Из Парижа в Кадис [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

I

Байонна, 5 октября, вечер.

Сударыня!

Перед моим отъездом Вы взяли с меня слово написать Вам, причем не одно письмо, а три или четыре тома писем. Вы правы, ибо Вам известно, что я пылок, когда речь идет о чем-то значительном, и забывчив, когда дело касается мелочей, что я люблю давать и давать щедро. Я дал слово и, как видите, прибыв в Байонну, приступил к выполнению своего обещания.

Я не отличаюсь скромностью, сударыня, и, не буду скрывать от Вас, рассчитываю, что эти письма будут опубликованы. Признаюсь даже, с тем дерзким прямодушием, какое, в зависимости от характера тех, кто со мной соприкасается, делает одних моими добрыми друзьями, а других — ярыми недругами, — признаюсь даже, повторяю, что я начинаю писать их, пребывая в этом убеждении; но не беспокойтесь: эта моя убежденность никак не повлияет на форму моих посланий. Читатели вот уже пятнадцать лет, с тех пор как произошла моя первая встреча с ними, охотно следуют за мной по различным дорогам, по каким я хожу и какие иногда прокладываю сам посреди обширного лабиринта литературы, который одним представляется вечно безводной пустыней, а другим — вечно девственным лесом. И я надеюсь, что и на этот раз они с обычной своей доброжелательностью откликнутся на поданный им знак и последуют за мной по хоженой и прихотливой тропе, по которой я собираюсь впервые прогуляться. Кроме того, читатели ничего не потеряют, ибо путешествие, подобное тому, какое я собираюсь предпринять — без намеченного маршрута, без точного плана, в Испании подчиненное лишь извивам дорог, а в Алжире — воле ветров, — такое путешествие открывает широкий, почти неограниченный простор для эпистолярного творчества, позволяет опускаться до самых заурядных подробностей и касаться самых возвышенных предметов.

И, наконец, для меня есть особая прелесть в том, чтобы отлить мою мысль в новую форму, переплавить мой стиль в новом горниле, заставить сверкать какой-нибудь новой гранью камень, который я извлекаю из рудников моего мозга, будь то алмаз или страз, и которому время, этот неподкупный гранильщик, рано или поздно установит истинную цену; в этом, повторяю, есть особая прелесть, и я уступаю ей; как Вы знаете, сударыня, творчество для меня — дитя фантазии, если только это и не есть сама фантазия. Итак, отдаюсь ветру, который подгоняет меня в этот час, и пишу Вам…

Я пишу именно Вам, сударыня, потому что Вы обладаете умом одновременно строгим и игривым, серьезным и детским, прямым и своенравным, сильным и очаровательным; потому что Ваше положение в свете позволяет Вам если и не все говорить, то все слушать; потому что Вы знакомы с обычаями, литературой, политикой, искусством и, я бы даже сказал, науками; потому, наконец (позвольте Вам это сказать, а вернее, повторить, ибо, мне думается, Вам это уже не раз говорили), что стихия, где только и может проявиться то остроумие, какое людям порой угодно за мной признавать, — это беседа, одухотворенная гостья наших салонов, такая редкая за пределами Франции, и для меня писать Вам означает просто-напросто снова беседовать с Вами. Правда, читатель будет третьим нашим собеседником, но от этого наш разговор нисколько не пострадает. Я всегда замечал, что становлюсь остроумнее, чем обычно, когда догадываюсь, что кто-то бесцеремонно подслушивает меня, стоя за дверью и припав ухом к замочной скважине.

И последнее, что я хотел бы Вам сказать, сударыня: Вы избегаете всякой гласности и совершенно правы в этом, поскольку в наши дни она часто влечет за собой оскорбление. Оскорбление, нанесенное мужчине, всего лишь неприятность — его отвергают и за него мстят. Но для женщины оскорбление больше, чем неприятность: это несчастье, ибо, бесчестя того, кто его нанес, оно одновременно пятнает ту, которой адресовано. Чем белее одежда, тем виднее малейшие брызги падающей на нее грязи.

И потому вот что я хочу предложить Вам, сударыня. В прекрасной Италии, столь любимой Вами, были три благословенные женщины, прославленные тремя божественными поэтами. Этих женщин звали Беатриче, Лаура и Фьяметта. Выберите одно из этих трех имен, но не думайте, что из-за этого я способен вообразить себя Данте, Петраркой или Боккаччо. Как Беатриче, Вы способны иметь звезду во лбу, как Лаура — ореол вокруг головы, как Фьяметта — пламя в груди: но будьте спокойны, оно не распалит мою гордость. Так каким именем я должен называть Вас? Дайте мне это знать в ближайшем Вашем письме. Есть ли еще что-нибудь такого же рода, о чем я хотел бы Вам сказать? Пожалуй, нет.

Ну а теперь, когда мое короткое предисловие закончено, разрешите мне объяснить, на каких условиях я уехал, с какой целью покинул Вас и с какими, возможно, намерениями возвращусь. Есть на свете один высочайшего ума человек, сохранивший после десятилетнего пребывания в Академии остроумие, после пятнадцатилетних парламентских дискуссий — учтивость и после пяти или шести министерских портфелей — доброжелательность. Этот политик начинал с литературной деятельности и сейчас, перестав писать что-либо, кроме законов, очень ревниво (для политиков случай редкий) относится к тем, кто еще продолжает писать книги. Всякий раз, когда перед ним на бессмертном древе искусства распускается цветок или созревает плод, он, уступая первому порыву, поспешно хватает их — в отличие от другого политика, никогда не уступавшего своему первому порыву, и знаете, почему? Потому, что такой порыв всегда бывал добрый.

И вот у этого человека однажды возникла мысль своими глазами увидеть знойную землю Африки, которую сделало тучной столько пролитой на ней крови, которую обессмертило столько совершенных на ней подвигов и на которой столкнулось столько противоположных интересов тех, кто на нее покушается, и тех, кто ее обороняет. Между двумя сессиями парламента он съездил туда и по возвращении, будучи поражен величием представшего его глазам зрелища и испытывая ко мне определенное уважение, захотел, чтобы я в свою очередь увидел то, что открылось его взору. «Почему он этого захотел?» — задаст Вам вопрос Ваш банкир.

Потому что некоторым людям — тем, чьи чувства сильны, искренни и глубоки, — свойственна непреодолимая потребность разделить с другими полученные впечатления; им кажется недалеким и пошлым эгоизмом сохранять только для себя то необычайное потрясение мысли, то трепетное биение сердца, какие испытывают все возвышенные натуры, глядя на творения Бога или на шедевры, созданные руками человека. Бекингем бросил великолепный алмаз на то место, где Анна Австрийская призналась ему в любви: ему хотелось, чтобы там, где он ощутил счастье, кто-нибудь еще почувствовал себя счастливым.

Так что однажды утром я получил от министра-путеше-ственника, министра-академика и министра-литератора приглашение позавтракать вместе с ним. Я не видел его почти два года, и причина этого в том, что у меня тоже было очень много дел; если бы не это, то, рискуя подвергнуться порицанию со стороны моих друзей — республиканцев, либералов, прогрессистов, фурьеристов и человеколюбцев, — заявляю, что виделся бы с ним чаще. Как я и догадывался, приглашение к завтраку оказалось всего лишь предлогом, чтобы встретиться лицом к лицу за столом, который не был бы канцелярским. Цель же состояла в том, чтобы сделать мне два предложения: во-первых — присутствовать на свадьбе герцога де Монпансье в Испании и во-вторых — посетить Алжир.

Любое из этих двух предложений я принял бы с благодарностью, а тем более оба вместе. Так что я согласился. Хотя, как опять-таки Вам скажет Ваш банкир, это было крайне нерасчетливо, поскольку я оставлял «Бальзамо» на треть опубликованным, а мой театр почти построенным. Что поделать, сударыня, такой уж я есть, и Вашему банкиру будет очень трудно меня переделать. Конечно, именно я произвожу на свет мысль, зарождающуюся в моем мозгу, но, едва зародившись, эта честолюбивая дочь моего разума, вместо того чтобы, как Минерва, выйти из моей головы, водворяется, поселяется, укореняется в ней, овладевает моим рассудком, моим сердцем, моей душой, а в конечном счете и всем моим существом, и из покорной рабыни, которой ей полагалось бы быть, становится полновластной хозяйкой и заставляет меня проделывать какие-нибудь из тех поразительных глупостей, за которые люди мудрые попрекают, глупцы рукоплещут, а женщины порой вознаграждают.

В итоге я принял решение приостановить «Бальзамо» и, пусть и на короткое время, покинуть мой театр. Вы понимаете, сударыня, что притяжательное местоимение «мой» перед словом «театр» я ставлю намеренно. По логике вещей мне следовало бы сказать «наш театр», я отлично это знаю, но что поделать: я похож на тех придурковатых отцов, что никак не могут отвыкнуть от привычки говорить «мой сын», хотя ребенка выкормила няня, а воспитал учитель.

В связи с этим позвольте мне сделать небольшое отступление по поводу бедного театра, о котором уже сказано столько глупостей, хотя, надеюсь, это не помешает и впредь распространять о нем нелепости. Я собираюсь рассказать Вам то, о чем никто не знает, — другими словами, о секрете его рождения, о тайне его воплощения. Любопытно ведь всякое появление на свет. Так что послушайте меня несколько минут, а затем мы вернемся в Байонну, и обещаю Вам, что, если только не сломается почтовая карета, мы сегодня же вечером непременно отправимся в Мадрид.

Вы помните, сударыня, первое представление «Мушкетеров», но не «Мушкетеров королевы» (у королевы никогда не было мушкетеров), а мушкетеров короля? Спектакль шел в Амбигю, и на нем присутствовал его высочество герцог де Монпансье. В противоположность моим собратьям-драматургам, которые позволяют судить их в такой решительный час заочно и прячутся за стойками кулис или за задником сцены, отваживаясь приблизиться к какой-нибудь декорации, лишь когда их побуждают к этому аплодисменты или тревожит свист в зале, я безбоязненно встречаю и рукоплескания, и шиканье зрителей, причем если и не с безразличием, то с полнейшим спокойствием: мне случалось, оказав в своей ложе гостеприимство незнакомому путешественнику, заблудившемуся в коридорах театра, расстаться к концу спектакля с этим незнакомцем, не дав ему повода догадаться, что он провел вечер с автором пьесы, вызвавшей его аплодисменты или, напротив, освистанной им.

В тот вечер я находился в ложе напротив его высочества, с которым до этого не имел чести говорить, и развлекался (что, согласитесь, вполне позволительно для автора пьесы), наблюдая за молодым принцем: его лицо то озарялось улыбкой, то омрачалось тенью недовольства, с юношеской непосредственностью подчиняясь различным приятным и неприятным эмоциям.

Случалось ли Вам, сударыня, сосредоточив свое внимание лишь на каком-то одном человеке, настолько погрузиться в размышления, что Вы переставали видеть, слышать и замечать кого бы то ни было еще вокруг и все остальное для Вас просто исчезало? Ведь случалось, верно? В такие минуты вы как бы выключаетесь из жизни, хотя живете при этом ничуть не меньше. Действительно, вид юного принца пробудил во мне целый мир воспоминаний.

Когда-то — увы, уже много лет прошло с тех пор! — жил на свете человек, которого я любил так, как любят одновременно и отца, и сына, то есть самой почтительной и глубокой из всех Любовей. Как смог он почти с первых минут знакомства взять такую исключительную власть надо мною? Не знаю. Чтобы воскресить его, я отдал бы свою жизнь — вот все, что я могу сказать. И он тоже чуточку любил меня, я уверен в этом, иначе он не одаривал бы меня всем, о чем я его просил. Хотя, по правде говоря, я всегда просил у него лишь то, что делает дарителя едва ли не должником просителя. Один Бог знает, сколько благих тайных милостей расточал я от его имени. Если бы наши дороги не пересеклись и я один не взывал бы к милосердию в то время, когда другие взывали к правосудию, то сердце, что сейчас бьется, уже давно охладело бы, а уста, что сейчас шепчут молитвы, были бы уже немы.

Есть несчастные люди, ни во что не верящие, слабые, вечно сомневающиеся в существовании силы, безвольные, ищущие обоснование мужских поступков и стремящиеся опорочить всякий мужской поступок, который им непонятен. Кто-то из них сделал открытие, что этот человек назначил мне пенсион в тысячу двести франков, другие утверждают, что он подарил мне единовременно пятьдесят тысяч экю. Прости меня Господи, об этом даже написали где-то, не помню где! Сказать Вам, сударыня, что я лично получил от него за всю его — увы! — такую короткую жизнь? В тот вечер, когда шло представление «Калигулы», он подарил мне бронзовую статуэтку, а на следующий день после его свадьбы я получил пакетик с перьями. Надо сказать, правда, что эта статуэтка была подлинным произведением Бари, а этими перьями я написал «Мадемуазель де Бель-Иль». Гамлет был прав, говоря: «Man delights not me!»^[1] — «Человек меня не восхищает!», если только те, кто пишет подобные гнусности, заслуживают имени «человек».

Вот какие воспоминания всколыхнулись во мне, когда я не сводил глаз с принца. Тот, другой принц, был его брат. Вдруг я увидел, как герцог де Монпансье подался назад и побледнел. Пытаясь выяснить причину испытанного им тягостного впечатления, я перевел глаза с ложи на сцену, и мне хватило одного взгляда, чтобы все понять. Вместо капли крови, которая в тот миг, когда падает голова Карла I, должна была просочиться сквозь доски эшафота, оставив отметину на лбу актера, игравшего роль Атоса, половину его лица покрывало кровавое пятно. При виде этого зрелища принц и содрогнулся от отвращения.

Не могу передать Вам, сударыня, какое тягостное ощущение я испытал, заметив это движение принца, которое он не смог сдержать. Даже если бы весь зал разразился свистом, это произвело бы на меня меньшее впечатление. Я вскочил со своего места, кинулся к ложе принца и вызвал доктора Паскье, находившегося рядом с его королевским высочеством. Когда доктор вышел, я сказал ему: «Паскье, передайте от моего имени принцу, что с завтрашнего дня сцена с эшафотом будет выброшена».

Что следует мне пояснить Вам, сударыня, вернее, не Вам, а только что упомянутым мной людям? Между избранными натурами существует особое взаимопонимание, позволяющее им восходить по всей цепи мысли, коль скоро они вошли в соприкосновение хотя бы с краешком последнего ее звена. Принц, никогда не встречавший меня в Тюильри, где я был всего один раз, 29 июля 1830 года, помнил о моей бескорыстной любви к его брату; он понимал, какие чувства заставили меня после роковой и преждевременной гибели герцога Орлеанского прервать отношения, которые я, возможно, мог бы укрепить с кем-нибудь из тех, кто его пережил; он слышал прощальный крик отчаяния, который я издал вместе со всей Францией; затем он видел, как я удалился, отказавшись употребить чье-либо влияние, готовый к новым битвам в царстве искусства, где я стремлюсь тоже быть принцем. Герцог де Монпансье пожелал познакомиться со мной. Нашим посредником был доктор Паскье. Неделю спустя после спектакля я оказался в Венсене и, беседуя с герцогом де Монпансье, впервые забыл на несколько минут, что герцог Орлеанский, этот принц с душою артиста, мертв. Итогом этой беседы стало обещание господина графа Дюша-теля выдать разрешение на создание театра тому человеку, которого я подберу.

Во время репетиций «Мушкетеров» я познакомился с г-ном Остеном. Я смог оценить его административные способности, его литературные познания, а главное, его стремление доносить до различных слоев общества литературу, способную просвещать и воспитывать. Я предложил г-ну Остену стать директором театра, который предстояло построить. Он согласился. Остальное Вы знаете, сударыня; Вы видели, как рухнул особняк Фулон, и вскоре увидите, как из-под искусного резца Клагмана из этих руин поднимется изящный фасад, воплощающий в камне мой непреложный замысел. Сооружение опирается на античное искусство, на трагедию и комедию, то есть на Эсхила и Аристофана. Эти два гения, заложившие основы театра, поддерживают Шекспира, Корнеля, Мольера, Расина, Кальдерона, Гёте и Шиллера, Офелию и Гамлета, Фауста и Маргариту, изображенных посредине фасада и символизирующих христианское искусство, подобно тому, как две кариатиды, стоящие внизу, символизируют искусство античное. А гений человеческого ума пальцем указывает на небо человеку, высокое лицо которого, по выражению Овидия, создано для того, чтобы глядеть в небо.

Этот фасад, сударыня, поясняет все наши литературные планы: наш театр, названный в силу определенных причин Историческим театром, следовало бы назвать с бблыиимоснованием Европейским театром, ведь царить на его сцене станет не только Франция, и вся Европа будет вынуждена явиться туда как данник, подобно тому, как в давние времена феодальные сеньоры приходили воздать почести Луврской башне. За неимением тех великих мастеров, какие носят имена Корнель, Расин и Мольер и погребены в их королевской усыпальнице на улице Ришелье, мы представим тех мощных гениев, кого зовут Шекспир, Кальдерон, Гёте, Шиллер! «Гамлет», «Отелло», «Ричард III», «Врач своей чести», «Фауст», «Гец фон Бер-лихинген», «Дон Карлос» и «Пикколомини», сопровождаемые произведениями наших современников, помогут облегчить нашу грусть из-за вынужденного отсутствия «Сида», «Андромахи» и «Мизантропа». Таково наше рекламное оповещение, высеченное в граните, сударыня, и если кто-то лжет в нем, то только не я.

Теперь, коснувшись мимоходом этой темы, сударыня, я возвращаюсь, но не в Байонну, а в Сен-Жермен. Направляясь из старого гостеприимного города к министру, я еще накануне и не предполагал, что мне придется куда-либо уезжать, но, вернувшись туда, назначил отъезд на следующий день. Нельзя было терять время. В любых обстоятельствах, а тем более в сложившихся для меня в этот момент, двадцать четыре часа — весьма короткая прелюдия к трех- или четырехмесячному путешествию. К тому же я рассчитывал отправиться в него в хорошей компании. Путешествовать одному, пешком и с посохом в руках подобает беззаботному студенту или поэту-меч-тателю. К несчастью, я уже вышел из того возраста, когда обитатель университетов примешивает на больших дорогах свою веселую песню к грязной брани ломовиков, а если я и поэт, то поэт деятельный, борец и воин прежде всего, мечтателем же становлюсь после победы или поражения — и только.

Впрочем, идея поездки в Испанию уже забрезжила полгода назад на одном из наших вечеров как призрачная греза. Собравшись в конце моего сада, между моим летним рабочим кабинетом и зимним помещением для моих обезьянок, мы — Жиро, Буланже, Дебароль, Маке, мой сын и я — сначала устремили взгляд в даль необъятного горизонта, охватывающего от Люсьенна и до Монморанси шесть льё самого дивного края, какой только есть на свете, а так как человеческой натуре свойственно желать прямо противоположное тому, что она имеет, мы стали обсуждать не эту равнину, дарующую прохладу, не эту полноводную реку, не эти холмы, поросшие тенистыми деревьями с зеленой листвой, а Испанию, и принялись мечтать о ее каменистых сьеррах, о ее безводных реках, о ее выжженных песчаных равнинах. И вот тогда, в порыве восторга, мы, сплотившись подобно Горациям г-на Давида, дали клятву отправиться в Испанию вшестером.

Затем, естественно, жизнь потекла совсем не так, как ожидалось, и я полностью забыл и о клятве, и даже об

Испании, но в одно прекрасное утро, спустя три месяца после этого вечера, Жиро и Дебароль, облаченные в дорожную одежду, постучали в мою дверь, интересуясь, готов ли я. Они застали меня ворочающим Сизифов камень, который я каждый день толкаю в гору и который каждый день сваливается на меня. Я на минуту оторвал глаза от бумаги, на минуту отложил в сторону перо, дал моим гостям несколько адресов, снабдил их несколькими рекомендательными письмами и обнял их, тяжело вздыхая и с завистью вспоминая свободу моих юных дней — ту, что сохранили мои друзья, а я потерял. Наконец, я проводил их до двери, проследил за ними до поворота дороги и вернулся назад — задумчивый, безучастный к ласкам моей собаки, не слыша криков моего попугая; потом я пододвинул кресло к моему столу, к которому я навечно прикован, снова взял перо, снова устремил взгляд на бумагу, и вновь мои мысли заработали, рука привычно начала трудиться, и работа над «Джузеппе Бальзамо», начатым за неделю до этого, неумолимо возобновилась. Не говорю уж о театре: поднявшись из земли к великому изумлению парижан, получивших неизвестно откуда оповещение о его смерти почти в то самое время, когда я оповестил о его рождении, он начинает расти как огромный гриб посреди развалин особняка Фулон, уже приподнимая их своей шляпкой.

И вот, благодаря одному из тех капризов судьбы, которые посредством прямо противоположных начал превращают случай в божество почти столь же могущественное, как рок, неожиданное событие отрывает меня от моего романа и моего театра, чтобы направить в Испанию, желанную, но уже поставленную мною в ряд тех фантастических стран, куда попадают только те, кого зовут Жиро или Гулливер, Дебароль или Гарун аль-Рашид. Вы хорошо знаете меня, сударыня; Вам известно, что я человек быстрых решений. Самые главные решения в моей жизни я принимал, не колеблясь и десяти минут. Поднимаясь по откосу в Сен-Жермене, я встретил своего сына и пригласил его поехать со мной; он согласился. Вернувшись к себе, я написал Маке и Буланже, сделав им то же предложение.

Я отправил оба письма со своим слугой — одно в Шату, второе на Западную улицу. Должен признаться, что эти письма больше напоминали циркуляры. У меня не было времени видоизменять фразы. К тому же они были посланы двум людям, занимавшим равное место в моем уме и сердце. Послания были написаны нижеследующим образом и не несли в себе иных отличий, кроме тех, какие читатель легко заметит и без моих указаний:

Я уезжаю завтра в Испанию и Алжир;

xomVme ^{Ли отп}Р^{авиться со} мной?

Если да, то остается позаботиться лишь о дорожном сундуке,

однако ^_выб_ерит_е ^{его как} можно меньшего размера.

Все остальное я беру на себя.

Твой

Ваш

Ал. Дюма.

Мой слуга нашел Маке на острове Шату; он расположился на траве во владениях г-на Алигра и удил казенную рыбу. Однако, занимаясь ужением, он одновременно и писал, а так как именно в это время он, вероятно, строчил одну из известных Вам прекрасных страниц, то совершенно забыл о трех-четырех орудиях истребления, окружавших его, и, вместо того чтобы удочками вытягивать карпов на берег, позволил карпам утащить удочки в воду.

Поль (позднее я расскажу Вам его биографию, сударыня) прибыл вовремя, чтобы ухватить великолепное камышовое удилище (arundo donax^[2]), которое с быстротой молнии тащил вниз по течению карп, торопившийся в Гавр по каким-то неотложным делам.

Маке поправил свою наполовину развалившуюся камышовую удочку, захлопнул небольшую папку, которую он брал с собой на рыбалку, распечатал мое письмо, раскрыл глаза от удивления, во второй раз прочитал шесть написанных мною строк, собрал свои четыре рыболовных орудия и направился в Шату, чтобы заняться поисками дорожного сундука требуемых размеров. Он принял предложение.

Само собой разумеется, что Маке еще не успел дойти до края острова, а карп уже добрался до Мёлана: двигался он весьма быстро еще и потому, что ему ничего не приходилось тащить; кроме того, он мимоходом позавтракал зерном, которым его угостил Маке, и закусил крючком, присвоенным им, по-видимому, в качестве средства, способствующего пищеварению.

Дальше Поль поехал по железной дороге, на некоторое время отказавшись от загородных пешеходных прогулок, и прибыл на Западную улицу, в дом № 16. Там он обнаружил Буланже, погруженного в размышления перед большим белым холстом: это была его картина для выставки 1847 года от Рождества Христова. Она должна была изображать поклонение волхвов. Вдруг Буланже увидел, как на его белом холсте вырисовывается черное пятно, и решил, что это эфиопскому царю Мельхиору достало любезности лично явиться к нему позировать. Но это был всего лишь Поль. Однако Поль принес мое письмо, и потому был принят столь же благосклонно, как если бы его черная голова была увенчана короной Сабейского царства.

Буланже отложил палитру, на которой он смешивал краски, зажал зубами поперек рта девственно чистую кисть, предназначенную для будущего шедевра, взял из рук Поля мое письмо, вскрыл его, ущипнул себя, чтобы увериться, что он не спит, расспросил Мельхиора, убедился в серьезности предложения и, откинувшись в кресле, куда положил до этого свою палитру, стал размышлять. Через несколько минут, закончив размышления, он принялся обследовать свою мастерскую, пытаясь отыскать за каким-нибудь холстом дорожный сундук, подходящий к данному случаю.

На следующий день, ровно в шесть часов, все были в дилижансном дворе Лаффита и Кайяра. Вы ведь знаете, какую картину обычно являет собой дилижансный двор в шесть часов вечера, не так ли? Дезожье написал по этому поводу очаровательный куплет, который Вам неизвестен, поскольку бедняга Дезожье умер как раз в то время, когда Вы родились.

Каждый из отъезжающих должен был с кем-нибудь попрощаться; крутом слышались, словно в первом круге Ада, о котором говорит Данте, бессвязные слова, гремевшие в воздухе; видны были руки, высовывавшиеся из окон карет; каждый раз, когда в ответ на зов нетерпеливого кондуктора кто-нибудь уже направлялся к дилижансу, слышались призывные крики. Все давали какие-нибудь наставления, ответом на которые были возражения или обещания. В разгар этой суеты пробило шесть часов; руки самых упрямых вынуждены были разжаться, слезы полились обильнее, рыдания усилились, вздохи стали слышнее. Я подал пример и устремился внутрь дилижанса; за мной последовал Буланже, затем Александр; Маке поднялся последним, давая наставления, чтобы ему писали в Бургос, Мадрид, Гранаду, Кордову, Севилью и Кадис; по поводу второй половины путешествия ему пришлось давать указания позднее. Что касается Поля, то ему ни с кем не надо было прощаться, и потому он уже давно устроился рядом с кондуктором.

Четверть часа спустя весьма хитроумное механическое устройство подняло наш кузов и мягко опустило его на железнодорожную платформу Тотчас же до нас донеслось едкое дыхание паровоза; послышалось скрежетание железа; огромная машина сотряслась; мимо нас слева и справа стремительно понеслись фонари, напоминавшие факелы в руках домовых на ночном шабаше, и, оставляя за собой длинный хвост искр, мы покатили к Орлеану

II

Байонна, 5 октября 1846 года.

В своем предыдущем письме я так много рассказывал Вам о себе, что едва нашел там местечко для своих спутников. Позвольте мне сказать Вам о них пару слов. Жиро познакомит Вас с их внешним обликом, а я — с их характерами.

Луи Буланже — знакомый Вам художник-мечтатель, всегда чувствительный к красоте, в каком бы виде она ни представала, почти в равной степени восторгающийся формой вместе с Рафаэлем, цветом вместе с Рубенсом и фантазией вместе с Гойей. Для него всякое великое произведение велико, и, в отличие от тех ничтожных умишек, чей бесполезный труд состоит в том, чтобы все принижать, он сдается без борьбы, преклоняется перед человеческими творениями и падает ниц перед творениями Бога, восторгаясь или молясь. Человек образованный, получивший воспитание в своей мастерской, проведший всю жизнь в поклонении искусству, он не обладает никакими навыками насилия, необходимыми путешественнику. Он никогда не садился на лошадь, никогда не прикасался к огнестрельному оружию; и тем не менее, сударыня, я уверен, что, если в ходе нашего путешествия представится случай, он вскочит в седло, как пикадор, и выстрелит из ружья, как эскопетеро.

Что касается Маке, моего друга и сотрудника, которого Вы знаете меньше, сударыня, то Маке, будучи, вероятно, человеком, работающим больше всех на свете, если не считать меня, мало бывает на людях, мало себя показывает, мало говорит; это строгий и в то же время яркий ум, которому знание древних языков добавило учености, не наносящей ущерба его самобытности. У него невероятно сильная воля, и если, поддаваясь первому порыву, он инстинктивно проявляет какие-то чувства, то сразу же, будто стыдясь того, что ему кажется слабостью, недостойной мужчины, он загоняет их в темницу своего сердца, словно учитель, поймавший бедных маленьких прогульщиков и с плеткой в руках безжалостно водворяющий их в класс.

Этот стоицизм придает ему нечто вроде нравственной и физической несгибаемости, которая наряду с преувеличенными представлениями о верности входит в число двух его единственных недостатков — никаких других я у него не знаю. К тому же он привычен ко всем физическим упражнениям и незаменим в любых обстоятельствах, где надо обладать упорством, хладнокровием и мужеством.

Что мне сказать Вам о моем сыне, которого Вы так настойчиво балуете, что если бы он не называл Вас своей сестрой, ему бы следовало называть Вас своей матерью? Александр появился на свет в тот сумеречный час, когда день уже кончился, а ночь еще не наступила; отсюда это соединение противоположностей, образующее его странную личность, — он соткан из света и тени: ленив и деятелен, ненасытен и умерен в еде, расточителен и бережлив, подозрителен и легковерен. Он пресыщен и чистосердечен, беспечен и предан, сдержан на язык и может дать волю рукам; он изо всех сил издевается надо мной и любит меня всем сердцем и, наконец, в любую минуту готов украсть у меня шкатулку с деньгами, как Валер, и биться за меня, как Сид.

При этом он обладает блистательным остроумием, таким безудержным, увлекательным и беспрестанным, какого мне никогда не приходилось слышать из уст юноши двадцати одного года; оно подобно плохо скрытому пламени и проявляется ежеминутно: когда он погружен в мечтательность и когда возбужден, когда все вокруг спокойно и когда наступает опасность, когда он улыбается и когда плачет. К тому же он твердо держится в седле, достаточно хорошо владеет шпагой, ружьем и пистолетом, а также превосходным образом танцует все танцы, какие вошли в моду во Франции с тех пор, как почил англез и угас гавот. Время от времени мы ссоримся, и тогда, как блудный сын, он забирает свою часть имения и покидает отчий дом; в тот же день я покупаю тельца и начинаю его откармливать, пребывая в уверенности, что не пройдет и месяца, как сын мой вернется съесть свою долю. Правда, злые языки утверждают, что именно из-за тельца он и возвращается, а вовсе не ради меня, но я-то знаю, как к этому надо относиться.

Теперь перейдем к Полю. Поскольку Вы хотите не только следить по карте за нашим путешествием, но еще и мысленно видеть нас там, где мы будем и какими мы будем, то необходимо, чтобы я Вам описал Поля. Это личность особенная, сударыня, и заслуживает отдельного рассказа. Начнем с того, что Поля зовут не Поль, а Пьер; хотя нет, я ошибся: его зовут не Пьер, а Росный Ладан; этими тремя именами называют одного и того же чернокожего, абиссинца по происхождению и космополита по призванию.

Как эта капля благовоний появилась на склоне Сымен-ских гор, между берегами озера Дембеа и истоками Голубой реки? Об этом он и сам вряд ли бы мог рассказать, а следовательно, и я Вам этого не скажу. Известно лишь, что однажды утром некий путешествующий джентльмен, который прибыл из Индии, перебравшись через Аденский залив, поднялся вверх по реке Аназо, проехал через Эмфрас и Гондар и увидел в этом последнем городе юного Росного Ладана; мальчик ему приглянулся, и он купил его за бутылку рома. Росный Ладан последовал за своим хозяином и в течение трех дней оплакивал разлуку с отцом, матерью и домом; потом перемена обстановки начала его отвлекать и заставила забыть свое горе, так что через неделю, то есть к тому времени, когда они добрались до истоков реки Рахад, он уже почти утешился.

Англичанин спустился по реке Рахад до Абу-Харада, где она впадает в Голубую реку, а затем до Хальфы, где Голубая река впадает в Бахр-эль-Абьяд; два месяца спустя они уже были в Каире. Росный Ладан оставался у англичанина шесть лет. За эти шесть лет он объехал Италию и немного освоил итальянский; Францию — и немного заговорил по-французски; Испанию — и немного выучил испанский; Англию — и немного стал изъясняться по-английски. Росному Ладану очень нравилась эта кочевая жизнь, напоминавшая жизнь его предков — царей-пастухов. Так что он никогда не покинул бы своего англичанина, зато англичанин его покинул.

Путешествующий джентльмен повидал все — Европу, Азию, Африку, Америку и даже Новую Зеландию; больше ему в этом мире делать было нечего, и он решил посетить мир иной. Однажды утром он не позвонил в привычное время; Росный Ладан вошел к нему в спальню и увидел, что англичанин повесился на шнурке от звонка. Этим объяснялось, почему он не позвонил.

Находясь на службе у англичанина, Росный Ладан мог бы скопить денег, поскольку тот был человек щедрый. Но Росный Ладан не был бережлив. Настоящее дитя экватора, он любил все, что блестит на солнце, и для него не имело значения, что это — стразы или алмаз, стекло или изумруд, медь или золото. Он тратил на них все свои деньги, пропуская между этими покупками по нескольку глотков рома, ибо он очень любил ром, и, если бы ему суждено было вернуться когда-нибудь к подножию Сыменских гор, на берега озера Дембеа, к истокам Голубой реки, он был бы способен продать своего сына за ту же цену, за какую его, самого продал отец. Расставшись с последним экю, Росный Ладан понял, что настало время подыскать новое место; он взялся за это, и ему, с его открытым взглядом, наивной улыбкой и белоснежными зубами, не пришлось долго оставаться на улице.

Его новый хозяин, французский полковник, увез его с собой в Алжир. Там Росный Ладан оказался как в родной семье. Африканские арабы, на языке которых он говорил с чистотой, свидетельствующей о прикосновении к пер-воистокам, приняли его как брата, с чуть более черной кожей, чем они сами, — вот и все; в Алжире Росный Ладан провел пять счастливых лет, и в это время его коснулась милость Господня: он крестился и взял себе имя Пьер, несомненно с тем, чтобы сохранить возможность трижды отречься от Господа, как его святой покровитель. К несчастью для Росного Ладана, его полковник был отправлен в отставку. Он вернулся во Францию, чтобы обжаловать этот приказ, но, несмотря на его ходатайство, приказ был подтвержден. Полковник оказался на половинном содержании, и это сокращение его доходов привело к сокращению числа его слуг; в итоге Поль вновь оказался на улице.

Понятно, что на службе у полковника он был не более бережлив, чем на службе у англичанина. Зато он приобрел полезное знакомство — знакомство с Шеве. Тот рекомендовал его мне как превосходного слугу, говорящего на четырех языках, не считая родного, хорошего ходока и умелого наездника, слугу, обладающего единственным недостатком — терять все, что ему доверяют. Значит, следовало лишь ничего ему не доверять, и тогда это был лучший из слуг. Что касается его пристрастия к рому, то об этом Шеве не сказал мне ни слова, предполагая, несомненно, что такое я и сам замечу

Но Шеве ошибся. Конечно, время от времени я видел, как Росный Ладан таращит глаза с пожелтевшими белками; замечал, что он чересчур подчеркнуто вытягивает руки по швам своих штанов; слышал, что он путает английскую, французскую, испанскую и итальянскую речь, но я знавал негров с весьма желчным нравом, а военная выправка казалась мне последней данью, которую он отдавал своему бывшему хозяину-полковнику; кроме того, я считал вполне допустимым, что, когда человек знает четыре языка, не считая родного, он может говорить «yes»^[3]вместо «si»^[4] и «nо»^[5] вместо «non»^[6], и продолжал не доверять ему никаких вещей, если не считать ключа от винного погреба, который, вразрез со своими привычками, он никогда не терял.

И вот однажды, отправившись на охоту, где мне предстояло провести целую неделю, я неожиданно вернулся на следующий день и, войдя в дом, стал, как обычно, звать Поля. Ах, да! Я Вам уже рассказал, как Росный Ладан стал Пьером, а теперь надо объяснить, как он из Пьера превратился в Поля.

В моем доме был садовник по имени Пьер; узнав, что какой-то черномазый носит то же имя, он почувствовал себя оскорбленным. Я предложил садовнику называться иначе и сменить имя на самое благозвучное, какое только есть в календаре. Но он решительно отверг мое предложение, ссылаясь на свое более длительное пребывание в доме и на присущее ему как белому человеку естественное превосходство над вновь прибывшим. Тогда я обратился с тем же к Полю, и Поль ответил, что поскольку он уже однажды менял имя, то ему ничего не стоит сделать это еще раз, но он не хотел бы понижать свое достоинство и просил меня выбрать ему среди небесного начальства покровителя столь же славного, как и тот, кого избрал он сам. Посчитав, что равным апостолу может быть только другой апостол, что меч стоит ключа и святой Павел ничем не ниже святого Петра, я предложил Росному Ладану именоваться Полем, и он согласился. При помощи этой уступки мир между Пьером и Полем был восстановлен.

Итак, вернувшись с охоты, я стал звать Поля. Он не откликнулся. Я открыл дверь его комнаты, опасаясь, что он повесился, как его прежний хозяин. То, что я увидел, несколько меня успокоило: Поль занимал не вертикальное положение, а горизонтальное.

Он лежал на постели, застывший в неподвижности, словно деревянный брус. Я решил, что он скончался, но не покончил с собой, а умер естественной смертью. Я окликнул его — он не ответил; я стал его трясти — он не пошевелился; я поднял его за плечи, как пьеро поднимает арлекина, — он не согнулся ни в одном суставе; я поставил его на ноги — ноги у него подкосились; я прислонил его к стене — он остался стоять. Во время этой последней операции я заметил, что он делает попытки заговорить. И в самом деле, он удивленно открыл остекленевшие глаза, пошевелил губами и произнес: «Зачем это меня поднимают?» Поддерживая Поля, я позвал Пьера. Тот вошел. «Что с Полем, — спросил я, — он сошел с ума?» — «Нет, сударь, он просто пьян», — и с этими словами Пьер удалился.

Я знал, что Пьер имеет зуб на Поля после того как я опрометчиво сделал ему злосчастное предложение сменить имя, и потому редко прислушивался к его постоянным доносам на беднягу. Однако на этот раз обвинение выглядело настолько правдоподобным, что оно стало для меня озарением. Тем не менее я вспомнил, что есть на свете страна, где приговор подсудимому выносят только после признания им своей вины, повернулся к Полю и, продолжая прижимать его рукой к стене, спросил: «Поль, это правда, что вы пьяны?» Но Поль уже закрыл и рот и глаза. Он не отвечал, он снова уснул. Подобная сонливость показалась мне убедительнее всех признаний на свете. Я позвал кучера, распорядился положить Поля на кровать и попросил позвать меня, когда он проснется.

Спустя сутки кучер вошел в мою комнату и объявил, что Поль минуту назад открыл глаза. Я стал спускаться по лестнице, всю дорогу пытаясь придать своему лицу самое строгое выражение, и, войдя к Полю, объявил, что он уволен. Десять минут спустя я услышал дикие вопли: у Поля, потрясенного этим известием, случился нервный припадок. Он во все горло кричал, что покинул своего первого хозяина только потому, что тот повесился, а второго — потому, что того отправили в отставку; что он не признает никаких других причин для увольнения, а так как я не вешался и не получал отставки, то он меня не оставит.

Никого на свете нельзя так быстро убедить разумными доводами, как меня; те же, что привел он, показались мне превосходными. Я взял с Поля слово, что он больше не будет напиваться, отобрал у него ключ от винного погреба, и после этого все вошло в привычное русло. Конечно, время от времени Поль нарушал слово, но, понимая причину его летаргического состояния, я уже не пугался и, питая отвращение к нервным припадкам, остерегался угрожать ему увольнением.

Судите же сами, сударыня, как накануне поездки в Африку я хвалил себя за свою снисходительность. Если в уже не раз подмеченном мною смешении языков Поль не забыл свой родной язык, то он будет мне крайне полезен как переводчик. Вот почему именно Поль, а не кто-нибудь другой, был выбран в качестве нашего сопровождающего.

Я увозил с собой не новообращенного христианина Поля или Пьера, а араба по имени Росный Ладан.

Вы оставили нас, сударыня, когда мы только-только начали трястись по железной дороге, 3 октября, в половине седьмого вечера, как раз в то самое время, когда наши квартирмейстеры Жиро и Дебароль, отправившиеся за три месяца до этого и уже посетившие Каталонию, Ла-Манчу и Андалусию, изнемогая от усталости и задыхаясь от жары, стучались, по всей вероятности, в дверь какого-нибудь постоялого двора в Старой Кастилии, куда их остерегались впускать.

Когда едешь по гладкой железной дороге, когда спускается темная ночь и на ночном небе нет ни луны, ни звезд, а впереди еще пять ночей в дилижансе, самое разумное, что можно делать, — это спать. Мы так и поступили. Внезапно нас пробудило отсутствие всякого движения. Если поезд, следующий по железнодорожным рельсам, останавливается, возможны лишь два предположения: либо он прибыл на станцию, либо с ним что-то случилось. Мы высунули свои четыре головы в обе дверцы: станции не было ни справа, ни слева. Оставалось сделать вывод, что произошла авария, но авария, скорее всего, безобидная, так как не слышалось криков и не ощущалась суета, однако слышалось, как открываются дверцы и в темноте можно было различить толпу двигавшихся теней. Однако это были не тени пассажиров, что было бы вполне естественно в Ле-Валь-Флёри или Фампу, а сами пассажиры: воспользовавшись этим происшествием, они прогуливались по обе стороны рельсов, чтобы размять ноги.

Мы в свою очередь спустились вниз, желая выяснить, где находится наш поезд и чем вызвана эта непредусмотренная расписанием задержка. Оказалось, что мы проехали чуть дальше Божанси, а остановились потому, что в котле Паровоза образовалась течь, вода загасила пламя, и от такой водянки паровоз расстался с жизнью. Приходилось ждать локомотива, который нам непременно должны были прислать из Блуа, увидев, что мы туда не прибыли.

Ожидание длилось почти два часа. Наконец, появилась красноватая точка, которая приближалась, пылая как глаз циклопа, и увеличивалась в размерах по мере приближения. Вскоре мы услышали тяжелое дыхание чудовища и увидели огненные следы, оставляемые им на своем пути; он пронесся мимо нас, стремительный и рыкающий, словно лев из Священного Писания, затем остановился и, покорныйи послушный, вернулся, давая накинуть на себя железную узду. Все снова сели на свои места, к хвосту нашего поезда прицепили умерший паровоз, и мы вновь пустились в дорогу. В шесть часов утра поезд прибыл в Тур.

В три часа дня мы проезжали Шательро. Да хранит Вас Господь^ сударыня, от посещения этого города, если только Вы не питаете страсти к ножичкам; если же, напротив, такая страсть Вам присуща, то за несколько минут Вы можете составить тут самую полную на свете коллекцию ножей. К несчастью для нас, остановка в Шательро длилась почти четверть часа. Оказавшись блокированными в нашем дилижансе целой толпой женщин, среди которых самой юной было лет семь, а самой пожилой около восьмидесяти и которые на все лады расхваливали нам свой товар, мы, надеясь пробиться к воротам города, позвали кондуктора, чтобы он помог нам выбраться наружу. Но — то ли наш план был плохо продуман, то ли этот смелый замысел был на самом деле невыполним, — едва мы ступили на землю, как нас рассеяли, стали преследовать, окружили и одолели! Так что после более или менее героической обороны мы были вынуждены сдаться на милость победителя. Нам не удалось двинуться всем вместе к выходу из города, как было задумано: вместо этого дилижанс подбирал нас тут и там поодиночке, как спасательная лодка подбирает в море терпящих кораблекрушение; и, к стыду своему, каждый из нас стал обладателем какого-нибудь приобретения — у одного была пара бритв, у другого садовый ножик, кто-то вернулся с ножницами, кто-то со скальпелем.

Особенно отличился Александр, купивший гигантских размеров кинжал с перламутровой ручкой и. медной отделкой, выдаваемой за серебряную. У него просили за это изделие луидор; желая пресечь приставания, он предложил вместо этого пять франков, и ему отдали кинжал. Запомните эту подробность, сударыня, и, если Вам когда-нибудь доведется проезжать через Шательро, эти сведения будут небесполезны для Вас. Мы же полагаем, что либо обитатели Шательро наделены необычайной предрасположенностью к торговле, либо это само Провидение, приняв облик ножовщицы, послало нам за ничтожную плату это оружие, несомненно призванное творить чудеса вроде тех, какими прославились Жуаёз, Бализарда и Дюрандаль.

Затрудняюсь, сударыня, выделить что-нибудь особенное из того, что мы видели по пути из Шательро в Ангулем. Могу лишь сказать, что была ночь, когда мы по крутому подъему въезжали в этот последний город, который, благодаря своему расположению во внутренней части страны, был выбран, в отличие от Бреста, Шербура и Марселя, для размещения в нем морской школы. Возможно, капитан «Саламандры» окончил именно Ангулемскую школу

В который час мы прибыли в Бордо, я толком не знаю. Знаю лишь, что два часа мы потеряли в Божанси, еще два — пытаясь наверстать упущенное время, что составило в общей сложности четырехчасовое опоздание, так что в итоге, когда мы подъезжали к одним воротам Бордо, из других его ворот выезжал последний экипаж, направлявшийся в Байонну. Это означало уже опоздание на сутки, так как следующая карета отправлялась только через день. Дело происходило 5 октября, свадьба принца была назначена на 10-е, до границы оставалось еще пятьдесят льё, и, если мы собирались приехать вовремя, нельзя было терять ни минуты.

Мне пришлось купить за 1 300 франков дорожную карету, стоившую не более 500, в противоположность Александру, который купил за пять франков кинжал, стоивший двадцать четыре. Правда, каретный мастер объяснил мне, что я делаю прекрасное приобретение, так как французские кареты очень ценятся в Испании и я, несомненно, смогу продать ее в Мадриде за трехкратную цену по сравнению с той, какую она мне стоила. Однако я не слишком верю — но не тому, что мне говорят господа каретники, избави Бог! — а в свои собственные таланты по части коммерции. Раздумывать, тем не менее, не приходилось — езда на почтовых была для меня единственным средством добраться за сутки из Бордо в Байонну, а если бы я на третий день утром оказался в Байонне, то у меня еще был бы шанс получить место в мальпосте, уходящем в Мадрид. Я приказал запрягать, и мы отправились в дорогу.

Было уже четыре часа дня, и у меня оставалось не больше часа светлого времени, чтобы наблюдать за сменой пейзажа. Меня уверяли, что Испания начинается сразу на выезде из Бордо, и в самом деле, мы видели, как солнце опускается за обширной равниной, весьма напоминающей равнины Ла-Манчи, которые описывает Сервантес в своей комической «Илиаде», доныне не имеющей себе равных, как и та, другая «Илиада», и называющейся «Дон Кихот». А утром, проснувшись в Рокфоре, мы оказались в совершенно новом краю. Если бы Ланды находились не во Франции, а в двух тысячах льё от нее, то мы располагали бы уже полусотней описаний этой местности, и она была бы известна, как пампасы, как долина Нила или берега Босфора. К несчастью, Ланды расположены между Бордо и Мон-де-Марсаном, поэтому мимо них то и дело проезжают, но никогда их не посещают.

На восходе солнца Ланды представляют собой необыкновенное зрелище. По обе стороны от нас простиралась бескрайняя равнина, усеянная пятнами рыжеватого вереска и напоминающая этим шкуру гигантского тигра; горизонт на востоке, пылавший огнем, уже струил слабый свет, а на западе, напротив, мрак вступил в свою последнюю битву и медленно отступал, волоча за собой темные складки своего покрывала, еще усеянного кое-где звездами. Впереди, то есть на юге, взгляд упирался в незыблемую стену остроконечных зубцов — это на лазурном испанском небе вырисовывались серебристые вершины Пиренейских гор.

Все это — песчаная равнина, рыжеватый вереск, темные и пылающие горизонты — все это пробуждалось к жизни, столь же юной и столь же жаждущей бытия, как в первый день творения. Жаворонки с пением отвесно взмывали в небо. Подгоняемые пастухами на длинных ходулях, брели стада овец, поднимая бесчисленные стаи красных куропаток, которые в испуге взлетали с шумом, а затем опускались шагах в пятистах от того места, где они поднимались в воздух. И, наконец, невидимый, надежно затаившийся в траве перепел испускал пронзительные и ясные звуки, которым металлический скрежет цикад словно создавал непрерывное басовое сопровождение.

На почтовой станции в Рокфоре мы заметили, что изменения произошли и в характере упряжки. Вместо норовистых белых лошадей из Перша и тяжелых нормандских лошадей, скрещенных с датскими, появились маленькие тощие лошадки с развевающимися хвостом и гривой, дожигавшие в упряжке, для которой они никак не были приспособлены, остатки арабской крови, которую их предки влили им в жилы, когда мавры, спустившись с Пиренеев, прошли через Гиень, чтобы завоевать Францию, как они завоевали Испанию. Такая замена дала нам возможность выиграть по десять минут на каждом льё. Что ни говори, порода всегда чувствуется, как бы мало от нее ни оставалось.

Никогда, сударыня, я не видел ничего красивее, чем выезд из Мон-де-Марсана. Думаю, что именно здесь находятся последние большие деревья Франции. Попрощайтесь с ними, если Вам когда-нибудь придется проехать в их тени, так как ни в Испании, ни в Алжире подобных Вы не найдете. Стоя с обеих сторон дороги, гладкой, как бильярдный стол, они смыкают свои верхушки, образуя дивный зеленый свод; справа и слева от дороги тянутся огромные сосновые рощи; в них каждый ствол, словно деревья в заколдованном лесу Тассо, имеет ножевую зарубку, из которой вместо потоков крови льется серебристая струйка смолы; но ведь, как Вы знаете, смола — это как раз и есть кровь сосны, и раненое дерево, как человек, нередко умирает от слишком большой потери ее.

Помимо высоких деревьев Мон-де-Марсана, советую обратить внимание на мост Сент-Андре-де-Кюбзак. Поприветствуйте также Дордонь, достигающую в этом месте ширины почти в восьмую часть льё. Вы увидите еще много рек, в русле которых будут камни, песок, мастиковые деревья, мирты и даже олеандры, но Вы больше не увидите ни одной реки с водой. Что касается мостов, то их Вы увидите в избытке, но, если у Вас нет желания свалиться вместе с ними в воду, Вам придется обойти их стороной.

Мы прибыли в Байонну в полдень. То, каким превосходным образом мы доехали сюда из Бордо, еще в большей степени, чем золотые посулы каретного мастера, подвигли нас к решению продолжать путь на почтовых. Едва мы добрались до гостиницы, я помчался к нашему консулу в Байонне, г-ну Леруа, умолять его, чтобы он как можно скорее отметил наши паспорта и всеми возможными средствами поспособствовал нашему отъезду без всякой задержки. Я встретился с милейшим человеком, готовым оказать нам любые услуги, но сообщившим мне о двух обстоятельствах, которые полностью перечеркнули весь наш прекрасный план: во-первых, все французские экипажи за въезд в Испанию обязаны платить 1 800 франков; во-вторых, из-за свадьбы принца нам не удастся найти почтовых лошадей.

Итак, о выбранном нами способе передвижения помышлять больше не приходилось, и я побежал к мальпосту. Оставалось четыре места внутри — впрочем, там и есть всего четыре места. Я их закрепил за собой, заплатил за них и вернулся в гостиницу к своим друзьям сообщить им о новом повороте событий. Сложность заключалась в том, что надо было поместить наш багаж в карету, которая предназначена исключительно для перевозки писем и для которой даже люди сами по себе дают значительное прибавление в весе. У нас же одни только ружья и охотничьи ножи составляли багаж тяжелее, чем это разрешается во Франции каждому пассажиру. К счастью, испанские почтовые служащие более сговорчивы, чем французские, и после десятиминутного обсуждения, сопровождавшегося оживленной и выразительной жестикуляцией, все было улажено к общему удовольствию.

Итак, три причины заставляют меня попрощаться с Вами, сударыня! Во-первых, письмо мое слишком длинное, во-вторых, корреспонденцию вот-вот должны забрать для отправки, а в-третьих, я слышу призывные крики курьера, объявляющего наш отъезд. Буду иметь честь продолжить беседу с Вами на первой же остановке. Но, вероятно, это произойдет не раньше чем в Мадриде.

III

Мадрид, 5 октября, вечер.

Уф! Наконец-то мы расположились в столице всей Испании! Как Вы убедитесь сейчас, сударыня, это оказалось совсем нелегким делом.

После того как мы выехали из Байонны, Франция сопровождала нас еще два почтовых перегона, и на этих двух перегонах возницы еще были французами, то есть обладали гражданскими правами, связанными с этим званием, но не более того, ибо в отношении языка и одежды, не говоря уж обо всем остальном, баска и даже гасконца никак не приходится считать соотечественником эльзасца. Время от времени справа от дороги мы слышали величественный рев, который был не чем иным, как дыханием океана, а затем, спустя несколько минут, словно предупрежденные этим шумом, внезапно увидели в лунном свете какую-то бухту — то ли Фонтараби, то ли Сан-Себастьяна; ее темные, как бездонная пропасть, воды, окаймленные белеющими, словно серебристая бахрома, завитками пены, набегали на берег, разбиваясь о него.

Как Вам известно, сударыня, старая испанская граница проходит по Бидасоа. Одна половина моста на этой реке принадлежит Франции, другая — Испании. Даже не будучи Колоссом Родосским, можно встать посреди этого моста, расставив ноги, и тогда одна из них будет в Испании, а другая — во Франции, не считая того, что при этом под тобой окажется знаменитый Фазаний остров, на котором Мазарини устраивал свои встречи с доном Луисом де Аро и на котором было принято решение о браке Людовика XIV с инфантой Марией Терезой. Перейдя мост, ты прощаешься с Францией; теперь ты в Испании, и это очень быстро становится заметно, стоит только столкнуться с таможней в Ируне.

Вы, наверное, ждете, что, подобно всем моим колле-гам-путешественикам, я начну ругать таможню Гипускоа; Вы ошибаетесь, сударыня, это было бы верхом неблагодарности, поскольку именно в Ируне началась череда триумфов, которых я удостоился на протяжении всего остального путешествия. Все мы пришли в таможню с нашими дорожными сундуками, опасаясь за свой багаж, так как нас предупредили, что в Испанию ничего нельзя ввозить, за исключением грязного белья и поношенной одежды. Что касается оружия, то об этом нельзя было даже мечтать — в каждом путешественнике, имеющем трость со шпагой, здесь видят карлиста, республиканца или эспартериста.

Только у меня одного было три сундука, набитых новой одеждой и чистым бельем, и шесть ящиков с карабинами, ружьями, пистолетами и охотничьими ножами всех видов. Это грозное вооружение дополнялось ящиком патронов, предназначенных для ружей Лефошё, которые составляли ровно половину нашего арсенала. Так что нас вполне могли заподозрить в том, что мы решили не только раздуть пожар мятежа в Испании, но и взорвать ее.

Каково же было мое изумление, сударыня, когда, прочитав мое имя, обозначенное на моих сундуках и ящиках медными буквами, начальник таможни подошел ко мне и поприветствовал меня на великолепном французском языке, после чего на испанском, понравившемся мне еще больше, приказал своим служащим отнестись с почтением ко всем моим вещам, включая спальные принадлежности. В отличие от магического имени из «Тысячи и одной ночи», перед которым открывались все двери, мое имя помешало открыть мои сундуки. Мне определенно понравилась эта страна плаща и шпаги, породившая Лопе де Вега, Мигеля Сервантеса и Веласкеса. Однако должен предупредить, что если бы Веласкес, Лопе де Вега или Мигель Сервантес отправились во Францию, то они напрасно называли бы свои имена: их все равно обыскали бы с головы до ног.

Однако начальник таможни посоветовал мне держать в стороне ящик с патронами: он опасался, как бы какой-нибудь неосторожный или забывчивый кондуктор не взобрался с фонарем в руках на империал и не последовал на пылающей колеснице за первым изобретателем пороха. Этот совет мне показался более чем разумным. Я вручил коробку с патронами Полю под его ответственность и предупредил его, что, в зависимости от проявленной им заботы, я смогу по приезде в Мадрид установить, оклеветал ли его Шеве или написал его портрет с натуры. Спешу сообщить Вам, сударыня, что с сегодняшнего утра, то есть со времени приезда в Мадрид, мы заняты безуспешными поисками коробки с патронами и склоняемся к мысли, что она пропала безвозвратно. Так что Шеве не более чем злословил.

Само собой разумеется, что, наверстывая упущенное, всех прочих путешественников обыскали без всякой жалости. Им выворачивали карманы, а в их сундуках отрывали подкладку. Вся эта небольшая экзекуция длилась два часа, в течение которых мои спутники барахтались в руках таможенников, тогда как я попыхивал сигаретой в компании их начальника.

Мы продолжили путь через Эрнани и Андоаин и на рассвете добрались до Толосы. Ничто не возбуждает аппетита так, как утренний воздух и езда в мальпосте. Поэтому мы с искренней радостью сошли в Толосе, где, по словам кондуктора, можно было позавтракать.

Вам знакомы, сударыня, наши французские трактиры; Вы знаете, как в назначенный час, одинаково желанный и для трактирщиков и для путешественников, эти две породы людей, созданные для взаимопонимания, с трогательной сердечностью бросаются навстречу друг другу. Вы знаете, с каким роскошным изобилием выставляют там на стол кушанья, взимая за них по два с половиной или три франка с человека, и как неприятно звучит для еще только наполовину насытившихся желудков привычный призыв: «В карету, господа! В карету!» И поскольку нам это тоже известно, мы ожидали увидеть нечто подобное и в Толосе — этом городе серенад, если верить Вашему другу Альфреду де Мюссе. Итак, мы высаживаемся, вернее, выскакиваем из кареты, крича: «Где тут завтракают?!»

Но в Испании все делается, как говорят испанцы, росо а росо¹. Кондуктор молчал минут пять, прежде чем дать нам ответ. Мы решили, что он плохо нас понял, и Буланже, самый сведущий из нас в языке Мигеля Сервантеса, повторил вопрос. «Так вы имеете привычку завтракать?» — тоном, от которого у нас мороз по коже пошел, спросил кондуктор. «Разумеется!» — ответил я. «И даже дважды, по крайней мере я! — добавил Александр. Вам ведь известно, сударыня, что природа одарила Александра тридцатью тремя зубами, и это при том, что я еще не замечал у него зубов мудрости.

«Ну, в таком случае, ищите!» — промолвил кондуктор. «Как, это ищите?» — «А как же! Если хотите завтракать, ищите завтрак!» — «Друг мой, вы говорите как Евангелие, — заметил Маке. — Поищем и найдем». Мне показалось, что кондуктор пробормотал с плохо скрытой усмешкой: «Porventura!», что значит «Возможно!». Представляете, сударыня, отчаяние четырех умирающих с голоду путешественников, когда им говорят: «Вы позавтракаете… Возможно!..»

Мы устремились на поиски трактира. Увы! Никаких примет снаружи, ни одной из превосходных вывесок с надписями вроде: «Ущита Франции», или «Увеликого святого Мартина», или «Улебедя с крестом»-, дома, дома, дома, если перефразировать высказывание Гамлета по поводу слов, написанных в книге, которую он для вида читал, и ни одного дома, откуда исходил бы аромат хоть какого-нибудь завтрака.

К счастью, пассажиры из переднего купе, испытывавшие, вероятно, те же болезненные ощущения, что и мы, тоже покинули свои места. В одном из пассажиров я по его внешнему облику признал француза и, подбежав к нему, спросил: «Сударь, извините за бесцеремонность, но досадное положение, в котором мы оказались, послужит ей оправданием: вы в первый раз в Толосе?» — «Я живу в Испании уже двадцать лет, сударь, и дважды в год езжу во Францию, так что я четыре раза в году проезжаю Толо-су». — «В таком случае, сударь, спасите нам жизнь!» — «Охотно, скажите только как?» — «Объясните нам, где можно поесть?!» Мы следили за мимикой его лица, испытывая беспокойство, не передаваемое никакими словами. «Где можно поесть?» — переспросил он. «Да!» — «Вы удовлетворитесь чашкой шоколада?» — поинтересовался он. «Конечно, если не найдем ничего другого». — «Тогда пойдемте со мной!» Мы пошли следом за нашим проводником, не отставая от него ни на шаг.

Он завернул за угол и с уверенностью бывалого человека вошел в дом, по виду ничем не отличавшийся от прочих. Это было нечто вроде кафе. Хозяин курил, а его жена грелась у жаровни. Ни он, ни она не пошевелились. Наш проводник подошел к жаровне, сделав нам знак оставаться у двери в уголке, где мы были почти не видны хозяевам. Затем, словно сосед, пришедший с визитом, он затеял разговор, поинтересовался здоровьем хозяина, спросил его жену, есть ли у нее дети, прикурил свою сигару от сигары трактирщика. Наконец, достигнув той степени дружеского расположения, которая ему казалась необходимой, он решился осведомиться: «Нельзя ли выпить чашечку шоколада?» — «Это возможно!» — лаконично ответил хозяин.

Мы приблизились, прельщенные этим ответом. Однако вырвавшийся у нашего сопровождающего жест дал нам понять, что этот шаг был преждевремен. «Ну-ну! — проворчал хозяин кафе, нахмурив брови. — И сколько же чашек вам нужно?» — «Пять». — «И самых больших, какие только найдутся!» — отважился высказаться Александр. Трактирщик пробурчал что-то по-испански. «Что он говорит?» — поинтересовался я. «Он сказал, что чашки они и есть чашки». — «И что их не делают нарочно для нас», — добавил Буланже, который все понял. «Это уж точно!» — произнес хозяин.

Наш сопровождающий вытащил из кармана сигару и предложил ее трактирщику. Это была настоящая «пуро», привезенная прямо из Гаваны. В глазах хозяина кафе сверкнуло удовольствие, но он тотчас же подавил эту вспышку. «Пять чашек?» — переспросил он. «Да, пять; впрочем, поскольку я не слишком голоден, лично я могу…» Трактирщик прервал его величественным жестом короля, дарующего прощение. «Нет, — произнес он, — Muchacho, пять чашек для этих господ!» Из соседней комнаты послышалось что-то вроде вздоха. «Сейчас вам принесут шоколад», — пояснил наш переводчик. «Ах!» — воскликнули мы все с таким же вздохом. Хозяин кинул на нас презрительный взгляд, зажег гаванскую сигару и принялся смаковать ее с таким надменным видом, словно никакого другого табака он за всю свою жизнь никогда не курил.

Несколько минут спустя вошел мальчик с пятью наперстками, наполненными густой черной жидкостью, которая напоминала зелье, приготовленное какой-нибудь фессалийской колдуньей. На том же подносе стояли пять стаканов с чистой водой и корзинка, наполненная чем-то непонятным — это было нечто вроде маленьких белых и розовых хлебцев продолговатой формы, напоминавших те камушки, какие кладут в клетку щеглам, чтобы они стачивали свой клюв.

Краешком губ мы коснулись шоколадного напитка, опасаясь увидеть, как улетучится, подобно многим другим обманам зрения, эта иллюзия испанского шоколада, которым нас баловали в детстве. Но на этот раз все опасения тут же развеялись. Шоколад был превосходен. К сожалению, его хватило ровно на один глоток. «Нельзя ли попросить еще пять чашек?» — осмелел я. «Десять!» — прошептал Буланже. «Пятнадцать!» — вставил Маке. «Двадцать!» — потребовал Александр. «Тихо! — произнес наш переводчик. — Растворите ваш асукарильо в стакане с водой, пейте и возвращайтесь в карету: если пользуешься чем-то, не надо злоупотреблять». — «А как это растворять?» — спросил я, в то время как мои спутники вдохом втягивали в себя последние капли шоколада, остававшегося на стенках их чашек. «Нет ничего проще, глядите!» Наш спаситель взял кусочек сахара за один конец, а другой его конец погрузил в стакан так, как обмакивают ломтик хлеба в яйце. По мере соприкосновения с водой сахар растворялся, а вода из прозрачной становилась мутной. Мы попробовали эту мутную воду с тем же недоверием, что и шоколад. Вода оказалась вкусной, свежей, ароматной. Все было отличного качества, но в слишком малом количестве.

Мы хотели расплатиться, но наш переводчик остановил нас знаком, достал монетку из кармана и положил ее на край какого-то ларя. Хозяин даже не повернул головы, чтобы убедиться, что ему заплатили. «Vaya usted con Dios!^[7]» — с вежливым поклоном произнес наш сопровождающий и вышел. Трактирщик вынул сигару изо рта. «Vaya usted con Dios!» — промолвил он и снова принялся за сигару. Мы поклонились и вышли один за другим, повторяя ритуальную фразу «Vaya usted con Dios!».

«Ступайте с Богом! Ступайте с Богом! — твердил Александр, возвращаясь к мальпосту, в полной готовности ожидавшему нас. — Прекрасное пожелание, ничего лучшего я не прошу, только отсюда до неба далековато, и, если по дороге туда не будет ничего, кроме шоколада и подслащенной воды, я предпочту отправиться в другую сторону!» — «Если бы у нас была хоть корочка хлеба!» — стоически промолвил Маке. «Или бульон!» — добавил Буланже. «Или отбивная котлета!» — произнес Александр. «Господа, — прервал эти восклицания наш проводник, за последние десять минут по-видимому проникшийся состраданием к нашим мучениям, — разрешите мне предложить вам цыпленка, бутылку бордо и двухфунтовый хлеб». — «Скажите нам свое имя, сударь, — воскликнул я, — чтобы каждый из нас, вернувшись к родным очагам, мог бы начертать его золотыми буквами на мраморной доске». — «Меня зовут Фор, я торговец из Мадрида, живу на улице Монтера, рядом с Пуэрта дель Соль».

С этими словами г-н Фор со скромным видом повернулся, вытащил из мешка цыпленка, бутылку бордо, двухфунтовый хлеб и протянул нам. Мы схватили этот дар и, к стыду своему, признаюсь, даже не спросили, остались ли у нашего спасителя другой цыпленок, другая бутылка и другой кусок хлеба для него самого. Буланже, правда, высказал мысль, что так называемый г-н Фор не кто иной, как Провидение, которое село вместе с нами в карету во дворе конторы Лаффита и Кайяра, исчезло при въезде в Бордо и появилось вновь с хлебом, бутылкой вина и цыпленком в руках. Это предположение было встречено с восторгом, поскольку оно гасило все наши угрызения совести: в самом деле, если г-н Фор был Провидением, что казалось нам неоспоримым, то, конечно, он разыщет себе еще цыпленка, кусок хлеба и бутылку вина. Нам об этом беспокоиться не стоит. Если же, напротив, он все-таки настоящий г-н Фор, проживший в Испании тридцать лет, по его собственным словам, то он должен был приобрести испанские навыки и, следовательно, привык обходиться завтраком из jicara шоколада, сахара и стакана воды, мутной или прозрачной в зависимости от того, захочет ли он обмакнуть в нее что-нибудь или предпочтет выпить чистую.

Между Толосой и Вилья-Франка, благодаря вмешательству Провидения или щедрости г-на Фора (не будем останавливаться на уточнении этого вопроса), состоялась одна из тех трапез, какие запечатлеваются в памяти на всю жизнь. После того как не осталось ни кусочка мяса на скелете цыпленка, ни капли вина в бутылке и ни крошки хлеба на платке, служившем нам скатертью, мы огляделись по сторонам.

Перед нашими глазами простиралась Гипускоа, то есть одна из самых плодородных провинций Испании. С быстротой ветра мы проносились по живописному и плодородному краю. Вокруг виднелись возвышенности, которые в сравнении в Пиренеями были всего лишь холмами, но по сравнению с Монмартром были весьма внушительными горами. Местами эти горы с их восхитительным красновато-коричневым цветом, казалось, были усеяны, словно одежды встречавшихся нам на дороге бедняков, желтыми, красными и зелеными заплатами. Это объяснялось тем, что владельцы здешних горных местностей отыскивали на каменистых склонах клочки пригодной для пахоты земли и возделывали их: на слишком крутых скатах — с помощью заступа, на доступных спусках — плугом. Эти полоски, засеянные то зерном, то стручковым перцем, то клевером, отличались по цвету от всего окружающего и составляли то наброшенное на склоны гор пестрое покрывало, что привлекало по пути наши взгляды. Что до остального, то красивая дорога, ручьи на каждом шагу, очаровательные белые и красные деревушки, залитые солнцем, с ватагами детишек, смеющихся, кричащих и копошащихся на пороге домов, в то время как в полутьме за распахнутой дверью вырисовывается чистый и изящный профиль какой-нибудь женщины, склонившейся над прялкой, — вот картины, которые вставали перед нами, картины, которые стремительное движение нашего экипажа обращало для нас в видение.

И в самом деле, в нашу карету впрягали иногда восемь, а иногда и десять мулов. Эти восемь или десять мулов с их уже начавшей по-зимнему отрастать шерстью, состриженной только на спине, при взгляде на них сверху казались гигантскими крысами, запряженными в карету феи. Три человека погоняли мулов и управляли каретой: м а й — орал, сагал и с ота-коч ер о. Майорал соответствует нашему кондуктору, сота-кочеро — нашему форейтору, а вот понятию «сагал» нет аналога ни в одном языке и, смею утверждать, ни в одной стране.

Сагал — не человек, а скорее, обезьяна, снующая вверх и вниз, неистовый демон, прыгающий тигр; он не шагает — а носится, не говорит — а кричит, не предупреждает — а бьет. Сагал помещается рядом с майоралом на небольшой доске, укрепленной перед кузовом кареты; на это место он имеет право, но фактически его не занимает. Он никогда там не сидит; он носится повсюду, постоянно кричит и жестикулирует. Чтобы заставить мулов бежать, все средства для него хороши: камни, хлысты, палки! Та брань, какую он обрушивает на них в течение часа, обогатила бы годичный репертуар самого грубого из наших возниц. Когда мулы идут рысью, он тоже пускается рысцой; они переходят на галоп — он тоже; мулы несутся во весь опор — он не отстает от них; стоит им понести — он их обгоняет и останавливает. Это дилижансная муха из басни, но муха деятельная, со страшным жалом, ненасытным хоботком и грозным, как рычание льва, жужжанием. Карета без сагала — это обыкновенный дилижанс, а с ним — это орел, летящий в погоне за облаком, это ветер, несущийся вслед за вихрем. Почему при этом карета не ломается, не рассыпается, не переворачивается?! Предоставляю объяснять это людям более сведующим, чем я.

Пару слов о сота-кочеро; обычно это мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати, сидящий на первом слева муле. Его называют испанским словом, означающим «приговоренный к смерти». В самом деле, бедняга садится верхом в Байонне и мчится во весь опор до самого Мадрида, то есть в течение двух дней и трех ночей, и потому на последних почтовых станциях его обычно снимают с седла, которое он покидает лишь для того, чтобы занять новое.

На всех трех были живописные костюмы: остроконечные шапки, бархатные куртки с отделкой, красные кушаки, широкие штаны, а на ногах — сапоги или сандалии. Словом, не говоря уж о том, что испанский дилижанс несется много быстрее нашего, эта троица — майорал, сагал и сота-кочеро — выглядит в тысячу раз занимательнее, чем наша пара — кондуктор и возница.

А кроме того, сударыня, и для нас это особенно интересно, дорога здесь преподносит бесконечное разнообразие зрелищ. У нас почти все путешественники, с какими приходится встречаться, одеты одинаково. В Испании же, напротив, даже если оставить про запас наряд священника с его причудливой шляпой, рядом с которой головной убор Базиля в наших театрах кажется миниатюрным, остается еще валенсиец с его смуглым цветом лица, белыми широкими штанами и ногами, обутыми в альпар-гаты; житель Ла-Манчи с его коричневой курткой, красным кушаком, короткими штанами, цветными чулками, завязанным крест-накрест галстуком и эскопетой, прикрепленной к ленчику седла; андалусец с его шляпой с загнутыми круглыми полями, украшенной двумя шелковыми помпонами, с его вишневым галстуком, жилетом яркого цвета, пестрой курткой, обрезанными по колено панталонами, сапогами, расшитыми на каждом шве и открытыми с боков; каталонец с палкой, крепость и длину которой ему вымеряет полиция, с платком, завязанным на затылке и спускающимся до середины плеч; и, наконец, все прочие сыны двенадцати Испаний, которые согласились составить одно королевство, но никогда не согласятся стать одним народом.

Время от времени мимо нас проезжала также какая-нибудь встречная колымага, каждый раз вызывавшая мой восторг тем, как она напоминала мне те телеги Меровин-гов, что пытался воссоздать наш ученый Огюстен, подобно тому, как Кювье воссоздавал своих мастодонтов и ихтиозавров. Появление этой повозки, запряженной парой быков, всегда предворяется каким-то странным шумом — хриплым, диким и, когда я впервые его услышал, показавшимся мне столь же необъяснимым, как тот крик, который слышали на берегах реки Святого Лаврентия робкие героини Купера и который в конце концов был распознан как крик лошади, подвергшейся нападению волков. Причиной этого шума, несомненно, была несмазанная ось, вместе с которой или вокруг которой — точно не знаю — вращались цельные колеса, имеющие форму огромного гриба. Этот шум, не затихавший ни на минуту и слышавшийся на расстоянии полульё, если только его не заглушал какой-нибудь другой шум, казалось, предназначался для того, чтобы в сочетании с неизменно полыхавшей сигаретой развлекать владельца телеги, который располагал таким образом музыкальной шкатулкой, играющей, правда, одну и ту же мелодию, но имеющей перед табакерками и шарманками преимущество никогда не ломаться. Возможно к тому же, что этот звук нарочно предназначался для того, чтобы предупреждать posaderos^[8]о появлении клиента. В таком случае, как видно, вышеупомянутое механическое устройство добавляло полезное к приятному — utile dulci^[9] — и имело шансы заслужить главную премию Академии.

Еще один шум, о котором я сообщу Вам, сударыня, чтобы Вы не принимали его за крики человека, которого убивают, или за стоны души, которую карают, шум, распространяющийся беспредельно далеко и ничего не напоминающий, — это гул норий. Вы ищете в словаре значение слова «нория», и ваш словарь, дабы не навредить безгрешному ремеслу его составителей, отвечает Вам, что это машина, то есть, по сути, ничего не объясняет. Нория — это колесо водяной мельницы, колесо огромное, по сравнению с которым то, что осталось от машины Марли, выглядит маленьким часовым колесиком и которое, чтобы сохранить свое высокое положение в иерархии механизмов, производит в четыре раза больше шума, чем два колеса пресловутой телеги, только что описанной мною.

Внимательно вглядываясь и вслушиваясь во все, мы добрались до Витории. Я уже рассказывал Вам, как мы завтракали, а теперь позвольте, сударыня, описать мне наш обед. Благодаря цыпленку нашего замечательного спутника г-на Фора, мы ожидали обед не то чтобы не испытывая беспокойства, но, по крайней мере, без особого нетерпения.

Обед состоял из шафранового супа, пучеро и тарелки с гарбансосом. Шафрановый суп — один из лучших супов, какие мне приходилось есть, хотя я подозреваю, что его готовят из баранины, а не из говядины. Очень рекомендую его Вам. Как видите, я рассказываю и о плохом и о хорошем. Затем пришла очередь пучеро, сугубо испанского блюда; в качестве национальной пищи оно составляет, по существу, весь испанский обед. Горе Вам, сударыня, если Вы не любите пучеро! Попытайтесь мало-помалу приучить себя к этому блюду, и, чтобы облегчить Вашу задачу, позвольте мне пояснить Вам, из чего оно состоит.

В него входит большой кусок говядины (мясо испанских быков как пищевой продукт представляется мне чем-то совершенно незнакомым), кусок баранины, курица и ломтики колбасы, называемой чорисо; все это заправлено салом, окороком, томатами, шафраном и капустой. Как видите, это смесь довольно хороших продуктов, если брать каждый из них в отдельности, но соединение их представляется мне неудачным до такой степени, что я так и не смог привыкнуть к этому блюду. Попробуйте, сударыня, приспособиться к пучеро лучше, чем я, ибо, если Вы так и не полюбите его, Вам придется довольствоваться гарбансосом.

Гарбансос — это горох размером с калиброванную пулю. Думаю, это то самое, что древние называли нутом и образец чего Цицерон, оставивший по себе память как великий оратор, носил на кончике своего носа. Мне неизвестно, какое действие оказывала горошина на нос Цицерона, но я точно знаю, что к тому, какое гарбансос оказывает на мой желудок, привыкнуть совершенно невозможно. Приучайтесь же, сударыня, к гарбансосу заодно с тем, как Вы будете приучаться к пучеро. Это нетрудно — съешьте в первый день одну горошину, во второй — две, в третий — три, и, с подобными предосторожностями, Вы, возможно, выживете.

Поспешу добавить, что обед этот подавали с отменной опрятностью местные служанки, имевшие вид придворным дам, и дочери хозяина, имевшие вид принцесс. Эта трапеза внушила нам твердое решение впредь самим заниматься, насколько это будет возможно, приготовлением своей еды.

К счастью, я прочел приколотое к стене меню завтрака. Первое блюдо, записанное в этом меню, было парой вареных яиц. Я подозвал хозяйку и попросил у нее пару яиц. Она отлично поняла мой испанский и осведомилась, желаю ли я пару яиц по-монашески или пару яиц по-мирски. Я поинтересовался, какое отличие будет между одной парой яиц и другой. Выяснилось, что пара яиц по-монашески состоит из трех яиц, а по-мирски — из двух. Как видно, до революции, изгнавшей монахов из Испании, они пользовались большими привилегиями. К несчастью, сегодня эти привилегии свелись для них до уровня поговорки.

Мы уехали часов в семь-восемь вечера и добрались до Бургоса в пять или шесть часов утра. На родину Сида мы въехали через те самые ворота, через какие за восемь столетий до этого проследовал сам Сид, направляясь к королевскому дворцу, и там во дворе увидел шедшего навстречу ему короля. Позвольте мне, сударыня, закончить это письмо рассказом об их встрече. Во всех испанских сказаниях присутствует дух благородства, который должен быть близок благородству Вашего ума.

Диего Лаинес, отец Сида, приехал поцеловать королю дону Фердинанду руку; он привел с собой триста дворян;

среди них был Родриго — надменный кастилец. Все всадники были на мулах, и лишь один Родриго сидел на лошади. Все были одеты в золото и шелка, и лишь один Родриго был в железных доспехах. В руках все держали хлысты, и лишь у одного Родриго было копье. У всех на руках были надушенные перчатки, и лишь у одного Родриго были латные рукавицы. На голове у каждого была бархатная или фетровая шляпа, и лишь на одном Родриго был стальной шлем, увенчанный пурпурным султаном.

Следуя своей дорогой, они двигались навстречу королю. Те, кто ехал вместе с королем, беседовали между собой и говорили: «Среди этих дворян есть тот, кто убил графа Лосано!» Родриго услышал сказанное, пристально посмотрел на них и громко и надменно произнес: «Если есть среди вас кто-то из его родичей или свойственников, таящий на меня злобу за его смерть, пусть немедленно покажется и потребует у меня удовлетворение за обиду. Я готов сразиться с ним пешим или конным». И все ответили хором: «Пусть черт требует у тебя удовлетворение за обиду, Родриго; что до нас, то мы это делать не намереваемся».

Все дворяне, прибывшие вместе с доном Диего Лаине-сом, спешились, чтобы поцеловать руку королю, и только Родриго продолжал сидеть верхом на лошади. Тогда дон Диего сказал ему (вслушайтесь в эти слова отца, обращенные к сыну): «Слезайте с коня, Родриго! Вы поцелуете руку королю, потому что король — мой сеньор, а вы — мой сын, то есть мой вассал».

Родриго посчитал себя оскорбленным словами отца, и его ответ, как Вы можете судить сами, был ответом гордого и отважного человека: «Если бы кто-нибудь другой, а не вы, отец, сказал мне подобные слова, — произнес Родриго, — он уже поплатился бы жизнью за них, но, раз это мне приказываете вы, я охотно повинуюсь». И с этими словами Родриго спешился, чтобы поцеловать руку королю, но, когда он преклонил колено, кинжал его выскочил из ножен и упал на землю. Король попятился в испуге и воскликнул, весь дрожа: «Убирайся отсюда, Родриго! Убирайся отсюда, дьявол! У тебя вид человека, а повадки дикого зверя!»

Услышав такое, Родриго поспешно поднялся с колен и изменившимся голосом тотчас подозвал своего коня, а затем, повернувшись к королю, сказал ему так: «Знайте же, государь, что я не считаю для себя честью целовать руку королю и почитаю за оскорбление для себя, когда это делает мой отец». Закончив эту речь, он покинул дворец и увел с собой триста своих дворян. Они уехали в своих нарядных одеждах, с тем чтобы вернуться в доспехах; они уехали на мулах, с тем чтобы вернуться на лошадях.

Не удивляйтесь сударыня, что, въезжая в Бургос, я заговорил с Вами о Сиде. Есть имена и названия, связанные друг с другом нерасторжимо. Бургос — бедный городок, насчитывавший некогда тридцать пять тысяч жителей, а сейчас, полагаю, насчитывающий не больше восьми-девяти тысяч, — никогда не был ни городом Фернана Гонсалеса, своего первого графа, ни даже городом дона Альфонса I, своего первого короля; Бургос — это город Сида, своего самого прославленного сына.

Действительно, будто эхо Симонетты, бесконечно повторяющее одно и то же слово, Бургос непрестанно повторяет имя Сида. Подвиги мужа доньи Химены звучат в ушах путешественника, когда он въезжает в ворота этого города, проходит по его улицам, посещает его исторические здания; они отвлекают от того, что существует, в пользу того, что мертво, и тень героя, пройдя сквозь восемь истекших веков, ложится, огромная и лучезарная, из прошлого на настоящее.

Спросите в Бургосе первого попавшегося ребенка, кто такой Сид Кампеадор. И хотя ему, вероятно, не удастся назвать вам имя ее величества королевы, восседающей сегодня на троне Карла V, он ответит вам, что Сида Кампе-адора звали дон Родриго и что родился он в замке Бивар. Он объяснит вам, в связи с чем дона Родриго прозвали Сидом, и расскажет, как герой заставил короля Альфонса поклясться в церкви Санта-Гадеа, что тот никак не замешан в убийстве дона Санчо; как король Альфонс изгнал Сида; как Сид занял у двух евреев тысячу флоринов, оставив залогом сундук, набитый песком; как он примирился с королем; как святой Петр предсказал ему близкую смерть, и, наконец, как, когда он умер, хитроумный Хиль Диас, его оруженосец, следуя предсмертному приказу своего господина, посадил тело Родриго на Бабиеку, его лошадь, вложил ему в руку его меч Тисону, и мавры, посчитав Сида живым, при виде его обратились в бегство, оставив на поле битвы двадцать своих королей.

Так вот, поверите ли, сударыня, нашлись ученые, которые обнаружили, что Сид никогда не существовал и что эта вера, исповедуемая целым городом, эта молва, вырвавшаяся за пределы Испании и распространившаяся по всему миру, это коленопреклонение на протяжении восьми столетий перед могилой героя — не более чем вымысел поэтов двенадцатого и тринадцатого веков. Сколь же полезен для славы народа ученый, особенно если он достаточно учен, чтобы делать подобные открытия, не правда ли, сударыня?

Если Вы когда-нибудь приедете в Бургос, посетите его изумительный собор; после того как Вы осмотрите барельефы, изображающие въезд Иисуса Христа в Иерусалим, клирос, обнесенный чеканной железной решеткой чудесной работы, купол, сработанный как драгоценное флорентийское украшение, «Ессе Homo» Мурильо, «Страсти Христовы» Филиппа Бургундского, «Христа на кресте» Эль Греко, «Магдалину» Леонардо да Винчи, огромный орган собора и скульптуру Христа, обтянутую человеческой кожей, — попросите, чтобы Вам показали сундук Сида, и ризничий (к счастью, он не ученый) покажет Вам в зале Хуана Кучильеро эту почтенную достопримечательность, прикрепленную к стене стальными скобами.

Я мог провести в Бургосе три часа, сударыня: один из них я собирался отвести для сна, два — для осмотра города. Не будучи уверен, что Вы приснитесь мне, я посвятил час, предназначавшийся для сна, тому, чтобы написать Вам. Большего даже Сид не смог бы сделать для доньи Хи-мены, не правда ли?! Ах, я опять забыл, что Сид никогда не существовал!

Примите уверения и пр.

IV

Мадрид, 9 октября 1846 года.

Покидая Бургос — если предположить, что Вам когда-нибудь доведется его покидать, сударыня, — Вы проедете по мосту через реку, название которой так и осталось мне неизвестным, ибо, не увидев никакой реки, я не смог спросить у нее, как она называется; но все же мост преодолеть придется, и это все, что я могу Вам сказать. Посреди моста оглянитесь и бросьте последний взгляд на властителя Старой Кастилии — город Бургос; прежде всего Вы увидите изумительной красоты ворота, ренессансное сооружение, воздвигнутое в честь Карла V и украшенное статуями Нуньо Расура, Л айна Кальво, Фернана Гонсалеса, Карла I, Сида и Диего Порселоса. Справа от Вас и от этих ворот высятся, как две каменные стрелы, колокольни восхитительного собора, который, кажется, поставлен на пути странника для того, чтобы приобщить его к тем чудесам, какие емупредстоит увидеть.

Наконец, Вы окинете взором город, раскинувшийся амфитеатром, а затем, подобно тому, как люди заставляют свою память возвращаться в лучезарное прошлое, в последний раз устремите взгляд на равнины и зеленеющие долины, через которые Вы только что проехали, и навсегда попрощаетесь с журчащими ручьями, свежей тенистой листвой и живописными горами Гипускоа, ибо Вам предстоит пересечь красные пески, серые вересковые пустоши и бесконечные просторы Старой Кастилии, где радостное и удивленное восклицание вызовет у Вас случайно встреченный чахлый дуб или корявый вяз.

Первой достопримечательностью на нашем пути оказался замок Лерма, где умер в изгнании знаменитый герцог, носивший это имя и прославившийся тем, что сначала он был фаворитом короля Филиппа 111, а потом впал в полнейшую немилость. После смерти герцога его владения, в том числе и замок, который виден с дороги и составляет часть этих владений общей стоимостью в миллион четыреста тысяч экю, были конфискованы. С этого часа никто не занимался замком, и он мало-помалу обратился в руины. Сегодня обрушившиеся потолки валяются на земле, и сквозь окна, лишенные стекол, просвечивает небо. Господин Фор, один из пассажиров нашего дилижанса, сделавшийся нашим переводчиком и чичероне, рассказал нам все эти подробности, добавив, что пять лет тому назад на этом самом месте он был остановлен грабителями, которые, не испытывая ни тени уважения к развалинам старого замка Лерма, превратили его в свое пристанище.

По мере продвижения вперед мы становились жертвами оптического обмана, приближавшего к нам голубоватые вершины Сомо-Сьерры — места, некогда не менее опасного для путешественников, чем знаменитый проход возле замка Лерма, где подвергся нападению наш друг г-н Фор. Было пять часов вечера, когда мы начали взбираться по первым их склонам. Одна из гор, высившихся слева от дороги из Аранды в Мадрид, была той самой, которую на глазах у Наполеона с бою захватила польская кавалерия. Ее уклон примерно такой, как скат обычной крыши. Чтобы пройти этот участок пути, число мулов в нашей упряжке довели до двенадцати.

Проснувшись утром, мы увидели на широком пустынном горизонте какие-то белые крапинки в фиолетовой дымке: это был Мадрид. Час спустя мы въехали в столицу Испании через ворота Алькала, самые красивые из ее ворот, и высадились во дворе, где останавливаются мальпосты. Однако на этом наши испытания не закончились — необходимо было найти себе жилье, а в такое время, в подобных обстоятельствах это было совсем не легко.

Ваш банкир, разумеется, скажет, что надо было такое предвидеть и заранее написать в Мадрид, заказав номера в гостинице. Прежде всего, соблаговолите ответить ему, сударыня, что мы уехали внезапно и, следовательно, не располагали временем принять меры предосторожности на этот счет. Добавьте также — и это он вспомнит, ведь из-за этого государственные бумаги упали в цене на три франка — так вот, добавьте, что газеты твердили, будто вся Испания охвачена революцией, дороги наводнены гери-льеро и на улицах Мадрида идут сражения. И потому мы сделали вывод: если на улицах Мадрида идут бои, нам несомненно удастся найти себе место в домах тех, кто сражается, ведь нельзя же одновременно сражаться на улицах и обитать в домах. Но ничуть не бывало: в Испании царит полнейший мир; на протяжении ста пятидесяти льё от Байонны до Мадрида мы не встретили на дороге ни одного герильеро, ни одного ladron^[10], ни одного ratero^[11], а улицы Мадрида увидели по-утреннему пустынными и заставленными балаганами — они были возведены заранее ради предстоящих празднеств, в которых нам предстояло принять участие, и нам ничего не оставалось, как поселиться в одном из них. Эта возможность была столь прекрасна, что приводила в отчаяние.

Оставив багаж в почтовой конторе, мы двинулись на поиски крова и обегали все гостиницы Мадрида, посетили все дома с меблированными комнатами, все casas de pupilos^[12] — нигде ни комнаты, ни мансарды, ни каморки, где можно было бы разместить малорослого грума, кобольда или карлика. При каждом новом разочаровании мы возвращались на улицу, вопросительно смотрели друг на друга, а затем со все большим унынием продолжали поиски.

Мы побывали всюду и уже потеряли последнюю надежду, которую всегда сохраняют до последней минуты, как вдруг я случайно поднял голову и прочел надпись над еще закрытой дверью: «Монье, французский книгопродавец». Я вскрикнул от радости — невозможно представить, чтобы соотечественник отказал бы нам в гостеприимстве у себя или, приложив все усилия, не помог бы нам найти жилье в другом месте. Я искал какую-нибудь дверь рядом с входом в магазин и нашел калитку в проход между домами, над которой были написаны три слова: «Casa de Banos^[13]». Это было необычайным везением! После меблированной комнаты мы более всего нуждались в бане.

Я толкнул решетчатую калитку, и тут же послышался звон колокольчика. Войдя в калитку, я направился вдоль длинного прохода, в конце которого оказался двор под стеклянной крышей. По всему периметру этого двора располагались входы в банные залы; над залами тянулась небольшая антресоль. Две женщины и пять кошек грелись около жаровни. Я спросил, где можно увидеть г-на Мо-нье; но, вероятно, мой вид не понравился обитателям дома, так как женщины принялись ворчать, а кошки — шипеть.

От того и другого шума окно антресоли распахнулось, и в нем появились голова, повязанная платком, и туловище, облаченное в сорочку. «Что там такое?» — поинтересовался потревоженный нами человек. Спешу сказать Вам, сударыня, что этот человек, выражение лица которого мне было в эту минуту столь важно рассмотреть, выглядел весьма приветливым. «Дело в том, дорогой господин Монье, что я вместе со своими спутниками ищу жилье, — ответил я. — Наши поиски начались в два часа ночи, и, если вы нас не поселите, нам придется купить старую палатку у какого-нибудь отставного генерала-карлиста и стать лагерем на площади Алькала».

Господин Монье слушал, выпучив глаза; видно было, что он силится узнать меня. «Извините, — произнес он, наконец, — вы назвали меня "дорогой господин Монье". Стало быть, мы с вами знакомы?» — «Ну конечно, раз я назвал вас по имени!» — «О! В этом нет ничего удивительного, мое имя можно прочесть на моей двери». — «Мое тоже!» — «Как!? Ваше имя есть на моей двери?» — «Разумеется, я же его там прочел!» — «Как же вас зовут?» — «Александр Дюма».

Господин Монье вскрикнул, ударился головой об оконную притолоку и, пятясь, скрылся из виду. Через секунду, в одних кальсонах, он появился у одной из дверей маленького двора, превратившегося в приемную. «Как?! Александр Дюма?! Наш Александр Дюма?!» — повторял он. «Несомненно, другого не знаю и заверяю вас, что он не только перед вами, но и полностью к вашим услугам», — ответил я, протягивая ему руку. «Черт побери! — воскликнул он, сердечно ее пожимая. — Какой же это счастливый день для меня! Так вы сказали, что просите…» — «… гостеприимства». — «О мой прославленный гость! Мой дом к вашим услугам!» — «Извините, дорогой господин Монье, но я не один». — «Вот как, так с вами…» — «… мой сын». — «Прекрасно; когда есть одно место, найдется и другое». — «Но нас больше чем двое». — «Ах, с вами ваш друг?» (Я утвердительно кивнул.) — «Черт возьми! — воскликнул г-н Монье, почесывая себе ухо. — Ну, да ничего, попытаемся найти место и для вашего друга». — «Видите ли…» — «Что еще?» — «У моего друга тоже есть друг». — «Так вас четверо?» — «И еще слуга». (Господин Монье рухнул на стул.) — «Тогда я просто не знаю, как быть!» — «Не найдется ли у вас какой-нибудь комнаты, куда можно было бы втиснуть две кровати?» — «Там уже есть две». — «И кто их занимает?» — «Два француза». — «Их имена?» — «Господа Бланшар и Жирарде». — «Это наши друзья, они на все согласятся!» — «Но их комната очень маленькая, они сами едва там размещаются». — «Это единственная ваша комната?» — «Рядом есть большая». — «Большая? Очень большая?» — «О, очень! В ней вы поместитесь все вчетвером, даже вшестером!» — «Браво!» — «Да, но это их мастерская». — «Прекрасно, это будет и наша мастерская, вот и все; совсем не обязательно называться Корреджо, чтобы утверждать: "Я тоже художник". Ну, а у вас-то еще что-нибудь остается?» — «Разумеется! Чердаки, мансарды и мышиные норы!» — «Браво, мы укроемся в них, как в голландском сыре. Пойдемте смотреть помещения!»

Я направился к входной двери, где меня с беспокойством ожидали все остальные. «Заходите, господа! — объявил я. — Мы нашли дворец!» Они пошли за мной, дружно крича «Ура». — «Прошу вас, тише, господа, тише; это почтенный дом: ни к чему, чтобы нас выставили за дверь еще до того, как мы в нее войдем!»

Александр вошел, кланяясь, как кавалер Калло; за ним следовал Буланже, потом Маке. Поль замыкал шествие, вытянув ладони по швам, а это всегда означало, что его на минуту выпустили из поля зрения и он воспользовался этой минутой, чтобы нарушить закон своей древней религии. Я искоса посмотрел на него; он улыбался как можно любезнее. Вино Поль покупал великолепное, а ром просто восхитительный.

Господин Монье поднялся в дом первым; Бланшара и Жирарде мы застали в мастерской, где они уже принялись за работу. Они оба, вместе со своим третьим товарищем, г-ном Жисненом, были официальным образом посланы в Мадрид, и им было поручено зарисовать главные сцены предстоящего великого события. Увидев меня входящим в комнату, они восторженно закричали. Их радость удвоилась, когда позади меня появились Буланже, мой сын и Маке. «Ну, видите, как нас встречают?» — повернулся я к г-ну Монье.

Мое предложение о размещении на первом этаже рассмотрели сразу и приняли с воодушевлением. Бланшар и Жирарде схватили кусочек мела и провели линию, отделившую примерно треть мастерской. Эта треть мастерской становилась их отсеком; сюда же выходила дверь их спальни, что было, понятно, очень удобно. Оставшиеся две трети мы присвоили себе. В ту же минуту состоялось переселение. Большой сосновый стол и два стула были передвинуты через белую черту и тотчас же стали собственностью прежних жильцов. Господин Монье пообещал предоставить в наше пользование два стола и четыре стула, подобные тем, что были передвинуты из нашего отсека. Большой соломенный диван с приподнятым изголовьем и ореховый комод становились общим достоянием. Было условлено, что пользоваться ими мы будем как сообща, так и по отдельности, но всегда в добром согласии.

Когда первая часть переселения была закончена, перешли от общей комнаты к личным, поручив Росному Ладану идти за сундуками и ящиками и велев ему перенести в мастерскую предметы, предназначенные для того, чтобы вместе с двумя обещанными сосновыми столами и двумя соломенными стульями стать ее украшением. Через четверть часа осмотр был завершен и мы вселились. Маке и я обнаружили комнату, поблизости от общей, и обосновались в ней. Буланже и мой сын нашли себе приют чуть подальше. В этих двух комнатах были только побеленные известью голые стены, но заботами г-на Монье обе они менее чем за два часа должны были быть обставлены кроватями, столами и четырьмя стульями. Во время этого заселения лицо нашего замечательного хозяина светилось от радости: будучи французом, он был счастлив принять у себя французскую колонию, и какую колонию! Официальные художники и лицо, приглашенное на королевскую свадьбу!

После того как все эти вопросы были решены и из всех коридоров и всех дверей, которые вели к общему центру, послышались слова благодарности, мы вспомнили о надписи «Casa de Banos», помещенной над входной дверью, и поспешили к маленькому атриуму, где разыгралась первая часть только что описанной мною сцены. Что может быть лучше бани, когда проделаешь шестьдесят льё по железной дороге, сто сорок в дилижансе и двести в мальпосте и когда можешь из четырех дверей и четырех комнат хором благодарить Господа за ниспосланный нам уют и покой!

Нам хотелось удержать г-на Монье, чтобы получить ответы на тысячи вопросов, вертевшиеся у нас на языке. Но г-н Монье исчез: он носился по мебельным лавкам Мадрида. И потому мы вынуждены были довольствоваться беседой между собой, но, должен сказать, сударыня, она не стала от этого менее оживленной. В самом деле, все было для нас внове: люди, молчаливые и строгие, смотревшие на нас с застывшими лицами, напоминая в своей неподвижности вереницу теней; женщины, чью красоту не могли скрыть лохмотья; мужчины, гордые, несмотря на свои рубища; дети, рядящиеся в лохмотья отцовских одежд, — все это было для нас не просто другим народом, но еще и другим веком. Буланже пребывал в восторге. Начиная с Байонны, он на каждом шагу встречал модели, позировавшие бесплатно, что позволяло сэкономить как время, поскольку не нужно было тратить его на их поиски, так и деньги, поскольку платить им не требовалось.

Когда мы выходили из бани, появился г-н Монье. «Все готово», — объявил он, потирая руки. «Как, все готово?» — «Да, можете подниматься! Столы прочно стоят по крайней мере на трех ножках, постели так или иначе постелены, стулья способны вас выдержать, если у вас достанет осторожности садиться по одному на каждый!» — «Господин Монье, вы великий человек!» (Наш хозяин скромно поклонился.)

Мы вошли в дом и прежде всего заглянули в мастерскую. Там происходило нечто невиданное! Росный Ладан сам по себе включился в работу. Он открывал ящики и распаковывал ружья; в удивлении я опустил руки. «Оставьте это, займитесь сундуками», — сказал я ему. «Сундуки уже в комнатах господ». — «Прекрасно, дайте мне ключи!» — «Сундуки все раскрыты». Я не мог прийти в себя от такой расторопности. Надо сказать, что в Поле она меня всегда беспокоила: когда он становился таким чрезмерно услужливым, это означало, что он совершил какой-то промах и пытается заслужить прощение.

Я не сомневался, что в багаже не окажется каких-нибудь очень нужных вещей и, наверно, их исчезновение и пытается скрыть Поль, расставляя сундуки, мешки со спальными принадлежностями, складные дорожные сумки и ящики. У меня был их список. Поль заметил, как я рылся в кармане, вытаскивая этот список; он удвоил свое усердие и, убираясь в комнате, стал приближаться к двери, ведущей в коридор. «Поль! — позвал я (мы ведь договорились, сударыня, что я зову его то Поль, то Пьер, то Росный Ладан, так ведь?). — Поль! Давайте проверим багаж по списку!»

Если прибегать к терминам живописи, то можно сказать, что лицо Поля бывало трех совершенно различных тонов: обычно цветом оно напоминало черную тушь, но, в зависимости от обстоятельств, то бледнело, то краснело; краснея, оно становилось похоже на флорентийскую бронзу, бледнея — приобретало мышино-серый оттенок. Поскольку сейчас лицо Росного Ладана стало мышиносерым, я понял, что потеря была существенной. Тем более следовало проверить перечень багажа. Я проявил упорство, хотя Поль делал все от него зависящее, чтобы отвлечь меня от этого замысла.

Не хватало коробки с патронами. Это была серьезная утрата. В общей сложности мы имели семь ружей, в том числе один двуствольный карабин; только два из них были обычной системы, остальные четыре были ружьями Лефошё, то есть они заряжались патронами и со стороны затвора. За вычетом шестидесяти патронов, по случайности оказавшихся в углублениях ящика для ружей, наш пороховой склад был полностью опустошен. Правда, нам говорили, что в Испании осталось очень мало разбойников, всего пятьдесят — шестьдесят, не больше. Блаженна страна, если она может пересчитать своих разбойников! Однако в Африке осталось еще много куропаток, шакалов, гиен и даже пантер, и мы рассчитывали на них всех поохотиться. Что касается львов, то их во всем Алжире осталось не больше, чем разбойников в Испании, — их всех истребил Жерар.

Росный Ладан получил приказ предпринять самые энергичные поиски пропажи и сделал вид, что он ищет. Через два-три дня, когда он увидел, что барометр нашего настроения вместо бури показывает хорошую погоду, он признался с улыбкой, обнажившей все его тридцать два зуба, что коробка с патронами осталась на таможне то ли Ируна, то ли Байонны и он точно это помнит.

Пока Поль занимался поисками патронов, мы упрочивали свое положение в завоеванных владениях и создавали там дивный беспорядок, самое полное представление о котором дает кабинет пищущего человека или мастерская художника. Решив первоочередную проблему размещения, мы занялись вопросами питания. Прошу Вас, сударыня, не удивляйтесь, что время от времени я возвращаюсь к этой теме, ведь к ней приходится возвращаться по крайней мере раз в день не только самым грубым, чувственным натурам, но и самым духовным.

Вы, сударыня, живете в Париже и, перед тем как выйти из кареты, сквозь ее стекла видите по обе стороны улицы кафе с богатыми вывесками, рестораны с заполненными витринами, возбуждающими Ваш аппетит, а потому Вас удивляет, не правда ли, что есть страны, где надо заботиться о том, каким образом пообедать, и Вы хотите сказать: «Ну, пойдите в ресторан или пошлите в продуктовую лавку за начиненной трюфелями пуляркой, гусиным паштетом и лангустами — ведь в крайнем случае и так можно пообедать!» О Господи! Да, сударыня, так можно пообедать, и даже очень хорошо пообедать, но, к сожалению, гусиный паштет поставляют из Страсбурга, лангусты — из Бреста, а начиненные трюфелями пулярки — из Периго-ра. Из-за значительности расстояний, на которые я имел честь обратить Ваше внимание, все эти чисто французские продукты, прибывая в Мадрид, оказываются подпорченными, и потому приходится прибегать к иному способу питания.

На поиски такого способа питания нам и нужно было безотлагательно отправиться. После двух или трех часов разысканий мы уладили проблему наших трапез, и вот каким образом. В Мадриде, за исключением богатых домов, повара и кухарки — фигуры почти мифические. Так что нельзя мечтать о том, чтобы нанять повара или кухарку. Здесь те, кто голоден, и иностранцы, разумеется, в том числе, идут на рынок или посылают туда своих слуг, а затем сами готовят фрикасе или жаркое из купленных продуктов.

К счастью, я, как Вам известно, сударыня, охотник с детских лет и, можно было бы даже добавить, охотник достаточно умелый. В возрасте десяти — двенадцати лет я нередко убегал из дома — хотел сказать отцовского, но увы, у меня никогда не было отцовского дома, поскольку мой отец умер три года спустя после моего рождения, — итак, я убегал из материнского дома, чтобы браконьерствовать в густых лесах, под сенью которых мне довелось родиться. В течение дня, а иногда двух дней или целой недели я блуждал из деревни в деревню, не имея иных средств к существованию, кроме своего ружья, и меняя часть своей добычи — зайцев, кроликов, куропаток — на хлеб и вино; вторую часть я съедал вместе с этим хлебом и вином, а третья часть неизменно предназначалась моей матери: я приносил ей свой трофей подобно Ипполиту, складывающему свою добычу к ногам Тесея, чтобы утишить его гнев. Такой образ жизни, сходный с тем, какой вел сын Антиопы, вероятно, наносил вред моему умственному воспитанию, но в высшей степени способствовал моему кулинарному образованию. А потому, сударыня, есть немало читателей, оспаривающих достоинства моих книг, но нет ни одного гурмана, который, попробовав мои соусы, усомнился бы в их отменном качестве.

Итак, я был единодушно избран метрдотелем французского посольства в Мадриде, а Поль получил звание поставщика. Сообществу пришлось поиздержаться на приобретение большой корзины, чтобы потери Поля при покупке яиц, моркови, отбивных котлет и окорока были как можно меньше. Эти меры предосторожности были необходимы для приготовления завтраков, которым предстояло были всегда состоять из двух или трех горячих или холодных блюд и четырех чашек шоколада на каждого (нужно сказать Вам, сударыня, что испанцы пьют шоколад из маленьких чашечек-наперстков). Что касается обедов, то г-н Монье рекомендовал нам итальянский ресторан Лар-ди, где мы могли рассчитывать на вполне приличный стол. В Италии, где едят плохо, лучшие рестораторы — французы; в Испании, где вообще не едят, лучшие рестораторы — итальянцы.

Прощайте, сударыня, я должен Вас покинуть и отправиться во французское посольство.

V

Мадрид, 10 октября 1846 года.

Догадайтесь, сударыня, кого я привез с собой, возвращаясь из поездки на рынок и в посольство? Жиро и Дебароля!

Посреди улицы Майор, в ту минуту когда я предавался мечтам, не буду говорить Вам о ком, — словом, в ту минуту, когда дивные грезы овладели мной, я вдруг почувствовал толчок и моя карета остановилась. В тот же миг рядом с каждой из двух дверец кареты появилось по одному смуглому бородатому лицу. Когда я грежу, то грежу по-настоящему, другими словами — полностью забываю о действительности и погружаюсь в сновидения. И потому, внезапно пробудившись и увидев две чудовищные головы, сочлененные с телами в испанских нарядах, я вообразил, что посреди глухого леса или в глубоком ущелье меня остановили разбойники. Я машинально стал шарить в поисках пистолетов. У меня, сударыня, великолепные шестизарядные пистолеты, но мне в голову не пришло, что, направляясь на рынок и в посольство, нужно брать их с собой. Поэтому никаких пистолетов при себе я не обнаружил.

Так что я приготовился отразить нападение, используя лишь силу рук, которой наградил меня Господь, как вдруг заметил, что нападавшие смеются, обнажая при этом: один — тридцать два белых, а другой — два желтых зуба. Я вгляделся повнимательнее и воскликнул: «Жиро! Деба-роль!» Прошу прощения у моего друга Жиро, но узнать его мне удалось главным образом по отсутствию у него тридцати зубов и наличию лишь двух.

И в самом деле, помимо того, что солнце Каталонии и Андалусии покрыло лица друзей плотным темно-коричневым загаром, поразительные изменения произошли во всем их облике. Жиро, уехавший без всяких волос на голове, отрастил львиную гриву, а Дебароль, обладавший роскошной шевелюрой, стал почти лысым! Странствия подействовали на волосяные покровы голов двух путешественников противоположным образом. Изучать этот случай я предоставляю врачам и продавцам мазей.

С радостным возгласом я распахнул дверцы, и две секунды спустя Жиро и Дебароль устроились в моей карете. Они проделали изумительное путешествие, перемещаясь все время пешком, — путешествие художников в полном смысле этого слова: с папкой для эскизов на ремне за спиной, с карандашом в руках, с эскопетой на плече; они ночевали где придется, ели что попало, но всю дорогу смеялись, пели и делали зарисовки. В Севилье, двенадцать дней тому назад, они узнали о предстоящих свадьбах и празднествах и тотчас же отправились в Мадрид. За двенадцать дней они прошли сто сорок французских льё и только что прибыли в испанскую столицу.

Перед выходом из Севильи друзья купили какую-то несчастную борзую. Первые три дня она бежала перед ними, четвертый и пятый день шла рядом; наконец, на шестой день она стала отставать: силы ее истощились. На следующий день, когда надо было трогаться в путь, бедное животное попыталось встать на свои одеревенелые лапы, но это превышало ее возможности. Тогда Жиро взял борзую на руки и нес ее шесть часов подряд; спустя шесть часов и три минуты борзая издохла у него на груди. Ей вырыли могиду у придорожной канавы. В этот день Жиро и Дебароль прошли лишь двенадцать льё, но зато на следующий день они наверстали упущенное, пройдя восемнадцать.

Короче, друзья явились в Мадрид и узнали, что я тоже приехал сюда. Они тотчас же принялись меня разыскивать и по счастливой случайности наткнулись прямо на мою карету. Первое, что я сказал, едва успев расцеловаться с ними, было: «Вы ведь поедете со мной в Алжир, правда?» Они переглянулись. Прошел уже месяц с того дня, когда они должны были вернуться во Францию. Дебароль вздохнул. Жиро поднял глаза к небу и прошептал: «О, моя бедная семья!»

Надо Вам сказать, что у Жиро совершенно очаровательная, милая, замечательная жена, которая подарила ему восемь лет назад прелестного белокурого ребенка (помнится, на выставке Вас восхитил этот ребенок, играющий с борзой, не с этой, разумеется, а с другой борзой, тоже уже умершей, но не от усталости, а от несварения желудка). Жена с ребенком, двадцатичетырехлетний младший брат, исследующий Маркизские острова, и семидесятилетняя мать — вот три самые дорогие сердечные привязанности Жиро, составляющие его семью. Естественно, что время от времени он вспоминает о ней. Однако эмоции, пробуждаемые в нем этими мыслями, проявляются по-разному в соответствии с тем, в какое время дня и при каких обстоятельствах эти мысли к нему приходят. То есть по утрам он думает о своей семье иначе, чем вечерами: дело в том, что утром он голоден, а вечером сыт. Всем известно, как меняется взгляд на вещи в зависимости от того, на какой желудок их воспринимать: сытый или голодный. По утрам, когда Жиро думает о своей семье, он невыносим; вечерами эти же мысли делают его очаровательным.

Что касается Дебароля, то я не знаю, есть ли у него семья, думает ли он о своей семье и отвлекают ли его внимание эти мысли, но в чем я уверен, так это в том, что рассеянность Дамиса, кусающего себе палец вместо ломтика хлеба, ничто по сравнению с рассеянностью Дебароля.

Это отступление по поводу Жиро и Дебароля помешало мне сообщить Вам, сударыня, что, как только один закончил свой вздох, а другой — свою фразу, оба они согласились принять мое предложение. Итак, наша группа была в полном составе, таком же, как в день знаменитой клятвы Горациев, уже упомянутой мной, причем мы оказались в Испании в достаточной степени вовремя, чтобы еще успеть объехать вместе пол страны. Теперь я считаю себя обязанным нарисовать Вам портреты Жиро и Дебароля, подобно тому, как я уже описал Вам Буланже, Маке и моего сына.

Жиро — автор «Увольнения до десяти часов», подобно тому как Делакруа — автор «Гяура», а Шеффер — автор «Франчески да Римини». Это значит, что, кроме «Увольнения до десяти часов», которое Вы видели в гравюрах, в литографиях, на табакерках и даже в театре, Жиро написал еще тысячу чудесных вещей — исторических полотен, жанровых картин, портретов, пастелей и т. д и т. п. Жиро не живописец, а сама живопись. Чтобы рисовать, он не нуждается в тех или иных обычных принадлежностях: когда отсутствует карандаш, теряется рашкуль, исчезает кисть, не находится перо, Жиро рисует углем, спичкой, палкой, зубочисткой; более всего на его проницательный и язвительный ум воздействуют смешные стороны того, что он изображает: его глаз подобен одному из тех лишающих всяких иллюзий зеркал, какие утрируют и искажают все лица. Жиро создавал шаржи на Аполлона Бельведерского и Венеру Милосскую. Если бы Нарцисс жил во времена Жиро или Жиро жил во времена Нарцисса, то, возможно, несчастный сын не помню кого, сударыня, вместо того чтобы умереть от истомы, любуясь собой, умер бы от хохота, созерцая шарж на себя. Не стоит и говорить о том, что Жиро — один из самых остроумных моих знакомых и что мне редко приходилось видеть художника — в мастерской ли, в салоне ли и даже во дворце, — так тонко чувствующего, где он находится, и умеющего соблюдать условности, которые там приняты. Достаточно сказать, что, находясь на балу в Опере, Жиро исполняет музыку Мюзара так, что заставляет млеть от удовольствия этого Наполеона канкана.

Что касается Дебароля, то нарисовать его портрет труднее, хотя ему присуще еще больше своеобразия, чем портрету Жиро. Дебароль — смесь художника и странника, но художника и странника парижского. Он владеет шпагой, как Гризье, палкой, как Фанфан, французским боксом, как Лекур. Это множество физических упражнений, не считая того, что на досуге ему свойственно орудовать карандашом и пером, развило в нем привычку к усиленной жестикуляции, почти всегда наносящей ущерб тому, что его окружает. И кроме того, Дебароль рассеян.

Я уже говорил Вам об этом, сударыня. Когда Дебароль стоит, то его рассеянность приводит всего лишь к тому, что он либо не слышит, либо тотчас же забывает услышанное — вот и все. Но когда он сидит, дело становится гораздо серьезнее — где бы ему ни довелось в это время находиться, он очень тихо и самым естественным образом переходит от рассеянности ко сну. И потому Дебароль научился придавать своему сну, всегда, впрочем, бесшумному, надо отдать ему должное, такой достойный вид, что, за исключением Жиро, все бодрствующие относятся к этому его состоянию с должным уважением. А вот Жиро, сударыня, не проявляет к Дебаролю никакого почтения. Стоит Дебаролю заснуть, как в Жиро словно что-то пробуждается. В ту же минуту он подходит к другу и, приложив большой палец к его носу, начинает давить на него до тех пор, пока нос, полностью сплющенный, не исчезает в усах. В ту минуту, когда его нос достигает такой степени сплюснутости, Дебароль просыпается, готовый проучить нахала, проявившего вольность в обращении с органом, который он постоянно лишает табака, чтобы сохранить его врожденное изящество. Однако, поняв, что это сделал Жиро, он улыбается той милой дружеской улыбкой, какую мне доводилось видеть только на его губах. За те двадцать лет, что Жиро и Дебароль знакомы, Жиро миллион раз расплющивал нос Дебаролю. Если согласиться с этим подсчетом, то это означает, сударыня, что ровно миллион раз Дебароль улыбался Жиро лишь по одному этому поводу.

Когда я встретился с Жиро и Дебаролем, они уже носили испанские наряды, то есть шляпы с загнутыми полями, в форме круглого пирога и с двумя шелковыми помпонами, один на другом, короткие расшитые куртки, кричащие жилеты, красные кушаки, короткие штаны, вышитые гетры и андалусские накидки. Впрочем, эта манера одеваться объяснялась не столько восторгом, который вызывал в них этот национальный костюм, сколько определенными обстоятельствами, о которых следует здесь упомянуть.

Уезжая из Франции, Жиро и Дебароль захватили с собой, помимо бывшей на них дорожной одежды, чемодан с двумя сюртуками, двумя рединготами, двумя парами брюк и двумя шляпами Жибюса. Сюртуки, рединготы и брюки, хотя и крайне изношенные, сохранили, тем не менее, свою форму, и в них по-прежнему чувствовался их парижский покрой. Однако шляпы Жибюса, эти еще не очень жизнестойкие изделия нашей современной цивилизации, не смогли перенести жаркого солнца Барселоны и Мурсии и полностью отошли от вертикали, приобретя наклон вперед. Этот выгиб, легко исправляемый во Франции за несколько секунд, упорно не поддавался усилиям испанских шляпников, знакомых по-прежнему лишь с фетровыми шляпами времен Людовика XIII и андалусскими сомбреро. В итоге Жиро и Дебароль имели такой вид, будто каждый из них надел на голову каминную трубу, согнутую ветром; когда они шли рядом и не забывали надеть шляпы одинаковым образом — наклоном вперед или назад, это еще не очень бросалось в глаза: если наклон был обращен вперед, у них был вид двух русских гренадеров, кидающихся в атаку; если шляпы были повернуты изгибом назад, то друзья выглядели как Бертран и его убегающая тень. Но, когда по забывчивости, вполне простительной для путешественников, занятых созерцанием пейзажа, света, воздуха, мужчин, женщин и всего прочего, они надевали свои шляпы противоположным образом, то сразу становились похожими на фантастические ножницы на четырех ногах, шагающие в раскрытом состоянии. Однажды Дебаролю пришла в голову мысль отнести свою шляпу в починку к часовщику, поскольку шляпники оказались бессильными. Часовщик выпрямил шляпу с помощью часовой пружины, и Дебароль, к великому изумлению Жиро, явился в гостиницу в совершенно прямом головном уборе. В этом вполне приемлемом состоянии шляпа продержалась три дня, но в конце третьего дня, когда Дебароль спал, пружина распрямилась со звуком ходиков, собирающихся отбивать время. Шляпа Дебароля оказалась с часовым механизмом. Все эти злоключения с одеждой и головными уборами в конце концов склонили Жиро и Дебароля к решению перейти на андалусские костюмы; именно в этом одеянии они предстали сначала передо мной, а потом и перед всей французской колонией.

Высказав вновь прибывшим свою радость по поводу воссоединения с ними, обитатели нашей колонии поинтересовались результатами посещения рынка и посольства. По поводу рынка ответ держал Поль: открыв корзину, он показал переложенные капустными листьями двенадцать яиц, шесть куропаток, двух зайцев и гранадский окорок. Надо сказать, сударыня, что если в Испании люди не едят или питаются плохо, то лишь потому, что им не хочется есть. Мать-земля, почти повсюду плодородная, щедро одаряет Испанию: самые лучшие овощи произрастают здесь, не требуя никаких трудов, а вкуснейшие плоды созревают в диком виде. Нагнувшись, в любое время года здесь можно отыскать клубнику, затерянную среди цветущих фиалок, а в течение шести месяцев в году, поднявшись всего лишь на цыпочки, можно сорвать либо золотистые апельсины, которые, словно благоухающие шары, раскачиваются над головами прохожих, либо гранаты, которые, разрываясь, как переполненное сердце, обрушивают на лоб путника град рубинов.

Ну а для охотников Испания — земля обетованная. Ее просторные равнины с сухими зарослями вереска дают неприкосновенное убежище куропаткам — косари не истребляют их яиц, равно как и зайцам — пахари не трогают их детенышей. Что касается крупной дичи, такой, как олени, лани, кабаны, день ото дня все реже встречающейся в наших лесах, то она находит надежное укрытие в сьеррах, перерезающих по всем направлениям Испанию, и живет там под покровительством разбойников — истинных хозяев гор.

К тому же я еще не упоминал о некоторых свято хранимых традициях, неизвестно откуда ведущих происхождение. Например, зайцы в жареном и тушеном виде, украшение наших обедов, почти во всей Испании — запрещенное блюдо, так как считается, что они разрывают могилы и пожирают трупы. Иногда и клевета бывает полезна. В Испании зайцы умирают от старости, наблюдая, как испанцы поедают кроликов. Более того, уж не знаю, какой оброк платят куропатки поварам, но им удалось добиться, что, вместо того, чтобы подавать их жареными, под горчичным соусом или в виде сальми, их кладут в мерзкий уксусный соус — с единственной целью доказать всем не сведущим в кулинарии, что куропатки, эти вицекоролевы трапез, оспаривающие пальму первенства у фазанов, еще менее съедобны, чем совы или вороны. Видя эти роковые заблуждения, я вообразил, что мне уготована великая задача: восстановить репутацию куропаток и зайцев.

Французская колония явно была расположена оказать мне помощь в этом справедливом и человеколюбивом деле, ибо ее обитатели казались вполне довольными рыночными покупками. Единственное, что их еще тревожило, — это мой визит во французское посольство. Я поспешил их успокоить. Предупрежденный о моем приезде графом де Сальванди, г-н Брессон, хотя и разрывался между обязанностями посла, озабоченного политическими интересами, и хозяина, соблюдающего правила этикета, приказал, чтобы меня пригласили к нему безотлагательно, как только я явлюсь в особняк посольства. Приказ был выполнен.

Я не был знаком с г-ном Брессоном. Он оказался человеком большого роста, со строгим и холодным лицом, высоко поднятой головой, что всегда приятно видеть у тех, кто, добившись своего видного положения, имеет право так ее носить. Твердость, проявленная Брессоном во всем этом грандиозном свадебном деле, достойна восхищения: он не позволил смутить себя ни угрозами со стороны лорда Пальмерстона, ни пророчествами газет, ни даже продажей мебели г-ном Бульвером. Надо Вам сказать, сударыня, что г-н Бульвер, задумав сменить квартиру и обзавестись новой обстановкой, продал свою старую мебель, создавая при этом видимость переезда не с одной улицы на другую, а из одного королевства в другое.

Господин Брессон принял меня превосходно; он имел любезность, повторив слова принца, заранее выразить уверенность, что тот будет очень рад меня увидеть, и, для того чтобы эта встреча произошла как можно быстрее, пригласил меня на назначенный в тот же день обед с его высочеством. Все мои друзья были приглашены на вечерний прием, который должен был за этим последовать. Я подчеркиваю слово «все», обращая внимание на то, что круг приглашенных был составлен по моему усмотрению.

Прощаясь с г-ном Брессоном — а прощался я с ним, признаюсь, очарованный оказанным мне приемом, ведь мне известно, что он не склонен расточать подобное внимание, — я осведомился об адресах Глюксберга, Талейрана и Гито.

Я так быстро покинул Париж, что не успел узнать у господина герцога Деказе, одного из первых моих литературных покровителей, которого я никогда не забуду, — не успел, повторяю, узнать у господина герцога Деказе, есть ли у него поручения к сыну. Я помнил Глюксберга еще ребенком, как раз в ту пору, когда Буланже писал его портрет, и теперь я поспешил повидаться с ним и побеседовать о его отце, с которым я сам уже очень давно не встречался. Вы знаете лучше, чем кто-либо, сударыня, что у меня редко бывает возможность навещать приятных мне людей, но, когда я попадаю к ним в дом, меня уже невозможно оттуда выгнать. Так что у Глюксберга я провел целый час.

Что касается Талейрана, то его мне тоже хотелось посетить поскорее, хотя с ним мы виделись не так давно, как с Глюксбергом. Я познакомился с Талейраном в Италии, где он находился в качестве атташе посольства во Флоренции. Во время одного из его приездов в Париж я Вам представлял его, и Вы могли убедиться, что никогда более утонченный ум не оживлял более одухотворенное лицо. Талейран — настоящий атташе посольства, особенно в Испании. И скажу Вам по секрету, что в Мадриде он достиг всяческих успехов благодаря своему особому способу представлять Францию. Следствием этого присущего только ему великого умения стала бледность, великолепно гармонирующая с синими глазами и белокурыми волосами молодого дипломата. Глюксберг воплощает серьезную сторону представительства, а Талейран — привлекательную.

Гито — родственник г-жи Брессон и потомок храбреца Гито, известного своей преданностью королеве Анне Австрийской. Этот Гито (разумеется, я говорю о старом Гито) послужил той железной рукой, какая была выбрана, чтобы арестовать принца Конде, державшего в страхе малый двор Пале-Рояля. Кроме того, однажды Гито, действуя от имени королевы, отправился за Людовиком XIII к мадемуазель де Лафайет в женский монастырь Визитации и привел короля ночевать в Лувр; это произошло ровно за девять месяцев до рождения Людовика XIV. Как уверяла меня одна августейшая особа, хорошо осведомленная по части занимательных историй, которые касаются монархии, Гито оставил записки, но его семья сожгла их по настоянию Людовика XVIII. Если бы потомки Гито не принесли его мемуары в жертву, то, вероятно, мы имели бы возможность проникнуть в секрет куда более важный, чем тайна Железной Маски. Молодой Тито, добрый и достойный юноша двадцати двух лет, сознавая, какое громкое имя он носит, тоже, я в этом уверен, готов посвятить себя служению какой-нибудь королеве, если бы только нашлась королева, нуждающаяся в его преданности. Намек всем молодым европейским королевам!

Я вернулся весьма довольный своей поездкой, ибо нашел богатый рынок, посольство, равного которому невозможно отыскать, и по пути завербовал двух друзей, по моим представлениям находившихся на другом конце Пиренейского полуострова. Я забыл упомянуть, что, кроме приглашений — моего личного на обед и общего на вечер, — я привез билеты на все королевские празднества и даже на большую корриду, которая состоится на площади Майор и будет длиться три-четыре дня.

Нам обещали, что мы увидим настоящие чудеса во время этой корриды, которая будет происходить в обстановке такого великолепия и такого своеобразия, какие присущи лишь празднествам, устраиваемым в честь рождений и свадеб инфантов и инфант. Вот уже шестнадцать лет в Мадриде не было подобной корриды. Тем не менее знатоки качают головой и цокают языком, выражая сомнение. Будучи крайне любопытным, я поинтересовался, что означает такое двойное выражение несогласия, и мне объяснили, что знатоки считают территорию площади Майор слишком большой.

И действительно, сударыня, очевидно, что, чем больше территория, на которой сталкиваются бык и его противники, тем менее яростно кипит битва, поскольку большое пространство представляет возможность для бегства. Стало быть, нам грозит опасность, что в течение четырех дней празднеств мы увидим всего лишь двести — триста убитых лошадей и десять — двенадцать раненых людей. В обычном цирке можно рассчитывать на вдвое большее число жертв! Теперь Вам понятно презрение настоящих знатоков корриды к большим площадям?

Зато мы теперь знаем, чем нам заняться завтра: завтра должна состояться коррида у ворот Алькала, то есть в обычном цирке, и весь Мадрид заранее пребывает в лихорадке. Признаюсь Вам, что она охватила и нас, как если бы мы были настоящими жителями Мадрида. Лихорадка передается.

В ожидании этого события мы осмотрели мост Толедо: это было паломничество, за которое все высказались, слушая, как Александр распевает всю дорогу:

В корсете черном, по мосту ступая,

Ты весь Мадрид сражаешь красотой,

И королева выглядит любая Дурнушкой по сравнению с тобой.^[14]

Увы, сударыня! Мост Толедо по-прежнему стоит на месте, но Сабины там больше нет, и мы тщетно высматривали эту прекрасную манолу, которая наравне с горным ветром свела с ума несчастного Гастибельсу. И столь же тщетно мы пытались отыскать Мансанарес. Надо все же раз и навсегда условиться относительно рек. У нас, когда находишься при исполнении общественных обязанностей, не принято уходить со своего места, не предупредив, куда идешь.

Вот я, сударыня, исполняю общественные обязанности и подаю пример: объявляю громогласно, чтобы наш хозяин это услышал, что я Вас покидаю и отправляюсь на обед в посольство. Все мои друзья идут обедать к Ларди, а дорогу туда им показывает Теофиль Готье, которого они встретили бесцельно блуждающим по улицам и который утверждает, что знает Испанию лучше испанцев. А потому он предупредил их, что обед будет скверный.

VI

Мадрид, 11 октября, утро.

Наконец-то, сударыня, закончились предсказанные нам ужасные волнения, связанные с первыми боями корриды. Один из нас побледнел, другому стало совсем плохо, а четверо остальных застыли на своих скамьях неподвижно, словно старцы-римляне, которых победители-галлы приняли за богов Капитолия. Но еще до корриды я встретился с принцем; как всегда, он был очарователен, и у него для каждого из нас нашлись любезные слова. Мои друзья были удивлены тем, что в столь юном возрасте он уже владеет тойизумительной гибкостью речи, какая позволяет находить для каждого то, что ему должно быть сказано. Дело в том, что ничто так не добавляет остроты уму, как состояние счастья, а герцог де Монпансье показался мне вчера вечером самым счастливым принцем на свете.

Я бы подробно описал Вам, сударыня, все здешние празднества, если бы некоторые газеты уже не объявили, что я поехал в Испанию как официальный историограф его высочества. Из-за подобной глупости Вы лишаетесь великолепного отчета; впрочем, Вы сможете прочесть обо всем этом в искрящемся остроумием письме, которое только что принес показать мне мой друг Ашар и которое он отправляет в «Эпоху». А надо Вам сказать, сударыня, что французская колония растет день ото дня; скоро это будет напоминать оккупацию. Прогуливаясь по улицам, встречаешь примерно поровну испанцев и парижан. Если бы солнце не светило так ярко, если бы не обилие кругом мантилий и жгуче-черных глаз, каких я никогда раньше не видел, если бы не тихий шелест вееров, постоянно колеблющих воздух Кастилии, — можно было бы подумать, что находишься во Франции.

После посещения посольства я прежде всего нанес визиты двум моим добрым друзьям, знакомым Вам по имени. Один из них — соПёв¹ Рока де Тогорес, который когда-нибудь займет пост министра, а второй — герцог де Осуна, который, вероятно, давно бы им стал, если бы хотел. Рока де Тогорес — один из первых поэтов Испании и один из самых возвышенных умов страны. У испанцев хватает вкуса считать, что их поэты годятся не только на то, чтобы складывать стихи, а их умные люди не должны быть лишь остряками. Рока де Тогорес оправдывает такое доверие, становясь одним из самых известных в Испании людей.

Герцог де Осуна — из числа тех вельмож, каких мало осталось в современном обществе. Он гранд Испании тринадцать или четырнадцать раз; у него столько орденов, что они не помещаются на его груди; он последний представитель своего рода, в котором слились три величайших рода Испании — Лерма, Бенавенте и Инфантадо. В течение пяти столетий его предки не покидали ступени трона, а временами восседали и на самом троне. Подобно Рую Гомесу де Сильва из «Эрнани», пятой он упирается в герцогов, а головою — в королей.

Доходы герцога де Осуна огромны: утверждают, что он сам не знает, сколь они велики; его владения покрывают обширные территории Испании и Фландрии. Его нидерландские замки прекраснее дворцов не только прежнего короля, лишившегося власти, но и даже дворцов ныне царствующего монарха. В Испании ему принадлежат такие крепости, что, будь он мятежником, а не верным подданным, ему удалось бы продержаться там целый год одному со своими слугами против всех испанских армий. У него свои равнины, свои горные хребты, свои леса, и в этих лесах — вслушайтесь, сударыня, — у него свои собственные разбойники.

Я уже говорил Вам, что во всей Испании осталось пятьдесят-шестьдесят разбойников. Так вот, семь из них принадлежат герцогу де Осуна. Не подумайте только, что он их атаман. Вовсе нет; он их хозяин, и только.

Вот каким образом Осуна сделал такое странное приобретение. Три или четыре года назад в Испании истребляли разбойничество, но, как я уже говорил, примерно шестидесяти из них удалось избежать уничтожения. Человек тридцать — сорок нашли укрытие в недоступных ущельях сьерры, восемь или десять — между Кастро-дель-Рио и Алькаудете, остальные спрятались в Аламинском лесу. Ну а Аламинский лес принадлежит герцогу де Осуна.

Какое-то время стражники герцога тревожили бандитов, а бандиты, люди нетерпеливые, отвечали им тем же. В итоге стороны обменялись ружейными выстрелами, много пуль застряло в стволах деревьев, но кое-какие остались в трупах. Сложилось нетерпимое положение, и потому вскоре наступило перемирие, основывающееся на следующих началах: между стражниками и разбойниками будет заключен мир; стражники не станут впредь устраивать облавы на разбойников, но и разбойники, со своей стороны, никогда не будут задерживать путешественников, заведомо известных как родственники, друзья или обладатели охранной грамоты, выданной герцогом де Осуна. Помимо этого, священнику деревни, расположенной посреди Ала-минского леса и принадлежащей герцогу де Осуна, вменялось в обязанность исповедовать, причащать и хоронить тех разбойников, какие умирали естественной смертью или вследствие несчастного случая. Действуя согласно этому договору, священник исповедовал, причащал и хоронил разбойников, стараясь изо всех сил, так что число их уменьшилось в конце концов с десяти до семи.

В один прекрасный день, вернее вечер, разбойники, сидевшие в засаде, увидели, что к ним приближается маркиза де Санта-С. Мимоходом замечу с Вашего позволения, сударыня, что маркиза де Санта-С. — одна из самых красивых женщин Мадрида, а когда так говорят, то подразумевают — одна из самых красивых женщин на свете. Маркиза де Санта-С. без всяких опасений ехала в карете, лошади бежали быстрой рысью, как вдруг перед глазами ошеломленных кучера и лакея внезапно появились семь эскопет. Карета остановилась. Маркиза выглянула и, увидев происходящее, лишилась чувств.

Разбойники воспользовались обмороком маркизы и ограбили ее, однако проделали это с такой почтительностью, что было нетрудно заметить: они старались выказать себя во всех отношениях достойными покровительства, которое было им даровано. Закончив свою работу, они велели кучеру продолжать путь. Маркиза, ощутив покачивание кареты, пришла в себя. Она была цела и невредима, но грабители забрали у нее все до последнего реала, похитили все до единой драгоценности.

Добравшись до Мадрида, маркиза поспешила сообщить герцогу де Осуна о происшествии, жертвой которого она стала. «Вы сказали им, что я имею честь быть вашим кузеном, сударыня?» — спросил Осуна. «Я ничего не могла им сказать, так как была в обмороке», — отвечала маркиза. «Прекрасно!» — «Что прекрасно?» — «Мне все понятно, маркиза, возвращайтесь к себе и ждите от меня известий».

Прошла неделя, и никаких известий от герцога де Осуна маркизе не поступало. Еще через день она получила письмо с приглашением посетить своего кузена. Герцог ждал ее в своем кабинете в обществе незнакомого ей человека. «Дорогая маркиза, — сказал он, подводя ее к столу, на котором лежали мешочек с деньгами и груда украшений, — скажите мне, пожалуйста, какая сумма была у вас в карете?» — «Четыре тысячи реалов». — «Пересчитайте, — протянул ей мешочек Осуна, — впрочем, лучше я это сделаю сам. Ваши ручки слишком красивы, чтобы пачкать их, прикасаясь к столь грубым монетам».

Герцог сосчитал находившиеся в мешочке деньги: все сошлось с точностью до мараведи. «А теперь, дорогая маркиза, — продолжил он, — осмотрите эти драгоценности и проверьте, все ли они тут». Маркиза перебрала браслеты, цепочки, часы, кольца, броши, ожерелья — все было на месте, вплоть до последней золотой булавочки. «Но кто вам вернул все это?» — спросила она. «Этот господин», — ответил Осуна, указывая на незнакомца. «А кто он?» — «Главарь разбойников, напавших на вас. Я выразил ему свое неудовольствие и сказал, что вы моя кузина. Он был в отчаянии, что вы сами ему об этом не сказали, ибо тогда он не только не стал бы вас останавливать, но, напротив, дал бы вам эскорт для сопровождения, будь у вас в этом надобность. Он приносит вам свои искреннейшие и почтительнейшие извинения». При этих словах герцога бандит поклонился.

«Простите же его, — продолжал герцог, — как Господь прощает всякий грех». «О, от всего сердца, — ответила маркиза, — но с одним условием». — «Каким же?» — спросил Осуна. Главарь устремил на маркизу обеспокоенный и проницательный взгляд. «Оно состоит в том, — промолвила маркиза, выбрав среди драгоценностей простенькое золотое колечко, — что, за исключением этого колечка, подарка моей матери, он унесет обратно все, что принес». Разбойник попытался возразить. «Без этого я не могу вас простить!» — повторила маркиза. «Друг мой! — вмешался герцог. — Моя кузина исключительно упряма; советую вам уступить ей». Главарь, не говоря ни слова, забрал деньги и драгоценности, откланялся и вышел.

Когда маркиза вернулась к себе, ей передали, что в особняк к ней приходил незнакомец и оставил пакет на ее имя. Маркиза открыла пакет — в нем были деньги и украшения. Не было ни малейшей возможности последовать за разбойником в Аламинский лес, и маркиза вынуждена была принять назад принадлежащие ей ценности.

После этого эпизода ничего подобного больше не повторялось и герцогу де Осуна не в чем было упрекнуть своих разбойников. Вот что такое крупный вельможа в Испании, сударыня, — как видите, они довольно мало похожи на наших мелких вельмож!

Прежде чем мы расстались с герцогом, я был приглашен позавтракать с ним на следующий день. По его словам, он приберег для меня какой-то сюрприз. Будьте спокойны, сударыня: если этот сюрприз того стоит — а в этом у меня нет сомнений, — я с Вами поделюсь!

В это утро Мадрид пробудился в праздничном настроении. Все театральные подмостки и все площади, какие мы вчера по прибытии видели пустыми, с шести часов утра заполнились: подмостки — актерами, а площади — зрителями. На всех этих подмостках исполнялись народные танцы всех четырнадцати главных провинций Испании: Каталонии, Валенсии, Арагона, Андалусии, Старой Кастилии, Новой Кастилии, Мурсии, Эстремадуры, Леона, Галисии, Астурии, Наварры, Ла-Манчи и Бискайи. Все танцоры, мужчины и женщины, с непременными кастаньетами в руках, были одеты в национальные костюмы, которые в Испании — как и, увы, повсюду — встречаются все реже и реже, однако по данному случаю заблистали вновь во всем своем первозданном великолепии. Каждая группа танцоров в самом деле состояла из жителей представляемой ими провинции.

Наблюдая это, Вы имели бы возможность восхититься удивительным чувством цвета, которым природа наделила зрение этих детей солнца. Замечали ли Вы, сударыня, что, чем дальше продвигаешься с юга на север, тем менее яркой становится одежда местных жителей и, в конце концов, на больших широтах становится совершенно невыразительной по цвету. Каким счастливым, должно быть, почувствовал себя Рубенс, этот прославленный художник с пламенной душой, отправленный в качестве посла в Испанию, когда перед его глазами засверкала великолепная радуга пестрых нарядов обитателей Мадрида. Здесь каждое одеяние подобно палитре, на которой смешиваются самые дерзкие оттенки, никогда не противореча друг другу. Если бы можно было увидеть улицы Мадрида с высоты птичьего полета, на расстоянии четверти льё от земли, они бы показались, уверен, огромной клумбой, целиком усеянной цветами.

Танцоров было слишком мало, чтобы выступления проходили одновременно на всех подмостках, поэтому та или иная группа, исполнив на площади или улице все танцевальные фигуры, какие ей следовало показать, с музыкантами во главе устремлялась в путь в поисках новой сцены и новых зрителей. И тогда вдоль всей дороги окна заполнялись головами женщин с обнаженными плечами, с гладкими и блестящими, как вороново крыло, волосами; на этих иссиня-черных волосах пылала либо пурпурная роза, либо вишневая камелия, либо багровая гвоздика. Мантилья, наброшенная поверх всего этого, ничего не скрывала; слышался дразнящий шелест беспрестанно раскрывающихся и захлопывающихся вееров — тонкие пальчики сжимали и теребили их с невероятной ловкостью и восхитительным кокетством.

Тем временем театральные подмостки, покинутые танцорами, не оставались надолго пустыми: танцы сменялись борьбой; мавры в тюрбанах, вооруженные кривыми турецкими саблями, и рыцари в синих юбках, в обтягивающих фуфайках, в шапочках с перьями, с мечами в виде креста, какие были в ходу лет двадцать назад в Тэте и Ам-бигю, заполняли эстрады и, изображая: одни воинов эмира Боабдила, другие — крестоносцев короля Фердинанда, с грехом пополам разыгрывали сцены взятия Гранады и подвиги Великого капитана. Чтобы поднять дух бойцов, беспрерывно гремел состоящий из барабанов и труб оркестр, сверкающий и варварский, заставляя думать, что ты присутствуешь не при осаде Гранады, а при падении Иерихона.

На других эстрадах мы видели китайцев с шапками в виде пагод, с раскосыми глазами, длинными усами, в шелковых одеждах со сверкающими бубенчиками. Истина, однако, заставляет меня сказать, что признанными героями дня были в основном танцоры и мавры. И хотя китайцы не были совсем обделены вниманием, их представления показались мне устаревшими даже для Испании.

Пробиваясь среди лихорадочно возбужденной толпы, которую то и дело со страшным грохотом рассекали кареты, на вид извлеченные из конюшен Людовика XIV и запряженные лошадьми или мулами с султанами на голове, мы добрались до церкви Аточа, в которой обычно проходят венчания инфантов и инфант Испании. Никогда еще, думаю, такое обилие людей не размещалось на столь малом пространстве и никогда еще на придворных нарядах не выставлялось напоказ столько золота.

Посреди этой роскоши, напоминавшей о древних властителях Индии и Перу, наши два юных принца выделялись своей чисто военной простотой. Оба были одеты в генеральские мундиры: белые кюлоты, ботфорты, широкая красная лента на груди и орден Золотого Руна на шее. У его высочества герцога де Монпансье орден был в оправе из бриллиантов. Королева очаровывала грацией; инфанта блистала красотой.

Ну надо же! Минуту назад, сударыня, я заявил, что ничего не буду рассказывать обо всех этих чудесах и вот, вместо того чтобы сдержать данное самому себе слово, пустился в бесконечные описания. Так что удовольствуюсь лишь тем, что скажу: в два часа дня патриарх Индий произнес брачное благословение. По выходе из церкви мы увидели толпу такой же плотной, какой она была, когда мы туда входили. Росный Ладан в своем восточном наряде вызывал всеобщее восхищение. Это восхищение несколько задерживало нас, к нашему великому сожалению, ибо мы спешили как можно скорее переодеться и пойти смотреть корриду. Она была назначена на половину третьего, а это, вероятно, единственное зрелище, которое начинают, не дожидаясь опаздывающих, даже если речь идет о королеве.

Я приказал кучеру покинуть Прадо, заполненный приготовлениями к иллюминации и фейерверку, и ехать по менее оживленным улицам. Нам предстояло привести себя в порядок, а точнее — снять с себя парадную одежду. В четверть третьего мы добрались до дома Монье и в половине третьего готовы были сесть в карету, но из-за перебранки с кучером, отказавшимся посадить в экипаж пять человек, наше положение осложнилось и мы оказались на мостовой. Пришлось идти пешком к воротам Алькала, а расстояние между ними и домом Монье примерно четверть льё, что требовало минут десять, не меньше, даже если мчаться бегом.

Какое это любопытное зрелище, сударыня, — Мадрид, спешащий на корриду! Город напоминал поток, выступивший из берегов и покатившийся по склону. Души, описанные Данте, преодолевшие страшный порог Ада и подгоняемые ветром, как кружащиеся листья, не неслись с такой быстротой и неистовством, как эта толпа, разрывавшаяся прежде между столькими представлениями и опаздывающая теперь, подобно нам, на свое любимое зрелище. Вся улица Алькала, такая же широкая, как наши Елисейские поля, и заканчивающаяся воротами, почти такими же гигантскими, как наша триумфальная арка Звезды, была похожа на ниву из мужчин и женщин, теснящихся, как колосья пшеницы в поле, и наклоненных в одну и ту же сторону неукротимым ветром любопытства.

Для этого великого дня были извлечены из сараев кареты, которые в наше время можно увидеть только на картинах Ван дер Мейлена, и шарабаны, которых нельзя увидеть нигде. Рядом с колесами карет, среди потока людей, ехали верхом, чудесным образом никого не задевая, крестьяне из окрестностей Мадрида, с карабином у ленчика седла и с таким свирепым видом, словно речь шла о том, чтобы захватить силой места в цирке, а не заплатить за них. Вдобавок, среди этого столпотворения пешеходов в пестрых одеждах, громоздких карет, шарабанов с огромными колесами, всадников на андалусских лошадях вдруг пронесся с необычайной быстротой омнибус, нагруженный таким количеством любопытных, какое только могло поместиться внутри него и на его империале, и прокладывающий себе путь в людском потоке, словно Левиафан, бороздящий море.

Мы остановили проезжавшую карету, где было пока всего четыре пассажира. Кинув два дуро кучеру, который сначала пытался воспротивиться нашему нашествию, не понимая, сколько выгоды оно ему сулит, а потом, придя в восторг от нашей щедрости, затолкал нас в свой экипаж, как булочник впихивает в печь шесть хлебов, и закричал, обращаясь к сидящим внутри пассажирам: «Подвиньтесь! Подвиньтесь!» Одни так и остались стоять, подпирая плечами дно империала, словно Атлант, подпирающий небесный свод; другие примостились на коленях снисходительных соседей, а кто-то сумел втиснуться, словно пыточный клин, между чужими бедрами, причем все это происходило, пока карета неслась бешеным галопом; но так уж было установлено в этот день, что никто не чувствовал ни ударов, ни нажима, озабоченный только одним — лишь бы добраться вовремя, пусть хоть перемолотым, разбитым, раздробленным.

Подъехав к воротам Алькала, наш экипаж остановился примерно в тридцати шагах от огромного сооружения, напоминающего по форме невысокий пирог. Мы соскочили на землю, и, когда последний из нас был еще в воздухе, кучер снова пустил в галоп двух своих мулов, явно охваченных общей лихорадкой, и помчался за следующей партией зрителей. Мы ускорили шаги. Прежде чем войти в цирк, я собирался осмотреть часовню, где служат погребальную мессу, лекарню с двумя врачами и ризницу со священником: врачи готовы оказывать помощь раненым, священник — исповедовать умирающих; но у нас не оставалось времени, ибо послышались звуки фанфар, возвещающие о том, что альгвасил уже бросил цирковому служителю ключ от загона с быками. Мы взяли билеты, устремились в широкую дверь и с замиранием сердца, всегда ощущаемым в предчувствии неведомого и жуткого зрелища, поднялись по лестнице в галерею.

Сударыня, мне сейчас сделали замечание, что скоро уже семь часов и я должен облачиться во фрак. Дело в том, что вчера господин герцог де Риансарес проявил любезность и пригласил меня на торжественную церемонию в дворцовую часовню, а сегодня утром я получил письмо от г-на Брессона, повторяющее это приглашение. Итак, завтра или сегодня ночью я расскажу Вам о корриде.

VII

Мадрид, 12 октября, вечер.

Мы живем в таком вихре, сударыня, что вот уже сорок восемь часов прошло, как я не беседовал с Вами. Надо сказать, что эти сорок восемь часов пронеслись как один нескончаемый мираж, и потому я не то что бы видел, а скорее мне чудилось, что я вижу празднества, иллюминации, бои быков, танцы; все это пронеслось с такой быстротой, с какой появляются и исчезают декорации по свистку театрального машиниста.

Вы, сударыня, оставили нас в ту минуту, когда, стиснутые со всех сторон, подталкиваемые сзади, натыкаясь на тех, кто шел впереди, мы пробирались по идущему вверх коридору новоявленной вавилонской башни, именуемой цирком. В конце коридора мы увидели свет.

Мы остановились — пораженные, ослепленные, потрясенные. Тот, кто не видел огненной Испании, не знает, что такое солнце; тот, кто не слышал рева цирка, не знает, что такое шум.

Представьте себе амфитеатр наподобие Ипподрома, но не на пятнадцать тысяч человек, а на двадцать тысяч, расположившихся на скамьях подороже или подешевле, в зависимости от того, билеты на какие места они предъявили: в тени, частично в тени и частично на солнце, полностью на солнце. Тем зрителям, кто располагает билетами последней категории, приходится, как Вы хорошо понимаете, на протяжении всего зрелища испытывать безжалостный солнечный жар. Те, у кого места, где бывает и тень, и солнце, в течение какого-то времени, благодаря суточному вращению земли, защищены от палящих солнечных лучей. И наконец, те, кто купил билеты на места в тени, с начала и до конца зрелища укрыты от солнца. Разумеется, наши места были в тени.

Первым нашим порывом, когда мы вступили в этот огненный круг, было желание броситься в страхе назад. Никогда в жизни нам не приходилось видеть, да еще в сопровождении подобных криков, колыхание такого количества зонтов от дождя, солнечных зонтов, вееров и платков. Вот что представляла собой арена, когда мы вошли в цирк. Мы находились точно напротив двери загона для быков. Служитель цирка, который только что получил из рук альгвасила ключи от этой двери, разукрашенной лентами, подошел к ней; слева от этой двери, из которой вот-вот должен был выйти бык, замерли, сидя в своих арабских седлах, три пикадора с копьями наперевес. Остальные члены квадрильи, то есть чуло, бандерильеро и тореадор, держались справа от двери, разбросанные по арене, словно стоящие в боевом порядке пешки на шахматной доске.

Скажем сначала, кто такие пикадоры, чуло, бандерильеро и тореадор, а затем попытаемся сделать зримой для наших читателей сцену, на которой они действуют. Пикадор, подвергающийся, по нашему мнению, наибольшей опасности, — это человек верхом на лошади, который с копьем в руках ждет нападения быка. Его копье не настоящее оружие, а скорее жало. Железный наконечник этого копья имеет высоту, позволяющую лишь проткнуть шкуру животного; другими словами, рана, наносимая пикадором, может иметь только одно следствие: ярость быка усиливается и человек и лошадь подвергаются атаке быка, тем более свирепой, чем острее испытываемая им боль. Пикадору грозят две опасности — его может проткнуть рогами бык и растоптать собственная лошадь. О копье, его наступательном оружии, мы уже говорили; защитой же ему служат подбитые железом доспехи для ног, доходящие до середины бедра и покрытые сверху кожаными штанами.

Чудо — это те, кто, размахивая своими зелеными, голубыми или желтыми плащами перед глазами быка, готового обрушить свою ярость на выбитого из седла пикадора или опрокинутую лошадь, отвлекает на себя его внимание. Задача бандерильеро — не дать остыть ярости животного. В ту минуту, когда растерявшийся, ослепленный, утомленный бык крутится на месте, они втыкают ему в оба плеча бандерильи — коротенькие палочки, украшенные разноцветной разрезанной бумагой, наподобие той, какую цепляют дети на хвост воздушного змея. Вонзающееся острие бандерильи загнуто в форме рыболовного крючка.

Тореадор — это король сцены: цирк принадлежит ему; он генерал, который управляет всей битвой, командир, жесту которого беспрекословно подчиняется каждый; даже бык, и тот, неосознанно покоряется его власти; с помощью чуло тореадор ведет быка куда хочет, и, когда наступает минута последнего сражения между ними, оно происходит на том месте, которое выбрал он сам, оставляя за собой все преимущества света и тени, и именно там, сраженный смертельным ударом грозной spada^[15], бык издыхает у его ног. И если возлюбленная тореадора находится в цирке, то быку предстоит погибнуть на той части арены, какая располагается ближе всего к ней.

Для каждой корриды есть два или три запасных пикадора на случай ранения сражающихся; то же самое предусмотрено для чуло и бандерильеро. Число тореадоров не является твердо установленным; в этой корриде их было трое: Кучарес, Лукас Бланко и Саламанкино. Из всех троих только Кучарес уже имеет известность.

Вся группа — пикадоры, чуло, бандерильеро и тореадоры — одеты с удивительным изяществом. На них короткие куртки, расшитые золотом и серебром, — зеленые, голубые и розовые; жилеты, расшитые, как и куртки, яркими цветами, гармонируют с остальными частями костюма — кюлотами из плотной вязаной ткани, шелковыми чулками и атласными туфлями. Кушак яркого цвета перетягивает талию участника боя; волосы у него уложены в виде изящного пучка, украшающего затылок, на голове — небольшая черная шляпа, обшитая позументами.

Теперь от действующих лиц перейдем к сцене. Вокруг арены, величественной, как в цирках времен Тита или Веспасиана, тянется сделанная из толстых дубовых досок ограда высотой в шесть футов, и внутри нее находятся все только что описанные нами персонажи. Эта ограда — ее называют olivo — окрашена в красный цвет в верхней части и в черный — в нижней. Две эти части, имеющие неравную высоту, разделяются окрашенной в белый цвет доской, которая образует выступающий бортик; этот бортик служит опорой для чуло, бандерильеро или тореадора, преследуемых быком: поставив ногу на бортик и ухватившись руками за доски, они перепрыгивают через ограду — это называется tomar el olivo, то есть «взять барьер». Тореадор очень редко прибегает к этому крайнему средству: оно расценивается как позорное бегство.

С внешней стороны первой ограды идет вторая, и между ними образуется коридор. В этом коридоре, куда выскакивают чуло и бандерильеро, преследуемые быком, находятся альгвасил, запасные пикадоры, качетеро и зрители, имеющие туда пропуск. Объясним, кто такой качетеро. Качетеро — это палач; его должность почти позорна — когда бык повержен, но еще способен, мыча, поднять свою окровавленную голову, качетеро перескакивает ограждение, появляется на арене, кружным путем, точно кошка или шакал, подкрадывается к ослабевшему животному и сзади добивает его предательским ударом. Этот удар наносится кинжалом, имеющим форму сердца; обычно он отделяет второй шейный позвонок от третьего, и бык валится как подкошенный. Совершив эту расправу, качетеро таким же окольным путем доходит до ограды, перескакивает через нее и исчезает.

Первое ограждение, через которое, как мы знаем, перепрыгивают чуло, бандерильеро и качетеро, не всегда служит надежной защитой. Встречаются прыгучие быки, способные преодолеть его с такой же легкостью, с какой скаковая лошадь перепрыгивает через изгородь, и на одной из гравюр Гойи изображен алькальд Торрехона, пронзенный рогами и затоптанный копытами такого быка. Во время королевских празднеств я видел, как бык три раза подряд перепрыгивал из арены в коридор.

И тогда с тем же проворством, с каким бык перескакивает из арены в коридор, чуло и бандерильеро выпрыгивают из коридора на арену; в ту же минуту служитель цирка открывает дверь, и бык, яростно мечущийся в узком пространстве коридора, видит открытый путь и устремляется снова на ристалище, где его поджидают противники. Иногда арену разделяют на две части. Так поступают, когда она слишком велика. Например, однажды на площади Майор, где устраивают две корриды одновременно, два быка, выпрыгнув в одно и то же время из ристалища в коридор, помчались друг другу навстречу, сшиблись и оба погибли. В ограде, обращенные на четыре страны света, расположены четыре двери; предназначение двух из них всегда одно и то же — через них выпускают живых быков и вытаскивают мертвых. После второго ограждения амфитеатром поднимаются скамьи, заполненные зрителями.

Оркестр расположен прямо над загоном, где стоят быки. Быков, которым предстоит сражаться, отбирают по большей части на самых пустынных пастбищах, пригоняют в Мадрид ночью и помещают в загон, где каждый из них получает свое отдельное стойло. Для того чтобы побольше озлобить быков, им не дают никакого корма в течение десяти — двенадцати часов, пока они стоят в своих темницах. Затем, перед тем как выпустить быка на арену, ему, чтобы довести его ярость до предела, пришпиливают к левому плечу, опять-таки с помощью загнутого крючком острия, пучок лент, цвета которых являются цветами владельца или владельцев этого животного. Заветная цель пикадора и чуло — завладеть этим пучком. Он считается великолепным подарком для возлюбленной.

Я описал Вам поле сражения, сударыня, разрешите теперь перейти к самому зрелищу. Как я уже имел честь Вам сообщить, мы находились прямо напротив загона. Справа от нас была ложа королевы, слева располагался аюнтамь-енто — это что-то вроде нашего мэра, его заместители и городские советники. Мы смотрели вокруг с тревожным ожиданием, с бледными лицами и растерянными глазами.

Слева от меня сидел Рока де Тогорес, прекрасный поэт, о котором я Вам уже говорил, справа — Александр, затем Маке и Буланже. Жиро и Дебароль, одетые в андалусские наряды, стояли на второй скамье. Они уже повидали десять коррид и смотрели на нас с той жалостью, какую ветераны императорской гвардии испытывали к новобранцам.

Служитель цирка отворил дверь загона и спрятался за нее. Появился бык; сделав десять шагов, он внезапно остановился, ослепленный светом и оглушенный шумом. Это был черный бык, и ленты на нем имели цвета Осуны и Ве-рагуа. Из его пасти стекала белая пена, а глаза его горели, как два огненных луча.

Что касается меня, то, должен признаться, сердце мое билось, словно я присутствовал на дуэли. «Посмотрите! Посмотрите! — обратился ко мне Рока. — До чего хорош бык!» Будто спеша подтвердить его слова, бык в ту же минуту ринулся на первого пикадора.

Напрасно тот пытался его остановить своим копьем: бык устремился прямо на острие копья и, ударив лошадь в грудь своими рогами, одним из них пронзил ее до самого сердца. Лошадь, поднятая над землей быком, била в воздухе всеми четырьмя ногами. Пикадор понял, что конь погиб, и ухватился двумя руками за верх ограждения, поспешно высвободив ноги из стремян. В тот миг, когда его лошадь рухнула на землю по одну сторону ограды, он перескочил через нее и упал по другую ее сторону. Лошадь попыталась подняться; кровь текла из двух дыр в ее груди как из открытых кранов. Минуту она стояла, пошатываясь, а затем снова упала. Бык остервенело набросился на нее и за одно мгновение нанес ей еще с десяток ран.

«Отлично! — восторгался Рока. — Это прилипчивый бык… Коррида будет прекрасной!» Я повернулся к своим спутникам: Буланже переносил зрелище достаточно спокойно; Александр сильно побледнел, а Маке вытирал струившийся со лба пот.

Второй пикадор при виде того, как неистовствует бык, стоя над агонизирующей лошадью, перепрыгнул через ограду и двинулся к нему. Но его лошадь, хотя глаза у нее были завязаны, заартачилась: она инстинктивно почувствовала, что хозяин ведет ее на смерть. Бык, заметив нового врага, ринулся на него. На этот раз все произошло молниеносно: лошадь в одну секунду опрокинулась и всем весом навалилась на грудь своего всадника. Нам послышался, если можно так выразиться, скрежет костей.

Раздалось громогласное «ура». Двадцать тысяч голосов взревели в один голос: «Браво, бык! Браво, бык!» Рока кричал вместе со всеми, и — клянусь! — я поддался общему порыву и вторил Рока: «Браво, бык!»

А бык и в самом деле был великолепен: все его тело было черным как смоль, а по его голове и плечам, напоминая алый чепец, стекала кровь двух его противников. «Каково! — радовался Рока. — Говорил же я вам, что этот бык прилипчивый!» Быка называют прилипчивым, если он, опрокинув свою жертву, продолжает с яростью нападать на нее. Действительно, этот бык не только нападал на лошадь, но и пытался достать из-под нее всадника.

Кучарес, тореадор этой корриды, подал знак группе чу-ло и бандерильеро, и они все окружили быка. Среди этой находившейся под его началом группы был и Лукас Бланко, другой тореадор, уже упомянутый мною, красивый молодой человек лет двадцати четырех — двадцати пяти, выступавший всего два года. Он унижал себя, смешавшись с чуло, но воодушевление взяло над ним верх.

Размахивая плащами перед мордой быка, чуло сумели отвлечь его. Бык поднял голову, секунду смотрел на скопище своих врагов, на их пламенеющие на солнце плащи и кинулся на Лукаса Бланко, стоявшего к нему ближе всех. Лукас ограничился тем, что быстро и изящно повернулся на одной ноге, проявляя полнейшее спокойствие; бык проскочил мимо.

Чуло, преследуемые им, понеслись к ограде. Последний из них должен был ощущать на своих плечах обжигающее дыхание животного. Достигнув ограждения, они взлетели на него. Слово «взлетели» как нельзя более точно, так как расцветка их широких накидок — голубых, розовых и зеленых — делала их похожими на стаю птиц с расправленными крыльями. Рога быка вонзились в ограду и пригвоздили к доскам плащ бежавшего последним чуло, который, перескакивая через ограду, успел набросить его на голову животного.

Выдернув рога из досок, бык какое-то мгновение стоял, покрытый розовым плащом чуло, не в силах освободиться от этой накидки, которая впитывала с плеч животного кровь, проступавшую на ней большими алыми пятнами.

Бык топтал ногами край плаща, но середину его держали рога. Животное минуту яростно крутилось на месте, будто обезумев, но внезапно плащ разлетелся на куски, и только один лоскут, словно вымпел, повис на правом роге. Получив возможность видеть, бык обвел арену быстрым сумрачным взглядом.

Над оградой торчали головы убежавших чуло и бандерильеро, готовых снова выскочить на арену, как только бык удалится от барьера. По двум краям арены стояли Лукас Бланко и Кучарес и невозмутимо смотрели на животное.

Трое служителей цирка вытащили пикадора из-под лошади и помогли ему подняться. Пошатываясь, он стоял на утолщенных железной броней ногах, бледный как смерть, с кровавой пеной на губах. Из двух лошадей одна была мертва, а вторая вскидывала ноги, как бы силясь оттолкнуть от себя смерть. Третий пикадор, единственный оставшийся невредимым, сидел в седле неподвижно, точно бронзовая статуя.

После секундного раздумья бык решился. Взгляд его остановился на группе, уводившей раненого пикадора. Бык начал скрести песок, летевший из-под его передних копыт до самых скамей, опустил голову до уровня вырытой им борозды и с грозным ревом ринулся на намеченную цель.

Три человека, уводившие раненого, бросили его и устремились к ограде. Пикадор, пребывавший в полуобморочном состоянии, но, тем не менее, отдававший себе отчет в опасности, сделал два шага, взмахнул руками и, пытаясь сделать еще шаг, рухнул на землю. Бык несся прямо на него, но неожиданно на его пути возникло препятствие.

Третий пикадор, наконец, сдвинулся с места и встал между разъяренным животным и своим раненым товарищем. Бык, пробегая мимо пикадора, нанес ему всего лишь один удар рогом и, как тростинку, согнул его копье. Тяжело раненная лошадь повернулась на задних ногах и понесла своего хозяина к краю арены.

Бык, по-видимому, колебался, не зная, на кого кинуться — на еще живую лошадь или казавшегося мертвым пикадора. Наконец, он бросился на лошадь. Затем, страшно истерзав ее и оставив в одной из нанесенных ей новых ран упоминавшийся нами лоскут плаща, он повернулся к человеку, которому в это время Лукас Бланко помогал встать на одно колено.

Цирк взорвался аплодисментами; крики «Браво, бык!» не смолкали. Самые восторженные кричали: «Славный парень! Чудо-бык!» Животное ринулось на Лукаса Бланко и пикадора. Лукас Бланко сделал шаг в сторону и выставил свой плащ между собой и раненым. Обманутый бык понесся прямо на развевающийся плаш.

Я посмотрел на своих спутников: Буланже побледнел; Александр позеленел; Маке, обливаясь потом, буквально таял, словно нимфа Библида. Если бы у меня было зеркало, сударыня, я мог бы Вам описать, как выглядел я сам. Могу лишь сказать о себе, что я был невероятно взволнован, совершенно не испытывал никакого отвращения, которое мне все предрекали, и, хотя мне свойственно спасаться бегством, когда у меня на глазах повар собирается зарезать курицу, не мог оторвать взгляд от быка, убившего уже трех лошадей и ранившего человека.

Бык остановился на месте, несомненно не разобрав, сколь слабое препятствие возникло перед ним, и приготовился продолжать борьбу. Бой ему предлагал все тот же Лукас Бланко, имевший в качестве наступательного и оборонительного оружия всего лишь плащ из голубой тафты. Бык кинулся на Лукаса, Лукас взмахнул, как и в первый раз, плащом, и бык оказался в десяти шагах от него.

К этому времени чуло и бандерильеро спустились на арену; служители цирка пришли за раненым пикадором, и, опираясь на них, он сумел на этот раз добраться до ограждения. Вся квадрилья, размахивая плащами, окружила быка, но он смотрел только на Лукаса Бланко. Битва должна была состояться между ним и этим человеком, и ничто другое не могло отвлечь его внимание. Когда бык смотрит на человека таким образом, человеку редко удается остаться в живых. «Вы сейчас такое увидите! — сказал Рока, дотрагиваясь до моей руки. — Такое увидите!»

«Назад, Лукас! Назад!» — кричали в один голос все чуло и бандерильеро. «Назад, Лукас!» — крикнул Кучарес. Лукас презрительно смотрел на быка. Бык шел прямо на него, низко наклонив голову Лукас на мгновение ступил ногой между рогами животного и перепрыгнул через его голову.

Раздались уже не аплодисменты и не крики. Цирк ревел в двадцать тысяч голосов: «Браво, Лукас! Браво, Лукас! Браво! Браво!» Мужчины кидали на арену шляпы и petacas^[16], женщины — букеты и вееры. Лукас приветствовал зрителей, улыбаясь, словно он забавлялся с козленком. Мои спутники — и бледные, и зеленые, и обливающиеся потом — аплодировали и кричали вместе со всеми.

Но ни эти крики, ни эти неистовые рукоплескания не отвратили быка от задуманной им мести. Среди всех людей он видел только Лукаса, и все плащи, мелькавшие у него перед глазами, не могли отвлечь его от небесно-голубого плаща, уже дважды безуспешно им атакованного. Он снова ринулся на Лукаса, но на этот раз соразмерив свой бег, чтобы не проскочить мимо врага. Лукас ловким движением увернулся от удара.

Однако бык оказался всего лишь в четырех шагах от тореадора. Он вернулся, не дав жертве передышки. Лукас кинул свой плащ на голову быка и попятился к ограде. Потеряв на миг возможность видеть, животное позволило противнику отскочить на десять шагов, но плащ разорвался на клочки, и бык снова кинулся на врага.

Теперь все зависело от проворства соперников. Успеет ли Лукас добраться до ограды первым? Догонит ли бык противника до того, как тот ее достигнет? В это мгновение Лукас наступил на букет, нога тореадора скользнула по влажным цветам, и он упал. Страшный крик вырвался из двадцати тысяч глоток, и сразу наступила мертвая тишина… Мне показалось, что перед моими глазами пронеслось облако и посреди него — человек, подброшенный на пятнадцать футов вверх. Но, как это ни странно, при всем своем ослеплении, я различил все детали одежды несчастного Лукаса — короткую голубую куртку, расшитую серебром, розовый жилет с узорчатыми пуговицами, белые кюлоты, обшитые по швам позументами.

Тореадор упал. Бык поджидал его, но самого быка уже поджидал новый враг. Первый пикадор, сидя на свежей лошади, появился на арене и напал на животное в ту минуту, когда тот уже нацелился рогами на лежавшего Лукаса. Бык, почувствовав боль от нанесенной раны, поднял голову и, словно уверенный, что Лукас от него никуда не денется, бросился на нового врага.

Однако стоило быку оставить Лукаса у себя за спиной, как тот поднялся и, улыбаясь, поклонился публике. Каким-то чудом рога его не затронули, тело тореадора оказалось между ними, и бык подбросил его вверх одним своим лбом. А вторым чудом было то, что Лукас упал, не причинив себе никакого вреда.

Гул восторженных голосов прокатился по цирку; двадцать тысяч человек снова смогли вздохнуть. Маке был почти в обмороке, да и Александр — не многим лучше. Он попросил стакан воды. Ему принесли. Он отпил несколько капель и вернул стакан, на три четверти полный, со словами: «Отнесите в Мансанарес, реке это нужнее».

В эту минуту снова послышался гул голосов. Заиграла труба.

Извините, сударыня, но в жизни есть два момента, которые наступают неумолимо — это час отправки почты и час смерти. Первый заставляет меня торопиться. Остаюсь к Вашим услугам до наступления второго.

VIII

Мадрид, 13 октября.

Если мне не изменяет память, сударыня, мы расстались с бедным Лукасом Бланко, чудом оставшимся в живых, в ту минуту, когда он под гром аплодисментов кланялся публике; в это самое время бык вступил в схватку с пикадором, пришедшим на помощь Лукасу, а звуки труб оповестили о новом и непредвиденном событии.

Этим новым и непредвиденным событием оказалось появление королевы-матери. Королева-мать, эта изящная и красивая женщина, которую Вы видели в Париже и которая кажется старшей сестрой своей дочери, обожает корриды, словно простая маркиза; ей удалось освободиться от дворцовых празднеств, и она поспешила уделить час времени этому зажигательному зрелищу, приводящему нас в такое возбуждение.

Едва фанфары провозгласили ее приход, едва она успела появиться в полутени своей ложи, как, словно по волшебству, драматическое действие на арене приостановилось. Пикадору, его лошади и быку было предоставлено выкручиваться из создавшегося положения самим, а вся квадрилья выстроилась в колонну напротив загона.

Кучарес, Саламанкино и Лукас Бланко шли первыми. За ними шествовали три пикадора. Раненый пикадор, которого мы считали погибшим, сидел в седле на новой лошади, и, если бы не жуткая бледность его лица, можно было бы подумать, что с ним ничего не произошло. Тот пикадор, что схватился с быком, каким-то образом освободился от него и занял свое место в колонне. За пикадорами шли четыре чуло, за ними — бандерильеро, позади всех — служители цирка. В шествии не было одного лишь качетеро.

Бык, прижатый к ложе, где находились чиновники городского совета, с остолбенелым видом смотрел на эту процессию. Что же касается участников процессии, то они не обращали на него никакого внимания, словно его не было вовсе. Они медленно выступали в такт музыке, а подойдя к королевской ложе, преклонили колени.

Королева предоставила им возможность оставаться несколько секунд в таком положении, тем самым показывая, что она принимает эту дань уважения, а затем подала им знак подняться. Они вскочили и поклонились ей. По следующему знаку их строй распался, и каждый вернулся к своему делу: пикадоры взяли наперевес свои копья, чуло принялись размахивать плащами, бандерильеро побежали готовить свои бандерильи. Тем временем бык, вероятно, чтобы не оставаться в бездействии, напал на несчастную лошадь: нам она казалась уже околевшей, но он ощущал в ней жизнь; он подцепил ее на рога, поднял и с ней на шее стал прогуливаться по арене.

Лошадь последним усилием задрала голову и испустила жалобный вздох, слишком слабый, чтобы он походил на ржание. Увидев, что его противники готовятся к новой атаке, бык легко стряхнул с себя лошадь, словно это был обыкновенный плюмаж. Лошадь упала, затем последним конвульсивным движением поднялась на ноги, побрела, пошатываясь, и рухнула перед загоном. Бык смотрел, как она удаляется.

«Запомните хорошенько, — обратился ко мне Рока, — а потом скажете мне, разбираюсь ли я в искусстве корриды. В какомбы месте бык ни пал, если он только не будет убит сразу, он придет умирать сюда, на труп этой лошади. Я ведь вам говорил, что это прилипчивый бык».

Бык уже убил трех лошадей и ранил двух. Альгвасил сделал знак пикадорам удалиться. Все трое подъехали к краю арены, расположенному напротив загона, и остановились, прислонившись к ограде и повернув головы в сторону сцены. Чуло замахали плащами.

Бык ринулся вперед, и сражение возобновилось. Раза три или четыре животное теснило своих преследователей к ограде, давая нам возможность наблюдать прелестное зрелище, которое являли собой люди, прыгавшие с распростертыми плащами над головой. Затем появился бандерильеро, держа в каждой руке по бандерилье; вслед за ним шли три его товарища, вооруженные таким же образом.

Вонзить бандерильи в быка не так уж просто: их надо одновременно воткнуть в правое и левое плечо, и операция считается выполненной тем лучше, чем параллельнее они воткнуты.

Чуло направили быка к бандерильеро; тот вонзил по дротику в оба плеча животного, и в ту же минуту из округлого утолщения на каждом из этих дротиков вылетела стая из пяти или шести птичек — щеглов, коноплянок, чижей. Некоторые из этих маленьких бедных птичек, совершенно оглушенные, не в состоянии были лететь и упали прямо на песок посреди арены. Тотчас пять или шесть человек бросились туда из коридора и подобрали их, рискуя попасть на рога быку.

Бык тем временем явно начал приходить в растерянность. Преследуя выбранные жертвы, он не проявлял больше то упорство, какое делает это животное крайне опасным. Он кидался от одного чуло к другому, орудуя своими рогами, как кабаны — клыками, но его внимание рассеивалось между многочисленными врагами.

Появился второй бандерильеро. При виде его бык, казалось, внезапно успокоился, но лишь затем, чтобы увереннее отомстить. Несомненно, он распознал в руках нового противника те доставлявшие боль орудия, что застряли у него в плечах, ибо с яростью кинулся на бандерильеро, и ничто не могло его остановить или направить в другую сторону. Бандерильеро поджидал его со стрелками в руках. Но только одна из них осталась торчать в плече животного. В ту же секунду послышался легкий вскрик — розовый рукав бандерильеро окрасился в пурпур, кровь залила ладонь и ручьями заструилась по пальцам: рог пронзил ему предплечье.

Бандерильеро добежал до ограждения, не приняв ни от кого помощи, но, приготовившись перепрыгнуть через него, тотчас лишился чувств; мы видели, как его — он был в бессознательном состоянии и с запрокинутой головой — внесли в коридор. Чересчур много бед принес один-един-ственный бык, и звук трубы возвестил о том, что ему пришла пора умереть. Тотчас же все отошли в сторону. Отныне ристалище принадлежало тореадору. Им был Кучарес.

Кучарес вышел вперед; среднего роста, лет тридцати шести — сорока, худой, со смуглым, изрытым оспой лицом, он если и не один из самых умелых тореадоров — испанцы предпочитают ему Монтеса и Чикланеро, — то, по крайней мере, один из самых смелых.

В поединке с быком он проявляет чудеса отваги, свидетельствующие о его глубоком понимании характера животного. Однажды, когда он состязался с Монтесом и тот одерживал над ним победу, Кучарес, не зная, как вернуть себе обратно часть аплодисментов, похищенных у него удачливым соперником, рухнул на колени перед разъяренным быком. Две-три секунды удивленный бык смотрел на него, а затем, словно испуганный этой невиданной смелостью, бросился прочь от тореадора и стал преследовать чуло.

Итак, Кучарес вышел вперед; в левой руке он держал шпагу, спрятанную под мулетой. Мулета, сударыня, это щит тореадора — кусок красного сукна, натянутый на небольшую палку.

Кучарес пересек арену, преклонил колено перед королевской ложей и, сняв правой рукой с головы свою небольшую шляпу, попросил у августейшей зрительницы позволения убить быка. Жестом и с улыбкой разрешение было дано.

Горделивым движением, присущим лишь человеку, который идет на бой со смертью, Кучарес отбросил в сторону шляпу и двинулся на быка. Вся квадрилья гарцевала вокруг тореадора, готовая подчиниться любым его приказам. Начиная с этого момента все должно было происходить исключительно по воле тореадора. Он выбрал место битвы и заранее знал, где ему следует нанести смертельный удар животному; все остальные должны были действовать так, чтобы привести быка к указанному месту.

Место это находилось под королевской ложей. Однако чуло старались не просто привести туда быка, а сделать это с определенным изяществом, ибо им тоже хотелось получить свою долю рукоплесканий. Они принудили быка проделать широкий круг, пройти перед ложей городского совета, вернуться к загону, а оттуда — к тому месту, где его ждал Кучарес с мулетой в одной руке и шпагой в другой. Проходя мимо ранее поднятой им на рога лошади, на этот раз действительно мертвой, бык свернул с пути, чтобы еще два-три раза поддеть ее рогами. «Смотрите, смотрите же!» — ликовал Рока.

Увидев быка перед собой, Кучарес подал знак. Все отошли в сторону.

Человек и животное стояли друг против друга: тореадор с его узкой шпагой, длинной и заостренной как игла; бык с его безмерной мощью, грозными рогами, с его скакательными суставами, более подвижными, чем у самой резвой лошади. По сравнению с этим чудовищем человек, по правде говоря, казался чем-то ничтожным. Но в глазах тореадора светился ум, а во взгляде быка сверкал лишь огонь ярости. Поэтому было очевидно, что все преимущество на стороне человека и что в этой неравной борьбе все же сильный окажется побежденным, а слабый одержит верх.

Кучарес принялся махать мулетой перед мордой быка. Бык ринулся на него. Тореадор повернулся на месте; левый рог животного слегка коснулся его груди. Трюк был исполнен великолепно, и цирк разразился рукоплесканиями. Эти рукоплескания, казалось, раздразнили быка — он снова кинулся на Кучареса; на этот раз тореадор ждал его, держа в руке шпагу.

Удар был страшен; шпага согнулась дугой, а затем взлетела вверх. Острие ее ткнулось в плечевую кость, шпага спружинила и со свистом вырвалась из рук тореадора. Публика уже готова была освистать Кучареса, но он сумел совершить новый поворот, не менее ловкий, чем первый, и это помогло ему ускользнуть от врага. Чуло выступили вперед, чтобы отвлечь быка, однако Кучарес, несмотря на то что он остался безоружным, сделал им знак оставаться на месте. Правда, в руках у него оставалась мулета.

То, что мы затем увидели, было настоящим чудом, демонстрацией глубокого понимания человеком поведения животного, что совершенно необходимо тому, кто в течение нескольких минут воюет с ним, держа в руках лишь простую алую тряпку. Кучарес вел быка куда хотел и, возбуждая его, заставлял терять чутье. Десять раз бык кидался на тореадора, проносясь то слева, то справа, постоянно задевая, но не разу не ранив.

Наконец Кучарес, осыпанный аплодисментами, поднял шпагу, спокойно ее обтер и приготовился к новому удару. На этот раз тонкий клинок погрузился во всю свою длину точно между лопатками быка. Животное замерло, дрожа, но оставаясь на ногах; было понятно, что если не сама сталь, то по крайней мере холод стали проник до самого его сердца. Только эфес шпаги торчал у основания шеи.

Тореадор, не обращая больше внимания на быка, отправился приветствовать королеву. Бык же, чувствуя, что рана его смертельна, огляделся вокруг и рысцой, ставшей уже тяжелой из-за близкой смерти, двинулся к поверженной лошади. «Вы видите?! — воскликнул Рока, обращаясь ко мне. — Видите?!»

И в самом деле, добравшись до трупа лошади, бык рухнул на передние колени, жалобно замычал, опустил заднюю часть туловища и лег; только голова его еще оставалась приподнятой. В эту минуту из коридора вышел каче-теро, подкрался к быку, поднял кинжал, подождал минуту и нанес удар.

Молния не могла бы пронзить быстрее. Голова животного поникла без единого содрогания, и оно без единой жалобы испустило дух. Тотчас же музыка возвестила о смерти быка. При этих звуках открылась дверь и появились четыре мула, каждый из которых тащил за собой нечто вроде упряжного валька для постромок.

Мулы почти не были видны под великолепными араге-jos¹, украшенными шелковыми кисточками и увешанными колокольчиками. К валькам стали привязывать один за другим трупы трех лошадей, после чего мулы унеслись с быстротой молнии. Затем наступила очередь быка, и он тоже был удален через выход, специально предназначенный для вывоза мертвых тел. Дверь за ним закрылась.

На песке пролегли четыре широкие кровавые полосы, оставленные телами лошадей и быка. На арене кое-где виднелось еще несколько красных пятен. Вошли четверо служителей цирка: двое с граблями, двое с корзиной песка. Через десять секунд следы первой корриды были устранены.

Пикадоры заняли свои места слева от загона, чуло и бандерильеро — справа. Лукас Бланко, сменивший Куча-реса, чуть вышел вперед. Музыка возвестила начало второй корриды, дверь отворилась, и появился второй бык. Знаете, сударыня, одна из особенностей этого великолепного зрелища — то, что в нем никогда не бывает антрактов; даже смерть человека рассматривается как обычное происшествие и не прерывает представления. Как и в наших хорошо организованных театрах, для исполнителей всех ролей есть дублеры, даже по два.

Среди быков, так же как и среди людей, сударыня, есть трусливые и смелые, простодушные и хитрые, упрямые и отходчивые. Появившийся бык был такой же черный, как и первый; ему было семь лет, как и тому, и он тоже прибыл из Аламинского леса. На взгляд всех присутствующих, он выглядел как брат первого быка, но это сходство не могло обмануть Рока. «Если вам надо нанести какие-нибудь визиты, — обратился он ко мне, — воспользуйтесь случаем, вы смело можете пропустить эту корриду!» — «Почему?» — «Потому что этот бык плох!» — «Откуда вы это знаете?» — «Я это вижу». Сударыня, я заставлю Рока де Тогореса погадать мне, и берегитесь: если он мне предскажет, что придет день, когда Вы меня полюбите, то это произойдет неминуемо, как бы Вы ни клялись, что такой день не наступит никогда.

Бык был в самом деле плох. Как и первый, он кидался на всех трех лошадей, но одного движения копья пикадора было достаточно, чтобы остановить его и даже отогнать. Трижды отброшенный, он продолжал бегать по арене, мыча от боли. Весь цирк шикал и свистел.

Зрители цирка, сударыня, самые беспристрастные наблюдатели, каких я только знаю. Они рукоплещут и свистят, непредвзято оценивая заслуги людей и животных, тореадора и быка. Ни один хороший удар, нанесенный рогом, копьем или шпагой, не остается незамеченным ими. Однажды двенадцать тысяч зрителей в один голос требовали пощады быку, выпустившему кишки девяти лошадям и убившему пикадора. Пощада была дана, и бык живым, неслыханное дело, ушел с арены.

Нашему быку рассчитывать на столь славное спасение не приходилось. Напрасно пикадоры кололи его, напрасно бандерильеро втыкали в него свои бандерильи — ничто не могло побудить его к бою. И тогда цирк огласился криком: «Perros! Perros!» Perm — это «собака», a perros, соответственно, — «собаки». Когда бык не решается атаковать, когда он ведет себя не так, как положено храбрецу, то начинают требовать либо perros, либо fuego.

На этот раз требовали собак. Альгвасил вопросительно взглянул на ложу королевы и знаком показал, что привести собак позволено. Как только этот знак был понят, все отдалились от быка. Можно было подумать, что несчастное животное заражено чумой. Бык остался один посередине арены, оглядываясь по сторонам и, казалось, удивляясь предоставленной ему передышке. Вне всякого сомнения, если в устройстве бычьего мозга есть какое-нибудь отделение, предназначенное для памяти о прошлом, то этот бык вспоминал в ту минуту о диких лугах, где он вырос, и полагал, что его отведут обратно к подножию скалистых гор и к опушкам темных лесов.

Но если он надеялся на это, то иллюзии его длились недолго. Дверь открылась. Вошел человек, держа на руках собаку, за ним второй, третий. В конце концов появилось шесть человек, и у каждого был грозный регго. При виде быка шесть псов отчаянно залаяли, глаза у них повылезали из орбит, пасти открылись до ушей — они готовы были растерзать своих хозяев, если те не спустят их. Хозяева, явно не склонные умереть смертью Иезавели, спустили собак, и те кинулись на быка.

При виде их бык догадался о том, что произойдет, и, пятясь, прижался к барьеру. В ту же секунду лающая свора промчалась через всю арену, и битва началась. Встретившись с новыми противниками, бык вновь обрел всю свою мощь; словно мужество, покинувшее его, когда он сражался с людьми, вернулось к нему перед лицом его естественных врагов. Что касается собак, то это были породистые псы — доги и бульдоги; один из них наверняка родился в Лондоне: он был самый маленький и самый злобный из всех. Он напомнил мне бедного Милорда, о котором Вы наслышаны, сударыня, и об удивительных приключениях которого в Италии Вы читали в «Сперона-ре» и «Корриколо».

Для меня это зрелище было не новым, хотя один из актеров сменился. Часто в наших прекрасных лесах Ком-пьеня, Виллер-Котре и Орлеана я видел кабана, когда он, прижавшись к скале или к стволу дерева, противостоял целой своре, покрывавшей землю на десять шагов вокруг него, точно живой и пестрый ковер. Время от времени какой-нибудь из этих отважных бойцов взмывал вверх на десять — двенадцать футов, подброшенный страшным рылом, два-три раза переворачивался в воздухе и падал окровавленный, с распоротым животом и выпадающими внутренностями.

Так же обстояло дело и в этом новом сражении: одна из собак была отброшена с арены прямо к зрителям; другая, кинутая почти вертикально, упала на барьер и сломала при падении хребет. Остальных бык топтал копытами, но они снова становились на ноги. Две вцепились ему в уши, третья, самая маленькая, — в морду, четвертая наскакивала на него сзади.

Сломленный страшной болью, бык вдруг дико замычал, а затем попытался убежать от нее, но она преследовала его, становясь все более сильной. Его приподнятая голова напоминала голову какого-то безобразного животного, ибо первые три собаки не отпускали свою добычу, равно как и четвертая, и эти странные наросты, казалось, составляли одно целое с ней. Дважды он обежал так арену, потом кинулся направо, затем налево, лягался, катался по земле, прыгал — все было бесполезно: железные челюсти собак не разомкнулись, и побежденный бык замер, опустил голову и наклонился вперед, опустившись на колени.

Раздались приветственные крики: «Браво, собаки!» — как кричали до этого «Браво, бык!» или «Браво, Кучарес!».

Чудо подошел со своим клинком; бык, отданный собакам, не заслуживает ни шпаги матадора, ни раны между плеч. Только отважным быкам смертельный удар наносят спереди; только тех, кто способен убить, убивают; остальных умервщляют сбоку, и клинок им вонзают из-за спины.

Чуло подошел к быку и трижды вонзил лезвие ему в бок. На третий раз он попал ему в сердце, и бык упал. Наступила очередь качетеро выполнить свою обязанность. Он приблизился и сделал свое дело. Хозяевам предстояло оторвать собак от бездыханного врага — они все еще не отпускали его.

Знаете ли Вы, сударыня, как происходит это действие, каким своего рода гомеопатическим способом заставляют бульдога раскрыть челюсть? Нет ничего проще — его кусают в хвост.

Однажды я чуть было не снискал благодаря этому триумф. Я ехал в кабриолете по улице Святой Анны и вынужден был остановиться, так как дорогу мне преградило огромное скопление народа. По улице в сопровождении львиной собачки и слуги прогуливалась старая маркиза; вдруг откуда-то выскочил бульдог небольшого роста, но с железными челюстями, кинулся на несчастную львиную собачку и вцепился в мясистую часть ее зада. Собачка взвыла, маркиза закричала, слуга разразился проклятиями, а публика — вынужден сказать это, сударыня, к стыду обитателей улицы Святой Анны, — принялась хохотать.

Самые сострадательные души попытались разнять собак, но безуспешно, и это привело маркизу в отчаяние. Я решил сыграть роль античного бога, используя кабриолет вместо театральной машины. Я оперся на откинутый кожаный фартук кабриолета и взял ситуацию в свои руки. «Принесите мне сюда обоих животных!» — заявил я. «О сударь! Спасите мою собаку!» — воскликнула маркиза, умоляюще складывая руки. «Сделаю что смогу, сударыня!» — скромно ответил я.

Ко мне подтащили сцепившуюся парочку. Поскольку я никоим образом не был знаком с этим бульдогом и, следовательно, не состоял с ним в дружеских отношениях, я обернул ему хвост своим платком и через платок резко укусил его.

Львиная собачка отпала, как спелый фрукт, свалилась на землю и помчалась к своей хозяйке, в то время как бульдог, извиваясь от боли, с налитыми кровью глазами и широко раскрытой пастью, попытался вцепиться в какую-нибудь часть моей персоны.

Однако я прекрасно знаю, как отделываться от бульдогов: этому ремеслу меня обучил Милорд. Я кинул пса на десять шагов от себя и громко скомандовал кучеру: «В Институт!» — «Ах, вот оно что! — воскликнула старая дама. — Нет никакого чуда в том, что этот господин так учен: он академик!»

Три дня спустя старая маркиза, узнав мою настоящую профессию и мой адрес, предложила мне свою руку и свое сердце. Женившись на ней, я был бы сегодня вдовцом и обладателем ренты в пятьсот пятьдесят тысяч франков. Так что женитесь, молодые люди!

Разрешите мне после того, как я высказал это нравоучение, попрощаться с Вами, сударыня! Корриды — это зрелище, смотреть которое никогда не может наскучить, так что целую неделю я бывал на всех корридах, проходивших в Мадриде. Но видеть и слышать — это не одно и то же, и я боюсь, что мой рассказ и так уже слишком затянулся. Тем более что я вынужден буду вернуться к этой теме, поскольку предстоят королевские корриды, а они, как я Вам уже имел честь объяснять, проходят совсем иначе, нежели обычные.

IX

Мадрид, 14 октября, вечер.

Поистине, сударыня, Мадрид — город чудес! Не знаю, всегда ли в Мадриде такая иллюминация, такие танцы и такие женщины, но в чем я уверен, так это в том, что мной овладело чудовищное стремление именно сейчас, когда благодаря принятым мерам предосторожности мое материальное состояние упрочилось, получить испанское подданство и избрать Мадрид местом жительства.

Кто не видел Прадо утопающим в блеске огней вчера вечером, тот не знает, что такое иллюминация; кто не видел, как в этом ослепительном свете шествует двадцать очаровательных женщин, чьи имена я мог бы Вам назвать, у того не хватит воображения представить, как выглядит собрание фей; кто не посетил Театра дель Сирко и не видел, как Ги Стефан танцует халео-де-херес, тот даже не догадывается, что такое танец. Могу добавить: кто не видел, как сражается Ромеро, тот не понимает, что значит отвага, но к этой последней теме я вернусь позднее, тогда как о первых трех, напротив, дам исчерпывающий отчет сейчас.

Вчера, сударыня, покинув дворец, я велел отвезти себя на Прадо. Этот огромный проспект, похожий на Елисейские поля, весь был в огнях; однако эти огни, вместо того чтобы изображать привычные волнистые узоры и официальные декоративные арки, какие мы видим 1 мая и 29 июля, сверкали всеми красками и образовывали всевозможные контуры: соборных церквей, цветов, готических замков, мавританских дворцов, гирлянд, звезд, солнца; словно вся наша планетарная система целиком собралась, чтобы устроить праздник нашему бедному земному шару. Ничего подобного я никогда не видел, за исключением праздника Луминара в Пизе. Я слышал от кого-то, что такая иллюминация обходится в сто тысяч франков в день, но меня это ничуть не удивляет.

А помимо того, сударыня, на этом же самом вытянутом прямоугольном пространстве, заключавшем в себе праздничную иллюминацию, прогуливалось пешком в боковых аллеях столько изумительных созданий и разъезжало в экипажах столько красавиц, что это лучшим образом передает мою мысль, будто в Мадриде замечаешь лишь уродливых женщин и лишь на них смотришь. Что же касается остальных, то, по правде сказать, разглядывать их всех — занятие чересчур трудное, и приходится от него отказаться. Погуляв часа два посреди перекрестия огней иллюминации и взглядов, мы пошли в Театр дель Сирко. Как раз в эту минуту там исполняли baile nacional, и на сцене была главная танцовщица. Танцовщица эта француженка, и зовут ее, как, помнится, я Вам уже говорил, — Ги Стефан.

Надо Вам сказать, сударыня, что мы, люди искусства, входим в своего рода европейское тайное сообщество, благодаря которому мы поддерживаем друг друга, даже если никогда не виделись. Так, к примеру, если я в Париже прихожу в театр, где в это время на сцене играют Фредерик Леметр, Дежазе или Буффе, мне достаточно либо передать им, что я нахожусь в зале, либо самому жестом показать это, и в ту же самую минуту Дежазе, Буффе или Фредерик Леметр, даже если в этот день они пребывают в дурном расположении духа, тотчас же забывают о своем плохом настроении и играют для меня, играют так хорошо, как, возможно, никогда не играли прежде. Из-за этого публика порой ничего не понимает в роли, начавшейся с определенной вялостью, а затем внезапно оправившейся от этой слабости и ставшей значительной благодаря энергии и таланту актера, хотя первые сцены заставляли было думать, что эти способности в нем уже угасли. Это то, что я попытался описать в одной из сцен четвертого акта «Кина», когда актер объясняет или, вернее, пытается объяснить принцу Уэльскому характер своих отношений с графиней Кефельд. Короче, сударыня, между нами, людьми искусства, существует такое единение. И вот, отыскав одну из моих соотечественниц за границей, я подумал, что оно может существовать и здесь.

И я передал г-же Гй Стефан, что явился засвидетельствовать ей свое почтение и прошу ее танцевать для меня. Госпожа Ги Стефан, заметив, что я пришел к концу спектакля и сажусь посреди партера, догадалась, что я ее брат по искусству и явился предъявить свои права. Легким кивком я дал ей знать, что она не ошиблась. Она ответила мне знаком, невидимым для всех и понятным лишь мне. Мы устроились в креслах. Танец халео-де-херес начался.

Вам кажется, сударыня, что Вы разбираетесь в испанских танцах; зрители Театра дель Сирко думают то же самое о себе, причем, возможно, с бблыиим основанием. Так вот, Вы ошибаетесь, сударыня, и они ошибаются тоже! При первых тактах, с первых шагов, сделанных любимой актрисой, в зале установилась мертвая тишина. Это молчание явно свидетельствовало об изумлении. Никогда еще г-жа Стефан не приступала с такой смелостью к исполнению этого восхитительного танца, в котором объединилось все — надменность и томление, презрение и любовь, желание и сладострастие; трепет, пробежавший по залу, нарушил тишину, и зрители разразились рукоплесканиями. Впервые, уступив порыву вдохновения, г-жа Ги Стефан отбивала шаг так, что придала танцу все величие поэмы любви, которую он изображал.

Трижды ее заставили повторять это знаменитое халео, трижды успех превращался в фурор, крики «браво» переходили во всеобщий восторг, а рукоплескания — в исступление. Я полагаю, что мне удалось разом отплатить Мадриду за его щедрое гостеприимство. После спектакля я поднялся в уборную г-жи Ги Стефан. Мы никогда до этого не встречались, не разговаривали. «Ну как? — протянула она мне руку. — Вы довольны?» Как видите, сударыня, мы отлично поняли друг друга. Ведь, правда же, это братство людей искусства что-то собой представляет, если оно способно просто и естественно приводить к цели, которой не могут добиться ни короли с их могуществом, ни банкиры с их богатством, ни газеты с их влиянием.

Вернувшись в дом Монье, я обнаружил письмо от герцога де Осуна; он приглашал меня на следующий день позавтракать с ним и с его рыцарем арены. Пришло время, сударыня, объяснить Вам значение термина «рыцарь арены», или кабальеро рехонеадор. Я уже рассказывал Вам, что королевские корриды обладают особенностями, присущими только им и имеющими корни только в них. Вот что это за особенности.

В королевских корридах, по крайней мере в тех, что проводятся по поводу рождений королевских детей и свадеб королей и королев, обязанности матодора исполняют не профессиональные тореадоры, а обедневшие дворяне из благороднейших семейств; для тех, кто выживает в этих сражениях (а вероятность погибнуть в них тем более велика, что эти люди привносят в свой бой с быком все худшие качества, присущие невежеству), при дворце создаются должности конюших, обеспечивающие тем, кто их занимает, достойное существование. Такая должность конюшего приносит в виде жалованья полторы тысячи франков в год, а для Мадрида жалованье в полторы тысячи франков — это почти что богатство.

Теперь скажем о том, какие изменения вносятся в само сражение. Когда между рехонеадором и быком идет бой, никакие пикадоры в нем не участвуют. Вместо того чтобы ожидать быка, стоя со шпагой в руке, рехонеадор должен атаковать его, сидя на коне и держа в руках копье. Вместо того чтобы сидеть верхом на жалкой кляче, которой суждено отправиться к живодеру и которую все равно забьют завтра, если бык не убил ее накануне, он восседает на великолепной андалусской лошади из конюшни королевы, но это, вместо того чтобы быть преимуществом, как можно подумать вначале, становится неблагоприятным обстоятельством, поскольку рехонеадору приходится противостоять одновременно и ярости быка, и страху лошади, и чем сильнее лошадь, тем большая опасность грозит всаднику с ее стороны. Для обычного пикадора лошадь, напротив, всего-навсего щит, нечто вроде живого матраса, ослабляющего удары рогов, и всадник подставляет ее разъяренному быку когда угодно и как угодно. Вот почему несчастные случаи с рехонеадорами происходят чаще всего не из-за быка, а из-за лошади.

Рехонеадор выбирает себе поручителя среди глав самых знатных семей города. В благодарность за этот почетный выбор поручители обеспечивают своих подопечных экипировкой и берут на себя все прочие издержки, в какие те могут быть вовлечены.

Рехонеадорам полагается одеваться в костюмы дворян времен Филиппа IV. Каждый из них носит цвета избранного им покровителя. Поскольку поручитель не может появиться на арене вместе со своим подопечным, он присылает туда вместо себя какого-нибудь известного тореадора, и задача этого человека, хорошо знающего все повадки быка, — подводить его под удар копья рехонеадора или, наоборот, отвлекать животное от всадника, если оно кинется на него.

На завтрашней корриде должны выступать четыре рехонеадора. Первый из них выбрал покровителем герцога де Осуна, второй — герцога де Альба, третий — герцога де Медина-Сели, четвертый — герцога де Абрантеса. В качестве их представителей на арене будут присутствовать тореадоры: Франсиско Монтес, Хосе Редондо (Чикланеро), Франсиско Архона Гильен (Кучарес) и Хуан Лукас Бланко. Осуна пригласил меня позавтракать вместе со своим рехо-неадором и его ангелом-хранителем Монтесом.

Мне нет надобности рассказывать Вам, сударыня, кто такой Монтес; Монтес — это король тореадоров; он утруждает себя исключительно по приглашению короля, принца или города; за каждый проведенный им бой Монтес получает тысячу франков; короче, Монтес — миллионер. Вы понимаете, конечно, что такое высокое положение можно занять только обладая признанными заслугами; если и есть репутация, которую бессильны поддержать или поколебать какие-бы то ни было интриги, то это, разумеется, репутация тореадора; славу, которой обладает тореадор, он добывает острием своей шпаги, в присутствии публики и на глазах у Господа. Это генерал, оцениваемый по числу выигранных им битв; так вот, Монтес выиграл пять тысяч сражений, поскольку он убил пять тысяч быков.

Не могло быть и речи о том, чтобы упустить возможность, столь любезно предоставленную мне герцогом де Осуна, позавтракать с несчастным рехонеадором и познакомиться с отважным Монтесом. Помимо прочего, один из друзей герцога, большой любитель боя быков, поручил ему преподнести Монтесу подарок — замечательную боевую шпагу, выкованную в Толедо.

Королевская коррида должна была начаться в полдень. Господин Брессон, как я Вам уже рассказывал, проявил любезность и прислал билеты всей французской колонии (билеты пользуются большим спросом и стоят до ста франков). Однако свой билет я подарил нашему милому хозяину г-ну Монье, поскольку Осуна предложил мне место на своем балконе, одном из лучших на площади Майор. Этот балкон, насколько я понял, был пожалован королем Филиппом IV в награду одному из предков герцога за личную услугу, и до тех пор, пока на свете есть хоть один Осуна, этот Осуна будет иметь право, кто бы ни владел домом, использовать упомянутый балкон для себя, своей семьи и своих друзей во время всех королевских празднеств, устраиваемых на площади Майор. Со своей стороны, владелец дома имеет право возводить скамьи напротив своих окон, если только они не загораживают прохода на балкон, а также смотреть из глубины своих комнат поверх голов герцога де Осуна, членов его семьи и его друзей.

В десять часов утра я был у Осуны и обнаружил там только рехонеадора. Монтес, еще плохо оправившийся от раны в бедре, полученной им за три месяца до этого от удара рогом, не смог прийти: он берег все силы для охраны своего подопечного. Этот подопечный был бедный малый лет двадцати двух-двадцати трех; устав видеть, как его мать и сестра прозябают в нищете, из которой ему не удалось вытащить их, несмотря на все свои усилия, он решил рискнуть своей жизнью, чтобы обеспечить их существование.

Завтрак был накрыт; за столом нас было всего шесть или восемь человек; по левую руку от Осуны находился его подопечный. Облаченный в наряд времен Филиппа ГУ, сидевший на нем довольно нелепо, он был очень бледен, очень озабочен и почти ничего не ел; для бедняги этот завтрак был подобен свободной трапезе — последней трапезе первохристиан перед тем как их выводили на арену цирка. Дело выглядело особенно серьезным еще и потому, что молодой человек не был привычен ни к одному из упражнений, знакомство с которыми могло бы уменьшить грозящую ему опасность. Он первый раз в жизни садился на лошадь и никогда не держал оружия в руках.

В жизни я не видел ничего более грустного, чем этот завтрак. Сидя напротив человека, казалось видевшего, что смерть села за один стол с нами, никто не осмеливался ни шутить, ни смеяться. Время от времени нервная дрожь пробегала по его губам: он не мог с этим совладать, несмотря на все наши старания подбодрить его. Если когда-либо боец и заслуживал пальму мученичества, то это был именно он.

В половине двенадцатого мы встали из-за стола; рехо-неадор покинул его на четверть часа раньше, но его уход не сделал нас веселее. Мы отчетливо понимали, что невозможна никакая борьба между этим растерянным несчастным мальчиком и быком, на бой с которым он шел, и потому видели в бедняге лишь жертву. Осуна вышел вслед за ним в соседнюю комнату; я узнал позднее, что герцог предложил ему, если он откажется от боя и, следовательно, от пенсиона, почти ту же самую сумму, какая была бы им потеряна при этом; но молодой человек не согласился, ограничившись тем, что поручил заботам Осуны свою мать и сестру на случай, если с ним случится какое-нибудь смертельное происшествие.

Мы направились на площадь Майор, и десять минут спустя расположились на самом лучшем балконе из тех, что выходят на площадь — определенно, его величество король Филипп IV проявил большую щедрость. Как видно из ее названия, сударыня, площадь Майор самая большая в Мадриде, а так как во времена Филиппа II, когда строился Мадрид, недостатка в земле не было, то площадь Майор просто огромная. В течение месяца шли приготовления: они состояли в том, что площадь размостили, вместо камней все усеяли песком, кругом поставили барьеры, приготовили входы для живых лошадей и быков и выходы для вывоза тел мертвых быков и лошадей, а также возвели скамьи.

Эти скамьи доходили только до второго этажа домов. Начиная со второго этажа окна служили ложами. Мы находились посреди одной из четырех сторон площади, и слева от нас была королевская ложа. Под королевской ложей, примыкающей к залу Сан-Херонимо, располагалась рота алебардщиков, перекрывая вход на арену, имевший ширину не менее тридцати футов. При любых обстоятельствах алебардщики должны были стоять неподвижно, как стена, а в случае если бык кинется на них, преградить ему путь алебардами; если в борьбе с ним они убьют его, он становится их добычей.

Напротив них, сидя верхом на черных лошадях и одетые во все черное, держались шесть альгвасилов в своих старинных костюмах; эти шесть альгвасилов, имевшие оружием лишь шпагу на боку и хлыст в руках, казалось, находились здесь для того, чтобы рядом с трагедией разыгрывать перед народом комедию. В самом деле, бык, ничего не понимая в предназначении этих шести одетых в черное людей с хлыстами и к тому же, возможно, затаив что-нибудь против альгвасилов, мог найти злое удовольствие в том, чтобы кинуться именно на них; в этих случаях славные мадридцы млели от восторга, наблюдая, как те спасаются бегством и увертываются от быка.

Площадь со своими скамьями, балконами, окнами и крышами, заполненными зрителями, представляла собой единственное в своем роде зрелище; господствуя над площадью, рядом с ней высились две колокольни, и за каждую неровность на этих колокольнях цеплялся мужчина или ребенок. В пределах видимости было не менее ста тысяч человек, и все они могли следить за происходящим. Вообразите три ряда балконов, затянутых красными или желтыми полотнищами: красными, обшитыми широкой золотой лентой, и желтыми, обшитыми серебряной лентой. Вообразите разнообразие красок, составляющее очарование испанских нарядов. Вообразите беспрерывное движение ста тысяч людей, пытающихся посягнуть на места своих соседей; вообразите гул, который производят сто тысяч голосов, — и при этом Ваше воображение, каким бы богатым оно ни было, сударыня, все равно не сумеет восстановить подлинную картину. Половина из этих ста тысяч человек говорят лишь об одном предмете, а точнее — лишь об одном человеке. И этот человек — Ромеро.

В число рехонеадоров, сударыня, входил некий молодой человек, лишившийся, по слухам, из-за своих политических взглядов чина офицера королевской гвардии. Этот юноша, известный своей отвагой, утверждал, что он стал жертвой клеветы, и, решив сразиться с быком, заявил, что либо он даст себя убить, либо завоюет нечто получше, чем утраченное им место. Его знали как человека, умеющего держать слово, и потому все разговоры вертелись вокруг Ромеро; остальные три рехонеадора были отодвинуты в тень. Их звали: дон Федериго Валера-и-Ульоа, дон Романо Фернандес, дон Хосе Кабаньос. Кроме того, был еще один запасной боец по имени дон Бернардо Осорио де ла Торре. Дону Федериго покровительствовал герцог де Осуна, дону Романо — граф де Альтамира, дону Хосе — герцог де Медина-Сели и Ромеро — герцог де Альба.

Тем временем в сопровождении короля, герцога и герцогини де Монпансье прибыла королева. Она первый раз появлялась на публике. Весь цирк встал и разразился рукоплесканиями.

За ними шли герцог Омальский и королева-мать. Как только августейшие зрители заняли места, послышались фанфары, одна из дверей отворилась и показались рехо-неадоры, сопровождаемые своими наставниками.

Каждый из рехонеадоров ехал вместе со своим наставником в роскошной золоченой коляске, предназначенной для празднеств. Четверки лошадей, которые везли каждую из этих карет, были украшены султанами, и эти султаны имели цвета того или другого покровителя. Кареты объехали арену, проследовали одна за другой перед ложей королевы и выехали через дверь, противоположную той, в которую они въезжали. Почти тотчас же появилась вся квадрилья — чуло, бандерильеро и тореадоры; как и накануне, они преклонили колена перед балконом королевы. Как только они поднялись, дверь открылась и на арену ввели двух лошадей, покрытых попонами. За лошадьми пешими шли два рехонеадора. Один из них был тот самый дон Федериго, с которым я завтракал утром, а второй — дон Романо, подопечный графа де Альтамира.

Затрубили фанфары, и всадники вскочили в седла. Почувствовав на себе наездника, лошадь дона Федериго встала на дыбы. Вместо того чтобы опустить поводья, он натянул узду; лошадь опрокинулась назад, и оба они покатились по песку. Это было неудачное начало. Когда Байи вывели из Консьержери, чтобы вести на эшафот, он споткнулся о камень. «Плохое предзнаменование! — усмехнулся он. — Римлянин вернулся бы домой!» Мне кажется, что дону Федериго очень хотелось в эту минуту поступить так, как поступил бы римлянин. Тем не менее его снова посадили в седло (упал он если и не слишком ловко, то, по крайней мере, удачно).

Второй всадник держался в седле более или менее уверенно; мне показалось, что ему было лет сорок — сорок пять, и в нем чувствовалась ббльшая сноровка в верховой езде, чем у его напарника. Бедняга дон Федериго позволял себя вести куда угодно; второй наездник легкой рысцой направился к своему месту. Каждому дали в руку копье. Оно было шести футов длиной и имело очень острый железный наконечник; древко копья изготавливали из весьма хрупкой хвойной древесины, поэтому при каждом ударе, нанесенном наездником, оно ломалось, и железный наконечник вместе с обломком древка застревал в туловище быка. Мне показалось, что это копье стало еще одной крупной помехой для несчастного дона Федериго. Прозвучал сигнал начала боя. Должен сказать, что на этот раз я волновался еще больше, чем на первом представлении. Мне предстояло быть свидетелем не битвы, а казни. Дверь отворилась, и появился бык. Это был коричневый бык с острыми загнутыми рогами; он пробежал треть ристалища, а затем остановился, опустившись на колени.

Ему хватило одного мгновения, чтобы налитыми кровью глазами осмотреть всю арену. Он поднял голову, словно разглядывая всю эту массу зрителей, ярусами теснившихся перед ним, — от последних ступеней цирка и вплоть до самых острых шпицев колоколен. После секундного колебания он, по-видимому, принял решение, взгляд его остановился на несчастных альгвасилах, побледневших так, что это можно было увидеть под их широкополыми шляпами, и с грозным ревом кинулся вперед. Пуля, выпущенная в стаю ворон, не произвела бы большего действия. Шесть человек в черном, пустив лошадей галопом, рассыпались по ристалищу. Один из них, падая с лошади, ухватился обеими руками за седло; ветром у него снесло шляпу, и бык принялся ее топтать под хохот, свист и шиканье толпы.

В это время Монтес, взяв под уздцы лошадь несчастного дона Федериго, подвел ее к быку; в четырех шагах от быка он отпустил лошадь. Мгновение это было весьма благоприятное — беснующийся бык не обращал внимания на то, что происходило вокруг него. Федериго на самом деле был храбр, ему лишь не хватало уверенности в себе; он пустил лошадь на быка, поднял руку и вонзил копье в бок животного. Копье сломалось.

Если есть что-нибудь прекраснее, чем бессознательная храбрость, то это сила воли. Какая-то наиболее чуткая часть зрителей, понявших, какую волю понадобилось проявить несчастному Федериго, чтобы сделать то, что он сейчас сделал, начала аплодировать и вовлекла в рукоплескания других. Бык, секунду простоявший в растерянности от этой атаки, кинулся на своего противника прежде, чем тот успел отступить.

Все решили, что бедный Федериго погиб. Так бы и произошло, если бы не Монтес; с удивительной ловкостью и отвагой он проскользнул под шеей лошади и с розовым плащом в руках встал между быком и своим подопечным. Бык отвлекся на розовый плащ, слепивший ему глаза, и кинулся на Монтеса.

Перед нами разыгрался чудесный спектакль — Монтес с помощью плаща водил быка. Мне бы очень хотелось объяснить Вам, сударыня, что значит «водить быка», но растолковать такое человеку, который этого не видел, очень трудно.

Представьте себе, сударыня, как человек, в руках которого лишь шелковый плащ и нет никакого оружия, играет с разъяренным быком, заставляя его проноситься то справа, то слева от себя, а сам при этом не двигается с места и видит каждый раз, что бык, пробегая, задевает рогом серебряное шитье на его жилете. Понять, как это происходит, совершенно невозможно: поневоле начинаешь думать о чарах, амулете, талисмане.

Пока Монтес водил быка, дона Федериго вооружили новым копьем, а второй наездник, также находившийся под присмотром своего наставника, сломал свое копье о шею быка. Повторилась та же сцена, что и с Федериго. Бык кинулся на всадника, однако его наставник, менее ловкий или менее храбрый, чем Монтес, не смог отвлечь животного. Голова быка ушла под грудь лошади, и мы увидели, как он вонзил туда по самый лоб один из своих рогов.

Раненая лошадь встала на дыбы, железным копытом ударила по спине быка и опрокинулась назад, подмяв под себя всадника и вдавив ему в грудь седельную шишку. Тотчас же из груди несчастного, придушенного непомерной тяжестью, вырвался крик. Лошадь поднялась, одна нога ее была парализована, и из нее била ключом кровь. Но наездник остался на земле: он был без сознания.

Бык приготовился снова его атаковать, но тут дон Фе-дериго вонзил ему второе копье в край плеча. Животное развернулось, но и на этот раз Монтес отвлек его на себя. За это время четверо служителей цирка подняли рехоне-адора и унесли.

Монтес стал во второй раз водить быка. Внезапно по площади прокатился сильный гул. Вместо унесенного наездника на ристалище выступил другой всадник. Это был Ромеро.

Все взгляды обратились на него; зрители забыли и о доне Федериго, и о лежащем в обмороке наезднике, и даже о Монтесе. Перед нами был красивый молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, одетый в зеленый бархат и превосходно выглядевший в этом красивом наряде времен Филиппа II, хотя на любом другом он казался бы маскарадным. Лицо его было бледным, но бледность его имела тот изумительный матовый оттенок, который придает мужчине красоту; его черные волосы были очень коротко острижены, а небольшие черные усы очерчивали тонкие сжатые губы.

Он легко вскочил на подведенную ему лошадь, направил ее прямо к балкону, чтобы приветствовать королеву и принцев, а затем стремительно выехал на арену, заставив лошадь сделать два-три поворота и два-три раза перейти с одного бега на другой; при этом он не обращал на быка никакого внимания, словно того и не было. Наклонившись к Чикланеро, он перебросился с ним парой слов, взял из рук служителя цирка оружие и помчался к быку.

Но, будучи превосходным наездником, он приблизился к быку еще не для того, чтобы атаковать его, а чтобы приучить лошадь к его виду и запаху. Сдерживая скачки коня, он два-три раза объехал вокругбыка, напоминая кречета, готового броситься на добычу. Бык смотрел на него с тупым и злобным видом; он словно понял, что на этот раз ему придется иметь дело с достойным противником.

Наконец, Ромеро остановился точно напротив животного, как это сделал бы профессиональный тореадор. Бык бросился на него. Ромеро подпустил его поближе и со всего маху вонзил ему копье между лопаток, а затем, легко повернув коня, сделал полукруг по арене, чтобы взять новое копье.

Бык попытался его преследовать, но после десяти шагов опустился на одно колено, с трудом поднялся, затем снова рухнул на колени и упал, растянувшись на арене: только голова его еще была поднята. Ромеро уже держал в руке другое копье и готовился к новой схватке.

Но животное признало себя побежденным. Его взгляд не выражал уже ничего, кроме смертельной угрюмой тоски. Дважды голова его касалась песка, дважды поднималась и на третий раз упала, чтобы уже не подняться. Сто тысяч зрителей были ошеломлены увиденным: даже тореадор не взялся бы за дело с большим изяществом и не закончил бы его с большей ловкостью. Толпе потребовалась целая минута, чтобы оправиться от изумления. Но придя в себя, публика разразилась неистовыми рукоплесканиями.

Ромеро поклонился с высокомерной усмешкой, как бы говоря: «О, вы очень любезны, господа, но подождите, подождите!» После этого со спокойствием изощренного дуэлянта он на наших глазах занялся приготовлениями к сражению с новым противником. Он осторожно взял в правую руку шпагу, уперев головку эфеса в ладонь, а левой рукой подставил мулету следующему врагу.

Второй бык, простояв какое-то время в нерешительности, в конце концов кинулся на Ромеро. Молния промелькнула и исчезла — шпага до самого эфеса вошла точно между лопаток. Бык повалился на колени, словно воздавая должное своему победителю. Через несколько минут арена, сотрясавшаяся от рукоплесканий, снова была пуста.

Появился третий бык. Ромеро остался на ристалище один. Из трех рехонеадоров одного унесли в бесчувственном состоянии, второй, согнувшись пополам и опираясь на руки служителей цирка, сам покинул арену, у третьего было вывихнуто колено. Как последний из Горациев, Ромеро один оставался невредимым. Третий бык был совершенно черным, без единого белого пятнышка. Словно получив приказ, он ринулся на альгвасилов.

Альгвасилы мгновенно рассыпались в стороны и через минуту снова собрались напротив балкона королевы. Бык остался стоять посреди арены, увидев перед собой этот заслон, казавшийся ему прочным.

Но позади заслона стоял тот, кто в двух последних сражениях выказал свою силу и сноровку, тот, кого, как всякую сильную личность, манила опасность и пьянили рукоплескания, — там стоял Ромеро.

Он понесся на быка во весь опор и на полном скаку вонзил ему копье в левый бок, а потом, схватив из рук служителя цирка второе копье и подъехав к быку с противоположной стороны, нанес ему удар в правый бок. Это было проделано с такой быстротой, что животное, едва ощутив боль от первого удара, почувствовало, как она стала еще сильнее от второго.

Лишь видя, как рукоплескал огромный цирк, как приветственно махали платками зрители, выкрикивая в едином приветственном возгласе имя Ромеро, можно составить себе представление о том, что должен был испытывать человек, вызвавший такую бурю восторга. Герой казался непобедимым, и даже не просто непобедимым, а неуязвимым.

Бык, из обеих ран которого потоком струилась кровь, с мычанием скреб копытом песок. Ромеро изящно раскланивался с публикой. Бык бросился на него. Не сдвинувшись с места, Ромеро надел на голову шляпу и стал ждать. Атака была яростной. Подцепив снизу лощадь, бык поднял ее на рогах вместе с всадником.

А теперь, сударыня, слушайте внимательно и, находясь на расстоянии четырехсот льё отсюда, рукоплещите — то, что я Вам расскажу, происходило на глазах ста тысяч человек. Будучи оторваным от земли, Ромеро со всего маху вонзил копье в левый бок быка. В ту же секунду бык, лошадь и всадник рухнули на землю общей грудой, содрогания которой не позволяли вначале ничего в ней различить.

Бык высвободился первым, но, вместо того чтобы предпринять новую атаку, попятился к барьеру. Лошадь, раненная не так сильно, как могло бы показаться, тоже поднялась. Вместе с ней поднялся и всадник: он даже удержался в седле! «Копье! — закричал Ромеро. — Новое копье!» Ему принесли копье, и он бросился на быка. Бык стал оседать — удар копья пробил ему сердце. Он был мертв.

Ромеро с поразительным презрением отбросил копье и крикнул: «Другого быка!» О сударыня, что за упоительное зрелище представляли собой эти сто тысяч человек, в один голос кричавших «Браво, Ромеро!».

В эту минуту королева подала знак и что-то сказала на ухо одному из своих офицеров. Это был запрет Ромеро продолжать сражение и обещание найти другое применение отваге бойца. В то же время она милостиво разрешила Ромеро подойти и поцеловать руку.

Ромеро нехотя спешился, все еще дрожа от напряжения. Его ноздри раздувались, глаза горели, губы были сжаты — было видно, что он возбужден до крайности. Если бы в эту минуту на арене появился тигр или лев, Ромеро безусловно справился бы с ними с той же ловкостью и, вероятно, с той же удачливостью, с какой он поразил этого быка.

Ромеро сожалел о прекращении борьбы, об окончании битвы, где наградой победителю был подобный шквал аплодисментов. Однако он подчинился приказу, спешился и покинул арену.

Через мгновение он появился в ложе королевы. Она протянула ему руку для поцелуя, а герцог де Монпансье отцепил свою собственную шпагу и преподнес ему. Поистине, если какой-нибудь человек бывал счастлив в течение целого дня, то этим человеком был Ромеро. Коррида продолжалась.

Но о чем еще рассказывать Вам, сударыня, после того как Вы услышали о Ромеро? Рассказывать больше не о чем, разве что о том, что я и мои товарищи присутствовали при гибели сорока шести быков, а видели мы при этом всего лишь половину всех состоявшихся коррид.

Я отправлю Вам еще одно письмо из Мадрида — о чем оно будет, понятия не имею. Предоставлю обстоятельствам возможность мне его продиктовать.

X

Мадрид, 21 октября 1846 года.

Празднества окончились, сударыня, и неблагодарные иностранцы начинают покидать Мадрид, словно стая спугнутых птиц, устремившихся к своим гнездам. Дилижансы, переполненные пассажирами, выезжают из Мадрида и разбегаются во все стороны, будто расходящиеся лучи из общего центра. Герцог Омальский уехал сегодня вечером; герцог де Монпансье уезжает завтра. Прекрасным обитательницам Мадрида страшно представить себе, каким станет их город через неделю.

Скажу сударыня, словами Агида из «Леонида»: «Я тебя больше не увижу», так как завтра мы уезжаем в Толедо. Два часа назад я вернулся из Эскориала. Разрешите мне описать Вам нашу поездку в этот Сен-Дени королей Испании.

Почувствовав, что час отъезда приближается, мы решили окончательно организоваться в отряд и распределить роли, которые каждый из нас будет исполнять в течение оставшейся части путешествия. Я оставил за собой титул Amo, присвоенный мне лакеями, торговцами оружия и всякой другой прислугой, имевшей дело с нами со времени моего приезда в Мадрид. Amo означает «хозяин», «начальник», «владелец». Я совмещаю это назначение с должностью главного повара. Дебароль выполняет обязанности присяжного переводчика, а кроме того, ему поручается вступать в сношения с кондукторами дилижансов, погонщиками мулов и хозяевами постоялых дворов. Маке сохраняет свою должность эконома, а в свободные минуты, обладая часами с репетиром, единственными исправными часами, какие у нас были, отзванивает время. Жиро — кассир: все капиталы товарищества хранятся в кожаном поясе, охватывающем его талию. И еще он главный распределитель провизии — ему доверено заботиться о корзине со съестными припасами, начало кото-ррй будет положено сегодня вечером. Буланже заведует экипировкой.

Три дня назад было решено, что мы начнем наши экскурсии с посещения Эскориала; соответственно Дебароль тотчас был послан найти какой-нибудь экипаж, способный доставить нас в любимый замок Филиппа II. Едва мы успели закончить свои сборы, как Дебароль вернулся. Бросив на него беглый взгляд, каждый мог убедиться, что жибюс на нем наклонен вперед; такое положение его шляпа принимала в знак триумфа.

«Карета внизу!» — объявил он, забирая свой карабин. «Как, уже?» — «Да». — «Запряжена?» — «Еще бы, черт побери!» — «Вот это да! Дебароль, только вам такое удается!» — «Да, я такой!» — заявил Дебароль и, опершись на свой карабин, застыл в позе, наилучшим образом дающей возможность оценить все достоинства его фигуры.

Мы спустились. Действительно, как и сказал Дебароль, внизу стояла карета, запряженная четырьмя мулами. Это была берлина с желтым кузовом и зеленым верхом. Такое сочетание зеленого и желтого должно было испугать колориста, но справедливости ради надо отметить, что даже Буланже почти не обратил внимания на эту подробность. Зато он заметил, что кузов кареты слишком узкий и вряд ли в нем поместятся восемь человек.

Жиро и Дебароль стали предлагать немыслимые варианты — один предлагал удерживать равновесие, сидя на оглобле, другой — стоя на подножке. Я подал идею пойти за вторым экипажем, который стал бы филиалом первого. Мое предложение приняли единогласно, и Дебаролю было поручено отыскать еще одну карету; однако его просили поторопиться, так как время шло, был уже час дня, а кучер потребовал семь часов на то, чтобы преодолеть расстояние в семь льё, отделяющее Мадрид от Эскориала.

По-моему, я уже говорил Вам, сударыня, что в Испании льё на треть больше, чем во Франции; то же самое и с часами. Таким образом, когда говорят о семи льё — это означает десять льё, а когда говорят о семи часах — это десять часов. Прошло минут пятьдесят после ухода Деба-роля, и Ашар, стоявший у окна, в изумлении вскрикнул.

«Что там такое?» — хором поинтересовались мы. «Послушайте, господа, — промолвил он, — вы видели немало карет, вы видели берлины, кабриолеты, коляски, ландо, американки, тильбюри, рыдваны, шарабаны, фургоны, галеры; вы полагаете, что вам известны все типы паровозов, бороздящих земную поверхность. Ведь так? Помните, как господин Ласепед считал, что он знает все виды жаб, пока наш друг Анфантен не обнаружил жабу нового вида. Так вот, вам предстоит перенести то же унижение, что и господину Ласепеду: я только что обнаружил новый вид экипажа; подойдите скорей, посмотрите! Вот он едет по улице Майор, вот он движется в нашу сторону, проезжает под нашими окнами; подойдите же, господа, быстрее, быстрее!»

Мы подбежали к оконным проемам, выглянули на площадь Алькала и улицу Майор и в самом деле заметили, что какое-то несчастное четвероногое животное, чья худоба была скрыта под множеством помпонов, колокольчиков и бубенчиков, составляющих убранство всякой испанской лошади, рысцой везет в нашу сторону фантастическую карету, какую не приходилось видеть никому из нас, даже Жиро и мне, хотя мы видели калесеро Флоренции, калес-сино Мессины и корриколо Неаполя.

Это был странного вида экипаж на двух огромных колесах, окрашенных, так же как оглобли, в пылающий ярко-красный цвет. Кузов нежно-голубого цвета весь был разрисован бледно-зеленой листвой: она вилась лозами, распускалась кистями и ниспадала, усыпанная цветами. Все эти листья, кисти и цветы населяли мириады птиц всевозможных расцветок: они пели, целовались, порхали и увивались вокруг помещенного в центре великолепного лилового попугая, который махал крыльями и при этом поедал апельсин. Внутри карета была обтянута одной из тех тканей в стиле помпадур, какие во Франции можно найти теперь только у Гансберга или у г-жи Бланден; однако эта ткань, изготовленная одновременно с этим немыслимым экипажем, вся расползлась, сияла заплатами и была кое-как починена в соответствии со вкусом своего владельца. Она была украшена бахромой, стеклярусом, галунами и побрякушками, словно куртка фигляра времен Империи. В Париже такая карета несомненно была бы продана за большие деньги какому-нибудь азартному старьевщику.

К общему великому изумлению, этот экипаж остановился перед нашей дверью и из него вылез Дебароль. Мы разразились безумным хохотом. Неужели эта карета предназначена для нас? Дебароль вошел со словами: «Вот то, что вы просили». Итак, она действительно предназначалась нам! Мы кинулись на шею Дебаролю и едва не задушили его в объятиях. Он, словно великий триумфатор во время воздаваемых ему почестей, оставался невозмутим и хладнокровен. У него не было сомнений в величии сделанной им находки.

Тотчас же стали выяснять, кому будет предоставлена честь ехать в дебаролье. Поскольку названия этот предмет не имел, ему дали имя его первооткрывателя. Однако Ашар стал возражать против этого, ссылаясь на то, что именно он первый увидел его в окне. На это ему было сказано, что несправедливость, допущенная Америго Вес-пуччи по отношению к Христофору Колумбу, слишком велика, чтобы подобное повторилось, да еще в Испании.

Пока все спорили о своих правах, я дал дону Риего знак следовать за мной, вышел на улицу и сел в дебаролью. «В Эскориал!» — приказал я сагалу; тот вскочил на козлы, и карета тронулась.

Сзади послышались гневные возгласы моих спутников: они решили, что карета уехала пустой. Я велел откинуть верх и помахал им рукой. «Догоним его и возьмем дебаролью штурмом!» — предложил Ашар. «Минутку, — заявил Александр, — я становлюсь на сторону отца!» — «Я, — добавил Маке, — становлюсь на сторону моего соавтора». — «Я, — заметил Буланже, — становлюсь на сторону моего друга». — «А я — на сторону Буланже! — промолвил Жиро. — Дюма имел право выбрать экипаж, который ему подобает: он ато».

Дебароль не сказал ни слова; он не принимал участия в пререканиях и думал о другом. Эти четыре заявления, сделанные одно за другим, в сочетании с невмешательством Дебароля в спор, обеспечили мне столь внушительное большинство, что Ашару пришлось отказаться от своего предложения. Впрочем, я был уже на краю города.

Мои спутники забрались в желто-зеленую берлину и поехали следом за мной. Не теряйте из виду эту желто-зеленую берлину, сударыня, ибо в будущем ей суждено сыграть немаловажную роль в нашей жизни. Договорившись с возницей о поездке в Эскориал, мы одновременно стали вести переговоры и о поездке в Толедо. Так что нам суждено провести в этом экипаже пять или шесть дней. На первых порах наши мулы не дали нам возможность составить высокое мнение о быстроте их бега: дорогу, ужасную в любую погоду, чудовищно развезло от дождей. Так что мы вышли из кареты и пешком двинулись по широкой тенистой аллее, которая вывела нас в сельскую местность; по пути нам пришлось пройти через двое или трое ворот, назначение которых мы тщетно пытались понять.

Сельская местность здесь, как и в окрестностях Рима, являет собой, едва только в нее попадаешь, зрелище пустыни; однако в сельской местности вблизи Рима растет трава, здесь же, вблизи Мадрида, растут одни камни. Мадрид, на какое-то время скрытый от наших глаз складкой местности, вновь стал виден, когда мы поднялись в гору; город, с его белыми домами, многочисленными колокольнями и огромным дворцом, который, возвышаясь среди окружающих его домов, казался Левиафаном среди морских обитателей, выглядел весьма живописно; но, повторяю, здешние огромные равнины, ограниченные скалистыми горизонтами, имеют суровый вид, нравящийся людям с богатым воображением.

Мы ехали уже четыре часа, но вот дорога спустилась в долину, миновала мост и начала круто подниматься по склону Гвадаррамы. На одной из самых высоких ее вершин, напоминающих стадо гигантских буйволов, и воздвигнут Эскориал. Итак, дорога пошла в гору; мы вышли из кареты, скорее не для того, чтобы облегчить труд нашей упряжке, а чтобы самим размяться, и, с ружьями в руках, рассыпались по склону.

Нечасто мне доводилось видеть пейзажи столь дикие и столь величественные, как тот, что открылся нашему взору: в тысяче футов под нами, составляя продолжение пропастей и обрывистых скал, отбрасывающих на склон горы густые тени, по правую руку от нас простиралась бесконечная равнина, усеянная, как шкура гигантского леопарда, огромными рыжеватыми пятнами и широкими черными полосами. Слева взгляд упирался в ту самую горную цепь, по которой мы взбирались и вершины которой были покрыты снегом; и, наконец, вдали виднелся Мадрид, белыми крапинками проступая в вечерней мгле, наступавшей на нас, словно разлив тьмы.

Жиро и Буланже были в восторге, особенно Буланже: он был знаком с Испанией меньше, чем Жиро, и никогда не видел таких огромных просторов, охваченных светом и тенью; каждую минуту он всплескивал руками и восклицал: «Какая красота! Боже, какая красота!»

В таком путешествии, как наше, сударыня, и таким путешественникам, как мы, доводится испытывать бесконечную радость. Человек, сведенный лишь к своей собственной личности, — существо далеко не полноценное; однако человек, объединивший свою индивидуальность с индивидуальностями других людей, с которыми его свел случай или собственное желание, тем самым пополняет себя. Именно так мы, художники и поэты, совершенствуем друг друга, и уверяю Вас, сударыня, прекрасные и величественные стихи Гюго, которые декламировал Александр и разносил ветер, изумительно сочетаются со столь же прекрасной и величественной природой в духе пейзажей Сальватора Розы.

Пока мы то и дело останавливались, предаваясь восторгу, спустилась ночь. Но, как если бы небо решило в свой черед насладиться зрелищем, которым мы упивались, миллионы звезд раскрыли свои золотые мигающие веки и с любопытством стали взирать на землю. Оказывается, сударыня, мы проезжали по местности, считавшейся в прошлом опасной. Во времена, когда Испания насчитывала тысячи разбойников, а не единицы, как сейчас, эта местность находилась в их безраздельном владении, и, как уверял наш майорал, ее невозможно было пересечь, особенно в столь поздний час, как теперь, не вступив с ними в стычку. Два или три креста, один из которых простер свои скорбные руки у обочины дороги, а другие — у подножия скалы, свидетельствовали о том, что никаких преувеличений в словах майорала не было.

Но окончательно подтвердил его рассказ внезапно вспыхнувший в двухстах шагах от нас огонек. Мы поинтересовались, что это, и нам ответили, что впереди пост жандармов. Такая мера предосторожности несколько поколебала мою уверенность в полном исчезновении разбойников, и на всякий случай мы поменяли капсюли в своих ружьях на новые. Спешу сообщить Вам, сударыня, что эта предосторожность оказалась излишней и что мы пересекли malo sitio^[17], как говорят в Испании, без всяких происшествий.

Мы преодолели по равнине один или два льё, а поскольку нам оставалось проделать еще три испанских льё, кучер предложил нам залезть в экипаж и, чтобы убедить нас отказаться от прогулки, представлявшейся нам восхитительной, дал слово, что пустит мулов рысью, хотя до тех пор они упорно отказывались перейти на такой аллюр. Мы расселись по каретам и, так как дорога шла теперь не вверх, а вниз и экипажи своим весом давили на мулов, те были вынуждены перейти, по крайней мере на какое-то время, на шаг, обещанный нам кучером от их имени.

Мы ехали два часа, все это время не замечая — насколько нам позволял «тот темный свет, что падает от звезд»^[18], как сказал Корнель, — никаких изменений в пейзаже. По прошествии этих двух часов нам показалось, что мы въехали в ворота и очутились в парке; одновременно возникло ощущение, что каретам стало труднее двигаться: они ехали по песку.

Езда продолжалась еще час, но теперь мы поднимались вверх, в направлении нескольких редких огоньков, разбросанных по склону горы. В течение получаса эти огоньки, казалось, бежали впереди нас, словно блуждающие огни, которым предназначено сбивать с дороги путешественников. Наконец мы услышали, как копыта наших мулов и колеса наших карет застучали по твердой мощеной дороге. Этот шум сопровождался соответствующей тряской, не оставляющей никаких сомнений в том, что мы едем по мостовой. Справа от нас показалось скопление безмолвных домов без окон, без дверей, без крыш, представляющее собой не живописные руины, созданные временем, а грустную картину незавершенной работы. Мы пересекли что-то вроде площади, повернули направо и углубились в тупик; наши кареты остановились — мы приехали.

Высадившись, мы прочли при свете своих фонарей надпись: «Posada de Calisto Burguillos»^[19]. К нашему великому изумлению, в постоялом дворе вышеупомянутого Калис-то все еще были на ногах. Мы сделали предположение, что там происходит какое-то важное событие. И мы не ошиблись — за три часа до нас сюда приехали две кареты с англичанами. Англичанам готовили ужин.

Ах, сударыня, будучи дважды француженкой — дважды, поскольку Вы и француженка, и парижанка, — ах, сударыня, не попадайте в испанский постоялый двор, когда там готовят ужин англичанам! Это вступление, сударыня, дает Вам возможность понять, что мы были очень прохладно приняты сеньором доном Калисто Бургиль-осом: он заявил нам, что у него нет времени заниматься ни нашим ужином, ни нашими комнатами.

Есть то, с чем я никак не могу согласиться: это когда для того, чтобы привлечь внимание путешественников, над входом помещают надпись «Posada de Calisto Burguillos», а потом считают себя вправе выставлять за дверь тех, кого эта вывеска привлекла. Я удовольствовался тем, что в ответ на эту неучтивость вежливо поклонился метру Калисто Бургильосу и подозвал Жиро. «Друг мой, — распорядился я, — у нас в карете пять ружей, включая карабин Дебароля. Пусть Дебароль вооружится своим карабином, а вы возьмите ваши ружья и приходите сюда разжечь огонь в камине. Если вас спросят, зачем вы это делаете, то объясните, что боитесь, как бы ваши ружья не расчихались». — «Понял!» — заверил меня Жиро и направился к двери, знаком призывая Александра, Маке, Дебароля и Ашара следовать за ним. «Ну а ты Буланже, — продолжал я, — поскольку у тебя характер покладистый, захвати с собой дона Риего и вместе с этим посланцем мира отправляйся на поиски четырех маленьких или двух больших комнат». — «Хорошо», — ответил Буланже и, в свою очередь, удалился вместе с доном Риего.

Метр Калисто Бургильос следил взглядом за всей этой разыгранной сценой. «Видишь, — сказал он жене, — наконец-то они ушли, эти pugnateros французы». Pugnatero — это сильное ругательство, сударыня, и нас приветствуют им с первой минуты нашего приезда в Испанию. Не знаю, право, заслужили ли мы такую репутацию в этой прекрасной стране, но свидетельствую, что она здесь такая повсеместно.

Дон Калисто не видел меня, поскольку я был скрыт колпаком камина. Жена знаком показала ему, что я стою там. Он отошел от плиты и направился ко мне. «Что вы здесь ищете?» — «Решетку». — «А что вы собираетесь делать?» — «Готовить отбивные котлеты» — «Так у вас есть котлеты?» — «У меня нет, но они есть у вас». — «Где?» — «А вон там», — и с этими словами я показал на четверть баранины, висевшую возле камина. «Эти котлеты для англичан, а не для вас!» — «Вы ошибаетесь, эти котлеты для нас, а не для англичан. Им вы только что отнесли дюжину котлет на блюде, и этого им вполне достаточно; те, что вы им отнесли, были их долей, а те, что остались, наша». — «Те, что остались, пойдут им на завтрак». — «Нет, те, что остались, пойдут нам сегодня на ужин!» — «Вы так думаете?» — «Я в этом уверен!» — «Ну-ну!» — «Друг мой, — обратился я к Жиро, вошедшему в эту минуту с ружьем в руках (следом за ним, и тоже с ружьями в руках, шли Дебароль, Маке, Ашар и Александр), — вот господин Калисто Бургильос, который любезно уступил нам эту четверть баранины. Отдайте мне ваше ружье, а сами выясните у него стоимость этой четверти, щедро заплатите за нее, осторожно отцепите ее и аккуратно разрубите». — «Эти три наречия великолепно складываются вместе», — заметил Дебароль, с карабином в руках приближаясь к очагу. «Не подходите слишком близко, мой дорогой! — промолвил Ашар. — Вы ведь знаете, что оружие заряжено». — «Так сколько стоит четверть баранины?» — спросил Жиро, протягивая мне свое ружье и беря с кухонного стола резак. «Два дуро», — ответил метр Калисто Бургильос, глядя одним глазом на ружье, а другим на свою четверть баранины. «Дайте ему три дуро, Жиро!»

Жиро вытащил из своего кармана три дуро и при этом уронил пять или шесть унций. Сеньора Калисто Бургильос захлопала глазами при виде золота, покатившегося по полу ее кухни. Жиро поднял эти пять или шесть унций и протянул три дуро хозяину. Тот передал деньги жене: как мне показалось, она занимала в доме особое положение.

Жиро взялся за баранину, нарезал ее с умением, делающим честь его познаниям в области анатомии, посыпал котлеты нужным количеством перца и соли, разложил их аккуратно на решетке, поданной ему мною, и поместил решетку на ровный слой раскаленных углей, искусно подготовленный Ашаром. Тут же первые капли жира начали шипеть на углях.

«Теперь, Дебароль, — продолжал я распоряжаться, — предложите вашу руку госпоже Калисто Бургильос и попросите ее показать вам, где она хранит картофель. Если по дороге вы натолкнетесь на яйца, положите дюжину их в ваш ягдташ; всю дорогу, мой друг, расспрашивайте вашу спутницу о здоровье ее родителей и детей, это ей польстит, и мало-помалу вы войдете в близкие отношения с ней».

Дебароль, держа в руках жибюс, подошел к нашей хозяйке; уже несколько смягчившись под влиянием магнетического соприкосновения с дуро, она соизволила принять подставленную ей руку. Оба исчезли в двери, казалось ведущей в недра земли.

В ту же минуту через противоположную дверь вошли Буланже и дон Риего. В своих поисках они придерживались направления южного полюса, но встречные пассаты загнали их в коридор, и в конце его обнаружилась длинная комната, где вполне могли поместиться восемь кроватей. Буланже, как здравомыслящий человек, положил ключ от этой комнаты в карман и принес его мне.

Котлеты продолжали поджариваться. «Сковорду и кастрюлю!» — потребовал я. Ашар протянул мне сковороду, а Жиро кастрюлю. Метр Калисто Бургильос изумленно взирал на нас; однако он один противостоял восьми, и против наших пяти ружей его единственным оружием был половник, так что никакой возможности сопротивляться у него не было.

В какую-то минуту ему, разумеется, пришла в голову мысль позвать на помощь англичан, но метр Калисто Бур-гильос был человек весьма сведущий, и он вспомнил, что во время Пиренейской войны испанцы больше страдали от своих союзников-англичан, чем от своих врагов-фран-цузов. А потому он пришел к выводу, что англичан лучше держать у себя в доме исключительно в качестве постояльцев.

Вернулся Дебароль; карманы его были набиты картофелем, а ягдташ — яйцами. Ашар получил распоряжение сбить яйца, а Жиро — почистить и нарезать картофель; Дебароль должен был продолжать свое любезничанье с г-жой Бургильос до тех пор, пока в какой-нибудь комнате не появится стол, накрытый на восемь персон. Дебароль принес себя в жертву; он вышел с г-жой Калисто Бургильос и спустя четверть часа возвратился со словами: «Уф, господа! Стол накрыт».

Через десять минут, чтобы довести до готовности котлеты, оставалось только еще раз помешать огонь, картофелю требовался лишь один поворот кастрюли, а омлету — лишь один поворот сковороды. В это время, сударыня, кухня дона Калисто Бургильоса представляла собой забавную картину. На первом плане стоял Ваш слуга Александр Дюма и, держа по опахалу в каждой руке, размахивал ими, чтобы раздувать угли, на которых поджаривались котлеты и картофель. Жиро чистил вторую порцию картошки, которой предстояло последовать за первой. Дон Риего делал вид, что читает свой молитвенник, и вдыхал ароматы жарящегося на решетке мяса, краем глаза поглядывая на сковороду. Маке держал ручку сковороды. Ашар топтался на месте. Дебароль отдыхал, оправляясь от усталости. Буланже, замерзший во время прогулки под высокими широтами, согревался. Александр, верный себе, спал.

В конце концов метр Калисто Бургильос, приходивший во все большее отупение при виде французского вторжения, обратил внимание на отсутствие своей жены; она тем временем сквозь оконное стекло знаками объясняла Де-баролю, что на столе не хватает чего-то очень важного. К счастью, я следил за метром Калисто и вовремя отослал Дебароля выполнять свой долг.

Десять минут спустя мы сидели за столом, на котором дымилась дюжина отбивных котлет и испускали пары две горки картофеля и огромный омлет. Это зрелище привело нас в такой восторг, сударыня, особенно Буланже, Жиро и Александра, что наши взрывы хохота привлекли в комнату г-жу Бургильос; за ней в дверях стояли две-три неряшливые трактирные служанки, а в глубине за ними виднелись изумленные лица англичан.

Я решил воспользоваться присутствием г-жи Бургильос и вложил в руку Дебароля ключ от комнаты. «Ну же, господин переводчик, — обратился я к нему, — вам предстоит последняя жертва: вставайте из-за стола и проследите за приготовлением наших постелей; ваш ужин постерегут, а после вашего возвращения сообщество увенчает вас лавровым венком, как некогда Рим — Цезаря.

Час спустя, напоминая семь братьев Мальчика с пальчик, мы лежали на циновках, симметрично разложенных на полу. Испанская кровать, то есть двое козел с настланными на них четырьмя досками и матрасом сверху, господствовала над всей спальней. Благодарное сообщество единогласно присудило ее Дебаролю, не лишая его при этом и лаврового венка.

XI

Толедо, 23 октября, вечер.

Занимавшийся сероватый рассвет обволакивал солнце покровом облаков, казалось заимствованных в честь нас у неба нашей прекрасной Франции; я про себя радовался этому, считая что Эскориал следует осматривать как раз при такой погоде. На повороте улицы перед нами возникло величественное надгробие, вполне достойное, по правде сказать, того, кто избрал своей столицей пустыню, а своим дворцом — гробницу.

Вам ведь известно, сударыня, как был построен Эскориал, не так ли? Однажды, в начале 1559 года, Филипп, ведя осаду Сен-Кантена, был вынужден направить на церковь святого Лаврентия огонь своих пушек, нанесший бедной церкви огромные повреждения. Опасаясь, как бы святой не рассердился при виде того, как обходятся с его жилищем, он дал обет построить в честь этого же святого новый храм, богаче и величественнее разрушенного им. Захватив Сен-Кантен, он даже пожелал сделать больше и отдал своему архитектору Хуану Баутисте странное распоряжение придать новому сооружению форму лежащей плашмя решетки. В отличие от присущей королям привычки, Филипп II на этот раз выполнил больше, чем обещал.

Невозможно вообразить, насколько мрачное и суровое зрелище являет собой Эскориал. Гранитное сооружение на гранитной горе, он кажется одним из тех творений природы, какие издали воспринимаются как видение, похожее на реальность. Однако в данном случае это не оптический обман. Когда вы приближаетесь к нему, в полной мере проникаясь ощущением ничтожности человека перед лицом этой необъятной громады, то видите зияющей дверь, которая захлопывается за вами; и, даже если вы лишь мимоходом пришли осмотреть это мрачное сооружение и совершенно уверены в своей свободе, вас, стоит вам туда войти, охватывает дрожь, как если бы вам уже не суждено было оттуда выйти.

Тот, кто никогда не понимал тревожный характер Филиппа II, составит себе, побывав в Эскориале, точное представление о мрачном величии сына Карла V. Ничто в мире не может дать представление об Эскориале: ни Виндзор в Англии, ни Петергоф в России, ни Версаль во Франции. Эскориал можно сравнить лишь с ним самим; это мысль, высеченная в камне; это творение человека и эпохи, сформированной по воле этого человека в часы бессонницы, которой наделило его вечное солнце, никогда не заходившее над его державой.

Ничего не скажешь: Эскориал красив. Грозным не восхищаются — перед ним трепещут. Сам Филипп, когда архитектор вручил ему тысячу ключей от этого сооружения, задуманного его непреклонным гением, должен был задрожать, коснувшись их. Первое, что приходит на ум, когда смотришь на Эскориал: его не построили обычным способом, а выдолбили в гранитной глыбе. Приходилось ли Вам когда-нибудь спускаться в шахту, сознавая при этом, что на Вас давит целая гора? Так вот, подобное же чувство испытываешь, когда входишь в Эскориал.

Чтобы подойти к любому величественному сооружению, обычно взбираются наверх, здесь же приходится спускаться вниз. Филипп и самому себе не пожелал оставить иллюзий: при жизни он похоронил себя в гробнице. Такова семейная традиция. В Эскориале есть все — дворец, часовня, монастырь, склеп. Часовня великолепна. Возможно, во всем сооружении это единственное место где можно свободно дышать. Она опирается на четыре квадратных столба, каждый из которых достигает в обхвате ста двенадцати футов.

К алтарю ведут девятнадцать мраморных ступеней. Алтарь украшен серией картин, представляющих историю Христа и разделенных между собой дорическими колоннами. Лишь колонны дорического ордера, самого холодного из всех архитектурных ордеров, архитектор допустил в качестве украшения здания. Алтарь сверкает и сияет при свете гигантской люстры, которая висит под сводом и, постоянно пылая, заставляет сиять, словно перламутровые блестки, гранитные детали разных оттенков. По обеим сторонам алтаря, на высоте примерно пятнадцати футов, параллельно друг другу выдолблены две большие глубокие ниши: левая из них — гробница Карла V, правая — гробница Филиппа II. Создатель Эскориала несомненно полагал, что только гробницы его отца и его самого будут достойны подняться из королевской Podridero^[20].

Сбоку от статуи Филиппа И, стоящего на коленях и молящегося, в такой же позе воплощены в скульптуре принц дон Карлос и две королевы, ставшие последовательно женами Филиппа. Снизу можно прочесть надпись, выгравированную золотыми буквами:

«Филипп II, король всей Испании, Сицилии и Иерусалима, покоится в этой гробнице, построенной им при жизни. Покоятся вместе с ним две его жены Елизавета и Мария и его сын и первенец дон Карлос».

Так непреклонный отец и христианский король пожелал, чтобы смерть примирила его с сыном.

Слева, как мы говорили, находится гробница Карла V. Статую Карла V, стоящего на коленях так же, как и его сын, тоже окружают коленопреклоненные фигуры; установить, кто это, можно, прочитав следующую надпись:

«Карлу V, королю римлян, августейшему императору, королю Иерусалима, эрцгерцогу Австрийскому, от сына Филиппа. Покоятся вместе с ним его жена Елизавета, его дочь императрица Мария и его сестры Элеонора и Мария: одна — королева Франции, другая — Венгрии».

Все эти статуи, с большим мастерством изваянные из золоченой бронзы, производят сильное впечатление. Особенно выделяются своим суровым великолепием статуи обоих монархов в своих украшенных гербами мантиях.

Встав спиной к алтарю, оказываешься лицом к месту заседаний капитула. Не ищите здесь, сударыня, изящных орнаментов в стиле Возрождения или выразительных скульптур пятнадцатого века. Нет. Высокие кресла, вместо того чтобы, как в Бургосе, радовать глаз прекрасными резными цветами или красивыми обрамлениями, соответствуют общей суровости; простая резьба, холодные линии — вот их единственное украшение.

Эта непреклонная и молчаливая воля, подчинившая законам всемогущего прямого угла и дерево и гранит, давит на вас с той минуты, когда вы входите в церковь. Все храмы мира дают вам надежду в обмен на молитву. Часовня же Эскориала посвящена богу мщения, микеланджеловскому Христу Страшного суда. Молитесь, если хотите, но часовня, словно темница святой Инквизиции, не откликнется эхом. Мрачную гармонию этой церкви нарушают две похожие на фонари кафедры, поставленные при Фердинанде VII, и роспись свода, выполненная по приказу Карла II.

Есть странность в том, что, когда некая могучая, твердая волевая личность выражает себя в каком-нибудь творении, несущем на себе отпечаток всех особенностей ее гения, люди не могут оставить это творение в неприкосновенности как неоспоримый и священный памятник. В кои веки приходит человек, характерный представитель своего времени, отражающий целую эпоху; он оставляет по себе памятник, дающий возможность всем последующим поколениям оценить его дух. И что же? Его сменяет другой человек, с умом бедным и ничтожным; он не может выносить возвышенную печаль, которой питал себя его предшественник, и потому является, ведя с собой маляра и жестянщика, и одному говорит: «Все выглядит чересчур грустно, чересчур мрачно, чересчур тягостно для моего бедного ума, легкого и безвольного, нарисуйте-ка мне на этих стенах что-нибудь приятное!»; а другому: «Смастерите-ка мне на этой лестнице что-нибудь веселенькое!» Маляр и жестянщик, обрадовавшись, принимаются за работу и навсегда оскверняют творение, считая при этом, что они его украшают.

Да помилует Господь Бог г-на Андриё, переделавшего «Никомеда»! Да простит Господь королю Карлу И, подправлявшему Эскориал.

И потому, сударыня, если Вы когда-нибудь посетите Эскориал, ограничьте свою любознательность знакомством с часовней, Подридеро и комнатой, где скончался Филипп; все остальное только ослабит Ваше первое восприятие. Глубокое впечатление — такая редкость в жизни; вызывая в нас дрожь, оно раскрывает перед нашим взором столько новых горизонтов, что я никогда не стану избегать его, даже если оно может повергнуть меня в печаль и ужас, как это было в Эскориале.

Подридеро — это мадридский Сен-Дени; это склеп, где хранится прах королей. Это своего рода Пантеон, отделанный яшмой, порфиром и другими ценными породами камня; но ему далеко до торжественно-величественных склепов Сен-Дени, где на последней ступени последний усопший монарх ждет своего преемника. Прах мертвый требует прах живой.

В той комнате, где Филипп II умер, он провел три последних года своей жизни, прикованный подагрой к креслу. Из алькова спальни через узкое слуховое окно виден главный алтарь часовни — таким образом, не вставая, не покидая кровати, король присутствовал на литургии. Его министры приходили в эту маленькую комнату работать вместе с ним, и посетителям Эскориала до сих пор показывают деревянную дощечку: она лежала на коленях у короля и у того, кого он допускал к себе, будучи в столь тягостном состоянии, и служила для работы и подписания бумаг. У стены стоит большое кресло; в него переносили Филиппа II, когда он оставлял кровать. Рядом с этим креслом стоят две табуретки — летняя и зимняя — на той или другой, в зависимости от времени года, король вытягивал свою больную ногу. Табуретки эти по форме складные: одна из них сделана из камыша, вторая обита овечьей шкурой. На обеих сохранился след его каблука, сорок лет давившего на половину мира; он явственно виден и выглядит почти угрожающе.

А теперь, сударыня, поблуждайте в бесконечных коридорах, по которым Вас будет водить слепец-весельчак, если Вы пожелаете вызвать к жизни один из тех снов, какие Шарль Нодье рассказывает в своей причудливой «Смарре». Вы ощутите, что этот узкий каменный проход с каждой минутой все больше сжимает Вас; Вы почувствуете, как тесно становится Вашей груди между гранитными стенами, гранитным полом и гранитным потолком; Вам станет необходим свет, воздух, солнце, и все это Вы обретете, поднявшись на самый купол, откуда Вы увидите под ногами у себя все сооружение, а на горизонте — Мадрид.

Но, покидая Эскориал, Вы пожалеете прежде всего о прекрасных монахах Сурбарана и Мурильо, в длинных волочащихся одеждах и с выбритыми головами. Эскориал без монахов — нелепая бессмыслица, и никакого объяснения этому быть не может. Вам скажут, что революция упразднила монахов; но разве революции могут достигнуть Эскориала? Разве Эскориал принадлежит земле? Разве Эскориал принадлежит этому миру? Да выгоните монахов из всей остальной Испании, господа философы, господа прогрессисты, господа устроители конституции, но во имя Неба сделайте исключение для Эскориала, как мы сделали его для Ла-Траппа и Гранд-Шартрёза.

Пока мы оставались в Эскориале, мы и не думали о завтраке — зловещее сооружение теснило нам грудь, но стоило нам выйти оттуда, как голод пробудился в нас вместе с жизнью. Мы направились к постоялому двору метра Калисто Бургильоса. Хозяин ждал нас у дверей.

Меню в Испании не отличается разнообразием. Нам предложили отбивные котлеты, картофель и салат, то есть, как видите, то же, что накануне, и вдобавок зелень. Впрочем, испанская зелень горько разочаровала нас; испанское растительное масло и уксус настолько далеки от наших кулинарных привычек, что я готов вызвать на спор любого француза, каким бы он ни был страстным любителем латука, рапунцеля или белого цикория, ибо уверен, что он не сможет проглотить даже маленького кусочка той или другой из этих трав, столь аппетитных на вид, однако, после того как они приходят в соприкосновение с той или другой из упомянутых мною жидких приправ.

Именно тогда, сударыня, мне впервые пришла в голову великолепная идея готовить салат без растительного масла и уксуса. Несомненно, будь во мне хоть какая-нибудь коммерческая жилка, это была бы для меня прекрасная возможность добиться привилегии на изобретение, а получив эту привилегию, разбогатеть, пустив ее в ход в Испании и распространив ее действие на Италию. Но, увы! Вы же знаете, гения коммерции забыли позвать на мои крестины, и, как те ревнивые феи, что преследуют принцев и принцесс в сказках Перро, этот зловредный дух не только не защищает меня, но и терзает.

Так что я просто-напросто сообщил своим товарищам по путешествию, как надо делать салат без растительного масла и уксуса, и, вместо того чтобы обрести звание разбогатевшего дельца, удовлетворился титулом благодетеля человечества. Итак, салат без масла и уксуса делают с сырыми яйцами и лимоном. Приготовление этой заправки к салату безмерно заинтриговало метра Калисто Бургильоса, и он проявил к ней такой интерес, что я, вырвав из рук Жиро салатницу, когда он потянулся к ней в третий раз, отнес последние уцелевшие листочки салата нашему хозяину. Туда же я добавил кусочек омлета моего приготовления.

Об этом своем добром поступке я совсем забыл, как вдруг, выходя из дома, столкнулся с метром Калисто, который поджидал меня на пороге, держа по бокалу в каждой руке и бурдюк под мышкой. В знак братства он угостил меня валь-де-пеньясом. На самом деле, метр Калисто Бургильос оказал мне эту честь, решив, что я повар из богатого дома и приехал в Мадрид на нынешние празднества. Я оставилего в этом заблуждении, ибо так он воспринимал меня куда более значительной персоной, чем если бы я открыл ему, что перед ним автор «Мушкетеров» и «Монте-Кристо».

Следовало торопиться: был уже полдень, а в семь часов нас ждали на званом ужине, который давала в мою честь французская колония. Да, сударыня, что тут поделаешь? Так уж устроены наши соотечественники: за границей они нас чествуют, радушно встречают, обнимают, а дома кусают и перемывают нам косточки. За рубежом вас окружает ваша посмертная слава. Стоит пересечь границу — и вы будто умираете. Это уже не вы, а ваша тень встречает на каждом шагу проявления доброжелательства, и, должен сказать, мою прославленную тень принимают здесь так, что это вызывает зависть у моего бедного собственного «я».

Дело в одном обстоятельстве, о котором Вы, сударыня, не догадываетесь и я, разумеется, тоже прежде не догадывался. Оказывается, в Мадриде я более известен и, возможно, более популярен, чем во Франции. Испанцам кажется, что они распознают во мне (когда я говорю «во мне», это, как Вы понимаете, означает «в моих произведениях») нечто кастильское, и это льстит их самолюбию. Ведь правда же, что, прежде чем стать кавалером ордена Почетного легиона во Франции, я стал командором ордена Изабеллы Католической в Испании. В этом отношении заграница показала дорогу моей родине. Не сомневаюсь, сударыня, что после моего возвращения меня заставят дорого заплатить за все те любезности, какие мне здесь оказывали. Но, тем не менее, по тому, с какой благодарностью относятся ко мне в Испании, я могу так или иначе судить, что обо мне будут думать после моей смерти.

И потому со времени моего приезда установились отношения подлинной сердечности между нами и испанскими деятелями искусства. Лавега носит мою ленту ордена Почетного легиона, а я — ленту Изабелы Католической, снятую с шеи Мадрасо. Бретон, этот испанский Скриб, и Рибера, который носит широко известное в живописи имя и сам вполне достоин этого имени, проводят все вечера с нами. Доступ в фойе театра Эль Принсипе, где собираются все выдающиеся люди мадридского артистического мира, был открыт нам двумя самыми известными драматическими актерами Испании: доном Карлосом де ла Торре и Ромеа. Каждый день кто-нибудь из только что названных мною лиц предлагает нам свои услуги в качестве чичероне, и перед ним открываются любые двери: картинные галереи, артиллерийские музеи, парки и королевские дворцы.

По правде говоря, посольство тоже изо всех сил помогает осуществлять наши желания. Господин Брессон, только что получивший от ее величества титулы герцога де Санта-Исабель и испанского гранда, безукоризненно любезен: три дня назад он устраивал для нас в прелестном дворце, где находится его резиденция, настоящий королевский прием.

Словом, возвращаясь к тому, с чего я начал это отступление, нас ждала в Мадриде в семь часов французская колония, которая давала в нашу честь обед на сто персон; руководил им брат отважного полковника Камонда, один из самых известных негоциантов Мадрида.

Это тоже был королевский обед, сударыня! Штраус, находившийся в числе приглашенных, устроил нам сюрприз. Во время десерта появился весь его оркестр — тот самый замечательный оркестр, который в течение целой недели заставлял королей и королев, словно простых пастухов и пастушек, танцевать, — и до полуночи играл вальсы, кадрили и бравурные мелодии так, как их умеют исполнять только немецкие музыканты.

В полночь все стали расходиться; за пять часов было выкурено сигар на пятьсот франков. Не стоит и говорить, что, будучи весь пропитан ароматом гаванских сигар, я не принимал совершенно никакого участия в их курении. Не знаю, что меня ждет по возвращении во Францию, сударыня; не знаю, в какие неведомые сражения я буду втянут; не представляю, какая новая гидра о семи головах опять выступит против меня — но мне точно известно, что я вернусь с сердцем, переполненным благодарностью за прошедшие дни, и ее с избытком хватит для того, чтобы с презрением отнестись ко всем ожидающим меня оскорблениям.

Сейчас три часа утра, сударыня, через два часа я уеду из Мадрида. Пожалейте меня, сударыня, ведь я провел здесь двенадцать самых счастливых дней в моей жизни, а как Вам известно, счастливые дни для меня редкость. Итак, прощай Мадрид, гостеприимный город! Прощайте те, искренняя дружба с кем связала меня только вчера, но будет вечной; прощайте, бархатные глаза, заставившие Байрона изменить английским красавицам; прощайте, прекрасные ручки, так ловко играющие шелестящим веером; прощайте, ножки, самой обычной из которых будет впору туфелька Золушки или даже, сударыня, туфелька еще меньше, известная только мне. Когда я говорю «только мне», я ошибаюсь, сударыня, Вы ведь знаете, у меня нет секретов от Вас.

Кстати, когда позавчера я ходил прощаться с господином герцогом де Монпансье, он любезно сообщил мне, что ее величество королева Испании только что пожаловала мне звание командора ордена Карла III, а возвратившись домой два часа назад, я обнаружил орденские знаки, присланные мне Осуной, который просил меня принять их на память о нем. Как видите, сударыня, не случайно я с сожалением покидаю Мадрид.

XII

Аранхуэс, 25 октября.

Через два часа после того как было закончено последнее письмо, которое я имел честь отослать Вам, сударыня, мы должны были ехать в Толедо. Путешествие было задумано в том же составе и таким же образом, как поездка в Эско-риал. Другими словами, Жиро, Маке, Буланже, Дебароль, Ашар и Александр должны были после замены уставших мулов на свежих забраться в достославную желто-зеленую берлину. Дону Риего и мне предстояло воспользоваться дилижансом. Я проникся дружеским расположением к доброму священнику и стремился не разлучаться с ним как можно дольше.

Запасы провизии были сделаны за день до отъезда и погружены в огромную корзину, так как в наши планы не входило возвращаться в Мадрид. Теми же транспортными средствами, какие должны были доставить нас в Толедо, мы рассчитывали добраться до Аранхуэса, а оттуда пиренейским дилижансом, в котором для нас были зарезервированы все внутренние места, всем вместе направиться в Гранаду. Корзина с провизией была отдана под непосредственное наблюдение Жиро.

В условленный час я распрощался с домом г-на Монье, площадью Алькала, воротами Толедо, и мы покинули Мадрид. Дорога шла вдоль берегов Тахо, по всему течению реки покрытых зелеными зарослями, которые были тем более заметны, что они вырисовывались на фоне бесконечных песчаных равнин и вересковых пустошей. Не знаю, ехали ли мы правильной дорогой или, пытаясь выиграть несколько километров, наш майорал выбрал какой-то нестандартный путь, но могу сказать, что половину дороги мы прошли пешком, проникнувшись жалостью к несчастным животным, тащившим нашу карету, а два или три раза, когда они застревали в песке или в рытвинах, даже оказывали помощь беднягам, что явно было для них существенной поддержкой.

Следует добавить, что каждый раз, когда случалось подобное происшествие, несчастный дон Риего начинал громко стенать, жалуясь на состояние дорожного дела в Испании и требуя дать ему самые точные сведения о состоянии дорог во Франции, а это доказывало, что, несмотря на свой преклонный возраст, он не потерял желания просвещаться.

В Испании, сударыня, есть одна страшная опасность, от которой надо заранее себя оберегать: это разница между расстоянием заявленным и расстоянием действительным. Так, вам заявляют, что от Толедо до Мадрида или от Мадрида до Толедо двенадцать льё. Вы трогаетесь в путь, держа в голове так или иначе мысль о французских льё. Тихо бормоча про себя, вы умножаете один на четыре, четырежды двенадцать — сорок восемь, и вы рассчитываете на сорок восемь километров, то есть на шесть часов пути, в предположении, что ехать вы будете с обычной скоростью. Вы отъезжаете, пребывая в этой уверенности, и начинаете высматривать дорожные отметки, которые во Франции отвлекают наше нетерпение, как кусочки шоколада отвлекают голодный желудок, — и что же? Никаких дорожных знаков, никаких указательных столбов — первое разочарование!

Вы продолжаете себе твердить: двенадцать льё. Ладно! Двенадцать льё, если предположить, что мы едем не так быстро, как рассчитывали, вместо шести часов займут восемь. Вы едете так шесть часов, восемь, десять, двенадцать; каждую минуту вы спрашиваете, близка ли уже цель, и вам каждый раз дают утешительный ответ. Наконец, через пятнадцать-шестнадцать часов после вашего отъезда вы различаете силуэт города, вырисовывающийся в лучах заходящего солнца.

Вы спрашиваете, что это: Толедо? Аранхуэс? Бургос? Гранада? Севилья? Вам отвечают: нет, но, когда мы доберемся до города, там уже будет близко до места назначения. В итоге, отправившись в пять утра, подобно нам, вы, так же как это произошло с нами, приедете в восемь часов вечера. На хороших дорогах и на больших просторах быстрая езда вас несколько утешит. При этом, правда, возрастает опасность перевернуться, но что за важность: пусть перевернемся, лишь бы поскорее добраться!

Подъезжая к Толедо, мы были поражены зрелищем этого города, ночью, возможно, еще более величественного, чем днем. Правда, Господь ниспослал нам, чтобы утешить нас за дневные тяготы, одну из тех темных и ясных ночей, какими он удостаивает лишь те края, что одарены его любовью. В таинственном и спокойном сиянии этой ночи мы увидели огромные ворота и дорогу, круто поднимавшуюся в гору; на вершине горы виднелись устремленные к небу зубчатые гребни домов и острые шпицы колоколен, в то время как из глубокой пропасти, окружающей гору, доносился рев несущейся по каменному руслу Тахо: река, на наших глазах так спокойно бежавшая по равнине, а здесь вынужденная сделать крутой поворот, стенала и роптала, словно путник, которому неожиданное препятствие внезапно удлинило дорогу.

В восемь часов вечера мы разместились в гостинице, возле которой остановилась карета, то есть в posada del Lino^[21]. Мои товарищи выехали в четыре утра, а я в пять. Полагаясь на свои ошибочные расчеты, мы думали проделать двенадцать льё, и, стало быть, в два-три часа пополудни, самое позднее, должны уже были быть в Толедо. В два-три часа пополудни во всех странах мира, за исключением Лапландии, светит солнце, а когда светит солнце, тем более в испанском городе, найти друг друга несложно. Поэтому ни о каком условленном месте свидания речи не было.

Но вместо двух-трех часов пополудни мы приехали только в восемь. Необходимо было найти друг друга в тот же вечер. Я отправил всех лакеев гостиницы «Лино» на поиски своих друзей, рассчитывая, что и они, расположившись в какой-нибудь другой гостинице, тоже разослали всех тамошних лакеев с заданием найти меня. В оди-надцать часов поступили новости: мои друзья ужинали в fonda de los Caballeros^[22]. Посланцу показалось, что они очень беспокоились обо мне. Я накинул плащ — в Испании, сударыня, всегда надевают плащи — и пошел за провожатым.

После десятиминутных странствий по фантастическим улицам, пройдя полкилометра вдоль края пропасти, тянущейся рядом с домами, наверное восхитительными при свете дня, провожатый остановился перед довольно непритязательным по виду домом и произнес: «Это здесь!»

Я вошел. Переступив порог, я уже не нуждался ни в каком проводнике. Вы знакомы с моими друзьями, сударыня. Никто из них не изображает из себя ни Гамлета, ни Фауста, ни Антони. Они обогатили гамму смеха, прибавив к ней новую октаву. В ту минуту, когда я открывал дверь, они исполняли эту гамму во всем ее объеме; хозяин с хозяйкой лично прислуживали за столом. «А вот и отец!» — воскликнул Александр. «Амо!» — промолвили все остальные. И, поднявшись со своих мест, мои спутники почтительно поклонились мне.

Я редко бранюсь, мало пью и не курю. В итоге, когда я совершаю какое-нибудь из этих трех запрещенных установлениями Бога и Церкви действий, я перехожу всякие границы. За последние три часа я скопил непомерное количество желчи и выплеснул ее в виде ругательства, от которого могло бы радостно затрепетать сердце немца. Жиро повернулся к остальным членам колонии: «Я вас предупреждал, что метр будет рассержен!» — «Это принц, это принц!» — твердили шепотом хозяин и хозяйка.

Для меня было загадкой, почему меня удостаивают этими наименованиями — «амо», «принц», «метр» — и чем вызвано напускное смирение, с каким вся колония меня встретила. «Ну же, хватит! — засмеялся я в свою очередь. — Что за шутки?!» — «Ашар! — произнес Буланже. — Ведь вы настоящий оратор, объясните амо, что происходит». Ашар поклонился. «Метр!» — начал он.

Я ничего не понимал, но, чтобы разобраться, надо было позволить оратору довести речь до конца; впрочем, заранее каждый из нас соглашался идти навстречу всякого рода фантазиям и причудам, которые могли бы доставить нам во время путешествия неожиданное удовольствие.

«Метр, — продолжал Ашар. — Да будет известно вашему превосходительству (я поклонился), что, торопясь сегодня утром уехать, мы забыли взять с собой нечто важное, а именно выхлопотанное и полученное вами вчера разрешение открывать перед нами ворота». — «Я его отдал Дебаролю, оно должно быть у него!» — прервал я его. «Это была ошибка, если, конечно, ваше превосходительство может совершать ошибки. Дебароль так тщательно спрятал разрешение, что никто его не видел в момент отъезда и все о нем забыли».

«Ты слышишь?» — воскликнул Жиро, надавливая на нос Дебаролю, который воспользовался передышкой, предоставленной ему выступлением Ашара, и погрузился в дремоту. «Что такое?» — спросил он, внезапно пробуждаясь. «Ничего, — успокоил его Жиро. — Продолжай, Ашар! Ты говоришь превосходно!» Ашар скромно поклонился и продолжил.

«Пришлось вернуться в дом Монье, но никаких следов разрешения мы не обнаружили. После получасовых поисков Дебароль вдруг воскликнул: "О, я вспомнил!" — "Что?" — "Я его использовал, когда заряжал карабин!" — "Разрешение?" — "Да!" Можете себе представить, ваше превосходительство, какими проклятиями был осыпан Дебароль. В пять часов мы вновь подъехали к воротам;

они открывались. Перед нами, — продолжал Ашар, принимая напыщенную позу, — виднелись длинные вереницы возов и караваны мулов; множество ослов, в беспорядке расположившихся на соседних полях, с философским спокойствием щипали морковь и капусту, предоставленную им во временное пользование. Огромные жующие быки, заполненные доверху телеги, пастухи с длинными хлыстами в руках — все это придавало величественную простоту простиравшейся перед нами местности». — «Браво!» — выдохнула колония. «Как он говорит! — восхитился Жиро. — Ни я, ни Леполль не способны на такое! Продолжай же, о мастер слова, продолжай!» — «Продолжайте!» — с достоинством добавил я.

Хозяин и хозяйка смотрели на эту сцену и слушали, пребывая в глубочайшем изумлении. Ашар возобновил свою речь, причем таким правильным выражением голоса, как если бы, словно Гай Гракх, он имел у себя за спиной флейтиста, задающего ему тон. «Вся толпа застыла в неподвижности и молчании; крестьяне, облокотившиеся на дышла повозок, как жнецы Робера Леопольда; погонщики, погрузившиеся в раздумье подле своих мулов и дымящие сигаретами; дровосеки в плащах, наброшенных на плечо, и с головами, повязанными платком, — никто из этих людей не толкал соседа и не пытался занять его место. Приехавшие последними становились в конец. Это безмолвие и эта степенность заставили меня вспомнить шум и суматоху, царящие у застав Парижа».

«О родина!» — вздохнул Жиро. «Превосходно!» — добавил я. «Так я могу отправлять это в "Эпоху"?» — поинтересовался Ашар. «Еще бы!» Александр поднялся, взял в руки уголь и написал на белой стене трактира: «Читайте "Эпоху"!»

Ашар продолжал: «Когда ворота распахнулись на петельных крюках, все стали проходить по очереди. Бледный свет покрывал глянцем землю, и влажные от росы борозды сверкали в отблесках рождающегося дня своими серебряными поясами; дрожащая дымка развевалась, словно вуаль невесты, над дальними селениями, и маленькие тучки проплывали по переменчивому розовому небу, напоминая ангелочков с картин Альбани…»

«Хватит! — вскричал Буланже. — Иначе я должен буду схватиться за кисти!» — «Да! Да! — поддержал его Александр., — Хватит, а то это никогда не кончится! Лучше я тебе расскажу, отец! Мы поехали по отвратительной дороге и потратили на нее четырнадцать часов вместо восьми. Ничего съестного нельзя было найти на протяжении всего пути, и поэтому нам пришлось открыть корзину с провизией. (Жиро со вздохом поник головой.) В конце концов мы добрались сюда, умирая с голоду. Чтобы получить хоть что-нибудь из еды, мы сказали, что составляем свиту очень важного сеньора и поджидаем его. Этот важный сеньор, разумеется, ты! Наконец-то ты приехал. Ты голоден?» — «Да!» — «Занимай место Дебароля: он опять заснул, подвигайся к столу и ешь!» — «Браво!» — закричала колония. «Амо?» — почтительно глядя на меня, поинтересовались хозяева. «Да!» — хором ответила вся компания.

Хозяин и хозяйка бросились обслуживать меня в соответствии с моим саном. Я остановил их жестом: «Я уже поужинал!» — «Ну, и что! — воскликнул Александр. — Даже если ты поужинал, все равно садись и, выпей мансани-льи, которую открыл для нас Маке, расскажи нам о своем путешествии». Я сел и в свою очередь рассказал о выпавших на мою долю испытаниях.

«Господа, — произнес Жиро, когда я закончил, — предлагаю проводить амо до его гостиницы; прежде всего, чтобы оказать ему уважение, как повелевает нам долг, а кроме того, надо запомнить, где она находится». — «Да, да! Проводим амо!» — закричали все.

Жиро надавил пальцем на нос Дебароля. «Эй, — воскликнул тот, — que quiere usted?^[23]» — «Прекрасно, — заметил Жиро, — прекрасно. Поскольку ты расположен изъясняться по-испански, передай нашим славным хозяевам, что мы пойдем проводить метра в его гостиницу, а они тем временем пусть приготовят нам постели». Дебароль перевел слова Жиро и меланхоличным взмахом руки попрощался со мной.

С большой торжественностью меня провели по тем же улицам, по каким я шел к гостинице моих спутников. Мой провожатый поджидал меня у дверей. За свои труды он получил монетку, и, поскольку эта была первая в его жизни серебряная монета, попавшая ему в руки, он восторженно закричал: «Да здравствует монсеньор!» Ни дать ни взять Грипсолейль.

На следующий день Толедо был разбужен известием, что в стенах города появился принц, путешествующий инкогнито. Обратите на это внимание, сударыня, поскольку сказанное имеет куда более важное значение, чем Вы могли бы подумать. Шутка, хорошая или плохая, могла стоить жизни пяти нашим спутникам, и если в один прекрасный день Вы сможете их увидеть, то только благодаря вмешательству доброго Провидения, которое, поднявшись в одну с нами карету в минуту нашего отъезда, соблаговолило пересечь границу, будучи, несомненно, приглашено на свадьбу его высочества герцога де Монпансье, и последовало за нами в Толедо.

Возможно, сударыня, после того, что я Вам рассказывал о надменности испанских трактирщиков, Вы удивляетесь предупредительности хозяев гостиницы «Кабальерос». Дело в том, сударыня, что Толедо — умирающий город. От чего он умирает? Гордость не позволяет ему признать, что он умирает от голода.

Толедо, старинный королевский город, оспариваемый как самая драгоценная жемчужина короны, за которую они убивали друг друга, доном Педро Справедливым и доном Энрике Трастамаре; Толедо, насчитывавший прежде от ста до ста двадцати тысяч жителей, тщетно пытается отыскать теперь в своих опустевших стенах пятнадцать тысяч обитателей. Толедо стоит теперь далеко от всех дорог, сударыня, и, за исключением знаменитой сабельной мануфактуры, отрезан от всякой торговли; короче, Толедо живет, а вернее, держится на ногах исключительно благодаря редким иностранцам, решающимся пересечь пустыню, куда более пустынную, чем Суэцкая, чтобы добраться до него.

Эти иностранцы, приносящие с собою жизнь, здесь, как Вы понимаете, желанные гости, особенно для владельцев гостиниц. И если голод заставляет волков выйти из леса, то он же вполне может заставить трактирщиков выйти из своих домов. Отмечаю как факт, что содержатели постоялых домов в Толедо имеют характерную особенность: они покидают свои дома, чтобы отправиться на рынок и выйти навстречу путешественникам. В итоге в этом испанском городе, где больше всего голодных, можно лучше всего поесть. Впрочем, сударыня, следует поскорее объяснить Вам, что Толедо не заслуживает такого запустения.

Если говорить о местоположении города, его внешнем облике и об изобилии света в нем, то Толедо просто чудо. В нем двадцать церквей, так богато украшенных резьбой по камню, как ни одна церковь во Франции. Толедо хранит память о стольких событиях, что историку здесь хватит работы на десять лет, а летописцу — на всю жизнь. И это не считая того особого величия мертвых или умирающих городов, в которое Толедо облекся с царственным величием.

Все на свете описывают Толедо, сударыня, начиная с добрейшего и милейшего г-на Делаборда и кончая нашим другом Ашаром, человеком остроумным и ярким, который как раз сейчас, когда я пишу Вам, пишет Соляру, соединяя в своем послании все то, что было написано до него. Так что если Вы хотите узнать Толедо так, словно видели этот город собственными глазами, то повторю Вам, сударыня, слова, которые Александр написал известным Вам неудобочитаемым почерком на стене гостиницы «Кабальерос»: «Читайте "Эпоху"!»

С шести часов утра до четырех часов дня мы осматривали Толедо, бродя вокруг монастырей, входя в церкви, взбираясь на колокольни, выказывая при этом всевозможные формы восторга и в итоге, изнуренные самим этим восторгом, не имея более сил восторгаться.

Если Вы когда-нибудь приедете в Испанию, сударыня, и посетите Мадрид, возьмите напрокат карету, снарядите дилижанс, дождитесь каравана, если потребуется, но поезжайте в Толедо, сударыня, поезжайте в Толедо! Только проявите предосторожность и заранее подумайте о том, каким способом Вы будете оттуда уезжать. Я вот пренебрег такой предосторожностью и чуть было не остался в Толедо с доном Риего, чтобы основать там колонию.

В самом деле, Вы помните, сударыня, что я приехал в Толедо дилижансом. Так вот, находясь по-прежнему под влиянием своих ошибочных расчетов, заставлявших меня питать надежду преодолеть путь из Мадрида в Толедо за восемь часов, я рассчитывал воспользоваться дилижансом из Аранхуэса, отстоявшего, по словам все тех же испанцев, всего лишь на семь льё от Толедо, и проехать эти семь льё за три часа. Как бы не так! Мне было наглядно объяснено, что если я сумею проехать эти семь льё за восемь часов, то могу считать себя избранником Неба.

Покинув Толедо в шесть часов утра, я приехал бы в Аранхуэс ровно в два часа пополудни, то есть спустя час после того, как через него проследует пиренейский дилижанс, в котором, как я Вам уже, помнится, говорил, мы заранее заказали семь мест. Следовательно, предстояло найти другой способ передвижения. Мы отпустили Деба-роля в город, предоставив в его распоряжение все наши денежные средства. Дебароль вернулся с двумя мулами, тотчас ставшими для всех предметом чаяний. Бросили жребий; на два первых льё мулы достались Жиро и Аша-ру. Дебароль и я должны были воспользоваться нашими верховыми животными на третьем и четвертом льё; наконец, три последних льё на них предстояло ехать Маке и Александру. Буланже отказался от участия в жеребьевке, заявив о своей неспособности к верховой езде, а дон Риего — сославшись на свой сан священнослужителя.

К пяти часам все было готово к отъезду. С нашим май-оралом у нас было подписано письменное соглашение, согласно которому мы должны были платить за карету десять дуро в день, что составляет тридцать дуро за три дня, или сто пятьдесят франков. Со своей стороны, за эти сто пятьдесят франков он должен был, забрав нас целыми и невредимыми из дома Монье, доставить также целыми и невредимыми в Аранхуэс, в Parador de la Costurera^[24]. Чтобы вовремя появиться в Аранхуэсе, нам следовало покинуть Толедо в пять часов, к девяти часам доехать до Вилья-Ме-хора, небольшого постоялого двора, расположенного в трех льё от Толедо, там переночевать и тронуться в путь на следующий день в пять часов утра; тогда к завтраку мы приехали бы в Аранхуэс. Все это было оговорено и подписано. Но человек предполагает, а Бог располагает.

Сегодня я рассказал Вам о том, что предполагали мы, сударыня. Завтра Вы узнаете, как распорядился Господь Бог. А покамест молитесь за нас, ибо над нами, смею Вас заверить, сударыня, нависла страшная опасность.

XIII

Аранхуэс, 25 октября.

Вы оставили нас, сударыня, готовыми к отъезду; представьте себе Ваших друзей, которые расположились в ряд на круто, словно русская горка, уходящей вверх улице. Они стоят у дверей гостиницы «Кабальерос», а перед ними, на другой стороне улицы, высится замок древних королей Толедо. Этот дворец, ставший, насколько я знаю, казармой, имеет цвет опавшей листвы — самого красивого оттенка, какой только могут принять камни, в течение шести веков раскаляемые на сорокапятиградусной жаре солнцем. Справа, то есть на вершине горы — г а этот конец нашей улицы заслуживает такого наименования, — на фоне темно-синего неба вырисовываются стены старого замка. Слева открывается вид на сбегающую уступами нижнюю часть города с ее красноватыми крышами и остроконечными колокольнями; и, наконец, позади города простирается рыжеватая равнина, теряющаяся в дали фиолетового горизонта. Передо мной стоит майорал с шапкой в руках и просит дать ему задаток в счет ста пятидесяти франков, которых я ему пока не должен, но буду должен, когда он доставит нас целыми и невредимыми в Аранхуэс. По его словам, этот задаток, причем как можно более крупный, нужен ему из-за понесенных им больших расходов. Я вытаскиваю кошелек, в котором лежат двадцать унций, то есть примерно тысяча шестьсот франков, и даю ему одну.

Карета, загруженная всеми нашими дорожными сундуками, стоит перед нами. Жиро затягивает последним оборотом веревки корзину с провизией, которой отдан весь империал. Маке и Буланже привязывают ружья внутри кареты. Дебароль предпочитает оставить оружие при себе и, с карабином за плечом, гордо стоит впереди мулов. Дон Риего и Ашар курят. Александр купил роскошные гранаты и ищет емкость, куда бы их положить, поскольку карета не в состоянии вместить что бы то ни было, кроме шести пассажиров. Сагал держит двух оседланных мулов.

Англичанин ждет, когда я кончу свое объяснение с майоралом, чтобы попрощаться со мной. Вы меня спросите, сударыня, что это за англичанин? Это джентльмен лет пятидесяти — пятидесяти пяти, красивой наружности, элегантный, отличающийся всей той изысканной вежливостью, которая присуща англичанам. Он приехал в Испанию, как они всюду путешествуют, в собственной почтовой карете, но вынужден был оставить ее в Мадриде, поскольку по дороге в Толедо нет никаких почтовых станций, вследствие чего я и встретился с ним в дилижансе.

Мой англичанин, сударыня, рассчитывал и еще кое на что, а именно — на съедобные обеды, но он ошибся. Как все люди с тонким душевным устройством, он гурман, поэтому со времени своего приезда в Испанию он не ел ничего вплоть до нашего первого совместного завтрака, когда ему довелось отведать один из тех салатов с сырыми яйцами и лимоном, о которых я Вам уже рассказывал.

Тотчас после этого, сударыня, жизнь вернулась к нему и он ухватился за меня, как потерпевший кораблекрушение — за доску, плывущую по безбрежному океану. В Толедо он завтракал со мной, обедал со мной, а сейчас безмерно сожалеет лишь о том, что в нашей карете нет места для седьмого человека или что нет третьего мула, чтобы можно было провести со мной еще один день. В результате он осведомился о моем маршруте, обещая, что будет следовать за мной всюду, и на случай, если какая-нибудь роковая случайность помешает нам встретиться в Испании или в Алжире, оставил мне свой адрес в Лондоне и в Восточной Индии.

Когда все было устроено, когда Жиро надежно укрепил корзину на империале; Маке и Буланже привязали оружие; Александр положил гранаты в платок, прицепленный за четыре конца к потолку кареты; дон Риего и Ашар докурили свои сигареты; я, получив от англичанина все распоряжения, необходимые для того, чтобы наша встреча когда-нибудь состоялась, будь то в Испании, в Алжире, в Лондоне или в Восточной Индии, влез в карету, а пять моих спутников набились туда вместе со мной — Жиро оседлал Атаманшу, Ашар — Карбонару (так звали мулов), и мы тронулись в путь.

И вот тогда, при свете дня, мы разглядели круто уходящую вниз дорогу, которую прежде видели лишь ночью: она спускалась вниз от Мирадеро к берегу Тахо, проходила по мосту Алькантара, а затем, словно лента пыли, вырисовывалась на рыжеватой равнине, следуя в четверти льё от реки и повторяя почти все ее извивы.

Все было живописно на выезде из города! Развалины старой мельницы, словно картинные руины, громоздились на берегу реки, со страшным ревом разбивавшей свои воды о камни русла. Прачки в ярких нарядах стирали белье под аркой моста. И, чтобы приветствовать нас на нашем пути, объединились две крайние редкости в Испании — деревья и ветер. В итоге нежный шорох листьев словно говорил нам слова прощания.

Какое-то время мы ехали вдоль длинной аллеи деревьев, которые питаются свежестью, исходящей от Тахо, но по мере удаления от реки становятся все более чахлыми и блеклыми, а затем и вовсе исчезают, уступив место равнине, где, за исключением линии, прочерченной Тахо, встречаются лишь невзрачные малорослые кустарники. Примерно через час пути на землю опустилась ночь, накрыв своим крылом бескрайние горизонты. Она была спокойной и ясной. Дожди, в последние два дня заливавшие Мадрид, кончились, и, казалось, навсегда.

Карета медленно катила по песчаной дороге. Жиро и Ашар делали все от них зависящее, чтобы заставить своих мулов обогнать нас, но их мулы, будучи верными товарищами, не желали разлучаться с новыми друзьями и, более приученные к упряжке, чем к седлу, шли, выстроившись в ряд, перед нашей каретой. Это была та самая известная Вам желто-зеленая берлина, сударыня!

Мы ехали так еще два часа; наступила полная темнота; темно-синее небо засветилось мерцающими звездами. Внезапно на горизонте звезды стали меркнуть, а вернее гаснуть, закрываемые каким-то темным силуэтом с неровной кромкой. По мере того как мы продвигались, этот силуэт светлел, но оставался по-прежнему непроницаемым для взора; наконец, мы поняли, что этот силуэт образуют дом с примыкающей к нему ригой. Крыши на риге уже не было; но, если бы ее поискать хорошенько, она непременно обнаружилась бы лежащей на земле. Сквозь окна риги, незастекленные и не имеющие ставней, виднелось небо, напоминавшее шитый золотом занавес. Издали рига показалась нам добрым предзнаменованием, поскольку мы могли обрести в ней пристанище, если и не слишком удобное, то, по крайней мере, просторное и никак нас не стесняющее. Но, когда мы осмотрели ее вблизи, наши надежды сменились страхами: ночевать в подобной лачуге не представлялось возможным, уж лучше было провести ночь под открытым небом: во всяком случае, при этом можно было не опасаться падения камней на голову и соседства крыс. Оставалось искать приют в доме.

Дом был явно мал для восьми путников. Правда, вид его дышал гостеприимством; сквозь отверстия в ставнях и дверные щели пробивались довольно яркие лучи света, а это говорило о том, что дом внутри так или иначе освещен. Обманчивые мечты нашептывали нам, что свет льется из кухни. По мере того, как мы приближались к дому, нас стало успокаивать не только то, что мы видели, но и то, что мы слышали. До нас доносились веселые звуки: энергичное пощелкивание кастаньет, металлическое гудение баскского бубна и переборы испанской гитары. В Вилья-Мехоре был праздник.

«Прекрасно! — обрадовался Александр. — Нас ждут не только кров и ужин, но еще и танцы! Дебароль, друг мой, спрыгните на землю, засвидетельствуйте мое почтение хозяйке дома и передайте ей на самом лучшем вашем испанском, что я приглашаю ее на первый танец». Мулы уже остановились; карета последовала их примеру, и мы подошли к дому.

Однако вблизи дом выглядел уже совсем не гостеприимным: двери были заперты, словно ворота крепости, а полное отсутствие живых существ у порога и вокруг придавало ему крайне странный вид: внутри него царили суматоха, веселье и шум, а снаружи было безлюдно, печально и тихо. Майоралу было велено постучать в дверь. Ответа не последовало. Александр поднял с земли камень и приготовился устроить продолжение остроумного начала пьесы «После полуночи».

«Стойте! — предупредил его Дебароль. — Я знаю испанские нравы. Вы можете пытаться вышибить дверь, но вам все равно не откроют, пока не кончится фанданго; испанец не станет себя утруждать, когда он танцует, курит или спит». Дебароль пользовался среди нас авторитетом Кал-хаса. Александр положил камень на землю, сел на него, и мы стали ждать.

Предсказания Дебароля были столь же верными, как у евангелистов. Едва смолкли кастаньеты и стихло гудение баскского бубна, дверь распахнулась. Она вела в коридор, в середине которого виднелись две стоявшие напротив друг друга двери. Одна, левая, шла в кухню, залитую светом трех-четырех ламп и отблесками пламени огромного камина. Другая дверь, правая, вела в темную, и сырую комнату, освещенную только ночником. Левая комната служила бальным залом, правая — помещением, где можно было передохнуть.

Человек, открывший нам входную дверь, не проявил к нам никакого интереса и тотчас же вернулся в бальный зал. Вновь защелкали кастаньеты, загудел баскский бубен, гитара зазвенела еще веселее, чем прежде. Танцы, прерванные на мгновение, возобновились с тем неистовым пылом, какой испанцы вкладывают в это занятие.

Мы вошли, и наши восемь голов поднялись над головами зрителей, толпившихся в дверях.

Во Франции при таком неожиданном появлении новых лиц все обернулись бы посмотреть на них, и Вы первая, сударыня! В Вилья-Мехоре никто не шелохнулся. В этой кухне толпилось человек сорок — пятьдесят — как танцоров, так и зрителей. Двое-трое выделялись из этой толпы изяществом своей одежды и решительностью, читавшейся на их лицах. Эта решительность, эта твердость в чертах составляет главную красоту южных народов. Двое других стояли, опираясь на эскопеты, и, совершенно не собираясь позировать, замерли в позе, какую никогда не смог бы достигнуть ни один натурщик.

Сначала мы были полностью поглощены созерцанием этого зрелища. Ведь для тех, кто ищет все красочное, увидеть ночью, в пустынном месте, в отдаленном постоялом дворе, почти среди руин, веселую компанию танцоров и танцовщиц в национальных костюмах значило не мало. Мадрид, дивный город, но город цивилизованный, начал с того, что изгнал всякую живописность, как это приходится делать цивилизованному городу, сознающему свое столичное положение. Мы тщетно ее искали там и обнаруживали только на театральных подмостках города. Да и то, эта живописность, как и любая, создаваемая на заказ, на мой взгляд грешила во многих отношениях, тогда как зрелище, неожиданно представшее перед нашими глазами, было красочным в полной мере.

Когда кому-то из зрителей надо было пройти во вторую комнату, к которой мы стояли спиной, он сначала раздвигал своих товарищей, потом нас и проходил мимо, казалось не обращая внимания ни на нас, ни на них. С нами же дело обстояло совсем иначе. Мы, напротив, заметили, что все, кто выходит из танцевального зала, собираются вокруг нашего майорала, стоявшего в самом темном углу комнаты отдыха, и, по-видимому, обсуждают с ним какой-то вопрос первостепенной важности. Не знаю, что именно заговорило первым — голод, подстрекавший наши желудки, или самолюбие, уязвленное подобным безразличием к нам, — но вдруг Ашар не сдержался: «Господа, а что если нам заняться ужином и постелями — мне кажется, такое будет весьма кстати!» Это предложение тотчас же было принято единогласно.

В эту минуту, как бы в ответ на наше пожелание, май-орал отошел от окружавших его людей и приблизился к нам. «Ну что, сеньоры, — произнес он, — в дорогу! Мулы мерзнут». — «Как в дорогу?» — «А как же?» — «Разве мы не в Вилья-Мехоре?» — «Да, мы здесь». — «Но ведь мы же здесь ужинаем и ночуем!» — «Точнее, вы должны были здесь ужинать и ночевать, но…» — «Что "но…"?» — «… но в доме нет ни ужина, ни постелей». — «То есть как это нет ни ужина, ни постелей? Вы это серьезно говорите?» — «Вполне серьезно». — «Дебароль, друг мой! — воскликнул я. — Пробейтесь сквозь эту толпу, отыщите хозяйку дома, расположитесь рядом с ней, будьте, как всегда, красноречивы, любезны и обворожительны, каким вы были в Эскориале, вспомните госпожу Калисто Бургиль-ос и, так же как с той дамой, сумейте и с этой посетить погреб и чердак, принесите нам яйца и обеспечьте нас кроватями!» Дебароль пробрался между танцующими, с блеском в глазах и улыбкой на губах.

Минуту спустя он стоял перед хозяйкой дома, опершись локтем о стену и скрестив ноги. Беседа, начавшаяся с проявления простой вежливости, понемногу становилась явно оживленной. Мы не могли видеть физиономии Дебароля, стоявшего к нам спиной, но видели лицо трактирщицы, и оно не предвещало нам ничего хорошего. Когда Дебароль возвращался, мы с ужасом отметили, что выражение его лица полностью соответствовало тому, что мы прочитали на лице хозяйки. Блеск его глаз погас, улыбка исчезла.

Он подошел к нам совсем сникший. «Ну, что случилось?» — спросил я. «А то, что нам придется ехать дальше». — «Почему?» — «Нас здесь не хотят принимать». — «Неужели у них нет ни ужина, ни постелей?» — «У них есть все, но, к несчастью, мы приехали в разгар бала, который дает хозяйка, и она не желает утруждать себя из-за нас». — «Вот она, испанская трактирщица! — воскликнул Жиро. — О гостеприимная Каталония, узнаю тебя!» — «И

нет возможности заставить ее изменить свое решение?» — настаивал я. «Видно, что вы в Испании всего неделю или десять дней, — ответил Жиро. — Если бы вы, подобно нам, поскитались здесь четыре месяца, то не задавали бы подобного вопроса». — «Поедемте, поедемте, сеньоры! — вмешался майорал, следивший за нашими переговорами. — Садитесь в карету!» — «Какого черта! В карету, в карету… По нашему договору мы должны ужинать и ночевать в Вилья-Мехоре». — «Да, мой друг, но уместно будет сказать, — ответил Жиро с привычным смирением, — что мы заключили это соглашение без участия хозяина или хозяйки». — «А если ты предложишь ей написать ее портрет?» Жиро покачал головой: «Когда испанцы танцуют, им не следует делать никаких предложений». — «Итак?» — я переводил глаза с Жиро на Дебароля. «Итак, надо ехать!» — «Сколько нам еще осталось до Аранхуэса?» — спросил я у майорала. «О сеньор, совсем недалеко, около двух льё». Я поглядел на него с сомнением: «Сколько времени тебе требуется, чтобы проделать эти два льё?» Он явно колебался какое-то время, а потом ответил: «Три часа». — «Ладно, я даю тебе четыре; но если через четыре часа мы не будем в Аранхуэсе (я положил ему руку на плечо и сильно надавил), ты будешь иметь дело со мной!» — «Хорошо, сеньор!» — пробормотал майорал.

Я повернулся к Дебаролю и Жиро: «Господа, последний раз спрашиваю вас, вы уверены, что нет никакой возможности остаться здесь?» — «Дорогой мой, — заметил Деба-роль, — вам ведь известно это изречение Суллы, которое можно считать девизом испанских трактирщиков:

Порой свой замысел могу я изменить; решения ж мои,

Как и решения судьбы, без перемен пребудут вечно.^[25]

«Извините, следовало бы сказать: "без рифм пребудут вечно"», — заметил Александр. Мой сын — раб рифмы, в отличие от г-на Вольтера, к которому, вынужден заметить, сударыня, он не испытывает того почтения, какое я хотел бы у него видеть.

«В дорогу, сеньоры! В дорогу!» — настаивал майорал. «Какого черта! Пусть нам дадут хотя бы стакан вина; они не могут сказать, что у них нет вина: мы видели три или четыре полных бурдюка!» — «О, стакан вина, это другое дело!» — согласился майорал тоном человека, полагающего, что к нему обратились с последней бестактной просьбой.

Вернувшись в трактир, из которого мы только что вышли, он через мгновение вновь появился на пороге, держа бурдюк в одной руке и стакан в другой. «За испанское гостеприимство!» — объявил я и выпил первым. Семь моих товарищей один за другим повторили этот тост. Я обратил внимание, что дон Риего произнес его с большей горечью, чем остальные. После того как он оказался в нашей компании, в привычках достойного священника произошли кое-какие изменения к лучшему, немного переделавшие его на французский лад.

«Ну же, сеньоры! — повторял майорал. — В дорогу, в дорогу!» Буланже бросил последний взгляд на дом, с сожалением покидая место, где он мог бы сделать столько набросков, и полез в карету, куда еще до него успел забраться дон Риего. Добрый священник очень ценил удобства и, естественно, полагал, что, заняв свое место первым, сможет лучше всего расположиться. Жиро последовал за Буланже, Дебароль — за Жиро и Маке — за Дебаролем. Маке олицетворял среди нас самоотречение, а дон Риего — эгоизм.

Я оседлал своего мула, Александр последовал моему примеру, а Ашар устроился между нами, обхватив одной рукой шею одного из верховых животных, другой — второго, и приготовился поучиться драматургическому искусству, слушая, как мы будем обсуждать планы наших трагедий. Какие-то перестановки в карете, связанные с размещением там карабина Дебароля, вынудили ее задержаться. Мы уехали первыми, в качестве дозорных.

С сожалением вижу, сударыня, что подробности в моем письме взяли верх над главным и оно слишком растянулось, так что продолжать его мне придется завтра. Итак, до завтра, сударыня, и будьте готовы услышать нечто страшное!

XIV

Аранхуэс, 25 октября.

За нами следом в свою очередь двинулась карета, освещая себе путь единственным фонарем, установленным в виде помпона в центре империала. Мало-помалу, впрочем, все выше поднимался серповидный месяц, и мягкий лунный свет заливал пейзаж, величие которого почти пугало. Справа взгляд упирался в небольшие холмы, покрытые колючей травой, среди которой местами сверкали крупные озера песка. Слева тянулись безграничные просторы, и глазом невозможно было измерить глубину горизонта. Однако в тысяче шагов от нас, по линии деревьев, вырисовывающихся темной тенью, угадывалось течение Тахо. Местами гладь реки вдруг открывалась и, словно зеркало, отсылала луне обратно лучи,которые та на нее лила. Перед нами тянулась желтая песчаная дорога, напоминавшая кожаную ленту.

Время от времени наши мулы сворачивали с пути, оставляя то справа, то слева какую-нибудь зияющую расселину на поверхности земли — непредвиденную пропасть, оставленную каким-то давно уже забытым землетрясением. Иногда мы оглядывались и видели, что в трехстах шагах позади нас, а потом в четырехстах, в пятистах, так как мы ехали быстрее, дрожит, как блуждающий огонек, фонарь кареты: ход ее замедлял песок, в который на треть погружались ее колеса. Перевалив через небольшой холм, мы потеряли карету из виду и продолжали свой путь.

Через полчаса мул Александра резко свернул вправо. Почти треть дороги пересекала трещина, переходящая в пропасть. Мы не обратили на эту трещину особого внимания и продолжили свой путь. Еще три четверти часа мы ехали, по-прежнему смеясь, беседуя и никоим образом не вспоминая о задуманной нами трагедии. Тем не менее, пять или шесть раз я оглядывался, удивляясь тому, что не вижу достославного фонаря, торчащего словно глаз циклопа на передке нашей кареты. В конце концов я остановился. «Господа, — произнес я, — наверное, что-то случилось. Нам не попадалось никаких других складок местности, кроме того маленького пригорка, который мы преодолели три четверти часа назад, однако вот уже три четверти часа не видно фонаря. Я думаю, нам будет разумно остановиться». Мы остановились, повернув наших мулов.

Луна была сказочно безмятежной; в просторах песчаных равнин не было слышно никаких звуков, кроме отдаленного лая собаки, стерегущей какую-то уединенную ферму. Мулы с беспокойством поводили ушами и, казалось, слышали что-то недоступное нам. Вдруг с порывом ветра донесся почти неразличимый звук — будто неясное эхо человеческого голоса, теряющегося в пространстве. «Что это?» — спросил я.

Не расслышав ничего определенного, Александр и Ашар, тем не менее, тоже уловили какой-то звук. Мы замерли в молчании и неподвижности, как это делают в преддверии какого-нибудь неожиданного события. Прошло несколько секунд, и до нас донесся тот же звук, но уже более явственный и различимый. Он напоминал крик отчаяния. Мы напрягли внимание и наконец отчетливо расслышали мое имя, выкрикиваемое голосом, который становился все ближе.

«О, это вас зовут!» — воскликнул Ашар. «Кто-то из наших друзей», — добавил Александр. «Вот увидите, — подхватил я, все еще пытаясь шутить, — их захватили шесть разбойников герцога де Осуна, которые запрещают им кричать, но они все же призывают нас».

Раздался новый крик, на этот раз еще более четкий, чем два предыдущих. «Действительно, господа, зовут меня! — сказал я. — Едем на голос». Мы с Александром стали подгонять мулов, чтобы они двигались как можно быстрее. Ашар бежал сзади, стегая их тросточкой.

Не проехали мы и десяти шагов, как до нас снова донесся тот же призыв, и на этот раз в нем звучало отчаяние, в котором уже нельзя было ошибиться. «Скорее, скорее, — торопил я Ашара и Александра, пытаясь перевести мула на галоп, — определенно с ними что-то случилось! Давайте ответим! Давайте ответим!» Мы сложили руки рупором и в свою очередь крикнули трижды. Но ветер дул нам в лицо и относил звуки нашего голоса.

Снова послышался крик — прерывистый, задыхающийся и слабый, словно кричавший уже исчерпал все свои силы. Сердце мое сжалось. Мы снова попытались ответить, но тут же поняли, что с ветром бороться бесполезно. К тому же голос, продолжая звать так же жалобно и устало, заметно приближался: ясно было, что тот, кто кричит, одновременно бежит навстречу нам так быстро, как только может.

Что-то ужасное было в этом крике, повторяющемся с той же самой интонацией каждые десять секунд. Мы изо всех сил торопили мулов. «Это голос Жиро», — сказал Ашар. Голос заметно приближался. Мы знали, как трудно взволновать Жиро, и, уже не сомневаясь, что это именно он кричит с таким отчаянием, прониклись большим беспокойством, чем если бы нас звал любой другой.

Прошло еще минут десять, и сквозь прозрачную темноту этой чудной ночи мы стали различать на светлом фоне дороги тень, движущуюся нам навстречу. У нее, словно у божественного Меркурия, казалось, были крылья на пятках. Вскоре мы узнали силуэт Жиро, как прежде узнали его голос. «Что случилось?» — закричали мы все трое одновременно. «Ах, это вы! — с трудом воскликнул Жиро. — Это вы! Наконец-то!» Он добежал до нас, задыхающийся, обессиленный, почти падающий от усталости, и, чтобы удержаться на ногах, оперся одной рукой на плечо Ашара, а другой — на шею моего мула.

«Что случилось?» — переспросили мы. Но наш бедный друг, предпринявший такие усилия, чтобы добежать до нас, не в состоянии был говорить. Наконец через минуту он произнес: «Карета перевернулась». — «Куда?» — «В пропасть!» — «Боже мой, никто не ранен, надеюсь?» — «По счастью, нет».

Чисто эгоистическое чувство промелькнуло в моем сердце — я оглянулся, чтобы убедиться, что Александр в самом деле рядом со мной. «Это все или еще что-нибудь?» — спросил я, потому что у меня внезапно появилась и другая мысль. «По правде говоря, боюсь, что не все. — ответил Жиро. — Поэтому я и бежал за вами». — «Тогда садись на мула, а я пойду пешком», — предложил Александр. «Нет, я простужусь». — «В дорогу! В дорогу!» — торопил я.

И мы отправились в путь, возвращаясь обратно с такой скоростью, на какую только способны были Карбонара и Атаманша. Я все время пытался заставить Жиро говорить, но на все мои вопросы он лишь повторял: «Сам увидишь, сам увидишь!» Это «сам увидишь» звучало отнюдь не успокаивающе, видно было, что Жиро к чему-то нас готовит.

Мы двигались с полчаса, даже не предполагая, что нам предстоит такой длинный путь. Наконец, взобравшись на небольшой холм, о котором уже шла речь, мы увидели свет, колыхавшийся из стороны в сторону в двухстах шагах от нас, а вокруг него — тени, колыхавшиеся еще сильнее, чем озарявший их свет. В последний раз подстегнув мулов, мы прибыли на место происшествия.

«Ах, это вы! — воскликнули наши друзья. — Черт побери! Мы еще счастливо отделались!» Я окинул всех быстрым взглядом. «А где Дебароль и Буланже? — закричал я. — Где они?» Оба высунули головы из дверцы кареты. «Мы здесь, здесь!» Они занимались спасением багажа. Маке принимал у них из рук вещи и ставил их на землю. Майорал и сагал распрягали мулов, все еще удерживаемых постромками. Дон Риего сидел на краю обочины и жаловался, что у него сломано много ребер.

«А теперь подойдите и полюбуйтесь пейзажем!» — сказал Жиро, подводя меня к краю пропасти. Я невольно отшатнулся и почувствовал, как на лбу у меня выступил холодный пот. «Да, это просто чудо!» — пробормотал я.

Они опрокинулись в ту самую расщелину, о которой нам дал знать мул Александра, отскочив от нее в сторону. Скала, торчащая в ней словно единственный зуб в гигантской челюсти, задержала карету. Империал кареты, полностью перевернувшейся, упирался в скалу. Если бы не это, они полетели бы в пропасть глубиной в сто футов.

Ашар и Александр в свою очередь приблизились к краю и испытали такое же головокружение, как и я. «Но как же все это произошло?» — задал я вопрос, повернувшись к Маке. «Спрашивайте Жиро, я и четырех слов не могу произнести, так как задыхаюсь».

«Подумать только, ведь это он из-за меня в таком состоянии!» — промолвил Жиро. «Почему из-за тебя?» — «Я вдавил ему в грудь свою голову» — «Не говоря уж о том, что нога дона Риего лежала на моей шее», — добавил Маке. «Но все же, как это случилось?» — «О, все произошло очень быстро! Мы беседовали о военных и любовных подвигах, как говаривал господин Аннибал де Коконас; Де-бароль спал, дон Риего похрапывал. Я было потянулся, чтобы надавить пальцем на нос Дебароля, как вдруг карета наклонилась. "Э, по-моему, мы вот-вот перевернем-ся!" — воскликнул Буланже. "А по-моему, мы уже переворачиваемся!" — добавил Маке. "А по-моему, мы уже перевернулись", — заметил я. Действительно, карета очень медленно легла на бок. Но вдруг, словно в этом положении ей оказалось неудобно, она еще раз перевернулась, и пол ушел у нас из-под ног. Головы наши были внизу, ноги — вверху, и мы барахтались среди ружей и охотничьих ножей. Маке очутился подо всеми, я — на нем, дон Риего — на мне. Все остальное пространство было нашпиговано телами Буланже и Дебароля. "Господа, спокойствие! — призвал нас Буланже. — Я полагаю, что мы находимся в пропасти, которую я успел разглядеть, когда карета начала падать; поэтому, чем меньше движений мы будем делать, тем больше у нас шансов выкрутиться из этой истории". Совет был хорош, и мы ему последовали. Но тут Маке с присущим ему хладнокровием объявил: "Делайте все как надо, но только помните, что я задыхаюсь и, если такое продлится хотя бы пять минут, умру". Ты понимаешь, какое действие оказало подобное наставление. Дебароль, окончательно проснувшийся и единственный из всех нас стоящий на ногах — поистине, у спящих свой особый Бог! — начал стучать в окошко дверцы и кричать, чтобы майорал ее открыл. Майорал тем временем распрягал мулов, не обращая на нас никакого внимания, как будто нас и не было. "Откройте! — кричал Дебароль. — Иначе я разломаю вашу дверцу!" На этот раз майорал услышал и открыл карету. Дебароль выбрался первым, держа в руках карабин. Нам стало чуть посвободнее, и дон Риего смог снять свою ногу с шеи Маке. Тот воспользовался этим и наполнил легкие воздухом. Дебароль, оказавшись снаружи, тут же потянул на себя дона Риего. После нескольких неимоверных попыток ему это удалось, и дон Риего оказался рядом с Дебаролем. Нам стало совсем просторно, и Буланже в свою очередь начал свое восхождение наверх. Теперь речь шла о том, чтобы выбраться самому и вытащить Маке, уже почти лишившегося сознания. С помощью Буланже и Дебароля мне удалось достичь цели; что касается дона Риего, то он как сел, так и сидит там, где ты его видишь. Оставался Маке. Он пострадал сильнее всех нас и поэтому был самым рассвирепевшим. В итоге, как только Маке оказался на ногах, он прежде всего с кулаками кинулся на майорала и поколотил его».

«Браво, Маке! — воскликнул я. — Это моя школа! Надеюсь только, вы потом выяснили, его ли это вина?» — «Осмотрите местность, — ответил Маке, — и судите сами!»

В самом деле, достаточно было бросить взгляд на дорогу, чтобы понять, что это происшествие, если считать его делом случая, объяснению не поддавалось. Трещина пересекала дорогу; невозможно было поверить, что сагал, который вел мулов под уздцы, не заметил пропасти, поскольку он подошел к ней вплотную и обязательно должен был повернуть мулов, чтобы они туда не упали. И был еще один факт, осложнявший картину.

Едва соскочив с облучка, майорал тотчас же отвязал фонарь и погасил его. Именно это и разъяснило все Маке; он перестал колотить майорала, схватил его за шиворот и потащил к краю пропасти. Тот понял, что пришел его последний час, и упирался изо всех сил. Однако у Маке кулаки увесистые, и, несмотря на свое сопротивление, майорал, подгоняемый сзади прикладом, оказался над пропастью. Он помертвел. «Если вы хотите меня убить, убивайте сейчас», — прошептал он, закрывая глаза. Если бы он продолжал сопротивляться, то, вероятнее всего, ему суждено было бы погибнуть. Но это проявление покорности смягчило Маке, и он отпустил его. «Надо предупредить Дюма, — произнес Маке, отпуская майорала. — Я уверен, что это только начало представления. Найдется доброволец, у которого остались целыми ноги и легкие и который может догнать Дюма?» — «Я!» — вызвался Жиро и помчался за нами.

Остальное Вы знаете, а вернее, Вы еще ничего не знаете, сударыня, потому что именно в эту минуту с вершины небольшого холма, четко вырисовывавшегося на горизонте и залитого серебристым светом луны, это «остальное» стало спускаться. Горизонт этот находился весьма близко к нам.

«О! Глядите, там отряд людей!» — сказал я, указывая рукой в том направлении. «Трое, четверо, пятеро, шестеро, семеро», — считал Жиро. В это мгновение при лунном свете сверкнуло дуло карабина, а затем исчезло, словно проблеск молнии: «Так! Они вооружены, это становится забавным. Берите ружья, господа, берите ружья!» — я произнес эти слова негромко, но так внятно, что в ту же минуту все схватились за оружие. Ашар, не имея ружья, вооружился охотничьим ножом. Тут же мы вспомнили, что ружья у нас не заряжены.

Незнакомцы были от нас на расстоянии не менее ста шагов, их можно было сосчитать — они шли всемером. «Господа, — обратился я к своим друзьям, — у нас есть три минуты, этого достаточно, чтобы трижды перезарядить ружье. Спокойствие! Заряжаем!» Все окружили меня. Дебароль, единственный, у кого карабин был наготове, сделал четыре шага вперед и встал перед нами. Александр возился у самых моих ног, доставая из своего туалетного несессера патроны — только у него было ружье, заряжавшееся с казенной части. Остальные заряжали ружья с помощью шомполов.

Незнакомцы были в двадцати шагах от нас, когда я закончил заряжать ружье. Я тотчас же с щелчком взвел оба курка. При этом звуке, столь явственно послышавшемся в подобных обстоятельствах и не оставлявшем никаких сомнений в его происхождении, незнакомцы остановились. Александр повторил мои действия. Третьим был готов Маке, и он поступил так же, как мы. У нас в запасе имелось десять выстрелов. Трое из нас были охотниками и на таком расстоянии не могли промахнуться.

«Теперь, господин присяжный переводчик, — обратился я к Дебаролю, — доставьте мне удовольствие, спросите у этих бравых молодцов, что им нужно, и намекните им, что первый, кто сделает еще хоть шаг, останется лежать на месте».

В эту минуту — то ли случайно, то ли нарочно — майо-рал, зажегший по нашему требованию фонарь, уронил его. Дебароль тем временем переводил на испанский приветственные слова, адресованные мной незваным господам.

«Хорошо, — сказал я, когда он кончил и мы увидели, что предупреждение воспринято должным образом, — а теперь объясните майоралу, что нам необходимо яркое освещение и, следовательно, это не самый подходящий момент, чтобы вторично загасить свет». Майорал понял все без всякого перевода и поспешил поднять фонарь.

Наступила торжественная тишина. Две группы людей были разделены друг от друга фигурой Дебароля, стоявшего в четырех шагах от нас и в пятнадцати от наших противников и находившегося в положении часового, который опознает патруль.

Испанцы стояли в темноте, мы же, напротив, были ярко освещены колеблющимся светом фонаря, заставлявшим поблескивать дула ружей и клинок охотничего ножа. «Теперь, Дебароль, — продолжал я, — спросите этих господ, какой счастливый случай побудил их оказать нам честь и нанести визит». Дебароль перевел вопрос.

«Мы пришли, чтобы вам помочь», — ответил один из них, вероятно главарь банды. «О, это прекрасно, — произнес я, — а каким образом этим господам стало известно, что мы нуждаемся в помощи, ведь ни сагал, ни майорал от нас не отлучались?» — «Действительно!» — подхватил Дебароль и повторил мой вопрос по-кастильски.

Ответить на него было трудно, и наши услужливые ночные гуляки промолчали. «Послушай, отец, — вмешался Александр, — у меня идея: что, если нам их ограбить?» — «Этот малыш Дюма изобретателен!» — заметил Жиро. «Черт побери! — воскликнул Ашар. — Раз уж на то дело пошло, надо немедленно их выпотрошить!» — «Вы понимаете, о чем идет речь?» — обратился к ним Дебароль.

Наши посетители не отвечали: они были ошеломлены.

«Мы обсуждаем, не выпотрошить ли вас, если только вы не уберетесь тотчас же той же дорогой, какой пришли!» Это требование вызвало некоторое смятение в рядах шайки.

«Но, — воскликнул главарь, — у нас не было никаких дурных намерений, совсем напротив!» — «Что поделаешь! У нас, французов, такой скверный характер, что мы принимаем помощь лишь тогда, когда сами за ней обращаемся». Они собрались уходить.

«Господа, — произнес майорал, — разрешите им помочь мне вытащить карету». — «В добрый час, только пусть подождут, пока мы уйдем». — «А где им ждать?» — «По другую сторону горы». Майорал сказал ночным гостям какую-то фразу по-испански. «Хорошо, — ответили они, — мы отойдем», — и, бросив привычное «Vaya usted con Dios», они скрылись из виду, перейдя на другую сторону холма.

«Так, — сказал Жиро, поставив свое ружье на землю, — эта сцена станет сюжетом моей первой картины».

XV

Аранхуэс, 25 октября.

Вы оставили нас в ту минуту, сударыня, когда мы распрощались с нашими услужливыми посетителями и проводили их взглядом до пригорка, за которым они тут же исчезли. Дебароль с карабином в руках остался в роли часового, стоя посредине разделявшей нас дистанции. Мы же занялись приготовлениями к уходу.

Багаж, выложенный на дорогу, образовал целый холм, состоявший из ящиков, сундуков, саквояжей и спальных мешков и увенчанный корзиной с провизией, которая была спасена заботами Жиро. Мы тщетно пытались найти дона Риего, но, поскольку он находился в своей собственной стране и, следовательно, никак не мог здесь потеряться, мы не очень беспокоились о нем, рассчитывая, что в нужный момент он появится.

Майорал уверял нас, что даже его четырех мулов и объединенных усилий его семи товарищей не будет достаточно для того, чтобы вытащить карету из того положения, в каком она оказалась. Ставить это под сомнение не имело смысла: все было ясно, как Божий день, но, уж если мы не убили его сразу, пришлось прислушаться к его доводам. Мы оставили ему четырех его мулов. На одного из верховых мулов был навьючен весь багаж, а другой был предоставлен в общее распоряжение.

* Разыгралась борьба великодуший, которая определенно умилила бы зрителей, будь у нас зрители; но, к несчастью, их у нас не было, и эта трогательная сцена навсегда осталась никому не известной.

«Как жалко, — заметил я, — что потерялся дон Риего! Был бы он здесь, все споры тотчас кончились бы». В это время послышался голос: «Я здесь!» Мы обернулись — это нашелся дон Риего.

Однако, пока он пропадал, состояние его значительно ухудшилось: он держался рукой за бок, чуть прихрамывал и громко стонал. Можно было подумать, что бедняге осталось жить не более суток. Так что мул принадлежал ему по праву. Его посадили на Карбонару, а вещи достались Атаманше.

Поверх вещей, по обыкновению, и я бы даже сказал по праву, разместился человек, сдавший мулов внаем, так называемый арьеро. Карбонара и дон Риего возглавляли колонну; Атаманша с багажом и арьеро тянулись следом за Карбонарой, и, наконец, следом за Атаманшей, багажом и арьеро двигались мы. Шли мы пешком и с ружьями за плечами. Поинтересовавшись у арьеро, какое расстояние нам осталось проделать, мы услышали в ответ: два с половиной льё, самое большее — три.

Мы посмотрели на наши часы, с удовлетворением заметив, что они у нас еще есть, и, приняв в расчет разброс в показаниях, присущий этим миниатюрным приборам, когда они находятся в обществе себе подобных, установили, что теперь должно было быть от десяти часов до четверти одиннадцатого. Проходя умеренным шагом льё в час, мы должны были попасть в Аранхуэс к часу ночи.

Одно утешало нас: направляясь из Севильи в Мадрид, Жиро и Дебароль проделали именно этот путь и, следовательно, могли служить нам если и не проводниками — мы шли по большой дороге, — то чичероне. Двигались мы легко и весело, смеясь над пережитой опасностью, как это обычно и делаем мы, французы, едва опасность миновала или даже когда она еще длится.

Дон Риего тоже смеялся; с той минуты, как ему предоставили мула и, следовательно, он проникся уверенностью, что ему не придется идти пешком, он почувствовал себя намного лучше. Так мы прошли около двух часов, не заметив времени, проведенного в пути. Наконец Маке вытащил свои часы. Поскольку Маке был самый серьезный и самый пожилой из нас, всеми признавалось, по аналогии, что и часы у него самые точные. Итак, Маке вытащил свои часы. «Четверть первого, — заметил он, — мы, должно быть, приближаемся». — «Черт побери! — воскрикнул Дебароль. — Ясно, что приближаемся: мы прошли уже более трех французских льё!»

Этот ответ, в котором мы не уловили ни уклончивости, ни уверток, нас вполне удовлетворил, и мы снова пустились в путь, еще более веселые и бодрые, чем прежде. Однако еще через час Ашар остановился и сказал: «И все же, Дебароль, и все же?..» Все прекрасно поняли, что он имел в виду, и ожидали ответа нашего присяжного переводчика. «Когда перед вами появится длинная аллея деревьев, — произнес Дебароль, — знайте, что вы на подходе к Аранхуэсу». Этот ответ был встречен с меньшей благосклонностью, чем первый, ибо в нем чувствовались какое-то смущение и неуверенность.

К тому же в пределах видимости перед нами была одна лишь бескрайняя песчаная равнина. Мы прошагали еще час. Начал нарастать ропот.

«Господа, — сказал я, — предлагаю следующее: давайте нарежем кустарника и вереска, соберем в кучу, разведем костер, завернемся в плащи и переночуем у огня». Поколебавшись минуту, большинство стало склоняться к моему мнению.

«Господа! — обратился к нам Дебароль. — Я прекрасно знаю эту местность, мы проходили по ней на следующий день после похорон нашей бедной борзой и прошли тогда восемнадцать льё. Жиро сидел на том самом камне, где сейчас сидит малыш Дюма. Помнишь, Жиро?» — «Прекрасно помню, — отозвался Жиро, — но хватит шуток; итак, Дебароль?» — «Нам осталось полчаса пути до аллеи деревьев». — «А после того как мы доберемся до аллеи?» — спросил я. «Ну, после того как мы доберемся до аллеи, — пояснил Жиро, — будет уже ясно, что мы на подходе к Аранхуэсу».

Это было совсем не то, что нам хотелось услышать, и все же мы несколько воспряли духом и снова пустились в путь, однако на этот раз со спокойствием путешественников, настроившихся на серьезную борьбу с могучим врагом, который зовется усталостью.

Действительно, через полчаса мы увидели виднеющиеся на горизонте деревья, и вскоре по обе стороны от дороги потянулась величественная аллея вязов и дубов. Это вернуло нам если не хорошее настроение, то, по крайней мере, бодрость. Мы прошли еще минут сорок.

«Ваша аллея чертовски длинная», — пожаловался Буланже. «Да, — согласился Дебароль, — это очень красивая аллея». — «Буланже не то имеет в виду», — промолвил я. «А что же?» — «Черт побери! Он хочет сказать, что ей конца нет!» — «Послушай, Дебароль, — вмешался Ашар, — скажи нам хоть раз, хоть один только раз правду об Испании: далеко ли мы еще от Аранхуэса?» — «Когда послышится шум падающей воды, считайте, что вы пришли».

Мы шли еще четверть часа. «Тихо!» — произнес Александр. «Что такое?» — «Я слышу обещанный шум водопада». Мы прислушались. И правда, волшебное журчание падающей воды прорвалось сквозь тишину ночи и достигло наших ушей. «Вперед! Вперед, господа! — воскликнул Буланже. — Еще немного терпения!»

Мы шли еще десять минут и оказались на берегу ручья, сверкавшего в лунном свете, словно лента серебристого газа. Вокруг паслись стада коров; у каждой из них на шее был колокольчик, издававший мелодичный звон. Среди всех таинственных звуков, составлявших язык ночи, звон колокольчиков казался самым привлекательным. Это была упоительная картина сельской жизни, но она не содержала в себе того, что нам было обещано! Мы требовали город, а нам подсовывали водопад и стада. Нам нужен был город!

«Первые же ворота, которые вы увидите, будут воротами Аранхуэса!» — объявил Дебароль. «Да, но сколько до них идти?» — «Не больше четверти льё». Маке, Ашар и Александр стали вполне серьезно совещаться, не задушить ли им Дебароля, однако тот, понимая грозящую ему опасность, клялся, что на этот раз слова его — чистая правда.

Через четверть часа мы подошли к воротам, а еще через десять минут — к самому городу. Когда мы оставили за спиной у себя череду сводов, украшающих вход, пробило пять часов. Было самое время, ибо нами уже начало овладевать отчаяние. Наш путь занял семь часов, и у нас ничего не было во рту с двух часов предыдущего дня, если не считать нескольких глотков воды из ручья Дебароля.

К счастью, Парадор де ла Костурера был недалеко. Речь шла лишь о том, чтобы проявить осмотрительность, представляясь хозяину, и не напугать его, а войдя, выказать крайнюю любезность, чтобы получить ужин. Ничто не учит так хорошим манерам, как путешествие в Испанию. Мы постучали сначала слегка, потом посильнее, потом еще сильнее. Наконец, послышался звук шагов.

«Это вы, Мануэль?» — спросил Дебароль. Ему уже приходилось останавливаться в Парадоре де ла Костурера, и он записал в своем блокноте, что всех слуг там зовут Мануэлями. Поэтому он не опасался ошибиться, задавая этот вопрос. «Да, сеньор», — послышался голос. Дверь доверчиво отворилась.

Ужас на мгновение охватил первого Мануэля, когда он увидел в дверном проеме семь вооруженных до зубов пеших людей и еще двух верхом на мулах. «Не бойтесь, любезный, — успокоил его Дебароль, — мы мирные люди, gente de paz; только мы ужасно голодные и усталые; пожалуйста, разбудите остальных Мануэлей!»

Лакей пропустил нас, оставив за нами заботу внести багаж и закрыть за собой входную дверь; после этого он очень тихо постучал в какую-то другую дверь и самым тихим голосом позвал второго Мануэля. Через несколько минут второй Мануэль был разбужен и незамедлительно принялся будить третьего.

Тем временем мы сняли дона Риего с мула и, оставив багаж на попечение арьеро, рассыпались по дому в поисках обеденной залы. Мы нашли ее без особого труда. Это была огромная комната с печью, в которой угасали остатки жара. Последними тлеющими в ней угольками мы разожгли две лампы, поставили их на стол и при их свете принялись обследовать громадное пустынное пространство, в котором нам довелось очутиться.

Более всего пугает в испанских обеденных залах то, что ни по их виду, ни по запаху в них невозможно понять, для чего они предназначены. Мы призвали всех Мануэлей; первый был мосо, второй — ключник, третий — комнатный лакей. После расспросов, проведенных ласково, но с определенной настойчивостью, стало ясно, что мы можем, по-видимому, рассчитывать на ужин и ночлег. Мы обещали Мануэлям баснословные чаевые, если они выполнят все взятые ими на себя обязательства.

Через четверть часа, когда Аврора распахнула врата Востока, на столе появились две холодные курицы, остатки рагу и огромная головка сыра. Четыре бутылки вина высились по углам стола, словно четыре опорные башни решетки Эскориала. Хотя здесь и не было никаких излишеств, все необходимое, строго говоря, мы получили.

Разбудив Александра, уснувшего за столом, мы принялись за еду. Все мы умирали от усталости и были похожи на восемь сомнамбул за совместной трапезой. Как только эта трапеза закончилась, нам дали в руки подсвечники и развели по комнатам. Видя, что Дебароль берет карабин, я непроизвольно взял с собой свое ружье.

Мыс Александром легли в огромной комнате с альковом. Альков этот по своим размерам сам напоминал обычную комнату. Мануэль, которому было поручено сопровождать нас, закрыл ставни, попрощался и ушел. Благодаря каким навыкам, независимым от сознания, мы разделись и легли, мне неизвестно, но я точно знаю, что лежал в постели, когда меня разбудил сильный шум и совершенно неуместные толчки.

Шум и толчки исходили от двух незнакомцев: один открывал ставни, второй тянул Меня за руки. Все это сопровождалось громкими возгласами. В голове у меня все еще стояла сцена в Вилья-Мехоре, и я решил, что наши услужливые посетители возобновили свою атаку. Я схватил ружье, стоящее в изголовье кровати, и, сразу же приняв тон тех, кто меня разбудил, закричал: «Que quiere usted s.n. de D.?^[26]»

Мой вопрос, акцент, с каким он был задан, и сопутствующий ему жест произвели ошеломляющее действие: тот, кто открывал ставни, кинулся к алькову, а тот, кто тащил меня за руку, ринулся к окну. Столкнувшись, они ударились друг об друга, упали навзничь, вскочили и умчались так быстро, словно дьявол их унес.

Было слышно, как шум их шагов затихает в коридоре, а затем смолк вовсе. После этого я осторожно встал и вышел из алькова, держа ружье наготове. На поле битвы остались шапка и кисет, принадлежавшие незнакомцам. Я подобрал их как вещественные доказательства.

Во время этого адского шабаша Александр не пошевелился; я запер дверь на задвижку и снова лег в кровать. Несколько минут спустя кто-то стал тихо стучать в дверь. Я узнал манеру стучать Мануэля № 1: он пришел в качестве парламентера. Ворвавшиеся ко мне люди были частью каравана погонщиков; они прибыли накануне и должны были все вместе уехать; между ними было условлено, что они разбудят друг друга; двое, проснувшиеся первыми, ошиблись комнатой и вошли ко мне, полагая, что они пришли к своим товарищам. Они приносят мне свои извинения и просят вернуть их шапку и кисет.

Объяснение выглядело вполне логично; я его принял и отдал Мануэлю № 1 требуемые предметы. Испытав одно за другим столько потрясений, я и помыслить не мог о том, чтобы уснуть. Я оделся и обнаружил, что Маке и Буланже уже встали. С их помощью мы разбудили всех остальных, кроме Александра, никак не соглашавшегося открыть глаза. Мы оставили его в постели, а сами сели завтракать.

В разгар нашего завтрака прибыл дилижанс из Толедо. В нем был наш англичанин; он явился вовремя и успел воспользоваться остатками нашей еды. В обмен он сообщил нам новости о достославной желто-зеленой берлине. Дилижансу пришлось остановиться, так как дышло кареты преграждало ему дорогу. Четыре мула нашего майорала тщетно пытались вытащить повисшую в пропасти карету, но смогли лишь выломать из нее еще несколько частей. В конце концов, благодаря тому, что к ним присоединились восемь мулов дилижанса, форейтор и майорал добились успеха. Карета двинулась по направлению к городу медленно, как больной, и в течение дня должна была приехать.

Тем временем слухи о нашем приключении распространились по городу: дон Риего рассказывал о нем со всеми подробностями, не скупясь на выражения в адрес танцоров из Вилья-Мехора; в результате коррехидор — а Вы, вероятно, считали, сударыня, что революция их упразднила, так же как монахов, — в результате, повторяю, коррехидор нанес нам визит. Поскольку мы удостоились беседы с глазу на глаз с госпожой Юстицией, нам пришлось поведать всю правду, а мы, по сути дела, разделяли мнение дона Риего относительно его славных соотечественников. Мы сказали поэтому коррехидору, что, по нашему мнению, невероятным везением было то, что у каждого из нас в тех обстоятельствах оказалось оружие.

Коррехидор покачал головой, выражая сомнение, и ответил, что, насколько он знает, на пятнадцать льё в округе нет других грабителей, кроме семи разбойников Осуны, однако их нельзя подозревать в нападении на нас, потому что накануне они захватили почтовую карету в Аламин-ском лесу Впрочем, он обещал навести справки. Два часа спустя мы получили от него письмо; он навел справки и сообщал нам, что испугавшие нас люди вовсе не бандиты, а гвардейцы ее величества королевы. Я ответил господину коррехидору, что, к великому счастью для людей, о которых шла речь, им не довелось испугать нас, ибо, в противном случае, это для них могло бы плохо кончиться.

Я добавил, что призываю господ гвардейцев королевы, если подобный случай им снова представится, не набрасываться вот так, без предупреждения, в десять часов вечера, на французский караван, поскольку — если и не однажды днем, то однажды ночью — дело может обернуться для них плохо. Когда я с помощью Дебароля кончал составлять это послание на кастильском языке, мы услышали страшный грохот и, выглянув в окно, увидели нашего майорала, волочившего обломки кареты. Все население Аранхуэса сопровождало эти жалкие останки.

Я Вам пришлю сделанный с натуры набросок этой злосчастной берлины, и Вы увидите, что даже думать страшно, как в такой искореженной коробке помещалось пять человек.

Как только майорал выяснил, что мы в гостинице, он тотчас явился к нам и объявил, что, с его точки зрения, мы остались ему должны. По его мнению, с нас причиталась оплата поездки до Аранхуэса. Вопрос был спорный, так как мы считали, что обязаны платить ему только за дорогу до Вилья-Мехора, то есть до того места, где он нас перевернул. Он стал грозить нам обращением к алькальду, а я — тем, что выставлю его за дверь. Он ушел.

Четверть часа спустя, когда мы переступали порог гостиницы, чтобы пойти осматривать достопримечательности города, явился альгвасил и сообщил мне, что сеньор алькальд хотел бы со мной познакомиться. Я ответил, что, в свою очередь, охотно посмотрю на алькальда во плоти и крови, ибо во Франции все думают, что алькальд — это условное понятие, так же как пистоль — это несуществующая монета.

Я призвал на помощь Дебароля в качестве переводчика, и он, закинув карабин за плечо, отправился вместе со мной к сеньору алькальду. Алькальд оказался простым бакалейщиком. По-видимому, в Испании терпимо относятся к совмещению нескольких должностей в одном лице. Он полагал, что мы пришли приобрести у него лакрицу или коричневый сахар, и был неприятно удивлен, узнав что у нас дело к алькальду, а не к торговцу

Однако надо отдать должное испанскому правосудию: достойный человек выслушал обе наши стороны и, как поступил бы царь Соломон, окажись он на его месте, рассудил, что карету мы нанимали для того, чтобы в ней ехать, а не идти пешком, и потому обязаны оплачивать услуги майорала только до того места, где мы перевернулись. Разница составляла шестьдесят франков, что было прекрасно воспринято нашим кассиром Жиро и нашим финансистом Маке. Мы поблагодарили алькальда за справедливость и присоединились к нашим друзьям, ожидавшим нас на площади.

Они за это время подняли Александра, но ничего этим не добились. Он завладел какой-то пустой будкой и продолжал там прерванный ночной сон.

Аранхуэс притязает быть мадридским Версалем. И есть нечто, в чем он превосходит Версаль, — это его безлюд-ность. Никто не мешал нам созерцать все красоты Аран-хуэса, и мы, не привлекая внимания ни одного прохожего, могли любоваться одним за другим изображениями двенадцати подвигов Геракла, изваянными в мраморе и установленными на площади замка.

Один из двух фонтанов, расположенных на площади, украшен изображением солнца, которое показалось нам чрезвычайно похожим на луну. Оставив Александра в его постовой будке, мы направились в парк. Чтобы попасть туда, надо перейти Тахо по мосту, сложенному из камней, какие в изобилии рассыпаны по берегам реки. Группа прачек, сильными ударами вальков отбивавших белье, составляла живописную картину, прекрасно сочетавшуюся с пейзажем. Целый час мы гуляли под дивными деревьями. Если бы за двенадцать часов до этого нам сказали, что мы будем с удовольствием прогуливаться, никто бы из нас, конечно, не поверил.

Время подгоняло нас, вернее, Ашара и дона Риего, ибо они должны были ехать в Мадрид. Мы вернулись в гостиницу и по дороге забрали Александра из его будки. В наше отсутствие трое случайных прохожих уже скопились вокруг него. Вернулись мы вовремя: дилижанс собирался уехать без Ашара и дона Риего. Мы обнялись с ними, как это делают люди, которые не знают, суждено ли им когда-нибудь снова увидеться, и следили глазами за каретой, пока она не исчезла из вида.

Ашар мне обещал, что сразу по приезде в Париж расскажет Вам обо всех наших новостях, сударыня, а я покамест воспользуюсь двумя часами, что мне остаются до отправки почты, чтобы самому сообщить их Вам.

В дальнейшем, как только перевернется очередная карета или как только нас остановят очередные бандиты, я воспользуюсь случаем и дам Вам знать, где мы находимся и чем там заняты.

XVI

Хаэн, 26 октября.

О Парадор де ла Костурера! О драгоценное собрание Мануэлей, которых столь превосходно описал и пересчитал наш друг Ашар и которых пытался описать и пересчитать вслед за ним и я! О желанная обитель, холодные комнаты которой казались нам столь уютными, а тощие курицы — столь вкусными! О знаменитый Парадор, которому я, будь мое имя Мигель Сервантес, предсказал бы бессмертную славу, подобную той, какую Дон Кихот доставил Пуэрто Лаписе! О Парадор, который имел честь приютить под левым навесом большого двора достославную желто-зеленую карету, разбившуюся вдребезги о скалы пропасти Вилья-Мехора, пусть память о тебе останется в сердцах моих товарищей, также как она останется в моем!

Никоим образом не подумайте, сударыня, что этому поэтическому обращению суждено стать началом одной из песен какой-нибудь комической «Илиады». Нет, поверьте, нет! Это просто выражение чувства признательности, излить которую испытывает потребность мое сердце.

И в самом деле, если порой привязываешься всей душой к месту, ставшему свидетелем того, как мы страдали, то почему же не благословить уголок, ставший свидетелем того, как мы вздохнули, наконец, после перенесенных страданий?

Одним из таких уголков и стал для нас Парадор де ла Костурера, сударыня, ибо никогда еще путники не появлялись там такими уставшими, голодными и разъяренными, как мы. Вот почему, несмотря на знаменитую ночную сцену с двумя странствующими погонщиками мулов, в которой такую славную роль сыграл карабин Девима и которая породила слухи о нашей склонности к человекоубийству, подробнейшим образом обсуждаемой теперь всем Аранхуэсом; несмотря на мой спор с майоралом. жел-то-зеленой кареты, спор, в котором достойный алькальд выявил законность моих прав, приняв решение, достойное царя Соломона; несмотря на золотое солнце дворцовых фонтанов, несмотря на прачек Тахо и статуи стиля рококо на мосту, а возможно, благодаря всему этому (что поделаешь, сударыня, человек так странен), я почти полюбил печальный городок Аранхуэс, где нам довелось отыскать Парадор де ла Костурера, то есть хлеб, вино, ночлег и месть.

Я рассказал Вам, как мы покинули этот город, сударыня, уносимые галопом восьми мулов, и как расположились поудобнее, чтобы заснуть, ведь предыдущая ночь далеко не додала нам часов сна, необходимых усталому путнику. Так вот, сударыня, пожалейте нас, ибо, невзирая на все принятые нами меры предосторожности, было предопределено, что спать мы не будем.

В самом деле, мы не знали, сударыня, что в Испании кареты не рискуют ездить ночью по большим дорогам, вернее, они рискуют делать это только с трех часов утра до десяти часов вечера. Так что стоило нам всем отправиться в ту дивную страну обмана, что зовется сном, как нас внезапно разбудили, объявив о предстоящем ужине и ночлеге в Оканье.

Это название меня потрясло. Я вспомнил, что в детстве видел грубо раскрашенные картинки, представлявшие битву при Оканье, которую то ли выиграл, то ли проиграл, не помню уж точно, его величество император и король или один из его генералов. На картинке была изображена французская армия, выстроившаяся в ряд; одним взмахом кисти черной краской были выкрашены меховые шапки, синей — мундиры и белой — юолоты ее солдат. Что касается испанцев, то они целиком были желтые.

На первом плане император или какой-то его заместитель простирал огромную руку, вооруженную длинной саблей или шпагой, которая, ложась на изображенный на втором плане синий полк, напоминала вертел с нанизанными на него ощипанными зимородками. На заднем плане был без тушевки изображен силуэт города. Я прекрасно помню вид этого города, и это служит для меня утешением при мысли, что в жизни я увидел его лишь ночью. Все эти воспоминания, восстанавливая в моей памяти детство, это милое гнездо самых сладостных воспоминаний, лично мне помешали роптать на разбудившего нас майорала.

Вместе с нами из дилижанса вышли три пассажира, до самых глаз укрытые под своими плащами и шляпами.

«Надо же, — сказал Александр, — вот трое Альмавив в натуральном виде! Жиро, хватай свой карандаш!» — «Да! Эти молодцы будут забавно выглядеть за хозяйским столом! — добавил Буланже. — Ну и ну!» — «Потише! — остановил я их. — Вам же известно, что Альмавивы говорят по-французски, и даже очень неплохо!»

В молчании мы двинулись следом за тремя путешественниками в плащах и шляпах.

Они вошли, опередив нас, в длинную холодную и пустую комнату, в середине которой, а точнее, заполняя собой все пространство, стоял гигантский стол, ожидавший по всей видимости, появления ста путешественников. Правда, на нем не было ничего, за исключением тарелок, ножей, вилок и графинов с водой, предназначенных, несомненно, для того, чтобы отражать свет тусклой лампы, горевшей в середине этого колоссального помоста.

Ощущения холода и голода возникали при одном лишь взгляде на эту огромную пустынную комнату и длинный пустой стол. При нашем шумном вторжении появился мо-со. Одет он был в куртку светло-рыжего цвета и желтые короткие штаны; на голове у него были светлые зеленоватые волосы. Поскольку я в жизни не видел подобных волос, у меня появилась мысль, что это какой-то причудливый парик. Ко всему прочему, он был морщинист, как апельсин, провалявшийся целый год, а при ходьбе раскачивался так, словно вместо ног у него были камышинки. Что касается возраста, то такое понятие было неприложимо к этой фигуре, которую Гофман безусловно сделал бы, явись она ему, одним из самых фантастических своих персонажей.

Учтивым жестом руки он пригласил нас к столу. «Ах!» — вырвалось у Жиро и Буланже: как художников их раньше других поразила эта фигура. «О-о!» — воскликнул Александр. «Господа, господа! — произнес я, верный своей роли примирителя. — Мы же в Испании. Прошу вас, не смейтесь над тем, что нам кажется забавным, а здесь вполне естественно; этим мы наносим обиду местным жителям, которые, как мне представляется, имеют тягу к светло-рыжим курткам и желтым штанам».

В эту минуту один из испанцев поднял голову и, увидев мосо, расхохотался. «Вот те на, Жокрис!» — воскликнул он. «Здравствуй, мой бедный Брюне! — промолвил второй. — Так ты выправил бумаги на испанское подданство, о великий человек!?» — «Вот увидите, — добавил третий, — нам еще предстоит встреча с Потье: его считают умершим, а он покинул свою неблагодарную страну, видя каким успехом пользуются "Бродячие акробаты"».

Трое наших испанцев оказались: первый — француз с улицы Сент-Аполлин, путешествующий по делам торгового дома с улицы Монмартр; второй — итальянец, принявший французское подданство, а третий — испанец, родившийся на улице Вожирар и впервые посетивший Испанию. Итак, мы очутились в знакомой среде. Из девяти пассажиров дилижанса семеро были французами, один — француз на три четверти, один — наполовину. В ту же секунду из молчаливых мы сделались шумными, из сдержанных — веселыми.

Надо признать, сударыня, что обед в Оканье служил извинением этому переходу. Нам был подан шафрановый суп, маленький кусочек вареной говядины и цыпленок, скончавшийся от легочной чахотки; справа от него стояло блюдо гарбансоса, о котором яуже имел честь Вам рассказывать, а слева — блюдо шпината, о котором я ничего рассказывать не буду. Обед завершался одним из тех невыносимых салатов, что плавают в воде — единственной улучшающей добавке к удушающему растительному маслу, которым, по моему мнению, салат заправляют с единственной целью — отпугивать от него травоядных животных. Когда все эти блюда исчезли из виду, как если бы они были съедобны, я повернулся к мосо.

«Нет ли еще чего-нибудь?» — спросил я на плохом испанском. «Nada, senores, nada!» — ответил он мне на чистом кастильском. Это означало: «Ничего больше, сударь, совершенно ничего!» — «А сколько стоит этот восхитительный обед?» — поинтересовался француз с улицы Сент-Аполлин. «Tres pesetas, senor!^[27]» — ответил Жокрис. В переводе на наш язык, сударыня, это означает три франка.

Я замечал, причем это относится ко всем странам, какие мне удалось посетить, что дороже всего приходится платить за обед, когда он скверный или даже когда он вовсе отсутствует.

«Черт побери! Я съел бы еще что-нибудь!» — сказал Александр, когда мы расплатились. «Господа! — вмешался француз с улицы Сент-Аполлин. — В купе дилижанса, в одном из моих дорожных мешков лежит утка, которую мой мадридский хозяин, человек, клянусь, дальновидный, положил мне в мешок, когда мы прощались». — «А у меня, господа, стоит корзина на империале дилижанса! — добавил я. — Эй, Жиро! Нечего тебе толкать меня ногой под столом! Итак, там корзина, а в ней…» — «Ну-ну, — промолвил Жиро. — Вот так решение! Корзина еще пригодится». — «… а в ней, — продолжал я, — гранадский окорок, две коробки нормандского сливочного масла, три бутылки растительного масла и бутылка уксуса, не говоря уж о колбасах, оливках и всякой другой снеди. Жиро, друг мой, ты главный хранитель провизии…» Жиро тяжело вздохнул. «Если тебе не хочется выполнять свои обязанности, я пошлю Дебароля». — «Ну уж нет! — воскликнул Жиро. — Я сам пойду! Черт подери! Я знаю Дебароля: он по рассеянности съест по дороге окорок!» Дебароль думал о чем-то другом и не стал опровергать это обвинение. «А я, — сказал пассажир с улицы Сент-Аполлин, — иду за уткой!»

Оба вышли и минуту спустя вернулись: один с уткой, другой с корзиной. «Ах! — воскликнули мы в едином порыве, увидев утку. — Так она поджарена на вертеле?!» — «На вертеле», — ответил владелец утки. А надо сказать Вам, сударыня, что вертел — орудие совершенно неизвестное в Испании. В словаре, конечно, есть обозначающее его слово «asador», но это не свидетельствует ни о чем, кроме как о великом богатстве испанского языка.

В Мадриде, взяв словарь в руки, я ходил по скобяным лавкам, но нигде не мог найти «asador». Три или четыре торговца, более просвещенные, чем остальные, знали значение этого слова. Один вспомнил, что, будучи в Бордо, он даже видел вертел. «Так у вашего мадридского хозяина есть вертел?» — поинтересовался я. «Нет, но у него есть шпага, настоящая толедская дага. Я заставил ее изменить своему первоначальному предназначению; не думаю, что это ее унизило». — «Да здравствует шпага! Да здравствует утка!»

Мы расправились с несчастной уткой за считанные секунды.

Наступила очередь Жиро предлагать свои запасы. Окорок, колбасы, сливочное масло, растительное масло и уксус — все то, ради чего Жиро так отважно рисковал жизнью в ночь катастрофы у Вилья-Мехора, — появились на столе перед глазами испуганного мосо в желтых штанах. Через какое-то время запасы провизии, существенно поредевшие, вернулись в корзину, а сама она вернулась под чехол. После этого нас подвели к тюфякам, которые должны были послужить нам постелями.

А теперь позвольте вполне серьезно сказать Вам, что в ту самую минуту, когда мы собирались залезть под простыни, с нами произошло то же, что случилось с несчастным г-ном Бонавантюром в пьесе «Неудобства дилижанса». Появился метр Жокрис и объявил: «Pronto!

Pronto, sen ores!»^[28] — «Porque pronto?^[29]» — с удивлением спрашивали мы. «Para la diligencia de Granada!^[30]»

Мы все посмотрели на Маке; Вы знаете, что он совмещал обязанности финансиста — эта должность была просто создана для него, — и часов; ему, как муэдзину, было поручено оповещать нас о времени. Догадавшись, чего мы ждем от него, Маке ответил: «Ба! Я только что смотрел на часы: всего только час ночи!» — «Mira! Una hora!^[31]» — пытался пояснить Дебароль. — «Una hora у media!^[32]», — отвечал жуткий мосо. — «Pronto! Pronto, senores!»

«Ну что ж, давайте вставать, — печально сказал я, — хоть на этот раз мы поспим спокойно: уж в дилижансе-то нас будить не будут». — «Черт возьми! А мне и вставать не надо, — донесся голос Жиро из другой комнаты, — я еще не ложился». — «И что же ты делал?» — «Я причесывался».

Следует заметить, сударыня, что у Жиро есть одна слабость — это его шевелюра. Он долго носил волосы, подстриженные бобриком, и в то время казалось, что он начисто лишен всякого тщеславия в отношении этого украшения своей головы. Однако после отъезда из Парижа он позволил своим волосам отрасти, и они воспользовались полученным разрешением настолько, что, глядя на них, невозможно было представить, будто к ним когда-либо прикасались ножницы. Столь быстрый рост волосяного покрова привел к тому, что у Жиро обнаружилось чувство самодовольства, никогда прежде мною не замеченное; он занимался своей прической час утром и час вечером, тратил кучу денег на покупку помады и крал все гребни, какие ему попадались.

Через десять минут все, даже самые медлительные, были на ногах; пример подавал я. Во время путешествия пунктуальность становится почти что добродетелью, и в похвалу себе могу сказать, что ужасное испанское «pronto» и неумолимое арабское «fissa»^[33] никогда не заставали меня врасплох. И тут мы увидели, как появился Маке, бледный от ярости и негодования; его волосы, обычно откинутые назад, словно знаменитый жибюс Дебароля, на этот раз, словно живые, как говорила мать Гамлета своему сыну, стояли торчком на голове.

«Что случилось?» — трижды спрашивали мы, не получая ответа. «А то, — наконец ответил он, — что мулы не запряжены, дилижанс, словно Эндимион, спит посредине двора, освещенный лучами луны, ни майорал, ни сагал не вставали, и то, что нас подняли, — это шуточки проклятого негодяя Жокриса». — «Я отрежу ему уши!» — величественно объявил Дебароль, открывая свою наваху. «Отрежь, — поддержал его Жиро, — отрежь!» Дебароль рассчитывал, что мы бросимся удерживать его, но он ошибался. Побуждаемый требованием Жиро исполнить эту угрозу, он был вынужден выйти из комнаты.

Через десять минут он вернулся; наваха была спрятана в карман, и каких бы то ни было ушей в его руках мы не обнаружили. Он тщетно искал мосо по всему дому — резвый старикашка спрятался в каком-то вертепе, скрытом от глаз путешественников, и, вероятно, спал тем самым сном, который негодяи похищают у праведников. Дойдя до этого места, сударыня, я вынужден объяснить тактику испанских трактирных слуг — тактику, должен сказать, присущую не только мосо в желтых штанах.

Дело в том, что путешественники ложатся спать после ужина, в одиннадцать часов. Они должны отправиться в путь в три часа утра. Для того чтобы разбудить их без четверти три, заметьте, самому мосо, будь он в коротких штанах желтого цвета или какого-нибудь другого и даже в панталонах, надо подняться без двадцати пяти три. Вы согласны с этим, не так ли? А чтобы выполнять свои повседневные обязанности, лакей должен встать уже окончательно в пять часов утра. Поэтому он делает кое-что из работы, намеченной на следующий день, с одинадцати вечера до полуночи, в полночь будит пассажиров и, когда те встают, прячется в какой-нибудь укромной мансарде, где, возможно, его терзают угрызения совести, но постояльцы настичь не могут. Таким образом, ему остаются пять часов сна, плюс еще час, который он выкраивает за счет того, что часть утренней работы сделал с вечера: итого шесть. Находчиво, не правда ли!?

«Но ведь проклятия постояльцев должны его разбудить!» — возразите Вы мне. Ничего подобного, сударыня, напротив, ведь он еще не успел заснуть, и они его убаюкивают. К тому же, как очень толково объяснил Дебароль, по Испании путешествуют в основном немцы, англичане и французы; ругаются они, естественно, на своем родном языке, и мосо этих языков не понимает.

Не раздеваясь, мы кинулись кто на свои кровати, кто на стулья, а кто на циновки, доставшиеся сибаритам нашей компании. Без четверти три, падая от желания спать, мы сели в дилижанс и покинули постоялый двор в Оканье. Перед нашим отъездом служанка подала нам шоколад. Это утешение размером в один кубический миллиметр нас согрело, но нисколько не утешило. Наконец, как и прежде, восемь мулов помчали нас галопом.

Скорость, с какой мы неслись, могла бы вознаградить нас за ночные неприятности, если бы она не приносила с собой новые огорчения. В самом деле, быстрота, отрада путешественников, становится отрадой только на исправных дорогах. Чтобы доказать Вам, сударыня, что карета не может быть отрадой в Испании, я должен рассказать об испанских дорогах, о бороздящих их экипажах и о движении оных, как говаривали славный Жан Фруассар или наивный и остроумный Брантом.

В радиусе десяти — пятнадцати льё от Мадрида дороги, поспешим отдать им должное, можно считать проезжими, за исключением, конечно, тех дней, когда дожди размывают грунт, когда солнце вызывает трещины в земле и, наконец, когда дорожные рабочие занимаются их восстановлением.

Вы же видели, отдайте мне справедливость, сударыня, что, рассказывая Вам о нашей поездке в Аламеду, я не упоминал о состоянии дорог. Стало быть, оно хорошее, раз я о нем ничего не говорил. Как Вам известно, о хорошем не говорят. Но все дело в том, что в Аламеду мы ехали со скоростью большей, чем на почтовых, и на протяжении двух льё туда и двух льё обратно ни единый толчок, ни единая встряска не подвергали опасности наши драгоценные жизни.

А вот при выезде из Аранхуэса (между Мадридом и Аранхуэсом ровно десять французских льё), поскольку все прекрасно понимают, что ни у короля, ни у королевы никогда не возникнет мысль поехать дальше Аранхуэса, дорожные рабочие полагаются на снисходительность дорожного смотрителя. О сударыня, единственное, о чем я молю Господа в отношении дней моей старости — это возможность, уйдя на покой, сделаться испанским дорожным рабочим! Нет ничего интереснее, чем наблюдать, как мимо тебя проезжают путешествующие по Испании люди: кто в дилижансе, кто верхом на лошадях или мулах, кто пешком — все в разнообразных одеждах и с различными повадками. В минуты досуга, когда на дороге никого не видно, рабочий приносит, аккуратно собрав их на соседнем поле, и высыпает в рытвины строго ограниченное количество камней определенного размера, уложенных в небольшую камышовую корзину Я полагаю, что между рабочими заключено соглашение, по которому число этих камней не должно превышать дюжину, а размер их не должен быть больше яйца. В итоге, если яма, которую нужно заделать, вмещает сто корзин, содержащих по дюжине камней размером с яйцо, то, принося в день по десять таких корзин, яму удается заполнить ровно за десять дней. А поскольку в день по дороге проходят четыре кареты: две в одном направлении, две в обратном, — то за десять дней могут произойти сорок несчастных случаев.

Так вот, сударыня, благодаря большой скорости движения карета, наклонившись, не успевает перевернуться, и поэтому дорожное происшествие случается крайне редко. Однако дьявол при этом ничего не теряет, ведь те удары, какие получили бы пассажиры, если бы карета перевернулась, они получают, когда она выпрямляется: колесо наталкивается на другой край ямы, карета подскакивает, опускается, снова подскакивает — и так до тех пор, пока она не окажется на ровном грунте и на всех четырех колесах. Представляете состояние пассажиров, сударыня?

Как Вы понимаете, в ту минуту, когда карета наезжает на яму, заполненную на четверть, на половину или на три четверти, они дремлют, беседуют или вытягиваются в наиболее удобной позе, полагая себя в полной безопасности; мышцы у путешественников расслаблены, они более или менее отдыхают, расположившись на подушках, вялые, размягченные, убаюканные быстрым бегом — наслаждение, к которому и Вы, сударыня, по Вашему собственному признанию, не равнодушны. И вдруг — удар; люди, ружья, спальные мешки подпрыгивают к потолку, разлетаются, бьются друг об друга; потом, подскочив так еще три или четыре раза, все это снова опускается, но уже в большем количестве, чем всего этого было вначале. На каждое испанское льё приходится по десять таких ям, и, если кто-нибудь захочет оспаривать эти цифры, для убедительности приплюсуем сюда камни, еще не разбитые в щебенку молотами дорожных рабочих, русла рек, которые приходится преодолевать, и поваленные деревья, которые приходится объезжать, — и тогда, вместо десяти опасных мест на льё, насчитаем их тридцать.

Конечно, если бы майорал пускал упряжку всего лишь рысью, он мог бы избавить пассажиров от всех этих подскоков и толчков, но испанский форейтор имеет репутацию возницы, летящего во весь опор, и не желает ее терять; так что деревья бегут, дома взлетают, а горизонты несутся параллельно карете, как волшебные ленты; серые равнины сменяются голубыми горами; за голубыми горами открываются другие равнины: они ограничены белыми горами в великолепных бархатно-фиолетовых покровах, на которых снег рассыпал серебристые полосы, напоминающие те, какие королевский погребальный этикет требует наносить на траурные покрывала в Сен-Дени.

Проснулись мы среди безводных равнин сурового края Ла-Манча. Именно здесь, на этих зыбучих песках, Дон Кихот заставлял страдать несчастного Санчо, когда все четыре ноги его осла по колено погружались в эти подвижные раскаленные глубины, а творога, столь ценимого достойным оруженосцем, недоставало, чтобы подкрепить силы двух отважных искателей приключений! Я думаю о Дон Кихоте, сударыня; впрочем, я часто о нем думаю, потому что вчера утром мы пересекли Темблеке, ветряные мельницы которого, казалось, во второй раз бросали вызов возлюбленному прекрасной Дульсинеи; потому что позавтракать мы остановились на постоялом дворе Кесада, чье имя носит герой Сервантеса, и, наконец, потому что мы обедали в Пуэрто Лаписе, то есть в той самой знаменитой харчевне, где король странствующих рыцарей встретил двух прекрасных особ, которых он принял за дам, и которые, слава Богу, никоим образом ими не были.

Разумеется, мы посетили двор, где достойный паладин провел ночь в бдении над оружием и при этом проломил голову погонщику, пришедшему к колодцу за водой, чтобы напоить своих мулов. Честное слово, сударыня, мы могли бы повторить ошибки Дон Кихота, потому что трактир Пуэрто Лаписе по-прежнему изобилует красивыми девушками. Два очаровательных личика встретили нас улыбками, и это был лишь образчик того, что нас здесь ожидало. У хозяина одиннадцать дочерей. Поглощая вполне сносный завтрак, Жиро сделал набросок тех, что вышли нам навстречу первыми: их звали Конча и Долорес.

Пуэрто Лаписе — довольно живописное ущелье, расположенное между двумя горными цепями. Что касается постоялого двора Кесада, то это что-то вроде замка, самого что ни на есть испанского замка, почти совершенно разрушенного: две его угловые башни изъедены временем, а на главном жилом здании открывается лишь одна-единствен-ная дверь, похожая на печальный глаз и выходящая На передний двор, который засыпан навозом и ячменной соломой. На башнях — а точнее, на середине их, потому что время, изъев их стены, не пощадило и их кровлю — так вот, на середине башен еще сохранился ряд бойниц. О! Храбрый дон Кесада опасался нападений грабителей и мавров ничуть не больше, чем нынешние хозяева постоялого двора опасаются кристинос и карлистов, и, хотя сменились века, бойницы прошлых лет вполне стоят нынешних.

На постоялом дворе Кесада я насчитал всего два окна. Они указывают на расположение второго этажа. Еще три слуховых окна, разбросанных в живописном беспорядке, освещают нижний зал. Четвертое оконце открывается из маленькой комнатки, в которой, возможно, располагалась рыцарская библиотека, сожженная славным кюре: он проявил к ней не больше жалости, чем халиф Омар — к Александрийской библиотеке. Скажите, сударыня, верите ли Вы, что Дон Кихот существовал на самом деле, или согласны со всеми, что он вымышлен? Кто знает, сударыня? Многие мои персонажи тоже считаются плодом фантазии, а между тем они разговаривали, думали, жили, да и сейчас говорят, думают и живут, и, возможно, Сервантес был знаком с Дон Кихотом, как я — с Антони и Монте-Кристо.

Во время завтрака нам стало холодно, и мы вспомнили, что перед входом видели большую залитую солнцем площадку. Закончив завтракать, мы бросились к двери, решив выйти и погреться на этой площадке. Но сагал уже сидел в седле, а майорал — на своей доске, и нам ничего не оставалось, как подняться в дилижанс и уехать, что мы и сделали, послав прощальные приветствия одиннадцати дочерям нашего хозяина, и те приняли их с величавостью одиннадцати принцесс из «Тысячи и одной ночи».

По мере того как мы продвигались вперед, равнина становилась менее иссушенной и горизонт казался менее раскаленным. Ощущалось, что там, за горами, перед нами предстанет прекрасная и веселая Андалусия, с кастаньетами в руках и венком цветов на голове. Вскоре равнины действительно наполнились жизнью, и нам стало казаться, что местами они покрыты шелковистой тканью. Когда мы высовывались из окон кареты, разглядывая отсветы земли, они меняли свой цвет от опалового до сиреневого — самого нежного и самого гармоничного оттенка. Дело в том, что мы оказались в краю шафрана. Эти розовые озера были озерами цветов; эти озера цветов были богатством равнины и ее украшением; еще несколько поворотов колес — и мы въехали в чудесный маленький городок Мансанарес.

Какой же бьющей через край представляется жизнь обитателей Юга! Беспрестанные звуки песен! Вечные переборы гитар! Все нижние залы домов были заполнены юными девушками, которые выщипывали рыльца из цветков шафрана; кучи лепестков сиреневого цвета устилали пол, скапливались у стен и оттеняли яркие краски плеч работниц; на нежном фоне лепестков вырисовывались иссиня-черные волосы, огромные бархатные глаза, алые пылающие щечки и матовой белизны лбы.

Целый час мы любовались движением маленьких ручек, копошащихся в чашечках цветков. За это время мы входили в десять или двенадцать домов и каждый раз, едва наш переводчик Дебароль принимался произносить приветствия, начинался смех — сначала приглушенный, потом становящийся все громче; но в этом смехе не чувствовалось никакого недоброжелательства: это была всего лишь веселость юных девушек; и к тому же, как легко простить все смеющимся губкам, когда, смеясь, они показывают вам прелестные зубки!

К этому смеху добавлялись шутки, прибаутки, андалу-сады, как их называют в этом краю. Все это было вполне естественно, ведь мы — французы, то есть принадлежим к тому несчастному народу, который кажется испанцам самым смешным на свете. Испанцы всегда находят поводы, чтобы посмеяться над нами. Что поделаешь, сударыня! Это лишь доказывает, что мы менее насмешливы, чем испанцы, хотя все же это мы придумали водевиль! Манса-нарес предложил нам еще один вид зрелища — зрелище импровизации. Местопребыванием своим она избрала площадь города.

Импровизация явилась нам в облике несчастной слепой лет тридцати — тридцати пяти, которая обращалась со своими слушателями смелее, чем если бы она их видела, и щедро раздавала им цветистые комплименты. Она говорила то на испанском, то на латыни; не мне судить о ее испанском, но латынь ее, смею сказать, была безупречна. Мы потеряли, а вернее провели с пользой много времени, любуясь красивыми девушками Мансанареса. Майорал отыскал нас на площади в ту минуту, когда Жиро собирался начать ее зарисовывать, и потребовал, чтобы мы шли за ним.

Пришлось подчиниться; ничто не внушает такого уважения, как распоряжение майорала; к тому же импрови-заторша, латинские и кастильские стихи которой продолжали доноситься до нас, в какой-то степени смягчила нам горечь отъезда. Если Вы пожелаете увидеть очаровательный рисунок этой маленькой площади, сударыня, просите его не у Жиро, у которого не хватило времени его сделать, а у Доза, который ее зарисовал. Доза откроет Вам свои папки: воспользуйтесь этим и рассмотрите диковинки, привезенные им из различных путешествий по тем самым местам, какие мы сейчас пересекаем.

Прощайте, сударыня! Майорал объявил нам, что сегодня вечером мы останавливаемся на ночлег в Валь-де-Пеньясе. Тем лучше! Наконец-то, мы попробуем на его исконной территории знаменитое вино, название которого ласкает слух испанца.

XVII

Гранада, 27 октября.

Однако кое-что нас беспокоило: садясь в карету, мы узнали, что еще один дилижанс, направлявшийся в Севилью, едет впереди нас. Так же как и мы, находившиеся в нем путешественники должны были ужинать в Взль-де-Пень-ясе, а пифагорейская мудрость «Если есть для одного, хватит и для двоих» менее всего приложима к Испании. И это не были пустые слухи: нас в самом деле опережала карета, набитая пассажирами. И потому, прибыв в гостиницу, мы обнаружили, что столы там не столько заставлены снедью, сколько плотно окружены сотрепезниками.

Мы тотчас же рассредоточились по дому, что заставило нахмуриться дюжину гостей. Нам нужно было обследовать все заведение. Общий сбор после обследования был назначен в обеденной зале. Через десять минут все, за исключением Александра и Дебароля, явились туда. Я разыскал кухню и потолковал с главным поваром. Жиро разыскал горничную и договорился с ней о постелях. Буланже разыскал каштаны и набил ими карманы. Маке тем временем разыскал почту и выяснил, что в Валь-де-Пеньясе его ждало ничуть не больше писем, чем в Мадриде и Толедо.

Александр и Дебароль вскоре пришли. Случайно открыв какие-то двери, они обнаружили нечто гораздо привлекательнее всего того, что отыскали мы. Не буду Вам рассказывать, сударыня, что именно обнаружили Александр и Дебароль; Вам достаточно будет узнать, что два неосмотрительных молодых человека чуть было не явились нам превращенными в оленей, как Актеон… если бы время метаморфоз не ушло безвозвратно. Нам оставалось отыскать лишь место за столом.

Прибывшие ранее путешественники обрадовались при виде того, что мы собрались вместе, и, успокоенные теперь в отношении тех открытий, какие мы могли сделать, поспешили подвинуться и предложить нам место, которого мы домогались. Начался ужин. Разумеется, мы попросили валь-де-пеньяс. Первый, кто глотнул поданый нам омерзительной напиток, тут же выплюнул его под стол. «Ну как?» — повернулся я к Дебаролю.

Надо Вам сказать, сударыня, что в течение двух недель Дебароль вел разговоры о тех наслаждениях, какие нам было уготовано вкусить в краю, где мы сейчас находились. Дебароль покачал головой и подозвал мосо. Тот подошел.

«У вас есть вино лучше этого?» — спросил наш друг. «Разумеется!» — ответил мосо. «Тогда принесите его!» Мосо исчез и через несколько минут вернулся с двумя бутылками в руках. «Это лучшее из того, что у вас есть?» — продолжал допытываться Дебароль. «Да, сударь!»

Мы отведали этот второй вариант, и оказалось, что он еще хуже первого. На Жиро и Дебароля посыпались проклятия — обещанный нектар оказался хуже любой кислятины. «Пойдем! — произнес Жиро, вставая из-за стола. — Не будем здесь строить из себя господ. Мы обещали товарищам настоящий валь-де-пеньяс… Пойдем поищем, где он есть». «Пойдем!» — сказал Дебароль, в свою очередь поднявшись и взяв в руку карабин. Оба вышли.

Они вернулись спустя десять минут, неся за ручки огромный глиняный кувшин вместимостью в пять-шесть литров, доверху наполненный густым черным вином; его тотчас же разлили по стаканам. Мы попробовали. Это действительно был валь-де-пеньяс, с его терпким и возбуждающим вкусом. Жиро и Дебороль отыскали его в кабачке.

Я описываю эти подробности вовсе не для Вас, сударыня; Вы довольствуетесь — это известно всем Вашим знакомым — стаканом воды: едва касаясь его губами, Вы утоляете жажду и освежаетесь. Но письмам, которые я имею честь Вам писать, суждено быть опубликованными, и было бы правильно, чтобы менее бесплотные существа, чем Вы, знали, где искать знаменитый валь-де-пеньяс, неизвестный хозяевам тамошних постоялых дворов. Это густое терпкое вино, имеющее для настоящих пьяниц то преимущество, что оно никогда не утоляет жажды, естественно, пробудило в нас желание отыскать самые лучшие кровати и доверить им часов на пять наши тела, измученные тряской, которой подвергался на протяжении всего пути наш дилижанс и которая, естественно, досталась и нам. Но это входило в обязанности Жиро, поскольку именно он вел переговоры с горничной.

Эта горничная была четырнадцатилетней особой ростом с десятилетнюю французскую девочку. Ее роскошные черные волосы были заплетены с такой изящной небрежностью, а огонь ее темных глаз так умело отвечал на пылкие взгляды ее собеседников, что она с первого взгляда привлекала к себе внимание. Право же, этот ребенок заставлял нас смотреть на нее с большим любопытством, чем это могла бы сделать взрослая женщина, красивая или уродливая. В ней все — звучание голоса, улыбка, движения тела, — казалось, говорило: «Я женщина, восхищайтесь мной или любите меня, но главное — поглядите на меня!»

Мы ограничились тем, что всего лишь поглядели на это удивительное создание, которое указало отведенные нам комнаты и осведомилось, что нам нужно еще. Каждый открыл свой несессер и, попросив горячую или холодную воду, стал обмываться перед сном. То ли в ее наивности было дело, то ли в бесстыдстве, но наша мучача нисколько не была этим смущена. Выгибаясь и проскальзывая между нами, словно уж, она продолжала хлопотать, воспринимая и исполняя малейшие наши просьбы, выраженные словами или мимикой, удивительно ловко, точно и толково. Предполагая, что утром нам не удастся ее увидеть, мы дали ей две песеты и отпустили.

В полночь, как мы и предвидели, нас разбудил мосо. Нам стало понятно, что эта тактика известна всем трактирным слугам на юге Испании; но мы не приняли во внимание этот призыв и удовольствовались тем, что ответили, как ресторанные официанты: «Да, да! Уже идем!» Понятно, что, как и ресторанные официанты, мы никуда не собирались идти. Мы полагали, что карета — это мы, подобно тому, как Людовик XIV полагал, что государство — это он.

В три часа утра майорал пришел будить нас сам. Вслед за ним шла наша маленькая служанка.

«О сеньоры! — сказала она самым слезливым тоном, какой ей только удалось изобразить. — Хозяйка увидела, как я прячу две песеты, которые вы мне дали, и отобрала их; у меня ничего не осталось!» Говоря это, она строила глазки, умоляюще складывала ручки и играла прядью волос на смуглом плече. Мы не поверили ни единому слову из рассказанной ею истории, но, тем не менее, дали ей песету.

Бедная крошка! Если ради одной золотой монеты ты расточаешь столько улыбок, восхитительных подмигиваний и прикосновений твоих худеньких ручек, то наберешь ли ты много монет или же, скорее, раньше времени утратишь свою ласковую улыбку и магнетизм своих влажных глаз?

Мы уехали; через пару часов занялся рассвет, и, по мере того как светало, с первыми дуновениями ветра до нас стали доноситься самые сладостные запахи, какие нам приходилось когда-либо вдыхать. Они приходили из Сьерра-Морены, куда нам предстояло скоро въехать. Эту смесь ароматов испускали, насыщая ими утренний ветерок, олеандры, земляничные деревья с пурпурными плодами и смолистые кустарники, растущие на этих дивных горных хребтах в таком же изобилии, как трава на лугу.

Граница Андалусии обозначается колонной, называемой камнем Святой Вероники, вероятно из-за того, что на этом камне высечен лик Христа.

Во время одной из стычек между карлистами и кристи-нос колонна была изрешечена пулями, и чудесным образом ни одна из них не попала в лик Спасителя. Мы вышли из кареты в Деспенья-Перрос. Нет ничего более приятного и в то же время более печального, чем дорога, по которой мы следовали.

Как я Вам говорил, сударыня, повсюду там были мастиковые, миртовые и земляничные деревья, то есть цветы, плоды и ароматы. Но время от времени посреди этого огромного оазиса виднелся какой-нибудь жалкий дом, заброшенный со времен войны 1809 года, и его окна без рам смотрели на проходящих путников будто пустые глазницы мертвеца. С любопытством мы подходили к такому пустому и безмолвному остову и убеждались, что в отсутствие людей им завладели вяхири и лисы, хозяева, казалось бы, несовместимые, но на самом деле прекрасно уживающиеся: одни — на чердаке, другие — в подвале.

Не могу точно сказать Вам, сколько времени заняло у нас преодоление этого восхитительного горного хребта, считавшегося некогда опасным из-за действовавших там разбойников. Знаю только, что мы очень проголодались, пока добрались до Ла-Каролины, маленького городка, созданного как колония Карлом III, где, как уверял наш «Путеводитель по Испании», нам предстояло обнаружить речь, нравы и строгую опрятность Германии, откуда Карл III привлек первых своих колонистов.

Однако мы обнаружили там всего лишь дома с такими низкими дверями, что, переступая порог одного из них, Маке чуть не лишился жизни. К несчастью, за этой роковой дверью нас ожидало только несколько чашечек шоколада, за которые нам пришлось заплатить в шесть раз дороже, чем они того стоили. После Ла-Каролины на нашем пути появился крупный город Байлен, печально знаменитый капитуляцией генерала Дюпона. Тогда 17 000 французов сдались 40 000 испанцев. Оставим историкам обсуждение этого постыдного события — первого удара, нанесенного чистоте наполеоновской славы.

Замечу, сударыня, что некая испанская газета, не помню, какая именно, во время пребывания французских принцев в Мадриде с отменным тактом открыла на своих полосах подписку пожертвований на памятник победителю при Байлене. А поскольку у этого победителя уже есть большая лента Почетного легиона, то, как видите, он одновременно будет осыпан почестями и испанцами, и французами.

Вечером, в лучах заходящего солнца, мы подъехали к Хаэну — древней столице одноименного королевства.

Приближаясь к нему, мы в первый раз увидели Гвадалквивир, Вади-аль-Кабир, то есть «Большую реку». Некогда мавры, изумленные видом такого огромного количества воды, приветствовали реку этим восклицанием, которое их наследники переделали в «Гвадалквивир».

Хаэн — это огромный холм, лысый, словно львиная шкура. Сжигающее его солнце придало ему темно-коричневый оттенок, на фоне которого вырисовываются причудливые зигзаги старинных мавританских стен. Африканский город, воздвигнутый на вершине холма, мало-помалу спустился до самой равнины. Улицы начинаются у первых горных отрогов и после Байленских ворот поднимаются вверх.

Мы поспешили в гостиницу, откуда нам предстояло уехать лишь в полночь. Мои друзья решили воспользоваться этой передышкой и взобраться на самый верх холма. Что касается меня, то я предпочел остаться в гостинице. У меня было более интересное занятие — я писал Вам письмо. Когда мои спутники вернулись, они были охвачены тем страстным воодушевлением, какое присуще людям, желающим непременно внушить другим сожаление по поводу того, что тем не удалось созерцать увиденное ими. Они видели освещенную последними лучами солнца дивную местность, которую мы только что пересекли, и освещенный факелами огромный собор, который своей массивностью и высотой, казалось соперничал со стоявшим за ним холмом. В сокровищнице собора (по крайней мере, сударыня, в этом уверяли наших друзей его каноники) хранится подлинный платок святой Вероники, на котором вместе с потом Христа, совершавшего свой крестный путь, запечатлелся его лик.

В полночь мы тронулись в путь. По-видимому, время суток, когда разбойники выходят на промысел, зависит от того, в какой части Испании они орудуют. Как Вы помните, в Ла-Манче они бдили от полуночи до трех утра; в Андалусии от полуночи до трех утра бандиты спят. Впрочем, нам было обещано, что свирепые грабители появятся между Гранадой и Кордовой. Невозможно было указать место, где это произойдет, со всей определенностью, но нам должны были его уточнить, когда мы будем к нему приближаться. Я поклялся всем, что никакие соображения не помешают нам проучить их. Итак, мы уехали в полночь, и никому, ни мосо в желтых штанах, ни резвой горничной, не пришлось нас будить, так как мы и не ложились спать. Майорал обещал доставить нас в Гранаду к семи часам утра.

На следующий день, едва открыв глаза, мы стали настойчиво добиваться обещанной Гранады; ее еще не было видно, но на горизонте вырисовывались живописные зубцы Сьерра-Невады, к которой Гранада примыкает. Снега, покрывавшие эти зубцы, были восхитительных розовых тонов.

Мы все дальше и дальше продвигались в лоно африканской растительности: с обеих сторон дороги росли гигантские алоэ и чудовищные кактусы. Вдали, то в одном, то в другом месте равнины неожиданно возникали пальмы с неподвижными плюмажами, напоминая детей другой земли, забытых здесь древними завоевателями Андалусии. Наконец, появилась Гранада.

В отличие от всех испанских городов, Гранада как бы высылает навстречу путешественникам несколько своих домов. На дороге к ней, в одном льё от города-царицы, вы встречаете, будто пажей и придворных дам, идущих впереди своей повелительницы, множество построек, которые, кажется, саму равнину принимают за сады; затем эти дома попадаются все чаще, стоят все теснее друг к другу, становятся плотной массой; вы подходите к городским стенам — и вот вы в Гранаде.

Услышав красивое название «Гранада», сударыня, Вы уже выстроили в своем воображении средневековый город, пол у готический, полумавританский: его минареты устремлены к небу, его двери с восточными стрельчатыми арками и окна в форме трилистника распахиваются на улицы, затененные парчовыми балдахинами. Увы, сударыня! Повздыхайте над этим милым миражом и удовлетворитесь простой действительностью, ибо простая действительность тоже достаточно хороша.

Гранада — город с довольно низкими домами, узкими и извилистыми улицами; окна домов, прямые и почти всегда без орнаментов, закрыты балконами с железными решетками сложного плетения; и порой это плетение таково, что в просветы решетки едва можно просунуть кулак. Именно под эти балконы приходят по вечерам вздыхать влюбленные гранадцы, а с высоты этих балконов прекрасные андалуски слушают серенады; да, да, сударыня, Вы не ошибаетесь, мы в центре Андалусии, родины Альмавивы и Розины, и здесь все то же, что было во времена Фигаро и Сюзанны.

Жиро и Дебароль взяли на себя ответственность за наше размещение. Ни тот ни другой уже и не мечтали вновь вернуться в Гранаду и потому радостными возгласами приветствовали каждый дом. Я начинаю думать, сударыня, что самое большее счастье — это не просто увидеть Гранаду, а увидеть ее снова. В итоге Жиро и Дебароль отвели нас к г-ну Пепино, своему прежнему хозяину. Это они так его прозвали. Не спрашивайте почему: не знаю. Он живет на Калле дель Силенсьо. С такими друзьями, как наши, эта улица Тишины весьма рискует сменить свое название.

Метр Пепино содержит una casa de pupilos^[34] — что-то напоминающее определенного рода гостиницы вблизи Сорбонны, в которых нашим студентам дают стол и кров. Не знаю еще, что представляют собой pupilos^[35] нашего хозяина. Если однажды я это узнаю, сударыня, то буду иметь честь поделиться с Вами полученными сведениями. Войдя в дом, мы поинтересовались ваннами. Метр Пепино смотрел на нас с изумлением и повторял «Banos! Banosi»^[36]тоном человека, совершенно не понимающего того, что ему говорят. Дальше в своей бестактности мы не пошли.

И мы приступили к вселению, раз ни к чему другому приступить было невозможно. Метр Пепино переселил трех или четырех пансионеров, и нам предоставили их cuartos^[37]. Благодаря этим передвижениям в моем полном распоряжении оказалась милая небольшая комнатка, где я сейчас сижу и пишу Вам. Наши друзья, насколько мне известно, устроены примерно также. Надо Вам сказать, сударыня, что наш приезд в Гранаду не был неожиданностью для ее жителей. Думаю, что их предупредил письмом г-н Монье. В итоге через час после моего прибытия ко мне явилась депутация сотрудников газеты «Е1 Capricho»^[38], застав меня за письмом к Вам; они мне принесли очаровательные стихи, напечатанные золотыми буквами на цветной бумаге. Я взял обычный лист белой бумаги, поскольку другой у меня не было, и написал в ответ на их любезность десятистишие — в Ваших глазах оно может иметь хотя бы то достоинство, что было написано без подготовки.

ГОСПОДАМ СОТРУДНИКАМ ГАЗЕТЫ «КАПРИЗ»

Из меда и любви Гранаду создал Бог.

Так почему Господь столь щедр к сестре Кастилий, Рассыпав свет и блеск под черные мантильи,

Тем самым обеднив небесный свой чертог?!

Альгамбру славили певец, герой, поэт;

Влюбленные в садах внимали серенаде.

Так почему Господь столь много дал Гранаде?!

Среди ее красот найду ли я ответ?

Наверное, когда ему наскучит Рай,

Бог предпочтет ему роскошный этот край.^[39]

Должен сказать Вам, сударыня, что пока я только мельком видел Гранаду и совсем еще не видел Альгамбру. Однако я писал эти слова совершенно смело, заранее уверенный, что все это покажется мне чудом. Вместе с поэтами ко мне пришел и граф де Аумеда; он страстный охотник, и я показал ему весь наш арсенал: он изучает его и восхищается им, а я пока пишу Вам письмо. Господин де Аумеда показался мне очаровательным идальго, и я заранее убежден, что он из числа тех людей, о мимолетности встреч с которыми я всегда буду жалеть.

Позади поэтов и позади графа де Аумеда держался наш соотечественник, настолько «обыспанившийся», что я совершенно искренне посчитал его испанцем; он из числа одержимых путешественников; проезжая с дагеротипом в руках через Гранаду, он задержался здесь и вот, представьте, сударыня, уже два года живет в Гранаде и не может решиться ее покинуть. Цирцея удерживала силой своего колдовства, а Гранада удерживает лишь волшебством своей улыбки. Кутюрье — это имя нашего соотечественника — предложил нам себя в качестве чичероне. Мы согласились, и я сразу попросил его о первой услуге — проводить меня на почту, где через несколько минут я оставлю это письмо, которому поручено донести до Вас мое самое искреннее уважение. А затем, сударыня, нам предстоит осмотреть Хенералифе и Альгамбру!

XVIII

Гранада, 28 октября.

Получая послания с пометкой «Гранада», сударыня, Вы вполне можете считать, что у Вас сохранились сношения и установилась переписка с некой душой, продолжающей обитать в одном из уголков Неба, откуда Вы спустились к нам столь недавно, и что душа эта беседует с Вами о своей волшебной стране и о своих неземных впечатлениях. Гранада, более яркая, чем цветок, и более сочная, чем плод, имя которого она носит, похожа на склонную к праздности деву — со дня творения мира она нежится на солнце, раскинувшись на ложе из вереска и мха, сокрытая от посторонних глаз стеной кактусов и алоэ; вечерами она безмятежно засыпает под пение птиц, а по утрам пробуждается с улыбкой под журчание водопадов; Бог, возлюбив ее более всех ее сестер, даровал ей никогда не увядающий венец, способный вызвать зависть ангелов; венок, с которым ночью сливаются в таинственном и благоуханном союзе звезды небесного свода и который наполняется такими ароматами, что, когда дева, пробудившаяся от первых дуновений утреннего ветерка и первых лучей солнца, встряхивает головой, путники, идущие дорогами соседних Кастилий, останавливаются и спрашивают себя: откуда доносятся эти неведомые и неземные ароматы; но Гранада — женщина и, стало быть, кокетка. Обратите внимание, сударыня, что я склонен выступать с нападками на кокетство, представляющее собой дух красоты, не более чем на остроумие, представляющее собой кокетство ума, и, хотя нетронутой белизны легкое платье — это то украшение, каким мы с г-ном Планаром всегда будем восхищаться, я не отказываюсь от некоторого пристрастия к тем прелестным искусственным цветам, какими в определенное время года и в определенные годы жизни женщина вынуждена заменять натуральные цветы, которых ей недостает.

Итак, Гранада — кокетка, это вопрос решенный; и, невзирая на свою вошедшую в поговорку ленность, она время от времени поворачивается, принимая новое положение, так что утро часто застает ее совсем не в той позе, какую она приняла накануне вечером. Если Вы скажете, что Гранада научилась позировать таким образом, чтобы на нее могли взирать чужие глаза, — это будет серьезным обвинением, и я, ее друг, воздержусь брать на себя ответственность за него. Я твердо убежден, что и в наши дни любовь безгрешной испанки все еще отдана лишь природе и солнцу — ее матери и ее любовнику.

К несчастью, Гранада возлежит на холме, так что любопытные могут заметить ее издали, не будучи замеченными сами, и в одно прекрасное утро застигнуть ее врасплох, словно купающуюся Сусанну. А как бы ни была целомудренна женщина, обладающая склонностью к лени, она не может постоянно соблюдать стыдливость, поворачиваясь в постели; полагая себя в одиночестве, она обнажает руку чуть выше локтя и ногу чуть выше лодыжки; ее собранные волосы могут внезапно распуститься, и тогда, резким движением останавливая золотой или смоляной поток, обрушивающийся на ее плечи, она не заметит, что при этом разорвался краешек ее вуали и сквозь разрыв выставилась напоказ белоснежная округлая грудь. И кто помешает в такую минуту влюбленному, разумеется неведомому, но, тем не менее, присутствующему здесь, прильнуть взором к какой-нибудь нескромной щели в скалах или какому-нибудь просвету среди деревьев, а ведь этот влюбленный, все еще сомневаясь в красоте той, которую он столь жаждет, ожидает лишь такого неосмотрительного шага, чтобы убедиться в ее прелести, и такой убежденности, чтобы начать действовать. Увы, сударыня, именно это и произошло с Гранадой!

Несчастная девушка, с тем присущим целомудрию невежеством, какое усиливает опасность, подстерегающую девственниц, отдалась без стыда и зазрения совести всем капризам своего прихотливого и переменчивого сознания; однако это простодушное поведение на глазах у всех рано или поздно должно было привести к катастрофе, иандалусской Лукреции предстояло погибнуть, так же как и Лукреции римской, из-за того, что, по ее мнению, должно было ее защитить. По ту сторону Гранады было море, а по ту сторону моря обитали мавры. Во все времена мавры были самыми развратными людьми на свете, им всегда нужен был гарем, состоящий из городов, чтобы создавать гаремы, состоящие из женщин. Поднявшись на цыпочки, мавры увидели бедную Гранаду, которая, не зная, что ее разглядывают, занималась всем тем, чем может заниматься простодушная девушка, и внезапно их охватила страстная любовь к испанской девственнице. А мавры исполняют свои желания почти так же быстро, как те возникают, и в один прекрасный день, когда бедная девочка по своему обыкновению предавалась послеобеденному отдыху, они обрушились, словно стервятники, прилетевшие с Атласских гор, на несчастную голубку, дитя сьерры, и возвели стены, ощетинившиеся бастионами, вокруг целомудренного гнездышка, устланного мхом. Гранада кричала, плакала, защищалась, хотела умереть; но всякое противодействие людям, столь опытным в делах любви, как злодеи-сарацины, было всего лишь упорным сопротивлением; будучи любовниками рассудительными, а соблазнителями изобретательными, они ничего не требовали у своей новой любовницы, предварительно не сковав ее по рукам и ногам каким-нибудь великолепным подарком. И потому они тотчас принялись изготавливать две драгоценности, именуемые Альгамбра и Хенералифе. При виде этого великолепного дара Гранада поступила так же, как и всякая женщина: она склонила голову; но, когда она склонила голову, взгляд ее упал на Хениль. Случайно в то время года Хе-ниль был полон воды. Гранада увидела себя с этими новыми украшениями и зарделась: от стыда — говорят одни, поскольку в своем позоре бедняжка могла украшать свой лоб лишь для того, чтобы скрыть грязь на нем; от удовольствия — говорят другие, ибо при ее известном нам кокетстве она должна была забыть об угрызениях совести в ту минуту, когда столь чудесный венец вознес ее над всеми соперницами.

Как бы то ни было, устав от борьбы, она снова возлегла на своих подушках, несколько менее целомудренная, но несколько более красивая, чем прежде. И, не слывя моралистами, мы можем сказать сегодня лишь одно: как и многих других, бесчестье ее восхитительно красит и нас, явившихся к ней не столько из-за ее целомудрия, сколько из-за ее позора, не постигло разочарование. В самом деле, Вы знаете, сударыня, что испанцы, то ли из ревности, то ли из скупости, отвоевав Гранаду, мало что для нее сделали, и ее самые красивые драгоценности, самые богатые украшения доныне еще те, что бедной девочке подарили мавры, то есть ее любовники. Однако, как Вам известно, всякое безмерное счастье предваряется радостями: так в день вступают после рассвета, а в ночь — после сумерек. И потому нужно, чтобы, прежде чем посетить вместе со мной Альгамбру и Хенералифе, Вы проделали бы тот же путь, что и я. Не беспокойтесь, сударыня, дорога великолепная, и если Вы сочтете ее слишком долгой, это будет исключительно моей виной.

На этой дороге мы обнаружили, помимо прочего, небольшой дом, именуемый Кармен де лос Сьете Суэлос. В Испании все знатное или выглядит таковым — и люди, и дома. Кармен де лос Сьете Суэлос — одно из самых очаровательных звеньев в бесконечной цепи чудес, ведущих к Альгамбре. И в то же время Кармен де лос Сьете Суэлос со своим благозвучным именем — всего лишь трактир, сударыня! Увы, да! Обычный трактир; но я испытываю к нему чувство такой благодарности, что не могу не рассказать об этом Вам: зная, сколь Вы артистичны по натуре, я рисковал бы, утаив от Вас его описание.

Представьте себе, что, выйдя из ворот Гранады, то есть отшагав минут десять под раскаленным докрасна, словно лист железа, небом и огненным солнцем, Вы видите вдруг, как перед Вами встает, будто по волшебству, широкая, тенистая, уходящая вдаль аллея. Растущие по обе ее стороны деревья смыкаются над головами прохожих, сплетая свои ветви, как друзья, протягивающие друг другу руки.

Нет больше обжигающего солнца, и только языки света, рассеянного листвой, мягко озаряют дорогу, ничуть не лишая ее прохлады, и окрашивают предметы и людей в те теплые и живые тона, какие я не видел до сих пор нигде, кроме Испании.

Повсюду в этой аллее цветы, чей запах может свести с ума самого благоразумного человека, и птицы, чье пение способно внушить веру безбожнику. Длина аллеи — пятьсот-шестьсот шагов. В конце ее снова вспыхивает со всей своей яростной силой солнце, заливая светом небольшой белый дом, перед которым течет ручей; вдоль стены дома тянется увитый виноградными лозами навес, в тени которого почти всегда пять или шесть гранадцев, ленивых, хвала Господу, как их мать Гранада, впитывают тепло, ароматы и пение, возвращая взамен природе, подарившей им этот вечный праздник, вечный дым своих сигарилл. В Испании, как во Франции, и даже сильнее, чем во Франции, сударыня, дым сигар — это пар из перегонного куба по имени «человек», где все природные вещества перерабатываются и видоизменяются.

Если Вы проследуете до конца этой аллеи, сударыня, то придете в Хенералифе; если Вы остановитесь около трактира Кармен де л ос Сьете Суэлос, а затем, бросив взгляд на этот сияющий дом, сразу свернете налево и все время будете подниматься вверх, то придете в Альгамбру. Мы направлялись вначале в Хенералифе, но, подойдя к углу, где сходились две аллеи, услышали звуки, доносившиеся из только что упомянутого мною трактира; кто-то весело распевал под аккомпанемент кастаньет, светило солнце, и мы неожиданно для себя остановились, чтобы посмотреть на этот дом, сияющий белизной, на фоне которой изящной тенью колыхались подвижные силуэты листьев, покачиваемых горным ветерком. Особенно странный вид придавала дому длинная связка красного перца, висевшая возле одного из окон и делавшая его похожим на фантазию Декана. В сад поднимаешься по трем ступенькам и сразу оказываешься под зеленым навесом; листву его питает одна-единственная лоза, которая взбирается вверх, извиваясь вокруг ствола смоковницы, словно змея, обвивающая его своими кольцами, а затем прихотливо стелется по деревянной решетке, сделанной по заказу хозяина дома для того, чтобы веселиться под ней в любое время. Под навесом стояло несколько столов, напоминающих те, что можно увидеть в Монморанси и Сен-Клу: другими словами, они были составлены из четырех тонких корявых стволов, вбитых в землю, и двух досок, прибитых к ним гвоздями и покрытых чересчур короткой скатертью.

За одним из этих столов, с которого, вероятно из осторожности, сочли необходимым снять скатерть, сидели за вином два цыгана, два настоящих цыгана, сударыня, ручаюсь Вам; остальные же три или четыре стола, объединенные в один, являли собой одно из самых приятных зрелищ, которые когда-либо мог увидеть и оценить человек с разыгравшимся аппетитом.

Там стояло столько приборов, сколько было нас; тарелки с изображениями захвата Арколе, смерти Виргинии и любовной страсти юной Адели были по кругу, словно звезды, расставлены на столе, образуя заманчивый зодиак; вино, похожее на расплавленный топаз, сверкало в прозрачных графинах, и, наконец, закуски и маринады, один вид которых превращал аппетит в свирепый голод, сверкали в зыбких лучах солнца, пробивавшихся сквозь листву винограда. Все взгляды устремились на Кутюрье. Он признался, что это был сюрприз, приготовленный им для нас. Поскольку мы уже признавались Вам в нашем гурманстве, сударыня, Вы можете сами судить, какими благодарными улыбками заплатили мы ему за подобное внимание.

В самом деле, будучи человеком рассудительным, Ку-тюр&е подумал, что осмотр Хенералифе и Альгамбры займет у нас часть дня, и, зная, что там уже нет их щедрых хозяев, которые могли бы оказать нам свое гостеприимство, не захотел водить нас голодными по восхитительным садам и волшебным дворцам, поскольку из-за испытываемого нами чувства голода — настолько слаб несчастный смертный, как говорил господин аббат Делиль, — они могли лишиться в наших глазах всякой ценности. Деба-роль был вне себя от радости — его дорогая Испания предстала, наконец, перед нами во всем блеске. Александр, чей желудок всегда откликается эхом на сильные эмоции, сел за стол; Жиро и Буланже молча схватились за карандаши, которые они вытащили, едва увидев этот прелестный трактир; Маке объявил нам, что уже одиннадцать часов; а я засучил рукава и, как всегда недоверчивый, отправился на кухню взглянуть, что нам подадут на этих расписных тарелках.

Так вот, сударыня, я был поражен представшей передо мной трогательной картиной, напоминавшей, за исключением некоторых подробностей, времена древних патриархов. В зале, предшествующей кухне и наполненной ароматом жарящихся отбивных котлет, хозяин дома степенно танцевал со своей служанкой, такой же степенной, как и он, народный фанданго, то есть самый простой и самый пристойный вариант этого танца; под сводами зала всюду виднелись великолепные гранаты, подвешенные на бечевках к потолку и предназначенные для того, чтобы их употребили зимой, если только можно говорить о том, что зима когда-нибудь приходит в Гранаду Огромный камин, в котором на огне варился пучеро, служил украшением этого зала и символом гостеприимства; возле огня сидела хозяйка дома и, укачивая спавшего на ее груди маленького андалусского ангелочка, с улыбкой на устах смотрела, как ее муж танцует со служанкой. Ритмичное щелканье кастаньет сопровождало эту сцену, а солнечные лучи, дерзко врываясь в дверной проем, пронизывали светом танцующую пару и, проникая вглубь, заставляли мигать великолепную белую кошку, предававшуюся безмятежному сну.

Как Вы понимаете, при моем появлении танец прервался, но по моему жесту, присоединить к которому подходящее восклицание не позволило мне незнание испанского языка, он тотчас возобновился. Мои друзья, предупрежденные мною кивком, приблизились, в свою очередь, и замерли на какое-то время, подобно мне, созерцая эту семейную сцену, настолько обычную в этих краях, что нужно быть иностранцем, чтобы проявить к ней внимание.

Наконец, смутившись, служанка первая, смеясь и одновременно заливаясь краской, прервала танец, а ее хозяин, оставшись один, поприветствовал нас, снимая кастаньеты и удивляясь, что мы, по-видимому, получаем удовольствие от того, что ему представлялось естественным занятием всякого разумного существа.

Кутюрье смотрел на нас, бормоча нечто вроде «Ну?», означавшее: «Вы не ожидали такого, да?»; потом, поскольку служанка воспользовалась перерывом в танце, чтобы принести отбивные, он повел нас к столу, произнеся «Пойдемте!» не менее выразительно, чем «Ну?».

До чего же дивный был завтрак в Кармен де лос Сьете Суэлос! Не говоря уж о солнце, запросто расположившемся за нашим столом, и о легком ветерке, овевавшем солнце! Сидевшие рядом с нами цыгане, получив бутылку того же самого золотистого вина, что заполняло наши графины, составили о нас чрезвычайно высокое мнение и в благодарность за этот дар сопровождали всю нашу трапезу песней — мелодичной и монотонной, как журчание ручейка, бежавшего в четырех шагах от нас.

Кутюрье — а на нем, в его положении почти что местного жителя, лежала обязанность придумывать развлечения для иностранцев, экскурсоводом которых он вызвался стать, — Кутюрье поинтересовался, не хотим ли мы по возвращении из Хенералифе и Альгамбры посмотреть танец цыган. Как Вы понимаете, сударыня, предложение было встречено дружным «ура». После этого Кутюрье подошел к цыганам, которые тотчас перестали петь и перебирать струны гитар и начали слушать то, что им говорил наш чичероне.

Мы ждали окончания переговоров, прошедших столь же успешно, как если бы им противилось английское посольство; было решено, что в этот же день, в два часа пополудни, отец, а также его сын и две дочери, облаченные в свои самые нарядные баскские юбки, явятся в трактир Кармен де лос Сьете Суэлос и устроят по нашей просьбе танцы. Нам же предстояло тем временем ознакомиться с Хенералифе и Альгамброй. Вы видите, сударыня, что даже у Тита, притязавшего на роль очень занятого человека, день не был так заполнен, как у нас.

Поскольку мы вступили в мир сновидений, сударыня, Вы позволите мне, не так ли, на несколько мгновений предаться размышлениям. Ведь сновидение проносится так быстро, и потом я хочу, чтобы мой рассказ, точный во всех подробностях, не показался бы Вам неправдоподобным. Вот я говорил Вам, что здесь повсюду стоит прекрасная погода. Надо ли теперь говорить, что в Гранаде дивная погода? Да, потому что это даст мне возможность подчеркнуть, что в Гранаде по-особому прекрасная погода. Небо здесь совсем не такое, как везде; в воздухе стоит дымка, приглушающая краски и смягчающая тона горизонта до такой степени, что глаз будто отдыхает на океанах бархата; именно это поражало нас, особенно когда мы оказались под зеленым покровом смоковниц и платанов, который привел нас, как я уже говорил, к трактиру Кармен де лос Сьете Суэлос.

Выходя из трактира, мы устремили последний взгляд под тенистый свод, чтобы еще раз насладиться фантастической игрой света, составляющей неведомое, неосязаемое, непреодолимое очарование Испании. Затем мы отправились в путь и, преодолев пылающее огнем пространство, подошли к перекрестку, на краю которого стоял небольшой белый дом, а в середине темным квадратом вырисовывались распахнутые ворота. Можно было вообразить, что мы находимся на какой-нибудь нормандской ферме: куры на куче навоза, тележки с торчащими вверх ручками, лениво разлегшиеся собаки с положенной между лап головой; наконец, справа, под низкими виноградными лозами, трудились улыбающиеся женщины, и тут же мальчуган, весь перепачканный, как настоящий эги-пан, одетый в сероватый плащ с широкими рукавами, обрывал черный виноград всеми десятью толстыми коричневыми пальчиками.

Спешу заметить, сударыня, что эти ворота, нисколько не похожие на вход в мавританские замки, — граница Хе-нералифе, а точнее, его угодий; что женщины — это сторожихи и что ребенок обрывал виноград с тех самых лоз, корни которых переплелись с корнями кипарисов, дававших приют Боабдилу. Еще несколько шагов — и мы вошли в плавную въездную аллею, которая незаметно поднималась к дворцу, раскрывая по пути все красоты растительного мира и разворачивая мало-помалу все перспективы, словно постепенно приучая глаз к тем чудесам, какие ему вскоре предстояло охватить целиком.

Эта аллея вполне могла бы походить на те, что встречаются в наших английских парках, если бы деревья здесь не достигали высоты ста пятидесяти футов; если бы небо не было темно-синим; если бы взгляд, с трудом проникающий сквозь зеленые заросли, не наталкивался бы на незнакомые растения, на кусты странной формы, на олеандры рядом с миртами; если бы осень и весна не смешивали бы здесь цветы и плоды; если бы ошеломленный путник, подняв голову вверх, не осознавал бы, что на голову ему сыплются рубиновые зерна из лопнувших от перезрелости гранатов; если бы он не вдыхал аромат цветов померанца, одновременно восхищаясь небрежной прелестью островка пальм, и если бы, наконец, не замечал, как на головокружительной высоте, на самой макушке кипариса, блестят, словно карбункулы и топазы, грозди белого муската, лоза которого гигантской змеей победоносно увенчала ее, сумев прижать свою голову к пахучей верхушке исполина, служащего ей опорой.

Вы никогда не вдыхали аромата фиалок более нежного, сударыня, чем у тех, что я собрал для Вас: они росли на краю дороги, под шиповником и густым лесным орешником; их бархатистое ложе притягивает руку; они устилают берега грохочущего ручья, изливающего свою ярость на любой камешек, брошенный на его пути; но ярость эта вызывает лишь благодарность к нему, ибо, когда она заканчивается, всегда остается клочок пены, своего рода маленькая радуга; и заметьте, сударыня, в этой роскошной природе все стихии помогают друг другу, содействуя единой высокой цели. Солнце дарит свой жар воде, превращая каждую ее каплю в алмаз, жемчуг или сапфир. Из земли сплошным ковром поднимаются вокруг каждого цветка трава и мох; и, наконец, воздух становится нежным лишь для того, чтобы позволить славкам и соловьям петь свои песни во всей их чистоте. Поверите ли Вы мне, сударыня, если я, относящийся ко всему такому без особого восторга, скажу Вам, что это восхождение к Хенера-лифе по описанной мною выше аллее останется для меня на всю жизнь одним из самых пленительных и самых упоительных переживаний.

Маке и Буланже шли по дороге молча, обмениваясь только взглядами, но внезапно они остановились перед гигантской лозой, обвивающейся вокруг кипариса, вершина которого терялась в небе. Какой-то человек трудился в двух шагах от этого места, а точнее говоря, делал вид, что трудится; верно истолковав желание двух моих друзей, которые встали на цыпочки, позаимствовав эту позу у лисицы из басни, он начал медленно, но уверенно карабкаться по закрученным ступеням, образованным кольцами этой огромной спирали, и сумел оторвать от стебля несколько кисточек бархатистого муската, нигде больше мною не виденного и созревавшего здесь в полной безопасности, так как ему некого бояться, кроме ос и птиц. Очевидно, этот человек был духом, посланным нам доброй феей, которая правила в этом волшебном замке. Ему было поручено довершить наслаждение, испытываемое нашими органами чувств: зрение, осязание, слух, обоняние — уже были удовлетворены; только вкусу оставалось принять участие в этом всеобъемлющем празднике.

После третьего поворота аллеи мы увидели Хенерали-фе, вернее, каменную коробку, в которую он запрятан, словно драгоценное украшение — в футляр. На этот раз путешественник снова окажется обманутым в своих предположениях: внешний вид. строения прост и безыскусен. Перед зданием — виноградная лоза, образующая широкий навес зелени и бросающая густую тень на низкую сводчатую дверь этого таинственного жилища. Прежде чем переступить порог этой двери, мы последний раз оглядываемся. Справа видимость ограничена. Взгляд упирается в массив деревьев, который уступами покрывает холм, нависающий над Хенералифе; зато слева, напротив опорной стены, — открытое пространство, распахнутое небо и во весь горизонт — двадцать льё равнины, прорезанной двумя сьеррами и двумя реками. На первом плане — дремлющая Гранада.

Боясь упустить из виду малейшую частицу этой сокровищницы, мы не стали торопить предстоящее нам удовольствие, ибо заметили на левой боковой стене сооружения своего рода наблюдательный пункт — длинную галерею, освещенную стрельчатыми арками. Раз такой наблюдательный пункт существовал, искать другую видовую площадку не имело смысла. Мавры были люди умные, и, если они решили, что видовая площадка должна быть здесь, значит, она именно здесь и должна быть. Поэтому мы открыли маленькую низкую дверь и вошли в Хенера-лифе.

И тут мне следует предостеречь Вас от ошибочного представления о восточных зданиях, какое Вы, несомненно, получили в Порт-Сен-Мартене и Цирке. Когда в Вашем присутствии произносят названия «Хенералифе» и «Альгамбра», в Вашем воображении тотчас же встает скопление зданий, пестреющих голубыми, красными и желтыми красками, с многочисленными стрельчатыми портиками, бесконечными куполами и минаретами. Выбросьте из головы, сударыня, все нарисованные Вами фантастические альгамбры и сказочные хенералифе, чтобы вместе со мной посмотреть на эти дворцы в их истинном виде.

Представьте себе, напротив, длинные простые и единообразные ряды, над которыми кое-где высятся пальмы и кипарисы, эти природные купола и минареты архитектурного сооружения, выросшие в каком-нибудь его уголке. Все эти стены с едва видимыми редкими проемами, более похожими на бойницы, чем на окна, от поцелуев солнца — ревнивца, который оберегает красоту своих любовниц заботливее, чем скупец оберегает свои сокровища, — приняли цвет опавших листьев. Таков внешний облик здания, сударыня, а если Вам интересно узнать, как оно выглядит изнутри, следуйте за мной!

Переступив порог низкой двери, которую я имел честь коротко Вам описать, мы увидели вначале лишь массу нежной листвы и рассеянный повсюду мягкий свет: ни куска неба, ни клочка земли, словно перед нами была фантастическая картина, обрамленная аркой этой черной двери. Вглядевшись внимательнее, мы поняли, что этот тенистый свод образован из тисов, которым обрезка придала форму арок и беседок; под ним находится прямоугольная площадка длиной примерно в сорок шагов и шириной в двадцать пять. По всей длине ее пересекает ручей, обложенный кирпичом; в ширину он имеет три фута и неудержимо несется по твердому и глубокому ложу.

На берегу этого ручья, сударыня, Вы можете сесть и забыть обо всем на свете; до Вас будут доноситься только журчание воды и пение славок, укрывшихся в листве тисов; еще Вы услышите, как пробегающая ящерица царапает залитые солнцем стены, которые из глубокой тени, где Вы будете находиться, покажутся Вам огненным поясом; больше ничего — ни земли, ни людей; и только когда Ваши зрачки, расширившиеся в темноте, смогут различить самые незаметные драгоценности из тех, что запрятаны в этом ларце, только когда Ваше отдохнувшее ухо сможет уловить малейшее дуновение воздуха — только тогда Вы увидите шпалеры лимонных и апельсиновых деревьев и заросли жасмина, благоуханным поясом окутавшего эти сады, повелительницей которых Вы можете себя вообразить. Вы услышите тогда незнакомые звуки — шорох ветвей высоких кипарисов, и он покажется Вам любовным вздохом прежних хозяев этих дворцов.

В Хенералифе, сударыня, чудесны не залы, не бани, не коридоры — все это мы увидим в Альгамбре более красивым и лучше сохранившимся, — а сады, воды, пейзажи. Оставайтесь же там посреди этих садов как можно дольше, упивайтесь их ароматами: нигде ничего подобного Вы не найдете, ведь нет на свете такого места, где бы на столь крошечном пространстве было столько апельсиновых деревьев, роз и жасмина; впитывайте мягкую свежесть, исходящую от воды, ведь нигде не протекает столько ручьев, не звенит столько водопадов, не бурлит столько потоков; и, наконец, посмотрите сквозь все проемы в стенах — и Вы поймете, что каждое из них — это окно, открытое в рай.

Но особенно очарует Вас витающий в воздухе аромат Аравии. Если отвести взгляд от нанесенных на эти красивые стены слоев гипса, которые некогда были покрыты резьбой, словно вееры из слоновой кости, и от которых, при том что они заполняют все щели, не осталось ничего, кроме какой-то лапши, свисающей по стенам; если не обращать внимание на беспорядок, который радостная природа, обретя, наконец, свободу после стольких лет заточения, устроила в садах, — Вы можете представить себе, что мавры находятся здесь, в сотне шагов от Вас, и будьте в любую минуту готовы увидеть прекрасную султаншу Зо-раиду, выходящую через одну из таинственных дверей дворца Боабдила в сад, чтобы сесть в тени громадного кипариса, который носит ее имя. Вот почему, сударыня, если даже сегодня потомок тех мавров, что некогда владели всеми этими чудесами и утратили их, грустит, то, где бы он ни находился, здесь ли, по другую ли сторону моря, у берегов озера Бизерта или у подножия Атласских гор, — о нем говорят, усмехаясь: «Он думает о Гранаде».

Мы провели в Хенералифе два часа, хотя готовы были остаться там на всю жизнь, забыв даже о том, что нам предстоит идти в Альгамбру, — настолько умиротворенными и отдохнувшими мы себя ощущали. Все мы были заняты лишь тем, что вдыхали воздух, наполненный незнакомыми ароматами, и, к нашему общему стыду, один лишь Маке, сударыня, нашел в себе силы записать в свой альбом прелестные стихи, которые я Вам посылаю:

Хенералифе спит. Его узорных врат

Сейчас ты гостем стал, пройдя дорогой длинной.

Здесь блеском усыпит немолкнущий каскад,

И сладко опьянит куст белого жасмина.

Дарит рубинами граната спелый плод

Здесь, где сбываются заветные мечтанья.

К твоим устам цветок по-детски нежно льнет.

Что шепчут запахи и листьев лепетанье?

Журча, блестит в ручьях прозрачная вода,

И поцелуи роз касаются коленей.

Лазурь небес манит остаться навсегда

В соборе тисовом, прохладном царстве тени.

Но берегись, душа: коварна красота!

Знай, кипарисы здесь колдуют, словно маги.

Здесь солнце южное огнем поит уста,

И вовлекает в грех невинный лепет влаги.

Ты всех забудешь здесь, впивая песнь сирен.

Отдаться власти чар ужель всего дороже?

Прими совет ума: опасен сладкий плен;

Забытые тобой тебя забудут тоже!^[40]

Даже наши художники отложили работу на другой день, и мы покинули Хенералифе, направляясь в Альгамбру. Возвращались мы той же дорогой, что и пришли. И по правде говоря, сударыня, нам казалось, что, для того чтобы удержать нас в этих новых садах Армиды, цветы поднимались из земли более яркими и благоуханными, чем прежде, а кисти винограда, апельсины и гранаты образовывали над нами свод, до которого можно было дотянуться рукой. О сударыня! Поскольку Вы свободно распоряжаетесь своим временем, средствами и своим сердцем, не ездите сюда, ибо тогда нам не удастся увидеться с Вами больше там, куда мы сами вынуждены будем возвратиться!

Прощайте, сударыня, а вернее, до свидания! Если бы я не боялся, что Вы сочтете меня сумасшедшим, я бы сорвал первый попавшийся из этих цветов и отправил бы его

Вам; возможно, лучше, чем я, он поведал бы Вам об этом земном рае, в котором он родился и который, к несчастью, я посетил только мимоходом.

XIX

Гранада, 27 октября 1846 года.

Проходя мимо дверей Кармен де лос Сьете Суэлос, мы осведомились о наших цыганах и узнали, что они ищут друг друга, но отец семейства твердо надеется собрать всех к условленному часу. Итак, наш день обещал быть заполненным. Дорога, по которой мы шли в Альгамбру, проходила по отлогому спуску и была превосходной.

В конце ее стоят ворота со стрельчатой аркой в форме сердца; их возвел Юсуф Абуль Хаджадж, правивший примерно в 1348 году после Рождества Христова. Два изображенных на ней символа привлекают внимание верующих и любопытство чужестранцев. На внешней стороне арки выгравирована рука с вытянутыми, но не разведенными пальцами, на внутренней стороне — ключ. Подобная рука, изображаемая у арабов повсюду, призвана заклинать от дурного глаза. Ключ служит напоминанием стиха Корана, начинающегося словами: «Отверзающий…» Такие два истолкования оказались то ли слишком просты, то ли слишком глубоки для народа, и он дал этим символам другое объяснение: «Когда рука возьмет ключ, Гранада будет захвачена».

Рука не дотянулась до ключа, но, тем не менее, к моему величайшему сожалению, мавры были изгнаны из Гранады; поэтому мы, сударыня, если у Вас нет возражений, будем придерживаться первого объяснения символов. Под этими вбротами стоит алтарь, посвященный Богоматери. Именно перед этим алтарем отслужили первую мессу после того, как король Фердинанд одержал свою победу, и как раз в это время король Боабдил тяжко вздыхал на вершине горы, получившей название «Вздох мавра». Именно по поводу этих вздохов и слез мать Боабдила сказала: «Коль скоро ты не смог защитить Гранаду как мужчина, оплакивай ее как женщина!»

Когда проходишь через эти ворота, оказываешься в стенах Альгамбры, и первое, что бросается в глаза, вовсе не мавританский замок — мавры, сударыня, прячут своих женщин и свои сокровища, — а ужасный дворец, построенный Карлом V; возможно, я произнес сейчас страшное кощунство, и архитекторы (борцы за чистоту своего дела, разумеется) препочитают творения, воздвигнутые победителем при Павии, шедеврам, созданным победителями при Гвадалете. Однако, Вы согласитесь со мной, сударыня, что Карл V, со скукой видевший, как над его государством никогда не заходит солнце, вполне мог бы выбрать в этой части света, которой он владел, совсем другое место для нового дворца и не притязать на то, где мавры построили свой. Тогда не было бы необходимости разрушать половину Альгамбры, что принесло несчастье если и не ему, то, по крайней мере, его дворцу, который никогда не был достроен и, дай Бог, никогда не будет.

С точки зрения арабов, частная жизнь должна быть скрыта от всех глаз и в прямом, и в переносном смысле этого слова. Не знаю, найдете ли Вы, обойдя вокруг Альгамбры, более трех-четырех окон, выходящих наружу. Входные ворота ее едва можно разглядеть, и, даже когда ты уже находишься всего в десяти шагах от них, тебе все еще кажется, что проникнуть в эти волшебные стены придется так, как проникали в некоторые монастыри Востока, то есть с помощью корзины, блока и веревки. Тем не менее ворота открываются в довольно темный коридор, который ведет в большой двор, носящий три разных названия: двор Мирт, двор Водоема и двор Купальни.

Оказавшись там, сударыня, ты сразу молодеешь на пять веков и, без сомнения, перемещаешься с Запада на Восток. Не просите, чтобы я последовательно описывал Вам все чудеса, называемые залом Послов, двором Львов и залом Двух Сестер. Такое может попытаться изобразить кисть, а не перо. Поройтесь в папках художников, попросите Оро и Доза показать Вам их рисунки и эстампы. Закажите у Озе опубликованную им великолепную книгу об этих двух грезах из «Тысячи и одной ночи», которые всегда будут для Испании тем же, чем Геркуланум и Помпеи всегда будут для Италии, то есть превратившейся в камень памятью об исчезнувшем мире, — и тогда, возможно, Вы получите некоторое слабое представление обо всех тех чудесах, среди которых мы бродим сегодня часть дня, готовые в любую минуту увидеть, как из-под какой-нибудь затененной арки навстречу нам выходит султанша Цепь Сердец или мавр Тарфе.

Ах, да! Есть еще Готье, сударыня, которого Вы можете почитать; Готье, который пишет одновременно пером и кистью; Готье, который, благодаря тому мастерству слова и той достоверности красок, что присущи лишь одному ему из нас, сумеет дать Вам полное представление о том, что я не пытаюсь изобразить даже в виде наброска. К несчастью, сударыня, Альгамбра, хотя и кажется построенной духами, построена людьми, а все творения людей смертны, как и они сами, и праху зданий предстоит рано или поздно смешаться с прахом тех, кто их возвел. И увы! Недалеко то время, когда Альгамбра обратится в прах. Чудо человеческих рук, называемое двором Львов, сновидение, по мановению палочки волшебника застывшее в камне, растрескивается, раскалывается, грозит обрушиться и могло бы уже упасть, если бы не поддерживающие его подпорки. Молитесь же за двор Львов, сударыня, молитесь, чтобы Господь сохранил его стоящим, или хотя бы за то, чтобы, уж если он рухнет, его не восстанавливали. Мумии я предпочитаю труп.

Выходя из этого восхитительного замка, мы посетили управляющего, и он очень любезно, хотя и храня почти полное молчание, повел нас смотреть сады. Расположенные ступенями, они представляют собой настоящие оранжереи с самыми капризными тропическими цветами. Не удержавшись, я сорвал один, завернул в бумагу и, адресуя ее особе из числа Ваших знакомых, написал на ней карандашом, будто бы от имени цветка:

Привет, сестра моя! Как многие цветы,

В садах Альгамбры я вдруг сорван был рукою Того, чей поцелуй уж забываешь ты,

Но чья любовь вовек не даст душе покоя.

Тебе, сестра, сказать велел он мне, левкою:

Лишь станут продавать, он купит всю Гранаду,

Всю для тебя одной — и в том найдет отраду.^[41]

После чего, устыдившись подобной вычурности слога, я вывел своих друзей из ворот Правосудия, напомнив им, что нас ждут в трактире Кармен де лос Сьете Суэлос.

Так же как и Вы, сударыня, они забыли о наших цыганах.

Возле трактира уже собралась толпа: любители хореографии, предупрежденные нашим хозяином, что знатные иностранцы собираются развлечься танцами цыган, без всяких церемоний тоже пришли насладиться этим зрелищем.

Пробное щелканье кастаньет и звуки настраиваемой гитары, слышавшиеся издалека, оповещали, что ждут только нас. Мы поднялись на второй этаж, отведенный для танцев. Пришедшие без спроса зрители уже выстроились там вдоль всех стен. Две цыганки, которых отыскали в ответ на нашу просьбу и которых мы видели впервые, переговаривались и пересмеивались со своим отцом, в то время как мальчик лет четырнадцати — пятнадцати, прислонившись к стене, насвистывал со странными модуляциями, скорее присущими змее, чем человеку, какую-то мелодию. Между чертами его лица и лиц двух молоденьких девушек прослеживалось семейное сходство: в самом деле, это был их брат.

Мне приходилось рисовать в воображении и видеть наяву немало порочных лиц, сударыня, когда я блуждал в мире вымыслов или шел по реальной жизни, но, по правде сказать, никогда мне не встречалась физиономия с таким выражением подлости, как у этого парня. Представьте себе создание с землистым цветом лица, с впалыми щеками, с чернотой вокруг глаз, с выступающими скулами; добавьте к этому почти потухший взгляд в тени, отбрасываемой широкими полями андалусской шляпы — и вы получите лишь слабое представление об этом отталкивающем существе. Как я уже говорил, он стоял, прислонившись к стене, засунув обе руки в карманы своих штанов и скрестив ноги, но в этой позе не было и тени той ленивой элегантности, какую нам приходилось часто наблюдать с тех пор, как мы пересекли Бидасоа. Это было состояние почти полного упадка сил, ставшего следствием постоянного распутства; это было гнусное на вид отупение раньше времени развившегося сластолюбия, так что это маленькое существо, хилое, истощенное, состарившееся до срока, выглядело отталкивающим, несмотря на бледную и лихорадочную улыбку, которой он изредка пытался оживить свое лицо, тусклое и бесцветное, как у старого пьяницы.

Обе девушки смеялись, и смех их казался неподдельным; вид у них был жалкий, хотя, несмотря на отмеченное мной выше фамильное сходство, выражение их лиц не имело ничего общего с лицом их брата. У них была типичная для цыган смуглая кожа светло-коричневого тона и черные большие глаза, словно сделанные из бархата и перламутра. Глаза были хороши, но соседствовали с неухоженными волосами, и красота глаз забывалась при взгляде на грязь и жалкое кокетство прически. В самом деле, эти иссиня-черные волосы были охвачены лентами кричащего розового цвета, а крупные ромашки, составленные в букет вместе с несколькими ярко-красными гвоздиками и воткнутые в волосы, увядали посреди этих выцветших лохмотьев и, казалось, страшно стыдились того, что им, рожденным под сверкающим солнцем и среди чистейших ароматов, приходится умирать в столь позорном окружении. Добавьте к этому белые платья в мелкую голубую полоску; прицепите к этим помятым платьям пояса такого же розового цвета, как и ленты на головных повязках; представьте, что юбки у этих платьев доходят до щиколоток, а рукава — до запястий, мысленно натяните на видимую часть ног чулки, когда-то белые, но сейчас — того же цвета, что и рубашка королевы Изабеллы, а короткие и широкие ступни обуйте в туфли, не имеющие ничего общего с остальным нарядом, — и перед вами будет достаточно точный портрет наших танцовщиц. Мы хотели видеть цыган — мы их увидели.

Послышались первые перестуки кастаньет, зазвучали первые аккорды гитары; цыган-отец принялся напевать ту самую цыганскую песню, что слышится по всей Испании (мне так и не удалось заставить хотя бы одного музыканта записать ноты к ней) и служит аккомпанементом ко всему — к работе, отдыху, танцам, и вот одна из девушек и ее брат начали приходить в движение. Сначала и с той и с другой стороны это было довольно однообразное покачивание, медленное и вялое топтание на месте, легкое движение бедер, тщетно пытавшееся оживить сладострастие во взглядах брата и сестры. Но постепенно их взгляды становились все более вызывающими. Танцующие мало-помалу сближались и входили в соприкосновение, не столько дотрагиваясь друг до друга руками, сколько касаясь губами. Топтание, казавшееся борьбой чувственности и целомудрия, вылилось в итоге в это почти полное слияние губ, и брат и сестра замерли так, глядя друг на друга, готовые поддаться желанию, горевшему в их глазах и толкавшему их навстречу друг другу. В это время отец примешивал к своей песне непристойные выкрики, которые вызывали хохот собравшихся и предназначались для того, чтобы либо устранить последнюю стыдливость у танцовщицы, либо окончательно возбудить танцора. Наконец брат сорвал с головы шапку и, держа ее в руках, два или три раза прокружился вокруг сестры, а та, не двигаясь с места, запрокинула голову, как опьяневшая вакханка, и зазывно изогнула спину; внезапно шапка упала на пол и танцор издал резкий свист, напоминавший шипение змеи, что должно было в этом танце изображать желание, готовое вот-вот обрести удовлетворение; после чего движения стали у брата более пылкими, а у сестры почти безумными, и он напирал так на нее до тех пор, пока, при последних звуках гитары и последних выкриках певца, она не рухнула в позе, говорившей о ее полнейшем изнеможении, а он не замер на месте, испустив самый выразительный свой свист.

Не могу сказать, что такого вида танцы мы презираем больше всего на свете, но из вполне естественного сибаритства нам хочется, чтобы руки танцоров и танцовщиц были бы изящными, ноги — маленькими, кожа — белой или хотя бы золотистой. Мы хотим понять желание у мужчины и готовность отдаться у женщины, и потому нам не хочется, чтобы в таком танце были лишь подробности кровосмесительной связи и отталкивающая поэтизация внутрисемейного разврата между братом и сестрой, который, несомненно, предшествовал увиденному нами представлению и, безусловно, будет продолжаться после него.

Есть чувство, какое Вы, сударыня, никогда не могли испытывать, но я попытаюсь разъяснить его Вам: это стыдливый страх, ощущаемый при виде такого рода сцен, свидетельницей которых Вы никогда не были, ибо женская стыдливость в Вас слишком сильна, чтобы Вы уступили своему любопытству художника и позволили себе наблюдать подобное зрелище. Разумеется, все мы, находящиеся здесь, видели безумные танцы. Нельзя прожить двадцать лет, как Буланже и Жиро, в своих мастерских; провести пятнадцать лет, как я и Дебароль, в путешествиях; побывать, как мы все, на балах в Варьете и Опере и при этом не узнать, какой может быть поза натурщицы или что такое танец пьяных людей. Однако натурщица, по крайней мере, подчиняется желанию художника; она бывает обнаженной и зазывающей, лишь когда художник этого хочет и когда взыскательность искусства прикрывает наготу тела. Что же касается танцоров и танцовщиц на балах, то они, по крайней мере, обладают всеми теми достоинствами, о каких мы только что вели речь. К тому же это не бесстыдство двух отдельных существ, а заразительное безумие, охватившее тысячу людей; и хотя по виду, следует признать, все они напоминают выходцев из ада, ни один из них не танцует таким образом в паре со своей сестрой под непристойные выкрики своего отца. Поэтому, уверяю Вас, я и мои друзья, обещавшие этой семейке, которая находилась перед нашими глазами, заплатить несколько дуро за то, что она придет, охотно заплатили бы вдвое больше за то, чтобы она убралась, если бы, поскольку историкам и художникам приходится видеть все, Жиро и Буланже не нужно было бы пополнить свои альбомы, а Маке и мне — наши впечатления и познания.

Что касается Дебароля — не помню, говорил ли я Вам, сударыня, что он самый целомудренный во Франции путешественник, — то он наполовину закрыл глаза: возможно, чтобы не видеть происходящее, но возможно также, чтобы поспать. Относительно Александра могу сказать только, что, когда я взглядом спрашивал его мнение, он презрительно выпячивал губу и с завистью смотрел в сторону тенистой аллеи, приведшей нас в Альгамбру. Но самое большое отвращение вызывал у нас мальчишка-кровосмеситель. Каждый раз, когда это маленькое существо приближалось к кому-нибудь из нас, тот, к кому он подходил, невольно отшатывался и явно стыдился того, что присутствует на подобном зрелище; наконец, первая сцена окончилась так, как я Вам об этом рассказал; молодой цыган поднял шапку, засунул руки в карманы и вернулся на то место, где он находился, когда мы вошли. И тут мы увидели, что две сестры готовятся танцевать вместе.

Нас тотчас охватила надежда, что увиденное нами перед этим составляет исключение в их привычках и предыдущий танец был исполнен лишь потому, что его порой просят показать пресыщенные путешественники, считающие, что если им не удастся увидеть подобное, то, значит, они вообще ничего не видели; однако надежда оказалась ложной, так как после танца двух сестер, возможно менее разнузданного по форме, но вполне непристойного по замыслу, возобновился первый танец. Тем не менее, поскольку при всем том типы их лиц были достаточно необычными, Жиро и Буланже начали делать наброски, намереваясь закончить их завтра. Они попросили поэтому, чтобы на следующий день отец, сын и сестры пришли попозировать, но на этот раз уже без всяких танцев. Кутюрье предложил свою террасу, где он делает дагеротипы. На этом и порешили, после чего все разошлись: цыгане, думаю, вполне довольные нами, мы — не слишком довольные цыганами.

Поскольку было еще светло, мы зашли в один дом, стоявший у нас на пути; дом этот принадлежал сеньору Контрерасу, о котором нам говорили как о человеке, делающем макет Альгамбры, чудесный, как утверждают, по мастерству и по точности. Этот сеньор Контрерас, оказавшийся молодым человеком, жил напротив Кутюрье. Мы вошли к нему в дом и попросили показать этот макет. Он провел нас в небольшой сарай и показал свою работу. Это был зал Двух Сестер, уменьшенный до шести футов высоты, полутора футов ширины и примерно пяти футов длины. При виде этого чуда оставалось только восхищаться настойчивостью человека, который, возымев мысль о подобной работе, имеет терпение ее исполнять.

Я записал в свой дневник имя молодого человека и обещал ему по возвращении во Францию сообщить министру об этой любопытной работе и добиться для ее автора какого-нибудь вознаграждения или хотя бы поддержки, которую такое государство, как наше, обязано оказывать подобному труду, в какой бы стране он ни велся.

Сударыня, помните, как однажды я просил Вас не терять из вида желто-зеленую карету, и Вы следили за ней до тех пор, пока мы не перевернулись? Вы помните, верно? Так вот, теперь я прошу Вас не терять из вида дом Контрераса. В следующем моем письме Вы поймете, с чем связан такой совет.

Остаюсь Ваш и пр.

XX

Гранада, 28 октября 1846 года.

Нам предстояло посетить самую любопытную, вероятно, часть Гранады — Лас Куэвас. Лас Куэвас, или Пещеры, — это квартал,заселенный цыганами. По всей Испании, сударыня, то есть во всех испанских городах, где есть цыгане, они живут в отдельных кварталах. Трудно описать отвращение, испытываемое испанцами по отношению к цыганам, и ненависть, испытываемую цыганами по отношению к испанцам.

В Гранаде это отвращение с одной стороны и ненависть — с другой, пожалуй, острее, чем в любом другом месте. Цыган редко появляется на улицах Гранады, точно так же как испанец редко выходит из стен Гранады, чтобы посетить цыганский квартал. Квартал этот расположен вне черты города, по другую сторону Хениля. С высоты Хенералифе, откуда он виден во всей своей протяженности, невозможно представить себе, что там обретаются двенадцать тысяч человек. В самом деле, при взгляде туда сначала в глаза бросается горный склон, ощетинившийся алоэ и кактусами, потом среди этих растений начинаешь различать зияющие отверстия — отдушины пещер, в которых укрываются эти изгои Востока. Кое-где виднеются легкие струи сизого дыма: они поднимаются прямо вверх в прозрачном воздухе, овевающем гору, и свидетельствуют о нахождении там подземного обиталища.

Легко догадаться, насколько любопытным для нас было паломничество в места поселения этого странного народа, образчик которого предстал перед нами в трактире Кармен де лос Сьете Суэлос. Для этих бедняков иностранцы, в отличие от испанцев, желанные гости; дело в том, что они не чувствуют к себе со стороны иностранцев то презрение, каким уничтожают их испанцы, занимающие привилегированное положение в стране. В самом деле, для нас, французов, цыгане — люди, всего лишь чуть более интереснее прочих, в то время как для испанцев они просто собаки и даже хуже, чем собаки.

Поэтому мы не успели еще раскрыть рот, а нас уже встречали как друзей; каждый ребенок подходил с улыбкой, молоденькие девушки, носившие из колодцев воду, останавливались с амфорами на плечах, похожие на античные статуи, и наблюдали, как мы проходим, а их удивленные родители собирались кучками у входа в пещеру и замирали в неподвижности, словно кариатиды. Время от времени мы вглядывались в глубь какой-нибудь пещеры и в темноте различали либо мужчину, плетущего солому, либо девушку, стоя расчесывающую свои длинные волосы, отливающие синевой и ниспадающие до земли. Все там было неслыханно странным и носило черты жуткой нищеты; грязь кругом вызывала содрогание, но, при всей ее омерзительности, из-под этих волос, так нуждающихся в уходе, сверкали великолепные черные глаза, а под ужасающими лохмотьями выгибались стройные тела, способные стать моделью для скульпторов. Порой красота этих глаз и фигур производила некоторое впечатление на путешественников, в особенности на англичан, людей эксцентричных и больших любителей новизны, но, как уверяют, несмотря на глубочайшую нищету, терзающую несчастное племя, совсем не существует примеров тех мимолетных союзов, что столь привычны у цивилизованных народов. Цыгане вступают в брак только друг с другом; их свадебный ритуал примитивен и своеобразен. Цель этого ритуала — выставить напоказ целомудрие невесты. Ни один чужак не может быть допущен на эти праздники, и о них знают только понаслышке.

Не знаю, сударыня, с чем сравнить по очарованию и одновременно по красочности прогулку по Лас Куэвас. Каждый раз подъемы и спуски дороги, огибающей гору, позволяли по-новому разглядеть то, что выступало за нами, перед нами, вокруг нас. Если следовать по той же тропинке, что и мы, идя по правому берегу реки, то, оглянувшись, можно с высоты птичьего полета увидеть нижнюю часть города Гранады, изобилующую шпилями колоколен и колоколенок, почти все из которых восходят к эпохе Возрождения, а за колокольнями и колоколенками — залитую солнцем светло-желтую равнину, уходящую к лилова-тым горизонтам, более или менее темным в зависимости от того, насколько далеки ограничивающие ее горизонты; перед нами зубчатой стеной на фоне лазурного неба стояли снежные вершины Сьерра-Невады; справа, с другой стороны долины, на холмах, выступали мягкие силуэты Альгамбры и замка Карла V; и, наконец, слева находилась гора с обитаемыми склонами и человеческими норами, еле заметными среди зарослей алоэ и кактуса. Кое-где попадались кресты, напоминая, что путь наш проходит по земле, где живут христиане или почти что христиане.

Мы зашли в пару таких пещер — они сдаются в аренду или продаются так же, как настоящие дома; старуха, жившая в одной из этих нор вместе с дочерью, в ответ на наш вопрос, сколько ей приходится платить в год за свое жилище, ответила, что она платит песету… то есть двадцать су, и, несмотря на малость этой суммы, она просрочила два платежа, то есть должна пятьдесят сантимов, и ее вот-вот выселят. Александр позвал владельца и, заплатив ему за десять лет вперед, вручил бедной старой женщине расписку, составленную по полной форме. Задолженность за два срока была учтена в этой расписке как скидка, сделанная владельцем.

Устав от бесед, видов и зарисовок, мы пошли по тропинке, ведущей вправо, углубились в лощину под бесконечным сводом виноградных лоз и гранатов и дошли до склона стоящей напротив горы: там и находится верхняя часть Гранады, то есть мавританский город.

Насколько склон той горы был засушлив и раскален, настолько этот склон был тенист и насыщен прохладой. Ручьи, обращенные мавританскими королями в усладу, которой славились Альгамбра и Хенералифе, неумолчно журчали у наших ног и водопадами низвергались в глубокие обрывы, над которыми тянулась наша тропа. На склонах этой горы, по-видимому, никому не принадлежащей, было все, чтобы разбить там великолепные сады, какие умеют делать во Франции или в Англии.

Мы возвратились в дом метра Пепино, очарованные всем увиденным, клятвенно обещая себе вернуться в Гранаду и поселиться здесь: Буланже, Жиро и Дебароль, чтобы заниматься живописью; Маке и я, чтобы писать романы и стихи; Александр — чтобы ничего не делать. Дома мы обнаружили программу спектакля местного театра. Должен сказать Вам, сударыня, и моя скромность заставляет меня немало страдать, поскольку приходится говорить такое, что слава, за малой частицей которой мы, несчастные безумцы, жаждущие известности, гоняемся и которая во Франции беспрестанно оспаривается, обрушивается на нас широким потоком, стоит только нам пересечь границу. В итоге, в то время как французская критика забавляется, раздирая на клочки все наши произведения, словно свора собак, терзающая затравленного оленя, здесь, где мы сейчас находимся, нас, возможно, возносят выше того, что мы есть на самом деле, подобно тому как во Франции нас ставят ниже того, чего мы стоим. Все это я говорю по поводу программы спектакля, о которой идет речь.

Дело в том, что, как только стало известно о моем приезде в Гранаду, меня посетил среди прочих визитеров директор театра. Он пришел для того, чтобы пригласить меня и моих друзей в театр, а заодно обратился ко мне с просьбой составлять все то время, пока я буду здесь, программы спектаклей на каждый вечер. Такая любезность была тем приятнее, что она позволяла мне выбрать взамен обычного репертуара, почти целиком воспроизводящего то, что ставит Жимназ, репертуар чисто национальный. В частности, на сегодняшний вечер я заказал балет, состоящий из андалусских танцев и двух одноактных пьесок.

Мы уже говорили об испанских танцах и о г-же Ги Стефан, и больше нам нечего было бы сказать о них, если бы не ее достойная соперница Календерия Мелиндес. Одноактные пьески как изображение национальных нравов заслуживают самой высокой оценки — все черты андалусского характера воспроизведены в этих милых и остроумных пустячках, прелестно сыгранных актерами, хотя ясно, что те же исполнители выглядели бы весьма посредственно в пьесах Скриба или Байяра, другими словами, если бы им пришлось представлять то, что совершенно не свойственно им самим. Зал был переполнен. Спектакль кончился в одиннадцать часов.

Когда мы вышли из театра, Гранада была окутана одной из тех ясных и звездных ночей, какие небо сотворило словно лишь для нее; что-то полупрозрачное, похожее на обратившийся в дымку опал, витало в воздухе и нежно овевало все живое, все способное дышать, своим легким и мягким дуновением; при таком дуновении грудь словно расширялась, увеличивалась в объеме и чудилось, что если великая тайна жизни, которую так настойчиво пытались разгадать алхимики пятнадцатого века, хоть как-то еще существует, то она должна быть раскрыта именно в Гранаде. Двери театра выходили на прелестную площадь; на ее углу перед образом Мадонны стояло пять или шесть постоянно горящих свечей разных размеров. Мадонна была восхитительна в своей непорочности и чистоте. Сказать ли теперь Вам, сударыня, чьи руки зажигают эти свечи и какого рода услугу ждут от этой Мадонны верующие, приходя к ней с молитвой? К несчастью, далеко не все женщины заслуживают или даже имеют притязание заслуживать ту репутацию добродетельности, какую снискали цыганки; напротив, многие были бы крайне недовольны, если бы им приписали ее, ибо это повредило бы не только их удовольствиям, но и их интересам. Так вот, сударыня, именно эти женщины и зажигают Мадонне свечи, и цель этого — добиться ее благосклонности к их интересам, которым, как мы только что сказали, репутация чересчур высокой добродетельности принесла бы страшный урон.

Позволю себе сказать, что, войдя непосредственно в обитель Мадонны, можно добыть адреса этих правоверных, а точнее неверных красавиц. Следует упомянуть, к чести моих товарищей и моей, что мы не пытались проверить этот факт. Так что в подтверждение этой забавной подробности мы можем привести лишь весьма смутные и неопределенные сведения.

Самым медленным шагом следуя по дороге, которая должна была привести нас к гостинице, мы вдруг услышали, как из какого-то дома разносятся веселые звуки гитары и кастаньет, дававшие знать, что там происходит испанский бал. Этот шум напомнил нам танцевальный вечер в Вилья-Мехоре, но на сей раз, находясь в окружении друзей и в центре города, мы могли не опасаться такой же развязки. Поэтому мы тотчас же остановились, прислушиваясь к царящему там зазывному веселью, и только один Жиро, казалось, был больше озабочен разглядыванием дома, чем желанием понять по доносящимся до нас обрывкам мелодии, какой танец там исполняют — халео-де-херес, фанданго или качучу. Прислушиваясь к музыке, мы задались вопросом, нельзя ли и нам принять участие в этом бале. В ту же минуту на Дебароля было возложено задание отправиться с этим вопросом к хозяину или хозяйке дома. Однако, к нашему величайшему изумлению, Жиро, не знавший ни слова по-испански, вдруг объявил, что он берет на себя это чреватое опасностями поручение.

Жиро постучал — дверь открылась, пропустила его и захлопнулась. Мы же остались у двери, намереваясь не только дождаться его с ответом, но и, если он чересчур задержится, вызволить его оттуда. Десять минут спустя Жиро появился и жестом победителя предложил нам следовать за ним. Бал происходил на втором этаже. К дому, бедному на вид, вел проход, а в глубине этого прохода были заметны ступени лестницы; на верхних ее ступенях стояли две или три молодые женщины и столько же молодых людей с лампами в руках. Такая предупредительность со стороны хозяев дома нас поразила. Испанцы холодны, суровы, очень сдержанны в проявлении своих чувств и, надо сказать, весьма несдержанны в проявлении своего негостеприимства.

Эти соображения не помешали нам разглядеть в первом ряду тех, кто освещал нам путь, красавицу-андалуску, смуглянку, как выражается Альфред де Мюссе; эта анда-луска, не будучи маркизой, была, тем не менее, совершенно очаровательной. Нежная приветливая улыбка играла на ее губах, позволяя увидеть жемчужный ряд зубов.

«Входите! — объявил Жиро. — Мы в доме друзей!» Это было очевидно, и мы подчинились ему без всяких возражений. Когда мы вошли в танцевальный зал, то первое, что бросилось нам в глаза, — это изумительно выполненная пастель с изображением умирающей девушки. У нее было бледное измученное лицо, а голова ее покоилась на подушке, усыпанной белыми розами, которым словно предстояло умереть одновременно с нею. Второе, что нас поразило, — это странное сходство между умирающей девушкой и той, что с пленительной улыбкой встретила нас у входа. Было ясно, что в этом и крылся секрет того, почему нас так дружелюбно здесь встретили. В двух словах нам его объяснили.

Полтора месяца тому назад Жиро находился в Гранаде и, стоя возле этого самого дома, рисовал бедняка, который, не догадываясь, что кому-то интересно писать с него портрет, был, по-видимому, занят, так же как маленький нищий Мурильо, только одним — он вылавливал насекомых у себя по всей голове и с привычной беспечностью предавал их смерти. Неожиданно на пороге появилась заплаканная женщина: ее дочь умирала, и она вышла попросить Жиро нарисовать портрет умирающей дочери, чтобы, когда та умрет, у матери осталось хоть что-нибудь, связанное с ее ребенком. Жиро тотчас же откликнулся на материнскую просьбу и нарисовал с натуры ту самую великолепную пастель, какую мы прежде всего заметили; после этого он ушел, оставив всю семью в слезах у постели умирающей. Но молодость страшится небытия и борется со смертью: две недели спустя на щеках больной снова заиграли краски, а по прошествии полутора месяцев она уже играла роль скромной царицы небольшого праздника, устроенного в честь ее выздоровления. Так что от всего этого мрачного события осталась лишь увековечившая его пастель. Вот почему вся семья встретила нас дружескими улыбками. Мы были товарищами человека, подарившего несчастной матери утешение, которое Господь в своем милосердии сделал, по счастью, напрасным и излишним.

В полночь бал окончился, и десять минут спустя дверь Каса де Пупильос захлопнулась за нами с шумом, во всеуслышание опровергавшим название улицы, на которой мы живем. Помнится, я уже говорил Вам, что мы живем на Калле дель Силенсьо, что означает всего-навсего «улица Тишины».

На следующий день мы проснулись с рассветом, то есть в семь часов утра. Всю ночь нам снились Хенералифе, Альгамбра, Алая башня, Токадор королевы и Лас Куэвас. Ибо, признаться, ничто в Испании не изумило нас пока в такой степени, как Гранада. Поэтому в одно мгновение мы были готовы к выходу и гурьбой, как школьники, кинулись к зеленому своду, простирающемуся от Алой башни до Альгамбры. По пути мы на минуту сделали остановку в трактире Сьете Суэлос — как раз на то время, чтобы заказать там себе завтрак, а затем разделились: одни отправились снова осматривать Хенералифе, а другие — еще раз посетить Альгамбру.

Не беспокойтесь, сударыня, я не буду утомлять Вас повторным их описанием. Смотреть что-либо во второй раз не так скучно, как перечитывать. Возможно, Вы не забыли, сударыня, что в одиннадцать часов у нас была назначена в доме нашего друга Кутюрье встреча со вчерашними танцорами, чтобы сделать их зарисовки. Ровно в одиннадцать мы постучались в дверь дома, расположенного на Пласа Кучильерос — иными словами, на площади Ножовщиков. Нелишним будет, вероятно, сказать несколько слов о месторасположении этого дома.

Как я уже говорил, он стоит на площади Ножовщиков, точно напротив дома Контрераса, где накануне мы осматривали макет Альгамбры, о чем я имел честь писать Вам в своем последнем письме. Он примерно такой же высоты, как и тот, и тоже заканчивается террасой. С высоты ее открывается вид на всю площадь. На этой террасе Кутюрье распорядился повесить простыни, которые затеняли одну ее половину, оставляя другую ее половину на солнце. Цыганам, привычным к почти тропической жаре, предстояло сидеть на солнечной стороне; Кутюрье должен был управляться со своим дагеротипом в тени. Мы все тоже должны были устроиться в тени: Жиро, Буланже и Дебароль — чтобы рисовать, Маке и я — чтобы делать заметки, а Александр — чтобы сочинять стихи в ответ на те, что были адресованы нам. Итак, цыгане собрались на солнечной части террасы: отец курил и играл на гитаре, дочери примостились у его ног и заплетали косы, а сыновья ласкали собаку, стоя спиной к дому Контрераса. Мы же, напротив, были обращены лицом к этому дому и пребывали в тени — кто сидя, кто лежа.

Всего-навсего за пять-шесть минут Кутюрье изготовил три прекрасных дагеротипа: мельчайшие детали тканей, полосы на штанах, бахрома шалей — все выступало явственно и ярко. В свою очередь, Жиро и Буланже наперегонки делали наброски — частично пастелью, частично в технике трех карандашей. Маке и я принялись за свои заметки, Александр слагал стихи; справа от цыган одна из простыней была приподнята, пропуская ветерок, дующий с той стороны.

Внезапно цыганка, стоящая справа от старика, вплотную к развевающейся простыне, слабо вскрикнула — что-то больно ударило ее в плечо. В ту же секунду в полуфуте от головы Дебароля, описав параболу, пролетел камень. Боль цыганке, очевидно, причинил другой камень, удар которого пришелся по простыне. Камни эти не могли быть аэролитами: вместо того чтобы отвесно падать с неба, один из них описал параболу, а другой пронесся по диагонали. Ясно было, что их намеренно бросили в нашу сторону из окон или с террасы какого-нибудь соседнего дома.

Мы тотчас же стали выяснять, с какой стороны ведется нападение, но это привело лишь к тому, что атакующие поспешили спрятаться. Все окна были закрыты, все террасы пусты. Однако направление, с которого прилетели камни, указывало, что новоявленные пращники укрылись в доме Контрераса. Самый юный цыган сменил свое местоположение и припал глазом к дырке в простыне. Под охраной этого часового мы возобновили свои занятия. Минут через десять цыган махнул нам рукой. Почти в ту же минуту я увидел, как Александр вскочил с места и кинулся к лестнице. Маке, отбросив записную книжку и карандаш, понесся следом. «Что случилось?» — спросил я. «Не знаю, — ответил Буланже, — но мне показалось, что у Александра лицо в крови». Цыганенок со своим обычным шипением наклонился, поднял кусок кирпича размером с яйцо и показал мне.

Этот кусок был отбит от целого кирпича, с тем чтобы его легче было кидать. Цыган видел, как его бросили с террасы дома Контрераса и как он пролетел под приподнятой простыней. На террасе появились три человека, каждый швырнул по камню, и, увидев, что один из них, судя по нашим движениям, попал в цель, все трое поспешно скрылись. Я догадался, как было дело. Александр, получив удар по лицу и придя в ярость от боли, ринулся, чтобы отомстить неизвестному обидчику. Маке последовал за ним, желая то ли успокоить его, то ли поддержать.

Я перевесился через край террасы и посмотрел вниз: Александр уже был на улице и колотил в дверь дома Контрераса.

«Ты твердо убежден, что трое кидали эти камни, один из которых попал в моего сына?» — спросил я у цыгана. Тот показал на свои глаза. Этот простой и выразительный ответ не оставлял никаких сомнений. Я в свою очередь помчался вниз по лестнице.

Дверь в дом Контрераса стояла открытой.

Не успел я добежать до второго этажа, как услышал страшный шум, исходивший откуда-то сверху. Я помчался наверх, перепрыгивая через ступени, оттолкнул двух или трех человек, вышедших из своих комнат, чтобы узнать, откуда доносится этот грохот, и, взлетев на какой-то чердак, увидел, что Александр и Маке вступили в схватку с тремя людьми. Двое из этих трех были вооружены стульями, а третий держал тонкий острый клинок, напоминавший по виду кинжал. Ах, сударыня, Вам, так же как и всем моим знакомым, известно, что я не обделен физической силой! Это дарование, столь ценимое первобытными народами, которым приходится сражаться с чудовищами, становится порой весьма опасной способностью в глазах цивилизованных народов, которым надлежит действовать под защитой госпожи Юстиции. Забыв, что я составляю одну тридцатидвухмиллионную часть цивилизованного народа, я схватил за шиворот двоих — человека со стулом и человека с клинком — и стиснул их. Надо думать, стиснул я их довольно сильно, ибо один выпустил из рук клинок, а второй — стул. Вероятно, после этого я должен был последовать их примеру и выпустить из рук их самих, но, признаюсь, такая мысль не пришла мне в голову. Александр прижал коленом грудь третьего. Маке бросился к лестничному проему навстречу другим обитателям дома Контрераса, которые, похоже, были настроены оказать помощь своим соотечественникам. Но, к несчастью для этих отважных помощников, все остальные члены французской колонии, за исключением Кутюрье, уже заполнили дом и защищали низ лестницы, в то время как Маке охранял ее верх.

У входной двери какая-то старуха кричала во все горло об убийствах и убийцах, созывая толпу, начавшую перетекать с площади во двор. Проскользнув среди всех этих возбужденных людей, Дебароль добрался до нас. Друзья предлагали с честью отступить, указывая, что через пять минут это сделать будет уже трудно, а через десять — невозможно. Мы пошли на полюбовное соглашение с нашими тремя метателями камней: Александр снял колено с груди одного, я разжал пальцы, державшие двух других, и было условлено, что они ни жестом, ни знаком, ни криком не попытаются воспрепятствовать нашему отступлению. Мы подобрали в качестве вещественных доказательств кирпич с отбитыми углами и напильник, красные зубцы которого сохранили следы кирпича, разбитого с его помощью, и спустились вниз. Жители дома расступились перед нами, а кто-то из них даже приветствовал нас.

Внизу мы обнаружили стражу и коррехидора. Собравшаяся толпа хором обвиняла нас в том, что мы ворвались в мирный дом прикончить трех парней, спокойно спавших на чердаке. Чем неправдоподобнее выглядело обвинение, тем больше оснований было опасаться, что ему поверят. Мы в свою очередь изложили факты, предъявили кирпич с отбитыми углами и прекрасно соответствующий ему брошенный обломок, показали изобличающий наших противников напильник, а сверх всего — окровавленную щеку Александра, более чем что-либо другое свидетельствующую в нашу пользу. Коррехидор Гранады оказался таким же справедливым, как и алькальд Аранхуэса. Слава испанским судьям!

Он объявил нас виновными во вторжении в дом Контрераса, но главную вину возложил на тех, кто беспричинно напал на нас и тем самым спровоцировал его. Кроме того, он заявил, что будет проведено расследование, и предложил нам идти к себе и ждать его итогов. Дважды повторять это предложение ему не потребовалось. Стражники открыли нам дверь со двора, и мы вышли. Чтобы добраться до дома Кутюрье, надо было всего лишь пересечь улицу, но на ней собралась толпа человек в триста. Все гневно смотрели на нас и злобно скрежетали зубами. Заложив руки в карманы, мы направились к дому. Я возглавлял шествие, Дебароль его замыкал.

Мы достигли двери дома Кутюрье, и угрозы в наш адрес, молчаливые и прозвучавшие, так и остались угрозами. Дверь распахнулась и закрылась за нами. Цыгане, находившиеся на террасе, за это время не сдвинулись с места. Бедняги отлично понимали, что к ним не станут относиться с таким же уважением, как к нам, иностранцам, и они вследствие этих событий вполне могут стать козлами отпущения.

Мы вновь принялись за работу, словно ничего и не произошло. Однако до нас по-прежнему доносился ропот собравшейся на улице толпы. Через четверть часа нам объявили о приходе г-на Монастерио.

Господин Монастерио — это глава гранадской полиции.

Мы с беспокойством встретили вошедшего, но сразу же успокоились. Господин Монастерио повел себя по отношению к нам совершенно непредвзято: он нас выслушал, все понял и пообещал способствовать справедливому решению. К тому же на простынях остались следы от брошенных в нас камней, и направление их полета говорило само за себя. Глава полиции попросил нас об одном — во избежание какого-нибудь нового столкновения не выходить на улицу, пока толпа не разойдется.

Часа в три площадь почти опустела. Мы вышли и добрались до Калле дель Силенсьо. Наши комнаты оказались заполнены escribanos^[42], которые наперегонки строчили какие-то бумаги и, едва мы попросили их удалиться, разлетелись словно стая ворон, за исключением одного человека, заявившего, что он имеет право остаться.

Прощайте, сударыня, благодарение Богу, на сегодня хватит! Завтра, если господа из полиции, коррехидор и писари предоставят нам время, я опишу Вам продолжение этой трагической истории.

XXI

Гранада, 29 октября.

Возможно, Вы помните, сударыня, что, за исключением нашего отступления, которое я осмелюсь сравнить со знаменитым отступлением десяти тысяч греков, никакой развязки история с террасой в Гранаде не имела. Я уже описывал Вам тревоги нашего бедного Кутюрье, поспешные визиты к нам сеньоров секретарей суда, а также их различные оценки ущерба, причиненного осколком красного кирпича левому глазу Александра. Наименее любезный из этих секретарей, но определенно самый изворотливый, водворился у нас вопреки нашему желанию и, я бы даже сказал, несмотря на наши угрозы; закрепившись на стуле, слившись в одно целое со столом, он что-то писал, писал, писал, а если прерывался, то лишь для того, чтобы, приподняв свои зеленые очки над глазами и водрузив их между отсутствующими бровями и желтоватыми волосами, в очередной раз повторить:

«Господа! Семья Контрерас виновна в правонарушении, предусмотренном рядом испанских законов. Если вы обратитесь с ходатайством к городским властям, правонарушителей, конечно, вряд ли отправят в тюрьму, но им не удастся избежать огромного штрафа, колоссальных убытков». И с мрачной учтивостью и зловещей улыбкой он добавлял: «Прекрасная тяжба, господа, прекрасная тяжба! Семья Контрерас будет вконец разорена за две недели!» — и вновь принимался что-то скрипуче строчить с бесперебойностью механизма.

Эти заверения, которые он давал с невозмутимостью и полнейшей убежденностью, заставляли нас трепетать с головы до ног; мы переглядывались с тайным желанием придушить сеньора секретаря, а из его тела, на вид самого горючего из всех, какие нам доводилось когда-либо видеть, устроить вместе со всеми его бумажками костер: право, то был самый быстрый способ покончить с этим делом!

Как Вы прекрасно понимаете, сударыня, нам было трудно свыкнуться с мыслью, что мы явились в Испанию, проехав по живописным горам Гипускуа, сероватым пескам обеих Кастилий, шафрановым равнинам Ла-Манчи, под кипарисами, гранатовыми деревьями и виноградными лозами Хенералифе, равно как и Альгамбры, по дивным долинам, где по руслу из звонкой гальки, меж окаймленных олеандрами берегов катит свои воды Хениль, — и все это для того, чтобы устроить тяжбу, пусть даже весьма успешную, с тремя гнусными молодчиками. Да и все посетители, зачастившие к нам сразу после нашего возвращения домой, — а они шли один за другим целый день — так вот, повторяю, все посетители настойчиво уговаривали нас отнестись к брошенному камню как к песчинке, а к швырнувшим его негодяям — как к расшалившимся ангелочкам.

А теперь, сударыня, подумайте о том, что Гранада — самый прекрасный край на свете; подумайте о том, что здесь днем вдыхаешь все те ароматы, какими солнце заставляет благоухать апельсиновые деревья, фиалки, розы и вечно зеленый и цветущий жасмин, а ночью — всю ту прохладу, какую лазурное небо, усеянное мириадами звезд, может отряхнуть на землю; о том, что на каждом шагу ты теряешься здесь в аллеях самшита, мастиковых деревьев и смоковниц, сквозь ветви которых тебе чудится улыбающийся лик Господа, благословившего эту прекрасную страну; о том, что если смотришь на Гранаду с террасы Хенералифе, то слева видишь медно-красные башни замка, оплаканного Боабдилом; справа — Альбайсин и логовища цыган, затерявшиеся среди алоэ и кактусов; прямо перед собой — зеленую благоухающую долину, протянувшуюся до синеватого горизонта в полукруге горной цепи, которой ревнивый Господь, словно крепостной стеной, окружил город, получивший от его обитателей не только имя самого сладкого плода, но и его форму; и, наконец, позади себя — Сьерра-Неваду — огромную гранитную крепость с зубцами из матового и полированного серебра. Мы мечтали обо всех этих чудесах, прежде чем увидеть их, а увидев, восхитились ими. Подумайте о том, что, когда вечер окутывает дымкой поэтичную Гранаду, нам остаются еще беззаботные прогулки по уснувшему городу, театр, сверкающий блеском национальной сцены, и удовольствие, выйдя из театра, затеряться в таинственных улочках, где подле кротких и снисходительных мадонн горят благовонные свечи, — словом, право восхитительно отдохнуть ночью после проведенного в безделье дня. И вот, вообразите только, сударыня, что какой-то злобный писарь одним взмахом своего вороньего пера уничтожает все это счастье! Нам предлагают тяжбу, прекрасную тяжбу, замечательную тяжбу! Представьте себе, как Ваши бедные друзья-путешественники, которым так удобно в их дорожных куртках, облачились в черные сюртуки, чтобы отправиться к судьям; представьте Вашего покорного слугу в сопровождении переводчика Дебароля, вынужденного на время расстаться со своим карабином, — повторяю, представьте Вашего покорного слугу, заботящегося о поддержании своего отцовского права и своего достоинства посла! Вы видите, как г-н Дюма-hijo^[43] в своем качестве живого свидетельства поддерживает под левым веком свежесть той радуги, какая обычно расцветает на ушибленной скуле? Вы видите, как Маке корпит над копиями документов и жалоб; как Жиро снимает планы обеих террас, а Буланже, держа в руках ленту землемера, измеряет параболу, которую описал обломок гранадского кирпича, начавший свой полет от руки испанца и закончивший его у глазной впадины француза?

Все это, согласитесь сами, сударыня, делало наше положение нестерпимым; и потому мы дружным голосом воззвали к нашему доброму Провидению, тому самому, с кем Вы уже познакомились, ибо видели, как оно приходит к нам на помощь в различных затруднительных обстоятельствах, где бы мы ни были. Как всегда, оно откликнулось на зов, о утешительное божество! Только на этот раз божество явилось в новом обличье: оно было одето в куртку из бараньей шкуры, в одной руке мяло снятую с головы высокую шапку с двумя помпонами по бокам, в другой — держало кнут погонщика и отзывалось при этом на имя Лоренсо Лопес. Распознав меня, как Жанна д'Арк — Карла VII, среди моих друзей, в глубочайшем оцепенении и испуге столпившихся вокруг секретаря суда, оно почтительно подошло ко мне и произнесло: «Сеньор, я привел мулов, как мне было приказано от вашего имени: они в конюшне, и мы можем ехать завтра утром так рано, как вы пожелаете».

Писарь вскинул свой выпуклый лоб: приспешник Ари-мана учуял приход Ормузда. «Так ваше сиятельство уезжает?» — с беспокойством спросил он. «А почему бы мне не уехать?» — поинтересовался я. «Потому что нельзя покидать Гранаду в такой момент, дон Алехандро!» — «Вы шутите?! Уж не считаете ли вы меня пленником?» — «Нет, но вам предстоит тяжба, а когда предстоит тяжба, особенно такая прекрасная, никуда не уезжают!»

Все это было сказано по-испански, с местным выговором, который мы понимали с большим трудом; но во всех языках есть слова, фразы, выражения, которые понимают все, даже не зная этих языков. Если угодно, сударыня, можете назвать это «языком обстоятельств». Поэтому переводчику Дебаролю не было никакой необходимости объяснять нам то, что хотел сказать сеньор писарь: интонации голоса полностью его выдавали. Я знаком показал Маке и Буланже, что они дожны вывести Провидение из комнаты.

Ариман остался один. Александр сел рядом с ним, устремив на него свой правый глаз и готовый в случае необходимости применить сдерживающую силу. Жиро, отточив карандаш как стилет, расположился около двери и, чтобы не терять время и свое неиссякаемое доброе расположение духа, начал набрасывать портрет писаря. Дебароль принялся отчаянно крутить свой правый большой палец вокруг левого — такое движение свидетельствовало либо о его полнейшем спокойствии, либо о его крайнем возбуждении. На этот раз ошибиться было невозможно: речь шла о сильном волнении. Я прошептал ему на ухо: «Вам, говорящему по-испански, как Сервантес, следует пойти помочь Маке и Буланже, пока они торгуются с погонщиком». — «Иду!» — ответил он и, взяв свой карабин, вышел.

Я очень рассчитывал, что циновки, лежавшие на полу, заглушат всегда довольно громкие шаги Дебароля, но сеньор писарь услышал их, обернулся, увидел, как наш друг выходит из комнаты, и почесал себе ухо пером. В течение десяти последующих минут ни Александр, ни Жиро, ни я никоим образом не пытались оживить беседу. По истечении этого времени вернулись Маке и Буланже, изображая самый невинный и беззаботный вид.

Сеньор писарь повернулся, следя за их появлением, так же как перед этим он наблюдал за уходом Дебароля. Когда он увидел, что они вернулись одни, по его лицу пробежал бледный луч радости. «Ну как, договорились?» — как можно тише спросил я у Маке. «Да, почти что: Дебароль и погонщик сторговались на десяти франках». — «Вы сказали Дебаролю, чтобы он словом не обмолвился при этом сеньоре о нашем отъезде?» — «Нет, но сейчас предупрежу его!»

Маке кинулся к двери, но в эту минуту она с грохбтом распахнулась и на пороге, скрестив на груди руки, с блеском в глазах и довольным видом появился метр Дебароль. «Дело улажено!» — громовым голосом воскликнул он. Писарь дернулся, словно прикоснувшись к вольтову столбу, и вскинул очки, как он делал, глядя на что-то еще помимо своих бумаг. Самые храбрые из нас побледнели.

Было ясно, что наш присяжный переводчик, как и ожидалось, совершил ошибку. И то, что наши отчаянные знаки, наконец, до него дошли, то, что его руки опустились, довольное выражение лица сменилось на унылое, а взор потух, уже не имело значения. Увы, сударыня! Было слишком поздно. Писарь все услышал и все понял; он сложил свои бумаги, вытер перо и, угрожающе кивнув, расстался с нами. Не успела за ним захлопнуться дверь, как на несчастного Дебароля обрушился залп упреков.

«Вы что, не видели, как я на вас смотрел?» — кричал Маке. «Вы не могли догадаться, что надо молчать, хотя я поднес палец к губам?» — вопрошал Буланже. «Я же тебе даже пинок отвесил!» — брюзжал Жиро. «Да что вам всем надо? В чем дело?» — испуганно бормотал Дебароль. «Черт побери! Дело в том, что вы во весь голос завопили: "Дело улажено!"» — пояснил Александр. «Ну и что? Я кричал на моем родном языке, испанец его не понимает!» — величаво ответил Дебароль, рассчитывая разбить нас в пух и прах этим утверждением. «Да, — согласился я, — но вы явились с победоносно сплетенными руками, испанец все понял и дал тягу, как говорят в Испании. Боюсь, что нам это не сулит добра!» — «О, разрази меня гром!» — воскликнул Дебароль, ударив карабином об пол, и выражение изумления на его лице сменилось отчаянием. «Ладно, не отчаивайтесь, — успокоил я его, — этим ничего не исправишь, скажите лучше, как прошли переговоры с погонщиком, на чем вы остановились?» — «Я нанял всех его мулов, — ответил Дебароль, — их у него восемь». — «Не хочу мула! — воскликнул Александр. — Он слишком медленно ходит!» — «Я предвидел такой случай: у вас будет лошадь», — произнес Дебароль. «А я тоже не хочу мула, — в свою очередь высказался Буланже, — он слишком быстро ходит». — «Я подумал о карете для вас, — ответил Дебароль, — но, поскольку между Гранадой и Кордовой есть места, с трудом проходимые даже верхом, то в Гранаде нельзя было нанять ни одной кареты». — «Тогда я пойду пешком, — сказал Буланже, — я не наездник». — «Друг мой! Не беспокойся на этот счет, — обратился я к нему. — Ты же видел мавританские стремена на испанских верховых животных: это нечто вроде сапог, куда человек погружает ноги по колено. Ты будешь как бы в лодке, а не на лошади». — «Это меня устроит, — согласился Буланже. — На лодке я могу отправиться хоть на край света».

В эту минуту распахнулась дверь и Пепино, патрон всех французских пансионеров, прошлых и будущих, переступив порог, объявил: «Господин коррехидор!» — «Ну вот, — прошептал каждый из нас, — тяжба началась, и нам от нее не отвертеться». Господин коррехидор, облаченный в черный редингот, появился на пороге, держа в руках свиток; нам он показался очень мрачным; сделав три шага вперед, он остановился, приветствуя нас.

Поскольку было вероятно, что магистрат, появляющийся с такой торжественностью, собирается разразиться речью крайне витиеватой, цветистой, насыщенной специальными терминами, пронизанной окольными ходами, словно пещеры цыган, то я поставил рядом с собой переводчика Дебароля, моля его забыть английский и немецкий и помнить только испанский и французский.

Предпринятые мной меры предосторожности оказались весьма разумными: судейский начал со вступления, затем перешел к изложению, развернул доказательства и произнес заключительную часть. На наше несчастье, мы столкнулись с оратором.

С Дебароля крупными каплями стекал пот; мне показалось, что разжижившаяся память нашего переводчика сочится из него через все поры.

Вот краткий пересказ услышанной нами речи, сударыня. «Я не осмеливался, сеньор и сеньоры, предстать перед прославленным писателем, этой блестящей планетой, сопровождаемой светящимися сателлитами. Но вот посредством камня вам было нанесено оскорбление, вам был причинен ущерб, на вас было совершено, по сути, нападение, и все это произошло, когда вы находились на террасе, выходящей на площадь Ножовщиков. Я велел предъявить мне этот камень, имеющий красный цвет, и вижу отсюда при свете свечей глаз вашего сына, имеющий зеленый цвет…» — «Синий», — прервал его Александр. «Вечером синий кажется зеленым, — объяснил Жиро, — не прерывай господина коррехидора из-за такой ерунды». — «… имеющий зеленый цвет, — повторил оратор. — Господа, за испанским правосудием дело не станет, и вы будете отомщены ужасным образом. Соблаговолите лишь подписать эту жалобу, которую я составил, дабы избавить вас от труда». — «Но, сударь, — ответил я ему через переводчика, — я не хочу жаловаться, а мой сын полагает себя вполне отомщенным».

Коррехидор соизволил улыбнуться. «Вы не можете быть судьей в касающемся вас деле, сеньор!» — сказал он мне. «Послушайте, господин коррехидор, поскольку правосудию угодно оказать мне любезность, подменив меня на моем месте, я со всем уважением, какое мне должно питать к правосудию, прошу его забыть о нанесенной мне обиде». — «Это невозможно. Мы никогда не допустим, чтобы такой прославленный француз, как сеньор дон Алехандро, безнаказанно подвергся, в лице своего сына, оскорблению, нападению и избиению. Мы, гранадцы, гостеприимны, сеньоры!» — «Разумеется, но я заявляю вам, что никогда не подпишу бумагу, способную разорить целую семью, сеньор коррехидор!» — «Послушайте, сеньор дон Алехандро, члены семейства Контрерас менее щепетильны, чем вы: они написали жалобу по поводу вашего вторжения в их дом; они выставляют себя потерпевшей стороной и требуют возмещения убытков; если вы не собираетесь разорять их, то они разорят вас! Это им будет тем более просто сделать, — добавил судейский, пристально глядя на нас, — раз вы заявляете о своем намерении уехать». — «Уехать? Кто вам это сказал?» — «Достопочтенный писарь, только что вышедший от вас: это его рвение побудило меня нанести вам визит».

Пять взглядов, острых как кинжалы, пронзили насквозь несчастного Дебароля, понявшего, наконец, всю глубину своего промаха. Мне стало ясно, что пора идти напролом и переходить от роли Фабия к роли Сципиона. «Ну что ж! Это так! — воскликнул я. — Мы уезжаем! Пусть семейство Контрерас разоряет нас, если ему хочется; однако мы не будем ничего подписывать, выступать свидетелями и, самое главное, не будем портить себе впечатление от такого восхитительного города, как Гранада, участием в отвратительной тяжбе! И на солнце есть пятна, это верно, но Гранада больше, чем солнце: она владычица солнца!» — «Можно ли это понять так, сеньор, что вы лишаете правосудие свободы действия?» — спросил судейский. «Я отдаю предпочтение здравому смыслу», — ответил я. «Вы это твердо решили?» — угрожающим тоном переспросил коррехидор. — «Бесповоротно!» — «Bueno!^[44]» И он вышел, почтительно раскланявшись.

Едва за ним закрылась дверь, я воскликнул: «Господа! Особые обстоятельства влекут за собой полное прощение! Забудем проступок Дебароля! Пусть они разоряют нас, но только издали, если такое возможно, и, пока еще есть время, сбежим от алькальдов, коррехидоров, а главное — от писарей!» — «Сбежим!» — раздался дружный хор голосов. «Да, сбежим, — промолвил Буланже, — но каким образом?» — «У нас есть лошадь, восемь мулов, мавританские стремена». — «Извините, — вмешался обеспокоенный Де-бароль, — почему вы все время твердите о мавританских стременах? Я слова не сказал о том, что ими снабжены наши мулы. Какого черта! Не говорите за меня то, о чем я и не заикался». Буланже затрепетал.

«В конечном счете, Буланже, даже если они и не совсем мавританские, — вмешался в разговор я, — лишь бы нога в них входила. Да и вообще, о чем речь! Сид даже после смерти прекрасно держался на лошади, так неужели ты, будучи живым, не в состоянии проехаться на муле?!» — «Ну, я попытаюсь, — сказал Буланже со своим обычным добродушием, — лишь бы там было хоть какое-нибудь стремя…» — «Но в этом же и загвоздка! — воскликнул Де-бароль. — Там нет никаких стремян, ни мавританских, ни любых других!» — «А куда же тогда девать ноги?» — спросил Буланже. «Ноги просто свисают; от этого они зимой согреваются, а летом не так немеют». — «Свисают? — воскликнул Буланже. — А как же равновесие, господа? Как же удерживать равновесие?» — «Для этого есть центр тяжести», — величественно изрек Дебароль.

И в самом деле, я вспомнил, что на проезжих дорогах нам встречалось немало путешественников, ноги которых болтались по бокам их мулов. «Думаю, что Дебароль прав, — признался я, — стремян не будет; но утешься, дорогой Луи, впереди и позади седла есть подпорки, которые старательно набиты чем-то мягким и чаще всего украшены золочеными гвоздями; ты увидишь, эти подпорки оказывают замечательное действие на всадника: одна поддерживает его живот до самой груди, а другая подпирает ему спину от поясницы до лопаток. Устроившись таким способом, путешественник может спокойно спать в седле, как в кресле. Ну а поскольку мы будем путешествовать днем, спать ты не будешь и, находясь в этом панцире, который оставляет тебе руки свободными, сможешь даже на ходу делать зарисовки. Неужели тебе так уж противно путешествовать в кресле?» — «О, нет!» — в полном восторге воскликнул Буланже. «Ты ведь соглашался поехать в лодке, а так даже удобнее и морская болезнь тебе не грозит». — «Да это же будет для меня настоящий праздник!» — «Стало быть, пусть будет кресло?» — «Пусть будеткресло!» — «Секундочку! Секундочку! — прервал нас Де-бароль. — Видно, что вы не путешествовали по Испании четыре месяца, как мы, иначе бы вы знали…» Дебароль остановился в нерешительности. «Так что мы бы знали?» — «Вы бы знали, что это седла, столь поэтично вами описанные Буланже, нечто вроде условных монет: счет по ним ведется, но они не существуют. Вот вы видели когда-нибудь пистоль?» — «Как?! — воскликнул Буланже. — Мавританские седла не существуют?» — «Да нет, существуют, существуют… у мавров, и в Алжире мы их, наверное, увидим, но в Испании их найти невозможно, а уж у погонщиков тем более». — «Так что же тогда есть у ваших погонщиков? Английские седла?» — «Гм! — пробормотал Буланже. — Английские седла!» — «Ты, как Бертран, — заметил Жиро, — не доверяешь англичанам». — «Но дело в том, — Дебароль решил разом показать нам всю глубину разверзшейся пропасти, — английских седел не существует, равно как арабских седел и мавританских стремян». — «Бедный мой друг! — обратился я к Буланже. — Как видишь, тебе придется довольствоваться вьючным седлом». — «Да-да, — добавил Маке, — с двумя пристегнутыми к нему корзинами». — «Ты поедешь на сиденье, водруженном на мула, в корзины положат провизию, а тебя возведут в чин главного провиантмейстера». — «Пусть будет сиденье, — согласился Буланже, — хотя я и остерегаюсь новомодных изобретений». — «Да о вьючных сидениях здесь никто и не слышал! — вскричал Дебароль. — Это иллюзия! Ни одного вьючного сиденья в Испании не было — по крайней мере, ни один мул еще не был обесчещен вьючным сиденьем, водруженным ему на спину!» — «Так на что же здесь садятся в конце концов?! Ответь мне немедленно! — потребовал Буланже. — Речь, значит, идет о том, чтобы добираться отсюда до Кордовы, не пользуясь вообще никаким седлом, как нумидиец? Ну же, Дебароль! Рожай, наконец!» — «Делается это так, — отвечал наш переводчик, — погонщик покрывает мула одеялом и притягивает одеяло ремнем». — «Ну а дальше?» — спросил Буланже. «А дальше, для тех, кто приучен к такой ненужной роскоши, как стремена, на загривок животного прикрепляется веревка, и на каждом ее конце делается скользящая петля; ноги продеваются в эти отверстия, и уверяю тебя, Буланже, что хотя это и не в лодке, и не в кресле, и не на вьючном сиденье, но, на самом деле, не так уж и плохо». — «Я пойду пешком!» — воскликнул Буланже решительным тоном. «Пешком?» — «Да!» — «Отсюда до Кордовы сорок два льё; нам следует проделать эту дорогу за три дня, то есть проехать тринадцать-четырнадцать льё в день, и только-то». — «Ты ошибаешься, друг мой, — внес поправку Александр, — сорок два испанских льё составляют примерно шестьдесят шесть французских, то есть проходить надо по двадцать два льё в день, а не по четырнадцать; уточняю для ясности: это восемьдесят восемь километров. Ты чувствуешь в себе силы преодолеть восемьдесят восемь километров за двенадцать часов? А?» — «К тому же, — присоединился к разговору я, — ты же знаешь характер мулов». — «Ну да, говорят: "Упрямый, как мул", я это слышал». — «Упрямый, потому что он не признает рыси, отвергает галоп и согласен идти только шагом. Ты же художник, вспомни, разве ты не видел множества вывесок с изображением девушки, тянущей мула, и мула, тянущего девушку? И что написано под такой вывеской? "Два упрямца”. Но ты ведь никогда не видел вывески с изображением понесшего мула с всадником или всадницей на спине!» — «Да, верно, никогда». — «Впрочем, если даже мул вздумает тебя понести, то с помощью узды…» — «Потянув ее, да?» — «Да, потянув ее, вот так! С помощью узды можно самого норовистого мула остановить, правда, Дебароль? Отвечайте же, черт вас побери! Вы же имели дело с мулами за те четыре месяца, что провели в Испании». — «Конечно, уздой мула легко остановить». — «Ну, вот видишь!» — «Если у тебя есть узда; но ведь узды то нет!» — «Нет узды?» — «И никогда не бывает. Хватает и недоуздка: из всех известных мне верховых животных мулом легче всего управлять!» — «Значит, мне не добраться живым до Кордовы! — заявил Буланже. — Я пойду пешком! Решено! Я пойду пешком!» — «Никто, кроме погонщиков, не способен идти пешком за мулом!» — вразумлял его Жиро. «Я буду подражать погонщику!» — «Ты сошел с ума?» — «Послушайте, — вмешался Маке, самый хладнокровный из всех нас, человек рассудительный, да и, в конце концов, находчивый, — я не понимаю, почему нужно обходиться без седел, стремян и узды». — «Что здесь не понимать? — ответил Буланже. — Да потому что их нет». — «Так ведь можно их раздобыть!» — «Где?» — «В лавке у шорника, черт побери!» — «А ведь в самом деле! — закричал я. — Давайте купим их, господа, давайте купим!» — «Это будет проявлением слабости характера», — высокомерно заметил Дебароль. «Черт побери! Ты хочешь ехать без седла, без узды, без стремян — твое дело!» — «А мы вдвоем с Маке пойдем в лавку, — сказал Александр. — Пошли, Маке!»

Маке взглянул на часы. «Господа! — произнес он, кладя их на стол. — Близится полночь, и я обращаю ваше внимание на то, что в девять часов вечера закрываются все лавки; а поскольку испанским продавцам вежливо торговать даже в течение дня и то слишком трудно, то уж торговать ночью они ни за что не решатся. Так что мой совет неисполним; я раскаиваюсь в том, что дал его, ибо породил ложные надежды, и приношу за него свои извинения обществу». — «Тем более, — взял слово Дебароль, чрезвычайно старавшийся походить на контрабандиста, — встреча с погонщиками назначена на четыре утра, и к этому времени, даже если торговцы согласятся открыть свои лавки, мы не успеем купить седла, стремена, узду, укрепить все это, собрать вещи, упаковать рисунки, заплатить по счету и выспаться — ибо, в конце концов, господа, надо же выспаться!»

Следует сказать, сударыня, что Дебароль страшно любит поспать! Он способен спать на верхушке колокольни, как петух, или на одной ноге, как цапля. Надо признать, правда, что и во сне он сохраняет весьма пристойный вид.

«Да есть же выход, черт возьми!» — прервал его Александр. «Какой?» — «Вместо того чтобы отправиться в четыре утра, поедем завтра в полдень; в шесть уже светает, лавки открываются в восемь; вещи будут собраны, рисунки упакованы, а счета оплачены с ночи, и у нас останется еще четыре часа, а этого более чем достаточно, чтобы купить для Буланже седло, пару стремян и узду». — «А остальным?» — «А остальные, черт побери, пусть едут как хотят!» — «А если завтра нашему отъезду станут чинить препятствия?» — «Мы прорвемся!» Дебароль кинулся к своему карабину. «Вот так! — воскликнул он, принимая позу эскопетеро. — Вот так!» — «Ты с ума сошел? Мы вшестером будем сражаться против целого города?» — «Ты же в одиночку захватил пороховой погреб в Суасоне! Тебя за это даже наградили орденом Июля! Вот так-то!» — «Что думает по этому поводу Маке?» — поинтересовался я. «Я думаю, господа, что вряд ли кто-нибудь попытается применить силу против людей, приехавших в Испанию в качестве почти что королевских гостей; я думаю, что нам грозит тяжба, но нас в нее еще не втянули; мы ничего не подписали, нам не вручили ни вызова в суд, ни предписания, ни официального письма, и потому мы вправе покинуть Гранаду и днем и ночью — словом, когда нам будет угодно. Вот если бы, напротив, нас официально вызвали в суд…»

Маке собирался перейти к заключительной части своей речи, как вдруг раздался громкий стук железного молотка по входной двери. «О! Кто это может рваться сюда в полночь?» — поинтересовался Жиро. «Вы считаете, что вас уже взяли в осаду? — ответил ему Маке. — Наверное, стучит один из постояльцев Пепино. Вы знаете, что они не смеют возвращаться к себе, пока мы не уснем; ну а этот, считая, что мы уже легли, отважился вернуться, бедняга. Это ведь так естественно». — «Ну-ну!» — с остатком прежнего сомнения в голосе протянул кто-то из нас.

Те, кто сомневался, оказались правы: тяжелые незнакомые шаги загрохотали по плитам внутреннего дворика, а потом по ступеням лестницы; наконец, на нашем пороге появился Пепино с ночным колпаком в руках. Лицо его светилось. «Письмо!» — объявил он. «Письмо? От кого?» — «От его превосходительства сеньора генерал-капитана! Внизу ждут ответа! Черт возьми! Какие у вас влиятельные знакомые, господа!» — «Ну хорошо. Ответьте посыльному, что мы уже спим, и вы нам передадите письмо гЬнерал-капитана завтра, когда мы проснемся». — «Но, сеньор…» — «Идите и делайте то, о чем я вас прошу!» Пепино поклонился и вышел.

Я держал пакет нетвердой рукой и взвешивал его на ладони: у меня было мрачное предчувствие. Мне казалось, стоит его открыть, и я выпущу на свободу множество несчастий, заключенных в этом новоявленном ящике Пандоры. Но делать было нечего, надо было ознакомится с роковым письмом; я распечатал его, прочитал сначала про себя, потом протянул Дебаролю, чтобы он громко прочел его вслух: это было его право. Письмо было написано по-испански и содержало три строчки, перевод которых Дебароль медленно и торжественно произнес:

«Генерал-капитан приглашает господина Александра

Дюма явиться к нему завтра в одиннадцать часов утра.

Примите уверения и пр.».

Итак, как видите, сударыня, генерал-капитан имел передо мною огромное преимущество: он был лаконичен. Эта лаконичность потрясла всех и вызвала у всех одно и то же Душевное волнение; все разом забыли о седлах, стременах, вьючных сиденьях и уздечках, а также о самолюбии и сне; каждый помчался к своим пустым сундукам, и они стали наполняться с такой же скоростью, как каналы во время наводнения. Даже Росный Ладан притворился, что шевелится, чтобы каким-то образом нам помочь. Маке подсчитывал расходы; Буланже упаковывал рисунки; Жиро прятал в корзину все, что оставалось от нашего былого великолепия: растительное масло, уксус, сливочное масло, окорок и т. д. Дебароль укладывал оружие и по своей привычке пару раз выстрелил, но, по счастью, никого не ранил. Александр спал, проявляя героизм, на какой мало кто был бы способен в таком шуме и гаме. А я, сударыня, забившись в уголок, предоставленный мне моими почтительными спутниками, начал писать Вам это письмо, которое я заканчиваю в тридцать пять минут четвертого ут_г ра; мои разбитые усталостью друзья в это время уже спят возле груды багажа и оружия, словно солдаты на бивуаке.

До отъезда, назначенного, как Вы помните, на четыре часа, остается двадцать пять минут, и я попытаюсь использовать их точно так же.

Остаюсь Вашим преданным и почтительным и пр.

XXII

Кордова.

Вы потеряли нас из виду, сударыня, в Гранаде, в пансионе на Калле дель Силенсьо, в ту минуту, когда пятеро моих друзей спали, стремясь как можно скорее восстановить свои силы, а я попытался последовать их примеру. Ровно в четыре часа утра раздался тяжелый топот по камням мостовой, разбудивший нас всех, за исключением Александра: это шли мулы. Мы открыли окно; теплые, влажные, стремительные пары наполнили комнату — шел дождь. Как видите, сударыня, корпорация судебных писарей весьма могущественна! Они задумали втянуть нас в тяжбу, побеспокоили алькальда, пустили вперед коррехидора, побудили к действию генерал-капитана и, наконец, заставили обрушиться с неба дождь, первый, под который мы попали со времени нашего отъезда из Мадрида.

Но поверьте, сударыня, если бы с неба на нас обрушился не дождь, а огонь, алебарды, мечи, писари и беды, мы были настроены так решительно, что все равно уехали бы в это утро. Разве теперь речь шла о седлах, уздечках, стременах и вьючных сиденьях? Мы способны были унести на своих собственных спинах мулов вместе с их погонщиками! Вы только вообразите, сударыня, прошу Вас, какой страшный шум должны были поднять на улице шириной в шесть футов восемь топчущихся на месте мулов, одна издающая ржание лошадь, два горластых погонщика, четыре алчных носильщика и хозяин, до последней минуты старающийся угождать своим постояльцам. Вообразите грохот сундуков, треск половиц, скрип ступеней, недоуменные расспросы разбуженных соседей. Подумайте о том, что в двадцати шагах от нас располагалась казарма жандармерии, что генерал-капитан ждал нас сегодня к десяти часам утра и что мы жаждали исчезнуть без шума, словно неосязаемые тени, — и тогда Вы поймете, сударыня, какие муки мы должны были испытывать в течение полутора часов, пока длился этот жуткий шум.

В довершение несчастья нас неожиданно окружила дюжина друзей, которых мы приобрели во время нашего пребывания в Гранаде и среди которых Кутюрье, тихий и скрытный, блистал своим отсутствием: все они выкрикивали душераздирающие слова прощания. Слова эти разносились по всему городу столь стремительно, что способны были разбудить всех генерал-капитанов Испании. Расставание длилось еще полчаса, и на архиепископской церкви пробило шесть, когда мы вырвались из объятий друзей и легким шагом, как прекрасная Календерия Ме-линдес, со всех ног устремились с ружьями за плечом и охотничьими ножами за поясом по извилистой улице, тянувшейся, как нам представлялось, по направлению к Кордовским воротам, где по нашему приказу к нам должны былй присоединиться погонщики с мулами.

Нам казалось, что опасность быть арестованными станет для нас намного меньше, если мы пойдем пешком, а не поедем на мулах. Вот что значит страх, сударыня! «Так вам было страшно?» — спросите Вы. Еще бы! Признаюсь, я всегда боюсь незнакомой опасности, неосязаемой, невидимой, а госпожу Юстицию — прошу у нее за это прощения — я ставлю в ряд именно таких опасностей. Когда со стороны Кордовы въезжаешь в Гранаду или выезжаешь из нее туда, видишь огромное круглое сооружение из кирпича, которое расположено на краю площади, обсаженной совсем еще молодыми деревьями; в одном из углов этой площади, за белой стеной, виднеется великолепная пальма, кокетливо покачивающая на ветру своим гибким и изящным плюмажем; именно здесь, на этой площади, где нам уже доводилось бывать, мы и решились остановиться, пересчитать друг друга и ждать прихода мулов, шаг которых, не в обиду Жиро будет сказано, далеко не мог сравниться с бегом тех, кто не пожелал нанести визит генерал-капитану.

Однако, убедившись, что весь наш отряд в сборе* и не видя, что наши мулы уже на подходе, мы сочли за лучшее вступить во владение ими лишь за стенами города и продолжили свой путь в сероватых сумерках, начавших сменять ночную мглу. Я говорил Вам уже, сударыня, что шел дождь; в любом другом месте и в иное время такой дождь стал бы грустной перспективой, особенно для тех, кто путешествует на испанский лад, то есть sub dio^[45]; но то ли потому, что испанский дождь, падающий на изгороди, грунт и равнину, тепел и благоуханен, то ли потому, что, пропитав влагой дорожный плащ, он дает знать путешественнику, что тот совершенно свободен, независим, вправе сам распоряжаться собой и удаляется от всякой цивилизации и всяких капитанств, мы весело шли по размокшей дороге.

При этом мы часто оглядывались. Если бы у нас было желание выставлять себя людьми поэтического склада, нам следовало бы сказать Вам, сударыня, что, напоминая обитателей потерянного рая, но одетые пристойнее их, мы оглядывались для того, чтобы разглядеть в утреннем тумане мавританскую Гранаду; на более прозаическом языке можно было бы еще сказать Вам, сударыня, что мы оглядывались для того, чтобы узнать, следуют ли за нами мулы. И все же правда, сударыня, настоящая, бесспорная правда, истинная правда заключается в том, что мы оглядывались, как дезертиры без документов, опасающиеся преследования.

Дорогу впереди нас пересекал небольшой изящный мост; мосты в Испании вообще весьма кокетливы: им известно, что они по сути — мосты in partibus^[46], и, в отличие от того, что принято в других странах, ценятся не полно-водностью рек, которые под ними протекают; у них всего по одному пролету, это правда, но они используют его как открытые уста, чтобы улыбаться путнику.

По правде сказать, сударыня, я мог бы, стоило бы мне только пожелать, закрутить здесь фразу повыразительнее знаменитых слов г-жи де Севинье: «Держу сто, держу тысячу против одного, что не угадаете», если бы предложил Вам догадаться в свою очередь, что именно, обернувшись назад, мы увидели в первых лучах рассвета. К счастью, мой эпистолярный слог гораздо менее насмешлив, чем у упомянутой прославленной дамы, и потому я скажу Вам, что на сероватой дороге, позади длинной вереницы наших мулов, идущих, как обычно, след в след, словно скованные цепью, позади Росного Ладана, восседающего на самом лучшем муле, какого только он смог выбрать, позади двух погонщиков, на фоне туманного горизонта, в трех сотнях шагов от нас, проступали три движущихся зловещих силуэта.

Судя по тому, что удавалось разглядеть сквозь дымку, это были три темные, еще плохо различимые фигуры. В двухстах шагах от нас эти фигуры приняли облик бравых солдат в синих мундирах, с желтой кожаной амуницией; когда же они оказались в ста шагах от нас, стало понятно, что это просто-напросто жандармы с ружьями в руках и треуголками из вощеной ткани на голове.

Если бы это письмо, сударыня, по своей длине могло бы хоть как-то сравниться с теми, какие я до этого имел честь писать Вам, я не преминул бы уже здесь поставить традиционное: «Примите уверения…» и закончить на этом захватывающе интересном месте, что, возможно, заставило бы Вас с нетерпением ждать моего следующего письма, а читающую публику — следующего фельетона. Однако, сударыня, Вы должны были уже привыкнуть к тому, что в моих письмах не следует искать никакой иной последовательности, кроме естественной последовательности событий, и никаких иных драматических ухищрений, кроме изложения этих событий самих по себе. И потому, вместо того чтобы сочинять сейчас фельетон, заслуживающий одобрения своей искусной интригой и прерванный на самом интересном месте, я просто продолжу свое повествование и напишу еще три-четыре страницы, но прошу Вас, сударыня, прочитайте их с такой же благосклонностью, как если бы они заставили ждать себя целый день. Итак, Маке первый воскликнул: «О! Жандармы!»

Как Вы> несомненно, догадываетесь, этот возглас возымел определенный успех: мы развернулись на каблуках так согласованно, что это сделало бы честь пехотному взводу и принесло бы заслуженный орден отделению национальной гвардии. Но я-то еще прежде увидел этих жандармов! Я увидел их тем зорким зрением, силой которого Вам было угодно восхищаться в тот день, когда с моей террасы в Сен-Жермене, то есть на расстоянии в четверть льё, я на глазах у Вас различил показания часов на железнодорожном вокзале. Итак, повторяю, я еще раньше Маке разглядел этих жандармов и за те десять секунд, на которые мне удалось его опередить, сумел взвесить в уме все вероятности и сказать себе, что самая правдоподобная из них состоит в том, что эти бравые агенты полиции намеревались задержать нас и, разминувшись с нами на несколько минут в пансионе, помчались со всех ног, обутых в бычью шкуру, как говорил г-н де Шатобриан, по направлению к Кордове, ибо всем заранее было известно, что мы поедем в эту сторону.

Убегать из Гранады чуть поспешнее и чуть раньше того часа, когда уезжают порядочные путешественники, неукоснительно расплатившиеся за постой и добавившие к этому обычные чаевые, уже само по себе выглядело некрасиво, а уж насколько неприятно будет возвращаться в город под конвоем жандармов, да еще как раз в тот час, когда просыпаются горожане и открываются лавки! Мысль об этом была отталкивающей, и я отталкивал ее от себя в течение тех десяти секунд, на какие мне удалось благодаря своей зоркости опередить Маке.

Восклицание «О! Жандармы!» потрясло, как уже было сказано, всех, но не потому что оно несло с собой какое-то неожиданное известие, а, напротив, потому что Известие это было более чем ожиданным! Как я говорил, все обернулись. Дебароль, самый воинственный из нас, первым отреагировал на это восклицание. «Браво! — вскричал он. — Нам предстоит дать битву!»

Я оглядел одного за другим всех своих товарищей и понял, что, хотя никто из них не жаждет битвы столь пылко, как Дебароль, все они, в случае необходимости, склонны принять бой. Я, естественно, в ту же минуту взял на себя общее командование армией, состоящей из кавалерии и пехоты. Армия эта, представьте себе, сударыня, была внушительна и не испытывала недостатка ни в оружии всякого вида, ни в снаряжении всякого рода. Кавалерия состояла из Александра, Жиро и Дебароля — в нашем отряде эти трое были самыми отважными и искусными наездниками. Пешие войска были представлены Маке, Буланже, двумя погонщиками, Полем и мной. Однако погонщики и Поль были резервными войсками, чересчур полагаться на которые было бы опрометчиво.

Я окинул взглядом местность вокруг, намереваясь извлечь наибольшую выгоду из особенностей ее расположения. Река, которой полагалось течь в русле и которую вот уже полгода там никто не видел, предоставляла нам благодаря своему отсутствию естественные ретраншементы, где весьма разумно было засесть в засаду. Мост, переброшенный через реку, мог быть использован как легкое укрытие для кавалерии, а мы, находясь в засаде, действенно прикрыли бы конников; тем самым мы дали бы им время перестроиться и прийти нам на помощь, осуществив новую атаку, если в этом будет нужда.

Я приказал кавалерии оседлать коней, пехоте — расположиться в русле реки, а резерву — держаться в тылу. Вот когда я восхитился Провидением Господним. В незапамятные времена, предвидя, что настанет час, когда нам потребуется русло реки, чтобы устроить из него ретраншемент, Бог, после того как он повелел морю: «Доселе дойдешь и не перейдешь», повелел испанским рекам: «Теките в руслах ваших лишь по шесть месяцев в году!» Когда эти распоряжения были сделаны, у нас еще оставалось время, и я открыл военный совет. Высказывались по старшинству. Дебароль, наш старейшина, воскликнул, размахивая карабином: «Война! Война!»

Жиро сказал, что он никогда не писал батальных сцен, потому что ему еще не доводилось видеть сражений, но не прочь увидеть одно из них, чтобы понять, как относиться к художественному мастерству Сальватора Розы, Лебрена и Ораса Верне; он добавил, что изображение этой битвы, которая будет дана во имя вящей славы Франции, непременно займет место в Версале, созданном королем как воплощение ее величия, и что он, став свидетелем этой битвы, обретет шансы получить от правительства такой заказ; вследствие всего этого он присоединяется к мнению своего друга Дебароля и высказывается за войну.

Буланже заявил, что, говоря по совести, он не чувствует за собой никакой вины, если не считать совета, данного младшему Контрерасу — смягчить тона его картонной Альгамбры, чтобы сделать более удовлетворительным по цвету весь этот макет в целом, что он никому лично не нанес вреда — ни алькальду, ни коррехидору, ни генерал-капитану, ни писарям, и потому, пребывая в полном согласии со своей совестью, он предупреждает, что если господа жандармы его побеспокоят, то ему придется побеспокоить господ жандармов. В итоге он, подобно Жиро и Дебаролю, высказался за войну

Тем временем жандармы приближались. Слово взял Маке. Он признал, что война — это тягостная по своим последствиям крайность, дикая нелепость с точки зрения общественной жизни; но, тем не менее, ее приходится одобрять с исторической точки зрения; к тому же она озаряет славой как судьбы империй, так и жизнь людей; он добавил, что, помимо несчастий, война приносит и выгоды и что коль скоро люди живут в странах недостаточно цивилизованных, где споры между королями, народами или отдельными личностями заканчиваются войной, то следует предпочесть войну позорному миру. Он окончил свою речь, сделав замечание, что удар веера, нанесенный алжирским деем г-ну Девалю, привел к завоеванию Алжира, и нет ничего невозможного в том, что камень, брошенный в Александра членами семейства Контрерас, приведет к, покорению Гранады. В этом случае я вполне естественно оказывался непосредственным преемником покойного короля Боабдила, Александр — наследным принцем, Маке — моим первым министром, Буланже и Жиро — моими придворными художниками, Дебароль — главнокомандующим моими войсками, Хуан Лопес и

Алонсо Перес — управляющими моих конных заводов и, наконец, Поль — начальником евнухов; положение каждого при этом становилось куда более почетным, чем если бы им пришлось в наручниках возвращаться в Гранаду. Итак, он высказался за войну!

Импровизация Маке, не только пылкая, но научно и политически обоснованная, была встречена гулом одобрения. «Слово Александру!» — объявил я, знаком призывая всех успокоиться, ибо в определенных обстоятельствах энтузиазм становится плохим советчиком. «Спасибо, отец!» — поблагодарил меня Александр.

Он вытащил из кармана бумагу; мы все решили, что он просто-напросто хочет сделать из нее пыжи и вложить эти пыжи в свое ружье, но мы ошиблись. Временами в этой юной голове обнаруживается немало благоразумия, а самое главное — рассудительности. Он раскрыл бумагу, в которой мы по ее пестрой окраске узнали паспорт, и зачитал нам следующее:

«Мы, министр и государственный секретарь иностранных дел, призываем всех гражданских и военных должностных лиц_у на которых возложено поддержание общественного порядка внутри королевства и во всех странах, находящихся в дружественных или союзнических отношениях с Францией, предоставлять свободный проезд господину Александру Дюма-сыну, направляющемуся в Алжир через Испанию, и оказывать ему помощь и покровительство в случае необходимости. Настоящий паспорт выдан в Париже 2 октября 1846 года. Министр иностранных дел Гизо».

«Господа, — добавил Александр, — как вы понимаете, из этой бумаги следует, что от имени короля Франции всем предписывается предоставлять нам право свободного проезда и перемещения. Я говорю «нам», а не только «мне», поскольку у каждого из вас, по крайней мере я это предполагаю, есть такой же паспорт, как у меня. Этот приказ дан всем гражданским и военным должностным лицам как внутри Французского королевства, так и в дружественных Франции странах. Так вот, хотя мы сейчас и не во Франции — признаться, я был бы не прочь сейчас там оказаться — так вот, хотя мы сейчас и не во Франции, но все же находимся в стране, которая дружественна Франции. Что мы делаем в этой дружественной стране? Перемещаемся по ней, как то сказано в наших паспортах. Жандармы, являющиеся всего лишь подчиненными гражданских и военных должностных лиц, не только обязаны предоставлять нам свободный проезд и свободное перемещение по стране, но должны также оказывать нам помощь и покровительство в случае необходимости, противодействуя тем, кто помешает нам ехать туда, куда мы пожелаем. И потому я предлагаю, чтобы, прежде чем переходить к военным действиям, каждый из нас, предъявив свой паспорт, попросил помощи и защиты у жандармов, пусть даже против них самих. Если жандармы откажут нам в помощи, то они нарушат свои обязанности и мы их отдубасим». — «Да, но…» — отважился вставить я. «… мы их отдубасим, — продолжал Александр, — и будем вправе это сделать, опять-таки ссылаясь на наши паспорта. А в наших паспортах, правда на обратной стороне, но все же написано:

"Податель сего имеет при себе двуствольное ружье и охотничий нож. Подпись: Леже, начальник канцелярии французского посольства в Мадриде".

Итак, я продолжаю свою мысль с того места, где ты меня прервал: если я обладаю правом иметь при себе ружье и охотничий нож, то этот охотничий нож и это ружье у меня для того, чтобы пустить их в ход в случае необходимости; ибо, если они у меня не для того, чтобы пускать их в ход, то от них нет никакой пользы и зачем тогда иметь их при себе; использованы же они будут против всякого, кто мешает мне свободно перемещаться по стране. Стало быть, если мешать мне свободно перемещаться по стране будут жандармы, я обращу свое оружие против жандармов!» — «Браво, Александр! — воскликнул Жиро. — Сказанное тобой исполнено красноречия. Дебароль, передай мне мой карабин».

Дебароль протянул карабин Жиро, нахмурился, подкрутил усы, поглубже натянул сомбреро на голову, встал на мосту, приняв героическую позу, и произнес: «Да что мне жандармы! Плевал я на жандармов!» Между тем жандармы приближались. «Господа, — призвал я друзей, — как вы понимаете, через несколько минут жандармы будут здесь. При всем моем нежелании открывать военные действия, я полагаю, что мы не должны позволить, чтобы нас захватили врасплох. Когда они проследуют мимо трактира, который вы видите справа от нас, и, возможно, поедут дальше в нашу сторону, кавалерия произведет разведку, выехав им навстречу. Если жандармы явились за нами, то они обратятся к вам примерно с такой речью: «Господа, вы забыли о приглашении, которое имел честь сделать вам господин генерал-капитан?» На это вы ответите: «Это правда, господа жандармы, мы получили приглашение от господина генерал-капитана, но он просил быть у него в одиннадцать часов, а сейчас только шесть, стало быть у нас впереди еще пять часов». — «А если этот ответ их не удовлетворит?» — «Вы им покажете ваши паспорта». — «А если, невзирая на наши паспорта, они захотят силой вернуть нас в Гранаду?» — «Ну, поскольку нас шестеро, а их всего трое, то это мы их захватим и поведем в Кордову». — «В добрый час!» — хором воскликнули Александр, Жиро и Дебароль. «А теперь помолчите! Вот жандармы подошли к указанному мною месту, то есть к трактиру. Приготовьтесь к переговорам, сеньор переводчик!» — «Гм, поглядите, как они на нас смотрят!» — заметил Жиро. «Они совещаются», — промолвил Маке. «Они сейчас возьмутся за ружья!» — воскликнул Александр. «Да нет, они колеблются», — возразил Буланже. «Наша военная выправка произвела на них впечатление», — сказал Дебароль. «Момент настал, спокойствие, господа!» — добавил я.

Все глаза были прикованы к трем жандармам. Первый остановился перед входом в трактир, опустил ружье и наклонился, чтобы пройти в дверь. Второй последовал за ним, в точности повторив его действия; затем третий последовал за вторым, и дверь захлопнулась. Больше мы жандармов не видели. Трактир был конечной точкой их пути, а шли они туда, надо полагать, с целью выпить стаканчик мансанильи за здоровье генерал-капитана.

Признаюсь, что при виде этого тяжкий груз свалился с моей души: как и другие, я был готов к битве, но, как и Маке, считал эту войну жестокой крайностью. Так что я предпочитал без боя покинуть этот восхитительный город, где меня так приветливо встретили одни и так плохо — другие, нежели вернуться туда, пусть даже с триумфальными почестями и перспективой основать там династию. Как бы ни был отважен человек перед лицом любой опасности, он, находясь перед лицом жандармов, испытывает живейшее удовольствие, когда убеждается, что ему ни о чем не надо с ними спорить; и потому мы подняли головы и радостно вдыхали воздух свободы.

Наши мулы делали то же самое, стоя за парапетом каменного моста, который, вновь обратившись в обычную дорогу и роняя с высоты своего свода остатки влаги, собравшиеся в капли воды, казалось, оплакивал потерю того исторического значения, какое ему непременно принесло бы намечавшееся сражение. Равнодушные к только что испытанным нами переживаниям и принявшие наш стратегический привал за простую задержку, мулы воспользовались ею, чтобы пощипать тут и там мокрую от росы траву. Между ними с унылым видом бродила лошадь, предназначенная Александру. Это была одна из тех лошадей, каких я встречал повсюду — в Италии, в Германии, в Африке, а Вы, конечно же, должны были видеть в Монморанси. Она была караковой масти, вернее сказать: прежде она была караковой масти, ибо от шерстного покрова, лет десять тому назад составлявшего ее украшение, остались лишь редкие места на ее теле. На бурых и серых мулах, коротко остриженных от лопаток до крупа, как это принято в Испании, о чем, помнится, я Вам уже сообщал, не было ни седел, ни стремян, ни узды, но зато выглядели они чрезвычайно живописно. Попона из холста или грубой шерсти, сложенная в восемь раз и прикрепленная к спине животного крепкой подпругой, образовывала довольно неплохое по виду сиденье; а поскольку всякий испанец непременно должен каким-нибудь невероятным образом придать любой вещи, сколь бы убогой она ни была, яркость и красочность, то на шее мула симметричными складками свисала, образуя нечто вроде чепрака, старая андалусская накидка, похожая на балахон огородника из парижского предместья, но, несмотря на свою ветхость, сохранившая живые и привлекательные краски; чепрак этот очень радовал глаз Жиро и определенно порадовал бы глаз Буланже, если бы там были еще хоть какие-нибудь стремена.

Помнится, я уже говорил Вам, сударыня, что наш багаж везли три мула, на одном из которых восседал Росный Ладан; оставалось еще пять мулиц и уже упомянутая мной унылая лошадь. У самой крупной из этих пяти мулиц на голове был кусок aparejo^[47] из черной и желтой шерсти, а на спине лежала несколько менее рваная, чем у всех остальных, попона. Внешность у нее была кокетливая и одновременно воинственная; не приходилось сомневаться, что она принарядилась по-праздничному. Мулица уставилась на меня с величественным видом, поразившим мое воображение.

«Кто знает, — подумал я, — быть может, эта мулица, подобно Валаамовой ослице, не лишена дара речи? Она услышит сейчас, как эти господа именуют меня своим вожаком; она считает себя самой красивой и самой нарядной; ее зовут Атаманша, наша встреча вполне естественно приведет ее к выводу, что "подобное тянется к подобному", и она предложит мне себя». Она выбрала меня, я выбрал ее; правда, звалась она вовсе не Атаманшей.

А теперь, сударыня, угодно ли Вам узнать, в чем разница между нашими длинноухими верховыми животными и испанскими мулами? Сравните полуприкрытые глаза осла и самодовольный взгляд мулицы; посмотрите, как один опускает шею, чтобы облегчить снизошедшему до нее парижанину подъем, а другая пытается всеми силами освободиться от наездника, желающего ее оседлать. Осел, допустивший на спину к себе победителя, решается двинуться с места только после второго или третьего понукания; мулица же, напротив, как сказано в опере «Адольф и Клара», прежде всего принимает злобный вид.

Буланже, наблюдая такое враждебное поведение мулов, с серьезным видом поглаживал свою бороду. Александр вскочил на лошадь, и она, согнув все четыре колена, чуть было не распласталась по земле. Жиро попросил поддержать ему ногу и, воспользовавшись таким импровизированным подъемным устройством, тут же оказался верхом на муле. Дебароль разбежался, как настоящий контрабандист, какое-то время барахтал руками и ногами, словно учась плаванию, и, проведя несколько секунд в горизонтальном положении, принял вертикальное. Буланже, не выказывая ни малейшей гордости, прибег к помощи придорожного столба. Что касается Маке и меня, то нам, самым высоким в нашем отряде, нужно было лишь поднять правую ногу на уровень бедра: образовавшийся при этом угол был в точности таким, чтобы каждый из н^с, закинув ногу на спину мула, мог оседлать его с легкостью, вызвавшей восхищение у наших погонщиков.

С высоты моего мула, чей большой рост позволял мне возвышаться над всеми моими спутниками, я бросил взгляд на наш отряд. Все были на своих местах, исполненные твердости и решимости. Даже на лице Буланже — должен признаться, что в его сторону я повернулся с некоторым беспокойством — читалось спокойствие и, что меня обрадовало и удивило, веселость. Переведя взгляд с его лица на нижнюю часть его тела, я понял, в чем была причина испытываемого Буланже удовлетворения: у него не было больше ног.

В самом деле, наши погонщики придумали хитроумнейший способ, чем заменить стремена для Буланже: большая накидка, естественным образом замкнутая с одного края и перевязанная веревкой из волокон алоэ — с другого, была укреплена на загривке мула, образуя таким образом на каждом из своих концов нечто вроде мешков, в которые наездник засунул ноги и которые помогали ему не только сохранять равновесие, но и держать эти ноги в приятном тепле. Буланже путешествовал не в кресле и не на лодке: Буланже совершал путешествие в грелке для ног.

«Ведь я же говорил, — воскликнул Дебароль, — что езда на мулах — это самый отрадный из всех способов передвижения!»

В словах этих не было ничего особенного, однако, к несчастью, Дебароль всегда сопровождает любую свою фразу каким-нибудь жестом. В ту минуту вместо карабина, который был закреплен на заду у мула, он держал в руках зонтик и, сопровождая приведенные выше слова жестом, стал открывать это приспособление. При виде того, что он вознамерился сделать, Буланже безуспешно пытался объяснить ему, что момент для этого выбран крайне неудачно, поскольку дождь только что кончился, но Дебароль стоял на своем: он надавил на тугую пружину, и пружина, после короткого сопротивления, внезапно поддалась. Однако его мул, услышав звук, который она при этом издала, и увидев раскрывшийся над его головой незнакомый предмет, бросился в сторону Буланже, еще весьма неуверенно державшегося в своих стременах нового образца. Буланже покачнулся, а покачнувшись, кулаком ударил мула в нос. Место было чувствительное: мул завертелся на месте, столкнул Жиро с Александром, получил еще два удара по носу, сбил с ног погонщика, попытавшегося его остановить, и, перескочив через него, галопом помчался по дороге в сторону Гранады.

В течение нескольких минут мы наблюдали ту же сцену, что и македонцы, лицезревшие, как сын царя Филиппа сражается с Буцефалом, а сверх того — силуэт вывернутого зонта, в соответствии с законами перспективы становившийся все меньше и менеыпе по мере удаления его к горизонту. Однако Дебароль, который из орудий принуждения имел лишь недоуздок, в то время как у Александра Македонского, по всей вероятности, были удила, оказался не менее удачлив, чем прославленный победитель Дария. Через несколько минут он подчинил себе мула и направил его в нашу сторону, награждая при этом ударами зонта; несомненно, этим преследовалась двойная цель: с одной стороны — пояснить мулу, что он совершил ошибку, а с другой — заставить его привыкнуть не только к виду испугавшего его предмета, но еще и к соприкосновению с ним.

Этот эпизод, доставивший Жиро сюжет для новой картинки, окончательно развеселил весь караван. Мы попытались собрать вместе мулов, разбежавшихся в разные стороны, и двинуться вперед если и не единым фронтом, то хотя бы по четверо в ряд. Однако все наши усилия были тщетны: даже мул Дебароля, только что бежавший очень бойко, решил, по-видимому, вовсе не сходить с места. Нам на помощь пришел тот погонщик, что был сбит с ног мулом, но, к счастью, не получил при этом ранений. «Сеньоры, — заметил он, — вы больше преуспеете, обращаясь с ними ласково, а не раздраженно; у мулов есть имена, позовите их по имени!»

И действительно, достаточно было Маке крикнуть своему мулу: «Агге! Пандейго!», что означает «Вперед, Пан-дейго!», Буланже — «Агге! Гайльярдо!», Дебаролю — «Агге! Пахаритос!», Жиро — «Агге! РедондоЬ», Александру — «Агге! Акка!» — и тотчас же укрощенные животные опустили шеи, ритмично задвигали своими тощими ногами и пустились в путь со скоростью в одно испанское льё в час.

В следующем письме, сударыня, я опишу Вам подробности этого путешествия, перед которым меркнут странствия капитана Кука, Мунго Парка и Тамизье.

Примите уверения и пр.

XXIII

Кордова, 4 ноября.

Сударыня, я пишу Вам, сидя на прелестной террасе, выходящей во внутренний дворик, который сплошь засажен апельсиновыми деревьями, а гостиница, где мы остановились, по крайней мере похожа на дом. Сейчас пять часов пополудни, и лучи восхитительного солнца, принятого бы у нас за сентябрьское, золотят верхнюю часть листка бумаги, на котором я Вам пишу, и наполняют радостью сердце того, кто говорит Вам: «Ave!^[48]»

Вы расстались с нами в ту минуту, когда мы устремились вперед со скоростью в полтора французских льё в час. После того, как были проделаны первые полтора льё пути, выглянуло солнце, стряхнув на нас остатки дождя, а вскоре дождь совсем кончился, туман рассеялся, и перед нами предстала равнина серых и зеленых тонов, упирающаяся на горизонте в голубоватые горы. Кругом нас, весело щебеча, носились трясогузки с покачивающимися хвостами, а жаворонки, намокшие и потому еще тяжелые, взмывали в небо и оттуда лили на нас свои ясные утренние трели.

Все это манило и бросало вызов охотникам, которым свежий воздух равнины тотчас же вселил в голову радостное беспокойство, а в желудок — аппетит. Ну а поскольку деревня, где нам предстояло завтракать, находилась еще на расстоянии двух льё, мы остановили мулов, спешились и приказали нашему погонщику Хуану сделать привал у первого же трактира, который встретится нам по дороге, и наполнить вином толстый бурдюк, навьюченный по моему приказу на мула Поля.

Однако Хуан предугадал наши желания, а вернее, наш милейший Пепино опередил наши нужды. Мы преломили кусок черствого хлеба, запивая его теми нескончаемыми глотками сладкого белого вина, какие получаются, когда пьют из бездонной деревянной чаши, образованной горлышком бурдюка, а затем, в восторге от этого простора, залитого ярким солнечным светом, разбрелись по равнине, сжимая в руке ружье и надеясь, подобно юному Аска-нию, увидеть, как «Aprum aut fulvum descendere monte leonem»^[49].

Гора, красивая и скалистая, была рядом, и над ее голой вершиной кружили хищные птицы, но вот что касается свирепого кабана и рыжего льва, то в них явно чувствовался недостаток, и мне пришлось отправить в пару куропаток, не задев их, правда, одну из пуль, которыми я зарядил ради них оба ствола своего карабина.

Выстрел этот, при всей своей безрезультатности, помог мне оценить меткость моего ружья — настоящего шедевра, созданного Девимом. Обе куропатки находились примерно в ста футах от меня и держались на расстоянии шести дюймов друг от друга; я целился между ними, рассчитывая на отклонение пули влево или вправо. Однако пуля, напротив, пролетела точно посередине. Тем временем Маке и Александр, менее честолюбивые, чем я, затеяли всего-навсего охоту за жаворонками, зеленушками и трясогузками, причем вовсе не с целью их истребления, а во имя общественной пользы. Просто нас предупредили, что в пути мы не найдем ничего или, в лучшем случае, почти ничего съестного, и мы были не прочь прибавить к этому «ничего», даже если это будет «почти ничего», дюжину съедобных пичужек.

По обе стороны дороги началась ружейная пальба. Стрелками были Александр и Маке, Буланже снабжал их пыжами, Жиро думал о своем семействе, а Дебароль, которому его любимый карабин расшатывал челюсть при каждомпроизведенном из него выстреле, не счел ценность дичи равновеликой причиняемой ею ущербу и разговаривал по-кастильски с Хуаном и Антонио. После того как мы извели фунт пороха и убили с дюжину воробьев, оказалось, что те три льё, какие нам нужно было проделать, чтобы добраться до места, где было намечено позавтракать, пройдены и впереди виднеется крупное селение, прячущееся среди ив и великолепных тутовых деревьев.

Буланже, к памяти которого я обратился, заявил, что это селение, кажется, называется Тино. Но как бы оно ни называлось, вид у него был изумительный: лазурный ручей пересекал этот двухцветный лесной массив.

Погода хмурилась, а голод, овладевая желудком, вызывал слабость в ногах. Александр, чувствовавший себя разбитым и усталым, влез на свою лошадь, Жиро, Дебароль и я забрались на мулов, и только Буланже, как ни удобно было ему в своей грелке, с восторгом ухватился, словно новоявленный Антей, за возможность не расставаться с землей под ногами и небрежно заявил, что он нисколько не устал и предпочитает и дальше идти пешком, а на муле поедет только после завтрака.

Маке, возглавлявший верхом на Пандейго наш отряд, первым преодолел мост, у конца которого несколько ребятишек поджидали прибытия нашей внушительной кавалькады; Андалусия давала себя знать во всем, даже в облике этих детей; это были уже не маленькие страшилища, мрачные и худые, одетые в лохмотья, как в обеих Касти-лиях и в Ла-Манче, а добрые и веселые красивые дети: они бегали перед нами с криками, которые, возможно, нельзя было назвать приветственными, но все же бегали и кричали — то есть обнаруживали две главные характерные черты, присущие детству.

Перебравшись через мост, мы сквозь пелену мелкого дождя разглядели вытянувшийся ряд домов. «Ах! — обрадовались охотники. — Возможно, нам удастся вымыть руки!» — «Ах! — подхватили остальные. — Возможно, нам удастся позавтракать!»

И только Дебароль и Жиро молча переглянулись: они не забыли опыт своего предыдущего путешествия. «Хуан! — вымолвил наконец Дебароль. — В каком трактире мы остановимся?» — «Черт побери! — воскликнул Александр. — Разумеется, в самом лучшем!»

Должен заметить, сударыня, что просить погонщика сопроводить вас в лучший трактир так же бесполезно, как просить об этом его мула. Для погонщика лучший трактир — это всегда тот, где он привык останавливаться сам.

Поэтому Хуан даже не ответил Дебаролю, полагая его слова праздными. Дебароль повторил свой вопрос. «Вот в том», — произнес погонщик, показывая на последний дом деревни. «Черт побери! — воскликнул я. — Стало быть в Испании, как и во Франции, тот дом, что нужен, всегда оказывается последним на улице; тем не менее улица обычно имеет два конца, а поскольку случай должен благоволить к ним поочередно, то у того, кто ищет, лишь один шанс из двух, что ему не повезет».

Дождь продолжал идти, становясь все сильнее и сильнее; ворота указанного нам дома, похожие на темную дыру, выдолбленную в белой стене, манили нас под свой широкий свод; мы въехали. Несколько мужчин с хмурыми лицами, несколько довольно некрасивых женщин и несколько детей с растрепанными волосами вошли вместе с нами в какое-то сооружение вроде сарая, следуя за нашими мулами и разглядывая сеньоров и их эскопеты; эскопе-ты всегда интересуют испанцев, а уж если эскопет сразу семь, тем более!

Слева от упомянутых выше закругленных ворот располагался огромный общий зал, настоящий театральный вестибюль, лишенный окон и не связанный видимыми переходами с остальной частью дома; это был типичный испанский трактир — площадка, вымощенная галькой, о которую вы сбиваете себе ноги, кругом белые стены, из обстановки — три скамьи, очаг, круглые ясли для мулов, а также странные и разрозненные принадлежности, развешенные то там, то здесь, такие, как связка красного стручкового перца, амфора с длинным горлышком, бурдюк из козьей шкуры и гитара. Таково было состояние помещения; состояние же предметов в нем было следующее: в очаге еще сохранились остатки жара, в амфоре — остатки воды, в бурдюке ничего не сохранилось, а все струны гитары были на месте.

Мы въехали туда с немалым шумом, но топот мулов привычен для хозяев испанских трактиров; невзирая на этот шум, который во Франции заставил бы сбежаться и хозяев и слуг, где бы они ни находились — от погреба до чердака, никто не пошевелился, не помог нам спешиться, не придержал за уздцы наших мулов, перед нами не предстали излучающие радушие алчные лица хозяина или хозяйки, которые всегда так приятно видеть голодному путешественнику. Рядом не оказалось даже лающей собаки, которой можно было дать пинка, чтобы сорвать на ней свою досаду от подобного приема. Однако, вглядевшись в темноту, мы заметили мужчину и женщину, сидящих на скамейке перед дымящимися углями очага.

Хозяин, а это был он, безмятежно вдыхал и выкашливал дым своей сигареты, а хозяйка наблюдала, как он это делает. Росный Ладан, который в сравнении с этими живыми мумиями мог бы сойти за чудо расторопности, подошел потрясти сидевшую во мраке пару. Мы же тем временем, посмотрев, как встают рядком наши мулы, с которых стекали струи дождевой воды, отцепили наши ружья; каждый протер свое, обнаружив при этом, в каком плачевном состоянии находятся его руки, после чего все хором вскричали: «Agua, agua, agua!^[50]» Однако в Испании любой крик, особенно когда он раздается в трактире, подобен гласу вопиющего в пустыне, и потому я, уже начавший приходить к такому убеждению, стал оглядывать все углы и стены в надежде увидеть предназначенную для воды емкость.

Тем временем Александр растянулся во весь рост на скамье; Жиро рыскал в поисках картофеля; Маке, все еще пребывая в печали, оттого что он не получил письма в Гранаде, но надеясь получить их в Кордове, уткнулся в свои записи; Буланже горевал по поводу плохой погоды, а Де-бароль надевал на плечо свой неизменный карабин, сняв его с бока верхового мула; исполняя все эти различные действия, каждый продолжал повторять: «Agua, agua, agua!»

Росный Ладан подошел ко мне и произнес: «Понимаете, сударь, они не шевелятся, поговорите с ними сами!» Как Вы помните, сударыня, я говорил Вам, что Поль знает несколько испанских слов. Собственно говоря, он знает всего два слова: «mira» и «anda», что означает «Смотрите!» и «Идите!». Он по справедливости распределяет эти слова между людьми и животными, избегая двойного их использования: первым он говорит «mira», вторым — «anda». Обычно таким способом Росный Ладан обращает внимание одних на те жесты, какие он делает, а других — на те, какие он собирается делать. Итак, Поль третий раз дотронулся до плеча хозяина и произнес: «Mira».

Трактирщик вытянул руку, как это мог бы сделать пробуждающийся Эпименид, вздохнул и снова принял свою прежнюю меланхоличную позу. Росный Ладан повернулся ко мне, взглядом спрашивая, что делать. «А, черте ним! — ответил я, пожимая плечами. — Мы сами о себе позаботимся».

И я тотчас же указал ему пальцем на что-то вроде котелка, довольно неплохо вычищенного и выставившего в углу зала свой тускло-золотой вогнутый круг; на этом круге сиял, словно звездочка, отблеск света, пробившегося сквозь какую-то щель. Росный Ладан схватил котелок^ погрузил его в ведро с водой, из которого наши погонщики только что поили мулов, и торжественно понес мне. Каждый из нас засучил свои рукава, а мои уже давно были наготове.

Однако хозяин — то ли он вообще питал неприязнь к чистым рукам, то ли ему показалось, что соприкосновение с кожей француза, а тем более шести французов, осквернит испанский котелок, — одним прыжком преодолел расстояние, отделявшее камин от Поля, вырвал из его рук котелок и, яростно вращая глазами, вылил из него за порог всю воду — от первой до последней капли. Затем, довольный этим подвигом, который я позволил ему совершить, пребывая в убеждении, что его порыв был не столько следствием раскаяния, сколько выражением услужливости, он снова сел на свое место.

На минуту мной овладело желание схватить одну из скамей, находившихся у меня под рукой, и расплющить его между двумя скамьями, но Александр, увидев, как загорелись мои глаза, и, зная, как быстро после подобной вспышки раздается гром, схватил меня за одну руку, в то время как Жиро удерживал другую. «Это противоречит нашим договоренностям! — вскричал я. — Вы прекрасно знаете, что при первом же проявлении заносчивости…» — «Отец, хозяин постоялого двора может быть груб с нами, но никоим образом не заносчив…» — «У этого малыша Дюма, — заметил Жиро с выражением, присущим только ему одному, — в десять раз больше ума, чем у его отца». — «Что такое?» — воскликнул Дебароль, в первый раз выходя из состояния дремоты без вмешательства пальца Жиро и хватаясь за карабин. — «Ничего, — ответил я. — Однако мы уходим отсюда».

Я вскинул ружье на плечо, друзья последовали моему примеру, и мы вышли, оставив мулов под присмотром наших погонщиков. Поль шел последним, бормоча: «Но я же ему говорил "mira, mira", а теперь вот ато уходит». «Ато» — третье испанское слово, выученное Полем; оно означает «хозяин», «владелец», «кормилец».

Поскольку я не раз готовил еду для всей нашей компании, то, вероятно, по отношению ко мне это слово применялось в последнем из его значений. Короче, произнесенное вполне серьезно испанцами, слово это было повторено в шутку моими друзьями, после чего было решено, что, каким бы ни было его значение — хозяин, владелец или кормилец, — оно становится моим прозвищем. Впрочем, хозяин и его жена на краткую речь Поля обратили не больше внимания, чем на наш уход.

До чего же, сударыня, странное существо испанский трактирщик! По правде сказать, он заслуживает особого наблюдения со стороны мыслящих бытописателей. Он живет в доме, стоящем на проезжей улице; над дверью этого дома написано: «venta», или «fonda», или «posada», или «parador» — все эти слова можно перевести более или менее точно как «гостиница»; но каждый раз, когда путешественник, привлеченный такой надписью, имеет неосторожность переступить порог этой двери, он подобным посягательством на неприкосновенность жилища навлекает на себя ненависть его хозяина. Для этого разъяренного хозяина с горящим взором и почти угрожающими жестами даже деньги не имеют никакой ценности. Однако ему было бы неплохо разобраться в самом себе, ведь так легко стереть надпись над дверью, и к тому же испанцу так мало надо сделать, чтобы перейти от ремесла трактирщика к положению обывателя, что, честно говоря, это обеспокоит его ничуть не больше, чем переход от положения обывателя к ремеслу трактирщика.

Мы снова отправились в путь. Я уже говорил Вам, помнится, что трактир, куда привели нас погонщики, располагался на краю деревни. Так что теперь мы должны были возвращаться по уже пройденной нами дороге, чтобы отыскать другой. Над дверью дома, стоящего в середине улицы, мы прочли надпись «Парадор Сан-Антонио». Мы вошли. Нас ожидали здесь точно такой же мощеный дворик, такой же мрак, такой же стручковый перец и такая же гитара; однако в темноте, освещаемой отблеском угасающего огня, виднелись два веселых лица: одно, обрамленное красивыми черными волосами, было лицом хозяйки, а другое, в колпаке из красноватой шерсти, — хозяина. При виде нас хозяин и хозяйка встали и двинулись нам навстречу. Тут даже Жиро, вечный защитник нравов и обычаев Испании, воскликнул: «Осанна!», а Дебароль присоединился к нему с возгласом: «Чудо!» Первый раз за все время своего пребывания в Испании они столкнулись с подобной предупредительностью.

В ту же минуту, радуясь возможности покончить со своим гневом и вернуться в сферы человеческого благодушия, мы велели зарезать пару кур, разбить два десятка яиц, очистить ведро картофеля и нарезать лук. Хотя мне следовало бы сказать «мы зарезали пару кур, разбили два десятка яиц, очистили ведро картофеля и нарезали лук». Маке, обливаясь слезами, резал лук, Жиро чистил картофель, Буланже разбивал яйца, а Дебароль, приказав зарезать кур, следил, чтобы их сразу же после этого не бросили в кипящую воду, как это принято в Испании. Что касается Александра, то, как известно, его обязанности сводились к тому, чтобы сразу по прибытии отыскать самое удобное место для сна и немедленно там уснуть. Я же искал не место для сна, а стол.

Трактирщица, видя, как я брожу по помещению взад-вперед, отважилась спросить меня, что я ищу. — «Мне нужен стол», — ответил я. — «Пожалуйста, вот он», — промолвила она. Я не заметил стола, сударыня, потому что на нем уселся Поль.

В Андалусии в качестве столов служат табуреты, чуть меньшие по высоте, чем обычные. Андалусия в 1846 году от Рождества Христова и на 1262 году Хиджры такая же арабская, как и сами арабы. Андалусцы едят не за столом, а за табуретом. Если вы желаете есть за таким табуретом, вам надо сесть на пол. Если же вы непременно хотите есть rto-французски, то надо сесть на табурет, а еду держать на стуле или на коленях.

Дебароль был послан на поиски трех-четырех столов под стать первому. Придвинув их друг к другу, можно было получить нечто похожее на скамейку. Эти столы были найдены, расставлены нужным образом и покрыты одной из наших накидок. Через три четверти часа на этот импровизированный стол водрузили двух поджаренных кур, омлет с ветчиной, жареный картофель и салат. Особенность салата заключалась в том, что он был приготовлен без растительного масла и уксуса.

Сударыня, если Вы когда-нибудь соберетесь путешествовать по Испании, где растительное масло отвратительное, а уксус никуда не годен, я советую Вам есть салаты без масла и уксуса. Салаты без масла и уксуса делаются с яйцами и лимоном. В Испании всюду хорошие яйца и прекрасные лимоны. Салат этот придуман мною, и я надеюсь оставить ему свое имя.

Трактирщица, уперев руки в бока, с удовольствием, смешанным с удивлением, наблюдала, как мы едим. Испанцы всегда удивляются, когда едят у них на глазах. Тем временем пуэбло — простите, сударыня, я вдруг, подобно Деба-ролю, позволил себе заговорить по-кастильски, — итак, тем временем деревня, видя, как из кухонной трубы вырываются клубы дыма, как яйца кладут в корзину, а служанка идет с кувшином вина в руках, и слыша крики умерщвляемых кур, поняла, что в парадоре Сан-Антонио происходит пиршество; шум этого пиршества доносился до того трактира, где нам не дали вымыть руки. Так началась наша месть.

Увы, сударыня! Так уж устроен человек — он согласен не заработать деньги, но при условии, что их не заработает его сосед; если же сосед их заработает, он начинает завидовать. Зависть еще больше подогрел Пьер, отправившийся по нашему приказанию убедиться в том, что мулы готовы, и взявший с собой в дорогу тарелку, на которой были представлены образцы всех блюд, поданных к нашему столу. Наш первый хозяин мог таким образом удостовериться в том, что мы ели у его собрата кур, омлет, жареный картофель и салат. Это означало, что нам предстояло потратить не менее трех дуро, два из которых составляли прибыль хозяина парадора Сан-Антонио.

Во время нашего завтрака появился какой-то француз; он проведал о приезде соотечественников и поторопился прийти побеседовать с нами: в течение двух лет бедняга не имел возможности поговорить на родном языке ни с кем, кроме своей собаки. Несчастный малый был точильщиком; он приехал крутить свое точильное колесо в Испанию, надеясь вернуть былую остроту множеству ножей и навах. Но, по всей видимости, дело у него не заладилось. Я же, вместо того чтобы заставлять его что-нибудь точить, дал ему дюжину реалов, что доставило ему явное удовольствие. В благодарность за этот добрый поступок с нашей стороны он поведал нам, что в полутора льё от Баэны были остановлены и ограблены пятеро контрабандистов; один из них был даже убит в наказание за оказанное им сопротивление. А поскольку через день нам предстояло ехать как раз по этой дороге, чтобы попасть в Кастро-дель-Рио, то он советовал нам быть осмотрительными. Наши погонщики слышали об этом происшествии, но не знали, где оно случилось. Такова, сударыня, история нашей первой трапезы и сопровождавших ее приключений.

Целый день шел дождь; нам приходилось пересекать большие реки, в пучины которых наши мулы погружались до самых путовых суставов. С утра эти реки вздулись от непрекращающегося ливня. Мосты были перекинуты почти всюду, но, без сомнения, и мостам наскучило стоять, не имея даже капли воды, чтобы посмотреть на свое отражение; за них взялась сухость: они начали трескаться, потом раскалываться, и едва ли не у каждого осталось только по одной арке или по половине арки, торчащей наподобие слонового хобота.

Около четырех часов пополудни дождь прекратился. Мы слезли с мулов, разбрелись по обе стороны от дороги и добавили вторую дюжину подстреленных воробьев к уже имевшейся первой. С самого утра на дороге нам встречались только редкие небогатые караваны и отдельные путники, да еще какой-нибудь пастух в лохмотьях, стоявший на гранитном утесе посреди равнины, неподвижный и могучий, словно основание, на котором он возвышался; вдруг мы заметили, как с обратной стороны невысокого гребня появились сначала голова, потом тело, а затем вырисовались две ноги и две руки. Ноги замелькали, изо всех сил пытаясь нас догнать, а одна из рук стала подавать нам знаки, призывая нас остановиться и показывая на какого-то зверька во второй руке. Когда расстояние между нами сократилось до сотни шагов, мы поняли, что перед нами браконьер, а в зверьке узнали зайца. Охотник угадал в нас иностранцев и, полагая, что мы, в отличие от его соотечественников, лишены предубеждения к этому виду жвачных животных, надеялся сбыть его нам за хорошую цену.

«О, да это заяц, господа!» — воскликнул я, благодаря остроте своего зрения первым различивший предложенное нам четвероногое. «Неужто заяц?» — переспросил Дебароль. (Я всегда подозревал, что Дебароль не любит зайцев.) «Зайцем не стоит пренебрегать», — заметил Буланже. «Особенно если он приготовлен моим отцом», — вставил Александр, склонный каждый раз изо всех сил возвеличивать славу, которую ему предстояло унаследовать. «Зачем нам заяц? — продолжал Дебароль. — Мы поужинаем в Алькала-ла-Реале, большом городе с пятнадцатью тысячами обитателей; было бы удивительно, если бы мы не нашли там, чем поужинать!» (В своем пристрастии к Испании Дебароль неисправим.) «И все же возьмем его, господа, — вмешался Маке, — возьмем!» — «А ты что скажешь, Жиро?» — спросил я. «А у меня нет права голоса, я обычный кассир: мне прикажут, и я заплачу. Это все, что я могу сказать». — «Ну, хорошо! Маке, пойдите навстречу этому человеку и поторгуйтесь; я открываю вам кредит в пределах двух песет».

Хочу напомнить, что для Маке была создана особая должность любителя торговаться, доселе неизвестная в финансовой иерархии. Следует сказать, ко всем своим обязанностям, в том числе и финансовым, Маке относился с яростной добросовестностью, в которой я его уже упрекал и которую он всегда проявлял как в важных делах, так и во второстепенных.

Мы следили за ним. После двухминутных переговоров заяц перешел из рук браконьера к нашему другу, и мы увидели, как Маке возвращается, с триумфом неся нам превосходного трокара. Простите меня, сударыня, за употребление охотничьего термина: так называют молодого зайца, которому не хватает всего нескольких месяцев, чтобы достичь своего наибольшего размера.

«Сколько?» — спросил я у Маке. «Одна песета». — «Друг мой, вы чудо экономии. Жиро! Выдайте песету Маке!» — «Извольте». Монета перешла из рук Жиро к Маке, а затем от Маке к браконьеру, и тот удалился, весьма довольный сделкой. Во Франции заяц стоит три франка, нам же посчастливилось приобрести его за сорок су.

Мы снова тронулись в путь, сделав перед этим короткую остановку, в течение которой каждый из нас успел прижать бурдюк к своей груди, подобно тому, как пастух прижимает к себе свою волынку — не для того, чтобы выдуть из нее воздух, а чтобы извлечь из нее звук.

Хотите, сударыня, представить себе, как мы выглядели на фоне окружающего пейзажа? Нет ничего проще. Пересеченная местность, гора сменяет гору, и за каждой новой вершиной, если позволяет обволакивающий нас густой туман, перед нами открываются чудные дали; они казались бы еще прекраснее, если бы солнечный луч придал им жизнь. Впрочем, это не так уж важно, мы довольствовались этими далями, ибо они и так прекрасней всех, какие мы видели. А теперь вообразите, как мы либо взбираемся почти всегда один за другим по склону горы, прочерчивая ее длинной пестрой лентой; либо как половина нашего каравана уже скрылась за гребнем, в то время как вторая половина еще заметна и один или двое из нас отчетливо выделяются на вершине; либо, наконец, как мы спускаемся по склону, противоположному тому, на который мы только что взбирались; вот так перемещается наш караван, вот чем он занят.

Дебароль с карабином на плече идет впереди на расстоянии десяти шагов от нас, образуя авангард. Время от времени его пронизывает холод, он издает свое «бррр!» и, чтобы согреться, фехтует зонтиком. За ним иду я, за мной Маке, а иногда я следую за Маке. Мы задираем голову, пытаясь разглядеть красивые очертания гор, живописные горизонты, теряющиеся в облаках горные пики, запасая в памяти такое количество пейзажей, что нам их хватит на пятьдесят томов. Александр, все время верхом на Акке, сравнивает методы Боше и Дора, без конца занимается вольтижировкой, перескакивая с седла то на левый бок лошади, то на правый, то на ее круп, и, подобно войсковому сержанту, разъезжает от головы каравана к его хвосту, чтобы поделиться с каждым, словно боевыми припасами, своими каламбурами и остротами. Погонщики уже вкратце говорили со мной по поводу непривычных упражнений, каким он подвергает их лошадь. По их мнению, она не выдержит больше трех дней такой жизни. Я склонен согласиться с ними. Буланже предоставил своему мулу возможность идти как ему вздумается; он сидит уверенно, ноги его в тепле, и вид у него такой блаженный, что приятно на него смотреть. Жиро, опытный наездник, использует все свое умение, чтобы заставить своего мула идти бок о бок с мулом Буланже. Они беседуют, обсуждая краски, цвет, ослабление света и т. д. и т. п. Последним едет Росный Ладан. Он восседает на некоем подобии платформы, состоящей из сундуков, складных дорожных сумок и спальных мешков; на ней он ест, пьет, спит и с нее же падает.

«Но как же так, — скажете Вы, сударыня, — я немного разбираюсь в грамматике и вижу, что вы используете в своем рассказе глаголы несовершенного вида, обозначающие постоянно совершающиеся действия. Я готова принять, что Дебароль непрерывно фехтует своим зонтом, а вы с Маке только и делаете, что запасаетесь пейзажами; пусть Александр все время вольтижирует, пожалуйста; я соглашусь и с тем, что Жиро и Буланже непрерывно говорят о живописи, но, в конце-то концов, не бывает же постоянного состояния падения!» Извините, сударыня, бывает, и вот как это происходит.

Я уже говорил, что Поль ел, пил, спал и падал. Я употребил четыре глагола несовершенного вида в прошедшем времени, обозначающем длительность действия. Поглощение пищи Полем — процесс непрекращающийся, перерывы наступают только когда он пьет, спит или падает. У Поля всегда при себе хлеб с окороком, колбасой или крутыми яйцами, а также полная фляга с красным или белым вином. Вы не сможете правильно разобраться с грамматикой, сударыня, пока не познакомитесь чуточку с анатомией. Итак, Вам известно, что пищеварение вызывает приток крови к голове; Вам известно, что этот приток крови к мозгу порождает сонливость, притупляющую все чувства, даже ощущение опасности. Поль во сне забывает, что он сидит на муле, вернее на багаже, навьюченном на мула; пока тот идет ровно, Поль, согласно всем законам притяжения, покоится, не нарушая положение центра тяжести, но, как только мул начинает спотыкаться, равновесие нарушается и Поль падает.

Так что я позволю себе утверждать, что это непрерывное состояние — Поль ест, пьет, спит, падает. Точнее говоря, я должен был бы добавить: «Поль встает и вновь взбирается на мула» — таким образом я описал бы весь цикл его дневного времяпрепровождения. «А как можно без конца падать и не ломать себе кости?» — спросите Вы.

Я ждал этого вопроса, сударыня, и готов к ответу. Вот он: «Я не знаю!» Вернувшись в Париж, я буду добиваться создания при Медицинской школе специальной комиссии по изучению Поля. Наверное, он сделан из каучука; это самая вероятная гипотеза, особенно если учесть, что он цветной. Когда Поль падает, этого совершенно не слышно: он просто подскакивает, и все. Потом он поднимается на ноги, его рот распахнут в улыбку, и тридцать два зуба сверкают на солнце.

«Подумать только, — говорит он, — я упал сегодня во второй… в третий… в четвертый раз». Как видите, он не жалуется, он доволен, что может пересчитать свои падения. Поль прекрасно считает: до ста. Так что у нас его падения вызывают только относительное беспокойство. Каждый раз, когда слышатся взрывы хохота наших погонщиков, мы поворачиваемся и видим, как Поль в своем черном бурнусе с красными кисточками вылезает из какой-нибудь рытвины и, произнося привычную фразу, только что приведенную мной, с помощью Хуана и Антонио забирается на свое прежнее место.

Я сказал «относительное беспокойство» потому, что такие падения Поля не проходят без значительного ущерба для него и для всех нас. Он теряет то свое вино, то свою флягу, то наши капсюли, то наш порох, то наш свинец и потерял даже несколько поэтических сборников, доверенных ему. Поэтому при каждом падении Поля мы поочередно обследуем место его падения, но поиски эти безрезультатны: найти никогда ничего не удается, и только вечером обнаруживается, что днем случилась пропажа. А поскольку наши погонщики — люди честные и неспособные на злой умысел, то, по-видимому, наше добро поглощает земля или нас обворовывают гномы. Вот, кстати, один пример, сударыня.

В первый же день, в полдень, когда мне тоже захотелось пополнить наши запасы провизии несколькими жаворонками, я слез с мула и, ощутив в кармане своих брюк какую-то стеснявшую мои движения вещь, засунул туда руку и вытащил шестизарядный пистолет. Вероятно, Вы помните, что мы уже говорили о паре таких пистолетов. Итак, я вытащил шестизарядный пистолет и, подняв руку, воскликнул: «Есть ли доброволец с пустым карманом?» Два-три голоса мне ответили, и шесть или восемь карманов оказались к моим услугам. Но тут явился злой дух и стал давать мне советы. Пистолет мне мешал, и я опасался, что он точно так же будет мешать кому-нибудь из моих друзей. Я сказал Полю: «Держите пистолет и спрячьте его куда-нибудь!» Поль положил его в карман. Упомянув это, я возобновляю основной ход моего повествования.

К вечеру сильно похолодало; возможно, во Франции такую температуру сочли бы умеренной, но здесь она казалась леденящей. Погонщики изо всех сил хлопали себя по груди руками. Маке и Жиро спешились и пошли впереди колонны, преследуя двойную цель: согреться быстрой ходьбой и подготовить наше размещение в Алькала-ла-Реале. Все остальные с трудом тянулись за ними на своих уставших мулах; с наступлением темноты туман сменился дождем, и постепенно наша одежда пропиталась холодной изморосью. Так что нам очень хотелось поскорее добраться до места, но два обстоятельства препятствовали тому, чтобы мы ускорили шаг мулов. Во-первых, наши мулы сами по себе отказывались идти быстрее, а во-вторых, мы окоченели до такой степени, что все наши навыки верховой езды стали бесполезными, так как мы не чувствовали под собой мулов. Лично мне казалось, что при первом неосторожном шаге моего мула я свалюсь на землю, как Поль.

Однако вскоре мы стали различать в темноте конусообразную гору, у подножия которой раскинулся город. Грязная, разбитая меловая дорога с огромными лужами извивалась, будто раковина улитки. Наконец, мы добрались до какого-то подобия крепостного вала, по виду довольно живописного. Луна пробивалась сквозь облака и расцвечивала белыми и золотыми отблесками лужи воды, более глубокие, чем те реки, что попадались нам в течение дня. Мы проехали под стрельчатым сводом и оказались в предместье города.

Не успели мы сделать и десяти шагов, как вынуждены были спешиться, ибо мулы скользили от малейшего толчка, а на этой неровной мостовой таких толчков было двадцать в минуту. Я никогда не видел такого скользкого гололеда, как на этой мостовой Алькалы. Поль, заупрямившись, остался на муле и дважды слетал с него. Эти два падения вместе с предыдущими составили дюжину.

Наконец, мы добрались до площади; на другой ее стороне располагалась гостиница, более желанная в наших глазах, чем гавань в глазах матросов, уцелевших во время урагана. Я, несчастный иностранец, еще плохо различающий связь между внешним видом и внутренним убранством помещения, весь промерзший, на секунду остановился у двери, любуясь фасадом здания. Это был настоящий дворец с гербовыми щитами, лепными окнами и карнизами с узорами из листьев и цветов.

Я вошел. Маке и Жиро времени не теряли. Нас встретили приветливые веселые лица. Огонек гаванской сигары, торчащей во рту хозяина, объяснял, какому жертвоприношению мы обязаны столь любезным приемом. Росный Ладан, невероятно суетясь, устремился в гостиницу. От этой активности у меня, как всегда, мороз по коже пробежал. Я позвал его. Он сделал вид, что не слышит. Я повысил голос, он обернулся и по моему повелительному жесту подошел ко мне.

«Что вы потеряли, Поль?» — спросил я. Росный Ладан опустил голову. «Ну, так что вы потеряли?» — повторил я вопрос. «Сударь, всего в двухстах шагах от города». — «И что?» — «Мой мул споткнулся». — «И вы перелетели через голову?» — «Нет, прошу прощения, сударь, на этот раз я упал набок». — «Ну, это не так уж важно». — «Очень даже важно, сударь!» — «Почему?» — «Когда я перелетаю через голову мула, я падаю на спину». — «Да, и что?» — «А когда я падаю набок, то падаю на голову». — «Ну хорошо». — «Прошу прощения, сударь, совсем нехорошо, пожалуй даже очень плохо! Когда я падаю на голову, ничто не держится у меня в карманах». — «Ах, несчастный! Вы потеряли пистолет?!» — «Теперь вы поняли, сударь?» — удовлетворенным тоном воскликнул Поль. — Да, я его потерял», — продолжал он льстивым голосом. «Как?! — воскликнуло двадцать голосов. — Потерял пистолет?!» — «Да, потерял», — стыдливо потупился Поль, разводя ладонями в знак признания этого факта. «Так вы его потеряли? И где это случилось?» — «В четверти льё от Алькалы». — «Вы уверены?» — «Конечно, сударь. Он был у меня за четверть часа да падения, а через десять минут после падения я его не обнаружил; значит, я потерял его, когда падал». — «Так вы заметили, что потеряли пистолет? Заметили через десять минут после потери и не вернулись?» — «О сударь! Шел дождь, и к тому же было холодно». — «Но тогда, — сказал Маке, — есть еще возможность найти пистолет». — «Каким образом?» — «Сейчас темно, холодно, идет дождь, как говорит Поль, вся Алькала спит, и пистолет некому подобрать». — «Эй! Хуан! Эй! Антонио!» — позвал я.

Погонщики подбежали. «Вы заметили место, где Поль упал в восьмой раз?» — «Извините, сударь, в девятый». — «Пусть в девятый». — «И где это было?» — «Рядом с дорогой, ведущей в замок, в нескольких шагах от креста, указывающего на развилку двух дорог». — «Да, и что?» — «А то, что Поль, падая, потерял шестизарядный пистолет. Сбегайте туда, ребята! Я дам по пятнадцать франков каждому, если пистолет найдется, и пять франков, если вам так и не удастся его найти». Они схватили фонарь и выбежали из трактира.

Через полчаса они вернулись, ничего не отыскав. «Как странно! — бормотал Поль. — Как странно! Я потерял его именно там».

А теперь, сударыня, я объясню Вам, почему все это так серьезно. Дело вовсе не в самой потере, а в возможных последствиях ее. Слушайте и трепещите!

Шестизарядный пистолет — разрушительное оружие, совершенно неизвестное в Испании, где распространены еще эскопеты Жиля Бласа. Он менее всего похож на пистолет; я бы даже сказал, что он скорее похож на мотовило. Действительно, каждый раз, когда указательный палец дергает за кольцо, заменяющее здесь гашетку, ствол, который состоит из шести трубок, скрепленных друг с другом, поворачивается вокруг оси, и при каждом повороте происходит выстрел. А теперь представьте бедного испанца, который либо уже сегодня нашел пистолет, либо найдет его завтра утром. Сначала он обрадуется, увидев этот привлекательный с виду предмет; потом, чтобы разобраться в его предназначении, он начнет искать механизм именно в ту минуту, когда дула всех шести заряженных пулями стволов будут смотреть ему в лицо. «Боже мой!» — восклицаете Вы.

Вы поняли: он выбьет себе мозги не хуже Вертера; смерть человека и горе его семьи будут на моей совести, хотя я могу упрекать в этом только Росного Ладана. После такой грустной картины, сударыня, не буду описывать Вам ни наш ужин, ни наши кровати; отложим подобные описания на завтра, и это будет тем более разумно, что мое письмо уже составляет по объему десять или двенадцать газетных столбцов.

Примите и пр.

XXIV

Кордова.

Примирившись с потерей пистолета, которая была совершенно очевидной, мы вернулись в трактир. Все обсуждение велось на французском языке, и хозяин ничего не понял; впрочем, судя по всему, его вообще мало что на свете заботило. Нам стало ясно, что если мы не займемся им, то он нами заниматься не будет; приветливо улыбаясь, я подошел к этому могущественному человеку, в руках которого была судьба и нашего ужина, и нашего ночлега. На самом деле, нас встретили достаточно гостеприимно.

Вокруг огромного, занимавшего значительную часть комнаты старинного очага, дымили, сидя перед полыхающим огнем, который тоже дымил., но с умеренностью, вызывавшей у меня признательность, около дюжины молодцов отталкивающего вида; это были погонщики, нищие, коробейники. Должен сказать, что, когда мы вошли, промокшие до костей, скорчившиеся от холода и падающие с ног от усталости, кое-кто из них отошел от огня — то ли потому, что они уже согрелись и рассудили, что им пришло время уходить, то ли потому, что их охватило чувство христианского милосердия; предпочитаю думать, что именно оно заставило их так поступить.

Наши друзья поторопились занять освободившиеся места и через несколько минут уже спали в самых разнообразных и живописных позах. Маке собрался последовать примеру других. «Друг мой, — заметил я, — настала минута для принесения великих жертв: эти спящие, измученные усталостью люди через час проснутся по зову своих желудков. Будем же бодрствовать и приготовим ужин». Маке вздохнул, но, будучи стоиком и воплощением самоотверженности, не стал будить Буланже, Дебароля, Александра и даже Жиро.

Жиро спал, сударыня, спал, вместо того чтобы чистить картофель и резать лук: судите же о нашей общей усталости по утомлению одного этого человека. Мы пристроились в пространстве между очагом и стеной; если бы это был обычный камин, мы оказались бы прижатыми к его чугунной плите. Поль, который после причиненного им урона проявлял невероятную активность, завладел зайцем и, как черная тень, носился вверх и вниз по лестнице, не выпуская его из рук.

При этом он сдирал с зайца шкуру, и, когда он в последний раз промелькнул перед нами, в одной руке у него была шкура, а в другой — заяц.

«Ну, так что надо делать? — спросил Маке. — Предупреждаю, стоит мне пробыть еще несколько минут в без-делии, и я засну». — «Друг мой, надо ощипать жаворонков». У Маке вырвался крик ужаса.

Придется сказать Вам, сударыня, о слабости Маке, которую он от меня скрывал и о которой я не подозревал, — оказывается, он не в состоянии дотрагиваться до перьев. Я это хорошо понимаю, потому что сам не могу прикасаться к бархату. Однако Маке повел себя героически: сел рядом со мной и занялся этим печальным делом, содрогаясь с головы до ног каждый раз, когда ему приходилось выдергивать окровавленный пух из уже застывших маленьких тушек.

Через час двадцать два или двадцать четыре жаворонка были ощипаны. Когда мы кончили, а точнее говоря, когда я кончил ощипывать последнего, так как ужас, испытываемый Маке, придал его пальцам чудесную сноровку, и, несмотря на то что мои навыки несомненно превышали его, он справился с делом быстрее меня; итак, повторяю, когда я ощипал последнего жаворонка и положил рядом с его собратьями на лист белой бумаги, извлеченной из моего несессера, появился Поль. В руках у него уже не было ни шкуры, ни зайца.

«Комнаты для господ приготовлены», — объявил он. Я решил, что ослышался, и переспросил: «Комнаты?» — «Да, сударь, комнаты». — «Вы нашли нам комнаты?» — «Да, нашел!» — с довольным видом ответил Поль. «Настоящие комнаты?» — «Почти».

Как видите, Поль не осмелился высказаться определеннее, но даже его «почти» превосходило наши надежды. «И мы можем пообедать в одной из комнат?» — «В одной из комнат? Ну, конечно, сударь, там большой камин…» — «Прекрасно! Приготовьте все что нужно». — «А все готово сударь!» — «Сковорода, manteca^[51], мука, лук?» — «Все приготовлено, сударь, я только не решился почистить картофель, зная, что это делает господин Жиро». — «Картофель! Где картофель?» — подал голос Жиро, разбуженный призывом к выполнению его привычных обязанностей. «Какая удача!» — заметил я. — «Взгляните только на этих лентяев! Как им не стыдно! — подхватил Жиро. — Они спят, в то время как мы надрываемся от труда! О, мне известен некто, кому на ужин достанется отменная фига».

И приблизившись к Дебаролю, он вдавил ему нос по самые щеки. «Э-э! Что такое? — очнулся Дебароль. — Что случилось?» — «Как тебе не совестно, лодырь?! — продолжал Жиро. — Ты же видишь, а вернее ничего ты не видишь, потому что спишь, так вот: амо и Маке ощипывают жаворонков, причем не тобой подстреленных, а ты во время этого трогательного зрелища храпишь, как кордельер!» — «Браво, браво, Жиро! — вступил в разговор Буланже, проснувшийся в свою очередь. — Я полностью разделяю твое возмущение. Так что, ужин готов?» — «Не совсем, друг мой! — ответил я. — Но все равно следуй за нами!» — «А малыш Дюма?» — спросил Жиро. «Оставь его спать!» — «Оставить одного среди всех этих бандитских рож? О несчастный мальчик, брошенный отцом! Пойдем со мной!» Он схватил спящего Александра за руку и потащил за собой; тот шел совершенно машинально, не сознавая, от какой опасности уводит его Жиро.

Постепенно все пришли в себя, кроме Александра, поднялись по высоким ступенькам лестницы и достигли комнаты, предназначенной служить обеденной залой. Яркий огонь пылал в очаге; сначала мы этому обрадовались, но вскоре, разобравшись, поняли, что своей яркости и живости огонь обязан окну, в котором недоставало двух стекол и отсутствовал шпингалет и через которое дул такой ветер, что он был способен вращать мельницу. Этот ледяной, дувший с гор ветер заставлял биться дверь без задвижки и замка, находившуюся напротив окна. Маке, самый проворный из всех нас, включая меня, заткнул окно нашими плащами.

Жиро довел Александра до камина; табурет, стоявший возле него, казалось, дожидался нашего соню. Долго ждать ему не пришлось. Буланже некоторое время боролся с дремотой, но вскоре заснул, примостившись рядом с Александром. Дебароль, пытаясь сохранить хотя бы видимость бодрствующего человека, остался на ногах, но бродил как сомнамбула, расслабленно ступая по жаворонкам, с таким трудом ощипанным нами и только что уложенным на пол. Жиро носился снизу вверх и сверху вниз. В этот вечер он счел нужным заменить печеный картофель жареным.

Каждый раз, когда мы пытались закрыть дверь, распахивалось окно и на середину комнаты отлетали наши плащи, предназначенные для его утепления. Всякий раз, когда мы закрывали окно, оно как бы всасывало дверь, заставляя ее распахиваться, и холодный воздух, который уже пронесся по комнате и, попав в коридор, еще больше охладился, вновь обрушивался на нас. Тем не менее приготовление ужина продолжалось: заяц, помещенный на сковороду, уже превратился в рагу, а жаворонки бурлили в кастрюле. Маке крикнул «К столу!» таким голосом, каким обычно призывают к оружию. В ответ на этот зов все пробудились, даже Александр. Сели к столу.

Будет трудно, сударыня, дать Вам точное представление об этой комнате в городе, стоящем на пути от Гранады к Кордове, имеющем пятнадцать тысяч обитателей и носящем помпезное имя Алькала-ла-Реаль: трухлявый стол; два или три колченогих стула, внушивших нам так мало доверия, что мы заменили их скамейками, взятыми из кухни; две открытые двери (одна выходит в коридор, другая — на чердак); окно, продуваемое всеми ветрами и, наконец, проломленный потолок, над которым располагался курятник, где яростно кукарекали петухи, приняв отблеск наших свечей за зарю наступающего дня.

Итак, ветер гулял по ногам, несся из окон, из дверей, дул со всех четырех стран света. Даже из камина дул ветер, и этот был хуже всех, так как он смешивался с дымом. В довершение ко всему — кудахтанье кур и пение петухов.

Не менее весело дело обстояло и с ужином. Поскольку те, кто сидел рядом с огнем, поджаривались, а те, кто сидел далеко от огня, замерзали, то на стол положили хронометр Маке и каждые несколько минут первые менялись местами со вторыми; в итоге все оказались замерзшими и поджаренными в равной пропорции. Все заявили, что спать в комнате, где мы ужинали, невозможно. Это грозило воспалением легких на все время путешествия. Поль был отправлен на поиски другой комнаты; он вернулся через десять минут, отыскав нечто вроде темницы без окон и с одной-единственной дверью, но там, по крайней мере, можно было не опасаться сквозняков. Туда были снесены все матрасы, какие можно было отыскать; о простынях речи не было, что, может быть, и к лучшему. Помимо прочего, этот переход из обеденной залы в спальню дал нам любопытные сведения о том, как спят люди в Андалусии.

В коридорах и на лестнице мы перешагивали через дюжину спящих людей: это были погонщики, ярмарочные торговцы, коробейники. Не столь изнеженные, как мы, они не утруждали себя поисками комнат, одной или нескольких. Они разместились по всему трактиру. Каждый, следуя своему представлению об удобствах, выбрал себе место по, вкусу: одни вытянулись во весь рост, лежа на левом или правом боку, другие прислонились к стене, третьи развалились на спине, вместо подушки положив под голову руки.

Эта картина настроила нас на философский лад. Верно говорят, что тот, кто не терпит нужды, плохо понимает беды других. Мы попытались разыскать двух наших погонщиков, но спящие андалусцы так похожи друг на друга, что это оказалось невозможно.

Ночь прошла приятнее, чем можно было ожидать. На испанские трактиры клевещут, когда встает вопрос об их чистоте. Побеленные известью стены, возможно, наводят грусть своей наготой, но зато радуютглаз своим цветом, на котором можно мгновенно различить даже самое мелкое насекомое — врага спящего человека. Разумеется, насекомые и коренные жители страны прекрасно приспособились жить вместе; я ни разу не видел, чтобы здешний погонщик проснулся, разбуженный местной блохой. Усталость одарила нас чисто кастильской нечувствительностью. И потому мы проспали до пяти часов утра, пока наши погонщики не пришли безжалостно будить нас, под предлогом, что нам предстоит проделать в этот день десять испанских льё.

В настойчивости, с какой они добивались, чтобы мы покинули гостиницу до наступления дня, таилось нечто неясное, поскольку десять льё можно было проделать самое большее за двенадцать часов. Два часа пошло бы на трапезы, вольтижировку и зарисовки — итого четырнадцать. Словом, мы могли бы прибыть в Кастро-дель-Рио часов в девять, то есть на час раньше нашего вчерашнего приезда в Алькала-ла-Реаль.

Наши вопросы, адресованные погонщикам с целью выяснить причину их нетерпения, ничего не дали; в ответ мы слышали только четыре слова: «Vamos, senores, vamos, vamos!^[52]»

Так что нам пришлось предоставить времени, этому великому разоблачителю всех тайн, разобраться и в этой. Мы взобрались на наших мулов, казавшихся вполне бодрыми после ночного отдыха, и тронулись в путь, предварительно сделав запасы вина и предоставив Провидению, накануне явившемуся к нам в облике браконьера* снабдить нас всем остальным.

XXV

Кордова.

Мы уезжали, сударыня, в воскресенье 2 ноября; погода стояла хорошая, хотя и не слишком ясная; несколько прозрачных облаков, сбившихся с пути из-за вчерашней грозы, бежали по небосводу, позволяя увидеть сквозь свою хлопьевидную ткань звезды, казавшиеся алмазами там, где их ничто больше не скрывало.

Дорога еле вырисовывалась перед нами на красноватой голой земле; по обеим сторонам дороги простиралась равнина, поросшая чертополохом и сорняками; было очевидно, что сельское хозяйство — не основное занятие обитателей Алькала-ла-Реаля. Дорога шла в гору. Все были веселы и ликовали. Вчерашнее недомогание и плохое настроение исчезли после ночного сна; мы предвкушали славную охоту в течение всего дня: жаворонки показались нам великолепными на вкус. Поднявшись на вершину первой возвышенности, мы увидели, что нас окружают широкие горизонты, бугрящиеся холмами; красноватая линия, местами прерываемая гребнями гор, прочерчивала небо, бросая сверкающие отблески на эти вершины; все остальное было погружено в утреннюю мглу, которая, чувствовалось, была последним усилием ночи в борьбе с днем, мрака — в борьбе со светом. Постепенно остатки мрака рассеялись и появилось лучезарное солнце.

О сударыня, какой же дивный концерт мы услышали! Все в природе пело, начиная с куропатки, укрывшейся в своей борозде, и кончая жаворонком, взмывающим отвесно в небо и исчезающим из глаз. Это ликование захватило даже лошадь Александра, несчастную Акку, которая до этого времени, понуря голову, с потухшим взглядом, как кони Ипполита, плелась за мулами; но тут, ощутив в себе под французскими шпорами чуточку старой андалусской крови, она устремилась вперед, чтобы обогнуть караван с фланга и встать во главе колонны.

Это вселило в Александра кое-какую надежду на возможность в течение дня вновь заняться с Аккой вольтижировкой, прерванной накануне рассудительными замечаниями наших погонщиков. Однако погонщики не дали обмануть себя этими остатками пыла; они с удивлением глядели, как она обгоняет их, а затем, когда ей удалось всех обойти, покачали головами с видом людей, уверенных, что подобный показ сил — последний. Я заметил их жесты и посоветовал Александру заменить удовольствие от верховой езды охотничьими радостями.

Он вопросительно взглянул на Маке; тот соскочил со своего мула, а Александр — со своей лошади, и оба, взяв ружья, помчались как на крыльях, словно два стрелка, отправившиеся провести разведку на пути армейской части.

«Не отдаляйтесь, сеньоры! Не отдаляйтесь! — звали погонщики. — Мы должны засветло добраться до Кастро-дель-Рио!»

Я уже имел честь говорить Вам, сударыня, что мне было совершенно непонятно, зачем нужно приезжать туда засветло, но, потерпев неудачу в попытке получить объяснение, новых поползновений выяснить это я не делал. Ничто не может дать Вам представление, сударыня, об этих величественных испанских пейзажах, об этих голых просторах без единого дерева, без единого дома, без единого клочка обработанной земли, свидетельствующей о присутствии цивилизации; это земля девственная и пустынная с тех пор, как она вышла из рук Господа; отсутствие всякой жизни, всякой растительности придает ее облику суровость, которую усиливают ее гигантские просторы; характер этих мест оставляет отпечаток на всем, даже на самых непокорных умах, и потребовалась ни много ни мало французская индивидуальность, шестикратно повторенная, чтобы противостоять тону печали и нелюдимости, который эта земля отбрасывает на тех, кто путешествует по ней.

Мы продвигались так шесть часов, видя вокруг себя только горы, чертополох, песок и скалы; хотя было уже 2 ноября, стояла удушающая жара и каждую минуту мы припадали к бурдюкам, свешивающимся, как седельные кобуры, справа и слева от загривка мула, на котором восседал Поль, в то время как сам он был привязан к этому мулу, словно третий бурдюк, чтобы избежать многочисленных падений, не опасных, слава Богу, благодаря упругости той неведомой материи, из какой создан Поль, но досадных, ибо они отнимали у нас время.

Наконец, около одиннадцати часов мы заметили на небольшом плато пять или шесть домов, стоящих параллельно друг другу и под прямым углом к дороге, по которой мы ехали. По другую сторону дороги находился источник, окруженный водопойным желобом; несколько желтых голых изгородей соединяли в единое целое эти дома, выстроившиеся в один ряд. Мы были настолько уверены, что остановимся в этой маленькой и безымянной деревушке, что даже не стали обсуждать этот вопрос; каково же было наше удивление, когда погонщики, напоив мулов у водопоя, обратились к нам со своим вечным: «Vamos, vamos!»

Скажем прямо, никогда еще предписание, данное с такой уверенностью, не имело столь малого успеха; злополучный призыв был встречен общим суровым порицанием, а проводникам было объявлено, что, если им угодно, они могут следовать своей дорогой, а что касается нас, то мы тронемся в путь, лишь основательно подкрепившись. Важные решения всегда вызывают почтение у тех, кому они продиктованы; погонщики опустили руки, понурили головы и отправились следом за нашими мулами по выбранному нами направлению.

Мы спешились рядом с самым заметным домом, и Де-бароль отделился от нас, чтобы вступить в объяснения с местными жителями. В числе их было пять или шесть мужчин и столько же женщин, неподвижно стоявших на пороге своих домов; они с удивлением разглядывали наш караван, состоящий из людей, на вид столь же странных для них, как для нас были бы китайцы или готтентоты; наши бурнусы и капюшоны, прилаженные к дорожным курткам, вызывали у них особое оживление. Они приняли нас за монахов и, будучи вдохновлены новыми идеями, быстро распространяющимися по всей Испании, казалось, собирались забросать нас камнями; к счастью, у каждого из нас, словно у монахов Лиги, которых так л го-бят описывать в газете «Звезда», было ружье за плечом и охотничий рог на боку, и только это обстоятельство, уверен, спасло нас от проклятий, которые в Испании обрушиваются на тех, кто носит капюшоны любой формы.

Нечего и говорить, что, когда мы завели речь о трактире и завтраке, они принялись хохотать еще сильнее, чем при виде наших бурнусов.

Наконец Дебароль, полюбезничав с одной славной женщиной, добился того, что она предоставила нам свой дом и находившуюся в нем кухонную утварь, но о том, чтобы заполнить ее продуктами, не могло быть и речи. Каждый из нас кинулся в поле, пытаясь раздобыть что-нибудь съестное; в это время вдали показались наши охотники, идущие быстрым шагом и с довольным видом. Мы замахали им, чтобы они поторопились, и они перешли с рыси на галоп. Я пробежал сотню шагов им навстречу, но выяснилось, что они проявили поразительную неумелость и, несмотря на оживленную пальбу, доносившуюся до нас, вернулись ни с чем; для развлечения они просто стреляли по камням.

Тут же с поникшими лицами к основной части отряда присоединились те, кто ушел на промысел; только Буланже, благодаря своей обходительности, смог достать хлеб и шесть яиц; Дебароль пытался выпросить салат, но его заставили трижды повторять фразу и в конце концов сказали, что не понимают, о чем идет речь. Наши охотники тоже были чрезвычайно голодны.

В эту самую минуту, сударыня, как и накануне, за холмом возникла сначала шляпа, потом голова, туловище, и по этой манере появляться мы узнали Провидение; как и накануне, в руках оно держало зайца. Как видите, сударыня, бедняга Провидение не меняет своих привычек, да оно в этом и не нуждается, если хочет произвести впечатление. Мы встретили его восторженными криками, но Маке тут же призвал нас к молчанию; пришлось вспомнить, что Провидение не отдает своих зайцев даром; стоимость их невелика, это верно, но в этом мире все ухудшается и, видя нашу нужду, оно вполне могло поднять цену, к чему неминуемо и свелось бы дело, если бы это было не Провидение.

Однако мы ошибались, сомневаясь в этом божестве: оно проявило себя славным малым, и, заплатив одну песету, мы стали обладателями зайца; вероятно, это была цена, установленная свыше. Заяц был немедлено освежеван, нарезан и обращен в рагу; все наши колебания, поиски и стряпня заняли два часа.

Тем временем наши погонщики, казалось, сгорали от нетерпения; они повторяли, что сегодня к вечеру нам никак не добраться до Кастро-дель-Рио; в их словах звучало много горечи, и мы начали подозревать, что за этой настойчивостью скрывается какая-то тайна.

В путь мы тронулись в час дня; наши уставшие охотники сели на своих мулов, вернее, один забрался на мула, а другой — на лошадь. Бедняжка Акка ничего не выиграла от отсутствия своего законного наездника: Хуан, едва увидев, что она освободилась, сделался ее фактическим наездником, так что единственная выгода для несчастной лошади заключалась в том, что вместо незнакомого всадника она получила того, к кому привыкла. Впрочем, очутившись между ног ценителя Боше и почитателя Дора, Акка в ту же минуту вновь обрела черты своей породы. «Ну-ну! — заметил Дебароль. — Так она и до Кордовы дойдет».

На это Жиро, наш знаток в конном деле, с сомнением покачал головой. Его точку зрения, по-видимому, разделяли и оба наших погонщика; они сделали все, что могли, чтобы убедить Александра продолжать путь пешком: по их словам, во всей Испании не было местности богаче дичью, чем та, какую нам предстояло пересечь. Я позволил поймать себя на эту приманку, отчасти по доверчивости, отчасти из-за утомления от езды на муле, и, взяв ружье, тоже бросился на равнину. Но, по всей вероятности, заяц, проданный нам браконьером, составлял всю живность в этой столь богатой дичью равнине, и надо было быть Провидением, то есть божеством с острым зрением, чтобы обнаружить затерянного в бесконечных просторах зверька.

Я пробродил три часа и ничего не увидел, кроме чего-то вроде деревушки, которая то появлялась, то снова терялась в складках местности и до которой мы добрались, наконец, в четыре часа дня. Мы собирались предложить нашим погонщикам устроить привал, как вдруг увидели, что они сами подошли к двери единственного имевшегося в деревне трактира. «Так мы уже добрались до Кастро-дель-Рио?» — спросил я, чрезвычайно удивленный тем, что нам удалось совершить такой большой дневной переход к четырем часам дня, и это невзирая на утреннюю остановку, вызвавшую горячие споры. «Нет, сударь! — ответил Хуан. — Мы в…» — «А почему мы останавливаемся в…» — «Черт побери! Да потому, что животные устали, сударь!» — «Как это устали? Мы же проехали не больше восьми льё!» — «Устали?» — усмехнулся Александр и заставил Акку проделать рысью круг, трижды меняя шаг. «Если мулы устали, — вмешался Маке, — пусть отдохнут час, а потом поедем». — «О, это невозможно!» — в один голос воскликнули оба погонщика.

Это походило на заговор. «Ну и почему же это невозможно?» — спросил я тем начальствующим тоном, каким иногда, особенно во время путешествия, надо разговаривать со слугами. «Если вы непременно хотите ехать дальше, сударь, то надо трогаться в путь немедленно!» — «Я ничего не понимаю, объяснитесь!» В эту минуту ко мне подошел Росный Ладан, отведя назад плечи и растопырив ладони: «Сударь, разрешите мне сказать». — «Ну что же, говори!» — «Я слышал, как они переговаривались друг с другом». — «Кто?» — «Погонщики». — «И что?» — «Они боятся, сударь!» — «Боятся?» — «Да!» — «И чего они боятся?» — «Они считают, что в двух льё отсюда malo sitio!» — «А что это такое?» — «Это значит плохое место, сударь…» — «Какое плохое место?» — «Ну то, о котором говорил ваш соотечественник». — «Какой соотечественник?.. О чем речь?» — «Точильщик. Место, где были захвачены пять контрабандистов, вы помните, сударь?» — «Ах, да, конечно!» — «Да, да!» — закивали Хуан и Алонсо. «Господа! Речь идет о приключении! Что вы на это скажете?» — «Пусть будет приключение», — согласился Жиро. «О отец! Прошу тебя! — обрадовался Александр. — Покажи нам настоящих грабителей! Обещаю тебе, я буду умником». — «Дебароль, — спросил я, — вы видите, сколь мы единодушны». — «Да, вижу». — «Надеюсь, вы разделяете общее желание?» — «И я, и мой карабин!» — «Браво! В таком случае, спросите у погонщиков, сколько времени надо добираться до malo sitio?» Дебароль задал нужный вопрос. «Три часа», — ответили погонщики. «Спросите у них, в котором часу появляется луна?» — «В восемь», — был ответ. «Теперь объясните им, что в течение часа мы вместе с мулами отдохнем здесь, чтобы дать время луне приготовиться, и попадем в malo sitio к девяти часам вечера».

Дебароль, как верный толкователь, перевел мою фразу слово в слово; погонщики слушали его с широко открытыми ртами: можно было подумать, что он обращался к ним на арабском языке. Было очевидно, что они не понимают этого желания войти в сношения с грабителями, да еще при лунном свете, в malo sitio, если только это желание не исходит от других мошенников того же рода, настолько деликатных, что они не могут позволить себе проехать мимо своих собратьев, не сведя с ними знакомство. Однако, поскольку до этого времени они не смотрели на нас под этим углом зрения, было ясно, что им нелегко вернуться к своему первоначальному представлению о нас как о честных людях. Они долго обсуждали это предложение, но в конце концов вынуждены были уступить — ведь я был амо. Мулам дали отдохнуть целый час, сами мы съели омлет, осмотрели ружья, обновив в них заряды и капсюли, и тронулись в путь, провожаемые взглядами местных жителей, воздевавших руки к небу.

XXVI

Кордова.

Простите меня, сударыня, за то, что я заставил Вас провести целый день в волнении, которое должно было вызывать наше положение, но, поскольку я пишу Вам уже из Кордовы и, следовательно, malo sitio нами пройдено, Вы понимаете, надеюсь, что мы там не остались.

Вечер был изумительный и менее всего давал повод к опасениям; прозрачные сумерки обволакивали нас мало-помалу, а за нашей спиной погружали в сгущавшуюся ночную тьму только что покинутую нами деревню и несколько деревьев, которые, по особой привилегии, ее затеняли.

Я начинаю думать, сударыня, что это вовсе не природа лишает человека деревьев, а человек действует вразрез с нуждами природы, истребляя деревья. Я вспоминаю Италию, где безжалостно вырубили все деревья, потому что они бросают тень — perche fa uggia. Представляете, деревья обвиняются в том, что они отбрасывают тень в стране, где солнце нагревает воздух до сорока пяти градусов! Я вполне определенно думаю — и рассчитываю по возвращении передать на рассмотрение Академии наук эту грандиозную систему взглядов, — что изначально род людской делился на приверженцев двух религий: религии Солнца, которую исповедовал Восток, и религии Луны, которую исповедовал Запад. Поклонники Солнца уничтожали деревья, поскольку они отбрасывали тень, и с этого времени деревья, обиженные до глубины корней, перестали расти. На Западе же, в этом царстве таинственной Фебы, напротив, все было сделано для того, чтобы устраивать укромные прибежища для богини-охотницы и ее нимф, любительниц прохлады и купаний; и потому наши леса густы, наши ручьи глубоки, наши озера многоводны; не мелкие ручейки являются источниками великих рек, а прекрасные и обширные леса.

Короче говоря, сударыня, мы увидели несколько почти что зеленых деревьев, и эта зелень в ноябре-месяце радовала нам глаз; она обратила наши мысли к искусству, а от искусства мы вполне естественно перешли к разговору о художниках. Когда пять или шесть интеллигентных людей собираются вместе в пятистах или шестистах льё от родной страны, нет ничего приятнее, сударыня, чем воссоединиться, благодаря воспоминаниям и беседе, этому естественному следствию воспоминаний, с другими интеллигентными людьми, оставшимися на этой родине; так красота природы привела нас к мыслям о красотах искусства, от творения Бога мы естественным путем опустились до творений людей, и, когда мы смотрели на эти высокие деревья, красивые скалы, широкие просторы, с наших уст слетали имена Декана, Делакруа, Энгра, Ораса Верне, Дюпре и Руссо.

Мне кажется, сударыня, что тем, кто ежегодно составляет отчеты о выставках в Лувре, было бы полезно услышать, как мы, без той мелочной злобы и тех пошлых страстей, какие бурлят вокруг заслуженных мастеров, прекрасной ночью, находясь в стране Веласкеса и Мурильо, обсуждали великий и вечный вопрос — единственный, который достоин обсуждения, ибо он единственный выстоял в веках, великий и вечный вопрос борьбы гениальности с пошлостью; вопрос из числа самых насущных, коль скоро выгода и политика всегда пытаются его заглушить, а он возникает вновь и вновь, спокойный и улыбающийся, как античная богиня, растоптав и политику, и выгоду.

Скажите мне, кто был государственным секретарем Елизаветы, когда Шекспир писал «Гамлета» и «Ромео»? Кто был сенатором в Риме во времена Льва X, когда Рафаэль расписывал с т а н ц ы Ватикана? Если имена каких-то министров и держатся на плаву в потоке времени, то лишь потому, что они цеплялись не за имена земных государей, а за имена властителей умов и непревзойденных мастеров искусства. Меценат известен только благодаря стихам Горация, а пенсии, назначенные Кольбером Расину и Корнелю, почти заставили забыть, что его гербом была змея и что эта змея предательски ужалила в пятку несчастного Фуке.

Наше обсуждение было в самом разгаре, мы пребывали в пылу восторга, и даже переправа через поток, стиснутый между двумя крутыми берегами, не смогла прервать наш разговор, как вдруг мы увидели, что Хуан, о чем-то посовещавшись с другим проводником, возвращается к нам, усиленно жестикулируя. Беседа тотчас же смолкла. Я поехал навстречу погонщику.

«Malo sitio», — сказал он, показывая на огромную тень, отбрасываемую в нашу сторону каким-то лесным масси-bom. «Los Pateros?» — «Да». — «Друзья! — объявил я, вернувшись к своим товарищам. — Довольно говорить о кистях: к оружию! К оружию!»

Этот призыв произвел потрясающее действие. Разговор оборвался как по волшебству, каждый замер на том месте, где он находился, а спешившиеся подскочили к своим мулам; не прошло и десяти секунд, как все были вооружены. «Что случилось?» — послышался вопрос. Я слез с мула. «Мы приближаемся, по-видимому, к опасному месту, где две недели назад были задержаны пятеро контрабандистов, и речь идет о том, что надо быть готовым дать отпор». — «Ясно», — произнес Дебароль, щелкнув собачкой своего карабина. «Ну вот, — заметил Жиро, — теперь еще и Дебароль наделал глупостей!» — «Каких это глупостей?» — поинтересовался Дебароль. «Ты прекрасно знаешь, что если твой карабин заряжен, то разрядить его можно только выстрелом». — «Ну я и выстрелю!» — отвечал Дебароль. «Конечно, по нашим ногам! Господа, пусть Дебароль составит авангард!» — «Он так и сделает». — «Да тише! Тише!» — воззвали к нам погонщики. «Ладно, господа, дело, кажется, серьезное, давайте осмотрим местность!»

Никогда еше я не видел при лунном свете такого дивного пейзажа, как в этом malo sitio. С того места, где мы находились, то есть с крутого берега небольшого ручья, через который мы только что переправились, слева от нас была видна лесосека; посреди лесосеки местами возвышались деревья, которые пощадили во время предыдущих рубок и которым удалось поэтому достичь наибольшей своей высоты; они стояли темные и неподвижные, и ни единое дуновение ветра не колыхало их. Справа от нас простиралась огромная равнина, ограниченная горами; у наших ног кудрявились кусты сосенок и можжевельника, словно пехотинцы, выставленные лесом вперед. За этими кустами, как если бы они не превышали по высоте густой травы, в том месте, где берег опускался, сверкал ручей, похожий на серебристую ленту. В глубине, на расстоянии, где их едва различал глаз, виднелись контуры деревьев, среди которых, подобно призраку, вырисовывались белые стены мельницы, нарушавшие гладкость пейзажа. Невозможно было представить что-либо менее внушающее тревогу, чем это malo sitio, поэтому весь наш караван, казалось, был больше расположен к смеху, чем к дрожи; правда, Хуан и Алонсо дрожали за всех.

Я бросил взгляд на Поля: он сохранял свою обычную невозмутимость и, пользуясь случаем, вытащил из кармана кусок хлеба с углублением, в котором лежали остатки заячьего рагу. Поль по-прежнему пребывал в состоянии беспрерывного потребления еды и питья, однако он перестал падать с тех пор, как ему пришло в голову привязать себя к мулу. «Поль, — обратился я к нему, — почему вы не слезете с мула?» — «Ах, сударь, столько времени на это уйдет! Надо сначала отвязаться, потом привязаться, лучше я так останусь». — «Но если грабители начнут нас обстреливать, вы будете служить им хорошей мишенью, Поль!» — «О нет, сударь! Они меня не увидят — я же черный».

И он захохотал только ему присущим беззвучным смехом, всегда свидетельствовавшим о его полном довольстве собой. На такой замечательный довод возразить было нечего, и мы оставили Поля сидеть на муле, а сами начали готовиться к прохождению опасного места.

Мы двигались в полной тишине, и вдруг послышался странный шум, повергший всех нас в невольную дрожь. В нем не было ничего человеческого, он не напоминал ни одного известного звука и больше всего был похож на долгий стон человека, которого убивают, но, чтобы так стонать, надо было быть не человеком, а великаном; кроме того, этот жалобный вопль нарастал, а потом спадал, и так повторялось каждые пять секунд. Мы не склонны были пугаться, к тому же никто из нас не отличался робостью, но, тем не менее, смею утверждать, что от этого звука у всех кровь застыла в жилах; мы переглянулись и остановились в ожидании повторения этого странного звука, надеясь выяснить его природу. Звук повторился.

Никто из нас не мог дать разумного объяснения услышанному. Мы позвали погонщиков и стали расспрашивать их, но они были так напуганы, что не понимали, о чем их спрашивают. «Да, да, — твердили они, — вы правы, господа, вернемся обратно, вернемся обратно!» — «О, — воскликнул Буланже, — я все понял!» — «Что?» — «В чем причина этого шума!» — «Да?» — «Да! Славный Санчо Панса! Достойный Дон Кихот! Бессмертный Сервантес!» — «Послушай, дорогой мой, при чем здесь Сервантес, Дон Кихот, Санчо Панса?» — «Нория, друзья, нория!» — «О! — обрадовался Жиро. — Подумать только, до чего же мы глупы, Дебароль! Как же ты не вспомнил звук, который мы слышали сто раз!?» — «Послушай! — воскликнул Дебароль. — Ты вполне можешь говорить в единственном числе, так мне кажется!» — «Да! — согласился Жиро. — Я и говорю: до чего же ты глуп!»

Мы расхохотались; минутный страх сменился полнейшим спокойствием. «Пошли! — скомандовал Жиро. — Поднимай свой карабин и вперед: рамплан-план-план».

Наши погонщики с ошеломленным видом смотрели на нас, ничего не понимая в этом новом способе пересечения труднопроходимого места. Смеясь над опасностью, я все же решил уменьшить ее насколько возможно, приняв меры предосторожности: каждый из нас поставил мула между собой и лесом и двинулся вперед, опираясь левой рукой на холку животного, при этом тело мула защищало тело человека и, хотя и в меньшей степени, его ноги.

Даже Буланже взял в руки ружье, поручившись, что он постарается выстрелить в сторону грабителей, к услугам которых мы имели, таким образом, двенадцать выстрелов с одного залпа. Наш караван, во главе которого ехал Деба-роль, сидевший на муле, двигался, вытянувшись в одну линию, примерно в шестидесяти шагах от леса; на таком расстоянии, в темноте, наше оружие давало нам в случае нападения большое преимущество. Наши погонщики, до этого державшиеся во главе колонны, перешли в ее хвост; они шли согнувшись, чтобы надежнее укрыться за мулами, и знаками призывали нас хранить глубокое молчание. Видимо, их жесты были плохо поняты Александром, так как он принялся кричать во все горло: «Эй! Разбойники Кастро-дель-Рио, где вы там?!» Погонщики застыли, будто их ноги вросли в землю. «Друг мой! — заметил Маке. — Вы же видите, что эти молодчики не понимают французскую речь: они не отвечают. Дебароль, окликните их по-испански!» — «Эй! Los ladrones de Castro del Rio! — закричал Дебароль во весь голос. — Donde sonos?»

На этот раз погонщики растерялись еще больше; они поняли, наконец, то, что до этого казалось им необъяснимым: они поняли, что в стране дураков, именуемой Францией, имеются путешественники, которые сами подзывают к себе грабителей. Мне думается, что грабители были ошеломлены так же, как и погонщики, поскольку мы пересекли опасное место, выкрикивая в их адрес все оскорбления, какие только были в нашем словарном запасе, и, следует признаться, сударыня, вполне безнаказанно.

Ни один грабитель так и не появился, ни один оружейный ствол не сверкнул, ни один звук не послышался, кроме жалобного стона нории, все более и более скорбно звучащего по мере нашего приближения к ней. Через десять минут погонщики выпрямились во весь рост и вздохнули свободно, словно сбросив с груди непомерную тяжесть. «Больше опасности нет», — объявили они. «Ба! В самом деле?» — «Да, мы прошли malo sitio». — «Стоило нас из-за этого беспокоить!» — сказал Александр и внезапно, одним прыжком, вскочил на Акку, колени которой подогнулись от этого до земли. Затем, с хладнокровием Дидье из «Марион Делорм», он вернулся к прерванному разговору: «Я считаю, что господин Энгр…» — «Минуту, минуточку! Прежде всего, Дебароль, друг мой, — сказал Жиро, — выстрели из своего карабина, как это было договорено». — «Я его разряжу!» — «Нет, нет! Я знаю, как ты это делаешь. Выстрели из него, друг мой!» — «Да, да, Дебароль! Не упрямься!» — раздалось три или четыре голоса.

Дебароль, видя, что против него выступило большинство, со вздохом приблизил приклад к плечу, а плечо — к прикладу. «Ты увидишь сейчас, какой нежный карабин у Дебароля, — сказал Жиро Александру, — настоящий ягненок!» Дебароль выстрелил и дважды повернулся на месте. «Смотри, смотри, — продолжал Жиро, — это тебе не твои карабины Девима или Бертонне, у них не такая отдача. И подумать только, он никак не может ни отделаться от привычки заряжать ружье, ни научиться разряжать его». — «Вот дьявольщина! — воскликнул Дебароль. — Мне кажется, что с каждым днем она отдает все сильнее и сильнее, эта проклятая эскопета».

Пуля полетела вертикально; длинный огненный след рассек темную синь неба, и эхо в горах, прозвучав, как раскаты грома, еще долго затихало в ночном безмолвии. Пять или шесть собак отозвались лаем. Это были собаки с мельницы: они проснулись от выстрела и спешили проявить свою бдительность. «Прекрасно, — заметил Александр, — вот и собачки присоединились, славный будет концерт! Отец, спой и ты нам что-нибудь». Нория по-прежнему продолжала скрежетать.

Было ясно, что лай собак разбудил и мельника и его подручных; оба наших погонщика, исполненных осторожности, сочли уместным дать о себе знать и направились к мельнице, выкрикивая какие-то непонятные нам слова. Вскоре послышался разговор, перекрываемый лаем собак.

Тем временем мы продвигались вперед по дороге, проходившей в ста пятидесяти или двухстах шагах от мельницы. По-видимому, нашим проводникам не захотелось держаться сзади: они появились очень быстро и, несясь галопом, догнали нас. «Что там такое, Хуан?» — спросил я, когда тот первым подъехал ко мне. «Да как обычно, сударь, грабители!» — «Опять грабители?» — «Да они тут все время!» — «Ба!» — «Вот только вчера они украли у мельника корову и двух баранов». — «Правда?» — «Поэтому мельник и все его люди настороже и, услышав выстрелы, решили, что грабители вернулись». — «Как они держатся за своих грабителей, — заметил Жиро. — Не надо лишать их иллюзий: в иллюзиях состоит человеческое счастье».

Никто не стал оспаривать эту истину, и мы тронулись в путь, оставляя за собой стихающий лай собак и угасающий скрежет нории. Час спустя мы прибыли в Кастро-дель-Рио без каких-либо приключений, сделав, однако, любопытное открытие: оказывается, ручеек, через который мы перешли, был не что иное, как Гвадалквивир, король испанских рек: эта река произвела такое сильное впечатление на арабов, что при виде ее они воскликнули: «Вади-аль-Кабир!», то есть «Большая река!» У этимологов, я полагаю, не было больших трудностей в том, чтобы увидеть сходство между наименованиями «Гвадалквивир» и «Вади-аль-Кабир».

XXVII

Кордова.

Итак, если как следует посчитать, сударыня, со дня отъезда из Гранады я написал Вам пять писем: дело в том, что дорога долгая, хотя и не изобилующая приключениями. Заботы все время одни и те же. Как будем устраиваться с завтраком? Как с обедом? Где ночевать? Время от времени, чтобы освежить интерес, начинающий ослабевать, встает вопрос о грабителях; их, разумеется, не видно, а если они и появляются, то смиренно приносят вам свои извинения за то, что обнаружили свое присутствие.

То, что больше всего поразило бы Вас, сударыня, если бы Вам пришлось проделать дорогу, которую только что проделали мы, — это полное отсутствие городов, деревень и даже отдельных домов, что превращает часть Андалусии, то есть одну из самых прекрасных провинций Испании, в пустыню, где вы можете проехать десять — пятнадцать французских льё, не встретив ни одного путешественника, не увидев и признаков какого-либо жилья. В самом деле, что мы видели между Гранадой и Кордовой, двумя крупнейшими столицами мавританской державы Абд ар-Рахмана и Боабдила? Алькала-ла-Реаль и Кастро-дель-Рио — два города, где нам едва удалось отыскать две кровати для ночлега, и две деревни, где нам вообще ничего не удалось найти.

Вот почему, сударыня, если когда-нибудь у Вас возникнет желание путешествовать по Испании, но не по пути из Байонны в Мадрид и из Мадрида в Севилью или Барселону, этим привилегированным направлениям, где можно отыскать дилижансы или же мальпосты, весьма напоминающие дилижансы, только трясет в них больше, прислушайтесь к моему совету. Совет этот состоит в следующем: передвигайтесь караваном, как мы, но при этом замените мулов ослами, а гостиницы захватите с собой из Парижа.

На бульваре Бон-Нувель, сударыня, находится крытый рынок, основанный одним умным человеком, которому приходилось путешествовать и страдать во время путешествий. Этому рынку предназначено обеспечить порядочного человека, тронувшегося с места, чтобы повидаться с другими порядочными людьми помимо тех, с кем он обычно встречается на бульваре Бон-Нувель, бульваре Сен-Дени и Гентском бульваре, всеми теми маленькими удобствами, без каких чересчур длительное передвижение превращается в пытку. Название этого рынка — «Базар путешествий», а его хозяин — г-н Годийо. Поверьте мне, сударыня, это никоим образом не реклама. Итак, повторяю, если у Вас, сударыня, когда-нибудь возникнет желание предпринять поездку, подобную нашей, то, пройдя по бульвару налево, от магазина Барбедьенна до ворот Сен-Дени, Вы обнаружите «Базар путешествий» Годийо и К°. Там Вы купите два полных набора поклажи для мулов, уже прикрепленные к седлам, так что их можно укладывать на спину вьючных животных; каждый набор содержит палатку, три кровати, походную кухню, в комплект которой входят сковорода, гриль, вертел — да, сударыня, вертел, предмет, полностью отсутствующий в Испании, но, вероятно, известный там в стародавние времена, поскольку это название еще существует в испанском языке, — итак, повторяю: вертел, тарелки, котелок, ложки, вилки и ножи. А кроме того, топор, молоток, клещи, ножницы — словом, все, что необходимо для кочевой жизни, которой Вы собираетесь предаться. Когда Вы закончите покупки и выберете компаньонов по путешествию — а я уверен, что Вы выберете людей храбрых, остроумных и образованных, — Вы поедете с ними по Орлеанской железной дороге; в Орлеане Вы заранее закажете места до Шалона; в Шалоне Вы подниметесь на пароход, с которого сойдете только в Марселе; из Марселя Вы морем отправитесь в Барселону.

В Барселоне Вы купите ослов — Вы собираетесь возразить, сударыня, Вы собираетесь сказать, что я ошибся и хотел посоветовать Вам купить лошадей или мулов. Нет, не надо заблуждаться: речь идет именно об ослах, настоящих ослах, чистокровных ослах. Однако следует признать, сударыня, что испанский осел обладает бесспорным превосходством не только над французским, но и над всеми прочими ослами на свете, за исключением арабских. Правда, по всей вероятности, испанские ослы являются потомками арабских, но, в отличие от обычных потомков, они ничего не потеряли за четыре века, отделяющие их от предков.

Стоит Вам увидеть испанских ослов, сударыня, как Вы поймете фанатичную привязанность Санчо к своему ослу. Уже во времена Сервантеса в Испании почувствовали нужду восстановить уважение к этим животным, и Сервантес, став, как все гениальные люди, выразителем нужд своей эпохи, это сделал. Итак, Вы купите шесть ослов и двух мулов. Шесть ослов будут служить верховыми животными для Вас и Ваших компаньонов, а два мула повезут Ваш багаж. Пусть Вас не пугает цена — шесть ослов Вам обойдутся в девятьсот франков, два мула — в триста, что составит в итоге тысячу двести, но, покидая Испанию, Вы их продадите за тысячу франков, если, конечно, не предпочтете привезти их во Францию, где сможете выручить за них вдвое больше того, во что они Вам обошлись. Животные эти более послушные, такие же быстрые и менее требовательные, чем лошади, поскольку Вам достаточно будет выпустить их в первое попавшееся поле чертополоха, и они найдут там себе пропитание.

Что же касается Вас, сударыня, то, вместо того, чтобы въезжать в города и с огромным трудом размещаться в какой-нибудь жалкой гостинице, Вы раскинете свою палатку, как это могла бы сделать Семирамида или Клеопатра; Ваши компаньоны последуют Вашему примеру, а в это время кто-нибудь из слуг займется костром, другие отправятся за провизией в город, и, поверьте, Вы почувствуете себя в своей палатке уютнее, чем в самой лучшей испанской гостинице. Если я когда-нибудь вернусь в Испанию, то только так. Все эти мысли пришли мне в голову, когда мы устраивались на ночлег в Кастро-дель-Рио. Это прелестный город, сударыня, с точки зрения его живописности, но, если только будет возможно, проезжайте через него днем!

Мы тронулись в путь на рассвете. Великолепный лунный свет, о каком я Вам говорил, сменился густым туманом, от которого дорога стала несколько размокшей; и, хотя наши мулы выглядели усталыми, мы взобрались на них, чтобы уберечь себя от этой утренней грязи. Поступив, как и мы, Александр оседлал несчастную Акку, слабеющую с каждой минутой. Пейзаж оставался таким же, как и накануне, то есть одновременно величественным и неровным. Порой на вершине какой-нибудь горы, возвышавшейся над дорогой, по которой мы следовали, внезапно появлялась обращенная в руины башня — одинокий часовой давно ушедших времен, гранитный призрак, тень феодальной эпохи. Дважды или трижды я замечал, что дорога, проходя у края какого-нибудь крутого оврага, становится опасной для усталых ног наших мулов; однако мулам свойственна та особенность, что если они и падают, то это почти всегда происходит на хорошей дороге, где они идут беспечно, не думая ни о своих наездниках, ни, видимо, о самих себе; при виде же этих крутых откосов мулы разобрались в окружающей обстановке, учуяли, так сказать, дорогу, напрягли ноги и перешли на довольно твердый шаг; но совсем не так могло произойти с лошадью Александра — ее расхлябанный шаг был вызван не беспечностью, а изнеможением, и потому я дважды, когда нам встречались подобные труднопроходимые места, кричал Александру, чтобы он спешился.

Но Вы знаете Александра, сударыня, и Вам не надо объяснять, с какой почтительностью воспринимает он отцовские советы: он остался на лошади. Тем не менее, первым преодолев очередной такой опасный участок, я в третий раз обратился к Александру с тем же призывом. На этот раз, поскольку я был он него очень далеко, он, по всей вероятности, меня не услышал и потому спешился. И хорошо сделал… Через несколько секунд я услышал крики и проклятия; я обернулся: несчастная Акка свалилась в овраг! Падение унесло вместе и ней и ее добронравие. С огромным трудом ее вытащили из ямы; Акка с трудом дышала и, казалось, готова была испустить дух. Тем не менее мы продолжали идти вперед, но Александр взял ружье и пошел охотиться. Я тоже взял ружье, чтобы составить компанию сыну, и занялся тем же; однако нам удалось подстрелить лишь несколько жаворонков. Впрочем, нужда в продовольствии была уже менее насущной, так как к двум часам мы должны были прибыть в Кордову. По дороге у нас не было ни одной деревни, и, зная это, мы взяли с собой провизию; состояла она всего-навсего из хлеба, вина и шоколада. В ту минуту, когда я остановил мула, нагруженного продуктами, он начал яростно кашлять и из пасти у него упало несколько капель крови. Я подозвал Алонсо Лопеса и обратил на это его внимание. По-види-мому, он. прекрасно знал, в чем тут дело, и в свою очередь окликнул Хуана. Один из них открыл пасть животного, другой засунул руку глубоко в его горло и вытащил оттуда пиявку. Потом он повторил процедуру и вытащил вторую. После этого кровь продолжала течь, но мул больше не кашлял. Я попросил объяснений. Вам это тоже следует знать, сударыня! Оказывается, во всех источниках, ручьях и реках Андалусии водятся маленькие пиявки, тонкие как волоски; человек или животное глотает их, когда пьет; они останавливаются там, где это им удается; остановившись, они присасываются, а присосавшись, приобретают, к великому неудовольствию существа, которое помогло им это сделать, размеры обычных пиявок. Средство предохранить себя от них состоит в том, чтобы пропускать воду, которую пьешь, через носовой платок. Впрочем, Росный Ладан указал нам на другой способ, показавшийся нам еще надежнее: не пить ничего, кроме вина.

Хотя было 5 ноября, жара становилась удушающей; охота не задалась, я взобрался на мула, Александр — на лошадь. Еще три часа мы двигались по сплошь бугристой местности; нам обещали, что мы попадем в Кордову в полдень; было уже два часа дня, и мы требовали во что бы то ни стало Кордову. Наконец, проводники заверили нас, что осталось преодолеть последний бугор на нашем пути и мы увидим Кордову.

Мы преодолели этот бугор и, в самом деле, хотя и не сразу, а после того, как пересекли еще одну складку местности, преграждавшую нам путь, увидели долгожданный город. Есть в некоторых именах городов особое очарование; с самого нашего детства имена эти звучат для нас необычно: Мемфис, Афины, Александрия, Рим, Константинополь, Гранада и Кордова — вот эти имена; и с того возраста, когда человек способен желать, нас преследует желание увидеть города с этими красочными историческими именами; мы столь часто думаем о них и столь часто боимся, что так и не посетим их при всем своем желании, что рисуем их в своем воображении; мы видим в своих грезах город, который страшимся не увидеть наяву; но затем наступает день, когда все препятствия исчезают, словно облака, гонимые ветром; и тогда мы уезжаем, преодолеваем расстояния, расспрашиваем, интересуемся, торопимся и вот, наконец, прибываем! Желанный город перед нами: он стоит у подножия горы, на берегу озера, его опоясывает река; все наши грезы разрушены, все наши иллюзии рассеялись, мы не видим ничего из того, что полагали увидеть; мы вздыхаем и говорим: «Так вот, стало быть, каков он!*

По правде говоря, при первом взгляде на город можно почти так же обмануться, как и при первом взгляде на человека. Когда я впервые приехал в Рим, у меня было впечатление, что я попал в город, построенный Людовиком XV для г-жи де Помпадур. Что же касается Кордовы, то ее недостатки кроются не в ее местоположении, а в ее внешнем облике. В самом деле, Кордова, которая прислоняется к последним склонам Сьерра-Морены и над которой высятся темные вершины» давшие тем горам, какие они венчают, название «Черные горы», Кордова, которая раскинулась на берегу Гвадалквивира, самой большой и самой полноводной реки Испании, Кордова, которую согревают лучи мавританского солнца, — Кордова расположена изумительно; но Кордова, это скопление домов, где нет тени, садов и каких бы то ни было значительных зданий, за исключением собора, Кордова, невзирая на три или четыре пальмы, колышущие над ней свои изящные опахала, — Кордова лишена живописности.

Правда, как и все заслуживающее внимания, Кордова выигрывает при более длительном знакомстве. Но ничуть не меньшая правда и то, что на первый взгляд Кордова вовсе не тот город, каким он был в ваших мечтах. И поскольку было очень жарко и солнце стояло прямо над нашими головами, мы очень быстро перешли от созерцания к действию и тронулись в путь. Однако нас задержало неожиданное происшествие… Несмотря на все попытки Александра стронуть несчастную Акку с места, она никак не желала идти.

Собравшись вокруг, мы смотрели на эту борьбу, итог которой уже начал казаться нам весьма сомнительным, как вдруг Александр воскликнул: «Господа, я падаю!» И в самом деле, Акке изменили ноги: она упала на передние колени, потом подогнула задние, вытянула голову, высунула язык, тяжело вздохнула и повалилась.

Александр высвободился из под нее и вскочил на ноги. «Что с ней такое?» — спросил Дебароль. «Она сдохла, — ответил Жиро. — Так-то!» Лопес и Хуан только покачали головами, но так выразительно, что это не оставляло сомнений.

Акка в самом деле умерла, умерла в виду Кордовы, где ее ожидал отдых, как потерпевший кораблекрушение умирает в видупорта. Александр вытащил свою записную книжку и написал:

«Метод Боше не подходит для андалусских лошадей».

Не считая сетований погонщиков, это было единственное надгробное слово над бедняжкой Аккой. С нее сняли седло — лишь она одна носила это бесполезное украшение, наверное, дарованное ей в честь ее звания лошади, — и положили его на вьючного мула. Затем лошадь оставили воронью, не потрудившись даже снять с нее шкуру, которая была сочтена недостойной этого. «Честное слово! — заметил Александр. — Я доволен по крайней мере тем, что появилась какая-то определенность, а то у меня была лошадь, и при этом я шел пешком — словом, был, как драгуны: то ли в пехоте, то ли в кавалерии; теперь же хотя бы все стало ясно».

Кордова была еще далеко, но все же видна, а видеть то, чего ты пытаешься достичь, не только усиливает нетерпение, но и доставляет утешение. Это утешение поддерживало нас в течение двух часов, за которые мы прошли примерно два с половиной льё, после чего оказались на берегу Гвадалквивира.

В этом месте Гвадалквивир примерно такой же ширины, что и Марна, и суда здесь по нему не ходят. Моста не было, только паром. Я слышал про мост Кордовы почти столько же разговоров, сколько про мост Толедо; как же могло случиться, что в первый раз, когда я обнаружил воду, мне не удалось найти моста?

Погонщики пояснили, что, если бы мы проходили через мост, нам пришлось бы платить по одному реалу с человека и по одному реалу с животного, а это составило бы семнадцать реалов, то есть четыре франка пять су, в то время как переправляясь на пароме, мы заплатим всего по два су с человека и по два су с животного, что составит тридцать четыре су. Чтобы сэкономить на восьмерых три франка, эти мерзавцы заставили нас проделать крюк в целое льё! Намерения были благие, но ведь и ад, как известно, вымощен благими намерениями.

Мы исчерпали все наши запасы питья и уже два часа умирали от жажды; все эти два часа мы тащились к Гвадалквивиру, словно свора изнывающих от жажды собак; после двухсот пятидесяти льё пути, пройденных по Испании, мы увидели, наконец, реку с водой и надеялись, что, если не считать пиявок, для борьбы с которыми у нас было верное средство, вода эта окажется питьевой. Увы!

Подойдя ближе, мы обнаружили, что то, чем был заполнен Гвадалквивир, то, что мы принимали издали за воду, было жидкой грязью, напоминающей по цвету и густоте, если и не по вкусу, поток сливочного шоколадного крема. Мы переглянулись и, почесав за ухом, издали красноречивое восклицание: «Ого!»

«Надо идти в Кордову!» — сказал кто-то. «В Кордову! В Кордову!» — подхватили все, подобно тому как в «Регуле» Люсьена Арно все статисты Французского театра кричали: «На Карфаген!», что производило потрясающее впечатление.

Мы поместились на пароме вперемешку с собаками, лошадьми и мулами другого каравана, который паромщики заставили ждать в течение десяти минут, чтобы перевезти нас всех за одну переправу. В какой-то момент суматоха была такая же, как при заполнении Ноева ковчега, после чего все, если не считать особ женского пола, оказались на пароме. А так как всякая погрузка, если только не происходит кораблекрушение, влечет за собой разгрузку, то несколько минут спустя мы высадились на другом берегу Гвадалквивира.

Мы очутились в небольшой приятной на вид оливковой роще; над верхушками ее корявых деревьев виднелся шпиль кордовского собора — нашей Полярной звезды. Дорога, проложенная копытами животных и колесами повозок, указывала нам путь. Все мы шли пешком: это стало нашим правилом в серьезных обстоятельствах, ибо мы уже давно убедились, что пешком передвигаться быстрее, чем на мулах. Наши погонщики, которых мы оставили, чтобы расплатится за переправу, тянулись далеко позади нас.

Поль сидел на багаже, который он не покидал никогда. С того времени, когда его осенила идея привязывать себя, наподобие спального мешка, к сундукам, он пребывал в совершенном душевном спокойствии; скрестив ноги, словно житель Востока или портной, он восседал на груде вещей и, расцветая под лучами солнца, напоминающего ему солнце Гондолы, казался изваянием какого-то божества с берегов Ганга, вроде тех, какие любознательные путешественники привозят из Индии и дарят европейским музеям. Мы продолжали путь в поисках воды.

Впереди показался дом, весь увитый виноградными лозами, которые отбрасывали синеватую тень изумительного оттенка; в любое другое время наши художники остановились бы и начали делать наброски дома, но сейчас такая мысль даже не пришла им в голову. Они кинулись к дому, стуча одновременно во все окна и двери и крича: «Agua! Agua!»

Дом был пуст; возможно, его обитатели умерли от жажды, но этого мы так и не узнали со всей определенностью; ясно было только одно — дверь нам так и не открыли. Ничто так не усиливает жажду, как несбывшаяся надежда напиться. Кордова была уже ощутимо близко, но приходилось опасаться, что, еще до того как мы до нее дойдем, наш караван впадет в бешенство. Одни принялись жевать виноградные листья, поскольку, увы, мы находились не в Гранаде: ни на одной из виноградных лоз не было ни единой грозди. Другие попытались отведать зеленые оливки; этим, должно быть, Господь явит милосердие в ином мире, ибо они вполне заслужили его в этом. Наконец мы добрались до небольшой достаточно затененной тропинки; своей освежающей прохладой она напоминала бы прелестные дороги, ведущие в деревни Нормандии, если бы живая изгородь, окаймлявшая ее с обеих сторон, не состояла из гигантских алоэ.

Добравшись до конца этой тропинки, мы вышли на луг, а затем на небольшое поле, на краю которого, примерно в тысяче шагах от себя, увидели живописнейшего вида мавританскую стену, еще и сегодня опоясывающую город халифов. В середине стены, слева от прекрасной пальмы, которая распускала над крепостными валами свою верхушку, напоминавшую султан какого-то гигантского воителя, открывался стреловидный вход, своей тенью суливший прохладу. Это были ворота города.

В ту же минуту мы ринулись к этой цели. Однако перед воротами находилось сооружение, привлекшее все наше внимание. Это было нечто вроде сарая, заполненного взрослыми обоего пола и множеством ребятишек, стоявших и сидевших повсюду. Каждый из нас задавался вопросом, чем может быть этот сарай и что может делать здесь вся эта детвора, с явным наслаждением смаковавшая какую-то еду, природу которой мы не могли распознать на таком расстоянии. Мы напрягли все свои умственные способности для решения этой сложнейшей задачи, но успеха не имели. И вдруг меня осенило. Я вспомнил Неаполь. «Жиро! — закричал я. — Cocomeri! Cocomeri!^[53]» Вы ведь тоже помните Неаполь, сударыня? Так вот, этот сарай был лавкой торговца арбузами, и вся эта толпа упивалась ими, словно Арналь! О сударыня! В то же мгновение из глаз наших исчезла Кордова, ее стены, ее мечеть, ворота, пальмы, мы оставили мысли о ней и с криками «Cocomeri! Cocomeri!» устремились к сараю.

Мы были воооружены, да и, по правде сказать, наш вид, особенно после утомительного путешествия, не внушал доверия; дети испугались первыми и с отчаянными воплями кинулись врассыпную; взрослые последовали за детьми, унося с собой самые крупные арбузы, надеясь спасти их таким образом. Осталась лишь одна женщина.

Я не знаю никого храбрее перед лицом вражеского нашествия, чем очень некрасивая женщина, не считая, конечно, очень красивых женщин. Наша героиня была уродлива. Казалось, она смирилась со всем. Дебароль на сильно искаженном кастильском языке объяснил ей, что мы честные путешественники, умирающие от жажды, и что в данную минуту самое большое наше желание — получить по арбузу на каждого, разумеется заплатив за них» Торговке наше требование показалось вполне справедливым, и она предоставила весь свой товар в наше распоряжение.

О сударыня! Если бы Вы увидели, как мы набросились на эти арбузы, на которые всего за три дня до этого, когда Пепино осмелился поставить их на наш стол, каждый из нас смотрел с презрением, какие бесконечные размышления вызвало бы, наверное, в Вашем философском уме это плачевное зрелище! Нас мог остановить только страх перед водянкой. Жиро и Александр приступили уже к третьему арбузу, и только мое пугающее предупреждение заставило их выпустить изо рта уже наполовину проглоченные куски.

Тем временем к нам присоединился весь караван; издали мы заметили Поля, с обычным своим упоением что-то смаковавшего. То был огромный арбуз, который он разглядел среди багажа каравана, переправлявшегося на пароме вместе с нами, и приобрел за десять сантимов. Мы заплатили за свои арбузы, куда более мелкие, по реалу за штуку. Торговка, чье внимание мы обратили на этот факт, презрительно заметила, что арбуз Поля был приобретен по случаю. Поль не сдвинулся с места, сударыня, и за полчаса до нас стал обладателем вдвое большего арбуза, чем наши, заплатив за него вдвое меньшую цену.

Признайте же, сударыня, что со всех точек зрения Поль — личность необыкновенная! Больше нам ничего не оставалось делать; к этой минуте мы, по крайней мере, утолили жажду и отдохнули. Путь наш лежал в город. «Ах, черт побери!» — неожиданно воскликнул Маке. Мы обернулись, обеспокоенные: Маке бранился только в крайних случаях. «Что такое?» — «А таможня?» — «Да, в самом деле, таможня!» — спохватился Буланже. «Что, в Кордове есть таможня?» — я вопросительно посмотрел на Жиро и Дебароля. «Увы, есть, — ответил Жиро. «И к тому же из самых суровых», — добавил Дебароль. «Ну, это часа на два!» — заметил Александр. «Есть простой выход», — успокоил их я. «Какой?» — «Мы оставим ключи Полю, Поля оставим с погонщиками, а погонщиков — с багажом, и Поль, погонщики и багаж присоединятся к нам в гостинице "Почтовая"». (Нам еще раньше, в Гранаде, посоветовали остановиться в этой гостинице.) «Браво!» — закричали все.

Наконец, мы вошли в ворота. По другую сторону от них стояла толпа людей. Они ожидали нас; маленькие беглецы разнесли весть о нашем прибытии, и любопытные, имеющие не так уж много поводов для развлечений в своей родной Кордове, толпились на нашем пути и доставляли себе удовольствие тем, что разглядывали нас. Мы предъявили наши паспорта в караульном помещении, в то время как наши погонщики и мулы остановились около таможни. Два учреждения — таможня и караульная служба — располагались по разным сторонам улицы. Офицер, нахо-лившийся на посту, приветствовал нас учтивым поклоном и, бросив взгляд на мой паспорт, почти не посмотрел документы моих спутников. «Проходите, господа, мы давно вас ждем!» — «Вы нас ждете?» — «Да, нам стало известно, что господин Александр Дюма в Испании, и мы рассчитывали, что он не покинет страну, не посетив наш город».

Мы прошли все вместе; я сказал офицеру несколько благодарственных слов, и мы двинулись дальше. За нами последовали мулы и погонщики. «Как там таможня?» — спросил я Поля. «О, — ответил он, — начальник таможенников увидел имя господина на сундуках и спросил меня: "Это автор “Монте-Кристо”?" Я сказал: "Да", и он распорядился: "Проходите!"» — «И ничего не стал осматривать?» — «Ничего». Я вернулся и поблагодарил начальника таможни, так же как перед этим выразил признательность начальнику караульной службы.

Я изложил Вам факт, сударыня, который могут подтвердить пятеро моих спутников; если бы их не было тогда рядом, я не стал бы Вам о нем рассказывать. Приходилось ли Вам когда-либо видеть более литературно образованных и вежливых людей, чем солдаты и таможенники Кордовы?

Через четверть часа после этого триумфального вхождения в город мы уже были в гостинице «Почтовая».

XXVIII

Кордова.

Как Вы понимаете, сударыня, после такого путешествия первыми вырвавшимися у нас по прибытии в Кордову словами были «Banos! Banos!», что можно перевести как «Баня! Баня!». Но толку от этого крика было, как если бы мы изъяснялись на древнееврейском. В Кордове прекрасно знают о банях, но ничего не знают о ваннах. Однако здесь имеются огромные глиняные кувшины, в точности похожие на те, в каких прятались сорок разбойников Али-Бабы. Когда кому-нибудь непременно хочется принять ванну, такие кувшины наполняют наполовину и с помощью стремянки влезают в них. Затем каждый скрючивается там в соответствии с собственным ростом так, чтобы одна лишь голова торчала из горлышка: это позволяет купальщикам продолжить начатую беседу. К несчастью, в гостинице не было подобных кувшинов, и нам пришлось удовольствоваться огромными глиняными тазами, оказавшись в которых через несколько минут, мы, в струях воды, стали походить на тритонов в их морских раковинах. Наше омовение еще не было закончено, когда раздался стук в дверь и появились два человека. Один из них был г-н Мартьяль де ла Торре, на имя которого у меня был аккредитив, другой — Эжен Перес, преподаватель французского языка: к нему у меня было рекомендательное письмо. Оба, узнав о моем приезде в Кордову и не дожидаясь, когда я обращусь к ним, явились предложить мне свои услуги и, должен признаться, были несколько удивлены тем, в каком виде они нас застали. Стыдливого г-на Мартьяля де ла Торре вид этот так напугал, что он вышел из комнаты, едва в нее войдя. Наш соотечественник, менее застенчивый, а возможно, более привычный к омовениям, остался, и, одеваясь, мы начали беседовать с ним. Наше недовольство как путешественников было прежде всего обращено на внешний облик Кордовы. Каждый из нас представлял этот город по-своему — готическим, мавританским, кто-то даже римским, поскольку память о Лукане и Сенеке для нас была столь же живой, как и память об Абд ар-Рахмане и Великом капитане. Мы забыли только об одном: представить себе мысленно испанскую Кордову, хотя только ее одну мы и могли увидеть. Узкие грязные улицы, на которые запрещено выливать воду, вероятно, из опасения, что она их чуть отмоет; низкие дома, зачастую серые, что большая редкость для Испании, и зарешеченные снизу доверху, как тюрьмы; над всем этим возвышается единственное значительное здание, кафедральный собор, — таков облик Кордовы с первого взгляда. Больше всего нас приводили в отчаяние мостовые: их камни с торчащими кверху остриями, казалось, вели непрерывную борьбу с прохожими; надо было быть грациозной Миньоной с ее умением танцевать на яйцах, чтобы ходить по этим мостовым.

Перес бросился на защиту города, оказавшего ему гостеприимство; он заверил нас, что по этим острым камням, вызывающим наше раздражение, бегают ножки столь же легкие, как и ножки Тальони, ступающей по цветам в балете «Тень», а сквозь решетки мы сможем увидеть блеск таких красивых глаз, что это примирит нас с Кордовой. С Кордовой — возможно, но не с решетками!

Я совсем забыл Вам рассказать, сударыня, что мы устроились в довольно приличной гостинице «Парадор де лас Дилихенсьяс», и всюду, как мы и ожидали, нас встречали приветливые и улыбающиеся лица, включая и лицо повара, оказавшегося уроженцем Лиона. Это открытие очень обрадовало и моих друзей, и меня, сударыня: если им еще и не надоела моя кухня, то мне уже стало надоедать готовить. Итак, устроились мы вполне сносно: у нас были две спальни и гостиная; три эти сообщающиеся между собой комнаты образовывали по форме лежачую букву «i», у одного из концов которой поселились я и Александр, а у другого обосновались Маке и Жиро; в коридоре, связывающем наши комнаты, на полу были положены два матраса — с надеждой, возможно несбыточной, дать отдых усталым костям Буланже и Дебароля. Полагаю, Вам и так понятно, сударыня, что Жиро и во сне не расставался со своим кошельком, привязываясь к нему все больше, по мере того как тот терял в весе, а Дебароль — со своим карабином, ставшим еще любезнее его сердцу после нашего последнего тревожного перехода. О каминах, разумеется, речи быть не могло. Впрочем, огромное апельсиновое дерево, заполняющее своей листвой, ароматом и плодами весь наш дворик размером примерно в тридцать квадратных футов, взяло на себя обязанность ответить нам от имени хозяина гостиницы, что всякий камин — это ненужная роскошь, если сегодня, 2 ноября, светит такое изумительное солнце.

Мы начали с того, что утвердились в правах владения г-ном Пересом, предоставленных нам рекомендательным письмом. Было условлено, что, за исключением двух-трех часов, которые ему требуется отводить училищу, он будет принадлежать нам безраздельно. Что касается его частных уроков в городе, мы договорились давать их вместе. Это был способ проникнуть по другую сторону жалюзи и решеток, вызывающих у нас сильное раздражение, несмотря на их красивую ярко-зеленую окраску.

Впрочем, поскольку, вместо того чтобы приехать в Кордову в десять часов утра, как обещали наши проводники, мы попали туда в четыре часа дня; поскольку, чтобы уничтожить все следы ужасной дороги, только что проделанной нами, мы были вынуждены простоять целый час в наших морских раковинах, после чего не лишним показалось потратить еще час на то, чтобы Буланже распаковал сундуки и выдал нам всем нашу повседневную одежду, — пробило шесть часов, когда мы закончили наш туалет. К этому времени был подан обед.

Обед — это великое испытание, на которое мы всегда вызываем наших хозяев; до сих пор, надо сказать, его никто не выдерживал. На этот раз лионский повар вышел из него с честью: даже по парижским меркам его стряпня была вполне приемлемая. Я забыл сказать, сударыня, что наши ружья, вытащенные из чехлов и мокнувшие от самой Гранады под частыми ливнями, были выставлены во внутреннем дворике в ожидании оружейника, который должен был за ними прийти. Слухи об этом тут же распространились, и, когда мы спустились вниз, выяснилось, что все охотники Кордовы столпились внутри дворика; наши ружья переходили из рук в руки — их заряжали, разряжали, у них взводили курки, открывали и закрывали затворы; занятие это было настолько захватывающим, что, когда мы проходили среди толпы любопытных, никто не обратил на нас никакого внимания. Особый восторг вызывал мой карабин, заряжающийся остроконечными пулями и снабженный штыком в виде охотничьего ножа.

Мы расселись, заняв часть большого стола, установленного в общей зале; обычный час обеда уже давно прошел (в Кордове обедают в час дня), и поэтому за столом никого, кроме нас, не было. Однако любопытство, насытившись видом оружия, теперь в полной мере было обращено на путешественников. Оружие, этот предмет великой заботы у всех примитивных народов, для которых свобода важнее независимости, — оружие шло впереди нас, и это было справедливо; но, когда оно было изучено, все внимание сосредоточилось на нас.

И тогда мы увидели, как в обеденную залу вошли с тем наивным простодушием, в каком нет ничего смешного, с десяток кордовцев, с доброжелательными улыбками поприветствовали нас и уселись за стол, установив некоторую дистанцию, своего рода нейтральную полосу между Испанией и Францией, но даже не подумав заказать хотя бы стаканчик вина для оправдания здесь своего присутствия. На самом деле, никакой необходимости в этом и не было, поскольку и в их взглядах, и в интонациях их голосов читались добросердечие и учтивость по отношению к нам.

Во время обеда вошел араб, принесший шарфы на продажу; усомнившись в происхождении торговца, я стал расспрашивать его через Росного Ладана; это оказался самый настоящий араб, и тут возразить было нечего. Однако шарфы у него были испанские, и к тому же перед глазами у меня был шарф, облегавший талию одного из любопытных, которые разглядывали нас, и выглядевший красивее всех тех, какие были у торговца. Я пальцем показал на этот шарф и спросил у араба, есть ли у него что-либо похожее. По тому, как он сказал «Да!», легко было понять, что ему следовало ответить «Нет!». Таково же было и мнение владельца шарфа, ибо он тотчас же поднялся, подошел ко мне, на ходу размотав пояс, и протянул его мне со словами: «А la disposicion de usted!^[54]»

Мне было известно об этой готовности испанцев дарить то, к чему вы на глазах у них имели неосторожность проявить интерес, но я знал также, что при этом следует отказаться. Так что я отказался. Однако это был не тот случай: пояс мне был предложен так, что отказ не допускался, о чем мне шепнул на ухо Перес. И как только испанец стал настаивать, мне пришлось принять подарок. «Теперь, — со смехом сказал я Пересу, — я оказался в положении человека, которому подарили домашние туфли, и это заставило его поменять всю обстановку в комнате, начиная с халата, с которым не вязалась больше обивка мебели, и он был вынужден поменять мебель, ковры, занавески и так далее; так и я не могу надеть этот шарф, ибо он не подходит к моим панталонам, жилету и рединготу». — «Разумеется, — подхватил Перес, — но вот на одном из этих господ очень красивая куртка, спросите у него адрес его портного!»

Я имел неосторожность воспользоваться советом Переса, и тотчас же обладатель куртки, человек моего роста, поднялся, снял ее и, подойдя ко мне, сказал на прекрасном французском языке: «Сударь, я буду счастлив, если вы соблаговолите ее принять. Мой портной принес мне ее сегодня утром, и я надел ее в первый раз».

Я обернулся и посмотрел на Переса. «Берите, берите! — убеждал он меня. — Тот, кто вам ее предлагает, очень милый молодой человек, и его чрезвычайно огорчит ваш отказ». — «Но, сударь, — ответил я, — вы меня страшно смущаете!» — «Сударь, — возразил он, — мы вовсе не так далеки друг от друга, как вы думаете; я долгое время жил в Париже, и я вас знаю, хотя вы меня и не знаете. Впрочем, если вас это устроит больше, давайте произведем обмен; вы мне тоже дадите что-нибудь, принадлежащее вам». — «Ну что ж, хорошо! — согласился я. — Все это слишком забавно, чтобы отказываться. А в чем вы выйдите отсюда?» — «У меня есть плащ». — «Теперь, сударь, — произнес третий, тоже на французском языке, несколько менее чистом, чем у моего собеседника, но не с меньшей учтивостью, — вам не достает жилета. Вы позволите мне подарить вам свой?»

Я опять прибегнул к помощи Переса: «Это что? Розыгрыш?» — «Нет, нет! Это все от чистого сердца, берите, берите!» — «Но они мне сейчас штаны предложат!» — «Ну, если такое случится, то принять их действительно будет нескромностью, тут уж откажитесь!»

Я повернулся к этим господам: каждый держал в руках предлагаемый им дар. «Клянусь честью, господа! — сказал я. — Я принимаю эти подарки с глубокой признательностью, даже если вы делаете это ради забавы! Только скажите мне свои имена, чтобы я знал, кого мне следует благодарить».

«Кристобаль Эрнандес де Кордоба», — произнес молодой человек, обладатель пояса. «Парольдо», — представился тот, кто дарил куртку. «Равес», — назвался третий, предложивший жилет. «Господа, — сказал я, — вы сейчас увидите, как я воспользуюсь вашими подарками».

Я вышел и послал за шляпой, а так как еще в Мадриде я купил гетры и кюлоты, то через десять минут вернулся одетым как настоящий андалусец. Меня приветствовали радостными криками; все руки протянулись ко мне. В мое отсутствие Жиро попросил бумагу, перо и с той четкостью линий, какие присущи его удивительному таланту импровизатора, воспроизвел эту сцену.

На рисунке были изображены окружавшие меня три моих новых друга: один опоясывал меня своим шарфом, другой застегивал на мне свой жилет, третий протягивал мне свою куртку. В глубине был виден четвертый, поспешно снимающий с себя недостающую мне часть туалета. Сходство всех персонажей, включая меня, было настолько удивительным, что в ту же минуту шедевр стал переходить из рук в руки. Но поскольку все не могли стать его обладателями, он был разыгран в лотерею. Выиграл Парольдо. Чтобы утешить остальных, Жиро в ту же минуту предложил сделать их портреты. Буланже потребовал, чтобы это право было предоставлено в первую очередь ему. Тотчас же отправились за бристольским картоном и коробкой с пастелью. Потом была заказана гигантская чаша с пуншем.

Трудно представить себе, сударыня, вечер прекраснее того, какой мы провели в обществе наших новых знакомцев, особенно если учесть, что он был совершенно неожиданным. В десять часов все поднялись; мне хотелось удержать моих гостей.

«Отпустите их!» — промолвил Перес. «У них какие-то дела?» — поинтересовался я. «Да». — «А что они должны делать?» — «Они собираются "pelar la pava"».

Ах, сударыня, я настоятельно прошу Вас проявить по отношению к моим испанским друзьям всю свою снисходительность, как только я объясню Вам, что они подразумевают под словами «pelar la pava». Прежде всего, следует сказать Вам об их буквальном переводе. Слова эти означают: «ощипывать индюшку». Вы помните, сударыня, я рассказывал Вам о жалюзи с частыми решетками, о балконах с узкими просветами? Именно к ним по вечерам, когда луна сверкает на небе, но свет ее не может проникнуть в глубь узких улочек, именно сюда, как во времена графа

Альмавивы, как во времена Филиппа II, как во времена Фердинанда Католика, молодые люди приходят поджидать, спрятавшись во тьме и закутавшись в плащи, своих нежных сеньор, испокон веков приводящих в отчаяние своих матерей и опекунов. В самом деле, по заведенному порядку все дочери и воспитанницы в течение дня принадлежат своим мамашам и опекунам, но, когда наступает вечер, девушки становятся сами себе хозяйками; правда, свобода эта весьма ограниченная, в пределах балконов и жалюзи.

Но какими бы узкими ни были просветы между прутьями балконов, какими бы частыми ни были решетки жалюзи, хоть один луч света сквозь них может пройти, а всюду, где проходит луч света, проходит и ручка андалуски. Любовник, как уже было сказано, на месте и ждет; если балкон находится на первом этаже, любовнику не на что жаловаться: без всяких усилий он может прикасаться к протянутой ручке, сжимать, целовать ее, он может прижиматься губами к отверстиям решетки, он может чувствовать дыхание обожаемых губок, и, если только та, кого он молит, проявит желание, он может поцеловать даже нечто получше дыхания. Существуют разные легенды, которые рассказывают о том, о чем нельзя рассказывать, и пытаются доказать, что все эти решетки на балконах, хотя и приносят большие затруднения влюбленным, но, в сущности, бесполезны; однако, откровенно говоря, я считаю, сударыня, что это только слухи, и их нарочно распространяют любовники, чтобы показать бесполезность всех этих отвратительных железных клеток, где щебечут столь очаровательные птички.

Но если балкон находится на втором этаже, то, как Вы понимаете, сударыня, бедный любовник обречен играть роль лиса, стоящего у самого низа виноградной лозы; однако он не смиряется так легко, как зверь-философ, способный утешиться при любой потере, даже при утрате хвоста. Поэтому любовник придумывает всякого рода средства, чтобы добраться до своей избранницы, включая и веревочные лестницы! Да, сударыня, веревочные лестницы существуют в наши дни, как и раньше! Они, конечно запрещены, как и кинжалы, но в итоге их можно купить у любого канатчика. Веревочные лестницы — одно из самых употребительных средств; есть еще подставляющие свои плечи друзья: они покуривают сигареты и играют на гитаре, так что красотка наслаждается беседой с любовником и одновременно слушает серенаду. Наконец, есть еще и такие счастливцы, которых Господь Бог одарил крючковатыми ногтями, благодаря чему они, как ящерицы, карабкаются по стенам домов; у них, как опять-таки гласят предания (а Испания, как Вы знаете, это страна преданий), большое преимущество перед всеми прочими.

Им не нужны ни лестницы, которые могут быть обнаружены, ни друзья, которые могут проговориться; говорят, что у них есть напильники, способные легко перепилить один-два прута решетки; разумеется, балконы второго этажа осматривают реже, чем первого; их высота внушает уверенность матерям и опекунам, но приносит ущерб прекрасным Розинам. И тогда приходит черед монастырей с их еще более частыми решетками и более тесными прутьями. К счастью, революция упразднила монастыри, и потому все или почти все испанские девушки — ярые революционерки. Впрочем, не находите ли Вы, сударыня, что есть нечто романтичное и чарующее в словах, которыми обмениваются сквозь решетки, в ручках, протянутых между железными прутьями, в воздушных поцелуях среди дуновений ночного ветерка, насыщенного ароматом жасмина и померанцев; да и во всех этих воздушных любовных страстях, в этих акробатических прогулках, когда подле счастья каждоминутно таится опасность?

Однако, сударыня, это дивное занятие, которому предаются любовники, называется теми, кто не хочет или уже не может ему предаваться, «pelar la pava», то есть «ощипывать индюшку». Но, уверяю Вас, сударыня, гнусное название, присвоенное этому занятию, не мешает тому, что само действие широко практикуется. В этом легко было убедиться в тот же вечер, когда мы вышли погулять. Ах, сударыня! До чего любопытно выглядят улицы андалусского города ночью! Можно сказать, что ночью людей на них больше, чем днем; все время слышится легкий шумок от бесед вполголоса, от вздохов, от приглушенных поцелуев, радующих душу того, для кого счастье ближнего кое-что значит. Ну уж в этом отношении, сударыня, наш кордовский ближний наверняка один из самых счастливых на земле.

XXIX

Кордова, ноябрь.

На следующий день, как Вы прекрасно понимаете, сударыня, нам нужно было прежде всего осмотреть город, представший перед нами накануне в крайне неблагоприятном свете, как это бывает со всем, что впервые являет себя глазам путешественника, когда он устал, томим жаждой и раздражен. Кроме того, на взгляд и мой, и моих спутников, о городе, приютившемся, как Кордова, у подножия гор, которые защищают его своей тенью, на берегу реки, которая убаюкивает его журчанием своих вод, наполненном памятниками истории, которые делают его великим на все времена, нельзя поспешно судить по его узким улицам и колким мостовым. И потому мы обзавелись помощниками: Пересом — по праву соотечественников и Парольдо — по праву завоевателей. Нет особой необходимости описывать Вам Переса, сударыня.

Он француз, вынужденный оставаться в Кордове, а город, где приходится жить вдали от того места, где ты родился, всегда ужасен. Поэтому Пересу понадобилась вся его обращенная на земляков любезность, чтобы заставить нас восхищаться красотами родины Сенеки. Помимо этого, есть еще одно обстоятельство, какое Вы, сударыня, несомненно замечали: это чувство радости и довольства, которое приносят живущему вдали от родины люди, приехавшие из его страны. Словно воздух родины еще сохранился в ваших легких, и изгнанник, которого вы посетили, вдыхает его вместе с вашими словами. Он расспрашивает обо всем, он вспоминает, и это уже не вы путешествуете по стране, где он вас принимает, а он вернулся на родину, только что покинутую вами. Окружающий его пейзаж внезапно рассыпается как картинка в калейдоскопе в руках ребенка, а небо, каким бы оно ни было голубым, уступает место порою серому небосводу его любимого края, и, ведомый путешественником, не перестающим удивляться, что можно найти столько прелести в стране, которую сам он с таким удовольствием покинул, правда на время, изгнанник прогуливается по своему прошлому, по-прежнему надеясь обратить его в свое будущее. Никто не проявляет столько эгоизма, сколько путешественник, постоянно что-то расспрашивающий и ни о чем не рассказывающий. И тем не менее, сударыня, путешественника охватывает чувство бесконечной грусти, когда, набираясь впечатлений от незнакомых мест, он встречает соотечественника, который, находясь в пятистах льё от отчизны, тут же становится ему другом и который среди этой природы, полной новизны, своеобразия и чудес для того, кто пребывает в ней недолго, устроил себе жизнь сначала новую, потом привычную, потом однообразную, а затем до унылости монотонную; все здесь для него утратило свой первоначальный блеск, и, среди этого волшебного оазиса, среди этих деревьев с золотыми плодами, под этим сияющим небом, он со слезами на глазах говорит вам о своем грязном Париже с его упорядоченной застройкой и серым небом где, по выражению одного нашего остроумного друга, работа солнца — просто синекура.

И все же, когда с ним постоянно видятся, пожимают ему руку, живут вместе с ним в течение нескольких дней и когда с каждым новым воспоминанием ощущается порыв воздуха родной страны, которым изгнанник дышит, заполняя легкие своей души, путешественники забывают о печали того, кому так и не удается согреться в лучах их радости. Но лишь когда по истечении трех или четырех дней, которые они провели вместе с ним и которые ему казались вечными, так много воспоминаний и надежд в них вместилось; лишь когда он видит, как путешественники, напевая, укладывают свои чемоданы, ибо здесь им уже нечего смотреть, и говорят о тех краях, куда они собираются поехать, — вот тогда изгнаннику становится по-настоящему грустно, и, прижавшись спиной к стене, с мокрыми от слез глазами, он следит за начавшимися сборами и сожалеет о приезде этих эгоистов, доставивших ему такую скудную радость и теперь, даже не подумав оглянуться назад, собирающихся оставить его в одиночестве тем более безмерном, что на миг оно было до отказа заполнено.

Однако потрясение было сильным, и изгнанник воображает, что он никогда не сможет вернуться к своей прежней жизни после того, как ему довелось на короткое время приобщиться к жизни других. Он пытается озарить расставание грезой о будущем. Он заверяет, что разыщет вас в тех странах, куда вы едете, подчинит себе обстоятельства, обещает писать вам, умоляет вас отвечать ему и, сняв этим немного тяжести со своей души, провожает вас до кареты, со слезами обнимает вас, хлопоча по поводу всяких мелочей, которые могут по его расчету еще немного задержать ваш отъезд.

Но вот раздается неумолимый голос кондуктора, дверца захлопывается, последнее пожатие рук — и карета трогается. Голосами, глазами, жестами, порывами души вы еще приветствуете друг друга, но, когда карета скрывается за поворотом дороги или в облаке поднятой пыли, ваш новый и уже покинутый друг возвращается к себе, но часть его растерзанного сердца осталась там, на дороге, по которой мчится экипаж, — ведь там, с теми, кто в нем, его родина. Какое-то время путешественники беседует о том, кто их так замечательно принимал, говорят о радостях предстоящей когда-нибудь встречи; потом их мысли, отвлеченные новым пейзажем, меняют свое направление, и разговор течет по тому же руслу, что и до въезда в город;

мы составляем такое тесное и хорошо защищенное сообщество, что меланхолия может проникнуть в него только случайно и тут же бывает принуждена удалиться; времени хватает лишь на то, чтобы путешествовать, а не грустить, так что мало-помалу изгнанник совершенно теряется среди тысяч подробностей горизонта, а сам он после отъезда людей, питавших его грезы, возвращается к своей привычной жизни; время от времени он принимается мечтать, вспоминать тех, кого видел, и под впечатлением этого пишет письмо, которое доходит до них однажды, застав их среди новых впечатлений и пробудив в памяти имя того, чей образ в их душе если и не умер, то, по крайней мере, спит глубоким сном. Вот что чаще всего происходит с нами, теми, кто много путешествует, и что должно произойти с Пересом, если все потечет обычным образом. Счастье это или несчастье? Единственное, что можно сказать, — это правда, именно так все и бывает.

Что же касается Парольдо, сударыня, то я был бы рад обрисовать Вам его изысканное благородство и удивительную мягкость, но боюсь, что, пройдя через Ваши ручки, мое письмо станет затем известным ему и заденет его неподдельную скромность. Парольдо почти такой же изгнанник, как Перес. Мне никогда не приходилось видеть более доброжелательного лица с отпечатком такой глубокой меланхолии. Он не француз и не испанец, он итальянец, но он жил во Франции и, проведя там три года, приобрел такую привычку к нашей стране и такую потребность в ней, что он протянул нам руку как соотечественникам и говорил с нами о нашей родине словно о своей; при этом, с присущей юношеству склонностью к иллюзиям, он говорил о ней как о своей мечте. Парижская жизнь, шумная, стремительная, фантастическая, в которую он окунулся на три года, повернутая для тех, кто проносится сквозь нее, только своей блестящей стороной, была, пожалуй, чересчур опоэтизирована его пылким воображением. У Парольдо в Кордове семья; она не может обходиться без него и пребывает в тревоге при малейшем его отсутствии; семью он любит и беспокоится о ней, когда покидает ее. Желание опять увидеть Париж и боязнь оставить любимых родных — вот чувства, постоянно борющиеся в нашем новом друге; но голос сердца в нем сильнее, чем голос желаний, дружба крепче, чем прихоть, и он остается, но объят печалью, и глаза его устремлены в сторону того края, откуда в сентябре прилетают ласточки.

Вот те, кто занимает первое место среди новых друзей, которых мы обрели в Кордове; остальные меньше общаются с нами из-за различия языков, но, как я Вам уже пи-сад, сударыня, принимают нас с дружеской сердечностью. Итак, возвращаясь к тому, с чего я начал это письмо, — нам следовало осмотреть город; вооружившись карандашами, мы двинулись в путь в сопровождении Переса и Парольдо. Александр, имея опыт путешественника, которому никогда не приходилось ездить дальше заставы Звезды, решил, что он все еще находится на асфальте бульвара Итальянцев, и потому с безумной доверчивостью отважился выйти в туфлях на испанскую мостовую. Отойдя не больше чем на десять шагов от гостиницы, он запрыгал, как кот, пробирающийся по раскаленным углям.

«Да что с вами такое?» — спросил его Перес, который так привык к островерхим камням, образующим мостовую города, что не обращал на них ни малейшего внимания. «А то, что ваш город врезается мне в ноги, — ответил Александр, — и я вколачиваю себе камни в пятки!» — «Это Абд ар-Рахману Второму, — пояснил Перес, — в девятом веке первому пришла мысль замостить улицы в городе». — «Такая подробность очень интересна, однако она меня не утешает», — заметил Александр. «Но если вы можете сообщить нам другие такого же рода, — обратился я к Пересу, — то лично я очень быстро смирюсь с прогулкой по тротуару». — «К вашим услугам, — ответил Перес. — Но давайте сначала мы все осмотрим, а потом, когда вы настроитесь делать заметки, я вам расскажу все, что вы пожелаете». — «Куда мы сейчас пойдем?» — «В единственную мечеть, которая уцелела в городе после землетрясения тысяча пятьсот восемьдесят девятого года; построена она была в сто семидесятом году хиджры эмиром Абд ар-Рахманом». — «Пошли!» — сказал Дебароль, взяв обе даты на заметку.

Несколько минут спустя мы остановились и вошли во двор шириной примерно в сто восемьдесят футов, вытянувшийся вдоль всего здания перед входом в него. В середине двора располагался мраморный бассейн с непрерывно бьющим фонтаном; кругом росли пальмы, кипарисы, лимонные и апельсиновые деревья, усыпанные, даже в это время года, плодами, которые свешивались с концов отяжелевших ветвей. Когда мы вошли во двор, широкий солнечный луч освещал стену напротив входа в мечеть, и испанцы, сидевшие там в беспечных позах, курили, глядя на смуглых ребятишек с бархатистой кожей, которые носились вокруг бассейна; прибавьте к этому, сударыня, бесчисленных птиц, изливающих на головы тех, кто наслаждался безделием или прогуливался, свой концерт, затихающий к вечеру под журчание фонтана, который, как я уже говорил, не затихает никогда. Вне здания царила ослепительная гармония звуков, солнца и ароматов, и это создавало странный контраст с тем, что вы видели, попадая внутрь мечети.

Порой, сударыня, Вы видите фантастические сны; Вам снится, что Вы находитесь в огромном здании, свод которого покоится на тысячах колонн, таких легких, что Вам кажется, будто они могут исчезнуть от одного дуновения ветра. Между полом и сводом — прохладный и благоуханный полумрак, пронизываемый время от времени солнечным лучом, который, натолкнувшись на пять или шесть колонн и лизнув их своим светлым пламенем, лениво ложится на плиты пола. Время от времени появляются какие-то незнакомые люди, потом они исчезают, и Вы не можете отыскать дверь, через которую они вышли. На смену необычному первому впечатлению вскоре приходит впечатление⁷ более спокойное; у Вас нет больше желания вырваться из этого сна в столь фантастическом обрамлении; Вы пристально изучаете его во всех подробностях и обнаруживаете капеллу, среди каменной зубчатой резьбы которой весело играет всеми оттенками свет, прошедший сквозь изумительные витражи, и во мраке Вы различаете большую фигуру Христа, Девы или апостола, которая притягивает Вас к себе своим неодолимым ангельским очарованием; Вы становитесь на колени, а когда поднимаете голову, видите ослепительную золотую мозаику, где вязью вьется страница Корана, или же коленями натыкаетесь на мраморную могилу какого-нибудь арабского вождя, которому продолжает оказывать загробное гостеприимство христианство.

Внезапно в центре помещения раздается музыка, торжественная, величественная, незримая, христианская, наконец, и, как волна гармонии, распространяется меж колонн и по капеллам и заполняет Ваше сердце молитвенным экстазом; свет усиливается, у Вас неожиданно возникает целый рой мыслей, и Вы начинаете различать в этой церкви, прежде погруженной в темноту, с одной стороны покинутую Мекку, с другой — лучезарную Голгофу. Затем дверь распахивается — широкий поток света и волна воздуха освежают Ваш лоб, Вы тут же просыпаетесь и видите веселый свет, который, пробившись сквозь атласные занавеси окон, падает на Вашу постель и советует Вам пробудиться.

Вы проводите рукой по лбу и понимаете, что это было сновидение, просто Господь позолотил Ваш сон явью и, приблизив горизонты, силой божественного внушения заставил Вас увидеть кордовскую мечеть. Но то, что Вы видели во сне, мы трогали руками, и наше восприятие вдвое ярче Вашего.

Теперь, чтобы перейти от общего впечатления к подробностям, представьте себе огромный зал, в котором девятнадцать нефов длиной в триста пятьдесят футов и шириной в четырнадцать каждый, вытянутых с юга на север, и девятнадцать других нефов, ведущих с востока на запад по ширине храма; нефы эти образованы рядами колонн из яшмы и мрамора, красного, желтого и голубого, которые членят пространство различным образом в зависимости от того, через какую дверь вы входите, и скрывают шесть входов в здание; на одной из этих колонн укреплена небольшая металлическая решетка с лампадой, постоянно освещающей выгравированное на этой колонне изображение распятого Христа, которое, говорят, какой-то христианин, мавританский невольник, привязанный к ней, процарапал своими ногтями.

В середине здания возвышается большая часовня, разрешение на возведение которой капитул добился от короля в 1828 году. Несмотря на противодействиегорода перестройке внутреннего помещения мечети, было разрушено или обложено кирпичом большое количество колонн. В каком-либо другом месте эта часовня была бы очень хороша, но, будучи слишком ревностными христианами, чтобы сожалеть о господстве христианства, мы в то же время слишком горячие поборники искусства, чтобы не скорбеть по поводу того, что это господство выставляет себя в виде ренессансной архитектуры внутри мечети, неприкосновенность которой сделала бы ее уникальным памятником Европы.

Заметим, что Кордова, отторгнув тюрбан, не удовольствовалась ореолом христианства и, охваченная религиозным фанатизмом, возжелала иметь венец мученичества; ее религиозное рвение в особенности проявилось в девятом веке и дошло до того, что христиане, дабы стать мучениками, оскорбляли религию мавров, а потому в 850 году был созван собор из епископов, живших в государстве эмира Абд ар-Рахмана, и собор этот постановил не считать мучениками тех, кто без необходимости принял смерть, нападая на магометанство.

Выйдя из мечети, мы отправились в цирк, небольшой, нарядно раскрашенный и один из самых превозносимых в Андалусии, ибо цирку недостаточно быть громадным, чтобы считаться хорошим, и его обширность является даже недостатком, так как чем цирк меньше, тем ощутимее в нем опасность, а чем ощутимее опасность, тем довольнее зрители; и если Вы приедете в Испанию, сударыня, то подчинитесь этому впечатлению, общему для всех. Первая коррида, увиденная Вами, ужаснет Вас, а при виде первого умерщвленного на Ваших глазах быка Вы поклянетесь, что никогда больше не станете свидетелем этого варварского зрелища. Начиная с четвертого быка Вы примитесь их подсчитывать, а когда дело дойдет до восьмого, Вы присоедините свой очаровательный голосок к тем, кто требует о t г о t о г о, то есть дополнительного быка. Вы будете с нетерпением ожидать следующей корриды и всю неделю станете говорить о ней; Вы перестанете обращать внимание на лошадей со вспоротым брюхом; Вас не будет пугать даже опасность, которой подвергаются люди, и, с удивлением увидев однажды, как погиб тореадор или чуло, не покинете корриду. Итак, повторяю, сударыня, чем меньше цирк, тем больше вероятность увидеть, как там погибает человек, и, соответственно, тем больше вероятность получить удовольствие, если ты испанец или женщина.

«Хотите увидеть Захру?» — спросил Перес, когда мы вышли из цирка. «А что такое Захра?» — поинтересовались мы. «Захра — это город, построенный Абд ар-Рахманом Вторым, — пояснил Перес, — в двух милях от Кордовы, у подножия гор. О, Кордова не всегда была такой, какой вы ее видите, и переворот, вследствие которого она перешла из рук дамасских халифов под власть эмира Абд ар-Рахма-на, был для нее более удачным, чем все последующие перевороты, которые мы видели позднее. Следует знать, что в ту эпоху в Кордове было около двухсот тысяч домов, и все они были полностью заселены; в городе насчитывалось девятьсот общественных бань; вам трудно в это поверить, ибо вчера я застал вас, когда вы вынуждены были мыться в тазах. У государя, разумеется, был сераль; этот сераль, включая невольниц, сожительниц и евнухов, составляли шесть тысяч триста человек; однако среди невольниц была одна фаворитка по имени Захра. И хотя сераль был красив и утопал в роскоши и благовониях, Абд ар-Рахман счел его недостойным Захры; он пожелал создать для нее более удобное обиталище, и вот что он придумал: сераль — это слишком мало для его фаворитки, дворец — тоже недостаточно, поэтому нужен целый город. В двух милях отсюда, как я вам уже сказал, Абд ар-Рахман выбрал изумительно подходящее для этого место, и, как по волшебству, там вознесся задуманный город; в нем был главный дворец с двенадцатью тысячами колонн из гранита и египетского мрамора; стены его главного зала, разумеется, были покрыты золотыми орнаментами, а звери, отлитые из золота, словно обычные львы возле Института, извергали струи воды в белоснежный бассейн; во дворце был павильон, где Абд ар-Рахман и Захра вместе проводили вечера; он освещался сотней хрустальных ламп, заполненных благовонными маслами, и был украшен орнаментами не только из золота, но и из стали и драгоценных камней. Наконец, по улицам города, окружавшего дворец, змеились ручьи с прозрачной, как хрусталь, водой, от которой постоянно исходила прохлада; все это вместе с фонтанами, террасами, цветами, оранжереями, музыкой и танцами стоило семьдесят пять миллионов; таким образом, Абд ар-Рахман потратил на Захру примерно две трети той суммы, какую Людовик Четырнадцатый израсходовал на Лавальер». — «А что осталось от этого города?» — спросил я у Переса. «Только воспоминания, — ответил он. — Воссоздайте его, если хотите, в вашем поэтическом воображении, и это будет первая реконструкция города». — «Мечеть великолепна, — вмешался Жиро, — предание замечательно; Захра, я убежден, была поразительная женщина, но в это время дня все наше воображение должно быть направлено только на обед, и я надеюсь, что он не будет ни преданием, ни мечтой».

Когда Жиро, сверяясь с часами, которые представляет собой его желудок, говорит, что наступила пора обеда, ему следует подчиниться. И мы подчинились. Перес с Па-рольдо были приглашены нами на обед, и, когда разговор зашел об оружии, только что принесенном от оружейника, Александр воскликнул, что с того часа, как он находится в Испании, ему довелось стрелять только в индюков, а это унизительно как для француза, так и для карабина Де-вима. Он поинтересовался, являются ли кабаны Сьерра-Морены таким же мифом, как французские кабаны, а если они все же существуют, можно ли поохотиться на них в горах. Парольдо, Перес и несколько их друзей, присоединившихся к нам, переглянулись с сомнением. «Вы действительно этого хотите?» — спросил Парольдо, предварительно встретившись взглядом со всеми своими друзьями. «Еще бы!» — закричали мы в шесть голосов, и среди них прозвучал голос Дебароля, которому представлялась, наконец, возможность пустить в ход свой карабин. «Да, черт возьми! — заметил Буланже. — Это было бы неплохо; мне приходилось видеть кабана только в лавке колбасника, да еще с сахарными клыками и фисташковыми глазами, так что я не прочь посмотреть на них вблизи, чтобы получить верное представление об этих животных с щетинистой шкурой, но вкусным мясом». — «Э, да ты красиво говоришь! — воскликнул Александр, которого мысль об охоте привела в восторг. — Но прекрати свои разглагольствования, и вернемся к обсуждению планов на завтра». — «Боюсь, что в этом деле есть какие-нибудь трудности, — вмешался я, — а Александр, как всегда, несдержан». — «Я не вижу никаких препятствий, — высказался Парольдо, — если не считать, что в сьерре не всегда спокойно». — «Уж не о разбойниках ли идет речь? — поинтересовался я. — Неужели все еще есть разбойники?» — «Гм! Да они меня самого захватили в горах», — отвечал Парольдо. «И меня!» — «И меня тоже!»

Это «И меня тоже!» прокатилось по всему столу и особенно там, где сидели испанцы. «Это уже не похоже на вывеску колбасника, — заметил Буланже. — По-види-мому, нам предстоит увидеть Маталобоса-сына; надо будет рассказать об этом Гюго, ему это доставит удовольствие». — «Стало быть, речь идет о разбойниках? — переспросил Дебароль. — Ну что ж, тогда я заряжу двумя пулями свой карабин!» — «Да, а то у него отдача недостаточна!» — заметил Жиро. «Послушайте, — обратился к нам Парольдо, — вы наши гости, мы отвечаем за вас, и я нашел выход». — «Какой?» — «Возьмем их как загонщиков». — «Кого? Разбойников?» — «Я не произношу слово "разбойники"», — пояснил Парольдо, не желая навлекать на себя неприятности. «Но вы сказали "возьмем их как загонщиков", кого — "их"?» — «"Их"? Ну, "их" — это они!» — засмеялся Парольдо.

Ответ нас удовлетворил; большего мы не добивались. «Послушайте, — продолжал Хуан (имя Парольдо было Хуан, как у любовника Гайде), — послушайте, поднимайтесь к себе и ложитесь спать; мы пойдем в Казино, попытаемся собрать друзей и все что нужно, а завтра часа в четыре утра, если все будет готово, мы вас разбудим; если же что-нибудь сорвется, то встретимся за завтраком в десять часов». Все хором изъявили согласие. В соответствии с принятым решением, мы поднялись в свои комнаты, каждый приготовил гетры, ружье и все охотничьи принадлежности. Только Александр ничего не готовил, а взамен этого, едва мы стали засыпать, поднялся на цыпочках и дернул цепочку музыкальных часов, которые украшали нашу комнату: они тотчас же принялись играть польку Герца.

Не приходится, естественно, рассказывать Вам, сударыня, что нет ничего более фальшивого, монотонного и раздражающего, чем звуки этих жутких музыкальных часов, но Вам неизвестно, что часа не проходило, чтобы Александр хоть раз не выкидывал бы с нами этой жестокой шутки. Днем это было еще ничего, но ночью!.. К несчастью, в этот вечер Александр выпил кофе; когда он его пьет, он не может спать, а уж когда он не спит, его главное развлечение — не давать спать другим!

Храни Вас Господь, сударыня, и от Александра, и от музыкальных часов!

XXX

7 ноября.

Какой большой перерыв, сударыня! Три долгих дня я не писал Вам ни строчки; это совершенно не в моих правилах, и Вы, вероятно, подумали, что за Пиренейскими горами произошло нечто необычайное; Вы не ошиблись, мы только что спустились с самых высоких вершин Сьерра-Морены, проделав то, на что точно никогда не отваживался ни один путешественник — три дня мы пробыли в братских отношениях с обитателями гор.

Назначая нам свидание на четыре часа утра, Парольдо слишком понадеялся на быстроту ног своих посланцев, а возможно, поскольку ему было известно, что нам осталось провести в Испании считанные дни, не хотел нас разочаровывать, признаваясь, что потребуется не меньше суток на то, чтобы завязать нужные отношения с нашими будущими товарищами по охоте. Кроме того, успех в устройстве охоты зависел от того, известен ли я обитателям гор также, как начальникам караульной и таможенной служб Кордовы.

Когда люди принимают непростое решение поселиться в сьерре, а особенно в Сьерра-Морене, у них должен быть один из тех серьезных поводов к мизантропии, какие заставили Карла Моора и Жана Сбогара порвать с обществом. Но в Сьерра-Морене нет ни газетных лавок, ни читальных залов. В итоге те, кто продолжительное время живет в горах и имеет причины как можно реже появляться в городе, вполне могли никогда не читать ни «Мушкетеров», ни «Монте-Кристо», и нельзя их за это упрекать в невежестве. Так что мое самолюбие не должно быть слишком уязвлено — по крайней мере, меня в этом уверяют — тем, что моя известность, подобно морю, которому Господь повелел остановиться у берегов, остановилась у подножия Сьерра-Морены. Итак, ночь прошла спокойно, прерываемая только шумом музыкальных часов. День был посвяшен визитам. Перес как преподаватель французского языка и Парольдо как светский лев Кордовы ввели нас в лучшие дома города. Всюду нам оказывали самый сердечный прием; ни разу мы не замечали проявления национальной неприязни, которой нет ни во Франции, ни в Испании, по крайней мере явно, за исключением низших слоев общества.

Я знал, что в число прочих достопримечательностей Кордовы входит и дом Сенеки. Сенеку нельзя назвать великим трагиком, но все же, так как он единственный римский трагик и в своей поэме «Медея» предсказал открытие Америки, мне хотелось повидать его дом. Тем не менее всякий раз, когда я упоминал об этом, Перес, Парольдо и Эрнандес де Кордоба, наш третий друг, начинали хохотать. Однако, поскольку я продолжал настаивать с упорством туриста, Перес, в конце концов, согласился: «Хорошо! Сегодня вечером мы туда пойдем». — «А почему только вечером?» — «Ну, черт побери!» — «Днем дом Сенеки закрыт?» — «Нет, напротив, он доступен в любое время». — «Там принимают негостеприимно?» — «Там принимают, как в античные времена, но…» — «Что "но"?» — «… но нам бы очень хотелось, чтобы никто не видел, как мы пользуемся там гостеприимством». — «Ах, вот как!» — «Да, именно так!» — «Прелестно!» — «Вы все еще настаиваете на посещении дома Сенеки?» — «А почему бы нет? Мы для того и путешествуем, чтобы узнать нравы чужих стран; нравы же, которые мы можем изучать вечерами, не относятся к числу наименее любопытных, хотя путешественники никогда о них не говорят».

Впрочем, сударыня, я должен сказать Вам — и у меня нет особых опасений сказать это Вам, так как из всех приключений, и испанских, и африканских, мы выходили чистыми, как Иосиф или Сезар де Базан, — что эти нравы не были нам уж совсем незнакомы. В Гранаде однажды вечером, прогуливаясь при свете луны по городу и заблудившись в его извилистых улочках, мы заметили дом, где горел свет, и направились туда, чтобы спросить дорогу. Дебароль остался сзади, чтобы поправить свой жи-бюс, поэтому особа, открывшая нам дверь и не понявшая наш не слишком вразумительный испанский, пригласила нас войти в какую-то комнату, которую она назвала гостиной — во Франции, сударыня, в стране высшей аристократии и безрассудной роскоши, ее назвали бы лачугой.

В этой гостиной с побеленными известкой стенами и обстановкой в виде всего-навсего соломенного канапе, покрытого бумазеей, и четырех под стать ему соломенных стульев, но ничем не покрытых, мы провели в одиночестве минут пятнадцать, переговариваясь, как три кривых календера из «Тысячи и одной ночи»; по истечении четверти часа дверь отворилась и появилось столько принцесс, сколько нас, принцев, было в комнате. Вот тут, сударыня, для всех тех, кто не давал обета целомудрия в дилижансном дворе Кайяра и Лаффита, рассказ был бы затруднителен, но для нас, простых наблюдателей, привыкших к сценам в ателье художников, все очень просто.

Я опишу Вам, насколько могу, испанских принцесс. Среди добродетелей, отпущенных им Небом, надо при¹ знать за ними полнейшую безыскусность. Некоторые, наиболее элегантные, носят пышную баскскую юбку и в руках держат национальный веер; под мантильей виднеется приподнимающий ее черепаховый гребень, а рядом с гребнем — живая или искусственная роза, пурпур которой пылает, словно пламя, сквозь мелкие колечки черного кружева. Другие одеты на французский манер, то есть на них простые платья из муслина или жаконета, короткие шали, наброшенные на плечи, а на голове чепчики или шляпки. Возможно, я ошибаюсь, сударыня, но в Испании именно их называют щеголихами.

А теперь, сударыня, следует рассказать Вам то, что Вы совершенно не знаете. Когда во Франции календеры или такие путешественники, как мы, посещают караван-сараи или дома Сенеки, они встречают там, как в «Тысяче и одной ночи», самых шаловливых, самых болтливых, а главное, самых предупредительных принцесс из всех, какие только бывают. В самом ли деле эта шаловливость, болтливость и предупредительность естественны? Или же это всего лишь особый язык, способ обольщения или потребность самообмана? Этот вопрос я предоставляю решать приверженцам фурьеризма и устроителям фаланстеров.

Возьмите на заметку еще одно забавное наблюдение! Во Франции, вернее в Париже, принцессы живут в караван-сараях или в домах Сенеки — словом, там, куда календеры или путешественники обычно приходят в поисках гостеприимства; поэтому посетителям никогда не приходится ждать. В Испании все обстоит иначе: принцессы имеют свои дома, живут в лоне семьи и, как дочери античных царей, ходившие за водой к источнику и сами себя обшивавшие, занимаются каким-нибудь ремеслом: одни состязаются с природой, изготавливая искусственные цветы, соперничающие с настоящими; другие простирают свою любовь к ближним настолько, что обеспечивают их тем, чем царские дочери одаривали только самих себя, то есть вышивают и шьют; третьи плетут из золотистых и серебряных нитей те тысячи галунов, нашивок и помпончиков, что сверкают, переливаются и звенят на парадных платьях андалусских танцоров и танцовщиц.

Однако, поскольку все эти занятия несомненно утомляют глаза, а трудиться вечерами вообще вредно для зрения, прекрасные принцессы предаются по вечерам занятию, идущему во вред душе, которая им куда менее необходима, чем глаза. Но следует сказать, сударыня, что в Испании подобное занятие никоим образом не влечет за собой такое же предвзятое отношение к ним общества, как во Франции. Упомянутые нами принцессы посещают караван-сараи и дома Сенеки, но это совершенно не наносит ущерба тому уважению, каким они пользовались до того, как им пришло в голову расширить область своих ночных прогулок до этих общественных или приватных учреждений; при этом они не перестают встречаться со своими знакомыми и сохраняют свои дружеские связи; никто не спрашивает у них отчета в их ежедневных отлучках, никто не интересуется, где они проводят время с шести вечера до полуночи. Да и кто имеет на это право? Ведь эти барышни никогда не выходят из дома одни — их всегда сопровождают отец, мать или брат. Правда, отец, мать или брат остаются за дверьми караван-сарая, не переступают порога дома Сенеки, не имеют никаких дел с календерами и путешественниками; но они находятся рядом, и кто посмеет сказать, что девица делает что-то дурное… в десяти шагах от отца, матери или брата? Да они ничего дурного и не делают, сударыня: задумчивые и серьезные, они входят не говоря ни слова, садятся и ждут, чтобы календеры или путешественники начали за ними ухаживать. Да, сударыня, «начали за ними ухаживать» — вполне уместное выражение. В Испании буквально этим и занимаются в караван-сараях и в домах Сенеки. Сказать, что это ухаживание длится так же долго и что оно столь же целомудренно, как происходящее вне балкона и по другую сторону жалюзи, было бы преувеличением, но видимость благопристойности все же соблюдается; принцессы, способные проявить слабость, делают вид, что они уступают капризу, увлечению; они поднимаются и, опираясь на руку кавалера, совершают короткую прогулку по покоям или по саду, а потом исчезают бесшумно, скромно, достойно и через более или менее длительное время вновь появляются рука об руку со своим кавалером. И вы вольны думать — настолько лица их безмятежны, а одежда сохраняет целомудренную безупречность — и вы вольны думать, что они всего-навсего провели урок астрономии или прочитали главу из «Дон Кихота Ламанчского».

При этом они гораздо более сдержанны, чем принцессы из «Тысячи и одной ночи», поскольку те, как это видно из перевода г-на Галлана, едят и пьют вместе с путешественниками, которым они оказывают гостеприимство, а вот испанские принцессы не пьют и не едят; должен сказать, что если мы во время своего пребывания в таких заведениях и заказываем иногда порто, херес или малагу, то высокомерные губки наших мимолетных хозяек к ним еле-еле прикасаются.

К тому же всегда недостает времени, чтобы вечера превращались в пиршества: в десять часов барышни уже начинают говорить об уходе, а в одиннадцать бесповоротно удаляются, роняя в качестве оправдания слова, на которые нечего возразить, если, конечно, вы не порвали со всеми святыми человеческими чувствами: «Мой отец или моя мать ожидают меня уже три часа, и вы понимаете, что я не могу заставлять их ждать дольше». Затем принцесса встает, с чувством достоинства подставляя вам лоб для поцелуя, делает реверанс и удаляется. Если на следующий день вы хотите возобновить эти отношения, они возобновляются, но всегда таким же образом и с теми же осторожностями. Не стоит и говорить, что, если вы явитесь в дом принцессы, оказывавшей вам накануне радушный прием в караван-сарае, вас никоим образом не узнают и посмотрят как на пьяного, который ошибся дверью.

По поврду же пьяных отметим мимоходом тот факт, что за все время нашего путешествия по Испании мы видели лишь одного пьяного, и за ним, как за диковинкой, шла толпа любопытных. После всего того, о чем я имел честь сообщить Вам, сударыня, ничего нового дом Сенеки, который мы вчера посетили, не сможет Вам предложить, если речь не идет об археологии. Затрудняюсь сказать Вам, в каком квартале находится этот дом: мы были там ночью, под проливным дождем. В него входят через большую дверь, попадая сначала во двор, а вернее, в сад, окруженный стенами, которые показались мне римской постройкой: эти стены, а также хозяйка дома — единственные следы античности, какие я в нем заметил.

Еще одно обстоятельство, весьма характерное, усугубило унылость этого времяпровождения. По дороге туда нам пришла в голову счастливая мысль зайти в кафе и заказать пунш (во Франции я сказал бы «пунш по-итальянски», но в Кордове я назову его пуншем по-французски), чтобы увидеть, не возьмет ли новизна этого напитка верх над безразличием наших будущих Амин. К несчастью, слуга из кафе, принесший нам напиток и, несомненно, являвшийся переодетым сыном короля, оказался любовником самой прекрасной из наших принцесс, и она, поддерживаемая присутствием своего инфанта, которого ничто на свете не могло заставить покинуть прихожую, не пожелала вступать в разговоры ни со своими соотечественниками, ни с иностранцами. Так что мы ушли, не дожидаясь, когда эти дамы скажут нам, что их ждут родители.

Кстати, сударыня, я забыл Вам сказать, что вечером Парольдо получил ответ и что завтра нас ждут в горах Сьерра-Морены. Мы хотели начать приготовления, но наши друзья заявили, что нам ни о чем не надо беспокоиться и что вьючные животные будут ждать нас во дворе гостиницы завтра в четыре часа утра.

XXXI

Кордова, 7.

Всю ночь, последовавшую за посещением дома Сенеки, мы спали великолепно: Александр кофе не пил, и, соответственно, музыкальные часы удовольствовались тем, что лишь пару раз сыграли свою мелодию, сопровождая ею наш сон. Однако ровно в четыре часа мы были разбужены хлопаньями двери, топотом и выкриками, способными обрушить гостиницу: то прибыли наши ослы, мулы и погонщики. Через мгновение мы были уже на ногах; все было готово: ружья, снаряжение, охотничьи куртки и штаны; в ту минуту, когда мы застегивали последние пряжки на гетрах, в дверях появился Парольдо. «В дорогу, господа, — промолвил он, — в дорогу!»

Он был очень хорош в своем несколько пошлом наряде андалусского majo^[55]; короткую куртку, шляпу с кисточкой, широкие кюлоты и изящные гетры, самую удачную часть своего костюма, он носил с известным щегольством, придававшим всему его облику очаровательную изысканность. Жиро и Буланже несомненно предпочли бы остаться дома и писать его портрет, а не отправляться на охоту, но большинство было против этого; Жиро ограничился тем, что сделал набросок, пока Парольдо закуривал сигару, и мы спустились вниз. При свете факелов внутренний дворик гостиницы с его четырехугольными аркадами, напоминающими улицу Риволи, с его покрытием из плит и садом, почти все пространство которого было заполнено огромным апельсиновым деревом, увешанным плодами, выглядел очень живописно.

В самом деле, весь ряд этих аркад заполняли ослы, погонщики, проводники; ослы были покрыты разноцветными пестрыми лохмотьями; на головах погонщиков и проводников красовались яркие платки, а сами они были закутаны в накидки; у большинства на голых ногах были холщовые туфли с веревочными подошвами, как у их пред-ков-арабов. Два охотника верхом на лошадях, стоявшие в глубине двора, у самых ворот, довершали целостность этой живой картины, теряясь в темноте, в которой, однако, сверкали временами, выхваченные из мрака всполохом факела, стволы их ружей и рукоятки кинжалов. Это были Равес и граф Эрнандес де Кордова. Все вместе они и производили шум, от которого мы проснулись.

С нашим приходом шум усилился. Большую часть всех предназначавшихся нам животных составляли ослы; среди них выделялся великолепный белый осел, с таким величием поднимавший голову, что это заставляло тотчас же распознать в нем царя ослов. Он принадлежал Парольдо. Остальные были обыкновенными ослами. Если бы Вы, ученица Дора, без оглядки, одним прыжком вскакивающая на любую лошадь, которую Вам подводят, увидели бы этого осла, Вам не захотелось бы после этого ездить ни на чем другом, кроме ослов. При моем появлении оба охотника сразу же спешились, предлагая мне своих лошадей — двух андалусских скакунов, коренастых, с широкой грудью и мускулистыми ногами. Однако я, должен признаться, не мог отвести глаз от белого осла в желто-красной попоне, гордо поводящего ушами. В Испании для меня приберегли все возможные почести: этот осел, предмет моих чаяний, был, оказывается, приведен специально для меня. Для Буланже отыскали седло со стременами; впрочем, за время перехода из Гранады в Кордову он стал уже умелым наездником. Все остальные взобрались на своих ослов, упряжь которых состояла исключительно из старых накидок, подвернутых под брюхо животных. Парольдо, несмотря на все мои возражения, которые, признаться, могли бы звучать и убедительнее, сошел ради меня со своего образцового осла и влез на обыкновенного осла.

Мы тронулись в путь. Мне редко приходилось видеть более нелепую процессию, продвигающуюся в ночной мгле. Большая часть ослов лишь с огромным трудом могла следовать за двумя лошадьми и образцовым ослом, но поскольку почти за всеми животными шли погонщики с прутьями, имевшими полное право именоваться палками, и били их так сильно и так часто, что все это необычное стадо образовывало плотную на вид массу. Порой даже какой-нибудь осел, уносимый болью, обгонял лошадей, вынуждая своего всадника хвататься обеими руками за накидку, служившую одновременно и седлом, и стременами, и уздой, и несся вперед, своим сверхъестественным бегом напоминая коня Фауста, скачущего к Броккену.

Кстати, я забыл Вам сказать, что наши кордовские ослы, возвращенные к своей изначальной простоте, превосходили в этом отношении даже гранадских мулов, так как не имели и поводьев.

Но как, спросите Вы, прекрасная наездница, можно без седел, стремян, узды и поводьев управлять ослом?

Дело в том, сударыня, что кордовские всадники, пристрастившиеся к езде на осле, усаживаются по возможности на самом его заду, который в сравнении с другими частями его тела представляет собой достаточно безопасное место, где легче удерживать положение центра тяжести; сидя на подобной корме, он направляет свое верховое животное деревянной палкой. Нужно заставить его идти налево? Его сильно бьют по правому уху. Нужно заставить его идти направо? Его сильно бьют по левому уху. Надо заставить его идти вперед? Его хлещут палкой по заду.

Подгоняемый тремя такими способами принуждения, редко какой осел не будет проходить полагающееся ему испанское льё в час, сбрасывая при этом своего наездника на землю по меньшей мере раз на протяжении льё; но осел — чревоугодник от природы, и стоит ему освободиться от всадника, как он останавливается в десяти шагах от него, чтобы пощипать траву или полакомиться чертополохом; наездник, пользуясь тем, что его верховое животное впадает в смертный грех, занимает свое прежнее положение; он сохраняет это свое верховенство до тех пор, пока новый толчок не сбросит его на землю, но вскоре оно восстанавливается вследствие очередной ошибки невоздержанного в еде осла.

Мы выехали из ворот города и направились в горы, вырисовывавшиеся в ночи на фоне хмурого одноцветного горизонта.

От города до первых склонов гор надо было проехать около полутора льё. На каждом шагу мы встречали опоздавших всадников, спешивших присоединиться к нам; они подъезжали либо по проселочным дорогам, либо прямо через поле; некоторые из них были одеты в андалусские национальные костюмы, другие — в своеобразные наряды кордовских охотников, то есть на первых были суконные куртки и кюлоты, грубо расшитые хлопком или шелком, на других — кожаные куртки и штаны, расшитые бархатом; были и такие, что носили одежду обитателей Ла-Манчи, то есть куртку и штаны из овечьих шкур с вывернутым наружу мехом и высокую шапку из лисьего меха с опущенными на три стороны отворотами, защищавшими лоб от солнца, а уши от холода. У каждого был карабин, подвешенный не к ленчику, а сзади седла, и красный или голубой кушак, за который был засунут кинжал с рукояткой из рога, выточенной таким образом, что она могла входить в ствол ружья: кинжал при этом служил штыком. Кинжал находился за спиной, с правой стороны. Поверх курток у этих всадников были широкие дорожные плащи, какие носят исключительно кордовцы: в своей крайней простоте эта одежда восходит к самой глубокой древности. Плащ сделан из накидки тускло-ржавого цвета, вышитой красными и желтыми узорами. Такую накидку прорезают в середине, и в прорезь вставляют голову. При этом накидка спадает на плечи, облегая их; к обоим краям выемки приделан воротник, застегиваемый на пряжку спереди, под воротником же проходит с одной стороны от прорези ряд пуговиц, а с другой — ряд петлиц, хотя некоторые считают пуговицы и петли излишеством и ограничиваются лишь отверстием, в которое они просовывают голову, становясь чрезвычайно похожими на куклу, вошедшую в употребление у фокусников и именуемую Жан де ла Винь.

Нас знакомили с этими всадниками по мере их прибытия. Это были молодые люди из Кордовы и ее окрестностей (у подножия сьерры располагается много очаровательных жилищ). У первых склонов гор нас собралось примерно человек пятнадцать, не считая Росного Ладана, ухитрившегося присвоить себе самого резвого и в то же время самого миролюбивого осла; Поль распоряжался замыкающими шествие животными, нагруженными провизией. Звон стремян, топот лошадей, бряцание оружия; крики, которые на все лады испускали наши друзья, едва удерживающиеся без седел на своих ослах, — все это служило невероятно выразительной прелюдией к восходу солнца, вступившего в последнюю борьбу с ночным мраком.

Мы пересекли равнину и достигли, наконец, первых рубежей сьерры. Разумеется, никакой дороги здесь не было — только тропа. С самого начала она показалась нам труднопроходимой, узкой и каменистой; справа от нее почти все время тянулась пропасть, в некоторых местах достигавшая двух тысяч фунтов глубины. Слева время от времени попадались кресты с надписями. Первый я оставил без внимания, но, когда они стали появляться на каждом шагу, это меня встревожило, и я спросил у Парольдо, что эти кресты означают. «Подойдите к первому же, — ответил он, — и прочтите!» Я прочитал: «Еп estio sitio fue asacinado el conde Roderigo de Torrejas», что означает: «На этом месте был убит граф Родриго де Торрехас; прохожий, помолись за его душу. 1845 год».

В десяти шагах была еще одна надпись на доске, прибитой гвоздями вдоль ствола дерева и увенчанной деревянным крестом: «В этом месте в тот же день и в тот же год был убит его сын Эрнандес де Торрехас; помолись и за его ду-ту тоже». Эта надпись внушала еще больше беспокойства, чем предыдущая, потому что она была понятнее и потому что и сзади, и спереди, насколько хватало взгляда, виднелась беспрерывная вереница крестов.

Я подозвал всех и попросил Дебароля прочесть надпись вслух. «Господа, — сказал я, — это производит на меня гораздо более сильное впечатление, чем malo sitio Кастро-дель-Рио. Не привести ли нам в готовность карабины? Было бы печально оставить в Сьерра-Морене подобный след от нашего пребывания!» — «О, это ни к чему! — воскликнул Парольдо. — Сегодня в этой стороне нет грабителей; и к тому же, — добавил он, — нам точно известно, где они находятся».

Я привык слепо доверять людям, когда они говорят то, что им должно быть хорошо знакомо. «Ладно, — согласился я, снова надевая карабин на плечо, — в дорогу, господа!»

Наши спутники из числа местных жителей были уже далеко; они беззаботно проходили мимо всех крестов, как если бы они были водружены на древних курганах; чтобы их догнать, мы вынуждены были какое-то время ехать рысью. Вид этих крестов, чтение эпитафий, объяснения Парольдо посеяли если не страх, то грусть среди французской части каравана; польза от этого состояла в том, что мы стали разглядывать пейзаж, который, впрочем, и сам по себе мог привлечь наше внимание, настолько он был великолепен, настолько он был величествен.

И в самом деле, по мере того как мы поднимались по склону горы, горизонт перед нами делался бесконечным. У наших ног зияла пропасть с черными бездонными глубинами, еще не освещенными первыми лучами солнца. Дальше, за пропастью, последние склоны гор вдавались в равнину, словно гранитные ребра; на равнине, рыжеватой, как львиная грива, повсюду проступали пятна олив с серебристо-серой листвой; за равниной, окрашенная резко очерченными тенями и светом, вырисовывалась Кордова; а за ней, сверкая в лучах утреннего солнца, катил, словно огненную реку, свои воды Гвадалквивир; за ним виднелись другие безводные равнины, которые мы пересекли, страдая от жажды, будто в пустыне; наконец, на горизонте вставали другие горы, навечно вздыбившие пространство между Гранадой и Кордовой и казавшиеся отсюда всего лишь холмами. Весь этот горизонт представал в прозрачном и нежном фиолетовом цвете.

Мы все время поднимались, и удивительнее всего было то, что, пока происходило это восхождение и менялся окружающий пейзаж, солнце, становившееся все ярче и ярче, меняло его краски. Раз десять мы оборачивались в сторону Кордовы и исторгали восторженные возгласы. Но в конце концов и Кордова, и равнина, и горизонт — все осталось у нас за спиной: мы углубились в горы.

У гор вид тоже был особенный; больших деревьев растет здесь немного, то ли потому, что им не дают достичь их полного размера, то ли потому, что характер здешней земли не соответствует пышной растительности наших западных стран. Самые высокие леса в сьерре представляют собой поросль высотой в восемь — десять футов, и чаще всего встречаются сплошные заросли кустов, которые напоминают волны прижатых друг к другу кочанов зеленого салата и торчат наподобие сбившихся в клочья курчавых волос на голове негра. На этих кустах растут плоды, красивой формой и изумительным цветом напоминающие идеально ровную клубнику; они довольно приятны на вкус, хотя и несколько ватные; испанцы называют их madrono. Это не что иное, полагаю, как плоды земляничника, которые у нас не созревают из-за суровости климата.

Достигнув первых вершин, мы резко свернули налево, затем пересекли плато и, как я уже говорил, углубились в горы. Восхождение от первых склонов до этого первого плоскогорья длилось часа два. После этого мы то и дело поднимались и спускались, но каждый раз что-то выигрывая по высоте. Наконец начался долгий спуск: это была долина между гор; в этой долине, где царила прохлада, прижились крупные деревья. Если не считать пребывания в Гранаде — а ее никак нельзя упрекнуть в засушливости, — мы впервые со времени приезда в Испанию оказались под сенью листвы.

Парольдо, подгоняя своего осла, поравнялся со мной и, указывая на пространство, немного более разъезженное, чем остальная местность, сказал: «Вот смотрите, именно здесь меня захватили четыре года назад». Рядом высился крест. «В то время, когда это с вами случилось, этот крест здесь уже стоял?» — спросил я. «Да, — ответил он, — и это в немалой степени придавало торжественности происходящему». — «И чем вы отделались?» — «Тем, что было при нас. К счастью, мы были одеты очень просто, и они не потребовали выкупа». Мы поклонились кресту и продолжили путь.

Дорога спускалась к небольшой равнине, поросшей маки (да позволено мне будет употребить это наименование, принятое на Корсике); над ней возвышался холм, а на вершине холма стоял дом, весьма похожий на крепость. Посреди равнины находился водоразборный фонтан, и вода из него довольно обильным потоком стекала сначала в желоб, а потом — на землю. Около фонтана нас ожидали человек тридцать с ружьями и полсотни собак на своре. Зрелище было впечатляющее, особенно после всех полученных нами разъяснений по поводу стоявших вдоль дороги крестов. Я повернулся к Парольдо, и он, поняв мой вопрошающий взгляд, засмеялся: «Это наши загонщики, что дальше?»

Раз это были наши загонщики, никакого иного «дальше» быть не могло; мы направились к ним, подгоняя мулов. Они поднялись и, сняв шапки с головы, приветствовали нас. Равес вырвался вперед на своей лошади и подъехал к какому-то старому браконьеру, вставшему, словно часовой, между нами и этими людьми. После обмена парой фраз нам был дан знак приблизиться. Прием был дружеский, хотя и немного холодноватый. Я попытался внести немного тепла в это первое наше соприкосновение, заговорив о завтраке. Слова мои, как мне показалось, прозвучали желанными для всех, однако Парольдо, наклонившись к моему уху, прошептал: «Много пить не будем и не стоит позволять много пить нашим загонщикам». — «Почему?» — «Ну, мы же охотимся с пулями». — «Да, вы правы!»

Тем временем слово «завтрак» растопило первый лед. Каждый расстелил на земле свою накидку; подогнав ослов, нагруженных провизией, которая находилась под присмотром Поля, мы выложили ее на землю. Наши охотники не пожелали оставаться в стороне и тоже принесли как еду, так и питье. Их провизия состояла из оленьего бедра и копченого кабаньего окорока — вся эта продукция была из здешних гор. В качестве питья у них были малага и херес — результат их общения с контрабандистами. Мы в свою очередь достали индюшек, цыплят, паштеты, оливки и пузатые бурдюки, заполненные винцом из Монти-льи, о котором, помнится, я Вам уже говорил. Все это выложили на накидки.

Поль принес коробку с серебряными столовыми приборами. «О, — удивился Парольдо, — вы взяли с собой свое серебро?» — «Разумеется, разве мы не в приличном обществе?» — «Конечно, конечно, но здесь столько народу…» — «Хуан, друг мой, хотите пари, что не пропадет ни одна ложечка?» — «О нет, я не хочу никакого пари: знаете, в наше время случается столько всего необыкновенного!» Он засмеялся и оглянулся на Эрнандеса и Равеса. «Поль! — распорядился я. — Выложите столовые приборы на накидку. Те, кто слишком деликатен, чтобы есть руками, могут взять что пожелают». — «Сударь, вы по-прежнему возлагаете на меня ответственность за серебро?» — «Нет, пока мы в горах, вы ни за что не отвечаете, Поль!» — «Хорошо, сударь!» И Поль полностью опорожнил коробку с ножами, вилками и ложками. Такое доверие явно произвело превосходное впечатление на наших новых друзей.

Все принялись за трапезу с тем яростным аппетитом, какой пробуждается от утренней прогулки и от свежего горного воздуха. Собаки, привязанные к деревьям, тянулись к нам во всю длину своих свор и смотрели на нас горящими глазами, явно готовые проглотить не только наш завтрак, но и нас самих; вид у этих полудиких собак был устрашающий. Несколько караваев было распределено на всю свору — надо было поддержать силы собак, не лишая их чувства голода. Гончие собаки в основном охотятся для себя, а не для своих хозяев.

Мы в качестве разумных животных были весьма расположены не следовать этой умеренности, однако наш старый Кожаный Чулок (вполне справедливо было назвать этим именем браконьера, служившего нам посредником в общении с нашими новыми друзьями) обратил наше внимание на то, что солнце уже высоко и что до места первой облавы надо идти не менее часа. Собрав еду, закупорив бурдюки и убрав оливки, мы поднялись.

Наблюдая, как Поль спокойно привязывает коробку со столовым серебром на спину своего осла, я спросил: «Ну и как, Поль?» — «Что, сударь?» — «Серебро?» — «Все на месте». «В дорогу, в дорогу, господа!» — скомандовал я, оседлав своего великолепного осла. Мы снова углубились в горы, окруженные на этот раз тридцатью пешими охотниками, которые шли двумя рядами по обе стороны от нас, и сопровождаемые лающей сворой собак.

XXXII

Кордова.

Как и предсказывал наш проводник, за час мы добрались до места. Привал был сделан у подножия пика, который имел форму сахарной головы, расширенной у основания. Пик этот весь был покрыт зеленым кустарником, миртами, земляничными и мастиковыми деревьями примерно четырехфутовой высоты; изредка между ними виднелись прогалины. Высота пика достигала, вероятно, полутора тысяч футов. Нам предстояло окружить его подножие, в то время как наши спутники, предоставляя нам почетное право поохотиться, должны были взобраться на вершину и, спускаясь по всем склонам, выгонять на нас дичь.

Мы увидели, как наши загонщики, вытянувшись в одну цепочку, поднимаются медленным, но уверенным и безостановочным шагом, присущим только горцам; наконец они достигли вершины конуса, все сразу с криком взмахнули своими карабинами, спустили собак и двинулись вниз.

Окружающая местность выглядела великолепно; мы были в самом сердце Сьерра-Морены; со всех сторон пенились волны зелени. Насколько хватало глаз, виднелись складки местности и зубчатые силуэты гор на фоне неба. Нас расположили на некотором отдалении друг от друга, настойчиво советуя не шуметь, не стрелять в куропаток, зайцев и бесполезную дичь, а главное, стрелять только перед собой, ведь охотники, находящиеся по обе стороны от нас и скрытые зарослями, представляют собой чересчур ценную дичь даже для знатных иностранцев.

Каждый устроился на корточках, где ему было указано, и все договорились, что никто не покинет своего места, пока не протрубят общий сбор. Чем предусмотрительнее выглядели приготовления, тем возможнее казалась опасность. Поэтому я не хотел отпускать от себя Александра, не повторив ему лично те советы, какие были даны всем, ибо пребывал в уверенности, что он либо все пропустил мимо ушей, либо, если даже услышал что-то, не запомнил ни слова. Наконец я разрешил ему отойти вместе с Росным Ладаном, которого он очень хотел оставить при себе, не желая объяснять мне причины своей необычной прихоти.

Под видимой безучастностью Александра таилась дипломатическая хитрость, в чем я убедился еще до конца дня. Что касается Буланже, то он захватил с собой только альбом и карандаши, заявив: «Этого вполне достаточно, чтобы сделать набросок свирепого зверя, который обитает в густой чаще леса и которого мы собираемся потревожить в глубоком его убежище». При такой необычайной беспечности Буланже по отношению к опасностям, какую я часто замечал у него, его неопытность в подобного рода охоте могла подвергнуть его риску, и потому я решил поместить его как можно ближе к себе.

Должен сказать, что мне редко приходилось видеть у людей удивление, сравнимое с тем, какое читалось на лицах наших распорядителей, когда они, устроив Буланже на то место, где ему следовало оставаться, увидели, как он всматривается в окружающий пейзаж, выбирает наиболее удобную точку обзора, надевает очки и точит карандаши. Дебароль был доверен Жиро.

Было бы невозможно рассказать Вам, сударыня, на каком расстоянии от центра охоты был по нашему требованию поставлен Дебароль: оно в несколько раз превышало дальность боя его ружья. Могу лишь удостоверить, что я долго видел его андалусскуюшляпу и карабин, мелькавшие в зарослях, потом они исчезли, и я решил, что наш друг остановился, но десять минут спустя я вновь увидел, как вдали на горизонте внезапно всплыли маленькая черная точка и сверкающий лучик, прокладывающие себе дорогу к неведомой цели. Это был Дебароль: он все шел и шел вперед, но, в глазах всех, находился еще недостаточно далеко.

Нельзя вообразить ничего прекраснее начала столь новой для нас охоты! Мы расчистили ножами отведенное нам место, устроили себе ложе из срезанных ветвей и растянулись на нем в самых расслабленных позах в ожидании какого-нибудь сигнала. Незнакомые ароматы наполняли воздух. Широкие безлюдные просторы, только что описанные мною и протянувшиеся на десяток льё, дремали под солнечными лучами. Как восхитительно было созерцать это бескрайнее приволье. Эти тысячелетние заросли, в которых мы случайно оказались и в которых ничто не должно было сохранить наши следы; это вечное безмолвие, покой которого мы нарушаем чуть больше, чем пробегающий мимо заяц, и чуть меньше, чем обитающий здесь кабан, и которое дало нам возможность устроить себе приют на несколько часов и уступило нам несколько футов своей чащи, с тем чтобы сомкнуться за нами после нашего ухода и не вспомнить о нас никогда; эта гора, которая была столько раз потревожена в своем покое предсмертными криками и затаила под сенью своих деревьев улики убийств, став тем самым их сообщницей, и которая, после того как все эти крики затихли, скрыла память о них под покровом вечного безмолвия и неумолимой безмятежности, — все это поражало меня своим величием.

И тогда на ум мне пришли мысли, которые часто посещают людей и которым суждено тревожить их всегда, ибо, будучи правильными, мысли эти являются вечными. Сначала это было глубочайшее презрение к шуму, производимому человеком и столь ничтожному в сравнении с этим дарованным Богом безмолвием; потом горячее и действенное желание уединенной жизни среди этой бес-крайности и потребность изо дня в день созерцать это несущее утешение зрелище. Этот воздух, который долетел до меня из безкрайних далей, напоенный чистейшими ароматами, и которым я дышал полной грудью; этот пейзаж, увиденный мной впервые и настолько прекрасный, что Богу не понадобились ни люди, ни человеческие страсти, чтобы его оживить; эти просторы, над которыми вот уже шесть тысяч лет каждодневно встает приветливое и ясное солнце, освещая самые печальные уголки нашей цивилизации; все вплоть до таинственной и неведомой работы растений и золотоцветных насекомых, живущих, умирающих и воспроизводящихся под взглядом лучезарного неба, — все это посредством нового языка вводило меня в непривычный экстаз, и мне чудилось, что в глубине этой огромной сцены проходят все избранники Господа, внезапно проникшиеся великой любовью к уединению и носящие имена святой Августин, Мария Магдалина и святой Иероним.

Что касается меня, то я до такой степени был погружен в эти мысли, что никак не мог представить себе возвращение к человеческому обществу, от которого на мгновение отстранился. Не только мое телесное зрение, но и зрение моих мыслей и памяти не могли воссоздать за пределами этих гор, окружающих долины и замыкающих горизонт, силуэт шумного Парижа, покинутого нами всего лишь месяц назад; отделенному в своем воображении от цивилизованного общества, мне казалось невозможным, даже переступив горизонт и идя все дальше и дальше, найти что-либо еще, кроме того, что я видел. Человек, как бы он ни был велик, казался мне ничтожным в этом пространстве, и тем не менее, временами вся эта природа воплощалась для меня в одной лишь мысли, как все краски солнца повторяются в одной капле воды, и какой-нибудь стих Вергилия, Овидия, Ламартина или Гюго, этих великих пейзажистов, проносился в моем мозгу, отражая весь здешний пейзаж, подобно тому как хорошо отполированное зеркало шириной в фут способно воспроизвести протяженность в двадцать льё.

Внезапно раздавшийся звук выстрела мгновенно вывел меня из состояния грез. В одну секунду картина словно распалась — поэт исчез, остался только охотник. Я схватил карабин, лежавший у моих ног, и сосредоточил взгляд и внимание на маленьком облачке голубоватого дыма, появившегося одновременно с выстрелом и поднявшегося слева от меня, то есть со стороны Александра. Спрятавшись как можно лучше, я стал ждать. «Это что, грозный кабан или трепетная лань?» — шепотом спросил меня Буланже, в руки которого, к несчастью, попал томик Дели-ля, и он, как Вы уже имели возможность убедиться, последние два-три дня расцвечивал свою речь избитыми эпитетами. «Тише!» — остановил я его. Он замолчал и вернулся к своему рисунку.

Ничего больше не услышав и никого не увидев, я решил, что животное убито, и успокоился; но вдруг мне послышался легкий шум среди ветвей; тихий и почти неразличимый, словно шорох шелкового платья; я непроизвольно поднял голову и увидел перед собой лань: она замерла, прислушиваясь напряженным ухом, и, казалось, ждала от тишины и звуков совета, в какую сторону ей бежать дальше; она была за пределом ружейного выстрела, и к тому же мне представляется отвратительным стрелять в стоящих зверей такого рода. Чтобы охота была увлекательной и простительной, она должна иметь характер борьбы; с моей точки зрения, неувлекательно и непростительно убивать неподвижную и доверчиво смотрящую на вас лань.

Битва между зверем и человеком обязательно должна быть благородной, и, каково бы ни было мое охотничье тщеславие, возможно самое сильное из всех имеющихся у меня честолюбивых чувств, мне часто приходилось проявлять великодушие тайком, когда рядом не было никого, кто стал бы надо мной смеяться, и получать больше радости при виде того, как спасается испуганная козочка, чем от признания меня королем охоты, если бы я ее убил. На мой взгляд, в дичь можно стрелять, только если есть вероятность, что в нее не попадешь. «Это — трепещущая лань», — сказал я Буланже, показывая на нее. Он поднес лорнет к очкам и, рассмотрев животное, заметил: «Вероятно, мы сможем сегодня вечером собраться вокруг ее изысканной плоти!»

Привыкшая к шуму здешних гор, лань, по-видимому, уловила незнакомый звук — она прыгнула, стремительно взобралась на холм по правую руку от меня и, мелькнув, словно тень, в солнечных лучах, скрылась по другую его сторону. Я снова сел. Через минуту в той стороне, куда она помчалась, раздался выстрел.

«О-о, думается мне, Парка оборвала нить ее жизни!» — произнес Буланже, прищелкивая языком, что обнаруживало уважение, испытываемое им к предчувствиям своего желудка.

Я не мог удержаться от улыбки, но в то же время мне было больно сознавать, что, по всей видимости, эту бедную лань, столь уверенно уносившуюся вдаль, подстрелили. Так оно и оказалось, поскольку сразу после этого раздались громкие возгласы, означавшие, что в этом месте нам уже больше нечего делать, надо собраться вместе и составить новый план охоты. Я поднялся; Буланже последовал моему примеру.

Я видел, как все наши друзья поступили так же, и спрятанные до этого момента головы замелькали среди скрывавших их зарослей; вдали я различил почти невидимую точку, опознав ее только по отблеску солнца на стволе карабина, мелькнувшему на зеленом фоне: это был Деба-роль. Однако я выискивал другую точку, более темную, — Росного Ладана, ибо меня очень беспокоило, как бы его не приняли за кабана из-за сходства у них цвета кожи; но Росного Ладана не было видно.

Тогда, ясно различая всех наших товарищей, я стал искать глазами Александра, ибо был уверен, что, поскольку ему не хотелось расставаться с Полем, их удастся обнаружить вместе; но Александра тоже не было видно. Я позвал во весь голос, которым меня одарило Небо: «Поль! Александр!» Звук замер в горах, но ни Поль, ни Александр не появились. «На кой черт он тебе нужен?» — поинтересовался Буланже. «Росный Ладан пошел вслед за Александром, а тот не отзывается». — «Придет!» — «Я начинаю беспокоиться!» — «Почему?» — «Я слышал два выстрела и прекрасно знаю, куда попала вторая пуля, но мне неизвестно, куда подевалась первая». — «Ты с ума сошел! Александр в горах, он поднялся высоко вверх и не слышит тебя — вот и все!» — «Что ж, пойдем ему навстречу!»

Я пошел по направлению, на моих глазах выбранному Полем, и продолжал звать Александра. Мои спутники присоединились ко мне, и горы разносили крик: «Александр! Александр!», звучавший всеми тонами и на всех наречиях. Ответа не было. Тем временем мы подошли к месту, где они должны были остановиться, и уже стали по-настоящему волноваться, как вдруг заметили Александра, растянувшегося во весь рост на чрезвычайно удобном ложе из ветвей рядом со своим разряженным карабином и спящего сном, который не нуждается в определении, ибо Вы уже знаете, какую разноголосицу криков он выдержал.

По соседству с ним, но на надлежащем расстоянии, лежал Росный Ладан: он раскинулся на спине, полуоткрыв в блаженной улыбке рот, и тоже спал; зефир своими крыльями нежно ласкал его смуглое лицо, на котором весело играло солнце, просвечивающее сквозь ветви. В неподвижности Поль был по-настоящему красив!

Я тряхнул Александра, и он пробудился; но Росный Ладан явно решил посостязаться с Эпименидом и в это время пребывал в самом начале своей полувековой дремоты. «Ты давно спишь?» — спросил я Александра. «Стой минуты, как очутился здесь». — «Ты ничего не видел?» — «Нет, а что я должен был видеть?» — «Кабана, оленя». — «Я о них и не думал». — «Во всяком случае, ты заставил нас беспокоиться!» — «Ты хочешь подкрепиться?» — «Как это подкрепиться?» — «Ну, чтобы прийти в себя». — «Ты с ума сошел!» — «Почему?» — «Да потому, что у нас нет с собой никакой провизии!» — «Так ты хочешь съесть кусок хлеба и выпить стаканчик монтильи?» — настаивал он. «Конечно, хочу!» — «Тогда не шуми!»

Александр опустился на колено рядом с Полем, откинул полу одежды верного слуги и извлек из его кармана превосходный андалусский каравай; потом, зайдя с другой стороны, он продолжил свои поиски и извлек огромную флягу, полную обещанного вина. «Пей и ешь!» — предложил он мне. Поль был настолько неотделим от своей фляги, что, лишившись ее, он пробудился, как если бы от него отрезали кусок тела; но, прежде чем он окончательно пришел в себя, Александр положил уже пустую флягу в тот же карман, откуда она была вынута. «Теперь я понимаю, почему ты не хотел разлучаться с Полем!» — заметил я. «Да, — согласился он, — это секрет, который я раскрыл, и мы сохраним его для нас двоих! Останемся с Полем на целый день!» — «Какой смысл? Его фляга пуста, а хлеб съеден, следовательно, нам от Поля никакого толку нет». — «Не беспокойся: хлеб и вино снова появятся, как в "Филемоне и Бавкиде"». — «Откуда же он их возьмет?» — «Понятия не имею, но через час его карманы окажутся в том же состоянии, в каком ты их только что видел».

Тем временем Поль уже окончательно проснулся, и мы увидели, как при первом же проблеске сознания он машинально поднес руку к одному из своих карманов. Хлеб для Поля был, по-видимому, потребностью второго плана, ибо он удовольствовался тем, что убедился в наличии фляги, и ко второму карману даже не прикоснулся. «Я заснул!» — объявил он, протирая глаза и обнажая в улыбке свои белые зубы; руки его опустились, и он взглянул на нас, как бы говоря: «Теперь, когда вы меня разбудили, нам оставаться тут незачем; почему бы нам не уйти?»

Я прочел его взгляд, и мы тронулись в путь, чтобы догнать наших друзей: не понимая, зачем мы так суетимся вокруг Поля, они двинулись вперед, не дожидаясь нас. Через минуту мы следовали один за другим, и Росный Ладан, как обычно, брел последним, но за ним, замыкая шествие, на расстоянии, равном половине дальности боя ружья, шел Дебароль.

Через полчаса мы обогнули гору и направились к месту новой охоты. Поль нашел возможность отсутствовать эти полчаса, но, когда нас стали расставлять, выяснилось, что он уже стоит у нас за спиной. На этот раз мы заняли вершину холма; справа от нас простиралась бескрайняя долина.

Соседний холм своей левой стороной соединялся с нашим холмом, а правый его склон, постепенно понижаясь, переходил в бескрайнюю равнину. Загонщики, расположившись впереди, должны были выгнать дичь прямо на нас. Мы разместились на одной линии: Маке — недалеко от места слияния холмов, справа от него Александр и я; дальше, на некотором расстоянии друг от друга, — остальные наши друзья, скрытые зарослями.

Должен сказать Вам, сударыня, что во время второй части охоты Маке доставил нам неприятности: на нем была яркая красная куртка и черный картуз, и издали казалось, что на горе, среди мастиковых деревьев, неожиданно распустился мак колоссальных размеров. Нам пояснили, что нельзя ни кричать, ни показываться из зарослей; но Маке, которому, очевидно, забыли дать подобные указания, а может быть, плохое знание испанского языка и отсутствие навыков в охоте на кабана помешали ему их усвоить, — Маке упрямо стоял во весь рост, заставляя нас опасаться, что пугливый олень, как говорил Буланже, умчится со всех ног, увидев нашего друга, так как не заметить его было невозможно.

Мы пытались всеми понятными жестами объяснить Маке, что необходимо пригнуться, но он сначала просто не видел наших знаков, а разглядев, пренебрег ими. Напрасно мы с Александром старались, махая руками сверху вниз; красная куртка ярким пятном выделялась на фоне горы, и при этом еще двигалась. Тем не менее настал решающий миг, и наша пантомима стала настолько выразительной, что Маке внял ей: увидев, как мы скрылись в зарослях, он тоже спрятался. В эту минуту мы увидели, как с холма напротив нас спустились пять ланей, одна за другой, по-видимому собираясь пересечь долину, однако они были слишком далеко, чтобы их можно было повернуть в нашу сторону. Они промелькнули в полной тишине и скрылись в зарослях; время от времени там виднелись рыжие точки, потом они внезапно исчезли, и, наконец, мы снова увидели ланей в десяти шагах от того места, где они проскочили в заросли, однако эти десять шагов были сделаны по направлению к нам.

Александр, нетерпеливый, как все молодые охотники, вскинул ружье и прицелился в первую лань. «Какого черта! Что ты делаешь?» — шепотом сказал я ему, опуская ствол его карабина. «Я стреляю!» — «Глупец, они в шестистах шагах!» — «Ну, и что? Девим утверждает, что его карабин бьет на восемьсот шагов — это на двести шагов больше, чем нужно, чтобы попасть в первую лань!» — «Дай им поближе подойти, тогда Маке, ты и я подстрелим по одной, а сейчас на этом расстоянии ты промажешь и разгонишь их Бог знает куда!»

После минутного колебания Александр положил карабин себе на колени, и мы с удовольствием увидели, как лани, словно сумев понять мои слова или догадаться о наших намерениях, повернули и вновь понеслись на холм, с которого они спустились. Я стал раздумывать, что могло их насторожить, и увидел, что Маке снова высунулся из зарослей. Потом я посмотрел направо и тут же услышал звук выстрела — в тысяче шагов от нас одна из пяти ланей, явно раненная, убегала, приволакивая заднюю ногу. На этом охота закончилась. Мы тронулись в путь, с тем чтобы соединиться с остальными. Описать Вам досаду Александра невозможно.

Обогнув гору и пройдя минут двадцать, мы добрались до наших загонщиков; поджидая нас, они разожгли огромный костер. И тут началось то, что обычно бывает с охотниками, которые, вернувшись с пустыми руками, жаждут разрядить во что-нибудь свои ружья и доказать, что, если бы у них была возможность подстрелить дичь, они бы не промахнулись. Возникло состязание между испанскими и французскими карабинами; в сотне шагов от костра воткнули в землю палку, закрепили на ее конце лист бумаги величиной с круглую шляпную вставку, и каждый счел своим долгом показать свое умение. Эрнандес выстрелил и продырявил лист. Это вызвало в испанском лагере всплеск рукоплесканий.

Александр выступил вперед со своим карабином и, повернувшись ко мне, сказал: «Вот пуля, которую ты мне не дал выпустить! Смотри, мог ли я промазать?!»

Он вскинул карабин, тщательно прицелился и нажал на спуск — пуля не вылетела. Он перезарядил карабин, и трижды повторился тот же трюк. Оба лагеря не просто смеялись, а корчились в конвульсиях от хохота. «Как же так, он же от Девима!» — недоумевал Александр, снимая с плеча карабин и показывая его нам. «Прекрасное оружие! — засмеялся Парольдо, разглядывая карабин. — Легкое в руке, хорошо сделанное, с красивой гравировкой; жаль только, что им нельзя пользоваться!» Александр отошел, сконфуженный и обиженный.

«Ну, теперь твоя очередь!» — обратился Жиро к Дебаро-лю, наконец-то присоединившемуся к нам и, как всегда, пытающемуся без выстрела разрядить карабин, что ему никак не удавалось. «Нет, я не хочу стрелять!» — «Ты должен! Это научит тебя, как заряжать карабин, направляясь на охоту; к тому же ты обязан защитить честь французов своим испанским карабином; это, конечно, позор для Де-вима, но ничего не поделаешь!» — «Ты настаиваешь? Ведь я сегодня зарядил оба ствола в расчете на кабана». — «Тем хуже!» — «Ну, что ж!» — с привычной решимостью произнес Дебароль и прицелился, а мы в это время отошли как можно дальше от него.

Оглушительный грохот пронесся по всем горным ущельям; куда полетела пуля, мы так и не узнали, но Дебароль завертелся на месте и, бросив свое оружие, схватился рукой за вздувшуюся щеку и начал сплевывать кровь. Маке, человек предусмотрительный, вытащил из кармана флакон с нюхательной солью и дал Дебаролю вдохнуть ее; тем временем Жиро поддерживал его голову, а Эрнандес предлагал ему свою лошадь, чтобы уехать на ней. Не стоит и говорить, как все сотрясались от хохота. И в разгар этого на позицию вышел я.

Должен сказать, сударыня, что смех смолк мгновенно, возможно, с расчетом вновь возобновиться; однако, поскольку после неудачи Александра и Дебароля защита чести французов лежала на мне одном, мое тщеславие заставляет меня думать, что меня опасались, и молчание установилось в преддверии готовившегося важного события. Скромность, сударыня, не позволяет пересказывать мне Вам те поздравления, какие я получил, когда прозвучал выстрел и загонщик принес лист бумаги, пробитый в центре моей пулей.

Я не столько влез на моего великолепного осла, сколько меня вознесли на него, и все мы двинулись в дорогу, кто пешком, кто на осле, со смехом, шумом, пением, всегда сопровождающим возвращение с охоты. Наконец, пройдя по невероятно узким тропам, мы не без труда добрались до плато, окружавшего кругообразную долину. Большинство наших спутников, лучше нас, естественно, знакомых с горами, пошли окольными тропами и прибыли на место встречи раньше; добравшись туда в свою очередь, мы скинули свое оружие.

С места, где мы находились, вид на горы был великолепен; рядом с нами стояли три остроконечных соломенных шалаша. Почти в центре плато возвышалось дерево, между ветвями которого подвесили убитого кабана; брюхо его вспороли, чтобы вытащить печень, и оно зияло перед нами своим привлекательным нутром. Наши друзья включились в дело и стали подбрасывать в разведенный костер сухой хворост и ветки, собранные или срубленные ими в долине. На огромной скатерти, постеленной на земле, стали расставлять провизию. Громадные кастрюли стояли около костра в ожидании, когда ими займутся; самые ленивые или наиболее усталые загонщики уже расселись вокруг этого настоящего бивачного костра.

Вообразите: плато окружностью в сто пятьдесят футов, луна, свет, веселье, люди, а на горизонте, где заходящее солнце, словно паша, возлежало на золотых подушках облаков, — бескрайность, тишина, покой, Бог. В горах не было никого, кроме нас. Один из наших спутников, заблудившийся в горах, еще не добрался до места сбора, и время от времени в надвигавшейся темноте раздавался жалобный призыв его рога, в который он трубил и которому отвечали зычные голоса тех, кто сидел рядом с нами. Затем этот отдаленный звук стал приближаться в направлении тех, кто на него откликался, как если бы эти голоса перебросили в воздухе путеводную нить и путник ухватился за нее; в конце концов рог смолк, и вместо хриплого завывания музыкального инструмента горцев отчетливо послышался человеческий голос. Мы все сгрудились в той стороне, откуда должен был появиться горец, ведь для нас, парижан, привыкших к однообразным парижским вечерам, все эти подробности заключали в себе настоящую поэзию и подлинное своеобразие. Наконец в глубине долины, заполненной синеватой мглой, пронзить которую лучам заходящего солнца уже не хватало силы, мы увидели движущуюся белую тень; затем в последний раз послышался призывный и опознавательный крик, и минуту спустя путник оказался среди нас и принял участие в приготовл е ниях.

Солнце, словно заботливый отец, который поджидает возвращения всех своих детей перед тем как отойти ко сну, послало нам свою прощальную улыбку и окончательно спустилось за горизонт. Цивилизация лишилась заката солнца. И хотя изредка обитатели Сен-Жерменского предместья, прогуливаясь после обеда, еще видят, как солнце садится напротив собора Парижской Богоматери и озаряет заревом две его башни, похожие на две руки, которые простерты к Господу, дабы возносить вечную молитву, лишь в подлинном уединении такое зрелище представляется по-настоящему величественным, и люди, в течение шести тысячелетий любующиеся им, должны без конца восхищаться этой дивной улыбкой Господа, длящейся целый день и озаряющей весь мир. Наш день был завершен. Закрылись огромные светлые горизонты с их игрой света. Мрак, словно свинцовое покрывало, опустился на картину, которую мы видели с утра, и горы, еще более грандиозные, еще более грозные в своей таинственности, непреодолимости и бесконечности, скрыли нас от всего мира. Мы были окружены огромными зубчатыми силуэтами, и на закате красный луч, как змей, полз по вершинам этих зубцов. Это было похоже на последний отблеск заканчивающегося праздника, ибо луч этот становился все слабее и слабее и наконец исчез совсем: воцарилась непроглядная ночь.

И когда нас окутала тьма, такая глубокая, что нам казалось, будто солнце уже никогда не сумеет ее одолеть, отдельные подробности нашего уединения приобрели при свете костра совершенно необычайный вид. Эти облаченные в темные одежды и звериные шкуры люди, смуглые лица которых, резко очерченные бородой, освещались красным пламенем, своим обликом служили нам пояснением к Гойе. Я, как обычно, занялся стряпней; приготовленные мною печени оленя и кабана, убитых охотниками, заняли свое место среди всякого рода яств, разложенных на огромном белом полотнище, которое было брошено прямо на землю. Бурдюки были откупорены, и вино обильно потекло в глиняные кувшины и кастрюли; у бочек, наполненных оливками, было выбито дно, и зеленые плоды высыпали на скатерть; по кругу стола непрерывно передавали птицу, которую не резали, а разрывали на куски, и огромные окорока.

Мы лежали вповалку, ели без всяких церемоний и при этом с большим удовольствием; некоторые из нас воспринимали стаканы как причуду, вилки — как забытое предание, а тарелки — как волшебную сказку. Время от времени откуда-то появлялся кубок, какая-то фляга катилась по скатерти, и самые манерные вольны были пить из этой фляги или из этого кубка; трапеза была одновременно невероятной и роскошной. Огромные глиняные кувшины с вином, которые, будучи пущены по кругу, возвращались пустыми и мгновенно наполнялись вновь; вскрытые бочки; изобилие блюд; окрасившаяся вином скатерть; крйки; взрывы смеха, несущиеся со всех сторон; союз горной местности, веселья и разыгравшегося аппетита, начавшийся с последними лучами заходящего солнца и продолженный при свете пылающего костра, вокруг которого плясали и вопили, как черти, наши загонщики; оглушительный шум, разрывающий перепонки и вдруг теряющийся в соседствующем с ним безмолвии долины, где звук воды, падающей капля за каплей из родника, казался сильнее этого шума, — все это на меня и на всех нас, впервые оказавшихся на подобном празднестве, производило новое и неописуемое впечатление. Еще одна немаловажная подробность дополняла странность картины, представшей нашим глазам: наши ослы и лошади, с которых сняли седла, привольно паслись вокруг нас. Время от времени к нашему столу подходил кто-нибудь из этих прирученных четвероногих: находя свою пищу недостаточно хорошей, он требовал поделиться с ним нашей едой, а затем, изгнанный нами, удалялся тяжелым шагом и оставался в зарослях, освещенный лишь наполовину и неподвижный, словно какое-то фантастическое существо.

Между тем стала ощущаться потребность в воде, прежде всего потому, что вино заметно убывало* а веселье слишком шумно возрастало. И тогда слуги не раз отправлялись к соседнему источнику и приносили на головах кастрюли, полные свежей и чистой воды, однако Буланже продолжал утверждать, что в ней водятся пиявки и потому отказывался ее пить. Я предоставляю Вам, сударыня, возможность самой догадаться об истинной причине такого обвинения, являющегося не чем иным, как настоящей клеветой. Наконец, когда все было если не съедено, то, по крайней мере, испробовано, когда отсмеялись и выпили столько, что возникла необходимость смеяться и пить стоя, все поднялись.

«Поднялись», наверное, не слишком точное слово, сударыня, ибо должен признать, что среди нас были и такие, чьи попытки подняться долгое время оставались тщетными. К числу этих новоявленных Силенов мне следует отнести нашего друга Буланже — ему пришлось прибегнуть к помощи Жиро и Александра, чтобы сменить лежачее положение на вертикальное — единственное достойное цивилизованного человека. Когда же в итоге он поднялся и свежий ночной воздух овеял его лицо, тысячи веселых мыслей взыграли в нем: он стал слагать оды Бахусу, которым позавидовал бы Гораций, и обращенные к неведомым Делиям стихи, которыми гордился бы Катулл; он обнимал нас со всей пылкостью дружеского сердца, орошенного крепкими винами; он даже танцевал, но должен заметить, что ему пришлось быстро убедиться в невозможности продолжать это занятие, и, опираясь одной рукой на Дебароля, другой — на Маке, он спустился по склону, ведя веселые разговоры, а затем вернулся, напившись столь презираемой им воды и украсив себе голову сорванным по дороге вереском.

Однако, сударыня, поверьте, что я далек от желания строить измышления по его поводу. Во время путешествия Буланже проявил веселость, какую в Париже видели у него только близкие его друзья, а в этот вечер, вполне естественно, она возросла настолько, что проявилась в широком кругу; разумеется, причиной того, что его охватило поэтическое вдохновение и потянуло на смех и песни, были пары различных вин, наполнивших его желудок, но все это напоминало ароматы, исходящие из сосуда, на дно которого брошены цветы. Его слова не задели бы слуха женщины, идти рядом с ним было бы позволено ребенку; и, благословляя Небо за дарованный ему прекрасный вечер, он импровизировал куплеты такого рода:

Пусть будет песнь моя осуждена,

Но мне известно лишь одно:

Что женщина любимой быть должна,

Должно быть выпито вино.^[56]

Невозможно передать Вам, сударыня, с какой искренностью эта песня исполнялась певцом и с каким восторгом воспринималась она теми, кто ее слушал. Но, казалось, прежде всего подобным итогом пиршества, примерно одинаковым для всех, в высшей степени были довольны наши хозяева.

Тем временем скатерть сложили, остатки кушаний убрали в ящики, и на месте, где за четверть часа до этого мы пировали, сложились оживленные кучки людей, освещенные красноватым пламенем костра; огни сигар сияли, как светляки; мы продолжали наши безумства, а ночь, безлунная, но в россыпях звезд, простиралась над горизонтом в своем величественном безмолвии и царственном покое. Но вот среди этого всеобщего и полного веселья, в которое каждый вносил свой вклад, послышались пронзительные звуки мандолины, и хор звонких голосов стал громко вторить им так превосходно, что через короткое время этот неподготовленный заранее концерт возобладал над веселым гулом, — все умолкли и стали слушать.

Пели «Los Toros»^[57], и мне никогда не удастся описать Вам, какое впечатление эта дикая и ритмичная музыка производила среди темных гор, под звездным небом, в свете пылающего костра, вокруг которого плясали и пели наши загонщики, хохоча и совершая причудливые прыжки. Нам всем были знакомы если не слова, то, по крайней мере, мотив этой столь распространенной в Испании песни, и голос каждого влился в ее припев, в конце которого раздались громогласные крики как сигнал к всеобщему безумству. За песней последовали танцы; аккомпаниатор взял на себя роль оркестра, и наши хозяева гор начали исполнять невероятное фанданго, сопровождавшееся выкриками и щелканьем кастаньет; все это напоминало мне хоровод демонов.

Но когда их танец закончился, им пришла в голову новая мысль — заставить танцевать нас. Они требовали, чтобы мы исполнили танец нашей страны, как будто в нашей чинной стране есть танцы. Дебароль попытался им объяснить, что наши танцы безлики и невыразительны и что мы будем чрезвычайно нелепо выглядеть, танцуя кадриль посреди гор, особенно после характерного танцевального представления, устроенного нашими хозяевами. В ответ было сказано, что наша страна слывет самой развитой на свете и что невозможно поверить, будто в развитой стране, где люди способны выразить любое свое чувство, не умели столь легким способом выражать свое веселье; они уже начали думать, что мы чрезвычайно высоко ставим их как танцоров и стыдимся давать им представление, какое было дано нам. Надо было решаться!

Дебароль взял в руки гитару; как Вы знаете, сударыня, в юности Дебароль пленял всех этим инструментом и сохранил в памяти несколько мелодий, позволивших ему здесь, в горах, в полночь, среди чужих, задать ритм кадрили, которую предстояло исполнить. Буланже, Маке, Жиро и Александр принесли себя в жертву, и мне не достанет ночного мрака, чтобы скрыть от Ваших глаз хореографические достижения этого четверного союза. Тем не менее следует упомянуть, что Маке проявил больше желания, чем умения, а Буланже — больше веселости, чем опыта; что касается остальных двоих, то они прошли кое-какую школу, как говорит Арналь.

Однако успех оправдывает все — эту истину мне часто приводили в литературных дискуссиях, и я вынужден применить ее, говоря о танцевальных навыках, неизвестных мне у Жиро, но надо сказать, подозреваемых мною у моего сына. Кадриль имела почти триумфальный успех, а двум дамам, чьи роли исполняли Буланже и Жиро, тем и вовсе с трудом удалось избежать намечавшейся овации. Едва танец закончился, хозяева, по-видимому отказавшиеся от сна и вознамерившиеся провести всю ночь, участвуя в этих импровизированных вакханалиях, предложили показать корриду, что было встречено бурей восторга. Один из них, тореро по роду занятий, вызвался играть роль быка, несомненно для того, чтобы хоть один раз возместить на других подлинные удары рогом, столько раз предназначавшиеся ему самому.

Он вошел в один из шалашей, символизирующий загон; мы разлеглись рядом со своими шалашами; даже те, кто с особой ленью растянулся вокруг костра, поднялись, и коррида началась. Все было, как положено: три пикадора, взобравшись на плечи своих мощных товарищей, охраняли левую сторону загона, а другие, с платками в руках, стояли справа. Один из тореадоров просигналил выход, проявив такой талант в имитации, что все вообразили, будто находятся в цирке, и в ту же минуту бык-человек кинулся на пикадоров; он опрокинул их за секунду, после чего они скатились в низину вместе со своими «лошадьми», и в течение нескольких минут там бесновалась беспорядочная куча людей и стоял неописуемый крик; когда «бык» остался один, повалив на землю всех своих противников, Жиро не смог удержаться и, взяв у Дебароля плащ, попытался дразнить им «быка»; это имело огромный успех у наших товарищей и завершило веселый разгул в горах, оставив окончательную победу за французами.

Был уже час ночи; заключительная игра исчерпала все силы, еще оставшиеся после целого дня охоты; возбуждение спало; Маке, Александр и Жиро отправились в доставшийся им шалаш; постели были приготовлены; последние сигары сменили последние безумства; костер стал гаснуть, и большинство наших загонщиков, закутавшись в свои накидки, уже спали; ослы и лошади разбрелись по зарослям вереска, и безмолвие просторов мало-помалу распространилось и на наше плато. Эрнандес и Парольдо приготовили для меня почти настоящую кровать; сами они отказались лечь в хижине, заявив, что предпочитают курить на свежем воздухе. Я особенно долго не настаивал, как потому, что решение их было твердым, так и потому, что меня начало охватывать непреодолимое желание спать.

Эрнандес и Парольдо устроились у костра, и еще с полчаса, провалившись в дремотное состояние, я слышал шепот их ночной беседы, примешивавшийся к шумному дыханию усталых охотников. В свою очередь я заснул. Не знаю, сколько времени я спал, но разбудил меня какой-то непрерывный звук, раздававшийся среди жердей шалаша прямо над моей головой, словно кто-то проделывал дыру в его соломенной крыше. Я вышел из шалаша и увидел лошадь — проснувшись от голода, она спокойно поедала мое жилище. Я ее прогнал и осмотрелся по сторонам: Эрнандес и Парольдо заснули, как и все остальные; костер превратился в кучу золы, и луна, наконец-то появившаяся в безоблачном небе, озаряла серебристыми лучами дальние вершины сьерры и теми же лучами, но становящимися уже неясными и более таинственными, освещала глубины гор.

XXXIII

Кордова, 8.

В шесть часов мы были уже на ногах; наш туалет продолжался недолго: те, кто отличался деятельной натурой, спустились к небольшому источнику, ленивые же довольствовались водой, принесенной в мисках и кастрюлях. Быстро перекусив, мы отправились в путь. Во время завтрака на столе царило такое же обилие еды, как и за ужином накануне: мешки, бурдюки и бочонки казались неисчерпаемыми. Охота началась таким же образом, как и накануне, но нас продолжало преследовать вчерашнее невезение — я, например, за весь день видел всего одного кабана, причем вне пределов досягаемости моего ружья; однако, воздавая зверю должное, в утешение себе замечу, что по своим размерам он вполне мог сравниться с Калидонским вепрем.

Тем не менее, словно вознаграждая нас за подобное отсутствие охотничьих трофеев, природа выставляла нам напоказ свои бесконечные красоты: то это была долина со всеми своими перепадами тени и света и с узкими лощинами, в глубине которых сквозь голубоватую дымку просматривался участок равнины с живописной деревней или отдельно стоящим домом, прячущимся среди апельсиновых деревьев; то это была череда лугов, которые сливались в море зелени, покрытое гигантскими волнами и теряющееся в бесконечных далях — и все это временами казалось по виду таким безмолвным, величественным и безлюдным, как если бы на эти высоты никогда не смела ступать нога человека.

Весь день прошел для меня в восторженном созерцании череды этих картин, а для наших друзей-горцев — в упорно продолжавшейся охоте. Облава следовала за облавой, ярость сменяла душевный подъем; охотники пытались восстановить в наших глазах добрую славу своих гор; по их словам, в сьерре подобного невезения еще никогда не бывало.

К четырем часам мы вернулись в лагерь; в течение этого второго дня охоты были убиты волк, две дикие кошки и еще один кабан. Мы занялись кулинарными делами, важность которых осознавал каждый; поэтому в одну минуту был разожжен костер, и на его огне уже жарились ломти дичи, сворачивалась в кастрюле яичница-болтушка и готовились на сковороде печени оленя и кабана. Мы все намеревались сразу после ужина отправиться в путь, чтобы добраться до Кордовы к полуночи или в час ночи, но, по мере того как наполнялись наши желудки, нашими телами стала мало-помалу овладевать та сладостная истома, какая сопутствует пищеварению; ужин длился дольше, чем мы предполагали, а луна, которая, как мы надеялись, будет освещать нам путь, позволяя преодолевать все опасные участки, то и дело встречающиеся на дороге, взошла в туманном кольце, что грозило нам лишиться всякого света через час или два. В конце концов было решено, что мы проведем еще одну ночь в лагере, с тем чтобы на рассвете, за два часа до восхода солнца, двинуться в сторону Кордовы.

Такое решение не позволило развернуться празднеству, подобному тому, что было накануне, да и усталость брала свое; ее голос, словно крики рабов во время античных триумфов, внушал нам: «Помни, что ты смертен!» Каждый получше завернулся в плащ, бурнус или накидку; особое внимание было уделено тому, чтобы Жиро и Деба-роль, которых я письменно обязался возвратить в целости и сохранности в лоно их семей, не ложились спать под открытым небом, как они это сделали накануне. Был разожжен огромный костер, вокруг которого улеглись загонщики; слышались призывные крики наших ослов и мулов; Поль подсчитывал серебряные приборы; наконец, все погрузилось в сон. В три часа, как и было условлено, нас разбудили.

За ночь наши друзья приняли новое решение. Равес и с ним самые азартные охотники, стыдясь скудного итога охоты, решили задержаться еще на день; к сожалению, они объявили нам об этом в те минуты, когда мы заканчивали выдавливать вино из последнего бурдюка и обгладывать последнюю индюшачью тушку, так что мы оставили им только хлебные корки и воду из источника — вот и все; к счастью, истинные охотники не бывают слишком требовательны.

Мы попрощались с нашими хозяевами, проявившими в эту ночь по отношению к нам такую же заботу и внимание, как и в первую ночь. Я отвернулся, чтобы поискать в своем кошельке две-три унции и вручить затем их загонщикам, но Парольдо, заметив мой жест, взял меня за руку. «Что вы делаете?» — спросил он. «Вы же сами видите!» — «Вижу, именно поэтому и спрашиваю!» — «Разве в Испании не принято платить загонщикам?» — «Не этим, во всяком случае. Вы встретите отказ и испортите всем этим молодцам удовольствие, которое они получили, принимая вас. Протяните им руку, если вы не сочтете себя этим униженным, но руку пустую!»

Я положил унции обратно в карман и попросил Парольдо быть моим переводчиком при объяснении с хозяевами. Они с должной настойчивостью убеждали нас присоединиться к Равесу и другим охотникам, однако, в ответ на мои объяснения, что мы должны уже на следующий день ехать в Севилью, раскланялись с нами в знак сожаления. Помимо всего прочего, Александр со своей стороны непременно хотел вернуться в Кордову и привел кучу доводов, убеждая меня, что нам необходимо попасть туда до восьми утра. Я всегда с уважением отношусь к доводам Александра, но вовсе не к тем, какие он мне предъявляет, а к тем, какие он от меня утаивает. И потому, оставаясь в убеждении, что его призывает в Кордову какой-то неизвестный мне интерес, я дал сигнал к отъезду.

Не буду говорить с намерением растрогать Вас, сударыня, что мы расставались с нашими новыми друзьями, обливаясь слезами; нет, до этого дело не дошло, но прощание действительно оказалось довольно грустным. Было совершенно очевидно, что никогда в жизни мы больше не увидимся с горцами, с таким радушием принимавшими нас в эти два дня. Нет ничего печальнее, чем говорить себе: «Вот люди, с которыми я прожил два дня так, словно нам предстояло быть вместе годы и годы; мы сообща охотились, ели, спали; через несколько минут мы расстанемся и за первым поворотом дороги потеряем их из виду навсегда и никогда больше не встретимся с ними!»

Что-то подобное, по-видимому, хотя, вероятно, менее определенное, происходило и в душах наших хозяев, ибо, когда мы в окружении двух сопровождающих начали спускаться с высокого пригорка, где располагался наш лагерь, они вытащили из костра пылающие сучья и подняли их над головами, чтобы как можно дольше видеть нас в темноте.

Через десять минут мы потеряли из виду факелы, и тогда наступил миг, о котором я только что Вам говорил, сударыня: вечность навсегда разделила нас с минутными друзьями. И все же на протяжении этой вечности, а вернее, на протяжении того мига, каким мыслящий атом, гордо именуемый мною словом «Я», отметит свое место в вечности, эта поездка в Сьерра-Морену останется в моей памяти. Приезжайте в Кордову, господа академики, господа депутаты, господа пэры Франции, приезжайте в Кордову, господа государственные советники, господа управляющие делами, господа министры; приезжайте и попытайтесь предъявить свои визитные карточки в этих лачугах из срезанных ветвей, где нас так радушно принимали; попытайтесь — и увидите, как вас там встретят, ваши величества политики!

Мы шли около двух часов до того как забрезжил рассвет, и я не могу вспомнить что-либо столь же величественное и строгое, как этот ночной переход через горы; мы были похожи на один из тех столь превосходно описанных Купером караванов, какие безмолвно шествуют в ночи и явно опасаются, что какой-нибудь еле слышный звук разбудит краснокожих. Наконец, несколько красноватых отблесков мелькнуло сквозь деревья; мы достигли первых вершин, преодоленных нами по пути на охоту; с высоты этих пиков уже можно было различить сначала горы, встающие на горизонте, потом равнину, затем Гвадалквивир и, наконец, Кордову. Вскоре по левую руку от нас потянулась пропасть, которую за три дня до этого мы видели по правую руку от себя; мы снова проехали рядом с крестами, еще раз прочитали надписи на них; в восемь часов утра за спиной у нас оказались последние склоны сьерры, а в девять часов мы въехали в Кордову. Скачки с препятствиями, устроенные нами на ослах и выигранные Буланже, ознаменовали наше прибытие к воротам Кордовы. Во время этих скачек Жиро сильно рассмешил кордовцев зрелищем своего падения.

День прошел в беготне по городу и последних приготовлениях к отъезду; сразу после нашего возвращения Александр переоделся и исчез, поручив уложить свои сундуки Росному Ладану, исполненному гордости и ^прекращающегося изумления в связи с тем, что ему удалось привезти в целости и сохранности наше столовое серебро. Это непоколебимое доверие к Росному Ладану в итоге обернулось для Александра потерей панталон, жилета и двух или трех выходных рубашек. Я убежден, что нашу дорогу от Байонны до Туниса можно отыскать, идя по следу наших пожитков, подобно тому как Мальчик с пальчик находил путь по своим разбросанным камешкам. При отъезде у нас возникла одна сложность: дело в том, что все кареты, следующие из Кордовы в Севилью, — проходящие и заранее нельзя быть уверенным в том, что в них окажутся свободные места. А так как нас было семеро, считая Росного Ладана, то, как ни мало заполнены обычно испанские кареты, было бы чересчур наивной иллюзией надеятьсяуехать всем вместе в одном экипаже.

На всякий случай мы заказали для себя все свободные места в дилижансе и в мальпосте, прибывающих на следующий день. Наш въезд в Кордову, если и произвел какое-нибудь впечатление, то лишь устроенными нами скачками и падением Жиро; нас не ждали и, хотя наш отъезд в сьерру весьма возбудил все население, наше возвращение прошло почти незамеченным; однако, вернувшись, мы оповестили всех, что вечером прибудут наши товарищи, оставшиеся в горах, а потому в пять часов, в назначенное для их возвращения время, мы увидели, что ворота города буквально запружены толпами народа. После получасового ожидания, когда сумерки уже начали сгущаться, послышались два-три выстрела, прогремевшие в четверти льё от города. Это наши охотники возвещали о своем прибытии.

Выстрелы были встречены громкими криками; город был на посту. Рожки трубили.

Охота в сьерре происходит не так уж часто и всегда вызывает в городе большое волнение. «Что вы там видели? Что вы делали? Кого подстрелили?» — эти вопросы у всех на устах; Сьерра-Морена для большинства обитателей Кордовы почти такая же неведомая земля, какой была Америка для жителей Бургоса, Севильи и Вальядолида в 1491 году. Наконец, ружейные выстрелы стали раздаваться ближе, появились первые охотники; они составляли авангард и все время стреляли, прерываясь только для того, чтобы перезарядить ружья. Между ними и теми, кто оставался в арьергарде, шли четыре осла, нагруженные дичью; их вели пешие охотники, трубившие в рога. Добыча состояла из двух оленей, лани, двух кабанов и двух диких кошек размером с небольшого тигра. Те части кабанов и оленей, откуда мы уже вырезали куски, были прикрыты листьями.

Охотники арьергарда производили своими эскопетами пальбу не менее плотную, чем охотники в авангарде. Городские мальчишки приветствовали охотников восторженными возгласами, почти такими же оглушительными, как непрерывные выстрелы охотников. Весь караван и сопровождавшая его толпа вытянулись змеей, чтобы пройти ворота, словно это была плющильная машина; затем, будто найдя щель, змея эта вползла под свод и тут же показалась по другую сторону ворот, на улице, почти такой же узкой, как они сами. На улице выстрелы смолкли, но народу стало еще больше.

Встреча была назначена в гостинице «Почтовая». Оказывая гостям честь, нам предложили лучшие куски дичи. К сожалению, мы назначили отъезд на следующий день и сами воспользоваться этими дарами не могли. Мы удовольствовались тем, что велели разрубить туши кабанов и отослали четыре лопатки и филе в те четыре или пять домов, где нас принимали. Заказанный нами ужин оказался очень кстати, так как несчастные охотники умирали с голоду — не зная заранее об их намерении продлить свое пребывание в горах, мы накануне съели и выпили все, так что весь день они питались только корками хлеба, смоченными в воде. К концу ужина, поступая против всех своих привычек, Александр неожиданно исчез.

Мы расстались с друзьями, отложив прощание на следующий день, и легли спать. Александра все еще не было. В час ночи нас разбудил звук игравших мелодию часов. Это меня успокоило: значит, пока я спал, Александр вернулся.

Итак, до свидания, сударыня. Пишу Вам последние строчки этого послания в то самое время, когда мы прощаемся с нашими друзьями. Сейчас полдень; нам сообщили, что в мальпосте есть одно свободное место, а если хорошо настаивать, то одному из нас предоставят место кондуктора, находящееся в кабриолете, и дадут еще четыре места в дилижансе. Но нам большего и не требовалось. Вы знаете, какая гибкость присуща Полю; мы обвяжем его веревкой, как узел с вещами, и положим под брезентовый чехол дилижанса, ну а когда он там окажется, это уже его задача освободиться от пут, пустив в ход нож, как поступил Ваш бедный друг Эдмон Дантес, сброшенный в море с высоты замка Иф. Я позвал Александра, чтобы он вместе со мной выразил Вам свое нижайшее почтение в конце этого письма, но он снова скрылся. За этими исчезновениями скрывается какая-то любовная тайна; в свое время и в нужном месте она прояснится. Следующее мое письмо ждите из Севильи.

XXXIV

Севилья, 8 ноября 1846 года.

О сударыня! Молитесь за тех, кто путешествует по дороге из Кордовы в Севилью и обратно, если выражаться почтовыми терминами. Если я чем и могу пошевелить, и то с предосторожностями, так это правой рукой — ибо я обещал Вам написать и намерен сдержать свое слово. Увы! Как Вы помните, сударыня, почтовое начальство согласилось освободить в пользу одного из нас место кондуктора; между мной и Буланже даже разыгралась борьба великодуший по поводу того, кто займет эту злосчастную коробку, торчащую как нарост на передке мальпоста; по сравнению с нашей битвой то, что проделали Финтий и Дамон, было пустяком.

Буланже завладел этой коробкой, ссылаясь на то, что он на семнадцать дней моложе меня и, следовательно,

мне, как старшему, полагается лучшее место. Пришлось уступить: если бы я стал уличать его во лжи, то создалось бы впечатление, что я намерен скрывать свой возраст; пока этой слабости у меня нет, хотя я с огорчением слышу, как наши спутники называют меня, как правило, Дюма Утическим, чтобы отличить от Александра. Будем надеяться, сударыня, что я кончу лучше, чем новый заступник, которого мне дали со времени моего приезда в Испанию. Что касается других моих товарищей, то есть Маке, Жиро и Дебароля, ничего не могу Вам о них сказать, так как я уехал на час раньше их, и они должны добраться сюда только через двенадцать часов после моего приезда. Итак, вернемся к нам.

Ровно в полдень Буланже устроился в своей коробке, а я — в своей; разница между ними состоит только в размерах — у Буланже коробка была маленькая, а у меня большая, но у Буланже одиночная, а у меня населенная. Кондуктор сел рядом с кучером на маленькой дощечке, укрепленной впереди купе. Одним из моих соседей по большой коробке был французский негоциант по имени Путрель — он присутствовал на том знаменитом ужине в Мадриде, где, как Вы помните, на десерт были выкурены сигары общей стоимостью в пятьсот франков. Другой же был севильский дворянин, возвращавшийся из Италии к родным пенатам. Иметь таких спутников было большой удачей, ибо один говорил со мной о Франции, покинутой нами обоими, а другой о Севилье, куда мы все трое держали путь.

Как только они меня увидели, между испанским дворянином и Путрелем разразилась борьба наподобие нашей с Буланже. Я прибыл первый и потому имел право занять место только в середине. Каждый из моих спутников предлагал мне свое. Потом я стал подозревать их — простите меня за эту дурную мысль, сударыня, — потом я стал подозревать их, что они добивались этого не без умысла. Я долго сопротивлялся, но, как и в случае с Буланже, мне пришлось уступить. Я выбрал место Путреля, забрался в этот жуткий угол и устроился там.

Попрощавшись с нашими товарищами, которым предстояло ехать по той же дороге через час, мы отправились в путь. Заметьте, сударыня, что Александр так и не появился. Я расспрашивал о нем, настойчиво искал его, но он не появлялся. Карета тронулась.

С первого же поворота колес я начал подозревать, в какую бездну страданий мне суждено погрузиться. Мальпост несся как ветер, подскакивая по севильским мостовым так, как если бы его колеса были сделаны из эластичной резины; к несчастью, на обивку внутренней частй кареты явно поскупились, и все подобные скачки причиняли большое неудобство. Поскольку я с давних пор представлял себе протяженность мостовых испанских городов, меня это сначала не волновало. Но, когда мы выехали на большую дорогу и я увидел, что эта пляска продолжается и там, мной овладело сильное беспокойство. Что же касается обоих моих спутников, то они, казалось, были вполне приучены к такого рода упраженениям и даже не жаловались. Я услышал, как прямо надо мной Буланже, в свою очередь, пляшет у себя в коробке, словно орешек в скорлупе.

Время от времени до меня доносились возгласы досады и стоны, доказывавшие, что он приучается к новой обстановке, но эта учеба кажется ему трудноватой. Я тем временем стал задавать вопросы своим попутчикам. Для Путре-ля это была десятая поездка по Испании, ну а дворянин был испанец. Положение становилось серьезным. Обычно, если только я не путешествую с человеком, беседа с которым мне невероятно интересна, я сохраняю привычку (плохую или хорошую — зависит от той или другой точки зрения) крепко засыпать, едва переступив порог кареты. По-видимому, я испольэую эти часы досуга, вынужденно посвященные передвижению, пытаясь наверстать упущенный сон, за которым в обычной жизни, то есть когда мне приходится работать по пятнадцать часов в сутки, я тщетно гоняюсь и который никогда не могу ухватить. Я закутал голову во все шарфы, какие только мог найти, а поверх них натянул капюшон, надеясь таким образом смягчить получаемые удары. Но все было напрасно: через четверть часа я вынужден был с разочарованием признать невозможность прислониться головой к стенке экипажа.

Следовало брать пример с соседей: Путрель ухватился обеими руками за решетку на потолке, что давало ему возможность удерживаться в вертикальном положении; испанский дворянин просунул руку в подхват портьеры и с помощью такого приспособления предохранял свою голову от всевозможных ударов. Мне оставалось только беседовать или любоваться пейзажем. Я как можно дольше говорил с Путрелем о Франции и с испанцем об Италии, но любой разговор рано или поздно подходит к концу, и мне пришлось вернуться к созерцанию пейзажа. К сожалению, между Кордовой и Севильей в нем нет ничего живописного. И тут еще одна помеха, и даже не помеха, а настоящая беда добавилась к преследующим нас несчастьям.

Хлынул дождь, один из тех, какие можно увидеть лишь в южных странах. Разумеется, Вы читали, сударыня, в книге Бытия описание всемирного потопа. Так вот, поверьте, всемирный потоп — это просто порыв ветра по сравнению с тем, что произошло между небом и землей на дороге, ведущей из Кордовы в Севилью, вчера в среду 7 ноября 1846 года. Это был дикий ливень, сопровождавшийся таким громом и такими молниями, какие мне никогда не приходилось ни видеть, ни слышать.

У меня мелькнула мысль, что Буланже может утонуть в своей коробке, а мы не услышим его криков в этом страшном грохоте; я велел остановить карету, чтобы поинтересоваться его состоянием, К счастью, на дне водовместилища, в котором он находился, были просветы, и все, что туда попадало сверху, выливалось вниз. Я протянул Буланже мой бурнус и накидку, чтобы в большей степени предохранить его от дождя, после чего мальпост снова тронулся в путь. Стемнело; дождь стал еще неистовее, хотя казалось, что сильнее он быть не может.

Невозможно пересказать, как я провел эту ночь, то падая на Путреля, то ударяясь о костистые стенки кареты. Это одна из тех ночей, какие, оставляя следы на всем теле, остаются в памяти на всю жизнь. Вне всякого сомнения, если бы Данте был известен такой способ передвижения, то в его «Аду» мы бы нашли какого-нибудь прбклятого — и из первостатейных, как говорит Гюго, — впившегося зубами в дверцу севильского мальпоста. Примечательно, однако, что и в счастье, и в несчастье время все равно проходит. Забрезжил день; ливень не прекращался; все кругом было видно словно через пелену; мы проехали Эсиху и Кармону, но я не был в состоянии хоть как-то посмотреть на эти маленькие городки; наконец, на рассвете мы увидели Алькалу. В том состоянии ошеломления, в каком я пребывал, единственным оставшимся у меня впечатлением был древний замок, стоящий, как мне показалось, на еще более древней хоре. У подножия этой крепости, валы которой выглядели чрезвычайно живописно, на дне глубокого оврага текла река, издававшая сильный грохот, вероятно под тем предлогом, что воды в ней чуть больше, чем в других реках. Должен признаться Вам, что самым приятным из всех сведений, полученных мною об Алькале, было то, что этот город находится всего лишь в трех льё от Севильи.

У последних ворот нас остановили и поинтересовались, нет ли среди пассажиров господина Александра Дюма. Господин Александр Дюма показался, пряча насколько возможно свой лоб, украшенный шишками, и узнал, что в течение двух дней его ожидала карета маркиза дель Агви-ла; о его предстоящем приезде, несколько отсроченном из-за похода в сьерру, стало известно, и один из самых знатных дворян Севильи отправил свою карету навстречу, чтобы господин Дюма мог въехать в столицу Андалусии в достойном его экипаже. Видите, сударыня, Вашего друга в Севилье встречают столь же любезно, как и в Кордове. Что касается меня, то я совершенно не был подготовлен к таким почестям: Франция, наша нежная мать, никогда не баловала нас до такой степени.

Мысль о том, что мы приближаемся к Севилье, подействовала на мои раны как бальзам. Путрель и я высунули головы из окон нашего купе, чтобы как можно раньше увидеть этот город, где проживают филантропы, которые высылают навстречу иностранцам собственные кареты, ибо, несомненно, им превосходно известно, что представляют собой общественные экипажи. Что касается Буланже, то я даже не посмел справиться о нем: вероятно, он был разбит вдребезги.

Кучер и кондуктор нашего мальпоста провели день накануне и прошедшую ночь на своей доске, уцепившись руками, чтобы не упасть, за железные прутья, служившие подпорками для короба Буланже; должен сказать, что я никогда не видел, чтобы гаргульи на кафедральных соборах так же хорошо справлялись бы с потоками воды, как эти двое несчастных: вода втекала у них в рукава и воротники и вытекала через низ брюк. За одним из поворотов дороги мы с Путрелем одновременно издали возглас вос⁴-торга: перед нами предстала Хиральда.

Хиральда, сударыня, это первое и последнее, что видят в Севилье; и, конечно же, в основном благодаря ей появилась поговорка: «Quien no ha visto a Sevilla, по ha visto maravilla», что означает: «Кто не видел Севилью, не видел чуда». И в самом деле, в каждый город путешественник приезжает, привлеченный той или иной главной достопримечательностью: во Флоренции это Палаццо Веккьо, в Пизе — Кампо Санто, в Неаполе — Геркуланум и Помпеи, в Гранаде — Альгамбра, в Кордове — мечеть. В Севилье это Хиральда. И, разумеется, ни фавориткам королей, ни своим собственным возлюбленным поэты не посвящали столько стихов, сколько этой гранитной султанше, этой сестре алгебры, этой дочери Джабира, именуемой Хиральдой.

Да еще это дивное имя — Хиральда! А как называлась она маврами, когда они воздвигли ее в 1000 году? В том самом году, когда коленопреклоненные христиане ожидали конца света. Никто этого не знает; это была просто башня, из числа тех, что обычно строились теми чудесными зодчими, какие словно получили в дар от Неба, как Коран, все свое искусство и все свои познания; однако эта башня была шире и выше обыкновенных: ширина каждой из ее сторон достигала пятидесяти футов, а в высоту она поднималась на двести пятьдесят футов. Некогда башня заканчивалась плоской крышей; крыша эта имела кровлю из блестящих плиток различных цветов, увенчанную железным стержнем, который поддерживал четыре шара из позолоченной бронзы. Хиральда сохраняла свою византийскую корону до 1500 года, то есть на протяжении пяти веков. Не такое уж короткое царствование для завоевательницы и узурпаторши; однако в 1500 году архитектор Франческо Руис задумал и осуществил ее переделку в христианском духе.

Франческо Руис снес кровлю мавританской башни и надстроил ее на сто футов, то есть на три этажа; на первом этаже заключены или, вернее, удерживаются колокола, которые при каждом взмахе раскрывают свои пасти и вытягивают металлические языки на четыре страны света, в соответствии со своим расположением. Второй этаж — это окруженная ажурной балюстрадой терраса с четырежды повторенной надписью на всех четырех сторонах ее карниза: «Turris fortissimo nomen Domini»^[58]. Третий этаж — это купол, на котором вращается гигантская фигура, символизирующая Веру; сделать из Веры флюгер (слово «хиральда» и значит «флюгер») — идея довольно странная; впрочем, жители Севильи так восхищаются своей Хираль-дой, так любуются ею, видя, как она смотрит поверх гор и беседует с ангелами, что никогда не упрекают того, кто дал ей такое имя, за двусмысленную аналогию. И они правы; это просто чудо — видеть, как вращается в лучах солнца золотая фигура с расправленными крыльями, напоминая небесную птицу, которая, устав от долгого перелета, избрала для минутного отдыха самую близкую к небу точку. Добавьте к этому, сударыня, что Хиральда отличается розовым тоном, какого я не видел ни у одного другого здания, как если бы она хотела, будучи всегда плохой христианкой, вызвать зависть у своей сестры — Алой башни Гранады.

По мере того как мы приближались к Севилье, вновь стали появляться забытые на время кактусы и алоэ; эти огромные растения, укрывшиеся то там, то здесь под сенью пальм, придавали равнине вид неслыханного великолепия; и наконец, словно для того, чтобы придать пейзажу особое величие, слева от дороги высится один из тех акведуков, какие тянутся отдельными фрагментами в поразительной пустыне, именуемой Римской равниной. Кроме того, за целое льё до городских ворот Севилья уже становится Севильей, то есть шумным, оживленным и ярким городом; в отличие от предместий Кордовы, где улицы, кажется, ведут в какой-нибудь современный некрополь, дороги Севильи пестрят крестьянами, крестьянками, мулами, погонщиками, цыганами, контрабандистами; все вокруг смеются и поют, бренчат на гитарах и мандолинах, прерываясь лишь для того, чтобы заговорить с незнакомыми людьми и сказать им: «День добрый, счастливого пути!» Казалось, будто все эти люди так веселы, так счастливы, так радуются жизни, что им свойственно постоянно испытывать потребность удостовериться, просто слыша собственный голос, что они в самом деле живут на свете!

Мы двигались за кучками этих людей, а вернее среди них, так как наш мальпост не замедлял своего хода, подскакивая, словно шар, брошенный на мостовую; и — непостижимо! — те, кого мы чуть не раздавили и кто шарахался в сторону, волоча своих детей, оттаскивая своих ослов и роняя поклажу, — все эти люди смеялись, бросали цветы кучеру, в то время как во Франции его забросали бы за такое камнями; а затем, так долго, как мы могли их слышать, до нас доносились их характерные остроты, смех и шутки.

Наконец, мы въехали в город, неприятная особенность которого сразу же бросается в глаза: кажется, что он обрек себя на желтизну; правда, желтый цвет — это национальный цвет Испании, но, замечательно подходя лимонам и апельсинам, он, на мой взгляд, не к лицу военным и домам.

По-прежнему подскакивая, пританцовывая и подпрыгивая, мы добрались до гостиницы, где нам предстояло остановиться; выскочив из нашего купе, мы подхватили на руки Буланже, бросившегося головой вперед из своей коробки. Он уверял нас, сударыня, что еще один почтовый перегон — и ему суждено было бы сойти с ума.

До свидания, сударыня! Теперь, когда Вы спокойны по поводу меня и Буланже, я могу без всяких угрызений совести принять ванну и лечь в постель, ожидая наших спутников. Завтра я поведаю Вам о жемчужине Андалусии; на сегодня же могу только сообщить, что мы разместились на улице Сьерпе, в гостинице «Европа», а имя нашего хозяина — Рика. Это имя, итальянского происхождения, вселяет в меня некоторые надежды в отношении ожидающей нас еды.

XXXV

Севилья, 10 ноября.

Если среди всех милостей, какие, вне всякого сомнения, Вы, сударыня, по доброте своей испрашиваете для меня у Провидения, Вам случалось пожелать мне хорошего сна, то пожелание это сбылось. Я проспал двенадцать часов и проснулся около одиннадцати вечера, более бодрый и менее разукрашенный следами ударов, чем опасался. Все наши спутники, кроме Александра и Дебароля, приехали за пять часов до этого; они тоже легли спать и, в свою очередь, проснулись к пяти часам утра.

Таким образом, у меня появилась возможность получить известия не только о присутствующих, но и об отсутствующих. Присутствующие, по понятной причине, были совершенно разбиты, хотя находиться в дилижансе было менее тягостно, чем в мальпосте, но не потому, что у дилижанса лучше подвеска, а потому, что он тяжелее. Что же касается отсутствующих, то единственным известием о них было отсутствие всяких известий. К моменту отъезда Александр так и не дал о себе знать, и Дебароль, будучи преданным товарищем, заявил, что он будет ждать, пока того не удастся отыскать, и явится ко мне лишь в сопровождении моего сына. Я определенно полагаю, сударыня, что Дебароль лучший из нас!

Итак, как уже было сказано, я проснулся в одиннадцать часов вечера и, признаться, не сразу понял, где нахожусь. Оглядевшись по сторонам, я увидел изумительный луч лунного света, со стороны гостиной пронизывавший темноту моей спальни. Я натянул панталоны, надел ночные туфли и пошел за этим лучом, который привел меня прямо к двери. Дверь эта была распахнута. Представляете, сударыня: 10 ноября, а дверь гостиной, ведущей в вашу комнату, открыта! При одной этой мысли Вас бросает в дрожь, не правда ли? Переступив порог двери, я оказался в галерее, окружающей внутренний дворик. Свет в нее проникал через мраморные арки, и она выходила в сад площадью около тридцати квадратных футов. Два-три апельсиновых дерева, усыпанные плодами, заполняли собой все его пространство. Напротив меня возвышалось нечто вроде верхней веранды, относящейся к соседнему дому; украшавшие ее фаянсовые изразцы блестели в лунном свете, словно серебряная чешуя какой-то огромной рыбы.

Мне никогда не приходилось видеть ночи спокойнее и прекраснее. Луна, которой надо было отомстить за тридцать шесть часов дождя, самовластно царствовала на небе и озаряла все вокруг светом, сравнимым с сиянием дня на Западе. Однако свет этот был более мягкий, спокойный, гармоничный. Все дневные звуки — крики торговцев, грохот катящихся по мостовым экипажей — замерли и уступили место таинственным звукам ночи. Время от времени слышались переливы гитары: их веселые ноты раздавались под балконами и уносились легким ветерком, насыщенным ароматом лимонных деревьев и жасмина. Чувствовалось, что весь этот город, такой радостный днем, сохранил часть своей оживленности и на ночные часы и кто-то из его обитателей бодрствует, наслаждаясь любовью, а кто-то спит, грезя о любви.

Вдоль всей галереи, несомненно в предвидении таких прекрасных ночей, были расставлены длинные диваны, располагающие к отдыху. Я лег на один из них и, обратив глаза к лазурному небосводу, в глубине которого мой остановившийся взгляд ежеминутно различал все новые звезды, дал убаюкать себя этим дальним прерывистым мелодиям, заглушаемым время от времени боем ночных часов, ясный звук которого раздавался каждую четверть часа, как если бы некая бронзовая птица, пролетая, касалась их колокола кончиком своего крыла. Сходство было особенно сильным еще и потому, что в Севилье, как и повсюду, двое разных башенных часов не звонят одновременно. Вы ведь знаете, сударыня, как трудно было Карлу V выверять дюжину своих часов; он боялся сойти с ума, это он-то, правивший четырнадцатью или пятнадцатью Испаниями, не считая Фландрии и двух Индий!

Рассвет застал меня лежащим в галерее. Все прекрасные философские мысли закружились у меня в голове, как стая птиц на закате дня, и обратились в продолжение моего сна, что не было лишним после двух наших ночей в сьерре и одной ночи в мальпосте. В восемь часов мне доложили, что меня хочет видеть г-н Анри Бюиссон. Я вспомнил, что, когда мы покидали Мадрид, наш славный папаша Монье снабдил меня рекомендательными письмами во все города Испании, через которые мне предстояло проехать. Одно из них было адресовано г-ну Анри Бюис-сону. В свою очередь г-н Анри Бюиссон был непосредственно уведомлен, как говорят в торговых кругах, о моем приезде и поспешил явиться сам. Он уже дважды приходил накануне и каждый раз ему говорили, что я сплю. Случалось ли Вам когда-нибудь, сударыня, увидев, как в дом к Вам входит незнакомый человек, сразу же направиться к нему навстречу с ощущением, что это пришел давний друг? Воистину, у сердца бывают странные предчувствия!

Бюиссон — это еще один из тех несчастных французов, что обречены на изгнание во имя процветания торговли и индустрии; и какой бы пленительной и гостеприимной ни была Севилья, он тоскует по милой Франции, которую мы все проклинаем, находясь в ней, но без которой не можем обходиться. Наш соотечественник явился, чтобы предоставить себя в наше распоряжение; мы, вернее я, поймали его на слове. Десять минут спустя он уже познакомился со всем караваном, за исключением двоих, отставших в Кордове. Однажды, сударыня, Вы познакомитесь с Анри Бю-иссоном, ведь он в свою очередь приедет повидаться со мной в Париж, и тогда только Вы узнаете, до какой степени услужлив, самоотвержен и предан другим этот добросердечный человек.

Начиная с первой минуты встречи с нами для Бюиссона уже не существовали ни родные, ни семья, ни торговля, ни дела, ни друзья; мы, и только мы, завладели им целиком. С двумя своими очаровательными племянницами он виделся теперь лишь в свои свободные минуты, а случались они крайне редко — когда мы отпускали его. Помимо прочего, он принес нам прекрасную новость: Монтес и Чик-ланеро, два светила тавромахии, одно из которых заходило, а другое восходило, приехали в том же дилижансе, что Маке и Жиро, и, узнав о моем пребывании в Севилье, передали мне, что если я не уеду отсюда до ближайшего воскресенья, то они тоже останутся здесь и устроят корриду.

Предложение было особенно лестным еще и потому, что оно было отступлением от испанских правил: в Испании после октября коррид не устраивают, ибо погода в это время переменчива, а быки теряют свою свирепость. Для жарких схваток корриды нужно жаркое солнце июля и августа. С приближением зимы быки впадают в оцепенение, их ярость сменяется угрюмостью и капризностью. Это предложение Монтеса и Чикланеро, уже известное всему городу, вызвало бурю. Если Вы сочтете, сударыня, что оказанная мне любезность превосходит все самые невероятные ожидания, вспомните, что с Монтесом мы знакомы давно и что в Мадриде он был поручителем бедного дона Федериго, о злоключениях которого в качестве «рыцаря арены» я Вам рассказывал. Короче говоря, разнесся слух, что эта коррида будет дана в мою честь, и можете себе представить, насколько возросла моя популярность после подобного проявления уважения ко мне. Мы пожелали первыми занять места в цирке и с этой целью пошли туда в сопровождении Бюиссона.

У дверей гостиницы нас ждала коляска, запряженная двумя мулами: испанский дворянин, наш спутник, предоставил ее в мое распоряжение на все время моего пребывания в Севилье. Я для вида пытался отказаться от этого предложения, но в конце концов принял его. К сожалению, когда Севилья строилась, движение по ней в экипажах не предусматривалось; лишь пять или шесть ее улиц достаточно широки, чтобы позволить подобный способ перемещения. Поэтому в Севилье карета — неслыханная роскошь, все ходят пешком, так как в экипаже передвигаться очень трудно. Мы все же решили воспользоваться каретой, но после ряда поворотов, заставивших нас потерять представление о расстоянии, и получаса кружения, совершенно нам непонятного, оказались на набережной, куда можно добраться пешком за десять минут. И все же этот окольный путь имел одно достоинство: благодаря ему мы смогли увидеть Кристину и Золотую башню.

Кристина — модное место прогулок в Севилье, это наш Тюильри или, скорее, наши Елисейские поля. В нем есть что-то и от Кьяйи в Неаполе. Куски веревки, намотанные на столбы и постоянно горящие, показывают, до какой степени сигары и сигареты — предмет первой необходимости в Севилье. Золотая башня — это трехэтажное здание, расположенное ярусами; она зубчатая на мавританский лад и, находясь на берегу Гвадалквивира, воды которого омывают ее подножие, прекрасно вписывается в пейзаж. Ее называют Золотой башней, так как считается, что в нее поместили первое золото, привезенное Христофором Колумбом из Америки. Однако к сказанному нужно относиться всего лишь как к преданию. Наконец, мы добрались до цирка.

Цирк, пустовавший три месяца, был открыт. Там уже успели вырвать траву и собрать камни. В его пустом пространстве царило радостное оживление, на которое было приятно смотреть. Но больше всего меня поразило в этом цирке, сударыня, то, каким прекрасным вкусом обладал ураган, разрушивший уж не знаю в каком году часть этого сооружения, которое так и не было никогда восстановлено. В самом деле, вследствие этого разрушения, оставившего нетронутыми нижние скамьи амфитеатра, образовалась брешь, сквозь которую был виден весь кафедральный собор вместе с Хиральдой, возвышающейся над ним и охраняющей его, словно гигантский часовой. У Вас будет возможность получить представление об этом изумительном зрелище, сударыня, так как, пока Бюиссон повел меня отведать оливки, Буланже и Жиро позаботились сделать набросок цирка, так удачно поврежденного случаем, этим самым артистичным из всех божеств.

Ах, сударыня, какие превосходные оливки собирают в Севилье! Но каким отвратительным способом готовят их Шеве, Корселе и Потели андалусской столицы! Когда я попробовал первую, мне показалось, что я откусил кусок кожи. Приготовленные в Париже, подобные оливки стали бы отрадой наших гурманов: самые маленькие из них — с голубиное яйцо! Прежде я не мог преодолеть своего отвращения лишь к двум предметам питания — конским бобам и макаронам. Теперь список моих антипатий пополнился еще одним продуктом, и продукт этот — севильские оливки. Тем не менее я питаю надежду: торговец утверждал, что он умеет готовить их по французскому рецепту и, соответственно, предложил на мою долю два бочонка оливок по тысяче штук в каждом. За двадцать франков мне отправят в Париж два бочонка! Как видите, сударыня, в Севилье можно ставить гастрономические опыты и не разориться на этом. Два часа спустя Буланже и Жиро вернулись в гостиницу, куда я пришел раньше их. Речь зашла о серьезном вопросе — о том, в какой степени можно испытывать доверие к повару.

Имя нашего хозяина Рика; помнится, я уже говорил о нем в своем предыдущем письме. Мне показалось, что имя это должно принадлежать итальянцу, и я не ошибся. Рика — миланец, то есть он рбдом из края, где кухня — самая лучшая во всей Италии. Мы обменялись парой профессиональных фраз, и этого оказалось достаточно. Рика — артист, но он сам признает, сударыня, причем с чистосердечием, делающим честь его правдивости, что он несколько испорчен своим пребыванием в Испании и теми жертвами, на какие ему приходится идти, потакая вкусу местных жителей. Тем не менее, сударыня, он поклялся не ошпаривать наших цыплят и подавать нам куропаток, жаренных на огне, чего мы ни разу не могли добиться ни от одного испанского повара. Это обещание, успокоившее мой аппетит, позволяет мне сосредоточиться на письме к Вам, сударыня; ведь, исполняя, как известно, обязанности метрдотеля, я должен был бы сам заняться стряпней, если бы мне не удалось распознать в нашем хозяине достаточной пригодности к занятиям гастрономией. Рика старался изо всех сил, сударыня: он приготовил завтрак собственноручно, и завтрак этот был великолепным.

За столом мы увидели завтракавшего одновременно с нами постояльца, в котором с первого взгляда нам удалось распознать не просто соотечественника, но еще и человека с привычками парижанина; десять минут спустя мы узнали всю его историю. Послушайте ее, сударыня, она делает честь Севилье, а особенно — ее обитательницам.

Господин Сен-При приехал в столицу Андалусии и рассчитывал провести в ней неделю. Однако в своих планах он не учел прекрасных глаз Эльвир, Инес и Розин этой столицы. Проходя под каким-то балконом, бедный юноша уронил свое сердце, и его подобрала некая нежная ручка. А то, что попадает к андалускам, они, видимо, крепко удерживают; во всяком случае, та, о которой идет речь, не выпустила свою добычу, и с этого дня все ночи Сен-При является под ее балкон и просит либо вернуть назад его сердце, либо, по крайней мере, дать ему в обмен сердце прекрасной обитательницы Севильи.

Не появилось ли вдруг у Вас опасений о возможном продлении моего пребывания в Севилье и не стала ли Вам ясна причина исчезновения Александра? Увы! Что касается меня, то тут Вам беспокоиться нечего: Вы же знаете, что я имею несчастье быть Вечным Жидом от литературы, и когда мне хочется где-нибудь остановиться, то не ангел, а полдюжина демонов кричат мне во весь голос: «Иди! Иди! Иди!» Утешает меня лишь то, что каждый шаг, который я теперь делаю, хотя и удаляет меня от Вас по расстоянию, но приближает к Вам по времени. А как Вы знаете, если со временем по-прежнему ничего поделать нельзя, то расстояние в наши дни можно преодолеть благодаря пароходам.

XXXVI

10 ноября.

Ни Александр, ни, соответственно, Дебароль, так и не появились. Я написал Парольдо, надеясь получить от него известия о том или другом. Если бы не история с Сен-При, я уже начал бы волноваться, но такой пример перед глазами меня успокоил. И потом, у Дебароля был карабин!

Наша колония разрастается на глазах. Сегодня, отправившись встречать карету, в которой могли бы оказаться наши беглецы, я увидел, как из нее выходят двое чистокровных парижан, узнавших меня с первого взгляда благодаря множеству отвратительных литографий, из-за которых мне нельзя неузнанным пройти по бульварам. Это господа Монтеро и де Нюжак: первый возвращается в Лиссабон, где он служит атташе посольства, а второй едет в Порту, куда он назначен консулом. Учитывая то положение, в каком находится Португалия, оба, насколько я понимаю, предпочли бы есть апельсины в другом месте.

Впрочем, это не мешает им быть изумительно веселыми; остроумные люди, как Вам известно, сударыня, редко бывают грустными; не знаю, насколько в связи с этим уместно говорить обо мне, но должен сказать, что в самые грустные минуты моей жизни я писал самые веселые свои страницы. Итак, всего нас, французов, обосновалось у метра Рики восемь человек, не считая Александра и Дебаро-ля, которые, следует полагать, рано или поздно к нам присоединятся. Это говорит Вам, сударыня, о том, что метру Рике ничего не остается, как быть на высоте.

Ваш преданный слуга, сударыня, продолжает получать одну почесть за другой. Не успел я расположиться в знаменитой галерее, которую столь таинственно освещала в ту ночь луна и в которой уже три стула сломались под моим весом (явление это, несомненно, будет объяснено позднее), как ко мне пожаловала депутация из единственной издаваемой в Севилье литературной газеты «Хиральда». Я уже говорил Вам, что Хиральда здесь самое модное слово. Вы могли бы себе представить, чтобы во Франции выпускалась газета под названием «Флюгер»? Короче говоря, сотрудники «Хиральды» — очень милые молодые люди. Они принесли стихи, написанные в мою честь и напечатанные золотыми буквами; я непременно отвечу им, возможно, не столь дорогой монетой, но отвечу при первой же возможности.

Кроме того, директор театра поручил им передать мне, что он предоставляет театр в мое распоряжение. Мне было предложено самому составить репертуар на все время моего пребывания в Севилье. Сведения о моем явном пристрастии к халео, фанданго и арагонской хоте уже облетели Севилью на крыльях молвы. Мне прислали хореографическую программу, включающую все танцы Пиренейского полуострова, и на мою долю оставалось только сделать свой выбор.

Я составил программу спектакля, который должен был состояться в тот же вечер, то есть вчера; как бы мне хотелось показать Вам однажды, сударыня, такой спектакль в нашем театре, который не знаю еще как будет называться. Почти одновременно я получил письмо от графа дель Агвила, предоставлявшего в полное мое распоряжение свою ложу на все время моего пребывания в Севилье. Вы догадываетесь, сударыня, что по приезде сюда первой моей заботой было отправить свою визитную карточку графу дель Агвила, выразив ему благодарность за ту карету, что тщетно прождала меня два дня на дороге в Кордову.

Я действительно стал страстным любителем танцев; никогда не думал, глядя на балеты в нашей Опере, что такое может со мной случиться. Дело в том, что, хотя я и заговорил о балетах, испанские танцы, сударыня, вовсе не балеты: это просто-напросто танцы, и какие! Настоящие поэмы, создаваемые не только движением ног, но глазами, губами, руками, всем телом! В этом дьявольском севильском театре, сударыня, есть три создания, которых я назвал бы ангелами, не будь у меня подозрений, что это демоны, определенно соблазнившие бы святого Антония, если бы они жили в его время или если бы он жил в наши дни. Их зовут Анита, Пьетра и Кармен. Никакая троица, будь то брахманическая, египетская или католическая, не имела, клянусь Вам, таких пылких поклонников, как упомянутая танцевальная троица. В самом деле, подобных глаз и ножек я не видел никогда! Что касается глаз, то их надо видеть. Все сравнения слишком затерты, чтобы сравнивать эти глаза с чем-нибудь. Звезды меркнут, карбункулы тускнеют рядом с этими глазами. А ножки! О сударыня, обе ножки танцовщицы уместятся в одной из туфелек Золушки или Дежазе.

Ах, ножки андалусок! Я Вам о них еще не говорил, потому что, по правде сказать, их как бы и нет вовсе. Зато андалуски все время говорят о ножках француженок и англичанок. Каких только шуточек не услышишь по поводу туфель наших дам — из них предлагают изготавливать лодки, на которых андалусская семья в полном составе могла бы поплыть по Гвадалквивиру из Севильи в Кадис, или перепродавать их шорникам, чтобы те делали из них стремена для пикадоров и т. д. и т. п. А с какой самоуверенностью обитательницы Севильи ступают на своих маленьких ножках! Добавим: и по каким мостовым! Стопа Венеры Медицейской искривилась бы, ступи она на эту мостовую, но ножки севильских красавиц остаются невредимыми, будто они из воздуха. Правда мужчины, и это примечательно, всегда проявляют галантность, уступая женщинам тротуар, даже если речь идет о простолюдинках; вот почему, когда нам, несчастным иностранцам, незнакомым с местными обычаями, случалось пренебречь таким правилом, надо было видеть, с каким презрительным видом обитательница Севильи, вынужденная ступать по острым камням, именуемым в Испании мостовой, смотрела на нас и даже делала нам вдогонку резкие замечания.

Ясно и без слов, что мне захотелось посмотреть на эти глазки и ножки поближе. Я отправился в театр и, оставляя в стороне вопрос о евнухах, был встречен как султан, пришедший в свой гарем. Это подвигнуло меня на то, чтобы поцеловать ручку Аниты. Но, по-видимому, такой поступок считается в Испании чем-то чудовищным. С криком Анита отскочила от меня на шесть футов. Я огляделся вокруг, так как не мог предположить, что это мое собственное поведение вызвало у нее такой ужас. И тут я увидел, что одни андалусцы смеются, другие же крайне серьезны, и это заставило меня понять, что моя выходка была в высшей степени непристойной.

Извините, сударыня, я забыл сказать Вам, что все эти барышни страшно добродетельны. Теперь уже Вы, в свою очередь, оглядываетесь вокруг себя, а вернее вокруг меня. Нет, нет, нет, я говорю именно о танцовщицах! Однако на этот раз же француженкам впору над ними поиздеваться.

Если бы Вы знали, для кого хранится это целомудрие, Вы бы прониклись жалостью к бедным девушкам! Каждая из них имеет novio^[59], который, имея дело с ней, ощипывает индюшку — Вы ведь припоминаете это распространенное здесь выражение, не так ли? Этот novio, то есть жених, либо подмастерье портного, либо обувщик, изыскивает способ пробраться в театр, ссылаясь на заказанные ему гетры и жилет, а попав за кулисы, сторожит свое сокровище, как Аргус сторожил сокровище Юпитера; однако Аргус охранял Ио по заданию Юноны, в то время как наши аргусы трудятся для собственного блага.

Вы понимаете теперь, сударыня, как выглядел я со своими парижскими манерами и какой переполох произвел одним махом в этой обстановке буколической любви: я при первом знакомстве поцеловал ручку, то есть мошеннически выманил милость, какая дается жениху только через год или полтора.

А теперь, сударыня, нужно рассказать Вам, что произошло дальше. Среди общего замешательства, вызванного моей оплошностью, когда я стоял всеми покинутый, даже моими собственными друзьями, в достаточной степени смущенными моим поведением, я увидел, что мне протягивают очаровательную маленькую ручку, и услышал как дрожащий голосок произносит по-испански: «Почту за честь, сударь!» Признаюсь, я сначала не понял, что мне говорят, но ручка настойчиво продолжала тянуться, а голосок, еще более трепетный, повторил те же слова. Я взял эту ручку и поцеловал со слезами на глазах. «Спасибо, Карменсита!» — поблагодарил я. «Вы знаете мое имя?» — удивилась она. «Но вам же известно мое!» — «О, это другое дело! Ваше имя мне знакомо с тех пор, как я научилась читать!»

Будучи благонравнее других, Кармен не ощипывала индюшку, вернее, не позволяла ее ощипывать. Поэтому у бедной девочки хватило смелости протянуть мне руку для поцелуя. После этой короткой сцены мадемуазель Анита и мадемуазель Пьетра решили подойти поближе: им очень хотелось услышать от меня комплименты и ответить на них, тогда как Кармен отошла за кулису и, прислонившись к стойке, с улыбкой смотрела на меня.

Пока я беседовал с этими дамами, вокруг что-то явно затевалось. Бюиссон подошел ко мне: «Друг мой, мы решили устроить для вас бал!» — «Для меня?» — «Да, для вас!» — «Зачем?» — «Вы меня не поняли, бал — это значит, что мы обязуемся уговорить этих дам танцевать для вас». — «Как так для меня? Где?» — «В гостиной. Танцы в театре великолепны, по крайней мере вы сами так считаете, но надо обязательно увидеть танцы в гостиной». — «И я их увижу?» — «Предоставьте это нам!» — «Дорогой Бюиссон, вы мое Провидение!» — «Поблагодарите тех, кто стоит справа от нас!» — и с этими словами Бюиссон подвел меня к группе молодых людей.

Между ними и в самом деле уже все было решено, предстояло только получить согласие дам. Десять минут спустя все уладилось, обо всем договорились. Бал был назначен на завтрашний вечер. Анита и Пьетра, по-моему, сначала колебались, но в конце концов поддались уговорам. Что же касается Кармен, то она, едва услышав об этом замысле, с восторгом кинулась на шею своей матери и стала ее целовать. Итак, завтра состоится бал: со стороны женщин в нем примут участие Анита, Пьетра и Кармен, а со стороны мужчин — все молодые люди города и мы. Я попросил разрешения пригласить Монтеро, Нюжа-ка и Сен-При, и мне тотчас же охотно его дали; я упомянул также о своем сыне и Дебароле, которые за этовремя могли появиться, и было условлено, что в этом случае они тоже придут на празднество.

Не знаю, сударыня, ведут ли себя обитатели Севильи со всеми людьми так же, как они вели себя со мной с момента моего приезда, но если да, то это лучшие сыны земли.

Спустившись со сцены, я отправился в ложу графа дель Агвила, где меня явно ждали. Граф был со своей супругой и ее сестрой. Я представился им с некоторым беспокойством, опасаясь, что эти дамы не говорят по-французски, а мой испанский так далек от совершенства, что у меня хватает смелости пользоваться им только в чрезвычайных обстоятельствах, но был приятно удивлен: сестра графини, радушно принимавшая меня в ложе, говорила на таком прекрасном французском, что я обратил бы на него внимание даже в Париже. Я поговорил с ней и выяснил, что она в Севилье всего три недели и недавно вышла из Сакре-Кёра.

На сцене играли сайнет. Андалусские актеры, которые очень плохо играют в пьесах Скриба, составляющих большую часть их репертуара, восхитительно разыгрывают национальные шуточные сценки, называемые сайнетами. Я это знал и поэтому включил в программу спектакля два сайнета и нескончаемое количество танцев. Представление затянулось до полуночи. Зал был полон. Директор приписал столь благотворное влияние на выручку моему присутствию в зале и пригласил меня прийти еще раз послезавтра. В севильском театре спектакли дают четыре раза в неделю. Отказаться было невозможно, и я дал согласие. Завтрашний день настолько насыщен, сударыня, что я не знаю, будет ли у меня время Вам написать.

XXXVII

12 ноября.

Вчера в четыре часа они наконец явились, сударыня!

Александр, правда, потерял свою шляпу в Кордове и каскетку в дороге. Я ждал в бюро дилижансов и, издали увидев ствол карабина Дебароля, торчащий из дверцы кареты, закричал: «Ура!» Александр, дожидавшийся лишь мгновения, когда карета остановится, выпрыгнул из нее, попав прямо в мои объятия: я поймал его на лету. И тогда с той логичностью изложения, какую Вы не раз у него замечали, он рассказал мне длинную историю, где речь шла о портном, собаке и ноже; из трех перечисленных объектов мне лично был знаком только один. А именно нож, знаменитый нож, купленный в Шательро за пять франков. Похоже на то, что услуги, оказанные им, тянут на миллион!

Когда-нибудь, сударыня, Александр несомненно Вам все это расскажет, Вы перескажете мне, и тогда, возможно, я что-нибудь пойму. Дебароль мне ничего не объяснил, однако признался, что у него были серьезные поводы для беспокойства и в какой-то момент он даже опасался, не придется ли ему пускать в ход карабин. Впрочем, сударыня, как Вам известно, сами испанцы называют Дебароля не иначе как Гастибельса. Короче говоря, мы с триумфом привели беглецов в гостиницу. По-ви-димому, на протяжении всей этой илиады питание не было для них первостепенным вопросом, ибо они умирали с голоду.

Как Вы понимаете, невозможно говорить о Севилье с людьми, приехавшими дилижансом из Кордовы: они имеют право на свой двенадцатичасовой сон. Они легли спать тотчас же после обеда и сразу же принялись храпеть. Жиро приготовил своему другу Дебаролю кровать в своей комнате, а я заранее оставил для Александра комнату рядом с моей. Мы вовремя приняли меры — гостиница «Европа» наполнялась: приехало еще четверо французов. Теперь за столом нас собиралось четырнадцать человек, поровну северян и южан. Царило такое веселье, что наш слепой, услышавший в течение одного обеда столько смеха, сколько рядом со своими соотечественниками ему не доводилось слышать за всю жизнь, схватился за гитару, и игра его имела шумный успех. Об этом слепце я Вам еще не рассказывал, сударыня, и совершенно напрасно, поскольку личность эта интересная. Прежде всего, он поет так, как умеют петь только слепые, и даже лучше. Кроме того, он бренчит на гитаре так, что я ничего подобного не слышал. Слепой этот, надо сказать, самый обыкновенный нищий.

Однако в каждой стране люди нищенствуют сообразно характеру своего народа. У нас бедняк просит подаяние во имя Господа Бога, и его жалостливый голос и приметный выговор страшно надоедает тем, кто их слушает. В Севилье, городе по-настояшему веселом, бедняк милостыню просит во имя удовольствия, этого всеобщего божества, насчитывающего столько же поклонников, сколько на свете человеческих существ. Из этого следует, я уверен, что здешний нищий имеет успех и это никоим образом его не печалит.

Вот почему, сударыня, во время обеда, всякий раз когда беседа у нас затихает, наш гитарист с присущей ему сметливостью заводит либо «Ла Манчегу», либо «Лос Торос», либо еще какую-нибудь кастильскую или андалусскую песню, произнося ее слова напраспев, и с самыми причудливыми гримасами на лице и самыми разнообразными интонациями голоса дотягивает ее до благополучного конца к нашему всеобщему удовольствию. Понятно, что если мы смеемся или разговариваем, он неукоснительно молчит. Слепец становится, таким образом, одним из блюд, подаваемых нам за обедом; просто блюдо это оплачивают отдельно, вот и все; стоит же оно не дороже других, хотя, по моему мнению, относится к числу лучших.

Только не воспринимайте эти последние слова, сударыня, как обвинения в адрес Рики, нет! Рика держится на высоте. Вот только стулья у него такие, что ломаются, когда на них садишься. Сегодня я обрушился на него с упреками и потребовал заменить мебель в моей гостиной. Если бы я не опередил события и не дал ему понять, что он подвергает опасности жизнь своих постояльцев, проявляя небрежность и даже неосмотрительность, на которые те могут пожаловаться, то, очевидно, рано или поздно мне пришлось бы оплачивать стоимость шести стульев, обломки которых валялись бы по всему полу.

Весь день, а я пока еще не сказал Вам о нем ни слова, был посвящен осмотру достопримечательностей Севильи. Вы ведь знаете, сударыня, что понимается под словом «достопримечательности»: это некое число камней, поставленных один на другой более или менее причудливым, более или менее невероятным образом и осматриваемых один за другим посетителями, которых приводит туда один и тот же чичероне, рассказывающий всем одну и ту же историю, какую они в свою очередь пересказывают потом в неизменном или несходном виде, в зависимости от степени своего воображения. К счастью, сударыня, мы постоянно ускользали от чичероне. Так что, если Вы будете путешествовать по Испании, не спрашивайте их, что они думают о нас, а то может сложиться впечатление, будто они знают, что мы думаем о них. В число достопримечательностей города, осматриваемых всеми, входят Алькасар, кафедральный собор и дом Пилата.

Разрешите мне, сударыня, в двадцати пяти строчках рассказать Вам всю историю Севильи. Севилья — по-испански Sevilla, как Вам известно, а на латыни Hispalis, как Вам вряд ли известно, — была уже почти восемнадцать или двадцать веков тому назад описана четырьмя путешественниками, которых звали в ту эпоху и зовут доныне Страбон, Помпоний Мела, Плиний и Птолемей.

Те из этих четырех путешественников, кто не побывал там и писал о Севилье не видя ее, как я писал о Египте, вероятно, не были теми — ничего не хочу сказать плохого о людях, которые пишут лишь об увиденном, и критикую исключительно их манеру видеть, — кто наговорил о ней больше всего глупостей. Как бы то ни было, сударыня, во времена Страбона, Помпония Мелы и Птолимея Севилья была уже древним городом, о происхождении которого спорили, не зная в точности, кем он был основан: Гераклом, Вакхом, халдеями, иудеями или финикийцами.

До 711 года Севилья находилась в зависимости от готских королей. Вам ведь известна, сударыня, страшная история Ла Кавы и дона Родриго, на основе которой можно было бы сочинить одну из самых прекрасных трагедий, какие только есть на свете, если бы сейчас еще сочинялись трагедии, и которая повлекла за собой приход мавров в Испанию. Мавры захватили Севилью в 711 году, и кордовский султан поставил там правителя. В 1144 году Севилья, пожелавшая, как лягушка в басне, иметь собственного короля, объявила своего правителя королем. Со своей стороны кордовский султан пожелал вернуть себе Севилью и снова захватил ее, после чего Севилья опять взбунтовалась и, не желая, чтобы Кордова впредь захватывала ее, сама захватила Кордову.

Так продолжалось до тех пор, пока Фердинанд III, король Кастилии и Леона, не захватил в 1236 году Кордову и Хаэн; воспользовавшись этим обстоятельством, Севилья объявила себя республикой. Как видите, сударыня, Севилья понемногу перепробовала все: она была колонией при римлянах, побывала в составе королевства при готах, халифата при кордовских султанах, стала самостоятельной державой при собственных султанах; теперь она решила узнать, что такое республика, и управляться по своим собственным законам. Не знаю, хорошо или плохо Севилья управлялась самостоятельно, но мне известно, что через двенадцать лет после того, как она сделалась республикой, Фердинанд III, проходя через город, мимоходом захватил его. Это событие произошло 28 ноября 1248 года. Начиная с этого времени Севилья ни на минуту не переставала быть частью владений кастильских королей.

По правде говоря, Севилья не очень-то процветала под их господством; когда в 1248 году Фердинанд III, как уже было сказано, захватил ее, он изгнал оттуда триста тысяч мавров и евреев, переселившихся в Гранаду и Африку. В 1526 году в Севилье еще насчитывалось сто двадцать восемь тысяч жителей. В семнадцатом веке на одних только шелковых мануфактурах города было занято сто тридцать тысяч людей обоего пола. Исход мавров положил начало сокращению населения города, крах мануфактур довершил беду: сегодня в Севилье не более девяноста шести тысяч жителей и одиннадцать тысяч восемьсот домов. Но, как Вы видели, город не становится от этого грустнее; если Севилья пустеет, то делает она это, распевая песни, и если она идет к могиле, которая рано или поздно разверзается, чтобы поглотить народы, как и города, а города, как и отдельных людей, то она весело шествует во главе своего собственного погребального кортежа.

Из всего своего былого великолепия Севилья, как мы уже говорили, сохранила лишь три памятника — Алькасар, построенный мавританскими султанами, собор, построенный католическими королями, и, наконец, дом Пилата, построенный частным лицом, возможно одним из предков герцога де Медина-Сели. Начнем с Алькасара: по месту и почет. Алькасар мавританских владык не сохранил никакой памяти о маврах; дело в том, что некий человек переступил его порог и прошел под его резными сводами, заслонив собой все прошлое и я бы даже сказал — почти все будущее. Человек этот — Педро Жестокий, или, скорее, Педро Справедливый. Севилья доныне хранит память о нем, как Рим — о Нероне; лишь одна личность может сравниться с ним по известности: дон Хуан де Маранья. В городе вам покажут место, где по приказу алькальда была обезглавлена статуя дона Педро. В Алькасаре вам покажут комнату, где дон Педро отрубил голову дону Фадрике… Ту самую голову, которую, как поется в романсе, собака убитого потащила в зубах за его длинные волосы, заставляя расступиться перед ней всех придворных и самого короля. Среди прекрасно сохранившихся арабских бань — легко можно себе представить, как в них купались султанши, — есть и бани Марии Падильи. Сады подстрижены в старинном французском вкусе, а кроме того, Карл III навязал им подражание стилю Людовика XV, никоим образом не вяжущемуся с обликом всего этого сооружения. Это фонтаны с затейливой декоративной отделкой, раковины с амурами, струи вод, взметающиеся вверх в виде цветов, снопов и гирлянд; все это я видел в Палермо, уже не помню в каком саду восемнадцатого века, владелец которого, как зять Августа, благодаря своим гидравлическим пристрастиям остался в памяти поколений. Самое лучшее в этих садах — чудесные цветы, которые цветут, не заботясь о том, в каком стиле и согласно каким правилам их срезают, и нежные лимоны, которые срывают с гигантских лимонных деревьев и уписывают за обе щеки, словно апельсины. Мы ушли оттуда, нагруженные лимонами и охапками цветов и, проходя мимо гостиницы «Европа», занесли их к себе.

Церковь, как уже говорилось, была построена в пятнадцатом веке. Местоположение ее, вне всякого сомнения, определила Хиральда, сделавшаяся колокольней. Великолепие церкви описывается в сжатом виде словами ее создателя: «Возведем здание, при виде которого потомки сочтут нас безумцами». Увы! У нас нет больше муниципальных советов достаточно мудрых, чтобы строить такие замыслы. Поэтому мы и не возводим больше таких соборов, как севильский.

Вообразите все самое богатое, самое отточенное, самое совершенное, самое дерзновенное, что могли свести воедино в своем воображении индусы, персы, арабы и византийцы, — но и тогда Вы не получите никакого понятия

0 заалтарной картине, которая одна являет собой целый мир персонажей. Посреди клироса возвышается нечто вроде корабельной мачты, о предназначении которой вы раздумываете целый час, прежде чем догадаться, что это пасхальная восковая свеча. Она весит две тысячи пятьдесят фунтов. Поддерживающий ее подсвечник похож на основание обелиска. Он сделан из бронзы и имеет форму подсвечника из Иерусалимского храма. В соборе за год расходуется двадцать тысяч фунтов воска и двадцать тысяч фунтов масла. Только на мессы идет восемнадцать тысяч семьсот пятьдесят литров вина. Правда, надо сказать, что в севильском соборе восемьдесят алтарей: у каждого алтаря проходит по шесть служб в день, то есть в течение дня там служат около пятисот месс. Разумеется, в подобном месте нет нужды становиться на колени, чтобы ощутить свое ничтожество перед лицом Господа. Одного человеческого творения достаточно, чтобы сокрушить человека. И когда думаешь о том, что в каждом из этих алтарей есть, по меньшей мере, одна картина Мурильо, Веласкеса, Сурбарана или Алонсо Кано, то просто отказываешься признавать реальность того, что видишь. Ах, да, сударыня, я еще забыл сказать Вам о восьмидесяти трех окнах с цветными витражами, расписанными Микеланджело, Рафаэлем, Альбрехтом Дюрером и не знаю еще кем! Чтобы изучить севильский собор так, как он того заслуживает, нужно не меньше года.

Дом Пилата, как я Вам уже говорил, это частное владение. Народное предание, в котором нет и не может быть ничего достоверного, утверждает, что он был построен в соответствии с планом того здания, куда привели арестованного Христа. План этот привезли участники крестовых походов. Так что Вам покажут окно Ессе Homo^[60] и небольшую клетушку, в которой пел знаменитый петух, оказавший столь страшное влияние на нетвердую веру святого Петра. Я никогда еще не видел таких красивых изразцов, покрывающих стены, как в этом доме Пилата. Ах, извините, сударыня, перечисляя достопримечательности Севильи, я забыл упомянуть табачную мануфактуру. Это огромное строение, где выпускаются три четверти всех сигар, выкуриваемых в Испании. Там насчитывается пятьдесят три управляющих, называемых также директорами, пятьдесят один надзиратель и тысяча триста поденщиков, а вернее, поденщиц. Помнится, я рассказывал Вам о прелестных обитательницах Мансанареса, обрывающих рыльца шафрана, веселых насмешницах с черными глазами, белоснежными зубами и желтыми пальчиками. Так вот, шум, производимый ими, — ничто по сравнению с тем, что мы услышали на табачной мануфактуре.

Представьте себе, сударыня, тринадцать сотен красоток в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет, хохочущих, щебечущих и, честное слово! — прошу прощения у Вас в частности и у всего женского пола, к которому Вы имеете честь принадлежать, в целом — курящих, как старые гренадеры, и жующих табак, как бывалые матросы. Дело в том, что администрация, выплачивая работницам в качестве жалованья пять-шесть реалов в день, позволяет им также брать столько табака, сколько они могут потребить на месте. Как Вам должно быть понятно, сударыня, это занятие, практикуемое тринадцатью сотнями девушек, порождает особую прослойку населения. Принято говорить: севильские las cigareras, так же как говорят: мадридские манолы и парижские гризетки. Однако, благодаря тому, что севильские сигареры имеют возможность запихнуть в свои карманы определенное количество товара, с которым им приходится иметь дело, они пользуются большим успехом у унтер-офицеров и морских старшин, и почти всегда на корридах (а сигарера, как Вы понимаете, сударыня, не пропускает ни одной коририды) можно увидеть такую девицу с сигарой в углу рта, под руку с военным или моряком, по-молодецки курящим большую сигару, которую она, поспешу сказать, передала своему любовнику, успев выкурить ее наполовину.

Возвращаясь в гостиницу, мы прошли мимо приюта Милосердия; в церкви этого странноприимного дома находятся два шедевра Мурильо: «Моисей, иссекающий воду из скалы» и «Умножение хлебов». Вам они известны по гравюрам; кроме того, в нашем музее есть произведения Мурильо, способные дать Вам представление о колорите его картин. А вот что Вам незнакомо, так это творения Вальдеса, тоже находящиеся в этой церкви. Юнг, создавший свои печальные «Ночи», которые Вам известны, и Орканья, этот великий поэт-художник, изобразивший на стенах Кампо Санто свой «Триумф смерти», по сравнению с Хуаном Вальдесом просто два весельчака. Я не буду пытаться описывать Вам картины этого художника. Мне не очень по душе все эти тайны загробного мира, которые он нам раскрывает, и я полагаю, что всему этому скоплению червей, гусениц, улиток и слизней, которые таят свои начатки в нашем бедном человеческом прахе и развиваются в нас, когда мы умираем, очень хорошо там, где они пребывают всегда, то есть в шести футах под землей, и потому не стоит впускать к нему даже малейший лучик солнца.

Кем же были основаны эта церковь и этот монастырь? Ставлю сто против одного, ставлю тысячу, ставлю десять тысяч, как говорила знаменитая маркиза, кузина Бюсси-Рабютена, что Вы не отгадаете! Доном Хуаном де Маранья! Да, сударыня, известным Вам доном Хуаном, тем самым, кого я вывел на сцену театра Порт-Сен-Мартен и кто так прекрасно выглядит там в исполнении Бокажа. Вот по какому случаю произошло основание церкви и монастыря.

Однажды ночью, когда дон Хуан вышел — мне было бы крайне затруднительно объяснить Вам, откуда именно он вышел, если бы, рассказывая о Кордове, я не упоминал о доме Сенеки, в частности, и о караван-сараях вообще, — так вот, повторяю, когда дон Хуан вышел из одного очень скверного места, ему встретилась похоронная процессия, направлявшаяся в церковь Сан-Исидоро. Дон Хуан был весьма любопытен, особенно находясь в подпитии, а в тот вечер он занимался сравнением итальянских и испанских вин и после долгого взвешивания за и против, выпив в один присест целую бутылку кипрского, заявил, что греческие вина остаются непревзойденными. Итак, поскольку в тот вечер любопытство его было разогрето, он поинтересовался у тех, кто нес гроб, как звали грешника, которого собираются предать земле. «Его звали сеньор дон Хуан де Маранья», — ответили ему. Вы понимаете, сударыня, как был потрясен этим ответом наш идальго, считавший себя вполне живым и имевший к этому все основания. И поскольку ответ этот никак его не убедил, он остановил процессию и потребовал, чтобы ему показали лицо умершего. Это было легко сделать, так как в Испании в ту пору, подобно тому как это принято в Италии еще и сегодня, хоронили с открытым лицом. Те, что несли гроб, подчинились, остановились и опустили свою ношу; дон Хуан склонился над трупом и тотчас же узнал в нем себя. Это его отрезвило. В этом событии он увидел предостережение Неба, причем более серьезное, чем все те, какие ему доводилось получать прежде. Дон Хуан пошел за гробом в церковь; она была ярко освещена и заполнена толпой монахов с необычайно бледными лицами, двигавшихся совершенно бесшумно и распевавших «Dies irae, dies ilia»^[61] голосами, в которых не было ничего человеческого. Дон Хуан стал петь вместе с ними, но вскоре голос его замер. Он опустился сначала на одно колено, потом на оба, а затем рухнул ниц на землю; на следующий день его нашли лежащим без сознания на плитах пола.

Две недели спустя дон Хуан принял монашеский обет и основал приют Милосердия, завещав ему все свое состояние. Дело в том, что рассудок дона Хуана уже был взволнован другим, не менее удивительным происшествием. Однажды, когда дон Хуан шел по набережной, где высится Золотая башня, у него погасла сигара — обладая всеми возможными пороками, сударыня, он был, следственно, и заядлым курильщиком, — итак, у него погасла сигара, и он заметил на другом берегу реки, широкой в этом месте, как Сена близ Руана, человека, горящая сигара которого вспыхивала, точно звездочка, при каждом вздохе. Дон Хуан, не ведавший ни в чем сомнений и, благодаря страху, внушаемому им, привыкший видеть, что все подчиняются его прихотям, окликнул курильщика и приказал переправиться через Гвадалквивир и поднести ему огня. Однако тот, протянув руку в сторону дона Хуана, без малейшего труда перекинул ее через Гвадалквивир как мост и поднес дону Хуану, чтобы он мог прикурить, сигару, пахнувшую серой настолько, что это могло бы вызвать дрожь. Но дон Хуан совсем не испугался или, по крайней мере, сделал вид, что не испугался: он зажег свою сигару от сигары курильщика и продолжил путь, напевая: «Los Toros de la puerta». Курильщик же был самим дьяволом, который поспорил с Плутоном, что он сумеет напугать дона Хуана, и, проиграв пари, вернулся в ад разгневанным.

XXXVIII

Севилья, 13 ноября.

Следует сказать, сударыня, что в нас пробудилась пылкая любовь к Андалусии; мы, мои друзья и я, не вылезаем от шорников, портных и изготовителей гетр. Нам кажется, что нет ничего прекраснее здешних гетр, сюртуков и конской сбруи. И действительно, именно в Севилье делают самые красивые гетры, какие только бывают на свете; поэтому лично для себя я заказал шесть пар; еще я заказал полное снаряжение мула, включая помпоны и колокольчики. Снаряжение это наверняка будет иметь громадный успех в Лоншане, если только его доставят вовремя, в чем я сомневаюсь, и если оно появится там еще в этом году.

Что касается сюртуков, то тут я решил воздержаться. Еще в Кордове я встретил портного-изгнанника, рассказавшего мне чрезвычайно трогательную историю своего отступничества. Выслушав эту историю и проникшись интересом к рассказчику, я заказал ему полный костюм кордовского охотника. Кстати, у меня появилось еще нечто вроде одного замысла. Если Вы читали «Тристрама Шенди», то Вам известно, что у каждого человека есть свой конек; мой конек — это обстановка квартиры, так, по крайней мере, утверждает Александр. И вот, как только что было сказано, у меня появился замысел: прикрепить к занавесям и портьерам восхитительные пестрые накидки, которые набрасывают на себя андалусцы, сами никоим образом не сознавая, насколько изящно и удачно у них это получается. Бюиссон (не удивляйтесь, встречая его имя на каждом шагу) отвел меня в лавку, и там под его наблюдением я сделал заказ.

На вечер, как Вам известно, был назначен бал. Бюиссон предупредил нас, что мы доставим большое удовольствие нашим хозяевам, если на этот вечер отдадим предпочтение испанским костюмам. Я вполне мог себе это позволить — Вы ведь помните грабительский налет, предпринятый мною в Кордове; у Жиро и Дебароля были сюртуки, сшитые Хосе де Батаро, модным севильским портным; Александр в мгновение ока раздобыл себе куртку и шляпу, в кушаках же у него недостатка не было — начиная с Мадрида он составил себе из них целую коллекцию; Сен-При выглядел настоящим андалусцем, да еще из числа самых элегантных; Буланже, Монтеро и Нюжак неведомыми мне тайными путями раздобыли себе куртки и сомбреро, в каких ходят majos.

Я говорю только о куртках и шляпах, и вот почему: раньше носить полагалось полный костюм, то есть, помимо куртки и шляпы, надевали еше кюлоты с бархатными отворотами, открытые гетры и чулки с вышитыми стрелками, видимыми сквозь прорези в гетрах; но, что поделаешь, сударыня, наши ужасные панталоны и лакированные сапоги вот-вот обойдут весь свет. Появившись в Севилье, они завоевали себе право гражданства, так что национальный костюм отмирает снизу. Сначала вышитые гетры были заменены сапогами, потом кюлоты — панталонами.

Сегодня в Севилье очень модно быть французом от подметок до пояса и андалусцем от пояса до помпона на шляпе.

В итоге это довольно уродливо. Гетры и кюлоты представляются мне необходимыми: в них таится вся живописность, то есть вся изысканность этого наряда; самый элегантный человек, надевший шляпу, куртку, кушак, андалусский жилет и французские панталоны, становится похож на отвратительного кучера фиакра.

Сбор был назначен на девять часов вечера в кафе, где в наше пользование был отдан второй этаж. Этот второй этаж представлял собой большую комнату, по потолку разделенную надвое толстой балкой; комната была вымощена красной плиткой, а единственным украшением ее стен служила известковая побелка. Помещение освещали четыре чадящих кенкета, а весь оркестр состоял из цыгана с гитарой на коленях и огрызком сигары во рту. Когда я вошел, бальный зал был уже полон; общий его вид был довольно грустный: молодые люди в коричневых или черных куртках и круглых шляпах не слишком хорошо смотрелись на фоне белых стен и при тусклом освещении.

Зато, надо сказать, среди них, словно три светящиеся точки, словно три сверкающие звезды на темном небе, выделялись три королевы вечера — Анита, Пьетра и Кармен; их баскские юбки из белого газа, их черные или синие корсажи, вышитые серебром; их головные уборы с блестками и искрящейся бахромой, отражавшие свет, выглядели изумительно красиво. С накидками на плечах девушки ожидали начала танцев, на которые они пришли в сопровождении матерей, братьев, сестер и женихов.

Когда почти все собрались, раздались первые аккорды гитары. Кармен встала, не ожидая просьб, сбросила накидку на руки матери и в маленьких атласных туфельках прошла по грубым каменным плитам в круг диаметром не больше восьми футов. Первый ряд зрителей сидел, остальные стояли, расположившись ярусами по росту; зал более всего напоминал огромную воронку, состоящую из голов, которые в последнем ряду почти касались потолка, а в первом были на уровне пояса танцовщиц.

Танец Кармен представлял собой всего лишь обязательную часть программы; бедная девушка была самой юной из трех танцовщиц и самой неопытной; ее выпустили вперед, словно пробный шар, и потому восторг, доставшийся на ее долю, был умеренный. Но вот поднялась Анита, и все закричали: «Оле! Оле!»

Оле, сударыня, это один из танцев, запрещенных испанской цензурой к показу в театре; ремесло же всякого цензора состоит в том, чтобы устранять в той области, какая находится в его ведении, все истинно прекрасное, все истинно своеобразное. По счастью, мы были у себя дома; по счастью, мы избежали ножниц господ цензоров; по счастью, Анита, Пьетра и Кармен, прелестные вечерние птички, явились к нам, сохранив все перышки на своих крыльях.

Ах, Боже мой, сударыня, было бы неверно сказать, что этому бедному танцу нельзя предъявить никаких упреков; но господ цензоров с их чрезмерной стыдливостью отпугивают вовсе не чересчур высоко поднятая ножка, не те или иные рискованные антраша и опасные батманы; нет, то, что составляет прелесть этого танца, — это вся совокупность движений, благородных и сладострастных одновременно, невыразимо вызывающих и, тем не менее, не дающих право упрекнуть в какой-либо вольности; это мелодия, под которую совершаются эти движения, пение, сопровождаемое пронзительным свистом, который им сопутствует; это аромат народного танца, о котором все грезят, пока его не начинают марать розовые персты господ балетмейстеров; это, наконец, нечто в высшей степени упоительное для испанцев, которые видят подобные танцы пять или шесть раз в году и не только не пресыщаются ими, так же как и корридами, но каждый раз воспринимают их с новым восторгом. Судите же сами, какое впечатление эти танцы производят на иностранцев!

Я вновь стал свидетелем неистовой восторженности, поразившей меня еще прежде в цирке; это были овации, крики, каких Вы никогда не слышали в дни самых грандиозных наших успехов — против них всегда найдется кому выступать, хотя бы нашим ближайшим друзьям; пятьдесят шляп покатились к ногам танцовщицы в это тесное пространство, а она с очаровательной ловкостью, словно гётевская Миньона среди яиц, продолжала танцевать среди этого развала шляп, не задевая их. Признаюсь, мне вполне был понятен восторг присутствующих, но никоим образом — способ его выражения. Зачем нужны были все эти шляпы, которые подбирали, когда Анита удалялась, и снова бросали ей под ноги при ее приближении и среди которых эта надменная волшебница так легко проносилась?

Этот танец изумителен, сударыня, при том что это не танец в привычном нашем понимании, а целая поэма! Я не знаю зрелища более печального, чем наши танцовщицы, с явной усталостью совершающие свои прыжки и ставящие перед собой лишь одну цель — превзойти хоть на линию, хоть на пол-линии памятное всем мастерство Та-льони и Эльслер; несмотря на вечные улыбки, словно булавками пришпиленные к их губам, вы ощущаете их усталость, вы догадываетесь о ней, ведь наши балерины танцуют только ногами, лишь иногда, случайно, сопровождая свой танец движением рук. В Испании все иначе; танец — это удовольствие для самой танцовщицы, и потому она танцует всем телом: и грудь, и руки, и глаза, и рот, и поясница — все участвует в танце, дополняя движения ног. Танцовщица приплясывает, бьет ножкой, ржет, как кобылица в любовном возбуждении; она приближается к каждому зрителю, удаляется, вновь приближается, заряжая его магнетическими флюидами, волнами, хлещущими из ее разгоряченного страстью тела. Теперь Вы понимаете, сударыня, что чувствуют мужчины, когда живой вихрь наслаждения приближается к ним; они заражаются лихорадочным возбуждением танцовщицы, разделяют его и извергают пламя, сжигающее их, восторженными криками и рукоплесканиями. Говорят, что опиум уводит в мир грез, а гашиш лишает рассудка; я испытывал одно и наблюдал другое, сударыня, но ничто из этого не напоминает исступленного восторга пятидесяти или шестидесяти испанцев, аплодирующих танцовщице в чердачном помещении севильского кафе. Вот одна из самых изящных фигур танца оле, а вернее, эта фигура и есть сам танец.

Анита держала в руках мужскую шляпу, которая принадлежала первому попавшемуся зрителю; поскольку не имело значения, у кого взять головной убор, танцовщица позаимствовала его, как я сказал, у того, кто оказался ближе всего к ней перед началом танца. Эту шляпу — не надо только путать кокетливое андалусское сомбреро с нашими шляпами от Депре или Бандони — танцовщица начала надевать себе на голову всеми возможными способами: сдвигая ее набок, как щёголь времен Директории, назад, как англичанин, и вперед, как академик.

Итак, Анита тем или другим способом надевала себе на голову шляпу, а затем время от времени снимала ее и приближалась к одному из зрителей, словно собираясь надеть ее на него. Однако при первом движении того, кто уже мнил себя счастливым избранником, к этому знаку благосклонности танцовщица поворачивалась на месте и одним прыжком оказывалась в другой стороне круга, заигрывая точно так же с кем-нибудь другим, кому предстояло быть обманутым, подобно своему предшественнику;

и каждый раз, когда случался такого рода обман, сударыня, раздавался смех, слышались овации и оглушительные «браво», способные обрушить зал, и это было справедливо, ибо, надо сказать, никогда мотылек, пчелка или сумеречная бабочка, слегка касающиеся своим хоботком цветов на клумбе, не перелетали от одного к другому с большим проворством, изяществом и большей непредсказуемостью, чем Анита. Поскольку я был королем празднества, сударыня, то в конце концов шляпа была возложена на мою голову, надо сказать к моему величайшему смущению, ибо было непонятно, как отблагодарить танцовщицу, которой нельзя даже поцеловать ручку.

Наступил короткий перерыв, в течение которого Анита среди восторженных рукоплесканий присутствующих принимала похвалы. По-видимому, самое большое удовольствие от похвал она получала, когда ее называли очень пикантной, s а 1 a d а. Я повторил ей тот же комплимент, не найдя другого способа отблагодарить ее. Тем временем к выступлению готовилась Пьетра, и чем больше она привлекала к себе общее внимание, тем короче становилось царствование ее соперницы. Послышались два-три выкрика: «Вито! Вито!» Все голоса повторяли: «Вито!» Я присоединился к ним, даже не понимая, что означает моя просьба. Пьетра вошла в середину круга.

Хотя я и не знал, что такое «вито«, сударыня, но при первых же звуках гитары, по первым сыгранным нотам немедленно это понял. «Вито» — это чечетка, которую с небрежностью начинает скучающая женщина, затем с нетерпением ускоряет возбужденная женщина и в конце концов с исступлением завершает неистовствующая женщина. В этой чечетке есть нечто судорожное; осознаешь, что танцовщица может упасть замертво после такого танца.

Танец этот неописуем; ничто не может дать о нем представления, ни перо, ни кисть: перу не хватает красок, кисти — движений. Ни рассказать об этих изгибах спины, поворотах головы, пылающих взглядах, которые могут принадлежать только дочерям солнца, именуемым анда-лусками, ни изобразить их нельзя. Но примечательно — и в наших северных и западных краях в такое трудно поверить, — что все эти странные, незнакомые, небывалые для нас движения сладострастны, но в них не чувствуется ни малейшей разнузданности, подобно тому как в греческих обнаженных статуях нет никакой непристойности.

Пьетра должна была быть довольной: ее успех сравнялся с успехом Аниты, ее соперницы. Все шляпы были брошены к ее ногам, но, проявляя всю ту преданность законам гостеприимства, она пренебрегла всеми в пользу моей. Пьетра пыгнула на нее и топтала ее двумя своими маленькими ножками до тех пор, пока та не приобрела форму сплющенного жибюса. Такой жест со стороны испанской танцовщицы — это высшее проявление учтивости, это самое большое кокетство, какое ей позволено выказать по отношению к иностранцу. Я поблагодарил ее от всего сердца, сказав, что в жизни не видел ничего более пикантного, и она, видимо, была столь же довольна этим комплиментом, как я — ее учтивостью.

Снова наступил перерыв; казалось, что после вито и оле все лишились сил. Принесли прохладительные напитки. Эти балы, высшая почесть, какой может быть удостоен иностранец, эти балы, которые повторяются не чаще четырех раз в год и ради которых отпрыски наших знатных семейств готовы на любые безумства, проходят в обстановке чрезвычайной простоты. Я уже говорил о месте, где они устраиваются, и пытался описать его. Что же касается прохладительных напитков, то они состояли всего-навсего из двух-трех дюжин бутылок превосходного вина из Монтильи, которое все пили втроем или вчетвером из одного бокала.

На самом деле в этой простоте, вызывающей у Вас улыбку, сударыня, есть некое очарование братства. Возможно, среди присутствующих были очень богатые идальго, готовые потратить сто луидоров за вечер, но, возможно, был и какой-нибудь бедный дворянин, живущий на один дуро два или три дня. Так вот, на этом местном празднике каждый мог присутствовать, не испытывая на следующий день сожалений. И богатый идальго, и бедный дворянин — каждый мог рассчитывать на нежные улыбки наших очаровательных волшебниц, каждый мог вдыхать этот жгучий воздух, напоенный любовью и сладострастием.

Я выпил, как и другие, свой бокал монтильи, наблюдая, как Анита прикасается губами к своему бокалу, и увидел, что Анита передала его в руки своему соседу, а тот подал его мне со словами: «Это от Аниты». — «Пейте! Пейте! — подсказал мне Бюиссон. — Это любезность, оказываемая вам Анитой».

Я поклонился и выпил, не заставляя себя упрашивать: по-видимому, Анита прощала мою вчерашнюю оплошность. Через несколько минут мне принесли еще один бокал, на этот раз от Пьетры, которая глазами показала, что именно мне она адресует свой дар.

Глаза Пьетры — самые красивые из всех когда-либо мною виденных, сударыня; я поторопился исполнить то, о чем просили меня эти красивые глаза, а затем повернулся к Кармен. Бедная девушка покраснела, как вишня, увидев что я ищу ее взглядом; она поднялась, тоже коснулась губами своего бокала и сама поднесла его мне. «Окажите мне ту же честь, — промолвила она, — какую вы оказали Аните и Пьетре!» Я взял бокал, чуть придержав ее ручку, выпил и возвратил ей бокал. «Теперь, — сказала она, — я буду хранить его всю мою жизнь!» И с этими словами она вернулась на свое место. Я рассказываю это Вам, сударыня, с той же простотой, с какой она все это проделала и произнесла.

Наступил час ужина; были накрыты три стола; каждый из них предстояло возглавить одной из танцовщиц. Анита встала, подошла и взяла меня под руку. Я проводил ее к столу, а точнее, позволил ей подвести меня к столу. Мы расселись по местам; нас было человек двадцать. Стол был длинный и очень просто сервированный. Как я уже говорил Вам, сударыня, в Испании трапеза — это своего рода обязанность, которую исполняют во имя самосохранения, а вовсе не ради удовольствия. Поэтому на столе стояло ровно столько блюд и вин, сколько было достаточно для утоления голода и жажды.

Я уже говорил Вам об умеренности андалусок. Что касается напитков, то Анита, Пьетра и Кармен лишь слегка пригубили свои бокалы; что же касается еды, то они огра-ничилсь тем, что нехотя отведали два-три блюда, составлявшие ужин.

Как Вы видели, сударыня, в Испании за здоровье людей пьют очень своеобразным образом, присылая им свой бокал. Так вот, представьте себе, так же за здоровье людей здесь и едят, передавая им на кончике своей вилки кусочек кушанья из собственной тарелки или на кончике своего ножа уже надкусанный фрукт. Разумеется, мне со всех сторон подносили вилки и ножи.

Жиро воспользовался этим обстоятельством, чтобы нарисовать меня в роли жонглера. Вы не можете себе представить, каким веселым и шумным был этот ужин, хотя каждый сотрапезник выпил не больше четверти бутылки. Одни пели, держа в руках гитару, другие декламировали стихи, ведь, благодаря красоте кастильской речи, в Испании, как и в Италии, все поэты. Стихи слагались в честь Аниты: это были мадригалы, сонеты, оды.

Эти восхваления, слова одобрения, сравнения и метафоры; эти аплодисменты, крики и возгласы «браво» делали ненужным вино, ибо их одних было достаточно, чтобы опьянить тех, кто возносил хвалу, и ту, кому она предназначалась. На самом деле, сударыня, Вы понимаете, что все эти крайности — всего лишь проявление невольной признательности за совершенно бескорыстную любезность трех очаровательных женщин, устроивших нам этот вечер; и им платили — если только подобные милости можно оплатить — им платили восторгом, а скорее даже фанатизмом.

Этот восторг и фанатизм росли с жаждой минутой, и неизвестно, до чего бы они нас довели, как вдруг двадцать голосов закричали: «Вито! Вито! Вито! Анита, исполни вито на столе!» Анита не заставила себя упрашивать. Ах, сударыня, какой пример в этом отношении андалуски дают француженкам! Итак, Анита никоим образом не заставила себя упрашивать: она вскочила на стул, а со стула — на стол.

В то же мгновение тарелки, бокалы, бутылки, ножи и вилки были отодвинуты, чтобы не поранить маленьких ножек, обутых в атлас, и танец начался. На этот раз, сударыня, рассказать Вам о перестуке ножек, о радости и воплях всех гостей было бы невозможно; признаться, все это неистовство казалось мне вполне естественным. Не могу припомнить, чтобы я видел когда-нибудь зрелище любопытнее этих людей, опьяненных без всякого вина и приветствующих неподражаемую сильфиду, которая, не шатая стол, не колебля бокалы, не сотрясая тарелки, танцевала, царя над этим кружком исступленных мужчин, пожиравших глазами каждое ее движение. На этом ужин кончился. Аниту на стуле перенесли в бальный зал, крича: «Танец! Танец!»

Если кто-нибудь, не будучи предупрежден о происходящем, проходил бы мимо дверей и услышал эти крики, он решил бы, что здесь кого-то убивают, тогда как, напротив, всем своим существом присутствующие были обращены к радости и дышали наслаждением. Две другие танцовщицы, как и Анита, возглавляли каждая свой стол и, как и Анита, снискали овацию. Тем не менее, перед тем как бал возобновился, началось какое-то перешептывание в тесном кругу, между девушками и их ближайшими родственниками. Это шушуканье, которое было совершенно непонятно мне, бедному иностранцу, и окончания которого с явным нетерпением ждали все остальные собравшиеся, завершилось победными криками: «Фанданго, фанданго!»

Анита и Пьетра решили танцевать вместе, причем во всей его полноте, фанданго — танец, обычно исполняемый мужчиной и женщиной. Даже самые опытные устроители празднеств не смогли бы более искусно раз за разом усиливать эффект, как это только что сделали наши превосходные хозяева. Ах, сударыня, коль скоро мне не удалось найти выражений, чтобы описать Вам качучу, оле и вито, не надейтесь, что я буду делать попытки дать Вам представление о фанданго. Вообразите двух пчелок, двух бабочек, двух колибри, которые носятся и летают одна подле другой, сталкиваются, касаются друг друга кончиками крыльев, снова сталкиваются, отскакивают; вообразите двух ундин, которые в дивную весеннюю ночь резвятся на берегу озера, прыгая по верхушкам камышей, не сгибающихся под их матовыми ножками, а затем, вволю покружившись и набегавшись порознь, постепенно приближаются друг к другу, пока не соединятся их дыхания, не смешаются их волосы, не соприкоснутся их губы. Этот поцелуй — высшая точка танца, трижды он повторялся со все возраставшим притяжением и на третий раз силы танцующих были исчерпаны. Танца не стало, как если бы исчезли с глаз ундины, вернувшись в свое озеро.

Больше всего меня удивили два обстоятельства: полная апатия, овладевшая танцовщицами после окончания танца, и почтение к ним всех этих мужчин, не осмелившихся ни единого раза, при всем своем безумном исступлении дотронуться до края одежды Аниты, Пьетры и Кармен.

Вечер кончился в два часа. Каждая танцовщица набросила на плечи свою накидку, взяла под руку свою мать, попрощалась и пешком направилась к себе домой. Я вернулся в гостиницу, доведенный до изнеможения этими впечатлениями. Два совершенно разных вечера оставили во мне неизгладимые воспоминания — вечер охоты в сьерре и вечер бала в Севилье.

На следующее утро я поинтересовался, какой подарок в знак благодарности можно послать этим дамам. Мне ответили, что они не примут ничего, кроме конфет. Я пошел на французский базар(в Севилье есть французский базар, сударыня, хотя на нем все говорят по-испански), купил там три фарфоровые корзинки и, наполнив их конфетами, фруктами и цветами, отослал в дома танцовщиц.

XXXIX

Севилья.

Вся Севилья пребывает в печали, сударыня! Сегодня, в воскресный день, корриды не будет. Вы, вероятно, помните, что Монтес и Чикланеро задержались в Севилье и обязались устроить здесь корриду. Но увы! Всю ночь шел дождь: «Nocte pluit tota», как сказал Вергилий, а зрелище, вместо того чтобы вернуться утром, сорвалось. Вот такие люди Монтес и Чикланеро, сударыня; это щёголи, не пожелавшие пачкать свои шелковые чулки и атласные туфли; увидев грязь на улице, они сказали: «Фи!» — и сели на пароход, отправлявшийся в Кадис.

Монтеро, который задержал свой отъезд на пару дней, рискуя нанести урон Португалии, и сделал это исключительно ради того, чтобы посмотреть корриду, зрелище, имевшее для него прелесть новизны, отправился следом за ними на мальпосте. Нюжак, в свою очередь, уезжает завтра на «Trajano» (читается «Трахано», если Вы хотите произносить это название на испанский лад). Он сопровождает до Порту г-на Мёльена, консула в Гаване. Мёль-ен — один из тех немногих пассажиров, кто уцелел во время кораблекрушения «Медузы». Александр уехал неизвестно куда; он исчез вчера в пять часов, и даже Дебароль, его неизменный страж, не может мне ничего о нем сообщить.

Как только ему стало известно об исчезновении Александра, он взял свой карабин и предложил мне отправиться на поиски беглеца, но мне не показалось, что это так уж необходимо. Мы пребывали сегодня с утра в каком-то растерянном состоянии: все наши планы были связаны с корридой, и, раз ее не было, приходилось искать новое занятие.

Занятие это нашлось быстро: мне захотелось увезти с собой что-нибудь на память о вчерашнем вечере. Я взял с собой Жиро и Бюиссона, и мы направились на улицу, где живет Кармен. Речь шла о том, чтобы добиться от нее разрешения написать ее портрет, на котором она была бы в своем парадном облачении, то есть в платье из газа, с блестками и украшениями, составляющем наряд танцовщицы.

Увидев нас, бедная девушка зарделась. Она вместе с матерью и младшей сестрой была занята шитьем арагонского платья: ей предстояло надеть его сегодня вечером, чтобы танцевать хоту.

Работа была спешная; я едва решился сказать Кармен о цели нашего визита, ведь уже наступил полдень, платье не было готово, а сеанс должен был занять не менее часа. Это было возражение, выдвинутое нам матерью Кармен, но девушка прошептала ей на ухо несколько слов, и все препятствия были устранены. Потом я узнал, что это были за слова. «Я откажусь от обеда, — сказала она, — и наверстаю потерянное время». Итак, было условлено, что Жиро проявит все свое проворство, а Кармен будет позировать.

Мы находились в маленькой бедной комнатушке на первом этаже; как все испанские дома, изнутри она была побелена известкой; вся ее обстановка состояла из четырех стульев. Кармен попросила нас подождать ее, а сама быстро поднялась по лестнице, чтобы сменить наряд. В ее отсутствие мать поведала нам о всех своих бедах: отец семейства болел и умер от какой-то изнурительной болезни. Кармен долго не решалась посвятить себя театру, но ее рукоделие приносило не больше трех-четырех реалов в день. Несчастная семья вынуждена была продать свои немногочисленные драгоценности, и на вырученные деньги Кармен, ощущавшая в себе способности к танцам, смогла взять несколько уроков.

Наконец с огромным трудом ей удалось устроиться в театр; она работает там около года и зарабатывает — не смейтесь, сударыня, мне стало очень грустно, когда я это услышал, — пятьдесят су за каждое свое выступление. Танцует она четыре раза в неделю, то есть получает сорок франков в месяц; из них она должна тратить что-то на свои туалеты. Вы понимаете теперь, что, хотя бедная Кармен и не вернулась к шитью и вышивке, ее новое ремесло не сильно обогатило семью, но сестра, мать, Кармен — все работают, и если они не могут жить на свои заработки, то, по крайней мере, делают вид, что могут.

Возможно тот, кто не слышал только что рассказанного нам, усмехнулся бы, увидев при ярком свете дня жалкий наряд из газа и всю мишуру, которые вчера, при свете четырех чадящих кенкетов еще способны были произвести некоторое впечатление, но у нас, после того как мы выслушали это печальное повествование, клянусь Вам, сжалось сердце, едва перед нами снова предстала эта девушка, которая в возрасте, когда полагается быть лишь красивой и счастливой, уже вынуждена нести тяжелую жизненную ношу.

Она позировала с очаровательной улыбкой, недоумевая, почему за время ее отсутствия в наших глазах появилось грустное выражение. Жиро попросил мякиш хлеба, чтобы стирать карандаш, но в доме хлеба не оказалось, пришлось идти просить его у соседей. Через час портрет был закончен — он получился прекрасным. У Жиро набросок редко выходит таким удачным.

Мне было непонятно, что можно предложить в подарок этой семье; я попросил Кармен сделать для Жиро украшение, подобное тому, какое она носит на голове. Это что-то вроде газового банта, вышитого серебром; она тотчас же сняла свой и протянула ему. У меня в рукавах рубашки были запонки — пара бриллиантов. Я отстегнул их и упросил Кармен взять их, чтобы сделать из них серьги. Потом я дал луидор ее сестричке, не осмеливаясь дать больше из боязни, что могут подумать, будто я подаю милостыню.

Вам трудно будет осознать чувство глубокой грусти, владевшее мной, когда я покидал этот дом. Конечно, Кармен далеко до Черрито, Эльслер и Тальони, но может ли эта дистанция сравниться с глубиной пропасти, разделяющей нищету одной и роскошь других? Кармен взяла с меня обещание посмотреть, как она будет танцевать арагонскую хоту; я не замедлил согласиться — бедная девочка так радовалась этим запонкам, точно они стоили тысячу луидоров. Она обещала мне надеть их в тот же вечер.

На обратном пути я встретился с выходящим от меня графом дель Агвила. От кого-то он прослышал, что отъезд Монтеса и Чикланеро меня огорчил. В самом деле, я высказывал сожаление, что не состоялась эта коррида, по всей вероятности последняя, которую мне предстояло увидеть в Испании, и граф пришел предложить мне замену. Он и его друзья задумали дать в мою честь праздник за городом и показать мне, как они сражаются с быками. Вы понимаете, сударыня, размах этого гостеприимства? И не чудо ли, что десять или двенадцать самых знатных дворян города будут ради меня играть роль пикадоров?! Я с благодарностью принял предложение; праздник намечен на послезавтра — надо еще успеть сделать все необходимые приготовления к корриде.

Александр не вернулся, и я начал серьезно волноваться, когда Бюиссон мне во всем признался. Александр взял у него накануне переводной вексель на тысячу франков и просил успокоить меня по поводу своего отсутствия; однако он не знал, когда и где ему удастся к нам присоединиться, и просил нас отмечать камешками наш путь, как это делал Мальчик с пальчик. Поскольку заемное письмо было выписано на имя Парольдо, то нетрудно догадаться, в какую сторону направился наш беглец. Что бы там ни говорил и ни делал Александр, его отъезд меня все же несколько тревожит; в любую минуту мы можем получить уведомление, что в Кадисе нас ждет корабль, и вынуждены будем уехать; и тогда, я Вас спрашиваю, сударыня, на каком краю света к нам присоединится «малыш Дюма», как называет его Жиро?

Остаток дня прошел в разглядывании дворов, вид на которые открывается через ворота. Ах, сударыня, что за прелесть эти севильские дворы! Прежде всего, здесь нет никаких ужасных массивных дверей, хорошо Вам знакомых, есть только изящные решетки, такие узорчатые и очаровательные, каких я никогда в жизни не видел: со всевозможными рисунками в стиле Людовика XV, вензелями, рядами острых пик, все целиком из железа, но железа, обработанного так, как это делали четыре столетия тому назад.

За решеткой виден двор, вымощенный мрамором; здесь невероятно дорог камень, а мрамор используют на каждом шагу. Итак, за решетками виден мраморный двор с фонтаном посередине и мраморными арками вокруг. Это античный имплювий и одновременно арабское патио. Кругом много цветов, незнакомых в наших северных краях: с крупными красными венчиками, изогнутыми в виде рожка; длинные синие гроздья на стебле, покачивающем множеством своих колокольчиков при малейшем дуновении ветра; какие-то сорта роз телесного цвета, поднимающиеся на высоту в двадцать футов; пурпурные звезды, пылающие в темно-зеленой листве, которая напоминает листву бузины, а по углам — апельсиновые и лимонные деревья, согнувшиеся под тяжестью своих золотых плодов. Кое-где под арками этих дворов висят картины, как в галерее.

Да, кстати о картинах, сударыня: Вам нравится Мурильо? Наверное, это Ваш художник? У него есть цвет, рисунок, очарование. У него есть все, и, не будучи ни Рафаэлем, ни Рубенсом, он писал мадонн таких же целомудренных, как Рафаэль, и в таких же сочных красках, какими пользовался Рубенс. Но, если Вам нравится Мурильо, не стоит приезжать в Севилью. Мурильо родом из Севильи, вернее из Пиласа, маленького городка в ее окрестностях. И потому, каждый севильский собиратель картин считает своим долгом, как земляк Мурильо, иметь или, по крайней мере, утверждать, что он имеет, пять или шесть его картин. У Мурильо, так же как у Рафаэля, было три манеры письма. Это обстоятельство очень удобно для любителей живописи, которые приписывают метру все грехи его учеников и твердят, что у них есть Мурильо во всех жанрах — Мурильо холодный и теплый, Мурильо бледный и темный. Если так считать, то в одной лишь Севилье примерно три тысячи картин Мурильо. Как видите, по сравнению с этим неутомимым тружеником Рафаэль и Рубенс просто лентяи.

Новости, сударыня! Новости, и какие! Минуту назад мы узнали, что «Трахано» потерпел крушение в Гвадалквивире. Как Вы понимаете, в первую очередь мы забеспокоились о судьбе наших соотечественников, господ Нюжака и Мёльена. К счастью, никто не погиб, хотя все страшно испугались, за исключением Мёльена, проявившего поразительное бесстрастие. Наверное, если пришлось тонуть на «Медузе», приходится так или иначе свыкаться со всеми кораблекрушениями.

Вот как обстояло дело. С приближением к Кадису Гвадалквивир принимает вид настоящего океана. И потому там случаются небольшие штормы. Капитан «Трахано», опаздывая на два часа и пробиваясь сквозь густой туман, умудрился сесть на мель в пятидесяти шагах от берега. Однако, поскольку в это время был прилив, в течение шести часов оказалось невозможным добраться до желанного берега. Все эти шесть часов пассажиры освежались бесконечными волнами, набегавшими на судно, и всем пришлось взбираться на ванты и даже на марсы, как при настоящем кораблекрушении. Во время отлива море отступило, и «Трахано» оказался почти что на суше. Пассажиры спустились, но не на землю, а в воду, кое-как добрались до берега, а оттуда до Кадиса, куда они явились невредимые, но весьма взбудораженные.

Вот такая самая большая новость в Севилье на этот час, и я спешу поделиться ею с Вами, сударыня. С той же почтой пришло известие, что наш корабль еше не прибыл; это позволяет нам не терзаться угрызениями совести по поводу нашего несколько затянувшегося пребывания в столице Андалусии, которую мы покинем послезавтра на товарище «Трахано» — судне «Е1 Rapido»^[62]. Наш отъезд намечен на десять часов утра. В силу своего названия «Стремительный» обещает нам прибытие в Кадис в четыре часа дня.

Всего доброго, сударыня! В следующий раз, вероятнее всего, напишу Вам уже из Кадиса.

XL

Кадис, 19 ноября, вечер.

Вот видите, сударыня, как день на день не приходится, так дело обстоит и с кораблями. Мы гордо проплыли в полу-льё от трупа несчастного «Трахано», все еще погруженного в береговой песок и ожидающего высокого прилива, чтобы сняться с мели, в то время как для «Стремительного» все обошлось без всяких происшествий.

Сейчас семь часов вечера, и мы только что расположились в гостинице «Европа»; из Севильи мы выехали в десять часов утра. Вчера утром в девять часов меня ждала карета, запряженная семью мулами; однако стояла она не у дверей гостиницы, ибо даже коляска, запряженная одной лошадью, не могла бы туда подъехать, а на соседней площади, именуемой, должно быть, площадью Конституции. В Испании все площади носят имя Конституции. Мне никогда не приходилось видеть более изысканного выезда, чем этот — с шелковой красной и желтой упряжью, помпонами, плюмажами, колокольчиками, кисточками, сага-лом и кучером.

Господин Экала (так зовут дворянина, приехавшего вместе с нами из Кордовы в Севилью) тоже прислал мне карету, так что в нашем распоряжении оказалось три свободных места. Одно из них по праву занял Бюиссон, другое было предложено Сен-При.

В ста шагах от городских ворот, куда мы с шумом подъехали на двух своих экипажах, у дверей маленького трактира, где принято останавливаться, чтобы выпить по пути бокал хереса, нас ждал господин граф дель Агвила. Вино было хорошим, а форма бокалов превосходной. Там собралось примерно человек двадцать — все в андалусских костюмах, верхом на лошадях, вооруженные длинными копьями пикадоров. Костюм графа дель Агвила, хотя и очень простой, отличался безупречным изяществом, возможно, именно благодаря своей простоте. Его лощадь, хотя и несколько изношенная, как все лошади, на которых собираются участвовать в корриде, таила под своим укороченным галопом превосходную стать. Граф дель Агвила предназначал ее специально для состязаний, в которых нам предстояло его увидеть. Он слыл одним из лучших пикадоров Испании.

В Испании, сударыня, помимо рехонеадоров, о которых я Вам уже говорил и которых можно увидеть только на больших празднествах, в корридах не так уж редко участвуют и знатные дворяне — либо ради собственного удовольствия, либо на пари, либо во славу дамы, как говорили во времена рыцарства. Несколько лошадей были приведены в поводу для тех из нас, кто пожелает ехать дальше верхом. Жиро и Дебароль воспользовались этим предложением, однако отказались от одновременно предложенных им копий. Мы тронулись в путь прямо через равнину; испанские лошади и мулы не так привередливы, как наши, которым обязательно нужны дороги; они проходят повсюду и тащат за собой экипажи; правда, надо сказать, почти всегда эти экипажы изготавливают в предвидении таких чрезвычайных обстоятельств. Место встречи было выбрано на берегу Гвадалквивира среди невозделанной равнины, как будто засеянной короткой и сухой травой, среди которой кое-где торчали пучки чертополоха. Над равниной господствовал холм; на вершине холма стоял монастырь. Обзор закрывала стена огромного парка, а над ней высилось несколько прекрасных деревьев. Место, где мы собрались, представляло некое подобие квадратной арены, с одной стороны загороженной зрителями, с другой — Гвадалквивиром, с третьей — холмом и стеной парка. Четвертая сторона оставалась свободной, оттуда и должны были появляться быки, видневшиеся вдали: группами по пять-шесть в каждой они неповоротливо паслись на равнине, а время от времени поднимали головы, вытягивали шеи и протяжно ревели. Граф дель Агвила вместе с двенадцатью — пятнадцатью всадниками образовал большой круг, взяв быков в кольцо, как загонщики поступают с дичью. Во время этих приготовлений быки выказывали явные признаки тревоги; они поворачивали голову в сторону, мычали, били себя хвостом по бокам. Заметив приближающихся всадников, самые предусмотрительные быки тронулись с места; несколько других проявили большое беспокойство, но, казалось, решили не покидать приглянувшееся им пастбище до последней возможности; наконец, другие — то ли самые несведущие, то ли самые здравомыслящие — вроде бы вообще ничего не замечали. Но вскоре вторые двинулись вслед за первыми и остались только самые беззаботные. Впрочем, ощутив прикосновение копий, они тоже пустились в дорогу. В итоге стадо в шестьдесят голов рысцой бежало в кругу, грузно переступая и оглядываясь то направо, то налево: с одной стороны путь им преграждала каменная стена, с другой — людская. Животные не видели третье, скрытое от их глаз препятствие — Гвадалквивир, зажатый между берегов, но они чувствовали, они знали, что впереди река. Как только быки сбились в кучу, каждый всадник выбрал себе противника, и коррида началась. Стадо состояло из животных четырех-пяти лет, предназначавшихся для цирка. Эта коррида была для них своего рода испытанием их будущей храбрости. Те, кто заслужит чести погибнуть на поле битвы, тут же получат клеймо, а тех, кого признают слабыми или трусливыми, безжалостно отправят на бойню.

Граф дель Агвила, руководивший корридой, ударил копьем первого быка; животное, спасаясь от боли, бросилось бежать; граф последовал за ним, ускоряя ход лошади по мере того, как оно ускоряло свой; затем, когда лошадь и бык разгорячились как следует и в какое-то мгновение все четыре копыта быка одновременно оторвались от земли, граф вытянул руку и копьем ударил его между основанием хвоста и верхней частью бедра.

Бык, не имея опоры, трижды перевернулся через спину и остался лежать брюхом вверх, совершенно ошеломленный тем, что с ним произошло, и тщетно пытаясь осознать случившееся. Граф подождал минуту, чтобы посмотреть, поднимется ли животное и продолжит ли оно сражение; но бык, восстановив равновесие, остался сидеть на месте с еще более задумчивым видом, чем когда он лежал на спине. Было очевидно, что его охватили раздумья и что, возможно, это был великий мыслитель, но не смельчак. С криком «На бойню, на бойню!» граф направился к другому противнику.

В это же время с ббльшим или меньшим успехом, в зависимости от ловкости пикадоров, проходило еще двадцать сражений. Два-три быка, перевернувшись кубарем, как и тот, за злоключениями которого мы только что наблюдали, поднялись и кинулись на пикадоров; одного из них противник даже начал изо всех сил теснить, и всадник пустил лошадь в галоп, пытаясь уйти от преследующего его быка, как вдруг граф ударил животное концом копья и опрокинул, заставив его откатиться на десять шагов. Однако бык этот обладал инстинктами настоящего бойца: он поднялся во второй раз и двинулся на графа, который, только что показав нам свою ловкость как пикадор, проявил теперь блестящее умение наездника. Все то, что когда-то проделывал на наших глазах пеший Монтес, чтобы увернуться от быка, граф проделывал верхом на лошади.

Казалось, что у лошади и всадника общее мышление и даже общее чутье. Миф о кентавре воплотился в жизнь, и по прошествии десяти минут этой тщетной борьбы бык, устав от бесконечных петляний перед ним графа, рухнул на передние колени. Графу оставалось лишь тронуть его кончиком копья — и бык повалился на землю. Однако это падение было для быка равносильно победе: отныне он предназначался для цирка.

Все это состязание длилось три часа, сударыня, причем с переменным успехом: многие быки были опрокинуты на землю, но и некоторым всадникам пришлось поваляться в пыли. Впрочем, никаких серьезных происшествий не случилось. Как только тот или иной наездник оказывался в опасном положении, быка отвлекал либо другой всадник, либо какой-нибудь любитель из числа зрителей: он кидался в гущу схватки и начинал водить своей накидкой перед мордой животного, проявляя при этом если не умение, то, по крайней мере, отвагу настоящего тореадора.

Один из таких смельчаков оступился и упал; на секунду нам показалось, что сейчас он взлетит вверх, как несчастный Лукас Бланко, когда-то на наших глазах поневоле ставший воздухоплавателем. Но в то мгновение, когда рога должны были вот-вот коснуться несчастного, быка коснулось копье и он тоже повалился на землю. Два или три раза преследуемые быки врезались в людскую стену, закрывавшую им одну из сторон арены, но с их приближением стена эта с громкими криками раздвигалась, пропуская быка, лошадь и всадника, а затем смыкалась за ними.

Только здесь я понял, сударыня, каким необычайным хладнокровием обладают люди, которые в двадцати испанских цирках по двадцать раз в году вступают в схватку с быками. Бык, по-видимому, это исконный враг испанца. Каким бы еще ребенком ни был испанец и из какой бы провинции ни происходил, он не спасается бегством от быка, а вместо этого раззадоривает его и дразнит. Когда молодой человек решает связать свою судьбу с цирком, то кем бы он ни собирался стать — пикадором, чуло или бандерильеро, — ему следует проявлять прекрасное знание повадок животного. С детства он изучает противника, с которым ему суждено однажды помериться силами. И то, что ему предстоит сделать на сцене перед зрителями, он уже двадцать раз проделывал за кулисами, если можно так выразиться. Фердинанд VII, обожавший корриду, основал в Севилье училище тавромахии. Презрение к быкам в Испании невероятно велико; я сам видел, как двое мальчишек подбежали к опрокинутому графом дель Агвила животному: один из них натянул хвост быка, а другой стал ходить по этому натянутому хвосту, как по канату.

После двухчасового спектакля у меня возникла уверенность, что любой из нас готов был бы схватить копье и стать пикадором, если бы не удерживавший нас страх, но не перед быком, а страх проявить неловкость в упражнении, к которому мы были непривычны. Примерно в три часа пополудни, сопровождаемые целой толпой, мы вернулись в город. Ловкость, с которой кучер графа дель Агвила управлял на узких и извилистых улицах Севильи своими семью мулами и каретой, совершенно невероятна.

Остаток дня прошел в прощальных визитах и приготовлениях к отъезду. Как я говорил, Монтеро и Нюжак уехали еще раньше нас; Путрель заболел и оставался в Севилье; Сен-При решил ехать с нами. Накануне у него произошло неприятное объяснение с его незнакомкой, и он надеялся, что эта короткая отлучка сделает ее более сговорчивой.

Вечером давали большое танцевальное представление, имевшее целью в последний раз воздать нам честь: импресарио не ошибся в расчете — зал был полон. Я пошел за кулисы, чтобы попрощаться с Пьетрой, Анитой и Кармен. На этот раз я воздержался от целования ручек, поскольку раньше это привело к недоразумению, однако теперь мы стали добрыми друзьями и девушки сами подставили мне свои щечки. Кармен, пока я ее целовал, шепотом спросила, не смогу ли я устроить ей ангажемент во Франции.

К сожалению, эта бедная девочка, танцевавшая в театре не более полугода, была наименее искусной из всей троицы. Я поинтересовался, сколько времени ей нужно, чтобы стать соперницей для двух ее подруг; она ответила вполне чистосердечно: «Не менее года, да и то если я смогу платить преподавателю». Я перекинулся парой фраз с Бюиссоном, и было решено, что Кармен будет учиться в течение года.

Весь вечер я не столько смотрел представление, сколько ходил из ложи в ложу прощаться. В течение восьмидесяти дней моего пребывания в городе я приобрел множество знакомых и общался с этим новым для меня кругом людей так, словно знал их двадцать лет и не должен был с ними никогда расставаться; но вот уже завтра связь между нами должна была порваться.

Это завтра наступило, как случается со всяким завтра на этом свете. В семь часов утра в гостинице появился Бю-иссон; он был теперь не просто моим знакомым, он стал мне другом, и потому его охватило сильное желание поступить, как Сен-При, — оставить Севилью и поехать вместе с нами в Кадис. К несчастью, нынешнюю коммерцию можно представить в виде античной Нецесситаты с железными клиньями в руках, и Бюиссон не мог освободиться от тисков своей торговли. И потому он ограничился тем, что проводил нас до набережной, а вернее до палубы «Стремительного», капитан которого был его хорошим знакомым, и Бюиссон мог не покидать нас до третьего звонка; но вот прозвучал последний звонок — надо было расставаться. Это была грустная минута. Разумеется, как это принято в таких случаях, мы давали друг другу расплывчатые обещания: «Я вернусь в Севилью!», «Я приеду во Францию!»; но как плохо веришь этим словам, таким искренним в ту минуту, когда их произносят, но в конце концов уносимым на крыльях ветра, который веет в той пропасти, какую разлука изо дня в день прокладывает между сердцами, а годы обращают в итоге в бездну. Надо было расставаться, и Бюиссону пришлось сойти по деревянному трапу, еще соединявшему корабль с берегом;

трап подняли, и ничто больше не удерживало нас в гостеприимной Севилье: нам оставалось только видеть ее. Под конец я еще раз поручил Бюиссону позаботиться об Александре.

Корабль поплыл, скользя между двух берегов с их апельсиновыми деревьями, увешанными золотыми плодами; но для нас весь пейзаж сосредоточился на одной точке: Бюиссон махал своим платком, и мы дружно отвечали ему тем же; однако еще минут через десять надо было уже что есть силы напрягать глаза, чтобы различить его среди других провожающих, с которыми он в конце концов слился. Уверен, сударыня, что в эту минуту у всех нас сжималось сердце, а в глазах стояли слезы. Тем не менее взгляды наши перешли с предметов, сделавшихся невидимыми, на предметы, остававшиеся видимыми, — с горожан на город. Мы плыли с быстротой, вполне оправдывающей наименование нашего судна. Есть что-то приятное в мягком, ровном движении парохода, особенно после рыси мулов и тряски мальпоста. К тому же погода стояла великолепная; солнце, излишний жар которого смягчался первым дыханием зимы, сияло у нас над головой; все кругом способствовало тому, что барометр нашего душевного и физического состояния, на короткое время сдвинутый к дождю горечью разлуки, пошел вверх.

Итак, как я сказал, наши взгляды обратились к городу По мере того как мы удалялись, он становился все меньше, в то время как кафедральный собор, напротив, от самого этого удаления словно увеличивался в размерах. Колокольни, дома, деревья — все стало вровень с землей, словно подвижная часть сцены опустилась и поглотила их. Оставалась видна только Хиральда с ее розовыми тонами и со статуей Веры, сверкающей, как золотистая пчела. Не знаю, ни сколько времени наши глаза еще охватывали ее очертания, ни на каком расстоянии мавританская башня полностью скрылась: внезапно излучина реки простерла перед ней свой зеленый занавес, и последнее видение, еще связывавшее нас с Севильей, исчезло.

XLI

Я весьма досадую и на красочное имя реки, и на то, какое представление о ней у Вас должно было сложиться: Гвадалквивир далек от того, чтобы явить на своих берегах те чарующие картины, какие приписывали ему арабские поэты, которые его видели, и французские поэты, которые его не видели. Арабские поэты были поражены видом реки. В самом деле, для тех, кто привык к зрелищу африканских рек, этих бурных потоков зимой и обыкновенных ручейков летом, течение этой огромной массы воды, несущейся к океану и становящейся все шире по мере приближения к нему, должно было казаться чудом. Поэтому, как уже было сказано, они и назвали его Вади-аль-Кабир, что значит «Многоводная река». С другой стороны, французские поэты, не видевшие его берегов, поверили арабским собратьям на слово и превзошли их в похвалах, как они поступают всегда. Оставались еще испанские поэты, которые вполне способны были восстановить истину. Но испанские поэты могли судить об этой реке только в сопоставлении и, сравнив Гвадалквивир с Мансанаресом, увидели в нем важного вельможу. К тому же здесь это единственная судоходная река, а если у тебя только одна судоходная река, станешь ли ты говорить о ней что-либо плохое?

Зато, хотя берега Гвадалквивира плоские и почти не имеют возвышенностей, они полны дичи; это не может служить утешением туристов, но является огромным достоинством в глазах охотников. Каждую минуту поднимается стая уток, сначала тяжело шлепая по воде крыльями, а затем взмывая в воздух и кружась над нашими головами; потом, когда место, где прежде сидели утки, оставалось у нас за кормой, они вновь опускались туда.

Время от времени ширококрылые дрофы взлетали над берегом и скрывались от пуль, которые мы посылали им вдогонку. Огромная чайка оказалась в пределах досягаемости моего карабина: я прострелил ей крыло, и она упала. Это стало целым событием — судно остановили, на воду спустили шлюпку и отправились на поиски птицы. У матроса, вернувшегося с ней, все руки были в крови: раненая птица отважно сопротивлялась ему. Рана оказалась серьезной: решение об ампутации крыла было принято и исполнено юным студентом-хирургом, оказавшимся на борту. Потом птицу отпустили, она тотчас же начала подскакивать, глядя на тех, кто ее окружал, скорее удивленно, чем испуганно. В чайке есть что-то от орла: это фрегат в уменьшенном виде. Мой удачный выстрел собрал вокруг меня большое количество зрителей, и вдруг мне почудилось, что среди этих людей, явно неизвестных мне, я вижу знакомое лицо.

Я не ошибся. На нашем судне, одетая в баскское платье и покрытая длинной кружевной вуалью, которая была приподнята гребнем и спускалась ей до пояса, ехала девушка, откликавшаяся на имя Хулия и встречавшаяся нам в одном из тех домов, какие определенно не пользовались самой доброй славой в городе. Не знаю уж почему, но эта девушка прониклась великой любовью к Буланже. Мы без конца подшучивали над нашим другом по поводу этой страсти, а он защищался от наших насмешек как мог, и вот теперь ее появление отдавало Буланже в полную нашу власть.

Восхититесь, сударыня, наивностью этой девушки: хотя ее знает вся Севилья, она, со свойственной ей милой улыбкой, без малейших колебаний подошла к нам поздороваться. Не признавать знакомства с ней было невозможно — это некоторым образом походило бы на трусость. Нам ничего не оставалось, как смириться с положением, в котором мы оказались. Мы стали расспрашивать девушку, как она оказалась на пароходе; она простодушно поведала нам, что ей уже давно хотелось навестить свою мать, которая живет в Кадисе, и вот теперь, узнав, что французы уезжают в Кадис сегодня, 19 ноября, решила поплыть на том же корабле, что и они, чтобы как можно дольше наслаждаться общением с ними, ибо для нее предпочтительнее компания французов, а не ее соотечественников.

Ответить на это, как Вы понимаете, сударыня, было нечего; мы ничего и не ответили, а лишь поблагодарили ее за необычайную любезность.

Наступило время завтрака. Мы спустились на нижнюю палубу. Забота о меню лежала на мне; стол был уже накрыт; все расселись по местам. Не успел никто из нас проткнуть вилкой первую отбивную, как мы увидели, что на лестнице появились сначала две маленькие ножки, прикрытые черным платьем, потом показалась ручка с веером, затем вуаль и, наконец, вся андалуска целиком. Еще не видя ее лица, мы тотчас узнали Хулию и уже начали раскаиваться в своей приветливости; но, поразмыслив, решили, что она, так же как и мы, оплатила свой проезд и, следовательно, имеет право не только прогуливаться по палубе, но и спуститься в столовую.

Хулия, несомненно, догадалась о благоприятных для нее суждениях, сложившихся у нас в голове, ибо она подошла с улыбкой и села как можно ближе к Буланже — за столом, служившим продолжением нашего. Она заказала чашку шоколада. Конечно, мы бы предпочли, чтобы она села где-нибудь подальше, но примите к сведению, сударыня, что у нас просто не было права сказать ей: «Идите-ка отсюда!» Она купила билет на пароход, как и мы, и могла здесь завтракать, обедать и делать все то, что позволено было нам. Однако, она сидела так близко от нас, что создавалось впечатление, будто мы завтракаем вместе.

И как Вы думаете, что было на завтрак у бедной девушки? Чашка шоколада, величиной с наперсток, — именно такие чашки привели в отчаяние наши желудки в первый день нашего пребывания в Испании. Это было оскорбительно для нас — она завтракала вроде бы вместе с нами, но у нее на завтрак была только чашечка шоколада, в то время как мы ели отбивные котлеты и красных куропаток из Ганбамонда и пили вино из Монтильи. И к тому же, разве она не сказала, бедняжка, что выбрала для поездки в Кадис тот самый день, когда туда отправлялись французы, ибо ей хотелось быть на том же корабле, что и они? А потому она вполне могла рассчитывать, что эти французы, столь любезные, что она предпочитала их своим соотечественникам, не дадут ей умереть с голоду в пути. Вы ведь согласитесь, сударыня: допустить, чтобы она позавтракала всего лишь чашечкой шоколада, это почти то же самое, что дать ей умереть с голоду.

Я толкнул коленом Жиро, Жиро передал блюдо с отбивными Дебаролю, Дебароль передал блюдо Буланже, а Буланже — Хулии. «Тарелку!» — воскликнула она. Как видите, сударыня, Хулия ожидала от нас подобной любезности, поскольку она приняла ее без всяких возражений. И вовсе не потому, что она чревоугодница, ничего подобного. Испанцы повинны только в шести смертных грехах; седьмой, чревоугодие, этот прелестный грех французских Жюли, совершенно не известен испанским Хулиям. Она завтракала потому, что надо было завтракать, не более того, но все же она это делала.

Так что мы решили обедать не на борту «Стремительного», пусть даже наш обед состоится несколько позднее, и, едва выпив кофе, поднялись на верхнюю палубу. Хулия, воздадим ей справедливость, проявила деликатность, хотя и, по правде сказать, несколько запоздалую, и с нами не пошла. На палубе я обнаружил Чикланеро, рассматривающего мои ружья. Он не только превосходный тореадор, но и первоклассный охотник.

Я никогда не видел его вблизи; это молодой человек лет двадцати четырех — двадцати пяти, не больше; его волосы неопределенного цвета, скорее светлые, чем темные, подстрижены почти как у всех, если не считать приподнятой косички: в дни празднеств она служит ему для того, чтобы цеплять к ней пышный бант, поверх которого он надевает шляпу.

Мы плыли довольно быстро. По мере того как река расширялась, берега ее становились все положе. Если бы какой-нибудь француз, уснув в Париже, пробудился бы в том месте, где мы находились, он готов был бы поклясться, что очутился в Голландии, и не преминул бы назвать Гвадалквивир менее поэтичным именем — Эско.

Только небо напоминало о том, под какой широтой мы находимся: синее небо, под которым вода в реке казалась желтой. По берегам реки, так много потерявшей в цвете по сравнению с небом, появлялось все больше водоплавающих птиц. Они носились стаями в тысячу, две тысячи, десять тысяч особей, наполняя воздух металлическим шумом своих крыльев и время от времени давая возможность увидеть на берегу то ли цаплю, то ли аиста, неподвижно стоящего на одной ноге, словно посаженное на кол чучело птицы, и хранящего эту неподвижность до тех пор, пока выпущенная мною пуля, взметнув в шести дюймах от него либо брызги воды, либо береговой ил, не выводила его из этого оцепенения, стряхнув которое, он медленно взмывал в небо, где еще долго выглядел белой точкой, становившейся все меньше и меньше, пока не исчезал из виду совсем. Чуть дальше Сан-Лукара мы заметили остов «Трахано». За три дня до этого здесь разыгралась драма, которую мы пытались описать. Несчастный «Трахано» был сильно поврежден; он лежал на боку, как страдающий больной. Несколько человек, издали напоминавших размером муравьев, видимо были заняты тем, как выяснилось при взгляде на них через подзорную трубу, что перетаскивали с судна груз, находившийся на его борту, на берег. Начиная с Сан-Лукара, где иногда сходят на берег, чтобы оттуда добираться до Кадиса, Гвадалквивир приобретает размеры по-настоящему полноводной реки. Уже здесь происходит его слияние с морем…

Маке и Жиро, чрезвычайно подверженные той странной болезни, от которой нельзя уберечься и от которой нет лекарств, предвидели дальнейшее. Маке сел на скамейку, как можно крепче опершись локтями о бортовую обшивку; Жиро постелил плащ за фок-мачтой и лег на него.

Оба они заранее побледнели. Дебароль, на вид совершенно нечувствительный к этому превращению реки в океан, брал у Чиютанеро уроки тавромахии. Я стал искать Буланже, но он исчез.

Волны и в самом деле усиливались; вместо того чтобы тихо плескаться, они закручивались в правильные завитки; вода поменяла свой цвет с желтого на голубовато-зеленый. Нам предстоял двухчасовой переход по морю из Сан-Лукара в Кадис. Для Жиро это было на час дольше, чем он мог вынести; для Маке — на полтора часа. Наконец появились верхушки домов белого Кадиса, словно выступавших из моря, поскольку не было еще видно земли, на которой стоит город: земля, казалось, ушла под воду. Белизна домов, выделяющаяся на фоне двойной лазури неба и моря, как говорил Байрон, ослепляла. К пяти часам, выполняя свое обещание, «Стремительный» вошел в порт; для меня это был первый случай, когда судно сдержало слово. Я был как нельзя более признателен ему за это. Порт был заполнен кораблями всех стран, всех видов и всех размеров. Прежде всего мы попытались разглядеть, нет ли среди всех этих мачт парусных судов какой-нибудь пароходной трубы. Две такие трубы мы заметили, так что вероятность удачи удваивалась. «Стремительный» бросил якорь в середине порта. Судно тотчас окружили маленькие лодки. Как это бывает во всех портах мира, нас обступила целая туча носильщиков. Мы перегрузили свои вещи, попрощались с Хулией и направились к молу. Там нас почтили своим вниманием таможенники. Если бы правительства знали, что даже самые очаровательные девушки утрачивают свое очарование, оказавшись под присмотром отвратительных зеленых мундиров, встречающихся повсюду, они бы несомненно уничтожили общее соглашение о пошлинах и налогах. Тем не менее, поскольку господа таможенники все же явились, я попытался из этого извлечь для себя выгоду и выяснить у них, что за пароходы стоят в порту и какой стране они принадлежат. Мне ответили, что это французские пароходы и называются они «Быстрый» и «Ахеронт». Оба пришли из Танжера. Это были немаловажные для нас сведения.

Мы добрались до ворот города. Именно там нас и ожидала настоящая таможенная служба: таможенники, встреченные нами на молу, были всего лишь передовым охранением. Особое подозрение у господ мытарей вызвал наш арсенал: они непременно желали знать, зачем нам нужно такое количество ружей. Подобного снаряжения в Кадисе не видели со времени взятия Трокадеро.

В Севилье нам дали адрес гостиницы «Европа», так что мы велели доставить нас туда. Нам было сказано, что это лучшая гостиница Кадиса.

Действительно, по сравнению с теми жуткими постоялыми дворами обеих Кастилий, Ла-Манчи и Андалусии, в каких нам довелось останавливаться, это заведение было настоящим дворцом. Нас поместили на втором этаже в самых лучших комнатах гостиницы. Не успели мы туда вселиться, как явился лакей и спросил, не угодно ли мне принять г-на Виаля, старшего помощника командира корвета «Быстрый». «Еще бы! — воскликнул я. — Впустите его!»

Вошел лейтенант Виаль. Это был сорокалетний мужчина с открытым и приятным лицом. Само известие о приходе офицера с «Быстрого» подсказывало нам, что должно произойти нечто важное, и мы не ошиблись. Лейтенант Виаль пришел сообщить нам от имени капитана Берара, что по приказу генерал-губернатора Алжира паровой корвет «Быстрый» и его команда отвлекаются от службы и передаются в наше распоряжение. Мы переглянулись с довольным видом, что не укрылось от глаз лейтенанта.

Он передал мне также очень любезное письмо майора Фере, шурина г-на Сальванди и зятя маршала Бюжо. Господин Фере писал мне от имени генерал-губернатора Алжира и приглашал приехать в Алжир, где, по его словам, меня с нетерпением ждут. Судно, приведенное капитаном Бераром, было совершенно определенно обещано мне г-ном Сальванди накануне моего отъезда. Я даже поставил это в качестве одного из условий моего путешествия, но, признаюсь, не ожидал, что правительство соизволит выполнить такое требование. И вот, словно Хартия, пароход стал реальностью. Оставалось лишь отыскать Александра.

Мы пригласили лейтенанта Виаля принять участие в нашем обеде. Он принял это предложение с готовностью, расположившей нас к нему; в эту минуту мы поняли, что станем наилучшими друзьями. Обед был сервирован отчасти на французский лад, что доставляло удовольствие глазу. Однако радость, которую вызывал в нас этот отблеск далекой родины, слегка омрачилась, когда в полутени дверного проема мы увидели контуры Хулии. Ясно было, что она решила компрометировать нас и на суше, и на море. Короче говоря, с очаровательной наивностью эта девушка вошла и села рядом с нами. Мы поинтересовались, обедала ли она. Она ответила: «Нет!» Спрашиваю Вас, сударыня, могли ли мы вечером поступить более сурово, чем утром? Нас могло удержать лишь одно щекотливое обстоятельство — присутствие лейтенанта Виаля. Но, по правде говоря, он не показался нам человеком, способным испугаться хорошенького личика, даже если выражение его отличалось привлекательностью несколько в большей степени, чем благонравием.

Поэтому, естественно, у всех нас одновременно вырвались слова: «Официант, тарелку!» Хулия не заставила себя упрашивать: как видно, бедная девушка совершенно не умела оказывать сопротивление. Увы, сударыня! Эта учтивость нас погубила: с этого времени Хулия возомнила себя членом нашей компании. Вечером она с великим трудом нас оставила и на следующее утро появилась снова. Вы спросите, как ее встретили мои спутники? Не знаю, ибо утром я отправился по делам: нанес визит нашему консулу, г-ну Юэ.

Сударыня! У меня остается время лишь на то, чтобы сказать Вам, какой милый человек г-н Юэ. Час отправки почты приближается, как приближается всякий роковой час, то есть галопом, а я еще должен написать в Кордову Парольдо и в Севилью Бюиссону, чтобы выяснить, нет ли новостей об Александре. Вам ведь известно, что Александр потерялся, да еще похуже, чем это случилось с Мальчиком с пальчик.

XLII

Увы, сударыня, я должен рассказать Вам нечто чрезвычайно грустное, а главное, чрезвычайно для нас оскорбительное. Нас только что выселили из гостиницы «Европа» за недостойное поведение. Само собой разумеется, что мы подверглись этому унижению из-за несчастной Хулии. Не буду Вам объяснять, кто оказался новоявленным Одиссеем, преследуемым современной сиреной, но факт заключается в том, что матушка в Кадисе была лишь предлогом. Я не собираюсь утверждать, что у Хулии вообще нет матери или что Хулия не питает к ней никакой нежной привязанности, но, кроме дочерней любви, у бедняжки была и иная. Я уже рассказывал Вам, сударыня, как, покоряясь этой любви, а возможно, чуточку еще и своему аппетиту, Хулия явилась к нам вчера в обеденное время и сегодня утром к завтраку.

Она пришла сегодня и к обеду. Но Вам следует знать, сударыня, что Испания — это страна строгих нравов, а владельцы гостиниц здесь просто пуритане. Нашхозяин был возмущен этими тремя визитами и на третий раз объявил Хулии, что он больше ее не впустит. Бедняжка решила, что это сделано по нашему распоряжению, и ушла в слезах. Однако, поскольку она считала нас добрыми малыми, у нее появились сомнения в отношении владельца гостиницы. Ей пришло в голову написать нам письмо, и она в самом деле его написала. Письмо раскрыло нам глаза на неучтивое поведение нашего хозяина. Конечно, на самом деле он оказывал нам большую услугу, но, как Вы знаете, сударыня, есть услуги, которые йредпочтительнее не оказывать. Эта была из числа тех, о каких просят и какие принимают исключительно в подобных случаях. Мы вызвали хозяина к себе и прочли ему длинное нравоучение по поводу почтительного отношения к дамам. Нам казалось, что негодяй будет оправдываться. Ничего подобного, сударыня: он взял на себя всю ответственность за случившееся и заявил нам, что ему пришлось поступить так во имя сохранения чести своего заведения. Я надменно потребовал счет. Хозяин принес его с надменностью, нисколько не уступавшей нашей. Но какое счастье, сударыня, что достойный владелец оказался так щепетилен касательно чести своей гостиницы! Выяснилось, что счет за пребывание там в течение суток уже достиг двухсот пятидесяти франков! Мы завопили от возмущения.

Надо Вам сказать, сударыня, что наши финансовые ресурсы почти исчерпаны. Я не устаю повторять, поскольку непременно будут повторять обратное, что мы путешествуем по Испании за свой счет, а деньги при такой беспокойной жизни, какую мы ведем, уходят быстро. Итак, увидев в счете сумму в двести пятьдесят франков за один день, мы возмутились. Замечу, что испанские владельцы гостиниц не знакомы с тем, что мы так разумно называем подробным счетом. Они предъявляют общий итог — и все. Им надо верить на слово, как Сиду. К сожалению, мы не такие богатые, как те евреи Бургоса, что дали взаймы золото дону Родриго, и потому нам пришлось натравить на хозяина «Европы» нашего финансиста Маке, урезавшего счет на пятьдесят франков. После этого, поскольку было уже слишком поздно, чтобы отыскивать носильщиков, мы стали перебираться на другое место сами. Вы представляете, сударыня, как мы брели по улицам Кадиса, держа свою поклажу в руках, ни дать ни взять как бродячие акробаты г-на Бильбоке, только без оркестра?

По дороге мы встретили Хулию; она попыталась присоединиться к нашему шествию и даже готова была что-нибудь понести. Однако мы поручили ее Одиссею объяснить ей, что нами и так было сделано предостаточно для поддержания за границей репутации французской галантности. Бедная Хулия со вздохом удалилась, оставив нам свой адрес. После долгих блужданий взад и вперед, вполне естественных для людей, не знающих города, мы добрались до гостиницы «Четыре Нации», где были встречены хозяином, лакеями, поварятами и кухонными служанками.

Наше приключение наделало много шуму; о происшествии стало известно. Естественно, хозяин гостиницы «Четыре Нации» был соперником хозяина гостиницы «Европа», и потому ему следовало быть с нами настолько же обходительным, насколько тот был груб. Стоило нам появиться в конце улицы, как хозяин, лакеи, поварята и кухонные служанки накинулись на нас, словно стая чаек на косяк сардин. Каждый настиг свою жертву и унес в руках какие-то вещи. Мы уже стали опасаться, как бы подобное чрезмерное рвение не обошлось нам дороже, чем крайнее нерадение, но, проверив весь свой багаж, к чести сотрудников гостиницы «Четыре Нации» никаких пропаж не обнаружили.

В итоге, почти нисколько не прогадав в удобствах, мы многое приобрели с точки зрения учтивого к себе отношения. В первую же минуту хозяин объявил нам, что в его доме постояльцы вольны принимать кого им угодно, и это явно доказывало, что причина нашего переселения не осталась ему неведомой. Но Вы подумайте, сударыня, сколь странен человеческий ум — никто из нас не обнаружил желание воспользоваться полученным разрешением.

Теперь, когда мы покончили с нашими злоключениями, разрешите мне рассказать Вам немного о городе; пока я не видел в нем почти ничего, кроме того, что можно увидеть по дороге из гостиницы «Европа», оставившей по себе память стыдливостью ее хозяина, до почты; но и этого достаточно для общего впечатления. Прежде всего, Кадис — любимое дитя солнца, пламенное око которого посылает ему самые жаркие свои лучи, так что кажется, будто весь город залит светом.

Только три тона улавливаются глазом: синий цвет неба, белый — домов и зеленый — жалюзи. Но какой синий, какой белый и какой зеленый! Ни кобальту, ни ультрамарину, ни сапфиру не сравниться с этой синевой; ни снег, ни молоко, ни сахар не превзойдут этой белизны; ни изумруд, ни зеленые краски Веронезе, ни патина не идут в сравнение с этой зеленью! Местами сквозь балконную решетку свисают ветви незнакомых мне растений, цветы которых горят на стене, как пурпурные звезды. Нигде в Испании я не видел таких высоких домов, как в Кадисе; дело в том, что город не может расти ни вправо, ни влево; узкий полуостров не позволяет ему расширяться, и он вынужден подниматься вверх; поэтому каждый дом Кадиса, приподнявшись на цыпочки, глядит либо в сторону гавани, либо в открытое море, устремляя свой взор к Севилье или к Танжеру. Из-за тесноты территории улицы Кадиса такие же узкие, как и в других городах Испании. Поспешим заметить, что и замощены они ничуть не лучше. Но вот что отличает Кадис от прочих городов Испании, хотя неясно, чему такое можно приписать: это единственный город, где я видел улицы, казалось, уходящие в небо. Вы понимаете, сударыня, что я хочу сказать? Такие улицы обрываются у пустоты и ограничиваются бесконечностью, и лазурь неба, открывающаяся у края двух белых линий домов, кажется невероятно, немыслимо яркой синью. Все здесь веселое, оживленное, и понятно, почему бессонные ночи любви и серенад даже в Испании называют ночами Кадиса.

Больше в Кадисе смотреть не на что — здесь нет ни памятников, ни дворцов, ни музеев, только кафедральный собор, довольно безвкусный, вот и все. В Кадис, как и в Неаполь, приезжают из-за синего неба, синего моря, прозрачного воздуха и дыхания любви, которое носится в этом воздухе. Вот почему Кадис так нравится путешественникам, хотя они и не понимают, что же им здесь нравится. Мы бродили по городу весь день вместе с нашим любезным консулом г-ном Юэ, но мне было бы крайне затруднительно рассказать Вам об увиденном, если не считать одной очень милой дамы, принявшей нас с чисто французской доброжелательностью и назначившей на завтра бал в мою честь.

Проходя через площадь, вероятно площадь Конституции, я зашел на почту. Никаких новостей об Александре не поступало, словно его не было в природе. К счастью, в полночь прибывает мальпост из Кордовы, и я надеюсь все новости о сыне узнать от него самого. Все это роковое приключение с Хулией выбило у меня из головы куда более важные заботы.

В ту минуту, когда мы собирались с визитом к командиру «Быстрого», доложили, что капитан Берар сам пришел к нам. Мы переглянулись пристыженные: нас опередили. Капитан Берар оказался человеком сдержанным, но исключительно вежливым. Он повторил все, о чем было сказано в письме, полученном мною накануне, а именно, что он сам и его судно находятся в полном моем распоряжении. В подтверждение своих слов он спросил, какие будут указания по поводу отплытия. Как Вы можете догадаться, сударыня, при обсуждении этого вопроса мы с капитаном состязались в предупредительности. Наконец было решено, что мы отправляемся 23-го утром.

Таким образом, нам предстояло провести в Кадисе еще два с половиной дня. Я был рад этому из-за того, что подобная отсрочка давала Александру время присоединиться к нам. Что же касается экипажа «Быстрого», то он должен был прийти в восторг и благословлять нас от всего сердца. Вы представляете, сударыня, что означает для несчастных офицеров, несущих службу между Ораном и Танжером, остановка на четыре дня в Кадисе.

Я думаю, по правде говоря, что визит вежливости капитана обернулся приятным времяпрепровождением. Он собирался пробыть десять минут, а провел у нас три часа. Это человек строгого нрава, но снисходительный к людям, с веселым складом ума. Думаю, мы с ним прекрасно поладим. После капитана нас навестили другие офицеры. Это очаровательные молодые люди, с которыми мы совершим поистине царское путешествие; они прекрасно знают Кадис и вызвались нас сопровождать.

Впрочем, было бы несправедливо по отношению к Жиро и Дебаролю утверждать, что для этого нам нужен кто-нибудь, кроме них; оба они уже побывали в Кадисе, правда в довольно плачевном состоянии: их чемоданы отправились неизвестно какой дорогой, но только не к своим владельцам. В итоге, когда нашим друзьям потребовались чистые рубашки, им пришлось отдать в стирку те, что были на них, и это заняло целый день. Но при фантазии Жиро и Дебароля это не так уж важно: больше у тебя на одну рубашку или меньше. Они сняли с кровати простыни, превратив их в тоги, и задрапировались в них на манер древних римлян. Искусство от этого только выиграло — Жиро целый день разбирал свои наброски, а Дебароль приводил в порядок свои записи. Именно в таких живописных нарядах их и застал г-н Юэ, пришедший познакомиться с ними; Жиро и Дебароль произвели на него сильное впечатление, которое, возможно, повредит его представлению о нас.

Прощайте, сударыня! Я очень боюсь, что, предаваясь удовольствию беседовать с Вами, могу пропустить час отправки почты.

P.S. Есть новости, неприятные и приятные; как я и предполагал, письмо мое не ушло, и я снова его открываю. Александр подал признаки жизни. Я получил от него письмо, точнее рисунок, датированный 18 ноября. На рисунке изображена маленькая ручка, открывающая дверь. На пороге стоят Александр и Парольдо, готовые войти в эту дверь; за ними следит испанец грозного вида, закутанный в плащ. Все это должно означать, что Александр затеял комедию плаща и шпаги и, как Шекспир и Мольер, играет в ней главную роль. Не знаю, сколько актов будет в этой комедии, но убежден, что на полученном мною рисунке изображен только первый. Возможна, опасаясь нескромности почты, он предпочел карандаш перу. Что касается его возвращения, то об этом нет ни слова, и это заставляет меня думать, что начатая комедия чрезвычайно занимательная.

XLIII

Поскольку с утра нам предстоит совершить прогулку вдоль бухты, накануне вечером мы посетили лавки, торгующие циновками. На этом товаре Кадис специализируется. Нет ничего более опрятного, прелестного и изящного, чем эти большие белые циновки, гибкие, как полотно, с рисунком и красно-черной каймой. Я закупил невесть сколько метров этих циновок, которые «Быстрый» потрудится перевезти в Алжир, и будет очень обидно, если в Алжире мне не удастся найти возможность переправить их во Францию.

В девять часов утра г-н Юэ заехал за нами в карете. Я отправился на почту — она находится на площади Мина, а вовсе не Конституции, как я думал. Но было слишком рано, и письма еще не разбирали. Мне нет нужды объяснять Вам, сударыня, что иллюстрированное послание Александра, полученное мною вчера, меня не слишком успокоило. Меня тревожил испанец в сомбреро, закутанный в плащ до самых глаз; к счастью, за четыре франка Провидение снабдило Александра ножом из Шательро — это немного успокаивало.

Но что почти окончательно освобождало меня от тревоги — так это открытая дверь и протянутая ручка. Очевидно, в стане противников у Александра были союзники; раз так, то союзники, союзник или союзница Александра были врагами, врагом или врагиней испанца.

Я забыл Вам сказать, что на рисунке был еще пес — пудель, сопровождавший ревнивца (то, что это ревнивец, не вызывает сомнений). У этих чертовых пуделей (порода, исчезнувшая во Франции, так же как карлины) хорошее чутье; однако Александр видел этого пуделя, раз он его нарисовал, а раз он его видел, то будет его остерегаться.

Итак, я вышел из почты, не продвинувшись в своих рассуждениях ни на шаг по сравнению с вчерашним днем. Полагая, что г-н Юэ лучше меня осведомлен по части испанских нравов, я показал ему рисунок; но г-н Юэ ничего нового в нем не увидел. Нас ждали две кареты; пять человек поместились в одной и четыре в другой. Господин Юэ привез с собой двух своих друзей. Я робко заговорил о том, что надо захватить с собой провизию. Господин Юэ приподнял крышку багажного сундука, и я увидел, что в этом отношении большего желать не приходится.

Полчаса, а может быть и три четверти часа, мы ехали по узкому, как лента, молу; по правую руку от нас было море, по левую — солончаки. На конце этой ленты, изгибом связанной с Европой, Кадис словно плывет в море, напоминая те маленькие кораблики с белыми парусами, какие в бассейне Тюильри дети пускают на веревочках. Примерно в получетверти льё от города мол преграждается редутом. Вскоре мы поехали уже не вдоль берега, а повернувшись к морю спиной, и направились в глубь острова Леон. Слева от нас был Трокадеро, а справа — широкая равнина, орошаемая водами Гвадалеты.

Именно на этой равнине, у берегов реки со столь нежным названием, король Родриго дал сражение, длившееся восемь дней. Вам ведь известно это поэтическое предание, сударыня, не так ли? Подобно Трое и Италии, Испания погибла из-за любви к женщине. Однако все знают Гомера, творца «Илиады», и Тита Ливия, рассказчика, а возможно, и сочинителя римских преданий, но никто не знает авторов изумительных романсеро, которые делают известными даже во Франции имена Родриго, дона Хулиана и Ла Кавы. Между тем все обрушившиеся на несчастного короля беды были предсказаны ему в тот день, когда он проник в Геркулесову башню. Да, сударыня, ту самую Геркулесову башню, руины которой мы видели в Толедо; король Родриго открыл вход в нее тысячу сто тридцать семь лет назад; он рассчитывал обнаружить там клады, оставленные Геркулесом, а нашел только грозную надпись на стене:

«Король, на свою беду проник ты в эту башню, ибо тот король, который в нее проникнет, ввергнет Испанию в огонь!»

Но слова эти не остановили неблагоразумного Родриго; в одной из опор башни было углубление, закрытое железной дверью. Родриго взломал эту дверь. В углублении стоял сундук. Король открыл сундук, но вместо золота увидел там незнакомые знамена с изображением конников, восседающих в больших седлах. Конники эти были арабы. На шее у них висели мечи, и они были вооружены арбалетами. Испугавшись, дон Родриго вышел из башни. Но позади него, словно с неба, опустился орел. В клюве его была головня, он потряс ею над башней, и башня вспыхнула. Дон Родриго неправильно понял предзнаменование: он подумал, что Господь приказывает ему идти сражаться с африканскими маврами. Он собрал двадцать пять тысяч конников, поставил командовать ими графа Хулиана и отправил их завоевывать Африку.

Однако этот поход был обречен с самого начала; граф Хулиан потерял двести кораблей, сто весельных галер и всех людей, за исключением четырех тысяч. У графа Хулиана была дочь. Ее звали Флоринда. Она была самой красивой девушкой во всем королевстве. Граф Хулиан оберегал ее как сокровище. Она никогда не выходила из дома, и ни один мужчина, кроме отца, не видел ее лица. Уезжая, отец разрешил ей гулять лишь в саду, окруженном высокими деревьями, листва которых, когда она была неподвижна, отгораживала сад, словно занавесом, от посторонних взоров.

И вот, пока ураган рассеивал флот ее отца, донья Флоринда, уверенная, что дон Хулиан уже высадился и одержал победу, спустилась в сад со своими служанками и легла на траве. Глупенькие девушки полагали себя в безопасности от чужих глаз. Флоринда предложила всем сравнить ножки, измерив их шелковой желтой лентой. Когда служанки это проделали, она взяла ленту и в свою очередь приложила ее к своей ножке. И оказалось, что у доньи Флоринды ножка самая маленькая и самая стройная. С этим все согласились.

Но по воле рока одно из окон дворца готских королей выходило в сад графа, и опять-таки по роковой случайности в эту минуту подул ветер. Он раздвинул ветви деревьев, и пылкий взор короля Родриго проник сквозь листву. Король никогда не видел ни более красивого личика, ни более красивых ножек, а увидев их, почувствовал, что в сердце его зажглось пламя. Этому пламени предстояло спалить всю Испанию. В тот же вечер он послал за дочерью графа. Родриго был король, и, когда он приказывал, ему следовало подчиняться. Донья Флоринда подчинилась и пришла к королю.

«О моя драгоценная Флоринда, — сказал он, — едва увидев тебя, я почувствовал, что умираю; если ты пожелаешь вернуть меня к жизни, я разделю с тобой мой скипетр и мою корону». Говорят, что сначала Флоринда ничего не ответила, и утверждают даже, что она рассердилась. Но к концу беседы все, чего хотел король, было ему даровано; и вся Испания погибла из-за прихоти Родриго и уступчивости Флоринды. Если спросить, кто же из них виноват, мужчины назовут Ла Каву, а женщины — Родриго. И все-таки, надо полагать, донья Флоринда раскаивалась, ибо она написала отцу и призналась в своем поступке, переложив, разумеется, всю вину на короля Родриго.

Когда старик прочел об обрушившемся на него бесчестье, он схватился обеими руками за свои волосы, вырвал их со лба и бросил прочь; подхваченные ветром, они улетели, похожие на те серебряные нити, какие осень срывает с веретена Богоматери.

«О король! — воскликнул он. — Будучи знатным, ты совершил поступок, которым поругана моя знатность! Пусть же ни для кого не будет удивлением, когда случится то, чему не дблжно было бы случиться, но вероломный король сам подталкивает своих вассалов к измене. Хвала Небу! Оскорбление, нанесенное королем моему роду, повлечет за собой разорение всей Испании: невиновные заплатят за виновного, а подданные — за своего властелина. Будь у меня иной способ отмщения, менее ужасный, я бы прибегнул к нему, но у меня его нет. Горе тебе, дон Родриго! Горе тебе, Испания! Пусть же африканец придет сюда через Тарифу, мой удел. Пусть он грабит, насилует, убивает в моих собственных владениях, на моих собственных землях! И никто не скажет тогда, что я щадил себя в большей степени, чем других. Чтобы он ни нес, гибель или удачу, жребий брошен, игральная кость катится по столу, и ничто не может ее удержать! Хвала Господу! Ручаюсь, что бы ни делал бесчестный король, он потеряет честь, скипетр и жизнь, и справедливое Небо будет взвешивать обиду и возмездие за нее лишь в одно и то же время».

Сказав это, граф Хулиан тотчас призвал к себе старого мавра. Он продиктовал ему письмо по-испански, а тот записал его по-арабски. Едва мавр закончил, граф Хулиан убил его, чтобы никто не мог узнать, что было в этом письме. О! Это послание принесло горе всей Испании, ибо оно было адресовано королю мавров, и в нем граф Хулиан обещал этому королю отдать в его руки Испанию, если тот пришлет свое войско. О несчастная Испания! Испания, столь овеянная славой, и славой столь заслуженной! О! Самая прекрасная, самая красивая, самая любезная сердцу страна! О Испания, столь дивная красотой и обильная доблестью! Из-за преступления твоего короля ты попадешь под власть мавров! Вся Испания, но не Астурия. Астурия — это земля храбрецов!

В то время король дон Родриго еще не знал приговора судьбы. Он собрал всех рыцарей и вассалов, каких только было возможно, и пошел навстречу маврам. Однако отряды мавров были многочисленны; возглавлял их Тарик. Битва длилась восемь дней, и на восьмой день враги одержали победу: воины дона Родриго разбежались во все стороны. Родриго тоже покинул поле битвы. Несчастный остался один — с ним не было ни единого друга. Его измученная лошадь еле плелась, и к тому же хозяин больше не направлял ее: она шла куда хотела. Обессиленный король почти лишился сознания. Он был полумертвый от голода и жажды. Вид его вызывал жалость. Он был настолько залит собственной кровью и кровью своих врагов, что издали походил на пылающие угли. Его доспехи, украшенные перед началом битвы драгоценными камнями, были помяты со всех сторон; его меч, висевший у руки, зазубрился, как пила. Продавленный шлем скрывал лицо, опухшее от усталости и страдания. Он поднялся на самый высокий холм и бросил оттуда взгляд на свое славное войско. Но все его славное войско было обращено в беспорядочное бегство. Он бросил взгляд на свои знамена и штандарты. Его знамена и штандарты, растоптанные, валялись в грязи. Он поискал глазами своих военачальников. Все его военачальники были убиты. Он окинул взором равнину. Равнина окрасилась кровью, и кровь эта стекала ручьями, сбегавшими в реку. Горе и стыд охватили его при виде этого, и, рыдая, он воскликнул:

«Вчера я был королем всей Испании — сегодня не властвую ни в одном городе! Вчера у меня были сотни крепостей и замков — сегодня их нет у меня вовсе! Нет даже башни с бойницами, которую я мог бы назвать своей! О, несчастный был день, несчастный был час, когда я родился на свет, ибо мое рождение принесло позор Испании! О, роковой был день, роковой был час, когда я унаследовал это прекрасное королевство, ибо мне предстояло погубить его в одной-единственной битве!»

Сказав это, он пришпорил Орелио, и конь, собрав последние силы, понес своего хозяина, голова которого все еще была повернута в сторону поля битвы. Только один из его военачальников, Алькастрас, видел, как он умчался прочь; Алькастрас лежал на земле, в крови, струившейся из его ран; он поднялся, сделал несколько шагов в сторону короля, но тот, уносимый Орелио, скрылся из виду.

Алькастрас отправился в Толедо, где оставался двор, и пришел к королеве, хотя ему было горько приносить ей печальные новости. «Сударыня, — сказал он, открывая дверь в ее покои, — вы больше не королева. У вас нет больше никакой власти, ибо за восемь дней сражения вы потеряли свое королевство и короля Родриго: я видел, как он бежал с поля сражения, тяжко раненный, и в этот час он, должно быть, мертв или захвачен в плен».

Королева рухнула без чувств на свой трон и только спустя четыре часа пришла в сознание. Она потребовала, чтобы Алькастрас рассказал ей, как все произошло. Алькастрас ничего не утаил. Выслушав его, королева сказала: «У меня нет сомнений, что все так и было; в прошлую ночь мне приснился страшный сон: я видела, как Родриго, разъяренный, с налившимися кровью глазами, в спешке уехал, чтобы отомстить за гибель несчастного дона

Санчо, а затем вернулся, обагренный кровью и покрытый ранами, подошел ко мне, взял меня за руку и, рыдая, воскликнул: "Прощай, прощай, моя королева, и наберись спокойствия. Я ухожу. Меня разбили мавры. Они одержали победу надо мной. Не оплакивай мою смерть, не думай о своем королевстве; помышляй лишь о том, как обрести убежище, причем так далеко, как только возможно. Беги, беги скорей, спеши в горы Астурии, ибо только там ты будешь в безопасности. Все остальное королевство захвачено маврами"».

Тем временем вся Испания жаловалась, говоря: «О Родриго, Родриго, обрати свой взор на меня и посмотри, как грабят и сжигают меня проклятые неверные. Посмотри, как в сражении истекают кровью твои воины — мои дети! Несчастная Испания! Погубленная из-за прихоти, из-за Ла Кавы! Ведь я не зову ее больше Флориндой, я зову ее Ла Кавой. О Родриго! Славы, накопленной твоими предками за столько веков, больше нет; ты принес ее в жертву минутному удовольствию, за минуту удовольствия ты пожертвовал королевством, своим телом и своей душой! Твое счастье окончилось, и начались твои беды. Несчастная Испания, погубленная из-за прихоти, из-за Ла Кавы!»

Ну а дон Родриго продолжал скакать. Он углубился в самые неприступные горы, чтобы преследовавшие его мавры не смогли его найти. Там он встретил пастуха, присматривавшего за пасущимся стадом, и, подойдя к нему, спросил: «Скажи, добрый человек, где я могу найти какое-нибудь жилье или ферму, чтобы отдохнуть, ибо я умираю от усталости». Пастух тотчас же ответил: «Вы напрасно стали бы искать, сеньор, поскольку в этом безлюдном краю есть лишь скит, где обитает отшельник, ведущий святую жизнь». Король обрадовался, услышав это: он решил, что сможет окончить свои дни рядом с этим отшельником, и попросил пастуха поделиться с ним едой, если он может. Пастух вытащил котомку, где он хранил свой хлеб, отломил половину и протянул ее дону Родриго, присовокупив кусок копченого мяса, случайно оказавшегося у него. Хлеб был из темной муки и черствый. Король вспомнил, какие блюда ему доводилось есть прежде, и слезы безудержно потекли из его глаз. Поев и отдохнув, он спросил, как пройти в скит; пастух указал ему дорогу, которая туда вела, а король отдал пастуху свою цепь и свое кольцо. Это были бесценные украшения, и раньше он ими очень дорожил.

Затем король отправился в путь и, когда солнце зашло, добрался до скита. Там он тотчас стал на колени и начал молиться. Потом, увидев отшельника, он пошел ему навстречу. Отшельник спросил, кто он и как попал сюда. Родриго ответил: «Увы! Я дон Родриго, я был королем Испании. За мои грехи Бог лишил меня королевства. Я пришел каяться вместе с тобой; не досадуй на мое присутствие, во имя Бога и Девы Марии!»

Отшельник отвечал ему: «Разумеется, вы выбрали дорогу, которая приведет вас к спасению души, и Бог вас простит».

С этими словами он преклонил колени и вознес молитвы Богу, прося указать покаяние, которое следовало наложить на короля. И Господь открыл ему, что Родриго должен затвориться в склепе вместе с живой змеей и терпеливо сносить это в наказание за причиненное им зло. Обрадованный отшельник повернулся к дону Родриго и повторил ему все, что повелел Господь. Дон Родриго сказал: «Да свершится воля Божья!»

И он лег в склеп, и рядом с ним лежала змея. На третий день отшельник пришел навестить его. «Каково вам с вашей товаркой?» — спросил он короля. «До этой минуты она не тронула меня, ибо, несомненно, Господь еще не пожелал этого, — отвечал Родриго. — Но молись за меня, святой человек, чтобы она ужалила меня и я закончил свою жизнь».

Отшельник отправился молиться и через три дня появился снова. «Ну как?» — спросил он. «Господь смилостивился надо мной, — ответил король, — змея укусила меня». Отшельник напутствовал его, и король Родриго умер от укуса змеи.

Так окончил свои дни король Родриго: искупив свое преступление на земле, он сразу попал на Небо. Вот, сударыня, какую песнь поют еще обитатители этой прекрасной равнины, где течет Гвадалета и где высится Херес. Я сомневаюсь, что через тысячу лет после победы французов и взятия Трокадеро об этих событиях останутся столь же поэтичные воспоминания.

XLIV

На борту «Быстрого».

Я пишу Вам с борта «Быстрого», сударыня; через два часа мы поднимем якорь, и ничто, даже та тонкая нить, о которой я говорил Вам накануне, не будет связывать меня с

Европой. Вчера я описывал Вам Пуэрто-Санта-Мария, в то время как мои друзья, более склонные к такого рода делам, чем я, посещали великолепные винные погреба, составляющие богатство этого города.

Именно из Пуэрто-Санта-Мария херес расходится по всему миру гурманов. Вы ведь помните, сударыня, знаменитый херес, рыцарский херес, который дону Сезару де Базану посчастливилось найти бок о бок с царственным паштетом. И потому Пуэрто-Санта-Мария — это без преувеличения место паломничества англичан. Небольшой пароходик, который каждый час курсирует оттуда в Кадис, перевозит если и не полный груз, то, по крайней мере, изрядное число путешествующих джентльменов: после остановки в Сан-Лукаре они преисполнены желанием сравнить пахарете с хересом.

Объехав бухту, мы вернулись в Кадис в четыре часа дня. Пароход уже пришел; при виде его у меня появилась надежда, что на нем приехал Александр, и я поспешил в гостиницу. Однако вместо блудного сына меня ожидало второе письмо, вернее второй рисунок. Он изображал какие-то внутренние покои. Та же самая маленькая ручка, что затягивала его с улицы, теперь подталкивала его в спальню, убранную довольно нарядно для испанских спален. Я с удовольствием увидел, что главное ее украшение составляет весьма неплохая кровать. На этом рисунке стояла та же дата, что и на первом, — то есть он был от 18 ноября. Но, несомненно, его нарисовали вторым. К счастью, в тот же вечер должен был прибыть мальпост. Это была последняя возможность. Независимо от того, явится Александр или не явится, мы решили отплывать на следующий день, то есть сегодня. Наш милый Сен-При вызвался остаться в Кадисе и ждать приезда Александра. На этот случай я оставил ему половину имеющихся у меня денег. Ах, сударыня, знали бы Вы, с каким вздохом я написал эту последнюю строчку. Блудный сын проматывал, по крайней мере, только собственное достояние, тогда как Александр — достояние всего нашего сообщества. По счастью, бал, который давали в мою честь (помните, я говорил Вам, что некая очаровательная обитательница Кадиса давала в мою честь бал) происходил в доме, находившемся близ почты. Мальпост из Севильи проходит под окнами этого дома. Можете себе представить, с каким нетерпением я ожидал его прибытия. В четверть первого ночи мальпост пронесся мимо. Я украдкой ушел, никем не замеченный, надел свой бурнус и кинулся на почту. Кондуктор поспешил отправиться спать, так что, как я ни торопился, мне удалось застать только возницу. А Вы ведь знаете, как объясняются возницы во всех странах: они так привыкли разговаривать со своими лошадьми и мулами, что мало-помалу разучились говорить с людьми. Из его слов я понял лишь то, что в мальпосте приехали офицер и молодая дама.

Я помчался в гостиницу. Возможно, Александр похитил молодую даму и ради большей безопасности переоделся в мундир. Конечно, я предпочел бы увидеть его одного, а не с сопровождающими, но уж лучше было бы, чтобы он явился так, чем не явился вовсе. Поскольку я не мог предвидеть историю с Хулией, то местом встречи ему была назначена гостиница «Европа». Никакого военного, никакой молодой дамы там не оказалось. Я побежал в гостиницу «Четыре Нации». Никого. Там я прихватил с собой Дебароля. Он не захотел пойти на бал. Почему? Ах, сударыня, это тайна, которая останется между ним и его фраком.

Однако ничто не мешало ему отправиться вместе со мной на поиски кондуктора. Мы вернулись на почту. Дверь оказалась закрытой. Стали стучать к соседу, тот открыл свою дверь, и мы спросили у него адрес кондуктора. Однако он не только дал нам этот адрес, но и предложил проводить нас к дому, где жил кондуктор, и клялся всеми богами, что сами мы этот дом никогда не найдем. И Бог ты мой, достойный сосед был прав! Четверть часа мы пробегали по улицам, похожим на те, что спускаются к Сене со стороны Гревской площади. Наконец мы подошли к какому-то дому, погруженному во тьму.

Еще четверть часа понадобилось, чтобы дом осветился и дверь открыли. На пороге появилась какая-то старуха со свечой. Она провела нас в мансарду, где спал кондуктор. Не знаю, что уж там решил этот славный человек, когда, проснувшись, он увидел трех закутанных в плащи людей, стоящих над его постелью. Наверное, ему показалось, что он очутился в окружении свободных судей, так как в первую минуту лицо его выражало ужас. Мы объяснили причину нашего прихода.

И тогда он рассказал нам, что, в самом деле, некий высокий молодой человек, светлый шатен с курчавыми волосами, заказал для себя место и даже занял его. Но в одном льё от Кордовы он велел остановить мальпост, вышел из него, дал луидор кондуктору, произнес несколько слов, которые тот не разобрал, и побежал прямо через поле. Он убежал так далеко, причем в сторону, противоположную той, куда надо было ехать кондуктору, что тот счел ждать беглеца бесполезным и поехал дальше. Кондуктор показал нам свой путевой лист. В него были вписаны три пассажира. Первый — офицер, вторая — дама, третий — Александр. Никаких сомнений не оставалось: имя и фамилия были выписаны полностью.

История становилась все более загадочной. Невозможно даже описать Вам, сударыня, в каком лабиринте блуждала наша фантазия! Мы дошли до того, что вообразили, будто достойный кондуктор сообща с возницей, офицером и дамой убили Александра и бросили его в какой-нибудь овраг. От этой игры воображения до угроз один шаг. Мы заявили кондуктору, что если он отвечает за почту, то тем более должен отвечать и за пассажиров, и что если малыш Дюма вписан в путевой лист, то малыш Дюма должен быть найден! Мы с такой силой угрожали кондуктору, что он явно встревожился. Видя его тревогу, мы стали проявлять настойчивость.

«Так вы родственники этого молодого человека?» — спросил он. «Я его отец!» — пояснил я. «Поклянитесь в этом!» Я поклялся ни больше ни меньше, как Горацио и Марцелл.

«В таком случае я могу вам все сказать», — отвечал кондуктор, совесть которого, видимо, успокоилась. «Не только можете, но и обязаны!» — вскричал я. «Так вот, все было договорено заранее!» — «Договорено? С кем?» — «Со мной!» — «О чем?» — «Что это будет только видимость отъезда». — «Куда?» — «В Кадис!» — «Почему только видимость?» — «Чтобы все думали, будто он уехал!» — «А зачем ему это было нужно?» — «О сударь, у него не было другого способа!» — «Способа? Для чего?» — «Не было другой возможности преуспеть!» — «Преуспеть? В чем, черт побери!» — «В похищении молодой девушки!» Я вздрогнул. «В похищении девушки?» — «Да, он был застигнут!» — «Кем?» — «Ну, раз вы его отец…» — «Конечно, я его отец, вы отлично это знаете!» — «В таком случае вот вам письмо». — «Вам следовало с этого начать, болван!» — «Из письма вы узнаете, кем он был застигнут, бедный юноша!»

Я быстро вскрыл письмо и обнаружил третий рисунок. Александр спрятался под кровать, изображение которой было в предыдущем рисунке; из-под кровати торчала только его голова, и носом он упирался в морду пуделя, о котором я Вам уже говорил вскользь. Александр приложил палец к губам, пытаясь склонить пуделя к молчанию, но, по-видимому, собака была неподкупна и продолжала яростно лаять. Я осознал положение дел.

«Пес так и не замолчал?» — спросил я кондуктора. «Увы, нет, сударь!» — «И кого же привлек его лай?» — «Мать, брата и кузена». — «О-о! И что же произошло?» — «К счастью, сударь, у вашего сына — а он чудный мальчик! — был нож вот такой длины». — «Да, и что?» — «Так вот, он показал им этот нож». — «И что было дальше?» — «Мать, брат и кузен дали вашему сыну пройти». — «Так-так!» — «Но это еще не все». — «Вот как?» — «Девушка сказала ему, что она хочет его сопровождать». — «Сопровождать? Куда?» — «Всюду, куда он направится». — «Во Францию?» — «Всюду. Однако она выставила одно маленькое требование». — «Какое?» — «Чтобы он на ней женился». — «Женился?!» — «Да, в Испании это очень просто. Первый встречный священник может вас обвенчать, и вы становитесь женатым». — «В Испании». — «Да, в Испании». — «Черт побери! Это меня утешает. У меня есть два-три приятеля, которые вот так же женились в Италии, но брак их так и остался по другую сторону границы». — «Я не понимаю». — «А вам и не надо понимать! Скажите лучше, как вы оказались замешаны в эту историю?» — «Подождите!» — «Жду». — «По его следам пущены все альгвасилы Кордовы». — «Ба! Кто же их направил?» — «Семья». — «Почему?» — «Семья поклялась, что ему не удастся похитить девушку. А он поклялся, что похитит ее! Так что теперь вопрос в том, кто кого перехитрит». — «А вы здесь при чем?» — «Я его прятал». — «Где?» — «У себя дома». — «Как вы с ним познакомились?» — «Через портного, это мой друг». — «Ну что ж! Давайте во всем разберемся». Я перевел дух. «Он у вас?» — «Да». — «И сейчас?» — «Возможно, если он еще ее не похитил». — «А как он может ее похитить?» — «Я свел его с контрабандистами из Малаги». — «Чтобы они перевезли его в Малагу?» — «Конечно!» — «А из Малаги куда он отправится?» — «Он собирался присоединиться к вам». — «Где?» — «Там, где вы будете». — «Но у него же нет денег!» — «Подумаешь, девица богата». — «А альгвасилы?» — «Так они же считают, что он уехал». — «А, так вот почему его имя в путевом листе!» — «Именно!» — «Поэтому-то он так подчеркнуто отправился с вами?» — «Конечно!» — «А сам вас покинул в одном льё от Кордовы?» — «Нуда! Нуда! Этой ночью все считают, что он отправился в Кадис, и спят спокойно. Девушка встает, открывает дверь, выходит, а он ждет на улице с тремя контрабандистами. И в дорогу! В Малагу!» — «Черт возьми!» — «Здорово придумано, вы не находите?» — «Да уж». — «Чудный парень ваш сын!» — «Вы находите?» — «Еще бы, столько фантазии!» — «Вы так думаете?» — «И не скупится, очень шедр!» — «О да! В этом я уверен!» — «Так вот, сударь, успокойтесь и уезжайте!» — «Поехать-то я поеду, но успокоиться не могу. Он не сказал вам, где он собирается к нам присоединиться?» — «Сударь, он не мог мне этого сказать, он сам не знал». — «Да, это верно. Вы мне правду сказали?» — «Чистую правду, сударь!» — «Поклянитесь теперь вы!»

Кондуктор дал клятву. Я посмотрел на Дебароля и Жиро.

«Ну, — спросил я, — что скажете?» — «Скажу, что он счастливчик! — воскликнул Дебароль. — Я поехал в Испанию в надежде обрести именно такое приключение, и у меня ничего не получилось!» — «Несчастный! — промолвил Жиро. — У тебя жена и ребенок!» — «Да, это верно», — согласился Дебароль. «Из всего этого следует, что мне не о чем беспокоиться?» — спросил я у кондуктора. «Совершенно не о чем, сударь! Он молод, ловок, решителен, у него прекрасный нож, Бог за него заступится!» — «Это тот самый нож из Шательро, — заметил Жиро. — По-прежнему Провидение!» — «Постойте, друг мой! — сказал я кондуктору. — Вот вам деньги, но не за то, что вы ему помогли, а за беспокойство, которое мы вам доставили». И я протянул ему двадцать франков. «Черт побери, сударь! Что же вы не начали с этого: я бы сразу понял, что вы его отец!» Это прозвучало трогательно; затем я удалился.

Десять минут спустя я снова был на балу; с одной стороны, я успокоился, с другой — было о чем волноваться. Сударыня, если Вы получите какие-нибудь сведения об Александре раньше меня — ведь вполне может случиться, что из Малаги он отправится в Марсель, — так вот, если Вы получите какие-нибудь сведения об Александре, дайте мне знать. Остаток ночи прошел кое-как; спал я плохо. Мне без конца мерещились мать, брат, кузен, кондуктор и даже пудель, который, словно собака из «Фауста», принимал в моем сне гигантские размеры.

Часов в семь, когда я только начал дремать, меня разбудили матросы: они пришли за нашими сундуками. Мы собрались мгновенно — никто как следует не спал. Приключения Александра-младшего обсуждалось на все лады. Сен-При вообще отказывался что-либо понимать. За полтора месяца он не переступил даже порога сарая, а Александр за сутки проник туда, где его обнаружила собака. И один только Господь знает, каким путем он пошел дальше!

В восемь часов мы покинули гостиницу; Сен-При провожал нас. Так как я по-прежнему надеялся, что Александр поедет в Кадис, а не в Малагу, Сен-При взялся ждать его здесь еще четыре дня. Это было самопожертвованием со стороны человека, чье сердце осталось в Севилье.

А теперь, прощайте, сударыня! В следующий раз я напишу Вам из третьей части света: труба дымит, судно готово к отплытию. У меня осталось время лишь на то, чтобы запечатать письмо и отдать Сен-При, который отнесет его на почту в Кадисе. Еще раз прощайте, сударыня! Завтра я напишу Вам, что там нового в Африке.

«Quid novi fert Africa», — как говорили древние римляне.

КОММЕНТАРИИ

Книга путевых впечатлений Дюма «Из Парижа в Кадис» («De Paris к Cadix»), посвященная путешествию по Испании, которое писатель совершил осенью 1846 г. по пути в Северную Африку, впервые печаталась фельетонами в газете «Пресса» в марте 1847 г. Первое отдельное издание: Paris, Gamier fibres, 1847–1848, 8vo, 5 v.

Непосредственным продолжением ее служит сочинение «"Быстрый", или Танжер, Алжир и Тунис».

Это первая публикация книги «Из Парижа в Кадис» на русском языке. Перевод ее был выполнен специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Editions Frangois Bourin, 1989.

I

5… Перед моим отъездом Вы взяли с меня слово написать Вам, причем не одно письмо, а три или четыре тома писем. — Имя дамы, которой Дюма адресовывал свои письма из Испании, остается неизвестным. Если принять на веру, что в 1846 г. ей было около 20 лет, на что Дюма косвенно указывает в конце этой главы («бедняга Дезожье умер как раз в то время, когда Вы родились» — то есть в 1827 г.), то часто высказываемое предположение, будто этим адресатом была известная французская писательница Дельфина де Жирарден (Дельфина Те; 1804–1855), которой в то время исполнилось 42 года, вряд ли можно считать правдоподобным.

… прибыв в Байонну, приступил к выполнению своего обещания. — Байонна — город на юго-западе Франции, близ Бискайского залива, в департаменте Атлантические Пиренеи, в 28 км к северо-востоку от испанской границы; известен с античных времен; в составе Французского королевства с 1451 г.

… Читатели вот уже пятнадцать лет, с тех пор как произошла моя первая встреча с ними, охотно следуют за мной… — Первым серьезным литературным опытом Дюма стал сборник рассказов «Современные новеллы» («Nouvelles contemporaines»; 1826), однако настоящую славу принесли ему постановки его пьес «Генрих III и его двор» («Henri III et sa cour»; 1829) и «Кристина, или Стокгольм, Фонтенбло и Рим» («Christine, ou Stockholm, Fontainebleau et Rome»; 1830). В 1833–1834 гг. в журнале «Обозрение Старого и Нового света» была опубликована его первая книга путевых впечатлений — «В Швейцарии» («Еп Suisse»).

… а в Алжире — воле ветров… — Имеется в виду путешествие Дюма по Северной Африке в ноябре-декабре 1846 г., ставшее продолжением его поездки в Испанию в октябре-ноябре того же года. В ходе этого путешествия Дюма посетил Танжер, Алжир и Тунис.

… будь то алмаз или страз… — Стразы — стеклянная имитация драгоценных камней (бриллиантов, топазов, изумрудов, аметистов и т. п.); это название происходит от имени австрийского ювелира Георга Фридриха Страсса (1701–1773), наладившего изготовление калиевого стекла с высоким содержанием свинца: он использовал его для производства бижутерии, имитирующей бриллианты.

6… три благословенные женщины, прославленные тремя божественными поэтами. Этих женщин звали Беатриче, Лаура и Фьяметта. Выберите одно из этих трех имен, но не думайте, что из-за этого я способен вообразить себя Данте, Петраркой или Боккаччо. — Данте Атигьери (1265–1321) — великий итальянский поэт, создатель итальянского литературного языка, автор «Божественной комедии».

С юношеских лет Данте воспевал в своих произведениях сначала как вполне земную девушку, а позднее как идеальный женский образ некую Беатриче, ни разу не называя ее полного имени. По ряду приводимых им биографических указаний и без полной уверенности принято видеть в ней Беатриче (ок. 1266–1290), дочь Фоль-ко Портинари, которую Данте знал в детстве, встретил ненадолго в молодости, когда она была уже замужем за банкиром Симоном деи Барди (с 1287 г.), и которая умерла двадцатичетырех лет в июне 1290 г.

Петрарка, Франческо (1304–1374) — итальянский поэт, писатель-гуманист и дипломат; писал по-латыни и по-итальянски; автор философских трактатов и любовных сонетов, принесших ему славу и признание. Эти сонеты посвящены в основном его платонической возлюбленной Лауре де Новее (ок. 1308–1348), молодой замужней женщине, которую он увидел впервые в церкви в Авиньоне, в Страстную пятницу 1327 г., и неразделенная любовь к которой стала главным источником его поэзии.

Боккаччо, Джованни (1313–1375) — итальянский писатель эпохи Раннего Возрождения, автор многочисленных поэм, аллегорических пасторалей на сюжеты античного мира и художественной прозы: повести «Фьяметта» (1343) и сборника новелл «Декамерон» (1350–1353).

Фьяметта — героиня многочисленных произведений Боккаччо, под именем которой скрыта его возлюбленная Мария д’Аквино, побочная дочь неаполитанского короля Роберта Анжуйского (ок. 1275–1343; правил с 1309 г.).

7… Есть на свете один высочайшего ума человек, сохранивший после десятилетнего пребывания в Академии остроумие, после пятнадцатилетних парламентских дискуссий — учтивость и после пяти или шести министерских портфелей — доброжелательность. — Имеется в виду Сальванди, Нарсисс Ашиль, граф де (1795–1856) — французский государственный деятель, оратор, историк и романист; министр просвещения в 1837–1839 и в 1845–1848 гг.; с 1830 г. член Палаты депутатов; член Академии с 1835 г.; посол в Испании (1841) и Пьемонте (1843).

Академия (имеется в виду Французская академия) — объединение виднейших деятелей национальной культуры, науки и политики

Франции; основана кардиналом Ришелье в 1635 г.; входит в состав Института Франции.

… Этот политик начинал с литературной деятельности… — Перу Сальванди принадлежат сочинения «Ислаор, или Христианский бард» (1814), «Дон Алонсо, или Испания» (1824), «История Польши до короля Яна Собеского и при нем» (1829), «Натали» (1833), «История короля Яна Собеского» (1844) и многие другие.

… в отличие от другого политика, никогда не уступавшего своему первому порыву… — Имеется в виду Талейран-Перигор, Шарль Морис, князь де (1754–1838) — выдающийся французский дипломат; происходил из старинной аристократической семьи; до Революции — священник, в 1788–1791 тт. — епископ, позднее сложивший с себя сан; член Учредительного собрания, присоединившийся к депутатам от буржуазии; министр иностранных дел Директории в 1797–1799 гг., Наполеона (от которого он получил титул князя Бе-невентского) в 1799–1807 гг. и Бурбонов в 1814–1815 гг.; глава правительства с июля по сентябрь 1815 г.; посол Июльский монархии в Лондоне в 1830–1834 гг.; был известен крайней политической беспринципностью, корыстолюбием и необычайным остроумием.

Одна из известных его острот: «Остерегайтесь первого порыва, ибо он всегда бывает добрым» («Mefiez-vous du premier mouvement, il est toujours g6n6reux»).

… Бекингем бросил великолепный алмаз на то место, где Анна Австрийская призналась ему в любви… — Бекингем, Джордж Вильерс, герцог (1592–1628) — английский государственный деятель, фаворит короля Якова I и всемогущий министр короля Карла I. История страстной любви герцога Бекингема к королеве Анне Австрийской весьма подробно описана во второй главе книги Дюма «Людовик XTV и его век» (1844).

Анна Австрийская (1601–1666) — французская королева, дочь испанского короля Филиппа III и Маргариты Австрийской, с 1615 г. супруга короля Людовика XIII; мать Людовика XIV; после смерти мужа (1643) — регентша при малолетнем Людовике XIV, проявившая немалую стойкость и мужество в период Фронды и безоговорочно поддержавшая своего фаворита, кардинала Мазарини, который был учеником и продолжателем политики Ришелье.

… рискуя подвергнуться порицанию со стороны моих друзей — республиканцев, либералов, прогрессистов, фурьеристов и человеколюбцев… — Фурьеристы — последователи учения французского философа и экономиста Шарля Фурье (1772–1837), выдвигавшего утопические планы переустройства общества.

… присутствовать на свадьбе герцога де Монпансье в Испании… — Монпансье, Антуан Мари Филипп Луи Орлеанский, герцог де (1824–1890) — младший (шестой) сын французского короля Луи Филиппа; офицер, участвовавший в захвате Алжира и в 1846 г. получивший чин бригадного генерала; в 1846 г. женился на Марии Луизе Бурбонской, сестре испанской королевы Изабеллы II; после Февральской революции 1848 года жил в Англии, Голландии, потом обосновался в Испании и принял испанское подданство; в 1858 г. стал главнокомандующим испанской армией, а в 1859 г. получил титул испанского инфанта; в 1870 г. безуспешно претендовал на испанский трон.

… я оставлял «Бальзамов на треть опубликованным, а мой театр почти построенным. — «Джузеппе Бальзамо» («Joseph Balsamo») — роман Дюма, первая часть тетралогии «Записки врача», печатавшийся впервые в виде фельетонов в газете «Пресса «(«La Presse»): с 02.06 по 13.07.1846 (главы 1—XXXIX), с 04.08 по 06.09.1846 (главы XL–LXVII), а затем, после годового перерыва, с 03.09.1847 по 22.01.1848 (главы LV111—CLX1V и Эпилог). То есть до отъезда Дюма в Испанию из 164 глав романа было напечатано 67.

«Мой театр» — имеется в виду Исторический театр, который Дюма основал и построил в Париже в 1847 г. с финансовой помощью герцога де Монпансье главным образом для постановки своих собственных пьес; первое представление в нем состоялось 20 февраля 1847 г. Театр, располагавшийся на углу улицы Предместья Тампля и бульвара Тампля, потерпел после Февральской революции финансовый крах и прекратил свое существование в октябре 1850 г. Затем в его здании располагался Музыкальный театр, а в 1862 г. оно было разрушено.

… вместо того чтобы, как Минерва, выйти из моей головы… — Минерва — италийская богиня-воительница, покровительница мудрости, искусств и ремесел; соответствовала греческой Афине Палладе, которая была дочерью Зевса и его супруги Метилы. Зевсу было предсказано, что Метида родит сына, который лишит его власти, после чего он проглотил свою беременную супругу, но через некоторое время, почувствовав страшную головную боль, приказал Гефесту раскроить ему череп топором; и тогда из расколотого черепа Зевса вышла в полном боевом вооружении и с воинственным кличем Афина Паллада.

… мы сегодня же вечером непременно отправимся в Мадрид. — Мадрид — столица Испании с 1561 г.; старинный город, сложившийся вокруг мавританской крепости Маджирит, первое упоминание о которой относится к 932 г.

… Вы помните, сударыня, первое представление * Мушкетеров», но не «Мушкетеров королевы» (у королевы никогда не было мушкетеров), а мушкетеров короля? — «Мушкетеры» («Les Mousquetaires») — пятиактная драма Дюма, впервые поставленная 27 октября 1845 г. в театре Амбигю-Комик.

«Мушкетеры королевы» («Les mousquetaires de la reine») — трехактная комическая опера французского композитора Жака Франсуа Фроманталя Эли Галеви (1799–1862), поставленная впервые 3 февраля 1846 г. в театре Опера-Комик; автором либретто к ней был драматург Жюль Анри Вернуа де Сен-Жорж (1799–1875).

… Спектакль шел в Амбигю… — Амбигю-Комик — один из старейших парижских драматических театров, основанный в 1769 г. как театр марионеток актером и драматургом Никола Медаром Одино (1732–1801); в 1827 г. разместился в новом здании на бульваре Сен-Мартен и стал известен постановкой мелодрам; просуществовал до 1966 г.

9… Когда-то… жил на свете человек, которого я любил так, как лю бят одновременно и отца, и сына… — Имеется в виду Фердинанд Орлеанский (1810–1842) — старший сын и наследник короля Луи Филиппа I; до 1830 г. герцог Шартрский; французский военачальник: с 1824 г. полковник, с 1831 г. генерал; принимал участие в подавлении Лионского рабочего восстания 1831 г. и в колониальной войне в Алжире (1834–1842); погиб 13 июля 1842 г. в результате несчастного случая: разбился, выскочив на ходу из коляски, лошади которой понесли; Дюма был с ним в дружеских отношениях и близко принял к сердцу его смерть.

… Если бы… я один не взывал бы к милосердию…то сердце, что сейчас бьется, уже давно охладело бы, а уста, что сейчас шепчут молитвы, были бы уже немы. — Здесь, вероятно, имеется в виду упоминаемый в книге Дюма «Вилла Пальмиери» солдат Брюйан, пытавшийся поднять мятеж в Вандоме и приговоренный за это к смертной казни: он был помилован благодаря ходатайству Дюма.

… он подарил мне единовременно пятьдесят тысяч экю. — Экю — старинная французская монета; в XIX в. название серебряной пятифранковой монеты.

… В тот вечер, когда шло представление «Калигулы», он подарил мне бронзовую статуэтку… — «Калигула» («Caligula») — пятиактная стихотворная драма Дюма; сюжетом ее стал заговор с целью убийства римского императора Калигулы, возомнившего себя богом; впервые была поставлена 26 декабря 1837 г. в Комеди-Франсез.

… на следующий день после его свадьбы я получил пакетик с перьями. — Герцог Фердинанд Орлеанский был женат на герцогине Елене Луизе Елизавете, принцессе Мекленбург-Шверинской (1814–1858), которая была дочерью наследного принца Фридриха Мекленбург- Шверинского (1778–1819) и приходилась племянницей прусскому королю Фридриху Вильгельму 111. Их свадьба состоялась 30 мая 1837 г. в Фонтенбло (невеста была протестанткой, и потому бракосочетание не могло проходить в соборе Парижской Богоматери). Женитьба наследника Луи Филиппа стала одним из самых крупных политических событий Июльской монархии, поскольку выбор достойной невесты длился несколько лет и много раз сопровождался унизительными для «короля-гражданина» отказами со стороны европейских монархий.

… статуэтка была подлинным произведением Бари, а этими перьями я написал «Мадемуазель де Бель-Иль». — Бари, Антуан Луи (1796–1875) — известный французский скульптор-анималист и живописец, представитель романтизма; много работ выполнил по заказу герцога Орлеанского, который покровительствовал ему; позднее стал фактически официальным скульптором Наполеона III. «Мадемуазель де Бель-Иль» («Mademoiselle de Belle-Isle») — пяти-акгная пьеса Дюма, с большим успехом поставленная 2 апреля 1839 г. в театре Французской комедии; это остросюжетная комедия положений, в которой недоразумения и неожиданности сменяют друг друга.

… Гамлет был прав, говоря: «Man delights not те!»… — Гамлет — заглавный персонаж трагедии У.Шекспира «Гамлет, принц Датский». Здесь имеется в виду эпизод трагедии (III, 2), когда Гамлет произносит: «Man delights not me: no, nor woman neither» («Мужчины меня не восхищают, да и женщины тоже»).

… в тот миг, когда падает голова Карла I… — Карл I (1600–1649) — король Англии с 1625 г.; был свергнут с престола и казнен во время Английской революции XVII в.

Здесь имеется в виду сцена казни Карла I, описанная в главе XXIV «Remember» второй части романа Дюма «Двадцать лет спустя» («Vingt ans apr£s»; 1845) и вошедшая в его пьесу «Мушкетеры».

…Я вскочил со своего места, кинулся к ложе принца и вызвал доктора Паскье… — Дюма упоминает доктора Паскье (Pasquier), который прежде был личным врачом герцога Орлеанского, во многих своих произведениях, однако биографических сведений о нем найти не удалось.

… Принц, никогда не встречавший меня в Тюильри, где я был всего один раз, 29 июля 1830 года… — Тюильри — королевский дворец в Париже, построенный по указанию вдовствующей королевы Екатерины Медичи в сер. XVI в. рядом с Лувром и составлявший вместе с ним единый ансамбль; получил свое название от находившихся ранее на его месте небольших кирпичных (или черепичных) заводов (фр. tuileries); с осени 1789 г. — резиденция французских монархов; в 1871 г., во время боев коммунаров с версальцами, был уничтожен пожаром.

29 июля 1830 г., в ходе трехдневной Июльской революции, активным участником которой стал Дюма и которая привела к власти Орлеанскую династию, Тюильри был захвачен толпами восставшего народа.

11… Неделю спустя после спектакля я оказался в Венсене… — Вен-

сен — королевский замок у восточных окраин французской столицы, сооружение которого относится к XIV в. В 1654–1660 гг. рядом с ним по приказу Людовика XTV были построены два дворцовых павильона: один для короля, другой для королевы. Об одном из этих павильонов и идет здесь речь.

… Итогом этой беседы стало обещание господина графа Дюшателя выдать разрешение на создание театра тому человеку, которого я подберу. — Дюшатель, Шарль Мари Таннеги, граф де (1807–1867) — французский государственный деятель, депутат парламента, сторонник династии Орлеанов; в 1839–1848 гг. — министр внутренних дел; автор теоретических работ по вопросам экономики и социальной политики.

… Во время репетиций «Мушкетеров» я познакомился с г-ном Остеном. — Остен, Жюль Жан Батист Ипполит (1814–1879) — французский драматург, критик и театральный деятель; был директором нескольких театров, в том числе и Исторического театра, основанного Дюма.

… Вы видели, как рухнул особняк Фулон… — Имеется в виду особняк Фулон, который стоял на пересечении улицы Предместья Тампля и бульвара Тампль и на месте которого было построено здание Исторического театра; его владельцем с 1778 г. был Жозеф Франсуа Фулон, граф де Моранжи (1717–1789) — интендант армии и флота, государственный советник, растерзанный толпой в первые дни Великой Французской революции.

… из-под искусного резца Клагмана из этих руин поднимется изящный фасад… — Клагман, Жан Батист Жюль (1810–1867) — французский скульптор и ювелирных дел мастер; ему принадлежит, в частности, выполненное в 1839 г. скульптурное оформление фонтана в сквере Лувуа напротив Национальной библиотеки в Париже.

… Сооружение опирается на античное искусство, на трагедию и комедию, то есть на Эсхила и Аристофана. Эти два гения, заложившие основы театра, поддерживают Шекспира, Корнеля, Мольера, Расина, Кальдерона, Гёте и Шиллера, Офелию и Гамлета, Фауста и Маргариту… — Эсхил (525–456 до н. э.) — древнегреческий поэт и драматург периода подъема афинской демократии; был прозван «Отцом трагедии», поскольку он превратил ее из обрядового действия в драматический жанр; из 80 его трагедий целиком сохранилось только 7; остальные известны лишь во фрагментах.

Аристофан (ок. 445—ок. 386 до н. э.) — древнегреческий поэт-ко-медиограф, прозванный «Отцом комедии»; в своих произведениях, как правило, откликался на злободневные проблемы своего времени; нередко прибегал к элементам утопии; выступал с критикой современных ему ученых, судей и политиков; ему приписывают 44 комедии, из которых полностью сохранились 11.

Шекспир, Уильям (1564–1616) — великий английский драматург и поэт, автор трагедий, комедий, поэм и сонетов.

Корнель, Пьер (1606–1684) — крупнейший французский драматург, представитель классицизма, старший современник Ж.Расина; член Французской академии (1647).

Расин, Жан (1639–1699) — французский драматург и поэт, представитель классицизма, автор пьес на мифологические, исторические и библейские темы; член Французской академии (1672). Мольер (настоящее имя Жан Батист Поклен; 1622–1673) — французский драматург, актер и театральный деятель, реформировавший сценическое искусство; сочетая традиции народного театра с достижениями классицизма, создал жанр социально-бытовой комедии.

Кальдерон де ла Барка, Педро (1600–1681) — испанский драматург, автор многочисленных комедий и философских драм.

Гёте, Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт и мыслитель, выдающийся представитель Просвещения в Германии; один из основоположников немецкой литературы нового времени; разносторонний ученый, автор ряда работ по естествознанию. Шиллер, Иоганн Фридрих (1759–1805) — немецкий поэт, драматург, историк и теоретик искусства.

Гамлет и Офелия — главные герои трагедии У.Шекспира «Гамлет, принц Датский».

Фауст и Маргарита — герои драмы Гёте «Фауст».

… указывает на небо человеку, высокое лицо которого, по выражению Овидия, создано для того, чтобы глядеть в небо. — Овидий (Публий Овидий Назон, 43 до н. э. — ок. 18 н. э.) — древнеримский поэт, автор многочисленных элегий, поэм, посланий; главные его произведения — «Метаморфозы» («Превращения») и «Фасты» («Календарь»); в 8 г. н. э. был выслан из Рима и умер в изгнании.

Здесь имеются в виду строки из «Метаморфоз»:

… высокое дал он лицо человеку и прямо в небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи.

(I, 85–86; перевод С.Шервинского.)

… подобно тому, как в давние времена феодальные сеньоры приходили воздать почести Луврской башне. — Луврская башня — имеется в виду донжон, который входил в комплекс Луврской крепости, возведенной в 1190–1202 гг., при короле Филиппе II Августе (1165–1223; правил с 1180 г.), и в средние века служил символом феодальной власти и господства короля; эта круглая башня с конической крышей, высотой 32 м, диаметром 15 м и толщиной стен более 4 м у основания располагалась в юго-западной части Квадратного двора нынешнего Лувра; в ней хранились государственные архивы и казна, а также содержались под стражей мятежные сеньоры; она была разрушена в 1528 г.

… За неимением тех великих мастеров, какие носят имена Корнель, Расин и Мольер и погребены в их королевской усыпальнице на улице Ришелье… — В театральном здании на улице Ришелье — это одна из центральных улиц Парижа, ведущая от дворца Пале-Рояль к северу и названная в честь кардинала Ришелье (1585–1642) — с 1799 г. помещается театр Французской комедии (Комеди-Фран-сез), старейший драматический театр, основанный в 1680 г. и известный исполнением классического репертуара.

… «Гамлет», «Отелло», «Ричард III», «Врач своей чести», «Фауст», «Гец фон Берлихинген», «Дон Карлос» и «Пикколомини», сопровождаемые произведениями наших современников, помогут облегчить нашу грусть из-за вынужденного отсутствия «Сида», «Андромахи» и «Мизантропа». — «Гамлет, принц Датский» («Hamlet, prince of Denmark»; 1600) — самая знаменитая трагедия Шекспира, допускающая множество трактовок сюжета и поставленная во всех крупнейших театрах мира.

«Отелло, Венецианский мавр» («Othello, the Moor of Venice»; 1604) — одна из самых выдающихся трагедий Шекспира; сюжет ее, заимствованный из итальянской литературы XVI в., обработан автором как драма обманутых чувств любви и доверия.

«Ричард III» («King Richard the third»; 1592–1593) — трагедия Шекспира, историческая хроника.

«Врач своей чести» («Е1 medico de su honra»; 1637) — пьеса Кальдерона, в которой в описании современного ему семейного быта упадку морали противопоставляется культ чести.

«Фауст» («Faust») — знаменитая драма Гёте, состоящая из двух частей; первая была опубликована в окончательном варианте в 1808 г., вторая — в 1832 г., после смерти автора.

«Гец фон Берлихинген» («Gotz von Berlichingen»; 1773) — драма Гёте, заглавный герой которой — историческая личность, немецкий военачальник, прославившийся в эпоху крестьянской войны в Германии в XVI в.; в молодости он потерял правую руку в одном из сражений, но продолжал неутомимо участвовать в войнах, используя железную руку, которую выковал ему деревенский кузнец.

«Дон Карлос, инфант испанский» («Don Karlos, Infant von Spanien»; 1787) — стихотворная трагедия Шиллера. «Пикколомини» («Die Piccolomini»; 1799) — драма Шиллера, вторая часть трилогии «Валленштейн».

«Сид» («Cid»; 1636) — один из шедевров П.Корнеля, трагедия, написанная на сюжет пьесы испанского драматурга Гильена де Кастро (1569–1631) «Юность Сида» (1618) и поставленная на сцене театра Маре 7 января 1637 г. Ее сюжет — конфликт между любовью и долгом, а главный персонаж — Сид Кампеадор (настоящее имя — Родриго Диас де Бивар; ок. 1043–1099), испанский рыцарь и военачальник, прославившийся в борьбе с маврами и ставший героем испанской эпической поэмы «Песнь о моем Сиде» (XII в.). «Андромаха» («Andromaque»; 1667) — первая значительная трагедия Расина, написанная на сюжет древнегреческого мифа троянского цикла; в центре ее — судьба Андромахи, вдовы троянского героя Гектора.

«Мизантроп» («Le Misantrope»; 1666) — стюсотворная комедия Мольера.

… я возвращаюсь, но не в Байонну, а в Сен-Жермен. — Сен-Жермен-ан-Ле — город в 21 км к западу от Парижа, с которым в 1837 г. его связала железная дорога; известен старинным замком, служившим до сер. XVII в. одной из королевских резиденций.

Дюма жил в Сен-Жермене с мая 1844 г. до весны 1845 г. в «Павильоне Генриха IV», а затем до июня 1847 г. на вилле Медичи, наблюдая за строительством своего нового дома («замка Монте-Кристо») неподалеку; затем ему пришлось переехать в свой новый замок, хотя тот еще не был полностью закончен.

… мы — Жиро, Буланже, Дебароль, Маке, мой сын и я — сначала устремили взгляд в даль необъятного горизонта… — Жиро, Пьер Франсуа Эжен (1806–1881) — французский художник и гравер. Дебароль, Адольф (1801–1881) — французский художник и писатель; автор двух книг, посвященных хиромантии (1859 и 1874 гг.); в 1862 г. опубликовал книгу «Два художника в Испании» («Deux Artistes еп Espagne»).

Буланже, Луи (1806–1867) — французский художник, писавший картины на религиозные и исторические темы, и книжный иллюстратор; с 1860 г. директор Императорской школы изящных искусств в Дижоне; автор портретов Гюго, Бальзака, Дюма-сына.

Маке, Огюст Жюль (1813–1886) — литератор и драматург, многолетний соавтор Дюма, помогавший ему на протяжении 1838–1851 гг. при написании таких романов, как «Шевалье д'Арманталь», «Силь-вандир», «Три мушкетера», «Дочь регента», «Граф Монте-Кристо», «Королева Марго», «Двадцать лет спустя», «Женская война», «Шевалье де Мезон-Руж», «Госпожа де Монсоро», «Бастард де Моле-он», Джузеппе Бальзамо», «Сорок пять», «Виконт де Бражелон, «Ожерелье королевы», «Черный тюльпан», «Анж Питу», «Олимпия Клевская», «Инженю», а также ряда пьес.

Дюма-сын, Александр (1824–1895) — сын Дюма и его любовницы Лауры Лабе (1794–1868), узаконенный отцом в 1831 г.; французский писатель, драматург и поэт; член Французской акадехмии (1874); русскому читателю известен главным образом по знаменитому роману «Дама с камелиями» (1848) и по написанной на его основе одноименной драме (1852); в 1845–1846 гг. жил вместе с отцом в Сен-Жермен-ан-Ле.

… охватывающего от Люсъенна и до Монморанси шесть льё самого дивного края, какой только есть на свете… — Люсьенн (или Луве-сьенн) — небольшое селение в департаменте Ивелин, в кантоне Марли-ле-Руа, расположенное в 5 км к югу от Сен-Жермена. Монморанси — городок в департаменте Валь-д'Уаз, административный центр одноименного кантона; расположен примерно в 20 км к северо-востоку от Сен-Жермена.

… принялись мечтать о ее каменистых сьеррах… — Сьерра (исп. «пила») — в Испании название горных хребтов с зубчатыми гребнями.

… сплотившись подобно Горациям г-на Давида, дали клятву отправиться в Испанию вшестером. — Речь идет о картине Ж. Л.Давида «Клятва Горациев» («Le Serment des Horaces»; 1784), которая изображает один из эпизодов войны Рима с соседним городом Альба Лонга в VII в. до н. э., когда для поединка были выставлены с римской стороны три брата-близнеца Горации, а со стороны Альба Лонги их двоюродные братья — три брата-близнеца Куриации. Это огромное полотно (3,30 х 4,25 м), на котором стоящие плечом к плечу братья Горации дают клятву своему отцу и получают от него Мечи, хранится в Музее Лувра.

Давид, Жак Луи (1748–1825) — французский художник; в годы Революции депутат Конвента; инициатор создания Музея Лувра; в годы Империи — придворный живописец Наполеона.

13… Они застали меня ворочающим Сизифов камень… — Сизиф — мифологический царь Коринфа, после смерти приговоренный богами вкатывать на гору камень, который, едва достигнув вершины, каждый раз скатывался обратно. Отсюда выражение «Сизифов труд» — тяжелая бесплодная работа.

… куда попадйют только те, кого зовут Жиро или Гулливер, Дебароль или Гарун аль-Рашид. — Гулливер — герой сатирического романа английского писателя-сатирика и политического деятеля Джонатана Свифта (1667–1745) «Путешествия Гулливера» («Gulliver’s travels»; 1726).

Гарун аль-Рашид (Харун ар-Рашид; ок. 766–809) — пятый багдадский халиф из династии Аббасидов, правивший с 786 г.; покровитель искусств и литературы, воспетый многими поэтами мудрый правитель; сохранились легенды о том, как он ходил переодетым по улицам ночного Багдада, чтобы узнать подлинные нужды простых людей.

… Я отправил оба письма со своим слугой — одно в Шату, второе на Западную улицу. — Шату — городок в департаменте Ивелин, на реке Сене, к востоку от Сен-Жермен-ан-Ле; после того как в 1837 г. туда была проложена железная дорога, стал одним из излюбленных мест отдыха парижан; расположенный там остров на Сене был прославлен во второй пол. XIX в. на полотнах импрессионистов. Западная улица расположена в южной части Парижа, в районе кладбища Монпарнас; была открыта в 1845 г.

14 …он расположился на траве во владениях г-на Алигра и удил казенную рыбу… — Вероятно, имеется в виду Алигр, Этьенн Жан Франсуа, маркиз д' (1770–1847) — французский политический деятель; находился в эмиграции до 1799 г., затем был камергером принцессы Каролины Бонапарт, сестры Наполеона; стал пэром Франции при Людовике XVIII (1815); будучи одним из богатейших людей Франции, славился своей благотворительностью; владел многими землями в окрестностях Шату и соседнего городка Круасси.

… Поль… позднее я расскажу Вам его биографию… — Поль (ок. 1821–1847) — абиссинский негр, слуга и переводчик Дюма в 1846–1847 гг.; умер от тифа.

… тащил вниз по течению карп, торопившийся в Гавр по каким-то неотложным делам. — Гавр — крупный город и порт на северо-западе Франции, в устье Сены, на берегу проливаЛа-Манш.

… карп уже добрался до Мёлана… — Мёлан — городок в департаменте Ивелин, на Сене, примерно в 40 км ниже Шату по течению.

15… Она должна была изображать поклонение волхвов. — Согласно евангельской легенде, в дни, когда родился Иисус, «пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский?» (Матфей, 2: 1–2). «Й, войдя в дом, увидели младенца с Ма-риею, матерью его, и, пав, поклонились ему» (Матфей, 2 11). Что это были за люди, из какой страны и какой религии — в Евангелии нет никаких указаний; некоторые толкователи Евангелия считали их не просто восточными мудрецами, а царями, представителями человеческих рас — африканской, азиатской и европейской.

… решил, что это эфиопскому царю Мельхиору достало любезности лично явиться к нему позировать. — Основанием считать Волхов царями стали служить следующие библейские стихи, воспринятые как пророчество: «Цари Фарсиса и островов поднесут ему дань; цари Аравии и Савы принесут дары; и поклонятся ему все цари» (Псалтирь, 71: 10–11). В одном ирландском религиозном тексте VIII в. цари-волхвы обретают имена: Каспар, Бальтасар и Мельхиор, а в XV в. представителем африканской расы стали считать Мельхиора (в другом варианте Мельхиор представляет европейскую расу).

… его черная голова была увенчана короной Сабейского царства. — Саба (Сабейское царство; Сава) — государство в Южной Аравии (на территории современного Йемена), существовавшее с кон. II тысячелетия до н. э. по кон. III в. н. э.

… На следующий день, ровно в шесть часов, все были в дилижанс ном дворе Лаффита и Кайяра. — Дилижанс — большой крытый экипаж XVI–XIX вв., следующий по определенному маршруту и предназначенный для перевозки пассажиров, багажа и почты. С развитием железных дорог дилижансы постепенно вышли из употребления. Кайяр, Венсан (1758–1843) — знаменитый французский предприниматель, основавший в 1826 г. вместе с Жаном Батистом Лаффи-том (1775—?), младшим братом банкира Жака Лаффита (1767–1844), крупнейшую во Франции частную почтово-пассажирскую транспортную компанию «Messageries g6n6rales Laffitte&Caillard», которая обслуживала тридцать дорог Франции, и ставший ее директором; получил от современников прозвище «Наполеон дилижансов».

… Дезожье написал по этому поводу очаровательный куплет… — Дезожье, Марк Антуан (1772–1827) — французский поэт-песен-ник, автор многочисленных куплетов и водевилей; с 1815 г. директор театра Водевиль. Здесь, вероятно, имеется в виду одно из самых известных его стихотворений «Картина Парижа в пять часов утра» (1802), в котором описаны шум и гам, царящие утром на дили-жансном дворе.

… кругом слышались, словно в первом круге Ада, о котором говорит Данте, бессвязные слова… — В первой части своей «Божественной Комедии», «Аде», Данте делит преисподнюю на девять частей — кругов, в каждом из которых караются грешники, совершившие сходные преступления. В первом круге пребывают души тех, кто не мог познать истинного бога.

Здесь, возможно, имеются в виду те звуки, какие слышит Данте в преддверии Ада, населенном душами ничтожных, нерешительных людей:

Обрывки всех наречий, ропот дикий,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и жалобы, и всклики…

(«Ад», III, 25–27; перевод М.Лозинского.)

… Маке поднялся последним, давая наставления, чтобы ему писали в Бургос, Мадрид, Гранаду, Кордову, Севилью и Кадис… — Бургос — город в Северной Испании, административный центр одноименной провинции; основан в IX в.; в XI–XIII вв. был резиденцией кастильских королей.

Гранада — город на юге Испании, в автономной области Андалусия, у подножия Сьерра-Невады, при слиянии рек Дарро и Хениль; административный центр одноименной провинции; в XIII–XV вв столица Гранадского эмирата, дольше всего сохранившегося владения арабов на Пиренейском полуострове (до 1492 г.).

Кордова — город на юге Испании, в Андалусии, на реке Гвадалквивир, административный центр одноименной провинции, с VIII в центр арабского господства в Испании; в 1236 г. был отвоеван христианами.

Севилья — город на юге Испании, административный центр автономной области Андалусия и одноименной провинции; порт на реке Гвадалквивир, доступный для морских судов; находился во власти арабов с 712 по 1248 гг.

Кадис — древний город на юге Испании, в Андалусии, административный центр одноименной провинции; порт в Кадисской бухте Атлантического океана; основан финикийцами около 1100 г. до н. э.; с 711 по 1262 гг. находился под властью арабов.

… хитроумное механическое устройство подняло наш кузов и мягко опустило его на железнодорожную платформу. — В первые годы развития железнодорожного транспорта во Франции применялись комбинированные перевозки пассажиров: на тех участках пути, где были проложены рельсы, кузов дилижанса вместе с пассажирами устанавливали с помощью специального подъемного устройства (типа колодезного журавля) на железнодорожную платформу в составе поезда, который тянул паровоз, а там, где рельсов не было, дилижанс спускали с платформы, и он продолжал ехать на конной тяге

… мы покатили к Орлеану. — Орлеан — город в центральной части Франции, в 120 км к югу от Парижа, на реке Луаре; административный центр департамента Луара.

Железнодорожная линия Париж-Орлеан была открыта в 1843 г Примечательно, что одним из главных ее акционеров был Эдуар Кайяр, сын «Наполеона дилижансов».

II

… почти в равной степени восторгающийся формой вместе с Рафаэлем, цветом вместе с Рубенсом и фантазией вместе с Гойей. — Рафаэль (Раффаэлло Санти; 1483–1520) — выдающийся итальянский живописец и архитектор, воплотивший в своих творениях идеалы эпохи Возрождения.

Рубенс, Питер Пауэл (1577–1640) — знаменитый фламандский живописец и дипломат, основатель и глава т. н «брабантской школы»; написал более 2 000 картин; автор портретов, картин на религиозные и мифологические, аллегорические и бытовые сюжеты.

Гойя, Франсиско Хосе де (1746–1828) — выдающийся испанский художник, гравер и рисовальщик; его знаменитая серия офортов «Капричос» (1797–1798) наполнена страстной эмоциональной фантастикой.

… он вскочит в седло, как пикадор, и выстрелит из ружья, как эскопетеро. — Пикадор (исп. picador) — один из участников корриды, входящий в команду матадора; сидя верхом на лошади, специальной пикой наносит удары в загривок быка, чтобы ослабить мускулы его шеи и проверить его реакцию на боль. Эскопетеро (исп. escopetero) — стрелок из ружья (исп. escopeta).

17… готов украсть у меня шкатулку с деньгами, как Валер, и биться за меня, как Сид. — Валер — персонаж комедии Мольера «Скупой», возлюбленный Элизы, дочери скупца Гарпагона; был обвинен в краже шкатулки с деньгами, хотя на самом деле ее украл слуга Кле-анта, сына Гарпагона.

Сид — здесь: герой трагедии Корнеля «Сид», одна из основных сюжетных линий которой состоит в следующем: отец главного героя, дон Диего, тяжело оскорбленный графом Гормасом и слишком немощный, чтобы сразиться с обидчиком, предоставляет своему сыну Родриго (Сиду) право и вменяет ему в обязанность вызвать на поединок графа, в дочь которого, Химену, влюблен Родриго.

… превосходным образом танцует все танцы, какие вошли в моду во Франции с тех пор, как почил англез и угас гавот. — Англез — общее название английских народных танцев, распространившихся в других странах Европы в XVII–XIX вв.

Гавот — старинный французский танец умеренного темпа.

… как блудный сын, он забирает свою часть имения и покидает отчий дом… — Блудный сын — персонаж евангельской притчи (Лука, 15: 11–32) о молодом человеке, который в распутстве расточил выделенное ему отцом имение, а затем вернулся, попросил прощения и был радостно встречен родителем, устроившим в честь его возвращения веселый пир.

18… его зовут не Пьер, а Росный Ладан… — Росный ладан — ароматическая смола, которая добывается из некоторых видов деревьев, растущих в Юго-Восточной Азии; употребляется в медицине, парфюмерии и в качестве ароматического вещества для воскурения во время религиозных церемоний.

… Как эта капля благовоний появилась на склонах Сыменских гор, между берегами озера Дембеа и истоками Голубой реки? — Сымен-ские горы (Сымен означает «север» по-амхарски) расположены на севере Эфиопии; это наиболее высокая и труднодоступная часть Абиссинского нагорья; максимальная их высота — 4 623 м (гора Рас-Дашен).

Дембеа — одно из названий высокогорного озера Тана на севере Эфиопии; это озеро, самое крупное в стране, лежит на высоте 1 840 м и имеет площадь более 3 000 км².

Голубая река (Бахр-эль-Азрак, Аббай, Голубой Нил) — река в Эфиопии и Судане, длиной около 1 600 км; берет начало на Эфиопском нагорье, в виде небольшого ручья (Малый Аббай) впадает в озеро Тана и по выходе из него протекает в недоступном каньоне длиной 500 км и глубиной более 1 200 м, затем принимает полноводные притоки, течет по равнинам Судана и около города Хартума сливается с Белым Нилом, образуя собственно Нил.

… некий путешествующий джентльмен, который прибыл из Индии, перебравшись через Аденский залив, поднялся вверх по реке Аназо, проехал через Эмфрас и Гондар… — Аденский залив Аравийского моря (полузамкнутая часть Индийского океана) расположен между Аравийским полуостровом и Сомали на восточном побережье Африки; Баб-эль-Мандебским проливом сообщается с Красным морем. Аназо (Anaso) — этот топоним идентифицировать не удалось. Эмфрас — небольшой город в Эфиопии, на северо-восточном берегу озера Тана, к югу от Гондара.

Гондар (Гондэр) — город на северо-западе Эфиопии, основанный ок. 1635 г.; в XVII–XIX вв. столица страны.

… они добрались до истоков реки Рахад… — Рахад — река на территории Судана и Эфиопии, правый приток Голубого Нила; берет начало в западной части Абиссинского нагорья.

… Англичанин спустился по реке Рахад до Абу-Харада, где она впадает в Голубую реку, а затем до Хальфы, где Голубая река впадает в Бахр-эль-Абьяд. — Абу-Харад (Abou-Harad) — вероятно, имеется в виду город Абу-Харас (Abu-Haraz) в Судане, при впадении реки Рахад в Голубой Нил, к югу от Хартума.

Хальфа (Halfay) — неясно, что здесь имеется в виду. У слияния Голубого и Белого Нйла стоит город Хартум, основанный на месте одноименной деревни в 1821 г. как крепость и вскоре ставший административным центром Судана. Суданский город Вади-Хальфа (Wadi-Halfa), если он имеется здесь в виду, стоит много ниже по течению Нила, на границе с Египтом.

Бахр-эль-Абьяд (Белая река, Белый Нил) — название реки Нил в Судане, на отрезке от места впадения левого притока Эль-Газаль до устья Голубого Нила; длина ее 957 км.

… два месяца спустя они уже были в Каире. — Каир — столица Египта, город и порт в нижнем течении Нила; известен с III в. как военное поселение; после завоевания Египта арабами — город-крепость, с X в. столица халифата.

… крестился и взял себе имя Пьер, несомненно с тем, чтобы сохранить возможность трижды отречься от Господа, как его святой покровитель. — Имеется в виду апостол Петр (казнен ок. 65 г. во время гонений Нерона на христиан) — один из первых учеников Христа и проповедников его учения; мученик и религиозный писатель; сын Ионы из селения Вифсаида на берегу Геннисаретского озера, он до встречи с учителем был рыбаком и носил имя Симон; имя Петр (его французский вариант — Пьер) на греческом означает букв, «камень»: в евангелии от Матфея сказано, что Петр первым признал Иисуса мессией, в ответ на что Христос назвал своего ученика камнем, на котором будет воздвигнута церковь его (Матфей, 16: 18); в Деяниях апостолов сообщается, что Петр после распятия Христа возглавил иерусалимскую христианскую общину; церковное предание называет его первым римским епископом; культ этого апостола особенно распространен в католической церкви, и папы считают себя его преемниками.

Здесь имеется в виду один из эпизодов евангельского рассказа об аресте Христа. Накануне ареста, во время тайной вечери, Иисус предрек, что ученики отрекутся от него, а в ответ на возражения

Петра заметил: «Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня» (Матфей, 26: 34). После того как Христос был арестован, Петр последовал за ним во двор иудейского первосвященника и некоторое время провел там. И когда находившиеся во дворе люди трижды обвиняли апостола в близости к Иисусу, он трижды отрекался от своего учителя. После третьего раза запел петух (Матфей, 26: 69–75; Марк, 14: 27–30, 66–72; Лука, 22: 34, 54–62; Иоанн, 18: 17, 25–27).

… Зато он приобрел полезное знакомство — знакомство с Шеве. — Шеве — хозяин одной из самых изысканных гастрономических парижских лавок, помещавшейся в Пале-Рояле, в галерее Божоле.

20… Посчитав, что равным апостолу может быть только другой апос тол, что меч стоит ключа и святой Павел ничем не ниже святого Петра… — Святой Павел — апостол, один из величайших проповедников христианства; автор четырнадцати посланий, входящих в Новый Завет; непреклонный иудей, он первоначально носил имя Савл и жестоко преследовал христиан, но потерял зрение; исцеленный по воле Иисуса Христа, он раскаялся, уверовал в него и стал ревностным распространителем его учения; по преданию, был казнен в Риме одновременно с апостолом Петром.

Атрибутом апостола Павла является меч, символизирующий его ревностное проповедование слова Божьего, а атрибутом апостола Петра — ключи от Царства небесного.

… поднял его за плечи, как пьеро поднимант арлекина… — Пьеро — персонаж французского народного театра, заимствованный в XVII в. из итальянской народной комедии; первоначально был образом хитреца, выдающего себя за простака; позже в пантомиме XIX в. стал воплощением грусти и меланхолии; неизменно одет в белый балахон, а лицо его покрыто густым слоем муки.

Арлекин — традиционный персонаж итальянской комедии масок, перешедший в кон. XVII в. во Францию; первоначально простак, затем — слуга-хитрец; ловко выходит из затруднительных положений, в которые он часто попадает. Одним из его атрибутов служит шутовской деревянный меч, иногда — палка, которой он колотит других персонажей.

22… Жиро и Дебаролъ, отправившиеся за три месяца до этого и уже по сетившие Каталонию, Ла-Манчу и Андалусию… — Каталония — историческая область на северо-востоке Испании, у Средиземного моря; главный город — Барселона.

Ла-Манча — равнина в Испании, в юго-восточной части Новокастильского плоскогорья.

Андалусия — историческая область на юге Испании, у побережья Средиземного моря и Атлантического океана; главный город — Севилья.

… стучались…в дверь какого-нибудь постоялого двора в Старой Кастилии… — Старая Кастилия — историческая область на севере Испании, в пределах Старокастильского плоскогорья, с центром в городе Бургос, отделившаяся в 1035 г. от королевства Леон и провозгласившая себя независимым королевством.

… Однако это были не тени пассажиров, что было бы вполне естественно в Ле-Валь-Флёри или Фампу, а сами пассажиры… — Здесь имеются в виду первые крупные железнодорожные катастрофы во

Франции: 8 мая 1842 г. в местечке Ле-Валь-Флёри на линии Париж— Сен-Жермен-ан-Ле в охваченном огнем составе пострадало 164 человека, погибло 55; 8 июля 1846 г., то есть за три месяца до путешествия Дюма в Испанию, на линии Париж — Лилль, в селении Фампу, сошли с рельсов несколько вагонов, в результате чего погибло 14 человек.

… мы проехали чуть дальше Божанси… — Божанси — небольшой городок между Орлеаном и Блуа, в департаменте Луаре, в 30 км к юго-западу от Орлеана.

… Приходилось ждать локомотива, который нам непременно должны были прислать из Блуа… — Блуа — город в Центральной Франции, на Луаре, административный центр департамента Луар-и-ИГер, в 60 км к юго-западу от Орлеана.

… приближалась, пылая как глаз циклопа… — Циклопы — в греческой мифологии сыновья Урана и Геи, непобедимые великаны с одним глазом во лбу.

… пронесся мимо нас, стремительный и рыкающий, словно лев из Священного Писания… — Имеется в виду образ, который навеян строкой из входящего в Новый Завет Первого послания апостола Петра: «противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (5: 8).

… В шесть часов утра поезд прибыл в Тур. — Тур — город на Луаре, административный центр департамента Эндр-и-Луара; расположен в 50 км к юго-западу от Блуа; железная дорога из Орлеана в Тур была открыта за полгода до путешествия Дюма в Испанию — 26 марта 1846 г.

… В три часа дня мы проезжали Шательро. — Шательро — город на реке Вьенна, окружной центр в департаменте Вьенна; центр производства холодного (с 1819 г.) и огнестрельного (с 1830 г.) оружия; находится в 55 км к югу от Тура.

… оружие, несомненно призванное творить чудеса вроде тех, какими прославились Жуаёз, Бализарда и Дюрандаль. — Жуаёз — меч Карла Великого (742–814), короля франков с 768 г., императора с 800 г.; блеск этого меча ослеплял врагов, а его владелец не мог быть отравлен.

Бализарда — волшебный меч Рено деМонтобана, одного из знаменитых рыцарей Карла Великого, кузена Роланда; меч, не знающий промаха.

Дюрандаль — меч рыцаря Роланда, племянника Карла Великого, участника похода в Испанию в 778 г., погибшего в сражении с басками в ущелье Ронсеваль; от удара этого оружия не могли защитить ни шлем, ни меч.

… Затрудняюсь… выделить что-нибудь особенное из того, что мы видели по пути из Шательро в Ангулем. — Ангулем — город на юго-западе Франции, на реке Шаранта, административный центр департамента Шаранта; расположен в 135 км к югу от Шательро.

… город, который, благодаря своему расположению во внутренней части страны, был выбран, в отличие от Бреста, Шербура и Марселя, для размещения в нем морской школы. — Брест — крупный город и порт в Западной Франции, на полуострове Бретань, в департаменте Финистер; главная французская военно-морская база на атлантическом побережье.

Шербур — город и военно-морская база в Северо-Западной Франции, на побережье пролива Ла-Манш, в департаменте Манш. Марсель — крупнейший торговый порт на юге Франции, на берегу Средиземного моря, административный центр департамента Буш-дю-Рон («Устье Роны»).

Морская школа в Ангулеме была основана в 1816 г., в эпоху Реставрации (она была размещена в этом городе в честь герцога Ангу-лемского — племянника Людовика XVIII), но уже в 1831 г. по приказу Луи Филиппа ее перевели в Брест.

… Возможно, капитан «Саламандры» окончил именно Лнгулемскую школу. — Вероятно, имеется в виду персонаж романа французского писателя Эжена Сю (1804–1857) «Саламандра» («La Salamandre»; 1832) — маркиз де Лонгтур, получивший чин капитана фрегата исключительно благодаря политике Реставрации и совершенно неопытный в морском деле; по его вине судно «Саламандра» село на мель.

… В который час мы прибыли в Бордо, я толком не знаю. — Бордо — город на юго-западе Франции, порт на реке Гаронна, при впадении ее в Бискайский залив; административный центр департамента Жиронда.

… у меня еще был бы шанс получить место в мальпосте, уходящем в Мадрид. — Мальпост (фр. malle-poste) — почтовая карета, перевозившая пассажиров и легкую почту.

… весьма напоминающей равнины Ла-Манчи, которые описывает Сервантес в своей комической «Илиаде», доныне не имеющей себе равных, как и та, другая «Илиада», и называющейся «Дон Кихот». — «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» («Е1 ingenioso hidalgo Don Quijote de la Mancha»; 1605–1615) — бессмертный роман испанского писателя Мигеля Сервантеса де Сааведра (1547–1616), возникший из скромного замысла высмеять модные в то время новорыцарские романы.

«Илиада» — эпическая поэма Гомера, повествующая о нескольких днях Троянской войны, походе ополчения греческих героев на город Троя в Малой Азии в сер. XIII в. до н. э. (другое название Трои — Илион, что и дало название поэме).

… проснувшись в Рокфоре, мы оказались в совершенно новом краю. — Рокфор — небольшой городок в долине Ланды, в 20 Км к северо-востоку от Мон-де-Марсана, кантональный центр.

… Если бы Ланды находились не во Франции, а в двух тысячах лъё от нее, то мы располагали бы уже полусотней описаний этой местности… — Ланды — плоская, местами заболоченная песчаная низменность на юго-западе Франции, тянущаяся на 230 км вдоль побережья Бискайского залива, к югу от эстуария Жиронды; отделена от моря полосой дюн шириной в 7–8 км.

… она была бы известна, как пампасы, как долина Нила или берега Босфора. — Пампасы — степь на юго-востоке Южной Америке, между Андами и Атлантическим океаном.

Нил — величайшая река Африки, длиной около 6 700 км; протекает в Судане и Египте, впадает в Средиземное море.

Босфор — пролив между Европой и Азией, соединяющий Черное и Мраморное моря; длина его 30 км, а ширина от 0,7 до 3,8 км.

… Ланды расположены между Бордо и Мон-де-Марсаном… — Мон-де-Марсан — небольшой город на юго-западе Франции, в департаменте Ланды; расположен в 100 км к югу от Бордо.

… вырисовывались серебристые вершины Пиренейских гор. Пиренеи — горная система на юго-западе Европы, в Испании, Франции и Андорре, между Бискайским заливом и Средиземным морем; отделяет Пиренейский Полуостров от Средней Европы; длина ее около 450 км, высота — до 3 404 м (пик Ането).

… Вместо норовистых белых лошадей из Перша… — Перш — историческая область в Центральной Франции, охватывающая территории западной части Департамента Эр-и-Луара и восточной части департамента Орн; главным городом ее была Мортань; славится породой выращиваемых здесь тяжелых упряжных лошадей, т. н. першеронов.

… когда мавры, спустившись с Пиренеев, прошли через Гиенъ, чтобы завоевать Францию, как они завоевали Испанию. — Мавры — европейское средневековое название мусульманского населения западной части Северной Африки, а затем и Испании; мусульманские войска, занявшие Пиренейский полуостров, в основном состояли из североафриканцев.

Гиень (Аквитания) — историческая провинция в Юго-Западной Франции по берегу Гаронны; ныне входит частями в департаменты Жиронда, Ло, Ло-и-Гаронна, Аверон, Дордонь, Ланды, Тарн-и-Га-ронна; ее главный город — Бордо; первоначально была частью Галлии, затем входила в состав Римской империи, Франкского государства, империи Карла Великого; позднее стала фактически самостоятельным феодальным княжеством; в сер. XII в. перешла под власть английских королей; в 1453 г. в. была включена в состав Франции.

Осенью 732 г. Абд ар-Рахман (7—732), правитель Андалусии в 721 г. и в 730–732 гг., с огромным войском перешел Пиренеи, вторгся в Галлию и победоносно прошел всю Аквитанию, но 4 октября 732 г. в сражении под Пуатье был разбит войсками франкского майордо-ма Карла Мартелла (688–741) и погиб; эта победа франков остановила продвижение ислама в Западную Европу.

… словно деревья в заколдованном лесу Тассо… — Тассо, Торквато (1544–1595) — итальянский поэт эпохи Возрождения, автор поэмы «Освобожденный Иерусалим», созданной в 1574–1575 гг. и опубликованной в 1581 г. Эта исполненная христианским духом фантастическая эпическая поэма посвящена завоеванию Иерусалима во время первого крестового похода. Христианский рыцарь Танкред безответно влюблен в сарацинскую деву-воительницу Клоринду. Любовь Танкреда и его друга Ринальдо к прекрасным мусульманкам приводит к тому, что на воинов Христовых налагается заклятие, не позволяющее им взять Иерусалим. Заклятие снимается, когда крестоносцы, строя стенобитное орудие, срубают для него деревья из растущего вокруг Иерусалима леса. Этот лес оказывается заколдованным: в деревья превращены сарацинки, и Танкред, не зная того, убивает Клоринду.

26… советую обратить внимание на мост Сент-Лндре-де-Кюбзак. — Сент-Андре-де-Кюбзак — небольшой город на юго-западе Франции, в департаменте Жиронда, близ Дордони, кантональный центр; расположен в 20 км к северу от Бордо.

В 1839 г. близ этого города инженеры Фердинан Байяр де Вентри (1791–1852) и Мари Фортюне де Верже (1794–1864) построили подвесной канатный мост через Дордонь, ознаменовавший целую эпоху в мостостроении: он состоял из пяти пролетов по 109 м в каждом, имел общую длину 545 м и проходил на высоте 28 м над водой. Этот мост, стоявший на дороге в Испанию, исправно служил 30 лет, но в 1869 г. был разрушен сильной бурей.

… Поприветствуйте также Дордонь, достигающую в этом месте ширины почти в восьмую часть льё. — Дордонь — река на юго-западе Франции, правый приток ГЬронны, образующий общий с ней эстуарий; ее длина 490 км.

… помчался к нашему консулу в Байонне, г-ну Леруа… — Сведений об этом персонаже (Leroy) найти не удалось.

III

27… баска и даже гасконца никак не приходится считать соотечественником эльзасца. — Баски — народ, проживающий в Северной Испании и, в значительно меньшем количестве, в сопредельных районах Юго-Западной Франции; единственный из западноевропейских народов, не относящийся к индоевропейской группе; говорят на особом языке, не связанном ни с одной известной языковой семьей.

Гасконцы — обитатели Гаскони, исторической провинции, которая находится на юго-западе Франции, между Гаронной и Пиренеями, и окончательно вошла в состав Французского королевства вместе с Аквитанией в 1453 г.; потомки басков, которые пришли на эти земли с южных склонов Пиренеев в VI в., спасаясь от вестготов, но уже в 602 г. были покорены франками; говорят на гасконском языке, входящем в число романских языков.

Эльзасцы — народ, проживающий в Эльзасе, исторической области, которая находится на востоке Франции, на границе с Германией, служила яблоком раздора между этими двумя государствами в течение многих веков и отошла к Франции в 1678 г. (ныне разделена на департаменты Верхний Рейн, Нижний Рейн и Бельфор); говорят на алеманском диалекте немецкого языка.

… внезапно увидели в лунном свете какую-то бухту — то ли Фонта-раби, то ли Сан-Себастьяна… — Фонтараби — французское название старинного испанского города Фуэнтеррабия (баскская провинция Гипускоа), стоящего в устье реки Бидасоа, у места ее впадения в Атлантический океан, на границе с Францией. Сан-Себастьян (баск. Доностия) — крупный город на севере Испании, на берегу Бискайского залива, в бухте Ла-Конча; административный центр провинции Гипускоа; расположен в 16 км западнее Фуэнтеррабии.

… старая испанская граница проходит по Бидасоа. — Бидасоа — небольшая река в Испании, берущая начало в Пиренеях и впадающая в Бискайский залив Атлантического океана, возле Фуэнтеррабии; длина ее 76 км; вдоль последних 12 км ее течения проходит граница между Францией и Испанией.

… не будучи Колоссом Родосским, можно встать посреди этого моста, расставив ноги… — Колосс Родосский — бронзовая статуя бога Солнца Гелиоса, сооруженная у входа в гавань острова Родос ок. 285 г. до н. э. скульптором Харетом из Линда; высота ее составляла 37 м, а каркас был сделан из железа и камня; эта статуя, причислявшаяся в древности к семи чудесам света, была разрушена землетрясением спустя полвека; согласно более поздним преданиям, между ног колосса могли проплывать корабли, входившие в гавань.

… под тобой окажется знаменитый Фазаний остров, на котором Мазарини устраивал свои встречи с доном Луи де Аро и на котором было принято решение о браке Людовика XTV с инфантой Марией Терезой. — Фазаний остров (или остров Конференции) расположен на реке Бидасоа, у селения Беобиа; в 1659 г. на нем проходили переговоры между Францией и Испанией, которые привели к подписанию Пиренейского мира (25 ноября) между этими странами, закончившего последний конфликт общеевропейской Тридцатилетней войны. Одним из пунктов договора было согласие на брак короля Людовика XIV с инфантой Марией Терезой.

Мазарини, Джулио (1602–1661) — кардинал, французский государственный деятель; начал свою карьеру со службы в папских войсках, в 1634 г. получил духовное звание и был послан в Париж папским представителем; в 1639 г. по совету Ришелье, очень его ценившего и рекомендовавшего королю, оставил папскую службу и принял французское подданство; с 1643 г. — первый министр Франции, продолжатель политики Ришелье.

Луис де Аро — Аро-и-Сотомайор, Гусман-и-Асеведо, дон Луис Мендес де (1598–1661), испанский гранд и государственный деятель, занимавший последовательно посты капитана испанской гвардии (1645), государственного советника (1647), первого министра Филиппа IV и главнокомандующего испанской армией; после подписания Пиренейского мира (1659) получил титул «дон Луис Мира»; выступал как свидетель на церемонии отречения Марии Терезы от испанского престола и представлял особу Людовика XIV на его бракосочетании с инфантой в Фуэнтеррабии.

ЛюдовикXIV (1638–1715) — король Франции с 1643 г., время правления которого стало периодом расцвета абсолютизма и французского влияния в Европе.

Мария Тереза (1638–1683) — испанская инфанта, младшая дочь испанского короля Филиппа IV (1605–1665; правил с 1621 г.) и Елизаветы Французской (1602–1644); двоюродная сестра Людовика XIV, а с 1660 г. его супруга и королева Франции.

… стоит только столкнуться с таможней в Ируне. — Ирун — город на северо-востоке Испании, на границе с Францией, на реке Бидасоа.

… подобно всем моим коллегам-путешественникам, я начну ругать таможню Гипускоа… — Гипускоа — провинция на севере Испании, населенная в основном басками; главный город — Сан-Себастьян.

28… в каждом путешественнике, имеющем трость со шпагой, здесь ви дят карлиста, республиканца или эспартериста. — В 1833 г. умер испанский король Фердинанд VII (1784–1833; правил в 1808 и 1814–1833 гг.), успев отменить в 1830 г. закон о праве наследования престола в Испании лишь по мужской линии; королевой была объявлена его трехлетняя дочь Изабелла II (1830–1904; правила в 1833–1868 гг.), а регентшей — ее мать Мария Кристина (1806—

1878), четвертая супруга короля (с 1829 г.). Однако младший брат короля дон Карлос (1788–1855), не признав права племянницы на трон, объявил себя королем Карлом V, что положило начало гражданской войне, длившейся семь лет. Окончательная победа над сторонниками дон Карлоса (карлистами) была одержана в 1839 г. правительственными войсками под руководством генерала Эспар-теро.

Эспартеро, Бальдомеро, граф де Лучано, герцог Виктория (1793—

1879) — испанский военачальник и государственный деятель; человек незнатного происхождения, он, окончив военную школу, воевал сначала в колониях, потом вернулся в Испанию и, став во главе армии, одержал ряд блестящих побед над карлистами, за что получил сначала графский, а потом герцогский титул; в 1840–1841 гг. возглавлял правительство; с 1841 г. стал регентом при малолетней королеве, удалив ее мать. Однако военный деспотизм установившейся власти вызвал недовольство широких слоев населения и заставил прогрессистов и республиканцев объединиться со сторонниками королевы-матери в борьбе со сторонниками Эспартеро (эспартеристами). В 1843 г. эспартеристы были разбиты, и Эспартеро вынужден был бежать в Англию, откуда он вернулся только в 1848 г.; в 1854–1856 гг. генерал вновь возглавлял правительство.

… вооружение дополнялось ящиком патронов, предназначенных для ружей Лефошё… — Лефошё, Казимир (1802–1852) — парижский оружейный мастер; предложил в 50-х гг. XIX в. систему ружья, заряжающегося с казенной части, а позднее — унитарный патрон (т. е. гильзу из картона или металла, содержащую вместе вышибной заряд и пулю) и систему револьвера; однако из-за своего невысокого качества эти изобретения широкого распространения не получили.

… В отличие от магического имени из «Тысячи и одной ночи», перед которым открывались все двери… — «Тысяча и одна ночь» — сборник сказок, памятник средневековой арабской литературы, сложившийся окончательно в XV в. Первый перевод сборника на французский язык был выполнен востоковедом Антуаном Галланом (1646–1715) и издан в 1704–1717 гг.

Здесь имеется в виду магическая формула «Сезам, открой твою дверь!», с помощью которой в арабской сказке «Али-Баба и сорок разбойников» открывалась пещера с сокровищами.

… страна плаща и шпаги, породившая Лопе де Вега, Мигеля Сервантеса и Веласкеса. — Вега Карпио, Лопе Феликс де (1562–1635) — классик испанской драматургии, автор сотен пьес, а также романов и стихов.

Сервантес — см. примеч. к с. 24.

Веласкес (Диего Родригес да Сильва-и-Веласкес; 1599–1660) — великий испанский живописец, автор картин на религиозные и исторические темы и широко известных групповых и одиночных портретов.

… как бы какой-нибудь неосторожный или забывчивый кондуктор не взобрался с фонарем в руках на империал и не последовал бы на пылающей колеснице за первым изобретателем пороха. — Империал — второй этаж общественного экипажа, оборудованный сиденьями для пассажиров.

29… продолжили путь через Эрнани и Андоаин и на рассвете добрались до Толосы. — Эрнани — город в Испании, в провинции Гипускоа, в 16 км к юго-западу от Ируна.

Андоаин — городок в 6 км к юго-западу от Эрнани.

Толоса — город в 10 км к югу от Андоаина.

… в Толосе — этом городе серенад, если верить Вашему другу Альфреду де Мюссе. — Мюссе, Альфред де (1810–1857) — французский поэт и писатель, автор романа «Исповедь сына века» (1836), поэм и стихов, проникнутых пессимизмом, а также ряда легких пьес и водевилей, сатирических памфлетов; член Французской академии (1852).

Здесь имеются в виду заключительные строки из входящего в его первый поэтический сборник «Испанские и итальянские повести» («Contes d'Espagne et d'ltalie; 1830) стихотворения «Андалуска»:

Je veux ce soil des s£r£nades A faire damnes les alcades De Tolose au Guadal6t6.

(Серенадами хочу в этот вечер Всех измучить алькальдов От Толосы до Гвадалеты.)

… Друг мой, вы говорите, как Евангелие… Поищем и найдем. — Имеется в виду евангельский стих «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучитесь, и отворят вам» (Лука, 11: 9; Матфей, 7: 7). На церковнославянском языке он звучит еще поэтичнее: «Просите и дастся вам, ищите и обрящете, толцыте и отверзется вам».

30… дома, дома, дома, если перефразировать высказывание Гамлета по поводу слов, написанных в книге, которую он для вида читал… — Речь идет об ответной реплике Гамлета в трагедии Шекспира «Гамлет, принц Датский» (И, 2):

Полоний. Что вы читаете, милорд?

Га м л е т. Слова, слова, слова.

31… Это была настоящая «пуро», привезенная прямо из Гаваны. — Пу-ро — кубинская сигара из чистого, без примесей табака.

Гавана — город на северо-западном побережье острова Куба, основанный в 1519 г.; с 1607 г. административный центр испанской колонии Куба; с 1902 г. столица независимой Кубы.

… напоминала зелье, приготовленное какой-нибудь фессалийской колдуньей. — Фессалия — историческая область на северо-востоке Греции, плодородная равнина, окруженная со всех сторон горами; в древности считалась страной колдуний.

… иллюзия испанского шоколада, которым нас баловали в детстве. — Имеется в виду шоколадный напиток с разного рода специями (корицей, ванилью и т. п.).

… растворите ваш асукарильо в стакане с водой… — Асукарильо — кусочек глазурованного сахара с запахом лимона.

32… разрешите мне предложить вам цыпленка, бутылку бордо и двухфунтовый хлеб. — Бордо — название группы высокосортных вин, в основном красных, производимых в окрестностях города Бордо.

… живу на улице Монтера, рядом с Пуэрта дель Соль. — Пуэрта дель Соль («Ворота Солнца») — центральная площадь Мадрида; расположена на месте некогда стоявших здесь восточных ворот города.

От нее лучами расходятся в разные стороны десять улиц, одна из которых, ведущая на северо-восток, — улица Монтера.

33… Между Толосой и Вилья-Франка… — Вилья-Франка-ди-Орди-сья — городок в 12 км к юго-западу от Толосы.

… по сравнению с Монмартром были весьма внушительными горами. — Монмартр — холм высотой около 100 м в северной части современного Парижа; расположенные на нем кварталы вошли в черту города только в I860 г. и долго сохраняли полусельский характер. Название холма происходит от слов mont — «гора» и martyr — «мученик»: на нем по приказу римского наместника в 250 г. был казнен святой Дионисий, первый епископ Парижа, проповедовавший христианство в Галлии, небесный заступник Франции.

34… Это дилижансная муха из басни, но муха деятельная… — Имеется в виду персонаж басни французского писателя Жана де Лафонтена (1621–1695) «Дилижанс и Муха» («Le Coche et la Mouche»; VII, 9): тщеславная муха, заявляющая, что это она, жужжа и кусая уставших лошадей, заставила их тащить в гору почтовую карету.

35… причудливой шляпой, рядом с которой головной убор Базиля в наших театрах кажется миниатюрным… — Базиль — персонаж комедий французского драматурга Пьера Огюстена Карона де Бомарше (1732–1799) «Севильский цирюльник» и «Свадьба Фигаро»; органист, дающий уроки пения Розине; угодливый и жадный лицемер и хитрый клеветник; описывая испанские наряды действующих лиц, автор сообщает, что на голове Базиля «черная шляпа с опущенными полями».

… остается еще валенсиец с его смуглым цветом лица… — Валенсия — историческая область на юго-востоке Испании, у Средиземного моря; главный город — Валенсия.

… ногами, обутыми в альпаргаты… — Альпаргаты — полотняная обувь на подошве из дрока и пеньки.

… житель Ла-Манчи с его коричневой курткой, красным кушаком… — Ла-Манча — см. примеч. к с. 22.

… и, наконец, все прочие сыны двенадцати Испаний, которые согласились составить одно королевство, но никогда не согласятся стать одним народом. — Объединение Испании началось в 1479 г. в результате брака Фердинанда II Арагонского и Изабеллы I Кастильской и фактически завершилось в 1492 г. захватом Гранады; последней его фазой стало покорение Фердинандом южной части Наварры в 1512 г. В итоге в объединенную Испанию вошли Каталония, Валенсия, Арагон, Андалусия, Старая Кастилия, Новая Кастилия, Мурсия, Эстремадура, Леон, Галисия, Астурия, Ла-Манча и Наварра.

… напоминала мне те телеги Меровингов, что пытался воссоздать наш ученый Огюстен, подобно тому, как Кювье воссоздавал своих мастодонтов и ихтиозавров. — Франкский историк Эйнхард (ок. 770–840), автор жизнеописания Карла Великого «Vita Caroli Magni», рассказывая в начале своего знаменитого труда об отсутствии реальной власти у Меровингов, династии франкских королей (448–751), прозванных «ленивыми королями», и их бедности, сообщает следующее: «Куда бы король ни отправлялся, он ехал в повозке, запряженной, по деревенскому обычаю, парой волов, которыми правил пастух. Так ездил он во дворец, на народные собрания, проводимые ежегодно для пользы государства, и так же возвращался домой».

Тьерри, Огюстен (1795–1856) — французский историк, один из основателей романтического направления во французской историографии; автор «Истории завоевания Англии норманнами» (1825) и «Рассказов о временах Меровингов» («Ricits des temps mSrovingiens»; 1840).

Кювье, Жорж, барон (1769–1832) — французский зоолог, реформатор палеонтологии и систематики животных; установил принцип «корреляции органов», на основе которого он реконструировал строение многих вымерших животных; член Французской академии (1818).

Мастодонты — семейство вымерших млекопитающих отряда хоботных; последние из них вымерли около 10 000 лет.

Ихтиозавры — вымершие морские пресмыкающиеся, длиной до 12 м

… показавшимся мне столь же необъяснимым, как тот крик, который слышали на берегах реки Святого Лаврентия робкие героини Купера… — Купер, Джеймс Фенимор (1789–1851) — американский писатель, автор серии романов о героических и трагических событиях колонизации Северной Америки.

Река Святого Лаврентия — река в Канаде, частично пограничная между Канадой и США; вытекает из озера Онтарио и впадает в одноименный залив Атлантического океана; протяженность ее составляет 1 200 км.

Здесь имеется в виду эпизод из романа Купера «Последний из могикан» (главы VI–VII): его героини, Кора и Алиса, слышат «вопль, не похожий ни на человеческий крик, ни на вопль другого земного существа…»

36… добавляло полезное к приятному — utile dolci… — Имеются в виду слова Горация из его стихотворной «Науки поэзии» (343):

Опте tulit punctum, qui miscuit utile dulci

(Всех соберет голоса, кто смешает приятное с пользой).

… это гул норий. — Нория — водоподъемная машина: большого диаметра колесо с лопастями в виде черпаков, которые при вращении колеса зачерпывают воду в расположенном на нижнем уровне водоеме, а затем опорожняются над лотком, расположенном на верхнем уровне; подобные устройства, поднимающие воду на высоту до 25 м, были известны еще в глубокой древности.

… колесо огромное, по сравнению с которым то, что осталось от машины Марли, выглядит маленьким часовым колесиком… — Машина Марли — гигантское гидравлическое сооружение, построенное в 1681–1684 гг. в селении Буживаль на Сене, близ Версаля, для подачи воды в королевские замки Версаль и Марли; с его помощью вода поднималась в три этапа на высоту 165 м, а затем самотеком шла к замкам, питая их многочисленные водоемы и фонтаны; включало 14 колес диаметром по 12 м, приводившихся в движение течением реки; производительность его составляла от 1 500 до 1 800 м³ в час; его проектировщиками и строителями были француз Арнольд де Вилль (1653–1722) и валлонец Реннекен Суалем (1645–1708). Машина Марли, значительная часть конструкции которой состояла из дерева, постепенно пришла в негодность и была разрушена в 1817 г.

… мы добрались до Витории. — Витория (баск. Гастейс) — крупный город на севере Испании, административный центр баскской провинции Алава; находится в 60 км к юго-западу от Толосы.

… Обед состоял из шафранового супа, пучеро и тарелки с гарбансо-сом. — Шафран — дорогостоящая пряность оранжево-желтого цвета, с сильным своеобразным ароматом и горьковатым вкусом; представляет собой сушеные рыльца одноименного цветка.

Пучеро — традиционное испанское блюдо: варево из гороха, мяса, окорока, чесночной колбасы и овощей.

Гарбансос — испанское название т. н. турецкого гороха (нута).

… и ломтики колбасы, называемой чорисо… — Чорисо — традиционная испанская копченая свиная колбаса с добавлением свиного жира, чеснока и паприки, придающей ей ярко-красный цвет.

37… образец чего Цицерон, оставивший по себе память как великий оратор, носил на кончике своего носа. — Цицерон, Марк Туллий (106— 43 до н. э.) — древнеримский политический деятель, писатель, адвокат и оратор, прославившийся своим красноречием.

Прозвище рода Туллиев «Цицерон» от лат. cicero («горошина») объясняют тем, что у кого-то из предков оратора была бородавка на носу (по другому предположению, нос у первого носителя этого прозвища был широкий, приплюснутый и с бороздкой, как у гороха).

… до революции, изгнавшей монахов из Испании, они пользовались большими привилегиями. — В период т. н. третьей испанской революции (1834–1843), тесно связанной с карлистскими войнами, одной из главных мишеней народного возмущения стала церковь: частым явлением были разгромы и поджоги монастырей и расправы с монахами. Под давлением либералов регентше Марии Кристине пришлось пойти на очередное изгнание иезуитов, распродажу церковных земель и закрытие большинства монастырей (1835). Однако после переворота 1843 г. монастыри открылись вновь, а нераспроданные земли были возвращены духовенству.

… На родину Сида мы въехали через те самые ворота, через какие за восемь столетий до этого проследовал сам Сид, направляясь к королевскому дворцу… — Сид — см. при меч. к с. 12.

38… Диего Лаинес, отец Сида, приехал поцеловать королю дону Фердинанду руку; он привел с собой триста дворян; среди них был Родриго… — Диего Лаинес де Бивар (ок. 1020—ок. 1058) — отец Сида, благородный дворянин и воин, потомок Лаина Кальво (см. при-меч. к с. 40) в пятом колене.

Король дон Фердинанд — Фердинанд I Великий (ок. 1016–1065), король Кастилии (с 1035 г.), Леона (с 1037 г.) и Наварры (с 1054 г.); сын Санчо III (ок. 990—1035), короля Арагона и Наварры и графа Кастилии, и его супруги Эльвиры Кастильской (995—1067).

… Среди этих дворян есть тот, кто убил графа Лосано! — Граф Лосано — один из титулов отца Химены, будущей супруги Сида.

39… Бургос… никогда не был ни городом Фернана Гонсалеса, своего первого графа, ни даже городом дона Альфонса I, своего первого короля… — Фернан Гонсалес (ок. 910–970), сын графа Бургосского, Гонсало Фернандеса де Лара, был первым независимым графом Кастилии (с 930 г.); он прославился победами над маврами и борьбой за независимость Кастилии от Леона.

Первым кастильским королем был Фердинанд I Великий (см. при-меч. кс. 38), праправнук графа Фернана Гонсалеса; он короновался кастильской короной в феврале 1035 г., а в 1037 г. избрал Бургос столицей объединенного под его властью королевства Кастилии и Леона.

Альфонсом I иногда именуют его сына — короля Альфонса VI.

… будто эхо Симонетты, бесконечно повторяющее одно и то же слово… — Симонетта — замок в Италии, возле Милана, известный своим эхом, способным 40–50 раз повторить звук пистолетного выстрела.

… Подвиги мужа доньи Химены звучат в ушах путешественника, когда он въезжают в ворота этого города… — Химена Диас (ок. 1055— ок. 1115) — дочь графа Овьедо, Диего Родригеса; двоюродная сестра Альфонса VI; с 1074 г. суцруга Сида.

… ему, вероятно, не удастся назвать вам имя ее величества королевы, восседающей сегодня на троне Карла V… — Имеется в виду королева Изабелла II (Мария Луиза; 1830–1904), царствовавшая с 1833 по 1868 гг.

Карл V (1500–1558) — император Священной Римской империи с 1519 г., испанский король с 1516 г. (под именем Карла I); вел многочисленные войны с Францией, Оттоманской империей и другими государствами, претендуя на создание «всемирного христианского царства»; не справившись с этой миссией, в 1556 г. отрекся от императорского трона в пользу своего брата Фердинанда I (1503–1564) и от испанского трона в пользу своего сына Филиппа И (1527–1598).

… он ответит вам, что Сида Кампеадора звали дон Родриго и что родился он в замке Бивар. — Вивар-дель-Сид — селение в 7 км к северу от Бургоса.

… Он объяснит вам, в связи с чем дона Родриго прозвали Сидом… — Родриго получил прозвище Кампеадор (исп. «Воитель») в 1066 г., одержав в поединке, решавшем спор между Кастилией и Наваррой о владении селением Пасуэнгос (в 60 км к востоку от Бургоса), победу над наваррским рыцарем-богатырем Химено Гарсесом, графом де Лисарра.

Прозвище Сид (испорч. араб. Sayyid — «Господин»), как полагают, Родриго дали мавры, когда он состоял на службе у эмира Сарагосы (1081–1085).

… и расскажет, как герой заставил короля Альфонсо поклясться в церкви Санта-Гадеа, что тот никак не замешан в убийстве дона Санчо… — Король Фердинанд I Великий, умирая, разделил принадлежавшие ему владения между своими сыновьями и дочерьми: дону Санчо (1038–1072) досталась Кастилия; дону Альфонсу (1040–1109) — Леон; дону Гарсии (1042–1090) — Галисия; инфанте Эльвире — город Торо; инфанте Урраке (ок. 1033–1101) — город Самора. Пока была жива мать братьев, донья Санча Леонская (1013–1067), они жили в мире, но после ее смерти между ними тут же начались раздоры. В 1071 г. Санчо и Альфонсо захватили Галисию и поделили ее между собой, вследствие чего Гарсия был вынужден бежать в Севилью. В январе 1072 г. Санчо одержал над Альфонсо решительную победу при Гольпехере, после чего заточил его в монастырь и объявил себя королем Леона; однако Альфонсо удалось бежать и укрыться в Толедо. Леонская знать не признала власти Санчо, и центром сопротивления ему стал город Самора, правительницей которого была Уррака. Дон Санчо осадил мятежную Самору, но 6 октября 1072 г. был убит неким Бельидо Дольфосом, перебежчиком из Саморы. После этого кастильской знати ничего не оставалось, как отдать корону Кастилии дону Альфонсу, брату убитого короля, однако перед этим они потребовали от него клятвы, что он не причастен к убийству дона Санчо. Альфонсо поклялся в своей невиновности, держа руку на Евангелии. Церемония эта, которой руководил Родриго де Диас, командовавший армией короля дона Санчо, происходила в бургосской церкви Санта-Гадеа. Дон Альфонсо правил Кастилией и Леоном под именем Альфонсо VI. Церковь Санта-Гадеа (Санта-Are да, святой Агаты) находится в 200 м к юго-западу от бургосского кафедрального собора.

… как король Альфонс изгнал Сида… — В 1081 г. Сид по собственному почину вмешался в гражданскую войну в Толедо и вызвал этим гнев короля дона Альфонсо VI. По королевскому указу он должен был в течение девяти дней покинуть Кастилию, и ни один житель Бургоса под страхом казни не имел права предоставить ему кров и провизию. Вместе с дружиной из 300 рыцарей Сид покинул столицу весной 1081 г. и был принят на службу эмиром Сарагосы аль-Муктадиром.

… как Сид занял у двух евреев тысячу флоринов, оставив залогом сундук, набитый песком… — Как рассказывает «Песнь о моем Сиде», после того как король Альфонс изгнал Сида и конфисковал его имущество, изгнаннику нужны были деньги для содержания дружины, и он пошел на хитрость, взяв у богатых бургосских евреев, Рахиля и Иуды, в долг шестьсот марок (марка — старинная мера веса драгоценных металлов, полфунта) под залог двух запертых сундуков, в которых, по его словам, хранилось золото, а на самом деле был песок.

Флорин — высокопробная золотая монета, чеканившаяся во Флоренции с ноября 1252 г. и имевшая широкое хождение по всей Европе; масса ее составляла 3,5 г; это была первая золотая монета средневековой Западной Европы.

… как святой Петр предсказал ему близкую смерть… — Имеется в виду видение Сиду святого Петра.

… когда он умер, хитроумный Хиль Диас, его орумденосец, следуя предсмертному приказу своего господина, посадил тело Родриго на Бабиеку, его лошадь, вложил ему в руку его меч Тисону, и мавры, посчитав Сида живым, при виде его обратились в бегство… — Сид был ранен стрелой и умер 10 июля 1099 г. во время предпринятой мусульманами осады Валенсии, которую он захватил в 1094 г. и удерживал до своей смерти.

Хиль Диас — любимый оруженосец Сида, обращенный в христианство мавр.

Имя боевого коня Сида, Бабиека, означает «Дуралей».

Тисона — меч Сида Кампеадора, ценою в тысячу марок, который он добыл, убив Букара, «короля из заморского края» («Песнь о моем Сиде», 2425–2426).

… Если Вы когда-нибудь приедете в Бургос, посетите его изумительный собор… — Грандиозный кафедральный собор Бургоса, посвященный Богоматери, чудо готического искусства, был заложен в 1221 г., и строительство его продолжалось более 300 лет при участии известных европейских зодчих.

… после того, как Вы осмотрите барельефы, изображающие въезд Иисуса Христа в Иерусалим… — Имеются в виду украшающие за-алтарное пространство бургосского собора барельефы на евангельские сюжеты; они были выполнены в 1498–1503 гг. скульптором Филиппом де Бигарни (ок. 1475–1542), бургундцем по происхождению.

… купол, сработанный как драгоценное флорентийское украшение… — Купол бургосского собора выполнен в форме восьмиконечной звезды и украшен изображениями пророков и апостолов.

… «Ессе Homo» Мурильо, «Страсти Христовы» Филиппа Бургундского, «Христа на кресте» Эль Греко, «Магдалину» Леонардо да Винчи, огромный орган собора и скульптуру Христа, обтянутую человеческой кожей… — Мурильо, Бартоломе Эстебан (1618–1682) — знаменитый испанский художник, уроженец Севильи; президент Академии художеств в Севилье (с 1660 г.).

Картина «Ессе Homo» связана с известным евангельским сюжетом: после разбора дела Иисуса в претории прокуратор Понтий Пилат заявил, что он не находит за Христом никакой вины, и, выведя его, избитого солдатами, которые в насмешку надели ему на голову терновый венец и одели его в багряницу, к народу иерусалимскому, произнес: «Ессо Homo!» (лат. «Се, человек!»; Иоанн, 19: 4–5).

У Мурильо есть по крайней мере два полотна на этот сюжет: одно хранится в Музее Прадо в Мадриде, а второе — в Музее изящных искусств в Кадисе.

Филипп Бургундский — имеется в виду Филипп де Бигарни (см. выше), один из барельефов которого, «Страсти Христовы», изображает крестный путь Христа на Голгофу.

Эль Греко (Доменикос Теотокопулос; 1541–1614) — знаменитый испанский живописец, скульптор и архитектор, грек по происхождению.

Известно несколько вариантов его картины «Распятие Христа», находяшихся в музеях разных городов Испании, Западной Европы, Америки и в частных коллекциях.

Леонардо да Винчи (1452–1519) — итальянский живописец, скульптор, архитектор и ученый.

В кафедральном соборе Бургоса находится картина «Мария Магдалина», которую приписывают кисти то ли Леонардо да Винчи, то ли его ученика Джампьетрино (Джованни Пьетро Риццоли; ок. 1495–1549).

Деревянная резная крашеная скульптура Христа (XVI в.), руки и ноги которой, как считается, обтянуты человеческой кожей, находится в капелле Санто-Кристо бургосского собора; ее подробное описание приведено в книге «Путешествие в Испанию» (1862) французского живописца Гюстава Доре (1832–1883) и банкира барона Шарля Давиллье (1758–1846).

… попросите, чтобы Вам показали сундук Сида, и ризничий… покажет Вам в зале Хуана Кучильеро эту почтенную достопримечательность… — Хуан Кучильеро — паж короля дона Энрике III Хилого (1379–1406; правил с 1390 г.), спасший жизнь королю; его гробница находится в одной из капелл бургосского собора, которую иногда называют залом Хуана Кучильеро.

… Вы проедете по мосту через реку, название которой так и осталось мне неизвестным… — Имеется в виду река Арлансон, разделяющая Бургос надвое; на ее правом берегу находятся собор Санта-Мария и ведущие к нему ворота Санта-Мария; начинается в горах Сьерра де ла Деманда и впадает в реку Писуэрга (правый приток Дуэро); длина ее 115 км; как и большинство испанских рек, она сильно мелеет в сухое время года.

… бросьте последний взгляд на властителя Старой Кастилии… — Старая Кастилия — см. примеч. к с. 22.

… прежде всего Вы увидите изумительной красоты ворота, ренессансное сооружение, воздвигнутое в честь Карла Vи украшенное статуями Нуньо Расура, Лаина Кальво, Фернана Гонсалеса, Карла I, Сида и Диего Порселоса. — Речь идет о воротах Санта-Мария (Арко де Санта-Мария) в городской стене XIV в., переделанных в 1536–1553 гг. в триумфальную арку в честь Карла V архитекторами Хуаном де Вальехо и Франсиско де Колонна; скульптурные украшения арки выполнены испанским ваятелем XVT в. Очоа де Артеага. В центре арки находится скульптура Карла V (он же Карл I как король Испании), выше нее расположены изображения ангела-хранителя и святой Девы, а по обе стороны — скульптуры Фернана Гонсалеса (см. примеч. к с. 39) и Сида; в нижнем ряду помещены скульптуры Диего Родригеса Порселоса — графа Кастилии в 873–885 гг., основавшего ок. 884 г. по приказу короля Альфонса III город Бургос, и Нуньо Расура и Лаина Кальво — полулегендарных первых верховных судей Кастилии.

41 Первой достопримечательностью на нашем пути оказался замок

Лерма, где умер в изгнании знаменитый герцог, носивший это имя и прославившийся тем, что сначала он был фаворитом короля Филиппа III, а потом впал в полнейшую немилость. — Лерма, Франсиско Гомес де Сандоваль-и-Рохас, первый герцог де (ок. 1553–1625) — испанский государственный деятель; был главным конюшим и фаворитом инфанта, будущего короля Филиппа III (1578–1621), и, как только тот в 1598 г. взошел на трон, стал первым министром и правил Испанией в течение двадцати лет; обладая непомерным честолюбием, огромным корыстолюбием и умеренными способностями, он еще больше разорил страну, отягощенную к началу его правления огромным государственным долгом, в мае 1618 г. стал кардиналом, но уже в октябре того же года вследствие дворцовых интриг впал в немилость и лишился своего поста; после смерти Филиппа III, при его преемнике Филиппе IV (1605–1665), было проведено расследование деятельности герцога де Лерма как первого министра, и в августе 1621 г. основная часть его имущества была конфискована; умер он в Вальядолиде.

Замок Лерма, построенный в 1601–1617 гг. по планам архитектором Франсиско де Мора (ок. 1552–1610), находится в 36 км к югу от Бургоса, в городке Лерма.

… приближавшего к нам голубоватые вершины Сомо-Сьерры… — Со-мосьерра — ущелье в восточной части Сьерра-де-ГЬадаррамы, по которому на высоте 1 440 м проходит дорога из Бургоса в Мадрид.

… Одна из гор, высившихся слева от дороги из Аранды в Мадрид, была той самой, которую на глазах у Наполеона с бою захватила польская кавалерия. — Аранда-де-Дуэро — город в 80 км к югу от Бургоса, на пути к Мадриду.

30 ноября 1808 г., в ходе кампании по усмирению мятяжной Испании, три французских полка на глазах у Наполеона, шедшего на Мадрид, тщетно пытались овладеть ущельем Сомосьерры, которое защищали 8 000 испанцев под командованием генерала Бенито Сан-Хуана (?—1809), расставившего вдоль теснины четыре артиллерийских батареи; и тогда в стремительной десятиминутной атаке 200 польских кавалеристов, которыми командовал капитан барон Ян Леон Ипполит Козетульский (1781–1821), захватили эти батареи и рассеяли испанскую пехоту.

После этого сражения французские генералы, сопровождавшие Наполеона, обратили внимание императора на то, что поляки, в лихой атаке одержавшие победу над испанцами и открывшие французской армии дорогу на Мадрид, были поголовно пьяны. «Ну что ж, умейте пить, как поляки, господа», — ответил им император, и эти его слова вошли в поговорку.

… Час спустя мы въехали в столицу Испании через ворота Алькала, самые красивые из ее ворот… — Ворота Алькала (Пуэрта де Алькала), расположенные в восточной части Мадрида, на площади Независимости, были построены в 1774–1778 гг. архитектором Франческо Сабатини (1722–1797); от них начинается улица Алькала — центральная магистраль города.

42… газеты твердили, будто вся Испания охвачена революцией, дороги наводнены герильеро и на улицах Мадрида идут сражения. — Гериль-еро — повстанец-партизан в Испании, участник гражданской войны (герильи).

… улицы Мадрида увидели no-утреннему пустынными и заставленными балаганами — они были возведены заранее ради предстоящих празднеств… — Речь идет о состоявшихся в Мадриде 10 октября 1846 г. двух свадьбах: королевы Испании Изабеллы II — с ее кузеном Франсиско Фердинандом де Бурбоном, герцогом Кадисским (1822–1902), внуком короля Карла IV; и наследницы престола, младшей сестры королевы, инфанты Луизы Фердинанды Марии (1832–1897), — с герцогом де Монпансье.

… каморки, где можно было бы разместить малорослого грума, кобольда или карлика. — Кобольд — в германской мифологии дух-хра-нитель подземных ископаемых, стремящийся не допускать людей к подземным богатствам.

43… над залами тянулась небольшая антресоль. — Антресоль — верхний полуэтаж дома.

44… Господа Бланшар и Жирарде. — Бланшар, Анри Пьер Леон Фара-мон (1805–1873) — французский художник; много путешествовал и составил большую серию картин-зарисовок, которые были написаны им во время поездок; побывал в Испании, Африке, Мексике, Германии и России.

Жирарде, Карл (1813–1871) — французский художник, швейцарец по национальности; представитель династии живописцев, получивший известность благодаря своим картинам на исторические темы, пейзажам и зарисовкам во время путешествий, а также книжным иллюстрациям; его картина «Свадьба вМадриде герцога де Монпансье с принцессой Марией Фердинандой, инфантой Испанской» (1847) находится в Версале, в национальном музеё замка Трианон.

… совсем не обязательно называться Корреджо, чтобы утверждать: «Я тоже художник». — Корреджо (настоящее имя — Антонио Аллегри; ок. 1489–1534) — итальянский художник, один из крупнейших мастеров эпохи Возрождения, уроженец города Корреджо; автор картин и фресок преимущественно на сюжеты священной истории.

Здесь имеется в виду знаменитое восклицание Корреджо «Son’pittore anch'io», вырвавшееся у него при вице картины Рафаэля «Святая Цецилия», которая иногда называется «Сикстинская мадонна» (в ряде источников упоминается другая картина Рафаэля), и вошедшее в поговорку как проявление уверенности художника в своем призвании и его мастерстве в той или иной области.

… «Чердаки, мансарды и мышиные норы!» — «Браво, мы укроемся в них, как в голландском сыре». — Это аллюзия на басню Лафонтена «Мышь, удалившаяся от света» («Le Rat qiu s’est retir6 du monde»; VII, 3), первые строки которой в переводе русского поэта и баснописца И.И.Дмитриева (1760–1837) звучат так:

Благочестива мышь, наскуча суетою,

Слепого счастия игрою,

Оставила сей шумный мир И скрылась от него в глубокую пещеру:

В голландский сыр.

… Александр вошел, кланяясь, как кавалер Колло… — Калло, Жак (ок. 1593–1635) — французский художник и рисовальщик, крупнейший гравер XVII в.; уроженец Лотарингии; автор графического цикла «Бедствия войны» (1633).

… Они оба, вместе со своим третьим товарищем, г-ном Жисненом, были официальным образом посланы в Мадрид… — Жиснен (Gisnain) — сведений об этом персонаже найти не удалось; скорее всего, здесь опечатка в оригинале.

45… поспешили к маленькому атриуму… — Атриум — главное поме щение древнеримского дома; первоначально общая жилая комната с очагом, позднее внутренний двор, окруженный другими помещениями.

47… краснея, оно становилось похоже на флорентийскую бронзу… —

То есть приобретало темно-коричневый цвет, которым отличаются художественные изделия из т. н. флорентийской бронзы, состоящей на 85 % из меди и на 15 % из цинка.

… Что касается львов, то их во всем Алжире осталось не больше, чем разбойников в Испании, — их всех истребил Жерар. — Жерар, Сесиль Жюль Базиль (1817–1864) — французский офицер, до 1855 г. служивший в Алжире, капитан спаги; искусный охотник, за одинадцать лет убивший двадцать пять львов и получивший за это прозвище «Истребитель львов»; автор книги «Охота на льва» («La chasse au lion»; 1855), иллюстрированной Гюставом Доре; погиб во время экспедиции во внутренние области Африки.

48… пошлите в продуктовую лавку за начиненной трюфелями пуляркой,

гусиным паштетом и лангустами… — Трюфель — клубневидный мясистый подземный гриб с высокими вкусовыми качествами. Пулярка — молодая откормленная курица.

Лангусты — семейство животных отряда десятиногих ракообразных: гигантские, размером до 60 см съедобные морские раки, лишенные клешней; ценный объект промысла.

… гусиный паштет поставляют из Страсбурга, лангусты — из Бреста, а начиненные трюфелями пулярки — из Перигора. — Страсбург — город на востоке Франции, столица Эльзаса; гусиные паштеты из Страсбурга считаются лучшими во Франции.

Брест — см. примеч. к с. 23.

Перигор — историческая область на юго-западе Франции, славящаяся своими трюфелями.

… мой отец умер три года спустя после моего рождения… — Отец Александра Дюма — Тома Александр Дюма Дави де Ла Пайетри (1762–1806), сын французского дворянина-плантатора с острова Сан-Доминго (соврем. Гаити) и рабыни-негритянки; с 1786 г. солдат королевской армии, с 1792 г. офицер армии Французской республики, с 1793 г. генерал; горячий приверженец Республики, участник войн с антифранцузскими европейскими коалициями; командовал Западно-Пиренейской (сентябрь 1793 г.), Альпийской (январь 1794 г.) и Западной (август 1794 г.) армиями; был известен гуманным отношением к солдатам и мирному населению, необычайной храбростью и физической силой; в начале 1798 г., в ходе подготовки Египетской экспедиции, был назначен командующим кавалерией Восточной армии; героически воевал в Египте, однако ставил под сомнение цели экспедиции и ее шансы на успех; в марте 1799 г. с разрешения Бонапарта покинул Египет, но на пути во Францию попал в плен к неаполитанцам и содержался в тюрьме в Бриндизи, где, по-видимому, был отравлен; из тюрьмы вышел в начале апреля 1801 г. тяжелобольным человеком, вернулся на родину и, уволенный из армии Наполеоном из-за своих республиканских убеждений (сентябрь 1802 г.), через несколько лет умер (26 февраля 1806 г.), когда его сыну не было еще и четырех лет.

… третья часть неизменно предназначалась моей матери… — Мать Александра Дюма — Мария Луиза Элизабет, урожденная Лабуре (1769–1838); в 1792 г. вышла замуж за республиканского офицера Тома Александра Дюма де Ла Пайетри; овдовела в 1806 г. и осталась без средств к существованию; с 1814 г. содержала табачную лавку; в 1824 г. вслед за сыном переехала из родного города Виллер-Котре в Париж; с февраля 1829 г. была парализована.

… приносил ей свой трофей подобно Ипполиту, складывающему свою добычу к ногам Тесея, чтобы утишить его гнев. — Ипполит — в греческой мифологии сын афинского царя Тесея и царицы амазонок Антиопы, искусный охотник; почитал деву-охотницу Артемиду и не проявлял должного уважения к богине Афродите, за что та в отместку внушила его мачехе Федре преступную любовь к пасынку; Ипполит отверг любовь мачехи, и оскорбленная Федра оклеветала его в глазах отца; разгневанный Тесей проклял сына, призвав на него гнев бога Посейдона, и юноша погиб, растоптанный собственными конями.

… образ жизни, сходный с тем, какой вел сын Антиопы… — Антиопа (Ипполита) — в греческой мифологии царица амазонок, подаренная Тесею Гераклом, который взял ее в плен после своей победы над амазонками; вместе с Тесеем сражалась против амазонок, вторгшихся в Аттику, и погибла.

у

49… Посреди улицы Майор, в ту минуту, когда я предавался мечтам… — Улица Майор («Главная») — одна из центральных улиц Мадрида; идет от площади Пуэрта дель Соль в западном направлении.

50 …За двенадцать дней они прошли сто сорок французских лье… — Л ьё (фр. lieue от лат. leuga — галльская миля) — старинная французская мера длины, основывающаяся на расстоянии, которое можно проделать за один час; существовало несколько ее вариантов: т. н. ки-лометрическое льё равнялось 4 км, почтовое — 3,898 км, земельное — 4,444 км.

Расстояние от Севильи до Мадрида — 530 км.

51… двадцатичетырехлетний брат, исследующий Маркизские острова… — Имеется в виду Жиро, Себастьен Шарль (1819–1892) — французский художник, ученик и младший брат Эжена Жиро; как рисовальщик принимал участие в нескольких дальних экспедициях и, в частности, в 1846–1847 тт. посетил Таити и Маркизские острова (заметим, что в 1846 г. ему было 28 лет).

Маркизские острова — группа вулканических островов (шести обитаемых и шести необитаемых) в центральной части Тихого океана, во Французской Полинезии; открытые в 1595 г. испанским мореплавателем Альваро де Менданья де Нейра (1541–1595), который назвал их «las Marquesas de Mendoza» (в честь вице-короля Перу Гарсиа Уртадо де Мендоса-и-Манрикеса, маркиза де Каньете), они были аннексированы Францией в 1842 г.

… рассеянность Дамиса, кусающего себе пальцы вместо ломтика хлеба, ничто по сравнению с рассеянностью Дебароля. — Дамис — возможно, имеется в виду главный персонаж комедии «Метромания» («La Metromanie»; 1738) французского драматурга Алексиса Пирона (1689–1773), одержимый манией сочинять стихи в любом месте и по любому поводу и попадающий из-за этого во всякого рода нелепые положения.

… Жиро — автор «Увольнения до десяти часов», подобно тому как Делакруа — автор «Гяура», а Шеффер — автор «Франчески да Римини». — Сведений о картине Эжена Жиро «Увольнение до десяти часов» («Permission de dix heures») найти не удалось.

Делакруа, Эжен (1798–1863) — французский художник, выдающийся представитель романтизма во французском изобразительном искусстве.

«Гяур» — имеется в виду небольшое полотно (74 х 60 см) «Битва гяура и паши» («Combat du Giaour et du Pacha»; 1827) Делакруа, написанное на сюжет поэмы Байрона «Гяур» (1813); хранится в парижском музее Пти-Пале.

Шеффер, Ари (1795–1858) — французский художник и гравер, голландец по происхождению; в 1830 г. стал придворным художником Луи Филиппа; автор картин на религиозные и исторические темы; нередко обращался к сюжетам, взятым из литературы и легенд.

Картина «Франческа да Римини», созданная Шеффером в 1834 г., хранится в Лувре. Сюжетом ее стала описанная в «Божественной комедии» Данте история Франчески да Римини, жены Джованни Малатеста, ставшей возлюбленной его брата Паоло и убитой рев-нивцем-мужем.

… теряется рашкуль… — Рашкуль (нем. Reiskohle) — угольный карандаш.

… Жиро создавал шаржи на Аполлона Бельведерского и Венеру Милосскую. — Аполлон Бельведерский — римская мраморная копия бронзовой скульптуры работы древнегреческого ваятеля Леохара (сер. IV в. до н. э.); изображает Аполлона в облике прекрасного юноши, стреляющего из лука; была найдена в кон. XV в. на вилле Нерона в Алции и установлена в ватиканском саду Бельведер; ныне хранится в Ватикане, в Музее скульптуры Пио-Клементино. Венера Милосская — знаменитая античная мраморная статуя Афродиты, найденная в 1820 г. на острове Милос в Южной Греции и датируемая 130–120 гг. до н. э.; символизирует идеал женской красоты; ныне хранится в Лувре.

… Если бы Нарцисс жил во времена Жиро… — Нарцисс — в греческой мифологии сын речного бога Кефисса и нимфы Лириопы, наделенный необыкновенной красотой; за равнодушие к женщинам, безуспешно добивавшимся его любви, был жестоко наказан богиней правосудия Немесидой: возвращаясь однажды с охоты, он взглянул в незамутненный источник, увидел в воде свое отражение, влюбился в него и, не в силах оторваться от созерцания самого себя, умер.

… находясь на балу в Опере, Жиро исполняет музыку Мюзара так, что заставляет млеть от удовольствия этого Наполеона канкана. — Опера — парижский государственный музыкальный театр Гранд-Опера, основанный в кон. XVII в.; был известен также устраивавшимися в нем балами-маскарадами.

Мюзар, Филипп (1792–1859) — французский композитор, скрипач и капельмейстер парижского бального оркестра, для которого он сочинял танцевальную музыку; пользовался огромным успехом и заслужил прозвище «Наполеон кадрили»; автор работ по теории композиции.

… Он владеет шпагой, как Гризье, палкой, как Фанфан, французским боксом, как Декур. — Гризье, Огюстен Эдм Франсуа (1791–1865) — знаменитый французский фехтовальщик и учитель фехтования; уже в нач. XIX в. прославился как искусный мастер владения шпагой, одерживая многочисленные победы в самых престижных состязаниях Франции, а затем Бельгии; в 1819 г. уехал в Россию, где первым организовал публичные состязания по фехтованию; его воспоминания о десятилетнем пребывании в России послужили Дюма великолепным материалом для романа «Записки учителя фехтования» («M6moires d’un mattre d'armes»; 1840), написанного в форме мемуаров их героя; по возвращении в Париж он открыл свой знаменитый фехтовальный зал, который посещали многие известные л1оди того времени; с 1839 г. стал преподавателем Национальной консерватории музыки и декламации, а позже — Политехнической школы; в 1846 г. в Париже была опубликована его книга «Оружие и дуэль» («Les armes et le duel»), которая носила как исторический, так и несколько дидактический характер (в ней автор пытался доказать всю бессмысленность дуэлей) и предисловие к которой написал Дюма.

Фанфан — имеется в виду Фанфан-Тюльпан, первоначально персонаж песни, написанной в 1819 г. французским поэтом-песенни-ком Полем Эмилем Дебро (1796–1831), тип веселого и беззаботного французского солдата, воюющего во имя славы и любви, драчуна и любителя выпить; позднее стал героем водевилей, комедий и кинофильмов.

Французский бокс (или т. н. «сават» от фр. savate — «башмак») — вид рукопашного боя, в котором основными приемами служат удары ногами; правила его разработал французский атлет Шарль Ле-кур (1808–1894), открывший в 1832 г на Монмартре свой собственный учебный зал, который посещал и Дюма; в первой пол. XIX в. этот жестокий вид спорта стал чуть ли не обязательным предметом обучения молодежи из высшего общества.

53… чемодан… с двумя рединготами, двумя парами брюк и двумя шля пами Жибюса. — Редингот — длинный сюртук особого покроя; первоначально одежда для верховой езды.

Шляпа Жибюса (или просто жибюс) — шапокляк, мужской головной убор в виде невысокого складного цилиндра, который распрямляется с помощью встроенного в него пружинного механизма; был изобретен французским шляпником Антуаном Жибюсом в 1823 г. и запантентован в 1837 г.; такие шляпы, остававшиеся в моде во всей Европе до кон. XIX в., носили как на бальных вечерах и в театрах, так и во время путешествий.

… не смогли перенести жаркого солнца Барселоны и Мурсии… — Барселона — старинный город на средиземноморском побережье Северо-Восточной Испании; с кон. IX в. столица самостоятельного графства Барселонского; в 1137 г. в результате династического брака вошел в состав королевства Арагон, а затем — единого Испанского королевства; в средние века и в новое время — один из крупнейших портовых, торговых и промышленных городов Испании; в настоящее время — столица автономной Каталонии.

Мурсия — историческая область на юго-востоке Испании, у Средиземного моря; главный город — Мурсия.

… упорно не поддавался усилиям испанских шляпников, знакомых по-прежнему лишь с фетровыми шляпами времен Людовика XIII и андалусскими сомбреро. — Во времена французского короля Людовика XIII (1601–1643; правил с 1610 г.) костюм дворянина включал широкополую фетровую шляпу, украшенную перьями.

Сомбреро (исп. sombrero от sombra — «тень») — испанская широкополая соломенная шляпа.

… если наклон был обращен вперед, у них был вид двух русских гренадеров, кидающихся в атаку… — Гренадеры — солдаты, обученные бросанию ручных гранат; появились в европейских армиях в нач. XVII в. (в России — при Петре I) и уже в середине этого столетия составляли отборные подразделения, назначавшиеся в бою в самые ответственные места.

… друзья выглядели как Бертран и его убегающая тень. — Бертран — возможно, имеется в виду персонаж басни Лафонтена «Обезьяна и Кот» («Le Singe et le Chat»; IX, 17), хитрая обезьяна, которая обманом заставляет кота Ратона таскать из огня каштаны, одна поедает их и при появлении служанки обращается в бегство вместе с голодным котом.

55… под горчичным соусом или в виде сальми… — Сальм и — рагу из кусочков дичи, предварительно поджаренной на вертеле.

… г-н Брессон… разрывался между обязанностями посла… — Брессон, Шарль Жозеф (1798–1847) — французский дипломат, граф (1838), пэр (1839); первый секретарь посольства в Лондоне (с

1830 г.), полномочный посол в Берлине (с 1833 г.); заслужил особое доверие короля Луи Филиппа, устроив браки трех его детей: принцессы Луизы Орлеанской (1812–1850), вышедшей в 1832 г. замуж за первого бельгийского короля Леопольда I (1790–1865; правил с

1831 г.), герцога Фердинанда Орлеанского (1837) и герцога де Монпансье (1846), трудные переговоры о браке которого с инфантой он вел, будучи послом в Мадриде; после этого был назначен послом в Неаполь, но в должность вступить не успел, покончив с собой из-за семейных неурядиц (перерезал себе горло бритвой).

… он не позволил смутить себя ни угрозами со стороны лорда Пальмерстона, ни пророчествами газет, ни даже продажей мебели г-ном Бульвером. — Пальмерстон, Генри Джон Темпл, виконт (1784–1865) — английский государственный деятель, лидер вигов, государственный секретарь по иностранным делам в 1830–1834, 1835–1841 и 1846–1851 гг., премьер-министр в 1855–1858 и 1859–1865 гг.

Бульвер, сэр Генри Литтон, первый барон Даллинг (1801–1872) — английский дипломат, старший брат известного писателя Эдварда Бульвер-Литтона (1803–1873); посол в Испании с 1843 г.; находясь на этом посту, безуспешно боролся с заключением брака королевских особ, способствовавшего укреплению союза Испании и Франции и приведшего к резкому ухудшению англо-французских отношений; затем был послом в Вашингтоне (1849–1852) и в Константинополе (с 1858 г.).

56… осведомился об адресах Глюксберга, Талейрана и Гито. — Деказе, Луи Шарль Эли Аманье, герцог Глюксберг (1819–1886) — старший сын герцога Эли Деказе, французский государственный деятель и дипломат; секретарь посольства в Лондоне, позднее полномочный посланник в Мадриде и Лиссабоне; затем его карьера была надолго прервана революцией 1848 года; министр иностранных дел Франции в 1873–1877 гг.

Талейран-Перигор, Шарль Анжелик, барон де (1821–1896) — французский дипломат, дальний родственник знаменитого политика Шарля Мориса Талейрана; секретарь посольств в Лиссабоне, Мадриде и Санкт-Петербурге; потом полномочный посланник в Веймаре, Бадене, Тунисе, Брюсселе (1861), посол в Берлине (1862) и Санкт-Петербурге (1864); в 1869 г. стал сенатором, а в 1870 г. удалился от дел.

… Я так быстро покинул Париж, что не успел узнать у господина герцога Деказе, одного из первых моих литературных покровителей… есть ли у него поручения к сыну. — Деказе, Эли, герцог (1780–1865) — французский государственный деятель, адвокат, ставший любимцем Людовика XVIII и сделавший стремительную карьеру в эпоху Реставрации: префект полиции (июль 1815 г.), министр полиции (сентябрь 1815 г.), министр внутренних дел (январь 1819 г.),

премьер-министр (ноябрь 1819 г.); однако в феврале 1820 г., после убийства герцога Беррийского, был вынужден уйти в отставку и, получив титул герцога Деказе и звание пэра, занял пост посла в Лондоне, на котором находился до 1821 г.; в 1818 г., благодаря браку с Евгенией Вильгельминой де Бопуаль, графиней де Сент-Олер (1802–1873), по материнской линии родственнице датского королевского дома, получил от датского короля титул герцога Глюке — берга; в 1834–1848 гг. был главным референдарием Палаты пэров; после революции 1848 года отошел от политики; в 1826 г. создал крупные металлургические и угольные предприятия, послужившие началом образования города Деказвиль в департаменте Аверон на юго-западе Франции.

… Я помнил Глюксберга еще ребенком… когда Буланже писал его портрет… — Сведений о таком портрете найти не удалось.

… Гито — родственник г-жи Брессон и потомок храбреца Гито, известного своей преданностью королеве Анне Австрийской. — Сведений о молодом дипломате Гито (Guitaut) найти не удалось.

Супругой графа де Брессона была Луиза Шарлотта де Комменж де Гито.

Гито, Франсуа, граф де Комменж (1581–1663) — с 1643 г. капитан гвардии королевы Анны Австрийской (см. примеч. к с. 7), губернатор Сомюра; кавалер ордена Святого Духа (1661).

… послужил той железной рукой, какая была выбрана, чтобы арестовать принца Конде, державшего в страхе весь малый двор Пале-Рояля. — Конде, Луи II де Бурбон, принц (1621–1686) — выдающийся французский полководец, прозванный Великим Конде; участник войн Людовика XIII и Людовика XIV; на последнем этапе Тридцатилетней войны, будучи еще очень молодым, обнаружил выдающиеся военные способности и одержал несколько побед над испанскими и немецкими войсками; в начале Фронды стал на сторону двора и овладел Парижем, однако после подавления Парламентской фронды поссорился с Мазарини; отбыв год в тюремном заключении в замке Венсен (он был арестован в Пале-Рояле 18 января 1850 г. и освобожден 7 февраля 1851 г.), встал во главе отрядов фрондеров, но был разбит и в 1653 г. бежал в Нидерланды, после чего перешел на службу Испании, однако снова потерпел поражение и в 1659 г. примирился с двором, благодаря чему был восстановлен в правах и титулах; в 1668 г. завоевал Франш-Конте; в 1672–1675 гг. командовал французскими войсками во время военных действий против Голландии и Австрии; в 1675 г. вышел в отставку по болезни и последние годы провел в своем замке Шантийи под Парижем, окруженный поэтами и писателями.

Пале-Рояль («Королевский дворец») — резиденция кардинала Ришелье, построенная в 1629–1639 гг. (первоначално она называлась Пале-Кардиналь) и завещанная им королю Людовику Х111; с 7 октября 1643 г. по 1651 г. служила местопребыванием регентши Анны Австрийской и малолетнего Людовика XIV; дворец, сохранившийся до сих пор, находится напротив Лувра, на современной площади Пале-Рояля; ныне там помещается высший контрольно-административный орган Французской республики — Государственный совет.

… однажды Гито, действуя от имени королевы, отправился за Людовиком XIIIк мадемуазель де Лафайет в женский монастырь Визитации и привел короля ночевать в Лувр; это произошло ровно за девять месяцев до рождения Людовика XIV — Лафайет, Луиза Анжелика Мотье де (1618–1665) — одна из платонических возлюбленных Людовика XIII, дочь графа Жана де Лафайета; став фрейлиной Анны Австрийской, она в 1635 г. стараниями Ришелье оказалась в милости у короля, однако в 1637 г. ушла в монастырь и в следующем году приняла постриг, получив имя «мать Анжелика». Король продолжал посещать мадемуазель де Лафайет в монастыре, и очередное такое посещение состоялось 5 декабря 1637 г. — за девять месяцев до рождения долгожданного дофина (королева Анна Австрийская 22 года жила в бесплодном браке перед тем как 5 сентября 1638 г. родить будущего Людовика XIV).

Женский монашеский орден Визитации был учрежден святым Франциском Сальским (1567–1622) и Жанной Франсуазой Фре-мио, баронессой де Шанталь (1572–1641), в 1610 г. в городе Анне-си, в Савойе; монахини этого ордена (визитантки) должны были посещать бедных и оказывать им духовную и материальную помощь; к кон. XVII в. существовало 87 монастырей этого ордена, в которых пребывало около 5 000 монахинь.

Визитацией в католицизме называется посещение Девой Марией своей старшей родственницы, благочестивой Елизаветы, вскоре после Благовещения: во время этой встречи Елизавета первая признала в Деве Марии будущую мать Спасителя; праздник Визитации отмечается католической церковью 2 июля.

Монастырь Визитации, в который удалилась мадемуазель де Лафайет, находился на улице Сент-Антуан, к востоку от Лувра: основанный в 1628 г, он был закрыт во время Революции, а здание его разрушили в 1796 г.

Лувр — дворцовый комплекс в Париже на берегу Сены, соединявшийся галереей с дворцом Тюильри; бывшая крепость, охранявшая подходы к Парижу с запада; строился в XII–XIX вв.; в XVI—

XVII вв. — главная резиденция французских королей; с кон.

XVIII в. — музей.

… Гито оставил записки, но его семья сожгла их по настоянию Людовика XVIII. — Людовик XVIII (1755–1824) — король Франции с 1814 по 1815ис 1815 по 1824 гг.; до восшествия на престол носил титул графа Прованского; в начале Великой Французской революции эмигрант; после казни в 1793 г. своего старшего брата, Людовика XVI, провозгласил себя регентом при малолетнем племяннике, которого роялисты считали законным королем Франции Людовиком XVII, а после сообщения о его смерти в 1795 г. — французским королем; взойдя на престол, сумел понять невозможность полного возвращения к дореволюционным порядкам и старался несколько уравновесить влияние ультрароялистов.

57… мы имели бы возможность проникнуть в секрет куда более важ ный, чем тайна Железной Маски. — Железная Маска — главный персонаж исторической загадки об умершем в 1703 г. в Бастилии таинственном узнике, получившем в истории имя «Железная Маска», поскольку его лицо было постоянно закрыто черной бархатной маской; до того как попасть в Бастилию, этот узник содержался в крепости Пиньероль и на острове Сент-Маргерит. Согласно версии Вольтера, которую Дюма использовал в романе «Виконт де Бражелон» и в очерке «Железная Маска» из сборника «Знаменитые преступления», таинственный заключенный был близнец Людовика XIV, скрытый от мира родителями, а также кардиналами Ришелье и Мазарини. Однако в исторической литературе существует и много других предположений о его личности.

… большую корриду, которая состоится на площади Майор… — Площадь Майор, центральная в испанской столице, расположена западнее площади Пуэрта дель Соль, с которой ее соединяет улица Майор; представляет собой прямоугольное пространство размером 129 х 94 м, которое окружают четырехэтажные дома, украшенные 237 балконами; была создана в 1617–1620 гг. архитектором Хуаном Гомесом де Мора (1586–1648), а затем, после большого пожара 1790 г., перестроена в 1791 г. архитектором Хуаном де Вильянуэва (1739–1811).

… завтра должна состояться коррида у ворот Алькала… — Ворота Алькала — см. примеч. к с. 41.

… В ожидании этого события мы осмотрели мост Толедо… — Мост Толедо, переброшенный через реку Мансанарес, расположен в южной части Мадрида, на пути в город Толедо; это девятиарочное гранитное сооружение со скульптурным оформлением было построено архитектором Педро Рибера (1681–1742) в 1718–1732 гг.

58… Мост Толедо по-прежнему стоит на месте, но Сабины там больше нет… — Сабина — персонаж знаменитого стихотворения В.Гюго «Гастибельса» («Gastibelza») из сборника «Лучи и тени» («Les rayons et les ombres»; 1837), о которой поет влюбленный в нее Гастибельса, «человек с ружьем».

Мост Толедо упоминается в третьей строфе этого стихотворения (в подстрочном переводе:

И впрямь, была б дурнушкой королева рядом с нею,

Когда под вечер По мосту Толедо она идет В корсете черном).

Французский композитор Ипполит Монпу (1804–1841) написал на слова этого стихотворения романс, ставший весьма популярным.

… мы тщетно высматривали эту прекрасную манолу, которая наравне с горным ветром свела с ума несчастного Гастибельсу. — Мано-ла — мадридская девушка не очень строгих нравов.

Все строфы стихотворения «Гастибельса» заканчиваются рефреном:

Ветер, что дует сквозь горы,

С ума меня сводит.

… столь же тщетно мы пытались отыскать Мансанарес. — Мансанарес — река в Центральной Испании, правый приток Харамы, по обоим берегам которого стоит Мадрид; истоки реки расположены к западу от Мадрида, в Сьерра-де-Гвадарраме; длина 92 км; весьма маловодна (средний расход — 10–15 м³/с).

… дорогу туда им показывает Теофиль Готье, которого они встретили бесцельно блуждающим по улицам и который утверждает, что знает Испанию лучше испанцев. — Готье, Теофиль (1811–1872) — выдающийся французский поэт, писатель и литературный критик; впервые посетил Испанию в 1840 г., провел там полгода и по материалам этой поездки написал книгу «Путешествие в Испанию» («Voyage en Espagne»; 1845); в 1847 г. была опубликована его статья «Празднества в Мадриде по случаю свадьбы герцога де Монпансье».

VI

… словно старцы-римляне, которых победители-галлы приняли за богов Капитолия. — Как рассказывает знаменитый древнеримский историк Тит Ливий (59 до н. э. — 17 н. э.) в своем труде «История Рима от основания Города», когда ок. 390 г. до н. э. галлы захватили Рим и наложили на него огромную контрибуцию, римские сенаторы-старцы не покинули город, а пожелали умереть, принеся себя в жертву за отечество: «Они воссели в своих домах на креслах из слоновой кости, облачившись в те священные одежды, в коих вели колесницы с изображениями богов или справляли триумфы» (V, 41). Вначале варвары с благоговением взирали на стариков, застывших на пороге своих домов, но, после того как один из сенаторов, Марк Папирий, ударил галла, вздумавшего погладить его по бороде, они пришли в бешенство и убили всех.

Капитолий — один из семи римских холмов, политический и культовый центр Древнего Рима; на одной из двух вершин этого холма находилась цитадель Города.

59… в искрящемся остроумием письме, которое только что принес по казать мне мой друг Ашар и которое он отправляет в «Эпоху». — Ашар, Луи Амедей Эжен (1814–1875) — французский писатель и журналист, автор четырнадцати романов и ряда театральных пьес; сотрудничал в ряде парижских газет; его корреспонденции о празднествах в Мадриде по случаю свадьбы герцога де Монпансье печатались под названием «Месяц в Испании» в газете «Эпоха». «Эпоха» («L^poque») — парижская газета, выходившая с октября 1845 г. по февраль 1847 г.; освещала на своих страницах политические, религиозные и экономические вопросы; ее учредителями были журналисты Феликс Соляр (1811–1870), Виктор Боэн (1805–1856) и Адольф Гранье да Кассаньяк (1806–1880); прекратила свое существование, потерпев финансовый крах.

… Рока де Тогорес, который когда-нибудь займет пост министра… — Тогорес, Мариано Рока де (1812–1889) — испанский писатель, поэт, политический деятель консервативного направления и дипломат; первый граф де Молине (1848) и виконт де Рокамора; с 28 января 1847 г. в течение двух месяцев возглавлял министерство развития; различные министерские посты занимал и позднее; в 1863–1866 гг. был послом в Лондоне.

… герцог де Осуна, который, вероятно, давно бы им стал, если бы хотел. — Осуна, Мариано Теллес-Хирон, двенадцатый герцог де (1814–1882) — испанский политический деятель, офицер и дипломат; считался богатейшим человеком Испании; свои многочисленные титулы унаследовал в 1844 г., после смерти старшего брата; сенатор (1845), генерал (1852) председатель сената (1853); посол в России (1858–1868), прославившийся своей расточительностью.

… Он гранд Испании тринадцать или четырнадцать раз… — Гранды — высшее дворянство в Испании и Португалии, почти равное монарху.

Герцог де Осуна носил четырнадцать высших испанских титулов: четыре графских, семь герцогских и три маркизских.

… у него столько орденов, что они не помещаются на его груди… — Герцог де Осуна был кавалером высших испанских орденов — Золотого Руна (1860) и Карла III.

… он последний представитель своего рода, в котором слились три величайших рода Испании — Лерма, Бенавенте и Инфантадо. — Герцог де Осуна был пятнадцатым герцогом де Инфантадо, двенадцатым герцогом де Лерма и четырнадцатым герцогом де Бенавенте.

… Подобно Рую Гомесу де Сильва из «Эрнани», пятой он упирается в герцогов, а головою — в королей. — Речь идет о персонаже пятиактной драмы В.Гюго «Эрнани, или Кастильская честь» («Hemani ou ГНоппеиг castillian»; 1830).

Эрнани — романтический герой, главарь разбойников; под его личиной скрывается принц-изгнанник Хуан Арагонский, влюбленный в донью Соль и связанный клятвой отомстить королю Карлосу, отец которого когда-то казнил его отца. В одной из сцен пьесы разгневанный король Карлос в поисках Эрнани врывается в замок дона Руя Гомеса де Сильва, опекуна доньи Соль и соперника героя, но благородный дон Руй Гомес прячет разбойника в своей фамильной портретной галерее и не выдает его. В ответ на требование Карлоса сделать это, дон Руй Гомес поочередно подходит к портретам своих предков и, рассказывая королю об их подвигах, произносит:

Наш род пятой своей

Уперся в герцогов, главою — в королей.

(III, 7; перевод Вс. Рождественского.)

… его владения покрывают обширные территории Испании и Фландрии. — Фландрия — историческая область в Западной Европе, на побережье Северного моря; ныне часть исторической Фландрии входит в состав Бельгии — это провинции Восточная Фландрия и Западная Фландрия, часть находится во Франции — департамент Нор, а часть в Нидерландском королевстве — южные регионы провинции Зеландия.

… Его нидерландские замки прекраснее дворцов не только прежнего короля, лишившегося власти, но и даже дворцов ныне царствующего монарха. — Речь идет о королях Нидерландов: Вильгельме I и Вильгельме 11.

Вильгельм I (1772–1843) — сын последнего штатгальтера Нидерландов Вильгельма V, в 1815 г. решением Венского конгресса ставший королем Соединенных Нидерландов, образованных из Бельгии и Голландии, и великим герцогом Люксембургским; в результате революции 1830 года из состава его королевства вышла Бельгия; в 1840 г. он отрекся от своих престолов в пользу сына.

Вильгельм II (1792–1849) — сын Вильгельма I; военачальник, командовавший голландскими войсками в битве под Ватерлоо (1815); с 1840 г. король Нидерландов и великий герцог Люксембургский; в 1848 г. принял либеральную конституцию Нидерландов.

60… восемь или десять — между Кастро-дель-Рио и Алькаудете, осталь ные спрятались в Аламинском лесу. — Кастро-дель-Рио — город на пути из Гранады в Кордову, в 20 км к северо-западу от Баэны. Алькаудете — селение в 40 км к юго-востоку от Кастро-дель-Рио; расположено в гористой местности, на пути из Кордовы в Гранаду. Аламинский лес — вероятно, имеется в виду лес в Аламинских горах, находящихся примерно в 60 км к западу от Мадрида.

61… забрали у нее все до последнего реала… — Реал — испанская серебряная монета XV–XIX вв.; при Фердинанде VII и в первые годы правления Изабеллы II (до проведения денежной реформы 1847 г., во время которой в стране была введена десятиричная монетная система) чеканились монеты номиналом в 1/4, 1/2, 1,4 (песета) и 8 реалов (дуро); наряду с реалами из чистого серебра в ходу были также биллонные реалы (из сплава серебра с медью), стоившие в 2,5 раза меньше.

Наряду с серебряными монетами в это время чеканились и золотые монеты номиналом в 1/2, 1, 2, 4 и 8 эскудо (1 эскудо стоил 16 серебряных реалов, или 40 биллонных).

… все сошлось с точностью до мараведи. — Мараведи — в Испании первой пол. XIX в. (до реформы 1847 г.) мелкая медная монета, 1/85 серебряного реала (или 1/34 биллонного); при Фердинанде VII чеканились монеты номиналом в 1/4, 1/2, 1, 4 и 8 мараведи.

62… На всех этих подмостках исполнялись народные танцы всех четырнадцати главных провинций Испании: Каталонии, Валенсии, Арагона, Андалусии, Старой Кастилии, Новой Кастилии, Мурсии, Эстремадуры, Леона, Галисии, Астурии, Наварры, Ла-Манчи и Бискайи. — Арагон — историческая область на северо-востоке Испании (включает провинции Сарагоса, Теруэль и Уэска); с IX в. независимое графство, с 1035 г. — королевство; уния Арагона и Кастилии в 1479 г. положила начало единому государству Испания. Андалусия — см. примеч. к с. 22.

Старая Кастилия — см. примеч. к с. 22.

Новая Кастилия — часть бывшего королевства Кастилия, охватывающая Новокастильское плоскогорье; на ее территории ныне находятся автономные области Кастилия-Ла-Манча и Мадрид. Мурсия — см. примеч. к с. 53.

Эстремадура — историческая область на западе Испании, в бассейне рек Тахо и Гвадиана, на границе с Португалией; главный город — Б ад ах ос.

Леон — историческая область в Центральной Испании, в бассейне реки Дуэро; часть бывшего королевства Леон; главный город — Леон.

Галисия — историческая область на северо-западе Испании, у побережья Атлантического океана; главный город — Ла-Корунья. Астурия — историческая область на севере Испании, в Кантабрийских горах, у Бискайского залива; главный город — Овьедо. Наварра — историческая область на севере Испании, у южных отрогов Пиренеев; главный город — Памплона.

Ла-Манча — см. примеч. к с. 22.

Бискайя — одна из баскских провинций на севере Испании, омываемая водами Бискайского залива; главный город — Бильбао.

63… Каким счастливым, должно быть, почувствовал себя Рубенс… отправленный в качестве посла в Испанию… — Первый раз Рубенс (см. примеч. к с. 16) побывал в Мадриде в 1603 г.: его отправил туда с дипломатическим поручением герцог Мантуанский Винченцо I Гонзага (1562–1612; правил с 1587 г.), у которого он состоял на службе в 1601–1608 гг.; второй раз — в 1628 г., выполняя тайное дипломатическое поручение правительницы Нидерландов инфанты Изабеллы (1566–1633).

… какие были в ходу лет двадцать назад в Гэте и Амбигю… — Тэте — один из крупнейших драматических театров Парижа; возник в 1759 г. как марионеточный; затем ставил пьесы вольного содержания, менял свое название и направление; данное название, по-французски означающее «Веселье», принял в 1792 г.; с 1800 г. перешел на постановку мелодрам, что принесло ему большую известность.

Амбигю-Комик — см. примеч. к с. 8.

… изображая: одни воинов эмира Боабдила, другие — крестоносцев короля Фердинанда, с грехом пополам разыгрывали сцены взятия Гранады и подвиги Великого капитана. — Боабдил (Абу Абд-Аллах Мухаммад XII; ок. 1452—ок. 1528) — последний правитель Гранады (с 1482 по 1492 гг.), сын свергнутого им Абуль-Хасана и султанши Айши; в 1483 г. попал в плен к Фердинанду V, в 1486 г. был отпущен им на условии, что он станет вассалом короля, но, обретя свободу, отказался выполнить свое обещание; 2 января 1492 г. Гфанада, ставшая последним оплотом мавров на Пиренейском полуострове и осажденная христианским войском, пала (осада ее началась 25 апреля 1491 г.), и Боабдил, на почетных условиях сдавший город, удалился в Лас-Альпухаррас, гористую местность к юго-востоку от Гранады, а затем был вынужден уехать в Марокко, где много лет спустя погиб в сражении.

Фердинанд И Католик (1452–1516) — король Арагона с 1479 г., Кастилии (под именем Фердинанд V) в 1474–1504 гг., Неаполя с 1504 г. (под именем Фердинанд III); с 1504 г. регент Кастилии; с 1469 г. супруг Изабеллы I Католички (1451–1504), будущей королевы Кастилии (с 1474 г.); в 1479 г. по унии, заключенной между супругами, Кастилия и Арагон объединились в одно государство. «Великий капитан» — Гонсало Фернандес де Кордова-и-Агилар (1443–1515), знаменитый испанский полководец; успешно действовал против мавров в Испании (именно он командовал войсками, захватившими в 1492 г. Гранаду) и французов в Италии, за что получил прозвище «Великий капитан» (el Gran Capitan); вице-король Неаполя в 1503–1507 гг.

… гремел состоящий из барабанов и труб оркестр, сверкающий и варварский, заставляя думать, что ты присутствуешь не при осаде Гранады, а при падении Иерихона. — Иерихон — один из древнейших палестинских городов; согласно библейской легенде, был первым ханаанским городом, завоеванным евреями на пути в землю обетованную; укрепления города были так прочны, что взять его было невозможно, но от звука семи священных труб, в которые по велению Бога в течение семи дней трубили семь священников Израилевых, обходя вокруг города, его стены пали, он был взят и подвергнут полному разрушению (Навин, 6).

64… кареты, на вид извлеченные из конюшен Людовика XIV… — Людо вик XIV — см. примеч. к с. 27.

… добрались до церкви Аточа… — Имеется в виду старинная мадридская церковь, предшественница нынешней королевской базилики Нуэстра Сеньора де Аточа, в которой хранится скульптура Богоматери Аточской, особо почитаемая королями Испании; располагается к югу от площади Пуэрта дель Соль; в этой церкви традиционно проходят венчания испанских монархов и их наследников.

… Посреди этой роскоши, напоминавшей о древних властителях Индии и Перу… — Перу — здесь: вице-королевство, созданное испанцами в 1543 г. на захваченных ими в 1531–1536 гг. землях империи инков.

… наши два юных принца выделялись своей чисто военной простотой. — На свадьбе герцога де Монпансье присутствовал его старший брат — Анри Эжен Филипп Луи, герцог Омальский (1822–1897), пятый сын короля Луи Филиппа; он принимал участие в захвате Алжира и в 1847 г. стал его губернатором; после падения монархии в 1848 г. уехал в Англию; опубликовал много военных и исторических сочинений; вернулся из изгнания в 1871 г. и в том же году стал членом Французской академии, которой он оставил в наследство свой замок в Шантийи со всеми своими коллекциями.

… широкая красная лента на груди и орден Золотого Руна на шее. — Красная лента — вероятно, имеется в виду один из элементов высшей французской награды, Большого креста ордена Почетного легиона; эта красная муаровая лента имеет ширину 105 мм.

Орден Золотого Руна был основан герцогом Бургундским Филиппом Добрым (1396–1467; герцог с 1419 г.) 10 января 1429 г. Орденский знак — носимое на шее объемное изображение золотого руна на золотой цепи. Главами ордена были герцоги Бургундские, и члены ордена являлись высшей ненаследственной элитой государства. После распада Бургундского государства в 1477 г. главами ордена стали Габсбурги, унаследовавшие титул герцогов Бургундских; с 1555 г., после отделения Испании от Империи и разделения династии Габсбургов на две линии — австрийскую и испанскую, великими магистрами ордена стали испанские короли, но императоры также имели право принимать в члены данного ордена. В 1725 г. орден Золотого Руна превратился в орден в современном смысле и таких орденов стало два — австрийский и испанский; австрийский орден был упразднен после падения Австро-Венгерской монархии в 1918 г., испанский остается высшим орденом Испании доныне. Герцог Омальский был награжден этим орденом в 1845 г., а герцог де Монпансье — в 1846 г.

… Королева очаровывала грацией, инфанта блистала красотой. — Инфанта — имеется в виду невеста герцога де Монпансье, младшая сестра испанской королевы Изабеллы II, инфанта Луиза Фердинанда Мария (1832–1897), наследница престола.

… в два часа дня патриарх Индий произнес брачное благословение. — Имеется в виду католический патриарх Вест-Индии; патриархат Вест-Индии (Indias Occidentales) был основан в 1520 г. папой Павлом III и распространял свою юрисдикцию на южноамериканские колонии Испании; резиденцией патриарха был Мадрид. Однако в 1842–1847 гг. должность патриарха была вакантной: 25 апреля 1842 г. умер патриарх Антонио де Альюе-и-Сессе (1766–1842), занимавший ее с 1820 г., а следующий патриарх Антонио Посада Рубин де Селис (1768–1851) вступил в нее 17 декабря 1847 г.

… приказал кучеру покинуть Прадо… — Прадо (Пасео дель Прадо) — бульвар в восточной части Мадрида, проложенный при короле Карле III; идет от церкви Аточа в северном направлении.

65… Души, описанные Данте, преодолевшие страшный порог Ада и под гоняемые ветром, как кружащиеся листья… — Вступив в первый круг Ада, Данте видит длинную череду людей, следующих за неким стягом в преисподнюю:

И я, взглянув, увидел стяг вдали,

Бежавший кругом, словно злая сила Гнала его в крутящейся пыли;

А вслед за ним столь длинная спешила Чреда людей, что верилось с трудом,

Ужели смерть столь многих поглотила.

(«Ад», III, 52–58; перевод М.Лозинского.)

… улица Алькала, такая же широкая, как наши Елисейские поля, и заканчивающаяся воротами, почти такими же гигантскими, как наша триумфальная арка Звезды… — Улица Алькала соединяет Пуэрта дель Соль и Пуэрта де Алькала (см. примеч. к с. 41).

Елисейские поля — одна из главных и красивейших магистралей Парижа; ведет от сада Тюильри в западном направлении. Триумфальная аркаЗвезды — грандиозное сооружение (высотой 50 м и шириной 45 м), возведенное по замыслу Наполеона I в честь его побед; арка должна была служить западными воротами Парижа; воздвигать ее начали в 1806 г. по планам архитектора Жана Франсуа Шальгрена (1739–1811), а завершили в 1836 г.; она построена на возвышенности, которой заканчивается в своей западной части проспект Елисейские поля, на площади Звезды; богато украшена скульптурами; на ней выбиты имена генералов, участвовавших в битвах времен Республики и Империи.

… кареты, которые в наше время можно увидеть только на картинах Ван дер Мейлена… — Ван дер Мейлен, Адам Франц (1632–1690) — фламандский художник, работавший во Франции; придворный живописец Людовика XIV, сопровождавший его в военных походах; в наибольшей степени его талант проявился в батальной живописи. Парадная королевская карета, в частности, изображена на его полотне «Въезд Людовика XIV и Марии Терезы в Аррас 30 июля 1667 года», хранящемся в Версале.

… вдруг пронесся с необычайной быстротой омнибус… — Омнибус (лат. omnibus — «для всех») — вид общественного городского транспорта в XIX в.: многоместная карета на конной тяге, рассчитанная на 15–20 пассажиров и поддерживавшая сообщение между определенными пунктами; впоследствии был вытеснен конками и трамваями.

… словно Левиафан, бороздящий море. — Левиафан — библейское морское животное, описываемое как гигантский змей или чудовищный дракон; выступает как воплощение темных сил.

… Кинув два дуро кучеру… — Дуро — название испанской серебряной монеты номиналом в 8 реалов (и биллонной монеты номиналом в 20 реалов).

… словно Атлант, подпирающий небесный свод… — Атлант — в греческой мифологии титан, сын Иапета и Климены, брат Прометея; в наказание за участие в борьбе титанов против богов должен был держать на западной окраине земли небесный свод.

66… алъгвасил уже бросил цирковому служителю ключи от загона с бы ками. — Альгвасил — здесь: распорядитель во время корриды.

… герцог де Риансарес проявил любезность и пригласил меня на торжественную церемонию в дворцовую часовню… — Риансарес, Аугустин Фернандо Муньос-и-Санчес, герцог де (1808–1873) — любовник, а затем морганатический супруг (с 28 декабря 1833 г.) овдовевшей за три месяца до этого испанской королевы Марии Кристины, которая родила от него в течение 1834–1848 гг. семь детей; бывший сержант королевской гвардии, брак с которым сделал Марию Кристину крайне непопулярной в стране и в конце концов привел к тому, что в 1840 г. она лишилась положения регентши; титул герцога де Риансареса получил в 1844 г.; в 1852 г. получил от Наполеона III титул герцога де Монморо; умер во Франции.

VII

… пробирались по ведущему вверх коридору новоявленной вавилонской башни, именуемой цирком. — Вавилонская башня — в Ветхом Завете (Бытие, 11: 1–9) огромная башня «высотою до небес», которую начали возводить одновременно с городом потомки Ноя; предостерегающий символ человеческой гордыни, олицетворение могущественной силы, противной Богу, который покарал строителей, смешав их языки, так что они перестали понимать друг друга, и рассеяв их по всей земле.

67… Представьте себе амфитеатр наподобие Ипподрома… — Речь идет о первом парижском ипподроме, открывшемся 4 июля 1845 г. близ заставы Звезды, около Триумфальной арки; это был деревянный овальный цирк размером 108 х 104 м, в котором устраивались скачки и военные парады; на его скамьях могли разместиться 15 000 зрителей; он был закрыт в 1854 г. в связи с проведением работ по благоустройству площади Звезды, и новый ипподром, повторявший его размеры, открылся в 1856 г. в Пасси.

… замерли, сидя в своих арабских седлах, три пикадора с копьями наперевес. — Пикадор — см. примеч. к с. 16.

… Остальные члены квадрильи, то есть чуло, бандерильеро и тореадор, держались справа от двери… — Квадрилья — в корриде команда матадора, члены которой помогают ему во время схватки с быком. Чуло — пеший помощник матадора, который раздражает быка, размахивая куском красной ткани (капой).

Бандерильеро — пеший участник корриды, задача которого — воткнуть в тело быка пару небольших заостренных наподобие гарпуна копий (бандерилий), чтобы раздразнить животное.

Тореадор (матадор) — главный участник боя быков, наносящий быку смертельный удар.

68… в этой корриде их было трое: Кучарес, Лукас Бланко и Саламанки-но. — Кучарес (Франсиско Архона Эррера; 1818–1868) — известный испанский матадор, уроженец Мадрида; выступал сначала в Андалусии, а с 1840 г. в Мадриде; умер от желтой лихорадки на Кубе. Лукас Бланко, Хуан (ок. 1828–1867) — испанский матадор, уроженец Севильи, сын матадора Мануэля Лукаса Бланко; впервые стал выступать в 1846 г.

Эль Саламанкино (Хулиан Касас; 1818–1882) — знаменитый испанский матадор, уроженец провинции Саламанка; участвовал в корридах с 1840 г.

… Арена, величественная, как в цирках времен Тита или Веспасиа-на… — Тит Флавий Веспасиан (39–81) — римский император с 79 г., старший сын императора Веспасиана; в 80 г. освятил заложенный

Веспасином грандиозный Колизей (арена его представляла собой эллипс с осями 188 и 156 м, а его амфитеатр вмещал 50 000 зрителей).

Веспасиан Тит Флавий (9—79) — римский император с 69 г., основатель династии Флавиев; во времена его правления были возведены многие известные римские здания и было начато строительство Колизея.

69… В этом коридоре… находятся альгвасил, запасные пикадоры, каче-теро… — Качетеро — помощник тореадора, добивающий быка.

…На одной из гравюр Гойи изображен алькальд Торрехона, пронзенный рогами и затоптанный копытами такого быка. — Гойя (см. при-меч. кс. 16) создал графический цикл «Тавромахия», который содержит 40 офортов, посвященных бою быков; 21-й из них называется «Смерть алькальда Торрехона» («Muerte del alcalde de Torrejdn»; 1815).

На нем запечатлена трагическая гибель 15 июня 1801 г. алькальда Торрехона, который наблюдал в Мадриде корриду, сидя в одном из первых рядов амфитеатра.

Алькальд — в королевской Испании глава местного самоуправления, исполняющий одновременно функции мэра, мирового судьи и начальника полиции.

70… Это был черный бык, и ленты на нем имели цвета Осуны и Вера-гуа. — Верагуа — имеется в виду Педро Колон-и-Рамирес де Баке-дано, четырнадцатый герцог де Верагуа (1801–1866), из стад которого поставляли быков для корриды.

73… Маке, обливаясь потом, буквально таял, словно нимфа Библида. —

Библида — в «Метаморфозах» Овидия (IX, 439–665) дочь нимфы Кианеи (дочери речного бога Меандра) и Милета (основателя одноименного города), воспылавшая греховной любовью к своему брату-близнецу Кавну, который не пожелал ответить ей взаимностью и покинул родину; после этого она пустилась за ним в погоню и, изнемогая от плотского желания и исходя слезами, обратилась в ручей, носящий ее имя.

VIII

75… Этим новым и непредвиденным событием оказалось появление ко ролевы-матери. — Имеется в виду Мария Кристина (1806–1876) — дочь неаполитанского короля Франческо I и его второй жены Марии Изабеллы Испанской; королева Испании, четвертая супруга (с 1829 г.) короля Фердинанда VII; регентша в 1833–1840 гг., во время малолетства ее дочери Изабеллы II; в 1840 г. была вынуждена покинуть Испанию, но после поражения Эспартеро (1843) вернулась на родину и руководила политикой дочери.

… Королева-мать… кажется старшей сестрой своей дочери… — То есть королевы Изабеллы II.

78… испанцы предпочитают ему Монтеса и Чикланеро… — Монтес,

Франсиско, по прозвищу Пакиро (1805–1851) — самый знаменитый матадор своего времени, законодатель правил корриды; в 1836 г. под его именем вышел в свет трактат «Тавромахия» («Tauromaquia»), который написал его друг журналист Сантос Лопес Пелегрин (1801–1846); на последней своей корриде в Мадриде, в 1850 г., был тяжело ранен, и отсутствие должного лечения привело его к нервной горячке, от которой он умер.

Эль Чикланеро (Хосе Редондо Домингес; 1818–1859) — известный матадор, ученик Монтеса и постоянный соперник Кучареса; уроженец Чикланы (Кадис); с 1847 г. выступал в Мадриде как глава квадрильи; умер от туберкулеза.

… в левой руке он держал шпагу, спрятанную под мулетой. — Муле-та — натянутое на палку красное полотнище, с помощью которого матадор дразнит быка и одновременно отвлекает его внимание.

82… Хозяева, явно не склонные умереть смертью Иезавели, спустили собак… — Иезавель — библейский персонаж, дочь сидонского царя Ефваала, ставшая женой израильского царя Ахава (правил в 874–852 гг. до н. э.); поощряла культ Ваала и Астарты и совращала своего мужа и народ израильский к отпадению от Бога; когда ее беззакония переполнили чашу терпения Бога, царица была по его воле выброшена из окна, после чего ее тело растоптали кони и растерзали псы (4 Царств, 9); имя ее стало символом нечестия.

… Он напомнил мне бедного Милорда… — Милорд — собака художника Жадена, бульдог, историю которого Дюма подробно рассказал в своей книге «Юг Франции» (глава «Караван»).

… об удивительных приключениях которого в Италии Вы читали в «Сперонаре» и «Корриколо». — «Сперонара» («Le Speronare»; 1842) и «Корриколо» («Le Corricolo»; 1843) — книги путевых впечатлений Дюма, написанные им по материалам его путешествия по Южной Италии и Сицилии в 1835 г.

… в наших прекрасных лесах Компьеня, Виллер-Котре и Орлеана… — Компьень — город в департаменте Уаза, в 30 км к северо-западу от Виллер-Котре и в 85 км к северо-востоку от Парижа, вблизи лесных массивов; известен тем, что здесь еще в древности был замок-резиденция французских королей (его нынешнее здание построено в кон. XVIII в.).

Виллер-Котре — городок, расположенный в 70 км к северо-востоку от Парижа, в XVI–XVTI вв. одна из королевских резиденций; во второй пол. XVII в. перешел во владение младшей ветви династии Бурбонов — герцогов Орлеанских.

С этим городом связана жизнь Дюма: он родился и жил в нем и его окрестностях до 1822 г.; сюда же в 1871 г. были перевезены его останки (Дюма умер во время Франко-прусской войны близ города Дьеппа, и исполнить желание писателя — похоронить его в Виллер-Котре — сразу после его смерти не было возможности), и здесь они покоились до 28 ноября 2002 г.; 30 ноября 2002 г. по решению президента Франции их перенесли в парижский Пантеон (Дюма стал шестым великим французским писателем, удостоившимся этой чести).

Орлеан — см. примеч. к с. 16.

83… Знаете ли Вы… каким своего рода гомеопатическим средством заставляют бульдога раскрыть челюсть? — «Гомеопатическое» — здесь: основанное на «принципе подобия», который был положен немецким врачом Самуилом Ганнеманом (1755–1843) в основу разработанной им гомеопатии — метода лечения болезней с помощью малых доз тех лекарств, какие в больших дозах вызывают у здорового человека признаки данного заболевания.

…Я ехал в кабриолете по улице Святой Анны… — Улица Святой Анны, расположенная в центре Парижа, начинается недалеко от площади Карусель и идет на север; северная часть этой улицы была проложена в 1633 г. и названа в честь святой Анны, заступницы королевы Анны Австрийской.

…По улице в сопровождении львиной собачки и слуги прогуливалась старая маркиза… — Львиная собачка (лёвхен) — порода небольших комнатных собак (ростом 25–32 см), которых специальная стрижка делает похожими на льва; были весьма популярны в Италии, Франции и Германии с нач. XVI в. до кон. XIX в.

… Я решил сыграть роль античного бога, используя кабриолет вместо театральной машины. — Имеется в виду «Deus ex machina» (лат. «Бог из машины») — драматургический прием в древнегреческой трагедии, когда развязка (кара или вознаграждение героя) исходила от божества: бог предотвращал катастрофу, разъяснял запутавшееся действие, определял судьбу героев; актер, игравший бога, появлялся над сценой при помощи особой подъемной машины; отсюда и возникло выражение «бог из машины», означающее неожиданное (как правило, счастливое) решение сложной ситуации благодаря непредвиденному событию или чьему-то внезапному вмешательству.

… громко скомандовал кучеру: «В Институт/» — Институт (точнее: Институт Франции) — основное научное учреждение страны; создан в 1795 г.; объединяет пять отраслевых академий, в том числе и Французскую академию, в которую начиная с 1839 г. безуспешно пытался вступить Дюма.

IX

… сейчас, когда благодаря принятым мерам предосторожности мое материальное положение упрочилось… — Перед отъездом в Алжир, 2 октября 1846 г., Дюма продал за 100 000 франков свои литературные права (с правом выкупа); кроме того, он получил для этой поездки денежные пособия в общей сложности около 4 000 франков.

… кто не посетил Театро дель Сирко и не видел, как Ги Стефан танцует халео-де-херес, тот даже не догадывается, что такое танец. — Театро дель Сирко (Цирковой театр), в котором сначала давались цирковые представления и который в 1842 г., сменив собственника — его новым владельцем стал финансист и политический деятель маркиз де Саламанка (1811–1883), — но сохранив свое название, стал одним из самых популярных музыкальных театров Мадрида, находился на Королевской площади; построенный в 1834 г., он в 1876 г. был уничтожен пожаром.

Ги Стефан, Мари (1818–1873) — французская танцовщица, выступавшая на сценах Парижской оперы и испанских театров; ведущая балерина Театро дель Сирко; прославилась исполнением танцев халео-де-херес и оле.

Халео — испанский женский одиночный танец, в разных провинциях Испании исполняемый по-разному (в данном случае речь идет о его исполнении, принятом в городе Херес-де-ла-Фронтера в Южной Испании).

… кто не видел, как сражается Ромеро… — Ромеро — об этом персонаже Дюма рассказывает ниже, в этой же главе.

85… привычные волнистые узоры и официальные декоративные арки, какие мы видим 1 мая и 29 июля… — В годы Июльской монархии 1 мая, день тезоименитства короля Луи Филиппа (день памяти святого Филиппа), отмечался как государственный праздник.

29 июля — речь идет о праздновании годовщины Июльской революции 1830 года, события которой разворачивались в течение «трех славных дней»: 27, 28 и 29 июля.

… за исключением праздника Луминара в Пизе. — Пиза — древний город в Италии, в Тоскане; в древности один из этрусских городов, затем римская колония; в средние века — городская республика, получившая благодаря участию в крестовых походах большие торговые привилегии на Востоке; в кон. XV — нач. XVI вв. попала под власть Флоренции, позднее — герцогства Тосканского, вместе с которым в 1861 г. вошла в Итальянское королевство.

Луминара — праздничная иллюминация, устраиваемая в Пизе ежегодно начиная с 1688 г. в ночь с 16 на 17 июня в честь святого Рань-ери (Райнерий Скаччери; 1118–1161), покровителя города.

… театр, где в это время на сцене играют Фредерик Леметр, Дежа-зе или Буффе… — Фредерик Леметр (Антуан Луи Проспер Леметр; 1800–1876) — выдающийся французский артист; выступая на сцене Амбипо-Комик, блестяще сыграл роль разбойника с большой дороги Робера Макера (имя которого стало нарицательным) в пьесе «Постоялый двор Адре» (1823); вместе с авторами этой пьесы написал ее продолжение (1834); прославился, выступая в пьесах современных ему знаменитых авторов (Гюго, Бальзак и др.), в том числе Дюма — «Нельская башня» (1832), «Кин, или Беспутство и гениальность» (1836).

Дежазе, Полина Виржини (1798–1875) — знаменитая французская актриса; впервые появилась на сцене в возрасте пяти лет и выступала до последних месяцев жизни; играла в театрах Жимназ, Нувоте и Варьете; вершина ее театральной карьеры пришлась на 20—40-е гг; обладая изяществом, грацией, одухотворенностью, искрящимся лукавством, создала незабываемые роли субреток, гризеток и травести; с 1859 г. выступала в театре Дежазе, которым она руководила вместе со своим сыном, композитором Эженом Дежазе (1820–1880).

Буффе, Юг Мари Дезире (1800–1888) — французский комический актер, начавший свою театральную карьеру в 1822 г. и достигший полного расцвета в годы Июльской монархии; в 1855 г. по болезни оставил сцену; в 1880 г. были изданы его «Воспоминания».

86… Это то, что я попытался описать в одной из сцен четвертого акта «Кина», когда актер объясняет или, вернее, пытается объяснить принцу Уэльскому характер своих отношений с графиней Кефельд. — «Кин, или Беспутство и Гениальность» («Kean ou D£sordre et G6nie») — пятиактная драма Дюма, поставленная впервые 31 августа 1836 г. в парижском театре Варьете; ее главный герой, великий английский актер-трагик Эдмунд Кин (1787–1833), в пьесе выступает как соперник принца Уэльского, будущего короля Георга IV (1762–1830; правил с 1820 г.). Здесь, вероятно, имеются в виду следующие слова Кина: «Бывает так, что среди женщин, постоянно посещающих театр, актер выбирает одну-единственную, и она становится его вдохновительницей. Все нежные и страстные слова, которые ему приходится произносить, он обращает только к ней, из двух тысяч зрителей видит только ее, равнодушен ко всем рукоплесканиям и жаждет только ее похвалы…» (IV, 6).

Графиня Елена Кефельд — возлюбленная Кина, жена датского посла.

87… обязанности матадора исполняют не профессиональные тореадоры… — Матадор — главный участник боя быков, наносящий шпагой смертельный удар быку. Тореадор — здесь: любой участник боя быков, в том числе и матадор.

… полагается одеваться в костюмы дворян времен Филиппа IV. — Филипп IV (1605–1665) — король Испании и Португалии с 1621 г., сын и преемник Филиппа III.

88… Первый из них выбрал покровителем герцога де Осуна, второй — герцога де Альба, третий — герцога де Медина-Сели, четвертый — герцога де Абрантеса. — Герцог де Осуна — см. примеч. к с. 59. Герцог де Альба — Хайме Луис Фиц-Джеймс Стюарт-и-Вентими-лья, пятнадцатый герцог де Альба (1821–1881).

Герцог де Медина-Сели — Луис Томас де Вильянуэва, Фернандес де Кордоба Фигероа-и-Понсе де Леон (1813–1873), пятнадцатый герцог де Мединасели, один из самых титулованных испанских вельмож (носитель 31 титула: 8 раз граф, 16 раз маркиз и 7 раз герцог).

Герцог де Абрантес — Анхель Мария Хосе де Карвахаль и Теллес-Хирон, девятый герцог де Абрантес (1815–1890).

… на арене будут присутствовать тореадоры: Франсиско Монтес, Хосе Редондо (Чикланеро), Франсиско Архона Гильен (Кучарес) и Хуан Лукас Бланко. — См. примеч. к сс. 78 и 68.

89… этот завтрак был подобен свободной трапезе — последней трапезе первохристиан перед тем как их выводили на арену цирка. — Свободная трапеза — общая трапеза первых христиан перед началом их тайных богослужений, а также накануне их мученических казней.

90… так как во времена Филиппа II, когда строился Мадрид, недостатка в земле не было, то площадь Майор просто огромная. — Филипп II (1527–1598) — король Испании с 1556 г., сын императора Карла V и его супруги Изабеллы Португальской; один из самых могущественных испанских монархов; страстный приверженец католицизма, жестоко преследовававший в своих владениях протестантов и еретиков; в 1580 г. подчинил Португалию; в результате Нидерландской революции потерял Северные Нидерланды (1581); потерпел поражение в своих попытках завоевать Англию и восстановить там католичество (1588).

8 мая 1561 г. Филипп II принял решение о переносе столицы Испании в небольшой провинциальный городок Мадрид, что вызвало значительный приток туда населения (в 1561 г. в городе проживало около 15 000 человек, а к концу того же века — около 100 000) и, как следствие, развитие городского строительства. Площадь Майор была создана на месте прежней хаотичной площади Аррабаль.

… Под королевской ложей, примыкающей к залу Сан-Херонимо… — Сведений о зале Сан-Херонимо (San Geronimo) найти не удалось.

91… Их звали: дон Федериго Валера-и-Ульоа, дон Романо Фернандес, дон Хосе Кабанъос… дон Бернардо Осорио де ла Торре. — Сведений обо всех этих персонажах найти не удалось.

… Дону Федериго покровительствовал герцог де Осуна, дону Романо — граф де Альтамира… — Носителем титула графа де Альтамира (и многих других) в 1846 г. был Висенте Пио Осорио де Москосо-и-Понсе де Леон, тринадцатый граф де Альтамира (1801–1864).

… За ними шли герцог Омальский и королева-мать. — Герцог Омаль-ский — см. примеч. к с. 64.

92… Когда Байи вывели из Консьержери, чтобы вести на эшафот, он споткнулся о камень. — Байи, Жан Сильвен (1736–1793) — французский литератор и астроном, член Академии наук (1763); депутат Генеральных штатов (1789) от третьего сословия, председатель Учредительного собрания; в 1789–1791 гг. мэр Парижа; принадлежал к умеренному крылу революционеров, был сторонником конституционной монархии; казнен 12 ноября 1793 г.

Консьержери — часть Дворца правосудия в Париже, замок главного исполнительного чиновника парламента — консьержа (отсюда название); затем тюрьма (через которую в 1793 г. прошло около 2 700 приговоренных к смерти), ныне музей; расположен на острове Сите.

95… Как последний из Горациев, Ромеро один оставался невредимым. —

В битве между братьями Горациями и братьями Куриациями (см. примеч. кс. 12) два брата Горации пали и только третий оставался невредимым; понимая, что он может сразить трех своих противников только поодиночке, юноша обратился в притворное бегство и убивал их поочередно, по мере того, как они его настигали.

X

97… Скажу, сударыня, словами Агида из «Леонида»: «Я тебя больше не увижу». — «Леонид» — пятиактная трагедия французского драматурга Мишеля Пиша (1790–1828), впервые поставленная в Коме-ди-Франсез 26 ноября 1825 г.; посвящена эпизоду греко-персидских войн V в. до н. э. Герой трагедии Леонид I (ок. 508–480; правил с 490 до н. э.) — спартанский царь, который возглавил союзную греческую армию в битве с персами и погиб у Фермопил, прикрывая с небольшим отрядом спартанцев отступление греческого войска. Подвиг Леонида и трехсот спартанцев стал легендарным.

Агид — один из персонажей пьесы: юноша, погибаюший в сражении.

… Два часа назад я вернулся из Эскориала. Разрешите мне описать Вам нашу поездку в этот Сен-Дени королей Испании. — Эскориал — суровый и мрачный дворец-монастырь Сан-Лоренсо-де-Эль-Эс-кориал в одноименном испанском городе в 45 км к северо-западу от Мадрида, у подножия гор Сьерра-де-Гвадаррама; его строили в 1563–1584 гг. по приказу и под личным наблюдением короля Филиппа II два архитектора: сначала Хуан Баутиста де Толедо (?— 1567), а после его смерти — Хуан де Эррера (ок. 1530–1597); со времен Филиппа II до нач. XX в. — резиденция испанских королей; его комплекс состоит из королевских покоев и усыпальницы, храма, монастырских помещений и семинарии; ныне музей. Сен-Дени — расположенная в одноименном северном пригороде Парижа базилика, служившая прежде церковью аббатства и построенная королем франков Дагобером (ок. 602–639; правил с 629 г.) на месте захоронения святого Дионисия, первого епископа Парижского, который был обезглавлен ок. 272 г. на холме Монмартр; относится к ценнейшим памятникам древней Франции; в ней находится усыпальница французских королей.

98… выполняет обязанности присяжного переводчика… — Присяжный переводчик — носитель публично-правовой функции, которому государство предоставляет право свидетельствовать верность перевода, выполненного им самим или другим лицом.

… обладая часами с репетиром… — Репетир — дополнительное устройство в старинных карманных часах, отбивающее часы и минуты при нажатии кнопки, что позволяет определять время в темноте.

… Это была берлина с желтым кузовом и зеленым верхом. — Берлина — дорожная карета для поездок на дальние расстояния, получившая название от города Берлина, в котором начиная с XVII в. стали изготовлять экипажи такого типа: на четырех колесах, с подвеской и окнами, которые можно было по желанию поднимать и опускать.

99… вы видели немало карет, вы видели берлины, кабриолеты, ландо, американки, тильбюри, рыдваны, шарабаны, фургоны, галеры… — Кабриолет (от фр. cabrioler — «прыгать») — легкий одноконный двухколесный экипаж со складывающейся крышей; получил распространение во Франции в нач. XIX в. и вскоре в качестве наемного пассажирского транспорта вытеснил из употребления более тяжелые повозки.

Ландо (от названия немецкого города Ландау, где в XVTII в. впервые начали производить такие экипажи) — четырехколесная четырехместная карета, снабженная мягкой подвеской, двумя расположенными напротив друг друга скамейками и состоящим из двух частей верхом, каждая половина которого могла складываться независимо.

Американка — легкий четырехколесный экипаж с двумя сиденьями, одно из которых снабжено капотом; экипажи такого типа были в большой моде в 1840–1860 гг.

Тильбюри — облегченный двухколесный экипаж, названный в честь сконструировавшего его в 1820 г. лондонского каретника; имел улучшенную подвеску (благодаря комбинации семи рессор), а также усиленные металлом кузов и оглобли; предназначался для двух пассажиров.

Галера — здесь: испанская крытая повозка без подвески.

… господин Ласепед считал, что он знает все виды жаб… — Ласепед, Бернар Жермен Этьенн де Лавиль, граф де (1756–1825) — французский зоолог и политический деятель, романист и драматург; член Парижской Академии наук (1795); с 1794 г. профессор Национального музея естественной истории в Париже по кафедре рептилий и рыб; автор «Естественной истории рыб» (1798–1803); председатель Сената (1801), государственный министр (1804), пэр Франции (1814).

… пока наш друг Анфантен не обнаружил жабу нового вида. — Ан-фантен — возможно, имеется в виду Бартелеми Проспер Анфантен (1796–1864), носивший прозвище «отец Анфантен», французский инженер и экономист, а также идеолог и практик сен-симонизма, превращенного им в 1829–1831 гг. в своеобразную сектантскую церковь, одним из отцов-первосвяшенников которой он себя считал; после того как в 1832 г. созданная им община, в которой реализовывалась идея совместного труда, была запрещена властями, а его самого по обвинению в проповеди безнравственного учения приговорили к тюремному заключению сроком на год, он отправился в Египет на поиски женщины-мессии, которая должна была помочь ему сделать человечество счастливым; там он провел три года и основал компанию по прокладке Суэцкого канала; по возвращении во Францию был директором железнодорожной линии Париж — Лион, а в 1839–1841 гг. активно участвовал в колонизации Алжира.

… хотя мы видели калесеро Флоренции, калессино Мессины, коррико-ло Неаполя. — Здесь перечислены различные названий двуколок в различных областях Италии.

Флоренция — древний город в Центральной Италии, ныне главный город области Тоскана; с 1532 г. столица Тосканского герцогства; в 1859 г. присоединился к королевству Пьемонт, в 1865–1871 гг. был столицей объединенного Итальянского королевства. Неаполь — крупнейший город Южной Италии; находится на берегу Неаполитанского залива Тирренского моря; до 1860 г. был столицей Королевства обеих Сицилий.

Мессина — город и порт на северо-восточном берегу Сицилии.

… карета была обтянута одной из тех тканей в стиле помпадур… — Помпадур — вычурный, пышный дворцовый стиль в прикладном искусстве и архитектуре Европы в сер. XVI11 в.; назван по имени Жанны Антуанетты Пуасон Ленорман д’Этьоль, маркизы де Помпадур (1721–1764), с 1745 г. и до конца жизни фаворитки французского короля Людовика XV (1710–1774; правил с 1715 г.), оказывавшей значительное влияние на дела государства, широко покровительствовавшей ученым, писателям, художникам и ставшей законодательницей мод во Франции.

… какие во Франции можно найти только у Гансберга или у г-жи Блан-ден… — Сведений об этих торговых домах (Gansberg и Blandin) найти не удалось.

100… несправедливость, допущенная Америго Веспуччи по отношению к

Христофору Колумбу, слишком велика… — Америго Веспуччи (ок. 1454–1512) — итальянский мореплаватель, в качестве космографа и кормчего участвовавший в нескольких испанских и португальских экспедициях; возможно, хотя это и оспаривается рядом исследователей, в 1497 г. открыл побережье Центральной Америки, т. е. первым высадился на собственно американский континент (Колумб к этому времени достиг только островов в Карибском море); в своих письмах впервые употребил выражение «Новый Свет», т. е. как бы заявил, что новооткрытые земли не Азия, как упорно считал Колумб, но новая, неизвестная часть света. Именно поэтому немецкий картограф Мартин Вальдземюллер (ок. 1470–1520) в 1507 г. предложил назвать эту часть света Америкой — в честь Америго Веспуччи.

Колумб, Христофор (1451–1506) — испанский мореплаватель, по рождению итальянец; пытался найти кратчайший путь в Индию, плывя в западном направлении; в 1492–1504 гг. совершил четыре путешествия, во время которых открыл Антильские острова и часть побережья Южной и Центральной Америки; в истории географических открытий считается первооткрывателем Америки, хотя он до самой смерти так и не узнал, что открыл Новый Свет, и был убежден, что достиг восточных берегов Азии.

101… начала круто подниматься по склону Гвадаррамы. — Сьерра-де-Гвадаррама — горный хребет в Центральной Испании, между Старой и Новой Кастилией; максимальная высота — 2 430 м (Пико де Пеньялара).

102… прекрасные и величественные стихи Гюго… — Гюго, Виктор Мари (1802–1885) — выдающийся французский писатель-романтик, поэт и драматург.

… сочетаются со столь же прекрасной и величественной природой в духе пейзажей Сальватора Розы. — Роза, Сальватор (1615–1673) — итальянский художник, литератор и актер; творил в Неаполе, Риме и Флоренции; следовал демократическим традициям; создавал религиозные и мифологические композиции; среди его работ: «Блудный сын», «Саул у Аэндорской волшебницы»; писал жанровые и батальные сцены, а также морские и лесные пейзажи.

103… «тот темный свет, что падает от звезд», как сказал Корнель… — «Темный свет» — знаменитый оксиморон Корнеля, использованный им в пьесе «Сид» (IV, 3).

105… вытащил из своего кармана три дуро и при этом уронил пять или шесть унций. — Унция — одно из названий самой крупной испанской золотой монеты квадрупль («четверной пистоль», стоимостью 8 эскудо, или 128 серебряных реалов).

… встречные пассаты загнали их в коридор… — Пассаты — постоянные ветры в тропических широтах, дующие в северо-восточном направлении в северном полушарии и в юго-восточном — в южном; отделены друг от друга безветренной полосой вблизи экватора.

106… во время Пиренейской войны испанцы больше страдали от своих союзников-англичан, чем от своих врагов-французов. — Пиренейская война (1808–1814) — крупный вооруженный конфликт на Пиренейском полуострове, начавшийся с вторжения французской армии в Португалию в конце 1807 г.; в этой войне, закончившейся поражением французов, им противостояли испанские и португальские вооруженные силы, которым оказывали существенную помощь английские войска; испанцы называют ее Войной за независимость.

107… увенчает вас лавровым венком, как некогда Рим — Цезаря. — В 44 г. до н. э. Юлий Цезарь, будучи диктатором, получил ряд экстраординарных почестей: право постоянно носить одежду триумфатора и лавровый венок, пожизненный и передаваемый по наследству титул императора, священность и неприкосновенность личности, титул Освободителя и Отца отечества, прижизненное обожествление и мн. др.

… напоминая семь братьев Мальчика с пальчик, мы лежали на циновках… — Здесь, вероятно, имеется в виду тот эпизод сказки Ш.Перро (см. примеч. к с. 112) «Мальчик с пальчик», когда Мальчик с пальчик вместе со своими шестью братьями ночевал в доме Людоеда, задумавшего их убить.

… в начале 1559 года, Филипп, ведя осаду Сен-Кантена, был вынужден направить на церковь святого Лаврентия огонь своих пушек, нанесший бедной церкви огромные повреждения. — Сен-Кантен — укрепленный город на северо-востоке Франции, в Пикардии (в соврем. департаменте Эна); в августе 1557 г., в ходе франко-габсбургской войны 1551–1559 гг., подвергся осаде со стороны испанской армии и, несмотря на героическую многодневную оборону, 27 августа был взят, после чего предан мечу и огню. В ходе этой осады был сильно поврежден кафедральный собор города — церковь святого Квинтина, построенная в XIII–XV вв.

10 августа, в день поминовения святого Лаврентия, в битве под Сен-Кантеном, на равнине Эсиньи-ле-Гран, испанские войска под началом герцога Эммануила Филиберта Савойского (1528–1580) разбили французскую армию маршала Анна де Монморанси (1492–1567), шедшей на помощь осажденным, и в ознаменование этой победы Филипп II дал обет возвести церковь, посвященную святому Лаврентию.

Святой Лаврентий — христианский мученик, римский архидиакон, претерпевший мученичество в 258 г. (в правление императора Валериана): его сожгли на раскаленной железной решетке.

… отдал своему архитектору Хуану Баутисте странное распоряжение… — Строительство Эскориала начал Хуан Баутиста де Толедо (7—1567) — испанский зодчий и скульптор, ученик Микеланджело, с 1559 г. главный придворный архитектор Филиппа II.

108… Ничто в мире не может дать представление об Эскориале: ни Виндзор в Англии, ни Петергоф в России, ни Версаль во Франции. — Виндзорский дворец — главная резиденция английских королей, расположенная близ Лондона, на Темзе; нынешний облик приобрел после капитальной перестройки, предпринятой в 1824–1836 гг. Петергофский дворец (современное название — Петродворец) — парадная приморская резиденция российских императоров, знаменитый дворцово-парковый ансамбль XVIII в.; сооружен на берегу Финского залива в 1714–1725 гг.; в 1745–1755 гг. перестроен; в настоящее время — художественно-архитектурный дворцово-парковый музей-заповедник.

Версаль — дворцово-парковый ансамбль неподалеку от Парижа, архитектурный шедевр мирового значения; построен Людовиком XIV во второй пол. XVII в.; до Великой французской революции — главная резиденция французских королей.

… колонны дорического ордера, самого холодного из всех архитектурных ордеров… — Дорический ордер — древнейших из трех основных архитектурных ордеров, мужественный, простой и мощный; для него характерны сужающиеся кверху колонны без баз, с каннелюрами (вертикальными желобками), завершенные эхином (диском со скругленным ребром) и абаком (толстой квадратной плитой); сложился в VI в. до н. э.

109… принц дон Карлос и две королевы, ставшие последовательно женами Филиппа. — Дон Карлос (1545–1568) — старший сын Филиппа II и Марии Португальской; наследник престола, принц Астурийский (с 1560 г.); находился во вражде с отцом, не поддерживал его политику, пытался бежать в Нидерланды и примкнуть к оппозиции, но в январе 1568 г. был задержан, заточен по приказу отца и через полгода умер в тюрьме (по некоторым сведениям, был там умерщвлен).

Филипп II был женат четырежды.

Первой его женой (с 1543 г.) была Мария Мануэла Португальская (1526–1545) — его кузина, дочь португальского короля Жуана III и Екатерины Кастильской; она умерла при родах, произведя на свет дона Карлоса.

Второй его женой (с 1554 г.) была Мария I Тюдор (1516–1558) — английская королева с 1553 г., сторонница католицизма, для сближения с папством и католической Испанией вступившая в брак с испанским инфантом, будущим Филиппом II, который был моложе ее на 11 лет.

Третьей его женой (в 1559 г.) стала юная Елизавета Французская (1545–1568) — старшая дочь короля Франции Генриха II и Екатерины Медичи; похоронена в Эскориале.

Четвертой его женой (в 1570 г.) стала эргерцогиня Анна Мария Австрийская (1549–1580) — его племянница, дочь императора Максимилиана II и Марии Испанской; похоронена в Эскориале.

… Карлу V, королю римлян, августейшему императору, королю Иерусалима, эрцгерцогу Австрийскому, от сына Филиппа. Покоятся вместе с ним его жена Елизавета, его дочь императрица Мария и его сестры Элеонора и Мария: одна — королева Франции, другая — Венгрии. — Елизавета (Изабелла) Португальская (1503–1539) — супруга Карла V (с 1525 г.), дочь португальского короля Мануэла I и его жены Марии Арагонской; умерла при родах своего пятого ребенка. Мария Испанская (1528–1603) — старшая дочь Карла V и Изабеллы Португальской; с 1548 г. супруга Максимилиана II (1527–1676), будущего императора Священной Римской империи (с 1564 г.), своего двоюродного брата.

Элеонора Австрийская (1498–1558) — старшая сестра Карла V, с 1518 г. третья супруга старого португальского короля Мануэла I (1469–1521; правил с 1495 г.); овдовев, в 1530 г. вышла замуж за французского короля Франциска I (1494–1547; правил с 1515 г.); не имея во втором браке детей, после смерти Франциска I покинула Францию, жила сначала в Нидерландах, у своей младшей сестры, а затем вернулась в Испанию, где и умерла.

Мария Австрийская (1505–1558) — младшая сестра Карла V; с 1552 г. супруга венгерского короля Людвига II (1506–1526; правил с 1516 г.); овдовев в 21 год, замуж больше не выходила; в 1530–1555 гг. правила Нидерландами от имени своего брата Карла V и после его отречения вернулась в Испанию, где и умерла.

…Не ищите здесь… изящных орнаментов в стиле Возрождения… — Возрождение (Ренессанс) — период в культурном и идейном развитии стран Западной и Центральной Европы в XIV–XVI вв., переходный от средневековья к новому времени. Отличительные черты этого времени — его антифеодальный и антицерковный характер, гуманистическая направленность, обращение к культурному наследию древности, как бы его возрождение.

… Часовня же Эскориала посвящена богу мщения, микеланджеловско-му Христу Страшного суда. — Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — знаменитый итальянский скульптор, художник, архитектор и поэт эпохи Возрождения.

«Страшный суд» — огромная фреска (17 х 13,3 м), созданная Микеланджело в 1536–1541 гг. на алтарной стене Сикстинской капеллы в соборе святого Петра в Ватикане. Эта фреска отражает то место в Евангелии, где говорится о втором пришествии Христа на землю уже в образе судьи, а не мученика, когда «восплачутся все племена земные и увидят сына человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великой» (Матфей, 24: 30). На ней представлен не милосердный Бог, несущий людям мир и радость, а грозный судья, карающий за грехи плоти и пороки души.

… словно темница святой Инквизиции, не откликнется эхом. — Инквизиция (от лат. inquisitio — «розыск») — особый церковный суд по делам еретиков, учрежденный католической церковью в Х111 в.; особой жестокостью отличался в Испании.

… гармонию этой церкви нарушают две похожие на фонари кафедры, поставленные при Фердинанде VII, и роспись свода, выполненная по приказу Карла 11. — Фердинанд VII (1784–1833) — король Испании в 1808 г. и р 1814–1833 гг., отец Изабеллы II.

Карл 11 (1661–1700) — король Испании с 1665 г., последний Габсбург на испанском троне.

… Да помилует Господь Бог г-на Андриё, переделавшего «Никоме-да»! — «Никомед» («Nicomdde»; 1651) — трагедия П.Корнеля, считающаяся шедевром среди его пьес на античные сюжеты и посвященная царю Вифинии (небольшого государства в Малой Азии) Никомеду И Эпифану (правил в 149–128 гг. до н. э.); в трагедии восхваляется верность долгу и добродетель, побеждающая клевету и корысть.

Андриё, Франсуа Гийом Жан Станислас (1759–1833) — французский драматург и политический деятель; с 1802 г. всецело посвятил себя занятиям науками и литературой, с 1804 г. занимал должность профессора в Политехнической школе, а с 1814 г. был профессором во Французском коллеже; член Французской академии (1802) и ее непременный секретарь (с 1829 г.).

В списке сочинений Андриё нет пьес, посвященных Никомеду, однако известна выполненная им переделка (как сказано в подзаголовке, «со значительными изменениями и добавлениями») комедии П.Корнеля «Продолжение "Лжеца"» («La suite de Menteur»; 1644); она была поставлена в Комеди-Франсез 29 октября 1808 г.

111… один из тех снов, какие Шарль Нодьерассказывает в своей причуд ливой «Смарре». — Нодье, Шарль (1780–1844) — французский писатель и библиофил, член Французской академии (1833); автор многочисленных романов, новелл, сказок, пользовавшихся в его время огромным успехом; писал также памфлеты и заметки под различными псевдонимами; друг и литературный наставник Дюма; с 1824 г. и до конца своей жизни заведовал библиотекой Арсенала в Париже, ставшей в 1824–1830 гг. центром литературной жизни Парижа и романтического движения.

«Смарра, или Демоны ночи» («Smarra ou les d6mons de la nuit»; 1821) — фантастическая новелла Нодье, полная видений и кошмаров.

…Вы пожалеете прежде всего о прекрасных монахах Сурбарана и Мурильо… — Сурбаран, Франсиско (1598–1664) — испанский художник, с 1634 г. придворный живописец; автор портретов и картин на религиозные и мифологические темы.

Мурильо — см. примеч. к с. 40.

… господа устроители конституции… — Конституция Испании, принятая впервые в 1812 г. и устанавливавшая в стране конституционную монархию, несколько раз подвергалась ревизии или вовсе отменялась в первой пол. XIX в. (в 1814, 1834, 1837 и 1845 гг.).

… сделайте исключение для Эскориала, как мы сделали его для Ла-Траппа и Гранд-Шартреза. — Л а-Гран-Трапп — знаменитое аббатство, расположенное в Нормандии, в местечке Солиньи, близ города Мортань-о-Перш; основанное в 1140 г. как бенедиктинское, оно в 1147 г. стало цистерцианским; в 1664 г. аббатом де Ранее (Арман Жан Ле Бутилье де Ранее; 1626–1700) в монастыре был введен строгий устав, самый суровый в католическом монашестве, по образцу восточного аскетизма, положивший начало созданию реформированного цистерцианского ордена, который стал называться траппистским и центром имел аббатство Солиньи; во время Революции монахи были изгнаны из монастыря, а сам он почти разрушен; восстановление его началось лишь в 1815 г. Ла-Гранд-Шартрёз — монастырь в Юго-Восточной Франции, вблизи Гренобля, в предгорьях Альп, основанный в 1084 г. святым Бруно (ок. 1035–1101) и положивший начало картезианскому монашескому ордену; в 1790 г. монахи были изгнаны из монастыря и вернулись в него лишь в 1816 г.

112… готов вызвать на спор любого француза, каким бы он ни был страстным любителем латука, рапунцеля или белого цикория… — Рапун-цель (полевой салат) — двулетнее растение семейства колокольчи-ковых; в пищу используют его реповидно утолщенный корень и, как салат, молодые листья.

… ревнивые феи, что преследуют принцев и принцесс в сказках Перро… — Перро, Шарль (1628–1703) — французский писатель, поэт и теоретик литературы, членФранцузской академии (1687); автор сборника «Сказки матушки Гусыни» («Les Contes de la шёге l’Oie»; 1697).

… В знак братства он угостил меня валь-де-пеньясом. — Валь-де-пеньяс — группа высокосортных красных и белых вин, которые изготовляются в одном из самых известных винодельческих районов Испании — в окрестностях города Вальдепеньяс, расположенном в Новой Кастилии, в 180 км к югу от Мадрида.

… если бы я открыл ему, что перед ним автор «Мушкетеров» и «Монте-Кристо*. — Отметим, что самые известные романы Дюма «Три мушкетера» («Les Trois Mousquetaires»; 1844) и «Граф Монте-Кристо» («Le comte de Monte-Cristo»; 1844–1845) вышли в свет как раз накануне поездки Дюма в Испанию (октябрь 1846 г.) и были почти немедленно переведены на испанский язык.

113… прежде чем стать кавалером ордена Почетного легиона во Франции, я стал командором ордена Изабеллы Католической в Испании. — Орден Почетного легиона — высшая награда Франции, вручаемая за военные и гражданские заслуги; ныне имеет пять степеней; основан Бонапартом 19 мая 1802 г.; первые награждения им произведены в 1804 г.; знак ордена имеет форму пятилучевого креста белой эмали на красной ленте.

Кавалером ордена Почетного легиона Дюма стал 3 июля 1837 г. Орден Изабеллы Католической — награда, введенная в Испании 24 марта 1815 г. и первоначально созданная для того, чтобы отмечать заслуги лиц, служивших в испанских колониях; его статут был изменен 26 июля 1847 г., и этим орденом стали награждать более широкий круг лиц, причем как испанцев, так и иностранцев; орден имеет четыре степени.

Дюма был награжден этим орденом в мае 1839 г., а 21 октября 1846 г. стал командором испанского ордена Карла III.

… Лавега носит мою ленту ордена Почетного легиона, а я — ленту Изабеллы Католической, снятую с шеи Мадрасо. — Лавега — вероятно, имеется в виду Вентура де Ла Вега (1807–1865), испанский драматург и поэт, член Испанской академии (1845), с 1847 г. литературный наставник юной королевы Изабеллы II, а позднее ее личный секретарь; автор лирических стихотворений, комедий и драм; перевел большое количество французских пьес.

Мадрасо — вероятно, имеется в виду Федерико де Мадрасо-и-Кунс (1815–1894), известный испанский художник, сын живописца Хосе де Мадрасо-и-Агудо (1781–1859); автор многочисленных портретов испанских аристократов и картин на мифологические и религиозные сюжеты; в 1859 г. унаследовал от отца должность директора музея Прадо; в 1846 г. был награжден орденом Почетного легиона.

… Бретон, этот испанский Скриб… — Бретон де лос Эррерос, Мануэль (1796–1873) — испанский поэт, драматург и публицист; автор более двухсот оригинальных и переводных комедий в стихах и прозе; один из создателей испанской буржуазной комедии нравов; переводил и переделывал итальянские и французские пьесы, приспосабливая их к испанской сцене; его комедии пользовались огромной популярностью, а его сатирическая поэзия восхищала сочетанием изящества и пикантности; член Испанской академии (1837), а с 1847 г. ее непременный секретарь; с 1840 г. первый директор Национальной типографии, в 1843–1847 гг. главный редактор периодического издания «Газета», в 1847–1853 гг. директор Национальной библиотеки.

Скриб, Огюстен Эжен (1791–1861) — французский драматург, написал множество произведений — комедий, водевилей, оперных либретто (значительную часть в соавторстве с другими); член Французской академии (1834).

… Рибера, который носит широко известное в живописи имя и сам вполне достоин этого имени… — Рибера — вероятно, имеется в виду Карлос Луис де Рибера-и-Фьеве (1815–1891), исторический живописец, сын художника-неоклассициста Хуана Антонио де Рибе-ра-и-Фернандеса (1779–1860).

Отец и сын Рибера были однофамильцами Хосе Риберы (1591–1652) — знаменитого испанского живописца и гравера, жившего и творившего в Италии, главным образом в Неаполе.

… Доступ в фойе театра Эль Принсипе… — Вероятно, имеется в виду Театро дель Принсипе — старейший мадридский драматический театр, создание которого восходит к 1583 г.; расположен на площади Пласа де Санта-Ана, недалеко от Пуэрта дель Соль; после того как предыдущее здание театра сгорело в 1802 г., архитектор Хуан де Вильянуэва (1739–1811) построил для него в 1804–1806 гг. новое здание; в 1847 г. театр был переименован и стал называться Театро Эспаньоль.

… самыми известными драматическими актерами Испании: доном Карлосом дела Торре и Ромеа. — Карлос Латорре (1799–1851) — ведущий актер Театро дель Принсипе, выступавший на его сцене несколько десятилетий.

Хулиан Ромеа (1813–1868) — знаменитый испанский актер, выступавший на сцене Театро дель Принсипе с 1832 г.

114… Господин Брессон, только что получивший от ее величества титулы герцога Санта-Исабель и испанского гранда… — Титулы герцога Санта-Исабель и испанского гранда первого класса были дарованы графу Брессону в 1846 г. в награду за его труды по устройству королевских браков.

… брат отважного полковника Камонда, один из самых известных негоциантов Мадрида. — Сведений об этих персонажах (Camond) найти не удалось.

… Штраус… устроил нам сюрприз. — Штраус, Иоганн (1804–1849) — популярный австрийский композитор, автор танцевальной музыки, сочинивший более 250 произведений, в том числе 152 вальса; с 1833 г. с огромным успехом выступал с концертными поездками своего оркестра по всей Европе. Композиторами были и трое его сыновей, старший из которых, знаменитый Иоганн Штраус (1825–1899), «король вальсов», превзошел в славе своего отца.

… какая новая гидра о семи головах опять выступит против меня… — Заметим, что Лернейская гидра, обитавшее в подземных водах и считавшееся непобедимым чудовище, с которым сражался Геракл, была девятиглавой.

… прощайте бархатные глаза, заставившие Байрона изменить английским красавицам… — Байрон, Джордж Гордон, лорд (1788–1824) — великий английский поэт-романтик, оказавший огромное влияние на современников и потомков как своим творчеством, так и своей яркой мятежной личностью и стилем жизни; в своих произведениях, особенно поэмах, создал образ непонятого, отверженного и разочарованного романтического героя, породившего множество подражаний в жизни и в литературе («байронизм», «байронический стиль»).

Байрон путешествовал по Португалии и Испании в 1809–1811 гг. Его впечатления о красоте испанок лучше всего иллюстрируются строками его стихотворения «Девушка из Кадикса» («The Girl of Cadiz»; 1809):

He говорите больше мне О северной красе британки,

Вы не изведали вполне Все обаянье кадиксанки (перевод Л.Мея).

… самой обычной из которых будет впору туфелька Золушки… — Золушка — заглавный персонаж сказки Ш.Перро (см. примеч. к с. 112).

115… пожаловала мне звание командора ордена Карла III… — Орден Карла III — испанская награда, учрежденная 19 сентября 1771 г. королем Карлом III (1716–1788; правил с 1759 г.) по случаю рождения его внука и в честь «непорочного зачатия»; орденский знак — крест бело-голубой эмали, в центре которого находится изображение Богоматери, стоящей на полумесяце; имел четыре степени; статут ордена был пересмотрен в 1847 г.

XII

… Аранхуэс, 25 октября. — Аранхуэс — город в Центральной Испании, в 45 км к югу от Мадрида, у места впадения реки Харамы в Тахо.

… распрощался с… площадью Алькала, воротами Толедо, и мы покинули Мадрид. — Ворота Толедо (Пуэрта Толедо) — гранитная триумфальная арка в честь реставрации королевской власти Фердинанда VII, воздвигнутая в 1817–1827 гг. на южном выезде из Мадрида архитектором Лопесом Агуадо (1764–1831); украшена гигантской скульптурной группой, символизирующей Испанию, работы скульпторов Хосе Хинеса (1768–1823), Рамона Барбы (1767–1831) и Валериано Сальватьерры (1790–1836).

… Дорога шла вдоль берегов Тахо… — Тахо — река в Испании и Португалии (там она называется Тежу), самая протяженная (свыше 1 038 км) из рек Пиренейского полуострова; берет начало в горах Сьерра-де-Альбаррасин к востоку от Мадрида и впадает в Атлантический океан у Лиссабона, образуя эстуарий; на ней стоят Аранхуэс и Толедо.

116… от Мадрида до Толедо двенадцать льё. Вы трогаетесь в путь, держа в голове так или иначе мысль о французских льё. — Расстояние между Мадридом и Толедо составляет 70 км.

Аналогом французского льё (см. примеч. к с. 50) была испанская лига (исп. legua), также имевшая несколько вариантов; в частности, т. н. старая лига равнялась 5,572 км, а новая — 6,687 км.

70 км — это приблизительно 12 старых испанских лиг, или 18 французских километрических льё (именно их в своих расчетах использует Дюма).

117… В два-три часа пополудни во всех странах мира, за исключением Лапландии, светит солнце… — Лапландия — природная область с таежными и тундровыми ландшафтами в северной части Европы, на территории Норвегии, Швеции, Финляндии и России, к северу от 65–66° сев. шир. Полярная ночь на севере Лапландии длится до 50 суток (в декабре — январе).

… Никто из них не изображает из себя ни Гамлета, ни Фауста, ни Антони. — То есть не похож на трагического героя, подверженного самоанализу.

Антони — заглавный герой пятиактной драмы Дюма «Антони» («Antony»), поставленной впервые в парижском театре Порт-Сен-Мартен 3 мая 1831 г. и ставшей одной из первых французских романтических пьес; герой своего времени, неистовый и страстный.

119 … Ни я, ни Леполль не способны на такое/ — Леполль, Гийом Фран суа Габриель (1804–1886) — французский художник, автор многочисленных портретов и картин на исторические и мифологические сюжеты; сделал большое количество путевых зарисовок, путешествуя по Голландии, Италии, Испании и Африке.

… как если бы, словно Гай Гракх, он имел у себя за спиной флейтиста… — Гай Семпроний Гракх (153–121 до н. э.) — политический деятель и реформатор Древнего Рима; народный трибун в 123—

122 до н. э.; пытался провести реформы, расширяющие права мел-

ких собственников и ограничивающие владычество аристократии; был убит политическими противниками.

Античный историк Дион Кассий Коккеян (ок. 155—ок. 235) в своем сочинении «Римская история» сообщает, что Гай Гракх ставил у себя за спиной флейтиста, который модулировал тон его голоса и ритм его речи (XXV, 85).

… крестьяне, облокотившиеся на дышла повозок, как жнецы Робера Леопольда… — Робер, Луи Леопольд (1794–1835) — французский художник и гравер, по происхождению швейцарец; с 1810 г. жил в Париже и учился у Давида; в 1818 г. уехал в Италию; написанные им там картины, такие, как «Возвращение с паломничества к Мадонне деллАрко» (1827) и «Привал жнецов в Понтийских болотах» (1831) и др., были выставлены в Салоне в Париже и принесли автору огромный успех (за картину «Жнецы» он был награжден орденом Почетного легиона); изображал главным образом жанровые сцены из повседневной жизни в Италии; в 1835 г. покончил жизнь самоубийством.

… напоминая ангелочков с картин Алъбани… — Альбани, Франческо (1578–1660) — знаменитый итальянский художник и рисовальщик; его картины, в которых преобладают аллегорические и мифологические сюжеты, отличаются сочностью и богатством красок. Летающих ангелочков, которых упоминает Дюма, можно увидеть, например, на картине Альбани «Крещение Христа» (1640).

120… выпей мансанильи… — Мансанилья — испанское вино, разновидность хереса, производимая в Андалусии, в окрестности города Санлукар-де-Баррамеда, который расположен в устье Гвадалквивира; имеет слегка солоноватый вкус и светлую желто-соломенную окраску.

… ни дать ни взять Грипсолейль. — Грипсолейль — персонаж комедии Бомарше «Женитьба Фигаро», юный пастушок.

121… Толедо, старинный королевский город, оспариваемый как самая драгоценная жемчужина короны, за которую они убивали друг друга, доном Педро Справедливым и Энрике Трастамаре… — Толедо — город в Центральной Испании, в исторической области Новая Кастилия; основан еще в доримские времена, с кон. III в. до н. э. — римское владение; с нач. V в. вошел в государство вестготов, с 567 г. — столица этого государства; с 712 г. находился во владении арабов, после распада Кордовского халифата в нач. XI в. — центр Толедского эмирата; в 1085 г. был завоеван Кастилией, с 1089 г. — столица этого королевства; в 1479–1561 гг. — г- столица объединенной Испании.

Дон Педро Справедливый — Педро I Жестокий (1334–1369), король Кастилии и Леона с 1350 г., в первые годы своего царствования именовавшийся Справедливым; стремился к прогрессивному по тому времени укреплению королевской власти и ограничению своеволия крупных феодалов; лишился престола после долгой войны с мятежными феодалами, во главе которых стоял его сводный брат граф Энрике Трастамаре (1338–1379), побочный сын короля Альфонса XI, и в ходе ее был убит братом-соперником, взошедшим на трон под именем Генриха II и основавшим новую династию. Последнее сражение между ними, которое решило исход борьбы и в котором погиб дон Педро, произошло 14 марта 1369 г. у селения Монтьель к юго-востоку от Толедо.

… пересечь пустыню, куда более пустынную, чем Суэцкая… — Имеется в виду Суэцкий перешеек на территории Египта, соединяющий Африку и Азию; низкая каменистая и песчаная пустыня, местами с солончаками и солеными озерами; в 1859–1869 гг. через нее был прорыт Суэцкий канал, соединивший Средиземное и Красное моря (минимальное расстояние между ними составляет около 120 км).

… начиная с добрейшего и милейшего г-на Делаборда… — Делаборд, Анри, граф (1811–1899) — французский художник и искусствовед; сын наполеоновского генерала Анри Франсуа Делаборда (1764–1833), воевавшего в 1807–1809 гг. в Португалии и Испании; с 1868 г. член Академии изящных искусств, а в 1874–1898 гг ее непременный секретарь.

122… пишет Соляру, соединяя в своем послании все то, что было написано до него. — Соляр, Феликс (настоящее имя — Арон Евриал; 1811–1870) — французский банкир, журналист и библиофил; директор газеты «Эпоха».

123… доехать до Вилья-Мехора, небольшого постоялого двора, расположенного в трех льё от Толедо… — Вилья-Мехор (Вильямехор) — мелкий населенный пункт в провинции Мадрид, в округе Аранху-эс, близ Тахо, на полпути из Толедо в Аранхуэс.

XIII

… замок древних королей Толедо. — Имеется в виду крепость-дворец Алькасар, воздвигнутая на холме, который господствует над Толедо; с III в. на этом месте стоял римский дворец, который последовательно перестраивали вестготы, арабы, кастильский король Альфонсо VI (ок. 1042–1109; правил с 1072 г), отвоевавший у арабов в 1085 г Толедо, а затем Альфонсо X Мудрый (1221–1284), король Кастилии и Леона с 1254 г.; в 1538–1551 гг по велению Карла V крепость была превращена архитектором Алонсо Коваррубиасом (1488–1570) в роскошную королевскую резиденцию, облик которой в основном сохранился до наших дней (почти полностью разрушенная в 1936 г, во время 70-дневной осады ее республиканскими войсками, она затем была восстановлена).

125… она спускалась вниз от Мирадеро к берегу Тахо, проходила по мосту Алькантара… — Пасео дель Мирадеро — бульвар в северо-восточной части Толедо, широкая и длинная смотровая площадка, откуда открывается вид на окрестности города.

Каменный мост Алькантара (Пуэнте де Алькантара), переброшенный через реку Тахо, был построен арабами в 866 г на месте разрушенного ими в 854 г. древнего римского моста; в 1257 г он был поврежден сильным наводнением, и его восстановили по приказу Альфонса X; мост начинается с мошных ворот Алькантара, которые представляют собой восточный въезд в Толедо.

126… поднял с земли камень и приготовился устроить продолжение остроумного начала пьесы «После полуночи». — «После полуночи» («Pass£ minuit»; 1839) — одноактный водевиль французского драматурга Огюста Анисе-Буржуа (1806–1871).

… пока не кончится фанданго… — Фанданго — испанский народный парный танец умеренного темпа, своего рода любовная пантомима, исполняемая под аккомпанемент гитары и кастаньет; с кон. XVIII в. вошел в балетные спектакли.

… пользовался среди нас авторитетом Калхаса. — Калхас (точнее: Калхант) — в древнегреческой мифологии, античных трагедиях и «Илиаде» Гомера жрец из города Микен, прорицатель, сопровождавший греческое войско в Троянской войне. Его имя вошло во Франции в поговорку как синоним человека, на чьи советы и предсказания можно полностью положиться.

129… вам ведь известно это изречение Суллы… — Сулла — здесь: глав ный персонаж пьесы «Сулла» («Sylla»; 1824) драматурга Виктора Жозефа Жуй (настоящая фамилия — Этьенн; 1764–1846), героем которой стал Луций Корнелий Сулла (138—78 до н. э.) — римский полководец, консул в 88 г. до н. э.; победив в гражданской войне (82 г. до н. э.), провозгласил себя на неопределенный срок диктатором римской республики (то есть высшим должностным лицом, наделенным неограниченными полномочиями), но в 79 г. до н. э. по собственной воле удалился от дел.

… Мой сын — раб рифмы, в отличие от г-на Вольтера… — Вольтер (настоящее имя — Франсуа Мари Аруэ; 1694–1778) — французский писатель, поэт, философ; выдающийся деятель эпохи Просвещения; сыграл большую роль в идейной подготовке Великой Французской революции.

Вольтер негативно относился к рифме, считая, что, ограничивая себя рифмованными созвучиями, поэт поступается смыслом в угоду подходящему звуку.

XIV

132… У нее, словно у божественного Меркурия, казалось, были крылья на пятках. — Меркурий — римский бог торговли, в III в. до н. э. отождествленный с греческим Гермесом, божеством, первоначально воплощавшим могучие силы природы, а позже считавшимся покровителем путешественников, торговцев, атлетов и воров, проводником душ умерших в подземное царство.

Меркурий-Гермес был также вестником верховного бога-громо-вержца Зевса (рим. Юпитера). В этом качестве он изображался в шапочке с крылышками и в крылатых сандалиях.

134… беседовали о военных и любовных подвигах, как говаривал господин

Аннибал де Коконас… — Аннибал де Коконас, граф де (ок. 1535–1574) — французский дворянин, уроженец Пьемонта, фаворит герцога Франциска Алансонского, младшего брата короля Карла IX; участник заговора, имевшего целью посадить на французский трон вместо умиравшего Карла IX герцога Алансонского в обход герцога Анжуйского, будущего Генриха III; выданный своим покровителем, был казнен на Гревской площади 30 апреля 1574 г. вместе со своим сообщником Жозефом Бонифасом де Ла Молем (ок. 1526–1574); персонаж романа Дюма «Королева Марго» (1845).

XV

139… Маке был самый серьезный и самый пожилой из нас… — Это явная ирония: Маке родился 13 сентября 1813 г. и был на 11 лет моложе Дюма.

142… первый был мосо… — Мосо (исп. mozo) — трактирный слуга, по сыльный.

… когда Аврора распахнула врата Востока… — Это явный намек на высокопарные рассуждения Дон Кихота, мечтающего о том, как некий ученый муж станет описывать начало его приключений: «… пестрые птички нежной и сладкой гармонией арфоподобных своих голосов только встречали еще румяную Аврору, покинувшую мягкое ложе ревнивого супруга, распахнувшую врата и окна ламанчского горизонта и обратившую взор на смертных, когда славный рыцарь Дон Кихот презрел негу пуховиков…» (часть I, глава 1; перевод Н Любимова).

143… коррехидор…а Вы, вероятно, считали, сударыня, что революция их упразднила… нанес нам визит. — Коррехидор — в королевской Испании полномочный представитель короля, назначаемый им как правитель в какую-либо провинцию или какой-либо город.

144… так же как пистоль — это несуществующая монета. — Пистоль — во Франции первоначально название старинной испанской золотой монеты достоинством в два эскудо, затем название любой золотой монеты такого же веса (6,75 г), а позднее просто счетная денежная единица — 10 франков.

145… мы пришли приобрести у него лакрицу или коричневый сахар… — Лакрица (солодка) — многолетнее травянистое растение из семейства бобовых, с толстым многоглавым корнем, содержащим глюкозоподобное вещество глицирризин с приторно-сладким вкусом (оно в десятки раз слаще сахара).

Коричневый сахар (кассонад) — неполностью очищенный тростниковый сахар, содержащий в своем составе черную патоку (мелассу).

… и, как поступил бы царь Соломон, окажись он на его месте, рассудил… — Соломон — царь Израильско-Иудейского царства в 965–928 гг. до н. э., в период его наивысшего расцвета; согласно библейской легенде, славился мудростью, любвеобильностью и справедливостью и был автором нескольких книг Библии.

Здесь намек на библейскую легенду, получившую название Суда Соломона. К царю обратились две женщины-блудницы, родившие в одно и то же время и в одном и том же доме по ребенку, один из которых вскоре умер; каждая из них утверждала, что в живых остался ее ребенок. И тогда Соломон сказал: «Рассеките живое дитя надвое и отдайте половину одной и половину другой» (3 Царств, 3: 25). Истинная мать из-за жалости к сыну тотчас отказалась от такого решения, а равнодушная обманщица согласилась с ним. Так царь узнал, какая из двух женщин — мать этого ребенка, и отдал его ей.

… Аранхуэс притязает быть мадридским Версалем. — В Аранхуэсе находится построенный в 1715–1752 гг. архитекторами Теодоро Ардемансом (1664–1726) и Джакомо Бонавиа (1705–1758) королевский дворец Паласьо Реаль де Аранхуэс, окруженный огромным тенистым парком площадью около 300 га.

… могли любоваться изображениями двенадцати подвигов Геракла, изваянными в мраморе и установленными на площади замка. — Геракл (Геркулес) — величайший из героев древнегреческой мифологии; прославился своей атлетической мощью и богатырскими подвигами; двенадцать самых известных из них по приговору богов он должен был совершить на службе у своего родственника, за что ему было обещано бессмертие.

Двенадцать его подвигов суть 1) одоление каменнокожего Немей-ского льва, 2) убийство многоголовой Лернейской гидры, 3) поимка Керинейской лани, устраивавшей набеги на окрестные поля и 4) свирепого Эриманфского вепря, 5) очищение Авгиевых конюшен, 6) изгнание Стимфалийских птиц, 7) одоление Критского быка, 8) расправа с фракийским Диомедом, кормившим коней человеческим мясом, 9) добыча пояса царицы амазонок Ипполиты, 10) расправа с трехтелым великаном Герионом, 11) добыча волшебных золотых яблок Гесперид, 12) выведение трехглавого пса Кербе-ра из преисподней.

XVI

146… Хаэн, 26 октября. — Хаэн — главный город одноименной провинции на северо-востоке Андалусии; расположен в 80 км севернее Гранады.

… О знаменитый Парадор, которому я, будь мое имя Мигель Сервантес, предсказал бы бессмертную славу, подобную той, какую Дон Кихот доставил Пуэрто Лаписе! — Пуэрто Л аписе (Ущелье Лаписе) — горный проход на королевской дороге из Кастилии в Андалусию, в 80 км к юго-востоку от Толедо; рядом с ним располагается одноименное селение, в постоялом дворе которого происходило первое приключение Дон Кихота (часть I, глава II).

… сцену…в которой такую славную роль сыграл карабин Девима… — Девим, Луи Франсуа (1806–1873) — известный французский оружейник, в основном изготовлявший оружие гражданского назначения (дуэльные пистолеты, охотничьи ружья и т. п.); его изделия пользовалась большим спросом, неоднократно экспонировались и награждались на парижских и международных выставках; автор ряда изобретений и усовершенствований в области оружейного производства; кавалер многих орденов.

147… несмотря на прачек Тахо и статуи стиля рококо на мосту… — Рококо — стилистическое направление в архитектуре, отчасти в живописи, а также в убранстве интерьеров, распространившееся в ряде европейских стран в нач. и сер. XVIII в.; характеризовалось утонченностью и изяществом, но в то же время некоторой манерностью и вычурностью; название произошло, по-видимому, от французского слова госаШе, означающего отделку построек мелкими камнями и раковинами, а также мотив орнамента в форме стилизованных раковин с завитками, изгибами и т. п.

… объявив о предстоящем ужине и ночлеге в Оканье. — Оканья — город в Испании, в 15 км к юго-востоку от Аранхуэса.

… в детстве видел грубо раскрашенные картинки, представлявшие битву при Оканье, которую то ли выиграл, то ли проиграл… его величество император и король или один из его генералов. — 19 ноября 1809 г. близ Оканьи произошло крупное сражение испанских войск (51 000 человек) под командованием генерала дона Хуана де Арей-сага (7—1820) и французской армии (35 000 человек) под командованием маршала Никола Жана де Дьё Сульта (1769–1851), закончившееся решительной победой фрайцузов: 4 000 испанцев было убито и 15 000 взято в плен (потери французов составили 2 000 убитыми и ранеными). Эта победа открыла французам путь в Южную Испанию.

«Его величество император и король» — Наполеон Бонапарт, провозглашенный императором французов 2 декабря 1804 г. и королем Италии 26 мая 1805 г.

… напоминала вертел с нанизанными на него ощипанными зимородками. — Зимородок — небольшая длинноклювая птица с ярким оперением зеленовато-голубоватого цвета, обитающая у берегов рек и озер, в которых она добывает себе пищу.

148… вот трое Альмавив в натуральном виде! — Граф Альмавива — персонаж трилогии Бомарше «Севильский цирюльник», «Женитьба Фигаро» и «Преступная мать», знатный испанский вельможа, воплощающий в себе весь блеск и все пороки знати.

… такое понятие было неприложимо к этой фигуре, которую Гофман безусловно сделал бы, явись она ему, одним из самых фантастических своих персонажей. — Гофман, Эрнст Теодор Амадей (1776–1822) — выдающийся немецкий писатель-романтик и композитор; в его разнообразных произведениях причудливая фантазия доходит порой до мистического гротеска.

… Вот те на, Жокрис! — Жокрис — гротескное амплуа в балаганных и ярмарочных театрах, тип простака, воплощение глупости (обычно это слуга).

… мой бедный Брюне! — Брюне (настоящее имя — Жан Жозеф Мира; 1766–1851) — французский комический актер, в течение полувека неподражаемо исполнявший роли простаков; его артистическая карьера была связана главным образом с театром Варьете, директором которого он был в 1820–1830 гг.

… нам еще предстоит встреча с Потъе… — Потье, Шарль (1775–1838) — французский комический актер, много лет игравший в провинции и с 1809 г. выступавший в Париже, главным образом в театрах Варьете и Порт-Сен-Мартен, где сыграл множество ролей во всякого рода фарсах и водевилях; был исключительно популярен. Его сын Шарль Жозеф Эдуар Потье (1806–1870) был известным драматическим актером.

… он покинул свою неблагодарную родину, видя каким успехом пользуются «Бродячие акробаты». — «Бродячие акробаты» («Les Saltimbanques») — трехактная пьеса французских драматургов Шарля Варена (настоящая фамилия — Вуарен; 1798–1869) и Теофиля Мариона Дюмерсана (1780–1849), веселая буффонада, где был выведен полюбившийся зрителям персонаж Бильбоке, ловкий пройдоха, предприимчивый и не слишком щепетильный руководитель труппы бродячих актеров; впервые была поставлена 25 января 1838 г. в театре Варьете.

149… француз с улицы Сент-Аполлин… — Небольшая улица Сент-Аполлин, расположенная в правобережной части Парижа, соединяет улицы Сен-Дени и Сен-Мартен, проходя параллельно бульвару Сен-Дени.

… путешествующий по делам торгового дома с улицы Монмартр… — Улица Монмартр, также расположенная в правобережной части Парижа, идет от центра города в северном направлении до стыка бульваров Монмартр и Пуасоньер.

… испанец, родившийся на улице Вожирар… — Улица Вожирар находится на левом берегу Сены; одна из самых длинных в Париже, она тянется от Люксембургского сада в юго-западном направлении; в первой пол. XIX в. выходила на отдаленные окраины города; известна с XIV в.; проложена на месте древнеримской дороги; современное название получила от селения Вожирар, путь в которое шел по этой улице.

… Три песеты, сеньор! — Песета — здесь: испанская серебряная монета номиналом в 4 реала.

150… у него есть шпага, настоящая толедская дага. — Дага — кинжал с граненым клинком.

… с нами произошло то же, что случилось с несчастным г-ном Бона-вантюром в пьесе «Неудобства дилижанса». — «Неудобства дилижанса, или Господин Бонавантюр» («Les inconv£nients de la diligence, ou Monsieur Bonaventur») — водевиль плодовитого французского драматурга Эмманюэля Гийома Теолона (1787–1841) и его соавторов Френсиса (настоящее имя — Мари Франсуа Дени Леруа, барон д'Аллард; 1778–1840) и Армана Дартуа (1788–1867); впервые был поставлен в театре Варьете 11 ноября 1826 г.

151… ему, как муэдзину, было поручено оповещать нас о времени. — Муэдзин — в исламе служитель при мечети, возглашающий с минарета часы молитвы.

… его волосы, обычно откинутые назад… на этот раз, словно живые, как говорила мать Гамлета своему сыну, стояли торчком на голове. — Речь идет о фразе королевы в пьесе Шекспира «Гамлет»: And, as the sleeping soldiers in th’alarm,

Your bedded hairs, like life in excrements,

Start up, and stand an end (III, 4).

В переводе А.Кронеберга:

Как спящий стан на звук тревоги бранной,

Встают власы на голове твоей!

В переводе Б.Пастернака:

Как сонные солдаты по сигналу,

Взлетают вверх концы твоих волос И строятся навытяжку.

Однако ни тот ни другой переводы не передают образа вставших волос как оживших «телесных выделений» (англ, excrements).

152… дилижанс, словно Эндимион, спит посредине двора, освещенный лучами луны… — Эндимион — в греческой мифологии прекрасный юноша, погруженный Зевсом в вечный сон. По одному из вариантов мифа, усыпить Эндимиона, сохранив ему вечную молодость, уговорила Зевса влюбленная в юношу Селена, богиня Луны, родившая от него впоследствии пятьдесят дочерей.

… открывая свою наваху. — Наваха — испанское холодное оружие: складной нож с изогнутой рукояткой, снабженный пружинным механизмом.

153… как говаривали славный Жан Фруассар или наивный и остроумный Брантом. — Фруассар, Жан (ок. 1337—ок. 1405) — французский хронист и поэт, именуемый в историографии средних веков «певцом рыцарства»; с 1381 г. каноник аббатства в городе Шиме; его знаменитая четырехтомная «Хроника Франции, Англии,

Шотландии и Испании» («Chronique de France, d’Angleterre, d'Ecosse et d’Espagne»), охватывающая периоде 1325 по 1400 гг., — бесценный источник сведений о жизни феодального общества. Брантом, Пьер де Бурдей, аббат и сеньор де (qk. 1538–1614) — французский хроникер, автор прославленных книг «Жизнь знаменитых людей и великих полководцев» и «Жизнь галантных дам»; много путешествовал по всей Европе, побывал при многих европейских дворах и не раз был свидетелем сражений и осад городов.

… рассказывая Вам о нашей поездке в Аламеду… — Никакого описания поездки Дюма в Аламеду в данной книге нет.

155… Именно здесь, на этих зыбучих песках, Дон Кихот заставлял страдать несчастного Санчо… — Санчо Панса — односельчанин Дон Кихота, согласившийся отправиться вместе с ним странствовать в качестве его оруженосца.

… вчера утром мы пересекли Темблеке, ветряные мельницы которого, казалось, во второй раз бросали вызов возлюбленному прекрасной Дульсинеи… — Темблеке — селение в Ла-Манче, в 45 км к югу от Аранхуэса, на дороге в Вальдепеньяс.

Сражение Дон Кихота с ветряными мельницами описано в главе VIII первой части романа Сервантеса.

Дульсинея — владычица сердца Дон Кихота, простая крестьянская девушка Альдонса Лоренсо из селения Тобосо, которую он нарек именем Дульсинея Тобосская.

… позавтракать мы остановились на постоялом дворе Кесада, чье имя носит герой Сервантеса… — Как пишет Сервантес о своем герое, «иные утверждают, что он носил фамилию Кихада, иные — Кесада» (часть I, глава I).

… обедали в Пуэрто Лаписе…в той самой знаменитой харчевне, где король странствующих рыцарей встретил двух прекрасных особ, которых он принял за дам… — Имеется в виду эпизод, когда Дон Кихот, «увидев двух гулящих бабенок, решил, что подле замка резвятся не то прекрасные девы, не то прелестные дамы» (часть I, глава II).

… посетили двор, где достойный паладин провел ночь в бдении над оружием и при этом проломил голову погонщику, пришедшему к колодцу за водой… — См. часть I, главу II романа Сервантеса.

… не больше, чем нынешние хозяева постоялого двора опасаются кри-стинос и карлистов… — То есть воевавших между собой сторонников регентши Марии Кристины с одной стороны (кристинос) и дона Карлоса (карлистов) — с другой (см. примеч. к с. 28).

156… маленькой комнаты, в которой, возможно, располагалась рыцарская библиотека, сожженная славным кюре… — Имеется в виду сцена романа Сервантеса, в которой священник Перо Перес и цирюльник Николас, ближайшие друзья Дон Кихота, сжигают его библиотеку, состоящую из ста рыцарских романов (часть I, глава VI).

… он проявил к ней не больше жалости, чем халиф Омар — к Александрийской библиотеке. — Омар I, ибн аль-Хаттаб (ок. 580–644) — арабский халиф с 634 г.; второй из «праведных халифов», сподвижник и тесть пророка; заложил основы государственной организации арабов и начал огромные арабские завоевания.

В 642 г. его полководец Амр ибн аль-Ас (ок. 573—ок. 664) взял после многомесячной осады город Александрию и, согласно легенде, сжег знаменитую Александрийскую библиотеку, мотивируя это тем, что она содержит книги, противоречащие Корану. Александрийская библиотека была наиболее известным книгохранилищем древности, основанным в III в. до н. э., в годы правления царя Птолемея 11 Филадельфа (ок. 309–246; правил с 285 г. до н. э.), при участии виднейших ученых и писателей. Хранившиеся в библиотеке рукописи собирались по всему миру; в ней насчитывалось, по разным оценкам, от 400 000 до 700 000 пергаментных свитков. Следует заметить, что еще до мусульманского нашествия 642 г. библиотека несколько раз подвергалась разрушению: в 48 г. до н. э. она сгорела во время захвата города Юлием Цезарем, а в 391 г. ее разгромила толпа христиан-фанатиков, ведомых александрийским патриархом Теофилом (патриарх в 385–412 гг.).

… мы оказались в краю шафрана. — Шафран — многолетнее луковичное растение семейства крокусовых, с сине-сиреневыми или розовыми цветами, высушенные ярко-оранжевые рыльца которых используют как пряность и пищевой краситель (см. примеч. к с. 36); пряность эта чрезвычайно дорогая, поскольку, для того чтобы получить 1 кг сухих шафранных рыльцев, нужно оборвать около 200 000 цветов.

… въехали в чудесный маленький городок Мансанарес. — Мансана-рес — небольшой город в Новой Кастилии, в провинции Сьюдад Реаль, в 120 км южнее Мадрида, на берегу реки Асуэр; в 1311–1314 гг. столица Кастильского королевства.

157… просите его не у Жиро… а у Доза… — Дозй, Адриен (1804–1868) — французский художник, акварелист; начиная с 1828 г. путешествовал по Франции, Испании и Португалии, затем совершил несколько путешествий на Восток (в Алжир, Египет, Малую Азию и др.), впечатления от которых послужили темами для его картин; по материалам одной из его поездок на Восток была издана в 1838 г. иллюстрированная книга «Две недели на Синае» («Quinze jours au Sinai»), подписанная Дюма и Доз&.

… вечером мы останавливаемся на ночлег в Валъ-де-Пенъясе. — Валь-депеньяс — город в Центральной Испании, в области Новая Кастилия, в окрестностях которого производят знаменитые вина валь-де-пеньяс; находится в 30 км к югу от Мансанареса.

XVII

158… пифагорейская мудрость… менее всего приложима к Испании. — Пифагорейская мудрость — изречение пифагорейцев, последователей религиозно-философского учения (пифагореизма), которое было распространено в Древней Греции в VI–IV вв. до н. э. и основателем которого стал древнегреческий ученый и мыслитель Пифагор Самосский (ок. 576—ок. 496 до н. э.); собрание его изречений служило своеобразным уставом сообщества пифагорейцев, проповедовавших, среди прочего, аскетизм.

… два неосмотрительных молодых человека чуть было не явились нам превращенными в оленей, как Актеон… — Согласно античному мифу, юноша Актеон, страстный охотник, случайно увидел однажды обнаженную богиню-девственницу Диану (гр. Артемиду), купающуюся вместе со своими спутницами-нимфами в реке, и стал наблюдать за ней. Разгневанная Диана превратила Актеона в оленя, и он был растерзан собственными собаками.

160… наша мучача нисколько не была этим смущена. — Мучача (исп. muchacha) — девушка-служанка.

… Людовик XIVполагал, что государство — это он. — Слова «Letat, c'est moi!» («Государство — это я!») юный Людовик XIV произнес 13 апреля 1655 г. на заседании Парижского парламента, в ответ на возражение президента парламента, заявившего, что подписанные королем указы затрагивают интересы государства.

… Они приходили из Сьерра-Морены… — Сьерра-Морена — горы на юге Испании, южная окраина плоскогорья Месета; длина их около 400 км, а наибольшая высота 1 324 м (гора Баньюэлас); их южные склоны резко обрываются к долине Гвадалквивира.

… земляничные деревья с пурпурными плодами… — Земляничное дерево — многоствольное вечнозеленое дерево семейства вересковых, произрастающее в Средиземноморье; его красно-розовые ягоды, напоминающие по виду землянику, съедобны и приятны на вкус.

… колонной, называемой камнем Святой Вероники, вероятно из-за того, что на этом камне высечен лик Христа. — Святая Вероника — согласно легенде, женщина-иудейка, подавшая Иисусу, который шел на Голгофу, свой платок (сударий), чтобы он отер пот с липа, и тогда на этом платке чудесным образом запечатлелся лик Спасителя.

161… Мы вышли из кареты в Деспенья-Перрос. — Деспенья-Перрос (Де-спеньяперрос) — ущелье в горах Сьерра-Морена, по которому проходит дорога, соединяющая Кастилию и Андалусию; находится в 40 км к югу от города Вальдепеньяс.

… там были мастиковые, миртовые и земляничные деревья… — Мастиковое дерево — небольшое вечнозеленое дерево семейства сума-ховых, распространенное в Средиземноморье; дает ароматическую смолу, используемую в парфюмерии и медицине.

Мирт — вечнозеленый кустарник, произрастающий в Средиземноморье; его пахучие продолговатые листья содержат дубильные вещества и используемые в парфюмерии эфирные масла.

… дом, заброшенный со времен войны 1809 года… — Имеется в виду один из этапов Войны за независимость (1808–1814).

20 января 1810 г. через это ущелье с боем прошли французские войска маршала Сульта, двигавшиеся на юг Испании.

… в отсутствие людей им завладели вяхири и лисы… — Вяхирь — крупный дикий голубь; водится в Европе, Азии и на северо-западе Африки.

… добрались до Ла-Каролины, маленького городка, созданного как колония Карлом III, где, как уверял наш «Путеводитель по Испании», нам предстояло обнаружить речь, нравы и строгую опрятность Германии, откуда Карл III привлек первых своих колонистов. — Ла-Ка-ролина — городок в Андалусии, в 16 км к югу от ущелья Деспенья-Перрос, на пути в Хаэн; был основан королем Карлом III в 1767 г. наряду с несколькими другими новыми городами в Сьерра-Морене, которые он населил французскими и немецкими колонистами с целью искоренить разбойников, действовавших в этих горах и имевших поддержку со стороны местного коренного населения. Карл III (1716–1788) — в 1734–1759 гг. под именем Карла VII король Обеих Сицилий, где он провел ряд реформ, принесших ему большую популярность; с 1759 г., после смерти старшего брата, король Испании; в своем новом государстве также провел много реформ в духе просвещенного абсолютизма, укрепивших королевскую власть и улучшивших экономическое и военное положение страны; во внешней политике ориентировался на союзнические отношения с Францией.

«Путеводитель по Испании и Португалии» («Guide en Espagne et en Portugal»), написанный Е.Кетеном, был издан в Париже в 1841 г. издателем Ришаром (настоящее имя — Жан Мари Оден; 1793–1851), выпустившим целую серию путеводителей по странам Европы.

… на нашем пути появился крупный город Байлен, печально знаменитый капитуляцией генерала Дюпона. Тогда 17 000 французов сдались 40 000 испанцев. — Байлен — город в Андалусии, в провинции Ха-эн, в 24 км к юго-западу от Ла-Каролины.

Дюпон, Пьер Антуан, граф де л’Этан (1765–1840) — французский генерал, поступивший на военную службу в 1791 г. и в первой половине своей карьеры считавшийся одним из самых многообещающих военачальников Наполеона; в декабре 1807 г. по приказу императора во главе армии вступил в Испанию, 24 апреля 1808 г. вошел в Толедо, а 7 июня занял Кордову, отдав ее на разграбление своим солдатам, что вызвало восстание по всей Испании; после этого отступил к Байлену, где после серии боев, происходивших 18–22 июля, был окружен испанскими войсками и 22 июля 1808 г. капитулировал в обмен на обещание репатриировать его армию во Францию; эта капитуляция произвела громадное впечатление на всю Европу, развеяв миф о непобедимости наполеоновской армии; прибыв в ноябре того же года в Париж, Дюпон предстал перед военным судом, был признан виновным, лишен чинов, орденов, титула и заключен в тюрьму, в которой он оставался вплоть до отречения Наполеона; выйдя из тюрьмы, стал на короткое время военным министром, затем командовал рядом военных округов; с 1832 г. находился в отставке.

Судьба же его армии сложилась трагически: испанское правительство отказалось признать условия капитуляции, пленные французские солдаты были перевезены на маленький испанский остров Кабрера (к югу от Мальорки), и через шесть лет лишь небольшая часть из них вернулась домой — остальные погибли в плену.

… памятник победителю при Байлене. — Имеется в виду Кастаньос-и-Арагонес, Франсиско Хавьер Арагорри Уриосте-и-Олавиде, граф де (1758–1852) — испанский генерал (1798), успешно командовавший в 1808 г. испанскими войсками при Байлене; после поражения при Туделе (23 ноября 1808 г.) уволен в отставку; в 1811 г. вернулся на службу и действовал вместе с английской армией; в 1825 г. стал председателем совета Кастилии; в 1829 г. был награжен орденом Золотого Руна; в 1833 г. получил титулы герцога де Байлена и испанского гранда.

… у этого победителя уже есть большая лента Почетного легиона… — «Большая лента» — одно из названий (официально — в 1814–1816 гг.) высшей степени ордена Почетного легиона, именуемой «Большой крест» (до 1814 г. она называлась «Большой орел»).

… мы подъехали к Хаэну — древней столице одноименного королевства. — После распада в 1031 г.Кордовского халифата город Хаэн стал столицей одного из многочисленных мавританских эмиратов; в 1246 г. кастильский король Фердинанд III Святой (1199–1252; правил с 1230 г.) осадил и взял город.

162… в первый раз увидели Гвадалквивир, Вади-алъ-Кабир, то есть <гБольшую реку». — Гвадалквивир — река на юге Испании, длиной 560 км; берет начало в горах Сьерра-де-Касорла к северо-востоку от Хаэна, протекает по Андалусской низменности и впадает в Кадисский залив Атлантического океана, образуя эстуарий.

… Хаэн — это огромный холм… — Имеется в виду господствующий над городом холм Санта-Каталина, на вершине которого некогда стояла арабская крепость.

… Улицы начинаются у первых горных отрогов и после Байленских ворот поднимаются вверх. — По-видимому, подразумевается северные ворота Хаэна.

… освещенный факелами огромный собор… — Кафедральный собор в Хаэне был построен по планам испанского архитектора Андреса де Вандельвира (1505–1575) в 1570–1802 гг.

163… на горизонте вырисовывались живописные зубцы Сьерра-Невады… — Сьерра-Невада — горный массив в Андалусских горах, на юге Испании, наибольшая высота 3 478 м (гора Муласен — высшая точка Пиренейского полуострова).

…мыв центре Андалусии, родины Альмавивы и Розины, и здесь все то же, что было во времена Фигаро и Сюзанны. — Речь идет о персонажах комедий Бомарше, действие которых происходит в Андалусии, в Севилье.

164… Он живет на Калле дель Силенсьо. С такими друзьями, как наши, эта улица Тишины весьма рискует сменить свое название. — Калле дель Силенсьо (улица Тишины) находится несколько западнее кафедрального собора Гранады.

… что-то напоминающее определенного рода гостиницы вблизи Сорбонны… — Сорбонна — распространенное с XVII в. неофициальное название богословского факультета, а затем и всего Парижского университета; происходит от фамилии французского теолога Пьера де Сорбона (1201–1274), основателя ставшего затем университетским факультетом теологического коллежа (1257).

… Альгамбру славили певец, герой, поэт… — Альгамбра (араб. Красный замок) — дворец и крепость мавританских правителей Гранады, расположенный на холме в восточной части города; чудо позднего испано-арабского зодчества; строительство этого архитектурного ансамбля началось при Мухаммаде I ибн аль-Ахмаре (ок. 1194–1273; эмир с 1238 г.), основателе правящей династии Насридов, а особенно интенсивно продолжалось при эмире Юсуфе I (ок. 1316–1354; правил с 1333 г.) и его преемнике Мухаммаде V (правил в 1354–1391 гг).

165… Вместе с поэтами ко мне пришел и граф де Аумеда… — Сведений о таком персонаже (Ahumeda) найти не удалось.

… проезжая с дагеротипом в руках через Гранаду… — Дагеротип — здесь: камера-обскура с линзой, аппарат, применявшийся в дагеротипии, исторически первом способе фотографирования, в котором изображение предметов получали на обработанных парами йода тонких медных пластинах, покрытых в гальванической ванне тончайшим слоем серебра и тщательно отполированных; изобрел этот метод, первое сообщение о котором было сделано в 1839 г. и который очень быстро получил широкое распространение в Европе, французский художник Луи Жак Манде Дагерр (1787–1851).

… Цирцея удерживала силой своего колдовства… — Цирцея (Кирка) — в древнегреческой мифологии и в «Одиссее» Гомера волшебница, владычица острова Эя на крайнем западе земли, дочь Гелио-са; целый год держала у себя в плену героя Одиссея, а его спутников ударом жезла превратила в свиней.

… Кутюрье — это имя нашего соотечественника… — Сведений об этом персонаже (Couturier) найти не удалось.

… нам предстоит осмотреть Хенералифе и Альгамбру! — Хенерали-фе — дворец в Гранаде, окруженный парком с бассейнами и фонтанами, летняя резиденция эмиров; расположен вне комплекса Альгамбры, к востоку от нее.

XVIII

166… Гранада, более яркая, чем цветок, и более сочная, чем плод, имя которого она носит… — Согласно легенде, название города связано с тем, что расположенные амфитеатром холмы, на которых он раскинулся, напоминают раскрытый гранат.

… нетронутой белизны легкое платье — это то украшение, каким мы с г-ном Планаром всегда будем восхищаться… — Планар, Франсуа Антуан Эжен де (1784–1853) — французский писатель, автор комедий, водевилей и либретто многочисленных комических опер, в том числе оперы «Пастушка-кастелянша» («La Berg^re Chatelaine»; 1820) французского композитора Даниеля Франсуа Эспри Обера (1782–1871), где была использована метафора девственной белизны платья.

… застигнуть ее врасплох, словно купающуюся Сусанну. — Сусанна — библейский персонаж, красивая и богобоязненная жена богатого еврейского купца Иоакима. Во время купания Сусанны в саду за ней подглядывали двое старейшин, возжелавших ее и тщетно пытавшихся ее соблазнить. Получив отпор, старцы обвинили Сусанну в прелюбодеянии, и, поверив им, народ осудил ее на смерть; однако пророк Даниил изобличил старцев, доказав их лжесвидетельство, Сусанна была освобождена, а старейшины умерщвлены (Даниил, 13: 1—64).

167.. андалусской Лукреции предстояло погибнуть, так же как и Лукреции римской… — Лукреция — добродетельная жена Тарквиния Коллатина, родственника последнего римского царя Тарквиния Гордого, царствовавшего в 534–509 гг. до н. э.; обесчещенная царским сыном Секстом Тарквинием, она, призвав к отмщению, лишила себя жизни, что послужило поводом для изгнания Тарквини-ев и основания Римской республики.

… они обрушились, словно стервятники, прилетевшие с Атласских гор… — Атласские горы (Атлас) — горная система на северо-западе Африки (в Марокко, Алжире и Тунисе); длина ее около 2 000 км, а наибольшая высота 4 165 м (гора Тубкаль).

… противодействие людям, столь опытным в делах любви, как зло-деи-сарацины… — Сарацины — в средние века в Европе наименование арабов и вообще всех мусульман.

168… взгляд ее упал на Хениль. — Хениль — испанская река, левый приток Гвадалквивира, длиной 358 км; Гранада стоит у места впадения в Хениль реки Дарро.

… небольшой дом, именуемый Кармен де лос Сьете Суэлос. — Это название означает «Семиярусный сад».

169… делавшая его похожим на фантазию Декана. — Декан, Габриель Александр (1803–1860) — французский художник и график, много путешествовавший по Востоку; его творчеству присуще разнообразие жанров: восточные пейзажи, сцены охоты, изображение животных, полотна на исторические и религиозные темы.

… напоминающих те, что можно увидеть в Монморанси и Сен-Клу… — То есть в местах загородного отдыха парижан: Монморанси — см. примеч. кс. 12; Сен-Клу — небольшой город на берегу Сены, в департаменте О-де-Сен, в 9 км от Версаля.

170… тарелки с изображениями захвата Арколе, смерти Виргинии и любовной страсти юной Адели… — Арколе — селение в Северной Италии, к западу от Падуи, на берегу реки Альпоне; 15–17 ноября 1796 г. Бонапарт нанес там поражение австрийским войскам, которыми командовал фельдмаршал барон Альвинци (1726–1810); в ходе упорного и кровопролитного боя Бонапарт проявил незаурядное личное мужество, со знаменем в руках бросившись на штурм Аркольского моста.

Виргиния — вероятно, здесь имеется в виду героиня романа «Поль и Виргиния» («Paul et Virginie»; 1788) французского писателя Жака Анри Бернардена де Сен-Пьера (1737–1814), юная девушка, погибшая во время кораблекрушения.

Адель — возможно, имеется в виду главная героиня романа Шарля Нодье «Адель» («Adele»; 1820), влюбленная девушка, покончившая с собой из-за преследований клеветника.

… настолько слаб несчастный смертный, как говорил господин аббат Делиль… — Делиль, Жак (1738–1813) — французский поэт, переводчик Вергилия; возглавлял кафедру латинской поэзии в Коллеж де Франс; член Французской академии (1774); автор дидактических поэм «Сады» («Les jardins»; 1782) и «Сельский житель, или Французские георгики» («L’Homme des champs ou les Georgiques fran^aises»; 1800); его называли аббатом, так как он получил от покровительствовавшего ему графа д’Артуа, брата короля, бенефиций в виде доходов от аббатства Сен-Северен.

172… ждали окончания переговоров, прошедших столь же успешно, как если бы им противилось английское посольство… — Здесь обыгрываются настойчивые, но тщетные попытки Англии препятствовать заключению брачных союзов между испанским и французским королевскими домами в 1846 г. (см. примеч. к с. 55).

… даже у Тита, притязавшего на роль очень занятого человека, день не был так заполнен, как у нас. — Вероятно, здесь имеются в виду приведенные римским историком Светонием слова императора

Тита (см. примеч. к с. 68), вспомнившего за обедом, что он за целый день никому не сделал хорошего, и воскликнувшего поэтому: «Друзья мои, я потерял день!» («Жизнь двенадцати цезарей», «Божественный Тит», 8)».

… весь перепачканный, как настоящий эгипан… — Эгипаны — в греческой мифологии полулюди-полузвери, божества природы, полей и лесов; изображались с козлиными рогами, копытами и бородой; считались потомками Эгипана, рожденного Эгой, женой бога Пана, от Зевса.

173… если бы он не вдыхал аромат цветов померанца… — Померанец (померанцевое дерево, бигардия, горький апельсин) — вечнозеленое цитрусовое дерево родом из Южной Азии, цветы и листья которого содержат эфирные масла, а ароматный горьковато-кислый плод напоминает сплюснутый апельсин.

174… встали на цыпочки, позаимствовав эту позу у лисицы из басни… — Речь идет о басне Лафонтена «Лиса и виноград» («Le Renard et les raisins», III, XI), сюжет которой он позаимствовал у Эзопа.

175… следует предостеречь Вас от ошибочного представления о восточных зданиях, какое Вы, несомненно, получили в Порт-Сен-Мартене и Цирке. — Порт-Сен-Мартен — драматический театр в Париже, располагающийся на бульваре Сен-Мартен, у ворот (фр. porte) Сен-Мартен — триумфальной арки, построенной в 1674 г. в честь Людовика XIV; открылся в 1802 г.; на его сцене ставили пьесы В.Гюго, А.Дюма, К.Делавиня, О.Бальзака, Ж.Санд.

Цирк — возможно, имеется в виду т. н. Национальный цирк, построенный в 1841 г. на Елисейских полях в Париже (с 1853 г. он назывался цирком Императрицы) и просуществовавший до 1899 г.

176… готовы увидеть прекрасную султаншу Зораиду, выходящую через одну из таинственных дверей дворца Боабдила в сад, чтобы сесть в тени громадного кипариса, который носит ее имя. — Зораида — здесь, вероятно, имеется в виду главная героиня оперы «Зораида Гранадская» («Zoraida di Granata»; 1822) итальянского композитора Гаэтано Доницетти (1797–1848); либретто к опере написал Бартоломео Мерелли, воспользовавшийся сюжетом романа «Гонсало Кордовский, или Отвоеванная Гранада» (1791) французского писателя Жана Пьера Клари де Флориана (1755–1794).

Одно из деревьев в Кипарисовом патио дворца Хенералифе называется кипарисом Султанши.

… у берегов озера Бизерта или у подножия Атласских гор… — Бизер-та — крупное соленое озеро на севере Туниса, к югу от одноименного города.

177… чтобы удержать нас в этих новых садах Армиды… — Армида — персонаж «Освобожденного Иерусалима» Тассо (см. примеч. к с. 25), хозяйка роскошных волшебных садов, название которых стало нарицательным; поэтическая красавица, увлекшая многих рыцарей.

XIX

178… В конце ее стоят ворота со стрельчатой аркой в форме сердца… — Имеются в виду Ворота правосудия — главный вход в Альгамбру;

под их сводом во времена мусульманского владычества безотлагательно решались простые судебные дела, отсюда и название.

… их возвел Юсуф Лбуль Хаджадж, правивший примерно в 1348 году после Рождества Христова. — Юсуф I Абуль Хаджадж (ок. 1318–1354) — эмир Гранады с 1333 г., сын Мухаммада IV;. отличался любовью к искусству, наукам и литературе.

… Подобная рука, изображаемая у арабов повсюду, призвана заклинать от дурного глаза. — Имеется в виду т. н. «рука Фатимы» (Фатима — дочь пророка Мухаммада) — религиозная эмблема ислама; приведенное изъяснение изображения руки как амулета относится к фольклорным; общепринятым считается следующее его истолкование: пять пальцев руки означают пять основных догм ислама — публичное исповедание веры, ежедневная пятикратная молитва, соблюдение поста, милостыня нищим и паломничество в Мекку.

… Ключ служит напоминанием стиха Корана, начинающегося словами: «Отверзающий…» — Коран (араб, кур'ан — «чтение») — священная книга ислама, собрание откровений основателя ислама, пророка Мухаммада (ок. 570–632). Запись речений пророка началась сразу после его смерти в 632 г., их окончательный канонический текст составлен ок. 650 г. Коран состоит из 114 глав, или, по-арабски, сур.

Здесь имеется в виду первая сура, «аль-Фатиха», состоящая из семи стихов и носящая название «Отверзающая дверь к досточтимому писанию» (в переводе Г.С.Саблукова.). Стихи из «аль-Фатихи» часто воспроизводятся в декоративно-прикладном искусстве, особенно в оформлении мечетей.

… перед этим алтарем отслужили первую мессу после того, как король Фердинанд одержал свою победу… — Гранада капитулировала 2 января 1492 г. после многомесячной осады ее войсками Фердинанда Католика (см. примеч. к с. 63).

… король Боабдил тяжко вздыхал на вершине горы, получившей название «Вздох мавра»… — Горный перевал Пуэрто дель Суспиро дель Моро находится в 13 км к югу от Гранады, в горах Сьерра-Невада, на дороге в город Мотриль.

179… ужасный дворец, построенный Карлом V… — Дворец Карла V, воз веденный на месте разрушенных построек, которые примыкали к юго-западной части комплекса Альгамбры, резко контрастирует по стилю с ее архитектурой; дворец начал возводить в 1526 г. испанский архитектор Педро Мачука (ок. 1490–1550), а затем продолжил в 1557–1568 гг. его сын Луис Мачука, однако это сооружение осталось незаконченным.

… предпочитают творения, воздвигнутые победителем при Павии, шедеврам, созданным победителями при Гвадалете. — Павия — город в герцогстве Миланском (ныне в итальянской области Ломбардия), в 30 км к югу от Милана; близ него 24 февраля 1525 г. 28-тысячное французское войско под началом короля Франциска I (1494–1547; правил с 1515 г.) потерпело сокрушительное поражение от 23-тысячной армии императора Карла V, которой командовал испанский генерал Карл де Ланнуа (1487–1527), и французский король был взят в плен.

Гвадалета — река на юге Испании, длиной 157 км, начинающаяся в горах Сьерра-де-Грасалема и впадающая в Кадисский залив близ города Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария.

Восьмидневное сражение в долине Гвадалеты (19–26 июля 711 г.), в котором арабы под водительством Тарика ибн Зийяда разбили войска последнего вестготского короля Родриго, ознаменовало начало завоевания маврами Пиренейского полуострова.

… большой двор, носящий три разных названия: двор Мирт, двор Водоема и двор Купальни. — Следует заметить, что испанские названия многочисленных двориков Альгамбры условны и были даны много позднее захвата Гранады в 1492 г.

Двор Мирт (Патио де лос Миртос) находится в середине комплекса Альгамбры; значительную его часть занимает узкий прямоугольный бассейн размером 34 х 7 м, обсаженный кустами мирта и окруженный изящными аркадами.

… чудеса, называемые залом Послов, двором Львов и залом Двух Сестер. — Зал Послов (Салон де лос Эмбахадорес), построенный в 1334–1354 гг., находится в северной части Альгамбры; это служившее тронным залом квадратное помещение 11 х 11 м и высотой 18 м венчает купол, сделанный из кедрового дерева.

Двор Львов (Патио де лос Лионес), построенный при Мухаммаде V, находится в юго-восточной части Альгамбры; он обрамлен аркадами, а в центре его находится фонтан, чашу которого поддерживают двенадцать каменных львов.

Зал Двух Сестер примыкает к северной стороне двора Львов; получил название от двух огромных одинаковых мраморных плит, лежащих на его полу; существуют многочисленные, но весьма малодостоверные легенды, объясняющие это название тем, что в этом зале некогда обитали две сестры — то ли прекрасные пленницы-христианки, попавшие в эмирский гарем, то ли мавританские принцессы, влюбленные в христианских рыцарей и т. п.

… попросите ОроиДозй показать Вам их рисунки и эстампы. — Оро, Эктор (1801–1872) — французский архитектор и рисовальщик; одним из первых во Франции освоил и применил технику дагеротипии для художественных целей; стал широко известен в 1850 г., получив первую премию на конкурсе проектов зданий Всемирной выставки в Лондоне.

Доз& — см. примеч. к с. 157.

… Закажите у Озе опубликованную им великолепную книгу об этих двух грезах из «Тысяча и одной ночи», которые всегда будут для Испании тем же, чем Геркуланум и Помпеи всегда будут для Италии… — Озе — речь, скорее всего, идет о парижском издателе, одном из владельцев книготорговой фирмы Veith&Hauser, выпустившей в 1837 г. собрание литографий «Воспоминания о Гранаде и Альгамбре» («Souvenirs de Grenade et de l'Alhambra») французского художника, археолога, путешественника и одного из первых фотогра-фов-любителей Жозефа Филибера Жиро де Пранже (1804–1892), посетившего Гранаду в 1832 г.

Помпеи и Геркуланум — древние италийские города на берегу Тирренского моря, к востоку от Неаполя, у склонов вулкана Везувий; 24 августа 79 г. вместе с соседним городом Стабии погибли при извержении Везувия: Геркуланум был поглощен огромными потоками раскаленной грязи, состоявшей из размокшей породы и вулканического пепла, а Помпеи засыпаны толстым слоем пепла; оказавшись изолированными от внешней среды и защищенными от пожаров, позднейших перестроек и разрушений, эти города великолепно сохранились в своем каменном плену; с нач. XVIII в. они стали местом археологических раскопок, которое посещают множество туристов.

… готовые в любую минуту увидеть, как из-под какой-нибудь затененной арки навстречу нам выходит султанша Цепь Сердец или мавр Тарфе. — Султанша — здесь: обитательница гарема.

Тарфе — храбрый и дерзкий мавританский воин, защитник Гранады, убитый в единоборстве испанским рыцарем и ставший персонажем пьесы Лопе де Вега «Подвиги Гарсиласо де ла Вега и мавра Тарфе» («Los hechos Garcilaso de la Vega у того Tarfe»).

… Есть еще Готье, сударыня, которого Вы можете почитать… — Имеется в виду книга Готье (см. примеч. к с. 58) «Путешествие в Испанию» («Voyage en Espagne»; 1845).

182… того же цвета, что и рубашка королевы Изабеллы… — Согласно легенде, инфанта Изабелла Австрийская (1566–1633), дочь испанского короля Филиппа II, супруга (с 1599 г.) эрцгерцога Альберта Австрийского (1559–1621), правительница Нидерландов в 1598–1631 гг., приступая к осаде фламандского города Остенде (4 июля 1601 г.), дала обет не менять своей сорочки, пока город не будет взят. Защитники Остенде капитулировали лишь через три года (22 сентября 1604 г.), и к этому времени ее сорочка приобрела грязно-желтый цвет, вежливо называемый колористами «изабелло-вым».

В других вариантах легенды подобный обет дает испанская королева Изабелла Католичка или же Изабелла Баварская (1371–1422), французская королева в 1385–1422 гг.

… как опьяневшая вакханка… — Вакханки (менады) — спутницы и почитательницы бога вина Диониса-Вакха, участвующие в празднествах в его честь и впадающие в священное безумие.

183… побывать, как мы все, на балах в Варьете и Опере… — Варьете — театр, основанный в 1790 г. и с 1807 г. игравший в новом зале, который был построен на бульваре Монмартр; специализировался на буффонадах и коротких водевилях и пользовался огромным успехом, в немалой степени благодаря блестящей труппе. В кон. 20-х гг. ХТХ в. театр попробовал ввести в свой репертуар драму, но попытка оказалась в целом неудачной (единственным исключением была постановка «Кина» Дюма, 1836), и через несколько лет он вернулся к прежнему репертуару.

Опера — см. примеч. к с. 52.

184… дом этот принадлежал сеньору Контрерасу, о котором нам говорили как о человеке, делающем макет Альгамбры… — Возможно, имеется в виду Рафаэль Контрерас-и-Муньос (1826–1890) — испанский архитектор и реставратор; уроженец Гранады, сын архитектора Хосе Контрераса (7—1847), автор трудов, посвященных архитектурным памятникам Гранады.

хх

185… самую любопытную, вероятно, часть Гранады — Лас Куэвас. — Лас Куэвас дель Сакромонте (исп. cueva — «пешера») — цыганский квартал в северо-восточной части Гранады, на холме Сакромонте («Святой горе»).

188… почти целиком воспроизводящего то, что ставит Жимназ… — Жимназ (полное название: Жимназ-Драматик) — французский драматический театр, открывшийся в Париже в 1820 г.; в 1820–1840 гг. на его сцене ставили главным образом водевили.

… Мы уже говорили об испанских танцах и о г-же Ги Стефан, и больше нам нечего было бы сказать о них, если бы не ее достойная соперница Календерия Мелиндес. — В оригинале, скорее всего, ошибочное написание имени этой танцовщицы (Caienderia Melindes); установить, кто здесь имеется в виду, не удалось.

… те же исполнители выглядели бы весьма посредственно в пьесах Скриба или Байяра… — Скриб — см. примеч. к с. 113.

Байяр, Альфред (1796–1853) — французский драматург, автор более 200 комедий и водевилей; друг, родственник и соавтор Скриба.

189… какой танец там исполняют — халео-де-херес, фанданго или качуча. — Халео-де-херес — см. примеч. к с. 84.

Фанданго — см. примеч. к с. 126.

Качуча — андалусский народный танец; исполняется мужчинами и женщинами отдельно; один из его элементов — выстукивание ритма каблуками и кастаньетами.

190… красавицу-андалуску, смуглянку, как выражается Альфред де Мюссе; эта андалуска, не будучи маркизой, была, тем не менее, совершенно очаровательной. — Здесь имеются в виду первые строки стихотворения Альфреда де Мюссе «Андалуска» (см. примеч. к с. 29):

Avez vouz vu, dans Barcelone Une Andalouse au sein bruni?

Pile comme un beau soir d’automne!

C’est ma maftresse, ma lionne!

La marquesa d'AmaSgui!

(Вы не встречали в Барселоне Андалуску с грудью смуглой?

Как дивный вечер осени бледно ее лицо!

Она любовница моя, моя тигрица!

Маркиза Амеги!)

… занят, так же как маленький нищий Мурильо, только одним — он вылавливал насекомых… — Имеется в виду картина Мурильо «Нищий ребенок» («Е1 niffo mendigo»; 1645), хранящаяся в Лувре.

191… Всю ночь нам снились Хенералифе, Альгамбра, Алая башня, Токадор королевы… — Алые башни (Торрес Бермехас) — две мощные башни в юго-западной части Альгамбры, относящиеся к самым древним сооружениям этого архитектурного комплекса.

Токадор королевы — покои императрицы Изабеллы, супруги Карла V, построенные в 1537 г. на верху одной из северных башен Альгамбры (Торре Абуль Хайяй), с которой открывается вид на долину реки Дарро.

192… делали наброски…в технике трех карандашей. — То есть используя сангину, уголь и мел.

… Камни эти не могли быть аэролитами… — Аэролит — устаревшее название каменного метеорита.

193… Забыв, что я составляю одну тридцатидвухмиллионную часть цивилизованного народа… — Население Франции в 1846 г. составляло 36 миллионов человек.

194… нам объявили о приходе г-на Монастерио. Господин Монастерио — это глава гранадской полиции. — Сведений об этом персонаже (Monasterio) найти не удалось.

XXI

195… за исключением нашего отступления, которое я осмелюсь сравнить со знаменитым отступлением десяти тысяч греков… — В 404 г. до н. э. в Персидском царстве разразился династический конфликт. Против царя Артаксеркса II (правил в 404–358 до н. э.) восстал его младший брат царевич Кир (?—401 до н. э.), сатрап западной части Малой Азии. Сторонники Кира навербовали в греческих городах около 13 000 наемников, которые вместе со 100 000 персов совершили под командованием царевича поход в Междуречье, к Вавилону, в то время одной из столиц Персидской державы, и в 401 г. до н. э. у селения Кунакса, на подступах к Вавилону, нанесли сокрушительное поражение армии Артаксеркса II; однако в этом сражении погиб претендент на престол, что полностью обесценило достигнутую победу. И тогда Артаксеркс II, предложив грекам перейти к нему на службу, на что те немедленно согласились, позвал греческих командиров к себе на пир, а затем приказал всех их перебить в расчете на то, что, лишившись начальства, греки разбегутся и их можно будет уничтожить поодиночке. Однако греки не растерялись, избрали новых командиров — среди них был Ксенофонт (ок. 430—ок. 355 до н. э.), писатель ц историк, ученик Сократа, описавший эти события в сочинении «Анабасис», — и двинулись на родину. Поредевший в боях отряд (наемников осталось около 10 000, и в истории их поход называется «отступлением десяти тысяч») смог дойти до Черноморского побережья Малой Азии, а оттуда вернуться в Грецию.

196… справа — Альбайсин и логовища цыган… — Альбайсин — квартал в северной части Гранады, расположенный на правом берегу Дар-ро, на холме, напротив Альгамбры; до того, как была построена Альгамбра, там находилась резиденция гранадских правителей; после капитуляции Гранады население этого квартала составляли мо-риски, и уклад жизни этой части города сохранил мавританские корни; холм Сакромонте с пещерами цыган прилегает к Альбайси-ну с востока.

197… Распознав меня, как Жанна д'Арк — Карла VII… — Жанна д’Арк (1412–1431) — национальная героиня Франции, в эпоху Столетней войны (1337–1453) возглавившая борьбу французского народа против англичан; в 1429 г. освободила Орлеан от осады; в 1430 г. была схвачена бургундцами и выдана ими англичанам; обвиненная духовным судом в еретичестве и колдовстве, была сожжена на костре; в 1450 г. признана невиновной в предъявленных ей обвинениях, а в 1920 г. канонизирована.

Карл VII Победоносный (1403–1461) — король Франции (провозглашен в 1422 г., коронован в 1429 г.) из династии Валуа; при нем была успешно завершена Столетняя война, установлена независимость короля от папства, а также был проведен ряд реформ, утере-пивших королевскую власть; сам король, однако, не отличался ни большими умственными способностями, ни особой энергией. Здесь имеется в виду эпизод биографии Жанны д'Арк, известный в истории и приведенный в самых разных литературных произведениях (например, в очерке Дюма «Орлеанская дева»): когда 4 марта 1429 г. она явилась в замок Шинон, резиденцию Карла VII, требуя у него войско для того, чтобы снять осаду Орлеана, недоверчивый король, желая испытать провидческие способности девушки, приказал одному из своих приближенных облачиться в королевскую одежду и сесть на трон, а сам встал в толпе придворных; однако, войдя в тронный зал, Жанна д’Арк, до этого никогда не видевшая Карла, тут же поняла обман й отыскала короля.

198… приспешник Аримана учуял приход Ормузда. — Ариман — греческий вариант имени Анхра-Майнью, предводителя духов зла, олицетворения всех темных сил, духа смерти в древнеперсидской мифологии, брата-близнеца Ахурамазды.

Ормузд — греческий вариант имени Ахурамазды, верховного бога в древнеперсидской мифологии, олицетворения доброго, творческого начала.

199… дернулся, словно прикоснувшись к вольтову столбу… — Вольтов столб — химический источник электрического тока, изобретенный в 1799 г. итальянским физиком графом Алессандро Вольта (1745–1827); первая форма электрической батареи; состоял из вертикально расположенных медных или серебряных кружков с прокладками из картона, сукна или кожи, которые пропитывались слабым раствором кислоты; в металлических кружках этого столба возникал электрический ток, достигавший значительного напряжения.

201… пора идти напролом и переходить от роли Фабия к роли Сципиона. — Квинт Фабий Максим Веррукос (ок. 275–203 до н. э.) — римский политический деятель и полководец, консул (в 233, 228, 215, 214 и 209 гг. до н. э.), диктатор (в 221 и 217 гг. до н. э.); один из героев Второй Пунической войны (218–201 до н. э.), прозванный Кунктатором («Медлителем») за примененную им против карфагенского полководца Ганнибала (ок. 247–183 до н. э.) тактику медленного изматывания врага.

Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (ок. 235–183 до н. э.) — знаменитый римский полководец и государственный деятель времен Второй Пунической войны, сторонник наступательной тактики; консул 205 и 194 гг. до н. э.; в 202 г. до н. э. разгромил Ганнибала в битве при Заме.

202… Сид даже после смерти прекрасно держался на лошади… — См. примеч. к с. 39.

203… Ты, как Бертран…не доверяешь англичанам. — Бертран, Анри Грасьен (1773–1844) — французский генерал (1798), прославившийся фанатичной преданностью Наполеону; с 1813 г. главный дворцовый маршал; отправился с Наполеоном на Эльбу после его первого отречения и был ближайшим сотрудником императора при подготовке его возвращения во Францию; вместе со своей семьей последовал за Наполеоном на остров Святой Елены и оставался там до самой смерти императора; в 1840 г. участвовал в перенесении праха Наполеона в Париж. Имя Бертрана как «вернейшего из верных», не покинувшего Наполеона в дни несчастья, было очень популярно во Франции. Он был похоронен в Доме инвалидов рядом с императором.

Здесь, по-видимому, содержится намек на многочисленные слухи о том, что с попустительства англичан, если и не по прямому их распоряжению, Наполеон был отравлен.

… не пользуясь вообще никаким седлом, как нумидиец? — Нумидий-цы — жители Нумидии, области на северо-западе Африки (ныне восточная часть Алжира), завоеванной Римом в 40-х гг. до н. э.; будучи искусными наездниками, они не пользовались седлом, уздой и управляли лошадью только ногами и голосом.

204… Хватает и недоуздка… — Недоуздок — конская уздечка без удил и с одним поводом.

205… Ты же в одиночку захватил пороховой погреб в Суасоне! — Во время боев Июльской революции 1830 года в Париже, когда восставшим недоставало пороха, Дюма вызвался добыть его в Суасоне (город-крепость к северо-востоку от Парижа). Эту историю он излагает в своих «Мемуарах» (главы СЫН — CLVTI). Сумев обманным путем получить приказ, в котором говорилось: «Военным властям города Суасона приказывается немедленно сдать г-ну Александру Дюма весь порох, каковой будет обнаружен как в пороховом погребе, так и в самом городе», двадцати восьми летний Дюма вместе со своими друзьями Ютеном и Баром явился 31 июля в Су-асон, вынудил коменданта крепости и мэра отдать ему весь запас пороха, имевшегося в городе (около полутора тонн), и на следующий день благополучно доставил его в Париж.

… Тебя за это даже наградили орденом Июля! — Французский орден Июля был учрежден королем Луи Филиппом 13 декабря 1830 г. в честь «трех славных дней» Июльской революции; им награждали тех, кто участвовал в свержении Карла X; Дюма получил этот орден одним из первых — 30 апреля 1831 г. О своем негативном отношении к этому ордену, надпись на котором гласила «Пожалован королем французов», писатель рассказывает в главах CXCVIII и CCIV своих «Мемуаров».

206… От его превосходительства сеньора генерал-капитана! — Генерал-капитан — в Испании XVI–XIX вв. военный губернатор провинции.

… выпущу на свободу множество несчастий, заключенных в этом новоявленном ящике Пандоры. — Пандора (гр. Всеодаренная) — в греческой мифологии первая женщина на Земле, созданная богами, которые пожелали после похищения Прометеем огня отомстить людям, и наделенная всеми прелестями; ее взял в жены Эпиметей, брат-близнец Прометея, хотя тот неоднократно предупреждал его не принимать от богов никаких даров. Затем боги вручили Эпиме-тею ларец, в котором находились все несчастья, пороки и болезни, и тот, подстрекаемый Пандорой, невзирая на предупреждения Прометея, принял его; любопытная Пандора открыла ящик, и все беды разлетелись по миру. В ужасе она захлопнула крышку, и на дне ларца осталась лишь надежда — даже ее люди оказались лишены

XXII

209… удаляется от всякой цивилизации и всяких капитанств… — Капитанство (генерал-капитанство) — в Испании территория, находившаяся под управлением генерал-капитана.

… повыразительнее знаменитых слов г-жи де Севинье: «Держу сто, держу тысячу против одного, что не угадаете»… — Севинье, Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де (1626–1696) — автор знаменитых «Писем» (их публикация началась в 1726 г.), которые на протяжении двадцати лет она регулярно посылала своей дочери, графине де Гриньян, сообщая в них новости о жизни Парижа и королевского двора, о последних литературных, театральных и других событиях; «Письма г-жи де Севинье госпоже графине де Гриньян, ее дочери» («Lettres de M-me de Sevignd к M-me la comtesse de Grignan sa fille») служат образцом эпистолярного жанра и содержат интересные исторические и литературные сведения.

Приведенная фраза неоднократно повторяется в ее письмах, призывая адресата проявить догадливость.

210… помчались со всех ног, обутых в бычью шкуру, как говорил Шато-бриан… — Шатобриан, Франсуа Рене, виконт де (1768–1848) — французский писатель, политический деятель и дипломат; представитель течения консервативного романтизма, автор философских и исторических сочинений, романов и повестей; член Французской академии (1811); сторонник монархии Бурбонов; в июле 1792 г. эмигрировал из Франции; в августе того же года сражался против революционной Франции; в 1803 г. первый секретарь французского посольства в Риме; посол в Берлине (1821) и Лондоне (1822); министр иностранных дел (1822–1824); посол в Риме (1828).

Здесь, возможно, имеется в виду одно место в повести «Натчезы» («Les Natchez»; 1826) Шатобриана, где автор описывает всадников, ноги которых были обуты в черную кожаную обувь из шкуры дикого быка (книга I).

211… Бог, после того как он повелел морю: «Доселе дойдешь и не перейдешь», повелел испанским рекам… — В библейской Книге Иова Бог, говоря о своей силе, вопрошает: «Кто затворил море воротами, когда оно исторглось, вышло как бы из чрева, когда я облака сделал одеждою его и мглу пеленами его, и утвердил ему мое определение, и поставил запоры и ворота, и сказал: доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим?» (Иов, 38: 8-11).

212… как относиться к художественному мастерству Сальватора Розы, Лебрёна и Ораса Верне… — Сальватор Роза — см. примеч. к с. 102. Лебрен — вероятно, имеется в виду Шарль Лебрен (1619–1690) — знаменитый французский художник и декоратор; автор цикла картин «История Александра Македонского» (1662–1668).

Верне, Эмиль Жан Орас (1789–1863) — французский художник-баталист, представитель четвертого поколения династии французских художников Верне.

… удар веера, нанесенный алжирским деем г-ну Девалю, привел к завоеванию Алжира… — Алжир (страна в Северной Африке, со столицей того же названия) до 30-х гг. XIX в. являлся самостоятельным государством, лишь номинально признававшим свою зависимость от турецкого султана; в исторической литературе он получил название Регентства. Одним из главных источников доходов правителей Алжира было пиратство в Средиземном море и в Атлантическом океане. Летом 1830 г. Франция под предлогом борьбы с пиратами захватила город Алжир, объявила его своим владением и начала растянувшуюся на несколько десятилетий колониальную войну за завоевание всей страны.

Дей — титул выборных правителей Алжира с 1600 по 1830 гг.

Деем в 1830 г., при французском завоевании, был Хуссейн-паша (ок. 1765–1838), турок из Смирны, правивший с 1818 г.

29 апреля 1827 г. во время праздничной аудиенции дей, отличавшийся вспыльчивостью, оскорбил французского консула Пьера Деваля (тот исполнял свои обязанности с 1815 г.), ударив его веером; поводом для этого стали неурегулированные денежные отношения между Францией и Алжиром (Франция должна была Алжиру мно-гомилионную сумму, но не торопилась ее выплачивать) и вызывающее поведение самого консула. В результате дипломатические отношения этих стран были разорваны. Попытки сгладить возникший конфликт, используя мирные методы, провалились, и 14 июня 1830 г. началась высадка французской армии на побережье Алжира; через три недели, 5 июля, дей капитулировал и город Алжир был занят французами; 10 июля 1830 г дей со своими приближенными, слугами и гаремом, а также личной казной отплыл на французском фрегате в Италию.

213… Министр иностранных дел Гизо. — Гизо, Франсуа Пьер Гийом (1787–1871) — французский государственный деятель и историк, член Французской академии (1836); начиная с 1830 г. неоднократно занимал министерские посты; в 1840–1848 гг. был министром иностранных дел, а в 1847–1848 гг. председателем совета министров, однако революция 1848 года положила конец его политической карьере; оставил ценные исторические мемуары.

214… Леже, начальник канцелярии французского посольства в Мадриде. — Сведений об этом персонаже (Legeг) найти не удалось.

216… Это была одна из тех лошадей, каких… Вы, конечно же, должны были видеть в Монморанси. — Видимо, в селении Суази под Монморанси, где в 1860 г. был открыт ипподром, и прежде проводились скачки.

… Она была караковой масти… — Караковая — темно-гнедая, почти вороная, с подпалинами

… образуя нечто вроде чепрака… — Чепрак — суконная или ковровая подстилка под седло лошади.

… быть может, эта мулица, подобно Валаамовой ослице, не лишена дара речи? — Согласно Библии, когда израильтяне, начавшие завоевание земли Ханаанской, встали лагерем напротив Иерихона, местный царь обратился за помощью к месопотамскому волхву Валааму, прося его прийти и проклясть пришельцев. После долгих уговоров Валаам, прельстившись обещанными дарами, согласился и отправился верхом на своей ослице в долгий путь; однако дорогу им каждый раз преграждал ангел, которого Бог отправил защитить благословенный народ и которого чудесным образом видела лишь ослица, вынужденная каждый раз сворачивать в сторону, за что Валаам принимался бить ее палкой; наконец, «отверз Господь уста ослицы, и она сказала Валааму: что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже в третий раз?» (Числа, 22: 28). После этого Господь открыл глаза и Валааму, и тот тоже увидел ангела.

217… мулица же, как сказано в опере «Адольф и Клара», прежде всего принимает злобный вид. — «Адольф и Клара, или Два узника» («Adolphe et Clara ou Les deux prisonniers») — одноактная комическая опера, поставленная впервые 10 февраля 1799 г. в Опера-Комик; автор музыки — Никола Далейрак (1753–1809), автор либретто — Бенуа Жозеф Марсолье (1750–1817).

… перевязанная веревкой из волокон алоэ… — Алоэ — многолетнее тропическое и субтропическое растение; из листьев некоторых его видов добывают волокна, идущие на изготовление прочных и легких канатов.

218… наблюдали ту же сцену, что и македонцы, лицезревшие, как сын царя Филиппа сражается с Буцефалом… — Имеется в виду Александр Великий (356–323 до н. э.) — царь Македонский с 336 г. до н. э., сын царя Филиппа II Македонского (382–336 до н. э.; правил с 355 до н. э.); Филипп завершил объединение Македонии и положил основу македонскому господству в Греции, а Александр, одержав бесчисленные победы, создал крупнейшую мировую державу древности.

Буцефал — любимый конь Александра Македонского; как рассказывает Плутарх, юный Александр на глазах у всех сумел укротить этого дикого коня, заметив, что он боится своей тени, и заставив его скакать против солнца («Александр», 6).

… оказался не менее удачлив, чем прославленный победитель Дария. — Дарий III Кодоман (ок. 380–330 до н. э.) — персидский царь с 336 г. до н. э., правнук Дария И, последний из династий Ахеменидов; был побежден Александром Македонским при Иссе и Гавгамелах и убит своими приближенными, стремившимися заслужить милость победителя.

219… опишу Вам подробности этого путешествия, перед которым меркнут странствия капитана Кука, Мунго Парка и Тамизье. — Кук, Джеймс (1728–1779) — английский мореплаватель; во время первой возглавляемой им экспедиции 1768–1771 гг., посланной в южную часть Тихого океана для наблюдения за прохождением Венеры через солнечный диск, проплыл вдоль берегов Новой Зеландии, составил ее подробную карту, открыл пролив, разделяющий обе части Новой Зеландии (пролив Кука); руководил еще двумя экспедициями (в 1772–1775 и 1776–1779 гг.); был убит туземцами на Гавайских островах.

Парк, Мунго (1771–1805) — шотландский путешественник, по профессии хирург; исследователь Центральной Африки; первое свое путешествие (1795–1797) совершил в одиночку, исследуя русло реки Нигер и претерпев при этом невероятные приключения, которые он описал в своей книге «Путешествия во внутренние области Африки» (1799), сделавшей его знаменитым; в 1805 г. возглавил организованную английским правительством экспедицию в Африку и погиб в Нигерии.

Тамизье, Морис (1810—?) — французский сен-симонист, который в 1835–1837 гг. путешествовал по Востоку с утопической целью создать колонию, основанную на принципах обновленного христианства, расового и социального равенства и т. п.; автор книг «Путешествие в Абиссинию» (1838) и «Путешествие в Аравию» (1840).

220… разбрелись по равнине, сжимая в руке ружье и надеясь, подобно юному Лсканию, увидеть, как «Аргит aut fulvum descendere monte leonem». — Асканий (Юл) — в римской мифологии сын троянского героя Энея, вместе с отцом покинувший захваченную греками Трою и вместе с ним прибывший в Италию; после смерти отца основал там город Альба Лонгу, откуда, как считалось, произошли римляне.

Здесь цитируются слова из поэмы «Энеида» великого римского поэта Вергилия (70–19 до н. э.); контекст их (в переводе С.Ошерова) таков:

Мальчик Асканий верхом на лихом скакуне по долинам

Быстро мчится вперед, то одних, то других обгоняя.

Страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь мирных животных

С пенной пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился

(IV, 156–159).

… затеяли всего-навсего охоту за жаворонками, зеленушками и трясогузками… — Зеленушка — птица из семейства вьюрковых, величиной с воробья, с оливково-зеленым оперением.

221… это селение, кажется, называется Тино. — Тино (Tino) — этот топоним идентифицировать не удалось; возможно, имеется в виду населенный пункт Тьена (Tiena) в 25 км к северо-западу от Гранады.

… с восторгом ухватился, словно новоявленный Антей, за возможность не расставаться с землей под ногами… — Антей — в греческой мифологии великан, сын бога моря Посейдона и богини земли Геи; жил в Ливии (так древние греки называли известную им часть Африки) и заставлял всех людей, приходивших в его владения, бороться с ним. Антей был непобедим в единоборстве, пока касалсяматери-земли, от которой получал все новые силы. Геракл победил Антея, подняв его в воздух и задушив там.

223… вытянул руку, как это мог бы сделать пробуждающийся Эпиме-

нид… — Эпименид — древнегреческий полумифический жрец-прорицатель, живший на Крите в VII в. до н. э.; по позднейшим преданиям, юношей заснул в заколдованной пещере, проспал там 57 лет и вышел из нее, наделенный даром провидения.

225… воскликнул: «Осанна!» — «Осанна!» — в Ветхом и Новом Завете радостный приветственный возглас.

226… Андалусия в 1846 году от Рождества Христова и на 1262 году Хиджры такая же арабская, как и сами арабы. — Хиджра (араб, «переселение») — исламский календарь, исходная дата которого соответствует 16 июля 622 г. по юлианскому календарю; историческим событием, давшим название новому календарю и ставшим началом мусульманского летосчисления, стало вынужденное переселение (Хиджра) пророка Мухаммада из Мекки, где его преследовали идолопоклонники, в Медину (он прибыл туда, как считается, 24 сентября); вести летосчисление с Хиджры стали в 637 г.

Заметим, однако, что 1846 год от Рождества Христова соответствует 1224 году Хиджры.

227… в полутора льё от Баэны были остановлены и ограблены пятеро контрабандистов… — Баэна — город в Андалусии, на пути из Гранады в Кордову, в 60 км к юго-востоку от нее.

… нам предстояло ехать как раз по этой дороге, чтобы попасть в Ка-стро-дель-Рио… — Кастро-дель-Рио — см. примем, к с. 60.

… реки, в пучины которых наши мулы погружались до самых путовых суставов. — То есть воды в этих реках было по копыто мулам. Путовый сустав — нижний сустав конечности верхового животного, находящийся над его бабкой (путо).

228… Мы поужинаем в Алькала-ла-Реале… — Алькала-ла-Реаль — городок на пути из Гранады в Кордову, в провинции Хаэн, в 53 км к северо-западу от Гранады.

229… нам же посчастливилось приобрести его за сорок су. — Су — мелкая французская монета, 1/20 франка; здесь имеется в виду монета стоимостью в два франка.

… Александр, все время верхом на Акке, сравнивает методы Боше и Дора, без конца занимается вольтижировкой… — Боше, Франсуа (1796–1873) — известнейший французский учитель верховой езды, создатель новой методики, считавшейся спорной; автор «Словаря верховой езды» (1843) и ряда других книг; руководил манежами в разных городах Франции, в том числе в Париже (на улице Сен-Мартен).

Дор — Ор, Антуан Анри Филипп Леон, виконт д’ (1799–1863), знаменитый французский учитель верховой езды, глава собственной школы, соперник Боше; автор нескольких сочинений, в том числе «Школы верховой езды» (1853); руководил двумя манежами в Париже (сначале на улице Дюфо, затем — на улице Шоссе д’Антен); в конце жизни шталмейстер Наполеона III и главный инспектор племенных заводов Франции.

Вольтижировка (от фр. voltiger — «порхать») — гимнастические упражнения, выполняемые на скачущей лошади.

… подобно войсковому сержанту, разъезжает от головы каравана к его хвосту… — Войсковой сержант — в средневекой французской армии офицер, по приказу командующего выстраивавший войска в боевом порядке.

230… буду добиваться создания при Медицинской школе специальной комиссии… — Медицинская школа — учебное заведение, открывшееся в Париже 20 января 1795 г. в соответствии с декретом Конвента от 4 декабря 1794 г. и разместившееся в здании бывшего коллежа хирургии; в нем впервые стали обучать медицине и хирургии как двум равноправным ветвям одной и той же науки; такое название оно носило с 24 октября 1797 г. по 17 марта 1808 г., а затем было преобразовано в Факультет медицины.

… он сделан из каучука… — Каучук — эластичный материал, получаемый из млечного сока некоторых южных растений (например, бразильской гевеи).

234… где распространены еще эскопеты Жиля Бласа. — Жиль Блас —

главный герой плутовского романа «История Жиля Бласа из Сан-тильяны» («Histoire de Gil Bias de Santillane»; 1715–1735) французского писателя Алена Рене Лесажа (1668–1747), испанский крестьянин, претерпевающий целый ряд приключений.

… Он скорее похож на мотовило. — Мотовило — приспособление катушечного типа, на которое наматывается нить во время прядения или вязания.

… он выбьет себе мозги не хуже Вертера… — Вертер — герой романа Гете (см. примеч. к с. 11) «Страдания молодого Вертера» («Die Leiden des jungen Werther»; 1774), покончивший с собой из-за несчастной любви.

XXIV

236… храпишь, как кордельер! — Кордельеры (от фр. corde — «веревка») — принятое во Франции название нищенствующего ордена миноритов (или меньших братьев, от лат. minor — «меньший»), обычно именуемых францисканцами по имени основателя ордена — святого Франциска Ассизского (Джованни Бернардоне; ок. 1182–1226); францисканцы подпоясывали свои рясы веревкой, что имело символическое значение: в средние века одежда не имела карманов и кошели подвешивались к поясу; нищенствующим монахам же было запрещено даже притрагиваться к деньгам, так что они отказывались и от поясов-кушаков тоже.

237… бродил как сомнамбула… — Сомнамбула — больной сомнамбулизмом (снохождением), расстройством сознания, при котором во сне совершаются привычные действия.

XXV

.240… понуря голову, с потухшим взглядом, как кони Ипполита… —

Здесь имеются в виду строки из трагедии «Федра» Расина, в которых описывается печальный отъезд изгнанного из отцовского дома Ипполита (см. примеч. к с. 48) и, в частности, поведение его коней: Сии живые, пламенные кони,

Столь гордые в обычном их пылу,

Днесь, с головой поникшей, мрачны, тихи,

Казалось, согласовывались с ним (V, 6; перевод ФДютчева).

241… как для нас были бы китайцы или готтентоты… — Готтентоты — древнейшие обитатели Южной Африки; в настоящее время эта этническая общность сохранилась в Намибии и ЮАР.

242… у каждого из нас, словно у монахов Лиги, которых так любят описывать в газете «Звезда», было ружье за плечом… — Под названием «Лига» во Франции в XVI в¹, были известны две организации воинствующих католиков: Католическая лига (1576) и ее преемница Парижская лига (1585); обе они возглавлялись герцогом Генрихом Ги-эом Меченым (1550–1588) и вели войны против гугенотов и их вождя Генриха IV, ставшего французским королем в 1589 г. Сведений о газете с названием «Звезда» («L'Etoile»), выходившей во Франции в 40-х гг. XIX в., найти не удалось.

XXVI

245… в этом царстве таинтвенной Фебы… — Феба — здесь: одно из имен Артемиды, богини Луны.

246… с наших уст слетали имена Декана, Делакруа, Энгра, Ораса Верне, Дюпре и Руссо. — Декан — см. примеч. к с. 169.

Делакруа — см. примеч. к с. 51.

Энгр, Жан Огюст Доминик (1780–1867) — выдающийся французский художник и признанный мастер рисунка; как большинство художников того времени, создал большие живописные полотна на исторические, мифологические и религиозные сюжеты; оставил замечательные по мастерству и психологической глубине портреты; славился как мастер изображения обнаженной натуры.

Верне, Орас — см. примеч. к с. 212.

Дюпре, Жюль (1811–1889) — французский художник, представитель т. н. Барбизонской школы пейзажной живописи; в Салоне выставлялся с 1831 г.

Руссо, Пьер Этьенн Теодор (1812–1867) — французский живописец и график, основатель Барбизонской школы.

… тем, кто ежегодно составляет отчеты о выставках в Лувре… — Имеется в виду Парижский салон — одна из самых престижных художественных выставок Франции, официальная экспозиция парижской Академии изящных искусств, с 1725 г. регулярно устраивавшаяся в т. н. Квадратном салоне Лувра.

Заметим, что одним из самых тонких французских художественных критиков как раз в это время, в 1845–1846. гг., стал поэт Шарль Бодлер (1821–1867), автор эссе «Салон 1845 года» и «Салон 1846 года».

… кто был государственным секретарем Елизаветы, когда Шекспир писал «Гамлета» и «Ромео»? — Елизавета I Тюдор (1533–1603) — английская королева с 1558 г.; дочь Генриха VIII и Анны Болейн; ко времени ее царствования относится начало превращения Англии в мировую морскую державу; она покровительствовала промышленности и торговле, с исключительной жестокостью преследовала противников англиканства; при ней была отражена попытка испанского вторжения и усилилась колониальная экспансия.

Обе упомянутые пьесы Шекспира были написаны в ее царствование: «Гамлет» в 1600 г., а «Ромео и Джульетта» в 1594–1595 гг. Государственным секретарем Англии в это время — с 1590 г. (с 1596 г. официально) и до конца своей жизни — был крупнейший политический деятель Роберт Сесил, граф Солсбери (1563–1612).

… во времена Льва X, когда Рафаэль расписывал cmанцы Ватикана? — Лев X (в миру — Джованни Медичи; 1475–1521) — римский папа с 1513 г.; сын правителя Флоренции Лоренцо Медичи Великолепного (1449–1492; правил с 1469 г.), знаменитого мецената и поэта, получивший блестящее образование и в возрасте 12 лет ставший кардиналом; умный политик, необычайно просвещенный человек, покровитель искусств и литературы, обогативший Ватиканскую библиотеку и реорганизовавший Римский университет.

Рафаэль (см. примеч. к с. 16) в 1508 г. был приглашен папой Юлием II в Рим и в 1509–1519 гг. занимался росписью парадных залов (т. н. станц) Ватиканского дворца; в 1509–1511 гг. расписал первый зал, Станца делла Сеньятура, где изображены четыре области человеческой деятельности: богословие («Диспут»), философия («Афинская школа»), поэзия («Парнас») и правосудие («Мудрость, Мера, Сила»); во втором зале, Станца д'Элиодоро, расписанном в 1511–1514 гг., находятся фрески на исторические и легендарные темы; в третьем зале, Станца дель Инчендио, где работы велись с 1514 по 1517 гг., фрески были выполнены учениками Рафаэля по его рисункам.

… Меценат известен только благодаря стихам Горация… — Меценат, Гай Цильний (ок. 68—8 до н. э.) — богатый римский всадник, выходец из знатного этрусского рода; приближенный императора Августа, время от времени выполнявший его официальные поручения; покровительствовал молодым поэтам (Вергилию, Горацию, Проперцию) и помогал им материально, оказывая на них влияние и используя их творчество для прославления Августа; сам был не чужд поэтического творчества, но современники считали его стихи вычурными. Имя его стало нарицательным и обозначает покровительство искусству и литературе.

Квинт Гораций Флакк (65—8 до н. э.), древнеримский поэт, необычайно популярный в эпоху Возрождения и нового времени, многократно упоминавший Мецената в своих стихтворениях, посвящал ему свои оды, эподы, сатиры и послания.

… пенсии, назначенные Кольбером Расину и Корнелю, почти заставили забыть, что его гербом была змея и что эта змея предательски ужалила в пятку несчастного Фуке. — Кольбер, Жан Батист (1619–1683) — французский государственный деятель, генеральный контролер финансов (с 1665 г.) и глава морского ведомства (с 1669 г.) в царствование Людовика XIV; жестоко боролся со злоупотреблениями финансистов и стал главным гонителем Фуке, своего предшественника; в годы его управления Франция достигла невиданного ранее торгового и промышленного процветания.

На гербе Кольбера изображена поднявшаяся в извивах синяя змея с высунутым из пасти жалом.

Корнель, Расин — см. примеч. к с. 11.

Фуке, Никола, виконт де Во, маркиз де Бель-Иль (1615–1680) — французский государственный деятель, суперинтендант финансов при Людовике XIV; был обвинен в растрате государственных средств и арестован в 1661 г.; имущество его было конфисковано; суд над ним, длившийся около четырех лет, приговорил его к пожизненному заключению; он был отправлен в крепость Пинье-роль, где ему пришлось провести пятнадцать лет без сношений с людьми и без прогулок.

248 «… при чем здесь Сервантес, Дон Кихот, Санчо Панса?» — «Нория,

друзья мои, нория». — Буланже вспомнил об эпизоде, описанном в главе XX первой части романа Сервантеса: Дон Кихот и Санчо Панса всю ночь слышат пугающие звуки, а на рассвете выясняют, что этот грохот производили мерные удары сукновальных молотов.

250… с хладнокровием Дидье из «Марион Делорм», он вернулся к прерванному разговору… — «Марион Делорм» («Marion Delorme»; 1829) — пятиактная стихотворная драма В.Гюго, поставленная впервые 11 августа 1831 г. в театре Порт-Сен-Мартен; один из ее главных персонажей, Дидье, возлюбленный куртизанки Марион Делорм, сохраняет полное спокойствие, идя на казнь.

… это тебе не твои карабины Девима или Бертонне… — Бертонне — парижский оружейник, известный в 1840–1860 гг. и удостоившийся особой награды на выставке 1849 г.; биографических сведений о нем найти не удалось.

251… ручеек, через который мы перешли, был не что иное, как Гвадалквивир, король испанских рек… — На самом деле, по дороге из Аль-кала-ла-Реаля в Кастро-дель-Рио путешественники могли перейти только через левый приток Гвадалквивира — Гвадахос, небольшую реку длиной 207 км.

XXVII

… между Гранадой и Кордовой, двумя крупнейшими столицами мавританской державы Лбд ар-Рахмана и Боабдила? — Абд ар-Рахман I Пришелец (Абд эль-Рахман; 731–788) — основатель Кордовского эмирата (756); представитель династии арабских халифов Омейя-дов, правивших на территории Северной Африки и Средней Азии в 661–750 гг.; в 750 г., когда их власть была свергнута и сами они поголовно истреблены, чудом спасся, бежал в Испанию и основал там независимый эмират, положив начало династии кордовских Омейядов.

С 929 г. Кордовский эмират стал титуловаться халифатом; в 1031 г. он распался на ряд независимых мусульманских государств, крупнейшим из которых был Гранадский эмират; последним правителем Гранадского эмирата, то есть последнего осколка державы Абд ар-Рахмана, был Боабдил (см. примеч. к с. 63).

… На бульваре Бон-Нувель… находится крытый рынок… — Бульвар Бон-Нувель, находящийся в правобережной части Парижа, является частью т. н. Больших бульваров, проложенных в кон. XVII–XVIII вв. на месте снесенных крепостных стен города; своим названием (фр. Bonne-Nouvelle — «Благая Весть») обязан находящейся поблизости от него церкви Божьей Матери Благой Вести

… с кем он обычно встречается на бульваре Бон-Нувель, бульваре Сен-Дени и Гентском бульваре… — Бульвар Сен-Дени, также являющийся частью Больших бульваров, продолжает бульвар Бон-Нувель в восточном направлении.

Гентский бульвар (современное название — Итальянский бульвар, или бульвар Итальянцев) находится на северо-западном отрезке Больших бульваров; назывался так в годы Реставрации, в 1815–1828 гг., в память о бельгийском городе Генте, в котором находился в изгнании в 1815 г., во время Ста дней, король Людовик XVIII.

… Название этого рынка — «Базар путешествий», а его хозяин — г-н Годийо. — Это торговое заведение открыл около 1830 г. седельщик Пьер Годийо. Сын Пьера, Алексис Годийо (1816–1893), был знаменитым фабрикантом, который разбогател во время Крымской войны (1853), поставляя в армию палатки, седла и, главное, солдатскую обувь нового образца.

… пройдя по бульвару налево, от магазина Барбедьенна до ворот Сен-Дени… — Барбедьенн, Фердинан (1810–1892) — известный французский скульптор-бронзолитейщик, наладивший производство миниатюрных копий шедевров античной скульптуры; его магазин располагался на бульваре Бон-Нувель.

Ворота Сен-Дени, находящиеся на стыке бульваров Бон-Нувель и Сен-Дени, у северного конца улицы Сен-Дени, были сооружены в 1672 г. по плану архитектора Франсуа Блонделя (1618–1686) как триумфальная арка в честь побед Людовика XIV на Рейне и во Франш-Конте и как северные въездные ворота в город.

… в Орлеане Вы заранее закажете места до Шало на… — Шалон-на-Соне — старинный город на реке Сона, в Бургундии, в департаменте Сона-и-Луара; в 270 км к юго-востоку от Орлеана (см. примеч. к с. 16); речной порт.

253… Вы раскинете свою палатку, как это могла бы сделать Семирами да или Клеопатра… — Семирамида — греческое имя ассирийской царицы Шаммурамат, родом из Вавилонии, жены царя Шамшиада-да V (правил в 823–811 до н. э.), регентши в 811–806 гг., в годы малолетства своего сына Ададнерари III (правил в 811–782 гг.); древние авторы приписывали ей основание Вавилона, многие грандиозные постройки, завоевательные походы и многочисленные любовные приключения; имя ее как символ могущественной, но порочной властительницы употреблялось в мировой литературе еще со времен античности.

Клеопатра VII (69–30 до н. э.) — египетская царица из рода Птолемеев, правившая с 50 г. до н. э.; возлюбленная римских полководцев Юлия Цезаря и Марка Антония; была известна своей красотой, образованностью и любовными похождениями; после поражения в войне с Римом покончила с собой.

255… с самого нашего детства имена эти звучат для нас необычно: Мемфис, Афины, Александрия, Рим, Константинополь, Гранада и Кордова… — Мемфис — древнеегипетский город, основанный в III тыс. до н. э., столица Египта в эпоху Древнего царства (XXVIII–XXIII вв. до н. э.).

Афины — древнегреческий город-государство, известный с мифологических времен; наивысший политический и культурный расцвет Афин падает на 479–431 гг. до н. э., когда город превратился в центр культурной жизни Греции.

Александрия — город и порт на Средиземном море, на севере Египта; основан Александром Македонским в 332–331 гг. до н. э.; при Птолемеях (305—30 до н. э.) — столица Египта и центр эллинистической культуры; в I в. — второй по величине город античного мира (после Рима) с населением около миллиона человек; один из главных центров раннего христианства; в VII в. попал под власть арабов; в средние века — крупнейший торговый порт. Константинополь (соврем. Стамбул) — город на берегах пролива Босфор Мраморного моря; был построен императором Константином I Великим в 324–330 г. на месте древнегреческого города Ви-зантий и официально назывался Новый Рим; до 395 г. был столицей Римской империи, в 395—1453 гг. (с перерывом в 1204–1261 гг., когда он был центром Латинской Империи крестоносцев) — столица Византии; в 1453–1918 гг. — столица Османской империи, с 1918 г. — столица Турции.

… попал в город, построенный Людовиком XV для г-жи де Помпадур. — Людовик XV (1710–1774) — король Франции с 1715 г.; отличался крайне распущенным образом жизни, и его внутренняя и внешняя политика нередко зависела от его капризов и влияния фавориток, в том числе и госпожи де Помпадур (см. примеч. к с. 99); во Франции в годы его правления продолжалось углубление кризиса экономики и королевского абсолютизма.

256… над которой высятся темные вершины, давшие тем горам, какие они венчают, название «Черные горы*… — «Черные горы» — вольный перевод названия гор Сьерра-Морена (исп. Sierra-Могепа); исп. тогепа означает «смуглая», «темная»: издали кажется, что эти горы имеют темно-желтый цвет.

257… В этом месте Гвадалквивир примерно такой же ширины, что и Марна… — Марна — река на северо-востоке Франции, правый приток Сены, длиной 525 км; берет начало на Лангрском плато и впадает в Сену близ Парижа.

… Я слышал про мост Кордовы почти столько же. разговоров, сколько промоет Толедо… — Знаменитый каменный шестнадцатипролетный Римский мост (Пуэнте Романа) через реку Гвадалквивир в Кордове, длиной 247 м и шириной около 10 м, построенный, как считается, при императоре Августе, был реконструирован арабами в XIII в. и неоднократно реставрировался в более поздние времена. По поводу моста в Толедо см. примеч. к с. 57.

… подобно тому как в «Регуле» Люсьена Арно все статисты Французского театра кричали: «На Карфаген!»… — «Регул» («Regulus») — трехактная трагедия Л.Арно, премьера которой состоялась в Коме-ди-Франсез 14 июня 1822 г.

Ее заглавный персонаж — Марк Атиллий Регул (? — ок. 248 до н. э.), римский консул 267 и 256 гг. до н. э.; полководец, прославившийся в Первой Пунической войне (264–241 до н. э.); в 256 г. до н. э. разгромил флот Карфагена около мыса Экном (Южная Сицилия), а затем осуществил высадку римских войск в Африке, после ряда крупных побед закончившуюся его поражением и пленением (255 до н. э.).

Здесь речь идет о заключительной сцене пьесы (III, 10).

Арно, Эмиль Люсьен (17S7—1863) —.французский поэт и драматург, сын известного драматурга, академика Антуана Венсана Арно (1766–1834), автор многочисленных пьес на исторические темы, поставленных на сценах французских театров, в том числе «Регул» (1822) и «Педро Португальский» (1823).

Французский театр — см. примеч. к с. 12.

… Суматоха была такая же, как при заполнении Ноева ковчега… — Ноев ковчег — согласно Библии, плавучее сооружение, которое Ной, человек праведный и беспорочный, построил по велению Бога и на котором он спасся вместе со своей женой, сыновьями и их женами, захватив с собой «по паре от всякой плоти», мужского и женского рода, во время губительного потопа, обрушившегося на землю по воле Господа, дабы истребить людей за их греховность (Бытие, 6: 9—22 и 7: 1—24).

258… над верхушками ее корявых деревьев виднелся шпиль кордовского собора — нашей Полярной звезды. — Полярная звезда (альфа Малой Медведицы) — яркая звезда, расположенная у Северного полюса мира; почти неподвижная при суточном вращении звездного неба, она удобна для ориентирования на местности: направление на нее практически совпадает с направлением на север; в переносном смысле — путеводная звезда.

… напоминающего ему солнце Гондолы… — Гондола (Gondola) — неясно, что здесь имеется в виду; возможно, это опечатка в оригинале и подразумевается город Гондар (Gondar), откуда был родом Поль.

… казался изваянием какого-то божества с берегов Ганга… — Ганг — крупнейшая река Индии (длиной около.2 700 км); считается священной и. играет важную роль в индийской мифологии.

… она напоминала бы прелестные дороги, ведущие в деревни Нормандии… — Нормандия — историческая провинция на северо-западе Франции, территория соврем, департаментов Манш, Орн, Кальвадос, Эр и Приморская Сена.

259… и вся эта толпа упивалась ими, словно Арналь! — Арналь, Этьенн

(1794–1872) — французский комедийный актер, пользовавшийся огромным успехом и более 20 лет выступавший на сцене театра Водевиль.

XXVIII

261… огромные глиняные кувшины, в точности похожие на те, в каких прятались сорок разбойников Али-Бабы. — Имеется в виду эпизод знаменитой арабской сказки «Рассказ про Али-Баба и сорок разбойников и невольницу Марджану»: разбойники, намереваясь убить Али-Бабу, который овладел тайной их пещеры, полной сокровищ, проникают в его дом спрятанными в сосудах (в одних переводах — в кувшинах, в других — в бурдюках) из-под масла и в них же погибают, убитые хитроумной Марджаной. Заметим, что в этих сосудах прятались 38 разбойников: главарь шайки вошел в дом Али-Бабы под видом купца, а одного из своих товарищей они к этому времени казнили сами.

262… стали походить на тритонов в их морских раковинах. — Тритоны — в древнегреческой мифологии морские существа с человечьим туловищем и рыбьим хвостом, которые, резвясь и дуя в морские раковины, сопровождают Амфитриту и Посейдона.

… Один из них был г-н Мартьяль де ла Торре… — Мартьяль де ла Тор-ре (Martial de la Torre) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

… другой — Эжен Перес, преподаватель французского языка… — Эжен Перес (Eugene Perez) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

… Каждый из нас представлял этот город по-своему — готическим, мавританским, кто-то даже римским, поскольку память о Лукане и Сенеке для нас была столь же живой, как и память об Абд ар-Рахма-не и Великом капитане. — То есть каждый считал, что в Кордове преобладает влияние культуры одной из трех основных эпох ее древней и средневековой истории. В 169 до н. э. Кордова (Кордуба) была завоевана римлянами и стала центров их провинции Бетика, в V–VIII вв. входила в королевство вестготов, а в 711 г. была завоевана маврами и оставалась под их владычеством до 1236 г., когда ее отвоевали испанцы.

Лукан, Марк Анней (39–65) — римский поэт, племянник Сенеки; уроженец Кордубы; пользовался расположением Нерона, но затем попал в опалу, участвовал в заговоре и по приказанию императора покончил жизнь самоубийством; единственное сохранившееся его произведение — незаконченная историческая поэма в десяти книгах «Фарсалия, или О гражданской войне», посвященная войне 49–48 гг. до н. э. между Цезарем и Помпеем.

Сенека, Луций Анней (ок. 4 до н. э. — 65 н. э.) — римский государственный деятель, философ и писатель, автор девяти трагедий; уроженец Кордубы; воспитатель молодого Нерона, после вступления которого на престол (54 г.) он стал руководить всей внешней и внутренней политикой империи, но в 62 г. отошел от дел; по приказу Нерона вынужден был покончить жизнь самоубийством.

Абд ар-Рахман I — см. примеч. к с. 251.

Великий капитан — см. примеч. к с 63.

… надо было быть грациозной Миньоной с ее умением танцевать на яйцах, чтобы ходить по этим мостовым. — Имеется в виду эпизод романа Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера» (II, 8), где Миньона — девочка, которую приютил главный герой, выкупив ее из труппы бродячих акробатов, исполняет танец с яйцами.

… ножки Тальони, ступающей по цветам в балете «Тень»… — Таль-они, Мария (1804–1884) — выдающаяся итальянская балерина, дочь и ученица итальянского танцовщика и хореографа Филиппо Тальони (1777–1871); дебютировала в Вене в 1822 г.; после многочисленных турне по Италии и Германии начала выступления на сцене Парижской оперы (1827), где благодаря своей необычайной грации и своим новшествам в технике танца завоевала восторженное признание ценителей балета; затем выезжала в турне в Лондон, Берлин, Санкт-Петербург (1837–1842), но всю свою жизнь была связана с парижской сценой — вплоть до 1847 г., когда она оставила театр; утверждала классические балетные традиции; одной из ее лучших партий была роль Сильфиды в одноименном балете, поставленном в Гранд-Опера (1832) Филиппо Тальони.

«Тень» («L’Ombre) — двухактный балет, впервые поставленный Филиппом Тальони 4 декабря 1839 г. в Санкт-Петербурге; музыку к нему сочинил немецкий композитор Людвиг Вильгельм Маурер (1789–1878), с 1810-х гг. живший в России.

… лицо повара, оказавшегося уроженцем Лиона. — Лион — один из крупнейших французских городов, расположенный в Восточной Франции, при слиянии рек Рона и Сона; столица исторической области Лионне, ныне административный центр департамента Рона; в V–XII вв. центр различных феодальных владений; с 1312 г. находился под властью французских королей; в ХУНТ — XIX вв. второй по значению город в стране.

266… отправились за бристольским картоном и коробкой с пастелью. — Бристольский картон — плотный высококачественный картон для рисования, получаемый путем склеивания нескольких бумажных листов (до двенадцати, а иногда и больше); получил свое название от одноименного города в Англии, который славился производством такого рода картона.

267… обречен играть роль лиса, стоящего у самого низа виноградной лозы; однако он не смиряется так легко, как зверь-философ, способный утешиться при любой потере, даже при утрате хвоста. — Имеется в виду персонаж басен Лафонтена «Лиса и виноград» (см. примеч. к с. 174) и «Лиса с оторванным хвостом» («Le Renard ayant la queue соирёе»; V, 5).

XXIX

269… как картинка в калейдоскопе в руках ребенка… — Калейдоскоп

(от гр. kalos — «красивый», eidos — «вид») — трубка с зеркальными пластинками и осколками разноцветного стекла, при вращении которой можно наблюдать быстро сменяющиеся цветовые узоры;

был изобретен в 1816 г. шотландским физиком Дэвидом Брюстером (1781–1868) и впоследствии стал детской игрушкой.

272… никогда не приходилось ездить дальше заставы Звезды… — Застава Звезды (застава Нёйи) — одна из 60 застав, которые были устроены в Таможенной стене, возведенной в 1785 г вокруг Парижа, и на которых взималась въездная торговая пошлина; находилась на юго-западной границе города, на месте нынешней площади Звезды; название ее связано с тем, что это место издавна было перекрестком нескольких дорог.

… решил, что он все еще находится на асфальте бульвара Итальянцев… — Бульвар Итальянцев — название Гентского бульвара (см примеч. к с. 252) с 1828 г.; этим названием бульвар обязан находившемуся поблизости Итальянскому театру.

… Это Абд ар-Рахману Второму…в девятом веке первому пришла мысль замостить улицы в городе. — Абд ар-Рахман II (792–852) — правитель Кордовского эмирата с 822 г., правнук Абд ар-Рахмана I; был известен своим покровительством наукам и искусствам.

… В единственную мечеть, которая уцелела в городе после землетрясения тысяча пятьсот восемьдесят девятого года; построена она была в сто семидесятом году Хиджры эмиром Абд ар-Рахманом. — Главная кордовская мечеть была заложена эмиром Абд ар-Рахманом I в 786 г. на месте вестготской церкви Сан-Висенте, купленной им у христиан за крупную сумму, но достроили ее уже при его сыне Тбцпаме I (757–796; правил с 788 г.). Затем она не раз расширялась и перестраивалась в течение двух последующих веков.

Заметим, что 170 год Хиджры соответствует 792 году от Рождества Христова, когда правителем Кордовского эмирата был уже Хишам 1. Во время сильнейшего землетрясения 1589 г. разрушился 34-метро-вый минарет кордовской мечети, построенный при Абд ар-Рахма-не III (889–961; правил с 912 г.).

273… с одной стороны покинутую Мекку, с другой — лучезарную Голгофу. — Имеются в виду святыни мусульманской и христианской религий.

Мекка — город на западе Саудовской Аравии, колыбель ислама, родина пророка Мухаммада, место, где он начал в 609 г. свою проповедь нового религиозного учения; важнейший центр религиозной жизни мусульман.

Голгофа (др. — евр. gulgolet — «череп») — круглый холм к северо-западу от древнего Иерусалима, в районе пригородных садов и могил, за городской чертой, ставший местом казни Христа; важнейший символ христианской религии.

274… В середине здания возвышается большая часовня, разрешение на возведение которой капитул добился от короля в 1828 году. — Здесь явная опечатка в оригинале. Инициатором перестройки бывшей кордовской мечети, которая еще в 1236 г. стала кафедральным собором, был епископ Альфонсо Манрике де Лара (7—1538), епископ Кордовский в 1516–1523 гг, получивший разрешение на это у короля Карла I. Строительные работы в соборе начались в 1523 г.; руководил ими сначала архитектор Эрнан Руис Старший (? — ок. 1547), затем его сын Эрнан Руис Младший (ок. 1514—ок. 1569), потом его внук Эрнан Руис Диас (1534–1606).

… христиане, дабы стать мучениками, оскорбляли религию мавров, а потому в 850 году был созван собор из епископов, живших в государстве эмира Лбд ар-Рахмана, и собор этот постановил не считать мучениками тех, кто без необходимости принял смерть, нападая на магометанство. — Около 850 г., в правление эмира Абд ар-Рахмана II, в Кордове начались гонения на христиан и было ограничено их право на публичное богослужение; в ответ местный священник Евлогий Кордовский (?—859) стал призывать своих единоверцев открыто исповедовать христианство перед мечетями, поносить ислам, что каралось смертной казнью, и тем самым по собственной воле идти на мученическую смерть.

Собор, о котором упоминает Дюма, был созван по требованию эмира в 852 г.; на нем было объявлено, что тех, кто добровольно идет на смерть, нельзя считать мучениками. Вместе с тем сорок восемь т. н. кордовских мучеников, христиан, казнеНных в этот период, включая и Евлогия, были объявлены католической церковью святыми.

275… Захра — это город, построенный Абд ар-Рахманом Вторым… —

Имеется в виду Мадинат аль-Захра — роскошная загородная резиденция кордовских Омейядов, город-дворец, заложенный халифом Абд ар-Рахманом III (889–961; правил с 912 г.) в 936 г. в 8 км к северо-западу от столицы, на правом берегу Гвадалквивира, на трех террасах высокой горы, и названный по имени его любимой жены Захры; дворец был достроен при преемнике халифа, его сыне аль-Хакаме II (915–976; правил с 961 г.); к XI в. он пришел в запустение ив 1010 г. был окончательно разрушен; в 1910 г. на его месте начались раскопки, которые продолжаются до настоящего времени.

… переворот, вследствие которого она перешла из рук дамасских халифов под власть Абд ар-Рахмана… — Здесь имеется в виду приход к власти в Кордове в 756 г. Абд ар-Рахмана I, последнего из Омейядов, который бежал туда из Дамаска, спасаясь от преследования Аббасидов, захвативших в 750 г. трон халифов й в 762 г. перенесших свою столицу в Багдад.

… в ту эпоху в Кордове было около двухсот тысяч домов… — В IX–X вв. Кордову называли «украшение мира»; в городе было свыше полумиллиона жителей (больше, чем в любой европейской столице того времени), в нем было 800 школ, 70 библиотек, 600 гостиниц, 900 бань и 50 больниц; население Кордовы, включая женщин, было поголовно грамотно.

… У государя, разумеется, был сераль… — Сераль — европейское название султанского дворца и его внутренних покоев (гарема).

… словно обычные львы возле Института, извергали струи воды в белоснежный бассейн… — Институт — здесь: здание коллежа Четырех Наций, построенного в 1662–1688 гг. по воле кардинала Мазарини и на завещанные им деньги по планам архитектора Луи Ле Во (1612–1670); находится в Париже, на левом берегу Сены, напротив Лувра; с 1805 г. в нем размещается Институт Франции (см. примеч. к с. 84). Рядом с этим зданием, на площади Института (нрежде она называлась площадью Изящных Искусств), стоит фонтан с фигурами львов, созданный в 1811 г. архитектором Антуаном Водуайе (1756–1846).

276… Абд ар-Рахман потратил на Захру примерно две трети той суммы, какую Людовик Четырнадцатый израсходовал на Лавалъер. — Лава-льер, Луиза Франсуаза де Ла Бом Ле Блан де (1644–1710) — фаворитка Людовика XIV с 1661 г.; родила от него четырех детей, из которых выжили двое; в 1667 г. король даровал ей титул герцогини де Лавальер и узаконил ее детей; в 1670 г. ее начала затмевать новая фаворитка короля — госпожа де Монтеспан, однако она оставалась при дворе до 1674 г.; после нескольких попыток покинуть его удалилась в монастырь кармелиток ив 1675 г. постриглась в монахини.

277… По-видимому, нам предстоит увидеть Маталобоса-сына; надо будет рассказать об этом Гюго… — Маталобос — всесильный атаман разбойников, имя которого многократно упоминают персонажи стихотворной драмы Гюго «Рюи Блас» («Ruy Bias»; 1838).

… имя Парольдо было Хуан, как у любовника Гайде… — Гайде — героиня поэмы Байрона «Дон Жуан» («Don Juan», 1819), возлюбленная заглавного героя, пленительно прекрасная девушка-гречанка, умершая от печали после разлуки с ним (Жуан — английское произношение испанского имени Хуан).

… тотчас же принялись играть польку Герца. — Герц, Генрих (1803–1888) — известный французский пианист и композитор; уроженец Вены, в 1816 г. поступивший в Парижскую консерваторию; был опытным преподавателем фортепьянной игры и с 1842 по 1874 гг. преподавал в консерватории; основал предприятие по производству роялей; много гастролировал по Европе, России и Америке; среди его многочисленных музыкальных сочинений — восемь фортепьянных концертов; автор книги «Мои путешествия в Америку» (1866).

XXX

278… у них должен быть один из тех серьезных поводов к мизантропии, какие заставили Карла Моора и Жана Сбогара порвать с обществом. — Карл Моор — главный герой драмы Шиллера (см. примеч. к с. 11) «Разбойники» («Die Rauber»; 1781), благородный бунтарь, атаман разбойников; пылкий юноша, сын графа фон Моора, он был оклеветан младшим братом в глазах отца и, после того как тот его проклял, ушел вместе со своими друзьями разбойничать в Богемские леса.

Жан Сбогар — главный герой романа Нодье (см. примеч. к с. 111) «Жан Сбогар» («Jean Sbogar»; 1818), предводитель шайки разбойников, выходец из благородной семьи.

279… Сенеку нельзя назвать великим трагиком, но все же…он единственный римский трагик и в своей поэме «Медея» предсказал открытие Америки… — Здесь имеются в виду строки из трагедии «Медея» («Medea») Сенеки (см. примеч. к с. 262), которые иногда считают предсказанием открытия Америки:

Пролетят века, и наступит срок,

Когда мира предел разомкнет Океан,

Широко простор распахнется земной И Тефия нам явит новый свет,

И не Фула тогда будет краем земли.

(375–379; перевод С.Ошерова.)

Тефия (Тефида) — в греческой мифологии титанида, дочь Урана и Геи, сестра и супруга Океана, мать океанид.

Фула (Туле) — мифическая страна, считавшаяся в античности северным пределом обитаемого мира; идентифицируется с Исландией, с побережьем Норвегии или с одним из Шетландских островов.

… из всех приключений, и испанских, и африканских, мы выходили чистыми, как Иосиф или Сезар де Базан… — Иосиф — библейский персонаж, сын патриарха Иакова, впоследствии герой еврейского народа, прекрасный юноша; проданный в рабство в Египет, он сопротивлялся домогательствам влюбленной в него жены Потифара, своего хозяина (Бытие, 39: 7—20).

Сезар де Базан — чужое имя, которое вынужденно присвоил себе заглавный персонаж драмы Гюго «Рюи Блас», талантливый плебей, лакей опального испанского вельможи, влюбленный в королеву; благодаря хитроумной интриге своего хозяина, строившего козни против королевы, и своим блестящим способностям, он становится первым министром, но, когда королева отвечает ему взаимностью и у него, наконец, появляется возможность осуществить свои любовные желания, напротив, оберегает ее честь.

… обстановкой в виде всего-навсего соломенного канапе… — Канапе — небольшой диван с приподнятым изголовьем.

… переговариваясь, как три кривых календера из «Тысячи и одной ночи»… — Имеются в виду персонажи из входящего в сборник «Тысяча и одна ночь» «Рассказа о носильщике и трех девушках» (ночи 9—19), кривые на правый глаз календеры (странствующие дервиши).

… для всех тех, кто не давал обета целомудрия в дилижансном дворе Кайяра и Лаффита… — См. примеч. к с. 15.

280… на них простые платья из муслина или жаконета… — Муслин — тонкая легкая шелковая или хлопчатобумажная ткань; название произошло от города Мосул в Ираке.

Жаконет — вид муслина, высококачественная тонкая полупрозрачная хлопчатобумажная ткань.

… Когда во Франции календеры или такие путешественники, как мы, посещают караван-сараи… — Караван-сарай — на Востоке постоялый и торговый двор; здесь: публичный дом.

… Этот вопрос я предоставляю решать приверженцам фурьеризма и устроителям фаланстеров. — Фаланстеры — общежития-коммуны с обобществленным трудом и пропитанием, которые последователи Фурье (см. примеч. к с. 7) безуспешно пытались устроить во Франции и в Америке в 30—40-х гг. XIX в.; в них нередко практиковалась полигамия.

281… как это видно из перевода г-на Галлана… — Галлан, Антуан (1646–1715) — французский востоковед, переводчик сказок «Тысячи и одной ночи» (1704–1712).

… заказываем иногда порто, херес или малагу… — Порто (портвейн) — португальское ликерное вино, которое изготавливают из специальных сортов винограда, выращиваемого в верхнем течении реки Дору, близ границы с Испанией.

Малага — десертное вино, изготавливаемое в окрестности города Малага на юге Испании.

Херес — общее название высокосортных испанских вин, которые изготавливают по специальной старинной технологии из винограда, выращиваемого в небольшом районе близ города Херес-де-ла-Фронтера.

282… чтобы увидеть, не возьмет ли новизна этого напитка верх над безразличием наших будущих Амин. — Возможно, речь идет о героине оперы итальянского композитора Винченцо БеллиНи (1801–1835) «Сомнамбула» («La Sonnambula»; 1831), красавице Амине, страдающей сомнамбулизмом.

XXXI

283… с его четырехугольными аркадами, напоминающими улицу Риво-ли… — Улица Риволи, расположенная в центре Парижа, пролегает у дворцов Пале-Рояль, Лувр и северной границы сада Тюильри, выходя на площадь Согласия; названа в честь победы Бонапарта над австрийской армией у селения Риволи в Северной Италии 14 января 1797 г., в период войн Французской революции; основной мотив фасадного решения всего ансамбля улицы — аркады, скрывающие магазины в первых этажах домов.

284… своим сверхъестественным бегом напоминая коня Фауста, скачущего к Броккену. — Броккен — вершина в горах Гарца, в Германии, высотой 1 142 м; согласно немецким народным поверьям, на ней в Вальпургиеву ночь (ночь на 1 мая) происходит шабаш ведьм. Заметим, что в сцене «Вальпургиева ночь» в первой части трагедии Гёте «Фауст» Мефистофель и Фауст отправляются на Броккен пешком.

В ответ на слова Мефистофеля:

«Ты б не прельстился добрым метловищем?

А я бы прокатился на козле.

Нам далеко, и мы еше порыщем».

Фауст отвечает:

«Покамест ноги носят по земле,

Еще я пешеход неутомимый».

(Перевод Б.Пастернака.)

Однако на одной из 17 иллюстраций к «Фаусту», выполненных в 1826–1827 гг. Делакруа, Фауст и Мефистофель стремительно скачут на шабаш верхом на лошадях. Потому, вероятно, у Дюма и возник этот образ.

286… ограничиваются лишь отверстием, в которое они просовывают го лову, становясь чрезвычайно похожими на куклу, вошедшую в употребление у фокусников и именуемую Жан де ла Винь. — Жан де ла Винь — одна из обязательных принадлежностей французских иллюзионистов в XVIII в: деревянный человечек, с которым фокусник будто бы вел диалог.

288… Дорога спускалась к небольшой равнине, поросшей маки (да позволено мне будет употребить это наименование, принятое на Корсике)… — Маки (маккия) — труднопроходимые заросли вечнозеленых колючих кустарников, характерных для многих средиземно-морских стран; распространены на Корсике.

289… пузатые бурдюки, заполненные винцом из Монтильи… — Мон-тилья — город в Испании, в 45 км к юго-востоку от Кордовы, славящийся своими винами

290… однако наш старый Кожаный Чулок… обратил наше внимание на то, что солнце уже высоко… — Кожаный Чулок — одно из прозвищ

Натаниэля Бампо, героя пенталогии Купера (см. примеч. к с. 35), все пять книг которой — «Зверобой» (1841), «Последний из могикан» (1826), «Следопыт» (1840), «Пионеры» (1823), «Прерии» (1827) — объединены его личностью.

XXXII

293… мне чудилось, что в глубине этой огромнойсцены проходят все избранники Господа, внезапно проникшиеся великой любовью к уединению и носящие имена святой Августин, Мария Магдалина и святой Иероним. — Августин (354–430) — святой католической церкви (в православии именуется блаженным); христианский богослов и церковный деятель, автор многих религиозных сочинений, один из известнейших отцов католической церкви. Проведя довольно бурную молодость, он в возрасте 32 лет крестился (387 г.) в Риме, затем вернулся в свой родной город Тагаст (соврем. Сук-Ахрас в Алжире) и основал там в собственном доме монашескую общину, после чего начал выступать как страстный приверженец христианской веры, а в 395 г. стал епископом города Гиппон (соврем. Аннаба в Алжире).

Мария Магдалина (Мария из города Магдала) — христианская святая, ревностная последовательница и проповедница учения Христа; согласно Евангелию, до встречи с учителем была одержима бесами и вела развратную жизнь; последовала за Христом, когда он исцелил ее; присутствовала при его казни и погребении, и ей первой он явился после своего воскресения. Согласно преданиям, Мария Магдалина, изгнанная из Иерусалима, чудесным образом переплыла на лодке вместе с несколькими спутниками море, нашла прибежище на юге Франции, в пещере на северном склоне горного массива Сент-Бом, и, во искупление своих старых грехов, в полном одиночестве провела 33 года в молитвах и размышлениях — вплоть до своей смерти.

Иероним Стридонский (ок. 342–420) — один из учителей церкви, католический святой (в православной традиции — блаженный); важнейшее его сочинение — латинский перевод Святого Писания, ставший каноническим и известный под названием Вульгаты. Охваченный стремлением к отшельническому уединению, он в течение нескольких лет, с 374 по 379 гг., провел в Халкидской пустыне (в Сирии), предаваясь подвигам аскетизма.

… какой-нибудь стих Вергилия, Овидия, Ламартина или Гюго, этих великих пейзажистов, проносился в моем мозгу… — Вергилий, Публий Марон (70–19 до н. э.) — древнеримский поэт, автор поэм «Буколики» и «Георгики», а также героического эпоса «Энеида». Овидий — см. примеч. к с. 11.

Ламартин, Альфонс Мари Луи де (1790–1869) — французский поэт-романтик, историк, публицист и политический деятель, республиканец; автор ряда лирических сборников и поэм; в 1848 г. член временного правительств и министр иностранных дел Франции. Гюго — см. примеч. к с. 102.

… Буланже, в руки которого, к несчастью, попал томик Делиля… расцвечивал свою речь избитыми эпитетами. — Стихи Делиля (см. примеч. к с. 170) отличаются высокопарностью слога.

294… Он поднес лорнет к очкам… — Лорнет — складные очки с ручкой.

… Парка оборвала нить ее жизни! — Согласно античной мифологии, судьбу человека определяют богини мойры (рим. парки), три сестры, из которых первая — Клото («прядущая») — прядет нить жизни человека, вторая — Лахесис («дающая жребий») — тянет ее через все превратности его судьбы, а третья — Атропос («неотвратимая») — обрезает.

295… решил посостязаться с Эпименидом… — Эпименид — см. примеч. кс. 223.

296… хлеб и вино снова появятся, как в «Филемоне и Бавкиде»… — В древнегреческой мифологии Филемон и Бавкида — благочестивая пожилая супружеская чета, которая одна во всем селении оказала гостеприимство богам Зевсу и Гермесу, явившимся туда под видом странников; во время устроенной стариками скромной трапезы чаша с вином, поданная ими богам, чудесным образом наполнялась сама собой, и тогда Филемон распознал в своем госте Зевса; боги покарали всех остальных жителей селения за нечестивость, затопив их дома, а хижину Филемона и Бавкиды превратили в великолепный храм, где они стали жрецами; Зевс исполнил желание супругов, даровав им долгую жизнь и одновременную смерть: они превратились в деревья, растущие из одного корня.

Эту поэтическую историю рассказал в своих «Метаморфозах» Овидий (VIII, 612–725).

300… солнце, словно паша, возлежало на золотых подушках облаков… — Паша (тур. pasa) — титул высших военных и гражданских сановников в Турции, Египте и ряде других мусульманских государств.

… обитатели Сен-Жерменского предместья, прогуливаясь после обеда, еще видят, как солнце садится напротив собора Парижской Богоматери… — г- Сен-Жерменское предместье — в XVII–XIX вв. один из аристократических кварталов Парижа, находящийся на левом берегу Сены; название получило от старинного аббатства, располагавшегося на его территории.

Собор Парижской Богоматери — один из шедевров французского средневекового зодчества, национальная святыня Франции, свидетель многих событий ее истории; находится на острове Сите (к северу от Сен-Жерменского предместья); построен в XII–XIV вв.

301… служили нам пояснением к Гойе. — Гойя — см. примеч. к с. 16.

302… К числу этих новоявленных Силенов мне следует отнести нашего друга Буланже… — Силен — в древнегреческой мифологии сын Гермеса и нимфы, воспитатель и спутник Диониса; вечно пьяный, добродушный старик, с мехом вина в руках едущий на осле; в более поздних мифах фигурируют множество силенов.

… он стал слагать оды Бахусу, которым позавидовал бы Гораций, и обращенные к неведовым Делиям стихи, которыми гордился бы Катулл… — Бахус (Дионис, Вакх) — бог вина и освобождения человеческих страстей, сын Зевса и Семелы.

Одно из самых известных «вакхических» стихотворений Горация (см. примеч. к с. 246):

Теперь некстати воздержанье:

Как дикий скиф хочу я пить.

Я с другом праздную свиданье,

Я рад рассудок утопить.

(Оды, II, 7, 26–30; перевод А.С.Пушкина.)

Делия — первая любовь древнеримского поэта-лирика Альбия Тибулла (50–19/17 до н. э.), вольноотпущенница, которую он воспевал во многих своих стихотворениях и имя которой с его легкой руки стало в поэзии синонимом возлюбленной.

Катулл, Гай Валерий (ок. 87–54 до н. э.) — древнеримский поэт-лирик; особой известностью пользуются его любовные стихотворения, представляющие собой историю любви поэта к Лесбии (так он называл в своих стихах прекрасную, но ветреную Клодию, сестру народного трибуна Клодия Пульхра и жену консула Квинта Цецилия Метелла Целера).

303… Пели «Los Toros»… — Имеется в виду песня, обычно предшествовавшая началу корриды; начинается словами: «Los Toros de la puerta».

304… как говорит Арналь. — Арналь — см. примеч. к с. 259.

XXXIII

306… он вполне мог сравниться с Калидонским вепрем. — Калидонский вепрь — огромный и свирепый кабан, которого Артемида, разгневанная на Ойнея, царя Калидона (город в Этолии, исторической области в Древней Греции), наслала на его владения: зверь опустошал поля, с корнем вырывал садовые деревья и убивал жителей, не успевших укрыться за городскими стенами. Во время устроенной на него охоты («Калидонская охота») вепрь был убит Мелеагром, сыном Ойнея, но вследствие ссоры, которая возникла между охотниками, почти все они, включая Мелеагра, погибли.

307… ее голос, словно крики рабов во время античных триумфов, внушал нам: «Помни, что ты смертен!» — В Древнем Риме существовал особый обычай триумфа. Победоносный полководец, которому этот ритуал присуждался в качестве высокой награды сенатом, должен был в составе процессии войска, несущего трофеи и ведущего множество пленников, проехать на священной колеснице, облаченный в особую пурпурную тогу, по улицам Рима. Считалось, что в этот момент он отождествляется с Юпитером. Однако, согласно верованиям древних, боги не могут допустить, чтобы смертный сравнялся с ними (т. н. «зависть богов»), и потому будут жестоко мстить счастливцу. Дабы отвести их гнев, необходимо было унизить триумфатора: поэтому воины, шедшие сзади колесницы, осыпали своего предводителя насмешками (шедшие впереди восхваляли его), а специально приставленный раб, ехавший на той же колеснице, должен был время от времени говорить ему на ухо: «Помни, что ты всего лишь человек!»

310… такая же неведомая земля, какой была Америка для жителей Бургоса, Севильи и Вальядолида в 1491 году. — Вальядолид — город в Кастилии, в 122 км к югу от Бургоса, с XV в. резиденция королей Кастилии, а затем, до 1561 г., столица Испании; в этом городе умер Колумб, первая экспедиция которого в неведомые земли, названные потом Америкой, началась 3 августа 1492 г. на средства испанских монархов.

311… освободиться от пут, пустив в ход нож, как поступил Ваш бедный друг Эдмон Дантес, сброшенный в море с высоты замка Иф. — Имеется в виду сцена из романа Дюма «Граф Монте-Кристо» (часть I, глава XX, «Кладбище замка Иф»).

Замок Иф — небольшая крепость на одноименном острове у средиземноморского побережья Франции, близ Марселя, к, западу от него; имела важное стратегическое значение, поскольку господствовала над рейдом Марселя; была построена в 1531 г. по приказу короля Франциска I; с 1580 по 1890 гг. служила государственной тюрьмой.

XXIV

… по сравнению с нашей битвой то, что проделали Финтий и Дамон, было пустяком. — Дамон и Финтий (в другом прочтении — Пифий) — философы пифагорейской школы эпохи Дионисия II (тиран Сиракуз в 367–344 гг. до н. э.), чьи имена стали синонимами братской дружбы и верности. Приговоренный к смерти Финтий испросил у тирана отсрочку для устройства семейных дел, и Дамон согласился принять смерть вместо своего друга, если тот не вернется к назначенному сроку. Настал час казни, Финтий, задержанный в пути, не явился, и Дамону уже предстояло умереть, но в последний миг друг его прибыл. Дионисий, тронутый преданностью друзей, помиловал приговоренного, попросив разрешения стать третьим в их дружбе.

… Буланже завладел этой коробкой, ссылаясь на то, что он на семнадцать дней моложе меня… — Буланже родился 11 марта 1806 г и был на четыре года моложе Дюма.

312… наши спутники называют меня, как правило, Дюма Утическим,

чтобы отличить от Александра. Будем надеяться, сударыня, что я кончу лучше, чем новый заступник, которого мне дали… — Прозвище «Утический», которым наградили Дюма, направлявшегося в Северную Африку, его товарищи, было заимствовано ими из античной истории: такое же носил Марк Порций Катон Младший Ути-ческий (ок. 96–46 до н. э.) — древнеримский политический деятель, убежденный республиканец, противник Юлия Цезаря, прославившийся своей прямотой и честностью; после поражения при Тапсе (46 до н. э.) он покончил с собой в городе Утика в Северной Африке (поэтому Катона и стали называть Утическим, чтобы отличать от Марка Порция Катона Старшего, его деда, знаменитого римского консервативного политического деятеля).

… возвращавшийся из Италии к родным пенатам. — Пенаты — в древнеримской мифологии боги домашнего очага, охраняющие единство и благополучие семьи.

314… Разумеется, Вы читали, сударыня, в книге Бытия описание всемир ного потопа. — Бытие — первая из книг Пятикнижия Моисеева, первой части Ветхого Завета; история потопа содержится в главах 6–8 этой книги.

… Если бы Данте был известен такой способ передвижения, то в его «Аду» мы бы нашли какого-нибудь проклятого — из первостатейных, как говорит Гюго, — впившегося зубами в дверцу севильского мальпоста. — «Ад» — первая из трех частей «Божественной комедии» Данте.

… мы проехали Эсиху и Кармону… — Эсиха — город в Андалусии, в 52 км к юго-западу от Кордовы, на пути в Севилью, на берегу реки Хениль.

Кармона — город в 53 км к западу от Эсихи.

… на рассвете мы увидели Алькалу. — Алькала-де-Гвадаира — небольшой город в 15 км к юго-востоку от Севильи и в 25 км к юго-западу от Кармоны.

… на дне глубокого оврага текла река, издававшая сильный грохот, вероятно под тем предлогом, что воды в ней чуть больше, чем в других реках. — Город Алькала стоит на небольшой реке Гвадаира, левом притоке Гвадалквивира; длина ее 110 км.

315… в течение двух дней его ожидала карета маркиза дель Агвила… —

Вероятно, имеется в виду Фернандо Эспиноса Мальдональдо-и-Фернандес де Кордоба, четвертый граф дель Агвила; в 1854–1856 гг. алькальд Севильи.

… никогда не видел, чтобы гаргулъи на кафедральных соборах так же хорошо справлялись бы с потоками воды, как эти двое несчастных… — Гаргульи — водосточные желобы на крышах средневековых зданий, выполненные в виде фигур фантастических гротескных существ.

… перед нами предстала Хиральда. — Хиральда — колокольня кафедрального собора Севильи, сооруженная в 1184–1198 гг. как минарет главной городской мечети по планам арабского архитектора Ахмада ибн Басо и перестроенная в 1558–1568 г. испанским зодчим Эрнаном Руисом; символ Севильи.

… в каждый город путешественник приезжает, привлеченный той или иной главной достопримечательностью: во Флоренции это Палаццо Веккьо, в Пизе — Кампо Санто, в Неаполе — Геркуланум и Помпеи… — Палаццо Веккьо («Старый Дворец») — первоначально резиденция флорентийского правительства (Синьории), затем — Медичи, а позднее — городского совета; находится на правом берегу реки Арно, на площади Синьории; построен в 1299–1314 гг. по планам зодчего Арнольфо ди Камбио (ок. 1245—ок. 1302).

Кампо Санто (букв. ит. «Святое поле») — одна из главных достопримечательностей Пизы (см. примеч. к с. 85): крытое кладбище, строительство которого начал в 1278 г. Джованни ди Симоне и которое было закончено в XV в.; примыкает к Соборной площади; памятники на этом кладбище, где похоронены многие известные люди, созданы выдающимися скульпторами; оно знаменито также сделанными в XIV в. росписями его стен и кладбищенской церкви. Геркуланум и Помпеи — см. примеч. к с. 179.

… этой гранитной султанше, этой сестре алгебры, этой дочери Джабира, именуемой Хиральдой. — Джабир ибн Хайян (латинизированное Гебер; ок. 721–815) — арабский алхимик, в трудах которого были собраны все имевшиеся к тому времени знания в области химии.

Основоположником алгебры считается среднеазиатский ученый Аль-Хорезми Мухаммад бен Муса (ок. 787–850), автор математического трактата «Клтаб аль-джебр и валь-мукабала», однако в «Энциклопедии» Дидро и Даламбера приводится в качестве одного из предположений, что слово «алгебра» восходит к имени Джабира.

… они воздвигли ее в 1000 году…В том самом году, когда коленопреклоненные христиане ожидали конца света. — Строительство минарета главной мечети Севильи было закончено в 1198 г.

В преддверии 1000 г. вся католическая Европа готовилась к концу света и Страшному Суду и была охвачена паникой; эти тревожные ожидания основывались на стихах из Апокалипсиса: «Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом: над ним смерть вторая не будет иметь власти, и будут священниками бога и Христа и будут царствовать с ним тысячу лет. Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли (Откровение Иоанна Богослова, 20: 6–7).

316… получили в дар от Неба, как Коран, все свое искусство… — Мусульмане считают, что священный Коран был продиктован пророку Мухаммаду ангелом Джибраилом, сохранен в памяти и записан.

… увенчанную железным стержнем, который поддерживал четыре шара из позолоченной бронзы. — Этот шпиль мавританского минарета, позолоченные шары которого были видны на расстоянии 40 км от Севильи, рухнул во время землетрясения 1356 г.

… в 1500 году архитектор Франческо Руис задумал и осуществил ее переделку в христианском духе. — Перестройку минарета в колокольню вел в 1558–1568 гг. кордовский архитектор Эрнан Руис Младший (ок. 1514—ок. 1569). Он возвел на нем несколько новых ярусов, постепенно суживающихся кверху; последний из них образует постамент для четырехметровой бронзовой статуи Веры со знаменем в руках, весом в 1 300 кг и закрепленной таким образом, что она служит флюгером (исп. хиральдильо, отсюда и название колокольни — Хиральда). Статуя была выполнена в 1568 г. испанским скульптором Бартоломе Морелем. Общая высота башни составляет 97,5 м.

… терраса с четырежды повторенной надписью на всех четырех сторонах ее карниза: «Turns fortissimo nomen Domini». — Эти слова представляют собой начало стиха из латинского текста библейской Книги притчей Соломона, который в русском переводе звучит так: «Имя Господа — крепкая башня: убегает в нее праведник — и безопасен» (18: 11).

… как если бы она хотела, будучи всегда плохой христианкой, вызвать зависть у своей сестры — Алой башни Гранады. — Алая башня — см. примеч. к с. 191.

317… один из тех акведуков, какие тянутся отдельными фрагментами в поразительной пустыне, именуемой Римской равниной. — Римская равнина (Римская Кампанья) — холмистая местность в нижнем течении Тибра, на которой стоит Рим; отличается бедными почвами; на ней сохранилось большое количество памятников античности.

… желтый цвет — это национальный цвет Испании… — Полотнище испанского флага, введенного еще в 1785 г., состоит из трех горизонтальных полос: узкие нижняя и верхняя — красные, средняя — широкая желтая.

… разместились на улице Сьерпе, в гостинице «Европа»… — Калле де ла Сьерпе (Змеиная улица; соврем. Сьерпес), одна из самых оживленных и торговых улиц Севильи, находится в центре города, к северу от кафедрального собора.

XXXV

319… как трудно было Карлу Vвыверять дюжину своих часов… — Со гласно преданию, император Карл V, отрекшись в 1556 г. от власти и удалившись в монастырь святого Юста в Эстремадуре, увлекся механикой и безуспешно пытался заставить звонить в одно и то же время дюжину часов, стоявших в одном из залов.

320… Монтес и Чикланеро, два светила тавромахии… — См. примеч. к с. 78.

321… мы смогли увидеть Кристину и Золотую башню. — Пасео де Кристина — широкая аллея в центральной части Севильи, выходящая на набережную Гвадалквивира; проходит рядом с парком Кристины (Хардинес де Кристина), открытым в 1830 г. и названным в честь королевы Марии Кристины.

Золотая башня (Торре дель Оро) — оборонительное сооружение, возведенное маврами в первой трети XIII в. на берегу Гвадалквивира и предназначенное для контроля подхода к городу по реке и защиты его гавани; когда начиналось военное время, от нее до несо-хранившейся башни на другом берегу реки протягивали железную цепь, перегораживавшую течение; в 1760 г. башня была надстроена; в настоящее время в ней располагается Морской музей.

… Кристина — модное место прогулок в Севилье, это наш Тюильри или скорее наши Елисейские поля. В нем есть что-то и от Кьяйи в Неаполе. — Тюильри — здесь: сад, который начал закладываться одновременно со строительством дворца Тюильри, к западу от него; был отделен от дворца высокой стеной и переулком; расширялся и переустраивался в течение XVI–XVII вв.; ныне представляет собой большой регулярный парк, украшенный павильонами, статуями и бассейнами.

Елисейские поля — см. примеч. к с. 65.

Кьяйя — здесь имеется в виду набережная Кьяйя (Ривьера ди Кьяйя), одна из самых богатых и красивых улиц Неаполя, место прогулок; берет начало в западной части Неаполя от улицы Пие ди Гротта, тянется на восток параллельно побережью Неаполитанского залива, отделенная от него обширным парком; застроена дворцами и виллами неаполитанской знати.

… Ее называют Золотой башней, так как считается, что в нее поместили первое золото, привезенное Христофором Колумбом из Америки. — Согласно другой версии, название башни связано с тем, что первоначально она была покрыта позолоченными изразцами, не сохранившимися уже к XVI в.

322 …Но каким отвратительным способом готовят их Щеве, Корселе и Потели андалусской столицы! — Шеве — см. примеч. к с. 19. Корселе — владелец гастрономической лавки в Пале-Рояле (она располагалась в помещении № 104, в галерее Монпансье).

Потель — владелец одного из самых роскошных и самых дорогих парижских гастрономических магазинов, находившегося на бульваре Итальянцев.

323… я имею несчастье быть Вечным Жидом от литературы, и когда мне хочется где-нибудь остановиться, то не ангел, а полдюжины демонов кричат мне во весь голос: «Иди! Иди! Иди!» — Вечный Жид — герой средневековой легенды, житель Иерусалима, осужденный на бессмертие и вечное скитание за то, что он не дал отдохнуть у своего дома Иисусу Христу, изнемогавшему на пути к Голгофе под тяжестью креста; легенда называет его Картафилом, Агасфером, а также Исааком Лакедемом; его истории посвящен «Исаак Лакедем» (1853) — один из интереснейших романов Дюма.

… Это господа де Монтеро и де Нюжак: первый возвращается в Лиссабон, где он служит атташе посольства, а второй едет в Порту, куда он назначен консулом. — Биографических сведений об этих персонажах (Montherot и Nugeac) найти не удалось. Возможно, один из них — Шарль де Монтеро, племянник Ламартина, сын его сестры Сюзанны.

Лиссабон — город на атлантическом побережье Пиренейского полуострова; с 1255 г столица Португалии.

Порту — старинный город и порт в северной части Португалии, на реке Дору, на побережье Атлантического океана; северная столица страны; в XI–XII вв. был резиденцией графов Португальских

324… Учитывая то положение, в каком находится Португалия, оба, насколько я понимаю, предпочли бы есть апельсины в другом месте. — В описываемое время королевой Португалии была Мария II (1819–1853; правила в 1826–1828 и 1834–1853 гг.), конституционное правление которой сопровождалось крайней неустойчивостью, восстаниями, переворотами и нескончаемыми сменами министерств; одна из них произошла как раз во время пребывания Дюма в Испанйи* 6 октября 1846 г. маркиз де Салданья (1790–1876), во второй раз став премьер-министром, сменил маркиза де Пальмела (1781–1850), занимавшего этот пост уже трижды.

…ко мне пожаловала депутация из единственной издаваемой в Севилье литературной газеты «Хиралъда». — Газета «Хиральда» («La Giralda») выходила лишь в 1846 г.; однако она не была в то время единственной литературной газетой: печаталась еще «Аврора» («La Aurora»), издание которой также продолжалось только один год. Всего за период 1837–1850 гг. в Севилье выходило 15 литературных периодических изданий.

… Сведения о моем явном пристрастии к халео, фанданго и арагонской хоте уже облетели Севилью… — Халео — см. примеч. к с. 84. Фанданго — см примеч. к с. 126.

Хота — испанский народный танец, особенно распространенный в Арагоне, Каталонии и Валенсии; исполняется как парный танец быстрого темпа и острого ритма; сопровождается пением, игрой на гитаре или мандолине и щелканьем кастаньет.

325… это демоны, определенно соблазнившие бы святого Антония, если бы они жили в его время… — Святой Антоний (251–356) — один из основателей пустынножительства; согласно легендам, подвергался всевозможным искушениям от дьявола, но смог им противостоять.

… Никакая троица, будь то брахманическая, египетская или католическая, не имела… таких пылких поклонников, как упомянутая танцевальная троица. — Брахманическая троица — имеется в виду божественная триада индуистской мифологии: Брахма, Вишну и Шива.

Египетская троица: Осирис, Исида и Гор.

Христианская троица: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой.

… обе ножки танцовщицы уместятся в одной из туфелек Золушки или Дежазе. — Дежазе — см. примеч. к с. 85

… Стопа Венеры Медицейской искривилась бы, ступи она на эту мостовую… — Венера Медицейская (Венера Медичи) — знаменитая античная статуя, хранящаяся во Флоренции, в музее Уффици; изображает обнаженную молодую красавицу, одной рукой стыдливо прикрывающую грудь, а другой — лоно; представляет собой римскую мраморную копию бронзовой греческой скульптуры; была найдена в Риме, при раскопках в портике Октавии, и стала собственностью семьи Медичи.

326… как Аргус сторожил сокровище Юпитера; однако Аргус охранял Ио по заданию Юноны… — Аргус — в греческой мифологии стоглазый великан, сын богини земли Геи, все тело которого было покрыто глазами, причем часть из них никогда не смыкалась во время его сна.

Ио — возлюбленная Зевса (Юпитера) и жрица его ревнивой жены Геры (Юноны); во время ссоры супругов прекрасная девушка была обращена в белоснежную корову, которую Зевсу пришлось подарить Гере и которую та отдала под охрану стоокого Аргуса; однако по приказу Зевса Аргус был убит Гермесом, предварительно усыпившим его бдительность игрой на свирели.

327… Граф был со своей супругой и ее сестрой… — Супругой графа дель Агвила была Ана дель Росарио Телло де Гусман-и-Сантильян.

328… она в Севилье всего три недели и недавно вышла из Сакре-Кёра. — Имеется в виду одна из школ Общества Святого Сердца Иисусова («Society de Sacr6-Coeur de Jesus»), основанного во Франции в 1800 г. Мадлен Софи Бара (1779–1865) и имеющего целью воспитание девочек (своего рода мужской аналог Общества иезуитов); первый пансион эта религиозная конгрегация открыла в 1801 г., а к 1850 г. таких воспитательных учреждений было только во Франции 65. В 1925 г. основательница Общества была канонизирована.

… На сцене играли сайнет. — Сайнет — в испанском театре XVIII–XIX вв. жанр интермедии, одноактный комический спектакль с танцами и музыкой, дававшийся на сцене вместе с большой пьесой.

XXXVII

… потерял свою шляпу в Кордове и каскетку в дороге. — Каскетка — легкий мужской головной убор, по виду напоминающий фуражку.

… испанцы называют Дебароля не иначе как Гастибельса. — Гасти-бельса («человек с ружьем») — см. примеч. к с. 58.

329… заводит либо «Ла Манчегу*, либо «Лос Торос*, либо еще какую-нибудь кастильскую или андалусскую песню… — «Ла Манчега» («La Manchega») — испанская народная песня, относящаяся к жанру се-гедильи (песни-танца) и отличающаяся шутливым характером и оживленным темпом.

«Лос Торос» — см. примеч. к с. 303.

330… В число достопримечательностей города, осматриваемых всеми, входят Алькасар, кафедральный собор и дом Пилата. — Алькасар — замок-дворец, начало строительства которого (844 г) относится ко времени правления Абд ар-Рахмана II (см. примеч. к с. 272); расположен в южной части Севильи, недалеко от Гвадалквивира; после разрушительного землетрясения 1356 г. был почти полностью перестроен в царствование короля Педро I Жестокого; доныне служит одной из королевских резиденций.

Севильский собор Санта Мария де ла Седе — самый большой собор Испании и третий по величине в Европе, был построен в 1402–1506 гг. на месте главной городской мечети.

Дом Пилата (Каса де Пилатос) — один из самых красивых дворцов в Севилье, ныне резиденция герцогов де Мединасели-и-Алькала; расположен севернее Алькасара, на площади Пилата; его построил известный испанский гуманист Фадрике Энрикес де Рибера, первый маркиз де Тарифа (1476–1539), который посетил в 1518–1520 гг. Иерусалим и пожелал после этого переделать дом своих родителей, придав ему облик резиденции римского прокуратора, как он ее себе представлял.

Понтий Пилат (ок. 10 н. э. — 39 н. э.) — наместник (прокуратор) римской провинции Иудея в 26–33 гг, в правление которого был распят Иисус Христос.

… по-испански Sevilla… а на латыни Hispalis… — Гиспалис — в древности, еще до римского завоевания, торговый город иберийского племени турдулов, стоявший на месте нынешней Севильи.

… была уже почти восемнадцать или двадцать веков тому назад описана четырьмя путешественниками, которых звали в ту эпоху и зовут доныне Страбон, Помпоний Мела, Плиний и Птолемей. — Страбон (64/63 до н. э. — 23/24 н. э.) — древнегреческий историк и географ, путешествовавший по Греции, Малой Азии, Италии, Испании и Египту; автор не дошедших до нас «Исторических записок» с изложением событий с 146 по 31 гг. до н. э. и продолжающей это сочинение «Географии» (ок. 7 г. до н. э.), в которой он стремился описать известный ему населенный мир на основе сопоставления и обобщения всех известных к его времени данных. Этот труд рассматривается в историографии как итог географических знаний античности; он содержит большое количество исторических, этнографических, бытовых сведений и представляет собой ценный исторический источник.

Мела Помпоний — римский географ первой пол. I в., автор трехтомного сочинения «О строении Земли», написанного ок. 43 г. и обобщившего сведения античного мира по географии.

Плиний Старший (23–79) — древнеримский военачальник и государственный деятель, писатель, автор «Естественной истории» в 37 книгах, содержащих свод знаний того времени о природе; погиб при извержении Везувия (задохнулся от вулканических испарений), направившись к проснувшемуся вулкану, чтобы наблюдать за этим природным явлением и оказать помощь местным жителям. Птолемей, Клавдий (ок. 90—ок. 168) — древнегреческий ученый, выдающийся астроном, математик и географ, работавший в Александрии, обосновал геоцентрическую систему мира; оказал большое влияние на научную географию эпохи Возрождения. В его труде «География» дана полная систематизированная сводка географических знаний того времени.

… писал о Севилье, не видя ее, как я писал о Египте… — Имеется в виду книга Дюма «Две недели на Синае» (см. примеч. к с. 157).

… о происхождении которого спорили, не зная в точности, кем он был основан: Гераклом, Вакхом, халдеями, иудеями или финикийцами. — Геракл — см. примеч. к с. 145.

Вакх — см. примеч. к с. 302.

Халдеи — семитские племена, жившие в первой пол. I тыс. до н. э. в Южной Месопотамии, в области устьев Тигра и Евфрата; в средние века так называли жителей Месопотамии вообще; в знаменитой «Хронике» астурийского короля Альфонсо III (848–910; правил с 866 г.), описывающей завоевание сарацинами Пиренейского полуострова и начало борьбы с ними, автор часто именует халдеями арабских завоевателей.

Финикийцы — жители Финикии, древней страны на восточном побережье Средиземного моря (береговая полоса современных Ливана и Сирии); в V–IV тыс. до н. э. на ее территории возникли первые поселения, выросшие в города-государства (Тир, Сидон, Библ и др), которые вели крупную сухопутную и морскую торговлю и колонизацию берегов Средиземного моря.

…До 711 года Севилья находилась в зависимости от готских королей. — Готы — германское племя, жившее в начале христианской эры на южном берегу Балтийского моря; в III в. вторглись в восточные области Римской империи (на Балканский полуостров и в Малую Азию) и завоевали ряд земель; в сер. IV в. объединились в могущественный племенной союз, разгромленный в 375 г. гуннами; после этого разделились на две ветви — восточную (остготы) и западную (вестготы); ок. 418 г. вестготы создали на территории Юго-Западной Франции королевство со столицей в Тулузе; в царствование вестготского короля Эвриха (правил в 467–485 гг.) в состав этого королевства вошла почти вся Испания, а в 580 г. столица его была перенесена в Толедо.

331… Вам ведь известна… страшная история Ла Кавы и дона Родриго…

которая повлекла за собой приход мавров в Испанию. — Речь идет о легендарной версии вторжения арабских завоевателей в Испанию в 711 г. По преданию, граф Хулиан, наместник Сеуты и Танжера на северном побережье Африки, помог завоевателям, чтобы отомстить вестготскому королю Родриго (Родерих; правил в 710–711 гг.) за бесчестье своей дочери Флоринды, прозванной впоследствии Ла Кавой.

… Мавры захватили Севилью в 711 году, и кордовский султан поставил там правителя. — Мавры, которыми командовал Тарик ибн Зийяд, вторглись в Испанию в 711 г., однако Севилью они захватили годом спустя, в 712 г., и ее осадой руководил лично Муса ибн Нусайр (640–716), эмир Северной Африки (с 698 г.), у которого Тарик находился в подчинении.

Муса ибн Нусайр поставил правителем Андалусии своего сына Абд аль-Азиза (?—716), сделавшего своей резиденцией Севилью, а сам отбыл в Дамаск; в 716 г. Абд аль-Азиз был убит по приказу дамасского халифа Сулеймана, после чего, вплоть до 750 г., эмиров Андалусии, резиденцией которых с 717 г. стала Кордова, назначали халифы.

… В 1144 году Севилья, пожелавшая, как лягушка в басне, иметь собственного короля, объявила своего правителя королем. — Здесь имеется в виду басня Лафонтена «Лягушки, просящие царя» («Les Grenouilles qui demandent un roi», III, 4), в которой рассказывается, как лягушки, устав от народовластия, попросили Юпитера прислать им царя, но первый посланный им правитель, бессловесный деревянный чурбан, их не устроил, и тогда Юпитер поставил над ними царем журавля, который стал их пожирать.

В нач. XI в. начался распад Кордовского халифата, и севильская аристократия сама выбрала себе правителя: им стал верховный городской судья Абу аль-Казим Мухаммад ибн Аббад (7—1042), который правил под именем Аббад I в 1023–1042 гг., основав династию Аббадидов (1023–1091).

… Так продолжалось до тех пор, пока Фердинанд III, король Кастилии и Леона, не захватил в 1236 году Кордову и Хаэн; воспользовавшись этим обстоятельством, Севилья объявила себя республикой. — Фердинанд III Святой (ок. 1198–1152) — король Кастилии с 1217 г. и Леона с 1230 г.; сын Альфонсо IX Леонского и Беренгарии Кастильской; освободил от мавров Кордову (1236), Хаэн (1246), Севилью (1248) — всю Южную Испанию, за исключением Гранады, которая стала платить ему дань.

Республиканское правление, существовавшее в Севилье в 1236–1248 гг., было установлено ее патрицианскими семействами по образцу итальянских городских республик.

… через двенадцать лет после того, как она сделалась республикой, Фердинанд IIIпроходя через город, мимоходом захватил его. Это событие произошло 28ноября 1248года. — Фердинанд III захватил Севилью 23 ноября 1248 г.

… когда в 1248 году Фердинанд III… захватил ее, он изгнал оттуда триста тысяч мавров и евреев… — Следует заметить^ что Фердинанд III, в отличие от его современника Людовика IX, достаточно терпимо относился к евреям, и они после изгнания из Севильи мавров стали наряду с кастильцами и каталанцами заселять этот город.

… В 1526 году в Севилье еще насчитывалось сто двадцать восемь тысяч жителей. — Этот год был знаменателен для Севильи состоявшейся там свадьбой Карла V и инфанты Изабеллы Португальской (10 марта 1526 г).

Однако население Севильи в этот период времени было значительно меньше: после ряда эпидемий (1510, 1520 и 1523 гг.), унесших тысячи жизней, оно составляло всего 55 000 человек в 1534 г. Лишь в 1588 г. число жителей города достигло 129 000.

332… дом Пилата, построенный частным лицом, возможно, одним из предков герцога де Медина-Сели. — Фадрике Энрикес де Рибера, первый маркиз де Тарифа, построивший дом Пилата, умер в 1539 г., не оставив потомства, и его титулы унаследовал его родственник Пер Афан де Рибера-и-Портокарреро, первый герцог де Алькала (1558), а от Аны Марии Энрикес де Рибера-и-Портокарреро, пятой герцогини де Алькала (1613–1645), они отошли к герцогам де Ме-динасели в лице ее сына Хуана Франсиско де ла Серда, восьмого герцога де Мединасели (1637–1691).

… Человек этот — Педро Жестокий, или, скорее, Педро Справедливый. — Имеется в виду король Педро I (см. примеч. к с. 121).

… Севилья доныне хранит память о нем, как Рим — о Нероне… — Нерон (Нерон Клавдий Цезарь Август; 37–68) — римский император с 54 г., носивший до своего усыновления императором Клавдием и провозглашения наследником престола имя Луций Домиций Агенобарб; отличался чудовищной жестокостью и развращенное-тью, казнил множество своих приближенных, действительных и мнимых врагов и просто богатых римлян, чтобы завладеть их имуществом; в конце концов был свергнут с престола и покончил жизнь самоубийством.

… лишь одна личность может сравниться с ним по известности: дон Хуан де Маранья. — Дон Хуан де Маранья — персонаж одного из вариантов легенды о знаменитом распутнике Дон Жуане.

… В городе вам покажут место, где по приказу алькальда была обезглавлена статуя дона Педро. — Эта история подробно описана Дюма в рассказе «Педро Жестокий» («Pierre le Cruel»; 1839).

… В Алькасаре вам покажут комнату, где дон Педро отрубил голову дону Фадрике… — По преданию, это событие, описанное в главе VIII первой части романа Дюма «Бастард Молеон» (1846) произошло в Алькасаре, в его жилой части, во дворе Кукол (Патио де лас Мунь-екас).

Дон Фадрике Альфонсо де Кастилья (1333–1358) — сводный брат короля Педро I, родившийся от союза его отца Альфонса XI (1311–1350; король с 1312 г.) с фавориткой Леонорой де Гусман (1310–1351); великий магистр духовно-рыцарского ордена Святого Иакова с 1342 г.; был убит по приказу Педро 1 за участие в заговоре против него.

… Ту самую голову, которую, как поется в романсе, собака убитого потащила в зубах… — Имеется в виду романсеро «Как король дон Педро приказал убить своего брата дона Фадрике».

… Среди прекрасно сохранившихся арабских бань… есть и бани Марии Падильи. — Мария де Падилья (1337–1361) — фаворитка (по утверждению некоторых источников, тайная жена) короля Педро I с 1352 г. и до конца своей жизни. Ее погребение было проведено с торжественностью, присущей только похоронам королевских особ, что не просто выражало чувства короля, а служило признанием законности рожденных ею в этом союзе трех дочерей.

… все это я видел в Палермо, уже не помню в каком саду восемнадцатого века, владелец которого, как зять Августа, благодаря своим гидравлическим пристрастиям остался в памяти поколений. — Палермо — один из древнейших городов Сицилии; в XI–XIII вв. — столица Сицилийского королевства; в 1799 и 1806–1815 гг. столица короля Фердинанда после его бегства из Неаполя; ныне — административный центр одноименной провинции.

Дюма посетил Палермо в 1835 г.

Зять Августа — Агриппа, Марк Випсаний (ок. 63–12 до н э.), римский военачальник и крупный политический деятель, сподвижник Августа, а с 21 г. до н. э. супруг его дочери Юлии Старшей; в 39–38 гг. до н. э. наместник Галлии, в 37 г. до н. э. консул; одержал ряд крупных побед во время борьбы Октавиана за власть и был его ближайшим помощником в государственных делах; известен своими постройками в Риме (водопроводы, термы, Пантеон) и в Галлии; носил почетное звание curator perpetuus aquarum — «пожизненный смотритель водопроводов».

Август — Гай Октавий (63 до н. э. — 14 н. э.), внучатый племянник и приемный сын Юлия Цезаря, принявший в 44 г. до н. э. по акту усыновления имя Гай Юлий Цезарь Октавиан, единолично правивший Римом с 31 г. до н. э. и именовавшийся с 27 г. до н. э. императором Цезарем Августом; эпоха его правления — «век Августа» — считалась (и это активно насаждалось официальной пропагандой) «золотым веком», временем умиротворения и отдохновения страны после кровопролитных гражданских войн, периодом расцвета искусств.

… Великолепие церкви описывается в сжатом виде словами ее основателя: «Возведем здание, при виде которого потомки сочтут нас безумцами». — Указанные слова (исп. «Fagamos un templo tal e tan grande, que los que la vieren acabada, nos tengan por locos») произнес, согласно хроникам, один из членов капитула, принявшего 8 июля 1401 г. решение о возведении этой церкви.

333… ной тогда Вы не получите никакого понятия о заалтарной карти не, которая одна являет собой целый мир персонажей. — Имеется в виду заалтарная картина (ретабло) Главной капеллы (Капилья Майор) кафедрального собора Севильи — одна из самых грандиозных в Испании: ее высота 20 м. В ней пять рядов прямоугольных ниш, в которых установлены скульптуры, изображающие сюжеты из Ветхого и Нового Заветов. Автор ее центральной части — фламандский мастер Питер Данкарт, работавший над ней в 1482–1492 г.; завершал работу испанский живописец Алехо Фернандес (1475–1545).

… имеет форму подсвечника из Иерусалимского храма. — Здесь имеется в виду менора — один из культовых атрибутов Иерусалимского храма: золотой семиствольный подсвечник; захваченный римлянами при взятии и разрушении ими Иерусалимского храма в 70 г., он был отправлен вместе с другими трофеями в Рим и хранился там в храме Мира. Устройство меноры описано в Библии (Исход, 25: 31–40 и 37: 17–24).

… в каждом из этих алтарей есть, по меньшей мере, одна картина Мурильо, Веласкеса, Сурбарана или Алонсо Кано… — Мурильо (см. примеч. к с. 40) написал несколько картин для севильского собора; в частности, его «Святой Исидор» и «Святой Леандр» (1655) хранятся в Главной ризнице собора, а «Видение святого Антония» (1667) украшает капеллу этого святого, помещающуюся на северной стороне собора.

Насколько известно, картин Веласкеса (см. примеч. к с. 28) в севильском соборе нет.

Сурбаран (см. примеч. к с. 111) принимал участие в создании заалтарной картины в капелле святого Петра, расположенной в восточной стороне собора; в частности, там находится созданное им «Непорочное зачатие» («La Inmaculada»; 1630).

Алонсо Кано (1601–1667) — видный испанский живописец, скульптор и архитектор, уроженец Гранады; в алтаре Богоматери Беленской (северная часть собора) находится его картина «Мадонна Беленская» (1635).

… я еще забыл сказать Вам о восьмидесяти трех окнах с цветными витражами, расписанными Микеланджело, Рафаэлем, Альбрехтом Дюрером и не знаю еще кем! — Это явное преувеличение: ни один из названных здесь великих мастеров в украшении севильского собора участия не принимал.

Его витражи создавали на протяжении в основном XV–XVI вв. многие известные мастера: эльзасец Энрике Алеман расписал 17 витражей (в 1478–1483 гг.), фламандец Арнао де Вергара (ок. 1490–1557) — 10 (в 1525–1537 гг.), его брат Арнао де Фландес — 28 (в 1539–1557 гг.) и т. д.

Микеланджело — см. примеч. к с. 110.

Рафаэль — см. примеч. к с. 16.

Дюрер, Альбрехт (1471–1528) — немецкий художник, гравер, рисовальщик, скульптор и архитектор эпохи Возрождения, творчество которого отражает борьбу гуманистических и научных взглядов со средневековым религиозным мировоззрением; автор трудов по теории живописи.

… этот дом был построен в соответствии с планом того здания, куда привели арестованного Христа. — То есть римского претория в Иерусалиме, где происходил допрос Христа.

… Вам покажут окно Ессе Homo… — См. примеч. к с. 40.

… и небольшую клетушку, в которой пел знаменитый петух, оказавший столь страшное влияние на нетвердую веру святого Петра. — См. примеч. к с. 19.

… я забыл упомянуть табачную мануфактуру. — Здание Королевской табачной мануфактуры в Севилье, напоминающее дворцовые постройки, расположено к югу от Алькасара, недалеко от Гвадалквивира; оно было сооружено в 1728–1776 гг.; это самое большое из всех исторических зданий Испании, не считая Эскориала: длина егофасада 185 м, а боковой стороны — 147 м. С 1950 г. там располагается Севильский университет, основанный в 1502 г. Отметим, что именно эта табачная фабрика фигурирует в новелле «Кармен» (1845) французского писателя Проспера Мериме (1803–1870) и в одноименной опере (1875) французского композитора Жоржа Бизе (1838–1875).

334… или парижские гризетки. — Гризетка — принятый во француз ской литературе образ: девушка-работница не слишком строгих правил, веселая и кокетливая; прозвище произошло от названия легкой и недорогой серой ткани «гризет», в платья из которой одевались такие девушки.

… мы прошли мимо приюта Милосердия… — Имеется в виду больница Милосердия (Оспиталь де ла Каридад; исп. caridad — «милосердие»), которую основал в 1672 г. во искупление совершенных им грехов севильский аристократ Мигель де Маньяра (1627–1679), кавалер ордена Калатравы, главный алькальд Севильи, реформатор Братства Милосердия; расположена вблизи Гвадалквивира, между кафедральным собором и Золотой башней.

… в церкви этого странноприимного дома находятся два шедевра Мурильо: «Моисей, иссекающий воду из скалы» и «Умножение хлебов». — В 1672–1674 гг. Мурильо выполнил для церкви больницы Милосердия восемь картин, две из которых — они и упомянуты Дюма — по-прежнему хранятся там: «Milagro de Moises en la Roca» и «Milagro de los panes у los peces».

… творения Вальдеса, тоже находящиеся в этой церкви. — Вальдес Леаль, Хуан де (1622–1690) — испанский художник, один из основателей севильской Академии художеств; в 1671–1672 гг. написал для больницы Милосердия две картины на тему тщетности земного величия: «Конец земной славы» (лат. «Finis Gloria Mundi») и «Аллегория смерти» (лат. «In Ictu Oculi» — «В мгновение ока!»).

… Юнг, создавший свои печальные «Ночи»… — Юнг, Эдуард (1683–1765) — английский поэт, священник, автор многих поэтических и драматических произведений, европейскую славу которому принесла его религиозно-дидактическая поэма «Жалоба, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» («The Complaint, or Night Thougths on Life, Death and Immortality»; 1742–1745), положившая начало т. н. «кладбищенской поэзии».

… Орканья, этот великий поэт-художник, изобразивший на стенах Кампо Санто свой «Триумф смерти»… — Орканья (Андреа ди Чоне; ок. 1308–1368) — знаменитый флорентийский художник, скульптор и архитектор, скульптуры и картины которого есть во многих соборах Флоренции и соседних с ней городов; ему приписывают фрески «Триумф смерти» и «Страшный суд» на стенах Кампо Санто (см. примеч. к с. 315).

335… как говорила знаменитая маркиза, кузина Бюсси-Рабютена… — Бюсси, Роже де Рабютен, граф де (1618–1693) — французский военачальник и писатель, родственник маркизы де Севинье (см. примеч. к с. 209), которая имеется здесь в виду; военную карьеру начал в 1635 г.; во время Фронды переходил с одной стороны на другую; затем с успехом участвовал во многих кампаниях, однако позднее за скандальное поведение был заключен в Бастилию, а после этого сослан к себе в имение в Бургундию; там, чтобы повеселить свою любовницу, госпожу де Монгла, он сочинил остроумную «Любовную историю галлов» («Histoire amoureuse des Gaules»; 1658–1659), принесшую ему новых врагов и надолго вызвавшую отчуждение к нему со стороны Людовика XIV, который вплоть до 1682 г. не позволял ему вернуться ко двору; оставил также «Мемуары» и весьма обширную корреспонденцию, опубликованную в 1697 г.

… Доном Хуаном де Маранья… тем самым, кого я вывел на сцену театра Порт-Сен-Мартен и кто так прекрасно выглядит там в изображении Бокажа. — Имеется в виду драма-мистерия Дюма «Дон Жуан де Маранья, или Падение ангела» («Don Juan de Магайа ou La chute d’un ange»), написанная на сюжет одного из вариантов легенды о знаменитом распутнике и поставленная впервые в театре Порт-Сен-Мартен 30 апреля 1836 г. В пьесе были использованы мотивы новеллы Проспера Мериме «Души чистилища» («Les ames du purgatoire»; 1834). Прообразом главного персонажа обоих произведений стал упоминавшийся выше Мигель де Маньяра.

Бокаж, Пьер Франсуа (настоящая фамилия — Тузе; 1799–1862) — известный французский актер; на сцене выступал с 1821 г., был особенно популярен в ролях романтического репертуара; играл в пьесах Дюма и Гюго; в 1845–1847 и 1849–1850 гг. возглавлял театр Одеон.

… встретилась похоронная процессия, направлявшаяся в церковь Сан-Исидоро. — Приходская церковь Сан-Исидоро, посвященная святому Исидору (560–636), архиепископу Севильскому с 599 г., находится примерно в 500 м к северу от кафедрального собора Севильи.

336… распевавших «Dies irae, dies П1а» голосами, в которых не было ничего человеческого. — «Dies irae, dies Ша» (лат. «День сей, день гнева») — знаменитый католический гимн XIII в., воспевающий очистительную грозу Судного дня; авторство гимна приписывается ТоммазО да Челано (ок. 1200—ок. 1255), францисканскому монаху, поэту и автору жизнеописаний святых.

… на другом берегу реки, широкой в этом месте, как Сена близ Руана … — Сена — река во Франции, длиной 776 км; течет преимущественно по Парижскому бассейну и впадает в пролив Ла-Манш, образуя эстуарий; на ней стоят Париж и Руан; в эстуарии ее расположен порт Гавр.

Ширина Сены возле Руана составляет 170 м.

… Курильщик же был самим дьяволом, который поспорил с Плутоном, что он сумеет напугать дона Хуана … — Плутон — в греческой мифологии одно из имен владыки подземного царства душ мертвых, мрачного Аида.

XXXVIII

337… Снаряжение это наверяка будет иметь громадный успех в Лонша-не. — Лоншан — часть Булонского леса, лесопарка у западной окраины Парижа; до Революции на этом месте стоял женский монастырь, основанный в 1255 г. и носивший то же название; после того как монастырские здания были разрушены, эта местность стала служить местом прогулок, а в 1857 г. там был открыт ипподром.

… Если Вы читали «Тристрама Шенди», то Вам известно, что у каждого человека есть свой конек… — «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» («The Life and Opinions of Ttistram Shandy, Gentleman»; 1759–1767) — знаменитый роман английского писателя Лоренса Стерна (1713–1768).

Здесь имеется в виду то место романа, где заглавный персонаж романа рассуждает, что у всех людей есть «hobby-horse»: «Разве не было у мудрейших людей всех времен, не исключая самого Соломона, — разве не было у каждого из них своего конька?» (I, VII).

338… похож на отвратительного кучера фиакра. — Фиакр — наемный экипаж; свое название получил от особняка Сен-Фиакр, где в 1640 г. была открыта первая в Париже контора по найму карет.

… Помещение освещали четыре чадящих кенкета… — Кенкет — масляная лампа особой конструкции, в которой резервуар с маслом расположен выше горелки; название получила по имени французского предпринимателя Антуана Кенке (1745–1803), аптекаря, наладившего в 1783 г. производство таких ламп, честь изобретения которых принадлежит швейцарскому физику Эме Аргану (1750–1803).

… все закричали: «Оле! Оле!» — Оле, а также упомянутый ниже вито — испанские одиночные танцы, названия которых происходят от поощрительных междометий, выкрикиваемых зрителями.

339… рискованные антраша и опасные батманы… — Антраша (фр. entrechat от ит. intreciata — «переплетенный») — в классическом балетном танце: легкий прыжок вверх, во время которого ноги танцора несколько раз быстро скрещиваются в воздухе, касаясь друг друга. Батман (фр. battement — «биение») — группа движений и упражнение для ног (вытягивание ноги, резкое или плавное поднимание ее и т. п.).

340… превзойти хоть на линию, хоть на пол-линии памятное всем мастерство Тальони и Эльслер… — Линия — единица измерения малых длин, применявшаяся во Франции до введения метрической системы (1/12 часть дюйма, или 1/144 часть фута): 2,2558 мм.

Тальони (см. примеч. к с. 262) оставила сцену в 1847,г.

Эльслер, Фани (1810–1884) — выдающаяся австрийская балерина эпохи романтизма: соперница Марии Тальони, отличавшаяся красотой, страстным темпераментом и актерским дарованием; начала свою танцевальную карьру в двенадцатилетнем возрасте; выступала на сценах Неаполя (1827), Берлина (1830), Лондона (1833), Парижа (1834–1840), Москвы и Санкт-Петербурга (1848–1850); имела триумфальный успех во вставном танце качуча в балете «Хромой бес» (1836); вскоре после выступлений в России оставила сцену.

… заряжая его магнетическими флюидами… — Флюид — некий психический ток, будто бы излучаемый человеком.

… Говорят, что опиум уводит в мир грез, а гашиш лишает рассудка… — Опиум — сильнодействующий наркотик, получаемый из высушенного на солнце млечного сока, который добывают из недозрелых коробочек опийного мака.

Гашиш — смолистое наркотическое вешество, выделяющееся на верхушках женских растений индийской конопли.

… не надо только путать кокетливое андалусское сомбреро с нашими шляпами от Депре или Бандони… — Сведений об этих парижских шляпниках (Desprez и Bandoni) найти не удалось, хотя Бандони упоминается в романе «Чиновники» («Les Employes»; 1833) Бальзака».

… как щёголь времен Директории… — В эпоху Директории (т. е. с осени 1795 по конец 1799 г., когда после роспуска Конвента 26 октября 1795 г. исполнительная власть во Франции перешла в руки Директории, состоящей из пяти директоров) многие молодые люди из богатых семей, будучи ярыми противниками Революции, демонстративно носили бросавшуюся в глаза одежду, экстравагантную прическу и нарочно искажали свою речь.

344… приветствующих неподражаемую сильфиду… — Сильфиды — ду хи воздуха в кельтской и германской мифологии, а также в средневековом европейском фольклоре; с ними принято было сравнивать балерин.

XXXIX

346… Всю ночь шел дождь: «Node pluit Ша», как сказал Вергилий, а зре лище, вместо того чтобы вернуться, сорвалось. — Это первые слова двустишия Вергилия, в котором поэт сравнивает Августа с Юпитером и которое он ночью незаметно повесил на воротах императорского дворца. Светоний приводит это двустишие в написанной им краткой биографии поэта. Полностью оно звучит так:

Nocte pluit tota, redeunt spectacula mane;

Divisum imperium cum Jove Caesar habet.

(Букв.

«Всю ночь шел дождь, вернулись зрелища с утра;

Юпитер и Цезарь над миром властвуют совместно».)

… Он сопровождает до Порту г-на Мёльена, консула в Гаване. — Мёльен (Meulien) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

… один из тех немногих пассажиров, кто уцелел во время кораблекрушения «Медузы». — 17 июня 1816 г. в Сенегал на четырех кораблях из Франции отправилась экспедиция, в которую, помимо экипажей, входили вновь назначенный губернатор этой колонии, штат его чиновников и некоторое число пассажиров — всего свыше 400 человек. Во главе экспедиции был поставлен Дюруа де Шомаре, бывший эмигрант, чьи морские познания ограничивались тем, что в возрасте 15 лет он числился лейтенантом королевского флота. (В первые годы Реставрации покровительство пострадавшим от Революции было весьма распространено.) 2 июля 1816 г. его флагманский корабль «Медуза», отбившись от остальных судов, потерпел крушение в 40 льё от берегов Африки. Когда стало ясно, что спасти корабль не удастся, командующий экспедицией, вопреки морским традициям, бежал на своем катере одним из первых. Оставшиеся сколотили плот размером 20 х 7 м, на котором разместились 149 человек. Как выяснилось, плот был сделан довольно неудачно, добраться до берега им не удалось и началось их блуждание в открытом море. Когда через 13 дней плот был замечен с одного из кораблей сопровождения, на нем осталось в живых 15 человек, совершенно изнемогших от жажды и голода; остальные погибли в ужасных страданиях, описание которых глубоко потрясло воображение современников.

348… далеко до Черрито, Элъслер и Тальони… — Черрито, Фанни (1817–1909) — итальянская танцовщица, выдающаяся представительница романтического балета; дебютирала в 1832 г. в Неаполе, после чего гастролировала в Риме, Турине, Милане, Вене, Лондоне; в 1847 г. танцевала в парижской Опере, а в конце своей танцевальной карьеры, в 1855–1856 гг., в Москве и Санкт-Петербурге; умерла в глубокой старости в Париже.

349… Мурильо родом из Севильи, вернее из Пиласа, маленького городка в ее окрестностях. — Пилас — городок в 32 км к западу от Севильи.

350… пришлось взбираться на ванты и даже на марсы… — Ванты — снасти, поддерживающие мачты или стеньги (продолжение мачты) с бортов судна.

Марс (от гол. mars — «заплечная корзина») — площадка на стыке частей составной мачты; на парусных судах служил для разноса вант, постановки и уборки парусов, а также наблюдения.

XL

351… на соседней площади, именуемой, должно быть, площадью Конституции. — Площадь Конституции (соврем. Пласа де Сан-Франсиско) в Севилье, в средние века именовавшаяся Пласа Майор, находится у южного конца улицы Сьерпес.

354… Фердинанд VII, обожавший корриды, основал в Севилье училище тавромахии. — Королевская школа тавромахии в Севилье, где обучали искусству корриды, была создана по воле Фердинанда VII (см. примеч. к с. 110) 28 мая 1830 г. и просуществовала четыре года; ее директором стал бывший матадор Педро Ромеро (1784–1839).

355… нынешнюю коммерцию можно представить в виде античной Нецес-ситаты с железными клиньями в руках… — Нецесситата — в римской мифологии аллегорическое божество, олицетворявшее Необходимость и именовавшееся у древних греков Ананке; считалась дочерью Фортуны и матерью Немесиды; изображалась с железными клиньями, гвоздями и скобами в руках.

XLI

357… сравнивая Гвадалквивир с Мансанаресом, увидели в нем важного вельможу. — Мансанарес — см. примеч. к с. 58.

… Время от времени ширококрылые дрофы взлетали над берегом… — Дрофы — крупная степная птица из отряда журавлеобразных, весом от 4 до 16 кг; обитает в равнинных и горных степях Евразии и Северо-Западной Африки.

… это фрегат в уменьшенном виде. — Фрегаты — род птиц, обитающих в тропиках и субтропиках и родственных пеликанам и бакланам; размах крыльев у особей наиболее крупных видов доходит до 230 см, хотя вес их составляет при этом всего 1,5 кг.

359… в то время как мы ели отбивные котлеты, красных куропаток из Ганбамонда и пили вино из Монтилъи. — Ганбамонд (Ganbamond) — скорее всего, опечатка в оригинале: такого топонима, по-видимо-му, не существует.

360… не преминул бы назвать Гвадалквивир менее поэтичным именем — Эско. — Эско — французское название реки Шельда, которая начинается во Франции, в Арденнских горах, протекает по Бельгии и Нидерландам и впадает в Северное море; длина ее 430 км.

… Чуть дальше Сан-Лукара мы заметили остов «Трахано». — Сан-Лукар (Санлукар-де-Баррамеда) — портовый город в устье Гвадалквивира, в 44 км к северу от Кадиса.

… постелил плащ за фок-мачтой… — Фок-мачта — передняя мачта трехмачтового парусного корабля.

361… на фоне двойной лазури неба и моря, как говорил Байрон… — Найти у Байрона этот образ не удалось. Заметим, однако, что его часто использовал в своем творчестве Теофиль Готье.

… Мне ответили, что это французские пароходы и называются они «Быстрый» и «Ахеронт». — «Быстрый» («La V61oce») — колесный корвет французского военно-морского флота, использовавшийся как сторожевое судно; был спущен на воду в 1836 г. и эксплуатировался до 1860 г.; порт приписки — Рошфор; в 1855 г. участвовал в боевых действиях в ходе Крымской войны. 17 августа 1840 г., находясь на его борту вместе со своей семьей, во время шторма едва не попал в кораблекрушение на рейде в Кале король Луи Филипп. Этот драматический эпизод запечатлен на картине французского художника Антуана Леона Морель-Фатио (1810–1871).

«Ахеронт» («LAcheron») — французский колесный корвет, спущенный на воду в 1836 г. и находившийся в эксплуатации до 1869 г; портом его приписки был Рошфор; использовался во время военных действий в Алжире

… Оба пришли из Танжера. — Танжер — портовый город в Северо-Западной Африке, на берегу Гибралтарского пролива, в составе Марокко; основан в IV в до н. э.; в 711 г. из этого города Тарик ибн Зий-яд начал свой завоевательный поход на Пиренейский полуостров; в августе 1844 г., наказывая марокканского султана Абд ар-Рахмана (1788–1859; правил с 1822 г.) за помощь алжирскому эмиру Абд эль-Кадеру (1808–1883), сопротивлявшемуся французскому вторжению в его страну, французские военно-морские силы под командованием принца де Жуанвиля (1818–1900) совершили карательный рейд, подвергнув город бомбардированию и разрушив его укрепления.

… Подобного снаряжения в Кадисе не видели со времени взятия Тро-кадеро. — Трокадеро — крепость на одноименном острове в южной части Кадисской бухты; была захвачена 31 августа 1823 г. французскими войсками под командованием герцога Ангулемского, племянника короля Людовика XVIII, вторгшимися по решению Священного Союза в Испанию, чтобы восстановить на троне короля Фердинанда VII, который был вывезен испанским парламентом в Кадис.

362… Не угодно ли мне принять г-на Виаля, старшего помощника командира корвета «Быстрый». — Биографических сведений об этом моряке (Vial) найти не удалось.

… пришел сообщить нам от имени капитана Берара… — Вероятно, имеется в виду Опост Берар (1796–1852) — французский военный моряк, контр-адмирал (1848); составил гидрографическое описание берегов Алжира.

… по приказу генерал-губернатора Алжира паровой корвет «Быстрый» и его команда отвлекаются от службы и передаются в наше распоряжение. — Имеется в виду Тома Робер Бюжо, маркиз де ла Пиконнери (1784–1849), французски^ маршал (1843), участвовавший в покорении Алжира и получивший за свои победы там титул герцога Ислийского, генерал-губернатор Алжира в 1841–1847 гг.; самый известный французский военачальник в царствование Луи Филиппа; зарекомендовал себя не только как блестящий военный, но и как способный администратор; автор многих сочинений по военному делу.

… майора Фере, шурина г-на Сальванди и зятя маршала Бюжо. — Фе-ре, Анри (1812–1870> — брат Жюли Фере, жены министра Сальванди (с 1821 г.); с 7 июля 1846 г. супруг Элен Элеоноры Бюжо де ла Пиконнери (1825–1899), дочери маршала Бюжо и в 1853–1855 гг. придворной дамы императрицы; в звании полковника участвовал в государственном перевороте 2 декабря 1851 г.; бригадный генерал (1852), дивизионный генерал (1855); участник Крымской кампании.

… И вот, словно Хартия, пароход стал реальностью. — Имеется в виду принятая 14 августа 1830 г., вскоре после Июльской революции, т. н. Конституционная хартия Луи Филиппа, закреплявшая установление во Франции конституционной монархии.

363… нанес визит нашему консулу, г-ну Юэ. — Сведений об этом персонаже (Huet) найти не удалось.

XLII

… оказался новоявленным Одиссеем, преследуемым современной сиреной… — Сирены — в древнегреческой мифологии сказочные существа, полуптицы-полуженщины, заманивавшие своим пением мореходов в опасные места и губившие их; в переносном смысле сирена — коварная обольстительница.

Чтобы не поддаться чарам сирен, Одиссей, проплывая мимо их острова, привязал себя к мачте, а остальным своим спутникам велел залепить уши воском («Одиссея», XII, 166–200).

364… К сожалению, мы не такие богатые, как те евреи Бургоса, что дали взаймы золото дону Родриго… — См. примеч. к с. 39.

… как бродячие акробаты г-на Бильбоке… — Имеются в виду герои пьесы Дюмерсана и Варена «Бродячие акробаты» (см. примеч. к с.

365 …ни зеленые краски Веронезе, ни патина не идут в сравнение с этой зеленью/ — Веронезе, Паоло (настоящее имя — Паоло Кальяри; 1528–1588) — знаменитый итальянский художник, представитель венецианской школы живописи; писал фрески, портреты, картины на религиозные и мифологические темы.

Патина (лат. patina) — пленка различных оттенков, образующуяся на поверхности изделий из меди, бронзы и латуни из-за окисления металла под воздействием атмосферных факторов.

366… кафедральный собор, довольно безвкусный… — Кадисский кафедральный собор Санта-Крус (т. н. Новый собор) находится в юго-западной части города, на берегу океана, на Соборной площади; он был заложен в 1722 г., и строительство его велось семью сменявшими друг друга архитекторами вплоть до 1838 г

… что означает для несчастных офицеров, несущих службу между Ораном и Танжером, остановка на четыре дня в Кадисе. — Оран — портовый город на Средиземном море, на северо-западе Алжира; основан в 903 г. андалусскими куппами-маврами; в 1509 г. захвачен испанцами, в 1708 г завоеван Оттоманской империей; в 1831 г. отошел к Франции и в 1848 г. стал административным центром одноименного французского департамента.

367… затеял комедию плаща и шпаги и, как Шекспир и Мольер, играет в ней главную роль. — «Комедия плаща и шпаги» (исп. «Comedia de сара у espada») — в испанской драматургии наименование комедий с запутанными интригами, порожденными любовью, ревностью, местью; отличаются стремительным развитием действия и преобладанием интриги над развитием характеров.

Шекспир и Мольер были не только драматургами, но и актерами, нередко выступавшими на сцене.

XLIII

368… она находится на площади Мина… — Площадь Мина (Пласа де Мина) расположена в северо-восточной части старого Кадиса; разбита в 1836 г. на территории, принадлежавшей прежде монастырю Сан-Франсиско; названа в честь героя Войны за независимость Франсиско Эспоса-и-Мина (1781–1836).

… порода, исчезнувшая во Франции, так же как карлины… — Карлины (нем. название — мопсы) — старинная европейская порода собак, завезенных некогда из Китая и ставших чрезвычайно модными в XVIII в.; отличаются массивной круглой головой, короткой прямоугольной мордой, глубокими морщинами на лбу и небольшими полувисячими ушами; название получили от имени итальянского комедийного актера Карлина (Карло Антонио Бертинацци; 1710–1833), с успехом выступавшего в роли арлекина на сцене парижского Итальянского театра.

369… направились в глубь острова Леон. — Леон — небольшой остров, расположенный с южной стороны мола, на котором стоит Кадис; отделен от материка узкими протоками.

… Именно на этой равнине, у берегов реки со столь нежным названием, король Родриго дал сражение, длившееся восемь дней. — О сражении при Гвадалете см. примеч. к с. 178.

… Подобно Трое и Италии, Испания погибла из-за любви к женщине. — Имеется в виду гибель Трои из-за Елены Прекрасной, супруги спартанского царя Менелая, похищенной троянским царевичем Парисом, что послужило поводом к Троянской войне.

… все знают Гомера, творца «Илиады», и Тита Ливия, рассказчика, а возможно, и сочинителя римских преданий… — Гомер — легендарный странствующий слепой поэт Древней Греции; согласно античным источникам, жил в период XII–VII вв. до н. э.; считается автором эпических поэм «Илиада» и «Одиссея».

Тит Ливий (59 до н. э. — 17 н. э.) — древнеримский историк, автор знаменитого труда «История Рима от основания Города».

… никто не знает авторов изумительныхромансеро, которые делают известными во Франции имена Родриго, дона Хулиана и Ла Кавы. — Имеется в виду цикл из девяти романсеро, в которых излагается легенда о начале завоевания Испании арабами.

… все обрушившиеся на несчастного короля беды были предсказаны ему в тот день, когда он проник в Геркулесову башню. — Руины башни Геркулеса, т. н. пещера Геркулеса (la Cueva de Hercules), находятся недалеко от кафедрального собора Толедо.

… они были вооружены арбалетами. — Арбалет — холодное метательное ручное оружие, усовершенствованный лук; было индивидуальным оружием воинов в древние и средние века и вышло из употребления после изобретения огнестрельного оружия.

… Он собрал двадцать пять тысяч конников, поставил командовать ими графа Хулиана и отправил их завоевывать Африку. — Этот поход графа Хулиана упомянут в романсеро «Родриго открывает заколдованную Толедскую пещеру».

370… Ее звали Флоринда. — Историческая Флоринда, дочь графа Хулиана, была заложницей при дворе короля Родериха.

371… Пусть же африканец войдет сюда через Тарифу… — Тарифа — город в Андалусии, расположенный у самого узкого места Гибралтарского пролива, в крайней южной точке Европейского континента, в 14 км от побережья Африки.

… Вся Испания, но не Астурия. Астурия — это земля храбрецов! — Астурия, расположенная на северо-востоке Испании, на склонах Кантабрийских гор, у берегов Бискайского залива, в VIII в. стала центром сопротивления арабскому завоеванию. Возглавил это сопротивление Пелайо (690–737), принц королевской крови из рода герцогов Кантабрийских, первый король Астурии (с 718 г.), избранный вестготской аристократией, которая бежала в Астурию от захватчиков-мусульман; его победа в 722 г. над арабским отрядом военачальника аль-Камы у горы Аусева в долине Ковадонги положила начало Реконкисте (отвоеванию испанских земель у мусульман).

… возглавлял их Тарик. — Тарик ибн Зийяд (7—720) — арабский полководец, в апреле 711 г. высадившийся с семитысячной армией в Испании, 19 июля того же года разбивший короля Родериха в сражении при Гвадалете и положивший начало арабскому завоеванию Пиренейского полуострова.

372… он пришпорил Орелио… — Орелио — конь короля Родриго, упоминающийся в старинных романсах.

… Только один из его военачальников, Алькастрас, видел, как он умчался прочь… — Упоминания такого имени (Alcastras) нигде найти не удалось.

… отправился в Толедо, где оставался двор, и пришел к королеве… — Супругу короля дона Родриго звали Эгилона. Через четыре года после смерти короля ее взял в жены первый андалусский эмир Абд аль-Азиз бен Муса (?—716), на которого она имела столь большое влияние, что чуть ли не сумела склонить его к переходу в христианство, и который был убит по приказу дамасского халифа.

373… я не зову ее больше Флориндой, я зову ее Ла Кавой. — Сервантес в «Дон Кихоте» так объясняет прозвище несчастной Флоринды: «Нас пригнало в бухту… которую мавры называют Ла Кава Румия, что на нашем языке означает блудница-христианка, ибо у них существует предание, что здесь погребена Ла Кава, из-за которой погибла Испания, «кава» же на их языке означает блудница, а «ру-мия» — христианка» (часть I, глава XLI).

374… где течет Гвадалета и где высится Херес. — Имеется в виду город Херес-де-ла-Фронтера, расположенный на правом берегу Гвада-леты.

XLIV

375… Я описывал Вам Пуэрто-Санта-Мария… — Эль-Пуэрто-де-Сан-та-Мария — город на побережье Кадисского залива, в 20 км к северо-востоку от Кадиса, в устье реки Гвадалеты.

… рыцарский херес, который дону Сезару де Базану посчастливилось найти бок о бок с царственным паштетом. — Речь идет о сцене (IV, 2) из пьесы Гюго «Рюи Блас». Дон Сезар де Базан, спасаясь от преследователей и обнаружив в незнакомом доме, где он спрятался, кладовую, полную всякой снеди и превосходных вин, произносит: C'est une oeuvre admirable De ce fkmeux poete appeld le soleil!

X6rds-des-Chevaliers n’a rien de plus vermeil (IV, 2).

(В подстрочном переводе:

Как восхитительно творенье

Поэта славного, что Солнцем именуют!

Нет золотистее на свете ничего, чем херес-кабальерос.) Отметим, что в известном русском переводе пьесы, выполненном Т. Щепкиной-Куперник, упоминание о хересе отсутствует.

… после остановки в Сан-Лукаре они преисполнены желанием сравнить пахарете с хересом. — Пахарете — испанское ликерное вино, производимое в традициях старинного монастыря Пахарете близ Хереса.

376… пробегали по улицам, похожим на те, что спускаются к Сене со стороны Гревской площади. — Гревская площадь (с 1806 г. называется площадью Ратуши) расположена на правом берегу Сены, перед зданием парижской ратуша; в 1310–1830 гг. служила местом казней в Париже,

… ему показалось, что он очутился в окружении свободных судей… — Имеется в виду уголовный суд Феме (от нем. Vehme — «показание»), который существовал в XII–XVI вв. в Германии (он назывался также просто Феме, Фемическим трибуналом и Трибуналом свободных судей). В отличие от местной юстиции, зависимой от феодальных владетелей, суд Феме считал себя свободным, так как он подчинялся непосредственно императору, а членами, чиновниками и подсудимыми в нем были исключительно лично свободные граждане. На практике суд Феме быстро превратился в тайное, наводящее ужас судилище. Делопроизводство, вынесение и исполнение приговоров поручалось, как правило, его же членам и велось в обстановке строгой секретности.

377… поклялся ни больше ни меньше, как Горацио и Марцелл. — Имеются в виду персонажи трагедии «Гамлет» Шекспира: Горацио — друг принца, Марцелл — офицер. Здесь подразумевается сцена (I, 5), где Горацио и Марцелл на мече клянутся Гамлету хранить тайну о его встрече с Призраком.

378… свел его с контрабандистами из Малаги. — Малага — древний портовый город на юге Испании, в Андалусии; основан в XI в. до н. э.; административный центр одноименной провинции.

379… пудель, который, словно собака из «Фауста», принимал в моем сне гигантские размеры. — Злой дух, воплощенный в виде черного пуделя, впервые является Фаусту в сцене «У ворот»; в следующей сцене «Рабочая комната Фауста» пудель разрастается в размерах и принимает облик Мефистофеля, напускающего на Фауста сон.

380… «Quid novi fert Africa» — как говорили древние римляне. — «Quid novi fert Africa?» («Что нового из Африки?») — расхожее выражение, которое является переделкой античной поговорки, приведенной древнегреческим ученым-энциклопедистом и философом Аристотелем (384–322 до н. э.) в его сочинении «История животных» (VIII, 28): «Из Африки всегда приходит что-то новое».

Вопрос этот римляне задавали друг другу в связи с войнами, которые Рим вел в Африке в III–I вв. до н. э.: в 264–261, 218–201 и 149–146 гг. до н. э. с Карфагеном (часть боевых действий велась на африканском берегу), в 115–105 гг. до н. э. — с нумидийским царем Югуртой (ок. 160–104 до н. э.; правил с 117 г. до н. э.). В 47–46 гг. до н. э. в Египте и в Африке разыгрывались важные эпизоды борьбы Цезаря с его противниками.

СОДЕРЖАНИЕ

1. Изабелла Баварская. Приключения Лидерика. Пипин Короткий.

Карл Великий.

Пьер де Жиак.

2. Асканио.

3. Две Дианы.

4. Королева Марго.

5. Графиня де Монсоро.

6. Сорок пять.

7. Три мушкетера.

8. Двадцать лет спустя.

9. Виконт де Бражелон, ч. 1, 2.

10. Виконт де Бражелон, ч. 3, 4.

11. Виконт де Бражелон, ч. 5, 6.

12. Женская война. Сильвандир.

13. Шевалье д’Арманталь.

Дочь регента.

14. Граф де Монте-Кристо, ч. 1, 2, 3.

15. Граф де Монте-Кристо, ч. 4, 5, 6.

16. Графиня Солсбери.

Эдуард III.

17. Бастард де Молеон.

18. Джузеппе Бальзамо, ч. 1, 2. 3.

19. Джузеппе Бальзамо, ч. 4, 5.

20. Ожерелье королевы.

21. Анж Питу.

22. Графиня де Шарни, ч. 1, 2, 3.

23. Графиня де Шарни, ч. 4, 5, 6.

24. Шевалье де Мезон-Руж. Волонтёр девяносто второго года.

25. Соратники Иегу.

26. Белые и синие.

27. Таинственный доктор.

Дочь маркиза.

28. Сан Феличе, кн. 1.

29. Сан Феличе, кн. 2.

30. Парижские могикане, ч. 1,2.

31. Парижские могикане, ч. 3, 4.

32. Сальватор, ч. 1,2.

33. Сальватор, ч. 3, 4.

* 34. Предводитель волков.

Женитьбы папаши Олифуса. Огненный остров.

* 35. Тысяча и один призрак.

День в Фонтене-о-Роз Два студента из Болоньи Дон Бернардо де Суньига Завещание господина де Шовелена Женщина с бархаткой на шее.

Замок Эпштейнов.

* 36. Исаак Лакедем.

Актея

* 37. Отон-лучник.

Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор.

Предсказание.

* 38. Красный сфинкс.

Голубка.

* 39. Воспоминания фаворитки.

* 40. Черный тюльпан.

Капитан Памфил.

История моих животных. *41. Полина.

Паскуале Бруно.

Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса.

* 42. Консьянс блаженный.

Катрин Блюм.

Капитан Ришар.

* 43. Адская Бездна.

Бог располагает!

* 44. Волчицы из Машкуля.

* 45. Жорж.

Корсиканские братья. Габриель Ламбер.

Метр Адам из Калабрии.

* 46. Сесиль.

Амори.

Фернанда.

* 47. Паж герцога Савойского.

* 48. Инженю.

* 49. Олимпия Клевская.

* 50. Рассказы.

*51. Госпожа де Шамбле.

Любовное приключение. Роман Виолетты.

* 52. Робин Гуд.

* 53. Прусский террор.

Сын каторжника.

* 54. Блек.

Маркиза д’Эскоман.

*55. Охотник на водоплавающую дичь.

Папаша Горемыка. Парижане и провинциалы.

* 56. Ашборнский пастор.

* 57. Княгиня Монако.

* 58. Царица Сладострастия.

Две королевы.

* 59. Исповедь маркизы.

* 60. Записки учителя фехтования.

Яков Безухий.

*61. Сказки.

* 62. Юг Франции.

*63. Год во Флоренции.

64. Сперонара.

65. Капитан Арена.

* 66. Корриколо.

67. Вилла Пальмиери.

*68. Из Парижа в Кадис.

69. “Быстрый”, или Танжер, Алжир и Тунис.

70. Прогулки по берегам Рейна.

71. В Швейцарии.

72. В России.

73. Кавказ.

В последующие тома войдут:

Сборник “Знаменитые преступления

Семейства Ченчи.

Маркиза де Бренвилье.

Карл Людвиг Занд.

Мария Стюарт.

Маркиза де Ганж.

Мюрат.

Семейство Борджа.

Юрбен Грандье.

Ванинка.

Кровопролития на Юге.

Графиня де Сен-Жеран. Джованна Неаполитанская. Низида.

Дерю.

Мартен Герр.

Али-паша.

Вдова Константен.

Железная маска.

Исторические хроники:

Галлия и Франция.

Карл Смелый.

Жанна д’Арк.

Людовик XIV и его век. Регентство.

Людовик XV и его двор.

Людовик XVI и Революция. Дорога в Варенн.

Драма 93-го года.

Последний король французов. Генрих IV.

Людовик XIII и Ришелье.

Цезарь.

Наполеон.

Медичи.

Стюарты.

Гарибальдийцы.

Автобиографическая проза:

Мой мемуары.

Новые мемуары.

Сборник “Мертвые обгоняют нас”. Театральные воспоминания. Жизнь артиста.

Очерки:

Беседы.

Итальянцы и фламандцы (история живописи). Проститутки, лоретки, куртизанки.

А также:

Большой кулинарный словарь. Драматургия. Поэзия. Публицистика. Письма.

Звездочкой отмечены вышедшие тома.

Александр Дюма Собрание сочинений

Том 68

ИЗ ПАРИЖА В КАДИС

Корректор В.Луценко Компьютерная верстка А. Гришина

Подписано к печати 28.05.2007. Формат 84x108/32. Гарнитура Ньютон. Печать офсетная.

Уел. печ. л. 16. Тираж 1400.

Заказ №

Издательство «АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР» 127055, Москва, ул. Новослободская, 57/65. Тел.: 8(499) 973-3665, факс: 8(499) 973-3661. e-mail: publish@artbc.ru Лицензия № 060920 от 30.09.97 г.

Примечания

1

«Гамлет», П, 2.

(обратно)

2

Тростник гигантский (лат.).

(обратно)

3

Да (англ.).

(обратно)

4

Да (фр.).

(обратно)

5

Нет (англ.).

(обратно)

6

Нет (фр.).

(обратно)

7

Ступайте с Богом! (Исп.)

(обратно)

8

Трактирщики (исп.).

(обратно)

9

Гораций, «Наука поэзии», 343.

(обратно)

10

Разбойник (исп.).

(обратно)

11

Жулик (исп.).

(обратно)

12

Пансионы (исп,).

(обратно)

13

Баня (исп.).

(обратно)

14

В.Гюго, «Гастибельса». — Пер. Ю.Денисова.

(обратно)

15

Шпага (исп.).

(обратно)

16

Кисеты (исп.).

(обратно)

17

Опасное место (исп.).

(обратно)

18

«Сид», IV, 3.

(обратно)

19

«Постоялый двор Калисто Бургильоса» (исп.).

(обратно)

20

Гноильня (исп.).

(обратно)

21

Постоялый двор «Лино» (исп.).

(обратно)

22

Трактир «Кабальерос» (исп.).

(обратно)

23

Что вам надо? (Исп.)

(обратно)

24

Постоялый двор Белошвейки (исп.).

(обратно)

25

В.Е.Жуи, «Сулла», I, 4.

(обратно)

26

Что вам надо, во имя Господа?! (Исп.)

(обратно)

27

Три песеты, сеньор! (Исп.)

(обратно)

28

Быстрее, быстрее, сеньоры! (Исп.)

(обратно)

29

Почему быстрее? (Исп.)

(обратно)

30

Дилижанс отправляется в Гранаду! (Исп.)

(обратно)

31

Смотри! Только час! (Исп.)

(обратно)

32

Половина второго (исп.).

(обратно)

33

Быстрее (араб.).

(обратно)

34

Пансионный дом (исп.).

(обратно)

35

Пансионеры (исп.).

(обратно)

36

Ванны! Ванны! (Исп.)

(обратно)

37

Комнаты (исп.).

(обратно)

38

«Каприз» (исп.).

(обратно)

39

Перевод Ю.Денисова.

(обратно)

40

Перевод Ю.Денисова.

(обратно)

41

Перевод Ю.Денисова.

(обратно)

42

Секретари суда (исп.).

(обратно)

43

Сын (исп.).

(обратно)

44

Хорошо! (Исп.)

(обратно)

45

Под открытым небом (лат.).

(обратно)

46

В чужом мире (лат.).

(обратно)

47

Сбруя (исп.).

(обратно)

48

Здравствуй¹ (Лат.)

(обратно)

49

Кабан или рыжий лев спустился с горы (лат.). — Вергилий, «Энеида», IV, 159.

(обратно)

50

Воды, воды, воды! (Исп.)

(обратно)

51

Животный жир (исп.).

(обратно)

52

Поехали, сеньоры, поехали, поехали! (Исп.)

(обратно)

53

Арбузы! Арбузы! (Ит.)

(обратно)

54

В ваше распоряжение! (Исп.)

(обратно)

55

Щёголь (исп.).

(обратно)

56

Пер. Э.Шапиро.

(обратно)

57

«Быки» (исп.).

(обратно)

58

«Имя Господа — крепкая башня» (лат.). — Притчи Соломона, 18: 11.

(обратно)

59

Жених (исп.).

(обратно)

60

Се, человек (лат.) — Иоанн, 19: 5.

(обратно)

61

«День сей, день гнева» (лат.).

(обратно)

62

«Стремительный» (исп.).

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

XXXIX

XL

XLI

XLII

XLIII

XLIV

КОММЕНТАРИИ

  I

  VII

  VIII

  XII

  XIII

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XXI

  XXII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXIII

  XXXV

  XXXVII

  XXXVIII

  XXXIX

  XL

  XLI

  XLII

  XLIII

  XLIV

  СОДЕРЖАНИЕ

*** Примечания ***