кольмара, на левом берегу реки Иль; с 1217 г. — вольный имперский город, с 1354 г. — член эльзасского Десятиградия. Фрайбург-им-Брайсгау — город в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, в 20 км к востоку от Брайзаха, являющегося центром исторической области Брайсгау; основан в 1120 г.; известен своим университетом, основанным в 1457 г.

Базель — город на северо-западе Швейцарии, на Рейне, у границы Франции и Германии; ныне административный центр немецкоязычного кантона Базель-Штадт, крупный речной порт; находится в 50 км к югу от Брайзаха.

304… Каспар Хуртер, герольд империи… — Сведений об этом персонаже (Hurter, а по другим сведениям, Hurder) найти не удалось.

305… Томас Шютц, судья из Энзисхайма… — Энзисхайм (фр. Энси-сем) — городок в Эльзасе, в 17 км к северу от Мюльхаузена.

306… эрцгерцог Сигизмунд, маркграф Баденский, города Страсбург, Кольмар, Хагенау, Шлеттштадт, Мюльхаузен и Баден вступили в переговоры… — Маркграфом Баденским в это время (с 1453 г.) был Карл I (ок. 1427–1475).

Хагенау (фр. Агно) — город во Франции, в Эльзасе, в соврем, департаменте Нижний Рейн, в 28 км к северу от Страсбурга; с 1354 г. входил в эльзасское Десятиградие; к Франции отошел окончательно в 1679 г.

Мюльхаузен (фр. Мюлуз) — город во Франции, в Эльзасе, в соврем, департаменте Нижний Рейн, в 25 км к северо-западу от Базеля; в 1354–1515 гг. входил в эльзасское Десятиградие; к Франции был присоединен в 1798 г.

Баден (с 1931 г. Баден-Баден) — здесь: город на юго-западе Германии, в земле Баден-Вюртемберг, на западных склонах Шварцвальда, в 40 км к северо-востоку от Страсбурга; знаменитое курортное место, известное с античных времен; в XIV–XVII вв. резиденция маркграфов Баденских.

… отправились помолиться в Айнзидельн, в монастырь Богоматери отшельников. — Айнзидельн — см. примеч. к с. 6.

… Стефан фон Хагенбах, прибывший туда, чтобы просить герцога отомстить за брата… — Стефан фон Хагенбах (1426—?) — младший брат Петера фон Хагенбаха.

… Никлаус фон Дисбах, приехавший просить помощи от имени Лиги. — Никлаус фон Дисбах (1430–1475) — бернский дворянин, политический деятель, дипломат и военачальник, глава французской партии в Берне, член Малого совета (с 1452 г.), градоначальник в 1465–1466 и 1474–1475 гг.

LXII. Захват замка Г]рансон

307… войско герцога насчитывало, по словам Коммина, пятьдесят тысяч человек… — Филипп де Коммин (ок. 1445–1511) — французский политик, дипломат и мемуарист, по происхождению фламандец; с 1464 г. состоял на службе у Карла Смелого, а в 1472 г. перешел на сторону Людовика XI и стал одним из его доверенных советников; после смерти Людовика XI участвовал в дворцовых интригах, в 1487 г. подвергся тюремному заключению, а в 1489 г. — ссылке; автор восьмитомных "Мемуров", написанных в 1489–1498 гг., охватывающих период с 1464 по 1498 гг. и впервые изданных в 1524–1528 гг.

… Под командованием Карла Бургундского находились сын короля Неаполя, Филипп Баденский, граф де Ромон, герцог Клевский, граф де Марль и сир де Шатель-Гийон… — Филипп Баденский — Филипп фон Хохберг (Хахберг; ок. 1452–1503), сын графа Нёвшательского и маркграфа Баден-Заузенбергского Рудольфа IV (см. примем, к с. 308) и его жены (ок. 1449 г.) Маргариты Вьеннской (ок. 1430-ок. 1477); военачальник и дипломат, с 1470 г. состоявший на службе у герцога Карла Смелого и участвовавший в сражениях при Грансоне и Муртене, а после его гибели служивший Людовику XI и сделавший при французском дворе блестящую карьеру; с 1487 г., после смерти отца, граф Нёвшательский и маркграф Баден-Заузен-бергский; ок. 1476 г. женился на Марии Савойской (ок. 1455–1512), племяннице Людовика XI; в 1491 г. стал губернатором Прованса и великим камергером Франции.

Сир де Шатель-Гийон — Луи де Шалон (7—1476), владетель Шатель-Гийона и Орба с 1463 г., сын Луи де Шалон-Арле (ок. 1390–1463), князя Оранского с 1418 г., и его второй жены (с 1446 г.) Элеоноры д'Арманьяк (1423–1456); кавалер ордена Золотого Руна (1468); погиб в сражении при Грансоне, командуя авангардом бургундских войск.

… хрустальная рака святого Андрея… — Святой Андрей — один из апостолов Иисуса Христа, брат апостола Петра, персонаж Нового Завета; согласно преданию, принял мученическую смерть в греческом городе Патры ок. 70 г.; считался покровителем Бургундии.

… остенсорий изумительной работы… — Остенсорий (монстран-ция) — особого рода дарохранительница, употребляемая в католической церкви начиная с XIII в. для поклонения Святым Дарам.

… его печать, которая весила две марки, его цепь ордена Золотого Руна… — Марка — см. примем, к с. 41.

Об ордене Золотого Руна см. примем, к с. 24.

…он сам и вельможи его двора словно становились на место победителя Пора и полководцев, которым предстояло после смерти македонского царя разделить между собой созданную им державу. — Пор (? — ок. 317 до н. э.) — правитель одного из индийских царств, армию которого в 326 г. до н. э. разгромил на реке Гидасп (соврем. Джелам, левый приток Инда) царь Александр Македонский.

… любимым героем герцога был Ганнибал… — Ганнибал — см. примем. к с. 89.

308 … он не положил сочинение Тита Ливия в золотую шкатулку, как это сделал Александр Макекдонский с поэмой Гомера… — Тит Ливий — см. примем, к с. 80.

Как сообщает Плутарх, Александр Македонский всегда имел при себе список "Илиады", исправленный Аристотелем; царь хранил его в драгоценной шкатулке, доставшейся ему после победы над Дарием, и на ночь клал себе под подушку вместе с кинжалом ("Александр Македонский", VIII).

… торговцы провизией, вином и гипокрасом… — Гипокрас — распространенный в средние века пряный напиток: смесь вина, воды, корицы, имбиря, гвоздики и меда.

… Старый граф Нёвшательский, маркграф Рудольф, сын которого, Филипп Баденский, находился в армии герцога… — Граф Нёвшательский — имеется в виду Рудольф IV фон Хохберг (ок. 1427–1487), граф Нёвшательский с 1458 г. и маркграф Баден-Заузенбергский с 1441 г.; военачальник и дипломат; сын Вильгельма фон Хохберга (1406–1473), маркграфа Баден-Заузенбергского в 1428–1441 гг., и его жены с 1425 г. Елизаветы Монфор-Брегенц (ок. 1399–1438); родственник, приемный сын и наследник Иоганна фон Фрайбурга (1396–1458), графа Нёвшательского с 1424 г.; с 1458 г. камергер герцога Бургундского Филиппа Доброго; в 1468 г. губернатор Люксембурга.

… с высоты Хазенматта и Рётифлюэ… — Хазенматт — гора высотой 1 445 м в 7 км к северо-западу от Золотурна.

Рётифлуэ — см. примем, к с. 291.

309… Никлаус фон Шарнахталь, бургомистр Берна, направился в Мур-тен… — Никлаус фон Шарнахталь (1419–1489) — швейцарский военачальник и дипломат, владетель замка Оберхофен на берегу Тунского озера; командующий швейцарскими войсками в сражениях при Грансоне и Муртене, градоначальник (шультгейс) Берна.

… вступил на земли Конфедерации, следуя через Жунь… — Жунь — городок на юго-востоке Франции, в горах Юры, в исторической области Франш-Конте, в соврем, департаменте Ду, в 4 км от швейцарской границы, в 20 км к западу от Грансона; в средние века важный пункт на пути в Италию; в 1475 г. был захвачен, разграблен и сожжен бернцами.

… он тотчас двинулся на Орб… — Орб — городок в кантоне Во, в 15 км к востоку от Жуня и в 12 км к юго-западу от Грансона.

… дойдя до Ивердона, он осадил этот город… — Ивердон (с 1981 г. — Ивердон-ле-Бен) — старинный городок в кантоне Во, на южной оконечности Нёвшательского озера, в 3 км к югу от Грансона; в римскую эпоху назывался Эбуродунум; славится своими термальными источниками.

… под предводительством Ганса Шюрпфа из Люцерна… — Ганс Шюрпф — люцернский советник, командир гарнизона Ивердона.

… их впустил командовавший там Ганс Мюллер из Берна. — Ганс Мюллер — заместитель командира гарнизона Ивердона.

310… обрушили на солдат этот смертоносный град, подобный тому, какой Господь наслал на аморреев. — Аморреи — кочевой западносемитский народ древней Передней Азии, упоминаемый в Библии. Здесь имеется в виду библейский эпизод, где описывается, как Иегова выступил на стороне евреев в ходе сражения при Гаваоне, которое они вели с аморреями: "Господь бросал на них с небес большие камни [града]… и они умирали, больше было тех, которые умерли от камней града, нежели тех, которых умертвили сыны Израилевы мечом…" (Иисус Навин, 10: 11).

… подъемный мост опустился прямо посреди пламени, словно образовав проход через Тартар… — Тартар — в древнегреческой мифологии расположенная под Аидом глубочайшая бездна, куда после титаномахии Зевс низринул своего отца Кроноса и других титанов.

… покинул Безансон 6 февраля… — Безансон — город на востоке Франции, на реке Ду, административный центр соврем, департамента Ду, столица исторической провинции Франш-Конте.

311… командующий гарнизоном Георг фон Штайн тяжело заболел… — Георг фон Штайн — командующий гарнизоном Грансона, горожанин Берна.

… командир артиллерией Иоганн Тиллер был убит… — Сведений о этом персонаже (Tiller, а по другим данным — Tillier), которому оторвало голову пушечным ядром, найти не удалось.

… обоз прибыл в Эставайе… — Эставайе — см. примем, к с. 220.

… Генрих Диттлингер, командовавший этой бесполезной операцией… — Вероятно, это был бернский купец-меховщик, член Малого совета города (1470), один из авторов "Бернской хроники" (1470) Генрих Диттлингер (?—1479).

… Иоганн Вилер, сменивший Георга фон Штайна, требовал сдаться… — Биографических сведений об этом бернском офицере, который сдал Грансон, за что поплатились жизнью и он сам, и еще еще более четырехсот защитников крепости, найти не удалось.

… от имени маркграфа Филиппа Баденского явился некий бургундский дворянин, предложивший гарнизону почетные условия капитуляции… — Этим дворянином, обманувшим гарнизон Грансона, был Жан де Сен-Лу, сеньор де Роншан.

… Фрайбург был предан огню и мечу… — Фрайбург — см. примем, к с. 303.

312… он напоминал о Брие, лотарингском городе… — Брие — городок на северо-востоке Франции, в соврем, департаменте Мёрт-и-Мозель; был осажден Карлом Смелым в 1475 г. и, несмотря на героическую оборону гарнизона, которым командовал Жерар д'Авиллер, великий конюший герцога Рене II Лотарингского, был вынужден капитулировать.

LXIII. Сражение

313… Петерман де Фосиньи из Фрайбурга… — Петерман де Фосиньи (ок. 1434–1514) — бургомистр Фрайбурга в 1471–1474 гг., участвовавший в сражениях при Грансоне и Морате; посол во Франции в 1489 г.

314… Петер фон Рёмершталь с двумястами солдатами из Бьена… — Сведений об этом персонаже (Pierre de Romerstal) найти не удалось. Возможно, речь идет о Бенедикте фон Рёмерштале, бургомистре Бьена и военачальнике, активно действовавшем в 1476 г.

… Конрад Фогт и восемьсот человек из Золотурна. — Биографических сведений об этом золотурнском военачальнике (Conrad \bgt) найти не удалось.

… Генрих Гёльдли с полуторатысячным отрядом из Цюриха, Бадена, Ааргау, Бремгартена… — Гёльдли, Генрих (ок. 1445–1514) — бургомистр Цюриха в 1476–1482 и 1485 гг., член Малого совета в 1461–1475, 1483, 1485 и 1486–1514 гг., в сражении при Грансоне командовавший вместе с Феликсом Шварцмурером отрядами из Цюриха.

Бремгартен — городок в кантоне Ааргау, в 18 км к юго-востоку от Аарау, завоеванный Швейцарской конфедерации в 1415 г. и окончательно вошедший в ее состав в 1443 г.

… Петер Рот и восемьсот человек из Базеля… — Петер Рот (? — ок. 1488) — бургомистр Базеля с 1464 г. и до конца жизни, командовавший базельскими отрядами в сражениях при Грансоне и Мур-тене.

… Хасфуртер и восемьсот человек из Люцерна… — Хасфуртер, Генрих (ок. 1424—ок. 1483) — швейцарский политик, военачальник и дипломат; один из богатейших людей Люцерна; член Малого совета этого города в 1447–1483 гг. и его бургомистр в 1460, 1473, 1477 и 1479 гг.

… Рауль Рединг и четыре тысячи человек из старых немецких лиг… — Рауль Рединг — ландман Швица, командовавший отрядами из Швица, Ури, Унтервальдена, Гларуса и Цуга.

… Герман фон Эптинген с вассалами и тяжеловооруженными солдатами эрцгерцога Сигизмунда. — Герман фон Эптинген командовал отрядами из Страсбурга, Санкт-Галлена, Шаффхаузена и Аппенце-ля, подвластных герцогу Сигизмунду.

… двинулся вперед, чтобы захватить старый замок Во-Маркус… — Вомаркус — замок и одноименное селение в кантоне Нёвшатель, на западном берегу Нёвшательского озера, в 12 км к северо-востоку от Грансона, на берегу ручья Во.

… на его место поставил сира Жоржа де Розембо… — Жорж Розем-бо, сеньор де Фромель — бургундский офицер, с 1469 г. комендант крепости Ле-Кенуа (в соврем, департаменте Нор на севере Франции).

… расположились за Арёзой, небольшой извилистой речкой, которая берет начало у храма Фей и впадает в озеро между Ле-Бье и Кор-тайо. — Арёза — реке в кантоне Нёвшатель, берущая начало возле селения Сен-Сюльпис в кантоне Во и впадающая в Нёвшательское озеро севернее Кортайо; ее длина — 31 км.

Храм Фей — пещера вблизи селения Ла-Кот-о-Фе (La-Cote-aux-F£es — букв. "Косогор фей"), расположенного в 6 км к юго-западу от истока Арёзы.

Кортайо — городок в кантоне Нёвшатель, на западном берегу Нёвшательского озера, в 20 км к северо-востоку от Грансона. Ле-Бье — имение возле городка Коломбье, на левом берегу Арёзы, у места ее впадения в Нёвшательское озеро.

315… переправились через Арёзу и направились к Горжье… — Горжье — селение в кантоне Нёвшатель, на западном берегу Нёвшательского озера, в 15 км к северо-востоку от Грансона.

… она протянулась по берегу озера перед Конкизом… — Конкиз — селение на западном берегу Нёвшательского озера, в кантоне Во, в 7 км к северо-востоку от Грансона, у подножия горы Мон-Обер (1 339 м).

… посреди которой возвышался картезианский монастырь Ланс… — Картезианский монастырь Ланс, расположенный возле Конкиза, на берегу ручья Ланей, был основан в 1317 г. на средства Пьера де Грансона, сеньора де Бельмона (7—1349) и просуществовал до 1539 г.

316… под командованием Феликса Шварцмурера и Германа фон Мюли-нена… — Биографических сведений об этих персонажах (Schwarz-murer и Mulinen) найти не удалось.

… Луи д'Эмери — правый. — Луи Ролен д’Эмери (7—1476) — бургундский военачальник, сын Никола Ролена (1376–1462), канцлера

Бургундии с 1422 г, ближайшего сподвижника герцога Филиппа III Доброго.

317… это был Ганс фон дер Груб из Берна… — Сведений об этом персонаже найти не удалось.

… Генрих Эльзенер, воин из Люцерна… — Сведений об этом персонаже найти не удалось.

… его заменил Жан де Лален… — Известно, что в битве при Грансо-не погиб Антуан де Лален, сын Гийома I де Лалена (ок. 1400–1475), наместника Голландии в 1440–1445 гг.

… сир де Пуатье принял командование на себя и тоже был убит. — Жан де Пуатье (?—1476) — бургундский военачальник, сын Жана де Пуатье, сеньора Арси-сюр-Об (7—1474).

… Сен-Сорлен и Пьетро ди Линьяно пали рядом с ним… — Сен-Сорлен — Квентин деЛа Бом-Монтревель, сеньор де Мон-Сен-Сор-лен (7—1476), бургундский военачальник, один их ближайших друзей Шатель-Гийона.

Биографических сведений о пьемонтском дворянине Пьетро ди Линьяно, командире отряда миланских наемников, найти не удалось.

… от Конкиза до берега Арнона. — Арнон — небольшая река в кантоне Во, берущая начало в горах Юры и впадающая в Нёвшатель-ское озеро между Грансоном и Конкизом, длиной около 20 км.

318… на вершине холмов Шампиньи и Бонвиллара… — Бонвиллар — селение в кантоне Во, на западном берегу Нёвшательского озера, в 4 км к северу от Грансона, на южных склонах горы Мон-Обер. Шампиньи — вероятно, имеется в виду селение Шампань, расположенное в 1 км к юго-западу от Бонвиллара.

… один — Пипином, другой — Карлом Великим, когда эти титаны франкской монархии пересекали Швейцарию… — Пипин Короткий (714–768) — франкский король с 751 г., основатель династии Каролингов; отец Карла Великого; будучи с 741 г. майордомом при Меровингах, он добился своего избрания на королевский престол и получил на это санкцию римского папы; в 754 и 756 гг. совершил походы в Италию и передал часть отвоеванных им земель папе, положив начало Папской области.

319… английские и мехельнские кружева распределили между собой солдаты… — Мехелен (фр. Малин) — город в Бельгии, в провинции Антверпен, на реке Диль, в 25 км к северо-востоку от Брюсселя, на пути в Антверпен; религиозная столица Бельгии, центр епархии; издавна славится производством кружева.

320… продал за одно экю приходскому священнику из Монтаньи… — Монтаньи — селение вблизи Ивердона, его северо-западное предместье.

… перешел в руки торговца по имени Бартоломеус… — Бартоломеус Май (ок. 1446–1531) — бернский купец, торговавший с Италией, политический деятель и военачальник, один из богатейших людей Берна; приобрел принадлежавший прежде Карлу Смелому бриллиант весом 137,5 каратов, один из самых прославленных в европейской истории, ставший позднее собственностью Медичи и получивший название "Флорентиец".

… она перепродала камень Лодовико Сфорца по прозвищу Моро… — Лодовико Сфорца — см. примеч. к с. 27.

… после смерти этого миланского герцога и пресечения его династии… — Последним герцогом Миланским из рода Сфорца стал второй сын Лодовико — Франческо II (1495–1535), правивший с 1530 г. и умерший бездетным; после его смерти герцогство Миланское было присоединено к владениям императора Карла V, приходившегося дядей Кристине Датской (1521–1590), с 1534 г. жене Франческо II, а спустя год — его вдове.

… Юлий II купил этот бриллиант за двадцать тысяч дукатов. — Юлий II (в миру — Джулиано делла Ровере; 1443–1513) — римский папа с 1503 г.; опытный политик, активно вмешивавшийся в дела европейских государств; просвещенный человек и покровитель искусств (при нем был заложен собор святого Петра в Риме); вместе с тем государь-тиран, получивший от современников прозвище "Грозный".

… Некогда украшавший корону Великих Моголов… — Великие Моголы — династия мусульманских правителей Индии (1526–1857); основателем ее стал узбекский правитель и полководец Зихир-ад-дин Мухаммед Бабур (1483–1530), потомок Тамерлана. Заметим, что империя Великих Моголов возникла уже после смерти папы Юлия II.

… был куплен купцом по имени Якоб Фуггер… — Фуггер, Якоб (1459–1525) — немецкий финансист, представитель банкирской династии Фуггеров; один из богатейших людей своего времени, основатель огромной финансовой империи, предоставлявший денежные займы Карлу V и другим монархам.

… отказался продать его… Сулейману… — Сулейман I Великолепный (1494–1566) — с 1520 г. султан Османской империи, достигшей при нем высшей точки своего развития.

… Этот камень был приобретен за пять тысяч фунтов стерлингов Генрихом VIII… — Генрих VHI Тюдор (1491–1547) — английский король с 1509 г., в годы правления которого укрепилась неограниченная монархия; в 1537 г. власти короля были подчинены сохранявшие до этого времени определенную независимость пять северных графств и Уэльс; в 1524 г. ввел в Англии протестантизм: на основании специального акта принял титул главы английской церкви, что сделало ее независимой от римского папы; по указам короля проводилась конфискация церковных земель, за бесценок переходивших в руки дворянства и буржуазии; политическая и религиозная борьба в годы его правления сопровождалась массовыми и жестокими казнями.

… дочь которого, Мария, передала его как часть своего приданого Филиппу II Испанскому. — Мария I Тюдор (1516–1558) — английская королева с 1553 г., старшая дочь Генриха VIII и его первой жены (1509–1533) Екатерины Арагонской (1485–1536); ярая сторонница католицизма, для сближения с папством и католической Испанией вступившая в 1554 г. в брак с испанским инфантом, будущим Филиппом II, который был моложе ее на одиннадцать лет. Филипп II (1527–1598) — король Испании с 1556 г., сын императора Карла V (см. примеч. к с. 102) и его супруги с 1525 г. Изабеллы Португальской (1503–1539); один из самых могущественных испанских монархов; страстный приверженец католицизма, жестоко преследовававший в своих владениях протестантов и еретиков; в 1580 г. подчинил Португалию; в результате Нидерландской революции потерял Северные Нидерланды (1581); потерпел поражение в своих попытках завоевать Англию и восстановить там католичество (1588).

… поехал в Португалию и продал его Мануэлу Великому, или Счастливому. — Мануэл I Счастливый (1469–1521) — португальский король с 1495 г., сын инфанта Фернанду (1433–1470) и его жены с 1452 г. инфанты Беатрисы (1430–1506); продолжал политику своих предшественников, направленную на расширение владений Португалии, и время его правления стало периодом наивысшего могущества страны и ее расцвета как морской державы.

… Когда в 1762 году испанцы вторглись в Португалию, Антонио, приор Крату, последней потомок свергнутой династии, эмигрировал во Францию… — Антонио (Антонью; 1531–1595) — внук португальского короля Мануэла I, незаконный сын инфанта Луиша (1506–1555) и его любовницы Виоланты Гомеш (ок. 1510–1568), последний представитель Ависской династии (1385–1580), провозгласивший себя 24 июля 1580 г., во время династического кризиса, королем Португалии под именем Антонио I, но спустя месяц, 25 августа, в битве при Алькантаре потерпевший поражение от испанских войск под командованием Фернандо Альвареса де Толедо, герцога Альбы (1507–1582), после чего Португалия была оккупирована испанцами, 25 марта 1581 г. ее королем был провозглашен испанский король Филипп II, и она оставалась испанской провинцией, которой управлял вице-король, вплоть до 1640 г., когда ей удалось вновь обрести независимость. Антонио в начале 1581 г. бежал во Францию, захватив с собой королевские алмазы, затем предпринял с помощью французского и английского оружия несколько неудачных попыток вернуть себе престол и умер в Париже.

Крату — город в Центральной Португалии, в исторической области Алту-Алентежу, в составе округа Порталегре; в 1340–1834 гг. резиденция португальского подразделения (приорства) рыцарского ордена Госпитальеров (Иоаннитов); начальники этого богатейшего приората, имевшего двадцать три командорства и владевшего огромными землями, именовались приорами Крату.

Упомянутое Дюма вторжение испанских войск в Португалию в 1762 г. относится к совершенно другому периоду ее истории — Испано-португальской войне 1761–1763 гг., которая была частью общеевропейской Семилетней войны (1756–1763); испанцы, захватившие в мае 1762 г. северо-восточную часть страны, уже к ноябрю были вытеснены из нее с помощью английских войск.

… Никола де Арле, сеньор де Санси, купил его и перепродал, дав ему перед этим свое имя. — Никола де Арле, сеньор де Санси (1546–1629) — французский политический деятель, военачальник и дипломат; владетель Санси (селение Санси-ле-Провен в соврем, департаменте Сена-и-Марна); посол в Швейцарии в 1575–1582 гг.; в 1594–1597 гг. член финансового совета, командир швейцарской гвардии (1596), посол в Англии и Германии.

Знаменитый каплевидный бриллиант весом 55,23 карата, получивший по названию поместья Никола де Арле имя Санси, французский дипломат приобрел в 1592 г. в Нидерландах; предыдущей владелицей драгоценного камня была английская королева Елизавета I, которой его уступил бывший португальский король Антонио I и которая отдала его в залог антверпенскому купцу. В 1604 г. Никола де Арле продал камень английскому королю Якову I; сменив еще много владельцев и побывав во многих странах, бриллиант стал в 1828 г. собственностью русского миллионера и мецената

Павла Николаевича Демидова (1798–1840), а в 1978 г. был приобретен Музеем Лувра, где он и хранится по сей день.

… в трех с половиной льё от Ле-Пюи… — Имеется в виду Ле-Пюи-ан-Веле (см. примем, к с. 300).

LXIV. Почему в Испании никогда не будет хорошего правления.

321… осмотрев с книгами Филиппа де Комм и на и Мюллера в руке поле битвы… — Имеются в виду "Мемуары" Филиппа Коммина (см. примем, к с. 307) и "Швейцарская история" Иоганна фон Мюллера (см. примем, к с. 193).

… и под Отёном встретили Цезаря. — В 58 г. до н. э. возле того места, где впоследствии вырос город Отён (см. примем, к с. 8), Цезарь нанес решающее поражение гельветам.

… на оконечности озера, между реками Орб и Тьель… — Орб — река на юго-востоке Франции и западе Швейцарии, относящаяся к Рейнскому бассейну; начинается во французском департаменте Юра, возле селения Ле-Рус; после слияния с речкой Талан, ниже города Орб, получает имя Тьель (нем. Циль) и впадает возле Ивер-дона в Нёвшательское озеро, а затем вытекает в него, соединяя его с Бьенским озером.

… одни — временем правления Константина, другие — Юлиана Отступника. — Константин I Великий (Флавий Валерий Аврелий Клавдий Константин; ок. 272–337) — римский император с 306 г., сын императора Констанция Хлора (см. примем, к с. 215) и его первой жены святой Елены; был провозглашен августом после смерти отца и в результате многолетней борьбы утвердился в качестве единоличного правителя; проводил политику веротерпимости, издав в 313 г. Миланский эдикт, уравнявший христианство в правах с другими исповеданиями; провел гражданские и военные реформы; вел успешные войны на границах империи; перенес столицу из Рима в Константинополь.

Юлиан Отступник — Флавий Клавдий Юлиан (ок. 331–363), римский император с 361 г.; племянник императора Константина I Великого; противник христианства, сторонник восстановления языческих традиций, в истории христианства получивший имя Юлиан Отступник; погиб во время похода в Персию.

… в Эбуродунуме существовало товарищество лодочников… — Эбуродунум — древнеримское военное поселение IV в., на месте которого стоит нынешний Ивердон.

… старый замок, построенный в 1135 году Конрадом фон Церинге-ном… — Конрад (ок. 1090–1152) — герцог Церингенский с 1122 г.; сын герцога Бертольда II Церингенского (ок. 1050–1111; герцог с 1092 г.) и Агнессы фон Райнфельден (ок. 1065–1111); наместник Бургундского королевства с 1127 г.

322… пожал руку моему доброму старому другу Пелли, в тот же вечер представившего меня г-ну Моннару — переводчику "Истории Швейцарии" Чокке… — Пелли — см. примем, к с. 47.

Моннар, Шарль (1790–1865) — видный швейцарский историк, филолог, журналист и политический деятель; протестантский священник; либеральный депутат федерального сейма (1832, 1833, 1838); профессор французской литературы в Лозаннской академии (1816–1845) и ее ректор в 1834–1836 и 1839–1841 гг.; редактор газет "Водуазский хроникёр" (1824–1833) и "Швейцарский курьер" (1840–1845); основатель Общества Французской Швейцарии (1841); переводчик "Истории швейцарского народа" Чокке (1828), а также "Истории Швейцарской конфедерации" Мюллера (1837–1840), которую он вместе с соавторами продолжил в пятитомном труде, опубликованном в 1842–1851 гг.; с 1847 г. преподавал в Бонне. "История швейцарского народа" ("Des Schweizerlands Geschihte fur das Schweizervolk") — историческое сочинение Чокке (см. при-меч. к с. 222), опубликованное в 1822 г. и много раз выходившее на французском языке в переводе Моннара.

… хотел побывать на озере Маджоре и Борромейских островах… — Лаго Маджоре — озеро на границе Швейцарии и Италии: его швейцарская часть относится к кантону Тичино, а итальянская — к областям Пьемонт и Ломбардия; общая площадь — 212 км², длина 65 км, а максимальная ширина — 5 км.

Борромейские остова — группа из трех небольших островов (Изола Белла, Изола Мадре, Изола Суперьоре) и двух островков (Изолино ди Сан Джованни и Скольо делла Мальгера) в итальянской части Лаго Маджоре, вблизи прибрежного городка Стреза: их общая площадь составляет ок. 20 га; название получили по имени аристократического итальянского семейства Борромео, владевшего ими с раннего средневековья.

… дополнить мое путешествие по Швейцарии посещением Локарно, находящегося в Тичино… — Локарно — город на юге Швейцарии, в кантоне Тичино, на северном берегу озера Лаго Маджоре.

Тичино — италоязычный кантон на юге Швейцарии, территория которого была завоевана швейцарцами в 1440–1512 гг.; главный город — Беллинцона.

… пароход, курсирующий между Женевой и Вильнёвом. — Вильнёв — см. примеч. к с. 54.

… французские газеты… были переполнены известиями о революции в Испании. — Здесь речь идет о династическом кризисе, начавшемся в Испании в 1830 г. и вылившемся вскоре в кровопролитную гражданскую войну. В 1833 г. умер, успев отменить 10 июня 1830 г. закон о праве на мужское престолонаследие в Испании, испанский король Фердинанд VII (1784–1833; правил в 1808 и 1814–1833 гг.), не имевший сыновей; королевой была объявлена его трехлетняя дочь Изабелла II (1830–1904; правила в 1833–1868 гг.), а регентшей — ее мать Мария Кристина (1806–1878), четвертая супруга короля (с 1829 г.). Однако младший брат короля дон Карлос (1788–1855), не признав права племянницы на трон, объявил себя королем Карлом V, что положило начало гражданской войне, длившейся семь лет. Окончательная победа над сторонниками дон Карлоса (карлистами) была одержана лишь в 1839 г. правительственными войсками под руководством генерала Бальдомеро Эспартеро (1793–1879).

323… Это вина святого Яго. — Яго — испанское произношение имени святого Иакова (исп. Сантьяго), апостола Христа, не раз упоминаемого в Новом Завете, сына Заведеева, брата Иоанна Богослова; согласно Евангелию, он был убит в Иерусалиме царем Иродом, а затем, как говорится уже в предании, его останки были положены в лодку, которая чудесным образом приплыла к берегу Галисии.

… каждый назвал своего представителя: Франция — святого Дионисия, Англия — святого Георгия, Италия — святого Януария, Испания — святого Яго, Россия — святого Александра Невского, Шотландия — святого Дунстана, Швейцария — святого Николая Флюеского… — Святой Дионисий — проповедник христианства в Галлии, первый епископ Парижа, ок. 250 г. обезглавленный в его окрестности римским правителем; согласно легенде, после казни он взял свою голову в руки, отнес ее к ближайшей церкви и там передал некой женщине; считается одним из небесных покровителей Франции; день его памяти отмечается 9 октября.

Святой Георгий — христианский великомученик, почитаемый католической и православной церквами; римский военачальник, ставший проповедником христианства и обезглавленный ок. 303 г. во время гонений на христиан; согласно легенде, убил змея-драко-на, истреблявшего жителей некоего города, и освободил дочь правителя этого города, отданную змею на съедение.

Святой Януарий — католический святой, епископ города Беневен-то, почитаемый как главный покровитель Неаполя; претерпел мученическую смерть в 305 г.

Александр Невский (ок. 1220–1263) — великий русский государственный деятель и полководец, князь Новгородский (1236–1240, 1240–1252 и 1258–1263 гг.) и великий князь Владимирский в 1252–1263 гг.; канонизирован Русской православной церковью в 1547 г. Святой Дунстан (ок. 909–988) — архиепископ Кентерберийский с 959 г., ближайший советник и наставник английских королей; причислен к лику святых в 1029 г.

Святой Николай Флюеский — см. примеч. к с. 97.

…Не осталось ни одной страны, вплоть до республики Сан Марино… — Светлейшая республика Сан Марино — карликовое независимое государство в восточной части Центральной Италии, существующее с 301 г. (самая старая республика в мире), площадью 61 км²; создана святым Марино, каменщиком с хорватского острова Раб, который прибыл оттуда, спасаясь от гонений за свои христианские убеждения.

325… приказал ему вернуться в Компостелу. — Компостела — имеется в виду город Сантьяго-де-Компостела на северо-западе Испании, столица исторической области Галисия, в кафедральном соборе которого, согласно преданию, захоронены нетленные мощи апостола Иакова; одна из величайших святынь католического мира.

326… сразу же тронулся в путь на Сен-Морис… — Сен-Морис — см. примеч. к с. 57.

… в тот же вечер прибыли в Бриг. — Бриг — см. примеч. к с. 334.

327… ожидала его в Мюнстере… — Мюнстер — см. примеч. к с. 339.

… был вполне расположен, как садовник графа Альмавивы, не прогонять такого хорошего хозяина. — Граф Альмавива — персонаж трилогии Бомарше "Севильский цирюльник", "Женитьба Фигаро" и "Преступная мать", знатный испанский вельможа, воплощающий в себе весь блеск и все пороки знати.

Здесь имеется в виду реплика садовника Антонио, который в ответ на угрозу графа Альмавивы выгнать его вон, отвечает, тыча себя в лоб: "Ежели тут у вас так мало, что вы не дорожите добрым слугою, то я-то уж не так глуп, чтобы прогнать доброго хозяина" ("Женитьба Фигаро", II, 21).

328… покрылись снегом вершины гор Мон-Женевр и Малого Сен-Бернара… — Монженевр — перевал в КотскихАльпах, между Францией и Италией, на высоте 1 853 м; связывает французский город Бриан-сон в департаменте Верхние Альпы с итальянским городком Чезано Торинезе в Пьемонте; в античную эпоху по нему проходил главный путь из Италии в Галлию.

Малый Сен-Бернар — см. примем, к с. 162.

… этот путь, намеченный переходом нашей армии и проторенный пятой исполина, — это Симплонская дорога. — Симплонская дорога — военно-стратегическая трасса, соединяющая швейцарский город Бриг в кантоне Во с итальянским городом Домодоссола в Пьемонте и проходящая через Симплонский перевал; ее длина — 66 км; проложенная в 1801–1805 гг. по приказу первого консула Наполеона Бонапарта французскими и итальянскими инженерами, которыми руководил французский мостостроитель Никола Сеар (1745–1821), она стала одним из самых выдающихся инженерных сооружений своего времени.

… дорога, ставшая соперницей той, что проложили Тиберий Нерон, Юлий Цезарь и Домициан… — Тит Флавий Домициан (51–96) — римский император (с 81 г.) из династии Флавиев, младший сын императора Веспасиана; в своем управлении утверждал монархические принципы; вел малоуспешные войны на северных границах империи; был убит заговорщиками.

… начинается в Глисе, оставляет слева Бриг… — Глис — селение к юго-западу от Брига, ныне вошедшее в городскую черту.

… долины Гантера и Сальтины… — Сальтина — небольшая горная речка, длиной около 5 км, на которой стоит Бриг; левый приток Роны; образуется слиянием двух горных ручьев — Гантербах и Таферна.

329… деревня Симплон, это свидетельство рукотворной победы долины над горами, убогая по виду… — Симплон — небольшое селение в кантоне Вале, на южном склоне Симплонского перевала, на Симплонской дороге, в 12 км от итальянской границы; расположено на высоте 1 472 м, и зима в нем длится восемь месяцев; в 1835 г. состояло из 60 каменных домов, двух постоялых дворов, мельницы и кузницы.

… на пути у вас оказывается тоннель Альгаби… — Альгаби (Габи; нем. Гштайг-ам-Крумбах) — населенный пункт в 2 км к юго-востоку от селения Симплон, у места слияния горных речек Крумбах и Лаггина; тоннель Альгаби имеет длину 65 м, ширину 8 м и высоту 6 м.

… выводит к долине Гондо… — Гондо (нем. Гунт) — населенный пункт на Симплонской дороге, в 6 км к востоку от деревни Симплон, последний перед итальянской границей.

… от дороги до реки Довериа… — Довериа (Дивериа) — река в Альпах, на территории Швейцарии и Италии; образуется слиянием у селения Габи речек Крумбах и Лаггина и возле Креволы впадает в реку Точе, которая несет свои воды к озеру Лаго Маджоре; длина ее около 25 км.

… он приводит к тоннелю Гондо длиной в семьсот шагов… — Тоннель Гондо, длиной 222 м, шириной 8 м и высотой 8 м, стал самым сложным сооружением на Симплонской дороге: его прокладывали днем и ночью в течение пятнадцати месяцев более 1 200 рабочих; строительством руководили итальянские инженеры Джанелла, Босси и Вивьяни.

… Напротив одного из них можно прочесть слова, написанные рукой, которая привыкла высекать даты на граните… — Надпись "/ERE ITALO. MDCCCV. NAR IMP." ("На средства Италии. 1805 год. Имп[ератор] Нап[олеон]"), выбитая у входа в тоннель Гондо, призвана была стать напоминанием о вкладе Италии в строительство Симплонской дороги.

… Человек, начертавший их, верил, что не с его рождения и не с его бегства, как это было с Иисусом Христом и Магометом, а с его победы начнется для Италии новая эра. — Имеются в виду христианское летосчисление, начало которого ведется с рождения Иисуса Христа, и мусульманское, отправной точкой которого стала хиджра (араб, "бегство") — переселение Магомета, спасавшегося от идолопоклонников, из Мекки в Медину (622 г.).

Судя по всему, Дюма решил, что латинское слово "аеге" ("деньги") в этой надписи означает "эра" (лат. аега).

330… это Изелле, выдвинутый вперед и почти одиноко стоящий часовой изнеженной Италии. — Изелле — небольшое селение на севере Италии, в Пьемонте, стоящее на Симплонской дороге, в 4 км к востоку от Гондо, ближайшее к швейцарской границе.

… неосторожная дочь Ломбардии… — Ломбардия — см. примеч. к с. 39.

… прирожденная соблазнительница, вечная Армида… — Армида — персонаж поэмы "Освобожденный Иерусалим" великого итальянского поэта Тассо (1544–1595), владелица роскошных волшебных садов, название которых стало нарицательным; поэтическая красавица, увлекшая многих рыцарей.

… и вот вы уже в Креволе, стоите на ее волшебном мосту… — Двухарочный каменный мост в Креволе (см. примеч. к с. 215), проходящий на высоте более 20 м над рекой Девериа, является одним из важных элементов Симплонской дороги.

… корпорация кузнецов отмечала день святого Элигия. — Элигий (фр. Элуа; ок. 588–660) — святой католической церкви; золотых дел мастер, славившийся своим мастерством; казначей и главный советник франкского короля Дагобера I; епископ Нуайонский (641); считается покровителем ювелиров, кузнецов и представителей многих других профессий; день его памяти — 1 декабря.

… всегда считал этого блаженного угодника… другом короля Дагобера, которому он давал порой весьма разумные советы по поводу его туалета… — Дагобер 1 (Дагоберт; ок. 603–639) — франкский король из династии Меровингов, правивший с 629 г.

Здесь, однако, имеются в виду персонажи шуточной песенки о короле Дагобере, которая вошла в моду в годы Великой Французской революции и в одном из куплетов которой святой Элуа обращает внимание неряхи-короля на то, что тот надел штаны наизнанку и они не отличаются чистотой.

331… со времени его поступления на службу к начальнику монетного двора в Лиможе и вплоть до его назначения епископом Нуайона… — Лимож — город на юго-западе Франции, в исторической области Лимузен, администритивный центр соврем, департамента Верхняя Вьенна; основанный в 10 г. до н. э., в нач. VII в. был захвачен франками.

Юный Элуа обучался в Лиможе ювелирному и монетному делу у золотых дел мастера Аббона, который был начальником мастерской, где чеканились монеты.

Нуайон — старинный город на севере Франции, в Пикардии, в соврем, департаменте Уаза; центр епископства, основанного в 531 г.

… должен был доставить меня от Домо д'Оссолы до Бавено… — Бавено — город на севере Италии, в Пьемонте, в провинции Вер-бано-Кузьо-Оссола; расположен на западном берегу Лаго Маджо-ре, напротив Борромейских островов, в 30 км к юго-востоку от Домодоссолы.

… получил следующие биографические сведения об отце славного Окули. — В преданиях о святом Элигии фигурирует некий Окули (лат. "Глаза") — то ли его сын, то ли его подмастерье.

… в двухльё от Кадийака, своего родного города… — Святой Элигий родился в селении Шаптела в 7 км к северу от Лиможа, но иногда местом его рождения называется Кадийак.

332… гордыня восстановила Сатану и Навуходоносора против Все вышнего, и Всевышний низверг одного и лишил разума другого… — Навуходоносор II (Набу-кудурри-уцур; ок. 630–562 до н. э.) — вавилонский царь с 605 до н. э., сын и наследник царя Наболпаласара, основателя Нововавилонского царства; выдающийся полководец, завладевший Финикией, Сирией и Палестиной; в 586 г. до н. э. захватил Иерусалим, увел в плен часть его жителей и разрушил храм, сыграв тем самым роковую роль в истории еврейского народа; в конце жизни заболел ликантропией — редким психическим расстройством, заставляющим человека воображать себя каким-либо животным. В Библии умопомрачение безмерно возгордившегося царя описано так: "И исполнилось это слово над Навуходоносором, и отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось его тело росою небесною, так что волосы у него выросли как у льва, и ногти у него — как у птицы" (Даниил, 4: 30).

… Бог уже выбирал способ, каким можно будет наказать новоявленного Амана… — Аман — персонаж ветхозаветной книги Есфирь, жестокий фаворит персидского царя Артаксеркса, жаждавший истребить всех евреев, которые жили во владениях его государя, но в конце концов повешенный по приказу царя, который узнал подоплеку его интриг против евреев и позволил им с оружием в руках защищать свою жизнь.

… как кедр высится над иссопом… — Иссоп — многолетнее лекарственное травянистое растение, много раз упоминаемое в Библии и описываемое там как жалкая травинка рядом с могучим кедром: "И говорил он о деревах, от кедра, что в Ливане, до иссопа, вырастающего из стены" (3 Царств, 4: 33).

335… ему предстояло уладить со святым Дунстаном важные дела, свя занные с Шотландией… — Отметим забавный анахронизм: святой Дунстан (см. примеч. к с. 323) родился через 250 лет после смерти святого Элигия.

LXVI. Полина

337… вы попадаете в Виллу… — Вилла (Вилладоссола) — городок в

Италии, в Пьемонте, в провинции Вербано-Кузьо-Оссола, в 5 км к юго-западу от Домодоссолы.

… вы узнаете любимую Богом землю, как называл ее Петрарка… — Петрарка (1304–1374) — великий итальянский поэт, родоначальник гуманистической культуры Возрождения, основоположник итальянской поэзии.

Здесь имеется в виду первая строка из его стихотворения "К Италии при возвращении из Галлии" ("Ad Italiam ex Gallis removens"), написанного на латинском языке и входящего в сборник "Стихотворные послания" ("Epistolae metrical", III, 24):

Здравствуй, любимая Богом, священнейшая земля, здравствуй! (Salve, сага Deo tellus sanctissima, salve…)

338… проехал мимо долины Лнцаска… — Валле Анцаска — долина реки

Анца (длина 35 км), правого притока реки Точе, впадающего в нее возле селения Пьедимулера; тянется от Валле д'Оссола в поперечном направлении к западу, к Монте Роза.

… в глубине ее извилин… высится, словно исполин, призванный охранять эти волшебные сады, Монте Роза, Лдамастор Италии. — Горный массив Монте Роза (см. примеч. к с. 99) находится на расстоянии около 40 км к юго-западу от Вилладоссолы.

Адамастор — персонаж поэмы "Лузиады" (1572) португальского поэта Луиша Камоэнса (Камоинш; ок. 1524–1580): дух бури и страж мыса Доброй Надежды.

… приближаясь к Ферьоло… — Ферьоло — небольшое селение на западном берегу Лаго Маджоре, в 3 км к северо-западу от Бавено.

… она изображает обнаженную женщину, застывшую в балетном арабеске… — Арабеск — поза в классическом балетном танце, при которой одна из ног поднята и отведена назад.

341… размазываете насекомое по стене, как Гамлет — Полония… — Здесь имеется в виду та сцена трагедии Шекспира, в которой Гамлет убивает королевского советника Полония, спрятавшегося за ковром в покоях королевы, чтобы подслушать разговор матери и сына (III, 4).

… нечто чудовищное, какое-то подобие Вулкана, Калибана, Квазимодо. — Бог огня Вулкан (см. примеч. к с. 98), был некрасив и хром. Калибан — персонаж романтической драмы Шекспира "Буря" ("The Tempest"; 1611): злобный раб, получеловек-полузверь. Квазимодо — персонаж романа Гюго "Собор Парижской Богоматери" (1831), безобразный звонарь.

… За Лугано… вставала луна… — Лугано — город в Швейцарии, в кантоне Тичино, на северном берегу озера Лугано, расположенного к востоку от Лаго Маджоре.

342… как если бы это пел соловей Джульетты… — Имеется в виду эпизод трагедии Шекспира "Ромео и Джульетта": Джульетта уверяет своего возлюбленного:

Нас оглушил не жаворонка голос,

А пенье соловья. Он по ночам Поет вон там, на дереве граната.

Поверь, мой милый, это соловей!

(III, 5; перевод Б.Пастернака.)

343… вечной весны Неаполя или Палермо. — Палермо — один из древнейших городов Сицилии, расположенный на ее северо-западном берегу; в XI–XIII вв. — столица Сицилийского королевства, а в 1799 и 1806–1815 гг. столица неаполитанского короля Фердинанда IV после его бегства из Неаполя; ныне — административный центр одноименной провинции.

344… графу Витальяно Борромео пришла в голову мысль перевести туда землю… — Витальяно VI Борромео, граф ди Арона (1620–1690) — итальянский военачальник и государственный деятель; губернатор Тортоны и Павии (1658), главнокомандующий миланской артиллерией с 1669 г, член миланского Тайного совета (1675).

… я полагал, что лишь на улице Сен-Дени можно встретить подобные вывески. — Улица Сен-Дени — см. примеч. к с. 268.

345… находится в Ароне по служебному делу. — Арона — город в Италии, в Пьемонте, в провинции Новара, у южной оконечности озера Лаго Маджоре; с 1439 г. был владением семьи Борромео.

… велел перевозчикам переправить меня на остров Рыбаков. — Остров Рыбаков (ит. Изола деи Пескатори) — одно из названий острова Изола Суперьоре (ит. "Верхнее озеро"), входящего в Борромейский архипелаг и ближе других расположенного к Бавено; имеет размеры 350 х 100 м.

… направился в сторону острова Изола Мадре. — Этот остров, прежде называвшийся Изола ди Сан Витторе и имеющий размеры 330 х 220 м, наряду с островом Изола Белла по-прежнему находится в собственности семьи Борромео; на нем размещается знаменитый ботанический сад и находится княжеская резиденция; расположен к северо-востоку от Изола деи Пескатори.

… мы подплывали к острову Изола Белла… — Изола Белла (ит. "Красивый остров") — самый южный из Борромейских островов, прежде называвшийся Изола Инферьоре ("Нижний остров"); имеет размеры 400 х 320 м; ок. 1632 г. граф Карло III Борромео (1586–1652) начал строить на нем дворец для своей жены (с 1612 г.), красавицы Изабеллы д'Адда (?—1658), которая и дала острову новое имя; строительство продолжили его сыновья — кардинал Джиберто Борромео (1615–1672) и Витальяно VI Борромео, внесший особенно большой вклад в благоустройство этого семейного владения; архитекторами дворца были итальянские зодчие Анджело Кривел-ли и Карло Фонтана (ок. 1638–1714).

346… на последней террасе возвышаются Пегас и Аполлон… — Пегас — в древнегреческой мифологии крылатый конь, рожденный Горгоной Медузой от бога Посейдона; любимец Муз.

Аполлон — см. примеч. к с. 38.

… один из князей Борромео приютил кавалера Темпесту, в припадке ревности убившего свою жену… — Темпеста — Питер Мулир Младший (1637–1701), голландский и итальянский живописец, получивший прозвище Темпеста (ит. "Буря") как за свои пейзажи, на которых он изображал бурное море, так и за обстоятельства своей бурной жизни; сын голландского художника Питера Мулира Старшего (ок. 1615–1670); с 1656 г. жил и работал в Италии; восемь лет провел в тюрьме за убийство своей первой жены.

LXVIII. Последнее восхождение

348… интерес, вызываемый гигантской статуей святого Карла. —

Огромный бронзовый памятник Карлу Борромейскому (см. примеч. к с. 97), именуемый Колоссо ди Сан Карло Джованни, был воздвигнут в Ароне, на горе Сакро Монте ди Сан Карло, в 1614–1698 гг; его общая высота составляет 35 м, включая двенадцатиметровый гранитный пьедестал; проект монумента разработал итальянский скульптор и архитектор Джованни Баттиста Креспи (Чера-но; 1573–1632), а авторами скульптуры были Сиро Дзанелла из Павии и Бернардо Фалькони (ок. 1630—ок. 1697).

… Прежде всего я посетил собор, где находится его гробница… — Здесь имеется в виду коллегиальная церковь Рождества Богоматери в Ароне, датируемая 1482 г.

Заметим, однако, что сразу же после кончины Карла Борромейско-го, наступившей 3 ноября 1584 г. в Милане, он был похоронен в архиепископском соборе Милана, а в 1751 г. его прах был перенесен в часовню, сооруженную на миланской площади Санта Мария Подоне.

… копию которых у нас пытается явить собой храм Богоматери Лоретской… — Имеется в виду церковь Богоматери Лоретской, построенная в правобережной части Парижа в 1823–1836 гг. в стиле неоклассицизма архитектором Луи Ипполитом Леба (1782–1867).

… несколько картин Феррари и Аппиани, украшающих боковые приделы… — Феррари, Гауденцио (ок. 1471–1546) — итальянский художник и скульптор; алтарный полиптих его работы, датируемый 1511 г., хранится в коллегиальной церкви Ароны, у входа в часовню Рождества Богородицы.

Аппиани — см. примеч. к с. 249.

… Архиепископ Миланский — один из последних святых, канонизированных Римской курией… — Карл Борромейский был канонизирован 1 ноября 1610 г.

… Павел V… превратил ее в алтарь… — Павел V (в миру — Камил-ло Боргезе; 1552–1621) — папа римский с 1605 г.

349… Во время своего учения в Милане и Павии… — Павия — город в герцогстве Миланском (ныне в итальянской области Ломбардия), в 30 км к югу от Милана.

Карл Борромейский начал свое обучение в Милане, а с 1552 г. изучал в университете Павии гражданское и каноническое право (докторскую степень он получил в 1559 г.).

… как некогда святой Василий и святой Григорий Назианин в Афинах, знал только две улицы… — Василий Великий (ок. 330–379) — знаменитый церковный писатель и богослов, боровшийся с ариан-ской ересью; один из отцов церкви, причисленный к лику святых; архиепископ Кесарии Капподокийской (370); в 349–355 г. вместе со своим другом Григорием Назианином изучал в Афинах риторику, поэзию, геометрию и астрономию.

Григорий Назианин (329–389) — христианский богослов, один из отцов церкви; уроженец Назианза Капподокийского; архиепископ Константинопольский (379–381); почитается в лике святителей.

… в двенадцать лет он получил в дар одно из самых богатых аббатств в Италии, которое было ленным владением его семьи… — Карло Бор-ромео, родившийся 2 октября 1538 г., в возрасте 9 лет, 20 ноября 1547 г., получил в дар от своего дяди Джулио Чезаре Борромео (1517–1572) бенедиктинское аббатство святого Фелина и святого Грациана в Ароне. 10 мая 1558 г. он стал аббатом монастыря Сан Силано ди Романьяно, 8 декабря того же года — приором монастыря Санта Мария ди Кальвенцано, а 27 января 1560 г. — аббатом еще шести монастырей в Италии, Португалии и Фландрии, что все вместе приносило ему огромные доходы.

… его дядя кардинал Медичи, взошедший на святой престол под именем Пия IV. — Пий IV (в миру — Джованни Анджело Медичи; 1499–1565) — римский папа с 25 декабря 1559 г.; принадлежал к миланскому роду Медичи, не имевшему никаких родственных связей с семейством правителей Флоренции.

Его сестра, Маргарита деи Медичи (? — ок. 1547), в 1529 г. стала первой женой Джиберто Борромео (1511–1558), седьмого графа ди Арона, и святой Карл Борромейский был их третьим сыном.

… в двадцать три года он стал кардиналом. — Карл Борромейский стал кардиналом 31 января 1560 г. — в возрасте двадцати двух лет, спустя месяц после восшествия на святой престол Пия IV.

… это был монах из ордена Гумилиатов, с распущенностью которых боролся святой Карл. — Орден Гумилиатов ("Смиренные") — религиозное братство, которое было основано в Милане в 1134 г. и скопило огромные богатства, занимаясь производством сукна и его торговлей; было запрещено Пием V в 1571 г. из-за скандального поведения его монахов.

Монаха-гумилиата, который 26 октября 1569 г. покушался на жизнь Карла Борромейского, пытавшегося реформировать орден Гумилиатов, звали Джероламо Донато, по прозвищу Фарина; он был казнен в 1570 г.

350… изготовление… было поручено Черано… — Черано — Джованни

Баттиста Креспи (1573–1632), итальянский скульптор, художник и архитектор, детство которого прошло в городке Черано в Пьемонте.

352… хотелось причислить к тем фантастическим существам, каких знавал Гофман… — Гофман, Эрнст Теодор Амадей (1776–1822) — выдающийся немецкий писатель-романтик и композитор; в его разнообразных произведениях причудливая фантазия доходит порой до мистического гротеска.

353… молитвенник, снизу показавшийся мне обычным ин-фолио… — Ин-фолио — книга большого формата, в 1/2 долю бумажного листа.

354… это весьма напоминало историю Гулливера в стране великанов. — Имеется в виду заглавный персонаж романа "Путешествия Гулливера" (1726) английского писателя-сатирика Джонатана Свифта (1667–1745).

… маленький замок Анджера с зубчатыми стенами… — Анджера — городок в Северной Италии, в Ломбардии, в провинции Варезе, на восточном берегу Лаго Маджоре, напротив Ароны; одной из его главных достопримечательностей является старинная крепость Ла Рокка ди Анджера, с 1449 г. принадлежащая семейству Борромео.

… распростершиеся до Венеции и исчезающие в песках Л идо. — Лидо — цепочка песчаных островов, отделяющих Венецианскую лагуну от Адриатичского моря.

… я положил ему на ладонь пиастр. — Пиастр — здесь: серебряная монета крупного достоинства (монета с таким названием чеканилась в то время, например, в Неаполитанском королевстве).

… добрался до Сесто Календе, которое, по-видимому, было первым на моем пути городком Ломбардо-Венецианского королевства. — Сесто Календе — город в Северной Италии, в Ломбардии, в провинции Варезе, у южной оконечности Лаго Маджоре, в 27 км к югу от Бавено.

Ломбардо-Венецианское королевство — государство, созданное в 1815 г. решением Венского конгресса, включавшее Ломбардию и Венецию и управлявшееся как австрийское владение вице-королем; в 1859 г. утратило почти всю Ломбардию, а в 1866 г., после того как и Венеция вошла в состав Итальянского королевства, прекратило существование. Его западная граница проходила по реке Тичино и восточному берегу Лаго Маджоре.

… немедленно отправил гонца в Павию, приказав ему за любую плату привести доктора Скарпу; к несчастью, доктор Скарпа сам находился на грани смерти… — Скарпа, Антонио (1747–1832) — знаменитый итальянский врач, хирург и анатом, пользовавшийся известностью во всей Европе; с 1814 г. декан медицинского факультета в Павии; умер 31 октября 1832 г. от почечнокаменной болезни. (Заметим, что Дюма останавливался в Сесто Календе 6 октября 1832 г.)

355… Когда-нибудь, по всей вероятности, я опубликую историю этой таинственной молодой женщины… — Имеется виду повесть Дюма "Полина" ("Pauline"), опубликованная впервые в 1838 г. (Париж, издательство Дюмон) в сборнике "Фехтовальный зал" ("La Salle d'armes") вместе с повестью "Паскуале Бруно" и историческим очерком "Мюрат".

LXIX. Эпилог

… мансарды улицы Сен-Лазар, видимо, были не по вкусу… — С сентября 1831 г. по декабрь 1833 г. Дюма жил в квартире на четвертом этаже дома № 40 по улице Сен-Лазар в правобережной части Парижа.

356… Жозеф спорил с рассыльным… — Биографических сведений об этом слуге писателя найти не удалось.

… транспортировку моих картин, книг и диковинок на улицу Блё, № 30… — Дюма жил по этому адресу с декабря 1833 г. по май 1837 г. Улица Блё (Bleue — фр. "Голубая"), находящаяся в правобережной части Парижа и до 1789 г. называвшаяся Адской, тянется от улицы Фобур-Пуассоньер к западу; ее нынешнее название связано, по-видимому, с тем, что на ней находилась мануфактура по производству индиго — синего красящего вещества (Дюма, однако, дает другое правописание ее названия — Bleu, то есть "Голубой"); последние дома этой улицы, расположенные в ее западной части, были уничтожены в 1859 г. при прокладке улицы Лафайет.

357… в то время у меня были другие заботы: тогда, помнится, я писал "Анжелу". — "Анжела" ("Angele") — пятиактная драма Дюма, впервые поставленная 28 декабря 1833 г. в театре Порт-Сен-Мартен.

… У заставы Ла-Биллет… — Застава Ла-Виллет — таможенные ворота в северо-восточной части Парижа, на месте нынешней площади Сталинграда; один из элементов таможенной стены (т. н. стены Генеральных откупщиков), строившейся вокруг французской столицы в 1785–1789 гг. по планам архитектора Клода Никола Леду (1736–1806); часть этого сооружения, именуемая Ротондой

Ла-Виллет, дошла до наших дней (в 1830–1860 гг. она служила казармой жандармерии).

358… вот только он побывал в Саду, куда вы не захотели пойти… —

Имеется в виду покрытый растительностью участок земли к северу от ледника Талефр (см. примем, к с. 121), упоминаемый в главе XI.

360… доберусь до Салланша… — Салланш — городок во французском департаменте Верхняя Савойя, стоящий на одноименной реке; кантональный центр; расположен в 22 км к западу от Шамони.

… попадете в Гавр. — Гавр — крупный город и порт на северо-западе Франции, в Верхней Нормандии, в департаменте Приморская Сена, возле устья Сены, на берегу пролива Ла-Манш.

… Через Ла-Манш. — Ла-Манш (или Английский канал) — пролив между южным побережьем Великобритании и северо-западным побережьем Франции; фактическая граница между этими государствами; вместе с проливом Па-де-Кале соединяет Северное море с Атлантическим океаном; длина его составляет 578 км, а наименьшая ширина равна 32 км.

362… мы были в Брайтоне. — Брайтон — город на юге Англии, на бере гу Ла-Манша, в графстве Восточный Сассекс.

366… но это вино — шато-марго! — Шато-марго — одно из самых выдающихся и во все времена самых дорогих красных бордосских вин; относится к числу четырех т. н. "великих вин", согласно классификации 1855 г., и производится в поместье (фр. "шато"), находящемся в селении Марго на юго-западе Франции, в округе Медок, в департаменте Жиронда, на левом берегу реки Гаронна; в 1835–1879 гг. это винодельческое хозяйство, занимающее площадь около 100 га, принадлежало банкиру Александру Агвадо (см. примеч. к с. 255) и его наследникам.

368… вот вам сто гиней. — Гинея — английская золотая монета весом около 8,4 г, приравненная к 21 шиллингу и находившаяся в обращении до 1817 г.; впервые ее начали чеканить в 1663 г. из золота, привезенного из Гвинеи, отсюда и название; в качестве ценовой единицы употреблялась до второй пол. XX в.

369… велел ему заказать завтрак на три персоны в ресторане "У Кан-кальскогоутеса"… — "У Канкальского утеса" — известный парижский ресторан, в 1794–1845 гг. располагавшийся в центре старого Парижа, на улице Монторгей, № 59 — неподалеку от королевских дворцов; в первой трети XIX в. служил местом собраний нескольких дружеских литературных кружков; своим названием был обязан приморскому городку Канкаль на северо-западе Франции, где добывали знаменитые устрицы (сорта "канкаль").

370… два тома "Минералогии" Бёдана… — Бёдан, Франсуа Сюльпис (1787–1850) — французский минералог и геолог, член французской Академии наук (1824); автор книги "Основы минералогии" ("Traitd dldmentaire de mindralogie"; 1824), второе, двухтомное издание которой вышло в 1830–1832 гг. у книготорговца Вердьера.

… письмо Соссюра внушило ему мысль о восхождении на Монблан… — Соссюр — см. примеч. к с. 97.

… попить ледяной воды на берегу Арверона… — Арверон — см. примеч. к с. 95.

371… угостив его лучшим вином Бореля и лучшим кофе Ламблена… — Винный подвал Бореля находился в галерее Валуа дворца Пале-Рояль (помещение № 113), под знаменитым игорным домом. Известное кафе Ламблена находилось в галерее Божоле дворца Пале-Рояль (помещения №№ 100–102); оно было основано в 1805 г. и просуществовало до 1870 г.

372… кучер остановился у дверей Диорамы. — Композиция "Вид Монблана со стороны долины Шамони", о которой идет дальше речь, показывалась в Диораме (см. примем, к с. 83) в 1831–1833 гг.

… Мы около Лез-Эшеля. — Лез-Эшель — см. примем, к с. 185.

374… завернул за угол предместья Пуассоньер… — Имеется в виду улица Фобур-Пуассоньер, находящаяся в северной части Парижа и составляющая часть старинной дороги, по которой на столичный рынок везли рыбу, выловленную на северном побережье Франции; нынешнее название она носит с 1750 г.

… устроился в Монморанси… — Монморанси — небольшой городок в департаменте Валь-д'Уаз, к северу от Парижа.

… в то время мне приходилось чуть ли не умирать от голода в Сира-кузе… — Сиракуза (древн. Сиракузы) — древний портовый город на юго-востоке Сицилии, административный центр одноименной провинции.

Дюма посетил Сиракузу 4–6 сентября 1835 г., во время своего путешествия по Сицилии.

СОДЕРЖАНИЕ

1. Изабелла Баварская. Приключения Лидерика. Пипин Короткий.

Карл Великий.

Пьер де Жиак.

2. Асканио.

3. Две Дианы.

4. Королева Марго.

5. Графиня де Монсоро.

6. Сорок пять.

7. Три мушкетера.

8. Двадцать лет спустя.

9. Виконт де Бражелон, ч. 1,2.

10. Виконт де Бражелон, ч. 3, 4.

11. Виконт де Бражелон, ч. 5, 6.

12. Женская война. Сильвандир.

13. Шевалье д’Арманталь.

Дочь регента.

14. Граф де Монте-Кристо, ч. 1, 2, 3.

15. Граф де Монте-Кристо, ч. 4, 5, 6.

16. Графиня Солсбери.

Эдуард 111.

17. Бастард де Молеон.

18. Джузеппе Бальзамо, ч. 1,2. 3.

19. Джузеппе Бальзамо, ч. 4, 5.

20. Ожерелье королевы.

21. Анж Питу.

22. Графиня де Шарни, ч. 1,2, 3.

23. Графиня де Шарни, ч. 4, 5, 6.

24. Шевалье де Мезон-Руж. Волонтёр девяносто второго года.

25. Соратники Иегу.

26. Белые и синие.

27. Таинственный доктор.

Дочь маркиза.

28. Сан Феличе, кн. 1.

29. Сан Феличе, кн. 2.

30. Парижские могикане, ч. 1,2.

31. Парижские могикане, ч. 3, 4.

32. Сальватор, ч. 1,2.

33. Сальватор, ч. 3, 4.

* 34. Предводитель волков.

Женитьбы папаши Олифуса. Огненный остров.

* 35. Тысяча и один призрак.

День в Фонтене-о-Роз Два студента из Болоньи Дон Бернардо де Суньига Завещание господина де Шовелена Женщина с бархаткой на шее.

Замок Эпштейнов.

* 36. Исаак Лакедем.

Актея

* 37. Отон-лучник.

Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор.

Предсказание.

* 38. Красный сфинкс.

Голубка.

* 39. Воспоминания фаворитки.

* 40. Черный тюльпан.

Капитан Памфил.

История моих животных.

* 41. Полина.

Паскуале Бруно.

Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса.

* 42. Консьянс блаженный.

Катрин Блюм.

Капитан Ришар.

* 43. Адская Бездна.

Бог располагает!

* 44. Волчицы из Машкуля.

* 45. Жорж.

Корсиканские братья. Габриель Ламбер.

Метр Адам из Калабрии.

* 46. Сесиль.

Амори.

Фернанда.

* 47. Паж герцога Савойского.

* 48. Инженю.

* 49. Олимпия Клевская.

* 50. Рассказы.

*51. Госпожа де Шамбле.

Любовное приключение. Роман Виолетты.

* 52. Робин Гуд.

* 53. Прусский террор.

Сын каторжника.

* 54. Блек.

Маркиза д’Эскоман.

* 55. Охотник на водоплавающую дичь.

Папаша Горемыка. Парижане и провинциалы.

* 56. Ашборнский пастор.

* 57. Княгиня Монако.

* 58. Царица Сладострастия.

Две королевы.

* 59. Исповедь маркизы.

* 60. Записки учителя фехтования.

Яков Безухий.

* 61. Сказки.

* 62. Юг Франции.

* 63. Год во Флоренции.

* 64. Сперонара.

* 65. Капитан Арена.

* 66. Корриколо.

* 67. Вилла Пальмьери.

* 68. Из Парижа в Кадис.

* 69. "Быстрый", или Танжер,

Алжир и Тунис.

* 70. Прогулки по берегам Рейна.

* 71. В Швейцарии, ч. 1.

* 72. В Швейцарии, ч. 2.

73. В России, ч. 1.

74. В России, ч. 2.

75. Кавказ.

В последующие тома войдут:

Исторические хроники:

Галлия и Франция.

Жанна д’Арк.

Карл Смелый.

Генрих IV.

Людовик XIII и Ришелье. Людовик XIV и его век. Регентство.

Людовик XV и его двор.

Людовик XVI и Революция.

Дорога в Варенн.

Драма 93-го года.

Наполеон.

Последний король французов. Цезарь.

Медичи.

Стюарты.

Гарибальдийцы.

Сборник "Знаменитые преступления ":

Семейство Ченчи.

Маркиза де Бренвилье.

Карл Людвиг Занд.

Мария Стюарт.

Маркиза де Ганж.

Мюрат.

Семейство Борджа.

Юрбен Грандье.

Ванинка.

Кровопролития на Юге.

Графиня де Сен-Жеран. Джованна Неаполитанская.

Н изида.

Дерю.

Мартен Герр.

Али-паша.

Вдова Константен.

Железная маска.

Автобиографическая проза:

Мои мемуары.

Новые мемуары.

Сборник "Мертвые обгоняют нас". Театральные воспоминания. Жизнь артиста.

Очерки:

Беседы.

Итальянцы и фламандцы (история живописи). Проститутки, лоретки, куртизанки.

А также:

Большой кулинарный словарь. Драматургия. Поэзия. Публицистика. Письма.

Звездочкой отмечены вышедшие тома.

Александр Дюма Собрание сочинений

Том 72

В ШВЕЙЦАРИИ Часть вторая

Корректор С.Яковенко Компьютерная верстка А.Гришина

Подписано к печати 25.06.2009. Формат 84x108/32.

Гарнитура Ньютон. Печать офсетная. Уел. печ. л. 15. Тираж 1400.

Заказ Nq 1445

Издательство "АРТ-Б ИЗ НЕС-ЦЕНТР" 127055, Москва, ул. Новослободская, 57/65 Тел.: 8(499) 973-3665, факс: 8(499) 973-3661 e-mail: publish@artbc.ru Лицензия Nq 060920 от 30.09.97 г.

Отпечатано в ОАО "Типография "Новости" 105005, Москва, ул. Фр. Энгельса, 46

Примечания

1

Гельвеция стала называться Швейцарией только после образования конфедерации. (Примеч. автора.)

(обратно)

2

Отсюда происходит слово гугенот. (Примеч. автора.)

(обратно)

3

Надеюсь, читатель позволит мне донести до него эту швейцарскую легенду во всей ее наивной простоте, ибо это единственное средство сохранить ее колорит. (Примеч. автора.)

(обратно)

4

Позвольте нам использовать это слово, хотя в Гельвеции той эпохи еще не было такого территориального деления, как в современной Швейцарии. Нам следовало бы скорее сказать "ю р и с д и к ц и я", но слово "кантон" точнее отражает границы земель, ибо достаточно взглянуть на карту, чтобы определить место действия нашего рассказа. Так что мы просим простить нас за эту хронологическую ошибку и сдвиг во времени на триста лет. (Примеч. автора.)

(обратно)

5

19 ноября. (Примен. автора.)

(обратно)

6

У императора Альбрехта был двадцать один отпрыск. Никто из его сыновей не унаследовал от него императорскую корону. (Примеч. автора.)

(обратно)

7

Королевское поле. (Примеч. автора.)

(обратно)

8

В архивах Альтдорфа хранятся имена ста четырнадцати человек, принимавших в 1380 году участие в возведении часовни Телленплатте ("Камень Телля") и лично знавших Вильгельма Телля. К слову сказать, мужская линия его рода угасла лишь в 1684 году, а женская — в 1720 году. Иоганн Мартин и Верена Телль — так звали двух последних отпрысков этого семейства. (Примен. автора.)

(обратно)

9

См. главу "Обергестельн". (Примем, автора.)

(обратно)

10

Суп!.. (Ит.)

(обратно)

11

Отлично, но он еще слишком горячий, а вот к нашему возвращению будет превосходен! (Ит.)

(обратно)

12

Холодный суп — это страшная гадость (нем.).

(обратно)

13

Чертов осел! (Ит.)

(обратно)

14

Альпийский гриф-бородач. (Примеч. автора.)

(обратно)

15

Подождите, я уже иду. (Примем, автора.)

(обратно)

16

Вечерний поцелуй. (Примем, автора.)

(обратно)

17

Regina montium. (Примеч. автора.)

(обратно)

18

Mons Pileatus. (Примеч. автора.)

(обратно)

19

Lucerna. (Примеч. автора.)

(обратно)

20

Верности и храбрости швейцарцев (лат.).

(обратно)

21

Приветствую всех (лат.).

(обратно)

22

Проклятье! (Иск. англ.)

(обратно)

23

Дословно: "деньги на выпивку". (Примеч. автора.)

(обратно)

24

Надеюсь, что меня все же считают достаточно сведущим в истории и не станут корить за то, что при императоре Тиберии молнией убило раба, несшего носилки Октавиана. (Примеч. автора.)

(обратно)

25

Перевод А.Долина.

(обратно)

26

Mons fractus*. (Примем, автора.)

* Разбитая гора (лат.).

(обратно)

27

Посвящается благочестивым жертвам бойни в Унтервальдене в 1798 году, от их друзей и родных. (Примем, автора.)

(обратно)

28

Очень хорошо! (Нем.)

(обратно)

29

Очень хорошо! (Ит.)

(обратно)

30

Вы поняли? (Ит.)

(обратно)

31

Отлично, отлично… вы поняли (ит.).

(обратно)

32

Будьте уверены (ит.).

(обратно)

33

Послушай, Франческо, англичанин сейчас будет говорить по-немецки (ит.).

(обратно)

34

Может ли птица проехать через эту гору? (Нем.)

(обратно)

35

Экипаж (нем.).

(обратно)

36

Хотите еще кусочек куропатки? (Ит.)

(обратно)

37

Вы хотите крылышко цыпленка? (Англ.)

(обратно)

38

Да, конечно, благодарю вас (англ.).

(обратно)

39

Пойдемте, сэр; вы идете? (Англ.)

(обратно)

40

Да (англ).

(обратно)

41

Этот молодой человек — г-н Ф.Бертье, который благодаря своим глубоким познаниям в этой области удостоился особой чести: Исторический институт поручил ему написать доклад об обучении глухонемых во все времена и во всех странах. (Примеч. автора.)

(обратно)

42

"Искусство обучать речи немых" (исп.).

(обратно)

43

"Философские труды Лондонского королевского общества", октябрь 1698 года. ("История обучения глухонемых" Фердинана Бертье, 1830.) (Примем, автора.)

(обратно)

44

"Говорящий немой" (лат.).

(обратно)

45

Стой! Стой! (Нем.)

(обратно)

46

Высоко поднятая голова (лат.) — Овидий, "Метаморфозы", I, 85.

(обратно)

47

Иди счастливой поступью (лат.).

(обратно)

48

Нехорошо (нем.).

(обратно)

49

Враждебный Марсу (лат.). — Вергилий, "Энеида", XII, 1.

(обратно)

50

В.Гюго, "Эрнани", IV, 2.

(обратно)

51

В то время, когда я писал эти строки, князь Канино еще не опубликовал своих "Мемуаров". (Примеч. автора.)

(обратно)

52

Все подробности этой беседы предоставила мне госпожа герцогиня д'Абрантес, к "Воспоминаниям" которой я отослал бы моих читателей, если бы не опасался, что ее столь простодушная, правдивая и волнующая проза нанесет слишком большой ущерб моей. (Примеч. автора.)

(обратно)

53

Наши читатели легко заметят, что вся первая часть этого тома была написана в 1834 году и, следовательно, до событий в Страсбурге. (Примеч. автора.)

(обратно)

54

Перевод Ю.Денисова.

(обратно)

55

Эти строки были написаны до амнистии: я не захотел вычеркивать их, поскольку вместо порицания, выраженного в них, они сделались теперь похвалой; во всем сказанном должен сохраняться признак того времени, когда оно было произнесено. (Примен. автора.)

(обратно)

56

О, на что только ты не толкаешь Алчные души людей, проклятая золота жажда!

("Энеида", III, 56–57. Перевод С.Ошерова.)

(обратно)

57

Ибо он повелел проложить дорогу через долины Юры (лат.).

(обратно)

58

Внутренности Тадеуша Костюшко погребены 17 октября 1817 года (лат.).

(обратно)

59

Испанцы изображают святого Иакова на коне, мчащемся во весь опор. (Примем, автора.)

(обратно)

60

На средства Италии. 1805 год (лат.).

(обратно)

61

То есть трижды помещая их в горн: это характерное выражение, которое нам захотелось сохранить, и мы торопимся разъяснить его нашим читателям. (Примеч. автора.)

(href=#r61>обратно)

62

Станок — особое приспособление, посреди которого привязывают лошадь, когда хотят ее подковать. (Примеч. автора.)

(обратно)

63

Да не смущается сердце ваше и да не устрашается (лат.).

(обратно)

64

Когда-нибудь, по всей вероятности, я опубликую историю этой таинственной молодой женщины, которая появилась передо мной трижды, прежде чем устремиться к этой могиле, где ей предстояло, наконец, исчезнуть навсегда; однако в настоящее время этому еще препятствуют некоторые общественные приличия. (Примеч. автора.)

(обратно)

65

Смотрите первый том "Путевых впечатлений". (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

XXIX ВЕРНЕР ШТАУФФАХЕР

XXX КОНРАД ФОН БАУМГАРТЕН

XXXI ВИЛЬГЕЛЬМ ТЕЛЛЬ

XXXII ГЕССЛЕР

XXXIII ИМПЕРАТОР АЛЬБРЕХТ

XXXIV ПОЛИНА

XXXV ИСТОРИЯ ОСЛА, СТАРИКА, СОБАКИ И ЖЕНЩИНЫ

XXXVI ИСТОРИЯ СТАРИКА

XXXVII ИСТОРИЯ СОБАКИ

XXXVIII ИСТОРИЯ ЖЕНЩИНЫ

XXXIX ЗНАКОМСТВО С ГОСТИНИЦЕЙ

XL КУРОЧКИ ГОСПОДИНА ДЕ ШАТОБРИАНА

XLI РИГИ

XLII АЛЬСИД ЖОЛЛИВЕ

XLIII ПОНТИЙ ПИЛАТ

XLIV ОДНО СЛОВО ВМЕСТО ДРУГОГО

XLV ИСТОРИЯ АНГЛИЧАНИНА, ПЕРЕПУТАВШЕГО СЛОВА

XLVI ЦЮРИХ

XLVII ГОВОРЯЩИЕ НЕМЫЕ И ЧИТАЮЩИЕ СЛЕПЫЕ

XLVIII ПРОСПЕР ЛЕМАН

XLIX ОХОТА НА СЕРНУ

L РАЙХЕНАУ

LI ПОЛИНА

LII УДАР МОЛНИИ

LIII ПОЧЕМУ Я ПЕРЕСТАЛ РИСОВАТЬ

LIV КОНСТАНЦ

LV НАПОЛЕОН ВЕЛИКИЙ И КАРЛ ТОЛСТЫЙ

LVI БЫВШАЯ КОРОЛЕВА

LVII ПРОГУЛКА В ПАРКЕ АРЕНЕНБЕРГ

LVIII ПРОДОЛЖЕНИЕ И РАЗВЯЗКА ИСТОРИИ АНГЛИЧАНИНА, ПЕРЕПУТАВШЕГО СЛОВА

LIX КЕНИГСФЕЛЬДЕН

LX ОСТРОВ СВЯТОГО ПЕТРА

LXI ЛИС И ЛЕВ

LXII ЗАХВАТ ЗАМКА ГРАНСОН

LXIII СРАЖЕНИЕ

LXIV ПОЧЕМУ В ИСПАНИИ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ХОРОШЕГО ПРАВЛЕНИЯ

LXV КАК СВЯТОЙ ЭЛИГИЙ БЫЛ ИЗБАВЛЕН ОТ ГОРДЫНИ

LXVI ПОЛИНА

LXVII БОРРОМЕЙСКИЕ ОСТРОВА

LXVIII ПОСЛЕДНЕЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

LXIX ЭПИЛОГ

КОММЕНТАРИИ

  XXIX. Вернер Штауффахер

  XXXIII. Император Альбрехт

  XXXTV. Полина

  XXXV. История осла, старика, собаки и женщины

  XXXVI. История старика

  LVI. Бывшая королева

  СОДЕРЖАНИЕ

*** Примечания ***