Путевые впечатления. В Швейцарии. (Часть первая) [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]



ПРЕДИСЛОВИЕ

Нет на свете путешественника, который не счел бы своим долгом объяснить читателям, что именно заставило его отправиться в путь. Я испытываю слишком глубокое уважение к моим прославленным предшественникам — начиная с г-на де Бугенвиля, совершившего путешествие вокруг света, и заканчивая г-ном де Местром, обошедшим кругом свою комнату, — чтобы не последовать их примеру.

Впрочем, читатель сможет найти в этом предисловии, каким бы кратким оно ни было, две важнейшие новости, которые он напрасно пытался бы отыскать где-либо еще: первая касается средства от холеры, а вторая заключает в себе свидетельство непогрешимости наших газет.

15 апреля 1832 года, проводив до лестницы Листа и Буланже, моих добрых и прославленных друзей, которые вместе со мной весь вечер пили черный чай, чтобы уберечься от царившей повсеместно страшной болезни, и вернувшись к себе, я вдруг ощутил, что ноги меня больше не держат; в то же мгновение в глазах у меня потемнело, я почувствовал сильнейший озноб и ухватился за стол, чтобы не упасть: это начался приступ холеры.

Я не имею ни малейшего представления о том, была ли она азиатской или европейской, эпидемической или инфекционной, но прекрасно помню, что спустя несколько минут, чувствуя, как язык отказывается мне повиноваться, я не мешкая попросил подать мне сахару и эфиру.

Моя служанка, особа весьма сообразительная и к тому же не раз видевшая, как я после ужина обмакиваю кусочек сахара в ром, предположила, что я и на этот раз прошу о чем-то подобном. Она наполнила ликерную рюмку чистым эфиром, положила на нее самый большой кусок сахара, какой ей удалось найти, и принесла мне все это как раз в ту минуту, когда я уже собирался ложиться, испытывая дрожь во всем теле.

Поскольку сознание уже начало оставлять меня, я машинально протянул руку и почувствовал, как мне в нее что-то вложили; одновременно я услышал, как мне говорят:

— Выпейте, сударь, от этого вам станет легче.

Я поднес рюмку ко рту и проглотил все ее содержимое, то есть полфлакона эфира.

Не берусь описывать, какую бурю произвела во мне эта дьявольская жидкость, когда она прошла сквозь меня, ибо почти в то же мгновение я потерял сознание. Час спустя я пришел в себя: я лежал, завернутый в большое меховое покрывало, в ногах у меня был круглый сосуд с кипятком, а два человека, держа в руках грелки, наполненные горячими углями, старательно растирали мне все тело. На какое-то мгновение мне почудилось, что я умер и нахожусь в аду: эфир сжигал мои внутренности, а кожа пылала от растираний; наконец, через четверть часа холод признал свое поражение и отступил; я обливался потом, обращаясь в воду, как Библида г-на Дюпати, и врач объявил, что я спасен. Это произошло вовремя: еще два поворота вертела, и я зажарился бы окончательно.

Четыре дня спустя меня навестил директор театра Порт-Сен-Мартен; положение его театра было гораздо хуже моего, и умирающий, сидя в изножье моей постели, просил выздоравливающего о помощи. Господин Арель заявил мне, что не позднее чем через две недели, и это крайний срок, ему нужна пьеса, способная принести театру по меньшей мере пятьдесят тысяч экю дохода; желая склонить меня к согласию, он прибавил, что то лихорадочное состояние, в каком я пребывал, необычайно способствует игре воображения, ибо следствием его является умственное возбуждение.

Этот довод показался мне настолько убедительным, что я немедля сел за работу, и спустя неделю, вместо отпущенных мне двух, пьеса была готова; сборы театра составили сто тысяч экю вместо желанных пятидесяти; правда, я чуть было не лишился рассудка.

Этот каторжный труд мало способствовал моему выздоровлению, и, когда стало известно о смерти генерала Ламарка, я еще был так слаб, что с трудом мог держаться на ногах. На следующий день по просьбе семьи покойного я был назначен одним из распорядителей погребальной процессии. Мне было поручено проследить, чтобы артиллерия национальной гвардии, в которой я состоял, заняла в кортеже то место, какое ей полагается в соответствии с требованиями воинской иерархии.

Весь Париж видел, как двигалась эта величественная процессия, отличавшаяся строгостью, благоговейной отрешенностью и духом патриотизма. Кто превратил этот строгий порядок в беспорядок, эту благоговейную отрешенность в ярость, а дух патриотизма в дух мятежа? Я этого не знаю, да и не желаю этого знать вплоть до того дня, когда Июльская монархия даст свой отчет Богу, как Карл IX, или народу, как Людовик XVI.

Девятого июня я прочитал в одной легитимистской газете, что меня схватили с оружием в руках в бою на улице Клуатр-Сен-Мерри, ночью я предстал перед военным судом и был расстрелян в три часа утра.

Это известие носило вполне официальный характер, а поскольку рассказ о моей казни (впрочем, было отмечено, что я держался с редкостным мужеством) изобиловал таким множеством подробностей и сведения исходили от такого надежного источника, что на мгновение меня самого охватили сомнения; к тому же чувствовалось, что редактор совершенно убежден в достоверности этой новости — впервые он одобрительно отозвался обо мне в своем издании: было очевидно, что он считает меня умершим.

Отбросив одеяло, я вскочил с кровати и подбежал к зеркалу, желая лично удостовериться в том, что я жив. В тот же миг дверь комнаты открылась и вошел посыльный с письмом от Шарля Нодье. Оно было составлено в следующих выражениях:

Дорогой Александр!

Я только что прочел в газете, что Вас расстреляли вчера в три часа утра. Будьте добры, сообщите мне, не помешает ли Вам это обстоятельство отужинать завтра в Арсенале вместе с Тейлором.

Я велел передать Шарлю, что пока не могу ему ответить со всей определенностью, жив я или умер, поскольку еще не составил собственного мнения на этот счет; но, как бы там ни было, я в любом случае буду присутствовать завтра на этом ужине, так что ему, по примеру Дон Жуана, ничего не остается, как быть готовым принять у себя в гостях статую Командора.

На следующий день все же выяснилось, что я не умер; однако это известие ненамного улучшило мое положение, так как я по-прежнему был тяжело болен. Видя это, мой лечащий врач предписал мне то, что обычно советуют все врачи, когда они уже не знают, чем можно помочь больному, — путешествие по Швейцарии.

В итоге 21 июля 1832 года я покинул Париж.

I МОНТРО

На следующий день, когда дилижанс сделал остановку в Монтро и пассажирам был предоставлен час на то, чтобы пообедать, я решил осмотреть здешний мост, историческую достопримечательность, являющуюся таковой вдвойне, ибо на протяжении четырех веков он был свидетелем угасания двух династий, одной из которых удалось уцелеть благодаря совершенному преступлению, а другую не могло спасти даже выигранное сражение.

Значение этих двух эпизодов нашей истории настолько велико, что невозможно не упомянуть о них в наших путевых заметках; так что, полагаю, читатели соблаговолят бросить вместе с нами беглый взгляд на географическое положение города Монтро, чтобы с нашей помощью стать непосредственными очевидцами произошедших здесь событий, главными героями которых были герцог Иоанн Бесстрашный и Наполеон.

Город Монтро расположен на расстоянии примерно двадцати льё от Парижа, у места слияния Йонны и Сены, там, где первая из этих двух рек утрачивает свое имя, впадая во вторую; если, оставив позади Париж, подняться вверх по реке, которая его пересекает, то в виду Монтро, слева, вы заметите гору Сюрвиль: ее вершину венчают развалины старого замка, а у ее подножия лежит нечто вроде предместья, отделенного от города рекой.

Прямо перед собой вы увидите полосу земли, очертаниями похожую на острый угол буквы «V», а положением напоминающую стрелку возле Нового моста в Париже; зажатая с двух сторон руслами Сены и Йонны, эта полоса земли, расширяясь все больше и больше, тянется до самых истоков обеих^ рек: Сены, начинающейся возле Беньё-ле-Жюифа, и Йонны, берущей начало неподалеку от того места, где находился древний город Бибракта, а в наши дни стоит город Отён.

Справа вашему взору откроется весь город Монтро, живописно раскинувший свои дома и виноградники, которые устилают бесконечным желто-зеленым ковром, похожим на одеяние шотландца, тучные равнины Гатине.

Что же касается моста, дважды сыгравшего столь важную роль в нашей отечественной истории, о чем мы постараемся вам рассказать дальше, то он соединяет, идя слева направо, предместье с городом и пересекает сначала Сену, а потом Йонну. Одна из его массивных опор стоит как раз на той самой косе, которую мы только что описали.

II ИОАНН БЕССТРАШНЫЙ

Девятого сентября 1419 года на той части моста, которая пересекает Йонну, рабочие под защитой нескольких солдат, преграждавших доступ толпе, поспешно возводили нечто вроде крытой деревянной галереи, занимавшей всю ширину моста и имевшей в длину примерно двадцать футов. Два человека, сидевшие по обе стороны парапета, казалось, с одинаковым интересом пристально следили за этой работой. Старшему из этих двух людей, которые, судя по всему, руководили строительством, на вид было лет сорок восемь. На его и без того смуглое лицо падала тень от длинных черных волос, подстриженных в кружок; на голове у него был шаперон из темной материи, один из концов которого развевался на ветру наподобие края шарфа. Человек этот был одет в камзол из того же сукна, что и его головной убор, и с подкладкой из кусочков беличьего меха, видневшейся у воротника, на подоле и на рукавах; из этих рукавов, длинных и широких, высовывались две могучие руки, защищенные одним из тех прочных одеяний из железных колец, какие именуются кольчужными рубашками. На ногах у него были высокие ботфорты, верх которых скрывался под камзолом, а низ, забрызганный грязью, свидетельствовал о том, что поспешность, с какой этот человек явился руководить возведением галереи, не позволила ему переменить дорожное платье. На его кожаном поясе, на шелковых шнурах, висел длинный кошель из черного бархата, а рядом с ним, на месте меча или даги, на железной цепочке была подвешена небольшая секира с золотой насечкой; рукоять секиры украшала голова сокола со снятым клобучком, выполненная с достоверностью, которая делала честь мастеру, из чьих рук вышло это оружие.

Что же касается его товарища, то это был красивый молодой человек, на вид едва ли больше двадцати пяти-двадцати шести лет, одетый с изяществом, которое сразу же бросалось в глаза и казалось несовместимым с мрачным и озабоченным выражением его лица. Голову, низко склоненную на грудь, покрывал берет голубого бархата, подбитый горностаем; на тулье красовался рубиновый аграф, удерживавший пучок павлиньих перьев, концы которых колыхались на ветру, переливаясь и искрясь, словно золотой эгрет с сапфирами и изумрудами. Из широких свисающих рукавов красного бархатного камзола, отороченных, как и берет, мехом горностая, выступали скрещенные на груди руки, покрытые такой блестящей материей, что она казалась сотканной из золотых нитей. Его наряд довершали облегающие голубые панталоны с вышитыми на левом бедре буквами «П» и «Ж», которые были увенчаны рыцарским шлемом, и черные кожаные сапоги с подкладкой из красного плюша: их отогнутая верхняя часть образовывала отвороты, к которым золотой цепочкой крепились острые носки сапог, непомерно длинные и загнутые кверху по моде того времени.

Собравшийся народ с большим любопытством наблюдал за приготовлениями к встрече, которая должна была состояться на следующий день между дофином Карлом и герцогом Иоанном; и хотя стремление к миру было всеобщим, в толпе потихоньку поговаривали разное, ибо все испытывали больше опасений, чем надежд: последнее свидание предводителей бургундцев и сторонников дофина, несмотря на прозвучавшие с обеих сторон заверения, имело столь ужасные и губительные последствия, что теперь только чудо, по общему мнению, могло примирить этих двух принцев. Однако некоторые умы, настроенные менее скептически, верили в успех предстоящих переговоров или делали вид, что верят в них.

— Черт возьми! — воскликнул, заложив обе руки за ремень, который охватывал округлость его живота, вместо того чтобы стягивать талию, толстяк с радостно сияющим лицом, усыпанным пунцовыми прыщами и потому напоминавшим розовый куст в мае. — Черт возьми! Какая удача, что монсеньор дофин, храни его Господь, и монсеньор герцог Бургундский, храни его все святые, выбрали Мон-тро местом своего примирения.

— Еще бы не так, трактирщик! — откликнулся, похлопав ладонью по выпирающему животу толстяка, его сосед, настроенный менее восторженно. — Да, это большая удача, ведь по этой причине в твой кошелек упадет несколько лишних экю, а на город обрушится град.

— Почему это, Пьер? — послышалось несколько голосов.

— А почему так случилось в Понсо? Почему, едва встреча закончилась, разразился ураган такой страшной силы, хотя перед этим на небе не было видно ни облачка? Почему молния ударила в одно из двух деревьев, у подножия которых дофин и герцог заключили друг друга в объятия в знак примирения? Почему она разбила лишь одно дерево, не причинив ни малейшего вреда другому, и почему, хотя они росли от одного ствола, это дерево, сраженное молнией, упало возле второго, оставшегося стоять целым и невредимым? И посмотрите-ка, — добавил Пьер, указывая рукой на небо, — почему сейчас идет снег, хотя на дворе лишь девятое сентября?

При этих словах все подняли головы и, в самом деле, увидели, как на фоне серого неба, медленно кружась, падают первые хлопья преждевременно выпавшего снега, которому предстояло следующей ночью укрыть, словно саваном, земли Бургундии.

— Ты прав, Пьер, — произнес кто-то. — Это дурной знак, и он предвещает ужасные события.

— Знаете ли вы, что он предвещает? — продолжал Пьер. — Это свидетельство того, что Господь больше не в силах терпеть лживые клятвы, которые приносят люди.

— Да-да. Это правда, — послышался тот же самый голос. — Но почему гнев Господень не падет на головы клятвопреступников и удар молнии, вместо того чтобы обрушиваться на бедное дерево, которое здесь совсем ни при чем, не поразит виновных?

Этот возглас заставил молодого сеньора поднять голову, и его взгляд обратился в сторону возводимой постройки. В это время один из рабочих сооружал в самом центре галереи барьер, который должен был в целях безопасности разъединить сторонников двух партий. По-видимому, такая мера предосторожности пришлась не по душе благородному вельможе. Его бледное лицо внезапно побагровело, и, выйдя из состояния кажущегося безразличия, в котором он до этого пребывал, молодой человек рывком устремился к галерее, ворвался в толпу рабочих и стал осыпать их такой богохульной и кощунственной бранью, что плотник, уже собиравшийся установить барьер, выпустил его из рук и перекрестился.

— Кто приказал тебе, негодяй, установить здесь этот барьер? — спросил у него вельможа.

— Никто, монсеньор, — низко кланяясь, ответил с дрожью в голосе плотник. — Никто, но ведь таков обычай.

— Это глупый обычай, ясно тебе? Брось это бревно в реку, — и, повернувшись к своему старшему товарищу, молодой человек добавил: — О чем вы думаете, мессир Танги? Почему вы позволили это сделать?

— Похоже, мессир де Жиак, — ответил Дюшатель, — я, как и вы, настолько всецело озабочен предстоящим событием, что упустил из виду приготовления к нему.

В это время плотник, повинуясь приказу сира де Жиака, прислонил бревно к ограждению и уже собирался скинуть его в воду, как вдруг из толпы, наблюдавшей за этой сценой, раздался голос (то был голос Пьера).

— И все-таки, — проговорил он, обращаясь к плотнику, — прав ты, Андре, а этот сеньор ошибается.

— Что такое? — спросил де Жиак, обернувшись к толпе.

— Да, монсеньор, — спокойно продолжал Пьер, скрестив руки на груди. — Что бы вы там ни говорили, а барьер служит для безопасности обеих сторон. Это разумная предосторожность, когда встреча должна состояться между двумя недругами, и так принято поступать всегда.

— Да-да, всегда! — шумно поддержали его окружающие.

— Но кто ты такой, — промолвил де Жиак, — что осмеливаешься иметь собственное мнение, отличное от моего?

— Я, — холодно ответил Пьер, — гражданин Монтро, свободный и независимый, и еще в молодости взял себе за правило открыто высказывать свое мнение по каждому вопросу, ничуть не заботясь о том, что оно может задеть кого-то, кто могущественнее меня.

Де Жиак схватился за эфес меча, но Танги удержал его.

— Вы безрассудны, мессир, — заметил он, пожимая плечами. — Лучники! Разгоните толпу и очистите мост, — продолжил Танги. — А если эти бездельники окажут сопротивление, я разрешаю вам вспомнить, что в руках у вас арбалет, а ваша сумка полна стрел.

— Ну что ж, господа, — сказал Пьер, стоявший одним из первых и явно готовый прикрывать отступление. — Мы уйдем, но, раз уж я высказал вам одно свое суждение, мне придется высказать вам и другое: здесь готовится какое-то чудовищное предательство. Да будет Господь милостив к жертве и да простит он ее убийцам!

В то время как лучники исполняли приказания, отданные мессиром Танги, рабочие покинули достроенную галерею и приступили к возведению деревянных заграждений на обоих концах моста; в этих заграждениях были поставлены прочные двери, чтобы никто, кроме людей из свиты дофина и герцога, по десять человек с каждой стороны, не мог проникнуть внутрь. Ради личной безопасности каждого из предводителей все остальные люди, сопровождавшие герцога, должны были расположиться на левом берегу Сены и занять замок Сюрвиль, а сторонникам дофина отводился правый берег Йонны и город Монтро. Что же касается косы, о которой шла речь выше, то эта полоса земли, омываемая с одной стороны Сеной, а с другой Йонной, объявлялась нейтральной территорией и не принадлежащей никому, а так как в те времена этот полуостров был совершенно необитаем, если не считать одинокой мельницы, стоявшей на берегу Йонны, то легко было убедиться, что никаких ловушек там не готовится.

Едва рабочие закончили строительство заграждений, как одновременно, словно они только и ждали этой минуты, к мосту подошли два отряда вооруженных людей, чтобы занять отведенные им позиции: один из этих отрядов, который состоял из арбалетчиков, носивших на плече красный крест, отличительный знак Бургундии, и находился под командованием своего предводителя Жака де Ла Лима, завладел предместьем Монтро и выставил часовых с той стороны моста, откуда предстояло появиться герцогу Иоанну; другой, состоявший из солдат дофина, расположился в городе и выставил пост у того заграждения, через которое на мост должен был вступить дофин.

Тем временем Танги и де Жиак продолжали беседовать; но, увидев, что все приготовления закончены, они расстались: де Жиак отправился в Бре-сюр-Сен, где его ждал герцог Бургундский, а Танги-Дюшатель вернулся к дофину Франции.

Ночью творилось что-то ужасное: несмотря на то, что было лишь начало сентября, к утру высота снежного покрова достигла шести дюймов. Весь урожай погиб на корню.

На следующий день, 10 сентября, в час пополудни, герцог сел верхом на лошадь во дворе дома, где он остановился. По правую руку от него был сир де Жиак, а по левую — сеньор де Ноай. Любимая собака герцога всю ночь жалобно выла, и теперь, видя, что хозяин собирается уезжать, она, с горящими глазами и вздыбившейся шерстью, рвалась прочь из конуры, где ее держали на привязи; наконец, когда герцог уже тронулся в путь, пес последним неимоверным усилием разорвал двойную железную цепь и в ту минуту, когда лощадь готова была выйти за ворота, бросился к ней и с такой силой вцепился ей в грудь, что она взвилась на дыбы и всадник чуть было не вылетел из седла. Де Жиак в нетерпении хотел отогнать собаку ударами хлыста, который он носил при себе, но та, словно не замечая наносимых ей побоев, вновь вцепилась в шею коня герцога Иоанна; и тогда герцог, решив, что пес взбесился, снял с луки седла небольшую секиру и раскроил ему голову. Собака взвизгнула, кое-как доползла до ворот и там издохла, словно по-прежнему пытаясь преградить дорогу хозяину; герцог, издав вздох сожаления, заставил коня перескочить через тело преданного животного.

Всадники не проехали и двадцати шагов, как внезапно откуда-то из-за стены появился старый еврей, принадлежавший к окружению герцога и занимавшийся гаданием и предсказаниями; ухватившись за поводья, он остановил лошадь герцога и сказал:

— Ваша светлость, ради Бога, ни шагу дальше!

— Чего ты хочешь от меня, еврей? — остановившись, спросил герцог.

— Ваша светлость, — продолжал еврей, — всю эту ночь я провел, наблюдая звезды, и наука говорит, что если вы поедете в Монтро, то назад не вернетесь.

Старик крепко держал лошадь за удила, не давая ей двинуться с места.

— Что ты на это скажешь, де Жиак? — обратился герцог к своему молодому фавориту.

— Я скажу, — вскричал тот, побагровев от досады, — я скажу, что этот еврей — сумасшедший и с ним следует обойтись так же, как с вашей собакой, если вы не хотите, чтобы из-за его нечистого прикосновения вам пришлось целую неделю провести в покаянной молитве.

— Пропусти меня, еврей, — в задумчивости сказал герцог, делая старику знак отпустить поводья и не выказывая при этом раздражения.

— Прочь, старый еврей! — закричал де Жиак, пришпорив своего коня так, что тот грудью налетел на старика, сбил его с ног и заставил откатиться шагов на десять. — Прочь! Разве ты не слышишь, что его светлость приказывает тебе отпустить поводья?

Герцог провел ладонью по лбу, словно пытаясь отогнать какое-то смутное видение, и, в последний раз взглянув на старика, без памяти лежавшего у обочины дороги, поехал дальше.

Спустя три четверти часа герцог прибыл в замок Монтро. Прежде чем спешиться, он приказал двумстам воинам и сотне лучников расположиться в предместье, а также велел сменить стражу, стоявшую со вчерашнего дня в карауле у предмостных укреплений.

В эту минуту к герцогу Иоанну подошел Танги и сообщил, что дофин уже около часа ожидает его на мосту. Герцог ответил, что он точас придет, но в эту самую минуту к нему подбежал перепуганный насмерть слуга и что-то сказал ему вполголоса. Герцог повернулся к Дюшателю.

— Боже правый! — вскричал он. — Все сегодня, словно сговорившись, в один голос твердят мне об измене. Дю-шатель, вы твердо уверены, что мне ничто не угрожает? Обманув нас, вы поступили бы весьма коварно!

— Всемогущий сеньор, — ответил Танги, — пусть скорее я умру и буду проклят, нежели предам вас или кого-то другого; отбросьте прочь все опасения, ибо его светлость дофин не желает вам ни малейшего зла.

— Ну что ж, — сказал герцог, — стало быть, мы пойдем, полагаясь на Господа, — он поднял глаза к небу, а затем добавил, устремив на Танги один из тех пронизывающих взглядов, что были свойственны лишь ему одному, — и на вас.

Танги выдержал этот взгляд, не опустив глаз.

Затем он вручил герцогу лист пергамента, где перечислялись имена десяти рыцарей, которые должны были сопровождать дофина. Они были указаны в следующем порядке: виконт де Нарбонн, Пьер де Бово, Робер де Луар, Танги-Дюшатель, Барбазан, Гийом Ле Бутейе, Ги д’Авогур, Оливье Лайе, Варенн и Фротье.

В обмен Танги получил от герцога список тех, кто удостоился чести сопровождать его. Это были: его светлость Карл де Бурбон, сеньор де Ноай, Жан де Фрибур, сеньор де Сен-Жорж, сеньор де Монтагю, мессир Антуан де Вер-жи, сеньор д’Анкр, мессир Ги де Понтайер, мессир Шарль де Ланс и мессир Пьер де Жиак. К тому же каждый из них должен был взять с собой личного секретаря.[1]

Танги удалился, взяв список с собой. Следом за ним тронулся в путь герцог: ему предстояло спуститься по дороге, ведущей от замка к мосту. Он шел пешком, на голове у него был черный бархатный берет, грудь его защищала лишь простая кольчужная рубашка, а из оружия при нем был всего лишь небольшой меч дорогой чеканки и с золоченой рукоятью.

Когда герцог Иоанн приблизился к заставе, Жак де Ла Лим сообщил ему, что видел, как много вооруженных людей вошли в один из городских домов, стоявших возле другого конца моста, и, заметив его, когда он со своим отрядом занимал подходы к мосту, поспешили закрыть в этом доме окна.

— Де Жиак, проверьте, так ли это, — распорядился герцог. — Я подожду вас здесь.[2]

Де Жиак направился к мосту, миновал заставу, прошел через деревянную галерею, подошел к указанному дому и отворил дверь. Танги давал там указания двум десяткам солдат, вооруженных с ног до головы.

— Ну что? — спросил Танги, заметив вошедшего.

— Вы готовы? — в свою очередь справился де Жиак.

— Да, теперь можно идти.

Де Жиак вернулся к герцогу.

— Начальнику отряда просто показалось, ваша светлость, — доложил он, — в этом доме никого нет.

Герцог направился к месту встречи. Он миновал первую заставу, и она тотчас закрылась за ним. Это заставило его насторожиться, но, увидев Танги и сира де Бово, шедших ему навстречу, он не пожелал повернуть назад. Твердым голосом он произнес слова клятвы и, указав сиру де Бово на свою легкую кольчужную рубашку и короткий меч, сказал:

— Вы видите, сударь, с чем я пришел. Впрочем, — продолжил он, обратившись уже к Дюшателю и похлопав его по плечу, — вот кому я себя вверяю.[3]

Юный дофин уже ждал его, находясь внутри деревянной галереи на середине моста; на нем был камзол из светло-голубого бархата, подбитый куньим мехом, и шапка, верх которой охватывала небольшая корона из золотых лилий, а козырек и отвороты были отделаны тем же мехом, что и камзол.

Едва только герцог Бургундский увидел принца, все опасения его тотчас рассеялись; он направился прямо к дофину, но, войдя в галерею, заметил, что, вопреки принятым обычаям, там нет посередине барьера, который разделял бы стороны, участвующие во встрече; однако, без сомнения, он счел это следствием простой забывчивости, ибо не сделал никакого замечания на этот счет. Когда вслед за герцогом вошли десять человек его свиты, засовы на дверях с обеих сторон галереи были тут же задвинуты.

В этом тесном помещении едва хватило места для того, чтобы запертые в нем двадцать четыре человека могли расположиться там даже стоя; бургундцы и французы стояли так плотно, что почти касались друг друга. Герцог снял берет и опустился перед дофином, встав на левое колено.

— Я явился по вашему приказанию, ваше высочество, — начал он, — хотя иные и уверяли меня, что вы желали нашей встречи лишь для того, чтобы высказать мне ваше недовольство; надеюсь, это не так, ваше высочество, ибо я не заслужил ваших упреков.

Дофин стоял, скрестив руки; он не поцеловал герцога и не поднял его с колен, как это было при их первой встрече.

— Вы ошибаетесь, господин герцог, — сурово возразил он. — Да, я собираюсь предъявить вам серьезные обвинения, ибо вы нарушили обещание, данное нам. Вы позволили англичанам захватить мой город Понтуаз, который является ключом к Парижу, и, вместо того, чтобы броситься в столицу и отстоять ее или умереть там, к чему вас обязывал долг верноподданного, вы бежали в Труа.

— Бежал, ваше высочество?! — воскликнул герцог, содрогнувшись от нанесенного ему оскорбления.

— Да, бежали, — повторил дофин, упирая на это слово. — Вы…

Герцог поднялся, считая, без сомнения, что он не обязан долее слушать; но пока, коленопреклоненный, он стоял перед дофином, одно из украшений его меча зацепилось за кольчугу, и, чтобы освободить меч, он взялся за его рукоять. Не поняв намерений герцога, дофин отпрянул назад.

— Ах, вот как! Вы хватаетесь за меч в присутствии своего государя?! — воскликнул Робер де Луар, бросившись между дофином и герцогом.

Герцог хотел было что-то сказать, но в это время Танги нагнулся, схватил спрятанную под обивкой секиру, накануне висевшую у него на поясе, выпрямился и, занеся оружие над головой герцога, произнес:

— Пора!

Видя, что ему грозит удар, герцог хотел отвести его левой рукой, а правой взялся за рукоять своего меча, но он не успел даже его обнажить: секира Танги обрушилась на него, одним ударом перерубив ему левую руку и раскроив его голову от скулы до самого подбородка.

Какое-то мгновение герцог еще продолжал стоять на ногах, словно могучий дуб, который никак не может рухнуть; тогда Робер де Луар вонзил ему в горло кинжал и так и оставил его там, не вынимая.

Герцог вскрикнул, взмахнул руками и упал, распростершись у ног де Жиака.

Тотчас же поднялся невероятный шум и завязалась жестокая схватка, ибо в этом тесном помещении, где и двоим едва хватило бы места для поединка, друг на друга ринулись два десятка человек. Какое-то время только руки, секиры и мечи мелькали над головами. Французы кричали: «Бей! Бей! Смерть им!» Бургундцы вопили: «Измена! Измена! Помогите!» Оружие, ударяя одно о другое, высекало искры, кровь струилась из ран. Дофин в страхе перегнулся через заграждение. На крики примчался президент Луве, подхватил дофина за плечи, вытащил его наружу и почти бесчувственного увел в город; светло-голубое платье принца было с головы до пят забрызгано кровью герцога Бургундского.

Между тем сир де Монтагю, входивший в свиту герцога, перелез через заграждение и стал звать на помощь. Де Ноай тоже хотел было выбраться наружу, но Нарбонн раскроил ему затылок; де Ноай вывалился из галереи и почти тотчас испустил дух. Сеньор де Сен-Жорж получил глубокую рану в правый бок от удара секирой, а сеньору д’Анк-ру отсекли руку.

Тем временем в галерее битва не стихала и крики не умолкали; тело умирающего герцога, которому никто и не помыслил прийти на помощь, топтали ногами. Вначале удача была на стороне приверженцев дофина, которые были лучше вооружены, но на крики сеньора де Монтагю к галерее прибежали Антуан де Тулонжон, Симон Отели-мер, Собретье и Жан д’Эрме, и, пока трое из них кололи мечами тех, кто находился внутри галереи, четвертый пытался сломать заграждение. Однако и к сторонникам дофина пришла помощь: это были люди, прятавшиеся в доме. Видя, что всякое сопротивление бесполезно, бургундцы обратились в бегство, воспользовавшись тем, что заграждение к этому времени было сломано. Сторонники дофина бросились их преследовать, и в опустевшей, залитой кровью галерее остались только три человека.

Это были: герцог Бургундский, распластанный на полу и умирающий; Пьер де Жиак, стоявший со скрещенными руками и наблюдавший за его агонией; и наконец, Оливье Лайе, который, тронутый страданиями несчастного герцога, приподнял его кольчужную рубашку и хотел прикончить его ударом меча. Но де Жиак не желал прекращать эту агонию, каждая конвульсия которой, казалось, доставляла ему наслаждение; поняв намерение Оливье, он сильным ударом ноги выбил меч у него из рук. Оливье удивленно поднял голову.

— Черт возьми! — со смехом воскликнул де Жиак. — Дайте же бедному принцу спокойно умереть!

Потом, когда герцог уже испустил последний вздох, он положил ему руку на сердце, желая убедиться, что тот в самом деле мертв, а так как все остальное его не интересовало, он исчез, никем не замеченный.

Между тем сторонники дофина, отогнав бургундцев до самого замка, вернулись назад и нашли тело герцога распростертым на том самом месте, где они оставили его лежать; возле него находился священник города Монтро, который, стоя на коленях в луже крови, читал заупокойную молитву. Приспешники дофина хотели отнять у него труп и бросить его в реку, но священник поднял над герцогом распятие и пригрозил карой небесной тому, кто осмелится прикоснуться к этому бедному телу, которое душе пришлось покинуть при таких ужасных обстоятельствах. Тогда Коэсмерель, незаконный сын Танги, снял с ноги убитого золотую шпору, поклявшись носить ее впредь вместо рыцарского ордена; слуги дофина, следуя этому примеру, сорвали перстни с пальцев герцога, а также великолепную золотую цепь, висевшую на его груди.

Священник оставался возле трупа до полуночи и только тогда с помощью двух человек перенес его на мельницу неподалеку от моста, положил на стол и продолжал молиться около него вплоть до самого утра. В восемь часов герцог был погребен в церкви Богоматери перед алтарем святого Людовика; он был облачен в свой камзол, на ногах у покойного были его краги, а на лицо его был надвинут берет; погребение не сопровождалось никакими религиозными обрядами, однако, дабы успокоить душу убитого, в течение трех последующих дней было отслужено двенадцать заупокойных месс. На следующий день после убийства герцога Бургундского рыбаки выловили из Сены тело г-жи де Жиак.[4]

III НАПОЛЕОН

Вечером 17 февраля 1814 года жители Монтро могли наблюдать, как вюртембергские солдаты, двигавшиеся такой плотной массой, что число их не поддавалось счету, вошли в город, заняли господствующую над ним высоту и стали лагерем на окружавшей его равнине. Вюртембержцы горько сожалели, что они находятся всего лишь в арьергарде армии трех союзных держав, преследовавшей побежденного Наполеона и пятнадцать тысяч еще окружавших его солдат — последние остатки, служившие императору скорее эскортом, чем защитой, и, не сводя жадного взора с течения Сены, несущей свои воды к столице, все как один издавали клич, который мы слышали в далеком детстве и который, тем не менее, до сих пор раздается у нас в ушах, настолько зловеще звучал он из чужеземных глоток: «Париж! Париж!»

Весь день, однако, на пространстве от Мормана до Провена слышалась орудийная пальба, но противник, пребывая в полной беспечности, едва ли обращал на это хоть какое-нибудь внимание: без сомнения, это какой-то обреченный на поражение генерал, словно кабан, загнанный охотниками, все еще отчаянно сопротивлялся русским. И в самом деле, разве стоило чего-то опасаться? Победоносный Наполеон в свою очередь обратился в бегство; он находился в восемнадцати льё от Монтро с пятнадцатью тысячами изнуренных солдат, у которых сил могло хватить лишь на то, чтобы добраться до Парижа.

Наступила ночь.

Утром вновь послышалась канонада, но на этот раз она раздавалась гораздо ближе, чем накануне: с каждой минутой этот величественный голос войны звучал все громче и громче. Вюртембержцы проснулись и прислушались: пушки грохотали не далее чем в двух льё от Монтро; крик «К оружию!», словно электрический разряд, пронесся по лагерю; загремели барабаны, заиграли горнисты, застучали о мостовую подковы адъютантских лошадей — противник приготовился к бою.

Внезапно на дороге, ведущей в Ножан, показались беспорядочные толпы солдат; французы шли за ними по пятам, так что огонь наших орудий буквально обжигал их, а дыхание наших лошадей оставляло влажный след на их спинах. Это были те самые русские части, которые накануне утром составляли авангард армии вторжения и уже дошли до Фонтенбло.

В ночь с 16-го на 17-е Наполеон развернул свои войска и пошел в атаку на противника: почтовые кареты перевозили его солдат; почтовые лошади тащили его орудия; за ними галопом следовали только что прибывшие свежие эскадроны Испанской кавалерии. Утром 17-го Наполеон и его солдаты вступили в бой возле Гиня; они напали на вражеские аванпосты, а затем, преследуя их, атаковали и опрокинули колонны русских. Противник отошел. Но если от Гиня до Нанжи это было еще всего лишь отступление, то от Нанжи до Ножана оно превратилось в беспорядочное бегство. Наполеон, мчавшийся во весь опор, опередил герцога Беллунского, на ходу приказав ему сформировать отряд из трех тысяч человек. Что же намеревался сделать Наполеон, бросаясь со своими пятнадцатью тысячами солдат в погоню за двадцатипятитысячной армией русских? Герцог Беллунский должен был войти в Монтро и ждать его там; прямым маршем на город герцогу предстояло пройти всего лишь шесть льё. Сам же Наполеон собирался прибыть в Монтро лишь на следующий день, проделав круг в семнадцать льё.

Герцог отобрал три тысячи человек и стал во главе отряда, однако сбился с пути, потратил десять часов на то, чтобы преодолеть шесть льё, и, придя в Монтро, обнаружил, что город вот уже как два часа занят вюртембержцами.

Между тем Наполеон, сметая на своем пути врага, словно ураган, сметающий пыль, обошел русских и, тотчас же совершив поворот, стал теснить противника к Монтро, где его должен был ждать герцог Беллунский со своим трехтысячным отрядом. Слышавшееся вдали ржание издавали лошади его кавалерии; грохотавшие пушки были его артиллерией, а человек, который в первых рядах победителей шел среди порохового дыма, грохота и огня, погоняя хлыстом двадцатипятитысячную армию русских, был он сам, Наполеон!

Русские и вюртембержцы узнали друг друга: беглецы нашли поддержку в лице свежих частей союзной армии. Там, где Наполеон рассчитывал увидеть три тысячи французов и таким образом зажать русских между двух огней, он встретил десятитысячный отряд противника и наткнулся на стену штыков; на вершине горы Сюрвиль, где должно было развеваться трехцветное знамя Франции, восемнадцать орудий готовились истребить его солдат.

Гвардия получила приказ захватить плато горы. Солдаты бегом устремились к ее вершине, и вюртембергские артиллеристы, успевшие сделать лишь три залпа, были убиты возле своих орудий — плато было в наших руках.

Однако противник успел заклепать свои пушки, и они стали непригодны для стрельбы. На руках на гору втащили орудия императорской гвардии: Наполеон распоряжался ими, расставлял их, наводил на цель; гора вдруг запылала огнем, словно вулкан; залпы косили целые ряды вюртембержцев и русских; ответные вражеские ядра со свистом падали, отскакивая от плато; Наполеон находился в центре этого железного урагана. Его пытались силой увести в безопасное место.

— Оставьте, оставьте, друзья мои, — говорил он, цепляясь за лафет, — еще не отлито то ядро, которое должно убить меня.

Ощутив так близко запах пороха, артиллерийский лейтенант вновь принялся за дело, придя на смену императору. Вперед, Бонапарт, спаси Наполеона!

Под защитой огня этой грозной артиллерии, каждое ядро, каждый снаряд которой, казалось, повиновались взгляду Наполеона, солдаты бретонской национальной гвардии овладели в штыковой атаке Мелёнским предместьем, в то время как генерал Пажоль, двигавшийся со стороны Фоссара со своей кавалерией, вышел к мосту; но тот оказался настолько забит плотной массой русских и вюртембержцев, что уже не вражеские штыки, а тела людей мешали продвигаться французам: им предстояло саблями, словно топорами в лесной чаще, прорубать дорогу в этой людской толпе. И тогда Наполеон сосредоточил огонь своей артиллерии на одной точке; пущенные им ядра полетели вдоль моста, и каждое из них сметало людей целыми шеренгами и, словно плуг, пашущий поле, оставляло за собой борозду в этой толпе; тем не менее ряды вражеских солдат оставались еще крайне плотными, люди задыхались в этой давке, зажатые между парапетами моста; в итоге заграждения не выдержали натиска и рухнули; в одно мгновение Сена и Йонна покрылись телами людей и стали красными от крови. Эта мясорубка продолжалась четыре часа.

— Теперь, — устало сказал Наполеон, садясь на лафет пушки, — я гораздо ближе к Вене, чем они — к Парижу.

Затем он уронил голову на руки и так просидел минут десять, погрузившись в размышления о своих прежних победах и в мечты о победах грядущих.

Но, подняв глаза, он увидел перед собой адъютанта, явившегося сообщить ему, что Суасон, этот потайной ход в Париж, захвачен и враг теперь стоит всего лишь в десяти льё от столицы.

Наполеон выслушал эту новость так, как за последние два года привык выслушивать подобные известия, к которым его приучили неумение или предательство его генералов: ни один мускул не дрогнул на его лице, и никто из окружающих не мог сказать, что заметил хоть малейший след волнения у этого великого игрока, только что потерявшего весь мир.

Он сделал знак, чтобы ему привели коня, а затем, пальцем указав на дорогу в Фонтенбло, произнес лишь:

— Вперед, господа, в дорогу!

И этот железный человек отправился в путь, невозмутимый и бесстрастный, словно его тело было неподвластно никакой усталости, а его душа неподвластна никакой боли.

И сейчас еще под сводом церкви Монтро висит меч Иоанна Бесстрашного.

И сейчас еще на всех домах, стоящих напротив горы Сюрвиль, видны следы от пушечных ядер Наполеона.

IV ЛИОН

На следующий день, вечером, мы прибыли в Шалон. Места в карете были заказаны нами только до этого города, а оттуда мы рассчитывали добраться до Лиона по воде. Но расчет наш не оправдался, ибо уровень воды в Соне упал настолько, что пароходы в этот день не смогли вернуться сами; мы наблюдали плачевное зрелище, как сорок лошадей тянули их на буксире, волоча по дну песчаного русла, которое они скребли своим килем: нечего было и думать о том, что завтра нам удастся воспользоваться этим путем.

Поскольку свободных мест в карете приходилось ждать до послезавтра, я вспомнил, что по дороге в Шалон, в четырех или пяти льё от города, нам попались на глаза руины какого-то замка, и, не зная, чем еще занять себя, решил съездить их осмотреть. И правда, на следующий день, рано утром, я был уже в пути, предусмотрительно захватив с собой провизию, так как, по моему разумению, в том месте, куда я направлялся, вряд ли можно было отыскать что-либо съестное.

От замка Ла-Рош-По сохранилась лишь круглая крепостная стена; жилые и служебные постройки выходили на круглый двор; бблыиая часть замка, должно быть, была построена уже ко времени окончания крестовых походов, и лишь две башни, как мне показалось, были возведены в более позднее время. Замок стоит на крутой скале, вершина которой так искусно скрыта в основании постройки, что и в наши дни, несмотря на восемь прошедших веков, с трудом можно разобрать, где именно творение Божье переходит в творение рук человеческих.

У подножия этой зубчатой скалы, словно гнезда ласточек и воробьев, сгрудилось несколько боязливых лачуг, надеясь обрести возле феодального жилища тень и укрытие.

Замок превратился в руины, печальные и пустынные, а крестьянские дома уцелели, и в них по-прежнему живут люди и звучит смех!

Однако люди, некогда жившие в замке, были знатными сеньорами, чьи имена оставили след в истории.

В 1422 году герцог Филипп Бургундский, сын Иоанна Бесстрашного, добился от короля Карла VI и королевы Изабеллы позволения для канцлера Бургундии Ренье По, сеньора де Ла Рош, состоять в свите герцога, когда тот будет давать клятву от имени Бургундии.

Но что это была за клятва, которуюкороль и королева Франции требовали от первого вассала короны?

Он должен был признать короля Генриха Английского правителем и регентом королевства лилий.

В 1434 году Жак По, сеньор де Ла Рош-Ноле, сын только что упомянутого нами Ренье По, удостоился чести присутствовать на смотре, устроенном герцогиней Бургундской своим рыцарям и войскам, и участвовал в состоявшемся после него рыцарском турнире.

В 1451 году Филипп По был назначен герцогом Бургундским главой посольства, отправленного им к королю Карлу VII.

В 1477 году Филипп По, его сын Ги По и Антуан де Кревкёр подписали в качестве полномочных послов

Лансский договор между королем Людовиком XI и эрцгерцогом Максимилианом, супругом Марии Бургундской.

В 1480 году эрцгерцог Максимилиан Бургундский вычеркнул из списка кавалеров ордена Золотого Руна Филиппа По, сеньора де Ла Рош-Ноле, заподозрив его в том, что он действует в интересах Людовика XI.

Я не стану прослеживать далее историю этого знатного рода, а вернусь к руинам его феодального замка, чьим владельцем теперь является некий житель Лиона, ставший жертвой столь курьезного мошенничества, что об этом непременно следует рассказать.

История такова.

В конце 1828 года некий господин пришел к крестьянину, во владении которого находились в то время замок Ла-Рош и два-три арпана каменистой земли, составляющие теперь все его угодья, и спросил, за какую сумму тот согласился бы продать свою собственность.

Крестьянин, которому никогда не удавалось вырастить среди этих россыпей бутового камня даже крапиву для своей коровы, был весьма сговорчив в цене, и после небольшого торга они сошлись на тысяче франков.

Поладив на этой цифре, они отправились к нотариусу, где крестьянину была вручена оговоренная сумма в тысячу франков; однако покупатель попросил, объяснив это личными причинами, чтобы в купчую вписали сумму в пятьдесят тысяч франков.

Продавец, которому было все равно, ибо не он нес расходы по совершению сделки, согласился на это весьма охотно, крайне довольный, что удалось выручить тысячу франков за руины, приносившие ему в год лишь две или три дюжины вороньих яиц. Нотариус же, по-види-мому, вполне оценил оригинальность этой фантазии, как только покупатель предложил ему назначить сумму гонорара, исходя из ложной, а не реальной стоимости недвижимости.

Подписав договор, покупатель велел снять с него копию, с этой копией отправился в Лион, явился к нотариусу и попросил устроить ему под залог его поместья Ла-Рош заем в двадцать пять тысяч франков с правом выкупа, обеспеченный первой закладной.

Лионский нотариус послал запрос в ипотечную палату, чтобы выяснить, не обременено ли это владение какими-либо обязательствами. Хранитель ипотек ответил ему, что ни один камень замка никому не должен ни единого су.

В тот же день нотариус достал необходимую сумму, и десять минут спустя после заключения сделки заемщик ушел вместе с деньгами.

Настал день платежа по займу, но ни должника, ни денег и ничего даже отдаленно похожего на них заимодавец так и не увидел.

Он потребовал ввести его во владение собственностью и, заплатив тысячу экю, стал полноправным владельцем замка.

Тотчас же он нанял карету и отправился осматривать свое новое поместье, доставшееся ему, согласно копии купчей, за полцены.

Однако он обнаружил там лишь жалкие развалины, которые любитель старины оценил бы в пятьдесят экю.

Когда мы вернулись в деревню, у нас поинтересовались, видели ли мы Во-Шиньон. Мы ответили, что не видели этой достопримечательности и даже названия такого не слышали. И поскольку был всего лишь час пополудни, мы велели вознице отвезти нас к этому месту.

Возница выехал на тракт, словно собираясь доставить нас обратно в Париж, но затем, свернув, наконец, с дороги, направил лошадей по проселку. Несколько минут спустя, внезапно развернувшись перед какой-то пропастью, он остановился. Мы добрались до местного чуда.

В самом деле, зрелище было изумительным: посреди одной из тех бесконечных равнин Бургундии, где никакая неровность почвы не мешает взгляду охватывать все вплоть до самого горизонта, земная твердь внезапно расходится, образуя провал длиною в полтора льё и шириною в пятьсот шагов, и внизу, на глубине примерно двухсот футов, вашему взору предстает прелестная долина, покрытая изумрудной зеленью; ее пересекает журчащая речушка с чистой прозрачной водой, как своими размерами, так и своими очертаниями гармонично вписывающаяся в рельеф долины. Мы стали спускаться по довольно пологому склону и минут через десять оказались в самом центре этого крошечного бургундского Эльдорадо, отделенного от остального мира отвесными скалами, которые окружают долину со всех сторон, нависая над ней. Внизу, отправившись вверх по течению речушки, чье название нам было неведомо, да и которого, скорее всего, у нее никогда и не было, мы не встретили на своем пути ни одного человека, ни одной постройки; мы видели лишь тучные нивы, казалось, предназначенные для райских птиц; виноградники, ничем не защищенные от любопытных путешественников, которые желают утолить свою жажду; фруктовые деревья, чьи ветви склонялись до самой земли под тяжестью плодов; находясь среди этого одиночества, безмолвия и изобилия, можно было бы сделать тщетную попытку поверить, будто люди и не подозревают о существовании этого уголка земли.

Мы продолжали подниматься по течению речки; в ста шагах от края долины русло ее раздваивается наподобие буквы Y, ибо она берет свое начало от двух истоков: один из них вытекает из отверстия в голой скале, достаточно широкого для того, чтобы можно было проникнуть под своды мрачного коридора длиной около ста туаз, в конце которого из земли бьет ключ; второй ее исток расположен наверху, и струи воды падают с высоты ста футов, прозрачные, словно газовое покрывало, скользя по свежему зеленому мху, устилающему поверхность скалы.

С тех пор я любовался видом чудных долин Швейцарии и роскошных равнин Италии; я спускался по течению Рейна и поднимался к истокам Роны; я сидел на берегу По, между Турином и Супергой, и передо мной высились Альпы, а за моей спиной стояли Апеннины; так вот, ни один пейзаж, каким бы живописным, каким бы величественным он ни был, не смог затмить воспоминания о крошечной бургундской долине, такой мирной, такой безлюдной и безвестной, с этой ее речушкой, такой тоненькой, что ей даже забыли дать имя, и ее водопадом, таким легким, что малейшее дуновение ветерка приподнимало его струи и брызги летели вдаль, словно капли росы.

Оба эти путешествия заняли у нас не так уж много времени, и в тот же день, в пять часов пополудни, мы вернулись обратно в Шалон. Там нам сообщили, что на следующий день один пароход, более легкий, чем остальные, попытается добраться до Макона. Путешествие в карете настолько меня утомило, что, не имея ни малейшего представления о том, удастся ли мне попасть из Макона в Лион, я все же отдал предпочтение этому способу передвижения перед всеми остальными.

На следующий день, в полдень, мы были в Маконе, однако наемных карет там либо не было вовсе, либо в них не было свободных мест. И тогда — да избавит Господь от подобного обмана даже моего злейшего врага! — лодочники предложили доставить нас в Лион по воде, утверждая, что благодаря попутному ветру мы будем там через шесть часов. Поддавшись на эти обещания, мы отправились в путь: это красочное путешествие продолжалось целые сутки! Красоту берегов Соны чрезвычайно превозносят; не знаю, возможно, виновато предубеждение, ставшее следствием ужасной ночи, которую мне пришлось провести на ее водах, но на следующий день я мало был расположен к восторгам. Что касается меня, то я отдаю предпочтение берегам Луары, и уж, во всяком случае, ничуть не меньше мне нравятся берега Сены.

Наконец, за излучиной реки, в одиннадцать часов утра, перед нами вдруг предстал соперник Парижа, восседающий на холме, словно на троне, с челом, украшенным двойной короной: античной и современной, облаченный в богатые одежды из кашемира, бархата и шелка, — Лион, вице-король Франции, чресла которого опоясывают две реки, причем один из концов этого кушака свисает через Дофине и Прованс до самого моря.

Речные ворота Лиона, через которые нам предстояло попасть в город, являют собой одновременно грандиозное и живописное зрелище: городу предшествует остров Барб, который выступает впереди, словно фрейлина, возвещающая о появлении королевы; расположенный на середине реки, этот прелестный островок служит местом воскресных прогулок щеголей из предместья.

Позади него высится, вплотную придвинувшись к городу и словно защищая его, скала Пьер-Сиз[5], на вершине которой некогда стоял замок, служивший государственной тюрьмой. Во времена волнений Лиги в эту тюрьму после неудачной попытки захватить город был заключен герцог Немурский; затем его место заняли герцог Лодови-ко Сфорца, получивший прозвище Моро, так как герб его украшало тутовое дерево, и его брат — кардинал Аска-нио; их сменил один из протестантских вождей, герой гражданской войны барон дез'Адре; и наконец, там дожидались казни де Ту и Сен-Мар, два страдальца, обреченные на смерть: один ненавистью, а другой — политикой кардинала Ришелье и вышедшие оттуда лишь для того, чтобы отправиться на площадь Терро и отдать там себя в руки неумелого палача, обезглавившего их только с пятого раза.

Молодому лионскому скульптору, г-ну Лежандру-Эра-лю, пришла в голову мысль обтесать эту огромную скалу, придав ей форму гигантского льва, изображенного на гербе города; он собирался посвятить этой работе пять или шесть лет жизни; но, похоже, власти города, к которым он обратился с этим предложением, не пожелали на него откликнуться. Уже в наши дни осуществить это намерение довольно сложно, а в дальнейшем станет просто невозможно, ибо Пьер-Сиз служит карьером всему городу, берущему здесь камень для своих мостов, театров и дворцов, и вскоре он будет больше похож не на льва, а на его пещеру

Едва вы минуете Пьер-Сиз, как перед вашим взором предстанет еще одна скала, с которой связаны более приятные воспоминания; ее венчает не государственная тюрьма, а статуя человека с мошной в руке. Этот памятник благодарные жители Лиона воздвигли в 1716 году в честь Иоганна Клебергера, по прозвищу Добрый Немец, который ежегодно раздавал часть собственных доходов бедным девушкам своего квартала. Нынешняя статуя была установлена 24 июня 1820 года, после того как жители Бур-Нёфа провезли ее под звуки барабанов и труб по всему городу. Новый памятник пришлось установить потому, что прежний пришел в негодность. Однако, когда я проезжал через Лион, у Человека со скалы уже не было головы, чем яростно возмущались девушки на выданье, утверждавшие, что это повреждение бросается им в глаза.

Еще через триста шагов вы окажетесь у подножия холма, служившего колыбелью Лиону-младенцу. Город этот был так незначителен во времена покорения Галлии, что Цезарь прошел рядом с ним, не разглядев его и не дав ему имени; однако он остановился на том холме, где теперь находится Фурвьер, расположил на нем свои легионы и окружил свой временный лагерь рубежом такой глубины, что пыль прошедших затем девятнадцати веков не смогла засыпать полностью рвы, вырытые острием его меча.

Через какое-то время после смерти этого завоевателя, покорившего триста народов и подчинившего своей власти три миллиона человек, Луций, один из его сподвижников, сопровождаемый несколькими солдатами, которые остались верны памяти своего полководца, и отыскивавший место, где можно было основать колонию, обнаружил у места слияния Роны и Соны довольно значительное число обосновавшихся там жителей Вьенна: будучи оттеснены аллоброгами, спустившимися со своих гор, они поставили свои шатры на этой узкой полосе земли, естественным образом укрепленной громадными рвами, которые были вырыты рукою Господа и до краев заполнены водами реки и ее притока. Изгнанники заключили договор о союзе с побежденными и вскоре словно из-под земли выросли стены города, названного Луциев Дунум[6] и через короткое время ставшего цитаделью Галлии и центром, который связывал четыре большие дороги, проложенные Агриппой и доныне пересекающие современную Францию от Альп до Рейна и от Средиземного моря до океана.

Тогда шестьдесят городов Галлии признали Луциев Ду-нум своим владыкой и на общие средства воздвигли храм, посвященный Августу, которого они признали своим богом.

Во времена Калигулы этот храм изменил свое предназначение, или, вернее, изменилось совершавшееся в нем богослужение: он стал местом заседаний академии, одно из установлений которой дает полное представление о нраве основавшего ее императора-безумца. Это установление гласило, что тот из академических соискателей, кто подаст худшую работу, должен будет полностью стереть ее собственным языком или же, если это ему покажется предпочтительнее, будет сброшен в Рону.

Луциев Дунум не насчитывал еще и века, при том что недавно возникший город уже состязался в великолепии с греческой Массалией и римским Нарбоном, как вдруг пожар, причиной которого сочли небесный огонь, обратил его в пепел, «причем столь быстро, — сообщает Сенека в своем немногословном описании этого грандиозного пожара, — что между огромным городом и городом уничтоженным пролегла только одна ночь».

Траян проникся жалостью к городу, и под его могущественным покровительством Луциев Дунум начал возрождаться из пепла; вскоре на возвышавшемся над ним холме поднялось великолепное здание, предназначенное для торговли. Как только оно открылось, бретонцы поспешили привезти туда свои щиты, раскрашенные в разные цвета, иберийцы — свое стальное оружие, которое лишь они одни умели закалять. В то же время Коринф и Афины послали туда через Марсель свои картины, написанные на дереве, резные камни и бронзовые изваяния; Африка — своих львов и тигров, алчущих крови в амфитеатрах; Персия — коней, столь быстроногих, что они оспаривали славу нумидийских скакунов, «матери которых, — по словам Геродота, — были оплодотворены дуновением ветра».

Здание это, рухнувшее в 840 году нашей эры, авторы девятого века называли Форум-Ветус, а пятнадцатого — Фор-Вьель. Это составное слово современные сочинители переиначили на Фурвьер, и такое название вплоть до наших дней носит холм, на котором было построено упомянутое сооружение.

Здесь мы прервем рассказ о собственной истории Лиона, которая, после того как в 532 году он присоединился к королевству франков, начала переплетаться с нашей. Римская колония при цезарях, второй город Франции при наших королях, Лион в качестве союзника Рима выплатил ему дань такими прославленными именами, как Герма-ник, Клавдий, Марк Аврелий, Каракалла, Сидоний Аппо-линарий и Амбуаз, а в качестве детища Франции дал ей Филибера Делорма, Кусту, Куазево, Сюше, Дюфо, Камиля Жордана, Лемонте и Лемо.

В Лионе еще сохранились три исторические здания, подобно вехам расставленные веками через почти равные промежутки времени и воплощающие собой образцы развития и упадка архитектуры: это церковь Эне, кафедральный собор святого Иоанна и городская ратуша. Первое из этих зданий относится ко времени Карла Великого, второе — Людовика Святого, третье — Людовика XIV.

Церковь Эне построена на том самом месте, где шестьюдесятью народами Галлии был воздвигнут храм, посвященный Августу. Четыре гранитные опоры, поддерживающие купол церкви, тоже были заимствованы христианской сестрой у своего языческого брата; прежде это были всего лишь две колонны, поднимавшиеся вверх на высоту вдвое большую нынешней и обе увенчанные изображениями богини победы. Архитектор, построивший церковь Эне, разрезал эти колонны пополам, чтобы их вид не вступал в противоречие с романским стилем остальной части здания. Их сегодняшняя высота равна двенадцати футам десяти дюймам, а это заставляет предположить, что в своем первоначальном назначении, когда эти четыре колонны составляли всего лишь две, высота каждой из них была не менее двадцати шести футов.

Над главным входом укреплен небольшой античный барельеф, изображающий трех женщин с плодами в руках. Под этими фигурами можно прочесть следующие сокращенные слова:

MAT. AUG. PH. Е. MED.

Их истолковывают так:

Matronis Augustis, Philexus Egnatius, medicus.[7]

Возраст кафедрального собора святого Иоанна на первый взгляд кажется меньше указанного нами. Его портик и фасад несомненно датируются XV веком, но они были только переделаны или всего лишь достроены в это время, для знатока же древностей точная дата сооружения собора таится в архитектуре главного нефа, камни которого несут на себе совершенно явственный отпечаток воспоминаний, привезенных из крестовых походов, и успеха, с каким в ту пору восточное искусство стало проникать к западным народам.

Одна из капелл, которые образуют боковые нефы церкви и число которых архитектор обычно доводит до семи, в память о семи таинствах, или до двенадцати, в честь двенадцати апостолов, называется капеллой Бурбона; девиз кардинала, состоящий из четырех слов: «Не надеюсь, не страшусь», воспроизведен здесь в нескольких местах, равно как и девиз брата кардинала, Петра де Бурбона, который сохранил эти слова, добавив к ним геральдическую эмблему крылатого оленя. Переплетенные между собой «П» и «А», дополняющие его девиз, — это первые буквы его собственного имени Петр и имени его жены Ан н ы Французской. Украшающие же девиз чертополохи указывают на то, что король сделал Петру де Бурбону дорогой подарок, отдав ему в жены свою дочь.

Одна из четырех колоколен, расположенных, в противоречии с архитектурными правилами того времени, по бокам здания у каждого из его углов, служит местом нахождения едва ли не самого большого колокола во Франции: он весит тридцать шесть тысяч фунтов.

Городскую ратушу, находящуюся на площади Терро, лионцы охотнее всего, по-видимому, показывают приезжим; ее фасад, построенный по чертежам Симона Мопена, являет собой все признаки тяжеловесной и холодной величественности, присущей архитектуре времен Людовика XIV, которая все же была неизмеримо выше той, что господствовала в эпоху Людовика XV, хотя архитектура во времена Людовика XV была лучше, чем во времена Термидора, во времена Термидора — лучше, чем во времена Наполеона, а во времена Наполеона — лучше, чем во времена Луи Филиппа. Искусство архитектуры умерло во Франции при великом короле, оно испустило последний вздох на руках у Перро и Лепотра, между скульптурной композицией Амуров, поддерживающих цветочную вазу, и бронзовой фигурой, олицетворяющей реку и увенчанной короной из тростника.

Что же касается олицетворения рек, то в главном вестибюле ратуши вместо одной такой фигуры вас встречают сразу две: это скульптурные изваяния Роны и Соны, вышедшие из-под резца Кусту; прежде эти композиции украшали пьедестал памятника Людовику XIV, установленного на площади Белькур. Полагаю, что теперь им предстоит занять место возле тех двух углов ратуши, что выходят на площадь Терро, и стать фонтанами; такое решение властей, однако, весьма оскорбительно для рек.

Спустившись по ступеням ратуши, вы столкнетесь лицом к лицу с одним из самых страшных эпизодов истории, происходивших когда-либо на площадях Лиона и запечатленных в его архивах: на этом самом месте упали головы Сен-Мара и де Ту.

Другое воспоминание, о событии менее отдаленном и еще более кровавом, связано с бульваром Ле-Бротто: двести десять жителей города были расстреляны здесь, когда завершилась осада Лиона. На месте их захоронения установлена пирамидальная стела, обнесенная железным ограждением.

На протяжении вот уже пяти или шести лет в Лионе ведется борьба с засильем коммерческого начала, борьба за существование в городе литературы. Посетив Лион, я был искренно восхищен невероятным упорством молодых авторов, посвятивших свою жизнь этой тяжелой работе; они напоминают рудокопов, разрабатывающих золотую жилу в гранитной породе: каждый их удар с трудом отбивает от скалы крохотные кусочки породы; и все же, благодаря этому упорному труду, новая литература получила в Лионе право гражданства и уже начинает пользоваться им. Один курьезный пример из тысячи ему подобных дает представление о том, какое влияние в вопросах искусства оказывает на негоциантов города господствующий в нем коммерческий дух.

В театре давали «Антони»; зал был полон, но, как это иногда бывает с пьесой, зрители были настроены по отношению к ней весьма скептически. Какой-то негоциант и его дочь заняли ложу напротив сцены, и рядом с ними оказался один из тех молодых авторов, о которых я только что рассказывал. Отец, с явным вниманием следивший за первой частью драмы, заметно утратил к ней интерес после сцены между Антони и хозяйкой гостиницы. И напротив, волнение его дочери, начиная с этого момента, постоянно нарастало, и в последнем акте она разразилась слезами. После того как занавес опустили, отец, в течение двух последних актов выказывавший недвусмысленные признаки нетерпения, заметил, что дочь плачет.

— Ах, черт возьми! Какая же ты у меня простушка, — сказал он, — раз тебя способен растрогать подобный вздор!

— Ах, папа, это не моя вина, — ответила сконфуженная девушка. — Извини меня, я знаю, что со стороны это выглядит нелепо.

— О да! Это ты точно подметила: именно нелепо. Я же просто не понимаю, как можно интересоваться такими неправдоподобными выдумками.

— Боже мой, папа, но я плачу как раз потому, что нахожу пьесу весьма правдивой!

— Правдивой?! Вот тебе на! Ты следила за действием?

— Я не пропустила ни одного слова!

— Прекрасно!.. В третьем акте Антони покупает место в почтовой карете, так?

— Да, я помню.

— И он платит наличными, не правда ли?

— Да-да, я помню.

— Так вот, он не потребовал скидку.

Процесс политического возрождения в Лионе шел несравненно легче: семена падали на благодатную народную почву, всегда отзывчивую и щедрую на урожай. Результаты этого республиканского воспитания сказались в ходе революции в Лионе, и замечательный лозунг «Жить, работая, или умереть, сражаясь!», который в 1832 году начертали на своем знамени рабочие, даже он один, в сравнении с требованием «Хлеба или смерти!», который выдвигали рабочие в 1792 году, отражает весь социальный прогресс за эти тридцать девять лет.

«Предвестник» — вот, без сомнения, та газета, что более всего способствовала воспитанию трудящихся масс; ее выпускает человек того же склада, что и Каррель: то же постоянство взглядов, та же приверженность к газетной полемике, та же политическая порядочность, то же бескорыстие. Однако разница между классами, к которым обращается каждый из них, обусловила разницу в стиле: Арман Каррель ближе к Паскалю, тогда как Ансельм Пететен ближе к Полю Луи.

Но самое главное и самое поразительное достижение прогресса состоит в том, что у рабочих есть газета, которую издают такие же рабочие и на страницах которой поднимаются, обсуждаются и решаются все насущные вопросы, связанные с крупной и мелкой торговлей. Я читал опубликованные в этой газете статьи по политической экономии: они были примечательны вдвойне, поскольку их авторами были практики, а не теоретики.

Трех-четырех дней достаточно, чтобы осмотреть достопримечательности Лиона: я имею в виду не его мануфактуры и текстильные станки, а памятники архитектуры или истории. Поэтому, после того как вы посетите музей, где вашему взору предстанут: «Вознесение Иисуса Христа» Перуджино; «Святой Франциск Ассизский» Спаньолетто;

«Поклонение волхвов» Рубенса; «Моисей, спасенный из вод» Веронезе; «Святой Лука, пишущий портрет Девы Марии» Джордано; знаменитая бронзовая плита, которая была найдена в 1529 году при раскопках на Сен-Себасть-яне и на которой выбит фрагмент торжественной речи, произнесенной перед сенатом императором Клавдием в бытность его всего лишь цензором, в связи с дарованием Лиону звания римской колонии; четыре античные мозаики, украшающие пол; после того как вы, перейдя к осмотру частных домов, зайдете во двор особняка Жуй на Арсенальной улице, где находится античная гробница, украшенная скульптурной резьбой на тему «Охота Мелеагра», — дар, который преподнес в 1640 году город Арль кардиналу Ришелье, архиепископу Лионскому; после того как вы бросите беглый взгляд на женский монастырь святой Клары, в чьих стенах в 1530 году графом де Монтекуккули был отравлен дофин, сын Франциска I; после того как вы прочтете на фасаде небольшого дома, расположенного в предместье Гийотьер, надпись, которая удостоверяет, что под его кровлей останавливался король Людовик XI:

В ТЫСЯЧА ЧЕТЫРЕСТА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТОМ ГОДУ, НАКАНУНЕ ПРАЗДНИКА БЛАГОВЕЩЕНИЯ,

ЗДЕСЬ ОСТАНАВЛИВАЛСЯ БЛАГОРОДНЫЙ КОРОЛЬ ЛЮДОВИК;

после того как вы отыщете в предместье Сент-Ирене, на месте которого некогда располагался античный город, сгоревший при Нероне, развалины дворцов Августа и Севера, а также остатки разрушенных темниц, куда на ночь загоняли рабов, и руины античного театра, где во II веке нашли смерть девятнадцать тысяч христиан, которые удостоились эпитафии лишь в восемь строк, выбитых на каменных плитах пола одной из церквей; после того как вы спуститесь по дороге Этруа, где Жан Жак Руссо провел столь восхитительную ночь и где был расстрелян генерал Мутон-Дюверне, к мосту Ла-Мюлатьер, возле которого начинается железная дорога, ведущая в Сент-Этьенн и недалеко от своего начала проходящая сквозь гору по такому узкому туннелю, что при въезде надпись на его своде гласит:

ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРОХОДИТЬ ПОД ЭТИМ СВОДОМ ПОД СТРАХОМ БЫТЬ РАЗДАВЛЕННЫМ[8];

после того как на обратном пути вы пройдете по площади Белькур, одной из самых больших в Европе, в центре которой затерялась жалкая статуя Людовика XIV, — после всего этого лучшее, что вы можете сделать, если только пожелаете последовать моему примеру, это сесть в восемь часов вечера в дилижанс на Женеву, и на следующее утро, в шесть часов, у Сердонского подъема вас разбудит голос кондуктора, который, стремясь облегчить насколько возможно участь своих лошадей, усвоил привычку предлагать своим пассажирам проделать здесь небольшой отрезок пути пешком; это приглашение все принимают тем охотнее, что кругом расстилается такой величественный и гористый пейзаж, что легко вообразить, будто вы уже оказались в какой-нибудь альпийской долине.

В десять часов мы прибыли в Нантюа, стоящий на берегу прелестного маленького озера с ярко-синей водой, зажатого между двух гор, словно драгоценная жемчужина, которую природа боится потерять. Именно в этом небольшом городке первоначально был захоронен «в бочке, просмоленной изнутри и снаружи и обернутой кожей»[9], император Карл Лысый, умерший в Врио от яда, который дал ему врач-еврей по имени Седекия.

Проехав еще несколько льё, мы остановились на обед в Бельгарде; едва все встали из-за стола, один из моих попутчиков предложил пойти осмотреть то место, где Рона уходит под землю: оно находилось всего в десяти минутах ходьбы от постоялого двора. Кондуктор сначала воспротивился нашему решению, но мы взбунтовались и заявили, что отказываемся ему повиноваться. Он пригрозил, что не станет нас ждать, но мы ответили, что нас это нисколько не волнует и, если он уедет без нас, мы продолжим наше путешествие, наняв другую карету и отнеся все расходы на счет конторы Лаффит-и-Кайяр; поскольку на стороне кондуктора был только кучер, но и тот изменил свое мнение при виде стоявшей на столе бутылки с вином, на которую мы ему незаметно указали пальцем, кондуктор был вынужден уступить воле большинства.

Мы спустились по довольно крутой тропинке, начинавшейся у обочины главной дороги, и уже несколько минут спустя стояли над тем местом, где Рона уходит под землю. С одного берега реки на другой проложен мост, одна сторона которого принадлежит Савойе, а другая — Франции; посередине моста стоят два таможенника, один сардинский, второй французский, и следят за тем, чтобы ни один груз не пересекал границу между этими странами без уплаты надлежащих пошлин. Эти два славных мытаря дружески курили, и каждый пускал кольца дыма на чужую территорию; такая трогательная сцена свидетельствовала о добрососедских отношениях между его величеством Карлом Альбертом и его величеством Луи Филиппом.

Как раз стоя на середине моста лучше всего изучать то чудо природы, которое привело нас сюда. Рона, полноводная и бурливая, внезапно исчезает в поперечных трещинах скалы, чтобы через пятьдесят шагов вновь появиться на поверхности; земля в этом промежутке остается совершенно сухой, так что мост, на котором мы стояли, переброшен не через реку, а через скалу, накрывшую собой поток. Нет никакой возможности узнать, что творится в подземелье, куда устремляется Рона; в отверстие, через которое она уходит вниз, бросали обрубки дерева, куски пробковой коры, собак, кошек, но тщетно поджидали их появления в том месте, где река выходит на поверхность: бездна никогда ничего не возвращала из того, что она поглотила.

Когда мы вернулись на постоялый двор, нас встретил разъяренный кондуктор.

— Господа, — заявил он, грубо водворяя нас в кузов дилижанса, — из-за вас мы потеряли полчаса.

— Подумаешь! — заметил кучер, проходя мимо нас и вытирая рот рукавом куртки. — Мы нагоним эти твои дурацкие полчаса.

Так оно и вышло: хотя подъем был достаточно крутым, кучер пустил лошадей крупной рысью, и, наверстав потерянное время, мы прибыли в форт Эклюз точно по расписанию.

Форт Эклюз — это ворота Франции со стороны Женевы; стоя над дорогой, проходящей прямо сквозь него, и прилепившись к крутому склону, он нависает над пропастью и господствует над всей долиной, где в глубине рокочет Рона. На противоположном склоне, отстоящем от форта менее чем на пушечный выстрел, есть только тропинки, которые известны лишь контрабандистам и непроходимы для войск.

Едва мы въехали в форт, ворота за нами закрылись, а поскольку и противоположные ворота, через которые нам предстояло покинуть его, тоже еще были заперты, мы оказались в положении заключенных. Эти меры предосторожности объяснялись тем, что с момента июньских волнений прошло еще слишком мало времени. Однако предъявить паспорта нас попросили самым вежливым образом, что всегда отличает пехотные войска от жандармерии, а поскольку у всех бумаги были в полном порядке, нас беспрепятственно выпустили из форта, и мы вновь оказались на свободе.

После трех часов пути, миновав Сен-Жени, кучер обернулся и объявил нам:

— Господа, вы больше не во Франции.

Спустя двадцать минут мы были в Женеве.

V ПРОГУЛКА ПО ОКРЕСТНОСТЯМ ОЗЕРА

Женева, наряду с Неаполем, один из самых удачно расположенных городов мира: она лениво возлежит, прислонив голову к подножию горы Салев и протянув к берегам озера ноги, которые ласкает каждая из набегающих волн, и складывается впечатление, будто у нее нет иных занятий, кроме как любоваться видом множества вилл, которые разбросаны по склонам заснеженных гор, высящихся справа от нее, или стоят на вершинах зеленых холмов, цепью тянущихся слева. Стоит ей подать знак рукой, как из туманных далей озера приплывут легкие лодки с треугольными парусами, скользящие по поверхности воды, белые и стремительные, словно чайки, и грузные пароходы, разгоняющие носом пену. Когда видишь это чудесное небо и эти дивные воды, кажется, что этой ленивице не нужны руки и ей достаточно лишь дышать, чтобы жить; однако эта беспечная одалиска, эта праздная с виду султанша является царицей промышленности и торговли: среди двадцати тысяч жителей Женевы насчитывается восемьдесят пять миллионеров.

Женева, о чем свидетельствует кельтское происхождение этого названия[10], была основана примерно две с половиной тысячи лет тому назад. Цезарь в своих «Записках» латинизировал ее варварское имя и превратил Gen-ev в Geneva. Антонин, в свою очередь, заменил его в своей «Дорожной книге» на Генабум. Григорий Турский в своих «Хрониках» дал ей имя Януба; с VIII по XV век писатели именовали ее Гебенна; наконец, в 1536 году она была названа Женевой, и это имя сохранилось за ней до сих пор.

Первое историческое упоминание об этом городе мы находим у Цезаря. Он сообщает, что стал лагерем в Женеве, чтобы помешать вторжению в Галлию гельветов, и, найдя это место благоприятным для устройства в нем военного поста, приступил к сооружению укреплений. Именно тогда он возвел на острове посреди Роны, там, где она вытекает из озера, башню, которая и поныне носит его имя. Женева попала под власть римлян и стала поклоняться богам Капитолия: на том месте, где сейчас стоит церковь святого Петра, был воздвигнут храм Аполлона, а скалу, которая выступает из озера примерно в ста шагах от берега и окружена со всех сторон водой, рыбаки, должно быть из-за ее необычного местоположения и формы, посвятили морскому божеству. В начале XVII века, в ходе раскопок, у ее подножия были найдены два медных топорика и нож, служившие для умерщвления жертвенных животных. В наши дни этот алтарь в честь Нептуна называют просто Нитоновым камнем.

В течение пяти веков Женева оставалась под римским господством. В 426 году волна варварского нашествия, захлестнувшая Европу, докатилась и до нее: бургунды[11] превратили ее в одну из столиц своего королевства. Именно в эту пору король франков Хлод-Виг[12] попросил у короля бургундов Гунд-Вальда[13] руки его племянницы Хлод-Хильды[14]; римский раб, чьи предки, вероятно, при Юлии Цезаре повелевали в Гельвеции и Галлии, смиренно подал юной девушке золотую монету, присланную ей королем франков; девушка жила во дворце дяди, стоявшем на том месте, где в наше время высится арка Бур-де-Фура.

На смену владычеству бургундов пришло господство остготов[15], но они владели Женевой лишь пятнадцать лет. Король франков изгнал остготов и вновь присоединил

Женеву к Бургундскому королевству, столицей которого она оставалась до 858 года. После смерти Людовика Доброго Женева при разделе наследственных земель досталась Лотарю, от него она перешла в руки германского императора, затем Женеву завоевал Карл Лысый, передавший ее своему сыну Людовику, после смерти которого она была присоединена к Арелатскому королевству. Завоеванная вновь в 888 году Карлом Толстым, она становится столицей второго Бургундского королевства и остается ею вплоть до 1032 года, когда ее присоединил к империи Конрад Салический, которого в том же году короновал там Гериберт, архиепископ Миланский.

Было бы слишком утомительным занятием прослеживать судьбу города в эпоху распрей между графами Женевскими и графами Савойскими; достаточно сказать, что в 1401 году Женева окончательно перешла под власть Савойской династии.

Это было время, когда во всей Европе происходили огромные общественные преобразования. Начиная с XI века города во Франции стали свободными; в XII веке в городах Ломбардии установились республики; в начале XIV века кантоны Швиц, Ури и Унтервальден вырвались из-под власти империи и положили начало той конфедерации, в которую позднее объединится вся Гельвеция. Женева, расположенная в центре этого треугольника, в котором народ добился независимости, в свою очередь ощутила на своем лице горячее дыхание свободы. В 1519 году она заключила союз с Фрибуром, а спустя некоторое время связала себя отношениями согражданства с Берном; в ней родились люди, которым суждено было стать великими; в ней появились апостолы, которые под пытками проповедовали свободу. Бонивар, брошенный на шесть лет в подземелье Шильонского замка, был посажен там на цепь и прикован к столбу; Пекола, находясь под пыткой, отгрыз себе язык и выплюнул его в лицо палачу, добивавшемуся, чтобы он назвал имена своих сообщников; ну а Бертелье, взойдя на эшафот, установленный на площади л'Иль, заявил в ответ на настойчивые просьбы тех, кто уговаривал его просить герцога о помиловании:

— Это преступникам надо просить о помиловании, а не порядочным людям. Пусть герцог просит прощения у Бога, раз он своей властью обрекает меня на смерть!

И с этими словами он положил голову на плаху.

Реформатская вера, побудившая народы сделать такой огромный скачок вперед в своем развитии, что они, израсходовав однажды все свои силы, с тех пор только и делают, что отдыхают, пустила корни в Женеве, победно прошествовав перед этим по большей части Германии и Швейцарии; эта вера стала могучим помощником освободительного движения, ибо к политической розни теперь прибавилась рознь религиозная. В 1535 году епископ Пьер де Ла Бом навсегда покинул Женеву, и она была провозглашена республикой.

В 1536 году в Женеве обосновался Кальвин: городской совет предложил ему место профессора теологии. Присущими ему строгостью поведения, непримиримостью речей и непреклонностью принципов он оказывал на своих сограждан такое влияние, что смог отправить на костер Сервета; и когда в 1554 году Кальвин умер, он оставил небольшой городок Женеву столицей нового религиозного мира: это был протестантский Рим.

В 1602 году герцог Карл Эммануил Савойский предпринял последнюю попытку вернуть город под власть герцогов Савойских, оказавшуюся безуспешной: в исторических хрониках Женевы она известна под названием «Эскалада», что означает «штурм». Дело в том, что герцог приказал своим отборным частям взобраться под покровом ночи на городские стены и захватить врасплох беззащитный город. Однако полураздетые и вооруженные чем попало горожане отразили натиск солдат герцога, и даже в наши дни каждую годовщину этой победы отмечают в Женеве как национальный праздник.

Семнадцатый и восемнадцатый века стали для Женевы периодом покоя. Торговая деятельность, начавшаяся в Женеве в ту эпоху, со временем приобрела такой размах, что и в наши дни промышленность является основой жизни города, а земельная собственность не имеет там ни малейшего значения. Если все граждане кантона вздумают вдруг потребовать свой земельный надел, то доля каждого из них едва ли составит десять квадратных футов.

Наполеон застал Женеву уже присоединенной к Франции, и в течение двенадцати лет она, словно золотое шитье, украшала краешек его императорской мантии. Но, когда в 1814 году владетельные особы поделили между собой эту мантию, все ее кусочки, собранные и сшитые портными Империи, оказались в их руках: король Нидерландов получил Бельгию; король Сардинии — Савойю и Пьемонт; император Австрии — Италию. Оставалась еще Женева, которую не мог забрать себе никто, но в то же время никому не хотелось, чтобы она досталась Франции; и тогда Венский конгресс подарил Женеву Швейцарской конфедерации, к которой она была присоединена в качестве двадцать второго кантона.

Среди всех швейцарских столиц Женева олицетворяет собой аристократию денег: это город роскоши, золотых цепочек, часов, карет и лошадей. Ее три тысячи мастеров снабжают украшениями все страны Европы; каждый год семьдесят пять тысяч унций золота и пятьдесят тысяч марок серебра приобретают в их руках новую форму, и одна лишь общая заработная плата этих мастеров доходит до двух миллионов пятисот тысяч франков.

Самый фешенебельный из ювелирных магазинов Женевы — это, без сомнения, магазин Ботта; ни в каких фантазиях невозможно представить себе более богатую коллекцию, состоящую из множества чудесных диковин, за каждую из которых женщина готова продать душу; то, что там есть, сведет с ума парижанку и заставит Клеопатру задрожать от зависти в ее гробнице.

Ввоз этих украшений во Францию облагается пошлиной, но за пять процентов комиссионных г-н Ботт берется доставить свой товар контрабандой; сделка между продавцом и покупателем заключается на этом условии совершенно открыто, словно на свете и вовсе не существует таможенников. Но, по правде сказать, г-н Ботт обладает непревзойденным умением водить их за нос. Одна забавная история из тысячи подобных подтвердит достоверность сделанного нами лестного отзыва.

В свою бытность на посту главного управляющего таможен граф де Сен-Крик был до такой степени наслышан о ловкости, с какой г-н Ботт обманывал бдительность его служащих, что он решил лично удостовериться в правдивости этих разговоров. Ради этого он отправился в Женеву, явился в магазин г-на Ботта и купил украшений на тридцать тысяч франков, выставив условие, что их доставят без оплаты таможенной пошлины в его парижский особняк. Господин Ботт принял это условие с видом человека, привыкшего к сделкам подобного рода; однако он предъявил покупателю нечто вроде приватного соглашения, в соответствии с которым тот должен был заплатить ему сверх тридцати тысяч франков, составлявших стоимость покупки, еще пять процентов комиссионных, как это было принято в подобных случаях. Покупатель улыбнулся, взял перо и подписался: «Господин де Сен-Крику главный управляющий французских таможен», после чего отдал расписку Ботту, который посмотрел на подпись и с легким поклоном произнес в ответ лишь следующее:

— Господин управляющий таможен, украшения, которые вы купили в моем магазине, оказав мне тем самым честь, прибудут в Париж одновременно с вами.

Войдя в азарт, г-н де Сен-Крик поужинал на скорую руку, послал за лошадьми на почтовую станцию и отбыл во Францию спустя час после заключения сделки.

На границе г-н де Сен-Крик, представившись служащим таможни, которые подошли к его карете и собирались подвергнуть досмотру багаж, рассказал начальнику таможенного поста о заключенном соглашении, приказал соблюдать повышенную бдительность на всей линии границы и назначил вознаграждение в пятьдесят луидоров тому из таможенных служащих, кто перехватит пресловутые украшения; три ночи подряд никто из таможенников не смыкал глаз.

Тем временем г-н де Сен-Крик вернулся в Париж, вошел в свой особняк, поцеловал жену и детей и поднялся к себе в комнату, чтобы снять дорожное платье.

В глаза ему тотчас бросилась стоявшая на каминной полке изящная шкатулка, которую он никогда прежде не видел. Он подошел ближе и на серебряной пластине, украшавшей шкатулку, прочел:

«Господин граф де Сен-Крик, главный управляющий таможен».

Открыв шкатулку, он нашел там драгоценности, купленные им в Женеве.

Ботт сговорился с одним из гостиничных слуг; помогая людям г-на де Сен-Крика укладывать багаж их хозяина, тот незаметно подложил в экипаж и недозволенную шкатулку. По приезде в Париж лакей г-на де Сен-Крика, обратив внимание на изяществошкатулки и выгравированное на ней имя, поспешил поставить ее на камин в комнате хозяина.

Господин управляющий таможен оказался лучшим контрабандистом королевства.

А вот и другие контрабандные товары, которые можно найти в Женеве за полцены по сравнению с Парижем: пикейные ткани, столовое белье и английские фаянсовые тарелки; эти предметы стоят здесь даже дешевле, чем в самом Лондоне, ведь пошлина за их ввоз в английскую столицу, в окрестностях которой они изготовляются, гораздо выше, чем цена их доставки в Женеву. И повсюду из расчета все тех же пяти процентов комиссионных вам гарантируют их незаконный провоз через границу, что наглядно свидетельствует, как можно судить, о надежности тройного таможенного заслона, оплачиваемого нами ради защиты границы.

Хотя Женева и стала местом рождения многих прославленных деятелей искусства и науки, торговля — вот единственное занятие ее жителей. Едва ли кто-нибудь из них имеет представление о нашей современной литературе, и старший приказчик банковского дома, я полагаю, счел бы себя глубоко оскорбленным, если бы его авторитет и влияние сравнили бы с авторитетом и влиянием Ламартина или Виктора Гюго, чьи имена, вероятно, ему вовсе незнакомы. Единственная литература, которая ценится здесь, — это пьесы в постановке труппы театра Жимназ. В мой приезд в Женеву город сходил с ума по Женни Верпре, прелестной миниатюрной копии мадемуазель Марс; каждый вечер театральный зал был переполнен, и уже вот-вот готов был разразиться бунт из-за того, что владельцам театральных абонементов запретили доступ за кулисы. По этой причине любовные послания должны были преодолевать рампу на виду у всех, что, впрочем, нисколько не уменьшало их числа. Некоторые рикошетом упали мне в руки, и должен заметить, что требовалось больше бескорыстия, чем добродетели, чтобы устоять перед ними: как правило, они напоминали товарные накладные, в которых очаровательная женщина оценивалась по рыночной стоимости натуральной жемчужины.

Общество, собирающееся в салонах Женевы, это в уменьшенном виде то, что наблюдаешь у нас на Шоссе-д’Антен; вот только, несмотря на нажитые состояния, здесь по-прежнему дает о себе знать первоначальная бережливость; везде и всюду ты каждое мгновение чувствуешь, что видишь перед собой прежде всего рачительную хозяйку дома. Наши парижские дамы хранят у себя дорогие альбомы; в Женеве же дама берет альбом напрокат на один вечер: это обходится ей в десять франков.

А вот те немногие достопримечательности, которые стоит посмотреть приезжим.

В библиотеке: папирусный манускрипт святого Августина; история Александра Великого, в изложении Квинта Курция, найденная в обозе герцога Бургундского после битвы при Грансоне, а также дворцовые счета Филиппа Красивого, записанные на восковых дощечках.

В церкви святого Петра: усыпальница маршала де Рога-на, друга Генриха IV, горячего сторонника кальвинистов, умершего в 1638 году в Кёнигсфельдене[16]; он похоронен вместе с женой, дочерью Сюлли.

И наконец, дом Жан Жака Руссо на улице, носящей его имя; он отмечен памятной доской черного мрамора, на которой выбита следующая надпись:

ЗДЕСЬ 28 ИЮНЯ 1712 ГОДА РОДИЛСЯ Ж. Ж. РУССО.

Прогулки по окрестностям Женевы восхитительны; в любой час дня тут можно найти элегантные экипажи, готовые доставить путешественника туда, куда только пожелает завести его любопытство или прихоть. Осмотрев город, мы сели в коляску и отправились в Ферне; два часа спустя мы прибыли на место.

Первое, на что обращаешь внимание, прежде чем войти в замок, это небольшая часовня, надпись на которой являет собой настоящий шедевр, хотя она состоит всего из трех слов:

DEO EREXIT VOLTAIRE.[17]

Цель ее — доказать всему миру, глубоко обеспокоенному распрей между Творцом и его творением, что Вольтер и Господь наконец-то примирились; мир воспринял это известие с чувством удовлетворения, но он всегда подозревал, что первые шаги к примирению сделал все-таки Вольтер.

Пройдя через сад и преодолев две-три ступени, мы поднялись на крыльцо и оказались в передней; именно здесь, прежде чем войти в святилище, собираются с мыслями паломники, пришедшие поклониться богу безбожия. Привратник торжественно предуведомляет их, что меблировка дома нисколько не изменилась и что жилище они увидят таким, каким оно было при жизни г-на Вольтера; в редких случаях такая краткая вступительная речь не оказывает должного действия. Эти простые слова вызывают слезы на глазах у подписчиков «Конституционалиста».

Нет ничего более занимательного, чем наблюдать за самоуверенностью привратника, которому поручено водить по дому иностранцев. С ранней молодости он состоял в услужении у великого человека, а это означает, что в репертуаре у него имеется целый набор занятных историй о хозяине, которые приводят в блаженный восторг внимающих ему славных буржуа.

Когда мы вошли в спальню, там уже находилось целое семейство, которое, окружив рассказчика, буквально впитывало каждое слово, слетавшее с его губ, и казалось, что восхищение, испытываемое ими к великому философу,

распространялось и на человека, чистившего его башмаки и пудрившего его парик. Это была сцена, о какой невозможно дать представление, если только не вывести на публику тех же самых актеров. Скажем лишь, что всякий раз, когда привратник произносил со свойственным ему одному выражением сакраментальные слова: «Господин Аруэ де Вольтер», он подносил руку к шляпе, и все эти люди, которые, возможно, не обнажили бы голову перед Христом на Голгофе, благоговейно повторяли этот уважительный жест.

Спустя десять минут настала наша очередь удовлетворить свою любознательность; группа посетителей, заплатив, ушла, и экскурсовод остался в нашем полном распоряжении. Он провел нас по довольно красивому саду, откуда философ мог любоваться изумительными видами, крытую аллею, где им была создана превосходная трагедия «Ирина», а затем, внезапно оставив нас, подошел к какому-то дереву, отрезал маленьким садовым ножом кусочек коры и протянул его мне. Я поднес этот кусочек сначала к носу, потом к языку, полагая, что это какое-то экзотическое дерево с необычным запахом или вкусом. Но ничего подобного: это было дерево, посаженное лично г-ном Аруэ де Вольтером, и обычай предписывал, чтобы каждый иностранец увез с собой его частичку. За три месяца до нашего визита это славное дерево едва не пало жертвой рокового происшествия и все еще выглядело больным: какой-то нечестивец проник под покровом ночи в парк и срезал три или четыре квадратных фута священной коры.

— Вероятно, эту гнусность совершил какой-нибудь фанатичный почитатель «Генриады», — сказал я, обратившись к нашему провожатому.

— Нет, сударь, — ответил он мне, — я полагаю, что, скорее, это сделал всего-навсего торговец, получивший заказ из-за границы.

— Stupendo!..[18]

После осмотра сада привратник провел нас в свой дом: он пожелал показать нам трость Вольтера, благоговейно хранимую им со дня смерти великого человека, и кончил тем, что предложил нам купить ее за один луидор, поскольку временные денежные затруднения вынуждали его расстаться с этой бесценной реликвией. Я ответил ему, что такая цена слишком высока и что мне известен один подписчик на издание Туке, которому восемь лет назад он уступил подобную трость всего за двадцать франков.

После этого, сев в экипаж, мы отправились в Коппе и вскоре прибыли в замок г-жи де Сталь.

Здесь не было ни словоохотливого привратника, ни часовни, воздвигнутой в честь Бога, ни дерева, кусочек коры которого уносят на память; но здесь был прекрасный парк, где могли свободно гулять все жители деревни, и была бедная женщина, которая искренне плакала, рассказывая о своей хозяйке и показывая ее комнаты, где не сохранилось ничего, что напоминало бы о ней. Мы хотели увидеть письменный стол, на котором еще сохранились брызги чернил, слетевших с ее пера, и кровать, должно быть, еще хранившую тепло ее последнего вздоха; но ничто из этого не было священным для семьи: ее комнату превратили в какую-то странную гостиную, а мебель увезли неизвестно куда. Вполне даже возможно, что во всем замке нет ни одного экземпляра «Дельфины».

Из покоев г-жи де Сталь мы прошли на половину ее сына; смерть побывала и здесь и нанесла двойной удар: две кровати стояли пустыми — кровать взрослого мужчины и колыбель младенца. Здесь с разрывом всего в три недели скончались г-н де Сталь и его сын.

Мы попросили проводить нас в фамильный склеп, но по распоряжению г-на Неккера, внесенному им в завещание, вход туда любопытным путешественникам был запрещен.

Мы уехали из Ферне с таким запасом веселья, что, казалось, нам его хватит на неделю; Коппе же мы покинули со слезами на глазах и с болью в сердце.

Нам посчастливилось не потерять ни минуты в ожидании парохода, который должен был отвезти нас в Лозанну: мы увидели, как он на всех парах плывет прямо на нас в клубах дыма, покрытый пеной, словно морской конь; и в то мгновение, когда мы уже полагали, что он пройдет мимо, не заметив нас, пароход внезапно остановился, вздрогнув от толчка, а затем лег в дрейф и стал ждать нас; едва мы ступили на палубу, как он тут же возобновил движение.

Женевское озеро напоминает Неаполитанский залив — то же голубое небо, та же прозрачная голубая вода, но вдобавок ко всему еще и темные вершины гор, громоздящиеся друг на друга, словно ступени небесной лестницы: вот только высота каждой такой ступени равна трем тысячам футов; а позади всего этого виднеется седая, покрытая снегами вершина Монблана, любопытного гиганта, который смотрит на озеро поверх других гор, кажущихся рядом с ним всего лишь скромными холмами, и мощные склоны которого видны в каждом просвете между ними.

И потому вы с трудом отрываете глаза от южного берега озера, чтобы перенести взгляд на северное побережье, хотя именно в той стороне природа наиболее щедро разбросала свои дары в виде цветов и плодов, которые она носит под полой своего платья. Северный берег — это парки, виноградники, нивы; деревня длиною в восемнадцать льё, протянувшаяся вдоль всего берега; выстроенные в каждом живописном уголке и разнообразные, словно сама фантазия, замки, на резных фронтонах которых указана точная дата их сооружения; в Ньоне — римские постройки, возведенные Цезарем; в Вюффлане — готический замок, построенный Бертой, Королевой-Пря-хой; в Морже — расположенные уступами виллы, при виде которых можно подумать, что их уже готовыми перенесли сюда из Сорренто или Байи; затем, в глубине, взору предстает Лозанна с ее стройными колокольнями, Лозанна, белые дома которой издалека напоминают стаю лебедей, греющихся на солнце, и которая выставила на берегу озера своего часового — маленький городок Уши — с приказом не пропускать ни одного путешественника, пока тот не засвидетельствует свое почтение Водуазской королеве; так что наш пароход подошел к этому городку, словно данник, и высадил на берег часть пассажиров.

Едва ступив на пристань, я заметил молодого республиканца по имени Аллье, с которым мы были знакомы со времен Июльской революции. Приговоренный к пяти годам тюрьмы за антиправительственную брошюру, он нашел убежище в Лозанне и вот уже месяц жил в этом городе; так что мне выпала большая удача: я обрел экскурсовода.

Узнав меня, он тотчас бросился ко мне с раскрытыми объятиями, хотя мы с ним никогда не были особенно близки; по его горячности я понял, как страдает душа этого бедного скитальца: и в самом деле, он был охвачен тоской по родине. Это прекрасное озеро с его дивными берегами, этот город, расположенный в одном из чудеснейших уголков мира, эти живописные горные вершины — все это было лишено в его глазах каких-либо достоинств и малейшей прелести: он задыхался в этом чужом воздухе.

Бедный юноша был не в состоянии удовлетворить мое любопытство, ибо, стоило мне завести речь о Швейцарии, как он в ответ тут же начинал говорить о Франции, и потому он вызвался представить меня г-ну Пелли — замечательному патриоту, депутату от города Лозанна, который принял его здесь как друга и единомышленника и если не смог утешить его, то лишь по одной единственной причине: в изгнании не бывает утешения.

Господин Пелли, благодаря своей образованности, своей любезности и своему патриотизму, был одним из самых замечательных людей, встреченных мною за время моего путешествия; едва пожав друг другу руки, мы стали братьями, и за те два дня, что я провел в Лозанне, он сообщил мне бесценные сведения по истории, законодательству и археологии кантона. Его самого весьма интересовали эти три темы, и он посвятил их изучению много времени.

Кантон Во, граничащий с Женевским кантоном, обязан своим процветанием причинам совсем иного свойства, нежели его сосед. Основой его богатства служат не промышленность и торговля, а земельные владения; его территория поделена так, что она принадлежит всем, а потому среди ста восьмидесяти тысяч жителей кантона насчитывается тридцать четыре тысячи землевладельцев. (Подсчитано, что это на четыре тысячи больше, чем во всей Великобритании.)

В военном отношении кантон организован лучше всех в Конфедерации, и поскольку каждый его житель является солдатом, то под ружьем здесь — как в резервных войсках, так и в войсках запаса — всегда состоит около тридцати тысяч человек: это пятая часть его населения. Исходя из такой пропорции, французская армия должна была бы насчитывать шесть миллионов человек.

Швейцарские солдаты не получают никакого денежного содержания: военная служба — это их гражданский долг, который они призваны исполнять, и он не кажется им обременительным. Ежегодно по три месяца они проводят в лагерях, обучаясь воинскому мастерству и приучаясь к тяготам солдатской жизни; Швейцария, таким образом, при первом же ее призыве «К оружию!» получит в свое распоряжение подготовленную стовосьмидесятитысячную армию, содержание которой не стоит правительству ровным счетом ничего. Бюджет нашей армии, численностью, по-моему, в четыреста тысяч человек, доходит примерно до трехсот шести миллионов.

Получить чин офицера можно, лишь отслужив два года; кандидатов выдвигает офицерский корпус, затем они утверждаются государственным советом; тот, кто достиг двадцатипятилетнего возраста и не служил в отборных войсках, будет служить до пятидесяти лет в нестроевых частях и лишается права иметь офицерское звание. Гражданин не может жениться, если у него нет своей формы, своего оружия и своей Библии.

Законодательная власть здесь строится на таких же прочных и ясных принципах: каждые пять лет состав палаты депутатов обновляется полностью, а исполнительного совета — частично. Каждый гражданин обладает правом голоса, выборы проходят в церкви, и депутаты сразу же после избрания приносят присягу перед гербом федерации, на котором написаны два слова: «Свобода, Отчизна».

Собор в Лозанне начали возводить, по-видимому, в конце XIV века; работы уже близились к завершению, и оставалось лишь достроить верх одной из его колоколен, когда в 1536 году Реформация прервала строительство. Его внутреннее убранство, как у всех протестантских храмов, отличается простотой и лишено всяческих прикрас; в центре клироса стоит главная молитвенная скамейка: сюда, в те времена, когда кальвинизм получил столь широкое распространение, католики приходили просить Господа вразумить их заблудших братьев. Они делали это на протяжении такого длительного времени и были настолько многочисленны, что мрамор, стершийся от постоянных прикосновений молящихся, сохранил отпечаток их коленей.

Клирос окружен надгробиями, каждое из которых примечательно либо искусной работой, либо тем, что под ними покоятся останки прославленных людей, либо, наконец, теми необычными обстоятельствами, какие сопровождали смерть людей, нашедших здесь последний приют. Достойны внимания готические гробницы папы Феликса V и Отона де Грансона, у надгробной статуи которого нет рук.

История этого увечья такова.

В 1393 году Жерар д'Эставайе заметил знаки внимания, оказываемые его супруге, прекрасной Катерине де Бельп, сиром Отоном де Грансоном, и, мучимый ревностью, решил отомстить обидчику, скрыв при этом истинную причину мести: он обвинил его в неудавшейся попытке отравить герцога Амедея VIII Савойского.

Следуя принятым правилам, д’Эставайе торжественно подал свою жалобу Луи де Жуанвилю, бальи кантона Во, а затем с соблюдением всех необходимых формальностей повторил ее в присутствии герцога Амедея VIII, вызвав своего противника на смертный поединок, дабы доказать правдивость выдвинутого им обвинения. Отон де Гран-сон, еще не оправившийся от раны, которая никак не желала затянуться, тем не менее счел ниже своего достоинства просить об отсрочке и принял вызов. Было решено, что поединок состоится 9 августа 1393 года в Бурк-ан-Бресе и что каждый из рыцарей будет вооружен копьем, двумя мечами и кинжалом; кроме того, стороны условились, что побежденному отрубят обе руки, если только он не признается: Отон — в совершенном преступлении, а Жерар д’Эставайе — в ложности обвинения.

Отон был побежден. Жерар д’Эставайе потребовал, чтобы он признал себя виновным в преступлении; в ответ Отон протянул ему руки и Жерар отрубил их одним ударом.

Вот почему у статуи нет рук, как нет их у тела, лежащего под нею: они были сожжены палачом как руки предателя.[19]

Когда вскрыли могилу Отона, чтобы перенести его останки в кафедральный собор Лозанны, в ней был обнаружен облаченный в боевые доспехи скелет со шлемом на голове и шпорах на ногах; отверстие, пробитое на груди кирасы, указывало место, куда попало копье Жерара.

Новые надгробия в церкви — это те, что стоят над могилами княгини Екатерины Орловой и леди Стрэтфорд-Каннинг. Лорд Стрэтфорд так глубоко скорбел о своей потере, что ему было разрешено похоронить жену в храме. Он написал Канове, заказав ему надгробие и попросив его немедленно приступить к работе. Надгробие прибыло через пять месяцев, на следующий день после того, как лорд Стрэтфорд сочетался вторым браком.

После осмотра собора г-н Пелли, наш ученый и любезный экскурсовод, предложил нам посетить исправительную тюрьму; выйдя из храма, мы наслаждались чудесным видом, открывавшимся с плато, на котором стоит собор. Внизу под нами лежала Лозанна, в беспорядке разбросав свои дома, которые по мере удаления от центра города все дальше отстояли друг от друга; за домами виднелось голубое озеро с гладкой, словно зеркало, поверхностью; на одном его конце сверкали на солнце, словно купола мусульманского города, цинковые крыши домов и церквей, а на другом открывалось мрачное ущелье Вале, над которым высились заснеженные вершины Дан-де-Моркль и Дан-дю-Миди.

Плато, на котором мы находились, служит местом встреч горожан; но поскольку оно обращено к западу, то с покрытых льдами горных вершин, плотной стеной закрывающих горизонт, непрерывно дует пронизывающий ветер, опасный для детей и стариков. И потому государственный совет постановил устроить на южном склоне города место для прогулок как пожилых, так и маленьких жителей Лозанны, которые, будучи в равной степени слабыми и беспомощными, одинаково нуждаются в солнце и тепле. Эта затея обойдется в сто пятьдесят тысяч франков: вот решение, достойное эфоров древней Спарты!

В Швейцарии не существует ни галер, ни каторги: здесь есть только исправительные дома. Один из них нам и предстояло посетить. Итак, люди, которых мы намеревались увидеть, были каторжниками. С этой мыслью мы и вошли туда, но увиденное нами так мало напоминало французские тюрьмы, что мы подумали, будто попали всего лишь в богадельню.

У заключенных было время отдыха — это означает, что в течение часа они могли гулять в чистом ухоженном дворе, отведенном специально для них; стоя у окна, мы наблюдали, как они собирались кучками и вступали в беседу. Обращало на себя внимание, что кое-кто из них был одет в полосатые бело-зеленые одежды и носил на шее нечто вроде кованого железного обруча: это были каторжники.

Перейдя к противоположному окну, мы увидели прогуливающихся в саду женщин: это был сад тюрем Мадлонет и Сен-Лазар кантона Во.

Затем мы осмотрели небольшие отдельные помещения, где спят заключенные; это были опрятные одиночные камеры, в которых только решетки напоминали о тюрьме: каждая была меблирована всем необходимым для жизни человека. В некоторых из них были даже небольшие книжные шкафчики, ибо заключенным разрешается читать в часы досуга.

Назначение этих исправительных домов состоит не только в том, чтобы изолировать от общества людей, способных причинить ему вред: перед этими учреждениями ставится также цель перевоспитать тех, кого с их помощью лишили свободы. Как правило, во Франции юные преступники выходят из тюрем или с каторги еще более развращенными и испорченными, чем они были до того, как попали туда; в кантоне Во заключенные, напротив, покидают исправительные учреждения, став совсем другими людьми.

Вот какое логическое умозаключение положило правительство в основу работы по улучшению морали преступников. Побудительной причиной большинства преступлений служит нищета: человек впадает в нищенское существование, ибо, не зная никакого ремесла, неспособен своим трудом создать себе определенное положение в обществе. Изолировать его от этого общества, содержать более или менее длительное время под арестом, а потом освободить и таким образом вновь вернуть в прежнюю среду — это не метод сделать его лучше. Это всего лишь возможность на время лишить его свободы, только и всего. После освобождения, оказавшись в том же положении, какое послужило причиной его первого падения, этот человек, вследствие того же самого нисколько не изменившегося положения, совершит, естественно, новое преступление. Предотвратить это можно единственным способом — поставив его в равные условия с людьми, живущими своим трудом, предоставив ему те же возможности, какие есть у них, то есть ремесло и деньги.

И потому первое правило всех исправительных заведений гласит, что осужденный, не имеющий никакой профессии, должен обучиться какому-либо ремеслу по своему выбору; согласно же второму правилу, две трети суммы, которую он за время заключения заработает благодаря приобретенным умениям и навыкам, при освобождении будут ему возвращены. Позднее было принято еще одно положение, дополняющее эту филантропическую систему. Оно разрешает заключенным посылать треть своего заработка отцу или матери, жене или детям.

Таким образом родственные связи, насильственно разорванные для осужденного арестом по приговору суда, восстанавливаются на новых началах. Деньги, посылаемые им семье, подготавливают его возвращение в родной дом, которое делается радостным. Его не прогонят прочь от домашнего очага, куда так стремится его душа, столь длительное время лишенная семейного уюта; перед ним не закроют двери, потому что отсутствующий член семьи вернется не заклейменный позором, не нищий, голодный и в лохмотьях: он придет, уже самим наказанием искупив свое прошлую вину, сознавая свое право вернуться, и это сознание ему дают деньги, которые лежат у него в кармане, и ремесло, которому он обучился.

Многочисленные примеры подтверждают действенность этих превосходных установлений и служат наградой тем, кто их ввел. Вот выписки из регистрационной книги исправительного дома, удостоверяющие достигнутые успехи:

«Б…, родившийся в 1807году в Бельриве, подручный мельника, неимущий; украл три меры суржи и был приговорен к двум годам заключения в кандалах. К окончанию срока заключения его сбережения, за вычетом сумм, посланных родным, составили семьдесят швейцарских франков [приблизительно сто французских франков]. Кроме того, он вышел на волю весьма умелым ткачом».

Ниже этих строчек пастор деревни, куда вернулся Б…, собственноручно приписал:

«По возвращении в Белърив этот молодой человек, крайне униженный тем, что ему пришлось отбывать заключение, прятался у отца, не осмеливаясь выйти из дома. Однажды в воскресенье деревенские парни пришли к нему домой и, окружив его толпой, отвели в церковь».

«Л…, обвиненная в нескольких кражах, была приговорена к трем годам заключения; вышла на свободу, пребывая в хорошем душевном состоянии, и отправилась в свою деревню, а так как там были получены благоприятные отзывы о ее безупречном поведении в исправительном доме, молодые девушки вышли ей навстречу, обняли и расцеловали ее, а потом все вместе проводили в деревню. Ее сбережения — сто тринадцать швейцарских франков [примерно сто восемьдесят французских франков]. Прядильщица, умеет читать и писать».

«Д…, приговоренная к десяти годам заключения за непредумышленное детоубийство; при поступлении сюда ничего не знала и ничего не умела, а покинула эти стены образованной; отличная белошвейка; ее сбережения составляют девятьсот швейцарских франков [приблизительно тысяча двести пятьдесят французских франков]. В настоящее время она гувернантка в одном из лучших домов кантона».

Разве не чувствуется нечто патриархальное в действиях этого правительства, которое просвещает оступившегося, и в поведении этой молодежи, которая прощает его? Разве это не проведение в жизнь возвышенного федерального девиза: «Один за всех, все за одного!»?

Я мог бы привести еще сотни подобных примеров из регистрационной книги одного-единственного исправительного дома. А теперь пусть сверятся с регистрационными книгами всех наших тюрем и каторг, и я готов биться об заклад даже с самим г-ном Аппером, что вряд ли мне смогут назвать хотя бы четыре случая, которые в моральном отношении были бы сопоставимы с приведенными нами выше.

Покинув стены исправительного дома, мы отправились есть мороженое; оно стоит три бацена (девять французских су), и лучше его я никогда в жизни не пробовал. Я советую отведать его всем, кто попадет в Лозанну.

Следует дать еще один совет по части гастрономии, иначе знатоки не простили бы мне моей забывчивости: он касается феры, которая водится в Женевском озере. Эта изумительная рыба встречается только здесь, и, хотя она имеет весьма большое сходство с сигом Нёвшательско-го озера и альпийским гольцом из озера Ле-Бурже, она превосходит их своим более тонким вкусом. На мой взгляд, лишь алоза из Сены могла бы сравниться с ней.

Осмотрев аллею для прогулок, кафедральный собор и исправительный дом Лозанны; отведав в «Золотом льве» феры, пойманной в озере; выпив белого вина из Веве и съев в кафе, расположенном на той же улице, что и упомянутый трактир, мороженое со взбитыми сливками, мы не смогли придумать ничего лучше, чем нанять экипаж и отправиться в Вильнёв. Дорога туда лежит через Веве, где жила Клара; замок Блоне, в котором жил отец Юлии; Кларан, где нам показали дом Жан Жака Руссо; и наконец, прибыв в Шильон, мы увидели на другом берегу, в полутора льё, отвесные утесы Мейери, с высоты которых Сен-Прё смотрел на глубокое и прозрачное озеро, чьи воды сулили смерть и покой.

Замок Шильон, бывшая государственная тюрьма герцогов Савойских, а ныне арсенал кантона Во, был сооружен в 1250 году. Пленение Бонивара настолько затмило всю остальную историю замка, что не сохранилось даже имени узника, бежавшего оттуда в 1798 году способом почти что чудесным. Этому бедняге удалось проделать в стене дыру, используя гвоздь, который он выдернул из подошвы своего башмака; но, выбравшись из своей камеры, он оказался в другой, большего размера, только и всего. После этого ему пришлось голыми руками сломать железный прут толщиной в три или четыре дюйма, перекрывавший бойницу; следы его башмаков, сохранившиеся на скосе этой бойницы, свидетельствуют о том, что предпринятые им усилия, на самом деле, выходят за рамки человеческих возможностей: в том месте, где он, напрягаясь, изо всех сил упирался ногами, камень протерт на глубину в целый дюйм. Эта бойница — третья с левой стороны от входа в большую камеру.

Рассказывая о Женеве, я упоминал о Бониваре и Берте-лье. Первый сказал однажды, что за освобождение своей страны он готов пожертвовать свободой, второй ответил, что отдаст за это жизнь. Два эти обещания были услышаны, и, когда настало время их исполнить, палачи увидели, что оба готовы сдержать свое слово: Бертелье взошел на эшафот; Бонивар, став узником Шильона, был обречен на мучительные страдания. Посаженный на цепь, один конец которой охватывал его туловище, а другой был прикован к железному кольцу, вмурованному в столб, он провел так шесть лет, имея свободу передвижения в пределах длины этой цепи, вынужденный спать только там, где она позволяла ему лечь. Терзаемый мыслями, что его заточение, вероятно, ничем не поможет делу освобождения его страны и что Женева и он обречены вечно носить оковы, узник, словно дикий зверь, беспрерывно кружил вокруг своего столба, и в каменном полу, на этом поневоле постоянном пути, осталась впадина, протертая его ногами. Как случилось, что среди этой бесконечной ночи, которую ни на мгновение не рассеял свет дня, и этой тишины, которую нарушал лишь мерный плеск волн озера о стены темницы, как случилось, о Господи, что разум не уничтожил материю или же материя не уничтожила разум? Как случилось, что однажды утром тюремщик не обнаружил своего узника мертвым или лишившимся рассудка, ведь одна-единственная мысль, вечная мысль должна была бы разбить ему сердце и иссушить мозг? И за все это время, за все эти шесть лет, за всю эту вечность не было, по словам его тюремщиков, ни одного крика, ни одной жалобы, за исключением, без сомнения, тех моментов, когда в небе бушевала гроза, когда буря вздымала волны, когда дождь и ветер бились о стены, — ведь тогда один ты, о Господи, один ты мог услышать его крики и рыдания; а перед своими тюремщиками, которым не удалось насладиться его отчаянием, на следующее утро он представал все таким же спокойным и безропотным, ибо, стихнув в природе, буря стихала и в его сердце. О, если бы не это, если бы не это, разве не разбил бы он голову о столб, не задушил бы себя цепью?! Разве смог бы он дождаться того дня, когда возбужденная толпа ворвалась в его темницу и сто голосов воскликнули одновременно:

— Бонивар, ты свободен!

— А Женева?

— Свободна!

С того времени узилище мученика превратилось в храм, а его столб стал алтарем. Всякий, у кого в груди бьется благородное сердце, проникнутое духом свободы, бывая в этих краях, непременно завернет сюда, чтобы помолиться на том месте, где пленник вытерпел такие страдания. Путешественника сразу же проведут к столбу, к которому узник был прикован на долгие годы. На гранитной поверхности столба, где каждый хочет запечатлеть свое имя, путешественник ищет буквы, выбитые рукою страдальца; он склоняется над истертой плитой пола, чтобы увидеть след его ног; он хватается за кольцо, к которому тот был прикован, и проверяет, все так же ли прочно удерживается оно цементом восьмивековой давности; одна мысль затмевает собой все другие: здесь, посаженный на цепь, узник провел шесть лет… шесть лет, то есть девятую часть человеческой жизни.

И вот однажды, в 1816 году, в одну из тех чудесных ночей, какими, кажется, Господь одарил одну лишь Швейцарию, на озере появилась лодка: она бесшумно скользила, оставляя за кормой отливающую серебром дорожку, мерцающую в лучах лунного света; лодка направлялась к тускло-белым стенам Шильонского замка и мягко, беззвучно, словно лебедь, пристала к берегу; из нее вышел мужчина — бледный, с высокомерным выражением лица и пронзительным взглядом; он был закутан до самых пят в длинный черный плащ, однако это не скрывало его легкую хромоту Он попросил проводить его в темницу Бони-вара и долго оставался там в одиночестве; когда же после его ухода смотрители замка спустились в подземелье, они обнаружили, что на столбе, к которому был прикован мученик, появилось новое имя: Байрон.

VI НОЧНАЯ РЫБНАЯ ЛОВЛЯ

В полдень мы прибыли в Вильнёв.

Вильнёв, который римляне называли Пеннилукусом, расположен на восточной оконечности Женевского озера. Рона, спускающаяся с перевала Фурка, где находятся ее истоки, течет в получасе пути от этого городка и, исполняя роль естественной границы кантона Во, который, однако, вклинивается еще на пять льё за пределы ее русла, отделяет его от кантона Вале. Экипаж, поджидавший пассажиров парохода, в тот же вечер должен был доставить их в Бе, где приезжие обычно останавливаются на ночлег. Двигаясь по суше, я обогнал пароход на целый час, и это позволило мне успеть почти бегом добраться до того места, где темная, мутная от песка Рона двумя рукавами впадает в озеро, чтобы оставить в нем весь свой ил и, уже чистой и прозрачно-голубой, вновь появиться на свет около Женевы, пронеся свои воды по всей длине озера.

Когда я вернулся в Вильнёв, экипаж уже готов был тронуться в путь; пассажиры заняли свои места, а мне как отсутствующему было предоставлено самое, как всем казалось, неудобное место, хотя я и сам выбрал бы его, считая самым лучшим. Меня посадили впереди рядом с кондуктором, где ничто не защищало нас от прохладного вечернего ветра, но где также ничто не мешало мне любоваться пейзажем.

В голубоватой дымке таяли Альпы, и на их фоне открывался изумительный вид на долину, которая выходит к озеру, имея в этом месте ширину около двух льё, а затем, уходя в горы, сужается до такой степени, что около Сен-Мориса проход через нее могли бы перекрыть ворота, так сильно зажата она с одной стороны горами, а с другой — Роной. То на правом, то на левом берегу реки через каждые пол-льё появлялись и тут же исчезали из виду прелестные водуазские и валлийские деревушки. Мы мчались так быстро, что невозможно было подметить ни одной подробности, за исключением той смелости, с какой они расположились на горных склонах: одни — готовые вот-вот соскользнуть с крутого косогора, засаженного виноградными лозами, другие — прилепившись на широких уступах, в окружении темных елей, напоминая птичьи гнезда, спрятавшиеся в ветвях деревьев; третьи — нависая прямо над пропастью и не позволяя взору отыскать даже следа тропинки, ведущей к ним. На заднем плане виднелись величественные вершины: слева — Дан-де-Моркль, багрово-красная, словно кирпич, только что вышедший из горнила печи, высотою в 7 590 футов, а справа — ее сестра, Дан-дю-Миди, вознесшая свой белый от снега пик под самые облака, на высоту 8 500 футов; в последних отблесках заката, придававшего их краскам неповторимое своеобразие, обе вершины выделялись на фоне ярко-голубого неба: Дан-дю-Миди своим нежно-розовым оттенком, а Дан-де-Моркль — густым кроваво-красным цветом. Вот какими изумительными картинами наслаждался я в наказание за свое опоздание, в то время как пассажиры, сидевшие в наглухо зашторенной карете, радовались, что внутрь не проникает холодный воздух, которого я совсем не замечал и в дуновениях которого передо мной представала эта сказочная страна.

В сумерках мы прибыли в Бе. Карета остановилась у порога одной из тех очаровательных гостиниц, какие можно встретить только в Швейцарии; напротив стояла церковь, фундаменты которой, как и фундаменты большинства исторических религиозных зданий кантона Вале, были, похоже, заложены, если судить по сохранившимся деталям романского стиля, первохристианами.

Ужин уже ждал нас. Нам подали такую изумительную на вкус рыбу, что мы заказали ее и на завтрак. Я рассказываю об этом незначительном эпизоде лишь потому, что, благодаря этому заказу, мне удалось познакомиться с совершенно неизвестным мне до того способом рыбной ловли, увиденным мною только в кантоне Вале.

Едва я высказал свое пожелание относительно завтрака, как хозяйка гостиницы позвала парня лет восемнадцати-двадцати, явно служившего здесь в одном лице и посыльным, и помощником повара, и чистильщиком обуви. Он явился сонный на вид и получил от хозяйки приказ (несмотря на весьма выразительное позевывание, единственное проявление недовольства, на какое осмелился этот бедный малый) поймать несколько форелей на завтрак приехавшему господину — и с этими словами она указала на меня пальцем. Морис (так звали рыбака), обернувшись, посмотрел на меня с таким невыразимым упреком, и во взгляде его читалась такая лень, что я почувствовал волнение при мысли о том, какую борьбу пришлось ему выдержать, чтобы подчиниться приказу и не впасть при этом в отчаяние.

— Однако, — заметил я, — если рыбная ловля доставит слишком много хлопот этому малому (физиономия Мориса буквально расцветала на глазах по мере того, как моя речь принимала благоприятный для него оборот), если, повторяю, эта рыбная ловля…

Хозяйка перебила меня:

— Вот еще! Подумаешь! Дело-то всего на час: река в двух шагах отсюда. Ну-ка, лентяй, возьми свой фонарь и свою серпетку, — добавила она, обращаясь к Морису, вновь впавшему в состояние вялой покорности, свойственной людям, которые обязаны в силу своего положения повиноваться, — и поспеши.

«Взять свой фонарь и свою серпетку», чтобы пойти на рыбную ловлю!.. О, с этой минуты Морис был обречен, ибо меня охватило непреодолимое желание увидеть рыбную ловлю, на которую идут так, будто собираются вязать хворост.

Морис вздохнул: он справедливо рассудил, что ему больше не на кого надеяться, кроме Господа, а Господь так часто отказывал ему в помощи в подобных обстоятельствах, что вряд ли и сейчас сотворил бы ради него чудо.

И он с энергией, которую ему придавало отчаяние, схватил серпетку, висевшую среди кухонной утвари, и фонарь такой странной формы, что его следует описать отдельно.

Это был шаровой колпак из рога, круглый, как те лампы, какие у нас вешают под потолком в будуарах или спальнях, с приделанной к нему жестяной трубкой длиной в три фута, такой же формы и толщины, как палка от метлы. Поскольку этот шар был плотно закупорен, воздух к масляному фитилю, горевшему внутри него, поступал только через верхнее отверстие трубки, и фонарь не могли погасить ни ветер, ни дождь.

— Вы, стало быть, идете? — спросил меня Морис, взяв все необходимое и увидев, что я собираюсь последовать за ним.

— Разумеется, — ответил я. — Такая рыбная ловля представляется мне весьма занимательной…

— Да уж, — пробурчал он сквозь зубы, — необыкновенно занимательно наблюдать за тем, как бедный парень барахтается по пояс в воде в тот час, когда ему следовало бы спать, по шею зарывшись в сено. А не хотите тоже взять фонарь и серпетку? Тогда вы примете участие в рыбной ловле, и это будет еще занимательней.

Возглас: «Ты еще здесь, ротозей!», донесшийся из соседней комнаты, избавил меня от необходимости ответить отказом на это предложение, в котором было столько же горькой иронии, сколько и желания предоставить мне возможность приятно провести время. В ту же минуту послышались шаги хозяйки гостиницы; ее появление сопровождалось глухим ворчанием, которое не обещало замешкавшемуся парню ничего доброго. Он, видимо, и сам понял это, ибо, опережая дальнейшее развитие событий, быстро распахнул дверь, выскочил наружу и, не дожидаясь меня, захлопнул ее за собой, настолько ему не терпелось обрести между своей ленью и гневом нашей милейшей хозяйки преграду в виде деревянного полотна в два дюйма толщиной.

— Это моя вина, — сказал я, открыв дверь и взглядом провожая свет фонаря, быстро удалявшийся и видневшийся уже в сорока шагах от меня, — это я задержал бедного парня своими расспросами по поводу рыбной ловли. Прошу вас, не браните его.

И я со всех ног бросился вслед за огнем фонаря, грозившим вот-вот исчезнуть.

При этом мной настолько владел страх потерять из виду свой драгоценный маяк, что я смотрел на него не отрываясь, а потому, не успев сделать и десяти шагов, споткнулся о свисавшие цепи нашей кареты и со страшным шумом растянулся посреди дороги, в конце которой горела моя путеводная звезда. Это падение, звук которого достиг ушей Мориса, не только не остановило его, а казалось, побудило его ускорить свой бег, ибо он понимал, что теперь ему следует опасаться гнева не только хозяйки, но и моего. Злополучный фонарь напоминал блуждающий огонек, настолько быстро он удалялся и так сильно подпрыгивал, удаляясь. Из-за падения я потерял около минуты, считая время, потраченное на то, чтобы встать и на ощупь определить, все ли кости у меня целы. Тем временем Морис значительно опередил меня, и я уже стал терять надежду догнать его; раздосадованный падением, испытывая боль от вынужденного соприкосновения моих коленей и левой скулы с мостовой, я сознавал необходимость двигаться медленнее, если в мои намерения не входило вновь оказаться в таком же плачевном положении. Эти отрывочные беспорядочные мысли, этот стыд, эта боль, кровь, ударившая мне в голову, вывели меня из себя: я остановился посреди дороги, топая ногами и выкрикивая звучным, хотя и взволнованным голосом, грозные слова, на которые я возлагал свою последнюю надежду:

— Черт побери, Морис, да подождите меня, наконец!

По-видимому, отчаяние придало этому короткому, но энергичному приказу оттенок угрозы, ясно прозвучавший в ушах Мориса, ибо он немедленно остановился, и замерший вместе с ним фонарь приобрел вид неподвижной звезды.

— Черт возьми! — произнес я, приближаясь к нему, предусмотрительно вытянув руки перед собой и осторожно нащупывая ногами дорогу. — Странный вы человек. Вы же слышали, как я упал… Удар был такой силы, что могла треснуть здешняя мостовая, и все потому, что я ничего не вижу в темноте, а вы лишь быстрее помчались прочь, унося с собой фонарь. Посмотрите-ка сюда (я указал ему на свои порванные штаны)! И сюда взгляните (я обратил его внимание на свою исцарапанную щеку)! И этот ужасный урон я понес из-за цепей от кареты, которые вы протянули перед входом в гостиницу; это неслыханно! По крайней мере, следовало бы поставить там фонарь. Смотрите, смотрите! Ну что, хорош я, не правда ли?..

Морис осмотрел все мои раны, выслушал все мои жалобы и, когда я закончил отряхивать пыль, покрывавшую мою одежду, и извлек с дюжину мелких камушков, мозаичным узором впившихся в складки моих ладоней, произнес:

— Вот что значит отправиться на рыбную ловлю в половине десятого вечера.

И он невозмутимо отправился дальше.

В этом эгоистичном ответе была доля истины, так что я не счел себя вправе оспаривать приведенный вывод, хотя он показался мне уязвимым сразу с нескольких сторон. Итак, минут десять мы шли в полнейшем молчании, в кругу дрожащего света, отбрасываемого злосчастным фонарем. Затем Морис остановился.

— Вот мы и пришли, — сказал он.

И в самом деле, в глубине небольшого оврага шумела речка, берущая свое начало на западном склоне горы

Шевиль.Спускаясь вниз и пересекая дорогу, она текла под мостом, очертание которого я стал различать, и впадала в Рону, находившуюся всего в двухстах шагах от нас.

Пока я делал эти наблюдения, Морис занялся своими приготовлениями. Они состояли в том, что он снял башмаки и гетры, стянул с себя штаны и высоко поднял рубашку, закатав ее и приколов булавками к подолу своей широкой куртки. В этом нелепом наряде он словно сошел с картин Гольбейна или Альбрехта Дюрера. В то время как я его рассматривал, он повернулся ко мне.

— Не желаете ли последовать моему примеру? — спросил он.

— Вы, стало быть, войдете в воду?

— А как же иначе вы получите форель к завтраку, если я не добуду ее для вас?

— Но я-то не хочу ловить рыбу!

— Но вы пришли, чтобы посмотреть, как это делаю я, не так ли?

— Разумеется.

— Тогда снимите штаны. Если, конечно, вы не предпочитаете остаться в них; впрочем, поступайте, как знаете. О вкусах не спорят.

И с этими словами он стал спускаться по каменистому и обрывистому склону в овраг, по дну которого, грохоча, бежала речка и где должна была происходить наша необыкновенная рыбная ловля.

Нетвердой походкой я последовал за ним: камни осыпались у меня из-под ног, и мне приходилось цепляться за своего проводника, который прочно стоял на ногах и держался прямо, словно альпеншток. Нам предстояло пройти около тридцати шагов по этой крутой и ненадежной тропе. Морис понял, какие усилия понадобились бы мне, чтобы проделать этот путь без его помощи.

— Держите фонарь, — сказал он, обращаясь ко мне.

Я не заставил себя долго упрашивать. И тогда освободившейся рукой он схватил меня за предплечье с силой, какую я не ожидал обнаружить в этом тщедушном теле, силой горца, какая позднее встречалась мне в подобных обстоятельствах у десятилетних детей, и повел, поддерживая, по этому опасному спуску. Инстинкт умелого и надежного проводника возобладал в нем над чувством неприязни, которое он питал ко мне до этого, и только благодаря его помощи я благополучно добрался до берега речки. Я опустил в нее руку: вода была ледяной.

— Вы что, войдете туда, Морис? — спросил я.

— Разумеется, — ответил он, взяв у меня из рук фонарь и вступив одной ногой в поток.

— Но вода же ледяная! — воскликнул я, удерживая его за руку.

— Она вытекает из льдов в полульё отсюда, — ответил он мне, даже не поняв истинного смысла моего восклицания.

— Но я не хочу, чтобы вы входили в такую воду, Морис!

— А разве вы не сказали, что хотите на завтрак форель?

— Да, конечно, я это сказал, но мне не было известно, что, ради того чтобы я мог позволить себе эту причуду, какой-то человек… вы, Морис, должны будете по пояс погружаться в ледяную воду, рискуя умереть через неделю от воспаления легких. Ну же, выходите из воды, Морис, выходите!

— А что скажет хозяйка?

— Это я беру на себя. Пойдемте отсюда, Морис, пойдемте скорее!

— Это невозможно, — возразил Морис.

И он опустил в речку вторую ногу.

— Почему невозможно?

— Да ведь не только вам нравится форель. Не знаю даже почему, но все путешественники любят форель, эту отвратительную рыбу, в которой полно костей! Да что уж там, о вкусах не спорят.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу этим сказать, что если не вы, то кто-то другой попросит подать к столу форель, и раз уж я здесь, то лучше займусь-ка, не мешкая, рыбной ловлей. Знаете, некоторым путешественникам, к примеру, нравится мясо серны, и они говорят порой: «Завтра вечером, вернувшись из соляных копий, мы хотели бы отведать за ужином мясо серны». Серны! У них ужасное мясо черного цвета! Это то же самое, что есть мясо козла. Впрочем, что мне за дело! И когда они говорят так, хозяйка зовет Пьера, как она позвала Мориса, стоило вам сказать: «Я хочу поесть форели», — ведь Пьер здесь за охотника, как я за рыбака, — и говорит ему: «Пьер, мне нужна серна», так же как она сказала мне: «Морис, мне нужна форель». Пьер отвечает: «Хорошо», берет карабин и в два часа ночи выходит на охоту. Он преодолевает ледники, в расщелинах которых может исчезнуть целая деревня, лезет на скалы, где вы раз двадцать сломали бы себе шею, судя по тому, как вы только что спускались с этого обрыва, и, наконец, в четыре часа дня возвращается с добычей на плечах. И так будет продолжаться до тех пор, пока однажды он не останется в горах навсегда!

— Как так?

— А вот так: Жан, предшественник Пьера, разбился насмерть, а Жозеф, который был рыбаком до меня, умер от той самой болезни, что вы сейчас называли, от воспаления… Но что поделаешь, это не мешает мне ловить форель, а Пьеру — охотиться на серн.

— Но я слышал, — с удивлением произнес я, — что те, кто занимается этим, находят удовольствие в своих занятиях, удовольствие, перерастающее в непреодолимую потребность; что есть рыбаки и охотники, которые с радостью, как на праздник, идут навстречу опасностям, проводят в горах ночи напролет, подстерегая в засаде серн, ночуют на берегу рек, чтобы иметь возможность забросить невод, едва настанет рассвет; разве это не так?

— О да, конечно! — ответил Морис с глубокомысленной интонацией, на какую я считал его неспособным. — Да, это правда, есть и такие, как вы говорите.

— И кто же это?

— Те, что охотятся и рыбачат для себя самих.

Я опустил голову на грудь, не сводя глаз с этого человека, который только что дал мне, сам того не подозревая, еще одно горькое доказательство человеческой несправедливости. Стало быть, и в этих горах, в этих Альпах, в этой стране снежных вершин, орлов и свободы, неимущие тоже вели великую тяжбу против имущих, не имея надежды выиграть ее. И здесь тоже были люди, выдрессированные, словно баклан или охотничья собака, приносить своим хозяевам рыбу или дичь в обмен на кусок хлеба.

Все это было так странно: что мешало этим людям охотиться и рыбачить для себя самих? Привычка повиноваться… Самые большие препятствия свободе чинят как раз те самые люди, кого она хочет сделать свободными.

Тем временем Морис, совершенно не подозревая о том, в какие размышления погрузил меня его ответ, зашел в речку по самый пояс и приступил к рыбной ловле способом, о каком до этого я не имел ни малейшего понятия и какой едва ли счел бы возможным, если бы не увидел происходящее собственными глазами. Наконец-то я понял, для чего ему служили те орудия, какими он запасся вместо удочки или сетей.

В самом деле, с помощью фонаря с его длинной трубкой он осматривал дно речки, в то время как через верхнее отверстие трубки, выступавшее над водой, внутрь рогового шара поступал воздух, необходимый для поддержания горения. В итоге на дно реки падал широкий круг тусклого дрожащего света, слабеющий по мере удаления от центра. Подобно бабочкам и летучим мышам, которые тянутся к огню, форель, попавшая в этот световой круг, тотчас же подплывала к шару и, натыкаясь на него, начинала безостановочно кружить рядом с ним. И тогда Морис слегка поднимал левую руку с фонарем, и странные мотыльки, словно загипнотизированные светом, следовали за его движением, а потом, едва форель появлялась на поверхности воды, он правой рукой, вооруженной серпет-кой, бил рыбу по голове и всякий раз так ловко, что, оглушенная силой удара, она падала на дно, а затем всплывала, окровавленная и умирающая, чтобы тут же исчезнуть в мешке, висевшем на шее у Мориса, словно охотничья сумка. Я был ошеломлен: мои замечательные умственные способности, которыми я так гордился всего несколько минут назад, оказались посрамлены: было совершенно очевидно, что если бы я еще накануне оказался на необитаемом острове, где не было бы иного пропитания, кроме форели, плавающей на дне реки, а для рыбной ловли у меня имелись бы лишь фонарь и серпетка, то эти мои замечательные умственные способности, вполне вероятно, не помешали бы мне умереть от голода.

Морис не догадывался, какое восхищение внушил мне образ его действий: мой восторг рос с каждой минутой, получая все новые доказательства его ловкости. Словно хозяин собственного плавучего садка, он выбирал самые достойные на его взгляд экземпляры форели, безнаказанно позволяя кружиться рядом с фонарем всякой мелюзге, казавшейся ему недостойной быть сваренной в пряном соусе.

И в конце концов я не смог утерпеть. Я снял штаны, сапоги и носки и, подражая Морису, во всех подробностях повторил его нелепое одеяние рыбака, а затем, не думая о том, что температура воды едва ли превышает два градуса, не обращая внимания на осколки камней, режущие мне ноги, выхватил серпетку и фонарь из рук моего проводника. Дождавшись появления превосходной форели, я с теми же предосторожностями, какие у меня на глазах пускал в ход мой предшественник, заставил ее подняться на поверхность и, когда мне показалось, что она находится в пределах досягаемости, из боязни упустить ее нанес ей по спине удар, которым можно было бы расколоть полено.

Бедная рыба распалась на две половины.

Морис взял форель в руки, мгновение смотрел на нее, а потом с презрением отбросил в воду, промолвив:

— Эта форель испорчена.

Испорченную или нет, но я твердо намеревался съесть именно ее, а не какую-нибудь другую; поэтому я вновь выловил две эти половинки, уплывавшие в разные стороны, и вышел на берег, что было сделано вовремя: я дрожал всем телом, а зубы мои стучали от холода.

Морис последовал за мной. У него была своя доля улова: за три четверти часа он сумел выловить восемь форелей.

Мы оделись и быстро пошли по тропинке к гостинице.

«Черт возьми! — рассуждал я по дороге. — Если кто-нибудь из моих тридцати тысяч парижских знакомых вдруг оказался бы, что вполне возможно, на дороге, откуда еще минуту тому назад можно было наблюдать, как я предавался рыбной ловле, и увидел бы меня стоящим по пояс в ледяной воде и в странном наряде, который мне пришлось избрать, с серпеткой в одной руке и с фонарем в другой, то я совершенно уверен, что спустя ровно то время, какое необходимо для его возвращения из Бе в Париж и прибытия парижских газет в Бе, и ни днем позже, я с удивлением прочел бы в первой попавшейся мне в руки газете, что автор „Антони“ имел несчастье сойти с ума во время своего путешествия по Альпам, а это, непременно там будет добавлено, является непоправимой утратой для драматического искусства!»

Пока я предавался этим рассуждениям, которые подпитывал охвативший меня озноб, с каждым мгновением становившийся все сильнее, воображение рисовало мне замеченный мною у кухонного камина табурет, на котором в ту минуту, когда я покидал гостиницу, нежился при сорокапятиградусной жаре огромный домашний кот, способность которого переносить жар камина меня настолько восхитила, что я сказал себе:

«Как только вернусь, сразу пройду к кухонному камину, прогоню кота и сам сяду на табурет».

И, увлекаемый этой мыслью, которая придавала мне смелости, ибо она давала мне надежду, я ускорил шаг, а поскольку в руках у меня был фонарь, который я взял, чтобы иметь возможность слегка согреть пока хотя бы пальцы, то на этот раз без малейших происшествий, несмотря на торопливый шаг, добрался до дверей гостиницы, где меня должен был дожидаться благословенный табурет, ставший в ту минуту предметом всех моих желаний. Я нетерпеливо позвонил, давая знать, что у меня нет времени ждать. Хозяйка сама открыла дверь; словно видение, я пронесся мимо нее, стремительно пересек обеденный зал, будто за мной гнались по пятам, и бросился на кухню…

Огонь в камине больше не горел!..

В этот миг я услышал, что хозяйка гостиницы, как могла поспешно последовавшая за мной, спрашивает у Мориса:

— Что с этим господином?

— Думаю, что он замерз, — ответил Морис.

Через десять минут я уже лежал в постели, согретой грелками, а рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки, стояла кружка с подогретым вином, ибо симптомы надвигающейся болезни показались мне весьма угрожающими и я решил бороться с ними отвлекающими и возбуждающими средствами.

Благодаря этому энергичному лечению, я отделался лишь ужасным насморком.

Однако при этом я имел честь первым открыть и удостоверить важный для науки факт, за который Академия и издание «Домашняя кухня», надеюсь, будут мне признательны.

Факт этот состоит в том, что в Вале форель ловят с помощью серпетки и фонаря.

VII СОЛЯНЫЕ КОПИ БЕ

На следующий день, съев на завтрак головную часть пойманной мною форели, я отправился осматривать соляные копи.

Морис, с которым я окончательно помирился, показал мне тропинку, начинавшуюся сразу за садом гостиницы и представлявшую собой самый короткий и самый живописный путь к шахте. Преодолев первый подъем (он был довольно утомительный, но с каждым шагом, ведущим вверх, взору открывалась все более широкая панорама местности), я ступил на дорогу, которая шла через великолепную каштановую рощу, ничем не защищенную от посягательств проходящих мимо чревоугодников. При виде этой рощи я тут же вспомнил, что и мне когда-то доводилось заниматься подобными кражами, и изо всех сил запустил тяжелым камнем в ствол ближайшего дерева, после чего каштаны градом посыпались на землю. Но орехи были еще в скорлупе, и потому я тотчас приступил к извлечению оных, прибегнув к способу, известному всем школьникам и заключающемуся в том, чтобы подошвой башмака осторожно катать каштан по траве до тех пор, пока воздействие давления в сочетании с вращением не даст желаемого результата. Через десять минут мои карманы были полны каштанов, и я продолжил путь, грызя cas-taneae molles[20], словно белка или пастух Вергилия.

Существует замечательный рецепт против усталости и скуки, и я привожу его здесь для всех, кому приходится путешествовать пешком по дорогам, которые сами по себе не слишком радуют: найдите какое-нибудь занятие для души или тела. У меня есть для этого свой способ, к которому я прибегал всегда и который я дал себе слово непременно использовать и впредь во время своих новых прогулок. Что касается занятия для души, то в моей памяти всегда хранятся три-четыре оды Виктора Гюго и Ламартина, и я непрерывно декламирую их вслух: едва закончив последнюю строку, я тут же начинаю все сначала, пока, в конце концов, не перестаю понимать смысл произносимых слов, погружаясь в сладостное опьянение гармонией и ритмом звуков. Ну а чтобы дать работу телу, я набиваю все карманы каштанами или орехами, которые могут в них заключаться, а затем вынимаю их один за другим и перочинным ножом очищаю с тщательностью и терпением, достойными художника, который вырезает голову г-на де Вольтера на падубовой трости. Благодаря этим двум занятиям время и расстояние перестают делиться на часы и льё. А если случается, что дурное расположение духа отнимает у меня память, если деревья, растущие вдоль дороги, не предлагают мне свои плоды, я носком башмака упорно толкаю перед собой какой-нибудь камешек, и, по правде сказать, результат бывает точно такой же.

Так что не знаю толком, сколько времени мне понадобилось, чтобы добраться до соляных копей. Экскурсии для путешественников поочередно устраивают здесь в свое свободное время сами рудокопы. Я обратился к одному из них, и он тотчас занялся приготовлениями к нашему короткому путешествию; они заключались в том, что каждый должен был взять в руки зажженный фонарь и положить в карман огниво, спички и трут. Приняв эти меры предосторожности, мы направились к входу в шахту, прорубленному в толще горы. Он представлял собой отверстие в восемь футов высотой и пять футов шириной, над которым была начертана надпись, указывавшая день, когда с первым ударом кирка вонзилась в эту скалу.

Мой провожатый первым ступил в подземелье, а я последовал за ним; штольня, по которой мы шли, прямо, словно стрела, уходила в толщу горы, на всем своем протяжении неизменно сохраняя ту же ширину и ту же высоту, какие были указаны мною выше; время от времени встречались надписи, удостоверяющие, как далеко вперед удалось продвинуться за год рудокопам: порой им приходилось долбить скальные породы, и тогда быстро тупились самые прочные инструменты, а порой на их пути попадался рыхлый грунт, ежеминутно грозящий обвалами, от которых рабочих защищала лишь деревянная крепь, поддерживаемая опорами. По обеим сторонам этого прохода, по деревянным желобам, бежали ручьи: в том, что находился справа от меня, вода была соленой, а в том, что слева, — сероводородной. Из недр горы вытекает некоторое количество такой воды, и ее тщательно отделяют от той, что содержит соль. Проход, по которому мы шли, был покрыт длинным настилом из скользких досок шириной в восемнадцать дюймов, положенных встык.

Проделав не более ста шагов по этой штольне, вы увидите с правой стороны невысокую лестницу, насчитывающую всего несколько ступеней: она ведет к первому резервуару высотой в девять и окружностью в восемьдесят футов; в солевом растворе, содержащемся в нем, на сто частей воды приходится пять или шесть частей соли.

Если и дальше следовать по той же штольне, то через двадцать пять шагов вы увидите второй резервуар; к нему также ведет деревянная лестница из нескольких ступеней, ставших скользкими от сырости; как и первый, он имеет глубину в девять футов, однако окружность у него вдвое больше, а солевой раствор в нем гораздо насыщеннее: на сто частей воды приходится двадцать шесть частей соли вместо пяти.

Вне всякого сомнения, эхо, звучащее в этом втором резервуаре, лучшее из тех, какие я слышал в своей жизни, если не считать, конечно, эха Симонетты под Миланом, где сказанное вами слово повторяется пятьдесят три раза. В тот миг, когда мы уже готовы были спуститься во вторую штольню, мой провожатый удержал меня за руку и без предупреждения громко крикнул; мне показалось, что на нас обрушилась гора, настолько все подземное пространство вдруг наполнилось шумом и гулом; прошла, по меньшей мере, минута, прежде чем затихли последние отголоски этого так внезапно разбуженного эха; было слышно, как, натыкаясь на пустоты внутри скальной породы, оно глухо ворчит, словно потревоженный медведь, прячущийся в глубине берлоги. Есть что-то пугающее в этих оглушительных раскатах человеческого голоса, раздающегося в месте, где он не должен был бы звучать и куда голос самого Господа сможет проникнуть лишь в день Страшного суда.

Мы продолжили осмотр; вскоре мой провожатый открыл проход в круглом заграждении справа от нас и, поставив ногу на первую ступеньку лестницы, почти вертикально уходящей в пропасть, поинтересовался, не желаю ли я последовать за ним. Я предложил ему показать мне пример, чтобы можно было судить, насколько труден этот путь; он спустился по первой лестнице, опиравшейся внизу на выступ, к которому был прислонен верх второй лестницы, уходившей еще ниже. Стоя на этой площадке, он сообщил мне, что на дне каменного колодца, куда я должен был за ним последовать, есть источник соленой воды, который путешественники имеют обыкновение осматривать. Я не горел желанием ознакомиться с обещанным мне природным явлением: на мой взгляд, дорога, ведущая к нему, была плохо освещена, а сам спуск был достаточно труден. Однако, поддавшись чувству ложного стыда, я в свою очередь поставил ногу на первую ступень лестницы; провожатый, увидев мое движение, тут же повторил его; и так мы стали спускаться — он по второй, а я по первой лестнице, он с беззаботностью человека, уже не раз ходившего этим маршрутом, а я — самым тщательным образом ведя счет каждой преодоленной мною ступени.

Через несколько минут, дойдя до двести семьдесят пятой ступени, я остановился на самой середине лестницы и, посмотрев вниз, увидел, что все это время мой провожатый соразмерял свой спуск с моим и потому расстояние между нами осталось таким же, каким оно было вначале. Фонарь, который он держал в руке, освещал влажную и блестящую поверхность скалы, но ниже его ног все тонуло во мраке, и я заметил лишь верх очередной лестницы — несомненное свидетельство того, что мы еще не дошли до конца нашего пути. Увидев, что я остановился, мой провожатый тоже замер; я глядел вниз, он же, подняв голову, смотрел на меня.

— Что случилось? — спросил он.

— Скажите, милейший, — ответил я вопросом на вопрос, — скоро ли закончится эта забавная шутка?

— Мы проделали чуть больше трети пути.

— Ах так! Значит, нам предстоит преодолеть еще около четырехсот пятидесяти ступеней?

Провожатый опустил голову, поскольку так ему было удобнее считать; спустя мгновение он вновь посмотрел на меня и сказал:

— Четыреста пятьдесят семь. Вниз одна за другой ведут пятьдесят две лестницы. Из них пятьдесят одна лестница насчитывает, каждая, четырнадцать ступеней, а пятьдесят вторая, последняя — восемнадцать.

— И это означает, говорите вы, что у меня под ногами в данную минуту четыреста пятьдесят семь футов пустоты?

— Если считать по прямой.

— И если моя лестница сломается?..

— … то высота, с которой вы упадете, будет на сто футов больше, чем если бы вы упали со шпиля Страсбургского собора.

Он еще не успел договорить, как я, пребывая в убеждении, что помощь обеих моих рук не будет лишней, если у меня есть желание, насколько это в моих силах, избежать подобного происшествия, выпустил из рук лампу и ухватился за шаткую лестницу, посреди которой я висел, словно жук-скарабей на тоненькой травинке. Я имел удовольствие следить взглядом за удаляющейся лампой до тех пор, пока светился ее тусклый огонек, а затем было слышно, как она поочередно ударяется обо все препятствия, встречавшиеся на ее пути; наконец глухой звук от ее падения в воду известил меня, что она достигла того места, куда мы направлялись.

— Что случилось? — спросил меня мой проводник.

— Да ничего. Слегка закружилась голова.

— Ах, черт! Вам следовало бы избавиться от такого недуга: в наших краях это опасно.

В этом отношении наши мнения совершенно совпадали, и потому, встряхнув головой, как это обычно делает только что проснувшийся человек, я с еще большими предосторожностями, чем раньше, если только такое было возможно, продолжил спуск. Поскольку лампы у меня больше не было, я присоединился к проводнику, который горделиво сиял на своей лестнице, словно светлячок на живой изгороди, и мы стали спускаться. Минут через десять мы уже оказались на последней ступени пятьдесят второй лестницы, стоявшей на глинистом обрыве, у подножия которого была видна вода; я поискал глазами на ее поверхности мою несчастную лампу, но было похоже, что она успела затонуть.

Попав на дно колодца, я ощутил то, о чем раньше мне мешали думать мои прежние тревожные опасения: мне было трудно дышать; мне казалось, что эти тесные стены сдавливают мою грудь, как это чудится иногда во сне, и я задыхаюсь. И в самом деле, свежий воздух проникал сюда лишь через проем входной двери, а мы находились, как я уже говорил, на семьсот тридцать два фута ниже уровня штольни; поскольку же сама штольня расположена на глубине приблизительно девятисот футов по отношению к вершине горы, то в данную минуту у меня над головой было около тысячи пятисот или тысячи шестисот футов земли; так что на самом деле было отчего начать задыхаться.

Испытываемое мною недомогание весьма мешало мне воспринимать рассказ проводника, объяснявшего мне различные способы ведения горных работ, с помощью которых рудокопам удалось добраться туда, где мы стояли в эту минуту. Тем не менее я припоминаю, как он говорил, что надежда найти более обильный соляной источник заставила начать более глубокие разработки с применением бура. Благополучно достигнув отметки в сто пятьдесят футов, бур остановился перед каким-то препятствием, которое он так и не смог преодолеть и о которое быстро затуплялись все стальные инструменты. Рабочие даже стали думать, что какой-то противник ведущихся разработок бросил в скважину пушечное ядро, пока рудокопы обедали или отдыхали, и именно это ядро не позволяет вести дальнейшие работы.

И все же даже в его нынешнем состоянии этот источник, самый богатый из всех, так как на сто частей воды в нем приходится двадцать восемь частей соли, весьма обилен. Каждые пять лет колодец полностью выкачивают; полученный солевой раствор разбавляют обычной водой, уменьшая тем самым количество соли лишь до двадцати двух частей: таково соотношение, при котором эту жидкость можно довести до кипения. И наоборот, солевой раствор из более бедных источников, содержащих всего шесть частей соли на сто частей воды, обогащают, пропуская через вязанки терновника, что способствует выпариванию воды, а это значительно повышает содержание соли в растворе.

Завершив свои объяснения, провожатый поставил ногу на лестницу, и, признаюсь, я испытал чувство облегчения, когда он, наконец, начал подниматься. Я немедленно последовал за ним. Мы оба благополучно выбрались из колодца, и я с удовольствием ощутил под ногами твердую почву штольни.

Мы шли вперед, все дальше углубляясь в этот огромный коридор, такой прямой, что всякий раз, оборачиваясь, мы могли видеть входное отверстие, освещенное солнечным светом, и, по мере того как мы удалялись, становившееся все меньше и меньше. На расстоянии четырех тысяч футов от входа штольня делала поворот; прежде чем завернуть за угол, я обернулся в последний раз: дневной свет все еще был виден в конце этого длинного туннеля, но он был таким рассеянным и далеким, что напоминал свет одинокой звезды в ночи; я сделал шаг вперед, и свет исчез.

Примерно еще через четыре тысячи футов мы подошли к месту залегания пластов каменной соли; здесь проход понемногу расширялся, и вскоре мы оказались в огромной круглой пещере: люди извлекли из необъятных недр горы все, что было в их силах; до тех пор, пока в земле оставалась каменная соль, они жадно копали, стремясь до конца выбрать ее запасы; поэтому здесь встречается множество начатых, а потом заброшенных выработок, похожих на ниши святых или кельи отшельников. Необычайно грустное чувство рождает в душе вид этого опустевшего карьера: он напоминает дом, где побывали грабители, оставив после себя все двери распахнутыми.

В нескольких шагах от нас луч дневного света падал на большое колесо диаметром в тридцать шесть футов, стоявшее вертикально; его заставлял вращаться поток пресной воды, устремлявшийся с вершины горы, а оно, в свою очередь, приводило в движение насосы, которые качали из колодцев сероводородную и соленую воду и поднимали ее наверх к желобам, ведущим наружу. Что касается луча дневного света, то он проникал сюда через круглую отдушину, устроенную для притока свежего воздуха в шахту; она шла вверх и выходила на поверхность на вершине горы. Мой провожатый заверил меня, что с помощью этого огромного телескопа можно в ясную погоду наблюдать в полдень звезды. На небе в этот день как раз не было ни облачка, и я внимательнейшим образом минут десять смотрел в это подобие подзорной трубы, пока не уверился, что утверждение валлийского проводника скорее продиктовано чувством национальной гордости.

И все же то, что я побывал вблизи отдушины, не осталось без последствий: моя грудь наполнилась воздухом более пригодным для дыхания, чем тот, что я вдыхал в течение получаса, и потому, пополнив запасы воздуха в легких, я с новыми силами отправился в путь. Вскоре проводник остановился и спросил у меня, как я предпочитаю покинуть шахту: через проход наверху или внизу; я поинтересовался у него, чем отличаются эти два выхода, и он пояснил, что наверх ведут четыреста ступеней, а вниз — семьсот. Я, не задумываясь, предпочел подняться, ибо помнил, что мне пришлось пережить во время спуска в колодец, и одного подобного опыта в этот день мне было достаточно.

Добравшись до верха лестницы и оказавшись в штольне, мы увидели в ее конце дневной свет. Признаюсь, что его вид был мне чрезвычайно приятен; я прошел в копях три четверти льё, и проделанный путь показался мне весьма интересным, однако несколько неровным.

Выход, к которому мы подошли, открывался в узкую и пустынную ложбину. Крутая тропинка за полчаса привела нас к месту, где мы вошли в шахту. Пришло время расплатиться с проводником, которому я должен был за экскурсию и потерянную лампу; я оценил то и другое в шесть франков и по его словам признательности понял, что он посчитал себя щедро вознагражденным.

Я вернулся в Бе в одиннадцать часов утра; час был еще довольно ранний, и можно было продолжить мое путешествие. Мартиньи, где я рассчитывал заночевать, находился всего в пяти с половиной льё пути, поэтому я зашел в гостиницу лишь для того, чтобы забрать свои вещи и посох. Первый город, который лежит на пути путешественника, идущего из Бе, — это Сен-Морис: он назван по имени предводителя Фиванского легиона, который в этом месте претерпел мученическую смерть вместе с шестью тысячами шестьюстами своими воинами[21], но не отрекся от христианской веры.

Во все времена Сен-Морис считался воротами Вале; и в самом деле, два горных хребта, между которыми лежит долина, в этом месте настолько сближаются друг с другом, что в любой вечер эту теснину можно перекрыть, захлопнув ворота. Цезарь, великолепно сознавая стратегическую важность данного места и желая всегда быть полновластным хозяином этого прохода в Альпах, приказал выстроить здесь укрепления, усилив тем самым крепость, воздвигнутую самой природой. В ту пору Сен-Морис назывался Тарнадом, по имени близлежащего замка, Каст-рум Тавретунеус, погребенного в 562 году под обломками горы Тавредунум.

по-видимому, особенно отдавали предпочтение этому месту как последнему пристанищу: три нижеследующие надписи подтверждают наши слова, ибо первая надпись гласит, что Антонин Север велел перевезти из Нарбона в Тарнад тело своего сына.

D.M.

ANTONI IISEVERINARBONAE DE-FUNCTIQUI VIXITANNOS XXV.

MENSES III. DIEBUS XXIV. ANTONI US SEVERUS PATER INFELIXCORPUS DEPORTATUM HIC CONDIDIT.[22]*

* * *
M. PANSIO COR.

M. FILIO SEVERO

II VIR. FLAMINI

JULIA DECUMIN A MARI TO,[23]

* * *
D. PANSIO M. EL.

SEVERO ANNO XXXVI JULIA D ECU MINA MATER FIL. PIENTISSIMO.[24]

При императорах Тарнад оставался сильной и важной крепостью, недаром Фиванский легион, находившийся под командованием святого Маврикия и насчитывавший шесть тысяч шестьсот солдат, стоял там гарнизоном, когда император Максимиан потребовал от легионеров отречься от учения Христа и принести жертву ложным богам, но, укрепившись в новой, зарождающейся вере, солдаты во главе со своим командиром предпочли отречению мучительную смерть. Вскоре после этого, словно те дикие язычники, что приняли христианство и крестились, Тарнад, крещенный кровью мучеников, сменил имя и стал называться Агавном. Это событие с достаточной точностью можно датировать концом IV века, поскольку на карте Феодосия, составленной в 380 году, город носит еще свое прежнее имя, а уже десять лет спустя святой Мартин даст ковчегу с прахом легионеров название «Мощи мучеников из Агавна». Впрочем, обращение Тар-нада в истинную веру состоялось гораздо раньше, чем наступило то время, о каком мы ведем рассказ, так как, если верить надписи, ставшей эмблемой ратуши, город стал христианским уже с 58 года:

«Christiana sum ab anno 58».

Происхождение слова «Agaun» сильно занимала умы ученых средневековья; монах из Атона считает его производным от латинского слова «Acaunus», которое, в свою очередь, произошло от кельтского слова «Agaun», означающего «Скалистый край». Другие полагают, что город сменил имя по настоянию святого Амвросия, который в 385 году проезжал через Тарнад, следуя в Трир с посольством к императору Максиму, и пожелал, чтобы место, где фиванцы были преданы смерти, носил название, связанное с их мученичеством. Дело в том, что этот благочестивый прелат сообщает в одном из своих писем, будто место, где Самсон окончил свои дни, разрушив храм и оставив погребенными под его обломками себя и филистимлян, называлось «Agaunus» от греческого «Ауоои»[25]. Фест в своем словаре дает следующее толкование этого слова: Агон, по его мнению, обозначало жертву, которую императоры, желая снискать милость богов, приносили перед выступлением в поход; святой Иероним, рассказывая о цирковых боях христианских мучеников, неизменно пишет в своих трудах: «Agones martyrum»; и наконец, агонистиками называли некоторых фанатиков-донатистов, ищущих смерти. Мы придерживаемся мнения, что именно в пользу последней версии должен быть разрешен этот важный вопрос.

Но, как бы там ни было, в IX веке к названию этого места, означающему массовое побоище, добавилось имя предводителя замученных легионеров: город стал называться Сен-Морис Агонский, а впоследствии просто Сен-Морис, и это имя он сохранил за собой вплоть до наших дней.

Чудеса, творимые мощами мучеников, создали им такую славу, что те из галльских епископов, у кого недоставало святых реликвий в епархиях, посылали за ними в Агон; и вскоре приходские священники, завидуя привилегии своих начальников, до того потеряли всякий стыд, что стали требовать для своих церквей кто руку, кто ногу святых мучеников; святые мощи, несмотря на их многочисленность, вероятно, исчезли бы все до единой в ходе этого грабежа, если бы не эдикт императора Феодосия, запрещавший под страхом самого жестокого наказания вскрывать захоронения легионеров. В итоге удалось сохранить от расхищения множество останков мучеников, а также несколько сосудов с их кровью. Карл Великий, дабы сберечь эту великую ценность, преподнес в дар Сен-Морису агатовую склянку, которая и поныне хранится в городской сокровищнице. Он также подарил городу золотой стол весом в шестьдесят марок, богато украшенный бриллиантами и предназначавшийся для обряда причастия; деньгами, вырученными от его продажи, были покрыты траты на поход в Святую землю Амедея III, графа Савойского.

Я так подробно рассказываю об античном прошлом Сен-Мориса потому, что, покидая город, очень трудно унести с собой какое-либо воспоминание о его современном облике, и приходится поступать с ним, как с нашими новыми дворянами, которых я из вежливости продолжаю еще называть их старыми именами.

Едва выйдя из Мартиньи, я заметил, взглянув направо, небольшую часовенку в честь Богоматери, покровительницы Бе, построенную на высоте восьмисот футов у отвесной стены утеса, а точнее, прилепленную к ней. Наверх вела узкая тропинка, не имеющая никакого ограждения, местами шириной менее восемнадцати дюймов. В часовне жил какой-то слепой.

Примерно через тысячу шагов, справа от дороги, после десяти минут ходьбы, вы увидите часовню Вероллье, построенную на том самом месте, где был обезглавлен святой Маврикий. В те времена Рона текла у подножия невысокого холма, на котором состоялась эта казнь, и голова святого, отделенная от тела, докатилась до берега реки и исчезла в ней.

Было уже три часа пополудни, а я собирался прийти в Мартиньи к ужину. Мне хотелось посвятить еще некоторое время знакомству с водопадом Писваш, который мне расхваливали как один из красивейших в Швейцарии. После полутора часов ходьбы, за поворотом дороги, я издалека увидел водопад: он четко вырисовывался на фоне черной скалы, словно молочная река, низвергавшаяся с горы. Для взора нет ничего притягательнее и восхитительнее воды: для пейзажа она то же, что зеркало для домашних покоев; это самое живое из всего неживого, что есть в природе, однако водопад затмевает собой все: это подлинно живая вода, так и тянет наделить ее душой. Ты с интересом следишь за пенными бурунами, возникающими в тех местах, где поток наталкивается на выступы утеса; слушаешь ее громкий голос, наполняющийся стенаниями, когда она устремляется вниз; охаешь при виде ее падения, боль которого не может скрасить ей даже тот сверкающий, переливающийся шарф, что мимоходом набрасывает на ее плечи солнце; затем, наконец, с любопытством наблюдаешь за ее неторопливым течением по долине, будто следишь за мирным существованием друга, чья юность была исполнена бурных страстей.

Писваш спускается с Саланфа, одной из самых красивых гор в кантоне Вале; высота, с которой он падает, равна примерно четыремстам футам.

VIII БИФШТЕКС ИЗ МЕДВЕЖАТИНЫ

Было уже около четырех часов вечера, когда я добрался до почтовой гостиницы в Мартиньи.

— Черт возьми! Однако долгий же к вам путь из Бе, — заметил я хозяину, поставив свой альпеншток в угол у камина и повесив на него соломенную шляпу.

— Всего лишь шесть льё, сударь.

— Да, но они равняются двенадцати французским. А сколько отсюда до Шамони?

— Девять льё.

— Благодарю. Мне нужен проводник завтра в шесть утра.

— Вы путешествуете пешком?

— Всегда.

По выражению лица хозяина я понял, что если после этих слов он и проникся некоторым уважением к силе моих ног, то явно в ущерб моему положению.

— Так вы артист, сударь? — продолжил он.

— Можно сказать и так.

— Вы намерены ужинать, сударь?

— Я делаю это ежедневно и очень обстоятельно.

И в самом деле, поскольку в Швейцарии общий стол в гостиницах обходится весьма недешево — ужин, к примеру, стоит четыре франка, причем плата вносится заранее и никаких скидок не бывает, то в целях экономии я неоднократно пытался хоть как-то сократить эту статью расходов. В итоге, после долгих размышлений, мне все же удалось найти способ примирить протесты моего сознания с суровой непреклонностью хозяев гостиниц: я принял решение вставать из-за стола не раньше, чем съем за ним на сумму в шесть франков; таким образом, ужин стоил мне всего сорок су. Однако, видя, с каким азартом я отдаюсь этому делу, и слыша мой возглас: «Официант, вторую перемену блюд!», трактирщик обычно бормотал сквозь зубы:

— Этот англичанин отлично изъясняется по-французски!

Теперь вам понятно, что хозяин гостиницы в Мартиньи не был знаком с физиогномической наукой, развитой его соотечественником Лафатером, иначе он не осмелился бы задать мне этот по меньшей мере дерзкий вопрос: «Вы намерены ужинать, сударь?»

Услышав в ответ мое решительное «да», он добавил:

— Вам повезло сегодня, сударь: у нас еще осталась медвежатина.

— Вот как! — заметил я, не так уж довольный подобным жарким. — А что, эта ваша медвежатина действительно так хороша?

Хозяин с улыбкой покачал головой сверху вниз, как бы говоря: «Отведав ее, вы уже не захотите ничего другого».

— Отлично. А в котором часу у вас общий стол?

— В половине шестого.

Я достал свои часы: они показывали лишь десять минут пятого.

— Ну что ж, — произнес я, обращаясь к самому себе, — у меня еще есть время осмотреть старинный замок.

— Возможно, сударь нуждается в ком-то, кто мог бы проводить к замку и рассказать, к какой эпохе он относится? — в ответ на мою реплику обратился ко мне хозяин.

— Благодарю, но я сам найду дорогу; что же касается исторической эпохи, в которую был возведен ваш замок, то, если не ошибаюсь, строительство его было начато в конце двенадцатого века по приказу Петра Савойского, носившего прозвище Великий.

— Сударь знаком с нашей историей не хуже нас.

Я выразил ему признательность за эти слова, ибо было очевидно, что, по его мнению, он высказал мне комплимент.

— Да, — продолжил он, — ведь у нашего городка славное прошлое; некогда он имел латинское название, пережил немало великих войн и служил резиденцией римскому императору.

— Да, — подхватил я, небрежно роняя, подобно учителю философии из «Мещанина во дворянстве», ученые фразы, — да, во времена кельтов Мартиньи назывался Октодурум, а его нынешние жители являются потомками верагров, которых упоминают Цезарь, Плиний, Страбон и Тит Ливий, даже называющий это племя полугерманцами. Примерно за пятьдесят лет до Рождества Христова Сервий Гальба, сподвижник Цезаря, был осажден в этом месте племенем седунов, а когда император Максимиан пожелал, чтобы его армия поклонялась ложным богам, это привело к мученической смерти здесь святого Маврикия и всего Фиванского легиона; наконец, когда Петронию, префекту претория, было поручено разделить Галлию на семнадцать провинций, он отделил Вале от Италии и сделал ваш город столицей Пеннинских Альп, которые должны были вместе с Дарантазией войти в состав седьмой, Вьеннской, провинции. Не так ли, любезный?

Хозяин застыл от восхищения. Увидев, что желаемый эффект достигнут, я направился к двери; хозяин, держа шапку в руках, прижался к стене, а я с гордым видом прошествовал мимо него, донельзя фальшиво напевая:

Приди, красавица…

Явись, я жду тебя!..

Не успев преодолеть и десяти ступеней, ведущих вниз, я услышал, как хозяин что есть силы крикнул слуге:

— Приготовь для этого господина третий номер.

Это был номер, в котором ночевала Мария Луиза, когда она проезжала через Мартиньи в 1829 году.

Таким образом, мое ученое педантство оправдало надежды, которые я на него возлагал. Оно доставило мне лучшую кровать в гостинице, а ведь с тех пор, как я покинул Женеву, постели, на которых я спал, причиняли мне одно огорчение.

Надо сказать, что кровати в Швейцарии состоят просто-напросто из матраца и набитого конским волосом тюфяка, поверх которого стелят, именуя ее высоким званием простыни, нечто вроде скатерти, такой короткой, что ее невозможно ни подвернуть в изножье под тюфяк, ни обернуть в верхней ее части вокруг подголовного валика, так что ноги и голова могут ею пользоваться поочередно, что правда, то правда, но вот сделать это одновременно им не удается никогда. К тому же жесткий конский волос колется через полотно, что производит на кожу путешественника примерно такое же действие, как если бы он лежал на огромной головной щетке.

Теша себя надеждой наконец-то как следует выспаться, я совершил по городу и его окрестностям полуторачасовую прогулку: этого времени хватило, чтобы осмотреть все достопримечательности бывшей столицы Пеннинских Альп.

Когда я вернулся в гостиницу, все остальные постояльцы уже сидели за столом; я бросил быстрый и тревожный взгляд на собравшихся вокруг него сотрапезников: все стулья были заняты и стояли вплотную друг к другу, места для меня не было!..

Я содрогнулся всем телом и обернулся, отыскивая хозяина гостиницы. Он стоял у меня за спиной. На лице у него застыло мефистофельское выражение. Он улыбался…

— А как же я, — спросил у него я, — как же я, несчастный?..

— Смотрите, — ответил он, указывая на небольшой отдельно стоящий стол, — смотрите, вот ваше место. Такой человек, как вы, не должен есть вместе с остальными.

О, славный житель Октодурума! А я еще смел подозревать его!..

Мой стол был сервирован изумительно. Первая перемена кушаний состояла из четырех блюд, и главное место среди них занимал бифштекс, способный посрамить своим видом прославленный английский бифштекс!..

Заметив, что мое внимание приковано к этому куску мяса, хозяин наклонился стаинственным видом к моему уху и сказал:

— Нигде больше вы не найдете ничего подобного.

— Что же это за бифштекс?

— Это филе медведя! Всего лишь филе медведя!

Лучше бы я и дальше пребывал в заблуждении, что это говяжья вырезка.

Я машинально продолжал рассматривать это хваленое кушанье, которое воскресило в моей памяти тех несчастных животных, каких я видел в своем далеком детстве: рычащих, с грязной шерстью, с цепью, продетой через кольцо в носу и удерживаемой хозяином, неуклюже танцующих и ездящих верхом на палке, подобно пастушку Вергилия; в ушах у меня вновь раздался глухой стук барабана, в который бил вожак медведей, и пронзительный звук флажолета, в который он дул; и все эти картинки детства никоим образом не возбуждали во мне страстного желания отведать хваленое мясо, лежащее у меня перед глазами. Я положил бифштекс на тарелку и по тому, с какой легкостью вилка вошла в мясо, понял, что, оно обладает, по крайней мере, тем достоинством, какое делало столь несчастными барашков мадемуазель де Скюдери.

Однако я все еще пребывал в нерешительности и переворачивал бифштекс с одной его подрумяненной стороны на другую, как вдруг хозяин, с недоумением наблюдавший за моими сомнениями, заставил меня, наконец, решиться, сказав: «Попробуйте, а потом скажете мне, как вам это понравилось».

Что ж! Я отрезал от бифштекса кусок величиной с оливку, положил на него столько масла, сколько на нем могло удержаться, и, раздвинув губы, поднес вилку к зубам, движимый скорее чувством ложного стыда, чем надеждой победить испытываемое мною отвращение. Хозяин, стоя позади меня, следил за всеми моими действиями с доброжелательным нетерпением человека, устроившего другому приятный сюрприз. Признаюсь, я и в самом деле испытал настоящее потрясение. Тем не менее, боясь ошибиться, я не осмеливался тотчас высказать свое мнение; молча отрезав еще один кусок, примерно в два раза больше предыдущего, я с теми же предосторожностями отправил его вслед за первым и, когда он оказался проглоченным, произнес:

— Как! Неужели это в самом деле медвежатина?

— Да, медвежатина.

— Не может быть.

— Клянусь честью.

— Что ж, она превосходна.

В этот миг хозяина позвали к общему столу, и он, преисполнившись уверенности, что я воздам должное его любимому блюду, оставил меня наедине с бифштексом. Он вернулся, когда три четверти бифштекса уже исчезли, и, продолжая наш прерванный разговор, сказал:

— Дело в том, что зверь, с которым вы сейчас имеете дело, был необыкновенным.

Я кивнул в знак согласия.

— Он весил триста двадцать фунтов!

— Отличный вес! — ответил я, продолжая спокойно есть.

— И поверьте мне, уложить его было нелегко.

— Охотно верю! — сказал я, отправив в рот последний кусок.

— Этот разбойник сожрал половину охотника, который его ранил.

Кусок выскочил у меня изо рта, словно его вытолкнула пружина.

— Черт вас побери! — вскричал я, повернувшись в его сторону. — Разве можно так шутить в присутствии человека, который ест!..

— Я не шучу, сударь, все обстояло именно так, как я говорю.

Я почувствовал, как в желудке у меня все перевернулось.

— Это был, — продолжал хозяин гостиницы, — бедный крестьянин из деревни Фули, по имени Гийом Мон£. Медведь, от которого теперь остался лишь тот кусочек, что лежит у вас на тарелке, повадился каждую ночь воровать у него груши, ведь эти звери не брезгуют никакой пищей. Тем не менее медведь предпочитал грушевое дерево сорта крассан. Кто бы мог подумать, что у такого зверя человеческие вкусы и он станет выбирать в саду тающие во рту груши? Но, к несчастью, крестьянин из Фули тоже из всех плодов больше всего любил именно крассаны. Сначала он решил, что это мальчишки совершают набеги на его сад, и потому достал ружье, зарядил его крупной солью и устроил засаду. Ближе к одиннадцати часам вечера со стороны горы послышалось рычание. «Смотри-ка, — подумал наш крестьянин, — в окрестностях бродит медведь». Спустя десять минут снова донесся медвежий рев, но на этот раз он раздался настолько близко и был таким громким, что Гийому явно не хватило бы времени добежать до дома, и потому он ничком бросился на землю, надеясь лишь на то, что медведь пришел за его грушами, а не по его душу. Так оно и было. Зверь показался почти тотчас в углу сада и, направившись прямо к злополучной груше, прошел в десяти шагах от Гийома; он проворно забрался на дерево, ветки которого затрещали под тяжестью его тела, и принялся так жадно поедать плоды, что Гийому стало ясно: после двух подобных визитов третий уже не понадобится. Насытившись, медведь медленно спустился с дерева, словно сожалея, что ему приходится расставаться с ним, вновь прошел мимо охотника, чье ружье, заряженное солью, в подобных обстоятельствах было совершенно бесполезно, и спокойно удалился в горы. Все это заняло около часа, но для человека этот час тянулся куда дольше, чем для медведя. Однако человек был не робкого десятка, и, глядя вслед удалявшемуся медведю, он вполголоса проговорил: «Что ж, убирайся, но так тебе это не пройдет. Мы еще встретимся».

На следующий день сосед, зашедший навестить Гийома, застал его за работой: тот распиливал на мелкие кусочки зубья вил.

«Что это ты тут делаешь?» — спросил он.

«Да так, решил позабавиться», — ответил Гийом.

Сосед взял кусочки железа, с видом знатока повертел их в руках и после минутного раздумья произнес:

«Послушай, Гийом, признайся честно, что эти железные обрезки предназначены для того, чтобы продырявить более жесткую шкуру, чем шкура серны».

«Все может быть», — ответил Гийом.

«Ты ведь знаешь, я ловкий малый, — продолжал Франсуа (так звали соседа), — так вот, если хочешь, я помогу тебе убить медведя: один человек хорошо, а два лучше».

«Как сказать», — заметил Гийом, продолжая отпиливать третий обрезок.

«Послушай, — не отступал Франсуа, — я отдам тебе целиком шкуру, и мы разделим только премию[26] и тушу».

«Я предпочитаю получить все», — сказал Гийом.

«Но ты не в силах помешать мне искать следы медведя в горах, и если я их найду, то устрою засаду на его пути».

«Это твое право».

И Гийом, закончив отпиливать третий обрезок, принялся отмерять заряд пороха вдвое больше того, какой обычно засыпают в карабин.

«Похоже, ты собираешься взять с собой солдатское ружье?» — спросил Франсуа.

«А как же! Три железных обрезка надежнее свинцовой пули».

«Ты испортишь шкуру».

«Зато убью наповал».

«И когда ты рассчитываешь отправиться на охоту?»

«Это я тебе скажу завтра».

«В последний раз спрашиваю: ты не передумал?»

«Нет».

«Предупреждаю: я иду искать следы».

«В добрый час».

«А может, все же пойдем вдвоем?»

«Каждый за себя».

«Прощай, Гийом!»

«Желаю удачи, сосед!»

Удаляясь, Франсуа видел, как Гийом засыпал двойную порцию пороха в свое ружье, зарядил в ствол три железных обрезка и поставил ружье в угол мастерской. Вечером того же дня, проходя мимо дома, он заметил Гийома, сидевшего на лавочке возле двери и спокойно курившего трубку. Франсуа снова подошел к соседу.

«Послушай, — сказал он. — Я не держу на тебя зла. Я нашел следы нашего зверя, так что ты мне больше не нужен. Однако я пришел еще раз предложить тебе действовать сообща».

«Каждый за себя», — повторил Гийом.

Все это в разговоре со мной поведал позавчера Франсуа, — пояснил хозяин гостиницы, — он сказал мне:

«Можете ли вы представить себе бедного Гийома, капитан? (Я ведь капитан городского ополчения, сударь.) А я вот так и вижу, как он сидит на скамейке перед домом, со скрещенными на груди руками и покуривая трубку, причем вижу так же ясно, как вас сейчас. И когда я подумаю… Боже мой!»

— Но что же было дальше? — спросил я хозяина гостиницы, живо заинтересовавшись этим рассказом, который пробудил во мне весь мой охотничий пыл.

— Сосед, — продолжал хозяин, — ничего не знает о том, чем занимался Гийом в тот вечер.

В половине одиннадцатого жена Гийома увидела, как он взял ружье, скрутил серый холщовый мешок, положил его под мышку и вышел из дома. Она не осмелилась спросить, куда он направляется, ибо Гийом не принадлежал к числу тех мужей, которые дают отчет женам.

Франсуа же в самом деле сумел отыскать следы медведя; он шел по ним до тех пор, пока они не привели его к саду Гийома, и, не имея права устроить засаду на землях своего соседа, он расположился в еловом лесу, находившемся на полпути между горой и садом Гийома.

Ночь была ясной, и вскоре он увидел, как его сосед вышел через заднюю дверь и направился к огромному темно-серому валуну, некогда скатившемуся с горы до самой середины сада и лежавшему теперь не более чем в двадцати шагах от грушевого дерева, а затем остановился у его подножия, осмотрелся по сторонам, проверяя, не следит ли кто-нибудь за ним, раскатал свой мешок, залез в него так, что снаружи остались только голова и обе руки, и, прислонившись к камню, до такой степени слился с ним в одно целое благодаря серому цвету мешка и своей полной неподвижности, что Франсуа, зная об его присутствии, не мог различить его. Так они провели четверть часа, ожидая появление медведя. Наконец, тот дал о себе знать продолжительным рычанием. Спустя несколько минут Франсуа увидел зверя.

Однако медведь то ли из осторожности, то ли потому, что он почуял присутствие второго охотника, не пошел своей обычной дорогой; более того, он описал дугу и, вместо того чтобы обойти Гийома слева, как это было накануне, на этот раз оказался справа от него, вне досягаемости оружия Франсуа, но на расстоянии не более десяти шагов от ружья Гийома.

Гийом не двигался. Охотник словно даже не заметил дикого зверя, которого он подстерегал и который, казалось, бросал ему вызов, пробираясь так близко от него. Медведь же, которому ветер дул навстречу, по-видимому не подозревал о присутствии врага и проворно направлялся к грушевому дереву. Но, когда он встал на задние лапы, а передними обхватил ствол дерева, открыв тем самым свою грудь, которую теперь уже не защищали его мощные плечи, со стороны валуна внезапно блеснула короткая вспышка света, и вся долина наполнилась грохотом выстрела из ружья, заряженного двойной порцией пороха, и рыком смертельно раненного зверя.

Во всей деревне, вероятно, не найдется человека, который не слышал бы ружейного выстрела Гийома и рычания медведя.

Медведь бросился прочь и промчался в десяти шагах от Гийома, не заметив охотника, так как тот спрятал руки и голову в мешок и вновь стал неразличим на фоне камня.

Сосед наблюдал за этой сценой, стоя на коленях и опираясь левой рукой о землю, а в правой руке сжимая карабин, побледнев и затаив дыхание. А ведь он смелый охотник! Так вот, он признался мне, что в ту минуту ему хотелось лежать в своей постели, а не сидеть в засаде.

Но дело стало куда хуже, когда он увидел, что раненый медведь, описав полукруг, старается идти по своим вчерашним следам, которые вели прямо к тому месту, где прятался Франсуа. Он перекрестился, а надо сказать, наши охотники весьма набожны, препоручил свою душу Господу и проверил, взведен ли курок его карабина. Медведь был уже всего в пятидесяти шагах от него; он рычал от боли, останавливался и принимался кататься по земле, кусая раненый бок, а затем вновь продолжал свой путь.

Он неумолимо приближался и был уже не более, чем в тридцати шагах от охотника. Еще две секунды, и медведь уперся бы в ствол ружья Франсуа, как вдруг он замер на месте, с шумом втягивая ноздрями воздух, доносивший запахи со стороны деревни, издал страшное рычание и двинулся в сад Гийома.

«Берегись, Гийом, берегись!» — закричал Франсуа, бросаясь вслед за медведем.

Забыв обо всем, он думал лишь о том, как спасти друга: было ясно, что Гийому грозит смертельная опасность, если он не успеет перезарядить ружье.

Франсуа не успел сделать и десяти шагов, как раздался вопль. Это был голос человека, кричавшего одновременно от ужаса и от смертельной боли; человека, вложившего в этот крик всю силу своих легких, все свои страстные мольбы, обращенные к Господу, и призыв о помощи, адресованный людям:

«Ко мне, на помощь!..»

За этим криком Гийома не последовало ни единого стона, ни единого звука.

Франсуа уже не бежал, а летел, не чуя под собой ног, и склон горы ускорял его бег. По мере приближения к камню он все отчетливее различал чудовищного зверя, копошащегося в тени валуна; медведь топтал лапами тело Гийома и клыками рвал его на части.

Франсуа остановился в четырех шагах от животного, но медведь с таким ожесточением терзал свою добычу, что, видимо, даже не заметил человека. Франсуа не осмеливался выстрелить, поскольку его сотрясала крупная дрожь и он боялся промахнуться и попасть в Гийома, который мог быть еще жив. Охотник подобрал с земли камень и бросил его в медведя.

Зверь в ярости обернулся в сторону нового врага; они находились так близко друг к другу, что медведь встал на задние лапы, собираясь передними задушить человека; Франсуа почувствовал, как дуло его ружья уперлось в грудь медведя. Машинально он нажал пальцем на курок: раздался выстрел.

Медведь упал навзничь: пуля пробила ему грудь и раздробила позвоночник.

Оставив медведя, который пытался уползти, воя и загребая землю передними лапами, Франсуа подбежал к Гийому. Но глазам его предстал уже не человек и даже не труп. Это было кровавое месиво из костей и мяса, голова же была обглодана почти полностью.[27]

И тогда Франсуа, заметив, что в окнах домов замелькал свет, а значит, какое-то количество жителей деревни проснулось, несколько раз подряд позвал на помощь, давая тем самым знать, где он находится. Вскоре прибежало несколько крестьян с ружьями: они вооружились, услышав крики и выстрелы. А затем и вся деревня собралась в саду Гийома.

Его жена прибежала вместе с остальными. Это была душераздирающая сцена. Все присутствующие плакали как дети.

По всей долине Роны объявили сбор пожертвований в пользу жены Гийома, и было собрано семьсот франков. Франсуа отказался в ее пользу от премии за убитого медведя и отдал ей деньги, вырученные им от продажи шкуры и мяса медведя. Ну и каждый поспешил прийти ей на помощь, чем только мог. Все хозяева гостиниц согласились открыть у себя подписной лист для пожертвований, и если вы, сударь, пожелаете внести в него свое имя…

— Еще бы! Дайте мне его поскорее!

Я как раз вносил в подписной лист свое имя и сумму своего пожертвования, когда вошел крепкий белокурый парень среднего роста: это был проводник, с которым я завтра должен был отправиться в Шамони; он пришел справиться у меня, в котором часу я намерен отправиться на следующий день в путь и какой способ передвижения я предпочитаю. Мой ответ отличался как краткостью, так и ясностью:

— В пять часов утра, пешком.

IX ПЕРЕВАЛ БАЛЬМ

Проводник был точен как часы. В половине шестого мы уже шли по улицам Мартиньи, где мне не удалось увидеть ничего примечательного, кроме трех или четырех кретинов: сидя на пороге родительского дома и тупо глядя перед собой, они грелись в лучах встающего солнца. Выйдя из деревни, мы перешли через реку Дранс, которая, спускаясь с горы Сен-Бернар, течет по долине Антремон и впадает в Рону между Мартиньи и Ла-Батиа. Почти сразу мы свернули с дороги на тропу, которая постепенно углублялась в долину, прилегая правой стороной к восточному склону горы.

Когда мы прошли около полульё, проводник предложил мне обернуться и полюбоваться пейзажем, открывшимся нашим глазам.

Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, какое важное политическое значение придавал Цезарь обладанию Мартиньи, или, если вспомнить имя, какое он дал этому городу в своих «Записках», Октодурумом. Благодаря своему географическому положению городу предстояло стать центром, откуда Цезарь мог вести военные действия в Гельвеции, вступая туда по Тарнадской долине; в Галлии, вступая туда по дороге, по которой мы шли теперь с проводником и которая вела в Савойю; и наконец, в Италии, вступая туда по перевалу Ostiolum montis Jovis[28], ныне именуемому Большим Сен-Бернаром, — через него он приказал проложить римскую дорогу, соединившую Милан с Майнцем.

Стоя на перекрестке этих четырех дорог, мы могли проследить, насколько хватало глаз, а иначе говоря, насколько это позволяли причудливые очертания Главного Альпийского хребта, по которому пролегал наш путь, как эти дороги разбегаются в разные стороны.

Первое, что привлекает ваш взгляд в этой необъятной панораме, это находящийся в ее центре старинный город Мартиньи, в котором во времена Ганнибала жили те самые полугерманцы, о каких говорят Цезарь, Страбон, Тит Ливий и Плиний, и который благодаря своему выгодному местоположению удостоился страшной чести видеть, как под его стенами проходят армии трех исполинов современного мира: Цезаря, Карла Великого и Наполеона.

Оторвавшись от Мартиньи, ваш взгляд тут же следует за дорогой на Симплон: отважно углубляясь в долину Роны, она следует из Мартиньи в Рид по столь прямой линии, что кажется натянутой веревкой, кольями которой служат колокольни этих двух городов. Слева от нее Рона, совсем еще дитя, змеится в глубине долины, извиваясь и сверкая, словно серебряная лента, развевающаяся на поясе юной девушки, а над ней с обеих сторон высятся те два горных альпийских хребта, что расходятся у перевала Ферре, затем распахивают свои объятия, чтобы заключить в них кантон Вале во всей его протяженности, а потом, через пятьдесят льё, вновь смыкаются в том месте, где Фурка, промежуточное звено между двумя этими гранитными ветвями, соединяет расположенные слева и справа от нее обширные массивы Галенштока и Муттхорна.

Переведя взгляд от горизонта к ближайшим окрестностям, вы заметите слева дорогу, которая идет по долине Сен-Мориса в Женеву, но, впрочем, тут же теряется из виду, скрывшись за старинным замком Мартиньи; справа идет дорога на Большой Сен-Бернар, доступная взгляду на протяжении примерно одного льё и идущая рядом с рекой Дранс, шумным и каменистым горным потоком, через который она время от времени перепрыгивает, своенравно переходя с одного его берега на другой; за Сен-Пьером эта дорога обрывается, переходя в тропинку, ведущую в приют. Наконец, за спиной у нас находилась извилистая и крутая тропа, по которой, возобновив путь, нам предстояло взбираться и совсем рядом с которой, на первый взгляд, высился мрачный пик Ла-Тет-Нуар; однако, достигнув вершины Ла-Форклй и пребывая в уверенности, что вам предстоит сейчас безотлагательно штурмовать это подобие Пелиона, водруженного на Оссу, вы вдруг замрете в изумлении, при виде того, что эти две вершины разделяет расстояние в два льё, тогда как прежде вам казалось, что они составляют одно целое, и между ними вашему взору неожиданно открывается долина, о существовании которой вы даже не подозревали.

Хотя у меня уже сложилась привычка не доверять собственному зрению, определяя расстояния среди этих громад, я все же испытал немалое удивление, вдруг обнаружив, что стою на краю глубокого провала, как если бы земля внезапно ушла у меня из-под ног. Прямо подо мной, на глубине двух тысяч футов, извивался и сверкал тонкий, словно те нити паутинки, какие на исходе лета уносит ветер, горный поток: сбегая с ледника Триан, он прихотливо змеится по всей долине, а затем рассекает гору от вершины до основания и впадает в Рону, исчезая в ее водах между Ла-Веррери и Вернайя. Несколько разбросанных по его берегам домов под серыми крышами казались огромными неповоротливыми жуками-скара-беями, прогуливающимися по равнине, тогда как от противоположных концов этого подобия деревни отходили две дороги, едва различимые невооруженным глазом; обе они вели в Шамони: одна шла через Ла-Тет-Нуар, а вторая — через перевал Бальм. Наш путь лежал через перевал.

Мы спустились в долину. Проводник посоветовал мне сделать остановку в какой-то деревенской лачуге, затерявшейся на краю дороги и гордо именовавшейся гостиницей. По словам проводника, такая передышка была нужна, чтобы набраться сил перед оставшимися двумя третями пути, ведь единственное жилище, которое встретится нам в дальнейшем, отстоит отсюда на три льё и находится в седловине перевала Бальм. Признаться, из всего этого мне стало понятно лишь, что он изнывает от жажды.

Нам подали бутылку местного вина, назначив за него такую цену, словно это было бордо; ни один парижанин не согласился бы заправить им салат, но мой валлийский проводник с наслаждением осушил ее до дна. К счастью, я нашел в этой гостинице то, что можно найти повсюду в Швейцарии, — кружку превосходнейшего молока, в которое я добавил несколько капель киршвассера. Для человека, которому предстояло пройти еще шесть здешних льё, это была довольно скудная трапеза. Проводник, заметивший мое беспокойство и догадавшийся о его причине, поскольку он видел, как я самым жалким образом макаю в этот кисловатый напиток корку хлеба, твердого и серого, словно кусок пемзы, поспешил несколько развеять мое уныние, заверив, что в гостинице на перевале Бальм мы сможем рассчитывать на более изысканные блюда. Я попросил Господа внять этим словам, и мы продолжили путь.

Спустя полчаса мы подошли к опушке елового леса, и я обратил внимание, что дорога в этом месте обрывалась. Проводник не обманул меня: впереди нас ждали настоящие трудности. Однако в дальнейшем на моем пути встречалось еще столько опасных переходов и крутых склонов, о которых мне предстоит рассказать, что об этом подъеме я скажу лишь для того, чтобы читатель мог получить о нем общее представление. Мы ступили на крутой склон ущелья: справа от нас лежала пропасть глубиной в пятьсот или шестьсот футов, а над пропастью нависала отвесная скала, которую местные жители называют пиком Иллье и которая не так давно получила широкую известность после того, как в 1831 году один англичанин, пожелавший добраться до ее вершины, сорвался и разбился насмерть. Проводник показал мне то место на скале — оно находилось примерно на уровне двух третей высоты пика, — где нога несчастного лишилась опоры; то ужасное расстояние, какое пролетело его тело, перескакивая с выступа на выступ, будто живая лавина; и наконец, то место на дне пропасти, куда упала отвратительная бесформенная масса плоти, уже не имевшая ничего общего с человеческим обликом.

Подобного рода истории, и без того малопривлекательные, производят еще более гнетущее впечатление, когда их рассказывают на том месте, где они случились; вряд ли путешественник, каким бы хладнокровным он ни был, будет ободрен, узнав, что там, где он стоит, у кого-то другого соскользнула нога и этот другой разбился насмерть. Впрочем, проводники не скупятся на подобные рассказы; тем самым они косвенным образом дают путешественникам совет не предпринимать без их участия никаких рискованных шагов.

Тем временем там, откуда упал англичанин, носился сломя голову, перепрыгивая с выступа на выступ, какой-то пастух со своим козьим стадом, и при каждом его прыжке вниз летел камень, в своем падении увлекавший за собой другие камни. Катясь, они вырывали из лунок небольшие валуны, а те, в свою очередь, сдвигали с места более крупные; в итоге вся эта лавина неслась со все возрастающей скоростью вниз по горному склону, грохоча, словно град по крыше; затем, после непродолжительного затишья, она с глухим шумом обрушивалась в поток, несшийся по дну оврага с отвесными склонами, который отделял одну гору от другой. Пастух, удвоив ловкость и скорость своих движений, на протяжении еще полульё следовал так за нами по склону, лежавшему напротив того, по которому шли мы, хотя у него не было явных причин делать это, за исключением желания продлить удовольствие, какое вполне очевидно для него доставляли мне его ловкость и отвага горца.

С какого-то времени воздух стал свежее; дорога неизменно шла вверх, и мы находились уже на высоте около семи тысяч футов над уровнем моря; большие пятна снега, местами попадавшиеся нам на пути, свидетельствовали о том, что мы приближаемся к зоне ледников, где он никогда не тает. Ели и буковые деревья остались внизу, на лесистом склоне Маньена; в тех местах, куда мы поднялись, были только пастбища. Время от времени дул холодный ветер, и тогда пот, выступавший от усталости у меня на лбу, вдруг превращался в лед. Наконец, с искренней радостью я услышал от проводника, что мы вот-вот должны увидеть гостиницу, находящуюся на перевале Бальм; несколько минут спустя я и в самом деле заметил, как в седловине горы, отделяющей долину Шамони от долины Триан, вначале возникла, отчетливо вырисовываясь на фоне голубого неба, красная крыша этого благословенного дома; затем я увидел его белые стены, казалось, на глазах выраставшие из земли по мере того, как мы поднимались все выше; наконец, стали видны ступени крыльца, на которых сидела рыжая собака: она приветливо подбежала к нам, сверкая глазами и размахивая пылающим хвостом, словно приглашая нас зайти отдохнуть под кровом ее хозяина.

— Спасибо, дружище, спасибо! Мы идем!

Я так мечтал поскорее обрести тепло очага и найти стул, что спешно проследовал в дом, даже не бросив взгляда на прославленную долину Шамони, прямо от порога гостиницы открывавшуюся взору во всей своей красоте и всей своей протяженности.

Когда холод и голод, эти два смертельных врага путешественника, немного отступили и любопытство вновь взяло верх, я попросил проводника отвести меня, крепко зажмурившегося, на то место, откуда было удобнее всего охватить одним взглядом двойную горную цепь Альп, и вскоре оказался на площадке, расположенной достаточно высоко, чтобы ничего не упустить из этого зрелища. Тогда я открыл глаза и, как если бы занавес поднялся над великолепной декорацией, с наслаждением, к которому примешивался ужас от ощущения себя песчинкой среди этих величественных громад, окинул взором всю эту необъятную панораму, на которой заснеженные куполообразные вершины, высившиеся над долиной с ее пышной растительностью, казались летним дворцом бога зимы.

И в самом деле, насколько хватало глаз, вокруг виднелись лишь нагие пики, с каждого из которых спускались вниз, словно волочащийся шлейф мантии, сверкающие волны ледников. Это были и те вершины, что выше всех устремлялись в небо: пик Ле-Тур, пик Верт или пик Ле-Жеан; и те ледяные моря, что опаснее всех угрожающе нависали над долиной: ледники Аржантьер, Боссон, Та-конне. А дальше, на горизонте, закрывая его собой, словно последняя вершина той горной цепи, которую он заслоняет от нас своей громадой и которая устремляется к Пиренеям, высился, господствуя над всеми пиками и вершинами и возлежа, словно белый медведь во льдах полярного моря, родной брат Чимборасо и Имауса, король вершин Европы — Монблан, самая верхняя ступень земной лестницы, с помощью которой человек приближается к небу.

Целый час я простоял, созерцая это зрелище, ощущая себя раздавленным им и не замечая, что температура воздуха не превышала четырех градусов мороза.

Что касается моего проводника, уже сотни раз видевшего эту великолепную картину, то он, пытаясь согреться, бегал на четвереньках наперегонки с собакой и заставлял ее лаять, дергая за хвост.

В конце концов он подошел ко мне, желая поделиться со мной мыслью, внезапно пришедшей ему в голову.

— Если у вас появится желание здесь заночевать, сударь, — сказал он с интонацией человека, который не прочь удвоить причитающееся ему вознаграждение, удваивая число своих рабочих дней, — то вы найдете здесь прекрасный ужин и удобную кровать.

Это была оплошность с его стороны! Если бы он оставил меня в покое, то я был бы вынужден воспользоваться и этим ужином, и этой кроватью, и одному Богу известно, что за еда и что за ночлег были мне там уготованы.

При мысли о грозящей мне опасности я в ужасе вскочил.

— Нет-нет! — воскликнул я. — Идем дальше.

— Но мы не прошли и полпути из Мартиньи в Шамони.

— Я не устал.

— Уже четыре часа пополудни.

— Всего три с половиной.

— Нам предстоит пройти еще около пяти льё, а до наступления темноты осталось всего три часа.

— Мы пройдем два последних льё в темноте.

— Но вы не сможете насладиться прекрасными пейзажами.

— Взамен я получу отличную кровать и отличный ужин. Вперед, в путь!

Проводник, исчерпавший свои самые убедительные доводы, не стал досаждать мне другими и, вздыхая, тронулся в путь. Мы отправились дальше.

Все, что я видел по дороге, пока можно было в свете дня различать предметы, было всего лишь подробностями той грандиозной картины, целостная панорама которой произвела на меня такое ошеломляющее впечатление; подробностями удивительной красоты для тех, кто ими любуется, но довольно утомительными, должен признать, для тех, кто попытается их описать. К тому же замысел этих «Путевых впечатлений» — если только предположить, что у этих «Путевых впечатлений» есть хоть какой-то замысел, — состоит в том, чтобы больше говорить о людях, а не о пейзажах.

Стояла глубокая ночь, когда мы добрались до Шамони. Мы проделали еще девять здешних льё, но без преувеличения скажу, что это ничуть не меньше, чем двенадцать или четырнадцать французских льё: то был славный денек.

И потому в тот момент меня заботили только три желания, которые я советую осуществить всем, кто пройдет той же дорогой вслед за мной:

во-первых, принять ванну;

во-вторых, поужинать;

в-третьих, отправить по нужному адресу письмо, содержащее приглашение на завтрашний обед и надписанное следующим образом:

«Господину Жаку Бальмй, по прозвищу Монблан».

Исполнив все это, я лег.

А теперь, лежа в постели, я в двух словах расскажу вам, если только его слава и известность еще не докатились до вас, кто такой Жак Бальмй, по прозвищу Монблан.

Это Христофор Колумб селения Шамони.

X ЖАК БАЛЬМА, ПО ПРОЗВИЩУ МОНБЛАН

Так уж принято, что каждый путешественник, прибывший в Шамони, обязательно должен увидеть две местные достопримечательности: Флежерский крест и Ледяное море. Эти два чуда природы расположены друг против друга, по правую и левую руку от Шамони; добраться до каждого из них можно лишь поднявшись на основание или одного, или другого горного хребта, между которыми лежит само селение; закончив восхождение, путешественник оказывается на высоте около четырех тысяч пятисот футов над долиной.

Ледяное море, которое питает покрытая вечными снегами вершина Монблана, своими ледовыми языками спускается в долину между пиками Шармо и Ле-Жеан и доходит до самой ее середины. Там, заполнив собой, словно гигантская змея, котловину, разделяющую две эти вершины, между которыми он прополз, ледник раскрывает свою зеленоватую пасть, откуда с грохотом вырывается бурливый ледяной поток Арверона. Подъем на бескрайнюю округлую возвышенность Ледяного моря проходит по склону самого Монблана, громаду которого путешественник уже не в силах охватить взглядом, ибо находится чересчур близко к нему.

Флежерский крест, наоборот, расположен на склоне горного хребта, лежащего напротив горной цепи Монблана. И потому по мере подъема на гору начинает казаться, если только не чувство усталости тому виной, что колосс, высящийся перед вами, постепенно опускается с услужливостью слона, который ложится по знаку погонщика, давая вам возможность лучше рассмотреть себя. Наконец, взойдя на плато Флежерского креста, путешественник видит перед собой, причем столь же ясно, как если бы его отделяли от этой картины всего лишь сто шагов, нагромождения ледяных глыб и снежных масс, скалы и лесные массивы — все, что своенравная и переменчивая природа гор смогла собрать воедино благодаря необузданности своей прихотливой фантазии.

Первое восхождение, как правило, совершают на Флежерский крест. Так, по крайней мере, сообщил мне проводник, которого направил ко мне синдик. Дело в том, что в Шамони все проводники состоят в объединении, которое определяет, кому из них пришла очередь обслуживать путешественников; благодаря этому никто не может увеличить свой доход за счет собратьев, разнообразными уловками переманивая к себе клиентов. Не имея особых причин, вынуждавших меня отдать предпочтение Ледяному морю перед Флежерским крестом, я отложил на следующий день визит, запланированный мною туда, и мы отправились в путь.

Дорога, ведущая к Флежерскому кресту, не так уж трудна; порой, конечно, встречаются крутые подъемы и спуски, отвесные пропасти и обрывы, но, не отличаясь особой ловкостью горца, в чем читатель сможет убедиться, когда тому придет время, я все же с честью справился с этим восхождением. Если же говорить о пройденном расстоянии, то это была просто пешая прогулка по сравнению с теми переходами, какие мне приходилось до этого делать: нам хватило трех часов, чтобы добраться до плато. С его вершины открывался тот же вид, что накануне предстал перед нами, хотя и под другим углом, на перевале Бальм, который теперь уже сам служил отправной точкой для взгляда, обегающего всю эту бескрайнюю панораму.

Я уже говорил о том, как трудно в горах определить расстояние, и об оптическом обмане, возникающем из-за невероятных размеров того, что находится у тебя перед глазами. С Флежерского креста мы ясно видели, словно он находился всего в часе ходьбы, маленький белый домик под красной крышей, который стоял в седловине перевала Бальм и до которого, однако, от нас было около четырех льё: на наших равнинах его невозможно было бы различить на таком расстоянии.

Первое, что замечаешь, начиная обозревать череду высящихся перед тобой горных вершин, это пик и ледник Ле-Тур. Высота пика Ле-Тур равна семи или восьми тысячам футов над уровнем моря.

Непосредственно за ним виднеются ледник Аржантьер и одноименный пик; мрачный и остроконечный, словно игла, он устремляется ввысь на двенадцать тысяч девяносто футов. Далее идет пик Верт, вершина которого, сплошь покрытая снегами, похожа на сказочного великана, останавливающего орлов на лету и достающего головой до облаков. Он на шестьсот футов выше своей сестры — вершины пика Аржантьер.

А прямо напротив вас, опираясь на подножие красноватого пика Ле-Дрю и склоны Ле-Монтанвера, расстилает свой громадный покров Ледяное море, застывшие волны которого, едва различимые с Флежерского креста, где вы находитесь в данный момент, превращаются в настоящие горы, когда смотришь на них, стоя у их основания.

Пять следующих пиков — это Шармо, Ле-Грепон, Ла-Блетьер, Ле-Миди и вершина горы Моди. Высота самого маленького из них равна девяти тысячам футов.

И наконец, ваш взгляд упирается в самую высокую вершину — это гора Монблан, высота которой, согласно Андре де Жи, составляет четырнадцать тысяч восемьсот девяносто два фута, согласно Траллесу — четырнадцать тысяч семьсот девяносто три фута, а согласно Соссюру — четырнадцать тысяч шестьсот семьдесят шесть футов. С ее вершины тянутся до самой долины ледники Боссон и Таконне.

Стоя лицом к лицу с этим семейством великанов с седыми от снега головами, в первую очередь задаешься вопросом:

«Всегда ли вершины этих гор были покрыты снегами, как в наши дни?»

Что ж, постараемся дать на него ответ.

Две теории оспаривают друг у друга вопрос о происхождении земных пород: нептуническая и вулканическая.

Все геологические изыскания так или иначе доказывают, что различные земные слои первоначально находились в жидком состоянии. На самых высоких земных вершинах и в ходе самых глубоких раскопок Земли ученые находят образцы пород с кристаллической структурой вещества, а ведь кристаллизация солей возможна лишь в жидкой среде. Вместе с тем, отпечатки растительных и животных фрагментов встречаются в самых прочных и твердых породах, а это, без сомнения, доказывает, что вещество, из которого некогда состояли эти породы, являлось жидкостью или, по крайней мере, было размягчено до состояния, в котором эти следы могли быть на ней оставлены. Наконец, тот общепризнанный факт, что разные по своей природе земные пласты повсюду следуют один за другим и лежат параллельно друг другу, если только какой-нибудь катаклизм не нарушил этот порядок, не оставляет ни малейших сомнений в правильности выдвинутых предположений. А раз так, то неизбежно встает вопрос: возникла ли эта текучесть вследствие сильнейшего жара или она была свойством изначальной жидкой материи? Какая из теорий, вулканическая или нептуническая, правильнее объясняет происхождение этой текучести? Обязана ли она своим появлением огню, полыхающему в недрах Земли, или единому мировому океану? Кто же неправ, кто заблуждается: Геттон или Вернер?

Поскольку каждая из двух этих теорий может притязать на правоту, прибегая к доводам, которые выдвинули их авторы и приводить которые здесь было бы делом слишком долгим, современные геологи, затрудняясь отдать предпочтение одной из них, заняты лишь сбором фактов и описанием сделанных наблюдений; однако и собранные факты, и сделанные наблюдения доказывают, что либо изначально, либо впоследствии Земля была полностью покрыта водой. В известняковых горах Дербишира и Кра-вена, а также в Йоркшире находят на высоте двух тысяч футов над уровнем моря окаменелые останки зоофитов и чешую рыб. Наиболее высокие отроги Пиренеев покрыты известняковыми отложениями, содержащими отпечатки морских животных. Даже от растворенного в кислоте известняка, где не могли сохраниться подобные остатки, исходит трупное зловоние, и, без сомнения, источником его является то вещество, из которого он состоит. На высоте семи тысяч футов, на расстоянии трех льё от домов Штехельберга, над долиной Ротенталь, заполненной в наши дни ледниками, среди обломков рухнувшей скалы, в месте, называемом Кригсматтен, встречаются окаменелые морские моллюски необыкновенной красоты. Гора Пердю на высоте более десяти тысяч футов над уровнем моря откроет взору любознательного путешественника ископаемые останки той же природы; наконец, г-н Гумбольдт обнаружил точно такие же окаменелости в Андах, на высоте четырнадцати тысяч футов.

Впрочем, и библейские легенды находятся в согласии с выводами научных исследований. Моисей повествует о потопе, и Кювье находит тому доказательства; пророк и ученый, словно сговорившись, в один голос, но с разницей более чем в три тысячи лет, рассказывают людям об одном и том же геологическом чуде; ну а Академия как неоспоримую истину отмечает следующую прекрасную фразу из книги Бытие, которую Вольтер принимал за поэтический образ:

«Spiritus Dei ferebatur super aquas»[29].

Итак, станем исходить из следующего положения: «Вся Земля была покрыта водой».

Эта водная гладь выдерживала, как выдерживает сегодня земная твердь, давление шестнадцати льё атмосферы, окружающей нашу планету. Но вскоре, то ли потому, что вода улетучивалась от жара подземного огня, этой кузницы Вулкана, то ли потому, что она испарялась под воздействием солнца, этого ока Господа, воды потопа стали отступать.

И вот над поверхностью водной глади показались самые высокие вершины. Чимборасо, Имаус и Монблан поочередно, словно крохотные островки, возникали посреди мирового океана. От соприкосновения с воздухом, светом и теплом на них образовался плодородный слой почвы, а поскольку обволакивавшие их воздушные массы во многом напоминали тот воздух, какой окружает нас, на этих островках суши появились растения, деревья, животные и люди. В античных сказаниях речь идет лишь о горных вершинах. В Эдеме Господь сотворил Адама и Еву; на Кавказе Прометей создал первого человека. Тем временем под воздействием той или другой из упомянутых выше причин, а возможно даже, и обеих сразу, воды продолжали отступать, обнажая уже не только вершины гор, но и их склоны. По мере того как воздушные массы, сделавшие почву плодородной, опускались все ниже, занимая место отступавшей воды, вершины гор попадали в более разреженные и холодные слои атмосферы, что заставило людей изменить места своего обитания и вынудило их спуститься в более теплые зоны. Та земля, которую их предки видели покрытой цветами и луговыми травами, стала бесплодной, высохла и потрескалась; ливневые потоки, несшие воду с небес, устремлялись в изначальный океан, уровень которого неизменно понижался, и смывали плодородный слой почвы; первобытные скалы, голые и бесплодные, обнажились во всей своей простоте и суровости; затем, однажды, люди заметили с удивлением, что горные вершины, служившие им некогда колыбелью, побелели от выпавшего снега, который, однако, лежал недолго. И наконец, когда отступавшая вода окончательно ушла из долин, а горные вершины оказались в наиболее разреженном слое атмосферы, из-за своей малой плотности располагающемся выше остальных воздушных масс, этот снег, прежде таявший, лег навечно, а лед, в свою очередь вторгаясь в края, покинутые отступавшей водой, победоносно стал спускаться с гор в долины, угрожая полностью поглотить в свою очередь и их.

Впрочем, в этих местах, как и всюду, народные предания, в которых отсутствие знания восполняется удивительной изобретательностью, находятся в полном согласии с научными исследованиями. Стоит только послушать крестьянина из окрестностей перевала Фурка, и он расскажет вам, что по этой горе обычно пролегал путь Вечного Жида, когда тот направлялся из Италии во Францию; вот только, когда он прошел по ней в первый раз, скажут вам, она вся была покрыта нивами, во второй раз он нашел ее поросшей елями, а в третий раз увидел ее под снежным покровом.

Когда я не торопясь налюбовался этим бескрайним пейзажем, мы спустились в Шамони; однако примерно на полпути обнаружилось, что я потерял свои часы. Я выразил желание вернуться обратно, но проводник заявил, что он сам займется поисками, ибо в долине Шамони ничто никогда не пропадает. Я расположился на плато, откуда вид был почти таким же красивым, как с Флежерского креста, и принялся терпеливо дожидаться возвращения своего спутника: полчаса спустя я увидел, как он, радостный и торжествующий, вышел из ельника, по которому мы недавно проходили. Он нашел часы и издалека показывал их мне, держа в руке за конец цепочки и размахивая ими в воздухе: несомненно, он был доволен гораздо больше, чем я сам. Я предложил ему вознаграждение, но он ответил отказом. Это происшествие задержало нас минут на сорок, и мы вернулись в деревню лишь к четырем часам. Подходя к гостинице, я заметил на скамейке, стоявшей около ее дверей, старика лет семидесяти; по знаку, поданному ему гостиничным слугой, с которым он беседовал, старик поднялся и пошел мне навстречу. Я угадал в нем своего гостя и направился прямо к нему, приветственно протягивая ему руку.

Я не ошибся: это был Жак Бальма, тот отважный проводник, который среди тысячи подстерегавших егоопасностей первым поднялся на самую высокую вершину Монблана, проложив дорогу Соссюру: отвага опередила науку.

Я поблагодарил его за честь, которую он мне оказал, приняв мое приглашение. Славный старик решил, что я смеюсь над ним: ему не приходило в голову, что в моих глазах он личность столь же выдающаяся, как Колумб, открывший неведомый мир, или Васко, нашедший мир потерянный.

Я пригласил своего гида отужинать вместе со старейшиной местных проводников; он принял мое приглашение с той же простотой, с какой ранее отказался от денег. Мы сели за стол, и я сделал заказ: мои гости, казалось, были довольны.

За десертом я заговорил о подвигах Бальма. Старик, которого монмельянское вино сделало веселым и разговорчивым, похоже, с удовольствием готов был мне о них рассказать. Впрочем, прозвище Монблан, с которым он не расставался, доказывало, что он гордился теми воспоминаниями, какие мне хотелось от него услышать.

И потому он не заставил себя упрашивать, когда я предложил ему рассказать мне во всех подробностях о его опасном предприятии. Он лишь протянул мне свой стакан, который я наполнил, так же как и стакан своего проводника.

— С вашего позволения, сударь, — сказал Бальма, привстав со стула.

— Ну, разумеется. За ваше здоровье, Бальма!

Мы чокнулись.

— Черт возьми! — сказал он, вновь усаживаясь. — Вы отличный малый.

Затем он опорожнил свой стакан, прищелкнул языком, прищурил глаза и откинулся на спинку стула, пытаясь собраться с мыслями, но вряд ли последний выпитый им стакан способствовал их большей ясности.

Мой проводник, устроившись поудобнее, также приготовился слушать рассказ, который он, вероятно, слышал уже не один раз. Его приготовления были весьма просты, но, тем не менее, обеспечивали ему полный комфорт: он всего лишь развернул свой стул и сам сел в пол-оборота, так что ноги его оказались возле огня, локоть лежал на столе, левая рука поддерживала голову, а правой он держал стакан.

Я же взял в руки дневник и карандаш и приготовился записывать.

И вот теперь я предлагаю вниманию читателей подлинный рассказ Бальма, переданный мною без всяких прикрас.

— Гм! Было это, скажу точно, в тысяча семьсот восемьдесят шестом году; мне тогда исполнилось двадцать пять лет, так что, если хорошенько посчитать, сейчас, когда вы меня видите, мне уже стукнуло семьдесят два.

В ту пору я был крепкий парень… В ходьбе неутомим и чертовски смел! Я готов был три дня подряд идти, не съев за все это время и крошки хлеба. Однажды именно так и случилось, когда я заблудился на горе Ле-Бюэ. Мне пришлось довольствоваться лишь несколькими пригоршнями снега — и не более того. Время от времени я говорил себе, искоса поглядывая в сторону Монблана:

«Эй, шутник! Что бы там ни говорили, однажды я все же заберусь на тебя».

Эта мысль вертелась у меня в голове и днем, и ночью. Днем я поднимался на Ле-Бреван, откуда Монблан виден так же хорошо, как я сейчас вижу вас, и часами оставался там, отыскивая дорогу.

«Ба! — говорил я себе. — Я сам проложу путь, если его не существует, но мне необходимо туда подняться».

Ночью же все было иначе: стоило закрыть глаза, как мне казалось, будто я уже в пути. Вначале подъем был таким легким, словно под ногами у меня была проезжая дорога, и я говорил себе:

«Черт возьми! А я ведь был глуп, думая, что подняться на Монблан так уж трудно».

Затем, мало-помалу, дорога сужалась, но это все еще была вполне приличная тропа, наподобие той, что ведет к Флежерскому кресту, и я продолжал идти вперед. Наконец, я добирался до незнакомых мест, где тропинка исчезала напрочь. И что же! Земля приходила в движение, мои ноги погружались в нее по самые колени. Но я не обращал на это внимания и продолжал рваться вперед. До чего мы глупы в своих снах!.. И в конце концов мне все же удавалось выбраться; однако подъем становился таким крутым, что я был вынужден карабкаться на четвереньках: теперь дело принимало совсем иной оборот! Каждый последующий шаг давался мне все труднее. Я ставил ногу на выступы скалы и чувствовал, как они шатаются подо мной, словно зубы, которые должны вот-вот выпасть; пот катился по мне градом; я задыхался. Это был настоящий кошмар! Но ничто не могло меня остановить: я упорно шел вперед, подобно ящерице, ползущей вдоль стены; я видел, как земля ускользает у меня из-под ног, но мне все было безразлично: мой взгляд был устремлен только вверх, и я страстно хотел дойти до цели, но вот мои ноги!.. Я, никогда не жаловавшийся на крепость своих коленей, не мог их больше согнуть. Я сдирал ногти о камни, я чувствовал, что вот-вот упаду, и говорил себе:

«Жак Бальма, дружище, если ты ухватишься за эту маленькую веточку у себя над головой, все у тебя будет в порядке».

Проклятая ветка: я касался ее кончиками пальцев, я скреб ногами, словно трубочист в дымоходе! А! Вот она, эта ветка! А! Я уже ухватился за нее! Ну же!.. Ах, эта ночь, я никогда ее не забуду: жена разбудила меня крепким ударом кулака!.. Вы только представьте себе: я вцепился ей в ухо и тянул за него, словно это был кусок каучука. О! На этот раз я сказал себе:

«Жак Бальма, ты должен сам все разузнать».

Я вскочил с кровати и принялся натягивать на ноги гетры.

«Куда ты идешь?» — спросила меня жена.

«Искать горный хрусталь», — вот каков был мой ответ.

Мне не хотелось рассказывать ей о своем намерении.

«Не волнуйся, — прибавил я, — если ты не дождешься меня этим вечером. Если я не вернусь в девять часов, значит, мне пришлось заночевать в горах».

Я взял крепкую палку с прочным железным наконечником, которая и по длине, и по толщине в два раза превосходила обыкновенный альпеншток, наполнил фляжку водкой, положил в карман кусок хлеба и отправился в путь.

Как-то раз я уже пытался подняться на Монблан со стороны Ледяного моря, однако мне преградила путь гора Моди. Тогда я повернул к пику Гуте, но, чтобы оттуда попасть на вершину Дом-дю-Гуте, нужно пройти по острому гребню длиной в четверть льё и шириной в один-два фута, а внизу — пропасть глубиной в тысячу восемьсот футов. Нет уж, увольте!

На этот раз я решил пойти другим путем и выбрал для подъема гору Л а-Кот; спустя три часа я добрался до ледника Боссон и пересек его, что оказалось не самым трудным делом. Через четыре часа я поднялся на Ле-Гран-Мюле: тут все было посложнее. Я вполне заслужил завтрак, а потому перекусил и промочил горло. Пока все шло неплохо.

В то время, к которому относится мой рассказ, на Ле-Гран-Мюле еще не была устроена та площадка, какая имеется там в наши дни, и, ручаюсь вам, находиться там было не очень приятно; к тому же меня мучил вопрос, найду ли я выше подходящее место для ночлега. Напрасно я рыскал взглядом по сторонам: нигде не было ничего подходящего. Наконец, положившись на волю Господа, я вновь пустился в путь!

Спустя два с половиной часа я нашел славное местечко, ровное и сухое; с утеса сдуло снег, и образовалось чистое пространство в шесть или семь футов — это было все, что мне требовалось, но не для того, чтобы уснуть, а чтобы дождаться рассвета не закоченев в снегу. Было семь часов вечера: я снова перекусил, выпил еще глоток водки и расположился на площадке утеса, где мне предстояло провести ночь; это не заняло много времени, ибо мои приготовления к ночлегу были весьма просты.

В девять часов я заметил сумрачную тень, которая поднималась из долины, словно густые клубы дыма, и медленно ползла в мою сторону. В половине десятого она добралась до меня и окутала со всех сторон; однако я еще видел у себя над головой последние лучи заходящего солнца, не желавшие покидать вершину Монблана. Я провожал их взглядом до самой последней минуты. Наконец они исчезли, и наступила ночь. Я лежал, повернувшись головой в сторону Шамони; слева от меня бескрайнее снежное поле поднималось к вершине Дом-дю-Гуте[30], а справа, на расстоянии вытянутой руки, зияла отвесная пропасть глубиной в восемьсот футов. Я не мог позволить себе заснуть, так как боялся, что во сне могу скатиться вниз, и, усевшись на свой заплечный мешок, принялся топать ногами и бить себя руками по плечам и бокам, стараясь согреться. Вскоре в обрамлении туч взошла бледная луна, которая в одиннадцать часов полностью спряталась за ними. И тут же я увидел, как с пика Гуте спускается мерзкий туман, который, едва добравшись до моей площадки, тут же принялся плеваться мне в лицо снегом. Тогда я закутал голову в платок и сказал ему:

«Ладно, давай, давай!»

Каждую минуту до меня доносился грохот снежных обвалов, напоминавший раскаты грома. Ледники трещали, и при каждом их треске я чувствовал, как гора вздрагивает подо мной. Я не испытывал ни голода, ни жажды, у меня только как-то странно болела голова: боль зарождалась где-то около макушки и спускалась до самых бровей. Туман все еще не отступал. От моего дыхания платок покрылся ледяной коркой, одежда намокла от снега; вскоре мне стало казаться, что я совершенно голый. Я принялся двигаться в два раза быстрее и начал петь, чтобы отогнать от себя рой глупых мыслей, которые лезли мне в голову. Но мой голос терялся среди этого снежного пространства, ни одно эхо не отвечало мне — кругом простиралась мертвая ледяная пустыня; мой собственный голос производил на меня странное впечатление. Я замолчал: мне стало страшно.

В два часа небо на востоке посветлело. Я почувствовал, как с первыми лучами солнца ко мне возвращается моя отвага. Солнце вставало, борясь с тучами, закрывавшими Монблан; я не переставал надеяться, что оно прогонит их прочь, но к четырем часам тучи сгустились, солнечный свет потускнел, и я понял, что в этот раз мне не удастся продолжить восхождение. Тогда я, чтобы не считать день окончательно потерянным, принялся изучать окрестности и до самой темноты обследовал ледники, отыскивая в них самые удобные проходы. Поскольку уже смеркалось, а следом за сумерками надвигался туман, я спустился на уступ Птичий клюв, и там меня застала темнота. Но эту ночь я провел лучше предыдущей, так как подо мною не было льда и я смог немного поспать. Я проснулся совершенно окоченевшим от холода и, едва стало светать, продолжил спуск в долину, ведь я обещал жене, что вернусь не позднее чем через три дня. Моя одежда оттаяла лишь к тому времени, когда я добрался до деревни Л а-Кот.

Я не прошел и ста шагов, выйдя за околицу деревни, как встретил Франсуа Паккара, Жозефа Каррье и Жана Мишеля Турнье — все трое были проводниками; на них была походная одежда, и они несли с собой заплечные мешки и посохи. Я поинтересовался, куда они направляются; они ответили, что идут на поиски козлят, присматривать за которыми было поручено крестьянским детям. Поскольку эти животные стоили не более сорока су каждое, я по ответу встреченных мною односельчан догадался, что они что-то скрывают от меня, и в голову мне пришло, что они собираются совершить тот подъем, который мне пришлось прервать, тем более что господин де Сос-сюр обещал вознаграждение тому, кто первым достигнет вершины Монблана. Один или два вопроса, заданных мне Паккаром по поводу того, где лучше всего заночевать на Птичьем клюве, утвердили меня в этой догадке. Я ответил ему, что там все завалено снегом и такая стоянка представляется мне невозможной. Я обратил внимание на то, что после моих слов все трое обменялись условными знаками, но сделал вид, что ничего не заметил. Они отошли в сторону, о чем-то переговорили и в конце концов предложили мне подняться на вершину вместе с ними; я согласился; однако я обещал жене вернуться и не хотел нарушать данное ей слово. Я зашел домой и предупредил жену, чтобы она не волновалась, а также переодел чулки и гетры и взял кое-какие съестные припасы. В одиннадцать часов вечера, так и не отдохнув, я вновь отправился в путь и через час догнал моих товарищей на Птичьем клюве, в четырех льё ниже того места, где я переночевал накануне; они спали как сурки; я их разбудил: они мгновенно вскочили на ноги, и мы все вчетвером продолжили подъем. В течение дня мы пересекли ледник Таконне и поднялись до Ле-Гран-Мюле, где за день до этого я провел столь памятную ночь; затем, взяв вправо, мы к трем часам подошли к вершине Дом-дю-Гуте. Один из нас — это был Паккар — начал задыхаться уже чуть ниже Ле-Гран-Мюле, и мы оставили его там, устроив ему ложе из одежды другого нашего товарища.

Добравшись до Дом-дю-Гуте, мы заметили на пике Гуте какое-то темное пятно: оно двигалось, но мы не смогли разглядеть, что это было. Было непонятно, серна это или человек. Тогда мы крикнули, и нам ответили; с минуту мы хранили молчание, желая расслышать второй отклик, а затем до нас донеслись следующие слова:

«Эй, друзья! Подождите, мы хотим пойти вместе с вами».

Мы и в самом деле остановились и стали ждать, а пока мы стояли, к нам присоединился Паккар, к которому вернулись силы. Полчаса спустя нас догнали кричавшие: это были Пьер Бальма и Мари Кутте, которые поспорили с остальными, что первыми дойдут до вершины Дом-дю-

Гуте, и теперь их пари было проиграно. Воспользовавшись остановкой, я отважился отправиться тем временем на разведку и прошел примерно четверть льё вдоль гребня, соединявшего Дом-дю-Гуте с вершиной Монблана: такая дорога была под стать канатоходцу, но мне было все равно — я подумал, что смогу пройти по ней до самого конца, если только остроконечный пик Руж не преградит мне путь. Поскольку дальше дороги не было, я вернулся на то место, где оставил своих товарищей, но там лежал только мой мешок; отчаявшись покорить Монблан, мои спутники ушли, говоря:

«Бальма — проворный малый, он нас догонит».

Итак, я остался один и какое-то время разрывался между желанием вернуться в деревню вместе со всеми и стремлением в одиночку подняться на Монблан. Их уход неприятно задел меня, а потом что-то подсказывало мне, что на этот раз мне улыбнется удача. И потому я принял решение идти дальше; взвалив на спину мешок, я тронулся в путь: было четыре часа пополудни.

Я пересек Большое плато и подошел к леднику Бренвй, откуда были видны Курмайёр и долина Аосты в Пьемонте. Вершина Монблана была окутана туманом, и я не предпринял попытки подняться на нее, но не потому, что боялся сбиться с дороги: просто я был уверен, что остальные не поверят, что мне удалось дойти до вершины, если не увидят меня там своими глазами. Остаток дня я провел в поисках укрытия; но спустя час, так и не найдя ничего подходящего, я решил вернуться домой, настолько, понятное дело, было сильно во мне воспоминание о предыдущей ночи. И я повернул обратно, но, дойдя до Большого плато, перестал различать что-либо: блеск снега совершенно ослепил меня, ведь тогда я еще не умел защищать зрение с помощью зеленой вуали, как стал это делать позже; от яркого слепящего света перед глазами у меня стояли большие кровавые круги. Я сел, чтобы прийти в себя, закрыл глаза и опустил голову на руки. Полчаса спустя слепота отступила, но за это время стемнело, и нельзя было терять ни минуты. Я встал и поспешно пошел дальше.

Не успев сделать и двухсот шагов, я нащупал палкой, что под ногами у меня больше не было льда: я стоял на краю глубокой расселины… Ты ведь знаешь, Пьер Пайо (так звали моего проводника), ту большую расселину, в которой погибли трое и откуда вытащили Мари Кутте.

— Что это еще за история? — вмешался я.

— Я расскажу ее вам завтра, — ответил мне Пайо. — Продолжай свой рассказ, старик, — сказал он, обращаясь к Бальма, — мы слушаем тебя.

Бальма возобновил свое повествование.

— Так вот! Я сказал ей: «Я тебя знаю». И правда, мы переправлялись через нее утром по ледяному мосту, покрытому слоем снега. Я стал его искать, но темнота сгущалась с каждой минутой, мои глаза уставали все сильнее, и мне никак не удавалось найти этот мост. У меня снова стала кружиться голова, мне не хотелось ни пить, ни есть, и от страшной тошноты начались рези в животе. Тем не менее я вынужден был решиться заночевать около расселины, дожидаясь рассвета. Положив мешок на землю, я достал платок, закрыл им лицо и приготовился, насколько это было в моих силах, пережить эту ночь, так похожую на предыдущую. Но поскольку в этот раз я поднялся примерно на две тысячи футов выше, чем накануне, мороз здесь был гораздо сильнее; от сыпавшейся с неба мелкой колючей снежной крупы я весь заледенел; у меня появилось ощущение невыносимой тяжести и непреодолимое желание уснуть; на ум стали приходить печальные мысли о смерти; однако я прекрасно знал, что эти печальные мысли и тяга ко сну были плохим признаком, и если на свою беду я закрыл бы глаза, то уже никогда не открыл бы их снова. С того места, где я находился, в десяти тысячах футах подо мною, были видны огни Шамони, где в тепле и покое сидели у своих очагов или лежали в своих кроватях мои товарищи. И я сказал себе:

«Возможно, среди них не найдется ни одного, кто думал бы сейчас о тебе, а если и отыщется кто-то, кто вспомнит в эту минуту о Бальма, то он наверняка скажет, помешивая кочергой горящие угли в очаге, либо натягивая одеяло до самых ушей: „Сейчас этот полоумный Бальма, вероятно, развлекается, приплясывая от холода. Что ж, смелее, Бальма!“»

Но не смелости мне недоставало, а силы! Человек сделан не из железа, и я прекрасно понимал, что мое дело плохо: в короткие промежутки тишины, ежеминутно прерываемые сходом лавин и треском ледников, я слышал, как в Курмайёре лает собака, хотя от меня до этой деревни было около полутора льё. Это был единственный звук, долетавший до меня оттуда, где находилось человеческое жилье, и он хоть как-то меня развлекал. К полуночи проклятая собака умолкла и вокруг воцарилась гнетущая тишина, какая бывает на кладбище. Ведь нет смысла упоминать о звуках, которые исходят от лавин и ледников; эти звуки — жалобные стоны гор, и, вместо того чтобы успокоить человека, они лишь страшат его.

В два часа ночи на горизонте показалась белая полоса, подобная той, о какой я вам рассказывал раньше. Как и в первый раз, она предвещала восход солнца, но, как и в первый раз, Монблан надел свой парик: он всегда делает так, когда у него плохое настроение, и тогда с ним лучше не иметь дела. Мне был известен его характер, и потому, вняв этому предупреждению, я стал спускаться в долину, опечаленный, но не обескураженный двумя своими неудачными попытками, ибо теперь у меня была твердая уверенность, что в третий раз мне посчастливится больше. Когда пять часов спустя я вернулся в деревню, было уже восемь часов утра. Дома у меня все было в порядке. Жена накрыла мне на стол, но мне хотелось не столько есть, сколько спать; она собралась постелить мне в комнате, но я боялся, что мухи не дадут мне там уснуть, и ушел в сарай, лег там на сено и сутки проспал мертвым сном.

Прошло три недели, а погода так и не изменилась к лучшему, однако за это время ничуть не уменьшилось и мое страстное желание совершить третью попытку взойти на вершину Монблана. Доктор Паккар, родственник того проводника, о котором я упоминал, в этот раз пожелал составить мне компанию, и мы договорились, что в первый же погожий день отправимся в путь. Наконец, восьмого августа тысяча семьсот восемьдесят шестого года я счел, что установилась погода, благоприятная для нашего рискованного предприятия. Я нашел Паккара и сказал ему:

«Ну, так что, доктор, ваше решение не изменилось? Вас не пугают холод, снег, пропасти? Будьте откровенны со мной и отвечайте, как подобает мужчине».

«С тобой, Бальма, я не боюсь ничего», — ответил Паккар.

«Ну что ж, — продолжил я, — настал час вскарабкаться на этот пригорок».

Доктор ответил, что он вполне готов к восхождению, но, когда ему пришло время закрыть дверь, мужество, полагаю, несколько изменило ему, ибо он никак не решался вытащить ключ из замочной скважины; он запер замок на еще один оборот ключа, а потом принялся поворачивать ключ то в одну, то в другую сторону.

«Послушай, Бальма, — вновь заговорил он, — думаю, хуже не будет, если мы возьмем с собой еще двух проводников».

«Этого не будет, — ответил я. — Либо вы подниметесь со мной одним, либо пойдете туда с другими проводниками, но без меня. Я хочу быть первым, а не вторым».

Он задумался на мгновение, вытащил ключ, положил его в карман и машинально пошел за мной, низко опустив голову. Спустя некоторое время, стараясь казаться спокойным, он сказал мне:

«Ну что ж, Бальма, я полагаюсь на тебя».

«Итак, в путь, и будь, что будет!»

После этих моих слов он принялся напевать, правда, несколько фальшиво. Предстоящий подъем явно не давал покоя доктору.

Тогда я взял его за руку.

«Но это еще не все, — сказал я ему, — никто не должен знать о наших планах, кроме наших жен».

И все же нам пришлось рассказать о нашем намерении третьему лицу: это была торговка, у которой мы были вынуждены купить сироп, чтобы развести его водой, ибо вино или водка были слишком крепкими напитками для подобного похода. Поняв, что она кое о чем догадалась, мы сообщили ей обо всем, наказав следующим утром в девять часов смотреть в направлении вершины Дом-дю-Гуте: именно в этот час, если ничто не нарушит наших расчетов, мы должны были быть там.

Завершив все приготовления и простившись с женами, мы около пяти часов пополудни отправились в путь, и, чтобы никто не догадался о наших намерениях, один из нас пошел по левому берегу Арва, а другой — по правому; возле деревни Л а-Кот мы вновь соединились. Тем же вечером мы добрались до вершины горы Л а-Кот и заночевали там: с одной стороны от нас был ледник Боссон, с другой — ледник Таконне. Предусмотрительно прихватив с собой одеяло, я укутал им, словно малого ребенка, доктора, и, благодаря этой предосторожности, он довольно сносно провел ночь; я же проспал без просыпу примерно до половины второго. В два часа ночи на горизонте показалась светлая полоса, и вскоре встало солнце — ясное, ярко сверкающее, не затянутое ни облаками, ни туманом и, наконец-то, обещавшее нам славный денек; я разбудил доктора, и мы тронулись в путь.

Спустя четверть часа мы вступили на ледник Таконне; первые шаги доктора по этому ледяному морю, среди огромных трещин, глубину которых невозможно измерить взглядом, по ледяным мостам, которые трещат под вами и грозят рухнуть в пропасть, увлекая вас за собой, были довольно-таки робкими и неуверенными; но мало-помалу, видя, что я успешно продвигаюсь вперед, он успокоился, и мы благополучно миновали ледник. Сразу же после этого мы стали подниматься на Ле-Гран-Мюле, и вскоре эти скалы остались у нас за спиной. Я показал доктору место, где мне пришлось заночевать в первый раз. На лице у него появилась весьма красноречивая гримаса, минут десять он шел молча, а затем, внезапно остановившись, спросил меня:

«Бальма, как ты думаешь: нам удастся сегодня добраться до вершины Монблана?»

Я прекрасно понял, в чем тут дело, и, смеясь, успокоил его, но не стал давать ему никаких обещаний. Мы поднимались так еще около двух часов; после того как плато осталось позади, поднялся ветер, с каждым мгновением становившийся все сильнее, и, когда мы достигли выступа утеса Ле-Пти-Мюле, резкий порыв ветра сорвал шляпу с головы доктора. Услышав, что он выругался, я обернулся и увидел, как его фетровая шляпа поспешно удирает от хозяина в сторону Курмайёра. Доктор провожал ее глазами, протянув вслед за ней руки.

«О! Вам придется навсегда распрощаться с ней, доктор, — сказал я ему, — мы никогда больше ее не увидим. Она направляется прямиком в Пьемонт. Счастливого ей пути!»

Похоже, ветру понравилось забавляться, и, едва я закрыл рот, он с такой яростью набросился на нас, что нам пришлось ничком лечь на землю, чтобы не улететь вслед за шляпой; минут десять мы не могли подняться; ветер ударял в гору и со свистом проносился над нашими головами, унося с собой снежные вихри величиною с дом. Доктор впал в отчаяние. Я же все это время думал лишь о торговке, которая в этот час должна была смотреть на вершину Дом-дю-Гуте; поэтому при первой же передышке, которую предоставил нам этот ледяной, пронизывающий до костей ветер, я встал на ноги, но доктор соглашался идти дальше лишь на четвереньках. Так мы добрались до места, откуда была видна деревня; там я достал свою подзорную трубу и в двенадцати тысячах футов под нами, в долине, разглядел нашу кумушку, вокруг которой собралось еще человек пятьдесят: они вырывали друг у друга подзорные трубы, стараясь увидеть нас. Чувство собственного достоинства заставило доктора подняться на ноги, и в тот самый миг, когда он выпрямился, мы заметили, что нас узнали: доктора по его длинному рединготу, а меня — по моему обычному наряду; люди в долине приветствовали нас, размахивая шляпами. Я ответил им тем же. Что же касается шляпы доктора, то она взяла у своего хозяина окончательный расчет.

Однако на то, чтобы встать на ноги, у Паккара ушли последние силы, и ни поддержка собравшихся зрителей, ни мои подбадривания не могли заставить его продолжать восхождение. Исчерпав все свое красноречие и видя, что время уходит напрасно, я велел доктору как можно лучше сохранять тепло и двигаться, чтобы не замерзнуть; он слушал меня, не понимая, что я ему говорю, и механически отвечал: «Да! Да!» с единственной целью избавиться от меня. Мне было ясно, как сильно он должен был страдать от холода, ведь я сам совершенно закоченел. Оставив ему фляжку, я отправился дальше один, пообещав забрать его на обратном пути.

«Да! Да!» — отвечал он мне.

Я снова напомнил ему, что не стоит сидеть на одном месте, и отправился в путь. Не пройдя и тридцати шагов, я обернулся и увидел, что он, вместо того чтобы бегать и пританцовывать, уселся спиной к ветру, что уже, впрочем, было предусмотрительно с его стороны.

Дальнейший путь не представлял особой трудности, но, по мере того как я поднимался все выше, дышать становилось все труднее. Через каждые десять шагов я был вынужден останавливаться, словно чахоточный. Мне казалось, что у меня больше нет легких и что моя грудь совершенно пуста; тогда я сложил свой платок треугольником, повязал его вокруг рта и стал дышать через него, что принесло мне небольшое облегчение. Однако я замерзал все сильнее, и у меня ушел час на то, чтобы пройти какие-то четверть льё; я шел, низко опустив голову, но, внезапно осознав, что нахожусь на незнакомом мне пике, поднял глаза и увидел, что стою, наконец-то, на вершине Монблана.

Я с беспокойством осмотрел окрестности, опасаясь, что это ошибка и мой взгляд вот-вот наткнется на какой-нибудь новый пик, какую-нибудь новую вершину, а у меня уже нет больше сил, чтобы преодолеть их: мне казалось, что суставы ног у меня сохраняют крепость только благодаря тому, что их удерживают мои штаны. Но нет, нет! Я стоял у конечной цели моего похода. Я поднялся туда, где никто еще не был, даже орлы и серны; я дошел туда в одиночку, без чужой помощи, рассчитывая лишь на свою силу и свою волю; все вокруг, казалось, принадлежало лишь мне одному; я был королем Монблана, я был статуей, стоявшей на этом гигантском пьедестале…

И тогда, повернувшись в сторону Шамони, я принялся размахивать шляпой, надев ее на конец посоха, и в подзорную трубу увидел, что внизу отвечают на мои сигналы. Мои подданные из долины заметили меня. Вся деревня собралась на площади.

Когда мое радостное возбуждение слегка утихло, я вспомнил о бедном докторе. Я спустился к нему так быстро, как только мог, окликая его по имени и приходя в ужас от того, что ничего не слышу в ответ; четверть часа спустя я заметил издали его фигуру: он сидел круглый, точно шар, и оставался совершенно недвижен, несмотря на мои призывы, несомненно достигавшие его ушей. Когда я подошел к нему, он сидел скрючившись, словно кошка, свернувшаяся клубком. Я похлопал его по плечу, и он машинально поднял голову. Я сообщил ему, что мне удалось взойти на вершину Монблана, но, похоже, это известие нисколько его не заинтересовало, потому что в ответ на мои слова он лишь спросил, где ему можно лечь и уснуть. Тогда я заявил ему, что он пришел сюда, чтобы подняться на самую вершину горы, и он туда поднимется. Я встряхнул его, взял под руки и заставил сделать несколько шагов; но он совсем ничего не соображал, и ему явно было безразлично, в какую сторону идти: спускаться или подниматься. Однако те движения, какие я заставил его проделать, несколько восстановили у него кровообращение, и он спросил, нет ли, случайно, у меня в кармане другой пары рукавиц, наподобие тех, что были у меня на руках; сшитые мною специально для такого похода, они были из заячьего меха и пальцы в них не разделялись между собой. В том положении, в каком мне пришлось находиться тогда самому, я, вероятно, не дал бы их обе даже родному брату, и я отдал ему одну.

Чуть позже шести часов мы стояли на вершине Монблана, и, несмотря на то что ярко светило солнце, небо казалось нам темно-синим, и мы видели, как на нем сверкало несколько звезд. Когда же мы опустили глаза вниз, перед нами предстали лишь ледники, снежные поля, скалы, голые утесы и остроконечные пики. Гигантская горная цепь, протянувшаяся через Дофине и доходящая до Тироля, выставила перед нами, словно напоказ, свои четыреста ледников, ослепительно сверкающих в лучах солнца. Нам казалось, что для растительности на земле уже нет места. Женевское и Нёвшательское озера выглядели едва различимыми голубыми точками. Слева от нас простиралась горная Швейцария, вся в барашках облаков, а за нею расстилалась Швейцария зеленых лугов и равнин, похожая на дорогой зеленый ковер; справа были видны весь Пьемонт и Ломбардия вплоть до самой Генуи; прямо перед нами лежала Италия. Паккар ничего не видел, он мог лишь с моих слов представить себе эту картину; я же больше не испытывал ни недомогания, ни усталости; я даже почти не ощущал, что мне трудно дышать, а ведь всего час назад именно это обстоятельство едва не вынудило меня отказаться от моего начинания. Мы простояли так тридцать три минуты.

Было семь часов вечера; через два с половиной часа должна была наступить темнота, и нам следовало трогаться в обратный путь. Подхватив Паккара под руку, я вновь помахал шляпой, подавая прощальный знак собравшимся в долине, и мы начали спуск. Мы не могли придерживаться своих следов, так как их не осталось на обледенелой поверхности: ветер был таким холодным, что верхний слой снега даже не таял; нам удалось обнаружить на льду лишь небольшие углубления, оставленные заостренными железными наконечниками наших альпенштоков. Паккар вел себя, как безвольный, совершенно выбившийся из сил ребенок; я направлял его там, где дорога была более или менее сносной, и нес, когда она становилась едва проходимой. Ночная тьма сгустилась, когда мы преодолевали расселину; внизу Большого плато темнота накрыла нас окончательно; каждую минуту Паккар останавливался, отказываясь идти дальше, и каждую минуту я вынуждал его возобновлять движение, но вынуждал не убеждениями, поскольку он их не воспринимал, а силой. В одиннадцать часов мы покинули, наконец, область ледников и ступили на твердую землю; прошел уже час, как мы перестали различать последние отблески уходящего солнца; лишь тогда я позволил Паккару остановиться и уже было собрался вновь закутать его в одеяло, как вдруг заметил, что он перестал помогать себе руками. Я обратил на это его внимание, и он ответил, что такое вполне возможно, так как он их больше не чувствует. Я снял с него перчатки и увидел, что его руки побелели и выглядели неживыми; у меня тоже была отморожена одна рука — та, на какую я надел вместо собственной рукавицы его тонкую кожаную перчатку; я заметил ему, что на двоих у нас приходится три отмороженные руки, но ему это было глубоко безразлично: он испытывал одно желание — лечь и заснуть; мне же он посоветовал растереть отмороженную кисть снегом, благо за лекарством не нужно было ходить далеко. Я начал это лечение с доктора, а уже потом занялся и собой. Вскоре кровь вновь стала поступать в отмороженные конечности, а вместе с ней вернулось и тепло, но это сопровождалось такой острой болью, будто в каждую вену нам воткнули по иголке. Я завернул своего беспомощного подопечного в одеяло и положил его под навесом скалы; после этого мы с ним перекусили, выпили по глоточку, а затем, прижавшись друг к другу как можно теснее, уснули.

На следующее утро, в шесть часов меня разбудил Паккар.

«Как странно, Бальма, — сказал он мне, — я слышу пение птиц, но не вижу света: вероятно, я не могу открыть глаза».

При этом, заметьте, он таращил их, словно филин. Я ответил ему, что он, без сомнения, ошибается и что его глаза должны отлично видеть. Тогда он попросил меня дать ему немного снега, с помощью водки растопил его в ладони и протер этой жидкостью веки. После этой операции он не стал видеть лучше, а вот глаза у него стало жечь еще сильнее.

«Что ж, похоже, я ослеп, Бальма!.. — воскликнул он и добавил: — Как же я спущусь теперь вниз?»

«Возьмитесь за лямку моего заплечного мешка и ступайте за мной, вот вам и решение вопроса».

Так мы спустились и дошли до деревни Л а-Кот.

Там, опасаясь, как бы моя жена не стала беспокоиться, я покинул доктора, и он отправился домой, нащупывая перед собой дорогу палкой; лишь вернувшись к себе, я увидел, что со мной стало.

Узнать меня было невозможно; глаза у меня покраснели, лицо почернело, а губы побелели; всякий раз, когда я смеялся или зевал, трещины на губах и щеках начинали кровоточить. А в довершение всего, я ничего не видел на ярком свету.

Четыре дня спустя я поехал в Женеву, чтобы сообщить господину де Соссюру, что мне удалось взобраться на Монблан; однако он уже знал об этом от англичан. Он тотчас прибыл в Шамони и попытался повторить вместе со мной это восхождение, но погода не позволила нам подняться выше горы Л а-Кот, и только на следующий год ему удалось осуществить этот смелый замысел.

— А доктор Паккар так и остался слепым? — спросил я.

— Ну да, как же, слепым! Он умер одиннадцать месяцев назад в возрасте семидесяти девяти лет и до самой смерти читал без очков. Вот только глаза у него всегда были чертовски красными.

— Это последствие вашего восхождения?

— О, нет, что вы!

— В чем же тогда причина?

— Старик закладывал за воротник…

Говоря это, Бальма опустошал уже третью бутылку.

XI ЛЕДЯНОЕ МОРЕ

Поскольку на следующий день нам предстояло пройти в оба конца не более шести или семи льё, я договорился с Пайо, что мы встретимся с ним завтра не ранее десяти часов утра; он появился, когда мы заканчивали завтракать; накануне, расставшись с нами, он какое-то время шел вместе с Бальма: тот, как выяснилось, пребывал в полном восторге от знакомства со мной и обещал вечером навестить меня.

На краю деревни Пайо отстал от нас, вступив в разговор с какой-то женщиной, попавшейся ему навстречу, а так как через сто шагов дорога разветвлялась, то мы, не зная, в какую сторону идти дальше, остановились; Пайо, заметив нашу растерянность, поспешно догнал нас и, извиняясь за свою задержку, сказал:

— Я разговаривал с Марией.

— А кто она такая, эта Мария?..

— Это единственная женщина на свете, побывавшая на вершине Монблана.

— Как! Эта женщина?

Я обернулся, желая лучше разглядеть ее.

— Да, вот эта бойкая особа; представьте себе, что в тысяча восемьсот одиннадцатом году жители Шамони сказали сами себе однажды утром:

«Черт возьми! Конечно, неплохо всякий раз водить иностранцев на вершину Монблана ради их удовольствия, но что, если мы хоть раз поднимемся туда, чтобы доставить удовольствие себе самим?»

Сказано — сделано: было условлено, что в следующее воскресенье, если погода будет благоприятной, все желающие участвовать в восхождении соберутся на площади. В назначенный час Жак Бальма, которого мы избрали своим командиром, нашел нас уже в сборе; всего нас было семеро, считая его самого. Наш отряд состоял из Виктора Терра, Мишеля Терра, Мари Фрассерана, Эдуара Бальма, Жака Бальма и меня. Мы уже собирались отправиться в путь, как вдруг с полнейшим удивлением увидели, что на площадь пришли две женщины, пожелавшие подняться на Монблан вместе с нами; одна из них, Эфро-зина Дюкрок, была кормящей матерью семимесячного младенца, и Бальма категорически отказался взять ее с нами; вторая, та, которую вы только что видели, тогда не была еще замужем, и звали ее Мария Паради. Жак Бальма подошел к ней, взял ее за руки и, глядя ей прямо в глаза, сказал:

«Так что, дитя мое, вы и в самом деле решились?»

«Да».

«Но нам не нужны плаксы, вы это понимаете?»

«Я буду смеяться всю дорогу».

«Так много я от вас не требую, ибо даже я, старый опытный волк, исходивший горы вдоль и поперек, не отважился бы дать такое обещание: я всего лишь прошу вас быть отважной и сохранять присутствие духа; если вы почувствуете, что силы покидают вас, скажите мне об этом, и ручаюсь, вы продолжите путь вместе с остальными, даже если мне придется нести вас на себе. Договорились?»

«По рукам», — ответила Мария, ударив его по ладони.

Как только соглашение было достигнуто, мы отправились в путь.

Вечером, как это было принято, наша группа остановилась на ночлег у Ле-Гран-Мюле; у девушек сон беспокойный, и если бы Марии вдруг что-то приснилось ночью, то она могла бы скатиться в расселину, о которой вам говорил Бальма; поэтому мы поместили Марию посередине, а сами легли с боков, укрыв ее теплой одеждой и одеялами, так что ночь она провела довольно сносно.

На следующий день, едва стало светать, мы уже были на ногах: все встряхнулись, согрели своим дыханием пальцы и тронулись в путь. Вскоре мы добрались до крутого склона и оказались возле своего рода стены высотой примерно в тысячу двести — тысячу пятьсот футов. Думаю, достаточно будет объяснить вам, как мы на него вскарабкались, чтобы вы убедились, что я нисколько не преувеличиваю, назвав этот склон стеной. Жак Бальма, поднимавшийся первым, не мог нагнуться настолько, чтобы подать руку тому, кто шел вторым; тогда он протянул ему ногу, а сам ухватился за свою палку, вбитую в лед, и держался за нее до тех пор, пока шедший следом, цепляясь за его ногу, не дотянулся до этой палки; Бальма тотчас взял у него из рук еще одну палку, забил ее выше, и они вновь повторили этот маневр; только на этот раз к ним присоединился третий из нас, цеплявшийся за ногу второго. По мере того как Бальма поднимался все выше, эта цепочка росла и росла, пока все мы не оказались на стене, прилепившись к ее ледяной поверхности, словно вереница муравьев к стене сада.

— А Мария, — не удержался я, — кому же она протягивала ногу?

— О! Мария поднималась последней, — пояснил Пайо. — Впрочем, никто из нас и не думал тогда ни о чем непристойном. У всех на уме было только одно: если первая палка сломается, то мы все рухнем вниз, и, чем выше мы забирались, тем наши опасения становились все сильнее, однако, в конце концов, все обошлось благополучно, и даже Мария справилась с подъемом; но наверху — то ли от усталости, то ли дал себя знать пережитой страх — она почувствовала, что ноги отказываются ей повиноваться;

тогда она, смеясь, подошла к Бальма и совсем тихо, так, чтобы остальные не слышали, сказала:

«Жак, идите медленнее, я задыхаюсь. Сделайте вид, будто это вы устали».

Бальма замедлил шаг; Мария воспользовалась этим и принялась есть пригоршнями снег; напрасно мы ей твердили, что это не принесет никакого облегчения и вредно для желудка, — ей казалось, что мы говорим чушь; однако минут через десять ее стало тошнить; заметив это, Бальма понял, что не время щадить ее самолюбие. Он подозвал еще одного нашего товарища, и они подхватили ее под руки, помогая ей идти. В эту минуту Виктор Терра сел на землю, заявив, что у него нет больше сил и что он отказывается идти дальше; тогда Бальма знаком велел мне взять Марию под руку, сменив его, и, подойдя к Терра, уже начинавшему засыпать, резко тряхнул его за плечо.

«Что вам надо?» — спросил Терра.

«Я хочу, чтобы ты шел дальше».

«А я хочу остаться здесь, я сам волен решать, что мне делать».

«А вот в этом ты ошибаешься».

«Сделайте милость, объясните, почему?»

«Да потому что нас ушло семеро, потому что все знают, что нас ушло семеро, и, когда мы появимся на Большом плато, где нас можно увидеть из Шамони, люди в деревне разглядят, что нас осталось всего шестеро; они решат, что с одним из нас случилось несчастье, а поскольку они не будут знать, с кем именно, то в отчаяние будут повергнуты все семь семей».

«Вы правы, папаша Бальма», — ответил Терра.

И он поднялся на ноги.

Эти двое отставших сумели догнать нас лишь на самой вершине Монблана; Мария почти совсем лишилась сил, однако наверху она немного пришла в себя и обвела глазами бескрайний горизонт, открывшийся перед нами; мы в шутку сказали, что даем ей в приданое столько земли, сколько она сможет охватить глазами. А Бальма добавил:

«А теперь, раз у нее есть приданое, надо ее выдать замуж. Ну и кто же тот храбрец, кто женится на ней здесь?»

Черт возьми! Среди нас не было хвастливых удальцов, так что никто не выставил свою кандидатуру, за исключением Мишеля Терра, и то он попросил полчаса на передышку.

Однако мы могли оставаться там не более десяти минут, поэтому его предложение было неприемлемо, так что, когда мы вдоволь насмотрелись на расстилающийся перед нами пейзаж, Бальма произнес:

«Ну, ребята, все это, конечно, прекрасно, но пора трогаться в обратный путь».

И правда, солнце быстро уходило с небосвода, и нам тоже надо было поспешить.

На следующий день, спустившись в Шамони, мы увидели, что все женщины деревни собрались на площади, поджидая Марию, чтобы из первых уст услышать все подробности о ее восхождении; но на все расспросы она отвечала лишь, что ей удалось увидеть столько нового и интересного, что рассказать обо всем просто не хватит времени, а если они все же горят желанием узнать, как оно там было, то могут сами подняться в горы; однако ни одна из них не согласилась это сделать.

С этого времени Мария стала героиней деревни Шамони, как Жак был ее героем; наравне с ним она возбуждала любопытство заезжих путешественников и наряду с ним носила прозвище Монблан. Каждый раз, когда какой-нибудь очередной приезжий совершал восхождение, она устраивалась на склоне немного выше деревни и выставляла там на столе приготовленную ею еду; и не было случая, чтобы путешественники, спустившись с Монблана, отказались отведать ее стряпню: со стаканом в руке хозяева и гости поднимали тосты за счастливое избавление от опасностей и за новые успешные восхождения.

— А несчастные случаи бывали во время подъемов? — спросил я.

— Хвала Создателю, — ответил мне Пайо, — Господь хранит путешественников: до сих пор погибали только проводники.

— В самом деле, Бальма вчера говорил о расселине, куда упал Кутте, но я так понял, что его оттуда вытащили.

— Да, его спасли, и, хотя он был на волосок от смерти, сейчас он так же здоров и невредим, как вы и я; но вот трое других остались погребенными под слоем снега толщиною в двести футов, и потому в ясные ночи видно, как над расселиной, где лежат ихтела, блуждают три огонька: то бродят их неприкаянные души. Ведь это не по-христиански — быть похороненным в ледяном гробу в снежном саване.

— А как же это произошло?

— Послушайте, сударь, — ответил мне Пайо, выказывая свое явное нежелание говорить о подробностях случившегося, — вы, вероятно, еще увидите Кутте, прежде чем покинете Шамони, и тогда он вам расскажет все сам; что касается меня, то я в тот раз не участвовал в восхождении.

Я понял, сколь глубокий и печальный след в его памяти оставила эта трагедия, и не осмелился более настаивать; впрочем, Пайо сам поспешил отвлечь меня от этой грустной темы, обратив мое внимание на небольшой источник, находившийся справа от дороги.

— Это источник Кайе, — сказал он мне.

Я внимательно осмотрел этот родник и, поскольку, на мой взгляд, в нем не было ничего необычного, опустил в него руку, предположив, что здесь выходят на поверхность термальные воды, — но вода оказалась холодной; тогда я попробовал ее на вкус, думая, что она должна содержать минеральные соли, — но это была самая обыкновенная вода.

— Ну и, — сказал я, распрямляясь, — чем же примечателен этот источник Кайе?

— Господин Флориан обессмертил его в своей повести «Клодина». Первая сцена повести происходит возле этого источника.

— А, черт возьми! И у него нет других достоинств?

— Нет, сударь, он больше ничем не примечателен, разве что находится на полпути от Шамони к Ледяному морю.

— На полпути?

— Именно так.

— Друг мой, хотите, я дам вам совет?

— Разумеется, сударь.

— Так вот, не забывайте во имя бессмертия вашего источника указывать, как вы только что это сделали, его второе достоинство наряду с первым, и тогда вы увидите, какое из них вызовет больший интерес у путешественников.

В самом деле, дорога, идущая по горе Ле-Монтанвер, была самой ужасной из всех, какие когда-либо встречались на моем пути, но особенно отвратительной она становилась к концу сезона, когда земля, вся изрытая копытами мулов и истоптанная ногами пешеходов, осыпалась в наиболее узких местах; ровной поверхности тогда уже не существовало — вместо нее была наклонная плоскость, и впечатление складывалось такое, что вы идете на высоте в две тысячи футов по сланцевой крыше: один неверный шаг, минутная рассеянность или потеря опоры, и вы рискуете скатиться к самым истоков Арверона, чье глухое ворчание доносится со дна пропасти, куда, словно указывая вам дорогу, летят камни, которые от простого прикосновения к ним утрачивают равновесие и затем катятся вниз, увлекаемые собственным весом.

И вот по такой премилой дороге вам приходится скорее карабкаться, чем подниматься в течение трех часов; затем вы замечаете среди деревьев какую-то лачугу: это приют для мулов; в двадцати шагах от нее, возвышаясь над Ледяным морем, стоит небольшой домик: это приют для путешественников; не будь у меня страха услышать обвинение в особом своем расположении к человеческому роду, я позволил бы себе добавить, что четвероногих здесь ждет гораздо лучший прием, чем двуногих, ведь в стойлах они находят отруби, солому, овес и сено, что для них равноценно обеду из четырех блюд, тогда как путникам не предлагают ничего, кроме молока, хлеба и вина, а это не равноценно даже скверному завтраку.

Впрочем, когда вы подниметесь на плато, первая ваша мысль будет не о еде: вам захочется единым взором охватить этот бескрайний, уходящий за горизонт пейзаж, окружающий вас с обеих сторон; измерить взглядом пики Шармо и Ле-Дрю, которые, словно горные громоотводы, устремляются к небесам; прямо перед вами раскинется Ледяное море, этот океан льда, застывший во время бури, с волнами причудливой формы, вздымающимися на высоту шестидесяти — восьмидесяти футов, и провалами, уходящими на глубину в четыреста — пятьсот футов; всего несколько мгновений созерцания — и вам уже начинает казаться, что вы не во Франции, не в Европе, а посреди Арктического океана, в широтах выше Гренландии или Новой Зеландии, в полярном море, где-то в Баффиновом заливе или недалеко от Берингова пролива.

Когда Пайо счел, что мы достаточно налюбовались издали картиной, расстилавшейся у наших ног, он рассудил, что настало время ступить на этот холст, и стал спускаться к Ледяному морю, находившемуся в шестидесяти футах под нами, по дороге еще более тесной, чем на горе Ле-Монтанвер: она была настолько узкой, что я на мгновение заколебался, не лучше ли было использовать мой альпеншток скорее как балансир, помогающий удерживать равновесие, чем как посох; что касается Пайо, то он шел по этой тропинке, словно по тракту, и даже ни разу не обернулся, чтобы удостовериться, следую ли я за ним.

— Скажите, мой храбрец, — окликнул я его минуту спустя, называя так, как не мог бы в этот момент назвать себя, — скажите, неужели здесь нет другой дороги?

— Послушайте, что это вы там уселись? — произнес он. — Что вы там делаете?

— Что я делаю?! Да говорю же вам, что у меня кружится голова, черт возьми! Неужели вы думаете, что я прирожденный акробат? Оказывается, вы еще и большой шутник; ну же, подойдите сюда, дайте мне руку: я не страдаю чрезмерным самолюбием.

Пайо тотчас вернулся и протянул мне конец своей палки; благодаря его помощи я благополучно спустился до огромного валуна, откуда оставалось пройти вниз еще около семи футов до некоего подобия песчаной кромки, окружавшей Ледяное море; добравшись туда, я издал протяжное «Уф!». Этот возглас, с одной стороны, был вызван необходимостью перевести дух, а с другой — выражал удовлетворение, испытываемое мною при мысли, что под ногами у меня вновь широкая и ровная поверхность; едва опасность миновала, мое самолюбие ожило, и я решил доказать Пайо, что если я и не умею карабкаться по горам, то все же отлично прыгаю, и с непринужденным видом, ни словом не обмолвившись о своем намерении, дабы в полной мере насладиться впечатлением, какое произведет моя ловкость, спрыгнул с валуна на песок.

Мы закричали одновременно: он, видя, как я погружаюсь в песок, а я, чувствуя, как меня засасывает; однако, к счастью, поскольку палка была у меня в руках, я развернул ее поперек (как-то раз, в подобных же обстоятельствах, охотясь на болотах, я поступил так со своим ружьем), и это инстинктивное движение спасло мне жизнь. Пайо успел протянуть мне свою палку, я ухватился за нее сначала одной рукой, потом другой, и он вытащил меня на валун, словно рыбу, попавшуюся на крючок.

Едва я встал на ноги, Пайо стал укорять меня:

— Да вы что, сошли с ума? Вы же прыгнули прямо в морену!

— А, дьявол вас забери! Идите к черту, вы и ваши жуткие края, где шагу нельзя ступить, не рискуя сломать себе шею или увязнуть в песке; разве мог я знать о существовании ваших морен?

— Ну что ж, в следующий раз вы будете знать, — спокойно ответил мне Пайо. — Вот только хочу вам сообщить, что если бы вы не догадались положить вашу палку поперек, то вас засосало бы под ледник, а оттуда, вероятно, вы вышли бы на поверхность лишь следующим летом, причем где-нибудь в верховьях Арверона. А теперь не желаете ли посмотреть на Сад?

— А что собой представляет этот Сад?

— Это небольшой кусок плодородной земли в форме треугольника, лежащий на северной оконечности ледника Талефр и образующий самую низкую точку вот тех высоких скал, называемых Красными… Видите их вон там?

— Да, очень хорошо вижу. А что там можно делать?

— Ничего.

— Зачем же тогда туда ходить?

— Чтобы иметь возможность сказать, что вы там были.

— Что ж, дружище, я не стану этого говорить, и покончим на этом.

— Но вы, по крайней мере, хоть прогуляетесь по Ледяному морю?

— О! Тут я весь к вашим услугам, ведь я умею кататься на коньках.

— Это не так уж важно; дайте мне вашу руку, а то вы опять совершите какой-нибудь неосторожный шаг…

— Я? Да вы меня совсем не знаете: я образумился и ручаюсь, что буду ступать за вами след в след.

Я сдержал обещание, данное моему проводнику, а точнее, самому себе; около четверти льё мы шли так — Пайо впереди, я за ним — по льду этого моря, гигантские размеры которого можно оценить, лишь очутившись среди его застывших волн, и страшные расселины в котором напоминают неведомые растения, тянущиеся из центра Земли к ее поверхности; не знаю, возможно, у меня чересчур впечатлительная и нервная натура, но, видя такие грандиозные проявления разрушительных сил природы, я испытываю, даже если мне наглядно объяснят, что никакой реальной опасности для меня не существует, своего рода физический ужас при мысли о том, насколько среди подобного величия мал и ничтожен человек; на лбу у меня выступил холодный пот, я побледнел, голос мой изменился; у меня было ощущение, что если мне не удастся избавиться от этой дурноты, покинув местность, вызывавшую ее, то дело, несомненно, кончится тем, что я потеряю сознание. При этом я не испытывал ни малейшего страха, ибо мне было известно, что нам не грозит никакая опасность, однако я не мог долее оставаться среди этих пропастей, разверстых у меня под ногами, среди этих ледяных валов, нависших над моей головой; и, взяв проводника за руку, я сказал ему:

— Пойдемте отсюда.

Пайо посмотрел на меня.

— В самом деле, вы очень бледны, — произнес он.

— Я не слишком хорошо себя чувствую.

— Что с вами?

— У меня морская болезнь.

Пайо рассмеялся, я тоже.

— Идемте! — сказал он. — Раз вы смеетесь, значит, ничем не больны; выпейте глоток: это придаст вам сил.

И правда, едва я ступил ногами на твердую почву, как мое недомогание прошло. Пайо предложил мне пройти вдоль края Ледяного моря до Камня англичан.

Я спросил у него, что представляет собой этот камень.

— О! — ответил он. — Мы называем его так потому, что два путешественника, первыми добравшиеся в эти края, оказались застигнуты дождем и, укрывшись под сводом этого камня, пообедали там. Этими путешественниками были англичане: во время своей экспедиции они первыми обнаружили Шамони, о существовании которого до тех пор никто даже не подозревал, так как долина, где пряталась эта деревня, давала все необходимое для жизни и ее жителям не требовалось налаживать торговые связи с внешним миром. Путешественникам было так мало известно о том, какие люди живут в этой неизведанной местности, что отряд, состоявший из двух англичан и их слуг, вошел в деревню вооруженным до зубов: вероятно, англичане полагали, что им придется иметь дело с дикарями. Вместо этого они нашли там радушный прием со стороны славных и добрых людей, которые, не придавая сами никакого значения окружающим их красотам, никогда даже не пытались обследовать застывший поток этого Ледяного моря, нижний край которого доходит до самой долины. В знак признательности этим англичанам мы назвали в их честь этот огромный валун, под чьим сводом они нашли приют; ведь придя сюда первыми и рассказав впоследствии всему миру о том, что им довелось увидеть здесь, они принесли счастье и богатство нашему краю.

Договорив, Пайо указал мне на скалу, образующую некое подобие свода; на ней были выбиты имена двух путешественников и год их появления в этих краях:

ПО КО К и УИНДХЭМ — 1741.

Обойдя вокруг камень, мы направились обратно на постоялый двор; войдя в его единственную комнату, я заметил человека, который, стоя на коленях, раздувал огонь в очаге. Пайо задержал меня на пороге.

— Вы хотели видеть Мари Кутте? — поинтересовался он.

— Кто такой этот Мари Кутте? — переспросил я, пытаясь освежить свои воспоминания.

— Проводник, которого унесло лавиной.

— Да, разумеется, я хотел бы с ним встретиться.

— Так вот, это как раз он разжигает сейчас огонь. Едва не замерзнув тогда, он стал чувствительным к холоду, словно сурок.

— Так это тот самый человек, который свалился в расселину на Большом плато?

— Да, он самый.

— И вы полагаете, он захочет рассказать мне, что с ним тогда приключилось?

— Разумеется. Хотя это и невеселая история, но она весьма любопытна, а мы здесь как раз для того, чтобы всячески удовлетворять любопытство путешественников.

Я сделал вид, что не заметил нотку горечи, прозвучавшую в его словах. Подозвав хозяина трактира, я попросил его принести нам бутылку своего лучшего вина и три стакана; наполнив их, я взял в обе руки по стакану и направился к Кутте.

Заметив, что я иду к нему, он поднялся на ноги. Я подал ему стакан, и он взял его с такой радушной улыбкой, какую мне доводилось встречать только на лицах жителей Савойи.

— За ваше здоровье, сударь! — сказал я ему. — И дай вам Бог никогда более не подвергать его опасности, подобной той, какую вам удалось так счастливо избежать!

— Так вы, сударь, желаете поговорить о моем падении в расселину? — спросил Кутте.

— Вы угадали.

— По правде сказать, — Кутте прервал фразу, чтобы опустошить стакан, — я провел тогда скверные четверть часа, — продолжил он, ставя стакан на стол и вытирая рот тыльной стороной ладони.

— Не согласитесь ли вы рассказать мне некоторые подробности этого происшествия? — поинтересовался я.

— Все, что вам будет угодно, сударь.

— Ну что ж, давайте присядем.

Я подал пример, и Кутте последовал ему. Я наполнил стаканы обоих проводников, и Кутте начал рассказ.

XII МАРИ КУТТЕ

— В тысяча восемьсот двадцатом году английский полковник Андерсон и доктор Гамель, которого русский император отправил проводить метеорологические исследования на самых высоких горных вершинах мира, прибыли в Шамони; едва появившись в деревне, они тут же изъявили желание подняться на Монблан и распорядились подготовить все необходимое для этой экспедиции. Следует отметить, что девять предыдущих восхождений, подобных тому, какое они намеревались совершить, закончились благополучно.[31]

В назначенный день десять проводников были готовы отправиться в путь: на этот раз настала моя очередь идти старшим. Итак, я стал во главе нашего маленького отряда. Под моим началом шли: Жюльен Девуассу, Давид Фолли-ге, два брата Пьер и Матьё Бальма, Пьер Каррье, Огюст Терра, Давид Кутте, Жозеф Фоллиге, Жак Кутте и Пьер Фавре; всего отряд насчитывал тринадцать человек, включая двух путешественников.

Мы вышли из деревни в восемь часов утра, имея все признаки благоприятной погоды, и в три часа пополудни добрались до Ле-Гран-Мюле, где и разбили лагерь, ибо по опыту знали, что до сумерек нам не успеть подняться на вершину Монблана, а выше отыскать удобное место для ночлега уже невозможно. Разместившись на своего рода уступе, где еще были видны развалины хижины, построенной по распоряжению господина де Соссюра, мы приступили к обеду, посоветовав путешественникам съесть за один присест всю провизию, которую они взяли на целые сутки, поскольку дальнейшее восхождение лишит их не только аппетита, но и самой возможности перекусить. После обеда речь зашла о предыдущих восхождениях и о том, как их участникам удалось преодолеть препятствия, с которыми те столкнулись. Эти удачные экспедиции вселяли в нас надежду и заряжали бодростью; за рассказами тех из нашей команды, кто уже побывал наверху, время протекло незаметно. Настал вечер, но никто не испытывал ни малейших сомнений, страха или подавленности: мы устроили из простыней нечто вроде палатки, положили одеяла на солому, придвинулись друг к другу и более или менее сносно провели ночь.

На следующее утро, проснувшись раньше всех и тут же поднявшись, я вышел из нашего укрытия; с первого взгляда мне стало ясно, что погода испортилась на весь день, и я немедленно вернулся назад, с сомнением качая головой.

— Что случилось, Кутте? — спросил меня Девуассу.

— А то, — ответил я, — что ветер переменился и дует с юга.

И в самом деле, ветер дул с южной стороны, гоня перед собой снежную пыль. При виде этой картины мы с проводниками переглянулись и по общему согласию решили не идти дальше. Мы стойко стояли на своем, несмотря на настойчивость доктора Гамеля, требовавшего продолжить восхождение; однако он добился от нас лишь обещания, что мы останемся в горах до следующего дня, прежде чем спускаться в деревню. День прошел невесело; снеговые тучи, вначале закрывавшие лишь вершину Монблана, постепенно спускались все ниже, и вскоре хлопья снега закружились над нашим лагерем, словно друзья, которые считают своим долгом стучаться в дверь нашего дома, предупреждая нас об опасности.

Наступила ночь. Мы сделали те же приготовления, что и накануне, и провели ее так же, как и предыдущую. Утром, едва рассвело, мы увидели, что погода все такая же ненастная, как и накануне; посовещавшись минут десять, мы решили вернуться в Шамони и сообщили о нашем решении доктору Гамелю, но тот категорически ему воспротивился. Мы находились в полном его распоряжении, наше время и наша жизнь целиком принадлежали ему, ведь он платил нам за это. Поэтому мы не стали настаивать на своем, однако бросили жребий, чтобы выбрать того из нас, кто вернется в Шамони за съестными припасами: жребий пал на Жозефа Фоллиге, Жака Кутте и Пьера Фавре, и они немедля отправились в путь.

В восемь часов утра доктору Гамелю, раздраженному упрямством природы, уже оказалось мало оставаться долее на месте привала, и он стал настаивать, чтобы мы продолжили подъем на вершину Монблана. Если бы эта мысль пришла в голову кому-нибудь из нас, мы сочли бы его помешанным и связали бы ему ноги, чтобы он не мог сделать и шага; но доктор был иностранец, он не был знаком с опасными капризами гор, и потому в ответ мы сказали ему лишь, что продолжать восхождение, пренебрегая предостережением, которое небо посылает земле, значило бы бросить вызов Провидению и искушать Господа. Доктор Гамель топнул ногой, повернулся к полковнику Андерсону и пробормотал сквозь зубы: «Трус ы».

Тут уж пришлось отбросить все сомнения и колебания: каждый из нас молча занялся приготовлениями к дальнейшему подъему, и несколько минут спустя я уже спрашивал доктора Гамеля, готов ли он следовать за нами; затаив в душе обиду, он лишь кивнул в знак согласия; мы тронулись в путь, так и не дождавшись своих товарищей, спустившихся в деревню.

Против всех ожиданий наше дальнейшее восхождение вначале шло без происшествий; мы благополучно добрались до Малого плато и, преодолев Дом-дю-Гуте, вновь спустились на Большое плато. По левую руку от нас тянулась огромная трещина, имевшая не менее шестидесяти футов в ширину и ста двадцати в длину, а по правую — нависавшая над нашими головами отвесная стена Монблана высотой в тысячу футов; под ногами у нас лежал слой рыхлого снега, выпавшего ночью, толщиной в двенадцать или пятнадцать дюймов, и мы проваливались в него по колено. Подул ветер, порывы которого грозили усилиться по мере нашего подъема в горы. Вытянувшись цепочкой, мы двигались в следующем порядке: Огюст Терра был первым, Пьер Каррье вторым, а Пьер Бальма третьим; за ними шли Матьё Бальма, Жюльен Девуассу и я; примерно в шести шагах за нами следовали Давид Кутте и Давид Фоллиге; замыкали нашу колонну полковник Андерсон и доктор Гамель: они шли по нашим следам, что облегчало им путь.[32]

Эта мера предосторожности, принятая ради нашей же безопасности, вероятно, и погубила нас; ступая друг за другом, мы оставляли за собой в этом совсем свежем, только что выпавшем и еще не успевшем слежаться снегу борозду, подобную следу от плуга; теперь снежный пласт неизбежно должен был заскользить вниз, ибо на крутом склоне он не мог более сохранять устойчивое равновесие.

И в самом деле, внезапно раздалось как бы глухое ворчание невидимого водного потока; в тот же миг на всем склоне, начиная от его вершины и вплоть до того места, где от наших следов образовалась рытвина глубиной около десяти — двенадцати дюймов, снег пришел в движение; тотчас же я увидел, как четверо из пяти человек, шедших впереди меня, упали на спину, и лишь один из них, как мне показалось, смог устоять на ногах; затем я ощутил, как мне самому не удается удержаться на ногах, и я упал, крича изо всех сил:

«Лавина! Лавина! Мы пропали!..»

Я почувствовал, что скольжу вниз с огромной скоростью, и, катясь словно пушечное ядро, за минуту преодолел, должно быть, около четырехсот футов. Внезапно я ощутил, что под ногами у меня пустота, а падение мое стало почти отвесным. Помню, я еще едва успел вымолвить:

«Господи, сжалься надо мной!»

В тот же миг я оказался на дне расселины; подо мной был слой снега, в который, судя по звуку, почти тотчас же провалился еще один из моих товарищей, хотя было непонятно, кто именно.

На какое-то мгновение я был совершенно оглушен своим падением; затем я расслышал у себя над головой голос моего брата Давида Кутте, жалобно причитавшего:

«О брат мой! Бедный мой брат! Мой брат погиб!»

«Нет! — крикнул я ему. — Нет, я здесь, Давид, и рядом со мной еще кто-то. А Матьё Бальма погиб?»

«Нет, дружище, нет, — отозвался Бальма, — я жив и сейчас помогу тебе выбраться оттуда».

В ту же минуту, соскользнув по стене расселины, он упал рядом со мной.

«Сколько погибло?» — спросил я у него.

«Трое, раз один из наших здесь, рядом с тобой».

«И кто же погиб?»

«Пьер Каррье, Огюст Терра и Пьер Бальма».

«А сами господа не пострадали?»

«Хвала Господу, нет!»

«Ну что ж, постараемся вытащить отсюда того, кто на моих глазах упал вместе со мной и не должен быть далеко отсюда».

И в самом деле, обернувшись, мы заметили руку, торчавшую из снега — это была рука нашего бедного товарища. Мы потянули ее, чтобы освободить из-под снега его голову: он был еще в сознании, однако не мог говорить, и лицо у него посинело, как у человека, которому не хватает воздуха; тем не менее несколько секунд спустя он уже стоял на ногах. Мой брат кинул нам небольшой топорик, с помощью которого нам удалось прорубить во льду ступени; затем, когда мы поднялись по ним достаточно высоко, наши товарищи протянули нам свои палки и вытащили нас из расселины.

Едва выбравшись наверх, мы увидели доктора Гамеля и полковника Андерсона; они принялись пожимать нам руки, повторяя при этом:

«Вперед, смелее! Двое уже спасены, спасем же и остальных».

«Остальные погибли, — ответил им Матьё Бальма, — я видел, как они упали вот здесь».

Он подвел нас к середине расселины, и мы ясно увидели, что никакой надежды спасти их нет: наши бедные друзья лежали под слоем снега толщиной, наверное, в двести футов. Пока мы его раскапывали нашими палками, каждый рассказывал, что ему пришлось пережить. Когда все стали падать, лишь одному Матьё Бальма удалось удержаться на ногах: это был крепкий парень недюжинной силы; почувствовав, что рыхлый снег заскользил у него под ногами, он воткнул свою палку в старый слежавшийся пласт и, подтянувшись на ней благодаря силе рук, смотрел, как под ним около двух минут шла эта лавина длиною в полульё, с оглушительным шумом уносившая с собой его брата и его друзей. На мгновение ему показалось, что спасся он один, так как из нас десяти лишь он один остался стоять на ногах.

Первыми поднялись оба путешественника. Бальма крикнул им:

«А что с остальными?»

В эту минуту из снега выбрался Давид Кутте.

«Я видел, как остальные скатились в расселину», — сказал он.

Бросившись к краю обрыва, он ногой задел Давида Фоллиге, который все еще не мог прийти в себя после падения.

«А вот и еще один, — сказал он, — значит, погибли всего пятеро, и среди них мой брат, мой бедный брат!»

Именно в этот миг, услышав его голос, я отозвался из глубины расселины:

«Я здесь, я здесь!»

Между тем все наши дальнейшие поиски были бесполезны, и мы хорошо это понимали; тем не менее нам не хватало решимости покинуть наших бедных товарищей, хотя розыски их длились уже более двух часов. По мере того как день клонился к вечеру, ветер становился все более ледяным; наши палки, которыми мы протыкали снег, обледенели, а наши башмаки стали словно деревянные. И тогда Бальма, в отчаянии, что все наши усилия оказались тщетными, обернулся к доктору Гамелю и спросил его:

«Так что, сударь, можно ли нас теперь назвать трусами и по-прежнему ли вы хотите идти дальше? Мы готовы служить вам».

В ответ доктор приказал нам возвращаться в Шамони. Что же касается полковника Андерсона, то он заламывал в отчаянии руки и плакал как ребенок.

«Я воевал, — говорил он, — я участвовал в сражении при Ватерлоо, я видел, как ядра косили целые шеренги солдат, но те люди пришли на поле боя, чтобы умереть… тогда как здесь!..»

Слезы, подступившие у него к горлу, заставили его замолчать.

«Нет, — через мгновение добавил этот бравый военный, — нет, я не уйду отсюда до тех пор, пока мы не отыщем хотя бы их трупы».

Мы увели его силой, ибо надвигалась ночь и пора было спускаться вниз.

На Ле-Гран-Мюле мы встретили остальных проводников, доставивших из деревни провизию; с ними пришли еще двое путешественников, которые рассчитывали присоединиться к доктору Гамелю и полковнику Андерсону; мы рассказали им о лавине, унесшей жизни наших товарищей, а затем, пребывая в глубокой печали, продолжили спуск в деревню и пришли туда в одиннадцать часов вечера.

Трое погибших, к счастью, не были женаты, но Каррье был единственным кормильцем в семье.

Что же касается Пьера Бальма, то у него была мать, однако бедная женщина недолго прожила в разлуке с сыном: она умерла через три месяца после его гибели.

XIII ВОЗВРАЩЕНИЕ В МАРТИНЬИ

Как только Мари Кутте закончил рассказ, я поискал глазами хозяина постоялого двора, собираясь заплатить ему за бутылку принесенного нам вина. Никого не найдя, я дал десять франков Мари Кутте, поручив ему расплатиться за меня. Спустя несколько минут мы тронулись в обратный путь.

Через полчаса Пайо остановился.

— Смотрите, — сказал он мне, указывая на чрезвычайно крутой склон, — зимой, когда выпадает снег, отсюда спускаются на самодельных горных санях, и тогда до подножия Ла-Монтанвера можно добраться всего за две с половиной минуты, в то время как обычная дорога занимает около трех часов.

— И как все это происходит?

— Бог мой, да нет ничего проще: срубают четыре еловые ветви, крестообразно кладут их друг на друга, садятся сверху и затем потихоньку заставляют скользить их вниз, умело пользуясь своей палкой как рулем, чтобы избежать столкновения с деревьями и камнями.

— Черт возьми! Должно быть, это весьма приятный способ передвижения, и, видимо, особенно по вкусу он приходится вашим штанам?

— Да уж! Что скрывать, их клочья порой остаются на дороге.

— А летом по этому склону невозможно спуститься?

— Нет. Вы видите эту тропинку?..

— Такую узкую, что на ней не разойтись и двоим?

— Да. Так вот, она сокращает путь на полтора часа.

— А мы можем пойти по ней?

— Конечно.

— Тогда пойдем.

Пайо с сомнением посмотрел на меня:

— Ах, вот как вы заговорили! Похоже, монтанверское вино ударило вам в голову!

— Нет, просто у меня от него разыгрался аппетит, и я умираю от голода.

— Хотите, я буду держать вас за руку?

— Не стоит. Идите первым, мне этого будет достаточно.

Пайо пошел впереди, не понимая, откуда у меня вдруг взялась эта отвага, хотя причина ее была очень проста. Вид пропасти вызывает у меня головокружение только в том случае, если у нее совершенно отвесные стены; вот тогда, даже если я смотрю на эти стены снизу вверх, у меня возникает необъяснимая дурнота, с какой я бываю не в силах справиться; но стоит мне увидеть, что лежащая передо мной дорога, даже если она гораздо уже той, по которой нам предстояло спускаться, идет по склону, то, каким бы крутым и опасным он ни был, болезненное недомогание тут же теряет надо мной всякую власть; так что я бесстрашно шел вперед, и примерно через четверть часа мы были уже у истоков Арверона.

Этот горный поток берет свое начало у подножия ледника Буа, образующего нижний край Ледяного моря. Вода выходит наружу через отверстие высотой от восьмидесяти до ста футов; эта полость внешне похожа, как мы уже говорили, на рыбью пасть: ледяные арки, поддерживающие свод, имеют изогнутую форму и напоминают ряд следующих друг за другом челюстей, который заканчивается глоткой, откуда вытекает струя воды, быстрая и трепещущая, словно язык разъяренной змеи; по виду некоторые из этих арок едва держатся и угрожают раздавить при своем падении тех, кто войдет в пещеру, а сделать это вполне возможно, ибо вода заполняет ее пространство неполностью.

Происшествие подобного рода случилось в 1830 году, в том самом месте, где мы находились. Несколько путешественников стояло напротив пещеры, как вдруг кто-то из них выстрелил из пистолета, чтобы отделить от свода одну из ледяных арок. И в самом деле, одна из них со страшным грохотом обрушилась вниз, загородив обломками вход и перекрыв путь воде. Путешественники пожелали осмотреть водоем, который, естественно, должен был образоваться позади запруды, но в ту минуту, когда они взбирались на ледяную преграду, скопившаяся вода, набрав силу, прорвала удерживающую ее ледяную стену и увлекла с собой не только запруду, но и стоявших на ней людей; одного из них ударило о стену, и он отделался переломом бедра; второй, унесенный течением, скрылся под водой раньше, чем проводники смогли прийти ему на помощь.

Пайо сообщил мне все эти подробности по дороге в Шамони, куда мы возвращались по самому короткому пути. Мы отошли уже примерно на четверть льё от того места, где произошел этот несчастный случай, и находились на неком подобии острова, разделяющего русла Арва и Арверона, как вдруг мой проводник остановился и с беспокойством стал искать взглядом мост, который он привык видеть в том месте, куда мы пришли. В Альпах подобные переправы весьма ненадежны, а главное, весьма недолговечны: чаще всего в качестве моста служит дерево, переброшенное через поток или пропасть и своими концами опирающееся на два противоположных берега; оно никак не закреплено и удерживается в таком положении лишь за счет равновесия, поэтому из трех шансов один за то, что вы перейдете на другую сторону, а два — что вы свалитесь вниз. Но на этот раз у нас не было даже этих двух шансов: по-видимому, какой-то сердитый или неблагодарный путешественник столкнул мост в поток; так или иначе, но факт был налицо: моста больше не существовало.

— Надо же! Вот так дела! — промолвил Пайо.

— Что случилось? — спросил я.

— Случилось, случилось, черт во…

Он продолжал оглядываться по сторонам, в то время как я, не зная, что он ищет, с беспокойством следил глазами за направлением его взгляда.

— Да что такое? Скажите же, наконец, что случилось?

— А то, что моста больше нет!

— Ну и что? Почему это вас так волнует?

— Меня это волнует лишь потому, что нам придется возвращаться… А мы потеряем на этом целых полчаса.

— Друг мой, что касается меня, то я заявляю вам, что слишком голоден и не могу позволить себе лишних полчаса ходьбы.

— И как же вы собираетесь поступить?

— Да будет вам известно, что если по горам я карабкаюсь плохо, то уж прыгаю-то отлично!

— И в прыжке вы преодолеете десять футов?

— Легко и просто.

— О! Ну-ну!

— Никаких морен тут нет, не так ли?

— Нет, сударь.

— Прощайте, Пайо!

Я разбежался и перепрыгнул небольшую речушку.

Обернувшись, я увидел своего проводника: одной рукой он держал шляпу, а другой чесал за ухом.

— Помните, что я жду вас к столу, — сказал я ему, — я пойду вперед и закажу нам обед. До свидания, милейший!

Пайо, не сказав ни слова, двинулся в путь; он шел вверх по течению Арверона, в то время как я спускался вниз. Принимая во внимание скорость, с какой мы оба двигались, он должен был добраться до моста в то самое время, когда мне предстояло вернуться в Шамони.

В ожидании обеда я записал во всех подробностях рассказ Мари Кутте о несчастном случае, произошедшем во время восхождения на Монблан доктора Гамеля (кстати, хозяин постоялого двора, на котором я остановился, приходился дядей Мишелю Терра, одному из трех проводников, погибших в расселине).

Едва я закончил свои записи, как вошел Пайо: бедняга был весь в поту; к этой минуте обед уже был готов, и мы сели за стол.

Во время трапезы стало заметно, что, благодаря совершенному мною подвигу, я значительно вырос в глазах моего проводника: как правило, люди, живущие вдали от цивилизации, превыше всего ценят те качества, какими человека наградила природа; они не придают особого значения дарованиям, которые ценятся в наших городах, ибо эти дарования не могут прийти им на выручку в минуту опасности, а в повседневной жизни от них вообще нет никакой пользы! Сила, ловкость, проворство — вот те три божества, которым они поклоняются, и те, кто обладает этими качествами, считаются в их среде людьми исключительными.

Так что, оставляя в стороне случавшиеся у меня головокружения, природа которых была им непонятна, они относились ко мне всего-навсего доброжелательно; однако едва мне представился случай так или иначе проявить у них на глазах свою силу и ловкость, как они тут же сблизились со мной, держась более непринужденно, но при этом более почтительно, чем прежде; с этого времени, пребывая в уверенности, что я могу их понять, они вступали со мной в задушевные беседы, какие им привычно было вести лишь с людьми своего круга. Завидуя физическим качествам, развитым, впрочем, у них весьма сильно, в меньшей степени, чем мы досадуем на умственные способности ближнего, они не испытывали унижения при виде моего превосходства, которое мне случалось иногда одерживать над ними; напротив, оно рождало в их душах нечто вроде простодушного восхищения, отголоски которого, признаться, больше тешили мое самолюбие, чем аплодисменты полного зала.

К концу обеда пришел Бальма, сдержав свое обещание; он принес мне образцы хрусталя, найденные им в горах и стоившие в общей сложности около двенадцати франков; я хотел заплатить ему за них, но он с упорством отказывался от денег, и мне стало понятно, что, если я продолжу настаивать, это огорчит его.

Весь вечер Бальма рассказывал мне о тех прославленных путешественниках, которых он поочередно водил в горы, и в их числе назвал мне господ де Соссюра, Доло-мьё, Шатобриана и Шарля Нодье; память у него была чрезвычайно твердая, насколько я мог об этом судить по сделанным им описаниям двух последних знаменитостей.

В десять часов я покинул этих славных людей и, вероятно, уже никогда больше их не увижу, но они, не сомневаюсь, сохранят обо мне добрые воспоминания. Пайо не мог на следующий день сопровождать меня, так как он был приглашен на свадьбу. Вместо себя он предложил мне в проводники сына, и я не стал возражать.

На следующее утро мальчик разбудил меня в пять часов. Впереди нас ждал трудный день: мы должны были вернуться в Мартиньи через Ла-Тет-Нуар, то есть пройти десять здешних льё. Сыну Пайо предстояло сопровождать меня только до границы с Савойей; мой валлийский гид, остававшийся при мне, но утративший все свои права, едва он ступил во владения короля Сардинии, должен был вновь принять на себя свои обязанности, оказавшись на родной земле. Подросток, еще слишком слабый для столь долгого перехода, привел с собой мула: до границы ехать на нем предстояло мне, а в обратную сторону — ему; таким образом, каждый из нас должен был пройти пешком всего лишь пять льё. Мы оседлали мулов и тронулись в путь; наши длинные альпенштоки делали нас похожими на тех римских волопасов, которые верхом перегоняют свои стада.

Когда мы проехали четверть льё, из небольшой лачуги, стоявшей на нашем пути, вышел таможенник, который стал поджидать нас на дороге; как только мы поравнялись с ним, он потребовал предъявить ему паспорта; мы уже собрались было повиноваться этому приказанию, однако мой проводник остановил нас, пояснив, что необходимо показать не наши паспорта, а документы наших мулов. Он извлек из кармана справку, подтверждающую, что в тот день пришла очередь Крепыша и Серого отправиться в дорогу. Я сидел на спине у Крепыша, и, признаться, как только мне стало известно его прозвище, у меня появилась уверенность, что никогда еще никто не носил столь заслуженно свою боевую кличку. Что касается Серого, то нетрудно догадаться, что этим привлекательным именем он был обязан цвету своей шкуры.

Примерно три четверти часа мы следовали той самой дорогой, которая не так давно привела нас с перевала Бальм в Шамони; наконец, свернув налево и обернувшись напоследок, чтобы попрощаться с величественным зрелищем, которое вот-вот должно было исчезнуть из вида, мы вступили в ущелье Монте. По мере нашего продвижения в глубь нее характер местности менялся полностью. Теперь перед нами расстилалась голая сероватая и каменистая поверхность, изрезанная через каждые сто шагов глубокими оврагами; вдали виднелись, напоминая кучки нищих оборванцев, крохотные деревушки — Верхний и Нижний Трельшан; впрочем, эти убогие хижины дают пристанище своим обитателям лишь в течение трех-четырех месяцев в году, а в остальное время их хозяева ищут убежища на плоскогорье, где нет опасности схода лавин. Время от времени вдоль дороги нам встречались кресты, разбросанные то тут, то там и указывавшие на то, что некогда на этом месте погибли либо проводник, либо путешественник, а то и целая семья. Эти символы смерти сами не избежали разрушительного воздействия времени: большинство из них пострадало от камней, которые катятся вниз с горы.

Вскоре мы вошли в долину Валлорсин («долина Медведей»), названную так в противовес долине Шамони («долина Серн»), и остановились там на завтрак. Судя по серьезным мерам предосторожности, принятым в этой местности и повсюду бросавшимся тут в глаза, здешние обитатели также испытывали сильные опасения: на крыши домов, которые мог унести ветер, были навалены огромные камни: они придавливали их, удерживая на месте, точно куски мрамора, не дающие разлететься бумагам на письменном столе; церковь, словно замок шестнадцатого века, была окружена валом, чтобы она могла выдержать ежегодный зимний натиск лавин; наконец, несколько зданий, словно индийские хижины, стояли на сваях, чтобы вода, поднимаясь даже на высоту нескольких футов, не могла причинить им вреда и поток проходил под ними, не срывая их с места и не увлекая вслед за собой.

Долина Валлорсин тянется за одноименной деревней примерно еще одно льё; дорога идет среди елового леса, более густого, чем обычно бывают леса в горах, и тянется вдоль горной речки, которую крестьяне на своем всегда образном языке называют Черной водой. И в самом деле, хотя вода в ней совершенно бесцветная и, возможно, самая прозрачная из всех вод, какие мне доводилось видеть, кроны елей отбрасывают на ее течение такую густую тень, что вода в реке приобретает темный оттенок, оправдывающий полученное ею имя. Путнику приходится трижды пересечь по различным мостам этот прихотливый поток, а затем перейти с одной горы на другую, чтобы наконец оказаться возле горы Ла-Тет-Нуар.

В нескольких шагах от ее подножия, справа от дороги, на глаза вам попадется памятник, являющийся свидетельством эксцентричности англичан. Это огромный камень, в форме гриба, шляпка которого одним боком опирается о склон горы, а другой стороной образует нечто вроде полукруглого свода. Этот камень находится в полной собственности некой юной леди и некого молодого лорда, купивших его у короля Сардинии. Памятная надпись, удостоверяющая эту покупку, выбита на выступе камня, нависающем над его основанием. Прежде под этой надписью, словно печать на жалованной грамоте, красовались на медной табличке гербы обоих покупателей, увенчанные графской короной; но, по-видимому, этот металл имеет в Савойе некоторую цену, поскольку табличка давно исчезла. Наш проводник сообщил нам, что в стороне Сьерра те же самые англичане купили также два сросшихся дерева, в тени которых они отдыхали. Я намеренно выделил это слово курсивом, чтобы передать тот смысл, какой, похоже, вложил в него, улыбнувшись, наш проводник. Камень, купленный англичанами, называется Бальмаросса.

По мере подъема на Ла-Тет-Нуар местность становится все более дикой и пустынной. Ели уже не образуют густого леса, а отстоят друг от друга, словно солдаты в стрелковой цепи. Кажется, будто войско исполинов, собравшихся атаковать гору, остановили катящиеся валуны, невидимой рукой сброшенные с вершины. Большинство деревьев было уничтожено каменной лавиной, и огромные гранитные глыбы застыли у подножия тех из них, которые оказали этим громадам сопротивление, соразмерное их весу, давшему себя знать еще больше при ударе.

Дорога вносит свою лепту в этот пустынный пейзаж; круто поднимаясь в гору, она так сильно сужается, нависая над пропастью, что на протяжении пяти или шести шагов ее ширина не превышает полуфута. Это место сами местные жители называют Ла-Mond, то есть труднопроходимое место.

Но, миновав эту своеобразную теснину, вы обнаружите, что дорога вновь становится проезжей, даже для экипажей, и полого спускается к селению Триан. В нем мы и остановились, чтобы пообедать, но выбрали для этого не тот постоялый двор, который послужил нам пристанищем четыре дня тому назад, а другой. Впрочем, мы всего лишь сменили обстановку; что же касается еды, то она была здесь ничуть не лучше, чем нам подавали прежде.

Покинув селение и пройдя шагов сто, мы оказались на той же дороге, по какой шли из Мартиньи, только теперь мы ступили на нее, чтобы проделать обратный путь. В семь часов вечера мы добрались до столицы Вале.

Наверно, накануне в Мартиньи была страшная гроза, звуки которой, находясь в десяти льё от нее, мы не слышали вовсе. Об этом атмосферном явлении мне стало известно, когда я делал запись в регистрационной книге постоялого двора, в которой каждый путешественник заносит свое имя и цель своего путешествия. Тот, кто оставил в ней запись последним, засвидетельствовал потоп, последовавший за грозой, острбтой, которая сделала бы честь английскому юмору:

«Господин Дюмон, негоциант, путешествующий ради удовольствия, пять дочерей и проливной дождь!..»

XIV СЕН-БЕРНАР

Вписав в регистрационную книгу имя, род занятий и цель поездки, я обернулся и заметил у себя за спиной своего старого знакомого — хозяина гостиницы; по тому, с каким комично-грустным выражением лица он приветствовал меня, мне сразу стало ясно, что нам грозит какая-то неприятность: или ему, или мне, а может быть, и обоим одновременно. И в самом деле, в гостинице был такой наплыв постояльцев, что бедняга не знал, где меня поселить: сам он уступил свою кровать путешественникам и теперь собирался переночевать в сенном сарае. Он робко попытался убедить меня, что запах сена оказывает чрезвычайно благотворное воздействие на здоровье человека и что на соломенной подстилке в его сенном сарае я буду чувствовать себя гораздо удобнее, чем на кровати в какой-нибудь другойгостинице. Но я проделал двенадцать льё пешком, и это обстоятельство сделало мой разум невосприимчивым к подобного рода доводам, какими бы убедительными они ни казались, так что я велел своему проводнику отвести меня в гостиницу «Ла-Тур».

И тогда хозяин предпринял последнюю попытку удержать меня. В его гостинице была большая комната, в которую набилась компания из пятерых человек; в этих обстоятельствах появление еще одного соседа уже мало что могло изменить, и потому хозяин, поинтересовавшись у меня, удовольствуюсь ли я, наравне с моими будущими товарищами по ночлегу и вместе с ними, матрасом, положенным на пол, и получив мое согласие, направился, сопровождаемый мною, к двери комнаты, откуда доносился страшный шум. Все пять постояльцев дрались подушками и каждый пытался отвоевать для себя пространство шириною в три фута и длиною в шесть футов, ибо на первый взгляд казалось, что размеры комнаты не позволяют разместиться в ней с таким удобством всем пятерым. Я мысленно отметил, что нами выбрана неподходящая минута для того, чтобы обратиться к ним с просьбой, ради которой мы явились; видимо, в голове у хозяина мелькнула та же мысль, ибо он с таким смущенным видом повернулся ко мне, что я решил взять дело в свои руки. Слегка приоткрыв дверь, я увидел, что сражение в данную минуту шло в полной темноте: метательные снаряды загасили лампы; тотчас же в моей голове созрел план.

Задув свечу в руках у хозяина, после чего коридор погрузился почти в такой же непроницаемый мрак, как и тот, что царил в комнате, я велел своему спутнику ни при каких обстоятельствах не пользоваться запасным ключом от двери и попросил его ни во что не вмешиваться, предоставив мне самому выпутываться из этой истории. Его это вполне устраивало.

Битва за дверью не стихала; взрывы смеха сражающихся настолько заглушали все звуки вокруг, что я вошел в комнату, дважды повернул ключ в замке и положил его к себе в карман, однако никто при этом не заметил, что гарнизон крепости увеличился.

Не успел я сделать и двух шагов, как на мою голову обрушился матрас, причем с такой силой, что моя шляпа надвинулась мне на нос.

Но, как нетрудно понять, я явился в эту комнату не для того, чтобы оставаться в долгу у тех, кто в ней находился; мне стоило только нагнуться, чтобы подобрать оружие, и я, в свою очередь, с таким азартом принялся раздавать удары направо и налево, что моим противникам должно было стать ясно: в битву вмешались свежие силы. Вскоре я заметил, что стою в углу, прижавшись спиной к стене, а это, как всем известно, стратегически самая выгодная позиция для индивидуальной обороны. Мои ответные действия, видимо, были весьма результативными, ибо по вялости ударов, которые мне наносили, я понял, что соперники потеряли надежду выбить меня с занимаемой позиции и центр сражения переместился. Воспользовавшись передышкой, я положил свой матрас на пол и, обнаружив рядом неизвестно кому принадлежавший плащ, закутал в него ноги; на мой взгляд, он великолепно мог заменить одно из одеял, которые служанка еще не принесла в комнату и которыми, после того как я принял необходимые меры предосторожности, заперев дверь на два оборота замка и положив ключ в карман, она уже вряд ли могла нас снабдить; итак, я с максимально доступным удобством закутался в плащ, устроился на своей походной кровати и, отвернувшись к стене, стал ждать, когда же разразится гроза, как вдруг один из бойцов обнаружил, что ему не хватило матраса.

И в самом деле, к этому времени в комнате постепенно воцарилось спокойствие, голоса зазвучали тише: каждый задумался, как устроить свой бивак на поле битвы; я почувствовал, как один матрас уперся мне в ноги, а другой — в мой правый бок. Все старались, как могли, впихнуть свой матрас между матрасами своих товарищей и улечься на него; лишь один из друзей продолжал какое-то время бродить из угла в угол, пытаясь отыскать свободный матрас; затем, раздраженный бесплодностью своих поисков, он вдруг закричал, словно на него снизошло озарение:

— Господа, один из вас лежит на двух матрасах!

В ответ на это обвинение раздался единодушный крик негодования, к которому я, однако, воздержался присоединить свой голос.

Бедняга, смеясь и бранясь одновременно, возобновил поиски; наконец, так ничего не найдя, он догадался сделать то, с чего ему следовало начать: он позвонил, чтобы в комнату принесли свет.

В коридоре послышались приближающиеся шаги служанки; затем в отверстии замочной скважины я увидел отблеск пламени свечи и инстинктивно сунул руку в карман, желая удостовериться, по-прежнему ли там находится спасительный ключ.

Бедняга, оставшийся без матраса, подошел к двери: она была заперта.

— Откройте дверь, — велел он, — и принесите нам свечи.

— Господа, ключ должен быть с вашей стороны.

— Разве?!

Рука искателя матраса на мгновение заслонила мне свет, идущий из коридора; затем бедняга наклонился и стал шарить ладонью по полу, а потом и по полке камина.

— Проклятье! Кто закрыл дверь изнутри, господа?

Ответа не последовало. Служанка продолжала ждать за дверью.

— Эй, черт возьми! А в вашей гостинице есть запасные ключи от каждой комнаты?

— Да, сударь.

— Что ж, принесите запасной ключ.

Служанка повиновалась; для меня настала минута испытания: если хозяин гостиницы нарушит мои наставления, я пропал. В комнате воцарилась полнейшая тишина, нарушаемая лишь нашим несчастным компаньоном, в нетерпении стучавшем ногою об пол и бормотавшем сквозь зубы:

— Эту глупую болтунью только за смертью посылать!.. Что она может делать там так долго, спрашиваю я вас… Вот увидите, она не найдет ключ… Ах, слава Богу!

Последний возглас, как нетрудно догадаться, был вызван возвращением служанки, вновь остановившейся перед закрытой дверью.

— Ну же! В чем дело?

— Сударь, как нарочно, мы никак не можем отыскать запасной ключ.

— Черт возьми! Уж не проделки ли это дьявола?.. Да-да… смейтесь, господа… Проклятье! Все это так забавно, особенно для меня… Так вот, хочу вас сразу предупредить: мне нужен матрас, и либо вы отдадите мне его добровольно, либо я отберу его силой.

В ответ на эту угрозу прогремело воинственное «Ура!» счастливых обладателей матрасов, и каждый крепко вцепился в свое ложе.

— Сколько матрасов вы принесли?

— Пять.

— Видите, господа, без сомнения, у кого-то из вас два матраса.

На этот раз крики протеста прозвучали еще решительнее и энергичнее.

— Отлично; но я докопаюсь до истины. Принесите мне коробок спичек.

Эта просьба свидетельствовала о каком-то замысле, суть которого я не мог понять, но его возможный результат заставил меня задрожать. Служанка вернулась с коробком спичек.

— Отлично. Просуньте спичку в замочную скважину.

Просьба была выполнена.

— Теперь подожгите конец спички со своей стороны. Так, великолепно!

Я следил за этой операцией с вполне понятным интересом. По ту сторону двери зажегся крохотный голубоватый огонек, затем он пропал на мгновение, скрывшись внутри дверного полотна, и вновь показался, но уже с нашей стороны, сверкающий как звездочка. Что за дурацкое изобретение эти спички!

Говоря откровенно, я совершенно не представлял себе, как мне удастся выпутаться из этой истории и оценят ли мои новые товарищи устроенный мною розыгрыш, и потому на всякий случай отвернулся к стене, чтобы иметь возможность приготовить небольшую вступительную речь.

Тем временем от пламени спички загорелся фитиль лампы и комната осветилась. Я слышал, как каждый из присутствующих приподнялся на своем матрасе, чтобы осмотреться. В тот же миг раздался общий возглас удивления, а затем послышался звучный голос, загремевший, словно в Судный день, и произнесший страшные слова:

— Нас здесь шестеро.

За первым голосом раздался второй:

— Господа, давайте проведем поименную перекличку.

— Да, поименную перекличку.

Тот, кого утрата собственного ложа сделала лицом, наиболее заинтересованным в итогах предстоящей проверки, тут же приступил к делу.

— Начнем с меня: Жюль де Ламарк, здесь.

— Карон, врач, здесь.

— Шарль Суассон, домовладелец, здесь.

— Огюст Ремоненк, креол, здесь.

— Оноре де Сюсси…

При этом имени я живо повернулся лицом к присутствующим.

— Кстати, мой дорогой де Сюсси, — обратился я к говорившему, протягивая ему руку, — я могу сообщить вам новости о вашей сестре, госпоже герцогине О… Я видел ее всего неделю назад в Женеве: выглядела она великолепно.

Легко представить, какое ошеломляющее действие произвело мое появление на сцене. Взоры всех присутствующих устремились на меня.

— Ах, черт возьми! Это же Дюма! — вскричал Сюсси.

— Да, это я, собственной персоной, мой дорогой друг. Не соблаговолите ли вы представить меня этим господам? Я буду рад познакомиться с ними.

— Разумеется.

Де Сюсси взял меня за руку:

— Господа, имею честь…

Каждый вставал со своего ложа и учтиво приветствовал меня.

— А теперь, господа, — сказал я, повернувшись к тому, чей матрас мне пришлось присвоить, — позвольте мне вернуть вам ваше ложе, но при условии, что вы мне разрешите добавить к вашим пяти матрасам еще один.

Ответом мне послужило общее согласие. Я открыл дверь и через десять минут мне принесли матрас, которым я владел отныне уже на законных основаниях.

Мои новые товарищи направлялись, как и я, к перевалу Большой Сен-Бернар. Они заказали для себя два экипажа и предложили мне место в одном из них, на что я согласился. Служанке было велено разбудить нас на следующий день, в шесть часов утра. Путь предстоял долгий: от Мартиньи до монастырского приюта десять льё, но только первые семь можно проделать в повозке, а дальше дорога становится непроезжей. Каждый из нас понимал, что необходимо хорошо выспаться, так что всю ночь мы проспали мертвым сном.

Утром, в семь часов, четверо из нас уселись в узкую повозку из числа тех, которые, после того как в них кладут две поперечные доски, торжественно именуются шарабаном, а двое разместились в одной из тех небольших швейцарских колясок, что, словно крабы, передвигаются боком. На свою беду, я занял место в шарабане.

Не проехали мы и десяти шагов, как я, обратив внимание на манеру нашего возницы править лошадью, высказал ему замечание:

— Друг мой, да вы пьяны?

— Так оно и есть, но бояться нечего, хозяин.

— Отлично! По крайней мере, известно, с какой стороны ждать неприятностей.

Все шло прекрасно, пока наш путь пролегал по равнине, и мы только посмеивались, глядя, как лошадь и повозка выписывают легкие зигзаги; но когда мы, миновав Мартиньи-ле-Бур и Сен-Браншье, стали въезжать в долину Антремон и увидели узкую дорогу, круто поднимавшуюся в гору, настоящую альпийскую дорогу: с одного края над ней нависал отвесный, словно стена, склон, а у другого края тянулась глубокая пропасть, — наше веселье несколько поутихло, хотя лошадь и повозка продолжали выписывать ничуть не меньшие зигзаги, и тогда мы сделали кучеру второе замечание, прозвучавшее гораздо энергичнее первого:

— Проклятье! Вы же нас опрокинете!

Возница с такой силой стегнул кнутом лошадь, что чуть не содрал с нее шкуру, и ответил нам своим излюбленным выражением:

— Бояться нечего, хозяин.

Однако на этот раз, явно желая нас подбодрить, он прибавил:

— Ведь здесь прошел Наполеон.

— Это исторический факт, который я не собираюсь оспаривать, но Наполеон сидел верхом на муле, а его погонщик не был пьян.

— На муле!.. Что вы смыслите в этом?.. Под ним была мулица…

Лошадь летела, словно ветер, а кучер продолжал разглагольствовать; повернувшись к нам лицом, он даже не удосуживался хотя бы время от времени поглядывать на дорогу:

— Да, под ним была мулица, а свидетелем тому являлся Мартен Гроссейе из Сен-Пьера, который служил у Наполеона проводником и составил на этой службе состояние.

— Осторожнее, кучер!..

— Бояться нечего!.. Первый консул выслал ему из Парижа деньги на дом с четырьмя арпанами земли.

— Ой-ой-ой!

Это колесо нашей повозки оказалось так близко от обрыва, что Ламарк и де Сюсси, сидевшие на доске, край которой выступал за пределы шарабана, буквально повисли над пропастью глубиной в полторы тысячи футов.

Шутка принимала весьма дурной оборот. С риском покалечить себе ноги, которые могли попасть под колеса повозки, я спрыгнул с нее на землю и остановил лошадь, схватив ее под уздцы. До нас донеслись крики наших товарищей: следуя за нами во втором экипаже и ничего не понимая в той опасной игре, какую мы вели с самого начала, они сочли нас погибшими.

— Бояться нечего, здесь прошел Наполеон. Бояться нечего! — продолжал повторять кучер.

Каждое слово этого нескончаемого припева сопровождалось ударами кнута, от которого доставалось и лошади, и мне; разъяренное животное стало пятиться и вставать на дыбы, и шарабан вновь завис над ужасным ущельем. Момент был критическим; мои товарищи в шарабане понимали это лучше, чем кто бы то ни было, и потому, движимые инстинктивным чувством самосохранения, они приняли жестокое решение: кучера схватили поперек туловища, стащили с козел и бросили на дорогу, куда он тяжело рухнул, запутавшись, словно Ипполит, в вожжах, все еще остававшихся у него в руках. Лошадь, от природы обладавшая самым смирным нравом, тут же успокоилась; наши товарищи в шарабане воспользовались передышкой и спрыгнули на землю; таким образом, все мы, кроме нашего проклятого кучера, оказались на ногах и, живые и невредимые, стояли посреди дороги.

Предоставив вознице самому подниматься на ноги и управлять своей лошадью и повозкой как ему вздумается, мы продолжили путешествие пешком: это было утомительнее, но безопаснее. В два часа мы остановились на обед в Лидде, где нам предстояло, как это было заранее условлено, сменить лошадь и кучера; мы были весьма заинтересованы в соблюдении этой договоренности и потому со всем тщанием проследили за ее исполнением. Когда замена была произведена, мы продолжили путь, с умиротворением взирая на неторопливый шаг нашего четвероногого и благодушную физиономию его хозяина, который, кстати сказать, был здешним нотариусом. В итоге мы без малейших происшествий прибыли в Сен-Пьер, где проезжая дорога заканчивалась.

В окрестностях этого городка французская армия сделала свой последний привал перед переходом через перевал Большой Сен-Бернар, за которым ее ждали равнины Маренго. Местные жители показали нам, где стояла пехота, кавалерия и артиллерия, и объяснили, что пушки, снятые с лафетов и закрепленные на выдолбленных сосновых стволах, солдаты несли на руках, сменяя друг друга через каждые сто шагов. Кое-кто из местных крестьян был очевидцем этого подвига, достойного титанов, и с гордостью похвалялся, что он принимал в нем участие; эти люди помнили, как выглядел первый консул, помнили цвет его мундира и даже те несколько ничего не значащих слов, которые он обронил в их присутствии. Так я обнаружил здесь, за пределами Франции, живую и яркую память об этом человеке, который для нового поколения, никогда не видевшего его, представляется неким сказочным героем, рожденным чьим-то могучим воображением.

Этот осмотр местности закончился только в семь часов вечера. Когда мы вернулись в Сен-Пьер, небо было затянуто облаками и не оставалось сомнений, что ночью прольется дождь. Это заставило нас отказаться от первоначального намерения снова двинуться в путь и заночевать у монахов в приюте, поэтому, вернувшись в гостиницу, мы велели хозяину накрыть нам ужин и приготовить комнаты.

Но оказалось, что сделать это было непросто: в гостиницу прибыло несколько групп путешественников, которые, как и мы, не рискнув в преддверии ненастья и наступающих сумерек отправиться в горы, остались на ночлег в гостинице, завладели всеми ее номерами и уничтожили все имевшиеся в ней запасы провизии: нам шестерым достался лишь чердак и омлет.

Омлет был проглочен в одно мгновение; затем мы отправились осматривать нашу спальню.

По правде сказать, только в Швейцарии хозяину гостиницы может прийти в голову мысль положить спать добропорядочных христиан в подобной конуре: к этому времени пошел дождь, и сквозь дыры в дощатом потолке сочилась вода, ветер дул в щели неплотно закрытых ставней, а кроме них, на окнах не было никакой другой защиты от непогоды; кроме того, крысы, разбежавшиеся при нашем появлении, своей возней, звуки которой не могли не уловить такие чуткие уши, как наши, недвусмысленно заявляли о своих правах на помещение, которое мы собирались у них оспаривать, и о своем намерении вновь занять его, несмотря на наше соседство, стоит только нам задуть свечи.

При виде этого отвратительного чердака один из нас предложил рискнуть и в тот же вечер отправиться в монастырский приют. Конечно, нам предстояли три часа утомительного пути под дождем, но зато какие перспективы открывались перед нами в конце этого путешествия!.. Нас ждали великолепный ужин, тепло очага, плотные стены кельи и удобная постель.

Предложение было встречено с воодушевлением; мы спустились с чердака и послали за проводником. Когда он пришел через десять минут, мы попросили его завербовать в проводники еще двух местных жителей и раздобыть шесть мулов, пояснив, что этим же вечером рассчитываем отправиться на Большой Сен-Бернар и заночевать там в приюте.

— На Большой Сен-Бернар? Черт возьми! — с удивлением воскликнул проводник.

Затем он подошел к окну, выглянул наружу и, убедившись, что ненастье продлится всю ночь, подставил руку ветру, чтобы определить его направление, а затем, покачав головой, вернулся к нам:

— Итак, вы говорите, что вам нужны три проводника и шесть мулов?

— Да.

— Чтобы пойти этой ночью на Сен-Бернар?

— Да.

— Хорошо, вы их получите.

И, повернувшись к нам спиной, он отправился выполнять нашу просьбу.

Однако что-то в его поведении насторожило нас, вызвав легкую тревогу, и мы вернули его обратно.

— Дорога будет опасной? — спросили мы.

— Черт возьми!.. Льет дождь; но раз вы хотите идти на Сен-Бернар, мы постараемся вас туда довести.

— Вы ручаетесь?

— Человек может обещать лишь то, что в человеческих силах; мы сделаем все возможное; однако, если вы позволите дать совет, возьмите шестерых проводников, а не трех.

— Ну что ж, пусть будет шестеро; но вернемся к грозящей нам опасности: какова она? Мне кажется, что осень еще не настолько поздняя, чтобы надо было опасаться лавин?

— Вы правы, но только если мы не собьемся с пути.

— Но с пути можно сбиться лишь в том случае, если выпадет снег, а двадцать шестого августа это было бы весьма странным явлением!

— О! Раз уж речь зашла о снеге, то не волнуйтесь, его будет столько, что вы увязнете в нем по колено… Посмотрите на этот моросящий дождь за окном, который кажется здесь совсем безобидным, не правда ли? Так вот, всего в одном льё от Сен-Пьера, поскольку дорога в приют идет все время в гору, дождь сменится снегом.

Он опять обернулся к окну.

— И снег повалит густыми хлопьями, — добавил он, снова повернувшись к нам.

— А! Будь что будет! Идем на Сен-Бернар!

— Однако, господа… — начал было я.

— На Сен-Бернар! Кто за то, чтобы идти ночевать на Сен-Бернар, поднимите руку!

Четверо из шестерых подняли руку. Решение было принято.

— Видите ли, — продолжал проводник, — если бы вы были горцами, я бы сказал: «Хорошо, в дорогу!» Но вы — парижане, а насколько я могу судить, парижанин — существо деликатное и боящееся холода: едва его ноги попадают в снег, он начинает дрожать от озноба.

— Что ж, мы не сойдем с мулов.

— Сказать можно все что угодно, но вы будете вынуждены так поступить.

— Ну и пусть! Идите, предупредите ваших товарищей и приведите нам мулов.

— Осмелюсь заметить, господа, что за ночные прогулки полагается платить вдвое.

— Отлично. Сколько времени вам понадобится?

— Четверть часа.

— Идите.

Едва оставшись одни, мы занялись приготовлениями к походу, призванными сделать его как можно более комфортным: каждый надел поверх того, что на нем было, имевшиеся в его распоряжении блузу, редингот или плащ и наполнил свою фляжку великолепным ромом, запасы которого имелись у г-на Суассона. Мы по-братски поделили сигары, а фосфорная зажигалка, лежавшая в красном чехле, при всеобщем одобрении перекочевала с каминной полки в карман де Сюсси. Затем, бросив в огонь все, что могло гореть, мы встали у камина, чтобы запастись теплом на дорогу.

В эту минуту вошел проводник.

— Грейтесь, грейтесь, — промолвил он, — это пойдет вам только на пользу.

— Вы готовы?

— Да, командуйте.

— Ну что ж… Тогда в путь!

Мы спустились вниз и увидели, что верховые животные уже ждут нас около порога; смеясь, мы забрались им на спину, и в порыве тщеславия каждый попытался стать во главе отряда. Но всякому, кто хоть раз в жизни сидел верхом на муле, известно, что заставить его обогнать своего собрата — одна из самых трудных задач на свете; это веселое соревнование, доставившее нам немало радости, длилось около четверти часа, настолько остро мы ощущали необходимость заранее противостоять поджидающим нас треволнениям; наконец Ламарку удалось вырваться вперед; отпустив поводья, он с помощью присущих ему талантов и собственной трости сумел пустить своего мула рысью, крича при этом:

— Бояться нечего, здесь прошел Наполеон!..

Если один мул идет рысью, то на рысь переходит весь караван, и потому проводники, идущие пешком, вынуждены переходить на бег. Однако чаще всего они питают к такому темпу передвижения неприязнь, которую им удается внушить своим животным, и тогда мул, идущий первым, каким бы горячим и резвым он ни казался, внезапно останавливается, а вслед за ним вынужденно замирает в неподвижности и весь караван, будь то люди или животные. Затем вся эта вереница постепенно приходит в движение, удлиняясь по мере того, как начавшееся оживление передается от ее головы к хвосту.

— Позвольте вам заметить, — сказал проводник Ламарка, догнав своего мула и взяв его под уздцы (он сделал это под предлогом, что дорога была скользкой, а на самом деле, из опасения, что седок вновь погонит животное рысью), — Наполеон прошел вовсе не здесь: дорога, по которой мы поднимаемся, тогда еще не была проложена; армия двигалась по противолежащему склону горы, и если бы сейчас было светло, то вы поняли бы, что за крепкие парни это были, раз они сумели пройти там с лошадьми и пушками.

Все придерживались того же мнения, и никто не возразил ни слова.

— Господа, снег! Наш проводник оказался пророком, — воскликнул кто-то из нас.

И в самом деле, поскольку подъем продолжался уже около получаса, холод становился все сильнее и сильнее, и те осадки, которые над равниной пролились в виде дождя, на этой высоте превратились в кристаллы льда.

— А, черт возьми! Снег двадцать шестого августа! Будет, что рассказать нашим парижанам. Господа, я полагаю, что нам следует сойти с мулов и устроить сражение в снежки в память прошедшего здесь Наполеона…

Воспоминание, рожденное этими звучащими как заклинание словами, вызвало всеобщий хохот; что же касается опасности, о которой они также могли бы напомнить, то о ней уже полностью забыли.

— Простите, господа, но я уже объяснил вам, что Наполеон прошел другой дорогой, а что касается вашего намерения устроить сражение в снежки, то я не советовал бы вам делать это. Вы потеряете время, а его у вас осталось и так немного: подумайте, ведь через четверть часа станет так темно, что вы не сможете править мулами.

— Что ж, наши мулы будут править нами.

— И лучшее, что вы тогда сможете сделать, это полностью довериться им. Видите ли, Господь предопределил предназначение всего на свете: парижанина он создал для Парижа, а мула — для гор. Я всегда это говорю моим путешественникам. Предоставьте свободу вашим верховым животным, предоставьте им свободу. Пока мы находимся на равнине Пру, особой опасности еще нет, но едва мы перейдем мост Нюдри, как тропа станет такой узкой, что на ней впору выступать канатному плясуну, а выпавший снег сделает ее едва заметной, поэтому я советую вам положиться на ваших мулов и ни о чем не беспокоиться.

— Браво! Хорошо сказано, проводник. Однако пора уже выпить по глотку!

— Остановка!

Каждый из нас отпил из своей фляжки и передал ее своему проводнику. В горах принято пить из одного стакана и одной фляжки: кому придет в голову брезгать человеком, который, возможно, через шесть шагов станет твоим спасителем.

Ром согрел нас, мы вновь развеселились, и, хотя ночь становилась все темнее, а снег повалил еще гуще, наш караван с шумом, смехом и песнями вновь тронулся с места.

Признаться, странное впечатление производила на меня в этом пустынном краю, среди сгущающейся тьмы и сыпавшегося с неба колючего снега, наша маленькая вереница из шести мулов, шести всадников и шести проводников, с весельем углубляющаяся в эти мрачные горы, молчаливые и внушающие страх, где не было даже эха, чтобы возвратить нам наши песни и смех. Наверное, такое чувство возникло не у меня одного, ибо мало-помалу песни стихли, взрывы смеха стали раздаваться все реже, и на смену им порой звучали проклятья. Наконец, чье-то громко прозвучавшее замечание: «Черт возьми, друзья мои, а знаете ли, здесь не жарко!» — похоже, настолько точно выразило общее мнение, что ни у кого не хватило духу оспорить эти слова.

— Давайте выпьем еще по глотку и выкурим по сигаре! — предложил кто-то.

— Браво! Кому пришла в голову эта замечательная мысль?

— Мне, Жюлю Тьерри де Ламарку.

— Когда мы доберемся до приюта, все в один голос выразят вам свою признательность.

— За дело! Де Сюсси, дайте нам фосфорную зажигалку!

— А, проклятье! Господа, мне придется вынуть руки из-под мышек, где им так тепло, что они хотели бы там остаться. Кто-нибудь подойдите и возьмите зажигалку у меня в кармане.

Один из проводников оказал нам эту услугу; его товарищи раскурили свои трубки от фосфорной зажигалки, мы зажгли свои сигары от их трубок и вновь двинулись в путь; тьма была такой густой, что мы не видели в ней друг друга, а различали лишь светящиеся концы сигар, зажатых во рту и всякий раз ярко вспыхивавших при очередной затяжке.

На этот раз больше не слышалось ни песен, ни веселых криков; ром уже не оказывал на нас своего благотворного влияния; полнейшая тишина царила над всем караваном, ее нарушали лишь наши проводники, время от времени то жестом, то голосом подбадривавшие своих верховых животных.

И правда, ничто вокруг нас не располагало к веселью: становилось все холоднее, снегопад усиливался, темнота ночи нарушалась лишь неким белесым и тусклым отсветом; дорога все больше сужалась, и местами на ней встречались такие завалы из камней, что наши мулы были вынуждены идти в обход по едва заметным тропинкам, проложенным по самой кромке обрыва, о глубине которого мы могли судить лишь по глухому рокоту Дранса, бежавшего внизу; к тому же шум потока, слабевший с каждым нашим шагом, доказывал, что пропасть становится все более глубокой и обрывистой. По тому, сколько снега скапливалось на шляпе и одежде товарища, едущего впереди, можно было догадаться, что и сам ты засыпан снегом ничуть не меньше. Впрочем, даже сквозь одежду мы ощущали леденящее соприкосновение со снегом, хотя она и не так быстро намокала от него, как под дождем. Наконец тот, кто ехал во главе колонны, остановился.

— Проклятье! — воскликнул он. — Я совсем закоченел и потому пойду пешком.

— Я ведь вас предупреждал, что вы будете вынуждены спешиться, — заметил проводник.

Действительно, каждый из нас испытывал необходимость согреться, передвигаясь пешком. Мы слезли с мулов, и, поскольку в темноте легко было сбиться с дороги, проводники посоветовали нам держаться за хвосты мулов, которые, таким образом, приносили бы двойную пользу, отчасти сберегая наши силы и прокладывая нам путь. Мы тщательно выполнили этот маневр, ибо прекрасно понимали, что другого выхода, как положиться на инстинкт наших четвероногих и прозорливость их погонщиков, у нас нет.

Именно в эту минуту я осознал, насколько правдив был рассказ Бальма: я чувствовал ту самую головную боль, о какой он мне говорил, то же головокружение, ту же слабость, и меня вдруг охватило неодолимое желание уснуть, которому я, сидя в седле, несомненно уступил бы и противостоять которому могла лишь необходимость шагать. Вероятно, даже наш доктор, г-н Карон, испытывал нечто подобное, ибо он предложил сделать остановку.

— Вперед, господа, вперед! — с живостью отозвался наш проводник. — Предупреждаю, что тот, кто сейчас остановится, не сможет заставить себя снова пуститься в путь!

В его голосе звучала такая глубокая убежденность, что мы без малейших возражений пошли дальше. Кто-то из нас, не знаю, кто именно, даже попытался вернуть наше прежнее веселое расположение духа, прибегнув к тем магическим словам, которые до тех пор всегда производили на нас должное действие: «Бояться нечего, здесь прошел Наполеон!» Но на этот раз шутка не достигла цели: никто не рассмеялся в ответ и непривычная тишина, какой она была встречена, сделала ее более унылой, чем бывает жалоба.

Так, увлекаемые нашими мулами, мы шли около получаса, машинально переставляя ноги, по колени проваливаясь в снег; холодный пот заливал нам глаза.

— Дом! — вдруг вскричал де Сюсси.

— О!

Мы выпустили из рук хвосты мулов, удивляясь, что наши проводники ни словом не обмолвились об этой остановке на нашем пути.

— Позвольте, — сказал старший проводник, — значит, вы не знаете, что это за дом?

— Будь это даже приют дьявола, мы войдем туда, раз там можно стряхнуть с одежды этот проклятый снег и ступить ногами на твердую землю.

Войти в этот дом было тем проще, что в нем не было ни дверей, ни ставней. Мы закричали, но никто нам не ответил.

— Да уж, кричите, кричите, — промолвил проводник, — и считайте, что вам повезет, если вы сможете разбудить тех, кто там спит!..

В самом деле, на наши крики никто не отозвался, дом выглядел пустым, но, каким бы открытым всем ветрам он ни казался, в нем можно было укрыться от снега, и мы решили какое-то время переждать там непогоду.

— Если там есть очаг, мы разведем огонь, — сказал кто-то.

— А дрова?

— Сначала надо найти очаг.

Де Сюсси вытянул вперед руки и тотчас произнес:

— Господа, тут стол!

За этими словами последовал возглас, в котором одновременно звучали испуг и изумление:

— Что это, черт возьми?!..

— Всего лишь человек, лежащий на столе. Я держу его ногу.

— Человек?!

— Встряхните его, и он очнется.

— Увы, друг мой, увы!

— Господа, — сказал один из проводников, отойдя от кучки своих товарищей, оставшихся снаружи, и просунув голову в окно, — господа, не стоит так шутить в этом месте. Подобные шутки принесут несчастье всем: и вам, и нам.

— Где же мы находимся?

— В одной из покойницких Сен-Бернара.

Он убрал голову наружу и, не прибавив ни слова, вновь присоединился к своим товарищам; но немногие ораторы могли бы похвастаться, что им удалось такой короткой речью произвести столь ошеломительный эффект. Каждый из нас застыл, словно пригвожденный, там, где стоял.

— Клянусь, господа, на такое следует взглянуть. Это одна из местных достопримечательностей, — произнес де Сюсси.

И он окунул спичку в фосфорную зажигалку.

Спичка зашипела, затем вспыхнула, и на какое-то мгновение в ее слабом свете перед нами предстали три трупа: один, и правда, лежал на столе, а два других застыли на корточках в дальних углах комнаты; затем спичка погасла, и все опять погрузилось во тьму.

Мы повторили попытку. Но теперь каждый поднес к этому слабому и недолговечному источнику огня конец трубочки, скатанной из бумаги, и, едва она загорелась, начал обследовать помещение, держа наготове в левой руке запасные фитили.

Лишь тот, кто сам побывал в таком положении, в каком мы тогда оказались, может иметь представление о том, что мы испытали при виде этих несчастных; лишь тот, кто сам увидел эти почерневшие лица, которые, казалось, гримасничали, когда по ним скользили тени от дрожащего и смутного света наших импровизированных светильников, может сохранить эти образы в своей памяти, как они навсегда запечатлелись в нашей! Лишь тот, кто сам пережил то чувство страха, какое охватило нас при мысли о том, что ужасная участь тех, кто находился перед нашими глазами, грозит и нам, может понять, почему у нас волосы встали дыбом, на лбу выступил холодный пот и, как мы ни нуждались в эту минуту в отдыхе и тепле, нами овладело лишь одно желание: как можно быстрее покинуть этот приют смерти.

Так что мы вновь тронулись в путь, еще более молчаливые и мрачные, чем перед этой остановкой, но, тем не менее, полные сил, которые пробудило в нас подобное зрелище; в течение целого часа никто не произнес ни слова, даже проводники. Снег, дорога, даже холод, казалось, куда-то исчезли, настолько одна-единственная мысль владела нашими умами, настолько страх, сжимавший наши сердца, гнал нас вперед как можно быстрее.

Наконец, наш старший проводник издал один из тех характерных для горцев криков, которые благодаря своему пронзительному звучанию слышны на немыслимых расстояниях, а благодаря изменениям тональности голоса дают понять, зовет ли кричащий на помощь или просто предупреждает о своем скором появлении.

Крик унесся вдаль, словно ничто не могло его задержать на этой обширной снежной пелене, а поскольку ни одно эхо не вернуло его нам, то в горах вновь воцарилась тишина.

Мы прошли еще около двухсот шагов, как вдруг до нас донесся лай собаки.

— Сюда, Драпо, сюда! — закричал проводник.

В тот же миг огромный пес той необыкновенной породы, которая известна под именем сенбернар, подбежал к нам и, узнав в проводнике своего старого знакомого, от радости прыгнул ему на грудь.

— Хорошо, Драпо, хорошо, умный пес! С вашего позволения, господа, это мой приятель, и он очень рад меня видеть снова. Не так ли, Драпо, а? Ах ты, молодчина… хорошая собака! Ну, хватит же, перестань, пора в путь.

К счастью, идти нам оставалось недолго: не прошло и десяти минут, как мы неожиданно оказались перед приютом, который с этой стороны, даже при свете дня, можно заметить, лишь уперевшись в его стену. Проводник, служивший при приюте, поджидал нас у его двери — двери, которую ночью и днем без всякой платы открывают любому, кто приходит сюда просить гостеприимства, нередко являющегося в этих безлюдных местах вопросом жизни или смерти.

Дежурный монах встретил нас и проводил в комнату, где пылал камин. Пока мы отогревались возле него, нам приготовили кельи; усталость заглушила голод, и мы предпочли сон ужину. Нам подали в кровать по чашке горячего молока, и монах, принесший мне этот согревающий напиток, сообщил, что я лежу в комнате, где некогда ужинал Наполеон; ну а я должен признаться, что нигде мне так хорошо не спалось.

На следующий день, в десять часов утра, все были уже на ногах и прилежно исследовали комнату первого консула, доставшуюся мне накануне, однако она ничем не отличалась от остальных келий: ни одна надпись не напоминала о пребывании под ее сводами новоявленного Карла Великого.

Мы подошли к окну: небо было голубым, солнце сияло, а земля была покрыта толстым слоем снега.

Крайне трудно дать представление о суровой простоте и унылости пейзажа за окном приюта, расположенного на высоте семи тысяч двухсот футов над уровнем моря и стоящего в центре треугольника, вершинами которого служат пик Дрон, гора Велан и перевал Большой Сен-Бернар. Озеро, питаемое талыми водами ледников и находящееся в нескольких шагах от монастыря, не только не оживляет пейзаж, но, напротив, делает его еще более мрачным; его воды, кажущиеся черными в своем белоснежном обрамлении, слишком холодны, чтобы в них мог выжить хоть какой-нибудь вид рыб, и расположено оно слишком высоко, чтобы привлечь сюда хоть какой-нибудь вид птиц. Это миниатюрная копия Мертвого моря, раскинувшегося у подножия стен разрушенного Иерусалима. Все, что в той или иной мере обладает признаками растительной или животной жизни, остановилось по дороге, поднявшись до определенной высоты в соответствии со своими силами. И только человек и собака смогли добраться до самой вершины.

Лишь имея перед глазами эту мрачную картину, лишь находясь там, где мы были в это время, можно осознать, какую жертву принесли те люди, которые покинули восхитительные долины Аосты и Тарантезы; оставили отчий дом, возможно смотрящийся, словно в зеркало, в голубые воды небольшого озера Орта, которое сверкает, искрящееся, влажно-томное и бездонное, словно глаза влюбленной испанки; бросили любимую семью и благословенную невесту, готовую принести в приданое счастье и любовь, — чтобы с палкой в руке и собакой вместо друга прийти на заснеженную тропу, по которой идут путники, и встать там, словно живые изваяния, олицетворяющие самоотверженность. Здесь понимаешь, как ничтожно и жалко показное милосердие жителей городов, полагающих, что они вполне выполнили свой долг перед ближними, с подчеркнутым видом опустив в кошелек очаровательной сборщицы пожертвований золотую монету, за которую их вознаграждают поклоном и улыбкой. О! Если бы вдруг могло случиться так, что среди исполненных сладострастия ночей нашей парижской зимы, когда в суматохе бала женщины кружатся, словно вихрь из бриллиантов и цветов; когда прекрасные стихи Виктора о милосердии вызывают юношескую слезу в уголке глаза, блестящего от удовольствия, — если бы вдруг, повторяю, могло случиться так, что погасли свечи и часть стены рухнула, а взгляд обрел способность пронзать пространство и все бы внезапно увидели в ночной тьме одного из тех седовласых стариков, которые идут, окутанные снежной бурей, по узкой тропинке над краем пропасти, где им грозят лавины, и беспрестанно громко кричат: «Сюда, братья!» О, конечно, нет сомнений, что тогда даже самый гордый своей благотворительностью вытер бы потный от стыда лоб и пал на колени, воскликнув: «О Господи!»

Тем временем нам пришли сообщить, что нас ждут в трапезной.

Мы спускались с замиранием сердца. Впереди шел монах, показывая дорогу; мы проследовали мимо часовни, где шло богослужение, но наш путь лежал дальше, и, по мере того как отголоски церковного пения ослабевали, все отчетливее слышался смех, доносившийся из другого конца коридора: как странно было слышать смех в подобном месте! Наконец, мы открыли дверь и оказались в обществе молодых людей и очаровательных женщин, которые пили чай и беседовали о мадемуазель Тальони.

На мгновение мы замерли от удивления, а затем принялись смеяться сами, как и они. С этими дамами мы встречались в парижском свете и теперь, приблизившись к ним так, как это принято в любой аристократической гостиной, и обменявшись с ними приветствиями по всем правилам самого блестящего общества, мы сели за стол на отведенные нам места и приняли участие в общем разговоре, становившемся все оживленнее по мере того, как церемонии отступали на задний план. Спустя десять минут мы совершенно забыли, где находимся.

Впрочем, ничто не могло нам здесь об этом напомнить.

Комната, именовавшаяся трапезной, нисколько не соответствовала тому представлению об аскетическом и суровом убранстве, которое рисуется в нашем воображении при этом слове. Это был очаровательный обеденный зал, обставленный скорее пышно, чем со вкусом: в углу стояло пианино, на стенах висело несколько картин; вазы, часы и кое-какие роскошные безделушки, обычно украшающие лишь дамские будуары, заполняли каминную полку; короче, повсюду здесь царил светский дух, но объяснить это очень просто: все находившиеся здесь предметы обстановки были подарены монахам признательными путешественниками, которые желали доказать тем самым, что по возвращении в Париж они не забыли о гостеприимстве, оказанном им в этих стенах.

За завтраком монах, радушно угощавший нас, поведал нам также некоторые исторические сведения о горе Сен-Бернар, и, возможно, будет нелишним привести их здесь.

Большой Сен-Бернар до появления в этом месте приюта носил название Мон-Жу, возникшее вследствие искажения латинских слов «mons Jovis», что значит «гора Юпитера». Это имя, в свою очередь, возникло оттого, что некогда на вершине горы был воздвигнут храм в честь этого римского бога, отданный под покровительство Юпитера Пунийского — Jupiter Рое n i п. Точная дата постройки храма, руины которого сохранились до наших дней, неизвестна. Правописание слова poenin («пунийский»), которое Тит Ливий ошибочно дает как pennin («пеннинский»), заставляет думать вначале, что оно восходит ко времени перехода Ганнибала через Альпы и что этот полководец, благополучно взойдя на вершину Альп, заложил здесь во исполнение данного им обета первый камень в основание храма, посвященного Юпитеру Карфагенскому. Однако вотивные дары, найденные при раскопках руин этого храма, свидетельствуют о том, что странники, приходившие туда исполнять свои обеты, были римлянами. Но разве стали бы римляне возносить молитвы у подножия статуи бога своих врагов? Это немыслимо. Так не был ли, напротив, храм возведен самими римлянами в тот год, когда военные неудачи Гасдрубала в Сардинии вынудили его брата Ганнибала, изнежившегося в Капуе и потерпевшего поражение от Марцелла, оставить Италию, уже на три четверти завоеванную им, и искать убежище у царя Антиоха? Таким образом, если придерживаться первой версии, строительство храма было начато в 535 году от основания Рима, а если следовать второй версии, то это произошло в 555 году. Что касается заката культа Юпитера, то он, вероятно, относится ко времени царствования Феодосия Великого, ибо в развалинах храма не было найдено ни одной монеты, датируемой более поздним периодом, чем правление сыновей этого императора.

Что же касается времени основания приюта, то его с уверенностью можно отнести к началу IX века, поскольку приют на горе Мон-Жу упоминается в акте о передаче земель Лотарем, королем Лотарингии, своему брату Людовику в 859 году; это означает, что приют существовал задолго до того, как архидиакон Аосты в 970 году поселил в нем монахов ордена святого Августина, вменив им в обязанность вести хозяйство приюта и заменив его языческое прозвище Мон-Жу на христианское имя Сен-Бернар. С той поры сменилось сорок три настоятеля.

Девять веков миновало, но ни время, ни люди не смогли изменить ни устав монастыря, ни обязанности гостеприимства, предписанные живущим в нем монахам.

Горный хребет, на котором расположен перевал Сен-Бернар, был свидетелем перехода через Альпы войск Ганнибала, Карла Великого, Франциска I и Наполеона. Солдаты Ганнибала и Карла Великого перешли гору Мон-Сени, а Франциска I и Наполеона — в том самом месте, где стоит приют. Преодолев Альпы, Карл Великий иНаполеон одержали затем победу, а Ганнибал и Франциск I потерпели поражение.

Помимо дам, о которых шла речь выше, к завтраку вышли также две англичанки — мать с дочерью. В течение уже трех лет они пешком путешествовали по Италии и Альпам, неся свой багаж в корзинах и проделывая задень восемь, а то и десять льё; мы пожелали узнать имена этих неутомимых путешественниц и заглянули в книгу регистрации иностранцев: дочь была записана под именем Луизы, или Дочери гор.

В поисках этой книги мы вошли в комнату, примыкавшую к трапезной и, как и она, заставленную множеством безделушек: это были дары, присланные со всего света добрым отцам. Однако, помимо них, там стояли две витрины с различными античными предметами, найденными при раскопках храма Юпитера; лучше всего сохранились две небольшие статуи — одна Юпитера, а вторая Геркулеса, у которого больную руку обвивала змея Эскулапа, а на ладони сидели лягушка и жаба, символизировавшие болезнь; в витринах было выставлено также несколько бронзовых плит с именами тех, кто приходил в храм молить бога о помощи.

Я переписал с нескольких плит надписи и привожу их здесь, ничего не изменив в расположении строк.

J. О. M. POENINO. Т. MACRINIUS DEMOSTRATUS. К 5. ZJ

(votum solvit libens)

(Jovi optimo maximo)

POENINO

PRO ITU ET REDITU. C. JULIUS PRIMUS[33]

V. S. L.

NUMINIBUS A UGG. JOVI POENINO SABINEIUS CENSOR AMBIANUS3 V. S. L.

Шум, доносившийся из трапезной, заставил меня прервать это занятие. Пока я переписывал надписи, монах, радушно угощавший нас завтраком, но сам при этом не взявший в рот ни крошки, отправился на мессу. Доктор встал на страже у двери в трапезную, де Сюсси сел за пианино, и наши дамы, включая Дочь гор, пустились в пляску вокруг стола.

Но в ту минуту, когда танец был в самом разгаре, доктор приоткрыл дверь и просунул голову внутрь комнаты:

— Дамы, — обратился он к танцоркам, — один из послушников пришел узнать у вас, не хотите ли вы взглянуть на Большой склеп.

Пляска тут же прекратилась. Дамы некоторое время совещались. Отвращение боролось у них с любопытством, но любопытство взяло верх, и мы отправились в Большой склеп.

Но, дойдя до наружной двери, дамы объявили, что они дальше никуда не пойдут: на улице намело снежные сугробы высотой в полтора фута, а склеп отстоял примерно шагов на сорок от порога приюта. Тогда мы водрузили два кресла на носилки и предложили нашим любознательным красавицам всю дорогу нести их, на что они согласились.

Вскрикивая и смеясь всякий раз, когда их сиденья раскачивались или когда носильщики оступались, наши спутницы добрались до постоянно открытого окна, через которое взгляд проникает под широкий свод склепа Сен-Бернара. Вряд ли где-либо еще можно увидеть зрелище столь же любопытное и одновременно столь же ужасное, как то, какое предстало перед нами в этот миг.

Представьте себе большую низкую сводчатую залу, площадью примерно в тридцать пять квадратных футов, куда свет проникает через единственное окно и где пол покрыт слоем праха толщиной в полтора фута.

Человеческого праха!

Это прах, который, словно плотная вода Мертвого моря, выталкивает на поверхность самые тяжелые предметы, был усеян множеством костей!

Человеческих костей!

А на этих костях стояли человеческие тела, прислоненные к стенам, соединенные странной волей случая и застывшие в той позе и с тем выражением лица, в какой их застала смерть: одни на коленях, другие с раскинутыми в стороны руками; те со сжатыми кулаками и опущенной головой, а эти, напротив, с устремленным к небу взором и молитвенно воздетыми руками — сто пятьдесят трупов, почерневших от мороза, с пустыми глазницами и оскаленными зубами; среди них была женщина с ребенком, которая в надежде спасти его дала ему свою грудь и среди этого адского сборища казалась статуей, олицетворяющей материнскую любовь.

Все это находилось рядом в одном помещении: прах, кости или трупы — в зависимости от срока их пребывания в этом склепе, и здесь же, у окна, освещенного веселыми солнечными лучами, прекрасные головки молодых женщин — жизнь, явившаяся на свет не более двадцати лет назад, созерцает жизнь, угасшую столетия назад. О! Это странное зрелище, скажу я вам!..

Что касается меня, то всю мою жизнь эта картина будет стоять у меня перед глазами: никогда я не смогу забыть эту несчастную мать, кормящую грудью своего ребенка.

Что еще после этого можно сказать о Сен-Бернаре? Там есть церковь, где находится гробница Дезе, часовня, посвященная святой Фаустине и мемориальная доска черного мрамора с надписью, прославляющей Наполеона. Там есть еще множество других достопримечательностей, но, поверьте мне, пусть вам покажут их до того, как вы увидите эту несчастную мать, дающую грудь своему ребенку.

XV ВОДЫ ЭКСА

Аоста — это очаровательный городок, имеющий притязания не принадлежать ни к Савойе, ни к Пьемонту; его жители утверждают, что некогда их земля входила в состав той части империи Карла Великого, которую унаследовали владетели Штретлингена. И в самом деле, хотя горожане и обязаны выставлять воинский контингент, они освобождены от всяких налогов и сохранили за собой право охотиться на близлежащих землях; во всем же остальном они так или иначе подчиняются королю Сардинии.

За исключением отвратительного местного наречия, который, по-моему, представляет собой не что иное, как испорченный савойский язык, характер этого городка чисто итальянский; повсюду внутри зданий вы видите вместо бумажных обоев и деревянной обшивки стен настенную роспись, а трактирщики непременно подают вам на ужин какое-то тесто и нечто вроде кашицы, пышно именуя эти кушанья макаронами и самбайоном. Прибавьте к этим блюдам бутылку асти и отбивные котлеты по-милански — и вы получите полное представление о меню здешней кухни.

Аоста называлась прежде Корделой — по имени Кордела Стателла, главы поселения цизальпинских галлов, именовавшихся салассами и обосновавшихся на этом месте. При императоре Августе римский легион под командованием Теренция Варрона захватил Аосту, и в честь этого события римляне возвели при въезде в город триумфальную арку, полностью сохранившуюся до наших дней. Надписи, выбитые на ней уже в наше время, гласят:

САЛАССЫ ДОЛГО ЗАЩИЩАЛИ СВОИ ОЧАГИ\

НО ПОТЕРПЕЛИ ПОРАЖЕНИЕ. ПОБЕДОНОСНЫЙ РИМ ВОЗЛОЖИЛ НА ЭТОМ МЕСТЕ СВОИ ВЕНКИ. ВОЗВЕДЕНА В ЧЕСТЬ ПОБЕДЫ ОКТАВИАНА АВГУСТА ЦЕЗАРЯ,

НАГОЛОВУ РАЗБИВШЕГО САЛАССОВ В DCCXXIV ГОДУ ОТ ОСНОВАНИЯ РИМА.

(ЗА 24 ГОДА ДО ХРИСТИАНСКОЙ ЭРЫ.)

В конце улицы Святой Троицы стоят три другие античные арки, из серого мрамора: они служили тремя входами в город, но одна из них теперь этой цели не служит; средняя арка, как самая высокая, предназначалась для проезда императора и консула; на поддерживающей ее колонне начертана следующая надпись:

ИМПЕРАТОР ОКТАВИАН АВГУСТ ОСНОВАЛ ЭТИ СТЕНЫ, ЗА ТРИ ГОДА ПОСТРОИЛ ЭТОТ ГОРОД И НАРЕК ЕГО СВОИМ ИМЕНЕМ В ГОД DCCVII ОТ ОСНОВАНИЯ РИМА.

Неподалеку от этого сооружения сохранились также руины амфитеатра из того же серого мрамора.

Архитектура здешней церкви отражает характер тех веков, в течение которых ее строили и перестраивали. Портал выдержан в римском стиле, несколько видоизмененном под итальянским влиянием; окна стрельчатые и, вероятно, относятся к началу XIV века. На клиросе, пол которого выложен античной мозаикой, изображающей богиню Исиду в окружении двенадцати месяцев года, сохранилось несколько великолепных мраморных надгробий; на одном из них возлежит статуя графа Савойского Фомы; напротив алтаря помещен небольшой готический барельеф превосходной работы. Со всей наивностью, присущей искусству XV века, скульптор запечатлел в этом произведении жизнь Иисуса Христа от рождения до смерти.

Все эти достопримечательности, включая и развалины монастыря святого Франциска, покровителя города, можно осмотреть за два часа; по крайней мере, ровно столько времени мы посвятили этому занятию.

Вернувшись на постоялый двор, мы нашли там возницу, которого хозяин вызвал во время нашего отсутствия. Этот человек взялся доставить нас в тот же день в Пре-Сен-Дидье и втиснул нашу компанию из шести человек в карету, где было бы тесно и четверым, уверяя при этом, что ехать нам будет весьма удобно, как только мы немного утрясемся; затем он захлопнул дверцу и, невзирая на наши жалобы и крики, остановился лишь в трех льё от Аосты, чуть подальше Вильнёва.

Этой передышкой мы были обязаны происшествию, случившемуся за неделю до нашего приезда туда. Ледяные глыбы, рухнувшие в озеро, название которого я так старательно записал в своем дневнике, что теперь не в силах ничего разобрать, подняла уровень воды на двенадцать-пятнадцать футов, и озеро внезапно вышло из берегов. Хлынувший поток избрал непривычное для себя русло и, встретив на своем пути шале, увлек его с собой; при этом погибли четыре человека, пятьдесят восемь коров и восемьдесят коз: их изуродованные тела были найдены по берегам образовавшейся речки, которая пересекла главную дорогу и низверглась в Дору. Из стволов деревьев, досок и камней был наспех сооружен мост, и как раз по нему наш возница не решался проехать в своем переполненном экипаже, что позволило нам покинуть на минуту нашу клетку.

Мне кажется, что ни картезианец, ни траппист, ни дервиш, ни факир, ни ярмарочный уродец, ни редкое животное, которое показывают за два су, не лишены свободы воли в большей степени, чем несчастный путешественник, рискнувший занять место в дилижансе. Отныне его желания, потребности, намерения подчинены прихотям возницы, чьим рабом он стал. Ему отмерят лишь то количество воздуха, какое будет строго необходимо, чтобы он не умер от удушья; ему дадут ровно то количество пищи, какое понадобится, чтобы довезти его живым до места. И если он не хочет подвергнуться оскорблениям возницы, то ему нельзя даже заикаться о встречающихся по дороге пейзажах и живописных видах, равно как и о достопримечательностях, которые следовало бы осмотреть в городах, где меняют лошадей. Поистине, дилижансы — превосходное изобретение… для коммивояжеров и чемоданов.

Мы заявили владельцу кареты, что лишь четверо из нас согласны забраться в нее снова, двое же остальных твердо решили проделать пешком весь оставшийся путь в восемь льё, и я был одним из этих двоих.

Стояла глубокая ночь, когда мы пришли в Пре-Сен-Дидье и обнаружили там наших попутчиков, несколько более утомленных, чем мы сами; было условлено, что на следующий день мы пешком преодолеем перевал Малый Сен-Бернар.

Наутро тот из нас, кто первым открыл глаза, закричал от восторга, разбудив всю нашу компанию: как я уже говорил, мы прибыли ночью и потому не имели ни малейшего представления о великолепии вида, открывавшегося из окон постоялого двора. Что же касается трактирщика, привыкшего к этим дивным пейзажам, то он даже не подумал обратить на них наше внимание.

Мы находились у подножия Монблана, но со стороны, противоположной Шамони. Пять ледников спускались с заснеженного гребня нашего старого друга и, наподобие стены, закрывали горизонт. Это неожиданное зрелище, к встрече с которым нас ничто не подготовило, было, пожалуй, прекраснее всего, что мы видели за все наше путешествие, не исключая и Шамони.

Мы спустились вниз, чтобы справиться у хозяина постоялого двора о названиях этих ледников и остроконечных вершин; пока он перечислял их, мимо нас прошел охотник с карабином в руке и двумя сернами на плечах: козочкой и ее детенышем; он убил обеих, стреляя без упора, — Кожаный Чулок и тот не сделал бы этого лучше.

Хозяин, видя, что мы принадлежим к разряду пытливых путешественников, предложил нам осмотреть королевские купальни; узнав таким образом, что в Пре-Сен-Дидье имеется термальный источник, мы опрометчиво дали свое согласие.

Он подвел нас к невзрачной деревянной оштукатуренной постройке и заставил обследовать ее от подвала до чердака, не пропустив ни одной кастрюли на кухне, ни одной губки в купальном зале. Мы уже было решили, что с этим нескончаемым перечнем предметов покончено, как вдруг при выходе нам был показан в наружной крытой галерее гвоздь, на который его величество король удостаивал вешать свою шляпу.

Я спасся бегством, посылая ко всем чертям короля Сардинии, Кипра и Иерусалима; моя тирада, вполне естественно, навела нас на разговор о политике, а поскольку среди нашей шестерки имелись представители четырех различных убеждений, разгорелся жаркий спор; и, даже въехав в город Бур-Сен-Морис, мы все еще продолжали спорить; в итоге мы проделали целых восемь льё, не заметив этого. Наименее охрипший из нас взялся заказать обед.

Когда мы встали из-за стола, до темноты оставалось еще четыре часа; мы с удобством расположились в двух повозках, которые не спеша тронулись в путь и остановились лишь в одиннадцать часов в Мутье, перед гостиницей «Красный крест».

В этом городке нет ничего примечательного, кроме соляных копей; мы осмотрели их на следующее утро.

Само предприятие расположено примерно в полульё от источника, который оно эксплуатирует; вода этого источника, выходя из земли, содержит полтора процента соли. По пути часть воды испаряется, поэтому, когда жидкость доходит до насоса, содержание соли в ней значительно увеличивается. Насос поднимает соленую воду на высоту в тридцать футов, где она растекается по множеству желобков, а из них стекает вниз по тысячам натянутых веревок. Благодаря этому доведенному до крайности разделению потока испарение водной составляющей идет гораздо быстрее, чем прежде, а поскольку солевая составляющая при этом испарении никуда не девается, то в конечном итоге получается очень крепкий солевой раствор, который затем кипятят в котлах.

Можно получать соль, доводя до кипения воду прямо из источника, но в этом случае расход топлива будет несравнимо больше.

В целом, источник дает пятнадцать тысяч килограммов соли из сорока тысяч, которые потребляют в Савойе и которые король продает своим подданным по шесть су за фунт. В Бе правительство установило цену на соль, добываемую тем же способом, в шесть лиаров.

В тот же день, в четыре часа пополудни, мы были уже в Шамбери. Я ничего не могу сказать о внутреннем убранстве общественных зданий столицы Савойи, поскольку доступ в них мне был заказан из-за моей серой фетровой шляпы. По-видимому, строжайшие меры, принятые против этого крамольного головного убора, были вызваны депешей кабинета министров Тюильри и по столь пустячному поводу король Сардинии не захотел рисковать войной со своим возлюбленным братом Луи Филиппом Орлеанским; когда же я стал упорствовать, возмущаясь столь несправедливым запретом, королевские карабинеры, стоявшие на часах у двери дворца, насмешливо заявили мне, что если я и дальше буду стоять на своем, то в Шамбери есть одно здание, куда им позволено препроводить меня, а именно, в тюрьму. Подозревая, что французский король тоже не пожелал бы рисковать из-за такого незначительного человека, как его бывший библиотекарь, войной со своим дражайшим братом Карлом Альбертом, я ответил стражникам, что они весьма любезны для савояров и чрезвычайно остроумны для карабинеров.

Мы выехали из Шамбери сразу же после обеда, счет за который нам удалось сбить до восемнадцати франков, что явно не нанесло ущерба материальным интересам трактирщика по имени Шевалье, и через час прибыли в Экс-ле-Бен. Первое, что мы услышали, остановившись на городской площади, был возглас: «Да здравствует Генрих Пятый!», произнесенный на удивление громко и отчетливо. Я тотчас же высунул голову из окна кареты, полагая, что в стране с таким восприимчивым правительством мне непременно придется увидеть арест легитимиста, рискнувшего столь открыто выразить свое мнение. Но я ошибся: ни один из десяти — двенадцати карабинеров, расхаживавших по площади, не сделал ни малейшего движения, чтобы схватить виновного; правда, на голове у этого господина красовалась черная шляпа.

Все три постоялых двора Экса были переполнены: холера привела сюда целую толпу малодушных, а политическое положение в Париже — множество недовольных; таким образом, Экс оказался местом встречи потомственной аристократии и аристократии денежного мешка. Первая была представлена маркизой де Кастри, вторая — бароном де Ротшильдом; г-жа де Кастри, как известно, пользуется репутацией одной из прелестнейших и остроумнейших парижанок.

Впрочем, такое стечение народа не привело к повышению цен на квартиры и питание. Я снял у бакалейщика весьма приличную комнату за тридцать су в день и превосходно поужинал за три франка у трактирщика. Эти мелкие подробности, совершенно неинтересные для большинства людей, приведены здесь лишь для нескольких пролетариев вроде меня, придающих им немалое значение.

Я попробовал заснуть, но, находясь в Эксе, раньше полуночи это сделать невозможно: окна моей комнаты выходили на городскую площадь, где собралось человек тридцать шумных денди, которые чувствуют себя тем веселее, чем громче они кричат. Среди поднятого ими крика я различил лишь одно имя, повторенное, правда, в течение получаса раз сто; имя это было Ж а кото. Я подумал, естественно, что человек, носящий его, должен быть какой-нибудь выдающейся личностью, и спустился вниз, чтобы свести с ним знакомство.

На площади имелось два кафе: одно пустовало, другое было переполнено; одно разорялось, другое процветало. Я поинтересовался у своего хозяина, в чем кроется причина подобного преимущества одного перед другим, и он ответил мне, что посетителей привлекает Жакото. Я не посмел спросить, кто такой Жакото, опасаясь показаться слишком провинциальным, и направился к переполненному кафе; все столики в нем были заняты, но за одним все же оказалось свободное место, я завладел им и позвал официанта.

Мой призыв остался без ответа. Тогда, набрав как можно больше воздуха в грудь, я повторил свой призыв, но он имел не больше успеха, чем в первый раз.

— Ви нетафно прибыли в Экс? — с сильным немецким акцентом спросил меня один из моих соседей, поглощавший пиво и выпускавший клубы дыма.

— Сегодня вечером, сударь!

Он кивнул, как бы говоря: «Тогда понятно», и, повернув голову в сторону входной двери кафе, произнес лишь одно слово:

— Шакото!

— Сию минуту, сударь! — ответил чей-то голос.

И тут же появился Жакото: это был всего-навсего старший официант.

Он остановился у нашего столика; дежурная улыбка не сходила с его толстого, добродушного и глупого лица, которое невозможно представить себе, если вы его не видели. Пока я заказывал смородиновую настойку, раздалось одновременно множество голосов:

— Жакото, сигару!.. Жакото, газету!.. Жакото, огня!

Откликаясь на каждый возглас, Жакото тотчас извлекал из кармана то, что у него требовали; на мгновение мне показалось, что он обладает волшебным кошельком Фор-туната.

В ту же минуту из темного узкого прохода, прилегавшего к кафе, донесся еще один голос:

— Жакото, двадцать луидоров!

Жакото приложил руку к глазам, взглянул на того, кто обращался к нему с этой просьбой, после чего, вероятно удостоверившись в его платежеспособности, порылся в своем чудодейственном кармане, извлек оттуда пригоршню золотых монет и отдал их этому господину, а затем, ничего не прибавив к своим обычным словам: «Сию минуту, сударь!», вышел, чтобы принести мне смородиновую настойку.

— Так ты проигрался, Поль? — спросил молодой человек, сидевший за соседним столиком.

— Потерял три тысячи франков…

— А ви играете? — спросил меня немец.

— Нет, сударь.

— Почему?

— Я недостаточно беден, чтобы мечтать о выигрыше, и недостаточно богат, чтобы позволить себе проигрыш.

Он внимательно посмотрел на меня, одним залпом выпил кружку пива, выпустил клуб дыма, поставил локти на стол, положил подбородок на руки и важно произнес:

— Ви правы, молодой шеловек! Шакото!..

— Сию минуту, сударь!

— Еще пива и сигару.

Жакото принес ему шестую сигару и четвертую бутылку пива, предложил огня и откупорил бутылку.

Пока я пил настойку, двое наших попутчиков подошли к моему столику и хлопнули меня по плечу; с дюжиной приятелей, встреченных ими в Эксе, они собрались ехать на следующий день купаться на озеро Ле-Бурже, расположенное в полульё от города, и пришли спросить, нет ли у меня желания присоединиться к ним. В моем согласии можно было не сомневаться; я лишь поинтересовался, как мы туда доберемся, и услышал в ответ, что мне ни о чем не надо тревожиться: все улажено. Пребывая в этой уверенности, я отправился спать.

Наутро я был разбужен громким шумом под моим окном. На этот раз вместо имени Жакото звучало мое собственное, и не менее тридцати голосов что есть силы выкрикивали его, стараясь, чтобы оно донеслось до моего третьего этажа. Я соскочил с кровати, полагая, что в доме пожар, и подбежал к окну. Тридцать — сорок наездников верхом на ослах выстроились в два ряда на площади, перегородив ее во всю ширину. Такое зрелище привело бы в восторг самого Санчо. И все они приглашали меня присоединиться к их компании.

Я попросил на сборы пять минут, которые и были мне предоставлены, а затем спустился вниз. С необычной предупредительностью, которую читатель оценит ниже, в мое распоряжение была предоставлена великолепная ослица по кличке Кристина. Маркиз де Монтегю, сидевший верхом на горячем породистом жеребце вороной масти и единодушно провозглашенный генералом, командовал всем нашим отрядом; он дал сигнал к отъезду, обратившись к нам с тем кратким напутствием, что в ходу у полковников кирасир:

— Вперед! По четверо в ряд, рысью, если желаете, галопом, если можете!

Мы и в самом деле тронулись в путь, причем каждого из нас сопровождал мальчишка-погонщик, коловший осла булавкой сзади. Десять минут спустя мы были на озере Ле-Бурже; правда, выехало нас из Экса тридцать пять, а на место прибыло лишь двенадцать: по дороге пятнадцать наездников вылетели из седла, а восемь остальных никак не могли заставить своих ослов перейти с шага на более быстрый аллюр; зато моя Кристина неслась, как конь Персея.

Швейцарские и савойские озера с их голубой прозрачной водой, сквозь которую можно разглядеть дно на глубине восьмидесяти футов, — это подлинное чудо. Нужно оказаться, подобно нам, на берегах такого озера, храня еще воспоминание о купанье в нашей грязной Сене, чтобы представить себе, с каким наслаждением мы бросились в его воды.

На противоположном берегу виднелось довольно примечательное здание; я с головой погрузил в воду одного из своих спутников и, едва он вынырнул, спросил у него, что это за сооружение. Приятель не остался в долгу: он надавил мне руками на макушку, а ногами — на плечи и отправил меня на глубину пятнадцати футов, а затем, воспользовавшись моментом, когда моя голова снова показалась над поверхностью озера, ответил:

— Это Откомб, усыпальница герцогов Савойских и королей Сардинских.

Я поблагодарил его.

Было предложено позавтракать в Откомбе, а затем посетить королевские гробницы и перемежающийся родник. Но лодочники предупредили нас, что от осмотра последней достопримечательности нам придется отказаться, ибо неделю тому назад источник иссяк из-за наступившей жары — двадцати шести градусов выше нуля. Тем не менее предложение было единодушно принято, хотя при этом прозвучало весьма разумное замечание одного из нас, что утолить аппетит таких тридцати пяти молодцов, как мы, яйцами и молоком, единственными съестными припасами, которые, по всей вероятности, можно найти в бедной савойской деревушке, будет нелегко. И потому в Экс был отправлен мальчишка с двумя ослами; мальчику вручили записку для Жакото с просьбой послать нам по возможности сытный завтрак; оплатить расходы предстояло тем, кто свалится на обратном пути со своего осла.

Как нетрудно догадаться, мы прибыли в Откомб раньше нашего посыльного и, чтобы не терять времени даром, направились к церкви, где находятся гробницы.

Хотя эта прелестная церквушка построена в недавнее время, выдержана она в готическом стиле. Если бы ее стены приобрели тот темный налет, какой лишь череда прошедших веков способна оставить на камнях, ее можно было бы отнести к концу пятнадцатого века.

При входе в нее наталкиваешься на гробницу ее основателя, короля Карла Феликса: так и кажется, что, доверив этой церкви прах своих предков, он, последний представитель династии, пожелал как благочестивый сын охранять у двери останки своих пращуров, род которых насчитывает более семи столетий.

По обеим сторонам прохода, ведущего к клиросу, стоят великолепные мраморные надгробия, на которых возлежат мраморные изваяния савойских герцогов и герцогинь; в ногах у герцогов лежит лев, олицетворяющий храбрость, в ногах у герцогинь — левретка, символизирующая верность. Те же, кто избрал путь святости вместо поприща брани, облачены, в знак смирения и перенесенных страданий, во власяницу и обуты в сабо; за редким исключением, эти скульптуры прекрасно выполнены и поражают своей силой и непосредственностью; однако, словно для того, чтобы вступить в спор с ними и опровергнуть подобную трактовку образа и историчность костюмов, над каждой гробницей высечен одним из нынешних художников венчающий ее овальный или квадратный барельеф со сценами войны или покаяния, взятыми из жизни того, кто покоится под этим могильным камнем. Герой, избавленный от безвкусных доспехов, которые покрывают его на надгробной статуе, сражается в греческом одеянии, держа в руке меч или дротик и стоя в академической позе Ромула или Леонида. Видимо, нынешние художники слишком горды, чтобы подражать старым мастерам, и наделены слишком пылким воображением, чтобы стремиться к правдоподобию. Да смилостивится над ними Господь!

Внутри церкви мы встретили нескольких монахов, молившихся за упокой души своих прежних сеньоров. Это были монахи из цистерцианского аббатства, расположенного по соседству с церковью: им вменяется в обязанность поддерживать в ней порядок; аббатство было основано в начале двенадцатого века и дало миру двух пап: Гоффредо ди Кастильоне, избранного конклавом в 1241 году и принявшего имя Целестина IV, и Джованни Гаэтано Орсини, восшедшего на папский престол в 1277 году под именем Николая III.

Пока мы осматривали аббатство и расспрашивали монахов, наша провизия была доставлена, и в трехстах шагах от монастыря, под сенью каштанов, для нас готовилось великолепное угощение. Услышав эту приятную новость, мы тотчас простились с преподобными отцами и бодрым шагом поспешили в указанное место. Перемежающийся родник остался слева от нас. Я все же удосужился взглянуть на то место, где он выходит на поверхность, и встретил там своего вчерашнего немца; с сигарой во рту и заложив руки за спину, он уже три часа стоял, терпеливо ожидая, когда же, наконец, потечет вода: ему забыли сказать, что источник пересох еще неделю тому назад.

Я присоединился к моим товарищам, возлежавшим, подобно римлянам, вокруг пиршественного стола; одного взгляда на разложенные яства было достаточно, чтобы отдать справедливость Жакото: он был из породы тех редких людей, которые поистине достойны своей славы.

Когда все припасы были съедены, вино выпито и бутылки разбиты, мы подумали о возвращении и вспомнили о нашем утреннем уговоре: а именно, тем, кто на обратном пути свалится с осла, вменялось в обязанность уплатить долю тех, кто удержится в седле. Подводя итоги, следовало признать, что наш завтрак с полным основанием заслужил право именоваться пикником.

По возвращении в Экс мы нашли город в неописуемом волнении. Те, у кого были собственные лошади, приказывали запрягать их; те, у кого лошадей не было, нанимали экипажи; те, кому экипажей не хватило, осаждали конторы дилижансов; кое-кто даже готовился уйти из города пешком; дамы окружили нас, слезно моля уступить им наших ослов, и на все мои расспросы собеседники отвечали лишь словами:

— Холера, сударь, холера!

Видя, что никаких разъяснений от этих напуганных людей добиться невозможно, мы вызвали Жакото.

Он явился со слезами на глазах. Мы спросили, что же, в конце концов, здесь произошло.

И вот что он рассказал.

У владельца металлургического завода, прибывшего накануне в Экс и похвалявшегося по приезде, что ему удалось избежать шестидневного карантина, введенного властями Сардинии для всех приезжих, после завтрака внезапно начались колики и головокружение. Бедняга имел неосторожность пожаловаться на свое здоровье, и в ту же минуту сосед по столу распознал у него все симптомы азиатской холеры; окружавшие их люди вскочили с места, испуская страшные вопли, а несколько человек выбежало на площадь, крича: «Холера! Холера!», как в других обстоятельствах кричат: «Пожар! Пожар!»

Больной, имевший привычку к подобным недомоганиям и обычно излечивавшийся сам с помощью чая или простой горячей воды, не обратил особого внимания на эти крики. В его намерения входило спокойно вернуться в гостиницу и перейти на свою обычную диету, но за дверью кафе он обнаружил пятерых врачей местной водолечебницы. К несчастью для него, в ту минуту, когда он собрался приветствовать этих светил савойской медицины, резкие колики вырвали у него стон, и его рука, вместо того чтобы приподнять шляпу, непроизвольно опустилась к животу, средоточию боли. Пятеро врачей обменялись взглядом, означавшим: «Случай весьма серьезный». Двое из них схватили пациента за руки, пощупали у него пульс и заявили, что у больного обнаружена начальная стадия холеры.

Вспомнив злоключения г-на де Пурсоньяка, заводчик попытался спокойно объяснить врачам, что, несмотря на все его почтение к их профессии и учености, ему лучше знать собственное заболевание, проявлявшееся у него уже десятки раз, и что симптомы, которые они принимают за холерные, свидетельствуют всего лишь о несварении желудка; затем он попросил их посторониться и позволить ему пройти, ибо в его намерения входило заказать чай у себя в гостинице. Однако врачи заявили, что не в их власти уступить этому требованию, ибо правительство поручило им следить за санитарным состоянием города, а потому любой приезжий, заболевший в Эксе, по праву принадлежит им. Несчастный заводчик сделал последнюю попытку вернуть себе свободу, попросив дать ему четыре часа на то, чтобы излечиться своим способом; если же по прошествии этого времени окончательное выздоровление не наступит, он соглашался предоставить себя в полное распоряжение медицинской науки. В ответ на это наука заявила, что азиатская холера, та самая, какой заболел их пациент, развивается столь стремительно, что через четыре часа он будет уже мертв.

Пока длился этот спор, врачи о чем-то тайком договорились между собой, после чего один из них отошел и вскоре вернулся в сопровождении четырех королевских карабинеров и командовавшего ими капрала, который спросил, покручивая ус, где находится строптивый холерный больной. Ему указали на беднягу; двое карабинеров схватили его за руки, двое других — за ноги, а капрал вытащил из ножен саблю и, печатая шаг, двинулся вслед за ними в качестве замыкающего. Пятеро врачей пристроились в хвосте процессии, а заводчик, вне себя от ярости, кричал во все горло и впивался зубами во все, до чего мог дотянуться. Это уже определенно были симптомы, относящиеся ко второй стадии азиатской холеры: болезнь развивалась пугающе быстро.

У прохожих, встреченных ими по пути, не оставалось ни малейших сомнений на этот счет. Люди восхищались самоотверженностью достойных медиков, смело пренебрегших опасностью заражения, но сами спешили как можно скорее спастись бегством. Во время этой паники мы и вернулись в город.

Тут наш немец хлопнул по плечу Жакото и спросил у него, не потому ли весь народ кажется таким испуганным, что пересох перемежающийся источник. Жакото повторил с начала до конца свой рассказ. Немец выслушал его со своей обычной серьезностью, а когда тот закончил, ограничился возгласом: «Неужели?» — и размеренным шагом направился к водолечебнице.

— Куда вы идете, сударь, куда вы идете? — кричали ему со всех сторон.

— Нафестит болного, — отвечал он, продолжая свой путь.

Десять минут спустя он вернулся, ничуть не ускорив шаг. Его окружили и забросали вопросами о холерном больном.

— Его фскрыфают, — сообщил немец.

— Как это вскрывают?!

— Да-да, ему фскрыфают шивот, — и он пояснил свои слова жестом, не оставлявшим никакого сомнения в характере операции, о которой шла речь.

— Так, значит, он умер?

— Да, бес сомнения. Уше фее кончено, — ответил немец.

— От холеры?

— Нет, от несфарения шелутка: нешастный шеловек! Он много съел за зафтраком, и от этого ему стало плохо. Они посатили его в горашую ванну, и это погубило его. Вот и все.

Это была сущая правда; назавтра заводчика похоронили, а день спустя никто уже и не вспоминал о холере. Лишь врачи продолжали утверждать, что он умер от этой повальной болезни.

На следующий день я уклонился от участия в совместном купании. На пребывание в Эксе я отвел всего несколько дней, и мне хотелось подробно осмотреть римские термы и современные купальни.

История города Экса восходит к глубокой древности. Его жители, известные под именем аквенсов, состояли под непосредственным покровительством проконсула До-миция, о чем свидетельствует первое название термальных источников: Aquae Domitianae[34]. Во времена Августа на здешние воды приезжали лечиться все римские богачи.

Город четырежды горел: первый раз в третьем веке, затем дважды в тринадцатом и, наконец, в последний раз — в семнадцатом. После того как в 1000 году, в пятый день от майских ид, город из-под власти Рудольфа, короля Верхней Бургундии, перешел в руки Берольда Саксонского, а затем долгое время оставался предметом распрей и причиной войн между герцогами Савойскими и графами Женевскими, Экс, в конце концов, по договору 1293 года отошел Савойе.

Разного рода трагические события, случившиеся со времени нашествия варваров, которым принято приписывать первое уничтожение римских терм, и вплоть до последнего пожара 1630 года, изгладили из памяти людей целебные свойства вод Экса. К тому же потоки дождевой воды, стекающие с окрестных гор и приносящие с собой частицы плодородной почвы и осколки камней, постепенно намыли над древними римскими сооружениями слой земли толщиной в восемь — десять футов. И только в начале семнадцатого века врач по имени Кабья, практиковавший в небольшом городке провинции Дофине, отметил целебные свойства теплых источников Экса, на которые местные жители не обращали никакого внимания. Сделанные им химические пробы воды, несмотря на все свое несовершенство, открыли ему секрет ее эффективности при лечении некоторых болезней; по возвращении в свой родной город Кабья, едва ему представилась такая возможность, стал рекомендовать эту воду как лечебное средство и сам отправился в Экс с первыми богатыми пациентами, согласившимися испытать ее действие на себе. Их выздоровление послужило поводом к изданию небольшой брошюры, озаглавленной «О случаях чудесного излечения и о свойствах вод Экса». Брошюра вышла в Лионе в 1624 году и принесла известность минеральным водам Экса, которая с тех пор лишь возрастает.

Арка, или, вернее, аркада, руины храма Дианы и остатки терм — таковы достопримечательности, сохранившиеся в Эксе от эпохи римского владычества.

Кроме того, когда рыли могилы в церкви Ле-Бурже, там были найдены алтарь в честь Минервы, жертвенный камень, урна для крови жертвенных животных и острый каменный нож для их заклания. Однако в приступе религиозного рвения приходский священник приказал уничтожить все эти предметы.

Римская арка была предметом долгого ученого спора: одни считали ее входом в термы, расположенные неподалеку, другие — надгробным памятником и, наконец, третьи — триумфальной аркой.

Надпись на арке, ничего не говорящая о ее предназначении, тем не менее сохранила для нас имя того, по чьему приказу она была воздвигнута. Вот эта надпись:

L. POMPEIUS САМPAN US VIVUS FECIT[35]

Поэтому арка и стала называться «Помпейской».

От храма Дианы мало что уцелело. Часть его камней пошла на изготовление великолепных плит, из которых сложены лестницы городского Клуба[36], а остальные, сохранившиеся в целости, исчезли под зданием безвкусного театра, для которого они послужили фундаментом. Одна из четырех стен библиотеки Клуба образована стеной этого древнего сооружения. Слава Богу, хватило здравого смысла не закрывать ее никакой драпировкой, и любознательные путешественники могут в свое удовольствие рассматривать огромные глыбы, послужившие для ее строительства.

Самые маленькие из них имеют два фута в высоту и четыре с половиной фута в ширину. Они не скреплены друг с другом никаким раствором, и кажется, будто их удерживает в равновесии лишь сила тяжести.

Что касается остатков римских терм, то они находятся под домом частного лица, г-на Перрье. Мы уже говорили

0 том, как дождевая вода постепенно занесла землей эти античные постройки; таким образом, термы полностью исчезли, и никто не подозревал об их существовании до тех пор, пока г-н Перрье не обнаружил их, копая ямы под фундамент своего дома.

Четыре ступеньки античной лестницы, облицованной белым мрамором, ведут к восьмиугольному бассейну длиной в двадцать футов, окруженному со всех сторон скамьями амфитеатра, на которых располагались купальщики; и скамьи, и дно бассейна тоже облицованы мрамором. Под всеми скамьями амфитеатра проложены трубы для подогрева, а позади верхнего ряда видны отдушины, через которые горячий пар проникал в помещение. В глубине помещения стоял огромный мраморный чан с холодной водой: римляне погружались в него сразу же после паровой ванны. Чан был разбит при раскопках, но осадок, заполнявший его, высох, слежался и дает точное представление о первоначальных размерах и форме этого сосуда.

Под бассейном имелся резервуар для горячей воды, пары которой поднимались в расположенное выше помещение. Резервуар был, видимо, очень велик, ибо внутренняя поверхность трубы, сообщающейся с ним, изъедена парами на высоту в семь футов.

Отрыта была лишь верхняя часть этого резервуара; но, исследуя выступающие из земли квадратные капители его колонн и домысливая то, чего нельзя увидеть, можно сделать предположение, основывающееся на правилах архитектуры, что своим основанием колонны уходят в почву на глубину девяти футов; они выложены из кирпича, и на каждом кирпиче стоит клеймо с именем изготовителя: «Кларианус».

Следуя тем же путем, по которому некогда текла вода, вы попадаете в коридор, предназначенный для отвода горячего пара: на потолке видны сквозные отверстия, выходящие в отдушины, которые расположены за верхним рядом скамей амфитеатра в помещении бассейна.

В конце другого коридора находится небольшое помещение длиной в восемь футов и шириной в четыре; всю его площадь занимает бассейн, рассчитанный лишь на двоих; он целиком облицован белым мрамором, а между капителями его кирпичных колонн некогда текла по трубам теплая вода. В бассейн сходили по ступеням, устроенным вдоль всего его периметра. Под каждой из ступеней проходили горячие трубы, чтобы купальщики могли безбоязненно ступать на них босыми ногами, а холод мрамора не остужал воду в бассейне.

Впрочем, все эти раскопки хозяин земельного участка осуществил не с научной целью, как можно было бы подумать, а лишь для того, чтобы вырыть под домом подвал: описанные нами коридоры ведут прямо туда.

Выбравшись из подземелья, мы увидели в саду античные солнечные часы: они мало чем отличаются от теперешних.

Из современных построек следует отметить здания Клуба и купален.

Клуб служит для времяпрепровождения купальщиков. Заплатив двадцать франков, вы получаете личную карточку, открывающую вам доступ во все салоны Клуба: зал, где дамы занимаются рукоделием и музицируют, бальный и концертный залы, бильярдную и библиотеку, о которой мы уже упоминали, рассказывая о храме Дианы.

В прилегающем к этому зданию обширном парке можно совершить восхитительную прогулку. С одной стороны горизонт теряется в пяти-шести льё от города в голубоватой дали, с другой его загораживает гора Ла-Дан-дю-Ша, самая высокая вершина в окрестностях Экса, названная так за свою белизну и остроконечную форму.

Строительство здания купален, предпринятое по приказу и на средства Виктора Амедея, было начато в 1772 году и закончено в 1784-м. Надпись, выбитая на его фронтоне, свидетельствует об этом проявлении щедрости короля Сардинии; она гласит:

VICTOR AMEDEUS III REX PIUS FELIX AUGUSTUS PR HASCE THERMALES AQUAS A ROMANIS OLIM E MONTIBUS DERIVATAS AMPLIATIS OPERIBUS

IN NOVAM MELIOREMQUE FORMAM REDIGIIUSSIT APTIS AD JEGRORUM USUM JEDIFICIIS PUBLICS SALUTIS GRATIA EXTRUCTIS ANNO MDCCLXXXIII.[37]

В первом зале, справа от входа, находятся два крана, из которых больные трижды в день пьют по стакану воды. Надпись на одном кране гласит «Сера», на другом — «Квасцы». Температура воды в первом кране равна тридцати пяти градусам, во втором — тридцати шести.

Серная вода на одну пятую легче обычной; серебряная монета, опущенная в нее, чернеет за две секунды.

По сравнению с обычной водой термальные воды отличаются интересной особенностью: от соприкосновения с окружающим воздухом обычная вода, нагретая до восьмидесяти градусов, теряет за два часа около шестидесяти градусов, тогда как теплая минеральная вода, налитая в ванну в восемь часов вечера, остывает к восьми часам утра, то есть за двенадцать часов, всего на четырнадцать-пятнадцать градусов, так что температура остается достаточной для обыкновенного купания, не опускаясь ниже восемнадцати — девятнадцати градусов.

Что же касается лечебных ванн, которые принимают больные люди, то температура воды в них обычно от тридцати пяти до тридцати шести градусов, а раз так, то воду Экса не надо ни нагревать, ни охлаждать, поскольку она в точности соответствует температуре человеческого тела; это свойство местных источников дает им явное преимущество перед всеми остальными — либо слишком горячими, либо слишком холодными. Если вода слишком холодна, ее приходится подогревать, и легко понять, сколько полезного газа улетучивается при этом. Если же, напротив, она слишком горяча, ее разбавляют холодной водой или же дают ей остыть в соприкосновении с воздухом. Ясно, что и в том, и в другом случае лечебное действие ванн понижается.

Минеральные источники Экса обладают, кроме того, еще одной природной особенностью: в отличие от других горячих источников, которые бьют обычно в низинах, они выходят на поверхность на высоте тридцати футов над водолечебницей, а потому могут, благодаря напору, который придает им силатяжести, без всякого дополнительного давления подниматься на нужную высоту, чтобы увеличивать или уменьшать свою эффективность при использовании обливаний.

В определенное время года, особенно когда температура воздуха опускается до девяти — двенадцати градусов тепла, в каждом из двух минеральных источников Экса, которые, по-видимому, все же берут начало в одном и том же месте, наблюдается особое явление: серная вода несет с собой клейкую примесь, которая, густея, приобретает все особенности студенистой массы животного происхождения, о чем свидетельствует ее вкус и питательные свойства, тогда как квасцовая вода несет с собой почти в том же количестве студенистую массу явно растительного происхождения.

В 1822 году, в последний день масленицы, по всей цепи альпийских гор прокатилось землетрясение; спустя тридцать семь минут после толчка значительное количество желатинообразной массы животного и растительного происхождения вышло из труб обоих источников — серного и квасцового.

Пришлось бы слишком долго описывать всевозможные кабины и различные системы душей, которые по назначению врачей принимают там больные. Температура воды в душах разная, температура же воздуха в кабинах одна и та же, а именно, тридцать три градуса. Только в одной кабине, носящей название Ад, гораздо жарче, и причиной тому более мощная водяная струя: стоит затворить двери и форточку этой кабины, как приток наружного воздуха прекращается, и ее тотчас же наполняют горячие пары. Из-за этой поистине адской атмосферы частота пульса больного доходит до ста сорока пяти ударов в минуту, а пульс некоего англичанина, страдавшего чахоткой, достиг двухсот десяти, то есть трех с половиной ударов в секунду. Именно в эту кабину и отвели злосчастного заводчика, шляпа которого так и осталась висеть там на вешалке.

Спуститься к горячим источникам можно через вход, расположенный в пределах городской черты: он представляет собой проем шириной три фута, забранный решеткой и носящий название «Змеиная дыра», поскольку от одиннадцати утра до двух часов дня там скапливается множество ужей, привлеченных как теплом солнечных лучей, ибо этот проем обращен на юг, так и горячими парами, вырывающимися из этой своеобразной отдушины. Проходя там в указанное время дня, вы непременно увидите несколько этих рептилий, наслаждающихся тем и другим теплом, солнца и пара, а так как они отнюдь не ядовиты, местные мальчишки приручают их и затем пользуются ими, чтобы выудить у путешественников несколько мелких монет, как это делают наши торговцы ваксой или мылом для выведения пятен.

Решив осмотреть все достопримечательности Экса, я направился к водопаду Грези, который находится в трех четвертях льё от города и пользуется печальной известностью из-за несчастья, случившегося в 1813 году с госпожой баронессой де Брок, придворной дамой королевы Гортензии. В самом водопаде, впрочем, нет ничего примечательного, кроме глубоких воронок, выдолбленных водой в скале: в одной из них и погибла эта красивая молодая женщина. Когда я осматривал водопад, уровень воды был низким, и потому обнажились отверстия трех воронок глубиной от пятнадцати до восемнадцати футов; в их внутренних стенках, источив скалу, вода проделала ходы сообщения, через которые она низвергается в ручей, бегущий тридцатью футами ниже и такой узкий, что можно без труда перепрыгнуть с одного его берега на другой. Королева Гортензия, пожелавшая полюбоваться зрелищем падающей воды, приехала в сопровождении г-жи Паркен и г-жи де Брок, которая ступила на доску, перекинутую через самую большую воронку, и хотела было опереться на зонтик, но, промахнувшись, опустила его в стороне от доски; утратив точку опоры, она наклонилась всем телом вбок, доска перевернулась, г-жа де Брок вскрикнула и исчезла в бездне: ей было двадцать пять лет.

Королева приказала воздвигнуть на месте ее гибели памятник, на котором начертана надпись:

ЗДЕСЬ

10 ИЮНЯ 1813 ГОДА ПОГИБЛА В ВОЗРАСТЕ 25 ЛЕТ НА ГЛАЗАХ У СВОЕЙ ПОДРУГИ ГОСПОЖА БАРОНЕССА ДЕ БРОК.

О ПУТНИК,

ПРИШЕДШИЙ СЮДА,

БУДЬ ОСТОРОЖЕН,

ПРИБЛИЖАЯСЬ К ЭТОЙ БЕЗДНЕ:

ПОМНИ О ТЕХ,

КТО ТЕБЯ ЛЮБИТ!

На обратном пути вы увидите в стороне от дороги, на берегу горной речки Бе, железистый источник Сен-Симона, открытый г-ном Депине-сыном, врачом из Экса, который велел построить здесь небольшой классический фонтан и высечь на нем не менее классическое имя богини Гигеи, а несколько ниже надпись: «Фонтан Сен-Симона». Не знаю, имеет ли это имя какое-нибудь отношение к имени пророка наших дней.

Водой из этого источника лечат болезни желудка и лимфатической системы. Я попробовал ее мимоходом, и на вкус она показалась мне довольно приятной.

В Экс я вернулся к самому ужину. Когда он закончился и сотрапезники разошлись, я отметил, что ни один из них не пожаловался даже на малейшие колики в животе. Ну а я так устал от своих прогулок в течение дня, что сразу же отправился спать.

В полночь меня разбудил громкий шум и яркий свет. Моя комната была заполнена купальщиками; четверо из них держали в руке горящие факелы; все они пришли за мной, приглашая меня подняться вместе с ними на гору Ла-Дан-дю-Ша.

Бывают шутки, которые тот, кто стал их предметом, в состоянии оценить лишь тогда, когда он сам хоть немного разделяет веселость и задор окружающих. Разумеется, когда те, кто, пребывая после ужина, оживленного болтовней и вином, в приподнятом настроении и опасаясь, что отход ко сну положит конец их буйному веселью, предложили провести остаток ночи вместе и совершить подъем на вершину Ла-Дан-дю-Ша, чтобы встретить там восход солнца, это должно было встретить горячую поддержку у всей остальной компании. Но я, который лег, спокойный и усталый, в надежде мирно проспать всю ночь и которого внезапно разбудили, выслушал это неуместное предложение, как нетрудно понять, без особого восторга. Такая холодность показалась необъяснимой моим скалолазам: они решили, что я еще не вполне проснулся, и, чтобы привести меня в полное сознание, схватили меня вчетвером за руки и за ноги и положили на пол посреди комнаты. Тем временем кто-то из них, еще более дальновидный, вылил на мою постель всю воду, неосмотрительно оставленную мною в умывальном тазу. И хотя эта мера предосторожности не сделала предложенную прогулку более заманчивой, она сделала ее, в сущности, неизбежной. Так что я смирился со своей участью, притворившись, будто мысль взобраться на гору мне чрезвычайно нравится, и несколько минут спустя уже был готов отправиться в путь. Всего нас собралось четырнадцать человек, включая двух проводников.

Проходя по площади, мы увидели Жакото, закрывавшего кафе, и немца, курившего последнюю сигару и допивавшего последнюю бутылку пива. Жакото пожелал всей компании приятно провести время, а немец крикнул нам вдогонку: «Шастливого пути!..» Напутствие показалось мне не очень уместным…

Мы переправились на другую сторону озера Ле-Бурже, чтобы добраться до подножия горы, на которую нам предстояло взойти; вода в озере была синяя, прозрачная, спокойная, и казалось, что в глубине его мерцает столько же звезд, сколько их было в небе. На западном берегу озера высилась, словно белое привидение, башня Откомб, а между нею и нами тихо скользили рыбачьи лодки: на носу каждой горел факел, и пламя его отражалось в воде.

Если бы мне можно было побыть здесь одному, целыми часами грезя в какой-нибудь одинокой лодке, я, конечно, не пожалел бы ни о прерванном сне, ни о теплой постели. Но вовсе не для этого я пустился в путь: я сделал это для того, чтобы развлекаться. А потому я развлекал-с я!.. Странная штука человеческая жизнь: в погоне за развлечениями люди постоянно проходят мимо счастья!..

Мы стали взбираться на гору в половине первого ночи; весьма любопытно было смотреть на это факельное шествие. К двум часам ночи мы преодолели уже три четверти подъема, но отрезок пути, который нам оставалось пройти, был настолько труден и настолько опасен, что наши проводники устроили привал, чтобы дождаться первых лучей солнца.

Как только рассвело, наше восхождение продолжилось, но вскоре подъем стал таким крутым, что мы почти касались грудью склона горы, по которому тянулась наша вереница. Каждый проявлял всю свою ловкость и силу, цепляясь руками за вереск и кусты, а ногами — за шероховатую поверхность скал и неровности почвы. Было слышно, как из-под ног у нас вырываются камни и катятся под откос, крутой, словно скат крыши, и, провожая их взглядом, мы видели, что они достигают поверхности озера, синяя гладь которого расстилалась в четверти льё под нами; проводники и те не могли оказать нам никакой помощи, так как их поглощала забота найти для нас наиболее удобный путь; лишь время от времени они советовали нам не оборачиваться, чтобы избежать дурноты и головокружения, и эти советы, сделанные резким, отрывистым голосом, лишний раз доказывали, что опасность свалиться вполне реальна.

Внезапно наш товарищ, шедший первым вслед за проводниками, испустил крик, от которого по телу у нас пробежали мурашки. Он собрался было ступить на камень, уже расшатанный под тяжестью тех, кто использовал его как точку опоры, но камень выскользнул у него из-под ног, а ветки, за которые он уцепился, не выдержали веса его тела и сломались у него в руках.

— Держите его! Да держите же его! — закричали проводники.

Но сказать это было легче, чем сделать. Мы с превеликим трудом держались сами, и потому, когда несчастный промелькнул мимо нас, никто не смог его остановить. Мы уже считали нашего товарища погибшим и в холодном поту, затаив дыхание, следили взглядом за его полетом, как вдруг он оказался так близко от Монтегю, последнего в нашей цепи, что тот, протянув руку, сумел схватить его за волосы. Казалось, они оба вот-вот скатятся вниз; длилось это недолго, но, ручаюсь, никто из нас никогда не забудет того ужасного мгновения, когда наши друзья балансировали над пропастью глубиной в две тысячи футов, а мы не знали, упадут они туда или сумеют удержаться на ее краю.

Наконец мы добрались до небольшого елового леса, и, хотя дорога не стала после этого менее крутой, взбираться по ней стало легче, ибо теперь мы могли хвататься за ветви деревьев и опираться на их стволы. Другим своим краем лесок этот почти упирался в голую скалу, которой гора и обязана своим странным названием; уступы, кое-где выдолбленные в камне и своей формой напоминавшие ступени, облегчали подъем на ее вершину.

Это последнее восхождение предприняли лишь двое из нас, но не из-за того, что оно было труднее только что проделанного нами пути, а потому, что вид с вершины не обещал быть шире того, который мы имели перед глазами и который далеко не вознаградил нас за усталость и полученные ссадины; так что мы предоставили двум смельчакам взбираться на эту колокольню, а сами сели на землю, чтобы вытряхнуть камешки из обуви и вытащить колючки из одежды. Между тем наши скалолазы достигли вершины горы и в доказательство своего вступления во владение ею развели там костер и выкурили по сигаре.

Четверть часа спустя они присоединились к нам, так и не потушив костра: им хотелось знать, будет ли виден снизу его дым.

Мы наскоро перекусили, после чего проводники спросили, какой дорогой нам предпочтительнее вернуться — прежней или другой, более длинной, но зато более легкой; мы единодушно выбрали вторую. В три часа пополудни мы уже были в Эксе, и двое наших приятелей, стоя посреди площади, с гордостью взирали на дым своего сигнального костра. Я поинтересовался у своих спутников, позволено ли мне теперь, когда я вдоволь развлекся, отправиться спать. Ввиду того, что они все, вероятно, испытывали ту же потребность, мне было отвечено, что препятствий к этому не имеется.

Уверен, что я проспал бы тридцать шесть часов подряд, как Бальма, если бы меня не разбудил громкий шум. Я открыл глаза: было темно; подойдя к окну, я увидел, что все население Экса высыпало на площадь; все говорили одновременно, вырывали друг у друга подзорные трубы и задирали головы, рискуя свихнуть себе шею. Мне подумалось, что произошло лунное затмение.

Я поспешил одеться, не желая пропустить такое любопытное зрелище, и спустился вниз, вооружившись подзорной трубой. Красноватые отблески озаряли ночь, все небо, казалось, было в огне: гора Ла-Дан-дю-Ша пылала.

В это мгновение кто-то коснулся моей руки; я обернулся и заметил наших товарищей, зажегших сигнальный огонь на вершине горы; они мимоходом кивнули мне. Я поинтересовался, куда они торопятся, и один из них, сложив руки рупором, крикнул: «В Женеву!» Я сразу понял, в чем дело: стало известно, что они вызвали пожар на горе Ла-Дан-дю-Ша, и Жакото потихоньку предупредил их, что король Сардинии весьма дорожит своими лесами.

Я перевел взгляд на младшую сестру Везувия: это был премилый вулкан, хотя и второразрядный.

Ночной пожар в горах — одно из самых великолепных зрелищ, какое только можно увидеть. Пламя свободно разгуливает по лесу, словно гидра, протягивая во все стороны свои огненные головы, подползает к попавшемуся на его дороге дереву, взбирается вверх по стволу, лижет сверкающими языками листья, султаном взвивается над верхушкой, спускается вниз по ветвям и зажигает их одну за другой, словно ветви тиса на народном гулянье. Вот представление, которое наши короли не могут дать на своих празднествах, а оно поистине прекрасно! Затем, когда охваченное пламенем дерево сбрасывает с себя пылающие листья, а порывы ветра разносят их огненным дождем; когда каждая искра, падая на землю, порождает новый очаг пожара; когда эти очаги ширятся, сближаются и, слившись, образуют море огня; когда весь лес полыхает и когда пламя окрашивает каждое дерево в соответствии с его породой и меняется в соответствии с его формой; когда раскаленные камни срываются с высоты и катятся вниз, круша все на своем пути; когда огонь воет, как ветер, а ветер ревет, как ураган, — о, что за волшебная, ни с чем не сравнимая картина развертывается тогда перед глазами! Нерон, поджегший Рим, разбирался в наслаждениях.

От восторженного созерцания пожара меня отвлек стук колес: по площади ехала карета под конвоем четырех королевских карабинеров. Я узнал экипаж наших подражателей Руджиери: выданные проводниками и разоблаченные станционным смотрителем, они были задержаны жандармами Карла Альберта прежде, чем успели добраться до савойской границы. Обоих намеревались препроводить в тюрьму, но мы дружно вступились за них, и, в конце концов, благодаря нашему поручительству и данному ими слову не покидать Экс, друзья были освобождены, что позволило им вдоволь любоваться зрелищем, которое они должны были оплатить.

Пожар продолжался три дня.

На четвертый день виновникам пожара был вручен счет на тридцать семь тысяч пятьсот франков.

Наши друзья нашли, что плата слегка высоковата за несколько арпанов дрянного леса, который к тому же невозможно было использовать из-за его местоположения; они отправили нашему послу в Турине письмо с просьбой добиться хоть какого-нибудь сокращения этой суммы. Посол проявил такую ловкость, что неделю спустя требование о возмещении убытков было сведено к семистам восьмидесяти франкам.

После уплаты этой суммы обоим друзьям разрешалось покинуть Экс. Повторять им это дважды не пришлось: они немедленно внесли деньги, получили расписку и тут же уехали, опасаясь, как бы на следующий день им не предъявили дополнительного счета.

Я утаил имена виновников пожара: они пользуются слишком большим уважением в Париже, чтобы я отважился на него посягнуть.

Неделя после их отъезда не принесла никаких новых происшествий, кроме отвратительного концерта, данного особой, выдававшей себя за первое контральто Комической оперы, и господином, выдававшим себя за первого баритона бывшей королевской гвардии, а также переезда немца, который занял гостиничный номер по соседству со мной (прежде он жил в доме Руассара, напротив Змеиной дыры, и в одно прекрасное утро обнаружил в своем сапоге ужа).

Ввиду того, что поездки на ослах надоедают, даже если вылетаешь из седла не чаще двух-трех раз; что игра в карты не кажется занимательной, если не радуешься выигрышу и не печалишься о проигрыше; что я уже осмотрел все достопримечательности Экса и его окрестностей; и наконец, ввиду того, что нам угрожал второй концерт первого контральто и первого баритона, я решил внести некоторое разнообразие в это бестолковое существование и посетить монастырь Ла-Гранд-Шартрёз, находящийся, если не ошибаюсь, в десяти — двенадцати льё от Экса. Затем я намеревался вернуться в Женеву, а оттуда продолжить путешествие по Альпам, начав с Оберланда. Итак, я приготовился к отъезду, нанял экипаж из обычного расчета десять франков в день и 10 сентября утром зашел проститься с моим соседом-немцем; он предложил мне выкурить с ним по сигаре и выпить по стакану пива — любезность, какую, он полагаю, еще никому не оказывал.

В то время как мы пили пиво и, облокотившись на столик, пускали в лицо друг другу клубы дыма, слуга доложил, что карета подана; немец встал, проводил меня до двери и у порога спросил:

— Куда ви едете?

Я объяснил ему.

— Ха-ха! — засмеялся он. — Ви увидите монахоф, они шудные люди.

— Почему чудные?

— Да-да, они едят в шернильницах и спьят в шкапах.

— Что это значит, черт возьми?

— Увидите.

Он пожал мне руку, пожелал счастливого пути и захлопнул дверь своего номера. Мне так и не удалось добиться от него никаких разъяснений.

Я зашел к Жакото выпить на прощание чашку шоколада. Хотя я и не делал большие заказы в его кафе, Жакото преисполнился ко мне уважением, ибо ему сказали, что я писатель; узнав, что я уезжаю, он спросил, не напишу ли я что-нибудь о водах Экса. Я ответил, что это маловероятно, хотя и возможно. Тогда он попросил меня упомянуть о кафе, где он был старшим официантом, ибо, несомненно, это принесет большую пользу его хозяину. Я не только дал ему такое обещание, но и обязался в меру своих сил прославить лично его, Жакото. Бедный малый даже побледнел при мысли, что его имя будет напечатано когда-нибудь в книге.

Общество, которое я оставлял, покидая Экс, представляло собой странную смесь различных общественных слоев и различных политических убеждений. Однако представители потомственной аристократии, повсюду преследуемой и шаг за шагом вытесняемой аристократией финансовой, которая идет ей на смену, — так на скошенном поле прорастает новая трава, — были здесь в большинстве. Это означало, что карлисты составляли в Эксе самую сильную партию.

Сразу за ними шла партия собственников, состоящая из богатых парижских торговцев, лионских негоциантов и владельцев металлургических заводов в провинции Дофине. Все эти славные люди чувствовали себя весьма несчастными, так как «Конституционалист» не поступает в Савойю.[38]

Бонапартистская партия также имела нескольких представителей в этом сейме хронических больных. Бонапартистов сразу можно было распознать по недовольству, составляющему основу их характера, и звучащим как заклинание словам, которые они вставляют в любой разговор: «О, если бы изменники не предали Наполеона!» Это честные люди, которые ничего не видят дальше острия своей шпаги и мечтают о повторении триумфального возвращения с острова Эльбы для Жозефа или Люсьена, не понимая, что Наполеон принадлежит к тем историческим личностям, которые оставляют после себя семью, но не наследников.

Республиканская партия была явно наиболее слабой, и ее представлял, если не ошибаюсь, я один. К тому же, поскольку я не был вполне согласен ни с революционными взглядами «Трибуны», ни с американскими теориями «Национальной газеты», снимал шляпу, проходя мимо распятия, и заявлял, что Вольтер сочинял плохие трагедии, меня считали всего-навсего утопистом.

Разграничительная линия была особенно заметна среди женщин. Между собой уживались лишь Сен-Жермен-ское предместье и предместье Сент-Оноре, ведь потомственная и военная аристократия — сестры, тогда как аристократия финансовая — внебрачная дочь. Мужчин, однако, сближали азартные игры: за зеленым сукном не существует каст, и тот, кто делает наибольшие ставки, считается самым знатным. Ротшильд пришел на смену семейству Монморанси, и если бы завтра он отрекся от веры своих предков, то послезавтра никто не стал бы оспаривать у него звание славнейшего барона христианского мира.

Размышляя обо всех этих различиях, я успел подкатить к Шамбери, но, поскольку на голове у меня была вся та же серая шляпа, мне недостало смелости там остановиться. Однако, проезжая по городу, я заметил, что хозяин гостиницы, поместивший на вывеске своего заведения слова «У герба Франции», сохранил на ней три геральдические лилии старшей королевской ветви, которые народ столь решительно стер с герба младшей.

В трех льё от Шамбери мы проехали под сводами туннеля, проложенного в горе: он имеет в длину шагов сто пятьдесят. Строительство этого туннеля, начатое при Наполеоне, было завершено теперешним савойским правительством.

Сразу по другую сторону горы лежит деревня Лез-Эшель, а в четверти льё от нее — полуфранцузский, полу-савойский городок. Границей между двумя королевствами служит река; перекинутый через нее мост охраняется с одного конца савойским часовым, а с другого — французским. Поскольку ни тот, ни другой не имеет права вступать на территорию своего соседа, они важно приближаются к середине моста, а затем, дойдя до пограничной черты на мостовой, поворачиваются друг к другу спиной, расходятся в противоположные стороны и повторяют этот маневр в течение всего своего дежурства. Признаться, я с удовольствием увидел красные штаны и трехцветную кокарду одного из этих часовых, свидетельствующие о том, что передо мной находится соотечественник.

Вскоре мы прибыли в деревню Сен-Лоран; именно там приходится оставлять экипаж и пересаживаться на верховых животных, чтобы добраться до монастыря Ла-Гранд-Шартрёз, до которого остается проехать еще четыре льё. Но в деревне не оказалось ни одного мула: всех угнали на какую-то ярмарку. Это не имело большого значения для нас с Ламарком, так как мы достаточно хорошие ходоки, но было далеко не безразлично для дамы, которая нас сопровождала. Однако она смирилась с необходимостью идти пешком. Мы наняли проводника, взявшегося нести наши вещи, упакованные в три свертка, которые он соединил в один. Было около половины восьмого: до наступления темноты оставалось лишь два часа, а идти предстояло целых четыре.

Долина Дофине, в которую вклинивается картезианский монастырь, может выдержать сравнение с самыми мрачными швейцарскими ущельями; она не менее живописна и отличается такой же богатой растительностью и таким же величием окрестных вершин; однако дорога к монастырю, несмотря на свою крутизну, гораздо удобнее альпийских дорог, ибо она имеет в ширину не менее четырех футов. Так что идти по ней днем нисколько не опасно, и, пока было светло, все шло у нас прекрасно. Однако в конце концов темнота сгустилась, причем произошло это раньше времени из-за сильнейшей грозы. Мы поинтересовались у проводника, нельзя ли нам где-нибудь укрыться, но на дороге не было ни одного дома, и нам пришлось идти дальше: до монастыря оставалась еще половина пути.

Последняя часть подъема была ужасна. Вскоре полил дождь, а с ним наступила и непроглядная тьма. Наша спутница уцепилась за руку проводника, Ламарк взял под руку меня, и мы двинулись дальше парами, ибо дорога была недостаточно широка для того, чтобы идти вчетвером бок о бок; справа от нас тянулась пропасть, глубины которой мы не знали, а на дне этой пропасти ревел поток. Ночь была так темна, что не видно было дороги под ногами, а белое платье дамы, указывавшее нам путь, мелькало впереди лишь при свете молний, которые, к счастью, сверкали так часто, что в этой грозовой ночи было столько же света, сколько и тьмы. Прибавьте к этому аккомпанемент грома, раскаты которого множило эхо, удесятеряя его и без того оглушительные удары: казалось, что близится Страшный суд.

Послышавшийся звон монастырского колокола возвестил, что мы приближаемся к цели. Полчаса спустя мы различили при вспышке молнии огромное здание древнего монастыря, возвышавшегося всего лишь в двадцати шагах от нас; ни малейшего шума не доносилось оттуда, кроме ударов колокола, ни единого проблеска света не было видно в его пятидесяти окнах: казалось, что это заброшенная обитель, где разыгрались злые духи.

Мы позвонили. Дверь открыл монах. Мы уже собирались было войти, но тут он заметил нашу даму и тотчас захлопнул дверь, словно в монастырь явился сам Сатана. Картезианцам воспрещено принимать у себя женщин; один-единственный раз в их обитель проникла женщина, переодетая мужчиной; когда после ее ухода монахи узнали, что их устав был нарушен, они выполнили в залах и кельях, куда она заходила, обряд изгнания бесов. Только дозволение папы может открыть дверь монастыря женщине, этому врагу человеческого рода. Герцогине Беррий-ской и той в 1829 году пришлось прибегнуть к такому средству, чтобы осмотреть Ла-Гранд-Шартрёз.

Мы пребывали в большом затруднении, как вдруг дверь снова отворилась. Появился другой монах, с фонарем в руке, и отвел нас во флигель, находившийся в пятидесяти шагах от обители. Там ночуют все женщины, которые, как и наша спутница, стучатся в дверь монастыря Л а-Гранд — Шартрёз, не зная суровых правил последователей святого Бруно.

Монаха, сопровождавшего нас, звали Жан Мари; он показался мне самым кротким и услужливым созданием, какое я когда-либо видел. На его обязанности лежало встречать путников, прислуживать им и показывать монастырь тем из них, кто этого пожелает. Прежде всего он угостил нас ликером, приготовленным монахами и предназначенным для того, чтобы согреть путников, продрогших на морозе или вымокших под дождем; как раз в таком положении находились и мы, и, наверно, никогда еще не случалось с большей пользой применить святой эликсир. И правда, едва мы проглотили несколько его капель, как нам показалось, что в желудке у нас запылал огонь, и мы принялись бегать по комнате точно одержимые, требуя воды; если бы в эту минуту брату Жану Мари пришло в голову поднести зажженную свечу ко рту любого из нас, то мы, пожалуй, стали бы изрыгать пламя подобно Каку.

Между тем огромный камин озарился огнем, а на столе появились молоко, хлеб и сливочное масло: картезианские монахи не только сами постятся весь год, но и заставляют поститься своих гостей.

Когда наш более чем скромный ужин подходил к концу, монастырский колокол возвестил сбор к заутрене. Я спросил брата Жан Мари, можно ли мне присутствовать на богослужении. Он ответил, что хлеб и слово Божье принадлежат всем христианам. Итак, я отправился в монастырь.

Вероятно, я отношусь к числу тех людей, на кого облик предметов внешнего мира влияет особенно сильно, и среди них, пожалуй, наибольшее впечатление производят на меня церковные здания. Что же касается монастыря Ла-Гранд-Шартрёз, то он отличается таким мрачным величием, какое нигде больше не встречается. Его насельники составляют единственный монашеский орден, переживший все революции во Франции; этот орден — все, что уцелело от верований наших отцов, это последний оплот религии среди захлестнувшего нашу землю неверия. И все же день ото дня религиозное равнодушие подтачивает святую обитель изнутри, подобно тому, как время разрушает ее снаружи: вместо четырехсот монахов, обитавших в его стенах в XV веке, теперь в нем осталось всего двадцать семь. И поскольку за последние шесть лет монастырская община не пополнилась ни одним новым монахом, а два послушника, принятые за это время, не смогли вынести строгостей послушничества, то, вероятно, орден станет все больше угасать по мере того, как смерть будет стучаться в двери келий, ведь никто не придет на смену умершим, а самый молодой из монахов, переживший всех остальных, запрет изнутри дверь обители, почувствовав, что час его пробил, и живым ляжет в вырытую им самим могилу, ибо назавтра рядом не будет рук, чтобы положить его туда.

По тому, что написано мною выше, читатель должен был понять, что я не из тех путешественников, кто выказывает притворный восторг, любуется по совету проводника тем, чем положено любоваться, и лицемерно делает вид, будто он испытывает при виде людей и местностей, которыми принято восхищаться, чувства, каких нет в его душе; нет, я разобрался в своих впечатлениях и открыто вынес их на суд моих читателей; быть может, я плохо рассказал о своих переживаниях, но я рассказал лишь о том, что переживал на самом деле. И мне поверят, если я скажу, что раньше мне не доводилось испытать чувства, подобного тому, какое овладело моим сердцем, когда я увидел, как в конце огромного готического коридора, длиною в восемьсот футов, открылась дверь кельи и из-под аркад, потемневших от времени, вышел белобородый монах, одетый в рясу, какую носил еще святой Бруно: ни единая складка не изменилась за восемь веков, прошедших с тех пор. Святой муж, величественный и спокойный, шествовал среди светлого круга, отбрасываемого дрожащим огоньком лампы, которую он держал в руке, тогда как впереди и позади него все было погружено во мрак. Когда он направился ко мне, ноги у меня подкосились и я упал на колени; увидев меня в этой позе, он подошел ко мне и с выражением доброты на лице, воздев руки над моей склоненной головой, произнес:

— Благословляю вас, сын мой, если вы верите, благословляю и в том случае, если вы не верите.

Смейтесь, если хотите, но в эту минуту я не отдал бы его благословение и за королевский трон.

Когда монах двинулся дальше, я поднялся с колен. Он шел в церковь, и я последовал за ним. В церкви меня ждало еще одно незабываемое зрелище.

Вся маленькая община, состоявшая лишь из шестнадцати отцов и одиннадцати братьев, собралась в часовне, которую освещала лампа, прикрытая черной прозрачной тканью. Один монах служил, все остальные внимали ему, но не сидя и не стоя на коленях: они простерлись ниц и прижались лбом и ладонями к мраморному полу; откинутые назад капюшоны позволяли видеть их бритые головы. Здесь были и молодые люди, и старцы. Они пришли в монастырь, движимые разными побуждениями: одних привела сюда вера, других — горе, третьих — снедающие их страсти, четвертых — возможно, преступление. У некоторых в височных артериях так бурно пульсировала кровь, словно по жилам у них струился огонь: эти плакали; другие, видимо, едва ощущали движение своей охладевшей крови: эти молились. О, какая интересная книга получилась бы, если описать историю каждого из этих людей!

Когда заутреня кончилась, я попросил разрешения осмотреть монастырь ночью: у меня были опасения, что наступивший день изменит ход моих мыслей, а мне хотелось видеть святую обитель, пребывая в том же душевном настроении. Брат Жан Мари взял в руки лампу, дал мне другую, и мы начали наш обход с коридоров. Как я уже говорил, коридоры эти огромны: они такой же длины, как собор святого Петра в Риме, и ведут в четыреста келий; в прежнее время все эти кельи были заселены, а теперь триста семьдесят три из них пустуют. Каждый монах написал на двери своей кельи свое самое любимое изречение, либо придуманное им самим, либо взятое из какой-нибудь душеспасительной книги. Вот те из них, которые показались мне наиболее примечательными:

AMOR, QUI SEMPER ARDES ET NUMQUAM EXTINGUERIS,

ACCENDE ME TOTUMIGNE TUO.[39]

В УЕДИНЕНИИ ГОСПОДЬ ОБРАЩАЕТСЯ К СЕРДЦУ ЧЕЛОВЕКА,

В ТИШИНЕ ЧЕЛОВЕК ОБРАЩАЕТСЯ К СЕРДЦУ ГОСПОДА.

FUGE, LATE, ТАСЕ.[40]

ПОЗНАТЬ СОЗДАТЕЛЯ ТЕБЕ НЕ ПО УМУ:

ТЫ БОГОМ СОТВОРЕН, ЧТОБ ЖИТЬ В ЛЮБВИ К НЕМУ.[41]

ЧАС ПРОБИЛ, ОН УЖЕ ПРОШЕЛ.

Мы вошли в одну из пустовавших келий: монах, живший в ней, умер пять дней тому назад. Все кельи похожи друг на друга, во всех имеются две лестницы — одна ведет наверх, другая — вниз. На верхнем этаже находится небольшое чердачное помещение, а в среднем этаже — комната с камином, возле которой расположен рабочий кабинет. В кабинете, на письменном столе, еще лежала книга, открытая на той странице, где остановились в последний раз глаза умирающего: это была «Исповедь святого Августина». К комнате с камином примыкает спальня; ее обстановку составляют лишь молитвенная скамейка и кровать с соломенным тюфяком и шерстяными простынями; кровать имеет две створки, которые можно закрыть, когда человек ложится спать. (И тут я понял, что имел в виду немец, уверяя меня, что картезианские монахи спят в шкафу.)

В нижнем этаже помещается мастерская с токарными и слесарными инструментами: монахам разрешается посвящать два часа в день какому-нибудь ремеслу и один час возделыванию небольшого сада, прилегающего к мастерской, — это единственное дозволенное им развлечение.

Мы осмотрели также зал главного капитула и увидели там портреты генералов ордена: от святого Бруно, его основателя[42], скончавшегося в 1101 году, до Иннокентия Ле Массона, скончавшегося в 1703-м; затем, вплоть до отца Жана Батиста Мортеза, нынешнего генерала ордена, череда портретов прерывается. В 1792 году, когда монастыри подверглись разорению, картезианские монахи покинули Францию, и каждый унес с собой один из этих портретов. Но впоследствии монахи вернулись в монастырь, и портреты были водворены на место: ни один не пропал, так как те монахи, что умерли на чужбине, заранее позаботились о том, чтобы реликвии, которые они обязались хранить, не затерялись. В наше время коллекция снова полна.

Оттуда мы перешли в трапезную; она поделена на две части: первый зал отведен братьям, второй — отцам. Монахи пьют из глиняных чаш и едят из деревянных тарелок; у чаш две ручки, чтобы можно было брать их обеими руками по примеру первых христиан; тарелки напоминают по форме чернильницу: емкость, находящаяся посередине, содержит соус, а вокруг нее кладут овощи или рыбу — единственную пищу, которую дозволено вкушать монахам. При виде этих тарелок я снова вспомнил немца и понял, почему он говорил, что картезианские монахи едят из чернильниц.

Брат Жан Мари спросил меня, не угодно ли мне, несмотря на ночное время, посетить кладбище. Но то, что он считал помехой, было для меня лишь еще одной причиной решиться на этот осмотр, и я охотно принял его предложение. Открыв кладбищенскую калитку, он вдруг схватил меня за руку и указал на монаха, рывшего для себя могилу. При виде этого зрелища я на мгновение застыл на месте, а потом спросил своего проводника, могу ли я поговорить с этим человеком. Он ответил, что такое вполне допустимо; тогда я попросил его удалиться, если только это разрешается. Моя просьба не только не показалась ему бестактной, а напротив, явно очень обрадовала его: бедняга валился с ног от усталости. Я остался один.

Я не знал, как заговорить с могильщиком, но все же сделал несколько шагов по направлению к нему; он заметил меня и, повернувшись ко мне лицом, оперся на заступ, ожидая, что я ему скажу. Мое замешательство усилилось, однако молчать дольше было нелепо.

— Вы заняты этим прискорбным делом в такое позднее время, отец мой, — промолвил я. — Мне кажется, что поеле умерщвления плоти и дневных трудов вам следовало бы посвятить отдыху те немногие часы, какие оставляет вам молитва. Тем более, отец мой, — прибавил я с улыбкой, ибо мне было видно, что монах еще молод, — что работа, которой вы заняты, не кажется мне такой уж спешной.

— В этой обители, сын мой, — грустным, отеческим тоном произнес монах, — первыми умирают вовсе не самые старые и в могилу здесь сходят не в порядке старшинства по возрасту; к тому же, когда моя могила будет готова, Господь, возможно, смилуется надо мной и дозволит мне сойти в нее.

— Извините, отец мой, — продолжал я, — хотя сердце мое проникнуто верой в Господа, я плохо знаю религиозные правила и обряды, и потому, возможно, выскажу сейчас ошибочное мнение, но мне кажется, что предписываемое вашим орденом отречение от благ этого мира не доходит до стремления покинуть его.

— Человек властен над своими поступками, — ответил монах, — но не над своими желаниями.

— Какое же мрачное у вас желание, отец мой.

— Оно под стать моему сердцу.

— Так вы много страдали?

— Я и теперь страдаю.

— Мне казалось, что в этом жилище обитает лишь покой.

— Угрызения совести способны проникнуть куда угодно.

Вглядевшись в монаха, я узнал в нем того самого человека, который только что на глазах у меня рыдал в церкви, распростершись на полу. Он тоже узнал меня.

— Вы были этой ночью у заутрени? — спросил он.

— Да и, помнится, стоял рядом с вами, не так ли?

— И вы слышали, как я стонал?

— Я видел, как вы плакали.

— Что же вы подумали обо мне?

— Я подумал, что Бог сжалился над вами, раз он даровал вам слезы.

— Да-да, я надеюсь, что гнев Божий утих, коль скоро мне возвращена способность плакать.

— И вы не пытались смягчить свое горе, поверив его кому-нибудь из братьев?

— Здесь каждый несет бремя, соразмерное с его силами, и он не выдержит еще и тяжести чужого несчастья.

— И все же признание облегчило бы вашу душу.

— Да, вы правы.

— Не так уж плохо, — продолжал я, — когда есть сердце, готовое сострадать нам, и рука, готовая пожать нашу руку!

Я взял его руку и пожал. Он высвободил ее и, скрестив руки на груди, взглянул мне прямо в глаза, словно хотел прочитать, что таится в глубине моего сердца.

— Что вами движет — участие или любопытство? — спросил он. — Добры вы, или вам просто недостает скромности?

От этих слов у меня стеснило грудь:

— Дайте напоследок вашу руку, отец мой… и прощайте!..

И с этими словами я удалился.

— Послушайте! — крикнул он.

Я остановился. Он подошел ко мне:

— Никто не должен сказать, что мне была предложена возможность обрести утешение, а я отверг ее; что вы были приведены ко мне Богом, а я оттолкнул вас. Вы сделали для несчастного то, что никто не сделал для него в продолжение шести лет: вы подали ему руку. Благодарю вас!.. Вы сказали ему, что поверить свои горести — значит, смягчить их, и этим обязались выслушать его. Но теперь не вздумайте прерывать мой рассказ, не просите меня замолчать. Выслушайте до конца мое повествование, ибо тому, что уже так давно лежит у меня на сердце, нужен исход. А когда я умолкну, тут же уходите, не спросив моего имени и не сказав мне, кто вы такой, — это единственное, о чем я прошу вас.

Я дал ему требуемое обещание. Мы сели на разбитую могильную плиту одного из генералов ордена. Мой собеседник на мгновение опустил голову на руки, от этого движения его капюшон упал ему на спину, и, когда он распрямился, я смог свободно рассмотреть его. Передо мной был бородатый черноглазый молодой человек, ставший бледным и худым из-за своей аскетической жизни; однако, отняв у его лица юношескую красоту, такая жизнь придала ему особую значительность: это было лицо Гяура, каким я представлял его себе, читая поэму Байрона.

— Вам нет нужды знать, — начал он свой рассказ, — где я родился и где жил. Прошло семь лет после тех событий, о которых я собираюсь поведать вам; мне было тогда двадцать четыре года.

Я был богат, происходил из хорошей семьи и по окончании коллежа окунулся в водоворот света; я вступил в него с решимостью молодости, с горячей головой, с сердцем, обуреваемым страстями, и с уверенностью, что никто и ничто не устоит перед тем, кто обладает настойчивостью и золотом. Мои первые любовные похождения лишь укрепили меня в этом убеждении.

Ранней весной 1825 года поступило в продажу имение по соседству с имением моей матери; купил его генерал М…

Я встречался с генералом в обществе, когда он еще был холост. Он слыл серьезным, суровым человеком, которого увиденное им на полях сражений приучило с уважением относиться к мужчинам и ни во что не ставить женщин. Я подумал, что он женился на вдове какого-нибудь маршала, с которой можно будет вести беседы о битвах при Маренго или Аустерлице, и мысль о таком соседстве заранее забавляла меня.

Переехав в свое новое поместье, генерал нанес визит вежливости моей матери и представил ей свою жену: это было самое дивное создание, когда-либо жившее на свете.

Вы знаете общество, сударь, знаете его странную мораль, его правила чести, которые предписывают уважать имущество ближнего, доставляющее ему лишь удовольствие, и разрешают похитить у него жену, составляющую его счастье. Стоило мне увидеть госпожу М., как я тотчас забыл о мужественном характере ее мужа, о его пятидесяти годах, о воинской славе, которой он покрыл себя в те годы, когда мы все еще лежали в колыбелях, о двадцати ранах, которые он получил, когда мы еще сосали грудь своих кормилиц; я не подумал об отчаянии, ожидавшем его на старости лет, о позоре, которым я покрою остаток его дней, некогда столь блистательных. Я обо всем забыл, поглощенный одной-единственной мыслью — овладеть Каролиной.

Как я уже говорил, поместье моей матери и поместье генерала находились по соседству, что послужило предлогом для наших частых визитов; генерал выказывал мне дружеское расположение, а я, неблагодарный, видел в приязни этого старика лишь средство похитить у него сердце его жены.

Каролина была беременна, и генерал, казалось, больше гордился своим будущим наследником, чем всеми своими военными победами. Его любовь к жене приобрела нечто отеческое и особенно теплое. Что же касается Каролины, то она держалась с мужем так, как держится женщина, которую, хотя она и не дает счастья своему супругу, не в чем упрекнуть. Я подметил это душевное состояние госпожи М… с зоркостью человека, заинтересованного в том, чтобы уловить малейшие его оттенки, и уверился, что она не любит генерала. Между тем она принимала мои ухаживания учтиво, но холодно, что немало меня удивляло. Она не искала моего общества — следовательно, оно не доставляло ей никакого удовольствия, но и не избегала встреч со мной — следовательно, я не внушал ей опасения. Мои глаза, постоянно устремленные на нее, встречались с ее глазами лишь случайно, когда она отрывала взгляд от вышивания или от клавиатуры пианино; казалось, мой взор потерял ту чарующую силу, какую признавали за ним несколько дам, встреченных мною до знакомства с Каролиной.

Так прошло лето. Моя страсть переросла в подлинную любовь. Холодность Каролины я расценил как вызов и принял его со всей необузданностью своей натуры. Не отваживаясь признаться ей в любви, ибо она с недоверчивой улыбкой встречала все мои попытки заговорить с ней о своих чувствах, я решил написать ей. Однажды вечером я завернул свое письмо в вышивание Каролины, а когда она развернула его на следующее утро, чтобы вновь приняться за работу, стал наблюдать за ней,одновременно беседуя с генералом. Мне было видно, что она, не краснея, прочитала адрес на конверте и без видимого волнения положила записку к себе в карман. Лишь едва заметная улыбка промелькнула на ее губах.

Весь этот день Каролина явно выказывала намерение поговорить со мной, но я избегал оставаться с ней наедине. Вечером она вышивала в обществе нескольких дам, сидевших возле нее за рабочим столиком. Генерал читал газету, а я устроился в самом темном углу гостиной, откуда мог незаметно наблюдать за Каролиной. Она обвела гостиную взглядом и, найдя меня, окликнула:

«Не будете ли вы любезны, сударь, — обратилась она ко мне, — начертить для моего носового платка две готические буквы: К и М?»

«С удовольствием, сударыня».

«Но я хочу, чтобы вы сделали это сегодня же, не откладывая. Сядьте вот тут, рядом».

Она попросила отодвинуться одну из своих приятельниц и указала мне на освободившееся место. Я взял стул и сел подле нее.

Она протянула мне перо.

«Но у меня нет бумаги, сударыня».

«Вот, возьмите», — сказала она.

И она подала мне письмо в конверте. Я подумал, что это ответ на мое признание, как можно спокойнее вскрыл конверт и увидел в нем свою записку. Между тем Каролина встала и хотела выйти. Я окликнул ее.

«Сударыня, — сказал я, на виду у всех протягивая ей записку, — вы, не обратив на это внимание, дали мне письмо, адресованное вам. Мне не надо другой бумаги, кроме этого конверта, чтобы начертить вашу монограмму».

Госпожа М… увидела, что ее супруг оторвал взгляд от газеты; она поспешно подошла ко мне, взяла из моих рук записку, взглянула на нее и сказала равнодушно:

«Ах да, это письмо матушки».

Генерал снова углубился в газету «Французский курьер», а я принялся чертить требуемую монограмму Госпожа М… вышла.

Быть может, все эти подробности наскучили вам, сударь? — обратился ко мне монах, прерывая свое повествование. — Вы, верно, удивлены, слыша их из уст человека, который носит это одеяние и роет могилу; но, видите ли, сердце последним отрешается от земной жизни, а память последней покидает сердце.

— Все эти подробности правдивы, — ответил я, — а потому интересны. Продолжайте.

— На следующий день, в шесть часов утра, меня разбудил генерал; он был в охотничьем костюме и пришел предложить мне побродить вместе с ним по окрестности.

Вначале неожиданное появление генерала смутило меня, но он казался таким спокойным, а голос его настолько сохранил присущую ему доброжелательность и сердечность, что я вскоре успокоился. Я принял его предложение, и мы вышли из дому.

Беседа наша шла о том, о сем вплоть до той минуты, когда, готовясь начать охоту, мы остановились, чтобы зарядить ружья.

Пока мы занимались этим делом, он внимательно посматривал на меня. Его взгляд привел меня в смущение.

«О чем вы думаете, генерал?» — спросил я.

«Клянусь честью, — ответил он, — я думаю о том, что вы не в своем уме, если вздумали влюбиться в мою жену».

Нетрудно себе представить, какое впечатление произвели на меня эти слова.

«Я, генерал?!» — воскликнул я, окончательно растерявшись.

«Да, вы. Не станете же вы отрицать это?»

«Генерал, клянусь вам…»

«Не лгите, сударь; ложь недостойна порядочного человека, а вы, надеюсь, порядочный человек».

«Но кто вам сказал такое?..»

«Кто, черт возьми?! Вы спрашиваете, кто?.. Моя жена».

«Госпожа М…?»

«Уж не станете ли вы утверждать, будто она ошибается? Взгляните, вот письмо, которое вы написали ей не далее как вчера».

И он протянул мне листок бумаги, который я без труда узнал. Лоб мой покрылся испариной. Видя, что я не решаюсь взять письмо, он скатал его и вместо пыжа забил в ружье.

Покончив с этим делом, он положил руку мне на плечо.

«Скажите, правда ли все то, что вы здесь пишете? — спросил он. — Неужели ваши страдания так велики, как вы это изображаете? Неужели ваши дни и ночи стали настоящим адом? Скажите мне правду, на этот раз…»

«Я не имел бы ни малейшего оправдания, будь это иначе, генерал».

«В таком случае, мой мальчик, — продолжал он своим обычным тоном, — вам надо уехать, покинуть нас, отправиться в Италию или Германию и вернуться обратно, лишь когда вы совсем излечитесь».

Я протянул ему руку, и он дружески пожал ее.

«Итак, условились?» — спросил он.

«Да, генерал, завтра же я уеду».

«Мне нет нужды говорить, что если вам требуются деньги, рекомендательные письма…»

«Нет, благодарю».

«Послушайте, я предлагаю вам это по-отечески, не обижайтесь. Решительно не хотите? Ну что ж, тогда давайте охотиться и больше ни слова об этом».

Не успели мы сделать и десяти шагов, как перед нами взлетела куропатка; генерал выстрелил, и я увидел, как мое письмо дымит в люцерне.

Мы вернулись в замок к пяти часам; я хотел было расстаться с генералом прямо у дверей дома, но он настоял на том, чтобы я сопровождал его и дальше.

«Милые дамы, — сказал он, переступив порог гостиной, — этот юный красавец пришел проститься с вами: завтра он уезжает в Италию».

«Вы в самом деле покидаете нас?» — спросила Каролина, взглянув на меня поверх вышивания.

Ее глаза встретились с моими, она две-три секунды спокойно выдерживала мой взгляд, а затем снова принялась за работу.

Гости поговорили об этом столь неожиданном путешествии, о котором в предыдущие дни я не сказал ни слова, но никто не отгадал истинной причины моего внезапного отъезда.

За ужином госпожа М… потчевала меня с отменной любезностью.

Вечером я простился со всеми; генерал проводил меня до калитки парка. Не знаю, чего больше было в моем чувстве к этой женщине — ненависти или любви, когда я расстался с генералом.

Я пропутешествовал целый год, побывал в Неаполе, в Риме, Венеции и с удивлением начал замечать, что страсть, которую я полагал вечной, понемногу уходит из моего сердца. В конце концов, я стал расценивать ее как одну из интрижек, какими изобилует жизнь молодого человека: сначала о ней время от времени вспоминаешь, а затем она полностью изглаживается из памяти.

Я возвратился во Францию через перевал Мон-Сени. В Гренобле мы надумали вместе с одним молодым человеком, с которым я познакомился во Флоренции, осмотреть монастырь Ла-Гранд-Шартрёз. Посетив тогда впервые обитель, где я живу уже шесть лет, я сказал шутки ради Эмманюэлю (так звали моего нового приятеля), что непременно постригся бы, если бы знал об этом монастыре в ту пору, когда был безнадежно влюблен.

Приехав в Париж, я вновь обрел там свои старые знакомства. Моя жизнь как бы возобновилась с того места, где ее привычный ход был прерван моим знакомством с госпожой М… Мне даже стало казаться, что страсть, о которой я только что рассказал вам, была лишь сном. Произошла лишь одна перемена: моя мать, скучавшая без меня в деревне, продала наше поместье и купила особняк в Париже.

Там я и увиделся с генералом. Он сказал, что доволен мною, и предложил мне засвидетельствовать почтение госпоже М…; я охотно согласился, уверенный в своем равнодушии к ней. Тем не менее, войдя к ним в гостиную, я все же почувствовал легкое стеснение в груди. Однако госпожи М… не было дома. Волнение, испытанное мною, показалось мне таким пустяком, что я ничуть не встревожился.

Несколько дней спустя я отправился верхом в Булонский лес и за поворотом аллеи встретил генерала с женой. Попытка избежать их выглядела бы неестественной, да и, кроме того, почему я должен был опасаться встречи с госпожой М…?

Я подъехал к ним. Мне показалось, что Каролина стала еще красивее с тех пор, как мы расстались; в дни нашего знакомства только что наступившая беременность изнуряла ее, зато теперь она вновь обрела здоровый и цветущий вид.

Она заговорила со мной ласковее, чем прежде, и я почувствовал, когда она протянула мне руку, что ее пальчики дрогнули в моей руке; я затрепетал. Под моим взглядом она опустила глаза. Я придержал лошадь и поехал рядом с госпожой М…

Генерал пригласил меня в свое поместье, куда они с женой собирались поехать через несколько дней; он был особенно настойчив, зная, что у нас с матушкой теперь не было загородного дома. Я отказался. Каролина обернулась ко мне:

«Прошу вас, приезжайте!» — проговорила она.

Я никогда не слышал таких ноток у нее в голосе. Ничего не ответив, я погрузился в глубокую задумчивость: передо мной была другая женщина, не та, которую я видел год тому назад.

Затем она обратилась к мужу:

«Наш друг боится соскучиться в деревне, — сказала она, — предложите ему взять с собой одного или двух приятелей: быть может, это побудит его приехать к нам».

«Разумеется! — воскликнул генерал. — Он волен позвать с собой кого захочет. Вы слышали?» — спросил он меня.

«Благодарю вас, генерал, — ответил я, сам не очень хорошо понимая, что говорю, — но я обещал побывать у знакомых…»

«… которых вы предпочитаете нам, — промолвила Каролина. — Нельзя сказать, что это любезно с вашей стороны».

Она сопровождала эти слова одним из тех взглядов, ради которых год назад я отдал бы свою жизнь.

Я согласился.

В Париже я продолжал видеться с молодым человеком, с которым мы познакомились во Флоренции. Он как раз навестил меня накануне моего отъезда и спросил, к кому я собрался. У меня не было причины скрывать это от него.

«Как странно! — воскликнул он. — Мы чуть было не встретились там с вами!»

«Так вы знакомы с генералом?»

«Нет, но меня обещал представить ему один из моих друзей. К сожалению, он уехал в Нормандию получать наследство, оставшееся после смерти какого-то из его дядюшек. Это тем досаднее, что, раз вы едете в деревню, для меня было бы большим удовольствием провести там время вместе с вами».

Тут я вспомнил, что генерал предложил мне пригласить с собой кого-нибудь из друзей.

«Хотите, я введу вас в этот дом?» — спросил я Эмманю-эля.

«Вы достаточно свободно там себя чувствуете для этого?»

«О да».

«В таком случае я согласен».

«Хорошо! Ждите меня завтра в восемь утра, я заеду за вами».

Мы приехали в замок генерала около часа дня. Дамы были в парке. Нам показали, в какую сторону они пошли, и вскоре мы присоединились к ним.

Мне показалось, что, заметив нас, госпожа М… побледнела. Она обратилась ко мне с волнением, в природе которого я не мог усомниться. Генерал встретил Эмманю-эля весьма радушно, но его супруга отнеслась к новоприбывшему с явной холодностью.

«Вот видите, — сказала она мужу и чуть заметным движением бровей указала на Эмманюэля, стоявшего к нам спиной, — наш друг воспользовался вашим разрешением: без этого он так бы и не собрался к нам. Впрочем, я благодарна ему вдвойне».

И прежде, чем я нашел подходящий ответ, она повернулась ко мне спиной и заговорила с какой-то дамой.

Однако дурное настроение Каролины продлилось ровно столько, чтобы польстить мне, не успев меня опечалить; за столом я сидел рядом с хозяйкой дома и не заметил у нее ни малейших признаков прежнего недовольства. Она была обворожительна!

После кофе генерал пригласил всех погулять по парку; я подал руку Каролине, и она оперлась на нее. Во всем ее существе чувствовалась та томность, та нега, которую итальянцы называют morbidezza, но на нашем языке нет слова, способного выразить это понятие.

Что же касается меня, то я просто обезумел от счастья. Этой страсти, от которой мне пришлось излечиваться целый год, оказалось достаточно одного дня, чтобы вновь овладеть всей моей душой; никогда прежде я так сильно не любил Каролину.

Последующие дни не внесли никаких перемен в отношение ко мне госпожи М…; я заметил только, что она избегает оставаться со мной наедине, и увидел в этой осмотрительности доказательство ее слабости. Моя любовь еще больше усилилась, если только это было возможно.

Между тем какое-то дело потребовало отъезда генерала в Париж. Мне показалось, что, когда он сообщил это известие своей жене, в ее глазах блеснула радость, и я мысленно произнес:

«О, благодарю, благодарю тебя, Каролина! Отъезд мужа, верно, радует тебя потому, что дает тебе свободу! Да, в его отсутствие все часы, все минуты, все мгновения будут принадлежать лишь нам двоим».

Генерал уехал после ужина. Мы проводили его до конца аллеи. На обратном пути Каролина, по обыкновению, опиралась на мою руку; она едва держалась на ногах, дыхание ее было прерывистым, грудь вздымалась. Я заговорил с ней о моей любви, и она не оскорбилась; когда же ее губы запретили мне продолжать эти речи, глаза ее выражали истому, которая отнюдь не вязалась с только что произнесенными ею словами.

Вечер прошел для меня как во сне. Не знаю, какая игра шла за столом, знаю только, что я сидел рядом с Каролиной, что ее волосы то и дело касались моего лица, что моя рука раз двадцать встречала ее руку. Я горел, словно в лихорадке: по моим жилам, казалось, струился огонь.

Пора было расходиться; счастью моему недоставало лишь одного — услышать из уст Каролины слова, которые я много раз говорил ей мысленно: «Люблю, люблю тебя!..» Я вошел в свою спальню такой радостный, такой гордый, словно я король вселенной, ибо завтра, завтра, может быть, прекраснейший цветок творения, лучший алмаз человеческих россыпей будет принадлежать мне, мне!.. Все небесное блаженство, все земные радости заключались в этих словах.

Как безумный я повторял их, меряя шагами комнату. Мне недоставало воздуха.

Я лег, но заснуть не мог. Я вскочил, подошел к окну и распахнул его. Погода стояла чудесная, небо искрилось звездами, воздух был напоен ароматами, все вокруг было прекрасно и радостно, как у меня на душе, ибо все прекрасно в глазах человека, когда он счастлив.

Я подумал, что мирная природа, ночь, безмолвие успокоят меня; парк, в котором мы провели весь день, был тут, рядом… Можно было отыскать в аллеях следы ее маленьких ножек, ступавших возле моих; можно было поцеловать место на скамейке, где она сидела; я выбежал из дома.

Только два окна светились на широком фасаде замка — это были окна ее спальни. Я прислонился к дереву и устремил взгляд на освещенные изнутри занавески.

Я увидел ее тень: Каролина еще не ложилась, она бодрствовала, воспламененная, вероятно, как и я, любовными мечтами и желаниями… Каролина! Каролина!..

Она стояла неподвижно и, казалось, прислушивалась. Вдруг она метнулась к двери рядом с окном. Возле ее тени возникла другая тень, их головы сблизились, и свет погас; я вскрикнул и застыл на месте, с трудом переводя дух.

Я подумал, что мне это привиделось, что это был сон… Я не сводил глаз с темных занавесок, но мой взор не мог проникнуть сквозь них!..

Монах схватил меня за руку и до боли сжал ее.

— Ах, сударь, сударь, — проговорил он, — случалось ли вам ревновать?

— Вы убили их? — спросил я.

Он судорожно расхохотался, но смех этот прерывался рыданиями; вдруг он вскочил на ноги, заломил над головой руки и откинулся назад, испуская нечленораздельные крики.

Я поднялся с места и, обхватив монаха руками, воскликнул:

— Полно, полно, мужайтесь!..

— Я так любил эту женщину! Я готов был отдать ей мою жизнь до последнего вздоха, мою кровь до последней капли, мою душу до последней мысли! Она погубила меня и на этом свете, и на том, ведь, умирая, я буду думать о ней, вместо того чтобы думать о Боге.

— Отец мой!

— Да разве вы не понимаете, что я ничуть не изменился? Что прошло шесть лет с тех пор, как я заживо похоронил себя в этом склепе, надеясь, что обитающая здесь смерть убьет мою любовь, но не проходит и дня, чтобы я не катался по полу моей кельи, не проходит ночи, чтобы эта обитель не оглашалась моими воплями, и что сколько бы я ни умерщвлял плоть, телесные страдания не утишили этого неистовства моей души?!

Он распахнул рясу и показал мне свою грудь, израненную власяницей, которую он носил на голом теле.

— Взгляните сами, — добавил он.

— Так, значит, вы их убили? — повторил я свой вопрос.

— Я поступил много хуже… — ответил он. — Имелось лишь одно средство рассеять мои сомнения: хоть до рассвета, если понадобилось бы, простоять в коридоре, куда выходила дверь ее спальни, и посмотреть, кто выйдет оттуда.

Не помню, сколько времени я провел там: отчаяние и радость не знают счета времени. Небо на горизонте уже начало светлеть, когда дверь приотворилась и я услышал голос Каролины. Как бы тихо она ни говорила, я прекрасно разобрал ее слова:

«Прощай, Эмманюэль, прощай, любимый! До завтра!»

Дверь тут же захлопнулась, и Эмманюэль прошел мимо меня; не знаю, как он не услышал биения моего сердца… Эмманюэль!..

Я вошел в свою спальню и рухнул на пол, мысленно перебирая всевозможные средства мести и призывая для этого на помощь Сатану; уверен, что он внял моим мольбам. Я составил план действий и после этого немного успокоился. Наутро я спустился к завтраку. Каролина стояла в коридоре перед зеркалом и вплетала в прическу веточку жимолости; я подошел к ней сзади, и она внезапно увидела мое отражение над своей головой; очевидно, я был очень бледен, ибо она вздрогнула и обернулась.

«Что с вами?» — спросила она.

«Ничего, сударыня, просто я плохо спал».

«И какова же причина вашей бессонницы?» — с улыбкой осведомилась она.

«Письмо, которое я получил вчера вечером, после того как расстался с вами. Мне придется срочно ехать в Париж».

«Надолго?»

«На один день».

«Один день быстро пройдет».

«Бывает, что день тянется как год, а иной раз пролетает, словно час».

«К которой же из этих двух категорий следует, по-вашему, отнести вчерашний день?»

«К категории счастливых дней. Такие дни бывают лишь раз в жизни, сударыня, ибо счастье, достигнув своего предела и не имея возможности увеличиваться, идет лишь на убыль. Когда в древности люди доходили до этого состояния, они бросали в море какую-нибудь драгоценность, чтобы заклясть злых духов. Пожалуй, вчера вечером мне следовало поступить точно так же».

«Какой же вы еще ребенок», — произнесла она и оперлась на мою руку, чтобы войти в обеденный зал.

Напрасно я искал глазами Эмманюэля — его нигде не было. Как оказалось, он уехал с раннего утра на охоту. О! Они приняли все меры, чтобы никто не перехватил даже их нежных взглядов.

После завтрака я попросил у Каролины адрес ее нотного магазина, сказав, что мне необходимо купить несколько романсов. Она написала его на клочке бумаги и подала мне. Ничего другого мне не требовалось.

Я велел оседлать свою лошадь, а не запрягать тильбюри: мне надо было торопиться.

Каролина вышла на крыльцо, чтобы посмотреть, как я буду уезжать; пока она могла меня видеть, я ехал шагом, но за первым же поворотом пустил коня во весь опор и проделал десять льё за два часа.

В Париже я побывал у банкира моей матери и взял у него тридцать тысяч франков, после чего отправился к Эмма-нюэлю. Я вызвал его камердинера и, затворив дверь комнаты, где мы были одни, сказал ему:

«Том, хочешь получить двадцать тысяч франков?»

Том выпучил глаза.

«Двадцать тысяч франков?» — переспросил он.

«Да, двадцать тысяч франков».

«Хочу ли я получить их?.. Понятно, хочу!..»

«Быть может, я ошибаюсь, — продолжал я, — но мне кажется, что даже за половину этой суммы ты согласишься на поступок много хуже того, о котором я хочу тебя попросить».

Том улыбнулся.

«Вы не слишком лестного мнения обо мне, сударь», — сказал он.

«Да, ибо я знаю тебя».

«Если так, говорите».

«Слушай».

Я вынул из кармана клочок бумаги с адресом, данным мне Каролиной, и показал ему:

«Скажи, твой господин получает письма, написанные этим почерком?»

«Да, сударь».

«Где он их хранит?»

«В своем секретере».

«Мне нужны все эти письма. Вот тебе аванс — пять тысяч франков. Я дам тебе остальные пятнадцать тысяч, когда ты принесешь мне все письма до единого».

«Где вы будете ждать меня, сударь?»

«У себя дома».

Час спустя Том явился ко мне.

«Вот, возьмите, сударь», — сказал он, протягивая мне связку писем.

Я взглянул на почерк — все письма были написаны одной и той же рукой… Я вручил ему пятнадцать тысяч франков. Он ушел, и я заперся у себя в комнате. За эти письма я только что отдал золото, однако теперь готов был отдать свою кровь, чтобы они были адресованы мне.

Эмманюэль уже два года был любовником Каролины. Он знал ее еще девушкой; когда она вышла замуж, он уехал, но ребенка, которым господин М… так гордился, он называл своим. С тех пор ему не удавалось видеться с ней, так как некому было представить его генералу. Но однажды — об этом уже шла речь — я встретил генерала с женой в Булонском лесу, и выбор госпожи М… и ее любовника пал на меня: я должен был служить им ширмой. Мне вменялось в обязанность ввести Эмманюэля в дом генерала, а внимание, любезность и даже нежность, проявленные Каролиной по отношению ко мне, служили для того, чтобы отвести глаза ее мужа: после признания, некогда сделанного ему женой, генерал не должен был, да и не мог меня опасаться. Как видите, они ловко повели свою игру, а я попался на удочку и оказался круглым дураком!.. Но теперь настал мой черед!

Я написал следующие строки Каролине:

«Сударыня, вчера, в одиннадцать часов вечера, я был в саду, когда Эмманюэлъ входил к Вам в спальню, и видел, как он туда вошел. Сегодня утром, в четыре часа, я был в коридоре, когда он выходил из Вашей спальни, и видел, как он оттуда вышел. Час назад я купил у Тома за двадцать тысяч франков всю Вашу переписку с его господином».

Генерал должен был вернуться в замок лишь дня через два-три, и, следовательно, я мог быть спокоен, что эта записка не попадет в его руки.

На следующий день, в одиннадцать часов, ко мне в спальню вошел Эмманюэль; он был бледен, а одежда его была покрыта пылью. Он застал меня в постели, в которую я бросился накануне, не раздеваясь. За всю ночь я ни на минуту не сомкнул глаз. Он подошел ко мне.

«Вы, без сомнения, знаете, что привело меня к вам?» — спросил он.

«Догадываюсь, сударь».

«У вас находятся адресованные мне письма?»

«Да, сударь».

«Вы мне их вернете?!»

«Нет, сударь».

«Что вы намерены делать с ними?»

«Это моя тайна».

«Вы отказываетесь их отдать?»

«Отказываюсь».

«Не заставляйте меня сказать вам, кто вы такой!» «Вчера я был шпионом, сегодня стал вором. Я сказал себе это сам, еще до вас».

«А что, если я повторю ваши слова?»

«Вы слишком тактичны, чтобы сделать это».

«Значит, вы и без этого дадите мне удовлетворение?» «Разумеется».

«Сию минуту?»

«Да, сию минуту».

«Но предупреждаю, это будет беспощадная дуэль, дуэль не на жизнь, а на смерть».

«В таком случае разрешите мне сделать последние распоряжения. Это не займет много времени».

Я позвонил. Вошел мой камердинер; он был человек испытанный, и я мог на него положиться.

«Жозеф, — сказал я ему, — я намереваюсь драться на дуэли вот с этим господином, и, возможно, он убьет меня».

Я подошел к секретеру и открыл его.

«Как только вы узнаете, что я убит, — продолжал я, — вы тотчас возьмете эти письма и отнесете их генералу М…

А десять тысяч франков, которые лежат в том же ящике, возьмете себе. Вот ключ».

Я запер секретер и передал ключ Жозефу. Он поклонился и вышел. Я повернулся к Эмманюэлю и промолвил:

«Теперь я в вашем распоряжении».

Эмманюэль побледнел как мертвец, а волосы его стали мокры от пота.

«Вы поступаете бесчестно!» — воскликнул он.

«Знаю».

Он подошел ко мне.

«Ну, а если я буду убит, вы отдадите эти письма Каролине?»

«Это будет зависеть от нее».

«Что же она должна сделать, чтобы получить их обратно? Говорите…»

«Она должна прийти за ними».

«К вам, сюда?»

«Да, сюда».

«Со мной?»

«Нет, одна».

«Этого никогда не будет».

«Не ручайтесь за нее».

«Она не согласится».

«Вполне возможно. Возвращайтесь в замок и посоветуйтесь с ней. Я даю вам три дня сроку».

Он на мгновение задумался и бросился вон из комнаты.

На третий день Жозеф доложил мне, что женщина, лицо которой закрыто вуалью, хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Я велел впустить ее: это была Каролина. Я указал ей на кресло, она села, а сам я остался стоять перед ней.

«Как видите, сударь, — сказала она, — я пришла».

«С вашей стороны было бы весьма неблагоразумно поступить иначе».

«Я пришла, полагаясь на вашу деликатность».

«В этом отношении вы ошибаетесь, сударыня».

«Так вы не вернете мне эти злосчастные письма?»

«Верну, но при одном условии…»

«Каком?»

«О, вы прекрасно это понимаете».

Откинувшись назад в порыве отчаяния, она спрятала голову в складках занавески на моем окне: по моему тону ей стало понятно, что я буду неумолим.

«Послушайте, сударыня, — продолжал я, — мы вели с вами странную игру: кто кого перехитрит, кто кого проведет; я эту партию выиграл, сумейте же примириться с проигрышем».

Она зарыдала, ломая руки.

«Ваше отчаяние и ваши слезы ни к чему, сударыня; вы взялись иссушить мое сердце и преуспели в этом».

«А если я поклянусь перед алтарем, — спросила она, — что никогда больше не увижу Эмманюэля?»

«Разве вы не клялись перед алтарем хранить верность генералу?»

«Неужели вы не хотите ничего, ничего другого за эти письма?.. И вас ничто не удовлетворит, ни золото, ни кровь?!.. Скажите…»

«Ничто!»

Она отбросила занавеску, скрывавшую ее лицо, и взглянула на меня. Это бледное лицо с блестящими от гнева глазами под короной растрепанных волос было прекрасно на фоне красной драпировки.

«О, — процедила она сквозь стиснутые зубы. — О сударь, ваше поведение ужасно!»

«А что вы скажете о своем поведении, сударыня?.. Я потратил год на то, чтобы побороть свою любовь, и добился этого. Я вернулся во Францию, преисполненный чувством глубокого уважения к вам. Я больше не вспоминал о своих прошлых муках и ничего иного не хотел, как обрести другую любовь. Но тут я встречаю вас: теперь уже не я, а вы идете мне навстречу! Вы ворошите пепел моего сердца, вы раздуваете погасший было костер. А когда он снова разгорается, когда вы убеждаетесь в этом по звуку моего голоса, по моим глазам, по всему… вы решаете воспользоваться моей любовью и заставить ее служить вам… Как? А очень просто — я должен привести в ваши объятия человека, которого вы любите, и спрятать за моей спиной ваши преступные поцелуи. И я в своей слепоте сделал все это! Но и вы были слепы, вы не подумали, что стоит мне сорвать с вас маску, и весь свет увидит вас!.. А теперь вам решать, сударыня, поступлю ли я так».

«Но, сударь, я ведь не люблю вас!»

«Я прошу вас не о любви…»

«Но, подумайте, это же насилие».

«Называйте это как хотите!..»

«О, вы не такой жестокий, каким притворяетесь. Вы сжалитесь над женщиной, которая умоляет вас на коленях!»

Она бросилась к моим ногам.

«А вы пожалели меня, когда я на коленях молил вас?»

«Но ведь я женщина, а вы мужчина…»

«Разве я меньше страдал тогда?»

«Умоляю вас, сударь, верните мне эти письма, ради Бога…»

«Я уже не верю в Бога…»

«Во имя вашей прошлой любви ко мне».

«Она угасла».

«Во имя того, что вам дороже всего на свете».

«Я никого и ничего больше не люблю».

«Хорошо, делайте с этими письмами что хотите, — сказала она, вставая, — но тому, что вы требуете, не бывать».

И она выбежала из комнаты.

«У вас есть время до завтрашнего дня, сударыня! — крикнул я ей с порога. — Я жду ровно до десяти часов, в пять минут одиннадцатого будет слишком поздно».

На следующий день, в половине десятого, Каролина вошла в мою спальню и приблизилась к кровати.

«Я здесь», — сказала она.

«И что же?»

«Делайте со мной что хотите, сударь».

Четверть часа спустя я встал, подошел к секретеру и, взяв одно письмо из ящика, где хранилась вся ее переписка, отдал его Каролине.

«Как? — спросила она, бледнея. — Только одно письмо?..»

«Остальные вам будут вручены таким же образом, сударыня. Когда вы захотите взять еще одно письмо, вы придете за ним…»

— И она пришла?! — вскричал я, прерывая монаха.

— Да, она приходила два дня подряд…

— А на третий?

— Отравилась угарным газом вместе с Эмманюэлем.

XVI АВЕНТИКУМ

Следующим утром, едва рассвело, мы направились к часовне святого Бруно, стоящей в полульё от монастыря Ла-Гранд-Шартрёз, на вершине остроконечного утеса; она заслуживает внимание лишь благодаря живописному виду, который открывается оттуда на окрестности, и своему необычному местоположению. Ее внутренние стены расписаны скверными фресками с изображением шести генералов ордена, а снаружи, над входом, высечена надпись, последние строки которой кажутся мне совершенно непонятными; эту надпись я в точности привожу ниже:

SACELLUM SANCTI BRUNONIS[43]

HIC EST LOCUS IN QUO GRATIANOPOLITANUS ЕР I SCOPUS VIDITDEUM

SIBIDIGNUM CONSTRUENTEM HABITACULUM.[44]

На обратном пути мы заглянули в небольшую пещеру, где бьют два расположенных рядом родника: в первом вода почти горячая, а во втором — ледяная.

Окружающий нас ландшафт был величествен и суров; остановившись полюбоваться одной из таких живописных картин, я заметил своему спутнику, что эта местность словно нарочно создана природой, чтобы какой-нибудь художник, ничего в ней не меняя, сделал восхитительную пейзажную зарисовку. Наш проводник рассмеялся.

В моих словах не было ничего смешного, да и обращены они были отнюдь не к нему, поэтому я обернулся, желая выяснить причину такого веселья.

— О! — сказал он. — Ваше замечание напомнило мне об одном забавном происшествии.

— Случившемся где-то поблизости?

— На этом самом месте.

— Вы нам расскажете?

— Разумеется, ведь в этом нет никакой тайны: эта история приключилась с одним пейзажистом из Гренобля, приехавшим сюда писать с натуры. Однако талантливый был малый, скажу я вам! Это место ему приглянулось, и он установил здесь небольшой шалаш, забавный донельзя: представьте себе наглухо закрытую палатку с одним лишь отверстием наверху; он установил там какое-то устройство, перекрывавшее отверстие так, что дневной свет попадал внутрь только через зеркала, и уж не знаю, как это выходило, но все окрестности на расстоянии пятисот шагов отражались там в уменьшенном виде на листе бумаги; он называл это камерой, камерой…

— … обскурой?

— Да, так. Очутившись внутри этого шалаша, вы уже больше не видели ни неба, ни земли, перед глазами у вас был только окрестный пейзаж, представленный в мельчайших подробностях на листе бумаги. Деревья, камни, водопад — там отражалось все, да так четко, что в безветренную погоду я мог бы рисовать эти деревья не хуже, чем он, вот так-то. И вот однажды, когда он усердно трудился внутри своего шалаша, ему вдруг бросилась в глаза какая-то движущуяся точка в углу пейзажа. «Отлично, — сказал он, — это оживит картину». А так как ему хотелось нарисовать то, что двигалось, он стал вглядываться в это место, вглядываться, а потом принялся тереть глаза, словно не доверяя собственному зрению. Знаете, что это двигалось в углу пейзажа?

— Нет, конечно.

— Так вот, это был медведь, размером, правда, всего лишь с лесной орешек, так как дьявольское зеркало все уменьшало, но, тем не менее, за стенами шалаша он имел весьма внушительный вид. Медведь направлялся в сторону шалаша, и, по мере того, как он приближался, его изображение на бумаге становилась все больше и больше и в какой-то момент уже достигло величины грецкого ореха. И тут, Бог мой, художника обуял страх, он бросил картину, палитру с красками и кисти, помчался со всех ног в монастырь и прибежал туда полумертвым от пережитого ужаса. С тех пор он неоднократно возвращался сюда, но больше ни разу не решался отойти от жилья дальше, чем на пятьсот шагов, и вдобавок, прежде чем начать писать, он теперь всегда внимательно всматривается во все уголки своего рисунка, желая удостовериться, что там нет никакого зверя.

Я дал слово рассказать об этом любопытном происшествии своим товарищам-художникам и, в самом деле, по возвращении не преминул сдержать свое обещание. Эта забавная история имела у них величайший успех.

Вскоре мы снова подошли к стенам монастыря; однако мне не хотелось осматривать при свете дня обитель, вид которой произвел на меня такое глубокое впечатление ночью, и потому, не останавливаясь, мы спустились в Сен-Лоран-дю-Пон, где нас ждала карета; в тот же вечер мы были в Эксе, а на следующий день выехали в Женеву.

В Аннеси, пока все остальные обедали, я решил осмотреть церковь Визитации, где хранятся мощи святого Франциска Сальского; ожидая, пока мне откроют решетку клироса, я рассматривал два небольших бюста по обе стороны от нее: один — святого Франциска, а второй — святой Шанталь. В углублениях их пьедесталов, закрытых стеклом, виднелись фрагменты костей, которым верующие поклоняются как святым мощам.

Спустя несколько минут явился запыхавшийся ризничий и открыл вход на клирос; когда я вошел внутрь, мне прежде всего бросилась в глаза широкая двойная решетка, за которой находилось большое темное помещение со сводчатым потолком. Это был коридор, соединявший церковь с монастырем Визитации, а поскольку, как уже говорилось, он примыкал к клиросу, монахини могли слушать мессу отдельно от остальных верующих, оставаясь скрытыми от взоров мирян.

В раке из бронзы и серебра, стоящей на алтаре, хранятся останки святого Франциска; тело его облачено в епископские одежды, кисти рук, отлитые из воска, покрыты перчатками; одну из этих рук украшает епископский перстень; лицо святого скрыто под серебряной маской. Раку, которую оценивают в восемнадцать тысяч франков, подарили церкви в 1820 году граф Франсуа де Саль и графиня Софья, его супруга. В окрестностях Аннеси до сих пор проживает несколько родственников святого, ведь умер он сравнительно недавно — в 1625 году.

В боковой часовне стоит еще одна рака — с останками святой Шанталь, которую, скорее с оттенком вольности, чем с почтением, обычно называют матерью Шанталь. Рака с ее мощами не такая богатая и не такая массивная, как соседняя, поэтому и стоит она всего лишь пятнадцать тысяч франков. Ее преподнесла в дар церкви королева Мария Кристина, супруга Карла Феликса Савойского.

Вечером мы были уже в Женеве и, остановившись там всего лишь на одну ночь, в семь часов утра сели на пароход и поплыли по нашему прекрасному голубому озеру; в полдень я обнял и расцеловал в Лозанне моего дорогого друга г-на Пелли, а в час уже ехал по дороге в Мудон, сидя в одном из тех небольших одноконных экипажей, весьма удобных и элегантных, которые напоминают наши фиакры и дорогие наемные кареты.

Однако путешествовать подобным способом, самым приятным из всех, можно только по большим дорогам: хрупкий экипаж не выдержит тряски по проселкам; кучер, лошадь и карета обходятся в десять франков в день, но столько же стоит и обратный путь порожняком, поэтому день путешествия обойдется вам в двадцать франков; кроме того, следует учесть trinkgeld[45] кучеру, сумма которых определяется щедростью путешественника и обычно увеличивается или уменьшается в зависимости от того, насколько добросовестно кучер выполнял свои обязанности. Как правило, trinkgeld составляют около сорока су в день; теперь прибавьте к этому три франка за обед, четыре — за ужин и два — за ночлег. Итого, сутки путешествия обойдутся вам в тридцать один франк, а непредвиденные расходы поднимут эту сумму до тридцати пяти франков.

А теперь, когда я так подробно рассказал о подробностях, знать которые очень важно в стране, где коренные жители полгода живут за счет того, что они заработали за другие полгода, и где хозяева гостиниц и постоялых дворов относятся к путешественникам, как к перелетным птицам, считая своим долгом вырвать у них хотя бы перышко, вернемся к маленькому экипажу, который катил по дороге из Лозанны в Мудон и сквозь кожаные шторки которого я уже начал различать дома Мудона.

В Мудоне, римском Мусдониуме, нет ничего примечательного, кроме квадратного здания тринадцатого века и фонтана шестнадцатого века; скульптурная группа, украшающая фонтан, изображает Моисея, держащего в руках скрижали с заповедями.

На обед мы остановились в Пайерне; в этом городе находится гробница королевы Берты. Гробницу обнаружили во время раскопок под сводом башни Сен-Мишель, примыкающей к старинной церкви аббатства, где, по народному преданию, находилась усыпальница королевы. Саркофаг был высечен из огромной глыбы песчаника, в котором останки вдовы короля Рудольфа превосходно сохранились. Государственный совет кантона Во, изучив протокол о вскрытии могилы и удостоверившись, что в ней действительно находятся останки королевы Берты, умершей в 970 году, приказал перевезти саркофаг в приходскую церковь и установить на нем мемориальную доску из черного мрамора, на которой начертана следующая надпись:

PIJEMEMORIJE

BERTHE,

RUD. IIBURGUND. MIN. REG. CON JUG. OPT.

CUJUS NOMEN IN BENEDIC TION EM COL US IN EXEMPT UM.

ECCLESIAS FUN DAVIT, CASTRA MU NIT,

VIAS A PERIIT, AGROS COL UIT,

PAUPERES ALU IT.

TRANSJURANJE PAT RIAL MATER ETDELICIA.

POST IX SECU LA

EJUSSEPUL. UT TRADITUR DETECTUM A.R.S. MDCCCXVIII

BENEFICIOR. ERGA PATRES MEMORES, FI LI I RITE RESTA URA VERE.

S. P. Q. VAUDENSIS.

To есть:

БЛАЖЕННОЙ ПАМЯТИ БЕРТЫ,

БЛАГОРОДНЕЙШЕЙ СУПРУГИ РУДОЛЬФА //, КОРОЛЯ МАЛОЙ БУРГУНДИИ.

ПАМЯТЬ ЕЕ БЛАГОСЛОВЕННА,

И ПРЯЛКА ТОМУ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО.

ОНА СТРОИЛА ЦЕРКВИ, УКРЕПЛЯЛА ЗАМКИ, ПРОКЛАДЫВАЛА ДОРОГИ, ВОЗДЕЛЫВАЛА ПОЛЯ, КОРМИЛА БЕДНЫХ.

ПОКРОВИТЕЛЬНИЦА И ОТРАДА ЗДЕШНЕГО КРАЯ.

ПОСЛЕ IX ВЕКА

ЕЕ ЗАХОРОНЕНИЕ, О КОТОРОМ ГОВОРИЛИ ПРЕДАНИЯ, БЫЛО НАЙДЕНО В 1818 ГОДУ ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.

ПРИЗНАТЕЛЬНЫЕ ЗА ЕЕ ЗАБОТЫ О ПРЕДКАХ, ПОТОМКИ БЛАГОГОВЕЙНО ЕГО ВОССТАНОВИЛИ. СЕНАТ И НАРОД КАНТОНА ВО.

Еще одна здешняя достопримечательность, вызывающая у путешественников неменьшее любопытство, — это седло королевы Берты, которое выставил на всеобщее обозрение местный трактирщик. В седле сохранилось отверстие, куда королева Берта, объезжая королевство, вставляла прялку, упомянутую в эпитафии. Предания о той эпохе сохранились в умах людей как память о золотом веке, и всякий раз, когда хотят сказать о какой-нибудь счастливой поре, говорят: «Это было во времена, когда королева Берта пряла пряжу».

Спустя два часа после отъезда из Пайерна мы прибыли в Аванш, который во времена римлян назывался Авен — т и кумом и был столицей Гельвеции; он занимал тогда площадь в два раза ббльшую, чем в наши дни. У подножия его крепостных стен причаливали лодки озера Муртен; на арене его цирка раздавалось рычание львов и сражались гладиаторы; в его термах рабыни из Индии и с берегов Нигера расчесывали надушенные волосы римских матрон и вплетали в них красные или белые ленты; на его Капитолии побежденные выражали признательность торжествующим богам своих победителей. Захваченный вихрем одного из тех политических переворотов в Риме, которые можно сравнить с подземными толчками, исходящими от

Везувия и способными по каким-то скрытым каналам докатиться до Фолиньо, разрушив его, город оказался вовлечен в смертельную распрю между Гальбой и Вителли-ем. Не зная ничего о гибели Гальбы, жители Авентикума решили сохранить ему верность, и тогда Авл Цецина, римский наместник Гельвеции, пошел маршем на город, ведя за собой легион, носивший имя Ужасный. Захватив Авентикум, он счел некоего богатого римлянина по имени Юлий Альпин главой побежденной партии и, несмотря на доказательства невиновности старика, несмотря на слезные мольбы его дочери Юлии, посвященной богине Весте и получившей прозвище Прекрасная жрица, Альпин был приговорен к смерти. Юлия не пережила своего отца. Эпитафия на надгробии, установленном над ее могилой, увековечила силу ее дочерней любви:

JULIA ALPINULA HIC JACET,

INFELICIS PATRIS IN FELIX PROLES.

EXORARE PATRIS NECEM NON POTUI;

MALE MORI IN FATISILLIERAT.

VIXI AN NOS XXIIL[46]

Авентикум был разрушен. Виндонисса, современный Виндиш[47], наследовал ему, и о прежней столице на время забыли. Все изменилось после смерти Тита Флавия Сабина, который поселился в этом городе, уйдя с должности сборщика налогов в Азии; он оставил после себя вдову и двух сыновей, младший из которых стал императором. Это был Веспасиан.

Едва сев на римский трон, этот благочестивый сын вспомнил о своем неприметном родном городе, оставленном им в горах Гельвеции. В один прекрасный день он вернулся туда без короны и ликторов, в нескольких стадиях от городских стен спустился с колесницы и по одной из тех дорог, какие были знакомы ему с детства, пришел в дом, где ему довелось появиться на свет; назвав себя его новым обитателям, он попросил разрешения пожить в комнате, которая в течение пятнадцати лет была его собственной. Из этих стен, в которых он вырос, не подозревая о своем великом будущем, Веспасиан провозгласил грядущее великолепие Авентикума. По его властному повелению все внезапно пришло в движение; цирк отстроили заново, и на его арене вновь раздались уже забытые звуки: рычание диких зверей и жалобные стенания жертв; новые термы, роскошнее прежних, вышли из мраморных карьеров Креволы; величественно вознесся ввысь храм в честь Нептуна, и его тосканские колонны, поддерживающие архитрав, украсили скульптурные изображения морских коней Амфитриты и мифических сирен Одиссея. И наконец, когда город вернул свой прекрасный и нарядный облик и, словно кокетка, вновь стал любоваться своим отражением в голубых водах озера Муртен, император, желая придать этому праздничному наряду законченный вид, подарил городу пояс из крепостных стен, камень для которого он велел доставить, не считаясь с расходами, из каменоломен Ноиденолекса[48]. И вот уже во второй раз Авентикум стал столицей края, gentis caput, и этот титул он носил до правления Констанция Хлора.

В 307 году от Рождества Христова германцы вторглись на земли Гельвеции и завоевали Авентикум, где им удалось захватить огромную добычу. На вопли жителей, уводимых в рабство, поспешно явился император, ведя за собой войско, оттеснил германцев за Рейн, построил на берегах этой реки и озера город Констанц, расставил вдоль всей горной цепи, прилегающей к Ааргау, крепости и разместил в них гарнизоны, чтобы предупредить новое вторжение. Но для Авентикума помощь пришла слишком поздно; город вновь лежал в развалинах, и Аммиан Марцел-лин, проезжая через Авентикум в 355 году, то есть сорок восемь лет спустя, нашел его в полном запустении: общественные здания были почти полностью разрушены, а городские стены снесены.

Город оставался безлюдным и лежащим в руинах вплоть до 607 года, когда граф Вильгельм[49] Бургундский построил свой романский замок на фундаментах Капитолия императора Гальбы.

Через несколько лет, в 616 году, во время войны между Теод-Рихом[50] и Теод-Бертом[51], Авентикум вновь подвергся нападению; только что возведенный замок был снесен дооснования, а город разрушен в такой степени, что опустевший край стали называть Юхтланд, что значит «Пустынная страна», и так продолжалось до 1076 года, когда

Буркхард, епископ Лозанны, построил новый город на развалинах прежнего и дал ему название Аванш, произведенное от античного имени Авентикум.

Нынешний город до сих пор хранит для любознательного путешественника свое прошлое, выгравированное на страницах книг из камня и мрамора. Проведя сколько-нибудь серьезное изучение, можно по уцелевшим обломкам распознать ту из двух эпох, к которым они относятся. Амфитеатр, возведенный на возвышении у края города, еще таит выдолбленное в его основании подземелье, где содержали львов; разумеется, оно относится к первой эпохе, то есть ко времени правления императора Августа. Барельеф на городской стене, запечатлевший рукопожатие гельвета и римлянина, доказывает, что она была построена вскоре после усмирения Гельвеции.

Две сохранившиеся беломраморные колонны храма в честь Нептуна относятся к эпохе императора Веспасиана. Это все, что осталось от своего рода коллегии, построенной по инициативе и на средства товарищества лодочников, о чем свидетельствует следующая надпись, высеченная на его разбитом фронтоне:

IN HONOREM DOMUS DIVINjE NA um ARUANCIARAMICI SCHOLAM DE SUO INSTRUXERUNT L. D. D. D[52]

Осматривая эти колонны, я увидел на той из них, что повыше, аиста, свившего там гнездо и выкармливавшего в нем под защитой властей кантона Во своих птенцов. Угроза штрафа в семьдесят франков, установленного за убийство одной из этих птиц, внушила ему такую уверенность в собственной безопасности, что наше приближение, по-видимому, нисколько его не обеспокоило и не отвлекло от хозяйственных забот: он с важным видом, орудуя клювом и ногами, продолжал раздирать надвое несчастную лягушку, с чисто материнской справедливостью оделяя каждого из своих птенцов.

Некоторого внимания заслуживают еще несколько античных памятников: колоссальных размеров голова Аполлона, голова Юпитера и мраморный лев. Все они находятся в амфитеатре.

Что касается амфор, погребальных урн, бронзовых статуэток и монет, найденных при раскопках, то путешественник может увидеть их в доме синдика Толлера: все они снабжены табличками и со вкусом расставлены в определенном порядке. Я призываю поклонников античности с особым вниманием отнестись к небольшой статуэтке, которую простодушный магистрат выставил под названием «Парис, протягивающий яблоко». Если это действительно Парис и если все пропорции в этой фигурке соблюдены верно, то пылкая любовь Елены вполне объяснима. Судя по скульптурному изображению, прекрасное лицо — не единственный дар, каким признательная Афродита наградила фригийского пастуха.

В нескольких сотнях шагов от городских стен, слева от дороги, стоит небольшой домик, построенный на средства городской казны: в нем хранится довольно красивая мозаика, по-видимому, некогда служившая украшением купальни.

Нам хватило полутора или двух часов, чтобы осмотреть все эти достопримечательности, после чего мы отправились в Муртен.

XVII КАРЛ СМЕЛЫЙ

Муртен вошел в анналы Швейцарии после того, как под его стенами потерпел поражение Карл Смелый, герцог Бургундский. В честь своей славной победы жители Мур-тена построили у городских ворот оссуарий для черепов и костей восьми тысяч бургундцев. Этот храм смерти простоял три века; на побелевших костях, из которых он был сложен, виднелись следы ударов, нанесенных оружием победителей, а надпись на его передней стороне возвещала об их торжестве:

DEO ОРТ. МАХ.

CAROLIINCLYTIЕТ FORTISSIMI BURGUNDIJE DUCIS EXERCITUS MURATUM OBSIDENSAB HELVETIIS CASUS HOC SUIMONUMENTUM RELIQUIT.[53]ANNO MCCCCLXXVI.[54]

В 1798 году, когда французы вторглись в Швейцарию, отряд бургундцев разрушил это сооружение; желая уничтожить всякую память о постыдном поражении предков, солдаты побросали кости погибших в озеро, волны которого во время каждой бури выносят их на берег.

В 1822 году по распоряжению властей кантона Фрибур на месте, где некогда высился оссуарий, была возведена строгая четырехгранная колонна из камня, высотой около тридцати футов; на той ее стороне, которая обращена на дорогу, выбита новая надпись:

VICTORIAM

XXIIJUN. MCCCCLXXVI PATRUM CONCORDIA PARTAM

NOVO SIGNATLAPIDE RESPUBLICA FRIBURG.

MDCCCXXII.[55]

Если вы пожелаете одним взглядом окинуть поле битвы при Муртене, то вам следует встать шагах в ста от этого обелиска; тогда прямо перед вами откроется город, амфитеатром раскинувшийся по берегам озера, чьи волны омывают его подножие; справа предстанут высоты Гур-мельса, позади которых течет Сарина, слева — чаша озера, над которым высится, отделяя его от Нёвшательского озера, гора Вулли, сплошь покрытая виноградниками; за спиной у вас окажется крохотная деревушка Фау, и наконец, под ногами у вас будет как раз та земля, где был сыгран самый кровавый акт мрачной трилогии, главным героем которой стал герцог Карл и которая началась в Грансоне, а закончилась в Нанси.

Первое поражение показало герцогу Карлу, что если он и сохранил прозвище Смелый, то все же потерял право называться Непобедимым; на его герцогский герб легло пятно, смыть которое можно было только кровью; одна-единственная мысль, мысль о мести, заменила ему уверенность в собственных силах; его смелость осталась прежней, но вера в себя была подорвана. На доспехи полагаются, лишь если они ни разу не были погнуты. Тем не менее оскорбленная гордыня толкала герцога на губительный путь, и он ринулся навстречу буре, словно обреченный на гибель корабль, который бьется обо все утесы.

За три месяца он собрал армию столь же многочисленную, как та, что была разгромлена, но новые солдаты, завербованные — одни в Пикардии, другие в Бургундии, третьи во Фландрии, а четвертые в Артуа, — чувствовали себя чуждыми друг другу и были разобщены. В другое время удача, никогда прежде не изменявшая герцогу, сплотила бы его солдат, пробудив в них единодушную веру в него, но трудные дни уже дали о себе знать, и эти люди шли на битву, выказывая неповиновение и ропща.

Швейцарцы же, по своему обыкновению, распустили войско сразу после победы при Грансоне. Солдаты двинулись вслед за своими знаменами и разошлись по родным кантонам, ибо начался сезон отгона скота на высокогорные пастбища, и снег, тая под лучами майского солнца, призывал в горы солдат-пастухов и их стада.

И когда 10 июня 1476 года герцог Бургундский стал лагерем около деревушки Фау, находящейся у западной оконечности озера, швейцарцы смогли выставить против бургундцев лишь гарнизон в тысячу двести человек, а единственным заслоном от врага мог стать лишь небольшой городок Муртен. И потому, едва в Берне, его союзнике и собрате, стало известно о приближении герцога Бургундского, шедшего во главе всех своих войск, во все кантоны были посланы вестники, а на всех горных вершинах зажглись сигнальные костры, извещавшие о начале войны, и призыв «К оружию!» прозвучал во всех долинах.

Адриан фон Бубенберг, командовавший гарнизоном Муртена, следил за продвижением этой армии, в тридцать раз превосходившей его собственные силы, не выказывая ни малейших признаков страха. Он собрал солдат и жителей города, объяснил им, что как одни, так и другие нуждаются в данную минуту во взаимной поддержке, ибо противостоять врагу можно, лишь сплотившись в единую вооруженную семью, в которой все по-братски оказывают друг другу помощь; увидев, что его слова попали на благодатную почву, он заставил собравшихся поклясться, что они будут защищать город до тех пор, пока последний из них не окажется погребенным под его руинами. Три тысячи голосов одновременно произнесли слова клятвы, а затем вновь зазвучал один-единственный голос: Адриан фон Бубенберг в свою очередь поклялся, что прикажет убить любого, кто заговорит о капитуляции. Приняв эти меры предосторожности, он отправил в Берн письмо:

«Герцог Бургундский стоит у стен города со всем своим войском, своими наемниками-итальянцами и несколькими предателями-немцами; но господа члены магистрата, советники и жители Берна могут ничего не опасаться, и не стоит спешно идти нам на помощь и тревожить граждан нашей конфедерации. Я защищу Муртен».

В это время по замыслу герцога два крыла его армии, находившиеся под командованием великого бастарда Бургундского и графа де Ромона, окружили город. Одно крыло расположилось на дороге в Аванш и Эставайе, а второе — на дороге в Аарберг; сам герцог находился в середине и из своего великолепного шатра, построенного по его приказу на высотах Куржво, мог то ускорять, то замедлять движение этих войск, напоминая этим человека, который то распахивает, то закрывает свои объятия. Таким образом, Муртен оставался свободным лишь с одной стороны — со стороны озера, воды которого омывали стены города и по глади которого каждую ночь бесшумно скользили барки, перевозя людей, провиант и военное снаряжение.

На другом берегу Сарины, в тылу у герцога, швейцарцы подготавливали не только оборону, но и атаку. Небольшие городки Лаупен и Гюмменен были укреплены так, что могли выдержать удар врага, и под их защитой в Берне стало собираться войско Швейцарской конфедерации.

Герцог прекрасно видел, что нельзя терять время: он велел выдвинуть городу требование сдаться; комендант города ответил отказом, и тогда граф де Ромон приказал выдвинуть на позиции семьдесят больших бомбард, которые после двухчасового обстрела пробили в городской стене брешь такой ширины, что можно было идти на приступ. Бургундцы, видя, как рушится эта стена, пошли на город с криками: «Город наш!», но, приблизившись к бреши, они уперлись во вторую стену, и проломить ее оказалось гораздо труднее первой: это была живая стена, стена из железа, о которую за восемь часов разбилось пять атак одиннадцатитысячной армии графа де Ромона. Семьсот бургундских солдат погибло в ходе первого штурма, а начальник артиллерии был убит выстрелом из аркебузы.

Герцог Бургундский развернулся, словно раненый вепрь и ринулся на Лаупен и Гюмменен. Удар был так силен, что эхо его достигло Берна, жители которого какое-то время пребывали в сильнейшем страхе, видя столь близкую угрозу; власти Берна выслали на помощь двум городам отряд в шесть тысяч человек, но это подкрепление прибыло как раз в то время, когда войско герцога Карла начало отступление.

Гнев герцога был страшен. Сам оказавшись чуть ли не в ловушке между осажденными им тремя городами, герцог казался львом, мечущимся в пылающем треугольнике; никто не осмеливался дать ему совет; его военачальники, повинуясь его зову, приближались к нему с опаской, а те, кто дежурил у входа в его палатку, с ужасом слышали по ночам, как он испускает крики и крушит свои доспехи.

Десять дней безостановочно гремели пушки, пробивая бреши в крепостной стене и разрушая город, но стойкость горожан не ослабевала ни на минуту. Два штурма, возглавленных лично герцогом, были отбиты; дважды Карл Смелый взбирался на пролом в крепостной стене, и дважды ему пришлось оттуда спуститься. Адриан фон Бубенберг был вездесущ, и казалось, что частичка его души вселилась в тело каждого его солдата; вечерами же, после того, как весь день ему приходилось отбивать яростные атаки врага, он писал своим союзникам:

«Господа, не спешите и будьте покойны: пока в наших жилах останется хоть капля крови, мы будем защищать

Муртен».

Тем временем жители кантонов двинулись в путь и стали соединяться в отряды. Уже прибыли добровольцы из Оберланда, Ури, Бьена, Ааргау и Энтлибуха; вскоре к ним присоединился граф Освальд фон Тирштейн, который привел с собой людей из владений эрцгерцога Сигизмун-да; граф Людвиг фон Эптинген, имевший под своим началом отряд, выставить который обещал Страсбург и который он прислал, сдержав свое слово, стал лагерем под стенами Берна; наконец, в город въехал герцог Рене Лотарингский во главе трехсот конников; возле его стремени бежал медведь, который внушал ужас своим видом, но был совершенно ручным, и герцог давал ему лизать свою руку, словно это была собака.

Ждали только жителей Цюриха; они прибыли вечером 24 июня, и вместе с ними явились жители Тургау, Бадена и вольных земель.

Сил собралось столько, что их численность превосходила все ожидания властей Швейцарской конфедерации, и потому Берн был иллюминирован, а на улицах, у порогов домов, в честь прибывших выставили накрытые столы. Солдатам дали два часа на отдых, а затем, тем же вечером, вся армия конфедерации, исполненная надежды и отваги, выступила в поход, причем отряды каждого кантона распевали собственную походную песню.

Утром послышался звук колоколов: это звонили к заутрене в Гюмменене; вслед за тем армия конфедерации выстроилась в боевом порядке на обратном склоне той горы, где герцог разбил лагерь.

Авангард конфедератов возглавлял Ханс фон Хальвиль. Это был знатный и храбрый рыцарь из Ааргау, которого Берн принял в число своих граждан в знак признательности за ратные подвиги, совершенные им на службе у короля Богемии и в недавней войне венгров с турками. Под его командованием состояли горцы из Оберланда, Энтлибуха и старых лиг, а также восемьдесят добровольцев из Фрибура, которые, дабы распознавать друг друга в предстоящей схватке, срезали ветки липы и прикрепили их себе вместо султанов на каски и шляпы. Вслед за авангардом шли, возглавляя основные силы, Ханс Вальдман из Цюриха и Вильгельм Хертер, капитан отряда из Страсбурга: его сделали одним из командующих, чтобы в его лице воздать почести верным союзникам, которых он привел на помощь конфедерации. Под их началом находились войска всех кантонов, выстроившиеся вокруг своих знамен; у каждого стяга располагалась особая охрана из восьмидесяти человек, отобранных из числа самых сильных и храбрых солдат, — все они были в кирасах и вооружены пиками и секирами. И наконец, арьергард выступал под командованием Каспара Хертенштейна из Люцерна. Тысяча факельщиков, расставленных на протяжении тысячи шагов вдоль обоих флангов этой армии, освещали ей дорогу в лесу, покрывавшем склон холма, по которому она продвигалась, занимая позиции от Гюмменена до Лаупена. Объединенная армия конфедератов насчитывала от тридцати до тридцати четырех тысяч человек. Под предводительством герцога Бургундского находилось примерно столько же солдат, но лагерь герцога казался гораздо многочисленнее, ибо за его армией следовало большое число маркитантов и проституток.

Накануне в этой огромной людской массе поднялась тревога: распространился слух, что швейцарцы перешли Сарину. Герцог, узнав эту новость, возликовал; все его войско пришло в движение, и солдаты, ведомые им, достигли гребня горы и оказались лицом к лицу с противником; но тут вдруг пошел дождь, и все отряды вернулись в места своего расположения.

На следующий день герцог повторил тот же самый маневр. На этот раз ему удалось разглядеть на противоположном склоне холма своего противника, укрывшегося в лесу. Небо было затянуто свинцовыми тучами, а дождь лил плотной стеной. Швейцарцы, у которых шла церемония посвящения в рыцари, не двигались с места. После двух или трех часов ожидания герцог счел, что день опять потерян, и удалился в свой шатер. В свою очередь, его военачальники, увидев, что порох отсырел, тетива луков ослабла, а люди сгибаются от усталости, дали сигнал к отступлению. Именно этого момента и ждали конфедераты. Едва в стане противника были замечены приготовления к отходу, как Ханс фон Хальвиль вскричал, обращаясь к авангарду:

— На колени, дети мои, и вознесем Господу нашу молитву!

Его призыв был услышан. Вслед за авангардом на колени опустились солдаты основного корпуса и арьергарда, и молитва тридцати четырех тысяч человек, которые просили Господа заступиться за их свободу и родину, вознеслась к небесам.

В эту минуту, то ли случайно, то ли по воле Провидения, завеса облаков, которой было затянуто небо, вдруг разошлась, пропуская луч солнца, заблиставший на доспехах этой толпы коленопреклоненных воинов. И тогда Ханс фон Хальвиль поднялся с колен, вытащил свой меч и, повернувшись лицом в ту сторону, откуда исходил этот луч света, воскликнул:

— Мои храбрецы! Господь посылает нам свет своего солнца; вспомните о своих женах и детях!

Солдаты в едином порыве встали с колен, крича в один голос:

— Грансон, Грансон!

И вся армия швейцарцев двинулась с места и, сохраняя боевой порядок, достигла гребня холма, где за минуту до этого стояли солдаты герцога. Там, наверху, свора горных пастушеских собак, бежавших впереди войска швейцарцев, столкнулась со сворой охотничьих собак, принадлежавших бургундским рыцарям, и животные, словно им передалась взаимная ненависть хозяев, бросились друг на друга; собаки конфедератов, привыкшие давать отпор быкам и медведям, без труда взяли верх над противником, трусливо скрывшимся в лагере. Швейцарцы сочли это благоприятным предзнаменованием. Их войско разделилось на две части, чтобы предпринять двойную атаку. Еще накануне отряд численностью в тысячу или тысячу двести человек отделился от основных сил конфедератов и, перейдя Сарину чуть выше того места, где она впадает в Ааре, выдвинулся в поле зрения графа де Ромона, держа его в постоянном напряжении и тем самым лишая возможности прийти на помощь герцогу Карлу. Хальвиль, командовавший половиной войска и присоединивший к ней силы своего авангарда, и Вальдман, ставший во главе другой половины, согласовали свои действия, договорившись начать атаку одновременно; выйдя из одной точки, обе колонны затем разошлись, образовав подобие буквы V; Хальвиль атаковал правый, а Вальдман — левый край неприятельского лагеря, защищенного по всему периметру рвами и полевыми оборонительными сооружениями: из их амбразур выглядывали черные жерла множества бомбард и огромных кулеврин. Эта линия укреплений оставалась молчаливой и темной до тех пор, пока конфедераты не оказались в пределах досягаемости пушек. И тогда огненная черта, казалось, опоясала лагерь, и громкие вопли швейцарцев возвестили, что посланцы смерти собрали свою жатву в их рядах.

Первый залп нанес особенно сильный урон отряду Хальвиля. Рене Лотарингский и его триста конников бросились к нему на помощь. В эту минуту ворота лагеря открылись, и отряд бургундской кавалерии, выехавший из них, с копьями наперевес атаковал лотарингцев. Когда расстояние между двумя отрядами составляло всего четыре длины копья, под Рене Лотарингским ядром убило лошадь, и всадник, выбитый из седла, рухнул в грязь: его сочли мертвым. Но теперь Хальвиль, в свою очередь, помог ему и спас его от верной смерти. Вальдман же со своими частями продвинулся до самого рва, но был вынужден отступить под огнем бургундской артиллерии: под защитой холма он перестроил свои части и вновь пошел в наступление на врага.

И только в это время к герцогу Карлу прибыл посланец с известием, что швейцарцы пошли в атаку. Герцог столь мало верил в подобную дерзость, что, услышав первые залпы орудий, даже не счел нужным выйти из своего шатра: он думал, что продолжается обстрел города.

Вестник застал герцога в спальне: он снял с себя почти все свои доспехи и стоял без меча на боку, без шлема на голове и без латных перчаток на руках. Вначале он никак не хотел верить принесенному известию, и, когда посланец объявил ему, что он собственными глазами видел, как швейцарцы атакуют лагерь, герцог бросился на него с бешеной бранью и ударил его кулаком. В этот миг в шатер вошел рыцарь, на лбу которого зияла рана и доспехи которого были залиты кровью. Этого оказалось достаточно, чтобы герцог признал, наконец, очевидную истину; он поспешно надел шлем и латные перчатки, сел на своего боевого коня, все еще стоявшего под седлом, а когда кто-то обратил его внимание, что он забыл взять свой меч, герцог указал на массивную железную палицу, висевшую у ленчика его седла, и заявил, что ее будет вполне достаточно для того, чтобы покарать подобных скотов. После этих слов он пустил лошадь галопом, поднялся на самое высокое место в лагере и уже оттуда, приподнявшись на стременах, охватил глазами все поле битвы. Едва по герцогскому стягу, который знаменосец всегда возил вслед за Карлом Смелым, стало известно, где он находится, к нему тут же примчались за указаниями герцог Сомерсет, командир англичан, и граф де Марль, старший сын коннетабля де Сен-Поля, и стали спрашивать его, что им надлежит делать.

— Следуйте моему примеру, — ответил герцог и направил лошадь к тому месту, где враг, преодолев укрепления, проник в лагерь.

Это был все тот же неутомимый Хальвиль со своим авангардом: вынужденный отступить в одном месте, он продолжал обследовать укрепленный периметр лагеря; наконец, отыскав слабое место в обороне, он взломал укрепленную линию бургундцев и, развернув пушки врага против самого же врага, почти в упор наповал разил бургундцев огнем их же собственной артиллерии. Сюда, к месту прорыва, и направился герцог; прорыв же случился там, где в наши дни проходит дорога на Фрибур.

Герцог Карл, словно молния, ворвался в гущу схватки; его оружие в самом деле было оружием мясника: все, на кого оно опускалось, падали у ног герцога, словно быки на бойне. И потому в сражении наметился некоторый перевес в пользу герцога, как вдруг на самом краю правого фланга раздались громкие крики и страшный шум. Хертенштейн во главе арьергарда, продолжая в соответствии с планом битвы обходной маневр, зашел в тыл и атаковал лагерь бургундцев в том месте, где их палатки выходили к озеру. Этот участок оборонительных укреплений защищал великий бастард Бургундский; он смело противостоял штурму и, возможно, сумел бы его отбить, если бы ряды его солдат внезапно не смешались. Адриан фон Бубенберг с двумя тысячами человек вышел из ворот города, и отряд великого бастарда оказался зажатым между двух огней.

Тем временем герцог Карл так и не смог отбить свою артиллерию, оказавшуюся в руках швейцарцев: каждый залп сметал с лица земли целую шеренгу его солдат. Но отборные части войска оставались возле герцога, и никто даже не помышлял об отступлении. Это были конные лучники, отряд его личной стражи и англичане; возможно, им удалось продержаться бы еще долго, но в это время герцог Рене снова сел на коня и, сопровождаемый графами фон Эптингеном, фон Тирштейном и де Грюйером, вновь устремился в гущу схватки, ведя за собой триста своих конников. Герцог Сомерсет и граф де Марль пали под первыми же ударами. Рене особенно жаждал завладеть стягом герцога, своего смертельного врага; трижды он пробивался на своей лощади так близко к стягу, что ему оставалось лишь протянуть руку, чтобы схватить его, и трижды между ним и его вожделенной добычей вставал какой-нибудь новый рыцарь, которого он должен был сразить. Наконец он остался один на один с Жаком де Маэ, знаменосцем герцога, и убил под ним лошадь; когда же рыцарь оказался придавленным агонизирующим животным и лежал на земле, прижимая к груди стяг своего господина, вместо того чтобы защищать свою жизнь, Рене, обеими руками сжимая меч, отыскал зазор в доспехах знаменосца, изо всех сил надавил на рукоять меча и пригвоздил своего противника к земле. Человек из свиты герцога Рене, проскользнув между ног лошади, вырвал у Жака де Маэ стяг, который верный рыцарь выпустил из рук, лишь испустив дух.

С этой минуты все было, как при Грансоне: об отступлении уже не могло быть и речи: началось настоящее бегство, ибо Вальдман, в свою очередь одержав победу на атакованном им участке, еще более увеличил смятение в стане врага. Герцог Карл и уцелевшие солдаты были окружены со всех сторон; в то же время граф де Ромон, обеспокоенный действиями тех, кого отрядили против него, и к тому же не знавший, что происходит у него в тылу, не мог прийти на помощь герцогу. У герцога Карла оставался лишь один шанс на спасение: следовало пробить брешь в этой живой стене, о толщине которой можно было только догадываться, и, оказавшись по другую сторону окружения, во весь опор мчаться в направлении Лозанны, пришпоривая лошадей. Шестнадцать рыцарей окружили своего герцога и, выставив копья наперевес, пробились вместе с ним сквозь толщу рядов конфедератов. Четверо из них пали по дороге: это были рыцари де Гримберг, де Розимбо, де Майи и де Монтегю. Двенадцать остальных, усидев в седле, вместе со своим господином добрались до Моржа, проделав за два часа двенадцать льё. Это было все, что осталось у Карла Смелого от его многочисленной и могучей армии.

Стоило герцогу прекратить сопротивление, как никто уже более не сопротивлялся. Конфедераты ходили по полю битвы, приканчивая тех, кто еще держался на ногах, добивая тех, кто уже был не в силах встать; никому, за исключением женщин, не было пощады; швейцарцы преследовали на лодках бургундцев, пытавшихся скрыться вплавь; озеро было покрыто трупами, и вода в нем стала красной от крови; еще долго впоследствии рыбаки, вытаскивая сети, находили в них части доспехов и обломки мечей.

Лагерь герцога Бургундского и все, что в нем находилось, попало в руки швейцарцев. Герцогский шатер со всем его содержимым: дорогими тканями, мехами, драгоценным оружием — был отдан победителями герцогу Рене Лотарингскому в знак восхищения отвагой, выказанной им в тот день. Конфедераты разделили между собой артиллерию герцога; каждый кантон, выставивший солдат, получил несколько пушек в качестве добычи с поля сражения. Муртену досталось двенадцать орудий. Осматривая место, где они хранятся, я видел эти старинные пушки, напоминающие о грандиозном разгроме бургундцев. Эти пушки не отлиты целиком, а состоят из ряда колец, поочередно вставленных друг в друга и спаянных между собой; такой способ производства пушек, должно быть, значительно уменьшал их прочность.

В 1828 и 1829 годах Муртен обратился к Фрибуру с просьбой одолжить ему пушки, чтобы шумно отпраздновать годовщину конфедерации, но эта просьба, уж не знаю по какой причине, не нашла поддержки у властей столицы кантона. Тогда несколько молодых людей вспомнили о пушках герцога Карла и вытащили их из арсенала, где они мирно почивали вот уже четыре века; этим жителям города показалось достойным отметить годовщину нового договора о независимости, воспользовавшись трофеями, которые принесла победа, одержанная силами старой конфедерации. С громкими криками они приволокли пушки на эспланаду, которую при въезде в город путешественник оставляет слева, однако при первом же залпе одна кулеврина и одна бомбарда взорвались, и пятеро или шестеро молодых людей, заряжавших их, были убиты или ранены.

XVIII ФРИБУР

Мы провели в Муртене всего два часа; впрочем, этого времени вполне хватило, чтобы осмотреть все достопримечательности города. В три часа пополудни мы сели в коляску и покатили в направлении Фрибура. Полчаса мы ехали по равнине, а затем дорога привела нас к подножию холма, на который нам было предложено подняться пешком, поскольку, по словам кучера, стоило полюбоваться открывающимся оттуда красивым видом; однако на самом деле, я думаю, его забота была продиктована желанием облегчить участь лошади. Я обычно поддавался на эти уловки, делая вид, что не замечаю их, ибо, не будь со мною моих спутников, я и так с удовольствием проделал бы весь путь пешком. Но на этот раз, по крайней мере, предлог, выставленный возницей, не был лишен определенного правдоподобия. С холма открывался великолепный вид на поле сражения, город и оба озера — Муртен и Нёвшательское; как раз на том самом месте, где мы стояли, герцог Бургундский велел построить свой шатер.

Через полчаса подъема мы добрались до гребня горы, и, едва перевалив за него, я распознал то место на ее обратном склоне, где останавливалась армия конфедератов, чтобы вознести Господу молитву о даровании им победы. На всем остальном пути нам не встретилось ничего примечательного, кроме прелестной долины Готтерон: она появляется рядом с дорогой за одно льё до Фрибура и тянется до самых стен города. Возница обратил наше внимание на скит святой Магдалины, стоящий на склоне, противоположном тому, по которому шла дорога, и посоветовал нам осмотреть ее на следующий день; кроме того, он указал на римский акведук в глубине долины, по которому в наши дни часть вод Сарины отводится на металлургический завод в долине Готтерон.

Городские ворота, через которые вы попадаете во Фрибур, следуя из Муртена, — одно из наиболее смелых инженерных сооружений, когда-либо виденных мною: они нависают над пропастью глубиною в двести футов, и стоит их разрушить, как с этой стороны город окажется неприступным. Впрочем, весь Фрибур выглядит как творение некоего взбалмошного архитектора, которое возникло вследствие пари, заключенного после обильного застолья. Это самый горбатый город из всех, где я когда-либо бывал: земная поверхность оставлена здесь такой, какой ее создал Господь, и люди всего лишь построили на ней свои жилища. Едва войдя в ворота, вы тут же начнете спускаться, но не по улице, а по лестнице высотой в двадцать пять или тридцать ступеней и окажетесь в небольшой мощеной ложбине, застроенной с обеих сторон домами. Перед тем как подняться к кафедральному собору, находящемуся напротив, стоит познакомиться с двумя городскими достопримечательностями: фонтаном, который будет по левую руку от вас, и липой, которая окажется справа. Фонтан — памятник пятнадцатого века, вызывающий интерес своей бесхитростностью: его скульптурная группа представляет Самсона, убивающего льва. На боку у еврейского силача, за поясным ремнем, вместо меча висит челюсть осла. Что же касается липы, то это одновременно и памятный исторический символ, и живой свидетель того же самого пятнадцатого века; с ней связано следующее предание.

Я уже рассказывал, что восемьдесят юношей, которых Фрибур отправил на поле сражения при Муртене, украсили свои шлемы и шапки веточками липы, чтобы распознавать друг друга в пылу схватки, и, как только командир этого небольшого отряда, состоящего из братьев по оружию, счел сражение выигранным, он поспешил отправить во Фрибур одного из своих бойцов вестником этой победы. По примеру грека из Марафона швейцарский юноша всю дорогу бежал не останавливаясь и, так же как тот, на последнем издыхании добрался до городской площади, после чего с криком «Победа!» рухнул там, слабеющей рукой размахивая веточкой липы, которая послужила ему своеобразным султаном. Именно из этой веточки, благоговейно посаженной жителями города на том месте, где упал их земляк, выросло огромное дерево, которое можно видеть в наши дни.

Колокольня кафедрального собора — одна из самых высоких в Швейцарии: ее высота равна тремстам восьмидесяти шести футам. В целом, подобных памятников в Альпах не так уж много: со времен Вавилонской башни люди отказались соперничать с Богом; горы губят храмы: какой безумец осмелится построить колокольню у подножия Монблана или Юнгфрау? Церковная паперть собора — одна из наиболее искусно украшенных во всей Швейцарии. На ней в мельчайших подробностях изображена картина Страшного суда: Господь, наказывающий или вознаграждающий тех, кто восстал из мертвых в ответ на призывные звуки ангельских труб и кого ангелы делят на две группы: одни, избранные, тут же входят во дворец, призванный олицетворять рай, а другие, прбклятые грешники, — в пасть змея, олицетворяющего ад; среди грешников видны три понтифика: их можно узнать по тиарам. Надпись под барельефом гласит, что церковь посвящена святому Николаю, и свидетельствует о том, сколь сильна вера фрибуржцев в заступничество выбранного ими святого и в авторитет, каким их покровитель, по мнению горожан, пользуется у Всевышнего. Вот она:

PROTEGAM HANC URBEM ЕТSALVABO ЕАМ PROPTER NICOLA UM SER VUM MEUM.[56]

Из внутреннего убранства церкви внимания заслуживает лишь готическая кафедра весьма искусной работы; что же касается главного алтаря, то он выполнен в стиле скульптуры времен Людовика XV и весьма напоминает «Парнас» г-на Титона дю Тийе.

Поскольку начинало смеркаться, мы решили перенести на следующий день осмотр остальных достопримечательностей города.

Фрибур — в высшей степени католический город: в нем веруют и ненавидят так, как это делали в шестнадцатом веке, что придает его жителям совершенно особый, неповторимый средневековый колорит. Им непонятно, чем отличается понтификат Григория VII от понтификата Бонифация VIII; они не видят разницы между церковью демократической и церковью аристократической; если потребуется, они возьмут завтра в руки аркебузу Карла IX или вновь разожгут костер, на который взошел Ян Гус.

Утром следующего дня я отослал кучера с коляской, велев ему ждать нас на дороге в Берн, и попросил нашего хозяина найти парня, который проводил бы нас в скит святой Магдалины, ибо дороги, которые вели туда, были непроезжими для колясок. Он прислал к нам своего племянника, толстощекого здоровяка, который служил ризничим в церкви, а в свободное время становился гидом. Во Фрибуре нам оставалось осмотреть Бургийонские ворота — сооружение времен древних римлян. Мы отправились туда в сопровождении нашего нового проводника. Наш путь лежал как раз мимо той самой липы, которая была посажена в честь победы при Муртене, и именно тогда я узнал историю этого дерева; затем мы спустились по у л и це в сто двадцать ступеней и вышли к мосту через Сарину. Оказавшись на середине этого моста, обернитесь и взгляните на Фрибур, дома которого амфитеатром поднимаются по склону горы, словно некий волшебный город. И тогда вам откроются контуры готического города, построенного для нужд войн и примостившегося на вершине крутой горы, словно хищная птица; вы увидите, какую выгоду военные инженеры извлекли из характера местности, предназначенной скорее служить убежищем для серн, чем местом обитания людей, и как скалы, опоясывающие город, образовали крепостные стены.

По левую сторону от города, напоминая копну отброшенных назад волос, высится лес старых темных елей, растущих в трещинах скал, откуда вытекают серые воды Сарины, которая, будто широкая лента в этих волосах, удерживает их на месте; извиваясь, точно змея, река какое-то время течет по долине, а затем исчезает за первым же поворотом. По другую сторону небольшой речушки, на холме, стоящем напротив города, выше построенного амфитеатром городского предместья, стоят Бургийонские ворота, к которым ведет дорога, проложенная по каменистому склону горы. То, что предстает там вашим глазам, служит плохой наградой за тяготы подъема: это обычная римская постройка, громоздкая, массивная и квадратная, как и все сохранившиеся сооружения той эпохи. Недалеко от Бургийонских ворот, слева от дороги, ведущей к ним, стоит очаровательная часовня, построенная в 1700 году; в ее наружных нишах размещены скульптуры четырнадцати святых, датированные 1650 годом; две или три из этих скульптур весьма примечательны. Во внутреннем убранстве часовни нет ничего любопытного, за исключением многочисленных свидетельств веры, которая свойственна обитателям города: стены там сплошь увешаны благодарственными приношениями, подтверждающими чудеса, творимые Девой Марией, которой посвящен этот миниатюрный храм; наивные рисунки и еще более наивные надписи удостоверяют случаи проявления чудотворной силы божественной заступницы. На одном из этих рисунков изображен старик, который уже лежит на смертном ложе, но исцеляется после явления ему Богородицы; на другом — женщина на грани быть раздавленной коляской и запряженной в нее лошадью, закусившей удила, как вдруг эта лошадь останавливается, удерживаемая невидимой рукой; на третьем — тонущий мужчина, которого послушные волны выносят на берег по приказу Пресвятой Девы; и наконец, на четвертом — ребенок, летящий в пропасть, падение в которую останавливается крыльями ангела. Я переписал надпись под последним рисунком; вот она во всей своей неподдельной простоте:

26 ИЮЛЯ 1799 ГОДА, ПОДНИМАЯСЬ К МОНТОРЖУ,

С ВЫСОТЫ УТЕСА, НА КОТОРОМ СТОИТ ДОМ БРАТЬЕВ БУРЖЕ, УПАЛ В САРИНУ ЖОЗЕФ,

ПЯТИ ЛЕТ ОТ РОДУ; СЫН ЖЕАО ВЕНСАНА КОЛЛИ, ЖИТЕЛЯ ФРИБУРА, И, ХВАЛА ГОСПОДУ И ПРЕСВЯТОЙ ДЕВЕ, ОСТАЛСЯ ЦЕЛ И НЕВРЕДИМ.

Я попросил показать мне место, где случилось это происшествие: мальчик упал с высоты приблизительно в сто восемьдесят футов.

По дороге в Берн ризничий показал нам место, выбранное инженерами для строительства подвесного моста, который соединит город с горой, лежащей напротив него. Длина этого моста будет равна восьмистам пятидесяти футам, а высота над поверхностью земли составит сто пятьдесят футов; он пройдет на девяносто футов выше крыш самых высоких домов, построенных на дне долины. Идея украсить Фрибур новой достопримечательностью столь современного облика огорчила меня настолько же, насколько, похоже, она обрадовала жителей города. Подобная разновидность качелей из железных тросов, называемая подвесным мостом, будет, по моему мнению, выглядеть чем-то чужеродным в суровом готическом ансамбле города, переносящем вас через века в эпоху неукоснительной веры и феодализма. Вид нескольких каторжников в полосатых черно-белых одеяниях, работавших под надзором надсмотрщика, нисколько не способствовал тому, чтобы сделать менее мрачной эту картину, которая, исходя из моих представлений об искусстве и гражданственности, опечалила меня так же сильно, как мог бы это сделать вид красновато-коричневых одежд в Константинополе или коротких штанов на берегах Ганга.

В три часа мы подошли к коляске: экипаж, лошадь и кучер поджидали нас с неподвижностью и терпением, сделавшими бы честь фиакру; как только мы устроились на заднем сиденье, а наш ризничий сел впереди, кучер тронулся в путь к скиту святой Магдалины. Примерно через полчаса коляска остановилась, мы вышли и двинулись по проселочной дороге.

Надо сказать, что, когда мы выехали из Фрибура, стояла великолепная погода, однако это нисколько не помешало нашему служителю церкви святого Николая прихватить с собой огромный зонт, который, судя по особой заботе, с какой относился к нему наш ризничий, являлся, по-видимому, его неизменным спутником во всех прогулках; впрочем, это был старый слуга, облаченный в синий коленкор, с квадратными заплатками из серой материи; полностью раскрытый, он имел в диаметре семь или восемь футов; это был почтенный зонт-прародитель: у нас нечто подобное можно встретить, лишь заехав в глубь Бретани или Нижней Нормандии. Сначала мы смеялись над предосторожностью нашего проводника, а он, деятельный и жизнерадостный, как всякий швейцарский немец, долго и с беспокойством смотрел на нас, желая узнать, чем вызвано наше веселье; наконец, четверть часа спустя, все же угадав его причину, он громко произнес, обращаясь к себе:

— А! Фот, это есть мой зонт, я понимать.

Минут через десять, когда при жаре в двадцать пять градусов мы начали карабкаться наверх к Бургийонским воротам по дороге, которая круто шла на подъем, в то время как солнце нещадно пекло нам голову, наш проводник развернул на глазах у нас свой механизм и стал спокойно взбираться по узкой боковой тропинке, оставаясь в тени этого подобия стенобитного орудия и укрываясь под его крышей, словно дарохранительница под балдахином. И тут мы стали осознавать, что забота, с какой ризничий относился к своему спутнику по пешим прогулкам, была вовсе не так уж бескорыстна, как нам казалось прежде. Остановившись, мы с завистью следили за его восхождением в этой подвижной тени, которая окутывала его, словно атмосфера, окутывающая землю. Поравнявшись с нами, он в свою очередь остановился и некоторое время с удивлением рассматривал нас, будто раздумывая о том, с какой целью мы сделали этот привал; затем, увидев, как мы вытираем платком пот со лба и поочередно подносим ко рту бутылку с киршвассером, он промолвил, по-прежнему разговаривая сам с собой и словно отвечая на невысказанный вопрос:

— А! Фот, я понять, фам шарко, это есть солнце.

Затем он продолжил свое восхождение и закончил его с тем же спокойствием, с каким начал.

Вернувшись к коляске, он, точно наездник, заботящийся прежде о своей лошади, а потом уже о себе, старательно сложил свой драгоценный зонт, к которому я стал питать почти такое же глубокое почтение, как и он сам; он аккуратно, симметрично уложил одну за другой его складки, затем надел сверху, пройдясь им по всем этим извивам, латунное кольцо, предназначенное для того, чтобы удерживать складки в таком положении, и бережно поместил драгоценный предмет у спинки передней скамейки коляски; после чего, дабы соблюсти все внешние проявления почтения, которые ему представлялось необходимым оказывать одновременно и зонту, и нам, он сел на самый краешек сиденья, в глубине которого лежал его друг. И потому нетрудно догадаться, что, когда мы выходили из экипажа, намереваясь пройти пешком по непроезжей проселочной дороге те три четверти льё, которые еще отделяли нас от скита, зонт спустился из коляски первым, как раньше он первым туда поднялся, ну а в путь мы смогли тронуться лишь после того, как тщательный осмотр убедил владельца, что с его собственностью не случилось никаких неприятностей. Это скрупулезное обследование не было лишено смысла. Пока мы ехали в коляске, небо заволокло тучами, и теперь дальние раскаты грома, раздававшиеся в долине, приближались с каждым ударом. Вскоре на землю упали первые крупные капли дождя, но, поскольку мы находились уже примерно на полпути и, стало быть, до коляски нам пришлось бы идти ровно столько же, сколько и до конечной цели нашей прогулки, мы со всех ног бросились к купе деревьев, позади которой, по нашим предположениям, должен был находиться скит. Не успели мы пробежать и пятидесяти шагов, как дождь хлынул сплошной стеной, а через сто шагов на нас не осталось ни одной сухой нитки; тем не менее мы остановились, лишь оказавшись под кронами деревьев, окружавших скит. Обернувшись, мы увидели нашего ризничего, который неторопливо шел, укрывшись под зонтом, словно под широким навесом. Он направлялся к нам, осторожно, на одних мысках, ступая на края камней, которые усеивали дорогу и образовывали архипелаг из крохотных островков посреди водной глади, буквально покрывавшей всю равнину; и потому, когда он добрался до нас, нам хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что внешний вид нашего проводника нисколько не пострадал: ни одна капля дождя не стекала с его волос, ни одно пятно грязи не легло на его башмаки, начищенные яичной ваксой. В четырех шагах от нас он остановился и с удивлением, широко открыв глаза, стал смотреть, как с нас, дрожавших от холода, струйками стекала вода, а затем, словно ему требовалось какое-то иное объяснение нашего бедственного положения, кромеразыгравшейся непогоды, произнес после нескольких секунд раздумья, по-прежнему обращаясь к себе самому:

— А, фот, я понять, фы намокли, это гроза.

Негодяй! Мы с удовольствием задушили бы его; помнится, что один из нас даже высказался в этом духе. К счастью, нас отвлекли от этого дурного замысла звуки колокола, раздававшиеся неподалеку и доносившиеся словно из-под земли: это был колокол часовни, находившейся всего в нескольких шагах от нас. Налетевшая гроза была сильной, но скоротечной, как любая гроза в горах, так что дождь вскоре прекратился, а небо очистилось от туч; мы отряхнули свою одежду и, покинув укрытие, направились к гроту, предоставив ризничему возможность заняться поисками солнечного местечка, где бы он мог просушить свой зонт. Вскоре нашим глазам предстало едва ли не самое удивительное творение, какое было создано с начала веков терпением и упорством человека.

В 1760 году крестьянин из Грюйера по имени Жан Дюпре, решив вести жизнь отшельника, задумал выдолбить для себя такую пещеру, о какой отцы-пустынники прошлого не могли и помыслить. После долгих поисков подходящего места, которые Дюпре провел в округе, он пришел к выводу, что скальный массив там, где мы теперь находились, достаточно прочный, но в то же время легко поддающийся обработке, что вполне отвечало его замыслу. Этот скальный массив, покрытый слоем плодородной земли, на которой растут великолепные деревья, с южной стороны круто обрывается вниз, поднимаясь над долиной Готтерон на высоту около двухсот футов. Дюпре решил потревожить эту кручу, замыслив выдолбить в ней не просто пещеру, а полноценное жилище со всеми подсобными помещениями; вдобавок он наложил на себя покаяние: не есть ничего, кроме хлеба, и не пить ничего, кроме воды, пока будет длиться этот труд. Но и двадцать лет спустя его работа все еще не была завершена, когда внезапно ее прервала трагическая смерть бедного анахорета. Вот как это случилось.

Странность этого обета, упорство, с каким Дюпре его исполнял, дерзость самого вторжения в недра горы привлекали к гроту Магдалины толпы посетителей, а так как из двух дорог, которые вели туда, короче и живописнее была та, что шла по долине Готтерон, именно ее предпочитали любопытные туристы. Однако на пути их подстерегало одно небольшое неудобство. Попасть туда можно было, лишь переправившись через Сарину, которая течет у подножия горы, где находится эта пещера; но Дюпре сам позаботился о том, чтобы устранить такое препятствие: он смастерил лодку и оставлял кирку, чтобы взять в руки весло, каждый раз, когда очередная компания изъявляла желание осмотреть его убежище. И вот как-то раз услуги благочестивого лодочника понадобились ватаге студентов; когда лодка вместе со студентами и отшельником достигла середины реки, кто-то из молодых людей, желая посмеяться над страхами своего товарища, поставил, невзирая на увещевания старца, ноги на оба борта лодки и, наваливаясь всем телом то на одну, то на другую сторону, раскачал ее так сильно, что она перевернулась: студенты, молодые и сильные, доплыли до берега, несмотря на сильное течение реки, а старик утонул, и его скит остался неоконченным.

Мы попали в пещеру, спустившись на четыре или пять ступеней вниз по некоему подобию потайного хода длиной в восемь футов, проложенному в скале. Этот ход привел нас на террасу: она выдолблена в той же скале, нависающей над ней, как это бывает в некоторых старинных домах, этажи которых тем дальше выступают на улицу, чем выше они располагаются. Справа от нас виднелась дверь; мы вошли в нее и оказались в часовне длиной в сорок футов, шириной — в тридцать и высотой — в двадцать. Дважды в год священник из Фрибура приезжает сюда и служит мессу, и тогда эта подземная церковь, воскрешающая в памяти катакомбы, где христиане совершали свои первые таинства, наполняется жителями соседних деревень; все ее убранство составляют несколько икон и пара деревянных лавок. По обе стороны от алтаря находятся две двери, также выдолбленные в скале: одна из них ведет в ризницу, небольшую квадратную комнату шириной в двенадцать футов и такой же высоты, вторая — на колокольню. Эта удивительная колокольня, скромные притязания которой, в отличие от амбиций ее сестер, всегда состояли не в том, чтобы вознестись высоко над землею, а лишь в том, чтобы достичь ее поверхности, сверху похожа на колодец, а снизу напоминает дымоход; ее колокол висит на высоте четырех или пяти футов над землей, среди деревьев, которыми поросла вершина горы, а длина веревки, с помощью которой его раскачивают, равна семидесяти футам. В часовне, почти прямо против алтаря, есть еще одна дверь: она открывается в комнату, откуда лестница в восемнадцать ступеней ведет в крохотный садик; из этой же комнаты можно попасть в дровяной сарай, а оттуда на кухню.

Несмотря на скудное питание, к которому приговорил себя достойный анахорет, он с должным вниманием отнесся к этому помещению, занимающему столь важное место в жилищах остальных особей того биологического вида, к какому он принадлежал; похоже, именно эту часть своего скита он — разумеется, из совершенно бескорыстных побуждений — отделал с наибольшим старанием. Когда мы вошли на кухню, у нас вполне могла мелькнуть мысль, что нам довелось попасть в одну из тех пещер, какие гений Вальтера Скотта создал в горах Шотландии, поселив в ней старуху-колдунью и ее слабоумного сына. В самом деле, под колпаком огромного камина, дым от которого уходил в отвесную трубу высотой в восемьдесят восемь футов, выдолбленную в скале, сидела пожилая женщина; она чистила овощи, которые уже поджидал кипящий котел, а напротив нее расположился здоровенный малый лет двадцати шести: он сидел на камне, вытянув ноги и не обращая внимания на то, что они попали в лужу воды, которая во время грозы натекла из камина, и был охвачен лишь одним желанием — найти хоть что-нибудь съедобное в тех очистках, какие бросала ему мать, а он поочередно изучал с педантичностью обезьяны, отыскивающей лакомый кусочек. На миг мы замерли у входа, созерцая эту картину, освещенную лишь красноватыми отблесками пылающего очага, в котором потрескивала, стоя во весь рост и пылая снизу доверху, свежесрубленная зеленая ель с ветвями, покрытыми хвоей. Понадобился бы Рембрандт, чтобы запечатлеть на полотне жаркие тона и живописный колорит этой диковинной картины; лишь он один мог бы передать поэтическое очарование этой завораживающей сцены; лишь он один мог бы точно уловить все оттенки этого яркого смолистого огня, отблески которого отражались на морщинистом лице старухи и играли в серебристых завитках ее волос, тогда как, падая лишь на профиль парня, они оставляли во мраке одну половину его лица и выхватывали из темноты другую.

Мы вошли на кухню бесшумно, но мать уловила наше движение и подняла глаза; ослепленная ярким светом находившегося рядом с ней камина, она приставила к ним ладонь и увидела, как мы стоим, сгрудившись, в дверях. Протянув к сыну ногу, она с силой толкнула его, отвлекая от занятия, в которое он был полностью погружен. Полагаю, что на плохом немецком она велела ему показать нам скит, ибо парень взял из очага пылающую еловую ветвь, с болезненной медлительностью поднялся и на какое-то мгновение застыл без движения посреди лужи воды, почти превратившейся в жидкую грязь из-за смеси пепла и сажи, которую стекающая по дымоходу вода увлекла вслед за собой, а затем, с глупым видом взглянув на нас, зевнул, потянулся и направился к нам. Он заговорил с нами, произнеся несколько гортанных и невнятных звуков, явно не принадлежавших ни к одному человеческому наречию, но, поскольку он указывал рукой, сжимавшей факел, в сторону остальных комнат, мы догадались, что он приглашает нас начать осмотр, и последовали за ним. Он подвел нас к коридору длиной в восемьдесят футов и шириной в четырнадцать, назначение которого мы никак не могли понять. Этот коридор освещали четыре окна, напоминавшие амбразуры и пробитые на разную глубину в зависимости от того, насколько далеко в этом месте выступала наружу скала. Идиот, сопровождавший нас, поднес факел к двери и без всяких объяснений, сопровождая свои действия лишь мычанием, повторявшимся всякий раз, когда он хотел на что-то обратить наше внимание, указал кончиком пальца на полустершуюся карандашную надпись. С трудом различая написание букв, мы смогли, тем не менее, прочесть имя Марии Луизы, дочери германских цезарей, которая, будучи в то время женой императора и матерью короля, посетила этот скит в 1813 году и написала здесь свое имя, ныне почти стершееся из истории, подобно тому, как эта надпись почти стерлась с двери.

По этому коридору мы прошли в спальню отшельника, последнюю комнату этих причудливых покоев. Его деревянная кровать, на которой лежали матрас и одеяло, служила теперь постелью для старухи, а брошенная рядом на сыром полу кучка соломы, которой было бы недостаточно ни для лошади на конюшне, ни для собаки в конуре, служила подстилкой для слабоумного парня. Здесь эти несчастные проводят свои дни, живя на ту милостыню, какую им подают любопытные путешественники, приезжающие сюда посмотреть их странное жилище.

Длина пещеры, вырубленной в скале отшельником, составляет триста шестьдесят пять футов; он остановился на этой цифре в память о количестве дней в году. Высота свода в любой точке равна четырнадцати футам.

Вернувшись в комнату, смежную с часовней, мы спустились по лестнице в восемнадцать ступеней, которая привела нас в сад, где росло несколько чахлых овощных растений: за ними ухаживал парень, служивший нам проводником. Указующий жест, сопровождаемый уже привычным мычанием, заставил нас повернуть головы к углублению в скале: в этом месте на поверхность выходил источник чистейшей воды; он назывался «Погреб отшельника».

Таким образом, мы во всех подробностях осмотрели это необычное сооружение. Пока длился этот осмотр, погода прояснилась, и нам оставалось лишь сесть в коляску и отправиться в Берн. Мы вышли из прохода, ведущего в пещеру, и отправились на поиски ризничего, сильно озабоченные первыми симптомами голода, который грозил стать ненасытным. Нашего причетника церкви святого Николая мы нашли сидящим в тени дерева: на камне перед ним лежали остатки еды. Прохвост только что превосходно пообедал, насколько можно было судить по куриным косточкам, усеивавшим вокруг него землю, и по фляжке, стоявшей открытой возле зонтика, достаточно красноречиво свидетельствуя о том, что ее содержимое перешло в сосуд куда более эластичный и вместительный. Что же касается самого проводника, то он сидел, подняв глаза к небу, и возносил благодарственные молитвы с видом человека, хорошо знающего цену дарам Создателя.

При виде этой картины мы ощутили зверский голод.

Мы поинтересовались у ризничего, можно ли достать по соседству что-нибудь съестное вроде того, что он только что поглотил. Он заставил нас несколько раз повторить этот вопрос, а затем, после минутного раздумья, ответил со спокойствием и прозорливостью, составлявшими основу его характера:

— А! Фот, фы голодны, я понимать, это ходьба.

Затем он поднялся и, не дав никакого другого ответа на наш вопрос, закрыл нож, убрал фляжку в карман, собрал зонт и направился в ту сторону, где нас ожидала коляска, так же флегматично, как если бы за его сытым желудком не следовало два совершенно пустых.

Подойдя к коляске, мы остановились, чтобы обсудить, сколько нам следует заплатить проводнику; было решено, что мы дадим ему талер (шесть франков в пересчете на наши деньги, если не ошибаюсь) за те полдня, что он посвятил нам. Итак, я извлек из кармана талер и вложил его в руку ризничему. Тот взял монету, внимательно осмотрел ее с обеих сторон, проверил толщину, желая удостовериться, что она не была ни истерта, ни обрезана, опустил ее к себе в карман и вновь протянул руку. На этот раз я с самым радушным видом взялся за нее и, пожав ее изо всех сил, сказал, обращаясь к нему на самом лучшем немецком, на какой я только был способен: «Gut reis mein freund[57]». Бедняга скорчил гримасу, словно одержимый бесом, и, пока он левой рукой разлеплял пальцы на своей правой руке, бормоча себе под нос какие-то слова, которые нам не удалось разобрать, мы сели в коляску. Проехав четверть льё, мы надумали спросить у кучера, слышал ли он, что сказал наш проводник.

— Да, господа, — ответил он нам.

— Так что же?

— Он сказал, что талера слишком мало для человека, на чью долю выпало в один день пережить жару, дождь и голод.

Нетрудно догадаться о впечатлении, какое подобный упрек должен был произвести на людей, поджарившихся на солнце, промокших до костей и умиравших от истощения. И потому мы остались к нему совершенно равнодушными. Однако перевод этих слов вполне естественно навел нас на мысль спросить у кучера, встретится ли нам по дороге в Берн какой-нибудь постоялый двор. Ответ кучера поверг нас в отчаяние.

Два часа спустя он остановился, чтобы поинтересоваться, не желаем ли мы осмотреть поле битвы при Лаупене.

— А на этом поле битвы есть постоялый двор?

— Нет, сударь. Это обширная равнина, на которой в тысяча триста тридцать девятом году Рудольф фон Эрлах во главе народного ополчения одержал победу над знатью.

— Замечательно; сколько еще льё осталось до Берна?

— Пять.

— Плачу талер trinkgeld, если мы будем в Берне через два часа.

Кучер, несмотря на темноту, пустил лошадь рысью, и через полтора часа с вершины горы Бумплиц мы увидели разбросанные по равнине и сверкающие, словно светлячки на поляне, огни столицы кантона Берн.

Через десять минут наш экипаж остановился во дворе гостиницы «Сокол».

XIX МЕДВЕДИ БЕРНА

На рассвете следующего дня нас разбудил многоголосый гомон толпы. Мы выглянули в окно и увидели, что перед гостиницей раскинулась ярмарка.

Наше недовольство, вызванное этим ранним пробуждением, быстро улетучилось при виде живописной картины, какую являла собой городская площадь, заполненная крестьянами и крестьянками в национальных нарядах.

Во время своего путешествия по Швейцарии едва ли не более всего я был разочарован тем, что наши моды покорили не только высшие слои общества, всегда готовые первыми отказаться от обычаев предков, но и народные массы, обычно свято хранящие патриархальные традиции. И когда на виду у меня случай собрал во всеоружии их кокетства самых красивых крестьянок из соседних с Берном кантонов, я, разумеется, счел себя в полной мере вознагражденным за долгое ожидание. Здесь была жительница кантона Во, коротко подстриженная и прятавшая свои розовые щёчки под широкими полями остроконечной соломенной шляпы; женщина из Фрибура, прическа которой состояла из кос, в три ряда закрученных вокруг ничем не покрытой головы; крестьянка из Вале, пришедшая сюда через перевал Гемми, с волосами, уложенными в пучок на затылке, и в отделанной черной бархатной тесьмой шляпке, с которой свисала до самых плеч шитая золотом лента; и наконец, выделявшаяся среди остальных своей грацией и обаянием жительница самого Берна — в маленькой круглой соломенной шапочке золотистого цвета, украшенной цветами, словно клумба, и кокетливо сдвинутой набок, в то время как сзади из-под нее спускались две белокурые косы; она была одета в рубашку с широкими плиссированными рукавами и корсаж, расшитый серебряной нитью, а на шее у нее красовался черный бархатный бант.

Берн, такой важный и строгий, Берн, такой унылый и хмурый, Берн, этот старинный город, тоже, казалось, надел в этот день свои праздничные одежды и драгоценности; он украсил своими женщинами улицы, подобно тому, как кокетка украшает бальное платье живыми цветами. Его мрачные сводчатые аркады, нависающие над нижними этажами домов, ожили благодаря проходившей под ними веселой и беззаботной толпе, живописные наряды которой выделялись на фоне полутонов его серых камней; и повсюду, делая еще более заметной легкость этих пестрых теней, сталкивавшихся и разбегавшихся во все стороны, кучками собирались молодые люди — большеголовые, белокурые, с длинными волосами, с маленькими кожаными фуражками на голове, в рубашках с отложным воротником и в синих рединготах со складками на бедрах: настоящие немецкие студенты; казалось, всего двадцать шагов отделяет их от университетов Лейпцига или Йены; они стояли, беседуя, или парами степенно прогуливались, с пенковой трубкой во рту и висящим на поясе кисетом, украшенным крестом Конфедерации. Мы крикнули «Браво!» и захлопали в ладоши, как если бы перед нами поднялся театральный занавес, скрывавший великолепную мизансцену; затем, закурив сигары в знак братской солидарности, мы направились прямо к двум из этих молодых людей, чтобы спросить у них дорогу к кафедральному собору.

Вместо того чтобы указать нам дорогу рукой, как это сделал бы вечно спешащий по делам парижанин, один из них ответил нам по-французски с сильным немецким акцентом: «Вот туда!» — и, обогнав своего товарища, пошел впереди нас.

Пройдя пятьдесят шагов, мы остановились перед старинными башенными часами, одним из тех сложных устройств, на создание и украшение которых у механика пятнадцатого века уходила порой вся жизнь… Наш проводник улыбнулся.

— Не хотите подождать? — спросил он. — Сейчас пробьет восемь часов.

И в самом деле, в то же мгновение петух, восседавший на верху небольшого колокола, захлопал крыльями и трижды прокукарекал своим механическим голосом. В ответ на этот призыв из своих ниш вышли, соблюдая очередность, четверо евангелистов, и каждый из них пробил четверть часа, ударяя по колоколу молотом, который они держали в руке; затем, когда часы стали отбивать время и послышался первый удар колокола, под циферблатом распахнулась маленькая дверка, и из нее показалась удивительная процессия, которая, описав полукруг у основания часового устройства, стала входить в точно такую же дверь, с последним ударом колокола закрывшуюся за последним персонажем этого кортежа.

Выше уже шла речь о том, какое безграничное почтение, доходящее до обожествления, жители Берна питают к медведям; въехав накануне вечером в город через Фрибурские ворота, мы разглядели в сумерках очертания двух колоссального размера статуй этих животных, установленных там подобно тому, как при входе в сад Тюильри установлены скульптуры коней, укрощаемых рабами. Проходя те пятьдесят шагов, что отделяли нас от часов, слева от себя мы оставили фонтан, над которым возвышалась фигура медведя, облаченного в рыцарские доспехи и держащего в лапе стяг; у его ног стоял на задних лапах медвежонок в одежде пажа и поедал гроздь винограда, держа ее передними лапами. Выйдя на Амбарную площадь, мы заметили на фронтоне одного из зданий скульптурное изображение двух медведей, поддерживающих городской герб подобно двум единорогам, которые держат гербовый щит феодала; к тому же, один из этих медведей сыпал из рога изобилия сокровища коммерции на стайку юных девушек, спешивших их подобрать, в то время как второй медведь в знак союза грациозно протягивал лапу воину в одеянии римлянина, как их изображали в эпоху времен Людовика XV. На этот раз мы увидели, как из часов вышла процессия медведей: одни играли на кларнете, другие на скрипке, кто-то на контрабасе, а кто-то на волынке; следом за ними важно ступали медведи со шпагами на боку, с карабинами на плечах и с развернутым знаменем, а замыкали колонну капралы. Было, признаться, отчего развеселиться, и мы рассмеялись от всей души. Наших бернских спутников, привыкших к подобному зрелищу, это веселье насмешило, и, нисколько не обидевшись, они, казалось, пришли в восторг при виде нашего хорошего настроения. Наконец, когда наш смех на минуту затих, мы поинтересовались у них, в чем причина этого бесконечного воспроизведения изображений зверей, которые, принимая во внимание их породу и их внешний вид, никогда прежде не слыли образцом изящества и учтивости, и есть ли у жителей города какие-нибудь особые основания питать к ним такое расположение, помимо интереса к их шкуре и мясу.

Молодые люди ответили нам, что медведи являются покровителями города.

Тогда я вспомнил, что, и в самом деле, в швейцарском календаре есть святой Урс, но мне всегда казалось, что внешность этого святого позволяет говорить о его принадлежности к породе двуногих, хотя, правда, его имя заставляет думать, что он близок к четвероногим; к тому же, он был покровителем Золотурна, а не Берна, на что я со всей учтивостью указал нашим гидам.

Студенты ответили, что всему виной их слабое знание французского языка: запутавшись в словах, они назвали медведей покровителями города, тогда как те всего лишь его крестные отцы, но уж на этот последний титул медведи имеют неоспоримое право, ибо именно они дали Берну свое имя. Действительно, слово «Ьаг», которое по-немецки произносится как «бер», означает «медведь». Шутка, как видите, становилась все более и более запутанной. Тот, кто лучше говорил по-французски, вызвался, понимая, что мы желали бы получить объяснения, дать нам их по дороге к церкви. Нетрудно догадаться, что я, будучи падким на предания и легенды, с признательностью принял его предложение. Вот, что нам рассказал наш проводник.

Берн был заложен в 1191 году Бертольдом V, герцогом Церингенским. Едва строительство города было закончено и герцог укрылся за крепостной стеной с крепко запертыми воротами, он принялся подыскивать имя для своего детища, проявляя такую же заботливость, с какой мать подбирает имя для ребенка, рожденного ею на свет. К несчастью, воображение у благородного сеньора, видимо, не было сильной стороной его ума, ибо не сумев найти желаемое, он созвал на пир всю окрестную знать. Торжества длились три дня, а имя, подходящее для крещения его детища, так и не было выбрано, как вдруг кто-то из гостей предложил, дабы этому затруднению был положен конец, устроить на следующий день в окрестных горах большую охоту и дать городу имя того зверя, который будет убит первым. Это предложение было принято с восторгом.

На следующий день, на рассвете, все отправились на охоту. Прошел час, как вдруг раздались торжествующие победные крики, и охотники бросились к тому месту, откуда они доносились: как выяснилось, лучник герцога убил оленя.

Бертольд, по-видимому, был весьма разочарован, что его слуга продемонстрировал свою ловкость на звере подобного вида. И он заявил, что не даст своему славному и сильному городу, который должен служить военной крепостью, имя зверя, ставшего символом робости. Любители глупых шуток утверждали, что жертва служит олицетворением еще одного символа, о котором их сеньор преднамеренно не упомянул: герцог Бертольд был стар, и у него была молодая и красивая жена.

В итоге было объявлено, что выстрел лучника следует считать недействительным, и охота продолжилась.

Ближе к вечеру охотники встретили медведя.

Хвала Господу! Вот животное, чье имя не могло опорочить ни чести мужчины, ни чести города. Несчастный зверь был безжалостно убит, и новорожденная столица получила крещение его кровью. В четверти льё от Берна, возле ворот кладбища Мури-Штальдена, и в наши дни высится камень, удостоверяющий происхождение названия города лаконичной, но весьма точной надписью на старонемецком:

ERST BAR HIE FAM.[58]

Против столь авторитетного свидетельства возражать не приходится. Я же на словах добавлю, что всецело верю в рассказанное нашим студентом предание, которое служит всего лишь предвестником другой истории, еще более занимательной, ожидающей нас впереди.

Тем временем мы пересекли улицу, затем большую площадь и, наконец, оказались перед кафедральным собором. Это готическое здание весьма примечательного стиля, хотя он и противоречит архитектурным правилам эпохи, ибо у собора, несмотря на его положение архиепископской церкви, есть лишь колокольня, но нет башни; к тому же колокольня усечена на высоте ста девяносто одного фута, что придает ей сходство с огромной головой сахара, у которой отделили верхнюю часть. Собор начали строить в 1421 году по проекту Маттеуса Хайнса, которому было отдано предпочтение перед его соперником, чье имя осталось неизвестным. Тот затаил чувство злобы, рожденное этим унижением, и однажды, когда стены здания уже достигли определенной высоты, он попросил у Маттеуса позволения подняться вместе с ним на верхнюю площадку строящейся церкви. Маттеус, не испытывая к нему недоверия, согласился на это с легкостью, делавшей честь скорее его самолюбию, нежели осмотрительности, повел соперника за собой и стал показывать ему, не оставляя без внимания ни малейшей подробности, как продвигается работа, которую его противник одно время надеялся возглавить. Тот рассыпался в высокопарных похвалах таланту своего собрата, а Маттеус, желая доказать, что он заслужил их не напрасно, предложил осмотреть остальные части сооружения и повел своего соперника самой короткой дорогой, рискнув ступить на высоте шестидесяти футов над землей на доску, которая своими концами опиралась на две смежные стены, пересекая их под углом. В тот же миг раздался пронзительный крик: несчастный архитектор полетел вниз.

Никто, кроме соперника, не был свидетелем несчастья, случившегося с Маттеусом. А тот рассказал, что под тяжестью тела доска, неустойчиво лежавшая на двух стенах, неодинаковых по высоте, перевернулась, и он с болью увидел, как Маттеус падает вниз, но не смог прийти ему на помощь. Неделю спустя он получил по праву преемственности должность покойного и велел установить там, где тот упал, великолепную статую в его честь, заслужив благодаря этому среди жителей Берна прочную славу человека скромного и незаносчивого.

Мы вошли в собор; его внутреннее убранство, как и во всех протестантских храмах, отличается простотой; лишь два надгробия стоят по обе стороны его клироса: под одним из них покоится герцог Церингенский, основатель города, под вторым — Фридрих Штайгер, который был городским головой Берна, когда в 1798 году французы захватили город.

Выйдя из собора, мы направились к внутреннему городскому бульвару: если память мне не изменяет, он называется Террасой. Бульвар располагается на высоте ста восьми футов над нижним городом; отвесная стена, наподобие крепостной, поддерживает землю, предупреждая оползни.

С этой террасы открывается один из красивейших видов в мире. У ее подножия разноцветным ковром стелятся крыши домов, а между ними извивается, подобно змее, Ааре, река своенравная и быстрая, голубые воды которой берут начало в ледниках Финстераархорна; она лентой опоясывает со всех сторон Берн, этот огромный укрепленный замок, которому окружающие горы служат передовыми оборонительными сооружениями. На втором плане возвышается Гуртен, холм высотой в три-четыре тысячи футов; за ним ваш взгляд устремляется к бесконечной цепи ледников: они закрывают горизонт, словно алмазная стена, и напоминают ослепительно сверкающий пояс, за которым, чудится, должен существовать волшебный мир из сказок «Тысячи и одной ночи»; это разноцветный шарф с тысячью оттенков, который утром, под лучами солнца, переливается всеми цветами радуги — от фиолетового до нежно-розового; это сказочный дворец, который вечерами, когда город и равнина уже погружены во тьму, еще какое-то время продолжает освещаться последними проблесками дневного света, медленно затухающими на горных вершинах.

Эта великолепная площадка, сплошь засаженная чудесными деревьями, служит внутренним городским бульваром. В двух кафе, которые размещаются в разных углах террасы, гуляющей публике подают изумительно вкусное мороженое; между этими кафе, посередине парапета террасы, на камне выбита надпись на немецком языке, засвидетельствовавшая событие поистине чудесное. Разгоряченная лошадь, верхом на которой сидел молодой студент, понесла и с высоты террасы бросилась вниз вместе с наездником; лошадь разбилась насмерть о мостовую, но молодой человек отделался лишь несколькими ушибами. Животное и человек совершили прыжок с отвесной кручи, пролетев сто восемь футов. Вот дословный перевод этой надписи:

Сей камень поставлен в знак преклонения перед всемогуществом Господа, дабы передать память о нем нашим потомкам. С этого места господин Теобальд Вайнцепфли 25 мая 1654 года прыгнул вниз сидя верхом на лошади. После этого происшествия он тридцать лет прослужил пастором в церкви и умер в преклонном возрасте и в ореоле святости 25 ноября 1694 года.

Позднее одна несчастная женщина, приговоренная к каторжным работам и введенная в заблуждение этим примером, решилась повторить подобный прыжок, спасаясь от преследовавших ее солдат, но ей посчастливилось меньше, чем Вайнцепфли: она разбилась о мостовую.

Бросив прощальный взгляд на великолепный вид, открывающийся с террасы, мы направились к нижним воротам, чтобы взглянуть на Берн с высоты Альтенберга, покрытого виноградниками чудесного холма, который высится по другую сторону Ааре, немного возвышаясь над городом. По дороге нам показали небольшой старинный постоялый двор, на вывеске которого красовался сапог. Вот какое историческое предание связано с этой вывеской, бесспорно способной вызвать удивление у того, кто обнаруживает ее над дверью торговца вином.

В 1602 году Генрих IV отправил Бассомпьера в Берн послом при тринадцати кантонах, чтобы возобновить с ними союзный договор, заключенный в 1582 году между Генрихом III и Швейцарской конфедерацией. Бассомпьеру, отличавшемуся прямотой характера, честностью и порядочностью, удалось преодолеть трудности этих переговоров и превратить швейцарцев в верных союзников и друзей Франции. В последнее мгновение перед отъездом, уже садясь у дверей гостиницы в седло, он заметил, что в его сторону направляются тринадцать представителей от тринадцати кантонов и каждый держит в руках огромный кубок, намереваясь пригласить его выпить на посошок. Приблизившись, посланцы кантонов окружили Бассом-пьера, одновременно подняли тринадцать кубков, каждый из которых мог вместить целую бутылку, и, единодушно провозгласив здравицу в честь Франции, одним залпом проглотили содержимое кубков. Бассомпьер, ошеломленный подобной учтивостью, нашел лишь один способ ответить на нее достойным образом. Он позвал своего слугу, заставил его спешиться, приказал ему снять с него сапог, взял сапог за шпору и велел вылить в этот импровизированный сосуд тринадцать бутылок вина, после чего поднял его и, провозгласив ответный тост: «За тринадцать кантонов!», — выпил все тринадцать бутылок.

Швейцарцы сочли, что Франция была представлена достойным образом.

Пройдя сто шагов, мы вышли к нижним воротам и пересекли Ааре по довольно красивому каменному мосту, а после получаса ходьбы оказались на вершине Альтенбер-га. Оттуда открывался примерно такой же вид, как с эспланады кафедрального собора, за исключением того, что с этой второй точки обзора городской пейзаж Берна открывался на первом плане картины.

Вскоре мы вынуждены были покинуть это место, несмотря на все его очарование. Дело в том, что на этой вершине не росло ни одного дерева, под сенью которого можно было бы укрыться от палящих лучей солнца, и потому жара там была удушающей; в противоположность этому, на другом берегу Ааре виднелся великолепный лес, дорожки которого были заполнены гуляющими. Какое-то время нас мучили опасения, что нам придется возвращаться назад прежней дорогой, чтобы выйти к тому мосту через Ааре, который нам довелось пересечь перед этим, но потом мы заметили внизу, прямо под нами, паромную переправу, приносившую, вероятно, паромщику немалый доход, судя по тому, что нам пришлось четверть часа дожидаться своей очереди. Этот паромщик — старый слуга республики, которому город в награду за заслуги даровал исключительное право перевозить пассажиров, желающих попасть на другую сторону Ааре. Плата за переправу составляет два су, но от нее избавлены представители двух сословий общества, между которыми, надо сказать, в отношении их служебных обязанностей нет никакой видимой связи: это повивальные бабки и солдаты. Поскольку я кое о чем расспрашивал нашего перевозчика, он, признав во мне француза, счел своим долгом тоже обратиться ко мне с вопросом и поинтересовался у меня, за кого я стою: за старого короля или за нового. Мой ответ был столь же категоричен, как и его вопрос: «Ни за того, ни за другого».

Швейцарцы, по большей части, необычайно любопытны, и весьма нередко их любопытство граничит с нескромностью; но они задают любой свой вопрос с такой доброжелательностью, что она заставляет забывать о его неуместности; ну, а после того, как вы поведаете им о своих неурядицах, они, в свою очередь, расскажут вам о своих трудностях, причем с такими сокровенными подробностями, какие обычно доверяют лишь близким друзьям дома. Проведя четверть часа за общим столом, вы узнаете о своем соседе столько же, как если бы прожили с ним бок о бок двадцать лет. Впрочем, вы вольны сами решать, отвечать ли вам на эти вопросы, хотя обычно они ничем не отличаются от тех, которые ставят перед вами в регистрационных книгах хозяева гостиниц: «Ваше имя? Ваш род занятий? Откуда вы следуете и куда направляетесь?» — и которые, выгодным образом заменяя процедуру предъявления паспорта, предоставляют вашим знакомым, путешествующим вслед за вами, или вам, если вы следуете за ними, сведения о том, когда та или иная особа останавливалась в гостинице и куда она держит путь дальше.

Поскольку нам было совершенно безразлично, в какую сторону идти, лишь бы увидеть что-то новое, мы смешались с толпой, которая двигалась в направлении Энге, самой посещаемой прогулочной аллеи в окрестностях города. Перед Аарбергскими воротами мы увидели большое скопление людей и полюбопытствовали, чем оно вызвано; нам ответили весьма лаконично: «Медведи». И в самом деле, оказалось, что мы подошли к ограждению, вокруг которого, вплотную приблизившись к барьеру, словно на галерке в зрительном зале, стояло двести или триста человек, наблюдая за проделками четырех медведей самого свирепого вида: звери были разделены на пары и жили в двух огромных прекрасных ямах, содержащихся с исключительной чистотой и вымощенных плитками, наподобие обеденного зала.

Как и в Париже, зрители забавлялись тем, что кидали обитателям этих ям яблоки, груши и пирожки, однако по сравнению с парижанами они получали гораздо больше удовольствия благодаря одному хитрому нововведению, о котором я непременно дам знать господину директору Ботанического сада, предложив ему завести нечто подобное и у нас на радость истинным ценителям.

Первая груша, брошенная на моих глазах бернским мартинам, была проглочена одним из них без какого-либо вмешательства извне, но вот со второй дело обстояло совсем иначе. В ту минуту, когда медведь, соблазненный первым успехом, неторопливо вставал, чтобы отправиться на поиски своего упавшего десерта, какой-то другой его сотрапезник, облик которого я не сумел распознать, настолько проворно он действовал, выскочил из отверстия, пробитого в стене, схватил грушу перед самым носом у изумленного медведя и под аплодисменты зрителей вернулся в свою нору. Минуту спустя из отверстия норы высунулась изящная голова лиса с умными, внимательными глазами и острой черной мордочкой: он выжидал подходящего случая, чтобы снова броситься на добычу, нанося этим ущерб хозяину замка, в котором сам он, видимо, занимал один из флигелей.

Эта картина пробудила во мне желание повторить увиденный мною опыт, и я купил несколько пирожков в качестве приманки, более всего пригодной для того, чтобы пробудить аппетит сразу у обоих соперников. Лис, который, без сомнения, разгадал мои намерения, заметив, как я подозвал торговца, устремил на меня пристальный взгляд и более не терял меня из виду. Сделав запасы лакомств и поместив их на ладонь левой руки, я взял один из пирожков правой рукой и показал его лису; притворщик сделал едва заметное движение головой, словно говоря мне: «Будь спокоен, я все отлично понял», а затем облизнулся с уверенностью проказника, который до такой степени не сомневается в успехе своего предприятия, что заранее предвкушает его удачное окончание. Однако я намеревался дать ему задачу посложнее первой. Медведь же внимательно наблюдал за моими приготовлениями, выказывая явные признаки понимания, и, сидя на задних лапах, слегка раскачивался, приоткрыв пасть, устремив на меня неподвижный взгляд и протянув в мою сторону передние лапы. В это время лис, крадучись, словно кошка, покинул свою нору, и тогда я понял, что не столько быстрота, с какой он двигался, сколько последствия некоего несчастного случая помешали мне понять во время его первого появления, к какому виду зверей он принадлежит: у бедняги не было хвоста.

Я бросил пирожок; медведь взглядом проследил за его полетом и опустился на все четыре лапы, собираясь его подобрать, но не успел он сделать и первого шага, как лис одним махом перепрыгнул через его спину, так точно рассчитав все, что его нос уперся прямо в лакомство; затем он круто повернулся и описал дугу, намереваясь вернуться в свою нору. Разъяренный медведь, мгновенно призвав на помощь мщению все свои знания геометрии, бросился ему наперерез с таким проворством, на какое я до этого считал его неспособным; лис и медведь почти одновременно оказались около отверстия норы, но лис имел небольшое преимущество, и медвежьи челюсти с лязгом сомкнулись перед входом в нее в тот самый миг, когда разбойник уже исчез внутри. Вот тут-то мне и стало понятно, почему у бедняги не было хвоста.

Я несколько раз повторил этот опыт к большому удовольствию любопытных зрителей и лиса, которому из четырех пирожков все же удалось схватить два.

Медведи, живущие во второй яме, гораздо моложе и меньше первых. Я поинтересовался, какова причина этого, и мне ответили, что они являются их преемниками и, когда те умрут, должны наследовать их положение и состояние. Это обстоятельство требует особого объяснения.

Я уже рассказывал о том, как Берн, незадолго до этого основанный герцогом Церингенским, получил свое имя, и о том, какое участие в его крестинах приняли представители животного мира. С этого времени медведи стали символом города, и было решено не только поместить их изображения на гербе, фонтанах, башенных часах и общественных зданиях, но еще и обзавестись живыми особями этого вида, которых содержали бы и кормили на средства жителей города. Осуществить это было нетрудно: стоило всего лишь протянуть руку к горе и сделать выбор. Два медвежонка были пойманы и привезены в Берн, где вскоре, благодаря своему обаянию и добродушному нраву, им удалось стать объектом поклонения для всего населения города.

Тем временем одна весьма богатая старая дева, в последние годы жизни воспылавшая к этим милым зверям особой, ни с чем несравнимой любовью, умерла, не оставив после себя других наследников, кроме очень дальних родственников. Ее завещание было вскрыто с соблюдением положенных формальностей и в присутствии всех заинтересованных лиц. Как выяснилось, она оставила шестьдесят тысяч ливров ренты медведям и тысячу экю, в виде единовременной выплаты, завещала больнице в Берне — на содержание особой койки для лечения своих родственников. Заинтересованные лица опротестовали завещание, заявив о присвоении наследства путем обмана; суд назначил ответчикам адвоката, а поскольку это был весьма даровитый человек, то невиновность бедных четвероногих, которых хотели лишить их наследства, была публично признана, завещание объявлено действительным и законным наследникам было дозволено немедленно вступить во владение имуществом.

Сделать это было нетрудно, так как все состояние дарительницы заключалось в наличных деньгах. Один миллион двести тысяч франков, составлявших ее капитал, были внесены в казначейство Берна, которое правительство объявило ответственным за этот вклад, обязав его выплачивать проценты с капитала доверенным лицам наследников, рассматриваемых как несовершеннолетние. Легко догадаться, что образ их жизни резко изменился. Их опекуны обзавелись экипажем и особняком и от имени своих подопечных стали устраивать роскошные ужины и давать изысканные балы. Что же касается самих наследников, то их сторож стал именоваться камердинером и бил их отныне лишь тростью с золотым набалдашником.

К несчастью, в этом мире все изменчиво! Не успели несколько поколений медведей насладиться этой роскошью, до той поры неведомой их породе, как грянула Французская революция. История наших героев не настолько тесно связана с этим великим потрясением, чтобы мы стали здесь подробно перечислять его причины или прослеживать все его последствия: мы остановимся лишь на тех событиях этой революции, которые непосредственно сказались на судьбе наших героев.

Швейцария находится слишком близко к Франции, чтобы до нее не докатились отголоски того великого землетрясения, которым революционный вулкан сотрясал мир; тем не менее она пожелала дать отпор нашествию французских войск, хлынувших, словно языки лавы, в Европу. Кантон Во провозгласил независимость, а Берн поставил под ружье свое войско; его армия, одержав сначала победу в сражении при Нойенегге, была затем разбита под Фраубрунненом и Граухольцем, и победители, которыми командовали генералы Брюн и Шауэнбург, вошли в столицу кантона. Три дня спустя казна Берна была вывезена из города.

Одиннадцать мулов, нагруженных золотом, были отправлены в Париж; двое из них несли на своей спине достояние несчастных медведей, которых, несмотря на их более чем умеренные политические взгляды, включили в список аристократов, а потому и обошлись с ними соответственно. У медведей оставался еще особняк их доверенных лиц, ибо французы не смогли увезти его с собой, но доверенные лица представили документы, доказывающие их право собственности на него, так что и этот последний осколок былого великолепия не уцелел в крушении, в котором медведи утратили свое состояние.

И вот тогда эти благородные животные подали людям блестящий пример философского отношения к жизни: в несчастье они вели себя столь же достойно, сколь были смиренны в дни процветания, и благополучно пережили, оберегаемые всеми партиями, пять революционных лет, сотрясавших Швейцарию с 1798 по 1803 год.

Но в конце концов Швейцария склонила свои горные вершины под рукой Бонапарта, подобно тому, как океан успокоил свои волны при звуках гласа Божьего. Первый консул вознаградил ее за это, провозгласив Медиацион-ный акт, и девятнадцать кантонов свободно вздохнули под защитой крыльев, которые распростерла над ними Франция.

Едва оправившись от потрясений, Берн поспешил возместить убытки, понесенные его жителями. И тогда нашлось кому просить высокую должность управительства, требовать возмещение ущерба у казначейства и добиваться признания заслуг у нации. И лишь те единственные, кто более остальных имел право на возмещение убытков, пренебрегали всеми хлопотами и, храня молчание, с полным правом ждали, когда республика вспомнит о них.

Республика оправдала свой возвышенный девиз: «Один за всех, все за одного». В пользу медведей был пущен подписной лист, в результате чего удалось собрать шестьдесят тысяч франков. На эту сумму, весьма скромную в сравнении с той, какой они обладали ранее, городской совет купил земельный участок, приносивший две тысячи ливров ренты. Несчастные звери, которые прежде были миллионерами, теперь достигли лишь уровня благосостояния, дававшего им право быть избранными.[59]

Но и это весьма скромное богатство вскоре уменьшилось наполовину вследствие нового происшествия, не имевшего, однако, на этот раз ничего общего с политическими потрясениями. В то время яма, где жили медведи, находилась в черте города и соприкасалась со стенами городской тюрьмы. Однажды ночью какой-то приговоренный к смерти узник, добыв острый железный прут, принялся пробивать отверстие в стене; после двух или трех часов работы ему показалось, что он слышит, как с наружной стороны стены кто-то тоже занят чем-то подобным; это открытие придало ему новых сил. Он вообразил, что в соседней камере сидит такой же несчастный узник, как и он, и решил, что если они соединят свои усилия, то вместе им будет легче убежать, поскольку работа станет продвигаться в два раза быстрее. Его надежда лишь росла по мере того, как дело продвигалось вперед; невидимый труженик действовал с такой энергией, что казалось, будто он забыл о всякой предосторожности: выломанные им камни с грохотом откатывались в сторону, и все громче слышалось его шумное тяжелое дыхание. Осужденный понял, что ему следует удвоить свои усилия, ибо неосторожность его товарища с минуты на минуту грозила выдать готовящийся побег. К счастью, оставалось продолбить совсем немного, чтобы отверстие стало сквозным. Лишь один огромный камень упорно продолжал сопротивляться всем атакам узника, как вдруг он почувствовал, что это препятствие пошатнулось; спустя несколько минут камень выкатился наружу, и на заключенного повеяло свежим уличным воздухом; ему стало понятно, что непредвиденная помощь пришла к нему с воли, и, не желая терять ни минуты, он решил продвигаться вперед по узкому проходу, открывшемуся ему столь неожиданным образом. На пол пути он столкнулся с одним из медведей, который, со своей стороны, прилагал все усилия, чтобы проникнуть в камеру. Он услышал шум, производимый внутри тюрьмы узником, и, движимый инстинктом разрушения, который присущ всем зверям, изо всех сил принялся ему помогать.

Осужденный оказался перед выбором: быть повешенным или быть съеденным; первое представлялось бесспорным, второе — вероятным; он выбрал второе, и удача улыбнулась ему. Медведь, напуганный мощным влиянием, которое человек всегда оказывает даже на самого свирепого зверя, дал заключенному возможность бежать, не причинив ему ни малейшего вреда.

На следующее утро тюремщик, войдя в камеру, обнаружил загадочную подмену: вместо заключенного на его соломенном тюфяке спал медведь.

Тюремщик выбежал из камеры так поспешно, что забыл запереть дверь; медведь степенно последовал за ним, а поскольку все тюремные проходы и выходы оказались открыты, он вышел на улицу и неторопливо направился в сторону зеленного рынка. Легко догадаться, какое впечатление произвело на рыночных торговцев появление этого нового покупателя. В одно мгновение площадь опустела, и вновь прибывший беспрепятственно смог выбрать среди выставленных на продажу овощей и фруктов те, что более всего пришлись ему по вкусу. Он не преминул воспользоваться случаем и, вместо того чтобы отправиться прямо в горы, куда, вероятно, ему удалось бы добраться без всяких помех, с наслаждением принялся за груши и яблоки, то есть фрукты, которым, как известно каждому, этот зверь всегда отдает предпочтение. Чревоугодие его и погубило.

Два кузнеца, мастерская которых выходила на площадь, придумали средство вернуть беглеца в его яму. Они почти докрасна раскалили пару огромных клещей и, с двух сторон подойдя к мародеру в ту минуту, когда все его внимание было поглощено едой, крепко схватили его с обоих боков клещами за уши.

Медведь тотчас понял, что его прогулка окончена и потому, не пытаясь сопротивляться, смиренно последовал за своими вожатыми, лишь жалобными криками протестуя против незаконности методов, использованных при его задержании.

Между тем городской совет Берна, рассудив, что подобное происшествие может повториться и, вполне возможно, исход его будет уже не таким мирным, постановил перевезти медведей за город и построить для них две ямы возле крепостной стены.

Именно в этих двух ямах они продолжают жить и в наши дни; строительство ям наполовину уменьшило состояние медведей, ибо оно обошлось им в тридцать тысяч франков; чтобы получить эту сумму, медведям пришлось взять ссуду под залог своей собственности.[60]

«Мой дорогой Александр!

На днях я прочел в „Обозрении Старого и Нового Света " твою статью, озаглавленную "Медведи Берна"; все события описаны в ней настолько правдиво, что я считаю себя обязанным сообщить тебе некоторые подробности относительно этих забавных зверей, известные лишь мне одному, ибо это тот случай, когда выражение quorum pars magna fui* подходит более всего.

Войдя в Берн, французы вывезли из города не только казну, но еще и двух из тех четырех медведей, которым она принадлежала; одним из этих медведей был знаменитый Мартин, который с тех пор служил отрадой для всего Парижа и известность которого достигла даже твоих ушей. Что касается казны, то она целиком состояла из французских монет достоинством в шесть, двадцать четыре и сорок восемь турских ливров с двумя гербовыми щитами Людовика XIV. Именно на эти деньги снарядили экспедицию в Египет, и ими же нам выплатили во время нее жалованье за три месяца вперед. Маршалу Сюше, в то время командиру

Как только я записал все эти подробности в своем дневнике, мы продолжили нашу прогулку по окрестностям Берна. Нас поманила великолепная аллея, по обеим сторонам обсаженная деревьями, и, следуя примеру окружающих, мы углубились в нее. Наша пешеходная прогулка длилась около часа, после чего мы сели в лодку и приплыли в Райхенбах, оказавшись там перед выбором между веселой и шумной швейцарской таверной и старым, мрачным замком Рудольфа фон Эрлаха: в первой нас ждал сытный обед, во втором — старинное предание; голод одержал верх над поэзией, и мы вошли в таверну.

Для любителя вальса и кислой капусты немецкая таверна идеальное место. К сожалению, я мог насладиться лишь одним из этих удовольствий.

И потому, кое-как пообедав, я без промедления устремился на середину танцевальной залы и пригласил на танец первую же крестьянку, стоявшую рядом со мной, на что она согласилась без лишних церемоний, хотя на руках у меня были перчатки — роскошь совершенно неведомая в этом веселом собрании. Я тут же закружился в танце, с первых же тактов уловив четкий ритм этого стремительного вальса, словно всю жизнь обучался исключительно такому виду искусства. По правде говоря, нам превосходно бригады, а до этого воевавшему в рядах 18-й полубригады, было поручено вручить Директории ключи от города, а в придачу к ним городскую казну и медведей. По этому случаю он получил звание бригадного генерала.

Я могу поручиться за достоверность этих малоизвестных подробностей, ибо как раз мне довелось руководить отъездом их превосходительств, поместив их в хвосте первого обоза, часть которого составляло их состояние: в ту пору я был капитаном, командиром эскадрона драгун 3-го полка.

Приветствую тебя, мой дорогой Дюма; буду счастлив, если эти подробности окажутся сколько-нибудь полезны тебе, ведь ты знаешь, как сильно я тебя люблю.

Всегда к твоим услугам, барон Дермонкур.

P.S. Более того, у меня сложилось убеждение, что отъезд медведей произвел на Берн гораздо большее впечатление, чем вывоз городской казны: город был ввергнут во всеобщий траур, и местные дамы неоднократно говорили мне: "Вы забрали нашу казну, ну что ж, пусть будет так; но вы отняли у нас наших славных медведей, а это непростительно с вашей стороны[61] Впрочем, от неблагоприятного впечатления, которое это событие произвело на женскую половину Берна, пострадали, главным образом, наши молодые офицеры; немногие из них, случай весьма редкий, покидая город, имели причины сожалеть об отъезде".

помогал оркестр, хотя он и состоял целиком из деревенских музыкантов, игравших на непонятно каких инструментах, но должен сказать, что ни один из наших парижских оркестров, на мой взгляд, не сумел бы лучше приноровиться к этому танцу.

Когда вальс закончился, я на вполне сносном немецком попросил у своей партнерши позволения поцеловать ее (дело в том, что это была одна из тех немецких фраз, строение и произношение которых лучше всего сохранились в моей памяти), и девушка с удовольствием подарила мне поцелуй.

Дальше наш путь лежал в Райхенбахский замок. С ним связано предание, в котором, как и во всех швейцарских легендах, тесно переплелись история и поэтический вымысел. В этом замке состарившийся Рудольф фон Эрлах отдыхал от ратных дел, доживая последние дни своей жизни, принесшей огромную пользу его родине и доставившей ему великое уважение сограждан. Однажды к Рудольфу фон Эрлаху приехал его зять Руденц, имевший обыкновение навещать старика; между ними вспыхнула ссора из-за приданого, которое тесть должен был выплатить зятю. Руденц вышел из себя, схватил лежавший на камине меч победителя при Лаупене, ударил старика, мгновенно испустившего дух, и спасся бегством. Но две собаки Рудольфа, сидевшие на привязи по обе стороны двери, сорвались с цепи и по следам беглеца бросились в горы; спустя два часа они вернулись с окровавленными мордами, но никто никогда больше не видел Руденца.

Молодой человек, рассказавший нам эту историю, возвращался в Берн; он предложил нам поехать вместе с ним, и мы согласились. По дороге мы перечислили ему все осмотренные нами городские достопримечательности и поинтересовались, где еще, по его мнению, нам следует побывать. Он пришел к выводу, что мы изучили уже почти все самые живописные кварталы города, но, тем не менее, предложил нам сделать небольшой крюк ц въехать в Берн через башню Голиафа.

Башня Голиафа получила такое название потому, что в вырубленной в ней нише стоит гигантская статуя святого Христофора.

Поскольку подобное истолкование этого названия должно показаться моим читателям крайне нелогичным, как это случилось и со мной, я поспешу разъяснить, какая все же существует связь между воином-филистимлянином и мирным евреем.

В конце пятнадцатого века один богатый и весьма набожный сеньор пожертвовал кафедральному собору в

Берне значительную сумму, поставив условие, что она будет потрачена на покупку священных сосудов. Это завещательное распоряжение исполнили самым точным образом: была куплена великолепная чаша для Святых даров, и ее поместили в дарохранительницу. Обладатели этого нового сокровища, священнослужители церкви, тотчас же стали думать, как защитить его от всякого рода случайностей. В алтаре нельзя было поставить живого стража, и потому решено было обратить взор на небесное воинство: из числа святых следовало выбрать того, кто более других проявил бдительность и самоотверженность. После непродолжительного спора предпочтение было отдано святому Христофору, который перенес на своих плечах Иисуса Христа и свидетельством недюжинной силы которого служил его гигантский рост; он одержал верх над святым Михаилом, которого клирики сочли недостаточно зрелым, чтобы проявить осторожность, необходимую при выполнении той почетной миссии, какую они собирались на него возложить. Самому умелому скульптору Берна поручили изготовить статую святого: ее намеревались поставить у алтаря, дабы она наводила ужас на воров, подобно тому, как посреди конопляного поля втыкают в землю чучело, чтобы оно отпугивало птиц. И в этом отношении, когда скульптура была закончена, она, безусловно, должна была снискать всеобщее одобрение, да и сам святой Христофор, если бы Господь даровал ему удовольствие лицезреть с небес то, как его изобразили на земле, несказанно возрадовался бы тому воинственному облику, какой обрела под вдохновенным резцом мастера его тихая и миролюбивая особа.

И в самом деле, скульптура святого была высотой в двадцать два фута, в руке он держал алебарду, на боку у него висел меч, и весь он, с головы до ног, был расписан в красный и синий цвета, что придавало ему чрезвычайно грозный вид.

Одним словом, в полной мере наделенный всеми возможностями преданно исполнять свою миссию, святой Христофор, выслушав длинную напутственную речь, в которой говорилось о той великой чести, какая ему выпала, и о тех обязательствах, какие вследствие этого на нем лежат, был торжественно установлен позади главного алтаря, над которым возвышалось все его туловище.

Два месяца спустя чаша для Святых даров была украдена.

Легко представить себе, какое волнение это происшествие вызвало в приходе и как сильно оно подорвало уважение верующих к несчастному святому. Самые отчаянные головы утверждали, что он дал себя подкупить; более умеренные полагали, что он позволил себя запугать; наконец, приверженцы третьей партии, настроенные наиболее нетерпимо, также беспощадно поносили его. Эта третья партия объединяла сторонников святого Михаила, которые, оставшись в меньшинстве во время обсуждения, сохранили свою религиозную злопамятность, неотличимую от политической ненависти. Короче, лишь один или два голоса осмелились выступить в защиту верного стража. В итоге он был с позором изгнан из алтаря, который он так плохо охранял, а поскольку в это время как раз шла война с кантоном Фрибур, ему поручили защищать Ломбахскую башню, стоявшую за городской стеной, перед Фрибурскими воротами. В этих воротах для святого вырубили нишу, которую он продолжает занимать и в наши дни, и поставили его туда, словно часового в будку, наказав быть в этот раз более бдительным, чем прежде.

Спустя неделю Ломбахская башня была взята врагом.

Это неслыханное поведение привело к тому, что неуважение переросло в презрение; теперь даже самые рассудительные люди стали считать несчастного святого не только трусом, но и предателем, и с общего согласия он был переименован. Его лишили уважаемого имени, которое он опозорил, и заклеймили гнусным прозвищем, назвав его Голиафом.

Напротив него стоит небольшая симпатичная статуя Давида, с явной угрозой держащего в руке пращу.

XX ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБЕРЛАНД ТУНСКОЕ ОЗЕРО

Второй день нашего пребывания в Берне был посвящен знакомству с городскими достопримечательностями материального толка: все самое живописное и поэтичное мы осмотрели накануне во время нашей ознакомительной прогулки.

Кафедральный собор мы уже посетили, о чем было рассказано выше, и потому из значительных городских сооружений нам осталось осмотреть церковь Святого Духа, арсенал, монетный двор, хлебные склады, больницу и ратушу, в которой располагаются резиденция бургомистра и казначейство. Все эти здания были возведены между 1718 и 1740 годами, из чего следует, что все путеводители сообщают о них путешественникам исключительно как о великолепных архитектурных памятниках, а все художники считают их весьма посредственными сооружениями.

Мы покинули Берн вечером, в половине восьмого. Дорога от Берна до Туна — одна из наименее трудных во всей Швейцарии, так как местность в этих краях не слишком гористая. В целом, дороги кантонов Во, Фрибура и Берна поддерживаются в великолепном состоянии, а поскольку власти этих кантонов первыми, как мне кажется, среди всех властей на свете осознали, что большие проезжие дороги предназначены не только для тех, кто путешествует в экипажах, но также и для пешеходов, то они распорядились установить от места к месту вдоль трактов скамейки, как на прогулочных аллеях, а рядом с каждой скамейкой — невысокую тумбу, на которую бродячие торговцы могут на время поставить свою ношу, чтобы потом вновь взвалить ее себе на плечи.

Через два часа после отъезда нас окутал сумрак ночи, но его тени были легки и прозрачны, что предвещало скорый восход луны, пока остававшейся, однако, скрытой от наших глаз. Между ней и нами высилась огромная череда ледников, этих неподвижных и печальных призраков, закрывавших собою горизонт и взиравших на спящую равнину; но вскоре их вершины засияли едва заметным серебристо-матовым блеском, с каждой минутой становившимся все ярче. Вслед за тем прямо из-за снежной главы Айгера появился огненный шар, нижний край которого еще рассекала гора и который казался одним из тех сигнальных огней, какие в старину возвещали швейцарцам о приближении врага. Но вскоре выемка на нем исчезла, он принял идеальную сферическую форму и на мгновение повис, словно решив слегка отдохнуть, на самом острие вершины, подобно огню святого Эльма на верхушке мачты; затем, покачиваясь, будто аэростат, взлетевший с земли, он стал плавно и беззвучно подниматься в небо.

Мы продолжали свой путь среди волшебного очарования ночи, ни на мгновение не теряя из вида снежную стену, которая становилась все ближе к нам и откуда до нас доносились, хотя до нее надо было идти еще около шести льё, неясные жалобные звуки, рожденные сходом лавин и треском сползавших ледников. Но порой то справа, то слева какой-то шум слышался почти рядом, и мы непроизвольно поворачивали голову в ту сторону: его издавал либо водопад, набросивший на гору свой газовый шарф, либо ели, по верхушкам которых пролетал ветер и которые жаловались друг другу на языке, понятном лесным обитателям. Ведь даже самым безжизненным на вид предметам Господь дал, как и нам, голос, чтобы смеяться или плакать, дал способность издавать звуки, чтобы восхвалять или проклинать. Прислушайтесь к земле как-нибудь чудной летней ночью, вслушайтесь в океан во время бури.

В половине одиннадцатого мы прибыли в Тун, испытывая досаду от того, что нам не удалось проделать такой дивной ночью еще пять или шесть льё.

Дальше характер нашего путешествия должен был измениться и большим проезжим дорогам предстояло уступить место горам и озерам. Мы расплатились с возницей, однако он заявил, что необходимость покинуть нас весьма огорчает его. Нам стало понятно, что эти слова есть не что иное, как вежливая просьба увеличить сумму чаевых, а поскольку возница был вполне славным малым, это не вызвало никаких возражений с нашей стороны. Полчаса спустя он вернулся к нам совершенно утешенный и сообщил, что некие дама и господин наняли его, чтобы доставить их в Лозанну.

Поскольку единственная достопримечательность Туна — это артиллерийское училище, а цель моего приезда в Швейцарию состояла не в том, чтобы наблюдать, как стреляют из пушки, я заказал себе место на почтовом судне, отплывавшем в Интерлакен. Однако это решение было принято мною вовсе не потому, что подобное средство передвижения отличается наибольшим комфортом: просто я надеялся разговорить во время плавания кого-нибудь из пассажиров и пополнить свой запас легенд и преданий. На следующее утро, в половине десятого, судно отчалило от пристани, находившейся прямо напротив входа в гостиницу.

Около десяти минут мы шли вверх по течению реки Ааре, которая берет начало в ледниках Финстераархорна, затем с высоты трехсот футов падает с отвесных скал Хан-дека и питает своими водами два озера, пересекаемые ею от края до края, Бриенцское и Тунское, отделенные друг от друга прелестным селением Интерлакен, само название которого указывает на его положение. По прошествии этих десяти минут наше судно вошло в озеро.

И тотчас же горизонт перед нами распахнулся, оставаясь, однако, слева более ограниченным, чем справа, так как вдоль всего левого берега озера тянулся лесистый холм,[62] который с расстояния, на каком мы его видели, напоминал увитую плющом стену; справа же горизонт уходил вдаль, открывая два яруса гор, и чудилось, что горные вершины на заднем плане смотрят поверх тех, что были ближе к нам. Временами горы первой линии словно раздвигались, и тогда становилось видно голубоватое устье долины, которая при взгляде на нее с берегов озера казалась не шире крепостного рва, хотя на самом деле расстояние между склонами гор при входе в нее составляет около одного льё.

Первые руины, которые видишь при входе в озеро, — это все, что осталось от небольшого замка Шадау, построенного в начале XVII века одним из потомков рода Эрлахов. С этими развалинами у местных жителей не связано никаких исторических преданий; впрочем, руины замка Штретлинген, отстоящие от Шадау на пол-льё, все кругом подавляют грузом связанных с ними памятных событий.

Основателем рода Штретлингенов, если верить "Айни-генской хронике", был не кто иной, как Птолемей, от матери унаследовавший кровь царской династии Александрии, а по отцу принадлежавший к патрицианскому римскому роду. Обратившись в христианство после явленного ему чуда (охотясь на оленя, он увидел крест между его рогов), Птолемей принял при крещении имя Теод-Рих и, спасаясь от гонений, воздвигнутых на христиан императором Адрианом, прибыл ко двору герцога Бургундского, в то время воевавшего с королем Франции[63]. Когда два войска сошлись лицом к лицу, их предводители договорились, что судьба сражения будет решена поединком между двумя воинами; герцог Бургундский выбрал своим поборником Теод-Риха, и был назначен день поединка. Однако рыцарь, выбранный королем Франции, в ночь накануне схватки увидел во сне архангела Михаила, сражающегося на стороне его противника. Это видение повергло его в такой ужас, что, пробудившись утром, он объявил себя побежденным. Герцог Бургундский в благодарность за победу, в которой так явно проявилась воля Господа, женил Теод-Риха на своей дочери Демут и дал за ней в приданое Хюбшланд, в состав которого входили Бургундия и Вандальское озеро[64]. Именно на берегу этого озера, в самой живописной части здешнего края, его новый владетель построил замок Штретлинген.

Спустя двести лет после этих событий сир Арнольд фон Штретлинген, потомок Теод-Риха, в память о чудесном покровительстве святого Михаила его предку основал церковь Парадиз и посвятил ее этому святому. В тот миг, когда строители клали последний камень, послышался голос:

— Здесь лежит столь великое сокровище, что никто не способен оплатить деньгами его цену.

Все тотчас приступили к поискам этого сокровища и в главном алтаре нашли колесо колесницы пророка Илии и шестьдесят семь волос Девы Марии. В алтаре соорудили нишу, куда помещали больных и одержимых, и в дни престольного праздника не раз были отмечены случаи их полного исцеления.

После ряда потрясений, какие соседние земли переживали одно за другим, Малая Бургундия, по-прежнему находившаяся под властью все той же династии владетелей Штретлингена, превратилась в королевство. Король Рудольф и королева Берта, седло и гробницу которой мы видели в Пайерне, правили здесь в X столетии, но простота и богобоязненность нравов, обессмертившие их имена в веках, после их смерти вскоре уступили место роскоши и безбожию. Край, которым они владели, при их преемниках стал называться Z и г Goldenen Lust ("Обиталище золота и удовольствий"), а замок Шпиц, построенный ими на берегу озера, — Goldener Hof ("Золотой двор"). В конце концов, распутство и безбожие приняли такой размах в этом маленьком королевстве, что они переполнили чашу терпения Небесного Творца, и гибель королевства была предрешена. И вот, когда Ульрих, последний владетель в этом роду, в день своей свадьбы пригласил придворных на прогулку по озеру, Господь наслал на них бурю и, одним порывом ветра разметав эту крохотную флотилию, опрокинул суда. Какое-то мгновение поверхность озера была усыпана цветами и бриллиантами, а затем все исчезло в пучине, и никто из приглашенных на это празднество, обернувшееся для них гибелью, не удостоился милости Верховного Судьи.

В тот же день колесо колесницы и прядь из шестидесяти семи волос Девы Марии исчезли, и с тех пор об этих реликвиях никто больше не слышал. Выбитая на скале надпись указывает то место на озере, где произошли эти события.

В то время как один из пассажиров рассказывал нам эту трагическую историю, небо явно готовилось повторить чудо, вследствие которого угас королевский род Штрет-лингенов. День померк, и тучи, постепенно опускавшиеся все ниже, скрыли от наших взглядов белые шапки Блюм-лизальпа и Юнгфрау; затем они легли на ту горную цепь, которая, уступая по высоте этим гигантам, располагалась на втором плане картины, и окутали ее вершины, словно срезав макушки гор, отчего они приобрели самые причудливые и невиданные очертания; казалось, что Низен, великолепная пирамида изумительно точных пропорций, возвышающаяся на пять тысяч футов над уровнем моря, особенно охотно и с полнейшей снисходительностью потворствует самым фантастическим забавам облаков, этих своенравных, капризных детей воздуха. Сначала туча, зацепившись за ее остроконечную вершину, прекращала свой бег и, расположившись на ее широких плечах, принимала волнообразную форму парика, завитого по моде Людовика XIV; затем, расширяясь в кольцо у нижнего своего края, она постепенно сползала ниже, обвивала шею великана и галстуком ложилась ему на грудь. Наконец, вся эта прозрачная масса, сгущаясь и продолжая медленно опускаться, полностью окутывала его голову и отделяла ее от плеч, после чего мощное основание становилось похожим на покрытый скатертью стол, предназначенный для ужина, на который Микромегас мог бы пригласить Гаргантюа.

Я был целиком погружен в эти наблюдения, как вдруг отчетливо видимые порывы северного ветра, примчавшиеся из долины и пронесшиеся почти над самой землей в тысячу раз быстрее скаковой лошади, настигли нас. Видимыми их сделала снежная поземка, которую ветер увлек за собой с горных вершин, откуда он спустился; я указал на нее кормчему, который ответил мне весьма кратко, даже не повернув при этом головы в сторону поземки, ибо все его внимание было приковано к рулю:

— Да-да, я прекрасно вижу и ручаюсь вам, что нам сильно достанется, если мы не успеем спрятаться под защитой этих скал. Вперед, ребята! — крикнул он гребцам. — По двое на каждое весло и гребите живее!

Гребцы мгновенно повиновались, и наше маленькое судно полетело по водной глади озера подобно ласточке, касающейся волны кончиками крыльев.

В то же время первый сильный порыв ветра, вестник надвигающейся бури, пронесся над нами, прихватив с собой шляпу кормчего. Но тот с таким безразличием отнесся к этому происшествию, что мне показалось, будто он ничего не заметил.

— Послушайте, — обратился я к нему, указывая рукой на то место, где фетровая шляпа плавала по воде, словно утлое суденышко, терпящее крушение, — разве вы не видите, что произошло?

— Да-да, — по-прежнему глядя в другую сторону, ответил он мне.

— Хорошо, но что же будет с вашей шляпой?

— Начальство выдаст мне другую. Подобный случай оговорен в моем контракте. Иначе моего жалованья не хватило бы: это пятая шляпа за год.

— Прекрасно! Что ж, пожелаем ей счастливого пути!

В этот миг шляпа, у которой, по всей видимости, трюм дал течь, исчезла с поверхности озера и пошла ко дну.

Наблюдая за гибелью несчастной шляпы, я почувствовал, что движение нашего судна замедлилось, и обернулся, желая понять причину этого: оказалось, что два гребца оставили свои весла и проворно скатывали брезент, закрывавший палубу. Этот маневр вызвал громкие крики протеста у наших дам, которые, видя, с какой скоростью надвигается дождь, рассчитывали укрыться под этим навесом. Кормчий повернулся в их сторону.

— Вы ведь не хотите последовать за моей шляпой? — спросил он. — Нет?.. Тогда позвольте нам заниматься делом и сохраняйте спокойствие.

И в самом деле, было очевидно, что мы не успеем добраться до скал, обещавших нам свою защиту, хотя нас теперь и отделяло от них всего шагов пятьдесят; буря настигала нас с неимоверной скоростью, объявляя о своем приближении пронзительным свистом первых порывов ветра, несущего с собой снег. В тот же миг наше суденышко подпрыгнуло на волнах, словно камень, который ребенок пускает рикошетом по воде: мы были в эпицентре урагана, и этот маленький океан разыгрывал перед нами настоящую бурю.

Однако наше положение было серьезнее, чем казалось вначале; на этом же самом месте в прошлую зиму затонуло судно, груженное лесом, и лодочникам удалось спастись лишь благодаря тому, что они забрались на пирамиду из перевозимого ими дерева. Им пришлось провести всю ночь на этом возвышении. К утру ночной мороз взял его в ледовый плен, и оно стало центром крохотного полярного островка. Лодочники провели сутки в таком положении, пока им не пришли на помощь их собратья по ремеслу.

У нас же не было даже такой надежды на спасение, и это ясно дал понять кормчий, спросив меня вполголоса:

— Вы умеете плавать?

Мне все стало понятно и, под предлогом, что дождь может намочить мою блузу, единственную верхнюю одежду, которая на мне была, я освободился от этого своеобразного чехла, сковывавшего мои движения, после чего почувствовал себя готовым к любому повороту событий.

Но, к счастью, мы отделались лишь испугом; наше судно, непрестанно сносимое ветром, который дул ему в борт, словно стремясь опрокинуть, пересекло таким образом все озеро от одного берега до другого и благополучно пристало к мысу Нос, над которым находится грот святого Беата.

Высадившись на берег, я, вместо того чтобы злиться на бурю, возблагодарил ее, ведь она дала мне возможность совершить паломничество в Beatenhohle[65], куда иначе мне не удалось бы попасть. Я заплатил кормчему за проезд и сказал ему, что поскольку до Нойхауса, где можно нанять экипаж до Интерлакена, осталось всего полтора льё, то я предпочитаю пройти этот путь пешком.

Буря продлилась еще около получаса, и все это время мы укрывались от непогоды в хижине, построенной у самого подножия холма. Затем небо посветлело, поверхность озера успокоилась, и наше судно продолжило свое плавание, но я в это время уже взбирался вверх по склону холма, сопровождаемый пареньком, который вызвался быть моим проводником.

По дороге я узнал от него, что грот, куда мы направлялись, служил жилищем святому Беату, обосновавшемуся в нем в III веке. Святой Беат самолично отобрал эту пещеру у дракона, который обитал в ней и которому он повелел покинуть ее, после чего покорное чудовище тотчас исполнило это приказание. Легенда гласит, что святой Беат был уроженцем Англии и происходил из знатной семьи. Перед тем как перейти в христианство и принять крещение в Риме во времена императора Клавдия, он звался Светонием; из Рима он отправился вместе с товарищем, сменившим при крещении свое имя Ахат на Юст, проповедовать христианство в Гельвеции. У него быстро появилось много последователей, которых он обратил в новую веру, а свершившееся чудо удвоило их число. Как-то раз лодочники отказались перевезти святого Беата на другой берег озера, в селение Айниген, где его ждала собравшаяся толпа народа. Тогда он расстелил свой плащ на поверхности воды и, взойдя на него, преодолел на этом ненадежном плоту два льё, отделявшие его от селения, где его ждали. С того времени весь край склонился перед словом человека, чья божественная миссия нашла подтверждение в столь чудесном знамении.

Дорога к пещере, изрезанная многочисленными оврагами, была довольно трудной, словно святой, выбрав ее, хотел намекнуть, что она напоминает путь на небо; обратив мое внимание на один из таких оврагов, который местные жители называют Флоксграбен, мой юный проводник рассказал, что несколько лет тому назад какой-то путешественник, ехавший ночью, упал туда вместе с лошадью. Во время падения несчастный сломал себе обе ноги, и крики его были слышны на противоположном берегу озера, хотя от одного его берега до другого около льё. В ожидании помощи, умирая от жажды, почти всегда сопровождающей подобные травмы, но не в силах сдвинуться с того места, куда он упал, этот человек мочил полу своего плаща в ручейке, протекавшем чуть ниже, а затем высасывал эту влагу, чтобы утолить жажду.

Нам, однако, удалось избежать такого рода происшествий и благополучно добраться до входа в грот, а точнее, в гроты, ибо пещера имеет два отверстия. Из-под более низкого свода вытекает ручей Беатенбах ("Ручей святого Беата"), с грохотом низвергающийся между скал. На берегу этого самого ручья святой Беат умер в возрасте 98 лет; его череп хранился в соседней пещере и вплоть до 1528 года был выставлен для поклонения верующих. В тот год два депутата Большого совета города Берна, чьи жители незадолго до этого перешли в протестантство, забрали из грота эту реликвию и распорядились захоронить ее в Интерлакене. Однако паломничество католиков к гроту не прекращалось, и в 1566 году вход в него был замурован; позднее его вновь открыли. Пещера уходит в глубину примерно на тридцать футов, а ее ширина составляет сорок — сорок пять футов.

Грот, где берет свое начало ручей, менее почитаем, однако он представляет больший интерес; аркады, из-под которых вытекает поток, постепенно понижаются, но под ними все же можно пройти в глубь пещеры около шестисот — шестисот пятидесяти футов. Не сделав заранее необходимых приготовлений, мы не отважились войти в этот зияющий провал, но, даже если бы у нас было с собой все, что нужно, эту затею вскоре невозможно было бы осуществить.

И в самом деле, едва мы успели осмотреть отверстие грота, как мне показалось, что шум, доносившийся из его глубин, постепенно нарастает. Я поделился своими сомнениями с моим юным проводником; он внимательно прислушался, а потом со всех ног бросился прочь, успев лишь крикнуть мне на бегу: "Это парад Зеефельда!" Я не знал, что такое парад Зеефельда, но паренек проявлял в беге такую резвость, что я бросился вслед за ним, не зная, ни куда я бегу, ни от чего убегаю. Он остановился, и я сделал то же. Мы посмотрели друг на друга: он рассмеялся.

У меня мелькнула мысль, что негодник насмехается надо мной, но, едва я схватил его за ухо, намереваясь доказать, как мало меня забавляют подобные розыгрыши, он произнес, указав рукой на грот:

— Смотрите!..

Взглянув в ту сторону, я стал свидетелем необычного явления, легко поддающегося, на мой взгляд, объяснению: несущийся поток почти целиком заполнил отверстие пещеры, ибо объем воды в нем увеличился более чем в три раза. Звуки, все явственнее доносившиеся до нас, были связаны с тем, что дождевая вода, просочившаяся во время грозы сквозь трещины в скале, резко подняла уровень воды в ручье, и если бы мы углубились в пещеру хотя бы на сто шагов, то не успели бы убежать. По словам моего проводника, местные жители прозвали это природное явление, повторяющееся при каждой грозе, парадом Зеефельда, поскольку пастбище на вершине горы носит название Зеефельд, а шум ревущего потока напоминает залпы мушкетов, перемежающиеся выстрелами из пушек. Он заверил меня, что эта своеобразная пальба слышна с расстояния в два льё.

После этих объяснений мы покинули грот святого Беата и направились в Нойхаус, куда прибыли целыми и невредимыми и где я нанял небольшой экипаж, чей владелец за один франк и пятьдесят сантимов отвез меня в Интерлакен. Там я встретил пассажиров судна, еще не вполне оправившихся от пережитого страха и собиравшихся сесть за стол. Но в их рядах недоставало одного человека: бедняга настолько перепугался, что, высадившись на землю, слег в горячке и не оправился от нее даже спустя пять дней, когда я вернулся из своего похода в горы.

XXI ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБЕРЛАНД

ДОЛИНА ЛАУТЕРБРУННЕН

Рассказывая о своем приезде в Тун, я, насколько мне помнится, уже говорил, хотя и не вдаваясь в подробности, что именно там начинается Оберланд. Теперь скажу несколько слов о значении этого названия и о крае, который его носит.

О b e r land означает "Высокая земля". Для Берна это то же, что Дьепп для Парижа: место паломничества буржуа. Здесь в семьях заранее, за год или за два, намечают отправиться к ледникам, как заранее, за год или за два до поездки, обитатели домов на улицах Сен-Дени и Сен-Мартен радуются при мысли о предстоящей поездке на море. Впрочем, слава об этом великолепном крае распространилась далеко за пределы Швейцарии. Англичане из Лондона и французы из Парижа приезжают посмотреть именно Оберланд и только его; после недельного путешествия по этому горному краю они возвращаются на родину, пребывая в убеждении, что видели в Швейцарии все, что заслуживает быть увиденным. Но и в самом деле, этот край если и не самая интересная часть страны, то, по крайней мере, самая яркая.

Интерлакен, благодаря своему положению, является местом встречи путешественников, куда они приезжают, чтобы увидеть этот край, и куда они возвращаются, уже посмотрев его. Нередко здесь можно оказаться за одним столом с представителями восьми или десяти различных наций, и поэтому в том ломаном языке, на котором они ведут между собой разговор, даже самый опытный филолог лишь с великим трудом сможет понять хоть несколько слов, так что по прошествии двухнедельного пребывания здесь можно совершенно забыть свой родной язык.

Здесь начинают также возникать трудности общения с проводниками: мало кто из них вразумительно говорит по-французски. Тот, кого мне дал в спутники хозяин гостиницы, за пять дней, что мы провели бок о бок, преподал мне настоящий урок местного наречия.

Приготовления к переходу заняли все утро.[66] Мы смогли отправиться в Лаутербруннен только в час дня.

Нам посоветовали непременно осмотреть в Маттене, небольшой деревушке в четверти часа ходьбы от Интерлакена, расписные витражи, уже в течение трех веков украшающие окна частного дома. Изображение на одном из них показалось мне весьма необычным, и я попросил хозяина дома пояснить его. На витраже был нарисован медведь с дубиной в одной руке и репой в другой; на поясном ремне у него висело еще две репы. Вот с каким преданием связан этот странный образ.

В 1250 году император Германии, начавший войну, обратился с призывом к жителям Оберланда, который входил в состав его земель, и повелел им снарядить и отправить в его войско наибольшее число солдат, какое только они смогут выставить. В то время в Изельтвальде, на берегу Бриенцского озера, жили три великана-сила-ча; все свое время они проводили на охоте и одевались в шкуры медведей, которые умирали, удушенные в их объятиях. Жители Оберланда сочли, что они достойно исполнят повеление императора, отправив ему этих трех человек.

При виде их император впал в ярость: он рассчитывал на более весомую помощь, а у этих троих даже не было при себе оружия.

Три великана попросили императора не беспокоиться из-за их малого числа и пообещали ему, что они втроем сделают столько же, сколько целая армия; что же касается оружия, то они его выберут себе в первом же лесу.

И действительно, за час до начала битвы они вошли в лес, стоявший возле поля предстоящего сражения, и срубили себе каждый по буковому дереву, а затем, очистив от ветвей срубленные стволы, изготовили из них дубины, после чего вернулись с ними к войску и встали: один в центре, а два других — на правом и левом флангах. Исход битвы доказал, что они не преувеличивали своей силы: их гигантские палицы производили такое страшное опустошение в рядах врага, что это предрешило победу императорской армии. И тогда благодарный император заявил:

— Просите все, что только пожелаете, и вы получите это.

Три великана посоветовались между собой, а затем старший по возрасту повернулся к императору и произнес:

— Мы почтительнейше просим ваше величество даровать нам право срывать на полях Бёнигена, находящихся во владениях Империи, три репы всякий раз, когда мы станем прогуливаться по берегам озера и нам захочется пить: одну из них мы унесем в руке, а две другие положим себе за пояс.

Его величество милостиво соблаговолил удовлетворить их просьбу. Три великана, весьма довольные, вернулись в Изельтвальд и до конца своих дней пользовались там привилегией есть императорскую репу.

В четверти льё от Маттена, справа от дороги, доживают свой век руины замка Уншпуннен, принадлежавший некогда сеньору, который носил такое имя и пользовался большим уважением у членов магистрата Берна. Много раз он пытался уговорить старого Вальтера фон Веденс-виля, независимого владетеля долины Оберхасли, присоединить ее к землям города. А пока сеньор фон Уншпуннен занимался этими хлопотами, молодой Вальтер фон Веденсвиль, увидев его дочь, влюбился в нее без памяти и, в свою очередь, тоже предпринял попытку уговорить отца, но она оказалась столь же безуспешной, как и предыдущие. И тогда разъяренный сеньор фон Уншпуннен запретил влюбленным встречаться, но молодые люди, которых мало волновали дела их отцов, в один прекрасный день исчезли, предоставив старикам распутывать как их личные интересы, так и интересы города Берна.

Спустя год старый Вальтер умер.

Как-то вечером, когда оставшийся в одиночестве хозяин замка Уншпуннен горько оплакивал потерю единственной дочери, у ворот его замка попросили о гостеприимстве два паломника, пришедшие из Рима, и он приказал впустить их. Паломники подошли к старику, опустились на колени около его ног и, откинув капюшоны на спину, попросили у него отцовского благословения — единственной формальности, которой недоставало им для заключения брака. Старик хотел было отказать им в этой просьбе, но они достали из-за пазухи две бумаги и показали ему: одна была прощением, полученным ими от папы, а вторая — документом о дарении кантону Берн земель долины Оберхасли. Против такой двойной атаки старик устоять не смог; впрочем, беглецы слишком сильно заставили его страдать, чтобы он не смог их простить.

Через пол-льё мы перешли по обломкам моста, разрушенного ураганом, который бушевал накануне, через ручей Заксетен и, поднимаясь вверх по течению Лючины, вступили в долину Лаутербруннен. Небольшая долина Ла-утербруннен, вне всякого сомнения, одна из самых восхитительных долин Швейцарии; ни в одном другом месте буйство растительного мира, характерное дляпредгорий, не бросается в глаза путешественнику больше, чем здесь. Где бы ни появился свободный клочок земли, на него тут же предъявляет свои права какое-нибудь древесное семя, заявляя: "Это земля моя", — и оплодотворяет ее. Стоит голому безжизненному обломку скалы скатиться с вершины горы и остановиться в долине, как ветер тотчас покроет его пылью, которая благодаря прошедшему затем дождю пристанет к поверхности камня. Вскоре он порастет мхом, на эту мягкую подстилку упадет желудь, из него проклюнется маленькое деревце, затем оно раскинет множество цепких корней, которые обовьют причудливые формы камня и будут ползти по нему до тех пор, пока не коснутся земли. И с этого времени валун навсегда превращен в пленника: дуб, который питается теперь соками их общей матери-земли, стал его властелином, и его корни крепко удерживают камень, словно когти орла — булыжник. День ото дня он становится все выше, год от года — все могучее, и вот наступает такой момент, когда лишь Господь в своем гневе способен вырвать из земли подобного гиганта.

Пройдя около полульё в окружении этого изумительного пейзажа, чьи первозданные краски, яркие и сочные от природы, стали еще насыщеннее благодаря игре солнечного света и облачных теней, ложившихся на отдельные участки долины, мы приблизились к утесу Братьев, над которым высится скала Ротенфлу. На вершине этой скалы красноватых тонов, о чем свидетельствует ее название, некогда стоял мощный замок, принадлежавший двум братьям: Ульриху и Рудольфу. Любовь к женщине вызвала разлад между ними. Однако отвергнутый Рудольф спрятал свою обиду и боль и на время затаил ненависть. Накануне того дня, когда должна была состояться свадьба, он предложил жениху поохотиться вместе в горах; тот без опаски принял предложение брата, и они уехали вдвоем. Когда же они оказались у подножия утеса, о котором мы упоминали, Рудольф, воспользовавшись тем, что вокруг царило безлюдье, нанес брату удар кинжалом. Ульрих упал.

Тогда, вынув из зарослей кустарника заступ, спрятанный им там накануне, убийца выкопал яму, бросил туда тело жертвы и засыпал его землей, а потом, обнаружив, что его собственная одежда забрызгана кровью, направился к Лючине, которая течет в нескольких шагах от утеса.

Когда пятна крови, покрывавшие его камзол, исчезли, он встал на ноги и бросил последний взгляд на место разыгравшейся трагедии, желая удостовериться, что там не осталось никаких следов, которые могли бы его выдать. И тут он увидел, что тело Ульриха, преданное им земле, лежит на песке.

Рудольф вырыл новую яму и бросил в нее тело брата; но убийца заметил, что, по мере того как он засыпал землей могилу, брызги крови вновь проступали на его камзоле, и, когда яма была полностью завалена, его одежда снова оказалась в крови.

Не веря своим глазам, Рудольф во второй раз спустился к реке, и ее прозрачные воды вскоре вновь смыли все следы этого жуткого знамения; затем, почти в исступлении, он повернулся к утесу и увидел, что могила во второй раз извергла труп. Убийца издал крик ужаса и бросился прочь.

Вечером того же дня слуги Ульриха нашли тело своего господина и принесли его в замок.

Рудольф, не осмеливаясь ни у кого просить приюта и скитаясь в горах, умер от голода.

Надпись, выбитая на утесе, подтверждает достоверность этого события, не входя в подробности, о которых я только что рассказал и которые, несомненно, показались бы слишком несерьезными строгому историку, сделавшему ее. Вот что она гласит:

НА ЭТОМ МЕСТЕ БАРОН ФОН РОТЕНФЛУ БЫЛ УБИТ СВОИМ БРАТОМ. УБИЙЦА, ВЫНУЖДЕННЫЙ БЕЖАТЬ1 ЗАКОНЧИЛ СВОЮ ЖИЗНЬ В ИЗГНАНИИ, снедаемый ОТЧАЯНИЕМ. ОН БЫЛ ПОСЛЕДНИМ ОТПРЫСКОМ СВОЕГО РОДА, НЕКОГДА СТОЛЬ БОГАТОГО И МОГУЧЕГО.

Почти напротив развалин замка Ротенфлу, с противоположной стороны долины, высится, словно его гигантское подобие, гора Шайниге-Платте, красная и округлая вершина которой хранит на себе следы первобытного океана. Именно с этого утеса, поднимающегося над долиной на высоту около трех тысяч футов, дух гор заставил броситься вниз охотника на серн, историю которого рассказал мне мой проводник, излагая ее так, что в его голосе странным образом смешивались сомнение и ребяческая вера. Этот охотник, отдававшийся своему занятию со всей страстью, какую питают горцы к добыче зверя, был бедняком, которого на первых порах заставила приобщиться к этому делу нужда, однако со временем оно стало для него потребностью и отрадой. Его ловкость и умение получили всеобщее признание, и слава о нем разнеслась по всему Оберланду. Однажды, когда он преследовал серну, вынашивающую плод, несчастное животное не смогло перепрыгнуть через пропасть, которую в любое другое время оно преодолело бы одним прыжком; видя впереди и позади себя смерть, оно легло на краю пропасти и заплакало, как затравленный олень. Однако зрелище страданий бедной матери не смягчило сердце охотника; он натянул арбалет, достал стрелу из сумки и уже приготовился поразить добычу, как вдруг, взглянув на то место, где всего за мгновение перед этим его глаза видели одну лишь серну, он заметил там сидящего у края пропасти старика, у ног которого прерывисто дышала серна, лизавшая ему руки: старик этот был духом гор. При виде этой картины охотник опустил арбалет, и дух гор промолвил:

— Человек из долины, кому Господь дал все дары, какими богата равнина, почему ты пришел сюда и почему заставляешь так страдать обитателей гор? Ведь я не спускаюсь к вам, чтобы похищать кур из ваших птичьих дворов или быков из ваших стойл. Почему же ты поднимаешься в мои владения, чтобы убивать серн, обитающих на моих утесах, и орлов, парящих среди моих облаков?

— Потому что Господь создал меня бедным, — отвечал охотник, — и не дал мне ничего из того, что он дал другим людям, за исключением чувства голода. И вот, поскольку у меня нет ни кур, ни коров, я разоряю орлиные гнезда и выслеживаю серн в их убежищах. Орлы и серны находят себе пищу в горах, но я не могу отыскать себе пропитание в долине.

Дух гор задумался, а затем, сделав охотнику знак приблизиться, стал доить серну в небольшой деревянный кубок; молоко в нем тотчас же загустело и, приняв его форму, превратилось в сыр; старик дал его охотнику, сказав при этом:

— Этим ты впредь сможешь утолить свой голод; что же касается утоления твоей жажды, то мой пот в достатке снабжает долину водой, так что ее хватит и на твою долю. Этот сыр ты всегда найдешь в своей сумке или в своем шкафу, только никогда не ешь его весь; я даю его тебе с условием, что отныне ты оставишь в покое моих серн и орлов.

Охотник дал обещание оставить свое занятие, спустился в долину, повесил арбалет над очагом и год прожил, питаясь чудесным сыром, который он всякий раз находил нетронутым.

Ну а обрадованные серны вновь стали доверчивы к людям и спускались до самой долины: местные жители не раз видели, как они грациозно прыгали навстречу козам, забиравшимся в горы.

Как-то раз вечером, когда охотник сидел у окна, одна серна так близко подошла к его дому, что он мог убить ее, не выходя на улицу. Искушение было слишком велико; он снял со стены арбалет и, забыв об обещании, данном им духу гор, со свойственной ему меткостью прицелился в животное, гулявшее без всяких опасений, и убил его.

Он тут же подбежал к тому месту, где упала несчастная серна, взвалил ее на плечи и, принеся добычу домой, приготовил себе кусок мяса на ужин.

Съев мясо, он вспомнил о сыре, который на этот раз послужил бы ему не основным блюдом, а десертом. Охотник подошел к шкафу и открыл его; оттуда выскочил громадный черный кот с человечьими глазами и руками, державший в пасти сыр; выпрыгнув в распахнутое окно, кот исчез вместе с сыром.

Охотника не слишком обеспокоило это происшествие: серн в долине стало так много, что целый год ему не требовалось даже ходить в горы, чтобы подстрелить одну из них; однако мало-помалу животных все больше охватывал страх, они стали попадаться все реже, а потом и вовсе исчезли. И тогда охотник, забыв о появлении старика, возобновил свои прежние походы по утесам и ледникам.

Однажды случай привел его в то самое место, где тремя годами раньше ему встретилась стельная серна. Он несколько раз ударил по кустарнику, откуда тогда вышло животное, и из зарослей, подпрыгивая, выскочила серна. Охотник прицелился, раздался выстрел, и раненое животное упало на край пропасти, на то самое место, где сидел когда-то старик.

Охотник бросился к серне, но было уже поздно: животное, бившееся в агонии, скользнуло по откосу и рухнуло в пропасть.

Охотник наклонился над ее краем, чтобы посмотреть, куда упала серна, и на дне ущелья увидел духа гор; их взгляды встретились, и охотник больше не смог отвести свой взор от глаз старика.

В тот же миг он почувствовал, как все закружилось у него перед глазами; он хотел бежать, но не мог сдвинуться с места. Старик трижды позвал его по имени, и на третий раз охотник, издав крик отчаяния, разнесшийся по всей долине, бросился в пропасть.

Выше я назвал небольшую речку, которая течет вдоль дороги на Лаутербруннен, Лючиной. Однако я допустил ошибку: мне следовало говорить о двух Лючинах (Zwei Lutchinen), ведь примерно в тысяче шагов от тех двух гор, о которых только что шла речь, вы оказываетесь там, где у подножия Хюнненфлу сливаются Черная Лючина[67], спускающаяся с ледников Гриндельвальда, и Белая Лючина, берущая начало на леднике Чингель. Какое-то время они текут рядом по общему руслу, каждая вдоль своего берега, и их воды не смешиваются, сохраняя свойственные им оттенки: у одной он известковый, а у другой пепельный. Дорога, как и река, в этом месте раздваивается: вдоль берега Белой Лючины идет путь к Лаутербруннену, а вдоль берега Черной Лючины — в Гриндельвальд.

Мы продолжали идти по берегу Белой Лючины и спустя час уже стояли на пороге гостиницы в Лаутербруннене.

Поскольку хозяин объявил, что ему потребуется полчаса, чтобы приготовить нам обед, мы решили использовать это время на осмотр Штауббаха, одного из самых известных водопадов Швейцарии.

Мы еще издали увидели этот огромный водный столб, похожий на смерч; водный поток почти отвесно падает с высоты в девятьсот футов, слегка изгибаясь из-за напора, который вода получает в верхних каскадах. Мы подошли к водопаду настолько близко, насколько это было возможно, то есть почти к самому краю чаши, которую падающая вода выдолбила в скале, но не потому, что она падает туда с силой, а потому, что это происходит постоянно, ибо столб воды, плотный в то мгновение, когда он низвергается с утеса, у его подножия обращается в облако водяной пыли. Нельзя представить себе нечто столь же изящное, как волнообразные движения этого изумительного по красоте водопада: ни качающаяся на ветру пальма, ни изгибающая свой стан юная девушка, ни разворачивающая свои кольца змея не могут соперничать с ним в гибкости. Каждый порыв ветра заставляет его колыхаться, подобно хвосту гигантского скакуна, и в итоге из той огромной массы воды, которая сначала низвергается потоком, потом рассыпается брызгами, а потом обращается в облачную пелену, порой всего лишь несколько капель попадают в созданную ею чашу. Все остальное ветер разносит в виде водяной пыли на расстояние в четверть льё и стряхивает ее на деревья и цветы, словно сверкающие бриллианты росы.[68]

Именно благодаря воздействию на него случайных порывов ветра этот дивный водопад редко когда предстает в одном и том же виде взору двух путешественников, с промежутком в десять минут пришедших полюбоваться его красотой: так послушно струи воды следуют всем капризам воздуха, с таким кокетством выполняют они все его прихоти. Но водопад постоянно меняет не только свою форму" но и свой цвет; кажется, будто он ежечасно меняет ткань своего наряда, настолько различными оттенками преломляется солнечный свет в его водяной пыли и в искрящихся каплях воды. Временами налетают внезапные порывы южного ветра (Fonwind), они подхватывают низвергающиеся вниз струи, заставляют их зависнуть в воздухе, отбрасывают назад к истоку и полностью останавливают падение воды; но вскоре вода, собравшись с силами, вновь начинает низвергаться в долину, еще стремительнее и с еще большим грохотом, чем прежде. Но порой задувает северный ветер и своим ледяным дыханием замораживает носящиеся в воздухе хлопья пены, и они, сгущаясь, превращаются в град. Между тем наступает зима и выпадает снег; он ложится на склоне утеса, вдоль которого раскачивается водопад, и превращается с обеих его сторон в лед; его массы нарастают изо дня в день справа и слева, и вот, наконец возникают два огромных перевернутых пилястра, которые кажутся первым опытом дерзкого архитектора, закладывающего фундаменты здания в воздухе и строящего его сверху вниз.

XXII ТРЕТЬЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБЕРЛАНД

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ВЕНГЕНАЛЬП

На следующий день мы проснулись на рассвете, разбуженные звуками тирольской песни, которую наш проводник распевал у нас под окнами.

Начиная с Берна, едва мы услышали вокруг немецкую речь, нас повсюду стали сопровождать народные песни, характерные для этих мест. Только путешествуя по Германии, убеждаешься, насколько музыкально одарены ее жители. Маленькие дети, еще в колыбели слышащие здесь народные песни, усваивают их вместе с родной речью; едва научившись произносить первые слова, они уже напевают знакомые мотивы; люди без всякого музыкального образования, поднеся к губам инструменты, извлекают из них благозвучные мелодии, исполненные такого очарования, какого порой напрасно было бы требовать от наших самых искусных исполнителей. Местные мелодии не похожи ни на гортанные песни жителей равнин Франции, ни на дикие выкрики проводников в горах Савойи. Здесь напевы перекликаются; для них характерны бесконечные переливы, построенные всего на нескольких нотах, и резкие, без промежуточной гаммы, переходы от одной октавы к другой; их исполняют шестью голосами, и каждый из поющих мгновенно улавливает партию, подходящую его голосу, безошибочно ведет ее от одной трели к другой и, импровизируя, украшает стремительными искрометными голосовыми модуляциями. Подобного не встретишь более ни в одной стране, за исключением Италии, да и то, мне кажется, немцы превзошли своим мастерством итальянцев.

Мой проводник, думая, что я его не слышу, запел еще одну тирольскую песню, на этот раз гораздо громче. Я открыл окно и дослушал его пение до конца.

— Нас ждет сегодня хорошая погода, Виллер? — спросил я его, когда он смолк.

— Да, конечно, — ответил он, обернувшись. — Слышно, как свистят сурки, а это хороший признак. И если вы пожелаете отправиться в путь немедленно, то в три часа мы будем в Грин дел ьвальде и уже сегодня сможем осмотреть ледник.

— Я готов.

И в самом деле, все мои сборы сводились к тому, чтобы надеть гетры и блузу. У входа в гостиницу меня ждал Виллер с мешком за плечами и с моей палкой в руках. Он отдал ее мне, и мы тронулись в путь.

Итак, мне предстояло возобновить мою жизнь горца, странствования охотника, художника и поэта — с дневником в кармане, карабином на плече и альпенштоком в руках. Путешествовать — значит жить в полном смысле этого слова; это значит забыть прошлое и будущее ради настоящего, дышать полной грудью, наслаждаться всем вокруг и обратить весь окружающий мир в свои владения; это значит искать в земле нетронутые золотые россыпи, а на ее поверхности — не виданные никем прежде чудеса; это значит идти следом за людской толпой и собирать в траве жемчужины и алмазы, которые эта толпа в своем неведении и беспечности сочла за хлопья снега или капли росы.

И должен заметить, что все сказанное нисколько не грешит против истины. Многие прошли до меня там, где я побывал, но не увидели того, что увидел я, не услышали тех рассказов, что выслушал я, и вернулись домой, не унеся в своем сердце, как это сделал я, множество поэтических воспоминаний, источник которых начинал бить под ударом моей ноги там, где мне приходилось с великим порой трудом счищать пыль прошедших веков.

К тому же, исторические изыскания, которыми я вынужден был заниматься, приучили меня к необычайному терпению.

Я менял своих проводников, словно перелистывая страницы старинных рукописей, и бывал особенно счастлив, когда эти живые предания о прошлом говорили на одном языке со мной. Какие бы руины ни встретились на нашем пути, я заставлял проводников вспоминать их название, и какое бы название они ни произносили, я вынуждал их объяснить мне его смысл. Все эти нескончаемые истории, которые, возможно, сочтут плодом моего воображения, поскольку ни одна из них не приведена в книгах ученых историков и не упомянута на страницах путеводителей, поведали мне с большей или меньшей поэтичностью эти дети гор, появившиеся на свет там же, где и они, и перенявшие эти предания от своих отцов, которые, в свою очередь, слышали их от предков. Однако, вероятно, они уже не передадут их своим детям, ведь с каждым днем недоверчивая улыбка на лице склонного к вольнодумству путешественника все чаще заставляет этих людей замолкать, обрывая тем самым наивные повествования, цветущие, словно альпийские розы, по берегам всех горных потоков и у подножия всех ледников.

К несчастью для меня, подъем на Венгенальп (так называлась гора, на которую мы взбирались) был в этом отношении ничем не примечателен; но если что-то и могло послужить мне утешением, то, безусловно, это был великолепный вид, открывавшийся перед нами по мере нашего подъема. У наших ног, в долине Лаутербруннен, на фоне сверкающей изумрудной зелени виднелись разбросанные повсюду красные дома; прямо перед нами находился великолепный водопад Штауббах, верхние каскады которого можно было отсюда разглядеть и который вполне оправдывал свое прозвище "водяная пыль", настолько он напоминал облако пара; слева, приблизительно на расстоянии двух-трех льё от нас, долину замыкала, словно устанавливая пределы мира, покрытая вечными снегами гора, откуда низвергался Шмадрибах; справа открывалась прямая на всем своем протяжении долина, которую мы только что пересекли: заставляя ваш взгляд следовать за Лучиной, она уводила его до селения Интерлакен, чьи дома и деревья, видневшиеся сквозь ту голубоватую дымку, какая характерна исключительно для горной местности, напоминали набор игрушек, из которых дети строят на столе города и сады.

Спустя час мы сделали остановку, чтобы одновременно насладиться восхитительным видом и позавтракать; совместить то и другое оказалось чрезвычайно просто. Выступ скалы послужил нам столом, источник даровал свою ледяную воду, а ореховое дерево — тень. Мы достали из мешка провизию, и, бросив беглый взгляд на наши запасы, я с великим удовлетворением признал, что в отношении своей предусмотрительности Виллер заслуживает чести именоваться, вплоть до окончания нашего пути, главным провиантмейстером всего каравана.

Продолжив путь, мы через час добрались до первой вершины Венгенальпа — отвесной скалы, на которую поднимаются по зигзагообразной тропе, вырубленной в скале. После подъема на плато склон горы становится более пологим, и тропа, перестав, наконец, извиваться из стороны в сторону, на протяжении одного льё идет прямо. В конце ее находится шале, служащее приютом для путешественников. Оно стоит уже у подножия Юнгфрау.

Не знаю, имя ли "Ю н а я дева", данное горе, которую я видел перед собой, придало ей в моих глазах некое магическое очарование, но я совершенно уверен, что, независимо от того, по какой причине она это имя получила, оно великолепно сочетается с ее изящными очертаниями и девственной белизной. Во всяком случае, в этом ряду гигантов, ее братьев и сестер, она, как мне показалась, занимает особое положение на взгляд путешественников и жителей этого горного края. Проводники, улыбаясь, указывают вам на две другие вершины, покоящиеся на ее мощной груди: географы называют их Серебряными пиками[69], а проводники, более простодушные, именуют их Сосцами. Они покажут вам также пик Финстераар-хорн, расположенный справа от Юнгфрау и превосходящий ее по высоте[70], и Блюмлизальп, имеющий более мощное основание, но в своих рассказах снова и снова будут возвращаться к деве Альп, почитаемой ими царицей гор.

Юнгфрау именуют девой, потому что ни одно живое существо со времен сотворения мира не осквернило своим присутствием ее белоснежного одеяния: ни копыто серны, ни коготь орла никогда не достигали той высоты, где она несет свою главу. Однако человек все же решил лишить ее звания, которое она так долго и благоговейно хранила. Один охотник на серн, по имени Пуман, поступил с ней так же, как Бальма поступил с Монбланом: после нескольких безуспешных и рискованных попыток ему все же удалось взобраться на ее самый высокий пик, и однажды утром изумленные горцы увидели красное знамя, развевавшееся над головой юной девы, утратившей свою девственность. С той поры они стали называть ее фрау, ибо, по их мнению, она утратила право носить эпитет "юнг": это оскорбление столь же тяжкое, как если бы мы сорвали со лба или с гроба молодой девушки букет из флёрдоранжа, символ непорочности, с которым подруги провожают ее к алтарю или в могилу.

На один из тех пиков, что именуют Сосцами, тот, который смотрит на долину Лаутербруннен, гриф-ягнятник[71]утащил ребенка из Гриндельвальда, разорвал его на куски и сожрал, причем все произошло так быстро, что ни родители, ни жители деревни, прибежавшие на его крики, не успели прийти ему на помощь.

Справа от Юнгфрау высится гора Веттерхорн, "пик Погоды", названная так вовсе не потому, что она является ровесником сотворения мира (i n tact a aevis congenita m u n d о[72]), а потому, что, в зависимости от того, закрыта она облаками или хорошо видна, можно предсказать, какой будет погода.

Слева от Юнгфрау, на основании в несколько льё, громоздится вершина Блюмлизальп ("Цветочная гора"), название которой, столь же значащее, как и название Веттерхорна, являет собой, учитывая ее внешний вид, аналогию куда менее, на мой взгляд, поддающуюся объяснению, ибо эта Цветочная гора вся покрыта снегом. Я прибег к помощи Виллера, и вот как он объяснил мне это противоречие между внешним видом горы и данным ей именем.

— Наши Альпы, — сказал он мне, — не всегда были такими суровыми и дикими, как сегодня. Прегрешения людей и следовавшая за этими прегрешениями Божья кара привели к тому, что снега покрыли наши горы, а ледники спустились в наши долины; некогда там, куда в наши дни ни орел, ни серна не осмеливаются подняться, мирно паслись стада. В ту пору гора Блюмлизальп во всем походила на своих сестер и, несомненно, была еще нарядней их, потому что она одна из всех заслужила имя Цветочная гора. Она была владением пастуха, богатого, словно король, и имевшего великолепное стадо; в этом стаде его особой привязанностью пользовалась одна белая телка. Он велел выстроить для этой своей любимицы хлев, который более напоминал дворец и в который вела лестница из сыра. Однажды зимним вечером мать пастуха, жившая в долине и еле сводившая концы с концами, пришла его навестить; однако, не вынеся упреков в безрассудной расточительности, которыми она его осыпала, он заявил ей, что у него не хватит места, чтобы оставить ее в этот раз на ночлег, и потому ей следует спуститься обратно в долину. Тщетно она умоляла его дать ей место в углу рядом с кухонным очагом или в хлеву его любимой телки: он велел своим пастухам схватить ее и выставить за ворота.

Дул промозглый и леденящий северный ветер, и бедная женщина, одетая в лохмотья, тут же промерзла до костей. Спускаясь в долину, она стала призывать на голову своего неблагодарного сына все небесные кары. Едва это проклятье было произнесено, как вместо дождя, лившего прежде, повалил такой густой снег, что, по мере того как женщина спускалась в долину, следом за последней складкой ее платья, волочащегося по земле, гора будто покрывалась саваном. Достигнув долины, женщина упала без сил, измученная холодом, голодом и усталостью. На следующий день ее нашли мертвой, и с тех пор Цветочная гора всегда покрыта снегом.

Тем временем, пока Виллер давал мне эти объяснения, нашего слуха достиг шум, похожий на раскаты грома; мне показалось, что земля вот-вот разверзнется у нас под ногами, и я, с беспокойством взглянув на нашего проводника, обратился к нему за разъяснением:

— Ну, и что это такое?

И тогда он вытянул руку в сторону Юнгфрау, указывая мне на серебристую движущуюся ленту, стремительно спускавшуюся со склонов горы.

— Смотрите-ка, водопад! — вырвалось у меня.

— Нет, это лавина, — возразил Виллер.

— И это от нее исходит такой ужасный шум?

— Именно от нее.

Я не мог поверить его словам; мне казалось немыслимым, что этот снежный поток, похожий издали на развевающийся в воздухе газовый шарф, мог стать источником такого ужасного грохота. Я огляделся по сторонам, надеясь отыскать истинную причину этого шума, но в эту минуту он затих, а когда я вновь взглянул на Юнгфрау, снежный поток уже иссяк.

Тогда Виллер попросил меня снять с плеча карабин и выстрелить в воздух: я так и сделал.

Звук выстрела, на первый взгляд показавшийся мне слабее, чем если бы он раздался на равнине, отразился от поверхности горы и внезапно эхом вернулся к нам; затем, за последними отголосками эха, послышался глухой, постепенно нарастающий гул, напоминавший тот, что так изумил меня прежде. В эту минуту Виллер указал мне на основание одной из тех вершин Юнгфрау, что походили на сосцы: по нему катилась еще одна снежная лавина, вызванная выстрелом, и, поскольку грохот, который она произвела, ничем не отличался от услышанного нами ранее, мне пришлось признать, что природа их была одна и та же.

В этот момент к нам подбежал человечек, похожий на горного гнома и по виду явно слабоумный; в руках этот человечек нес небольшую пушку; он поставил ее около наших ног, присел на корточки и прицелился с такой тщательностью, словно собирался ядром пробить брешь в горе, а затем, поднеся к запалу тлеющий трут, стал раздувать огонь до тех пор, пока не раздался выстрел. И тогда мы в третий раз увидели такую же снежную лавину. Поспешность, с которой действовал бедняга, объяснялась тем, что он услышал выстрел моего карабина: малый зарабатывал на жизнь, вызывая сход лавин, и теперь, поскольку с помощью своего карабина я справился с этой задачей сам, у него возникли опасения, что те несколько баценов[73], которые с помощью своей артиллерии ему удавалось взимать с путешественников, поднимавшихся на Венгенальп, на этот раз могут ускользнуть от него, однако я быстро успокоил его, заплатив за собственный выстрел столько же, сколько он брал за выстрел из своей пушки.

Полюбовавшись около часа этим великолепным зрелищем, мы тронулись в путь и продолжили подъем по пологому склону, пока не оказались в самой высокой точке гребня Венгенальпа. Уже давно мы оставили позади себя ели, которые напоминали бравых солдат, отброшенных назад во время атаки: у самого подножия горы они стояли густым ельником, словно армия, сплотившая свои ряды; выше, разбросанные по склону в зависимости от своей жизненной силы, они походили на стрелков, прикрывавших отступление; и наконец, там, где заканчивались их владения, не было уже ничего, кроме поваленных стволов без коры и хвои: они лежали, будто груда мертвых тел на поле битвы, над которыми потрудились мародеры.

Прежде чем начать спуск по противоположному склону, мы, стоя на самой вершине, бросили прощальный взгляд на тот край, с которым нам приходилось расставаться, и приветствовали тот, в который нам предстояло вступить. И тут я заметил, что мы случайно оказались в центре круга, имевшего около тридцати шагов в окружности. Хотя вне этого круга вся земля была сплошь покрыта альпийскими розами, пурпурной горечавкой и зарослями аконита, почва у нас под ногами была голой и высохшей, как это бывает в наших лесах в тех местах, где выжигают древесный уголь. Я обратился за разъяснениями к Вилле-ру, но он заставил себя долго упрашивать, прежде чем согласился рассказать мне связанное с этим местом предание, да и то, стоит отдать ему справедливость, заранее предупредил меня, что сам он в него не верит.

Некогда жил в долине Гадмен один дерзкий смельчак, весьма сведущий в магии и превративший зверей в своих послушных слуг. Каждую ночь с субботы на воскресенье он собирал их на самых высоких вершинах: то медведей, то орлов, то змей и, стоя в центре очерченного волшебной палочкой круга, границу которого звери не могли пересечь, призывал их свистом, а когда они скапливались вокруг него, давал им приказания, которые они должны были тотчас выполнять на всех землях Оберланда. Но однажды, призвав драконов и змей, он повелел им, видимо, нечто настолько ужасное, что они, вопреки обыкновению, отказались повиноваться. Волшебника охватил яростный приступ гнева, и он прибег к помощи таких колдовских сил, какие ему никогда еще не приходилось пускать в ход, настолько его самого пугали заклинания, которые при этом следовало произнести и которые, как он знал, были не только всемогущественны, но и в высшей степени преступны. Едва он их произнес, как два дракона отделились от скопища окружавших его рептилий и направились к соседней пещере; колдун решил было, что заклинание подействовало и он вновь обрел над ними власть, но вскоре драконы появились снова, неся на себе огромного змея, глаза которого сверкали, словно два карбункула, и на голове которого красовалась небольшая бриллиантовая корона: это был царь василисков. Драконы приблизились к границе круга, внутрь которого они не могли проникнуть, подняли своего повелителя на плечи и перебросили его через магическую черту: таким образом, он пересек ее, не коснувшись. Колдун успел лишь осенить себя крестным знамением и промолвить: "Я погиб"; на следующий день его нашли мертвым посреди этого адского круга, и с тех пор на этом месте ничего не растет.

Мы немедленно покинули это проклятое место, продолжив свой путь в Гриндельвальд, и благополучно туда прибыли, не встретив по дороге ни царя, ни царицу василисков.[74]

Мы задержались в гостинице ровно настолько, чтобы заказать себе ужин, и тотчас направились к леднику, находящемуся всего лишь в четверти часа ходьбы от селения.

Я уже так много рассказывал о различных ледниках, что воздержусь от описания этого, тем более, что ничего особенного он собой не представляет. Я расскажу лишь об одном трагическом происшествии, свидетелем которого он стал и который помогает как нельзя лучше понять особый характер тех отважных и преданных людей, что служат горными проводниками.

На ледник Гриндельвальда ведут несколько лестниц, грубо вытесанных во льду; вначале я был не очень-то склонен совершать это восхождение, но Виллер, зная мою слабость ко всему необычному, заявил, что наверху мне удастся увидеть нечто интересное, и я тут же последовал за ним.

После довольно утомительного подъема, занявшего около четверти часа, мы ступили на поверхность ледника, более пологий склон которого облегчал дальнейшее продвижение; однако на каждом шагу нам приходилось огибать глубокие расселины, чьи стены, становившиеся все темнее по мере того, как они уходили вниз, смыкались на глубине пятидесяти, шестидесяти, а то и ста футов. Виллер перепрыгивал через эти трещины, и я, в конце концов, последовал его примеру; пройдя еще с четверть часа, мы подошли к круглому, словно колодец, отверстию во льду. Виллер бросил туда большой камень, лишь через несколько секунд достигший дна, и затем сказал мне:

— В тысяча восемьсот двадцать первом году господин Мурон, пастор из Гриндельвальда, разбился насмерть, упав в эту пропасть.

Вот как это произошло, и вот каковы были последствия этого несчастья.

Господин Мурон, один из самых знающих исследователей здешнего края, посвящал все свободное время походам в горы; обладая неплохими познаниями в области физики и великолепно зная ботанику, он сделал несколько любопытных метеорологических наблюдений и составил гербарий, в котором были собраны и классифицированы по видам почти все растения Альп. Отправившись однажды в новую экспедицию, он пересек ледник Гриндельвальда и, остановившись в том месте, где стояли сейчас мы, стал бросать камни в отверстие, находившееся перед нашими глазами. Прислушившись к звуку от падения нескольких камней, пастор решил посмотреть, как выглядит пропасть изнутри, и, воткнув альпеншток в противоположный край отверстия, наклонился над бездной: непрочно державшийся посох соскользнул, и пастор упал вниз. Его проводник прибежал в селение и, с трудом пере-водя дыхание, сообщил там о приключившемся на его глазах несчастье.

Прошло несколько дней, и весть о случившемся разошлась по всей округе; пастора все любили, а поскольку горе, вызванное его гибелью, было очень велико, мало-помалу пробудились сомнения в честности проводника, который его сопровождал; вскоре эти сомнения переросли в уверенность, и в деревне стали говорить, что пастора сначала убили и затем только его тело бросили в пропасть: убийца будто бы хотел украсть у пастора его часы и кошелек.

И тогда собралась вся корпорация проводников, запятнанная подозрением в лице одного из своих членов; проводники решили, что тот из них, кому выпадет жребий, спустится, рискуя жизнью, в пропасть, ставшую могилой для их несчастного пастора, и, если на теле пастора окажутся часы и кошелек, это будет означать, что проводник невиновен. Жребий выпал Бургенену — одному из самых сильных и выносливых жителей округи.

В назначенный день все жители деревни собрались на леднике; Бургенен обвязался веревкой вокруг тела, повесил на шею фонарь, взял в одну руку колокольчик, чтобы дать знать, когда придет время его поднимать, в другую — альпеншток, чтобы уберечься от порезов об острые выступы льда, а затем соскользнул вниз и повис на веревке, которую удерживали четверо мужчин, постепенно опуская его в пропасть. Дважды, задыхаясь от недостатка воздуха, он звонил в колокольчик, и его вытягивали на поверхность; но, наконец, в третий раз те, кто держал веревку, почувствовали, что тяжесть на другом ее конце возросла, и вскоре в отверстии появился Бургенен вместе с изувеченным телом пастора.

На мертвеце нашлись часы и кошелек!

Надпись на надгробном камне, установленном на могиле пастора, удостоверяет несчастный случай, жертвой которого он стал, и самоотверженность того, кто рисковал своей жизнью, чтобы его тело упокоилось в христианской могиле. Вот эта надпись:

ВОЗЛЮБЛЕННОМУ МУРОН У, ПРОТЕСТАНТСКОМУ ПАСТОРУ, ЛЮБЕЗНОМУ ЦЕРКВИ СВОЕЙ УЧЕНОСТЬЮ И СВОИМ БЛАГОЧЕСТИЕМ.

РОДИЛСЯ В ШАРДОННЕ В КАНТОНЕ ВО 3 ОКТЯБРЯ 1790 ГОДА.

ЛЮБУЯСЬ В ЭТИХ ГОРАХ ВЕЛИЧЕСТВЕННЫМИ ТВОРЕНИЯМИ ГОСПОДА,

УПАЛ В ТРЕЩИНУ ЛЕДЯНОГО МОРЯ 31 АВГУСТА 1821 ГОДА.

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЕГО ТЕЛО, ВЫТАЩЕННОЕ ИЗ ПРОПАСТИ СПУСТЯ 12 ДНЕЙ X. БУРГЕНЕНОМ ИЗ ГРИНДЕЛЬВАЛЬДА. РОДНЫЕ И ДРУЗЬЯ,

ОПЛАКИВАЯ ЕГО БЕЗВРЕМЕННУЮ КОНЧИНУ, ПОСТАВИЛИ ЕМУ ЭТОТ ПАМЯТНИК

Бургенен утверждал, что он спустился тогда на глубину семисот пятидесяти футов.

XXIII ФАУЛЬХОРН

На следующий день, в восемь часов утра, мы тронулись в путь, намереваясь совершить восхождение, которое обещало стать труднее всех предпринятых нами ранее: в наши планы входило остановиться на ночлег в самой высокогорной гостинице Европы, расположенной на высоте восьми тысяч двадцати одного фута над уровнем моря, в пятистах семидесяти девяти футах над той отметкой, где находится горный приют Сен-Бернар, на последнем рубеже вечных снегов.

Фаульхорн — если и не самая высокая, то, по крайней мере, одна из самых высоких вершин горного хребта, отделяющего долины Туна, Интерлакена и Бриенца от долин Гриндельвальда и Розенлауи. Всего год или два назад один трактирщик, рассчитывая на любопытство путешественников, решил построить на плато, находящемся на самой вершине Фаульхорна, небольшую гостиницу, пригодную для жилья только в летний сезон. Едва наступает октябрь, трактирщик сворачивает дело и покидает свой дом, предварительно сняв с него двери и ставни, поскольку на следующий год он не будет иметь возможности поставить другие, и оставляя его на произвол небесных бурь, свирепствующих вокруг него до тех пор, пока не окажется поваленным последний его столб.

Хозяин гостиницы в долине услужливо позаботился заранее предупредить нас, что в тех высокогорных областях, куда мы направляемся, с кормом для скота дело обстоит крайне плохо, так что владелец горного приюта, вынужденный доставлять туда съестные припасы из Гриндель-вальда и Розенлауи, по понедельникам запасается провизией на всю неделю; эта мера, разумеется, не доставляет никаких неудобств путешественникам, приходящим в гостиницу во вторник, но те, кого, подобно нам, случай приводит туда в воскресенье, пребывают в сильнейшем беспокойстве на всем протяжении своего пути. Соответственно этот добрый самаритянин предложил, причем, по его словам, исключительно ради нашей пользы, вернуться на ночлег в его гостиницу, где нас будет ждать, в чем мы уже имели возможность убедиться сами, удобная кровать и хорошая еда. Мы поблагодарили трактирщика за совет, но заявили ему, что твердо намерены, если нам придется спуститься обратно в тот же день, идти прямо в Розенлауи и сберечь таким образом целый день пути. После этих слов наш гостеприимный хозяин в тот же миг утратил большую часть своего радушия, перед этим столь любезно проявляемое им по отношению к нам и в момент нашего ухода явно сменившееся полнейшим равнодушием, доказательством чего стал его категорический отказ продать мне жареную курицу, которую я пожелал взять на всякий случай себе в спутницы. В итоге мы отправились в путь, весьма озабоченные нашим туманным гастрономическим будущим.

Всю свою надежду я возлагал на ружье, висевшее у меня на плече, но всем известно, насколько мало шансов у того, кто путешествует по Швейцарии, добыть себе пропитание охотой: дичь здесь встречается весьма редко, и к тому же она держится вдали от оживленных дорог. Так что я удалился, насколько это было возможно, от дороги и, сопровождаемый проводником, принялся бить прикладом ружья по всем попадавшимся мне на пути кустам, надеясь потревожить хоть какую-нибудь дичь.

Время от времени проводник останавливался и задавал мне один и тот же вопрос:

— Вы слышите?

Я стал прислушиваться. И в самом деле, до моего слуха донеслось какое-то пронзительное посвистывание.

— Что это? — поинтересовался я.

— Это сурки, — ответил проводник. — А знаете, — добавил он, — сурки — это отменная дичь.

— Черт возьми! Вот бы мне подстрелить того, кто сейчас свистит.

— О! Вам это не удастся… А с них, как с кроликов, снимают шкуру, затем их насаживают на вертел, обмазывают свежим маслом или сметаной и сверху посыпают приправами — получается так вкусно, что, съев мясо и обсосав косточки, начинают облизывать себе пальцы.

— Скажите на милость, друг мой! Что ж, в таком случае я не прочь добыть одного.

— Это невозможно!.. А когда его хотят подать к столу холодным, тушку целиком опускают в котел, кладут соли, перца, пучок петрушки, а кое-кто добавляет немного вина. Так мясо тушится часа два, а затем его подают в соусе из масла, уксуса и горчицы. Если вам когда-нибудь доведется его отведать, вы вспомните мои слова: на вкус он бесподобен.

— Ну что ж, дружище, я постараюсь доставить себе это удовольствие уже сегодня вечером.

— Как бы не так! Все эти зверьки такие хитрецы: они отлично знают, что из них получается отменное жаркое и рагу, и потому не подпускают к себе близко. Их можно поймать только зимой; в это время раскапывают норы, в которых они спят, свернувшись клубочком, и находят их там дюжинами.

Поскольку в мои намерения не входило дожидаться зимы, чтобы отведать мяса сурка, я тотчас принялся за поиски той особи, которая издавала этот пронзительный свист; но, когда я приблизился к ней примерно на четыреста шагов, посвистывание прекратилось и зверек, вероятно, спрятался в нору, поскольку мне так и не удалось его разглядеть. Однако тотчас послышались звуки, издаваемые его собратом, и это возродило во мне прежние надежды, но, к моему разочарованию, они подобным же образом не оправдались, и так повторялось несколько раз; устав от пяти или шести бесплодных попыток подстрелить сурка, я был вынужден признать правоту слов моего проводника.

Смущенный и пристыженный, я выбирался обратно на дорогу, как вдруг какая-то незнакомая мне по виду птица выпорхнула у меня из-под ног. Я не был готов к этому, и она успела отлететь шагов на пятьдесят, прежде чем я выстрелил. Несмотря на разделявшее нас расстояние, мне удалось заметить, что мой выстрел задел ее; проводник подтвердил это, крикнув мне, что птица ранена. Но она полетела дальше, и я побежал следом за ней.

Только охотнику дано знать, по каким тропам приходится бегать, преследуя раненую дичь. Не думаю, что у читателя сложилось обо мне мнение как о неустрашимом горце, но теперь я стремительно мчался вниз по крутому, словно крыша, склону, поросшему кустарником, через который мне приходилось на бегу переступать, и усыпанному валунами, с которых я спрыгивал, увлекая за собой целое полчище камней, с трудом поспевавших за мной; при этом я совершенно не смотрел под ноги, не сводя взгляд с беспорядочных зигзагов, выписываемых на лету неведомой птицей, которую я преследовал. Наконец, она упала на другом берегу горного потока; разгоряченный погоней, я перепрыгнул через русло, даже не обратив внимания на его ширину, и схватил вожделенное жаркое. Это была великолепная белая куропатка.

С громким торжествующим криком я тут же показал свою добычу проводнику; он продолжал стоять на том месте, с какого я стрелял, и только тогда мне стало понятно, какое расстояние я преодолел. Полагаю, что я пробежал четверть льё менее, чем за пять минут.

Теперь мне предстояло вернуться на дорогу, а это было совсем нелегким делом по нескольким причинам, и первым препятствием на пути у меня оказался горный поток. Лишь приблизившись к нему, я увидел, что его ширина составляет от четырнадцати до пятнадцати футов; всего минуту назад я преодолел это расстояние одним прыжком, не глядя под ноги, но сейчас, когда я измерил его взглядом, оно показалось мне весьма внушительным. Дважды, собравшись с духом, я разбегался и дважды останавливался на берегу потока. Моя нерешительность рассмешила проводника. И тут я вспомнил Пайо, чье поведение в подобных обстоятельствах вызвало мой смех, и решил последовать его примеру, то есть подняться вверх потечению, чтобы найти подходящую переправу или, по крайней мере, такое место, где бы русло потока сужалось. Спустя четверть часа я заметил, что оно уводит меня в противоположную сторону от нужного мне направления и что я уже довольно далеко отклонился от дороги, по которой нам предстояло продолжить наш путь.

Я посмотрел в ту сторону, где должен был находиться проводник; поскольку какой-то пригорок скрыл его от меня, я воспользовался этим обстоятельством, взял еловую ветку и промерил ею дно потока; убедившись, что его глубина не превышает двух-трех футов, я отважно вошел в воду, переправился вброд и выбрался на противоположный берег, промокнув до пояса. Но на этом мои испытания не кончились: теперь мне предстояло подняться по склону горы.

Едва я приступил к подъему, как на вершине горы показался проводник; я крикнул ему, чтобы он принес мне мою палку, так как было очевидно, что без ее помощи мне невозможно будет добраться до цели; наверное, более гуманно было бы дать ему приказ бросить мне ее, но, помимо того, что она могла зацепиться за какое-нибудь препятствие, я не мог отказать себе в удовольствии отомстить обидчику за тот взрыв смеха, который еще звучал в моих ушах и который я не собирался ему прощать, чувствуя, как струйки холодной воды стекают по моим ногам.

Виллер повиновался с той услужливой предупредительностью, какая лежит в основе характера этих славных людей; он тут же спустился ко мне и стал помогать с присущей ему сноровкой, то подтягивая меня за палку, то поддерживая сзади за плечи, благодаря чему мне удалось проделать примерно за три четверти часа тот путь, который я пробежал перед этим за пять минут.

Между тем мы поднимались все выше и выше, и нам стали попадаться большие сугробы снега, которые жаркое летнее солнце не смогло растопить; холодный ветер налетал порывами всякий раз, когда ему удавалось найти проход между гор; при любых других обстоятельствах я вряд ли обратил бы на это внимание, но недавнее купание сделало меня весьма чувствительным к непогоде. Так что, оказавшись на берегу небольшого озера, расположенного на высоте семи тысяч футов над уровнем моря, я уже слегка дрожал от холода, а когда мы поднялись на тысячу сто двадцать один фут выше, то есть на вершину Фаульхорна, меня уже сильно трясло.

И потому, не обращая ни малейшего внимания на пейзаж, ради которого и было совершено это восхождение, я поспешил под защиту стен приюта, напоминавшего небольшой деревянный сарай. Поскольку я ощущал довольно сильные внутренние боли и меня совсем не прельщала возможность подхватить какое-нибудь воспаление пусть даже под крышей самого высокогорной гостиницы Европы, я потребовал, чтобы в очаге развели жаркий огонь; хозяин спросил, сколько фунтов дров мне понадобится.

— Черт возьми, дружище, дайте мне вязанку: вес не имеет значения. Я слишком замерз, чтобы согреться одной унцией.

Хозяин принес мне несколько поленьев и взвесил их на безмене: стрелка показала десять фунтов.

— Вот это на тридцать франков, — сказал он.

Естественно, что человеку, рожденному в краю лесов,

где дрова продают по двенадцать франков за повозку, такая цена должна была показаться несколько дороговатой, так что моя гримаса была весьма многозначительной.

— Черт возьми! — воскликнул хозяин, от которого, видимо, не ускользнул ее подлинный смысл. — Ведь, чтобы доставить сюда дрова, сударь, человеку приходится нести их четыре-пять льё на собственной спине, поэтому жизнь у нас тут не из дешевых, на кухне не обойтись без дров…

Оборот последней фразы и недомолвка, прозвучавшая в конце, не предвещали мне ничего хорошего в отношении общего счета за гостиницу; но в любом случае мое жаркое уже обошлось мне в тридцать франков за дрова, которые я собирался сжечь, чтобы согреться, и я с вызовом предложил хозяину выставить мне тем же манером счет за весь ужин; разумеется, это предложение я сделал мысленно, ибо он произвел на меня впечатление человека, который принял бы его без малейших колебаний, произнеси я его вслух.

Распорядившись поделить мою вязанку на три части, я закрылся вместе с ней в комнате, подбросил в очаг дров примерно на десять франков, достал из походного мешка смену белья, суконные брюки и редингот на меху и переоделся сообразно местному климату.

Едва я закончил свой туалет, как в дверь постучал Вил-лер: он пришел сказать мне, чтобы я поторопился, если у меня есть желание увидеть панораму окружающих гор во всей ее шири. Надвигалась гроза, и тучи обещали в скором времени полностью затянуть небо, скрыв от нас тот величественный вид, ради которого мы совершили это восхождение. Я поспешно вышел наружу.

Мы поднялись на небольшую скалу высотой футов в пятнадцать, к склону которой прилепилась гостиница, и оказались на самой высокой точке Фаульхорна.

К северу от нас тянулась с востока на запад непрерывная цепь ледников, которую мы видели начиная с Берна, и, хотя нас отделяло от нее сейчас четыре или пять льё, возникало впечатление, будто она закрывала собой горизонт всего в нескольких шагах от того места, где мы стояли. Казалось, что все эти гиганты, чьи вершины до самых плеч были покрыты вечными снегами, олицетворяли собой вечность и, взявшись за руки, заключили в свои объятия весь мир; некоторые из них, такие, как Веттерхорн, Финстераархорн, Юнгфрау и Блюмлизальп, выделявшиеся своей мощью на фоне собратьев, на целую голову возвышались над этим патриархальным семейством белоголовых старцев и время от времени давали нам возможность полюбоваться шумным зрелищем лавины: отделившись от их чела, она катилась вниз по их плечам, подобно снежному каскаду, и скользила среди скал, образующих их броню, словно огромная змея, серебристая чешуя которой переливается на солнце. Название каждого из этих пиков не случайно: они обязаны им либо своей форме, как

Шрекхорн ("Усеченный пик"), либо, как Блюмлизальп ("Цветочная гора"), какому-нибудь преданию, известному местным жителям.

К югу пейзаж был совершенно иным: в трех шагах от того места, где мы стояли, гора была расколота вследствие какого-то природного катаклизма, и в образовавшейся щели между двумя отвесными стенами была полностью видна раскинувшаяся в шести тысячах пятистах футах под нами долина Интерлакен с ее селениями и двумя озерами, которые казались двумя огромными зеркалами в зеленом обрамлении, помещенными здесь для того, чтобы Господь мог смотреться в них с небес. Позади нее, вдали, на фоне голубого горизонта, темной массой выделялись горы Пилат и Риги, высившиеся по обе стороны от Люцерна, словно великаны из сказок "Тысячи и одной ночи", стоящие на страже какого-то сказочного города; у их подножия причудливо извивалось озеро Четырех кантонов, а за ними, так далеко, как только простирался взгляд, сверкало Цугское озеро, поверхность которого словно касалась неба, сливаясь с ним своей голубизной.

Виллер тронул меня за плечо; повернув голову и взглянув в ту сторону, куда указывал его палец, я понял, что мне предстоит увидеть самое впечатляющее после морской бури зрелище природы, а именно, бурю в горах.

Одна из туч, предвещавших грозу, сошла с вершины Веттерхорна, другая — со склонов Юнгфрау, и теперь они бесшумно сближались, черные и грозные, напоминая собой две идущие в атаку вражеские армии, намеренные открыть огонь лишь на расстоянии смертельного выстрела. И хотя они двигались с невероятной скоростью, в воздухе не ощущалось ни единого дуновения ветра, так что казалось, будто их влечет друг к другу сила взаимного притяжения; в природе воцарилась полная тишина, которую ни зверь, ни птица не нарушали своим криком, и все живое, замерев в молчании, ждало надвигавшуюся бурю.

Вспышка молнии, сопровождавшаяся страшными раскатами грома, которые многократным эхо отдались во всех ледниках, дала знать, что тучи столкнулись и сражение началось; этот электрический разряд, казалось, вернул к жизни все сущее, и мир внезапно очнулся в приступе страха. Сильный порыв теплого ветра пронесся у нас над головой, раскачивая за неимением деревьев большой деревянный крест, плохо укрепленный в земле; собаки наших проводников завыли, а три серны, внезапно выскочившие из какого-то укрытия, прыжками помчались по соседнему склону; пуля, которую я послал им вслед, взрыхлила снег всего в нескольких футах от их копыт, но не произвела на животных никакого впечатления: они даже не повернули головы на звук выстрела, до такой степени был велик их страх перед ураганом.

Между тем тучи разошлись, продолжая движение и обмениваясь ударами молний, — одна прошла поверх другой. Со всех сторон горизонта к полю битвы спешили, мчались, будто полки, спешащие принять участие в сражении, облака разных форм и разных цветов; устремляясь в самую гущу схватки, они вливались в общую грозовую массу, разраставшуюся на глазах. Вскоре вся южная сторона горизонта была охвачена пламенем; та часть неба, где продолжало светить солнце, озарилась багровым светом, словно заревом гигантского пожара; пейзаж принял фантастические расцветки; по поверхности Тунского озера, казалось, катились огненные валы; воды Бриенцского озера приобрели зеленоватый оттенок, как подсвеченные цветными фонарями декорации в Опере; озеро Четырех кантонов и Цугское озеро утратили свою голубизну и затянулись матовой белизной.

Вскоре ярость ветра возросла: он рвал облака в клочья, и те, подхваченные его порывами, отделялись от общей массы, разлетались во все стороны, а затем, как по невидимому сигналу, устремлялись к земле; некоторые фрагменты пейзажа исчезли, будто на них опустился занавес. Упало несколько капель дождя, и почти сразу же нас окутало облако тумана; совсем рядом с нами вспышка молнии разорвала небо, и ее отблеск упал на ствол моего карабина, который я тут же отбросил в сторону, словно его железо раскалилось докрасна. Мы находились в самом центре грозы. Пора было спасаться бегством, и мы укрылись в гостинице. В течение десяти минут дождь хлестал в окна нашего приюта; ураган сотрясал стены хижины, словно собирался сорвать ее с земли и поднять в воздух; казалось, что гром буквально стучится к нам в дверь. Наконец, дождь прекратился, посветлело, и мы отважились выйти наружу. Небо было безоблачно чистым, солнце сияло; гроза, пронесшаяся над нашей головой, громыхала теперь у нас под ногами; раскаты грома доносились до нас снизу, вместо того чтобы спускаться к нам сверху: в ста футах под нами гроза, подобно бушующему морю, вздымала свои волны, в глубине которых вспыхивали молнии; затем посреди этого океана, заполнившего пропасти, ущелья и долины, показались, словно большие острова, снежные вершины Айгера, Мёнха, Блюмлизаль-па и Юнгфрау. Внезапно мы заметили живое существо, метавшееся посреди этих волн тумана и время от времени поднимавшееся над их поверхностью: это был могучий альпийский орел, стремившийся вырваться к солнцу; увидев, наконец, светило, он величественно взмыл ему навстречу, пролетев всего в сорока шагах от меня, однако мне даже в голову не пришло послать в него пулю, настолько я был целиком погружен в созерцание величественного спектакля, который разыгрывался вокруг меня.

Весь остаток дня гроза громыхала в долине; затем наступила ночь.

Валясь с ног от усталости и продолжая испытывать сильнейшие боли в груди, я рассчитывал, что крепкий сон поправит мое самочувствие, сильно нарушенное дневными приключениями; но я не принял в расчет моего соседа, а точнее, моих соседей.

Едва я лег в постель, как над моей головой послышался адский шум. Складывалось впечатление, что электрические флюиды, которыми был насыщен воздух, оказали сильнейшее воздействие на нервную систему наших проводников и ввергнули их в состояние безумного веселья. Комнаты путешественников располагались на первом этаже дома, тогда как дюжина этих негодяев собралась прямо над ними на его втором этаже, представлявшем собой некое подобие чердака, а поскольку первый этаж отделял от второго лишь настил из еловых досок толщиной не более дюйма, то я не пропустил ни звука из того разговора, который, если бы он не велся по-немецки, вполне возможно, показался бы мне столь же интересным, сколь веселым я его находил. Непрерывный звон стаканов, которыми то и дело чокались, грохот пустых бутылок, катившихся по полу, появление двух или трех новых сотрапезников противоположного пола, полное отсутствие свечей, устраненных из-за боязни пожара, — все это внушило мне столь серьезные опасения относительно продолжительности и дальнейшего безудержного разрастания этой вакханалии, что я взял свою палку с железным наконечником, стоявшую возле кровати, и, в свою очередь, постучал ею в потолок, призывая всех к тишине. И в самом деле, шум стих, крикуны заговорили вполголоса, но, по-видимому, они всего лишь совещались, как лучше дать отпор этому неожиданному вмешательству, ибо громкий взрыв смеха, раздавшийся несколько секунд спустя, ясно дал понять, как они относятся к моему требованию. Я снова взял посох и повторил предыдущее упражнение, сопроводив его самым непристойным ругательством на немецком языке, какое только мне удалось найти в моем наборе немецкой брани; на этот раз ответ последовал незамедлительно: один из проводников взял стул и ударил им об пол ровно столько же раз, сколько я нанес перед этим ударов в потолок; вдобавок, решив воздать мне полной мерой, он послал в мой адрес самое мерзкое французское проклятие, какое я когда-либо слышал, — это был откровенный бунт. Подобный отпор меня настолько ошеломил, что я на несколько мгновений утратил всякую способность соображать; затем я стал изыскивать способ принудить мятежников сдаться. Мое молчание они сочли за признание поражения: крики и грохот над моей головой возобновились с новой силой.

Между тем я вспомнил, что отверстие дымохода печки, стоявшей в моей комнате, выходит в углу того самого чердака, на котором веселились мои противники. Из-за дороговизны дров хозяин гостиницы относился к этой печке как к роскошному, но преимущественно бесполезному предмету обстановки и, пребывая в этом убеждении, не испытывал ни малейших опасений по ее поводу, так как вполне справедливо полагал, что если не бывает огня без дыма, то еще меньше можно ожидать дыма без огня.

Это воспоминание стало для меня наитием свыше; человек более тщеславный сказал бы, что это было озарение гения. Я вскочил с постели, хлопая в ладоши, как арабский шейх, подзывающий коня, затем бросился на кухню, собрал там всю солому, какую только смог найти, и принес ее в свою комнату, ставшую моим оплотом, после чего закрыл там все двери и окна и немедленно стал приводить в исполнение план мести. Читатель, без сомнения, уже догадался, что в мои намерения входило слегка смочить топливо, чтобы оно давало как можно больше густого дыма, затем плотно набить им печь и, наконец, когда моя артиллерия будет таким образом приготовлена, поднести к заряду запал. Все это я проделал, после чего вновь спокойно лег в постель, ожидая результата столь искусно выполненной операции, в успехе которой у меня не было ни малейших сомнений, поскольку моих противников окружала темнота.

И в самом деле, в течение нескольких минут в поведении проводников не наблюдалось никаких перемен; потом вдруг один из них кашлянул, второй чихнул, а третий, принюхавшись, заявил, что пахнет дымом. При этих словах все встали из-за стола.

Настал момент увеличить силу пламени, дабы, воспользовавшись смятением в рядах врага, не дать ему сплотиться снова. Подбежав к печке, я забил в нее двойной заряд, а затем снова закрыл дверь и, скрестив на груди руки, стал ждать, словно артиллерист возле своей пушки, результата этого повторного действия.

Его успех полностью соответствовал моим ожиданиям; дело уже не ограничивалось кашлем и чиханием: до моего слуха донеслись брань, крики ярости и отчаянные вопли; я выкурил врагов, словно лисиц из норы.

Несколько минут спустя в мое окно постучал парламентер; теперь пришла моя очередь диктовать условия, и я распорядился победой, как истинный герой: по примеру Александра Македонского я даровал прощение семейству Дария, и между мною и ними был заключен мир с условием, что они более не будут шуметь, а я — топить печку.

Статьи договора строго соблюдались обеими сторонами, и я стал если еще и не засыпать, то хотя бы надеяться, что мне удастся заснуть, как вдруг собаки проводников издали жалобное продолжительное завывание, тут же перешедшее в непрерывный вой.

Я решил было, что собаки сговорились со своими хозяевами, чтобы лишить меня покоя; отыскав в своем арсенале нечто среднее между прутом и посохом, я вышел из комнаты, намереваясь отправиться на псарню и задать хорошую трепку ее обитателям, к какой бы породе они ни принадлежали.

Но едва я вышел на улицу, как Виллер, которого я не разглядел в темноте, настолько плотным был ночной мрак, особенно для меня, только что покинувшего освещенную комнату, взял меня за руку и жестом велел сохранять молчание; я повиновался и стал изо всех сил прислушиваться, не зная, что мне предстоит услышать. Из глубины долины донесся какой-то странный крик, но он был таким далеким и слабым, что затих, едва долетев до того места, где мы стояли, и, вероятно, в двадцати шагах дальше его уже невозможно было бы различить.

"Это крик отчаяния, — в один голос заявили все проводники, прислушивавшиеся к нему. — В горах заблудились путешественники; зажигайте факелы, спускайте собак, идем на поиски!"

Немногие речи оказывают такое сильное и мгновенное воздействие на слушателей, как те слова, какие я только что привел. Каждый побежал в определенное место: одни на кухню, чтобы запастись ромом, другие — на чердак за факелами, а третьи — на псарню спускать собак; затем, собравшись вместе, они одновременно громко закричали, чтобы предупредить путешественников, что их призыв услышан и к ним уже идут на помощь.

Я последовал примеру остальных и взял факел, но не потому, что у меня хватило самонадеянности полагать, будто я смогу ночью принести большую пользу на тех тропах, где даже при свете дня мне порой приходилось передвигаться на четвереньках; нет, просто я хотел во всех подробностях увидеть это новое для меня зрелище. К несчастью, едва мы сделали шагов пятьсот, как проводники по одному разошлись в разные стороны: хорошо зная местность, мои бравые спутники избрали для себя такие тропы, которые были непроходимы для всех прочих людей. Мне стало понятно, что если я отправлюсь дальше на поиски остальных, то этим остальным, в свою очередь, придется отправиться на поиски меня, а это приведет к бесполезной потере времени. В итоге я принял решение, в котором осторожность возобладала над филантропическими порывами, и сел на выступ скалы, откуда мой взгляд, устремленный в долину, мог следить в любом направлении, куда бы они ни следовали, за огнями проводников, скачущими, как блуждающие огоньки на пруду.

В течение получаса казалось, что эти огни, сбившись с пути, движутся наугад, такими беспорядочными были их метания; они исчезали в глубоких оврагах, а затем вновь появлялись на вершинах; к тому же, все их перемещения сопровождались громкими криками людей, лаем собак, выстрелами из ружей, из-за чего это зрелище производило странное впечатление полнейшей неразберихи. Но вот огни направились к общему центру и соединились, образовав подобие круга, от которого они более не удалялись; затем они тронулись с места, соблюдая некий порядок, и двинулись в сторону моей скалы, сопровождая с двух сторон найденных путешественников, подобно тому, как патруль отводит бродяг в караульню.

По мере того как этот кортеж приближался, я стал различать в неровном свете факелов многочисленную процессию, состоявшую из мужчин, женщин, детей, мулов, лошадей и собак; ее участники говорили, ржали, завывали — каждый пускал в ход свой язык: это был Ноев ковчег, попавший в Вавилонскую башню.

Я присоединился к каравану, когда он проходил мимо, и вместе с ним вернулся в гостиницу; когда всю эту мешанину рассортировали, то оказалось, что в числе путешественников были десять американцев, один немец и один англичанин; все они пребывали в самом бедственном положении: американцев нашли в озере, немца — на снегу, а англичанин висел на ветке дерева над пропастью глубиной в три тысячи футов.

Остаток ночи прошел совершенно спокойно.

XXIV РОЗЕНЛАУИ

На следующий день, в восемь часов утра, все уже были на ногах; пехота и кавалерия выстроились в боевом порядке на плато Фаульхорна: кавалерийский отряд состоял из француженки, американца, его супруги и их семерых детей; старшему сыну этого молодого семейства предстояло вместе со мною, англичанином и шестью проводниками идти пешком. Что же касается немца, то он лежал, не шевелясь, словно парализованный, и, хотя всю ночь провел на полу кухни, которую нагрели, как печь, при каждом движении издавал нечеловеческие вопли; так что нам пришлось оставить его на Фаульхорне, а принимая во внимание, что низкая температура воздуха мало способствует выздоровлению от плеврита, то, вероятно, он до сих пор там и пребывает, если только Провидение не сочло нужным сотворить ради него какое-либо особенное чудо.

Едва необходимые приготовления были закончены, то есть подпруга у мулов подтянута, а фляжки наполнены, наша маленькая армия выступила в поход, выказывая ту нервную веселость, какая обычно появляется у людей, которым только что удалось избежать опасности.

Мы намеревались осмотреть по дороге ледник Розен-лауи, а оттуда отправиться ночевать в Майринген; день обещал быть трудным, но наши дамы ехали верхом, а мы — два моих товарища и я — были испытанными ходоками и своей выносливостью могли бы поспорить с самыми сильными горцами Оберланда.

Я сказал "два моих товарища", так как не прошли мы с американцем и англичанином и пятисот шагов, как уже стали лучшими друзьями на свете: ничто не сближает так быстро, как школа, охота или совместное путешествие; впрочем, этого американца я встречал в Париже, в салоне княгини фон Зальм; англичанин же обладал, в отличие от большинства его соотечественников, веселым нравом и подвижным телосложением, что никак не сочеталось с серьезным выражением его лица, сохранявшим невозмутимое спокойствие во время всех его беспрестанных кривляний; одному лишь Дебюро с его холодным неподвижным лицом и оживленной жестикуляцией удалось создать столь же выразительный по своему контрасту образ. Нетрудно догадаться, что с его склонностью к веселью он очень быстро пришелся мне по душе, если и не благодаря своей физиономии, то уж точно благодаря своим повадкам.

Впрочем, я никогда не встречал никого более ловкого, более неосторожного и вместе с тем более проворного при совершении своих неосторожных поступков, чем этот человек с телом марионетки и маской клоуна на лице; все это в целом вызывало восхищение у наших проводников, которые взирали на него с недоверчивым удивлением, явно желая сказать: "Что ж, продолжай в том же духе, и в один прекрасный день ты сломаешь себе шею". Англичанин же, не обращая ни малейшего внимания на их предупреждения, продолжал спокойно перешагивать пропасти, на одной ноге скакать по стволам деревьев, переброшенным через горные потоки, и собирать огромные букеты цветов, самый легкодоступный из которых мог бы еще вечность расти, не вызывая у меня, несмотря на всю его красоту, ни малейшего желания лезть за ним туда, где он находился.

Подобная отвага тем более заслуживала уважения, что мы шли по отвратительной дороге из сланцеватой глины: ее проложили всего два года назад от Фаульхорна в Розен-лауи, и ливший до середины прошедшей ночи дождь сделал ее еще более опасной. Ноги людей и мулов безостановочно скользили по сланцеватой поверхности, с которой при каждом шаге срывались комья покрывавшей ее плодородной земли; наши дамы беспрестанно вскрикивали от ужаса, и вполне обоснованным оправданием этому служил вид тропы, по которой их везли на себе верховые мулы. В какой-то миг мы все, и люди, и животные, оказались на дороге, шедшей по краю пропасти глубиной в полторы тысячи футов и напоминавшей водосточный желоб, причем такой узкий, что проводники, несмотря на опасность, не могли натягивать поводья животных. На середине этого опасного прохода мул старшей дочери американки споткнулся, и юная особа, выбитая из седла этим толчком, очутилась на шее животного и принялась раскачиваться из стороны в сторону, словно маятник часов, так что в какой-то миг было непонятно, упадет она вправо или влево, то есть на склон горы или в пропасть. К счастью, один из проводников подтолкнул ее своим посохом, и она, закричав от ужаса, упала на ту сторону, где ей грозила лишь опасность удариться или пораниться о камни.

Это происшествие вызвало замешательство в рядах нашего каравана. Дамы, боясь упасть, спрыгивали с мулов и при этом падали; со всех сторон доносились крики один пронзительнее другого; все кругом, полагая себя в смертельной опасности, взывали о помощи, которой никому нельзя было оказать и в которой, по сути, никто и не нуждался. Собаки выли, проводники бранились, а мулы, воспользовавшись этой минутой передышки, щипали траву, росшую по краю пропасти; тем временем англичанин, взобравшись на высоту в двадцать пять футов над нашими головами, расположился в таком месте, где даже серна испытала бы приступ головокружения, и спокойно насвистывал "God save the King[75]".

Однако через минуту спокойствие восстановилось: наши дамы были извлечены из-под брюха их верховых животных и, поддерживаемые проводниками, по очереди преодолели оставшуюся часть опасной дороги; десять минут спустя все, кто входил в караван, целые и невредимые, собрались на поляне, ровной, как зеленый ковер садов Версаля.

Воспользовавшись представившейся возможностью, мы решили позавтракать, и дамы, оправившись от пережитого ужаса, который у всех наших спутниц, за исключением одной, был всего лишь обычной паникой, решительно составили нам компанию. Затем мы вновь продолжили путь.

Вскоре мы вошли в Оберхасли и пересекли поляну Борцов. Как раз накануне нашего появления там происходили состязания горцев, и мы весьма сожалели, что нам не довелось увидеть это зрелище.

По мере того как мы спускались вниз, климат становился все теплее, и время от времени на нашем пути стали встречаться ели, будто застывшие у невидимой границы, как если бы волшебник очертил палочкой магический круг, который они не могли пересечь. Эти разрозненные деревья внесли разнообразие в наши занятия, послужив мишенями для наших альпенштоков: пущенные, словно метательные копья, с расстояния в тридцать — сорок шагов, они вонзались в стволы елей на всю глубину своего железного наконечника. Особенно преуспел в этом упражнении американец; англичанин же на этот раз оказался наименее ловким из нас троих. Проявленное американцем превосходство вызвало между моими спутниками довольно острый спор, в разгар которого я их покинул, чтобы погнаться — правда, не с посохом, а с ружьем в руках — за тетеревом, который взлетел слишком далеко, чтобы я мог достать его пулей, и которого, тем не менее, я надеялся подстрелить в его укрытии. Моя попытка оказалась безуспешной, и десять минут спустя я спустился с другой стороны того леска, где оставались мои спутники.

Я заметил их издалека стоящими на берегу горного потока и, направляясь к ним, никак не мог понять, что за странное упражнение выполнял англичанин. Упражнение это состояло в том, что он набирал в рот воды и выпускал ее через середину щеки. Сначала я было подумал, что эта струя извергается из уха, и был немало восхищен новизною фокуса, но, подойдя на несколько шагов ближе, заметил, что вода, вытекая, окрашивается в розовый цвет, который ей придавала примесь крови.

Вот что произошло: англичанин, взбешенный своей неудачей, поспорил, что американец не попадет в него своей палкой с расстояния в шестьдесят шагов. Американец принял вызов; участники заняли условленные позиции, и англичанин, став заложником своего слова, флегматично ожидал удара этого копья нового образца: железный наконечник пробил ему щеку и сломал зуб.

Это происшествие повлекло за собой относительное спокойствие в арьергарде нашего каравана, головная часть которого вскоре вступила во двор гостиницы в Розенлауи.

Мы задержались в ней ровно на то время, какое понадобилось, чтобы принять ванну, хотя никто даже не потрудился подогреть нам термальную воду, поступающую чуть теплой из соседнего источника; затем мы отправились осматривать ледник, один из самых известных в Оберланде.

На этот раз над нашими головами разбушевалась младшая сестра той грозы, какая накануне свирепствовала у нас под ногами; разница в их положении грозила нам большими неприятностями, но мы продолжали двигаться вперед, несмотря на предупреждающие раскаты грома, и благополучно добрались до кромки ледяного моря, находившегося примерно в четверти льё от гостиницы.

Ледник Розенлауи заслуженно пользуется своей славой: на мой взгляд, это самый красивый ледник в Оберланде, хотя он и не самый большой. Сверкая лазурным блеском, происхождение которого мне неизвестно и который присущ только ему, он переливается всеми оттенками этого цвета: от бледно-матовой голубизны бирюзы до насыщенной блистающей и искрящейся синевы сапфира. Отверстие у его основания, откуда выходит, клокоча и бурля, Райхенбах, кажется портиком дворца феи: изумительной красоты колонны, сотворенные не иначе как подземными духами, настолько они легки и прозрачны, поддерживают свод, украшенный кружевными фестонами самых разнообразных, самых причудливых и изысканных форм. Когда, наклоняясь, заглядываешь в глубины, где вихрем кружит поток, тебя охватывает такой восторг при виде этой фантастической архитектуры, что в душе рождается зависть к волшебнице, живущей в этих сказочных чертогах, и ты вдруг ощущаешь непреодолимое желание броситься вниз, чтобы разделить с ней ее обитель. Должно быть, у входа в подобный грот Гёте создал свою "Ундину".

Шум бурлящего потока, разбивавшегося об утесы с такой силой, что хлопья пены летели во все стороны, вот уже четверть часа не давал нам расслышать раскаты грома, ставшего за это время намного сильнее. Так что мы совершенно забыли о грозе, как вдруг несколько крупных теплых капель напомнили нам о ней; подняв кверху голову, я увидел, что небо словно опустилось на зажатую в кольце гор широкую воронку, на дне которой мы находились, и с каждым мгновением все ниже оседало на ее склоны, становясь все ближе к нам, как если бы оно собиралось в конце концов нависнуть над нашими головами; стало трудно дышать: впечатление было такое, что окружающий воздух высасывается каким-то гигантским насосом; казалось, что достаточно будет одной вспышки молнии, чтобы воспламенить окружавшую нас раскаленную атмосферу. Наконец, страшный удар грома разорвал этот облачный покров, и ураган, подгоняя воздух, отряхнул над нами свои громадные крылья, с которых струились потоки дождя.

Мы находились слишком далеко от гостиницы, чтобы искать в ней убежище, и спрятались под деревом, соорудив из наших блуз и посохов небольшой навес, чтобы укрыть под ним наших дам. Эта своеобразная палатка сначала какое-то время справлялась с возложенной на нее задачей, но через четверть часа ткань пропиталась водой, струи дождя, вместо того чтобы скатываться вниз, стали проникать сквозь нее, и вот уже три или четыре родничка забили у нас над головой, окатывая нас водой, словно в душе. Так что, невзирая на дождь и гром, следовало вернуться на равнину и сделать попытку добраться до гостиницы; так мы и поступили, хотя всю дорогу наши ноги утопали в грязи по щиколотку, а местами вода доходила нам до колен. Когда мы пришли в гостиницу, вода стекала с нас струями, будто с водосточного желоба.

Позвав Виллера, которому было поручено присматривать за нашими вещами, мы попросили его дать нам походный мешок, где хранилась смена белья и сухая одежда, но он ответил, что воспользовался оказией и отправил весь наш багаж в Майринген, ибо ему было известно, что мы собирались быть там сегодня вечером. Так что в Розен-лауи у нас не оказалось даже запасного носового платка.

Выехать в тот же день в Майринген не представлялось возможным: гроза сделала дорогу непроезжей, а тропы превратились в русла горных потоков.

Оставалась лишь одна возможность, и мы воспользовались ею: она состояла в том, чтобы согреть постели и лечь в них, предварительно развесив одежду сушиться.

Мы поужинали лежа, подобно римским императорам, а затем погрузились в сон.

Не знаю, сколько времени после этого прошло, но мне точно известно, что я пребывал в самой глубокой и, следовательно, самой сладостной фазе сна, когда в комнату вошла гостиничная служанка, держа в руке подсвечник.

— Что такое? — спросил я с недовольством человека, которого оторвали от одного из самых приятных для него занятий.

— Ничего, сударь; просто вам пора вставать.

— Зачем?

— Видите ли, после грозы два небольших водопада, находящиеся выше гостиницы, так сильно вздулись от воды, что ручей, протекающий перед нашим входом, смыл мост, и, вполне возможно, дом тоже унесет водой…

— Как это унесет?!.. Дом, где мы находимся?

— О да, сударь! Такое уже однажды случилось, но не с этим домом, а с другим.

— А моя одежда?

— У вас есть время только на то, чтобы одеться.

— Тогда принесите мне ее как можно быстрее.

Ручаюсь, никогда еще никто не приводил себя в порядок с такой быстротой. На ходу засовывая руки в рукава рубашки и не слушая криков девушки, я кубарем скатился по лестнице, внизу которой находилась дверь, ведущая на кухню, и прыжком влетел внутрь этого помещения.

— Ах! — непроизвольно вырвалось у меня.

Я стоял по колено в воде.

— Сударь, куда вы? — воскликнула служанка.

Я не слушал ее и, заметив дверь, которая вела из кухни на улицу, уже готов был открыть ее.

— Сударь, вы окажетесь в ручье!

Я убрал руку с задвижки и вспрыгнул на кухонную плиту, намереваясь выскочить в окно.

— Сударь, вы попадете прямо в водопад!

— Ах, так! Решительно, я окружен со всех сторон! Как же мне выбраться отсюда? Вам следовало оставить меня в кровати, тогда, по крайней мере, я поплыл бы, как на корабле.

— Но, сударь, можно выйти через окно второго этажа!

— Черт вас побери! Почему же вы не сказали мне об этом сразу?..

— Я твержу вам это уже целый час, но вы не хотите меня слушать и бегаете как сумасшедший.

— Да, вы правы, это моя вина; проводите же меня.

Мы поднялись на второй этаж, и она указала мне на доску, одним концом опиравшуюся на окно, а вторым — на склон горы; это сооружение чересчур напоминало мост Магомета, чтобы добрый христианин отважился без возражений пройти по нему.

— Девушка! — сказал я, помаргивая глазом и почесывая ухо. — А что, другой дороги нет?

— А разве эта внушает вам опасения? Ба! Ваш друг, англичанин, да вы его знаете, у него еще раздута щека, прошел здесь в один прыжок.

— А! Так он здесь прошел? Я рад за него. А дамы? Они тоже здесь прошли?

— Нет, их перенесли проводники.

— А где же теперь проводники?

— На горе: они рубят ели, чтобы починить плотину и перекрыть поток.

Пути к отступлению не было, и я достойно принял свою участь; однако, вместо того чтобы пройти по доске пешком, я проделал этот путь, сидя на ней верхом. Если бы кто-нибудь мог видеть это снизу, он, несомненно, принял бы меня за ведьму, летящую на помеле на шабаш.

Едва добравшись до цели и ощутив твердую почву под ногами, что вернуло мне способность ясно мыслить, которой эта манера передвижения меня на время лишила, я направился в ту сторону, где виднелся свет факелов; никогда не забуду, что за необычайное и великолепное зрелище открылось в эту минуту моим глазам.

Водопад, изяществом и легкостью которого мы любовались по прибытии, превратился в бушующий поток; его воды, еще недавно покрытые серебристым кружевом пены, теперь стремительно неслись, черные от грязи, и увлекали за собой обломки скал, заставляя их подпрыгивать, словно мелкие камешки, и вековые деревья, ломая их, словно ивовые прутики. Между тем наши проводники, голые по пояс, вооружившись топорами, со всем рвением и упорством горцев рубили ели, росшие на берегу; падавшие стволы они направляли так, чтобы образовалась запруда. Лишь четверо или пятеро из них, готовые в любую минуту заменить своих товарищей, стояли, держа в руках факелы, дрожащее пламя которых освещало эту картину. Но вскоре потребовалась помощь всех рук; факельщики, в свою очередь, схватили топоры и стали искать, куда бы поставить факелы. Видя их затруднение и понимая необходимость срочных мер, я взял факел из рук одного из них, подбежал к одинокой ели, возвышавшейся над площадкой, где мы все находились, и поднес пламя к ее смолистым ветвям; десять минут спустя она вся занялась огнем от комля до самой макушки, и теперь сцену озарял вполне достойный ее светильник.

Вряд ли возможно передать словами, сколько первобытности и величия было в зрелище этих людей, безоглядно боровшихся с разбушевавшейся стихией; эти деревья, которые в любом другом краю были бы отмечены королевской печатью, а здесь падали одно за другим под топором свободного горца, уверенного в том, что он никому не должен давать отчет в своих действиях, являли собой картину одной из первых сцен всемирного потопа. Меня, признаться, охватил пьянящий восторг, когда стало ясно, что я справился со своей задачей, а при виде того, как падает огромное дерево, на которое я поднял руку, у меня вырвался настоящий победный клич: возможно, единственный раз в жизни я испытал чувство тщеславного самодовольства. Я ощущал необыкновенный прилив сил: мне казалось, что я мог бы без всякой передышки повалить весь лес.

Между тем раздался крик: "Довольно!" Все топоры замерли поднятыми, все взгляды обратились к потоку; он был побежден и укрощен. Истребление деревьев прекратилось тотчас же, как только оно стало бесполезным.

Мы вернулись в гостиницу, более или менее уверенные в том, что нам больше не придется из нее выселяться; тем не менее два человека остались следить за потоком, чтобы подать сигнал тревоги в случае опасности. Не знаю, насколько добросовестно они несли службу, но знаю точно, что мы проспали как убитые до восьми часов утра.

Мы спали так спокойно еще и потому, что знали: переход, который нам предстояло совершить на следующий день, не отличался особой сложностью, хотя и был едва ли не длиннее всех, проделанных нами ранее. Нам предстояло проделать десять льё, но четыре из них мы должны были плыть по Бриенцскому озеру, а в Майрингене, через который лежал наш путь и где для нас не было ничего интересного, мы собирались задержаться лишь для того, чтобы пообедать.

Дорога хранила страшные следы бушевавшей накануне грозы; через каждые четверть льё ее перерезали широкие борозды, оставленные потоками ливневых вод; по дну их еще бежали проворные ручьи, замедлявшие наше продвижение, а главное, делавшие его весьма затруднительным; время от времени на нашем пути попадались завалы из вырванных с корнями деревьев, ветвями зацепившихся за камни на дороге; мулам наших дам чрезвычайно нравилось объедать листочки на этих завалах, но не очень хотелось их преодолевать. Ежеминутно раздавались испуганные крики, и порой для них были весьма серьезные основания.

Потратив часа два скорее на тяжелую работу, чем на ходьбу, мы добрались до вершины небольшой горы, отделяющей долину Розенлауи от той, где расположен Май-ринген. Покрытое травой плато издалека манит путешественника своим нарядным ковром, предлагая ему сделать там привал, и когда он, прельщенный этим зеленым покрывалом, направляется туда, чтобы устроить себе отдых, его с каждым шагом все больше и больше изумляет кокетство горы, которая у подножия плато, казавшегося ему сначала всего лишь местом отдыха, открывает его взору все неожиданные сокровища едва ли не самой прекрасной долины Швейцарии.

Впрочем, поразительно, как старательно природа следит за тем, чтобы предстать перед нами всегда в самом выгодном свете, независимо от того, демонстрирует ли она свое изящество или свою силу, свой пышный блеск или свою суровую простоту. Наряду с множеством пиков и утесов, вершин которых могут достичь лишь серны и орлы, всегда найдется несколько горных вершин, куда может ступить нога человека, и именно с них наилучшим образом открывается во всей своей шири вид на расстилающийся внизу пейзаж; возникает впечатление, что природа, кокетливая, как женщина, при всем своем безразличии к одобрению со стороны представителей животного мира, тщеславно нуждается в похвалах со стороны человека и, напоминая цариц, чувствующих слабость своего пола, не может оставаться на своем троне, не разделив его с царем.

Как раз на плато Майрингена, скорее чем в любом другом месте, могут зародиться эти странные мысли. После двух часов ходьбы по местности, не отличающейся особой красотой, где единственным отдохновением для взгляда, уставшего от вида нескончаемой двойной стены гор, служит довольно высокий, но вполне заурядный водопад, получивший, благодаря его сходству с канатом, название Зайлибах, глазам, ничем не подготовленным к этому, внезапно предстает, словно кто-то поднял огромный занавес, самый изумительный по красоте и разнообразию пейзаж, который когда-либо вознаграждал усталого путешественника за его труды, и должен признаться, что вряд ли когда-нибудь это зрелище сотрется из моей памяти.

Полчаса мы простояли, созерцая эту картину, красоту которой невозможно передать ни пером на бумаге, ни кистью на холсте, а затем отправились к водопаду Райхен-бах, еще остававшемуся скрытым от наших взоров, хотя место его падения уже выдавало облако водяной пыли, похожее на пар, выходящий из жерла вулкана.

Для того чтобы попасть к водопаду, нужно взобраться по зеленому склону, такому крутому, что на нем пришлось вырезать ступени, ведущие на его вершину. Там находится плато, с которого видна пропасть, куда низвергается поток; вода разбивается о скалы под ногами у того, кто наблюдает за этим зрелищем, на глубине восьмидесяти футов и поднимается кверху облаком водяной пыли, причем настолько густым, что спасение от этого дождя, пришедшего с земли вместо небес, приходится искать в доме, построенном там с этой единственной целью.

Здесь, как во многих других местах Швейцарии, продают множество деревянных безделушек, вырезанных обычным ножом и способных посрамить изяществом форм и законченностью отделки многие предметы, которые производят из более дорогих материалов на наших мануфактурах. Это сахарницы, увитые плющом или ветками дуба и увенчанные резным изображением серны, с помощью которого поднимаюткрышку; это вилки и ложки, вырезанные так, как это делали в средневековье; и наконец, кубки, напоминающие те, что пастухи Вергилия оспаривали своим пением; предметы эти стоят порой весьма недешево: я был свидетелем того, как за пару подобных сосудов просили сто франков.

Мы спустились из небольшого домика, где находится общий склад этих товаров, на вторую площадку, расположенную примерно в ста шагах ниже первой; с нее открывается вид на нижний каскад Райхенбахского водопада, где вода бурлит и клокочет еще сильнее из-за расположения и формы скал, на которые она падает. Я не видел реки Пеней, о которой пишет Овидий, и не знаю, верно ли он описывает, как тот

……….spumosis volvitur undis

Deiectuque gravi tenues agitantia fumos Nubila conducit, summisque adspergine silvis Inpluit et sonitu plus quam vicina fatigat,[76]

но я знаю, что это описание великолепно подходит к Рай-хенбахскому водопаду, и потому позаимствовал его из первой книги "Метаморфоз", избавив себя от необходимости сочинять еще одно, которое, вероятно, было бы менее точным.

От второго плато до Майрингена не более десяти минут ходьбы, а от Майрингена до Бриенца — два часа. Прибыв в Бриенц, мы наняли лодку и поплыли к Гиссбаху, наряду с Райхенбахом пользующемуся привилегией носить титул короля водопадов Оберланда. Что касается меня, я не стану высказывать своего мнения по этому важнейшему вопросу: устаешь от всего, даже от водопадов, и за пять или шесть дней я перевидал их столько, что невзлюбил все слова, оканчивающиеся на bach[77].

Тем не менее, поскольку в мой адрес, несомненно, посыпались бы обвинения в святотатстве, если бы я позволил себе проплыть мимо Гиссбаха, я отважно ступил ногой на берег и стал взбираться на гору, с вершины которой водопад устремляется вниз одиннадцатью последовательными каскадами, причем шум падающей воды слышен от Бриенца, то есть с расстояния в целое льё.

Примерно на середине подъема мы встретили регента Керли и двух его дочерей: они поджидали нас, чтобы предложить нам гостеприимство в своем прелестном шале, где украшением главной комнаты служило пианино, за которое Керли тут же сел и принялся играть, тогда как его дочери принялись исполнять многочисленные швейцарские напевы и две или три тирольские мелодии. Хотя гостеприимство хозяев и их импровизированный концерт вовсе не были бескорыстными, они принимали нас с таким радушием, что было неловко просто встать и заплатить этому милейшему человеку, поэтому мы от всей души поблагодарили его. Явно очарованный нами в такой же степени, как мы были очарованы им, Керли подарил нам при расставании портрет своего семейства. На литографии он аккомпанировал на пианино дочерям, а они пели, стоя позади него.

Достаточно увидеть необыкновенный грот, скрывающийся в скале позади одного из каскадов Гиссбаха, чтобы полностью вознаградить себя за трудный подъем по тропе, ведущей к верхней части водопада; водяная завеса целиком закрывает входное отверстие в грот, однако, пробравшись в него так, что ни одна капля воды не упадет вам на голову, благодаря тому, что каскад выгибается в своем неудержимом порыве, вы сможете разглядеть оттуда весь окружающий пейзаж: озеро, селение Бриенц и высящуюся позади них вершину Ротхорна. Эта картина виднеется сквозь тончайшую пелену падающей воды, которая, будучи подвижной сама по себе, придает видимость жизни скрытым за ней предметам, и они, в свою очередь, темными силуэтами движутся позади нее, словно в гигантском театре теней.

Посвятив около часа регенту Керли и его водопаду, мы наняли лодку. Гребцам были обещаны двойные чаевые, если мы прибудем в Интерлакен ранее пяти часов, и потому наша лодка летела так, будто у нее выросли крылья. Мы пронеслись, словно запоздалые морские птицы, мимо прелестного маленького островка, принадлежавшего итальянскому генералу, который на протяжении многих лет служил Франции и, будучи изгнан, насколько я понимаю, из своей страны, укрылся на этом острове. Чуть дальше наши проводники указали нам на Танцплац, отвесную скалу, вершина которой представляет собой ровную площадку, покрытую травой; прежде на этом месте собирались и танцевали крестьяне из соседних селений. Однажды там назначили свидание юная девушка и молодой человек, которым родители запретили пожениться; начался вальс, множество пар вышли в круг, и девушка с юношей приняли участие в танце; однако все заметили, что с каждым туром они все ближе подходили к краю пропасти; и вот на последнем круге они крепко сжали друга друга в объятиях, а их губы соприкоснулись; затем, словно не в силах противостоять закружившему их вихрю танца, они приблизились к отвесному склону утеса и бросились вниз: на следующий день их мертвые тела, продолжавшие сжимать друг друга в объятиях, нашли в озере. С тех пор танцы перенесли в другое место долины.

Без четверти пять мы причалили в десяти минутах ходьбы от Интерлакена. Путешествие по озеру не только не утомило нас, а напротив, освежило наши силы. Поэтому было решено, что после ужина мы совершим прогулку в Хохбюль, очаровательное место для гуляний, расположенное позади Интерлакена.

Хохбюль — это английский сад, тянущийся от подножия до самого верха небольшого холма высотой в триста-четыреста футов; по мере того как вы поднимаетесь вверх, в просветах между деревьями становятся видны отдельные фрагменты общей панорамы, целиком открывающейся с вершины холма. Помимо великолепного вида, которым с наслаждением любуешься с этого места, оно примечательно лишь скамейкой, на которой Генрих Французский, Каролина Беррийская и Франсуа де Шато-бриан, проезжая через Интерлакен, вырезали свои имена.

Вернувшись в гостиницу, я встретил Виллера, пришедшего узнать, каким путем я собираюсь на следующий день покинуть Оберланд, чтобы отправиться в малые кантоны. Мне предстояло выбрать между тремя горными перевалами: Брюнигом, Гримзелем и Гемми; я сделал выбор в пользу последнего перевала, поскольку знал о нем понаслышке. На следующий день я имел счастье познакомиться с ним воочию: этим я хочу сказать, что если мне когда-нибудь доведется вновь приехать в Интерлакен, то покину я этот край только через Брюниг или Гримзель.

XXV ГОРА ГЕММИ

В пять часов утра нам предстояло выехать из Интерлакена в небольшой коляске, возница которой взялся доставить нас в Кандерштег; далее дорога становилась непроезжей для колясок, и, как у нас уже вошло в обычай, половину пути нам предстояло проделать пешком, а поскольку в этот день мы собирались преодолеть в общей сложности четырнадцать льё, чтобы посетить термальные источники в Луэше, и к тому же в конце пути нас ожидал переход через одну из самых сложных и суровых вершин Альп, то на этом отрезке нашего пути не стоило пренебрегать возможностью дать ногам передышку в семь льё. Так что мы были по-военному точны. В шесть часов мы въехали в долину реки Кандер, и на протяжении трех или четырех льё следовали вдоль берега реки, поднимаясь по ее течению; наконец, в половине одиннадцатого мы сели за неплохо сервированный стол в гостинице Кандерште-га, чтобы набраться сил для предстоящего восхождения, в одиннадцать расплатились с возницей и спустя десять минут шагали к цели, сопровождаемые нашим славным Виллером, который должен был покинуть нас лишь в Луэше.

На протяжении полутора льё мы шли по довольно пологой дороге вдоль подножия горы Блюмлизальп, этой громадной сестры Юнгфрау, получившей теперь взамен своего названия "Цветочная гора" более выразительное, а главное, более соответствующее ее внешнему виду имя Вильди-Фрау ("Дикарка"). Но, находясь так близко к Вильди-Фрау, я думал вовсе не о связанном с ней предании, развязка которого состоит в материнском проклятье, а совсем о другой легенде и о другом проклятье, куда более страшном, послужившем Вернеру основой для его драмы "Двадцать четвертое февраля". Гостиница, куда нам предстояло прийти через час, была постоялым двором Шваррбах.

Знакомы ли вы с этой современной драмой, в которую Вернер первым перенес роковую предопределенность античных трагедий? Знакомы ли вы с этой крестьянской семьей, которую Божья кара преследует с такой неотвратимостью, словно это королевская фамилия; с этими пастуха-ми-Атридами, которые на протяжении трех поколений в предопределенный день и час мстят друг другу: сыновья — отцам, а отцы — сыновьям за преступления, совершенные сыновьями и отцами? Знакомы ли вы с этой драмой, которую надо читать в полночь, во время грозы, при дрожащем свете затухающего ночника, если вы, не ведавшие прежде, что такое страх, впервые хотите ощутить, как по вашим жилам струится холодный ужас? Короче, знакомы ли вы с этой драмой, которую Вернер, возможно, даже не осмелившись взглянуть на игру актеров, отдал на театральные подмостки не ради того, чтобы прославиться, а чтобы избавиться от навязчивой, пожиравшей его мозг идеи, которая, пока он не дал ей возможность выйти наружу, непрестанно терзала его, словно орел — Прометея?

Послушайте, что сам Вернер написал в прологе к этой драме, обращаясь к сыновьям и дочерям Германии.

"После того как я, пробужденный к жизни истинным вероисповеданием, покаялся перед моим народом в своих заблуждениях[78] и прегрешениях по отношению к нему, у меня есть также желание отречься от этой поэмы ужаса, которая, пока я не произнес ее вслух, застилала, словно грозовая туча, мой омраченный разум и, когда я декламировал ее, отдавалась в моих ушах, подобно пронзительному крику совы… отречься от этой поэмы, сотканной в ночи и напоминающей звучание хрипов умирающего, которые, при всей их слабости, внушают такой ужас, что он пробирает до мозга костей".

А теперь, есть у вас желание узнать, о чем эта поэма? Я расскажу вам ее содержание в нескольких словах.

На одной из самых высоких и самых диких вершин Альп живет вместе с отцом молодой крестьянин; когда молодой Кунц начинает ощущать потребность иметь спутницу жизни, он, несмотря на недовольство старика-отца, берет в жены Труду, дочь пастора, прожившего жизнь в кантоне Берн и оставившего после своей смерти лишь старые книги, длинные проповеди и красавицу-дочь.

Старый Кунц с досадой видит, как в дом, где он был хозяином, входит новая хозяйка, и между свекром и снохой то и дело вспыхивают семейные ссоры, из-за которых муж, оскорбленный в лице своей супруги, с каждым днем все больше ожесточается сердцем против собственного отца.

Однажды вечером, это было 24 февраля, он вернулся радостным с праздника в Луэше. С веселым лицом, с песней на устах он входит в дом и видит там бранящегося старика Кунца и заплаканную Труду. Несчастье караулило у двери, порог которой он переступил.

И великая радость, царившая в сердце молодого Кунца, сменилась сильнейшим гневом. Однако из уважения к старику он не позволил себе никаких возражений; пот стекал по его лбу, кровь кипела у него в жилах, он кусал свои стиснутые кулаки и все же молчал. А старый Кунц бесновался все сильнее.

И тогда сын, пристально глядя на отца, засмеялся тем горьким и судорожным смехом, который присущ осужденному на вечное проклятие, и снял со стены косу.

— Скоро трава вырастет, — сказал он. — Надо наточить косу. Дорогой отец может браниться и дальше, а я стану вторить ему своим пением.

И, принявшись ножом точить косу, он запел прелестную альпийскую песенку, трогательную и незатейливую, как те цветы, что распускаются у подножия ледников:

На пастушьей шляпе Горные цветочки,

Яркие узоры На льняной сорочке.[79]

Все это время старик, кипя от ярости, угрожал и топал ногами. Сын продолжал петь. И тогда отец, вне себя от злости, бросил в лицо женщины одно из тех тяжких оскорблений, которые пятном ложатся на честь мужа. Молодой Кунц побледнел и в бешенстве встал, дрожа от гнева. Нож, проклятый нож, которым он точил косу, вырвался у него из рук и, направляемый, без сомнения, демоном смерти, вонзился в старика. Старик упал, затем приподнялся, чтобы проклясть отцеубийцу, и вновь упал — на этот раз замертво.

В эту минуту несчастье вошло в хижину молодого крестьянина и поселилось там, словно надоедливый гость, которого невозможно выгнать из дома. Тем не менее Кунц и Труда продолжали любить друг друга, но той суровой, печальной, угрюмой любовью, которая обагрена кровью. Спустя полгода молодая женщина родила ребенка. Последние слова умирающего поразили дитя в чреве матери: словно Каин, новорожденный носил на теле роковую отметину — на его левой руке виднелся отпечаток окровавленного ножа.

Спустя некоторое время ферма Кунца сгорела, в его стадах начался падеж скота, а вершина Риндерхорна обрушилась, будто ее сдвинула с места карающая десница; сошедшая снежная лавина накрыла землю на протяжении двух льё, и под слоем снега оказались погребены самые плодородные пашни и самые лучшие пастбища, принадлежавшие отцеубийце. Кунц, не имея больше ни амбара, ни земли, из фермера, кем он был, превратился в хозяина постоялого двора. Спустя пять лет после рождения первенца Труда родила дочь. Девочка была хороша собой, на ее теле не было никакого знака проклятия, и супруги сочли, что Господь даровал им свое прощение.

Однажды вечером, это было 24 февраля, дети вместе играли на пороге дома ножом, убившим их деда; девочке к этому времени исполнилось два года, а мальчику — семь лет. Их мать только что перерезала горло курице, и маленький мальчик, проявляя ту тягу к крови, какая присуща маленьким детям, у которых воспитание пока еще не заглушило подобные чувства, наблюдал за этими действиями.

— Пойдем, — сказал он сестре, — мы будем играть вместе: я буду поваром, а ты курицей.

Взяв проклятый нож, мальчик завел сестру за дверь постоялого двора. Несколько минут спустя мать услышала крик и прибежала к детям, но было уже поздно: девочка лежала вся в крови, брат перерезал ей горло. И тогда Кунц проклял своего сына, как старик-отец проклял его самого.

Ребенок убежал из дома, и никто не знал, что с ним стало.

С этого дня дела в хижине Кунца и Труды пошли еще хуже. Рыба в озере вымерла; поля больше не давали урожая; снег, обычно таявший от летней жары, на этот раз, будто вечным саваном, покрыл землю; путешественники, дававшие несчастному хозяину постоялого двора возможность прокормиться, стали заходить все реже и реже, потому что добраться до его жилища становилось все труднее с каждым днем. И Кунц был вынужден продать последнее, что у него оставалось, — свою хижину, хотя он продолжал жить в ней, внося арендную плату ее новому владельцу; вырученных от продажи денег хватило на несколько лет, а затем наступил день, когда он обнищал настолько, что не смог собрать необходимой суммы, чтобы заплатить за эти жалкие стены, доски в которых постепенно разошлись от ветра и снега, словно стихия стремилась обрушиться на голову отцеубийцы.

Однажды вечером, это было 24 февраля, Кунц вернулся домой из Луэша; он отправился туда рано утром умолять владельца хижины, подавшего на него в суд, дать ему время, чтобы найти требуемую сумму. Но тот отправил его к фогту, а фогт постановил, что Кунц должен возместить долг в течение суток. Кунц обошел всех своих богатых друзей: он их просил, слезно умолял, заклинал ради всего святого, что есть на свете, спасти человека, стоящего на краю гибели. Но ни один из них не протянул ему руку помощи. Однако на дороге он встретил нищего, просившего милостыню, и тот поделился с ним хлебом. Кунц принес этот хлеб жене, бросил его на стол и сказал:

— Ешь весь хлеб целиком, жена: я пообедал в Луэше.

А в это время на дворе разыгралась ужасная буря. Ветер завывал и ревел за стенами дома, словно лев, кружащий вокруг хлева; хлопья снега, падавшего на землю, становились все плотнее, и казалось, что атмосфера сгустилась до предела; вброны и совы, эти вестники смерти, которым разрушение доставляет радость, носились в воздухе, забавляясь, словно демоны бури, среди этого бесчинства стихий; привлеченные светом лампы, они подлетали, задевая стекла оперением своих тяжелых крыльев, к окнам хижины, где в тот вечер не смыкали глаз супруги: сидя напротив друг друга, они едва осмеливались смотреть один на другого, а если все-таки встречались взглядами, то тут же отводили глаза, устрашенные мыслями, которые читались на их лицах.

Внезапно раздался стук в дверь. Кунц и Труда вздрогнули.

Путник постучал еще раз. Труда пошла открывать.

На пороге стоял красивый молодой человек двадцати-двадцати четырех лет, одетый в охотничью куртку; на боку у него висели сумка для дичи и охотничий нож, а талию опоясывал особый кушак для хранения денег, за который были заткнуты два пистолета; в одной руке он держал фонарь, готовый вот-вот погаснуть, а в другой — длинный посох с железным наконечником.

Заметив этот кушак, Кунц и Труда обменялись молниеносными взглядами.

— Добро пожаловать, — сказал Кунц.

И он протянул руку путешественнику.

— Ваша рука дрожит? — добавил он.

— Это от холода, — ответил молодой человек, со странным выражением лица глядя на Кунца.

Затем он сел и, вынув из сумки хлеб, бутылку киршвассера, пирог и жареную курицу, предложил хозяевам отужинать вместе с ним.

— Я не ем кур, — сказал Кунц.

— И я, — сказала Труда.

— Я тоже, — сказал путешественник.

Все трое отужинали лишь пирогом. Кунц много пил за столом.

После ужина Труда прошла в соседнюю комнату, положила на пол охапку соломы и вернулась обратно.

— Ваша постель готова, — сказала она незнакомцу.

— Спокойной ночи! — пожелал хозяевам путешественник.

— Спите спокойно! — произнес в ответ Кунц.

Путешественник вошел в отведенную ему комнату, закрыл дверь, опустился на колени и стал молиться…

Труда легла на свою кровать.

Кунц продолжал сидеть за столом, обхватив голову руками.

Спустя минуту путешественник встал с колен, снял с себя кушак, положил его вместо подушки на свое соломенное ложе и повесил одежду на гвоздь, но гвоздь плохо держался в стене и выпал из нее, увлекая с собой висевшие на нем вещи.

Путешественник вставил гвоздь в прежнее отверстие и попытался снова забить его туда ударом кулака. От сотрясения, вызванного этой попыткой, упал на пол какой-то предмет, висевший на другой стороне перегородки. Кунц вздрогнул и с опаской поискал взглядом предмет, падение которого вывело его из раздумий. Это был дважды проклятый нож, поразивший отца рукою сына и убивший сестру рукою брата. Он упал возле двери комнаты, где спал гость.

Кунц поднялся из-за стола, чтобы поднять нож. Но, когда он наклонился за ним, его взгляд проник в отверстие замочной скважины в двери, ведущей в комнату незнакомца. Тот спал, положив голову на кушак. Кунц замер, продолжая смотреть в замочную скважину и сжав в руке нож. Фонарь в комнате путешественника погас.

Кунц повернулся к Труде, желая узнать, спит ли она.

Но Труда, приподнявшись на локте, пристально смотрела на Кунца.

— Встань и посвети мне, раз ты не спишь, — обратился к ней Кунц.

Труда взяла фонарь, Кунц открыл дверь, и они вместе вошли в комнату гостя.

Кунц положил левую руку на кушак, держа в правой нож.

Незнакомец пошевелился, и Кунц ударил его ножом. Удар был так точен и силен, что жертва успела произнести всего два слова: "Отец мой!"

Кунц убил своего сына: молодой человек, разбогатев на чужбине, вернулся домой, чтобы разделить свое состояние с родителями.

Таковы события, описанные в драме Вернера, и такова легенда Шваррбаха.

Легко представить себе, до какой степени меня волновала подобная история. Именно желание увидеть постоялый двор, ставший сценой этих ужасных событий, в первую очередь побудило меня отправиться на гору Гемми. В одном льё от постоялого двора есть спуск, о котором даже местные жители отзываются, как о самом опасном проходе в Альпах, а поскольку у меня есть предрасположенность к головокружению, то было заранее ясно, что это недомогание затуманит мой разум и лишит меня возможности восхищаться работой людей, сделавших проходимым этот опасный спуск, и прихотью Господа, воздвигнувшего здесь скалы, среди которых этот путь проходит; но, погрузившись в мысли о гостинице и о доступности дороги, ведущей к ней, я, в конце концов, заставил себя забыть об опасностях ужасного спуска на пути из нее.

Пока я восстанавливал в уме все эти драматические события, нам удалось подняться на гору. Стоя на ее вершине, мы вдруг ощутили леденящие порывы холодного ветра. Во время подъема он дул поверх наших голов, и мы не чувствовали его. Но на самом верху нас уже ничто не защищало от его дыхания, и он слетал резкими порывами с пиков Альтельс и Гемми, словно стремясь сохранить для себя одного эту страну смерти и оттеснить все живое в долину, где оно только и может существовать.

Впрочем, трудно было бы придумать декорации, более подходящие для этой драмы. Позади нас находилась восхитительная долина реки Кандер (Кандерталь) — свежая, нарядная, покрытая зеленью; перед нами виднелись ледники и голые утесы, а посреди этой пустыни, как пятно на саване, стояла проклятая гостиница, под крышей которой разыгралась только что описанная нами трагедия.

По мере приближения к ней острота впечатлений усиливалась. Я досадовал на ярко-голубое, ясное до прозрачности небо и радостное солнце, освещавшее эту хижину; мне бы хотелось увидеть сгустившиеся тучи, мрачно нависшие над землей, услышать завывание бури, беснующейся вокруг стен хижины. Но все кругом выглядело совсем иначе. Оставалась уверенность, что, по крайней мере, суровые лица хозяев гостиницы будут соответствовать легенде, окружающей их жилище. Но и тут меня постигло разочарование: двое прелестных детей, о каких говорят "кровь с молоком", маленький мальчик и маленькая девочка, играли около порога дома, втыкая в снег нож. Нож! Как могли их родители быть настолько беспечными, что, несмотря на уроки прошлого, нож оказался в руках сына? Я поспешно вырвал его из рук малыша; бедняжка не протестовал, но горько заплакал.

Когда я вошел в хижину, навстречу мне направился хозяин. Это был крупный мужчина тридцати пяти — сорока лет, довольно полный и весьма жизнерадостный.

— Возьмите, — сказал я ему. — Вот нож, который я отобрал у вашего сына; он играл им со своей сестрой; не давайте ему больше в руки подобное оружие, вы ведь знаете, к чему это может привести.

— Спасибо, сударь, — сказал он, с удивлением глядя на меня. — Но никакой опасности в этом нет.

— Нет опасности, несчастный! А двадцать четвертое февраля?

Хозяин сделал нетерпеливое движение рукой.

— А, — сказал я, — так вы понимаете, о чем идет речь?

Говоря это, я осмотрелся вокруг; внутренняя планировка хижины не изменилась со времен Кунца. Мы находились в первой комнате: напротив нас, в углублении, вместо убогого ложа Труды стояла добротная швейцарская кровать, ширина которой была равна ее длине; слева располагалась небольшая комната, где был убит путешественник. Я подошел к двери, ведущей в эту комнату, и открыл ее: там был накрыт стол в ожидании постояльцев, приходящих в гостиницу ежедневно; я взглянул на пол, поскольку, мне казалось, что я найду там следы крови.

— Что вы ищете, сударь? — спросил меня хозяин. — Вы что-то потеряли?

— Но как же, — сказал я, отвечая не на вопрос хозяина, а своим мыслям, — как же вы решились сделать из этой комнаты обеденный зал?

— Почему бы и нет? А что, мне следовало поставить в ней кровать, как это было при моем предшественнике? Кровать здесь не нужна: мало кто из путешественников остается ночевать.

— Это немудрено после той трагедии, свидетелями которой стали эти стены…

— Ну вот, еще один! — проворчал сквозь зубы хозяин, даже не стараясь скрыть своего раздражения.

— Но как у вас, — продолжал я, — хватило смелости переехать в этот дом?

— Я не переезжал сюда, сударь. Этот дом всегда был моим.

— А кому он принадлежал до вас?

— Моему отцу.

— Значит, вы сын Кунца?

— Меня зовут не Кунц, меня зовут Ханц.

— Да, разумеется, вы сменили имя и правильно сделали.

— Я не менял имени и, хвала Господу, надеюсь, что мне никогда не придется этого делать.

"Понятно, — подумал я, — Вернер не пожелал…"

— Послушайте, сударь, давайте объяснимся, — сказал, обращаясь ко мне, Ханц.

— Я весьма рад, что вы предвосхитили мое желание; у меня не хватило бы смелости расспрашивать вас о подробностях событий, которые, похоже, задевают вас за живое, тогда как сейчас вы готовы рассказать мне все… Не так ли?

— Да, и я расскажу вам то, что рассказывал уже двадцать раз, сто раз, тысячу раз. Я открою вам то, что вот уже на протяжении пятнадцати лет заставляет страдать не только меня, но и мою супругу и что однажды, в конце концов, вынудит меня совершить какой-нибудь дурной поступок.

"А, вот они, угрызения совести!" — сказал я себе вполголоса.

— Ведь подобное надоедание, — с отчаянием в голосе продолжал он, — способно вывести из себя самого Кальвина. Не было тут ни двадцать четвертого февраля, ни Кунца, ни убийства; в этой гостинице путешественник может чувствовать себя так же спокойно, как дитя в чреве матери. И этому разбойнику, чьи действия стали причиной всего этого кошмара, это известно лучше, чем кому-либо, потому что он прожил здесь две недели.

— Кунцу?

— О Господи, нет! Говорю же вам, что на двадцать льё в округе здесь никогда не было ни одного человека по имени Кунц. Нет, я говорю об этом мерзавце, которого звали Вернер.

— Как! О поэте?

— Да, сударь, о поэте. Ведь именно так его все называют… Итак, сударь, поэт пришел к моему отцу, хотя было бы лучше ради его спокойствия в том мире и ради нашего в этом, чтобы он сломал себе шею, взбираясь на утес, по которому вам предстоит спускаться. Итак, он пришел к нам; это было в тысяча восемьсот тринадцатом году, но у меня все отложилось в памяти так, будто это случилось вчера: с виду вполне приличный, достойный человек; трудно было заподозрить, что он способен на что-либо дурное. И потому, когда он попросил у моего бедного отца позволения пожить у нас восемь — десять дней, отец не стал возражать, он лишь сказал ему:

"Проклятье! Вы будете чувствовать себя здесь не слишком удобно, ведь я могу поселить вас только в этой комнатушке".

Но у Вернера была своя цель, и он ответил:

"Меня это устраивает".

Итак, мы устроили его здесь, в этой комнате, где вы сейчас находитесь. Но нам следовало уже тогда кое о чем догадаться, ведь в первую же ночь он принялся громко разговаривать сам с собой, как сумасшедший. Мне пришло в голову, что он заболел; я встал с кровати, чтобы посмотреть в замочную скважину. Вид его был ужасен: бледный, с откинутыми назад волосами, с то застывшими, то блуждающими глазами; порой он замирал, словно статуя, а то вдруг принимался жестикулировать, как одержимый, и потом писал, писал… сплошные каракули, а это, понимаете ли, всегда является дурным знаком. Так продолжалось пятнадцать дней, а лучше сказать, пятнадцать ночей, поскольку днем он гулял вокруг дома. Я сопровождал его во время этих прогулок. Наконец, спустя две недели он нам заявил:

"Мои славные хозяева, я закончил, благодарю вас".

"Не стоит благодарности, — ответил мой отец. — Ведь, полагаю, я не слишком-то вам помог".

Затем он расплатился, причем, должен сказать, расплатился неплохо, и ушел.

Целый год мы о нем не слышали и жили спокойно. Но однажды утром, это было, помнится, в тысяча восемьсот пятнадцатом году, в гостиницу зашли два путешественника и внимательно осмотрелись по сторонам.

"Смотри-ка, — сказал один, — а вот и коса".

"Смотри-ка, — сказал другой, — а вот и нож".

Увидели же они отличную новую косу, которую я совсем недавно купил в Кандерштеге, и старый кухонный нож, уже негодный ни на что другое, кроме как колоть сахар. Он висел на гвозде рядом с дверью в маленькую комнату… Мы, я и мой отец, с удивлением смотрели на незнакомцев, как вдруг один из них подошел ко мне и спросил:

"Не правда ли, друг мой, ведь именно здесь двадцать четвертого февраля произошло это леденящее душу убийство?"

Мы с отцом замерли с глупым видом, ничего не понимая в происходящем.

"Какое убийство?" — спросил я.

"Убийство собственного сына, совершенное Кунцем".

Тогда я им ответил то же, что и вам минуту назад.

"Знаете ли вы господина Вернера?" — продолжил путешественник.

"Да, сударь. Это славный и вполне достойный человек, который года два назад, насколько я помню, прожил у нас две недели; у него был всего лишь один недостаток: он писал и разговаривал сам с собой ночи напролет вместо того, чтобы спать".

"Ну что ж, смотрите, друг мой, что он написал в стенах вашей гостиницы и о вашей гостинице".

И он дал нам тоненькую невзрачную книжонку, в названии которой стояло: "Двадцать четвертое февраля". Я не увидел в этом пока ничего дурного: двадцать четвертое февраля — обычный день, не хуже и не лучше остальных, и сказать мне было нечего; но не прочел я и тридцати страниц, как книга выпала у меня из рук. Там была грубая ложь, одна только ложь, и все это о нашей бедной гостинице, и только ради того, чтобы разорить ее несчастных хозяев. Если мы слишком дорого взяли с него за проживание, он мог бы нам сказать об этом, не правда ли? Мы ведь не какие-нибудь там нехристи, чтобы драть втридорога; но нет, он не сказал ни слова; он заплатил и даже прибавил чаевые, а затем, подлый притворщик, написал, что наш дом… Я просто содрогаюсь от такой мерзости, от такого гнусного обмана! Если сюда придет еще какой-нибудь поэт, если я встречу еще хоть кого-то из них или хоть один попадется мне в руки — о, он заплатит за клевету своего собрата!

— Так выходит, Вернер все выдумал и ничего этого не было?

— Ну, конечно, не было, вовсе не было!

И в знак возмущения хозяин затопал ногами.

— Что ж, теперь я понимаю, насколько вам должны были наскучить расспросы об этих событиях.

— Наскучить, сударь?! Скажите лучше… (Он вцепился обеими руками в свои волосы.) Скажите лучше… хотя, знаете, нет таких слов! Ведь все, кто приходят сюда, твердят нам одно и то же, все без исключения. Пока коса и нож оставались на своих местах, эти люди говорили:

"Смотри-ка, вот та самая коса и тот самый нож".

Но однажды отец снял их со стены, поскольку он уже не мог слышать этих слов. И тогда путешественники завели новую песню.

"А-а! — восклицали они. — Хозяева спрятали косу и нож, но вот она та самая комната".

— Черт возьми!

— Да-да, клянусь честью, так оно и есть. Ах, сударь, но ведь такое подтачивает сердце: из-за этой истории мой отец лет на десять раньше сошел в могилу. Слышать подобное о доме, где ты родился, слышать это от всех подряд, и так каждый Божий день, а порой и по два раза в день — кто же сможет это вынести! Я бы продал это заведение за сто экю! Да, я не отказываюсь от своих слов; хотите купить его за сто экю? Я отдаю вам его вместе с обстановкой, а сам ухожу прочь, чтобы никогда больше не слышать ни о Вернере, ни о Кунце, ни о косе, ни о ноже, ни о двадцать четвертом февраля, ни о чем таком.

— Ну же, полно, успокойтесь, хозяин, и приготовьте нам ужин. В этом будет больше пользы, чем впадать в отчаяние

— Что вам подать? — спросил хозяин, внезапно успокоившись; при этом он поднял угол фартука и заткнул его за пояс.

— Холодное мясо птицы.

— Нуда, птица, попробуйте найти здесь хоть одну. Когда тут видят кур, дело становится еще хуже. Он ведь вставил курицу в свою историю; скажите на милость, курицу!.. Можно подумать, что он их не любит или, напротив, питает к ним страсть.

— Тогда подайте все что угодно, это не имеет значения. А пока вы накроете стол, я прогуляюсь по окрестностям.

— Через полчаса ваш ужин будет готов.

Я вышел во двор, от души сочувствуя отчаянию этого бедняги; ведь, в самом деле, сила слова поэта такова, что в каком бы месте тот его ни посеял, место это тут же заполняется, следуя его прихоти, счастливыми или горестными воспоминаниями, а люди, живущие там, превращаются или в ангелов, или в демонов.

Итак, я принялся осматривать окрестности, но объяснения Ханца нанесли в моих глазах странный урон окружающему пейзажу. Он был все так же величествен и суров, но оживлявшее его духовное начало было уничтожено; трактирщик дунул на поэтический призрак, и тот исчез. Природа по-прежнему внушала страх, но открывшийся передо мной вид был пустынным и безжизненным: это был снег, но без пятен крови; это был саван, но под ним не было трупа.

Выйдя из-под этих чар, я по крайней мере на час сократил свои топографические изыскания на плато, где мы находились, и удовольствовался тем, что бросил взгляд на восток — на ту вершину, которой горный массив обязан своим названием Гем ми, происходящим, вероятно, от Geminus[80], и на запад — на обширный Ламмернский ледник, все такой же м е р т в ы й и гол убой, каким видел его Вернер. Что же касается озера Даубе (Даубе н-з е е) и обрушившейся вершины Риндерхорна, то последнюю я видел по дороге на плато, а вдоль берега первого мне предстояло проделать обратный путь. Так что я вернулся в гостиницу приблизительно через полчаса; хозяин был пунктуален и поджидал меня, стоя возле довольно неплохо накрытого стола.

На прощание я обещал этому славному человеку сделать все возможное, чтобы опровергнуть клеветнический вымысел, жертвой которого он стал. Я сдержал свое обещание и, коль скоро кому-нибудь из моих читателей доведется остановиться в гостинице Шваррбах, он весьма обяжет меня, если сообщит Ханцу, что в этой книге, о существовании которой трактирщик иначе, вероятно, так никогда и не узнал бы, я с величайшей точностью восстановил подлинные факты.

Нам потребовалось менее двадцати минут, чтобы добраться до берегов небольшого озера Даубе. Это озеро, наряду с озером на вершинах Сен-Бернар и Фаульхорн, является одним из самых высокогорных в известном нам мире, и потому, как и два других, оно совершенно безжизненно: ничто живое не может выдержать температуру его воды, даже летом.

Миновав озеро, мы углубились в узкое ущелье, в конце которого стояло заброшенное шале. Виллер дал мне знать, что спуск начинается прямо от стен этой хижины. Сгорая от любопытства увидеть этот необычный спуск, о котором все столько говорили, и вновь ощутив легкость в ногах, уставших от трехчасовой ходьбы по скверной дороге, я ускорял шаг по мере продвижения вперед, а около шале уже бежал.

Поравнявшись с ним, я вскрикнул и, закрыв глаза, упал навзничь.

Не знаю, довелось кому-либо из моих читателей испытать это ужасающее ощущение головокружения; чувствовали ли вы, измеряя взором глубину пропасти, непреодолимое стремление броситься в эту пустоту; ощущали ли вы, как волосы дыбом встают у вас на голове, пот градом течет по лицу, а все мускулы тела попеременно то деревенеют, то размягчаются, как у трупа, подвергнутого действию вольтова столба; если вы пережили все это, то вам известно, что ни сталь, вонзающаяся в тело, ни расплавленный свинец, текущий по жилам, ни воспаление, поражающее позвонки, не вызывают такого же острого и губительного воздействия на организм, как эта дрожь, которая в один миг охватывает все ваше естество; если, повторяю, вы пережили все это, то мне достаточно одной фразы, чтобы вам стало все ясно: подбежав к шале, я внезапно оказался на краю отвесного утеса, стоящего на высоте в тысячу шестьсот футов над селением Луэш; еще один шаг, и я свалился бы в пропасть.

Примчавшись ко мне, Виллер увидел, что я сижу на земле, прижав руки к глазам; он осторожно раздвинул их и, видя, что я нахожусь на грани обморока, поднес к моим губам фляжку и дал мне выпить изрядный глоток киршвассера; затем, взяв меня под руку, он проводил, а скорее, отнес меня на порог хижины.

Я увидел, насколько ужаснула его моя бледность, и, сумев превозмочь с помощью силы духа эту физическую слабость, рассмеялся, чтобы его успокоить, но во время этого смеха мои зубы стучали друг о друга, как у грешников, обитающих в ледяном озере Данте.

Тем не менее несколько мгновений спустя я пришел в себя. Я испытал то, что всегда случалось со мной в подобных обстоятельствах: внезапное и полное расстройство всех моих чувств и способностей, почти сразу сменяющееся абсолютным спокойствием. Дело в том, что первые ощущения относятся к телесному началу, инстинктивно подавляющему в этот момент духовное начало, а последующие — к области духа, силой разума вновь берущего власть над телом; признаться, порой я переношу вторую стадию мучительнее, чем первую, и обретенное хладнокровие доставляет мне больше страданий, чем пережитое потрясение.

Так что я встал, храня невозмутимое спокойствие, и снова приблизился к пропасти, вид которой произвел на меня столь болезненное впечатление. Вниз вела узкая тропинка, шириною не более двух с половиной футов; я ступил на нее так же уверенно, по крайней мере с виду, как и мой проводник; однако из опасения, что мои зубы, ударяясь друг о друга, могут сломаться, я засунул между ними уголок сложенного раз двадцать платка.

Два часа я спускался по узкому серпантину, и ежеминутно то слева, то справа от меня была отвесная пропасть; не произнеся за все это время ни слова, я, наконец, добрался до селения Луэш.

— Ну вот, — сказал мне Виллер, — теперь вы видите, что в этом нет ничего страшного.

Я вытащил платок изо рта и показал его проводнику: ткань была разрезана, словно бритвой.

XXVI ВОДЫ ЛУЭША

По прибытии в Луэш я настолько изнемогал от усталости, что перенес на следующий день и осмотр его термальных источников, совершить который приглашал меня Виллер, и ужин, предложенный мне хозяином гостиницы; взамен я потребовал себе постель, ибо ни тот, ни другой даже не подумали мне ее приготовить.

На следующее утро Виллер вошел ко мне в комнату в девять часов; это было самое удобное время для посещения купален, поскольку больные отправляются туда до завтрака. У меня было огромное желание предоставить купальщикам сколько угодно плавать в их бассейне, а самому остаться в кровати, рискуя пропустить эту сцену омовения, весьма занимательную, как мне говорили, но Виллер был неумолим, и мне пришлось довольствоваться четырнадцатью часами сна.

В двадцати шагах от гостиницы мы увидели большой фонтан святого Лаврентия, откуда вода поступает в купальни; что же касается двенадцати или пятнадцати других источников, выходящих на поверхность в здешних окрестностях, то их термальные воды без всякой пользы теряются в Дале, и никто никогда не задумывался о том, чтобы извлечь из них выгоду.

Купальни в Луэше выглядят совсем иначе, чем в большинстве заведений такого рода: ванны в них принимают не в отдельных кабинах, как в Эксе, а в общем бассейне, куда погружаются вместе и мужчины, и женщины, что придает этой картине нечто весьма патриархальное.

Представьте себе бассейн в школе плавания, по периметру которого тянется вымощенная плитками галерея, с двумя перпендикулярными друг другу мостами, образующими при пересечении латинский крест; в каждом из четырех отделений бассейна теснятся около тридцати купальщиков, так что в целом там одновременно принимают ванну сто двадцать человек, с головы до ног закутанных во фланелевые халаты; над поверхностью воды виднеется лишь скопление голов в чепчиках или париках, одна нелепее другой. Следует добавить, что перед каждой головой плавает доска из пробки или сосны: за ними купальщики, руки которых по запястья остаются под водой, ведут свой скромный быт — едят, пьют, вяжут, играют в карты… Все это они проделывают с тем большей легкостью и непринужденностью, что у каждого из них есть к тому же переносное сидение, поэтому им не составляет труда сменить положение и переместиться, следуя своим желаниям, то в один, то в другой угол бассейна. Причем, для того чтобы совершить переезд на новое местожительство, купальщику достаточно переправить туда свой столик, следующий за ним на веревке, и табурет-невидимку, пристегнутый ремнем к той части тела, что скрыта под водой. Впрочем, частота подобных перемещений целиком зависит от характера купальщика. Это может быть мрачная личность, которая все два часа, что длится сеанс, сидит неподвижно на одном месте, повернувшись лицом к перегородке, или политик, засыпающий за чтением газеты, нижний край которой постепенно погружается в воду, и, когда он просыпается, она успевает размокнуть до самого заголовка; но это может быть и непоседа, который беспорядочно блуждает по всему бассейну: у него всегда найдется какое-нибудь дело к купальщику в самом отдаленном уголке, куда он пробирается, расталкивая всех и опрокидывая все на своем пути, умудряясь одновременно говорить со своим ребенком, плачущим на мосту, с женой, никогда не знающей, где найти своего мужа, и со своей собакой, с визгом бегающей вдоль галереи.

В трех первых отделениях бассейна, которые я осмотрел поочередно, передо мной предстала одна и та же картина; но то, что я увидел в четвертом из них, мне не забыть никогда.

Среди этих потешных голов моему взору вдруг предстало печальное и бледное лицо молодой девушки лет восемнадцати: она не прятала, в отличие от остальных купающихся, свои черные волосы ни под чепчиком, ни под капором, а на ее столике, вместо стаканов и чашек, лежали рододендроны, горечавки и незабудки, из которых она составляла букет. Термальные воды придавали этим растениям ту яркость и свежесть, какие они не в состоянии были вернуть ей самой: она казалась сорванным со стебля и увядшим цветком, находясь среди этих полных жизненных соков цветов, которыми она, напевая, украшала свой лоб и свою грудь, подобно безумной Офелии, когда та готовится умереть и только ее голова и руки еще виднеются над поверхностью ручья, где ей предстоит утонуть.

Вероятно, если бы я встретил эту молодую девушку на прогулке, на балу или в театре — короче, в любом другом месте, кроме этого сборища людей, — я не обратил бы на нее ни малейшего внимания: ее фигуру я счел бы нескладной, походку невыразительной, а голос неестественным; она прошла бы перед моими глазами, как перед зеркалом, отразившись в нем, но не оставив о себе воспоминаний; но увиденный мною здесь, в окружении, словно вышедшем из-под резца Калло, этот образ мадонны Рафаэля навсегда останется в моей памяти.

Насмотревшись на эту картину, я закрыл глаза и удалился, не поинтересовавшись ни ее возрастом, ни ее именем; но не сделал я и четырех шагов, как услышал, что врач говорит о моей незнакомке:

"Через месяц она умрет!"

Мне стало трудно дышать в этой теплой атмосфере, среди этих пропитанных влагой стен, и я вышел из купален, весь мокрый от пота. Небо по-прежнему было в лазурной дымке, а земля — в праздничном уборе.

Через месяц она умрет!

Умрет среди этой природы, такой юной, такой сильной и такой живой!

Я миновал кладбище, и эти слова еще раз эхом зазвучали в моей голове:

Через месяц она умрет!

Итак, уже сегодня отец и мать этого нежно любимого ими ребенка могут позвать могильщика и сказать ему: "Принимайтесь за работу, не теряя времени, ибо эта юная девушка, которую вы видите и которую с улыбкой на устах дал нам Господь, та, что была нашей отрадой в прошлом, нашим счастьем в настоящем, нашей надеждой в будущем, увы, через месяц умрет!

У м р е т! То есть она будет безгласна, бездыханна, и глаза ее закроются навсегда, а ведь сейчас ее голос звучит так мелодично, дыхание у нее такое чйстое, а взгляд такой нежный!

Каждый день в течение месяца мы будем замечать, как угасает блеск ее глаз, звук ее голоса и биение ее сердца; но вот этот месяц подойдет к концу, и наступит час, когда, несмотря на все наши заботы, старания и слезы, ее глаза закроются, уста смолкнут, а сердце остынет. Ее тело обратится в труп; та, которую мы считали нашей дочерью, станет дочерью земли, и эта мать потребует ее у нас обратно!..

О, сколь чудесна наука, способная вот так просто открыть человеку одну из самых страшных тайн человечества! Но разве не заслуживает смерти врач, позволивший себе произнести вслух подобный приговор?

Эти мысли о судьбе молодой девушки настолько завладели мной, что я прошагал примерно три четверти льё, полностью утратив понятие о том, куда ведет меня эта дорога и зачем я на нее вступил, как вдруг Виллер остановил меня, взяв за руку, и сказал:

— Мы пришли.

И в самом деле, мы находились в каком-то подобии грота; под нашими ногами виднелась вершина отвесного утеса высотой в восемьсот футов, у подножия которого текла Дала, а слева от нас начиналась первая из шести лестниц, с помощью которых осуществляется сообщение между Луэш-ле-Беном и селением Альбинен, чьи жители были бы вынуждены, не будь этой надземной дороги, идти в обход три льё, чтобы попасть на рынок.

Следует собственными глазами взглянуть на этот путь, если вы хотите составить себе представление о необыкновенной ловкости жителей Альп. После того как вы, опасаясь головокружения, ляжете плашмя на живот, чтобы взглянуть вниз с высоты восьмисот футов на пенящиеся воды Далы, вам следует снова встать, подняться по первой лестнице, а затем вскарабкаться, помогая себе руками и ногами, на выступ утеса, на который опирается основание второй лестницы; и вот, когда вы окажетесь на этом утесе и начнете доказывать вашему проводнику, что никогда ни один человек не отважится проделать весь этот путь, вы вдруг услышите звуки тирольского напева и в ста шагах у себя над головой увидите висящих над пропастью крестьянина с корзиной фруктов, охотника с серной за плечами или женщину с ребенком, которые на ваших глазах станут спускаться к вам так же беззаботно и быстро, как если бы они шли по зеленому склону одного из наших холмов.

Виллер спросил меня, не хочу ли я продолжить подъем. Я вежливо отказался. Он рассмеялся.

— В этом нет ничего страшного, — сказал он мне. — Вот видите, сюда поднимается женщина; сейчас у вас на глазах она взберется наверх.

И в самом деле, молодая девушка, шедшая из купален той же дорогой, по какой сюда пришли мы, поднялась по лестнице, только что послужившей нам, и ступила на первую площадку, настолько узкую, что мы едва поместились на ней втроем; затем она продолжила подъем, приняв лишь одну меру предосторожности, состоявшую в том, что она подхватила сзади подол платья и, протянув его между ног вперед, прикрепила булавкой к поясу, так что вместо юбки у нее получились штаны.

Мы следили за ее восхождением, как вдруг на верху четвертой лестницы показался мужчина: он спускался навстречу девушке в то время, как она поднималась. Положение становилось затруднительным: на этой узкой дороге двоим разойтись было невозможно.

— Как же они поступят? — спросил я у Виллера.

— Увидите!

И действительно, не успел он договорить, как я уже все увидел своими глазами.

Мужчина с любезной предупредительностью, на какую мало кто из наших денди был бы способен в подобных обстоятельствах, сделал полуоборот и, оказавшись с обратной стороны лестницы, продолжал свой спуск, тогда как девушка без остановки поднималась по своей стороне лестницы; встретившись на середине пути, они обменялись несколькими словами, а затем каждый двинулся в свою сторону. Увиденное казалось невероятным!

Мужчина прошел мимо нас.

— Вы хорошо разглядели этого парня? — спросил меня Виллер, когда мужчина продолжил спуск.

— А что такое?

— Сегодня, выпив свои обычные четыре бутылки вина, он, мертвецки пьяный, выйдет в семь часов вечера из кабачка и раз тридцать упадет по дороге от купален до подножия первой лестницы, но это не помешает ему благополучно преодолеть все шесть лестниц и целым и невредимым добраться до дома. Вот уже лет десять, как этот мошенник проделывает подобное.

— Да, и однажды наступит день, когда он все-таки разобьется.

— Он? Ну да, спускаясь по лестнице в погреб, возможно, но здесь — никогда. Разве Господь не оберегает пьяниц?

— Дорогой друг, похоже, ко мне Господь не столь милосерден: у меня начинает кружиться голова.

— Спускайтесь же быстрее вниз, и не вздумайте следовать примеру господина Б…

— Кто такой этот господин Б…? — спросил я, ступив, наконец, на твердую землю.

— А! Господин Б…? Идемте, я расскажу вам эту историю по дороге.

Мы продолжили путь.

— Господин Б…, видите ли, — продолжил Виллер, — был биржевым маклером.

— Ах да, — сказал я.

Смутное воспоминание промелькнуло у меня в голове.

— Он разорился сам и разорил свою жену и своих детей, играя с государственными ценными бумагами. Вы наверняка знаете, что это такое, не так ли? Ведь вы парижанин.

— Разумеется, знаю.

— Ну так вот, он разорился. Ладно. И что же он сделал? Он застраховал свою жизнь. Свою жизнь, понимаете?! Это означало, что если он умрет, то его наследникам достанутся пятьсот тысяч франков. Я не слишком хорошо в этом разбираюсь, для меня это все чертовски запутано. Но это не так уж важно, вы-то, наверно, понимаете, о чем идет речь.

— Разумеется.

— Тем лучше. И вот он приехал в компании знакомых в Швейцарию. Одна дама предложила за завтраком:

"Давайте посмотрим лестницы".

"О да! — ответил господин Б… — Давайте посмотрим лестницы".

После завтрака все сели на мулов, как и полагается, и наняли проводника. Однако господин Б…, у которого на уме было свое, сказал:

"Я предпочитаю пойти пешком".

И он отправился пешком.

Дойдя до этого места и оказавшись на склоне, который, как видите, отсюда выглядит вполне безобидно… Не подходите так близко к краю, там скользко, а внизу под вашими ногами пропасть глубиной в пятьсот футов!.. Так на чем я остановился?..

— "Дойдя до этого места…"

— Ах да! Дойдя до этого места, он отстал от спутников, дав им уйти вперед, а сам сел на землю и сказал проводнику:

"Пойди, найди мне большой камень, слышишь, самый большой".

Что ж, проводник пошел на поиски камня, ни о чем не подозревая. Спустя несколько минут он вернулся с огромным валуном: крупнее ему донести бы уже не удалось.

"Держите, вот славный камень, — произнес он. — Если вы останетесь недовольны, то вам трудно угодить".

Но, к его удивлению, на склоне никого не было. Однако на траве остался едва заметный скользящий след, шедший от того места, где сидел господин Б…, к краю пропасти. Не стоит спрашивать, стал ли кричать проводник. Сбежались все, кто был в округе. Один господин, из числа спутников биржевого маклера, сказал проводнику:

"Друг мой, вот вам луидор, постарайтесь заглянуть в пропасть".

Проводник не заставил просить себя дважды. Он изо всех сил уцепился вот за те кусты вереска и, благодаря этому, сумел заглянуть в пропасть.

"Ну что?" — спросил господин.

"А вот он, на дне, — ответил проводник. — Я его вижу".

Сомневаться больше не приходилось, раз он его видел.

Вся компания вернулась к купальням; послали за людьми, чтобы они достали тело, и проводник привел их к этому месту.

Спустя пять часов принесли две корзины, полные человеческого мяса и костей: это были останки господина Б…

— Так он разбился намеренно?

— Никто этого не знает. Страховая компания хотела начать процесс, чтобы доказать, что это было самоубийство, но, похоже, господин Б… остался в выигрыше, так как его наследники получили пятьсот тысяч франков.

Я уже слышал эту историю в Париже; но, признаться, тогда она произвела на меня меньшее впечатление, чем сейчас, когда я стоял на том самом месте, где случилось это несчастье. И когда Виллер закончил свой рассказ, я был настолько потрясен, что мне пришлось сесть: у меня подкосились ноги и на лбу выступил пот.

Как странно устроено наше общество, в котором, благодаря развитию промышленности и торговли, у человека рождается мысль о подобном самопожертвовании и которое позволяет ему извлечь прибыль даже из собственной смерти!.. При всем нашем пессимизме следует признать, что мы весьма близки к совершенству!

Через четверть часа мы были на площади в Луэш-ле-Бене. Там около фонтана собралась большая толпа людей, наблюдавших за тем, как путешественники варят курицу в горячей воде источника. Это зрелище было чересчур забавным, чтобы мне не захотелось досмотреть его вместе со всеми до конца, и потому я отправил Виллера в гостиницу, чтобы он рассчитался с хозяином и забрал мои вещи.

Спустя двадцать минут Виллер застал меня поедающим крылышко птицы, опыт над которой, следует признать, был произведен как нельзя более удачно; попробовать крылышко предложил мне хозяин курицы: увидев, с каким интересом я наблюдаю за его действиями, он счел меня достойным оценить их результаты.

В свою очередь я хотел угостить его киршвассером, но он, к своему великому сожалению, был вынужден отказаться от предложенного мною стаканчика: бедняга пил только воду, да к тому же еще и теплую!

После этого обмена любезностями мы с Виллером отправились в Луэш-ле-Бур. На полпути Виллер остановился, чтобы показать мне селение Альбинен, куда вела та дорога из лестниц, которую мы видели за два часа до этого; склон холма, на котором стоит Альбинен, такой крутой, что улицы селения напоминают в этом отношении крыши, и, по словам Виллера, местным жителям приходится подковывать своих кур, чтобы те не падали и не скатывались вниз.

В три часа мы пришли в Луэш-ле-Бур, где нам не удалось обнаружить ничего примечательного, и, пообедав там, продолжили путь.

В четыре часа мы переправились через Рону, а в половине пятого я простился с моим славным Виллером и сел в почтовую коляску, которая должна была тем же вечером доставить меня в Бриг.

Мы ехали той самой дорогой, что ведет к Симплону, у подножия которого расположен Бриг. От Мартиньи до Брига эту дорогу проложили валлийцы, и только шагах в ста от окраины Брига за дело взялись французские инженеры, построившие этот удивительный горный проход.

Как только наш экипаж выехал на эту дорогу, я заметил на горизонте облака, собиравшиеся в ущелье Верхнего Вале, которое предстало передо мной на всем своем протяжении. Пока солнце стояло высоко, я думал, что там идет одна из тех местных гроз, какие так часто бывают в Альпах; но, по мере того как дневной свет меркнул, облака темнели, и, в конце концов, сквозь них проступило зарево гигантского пожара. Весь лес на северном склоне Вале был охвачен огнем, и отблески пламени заставляли сверкать на высоте трех тысяч футов над ним ледяные вершины Финстераархорна и Юнгфрау. Чем гуще делался сумрак ночи, тем ярче становился багровый фон и тем резче вырисовывались на нем, приобретая какие-то фантастические очертания, предметы, находившиеся на промежуточном плане, между мной и этим заревом. Так мы проехали семь льё, неуклонно приближаясь к месту пожара, которое, казалось, мы вот-вот должны были достигнуть, но оно каждый раз неуловимо отступало перед нами. Наконец, стал виден черный силуэт Брига; сначала он словно едва выступал из земли, затем начал мало-помалу расти на фоне кроваво-красной завесы горизонта, напоминая огромную фигуру, вырезанную из черной бумаги. Вскоре о пожаре нам напоминали лишь отблески огня, которые пламенели на свинцовых куполах, венчавших колокольни; в конце концов нам стало чудиться, что мы углубились в длинное и мрачное подземелье. Мы добрались до цели: наш экипаж миновал ворота и въехал в город — безмолвный, спокойный и дремлющий, как Помпеи у подножия своего вулкана.

XXVII ОБЕРГЕСТЕЛЬН

Бриг расположен на западной оконечности Кунхорна, в том месте, где расходятся, образуя острый угол, дороги, ведущие на перевал Симплон и в долину Роны. Первая из них, широкая и ухоженная, через ущелье Гантер ведет в Италию; вторая же, представляющая собой всего лишь скверную тропу, узкую и извилистую, стремительно пересекает равнину и круто поднимается вверх по южному склону Юнгфрау, а затем углубляется в кантон Вале до того места, где горные хребты Муттхорн и Галеншток, встречаясь, закрывают выход из кантона вершиной Фурка; потом тропа спускается с этой горы, следуя вдоль русла Рой-са, и в Андерматте встречается с дорогой, которая ведет в Ури и в которую эта скромная тропа впадает, словно ручеек в реку.

Вот по этой теснине я и отправился пешком на следующий день после своего прибытия в Бриг; когда я вышел из города, было пять часов утра, и мне предстояло пройти двенадцать местных льё, что сопоставимо примерно с восемнадцатью французскими льё. Возьмите к тому же в расчет, что дорога неизменно шла вверх.

Первые дома, которые вы встречаете на этой тропе, принадлежат маленькой деревушке, на немецком языке называемой Натерс, а на латинском — Натрия. Легенда гласит, что имя Натрия носил дракон, после смерти которого оно перешло к селению. Дракон этот обитал в небольшой пещере, откуда он вылетал, чтобы растерзать зверей или людей, имевших несчастье оказаться в круге, который позволяло ему обозревать входное отверстие его логова; он навел такой ужас на окрестных жителей, что всякая связь между Нижним и Верхним Вале была прервана. Тем не менее многие горцы пытались сразиться с чудовищем, но, поскольку все они, от первого до последнего, пали жертвой собственной смелости, никто долгое время не отваживался бросить вызов смерти, полагая ее неизбежной.

Между тем один кузнец, убивший из ревности свою жену, был приговорен к смерти. Выслушав приговор, виновный попросил позволения сразиться с драконом. Его просьба была удовлетворена, и более того, ему было обещано помилование, если он выйдет победителем из схватки. Кузнец попросил два месяца на подготовку к поединку.

За это время он выковал себе доспехи из самой прочной стали, какую только смог найти, и меч, закалив его в ледяной воде Ааре и в крови только что убитого быка.

День и ночь накануне сражения он провел в молитвах в церкви Брига; утром он причастился, словно ему предстояло взойти на эшафот, после чего в условленный час направился к пещере дракона.

Едва увидев его, чудовище выскочило из своего логова и расправило крылья, которыми оно било себя по телу с таким шумом, что даже тех, кто с безопасного расстояния наблюдал за схваткой, охватил ужас.

Противники стали сходиться, словно два заклятых врага; обоих защищали доспехи: у одного из стали, у другого из чешуи.

В нескольких шагах от дракона кузнец остановился, поцеловал рукоять меча, выкованную в виде креста, и стал ждать нападения противника. Тот, со своей стороны, казалось, понимал, что на этот раз он имеет дело не с обычным горцем.

Однако после минутного колебания дракон встал на задние лапы и передними попытался схватить осужденного. Меч сверкнул, будто молния, и отрубил одну из лап чудовища. Дракон взревел, взмахнул крыльями, поднялся в воздух и облетел вокруг противника, окропив его своей кровью. Затем он стремительно стал падать вниз, намереваясь раздавить кузнеца тяжестью собственного тела; но едва чудовище оказалось в пределах досягаемости грозного меча, как он, описав новый круг, отсек ему крыло.

Изувеченный дракон упал на землю и пополз на трех лапах, при этом из обеих его ран лилась кровь, он хлестал себя хвостом по бокам и ревел, словно бык на бойне, которому мясник нанес недостаточно сильный удар дубиной. В ответ на рев, который издавал умирающий зверь, с горы раздались громкие крики радости.

Кузнец стал отважно наступать на дракона, а тот, не отрывая головы от земли, пристально, словно змея, следил за каждым его движением; однако, по мере приближения противника, чудовище втягивало шею в плечи, и, в конце концов, его голова почти скрылась под гигантским телом.

Внезапно, посчитав, что враг находится в пределах досягаемости, дракон, глаза которого, казалось, извергали пламя, стремительно распрямился и нанес кузнецу удар своей страшной головой, сломав при этом зубы о его прочные доспехи. Однако сила удара была такова, что кузнец не смог устоять на ногах и опрокинулся на землю. В тот же миг дракон набросился на поверженного противника.

Завязалась смертельная борьба: крики человека и рев зверя слились воедино; время от времени можно было различить взмах крыла или удар меча; порой вороненые доспехи кузнеца отчетливо выделялись на фоне сверкающей чешуи дракона; но, поскольку человек не мог встать на ноги, а зверь — подняться в воздух, противники, не в силах разойтись, оставались единым целым и невозможно было понять, кто из них победитель, а кто побежденный.

Поединок продолжался около четверти часа, но зрителям показалось, что он длится вечность. Внезапно с места сражения донесся вопль, такой странный и жуткий, что нельзя было определить, кому он принадлежит: человеку или чудовищу. Мечущаяся масса вдруг опала, словно волна, пару раз вздрогнула и, наконец, застыла неподвижно. Дракон ли растерзал человека или человек сразил дракона?

Собравшиеся зрители медленно, с опаской приблизились к месту схватки. Не подавая признаков жизни, человек и дракон, распростершись, лежали рядом друг с другом. На двадцать шагов кругом трава была вытоптана и срезана, как если бы косарь прошелся здесь своей косой, и это пространство было сплошь усеяно чешуей, сверкавшей, словно золотой песок.

Дракон был мертв, а человек всего лишь потерял сознание. Его привели в чувство, освободив от доспехов и облив холодной водой. Затем его отнесли обратно в селение, которое в память об этом сражении стало называться Натер с ("Змея").

Что же касается дракона, то его тело бросили в Рону.

Проходя через Натерс, я видел грот дракона: это углубление в скале, вход в которое обращен на равнину, ставшую полем битвы. Мне также показали место, где это чудовище обычно спало, и след от его чешуйчатого хвоста, сохранившийся на утесе.

Начиная с этого места тропа идет по южному склону горной цепи, разделяющей Вале и Оберланд, а так как нужно отдавать справедливость всем и всему, даже дороге, мне следует признать, что она была вполне проходимой.

Остановку я сделал в Лакее, пройдя по французским меркам около десяти льё; я вошел в кафе и пообедал там бок о бок со славным студентом, который достаточно хорошо говорил по-французски, но из всей нашей современной литературы был знаком только с "Телемахом"; он признался мне, что перечитывал это сочинение шесть раз. Я поинтересовался у него, бытуют ли в здешних окрестностях какие-либо легенды или исторические предания; он покачал головой из стороны в сторону.

— Да нет, Бог ты мой, — ответил он мне. — Здесь можно наслаждаться прекрасным видом на гору, находящуюся перед нами, но только в те дни, когда нет тумана.

Вежливо поблагодарив его, я уткнулся носом в газету "Водуазский хроникёр". Те, кто читал это издание, могут представить себе, в какую тоску оно меня ввергло.

В первой же попавшейся мне на глаза заметке сообщалось о смертном приговоре, вынесенном двум республиканцам, которые были схвачены с оружием в руках на улице Клуатр-Сен-Мерри.

Я обхватил голову руками и тяжело вздохнул. Я уже не был более в Лакее, я уже не был более в Вале — мыслями я перенесся в Париж!

Я поднял голову, закинул свой походный мешок за спину, взял палку в руку и отправился в путь.

Вот к чему мы пришли по прошествии двух лет!

Головы падают с плеч как на плитах Тюильри, так и на брусчатке Гревской площади, и, пока длится это противостояние королевской власти и народа, в гроссбух, который по всем правилам двойной бухгалтерии ведется в пользу смерти, кровавыми чернилами делает записи палач.

О! Когда же перевернут последний лист этой книги и когда бросят ее, запечатав словом "Свобода", в могилу последней жертвы?

Я шел, не останавливаясь, и от этих мыслей кровь закипала в моих жилах: я шел, утратив представление о времени и пространстве; перед моими глазами вставали кровавые картины июльских и июньских событий, а в ушах раздавались крики, пушечная канонада, ружейная пальба; я был похож на больного горячкой, который поднялся с постели и в бреду отправился в путь, преследуемый предсмертными видениями.

В таком состоянии я миновал пять или шесть селений; должно быть, их жители приняли меня за Вечного Жида, так быстро я шагал и таким молчаливым и сосредоточенным выглядел. В конце концов, меня привело в чувство ощущение свежести: шел проливной дождь; льющаяся сверху вода воздействовала на меня благотворно, так что я не стал искать укрытия и продолжил идти, но уже медленнее.

Я проходил через селение Мюнстер, со спокойствием Сократа перенося разгул стихии, как вдруг ко мне подбежал юноша лет пятнадцати — шестнадцати и заговорил со мной по-итальянски:

— Сударь, вы направляетесь к Ронскому леднику?

— Да, мой мальчик, — немедленно ответил я ему на том же языке, звуки которого заставили меня затрепетать от наслаждения.

— А вам не нужна лошадь, сударь?

— Нет.

— А проводник?

— Да, если им будешь ты.

— Охотно, сударь. За пять франков я вас отведу туда.

— Я дам тебе десять; пойдем со мной.

— Я должен пойти предупредить матушку и взять зонт.

— Ну что ж, я продолжу свой путь, а ты догонишь меня.

Славный паренек помчался обратно во весь дух, а я отправился дальше.

Странным образом устроен человеческий организм! Несколько капель воды восстановили мое душевное равновесие и утихомирили мой гнев. Петион, пребывая в тревожном ожидании мятежа, высунул руку из окна, а затем спокойно отправился спать, промолвив: "Этой ночью ничего не случится: идет дождь".

И ничего не случилось.

Если бы 27 июля шел дождь, то в тот день ничего бы не случилось!..

Французы боятся воды больше, чем пуль; они не выходят из дома без зонта, но сражаются без кирасы.

Я размышлял об этом, как вдруг за моей спиной послышался топот ног: по дороге мчался мой юный проводник. Бедняга наконец-то догнал меня, но я заставил его пробежать около полульё.

— А! Это ты, — обратился я к нему. — Ну что ж, давай побеседуем.

— Возьмите сначала мой зонт.

— Нет, я люблю дождь, но забери у меня мешок.

— Охотно.

— Откуда ты родом?

— Из Мюнстера.

— А как же так вышло, что ты говоришь по-итальянски, живя в немецком селении?

— Меня отдавали в ученики к сапожнику в Домо д'Оссолу.

— Как твое имя?

— Франц по-немецки, Франческо по-итальянски.

— Так вот, Франческо, мой путь лежит дальше Ронского ледника: я собираюсь спуститься оттуда в малые кантоны, а затем пересечь Гризон и уголок Австрии; я дойду до Констанца, пройду вдоль берегов Рейна до Базеля и, возможно, вернусь в Женеву через Золотурн и Нёвшатель. Хочешь пойти со мной?

— Охотно.

— Сколько мне следует платить тебе в день?

— Как вам будет угодно; в любом случае это будет больше того, что я заработаю в деревне.

— Я положу тебе сорок су в день и буду кормить тебя; к концу нашего путешествия это составит семьдесят — восемьдесят франков.

— Это целое состояние!

— Значит, ты согласен?

— Разумеется.

— Ну что ж, в следующем селении на нашем пути ты пошлешь весточку матери и сообщишь ей, что твой поход вместо трех дней продлится месяц.

— Спасибо.

Франческо положил зонт на землю и сделал колесо. Позднее я узнал, что это была его обычная манера выражать крайнюю степень удовлетворения. Я только что осчастливил человека: как мало для этого было нужно!

Впрочем, в той простодушной доверчивости, в той удивительной легкости, с какой этот мальчик безоговорочно и без всяких опасений последовал за случайным незнакомцем, проходившим через его деревню и из прихоти взявшим его с собой, было что-то удивительное. Только душа ребенка еще свободна от подозрений: человек в более зрелом возрасте потребовал бы от меня залог, тогда как этот мальчик был готов сам вручить мне его, если бы мог.

Войдя в Обергестельн, я сказал Франческо, что лишь сегодня утром покинул Бриг; он ответил, что по итальянским меркам я прошел семнадцать льё.

Мне показалось, что для одного дня этого достаточно, и я решил заночевать в здешней гостинице.

И тут Франческо, который был здесь почти у себя дома, ведь от Мюнстера мы отошли всего лишь на два льё, пришелся мне как нельзя кстати: в гостинице он был со всеми знаком, и меня немедленно поселили в самую лучшую комнату, где горел жаркий огонь.

Я промок до костей и потому, прежде чем подумать об ужине, занялся своим туалетом, доставлявшим мне тем большое удовольствие, что оно подпитывалось еще и эгоистинным наслаждением человека, который, уютно устроившись в тепле, слышит, как дождь стучит по крыше приютившего его дома.

Внезапно у входа в гостиницу раздался шум; подбежав к окну, я увидел проводника и только что на полной скорости подскакавшего к двери мула: они опередили шагов на сто, не больше, четверых путешественников, которые спускались с перевала Фурка, когда разразилась гроза, и после этого два часа блуждали в горах, сбившись с пути.

Поскольку среди них были две дамы, показавшиеся мне молодыми и привлекательными, хотя мокрые пряди волос закрывали им лица, а пышные рукава платья прилипли к их рукам, я поспешил подбросить в очаг три или четыре полена, быстро собрал свои вещи, разбросанные повсюду, а затем, пройдя в соседнюю комнату, позвал Франческо и велел ему передать хозяйке гостиницы, что я уступаю прибывшим дамам отведенную мне комнату, которая к тому времени была уже жарко натоплена, что, на мой взгляд, было чрезвычайно важно для путешественников, находившихся в том состоянии, в каком, как я видел, пребывали новые постояльцы.

Не прошло и нескольких минут, как Франческо вернулся, чтобы передать мне слова благодарности от лица дам и их кавалеров, просивших дать им возможность привести себя в порядок прежде, чем они лично придут выразить мне свою признательность.

Кавалеры вошли ко мне, когда я занимался приготовлениями к ужину; они призвали меня отложить это занятие и пригласили отужинать вместе с ними. Я согласился. Это были двое мужчин тридцати четырех — тридцати шести лет; один из них был француз: веселый, остроумный, приятный спутник, с красной лентой в петлице и с открытым приветливым лицом, завсегдатай улиц и салонов Парижа, где мы с ним сталкивались раз двадцать, как это обычно бывает среди светских людей; второй, бледный, серьезный и чопорный, с желтой лентой в петлице и с холодным, высокомерным выражением лица, говорил по-французски с тем легким акцентом, какой выдавал в нем немца; с ним я был совершенно незнаком. Едва они вошли в мою комнату, как я сразу угадал, кто из них мой соотечественник, а кто иностранец; они не сказали и двадцати слов, как я уже знал, кто они такие: фамилия француза была Брёнтон, и я вспомнил, что так звали одного из самых известных наших архитекторов; немец назвался Кёффордом — он был камергером короля Дании.

Обменявшись с ними первыми приветствиями, я узнал, что дамы готовы принять меня; так что г-н Кёффорд вызвался проводить меня к ним, а г-н Брёнтон отправился на кухню. На всякий случай я посоветовал ему заглянуть в кипящий котел, который висел на крюке над огнем очага и из-под крышки которого исходил сочный аромат; г-н Брёнтон обещал мне сделать это непременно.

В дамах я нашел те же национальные различия, что и в их мужьях. Увидев меня, моя очаровательная и полная жизни соотечественница поднялась и успела уже раз двадцать высказать мне свою признательность, прежде чем ее попутчица закончила церемониальный реверанс, которым она меня приветствовала. Супруга г-на Кёффорда была крупная и красивая блондинка, бледная и холодная, весь ее облик дышал спокойствием и уравновешенностью, и только в ее глазах еще таилась, постепенно угасая, искра внутреннего огня.

К слову сказать, дамы полностью привели в порядок свой внешний вид и были одеты в легкие утренние платья, подходящие для загородного времяпрепровождения.

Господин Кёффорд, войдя в комнату, сразу же раскрыл два или три путеводителя по Швейцарии, развернул карту и стал сверяться с дорожным справочником; вскоре он целиком погрузился в свое занятие, предоставив дамам обязанность принимать гостя в комнате, которую я им уступил.

В каком бы месте земного шара ни встретились парижане, у них есть одна тема для беседы, которая помогает им лучше узнать друг друга и быстро сойтись: это Опера, пробный камень приличного общества, служащий для того, чтобы проверить вашу принадлежность к кругу светских людей. Завсегдатаи Оперы образуют особый мир, где изъясняются на языке первых лож, который один только и способен донести от Шоссе-д'Антен до аристократических предместий Парижа новости о колебаниях биржевого курса, о новых веяниях моды и переменах в ведомстве женской красоты.

У меня было преимущество перед моей очаровательной соотечественницей: я ее знал, а она меня нет; разумеется, она пыталась определить, к какому классу общества я принадлежу, но ее первая попытка потерпела неудачу; тогда она сменила направление беседы и заговорила на общие темы искусства.

В течение десяти минут мы успели обсудить мир литературы — от Гюго до Скриба, живописи — от Делакруа до Абеля де Пюжоля, архитектуры — от г-на Персье до г-на Лебй. Я знал людей еще лучше, чем предмет, и рассуждал о творцах с бблыпим знанием дела, чем об их творениях. Моя соотечественница терялась в догадках.

После непродолжительного молчания, желая поддержать разговор, я задал ей несколько вопросов о ее самочувствии, и наша беседа, резко сменив курс, на всех парусах вступила в область медицины. Моя остроумная противница страдала невралгией. Как известно, это недуг тех людей, которым необходимо иметь хотя бы одну болезнь. Когда вы слышите из уст женщины слова: "У меня ужасно расшатаны нервы", вы тут же вправе истолковать их следующим образом: она имеет состояние, позволяющее проживать от двадцати пяти до восьмидесяти тысяч франков в год и собственную ложу в Опере, никогда не ходит пешком и встает не раньше полудня. С каждой минутой моя собеседница проявляла все большую откровенность. Я же поддерживал разговор с видом человека, который, хотя и не имеет нервов, тем не менее не отрицает их существования и, не имея чести быть знакомым с ними лично, много о них наслышан.

Госпожа Кёффорд, остававшаяся безмолвной свидетельницей нашей дуэли, пока мы вели сражение на сугубо национальной почве, и наконец, осознавшая, что наша беседа затронула общечеловеческую тему, сделала легкое усилие, вызвавшее у нее румянец на щеках, и вставила несколько слов в наш диалог: она бедняжка, тоже имела нервы, но то были нервы жительницы севера. Это дало мне возможность высказать весьма тонкое и весьма глубокомысленное соображение о том, что манера человека воспринимать ощущения зависит от того, на какой географической широте он обитает, и в течение нескольких минут я ясно дал понять обеим дамам, что меня весьма интересуют особенности человеческого восприятия.

Чем дольше длилась наша беседа, тем в большем замешательстве пребывала моя соотечественница относительно рода моих занятий. Я был слишком светским человеком, чтобы быть только артистом, и обладал слишком артистической натурой, чтобы быть только светским человеком; я разговаривал слишком тихо для биржевого маклера, слишком громко для врача и давал возможность высказаться моей собеседнице, а это доказывало, что я не был адвокатом.

В эту минуту в комнату вошел г-н Брёнтон; на его лице застыла комичная гримаса, которая должна была свидетельствовать об испытанном им сильнейшем потрясении. Он подошел прямо к г-ну Кёффорду, по-прежнему погруженному в свои путеводители и справочники, и заговорил с ним нарочито серьезным тоном:

— Мой бедный друг!..

— Что случилось? — спросил камергер, повернувшись к нему всем телом.

— Читали ли вы в вашем путеводителе Эбеля, — продолжал г-н Брёнтон, — что жители Обергестельна — людоеды?

— Нет, — ответил камергер, — но я сейчас проверю, так ли это.

И он тут же принялся листать свою книгу, дошел до статьи "Обергестельн" и прочел вслух:

"Обергестельн — предпоследнее селение Верхнего Вале, расположенное у подножия горы Гримзель, на высоте четырех тысяч ста футов над уровнем моря; в этом селении все дома черного цвета, что объясняется воздействием солнечного света на смолу, содержащуюся в лиственнице, из древесины которой они построены. Разливы Роны летом часто приводят там к наводнениям".

— Не знаю, что вы имели в виду, — строго произнес г-н Кёффорд, оторвав взгляд от книги, — но, как видите, здесь нет ни слова о человеческом мясе.

— Ну что ж, мой друг, я уже давно твержу вам, что ваши составители путеводителей — круглые невежды.

— Что же заставило вас так думать?

— Спуститесь в кухню и снимите крышку с котла, кипящего на огне, а после, вернувшись к нам, скажите, что вы увидели.

Камергер, предчувствуя, что у него появится возможность внести в свой дневник рассказ о каком-то необычайном факте, не заставил себя просить дважды. Он встал и прошел в кухню. Госпожа Брёнтон и я с трудом сдерживали смех; лицо ее супруга по-прежнему хранило то печальное выражение, какое так искусно умеют придавать своим чертам любители розыгрышей. Что касается г-жи Кёффорд, то она вновь погрузилась в свои мечты и, скорее лежа, чем сидя в кресле, рассеянным взглядом следила за причудливой формой облаками, напоминавшими ей о родине.

Тем временем вернулся г-н Кёффорд; он был бледен и вытирал со лба пот.

— Ну что там в котле?

— Ребенок!.. — произнес г-н Кёффорд, тяжело опускаясь на стул.

— Бедный маленький ангелочек, — произнесла г-жа Кёффорд, которая слушала, не слыша, или, скорее, слышала, не понимая, и перед которой, вероятно, в ее грезах предстал некий херувим с белыми крыльями и золотым нимбом.

Когда рассчитываешь отведать тушеную баранью ногу или телячью голову и в ожидании их в течение часа заглушаешь позывы голодного желудка, вдыхая пар, идущий из котла, а тебе после всего этого говорят, что в котле нет ничего, кроме ребенка, то этот ребенок, будь он даже ангелом, как назвала его г-жа Кёффорд, покажется чересчур скверной заменой, чтобы против нее не взбунтовался ваш аппетит. Поэтому я уже собирался выскочить из комнаты, но г-н Брёнтон, удержав меня за руку, сказал:

— Не стоит ходить на кухню, если вы хотите в этом удостовериться: вам все подадут на стол.

И в самом деле, вскоре вошла служанка; она несла на продолговатом блюде нечто, лежащее на подстилке из пряных трав и имеющее невероятное сходство с новорожденным ребенком, с которого сняли кожу и сварили в бульоне.

Наши дамы, вскрикнув, отвернулись. Господин Кёффорд, встав со стула, с замиранием сердца приблизился к столу и, внимательно посмотрев на принесенное блюдо, с тяжелым вздохом произнес:

— Это девочка!

— Дорогие дамы, — промолвил г-н Брёнтон, усевшись за стол и подтачивая нож, — я слышал, что во время осады Генуи, в ходе которой, как вам, должно быть, известно, Массенй предложил офицерам своего штаба отведать кота и дюжину мышей, было замечено, что среди полного истощения, до которого дошли все наши части, солдаты одного полка имели такой свежий и такой бодрый вид, как если бы не было голода. Когда город сдался, главнокомандующий спросил полковника, чем объясняется это странное исключение из общего правила. Тот простодушно ответил, что его солдаты обратились к нему с просьбой разрешить им есть австрийцев и он не счел возможным отказать им в такой незначительной милости; полковник признался даже, что в качестве командира он регулярно, будто обычную долю продовольствия, получал лучшие куски, и, в конце концов, несмотря на испытываемое им вначале инстинктивное отвращение, он, как и остальные, стал считать, что из подданных его императорского величества получается весьма вкусное кушанье.

Возгласы и крики присутствующих усилились.

Тогда г-н Брёнтон ловко отделил плечо поданного к столу существа и принялся за него с таким же аппетитом, с каким Церера съела плечо Пелопса.

В эту минуту вернулась служанка; увидев, что г-н Брёнтон в одиночестве сидит за столом, она спросила нас:

— Как, любезные дамы и господа, неужели вам не пришлось по вкусу мясо сурка?

Все перевели дух и, наконец-то, вздохнули полной грудью. Но даже после того, как мы узнали секрет, сходство четвероногого с двуногим не перестало казаться нам менее разительным; достаточно было увидеть его передние и задние конечности, сочлененные так же, как руки и ноги человека, чтобы у вас тут же пропало желание попробовать это блюдо, которое мне так расхваливал Виллер, когда мы поднимались с ним на Фаульхорн.

— А вы можете предложить нам что-нибудь еще? — спросил я служанку.

— Омлет, если пожелаете.

— Мы согласны на омлет, — заявили дамы.

— Но вы хотя бы умеете его готовить? Омлет, — добавил я, обернувшись к дамам, — в кулинарном искусстве то же самое, что сонет в поэзии.

— А нам кажется напротив, — ответили они, — что это самые азы мастерства.

— Почитайте Буало и Брийа-Саварена.

— Что вы скажете на это, девушка? — спросил служанку г-н Кёффорд.

— О! Что касается омлета, то мы готовим его каждый день, и, слава Богу, путешественники еще ни разу не жаловались, — ответила служанка.

— Что ж, посмотрим!

Служанка отправилась готовить омлет; десять минут спустя она вернулась, принеся нам нечто вроде плоской, сухой и жесткой лепешки, занимавшей всю поверхность огромного блюда. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что нам не дали обещанного; тем не менее я отрезал небольшие кусочки от того, что она принесла, и положил их на тарелку каждой из дам; но те едва притронулись к кушанью и тут же отодвинули тарелки. Я проделал тот же самый опыт, и мои предчувствия меня не обманули: с таким же успехом можно было попытаться откусить кусок стеганого одеяла.

— Так вот, — сказал я служанке, — ваш омлет отвратителен, дитя мое.

— Как такое может быть? Я положила в него все, что полагается.

— Ну что вы на это скажете, сударыни?

— Мы скажем, что это приводит нас в отчаяние и что мы умираем от голода.

— В безнадежных обстоятельствах следует положиться на случай. Если дамы пожелают, я могу приготовить им это блюдо.

— Омлет?

— Омлет, — подтвердил я, скромно поклонившись.

Дамы переглянулись.

— Ну, — произнес г-н Кёффорд, живо поднявшись и хватаясь за единственную спасительную соломинку, плававшую на волнах, — раз вы великодушно предлагаете нам…

— С условием, однако, что вы и господин Брёнтон поможете мне на кухне.

— Разумеется! — вскричали оба в один голос, подчиняясь своему первому побуждению и выказывая тем самым доверие ко мне, в основе которого лежало испытываемое ими чувство голода.

— Разумеется, — улыбнувшись, добавили дамы, но в их улыбке сквозило сомнение.

— В таком случае, — сказал я служанке, — принесите свежего масла, свежих яиц и свежей сметаны.

Поручив г-ну Брёнтону измельчить свежую зелень, а г-ну Кёффорду разбить яйца, я взялся за ручку сковороды и стал взбивать смесь, проявляя при этом серьезность, которая должна была обрадовать наших дам. Омлет уже шипел в масле, и все присутствующие смотрели с растущим интересом на мои действия, как вдруг г-н Брёнтон нарушил общее молчание и промолвил:

— Сударь, надеюсь, с нашей стороны не будет большой нескромностью, если мы пожелаем узнать, кто оказал нам честь, став нашим поваром?

— О Бог мой, разумеется, нет, сударь.

— Я уверен, что встречал вас в Париже.

— Я тоже. Будьте добры, передайте мне масло… Благодарю!..

Чтобы не дать омлету, который начал схватываться, пристать к сковородке, я подложил под него несколько кусочков масла.

— И я уверен, что если вы мне назовете ваше имя…

— Александр Дюма.

— Автор "Антони"! — воскликнула г-жа Брёнтон.

— Он самый, — ответил я, выкладывая на блюдо превосходно поджаренный омлет и ставя блюдо на стол.

Не слыша в свой адрес никаких комплиментов ни по поводу пьесы, ни по поводу омлета, я поднял взгляд на присутствующих: все они были повергнуты в изумление. По-видимому, в их представлении Александр Дюма был куда более романтической личностью, чем тот человек, таланты которого я только что им продемонстрировал. К несчастью, омлет удался в полной мере. Дамы съели его весь до последнего кусочка.

XXVIII ЧЁРТОВ МОСТ

Простившись вечером с дамами, я получил позволение навестить их утром. Так что на следующий день, едва узнав, что они уже встали, я отправился к ним с визитом.

Мои новые знакомые совершенно оправились и после скверной дороги, и после скверного ужина; один лишь г-н Кёффорд, всю ночь просидевший над своими картами и путеводителями, выглядел еще более уставшим, чем накануне.

Что за странный человек был наш камергер! Строгий, как этикет, точный, как часы, размеренный, как романс. Перед отъездом из Копенгагена он прочитал все, что путешественники написали о Швейцарии, изучил все карты двадцати двух кантонов и в итоге наметил себе по дням маршрут по территории Гельветической республики, от которого не отклонился еще ни на час, ни на шаг.

Согласно этому маршруту, 28 сентября он должен был, перейдя через Гримзель, спуститься в Оберланд. Правда, в эти планы не входила гроза, помешавшая выполнению его замысла, который, как представлялось г-ну Кёффорду, было весьма несложно претворить в жизнь.

Однако настало уже 29 сентября, а мы по-прежнему находились в Вале, вместо того, чтобы находиться в Обер-ланде, и проводники утверждали, что после вчерашней грозы преодолим лишь перевал Гемми и потому следует отказаться от мысли перейти через Гримзель. Это известие, которое г-жа и г-н Брёнтон встретили с полнейшим равнодушием, до глубины души потрясло г-на Кёффорда.

Решив сделать все возможное, чтобы он вновь обрел бодрость духа, я сказал ему, что дорога через Гемми куда занимательнее перехода через Гримзель, а задержка, в конечном счете, составляет всего лишь один день.

— А вы полагаете, — с видом полного отчаяния заметил он мне, — чтозадержка на один день — это пустяк? Быть вынужденным перенести на понедельник то, что намеревался сделать в воскресенье, завести себя на одно время, а прозвонить в другое, словно испорченный будильник?

Госпожа Брёнтон, ее муж и я предприняли все, что было в наших силах, стараясь утешить бедного камергера, но он уподобился Рахили, оплакивающей своих детей. Что же касается его супруги, то она, зная характер мужа, не осмеливалась вставить ни слова.

Между тем г-н Кёффорд, видя, что другого выхода нет, решил претерпеть опоздание на сутки и перейти через

Гемми. Так что, когда я с ним прощался, он если уже и не смирился окончательно, то, по крайней мере, почти успокоился.

По возвращении в Париж я из письма нашего несчастного друга г-ну Брёнтону узнал, что он вернулся в Копенгаген не 30 декабря, как было запланировано, а лишь вечером 1 января, пропустив таким образом визит с новогодними поздравлениями к королю Дании, и чуть было не лишился своей должности.

Ну а поскольку мне, к счастью, не следовало наносить визита ни одному королю, то я, поцеловав на прощание руку дамам, отправился в путь, сопровождаемый Франческо.

Это был храбрый паренек и славный спутник, веселый и беззаботный, неизменно пребывавший в добром расположении духа и превосходивший силой любого городского подростка, пусть даже и старше его на пять лет, проворный, как ящерица, и быстрый, как серна.

Мы шли около двух часов, неизменно следуя вдоль обрывистого берега Роны, которая из реки становилась горным потоком, а из потока вскоре превратилась в ручей, но это был капризный своенравный ручей, уже у самых истоков предвещавший все внезапные повороты своего русла, как детские шалости ребенка предвещают пылкие страсти мужчины.

Наконец, за очередным поворотом тропы перед нами предстал, закрыв собой все пространство между горами Гримзель и Фурка, великолепный ледяной исполин: его голова покоилась на горе, ноги свисали в долину, а с его боков стекали, словно пот, три ручейка, чуть ниже сливающиеся воедино и после этого получающие имя Рона: река не утратит его вплоть до той минуты, когда она низвергнет свои воды в море, разделившись на четыре рукава, из которых самый маленький имеет в ширину около льё.

Я перепрыгнул через эти три ручья, самый широкий из которых насчитывал менее двенадцати футов от одного берега до другого. После того как был совершен этот подвиг, мы начали восхождение на гору Фурка.

Это одна из самых голых и самых унылых гор во всей Швейцарии. Местные жители объясняют отсутствие всякой жизни на ней тем, что именно ее избрал Вечный Жид для перехода из Франции в Италию. Я уже рассказывал, что, согласно преданию, когда этот изгой впервые перешел через гору, она была покрыта нивами; во второй раз он обнаружил ее поросшей елями, а когда он переходил ее в третий раз, на ней лежал снежный покров.

Мы также нашли гору в этом третьем ее состоянии. Добравшись до ее вершины, я обратил внимание, что лежащий там снег местами был испещрен красными пятнами и напоминал огромный пятнистый ковер; подойдя ближе, я увидел, что эти пятна оставлены подземными источниками, выходящими на поверхность; мне подумалось, что в воде должно содержаться много железа, и я попробовал ее на вкус. Мои предположения оправдались: именно ржавчина придавала снегу тот красноватый оттенок, который так удивил меня вначале.

В то время как я изучал это природное явление, пытаясь найти ему объяснение, Франческо подошел ко мне и со смущенным видом попросил мою фляжку, которую он сегодня утром наполнил в Обергестельне, но не киршвассером, как ему было поручено, а вином. Я заметил эту оплошность уже в дороге и терялся в догадках, почему Франческо нарушил мои указания; но, поскольку заменой моему привычному напитку послужило превосходное итальянское красное вино, я не счел это нарушение моего приказа таким уж серьезным проступком.

Просьба Франческо дать ему мою фляжку заставила меня вспомнить об этом небольшом происшествии, о котором я уже успел забыть. Я решил было, что предпочесть красное итальянское вино альпийской вишневой настойке его заставляет необходимость придерживаться особого режима питания, и, собираясь поднести мою фляжку к губам, он хочет дать мне наглядное доказательство такого предпочтения. Поэтому я краем глаза, не подавая виду, следил за малейшими его действиями.

Но ничего из того, что я предполагал, не случилось. Франческо сел на самый гребень горы и, так сказать, оседлав его, ибо ноги у него оказались на противоположных склонах вершины, дважды перекрестился: первый раз повернувшись в сторону запада, а второй — в сторону востока; затем, налив вина в горсть, он плеснул его в воздух, и оно брызгами упало вокруг, словно капли дождя, оставляя на снегу маленькие красные крапины, весьма похожие по цвету на те крупные красные пятна, тайну происхождения которых я раскрыл незадолго до этого. Наконец, закончив этот своеобразный обряд изгнания нечистой силы, Франческо отдал мне фляжку, даже и не подумав поднести ее к губам.

— Что за дьявольскую церемонию ты сейчас проделал? — спросил я его, подвешивая на боку у себя фляжку.

— О, — промолвил он, — эта предосторожность, которая должна отвести от нас беду.

— Как это?

— Но ведь эта дорога ведет в Италию, не так ли? И как раз по ней доставляют вина, которые везут с той стороны

Сен-Готарда, а затем отправляют в Швейцарию, Францию и Германию; эти вина разлиты в бочки, а бочки перевозят на мулах, погонщики которых, итальянцы, почти все сплошь пьяницы. А поскольку подъем на вершину Фур-ка — самый трудный на всем протяжении пути, то именно здесь их и начинает искушать демон пьянства, и чаще всего он добивается своей цели, заставляя их пробивать отверстия в бочках, которые им доверили и которые поэтому редко когда прибывают к месту назначения полными. Как вы понимаете, подобные люди, при жизни обманувшие тех, кто им доверился, после смерти не могут находиться в одном обиталище с честными людьми. И вот их неприкаянные души возвращаются на землю и блуждают по ночам в тех самых местах, где они поддались искушению; это они, все еще насквозь пропитанные украденным вином, оставляют эти красные пятна, разбросанные повсюду на снегу; это они, желая развлечься, насылают на путешественников грозу, заставляют их скользить к краю пропасти, а по ночам блуждать в горах, следуя за обманными огнями. Так вот, есть только одно средство, способное умилостивить эти души: надо разлить им, осенив себя крестом, несколько капель того вина, которое они так любили при жизни и которое обрекло их на вечное проклятье после смерти. Поэтому-то я налил в вашу фляжку вино вместо киршвассера.

Я нашел это объяснение настолько исчерпывающим, что в ответ лишь попросил Франческо повторить, на этот раз ради меня, обряд, которой в первый раз он проделал во имя себя, и я уверен, что лишь благодаря этой мере предосторожности, принятой нами против злых чар, мы без единого происшествия добрались до Реальпа, небольшого селения, расположенного у подножия этой страшной горы.

В Реальпе мы пробыли всего лишь час, а затем вновь тронулись в путь и дошли до Андерматта. Всего за несколько дней до нашего прихода здесь побывали Шатобриан и г-н Фиц-Джеймс, и хозяин гостиницы с гордостью показывал мне имена двух знаменитых путешественников, внесенные в его книгу постояльцев.

На следующее утро я договорился с возницей небольшой коляски, собиравшимся вернуться в Альтдорф, что он возьмет меня с собой. Однако у нас завязался спор по поводу одного пункта: я оставлял за собой право идти пешком, когда мне вздумается, и бедняга никак не мог понять, зачем я нанимаю экипаж, если не собираюсь в него садиться.

Наконец, благодаря моему переводчику Франческо, мне удалось объяснить ему, что я намереваюсь во всех подробностях изучить отдельные участки дороги, но быстрая езда в экипаже не позволит мне осуществить задуманное. Уладив этот вопрос, мы отправились в путь по новой дороге, ведущей от Сен-Готарда к Альтдорфу.

Эта дорога, от которой в первую очередь выигрывал кантон Ури, была построена им с помощью его более богатых собратьев: кантоны Берна, Цюриха, Люцерна и Базеля по первой же его просьбе раскрыли свои кошельки и щедро ссудили ему, причем без всяких процентов, восемь миллионов; этот долг он скрупулезно выплачивает им, ежегодно возмещая по пятьсот тысяч франков.

Как только мы отъехали на четверть льё от Андерматта, я воспользовался дарованной мне привилегией идти пешком. То было одно из самых интересных мест на нашем пути: горное ущелье, образованное хребтами Галеншток и Криспальт и целиком заполненное водами Ройса, у истока которого я стоял накануне на вершине горы Фурка и который уже в пяти льё ниже по течению набирает такую силу, что заслуживает право носить данное ему имя Гигант. Дорога в этом месте упирается в гранитное основание Криспальта, и строителям пришлось прокладывать тоннель в скале, чтобы попасть в соседнюю долину. Эту подземную галерею длиной в сто восемьдесят шагов, куда свет проникает через отверстия, обращенные в сторону Ройса, в народе называют дырой Ури. Выйдя с противоположной стороны тоннеля и пройдя несколько шагов, я увидел перед собой Чёртов мост: мне следовало бы сказать "Чёртовы мосты", так как их на самом деле два, но теперь пользуются только одним: новый мост заставил забыть о старом.

Мой экипаж покатил по новому мосту, а я посчитал своим долгом добраться, помогая себе руками и ногами, до подлинного Чёртова моста, у которого новый фаворит похитил не только путников, но еще и имя.

Оба моста, отважно переброшенные с одного берега Ройса на другой, имеют по одному пролету, под которым течет река: у нового моста арка имеет шестьдесят футов в высоту и двадцать пять в ширину, тогда как у старого — всего лишь сорок пять в высоту и двадцать два в ширину. Однако пересекать старый мост не менее страшно, так как у него нет ограждений.

Предание о том, как мост получил свое название, пожалуй, одно из самых любопытных во всей Швейцарии; привожу здесь этот рассказ во всей его изначальной простоте.

Ройс, проложивший русло на глубине шестидесяти футов в теснине между отвесными скалами, нарушал всякое сообщение между обитателями долины Корнера и долины Гёшенена, то есть между кантонами Гризон и Ури. Это отсутствие связи причиняло такое неудобство населению двух соседних кантонов, что их власти, призвав самых искусных своих архитекторов, уже несколько раз общими усилиями возводили мосты, соединяющие берега Ройса, но все эти мосты оказывались настолько непрочными, что уже через год они рушились, не выстояв под натиском урагана, паводка или сошедшей лавины. Последняя попытка такого рода была предпринята в конце XIV века, и, когда зима уже близилась к концу, у местных жителей появилась надежда, что в этот раз мост выдержит все капризы природы, как вдруг однажды утром фогту Гёшенена доложили, что переправа разрушена и сообщение вновь прервалось.

— Лишь дьявол в силах построить здесь мост! — вскричал фогт.

Не успел он произнести эти слова, как слуга доложил о приходе мессира Сатаны.

— Пусть войдет, — произнес фогт.

Слуга отступил в сторону, и в комнату вошел мужчина лет тридцати пяти — тридцати шести лет, одетый по немецкой моде, в красных обтягивающих панталонах, черном камзоле с прорезями на локтях, позволявшими видеть сквозь них подкладку огненного цвета. На его голове красовалась черная шапочка с длинным красным пером, которое, покачиваясь, придавало этому головному убору особую изысканность. Что же касается его башмаков, то они, опережая моду, были загнуты на мысках, как это будет принято через сто лет, в середине царствования Людовика XII, а огромная шпора, похожая на петушиную и будто приросшая к его ноге, вероятно, служила ему, когда ради собственного удовольствия он путешествовал верхом.

После обычного обмена приветствиями фогт сел в кресло возле камина, дьявол устроился напротив; фогт поместил ноги на подставку для дров, а дьявол просто поставил их на угли.

— Итак, милейший, — сказал Сатана, — вы нуждаетесь в моих услугах?

— Признаюсь, ваша светлость, — отвечал фогт, — что ваша помощь была бы нам небесполезной.

— Речь идет об этом проклятом мосте, не так ли?

— А если и так?

— Значит, он вам очень нужен?

— Мы не можем без него обойтись.

— Надо же! — откликнулся Сатана.

— Послушайте, проявите себя добрым дьяволом, — после непродолжительного молчания продолжил фогт, — постройте нам этот мост.

— Я пришел, чтобы вам это предложить.

— Ну что ж, тогда осталось лишь договориться…

Фогт заколебался.

— … о цене, — подхватил Сатана, с какой-то непонятной насмешкой глядя на собеседника.

— Да, — произнес фогт, чувствуя, что дело начинает осложняться.

— О! Прежде всего хочу заметить, — продолжил Сатана, раскачиваясь на задних ножках стула и заостряя свои когти перочинным ножиком фогта, — я буду весьма сговорчивым в этом вопросе.

— Ну что ж, вы меня успокоили, — промолвил фогт, — последний мост обошелся нам в шестьдесят золотых марок; мы удвоим эту сумму, но это все, что мы можем предложить.

— Ба! Что за нужда мне в вашем золоте? — сказал Сатана. — Я делаю его тогда, когда хочу. Смотрите.

И он вынул из огня пылающий уголь, словно конфету из бонбоньерки.

— Протяните руку, — сказал он фогту.

Фогт колебался.

— Не бойтесь, — успокоил его Сатана.

И он вложил ему в ладонь слиток чистого золота, такой же холодный, как если бы его только что достали из рудника.

Фогт повертел слиток в руках и хотел было вернуть его Сатане.

— Нет-нет, оставьте его себе, — возразил Сатана, с довольным видом закидывая ногу на ногу. — Это мой подарок вам.

— Я понимаю, — сказал фогт, убирая слиток в кошель, — что раз вам не составляет ни малейшего труда самому делать золото, то вы предпочитаете, чтобы вам платили другой монетой; но я не знаю, что может прийтись вам по душе, и потому прошу вас: выставьте ваши условия сами.

Сатана задумался на мгновение.

— Я хочу, чтобы душа первого, кто пройдет по этому мосту, принадлежала мне, — ответил он.

— Пусть будет так, — согласился фогт.

— Составим договор, — продолжил Сатана.

— Диктуйте сами.

Фогт взял перо, чернила и бумагу и приготовился писать.

Несколько минут спустя незасвидетельствованный акт, составленный в надлежащей форме, в двух экземплярах и с намерением честно его исполнять, был подписан Сатаной от его собственного имени и фогтом от имени жителей округи, доверенным лицом которых он являлся. В договоре было сказано, что дьявол обязуется построить за одну ночь мост, способный простоять пятьсот лет, а магистрат, со своей стороны, соглашается предоставить в счет платы за строительство этого моста душу первого живого существа, которого случай или необходимость заставят переправиться через Ройс по дьявольскому сооружению, построенному Сатаной.

На рассвете следующего дня мост был готов.

Вскоре на дороге из Гёшенена показался фогт; он пришел проверить, выполнил ли дьявол свое обещание. Глазам магистрата предстал готовый мост, и он остался вполне доволен работой; на противоположной стороне моста он заметил Сатану: тот сидел на придорожном столбе, ожидая плату за ночную работу.

— Как видите, я держу свое слово, — сказал Сатана.

— Я тоже, — промолвил фогт.

— Как, мой дорогой Курций! — в изумлении воскликнул Сатана. — Вы пожертвуете собой ради спасения душ ваших подопечных?

— Не совсем так, — ответил фогт и, положив у входа на мост мешок, который он принес с собой на плече, тут же стал развязывать стягивавшие его веревки.

— Что это? — спросил Сатана, пытаясь понять, что сейчас должно произойти.

— Пррррррооооу! — воскликнул фогт.

Из мешка выскочила насмерть перепуганная собака, к хвосту которой была привязана сковорода; перебежав через мост, собака с воем промчалась мимо ног Сатаны.

— Ну вот! — произнес фогт. — Вот побежала ваша душа: ловите же ее, а то она скроется.

Сатана был в ярости: он рассчитывал получить душу человека, а ему пришлось довольствоваться душой собаки. Впору было бы проклясть самого себя, обрекая на вечные муки, если бы это уже не было сделано ранее. Однако, будучи хорошо воспитанным, он сделал вид, что подобный поворот дела его весьма позабавил, и притворно смеялся все то время, пока фогт оставался около моста; но едва магистрат отправился к себе домой, как Сатана ногами и руками стал колотить по мосту, чтобы разрушить его; он занимался этим с таким усердием, что сорвал ногти и расшатал зубы, пытаясь вырвать хоть самый мелкий камушек.

— Каким же я был дураком! — воскликнул он.

Сделав подобное умозаключение, Сатана сунул руки в карманы и, поглядывая направо и налево, как это подобало бы обычному любителю природных красот, спустился вниз к руслу Ройса. Между тем он вовсе не отказался от планов мести. Бросая внимательные взгляды по сторонам, он, на самом деле, искал валун подходящего веса и формы, чтобы перенести его на вершину горы, господствующей над долиной, и сбросить с высоты в пятьсот футов на мост, который так ловко сумел выманить у него фогт Гёшенена.

Не прошел Сатана и трех льё, как на глаза ему попалось то, что он искал.

Это был красивый утес величиной с одну из башен собора Парижской Богоматери. Сатана вырвал его из земли так же легко, как ребенок вырвал бы репу, взвалил на плечо, а затем, высунув от радости язык и с наслаждением предвкушая, как сильно будет огорчен фогт, когда увидит на следующий день свой мост обрушившимся, двинулся по тропе, ведущей на вершину горы.

Когда Сатана прошел так около льё, ему показалось, что он видит на мосту большое стечение народа; он положил утес на землю, вскарабкался на него и, оказавшись на самом верху, ясно различил в толпе духовенство Гёшенена: неся перед процессией крест и развернутые хоругви, служители церкви явились освятить сатанинское творение и посвятить Господу мост дьявола.

Сатана понял, что он опоздал и ему уже ничего не удастся сделать; расстроенный, он спустился вниз и, встретив на своем пути несчастную корову, выбившуюся из сил, схватил ее за хвост и сбросил в пропасть.

Фогт Гёшенена никогда больше не слышал об архитекторе, явившемся к нему из ада; но когда он в первый раз после этого случая полез в свой кошель, то сильно обжег пальцы: слиток золота, подаренный ему Сатаной, вновь превратился в уголь.

Мост простоял пятьсот лет, как и обещал Сатана.

Если кто-то пожелает отыскать правду, скрытую под таинственным, но весьма прозрачным покрывалом, которое набрасывают на нее народные предания и легенды, то легче всего ее будет обнаружить в тех случаях, когда речь идет о грандиозных сооружениях, построенных якобы извечным врагом рода человеческого. Почти в каждом уголке Швейцарии есть дорога Дьявола, мост Дьявола, замок Дьявола; более или менее разобравшись в предмете, в них легко узнать римские постройки. В противоположность грекам, разрушавшим завоеванные города и вывозившим из них ценности, римляне, захватывая земли, несли туда культуру и обустраивали их. И потому, как только Гельвеция была завоевана Цезарем, в Ньоне (Novidunum) была возведена башня, в Мудоне (Mus Dоnium) был построен храм, а военная дорога, покорив вершину Сен-Бернара, пересекла всю Гельвецию, дойдя до Рейна возле Майнца. При императоре Августе самые богатые и знатные семейства Рима приобретали в захваченном краю поместья и селились в Виндише (Vindonissa), Аванше (Aventicum), Арбоне (Arbor Felix) и Куре (Curia). И вот тогда, чтобы наладить удобное сообщение между этими богатыми провинциалами, римские архитекторы (если не самые лучшие, то уж, по крайней мере, самые дерзкие в античном мире) перебросили от одной горы к другой, над ужасными пропастями, эти легкие и прочные мосты, которые почти повсюду продолжают стоять и в наши дни. Римское владычество в Гельвеции, как известно, продлилось четыре с половиной века; и вот однажды в горах появились новые племена, пришедшие неизвестно откуда; эти завоеватели-кочевники, искавшие родину, селились со своими женщинами и детьми там, где им нравилось, следуя исключительно своим желаниям; они гнали перед собой завоевателей мира железными мечами, подобно тому как пастухи гонят стада деревянными посохами, и превращали в рабов те народы, какие Рим провозгласил своими детьми. Племена, посланные дыханием Господа в Гельвецию, называли себя бургундами и алеман-нами. Они обосновались на землях от Женевы до Констанца и от Базеля до Сен-Готарда. Эти лишенные культуры люди, дикие, словно леса, откуда они вышли, были поражены, увидев сооружения, доставшиеся им в наследство от римской цивилизации. Неспособные создать нечто подобное, они в своей гордыне отказались видеть в этих творениях дело рук человека. И любое сооружение, которое, как им казалось, превосходило человеческие возможности, они приписывали любезному содействию врага рода человеческого, с кем люди обязательно должны были расплатиться либо своими телами, либо своими душами. Таково происхождение всех тех чудесных преданий, которые унаследовали и передали своим потомкам средние века.

В одном льё от Чёртова моста, ниже по течению Ройса, находится второй мост, который переброшен через эту реку и служит переправой с одного берега на другой; он был построен на месте, получившем название "Прыжок монаха". Вот как об этом рассказывает предание. Один монах похитил молодую девушку и, преследуемый двумя ее братьями, бежал, унося ее на руках. Когда же они на своих быстрых конях догнали его, он, не выпуская из рук драгоценную ношу, прыгнул с одного берега на другой, рискуя упасть вместе с ней на дно пропасти и разбиться. Братья похищенной им девушки не осмелились последовать его примеру, и монах сохранил для себя ту, которую он любил. Прыжок этого новоявленного Клода Фролло насчитывал в длину двадцать два фута, а пропасть, которую он преодолел, была глубиной в сто двадцать футов.

В четверти часа пути от Альтдорфа, на другом берегу реки, мы увидели селение Аттингхаузен, а позади его колокольни — развалины дома Вальтера Фюрста, одного из трех освободителей Швейцарии. Итак, мы покинули страну сказок и собирались ступить на землю, принадлежавшую истории. Отныне больше не было места легендам о проделках дьявола или преданиям о монахах: впереди нас ждало знакомство с целой эпопеей — огромной, прекрасной и удивительной, повествующей о борьбе народа за свободу, в которой он мог рассчитывать только на преданность и стойкость своих сыновей. Вскоре мы прочтем первую страницу этой книги в Бюрглене, на алтаре часовни, воздвигнутой на том самом месте, где родился Вильгельм Телль.

КОММЕНТАРИИ

"Путевые впечатления. В Швейцарии" ("Impressions de voyage. En Suisse"), первая из книг Дюма, посвященная его многочисленным путешествиям, написана в особом, изобретенном им самим жанре: это не только интереснейший рассказ об увиденной им стране, ее городах, ее природе, ее людях, но и увлекательная смесь исторических хроник, романтических новелл, комических сюжетов, старинных легенд и преданий — по существу говоря, это творческая лаборатория будущего великого романиста, ведь когда тридцатилетний Дюма посетил Швейцарию в июле — октябре 1832 г., он был всего лишь начинающим, хотя уже и известным драматургом и ему еще предстояло пройти долгие годы писательской школы, прежде чем были созданы его знаменитые романы.

"Путевые впечатления" печатались вначале отдельными главами в журнале "Обозрение Нового и Старого Света" ("Revue de Deux Mondes") — с 15.02.1833 по 15.12.1834, а с 26.04.1835 по 18.06.1837 в нескольких других журналах и газетах. Первое отдельное издание книги состояло из пяти томов, выпущенных тремя разными издателями: том I — Paris, A.Guyot, 1834, 8vo.; том I и II — Paris, G.Charpentier, 1835, 8vo.; тома III, IV и V — Paris, L.Dumont, 1837, 8vo.

Это первая публикация книги "В Швейцарии" на русском языке (прежде издавалась лишь глава XV из нее, "Воды Экса", в переводе О.Моисеенко). Перевод был выполнен Е.Балахонцевой (главы I–XLIV) и В.Жуковой (главы XLV–LXIX) специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Calmann-L£vy, 12mo, 3 v., 1874.

Предисловие

5… начиная с г-на де Бугенвиля, совершившего путешествие вокруг света… — Бугенвиль, Луи Антуан, граф де (1729–1811) — французский мореплаватель, математик, член Парижской Академии наук, дипломат; в 1766–1768 гг. совершил кругосветное путешествие, подробно описанное им в книге "Кругосветное путешествие на королевском фрегате "Будёз" и флёйте "Этуаль" в 1766, 1767, 1768 и 1769 годах" ("Voyage au tour du monde par le fregate du roi La Boudeuse et la flute L’Etoile en 1766, 1767, 1768 et 1769"; Paris, 1771).

заканчивая г-ном де Местром, обошедшим кругом свою комнату… — Местр, Ксавье де (1763–1852) — французский писатель, поэт, переводчик, художник и ученый; младший брат знаменитого французского консервативного мыслителя Жозефа де Местра (1753–1821); сардинский офицер, в 1800 г. вступивший в русскую армию, участвовавший во многих сражениях наполеоновских войн и дослужившийся до чина генерал-майора (1813); жил и умер в Санкт-Петербурге; автор многих книг, в том числе небольшого пародийного сочинения "Путешествие вокруг моей комнаты" ("Voyage autour de та chambre"; 1795), в котором описано 42-дневное пребывание под стражей молодого офицера, арестованного за участие в дуэли.

первая касается средства от холеры… — В 1832 г. во Франции разразилась страшная пандемия холеры, унесшая в одном только Париже 20 тысяч человеческих жизней.

проводив до лестницы Листа и Буланже, моих добрых и прославленных друзей… — Лист, Ференц (1811–1886) — выдающийся венгерский пианист, композитор, дирижер и педагог, один из крупнейших представителей музыкального романтизма; в юности и в молодости подолгу жил в Париже, и в число его друзей входили Дюма, Гюго, Мюссе и Жорж Санд.

Буланже, Луи (1806–1867) — французский художник, писавший картины на религиозные и исторические темы, и книжный иллюстратор; с 1860 г. директор Императорской школы изящных искусств в Дижоне; друг Дюма.

была ли онаэпидемической или инфекционной… — В то время существовали две альтернативные теории распространения холеры: одни врачи считали, что эта болезнь является эпидемией атмосферно-земной природы (и это означало, что от нее нет защиты), другие же полагали, что она передается исключительно через заражение от одного больного к другому.

обливался потом, обращаясь в воду, как Библида г-на Дюпати… — Библида — в "Метаморфозах" Овидия (IX, 439–665) дочь нимфы Кианеи (дочери речного бога Меандра) и Милета (основателя одноименного города), воспылавшая греховной любовью к своему бра-ту-близнецу Кавну, который не пожелал ответить ей взаимностью и покинул родину, после чего она пустилась за ним в погоню и, изнемогая от плотского желания и исходя слезами, обратилась в ручей, носящий ее имя.

Дюпати, Луи Шарль Анри Мерсье (1771–1725) — французский скульптор, сын правоведа и писателя Шарля Дюпати (1746–1788), старший брат драматурга и поэта Эмманюэля Дюпати (1775–1851); среди его работ — хранящаяся в Лувре мраморная скульптура умирающей Библиды, обращающейся в ручей (1819).

меня навестил директор театра Порт-Сен-Мартен… — Порт-Сен-Мартен — драматический театр в Париже, располагающийся на бульваре Сен-Мартен, у ворот (фр. porte) Сен-Мартен — триумфальной арки, построенной в кон. XVII в. в честь Людовика XIV; открылся в 1802 г. в театральном здании, построенном в 1781 г. архитектором Никола Ленуаром (1726–1810); принадлежал к группе т. н. "театров Бульваров", которые в первой пол. XIX в. конкурировали с государственными привилегированными театрами, живо откликаясь на художественные вкусы и политические настроения общества.

Господин Арель заявил мне, что не позднее чем через две неделиему нужна пьеса… — Арель, Франсуа Антуан (1789–1846) — французский драматург, журналист и театральный деятель; в период Первой империи и Реставрации занимал ряд важных административных постов; с 1829 г. был директором театра Одеон (до весны 1832 г.); затем, вплоть до 1840 г., руководил театром Порт-Сен-Мартен, пока не оставил Париж, спасаясь от кредиторов; автор многочисленных пьес и театрального словаря (1824).

Здесь имеется в виду пятиактная драма Дюма "Нельская башня" ("La Tour de Nesle"), поставленная в театре Порт-Сен-Мартен 29 мая 1832 г.

стало известно о смерти генерала Ламарка… — Ламарк, Макси-мильен, граф (1770–1832) — французский военачальник и политический деятель, участник революционных и наполеоновских войн; бригадный генерал (1801), дивизионный генерал (1807); в 1806 г. захватил Гаэту и Капри; во время Ста дней присоединился к Наполеону и подавил роялистское восстание в Вандее; после падения императора вынужден был покинуть Францию и смог вернуться туда лишь в 1818 г.; в 1828 г. был избран в Палату депутатов, где присоединился к самой решительной оппозиции; приветствовал Июльскую революцию 1830 года и после ее победы был назначен главнокомандующим ряда военных округов, но затем стал критиковать новое правительство и в 1831 г. был уволен в отставку; пользовался огромной популярностью. Похороны Ламарка, умершего от холеры 1 июня 1832 г., послужили толчком к республиканскому восстанию в Париже, которое началось 5 июня 1832 г.

Июльская монархия даст свой отчет Богу, как Карл IX, или народу, как Людовик XVI. — Карл IX (1550–1574) — король Франции с 1560 г., второй сын Генриха И (1519–1559; правил с 1547 г.) и его жены с 1533 г. Екатерины Медичи (1519–1589); в период его малолетства регентшей была его мать, сохранившая большое влияние на сына и позднее; в его царствование начались Религиозные войны (1562–1598), а важнейшим событием стала печально известная Варфоломеевская ночь (ночь на 24 августа 1572 г.), в ходе которой, согласно легенде, он воодушевлял убийц и собственноручно стрелял из аркебузы по гугенотам, целясь в них из окон Лувра. Людовик XVI (1754–1793) — король Франции в 1774–1792 гг., казненный во время Революции.

схватили с оружием в руках в бою на улице Клуатр-Сен-Мерри… — Речь идет об одном из самых драматичных эпизодов республиканского восстания 5–6 июня 1832 г. в Париже: на улице Клуатр-Сен-Мерри в квартале Маре, на баррикадах возле старинной церкви Сен-Мерри (некогда она была коллегиальной и ее капитул владел многими домами в этом квартале; отсюда и название улицы: фр. clottre — "внутренний монастырский двор") погибло 275 человек, а многие из тех, кто сражался там, были арестованы и преданы затем суду.

вошел посыльный с письмом от Шарля Нодье. — Нодье, Шарль (1780–1844) — французский писатель и библиофил; член Французской академии (1833); автор многочисленных романов, новелл, сказок, пользовавшихся в свое время огромным успехом; друг и литературный наставник Дюма; с 1824 г. и до конца своей жизни заведовал библиотекой Арсенала в Париже, ставшей в 1824–1830 гг. центром литературной жизни Парижа и романтического движения.

не помешает ли Вам это обстоятельство отужинать завтра в Арсенале вместе с Тейлором. — Парижский Арсенал — хранилище и мастерские артиллерийского вооружения и боеприпасов; был построен в кон. XV в. на правом берегу Сены (в районе нынешней набережной Генриха IV); разрушен взрывом в 1563 г. и заново отстроен к 1594 г. по распоряжению герцога де Сюлли (1559–1641), суперинтенданта финансов и генерал-инспектора артиллерии, сделавшего жилые помещения при нем своей резиденцией. В 1757 г. при Арсенале возникла библиотека, первоначальные фонды которой составила книжная коллекция маркиза Антуана Рене де Вуайе д'Аржансона (1722–1787); она существует доныне и не имеет никакого отношения к огнестрельному оружию (в ней, например, хранится крупнейшее в мире собрание источников по истории театра); сам же Арсенал был закрыт в 1788 г.

Тейлор, Изидор Жюстен Северен, барон (1789–1879) — французский литератор, путешественник, любитель и покровитель искусств, своеобразная и колоритная фигура в жизни парижского общества 20—70-х гг. XIX в.; семья готовила его к военной карьере, однако он вскоре оставил военную службу и занялся литературной деятельностью; начинал как художественный и театральный критик в парижской прессе; пробовал сам сочинять пьесы, но вскоре от этого отказался; в 1824 г. был назначен королевским комиссаром при Французском театре; в развернувшейся тогда борьбе между классицистами и романтиками решительно встал на сторону романтиков и содействовал постановке пьес Гюго и Дюма; впоследствии всю жизнь принимал участие в судьбе артистов и художников, участвовал в организации обществ взаимной и государственной поддержки художников и литераторов, помогал музеям и т. п.; в 1869 г. стал сенатором; написал множество сочинений, значительная часть которых — описание его путешествий или мест, где он побывал (большинство из этих книг великолепно иллюстрированы).

ему, по примеру Дон Жуана, ничего не остается, как быть готовым принять у себя в гостях статую Командора. — Имеется в виду неоднократно использовавшаяся в литературе испанская средневековая легенда о Дон Жуане — вольнодумце, дерзком нарушителе религиозных и моральных норм, совратителе женщин. Согласно распространенному варианту этой легенды, Дон Жуан был низвергнут в ад Каменным гостем — дерзостно приглашенной им в гости надгробной статуей человека, которого он убил и чью дочь (по другой версии — жену) намеревался соблазнить.

I. Монтро

дилижанс сделал остановку в Монтро… — Монтро-фот-Йонн — городок в департаменте Сена-и-Марна, у места слияния Сены и Йонны, в 75 км к юго-востоку от Парижа; возник на месте бенедиктинского монастыря, основанного в 908 г. и посвященного святому Мартину.

решил осмотреть здешний мост, историческую достопримечательность… — Первый мост в Монтро, пересекающий Йонну и Сену у места их слияния, был построен из дерева в XII или в XIII вв.; в 1723–1760 гг. на его месте был сооружен каменный мост, в 1849 г. подвергшийся коренной перестройке.

главными героями которых были герцог Иоанн Бесстрашный и Наполеон. — Иоанн I Бесстрашный (1371–1419) — герцог Бургундский с 1404 г., граф Фландрии, Артуа и Бургундии с 1405 г.; сын Филиппа II Смелого (1342–1404; герцог с 1363 г.) и его жены с 1369 г. Маргариты III Фландрской (1350–1405); глава феодальной группировки бургиньонов; после организованного им убийства герцога Людовика Орлеанского (1372–1407), который возглавлял партию арманьяков, захватил руководящую роль в управлении Францией; 10 сентября 1419 г., во время встречи с дофином, будущим королем Карлом VII (см. примем, к с. 10), был вероломно убит на мосту Монтро.

Бонапарт, Наполеон (1769–1821) — французский государственный деятель и полководец, реформатор военного искусства; во время Революции — генерал Республики; в ноябре 1799 г. совершил государственный переворот и, при формальном сохранении республиканского образа правления, получил всю полноту личной власти, установив т. н. режим Консульства; в 1804 г. стал императором под именем Наполеона I; в апреле 1814 г., потерпев поражение в войне против коалиции европейских держав, отрекся от престола и был сослан на остров Эльбу в Средиземном море; весной 1815 г. ненадолго вернул себе власть (в истории этот период называется "Сто дней"), но, потерпев окончательное поражение, был сослан на остров Святой Елены в Атлантическом океане, где и умер.

18 февраля 1814 г., во время наступления войск коалиции на Париж, Наполеон разгромил в сражении у Монтро корпус союзников, находившийся под командованием кронпринца Вюртембергского Вильгельма Фридриха Карла (1781–1864).

у места слияния Йонны и Сены… — Йонна — река в центральной части Франции, левый приток Сены, длиной 292 км; берет начало в горном массиве Морван в Бургундии и впадает в Сену у города Монтро-фот-Йонн.

Сена — река во Франции, длиной 776 км; течет преимущественно по Парижскому бассейну и впадает в пролив Ла-Манш, образуя эстуарий; на ней стоят Париж и Руан, а в эстуарии ее расположен порт Гавр.

слева…вы заметите гору Сюрвиль: ее вершину венчают развалины старого замка… — Укрепленный замок в Монтро, занимавший важное стратегическое положение и располагавшийся у места слияния Йонны и Сены, был построен в 1196–1228 г.

увидите полосу земли… положением напоминающую стрелку возле Нового моста в Париже… — Новый мост соединяет западную оконечность острова Сите с правым и левым берегами Сены; считается старейшим в Париже; был заложен Генрихом III в 1578 г., а окончен в 1604 г. при Генрихе IV. Автор проекта моста — Жан Батист Андруэ Дю Серсо (ок. 1545–1590); строительством руководил Гийом Маршан (? — ок. 1604).

Сены, начинающейся возле Беньё-ле-Жюифа… — Беньё-ле-Жюиф — небольшое селение на востоке Франции, в Бургундии, в департаменте Кот-д'Ор, в 50 км к северо-западу от Дижона; с XIII в. в нем было разрешено селиться евреям, с чем и связана приставка в его названии (les Juifs — фр. "евреи").

Истоки Сены находятся в 12 км к юго-востоку от селения Беньё-ле-Жюиф, в местечке Сен-Жермен-Сурс-Сен.

Йонны, берущей начало неподалеку от того места, где находился древний город Бибракта, а в наши дни стоит город Отён. — Бибрак-та — древний город кельтского племени эдуев, важный торговоремесленный центр, существовавший до кон. I в. до н. э., вплоть до того времени, когда его жители были переселены римлянами в соседний город Августодунум, находившийся в 25 км к востоку от него.

Отён — город во Франции, в Бургундии, в департаменте Сена-и-Луара, известный со времен античности (древн. Августодунум). Истоки Йонны находятся в 32 км к северо-западу от Отёна, возле города Шато-Шинон.

виноградники, которые устилаюттучные равнины Гатине. — Гатине — географическая и историческая область в Центральной Франции; ее территория примерно соответствует северо-восточной части департамента Луаре и южной части департамента Сена-и-Марна; ограничена с севера Сеной, с востока Йонной, с запада рекой Эссон, а с юга Орлеанским лесом.

II. Иоанн Бесстрашный

10… встрече, которая должна была состояться на следующий день между дофином Карлом и герцогом Иоанном… — Дофин Карл — Карл (1403–1461), младший сын французского короля Карла VI Безумного (1368–1422; правил с 1380 г.) и его жены с 1385 г. Изабеллы Баварской (1371–1435); наследник престола с 1417 г. (после смерти своего старшего брата); король Франции с 1422 г. под именем Карла VII, коронованный в 1429 г.; при нем была успешно завершена Столетняя война Франции с Англией, установлена независимость короля от папства, а также был проведен ряд реформ, укрепивших королевскую власть.

Летом 1419 г. положение Франции, раздираемой гражданской войной между арманьяками и бургиньонами, было катастрофическим: центральной власти в стране не существовало, власть дофина Карла, номинального главы правительства арманьяков, распространялась только на территории к югу от Луары (его двор находился в городе Бурж); правительство бургиньонов, номинально возглавлявшееся королевой Изабеллой Баварской, контролировало северо-восточную часть королевства (резиденцией королевы стал город Труа), а его северо-западную часть захватили англичане, воспользовавшиеся этой междоусобицей и возобновившие в августе 1417 г. военные действия, которые стали одним из эпизодов Столетней войны; Париж с 30 мая 1418 г. находился в руках герцога Иоанна Бесстрашного, хотя и не вступившего в открытый союз с англичанами, но и не предотвратившего захвата ими Нормандии; наконец, 31 июля 1419 г. английский король Генрих V (1387–1422; правил с 1413 г.) захватил Понтуаз, вплотную приблизившись к столице страны. В этой обстановке дофин стал искать возможность примирения с герцогом Бургундским, который, со своей стороны, надеялся удалить из его окружения арманьяков и править затем от его имени Францией. Однако вероломное убийство герцога на мосту Монтро 10 сентября 1419 г. привело к тому, что бургиньоны вступили в переговоры с англичанами, завершившиеся договором, который был заключен 21 мая 1420 г. в Труа; в соответствии с ним Генрих V, которому отдавалась в жены Екатерина де Валуа (1401–1438), младшая дочь короля Карла VI (их брак был заключен 2 июня 1420 г.), признавался наследником французского престола и наместником Карла VI на время его болезни, а дофин Карл объявлялся незаконнорожденным и за свои преступления навеки отстранялся от трона.

А почему так случилось в Понсо? — Понсо — местечко в 40 км к юго-востоку от Парижа, возле деревни Пуйи-ле-Фор, в соврем, департаменте Сена-и-Марна; за два месяца до трагедии на мосту Монтро, 11 июля 1419 г., там после трехдневных переговоров было подписано перемирие между дофином Карлом и герцогом Бургундским.

11… первые хлопья преждевременно выпавшего снега, которому пред стояло следующей ночью укрыть, словно саваном, земли Бургундии. — Бургундия — историческая провинция во Франции, охватывающая территории соврем, департаментов Кот-д’Ор, Ньевр, Сона-и-Луара и Ионна; до кон. XV в. — герцогство, фактически независимое государство, хотя и находившееся в вассальной зависимости от Франции; после 1477 г. вошла в состав Французского королевства.

О чем вы думаете, мессир Танги? — Танги дю Шатель (Дюшатель; 1369–1449) — французский военачальник эпохи Столетней войны; вначале состоял на службе у герцога Людовика Орлеанского (1372–1407), а после его убийства командовал войсками Людовика II Анжуйского (1377–1417), претендовавшего на неаполитанский престол; в 1415 г. стал прево Парижа и был одним из вождей партии арманьяков; фаворит дофина Карла, выполнявший его дипломатические поручения и входивший в число главных организаторов убийства герцога Иоанна Бесстрашного (1419); затем начальник королевского двора.

Похоже, мессир де Жиак… — Пьер де Жиак (ок. 1377–1427) — французский политический деятель, фаворит Карла VII, его первый камергер, министр, главный управляющий финансами и канцлер Франции; за растрату казенных денег, предназначенных для закупки оружия, был арестован, судим и умерщвлен (зашит в мешок и утоплен в реке).

13… красный крест, отличительный знак Бургундии… — Имеется в ви ду крест с наклонными суковатыми перекладинами, имеющий вид буквы "X", символ Бургундии (на таком кресте, согласно легенде, был распят апостол Андрей, святой покровитель Бургундии).

находился под командованием своего предводителя Жака де Ла Лима… — Биографических сведений об этом историческом персонаже (Jacques de La Lime), командире арбалетчиков герцога Бургундского, упоминаемом Ангерраном де Монстреле, найти не удалось.

отправился в Бре-сюр-Сен… — Бре-сюр-Сен — селение в соврем, департаменте Сена-и-Марна, на левом берегу Сены, в 16 км к востоку от Монтро.

По правую руку от него был сир де Жиак, а по левую — сеньорде Ноай. — Сеньор де Ноай (Noailles) — имеется в виду Аршамбо де Грайи, сеньор де Навай (Navailles; 1387–1419), младший брат Жана I де Грайи (1382–1436), графа де Фуа с 1412 г.; умер от ран, полученных им на мосту Монтро.

15… Они были указаны в следующем порядке: виконт де Нарбонн, Пьер де Бово, Робер де Луар, Танги-Дюшатель, Барбазан, Гийом Ле Бу-тейе, Ги д'Авогур, Оливье Лайе, Варенн и Фротье. — Виконт де Нарбонн — Гийом II (7—1424), виконт Нарбоннский с 1397 г., сын виконта Гийома I (7—1397; правил с 1388 г.); французский военачальник, советник дофина Карла; в 1407–1420 гг. правитель Арбореи (исторической области на острове Сардиния).

Пьер де Бово (ок. 1392–1435) — французский рыцарь, один из советников дофина Карла.

Робер де Луар (Robert de Loire) — биографических сведений об этом историческом персонаже найти не удалось.

Танги-Дюшатель — см. примеч. к с. 11.

Барбазан, Арно Гийом де (ок. 1360–1431) — знаменитый французский рыцарь, советник и камергер дофина Карла; удостоился чести быть похороненным в королевской усыпальнице Сен-Дени. Гийом Ле Бутейе (Guillaume Le Bouteiller) — биографических сведений об этом персонаже найти не удалось.

Ги д’Авогур — Гийом д’Авогур (?—1447), французский рыцарь, один из самых преданных слуг короля Карла VII.

Оливье Лайе (Olivier Layet) — биографических сведений об этом персонаже найти не удалось.

Варенн (Varennes) — биографических сведений об этом персонаже, которого упоминает Барант, найти не удалось; в "Хрониках" Ан-геррана де Монстреле он фигурирует как Обер де Шони, сеньор де Варенн.

Пьер Фротье (? — ок. 1459) — капитан гвардии дофина Карла, его камергер, фаворит и один из главных советчиков; сенешаль Пуатье; с 1421 г. барон де Прёйи и главный конюший Франции; в 1425 г. был отстранен от этой должности.

Это были: его светлость Карл де Бурбон, сеньор де Ноай, Жан де Фрибур, сеньор де Сен-Жорж, сеньор де Монтагю, мессир Антуан де Be ржи, сеньор д'Анкр, мессир Ги де Понтайер, мессир Шарль де Ланс и мессир Пьер де Жиак. — Карл де Бурбон (1401–1456) — старший сын и наследник герцога Иоанна I Бурбона (1381–1434) и его жены с 1400 г. Марии Беррийской (1367–1434); герцог Бурбонский с 1434 г.; с 1425 г. был женат на Агнессе Бургундской (1407–1476), дочери покойного герцога Иоанна Бесстрашного.

Сеньор де Ноай — см. примеч. к с. 13.

Жан де Фрибур (1396–1458) — швейцарский дворянин, состоявший на службе у герцога Бургундского; был пленен на мосту Монтро; в 1424 г. унаследовал от отца титул графа де Нёвшателя; маршал Бургундии (1440).

Сеньор де Сен-Жорж — Гийом III де Вьенн, сеньор де Сен-Жорж (ок. 1360—ок. 1435), камергер герцога Бургундского, один из первых кавалеров ордена Золотого Руна (1430); губернатор Бургундии. Монтагю — Жан I де Нёвшатель, сеньор де Монтагю (Монтегю; 1375–1433), главный кравчий Франции, кавалер ордена Золотого Руна (1430); единственный из свиты герцога Иоанна Бесстрашного, кому удалось сбежать из галереи на мосту Монтро и поднять тревогу.

Антуан де Вержи, граф де Даммартен (1375–1439) — бургундский дворянин, состоящий в свите герцога Иоанна Бесстрашного на мосту Монтро; военачальник, вставший на сторону англичан и в 1422 г. возведенный в достоинство маршала Франции английским королем Генрихом V, который принял титул регента Франции; кавалер ордена Золотого Руна (1430).

Д’Анкр (d’Ancre) — так Ангерран де Монстреле называет одного из дворян, входивших в свиту герцога Иоанна Бесстрашного, но на самом деле речь здесь должна идти о Жане IV де Вержи (1378–1461), бургундском военачальнике, сеньоре д’Отре (d’Autrey), племяннике Антуана де Вержи, сенешале Бургундии, кавалере ордена Золотого Руна (1433). Барант правильно называет в этом контексте именно его.

Ги III де Понтайер (ок. 1382—ок. 1437) — бургундский вельможа, сеньор Тальме; наместник Артуа; посол в Савойе.

Шарль де Рекур, сеньор де Ланс (?—1419) — стольник герцога Бургундского, губернатор Шартра и Камбре; адмирал Франции (1418); был убит на мосту Монтро.

Ангерран де Монстреле, Сен-Фуа, Барант. — Ангерран де Мон-стреле (ок. 1400–1453) — французский летописец; пикардийский дворянин, состоявший на службе у герцога Филиппа III Бургундского (1396–1467; правил с 1419 г.), сына Иоанна Бесстрашного; с 1444 г. прево города Камбре; автор "Хроник", охватывающих период с 1400 по 1444 гг.; в этой книге он подробно описывает убийство герцога Иоанна Бесстрашного (глава CCXIX).

Сен-Фуа, Жермен Франсуа Пуллен (1698–1776) — французский литератор, отставной мушкетер, автор двадцати комедий, имевших шумный успех, и книги "Исторические очерки Парижа" ("Essais historiques sur Paris"; 1754–1757), одна из глав которой ("Le Dauphin, qui fut depuis Charles VII, justifie du meurtre du Due de Bourgogne") посвящена обстоятельствам убийства герцога Бургундского.

Барант, Амабль Гийом Проспер Брюжьер, барон де (1782–1866) — французский историк, публицист, государственный деятель и дипломат; пэр Франции (1819); член Французской академии (1828); посол в Турине (1830–1835) и Санкт-Петербурге (1835–1841); автор знаменитой многотомной "Истории герцогов Бургундских" ("Histoire des dues de Bourgogne"; 1824–1826).

16… Вы позволили англичанам захватить мой город Понтуаз, который является ключом к Парижу… — Понтуаз — город в 30 км к северо-западу от Парижа, на правом берегу реки Уаза; столица исторической области Вексен; ныне административный центр департамента Валь-д'Уаза.

Англичане захватили Понтуаз на рассвете 31 июля 1419 г., и окончательно отвоеван он был Карлом VII лишь в 1441 г.

вы бежали в Труа. — Труа — город на северо-востоке Франции, в Шампани, в 150 км к юго-востоку от Парижа, ныне административный центр департамента Об. В 1417 г. герцог Иоанн Бесстрашный, вступив в соглашение с королевой Изабеллой Баварской, провозгласившей себя регентшей на время болезни Карла VI, попытался превратить Труа в столицу Франции.

17… На крики примчался президент Луве… — Луве, Жан (ок. 1370-ок. 1440) — французский политический деятель, председатель Счетной палаты Экс-ан-Прованса (1415); один из вождей армань-яков, фаворит и советчик дофина Карла.

18… на крикиприбежали Антуан де Тулонжон, Симон Отелимер, Собретье и Жан д'Эрме… — Антуан де Тулонжон (1385–1432) — бургундский военачальник и дипломат, один из самых известных полководцев времен Столетней войны; маршал Бургундии (1427); кавалер ордена Золотого Руна (1430); посол в Англии.

Сведений о трех других бургундских воинах (Simon Othelimer, Saubretier и Jean d’Ermay), упоминаемых в этом контексте Ангерра-ном де Монстреле, найти не удалось.

Коэсмерель, незаконный сын Танги, снял с ноги убитого золотую шпору… — Эту подробность приводит в своей книге Барант.

19… герцог был погребен в церкви Богоматери перед алтарем святого Людовика… — Тело убитого герцога Иоанна Бесстрашного сначала было погребено в Монтро, в коллегиальной церкви Богоматери и святого Лупа, основанной в 1195 г., а затем перевезено в Дижон и похоронено там в герцогской усыпальнице, в картезианском аббатстве Шанмоль. В 1443–1470 гг. испанский скульптор Хуан де ла

Уэрта (1413–1462) и французский мастер Антуан Ле Муатюрье (1425–1480) создали роскошное надгробие герцога, которое хранится ныне в дижонском Музее изящных искусств.

рыбаки выловили из Сены тело г-жи де Жиак. — Романтическую историю о том, как Пьер де Жиак, узнав об измене своей жены Катерины, ставшей любовницей герцога Иоанна Бесстрашного, вначале участвовал в убийстве герцога, а затем, в тот же день, убил свою жену, Дюма рассказывает в главе XXVII своего романа "Изабелла Баварская" ("Isabelle de Baviere"; 1836).

На самом деле, его первой женой была Жанна де Найак (ок. 1390–1425), любовница герцога Иоанна Бесстрашного, в то время как сам он с 1417 г. был его советником и состоял в его свите на мосту Монтро 9 сентября 1419 г.; спустя шесть лет после убийства герцога, задумав жениться на другой, он сначала дал беременной жене яд, затем, привязав ее к крупу своей лошади, проскакал так пятнадцать льё, а когда несчастная женщина испустила дух, бросил ее тело в реку.

Овдовев, он женился на богатой вдове Катерине де Л’Иль-Бушар (ок. 1390–1472), похоронившей уже двух мужей и пережившей его самого на сорок пять лет; в 1427 г., через полгода после его убийства, она вышла замуж за Жоржа де Ла Тремуя (ок. 1393–1446), королевского наместника Бургундии, и родила от него трех детей.

См. "Хроники Франции" в "Обозрении Старого и Нового Света". — "Хроники Франции. Исторические сцены" ("Chroniques de France. Scenes historiques") — под этим названием вышли в свет несколько исторических очерков Дюма, часть из которых была включена автором в состав его романа "Изабелла Баварская"; они печатались из номера в номер с 15.12.1831 по 15.12.1832 в ежемесячном журнале "Обозрение Старого и Нового света" ("Revue des Deux Mondes"), который основал в 1829 г. французский публицист Франсуа Бюлоц (1803–1877) с целью "установить культурный, экономический и политический мост между Францией и Соединенными Штатами" и который выходит и в наши дни, оставаясь старейшим литературным журналом во Франции.

III. Наполеон

17 февраля 1814 года жители Монтро могли наблюдать, как вюртембергские солдаты… вошли в город… — Монтро, оставленный французской армией 14 февраля 1814 г., был занят австрийскими дивизиями и вюртембергским корпусом под командованием наследного принца Вильгельма Фридриха Карла Вюртембергского (1781–1864); всего под началом принца находилось около 18 000 солдат.

от Мормана до Провена слышалась орудийная пальба… — Мор-ман — городок в департаменте Сена-и-Марна, в 25 км к северу от Монтро; 17 февраля 1814 г. вблизи Мормана отряд русской армии, состоявший из 2 500 пехотинцев и 1 800 кавалеристов и находившийся под командованием генерала Петра Петровича Палена (1778–1864), потерпел сокрушительное поражение от французских войск маршала Виктора и отступил в сторону Провена (городок в департаменте Сена-и-Марна, в 28 км к северо-востоку от Монтро); в тот же день в Вальжуане, в 18 км к юго-востоку от Мормана, были разгромлены баварские дивизии под командованием генерала Карла Филиппа Йозефа Вреде (1767–1838); общие потери союзников составили тогда около 4 500 человек убитыми, ранеными и пленными.

20 …на дороге, ведущей в Ножан, показались беспорядочные толпы солдат… — Ножан-сюр-Сен — городок в департаменте Об, в 40 км к северо-востоку от Монеро.

те самые русские части, которые накануне утром составляли авангард армии вторжения и уже дошли до Фонтенбло. — Фонтенбло — старейшая загородная резиденция французских монархов, расположенная в 60 км к юго-востоку от Парижа и в 20 км к западу от Монтро.

16 февраля 1814 г. в Фонтенбло вступили войска австрийского генерала Игнация цу Хардегга (1772–1848) и отряд казаков генерала Матвея Ивановича Платова (1751–1818), но уже 18 февраля их выбил оттуда французский генерал Жак Александр Франсуа Алликс де Во (1768–1836).

за ними галопом следовали только что прибывшие свежие эскадроны Испанской кавалерии. — Испанская кавалерия (точнее: Испанская жандармерия) — отборные кавалерийские части, созданные в начале 1810 г. в Испании для охраны коммуникаций с Францией и распущенные в конце 1813 г.; состояли из ветеранов французской армии, прошедших не менее четырех военных кампаний. Отряд из 800 пеших солдат Испанской жандармерии, находившийся под командованием капитана Жана Батиста Дуртра (1770—?), участвовал в сражении при Монтро и покрыл себя славой.

Утром 17-го Наполеон и его солдаты вступили в бой возле Гиня… — Гинь — городок в департаменте Сена-и-Марна, в 8 км к северо-западу от Мормана; Наполеон провел в нем ночь с 16 на 17 февраля, накануне сражения при Мормане.

…от Гиня до Нанжи это было еще всего лишь отступление… — Нан-жи — городок в департаменте Сена-и-Марна, в 20 км к северу от Монтро ив 18 км к юго-востоку от Гиня.

Наполеон… опередил герцога Беллунского… — Имеется в виду Виктор, Клод Перрен (1764–1841) — французский военачальник, в семнадцать лет вступивший в армию волонтером; бригадный генерал (1793), дивизионный генерал (1797), маршал Франции

(1807); участник войн Республики и Наполеона, который дал ему титул герцога Беллунского (1808; Беллуно — город в итальянской области Венето); в 1808 и 1810 гг. воевал в Испании в качестве командира корпуса; во время Русского похода командовал фланговым корпусом на петербургском направлении; в период Ста дней остался верен Бурбонам и после вторичного, окончательного падения императора был председателем комиссии, расследовавшей поведение офицеров во время возвращения Наполеона во Францию; в 1821–1823 гг. военный министр; в 1823 г. начальник штаба французской армии, вторгшейся в Испанию для подавления там революции; после 1830 г. находился в отставке; оставил мемуары.

21… солдаты бретонской национальной гвардии овладели в штыковой атаке Мелёнским предместьем… — Здесь, вероятно, речь идет о северо-западном предместье города Монтро (Мелён — город в 30 км к северо-западу от Монтро).

генерал Пажоль, двигавшийся со стороны Фоссара со своей кавалерией, вышел к мосту… — Пажоль, Клод Пьер, граф де (1772–1844) — французский кавалерийский военачальник и политический деятель, дивизионный генерал (1812); военную службу начал в 1791 г., в 1803 г. получил чин полковника; отличился в сражениях при Аустерлице и Йене; бригадный генерал (1807), барон Империи

(1808); участвовал в Русском походе и был тяжело ранен под Можайском; вернувшись на службу, участвовал в битвах при Лютцене,

Дрездене и Лейпциге; граф Империи (1813); героически сражался при Монтро; в период Ста дней присоединился к Наполеону и участвовал в битве при Линьи; в годы Второй реставрации находился в отставке; содействовал успеху Июльской революции 1830 года и после ее победы стал пэром Франции и губернатором Парижа. Фоссар — южное предместье города Монтро.

22… Суасон, этот потайной ход в Париж, захвачен… — Суасон — ста ринный город и крепость в департаменте Эна, в 90 км к северо-востоку от Парижа; в феврале-марте 1814 г., во время вторжения во Францию войск шестой антинаполеоновской коалиции, несколько раз переходил из рук в руки, причем в первый раз его взяли приступом 14 февраля 1814 г. русские войска под командованием генерала Александра Ивановича Чернышева (1786–1857).

IV. Лион

На следующий день, вечером, мы прибыли в Шалон. — Шалон-на-Соне — старинный город на реке Сона, в Бургундии, в департаменте Сона-и-Луара, в 300 км к юго-востоку от Парижа; речной порт.

оттуда мы рассчитывали добраться до Лиона по воде. — Лион — один из крупнейших французских городов, расположенный в Восточной Франции, при слиянии рек Рона и Сона; столица исторической области Лионне, ныне административный центр департамента Рона; в V–XII вв. центр различных феодальных владений; с 1312 г. находился под властью французских королей; в XVIII–XIX вв. второй по значению город в стране.

Расстояние от Шалона до Лиона составляет около 120 км.

уровень воды в Соне упал… — Сона — река на востоке Франции, правый и самый крупный приток Роны, длиной 482 км; берет начало в южной части Лотарингского плато, течет по Сонско-Ронской межгорной впадине.

23… От замка Ла-Рош-По сохранилась лишь круглая крепостная сте на… — Ла-Рош-По — замок XIII в. в одноименном селении в Бургундии, в департаменте Кот-д’Ор, в 25 км к северо-западу от Шалона; обратившийся в руины в годы Великой Французской революции, он был восстановлен в кон. XIX — нач. XX в. полковником Сади Лазаром Ипполитом Карно (1865–1948), сыном Мари Франсуа Сади (1837–1894), французского президента в 1887–1894 гг.

В 1422году герцог Филипп Бургундский, сын Иоанна Бесстрашного, добился от короля Карла VI и королевы Изабеллы позволения для канцлера Бургундии Ренье По, сеньора де Ла Рош, состоять в свите герцога, когда тот будет давать клятву от имени Бургундии. — Филипп III Добрый (1396–1467) — герцог Бургундский с 1419 г., присоединивший много новых земель к своим владениям; сын герцога Иоанна Бесстрашного и его жены с 1385 г. Маргариты Баварской (1363–1423); отец Карла Смелого; покровитель и ценитель искусств.

Карл VI Безумный (1368–1422) — король Франции с 1380 г., старший сын Карла V Мудрого (1338–1380; король с 1354 г.) и его жены с 1350 г. Иоанны Бурбонской (1337–1378); психически больной человек, начиная с 1392 г. периодически впадавший в безумие; годы его царствования ознаменовались ожесточенной борьбой за власть арманьяков и бургиньонов; 21 мая 1420 г. был принужден англичанами подписать в Труа договор, по которому регентом Франции и престолонаследником становился не дофин Карл, а английский король Генрих V, что означало фактический распад Французского государства.

Изабелла Баварская (1370–1435) — французская королева с 1385 г., жена Карла VI; дочь герцога Стефана III Баварского (1337–1413; герцог с 1375 г.) и его первой супруги (с 1364 г.) Таддеи Висконти (1351–1381); одна из первых красавиц своего времени; после того как Карл VI начал впадать в безумие, номинально возглавила совет регентства, но реальная власть в государстве находилась в руках то арманьяков, то бургиньонов; в 1417 г. вынужденно встала на сторону герцога Бургундского и сыграла ключевую роль в подписании в Труа позорного договора, погубившего Францию.

Ренье По, сеньор де Ла Рош (ок. 1362—ок. 1432) — бургундский вельможа, губернатор Дофине, глава государственного совета, камергер Филиппа Доброго; посол в Венгрии; кавалер ордена Золотого Руна (1430).

Он должен был признать короля Генриха Английского правителем и регентом королевства лилий. — Генрих V (1387–1422) — английский король с 1413 г., из династии Ланкастеров; один из крупнейших полководцев времен Столетней войны, разгромивший французов в битве при Азенкуре (25 октября 1415 г.); сын Генриха IV (1367–1413; король с 1399 г.) и его первой жены (с 1380 г.) Марии Богун (ок. 1368–1394); скончался в разгар войны с дофином Карлом, за два месяца до смерти Карла VI, так и не успев взойти на трон Франции, который был обеспечен ему договором, подписанным в Труа.

Королевство лилий — старинное название Франции, геральдическим знаком королей которой были стилизованные изображения цветка ириса, символизировавшего в средние века Пресвятую Деву.

В 1434 году Жак По, сеньор де Ла Рош-Ноле… удостоился чести присутствовать на смотре, устроенном герцогиней Бургундской… — Жак По (ок. 1399—ок. 1458) — сын Ренье По и его жены с 1392 г. Катерины д’Ангвиссолы.

Герцогиня Бургундская — Изабелла Португальская (1397–1471), дочь португальского короля Иоанна I (1357–1433) и его супруги с 1387 г. Филиппы Ланкастерской (1360–1415), с 1430 г. третья супруга герцога Филиппа Доброго.

В 1451 году Филипп По был назначен герцогом Бургундским главой посольства, отправленного им к королю Карлу VII. — Филипп По, сеньор де Ла Рош (ок. 1428–1493) — бургундский вельможа, военный и политический деятель, известный дипломат; сын Жака По и его жены с 1423 г. Маргариты де Куртиамбль, крестник герцога Филиппа Доброго; кавалер ордена Золотого Руна (1461), великий камергер (1464); после раздела Бургундского государства (1477) встал на сторону Людовика XI, получил от него титул великого сенешаля Бургундии и стал воспитателем дофина Карла (1470–1498; король Франции с 1483 г. под именем Карла VIII).

24 … В 1477году Филипп По, его сын Ги По и Антуан де Кревкёр подпи сали в качестве полномочных послов Лансский договор между королем Людовиком XI и эрцгерцогом Максимилианом, супругом Марии Бургундской. — Ги По, граф де Сен-Пол (? — ок. 1510) — брат Филиппа По, с 1452 г. состоявший на службе у герцога Бургундского, а затем перешедший на службу к Людовику XI; в 1469–1483 гг. бальи Вер-мандуа; в 1483–1484 гг. губернатор Турени.

Антуан де Кревкёр (?—?) — бальи Амьена, великий ловчий Франции (1479); советник и камергер короля; губернатор и сенешаль Артуа.

Людовик XI (1423–1483) — король Франции с 1461 г.; старший сын Карла VII и его жены с 1422 г. Анны Анжуйской (1404–1463); деспотичный, коварный и умелый политик, заложивший основы абсолютной монархии и сделавший Францию экономически сильной и могущественной державой; после смерти герцога Бургундского Карла Смелого задумал отнять бургундские владения у его дочери и наследницы Марии Бургундской, но ее брак с эрцгерцогом Максимилианом помешал полному осуществлению этих планов.

Максимилиан I Габсбург (1459–1519) — старший сын императора Фридриха III Габсбурга (1415–1493; император с 1452 г.) и его жены с 1452 г. Элеоноры Португальской (1434–1467); муж герцогини Бургундской Марии с 1477 г.; эрцгерцог Австрийский и король Германский с 1483 г., император Священной Римской империи с 1508 г.; дед императора Карла V.

Мария Бургундская (1457–1482) — дочь герцога Карла Смелого и его второй жены (с 1454 г.) Изабеллы Бурбонской (1436–1465); единственная наследница его владений, которые в результате военных действий разделили между собой ее муж эрцгерцог Максимилиан и король Людовик XI; умерла в возрасте 25 лет от травм, полученных ею при падении с лошади.

Здесь имеется в виду временное перемирие между Людовиком XI и эрцгерцогом Максимилианом, заключенное в городе Лансе, в Артуа, 18 сентября 1477 г.; окончательный раздел бургундских владений был узаконен Аррасским мирным договором 23 декабря 1482 г.

В 1480 году эрцгерцог Максимилиан Бургундский вычеркнул из списка кавалеров ордена Золотого Руна Филиппа По… — Рыцарский орден Золотого Руна был основан герцогом Бургундским Филиппом Добрым 10 января 1430 г., в день его свадьбы с принцессой Изабеллой Португальской. Орденский знак — подвешенное к золотой цепи объемное изображение золотого руна, которое, согласно мифу, похитили в Колхиде аргонавты. Главами ордена были герцоги Бургундские, и члены ордена являлись высшей ненаследственной элитой государства. После распада Бургундского государства в 1477 г. главами ордена стали Габсбурги, унаследовавшие титул герцогов Бургундских; с 1555 г., после отделения Испании от империи и разделения династии Габсбургов на две линии — австрийскую и испанскую, великими магистрами ордена стали испанские короли, но императоры также имели право принимать в члены данного ордена. В 1725 г. орден Золотого Руна превратился в орден в современном смысле и таких орденов стало два — австрийский и испанский; австрийский орден был упразднен после падения Австро-Венгерской монархии в 1918 г., испанский же остается высшим орденом Испании доныне.

25… у нас поинтересовались, видели ли мы Во — Шиньон. — Во-Шинь-он — живописная долина в Бургундии, в департаменте Кот-д'Ор, в 5 км к западу от селения Ла-Рошпо, в которой берет начало маленькая речка Козанна (Кюзанна), впадающая в Дён, правый приток Соны.

26… в ста шагах от края долины русло ее раздваивается… — Речка Козанна образуется слиянием двух ручьев: один из них называется Турне, а другой — Бу-дю-Мон ("Конец света").

под своды мрачного коридора длиной около ста туаз… — Туаза — старинная единица длины во Франции, равная шести футам (1,949 м).

я спускался по течению Рейна и поднимался к истокам Роны… — Рейн — река в Западной Европе, длиной 1 320 км; важнейшая водная магистраль; берет начало в Альпах, в швейцарском кантоне

Граубюнден, протекает через Боденское озеро, пересекает отроги Юры и Шварцвальда, затем течет по Верхнерейнской низменности, в среднем течении прорывается через Рейнские Сланцевые горы, в нижнем течении пролегает в пределах Среднеевропейской равнины и при впадении в Северное море образует сложную дельту; долина реки находится в пределах Швейцарии, Лихтенштейна, Австрии, Германии, Франции и Нидерландов.

Рона — река в Швейцарии и Франции, длиной 812 км; берет начало из Ронского ледника в Лепонтинских Альпах, протекает через Женевское озеро и по Ронской низменности, впадает в Лионский залив Средиземного моря (к западу от Марселя).

я сидел на берегу По, между Турином и Супергой… — По — река на севере Италии, длиной 652 км; берет начало в Котских Альпах, пересекает с запада на восток Паданскую долину и впадает в Адриатическое море.

Турин — город в Северной Италии (ныне — центр области Пьемонт), на левом берегу реки По; в средние века столица нескольких феодальных владений, резиденция герцогов Савойских; в 1720–1860 гг. столица Сардинского королевства.

Суперга — холм высотой 670 м на правом берегу По, в 6 км к востоку от Турина; в память о снятии осады города, которую в 1706 г. вели французы и испанцы, на этом холме в 1715–1731 гг. была возведена по планам архитектора Филиппо Ювара (1685–1735) базилика Суперга, ставшая усыпальницей Савойской династии.

передо мной высились Альпы, а за моей спиной стояли Апеннины… — Альпы — самая высокая и самая значительная горная система в Западной Европе; тянется выпуклой к северо-западу дугой от Средиземного моря до Среднедунайской равнины; длина ее составляет около 1 200 км, а ширина доходит до 260 км; поперечной долиной между Боденским озером и озером Комо разделяется на более высокие Западные Альпы (высота до 4 807 м) и более низкие Восточные Альпы (высота до 4 049 м).

Апеннины — горная система в Италии, простирающаяся более чем на 1 000 км с севера на юг страны, в основном вдоль восточного побережья Апеннинского полуострова; делится на Северные, Лигурийские, Тосканские, Умбрские, Центральные и Южные Апеннины; максимальная высота — 2 912 м (гора Корно Гранде).

…на следующий день один пароход… попытается добраться до Макона. — Макон — город на юге Бургундии, в департаменте Сона-и-Луара, на западном берегу Соны, в 65 км к северу от Лиона и в 60 км к югу от Шалона.

27… я отдаю предпочтение берегам Луары… — Луара — одна из самых больших рек Франции (длина 1012 км); берет начало в Севеннских горах на юге Франции, течет на север до Орлеана, затем поворачивает на запад и возле Нанта впадает в Атлантический океан, как бы разделяя страну на две части.

один из концов этого кушака свисает через Дофине и Прованс до самого моря. — Дофине — историческая провинция Франции (с 1349 г.) на юго-востоке страны (соврем, департаменты Изер, Дром и Верхние Альпы).

Прованс — историческая область на юго-востоке Франции; охватывает соврем, департаменты Буш-дю-Рон, Вар, Воклюз, Альпы Верхнего Прованса и Приморские Альпы; в 1481 г. была присоединена к Французскому королевству и до 1790 г. оставалась провинцией, обладавшей особым статусом.

городу предшествует остров Барб… — Барб (от лат. insula bar-bara — "дикий остров") — остров на Соне, расположенный при въезде в Лион с северо-западной стороны, в 2 км от города.

Позади него высится… скала Пьер-Сиз, на вершине которой некогда стоял замок, служивший государственной тюрьмой. — Пьер-Сиз (или Пьер-ан-Сиз) — крепость неподалеку от Лиона, на правом берегу Соны, воздвигнутая в XII в. как резиденция местных владетелей; с XVI в. служила государственной тюрьмой; в нее были заключены многие знаменитые персонажи французской истории: барон дез’Адре, де Ту и Сен-Мар, граф Мирабо; в 1768 г. в ней отбывал наказание маркиз де Сад после т. н. "скандала в Аркёе"; тюрьма была разрушена во время Революции, в 1794 г.

она была разрезана по приказу Агриппы, когда он прокладывал свои четыре военные дороги… — Агриппа, Марк Випсаний (63–12 до н. э.) — выдающийся римский военачальник и политический деятель, сподвижник и зять Августа (в 21 г. до н. э. его женой стала Юлия, дочь Августа); в 39–38 гг. и 20 г. до н. э. наместник Галлии; консул в 37, 28 и 27 гг. до н. э.

Агриппа проложил из Лиона (древн. Лугдунума), занимавшего центральное положение в Галлии, одну дорогу на запад — в Аквитанию; вторую — на северо-восток, к Верхнему Рейну; третью — на север, к океану; четвертую — на юг, в сторону Нарбона и Масса-лии; эти дороги имели военно-стратегическое значение, но вместе с тем они связывали отдельные регионы и способствовали оживлению торговых связей как между провинциями и Римом, так и между самими провинциями.

первая из которых проходила через Виваре и Севенны и вела к Пиренеям; вторая вела к Рейну, третья — через Бовези и Пикардию — к океану, а четвертая — в Нарбонскую Галлию, доходя почти до самых окрестностей Марселя. — Виваре — историческая область на юго-востоке Франции, на восточной границе Центрального Французского массива, со столицей в городе Вивье; присоединена к французской короне в XIII в.; расположена к югу от Лиона, и ее территория примерно соответствует соврем, департаменту Ардеш. Севенны — горы на юго-востоке Франции, платообразный юго-восточный край Центрального Французского массива; длина их около 150 км, а самая высокая точка — 1 702 м (гора Лозер). Пиренеи — горная система на юго-западе Европы, в Испании, Франции и Андорре, между Бискайским заливом и Средиземным морем; отделяет Пиренейский полуостров от Средней Европы; длина ее около 450 км, высота — до 3 404 м (пик Ането).

Бовези — небольшая историческая область на севере Франции, с главным городом Бове; ее территория входит в соврем, департамент Уаза; в состав королевского домена была включена при Людовике XI.

Пикардия — историческая провинция на севере Франции, с главным городом Амьен; ее земли входят в соврем, департаменты Сомма, Уаза, Эна и Па-де-Кале; в состав домена французского короля большая ее часть вошла в XII–XIV вв., став приграничной областью.

Нарбонская Галлия — одна из римских провинций Галлии, учрежденная в 27 г. до н. э.; ее административным центром был древний галльский город Нарбон (соврем. Нарбонн на юге Франции). Марсель (древн. Массалия) — город на юге Франции, в Провансе, основанный в VI в. до н. э. греческими колонистами из Малой Азии; один из главных французских средиземноморских портов; ныне — административный центр департамента Буш-дю-Рон.

Во время волнений Лиги в эту тюрьму после неудачной попытки захватить город был заключен герцог Немурский… — Под названием "Лига" во Франции в XVI в. были известны две организации воинствующих католиков: Католическая лига (1576) и ее преемница Парижская лига (1585); обе они возглавлялись герцогом Генрихом Гизом Меченым (1550–1588) и вели войны против гугенотов и их вождя Генриха IV, ставшего французским королем в 1589 г.

Шарль Эмманюэль, третий герцог Немурский (1567–1595) — сын герцога Жака Савойского, второго герцога Немурского (1531–1585), и его жены с 1566 г. Анны д’Эсте (1531–1607); сводный брат Генриха Гиза, которого Анна д’Эсте родила в своем первом браке; один из вождей Католической лиги; в 1589 г., будучи губернатором Парижа, оборонял город, осажденный гугенотами; после победы Генриха IV в битве при Иври (14 марта 1590 г.) удалился в провинцию Лионне, губернатором которой он был, и попытался сделать ее независимой от короны, но 21 сентября 1593 г. был арестован архиепископом Лионским Пьером д’Эпинаком (1540–1599; архиепископ с 1573 г.) и заключен в замок Пьер-Сиз, откуда год спустя, 26 июля 1594 г., бежал переодетым, после чего предпринял попытку захватить Лион, окончившуюся провалом.

затем его место заняли герцог Лодовико Сфорца…и его брат — кардинал Асканио… — Лодовико Сфорца, по прозвищу Моро (1452–1508) — герцог Миланский в 1494–1499 гг., один из крупнейших государственных деятелей Италии того времени; после того как осенью 1499 г. войска французского короля Людовика XII захватили его владения, бежал в Инсбрук, под защиту императора, но в начале февраля 1500 г., воспользовавшись восстанием миланцев против французских захватчиков, возвратился в свое герцогство и попытался вернуть себе власть, однако был выдан французам швейцарскими наемниками и после этого содержался в тюрьмах во Франции — сначала в крепости Пьер-Сиз, потом в замке Ли-Сен-Жорж близ Буржа, а затем в замке Лош (в соврем, департаменте Эндр-и-Луара), где и умер.

Асканио Мариа Сфорца (1455–1505) — итальянский прелат и дипломат; епископ Павии (1479), Новары (1484), Кремоны (1486) и Пезаро (1487); кардинал (1484); младший брат Лодовико Сфорца; в июне 1500 г. был арестован французами и отвезен во Францию — сначала в Лион, а затем в Бурж; свободу обрел лишь в начале января 1502 г.

их сменил один из протестантских вождейбарон дез'Адре… — Адре, Франсуа де Бомон, барон дез’ (1513–1587) — французский военачальник XVI в., прославившийся своей жестокостью; с юных лет принимал участие в Итальянских походах и в 1555 г. возглавил полк легионеров из провинции Дофине; в 1562 г. перешел в протестантство и с неистовой жестокостью расправлялся с католиками, так что даже единоверцы называли его "диким зверем"; особенно чудовищно проявил себя 16 июля 1562 г. при захвате замка Мон-бризон в Дофине, заставляя католиков прыгать с башен на выставленные кверху пики солдат; арестованный и отданный под суд, был освобожден в соответствии с эдиктом о примирении 1563 г.; после этого снова поменял веру и в 1567 г. стал сражаться уже с протестантами; творимые им расправы, дикие даже по тем временам, привели к его аресту и суду над ним в Лионе, но в 1570 г., в связи с заключением очередного мира, он был освобожден и после этого вернулся в свой родовой замок Ла-Фретт (примерно в 100 км к юго-востоку от Лиона), где и жил до самой своей смерти.

там дожидались казни де Ту и Сен-Маробреченные на смерть: один ненавистью, а другой — политикой кардинала Ришелье… —

Сен-Мар, Анри Куафье де Рюзе д’Эффиа, маркиз де (1620–1642) — фаворит Людовика XIII, с 1639 г. главный конюший; сын Антуана Куафье де Рюзе, маршала д’Эффиа (1581–1632), суперинтенданта финансов; кардинал Ришелье, покровительствовавший его семье, положил начало его карьере фаворита; однако позднее Сен-Мар примкнул к противникам первого министра, стал участником очередного заговора против него (возглавлявшегося герцогами Орлеанским и Буйонским) и после провала заговора был казнен.

Ту, Франсуа Огюст де (1607–1642) — сын французского государственного деятеля, библиофила и историка Жака Огюста де Ту (1553–1617); в 18 лет стал государственным советником; друг Сен-Мара; знал о готовящемся заговоре и не одобрял его, но не донес о нем и за это был казнен.

Ришелье, Арман Жан дю Плесси, герцог де (1585–1642) — крупнейший французский государственный деятель, кардинал; с 1624 г. первый министр Людовика XIII, фактический правитель государства; понимая размах сопротивления знати, которую подстрекали королева-мать Мария Медичи (1573–1642) и брат короля, герцог Гастон Орлеанский (1608–1660), был вынужден применять самые жестокие меры, чтобы привести бунтовщиков к повиновению.

вышедшие оттуда лишь для того, чтобы отправиться на площадь Терро… — Лионская площадь Терро расположена в северной части полуострова Прескиль, напротив скалы Пьер-Сиз; именно здесь Сона впадала когда-то в старое русло Роны; название площади произошло от слова terreau — "наносная земля"; болотистая почва, образовавшаяся при пересыхании реки в этом месте, постепенно укреплялась, в нач. XVII в. здесь появилась площадь, а затем на ней возник большой рынок.

Молодому лионскому скульптору, г-ну Лежандру-Эралю, пришла в голову мысль обтесать эту огромную скалу… — Лежандр-Эраль, Жан Франсуа (1796–1851) — французский скульптор, работавший вначале в Лионе, а с 1839 г. — в Париже; его скульптуры украшают многие здания Лиона (ратушу, Дворец правосудия, кафедральный собор).

28… Этот памятник благодарные жители Лиона воздвигли в 1716 году в честь Иоганна Клебергера, по прозвищу Добрый Немец… — Добрый Немец — прозвище, которое получил в Лионе за свою широкую благотворительную деятельность Иоганн Клебергер (1486–1546), нюрнбергский купец, переселившийся в 1528 г. в Лион и ставший там одним из десяти самых богатых и влиятельных горожан; за оказанные Франциску I услуги удостоился от него звания королевского камердинера, а благодарные лионцы поставили ему памятник, носивший название "Человек со Скалы" (16 сентября 1849 г. в углублении скалы Пьер-Сиз взамен полуразрушенного памятника, о котором говорит здесь Дюма, установили его копию, автором которой был местный скульптор Боннер). Широко известен портрет Иоганна Клебергера, написанный в 1526 г. Альбрехтом Дюрером (1471–1528).

Жители Бур-Нёфа провезли еепо всему городу. — Бур-Нёф — предместье Лиона, располагавшееся на берегу Соны, к западу от скалы Пьер-Сиз.

Цезарь прошел рядом с ним, не разглядев его… — Цезарь, Гай Юлий (100—44 до н. э.) — древнеримский полководец и политический деятель; в 58–51 гг. до н. э. наместник Галлии, подчинивший Риму всю Трансальпийскую Галлию; диктатор в 49, 48–46 и 45 гг. до н. э., а с 44 г. до н. э. — пожизненно; был убит заговорщиками-республиканцами.

остановился на том холме, где теперь находится Фурвьер… — Фурвьер (лат. Forum Vetus — "древний форум") — высокий холм, расположенный на западе Лиона. Здесь, однако, имеется в виду древняя церковь Фурвьер, построенная в 1168 г. и посвященная Богоматери; в 1830–1852 гг. была отреставрирована ее колокольня, а в 1872–1896 гг. рядом с ней был построен огромный собор Богоматери Фурвьерской.

Луций, один из его сподвижников… — Луций Мунаций Планк (ок. 87–15 до н. э.) — один из военачальников Цезаря и его друг, наместник Галлии в 44 г. до н. э., основатель города Лугдунум; консул 42 г. до н. э.; согласно Светонию ("Божественный Август", 7), именно он предложил Гаю Октавию принять титул Август ("Возвеличенный").

обнаружил у места слияния Роны и Соны довольно значительное число обосновавшихся там жителей Вьенна: будучи оттеснены алло-брогами, спустившимися со своих гор, они поставили свои шатры на этой узкой полосе земли… — Около 46 г. до н. э. Цезарь основал в древнем городе аллоброгов Виенна (соврем. Вьенн) римскую колонию для солдат-ветеранов; после его смерти (44 г. до н. э.) колонисты были вытеснены аллоброгами и обосновались у места слияния Роны и Соны, после чего римский сенат поручил Луцию Мунацию Планку основать там новую колонию.

Вьенн — город в соврем, департаменте Изер, кантональный центр; присоединен к Франции в 1349 г. вместе с Дофине.

Аллоброги — сильное кельтское племя, обитавшее в плодородной долине реки Изер (древн. Исар).

словно из-под земли выросли стены города, названного Луциев Дунум… — Луций Мунаций Планк дал новому поселению название Colonia Copia Felix Munatia Lugdunum ("Лугдунум, богатая и благоденствующая колония Мунация"); часть этого наименования, Лугдунум, сохранилась, а имя Мунация в нем позднее сменилось на имя Клавдия и вскоре затерялось.

Считается, что название "Лугдунум" образовано из двух слов: кельтского Lug (это имя кельтского бога Солнца и света) и латинского Dunum — "холм".

29… связывал четыре большие дороги, проложенные Агриппой… —

См. примеч. к с. 27.

шестьдесят городов Галлии признали Луциев Дунум своим владыкой и на общие средства воздвигли храм, посвященный Августу… — Имеется в виду т. н. святилище Трех Галлий, сооруженное в Лугдунуме на южном склоне холма Круа-Рус ок. 12 г. до н. э. и предназначавшееся для отправления культа богини Ромы (персонификации Рима) и императора Августа — официальной политической религии императорского Рима; в 19 г. до н. э. рядом с ним на средства шестидесяти племен Галлии был построен амфитеатр на 1 800 мест, где ежегодно 1 августа собирались представители этих племен (их названия были высечены на скамьях амфитеатра).

Август — Гай Октавий (63 до н. э. — 14 н. э.), внучатый племянник и приемный сын Юлия Цезаря, принявший в 44 г. до н. э. по акту усыновления имя Гай Юлий Цезарь Октавиан, единолично правивший Римом с 31 г. до н. э. и именовавшийся с 27 г. до н. э. императором Цезарем Августом; эпоха его правления — "век Августа" — считалась (и это активно насаждалось официальной пропагандой) "золотым веком", временем умиротворения и отдохновения страны после кровопролитных гражданских войн, периодом расцвета искусств.

Во времена Калигулы этот храмстал местом заседания академии, одно из установлений которой дает полное представление о нраве основавшего ее императора-безумца. — Калигула — Гай Цезарь Германик (12–41), носивший прозвище Калигула (т. е. "Сапожок"; оно происходит от названия содатской обуви, которую он носил с детства, с ранней юности живя в военных лагерях со своим отцом, знаменитым полководцем Германиком); с 37 г. император Рима, чье правление отличалось деспотическим произволом, растратой государственных средств, притеснениями населения, конфискациями и ростом налогов; вступив в непримиримую вражду с сенатом, был убит заговорщиками.

Калигула посетил Лугдунум в сентябре 39 г. Согласно Светонию, в Лугдунуме при Калигуле происходило "состязание в греческом и латинском красноречии, на котором, говорят, побежденные должны были платить победителям награды и сочинять в их честь славословия; а тем, кто меньше всего угодил, было велено стирать свои писания губкой или языком, если они не хотели быть битыми розгами или выкупанными в ближайшей реке" ("Жизнь двенадцати цезарей", "Гай Калигула", 20).

О риторах, "бледнеющих, словно им приходится говорить перед лугдунским жертвенником", упоминает римский поэт Ювенал (Сатиры, I, 44).

Луциев Дунумсостязался в великолепии с греческой Массалией и римским Нарбоном… — Массалия — древнее название Марселя. Нарбон (соврем. Нарбонн) — древний галльский город на юге Франции, в котором в 118 г. до н. э. была основана римская колония; в 27 г. до н. э. стал административным центром провинции, получившей название Нарбонская Галлия.

сообщает Сенека в своем немногословном описании этого грандиозного пожара… — Сенека, Луций Анней (ок. 4 до н. э. — 65 н. э.) — римский государственный деятель, философ и писатель, автор девяти трагедий; воспитатель молодого Нерона, после вступления которого на престол (54 г.) он стал руководить всей внешней и внутренней политикой империи, но в 62 г. отошел от дел; по приказу Нерона вынужден был покончить жизнь самоубийством. Приведенная в тексте выдержка взята из "Нравственных писем к Луцилию" Сенеки, который в письме XCI рассказывает своему адресату о разрушительном пожаре Лугдунума, случившемся зимой 64–65 гг.

Траян проникся жалостью к городу, и под его могущественным покровительством Луциев Дунум начал возрождаться из пепла… — Марк Ульпий Траян (53—117) — с 98 г. император Цезарь Нерва Траян Август, получивший в 114 г. титул "Наилучший"; его правление способствовало внутренней стабильности империи и расширению мирового господства Рима.

бретонцы поспешили привезти туда свои щиты… — Бретонцы — здесь: жители Северо-Западной Галлии (Арморики), нынешней Бретани.

иберийцы — свое стальное оружие, которое лишь они одни умели закалять. — Иберийцы — народ, живший на востоке и юге Пиренейского полуострова начиная с III тыс. до н. э.

Коринф и Афины послали туда через Марсель свои картины,написанные на дереве, резные камни и бронзовые изваяния… — Коринф — древний город в Греции, на Истме (Коринфском перешейке), соединяющем Пелопоннесский полуостров с материковой Грецией; был основан в X в. до н. э.; находился примерно в 6 км от современного города с тем же названием; благодаря своему уникальному положению, имея выходы к двум морям — Ионическому и Эгейскому, — стал крупнейшим торговым центром древности на путях из Европы в Азию, поскольку плавание вокруг Пелопоннеса было небезопасным из-за бурь, рифов и пиратов.

Афины — древнегреческий город-государство, известный с мифологических времен; крупнейший центр античной культуры; наивысший политический и культурный расцвет города падает на 479–431 гг. до н. э., когда он превратился в средоточие культурной жизни Греции.

Африка — своих львов и тигров, алчущих крови в амфитеатрах… — Имеются в виду дикие животные, которых привозили из Африки для того, чтобы проводить звериные травли — звери дрались между собой или с т. н. бестиариями (это были либо подготовленные и вооруженные добровольцы, либо осужденные на такой вид казни преступники).

Персия — коней, столь быстроногих, что они оспаривали славу ну-мидийских скакунов, "матери которых, — по словам Геродота, — были оплодотворены дуновением ветра". — В Древнем Риме особенно славились кони из Нумидии — области на северо-западе Африки (ныне восточная часть Алжира), завоеванной Римом в 40-х гг. до н. э. Геродот (ок. 484–425 до н. э.) — древнегреческий писатель, автор "Истории" в девяти книгах, удостоенный Цицероном почетного имени "Отец истории"; основатель нового жанра повествовательной историографии.

Приведенных в тексте слов в "Истории" Геродота найти не удалось. Однако сходный образ есть у Вергилия в его "Георгиках":

Грудью встречают Зефира и стоят на утесах высоких,

Ветром летучим полны, — и часто вовсе без мужа Плод зарождается в них от ветра — вымолвить дивно!

(III, 273–275. — Перевод С.Шервинского.)

Впрочем, Вергилий здесь следует за Гомером:

К ним не раз и Борей разгорался любовью на паствах;

Многих из них посещал, набегая конем черногривым;

Все понесли, и двенадцать коней от Борея родили.

("Илиада", XX, 223–225. — Перевод Н.Гнедича.)

Лион в качестве союзника Рима выплатил ему дань такими прославленными именами, как Германик, Клавдий, Марк Аврелий, Ка-ракалла, Сидоний Аполлинарий и Амбуаз… — Германик — Германик Юлий Цезарь (15 до н. э—19 н. э.), римский полководец, племянник и приемный сын императора Тиберия, отец Калигулы; вероятно, родился в Лугдунуме; в 13 г. был назначен главнокомандующим военными силами на Рейне и в 14–16 гг. предпринял большие и успешные походы против германцев; в 17 г. был отозван из Германии императором, опасавшимся роста его популярности, и отправлен с чрезвычайными полномочиями в Сирию, где вскоре умер (существует предположение, что его отравили по приказу Тиберия).

Клавдий — Тиберий Клавдий Нерон Друз Германик (10 до н. э. — 54 н. э.), с 41 г. римский император, младший брат Германика и дядя Калигулы; родился в Лугдунуме; в годы его правления были основаны многочисленные колонии, даровано полное гражданство внеиталийским общинам, введены новые принципы правосудия, отличавшиеся ярко выраженной гуманной направленностью; был отравлен своей четвертой женой Агриппиной, опасавшейся, что он лишит престола Нерона, ее сына.

Марк Аврелий — Цезарь Марк Аврелий Антонин Август (121–180), римский император с 161 г. (до 169 г. совместно со своим названым братом Цезарем Луцием Аврелием Вером); вел ожесточенные оборонительные войны, сопровождавшиеся большими людскими потерями и разрушением экономики государства; известен как философ-аскет и автор трактата "Наедине с собой".

Каракалла — прозвище Марка Аврелия Севера Антонина (186–217), римского императора с 211 г. (оно было произведено от названия любимой им галльской одежды caracalla — плаща с капюшоном); сын императора Септимия Севера; с 194 г. сопровождал отца в военных походах; в 197 г. подавил восстание иудеев; в 212 г. даровал римское гражданство всему свободному населению империи, что способствовало увеличению сбора налогов и вместе с денежными реформами оздоровило экономику; во время одного из своих походов был убит заговорщиками.

Сидоний Аполлинарий (ок. 430—ок. 487) — галло-римский писатель и поэт, святой католической церкви; родился в Лионе, в знатной семье, и воспитывался в христианской вере; был зятем и сторонником римского императора Авита (ок. 395–456; правил с 455 г.); после свержения Авита вернулся в Галлию и попытался поднять восстание против нового императора, Майориана (420–461; правил с 457 г.), но очень скоро примирился с ним и, написав в 458 г. невероятно хвалебный и льстивый панегирик, заслужил полное прощение; впоследствии получил титул патриция и в 472 г. против своей воли стал епископом Клермона (город в Галлии); автор многочисленных панегирических поэм и посланий, обращенных к римской и галльской знати, и большого собрания писем, очень интересных с познавательной точки зрения.

Амбуаз, Жорж д’ (1460–1510) — французский прелат и министр Людовика XII; в 24 года стал епископом Монтобана; свою политическую деятельность начал еще при дворе Людовика XI и Карла VIII, но, как и ряд других его современников, заподозренный в слишком большой преданности герцогу Орлеанскому, будущему Людовику XII, был арестован и два года провел в тюрьме (1484–1486), хотя обвинений ему не предъявлялось; в 1492 г. стал архиепископом Нарбонна, а в 1494 г. — Руана; после воцарения Людовика XII (1498) стал его первым министром и кардиналом; управляя страной, снизил налоги, упорядочил финансы, провел значительные реформы в законодательстве; умер в Лионе, в монастыре целестинцев.

а в качестве детища Франции дал ей Филибера Делорма, Кусту, Куазево, Сюше, Дюфо, Камиля Жордана, Лемонте и Лемо. — Делорм, Филибер (ок. 1510–1570) — французский архитектор, мастер и теоретик французского зодчества эпохи Возрождения; уроженец Лиона, сын подрядчика по строительным работам; осуществил многочисленные работы во дворцах Фонтенбло и Тюильри (1564–1567), а также в замке Виллер-Котре; построил замок Ане (1545–1555) для Дианы Пуатье.

Кусту — имеются в виду братья Никола (1658–1733) и Гийом I Кусту (1677–1746), уроженцы Лиона, известные скульпторы, ученики Антуана Куазево, своего дяди по материнской линии; создавали декоративные скульптуры для Версаля и Марли; известными мастерами были также сыновья Гийома I: скульптор Гийом II Кусту (1716–1777) и архитектор Шарль Кусту (1721–1797).

Куазево, Антуан (1640–1720) — французский скульптор и декоратор, уроженец Лиона, по происхождению испанец; с 1660 г. придворный скульптор, ставший одним из самых известных мастеров эпохи Людовика XIV; автор парковых статуй, надгробий, рельефов, портретных бюстов.

Сюше, Луи Габриэль (1770–1826) — французский военачальник, маршал Франции (1811); уроженец Лиона, сын богатого торговца шелком; на военной службе состоял с 1792 г.; в 1798 г. был произведен в бригадные генералы, а в 1799 г. — в дивизионные; храбро сражался в Италии, воевал в Швейцарии (в качестве начальника штаба генерала Брюна), принимал участие в битвах при Аустерлице и Йене; сражался в Испании и за завоевание Валенсии получил титул герцога Альбуферского (1812); в 1813 г. командовал войсками в Каталонии; после отречения Наполеона служил Бурбонам; во время Ста дней присоединился к Наполеону и в период Второй реставрации, до 1819 г., находился в немилости; в 1823 г. принимал участие в Испанской экспедиции; оставил мемуары.

Дюфо, Леонар Матюрен (1770–1797) — французский генерал, уроженец Лиона, сын каменщика; военную карьеру начал в 1785 г.; отличился в ходе Итальянской кампании (1796); в марте 1797 г. был произведен в бригадные генералы; в 1797 г. вошел в состав посольства Жозефа Бонапарта в Рим и 28 декабря того же года был случайно убит во время столкновения римских республиканцев с папскими жандармами.

Жордан, Камиль (1771–1821) — французский политический деятель и литератор; уроженец Лиона, сын коммерсанта; ярый противник Революции и ревностный католик, принимавший участие в Лионском восстании (май 1793 г.); в 1793 г. эмигрировал в Швейцарию, затем в Англию; вернулся во Францию в 1796 г. и стал членом Совета Пятисот (1797), но вскоре снова оказался в изгнании; вернулся на родину в 1800 г., но в годы Империи политической деятельностью не занимался; в начале Реставрации стал депутатом Палаты (1816), однако в 1818 г. перешел в оппозицию к правительству.

Лемонте, Пьер Эдуар (1762–1826) — французский политический деятель и историк, уроженец Лиона; адвокат, депутат Законодательного собрания, эмигрировавший после народного восстания 10 августа 1792 г.; вернулся во Францию во времена Директории и, оставив политическую деятельность, стал заниматься литературой и журналистикой; был назначен театральным цензором; свои исторические труды стал писать уже после Реставрации; член Французской академии (1819); автор книги "История Регентства" (1830). Лемо, Франсуа Фредерик, барон де (1773–1827) — французский скульптор, уроженец Лиона; автор скульптур на Триумфальной арке, стоящей на площади Карузель в Париже (1808), и барельефа на фронтоне Лувра со стороны колоннады (1810); автор восстановленных после Революции конных памятников Генриху IV на Новом мосту в Париже (1818) и Людовику XIV на площади Белькур в Лионе (1826); незадолго до смерти получил титул барона.

В Лионе еще сохранились три исторические зданияэто церковь Эне, кафедральный собор святого Иоанна и городская ратуша. — Церковь святого Мартина д’Эне, расположенная в южной части полуострова Прескиль в Лионе, была сооружена в 1107 г. и относилась к старинному бенедиктинскому монастырю Эне, построенному во времена Карла Великого и закрытому в 1780 г.; в XIII в. ее расширили и перестроили; это церковь в романском стиле, с необычными капителями, украшенными барельефами, с красивой башней и колокольней; ее свод поддерживают четыре колонны, которые изготовлены из двух римских колонн, привезенных из святилища Августа на склоне холма Круа-Рус в Лионе; во время Революции церковь была превращена в склад, и лишь в 1802 г. ее снова открыли для верующих; в 1905 г. она была возведена в ранг базилики.

Кафедральный собор святого Иоанна расположен на правом берегу Соны, у подножия холма Фурвьер; его строительство началось в 1170 г., а закончилось спустя три века, в 1480 г., и потому в этом здании смешались романский и готический стили.

Городская ратуша, расположенная в центре полуострова Прескиль, была построена в 1646–1672 гг. архитектором Симоном Мопеном, но через два года она сгорела; начиная с 1700 г. ее перестройка велась под руководством архитектора Жюля Ардуэна-Мансара (1646–1708).

Первое из этих зданий относится ко времени Карла Великого, второе — Людовика Святого, третье — Людовика XIV. — Карл Великий (742–814) — король франков с 768 г. и император Запада с 800 г., стремившийся расширить свою империю в пределах всей Западной Европы.

Людовик IX Святой (1214–1270) — король Франции с 1226 г.; проводил политику централизации власти, что способствовало развитию торговли и ремесел; отличался благочестием, славился своей добродетелью и справедливостью; возглавлял седьмой (1248–1254) и восьмой (1270) крестовые походы; умер от чумы во время последнего похода, находясь в Тунисе; канонизирован в 1297 г.

Людовик XIV (1638–1715) — король Франции с 1643 г.; время его правления — период расцвета абсолютизма и французского влияния в Европе.

Их сегодняшняя высота равна двенадцати футам десяти дюймам… — То есть составляет около 4 м.

Его портик и фасад несомненно датируются XVвеком… — Строительство роскошного готического фасада собора святого Иоанна, который украшают 320 медальонов, было закончено в 1480 г., северной башни собора — в кон. XIV в., юго-восточной — в кон. XV в.

31… дата сооружения таится в архитектуре главного нефа, камни ко торого несут на себе совершенно явственный отпечаток воспоминаний, привезенных из крестовых походов… — Собор святого Иоанна — трехнефовый; недалеко от алтаря в правом (от центрального входа) боковом нефе помещена плита, на которой написано, что когда гроб с телом короля Людовика IX Святого, скончавшегося во время крестового похода в 1270 г., перевозили через Лион к месту захоронения, то его поместили в соборе именно в этом месте.

Одна из капелл, которые образуют боковые нефы церкви… называется капеллой Бурбона… — Капелла Бурбона (первая в правом боковом нефе) построена в XV в.; колонны, поддерживающие ее свод, украшены скульптурами.

девиз кардинала, состоящий из четырех слов: "Не надеюсь, не страшусь", воспроизведен здесь в нескольких местах… — Кардинал — имеется в виду погребенный в этой капелле Карл II Бурбон-ский (1433–1488), архиепископ Лионский с 1444 г. (с одиннадцатилетнего возраста!) и кардинал (1476), сын герцога Карла I Бурбонского (1401–1456; герцог с 1434 г.), унаследовавший титул герцога Бурбонского после смерти своего старшего брата Иоанна II Бурбонского (1426–1488; герцоге 1456 г.) 1 апреля 1488 г., но уже через две недели, 15 апреля, отрекшийся в пользу своего младшего брата Петра II Бурбонского (см. примеч. ниже) и умерший 13 сентября того же года при неясных обстоятельствах.

равно как и девиз брата кардинала, Петра де Бурбона, который сохранил эти слова… — Петр II Бурбонский (1438–1503) — младший брат герцога Иоанна II, унаследовавший после отречения Карла II титул герцога Бурбонского.

Переплетенные между собой "П" и "А"… это первые буквы его собственного имени Петр и имени его жены Анны Французской. —

Анна Французская (1461–1522) — старшая дочь короля Людовика XI и его второй жены (с 1451 г.) Шарлотты Савойской (1441–1483); с 1473 г. супруга сира Петра де Божё, будущего Петра II Бур-бонского; регентша Франции в 1483–1491 г., в годы малолетства своего младшего брата — Карла VIII (1470–1498; король с 1483 г.).

Украшающие же девиз чертополохи указывают на то, что король сделал Петру де Бурбону дорогой подарок, отдав ему в жены свою дочь. — На французском языке слова "чертополох" (chardon) и "драгоценный дар" (cher don) звучат почти одинаково, на чем и основан этот каламбур.

фасад, построенный по чертежам Симона Мопена… — Мопен, Симон (?—1668) — французский инженер и архитектор, уроженец Лиона, в 1625 г. представивший план перестройки Лиона; в нач. 40-х гг. подал на конкурс проект строительства ратуши и одержал победу; приступил к строительству ратуши в 1646 г. и закончил основную ее часть (без башни) в 1655 г.

все же была неизмеримо выше той, что господствовала в эпоху Людовика XV… — Людовик XV (1710–1774) — король Франции с 1715 г.; отличался крайне распущенным образом жизни, а его внутренняя и внешняя политика нередко зависила от его капризов и влияния фавориток; во Франции в годы его правления продолжалось углубление кризиса экономики и королевского абсолютизма.

хотя архитектура во времена Людовика XV была лучше, чем во времена Термидора… — Термидор — государственный переворот 9 термидора II года Республики (27 июля 1794 г.), свергнувший якобинскую диктатуру; спустя год после Термидора, 26 октября 1795 г., Конвент был распущен, и управление страной перешло к Директории.

Искусство архитектурыиспустило последний вздох на руках у Перро иЛепотра… — Перро, Клод (1613–1688) — известный французский ученый и архитектор, по планам которого в 1667–1673 гг. было построено левое крыло Лувра; теоретик искусства, один из лидеров барочного классицизма; старший брат знаменитого писателя Шарля Перро (1628–1703); доктор медицины, профессор анатомии и физиологии, автор ряда работ по медицине, анатомии и механике; переводчик трудов древнеримского архитектора Витрувия; член Академии наук (1666) и Академии архитектуры (1672). Лепотр — вероятно, имеется в виду Антуан Лепотр (Ле Потр; 1621–1679), известный французский архитектор, представитель семьи художников: отец скульптора Пьера II Лепотра (ок. 1659–1744), брат художника Жана Лепотра (1618–1682), дядя художников Пьера I Лепотра (1648–1716) и Жака Лепотра (1653–1684); по его планам в 1646–1648 гг. был построен монастырь Пор-Рояль, а в 1665–1660 гг. — особняк Бове в Париже.

скульптурные изваяния Роны и Соны, вышедшие из-под резца Кусту… — Бронзовые аллегорические фигуры французских рек Роны и Соны, изваянные соответственно Гийомом и Никола Кусту, избежали уничтожения в 1793 г. и хранились в лионской ратуше.

прежде эти композиции украшали пьедестал памятника Людовику XIV, установленного на площади Белькур. — Бронзовая конная статуя Людовика XIV, созданная французским скульптором Мартеном Дежарденом (Мартин ван ден Богарт; 1637–1694), голландцем по происхождению, и отлитая в Париже, была установлена на площади Белькур в Лионе в 1714 г.; в 1793 г. она была уничтожена, но в 1825 г. на ее месте был поставлен новый памятник Людовику XIV, созданный скульптором Лемо (см. примеч. к с. 30).

Белькур — центральная площадь Лиона, самая большая в городе (310 х 200 м) и третья по размерам во Франции; сложилась в XVII в.; много раз меняла свое имя (называлась площадью Белькур, Королевской, Людовика Великого, Федерации, Равенства, Бонапарта, Наполеона и т. д.).

32… воспоминание о событии менее отдаленном и еще более кровавом, связано с бульваром Ле-Бротто… — Ле-Бротто — квартал на левом берегу Роны, спроектированный и построенный лионским архитектором Жаном Антуаном Мораном де Жуффре (1727–1794) в 60-х гг. XVIII в.; в годы, предшествовавшие Революции, служил местом прогулок.

двести десять жителей города были расстреляны здесь, когда завершилась осада Лиона. — Речь идет об одной из самых кровавых страниц Великой Французской революции — Лионском контрреволюционном восстании лета 1793 г. и его подавлении войсками Конвента, которые 9 августа окружили город, а 9 октября, после двухмесячной осады, захватили его; республиканскими войсками, осаждавшими Лион, командовал генерал Эдмон Луи Дюбуа-Кран-се (1747–1814), а за оборону города отвечал Луи Франсуа Перрен де Преси (1742–1820), генерал-лейтенант конституционной гвардии короля; 12 октября Конвент принял декрет об уничтожении Лиона: дома его состоятельных граждан подлежали уничтожению, он лишался своего имени, а оставшееся поселение — дома бедняков, благотворительные и учебные учреждения — получало название "Освобожденный город"; в результате начавшегося террора около 2 000 горожан были гильотинированы и расстреляны.

В частности, 209 защитников города были расстреляны картечью 3 декабря 1793 г. в квартале Ле-Бротто и брошены в общую могилу; в 1823 г. их тела были эксгумированы, а на месте расстрела был установлен памятник, простоявший до 1886 г.

В театре давали "Антони"… — "Антони" ("Antony") — пятиактная драма Дюма, премьера которой состоялась в театре Порт-Сен-Мартен 3 мая 1831 г.; одна из первых французских романтических пьес; имела большой успех у публики благодаря драматургическому таланту автора и блестящей игре актеров.

утратил к ней интерес после сцены между Антони и хозяйкой гостиницы. — Имеется в виду сцена (III, 1) пьесы, происходящая на постоялом дворе в селении Иттенгейм возле Страсбурга.

33… Результаты этого республиканского воспитания сказались в ходе революции в Лионе… — Имеется в виду Лионское восстание 1831 года (21 ноября—3 декабря) — первое самостоятельное вооруженное выступление французского пролетариата, вызванное тяжелым положением рабочих и мелких ремесленников, занятых в ткацком производстве, и жестоко подавленное правительственными войсками.

"Предвестник" — вот, без сомнения, та газета, что более всего способствовала воспитанию трудящихся масс… — "Предвестник" ("Le Ргёсигееиг") — газета, выходившая в Лионе с 1 января 1827 г. по ноябрь 1834 г.; в годы Реставрации была главным органом либерализма в этом городе, ас 1831 г., с приходом Ансельма Пететена, заняла позицию, враждебную по отношению к правительству Июльской монархии; подвергалась судебным преследованиям и с 20 ноября 1834 г. стала выходить под названием "Le Censeur" ("Надзиратель").

ее выпускает человек того же склада, что и Каррель… — Каррель, Арман (1800–1836) — видный французский публицист и полити-

ческий деятель; учился в Сен-Сирском военном училище, служил в армии, участвовал в карбонарском заговоре 1821 г.; в 1823 г. вышел в отставку и примкнул к отряду иностранных добровольцев, поддерживавших испанских революционеров во время французской военной интервенции против революционной Испании; был взят в плен французами, приговорен к смерти военным трибуналом; после отмены приговора приехал в Париж и посвятил себя литературной деятельности; став секретарем историка Огюстена Тьерри (1795–1856), написал несколько исторических сочинений; в начале 1830 г. выступил одним из основателей "Национальной газеты" ("Le National"), ставшей рупором либеральных идей и сыгравшей большую роль в подготовке Июльской революции 1830 года; в период Июльской монархии стал одним из руководителей республиканской оппозиции режиму; был убит на дуэли журналистом Эмилем Жирарденом (1806–1881).

Арман Каррель ближе к Паскалю, тогда как Ансельм Пететен ближе к Полю Луи. — Паскаль, Блез (1623–1662) — французский религиозный писатель, выдающийся математик и физик.

Пететен, Ансельм (1806–1873) — французский журналист, дипломат и политический деятель; уроженец Савойи; журналистскую деятельность начал в Париже, а затем, в 1831–1834 гг., был главным редактором "Предвестника"; своими резкими статьями вызвал ненависть местных властей и с июня по сентябрь 1833 г. находился в заключении; в 1835 г. вернулся в Париж, завершил образование и стал адвокатом, продолжая при этом сотрудничать в прессе; в 1848 г. стал генеральным комиссаром в департаментах Эна и Юра, а затем полномочным послом в Ганновере; в 1860–1861 гг. был префектом нового департамента Савойя, а с 1861 г. — директором Императорской типографии.

Поль Луи — вероятно, имеется ввиду Поль Луи Курье (1772–1825), французский офицер, литератор и эллинист, автор острых памфлетов, в которых он выступал против роялистской реакции во Франции; некоторые свои сочинения писал от имени Поля Луи.

34… вы посетите музей, где вашему взору предстанут: "Вознесение

Иисуса Христа" Перуджино; "Святой Франциск Ассизский" Спань-олетто; "Поклонение волхвов" Рубенса; "Моисей, спасенный из вод" Веронезе; "Святой Лука, пишущий портрет Девы Марии" Джордано… — Имеется в виду Лионский музей изобразительных искусств, открытый в 1803 г.; располагается в здании старинного женского монастыря святого Петра (XVII в.), в историческом центре города; обладает одной из самых значительных в Европе коллекций произведений искусства.

Перуджино (настоящее имя — Пьетро ди Кристофоро Ваннуччи (ок. 1448–1523) — итальянский художник эпохи Возрождения, представитель Умбрийской школы.

Картина Перуджино "Вознесение Иисуса Христа" (масло по дереву; 325 х 265 см) была написана в 1495–1498 гг. по заказу бенедиктинцев города Перуджи для алтаря их церкви; в коллекции музея находится с 1816 г. (дар папы Пия VII).

Спаньолетто (ит. "Испанчик") — прозвище, которое носил в Италии испанский живописец и гравер Рибейра (Хусепе ди Рибера; ок. 1591–1652), с 10-х гг. XVII в. живший в Италии, главным образом в Неаполе, и получивший там звание придворного живописца; автор картин на религиозные темы и портретов, в которых он развивал реалистическое новаторское искусство.

Однако здесь, вероятно, имеется в виду хранящаяся в Лионском музее изящных искусств картина "Святой Франциск Ассизский"

(масло по холсту; 209 х 110 см) испанского художника Франциско де Сурбарана (1598–1664).

Рубенс, Питер Пауэл (1577–1640) — знаменитый фламандский живописец и дипломат, основатель и глава т. н. "брабантской школы"; написал около 2 500 картин; автор портретов, картин на религиозные и мифологические, аллегорические и бытовые сюжеты. Картина Рубенса "Поклонение волхвов" (масло по холсту; 251 х 328 см) датируется 1617–1618 гг.

Веронезе, Паоло (настоящее имя — Паоло Кальяри; 1528–1588) — знаменитый итальянский художник, представитель венецианской школы живописи, уроженец Вероны; писал фрески, портреты, картины на религиозные и мифологические темы.

Картина Веронезе "Моисей, спасенный из вод" (масло по холсту; 129 х 115 см) датируется второй пол. XVI в.

Джордано, Лука (1634–1705) — итальянский живописец неаполитанской школы, ученик Риберы; работал в Риме, Болонье, Париже, Флоренции, Мадриде, Толедо; создал множество фресок и картин. Картина Джордано "Святой Лука, пишущий портрет Девы Марии" (масло по холсту; 233 х 189 см) находится в коллекции музея с 1811 г… знаменитая бронзовая плита, которая была найдена в 1529 году при раскопках на Сен-Себастьяне и на которой выбит фрагмент торжественной речи, произнесенной перед сенатом императором Клавдием в бытность его всего лишь цензором, в связи с дарованием Лиону звания римской колонии… — Сен-Себастьян — возвышенность в Лионе, на которой находился принадлежавший лионскому купцу Ролану Грибо виноградник, где в 1528 г. были найдены два нижних куска расколотой бронзовой плиты (всего их, вероятно, было четыре, и два верхних оказались утраченными) — т. н. Клавдиевой плиты. Выбитые на плите слова — это речь, произнесенная императором Клавдием (см. примеч. к с. 30) перед римским сенатом в 48 г. и приведенная римским историком Тацитом в его "Анналах" (XI, 24). В настоящее время эти части плиты хранятся в Лионском музее галло-римской цивилизации.

Цензор — римский магистрат, который избирался из числа бывших консулов сначала на пять лет, а с 434 г. до н. э. — на полтора года и в обязанности которого входили следующие дела: проведение имущественной переписи (ценз), наблюдение за бюджетом, отдача на откуп государственных налогов, надзор за возведением и содержанием государственных построек, а также за благонравием населения. В императорскую эпоху должность цензора нередко исполняли сами императоры, и Клавдий стал цензором в 47 г., уже будучи императором.

зайдете во двор особняка Жуй на Арсенальной улице, где находится античная гробница, украшенная скульптурной резьбой на тему "Охота Мелеагра", — дар, который преподнес в 1640 году город Арль кардиналу Ришелье, архиепископу Лионскому… — Арсенальная улица (теперь она называется улицей Пла) расположена к западу от площади Белькур, недалеко от левого берега Соны; на ней находился городской арсенал, сгоревший во время осады 1793 г.

Арль — город на юго-востоке Франции, в департаменте Буш-дю-Рон, в 30 км к югу от Авиньона, в низовье Роны; пережил господство различных завоевателей; с X в. стал столицей Арелатского королевства; в 1251 г. перешел к Карлу Анжуйскому; в 1481 г. был присоединен к Франции.

Кардинал Ришелье — Альфонс Луи Виньеро дю Плесси (1582–1653), архиепископ Лионский в 1628–1653 гг.; кардинал (1629); старший брат кардинала-министра Армана де Ришелье.

Упомянутый античный саркофаг, один из трех, подаренных в 1640 г. кардиналу Ришелье властями Арля, хранится теперь в городе Отёне (Бургундия), в музее Ролена.

Мелеагр — в древнегреческой мифологии этолийский герой, сын царя Ойнея и его супруги Алфеи, участник похода аргонавтов и главный персонаж охоты на чудовищного Калидонского вепря.

бросите беглый взгляд на женский монастырь святой Клары, в чьих стенах в 1530 году графом де Монтекуккули был отравлен дофин, сын Франциска I… — Монастырь святой Клары в Лионе располагался на левом берегу Соны, рядом с городским арсеналом, и в 1793 г., после того как здание арсенала сгорело, его цеха разместили в монастырских помещениях.

Монтекуккули, Себастьяно, граф де (7—1536) — дворянин из Феррары, привезенный королевой Екатериной Медичи во Францию и ставший кравчим дофина Франциска; был обвинен в его отравлении; под пытками заявил, что действовал по наущению императора Карла V, и был четвертован в Лионе.

Франциск (1518–1536) — старший сын короля Франциска I и его первой супруги (с 1514 г.) Клод Французской (1499–1524); скоропостижно умер 10 августа 1536 г. в замке Турнон-на-Роне, заболев после того как граф Монтекукколи по его просьбе подал ему, разгоряченному игрой, стакан холодной воды.

Франциск I (1494–1547) — король Франции с 1515 г. из династии Валуа; вел длительную борьбу с императором Карлом V из-за спорных владений, а также за политическое влияние в Европе; покровительствовал искусству.

на фасаде небольшого дома, расположенного в предместье Гийо-тьер… — Гийотьер — предместье Лиона, находящееся на левом берегу Роны, возле одноименного моста, который ведет к площади Белькур; в 1852 г. вошло в черту городу.

накануне праздника Благовещения… — Этот праздник католическая церковь отмечает ровно за девять месяцев до Рождества, 25 марта.

предместье Сент-Ирене, на месте которого некогда располагался античный город, сгоревший при Нероне… — Предместье Сент-Ирене (Святого Иринея), расположенное на правом берегу Соны, к юго-западу от холма Фурвьер, в 1852 г. вошло в городскую черту Лиона.

Нерон (Нерон Клавдий Цезарь Август; 37–68) — римский император с 54 г., носивший до того, как он был усыновлен императором Клавдием и провозглашен наследником престола, имя Луций До-миций Агенобарб; отличался чудовищной жестокостью и развращенностью, казнил множество своих приближенных, действительных и мнимых врагов и просто богатых римлян, чтобы завладеть их имуществом; выступал публично как актер и певец, что с точки зрения римских нравов было постыдно; в конце концов был свергнут с престола и покончил жизнь самоубийством.

развалины дворцов Августа и Севера… — Луций Септимий Север (146–211) — римский император со 193 г.; уроженец Северной Африки; в 187–189 гг. являлся наместником Лугдунума; был провозглашен императором после убийства императора Пертинакса; первый из т. н. "солдатских императоров"; пытался преодолеть внутриполитический кризис Римской империи путем установления открытой военной диктатуры; умер во время похода в Британию.

спуститесь по дороге Этруа, где Жан Жак Руссо провел столь восхитительную ночь и где был расстрелян генерал Мутон-Дюверне… — Дорога Этруа (фр. chemin des Etroits — букв, "дорога Теснин") — узкая живописная тропа, которая шла по правому крутому берегу

Соны перед ее впадением в Рону, выше моста Ла-Мюлатьер; некогда место загородных прогулок жителей Лиона; ныне одна ее часть превращена в набережную Этруа, а другая — в набережную Жан Жака Руссо.

Руссо, Жан Жак (1712–1778) — французский философ, писатель и композитор, сыгравший значительную роль в идейной подготовке Великой Французской революции.

В конце четвертой книги своей "Исповеди" (1766–1769) Руссо рассказывает, как в 1731 г., по дороге в Шамбери, он останавливался в Лионе: вспоминаю восхитительную ночь, проведенную мною за городом, на дороге, которая вилась по берегу Роны или Соны — не помню, какой из двух".

Мутон-Дюверне, Режи Бартелеми, барон (1769–1816) — французский генерал; отличился в битвах при Йене, Фридланде и во время Русской кампании; в 1808 г. получил титул барона Империи, в 1811 г. стал бригадным генералом, а в 1812 г. — дивизионным; после первой реставрации остался на военной службе и был комендантом Баланса; в период Ста дней присоединился к Наполеону и был назначен им комендантом Лиона; даже после Ватерлоо, оставаясь преданным императору, активно противился возвращению Бурбонов во Францию; в 1815 г. попал в проскрипционные списки и в течение года скрывался у одного из своих друзей, затем отдался в руки властям, полагая, что страсти улеглись, но был судим военным трибуналом, приговорен к смерти и 27 июля 1816 г. расстрелян в Лионе, на дороге Этруа. Его именем названа одна из улиц Лиона.

к мосту Ла-Мюлатьер, возле которого начинается железная дорога, ведущая в Сент-Этьенн… — Мост Ла-Мюлатьер через Сону (немного выше места ее впадения в Рону), построенный в 1831 г., представлял собой один из элементов железнодорожной линии, связавшей Лион с Сент-Этьенном.

Сент-Этьенн — город в 50 км к юго-западу от Лиона, на реке Луаре, административный центр департамента Луара.

Железная дорога из Лиона в Сент-Этьенн, длиной в 56 км, была первой железнодорожной линией, построенной во Франции; она была сконструирована и проложена в 1826–1832 гг. знаменитым французским инженером и предпринимателем Марком Сегеном (1786–1875).

проходящая сквозь гору поузкому туннелю… — Туннель около моста Ла-Мюлатьер, длиной в 400 м, был одним из трех сооружений такого рода на железнодорожной линии в Сент-Этьенн.

35… сесть в восемь часов вечера в дилижанс на Женеву… — Женева —

франкоязычный город в Швейцарии, столица одноименного кантона; известна с глубокой древности; в XVI в. стала одним из центров европейской реформации.

у Сердонского подъема вас разбудит голос кондуктора… — Сер-дон — небольшое селение на востоке Франции, в департаменте Эн, в 70 км к северо-востоку от Лиона.

мы прибыли в Нантюа… — Нантюа — городок на востоке Франции, в департаменте Эн, на берегу одноименного озера, в 15 км к северо-востоку от Сердона; сложился вокруг бенедиктинского монастыря, основанного в 671 г.

в этом небольшом городке первоначально был захороненимператор Карл Лысый, умерший в Врио от яда, который дал ему врач-еврей по имени Седекия. — Карл II Лысый (823–877) — сын Людовика I Благочестивого (778–840; император с 813 г.) и его второй жены (с 819 г.) Юдифи Баварской (805–843); с 840 г. король Западно-Франкского королевства; с 875 г. император Запада; прозвище его связано с тем, что 5 мая 877 г., в день освящения новой церкви, построенной им в Компьене, он, вопреки обычаю франкских королей носить длинные волосы, коротко постригся в знак своего смирения перед церковной властью; умер во время похода в Италию, заразившись лихорадкой; вероятно, смерть императора ускорил его личный врач Седекия, давший ему яд вместо лекарства.

Врио (соврем. Аврьё) — селение в Савойе, у подножия горы Мон-Сени.

Сен-Бертенские анналы (лат. Annales Bertiniani) — летописный свод Сен-Бертенекого монастыря на севере Франции, в Артуа (вокруг монастыря сложился город Сент-Омер), основанного в 654 г. святым Омером (ок. 600–670), позднее названного в честь святого Бертена (ок. 610–709), его настоятеля, и упраздненного в 1791 г.; этот свод охватывает историю государства франков с 830 по 882 гг.; первая его часть, посвященная 830–835 гг., написана неизвестным автором, вторая (835–861 гг.) — святым Пруденцием (настоящее имя — Галиндо;?—861), капелланом императора Карла Лысого, третья (861–882 гг.) — архиепископом Гинкмаром Реймсским (ок. 806–882; архиепископ с 845 г.).

остановились на обед в Бельгарде… — Бельгард-сюр-Вальсерин — городок в 18 км к востоку от Нантюа, у места впадения в Рону небольшой реки Вальсерин.

осмотреть то место, где Рона уходит под землю… — Описанное Дюма природное явление — уход под землю реки Роны, который в сухое время года можно было наблюдать севернее города Бель-гард, — с 1948 г., после того как ниже по течению реки, в селении Женисья, была построена 100-метровая дамба, более не существует. Однако аналогичный феномен сохранился на реке Вальсерин, к востоку от Бельгарда.

отнеся все расходы на счет конторы Лаффит-и-Кайяр… — Кайяр, Венсан (1758–1843) — знаменитый французский предприниматель, основавший в 1826 г. вместе с Жаном Батистом Лаффитом (1775—?), младшим братом банкира Жака Лаффита (1767–1844), крупнейшую во Франции частную почтово-пассажирскую транспортную компанию "Messageries g6n6rales Laffitte&Caillard", которая обслуживала тридцать дорог Франции, и ставший ее директором; получил от современников прозвище "Наполеон дилижансов".

одна сторона которого принадлежит Савойе, а другая — Франции… — Савойя — герцогство, располагавшееся между Францией, Швейцарией и Италией; в XVI–XVII вв. активно участвовало в войнах между Францией с одной стороны и Австрией и Испанией — с другой; с 1720 г. в связи с присоединением к нему острова Сардиния стало именоваться Сардинским королевством (другое его название — Пьемонт); в 1860 г. часть королевства в обмен на владения в Средней Италии была присоединена к Франции, составив департаменты Савойя и Верхняя Савойя.

сцена свидетельствовала о добрососедских отношениях между его величеством Карлом Альбертом и его величеством Луи Филиппом. — Карл Альберт (1798–1849) — король Сардинии (Пьемонта) с 1831 г.; сын Карла Эммануила Савойского, принца Кариньяно (1770–1800), и его жены с 1797 г. Альбертины Марии Кристины Саксонской (1779–1852); в 1848 г. начал войну с Австрией в поддержку национального движения в Северной Италии; потерпев поражение весной 1849 г., отрекся от престола.

Луи Филипп I (1773–1850) — французский король в 1830–1848 гг.; представитель Орлеанской ветви дома Бурбонов, старший сын герцога Филиппа Орлеанского (1747–1793) и его жены с 1769 г. Луизы де Бурбон-Пентьевр (1753–1821); во время Великой Французской революции в составе революционных войск участвовал в сражениях против войск первой антифранцузской коалиции; в 1793 г. перешел на сторону австрийцев; был в эмиграции в ряде европейских стран и в США; в 1809 г., пребывая на Сицилии, женился на принцессе Марии Амелии Бурбон-Неаполитанской; после падения Наполеона получил обратно конфискованное у него во время Революции имущество и стал одним из богатейших людей Франции; в период Реставрации поддерживал связи с оппозиционно настроенными кругами буржуазии; после Июльской революции 1830 года был провозглашен королем французов; его правление отмечено господствующим положением финансовой аристократии, во внешней политике — сближением с Англией, а также колониальной войной в Алжире; был свергнут в результате Февральской революции 1848 года и бежал в Англию.

прибыли в форт Эклюз… — Форт Эклюз (Л’Эклюз; фр. l^cluse — "преграда") — крепость, контролирующая путь из Восточной Франции в Женеву и расположенная на склоне горы в одноименном ущелье, возле селения Леаз в департаменте Эн, в 5 км к юго-востоку от Бельгарда; в 1601 г. отошла Франции и оказалась на границе с Савойей; в XVII–XVI11 вв., а также в 1831–1841 гг. была перестроена и усилена; в 1860 г., после того как Савойя отошла Франции, крепость утратила свое стратегическое значение.

с момента июньских волнений прошло еще слишком мало времени. — Подразумевается республиканское восстание 1832 г. в Париже, начавшееся 5 июня, в день похорон генерала Ламарка.

37… миновав Сен-Жени… — Сен-Жени (с 1887 г. — Сен-Жени-

Пуйи) — городок в Восточной Франции, в департаменте Эн, на швейцарской границе, в 10 км к западу от Женевы.

V. Прогулка по окрестностям озера

Женева, наряду с Неаполем, один из самых удачно расположенных городов мира… — Неаполь — крупнейший город Южной Италии; находится на берегу Неаполитанского залива Тирренского моря; в древности назывался Неаполис (гр. "Новый город"); был основан ок. 600 г. до н. э. колонистами из Греции неподалеку от другой греческой колонии — Палеополиса (гр. "Старого города"), или Парте-нопеи, с которой впоследствии слился; в 290 г. до н. э. был завоеван римлянами; в 1130–1860 гг. был столицей Королевства обеих Си-цилий.

прислонив голову к подножию горы Салев и протянув к берегам озера ноги… — Салев — горный массив к юго-западу от Женевы, на французской территории; максимальная высота — 1 379 м (гора Ле-Гран-Питон); оттуда открывается великолепный вид на Женеву и Женевское озеро.

Женева находится на юго-западном краю озера, которому она дала свое имя. Женевское озеро (фр. Леман) расположено между Францией и Швейцарией, в пойме реки Рона; его площадь составляет 582 км2 (это самое большое альпийское озеро).

Цезарь в своих "Записках" латинизировал ее варварское имя… — "Записки о Галльской войне" (лат. "Commentarii de Bello gallico") — сочинение Гая Юлия Цезаря, в восьми книгах которой он описал свое завоевание Галлии в 58–50 гг. до н. э., две переправы через Рейн и высадку в Британии.

Цезарь упоминает Женеву в следующем контексте: "Extremum oppidum Allobrogum est proximumque Helvetiorum finibus Genava" (лат. "Самый дальний город аллоброгов, в ближайшем соседстве с гельветами — Генава"; "De Bello gallico", I, 4).

Антонин… заменил его в своей "Дорожной книге" на Генабум. — "Дорожная книга Антонина" ("Itinerarium Antonini") — указатель почтовых станций Римской империи, датируемый IV в. и содержащий ценнейшие сведения об античной географии; начал составляться и уточняться, вероятно, при императоре Каракалле (Марк Аврелий Север Антонин — см. примеч. к с. 30), от имени которого и происходит его название.

Имя Генабум носил город кельтского племени карнутов, стоявший на берегу Луары, на месте нынешнего Орлеана.

Григорий Турский в своих "Хрониках" дал ей имя Януба… — Григорий Турский (ок. 538–594) — французский церковный деятель и историк, епископ Турский, святой католической церкви; выходец из знатной галльской семьи, в 573 г. унаследовавший от своего двоюродного дяди епископство Турское; рьяный поборник интересов церкви, оспаривавший их у королей; автор большого количества догматических работ и описаний жизни святых, а также важнейшего исторического труда, законченного им ок. 590 г., — "Истории франков" ("Historia Francorum") — хроники в 10 книгах, дающей богатейшие сведения о жизни высокопоставленного общества эпохи раннего средневековья. Женева упоминается в книге IV этого сочинения.

чтобы помешать вторжению в Галлию гельветов… — Гельветы — многочисленное кельтское племя, населявшее северо-западную часть современной Швейцарии; в 58 г. до н. э. были разбиты Цезарем и позднее полностью покорены римлянами.

стала поклоняться богам Капитолия… — Капитолий — здесь: Капитолийский храм, посвященный трем богам — Юпитеру, Юноне и Минерве; в нем происходили заседания римского сената и народные собрания; находился на одноименном холме, одном из семи холмов, на которых располагался Древний Рим.

на том месте, где сейчас стоит церковь святого Петра, был воздвигнут храм Аполлона… — Церковь святого Петра — кафедральный протестантский собор Женевы, расположенный в историческом центре города, на площади Бур-де-Фур, которая сложилась на месте древнеримского форума, а в средние века служила в качестве рыночной; здание собора было построено в 1160–1232 гг., но еще в IV в. на этом месте находились христианские культовые сооружения.

Аполлон — в древнегреческой мифологии бог солнечного света, прорицатель, блюститель космической и человеческой гармонии,пластического совершенства, бог искусства и художественного вдохновения.

этот алтарь в честь Нептуна называют просто Нитоновым камнем. — Нептун (гр. Посейдон) — бог-владыка моря в античной мифологии, брат Юпитера (гр. Зевса).

Нитоновы камни — две скалы, выступающие из Женевского озера на рейде Женевы, напротив набережной Густава Адора; в бронзовом веке больший из них служил жертвенником.

бургунды превратили ее в одну из столиц своего королевства. — Бургунды — восточногерманское племя, происходившее, предположительно, с острова Борнхольм в Балтийском море и обитавшее затем в устье реки Одер; в 443 г. они расселились на территории Савойи, а в 457 г. заняли бассейн Роны и создали свое королевство, столицей которого была сначала Женева (позднее их главным городом стал Лион); это королевство, достигшее вершины могущества при короле Гундобальде (см. ниже), в 534 г. было присоединено к государству франков.

король франков Хлод-Виг попросил у короля бургундов Гунд-Бальда руки его племянницы Хлод-Хильды… — Хлодвиг I (ок. 466–511) — король франков с 481 г., принадлежавший к роду Меровингов; сын Хильдерика I (ок. 440–481; правил с 457 г.) и его жены с 463 г. Базины Тюрингской (ок. 445—ок. 491); расширил свои наследственные владения, одержав блистательные победы над римским наместником в Галлии (486), алеманнами, вестготами (507); объединил всех франков и ввел на своих землях христианство.

Гундобальд (Гундобад; ок. 455–516) — король бургундов с 473 г.; сын короля Гундиоха (правил в 436–473 гг.); после смерти своего дяди, короля Хильперика I (ок. 443—ок. 480), вначале правил, имея резиденцию в Балансе, вместе с тремя своими братьями: Хильпе-риком II (ок. 450—ок. 493), Годомаром II (?—486) и Годегизилом (? — ок. 500), резиденциями которых были соответственно Лион, Вьенн и Женева, но затем отстранил всех трех от власти, сосредоточив ее в своих руках.

Клотильда Бургундская (Хродехильда; ок. 475—ок. 545) — вторая жена (с 493 г.) франкского короля Хлодвига I; дочь Хильперика II и его жены Каретены; племянница Гундобальда, убившего ее отца, вскоре после гибели которого она нашла, по всей видимости, прибежище в Женеве, у другого своего дяди, Годегизила; почитается христианской церковью как святая.

чьи предкиповелевали в Гельвеции и Галлии… — Гельвеция — латинское название северо-западной части современной Швейцарии.

во дворцестоявшем на том месте, где в наше время высится арка Бур-де-Фура. — Упомянутая арка на женевской площади Бур-де-Фур была разрушена в 1841 г.

название племенам дало их положение на берегах Понта Эвксин-ского: остготы занимали территорию между Гипанисом и Борисфе-ном, а вестготы располагались между Гипанисом и Бастарнскими Альпами. — Понт Эвксинский ("Гостеприимное море") — древнегреческое название Черного моря (вероятно, эвфемизм от "Негостеприимного моря").

Гипанис — название реки Южный Буг, используемое в античных письменных источниках.

Борисфен — древнегреческое название реки Днепр.

Бастарнские Альпы — древнее название Карпат (от имени германского племени бастарнов, обитавших вблизи Карпатского хребта — от истоков Вислы до устья Днепра).

После смерти Людовика Доброго Женева при разделе наследственных земель досталась Лотарю, от него она перешла в руки германского императора… — Людовик I Добрый (или Благочестивый; 778–840) — король Аквитании в 781–814 гг., король франков и император Запада с 814 г.; третий сын Карла Великого и его второй жены (с 771 г.) Хильдегарды (ок. 757–783).

Лотарь I (795–855) — старший сын Людовика I Благочестивого и его первой жены (с 795 г.) Ирменгарды (778–818), император Запада с 817 г. (до 840 г. — как соправитель отца); по Верденскому договору (843) сохранил за собой императорский титул, хотя фактически империя Карла Великого перестала существовать; при разделе империи ему достались Италия, Прованс, Бургундия и земли Восточной Франции со столицей в Ахене (будущая Лотарингия).

затем Женеву завоевал Карл Лысый, передавший ее своему сыну Людовику, после смерти которого она была присоединена к Арелат-скому королевству. — Людовик II Заика (846–879) — король Западно-Франкского королевства с 877 г.; сын Карла II Лысого (см. при-меч. к с. 35) и его жены с 842 г. Эрментруды Орлеанской (823–869); его короткое правление было крайне неудачным, и он с трудом удержался на троне; умер в возрасте тридцати трех лет 11 апреля 879 г. Через полгода после смерти Людовика Заики, 15 октября 879 г., Бозон (ок. 844–887), граф Вьенна и Лионне с 871 г., вице-король Италии в 876–879 гг., герцог Прованса в 875–879 гг., один из самых могущественных феодалов Западно-Франкского государства, шурин и фаворит Карла II Лысого, объявил о восстановлении Бургундского королевства и стал его королем под именем Бозона I; своей резиденцией Бозон избрал Вьенн, однако именно это королевство Дюма называет здесь Арелатским (хотя на самом деле Аре-латское королевство возникло лишь спустя полвека — см. примеч. ниже); королевство Бозона I занимало территорию собственно Прованса, ряда других исторических провинций и т. н. Нижней Бургундии (расположенной южнее гор Юры), однако вскоре в борьбе с потомками Карла Великого он утратил значительную часть своих владений.

Завоеванная вновь в 888 году Карлом Толстым, она становится столицей второго Бургундского королевства… — Карл III Толстый (839–888) — король Восточно-Франкского королевства с 876 г., король Западно-Франкского королевства с 884 г., король Италии с 879 г., император с 881 г.; правнук Карла Великого, младший сын Людовика II Немецкого (ок. 805–876), короля Восточно-Франкского королевства, и его жены с 827 г. Эммы Баварской (ок. 808–876).

В 888 г. образовалось самостоятельное королевство Верхняя Бургундия, охватывавшее территорию Франш-Конте, утраченную Бозоном, и часть современной Швейцарии; королем Верхней Бургундии стал Рудольф I (ок. 859–912) из семейства Вельфов, супруг Виллы Прованской (873–929), дочери Бозона I; в 912 г. ему наследовал его сын Рудольф II (ок. 880–937), предпринявший поход в Италию и объявивший себя в 922 г. королем Италии. Между ним и Гуго I (ок. 880–947), графом Арльским с 898 г., королем Италии с 926 г., королем Нижней Бургундии и Прованса в 928–933 гг., начались вооруженные столкновения, завершившиеся договором, по которому Гуго I получал итальянскую корону, но взамен передавал свое Бургундское королевство Рудольфу И. Таким образом, в 933 г. произошло объединение обеих Бургундий и Прованса в единое королевство, называвшееся Арелатским (или Арелатом) и имевшее столицей Арль.

остается ею вплоть до 1032 года, когда ее присоединил к империи Конрад Салический, которого в том же году короновал там Гериберт, архиепископ Миланский. — Рудольф III, по прозвищу Ленивый (970—1032), король Арелата с 993 г., сын короля Конрада I Миролюбивого (ок. 925–993; правил с 973 г.) и его второй жены (с 964 г.) Матильды Французской (ок. 943–992), не имея прямых наследников, завещал свое королевство императору Конраду И, супругу своей племянницы, однако это вызвало противодействие со стороны других ближайших родственников Конрада I.

Конрад II Салический (ок. 990—1039) — король Германии с 1024 г., с 1017 г. супруг Гизелы (995—1043), племянницы Рудольфа III, дочери его сестры Герберги Бургундской (965—1016) и герцога Германа II Швабского (7—1003), для которой это был уже третий брак; с 1027 г. император Священной Римской империи, основатель Франконской династии; 2 февраля 1033 г. в аббатстве Пайерн короновался как король Арелата и после длительной борьбы вступил во владение этим королевством, после чего еще раз короновался в 1034 г. в Женеве.

Гериберт (Ариберто да Интимьяно; ок. 970—1045) — архиепископ Милана с 1018 г.; 26 марта 1026 г. короновал Конрада II в Милане т. н. Железной короной лангобардских королей; в 1034 г. сопровождал Конрада в его военном походе в Бургундию, однако позднее вступил в конфликт с ним.

в 1401 году Женева окончательно перешла под власть Савойской династии. — Савойская династия — западноевропейский феодальный род, представители которого носили титул графов Савойских (с 1033 г.), герцогов Савойских (с 1410 г.), князей Пьемонта, королей Сицилии (1713), Сардинии (с 1716 г.) и Италии (с 1861 г.); основателем династии стал Гумберт I Белорукий (ок. 980—1047), первый граф Савойский (с 1027 г.).

5 августа 1401 г. Амедей VIII (1383–1451), граф Савойский с 1391 г. (ас 1416 по 1439 гг. герцог Савойский), купил графство Женевское за 45 000 золотых флоринов у Одона де Виллара (1354–1414), последнего графа Женевского (с 1400 г.), командующего войсками авиньонского папы Климента VII (в миру Роберта Женевского; 1342–1394; папа с 1378 г.).

в XII веке в Ломбардии установились республики… — Ломбардия — историческая область на севере Италии; в III в. до н. э. была завоевана Римом, в VI в. — германским племенем лангобардов, от которых она получила свое название; входила также в состав Византии (VI в.) и империи Карла Великого (VIII–IX вв.); в 962 г. была включена в созданную германским королем Оттоном I Великим (912–973; король с 936 г.) Священную Римскую империю.

в начале XIV века кантоны Швиц, Ури и Унтервальден вырвались из-под власти империи и положили начало той конфедерации, в которую позднее объединится вся Гельвеция. — Швиц — немецкоязычный кантон в центральной части Швецарии, расположенный между Фирвальдштетским, Цугским и Цюрихскими озерами; главный город — Швиц.

Ури — немецкоязычный кантон в центральной части Швейцарии, к югу от Швица; главный город — Альтдорф.

Унтервальден — немецкоязычный кантон в центральной части Швейцарии, к югу от Швица и к западу от Ури, состоящий из двух полукантонов — Нидвальдена (главный город — Штанс) и Обваль-дена (главный город — Зарнен).

В начале августа 1291 г. Швиц, Ури и Нидвальден, попавшие в зависимость от Габсбургов, в борьбе с ними заключили т. н. союз Трех кантонов, положивший начало Швейцарской конфедерации; в XIV в. к ним присоединились Люцерн, Цюрих, Гларус, Цуг и Берн, образовав, таким образом, союз Восьми кантонов; в XV в. сложился союз Тринадцати кантонов; в 1815 г. конфедерация включала 22 кантона; в настоящее время в нее входит 26 кантонов.

В 1519 году она заключила союз с Фрибуром, а спустя некоторое время связала себя отношениями согражданства с Берном… — Фрибур — город на западе Швейцарии, в 120 км к северо-востоку от

Женевы, столица одноименного кантона; основан в 1157 г; в Швейцарскую конфедерацию вошел в 1481 г.

Берн — немецкоязычный город на западе Швейцарии, столица одноименного кантона и с 1848 г. фактическая столица Швейцарской конфедерации ("федеральный город"); основан в 1191 г.; к конфедерации присоединился в 1353 г.; расположен в 30 км к северо-востоку от Фрибура.

Трехсторонний союз между Женевой, Фрибуром и Берном был заключен в 1526 г.

Бонивар, брошенный на шесть лет в подземелье Шильонского замка, был посажен там на цепь… — Бонивар, Франсуа (1496–1570) — швейцарский патриот, защитник независимости Женевы, боровшийся с влиянием епископа и господством герцога Савойского; приор аббатства святого Виктора; в 1530–1536 гг. находился в заточении в Шильонском замке, и его судьба вдохновила Байрона на создание поэмы "Шильонский узник" ("The Prisonnier of Chillon"; 1816); четыре года из этих шести провел в подземелье, прикованный цепью к железному кольцу; историк, автор "Хроник Женевы" ("Les Chroniques de вепёуе"), опубликованных впервые в 1831 г. Шильон — замок на восточной оконечности Женевского озера, в 3 км к югу от Монтрё, на стратегически важном пути из Северной Европы в Южную; старинная резиденция графов Савойских, датируемая XII в.; в период правления графа Петра II Савойского (1203–1268; правил с 1263 г.) был укреплен и расширен; служил тюрьмой, в сырых подземельях которого держали в заключении разбойников и еретиков; в 1536 г. был захвачен бернцами и находился в их руках вплоть до 1798 г., а затем перешел в собственность кантона Во.

Пекола, находясь под пыткой, отгрыз себе язык и выплюнул его в лицо палачу… — Пекола, Жан (ок. 1487—ок. 1540) — женевский горожанин, патриот, который был обвинен в попытке отравить Жана Франсуа Савойского (7—1522), епископа Женевы с 1513 г., подвергнут пыткам и, не желая давать никаких показаний, отрезал себе кончик языка бритвой брадобрея.

Бертелье, взойдя на эшафот, установленный на площади л'Иль… — Бертелье, Филибер (1465–1519) — швейцарский политик, патриот, непримиримый противник герцога Савойского в его попытках подчинить своей власти Женеву; член городского совета Женевы, обвиненный епископом в предательстве и 23 августа 1519 г. казненный в этом городе, на площади л’Иль, которая расположена в западной части острова на Роне.

В 1535 году епископ Пьер де Ла Бом навсегда покинул Женеву… — Пьер де Ла Бом (1477–1544) — епископ Женевы с 1522 г.; боролся с влиянием протестантов, но в конце концов 15 июля 1533 г. был вынужден бежать из Женевы; в 1539 г. стал кардиналом; в 1542–1543 гг. был архиепископом Безансона.

В 1536 году в Женеве обосновался Кальвин… — Кальвин, Жан (1509–1564) — французский богослов, один из крупнейших деятелей Реформации и основатель радикального направления в ней, носящего его имя; уроженец Пикардии; фактический правитель Женевы (хотя он и не занимал там никаких официальных постов). В первый раз Кальвин приехал в Женеву в 1536 г., но два года спустя был изгнан оттуда и окончательно обосновался там лишь в 1541 г.

он оказывал на своих сограждан такое влияние, что смог отправить на костер Сервета… — Сервет, Мигель (ок. 151 1 — 1553) — испанский богослов, врач, ученый; выступал с критикой христианских догматов и вел острую полемику по богословским вопросам с Жаном Кальвином; подвергался преследованиям как со стороны католиков, так и со стороны последователей Кальвина; был схвачен в Женеве, через которую он направлялся в Неаполь, кальвинистами, обвинен ими в ереси и сожжен на костре 27 октября 1553 г.

В 1602 году герцог Карл Эммануил Савойский предпринял последнюю попытку вернуть город под власть герцогов Савойских…в исторических хрониках Женевы она известна под названием "Эскалада"… — "Эскалада" — попытка захвата Женевы войсками герцога Савойского Карла Эммануила I (1562–1630; правил с 1580 г.), предпринятая в ночь с 11 на 12 декабря 1602 г.; потерпев неудачу, герцог был вынужден подписать 12 июля 1605 г. в Сен-Жюльене (городок в 7 км к юго-западу от Женевы, ныне на территории Франции) мирный договор с Женевской республикой, окончательно предоставлявший ей независимость.

Наполеон застал Женеву уже присоединенной к Франции… — Женева была занята французскими войсками 15 апреля 1798 г. и вскоре стала административным центром нового французского департамента Леман, созданного 25 августа того же года и имевшего № 99.

король Нидерландов получил Бельгию… — Имеется в виду Вильгельм I Нассау-Оранский (1772–1843) — первый король Нидерландов и великий герцог Люксембургский в 1815–1840 гг.; сын последнего штатгальтера Нидерландов Вильгельма V (1748–1806; правил в 1751–1795 гг.) и его супруги с 1767 г. Вильгельмины Прусской (1751–1820); в состав созданного для него решением Венского конгресса Нидерландского королевства вошли Австрийские Нидерланды (Бельгия), однако спустя пятнадцать лет, в результате Бельгийской революция 1830 года, он утратил эти владения, хотя еще долго противился признанию независимости Бельгии и лишь в 1839 г. был вынужден подчиниться решению великих держав; в 1840 г. отрекся от власти в пользу своего сына.

король Сардинии — Савойю и Пьемонт… — Имеется в виду Виктор Эммануил I (1759–1824) — король Сардинского королевства в 1802–1821 гг., сын короля Виктора Амедея III (1726–1796; правил с 1773 г.) и его жены с 1750 г. Марии Антонии Бурбонской (1729–1785); вступил на престол после отречения своего брата Карла Эммануила IV (1751–1819; правил в 1796–1802); так как Савойя (см. примеч. к с. 36) и Пьемонт были аннексированы французами, первые двенадцать лет провел на Сардинии; решением Венского конгресса ему были возвращены его прежние владения.

Пьемонт — историческая область на северо-западе Италии; с XIII в. — княжество, ныне — область в Италии.

император Австрии — Италию. — Имеется в виду Франц Габсбург (1768–1835) — последний император Священной Римской империи, правивший под именем Франца II (в 1792–1806 гг.), и первый австрийский император (в 1804–1835 гг.) под именем Франца I; сын императора Леопольда II (1747–1792; правил с 1790 г.) и его жены с 1765 г. Марии Луизы Испанской (1745–1792); тесть Наполеона I; вел войны против Французской революции и Наполеона, однако после многочисленных поражений заключил с ним союз против России; тем не менее в 1813 г. примкнул к шестой антифранцузской коалиции и весьма способствовал падению Наполеона; был одним из организаторов Священного союза.

Решением Венского конгресса Австрии были возвращены Ломбардия, Венецианская область, Тироль и Триест, а на престолы Пармы и Тосканы посажены представители династии Габсбургов.

Венский конгресс подарил Женеву Швейцарской конфедерации… — Венский конгресс — общеевропейская конференция, в ходе которой были определены границы государств Европы после наполеоновских войн; проходил в Вене с сентября 1814 г. по июнь 1815 г.

41… каждый год семьдесят пять тысяч унций золота и пятьдесят ты сяч марок серебра приобретают в их руках новую форму… — Унция — старинная мера массы, варьировавшаяся в разных странах от 24 до 33 г; во Франции составляла 1/16 парижского фунта — 30,594 г; почти во всех швейцарских кантонах равнялась 31,250 г (1/16 от фунта, который считался там равным 500 г).

Марка — средневековая западноевропейская мера массы драгоценных металлов, имевшая различное значение в разных странах и городах; например, кёльнская марка равнялась 234 г.

Самый фешенебельный из ювелирных магазинов Женевы — это, без сомнения, магазин Ботта… — Сведений об этом персонаже (Beautte) найти не удалось.

заставит Клеопатру задрожать от зависти в ее гробнице. — Клеопатра VII (69–30 до н. э.) — египетская царица из рода Птолемеев, правившая с 50 г. до н. э.; возлюбленная римских полководцев Юлия Цезаря и Марка Антония; была известна своей красотой, образованностью и любовными похождениями; после поражения в войне с Римом покончила с собой.

В свою бытность на посту главного управляющего таможен граф де Сен-Крик… решил лично удостовериться в правдивости этих разговоров. — Сен-Крик, Пьер Лоран Бартелеми, граф де (1772–1854) — французский административный и политический деятель, главный управляющий таможен в 1814–1815 и 1815–1824 гг.; министр торговли в 1828–1829 гг.

43… если бы его авторитет и влияние сравнили бы с авторитетом и влиянием Ламартина или Виктора Гюго… — Ламартин, Альфонс Мари Луи де (1790–1869) — французский поэт-романтик, историк, публицист и политический деятель, республиканец; автор ряда лирических сборников и поэм; член Французской академии (1829); в 1848 г. член временного правительств и министр иностранных дел Франции.

Гюго, Виктор Мари (1802–1885) — знаменитый французский писатель и поэт, драматург и публицист демократического направления; член Французской академии (1841); друг Дюма.

Единственная литература, которая ценится здесь, — это пьесы в постановке труппы театра Жимназ. — Жимназ (полное название: Жимназ-Драматик) — французский драматический театр, открывшийся в Париже в 1820 г.; в 1820–1840 гг. на его сцене ставили главным образом водевили.

город сходил с ума по Женни Верпре, прелестной миниатюрной копии мадемуазель Марс… — Женни Верпре (настоящее имя — Франсуаза Фанни Восжьен; 1797–1865) — ведущая актриса парижского театра Жимназ, дебютировавшая в 1825 г.; отличалась крайне малым ростом и большим талантом; в 1824 г. стала женой драматурга Пьера Кармуша (1797–1868).

Мадемуазель Марс — Анна Франсуаза Ипполита Буте (1779–1847), знаменитая французская драматическая актриса; плод связи актера Монвеля (Жак Мари Буте; 1745–1812) и актрисы Жанны Маргариты Сальветй, имевшей прозвище мадам Марс; долго исполняла первые роли на сцене Комеди-Франсез; ее грация, естественность, остроумие и разнообразный репертуар обеспечивали ей большой успех у парижской публики и при дворе Наполеона; оставив сцену, преподавала драматическое искусство в Парижской консерватории; оставила записки о своем времени, изданные в 1849 г.

то, что наблюдаешь у нас на Шоссе-дАнтен… — Шоссе д'Ан-тен — аристократическая улица Парижа, расположенная в северной части города; известна с нач. XVIII в.; с 1793 по 1816 гг. называлась улицей Монблан по имени вновь присоединенного к Франции департамента; в 1816 г. ей было возвращено первоначальное название, которым она была обязана находившемуся поблизости особняку герцога д’Антена.

папирусный манускрипт святого Августина… — Святой Августин (354–430) — христианский богослов и церковный деятель, автор многих религиозных сочинений; один из известнейших отцов католической церкви; был причислен к лику святых.

история Александра Великого, в изложении Квинта Курция… — Александр Великий (356–323 до н. э.) — царь Македонии (историческая область в центральной части Балканского полуострова) с 336 г.; завоевал земли персидской монархии, вторгся в Среднюю Азию и дошел до реки Инд, создав крупнейшую мировую монархию древности, распавшуюся после его смерти на ряд государств, во главе которых встали его сподвижники.

Квинт Курций Руф — римский историк I в., автор сочинения "История Александра Великого" ("Historiae Alexandri Magni Macedonis") в десяти книгах (две первые из них утрачены), имеющего большую историческую ценность.

найденная в обозе герцога Бургундского после битвы при Брансоне… — Герцог Бургундский — здесь: Карл Смелый (1433–1477), герцог Бургундский с 1467 г.; сын герцога Филиппа III Доброго (1396–1467; правил с 1419 г.) и его третьей жены (с 1430 г.) Изабеллы Португальской (1397–1471); при нем Бургундское государство достигло наибольшего могущества и включало в себя, помимо собственно Бургундии, исторические Нидерланды, Артуа, Франш-Конте и ряд других земель; стремясь ко все большему и большему расширению своих владений, безудержный в завоеваниях, он погиб в борьбе с претендентом на Лотарингию в битве при Нанси (5 января 1477 г.).

Грансон — крепость в Швейцарии, в кантоне Во, на южной оконечности Нёвшательского озера. 2 марта 1476 г., в ходе Бургундских войн, у стен Грансона, бернский гарнизон которого за несколько дней до этого сдался Карлу Смелому и был после этого вероломно уничтожен, 18-тысячная армия герцога Бургундского была разгромлена 20-тысячной армией Швейцарской конфедерации и в панике разбежалась.

дворцовые счета Филиппа Красивого… — Филипп IV Красивый (1268–1314) — французский король с 1285 г., внук Людовика IX; своей политикой способствовал усилению королевской власти и расширению территории Франции; в борьбе с папством одержал полную победу, добившись переноса резиденции папы из Рима в южнофранцузский город Авиньон, где наместник Христа всецело зависел от воли французского короля.

усыпальница маршала де Рогана, друга Генриха IV, горячего сторонника кальвинистов, умершего в 1638 году в Кёнигсфельдене… —

Маршал де Роган — Генрих II, князь де Леон, герцог де Роган (1579–1638), французский военачальник, в годы правления Людовика XIII глава партии гугенотов, энергично противодействовавший политике кардинала Ришелье; троюродный брат Генриха IV; после падения Л а-Рошели уехал в Венецию, где стал главнокомандующим армией; в 1631 г. вошел в милость к королю и в 1632 г. стал французский послом в Швейцарии; в 1638 г. присоединился к наемному войску своего друга генерала Бернарда Саксен-Веймарско-го (1604–1639), сражавшегося на стороне Франции против импер-цев, и был смертельно ранен в сражении при Рейнфельдене (28 февраля 1638 г.), а полтора месяца спустя, 13 апреля, умер в аббатстве Кёнигсфельден в северном швейцарском кантоне Ааргау; автор ряда сочинений, в том числе "Мемуаров", опубликованных в 1644 г

Генрих IV Бурбон (1553–1610) — король Французский (он же Генрих III, король Наваррский); сын Антуана де Бурбона, герцога Вандомского, первого принца крови, и Жанны III д’Альбре, королевы Наваррской; глава протестантской партии во Франции; с 1589 г. — король Франции (не признанный большей частью подданных); утвердился на престоле после ряда лет упорной борьбы: военных действий, политических и дипломатических усилий (в том числе перехода в католичество в 1593 г.); в 1598 г. заключил выгодный для страны мир с Испанией и издал Нантский эдикт, обеспечивший французским протестантам свободу совести и давший им ряд политических гарантий; один из самых знаменитых королей Франции, добившийся прекращения почти сорокалетней кровавой гражданской войны, обеспечивший экономическое и политическое возрождение страны, укрепивший королевскую власть и повысивший международный престиж своего государства; в 1610 г., накануне возобновления военного конфликта с Габсбургами, был убит ударом кинжала католическим фанатиком.

он похоронен вместе с женой, дочерью Сюлли. — Маргарита де Бетюн Сюлли (1595–1660) — старшая дочь Сюлли и его второй супруги (с 1592 г.) Рашель Кошфиле (1562–1659); с 1605 г. жена Генриха II Рогана.

Сюлли, Максимилиан де Бетюн, барон де Рони, герцог де (1559–1641) — французский государственный деятель, ближайший соратник Генриха IV; суперинтендант финансов (1598), генерал-инспектор артиллерии (1599), губернатор провинции Пуату (1603); маршал Франции при Людовике XIII (1634).

дом Жан Жака Руссо на улице, носящей его имя… — Руссо (см. примеч. к с. 34) родился в Женеве, в доме № 40 на улице Гран-Рю, начинающейся от ратуши.

сели в коляску и отправились в Ферне… — Ферне (с 1878 г. — Ферне-Вольтер) — селение в соврем, департаменте Эн, в 10 км от города Жекс, вблизи швейцарской границы, в котором находится поместье, купленное Вольтером в 1758 г. и ставшее местом его постоянного проживания вплоть до 1778 г.

Вольтер и Господь наконец-то примирились… — Вольтер (настоящее имя — Франсуа Мари Аруэ; 1694–1778) — французский писатель, поэт, драматург, философ; выдающийся деятель эпохи Просвещения; член Французской академии (1746); сыграл огромную роль в идейной подготовке Великой Французской революции.

Эти простые слова вызывают слезы на глазах у подписчиков "Конституционалиста". — "Конституционалист" ("Le Constitutionnel") — ежедневная газета, выходившая в Париже в 1815–1914 гг. и придерживавшаяся либерального и антиклерикального направления; в годы Июльской монархии стояла на левоцентристских позициях; одним из его главных редактором в это время был журналист Эварист Дюмулен (ок. 1776–1833).

45… им была создана превосходная трагедия "Ирина"… —

"Ирина" ("Irdne") — пятиактная трагедия в стихах, последняя театральная пьеса Вольтера; ее премьера состоялась 16 марта 1778 г. (за два с половиной месяца до его смерти) в театре Комеди-Франсез.

Вероятно, эту гнусность совершил какой-нибудь фанатичный почитатель "Генриады"… — "Генриада" ("La Henriade") — национальная героическая поэма Вольтера (1728), окончательный вариант написанной в 1723 г. поэмы "Лига, или Генрих Великий" ("La Ligue ou Henri le Grand"); в ней воспевается деятельность короля Генриха IV.

мне известен один подписчик на издание Туке… — Туке, Жан Батист (ок. 1780–1834) — офицер наполеоновской армии, полковник; после падения Империи — издатель в Париже; специализировался на издании сочинений Вольтера и Руссо, а также публицистических произведений, направленных против правительства Реставрации. Здесь имеется в виду его 75-томное издание собрания сочинений Вольтера, вышедшее в свет в 1825–1827 гг.

мы отправились в Коппе и вскоре прибыли в замок г-жи де Сталь. — Сталь-Гольштейн, Анна Луиза Жермена Неккер, баронесса де (1766–1817) — французская писательница, публицистка и теоретик литературы; противница политического деспотизма; дочь женевского банкира Жака Неккера (см. примеч. ниже), с 1786 г. жена шведского посла в Париже (в 1785–1793 и 1795–1797 гг.) барона Эрика Магнуса Сталь-Гольштейна (1749–1802); в кон. 80— нач. 90-х гг. XVIII в. хозяйка литературного салона в Париже, где собирались сторонники конституционной монархии; в 1792 г. эмигрировала и вернулась во Францию после переворота 9 термидора; в годы наполеоновского господства подверглась изгнанию.

Коппе — небольшое селение в Швейцарии, в кантоне Во, на северном берегу Женевского озера, в 13 км к северо-востоку от Женевы. Там в старинном замке, купленном в 1784 г. Жаком Неккером, в 1793–1796, 1804 и 1806–1812 гг. жила госпожа де Сталь.

во всем замке нет ни одного экземпляра "Дельфины". — "Дельфина" ("Delphine"; 1802) — первый роман госпожи де Сталь; при ее жизни выходил четыре раза; заглавная героиня романа, написанного в эпистолярной форме и во многом автобиографического, — девушка из высшего общества, протестующая против установленных в нем норм поведения.

Здесь с разрывом всего в три недели скончались г-н де Сталь и его сын. — Имеется в виду барон Огюст Луи де Сталь-Гольштейн (1790–1827) — старший сын госпожи де Сталь, отцом которого, видимо, был не ее муж, а граф Луи Мари де Нарбонн (1755–1813), побочный сын Людовика XV; бесконечно преданный памяти матери, он подготовил издание 17-томного собрания ее сочинений (1820–1821); с 1826 г. был женат на Аделаиде Шарлотте Верне (?— 1876), дочери женевского магистрата; скоропостижно скончался 11 ноября 1827 г., а спустя короткое время после этого умер их новорожденный сын. Вдова Огюста жила в Коппе вплоть до самой смерти.

по распоряжению г-на Неккера… — Неккер, Жак (1732–1804) — французский финансист и государственный деятель, уроженец Женевы; отец госпожи де Сталь; глава финансового ведомства в 1776–1781, 1788–1789 и 1789–1790 гг; пытался укрепить положение монархии и с помощью частичных реформ предотвратить революцию; его отставка 11 июля 1789 г. привела к волнениям в Париже, предшествовавшим восстанию 14 июля и взятию Бастилии.

в ожидании парохода, который должен был отвезти нас в Лозанну… — Лозанна — старинный город на западе Швейцарии, на северном берегу Женевского озера, в 55 км к северо-востоку от Женевы; столица франкоязычного кантона Во; основан в 15 г. до н. э.

Женевское озеро напоминает Неаполитанский залив… — Неполи-танский залив Тирренского моря, своим названием обязанный стоящему на его берегу Неаполю, расположен на юго-западном побережье Италии; славится красотой окружающей местности; имеет ширину около 30 км: на западе ограничен мысом Мизено, на востоке — мысом Кампанелла.

позади всего этого виднеетсявершина Монблана… — Монблан — горный массив в Западных Альпах, на границе Франции и Италии, и его одноименная вершина (4 808 м), самая высокая в Западной Европе; находится в 75 км к югу от Лозанны.

В Ньоне — римские постройки, возведенные Цезарем… — Ньон — городок на западе Швейцарии, в кантоне Во, на северном берегу Женевского озера, в 25 км к северу от Женевы; основан около 50 г. до н. э. римлянами, именовавшими его Новиодунум; в городе сохранились остатки построенных ими форума, базилики и амфитеатра.

в Вюффлане — готический замок, построенный Бертой, Королевой-Пряхой… — Вюффлан-ле-Шато — небольшое селение в кантоне Во, в 3 км к северо-западу от Моржа; согласно легенде, в расположенном рядом с ним старинном замке Коломбье жила королева Берта Швабская, однако на самом деле этот роскошный готический замок был построен в 1395–1420 гг., почти через пятьсот лет после ее смерти, савойским вельможей Анри Коломбье (7—1438), сподвижником герцога Амедея VIII Савойского.

Берта Швабская, по прозвищу Королева-Пряха (ок. 907–966) — дочь Бурхарда II, герцога Швабского (ок. 883–926; правил с 917 г.), и его жены Регелинды (7—958); с 922 г. жена короля Бургундского Рудольфа II (ок. 880–937; король Верхней Бургундии с 912 г. и Нижней Бургундии с 933 г.); в 937 г. овдовела и была выдана замуж за Гуго Арльского (ок. 880–947; король Нижней Бургундии в 928–933 гг., король Италии с 926 г.), однако жила главным образом в одиночестве, в замке возле Моржа, в то время как муж проводил время со своими многочисленными любовницами; народ сохранил память о ней как о святой; на старинных печатях она изображалась восседающей на троне и с прялкой в руках, с чем и связано ее прозвище.

…в Морже — расположенные уступами виллы… — Морж — город на северном берегу Женевского озера, в 45 км к северо-востоку от Женевы; основан в 1286 г.

можно подумать, что их уже готовыми перенесли сюда из Сорренто или Байи… — Сорренто — небольшой курортный город и порт к востоку от Неаполя, на южном берегу Неаполитанского залива. Байя — приморское селение к западу от Неаполя, на берегу бухты Поццуоли; курорт с теплыми сернистыми источниками, известный со времен античности.

Лозаннавыставила на берегу озера своего часового — маленький городок Уши… — Уши — рыбацкая деревня к югу от Лозанны, служившая портом этого города и ныне вошедшая в его черту.

засвидетельствует свое почтение Водуазской королеве. — Так названа здесь Лозанна — столица кантона Во (фр. Vaud), от названия которого образуется прилагательное "водуазская" (фр. vaudoise).

заметил молодого республиканца по имени Аллье, с которым мы были знакомы со времен Июльской революции. — Аллье, Пьер Франсуа (1806–1877) — адвокат парижского суда, республиканец, после Июльской революции живший в изгнании в Лозанне; в 1832 г. женился там на дочери местного адвоката Каролине де Мандро (1813–1886); в 1834 г. принял участие во вторжении отрядов итальянского революционера Джузеппе Мадзини (1805–1872) в Савойю, а после провала этой экспедиции прятал его в доме своего тестя; после дуэли, на которой он убил своего противника Жюля Самбюка (1804–1834), был выслан из кантона Во и в 1835 г. переселился в Берн, где сотрудничал в газете "Молодая Швейцария"; затем жил в Руане, а в 1840-х гг. переехал в Алжир и был там советником апелляционного суда.

Трехдневная Июльская революция 1830 года во Франции, начавшаяся 27 июля в Париже, закончилась свержением с престола династии Бурбонов и приходом к власти герцога Луи Филиппа Орлеанского (1773–1850), избранного королем французов и правившего вплоть до 1848 г.

вызвался представить меня г-ну Пелли — замечательному патриоту, депутату от города Лозанна… — Пелли, Луи Родольф (1791–1870) — швейцарский юрист и политический деятель, сын известного швейцарского историка и политика Марка Антуана Пелли (1753–1809); адвокат (с 1817 г.), профессор Лозаннского университета (1842–1844), депутат Большого совета кантона Во (1831–1850), придерживавшийся либеральных, а затем и радикальных взглядов; редактор "Судебной газеты" (1853–1866); один из основателей Литературного клуба Лозанны (1819).

49… Собор в Лозанне начали возводить, по-видимому, в конце XIVве ка… — Кафедральный собор Лозанны был построен в основном в 1170–1235 гг. и освящен в 1275 г. папой Григорием X (в миру — Теобальдо Висконти; 1210–1276; папа с 1271 г.); в кон. XIX в. собор был полностью отреставрирован.

Достойны внимания готические гробницы папы Феликса Vи Отона де Грансона… — Феликс V — имя, которое принял Амедей VIII (1383–1451), граф Савойский в 1391–1416 гг., герцог Савойский в 1416–1439 гг., в 1439 г. избранный на Базельском соборе папой; не признанный в большинстве стран и оставшийся в истории церкви антипапой, он в 1449 г. отрекся от папского престола; умер в Женеве и был похоронен в монастыре Рипай на берегу Женевского озера (в 1576 г. его останки были перевезены в Турин, в герцогскую усыпальницу). Неясно, однако, с какой гробницей в Лозаннском соборе Дюма связывает имя Феликса V.

Отон де Грансон — здесь подразумевается Отон III де Грансон (ок. 1340–1397), водуазский рыцарь и знаменитый куртуазный поэт; в 1372–1386 гг. состоял на английской службе, затем вернулся на родину и стал одним из самых близких и доверенных придворных графа Амедея VII, однако после скоропостижной смерти графа (1391) был обвинен в его отравлении, лишен своих владений и изгнан из Савойи; позднее обвинение с него было снято и имения ему были возвращены, тем не менее в 1397 г. он был вызван на т. н. судебный поединок рыцарем Жераром д’Эствайе, вызвавшимся доказать с помощью Божьего суда его виновность, и убит им.

Однако теперь считается доказанным, что гробница в соборе Лозанны принадлежит его двоюродному деду, знаменитому крестоносцу

Отону I де Грансону (ок. 1238–1338), а надгробная скульптура из белого каррарского мрамора на ней была покалечена протестантами в начале Реформации.

Жерар д’Эставайе заметил знаки внимания, оказываемые его супруге, прекрасной Катерине де Бельп… — Жерар д’Эставайе (ок. 1363–1423) — водуазский рыцарь, сын Пьера д’Эставайе и Катарины де Бельп-Монтаньи, которую якобы пытался соблазнить Отон III де Грансон; убив во время судебного поединка Отона III, он стал владетелем его поместья Гранкур.

обвинил его в неудавшейся опытке отравить герцога Амедея VIII Савойского. — На самом деле Отон III де Грансон обвинялся в отравлении графа Амедея VII.

Амедей VII, по прозвищу Красный (1360–1391) — граф Савойский с 1383 г.; отличался воинственностью и, поскольку его доспехи нередко бывали залиты кровью врагов, получил такое прозвище; в 1388 г. присоединил к своим владениям Ниццу; умер 2 ноября 1391 г., на следующий день после падения с лошади во время охоты на кабана; возможно, причиной его смерти стал столбняк, однако придворные подозревали, что он был отравлен своим врачом по имени Гранвиль, а вдохновителем этого преступления называли Отона III де Грансона.

подал свою жалобу Луи де Жуанвилю, бальи кантона Во… — Жуан-виль, Луи де (?—1409) — владетель Дивонна, бальи кантона Во в 1395–1409 гг.

поединок состоится 9 августа 1393 года в Бурк-ан-Бресе… — Судебный поединок между Отоном III де Грансоном и Жераром д’Эставайе состоялся 7 августа 1397 г.

Бурк-ан-Брес — город на востоке Франции, в соврем, департаменте Эн; столица исторической провинции Брее, с 1272 г. входившей в состав Савойского государства, а в 1601 г. присоединенной к Франции; находится в 65 км к западу от Женевы.

50… Новые надгробия в церкви — это те, что стоят над могилами кня гини Екатерины Орловой и леди Стрэтфорд-Каннинг. — Орлова, Екатерина Николаевна, княгиня (урожденная Зиновьева; ок. 1758–1781) — фрейлина Екатерины II, дочь обер-коменданта Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге генерал-майора Николая Ивановича Зиновьева (1717–1779), с 1777 г. жена князя Григория Григорьевича Орлова (1734–1783), фаворита императрицы и своего двоюродного брата; умерла в Лозанне 16 июня 1781 г., где она лечилась от грудной болезни, и там же была погребена, однако уже в ноябре 1781 г. ее тело было перевезено в Петербург и перезахоронено в Александре-Невской лавре; автором ее надгробия в Лозаннском соборе был швейцарский художник, скульптор и архитектор Мишель Венсан Брандуан (1733–1807), сын французского эмигранта-гугенота.

Леди Стрэтфорд-Каннинг — первая жена (с 3 августа 1816 г.) лорда Стрэтфорда-Каннинга (см. примеч. ниже), урожденная Гарриэт Райкес (1791–1817), дочь Томаса Райкеса (1741–1813), финансиста, управляющего Английским банком в 1797–1799 гг., и Шарлотты Финч; умерла в Лозанне, в возрасте 27 лет, во время родов, 17 февраля 1817 г.

Лорд Стрэтфорд… глубоко скорбел о своей потере… — Чарлз Стрэтфорд де Редклифф Каннинг (1786–1880) — выдающийся английский дипломат, посол в Швейцарии (1814–1818), Вашингтоне (1819–1824), Санкт-Петербурге (1824) и Константинополе (1825–1828; 1841–1857); содействовал развязыванию Крымской войны (1853–1858); в 1852 г. получил титул виконта; с 1858 г. находился в отставке.

Он написал Канове, заказав ему надгробие… — Канова, Антонио (1757–1822) — итальянский скульптор, представитель неоклассицизма; сын каменотеса; создавал композиции на мифологические сюжеты, портреты и надгробия; наиболее известные его работы: надгробие папы Климента XIII (1792), "Амур и Психея" (1787–1793), "Три грации" (1813–1816), бюст Наполеона (1803), "Полина Боргезе в образе Венеры" (1805–1807); его творчество оказало большое влияние на европейскую академическую скульптуру. Однако автором надгробия леди Стрэтфорд-Каннинг был не он, а известный итальянский скульптор Лоренцо Бартолини (ок. 1777–1850).

на следующий день после того, как лорд Стрэтфорд сочетался вторым браком. — Второй женой лорда Стрэтфорда 3 сентября 1825 г. стала Элиза Шарлотта Александер (1805–1882).

мрачное ущелье Вале, над которым высились заснеженные вершины Дан-де-Морклъ и Дан-дю-Миди. — Вале (нем. Валлис) — двуязычный гористый кантон на юго-западе Швейцарии; по всей своей длине, от Ронского ледника до Женевского озера, орошается Роной; за исключением узкого выхода Роны к Женевскому озеру, со всех сторон окружен горами и доступен только через горные проходы; столица — город Сьон (нем. Зиттен).

Дан-де-Моркль — горный отрог на юго-западе Швейцарии, в Бернских Альпах, на правом берегу Роны, возле селения Моркль в кантоне Во; максимальная высота — 2 969 м.

Дан-дю-Миди — горный отрог на юго-западе Швейцарии, на левом берегу Роны, вблизи французской границы, в 10 км к западу от горы Дан-де-Моркль; максимальная высота — 3 257 м.

51… вот решение, достойное эфоров древней Спарты! — Эфоры — в Древней Спарте пятеро ежегодно избираемых представителей народного собрания, наблюдавших за действиями царей и администрации.

это был сад тюрем Мадлонет и Сен-Лазар кантона Во. — Тюрьма Мадлонет — первоначально приют для раскаявшихся падших женщин, устроенный в 1620 г. в северной части Парижа, возле Тампля; в 1793 г., во время Террора, здание приюта было превращено в политическую тюрьму, а в 1794–1836 гг. служило женской тюрьмой; в 1866 г. оно было разрушено.

Сен-Лазар — созданное начиная с XII в. огромное учреждение, которое включало в себя лепрозорий, исправительный дом для кающихся девиц, больницу и тюрьму и помещалось в северной части Парижа, на территории нынешней улицы Предместья Сен-Дени; с 1632 г. стало владением монашеской конгрегации лазаристов; в 1779 г. было обращено в исправительный дом, а в 1793 г. стало политической тюрьмой; затем там находилась женская тюрьма; в 1935–1940 гг. почти все его здания были разрушены.

52… родившийся в 1807 году в Бельриве… — Бельрив — небольшое селение на северо-западе Швейцарии, в кантоне Во, в 5 км севернее города Аванш.

украл три меры суржи… — Суржа — пшеница с примесью ржи.

53… готов биться об заклад даже с самим г-ном Аппером… — Ап пер, Бенжамен Никола Мари (1797–1847) — известный французский филантроп, посвятивший всю свою жизнь улучшению содержания заключенных во французских тюрьмах; изучал пенитенциарные системымногих стран Западной Европы и написал ряд книг на эту тему; в 1825–1833 гг. издавал "Тюремную газету" ("Journal des prisons"); автор четырехтомного сочинения "Каторги, тюрьмы и уголовники" ("Bagnes, prisons et criminels"; 1836), в котором, среди прочего, описываются тюрьмы Женевы и Лозанны.

оно стоит три бацена… — Бацен — мелкая монета, десятая часть швейцарского франка, чеканившаяся в западных кантонах Швейцарии в 1803–1850 гг., вплоть до проведения в этой стране денежной реформы (первоначально, с XV в., так называлась монета, чеканившаяся в Берне); монеты номиналом в полбацена и один бацен выпускались из билона, а в 5, 10, 20 и 40 баценов — из серебра.

феры, которая водится в Женевском озере. — Фера — местное название сига (лат. Coregunus), промысловой рыбы семейства лососевых.

54… имеет большое сходство с сигом Нёвшательского озера и альпий ским гольцом из озера Ле-Бурже… — Нёвшательское озеро — крупный водоем на западе Швейцарии, расположенный в одноименном кантоне и частично в кантонах Во, Фрибур и Берн; площадь его поверхности составляет 218 км2.

Альпийский голец (лат. Salvelinus alpinus; фр. omble chevalier) — ценная промысловая рыба семейства лососевых; водится во многих альпийских озерах.

Ле-Бурже — альпийское озеро во французском департаменте Савойя, в 10 км к северу от города Шамбери, площадью 45 км2.

лишь алоза из Сены могла бы сравниться с ней. — Алоза — рыба из семейства сельдевых, нерестящаяся в реках, речная сельдь; многие ее виды распространены на берегах Антлантического океана и Средиземного моря.

выпив белого вина из Веве… — Веве — город в Швейцарии, в кантоне Во, на северо-восточном побережье Женевского озера, в 18 км восточнее Лозанны; центр виноделия.

…не смогли придумать ничего лучше, чем нанять экипаж и отправиться в Вильнёв. — Вильнёв — город на западе Швейцарии, в кантоне Во, у восточной оконечности Женевского озера, вблизи места впадения в него реки Роны; находится в 30 км к юго-востоку от Лозанны; основан в XIII в. на месте древнеримского поселения Пеннилукус.

Дорога туда лежит через Веве, где жила Клара… — Клара — персонаж романа "Юлия, или Новая Элоиза" Руссо, кузина заглавной героини, покровительствующая влюбленным друг в друга Юлии и Сен-Прё.

замок Блоне, в котором жил отец Юлии… — Блоне — небольшое селение в кантоне Во, в 3 км к западу от Веве.

Великолепный замок Блоне, высящийся над Веве, датируется 1175 г.; вплоть до 1750 г. он принадлежал семейству Блоне, но затем был продан нуждавшимся в деньгах Филиппом де Блоне (1685–1769) бернскому аристократу Рудольфу фон Граффенриду и лишь в 1806 г. выкуплен у его наследников Фредериком Жаном Родольфом де Блоне (1732–1819), сыном Филиппа.

Юлия — заглавный персонаж романа Ж.Ж.Руссо "Юлия, или Новая Элоиза" ("Julie ou La Nouvelle H61oTse"), вышедшего в свет в 1761 г. В основе его сюжета — протест полюбивших друг друга девушки-дворянки и юноши-разночинца против консервативного общества и сословных предрассудков.

Отец Юлии — барон д'Этанж, второстепенный персонаж романа. В шестой части романа, в письмах IX и XI, говорится, что барон находился несколько дней в замке Блоне (в то самое время, когда умирала Юлия).

Кларан, где нам показали дом Жан Жака Руссо… — Кларан — небольшое селение на северо-восточном берегу Женевского озера, в кантоне Во, северное предместье города Монтрё; отличается исключительно мягким климатом; там происходят многие сцены романа "Юлия, или Новая Элоиза".

прибыв в Шильон, мы увидели на другом берегу, в полутора льё, отвесные утесы Мейери… — Мейери — селение на южном, французском, берегу Женевского озера; относится к департаменту Верхняя Савойя; находится в 15 км к западу от Шильона (см. примеч. к с. 39).

с высоты которых Сен-Прё смотрел на глубокое и прозрачное озеро, чьи воды сулили смерть и покой. — Сен-Прё — персонаж романа "Юлия, или Новая Элоиза", юноша-разночинец, влюбленный в свою ученицу-дворянку Юлию.

Здесь имеется в виду одна из сцен романа (часть IV, письмо XVII).

56… на столбе, к которому был прикован мученик, появилось новое имя:

Байрон. — Джордж Гордон Байрон, лорд Байрон (1788–1824) — великий английский поэт-романтик, оказавший огромное влияние на современников и потомков как своим творчеством, так и своей яркой мятежной личностью и стилем жизни; в своих произведениях, особенно поэмах, создал образ непонятого, отверженного и разочарованного романтического героя, породившего множество подражаний в жизни и в литературе. Байрон посетил Шильон 26 июня 1816 г.

VI. Ночная рыбная ловля

Рона, спускающаяся с перевала Фурка, где находятся ее истоки… — Фурка — горный проход в Швейцарии, в центре горного массива Сен-Готард, на высоте 2 436 м; вблизи него находится Ронский ледник, где берет начало Рона.

Экипаж… должен был доставить их в Бе… — Бе — городок на западе Швейцарии, в кантоне Во, в 18 км к юго-востоку от Вильнё-ва; известен своими соляными копями.

57… около Сен-Мориса проход через нее могли бы перекрыть ворота… — Сен-Морис — городок на юго-западе Швейцарии, в кантоне Вале, на Роне, в 20 км к юго-востоку от Вильнёва; известен со времен античности.

58… возьми свой фонарь и свою серпетку… — Серпетка — кривой садовый нож.

61… речка, берущая начало на западном склоне горы Шевиль. — Имеет ся в виду горный проход Па-де-Шевиль в Бернских Альпах, на высоте 2 038 м, в 15 км к востоку от селения Бе. На его западной стороне находятся истоки небольшой речки Авансон, длиной 18 км, впадающей в Рону вблизи Бе.

он словно сошел с картин Гольбейна или Альбрехта Дюрера. — Гольбейн — вероятно, имеется в виду Ганс Гольбейн Младший (1497–1543), величайший немецкий художник, живописец и рисовальщик; сын художника Ганса Гольбейна Старшего (ок. 1465–1524) и младший брат художника Амброзиуса Гольбейна (ок. 1494–1519).

Дюрер, Альбрехт (1471–1528) — немецкий художник, гравер, рисовальщик, скульптор и архитектор эпохи Возрождения; автор трудов по теории живописи.

66… Академия и издание "Домашняя кухня", надеюсь, будут мне призна тельны. — Академия (имеется в виду Французская академия) — объединение виднейших деятелей национальной культуры, науки и политики Франции; основана кардиналом Ришелье в 1635 г.; входит в состав Института Франции.

"Домашняя кухня" ("La Cuisinidre bourgeoise") — знаменитая французская кулинарная книга, изданная впервые в 1746 г., десять раз переизданная в XVIII в. и тридцать раз — в XIX в.; на ее титульном листе стоит имя автора — Менон, но кто скрывался за этим именем, осталось неизвестным; в 1739–1771 гг. вышли четыре другие кулинарные книги того же автора.

VII. Соляные копи Бе

67… грызя castaneae molles, словно белка или пастух Вергилия. — Вергилий (Публий Вергилий Марон; 70–19 до н. э.) — древнеримский поэт, автор героического эпоса "Энеида", сборника десяти эклог "Буколики" ("Пастушеские песни") и поэмы "Георгики" ("Поэма о земледелии").

В первой эклоге Вергилия пастух Титир предлагает изгнаннику Мелибею гостеприимство и скромное деревенское угощение: "Mitia рота, castaneae molles et pressi copia lactis" ("Спелые плоды, мягкие каштаны и творога изобилье"; 80–81).

68… если не считать… эха Симонетты под Миланом, где сказанное вами слово повторяется пятьдесят три раза. — Симонетта — загородная резиденция в северной окрестности Милана, известная своим эхом, способным более пятидесяти раз повторить звук пистолетного выстрела; построенная в кон. XV в. по заказу миланского канцлера Гвальтьеро Баскапе и не раз перестроенная, эта вилла много раз меняла владельцев, одним из которых был ватиканский дипломат Алессандро Симонетта; в 1836 г. она была превращена в холерную больницу, затем в общежитие рабочих бумагопрядильни, а после — в таверну; пришедшая в полный упадок и сильно пострадавшая от бомбардировок во время Второй мировой войны, она стала в 1959 г. собственностью города, и теперь в ней размещается городское музыкальное училище.

Милан — старинный город на севере Италии, центр Ломбардии; в средние века — городская республика и самостоятельное герцогство; в 1535 г. попал под власть Австрии; в 1797 г. стал столицей зависимых от Франции Цизальпинской и Итальянской республик и Итальянского королевства; с 1815 г. снова попал под австрийское иго; в 1859 г. вошел в состав Сардинского, а в 1861 г. — единого Итальянского королевства.

70… высота, с которой вы упадете, будет на сто футов больше, чем если бы вы упали со шпиля Страсбургского собора. — Страсбург — старинный город в среднем течении Рейна, имеющий двухтысячелетнюю историю; столица Эльзаса; ныне административный центр французского департамента Нижний Рейн.

Страсбургский собор, который посвящен Богоматери и строительство которого началось при Генрихе I фон Хазенбурге (7—1190), епископе Страсбургском с 1181 г., свой нынешний вид приобрел в основном к 1439 г., когда зодчий Иоганн Хюльц из Кёльна закончил возведение знаменитого ажурного шпиля его северной башни, в результате чего общая высота здания составила 142 м (до 1874 г это была самая высокая церковь в Европе).

73… Мартиньи, где я рассчитывал заночевать… — Мартиньи — ста ринный городок в Швейцарии, в кантоне Вале, в 33 км к юго-востоку от Вильнёва.

Сен-Морисназван по имени предводителя Фиванского легиона… — Фиванский легион — римское войско, сформированное в Верхнем Египте, в Фивах, и переброшенное в 285 г. в Галлию для борьбы с т. н. багаудами — занимавшимися разбоем повстанцами, в число которых входили крестьяне, колоны и беглые рабы и многие из которых исповедовали христианство; однако воины Фиванского легиона, которые тоже были христианами, отказались убивать своих единоверцев и были поголовно истреблены по приказу императора Максимиана.

Согласно церковным преданиям, командиром Фиванского легиона, принявшим в 286 г. мученическую смерть вместе со своими солдатами, был некто Маврикий; много лет спустя церковь объявила его святым, и в его честь город Атон получил название Сен-Морис; день его памяти — 22 сентября.

Согласно автору книги "Gestis Francorum"… — Дюма почерпнул все сведения о Фиванском легионе, равно как и о городе Сен-Мо-рисе, из книги "Описание Симплонского департамента, или бывшей Валлийской республики" ("Description du D6partement du Simplon, ou de la ci-devant Ripublique du Valais"; 1812) швейцарского врача, адвоката и политического деятеля Гильдебранда Шинера (1754–1819). Там не сказано, однако, о какой конкретно книге "Gestis Francorum" (лат. "Деяния франков") идет речь.

согласно сочинению монаха из Лгона… — Неясно, кто здесь имеется в виду.

с этим соглашается также Адон, архиепископ Вьеннский, в своем труде "Краткие жизнеописания святых". — Святой Адон (Адо; ок. 800–875) — архиепископ Вьеннский с 860 г., автор знаменитого "Мартиролога" ("Martyrologium"; 858) и "Летописи шести мировых эпох" ("Chronicon de sex aetatibus mundi").

Венанций Фортунат, епископ Пуатье, в 590 году прославил эту героическую смерть, сочинив стихотворение, отрывок из которого приводится ниже… — Венанций Фортунат (ок. 530—ок. 609) — известнейший христианский поэт и гимнограф своего времени; епископ Пуатье с 599 г.

Дюма приводит далее почти полностью его стихотворение "De Sanctis agaunensibus" (лат. "Об агавнских мучениках"), выпустив лишь строки 19–22 и 29–30.

В ту пору Сен-Морис назывался Тарнадом, по имени близлежащего замка Каструм Тавретунеус, погребенного в 562 году под обломками горы Тавредунум. — Григорий Турский рассказывает в своей "Истории" (IV, 31) о страшной природной катастрофе, произошедшей в Галлии, у берегов Роны, когда обрушилась гора, обломки которой завалили крепость Тавредунум и перегородили реку, после чего скопившиеся воды разрушили преграду, хлынули в Женевское озеро и поднявшаяся волна докатилась до Женевы. Святой Марий Аваншский (ок. 530—ок. 594) в своей "Хронике" датирует эту катастрофу (считается, что она произошла в ущелье близ нынешнего города Сен-Морис) 563 г.

75… В роду Северовособенно отдавали предпочтение этому месту как последнему пристанищу… — Северы — здесь: семейство, которое в римскую эпоху обитало в Атоне и память о котором сохранилась благодаря нескольким найденным здесь надгробным надписям, приведенным Дюма.

Антонин Север велел перевезти из Нарбона в Тарнад тело своего сына. — Нарбон — см. примем, к с. 29.

император Максимиан потребовал от легионеров отречься от учения Христа… — Максимиан — Марк Аврелий Валерий Максимиан, по прозвищу Геркулий (ок. 250–310), римский император в 285–305 гг. (с 285 г. как цезарь, а с 286 г. как август) и в 306–308 гг.; происходил из низших слоев общества и возвысился на военной службе; в 285 г. стал соправителем своего друга императора Диоклетиана (ок. 245–316; правил в 284–305 гг.) и получил в управление Африку, Испанию и Италию; в 305 г. вместе с Диоклетианом отрекся от власти, однако после успешного мятежа (306 г.) своего сына Максенция (ок. 278–312), побуждаемый им, вмешался в борьбу преемников Диоклетиана за власть и вновь объявил себя императором; поссорившись с Максенцием, вынужден был покинуть Рим и уехал в Галлию, к Константину I (ок. 272–337; император с 306 г.), за которого незадолго до этого он выдал замуж свою дочь Фаусту (ок. 289–326), и в ноябре 308 г. отказался от императорского титула; однако летом 310 г., воспользовавшись отсутствием Константина, старый властолюбец поднял мятеж, привлек на свою сторону часть войска, захватил казну и в третий раз объявил себя императором; разбитый Константином, он попал к нему в плен, но был помилован зятем; однако, униженный своим поражением, бывший император вскоре составил новый заговор против Константина и попытался привлечь в ряды заговорщиков свою дочь; когда заговор был раскрыт, Максимиан был вынужден покончить жизнь самоубийством.

76 …на карте Феодосия, составленной в 380 году, город носит еще свое прежнее имя… — Карта Феодосия — иное название т. н. Таблицы Пейтингера, карты дорог Римской империи; представляет собой копию XII в., сделанную с оригинальной карты сер. IV в. и обнаруженную в XVI в. в Вормсе; состоит из 11 пергаментных листов шириной 34 см и общей длиной 6,75 м; не содержит масштаба и является всего лишь дорожной схемой; названа по имени Конрада Пейтингера (1465–1547), немецкого гуманиста, археолога, нумизмата и собирателя древностей, в коллекции которого она находилась; в настоящее время хранится в Национальной библиотеке Вены. В 1753 г. карту Пейтингера полностью издал Франц Кристоф фон Шейб (1704–1777), деятель немецкого Просвещения, который датировал ее эпохой правления императора Феодосия I Великого (см. примеч. к с. 77) — отсюда ее второе название.

святой Мартин даст ковчегу с прахом легионеров название "Мощи мучеников из Агавна". — Святой Мартин (ок. 316–397) — епископ города Тур во Франции (с 371 г.), славившийся своей добротой; содействовал распространению культа святого Маврикия во всей Европе: согласно легенде, он совершил паломничество в Агавн и привез оттуда склянки с кровью мучеников, которая у него на глазах хлынула из земли на месте их казни.

город сменил название по настоянию святого Амвросия, который в 385 году проезжал через Тарнад, следуя в Трир с посольством к импе-ратуру Максиму… — Трир — старейший город Германии, основанный римлянами в 17 г. до н. э.; расположен на берегу Мозеля, в 140 км к юго-западу от Кёльна; во времена Тетрархии (293–313) был одной из четырех столиц Римской империи; в средние века столица Трирского архиепископства; с 1794 г. находился под властью французов, с 1815 г. — в составе Пруссии; ныне относится к земле Рейнланд — Пфальц.

Амвросий Медиоланский (ок. 340–397) — святой католической церкви, один из четырех ее великих учителей, христианский писатель и гимнограф; уроженец Трира; с 373 г. был наместником Северной Италии с резиденцией в Медиолануме (соврем. Милан), а в ноябре 374 г., во время религиозных распрей, сотрясавших этот город, был избран его епископом; прославился как борец с язычниками и еретиками.

Магн Максим (ок. 335–388) — император Западной Римской империи, военачальник, узурпировавший власть в 383 г. и имевший резиденцию в Трире.

место, где Самсон окончил свои дни, разрушив храм и оставив погребенными под его обломками себя и филистимлян… — Согласно ветхозаветному преданию, израильский герой Самсон, наделенный невероятной силой, был хитростью схвачен филистимлянами из города Газа, которые ослепили его, заковали в цепи и заставили вертеть мельничные жернова. Однажды, в день жертвоприношения богу Дагону, филистимляне, желая поиздеваться над Самсоном, привели его в свой храм; и тогда он попросил подвести его к главному столпу храма, вознес молитву Господу, сдвинул две главные опорные колонны и с криком "Умри, душа моя, с филистимлянами!" (Судей, 16: 30) похоронил врагов и себя под развалинами храма.

Фест в своем словаре дает следующее толкование этого слова… — Фест, Секст Помпей — римский грамматик II или III вв.; автор сочинения в 20 книгах, своего рода словаря, который представляет собой извлечение из недошедшего до нас фундаментального энциклопедического труда "О значении слов" ("De verborum signifi-catu") ученого грамматика Веррия Флакка, жившего в эпоху Августа и Тиберия, и имеет большую ценность благодаря содержащимся в нем сведениям о римской истории, мифологии и латинской грамматике.

Здесь имеется в виду статья "Agonium" сочинения Феста (книга I).

святой Иероним, рассказывая о цирковых боях христианских мучеников… — Иероним Стридонский (ок. 342–420) — один из учителей церкви, католический святой (в православной традиции — блаженный); важнейшее его сочинение — латинский перевод Святого Писания, ставший каноническим и известный под названием Вульгаты; им написан также исторический труд "О знаменитых мужах".

агонистиками называли некоторых фанатиков-донатистов… — Агонистики (гр. "способные к борьбе") — христианская секта в римской Северной Африке в IV–V вв., радикальное крыло донатистов; вели борьбу против ортодоксальных клириков, разрушали церковные здания, оказывали вооруженное сопротивление императорским войскам, проповедовали аскетизм и мученичество. Донатисты — сторонники религиозного движения в Северной Африке в IV–V вв., направленного против официальной христианской церкви и римского господства и получившего название по имени своего вождя, епископа Карфагенского Доната (7—355).

если бы не эдикт императора Феодосия… — Здесь имеется в виду Феодосий I Великий (347–395) — римский император с 379 г., последний правитель Рима перед окончательным разделением государства на Западную Римскую империю и Восточную Римскую империю (Византию); при нем христианство окончательно стало государственной религией, а государственный языческий культ был отменен.

деньгами, вырученными от его продажи, были покрыты траты на поход в Святую землю Амедея III, графа Савойского. — Амедей III (1095–1148) — граф Савойский с 1103 г., сын Гумберта II (ок. 1065–1103; правил с 1094 г.) и его жены с 1090 г. Гизелы Бургундской (1075—после 1133); принял участие во втором крестовом походе (1147–1149), окончившемся провалом, но умер еще по пути в Святую землю, в Никосии, на острове Кипр.

Амедей III был светским настоятелем аббатства святого Маврикия, возрождению которого он способствовал, ив 1147 г. под залог монастырского имущества получил деньги, необходимые для похода в Святую землю.

часовню Вероллье, построенную на том самом месте, где был обезглавлен святой Маврикий. — Вероллье — равнина в 2 км к югу от города Сен-Морис, на которой, согласно преданию, были казнены святой Маврикий и его товарищи; в XVIII в. там была возведена мемориальная часовня.

посвятить еще некоторое время знакомству с водопадом Писваш… — Писваш (фр. Pissevache, что в переводе звучит весьма неблагозвучно — "Писающая корова") — водопад высотой 114 м на небольшой речке Саланф, левом притоке Роны, в 5 км к северо-западу от Мар-тиньи, возле селения Вернайя.

78… Писваш спускается с Саланфа, одной из самых красивых гор кан тона Вале… — Речка Саланф, водопадом спускающаяся к Роне, вытекает из небольшого одноименного горного озера, находящегося на высоте 1 925 м, у подножия горы Дан-дю-Миди (3 257 м), в 10 км к северо-западу от Мартиньи.

VIII. Бифштекс из медвежатины

А сколько отсюда до Шамони? — Шамони (Шамуни) — городок во Франции, в департаменте Верхняя Савойя, примерно в 40 км к юго-западу от Мартиньи, у подножия Монблана.

79… ужин стоил мне всего сорок су. — Су — мелкая французская мо нета, 1/20 франка; сорок су составляют два франка.

не был знаком с физиогномической наукой, развитой его соотечественником Лафатером… — Физиогномика — известное со времен античности учение о связи внутренней природы человека с его внешним обликом, а в особенности с его лицевыми мышцами, в которых она находит свое выражение.

Лафатер, Иоганн Каспар (1741–1801) — швейцарский теолог, фи-зиогномист, поэт и писатель; уроженец Цюриха; с 1769 г. и до самой своей смерти был священником в родном городе; автор четырехтомного сочинения "Физиогномические фрагменты" (1775–1778).

у меня еще есть время осмотреть старинный замок. — Имеется в виду замок Ла-Батиа в городе Мартиньи, построенный по воле Ландри де Мона, епископа Сьонского в 1206–1237 гг., и господствовавший над долиной Роны; в 1259 г. был захвачен Петром II Савойским и в период 1259–1268 гг. значительно перестроен; в 1268 г. вновь стал владением епископов Сьона и оставался им вплоть до 1384 г.

строительство его было начато в конце двенадцатого века по приказу Петра Савойского, носившего прозвище Великий. — Петр II, по прозвищу Малый Карл Великий (1203–1268) — сеньор де Во с 1233 г., граф Савойский с 1263 г.; седьмой сын Фомы I (ок. 1177–1233; граф с 1189 г.) и его второй жены (с 1196 г.) Маргариты Женевской (? — ок. 1152); занял престол после смерти своего бездетного племянника Бонифация (ок. 1244–1263; правил с 1253 г.); усовершенствовал государственное управление, построил и перестроил много замков, в том числе и Ла-Батиа, где по его приказу было начато возведение круглого донжона.

80… небрежно роняя, подобно учителю философии из "Мещанина во дворянстве", ученые фразы… — Имеется в виду сцена (I, 6) из пятиактной комедии-балета "Мещанин во дворянстве" ("Le Bourgeois Gentilhomme"; 1670) великого французского комедиографа Мольера (настоящее имя — Жан Батист Поклен; 1622–1673).

во времена кельтов Мартиньи назывался Октодурум, а его нынешние жители являются потомками верагров, которых упоминают Цезарь, Плиний, Страбон и Тит Ливий, даже называющий это племя полу германцами. — Верагры (варагры) — кельтское племя, обитавшее некогда в юго-западной части нынешнего кантона Вале; их главным городом был Октодурум (соврем. Мартиньи).

Юлий Цезарь упоминает верагров в своих "Записках о Галльской войне" (III, 5).

Плиний Старший (23–79) — древнеримский военачальник и государственный деятель, писатель, автор "Естественной истории" в 37 книгах, содержащих свод знаний того времени о природе; верагры, наряду с другими кельтскими племенами, упомянуты в книге III его труда (глава 20).

Страбон (64/63 до н. э. — 23/24 н. э.) — древнегреческий историк и географ, путешествовавший по Греции, Малой Азии, Италии, Испании и Египту; автор недошедших до нас "Исторических записок" с изложением событий с 146 по 31 гг. до н. э. и продолжающей это сочинение "Географии" (ок. 7 г. до н. э.), в которой он стремился описать известный ему населенный мир на основе сопоставления и обобщения всех известных к его времени данных. Верагры упоминаются в его "Географии" (IV, 6).

Тит Ливий (59 до н. э. — 17 н. э.) — знаменитый древнеримский историк, автор труда "История Рима от основания Города". Верагры, как одно из полугерманских племен, под контролем которых находились горные проходы в Альпах, упоминаются в книге XXI его сочинения (глава 38).

за пятьдесят лет до Рождества Христова Сервий Гальба, сподвижник Цезаря, был осажден в этом месте племенем седунов… — Сервий Сульпиций Гальба — легат Юлия Цезаря, командир XII легиона; претор 54 г. до н. э.; участвовал в заговоре Брута и Кассия и был предан смерти в соответствии с законом о преследовании убийц Цезаря; прадед императора Гальбы (3—69; правил с 68 г.). Седуны — кельтское племя, обитавшее рядом с вераграми и алло-брогами; их главным городом был Седунум (соврем. Сьон в кантоне Вале).

Петронию, префекту претория, было поручено разделить Галлию на семнадцать провинций… — Петроний — вероятно, имеется в виду римский префект Галлии, управлявший ею в 402–408 гг. и имевший резиденцию в Арле, однако окончательное разделение Галлии на семнадцать провинций сложилось раньше, в годы правде-ния императора Грациана (359–383; правил с 375 г.); это были следующие провинции: Belgica I, II; Germania I, II; Lugdunensis I, II, III, IV; Maxima Sequanorum; Alpes Graiae et Poenninae; Alpes Martimae; Viennensis; Aquitania I, II; Narbonensis I, II; Novempopulana.

сделал ваш город столицей Пеннинских Альп, которые должны были вместе с Дарантазией войти в состав седьмой, Вьеннской, провинции. — Пеннинские Альпы — римская провинция на границе современных Швейцарии и Италии, с главным городом Октодурум; считается, что она была образована в 47 г.

Дарантазия (соврем. Мутье) — главный город цевтронов, кельтского племени, некогда обитавшего в Савойе, в долине Тарантезы, которой он дал свое имя.

донельзя фальшиво напевая: "Приди, красавица… Явись, я жду тебя". — Имеется в виду знаменитая ария "Viens, gentille dame" (II, 6) из комической оперы "Белая дама" ("La Dame blanche"; 1825) французского композитора Франсуа Адриена Буальдьё (1775–1834), либретто к которой написал драматург Эжен Скриб (1791–1861).

номер, в котором ночевала Мария Луиза, когда она проезжала через Мартиньи в 1829 году. — Мария Луиза (1791–1847) — австрийская эрцгерцогиня, дочь императора Священной Римской империи Франца II (он же австрийский император Франц I) и его жены с 1790 г. Марии Терезии Бурбон-Неаполитанской (1772–1807); с 1810 г. вторая жена Наполеона I, французская императрица; в 1811 г. родила ему наследника (короля Римского); в марте 1813 г. была назначена Наполеоном регентшей на время его отсутствия; в марте 1814 г. уехала из Парижа и присоединилась к своему отцу; в 1815 г. получила титул герцогини Пармы, Пьяченцы и Гвасталы; любовница, а позднее морганатическая супруга (1821) австрийского фельдмаршала Адама Адальберта фон Нейперга (1775–1829); после его смерти, с 1834 г., — жена графа Шарля Рене де Бомбеля (1785–1856), камергера Венского двора.

81… верхом на палке, подобно пастушку Вергилия… — Неясно, с каки ми стихами Вергилия связана эта реминисценция ("а cheval sur un baton, comme l’enfant de Virgile").

обладает… тем достоинством, какое делало столь несчастными барашков мадемуазель де Скюдери. — Скюдери, Мадлен де (1607–1701) — французская писательница, автор галантных романов "Ибрагим, или Великий паша" (1641), "Артамен, или Великий Кир" (1649–1653), "Клелия, или Римская история" (1654–1661) и др.; пользовалась необычайной популярностью у современников, называвших ее Новой Сафо и "десятой музой".

83… бедный крестьянин из деревни Фу ли… — Фули (La Fouly) — не большая горная деревня в кантоне Вале, на высоте 1 600 м, в 20 км к югу от Мартиньи. Однако здесь, скорее всего, подразумевается селение Фюлли (Fully) на правом берегу Роны, в 5 км к северо-востоку от Мартиньи, славящееся своими винами.

медведь предпочитал грушевое дерево сорта крассан. — Крассан — сорт осенней сочной и вкусной груши.

87… на дорогу, ведущую в Симплон… — Симплон — горный перевал на юге Швейцарии, между Пеннинскими и Лепонтинскими Альпами, на высоте 2 005 м, связывающий город Бриг в швейцарском кантоне Вале с городом Домодоссола в итальянской области Пьемонт; находится в 85 км к востоку от Мартиньи.

IX. Перевал Бальм

88… не удалось увидеть ничего примечательного, кроме трех или четырех кретинов… — Кретинизм — эндокринное заболевание, связанное с недостаточной функцией щитовидной железы или недостатком содержания йода в рационе; особенно распространено в глубоких долинах среди горных хребтов, в частности, в кантоне Вале (в 1843 г. там насчитывалось около 3 000 больных этим недугом). Люди, страдающие этой болезнью ("кретины"), отличаются резким отставанием физического и умственного развития, малым ростом, искривлением конечностей, увеличенными размерами головы и неправильностью ее формы, выпяченными губами, утолщенно-стью кожи на голове и лице, а также большим зобом на короткой и толстой шее. Термин "кретин" ввел в употребление в 1750 г. французский врач маркиз Тимолеон Ги Франсуа де Можирон (1722–1767) после посещения им Вале.

выйдя из деревни, мы перешли через реку Дранс, которая, спускаясь с горы Сен-Бернар, течет по долине Антремон и впадает в Рону между Мартиньи и Ла-Батиа. — Дранс — небольшая альпийская река в кантоне Вале, левый приток Роны, впадающий в нее возле Мартиньи; образуется слиянием возле города Самбранше рек Дранс-д'Антремон, начинающейся возле перевала Большой Сен-Бернар и орошающей долину Антремон (фр. "Межгорье"), и Дранс-де-Бань; общая ее длина от перевала составляет 69 км.

Замок Ла-Батиа (см. примеч. к с. 79) находится на левом берегу реки Дранс, а собственно Мартиньи — на правом.

89… по перевалуныне именуемому Большим Сен-Бернаром… — Большой Сен-Бернар — перевал в Альпах, на высоте 2 469 м, находящийся между массивами Монблан и Пеннинскими Альпами и соединяющий Швейцарию с Италией.

через него он приказал проложить римскую дорогу, соединившую Милан с Майнцем. — Майнц — город в Германии, на левом берегу Рейна, вблизи впадения в него реки Майн; административный центр земли Рейнланд-Пфальц; в средние века — центр Майнцского курфюршества; в 1797 г. был присоединен к Франции; с 1816 г. находился в составе Великого герцогства Гессен-Дарм-штадт; с 1866 г. — в составе Пруссии.

старинный город Мартиньи, в котором во времена Ганнибала жили те самые полугерманцы… — Ганнибал (247/246—183 до н. э.) — карфагенский полководец и государственный деятель, непримиримый враг Рима; внес большой вклад в развитие военного искусства; с 225 г. до н. э. командовал карфагенской конницей в Испании; с 221 г. до н. э. главнокомандующий карфагенской армией; в 219 г. до н. э. спровоцировал Вторую Пуническую войну (218–201 до н. э.), напав на союзников Рима; в 218 г. до н. э. с большой армией перешел через Альпы (вопрос о том, через какой альпийский перевал шла его армия, остается предметом дискуссий) и, вторгнувшись в Цизальпинскую Галлию и Италию, одержал ряд побед; в 216 г. до н. э. победил в знаменитой битве при Каннах; с 212 г. до н. э. уступил римлянам инициативу в войне; в 207 г. до н. э. шедшая на помощь Ганнибалу армия его брата Гасдрубала была разгромлена; в 203 г. до н. э. был отозван на родину для ее защиты от высадившейся в Африке римской армии; в битве при Заме (202 до н. э.) был полностью разбит римлянами, что вынудило Карфаген принять условия мира, предложенные противником; после войны возглавлял управление Карфагеном; в 195 г. до н. э., подозреваемый римлянами в подготовке новой войны, бежал в Сирию к царю

Антиоху III и стал его военным советником; после поражения Антиоха в войне с Римом победители потребовали выдать им Ганнибала, вынудив его тем самым искать убежище в Армении, а затем в Вифинии; узнав, что вифинский царь готов выдать его Риму, карфагенский полководец принял яд.

следует из Мартиньи в Рид… — Рид — селение в кантоне Вале, на левом берегу Роны, в 15 км к северо-востоку от Мартиньи.

над ней с обеих сторон высятся те два горных альпийских хребта, что расходятся у перевала Ферре… — Альпийский перевал Ферре находится на швейцарско-итальянской границе, на высоте 2 537 м, примерно в 10 км к западу от перевала Большой Сен-Бернар.

Фуркасоединяет расположенные слева и справа от нее обширные массивы Галенштока и Муттхорна. — Галеншток — гора высотой 3 586 м в Урийских Альпах, на границе кантонов Вале и Ури, в 5 км к северу от перевала Фурка (см. примем, к с. 56).

Гора Муттхорн, высотой 3 035 м, находится в Бернских Альпах, в 50 км к западу Галенштока, то есть достаточно далеко от перевала Фурка и расположенной рядом с ним горы Фуркахорн (3 169 м). Здесь явно подразумевается гора Маттерхорн (ит. Монте Червино) высотой 4 478 м, находящаяся в Пеннинских Альпах, на границе между Швейцарией и Италией.

за Сен-Пьером эта дорога обрывается… — Бур-Сен-Пьер — небольшое селение в кантоне Вале, на берегу реки Дранс-д’Антре-мон, в 10 км севернее перевала Большой Сен-Бернар, на высоте 1 632 м, на древнем паломническом пути Виа Франчиджена из Кентербери в Рим; в IX–XI вв. там находился монастырь-приют святого Петра, потерявший затем свое значение.

90… рядом с которойвысился мрачный пик Ла-Тет-Нуар… — Ла-

Тет-Нуар — гора и одноименное живописное ущелье в кантоне Вале, в 10 км к юго-западу от Мартиньи.

достигнув вершины Ла-Форкла… — Ла-Форклй — горный перевал в кантоне Вале, на высоте 1 527 м, в 8 км к юго-западу от Мартиньи, на пути в Шамони.

предстоитштурмовать это подобие Пелиона, водруженного на Оссу… — Пелион — гора в Фессалии, к юго-востоку от Оссы, высотой 1 651 м.

Осса — гора высотой 1 978 м, лежащая к югу от Олимпа и отделенная от него Темпейской долиной.

Согласно древнегреческому мифу, От и Эфиальт, внуки Посейдона, сыновья Алоэя (Алоады), обладавшие сверхъестественной силой и буйным нравом, грозились овладеть Герой и Артемидой, для чего водрузили Пелион на Оссу, чтобы достичь Олимпа, но были убиты стрелами Аполлона.

извивался и сверкалгорный поток: сбегая с ледника Триан, он прихотливо змеится по всей долине… — Имеется в виду альпийская речка Триан, левый приток Роны, длиной 17 км; начинается на одноименном леднике в кантоне Вале, вблизи французской границы.

впадает в Рону, исчезая в ее водах между Ла-Веррери и Вернайя. — Ла-Веррери — хутор на правой стороне реки Триан, в котором некогда находилась стекольная фабрика.

Вернайя — селение на левом берегу Роны и левом берегу Триана, в 5 км к северо-западу от Мартиньи.

одна шла через Ла-Тет-Нуар, а вторая — через перевал Бальм. — Перевал Бальм находится на швейцарско-французской границе, на высоте 2 191 м, в 12 км к юго-западу от Мартиньи; соединяет долины Триан и Шамони.

91… добавил несколько капель киршвассера. — Киршвассер — крепкий алкогольный напиток, производимый из вишен в Германии, Швейцарии, Австрии и Франции; получается путем дистилляции из забродившего сусла черных вишен вместе с косточками.

отвесная скала, которую местные жители называют пиком Иллье… — Иллье (Illiers) — этот топоним идентифицировать не удалось.

92… буковые деревья остались внизу, на лесистом склоне Маньена… — Маньен (Magnen) — этот топоним идентифицировать не удалось.

93… те вершины, что выше всех устремлялись в небо: пик Ле-Тур, пик Верт или пик Ле-Жеан… — Ле-Тур (Эгюй-дю-Тур) — вершина высотой 3 544 м в 12 км к северо-востоку от Шамони, возле небольшой деревни Ле-Тур, на швейцарской границе; у западных склонов этой горы находится одноименный ледник Гласье-дю-Тур.

Пик Верт (фр. "Зеленый)", высотой 4 122 м, находится в 8 км к востоку от Шамони.

Ле-Жеан (Эгюй-дю-Жеан — фр. "Гигантский пик") — гора высотой 4013мв9кмк юго-востоку от Шамони.

те ледяные моря, что опаснее всех угрожающе нависали над долиной: ледники Аржантъер, Боссон, Таконне. — Аржантьер — ледник и одноименный пик высотой 3 901 м в 8 км к северо-востоку от Шамони.

Таконне (правильнее — Таконна) и Боссон — ледники в 3 км к югу от Шамони.

родной брат Чимборасо и Имауса… — Чимборасо — потухший вулкан в Эквадоре, одна из высочайших вершин южноамериканских Кордильер: его высота составляет 6 310 м.

Имаус — принятое в Европе со времен античности и до XVIII в. название Гималайского хребта.

94… Жаку Бальма, по прозвищу Монблан. — Жак Бальмй, по прозвищу Монблан (1762–1834) — уроженец Шамони, охотник на серн и проводник, совершивший 8 августа 1786 г. вместе с врачом Мишелем Габриэлем Паккаром (1757–1827) первое в истории восхождение на Монблан; спустя год после встречи с Дюма трагически погиб: во время поисков золотоносной жилы он провалился в глубокую расщелину, и тело его так и не было найдено.

Это Христофор Колумб селения Шамони. — Колумб, Христофор (1451–1506) — испанский мореплаватель, по рождению итальянец; пытался найти кратчайший путь в Индию, плывя в западном направлении; в 1492–1504 гг. совершил четыре путешествия и во время их открыл Антильские острова и часть побережья Южной и Центральной Америки; в истории географических открытий считается первооткрывателем Америки, хотя он до самой смерти так и не узнал, что им был открыт Новый Свет, и был убежден, что ему удалось достичь восточных берегов Азии.

X. Жак Бальма, по прозвищу Монблан

95… каждый путешественник, прибывший в Шамони, обязательно должен увидеть две местные достопримечательности: Флежер-ский крест и Ледяное море. — Флежерский крест (Ла-Круа-де-Фле-жер) — гора высотой 1 900 м в 5 км к северу от Шамони, на одном из уступов которой некогда находился крест, откуда и произошло это название.

Ледяное море (Мер-де-Глас) — ледник на северных склонах горного массива Монблан, в 5 км к востоку от Шамони; в настоящее время занимает площадь около 40 км2, начинаясь на высоте 3 900 м и спускаясь до высоты 1 400 м.

своими ледовыми языками спускается в долину между пиками Шармо и Ле-Жеан… — Шармо (Ле-Гран-Шармо) — гора высотой 3 445 м в 3 км к востоку от Шамони.

Ле-Жеан — см. примеч. к с. 93.

откуда с грохотом вырывается бурливый ледяной поток Арверо-на. — Арверон — горный поток, левый приток Арва; начинается на Ледяном море и впадает в реку Арв около Шамони; длина его 4,5 км.

96… Первое, что замечаешь, начиная обозревать череду высящихся перед тобой горных вершин, это пик и ледник Ле-Тур. — См. примеч. к с. 93.

опираясь на подножие красноватого пика Ле-Дрю и склоны Ле-Монтанвера… — Ле-Дрю (Эгюй-дю-Дрю) — вершина высотой 3 754 м в 5 км к востоку от Шамони.

Ле-Монтанвер — гора высотой 1 913 м к северо-востоку от Шамони.

97… Пять следующих пиков — это Шармо, Ле-Грепон, Ла-Блетьер, Ле-Миди и вершина горы Моди. — Ле-Грепон — гора высотой 3 482 м в 5 км к востоку от Шамони, рядом с Ле-Гран-Шармо.

Ла-Блетьер — гора высотой 3 522 м, расположенная несколько западнее Ле-Грепона.

Ле-Миди (Эгюй-дю-Миди — фр. "Южный пик") — гора высотой

3 842 м в 5 км к югу от Шамони.

Моди (Ле-Мон-Моди — фр. "Прбклятая гора") — пик высотой

4 465 м примерно в километре к северу от вершины Монблана. Заметим, что до кон. XVIII в. французы называли Монблан и соседние с ним вершины Прбклятыми горами.

гора Монблан, высота которой, согласно Андре де Жи, составляет четырнадцать тысяч восемьсот девяносто два фута… — Андре де Жи — Ноэль Андре (1738–1808), французский ученый, географ, картограф и астроном; монах-капуцин; уроженец селения Жи в соврем. департаменте Верхняя Сона; публиковал свои труды, используя псевдоним "отец Хризолог де Жи".

согласно Траллесу — четырнадцать тысяч семьсот девяносто три фута… — Траллес, Иоганн Георг (1763–1822) — немецкий физик и математик, профессор Бернского (1785) и Берлинского (1810) университетов; специалист в области топографии, мер и весов; изобретатель спиртометра.

согласно Соссюру — четырнадцать тысяч шестьсот семьдесят шесть футов. — Соссюр, Орас Бенедикт де (1740–1799) — знаменитый швейцарский геолог и ботаник, "отец альпинизма"; в 1760 г. объявил награду тому, кто первым поднимется на вершину Монблана.

кто заблуждается: Геттон или Вернер? — Геттон, Джеймс (Хаттон; 1726–1797) — шотландский ученый, автор т. н. плутонической теории происхождения горных пород, в которой ведущая роль отводится внутренним силам Земли.

Вернер, Абраам Готлоб (1749–1817) — немецкий ученый, геолог и минералог, с 1775 г. профессор Фрайбургской горной академии, основатель т. н. нептунической теории происхождения горных пород путем осаждения из вод первичного мирового океана, получившей распространение в кон. XVIII — нач. XIX в.

Сторонники нептунизма и плутонизма вели в свое время острые дискуссии, однако после того, как была выявлена роль внутренней энергии Земли в вулканических процессах и землетрясениях, нептунизм потерпел крушение.

98… В известняковых горах Дербишира и Кравена, а также в Йоркшире находят на высоте двух тысяч футов над уровнем моря окаменелые останки зоофитов… — Дербишир — графство в центральной части Англии, с главным городом Матлок.

Кравен (Кравеншир) — историческая область в северной части Англии, с главным городом Скиптон.

Йоркшир — графство в северо-восточной части Англии, с главным городом Йорк.

Часть территории этих областей занимают Пеннинские горы, тянущиеся в меридиональном направлении и имеющие среднюю высоту около 700 м; своей максимальной высоты, 893 м, они достигают в Южной Шотландии (гора Кросс-Фелл).

Зоофиты (животнорастения) — название, которое с XVI в. закрепилось за группой беспозвоночных животных (в нее включались пре-мущественно губки и кишечнополостные), имеющих некоторые черты, свойственные растениям (например, прикрепленный образ жизни), и считавшихся поэтому промежуточной формой между животными и растениями; в настоящее время этот термин вышел из употребления.

Наиболее высокие отроги Пиренеев покрыты известняковыми отложениями… — Пиренеи — см. примеч. к с. 27.

на расстоянии трех льё от домов Штехельберга, над долиной Ро-тенталь, заполненной в наши дни ледникамив месте, называемом Кригсматтен, встречаются окаменелые морские моллюски необыкновенной красоты. — Штехельберг — горное селение в Швейцарии, в Бернском Оберланде, на берегу реки Вайсе-Лючине, у подножия горы Юнгфрау (4 158 м).

Ротенталь — небольшая долина на западном склоне горы Юнгфрау.

Гора Пердю на высоте более десяти тысяч футов над уровнем моря откроет взору любознательного путешественника ископаемые останки той же природы… — Имеется в виду Монте Пердидо (фр. Мон-Пердю) — гора высотой 3 352 м на северо-востоке Испании, в Арагонских Пиренеях,недалеко от французской границы.

г-н Гумбольдт обнаружил точно такие же окаменелости в Андах… — Гумбольдт, Александр фон (1769–1859) — выдающийся немецкий ученый, физик, метеоролог, геолог, минералог, географ, ботаник; его пятилетнее путешествие по Южной Америке (1799–1804) по праву называют вторым — научным — открытием Америки. Анды (Андийские Кордильеры) — горная система, окаймляющая с севера и запада всю Южную Америку; длина ее около 9 000 км, а максимальная высота — 6 962 м (гора Аконкагуа).

Моисей повествует о потопе, и Кювье находит тому доказательства… — Моисей (ок. 1500 г. до н. э.) — пророк, вождь и законодатель еврейского народа, основатель иудейской религии, освободитель еврейского народа от египетского рабства; согласно библейской традиции, получил от Господа десять заповедей и другие законы ("Синайское законодательство"); считается автором первых пяти книг Ветхого Завета, в первой из которой рассказывается о всемирном потопе (Бытие, 6–8).

Кювье, Жорж, барон (1769–1832) — французский зоолог, реформатор палеонтологии и систематики животных; установил принцип "корреляции органов", на основе которого он реконструировал строение многих вымерших животных; член Французской академии (1818).

прекрасную фразу из книги Бытие, которую Вольтер принимал за поэтический образ: "Spiritus Dei ferebatur super aquas". — Вольтер приводит этот библейский стих (лат. "И Дух Божий носился над водой" — Бытие, I: 2) в своем "Философском словаре" (статья "Дух").

вода улетучивалась от жара подземного огня, этой кузницы Вулкана… — Вулкан (гр. Гефест) — в античной мифологии бог огня, покровитель кузнечного ремесла, супруг Венеры (гр. Афродиты).

99… на Кавказе Прометей создал первого человека. — Прометей — в древнегреческой мифологии титан (бог старшего поколения), благородный герой и мученик; похитил для людей огонь, научил их чтению и письму, ремеслам, за что его сурово наказал верховный бог Зевс: он был прикован к скале на Кавказе, и каждый день орел прилетал терзать его печень. По одному из вариантов мифа, Прометей создал первых людей, вылепив их из глины.

по этой горе обычно пролегал путь Вечного Жида… — Вечный Жид — герой средневековой легенды, житель Иерусалима, осужденный на бессмертие и вечное скитание за то, что он не дал отдохнуть у своего дома Иисусу Христу, изнемогавшему на пути к Голгофе под тяжестью креста; легенда называет его Картафилом, Агасфером, а также Исааком Лакедемом; его истории посвящен роман Дюма "Исаак Лакедем" (1853).

100… личность столь же выдающаяся, как Колумб, открывший неведомый мир, или Васко, нашедший мир потерянный. — Васко (Вашку) да Гама (1469–1524) — знаменитый португальский мореплаватель, открывший во время экспедиции 1497–1499 гг. морской путь в Индию и установивший торговые и дипломатические отношения с правителями портового города Каликут; во время экспедиции 1502–1503 гг. разорил Каликут, построил в Индии крепость и основал там и в Африке несколько португальских факторий; в 1524 г. был назначен вице-королем Индии и отправился в третью экспедицию, во время которой и умер.

Старик, которого монмельянское вино сделало веселым… — Мон-мельян — селение в Савойе, на правом берегу Изера, в 14 км к юго-востоку от Шамбери, славящееся своими красными винами.

101… когда я заблудился на горе Ле-Бюэ. — Ле-Бюэ — горная вершина высотой 3 099 м, находящаяся в 10 км к северу от Шамони.

Днем я поднимался на Ле-Бреван… — Ле-Ереван — гора высотой

2 526 м в 3 км к западу от Шамони.

103… повернул к пику Гуте… чтобы оттуда попасть на вершину Дом-

дю-Гуте… — Пик Гуте (Эгюй-дю-Гуте) — горная вершина высотой

3 863 м, в 3 км к северо-западу от Монблана.

Дом-дю-Гуте — горная вершина высотой 4 304 м, в 2 км к северо-западу от вершины Монблана.

выбрал для подъема гору Ла-Кот… — Ла-Кот — горный кряж, разделяющий ледники Боссон и Таконна.

Через четыре часа я поднялся на Ле-Гран-Мюле… — Ле-Гран-Мю-ле — скалистый выступ высотой 3 051 м, находящийся у верхней части ледника Боссон, в 4 км к северу от вершины Монблана, на пути к ней.

104… спустился на уступ Птичий клюв… — Птичий клюв (Ле-Бек-а-л'Уазо) — гора высотой 2 045 м на подступах к вершине Монблана, плоская вершина которой по форме действительно напоминает птичий клюв.

добрался до деревни Ла-Кот. — Скорее, речь должна идти о деревушке Ле-Мон в 3 км от Шамони, с которой начинается подъем на гору Ла-Кот.

встретил Франсуа Паккара, Жозефа Каррье и Жана Мишеля Турнье — все трое были проводниками… — Сведений об этих персонажах найти не удалось.

105… это были Пьер Бальма и Мари Кутте… — Пьер Бальма и Мари Кутте — жители Шамони, охотники на серн, начиная с 1783 г. пытавшиеся подняться на Монблан и служившие проводниками у Соссюра.

106… подошел к леднику Бренва, откуда были видны Курмайёр и долина Аосты в Пьемонте. — Бренва — самый крупный ледник на южном, итальянском, склоне Монблана; в наше время имеет длину 6 км и занимает площадь 7,25 км2.

Курмайёр — город на севере Италии, в Пьемонте, на реке Дора Бальтеа, на юго-восточном склоне Монблана, в 10 км от его вершины.

Долина Аосты — область в верхнем течении реки Дора Бальтеа, притока По, в Западных Альпах, в Пьемонте; названа по городу Аоста, стоящему на этой реке; в средние века — графство в составе Савойского герцогства; после перехода собственно Савойи к Франции в 1860 г. осталась за Савойской династией и вошла в состав Итальянского королевства; ныне представляет собой особую автономную область Италии Валле д’Аоста.

Ты ведь знаешь, Пьер Пайо (так звали моего проводника), ту большую расселину, в которой погибли трое и откуда вытащили Мари Кутте. — Никаких сведений о Пьере Пайо, проводнике Дюма, найти не удалось.

Кутте, Жозеф Мари (ок. 1791—?) — в первой пол. XIX в. один из самых знаменитых проводников в горном массиве Монблан, возглавлявший многие восхождения на его вершины; чуть было не погиб во время восхождения на Монблан экспедиции Гамеля (1820).

108… Доктор Паккар, родственник того проводника… — Паккар, Мишель Габриэль (1757–1827) — савойский врач и ботаник, уроженец Шамони, сын нотариуса; в 1783–1784 г. предпринял несколько попыток подняться на Монблан, но взять эту вершину ему удалось лишь 8 августа 1786 г. вместе с Жаком Бальма.

109… один из нас пошел по левому берегу Арва, а другой — по правому… — Арв — альпийская река во Франции, в департаменте Верхняя Савойя, и, в нижнем своем течении, — в Швейцарии; левый приток Роны, в которую она впадает около Женевы; длина ее 102 км, а истоки находятся в ледниках вблизи Шамони.

ПО… достигли выступа утеса Ле-Пти-Мюле… — Ле-Пти-Мюле — горная вершина высотой 4 690 м вблизи вершины Монблана.

112… горная цепь, протянувшаяся через Дофине и доходящая до Тиро ля… — Тироль — историческая область в Восточных Альпах; в настоящее время ее большая часть образует федеральную землю Тироль в Австрии, а меньшая, южная, — часть автономной области Трентино-Альто-Адидже в Италии.

справа были видны весь Пьемонт и Ломбардия вплоть до самой Генуи… — Генуя — город в Северной Италии, на берегу Генуэзского залива Лигурийского моря; ныне главный город провинции Генуя и области Лигурия, крупный порт Средиземного моря.

XI. Ледяное море

115… Наш отряд состоял из Виктора Герра, Мишеля Герра, Мари Фрас-

серана, Эдуара Бальма, Жака Бальма и меня. — Виктор Амедей Тер-ра (1780–1844) — житель Шамони, содержатель гостиницы "Лондон"; Мишель Терра — его брат.

Никаких сведений о Мари Фрассероне, Эдуаре Бальма и Жаке Бальма найти не удалось.

одна из них, Эфрозина Дюкрок, была кормящей матерью семимесячного младенца… — Никаких сведений об этой жительнице Шамони найти не удалось.

звали ее Мария Паради. — Мария Паради (1778–1839) — первая женщина, поднявшаяся на Монблан (14 июля 1808 г.): жительница Шамони, гостиничная служанка.

119… Это источник Кайе… — Кайе — родник в долине Шамони, на пути к горе Ле-Монтанвер.

Господин Флориан обессмертил его в своей повести "Клоди-на". — Флориан, Жан Пьер Клари де (1755–1794) — французский писатель, внучатый племянник Вольтера; автор пьес и новелл, он прославился прежде всего своими баснями и вначале писал в подражание Лафонтену; член Французской академии (1788). "Клодина" ("Claudine. Nouvelle savoyarde") — новелла Флориана, которая вошла в сборник из шести его новелл, опубликованный в 1792 г.; в ней автор пересказывает историю о юной пастушке, услышанную им от проводника Франсуа Паккара во время своего посещения долины Шамони в 1788 г.

120… посреди Арктического океана, в широтах выше Гренландии или Новой Зеландии, в полярном море, где-то в Баффиновом заливе или недалеко от Берингова пролива. — Гренландия — остров в Северном Ледовитом и Атлантическом океанах, автономная территория Дании; крупнейший остров в мире, площадью более 2 186 000 км2; его северная оконечность, мыс Моррис-Джесуп (83°37′39м сев. шир.), является самым близким к северному полюсу участком суши. Новая Зеландия (La Nouvelle Zelande) — здесь, по всей вероятности, подразумевается Новая Земля (фр. La Nouvelle-Zemble), архипелаг площадью 91 000 км2 в Северном Ледовитом океане, принадлежащий РФ.

Баффинов залив (или море Баффина) — море Северного Ледовитого океана, омывающее западный берег Гренландии; названо в честь английского мореплавателя Уильяма Баффина (1584–1622), который побывал в его водах в 1616 г.

Берингов пролив расположен между самой восточной точкой Азии (мыс Дежнёва) и самой западной точкой Северной Америки (мыс принца Уэльского); соединяет Северный Ледовитый океан (Чукотское море) с Тихим океаном (Берингово море); назван в честь русского мореплавателя, датчанина по происхождению, Витуса Беринга (1681–1741), который прошел этим проливом в 1728 г.

121… Вы же прыгнули прямо в морену! — Морена — рыхлая горная порода, отложенная или переносимая движущимся ледником.

…на северной оконечности ледника Талефр… — Талефр — ледник в 6 км к востоку от Шамони.

123… ПОКОКи УИНДХЭМ — 1741. — Покок, Ричард (1704–1765) -

английский прелат, антрополог, египтолог и путешественник; в 1756–1765 гг. епископ диоцеза Оссори на юго-востоке Ирландии; автор многих сочинений; в 1741 г. посетил ледники Савойи. Уиндхэм, Уильям Старший (1717–1761) — английский аристократ, в 1737–1742 гг. путешествовавший по Европе; в 1741 г. вместе с Ричардом Пококом посетил Савойю и три года спустя опубликовал отчет об этом путешествии, став для своих соотечественников первооткрывателем красот Монблана; с 1744 г. член Лондонского Королевского общества по развитию знаний о природе.

XII. Мари Кутте

124… В тысяча восемьсот двадцатом году английский полковник Андерсон и доктор Гамель, которого русский император отправил проводить метеорологические исследования на самых высоких вершинах мира, прибыли в Шамони… — Гамель, Иосиф Христианович (1788–1862) — российский ученый, поволжский немец; академик Петербургской Академии наук (1829); врач, технолог и механик, автор трудов по истории металлургии в России; по заданию правительства неоднократно выезжал за границу, собирая сведения о последних научных достижениях в Европе; в 1820 г. возглавлял научную экспедицию на Монблан, закончившуюся гибелью трех местных проводников (20 августа) — первым несчастным случаем в истории альпинизма; в этом восхождении участвовали как туристы два молодых англичанина из Оксфордского университета — Гилберт Хендерсон и Джозеф Дорнфорд (1794–1868), а также инженер Селлиг, житель Женевы. Отчет Гамеля об этой экспедиции был опубликован в 1821 г. в английском журнале "Философские анналы".

125… полковник Бофуа, англичанин… — Бофуа, Марк (1764–1827) — британский офицер, член Лондонского Королевского общества, теоретик судостроения и астроном; первый англичанин, поднявшийся на Монблан (9 августа 1787 г.).

г-н Вудли, англичанин… — Вудли, Уильям (?—1809) — английский дворянин, сын генерал-губернатора Подветренных островов; поднялся на Монблан 5 августа 1788 г., обморозив себе во время подъема руки и ноги.

барон фон Дортезен из Курляндии… г-н Форнере из Лозанны… — Биографических данных о русском подданном бароне фон Дорте-зене и швейцарце Форнере, которые поднялись на Монблан 10 августа 1802 г., найти не удалось.

Курляндия (Курземе) — историческая область в западной части Латвии; в XIII в. была захвачена немецкими рыцарями; с 1561 г. — Курляндское герцогство, в 1795–1917 гг. — Курляндская губерния Российской империи.

г-н Родос из Гамбурга… — Сведений об этом персонаже (Дюма называет его Rhodas, но, по другим данным, этого немецкого негоцианта, совершившего восхождение на Монблан 10 сентября 1812 г., звали Rodatz, то есть Родац) найти не удалось.

Гамбург — крупный промышленный и торговый город в Северо-Западной Германии, морской и речной порт в эстуарии Эльбы, у места впадения в нее реки Альстер, в 110 км от Северного моря.

граф Мальчевский, поляк… — Мальчевский, Антоний (1793–1826) — польский поэт-романтик; сын генерала; офицер, в 1811 —

1815 гг. служивший в армии Великого герцогства Варшавского; в

1816 г., после ранения на дуэли, вышел в отставку и четыре года путешествовал по Европе; описал свое восхождение на Монблан (4 августа 1818 г. он поднялся на северную вершину пика Ле-Миди) в своем главном произведении — поэме "Мария" (1825), написанной в байроновском духе; умер в нищете и безвестности.

доктор Ренсселар, американецг-н Ховард, американец… — Доктор Иеремия Ван Ренсселар из Нью-Йорка и инженер Уильям Ховард (1793–1834) из Балтимора — первые американцы, совершившие восхождение на Монблан (19 июня 1819 г.).

капитан Андрелл, англичанин. — Андрелл, Джон (7—1826) — английский морской офицер, совершивший восхождение на Монблан 13 августа 1819 г.

г-н Фред. Клиссольд, англичанин… — Фредерик Клиссольд в 1823 г. опубликовал отчет о своем восхождении на Монблан 18 августа 1822 г.

…. г-н Джексон, англичанин… — Никаких сведений об этом персонаже (Jackson), покорившем Монблан 4 сентября 1822 г., найти не удалось.

капитан Маркхэм Шервиль, англичанин. — Маркхэм Шервиль (1787–1845) — английский офицер, один из первых европейских альпинистов; автор сочинения "Письма с Монблана" (1826–1827), в котором описано его восхождение на Монблан 25–27 августа 1825 г. вместе с доктором Эдмундом Кларком; его перу принадлежит также "История долины Шамони" (1837).

Под моим началом шли: Жюльен Девуассу, Давид Фолигге, два брата Пьер и Матьё Бальма, Пьер Каррье, Огюст Терра, Давид Kymme, Жозеф Фоллиге, Жак Kymme и Пьер Фавре… — Жюльен Девуассу (ок. 1790—7) — зять доктора Паккара.

Пьер Бальма (7—1820) и его младший брат Матьё Бальма — сыновья Пьера Бальма Старшего, служившего проводником у Соссюра. Пьер Каррье (7—1820) — кузнец из Шамони, опытный альпинист, одиннадцать раз в своей жизни поднимавшийся на Монблан. Давид Кутте — брат Жозефа Мари Кутте, сын Жана Мари Кутте, служившего проводником у Соссюра.

Огюст Терра (7—1820) — житель Шамони, служивший носильщиком в экспедиции Гамеля и никогда прежде не поднимавшийся на Монблан.

Пьер Фавре — сын Пьера Франсуа Фавре, проводника Соссюра. 130… я участвовал в сражении при Ватерлоо… — В битве при Ватерлоо

(населенный пункт в Бельгии, в провинции Брабант, в 20 км к югу от Брюсселя) 18 июня 1815 г. армия Наполеона была разгромлена войсками Англии, Нидерландов и Пруссии. После этого поражения Наполеон окончательно отрекся от престола.

XIII. Возвращение в Мартиньи

132… Этот горный поток берет свое начало у подножия ледника Буа,

образующего нижний край Ледяного моря. — Ледник, верхнюю часть которого Покок и Уиндхем в 1741 г. назвали Ледяным морем, спускался в долину Шамони вплоть до деревушки Ле-Буа и прежде весь назывался местными жителями ледником Буа.

Ледяная пещера, из которой вытекал прежде Арверон и которая перестала существовать в 1872–1873 гг., запечатлена на картине "Исток Арверона в долине Шамуни" (1816) знаменитого английского живописца Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера (1775–1851).

134… в их числе назвал мне господ де Соссюра, Доломьё, Шатобриана и Шарля Нодье… — Доломьё, Дьёдонне Ги Сильвен Танкред Деодат де Грате де (1750–1801) — французский геолог, вулканологи минералог, именем которого назван минерал доломит; командор Мальтийского ордена; член Французской академии наук (1795), один из 47 ученых, отправившихся с Бонапартом в Египетскую экспедицию.

Доломьё путешествовал по Альпам в 1789–1790 гг., а затем в 1801 г., незадолго до своей смерти.

Шатобриан, Франсуа Рене, виконт де (1768–1848) — французский писатель, политический деятель и дипломат; представитель течения консервативного романтизма, автор философских и исторических сочинений, романов и повестей; член Французской академии (1811); сторонник монархии Бурбонов; в июле 1792 г. эмигрировал; в августе того же года сражался против революционной Франции; в 1803 г. первый секретарь французского посольства в Риме; посол в Берлине (1821) и Лондоне (1822); министр иностранных дел (1822–1824); посол в Риме (1828).

Шатобриан посетил долину Шамони в сентябре 1805 г.

Нодье (см. примеч. к с. 7) посетил долину Шамони в августе 1825 г. в компании с Виктором Гюго.

135… вступили в ущелье Монте. — Ущелье Монте (высота 1 461 м) расположено в 10 км к северо-востоку от Шамони, на пути в Марти — ньи.

крохотные деревушки — Верхний и Нижний Трельшан… — Трель-шан — горная деревня на высоте 1 417 м к юго-западу от ущелья Монте.

136… вошли в долину Валлорсин… — Валлорсин — селение в департаменте Верхняя Савойя, в 3 км к северо-востоку от ущелья Монте.

тянется вдоль горной речки, которую крестьяне… называют Черной водой. — Черная вода (фр. О-Нуар) — горная речка длиной 9 км, берущая начало в ущелье Монте, в Савойе, и впадающая в реку Триан на территории Швейцарии.

137 …в стороне Сьерра те же самые англичане купили также два сросшихся дерева… — Сьерр — город в кантоне Вале, расположенный на берегу Роны, в 36 км к северо-востоку от Мартиньи.

полого спускается к селению Триан. — Триан — селение в Швейцарии, в кантоне Вале, к северу от ледника Триан, в 10 км к юго-западу от Мартиньи.

XIV. Сен-Бернар

142… Оноре де Сюсси… — Сюсси, Оноре Коллен, граф де (1806—

1853) — французский литератор и поэт, автор оперных либретто; внук Жана Батиста Коллена де Сюсси (1750–1826), наполеоновского министра мануфактур и торговли (1812–1814), сын Жана Батиста Анри Коллена де Сюсси (1776–1837), основавшего в 1833 г. Музей парижского Монетного двора.

могу сообщить вам новости о вашей сестре, госпоже герцогине О… — Имеется в виду Фортюне Коллен де Сюсси (1807–1875) — сестра Оноре де Сюсси, которая с 1824 г. была замужем за Жозефом Ли-берте Фуше, вторым герцогом Отрантским (1796–1862), старшим сыном Жозефа Фуше (1759–1820), первого герцога Отрантского, всесильного министра полиции Франции в 1799–1802, 1804–1810 и 1815 гг.

143… миновав Мартиньи-ле-Бур и Сен-Браншье, стали въезжать в долину Антремон… — Мартиньи-Бур — юго-западное предместье города Мартиньи.

Сен-Браншье (нем. Санкт-Браншер, соврем. Самбранше) — селение в кантоне Вале, в 8 км к юго-востоку от Мартиньи, административный центр округа Антремон.

Мартен Гроссейе из Сен-Пьера, который служил у Наполеона проводником… — Известно, что проводником Наполеона во время его перехода через Большой Сен-Бернар в мае 1800 г. был Пьер Никола Дорса, уроженец города Бур-Сен-Пьер, осенью того же года получивший за эту свою службу награду в 1 200 франков.

144… запутавшись, словно Ипполит, в вожжах… — Ипполит — в греческой мифологии сын афинского царя Тесея и царицы амазонок Антиопы, искусный охотник; почитал деву-охотницу Артемиду и не проявлял должного уважения к богине Афродите, за что та в отместку внушила его мачехе Федре преступную любовь к пасынку; Ипполит отверг любовь мачехи, и оскорбленная Федра оклеветала его в глазах отца; разгневанный Тесей проклял сына, призвав на него гнев бога Посейдона, и юноша погиб, растоптанный собственными конями.

остановились на обед в Лидде… — Лидд — селение в кантоне Вале, в долине Антремон, в 10 км к югу от Самбранше.

В окрестностях этого городка французская армия сделала свой последний привал перед переходом через перевал Большой Сен-Бернар, за которым ее ждали равнины Маренго. — Французская армия, совершавшая переход через Большой Сен-Бернар на пути в Северную Италию, сделала привал в Бур-Сен-Пьере 20 мая 1800 г.

Маренго — селение в итальянской провинции Алессандрия, в 10 км к юго-востоку от города Алессандрия; 14 июня 1800 г., во время войны Франции со второй антифранцузской коалицией, Бонапарт одержал там трудную победу над австрийской армией генерала Михаэля фон Меласа (1729–1806), после чего было подписано соглашение, в соответствии с которым австрийские войска должны были покинуть Северную Италию.

149… Пока мы находимся на равнине Пру, особой опасности еще нет, но едва мы перейдем мост Нюдри… — Равнина Пру находится рядом с горой Велан, к юго-востоку от Бур-Сен-Пьера.

По мосту Нюдри через реку Дранс-д’Антремон проходит дорога из Бур-Сен-Пьера в монастырь святого Бернара.

150… раскурили свои трубки от фосфорной зажигалки… — До кон. XVIII в. огонь в Европе добывали путем высекания, используя кресало, огниво и трут. С нач. XIX в. во многих европейских странах делались попытки, иногда достаточно успешные, добывать огонь химическим путем. Ряд изобретений сделал возможным появление в 30-х гг. XIX в. в Австрии первой фабрики, производившей химические спички, которые напоминают современные. До этого использовались более сложные приспособления; одно из них и имеется здесь в виду: в плотно закрытой свинцовой бутылочке держали флакон с особо подготовленным разведенным фосфором; серной спичкой доставали немного фосфора и тотчас же добывали огонь трением о кусочек пробки, плотной материи или о другой подходящий материал.

152… В одной из покойницких Сен-Бернара. — Сен-Бернар — здесь име ется в виду монастырский приют на перевале Большой Сен-Бернар, основанный ок. 962 г. святым Бернаром Ментонским (ок. 923—1008) как пристанище для пилигримов и странников, ищущих укрытие от снежных заносов и лавин, а также разбойников. В моргах приюта хранились тела странников, погибших во время перехода через горы.

154… ни одна надпись не напоминала о пребывании под ее сводами новоявленного Карла Великого. — То есть Наполеона Бонапарта, который останавливался в монастыре святого Бернара 20 мая 1800 г.

в центре треугольника, вершинами которого служат пик Дрон, гора Велан и перевал Большой Сен-Бернар. — Дрон — пик высотой 2 950 м в Пеннинских Альпах, в 2 км к северо-западу от перевала Большой Сен-Бернар.

Велан — гора высотой 3 727 м в Пеннинских Альпах, в 6 км к северо-востоку от перевала Большой Сен-Бернар.

Это миниатюрная копия Мертвого моря, раскинувшегося у подножия стен разрушенного Иерусалима. — Мертвое море — бессточное озеро в Иордании и Израиле, площадью около 1 000 км2; называется так потому, что из-за большого содержания солей органическая жизнь в нем полностью отсутствует; это самое соленое озеро в мире (содержание солей — 290 г/л) и самый низкий участок суши на Земле (417 м ниже уровня моря); его северный берег находится в 40 км к юго-востоку от Иерусалима.

покинули восхительные долины Аосты и Тарантезы… — Долина Аосты — см. примеч. к с. 106.

Тарантеза — живописная долина в Савойе, в Альпах, в бассейне реки Изер и ее притоков.

голубые воды небольшого озера Орта… — Орта — поэтичное альпийское озеро на севере Италии, площадью 18 км2, расположенное между Пьемонтом и Ломбардией, в провинции Новара, в 100 км к востоку от перевала Большой Сен-Бернар.

155… прекрасные стихи Виктора о милосердии вызывают юношескую слезу… — Имеется в виду стихотворение "Милостыня" ("Pour les pauvres"; 1830) Виктора Гюго, вошедшее в его сборник "Осенние листья".

беседовали о мадемуазель Талъони. — Тальони, Мария (1804–1884) — итальянская балерина, дочь и ученица итальянского танцовщика и хореографа Филиппо Тальони (1777–1871); дебютировала в Вене в 1822 г.; после многочисленных турне по Италии и Германии начала выступления на сцене Парижской оперы (1827), где благодаря своей необычайной грации и своим новшествам в технике танца завоевала восторженное признание ценителей балета; затем выезжала в турне в Лондон, Берлин, Санкт-Петербург (1837–1842), но всю свою жизнь была связана с парижской сценой — вплоть до 1847 г., когда она оставила театр; утверждала классические балетные традиции; одной из ее лучших партий была роль Сильфиды в одноименном балете, поставленном в Гранд-Опера (1832) Филиппо Тальони.

156… отданный под покровительство Юпитера Пунийского… — Пунийцами древние римляне называли жителей Финикии, переселившихся в XII–VII вв. в Северную Африку и основавших там ряд колоний, включая Карфаген.

Правописание слова poeninТит Ливий ошибочно дает как реп-nin… — Тит Ливий (см. примем, к с. 80) рассуждает о месте перехода Ганнибала через Альпы и происхождении названия Пеннинских Альп в главе 38 книги XXI своего труда.

оно восходит ко времени перехода Ганнибала через Альпы… — Ганнибал совершил свой беспримерный переход через Альпы в 218 г. до н. э.

вотивные дары, найденные при раскопках руин этого храма… — Вотивные дары — различные предметы (в частности, таблички со словами благодарности), приносимые по обету в дар божеству во имя исцеления от болезни или исполнения какого-либо желания.

военные неудачи Гасдрубала в Сардинии вынудили его брата Ганнибала, изнежившегося в Капуе и потерпевшего поражение от Марцелла, оставить Италию, уже на три четверти завоеванную им, и искать убежище у царя Антиоха… — Гасдрубал — здесь: Гас-друбал Барка (ок. 245–207 до н. э.), младший брат Ганнибала, сын Гамилькара Барки, карфагенский полководец; после вторжения Ганнибала в Италию в 218 г. до н. э. был оставлен им во главе карфагенских сил в Испании; в 208 г. до н. э. был разбит Публием Корнелием Сципионом Африканским (235–183 до н. э.) и вытеснен из Испании в Галлию; в 207 г. до н. э. во главе шедших на помощь Ганнибалу сил перешел Альпы и вторгся в Италию, но не сумел соединиться с братом; 24 июня 207 г. до н. э. потерпел сокрушительное поражение в битве у реки Метавр (соврем. Метауро в Северной Италии) и в ходе ее был убит.

Однако на Сардинии в 215 г. до н. э. потерпел поражение от римлян его тёзка, карфагенский полководец Гасдрубал Лысый.

Капуя — один из самых значительных и богатых городов античной Италии, находившийся в 30 км к северу от Неаполя, рядом с современным городом Капуа; был построен ок. 600 г. до н. э. этрусками; в 340 г. до н. э. заключил союз с Римом; в 216 г. до н. э., во время Второй Пунической войны, после победной для Ганнибала битвы при Каннах перешел на его сторону, за что впоследствии был жесточайшим образом наказан. Ганнибал расположился в Капуе со своим войском, и, как принято считать, спокойная жизнь там разложила карфагенскую армию, что не позволило ему предпринять дальнейшие наступательные действия (однако на самом деле у него не было достаточно военных сил для дальнейшего наступления). Марк Клавдий Марцелл (ок. 268–208) — крупный римский полководец периода Второй Пунической войны, имевший прозвище Меч Рима и сражавшийся с карфагенянами на Сицилии и в Италии; пятикратный консул (222, 215, 214, 210 и 208 гг. до н. э.); в 210 г. до н. э. одержал незначительную победу над Ганнибалом, сражаясь с ним возле города Нумистрон в Лукании.

Ганнибал был отозван из Италии в 203 г. до н. э., а к сирийскому царю Антиоху III Великому (243–187 до н. э.; царствовал с 223 г. до н. э.) бежал восемь лет спустя, в 195 г. до н. э., однако после поражения Антиоха III в войне с Римом (189 до н. э.) он был вынужден искать убежище в Армении, а затем в Вифинии.

Что касается заката культа Юпитера, то он, вероятно, относится ко времени царствования Феодосия Великого, ибо в развалинах храма не было найдено ни одной монеты, датируемой более поздним периодом, чем правление сыновей этого императора. — Имеются в виду сыновья императора Феодосия I Великого (см. примеч. к с. 77): Флавий Аркадий (377–408), при разделе римской державы в 395 г. получивший ее восточную часть и ставший императором Восточной Римской империи; и Флавий Гонорий (384–423) — император Западной Римской империи с 395 г., во время правления которого продолжался распад римской державы, а в 410 г. был захвачен и разграблен готами Рим.

157… приют на горе Мон-Жу упоминается в акте о передаче земель Ло-тарем, королем Лотарингии, своему брату Людовику в 859 году… — Имеются в виду сыновья Лотаря I (см. примеч. к с. 39) и его супруги с 821 г. Ирменгарды Турской (804–851): Лотарь II (ок. 835–869), король Лотарингии с 855 г., и его старший брат Людовик II (825–875), король Италии с 843 г. и император с 855 г.

В Сен-Бертенских анналах упоминается договор, в соответствии с которым Лотарь II уступал Людовику II города Женеву, Лозанну и Сьон, но оставлял за собой стратегически важный приют на горе Мон-Жу.

архидиакон Аосты в 970 году поселил в нем монахов ордена святого Августина… — Имеется в виду святой Бернар Ментонский (ок. 923—1008), архидиакон Аосты, основавший на горе Мон-Жу монастырский приют.

Аоста — город на северо-западе Италии, на берегу реки Дора Баль-теа, в 25 км к юго-востоку от перевала Большой Сен-Бернар, административный центр автономной области Валле д’Аоста.

… С той поры сменилось сорок три настоятеля. — В 1830–1865 гг. настоятелем (прево) монастыря Большой Сен-Бернар был Франсуа Бенжамен Филлье (1790–1865).

был свидетелем перехода через Альпы войск Ганнибала, Карла Великого, Франциска I и Наполеона. — Франциск I (см. примеч. к с. 34) в августе 1515 г., входе войны Камбрейской лиги (1508–1516), перешел Альпы и 13–14 сентября того же года в сражении у города Мариньяно (ит. Меленьяно) в Северной Италии, в 10 км к юго-востоку от Милана, нанес сокрушительное поражение швейцарским наемникам герцога Миланского, после чего французы овладели всей Ломбардией.

Солдаты Ганнибала и Карла Великого перешли гору Мон-Сени… — Мон-Сени — горный массив в Западных Альпах, южнее Большого Сен-Бернара, на границе Франции и Италии, где через перевал, на высоте 2 081 м, проходит дорога, связывающая эти страны; в 1857–1871 гг. под ним был проложен тоннель.

больную руку обвивала змея Эскулапа… — Эскулап — римская транскрипция имени Асклепия, в греческой мифологии бога врачевания, сына Аполлона и нимфы Корониды. Асклепий достиг такого искусства во врачевании, что даже воскрешал мертвых, нарушая тем самым законы судьбы, и за это верховный бог Зевс испепелил его своей молнией. Атрибутом Асклепия была змея, обвивающаяся вокруг его посоха.

158… Г[ай] Юлий Первый. — Порядковое числительное "первый" указывает на то, что этот Гай Юлий был старшим сыном своих родителей.

Сабиней Цензор, амбиан. — Амбианы — кельтское племя, обитавшее в Северной Галлии; их главным поселением был город Са-маробрива (соврем. Амьен).

большую низкую сводчатую залу площадью примерно в тридцать пять квадратных футов… — Скорее всего, имеется в виду квадрат со стороной в 35 футов, то есть площадью около 115 м2 (тридцать пять квадратных футов составляют менее 3,5 м2!).

159… Там есть церковь, где находится гробница Дезе… — Дезе де Вейгу,

Луи Шарль Антуан (1768–1800) — французский дивизионный генерал (1793), один из самых талантливых полководцев Республики; участник первой и второй Итальянских кампаний Бонапарта и похода в Египет; погиб в битве при Маренго (14 июня 1800 г.), в которой французы одержали победу лишь благодаря его своевременному приходу на поле сражения.

Тело убитого Дезе было забальзамировано и перевезено в Милан, где оно покоилось в монастыре Сан Анджело до июня 1805 г., а затем торжественно перевезено в монастырь Большой Сен-Бернар; к этому времени по заказу Наполеона французский скульптор Жан Гийом Муатт (1746–1810) изваял из белого каррарского мрамора саркофаг, в который 19 июня 1805 г. был установлен гроб генерала.

часовня, посвященная святой Фаустине… — Фаустина — святая католической церкви, мученица, мощи которой, найденные в римских катакомбах, были перевезены ок. 1828 г. в церковь монастыря святого Бернара, где в ее честь был возведен алтарь.

XV. Воды Экса

160 …их земля входила в состав той части империи Карла Великого,

которую унаследовали владетели Штретлингена… — Штретлин-ген (Strattlingen, или Strattligen — Штретлиген) — феодальный замок, стоявший некогда вблизи северо-западного берега Тунского озера в швейцарском кантоне Берн, недалеко от устья реки Кан-дер, и разрушенный в 1383 г.; его владетелем в IX в. был Конрад II Бургундский (ок. 835—ок. 870) из династии Вельфов, племянник Юдифи Баварской (805–843), с 819 г. второй супруги императора Людовика I Доброго (см. примеч. к с. 39), двоюродный брат императора Карла II Лысого (см. примеч. к с. 35), герцог Верхней Бургундии в 859–864 гг., сын которого, Рудольф I (ок. 859–912), в 876 г. стал герцогом, а в 888 г. — первым королем Верхней Бургундии.

именуя эти кушанья макаронами и самбайоном. — Самбайон (сабайон) — сладкая подливка, которую приготовляют из взбитых яичных желтков, смешанных с сахаром и вином.

Прибавьте к этим блюдам бутылку асти… — Асти — белое вино, производимое в окрестностях пьемонтского города Асти.

Аоста называлась прежде Корделой — по имени Кордела Стателла, главы поселения цизальпинских галлов, именовавшихся салассами… — Салассы — воинственное кельтско-лигурийское племя, в древности обитавшее в долине реки Дурий (соврем. Дора Бальтеа), на южной стороне Альп ("цизальпинский" означает "по сю сторону Альп"), у альпийских перевалов, и долгое время преграждавшее римлянам доступ в Галлию.

Согласно легенде, столица салассов Кордела была основана в 1158 г. до н. э.

При императоре Августе римский легион под командованием Теренция Варрона захватил Аосту… — Авл Теренций Варрон Мурена (?—23 до н. э.) — римский военачальник, консул 23 г. до н. э.; шурин Мецената, друг Горация; в 25 г. до н. э. одержал победу над салассами, пленил около 40 тысяч мужчин, женщин и детей и продал их как рабов; в год своего консульства был казнен за участие в заговоре против Августа.

в честь этого события римляне возвели при въезде в город триумфальную арку, полностью сохранившуюся до наших дней. — На месте захваченной столицы салассов римляне в 24 г. до н. э. основали колонию, получившую название Августа Претория Салассорум, будущую Аосту. Колонистами стали 3 000 солдат преторианской гвардии, поселившиеся там со своими семьями. В это же время вблизи восточных ворот нового города, на дороге в Рим, была возведена триумфальная арка, посвященная Августу.

В конце улицы Святой Троицы стоят три другие античные арки… — Имеются в виду двойные восточные ворота в городской стене Аосты, т. н. Порта Преториа, каждая из параллельных частей которых состоит из трех арок: центральной, высокой, служившей для проезда экипажей, и низких боковых, предназначенных для пешеходов. Вблизи этих ворот в средние века находилась церковь, посвященная Святой Троице.

161… сохранились также руины амфитеатра из того же серого мрамо ра. — От римского амфитеатра в Аосте, построенного в I в. н. э. и имевшего форму эллипса с осями в 86 и 73 м, до наших дней сохранились лишь руины его южного фасада высотой в 22 м.

Архитектура здешней церкви отражает характер тех веков, в течение которых ее строили и перестраивали. — Имеется в виду кафедральный собор Аосты, старейшая церковь в области Валле д’Аоста, построенная в XI в. епископом Ансельмом и перестроенная в XII–XIII и XVI вв.

античной мозаикой, изображающей богиню Исиду… — Исида — в древнеегипетской мифологии богиня плодородия, жена и сестра бога Осириса, символ женственности и супружеской верности.

на одном из них возлежит статуя графа Савойского Фомы… — В кафедральном соборе Аосты похоронен Фома II Савойский (Том-мазо; ок. 1199–1259) — третий сын графа Савойского Фомы I (ок. 1177–1233; граф с 1189 г.) и его второй жены (с 1196 г.) Маргариты Женевской (? — ок. 1252); с 1233 г. сеньор, а с 1245 г. граф Пьемонта; в 1237–1244 гг. граф Фландрии как супруг Иоанны Константинопольской (ок. 1199–1244), графини Фландрской с 1204 г.; с 1253 г. и до смерти регент графства Савойского в годы малолетства своего племянника Бонифация (ок. 1244–1263), графа Савойского с 1253 г. Однако Фома II никогда не был графом Савойским.

развалины монастыря святого Франциска, покровителя города… — Францисканский монастырь в Аосте, построенный в 1352 г. по воле графа Амедея VI (1334–1383; правил с 1343 г.) и приведенный в негодность французскими солдатами в годы революционных войн, был разрушен в 1839 г., уступив место городской ратуше.

взялся доставить нас в тот же день в Пре-Сен-Дидье… — Пре-Сен-Дидье — селение на северо-западе Италии, в области Валле д’Аоста, расположенное на высоте 1 004 м над уровнем моря, в 30 км к западу от Аосты.

остановился лишь в трех лье от Аосты, чуть подальше Вильнёва. — Вильнёв — селение в области Валле д’Аоста, в 10 км к западу от Аосты.

низверглась в Дору. — Имеется в виду река Дора Бальтеа, левый приток По, начинающаяся на восточном склоне Монблана и впадающая в По возле города Крешентино; на ее правом берегу стоит город Аоста; длина ее 160 км.

162… ни картезианец, ни траппист, ни дервиш, ни факир…не лишены свободы воли в большей степени, чем несчастный путешественник, рискнувший занять место в дилижансе. — Картезианцы — монахи картезианского монашеского ордена, начало которому положил монастырь Ла-Гранд-Шартрёз (см. примем, к с. 183) в Юго-Восточной Франции, вблизи Гренобля, в предгорьях Альп, основанный в 1084 г.

Трапписты — монахи траппистского монашеского ордена, зародившегося в цистерцианском аббатстве Ла-Гранд-Трапп в Нормандии, в местечке Солиньи, близ города Мортань-о-Перш, после того как в 1664 г. аббат де Ранее (Арман Жан Ле Бутийе де Ранее; 1626–1700) ввел в монастыре чрезвычайно строгий устав, самый суровый в католическом монашестве, по образцу восточного аскетизма.

Дервиши — нищенствующие мусульманские монахи-аскеты, объединенные в братства.

Факиры — здесь: в Индии нищенствующие аскеты (как мусульмане, так и индуисты), на глазах у людей предающиеся умерщвлению плоти.

пешком преодолеем перевал Малый Сен-Бернар. — Малый Сен-Бернар — перевал высотой 2 188 м, соединяющий Италию и Францию и расположенный в Западных Альпах, у северных отрогов Грайских Альп, в 40 км к западу от Аосты.

Кожаный Чулок и тот не сделал бы этого лучше. — Кожаный Чулок — одно из прозвищ Натаниэля Бампо, героя пенталогии американского писателя Джеймса Фенимора Купера (1789–1851), все пять книг которой — "Зверобой" (1841), "Последний из могикан" (1826), "Следопыт" (1840), "Пионеры" (1823) и "Прерия" (1827) — объединены его личностью.

мы принадлежим к разряду пытливых путешественников… — Английский писатель Лоренс Стерн (1713–1768), автор романа "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии" ("А sentimental journey through France and Italy"; 1768), откровенной пародии на традиционный литературный жанр путевых впечатлений, в главе "Предисловие" подразделяет путешественников на одиннадцать категорий: праздные, пытливые (англ, "inquisitive"), лгущие, гордые, тщеславные, желчные и т. д.

163… посылая ко всем чертям короля Сардинии, Кипра и Иерусалима… — В 1485 г. герцог Карл I Савойский (1468–1490; правил с 1482 г.) выкупил у своей тетки Шарлотты Лузиньян (1444–1487), с 1459 г. жены его дяди Людовика Савойского, графа Женевского (ок. 1436–1482), бывшей королевы Кипра (правила в 1458–1460 гг.), которую лишил трона ее сводный брат Яков II Лузиньян (ок. 1438–1473), номинальные титулы короля Кипра и короля Иерусалима, и потому начиная с этого времени все герцоги Савойские, а затем все короли Сардинские (включая и короля Карла Альберта) были титулярными королями Кипра и Иерусалима.

въехав в город Бур-Сен-Морис, мы все еще продолжали спорить… — Бур-Сен-Морис — городок в Савойе, в 20 км к юго-западу от перевала Малый Сен-Бернар.

остановились лишь в одиннадцать часов в Мутье… — Мутье — городок в Савойе, в 25 км к юго-западу от Бур-Сен-Мориса; географическая столица долины Тарантезы.

правительство установило цену на соль…в шесть лиаров. — Лиар — самая мелкая французская медная разменная монета, 1/4 су; находилась в обращении до 1856 г.

В тот же деньмы были уже в Шамбери. — Шамбери — город в Савойе, в 1329–1562 гг. ее столица; ныне — административный центр французского департамента Савойя; расположен в 9 км к югу от озера Ле-Бурже и в 65 км к западу от Мутье.

164… были вызваны депешей кабинета министров Тюилъри… — Тюилfa-

ри — дворец в Париже, построенный в сер. XVI в. по указанию вдовствующей королевы Екатерины Медичи рядом с Лувром и составлявший вместе с ним единый ансамбль; с октября 1789 г. по август 1792 г. — резиденция Людовика XVI, а в 1800–1830 гг. — последовательно резиденция Наполеона Бонапарта, Людовика XVIII и Карла X; 21 октября 1831 г. там обосновался Луи Филипп (его резиденцией до этого служил Пале-Рояль), и дворец оставался средоточием королевской власти вплоть до Февральской революции 1848 г.; в 1871 г., во время боев коммунаров с версальцами, он был уничтожен пожаром.

король Сардинии не захотел рисковать войной со своим возлюбленным братом Луи Филиппом Орлеанским… — Напомним, что королем Сардинии был в это время Карл Альберт (см. примеч. к с. 36)… французский король тоже не пожелал бы рисковать из-за такого незначительного человека, как его бывший библиотекарь, войной со своим дражайшим братом… — С 1823 г. Дюма служил в канцелярии герцога Орлеанского, будущего короля Луи Филиппа, а с июня 1829 г. по сентябрь 1830 г. занимал должность помощника библиотекаря дворца Пале-Рояль.

через час прибыли в Экс-ле-Бен. — Экс-ле-Бен — город в Савойе, вСавойских Альпах, в 15 км к северу от Шамбери, на восточном берегу озера Ле-Бурже; модный курорт.

"Да здравствует Генрих Пятый!"… — Генрих V — имеется в виду Анри Шарль Фердинанд Мари Дьёдонне, герцог Бордоский (1820–1883), более известный под именем графа де Шамбора, внук Карла X, сын Шарля Фердинанда, герцога Беррийского (1778–1820), убитого в 1820 г. рабочим Лувелем; последний представитель старшей линии Бурбонов; после Июльской революции 1830 года французские легитимисты считали его претендентом на французский престол и именовали Генрихом V.

Экс оказался местом встречи потомственной аристократии и аристократии денежного мешка. Первая была представлена маркизой де Кастри, вторая — бароном де Ротшильдом… — Маркиза де Кастри — Клер Клемане Анриетта Клодина де Майе де Ла Тур-Ландри (1796–1861), с 1816 г. супруга Эдмона де Ла Круа де Кастри (1787–1866), маркиза, а с 1842 г. герцога де Кастри; хозяйка великосветского парижского салона; возлюбленная Оноре Бальзака (1799–1850), вместе с которой осенью 1832 г. он находился в Эксе. Ротшильд, Якоб (1792–1868) — основатель парижской ветви семьи Ротшильдов, сын франкфуртского банкира Майера Амшеля Ротшильда (1743–1812); банкир, самый богатый человек во Франции, капитал которого к 1847 г. оценивался в 40 миллионов франков и который финансировал правительство Июльской монархии и управлял личным состоянием короля Луи Филиппа; в 1822 г. был возведен австрийским императором в дворянство и потому именовался во Франции "барон де Ротшильд".

165… обладает волшебным кошельком Фортуната. — Фортунат — заглавный персонаж немецкой народной книги "Fortunatus", впервые напечатанной в 1509 г.: обладатель волшебного кошелька, в котором никогда не иссякают деньги.

166… собрались ехать на следующий день купаться на озеро Ле-Бурже… — Напомним, что Экс-ле-Бен расположен на восточном берегу озера Ле-Бурже (см. примеч. к с. 54).

Такое зрелище привело бы в восторг самого Санчо. — Санчо Пан-са — персонаж бессмертного романа испанского писателя Мигеля Сервантеса де Сааведра (1547–1616) "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский" ("Е1 ingenioso hidalgo Don Quijote de la Mancha"; 1605–1615), односельчанин Дон Кихота, согласившийся отправиться вместе с ним странствовать в качестве его оруженосца.

167… Маркиз де Монтегю, сидевший верхом на горячем породистом жеребце…и единодушно провозглашенный генералом, командовал всем нашим отрядом… — Возможно, имеется в виду Адольф, маркиз де Монтегю (1778–1840), унаследовавший этот титул от своего отца Шарля Франсуа, маркиза де Монтегю (1741–1791); брат графа Огюста де Монтегю (1790–1846).

неслась, как конь Персея. — Персей — герой древнегреческой мифологии, сын Зевса и царевны Данаи, дочери аргосского царя Акрисия; победитель чудовища горгоны Медузы и спаситель царевны Андромеды, обладатель волшебного крылатого коня Пегаса, родившегося из капель крови убитой Медузы.

Это Откомб, усыпальница герцогов Савойских и королей Сардинских. — Откомб (фр. Hautecombe от лат. Alta Cumba) — цистерци-анское аббатство, основанное в 1125 г. графом Савойским Амеде-ем III (см. примеч. к с. 77) на северо-западном берегу озера Ле-Бурже и в течение многих веков служившее местом погребения членов Савойской династии; в 1792 г., во время французской оккупации, оно было секуляризировано, продано и превращено в фарфоровый завод; в 1824 г. полуразрушенные здания бывшего аббатства были выкуплены королем Карлом Феликсом (см. примеч. к с. 168) и в 1826–1846 гг. отреставрированы под руководством туринского архитектора Эрнесто Мелано (1792–1867).

168… При входе в нее наталкиваешься на гробницу ее основателя, короля Карла Феликса… — Карл Феликс (1765–1831) — король Сардинский с 1821 г., пятый, младший сын короля Виктора Амедея III (1726–1796; правил с 1773 г.) и его жены с 1750 г. Марии Антоние-ты Бурбонской (1729–1785).

Позднее рядом с ним была погребена и его жена с 1807 г. Мария Кристина Бурбон-Сицилийская (1779–1849).

стоя в академической позе Ромула или Леонида. — Ромул — легендарный основатель Рима, а затем, в 753–716 гг. до н. э. его первый царь.

Леонид I (ок. 508–480 до н. э.; правил с 490 до н. э.) — спартанский царь, который возглавил союзную греческую армию в битве с персами и погиб у Фермопил, прикрывая с небольшим отрядом спартанцев отступление греческого войска. Подвиг Леонида и трехсот спартанцев стал легендарным.

И тот и другой не раз становились персонажами картин, написанных в академической манере живописи.

169… Это были монахи из цистерцианского аббатства, расположенного по соседству с церковью… — Цистерцианцы — католический монашеский орден, колыбелью которого стал монастырь Сито (лат. Цистерциум) в Бургундии.

аббатство было основано в начале двенадцатого века и дало миру двух пап: Гоффредо ди Кастильоне, избранного конклавом в 1241 году и принявшего имя Целестина IV, и Джованни Гаэтано Орсини, вос-шедшего на папский престол в 1277 году под именем Николая III. — Пьетро Гоффредо ди Кастильоне (ок. 1187–1241) — папа римский Целестин IV, понтификат которого длился всего лишь 16 дней: с 25 октября по 10 ноября 1241 г.; племянник папы Урбана III; по некоторым сведениям, в молодости был монахом аббатства Откомб, но это оспаривается историками цистерцианского ордена. Джованни Гаэтано Орсини (ок. 1216–1280) — с 1277 г. папа римский Николай III, представитель знатной семьи Орсини; утверждение, что он был монахом Откомба, также является спорным.

170… Вспомнив злоключения г-на де Пурсоньяка, заводчик попытал ся спокойно объяснить врачам… — Господин де Пурсоньяк — заглавный персонаж трехактной комедии-балета Мольера ("Monsieur de Pourceaugnac"; 1669), провинциальный дворянин, приехавший в Париж жениться и претерпевший там забавные злоключения, которые были подстроены его противниками; в первом акте комедии он попадает в руки докторов, которые объявляют его сумасшедшим, после чего его пытаются лечить с помощью клистиров.

172… Его жители, известные под именем аквенсов, состояли под непо средственным покровительством проконсула Домиция… — Доми-ций — неясно, кто здесь имеется в виду.

в 1000году, в пятый день от майских ид, город из-под власти Рудольфа, короля Верхней Бургундии, перешел в руки Берольда Саксонского… — Пятый день от майских ид в римском календаре соответствует 11 мая (майские иды приходятся на 15 мая, и отсчет дней ведется в обратном порядке, включая исходную дату).

Здесь имеется в виду Рудольф III (см. примеч. к с. 39), который превратил Экс-ле-Бен в одну из своих резиденций ив 1011 г. передал его в дар своей жене Эрменгарде.

Берольд Саксонский — так в некоторых источниках называют отца родоначальника Савойской династии Гумберта I Белорукого (ок. 980—1047), первого графа Савойского (с 1027 г.), однако никаких исторических сведений о нем не существует.

в начале семнадцатого века врач по имени Кабья, практиковавший в небольшом городке провинции Дофине, отметил целебные свойства теплых источников Экса… — Жан Батист Кабья — медик из Дофине (см. примеч. к с. 27), автор сочинения "Удивительные свойства минеральных источников Экс-ле-Бена в Савойе" ("Les vertus merveilleuses des bains d’Aix-les-Bains, en Savoie"; 1623).

Аркаруины храма Дианы и остатки терм — таковы достопримечательности, сохранившиеся в Эксе… — Имеется в виду мемориальная арка, возведенная богатым патрицием Луцием Помпеем Кампаном в память об усопших членах его семьи (высота этой арки — 9,15 м, ширина — 7,1 м, а толщина — 0,75 м).

В античном храме Дианы, находящемся рядом с городской ратушей Экс-ле-Бена, ныне располагается городской музей археологии.

Римские термы в Экс-ле-Бене датируются 125 г. до н. э.

когда рыли могилы в церкви Ле-Бурже, там были найдены алтарь в честь Минервы, жертвенный камень… — Здесь, вероятно, имеется в виду церковь святого Лорана в селении Ле-Бурже-дю-Лак на южном краю озера Ле-Бурже, построенная в XI в. на фундаментах галло-романского храма; в ее крипте находятся камни, которые считаются древними алтарями.

Что касается остатков римских терм, то они находятся под домом частного лица, г-на Перрье. — Римские термы в Экс-ле-Бене были обнаружены под пансионом доктора Перрье, в доме которого в 1816 г. останавливался Ламартин.

175… его загораживает гора Ла-Дан-дю-Ша… названная так за свою белизну и остроконечную форму. — Ла-Дан-дю-Ша (фр. Кошачий Зуб) — гора высотой 1 390 м на западном берегу озера Ле-Бурже, напротив Экс-ле-Бена.

Строительство здания купален, предпринятое по приказу и на средства Виктора Амедея, было начато в 1772 году и закончено в 1784-м. — Виктор Амедей III (1726–1796) — король Сардинии с 1773 г., сын короля Карла Эммануила III (1701–1773; правил с 1730 г.) и его второй жены (с 1724 г.) Поликсены Кристины Гессен-Рейнфельс-Ротенбургской (1706–1735).

Здание Королевских купален в Экс-ле-Бене было построено туринским инженером Пьетро Антонио Капеллини (1717–1795) по проекту архитектора Филиппо Джованни Баттисты, графа ди Робилан-та (1723–1783); в 1816, 1856 и 1860 гг. купальни перестраивались.

176… В 1822 году, в последний день масленицы, по всей цепи альпийских гор прокатилось землетрясение… — Это землетрясение силой 7–8 баллов произошло 19 февраля 1822 г.

177… направился к водопаду Грези, который находится в трех четвертях льё от города… — Грези — водопад возле селения Грези-сюр-Экс, на небольшой речке Сьерро, впадающей в озеро Ле-Бурже на его восточном берегу, к северо-западу от Экс-ле-Бена; одно из самых живописных мест в окрестностях этого города.

пользуется печальной известностью из-за несчастья, случившегося в 1813 году с госпожой баронессой де Брок, придворной дамой королевы Гортензии. — Гортензия де Богарне (1783–1837) — падчерица Наполеона I, дочь Жозефины де Богарне (1763–1814) и ее первого мужа с 1779 г. виконта Александра де Богарне (1760–1794); с 1801 г. жена Луи Бонапарта (1778–1846), младшего брата своего отчима и короля Голландии в 1806–1810 гг.; мать императора Наполеона III (1808–1873); после отречения Луи Бонапарта от престола жила отдельно от мужа, а после второй реставрации Бурбонов обосновалась в Швейцарии, в приобретенном ею замке Арененберг в кантоне Тургау, и жила там до самой смерти.

Брок, Аделаида Анриетта Жозефина Огийе, баронесса де (1784–1813) — подруга юности Гортензии Богарне, воспитывавшаяся вместе с ней в пансионе своей тетки, госпожи де Кампан (1752–1822), бывшей камеристки королевы Марии Антуанетты, а при Наполеоне директрисы воспитательного заведения для дочерей офицеров Почетного легиона; свояченица маршала Нея; супруга, а затем вдова бригадного генерала барона Армана Луи де Брока (Деброк; 1772–1810), великого маршала короля Голландии; трагически погибла 10 июня 1813 г.

178… Королева Гортензия, пожелавшая полюбоваться зрелищем падающей воды, приехала в сопровождении г-жи Паркен и г-жи де Брок… — Паркен, Луиза, урожденная Кошле (1785–1835) — подруга юности Гортензии Богарне, а затем ее придворная дама и чтица; с 1822 г. супруга Дени Шарля Паркена (1786–1845), офицера-бонапартис-та, состоявшего на службе у принца Луи Наполеона; автор четырехтомных "Воспоминаний о королеве Гортензии и императорской семье" ("Mdmoires sur la reine Hortense et la famille imp6riale"; 1837–1838).

увидите в стороне от дороги, на берегу горной речки Бе, железистый источник Сен-Симона, открытый г-ном Депине-сыном, врачом из Экса… — Бе — небольшой ручей в северной окрестности Экса, левый приток речки Сьерро.

Депине, Шарль Юмбер Антуан, барон (1777–1852) — известный савойский медик, с 1830 г. директор Королевской водолечебницы в Экс-ле-Бене, основателем и бессменным директором которой с 1788 г. был его отец Жозеф Депине (1737–1830), лейб-врач короля Сардинского.

высечь на нем не менее классическое имя богини Гигеи… — Гигея (Гигейя, Гигия) — в древнегреческой мифологии дочь Асклепия, богиня здоровья.

…Не знаю, имеет ли это имя какое-нибудь отношение к имени пророка наших дней. — "Пророком наших дней" здесь назван Клод Анри де Рувруа, граф де Сен-Симон (1760–1825) — французский мыслитель, социолог, автор нескольких утопических социальных проектов.

Однако название железистого источника на берегу речки Бе (причем правильное написание этого названия Saint-Simond, а не Saint-Simon, как у Дюма) связано вовсе не с этим философом, а со старинным селением Сен-Симон (Сен-Сигизмон), располагавшимся к северу от Экса и вошедшим затем в его черту.

182… перевел взгляд на младшую сестру Везувия… — Везувий — действующий вулкан на Апеннинском полуострове, близ Неаполитанского залива, к востоку от Неаполя; высота его 1 277 м.

Нерон, поджегший Рим, разбирался в наслаждениях. — 19 июля 64 г., на десятом году правления Нерона (см. примеч. к с. 34), в Риме вспыхнул грандиозный пожар, бушевавший целую неделю и уничтоживший значительную часть города; вскоре после этого бедствия поползли слухи, что город был подожжен по приказу самого Нерона, дабы он мог подстегнуть свое вдохновение и сочинить поэму о гибели Трои в огне; другие утверждали, что император поджег Рим, чтобы на его месте воздвигнуть новый город и назвать его Неронополем. Чтобы снять с себя обвинения молвы, Нерон объявил виновниками пожара христиан и подверг их массовым казням.

узнал экипаж наших подражателей Руджиери… — Руджиери — семья знаменитых французских пиротехников, основателем которой стал Петронио Руджиери, мастер из Болоньи, приехавший в 1739 г. в Париж вместе со своими братьями Пьеро, Гаэтано, Франческо и Антонио и вскоре ставший королевским фейерверкером; известными пиротехниками были его сыновья Клод Фортюне и Мишель, а также его внук, сын Клода Фортюне, — Франсуа Дезире Эжен Руджиери. В 1776 г. братья Руджиери открыли на улице Сен-Лазар общественный сад, где публика могла танцевать и развлекаться, наблюдая фейерверки; сад Руджиери прекратил существование в 1819 г. из-за банкротства его владельцев.

183… отправили нашему послу в Турине письмо… — Французским послом в Турине в это время (с ноября 1830 г. по 1835 г.) был Барант (см. примеч. к с. 15).

посетить монастырь Ла-Гранд-Шартрёз, находящийся…в десяти — двенадцати льё от Экса. — Ла-Гранд-Шартрёз ("Великая Шар-трёза") — монастырь в Юго-Восточной Франции, в предгорьях Альп, в 32 км к юго-западу от Экс-ле-Бена, основанный в 1084 г. святым Бруно (ок. 1035–1101) и положивший начало картезианскому монашескому ордену; в 1790 г. монахи были изгнаны из монастыря и вернулись в него лишь в 1816 г.

продолжить путешествие по Альпам, начав с Оберланда. — Имеется в виду Бернский Оберланд — южная, самая высокая часть кантона Берн, включающая зоны Тунского и Бриенцского озер, а также Бернские Альпы; отличается необычайной живописностью.

184… карлисты составляли в Эксе самую сильную партию. — Карлис-ты — здесь: в эпоху Июльской монархии сторонники бывшего короля Карла X, лишенного власти в результате Июльской революции 1830 года.

чувствовали себя несчастными, так как "Конституционалист" не поступает в Савойю. — "Конституционалист" — см. примеч. к с. 44.

В Савойе получают лишь две газеты — "Французскую газету" и "Ежедневную". — "Французская газета" ("Gazette de France") — старейшая французская еженедельная газета, основанная в 1631 г. парижским врачом Теофрастом Ренодо (ок. 1586–1653) и выходившая вплоть до 1915 г.; в 1827 г. ее главным редактором стал публицист, ревностный католик Антуан Эжен Жену (в 1835 г., став священником, он принял имя аббат де Женуд; 1792–1849), и после Июльской революции 1830 года она была органом легитимистов, выступавшим с нападками на политику Июльской монархии. "Ежедневная" ("La Quotidienne") — французская газета, основанная в Париже в 1790 г. и выходившая вплоть до 1847 г.; в 1817–1839 гг. ее главным редактором был историк и памфлетист Жозеф Франсуа Мишо (1767–1839), и она придерживалась реакционных взглядов.

185… мечтают о повторении триумфального возвращения с острова Эльбы для Жозефа или Люсьена… — Эльба — остров в Тирренском море, входящий в Тосканский архипелаг и расположенный у западных берегов Апеннинского полуострова; принадлежит Италии; место первой ссылки Наполеона I (4 мая 1814 г. — 26 февраля 1815 г.). Жозеф Бонапарт (1768–1844) — старший брат Наполеона; французский военный и государственный деятель; в конце 1797 г. выполнял обязанности посла Франции в Риме; король Неаполя (1806–1808) и Испании (1808–1813); после падения Империи жил в эмиграции.

Люсьен Бонапарт (1775–1840) — младший брат Наполеона Бонапарта; в качестве члена Совета пятисот активно участвовал в перевороте 18 брюмера (9 ноября 1799 г.); в 1800–1801 гг. был министром внутренних дел, а затем отправлен послом в Испанию; вступив в конфликт с Наполеоном, крайне недовольным его вторым браком в 1803 г. на вдове биржевого маклера, с 1804 г. жил в Италии, в провинции Витербо, решительно отказавшись от предложения брата стать государем какого-либо из европейских владений (при условии развода с женой); в 1814 г. получил от папы титул князя Канино; во время Ста дней поддержал императора и примирился с ним; после окончательного падения Империи жил в изгнании и умер в Витербо.

не был вполне согласен ни с революционными взглядами "Трибуны", ни с американскими теориями "Национальной газеты"… — "Трибуна" — имеется в виду газета "Трибуна департаментов" ("La Tribune des departements") — французская еженедельная газета, основанная в 1829 г. братьями Огюстеном Фабром (1792–1839) и Виктореном Фабром (1785–1831) и выходившая до 1835 г.; придерживалась республиканских взглядов, отличаясь при этом горячностью тона, и выступала сначала против правительства Карла X, а затем и министров Луи Филиппа.

"Национальная газета" ("Le National") — французская политическая газета, которую основали в январе 1830 г. Адольф Тьер (1797–1877), Арман Каррель (1800–1836), Франсуа Огюст Минье (1796–1884) и Огюст Сотле (1800–1830); выходила вплоть до 1851 г.; выступала с резкими нападками на правительство Карла X, после Июльской революции сначала поддерживала политику Луи Филиппа, а с 1832 г. перешла в жесткую оппозицию к ней.

заявлял, что Вольтер сочинял плохие трагедии… — Вольтер сочинил 28 трагедий, однако все они не пережили свой век и сегодня принадлежат лишь истории театра.

Между собой уживались лишь Сен-Жерменское предместье и предместье Сент-Оноре… — Сен-Жерменское предместье — в XVIII–XIX вв. аристократический район в левобережной части Парижа, южнее снесенных крепостных стен города; название его восходит к старинному аббатству Сен-Жермен-де Пре, располагавшемуся на его территории и упраздненному в 1792 г.; в этой части города находились многочисленные особняки потомственной аристократии, враждебно настроенной по отношению как к Революции, так и к Империи.

Предместье Сент-Оноре — аристократический квартал в западной части правобережного Парижа; новая знать, жившая там, была менее замкнутой, чем аристократия Сен-Жерменского предместья, и начиная с 1815 г. занимала промежуточное положение между ней и финансовой буржузией, селившейся на Шоссе-д'Антен.

Ротшильд пришел на смену семейству Монморанси… — Монморанси — одна из самых древних французских аристократических семей, родоначальником которой был Бушар I (? — ок. 1020), ставший в 997 г. владельцем замка Монморанси близ Парижа; из нее вышло шесть коннетаблей, двенадцать маршалов Франции и четыре адмирала.

по другую сторону горы лежит деревня Лез-Эшель, а в четверти лье от нее — полу французский, полусавойский городок. — Лез-Эшель — селение в Савойе, в 18 км к юго-западу от Шамбери, на пути к Греноблю; находится на правом берегу реки Гьер-Виф; напротив него расположено селение Антр-дё-Гьер, относящееся уже к департаменту Изер.

Границей между двумя королевствами служит река… — Имеется в виду небольшая река Гьер, левый приток Роны, имеющий истоки в горном массиве Ла-Шартрёз и впадающий в нее около городка Сен-Жени-сюр-Гьер; образуется слиянием рек Гьер-Виф и Гьер-Мор; длина реки — 50 км; прежде по ней проходила граница между Францией и Савойей.

186… мы прибыли в деревню Сен-Лоран… — Сен-Лоран-дю-Пон — деревня в департаменте Изер, находящаяся в 5 км к югу от селения Лез-Эшель, на берегу реки Гьер-Мор, около моста через нее.

было далеко не безразлично для дамы, которая нас сопровождала. — В путешествии по Швейцарии в июне — октябре 1832 г. Дюма сопровождала актриса Белль Крельсамер (ок. 1800–1875), ставшая в июне 1830 г. его любовницей и 5 марта 1831 г. родившая от него дочь Марию Александрину (1831–1878), вскоре признанную отцом; возможно, она и имеется здесь в виду.

187… Герцогине Беррийской и той в 1829 году пришлось прибегнуть к такому средству… — Герцогиня Беррийская — принцесса Мария

Каролина Бурбон-Неаполитанская (1798–1870), дочь неаполитанского короля Франциска I (1777–1830; правил с 1825 г.) и его жены с 1797 г. Марии Клементины Австрийской (1777–1801); с 1816 г. вторая супруга герцога Беррийского (1778–1820), сына Карла X; широкую известность получила предпринятая ею в 1832 г. попытка поднять во Франции восстание в пользу своего сына, герцога Бордоского, наследника Бурбонов; после ее ареста и огласки факта ее второго — тайного — брака и рождения в нем ребенка отошла от политической деятельности.

не зная суровых правил последователей святого Бруно. — Бруно Кёльнский (ок. 1030–1101) — католический монах, богослов, основатель монастыря Ла-Гранд-Шартрёз (1084); его почитание было разрешено церковью в 1623 г., однако он никогда не был канонизирован.

стали бы изрыгать пламя подобно Каку. — Как (Какус) — в античной мифологии сын Вулкана, бога огня, получеловек-полузверь, изрыгавший дым и пламя, кровожадный убийца.

189… они такой же длины, как собор святого Петра в Риме… — Собор святого Петра в Риме — одна из величайших святынь католической церкви; строительство его было начато в 1452 г., а освящен он был в 1626 г.; до кон. XX в. оставался самой большой христианской церковью в мире: длина его центрального нефа составляет 212 м.

190… AMOR, QUI SEMPER ARDES ЕТ NUMQUAM EXTINGUERIS, ACCENDE ME TOTUM IGNE TUO. — Это изречение представляет собой строки из символической поэмы "Pia Desideria" (лат. "Благие пожелания") брюссельского иезуита, ректора иезуитского коллежа Германа Гуго (1588–1629).

это была "Исповедь святого Августина". — "Исповедь" ("Confessionum"; 400) — самое знаменитое произведение святого Августина (см. примеч. к с. 43), его религиозная автобиография.

191 …от святого Бруно, его основателя, скончавшегося в 1101 году, до Иннокентия Ле Массона, скончавшегося в 1703-м… — Иннокентий Ле Массон (1627–1703) — 51-й генерал ордена картезианцев (с 1675 г.).

вплоть до отца Жана Батиста Мортеза, нынешнего генерала ордена… — Мортез, Жан Батист (1798–1863) — 61-й генерал ордена картезианцев (с 1831 г.).

193… Это было лицо Гяура, каким я представлял его себе, читая поэму Байрона. — Гяуры — у исповедующих ислам общее название нему-сульман. Здесь имеется в виду персонаж поэмы Байрона "Гяур" ("The Giaour"; 1813) — разбойник, по вине которого была казнена изменившая мужу-турку прекрасная черкешенка Лейла; терзаемый из-за этого неизбывной мукой, он укрывается в монастыре и по прошествии семи лет изливает свою душу безымянному слушателю.

194… вести беседы о битвах при Маренго и Аустерлице… — Маренго — см. примеч. к с. 144.

Аустерлиц (ныне город Славков в Южной Чехии) — селение в Моравии, в 25 км к востоку от города Брюнна (Брно); близ него 2 декабря 1805 г. армия Наполеона нанесла сокрушительное поражение союзным войскам Австрии и России.

196… углубился в газету "Французский курьер"… — "Французский курь ер" ("Le Courrier fran^ais") — французская либеральная еженедельная газета, основанная в 1820 г. и выходившая вплоть до 1851 г.

198… В Гренобле мы надумали… осмотреть монастырь Ла-Гранд-Шар-трёз. — Гренобль — город на юго-востоке Франции, административный центр департамента Изер; известен еще с античных времен; входил в несколько феодальных владений, с сер. XIV в. — во Французское королевство; был центром провинции Дофине. Монастырь Ла-Гранд-Шартрёз находится в 20 км к северо-востоку от Гренобля.

отправился верхом в Булонский лес… — Булонский лес — лесной массив у западной окраины Парижа, с XVIII в. излюбленное место прогулок столичной знати; ныне общественный парк.

199… уехал в Нормандию… — Нормандия — историческая провинция на северо-западе Франции, охватывающая территории соврем, департаментов Манш, Орн, Кальвадос, Эр и Приморская Сена.

XVI. Авентикум

208… мы направились к часовне святого Бруно, стоящей в полульё от монастыря… — Часовня святого Бруно, построенная в те же годы, что и монастырь Ла-Гранд-Шартрёз, находится в 2 км к северо-востоку от него.

209 …На этом месте епископ Грационопольский узрел Бога, возводящего себе достойное обиталище. — Согласно легенде, место для создания монастыря Ла-Гранд-Шартрёз указал святому Бруно и шести его товарищам святой Гуго (1052–1132), епископ Гренобльский с 1080 г. (Грационополь — средневековое название Гренобля), которому оно привиделось во сне.

он называл это камерой, камерой… обскурой? — Камера-обскура (лат. "темная комната") — оптическое устройство, позволяющее получать изображения удаленных предметов; было известно с глубокой древности и первоначально представляло собой светонепроницаемое помещение с отверстием диаметром 0,5–5 мм в одной из стен и экраном на противоположной стене: луч света, проходя через это отверстие, создает на экране перевернутое изображение предмета; в 1686 г. немецкий ученый Иоганн Цан (1631–1707) изобрел переносную камеру-обскуру, которая была оснащена зеркалом, установленным под углом в 45 градусов на ее верху, что позволяло проецировать изображение на горизонтальный экран и переносить его на бумагу; в таком виде этот прибор использовался вплоть до XIX в. многими художниками для создания пейзажей, бытовых зарисовок и т. п.

210… В Аннеси… я решил осмотреть церковь Визитации, где хранятся мощи Франциска Сальского… — Аннеси — город на юго-востоке Франции, административный центр департамента Верхняя Савойя, находящийся на северном краю одноименного озера, в 35 км к югу от Женевы; в XVI в., после победы кальвинистов в Женеве, Аннеси стал резиденцией епископа Женевского и оплотом Контрреформации.

Церковь Визитации — имеется виду церковь святого Франциска Сальского, построенная в 1614 г. как часовня монастыря Визитации и ставшая местом погребения Франциска Сальского и святой Шанталь; в 1792 г. церковь была сильно разорена французскими солдатами, превратившими ее в казарму; в декабре 1794 г. останки этих святых были тайно вынесены местными жителями и хранились в надежном месте вплоть до 1806 г.; ныне они покоятся в базилике Визитации, построенной в Аннеси в 1909–1930 гг.

Визитацией в католицизме называется посещение Девой Марией своей старшей родственницы, благочестивой Елизаветы, вскоре после Благовещения: во время этой встречи Елизавета первая признала в Деве Марии будущую мать Спасителя; праздник Визитации отмечается католической церковью 2 июля.

Франциск Сальский (1567–1622) — католический святой, епископ Женевы (с 1602 г.), происходивший из знатного савойского рода графов де Саль; основатель ордена Визитации (1610); в 1665 г. был канонизирован, а в 1877 г. объявлен учителем церкви.

два небольших бюста по обе стороны от нее: один — святого Франциска, а второй — святой Шанталь. — Святая Шанталь — Жанна Франсуаза, баронесса де Шанталь (урожденная Фремио; 1572–1641), с 1592 г. супруга Кристофа де Рабютена, барона де Шанталя (1563–1601), после трагической смерти которого она дала обет безбрачия; с 1604 г. стала духовной дочерью Франциска Сальского и вместе с ним основала орден Визитации (монахини этого ордена — визитантки — должны были посещать бедных и оказывать им духовную и материальную помощь); управляла этим орденом до конца своей жизни и заслужила громкую славу своей подвижнической жизнью; в 1767 г. была канонизирована под именем святой Шанталь; ее внучкой была знаменитая госпожа де Севинье, урожденная де Рабютен-Шанталь (1626–1696).

211… Раку… подарили церкви в 1820 году граф Франсуа де Саль и графиня Софья, его супруга. — Сведений об этих представителях семейства графов де Саль найти не удалось.

Ее преподнесла в дар церкви королева Мария Кристина, супруга Карла Феликса Савойского. — Мария Кристина Бурбон-Сицилий-ская (1779–1849) — дочь неаполитанского короля Фердинанда I (1751–1825; правил с 1759 г.) и его супруги с 1768 г. Марии Каролины Австрийской (1752–1814); с 1807 г. жена короля Сардинии Карла Феликса.

в час уже ехал по дороге в Мудон… — Мудон — город в кантоне Во, в 20 км к северо-востоку от Лозанны, один из самых древних городов Швейцарии (в античности носил названия Миннодунум, Мелдунум, Модунум).

212… скульптурная группа, украшающая фонтан, изображает Моисея, держащего в руках скрижали с заповедями. — Моисей — см. примеч. к с. 98.

На обед мы остановились в Пайерне; в этом городе находится гробница королевы Берты. — Пайерн (рим. Патерниакум, нем. Петер-линген) — древний город в кантоне Во, в 17 км к северо-востоку от Мудона; ок. 958 г. королева Берта Швабская (см. примеч. к с. 47) основала там бенедиктинский монастырь, который в эпоху Реформации был секуляризирован.

Гробницу обнаружили во время раскопок под сводом башни Сен-Мишель, примыкающей к старинной церкви аббатства… — Церковь Пайернского аббатства, возведенная в нач. XI–XII в., считается самой большой романской церковью в Швейцарии.

останки вдовы короля Рудольфа превосходно сохранились. — О Рудольфе II см. примеч. к с. 47.

213… Спустя два часа после отъезда из Пайерна мы прибыли в Аванш, который во времена римлян назывался Авентикумом и был столицей Гельвеции… — Аванш — небольшой городок в кантоне Во, в 9 км к северо-востоку от Пайерна, недалеко от южной оконечности озера Муртен; стоит на месте древнего города Авентикума, основанного римлянами около 15 г. до н. э. и ставшего затем самым значительным городом Гельвеции (его население составляло 20 000 человек)… У подножия его крепостных стен причаливали лодки озера Муртен… — Муртен — небольшое озеро (площадью около 23 км2) в кантонах Фрибур и Во, на восточном берегу которого расположен одноименный город.

Крепостная стена Авентикума, длина которой составляла около 5 600 м, проходила к югу от озера Муртен.

рабыни из Индии и с берегов Нигера расчесывали надушенные волосы римских матрон… — Нигер — важнейшая река в Западной Африке, длиной 4 160 км; начинается на Гвинейском нагорье и впадает в Гвинейский залив Атлантического океана.

214… Захваченный вихрем одного из тех политических переворотов в

Риме, которые можно сравнить с подземными толчками, исходящими от Везувия и способными по каким-то скрытым каналам докатиться до Фолиньо, разрушив его… — Фолиньо — город в Италии, в области Умбрия, в провинции Перуджа, в 270 км к северу от Везувия; одно из самых разрушительных землетрясений там произошло 13 января 1832 г., за несколько месяцев до путешествия Дюма в Швейцарию.

город оказался вовлечен в смертельную распрю между Гальбой и Ви-теллием. — Гальба, Сервий Сульпиций (3 до н. э. — 69 н. э.) — римский император с 6 июня 68 г. по 15 января 69 г.; будучи наместником провинции Тарраконская Испания, возглавил в 68 г. восстание войск против Нерона, а после его самоубийства был провозглашен легионами императором, на что последовало утверждение сената; придя к власти, вскоре вызвал против себя недовольство войск и преторианцев из-за введения суровой дисциплины в армии и отказа выдать им обещанные награды; был убит во время мятежа.

Авл Вителлий (15–69) — римский император со 2 января по 22 декабря 69 г.; консул 48 г., проконсул Африки в 60 г.; военачальник, провозглашенный императором рейнскими легионами, которыми он командовал, и потерпевший поражение в борьбе с Веспасианом… Авл Щецина, римский наместник Гельвеции, пошел маршем на город, ведя за собой легион, носивший имя Ужасны й. — Авл Цецина (ок. 40–79) — римский военачальник, командир XXI легиона, именовавшегося Стремительным (лат. Rapax); в 69 г., получившем название "года четырех императоров", вначале выступал на стороне Гальбы, но затем перешел на сторону Вителлия и захватил Авенти-кум; в 79 г. был казнен за участие в заговоре против Веспасиана.

он счел некоего богатого римлянина по имени Юлий Альпин главой побежденной партии… — Юлий Альпин был одним из главных городских чиновников Авентикума.

несмотря на слезные просьбы его дочери Юлии, посвященной богине Весте… — Юлия Альпинула, судя по ее эпитафии, которую, заметим, Дюма приводит в неполном виде, была жрицей местной богини Авентии.

Виндонисса, современный Виндиш, наследовал ему… — Виндиш — городок в кантоне Ааргау, расположенный на месте древнеримского военного поселения Виндонисса.

Все изменилось после смерти Тита Флавия Сабина, который поселился в этом городе, уйдя с должности сборщика налогов в Азии… —

Азия — здесь: римская провинция в Малой Азии, образованная в 133 г. до н. э. на территория бывшего Пергамского царства.

он оставил после себя вдову и двух сыновей, младший из которых стал императором. Это был Веспасиан. — Веспасиан, Тит Флавий (9—79) — римский император с 22 декабря 69 г., основатель династии Флавиев; консул 51 г., военачальник, которому в 67 г. было поручено подавить Иудейское восстание; в 69 г. был провозглашен императором восточными легионами, а позднее признан сенатом; восстановил порядок в расстроенной гражданской войной империи.

Мать Веспасиана звали Веспасия Полла, а его старшим братом был Тит Флавий Сабин (ок. 8—69) — консул 47 г., а в 56–60 гг. и с 62 г. — префект Рима, которого убили в смуте 69 г.

в нескольких стадиях от городских стен спустился с колесницы… — Стадий — античная мера длины, варьировавшаяся в диапазоне от 178 до 192 м.

пришел в дом, где ему довелось появиться на свет… — Веспасиан родился не в Авентикуме, а в городе Реата (соврем. Риети) в итальянской области Лациум (соврем. Лацио).

215… новые термы… вышли из мраморных карьеров Креволы… — Кре-

вола (соврем. Креволадоссола) — селение в Пьемонте, в долине Оссола, возле которого находятся каменоломни, где добывается мрамор бело-розового и голубовато-серого цветов.

тосканские колонны, поддерживающие архитрав… — Имеются в виду колонны т. н. тосканского ордера, возникшего в Древнем Риме на рубеже I в. до н. э. и I в. н. э. и представляющего собой упрощенный вариант дорического ордера; отличаются отсутствием каннелюр.

Архитрав — нижняя часть антаблемента, опирающаяся на капители колонн.

скульптурные изображения морских коней Амфитриты и мифических сирен Одиссея. — Амфитрита — в греческой мифологии супруга Посейдона, одна из пятидесяти нереид, морских нимф, дочерей мудреца и прорицателя Нерея и Дориды, дочери титана Океана. Одиссей (в латинской транскрипции Улисс) — герой древнегреческой мифологии, а также "Илиады" и "Одиссеи" Гомера, царь Итаки; один из главных героев Троянской войны; отличался не только мужеством, но и умом и хитростью; после гибели Трои десять лет скитался по свету, пока не вернулся домой.

Сирены — в древнегреческой мифологии сказочные существа, по-луптицы-полуженщины, заманивавшие своим пением мореходов в опасные места и губившие их.

Чтобы не поддаться чарам сирен, Одиссей, проплывая мимо их острова, привязал себя к мачте, а остальным своим спутникам велел залепить уши воском ("Одиссея", XII, 166–200).

камень для которого он велел доставить…из каменоломен Ноиде-нолекса. — Ноиденолекс — согласно некоторым источникам, античный город, стоявший на месте нынешнего Нёвшателя на северо-западном берегу Нёвшательского озера.

этот титул он носил до правления Констанция Хлора. — Констанций I Хлор (Марк Флавий Валерий Констанций; ок. 250–306) — с 293 г. соправитель Максимиана по управлению западной частью империи, имевший титул цезаря; в 305 г., когда Диоклетиан и Мак-симиан сложили с себя власть, был провозглашен августом вместе с Галерием; остановил преследования христиан, хотя сам оставался язычником; отец императора Константина I Великого; умер в Британии во время похода против северных племен.

явился император, ведя за собой войско, оттеснил германцев за Рейн… — Имеется в виду Констанций Хлор.

построил на берегах этой реки и озера город Констанц… — Констанц — древний город на юге Германии, расположенный на западном берегу Констанцского (Боденского) озера, у истока из него Рейна, вблизи швейцарской границы; назван в честь императора Констанция Хлора, который в ходе своей борьбы с алеманнами превратил его в сильную крепость.

Аммиан Марцеллин, проезжая через Авентикум в 355 году… нашел его в полном запустении… — Аммиан Марцеллин (ок. 330-ок. 391) — древнеримский историк; офицер, участвовавший во многих военных походах; автор сочинения "Деяния" ("Res gestae") в 31 книге, из которых до нас дошли восемнадцать, охватывающие период истории от 352 до 378 гг. Он упоминает Авентикум в книге XV своего сочинения (11, 12): "Aventicum, desertam quidem civi-tatem".

вплоть до 607 года, когда граф Вильгельм Бургундский построил свой романский замок… — Речь, видимо, идет о некоем владетеле Верхней Бургундии в годы, когда государем королевства Бургундии был Теодорих II (см. примеч. ниже).

в 616 году, во время войны между Теод-Рихом и Теод-Бертом… — Имеются в виду Теодорих II (587–613), король Бургундии с 595 г., и его брат Теодеберт II (585–612), король Австразии с 596 г., — сыновья Хильдеберта II (570–596), короля Австразии с 575 г. и Бургундии с 593 г., и его жены Фалебы (572–596).

В 610 г. между братьями началась война, в ходе которой алеманны, находившиеся под верховной властью Теодеберта, вторглись в область Авентикума и разорили ее.

216… так прдолжалось до 1076 года, когда Буркхард, епископ Лозанны, построил новый город… — Буркхард фон Ольтинген — епископ Лозанны в 1056–1089 гг., отстроивший Аванш заново и давший новому городу название Адвентика.

217… путешественник может увидеть их в доме синдика Толлера… — Сведений об этом человеке (Toller), коллекция которого, судя по всему легла в основу т. н. Римского музея города Аванша, найти не удалось.

"Парис, протягивающий яблоко"… — Парис — сын троянского царя Приама и его супруги Гекубы; объявленный вследствие пророчества причиной грядущей гибели Трои, был брошен на горе Ида и вырос в семье пастуха.

Согласно мифу, Парис выступил судьей в споре богинь Афродиты, Геры и Афины о том, какой из них следут вручить яблоко с надписью "Прекраснейшей" ("яблоко раздора").

пылкая любовь Елены вполне объяснима. — Елена — в греческой мифологии прекраснейшая из женщин, дочь Леды и Зевса; жена спартанского царя Менелая; возлюбленная Париса, виновница Троянской войны.

дар, каким признательная Афродита наградила фригийского пастуха. — Афродита (рим. Венера) — богиня любви и красоты в античной мифологии.

после чего мы отправились в Муртен. — Муртен (фр. Морат) — укрепленный город в Швейцарии, в кантоне Фрибур, на восточном берегу одноименного озера, в 8 км к северо-востоку от Аванша.

XVII. Карл Смелый

Муртен вошел в анналы Швейцарии после того, как под его стенами потерпел поражение Карл Смелый, герцог Бургундский. — 22 июня 1476 г., в ходе т. н. Бургундских войн (1474–1477), Карл Смелый (см. примеч. к с. 43) потерпел у стен осажденного им Мур-тена сокрушительное поражение от войск Швейцарской конфедерации, состоявшей в союзе с французским королем Людовиком XI.

В честь своей славной победы жители Муртена построили у городских ворот оссуарий… — Знаменитый оссуарий (хранилище человеческих костей) в Муртене, представлявший собой часовню, где хранились останки тысяч солдат Карла Смелого, погибших в сражении при Муртене, был построен по распоряжению городских властей в 1485 г., а спустя три столетия, 3 марта 1798 г., уничтожен французскими солдатами.

218… по распоряжению властей кантона Фрибур… — Фрибур (нем. Фрайбург) — двуязычный кантон в западной части Швейцарии, к востоку от Нёвшательского озера; главный город — Фрибур; в состав Швейцарской конфедерации вошел в 1481 г.

справа предстанут высоты Гурмельса, позади которых течет Сарина… — Гурмельс (фр. Кормонд) — селение в кантоне Фрибур, в 5 км к юго-востоку от Муртена, на высоте 570 м над уровнем моря. Сарина (нем. Зане) — река в Швейцарии, длиной 128 км, правый приток реки Ааре; имеет истоки в западной части Бернского Обер-ланда, протекает по кантонам Берн, Во и Фрибур; ее русло проходит примерно в 2 км к востоку от Гурмельса.

чаша озера, над которым высится, отделяя его от Нёвшательского озера, гора Вулли, сплошь покрытая виноградниками… — Вулли — холм высотой 653 м, расположенный у северо-западного берега озера Муртен, на узком перешейке между ним и Нёвшательским озером; его виноградники занимают ныне площадь около 150 га.

за спиной у вас окажется крохотная деревушка Фау… — Фау — деревня на юго-восточном берегу озера Муртен, в 4 км к югу от города Муртена.

земля, где был сыгран самый кровавый акт мрачной трилогии, главным героем которой стал герцог Карл и которая началась в Грансоне, а закончилась в Нанси. — Грансон — см. примеч. к с. 43.

Нанси — город в Северо-Восточной Франции, административный центр департамента Мёрт-и-Мозель; известен с X в.; с XII в. столица герцогства Лотарингия; в 1766 г. вошел в состав Франции.

5 января 1477 г. близ Нанси произошла битва, ставшая финальным актом Бургундских войн: 4-тысячная армия Карла Смелого потерпела поражение от 20-тысячной лотарингско-швейцарской армии, а сам герцог погиб. Его полуобглоданное волками тело нашли на поле сражения только три дня спустя.

219… новые солдаты, завербованные — одни в Пикардии, другие в Бургундии, третьи во Фландрии, четвертые в Артуа… — Пикардия — см. примеч. к с. 27.

Бургундия — см. примеч. к с. 11.

Фландрия — историческая область в Западной Европе на побережье Северного моря; ныне часть исторической Фландрии входит в состав Бельгии (провинции Восточная Фландрия и Западная Фландрия), часть находится во Франции (департамент Нор), а часть — в Нидерландском королевстве (южные регионы провинции Зеландия).

Артуа — историческаяобласть на северо-востоке Франции, граничащая с Фландрией и ныне входящая в департамент Па-де-Кале; главный город — Аррас; с 1659 г. находится в составе Франции.

Адриан фон Бубенберг, командовавший гарнизоном Муртена… — Адриан фон Бубенберг (1434–1479) — бернский военачальник и дипломат; с 1465 г. владетель Шпица и член Малого совета Берна, а в 1468, 1473–1474 и 1477–1479 гг. один из двух бургомистров этого города; с апреля 1476 г. командир гарнизона Муртена, выдержавший 12-дневную осаду города бургундцами.

220… два крыла его армии, находившиеся под командованием великого бастарда Бургундского и графа де Ромона, окружили город. — Антуан, великий бастард Бургундский (1421–1504) — бургундский военачальник и дипломат, кавалер ордена Золотого Руна (1456); внебрачный сын герцога Филиппа III Доброго и его любовницы Жанны де Прель (ок. 1400–1440), один из многочисленных незаконнорожденных сыновей герцога, носивший почетный титул "великий бастард Бургундский"; стал одним из сподвижников своего сводного брата Карла Смелого и участвовал во всех его сражениях; в битве при Нанси попал в плен, затем был выкуплен и перешел на французскую службу.

Граф де Ромон — Жак (Джакомо) Савойский (1450–1486), с 1465 г. граф де Ромон и сеньор де Во; восьмой сын герцога Савойского Людовика I (Лодовико; 1413–1465; герцог с 1440 г.) и его жены с 1433 г. Анны де Лузиньян (1418–1462); брат герцога Амедея IX (1435–1472; правил с 1465 г.), давшего ему в удел область Во с городами Ромон, Муртен, Мудон, Аванш, Пайерн и др.; после смерти брата стал одним из ближайших сподвижников и друзей Карла Смелого, сделавшего его губернатором Бургундии и великим маршалом; командир савойских наемников в войске Карла Смелого; в сражении при Муртене сумел спасти свой отряд от полного разгрома; после роковой битвы при Нанси, окончательно утратив свои швейцарские владения, состоял при дворе Марии Бургундской, дочери Карла Смелого, и в 1478 г. стал кавалером Золотого Руна.

Одно крыло расположилось на дороге в Аванш и Эставайе… — Эставайе — городок в кантоне Фрибур, на восточном берегу Нёвша-тельского озера, в 16 км к юго-западу от Аванша.

второе — на дороге в Аарберг… — Аарберг — городок в кантоне Берн, в 16 км к северо-востоку от Муртена.

построенного по его приказу на высотах Куржво… — Куржво — селение в кантоне Фрибур, в 2,5 км к югу от Муртена; расположено на высоте 475 м над уровнем моря.

Небольшие городки Лаупен и Гюмменен были укреплены… — Лау-пен — селение в кантоне Берн, в 8 км к востоку от Муртена. Гюмменен — селение в кантоне Берн, в 4 км к северу от Лаупена. Оба эти селения находятся на правом берегу Сарины, на котором сосредотачивались в июне 1476 г. войска Швейцарской конфедерации, в то время как армия Карла Смелого находилась на левом берегу этой реки.

221… прибыли добровольцы из Оберланда, Ури, Бьена, Ааргау и Энтли-буха… — Оберланд — см. примеч. к с. 183.

Ури — см. примеч. к с. 39.

Бьен (нем. Биль) — город в кантоне Берн, на северном краю Бьен-ского озера.

Ааргау — кантон на севере Швейцарии; орошается рекой Ааре, левым притоком Рейна; главный город — Аарау.

Энтлибух (Энтлебух) — округ в составе кантона Люцерн в центральной части Швейцарии; главный город — Шюпфхайм.

вскоре к ним присоединился граф Освальд фон Тирштейн, который привел с собой людей из владений эрцгерцога Сигизмунда… — Граф Освальд фон Тирштейн (ок. 1423–1487) — знаменитый швейцарский наемник, владетель Пфеффингена и Шалиньи; состоял сначала на службе у императора, затем у герцога Карла Смелого, а потом перешел на службу к эрцгерцогу Сигизмунду; ландфогт Эльзаса; участник сражения при Муртене.

Сигизмунд Австрийский (1427–1496) — герцог (с 1477 г. — эрцгерцог) Передней Австрии (владения Габсбургов в Эльзасе, Швабии и Форарльберге) и граф Тироля в 1439–1490 гг., сын герцога Австрийского Фридриха IV (1382–1439; правил с 1402 г.) и его второй жены (с 1411 г.) Анны Брауншвейгской (1390–1432); двоюродный брат императора Фридриха III (1415–1493; правил с 1440 г.); его распря с Карлом Смелым привела к началу Бургундских войн (1474–1477), которые он вел в союзе со Швейцарской конфедерацией; в 1490 г. был вынужден отречься от престола.

Граф Людвиг фон Эптинген, имевший под своим началом отряд, выставить который обещал Страсбург… — В сражении у Муртена отрядом численностью около 1 000 человек, частью из Базеля и частью из Страсбурга, командовал базельский дворянин Герман фон Эптинген (ок. 1420–1502), владетель Блошмона, состоявший на службе у Габсбургов.

в город въехал герцог Рене Лотарингский во главе трехсот конников… — Рене II Лотарингский (1451–1508) — герцог Лотарингии с 1473 г., унаследовавший ее от своего двоюродного брата Николая Анжуйского (1448–1473; герцог с 1470 г.); граф Водемонский с 1470 г., граф Омальский с 1473 г., герцог Барский с 1480 г., барон Майеннский с 1481 г.; вступил в союз со Швейцарской конфедерацией после того, как Карл Смелый вторгся в Лотарингию, разделявшую две основные части его владений, и оккупировал Нанси (1475); участвовал в сражении при Муртене; с помощью швейцарских наемников одержал победу в битве при Нанси (5 января 1477 г.), в которой погиб Карл Смелый.

Ждали только жителей Цюриха… — Цюрих — немецкоязычный кантон на северо-востоке Швейцарии, на берегу Цюрихского озера; главный город — Цюрих; в составе Швейцарской конфедерации с 1351 г.

вместе с ними явились жители Тургау, Бадена и вольных земель. — Тургау — немецкоязычный кантон на северо-востоке Швейцарии, образованный в 1803 г.; главный город — Фрауэнфельд; земли, составляющие этот кантон, были захвачены Швейцарской конфедерацией в 1460 г.

Баден — округ в составе кантона Ааргау на севере Швейцарии; главный город — Баден.

Вольные земли (нем. Freie Amter) — сельские общины, отторгнутые Швейцарской конфедерацией в 1415 г. у герцога Фридриха IV Австрийского и составляющие ныне южную часть кантона Ааргау.

222… Авангард кофедератов возглавлял Ханс фон Хальвиль. — Ханс фон

Хальвиль (ок. 1433–1504) — швейцарский наемник, вначале служивший герцогу Австрийскому; с 1470 г. перешел на службу Берну, участвовал в сражении при Грансоне и покрыл свое имя славой в битве при Муртене, возглавляя авангард; затем командовал швейцарскими наемниками французского короля Людовика XI, став его советником и камергером (1480).

подвиги, совершенные им на службе у короля Богемии… — Король Богемии — вероятно, имеется в виду Ладислав I Богемский (1440–1457) из династии Габсбургов, король Богемии и герцог Австрийский со дня рождения, король Венгрии с 1444 г.

Ханс Вальдман из Цюриха… — Ханс Вальдман (ок. 1435–1489) — цюрихский военачальник и магистрат, сын бедного крестьянина; один из командиров отряда численностью в 2 500 человек, выставленного Цюрихом и принимавшего участие в сражении у Мур-тена; сражался также в битве при Нанси; с 1483 г. был бургомистром Цюриха, однако его деятельность на этом посту спровоцировала крестьянское восстание: он был арестован, подвергнут пыткам и, обвиненный в злоупотреблении властью, в тайных сношениях с австрийцами и в содомии, обезглавлен.

Вильгельм Хертер, капитан отряда из Страсбурга… — Вильгельм Хертер фон Хертенегг (1424–1477) — швейцарский наемник, уроженец Базеля; командовал отрядом численностью в 850 человек, который был выставлен Страсбургом для участия в сражении при Муртене; внес значительный вклад в победу швейцарцев в сражении при Нанси.

арьегард выступал под командованием Каспара Хертенштейна из Люцерна. — Каспар фон Хертенштейн (ок. 1416–1486) — известнейший люцернский военачальник и дипломат времен Бургундских войн; один из самых богатых людей своего кантона; командир люцернского отряда численностью в 2 000 человек, который в качестве арьегарда участвовал в сражении при Муртене.

Люцерн — немецкоязычный кантон в центре Швейцарии, на берегу Фирвальдштетского озера; главный город — Люцерн; в составе Швейцарской конфедерации с 1332 г.

223… перейдя Сарину чуть выше того места, где она впадает в Ааре… —

Ааре — река в Швейцарии, левый приток Рейна, длиной 295 км; начинается на леднике Ааре в Бернских Альпах и впадает в Рейн возле городка Кобленц в кантоне Ааргау.

Река Сарина впадает в Ааре в 20 км к северо-западу от Берна.

225… к нему тут же примчались за указаниями герцог Сомерсет, ко мандир англичан, и граф де Марль, старший сын коннетабля де Сен-Поля… — Герцог Сомерсет — так называет командира английских лучников, состоявших на службе у герцога Карла Смелого, историк Барант (см. примеч. к с. 15), которому следует Дюма в своем рассказе о сражении при Муртене, однако неясно, кто здесь имеется в виду: в 1476 г. носителей этого титула не существовало (род герцогов Сомерсет угас в 1471 г.).

Граф де Марль — Жан де Люксембург (1437–1476), кавалер ордена Золотого Руна (1473), старший сын коннетабля де Сен-Поля и его первой жены (с 1435 г.) Жанны де Бар, графини де Марль (1415–1462); погиб в сражении при Муртене спустя полгода после казни отца, все владения которого были конфискованы.

Коннетабль де Сен-Поль — Луи де Люксембург-Линьи, граф де Сен-Поль (1418–1475), коннетабль Франции (1465); в своих действиях лавировал между интересами Бургундии и Франции, был обвинен в измене и казнен по приказу короля Людовика XI.

сопровождаемый графами фон Эптингеном, фон Тирштейном и де Грюйером… — Граф Луи де Грюйер (7—1492) — представитель могущественного швейцарского дворянского рода, старший сын Франсуа I де Грюйера (1416–1475; граф с 1434 г.); участвовал в сражении при Муртене, выступая на стороне Швейцарской конфедерации.

226… остался один на один с Жаком де Маэ, знаменосцем герцога… —

Имеется в виду Жан Маэ де Палмарт (ок. 1430–1476) — фламандский рыцарь, знаменосец герцога Карла Смелого, погибший в сражении при Муртене.

Четверо их них пали по дороге: это были рыцари де Гримберг, де Розимбо, де Майи и де Монтегю. — Жан де Глим, сеньор де Гримберг (7—1476) — фламандский дворянин, погибший в сражении при Муртене.

Жоржде Розимбо (7—1476) — бургундский рыцарь, командир лучников, погибший в том же сражении.

Сведений о Майи (Mailly) и Монтегю (Montaigu) найти не удалось… вместе со своим господином добрались до Моржа, проделав за два часа двенадцать льё. — Морж — см. примем, к с. 47.

XVIII. Фрибур

228… нам не встретилось ничего примечательного, кроме прелестной долины Готтерон… — Готтерон — небольшой ручей в кантоне Фрибур, правый приток Сарины; начинается возле селения Санкт-Урсен к востоку от Фрибура и впадает в Сарину возле этого города, у старинного Бернского моста; длина его около 12 км.

обратил наше внимание на скит святой Магдалины… — Имеется в виду одна из самых интересных достопримечательностей в окрестностях Фрибура: рукотворная пещера вблизи селения Дудинген (в 4 км к северо-востоку от Фрибура), выдолбленная в 1680–1708 гг. двумя местными жителями, Жаном Дюпре и Иоганном Лихтом, решившими вести в ней отшельническую жизнь; скит состоит из ряда помещений (часовня, ризница, колокольня, келья, кухня, обеденная зала, мастерская, конюшня, подвалы и т. д.), и общая его длина составляет 120 м; в настоящее время он принадлежит местному приходу и доступен для посещения. Впрочем, еще задолго до них, в 1448 г., в этом месте уже жил отшельник, и место его обитания называлось скитом святой Магдлалины.

Перед тем как подняться к кафедральному собору… — Кафедральный собор Фрибура, посвященный святому Николаю, был построен в стиле готики в 1283–1490 гг.; имея колокольню высотой 76 м, он представляет собой одно из самых значительных сооружений города.

Фонтан — памятник пятнадцатого века, вызывающий интерес своей бесхитростностью: его скульптурная группа представляет Самсона, убивающего льва. — Согласно Ветхому Завету (Судей, 14: 6), силач Самсон (см. примеч. к с. 76) встретил однажды молодого льва и "растерзал его как козленка, а в руке у него ничего не было". Этот библейский эпизод стал сюжетом бесчисленных произведений в области скульптуры и живописи.

Фонтан Самсона был установлен на площади Нотр-Дам во Фрибуре в 1547 г., сменив прежний, стоявший там с 1428 г.; автором фонтана считается швейцарский скульптор Ханс Гинг (ок. 1505–1562).

229 …По примеру грека из Марафона швейцарский юноша всю дорогу бежал… — Марафон — селение в 40 км от Афин, на северо-восточном берегу Аттики. Во время греко-персидских войн, 12 сентября 490 г. до н. э., афинское войско под командованием полководца Мильтиада (ок. 540–489 до н. э.) разгромило там значительно превосходящее его по численности персидское войско царя Дария I (550–486; правил с 522 г. до н. э.). Согласно легенде, весть о победе принес согражданам греческий воин по имени Фидиппид, который без остановки пробежал расстояние от Марафона до Афин и, успев крикнуть: "Радуйтесь, афиняне, мы победили!", упал замертво.

со времен Вавилонской башни люди отказались соперничать с Богом… — Вавилонская башня — в Ветхом Завете (Бытие, 11: 1–9) огромная башня "высотою до небес", которую начали возводить одновременно с городом Вавилоном потомки Ноя; предостерегающий символ человеческой гордыни, олицетворение могущественной силы, противной Богу, который покарал строителей, смешав их языки, так что они перестали понимать друг друга, и рассеяв их по всей земле.

какой безумец осмелится построить колокольню у подножия Монблана или Юнгфрау? — Юнгфрау (нем. "Девственница") — одна из самых высоких гор Бернских Альп, высотой 4 158 м; находится на границе между кантонами Берн и Вале.

церковь посвящена святому Николаю… — Святой Николай Мир-ликийский — великий христианский святой, один из самых почитаемых в православии; согласно преданию, епископ города Миры в Малой Азии, живший в 270–345 гг. и прославившийся многими чудесами.

Protegam hanc urbem… — Приведенная Дюма надпись на паперти кафедрального собора святого Николая во Фрибуре представляет собой перефразированный библейский стих: "Я буду охранять город сей, чтобы спасти его ради себя и ради Давида, раба моего" (IV Царств, 19, 34).

230… он выполнен в стиле скульптуры времен Людовика XVи весьма на поминает "Парнас" г-на Титона дю Тийе. — Титон дю Тийе, Эврар (1677–1762) — французский литератор и меценат, страстный поклонник литературы и искусств; по происхождению шотландец; с 1698 г. дворецкий герцогини Бургундской, будущей матери Людовика XV, а с 1712 г. провинциальный военный комиссар; в 1708 г. задумал создать грандиозный архитектурный ансамбль "Французский Парнас", состоящий из монумента, который призван был увековечить французских поэтов, писателей и музыкантов эпохи Людовика XIV, и окружающего огромного парка; не сумев собрать достаточно средств для осуществления своего замысла, ограничился написанием книги "Описание Французского Парнаса, выполненного в бронзе, с приложением алфавитного списка поэтов и музыкантов, собранных воедино на этом памятнике" ("Description du Parnasse francais, ехёсшё en bronze, suivie dune liste афйаЬё^ие des Podtes et des Musiciens rassembl6s sur ce monument"; 1727); двухметровая бронзовая модель монумента, выполненная в 1718–1721 гг. скульптором Луи Гарнье (ок. 1639–1728), хранится ныне в Национальной библиотеке Франции.

Им непонятно, чем отличается понтификат Григория VII от понтификата Бонифация VIII… — Григорий VII (1015/1020—1085) — римский папа с 1073 г.; до избрания на папский престол носил имя Гильдебранд и уже с 1059–1061 гг. был руководителем политики Ватикана; провозглашал верховенство духовной власти над светской и стремился поставить государей Европы и все духовенство на местах под свой исключительный контроль.

Бонифаций VIII (в миру — Бенедетто Каэтани; ок. 1235–1303) — римский папа с 1294 г.; в ноябре 1302 г. в булле "Unam Sanctam" провозгласил верховенство пап над любой светской властью.

если потребуется, они возьмут завтра в руки аркебузу Карла IX или вновь разожгут костер, на который взошел Ян Гус. — О Карле IX см. примем, к с. 6.

Гус, Ян (ок. 1369–1415) — чешский мыслитель и религиозный реформатор, профессор Пражского университета; считал папу главой церкви, но не наместником Христа на земле, обладающим особой благодатью; одновременно с религиозными требованиями выставлял и национальные, настаивая на том, что богослужение, проповедь и образование должны проводиться на чешском языке, а не латинском, как требовал католицизм; был приглашен на Кон-станцский собор католической церкви (1414–1418) якобы для обсуждения выдвинутых им идей, однако был обвиненен там в ереси, приговорен к смерти и 6 июля 1415 г. сожжен на костре.

Во Фрибуре нам оставалось осмотреть Бургийонские ворота… — Бургийонские ворота — проездная башня высотой 14 м в юго-восточной части Фрибура, на правом берегу Сарины (по названию селения Бургийон в 2 км к востоку от Фрибура); сооружена в XIV в., надстроена в кон. XVI в.

231… Недалеко от Бургийонских ворот… стоит очаровательная часовня, построенная в 1700 году… — Имеется в виду часовня Богоматери Лоретской, которую построил в 1647–1648 гг. швейцарский архитектор Жан Франсуа Рейфф (1616–1673).

поднимаясь к Монторжу… упал в Сарину… — Монторж — монастырь капуцинок, основанный во Фрибуре в 1626 г.; расположен недалеко от правого берега Сарины, к западу от Бургийонских ворот.

показал нам место, выбранное инженерами для строительства подвесного моста, который соединит город с горой… — Имеется в виду т. н. Большой мост через Сарину, построенный в 1832–1834 гг. инженером Жозефом Шале (1795–1861); его длина составляла 273 м: в то время это был самый большой канатный мост в мире; в 1924 г. его сменил бетонный мост, именуемый Церингенским.

232… как мог бы это сделать вид красновато-коричневых одежд в Константинополе или коротких штанов на берегах Ганга. — Константинополь (соврем. Стамбул, тур. Истанбул) — город на берегах пролива Босфор Мраморного моря; был построен императором Константином I Великим в 324–330 г. на месте древнегреческого города Византий и официально назывался Новый Рим; до 395 г. был столицей Римской империи, в 395—1453 гг. (с перерывом в 1204–1261 гг., когда он был центром Латинской империи крестоносцев) — столица Византийской империии; в 1453–1918 гг. — столица Османской империи, в 1918–1923 гг. — столица Турции. Ганг — главная река Индии, священный поток индусов; начинается на склонах Гималаев и впадает в Бенгальский залив Индийского океана; длина ее 2 510 км.

234… крестьянин из Грюйера… — Грюйер — городок в кантоне Фрибур,

в 24 км к югу от города Фрибур.

236… довелось попасть в одну из тех пещер, какие гений Вальтера Скотта создал в горах Шотландии, поселив в ней старуху-колдунью и ее слабоумного сына. — Скотт, Вальтер (1771–1832) — английский писатель и поэт; создатель жанра исторического романа; собиратель и издатель памятников шотландского фольклора; автор исторических и историко-литературных трудов; в XIX в. его романы пользовались в Европе огромной популярностью.

237… Понадобился бы Рембрандт, чтобы запечатлеть на полотне жаркие тона и живописный колорит этой диковинной картины… —

Рембрандт, Харменс ван Рейн (1606–1669) — великий голландский художник, автор картин на бытовые и религиозные темы, портретист и офортист.

смогли… прочесть имя Марии Луизы, дочери германских цезарей, которая, будучи в то время женой императора и матерью короля, посетила этот скит в 1813 году… — Мария Луиза (см. примеч. к с. 80), дочь императора Священной Римской империи и вторая жена Наполеона, родила ему сына Наполеона Франсуа Жозефа Шарля Бонапарта (1811–1832), при рождении получившего титул короля Римского; после первого отречения отца в 1814 г. он был перевезен в Вену, в замок Шёнбрунн, где фактически жил в почетном плену. После своего второго отречения в 1815 г. Наполеон I провозгласил своего сына императором, и, хотя этот титул не давал ребенку никаких прав и не был признан державами, бонапартисты считали его законным государем Наполеоном II. В 1817 г. договор между противниками Наполеона лишил мальчика наследственных прав на Парму, герцогиней которой была его мать. Дед, австрийский император Франц I, взамен даровал ему 22 июля 1818 г. титул герцога Рейхштадтского (по названию городка в Богемии, ныне Закупы в Чехии), но не признал его членом императорской фамилии и не дал ему звания эрцгерцога. Юноша с двенадцати лет числился на военной службе, серьезно изучал военное дело и дослужился до чина майора, однако в возрасте двадцати одного года умер от туберкулеза.

239… было решено, что мы дадим ему талер… — Талер — серебряная монета крупного достоинства, впервые начавшая чеканиться в 1518 г. в городе Йоахимсталь на северо-западе Богемии (монета весила 29,5 г и содержала 27 г чистого серебра); позднее по ее образцу чеканились подобные монеты в Германии, Скандинавии, Голландии, Италии, Испании и швейцарских кантонах.

обширная равнина, на которой в тысяча триста тридцать девятом году Рудольф фон Эрлах во главе народного ополчения одержал победу над знатью. — Рудольф фон Эрлах (ок. 1299–1360) — швейцарский рыцарь, командовавший шеститысячным бернским войском в сражении при Лаупене (21 июня 1339 г.), который осаждала армия Людвига IV Баварского (ок. 1286–1347; император с 1328 г.).

240… с вершины горы Бумплиц мы увидели… огни столицы кантона Берн. — Бумплиц — западное предместье Берна, в 1919 г. вошедшее в городскую черту; расположено на высоте 558 м над уровнем моря, на 15 м выше Берна; в XVII–XVIII вв. район загородных вилл бернских богачей.

XIX. Медведи Берна

крестьянка из Вале, пришедшая сюда через перевал Гемми… — Гемми — горный перевал (на высоте 2 314 м) в Бернских Альпах, связывающий между собой кантоны Вале (на южной стороне) и Берн (на северной), в 65 км к югу от города Берн.

241… казалось, всего двадцать шагов отделяет их от университетов

Лейпцига или Йены… — Лейпциг — старинный торговый город на востоке Германии (основан ок. 900 г.), в земле Саксония, на реке Плейсе, известный своими ярмарками и университетом, основанным в 1409 г.

Йена — старинный город в Средней Германии, в земле Тюрингия, на реке Заале; на кон. XVIII — нач. XIX в. приходится расцвет его прославленного университета, существующего с 1558 г.

кисетом, украшенным крестом Конфедерации. — Имеется в виду символ Швейцарской конфедерации — белый крест на красном квадратном поле, впервые использованный бернскими войсками в сражении при Лаупене (1339) как опознавательный знак; начиная с 1815 г. стал государственным символом.

242… въехав накануне вечером в город через Фрибурские ворота… — Вероятно, речь идет о воротах в юго-западной части третьей средневековой крепостной стены Берна (1344–1346), в конце улицы Шпитальгассе.

подобно тому, как при входе в сад Тюилъри установлены скульптуры коней, укрощаемых рабами. — Тюильри — здесь: сад в Париже, который начал закладываться одновременно со строительством дворца Тюильри, к западу от него; был отделен от дворца высокой стеной и переулком; расширялся и переустраивался в течение XVI–XVII вв.; ныне представляет собой большой регулярный парк, украшенный павильонами, статуями и бассейнами.

Здесь имеются в виду две парные скульптуры, т. н. "Кони Марли", созданные в 1743–1745 гг. французским скульптором Гийомом Кусту Старшим (1677–1746) для королевского дворца Марли и в 1795 г. установленные на площади Революции (соврем, площадь Согласия), у начала Елисейских полей. Главный (западный) вход в сад Тюильри, расположенный по другую сторону этой площади, украшают две аллегорические скульптурные композиции: "Слава на Пегасе" и "Меркурий на Пегасе", выполненные в 1701–1702 гг. для дворца Марли скульптором Антуаном Куазево (1640–1720) и в 1719 г. перевезенные в Тюильри (они служили символом военного и торгового могущества Франции).

Выйдя на Амбарную площадь, мы заметили на фронтоне одного из зданий скульптурное изображение двух медведей… — Амбарной площадью здесь названа Корнхаусплац — одна из главных площадей старого Берна, на которой в 1711–1718 гг. был построен зерновой склад.

в швейцарском календаре есть святой Урс… — Святой Урс (? — ок. 286) — христианский мученик, римский воин, обезглавленный при императоре Максимиане.

243… его имя заставляет думать, что он близок к четвероногим… — Во французском языке имя Урс по написанию не отличается от слова "медведь" (ours).

он был покровителем Золотурна, а не Берна… — Золотурн — главный город одноименного кантона в северо-западной части Швейцарии, на берегу реки Ааре, севернее Берна; в кафедральном соборе города, посвященном святому Урсу, хранятся его мощи.

Берн был заложен в 1191 году Бертольдом V, герцогом Церинген-ским. — Бертольд V (1160–1218) — герцог Церингенский с 1186 г., сын Бертольда IV (ок. 1 125—1186; герцог с 1152 г.) и его первой жены Хедвиги Фробургской (7—1183), последний представитель могущественной немецкой династии, владевшей огромными территориями на юго-западе Германии и западе Швейцарии.

244… В четверти льё от Берна, возле ворот кладбища Мури-Штальде-на… — Муриштальден — возвышенность на правом берегу реки Ааре, напротив исторической части Берна; там проходила дорога в селение Мури в юго-восточной окрестности Берна.

Собор начали строить в 1421 года по проекту Маттеуса Хайнса… — Архитектором бернского собора, осуществлявшим надзор над его строительством в 1421–1451 гг., был страсбургский мастер Маттеус Энзинген (ок. 1390–1463), сын знаменитого зодчего Ульриха Энзингена (ок. 1350–1419); его дело продолжали: Стефан Хурдер (?—1469) — в 1453–1469 гг., Никлаус Биренфогт (?— 1496) — в 1469–1481 гг., Эрхард Кюнг (ок. 1420–1507) — в 1483–1507 гг., Петер Пфистер — в 1507–1520 гг., Даниель Хайнц Старший (ок. 1530–1596) — в 1571–1575 гг.; строительство 100-метровой башни собора было закончено лишь в 1893 г.

245… Фридрих Штайгер, который был городским головой Берна, когда в 1798 году французы захватили город. — Штайгер, Никлаус Фридрих фон (1729–1799) — швейцарский политический деятель, последний глава кантона Берн (1787–1798), ярый противник Французской революции; после самороспуска главного совета кантона и разгрома швейцарских войск бежал в Германию, где встал во главе швейцарских эмигрантов; умер в изгнании.

направились к внутреннему городскому бульвару…он называется Террасой. — Имеется в виду т. н. "Соборная терраса" (Мюнстер-платформ), расположенная у южной стены кафедрального собора Берна и опирающася на стену высотой более 30 м, которая была укреплена в 1514 г.; до 1531 г. служила кладбищем, а затем была превращена в городской парк.

Ааре, река своенравная и быстрая, голубые воды которой берут начало в ледниках Финстераархорна… — Финстераархорн — гора в Бернских Альпах, на границе кантонов Вале и Берн, высотой 4 273 м; самая высокая вершина в кантоне Берн, находящаяся в 70 км к юго-востоку от города Берн.

…На втором плане возвышается Гуртен, холм высотой в три-четыре тысячи футов… — Гуртен — гора высотой 858 м к югу от Берна.

волшебный мир из сказок "Тысячи и одной ночи"… — "Тысяча и одна ночь" — памятник средневековой арабской литературы, сборник сказок, сложившийся окончательно в XV в. Первый перевод сборника на французский язык был выполнен востоковедом Антуаном Галланом (1646–1715) и издан в 1704–1717 гг.

246… Теобальд Вайнцепфли 25мая 1654 года прыгнул вниз сидя верхом на лошади. — Теобальд Вайнцепфли (7—1694), совершивший в 1654 г. головокружительный прыжок с эспланады бернского кафедрального собора, с 1665 г. и до самой смерти был пастором в деревне Керцерс (в 7 км к северо-востоку от Муртена).

взглянуть на Берн с высоты Альтепберга… — Альтенберг — холм на правом берегу реки Ааре, напротив исторической части Берна, к северу от него.

В 1602 году Генрих IV отправил Бассомпьера в Берн послом при тринадцати кантонах… — Бассомпьер, Франсуа де (1579–1646) — французский военачальник и дипломат; придворный Генриха IV (см. примеч. к с. 43), а затем Людовика XIII; маршал Франции (1622); посол в Испании и Швейцарии; оказался втянут в заговор против кардинала Ришелье, был заключен в Бастилию и находился там с 1631 по 1642 гг.; автор мемуаров, впервые опубликованных в 1665 г.

возобновить с ними союзный договор, заключенный в 1582 году между Генрихом 111 и Швейцарской конфедерацией. — Генрих III Валуа (1551–1589) — король Франции с 1574 г., четвертый сын Генриха II и Екатерины Медичи; находился в непримиримой борьбе с главой Католической лиги Генрихом Гизом; был заколот мона-хом-доминиканцем.

Переговоры о заключении договора со швейцарскими кантонами в 1582 г. готовил по поручению Генриха III государственный секретарь Никола Бурден.

247… вышли к нижним воротам и пересекли Ааре по довольно красивому каменному мосту… — Имеется в виду старинный трехпролетный каменный мост Унтерторбрюкке (нем. "Мост Нижних ворот") в Берне, построенный в 1461–1489 гг. и до 1840 г. остававшийся единственным мостом в черте города; его длина составляет 52 м, ширина — 7,5 м, а высота — 8 м.

248… двигалась в направлении Энге, самой посещаемой прогулочной аллеи в окрестностях города. — Энге (Энги) — прогулочная аллея в северо-западной окрестности Берна, на левом берегу реки Ааре, устроенная в 1738–1753 гг.

Перед Аарбергскими воротами мы увидели большое скопление людей… — Аарбергские ворота (Аарбергертор) находились на западной границе старого Берна, в конце улицы Аарбергергассе (Аарберг — окружной центр в кантоне Берн, в 20 км к северо-западу от столицы кантона).

дам знать господину директору Ботанического сада… — Ботанический сад — научно-исследовательское и учебное заведение в Париже; включает в себя Музей естественной истории, коллекции животных и растений; создан в кон. XVIII в. на базе собственно ботанического сада, основанного в 1626 г.; помещается на восточной окраине старого Парижа, на левом берегу Сены, в предместье Сен-Виктор.

249… груша, брошенная… бернским мартинам… — Мартин — во французском языке шутливое имя медведя, которого содержат в зверинце (ср. рус. "мишка", "Потапыч").

251… его армия, одержав сначала победу в сражении при Нойенегге, бы ла затем разбита под Фраубрунненом и Граухольцем… — 5 марта 1798 г. в сражении возле селения Нойенегг, в 12 км к юго-западу от Берна, швейцарский генерал Иоганн Рудольф фон Граффенрид (1751–1823), командовавший 8-тысячным отрядом, одержал решительную победу на 15-тысячным отрядом вторгшейся в Швейцарию французской армией, которая находилась под командованием бригадного генерала Жана Жозефа Пижона (1758–1799). Однако в тот же день войска главнокомандующего швейцарской армией Карла Людвига фон Эрлаха (1746–1798) были полностью разгромлены в сражениях при Фраубруннене (окружной центр в 15 км к северу от Берна) и Граухольце (северное предместье Берна)… победители, которыми командовали генералы Брюн и Шауэнбург, вошли в столицу кантона. — Брюн, Гийом Мари Анн (1763–1815) — французский военачальник, маршал Франции (1804), участник войн Республики и Наполеона; сын адвоката, активный сторонник Дантона, один из основателей Клуба кордельеров; в действующей армии состоял с 1791 г.; в 1793 г. был произведен в бригадные генералы; отличился во время Итальянского похода Бонапарта (1796) и в 1797 г. был произведен в дивизионные генералы; в 1798 г. командовал армией, вторгшейся в Швейцарию; в 1799 г. был назначен главнокомандующим армией, действовавшей в Голландии, и разгромил англо-русские войска при Бергене; затем, после 18 брюмера, во главе внутренней армии усмирял Вандею; в 1801 г. стал главнокомандующим в Италии и одержал там значительные победы; в 1806 г., будучи губернатором Ганзейских городов, одержал победу над шведскими войсками (1807); оказавшись в немилости у Наполеона, осенью 1807 г. был отстранен от командования и уволен из армии; семь лет оставался не у дел; после отречения императора признал Бурбонов и был назначен губернатором Прованса, но во время Стадией предложил Наполеону свои услуги и в апреле 1815 г. был поставлен им командующим войсками, действовавшими на юге Франции; одержал в это время победы над австрийцами и герцогом Ангулемским; после вторичного отречения Наполеона приказал своей армии выступить в поддержку Бурбонов, сдал командование представителю правительства и выехал в Париж; 2 августа 1815 г. по дороге туда, в Авиньоне, был убит толпой фанатиков-роялистов.

Шауэнбург, Алексис Балтазар Анри (1748–1832) — французский военачальник, дивизионный генерал (1793), уроженец Эльзаса; военную службу начал в королевской армии; в 1798 г. участвовал во вторжении французских войск в Швейцарию и с 8 марта по 11 декабря 1798 г. был командующим армией; затем исполнял должность генерального инспектора пехоты в Рейнской армии; в 1814 г. вышел в отставку.

252… подобно тому, как океан успокоил свои волны при звуках гласа

Божьего. — Возможно, это аллюзия на слова, которые в библейской Книге Иова произносит Бог, говоря о своей силе: "Кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева, когда я облака сделал одеждою его и мглу пеленами его, и утвердил ему мое определение, и поставил запоры и ворота, и сказал: доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим?" (Иов, 38: 8—11).

Первый консул вознаградил ее за это, провозгласив Медиационный акт… — 12 апреля 1798 г. на развалинах прежней Швейцарской конфедерации, объединявшей тринадцать кантонов, возникла т. н. Гельветическая республика, в которой, однако, вскоре началась ожесточенная вооруженная борьба между сторонниками единой централизованной власти и приверженцами прежнего, федерального устройства страны; выступив посредником в их споре, Наполеон Бонапарт провозгласил 19 февраля 1803 г. т. н. Медиационный акт (то есть "Акт о посредничестве") — федеральную конституцию Швейцарии, ставшую компромиссом между новым и старым порядками.

254… прочел в "Обозрении Нового и Старого Света" твою статью, оза главленную "Медведи Берна"… — Очерк "Медведи Берна" был напечатан в "Обозрении Нового и Старого Света" (см. примеч. к с. 19) 01.05.1834.

состояла из французских монет достоинством в шесть, двадцать четыре и сорок восемь турских ливров с двумя гербовыми щитами Людовика XIV. — Речь идет о монетах эпохи Людовика XVI (1754–1793), короля Франции в 1774–1791 гг., при котором чеканились золотые монеты: двойной луидор (стоимостью в 48 турских ливров), луидор (24 ливра) и пол-луидора (12 ливров), а также серебряное экю (6 ливров). На реверсе двойного луидора изображены два соединенных между собой королевских гербовых щита, увенчанные короной. Стоимость турского ливра, французской денежной счетной единицы, оценивалась в то время в 0,29 г чистого золота.

на эти деньги снарядили экспедицию в Египет… — Египетская экспедиция, которая была предпринята французской армией в 1798–1801 гг. по инициативе и под командованием Наполеона

Бонапарта (сам он оставался там до 23 августа 1799 г.), имела целью завоевание новой колонии, защиту интересов французских коммерсантов в Восточном Средиземноморье и создание плацдарма для борьбы с Англией на Востоке, прежде всего для дальнейшего наступления на главную английскую колонию — Индию. Французам удалось завоевать Египет и утвердиться там, но дальнейшие их попытки продвинуться в Азию были остановлены Турцией и Англией. В 1798 г., после уничтожения французской эскадры английским флотом, армия Бонапарта оказалась заблокированной в Египте, а в 1801 г. была вынуждена сложить оружие и вслед за подписанием условий капитуляции и эвакуации вывезена на английском флоте.

Маршалу Сюше, в то время командиру бригады, а до этого воевавшему в рядах 18-й полубригады, было поручено вручить Директории ключи от города… — Сюше (см. примеч. к с. 30), состоявший на военной службе с 1792 г., 30 декабря 1795 г. был произведен в командиры батальона и с 25 мая 1796 г. командовал батальоном в составе 18-й полубригады; 28 октября 1797 г., прямо на поле боя, он был произведен в командиры бригады (то есть стал полковником), 23 марта 1798 г. — в бригадные генералы, а 10 июля 1799 г. — в дивизионные генералы.

Директория — руководящий орган исполнительной власти во Французской республике, действовавший в 1795–1799 гг. согласно конституции 1795 г.; состоял из пяти директоров, избираемых высшими представительными учреждениями страны; ежегодно один из директоров по жребию подлежал переизбранию.

к твоим услугам, барон Дермонкур. — Дермонкур, Поль Фердинан Станислас (1771–1847) — французский генерал; сын мельника, участник взятия Бастилии, добровольцем вступивший в армию в 1791 г.; с отличием служил в ходе революционных и наполеоновских войн, воевал в Вандее, Италии, Швейцарии, Египте, Испании, России и Германии; в 1796 г. был адъютантом генерала Дюма; при Наполеоне получил чин бригадного генерала (1813), титул барона (1808) и командорский крест Почетного легиона (1813); после возвращения Бурбонов, как и многие наполеоновские офицеры, был переведен на половинное жалованье; замешанный в знаменитый противоправительственный Бельфорский заговор 1821 г., был отправлен в отставку; в апреле 1832 г. был поставлен во главе войск, которые правительство Июльской монархии направило для подавления восстания герцогини Беррийской; в 1833 г. вышел в отставку окончательно.

255… сели в лодку и приплыли в Райхенбах… — Райхенбах — старинный замок в селении Цолликофен, северном предместье Берна, который в 1683 г. приобрел и затем полностью перестроил бернский богач, глава бернского почтового ведомства Беат Фишер (1641–1698).

старым, мрачным замком Рудольфа фон Эрлаха… — Замок Райхенбах принадлежал в XIV в. Рудольфу фон Эрлаху (см. примеч. к с. 239), а позднее, до 1530 г., — его потомкам. Заметим, что замок, перестроенный в барочном стиле в 1683–1688 гг., вовсе не выглядит мрачным.

256… к Рудольфу фон Эрлаху приехал его зять Руденц… — Йост фон Руденц (7—1360), зять Рудольфа фон Эрлаха, убивший его в ссоре, был женат на его дочери Маргарите.

въехать в Берн через башню Голиафа. — Имеется в виду проездная башня Кристофельтурм, которая находилась на юго-западе исторической части Берна, возле церкви Хайлиггайсткирхе; построенная в 1344–1346 гг., она была разрушена по решению городских властей в начале 1865 г.; над ее аркой, в нише, с 1498 г. стояла 10-метро-вая фигура святого Христофора.

в вырубленной в ней нише стоит гигантская статуя святого Христофора. — Святой Христофор (? — ок. 250) — христианский мученик, почитаемый католической и православной церквами; считается покровителем путешественников; согласно легенде, до своего крещения носил имя Репрев и, отличаясь огромным ростом и обладая необычайной силой, переносил через реку путников, но однажды среди них оказался маленький мальчик, чей вес вдруг посреди реки стал таким неимоверно большим, что великан испугался, как бы они оба не утонули; и тогда мальчик открылся ему и сказал, что он Христос и несет на себе все тяготы мира; после чего прямо в реке он крестил Репрева и дал ему новое имя — Христофор (гр. "Несущий Христа").

258… ему поручили защищать Ломбахскую башню, стоявшую за город ской стеной, перед Фрибурскими воротами. — Речь, видимо, идет об одном из внешних военных укреплений, построенных возле третьей крепостной стены Берна (1344–1346).

заклеймили гнусным прозвищем, назвав его Голиафом. — Голиаф — библейский персонаж, великан-филистимлянин, опытный воин, над которым одержал победу юный пастух Давид, ставший впоследствии царем Израильско-Иудейского государства.

Напротив него стоит небольшая симпатичная статуя Давида, с явной угрозой держащего в руке пращу. — Давид убил Голиафа камнем, пущенным из пращи, а затем отрубил ему голову мечом (I Царств, 17).

XX. Первое путешествие в Оберланд

Тунское озеро.

нам осталось осмотреть церковь Святого Духа, арсенал, монетный двор, хлебные склады, больницу и ратушу… — Церковь Святого Духа (нем. Хайлиггайсткирхе) — протестантский храм в западной части Берна, на улице Шпитальгассе, который построил в 1726–1729 гг. местный архитектор Никлаус Шильткнехт.

Хлебные склады (нем. Корнхаус) — монументальное четырехэтажное здание зернового склада в Берне, построенное в 1711–1718 гг. по планам братьев Ханса Якоба Дюнца и Абрахама Дюнца, сыновей бернского зодчего Абрахама Дюнца (ок. 1630–1680)

Городская ратуша Берна (нем. Ратхаус) была построена в 1406–1415 гг. в готическом стиле архитектором Генрихом Гегенбахом; в 1865–1868 гг. она подверглась значительным переделкам.

259… Дорога от Берна до Туна — одна из наименее трудных во всей

Швейцарии… — Тун — город в кантоне Берн, окружной центр; находится в 25 км к юго-востоку от Берна, у северного края Тунского озера, там, где из него вытекает Ааре; основан Бертольдом V Церин-генским около 1190 г.

из-за снежной главы Айгера появился огненный шар… — Айгер — горная вершина в Бернских Альпах, высотой 3 970 м; находится в 60 км к юго-востоку от Берна.

повис…на самом острие вершины, подобно огню святого Эльма на верхушке мачты… — Огни святого Эльма — электрические разряды в форме светящихся пучков, которые возникают на верхушках мачт (и острых концах других высоких предметов) во время грозы;

название это явление получило по имени христианского мученика святого Эльма (Эразм;? — ок. 303).

260… заказал себе место на почтовом судне, отплывавшем в Интерлакен. — Интерлакен (нем. букв. "Межозёрный") — окружной центр в кантоне Берн, расположенный на перемычке между Тунским и Бриенцским озерами, в замкнутой высокими горами котловине; сложился вокруг августинского монастыря, основанного в 1130 г.

падает с отвесных скал Хандека… — Хандек (Хандеггфаль) — водопад высотой 75 м в верховьях реки Ааре, в Бернском Оберлан-де, в 16 км к северо-востоку от горы Финстераархорн.

питает своми водами два озера… Бриенцское и Тунское… — Бри-енцское озеро — альпийское озеро в Бернском Оберланде, расположенное на высоте 564 м над уровнем моря; длина его составляет 14 км, а максимальная ширина — 2,8 км; площадь — 30 км2; через озеро протекает река Ааре, впадающая в него около города Бриенц (на юго-востоке) и вытекающая из него возле города Интерлакен (на северо-западе).

Тунское озеро — альпийское озеро в Бернском Оберланде, расположенное на высоте 558 м над уровнем моря; длинаего составляет 18 км, а максимальная ширина — 3,5 км; площадь — 44 км2; соединяется с Бриенцским озером рекой Ааре, которая впадает в него около города Интерлакен (на юго-востоке), а вытекает из него около города Тун (на северо-западе).

261… Первые руины, которые видишь при входе в озеро, — это все, что осталось от небольшого замка Шадау, построенного в начале XVII века одним из потомков рода Эрлахов. — Поместьем Шадау, расположенным у северо-западной оконечности Тунского озера, владели последовательно несколько дворянских семей. Здесь, вероятно, имеется в виду Франц Людвиг фон Эрлах, барон фон Шпиц (1575–1651) — выдающийся бернский политический деятель, военачальник и дипломат, бургомистр Берна (1629–1651), владетель Шадау. В 1846–1854 гг. на месте прежнего замка Шадау парижский архитектор Пьер Шарль Дюзийон (1804–1860) построил в неоготичес-ком стиле новый замок, владельцем которого был французский банкир Абрам Дени Альфред де Ружмон (1802–1868).

руины замка Штретлинген, отстоящие от Шадау на пол-льё… — Замок Штретлинген (см. примеч. к с. 160), находившийся в 3 км к юго-западу от Шадау, был разрушен горожанами Берна в 1383 г., а в единственной сохранившейся башне замка позднее был устроен пороховой склад.

Основателем рода Штретлингенов, если верить "Айнигенской хронике", был не кто иной, как Птолемей, от матери унаследовавший кровь царской династии Александрии… — "Айнигенская хроника" — вымышленная история рода Штретлингенов, названная по имени Айнигена, городка на западном берегу Тунского озера; ее автором был Евлогий Кибургер (7—1506), приходский священник из Айнигена (с 1446 г.), написавший ее ок. 1464 г.

В "Хронике Айнигена" упомянутый Птолемей назван прославленным математиком и географом, то есть явно отождествлен со знаменитым древнегреческим ученым Клавдием Птолемеем (ок. 87— 165), который в 127–151 гг. жил в Александрии, но к царской династии Птолемеев, видимо, отношения не имел.

Спасаясь от гонений, воздвигнутых на христиан императором Адрианом… — Адриан (Публий Элий Адриан; 76—138) — римский император со 117 г., приемный сын императора Траяна; его правление отмечено усилением императорской власти, централизацией государственных учреждений, созданием мощной системы укреплений на границах империи и жестокими гонениями на христиан.

увидел во сне архангела Михаила, сражавшегося на стороне его противника. — Архангел Михаил — христианский святой, предводитель небесного воинства; день его отмечается 28 сентября.

дал за ней в приданое Хюбшланд, в состав которого входили Бургундия и Вандальское озеро. — "Хюбшланд" переводится с немецкого как "Красивый край".

262… Спустя двести лет сир Арнольд фон Штретлинген… основал церковь Парадиз… — Старинная церковь Парадиз ("Райская") в селении Айниген на берегу Тунского озера, посвященная святому Михаилу, была построена ок. VI в.; долгие годы она была местом паломничества, считалась главной из двенадцати церквей на берегах озера и накопила огромные богатства, но в XII в., во время феодальных междоусобиц, ее разрушили; позднее она была встроена заново, но уже с меньшей пышностью.

Автор "Айнигенской хроники" называет инициатором строительства церкви Парадиз и других церквей на берегу Тунского озера Арнольда фон Штретлингена, числя его современником Сильвестра I (папа в 314–335 гг.), и относит это событие к 315 г.!

в главном алтаре нашли колесо колесницы пророка Илии и шестьдесят семь волос Девы Марии. — Илия — библейский пророк, ревнитель иудейской веры и грозный обличитель идолопоклонства; жил в пещере на горе Кармель и был живым вознесен на небо на огненной колеснице; как святой весьма почитается христианами, а как пророк — мусульманами.

Король Рудольф и королева Берта… правили здесь в Xстолетии… — См. примеч. к с. 47.

Ульрих, последний владетель в этом роду… — Считается, что барон Ульрих фон Штретлинген умер в 1353 г., и вместе с ним угас его род.

263… белые шапки Блюмлизальпа и Юнгфрау… — Блюмлизальп — горный массив в Бернских Альпах, высотой 3 664 м, в 20 км к юго-западу от Интерлакена.

Низен, великолепная пирамида… — Низен — гора высотой 2 362 м в Бернском Оберланде, напоминающая по форме пирамиду; находится в 4 км от западного берега Тунского озера, вблизи города Шпиц.

стол, предназначенный для ужина, на который Микромегас мог бы пригласить Гаргантюа. — Микромегас — заглавный персонаж фантастической повести Вольтера ("Microm£gas"; 1752), житель одной из планет звезды Сириус, великан ростом в восемь льё и эрудит, совершающий в компании с обитателем Сатурна путешествие на Землю.

Гаргантюа — персонаж знаменитого романа "Гаргантюа и Пантагрюэль" французского писателя-сатирика Франсуа Рабле (ок. 1494–1553), остроумно обличавшего в нем устои и нравы своего времени; веселый и лукавый великан-обжора.

265… над которым находится грот святого Беата. — Святой Беат

(Беатус; ок. 16—112) — полулегендарный проповедник христианства в Швейцарии; вел отшельническую жизнь в пещере горы Беатенберг на восточном берегу Тунского озера.

до Нойхауса, где можно нанять экипаж до Интерлакена, оставалось всего полтора льё… — Нойхаус — небольшое живописное местечко у юго-восточного края Тунского озера.

принять крещение в Риме во времена императора Клавдия… — Клавдий — см. примем, к с. 30.

XXI. Второе путешествие в Оберланд

Долина Лаутербруннен.

268… для Берна это то же, что Дьепп для Парижа… — Дьепп — портовый город на северо-западе Франции, в департаменте Приморская Сена, на побережье пролива Ла-Манш, в 150 км к северо-западу от Парижа; известен с 1030 г.; в 1824–1829 гг., благодаря устроенным там морским купальням, превратился в место отдыха богатых парижан.

обитатели домов на улицах Сен-Дени и Сен-Мартен… — Улица Сен-Дени — одна из радиальных магистралей старого Парижа; ведет от правого берега Сены на север к бульварам, в направлении монастыря и города Сен-Дени, расположенного в 4 км к северу от столицы; заканчивается у одноименных ворот, переходя затем в улицу Предместья Сен-Дени; известна с глубокой древности как путь во Фландрию.

Улица Сен-Мартен — здесь: северная часть нынешней улицы Сен-Мартен (образованной в 1851 г.) в правобережной части Парижа, заключенная между улицей Веррери и воротами Сен-Мартен; название получила от аббатства святого Мартина-на-Полях, к которому она вела.

Обе эти парижские улицы издавна заселяли богатые буржуа.

смогли отправиться в Лаутербруннен только в час дня. — Лаутербруннен — селение в кантоне Берн, в 10 км к югу от Интерлакена, на пути к горе Юнгфрау; расположено на берегу реки Белая Лю-чина.

269… в Маттене, небольшой деревушке в четверти часа ходьбы от Интерлакена… — Маттен — юго-восточное предместье Интерлакена, впервые упомянутое в исторических документах в 1133 г.

271… В 1250 году император Германии, начавший войну… — Императором Священной Римской империи в это время (с 1220 г.) был Фридрих II Гогенштауфен (1194–1250); он умер в разгар войны с Ломбардской лигой, и после его смерти Германия вступила в полосу смут.

в Изельтвальде, на берегу Бриенцского озера… — Изельтвальд — небольшое селение на южном берегу Бриенцского озера, в 10 км к северо-востоку от Интерлакена; известно с 1146 г.

…на полях Бёнигена, находящихся во владении Империи… — Бёни-ген — селение у западной оконечности Бриенцского озера, у места впадения в него Лючины; восточное предместье Интерлакена; известно с 1261 г.

272… доживают свой век руины замка Уншпуннен… — Бург Уншпун-нен — замок нач. XII в., руины которого находятся между Интерлакеном и расположенным к югу от него селением Вильдерсвиль; в первой пол. XIII в. его владетелями были бароны фон Ротенфлу; в XIII в. он отошел баронам фон Веденсвиль (Ведешвиль); в 1334 г. был захвачен Берном, потом переходилл из рук в руки, а в течение XVI–XVII вв. пришел в полный упадок и превратился в каменоломню.

пытался уговорить старого Вальтера фон Веденсвиля, независимого владетеля долины Оберхасли… — Оберхасли — историческая область к юго-востоку от Бриенцского озера, с главным городом Майринген; занимает важное стратегическое положение, поскольку на ее южных границах находятся несколько альпийских перевалов; в раннем средневековье подчинялась непосредственно императору и управлялась ландфогтом; в 1275 г. вступила в союз с Берном, а в 1334 г. перешла под его власть, сохранив, однако, некоторые свободы.

пока сеньор фон Уншпуннен занимался этими хлопотами, молодой Вальтер фон Веденсвиль, увидев его дочь, влюбился в нее без памяти… — На Ите, дочери Буркхарда фон Уншпуннена, последнего владетеля замка Уншпуннен, женился Рудольф II фон Веденсвиль (нач. XIII в.).

перешли… через ручей Заксетен… — Заксетенбах — небольшая речка длиной около 7 км, левый приток Лючины, впадающий в нее возле селения Вильдерсвиль; берет начало около деревни Заксетен к юго-западу от Интерлакена.

поднимаясь вверх по течению Лючины… — Лючина — река в Бернском Оберланде, длиной 9 км, впадающая в Бриенцское озеро возле селения Бёниген; образуется слиянием возле деревни Цвай-лючинен, к югу от Интерлакена, двух рек — Белая Лючина (нем. Вайс-Лючине; длина 13 км) и Черная Лючина (нем. Шварц-Лючи-не; длина 12 км).

273… приблизились к утесу Братьев, над которым высится скала Ротен-флу. — Дюма дает здесь перевод немецкого названия утеса Брудер-штайн, стоящего на берегу Лючины.

274… с противоположной стороны долины… высится… гора Шайниге-Платте… — Шайниге-Платте (Шиниге-Платте) — горное плато в Бернском Оберланде, высотой 2 101 м, находящееся в 4 км к юго-востоку от Интерлакена; с него открывается панорамный вид на вершины Айгер, Мёнх и Юнгфрау.

276… у подножия Хюнненфлу… — Хюнненфлу — гора высотой 1 334 м в долине Лаутербруннен.

протекая у подножия Веттерхорна, она размывает породу… — Веттерхорн — гора в Бернском Оберланде, высотой 3 701 м, находящаяся к востоку от селения Гриндельвальд.

277… Черная Лючина, спускающаяся с ледников Гриндельвальда… — Гриндельвальд — селение в кантоне Берн, в 18 км к юго-востоку от Интерлакена, на высоте 1 034 м над уровнем моря.

Белая Лючина, берущая начало на леднике Чингель. — Имеется в виду ледник Чингельфирн площадью около 6 км2, находящийся на северо-западном склоне горы Чингельхорн (3 562 м), которая расположена примерно в 25 км к югу от Интерлакена.

решили использовать это время на осмотр Штауббаха, одного из самых известных водопадов Швейцарии. — Штауббах (нем. Штауб-бахфаль) — знаменитый водопад в долине Лаутербруннен, высотой 300 м, один из самых больших в Европе.

Два известных немецких поэта посвятили стихотворные строки описанию этого изумительного водопада: Халлер — тридцать шестую строфу своей поэмы об Альпах, а Баггесен — вступление к пятой песни своего эпоса "Партенаида, или путешествие по Альпам". — Халлер, Альбрехт (1708–1777) — известный швейцарский естествоиспытатель, анатом, физиолог и поэт; иностранный член Петербургской академии наук (1776); в список его поэтических сочинений входит описательно-дидактическая поэма "Альпы" ("Die Alpen"; 1729).

Баггесен, Йенс (1764–1826) — датский поэт-сентименталист, писавший на немецком и датском языках; автор поэм и лирических стихотворений; был женат на внучке Халлера — Софии фон Халлер (1767–1796).

"Партенаида, или Путешествие по Альпам ("Parthenais oder die Alpenreise"; 1804) — одно из самых значительных произведений Баггесена: идиллический эпос, написанный гекзаметром.

XXII. Третье путешествие в Оберланд

Переход через Венгенальп.

281… подъем на Венгенальпбыл в этом отношении ничем не примечателен… — Венгенальп (Венгернальп) — гора высотой 1 874 м, находящаяся в 10 км к юго-востоку от Интерлакена, вблизи селения Венген.

покрытая вечными снегами гора, откуда низвергался Шмадри-бах… — Шмадрибах — один из самых известных водопадов в долине Лаутербруннен (всего их насчитывается там семьдесят два), высотой около 300 м; находится недалеко от селения Штехельберг, к западу от Юнгфрау; берет начало в ледниках у подножия горы Брайтхорн (3 780 м) и впадает в Белую Лючину.

282… охотник на серн, по имени Пуман, поступил с ней так же, как Бальма поступил с Монбланом… — Сведений об этом персонаже (Poumann), покорившем Юнгфрау, найти не удалось. Известно, что первыми на Юнгфрау поднялись 3 августа 1811 г. швейцарцы Иоганн Рудольф Мейер (1768–1825) и его брат Иероним Мейер; их сопровождали проводники Йозеф Бортис и Алоис Фолькер.

283… гора Веттерхорн, "пик Погоды", названная так вовсе не потому, что она является ровесником сотворения мира… — Здесь игра слов: Дюма дает французский перевод немецкого названия горы Wetter-Horn как "pic du Temps", но французское слово "temps" означает не только "погода", но и "время".

286… Некогда жил в долине Гадмен один дерзкий смельчак… — Гадмен

(Гадменталь) — долина небольшой речки Гадмервассер, правого притока реки Ааре; расположена в округе Оберхасли кантона Берн, примерно в 30 км к востоку от Интерлакена.

288… Родился в Шардонне в кантоне Во… — Шардонн — небольшое селение на северо-восточном краю Женевского озера, рядом с городом Веве.

XXIII. Фаульхорн

289… Фаульхорнодна из самых высоких вершин горного хребта, отде ляющего долины Туна, Интерлакена и Бриенца от долин Гриндель-вальда и Розенлауи. — Фаульхорн — гора в Бернском Оберланде, высотой 2 681 м, расположенная в 10 км к востоку от Интерлакена. Розенлауи — высокогорное селение в округе Оберхасли кантона Берн, расположенное в 9 км к северо-востоку от Гриндельвальда, на высоте 1 283 м, в долине Райхенбахталь (верхняя часть этой долины называется Розенлауиталь, то есть долина Розенлауи, и ее восточный край представляет собой глубокое ущелье, образованное талыми водами ледника Розенлауи).

Всего год или два назад один трактирщик… решил построить на плато, находящемся на самой вершине Фаульхорна, небольшую гостиницу… — Эту гостиницу, продолжающую действовать и в наши дни, построил около 1823 г. Самуэль Блаттер, трактирщик из Грин-дел ьвальда, владелец постоялого двора "Орел".

295… они обязаны им… своей форме, как Шрекхорн ("Усеченный пик")… — Шрекхорн (нем. "Ужасный пик") — гора в Бернских Альпах, высотой 4 078 м, расположенная в 10 км к юго-востоку от Гринд ел ьвальда.

темной массой выделялись горы Пилат и Риги, высившиеся по обе стороны от Люцерна… — Пилат (Пилатус) — горный массив в Швейцарских Альпах, высотой 2 128 м (гора Томлисхорн), расположенный в 9 км к юго-западу от Люцерна, на западном берегу Фирвальдштетского озера, на границе кантонов Люцерн, Обваль-ден и Нидвальден; его название связано с преданием, согласно которому на одной из его вершин был похоронен Понтий Пилат. Риги — горный массив в Швейцарских Альпах, высотой 1 797 м (вершина Риги-Кульм), расположенный в 12 км к востоку от Люцерна, на северо-восточном берегу Фирвальдштетского озера, на границе кантонов Люцерн и Швиц.

…у их подножия причудливо извивалось озеро Четырех кантонов… — Озеро Четырех кантонов, иначе называемое Фирвальдштетским, или Люцернским, расположено в центральной части Швейцарии, в 50 км к северо-востоку от горы Фаульхорн; на его берегах лежат земли четырех кантонов: Люцерна, Ури, Швица и Унтервальдена (состоящего из Обвальдена и Нидвальдена); сформировано из четырех бассейнов, соединенных узкими проливами; через него протекает река Ройс, приток Ааре; его общая площадь составляет 114 км2, длина — около 38 км, а ширина — от 1 до 3,5 км.

за ними… сверкало Цугское озеро… — Цуге кое озеро, расположенное в северных предгорьях Швейцарских Альп, к северу от Фирвальдштетского озера, отделено от него горой Риги; его площадь составляет 38 км2.

296… показалисьснежные вершины Айгера, Мёнха, Блюмлизальпа и Юнгфрау. — Мёнх (нем. "Монах") — одна из высочайших вершин Бернского Оберланда (4 107 м); находится между Айгером (см. при-меч. к с. 259) и Юнгфрау, в 12 км к югу от Фаульхорна; гора Блюм-лизальп расположена в 28 км к юго-западу от Фаульхорна.

299… по примеру Александра Македонского… даровал прощение семейству Дария… — Дарий III Кодоман (ок. 380–330 до н. э.) — персидский царь с 336 г. до н. э., правнук Дария II, последний из династий Ахеменидов; был побежден Александром Македонским (см. при-меч. к с. 43) в битвах при Иссе и Гавгамелах и убит своими приближенными, стремившимися заслужить милость победителя.

Во время битвы при Иссе (333 до н. э.) в плен к македонскому царю попала вся семья Дария: его мать Сисигамбис, жена Статира, дочери Статира и Дрипетида и малолетний сын Ох; Александр Македонский отказался вернуть их Дарию, предлагавшему за них большой выкуп, однако выступил покровителем пленников, проявил к ним большое уважение, возвратил им все их имущество и восстановил их царские привилегии, а позднее взял в жены царевну Стати ру.

300… это был Ноев ковчег, попавший в Вавилонскую башню. — Согласно библейской легенде о всемирном потопе, который Бог послал на землю в наказание за грехи людей, от потопа спасся лишь праведник Ной, погрузившись с семьей в ковчег — судно, построенное по божественному откровению. Бог повелел ему также взять в ковчег по семи пар всех животных и птиц чистых и по паре нечистых (Бытие, 7: 2–4).

XXIV. Розенлауи

301… Мы намеревались осмотреть по дороге ледник Розенлауи, а оттуда отправиться ночевать в Майринген… — Ледник Розенлауи (нем. Розенлауиглетшер), имеющий длину 5 км и площадь около 6 км2, расположен вблизи одноименного селения (см. примеч. к с. 289). Майринген — городок в округе Оберхасли кантона Берн, расположенный на правом берегу реки Ааре, в 5 км к северу-востоку от Розенлауи; знаменит расположенным рядом с ним Райхенбахским водопадом.

этого американца я встречал в Париже, в салоне княгини фон Зальм… — Княгиня фон Зальм — урожденная Констанс Мари де Теи (1767–1845), французская писательница и поэтесса, во втором браке (1803) супруга немецкого князя (1816) Йозефа Мария Игна-ца Антона фон Зальм-Рейффершейдт-Дика (Сальм; 1773–1861), известного деятеля наполеоновской империи и крупного ботаника; автор трагедий, стихотворных посланий, романа в письмах и мемуаров; с 1809 г. княгиня жила вместе с мужем в парижском особняке Сегюр на Паромной улице, № 97 и держала там литературный салон, в котором она принимала многих знаменитостей.

одному лишь Дебюро с его холодным неподвижным лдицом и оживленной жестикуляцией удалось создать столь же выразительный по своему контрасту образ. — Дебюро, Жан Батист Гаспар (1796–1846) — знаменитый французский актер-мим; родился в семье бродячих артистов-акробатов; в 1816 г. вступил в труппу парижского театра Фюнамбюль, а в 1819 г., выступая в пантомиме "Арлекин-лекарь", создал образ Пьеро, принесший ему мировую известность.

303… спокойно насвистывая "God save the King". — "God save the King!" ("Боже, храни короля!") — национальный гимн Великобритании; слова и музыка его анонимны и восходят к нескольким политическим песням и гимнам XVII в.; в 1740 г. был аранжирован и исполнен в честь дня рождения короля Георга II (1683–1760; правил с 1727 г.); с 1745 г. исполнение гимна считалось знаком лояльности к королевской власти. В разное время и разными исследователями авторами музыки гимна назывались композиторы Джон Булль (1563–1628), Генри Кэри (1687–1743) и Георг Фридрих Гендель (1685–1759).

ровный, как зеленый ковер садов Версаля. — Версаль — дворцовопарковый ансамбль неподалеку от Парижа, архитектурный шедевр мирового значения; построен Людовиком XIV во второй пол. XVII в.; до Великой Французской революции — главная резиденция французских королей.

вошли в Оберхасли и пересекли поляну Борцов. — Вероятно, имеется в виду расположенная на пути от Фаульхорна к Розенлауи площадка у подножия горы Гроссе Шайдегг (1 961 м), где происходили традиционные состязания борцов из Гриндельвальда и Оберхасли.

304… Отверстие… откуда выходит, клокоча и бурля, Райхенбах… — Райхенбах — горный ручей с водопадом высотой около 250 м,

одним из самых мощных в Швейцарских Альпах; левый приток Ааре, истоки которого находятся в леднике Розенлауи.

305… Должно быть, у входа в подобный грот Гёте создал свою "Унди ну". — Гёте, Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт и мыслитель, выдающийся представитель Просвещения в Германии; один из основоположников немецкой литературы нового времени; разносторонний ученый, автор ряда работ по естествознанию. Неясно, о каком литературном произведении Гёте здесь идет речь. Известную романтическую новеллу "Ундина" создал в 1811 г. немецкий писатель Фридрих де Ла Мотт Фуке (1777–1843).

307… это сооружение чересчур напоминало мост Магомета, чтобы доб рый христианин отважился без возражений пройти по нему. — Магомет (Мухаммад, Муххамед; араб. "Восхваляемый"; ок. 570–632) — арабский религиозный и политический деятель, основатель религии ислама и первой общины мусульман; по представлениям мусульман, посланник Аллаха, пророк, через которого людям был передан текст священной книги — Корана.

Здесь имеется в виду мост ас-Сират, который, по представлениям последователей ислама, ведет в рай и переброшен через адскую бездну: для праведников он широк, но для грешников он тоньше волоса и острее лезвия меча, и они низвергаются оттуда в ад.

309… заурядный водопад, получиший, благодаря его сходству с канатом, название Зайлибах… — Немецкое слово Seil означает "канат", "веревка".

310… кубки, напоминающие те, что пастухи Вергилия оспаривали своим пением… — Имеется в виду эпизод из третьей эклоги "Буколик" Вергилия (см. примеч. к с. 67); пастухи Меналк и Дамет собираются состязаться в пении и первый из них в качестве заклада выставляет два своих буковых кубка:

Точены оба они божественным Алкимедонтом.

Поверху гибкой лозой резец их украсил искусный,

Гроздья свисают с нее, плющом бледнолистным прикрыты (III, 37–39. — Перевод С.Шервинского).

не видел реки Пеней, о которой пишет Овидий… — Публий Овидий Назон (43 до н. э. — 18 н. э.) — крупнейший римский поэт, автор "Любовных элегий", "Науки любви" и поэмы "Метаморфозы"; в 8 г. н. э. был сослан в город Томы (ныне порт Констанца в Румынии), где и умер.

Пеней — река в Фессалии, впадающая в Эгейское море между горами Олимп и Осса.

311… позаимствовал его из первой книги "Метаморфоз"… — "Метаморфозы" ("Metamorphoses") — поэма Овидия, написанная им между 2 и 8 гг. н. э., самое значительное его произведение; состоит из 15 книг и, основанная на греческих и римских мифах, рассказывает о различных превращениях, произошедших со времен сотворения мира.

от Майрингена до Бриенца — два часа. — Бриенц — городок в округе Интерлакен кантона Берн, расположенный на северо-восточном краю одноименного озера, в 12 км к северо-западу от Майрингена.

поплыли к Гиссбаху, наряду с Райхенбахом пользующемуся привилегией носить титул короля водопадов Оберланда. — Гиссбах — горный ручей со знаменитым водопадом, состоящим из четырнадцати каскадов общей высотой около 500 м; впадает в Бриенцское озеро у его юго-восточного края, напротив Бриенца.

встретили регента Керли и двух его дочерей… — Керли, Иоганн (1774–1854) — бриенцский школьный учитель и регент (то есть дирижер церковного хора), значительно способствовавший туристической славе водопада Гиссбах; в 1818 г. он проложил дорогу от Бриенца к одиннадцатому каскаду этого водопада, а в 1822 г. открыл рядом с ним гостиницу.

Керли подарил нам при расставании портрет своего семейства. — Музицирующее семейство Керли запечатлено на литографии, которую в 1824 г. выполнил швейцарский художник Анри Луи Кон-вер (1789–1863).

озеро, селение Бриенц и высящуюся позади них вершину Ротхор-на. — Ротхорн — гора высотой 2 350 м на северном берегу Бриенц-ского озера, в 4 км к северу от Бриенца.

312… Хохбюль, очаровательное место для гуляний, расположенное позади Интерлакена. — Хохбюль — парк в восточной части Интерлакена, на правом берегу Ааре.

оно примечательно лишь скамейкой, на которой Генрих Французский, Каролина Беррийская и Франсуа де Шатобриан, проезжая через Интерлакен, вырезали свои имена. — Генрих Французский — имеется в виду юный граф де Шамбор (см. примеч. к с. 164), сын Каролины Беррийской (см. примеч. к с. 187).

Шатобриан — см. примеч. к с. 134.

313… предстояло выбрать между тремя горными перевалами: Брюни-гом, Гримзелем и Гемми… — Брюниг (нем. Брюнигпасс) — горный перевал, связывающий город Майринген в Бернском Оберланде с селением Лунгерн в кантоне Обвальд, на пути к Люцерну и Фир-вальдштетскому озеру; расположен на высоте 1 008 м, в 20 км к северо-востоку от Интерлакена.

Гримзель (нем. Гримзельпасс) — горный перевал, связывающий долину Хаслиталь в кантоне Берн и долину реки Роны в кантоне Во; расположен на высоте 2 165 м, в 28 км к югу от Брюнигпасса. Перевал Гемми (см. примеч. к с. 240), в отличие от Брюнигпасса и Гримзельпасса, находящихся в восточной части Бернского Обер-ланда, расположен в его юго-западной части, в 40 км к юго-западу от Интерлакена.

XXV. Гора Гемми

взялся доставить нас в Кандерштег… — Кандерштег — селение в составе округа Фрутиген кантона Берн, в долине реки Кандер, в 25 км к юго-западу от Интерлакена и в 12 км к северу от перевала Гемми, на высоте 1 174 м.

посетить термальные источники в Луэше… — Луэш — здесь: Луэш-ле-Бен (Лоэш-ле-Бен; нем. Лёйкербад), селение в кантоне Вале, славящееся своми многочисленными термальными источниками; находится на южной стороне перевала Гемми, на высоте 1 400 м над уровнем моря.

въехали в долину реки Кандер… — Кандер — река в кантоне Берн, длиной 44 км; берет начало в леднике Кандерфирн в горном массиве Блюмлизальп, на высоте 2 300 м; течет сначала по долине Гас-тернталь, затем — по долине Кандерталь, которая после селения Фрутиген переходит в долину Фрутигталь; впадает в Тунское озеро вблизи города Шпиц.

горы Блюмлизальп… получившей теперьболее соответствующее ее внешнему виду имя Вильди-Фрау ("Дикарка"). — Вильди-Фрау — одна из вершин горного массива Блюмлизальп; ее высота составляет 3 260 м.

314… о другом проклятье… послужившем Вернеру основой для его драмы

"Двадцать четвертое февраля". — Вернер, Фридрих Людвиг Заха-риас (1768–1823) — немецкий поэт и драматург романтической школы, друг Гофмана; положил начало "трагедиям рока" в немецкой литературе; в 1811 г. стал католическим священником и отрекся от некоторых своих произведений.

"Двадцать четвертое февраля" ("Der vierundzwanzigste Februar") — написанная хореическим стихом романтическая одноактная трагедия рока, которую Вернер сочинил в 1809 г. и опубликовал в 1815 г.; действие ее происходит в горном приюте Шваррбах у перевала Гем-ми, а в ее названии запечатлена роковая дата в жизни автора — день смерти его матери; впервые трагедия была поставлена 13 октября 1809 г. в замке Коппе, в частном театре госпожи де Сталь. Дюма переделал эту драму в одноактную пьесу, получившую название "Постоялый двор Швасбах" ("L’Auberge de Schwasbach") и поставленную впервые в парижском театре Гаите 30 марта 1850 г.

Гостиница, куда нам предстояло прийти через час, была постоялым двором Шваррбах. — Горный приют Шваррбах (или Шварен-бах), расположенный в 4 км к северу от перевала Гемми, на высоте 2 060 м, стал местом действия не только драмы Вернера, но и рассказа Мопассана "Гостиница" ("L’Auberge"; 1886); здание гостиницы было построено в 1742 г. как таможенный пункт.

с этими пастухами-Атридами, которые на протяжении трех поколений… мстят друг другу… — Атриды — в древнегреческой мифологии сыновья Атрея, царя Микен: Менелай и Агамемнон, над которыми тяготело проклятье за преступления, совершенные их прадедом Танталом, дедом Пелопсом и самим Атреем.

терзала его, словно орел — Прометея… — О Прометее см. при-меч. к с. 99.

316… словно Каин, новорожденный носил на теле роковую отметину… —

Каин — библейский персонаж, старший сын Адама и Евы, которого зависть и гнев привели к братоубийству, за что Бог проклял его и объявил изгнанником и вечным скитальцем на земле, отметив его при этом особым знаком, который впоследствии стали называть каиновой печатью: "И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его (Бытие, 4: 15).

вершина Риндерхорна обрушилась… — Риндерхорн — гора высотой 3 448 м, расположенная к северо-востоку от перевала Гемми, вблизи горного приюта Шваренбах; снежная лавина, сошедшая с нее в 1782 г., погребла под собой пашни, пастбища и убила большое количество людей и скота.

319… слетал резкими порывами с пиков Альтельс и Гемми… — Аль-

тельс — гора высотой 3 629 м в Бернских Альпах, примерно в 2 км восточнее горного приюта Шваренбах.

323… И он дал нам тоненькую невзрачную книжонку, в названии кото рой стояло: "Двадцать четвертое февраля". — Драма Вернера впервые была напечатана в 1815 г. в Лейпциге, у знаменитого издателя Фридриха Арнольда Брокгауза (1772–1823); в книге было 175 страниц.

325 … обширный Ламмернский ледник, все такой же мертвый и голубой, каким видел его Вернер. — Ламмернский ледник расположен в 4 км к западу от перевала Гемми.

Что же касается озера Даубе (Даубензее)… — Даубензее — горное озеро площадью 0,69 км2, расположенное около перевала Гемми, к северу от него, на высоте 2 205 м.

326… как у трупа, подвергнутого воздействию вольтового столба… — Вольтов столб — первая форма электрической батареи, изобретенная итальянским физиком графом Алессандро Вольта (1745–1827) в 1799 г.; состоял из вертикально расположенных медных или серебряных кружков с прокладками из картона, сукна или кожи, которые пропитывались слабым раствором кислоты (обычно серной); в металлических кружках этого столба возникал электрический ток, достигавший значительного напряжения.

зубы стучали друг о друга, как у грешников, обитающих в ледяном озере Данте. — Данте Алигьери (1265–1321) — великий итальянский поэт, создатель современного итальянского литературного языка, автор поэмы "Божественная Комедия", стихотворений и научных трактатов.

Здесь имеется в виду тот эпизод "Божественной Комедии", где описывается, как Данте, вступив на самое дно Ада, в его девятый круг, видит ледяное озеро Коцит, в которое погружены предатели, обманувшие доверившихся:

Так, вмерзши до таилища стыда И аисту под звук стуча зубами,

Синели души грешных изо льда.

(Ад, XXXII, 34–36. — Перевод М.Лозинского.)

XXVI. Воды Луэша

327… термальные воды без всякой пользы теряются в Дале… — Дала — горная речка в кантоне Вале, длиной около 14 км; правый приток Роны; протекает через Луэш-ле-Бен и впадает в Рону около селения Луэш (нем. Лёйк).

328… украшала свой лоб и свою грудь, подобно безумной Офелии, когда та готовится умереть… — Офелия — героиня трагедии Шекспира "Гамлет, принц Датский" ("Hamlet, prince of Denmark"; 1601), возлюбленная заглавного героя, сошедшая с ума и покончившая с собой.

329… в окружении, словно вышедшем из-под резца Калло… — Калло, Жак (ок. 1593–1635) — французский художник и рисовальщик, крупнейший гравер XVII в.; среди самых известных его работ — графические циклы "Нищие" (1622) и "Бедствия войны" (1633).

образ мадонны Рафаэля… — Рафаэль Санти (1483–1520) — выдающийся итальянский живописец и архитектор, воплотивший в своих творениях идеалы эпохи Возрождения.

330… сообщение между Луэш-ле-Беном и селением Альбинен… — Альби-нен — небольшое селение в 5 км к югу от Луэш-ле-Бена (Лёйкер-бада).

334… отправились в Луэш-ле-Бур. — Луэш-ле-Бур — имеется в виду старинный городок Луэш-ла-Виль (нем. Лёйк-Штадт), расположенный на правом берегу Роны, у места впадения в нее Далы, в 10 км к югу от Луэш-ле-Бена; составляет правобережную часть окружного центра Луэш.

сел в почтовую коляску, которая должна была тем же вечером доставить меня в Бриг. — Бриг — окружной центр в кантоне Вале, на Роне, в 8 км к северо-западу от Симплонского перевала.

Мы ехали той самой дорогой, что ведет к Симплону, у подножия которого расположен Бриг. — Симплон — см. примем, к с. 87.

облака, собиравшиеся в ущелье Верхнего Вале… — Верхнее Вале (Оберваллис) — северо-восточная часть кантона Вале, с главными городами Бриг и Фисп, являющаяся немецкоязычной, в отличие от франкоязычных Нижнего Вале (Унтерваллис; главные города — Мартиньи и Монте) и Центрального Вале (главные города — Сьон и Сьер).

335… дремлющий, как Помпеи у подножия своего вулкана. — Помпеи —

древний италийский город на берегу Тирренского моря, к востоку от Неаполя, у склонов вулкана Везувий; 24 августа 79 г. вместе с соседним городом Геркуланум погиб при извержении Везувия: Геркуланум был поглощен огромными потоками раскаленной грязи, состоявшей из размокшей породы и вулканического пепла, а Помпеи засыпаны толстым слоем пепла; оказавшись изолированными от внешней среды и защищенными от пожаров, позднейших перестроек и разрушений, эти города великолепно сохранились в своем каменном плену; с нач. XVIII в. они стали местом археологических раскопок, которое посещают множество туристов.

XXVII. Обергестельн

Бриг расположен на западной оконечности Кунхорна… — Кунхорн (Kunhorn) — этот топоним идентифицировать не удалось.

через ущелье Гантер ведет в Италию… — Ущелье Гантер — долина горного ручья Гантербах, притока реки Сальтины, протекающего у северо-восточного склона перевала Симплон.

где горные хребты Муттхорн и Галеншток, встречаясь, закрывают выход из кантона вершиной Фурка… — См. примеч. к с. 89.

следуя вдоль русла Ройса… — Ройс (Рёйс) — река в Швейцарии, длиной 164 км; начинается на одноименном леднике в горном массиве Сен-Готард и впадает у Флюэлена в Фирвальдштетское озеро.

в Андерматте встречается с дорогой, которая ведет в Ури… — Андерматт — городок в кантоне Ури, в 16 км к северо-востоку от перевала Фурка.

маленькой деревушке, на немецком языке называемой Натерс, а на латинском — Натрия. — Натерс — старинное селение в кантоне Вале, в 2 км к северу от Брига.

338… Остановку я сделал в Лакее… — Лаке — селение в кантоне Вале,

в 12 км к северо-востоку от Брига, на правом берегу Роны.

из всей нашей современной литературы был знаком только с "Телемахом"… — Имеется в виду философско-утопический роман французского писателя Франсуа де Салиньяка де Ла Мот Фенело-на (1651–1715) "Приключения Телемаха" ("Les aventures de Tel6maque"; 1669), в котором автор, взяв за сюжет странствия сына Одиссея, Телемаха, в поисках отца, отстаивает принципы просвещенной монархии, что сделало книгу чрезвычайно популярной.

уткнулся носом в газету "Водуазский хроникёр". — "Водуазский хроникёр" ("Le Nouvelliste vaudois") — газета либерального направления, основанная в марте 1824 г. в кантоне Во лозаннским книгоиздателем Анри Фишером (1787–1859), который в 1824–1830 и 1830–1835 гг. был ее редактором, и выходившая до 1914 г.

сообщалось о смертном приговоре, вынесенном двум республиканцам, которые были схвачены с оружием в руках на улице Клуатр-Сен-Мерри. — См. примеч. к с. 6.

Головы падают с плеч как на плитах Тюильри, так и на брусчатке Гревской площади… — Гревская площадь (с 1802 г. ее название — площадь Ратуши), находящаяся на правом берегу Сены, перед зданием парижской ратуши, напротив острова Сите, в течение многих столетий, с 1310 г. по июль 1830 г., служила местом казней.

перед моими глазами вставали кровавые картины июльских и июньских событий… — То есть событий Июльской революции 1830 года (в ходе ее погибло около 800 восставших и 200 защитников королевской власти) и Июньского восстания 1832 года.

жители приняли меня за Вечного Жида… — См. примеч. к с. 99.

339… проходил через селение Мюнстер… — Мюнстер — горное селение в кантоне Вале, на правом берегу Роны, в 16 км к северо-востоку от Лакса.

со спокойствием Сократа перенося разгул стихии… — Сократ (470–399 до н. э.) — древнегреческий философ, один из основоположников диалектики; считался идеалом мудреца; оклеветанный врагами, которые обвинили его в непочитании богов государства и развращении юношества, был осужден на смерть и в окружении своих учеников спокойно выпил предложенный ему яд.

вы направляетесь к Ронскому леднику? — Ронский ледник (Ронен-глетшер), с которого начинается река Рона, находится в нескольких километрах к северу от перевала Фурка, на юго-западном склоне горы Даммашток (3 630 м) в Урийских Альпах, на высоте 2 250 м, и занимает сегодня площадь около 17 км2.

Петион, пребывая в тревожном ожидании мятежа, высунул руку из окна, а затем спокойно отправился спать, промолвив: "Этой ночью ничего не случится: идет дождь". — Петион де Вильнёв, Жером (1753–1794) — видный политический деятель эпохи Великой Французской революции; адвокат, депутат Учредительного собрания и Конвента, жирондист; в 1791–1792 гг. мэр Парижа; после разгрома жирондистов (2 июня 1793 г.) сумел бежать из Парижа, но позднее покончил жизнь самоубийством.

Здесь речь идет о словах, будто бы произнесенных Петионом 9 марта 1793 г., когда после поражений Французской республики на всех военных фронтах зрел мятеж против жирондистов и Париж был охвачен паникой.

Меня отдавали в ученики к сапожнику в Домо д'Оссолу. — Домо д’Оссола (Домодоссола) — город в Италии, в Пьемонте, в провинции Новара, в долине Оссола, у подножия Итальянских Альп; стоит на Симплонской дороге, в 65 км к юго-востоку от Брига; известен с глубокой древности.

340… затем пересечь Гризон и уголок Австрии… — Гризон (нем. Граубюнден) — кантон на востоке Швейцарии, граничащий с Австрией и Италией; главный город — Кур; в 1798 г. вошел в состав Гельветической республики, а в 1803 г. — Швейцарской конфедерации.

Войдя в Обергестельн… — Обергестельн — селение в 5 км к северо-востоку от Мюнстера, на правом берегу Роны, на пути к перевалам Гримзельпасс и Фуркапасс.

341… с красной лентой в петлице… — Красная лента в петлице — отличительный знак кавалера ордена Почетного Легиона.

фамилия француза была Брёнтон, и я вспомнил, что так звали одного из самых известных наших архитекторов… — Брёнтон (Brunton) — неясно, о каком французском архитекторе идет здесь речь. Возможно, имеется в виду Brunneton, по планам которого в 1826 г. был построен парижский театр Юных актеров в пассаже Шуазёль.

немец назвался Кёффордом — он был камергером короля Дании. — Кёффорд (Koefford) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

Королем Дании в это время был Фредерик VI Ольденбург (1768–1839), правивший с 1808 г.

342… от Шоссе д'Антен до аристократических предместий… — Шоссе д’Антен — см. примеч. к с. 43.

мы успели обсудить мир литературы — от Гюго до Скриба… — Гюго — см. примеч. к с. 43.

Скриб, Огюстен Эжен (1791–1861) — французский драматург и романист, автор многочисленных комедий, драм, оперных либретто и романов; один из самых плодовитых писателей своего времени; член Французской академии (1834).

живописи — от Делакруа до Абеля де Пюжоля… — Делакруа, Эжен (1798–1863) — один из наиболее значительных французских художников XIX в., выдающийся живописец, крупнейший представитель романтизма во французском изобразительном искусстве; оставил чрезвычайно богатое и разнообразное художественное наследие; характерными темами для его романтически-приподнятых картин были события античной и средневековой истории, литературные, мифологические и религиозные сюжеты, а также сцены из жизни Востока; был далек от политики, однако придерживался передовых убеждений. Его посвященная Июльской революции знаменитая картина "28 июля 1830 года", которую часто называют "Свобода на баррикадах" (на ней изображена аллегорическая фигура прекрасной женщины — Свободы, с трехцветным знаменем в одной руке и ружьем в другой вдохновляющей на бой повстанцев), приобрела для французского народа значение революционного символа.

Абель де Пюжоль, Александр Дени (1787–1861) — французский художник, работавший в основном в жанре исторической живописи; ученик Давида; член Академии изящных искусств (1835).

архитектуры — от г-на Персье до г-на Леба. — Персье, Шарль (1764–1838) — французский архитектор-неоклассицист, один из виднейших представителей стиля ампир; законодатель художественного вкуса в эпоху империи Наполеона I; всегда работал в тесной творческой близости со своим другом, архитектором Пьером Франсуа Леонаром Фонтеном (1762–1853), и в 1802–1812 гг. вместе с ним занимался перестройкой дворцов Лувр и Тюильри.

Лебй, Луи Ипполит (1782–1867) — французский архитектор-неоклассицист, ученик Персье и Фонтена; в 1823–1836 г. по его проекту была построена парижская церковь Богоматери Лоретской.

344… Читали ли вы в вашем путеводителе Эбеля… — Эбель, Иоганн

Готфрид (1764–1830) — немецкий врач, гражданин Швейцарии, автор первого путеводителя по Швейцарии "Руководство для путешествующих по Швейцарии" ("Manuel du voyageur en Suisse"), изданного впервые в 1795 г. и выдержавшего затем много переизданий.

Дюма приводит далее лишь несколько фраз из довольно подробной статьи "Обергестельн" в этом справочнике (стр. 612–613).

селение Верхнего Вале, расположенное у подножия горы Грим-зель… — Гримзель (см. примем, к с. 313) находится в 10 км к северо-востоку от Обергестельна.

345… во время осады ГенуиМассе на предложил офицерам своего штаба отведать кота и дюжину мышей… — Массенй, Андре (1758–1817) — французский полководец, один из самых талантливых военачальников Республики и Наполеона, маршал Франции (1804); герцог Риволи (1808), князь Эслинг (1810); сын лавочника, начавший военную службу в 1775 г. простым солдатом; в августе 1793 г. был произведен в бригадные генералы, а в декабре того же года — в дивизионные (за Тулон); с декабря 1799 г.командующий Лигурийской армией; под давлением противника сдал Савону и с боями, имея под своим началом 18 000 солдат, вошел в Геную, где 21 апреля 1800 г. был окружен войсками австрийского генерала Карла Петера Отта (1738–1809); 4 июня 1800 г., после героической обороны, испытывая нехватку в живой силе, провианте и боеприпасах, сдал город австрийцам; по условиям почетной капитуляции, получил право отойти со своими войсками за Вар.

с таким же аппетитом, с каким Церера съела плечо Пелопса. — Церера — древнейшая италийская и римская богиня производительных сил земли, произрастания и созревания злаков, повелительница загробного мира, а также покровительница материнства и браков; отождествлялась с греческой Деметрой.

Пелопс (Пелоп) — сын Тантала, царя малоазийского города Сипил, отец Атрея, царь Пелопонесса, которому он дал свое имя; однажды, когда он был еще ребенком, отец, решив проверить, насколько всеведущи боги, позвал их на пир, разрубил сына на части и подал его мясо как угощение гостям, но те поняли обман и не прикоснулись к еде — все, кроме Деметры, которая пребывала в рассеянос-ти, вызванной исчезновением ее дочери Персефоны, и съела кусок, оказавшийся плечом ребенка; наказав Тантала за кощунство, боги оживили Пелопса, но его недостающее плечо пришлось заменить вставкой из слоновой кости.

346… Омлет…в кулинарном искусстве то же самое, что сонет в поэзииПочитайте Буало и Брийа-Саварена. — Буало-Депрео, Никола (1636–1711) — французский поэт, писатель и литературный критик, теоретик классицизма; автор поэмы-трактата "Поэтическое искусство" (в его второй песни содержится знаменитое высказывание, которое имеется здесь в виду: "Безупречный сонет один стоит длинной поэмы").

Брийа-Саварен, Ансельм (1755–1826) — французский писатель и крупный чиновник; известнейший гастроном и остроумец; автор книги "Физиология вкуса" ("Physiologie du gout"), изданной анонимно в 1825 г. и снабженной эпиграфом: "Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, кто ты".

347… Автор "Антони"… — "Антони" — см. примеч. к с. 32.

XXVIII. Чёртов мост

348… Перед отъездом из Копенгагена он прочитал все… — Копенга ген — самый крупный город Дании, столица Датского королевства с нач. XV в.; расположен на островах Зеландия и Амагер.

наметил себе по дням маршрут по территории Гельветической республики… — Гельветическая республика — единое государство, существовавшее с 1798 по 1803 гг. на территории нынешней Швейцарии и заменившее собой прежний Союз тринадцати кантонов; прекратило существование после провозглашения Наполеоном Медиационного акта (см. примем, к с. 252).

уподобился Рахили, оплакивающей своих детей. — Имеется в виду фрагмент из Ветхого Завета: "Так говорит Господь: голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет" (Иеремия, 31: 15). Евангелист Матфей видит в этом пророчестве Иеремии предсказание избиения младенцев царем Иродом: "Тогда сбылось ременное через пророка Иеремию, который говорит: глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет" (Матфей, 2: 17–18).

351… по ней доставляют вина, которые везут с той стороны Сен-Готар-да… — Сен-Готард — горный перевал в Швейцарии, в Лепонтин-ских Альпах, на высоте 2 108 м, соединяющий долину реки Ройс (на севере) с долиной реки Тичино (на юге), на пути в Италию.

добрались до Реальна, небольшого селения… — Реальп — горное селение в кантоне Ури, в 10 км к северо-востоку от перевала Фур-капасс ив 10 км к юго-западу от Андерматта.

за несколько дней до нашего прихода здесь побывали Шатобриан и г-н Фиц-Джеймс… — Фиц-Джеймс, Эуард, пятый герцог (1776–1838) — французский политический деятель, роялист, известный оратор; сражался в рядах армии Конде и до 1801 г. находился в эмиграции; после реставрации Бурбонов стал адъютантом графа Артуа, полковником национальной гвардии и пэром Франции; после Июльской революции покинул Палату пэров, а в 1832 г. был арестован как участник заговора герцогини Беррийской (вместе с Шато-брианом он вошел в феврале 1832 г. в состав учрежденного ею тайного правительства), но вскоре оправдан.

Шатобриан, арестованный 16 июня 1832 г. по тому же самому обвинению, две недели находился под арестом, а спустя полтора месяца выехал в Швейцарию и находился там до ноября того же года.

договорился с возницей небольшой коляски, собиравшимся вернуться в Альтдорф… — Альтдорф — столица кантона Ури, колыбель швейцарской свободы; расположен на правом берегу Ройса, недалеко от места его впадения в Фирвальдштетское озеро, в 30 км к юго-востоку от Люцерна.

352… горное ущелье, образованное хребтами Галеншток и Криспальт и целиком заполненное водами Ройса… — Криспальт — гора высотой 3 076 мв 12 км к северо-востоку от Андерматта, в Гларнских Альпах; находится к востоку от Ройса, тогда как Галеншток (см. примем. к с. 89) находится к западу от него.

Эту подземную галерею… в народе называют дырой Ури. — Местное название этого тоннеля — Урнерлох.

увидел перед собой Чёртов мост… — Чёртов мост (нем. Той-фельсбрюкке) — каменный арочный мост длиной около 25 м, переброшенный на высоте 22 м через ущелье реки Ройс вблизи Андерматта; возведенный в 1595 г., он рухнул во время урагана в 1888 г. (однако еще в 1830 г. рядом с ним был построен новый); 25 сентября 1799 г., во время Швейцарского похода Суворова, русские войска с боем перешли через этот мост, который обороняли французы.

353… Ройс… нарушал всякое сообщение между обитателями долины Корнера и долины Гёшенена, то есть между кантонами Гризон и Ури. — Валь Корнера (Валь Курнера) — долина в кантоне Гризон, по которой протекает речка Райн-да-Курнера; расположена примерно в 10 км к востоку от Андерматта, на границе с кантоном Ури. Гёшенен — селение в кантоне Ури, в 4 км к северу от Андерматта, на левом берегу Ройса, у места впадения в него реки Гёшенер-Ройс.

в середине царствования Людовика XII… — Людовик XII (1462–1515) — король Франции с 1498 г.; принадлежал к младшей, Орлеанской, линии царствовавшей династии.

354… последний мост обошелся нам в шестьдесят золотых марок… — Марка — см. примем. 41.

355… Как, мой дорогой Курций!… Вы пожертвуете собой ради спасения душ ваших подопечных? — Марк Курций (IV в. до н. э.) — храбрый юноша, герой одной из легенд Древнего Рима. Согласно преданию, на римском форуме образовалась пропасть, и, по объяснению жрецов, это означало, что отечество пребывает в опасности, которая будет предотвращена только тогда, когда Рим пожертвует лучшим своим достоянием. Тогда Курций, заявив, что лучшее достояние Рима — это храбрость его сынов и оружие, бросился на коне и в полном вооружении в пропасть, после чего она закрылась.

356… утес величиной с одну из башен собора Парижской Богоматери. — Собор Парижской Богоматери — кафедральный собор парижского епископства, построенный на острове Сите в 1163–1345 гг.; один из шедевров французского средневекового зодчества, национальная святыня Франции; высота двух его западных башен составляет 69 м.

357… как только Гельвеция была завоевана Цезарем, в Ньоне… была возведена башня, а в Мудоне… был построен храм… — Ньон — см. примем. к с. 47.

Мудон — см. примем, к с. 211.

знатные семейства Рима приобретали в захваченном краю поместья и селились в Виндише… АваншеАрбоне…и Куре… — Вин-диш — см. примем, к с. 214.

Аванш — см. примем, к с. 213.

Арбон — окружной центр в кантоне Тургау; известен с IV в. как римское поселение Арбор Феликс.

Кур — главный город кантона Гризон, расположенный в долине реки Рейн; в древности — столица римской провинции Реция Прима, известная под названием Курия Реторум.

называли себя бургундами и алеманнами. — Бургунды — см. примем. к с. 38.

Алеманны — союз германских племен, проживавших первоначально в верховьях Майна, а в III в. прорвавших границу Римской империи по Рейну и вторгшихся в Галлию и Италию; в кон. V в. они были оттеснены франками на территорию Южной Германии и Западной Австрии.

второй мост… был построен на месте, получившем название "Прыжок монаха". — Этот мост, расположенный рядом с селением Вассен, на немецком языке называется Пфаффеншпрунг.

358… Прыжок этого новоявленного Клода Фролло насчитывал в длину двадцать два фута… — Клод Фролло — один из центральных персонажей романа Гюго "Собор Парижской Богоматери" (1831), священник, воспылавший страстью к цыганке Эсмеральде, безуспешно домогавшийся ее и приведший ее к гибели; в минуту ее казни был сброшен с собора, с высоты в двести футов, своим воспитанником — уродом Квазимодо, преданно любившим Эсмеральду и отомстившим таким образом за ее смерть.

увидели селение Аттингхаузен… — Аттингхаузен — селение в 3 км к югу от Альтдорфа, на левом берегу Ройса.

развалины дома Вальтера Фюрста, одного из трех освободителей Швейцарии. — Вальтер Фюрст (7—1317) — швейцарский патриот из кантона Ури, борец за свободу страны; согласно легенде, в 1307 г. заключил вместе с Вернером Штауффахером из Швица и Арнольдом фон Мельхталем из Унтервальдена Союз трех кантонов.

…в Бюрглене, на алтаре часовни, воздвигнутой на том самом месте, где родился Вильгельм Телль. — Бюрглен — селение в кантоне Ури, расположенное в 2 км к юго-востоку от Альтдорфа; согласно легенде, родина Вильгельма Телля, в память о котором в 1582 г. там была возведена часовня.

Вильгельм Телль (кон. XIII — сер. XIV в.) — легендарный народный герой Швейцарии, искусный лучник, борец за освобождение страны от тирании Австрии; подлинность легенды о нем, однако, оспаривается.

СОДЕРЖАНИЕ

1. Изабелла Баварская. Приключения Лидерика. Пипин Короткий.

Карл Великий.

Пьер де Жиак.

2. Асканио.

3. Две Дианы.

4. Королева Марго.

5. Графиня де Монсоро.

6. Сорок пять.

7. Три мушкетера.

8. Двадцать лет спустя.

9. Виконт де Бражелон, ч. 1,2.

10. Виконт де Бражелон, ч. 3, 4.

11. Виконт де Бражелон, ч. 5, 6.

12. Женская война. Сильвандир.

13. Шевалье д’Арманталь.

Дочь регента.

14. Граф де Монте-Кристо, ч. 1, 2, 3.

15. Граф де Монте-Кристо, ч. 4, 5, 6.

16. Графиня Солсбери.

Эдуард III.

17. Бастард де Молеон.

18. Джузеппе Бальзамо, ч. 1,2. 3.

19. Джузеппе Бальзамо, ч. 4, 5.

20. Ожерелье королевы.

21. Анж Питу.

22. Графиня де Шарни, ч. 1,2, 3.

23. Графиня де Шарни, ч. 4, 5, 6.

24. Шевалье де Мезон-Руж. Волонтёр девяносто второго года.

25. Соратники Иегу.

26. Белые и синие.

27. Таинственный доктор.

Дочь маркиза.

28. Сан Феличе, кн. 1.

29. Сан Феличе, кн. 2.

30. Парижские могикане, ч. 1,2.

31. Парижские могикане, ч. 3, 4.

32. Сальватор, ч. 1,2.

33. Сальватор, ч. 3, 4.

* 34. Предводитель волков.

Женитьбы папаши Олифуса. Огненный остров.

* 35. Тысяча и один призрак.

День в Фонтене-о-Роз Два студента из Болоньи Дон Бернардо де Суньига Завещание господина де Шовелена Женщина с бархаткой на шее.

Замок Эпштейнов.

* 36. Исаак Лакедем.

Актея

* 37. Отон-лучник.

Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор.

Предсказание.

* 38. Красный сфинкс.

Голубка.

* 39. Воспоминания фаворитки.

* 40. Черный тюльпан.

Капитан Памфил.

История моих животных.

* 41. Полина.

Паскуале Бруно.

Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса.

* 42. Консьянс блаженный.

Катрин Блюм.

Капитан Ришар.

* 43. Адская Бездна.

Бог располагает!

* 44. Волчицы из Машкуля.

* 45. Жорж.

Корсиканские братья. Габриель Ламбер.

Метр Адам из Калабрии.

* 46. Сесиль.

Амори.

Фернанда.

* 47. Паж герцога Савойского.

* 48. Инженю.

* 49. Олимпия Клевская.

* 50. Рассказы.

*51. Госпожа де Шамбле.

Любовное приключение. Роман Виолетты.

* 52. Робин Гуд.

* 53. Прусский террор.

Сын каторжника.

* 54. Блек.

Маркиза д’Эскоман.

* 55. Охотник на водоплавающую дичь.

Папаша Горемыка. Парижане и провинциалы.

* 56. Ашборнский пастор.

* 57. Княгиня Монако.

* 58. Царица Сладострастия.

Две королевы.

* 59. Исповедь маркизы.

* 60. Записки учителя фехтования.

Яков Безухий.

* 61. Сказки.

* 62. Юг Франции.

* 63. Год во Флоренции.

* 64. Сперонара.

* 65. Капитан Арена.

* 66. Корриколо.

* 67. Вилла Пальмьери.

* 68. Из Парижа в Кадис.

* 69. "Быстрый", или Танжер,

Алжир и Тунис.

* 70. Прогулки по берегам Рейна.

* 71. В Швейцарии, ч. 1.

* 72. В Швейцарии, ч. 2.

73. В России, ч. 1.

74. В России, ч. 2.

75. Кавказ.

В последующие тома войдут:

Исторические хроники:

Галлия и Франция.

Жанна д’Арк.

Карл Смелый.

Генрих IV.

Людовик XIII и Ришелье. Людовик XIV и его век. Регентство.

Людовик XV и его двор.

Людовик XVI и Революция.

Дорога в Варенн.

Драма 93-го года.

Наполеон.

Последний король французов. Цезарь.

Медичи.

Стюарты.

Гарибальдийцы.

Сборник "Знаменитые преступления

Семейство Ченчи.

Маркиза де Бренвилье.

Карл Людвиг Занд.

Мария Стюарт.

Маркиза де Ганж.

Мюрат.

Семейство Борджа.

Юрбен Грандье.

Ванинка.

Кровопролития на Юге.

Графиня де Сен-Жеран. Джованна Неаполитанская. Низида.

Дерю.

Мартен Герр.

Али-паша.

Вдова Константен.

Железная маска.

Автобиографическая проза:

Мои мемуары.

Новые мемуары.

Сборник "Мертвые обгоняют нас". Театральные воспоминания. Жизнь артиста.

Очерки:

Беседы.

Итальянцы и фламандцы (история живописи). Проститутки, лоретки, куртизанки.

А также:

Большой кулинарный словарь. Драматургия. Поэзия. Публицистика. Письма.

Звездочкой отмечены вышедшие тома.

Александр Дюма Собрание сочинений

Том 71

В ШВЕЙЦАРИИ

Часть первая

Корректор С. Яков емко Компьютерная верстка Л.Гришина

Подписано к печати 25.06.2009. Формат 84x108/32.

Гарнитура Ньютон. Печать офсетная. Уел. печ. л. 15. Тираж 1400.

Заказ N9 1444

Издательство "АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР" 127055, Москва, ул. Новослободская, 57/65. Тел.: 8(499) 973-3665, факс: 8(499) 973-3661. e-mail: publish@artbc.ru Лицензия № 060920 от 30.09.97 г.

Отпечатано в ОАО "Типография "Новости> 105005, Москва, ул. Фр. Энгельса, 46

Примечания

1

Ангерран де Монстреле, Сен-Фуа, Барант. (Примеч. автора.)

(обратно)

2

Ангерран де Монстреле, Сен-Фуа, Барант. (Примеч. автора.)

(обратно)

3

Ангерран де Монстреле, Сен-Фуа, Барант. (Примеч. автора.)

(обратно)

4

См. "Хроники Франции" в "Обозрении Старого и Нового Света". (При-меч. автора.)

(обратно)

5

Petra-Scissa*, названная так потому, что она была разрезана по приказу Агриппы, когда он прокладывал свои четыре военные дороги, первая из которых проходила через Виваре и Севенны и вела к Пиренеям, вторая вела к Рейну, третья — через Бовези и Пикардию — к океану, а четвертая — в Нарбонскую Галлию, доходя почти до самых окрестностей Марселя. (Примеч. автора.)

* Расщепленный камень (лат.).

(обратно)

6

Сокращенно Лукдунум, а искаженно — Лугдунум, откуда и происходит название Лион. (Примеч. автора.)

(обратно)

7

Достопочтенным женам, Филекс Эгнаций, врач (лат.).

(обратно)

8

По-видимому, этого почти отеческого предупреждения оказалось недостаточно, и власти сочли необходимым дополнить его более суровым предписанием, поскольку под первой надписью появилась вторая, следующего содержания: "Запрещается проходить под этим сводом под страхом быть оштрафованным". (Примеч. автора.)

(обратно)

9

Сен-Бертенские анналы. (Примеч. автора.)

(обратно)

10

Gen — "выход"; ev — "река". (Примеч. автора.)

(обратно)

11

"Союзные воины"; латинские авторы сделали из этого слова "Burgundiones", а современные — "бургундцы". (Примеч. автора.)

(обратно)

12

"Прославленный воитель"; на латинском языке — Clodevecus, а на современном французском, вследствие искажения, — Кловис. (Примеч. автора.)

(обратно)

13

"Могучий воин"; на латинском языке — Gundebaldus, на французском — Гондбольт. (Примеч. автора.)

(обратно)

14

"Благородная и прекрасная"; на латинском языке — Clotilda, а на французском — Клотильда. (Примеч. автора.)

(обратно)

15

"Восточные готы"; вестготы, или западные готы, устремились на земли Испании; название племенам дало их положение на берегах Понта Эвк-синского: остготы занимали территорию между Гипанисом и Борисфе-ном, а вестготы располагались между Гипанисом и Бастарнскими Альпами. (Примеч. автора.)

(обратно)

16

Королевское поле. (Примеч. автора.)

(обратно)

17

Богу воздвиг Вольтер (лат.).

(обратно)

18

Потрясающе!.. (Ит.)

(обратно)

19

Скульптор, изваявший надгробие, поместил на мраморной подушке две маленькие руки, поддерживающие голову Отона. (Примеч. автора.)

(обратно)

20

Мягкие каштаны (лат.). — Вергилий, Эклога I, 81.

(обратно)

21

Согласно автору книги "Gestis Francorum"*, и шестью тысячами шестьюдесятью шестью — согласно сочинению монаха из Атона; с этим числом соглашается также Адон, архиепископ Вьеннский, в своем труде "Краткие жизнеописания святых". Венанций Фортунат, епископ Пуатье, в 590 году прославил эту героическую смерть, сочинив стихотворение, отрывок из которого приводится ниже:

Turbine sub mundi сйт persequebantur iniqui Christicolasque daret saeva procella neci;

Frigore depulso succendens corda peregit Rupibus in gelidis fervida bella fides;

Quo, pie Maurici, ductor legionis opimae,

Traxisti fortes subdera colla viros,

Quos positis gladiis armarunt dogmata Pauli Nomine pro Christi dulcius esse mori.

Pectore belligero poterant qui vincere ferro,

Invitant jugulis vulnera гага suis.

Многочисленные надгробные надписи служат доказательством античного прошлого Сен-Мориса и одновременно свидетельствуют о неуязвимости его положения, ибо римляне, более всего страшившиеся осквернения могил, всегда старались захоронить прах тех, кто был им дорог, вне досягаемости для мести врагов. В роду Северов,

Hortantes se clade sua sic ire sub astra:

Alter in alterius caede nalavit heros.

Adjuvit papidas Rhodanis fons sanguinis undas,

Tinxit et alpinas ira cruenta nives.

Tali fine polos felix exercitus intrans,

Junctus apostolicis plaudit honore choris.

Cingitur angelico virtus trabeata senatu,

Mors fuit unde prius, lux fovet inde viros.

Qui faciunt sacrum Paradisi crescere censum Haeredes Domini luce perenne dati.

Sidereo chorus iste throno cum carne locandus Cum veniet judex, arbiter orbis erit.

Sic pia turba simul festinans cernere Christum,

Ut caelos peteret, de nece fecit iter.** (Примеч. автора.)

* "Деяния франков" (лат.).

**В вихре когда мирском нечестивцы воздвигли гоненье И христолюбцам несла буря свирепая смерть,

Хлад отгнав от себя, сердца вспламенив, совершила На скалах ледяных вера кипучую брань.

Там, благочестный Маврикий, славного вождь легиона,

Храбрых увлек ты мужей выю подставить свою.

Их, отложивших мечи, воружил наставленьем ты Павла,

Что для Христова скончать сладостно имени жизнь.

С бранолюбивой душой побеждать умевшие сталью,

Раны зовут на горло свое, желанные им.

Взыти друг друга к звездам призывали общей кончиной,

И один герой плавал другого в крови.

Родана скорые ключ умножил кровавый буруны,

И альпийские гнев чермный снега напитал.

Смертью сею войдя дружина счастливая в небо,

Сонму апостольскому днесь сликовствует она.

Ангельским доблесть сенатом омкнулась, трабеей одета:

Смерть где прежде была, свет там лелеет мужей.

Те, кто гражданству дают возрастать священному рая,

В вечный наследниками Господа приняты свет.

Сонм сей, стать во плоти при звездном имущий престоле,

В час как придет судия, будет вселенной судить.

Так благоверный полк, Христа поспешая увидеть,

Дабы достигнуть небес, начал со смерти свой путь.

("Об агавнских святых". — Перевод РШмаракова.)

(обратно)

22

Богам-манам. Антонин Север, почивший в Нарбоне и проживший 25 лет, 3 месяца и 24 дня. Его несчастный отец, Антонин Север, перевез его тело сюда (лат.).

(обратно)

23

М[арку] Пансию Кор[нелию], сыну М[арка] Севера, фламину, от его супруги Юлии Декумины (лат.).

(обратно)

24

Д. Пансию, сыну М[арка] Ф[лавия] Севера, 36 лет, благочестивому сыну, от его матери Юлии Декумины (лат.).

(обратно)

25

Борьба (гр.).

(обратно)

26

Правительство выплачивает премию в восемьдесят франков за каждого убитого медведя. (Примеч. автора.)

(обратно)

27

Я утверждаю, что этот рассказ — вовсе не страшная выдумка и я ничего не преувеличиваю: нет ни одного жителя кантона Вале, кто бы не знал об этом жутком событии, и, когда мы поднимались по долине Роны, чтобы попасть на дорогу, ведущую в Симплон, везде нам рассказывали с незначительной разницей в подробностях об этом недавнем ужасном происшествии. (Примеч. автора.)

(обратно)

28

Дверца горы Юпитера (лат.).

(обратно)

29

И Дух Божий носился над водой (лат.).

(обратно)

30

Дом-дю-Гуте, то есть "Гора полдника", названа так потому, что солнце освещае'т ее в час, когда люди полдничают. (Примеч. автора.)

(обратно)

31

Вот имена тех, кто их совершил:

8 августа

3 августа

9 августа 5 августа

10 августа

10 сентября

4 августа 19 июня

13 августа

1786 года — доктор Паккар из Шамони,

Жак Бальма оттуда же;

1787 года — г-н де Соссюр из Женевы;

1787 года — полковник Бофуа, англичанин;

1788 года — г-н Вудли, англичанин;

1802 года — барон фон Дортезен из Курляндии, г-н Форнере из Лозанны;

1812 года — г-н Родас из Гамбурга;

1818 года — граф Мальчевский, поляк;

1819 года — доктор Ренсселар, американец,

г-н Ховард, американец;

1819 года — капитан Андрелл, англичанин.

Последующие восхождения совершили:

18 августа 4 сентября 26 августа

1822 года — г-н Фред. Клиссольд, англичанин;

1822 года — г-н Джексон, англичанин;

1825 года — доктор Эдмунд Кларк, англичанин,

капитан Маркхэм Шервиль, англичанин. (Примеч. автора.)

(обратно)

32

Такой порядок движения был вызван не сложившимися обстоятельствами, а является обычным для проводников: он дает возможность обеспечить максимальную безопасность для путешественников. Считается, что если по дороге неожиданно откроется занесенная снегом расселина или под ногами треснет слишком тонкий слой льда, то жертвой несчастного случая скорее станет один из одиннадцати проводников, идущих впереди путешественников, нежели они сами, ибо, следуя за проводниками, они ступают по уже проверенному пути. (Примеч. автора.)

(обратно)

33

Юпитеру Всеблагому Величайшему Пунийскому. Т[ит] Макриний Демострат от всего сердца исполнил обет (лат.).

Пунийскому, в благодарность за поездку и возвращение. Г[ай] Юлий Первый (лат.).

Божественным Августам и Юпитеру Пунийскому. Сабиней Цензор, амбиан (лат.).

(обратно)

34

Воды Домиция (лат.).

(обратно)

35

Л.Помпей Кампан при жизни возвел (лат.).

(обратно)

36

В Клубе собираются по вечерам все купальщики. (Примеч. автора.)

(обратно)

37

Король Виктор Амедей III, благочестивый, счастливый, величайший, Отец отечества, повелел эти термальные воды, в древности отведенные с гор римлянами, с особым тщанием привести в новый и лучший вид, и снабдить их на пользу больным зданиями, кои во имя общего здравия и были построены в году 1783-м (лат.).

(обратно)

38

В Савойе получают лишь две газеты — "Французскую газету" и "Ежедневную". (Примеч. автора.)

(обратно)

39

Ты, любовь, что всегда пылаешь и никогда не гаснешь, зажги меня своим огнем (лат.). — Герман Гуго, "Благие пожелания", XXXIV.

(обратно)

40

Беги, таись, молчи (лат.).

(обратно)

41

Вольтер, "Генриада", VII. — Перевод Ю. Денисова.

(обратно)

42

Основание ордена относится к 1084 году. (Примеч. автора.)

(обратно)

43

Часовня святого Бруно (лат.).

(обратно)

44

На этом месте епископ Грационопольский узрел Бога, возводящего себе достойное обиталище (лат.).

(обратно)

45

Чаевые. (Примеч. автора.)

(обратно)

46

Здесь покоится Юлия Альпинула, несчастная дочь несчастного отца. Я не смогла предотвратить его кончину: ему было предопределено судьбой умереть роковым образом. Я прожила двадцать три года.* (Примен. автора.)

* Камень с выбитой на нем надписью был куплен каким-то англичанином. (При-меч. автора.)

(обратно)

47

Небольшой городок в Ааргау. (Примен. автора.)

(обратно)

48

Нёвшатель. (Примеч. автора.)

(обратно)

49

Охотно защищающий. (Примеч. автора.)

(обратно)

50

Благородный и храбрый. (Примеч. автора.)

(обратно)

51

Благородный и блистательный. (Примеч. автора.)

(обратно)

52

В честь божественного дома моряки [рек Ааре и Сарины) построили схолу на свои средства. Место дано постановлением декурионов (лат.).

(обратно)

53

Слава Господу, могущественному и милостивому. Войско доблестного герцога Бургундского, осаждавшего Муртен, разгромленное швейцарцами, оставило здесь этот памятник своего поражения. (Примеч. автора.)

(обратно)

54

Год 1476-й (лат.).

(обратно)

55

Фрибурская республика увековечивает этим новым обелиском память о победе, одержанной 12 июня 1476 года объединенными силами наших предков. 1822. (Примеч. автора.)

(обратно)

56

Я буду охранять город сей, чтобы спасти его ради Николая, раба моего. (Примеч. автора.)

(обратно)

57

Счастливого пути, мой друг (нем.).

(обратно)

58

На этом месте был убит первый медведь. (Примеч. автора.)

(обратно)

59

Избирательный ценз в Женеве установлен в размере девяти франков; полагаю, что точно так же дело обстоит и в Берне. (Примеч. автора.)

(обратно)

60

Кое-кто мог подумать, прочитав главу о медведях Берна, что я, по примеру настоящих путешественников, вместо простого изложения фактов отдался в ней прихоти своего воображения. Мне не хотелось бы, чтобы мои читатели и дальше пребывали в этом глубоком заблуждении, и потому я привожу здесь полностью текст письма, которое послужит доказательством моей правдивости. (Примеч. автора.)

(обратно)

61

В чем сам я участвовал много (лат.). — Вергилий, "Энеида", II, 6.

(обратно)

62

Следует помнить, что высота холма составляет три-четыре тысячи футов, а высота горы — от шести до двенадцати тысячи футов. (Примен. автора.)

(обратно)

63

Очевидно, что мы приводим здесь слова летописца и что король Франции и герцог Бургундский как персонажи II века целиком и полностью принадлежат его перу. Нам не достало бы дерзости воображения, чтобы позволить себе подобные исторические вольности. (Примеч. автора.)

(обратно)

64

Историки VIII века называли Тунское озеро Lacus Vandalicus. (Примеч. автора.)

(обратно)

65

Грот святого Беата (нем.).

(обратно)

66

Выше уже говорилось, что именно из этого селения путешественники отправляются в горы, и, стало быть, именно здесь необходимо заняться приготовлениями к предстоящему походу, важность которых, впрочем, начинаешь понимать лишь после того, как сам пройдешь весь маршрут пешком; только в пути становится ясно, как сильно малейший просчет или случайная небрежность могут испортить вам удовольствие от похода и угрожать вашей безопасности. И потому я постараюсь рассказать, насколько это будет в моих силах, о том, какие меры предосторожности следует принять начинающим путешественникам.

Прямо в гостинице Интерлакена можно купить заплечный мешок, башмаки, дорожный посох и фляжку, поэтому не имеет смысла заранее запасаться предметами, которые потребуются вам лишь тогда, когда вы отправитесь в пеший поход по горам, а прежде доставят вам одни только неудобства в пути. Обычный заплечный мешок достаточно вместителен,

и в нем свободно умещается самый полный набор походной одежды, то есть редингот или сюртук, брюки, две пары гетр, два жилета, четыре рубашки, четыре галстука и шесть пар носков. К тому же, в одном из его карманов найдется место для небольшого несессера, а в другом — для подзорной трубы.

Брюки, которые вы возьмете с собой, должны быть из толстого сукна, ибо по мере подъема в горы там становится все холоднее, и на вершине горы вы будете чрезвычайно рады сменить ваши легкие брюки, служившие вам в долине, на более теплые. Гетры должны быть из кожи, поскольку их основное назначение — уберечь ваши икры от соприкосновения со скалами, стоящими вдоль дороги, и со стволами деревьев, лежащих поперек нее. Предпочтительнее взять с собой цветные рубашки, а не белые; шейные платки, а не накрахмаленный галстук; шерстяные носки, а не нитяные.

Выбор обуви чрезвычайно важен, и я призываю путешественников не относиться к этому легкомысленно: в горах слишком тесные башмаки сбивают ноги в кровь быстрее, чем на равнине, а в слишком свободных нога недостаточно уверенно чувствует себя при ходьбе по крутым тропам, особенно на спусках. Заметим, что парижанину не стоит ужасаться прежде всего при виде толстых подошв и огромных гвоздей, которыми они подбиты. Такие подошвы не дадут ему почувствовать острые камни, по которым ему придется ступать и которые, если он останется в своих тонких сапогах, через час ходьбы безжалостно намнут ему ноги. Огромные гвозди окажутся полезны на обрывистых и скользких дорогах: благодаря им его ноги будут ступать там столь же уверенно, как если бы на нем была обувь с шипами (впрочем, даже самые прочные наши охотничьи башмаки пришли бы в негодность после недельного похода по горам).

Посох также заслуживает особого внимания, ибо он одновременно будет служить вам защитой и опорой; внизу он имеет острый железный наконечник, благодаря чему на него можно безбоязненно опираться как во время подъема, так и во время спуска. Иногда другой конец посоха украшают рогом серны, но такое украшение не только неудобно, но и опасно: неудобно оно потому, что постоянно цепляется за ветки деревьев или за одежду, а опасным его считают вследствие того, что завиток рога далеко не всегда способен выдержать вес тела человека, и, если при подъеме вы обопретесь на него всей своей тяжестью, понадеявшись на его кажущуюся прочность, он может обломиться, и вы упадете навзничь. Выбирая посох, следует обратить внимание на его длину: она должна быть не менее шести футов. Тогда, если вам на пути встретится поток шириной в десять — двенадцать футов, вы сможете его преодолеть одним прыжком, который в гимнастике называют прыжком с шестом.

Что же касается фляжки, то в отношении нее следует принять две меры предосторожности: сначала хорошенько подуть в нее, дабы удостовериться, что в стекле нет трещин, ибо последствия такого повреждения могут быть самыми плачевными, а затем, после этого испытания, немедленно наполнить ее превосходным киршвассером, который, кстати, можно найти даже в самых бедных хижинах Швейцарии; это одновременно самый вкусный и самый полезный горячительный напиток. Я видел, как молодые и красивые женщины, которые в Париже не смогли бы перенести даже запаха этой настойки, пили ее во время наших походов в горы целыми глотками, да еще такими, что одного подобного глотка хватило бы, чтобы прослыть сторонником самых широких демократических взглядов.

Приняв все эти меры предосторожности и облачившись перед выходом из гостиницы в тиковые штаны и блузу из сурового полотна, надев соломенную шляпу, кожаные гетры, подбитые гвоздями башмаки и отдав предпочтение отложному воротнику, вы имеете шанс добраться до конечного пункта вашего маршрута без всяких происшествий. Само собой разумеется, что ваш мешок понесет проводник, а при себе вы оставите посох и фляжку.

Позвольте к этому длинному перечню советов добавить еще один; я оставил его напоследок как раз потому, что он весьма важный. Речь пойдет о том, как вести себя с проводниками.

Их преданность и честность вошли в поговорку, и в этом отношении они себе не изменят, как бы вы с ними ни обращались, каким бы ни был ваш тон: ваша надменность не помешает им выполнять свои обязанности по отношению к вам, но и только, они всего лишь будут исполнять свой долг. Не ждите тогда тех дружеских бесед, в которых житель наших городов так много узнает о человеке, живущем в горах; не ждите охотничьих историй, которые помогают сократить путь, народных преданий, которые придают ему поэтичность, и множества тех мелких услуг, которые облегчают его для вас! Ну а придя в гостиницу, вы вскоре заметите по счету, выставленному вам хозяином, что здесь придерживаются вполне определенного мнения: тот, кто громко говорит, в состоянии дорого платить.

И напротив, если ваш проводник станет вашим другом (не волнуйтесь, он не подумает, что вы опустились до него или что вы возвысили его до себя), то помимо долга он будет испытывать к вам чувство признательности, которое вскоре выразится в безграничном доверии и беззаветной преданности; и вот тогда он расскажет вам все и о себе, и о крае, по которому вы путешествуете; он поделится с вами своими семейными секретами, какими бы личными они ни были; он поведает вам все местные предания, какими бы невероятными они ни казались; и в этих семейных секретах, в этих местных преданиях всегда отыщется, если вы захотите в них вникнуть, какая-нибудь сердечная тайна или загадка природы.

И к тому же, мне кажется, вы сами испытаете чувство удовлетворения, сознавая, что, расставшись с одним из тех, чья жизнь принадлежит всем, вы оставите в его памяти более глубокий след, чем оставили или оставят остальные, и что вы можете направить к нему своих друзей, которые назовут ваше имя и будут встречены дружеской улыбкой. (Примеч. автора.)

(обратно)

67

Черная Лючина получила такое название потому, что, протекая у подножия Веттерхорна, она размывает породу и уносит с собой частички глинистого сланца, который и придает ее водам темный оттенок. (Примеч. автора.)

(обратно)

68

Два известных немецких поэта посвятили стихотворные строки описанию этого изумительного водопада: Халлер — тридцать шестую строфу своей поэмы об Альпах, а Баггесен — вступление к пятой песни своего эпоса "Партенаида, или Путешествие по Альпам". Вот перевод этих двух отрывков, текст которых в оригинале знает наизусть почти каждый крестьянин в здешней долине.

"Здесь крутые горы вздымают свои вершины, похожие на зубцы крепостной стены, меж коими лесной поток торопится вырваться на свободу и устремляется вниз водопадами, во множестве следующими один за другим. Пенный поток неистово бьется в расселинах горной твердыни, преодолевая их; вода, в своем неудержимом порыве обращенная в брызги, образует сероватое подвижное облако, висящее в воздухе, который она насыщает влагой. Радуга повисает переливающимся разноцветным шарфом среди этой легчайшей водяной пыли, росой выпадающей в глубине долины. Иноземец с изумлением взирает, как река берет свое начало в воздухе, выходит из облачных далей и снова впадает в облака". (Халлер.)

"Подобно легким флажкам на вершине мачты челнока, которые тихо колышет зефир и которые грациозно извиваются в воздухе, принимая тысячи различных очертаний, то распрямляясь, то сворачиваясь, взлетая вверх и тут же опускаясь, на мгновение ласково касаясь волны своими юркими концами, а затем взмывая в небо и растворяясь в голубой лазури, висящий в воздухе поток раскачивается в атмосфере; бесконечно переменчивый в своем порыве, он низвергается с уступа величественной скалы и колышется в пространстве; ветер задерживает его падение, и он бросается то в одну, то в другую сторону, но не может достигнуть земли. На вершине скалы — это река, это могучий вал, неудержимо катящий свои воды с небес; ниже — это не более, чем облако водяной пыли, а еще ниже — всего лишь белесый туман. В своем стремительном падении его воды распадаются, обращаясь в дымку, и тают, словно грезы; вначале их грохот напоминает раскаты грома, и они грозят поглотить всю округу, но вскоре их ярость стихает, и, благодетельные по своей сути, они окропляют нежной росой неприметный холм, на склоне которого появляется пестрый ковер из самых красивых весенних цветов". (Баггесен.) (Примеч. автора.)

(обратно)

69

Silberhorner. (Примеч. автора.)

(обратно)

70

Тринадцать тысяч двести тридцать четыре фута, тогда как высота Юнгфрау составляет всего двенадцать тысяч восемьсот два фута. (Примеч. автора.)

(обратно)

71

Большой альпийский гриф-бородач (gypaetos barbatus). (Примеч. автора.)

(обратно)

72

Нетронутый временем ровесник сотворения мира (лат.) — Плиний, "Естественная история", XVI, 5.

(обратно)

73

Мелкая швейцарская монета, равная трем су. (Примеч. автора.)

(обратно)

74

Впрочем, пастухи до сих пор верят в существование змей, которые будто бы приползают ночью и сосут молоко их коров; они утверждают, что спасаются от этой напасти, помещая посреди стада белого петуха. (Примем. автора.)

(обратно)

75

Боже, храни короля (англ.).

(обратно)

76

………свои воды вспененные катит;

Тяжким паденьем своим в облака он пар собирает И окропляет дождем моросящим леса вершины.

И утомительный шум оглашает не только окрестность. ("Метаморфозы", I, 570–573. Перевод С.В. Шервинского.)

(обратно)

77

Ручей (нем.).

(обратно)

78

Вернер из лютеранства перешел в католицизм. (Примеч. автора.)

(обратно)

79

Перевод А.Долина.

(обратно)

80

Двойной (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • ПРЕДИСЛОВИЕ
  • I МОНТРО
  • II ИОАНН БЕССТРАШНЫЙ
  • III НАПОЛЕОН
  • IV ЛИОН
  • V ПРОГУЛКА ПО ОКРЕСТНОСТЯМ ОЗЕРА
  • VI НОЧНАЯ РЫБНАЯ ЛОВЛЯ
  • VII СОЛЯНЫЕ КОПИ БЕ
  • VIII БИФШТЕКС ИЗ МЕДВЕЖАТИНЫ
  • IX ПЕРЕВАЛ БАЛЬМ
  • X ЖАК БАЛЬМА, ПО ПРОЗВИЩУ МОНБЛАН
  • XI ЛЕДЯНОЕ МОРЕ
  • XII МАРИ КУТТЕ
  • XIII ВОЗВРАЩЕНИЕ В МАРТИНЬИ
  • XIV СЕН-БЕРНАР
  • XV ВОДЫ ЭКСА
  • XVI АВЕНТИКУМ
  • XVII КАРЛ СМЕЛЫЙ
  • XVIII ФРИБУР
  • XIX МЕДВЕДИ БЕРНА
  • XX ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБЕРЛАНД ТУНСКОЕ ОЗЕРО
  • XXI ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБЕРЛАНД
  • XXII ТРЕТЬЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБЕРЛАНД
  • XXIII ФАУЛЬХОРН
  • XXIV РОЗЕНЛАУИ
  • XXV ГОРА ГЕММИ
  • XXVI ВОДЫ ЛУЭША
  • XXVII ОБЕРГЕСТЕЛЬН
  • XXVIII ЧЁРТОВ МОСТ
  • КОММЕНТАРИИ
  •   Предисловие
  •   II. Иоанн Бесстрашный
  •   III. Наполеон
  •   IV. Лион
  •   V. Прогулка по окрестностям озера
  •   VI. Ночная рыбная ловля
  •   VII. Соляные копи Бе
  •   VIII. Бифштекс из медвежатины
  •   IX. Перевал Бальм
  •   X. Жак Бальма, по прозвищу Монблан
  •   XI. Ледяное море
  •   XII. Мари Кутте
  •   XIII. Возвращение в Мартиньи
  •   XIV. Сен-Бернар
  •   XV. Воды Экса
  •   XVI. Авентикум
  •   XVII. Карл Смелый
  •   XVIII. Фрибур
  •   XIX. Медведи Берна
  •   XX. Первое путешествие в Оберланд
  •   XXI. Второе путешествие в Оберланд
  •   XXII. Третье путешествие в Оберланд
  •   XXIII. Фаульхорн
  •   XXIV. Розенлауи
  •   XXV. Гора Гемми
  •   XXVI. Воды Луэша
  •   XXVII. Обергестельн
  •   XXVIII. Чёртов мост
  •   СОДЕРЖАНИЕ
  • *** Примечания ***