Сперонара [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

«САНТА МАРИЯ ДИ ПИЕ ДИ ГРОТТА»

Едва прибыв в Неаполь, мы с Жаденом вечером того же дня бегом отправились в порт, чтобы разузнать, не отплывает ли случайно на следующий день какое-нибудь судно — либо пароход, либо парусник — на Сицилию. Поскольку у путешественников, как правило, не заведено отправляться в Неаполь, чтобы провести там всего несколько часов, расскажем немного об обстоятельствах, вынудивших нас ускорить свой отъезд.

Мы отбыли из Парижа с намерением объездить всю Италию, включая Сицилию и Калабрию; старательно претворяя этот замысел в жизнь, мы уже посетили Ниццу, Геную, Милан, Флоренцию и Рим, когда, после трехнедельного пребывания в этом последнем городе, я имел честь встретиться в доме г-на де Т.., поверенного в делах Франции, с господином графом Людорфом, неаполитанским послом. Поскольку мне предстояло отправиться в этот город несколько дней спустя, маркиз де Т... счел уместным представить меня своему почтенному коллеге, чтобы заранее сделать более легкими дипломатические пути, которые должны были открыть мне заставу в Террачине. Господин Людорф встретил меня с бесстрастной и холодной, ни к чему не обязывающей улыбкой, что отнюдь не помешало мне двумя днями позже считать себя вправе собственноручно доставить ему свои паспорта. Господин Людорф любезно разрешил мне оставить наши документы в своей канцелярии и прийти забрать их через день. Поскольку мы не особенно спешили ввиду того, что санитарные нормы, действовавшие в связи с распространением холеры, предписывали двадцативосьмидневный карантин и, следовательно, в нашем распоряжении была еще почти неделя, я простился с г-ном Людорфом, дав себе слово не знакомиться впредь ни с одним послом, пока не получу о нем предварительно самых обстоятельных справок.

По прошествии двух дней я явился в паспортный отдел. Я встретился там с неким чиновником, который в высшей степени учтиво известил меня о том, что по причине определенных сложностей, возникших с моей визой, мне будет правильно обратиться к самому послу, чтобы их устранить. Таким образом, мне пришлось против всякого своего желания вновь предстать перед г-ном Людорфом.

Господин Людорф принял меня еще более холодно и высокомерно, чем прежде, но я запасся терпением, уповая на то, что, вероятно, имею честь видеть его в последний раз. Он сделал мне знак садиться; я сел. Это был шаг вперед по сравнению с первым разом: тогда он продержал меня стоя.

— Сударь, — произнес посол довольно смущенно, теребя складки своего жабо, — к сожалению, я вынужден вам сообщить, что вы не можете ехать в Неаполь.

— Почему же? — осведомился я, преисполненный решимости вести наш диалог в таком тоне, какой мне будет угоден. — Неужели виной тому скверные дороги?

— Нет, сударь, дороги, напротив, превосходны, но, к несчастью, вы занесены в список тех, кому запрещен въезд в Неаполитанское королевство.

— Сколь бы почетным ни был этот знак отличия, господин посол, — продолжал я, подбирая соответствующие тону слова, — он способен наполовину свести на «нет» путешествие, которое я рассчитываю совершить, что может доставить мне определенные затруднения, а потому, надеюсь, вы позволите мне проявить настойчивость, выясняя причину этого запрета. Если речь идет об одной из тех незначительных причин, с какими сталкиваешься в Италии на каждом шагу, то у меня в свете есть несколько друзей, у которых, как я полагаю, достанет власти добиться их устранения.

— Это очень серьезные причины, сударь, и я сомневаюсь, что у ваших друзей, сколь бы высокопоставленными они ни были, достанет влияния добиться их устранения.

— Но, если позволите, сударь, нельзя ли, в конце концов, их узнать?

— Да Боже мой, — небрежно ответил г-н Людорф, — я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы назвать их вам.

— Я жду, сударь.

— Прежде всего, вы сын генерала Матьё Дюма, который был военным министром в Неаполе во время незаконного присвоения власти Жозефом.

— К сожалению, господин посол, я вынужден опровергнуть свое родство с прославленным генералом, которого вы упомянули, ибо вы заблуждаетесь и, несмотря на сходство фамилий, между нами нет ровным счетом никаких родственных отношений. Мой отец не генерал Матьё Дюма, а генерал Александр Дюма.

— Генерал Александр Дюма? — переспросил г-н Людорф, явно стараясь вспомнить, в связи с чем он уже слышал это имя.

— Да, — продолжал я, — тот самый, который, вопреки законам гостеприимства, был взят в плен в Таранто, а затем, вопреки международному праву, отравлен вместе с Манскуром и Доломьё в Бриндизи. Это произошло в то самое время, когда Караччоло повесили в Неаполитанском заливе. Как видите, сударь, я делаю все, что в моих силах, дабы пробудить ваши воспоминания.

Господин Людорф прикусил губу.

— Что ж, сударь, — произнес он после короткой паузы, — существует и вторая причина: это ваши политические убеждения. Нам сообщили, что вы республиканец и уехали из Парижа, как мы слышали, исключительно по политическим мотивам.

— В ответ на это, сударь, я покажу вам свои рекомендательные письма: почти на всех стоят печати министерств и подписи наших министров. Взгляните, вот письмо адмирала Жакоба, вот — маршала Сульта, а вот — господина Вильмена; они содержат ходатайства для меня о помощи и покровительстве французских послов в ситуациях, подобных той, в которой я оказался.

— Хорошо! — сказал г-н Людорф. — Коль скоро вы предвидели ситуацию, в которой оказались, преодолевайте ее с помощью средств, которыми вы располагаете. Я же со своей стороны заявляю, что не поставлю визу в вашем паспорте. Что касается паспортов ваших спутников, то, поскольку у меня нет возражений против того, чтобы они отправлялись туда, куда им заблагорассудится, вот документы. Они в порядке, и ваши спутники могут ехать когда им будет угодно, но я вынужден повторить, что они уедут без вас.

— Нет ли у господина Людорфа каких-либо поручений в отношении Неаполя? — спросил я, вставая.

— А к чему это, сударь?

— К тому, что я взял бы их на себя с величайшим удовольствием.

— Но я же сказал, что вы никоим образом не можете туда ехать.

— Я буду там через три дня.

Я поклонился г-ну Людорфу и вышел, оставив его в изумлении от моей уверенности.

Нельзя было терять ни минуты, если я желал выполнить то, что пообещал. Я помчался к одному из учеников Римской школы, моему старому другу, с которым мы познакомились в мастерской г-на Летьера, а тот, в свою очередь, был старым другом моего отца.

— Дорогой Гишар, вы должны оказать мне услугу.

— Какую?

— Вам следует незамедлительно пойти к господину Энгру за разрешением отправиться путешествовать по Сицилии и Калабрии.

— Но, дражайший мой, я туда не собираюсь.

— Да, но зато я собираюсь, и, раз уж меня не хотят пускать туда под моим собственным именем, мне придется отправиться в путь под вашим.

— А! Понимаю. Это другое дело.

— С вашего позволения, вы отправитесь к нашему поверенному в делах и попросите у него паспорт. Следите внимательно за ходом моих мыслей. С паспортом нашего поверенного в делах вы пойдете за визой к неаполитанскому послу, и, располагая визой неаполитанского посла, я отправлюсь на Сицилию.

— Чудесно. И когда вам это нужно?

— Сейчас же.

— Я только сниму рабочую блузу и зайду в Академию.

— Ну а я пойду паковать вещи.

— Где вас можно будет найти?

— В гостинице Пастрини, на площади Испании.

— Я буду там через два часа.

В самом деле, два часа спустя Гишар явился в гостиницу, располагая паспортом, который был в полном порядке. Поскольку никто не позаботился о том, чтобы заранее представить Гишара г-ну Людорфу, дело прошло без всяких помех.

В тот же вечер я взял карету у Ангризани и через день был в Неаполе. Я выполнил обязательство, данное г-ну Людорфу, на тридцать шесть часов раньше назначенного срока. Как видите, ему не стоило жаловаться. Но оказаться в Неаполе — это было еще не все; в любую минуту меня могли здесь обнаружить. Я был знаком в Париже с одним очень известным субъектом, слывшим там маркизом и находившимся теперь в Неаполе, где он слыл доносчиком. Стоило бы мне встретиться с ним, и я бы пропал. Следовательно, необходимо было безотлагательно добраться до Палермо или Мессины.

Вот почему уже в день нашего прибытия в Неаполь мы с Жаденом помчались в порт, чтобы разыскать там пароход либо парусник, который мог бы доставить нас на Сицилию.

Во всех странах мира прибытие и отбытие пароходов происходят по расписанию: известно, в какой день они уходят и в какой день приходят. В Неаполе все не так. Один лишь капитан вправе судить здесь о своевременности своего плавания. Если положенное количество пассажиров набралось, он зажигает топку и приказывает звонить в колокол. Вплоть до этой минуты и капитан, и его судно отдыхают.

К несчастью, дело происходило 22 августа, и, поскольку никому не хотелось ехать жариться на Сицилию в тридцатиградусную жару, пассажиры не появлялись. Помощник капитана, случайно оказавшийся на борту, сказал нам, что, по всей вероятности, судно отправится в плавание не раньше чем через неделю, но добавил, что он не может ручаться за наш отъезд даже к этому сроку.

Мы стояли на Молу, досадуя на эту задержку, в то время как Милорд рыскал повсюду в поисках какой-нибудь кошки, которую можно было бы съесть, как вдруг подошел какой-то матрос с шапкой в руке и обратился к нам на сицилийском наречии. Сколь бы мало мы ни были знакомы с этим говором, он не настолько сильно отличался от итальянского языка, чтобы я не смог понять, что незнакомец предлагает доставить нас туда, куда мы пожелаем. Мы спросили у него, на чем он собирается нас везти, готовые отправиться в путь на чем угодно. Этот человек тут же повел нас за собой и, остановившись возле маяка, указал на неподвижно стоявшее на якоре шагах в пятидесяти от берега прелестное маленькое судно из разряда рыбачьих трехмачтовых баркасов, но столь мило окрашенное в зеленый и красный цвета, что мы сразу же прониклись к нему симпатией, которая явно отразилась на наших лицах, ибо матрос, не дожидаясь ответа, подал знак какой-то лодке приблизиться к нам, прыгнул в нее и протянул руку, чтобы помочь нам туда спуститься.

Наша сперонара, как называют подобный тип судов, отнюдь не проигрывала при ее рассмотрении, и, чем ближе подплывала наша лодка к судну, тем отчетливее видели мы его изящные формы и бросавшуюся в глаза яркость красок. Вследствие этого, еще не успев ступить на борт, мы уже почти приняли решение.

Там мы обнаружили капитана. Это был красивый молодой человек двадцати восьми—тридцати лет, с открытым и уверенным лицом. Он говорил по-итальянски немного лучше своего матроса. Так что нам удалось кое-как понять друг друга. Четверть часа спустя мы сторговались с ним за восемь дукатов в день. За восемь дукатов в день судно и его команда принадлежали нам душой и телом, сходнями и парусами. Мы могли держать его при себе сколько нам заблагорассудится, вести его туда, куда нам заблагорассудится, и расстаться с ним там, где нам заблагорассудится: мы были вольны в своих действиях, однако сперонара была нашей до тех пор, пока мы платили. И это было совершенно справедливо.

Я спустился в трюм; на судне не было никакого груза, кроме балласта. Я потребовал от капитана, чтобы он взял на себя строгое обязательство не брать на борт ни товаров, ни других пассажиров; он дал мне слово. Капитан выглядел таким чистосердечным, что я не стал просить у него других гарантий.

Мы снова поднялись на палубу, и я осмотрел нашу каюту. Она представляла собой всего лишь нечто вроде круглого деревянного навеса, установленного на корме и прикрепленного к корпусу судна достаточно прочно, чтобы можно было не бояться порывов ветра или шквалов. За этим навесом находилось свободное пространство, предназначенное для управления рулем. Это был отсек кормчего. Наша каюта была совершенно пустой. Нам самим предстояло раздобыть необходимые предметы мебели — капитан судна «Санта Мария ди Пие ди Гротта» предоставлял кров без всякой обстановки. Впрочем, учитывая недостаток пространства, эта мебель должна была сводиться к двум матрасам, двум подушкам и четырем парам простыней. Койкой служил дощатый настил. Что касается матросов, то все они, включая капитана, обычно спали вповалку в твиндеке.

Мы условились прислать вечером два матраса, две подушки и четыре пары простыней, и момент отплытия был назначен на восемь часов утра следующего дня.

Когда мы с Жаденом отошли от судна уже шагов на сто, радуясь принятому решению, нас вдруг догнал капитан. Он посоветовал нам прежде всего не забыть обзавестись поваром. Совет показался мне довольно странным, и я захотел выяснить, чем он вызван. И тут я узнал, что в глубине Сицилии, в диких и пустынных краях, где постоялые дворы, если они вообще имеются, это всего лишь места привалов, повар необходим в первую очередь. Мы пообещали капитану прислать его одновременно с нашей roba¹.

По возвращении я первым делом осведомился у г-на Мартино Дзира, хозяина гостиницы «Виттория», где бы я мог найти искомого кулинара. Господин Мартино Дзир ответил, что мой вопрос пришелся как нельзя кстати и то, что мне нужно, у него под рукой. В первую минуту этот ответ настолько удовлетворил меня, что я поднялся в свою комнату, ни о чем больше не допытываясь, но, оказавшись там, я подумал, что неплохо было бы навести предварительные справки о свойствах характера нашего будущего попутчика. Вследствие чего я спросил об этом у одного из гостиничных слуг, и тот ответил, что я могу совершенно не волноваться на этот счет, ибо г-н Мартино отдает мне собственного повара. К сожалению, этот самоотверженный поступок со стороны хозяина не только не успокоил меня, а лишь усугубил мои опасения. Если бы г-н Мартино был доволен своим поваром, разве стал бы он сбывать его с рук в пользу первого встречного иностранца? Если же он был им недоволен, то при всей своей покладистости я все же предпочел бы другого человека. Поэтому я спустился к г-ну Мартино и спросил у него, могу ли я в самом деле рассчитывать на честность и знание дела его подопечного. В ответ г-н Мартино принялся высокопарно расхваливать достоинства Джованни Камы. По его словам, то была воплощенная честность и, что немаловажно для работы, которую я собирался доверить повару, воплощение самого безупречного мастерства. Главное, он снискал славу искуснейшего «жарщика» (да простят меня за это слово, но я не знаю, как еще можно перевести frita-tore) не только в столице, но и во всем королевстве. Чем дальше г-н Мартино заходил в своих похвалах, тем сильнее становилось мое беспокойство. Наконец, я отважился спросить у него, почему, обладая таким сокровищем, он готов расстаться с ним.

— Увы! — со вздохом ответил г-н Мартино. — Дело в том, что у Джованни, к несчастью для меня, остающегося в Неаполе, есть один недостаток, который не имеет никакого значения для вас, едущего на Сицилию.

— И какой же? — с тревогой осведомился я.

— Он appassionato¹, — ответил г-н Мартино.

Я расхохотался.

Дело в том, что, когда мы проходили мимо кухни, г-н Мартино показал мне Каму, стоявшего у печи, и Кама во всей своей красе — от макушки крупной головы до кончиков длинных ног — выглядел вполне приземленным человеком, к которому, как мне казалось, совершенно не подходило подобное определение; к тому же охваченный страстью повар казался мне мифологическим персонажем в высшей степени. Между тем, видя, что хозяин говорит вполне серьезно, я продолжал свои расспросы.

— И к чему же он испытывает страсть? — осведомился я.

— К Роланду, — ответил г-н Мартино.

— К Роланду? — переспросил я, решив, что ослышался.

— К Роланду, — с крайне удрученным видом подтвердил г-н Мартино.

— Вот как! — воскликнул я, начиная думать, что хозяин смеется надо мной. — Сдается мне, любезный господин Мартино, что мы говорим, не понимая друг друга. Кама испытывает страсть к Роланду: что это значит?

— Вы когда-нибудь были на Молу? — спросил меня г-н Мартино.

— Перед тем как вернуться, я как раз был там у самого маяка.

— Ах, это не то время.

— Что значит не то время?

— Ну, чтобы вы поняли, что я хочу сказать, вам стоило бы сходить туда вечером, когда выступают импровизаторы. Вы когда-нибудь бывали там вечером?

— Каким образом, скажите на милость, я мог быть там вечером? Я приехал сюда только сегодня утром, а сейчас два часа пополудни.

— Это верно. Так вот! Вы когда-нибудь слышали, в числе прочих исконных неаполитанских поговорок, что, когда лаццарони заработал два су, у него выдался хороший день?

-Да.

— А известно ли вам, как он распределяет свои два су?

— Нет. Будет ли нескромностью спросить вас об этом?

— Ни в коей мере.

— В таком случае расскажите.

— Хорошо! Одно су идет на макароны, два лиара на арбуз, один лиар на самбуку и один лиар на импровизатора. Импровизатор для лаццарони — это первейшая потребность после макарон, которые он ест, воды, которую он пьет, и воздуха, которым он дышит. А что читает почти всегда импровизатор? Он читает поэму божественного Ариосто «Orlando Furioso»¹. В итоге для этих отсталых людей с их пылкими страстями и горячей головой вымысел становится явью; битвы странствующих рыцарей, предательства великанов, горести владелиц замков — это уже не поэзия, а история; она и впрямь нужна бедному народу, не знающему собственной истории. Поэтому он увлекается такого рода фантазиями. Каждый выбирает себе героя и проникается к нему страстным чувством: одни восторгаются Ринальдо, это юнцы; другие — Роландом, это романтики, а кое-кто — Карлом Великим, это здравомыслящие люди. Даже у волшебника Мерлина есть свои приверженцы. Вот так! Теперь вам ясно? Ну а этот скотина Кама охвачен страстью к Роланду.

— Честное слово?

— Ну я же вам говорю.

— Хорошо! Ну, и что же?

— И что же?

-Да.

— А то, что, когда настает час импровизации, невозможно удержать парня на кухне, что довольно неприятно, согласитесь, в таком заведении, как наше, куда в любой час дня и ночи прибывают путешественники. Ну, все это было бы еще ничего, однако, понимаете ли, тут есть один лакей-ринальдист, и стоит мне, на свою беду, не подумав, послать его на кухню в час обеда, тогда все пропало. Разгорается спор вокруг того или другого из этих двух славных рыцарей, раздается брань, каждый восхваляет своего героя и принижает кумира противника; только и слышишь, что об ударах шпагой, убитых великанах и освобожденных владелицах замков. О кухонных делах больше ни слова, вследствие чего мясо, которое тушится в горшке, портится, вертела перестают вращаться, жаркое подгорает, соусы сворачиваются, обед получается скверным, постояльцы жалуются, гостиница пустеет, и все это потому, что какой-то мерзавец-повар вообразил себя страстным поклонником Роланда! Теперь вам ясно?

— Но ведь это забавно.

— Да нет же, совсем не забавно, особенно для меня; но для вас все это не должно иметь никакого значения. Когда вы окажетесь на Сицилии, там уже не будет ни проклятого импровизатора, ни бешеного лакея, которые сбивают его с толку. Он будет превосходнейшим образом жарить и тушить, и притом сделает для вас что угодно, если вы всего лишь раз в неделю будете говорить ему, что Анджелика — распутница, а Медор — повеса.

— Я буду ему это говорить.

— Значит, вы его берете?

— Конечно, раз вы за него ручаетесь.

Повару велели подняться наверх. Кама выдвинул ряд возражений по поводу недостатка времени, которое ему дают на сборы в подобное путешествие, и опасностей, которым он может подвергнуться в дороге, но в ходе разговора я ухитрился вставить лестное слово о Роланде. Кама тут же вытаращил глаза, растянул рот до ушей, принялся глупо смеяться и, прельщенный нашим единодушием относительно племянника Карла Великого, полностью вверил себя в мое распоряжение.

В итоге, как и было обещано мною капитану, я в тот же вечер отправил Каму спать на борт судна — вместе с сундуками, матрасами и подушками, за которыми нам предстояло последовать на другой день в назначенный час.

Мы застали всех матросов на палубе, где они ожидали нашего прибытия. Очевидно, им страшно не терпелось с нами познакомиться, так же как и нам — их увидеть. Им было не менее важно, чем нам, выяснить, сойдемся ли мы характерами: от этого почти всецело зависело удовольствие, которое мы надеялись получить от путешествия; для них же речь шла о собственном достатке и покое на протяжении двух-трех месяцев.

Экипаж состоял из девяти человек, юнги и ребенка; все они родились или, по крайней мере, проживали в деревне Делла Паче, неподалеку от Мессины. Это были славные сицилийцы в полном смысле слова, приземистые, с крепкими руками и ногами, смуглой кожей и арабскими глазами, ненавидящие своих соседей-калабрийцев и питающие отвращение к своим хозяевам-неаполитанцам, говорящие на том нежном языке Мели, что кажется песней, и едва понимающие флорентийский диалект, столь гордый своим верховенством, которым его наделяет Академия делла Круска; всегда любезные, но не раболепные, называющие нас «ваше превосходительство» и целующие нам руку, так как это обращение и этот жест, имеющие у нас характер угодливости, являются у них не более чем изъявлением вежливости и преданности. К концу путешествия эти люди полюбили нас как братьев, в то же время продолжая относиться к нам с почтением как к вышестоящим — это была утонченная благовоспитанность, когда чувство симпатии и чувство долга не перемешиваются между собой; они платили нам именно тем, чего мы были вправе ожидать за свои деньги и хорошее обращение.

Членов команды звали: Джузеппе Арена, капитан; Нун-цио, старший рулевой; Винченцо, второй рулевой; Пьетро, брат Нунцио; Джованни, Филиппо, Антонио, Сьени, Гаэтано. Юнга и сын капитана, мальчуган лет шести—семи, дополняли экипаж.

А теперь, да позволят нам читатели, после того как мы обозрели экипаж в целом, остановить более пристальный взгляд на тех из этих храбрецов, которые выделяются своим нравом или какой-либо характерной чертой: ведь нам предстоит совершить вместе с читателями довольно длительное путешествие и, чтобы они проявили интерес к нашему рассказу, им необходимо познакомиться с нашими спутниками. Так что, по мере того как они будут представать перед нами один за другим, мы будем незамедлительно являть их взорам читателей.

Капитан Джузеппе Арена был, как мы уже говорили, красивый мужчина двадцати восьми—тридцати лет, с открытым честным лицом в обычных обстоятельствах и со спокойным невозмутимым лицом в минуты опасности. Его познания в мореплавании были крайне скудными, но, обладая некоторым состоянием, он купил себе судно и благодаря этой покупке, естественно, приобрел звание капитана. Что касается прав или власти над своими людьми, которое давало ему это звание, он воспользовался им на наших глазах только один раз. Не считая легкого оттенка почтения, с которым относились к капитану другие, хотя он этого не требовал, и заметить который мог только наметанный взор, команда жила с ним на равной ноге, самым патриархальным образом.

Нунцио-рулевой являлся самым важным лицом на судне после капитана: это был пятидесятилетний мужчина, приземистый, крепкий и смуглый, с седеющими волосами и суровым лицом, плававший по морям с самого детства. Он носил синие полотняные штаны и рубаху из грубой шерстяной ткани; в холодную или дождливую погоду он присоединял к этому самому необходимому одеянию нечто вроде плаща с капюшоном, похожего одновременно на западное пальто и южный бурнус. Этот бурый плащ, карманы и обшлага рукавов которого были расшиты красными и синими нитками, прямой и жесткий, придавал его облику странный вид. Во всем остальном Нунцио был на борту самым главным или, точнее, самым необходимым человеком: глазами, высматривавшими подводные камни, ушами, прислушивавшимися к ветру, руками, управлявшими судном. Во время бури капитан превращался в простого матроса и передавал кормчему бразды правления. В такие минуты Нунцио, не отходя от руля, с которым он, впрочем, не расставался в любую погоду, разве что для вечерней молитвы, отдавал приказы столь решительно и четко, что все члены экипажа подчинялись ему как один. Его власть продолжалась до тех пор, пока не стихала буря. После того как корабль и жизнь тех, кто находился на его борту, благодаря этому человеку оказывались спасены, он вновь просто и спокойно усаживался на корме и опять становился Нунцио-рулевым; но, утратив власть, он сохранял свое влияние, ибо на Нунцио, набожного, подобно всякому истинному моряку, смотрели не иначе как на пророка. Его предсказания относительно погоды, которую он предвидел заранее по неуловимым для других глаз приметам, никогда не оказывались опровергнутыми последующими событиями, так что к любви, которую питал к нему экипаж, примешивалось своего рода благоговейное почитание, которое нас сначала удивило, но, в конце концов, мы разделили его со всеми, настолько сильно воздействует на каждого, независимо от его положения, то или иное превосходство, каким обладает другой человек.

Винченцо, которому мы отводим третье место, скорее отдавая дань служебной иерархии, чем благодаря его истинной значимости, носил звание второго рулевого; это он заменял Нунцио в те редкие и короткие промежутки времени, когда тот отходил от руля. В спокойные ночи они несли вахту поочередно. Впрочем, Винченцо почти всегда, даже в те моменты, когда его помощь в управлении судна была излишней, сидел возле нашего старого пророка, изредка перекидываясь с ним словами, чаще всего негромко. Эта привычка отгородила Винченцо от остального экипажа и сделала молчаливым; поэтому он редко появлялся среди нас и говорил лишь тогда, когда мы задавали ему вопросы, причем, отвечая, он совершал это действие, как будто исполнял долг, со всеми формулами вежливости, принятыми у матросов. Во всем же остальном это был славный и добрейший человек, удивительным образом, подобно Нунцио, который в этом отношении был подлинным чудом, переносивший постоянное недосыпание и усталость.

Следующим после трех этих авторитетов шел Пьетро; Пьетро был всельчак, игравший среди членов команды роль полкового затейника: всегда жизнерадостный, беспрестанно поющий, танцующий и гримасничающий; говорун, страстный танцор, заядлый пловец, ловкий как обезьяна, движения которой он копировал, перемежая все свои действия комичными прыжками и короткими забавными возгласами, какие он издавал, подобно Ори-олю; всегда готовый на все, вмешивающийся во все и понимающий все; преисполненный добрых намерений и непринужденности; сблизившийся с нами больше всех своих товарищей. Прежде всего Пьетро подружился с нашим бульдогом. Тот, не столь легкий по характеру и не столь общительный, долгое время отвечал на его авансы исключительно глухим ворчанием, которое постепенно сменилось дружелюбным ропотом и, в конечном счете, переросло в длительную крепкую дружбу, несмотря на то, что Пьетро, чье произношение было затруднено итальянским акцентом, постоянно называл его Мелором, а не Милордом; сначала подобное искажение, по-видимому, уязвляло самолюбие нашего бульдога, но, в конце концов, он настолько к нему привык, что неизменно отзывался на эту кличку, словно Пьетро произносил его настоящее имя.

Джованни, крупный тучный парень, южанин с белокожим толстощеким лицом северянина, стал нашим поваром с того времени, как наш друг Кама почувствовал, что страдает морской болезнью — это случилось с ним через десять минут после того, как сперонара снялась с якоря; впрочем, у Джованни к кулинарным познаниям присоединялся талант, который был непосредственно связан с ними, а точнее, лишь следствием которого они были: талант гарпунера. В хорошую погоду Джованни привязывал к корме судна бечевку длиной в четыре-пять футов, на конце которой болталась куриная косточка или хлебная корка. Стоило этой бечевке провисеть там минут десять, как в струе за кормой появлялся эскорт из семи-восьми рыб всевозможных форм и расцветок, большей частью невиданных в наших портовых городах, и среди них мы почти всегда распознавали дораду по ее золотистой чешуе и морского волка по его прожорливости. И тогда Джованни хватал гарпун, неизменно лежавший у левого или правого борта рядом с веслами, и окликал нас. Мы тут же проходили вместе с ним на корму и, в соответствии с нашим аппетитом или любопытством, выбирали среди следовавших за нами обитательниц моря ту, которая более всего нас устраивала. Как только выбор был сделан, Джованни поднимал гарпун, с минуту целился в указанную рыбу, а затем железный наконечник со свистом погружался в море; рукоятка гарпуна, в свою очередь, пропадала из виду, но мгновение спустя вновь показывалась на поверхности воды, и Джованни начинал подтягивать его к себе с помощью веревки, привязанной к руке; и тогда мы видели, как на противоположном конце веревки бьется, ненадолго исчезая, несчастная рыба, пронзенная насквозь; после этого роль рыбака заканчивалась и на сцену выходил повар. Поскольку, не будучи по-настоящему больными, мы, тем не менее, постоянно испытывали недомогание из-за морской болезни, вызвать у нас аппетит было отнюдь не просто. Поэтому тотчас же возникал спор по поводу способа приготовления рыбы и приправы, наиболее способной возбудить аппетит. Никогда тюрбо не заставлял степенных римских сенаторов пускаться в рассуждения столь мудреные и обстоятельные, каким мы предавались с Жаденом. Поскольку для большего удобства мы спорили на своем родном языке, экипаж неподвижно и безмолвно ждал, когда решение будет принято. Только Джованни, угадывавший смысл наших слов по выражению наших глаз, время от времени высказывал то или иное суждение, которое, указывая на какой-либо неизвестный нам способ приготовления, обычно одерживало верх над нашими мнениями. Решив вопрос с соусом, Пьетро хватал ручку рашпера или сковороды, чистил рыбу и разводил огонь в твиндеке; Милорд, отнюдь не страдавший морской болезнью и понимавший, что ему снова достанется немало рыбьих костей, вилял хвостом и сладострастно скулил. Рыба жарилась, и вскоре Джованни подавал нам ее, ставя на длинную доску, заменявшую стол, ибо на нашем суденышке было так тесно, что для настоящего стола не хватало места. Аппетитный вид блюда подавал нам величайшие надежды, но затем, после третьего или четвертого куска, морская болезнь настойчиво заявляла о своих правах и экипаж получал рыбу в наследство: она немедленно переходила с кормы на бак, а вслед за ней мчался Милорд, не упускавший ее из виду с той минуты, как она попадала на сковороду или оказывалась на рашпере, и до тех пор, пока юнга не проглатывал ее последний кусочек.

Далее среди членов экипажа шел Филиппо. Этот человек был важный, как квакер, серьезный, как врач, и молчаливый, как факир. За весь период путешествия он смеялся на наших глазах только дважды: в первый раз, когда наш друг Кама упал в море в заливе Агридженто; во второй раз, когда вспыхнул огонь на спине у капитана, который, чтобы излечиться от ревматизма, по моему совету натирал поясницу камфарным спиртом. Что касается речи Филиппо, то я не помню, чтобы нам хотя бы раз довелось узнать ее звучание и колорит. Его хорошее или дурное расположение духа выражалось в грустном либо веселом посвистывании, которым он сопровождал пение своих товарищей, никогда не распевая вместе с ними. Долгое время я полагал, что Филиппо — немой, и не заговаривал с ним почти что месяц, опасаясь причинить ему новую боль напоминанием о его увечье. В остальном же это был самый искусный ныряльщик из всех, каких я когда-либо видел. Порой мы забавлялись тем, что с палубы бросали Филиппо монетки: в одно мгновение, пока монета погружалась в воду, он раздевался, бросался вслед за ней в тот миг, когда она уже была готова исчезнуть, и погружался вместе с ней в морскую пучину, где мы, в конце концов, теряли его из вида, несмотря на прозрачность воды; затем, в течение сорока—пятидесяти секунд или минуты мы, сверяя время по часам, видели, как он снова появлялся на поверхности, всплывая совершенно спокойно и без видимых усилий, словно находился в своей родной стихии и только что проделал нечто в высшей степени естественное. Разумеется, ныряльщик приносил монетку и получал ее в награду.

Антонио был судовым музыкантом. Он исполнял тарантеллу с безупречным искусством и задором, неизменно производившими впечатление. Порой мы сидели, кто-то на верхней палубе, а кто-то в твиндеке, разговор не клеился, и мы хранили молчание, как вдруг Антонио принимался исполнять эту зажигательную мелодию, столь же привычную для любого неаполитанца и сицилийца, как пастушеский мотив для швейцарца. Филиппо с важным видом высовывался по пояс из люка и сопровождал исполнение виртуоза свистом. И тут Пьетро начинал отбивать ритм, качая головой направо и налево и щелкая пальцами, точно кастаньетами. Однако на пятом или шестом такте волшебная музыка брала свое: явное возбуждение овладевало Пьетро и все его тело приходило в движение вслед за руками; он привставал, опираясь сначала на одно колено, затем на оба, а потом окончательно поднимался. После этого танцор еще несколько мгновений раскачивался из стороны в сторону, не отрываясь от пола; затем, словно настил палубы постепенно накалялся, он поднимал то одну, то другую ногу и, наконец, издав один из тех коротких возгласов, в которых, как мы уже говорили, выражалась его радость, принимался отплясывать знаменитый народный танец, начинавшийся медленными и плавными движениями, темп которых постоянно ускорялся под влиянием музыки, и завершавшийся своего рода бешеной жигой. Тарантелла подходила к концу лишь тогда, когда утомленный танцор падал без сил, после последнего прыжка, подводившего черту под всей этой хореографической сценой.

Последние места в экипаже занимали Сьени, о котором у меня не сохранилось никаких воспоминаний, и Гаэтано, которого мы почти не видели, так как он был вынужден сойти на берег из-за воспаления глаз, начавшегося у него на следующий день после нашего прибытия в Мессинский пролив, и не возвращался на судно на протяжении всего нашего путешествия. Я не говорю о юнге: вполне естественно, он был тем, кем повсюду являются представители этого почтенного слоя общества, то есть козлом отпущения всего экипажа. Единственное отличие бедняги от ему подобных заключалось в том, что, благодаря природному добродушию его товарищей, он получал вдвое меньше тумаков, чем на генуэзском или бретонском судне, довелись ему там оказаться.

Ну вот, теперь читатели знают команду судна «Санта Мария ди Пие ди Гротта» не хуже нас самих.

Как мы уже сказали, весь экипаж ожидал нас на палубе и, собираясь поднять якорь, был готов к отплытию. Я в последний раз прошелся по твиндеку и заглянул в каюту, чтобы убедиться, что все наши съестные припасы и пожитки погрузили на борт. В твиндеке я застал Каму, с веселым видом обосновавшегося среди кур и уток, которые предназначались для нашего стола, и приводившего в порядок свой набор кухонной посуды. В каюте я увидел, что наши постели застелены и Милорд уже обосновался на спальном месте своего хозяина. Таким образом, все было на своем месте и все были на своем посту. В это время ко мне подошел капитан и спросил, каковы будут мои распоряжения; я попросил его подождать несколько минут.

Эти несколько минут следовало потратить на то, чтобы подать весть о себе господину графу Людорфу. Я вынул из своей папки лист самой лучшей бумаги, какая у меня была, и написал следующее послание:

«Господин граф!

Я сожалею, что Ваше Превосходительство не сочло уместным доверить мне свои поручения в отношении Неаполя; я исполнил бы их с точностью, ставшей бы для него свидетельством той признательности, с какой я вспоминаю о его любезном обращении со мной.

Позвольте заверить Вас, господин графу в моих горячих чувствах по отношению к Вам, доказательство которых я надеюсь представить Вам рано или поздно^[1]

Алекс. Дюма.

Неаполь, 23 августа 1835 года».

Пока я писал, якорь был поднят, и гребцы с веслами в руках расселись по местам у левого и правого борта, готовые к отправлению. Я попросил капитана найти надежного человека, чтобы отнести письмо на почту; он указал мне на одного из зевак, привлеченных нашим отплытием, из числа своих знакомых. С помощью длинной жерди я передал этому человеку свое послание с двумя карлино в придачу и с удовлетворением стал смотреть, как мой посыльный со всех ног тотчас устремился в направлении почты.

Когда он скрылся из вида, я подал знак к отплытию. Четыре пары весел, которые наши матросы держали на весу, дружно опустились и одновременно ударили по воде. Десять минут спустя мы были уже вне акватории порта, а еще через четверть часа распустили все свои малые паруса навстречу превосходному береговому ветру, обещавшему помочь нам быстро оказаться вне пределов досягаемости всех неаполитанских сыщиков, которых господин граф Людорф мог бы отправить за нами в погоню.

Этот попутный ветер сопровождал нас на протяжении примерно пятнадцати—двадцати миль, но на уровне Сорренто он стал слабеть и вскоре окончательно стих, так что мы были вынуждены снова идти на веслах. За это время мы успели заметить, что бриз пробудил в нас аппетит. Вследствие этого мы, в полной мере расположенные оценить достоинства протеже г-на Мартино Дзира, настроили свои голоса на приятнейший баритональный бас и стали звать Каму. Но никто не отозвался. Встревоженные этим молчанием, мы послали Пьетро и Джованни на поиски повара и несколько минут спустя увидели его в отверстии люка; он был бледным как призрак, и его поддерживали под руки те, кого мы отправили на его поиски: они нашли Каму неподвижно лежащим в окружении кур и уток. Бедняга явно был не в состоянии приступить к своим обязанностям. Он едва держался на ногах и страдальчески закатывал глаза. Мы приказали вынести на палубу матрас, полагая, что свежий воздух пойдет больному на пользу, и уложили Каму у подножия мачты; это было очень хорошо для него, но что касается нас, то нам от этого намного лучше не стало. Мы с Жаденом переглянулись с довольно озадаченным видом, и тут Джованни предложил нам свои услуги, решив заменить, хотя бы временно, несчастного appassionato.

Посудите сами, смогли ли мы отказаться от такого предложения. Капитан, не будучи гордецом, тотчас же взял в руки весло, брошенное Джованни. Не прошло и пяти минут, как до наших ушей донеслись стоны умерщвляемой курицы; вскоре мы увидели дым, вырывавшийся из люка, а затем услышали громкое шипение масла на огне. Четверть часа спустя каждый из нас получил свою порцию цыпленка по-провансальски, в котором, наверное, недоставало чего-то от предписанного «Домашней кухней», но мы сочли его отменным благодаря вышеупомянутому аппетиту, к тому же постоянно возраставшему. С этого времени мы были спокойны относительно своего будущего: Бог вернул нам одной рукой то, что забрал другой.

Около двух часов мы оказались на уровне острова Кап-рея. Поскольку, потратив немного времени, мы не так уж много потеряли бы в расстоянии, ибо, несмотря на непрерывные усилия гребцов, наша скорость не превышала пол-льё в час, я предложил Жадену сойти на берег, чтобы посетить остров Тиберия и подняться к руинам императорского дворца, который мы разглядели примерно на трети высоты горы Соларо. Жаден весьма охотно согласился, полагая, что ему удастся сделать зарисовку какого-нибудь красивого места. Мы тут же сообщили о своих намерениях капитану, который взял курс на остров, и часом позже наше судно вошло в гавань.

КАПРЕЯ

На свете найдется немного мест, навевающих столько исторических воспоминаний, как Капрея. Это был такой же остров, как все прочие острова, возможно, более приятный для глаз, только и всего, до тех пор, пока однажды Август не решил совершить туда прогулку. Когда он к нему причалил, старый дуб, сок которого, казалось, безвозвратно иссяк, расправил свои иссохшие, уже поникшие ветви, и в тот же день дерево покрылось почками и листьями. Август верил в приметы; он пришел в такой восторг от этого предзнаменования, что предложил неаполитанцам уступить им остров Энарию, если они согласятся уступить ему остров Капрею. Обмен был произведен на этом условии. Август превратил Капрею в райский уголок, прожил там четыре года и перед смертью завещал остров Тиберию.

Тиберий тоже удалился на Капрею, как удаляется в свое логово старый тигр, почувствовавший приближение смерти. Только здесь, в окружении кораблей, стороживших остров день и ночь, он ощутил себя в безопасности, защищенным от яда и кинжала. В ту пору на этих скалах, на которых сегодня нельзя увидеть ничего, кроме руин, высились двенадцать императорских вилл, носивших имена двенадцати олимпийских богов; в этих виллах, поочередно служивших императору крепостью в течение одного месяца в году и опиравшихся на мраморные колонны, позолоченные капители которых подпирали агатовые фризы, были порфировые бассейны, где сверкали серебристые рыбки из Ганга, мозаичные полы с узорами из опалов, изумрудов и рубинов, а также потайные подземные купальни с любострастными картинами, изображавшими сцены неслыханного разврата и пробуждавшими в людях жгучие плотские желания. Вокруг этих вилл, на склонах ныне голых, лишенных растительности гор, тогда возвышались два кедровых леса и апельсиновые рощи, где прятались прекрасные юноши и красивые девушки, которые, нарядившись фавнами и дриадами, сатирами и вакханками, распевали гимны в честь Венеры, в то время как невидимые музыкальные инструменты вторили их чувственным голосам; с наступлением темноты, когда на уснувшее море опускалась одна из тех ясных звездных ночей, какие умеет создавать для любви только Восток; когда благоуханный ветерок, дующий со стороны Сорренто и Помпей, примешивался к ароматам благовоний, которые дети, переодетые амурами, непрерывно жгли на золотых треножниках; когда отовсюду неслись сладострастные крики, таинственные мелодичные звуки и приглушенные стоны, неясные и непонятные, как будто охваченный страстью остров содрогался от наслаждения в объятиях морского божества, — загорался огромный маяк, казавшийся своего рода ночным солнцем. И вскоре в его свете можно было увидеть, как из какого-то грота выходит и шествует вдоль песчаного берега, сопровождаемый по обе стороны астрологом Фрасиллом и врачом Хариклом, старик в пурпурных одеждах, с одеревенелой, склоненной набок шеей, с замкнутым мрачным лицом, время от времени встряхивающий копной серебристых волос, волнистых, точно львиная грива, и ниспадающих на его плечи. Старик ронял скупые неторопливые слова, в то время как его рука с женоподобными жестами ласкала голову ручнойзмеи, дремавшей на его груди. Эти слова были то греческими стихами, которые он только что сочинил, то распоряжениями относительно тайных оргий на виллах Юпитера и Цереры, то очередным смертным приговором, которому предстояло на следующий же день достичь причала Остии на крыльях одной из латинских галер и устрашить Рим, ибо этот старик был не кто иной, как божественный Тиберий, третий Цезарь, император с огромными рыжими глазами, которые, подобно глазам кошки, волка или гиены, отчетливо видели в темноте.

Ныне от всего этого былого великолепия остались только развалины, но память о старом императоре, более стойкая, чем камень и мрамор, сохранилась без всяких утрат. Имя Тиберия по-прежнему настолько у всех на устах, что можно подумать, будто не далее как вчера он лег в могилу, которую приготовил для него сын-отцеубийца Калигула и в которую его столкнул Макрон. Можно подумать, что за отсутствием тела императора люди все еще трепещут перед его тенью, и обитатели Капри и Анакапри, двух городов острова, по-прежнему показывают обломки его дворца, испытывая такой же ужас, как если бы они показывали потухший вулкан, который ежедневно, ежечасно и ежеминутно может ожить, грозя стать еще более смертоносным и ненасытным, чем прежде.

Оба эти города расположены: Капри — амфитеатром напротив гавани, Анакапри — на вершине горы Соларо. Из первого города во второй ведет крутая лестница, вырубленная в скале и состоящая из пятисот—шестисот ступеней; однако следует сказать, что усталость от головокружительного подъема сполна окупается великолепной панорамой, которая открывается взгляду того, кто добрался до вершины горы. В самом деле, путешественник, стоящий лицом к Неаполю, видит по правую руку от себя Пестум, это сладострастное дитя Греции, розам которого, расцветавшим дважды в год в пагубной для целомудрия атмосфере, предстояло увянуть на челе Горация и осыпаться на столе у Мецената; далее — Сорренто, откуда проносящийся ветер уносит апельсиновый цвет, разбрасывая его далеко над морем; затем — Помпеи, которые спят посреди своего пепла и которых будят, словно какую-нибудь древнюю египетскую руину, с их прельстительными картинами, погребальными урнами и траурными лентами; наконец, Геркуланум, который, будучи настигнут однажды лавой, кричал, корчился и умирал, как Лаокоон, задушенный в кольцах змей. А затем начинается Неаполь, ибо Торре ди Греко, Резина и Портичи, по правде сказать, не более, чем его предместья; Неаполь, празднолюбивый город, раскинувшийся на уступах окружающих его гор и протянувший свои маленькие ступни к теплым чувственным волнам своего залива; Неаполь, который владыка мира Рим превратил в свой загородный дом, настолько природа и тогда, и теперь окружила его всеми своими восхитительными красотами. После Неаполя взгляду открывается Поццуоли с его храмом Сераписа, наполовину ушедшим под воду; Кумы с пещерой Сивиллы, куда спускался благочестивый Эней; затем залив, через который Калигула, желая превзойти Ксеркса, перебросил мост длиной в целое льё — его развалины можно видеть по сей день; затем Бавлы, откуда вышла императорская галера, которая была предуготовлена Нероном и которой предстояло разверзнуться под ногами Агриппины; затем Байи, столь пагубные для целомудренных влюбленных; затем, наконец, Мизены, где был погребен трубач Энея и откуда отправился умирать Плиний, который задохнулся от пепла Ста-бий, находясь в своих дорожных носилках.

Вообразите картину, которую мы только что описали, в свете того огромного маяка, что именуют Везувием, и скажите, существует ли в целом мире нечто, способное сравниться с подобным зрелищем.

Рядом с этими памятными событиями античности внезапно встает одно памятное событие совсем недавнего прошлого. Это всего лишь эпизод грандиозной эпопеи, начавшейся в 1789 году и закончившейся в 1815 году. Вот уже два года как французы господствовали в Неаполитанском королевстве, вот уже две недели как там царствовал Мюрат, однако Капрея все еще принадлежала англичанам. Его предшественник Жозеф дважды предпринимал попытку захватить остров, и дважды буря, эта вечная союзница Англии, рассеивала его корабли.

Мюрату было невыносимо тяжело видеть этот остров, будто железной цепью перегородивший его рейд; вот почему по утрам, когда солнце всходило за Сорренто, именно этот остров в первую очередь привлекал его взор, а по вечерам, когда солнце садилось за Прочидой, этот остров вновь приковывал к себе его последний взгляд.

Каждый день Мюрат ежечасно расспрашивал тех, кто его окружал, об этом острове и узнавал о почти неправдоподобных мерах предосторожности, принятых его комендантом Гудсоном Лоу. В самом деле, Гудсон Лоу не стал полагаться на то неприступное кольцо отвесных скал, какое окружает Капрею и какого вполне хватало Тиберию; комендант построил четыре новых форта в придачу к уже существующим укреплениям; по его приказу были уничтожены заступами и взорваны минами тропинки, которые змеились по краям пропастей и на которые даже козопасы решались ступать разве что босыми ногами; наконец, он выдавал гинею в награду каждому человеку, которому удавалось, несмотря на бдительность часовых, проникнуть на остров каким-либо путем, неизвестным ни одной живой душе, кроме него.

Что касается военно-технического обеспечения острова, то в распоряжении Гудсона Лоу были две тысячи солдат и сорок артиллерийских орудий, которые, изрыгнув пламя, должны были поднять тревогу на острове Понца, где у англичан стояли на якоре пять фрегатов, всегда готовых устремиться туда, куда их звали пушки.

Подобные препятствия могли бы обескуражить кого угодно, но только не Мюрата, ибо Мюрат был человеком, способным совершить невозможное. Мюрат поклялся овладеть Капреей, и, хотя прошло всего три дня с тех пор, как была дана эта клятва, он уже полагал, что не сдержал свое слово, но тут прибыл генерал Ламарк. Ламарк только что захватил Гаэту и Маратею, Ламарк только что дал одиннадцать сражений и покорил три провинции. Ламарк был именно тем человеком, в котором нуждался Мюрат; поэтому, ничего не говоря генералу, Мюрат подвел его к окну, вложил ему в руки подзорную трубу и показал остров.

Ламарк быстро взглянул в сторону острова, увидел английские флаги, развевавшиеся на фортах Сан Сальваторе и Сан Микеле, ладонью задвинул обратно четыре тубуса подзорной трубы один в другой, и произнес:

«Да, я понимаю: надо будет его взять».

«Ну, и что дальше?» — спросил Мюрат.

«А то, — ответил Ламарк, — что он будет взят. Вот и все».

«Когда именно?» — осведомился Мюрат.

«Завтра, если угодно вашему величеству».

«В добрый час, — сказал король, — вот один из тех ответов, которые мне нравятся. Сколько солдат тебе нужно?»

«А сколько их всего?» — спросил Ламарк.

«Примерно две тысячи».

«Что ж! Пусть ваше величество даст мне тысячу пятьсот или тысячу восемьсот солдат и позволит мне брать их среди тех, кого я к вам привел: эти люди меня знают, а я знаю их. Мы либо погибнем все до одного, либо возьмем остров».

Мюрат, не говоря ни слова, протянул Ламарку руку. Он сказал бы то же самое, будучи генералом; он был готов сделать то же самое, будучи королем. Затем оба paccfaлись: Ламарк пошел отбирать солдат, а Мюрат — собирать суда.

На следующий день все было готово — и солдаты, и корабли. Вечером участники похода покинули рейд. Какие бы меры предосторожности ни были приняты, чтобы сохранить экспедицию в тайне, слухи о ней распространились: весь город собрался в порту и приветствовал криками маленький флот, отправлявшийся в поход весело, преисполненный беспечной уверенности в том, что все расценивали как невозможное дело.

Вскоре ветер, благоприятный сначала, стал слабеть: не успели корабли преодолеть и десяти миль, как он окончательно стих. Суда пошли на веслах, но на веслах далеко не уйдешь, и, когда рассвело, флотилия все еще находилась в двух льё от Капреи. И тут, как будто французам надлежало вступить в борьбу со всеми непреодолимыми обстоятельствами на свете, начался шторм. Волны с такой силой бились об отвесные скалы, окружающие остров, что в течение всего утра не было никакой возможности подойти к нему. В два часа дня море успокоилось. В три часа неаполитанские бомбарды обменялись первыми залпами с батареями форта; им вторили крики четырехсот тысяч душ, заполнивших пространство от Мерджеллины до Портичи.

Это было поистине великолепное зрелище, устроенное новым королем для своей новой столицы; между тем сам он с подзорной трубой в руке находился на террасе дворца. С борта судов можно было наблюдать всю эту толпу, расположившуюся на различных ступенях гигантского цирка, ареной которого являлось море. Цезарь, Август и Нерон устраивали для своих подданных лишь травли зверей, сражения гладиаторов и навмахии; Мюрат же подарил своим подданным зрелище настоящей битвы.

Море снова стало спокойным, словно озеро. Оставив бомбарды и канонерские лодки воевать с батареями форта, Ламарк пошел вдоль острова на своих небольших судах с солдатами на борту: повсюду высились отвесные скалы, гигантские стены которых были погружены в воду; нигде нельзя было причалить к берегу. Флотилия обошла вокруг острова, так и не отыскав места для высадки десанта. Английский армейский корпус численностью в тысячу двести человек, внимательно следивший за всеми передвижениями французов, обошел вокруг острова одновременно с ними.

В какой-то миг французам показалось, что все кончено, и придется вернуться в Неаполь, так ничего и не предприняв. Солдаты предложили атаковать форт, но Ламарк лишь покачал головой: это была бы бессмысленная попытка. И тогда он приказал вторично обойти вокруг острова, чтобы посмотреть, не найдется ли какой-нибудь подходящий для высадки уголок, ускользнувший от их взглядов в первый раз.

В одном из уступов, у подножия форта Санта Барбара, было место, где высота гранитной стены составляла всего лишь сорок—сорок пять футов. Над этой стеной, гладкой, как полированный мрамор, простирался столь крутой откос, что, на первый взгляд, просто невозможно было поверить, будто люди способны на него забраться. Над этим откосом, на расстоянии пятисот футов от скалы, было нечто вроде оврага, а еще выше, примерно в тысяче двухстах футах, располагался форт Санта Барбара, чьи батареи били по откосу поверх оврага, в который ядра попасть не могли.

Ламарк остановился напротив этого уступа и позвал аджюдан-генерала Тома и командира эскадрона Ливрона. Все трое с минуту посовещались, а затем велели принести лестницы.

Первую лестницу приставили к скале: она едва доходила до трети ее высоты; к этой лестнице добавили вторую, закрепив ее веревками, и установили уже обе лестницы; но даже вместе они не доставали до края откоса: не хватало футов двенадцать—пятнадцать; тогда добавили третью лестницу; ее приладили к двум другим столь же тщательно, как вторую, а затем снова проверили высоту: на этот раз последние ступени лестницы касались кромки стены.

За всеми этими приготовлениями англичане следили с ошеломленным видом, красноречиво указывавшим на то, что подобная попытка казалась им сущим безумием. Солдаты же обменивались улыбками, означавшими: «Эх, сейчас будет жарко».

Один из солдат ступил на лестницу.

«Ты слишком спешишь!» — сказал генерал Ламарк, потянув солдата назад, и занял его место. Все на флотилии захлопали в ладоши. Генерал Ламарк первым поднялся на скалу, и все те, кто находился на том же судне, последовали за ним. Шестеро солдат держали основание лестницы, качавшейся всякий раз, когда море билось о скалу. Можно было подумать, что огромная змея взметнула свои волнообразные кольца у гранитной стены.

До тех пор, пока эти странные верхолазы не добрались до откоса, их защищала от огня англичан сама отвесная стена, на которую они карабкались, но стоило генералу Ламарку добраться до кромки скалы, как ружейная пальба и пушечные залпы грянули одновременно: десять из пятнадцати первых солдат, участвовавших в штурме, тут же были сброшены вниз. Но вслед за этими пятнадцатью храбрецами появились двадцать других, а затем еще сорок, еще сто. Англичане собрались было отразить их натиск штыками, но они не отважились на это решиться: настолько крутым был откос, по которому поднимались атакующие. В итоге генерал Ламарк и сотня солдат, невзирая на град пуль и картечи, добрались до оврага и там, оказавшись в укрытии, как бы за бруствером, сформировали плотную группу. И тут англичане стремительно атаковали французов, чтобы выбить их из укрытия, но те встретили нападавших столь яростной стрельбой, что они были вынуждены беспорядочно отступить. Во время этого маневра восхождение продолжалось, и примерно пятьсот человек уже ступили на сушу.

Была половина пятого вечера. Генерал Ламарк приказал прекратить восхождение: у него хватало сил, чтобы удержаться там, где он находился; вдобавок военачальник, устрашенный опустошением, которое производили среди его солдат залпы орудий и ружейная пальба, хотел дождаться ночи, чтобы завершить рискованную высадку на берег. Приказ был передан через аджюдан-генерала Тома, который во второй раз пересек откос под огнем противника, добрался, вопреки всем ожиданиям, без каких-либо происшествий до лестницы, спустился по ней к флотилии и принял командование, оградив ее от всяческих опасностей в небольшой бухте, образованной уступом скалы.

И тут противник сосредоточил все свои силы против маленького отряда, укрывшегося в овраге. Натиск тысячи трехсот, а то и полутора тысяч англичан пять раз захлебывался, отраженный Ламарком и его пятью сотнями солдат. Между тем наступила ночь; то было условленное время для возобновления восхождения. Теперь, как и предвидел генерал Ламарк, оно пошло легче, чем в первый раз. Англичане продолжали палить из ружей, но темнота не позволяла им стрелять с прежней точностью. К великому изумлению солдат, на этот раз аджюдан-генерал Тома поднялся последним, но объяснение такого поступка не заставило себя ждать: добравшись до вершины скалы, он опрокинул за собой лестницу; французские суда тотчас же вышли в открытое море и взяли курс на Неаполь. Таким образом, во имя победы Ламарк отрезал себе всякий путь к отступлению.

Оба войска сравнялись по численности, так как англичане, атаковавшие французов, потеряли приблизительно триста человек; поэтому Ламарк без малейших колебаний бросил свою маленькую армию в бой и посреди мертвой тишины пошел прямо на противника, не позволяя отвечать на огонь англичан ни единым выстрелом.

Оба войска столкнулись, скрестив штыки, и перешли к рукопашному бою; пушки форта Санта Барбара замолчали, ибо французы и англичане до такой степени перемешались, что нельзя было стрелять в одних, в то же время не стреляя в других. Бой продолжался три часа; в течение трех часов противники наносили друг другу удары в упор. По прошествии трех часов полковник Хаузел был убит, и пятьсот англичан пали вместе с ним; остальные были окружены. Целый полк сдался французам: то был Мальтийский королевский полк. Таким образом, девятьсот человек были взяты в плен войском из тысячи ста солдат. Англичан разоружили; их сабли и ружья бросили в море; триста человек остались стеречь пленных; остальные восемьсот пошли в наступление на форт.

Теперь у них даже не было лестниц. К счастью, стены форта оказались низкими; участники штурма взбирались друг другу на плечи. После двухчасовой обороны форт был взят; пленных ввели на его территорию и заперли там.

Любопытная, жадная до зрелищ толпа продолжала наводнять набережные, балконы и террасы Неаполя, несмотря на мрак; она видела, как гора вспыхнула в темноте, точно вулкан; однако в два часа ночи огни погасли, а люди так и не смогли узнать, кто победитель и кто побежденный. И тут беспокойство подействовало на собравшихся не хуже любопытства: они остались бодрствовать до рассвета; на рассвете все увидели над фортом Санта Барбара неаполитанское знамя. Из уст четырехсот тысяч человек грянул оглушительный возглас одобрения, который разнесся от Сорренто до Мизены, и пушка замка Сант'Эльмо, перекрыв своим бронзовым голосом все человеческие голоса, донесла до Ламарка первые изъявления благодарности его короля.

Однако дело было сделано лишь наполовину; после восхождения предстояло сойти вниз, и эта вторая операция оказалась не менее трудной, чем первая. Из всех тропинок, которые вели из Анакапри в Капри, Гудсон Лоу оставил только лестницу, уже упоминавшуюся нами; а ведь эта лестница, к которой повсюду прилегают пропасти, настолько узка, что два человека едва могут спуститься по ней бок о бок, и ее четыреста восемьдесят ступеней находились в пределах досягаемости двенадцати тридцатишестифунтовых пушек и двадцати канонерских лодок.

Тем не менее нельзя было терять время; на этот раз Ламарк не мог дожидаться наступления темноты; на горизонте уже показался весь английский флот, привлеченный из гавани острова Понца грохотом пушек. Необходимо было овладеть селением до прибытия этого флота, грозившего высадить на остров втрое больше людей, чем было у тех, кто пришел его захватить; победителям, вынужденным перед лицом столь превосходящих сил укрыться в форте Санта Барбара, следовало тогда сдаться либо умереть с голоду.

Генерал оставил сто солдат гарнизона в форте Санта Барбара и предпринял спуск вместе с оставшейся у него тысячей солдат. Было десять часов утра. Ламарк не имел никакой возможности что-либо утаить от неприятеля; в заключение, как и сначала, оставалось надеяться лишь на отвагу. Генерал разделил свое маленькое войско на три части и, возглавив первую из них, вверил вторую аджюдан-генералу Тома и третью — командиру эскадрона Ливрону; затем ускоренным шагом, под бой барабана, он начал спускаться.

Наверное, жутко было смотреть на то, как эта людская лавина хлынула на лестницу, шедшую над бездной, причем все это происходило под обстрелом шестидесяти, а то и восьмидесяти пушек. Двести солдат, которые, вероятно, были только ранены, оказались низвергнуты в пропасть и разбились в результате падения; восемьсот человек спустились вниз и рассеялись по так называемой Марина Гранде. Там они оказались защищенными от огня, но все надо было начинать заново, а точнее, ничто еще не было завершено: предстояло взять Капри, главную крепость, а также форты Сан Микеле и Сан Сальваторе.

И тут за уроком мужества последовал урок терпения: четыреста человек приступили к работе. Они начали рыть перед термами Тиберия, мощные руины которых заслоняли их от огня, маленькую гавань, в то время как четыреста остальных солдат, обнаружив в амбразурах вражеские пушки, стали поворачивать одни из них в сторону города и готовить брешь-батареи, а другие — поворачивать в сторону кораблей, которые подплывали к острову, борясь со встречным ветром, и готовить раскаленные ядра.

Гавань была закончена около двух часов пополудни; и тогда в виду острова показались суда, отосланные накануне: они приближались от оконечности мыса Кампанелла, возвращаясь с грузом провизии, боеприпасов и артиллерийских орудий. Генерал Ламарк отобрал двенадцать двадцатичетырехфунтовых пушек; четыреста человек впряглись в их лафеты и потащили их через камни, по дорогам, проложенным ими втайне от неприятеля, на вершину горы Соларо, господствующей над городом и обоими фортами. Вечером, в шесть часов, эти двенадцать орудий были на огневой позиции. Человек шестьдесят—восемьдесят остались, чтобы их обслуживать; остальные спустились вниз и присоединились к своим товарищам.

Однако тем временем произошло нечто чрезвычайное. Несмотря на встречный ветер, английский флот подошел на расстояние пушечного выстрела и открыл огонь. Шесть фрегатов, пять бригов, двенадцать бомбард и шестнадцать канонерских лодок осаждали осаждающих, которые оборонялись от вражеского флота и в то же время атаковали город. Между тем стемнело, и бой пришлось прервать; неаполитанцы тщетно напрягали зрение: в эту ночь вулкан потух или отдыхал.

Невзирая на волны, невзирая на шторм, невзирая на ветер, англичане сумели в течение ночи высадить на остров двести канониров и пятьсот пехотинцев. Таким образом, численность осажденных уже почти на треть превышала количество осаждавших.

Настало утро: на рассвете возобновилась артиллерийская перестрелка между флотом и берегом, а также между берегом и сушей. Три форта отвечали изо всех сил на этот натиск, который, будучи разрозненным, оставался для них не столь опасным, как вдруг точно гроза разразилась над головами осажденных: железный дождь сокрушил канониров у их орудий. То были загрохотавшие одновременно двенадцать двадцатичетырехфунтовых пушек.

Менее чем через час огонь из трех фортов прекратился; по прошествии двух часов береговая батарея пробила брешь. Генерал Ламарк оставил сто солдат обслуживать орудия, которые должны были не подпускать близко флот, а сам возглавил отряд из шестисот солдат и дал приказ идти на штурм.

В тот же миг над крепостью был поднят белый флаг: Гудсон Лоу пожелал капитулировать. Тысяча триста человек, которых поддерживал флот из сорока или сорока пяти судов, были готовы сдаться семистам солдатам, оставляя за собой лишь право на отступление с оружием и возимым имуществом. Кроме того, Гудсон Лоу обязался добиться возвращения английского флота в гавань острова Понца. Условия капитуляции были слишком выгодными, чтобы от нее отказываться; девятьсот пленников из форта Санта Барбара были присоединены к тысяче тремстам их товарищей. В полдень две тысячи двести солдат Гудсона Лоу покинули остров, оставив Ламарку и его восьмистам солдатам крепость, форты, артиллерию и боеприпасы.

Двенадцать лет спустя Гудсон Лоу командовал на другом острове, но на этот раз уже не как комендант, а как тюремщик, и его узник бросал ему в лицо, словно оскорбление, призванное отплатить за все мучения, каким тот его подвергал, напоминание об этой позорной капитуляции на Капрее.

Во время своей прогулки я осмотрел откос и лестницу, то есть место, по которому полторы тысячи человек поднялись и тысяча — спустились; от одного взгляда туда начинает кружиться голова; на каждой ступени лестницы до сих пор видны следы картечин.

Я совершил всю эту прогулку один. Жаден нашел какой-то вид, достойный зарисовки, и остановился на трети подъема. Я присоединился к нему на спуске, и мы вместе вернулись в порт. Там нас окружили двадцать пять лодочников, которые принялись тянуть каждого из нас в свою сторону: это были проводники по Лазурному гроту. Поскольку нельзя побывать на Капрее и не увидеть Лазурного грота, я остановил свой выбор на одном из лодочников, а Жаден — на другом, ибо каждому путешественнику необходимы отдельная лодка и отдельный лодочник: вход в грот настолько низок и узок, что попасть туда можно лишь на очень маленьком челноке.

Море было спокойным, и все же, даже в самую прекрасную погоду, оно бьется о кольцо скал, окружающих остров, с такой яростной силой, что наши лодки подскакивали, словно во время шторма, и мы были вынуждены ложиться на дно и цепляться за борта, чтобы не быть выброшенными в море. Наконец, после сорокапятиминутного плавания, в течение которого мы проследовали вдоль примерно шестой части окружности острова, лодочники известили нас, что мы прибыли на место. Мы огляделись вокруг, но не заметили ни малейшего признака хотя бы крошечного грота, как вдруг они указали нам на черную круглую точку, едва заметную над пенными гребнями волн: это было сводчатое отверстие.

На первый взгляд вход в пещеру не внушает доверия: непонятно, как можно преодолеть его и не разбить себе голову о скалу. Поскольку этот вопрос показался нам достаточно важным и достойным обсуждения, мы задали его нашим лодочникам, и они ответили, что мы совершенно правы: такое могло бы произойти, если бы мы продолжали сидеть, но во избежание опасности нам достаточно будет просто вытянуться во весь рост. Мы проделали столь долгий путь не для того, чтобы отступить. Я первым подал пример; мой лодочник принялся грести, продвигаясь вперед с осторожностью, свидетельствовавшей о том, что, сколь бы привычным ни был для него подобный маневр, он все же не считал его совершенно безопасным. Что касается меня, то в занятом мною положении я не видел уже ничего, кроме неба; вскоре я ощутил, как волна приподняла меня, и лодка молниеносно проскользнула под сводом; теперь я не видел ничего, кроме скалы, которая, казалось, на миг сдавила мне грудь. Затем я внезапно оказался в столь восхитительном гроте, что у меня вырвался изумленный возглас, и я так резко приподнялся, чтобы оглядеться по сторонам, что едва не опрокинул нашу посудину.

В самом деле, я видел повсюду — перед собой, вокруг себя, над собой, под собой и за собой — чудеса, не поддающиеся описанию, чудеса, перед которыми чувствует себя бессильной даже кисть художника, способная всегда так великолепно передавать впечатления человека. Представьте себе огромную пещеру лазурного цвета, словно Господь забавы ради сотворил шатер из остатков небесного свода; воду до такой степени ясную, чистую и прозрачную, что, казалось, мы плыли по сгустившемуся воздуху; свисающие с потолка сталактиты, подобные перевернутым пирамидам; на дне — золотистый песок, перемешанный с подводной растительностью; вдоль погруженных в воду стен — заросли кораллов с прихотливыми блестящими ветвями; со стороны моря — крошечное отверстие, звездочка, через которую в пещеру попадает полусвет, озаряющий этот волшебный дворец; наконец, на противоположном конце — нечто вроде помоста, похожего на трон блистательной богини, выбравшей одно из чудес света в качестве своей купальни.

Внезапно весь грот принял сумрачный оттенок, как это бывает на земле, когда среди сияющего дня на солнце неожиданно набегает облако. Виной тому был Жаден, в свою очередь вплывавший в грот: его лодка закрыла вход в пещеру. Вскоре моего спутника швырнуло ко мне силой приподнявшей его волны и грот снова окрасился в изумительный лазурный цвет; лодка Жадена, подрагивая, остановилась возле моей, ибо море, столь бурное и шумное снаружи, обретало внутри грота тихое и кроткое дыхание, присущее озеру.

По всей вероятности, Лазурный грот был неизвестен античным авторам. Ни один поэт не упоминает о нем, и, безусловно, греки с их бесподобной фантазией не преминули бы превратить его в дворец какой-нибудь морской богини с благозвучным именем, рассказ о котором они бы нам оставили. Светоний, с такими подробностями описавший нам термы и купальни Тиберия, безусловно уделил бы несколько строк этому естественному бассейну, который старый император, вне всякого сомнения, выбрал бы местом действия какой-нибудь из сцен своего чудовищного разврата. Но, очевидно, уровень моря был в ту пору выше, чем теперь, и морская диковина была известна разве что Амфитрите с ее свитой сирен, наяд и тритонов.

Однако временами Амфитрита, подобно Диане, захваченной врасплох Актеоном, гневается на нескромных путешественников, преследующих ее в этом уединенном месте. В такие минуты море мгновенно поднимается и закрывает отверстие грота, так что те, кто в него попал, уже не могут отсюда выбраться. В этом случае следует ждать, когда восточный ветер, неожиданно переменившийся на западный, сменится на южный или на северный; случалось, что посетители, собиравшиеся провести в Лазурном гроте минут двадцать, задерживались здесь на два, три и даже на четыре дня. Поэтому предусмотрительные лодочники, помнящие о подобных происшествиях, всегда берут с собой некоторое количество сухарей, предназначенных для того, чтобы кормить ими невольных пленников. Что касается воды, то она сочится в двух-трех местах пещеры, причем достаточно обильно, чтобы можно было не опасаться жажды. Мы укорили нашего лодочника за то, что он так поздно рассказал нам о столь неутешительном обстоятельстве, но он ответил нам с очаровательным простодушием:

— Еще бы! Ваше превосходительство, если бы мы первым делом рассказывали об этом путешественникам, то добрая половина из них отказалась бы сюда ехать, и это нанесло бы ущерб лодочникам.

Признаюсь, что, когда я узнал об этом дополнительном обстоятельстве, меня охватило некоторое беспокойство, вследствие чего Лазурный грот стал казаться мне уже куда менее приятным, чем вначале. К несчастью, лодочник сообщил нам об этих подробностях в тот миг, когда мы стали раздеваться, желая искупаться в столь изумительной и прозрачной воде, что ей, чтобы привлечь рыбака, не было нужды в пении поэтической ундины Гёте. Нам отнюдь не хотелось сводить на «нет» сделанные приготовления, поэтому мы поспешно завершили начатое и нырнули головой вниз в воду.

Только оказавшись на глубине пяти-шести футов под водой, человек может оценить ее невероятную чистоту. Несмотря на пелену, окутывающую ныряльщика, ни одна деталь не ускользает от него; мельчайшая ракушка, лежащая на дне, или мельчайший сталактит, висящий на своде, видны так же четко, как на воздухе, однако каждый предмет кажется отсюда более темным.

Четверть часа спустя мы снова забрались в свои лодки и оделись, по-видимому так и не соблазнив ни одну из незримых нимф этого водяного дворца, ибо в противном случае они не преминули бы продержать нас в плену по меньшей мере сутки. Это было унизительно, но, поскольку ни у одного из нас не было притязаний на то, чтобы стать Телемахом, нам пришлось с этим смириться. Мы снова легли на дно наших челноков и покинули Лазурный грот с той же осторожностью и столь же благополучно, как проникли в него, однако минут шесть нам не удавалось открыть глаза: яркий солнечный свет ослеплял нас. Не успели мы отплыть от пещеры шагов на сто, как только что увиденное уже стало казаться нам похожим на сон.

Мы снова прибыли в порт Капреи. Пока мы рассчитывались со своими лодочниками, Пьетро указал нам на какого-то человека, лежащего на солнцепеке и уткнувшегося лицом в песок. Это был рыбак, который девятью-десятью годами раньше, отыскивая у скал дары моря, обнаружил Лазурный грот. Он тут же поспешил сообщить о своей находке властям острова и потребовал у них либо единоличного права сопровождать путешественников в открытый им новый мир, либо комиссионные от той цены, какую назначат те, кто будет их сопровождать. Власти, усмотревшие в этой находке способ привлечь на свой остров иностранцев, согласились на второе предложение, так что с тех пор новоявленный Христофор Колумб жил с ренты, даже не утруждая себя погоней за деньгами, которые, как видите, сами плыли к нему в руки, пока он спал. На всем острове не было человека с более завидной судьбой.

Осмотрев все интересное, что могла предложить нам Капрея, мы снова сели в шлюпку и вернулись на сперона-ру, которая, воспользовавшись порывами берегового ветра, вновь распустила паруса и очень медленно двинулась по направлению к Палермо.

ГАЭТАНО СФЕРРА

Вскоре мы снова попали в штиль. После того как наше судно преодолело восемь—десять миль, бриз утих, опровергая поговорку, гласящую, что ветер обретается в море. Наши матросы вновь стали грести, и мы опять пошли на веслах.

В любом другом уголке мира данный способ передвижения показался бы нам невыносимым, но на этом великолепном Тирренском море, под этим сияющим небом, в окружении всех этих представавших перед нами островов, всех этих отрогов, всех этих мысов с нежными названиями, поездка по морю, напротив, становилась долгой и приятной грезой. Хотя на календаре было 24 августа, жару смягчал восхитительный бриз с морским привкусом, словно несший с собой жизнь. Время от времени наши матросы, чтобы отвлечься от утомительного занятия, на какое обрекал их штиль, пели хором на сицилийском наречии какую-нибудь песню, ритм которой, как бы согласованный с движением весел, казалось, то поднимался, то опускался вместе с ними. В этом пении слышалось нечто мягкое и однообразное, превосходно гармонировавшее с легкой скукой, охватывающей человека, которому не терпится перенестись в будущее и преодолеть пространство, всякий раз, когда влекущее его движение не соответствует быстроте его мысли. Вот почему это пение производило на меня в высшей степени чарующее впечатление. Дело в том, что оно было в полной мере созвучно нашему положению; в том, что оно соответствовало пейзажу, людям и обстановке, а также в том, что оно, можно сказать, представляло собой музыкальную эманацию души, в которую проникло искусство, оставив в ней свой след; оно было сродни благоуханию или туману, который, витая над долиной либо клубясь на склонах горы, дополняет окружающую картину и внезапно пробуждает в человеке, дотоле считавшем, что все это ему чуждо, дремлющее чувство красоты, приводя его в такой восторг, что он начинает полагать, будто этот праздник природы создан для него одного, и вследствие этого осознавать себя королем.

Таким образом, за весь день мы проделали не более двенадцати-пятнадцати миль, не теряя из вида ни берегов древней Кампании, ни остров Капрею; затем наступил вечер, принеся с собой дуновение ветерка, которым мы воспользовались, чтобы пройти под парусом одну или две мили, но его порывы вскоре стихли, оставив нас посреди мертвого штиля. Воздух был таким чистым, ночь такой ясной, звезды такими лучистыми, что мы вынесли свои матрасы из каюты и легли на палубе. Что касается матросов, то они продолжали грести и, время от времени, словно стараясь нас убаюкать, затягивали свою унылую нескончаемую песню.

Ночь прошла, так и не приведя к каким-либо изменениям в погоде; матросы поделили между собой работу: четверо из них постоянно гребли, в то время как четверо остальных отдыхали. Наконец, занялась заря, пробудившая нас с легким ощущением холодка и недомогания, какие всегда приносит с собой рассвет. За ночь мы едва преодолели еще десять миль. Капрея и берега Кампании по-прежнему оставались в поле нашего зрения. Если бы так пошло и дальше, то наше плавание грозило бы продлиться недели две. Это было несколько многовато. Таким образом, то, что еще накануне мы находили прекрасным, начинало казаться нам однообразным. Нам хотелось приняться за дело, но, хотя мы отнюдь не страдали от морской болезни, в голове недоставало ясности и было понятно, что хорошо работать у нас не получится. В море нет золотой середины: необходимо либо найти себе простое активное занятие, которое поможет вам убить время, либо погрузиться в приятные мечтания, которые позволят вам забыть о нем.

В связи с тем, что мы с наслаждением вспоминали о своем вчерашнем купании и море было почти таким же спокойным, прозрачным и голубым, как в Лазурном гроте, мы спросили у капитана, не видит ли он какой-нибудь опасности в том, чтобы мы окунулись, пока Джованни займется ловлей рыбы для нашего будущего обеда. Поскольку было очевидно, что мы поплывем с такой же скоростью, как и сперонара, и удовольствие, которое мы получим от купания, ни в коей мере не будет задерживать наше движение к цели, капитан ответил, что он не видит в этом никакой опасности, кроме возможного столкновения с акулами, довольно часто встречающимися в это время года в прибрежных водах, где мы находились, так как здесь водится pesce spado^[2], а ею очень любят полакомиться эти хищники, несмотря на то, что жертва оказывает им серьезное сопротивление с помощью меча, которым снабдила ее природа. Поскольку природа не позаботилась принять в отношении нас таких же мер предосторожности, как в отношении pesce spado, мы сильно засомневались в том, стоит ли осуществлять наше предложение; однако капитан заверил нас, что если мы станем плавать вокруг шлюпки, выставив двух дозорных — одного на корме, а другого на носу судна, то нам ничего не грозит, ибо вода до того прозрачна, что акулы видны даже на большой глубине, и так как нас тотчас же предупредят о появлении одной из них, мы окажемся в лодке раньше, чем хищник успеет к нам подплыть.

Это прозвучало не особенно утешительно, и потому мы были как никогда расположены пожертвовать своей забавой ради собственной безопасности, но тут вдруг капитан, заметивший, что мы придаем опасности больше значения, чем она того заслуживала на самом деле, заявил, что он готов вместе с Филиппо войти в воду одновременно с нами. Это предложение возымело двоякое действие: во-первых, оно нас успокоило, а во-вторых, уязвило наше самолюбие. Раз уж нам предстояло совершить с экипажем путешествие, не лишенное всякого рода опасностей, мы не хотели, чтобы у него еще в самом начале сложилось невысокое мнение о нашей смелости. Стало быть, в ответ на это предложение нам не оставалось ничего другого, как приказать дозорным занять свои места на посту, а Пьетро — спустить на воду шлюпку. Когда все эти меры предосторожности были приняты, мы сошли вниз по трапу. Что касается капитана и Филиппо, то они не стали разводить подобных церемоний, а просто-напросто прыгнули за борт; но, к своему великому удивлению, на поверхности воды мы увидели одного капитана; Филиппо же нырнул под судно, по-видимому для того, чтобы обследовать все вокруг. Мгновение спустя мы увидели, как он вернулся со стороны носа, доложив, что не обнаружил совершенно ничего, способного внушить нам тревогу. Капитан, хотя и уступавший Филиппо в силе, тоже превосходно плавал. Я обратил внимание Жадена на то, что на правой стороне груди пловца виднелся след от раны, явно нанесенной ножом. Поскольку капитан был красивым парнем, а на Сицилии и в Калабрии удары ножом сыплются на красивых парней гораздо чаще, чем на других, мы решили, что это было следствием мести какого-нибудь брата или мужа, и я дал себе слово при первом же удобном случае расспросить его об этом.

Минут десять спустя до нас донеслись громкие крики, но тут уж ошибиться было невозможно: это были крики радости. В самом деле, Джованни только что пронзил гарпуном великолепную дораду и, шествуя с кормы на левый борт, с торжествующим видом нес ее на острие своего орудия, чтобы спросить нас, под каким соусом мы желали бы ее съесть. Вопрос был слишком важным, чтобы решить его без обсуждения, поэтому мы немедленно поднялись на борт, дабы поближе рассмотреть рыбу и выбрать достойный ее соус. Капитан и Филиппо последовали за нами; шлюпку прикрепили на прежнее место, и мы начали совещаться. Несколько замечаний, высказанных капитаном и показавшихся нам весьма толковыми, склонили нас к тому, чтобы приготовить нечто вроде матлота. Я не без причины призвал капитана на совет, так как не терял из вида рубец на его груди и собирался выяснить его историю. Когда решение было принято, я пригласил капитана пообедать вместе с нами, выставив предлогом, что если суждение, высказанное им по поводу дорады, окажется ошибочным, то мне бы хотелось заставить его в наказание съесть всю рыбу целиком. Вначале капитан отказывался от этой чересчур большой чести, которую мы намеревались ему оказать, но, видя, что мы настаиваем, в конечном счете согласился. Он тут же скрылся в люке, а Пьетро занялся приготовлениями к обеду.

Вскоре все было готово. На два стула положили длинную доску — это был стол; наши кожаные матрасы вынесли на палубу — это были стулья. Мы возлежали, словно римские всадники, в нашем триклинии под открытым небом и по малейшему знаку, который мы делали, весь экипаж бросался нас обслуживать.

По прошествии десяти минут появился капитан: он нарядился в свою самую красивую одежду и держал в руке бутылку липарийского муската, которую он после долгих предисловий решился нам предложить. Мы весьма охотно согласились, и он явно был как нельзя более тронут нашей благосклонностью.

Капитан Арена был превосходный человек, у которого, на наш взгляд, имелся только один недостаток: он сохранял по отношению к Жадену и ко мне слишком раболепную почтительность. Это мешало установить между нами тот быстрый и непринужденный обмен мыслей, благодаря которому я надеялся отчасти погрузиться в жизнь сицилийцев. Я нисколько не сомневался, что у всех этих людей, закаленных в трудностях, привычных к бурям, с детства бороздящих Средиземное море во всех направлениях, нашлось бы что нам порассказать о преданиях своего края или о собственных приключениях, и рассчитывал, что подобные рассказы на палубе помогут скоротать эти прекрасные восточные ночи, во время которых бдение становится более сладким, чем сон; но мы прекрасно понимали, что добиться этого можно, лишь пройдя долгую дорогу, и решили начать с капитана, чтобы позднее, шаг за шагом, дойти до простых матросов.

Наша дорада не заставила себя ждать. Задолго до того, как мы увидели рыбу, аромат, который от нее исходил, расположил нас в ее пользу; вскоре, к нашему удовольствию, вкус ее оправдал запах. Тем самым мы еще раз убедились, что с капитаном стоит водить дружбу, и стали относиться к нему с еще большим вниманием.

Покидая Неаполь, мы не забыли сделать некоторый запас бордосских вин. Хотя капитан был исключительным трезвенником, мы сумели уговорить его выпить два-три стаканчика. Бордосское вино, как известно, в высшей степени обладает свойствами, располагающими к общению. В конце обеда нам удалось заставить своего сотрапезника полностью забыть о дистанции, которую он сам же между нами создал; в заключение Жаден предложил ему написать для его жены портрет их маленького сына, и этот дополнительный знак внимания окончательно поставил его в полное наше подчинение. Капитан был вне себя от радости; он позвал г-на Пеппино, резвившегося на баке среди бочек и снастей со своим другом Милордом. Мальчик тут же примчался, не подозревая о том, что его ожидало; отец растолковал ему это по-итальянски, и Пеппино, то ли из любопытства, то ли из послушания, настолько охотно согласился позировать, что мы этого не ожидали.

Я послал членам экипажа, продолжавшим грести изо всех сил, две бутылки бордо; мы откупорили кувшинчик мускатного вина, раскурили сигары, и Жаден приступил к работе.

Но это было еще не все: следовало подвести разговор к шраму капитана, привлекшему мое внимание. Я нашел возможность сделать это, заговорив о нашем купании и похвалив капитана за умение плавать.

— О! Что до этого, ваше превосходительство, то заслуга тут совсем невелика, — ответил он. — Мы все, из поколения в поколение, уже лет двести, сущие морские волки, и, будучи еще совсем молодым человеком, я не раз переплывал Мессинский пролив — от деревни Делла Паче до деревни Сан Джованни, откуда родом моя жена.

— А сколько это по расстоянию? — спросил я.

— Пять миль, — ответил капитан, — но эти пять равняются добрым восьми из-за течения.

— Ну, а с тех пор как вы женаты, — продолжал я со смехом, — вы, конечно, уже не отваживаетесь на подобные шальные выходки?

— О! Не с тех пор как я женат, — ответил капитан, — а с тех пор как я был ранен в грудь: клинок проткнул легкое насквозь, и стоит мне пробыть вводе хотя бы час, как у меня перехватывает дух и я не могу больше плыть.

— В самом деле, я заметил шрам на вашей груди. Отчего он: из-за дуэли или несчастного случая?

— Ни от того, ни от другого, ваше превосходительство. Это всего-навсего была попытка убийства.

— К тому же странного убийства, — вмешался в разговор Пьетро, пользуясь своими привилегиями и в то же время не переставая грести.

Это восклицание, как легко догадаться, отнюдь не было способно умерить мое любопытство.

— Капитан, — продолжал я, — не будет ли нескромным спросить вас о некоторых подробностях этого события?

— Теперь уже нет, — ответил капитан, — ведь из четырех человек, замешанных в этом деле, в живых остался только я, ибо что касается женщины, то она теперь монахиня, а это то же самое, как если бы она умерла. Я расскажу вам эту историю, хотя и думаю о ней не без угрызений совести.

— Угрызений совести?! Полноте, капитан, вам не в чем, черт возьми, себя упрекнуть: вы поступили как честный и храбрый сицилиец.

— И все же я думаю, что мне лучше было оставить беднягу в покое, — со вздохом промолвил капитан.

— В покое! Мерзавца, воткнувшего вам в живот клинок в три дюйма! Вы правильно сделали, капитан, вы правильно сделали!

— Капитан, — продолжал я в свою очередь, — вы распаляете наше любопытство, и теперь, предупреждаю, я не оставлю вас в покое, пока вы мне все не расскажете.

— Ну-ка, малыш, — произнес Жаден, обращаясь к Пеппино, — сиди смирно. Мы внимательно вас слушаем, капитан.

Я перевел его призыв Пеппино, и капитан продолжал:

— Дело было в тысяча восемьсот двадцать пятом году, в мае, чуть больше десяти лет тому назад, как видите; мы отправились на Мальту, чтобы доставить туда одного англичанина, путешествовавшего ради собственного удовольствия, как и вы. Это было наше второе или третье путешествие на этом суденышке, которое я как раз перед этим купил. Команда была почти той же самой, не так ли, Пьетро?

— Да, капитан, за исключением Сьени; вы же помните, что мы поступили к вам на службу после смерти вашего дяди, так что в этом отношении почти ничего не изменилось.

— Именно так, — подтвердил капитан, — ведь мой бедный дядя умер в тысяча восемьсот двадцать пятом году.

— О Боже, да! Пятнадцатого сентября тысяча восемьсот двадцать пятого года, — произнес Пьетро со скорбным выражением, которое я вовсе не ожидал увидеть на его веселом лице.

— Однако смерть моего бедного дяди ко всему этому отношения не имеет, — продолжал капитан, вздыхая. — Мы стояли в Мальте два дня и должны были оставаться там еще неделю, так что, вместо того чтобы находиться на судне, как мне следовало делать, я решил возобновить знакомство со своими старыми друзьями из Читта делла Валлетты. Старые друзья угостили меня ужином, а после ужина мы пошли в Греческое кафе, чтобы выпить по полчашки кофе. Если вы когда-нибудь будете на Мальте, сходите выпить туда кофе: это не самое красивое, но самое лучшее заведение во всем городе, оно находится на улице Англичан, в ста шагах от тюрьмы.

— Хорошо, капитан, я это запомню.

— Так вот, мы выпили по чашечке кофе; было семь часов вечера, то есть еще совсем светло. Мы разговаривали, стоя у входа, как вдруг я вижу, что из улочки, на углу которой стоит кафе, выходит парень лет двадцати пяти-двадцати восьми, бледный, растерянный, без шляпы — словом, явно не в себе. Я хотел было хлопнуть своего соседа по плечу, чтобы обратить его внимание на это странное явление, как вдруг этот парень направляется прямо ко мне и, прежде чем я успеваю заслониться, ударяет меня ножом в грудь, оставляет нож в ране, а затем уходит тем же путем, как пришел, поворачивает за угол улицы и исчезает.

Все это произошло в одно мгновение. Никто не видел, что меня ранили, и я сам с трудом это понимал. Все изумленно переглядывались и повторяли имя Гаэтано Сферра. Между тем я чувствовал, что силы меня покидают.

«Что он тебе сделал, этот шутник, Джузеппе? — спросил меня сосед. — Ты такой бледный!»

«Что он мне сделал? Смотри, — ответил я, ухватившись за ручку ножа и вытаскивая его из раны, — смотри, вот что он мне сделал».

Затем, совершенно обессилев, я сел на стул, чувствуя, что вот-вот растянусь во весь рост.

«Караул! Караул! — закричали все. — Это Гаэтано Сфер-ра. Мы его узнали, это он. Человека убили!»

«Да-да, — машинально пробормотал я, — да, это Гаэтано Сферра. Караул! Кара...» Тут, признаюсь, силы мои кончились, и я упал в обморок.

— Это не удивляет, — вставил Пьетро, — в груди у него торчал клинок длиною три дюйма: еще бы не упасть в обморок.

— Я пролежал без сознания дня два-три, точно не помню. Придя в себя, я увидел у своего изголовья Нунцио-рулевого, того самого, что сейчас здесь; он меня не бросил, старый баклан. Поэтому он хорошо знает: мы с ним связаны до гроба. Правда, Нунцио?

— Да, капитан, — ответил рулевой, снимая шапку, что он обычно делал, отвечая на тот или иной из наших вопросов.

— «Вот как! — сказал я ему. — Стало быть, это вы, рулевой?»

«О! Он меня узнал! — вскричал рулевой. — Он меня узнал! Значит, все в порядке».

Вы видите этого Нунцио: его не назовешь весельчаком, не так ли?

— Да, он и вправду не производит такого впечатления.

— Ну вот! И вдруг этот человек начинает прыгать, как сумасшедший, вокруг моей кровати.

— Это от радости, — сказал рулевой.

— Да, — продолжал капитан, — ты был рад, старина, это было заметно. «Где же я был?» — спросил я у него. «О! Вы были далеко», — ответил он. В самом деле, я начал припоминать. «Да-да, верно, — сказал я. — Припоминаю: какой-то шутник ударил меня ножом. Ну да! Его хотя бы арестовали, этого убийцу?»

«Как же, арестовали! — ответил рулевой. — Он до сих пор на свободе гуляет».

«Но ведь все знали, кто это, — продолжал я. — Это был... это был, погоди-ка, его имя называли: это был Гаэтано Сферра, я хорошо помню».

«Вот тут вы ошибаетесь, капитан; дело в том, что это был не он. Видите ли, все это странная история».

«Как это не он?»

«Нет, это не мог быть он, так как Гаэтано Сферра еще утром был приговорен к смертной казни за то, что ударил кого-то ножом; он сидел в тюрьме и ждал священника, а на следующий день его должны были казнить. Как видно, это кто-то другой, похожий на него; может быть, какой-нибудь брат-близнец».

«Вот как! — сказал я. — Впрочем, не знаю, он ли это, я с ним не был знаком».

«Как, совсем?»

«Нисколько».

«Это не из-за какой-нибудь любовной истории, а?»

«Нет, честное слово, старина, я никого не знаю на Мальте».

«И не знаете, почему этот бешеный был на вас в обиде?»

«Понятия не имею».

«В таком случае не будем больше об этом говорить».

«И все же, — продолжал я, — досадно, когда тебе всадили в грудь нож, а ты даже не знаешь, ни почему тебя ударили, ни кто тебя ударил. Однако, если я когда-нибудь встречу этого парня, он будет иметь дело со мной, Нун-цио: это все, что я тебе скажу».

«И будете правы, капитан».

В эту минуту дверь моей комнаты отворил Пьетро.

«Эй, рулевой! — сказал он. — Пришел судья».

«Как! Ты тоже здесь, Пьетро?!» — вскричал я.

«Конечно, капитан, я здесь, тем более что я отсюда еще и не уходил».

Это была правда: Пьетро сидел в прихожей для того, чтобы никто не шумел; услышав, что мы с Нунцио разговариваем, он открыл дверь.

«Стало быть, дело идет на поправку?» — спросил Винченцо, в свою очередь заглядывая в комнату.

«Ну и ну! — снова воскликнул я. — Так вы все здесь?»

«Нет, нас тут только трое, капитан, все остальные на сперонаре, однако они дважды в день приходят сюда справиться о вашем здоровье».

«И как я вам уже говорил, капитан, — продолжал Пьетро, — пришел судья».

«Хорошо! Пусть он войдет».

«Капитан, дело в том, что он не один».

«С кем же он?»

«С тем, кого считали вашим убийцей».

«О-о!» — воскликнул я.

«Прошу прощения, господин судья, — произнес Нунцио, — дело в том, что капитан еще не совсем здоров, ведь прошло только четверть часа с тех пор, как он открыл глаза, и лишь десять минут с тех пор, как он начал говорить, поэтому мы за него боимся».

«В таком случае, мы придем завтра», — послышался чей-то голос.

«Нет-нет, — возразил я, — раз уж вы здесь, входите сейчас же».

«Входите, раз капитан этого хочет», — сказал Пьетро, открывая дверь.

Судья вошел; за ним следовал молодой человек со связанными руками, которого вели солдаты; позади молодого человека шествовали два субъекта, одетые в черное: это были секретари суда.

«Капитан Арена, — спросил судья, — это вас ударили ножом у дверей Греческого кафе?»

«Черт побери! Да, именно меня, а доказательство тому (я приподнял простыню и показал свою грудь) — рана от удара».

«Признаете ли вы, — продолжал судья, указывая на арестанта, — этого молодого человека за того, кто вас ударил?»

В этот миг мои глаза встретились с глазами молодого человека, и я узнал этот взгляд, как уже узнал это лицо; однако, понимая, что мои показания тут же его погубят, я не решался их дать.

Судья понял, что происходит в моей душе; он подошел к висевшему на стене распятию, взял его и вручил мне со словами: «Капитан, поклянитесь на кресте, что вы будете говорить только правду и ничего, кроме правды».

Я колебался.

«Поклянитесь, как вас просят, — сказал арестант, — и говорите по совести».

«Ну, право же, — произнес я, — раз вы сами этого хотите...»

«Да, я прошу вас».

«В таком случае, — продолжал я, протягивая руку к распятию, — я клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды».

«Хорошо, — сказал судья, — а теперь отвечайте. Признаете ли вы этого молодого человека за того, кто ударил вас ножом?»

«Совершенно верно».

«Значит, вы утверждаете, что это он?»

«Утверждаю».

Судья повернулся к двум секретарям. «Вот видите, — сказал он, — раненый и сам введен в заблуждение этим странным сходством».

Что касается молодого человека, то на его лице промелькнула радость. Я решил, что это немного странно, принимая во внимание, что в показаниях, которые я только что дал, явно не было ничего веселого для него.

«Стало быть, вы настаиваете, — снова спросил судья, — на своем утверждении, что этот молодой человек и тот, кто вас ударил, — одно лицо?»

Я почувствовал, как кровь приливает к моей голове, ибо, как вы понимаете, он, похоже, намекал на то, что я солгал.

«Настаиваю ли я? Черт возьми, еще бы! И доказательством этому служит то, что он был с непокрытой головой, на нем был черный сюртук, серые брюки, и он пришел по узкой улочке, ведущей к тюрьме».

«Гаэтано Сферра, — сказал судья, — что вы можете ответить на это показание?»

«Что этот человек ошибается, — ответил арестант, — как ошиблись все те, кто был в кафе».

«Это очевидно», — согласился судья, во второй раз поворачиваясь к секретарям суда.

«Я ошибаюсь?! — вскричал я, приподнимаясь, несмотря на свою слабость. — Вот оно что! Надо же, и это называется суровое правосудие! Ах, так! Я ошибаюсь!»

«Капитан! — вскричал Нунцио. — Капитан! О Боже мой! Боже мой!»

«Ах, так! Я ошибаюсь! — продолжал я. — Надо же! А я вам говорю, что не ошибаюсь».

«Врача, врача!» — воскликнул Пьетро.

В самом деле, от усилия, которое я совершил, приподнявшись, повязка сдвинулась, рана снова вскрылась и стала кровоточить еще сильнее. Я почувствовал, что опять теряю сознание; вся комната вокруг кружилась, и посреди всего этого я видел глаза арестанта, устремленные на меня с выражением такой странной радости, что я сделал последнее движение, чтобы броситься к нему, схватить его за шею и задушить. Этот порыв исчерпал остатки моих сил; кровавая пелена опустилась на мои глаза; я почувствовал, что задыхаюсь, и откинулся назад, а затем вообще перестал что-либо чувствовать: я опять лишился чувств.

Этот обморок продолжался часов семь-восемь, но я оправился от него, как и от первого. На сей раз врач оказался рядом со мной: его привел Пьетро, и Нунцио не захотел его отпускать. Я попытался заговорить, но врач приложил палец к моим губам, приказывая знаком молчать. Я был настолько слаб, что повиновался как ребенок.

«Ну вот, так-то лучше, — произнес врач. — Тишина, строжайшая диета, и протирайте ему время от времени рану настойкой алтея. Все будет хорошо. Главное, не позволяйте ему ни с кем встречаться».

«О! На этот счет можете не волноваться. Даже если бы сам Всевышний постучал в дверь, я бы ему ответил: „Вам нужен капитан?“ — „Да“. — „Так вот, Всевышний! Его нет дома“».

«И к тому же, — прибавил Пьетро, — мы все остались здесь, чтобы следить за дверью и выпроваживать всяких судей и секретарей суда, если вдруг они снова явятся».

Так что, чтобы с этим покончить, — продолжал капитан, — больше никто не приходил, кроме врача; я разговаривал лишь тогда, когда он мне это разрешал, и все пошло на поправку, как он и обещал. В конце месяца я был на ногах и по прошествии полутора месяцев смог вернуться на судно. Что касается англичанина, то он уехал; но все же это был славный человек. Он заплатил Нунцио условленную цену, как будто совершил все путешествие, и вдобавок оставил команде денежную награду.

— Да-да, — подхватил Пьетро, который был явно не прочь просветить меня относительно меры великодушия англичанина, — по три пиастра на каждого. Поэтому мы здорово выпили за его здоровье, не так ли, братцы?

— Конечно! Он это вполне заслужил, — хором ответили члены экипажа.

— Ну, а вы, капитан, что стало с вами?

— Со мной? Ну, что ж! Море подняло меня на ноги. Я дышал полной грудью и так широко открывал рот, будто собирался проглотить весь ветер, дувший со стороны Греции, превосходный ветер, знаете ли. Если бы только он сопровождал нас до Палермо, мы живо бы там оказались, но у нас его нет.

— Очень может быть, что скоро у нас будет другой ветер, — сказал рулевой, — но это не то же самое.

— Никак сирокко? Не так ли, старина? — спросил его капитан.

Нунцио утвердительно покачал головой.

— А что было потом? — промолвил я, желая узнать продолжение этой истории.

— Ну что ж! Я вернулся в деревню Делла Паче, где моя жена, которую я оставил на сносях, беременной Пеппи-но, до того перепугалась, что родила раньше срока. К счастью, это не повредило ни матери, ни ребенку; с тех пор я чувствую себя хорошо, не считая того, повторяю, что, когда я слишком долго плаваю, мне не хватает дыхания.

— Но это же еще не все, — сказал я капитану, — и вы ведь, в конечном счете, узнали, чем объясняется это странное недоразумение?

— Погодите-ка, — ответил тот, — мы дошли только до середины рассказа, и самое интересное еще впереди. К несчастью, именно тогда, по-моему, я поступил неправильно!

— Да нет же, да нет, — возразил Пьетро, — я вам говорю, что нет.

— Гм-гм! — произнес капитан.

— Я вас слушаю, — сказал я.

— Прошел уже год с тех пор, как приключилась эта история, и мне снова подвернулся случай отправиться на Мальту Жена не хотела меня туда отпускать; бедная женщина! Она думала, что на этот раз я сложу там свою голову, но я постарался ее успокоить как мог. К тому же это был лишний повод полагать, что раз со мной стряслась беда в первой поездке, то вторая пойдет мне на пользу; так или иначе, я согласился доставить туда груз. На этот раз речь шла не о путешественниках, а о товарах.

Переход и в самом деле оказался отличным; это было доброе предзнаменование. Правда, признаться, мне было не очень-то приятно снова оказаться на Мальте; поэтому, покончив там со всеми своими делами, я поспешил вернуться на сперонару. Словом, я собирался отбыть на следующий день и уже спал в своей каюте, как вдруг вошел Пьетро.

«Капитан, — сказал он, — простите, что я вас разбудил, — но тут какая-то женщина говорит, что ей нужно поговорить с вами по делу».

«Женщина! Где она, эта женщина?» — спросил я, протирая спросонья глаза.

«Она внизу. В маленькой лодке».

«Совсем одна?»

«С гребцом».

«И что это за женщина?»

«Я спросил, как ее зовут, но она ответила, что это меня не касается, что у нее дело к вам, а не ко мне».

«Она молода? Красива?»

«О! Это уже иное дело: ничего не могу об этом сказать, так как на ней накидка, через которую невозможно ничего рассмотреть».

— Это правда: она была похожа на монахиню, — перебил капитана Пьетро.

— «Что ж, пусть она поднимется на борт», — сказал я.

Пьетро вышел. Я встал позади стола и потихоньку обнажил свой нож. После своего приключения я стал чертовски подозрительным и, не зная никаких женщин в тех краях, подумал, что это вполне может быть переодетый мужчина. Я ведь уже был научен случившимся. Как говорится, за ученого двух неученых дают. Притом, скажу не хвастаясь, я ведь тоже умею довольно прилично обращаться с ножом.

— Полагаю, — сказал Пьетро, — что тут вы скромничаете, капитан. Видите ли, ваше превосходительство, я не знаю никого, кто бы владел ножом так искусно. Он дерется как угодно: пуская в ход конец лезвия длиной в один дюйм, в два дюйма или все лезвие сразу — в этом отношении ему все равно.

— Но с первого же взгляда, — продолжал капитан, — я понял, что ошибся и что это в самом деле была женщина, к тому же женщина эта, бедняжка, страшно боялась: это было видно по тому, как она дрожит всем телом под своей накидкой. Я убрал нож в карман и подошел к ней.

«Чем могу служить, сударыня?» — осведомился я.

«Вы — капитан этого маленького судна?» — спросила она.

«Да, сударыня».

«У вас осталось какое-нибудь дело, которое может задержать вас в порту?»

«Я собирался отбыть завтра утром».

«У вас есть мальтийские пассажиры?»

«Ни одного».

«Вы плывете в какое-то определенное место на Сицилии?»

«Я собирался вернуться в порт Мессины».

«Хотите заработать четыреста дукатов?»

«Что за вопрос! Черт возьми, еще бы я не хотел! Если только, поймите меня правильно, я не окажусь из-за этого впутан в какое-нибудь скверное дело».

«Никоим образом».

«Что надо сделать?»

«Надо прибыть сегодня ночью с вашей сперонарой на косу Святого Иоанна, в час ночи. Затем вы отправите шлюпку к берегу. Там будет ждать пассажир; он скажет вам: „Сицилия“, вы ответите ему: „Мальта“. Вы возьмете этого человека на борт и высадите его в том месте на Сицилии, которое устроит вас больше других. Вот и все».

«Конечно! Это возможно, — ответил я, — и вы говорите, что за это...»

«... назначено вознаграждение в четыреста дукатов, двести дукатов наличными сразу: вот они (с этими словами незнакомка достала кошелек и бросила его на стол); двести остальных дукатов будут вручены вам самим пассажиром, когда он сойдет на берег».

«Э! Послушайте-ка, мне следует хотя бы написать вам обязательство, дать расписку, словом, какую-нибудь бумагу».

«Для чего? Либо вы честный человек, либо не являетесь таковым. Если вы честный человек, достаточно вашего слова; если вы не являетесь таковым, то, как вам понятно по мерам предосторожности, которые я принимаю, и по секретности, о которой я вас прошу, ваша бумага ничего мне не даст, и я не смогу предъявить ее в суде».

«В таком случае, чего вдруг вы обратились именно ко мне?»

«Я бродила сегодня в порту, не зная, к кому обратиться по поводу услуги, о которой вас прошу. Вы проходили мимо, ваше открытое лицо мне понравилось, потом вы сели в шлюпку и прибыли прямо на маленькое судно, где мы находимся; я догадалась, что вы его капитан, и дождалась наступления темноты; когда стемнело, я, в свою очередь, приплыла сюда в лодке, попросила разрешения с вами поговорить, и вот я здесь».

«О! Если вы искали кого-нибудь искреннего и честного, то вы обратились точно по адресу».

«Ну что ж! Это все, что мне нужно, — ответила незнакомка, протягивая мне руку (признаться, такую хорошенькую маленькую ручку, что мне страшно захотелось взять ее и поцеловать), — решено».

«Я дал вам слово».

«Вы не забудете пароль?»

«Сицилия и Мальта».

«Хорошо: в час ночи, на косе Святого Иоанна».

«В час ночи».

Незнакомка снова села в лодку и вернулась на берег; в десять часов мы снялись с якоря. Коса Святого Иоанна — это что-то вроде мыса, вдающегося в море и обращенного к южной части Мальты, в полутора льё от города, что, если плыть морем, равняется расстоянию приблизительно в пять-шесть миль. Но, поскольку ветер был слабым, предстояло пройти это расстояние на веслах; как видите, нельзя было терять время.

В половине первого ночи мы находились в полумиле от косы Святого Иоанна. Не желая подходить ближе, из опасения, что нас заметят, я лег в дрейф и отправил Пьетро с шлюпкой к берегу. Я видел, как он погрузился в темноту, слился с берегом и скрылся из глаз; четверть часа спустя он появился снова. На корме сидел пассажир шлюпки: стало быть, все прошло благополучно.

Я постарался, чтобы каюту убрали как можно лучше, и велел отнести туда собственный матрас; впрочем, поскольку благодаря дувшему попутному ветру мы должны были уже на следующий день прибыть в Мессину, я подумал, что, сколь бы требовательным ни был наш гость, ночь скоро закончится. К тому же в определенных обстоятельствах даже самые разборчивые люди не придают значения некоторым вещам, а наш пассажир, как мне, признаться, казалось, находился как раз в подобных обстоятельствах.

В силу этих соображений я из деликатности, не желая выказывать явного любопытства, спустился на нижнюю палубу, в то время как он поднимался на борт. Пассажир тоже направился прямо в каюту, ни на кого не глядя и не говоря ни слова; он лишь опустил две унции^[3] в руку, которую протянул ему Пьетро, чтобы помочь подняться по трапу. Несколько минут спустя, когда шлюпку пришвартовали к судну, Пьетро пришел ко мне.

«Возьмите, капитан, — сказал он, — вот две унции, которые надо положить в общую кассу».

Видите ли, нужно пояснить, что у матросов один кошелек на всех, однако кассир у них — это я: в конце рейса я подсчитываю доходы каждого, и дело с концом.

«Ну! — спросил я у него. — Как все прошло?»

«Просто великолепно, — ответил Пьетро. — Он стоял на берегу и ждал вместе с приходившей на судно женщиной в накидке; ему явно не терпелось меня увидеть, поскольку, едва заметив меня, он поцеловал женщину и поспешил мне навстречу, идя по колено в воде; после этого мы обменялись паролями и он сел в шлюпку. Пока женщина могла его видеть, она оставалась на берегу, смотрела нам вслед и махала платком. Потом, когда мы уже были совсем далеко, до нас донесся голос: нам желали счастливого пути; это опять была она, бедняжка!»

«Ты разглядел нашего пассажира?»

«Нет, он закрыл лицо плащом, однако, судя по его голосу и манерам, мне кажется, что это молодой человек, вероятно любовник той женщины».

«Хорошо: ступай и скажи товарищам, чтобы они распустили парус, а Нунцио — чтобы он держал курс на Мессину».

Пьетро снова поднялся на палубу, передал отданный мной приказ, и десять минут спустя мы уже шли так, что приятно было смотреть. Вскоре я последовал за Пьетро на палубу: мне почему-то не спалось. К тому же стояла такая чудесная погода, дул такой замечательный ветер и сиял такой дивный лунный свет, что грех было сидеть в подобную ночь в твиндеке.

Я увидел, что на палубе никого нет; все товарищи спустились вниз и спали как один; только Нунцио, как обычно, бодрствовал, но, поскольку он был скрыт за каютой, его не было видно, так что можно было подумать, будто судно шло само по себе.

Было примерно полтретьего ночи, мы уже оставили Мальту далеко позади, и я прогуливался по палубе взад и вперед, думая о своей милой женушке и друзьях, с которыми нам предстояло снова встретиться, как вдруг дверь каюты открылась и оттуда вышел пассажир. Первым делом он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, где мы находимся. Он увидел Мальту, которая уже превратилась не более чем в темную точку, и мне показалось, что при виде этого ему стало легче дышать. Это напомнило мне о мерах предосторожности, с которыми наш пассажир поднимался на борт; из боязни его потревожить, оставаясь на палубе, я направился к люку в носовой части, чтобы спуститься в твиндек, как вдруг он сделал два-три шага в мою сторону и окликнул меня:

«Капитан!»

Я вздрогнул: мне почудилось, что я уже где-то, словно во сне, слышал этот голос. Я живо обернулся.

«Капитан, — повторил он, продолжая подходить ко мне, — как вы думаете, если этот ветер по-прежнему будет дуть, мы прибудем завтра вечером в Мессину?»

По мере того как этот человек приближался, я, казалось, стал узнавать его лицо, как до этого, казалось, узнал его голос. В свою очередь я сделал несколько шагов ему навстречу; тут он остановился и, словно оцепенев, стал пристально смотреть на меня. По мере того как расстояние между нами сокращалось, мои воспоминания оживали и подозрения сменялись уверенностью. Что до него, то было заметно, что он не прочь оказаться в любом другом месте, но бежать было некуда — вокруг расстилалась водная гладь, и земля осталась далеко позади, на расстоянии более трех льё. И все же пассажир начал пятиться передо мной, до тех пор, пока не уперся спиной в каюту. Я же продолжал идти вперед, пока мы не оказались лицом к лицу. Мы молча обменялись короткими взглядами: он был бледным и растерянным, я же стоял с улыбкой на лице, но чувствовал, что тоже начал бледнеть и что вся моя кровь прихлынула к сердцу; наконец, пассажир первым прервал молчание.

«Вы капитан Джузеппе Арена», — произнес он глухим голосом.

«А вы убийца Гаэтано Сферра», — ответил я.

«Капитан, — продолжал он, — вы порядочный человек, сжальтесь надо мной, не губите меня».

«Чтобы я вас не губил? Что вы хотите этим сказать?»

«Я хочу сказать, чтобы вы меня не выдавали; когда мы прибудем на Сицилию, я удвою обещанную вам сумму».

«Я получил двести дукатов за то, чтобы отвезти вас в Мессину; вы должны отдать мне еще двести перед тем как сойти на берег; я получу обещанные деньги и ни на грано больше».

«А также выполните взятое на себя обязательство: доставить меня на сушу в целости и сохранности, не так ли?»

«Я доставлю вас на сушу, причем так, что ни один волос не упадет с вашей головы, но, как только мы окажемся на берегу, нам придется свести счеты; за мной должок — удар ножом, и тогда мы будем квиты».

«Вы убьете меня, капитан?»

«Мерзавец!» — воскликнул я. — Это тебе и таким, как ты, пристало убивать".

"Но в таком случае, что вы хотите сказать?"

"Я хочу сказать, что, раз уж вы так ловко орудуете ножом, мы оба пустим его в ход; все преимущества на вашей стороне, ведь вы уже выиграли первую партию".

"Но я не умею драться на ножах".

"Чего уж там! Бросьте, — ответил я, расстегивая рубашку и показывая ему свою грудь, — рассказывайте это кому-нибудь другому; к тому же это не трудно: каждый садится в бочку, его левую руку привязывают к телу, и оба начинают действовать, условившись перед этим выпускать острие ножа на один дюйм, два дюйма или все лезвие. Что касается последнего пункта, то здесь все ясно, и, если вы не против, мы будем драться, используя все лезвие целиком, ведь в прошлый раз вы так славно ударили, что всадили в меня нож по самую рукоятку".

"А если я откажусь?"

"О! Если вы откажетесь, это другое дело: я высажу вас на берег, как и обещал, дам вам час на то, чтобы вы ушли в горы, а затем извещу об этом судью; и тогда вам придется поостеречься, так как, видите ли, если вас схватят, то вздернут на виселице".

"А если я соглашусь на поединок и убью вас?"

"Если вы меня убьете, что ж, тогда и дело с концом".

"Меня не станут преследовать?"

"Кто же? Мои друзья?"

"Нет, правосудие!"

"Помилуйте! Разве найдется хотя бы один сицилиец, который подаст на вас в суд за то, что вы убили меня в честном бою? Убили, так убили".

"Хорошо! Я буду драться: решено".

"Ну что ж, спите спокойно, мы поговорим об этом снова в Контессе или Скалетте. А до тех пор судно в вашем распоряжении, ведь вы за это платите; гуляйте по палубе сколько вам угодно, я же пойду к себе".

Я спустился в люк. Разбудив Пьетро, я рассказал ему обо всем, что произошло. Что касается Нунцио, незачем было что-либо ему рассказывать: он и так все слышал.

"Ладно, капитан, — сказал Пьетро, — не волнуйтесь, мы не будем спускать с него глаз".

На следующий день, в два часа пополудни, мы прибыли в Скалетту; я оставил часть команды на судне, и мы сели в шлюпку: Гаэтано Сферра, Пьетро, Нунцио и я.

Ступив на берег, Нунцио и Пьетро встали один справа, другой слева от нашего пассажира, из опасения, как бы ему не вздумалось сбежать; он это заметил.

"Ваши меры предосторожности бесполезны, капитан, — сказал он мне, — раз уж речь идет о дуэли, будь-то на пистолетах, на шпагах или на ножах, не суть важно, я весь ваш".

"Значит, — ответил я, — вы даете мне честное слово, что не попытаетесь убежать?"

"Даю".

Я сделал знак Нунцио с Пьетро, и они отошли, чтобы он мог идти один.

— Все равно, — произнес Пьетро, снова вмешиваясь в разговор, — мы и так не спускали с него глаз.

— Это не имеет значения. Так или иначе, — продолжал капитан, — начиная с этого момента о нем нельзя сказать ничего дурного.

— А я и не говорю, — вставил Пьетро.

— Мы продолжали идти по дороге и минут через десять оказались у папаши Маттео, славного старика, истинного сицилийца, который содержит небольшой трактир "У золотого якоря".

"Здравствуйте, папаша Маттео, — сказал я ему. — Вот в чем дело: мы с этим господином поссорились и хотели бы разрешить свой спор с помощью ножа; у вас ведь найдется комната, которую вы сможете нам для этого предоставить, не так ли?"

"Целых две, ребята, целых две", — ответил папаша Маттео.

"Не надо две; две — это было бы чересчур, любезный, одной будет достаточно. Ну, а если что-нибудь случится — все мы смертны, и беду долго ждать не приходится — словом, если что-нибудь случится, вы знаете, что надо будет сказать. Мол, мы обедали, этот господин и я, повздорили и пустили в ход ножи: вот и все; разумеется, если кого-нибудь из нас убьют, то именно он окажется во всем виноватым".

"Ну, это уж само собой", — ответил папаша Маттео.

"Если я убью этого господина, то мне незачем давать вам указания, его похоронят достойно, как подобает хоронить горожанина; платить буду я. Если же этот господин убьет меня, то на сперонаре найдется, чем расплатиться за расходы. Впрочем, вы ведь откроете мне кредит, не так ли, папаша Маттео?"

"Не в упрек вам скажу, капитан, это будет не впервые".

"Да, но это будет в последний раз. В таком случае, папаша Маттео, запомните хорошенько: если меня убьют, этот господин свободен как ветер, ясно? Он может ехать куда захочет и на чем захочет; если же его арестуют, то это я искал с ним ссоры; я был навеселе, выпил лишнего и получил от него по заслугам: да вам и так все понятно!"

"Вполне".

"А теперь приготовь-ка обед, старина. Ты, Пьетро, сходи и купи два совершенно одинаковых ножа; тебе известно, какие нужны. Ты, Нунцио, сбегай за священником. Кстати, — продолжал я, повернувшись к Гаэтано, который с полнейшим безразличием слушал все эти наставления, — мне следует вас предупредить, что я собираюсь заказать мессу: ее отслужат только завтра утром, но это не имеет значения, я так решил. Если вы тоже хотите заказать мессу, чтобы у меня не было перед вами никаких преимуществ и чтобы Бог не принял ни вашу, ни мою сторону, — вы вправе это сделать; фра Джироламо совершает богослужения лучше всех".

"Спасибо, — ответил Гаэтано, — надеюсь, вы не думаете, что я верю во все эти глупости".

"Вы в это не верите! Вы в это не верите, вы сказали? Тем хуже; а вот я в это верю, сударь. Нунцио, ты закажешь мессу у фра Джироламо, слышишь, а не у кого-нибудь еще".

"Будьте спокойны, капитан".

Пьетро и Нунцио ушли выполнять данные им поручения. Я остался наедине с Гаэтано Сферра и стариком Маттео.

"А теперь, сударь, — сказал я, подходя к Гаэтано, — если сейчас, когда мы дошли до такой черты, у вас нет нужды уладить дела с Богом, то у вас наверняка есть потребность уладить дело с людьми. У вас есть отец, мать, любовница или, в конце концов, кто-то, кто принимает в вас участие и кого вы любите. Маттео, принеси бумагу и чернила. Последуйте моему примеру, сударь, напишите этой особе, и, если я вас убью, то, клянусь своей честью, это письмо будет непременно передано адресату".

"Это другое дело, и тут вы правы", — сказал Гаэтано, взяв бумагу и чернила из рук старика Маттео и начав писать.

Я сел за стол, стоявший напротив его стола, и тоже принялся писать. Не стоит и говорить, что письмо, которое я писал, было адресовано моей бедной жене.

Когда мы заканчивали, вернулись Нунцио и Пьетро.

"Месса заказана", — доложил Нунцио.

"У фра Джироламо?"

"У него самого".

"Вот два ножа, — сказал Пьетро, — один пиастр за оба".

"Тсс!" — произнес я.

"Нет-нет, — вмешался Гаэтано, — будет справедливо, если я заплачу за свой нож, а вы — за ваш. К тому же нам надо рассчитаться, капитан. Я должен вам двести дукатов, так как вы, в полном соответствии с нашей договоренностью, доставили меня на берег".

"Пусть это вас не беспокоит, торопиться некуда".

"Напротив, капитан, это не терпит отлагательства. Вот двести дукатов. Что касается вас, приятель, — продолжал он, обращаясь к Пьетро, — то вот две унции за купленный нож".

"Прошу прощения, сударь, — сказал Пьетро, — нож стоит пять карлино, а не две унции. Я не беру чаевых за подобное дело".

— Еще бы! — снова перебил его Пьетро. — Нож, который мог убить капитана!

— "А теперь, — продолжал Гаэтано Сферра, — когда вам будет угодно, я жду вас".

"Кушать подано", — произнес старик Маттео, возвращаясь из кухни.

"Пойдемте наверх", — сказал я Гаэтано.

Мы поднялись. Я шел позади него; его поступь была твердой: я снова убедился, что это отважный человек. Тем более непонятной казалась вся эта история.

Как и сказал Маттео, нам был подан обед. На одном конце стола, накрытом скатертью и снабженном всеми необходимыми приборами, стояли блюда с едой. Другой конец стола оставался пустым, и по обеим его сторонам располагались бочки с выбитым с одного конца днищем, готовые принять нас, когда нам будет угодно начать поединок.

Пьетро положил по ножу с каждой стороны стола.

"Если вы кого-нибудь здесь знаете и желаете, чтобы этот человек был вашим секундантом", — сказал я Гаэтано, — то можете за ним послать: мы подождем".

"Я никого здесь не знаю, капитан, — ответил Гаэтано. — К тому же тут есть двое этих добрых малых, — прибавил он, указывая на Пьетро и рулевого, — они будут помогать и вам, и мне одновременно".

Это хладнокровие меня удивило. С тех пор как я внимательно понаблюдал за этим человеком, часть моей жажды мести улетучилась. И потому я решил предпринять нечто вроде попытки к примирению.

"Послушайте, — сказал я в тот миг, когда он оказался по другую сторону стола, — во всем этом деле явно присутствует какая-то тайна, о которой я ничего не знаю и которую не могу разгадать. Вы ведь не убийца. Зачем вы меня ударили? С какой целью именно меня, а не кого-то другого? Будьте откровенны, скажите мне все, и если я сочту, что вас толкнула на это какая-то необходимость, одна из тех роковых неизбежностей, какие превосходят человеческие силы и каким каждому приходиться подчиняться, — что ж, тогда все будет ясно и мы на этом остановимся".

Гаэтано немного подумал, а затем с угрюмым видом промолвил:

"Я ничего не могу вам сказать, — это не только мой секрет; притом, видите ли, мы с вами вовсе не случайно сошлись лицом к лицу. Что суждено, то суждено, и предначертанное должно исполниться: давайте драться!"

"Подумайте, — продолжал я, — еще не поздно. Если вас смущает присутствие этих людей, то они уйдут, я останусь с вами наедине, и все, что вы мне скажете, клянусь, никому не станет известно, как если бы вы рассказали это исповеднику".

"Я уже был при смерти, позвал священника и исповедался ему, думая, что эта исповедь будет последней; но, рискуя предстать перед Богом, неся на себе бремя смертного греха, я так и не выдал секрет, который вы хотите узнать".

"Однако... сударь", — продолжал я, тем больше настаивая, чем больше упрямился мой противник.

"О! — вызывающе перебил он. — Неужели, тот, кто привел меня сюда, уже не хочет драться? Вы, случаем, не трусите?"

"Трушу!" — вскричал я и одним махом вскочил в бочку, сжимая в руке нож.

Не правда ли, Пьетро, — продолжал капитан, прервав свой рассказ, — не правда ли, что я проделал все это, чтобы заставить его объяснить причину своего поведения в отношении меня?

— Да, конечно, — ответил Пьетро, — и это даже очень меня удивило, потому что, как вы сами прекрасно знаете, капитан, это не в ваших привычках, и, когда мы проделывали такой же номер с калабрийцами, все шло как по маслу.

— Словом, — продолжал капитан, — Гаэтано не захотел ничего слушать. Он тоже забрался в бочку. Однако, когда его левую руку стали привязывать у него за спиной, как только что поступили со мной, он заявил, что это ему мешает, и попросил оставить руку свободной. Ее тут же отвязали.

После этого мы начали сражаться; Гаэтано как бы нехотя, легко отбивал левой рукой удары, которые я ему наносил, и это несколько отсрочило конец поединка. Он даже немного поранил мне плечо, прежде чем я задел его самого, ибо я считал ниже собственного достоинства бить его по конечностям. Но, по правде сказать, когда я увидел, как течет моя кровь и как Пьетро, досадуя, кусает себе локти, я сделал такой сильный выпад, что Гаэтано упал, скорее от удара кулаком, чем от удара ножом, и откатился со своей бочкой к окну. Увидев, что мой противник не встает, я подумал, что он получил сполна. В самом деле, взглянув на лезвие ножа, я увидел, что оно залито кровью по самую рукоятку. Нунцио подбежал ко мне.

"Ну же? Ну же? — воскликнул я. — Как обстоят дела? За кем нам посылать: за священником или врачом?"

"За священником, — глухим голосом ответил Гаэтано, — врач уже не понадобится".

"Пусть будет священник, — сказал Нунцио. — Эй, старик!" — позвал он.

Дверь открылась, и на пороге показался Маттео.

"Комнату и кровать господину: он теряет сознание!"

"Все готово", — ответил Маттео.

"В таком случае помогите перенести его туда, пока другие разобьют несколько бутылок, чтобы создать видимость того, что страсти разгорались постепенно".

"Священника! Священника! — пробормотал Гаэтано еще более глухо, чем в первый раз. — Вы же видите, что если будете мешкать, то я умру до того, как он придет".

Кровь и в самом деле била из его груди фонтаном.

"Умереть-то вы умрете, а как же иначе, — произнес Маттео, беря раненого за плечи, в то время как Нунцио взял его за ноги, — но вам осталось еще жить около четырех или пяти часов, знаете ли, я вижу это по вашим глазам; поставлю-ка я вам славный компресс на рану, и вы успеете отлично исповедаться".

Дверь закрылась, и я остался наедине с Пьетро.

"Ну, черт побери! — сказал он. — Что с вами, капитан? Неужели вам станет дурно из-за какой-то царапины на плече?"

"Ах! Дело не в этом, дело не в этом, — ответил я, — но уж лучше мне было не встречаться с этим человеком, ведь мне заплатили, чтобы я доставил его сюда живым и здоровым".

"Вот оно что! И все же мне думается, — ответил Пьетро, — что, когда мы высадили его на берег, он великолепно себя чувствовал".

"Эти деньги принесут мне несчастье, Пьетро, и, если он умрет, я не собираюсь оставлять себе ни гроша, а потрачу все на то, чтобы в церкви служили мессы".

"Мессы, это всегда хорошо, — сказал Пьетро, — и вот тому доказательство: та, что вы перед этим заказали, пошла вам на пользу; но деньгами тоже не стоит пренебрегать".

"А эта бедная женщина, Пьетро, бедная женщина, приходившая ко мне на судно и провожавшая Гаэтано на берегу! Каково ей будет, когда она это узнает!"

"Ну да! Конечно! Тут наверняка не обойдется без слез, но, в конечном счете, все-таки лучше, чтобы плакала она, а не хозяйка. Притом вы лишь вернули парню прошлогодний должок, вот и все, правда, с процентами, но послушайте-ка, ведь только банкроты не возвращают своих долгов".

"Все равно, — продолжал я, — хотел бы я знать, почему все-таки он тогда ударил меня ножом".

И тут дверь комнаты, куда отнесли Гаэтано Сферра, открылась.

"Капитан Арена, — послышался оттуда голос, — умирающий спрашивает вас".

Обернувшись, я узнал фра Джироламо.

"Я здесь, святой отец", — ответил я, вздрогнув.

"Ну, — сказал Пьетро, — сейчас вы, возможно, что-то узнаете; если об этом можно будет говорить, вы нам все потом расскажете".

Кивнув ему в знак согласия, я вошел в комнату.

"Брат мой, — сказал фра Джироламо, указывая на Гаэтано Сферра, бледного, как простыни, на которых он лежал, — вот христианин, который скоро умрет и который желает, чтобы вы услышали его исповедь".

"Да, идите сюда, капитан, — произнес Гаэтано таким слабым голосом, что его едва было слышно, — только бы Бог дал мне силы дойти до конца!"

"Смотрите, смотрите, — сказал папаша Маттео, входя и ставя на столик рядом с постелью умирающего пузырек с красной, как кровь, жидкостью, — смотрите, вот то, от чего вы приободритесь; выпейте-ка две ложки, и вам это наверняка понравится. Знаете, капитан, — продолжал он, обращаясь ко мне, — этот тот самый настой, что делала бедняжка Джулия, которую называли колдуньей; он ведь так помогал вашему дяде".

"О! В таком случае, — сказал я, наливая жидкость в ложку и поднося ложку к губам раненого, — выпейте: Маттео прав, это пойдет вам на пользу".

Гаэтано проглотил ложку настоя, в то время как фра Джироламо закрыл дверь за Маттео, которому нельзя было оставаться в комнате, ибо умирающий собрался начать исповедь. Едва лишь он выпил эликсир, как его глаза заблестели и на лице у него показался яркий румянец.

"Что вы мне дали, капитан? — вскричал он, схватив меня за руку. — Еще ложечку, еще одну, я хочу, чтобы у меня хватило сил рассказать вам все".

Я дал Гаэтано вторую ложку настоя; после этого он приподнялся, опершись на одну руку и положив вторую себе на грудь.

"Ах! Только сейчас я впервые вздохнул после вашего удара ножом, капитан; как же приятно дышать".

"Сын мой, — сказал фра Джироламо, — воспользуйтесь тем, что Бог облегчает ваши страдания, чтобы поведать нам тайну, которая не дает вам дышать еще больше, чем рана".

"Но если мне не суждено умереть, отец мой, — вскричал Гаэтано, — если мне не суждено умереть, то незачем исповедоваться. Я уже видел смерть так же близко, как сейчас, и тем не менее оправился".

"Сын мой, — сказал фра Джироламо, — вас искушает дьявол, который сейчас борется с Богом за вашу душу. Не верьте наущениям Сатаны. Одному Богу известно, суждено вам жить или умереть, но все же ведите себя так, как если бы вас ждала верная смерть".

"Вы правы, святой отец, — сказал Гаэтано, вытирая носовым платком красную пену, выступившую у него на губах, — вы правы; слушайте же, и вы тоже, капитан".

Я сел в ногах раненого, а фра Джиролама сел у его изголовья, взяв руки умирающего в свои руки, и тот начал свою исповедь.

"Я любил одну женщину; именно ей адресовано письмо, которое я дал вам, святой отец, чтобы его вручили ей в случае моей смерти. Я полюбил эту женщину, когда она еще была девушкой, но не был настолько богат, чтобы добиться расположения ее родителей: Ленувыдали замуж за одного греческого купца, еще молодого человека, но она его не любила. Нам пришлось расстаться. Видит Бог, я сделал все что мог, чтобы ее забыть. Я провел в странствиях целый год и, возможно, никогда не вернулся бы на Мальту, если бы не получил известие о том, что мой отец лежит при смерти.

Через три дня после моего возвращения отец умер. Следуя с похоронной процессией за его гробом, я проходил мимо дома Лены. Я невольно поднял голову и сквозь жалюзи увидел ее глаза. Начиная с этого момента мне стало казаться, что мы не расставались ни на миг, и я почувствовал, что люблю ее сильнее, чем прежде.

Вечером я вернулся под ее окно. Стоило мне туда прийти, как я услышал скрип раздвигаемых перекладин жалюзи: в тот же миг к моим ногам упало письмо. В этом письме говорилось, что через два дня муж Лены отправится на Кандию и она останется одна со своей старой кормилицей. Мне следовало тут же уехать, я это прекрасно знаю, святой отец, мне следовало бежать на край света либо поступить в какой-нибудь монастырь, принять постриг и укрыться под монашеским облачением, которое убило бы мою любовь, но я был молод и влюблен: я остался.

Святой отец, я не смею рассказывать вам о нашем счастье, это было преступное счастье. В течение трех месяцев мы с Леной были самыми счастливыми людьми в мире. Эти три месяца промелькнули как один день, как один час или, скорее, их не было вовсе: это напоминало сон.

Однажды утром Лена получила письмо от мужа. Я находился рядом с ней, когда старая кормилица принесла это письмо. Мы переглянулись, трепеща; никто из нас не решался его распечатать. Оно лежало на столе. Раза два-три мы поочередно протягивали к нему руку. Наконец, Лена взяла письмо и спросила, пристально глядя на меня:

"Гаэтано, ты меня любишь?"

"Больше жизни", — ответил я.

"Ты готов все бросить ради меня, как я готова бросить все ради тебя?"

"У меня никого нет на свете, кроме тебя: куда ты, туда и я".

"Хорошо! Тогда условимся вот о чем: если муж извещает меня в этом письме о своем возвращении, давай договоримся, что мы уедем вместе, в ту же минуту, не задумываясь, взяв с собой только те деньги, какие у тебя есть с собой, и те украшения, какие у меня имеются при себе".

"В ту же минуту и не задумываясь; я готов, Лена".

Она протянула мне руку, и мы, улыбаясь, распечатали письмо. В нем говорилось, что дела мужа еще не закончены, и он вернется не раньше, чем через три месяца. Мы перевели дух. Хотя наше решение было твердым, мы были не прочь, прежде чем привести его в исполнение, получить эту отсрочку.

Выйдя из дома Лены, я встретил на улице какого-то нищего, которого уже три дня неизменно встречал на одном и том же месте. Постоянное присутствие этого человека меня удивило, и, подавая бедняге подаяние, я стал его расспрашивать; однако он почти не говорил по-итальянски, и мне удалось узнать лишь, что это матрос-эпирец, что судно его потерпело крушение и теперь он ждет возможности завербоваться на какой-нибудь другой корабль.

Вечером я снова пришел к Лене. Отпущенное нам время было отмерено слишком скупой рукой, и мы не собирались терять ни одной его драгоценной крупинки. Я увидел, что Лена опечалена. В течение нескольких минут я тщетно расспрашивал ее о причине этой грусти; наконец, Лена призналась, что, когда она молилась в то утро перед написанным Перуджино образом Мадонны, принадлежавшим ее семье уже триста лет и безгранично почитавшимся ею, она отчетливо увидела, как из глаз Богоматери выкатились две слезы. Сначала Лена решила, что стала жертвой какого-то наваждения, и подошла к образу, чтобы взглянуть на него вблизи. По щекам Богоматери в самом деле катились две слезы, две настоящие слезы, две живые слезы, две женские слезы! Лена вытерла их носовым платком, и платок промок. У нее не осталось больше сомнений: Мадонна плакала, и эти слезы, как была уверена Лена, предвещали какое-то страшное несчастье.

Я попытался ее утешить, но испытанное ею впечатление было слишком глубоким. Я хотел с помощью реального счастья заставить Лену забыть о ее надуманном страхе, но она впервые осталась холодной, едва ли не бесчувственной и, в конце концов, попросила меня уйти и оставить ее одну, дав ей возможность провести ночь в молитвах. Я начал было упрямиться, но Лена с мольбой сложила руки, и я, в свою очередь, увидел две крупные слезы, дрожавшие на ее ресницах. Я собрал их губами, после чего, отчасти пребывая в восхищении, отчасти досадуя, был готов ей повиноваться.

После этого мы задули свечи, подошли к окну, чтобы убедиться, что на улице никого нет, и приподняли ставень. Там стоял, прислонившись к стене, какой-то мужчина, закутанный в плащ. Услышав шум, который мы произвели, он поднял голову, но мы вовремя увидели это движение и успели опустить ставень до того, как он нас заметил.

Некоторое время мы оставались безмолвными и неподвижными, слушая биение наших сердец, которые перекликались, трепеща, и лишь одни нарушали ночную тишину. Суеверный страх Лены в итоге передался и мне; не веря в надвигавшуюся беду, я тем не менее верил в возможную опасность. Я снова приподнял ставень и увидел, что мужчина исчез.

Решив воспользоваться его отсутствием, чтобы уйти, я в последний раз поцеловал Лену и подошел к двери. И тут мне показалось, что из коридора, ведущего к выходу, доносится шум шагов. Очевидно, Лене тоже это послышалось, так как она стиснула мои руки.

"У тебя есть оружие?" — спросила она так тихо, что я едва ее понял.

"Никакого", — ответил я.

"Подожди".

Лена ушла. Несколько мгновений спустя я услышал или скорее почувствовал, как она возвращается.

"Держи", — сказала она и вложила мне в ладонь рукоятку небольшого ятагана, принадлежавшего ее мужу.

"По-моему, мы ошиблись, — сказал я, — ведь ничего больше не слышно."

"Все равно, — ответила она, — оставь этот кинжал у себя и отныне никогда не приходи сюда без оружия. Я так хочу, слышишь?"

Я ощутил ее губы, которыми она искала мои, чтобы превратить приказ в просьбу.

"Значит, ты по-прежнему требуешь, чтобы я тебя покинул?"

"Я не требую, а прошу тебя об этом".

"Но только до завтра".

"Да, до завтра".

Я в последний раз сжал Лену в своих объятиях и открыл дверь. Все было тихо и, как казалось, спокойно.

"Какая же ты глупышка!" — сказал я.

"Глупышка, если тебе так угодно, но Мадонна все-таки плакала".

"Это от ревности, Лена", — сказал я, в последний раз обняв свою любимую и приблизив ее голову к своей голове.

"Берегись! — внезапно исторгла страшный крик Лена и чуть было не устремилась вперед. — Вот он! Вот он!"

В самом деле, с другого конца коридора к нам бежал какой-то мужчина. Я ринулся ему навстречу, и мы оказались лицом к лицу. Это был Морелли, муж Лены. Не сказав ни слова, мы с ревом бросились друг на друга. В одной его руке был пистолет, в другой — кинжал. В пылу борьбы пистолет внезапно выстрелил, но пуля не задела меня. В ответ я нанес противнику страшный удар и услышал, как он вскрикнул. Я только что пронзил его грудь ятаганом. И тут раздался оклик "Стой!" на английском языке: проходивший по улице патруль, услышав пистолетный выстрел, остановился под окнами. Я кинулся к двери, чтобы выйти; Лена же схватила меня за руку, провела через комнату и открыла передо мной маленькое окошко, выходившее в сад. Я понял, что мое присутствие только повредит ей.

"Послушай, — сказал я, — ты ничего не знаешь, ты ничего не видела, ты поспешила на шум и нашла своего мужа мертвым".

"Не волнуйся".

"Где я снова тебя увижу?"

"В любом месте, где ты будешь".

"Прощай".

"До свидания".

Я побежал как безумный через сад, перелез через стену и оказался на какой-то улочке. Я не знал и не понимал, где нахожусь, и мчался куда глаза глядят, пока не оказался на Плацпарадной площади; там я сориентировался и, призвав на помощь остатки своего хладнокровия, принялся размышлять о том, что мне дальше делать. Лучше всего было бежать, но, находясь на Мальте, так просто не убежишь; к тому же у меня было при себе лишь несколько цехинов; все, чем я обладал, находилось у меня дома, там же остались письма Лены, которые могли быть найдены и которые выдали бы нашу любовь. Стало быть, прежде всего мне следовало вернуться домой.

И я побежал в сторону своего дома. В нескольких шагах от входа сидел, скрючившись, уткнувшись лицом в колени, какой-то человек: я не придал этому никакого значения, решив, что он спит, как водится порой у нищих на улицах Мальты, и вошел в дом.

В два прыжка я оказался в своей комнате; первым делом я бросился к письменному столу, в котором хранились письма Лены, и сжег их все до одного; затем, убедившись, что они превратились в золу, я открыл выдвижной ящик, в котором лежали деньги, и взял все, что у меня там было. Я намеревался добежать до порта, сесть в какую-нибудь лодку, обменять свою одежду на матросский костюм и на следующий день покинуть рейд вместе с рыбаками, выходящими в море каждое утро. Это не составляло для меня никакого труда, тем более, что я десятки раз рыбачил с каждым из них и знал их всех. Итак, главное было добраться до порта.

Я живо спустился по лестнице, собираясь осуществить этот замысел, но, в тот миг, когда я открыл дверь на улицу, чтобы выйти, на меня набросились четверо английских солдат; в то же время к нам подошел какой-то человек и, посветив мне в лицо потайным фонарем, сказал:

"Это он".

Я тоже узнал нищего-эпирца, которому подал милостыню не далее как сегодня утром. Мне стало ясно, что я пропал, коль скоро не буду тщательно следить за каждым своим словом. Поэтому я спросил, стараясь говорить как можно спокойнее, чего от меня хотят и куда меня собираются вести; вместо ответа меня повели в тюрьму и, когда мы туда пришли, заключили в камеру.

Едва оставшись один, я стал обдумывать свое положение. Никто не видел, как я ударил Морелли, а в Лене я был уверен, как в самом себе. К тому же меня вовсе не схватили на месте преступления, и я решил начисто отрицать все обвинения.

Я вполне мог сказать, что, когда я выходил из дома Лены, на меня напали и мне не оставалось ничего другого, как обороняться. Таким образом, грозившую мне смертную казнь могли заменить тюремным заключением, но в таком случае я губил Лену. Так что об этом варианте я даже не думал.

На следующий день судья и два секретаря суда пришли в тюрьму, чтобы меня допросить. Морелли умер не сразу; это он назвал мое имя командиру патруля, внезапно появившегося во время нашей схватки; умирающий подтвердил на распятии, что совершенно точно меня узнал, и испустил последний вздох.

Я стал все отрицать; я утверждал, что был знаком с Леной лишь постольку, поскольку встречался с ней, как со всеми, в театре, на променаде, на приемах у губернатора; что я весь вечер оставался дома и вышел на улицу лишь в ту минуту, когда меня задержали. Поскольку в наших домах почти никогда нет привратников и каждый входит и выходит со своим ключом, никто не мог опровергнуть моих показаний на этот счет.

Судья приказал предъявить мне труп. Я вышел из камеры, и меня повели в дом Лены. Осознав, что именно там мне понадобится все мое самообладание, я напустил на себя бесстрастный вид и решил не выказывать никаких чувств.

Проходя через коридор, я увидел место нашего поединка: маленькое зеркало было разбито пистолетной пулей, и на ковре осталось большое кровавое пятно; пятно оказалось на моем пути, и я не стал обходить его, а просто прошел по нему, как если бы не знал, откуда оно взялось.

Меня ввели в спальню Лены; на кровати лежал труп Морелли с неприкрытыми лицом и грудью; его лицо было искажено последней судорогой мучительной боли, а на груди зияла рана, оказавшаяся смертельной. Твердым шагом я подошел к постели; меня снова стали допрашивать, и я ни в чем не отступил от первоначальных показаний. Затем привели Лену.

Она подошла, бледная, но спокойная; две крупные тихие слезы, струившиеся по ее щекам, вполне могли объясняться как утратой мужа, так и положением, в котором она видела своего любовника.

"Что вам еще от меня нужно? — спросила Лена. — Я уже говорила, что ничего не знаю и ничего не видела; лежа в постели, я услышала шум в коридоре и прибежала на него;

затем я услышала, как мой муж закричал: "Караул, убивают!" Вот и все".

Потом привели эпирца и устроили нам очную ставку с ним. Лена заявила, что совсем не знает этого человека. Я ответил, что не помню, видел ли когда-нибудь его.

Таким образом, против меня на самом деле не было никаких улик, кроме показаний Морелли. Расследование энергично продвигалось вперед: судья исполнял свой долг как человек, во что бы то ни стало жаждущий крови. Он приходил в мою камеру в любой час дня и ночи, чтобы захватить меня врасплох и допросить. Это не составляло для него труда, тем более, что в моей камере была дверь, выходившая в тюремную часовню, и у него был ключ от этой двери; однако я держался стойко и неизменно все отрицал.

Затем ко мне в камеру поместили шпиона, который выдал себя за моего товарища по несчастью и во всем мне признался, Как и я, он, якобы, убил человека и, как я, ожидал приговора. Я посочувствовал уготованной ему судьбе, но сказал, что, будучи невиновен, совершенно не волнуюсь на свой счет. Однажды утром шпиона перевели в другую камеру.

Однако вскоре к обвинениям умершего и показаниям эпирца прибавилось одно ужасное обстоятельство: в саду обнаружили отпечатки моих шагов; сопоставив размер моих сапог с оставленными следами, сыщики признали, что одни в полной мере соответствуют другим. Несколько моих волосков остались в руке умирающего: когда их сравнили с моими, не осталось ни малейших сомнений в их тождественности.

Мой адвокат убедительно доказал, что я невиновен, но судья еще убедительнее доказал, что я виновен, и меня приговорили к смертной казни.

Я выслушал приговор, не дрогнув; в зале суда послышался ропот. Я понял, что многие сомневаются в справедливости приговора. Я протянул руку к распятию и вскричал:

"Люди могут осудить меня, но вот тот, кто уже оправдал меня"".

"Вы сделали такое, сын мой!" — воскликнул фра Джи-роламо, выслушавший рассказ об убийстве не моргнув глазом, но содрогнувшийся при упоминании о кощунстве.

"Я сделал это не ради себя, святой отец, я сделал это ради Лены. Я не боялся смерти, и вы еще в этом убедитесь, ибо скоро увидите, как я умру, но мой смертный приговор грозил ее обесчестить, а моя казнь — окончательно ее погубить. Кроме того, в глубине моей души теплилась смутная надежда, ясно говорившая мне, что я выкарабкаюсь из этого положения. Впрочем, коль скоро я признался во всем вам и капитану, разве Бог не простит меня, святой отец? Вы же сказали, что он меня простит! Или вы тоже солгали?"

Фра Джироламо ответил на вопрос умирающего тЪлько мысленной молитвой. Побледневший Гаэтано смотрел на этого священнослужителя, преклонившего колени, чтобы замолить грех другого человека, и я увидел, как лихорадочный блеск его глаз начал тускнеть; он и сам почувствовал, что силы его тают.

"Еще одну ложечку этого эликсира, капитан, — сказал он. — Вы же, святой отец, сначала выслушайте меня: нам нельзя терять ни минуты; вы помолитесь позже".

Я дал умирающему глоток настоя, который произвел на него такое же действие, как и в первый раз. Кровь снова прилила к его щекам, и его глаза опять заблестели.

"На чем мы остановились?" — спросил Гаэтано,

"На том, что вам вынесли смертный приговор", — сказал я.

"Да. Меня отвели обратно в камеру; жить мне осталось три дня: как вам известно, три дня отделяют оглашение приговора от казни.

В первый день секретарь суда зачитал мне приговор и начал убеждать меня сознаться в преступлении, заверяя, что ввиду смягчающих обстоятельств, мне, возможно, удастся добиться пересмотра приговора в лучшую сторону. Я ответил, что не могу сознаться в преступлении, которого не совершал, и увидел, что он уходит из камеры, погруженный в сомнения, настолько упорно отрицал я свою вину.

На следующий день настал черед исповедника. Хотя это был, пожалуй, еще более страшный грех, чем предыдущий, я ни в чем не сознался даже исповеднику. (И тут фра Джироламо сделал движение, как бы собираясь заговорить.) Святой отец, — продолжал Гаэтано, — Лена всегда мне говорила, что если я умру раньше нее, то она станет монахиней и будет молиться за меня до конца своих дней. Я надеялся на ее молитвы.

Исповедник ушел, уверовав в то, что я невиновен, и с его уст, когда он поцеловал меня, чтобы утешить, сорвалось слово "мученик". Я спросил, увижу ли его снова; он обещал вернуться и провести со мной следующие день и ночь.

В четыре часа дня дверь моей камеры, та, что выходила в тюремную часовню, открылась, и передо мной предстал судья.

"Ну! — сказал я, увидев его. — Вы, наконец, убедились в том, что осудили невиновного?"

"Нет, — ответил он, — я знаю, что вы виновны, но я пришел, чтобы вас спасти".

Я предположил, что эта очередная хитрость с целью выведать у меня мой секрет, и пренебрежительно рассмеялся.

Судья подошел ко мне и протянул листок бумаги; я прочел:

"Верь всему, что скажет судья, и делай все, что он прикажет тебе сделать.

Твоя Лена".

"Вы заставили ее написать эту записку с помощью какой-нибудь подлой уловки или жестокой пытки, — ответил я, покачав головой. — Лена не могла написать эти слова добровольно".

"Лена написала эти слова по своей воле; Лена приходила ко мне; Лена добилась от меня, чтобы я тебя спас, и я пришел тебя спасти. Хочешь ли ты подчиниться мне и жить? Или хочешь упорствовать и умереть?"

"Вот оно что! И что же нужно делать?" — спросил я.

"Послушай, — сказал судья, подходя ко мне и говоря со мной так тихо, что я едва мог его слышать, — слепо следуй указаниям, которые я сейчас тебе дам; не раздумывай, а подчиняйся, и тогда твоя жизнь и честь твоей любовницы будут спасены".

"Говорите".

Он снял с меня кандалы.

"Вот кинжал, держи его; выйди через эту дверь, ключ от которой есть только у меня; беги в ближайшее кафе; дерзко покажись всем, кто там окажется; всади нож в грудь первого встречного, затем оставь нож в ране и бегом возвращайся в тюрьму. Я буду ждать тебя здесь, а Лена, запертая у меня в доме, будет отвечать за твое возвращение".

Я все понял. Волосы встали дыбом у меня на голове, я почувствовал, как холодный пот выступил у их корней и заструился по моему лицу. Этот судья, человек, призванный законом защищать общество, польстился на деньги и не придумал ничего лучше, как освободить меня от наказания за первое убийство посредством еще одного преступления.

Я колебался с минуту, но мысли о свободе, о Лене, о нашем счастье одержали верх. Взяв из рук судьи нож, я выскочил из тюрьмы как безумный и помчался в Греческое кафе; там было много моих знакомых, и только ваше лицо оказалось мне незнакомым, капитан. Я подошел к вам и нанес удар. Как и велел судья, я оставил нож в ране и убежал. Несколько мгновений спустя я вернулся в свою камеру; судья снова надел на меня кандалы, запер дверь тюрьмы и ушел. Хватило и десяти минут, чтобы произошла эта страшная трагедия. Я мог бы подумать, что мне приснился кошмар, если бы не видел свою руку, залитую кровью. Я вытер ее о сырой земляной пол камеры; кровь исчезла, и я стал ждать.

Как вы прекрасно понимаете, я провел остаток дня и ночь, ни на миг не сомкнув глаз. Я видел, как свет померк и как свет вернулся — свет нового дня, которому суждено было стать последним днем в моей жизни. Я слышал, как часы тюремной церкви отбивали каждые четверть часа, каждые полчаса и каждый час. Наконец, в шесть часов утра, когда я подумал, что мне осталось жить ровно сутки, дверь открылась, и на пороге появился исповедник.

"Сын мой, — сказал мне этот славный человек, быстро входя в камеру, — преисполнитесь благой надежды, ибо я принес вам странную новость. Вчера, в четыре часа вечера, какой-то человек, одетый, как вы, вашего возраста, вашего роста, настолько на вас похожий, что все приняли его за вас, совершил в Греческом кафе убийство одного сицилийского капитана и убежал прежде, чем его задержали".

"Вот как! — воскликнул я, как если бы мне не было известно, что судья попытается извлечь из этого события выгоду. — Святой отец, это всего лишь очередное убийство, и я не понимаю, каким образом оно может принести мне пользу".

"Разве вы не понимаете, сын мой, что теперь все убеждены, что это не вы убили Морелли? А также в том, что вы стали жертвой сходства с его убийцей, и судья уже приказал отложить вашу казнь?"

"Слава Богу! — ответил я. — Но я бы предпочел, чтобы меня признали невиновным по какой-нибудь другой причине".

В течение всего этого дня меня снова допрашивали. Мне следовало отвечать только одно: то, что я не покидал своей камеры. Мои надзиратели знали это так, как никто другой. Исповедник заявил, что он ушел от меня за несколько минут до четырех часов; тюремный смотритель утверждал, что с меня даже не снимали кандалы. Судья ушел из тюрьмы вечером, признав перед всеми, кто там находился, что, должно быть, произошла какая-то роковая ошибка, и заявив, что беспристрастность не позволяет ему привести приговор в исполнение.

На следующий день за мной пришли, чтобы устроить мне очную ставку с вами. Вы помните эту сцену, капитан? Вы меня узнали: ничто не могло помочь мне больше той уверенности, с какой вы утверждали, что это я нанес вам удар. Чем сильнее обличали меня ваши показания, тем скорее они доказывали мою невиновность.

Однако меня не могли освободить просто так: требовалось новое расследование, и, хотя Лена каждый день торопила судью, он каждый день медлил, не решаясь к этому приступить. Главное, говорил он, это то, что я жив; всему свое время.

Таким образом прошел целый год, год, показавшийся мне бесконечным. В конце этого года судья заболел, и вскоре поползли слухи, что у него смертельная болезнь.

Лена пришла к судье, когда тот был при смерти, и настоятельно потребовала освободить меня. Судья снова попытался уклониться от своего обещания. Тогда Лена пригрозила ему, что она обо всем расскажет. У судьи был сын, которого он старался сделать своим преемником; судья испугался и отдал Лене ключ от тюремной часовни.

Она явилась ко мне среди ночи. Я подумал, что у меня начался бред; мы с ней не виделись уже год. Эта радость едва не убила меня.

Лена все мне рассказала в двух словах, и я понял, что нельзя терять ни минуты; затем она пошла впереди, а я за ней, и она привела меня к себе домой. Я снова прошел через коридор, где было кровавое пятно, и снова оказался в комнате, где мне предъявили труп. На третий день Лена спрятала меня в молельне, в которой находилась мадонна Перуджино, и я просидел там весь день. Слуги, как обычно, ходили взад и вперед по дому, и никто ни о чем не догадывался. Лена провела со мной часть дня, но, поскольку она имела обыкновение уединяться в молельне и, как правило, удалялась туда, чтобы молиться, ни у кого не возникло ни малейших подозрений.

Вечером она меня покинула и вернулась около десяти часов.

"Все устроено, — сказала она, — я отыскала владельца судна, который берется отвезти тебя на Сицилию. Я не могу уехать с тобой; если мы одновременно исчезнем, то все, что мы скрывали с таким трудом, станет для других явным. Уезжай первым; через две недели я буду в Мессине. Моя тетушка — настоятельница в обители кармелиток, и ты найдешь меня в ее монастыре".

Я стал настаивать, чтобы Лена ехала со мной, у меня было какое-то непонятное предчувствие. Однако она стояла на своем так упорно и так клятвенно заверяла меня, что мы снова будем вместе меньше чем через три недели, что я уступил.

На улице была непроглядная тьма; мы незаметно вышли и направились к косе Святого Иоанна. Туда же, как обещали Лене, за мной приплыла шлюпка. На прощание мы поцеловались. Я никак не мог расстаться с Леной, мне хотелось увезти ее с собой, и я плакал, как дитя. Что-то подсказывало мне, что мы никогда больше не увидимся; наверное, это был глас Божьей кары.

Я сел на ваше судно, но, как вы понимаете, не мог уснуть. Выйдя из каюты, чтобы подышать воздухом на палубе, я повстречал вас.

Начиная с этого момента, вы знаете все. Я предпочел драться, нежели признаться тогда в том, о чем рассказал вам сейчас; вы бы решили, что я признался в этом, потому что струсил, и притом, если бы я это сделал, то моя тайна, иначе говоря моя жизнь, оказалась бы в ваших руках. Я ничем не рисковал дополнительно, согласившись на дуэль, которую вы предложили. Бог выбрал вас в качестве исполнителя своего правосудия. Он не потерпел, чтобы я, прелюбодей и дважды убийца, спокойно наслаждался законной безнаказанностью, которую за деньги купила для меня любовница. Подойдите сюда, капитан, вот моя рука. Простите меня, как я прощаю вас.

Гаэтано протянул мне руку и потерял сознание.

Я дал ему еще две ложки эликсира, и он снова открыл глаза, но теперь начал бредить. После этого умирающий произносил только бессвязные слова вперемешку с молитвами и богохульствами, а в девять часов вечера испустил дух, оставив фра Джироламо письмо, адресованное Лене Морелл и.

— И что же стало с этой молодой женщиной? — спросил я у капитана.

— Она пережила Гаэтано Сферра лишь на три года, — ответил он, — и умерла монахиней в мессинской обители кармелиток.

— А как давно произошло это событие? — спросил я у капитана.

— Это было... — начал капитан, силясь вспомнить.

— Сегодня ровно девять лет, день в день, — ответил за него Петро.

— Вот поэтому, — прибавил рулевой, — на нас и надвигается очередной шторм.

— Как это, очередной шторм?

— Не знаю, как это объяснить, — сказал Пьетро, — но с тех пор, стоит нам оказаться в море в годовщину этого дня, как погода становится чертовски скверной.

— Да, — подтвердил капитан, глядя на большое черное облако, приближавшееся к нам с юга, — ей-Богу, это сущая правда! Нам следовало подождать до завтра, прежде чем уходить из Неаполя.

ГОДОВЩИНА

Во время рассказа, который мы только что услышали, погода постепенно стала портиться и небо, казалось, заволокло огромной серой пеленой, на фоне которой выделялось более темной бурой окраской облако, обратившее на себя внимание капитана. Время от времени налетали легкие порывы ветра, и, воспользовавшись этим, матросы подняли грот, ибо ветер, дувший с востока, обещал стать попутным и без труда мог привести нас в Палермо, если бы он окончательно установился. Однако вскоре, то ли из-за того, что эти порывы перестали быть постоянными, то ли из-за того, что до нас уже доходили первые дуновения встречного ветра со стороны Сицилии, парус начал так сильно биться о мачту, что рулевой приказал его убрать. Как только возникала угроза шторма, капитан тотчас же слагал с себя полномочия (помнится, я об этом уже говорил), передавал бразды правления старому Нунцио, а сам становился старшим и самым послушным из матросов. Поэтому, стоило рулевому дать приказ очистить палубу, как капитан энергичнее всех принялся убирать наш стол и помогать Жадену отнести обратно в каюту его табурет и папки. К слову сказать, портрет Пеппино был закончен, и получился он в высшей степени похожим, благодаря чему радость капитана одержала верх над горьким осадком от тягостных воспоминаний, предаться которым мы его вынудили.

Между тем погода хмурилась все больше и больше, и атмосфера являла все признаки надвигавшегося шторма. Хотя ничто не предвещало матросам, для которых настало время сна, грозившей нам опасности, все они, словно по какому-то наитию, проснулись и, подняв к небу голову, стали выходить один за другим из носового люка; затем они молча выстроились на палубе, перемигиваясь и кивая, что, безусловно, означало: "Все в порядке, дела идут", после чего одни из них все так же безмолвно принялись засучивать рукава, а другие сбрасывать с себя рубашки. Один лишь Филиппо продолжал сидеть на краю люка, свесив ноги в твиндек, подпирая голову рукой, невозмутимо глядя на небо и, как всегда, насвистывая мотив тарантеллы. Но на этот раз Пьетро остался глух к подстрекательскому напеву, и чувствовалось даже, что эта однозвучная мелодия показалась несколько неуместной старому Нунцио, так как он, не выпуская румпеля руля из рук, встал на бортовое ограждение, высунул голову из-за верха каюты и обратился к членам команды, как бы не замечая певца.

— С позволения этих господ, — сказал он, сняв шапку, — кто это тут свистит?

— По-моему, это я, старина, — ответил Филиппо, — но просто так, без всякой задней мысли, истинная правда!

— Отлично! — сказал Нунцио и скрылся за каютой.

Филиппо тут же умолк.

Море, все еще спокойное, уже заметно поменяло цвет. Из лазурно-голубого, каким оно было за час до этого, оно стало пепельно-серым. На его тусклом зеркале появились большие воздушные пузыри, казалось, поднимавшиеся из водной глуби на поверхность. Время от времени легкие порывы ветра, которые моряки называют "кошачьими лапками", вспарывали темную водную гладь, оставляя на ней три-четыре блестящие пенные борозды, как будто некая невидимая рука внезапно хлестала море розгами. Наша сперонара, которую уже не гнал ветер и не приводили в движение налегающие на весла матросы, если и не стояла неподвижно, то, по крайней мере, не продвигалась вперед, раскачиваемая сильной зыбью, уже дававшей о себе знать; еще с четверть часа на море царила мертвая тишина, производившая тем более торжественное впечатление, что расстилавшийся вокруг густой туман мало-помалу скрыл от наших глаз всю сушу, и мы готовились противостоять явно приближавшейся буре не на корабле, а на обыкновенном рыбачьем баркасе. Я смотрел на наших матросов, собравшихся на палубе, и видел, что все они готовы к действиям и преисполнены спокойствия, но спокойствия, порожденного решимостью, а не уверенностью в безопасности.

— Капитан, — сказал я хозяину сперонары, подходя к нему, — не забывайте, что мы мужчины, и, если угроза станет реальной, скажите нам об этом.

— Не беспокойтесь, — ответил капитан.

— Ну что, бедный Милорд! — воскликнул Жаден, наградив бульдога дружеским шлепком, от которого обычная собака упала бы замертво. — Стало быть, скоро мы увидим небольшой шторм; это доставит вам удовольствие, а?

Милорд ответил на этот вопрос глухим протяжным завыванием, которое доказывало, что он не оставался совершенно безучастным к происходящему и тоже инстинктивно предчувствовал опасность.

— Мистраль! — вскричал рулевой, показавшись над каютой.

Все тут же обернулись назад: можно сказать, что мы видели приближение ветра; впереди него неслась полоса пены, позади которой море начинало ощетиниваться вздымавшимися волнами. Матросы бросились вперед: одни к бушприту, другие — к небольшой грот-мачте; они распустили фор-марсель и маленький треугольный парус, название которого мне неизвестно, но, как мне показалось, он соответствовал грот-марселю обычного парусника. Тем временем мистраль, предваряемый свистом, не лишенным некоторого величия, мчался на нас, как беговой конь. Мы почувствовали, как он налетел: почти тотчас же наша маленькая барка затрепетала и ее паруса вздулись так, словно собирались лопнуть; судно зарылось носом в воду, вспарывая ее, подобно огромному лемеху плуга, и мы ощутили себя перышком, летящим по воле ветра.

— Однако, — сказал я капитану, — мне кажется, что во время бури моряки не подставляют судно под удар стихии, как это сейчас делаем мы, а спускают все паруса. Как объяснить, что мы поступаем не так, как это принято?

— О! До этого пока не дошло, — ответил капитан, — сейчас дует благоприятный ветер, и, стоит ему продержаться хотя бы двенадцать часов, на тринадцатый мы окажемся недалеко если и не от Палермо, то от Мессины. Вы непременно хотите попасть в Палермо, а не в Мессину?

— Да нет, я хочу попасть на Сицилию, только и всего. Так вы говорите, что ветер, который теперь дует, благоприятный?

— Это превосходный ветер, но, к сожалению, у него есть заклятый враг — сирокко, и поскольку сирокко дует с юго-востока, а мистраль — с северо-запада, то, когда они сейчас встретятся, будет жаркая схватка. А пока надо продолжать пользоваться тем, что посылает нам Бог, и постараться продвинуться как можно дальше.

В самом деле, сперонара летела как стрела, вздымая по обеим сторонам огромные хлопья пены; погода портилась все больше и больше; облака, казалось, отрывались от неба и опускались на море; в довершение всего начали падать крупные капли дождя.

Таким образом, меньше чем за час мы проделали примерно восемь—десять миль; затем дождь стал настолько сильным, что, сколь ни велико было наше желание оставаться на палубе, нам пришлось вернуться в каюту. Проходя мимо люка на корме, мы увидели нашего повара, который катался посреди дюжины бочек разных размеров и выглядел при этом совершенно бесчувственным, как если бы он был уже мертв. С тех пор как мы вступили на борт, беднягу мучила морская болезнь, и в часы трапез нам не удавалось добиться от него ничего, кроме душераздирающих жалоб по поводу того, что он, на свою беду, пустился в это плавание.

Мы вернулись в каюту и бросились на матрасы. Милорд, ставший кротким как ягненок, последовал за своим хозяином, поджав хвост и опустив голову. Едва оказавшись в каюте, мы услышали, что на палубе поднялся страшный переполох, и слова: "Burrasca! Burrasca!^[4]", громко произнесенные рулевым, привлекли наше внимание. В тот же миг наше суденышко принялось раскачиваться столь странным образом, что я понял: сирокко и мистраль, наконец, встретились и два этих давних врага затеяли драку у нас над головой. Гром тут же принял участие в схватке, и до нас доносились его раскаты, заглушавшие адский шум, который производили волны, ветер и наши матросы. Внезапно раздался голос рулевого, перекрывший шум людской возни, вой ветра, плеск волн и грохот грома и самим своим звучанием призывавший к немедленному повиновению: "Tutto a basso!" ("Спустить паруса!")

Палуба затряслась от топота матросов и их подбадривающих друг друга криков, но, невзирая на готовность действовать, которую они выказывали, сперонара так сильно накренилась на левый борт, что я, будучи не в силах удержаться на месте при уклоне в 40—45 градусов, налетел на Жадена; после этого мы поняли, что происходит нечто необычное, и ринулись к двери; волна, уже готовая ворваться в каюту, в то время как мы собирались оттуда выбраться, утвердила нас в этом мнении; мы уцепились за дверь и держались за нее, несмотря на сильные толчки. Хотя часы показывали лишь пять-шесть часов вечера, ничего не было видно, настолько беспросветным был окружающий мрак и плотным дождь. Мы окликнули капитана, чтобы узнать, что происходит, но в ответ послышались какие-то невнятные крики; в тот же миг раздался страшный раскат грома, небо, казалось, вспыхнуло и раскололось, и мы увидели, как все наши матросы, от капитана до юнг, ухватились за грот, намокшие веревки которого не желали двигаться в шкивах. Между тем судно накренилось еще сильнее; мы буквально шли на боку, и конец реи был погружен в воду.

— Спустить паруса! Спустить паруса! — продолжал кричать рулевой тоном, указывавшим на то, что нельзя было терять ни секунды. — Спустить паруса, черт подери!

— Режьте! Рубите! — кричал капитан. — В Мессине есть парусина, черт возьми!

И тут мы увидели, как над нашими головами, казалось, пролетел человек; точнее, это была тень человека, прыгнувшего с крыши каюты на бортовое ограждение, а оттуда — на рею. В тот же миг послышался тихий треск рвущейся веревки. Только что натянутый, наполненный воздухом парус обвис и сам освободился от пут, державших его вдоль реи; еще какое-то мгновение, удерживаемый последним тросом, он развевался на конце реи, словно гигантское знамя. Наконец, этот последний трос, в свою очередь, порвался, и парус исчез из вида, подобно белому облаку, унесенному ветром в небесные просторы. Сперо-нара выпрямилась. Весь экипаж испустил радостный возглас.

Тем временем кормчий уже вернулся на свое место и сел у руля.

— Честное слово! — воскликнул капитан, подходя к нам. — Мы спаслись просто чудом; я было уже думал, что мы вот-вот перевернемся вверх тормашками, и, если бы не старик, подоспевший туда весьма кстати, уж и не знаю, чем бы кончилось дело.

— Послушайте, капитан, — спросил я, — по-моему, Нунцио вполне заслужил бутылку бордо: не приказать ли поднять ее для него?

— Завтра, а не сегодня; сегодня вечером ни одного стаканчика; нам нужно, видите ли, чтобы он был в здравом уме; ведь Бог движет наше судно вперед, а рулевой нас ведет.

В эту минуту к нам подошел Пьетро.

— Что тебе надо? — спросил его капитан.

— Мне? Да ничего, капитан, вот только, если позволите спросить, вы не забыли заказать заупокойную службу по этому скоту?

— Помолчи! — сказал капитан. — То, что следовало сделать, было сделано, будь спокоен.

— Но, в таком случае, чем он недоволен?

— Слушай, Пьетро, вот что я тебе скажу, — продолжал капитан, — я думаю, что пока у меня останется хоть гра-но из его проклятых денег, все будет по-прежнему. Поэтому, когда мы прибудем в Паче, я отнесу остаток денег в церковь иезуитов и сделаю ежегодный взнос, честное слово.

— Они серьезно к этому относятся, — заметил Жаден.

— А что, черт возьми, вы хотите, мой дорогой? — сказал я. — Как тут не быть суеверным, если ты плаваешь на такой скорлупке, между пылающим небом, ревущим морем и множеством всяких ветров, налетающих неизвестно откуда. Признаться, я, как и капитан, тоже готов заказать службу за упокой души этого славного господина Гаэтано.

— Не берите на себя слишком много, — возразил Жаден, — кажется, снова становится тихо.

В самом деле, настала передышка в поединке между сирокко и мистралем, так что судно отчасти успокоилось, хотя еще, казалось, вздрагивало, словно испуганный конь. И тут капитан встал на скамью и поверх крыши каюты обменялся несколькими словами с рулевым.

— Да-да, — сказал тот, — беды в этом не будет, хотя затишье продлится не очень долго. Да, благодаря этому мы все-таки выиграем одну или две мили.

— Что же нам делать? — спросил я.

— Воспользоваться этими минутами штиля и пройти немного на веслах. Эй, ребята, — продолжал он, — на весла! На весла!

Матросы бросились к веслам, протянувшимся поверх бортового ограждения, подобно лапам какого-то гигантского зверя, и принялись что есть силы грести.

С первым же ударом весел матросы затянули свою привычную песню, но в этот час, после опасности, которой мы только что подверглись, она показалось мне более тихой и унылой, чем обычно. Только тот, кто слышал такую мелодию при подобных обстоятельствах и в подобную ночь, может составить себе представление о том, какое впечатление она производила на нас. Эти люди, распевавшие в промежутке между только что миновавшей опасностью и опасностью предстоящей, были живым и святым воплощением веры.

Передышка продолжалась примерно полчаса. Затем дождь начал лить еще плотнее, гром — греметь еще сильнее, разверзшееся небо — пылать еще страшнее и из-за каюты послышался уже хорошо знакомый возглас: "La burrasca! La burrasca!" Матросы тотчас же убрали весла, положили их вдоль борта и снова приготовились к работе со снастями.

За этим последовало повторение сцены, о которой я уже рассказывал, без происшествия с парусом, но с другим, довольно успешно заменившим его событием.

Наше судно находилось в самой середине шквала, подпрыгивая, кружась и вертясь по воле ветра и волн, как вдруг из люка на корме показалась какая-то огромная, чудовищная, незнакомая голова, в точности напоминая то, как выскакивает черт из ямы на сцене Оперы, и, прокричав два-три раза: "Aqua! Aqua! Aqua!^[5]", вновь скрылась в недрах трюма. Мне показалось, что я узнал Джованни.

Это явление было замечено не только нами, но и всем экипажем. Капитан сказал что-то Пьетро, и тот, в свою очередь, исчез в отверстии люка. Мгновение спустя он поднялся на палубу, явно охваченный волнением, и, приблизившись к капитану, вполголоса произнес:

— Это правда.

Капитан тут же подошел к нам.

— Послушайте, — сказал он, — похоже, в трюме появилась течь; если течь большая, то, поскольку у нас нет помп, мы в опасности; поэтому из всей одежды оставьте на себе одни брюки, чтобы чувствовать себя свободнее в том случае, если вам придется прыгать в воду. Коль скоро это произойдет, хватайте любую доску, бочку, весло — первое, что попадется вам под руку. Так как мы находимся на главном пути из Неаполя в Палермо, то какое-нибудь судно будет проходить мимо, и я надеюсь, что мы отделаемся морской ванной, которая продлится часов двенадцать—пятнадцать.

Затем капитан, полагая, что эти слова не нуждаются в комментариях и что опасность требует его присутствия, тоже спустился в люк, в то время как мы с Жаденом вернулись в каюту и, скинув с себя сюртук, жилет, сапоги и рубашку, обвязались поясами, в которые были положены все наши деньги.

Когда мы вновь вышли на палубу, облаченные в свои купальные наряды, все молча ждали возвращения капитана, и над каютой виднелась голова рулевого — это доказывало, что он, подобно остальным, с нетерпением ожидал важную новость, с которой должен был вернуться капитан.

Хозяин судна вскоре появился, хохоча во все горло.

Причиной течи оказалась всего-навсего бочка со льдом, которую мы везли с собой из Неаполя, чтобы всю дорогу иметь свежую воду, и которая была помещена на самое дно трюма; она опрокинулась от толчка, лед растаял, и эта студеная вода, затопившая матрас нашего бедного повара, на короткое время вывела его из оцепенения, в котором он пребывал, и исторгла из его горла крики, до такой степени напугавшие всю команду.

Этот шквал миновал, как и предыдущий. Вокруг снова ненадолго воцарилось затишье, и вместе с затишьем возобновилось пение матросов. Мы падали от усталости; наверное, было около одиннадцати часов или полуночи. Мы ничего не ели с самого утра, но не время было говорить о приготовлении пищи. Вернувшись в каюту, мы рухнули на матрасы. Не знаю, как Жаден, но я через десять минут уже спал.

Меня разбудил самый жуткий гвалт, какой я когда-либо слышал в своей жизни. Все матросы кричали одновременно и носились как безумные с бака на корму, топчась прямо по крыше каюты, которая так трещала у них под ногами, словно собиралась рухнуть. Я попытался выйти, но качка была настолько сильной, что я не смог устоять и, скорее, докатился, чем дошел до двери; оказавшись там, я крепко ухватился за ручку и сумел встать на ноги.

— Что, черт возьми, опять случилось? — спросил я у Жадена, который смотрел на все это спокойно, держа руки в карманах и покуривая трубку.

— Ах, Боже мой, — ответил он, — да ровным счетом ничего или почти ничего; просто какое-то трехпалубное судно, под тем предлогом, что оно нас не видит, похоже, собирается пройти прямо по нашему корпусу.

— Где же оно?

— Смотрите, — сказал Жаден, вытягивая руку в сторону кормы, — вон там, смотрите.

В самом деле, в то же мгновение я увидел, как словно из пучины вынырнул морской великан, гнавшийся занами по пятам. Он поднялся на гребень волны и навис над нами, подобно тому, как старинный замок на вершине горы возвышается над долиной. Почти в тот же миг наше судно взмыло вверх, будто на огромных качелях, а гигант опустился настолько, что мы оказались на уровне его брамселей. Только тогда, несомненно, он нас заметил, так как попытался отклониться вправо, в то время как мы попытались отклониться влево. Затем мы увидели, как он промчался мимо, словно призрак, и до нас донеслись слова, которые прокричали в рупор с его борта: "Счастливого пути!" После этого корабль ринулся вперед, словно беговой конь, растворился в темноте и пропал из вида.

— Это адмирал Молло, — сказал капитан, — он наверняка идет в Палермо на своем "Фердинандо"; ей-Богу, он вовремя нас заметил, а не то нам пришлось бы пережить неприятные минуты.

— И где же мы теперь, капитан?

— О! Мы, знаете ли, далеко продвинулись и находимся среди островов. Смотрите в ту сторону, и минут через пять вы увидите пламя Стромболи.

Я повернулся в указанную сторону и, в самом деле, еще до истечения срока, назначенного капитаном, увидел, как небо на горизонте приобрело красноватый оттенок, и услышал грохот, весьма похожий на тот, какой могла бы производить батарея из десяти—двенадцати пушек, дающих залпы одна за другой. Это и был вулкан Стромболи.

Он заменял нам маяк, способный указывать, с какой скоростью мы двигались. В первый раз, когда я его услышал, он находился впереди судна, вскоре оказался справа от него, а вслед за этим, наконец, — позади нас. Между тем было уже три часа утра и стало светать.

Я никогда не видел более великолепного зрелища. Шторм постепенно утих, хотя мистраль по-прежнему давал о себе знать. Море снова стало лазурно-голубым и являло собой картину движущихся Альп с их мрачными долинами и голыми горами, увенчанными белоснежными шапками пены. Наша легкая как перышко сперонара, гонимая ветром, мчалась по водной поверхности, то взмывая вверх, то летя вниз, то снова поднимаясь, то опять падая с ужасающей скоростью и в то же время крайне осмысленно. Дело в том, что старый Нунцио продолжал стоять у руля, и, как только позади нас вздымалась та или иная плавучая гора, а затем низвергалась, готовая нас поглотить, он легким движением отводил сперонару в сторону, и мы ощущали, как гора, ненадолго ослабев, клокотала под нами, а затем взваливала нас на свои могучие плечи и возносила на свой самый высокий гребень, так что мы снова могли видеть на два-три льё вокруг все эти пики и долины. Внезапно гора оседала, жалобно вздыхая под корпусом нашего судна, и мы снова падали, низвергнутые стихией почти отвесно, а затем оказывались на дне ущелья, откуда не было видно ничего, кроме новых валов, которые готовились нас поглотить, но, напротив, словно повинуясь воле старого рулевого, вновь взваливали сперонару на свою трепещущую спину и возносили нас к небесам.

На протяжении двух-трех часов мы созерцали это величественное зрелище, в то же время продолжая двигаться к берегам Сицилии, к которым мы уже должны были приблизиться, так как недавно оставили позади Липари, древнюю Мелигуниду, и Стромболи, древнюю Стронгилу; между тем перед нами расстилалась огромная пелена, как будто туман, унесенный мистралем, сгустился, скрывая от нас берега древней Тринакрии. Мы спросили у рулевого, движемся ли мы к невидимому острову и можно ли надеяться, что облако, скрывающее от нас богиню, падет. Нунцио повернулся в сторону запада, вытянул руку у себя над головой, а затем, повернувшись к нам, спросил:

— Вы голодны?

— Еще бы, — ответили мы в один голос. — Мы не ели уже почти сутки.

— Что ж! Обедайте, и я обещаю вам Сицилию на десерт.

— Ветер дует с Сардинии? — спросил хозяин судна.

— Да, капитан, — ответил Нунцио.

— Значит, мы будем в Мессине сегодня?

— Сегодня вечером, через два часа после молитвы "Аве Мария".

— Это верно? — спросил я.

— Так же верно, как Евангелие, — откликнулся Пьетро, накрывая на стол. — Ведь сам старик это сказал.

В тот день не было возможности ловить рыбу, так что пришлось свернуть шею двум-трем цыплятам; нам подали также дюжину яиц и принесли из трюма две бутылки бордо, после чего мы пригласили капитана отобедать вместе с нами. Поскольку он был страшно голоден, его не пришлось уговаривать так долго, как накануне. Впрочем, сказав, что Пьетро накрыл на стол, я выразился метафорически. Дело в том, что накрытый стол тотчас был опрокинут, и нам пришлось есть стоя, прислонившись к какой-то опоре, в то время как Джованни и Пьетро держали подносы. Остальные члены команды последовали нашему примеру. Только старый Нунцио, казалось не чувствовавший усталости, голода и жажды, продолжал оставаться у руля.

— Скажите-ка, капитан, — спросил я у нашего сотрапезника, — не будет ли беды, если мы пошлем рулевому бутылку вина?

— Гм! — произнес капитан, озираясь вокруг. — На море еще сильное волнение, и судно вот-вот зачерпнет бортом.

— Ну, тогда хотя бы стаканчик?

— О! Стаканчик — это не страшно. Послушай, — сказал капитан, обращаясь к Пеппино, который только что появился на палубе, — послушай, возьми этот стаканчик и отнеси его старику, только не пролей, ясно?

Пеппино скрылся в каюте, и минуту спустя мы увидели над ее крышей голову рулевого, вытиравшего рот рукавом, в то время как мальчик уносил пустой стакан.

— Спасибо, ваши превосходительства, — произнес Нунцио. — Гм! Гм! Спасибо. Недурно, не так ли, Винченцо?

И тут появилась вторая голова.

— Вино и вправду хорошее, — промолвил Винченцо, сняв шапку, и исчез.

— Как! Их там двое? — спросил я.

— О! В непогоду они никогда не расстаются: это старые друзья.

— Значит, еще один стаканчик?

— Ладно, еще один! Но этот будет последним.

Пеппино отнес на корму наше второе приношение, и вскоре мы увидели руку, которая протягивала Нунцио стакан, осушенный точно наполовину. Нунцио снял шапку, поклонился нам и выпил.

— А теперь, ваши превосходительства, — сказал он, вернув пустой стакан Винченцо, — я полагаю, что если вам угодно будет повернуться в сторону Сицилии, то скоро вы кое-что увидите.

Действительно, несколькими минутами раньше стали ощущаться порывы ветра, который дул с Сардинии и которым мы воспользовались, развернув небольшой латинский парус, поднятый на верх носовой мачты. При первом же дуновении этого ветра туман, нависший над морем, стал подниматься, подобно дыму, отдаляющемуся от очага, и постепенно открывать берега Сицилии и горы Калабрии, на первый взгляд составляющие от мыса Бьянко до выступа Пеццо один и тот же материк, над которым господствовала огромная вершина Этны. Легендарная, овеянная мифами земля Овидия, Феокрита и Вергилия предстала, наконец, взорам, и наше судно, подобно кораблю Энея, шло к ней на всех парусах, будучи уже не под защитой древнего морского бога Нептуна, а под покровительством Девы Марии, нынешней путеводной звезды моряков.

БЛАГОРОДНАЯ МЕССИНА

Мы быстро приближались к берегу, пожирая глазами круговую перспективу, открывавшуюся перед нами подобно гигантскому амфитеатру. В полдень мы оказались вблизи мыса Пелоро, названного так по имени кормчего Ганнибала. Африканский полководец убегал в Азию от римлян, преследовавших его в Африке, и, добравшись до места, где мы теперь находились и откуда невозможно разглядеть пролив, решил, что его предали и загнали в бухту, где враги собираются окружить его и взять в плен. Ганнибал был человеком скоропалительных и крайних решений; он взглянул на свою руку: кольцо с ядом, которое он носил постоянно, по-прежнему было у него на пальце. И тогда, уверенный в том, что молниеносная смерть избавит его от позора рабства, полководец пожелал, чтобы тот, кто его предал, отправился к Плутону и доложил о его скором прибытии; отказавшись предоставить кормчему двухчасовую отсрочку, о которой тот просил, чтобы оправдаться, Ганнибал приказал бросить беднягу в море; два часа спустя он убедился в собственной ошибке и назвал именем несчастной жертвы мыс, который из-за своей протяженности скрыл от взора полководца пролив; это название, плод запоздалого раскаяния, увековеченного историками, сохранилось вплоть до наших дней.

Между тем с каждой минутой складки местности на берегу становились все более явственными для наших глаз; белоснежные селения выделялись на ее зеленоватом фоне; мы начали различать античную Сциллу, это чудовище с женской грудью и туловищем, опоясанным ненасытными псами: оно вселяло ужас в древних моряков, и избегать его настойчиво советовал Энею провидец Гелен. Мы же оказались менее осторожными, чем троянский герой, хотя только что, как и он, едва уцелели во время бури. Море снова стало совершенно спокойным, и вместо смолкнувшего собачьего лая слышался лишь шум моря, бившегося о берег; современная Сцилла раскинулась перед нами во всей своей живописности, с древними скалами, увенчанными крепостью, которую возвел Мюрат, и с каскадом домов, спускающихся к морю с вершины горы, подобно стаду, бегущему на водопой. Я спросил у капитана, нельзя ли сбавить скорость нашего движения, чтобы я успел распознать с картой в руках все эти города со звучными и поэтичными именами; моя просьба как нельзя лучше совпадала с его намерениями. Наша сперонара, слишком гордая и кокетливая, чтобы войти в Мессину в том плачевном виде, в каком она все еще пребывала после бури, и сама нуждалась в короткой остановке, необходимой для того, чтобы починить сломанную рею и оснастить ее новыми парусами. Судно легло в дрейф, чтобы матросы могли спокойнее выполнять свою работу. Я взял свой дневник и стал делать в нем записи; Жаден взял свою папку для эскизов и принялся зарисовывать берег. Так быстро и с пользой пролетели два-три часа; затем, когда каждый покончил со своим делом, мы опять взяли курс на Мессину, и наше маленькое судно вновь принялось рассекать морскую гладь столь же стремительно, как птица, спешащая в свое гнездо.

День прошел за всеми этими хлопотами, и уже начало вечереть. Мы подходили к Мессине, и тут в голове у меня всплыло пророчество рулевого, возвестившего, что мы прибудем по назначению через два часа после молитвы "Аве Мария". Это напомнило мне, что с тех пор, как мы вышли в море, я ни разу не видел, чтобы кто-либо из матросов открыто совершал положенные религиозные обряды, несмотря на то, что эти дети моря считают выполнение их своим священным долгом. Более того: как-то раз маленькое распятие из оливкового дерева, инкрустированное перламутром, похожее на те, что изготавливают монахи из храма Гроба Господня и привозят из Иерусалима паломники, исчезло из нашей каюты, и я нашел его в носовой части судна, под иконой Мадонны-у-Подножья-Грота, заступницы нашего маленького судна. Я осведомился, была ли какая-нибудь особенная причина для того, чтобы переносить распятие в другое место, и, узнав, что такой причины нет, взял его и отнес обратно в каюту, где оно с тех пор и оставалось; читатель видел, как Богоматерь, не иначе как в знак признательности, защитила нас в минуту опасности.

Тут я обернулся и обнаружил, что к нам подошел капитан.

— Капитан, — сказал я, — мне кажется, что на всех неаполитанских, генуэзских и сицилийских судах, когда настает час молитвы "Аве Мария", все молятся сообща: разве у вас на сперонаре это не принято?

— Принято, ваше превосходительство, конечно, принято, — живо откликнулся капитан, — и, раз уж об этом зашла речь, нас даже мучит, что мы этого не делаем.

— Ну, и что же, черт возьми, вам мешает?

— Простите, ваше превосходительство, — продолжал капитан, — но, поскольку нам часто приходится возить англичан-протестантов, греков-схизматиков и французов, которые вообще непонятно кто, мы всегда боимся оскорбить верования или усугубить неверие наших пассажиров видом чуждых им религиозных обрядов. Зато, когда пассажиры разрешают нам поступать по-христиански, мы очень им за это признательны, так что, с вашего позволения...

— А как же, капитан! Я прошу вас об этом, и если вы хотите начать сию же минуту, то, как мне кажется, поскольку уже около восьми...

Капитан посмотрел на часы и, увидев, что времени и в самом деле осталось в обрез, громко произнес:

— Молитва "Аве Мария".

Заслышав эти слова, все матросы выскочили из люков и бросились на палубу. Вероятно, не один из них уже начал мысленно обращаться к Пресвятой Деве, но каждый тотчас же остановился, чтобы присоединиться к общей молитве.

Во всей Италии эта молитва, которая приходится на торжественный час, завершает день и предваряет ночь. Момент заката, исполненный поэзии повсюду, приобретает в море еще и характер бесконечной святости. Это таинственное бескрайнее пространство неба и волн, это острое чувство человеческой слабости в сравнении с всемогуществом Бога, эта надвигающаяся тьма, в которой еще сильнее ощущается вечно витающая где-то рядом угроза — все это располагает сердце к благоговейной грусти, к искреннему почитанию Господа, возносящему душу на крыльях веры. Ну а в тот вечер все, в том числе опасность, которой мы недавно избежали и о которой время от времени напоминали нам очередная бурная волна и отдаленные завывания ветра, как никогда навевало на экипаж и на нас самих глубокую задумчивость. В ту минуту, когда мы собрались на палубе, на востоке начала сгущаться темнота; горы Калабрии и оконечность мыса Пелоро постепенно утрачивали прекрасный голубой цвет, растворяясь в тусклой мгле, казалось спустившейся с неба, как если бы только что прошел мелкий серый дождь; в то же время на западе, чуть правее Липарийского архипелага, острова которого с их причудливыми очертаниями явственно выделялись на фоне пылавшего огнем горизонта, невероятно огромное солнце, исчерченное длинными фиолетовыми полосами, уже погрузило край своего диска в сверкающее и беспокойное Тирренское море, казалось катившее волны расплавленного золота. И тут из-за каюты показался рулевой, поднял сына капитана, поставил его на колени на возвышение, которое она собой представляла, и, бросив руль, как будто достаточно было молитвы, чтобы судно шло само по себе, стал поддерживать мальчика, чтобы тот не потерял равновесия из-за бортовой качки. Эта необычная группа выделялась на золотистом фоне, напоминая картину Джованни Фьезоле или Беноццо Гоц-цоли; ребенок, чей голос был так слаб, что едва доносился до нас, но, тем не менее, доходил до Бога, начал читать богородичную молитву, которую матросы слушали на коленях, а мы — склонив головы.

Вот одно из тех воспоминаний, перед какими бессильна кисть и беспомощно перо; вот одна из тех сцен, какую неспособен передать ни один рассказ, неспособна воспроизвести ни одна картина, поскольку их величие всецело сосредоточено в сокровенных чувствах ее участников. Для читателей описаний путешествий или любителей картин с изображениями морских видов это всегда будет не более чем молящийся ребенок, вторящие ему мужчины и плывущий корабль, но для того, кто присутствовал при подобной сцене, она станет одним из самых дивных зрелищ, какие ему доведется когда-либо увидеть, одним из самых дивных воспоминаний, какие он сохранит навеки; то будет слабость, творящая молитву, бескрайнее пространство, взирающее на это, и внемлющий этому Бог.

Когда молитва была закончена, каждый взялся за дело. Мы приближались к входу в пролив; проплыв рядом со Сциллой, мы должны были встретить на своем пути Харибду. Маяк зажегся в тот самый миг, когда погасло солнце. Мы увидели, как засияли, подобно звездам, огни Солано, Сциллы и Сан Джованни; ветер, который, по поверьям моряков, следует за солнцем, был настолько благоприятным для нас, что около девяти часов мы обогнули маяк и вошли в пролив. Полчаса спустя, как и предсказывал наш старый кормчий, мы без происшествий проследовали мимо Харибды и бросили якорь близ селения Делла Паче.

Было слишком позднее время, чтобы получать карантинный патент, а сойти на берег, не выполнив эту формальность, мы не могли. Страх перед холерой сделал береговой контроль очень строгим: речь шла ни много ни мало о казни через повешение в случае нарушения закона; таким образом, наши матросы, вернувшиеся домой и находившиеся всего лишь в пятидесяти шагах от своих семей, не могли обнять после двухмесячной разлуки ни жен, ни детей. Между тем вид родного края, наше благополучное прибытие невзирая на бурю, а также радость, которую обещал завтрашний день, развеяли печальные воспоминания, и почти тотчас же бесхитростные сердца этих славных людей раскрылись для всяческих приятных переживаний, связанных с возвращением. И вот, как только сперонара оказалась на якоре и были убраны паруса, капитан, приказавший поставить ее прямо напротив своего дома, причем как можно ближе к берегу, издал опознавательный возглас. Окно тут же открылось; показалась женщина; на суше и на борту обменялись всего двумя словами: "Джузеппе! Мария!"

Пять минут спустя вся деревня пришла в движение. Разнесся слух о возвращении сперонары, и матери, дочери, жены и невесты сбежались на берег, держа в руках горящие факелы. Весь экипаж тоже высыпал на палубу; люди окликали друг друга и отзывались на крики; повсюду слышались вопросы, просьбы, ответы, которые перекрещивались столь стремительно и сумбурно, что я не понимал, благодаря чему каждый мог распознать, какие слова были предназначены именно ему и какие были адресованы его соседу. Однако все выходили из затруднения с невероятной легкостью, и каждому слову было суждено отыскать сердце, к которому оно было обращено; а поскольку ни одно происшествие не омрачило разлуку, радость вскоре стала всеобщей и нашла свое выражение в поведении Пьетро, который под свист Филиппо начал отплясывать тарантеллу, в то время как возлюбленная Пьетро, последовав его примеру, тоже принялась крутиться на месте. Этот танец, исполнявшийся отчасти на борту судна, отчасти на берегу, выглядел в высшей степени необычно. В конце концов к нему присоединились жители деревни; члены экипажа тоже не захотели оставаться в стороне, и, за исключением нас с Жаденом, все приняли участие в этой пляске. Танец был в самом разгаре, как вдруг мы увидели, что из порта Мессины выходит целый флот баркасов с яркими источниками света на баке. Оказавшись за пределами крепости, они выстроились в линию длиной примерно в пол-льё, а затем, нарушив строй, принялись бороздить пролив по всем направлениям, не придерживаясь ни определенного курса, ни постоянной скорости; можно было подумать, что это звезды, которые сбились с пути и встречались, блуждая. Ровным счетом ничего не понимая в этих странных перестроениях, мы воспользовались минутой, когда утомленный Пьетро собирался с силами, со скрещенными ногами сидя на палубе, и окликнули его. Он тут же вскочил и подошел к нам.

— Ну что, Пьетро, — сказал я ему, — вот мы и прибыли на место?

— И как видите, ваше превосходительство, в указанный стариком час: он не ошибся даже на десять минут.

— И вы теперь довольны?

— А как же! Скоро снова увидим свою милую женушку.

— Скажите-ка, Пьетро, — продолжал я, — что это там за лодки?

— Смотри-ка! — произнес Пьетро, до сих пор не замечавший баркасы, поскольку все его внимание было приковано к берегу. — Смотри-ка, рыбалка с фонарем! Впрочем, сейчас самое время. Хотите попробовать?

— Ну, конечно! — воскликнул я, припомнив отличное развлечение такого рода, которое мы устроили себе у марсельских берегов вместе с Мери, г-ном Морелем и всем его очаровательным семейством. — А что, это возможно?

— Разумеется: на борту есть все, что для этого нужно.

— Хорошо! Даю два пиастра для раздачи чаевых гарпунеру и гребцам.

— Джованни! Филиппо! Эй, вы там, тут для нас макароны упали с неба.

Тотчас прибежали два матроса. Джованни, напомню, был штатным гарпунером. Рассказав им, о чем идет речь, Пьетро прокричал пару слов своей подружке, дав ей знать о наших планах, и скрылся под палубой.

По мере того как лодки приближались к нам, мы в самом деле начинали отчетливо различать в каждой из них гарпунера с его орудием в руке, залитого красноватыми бликами и похожего на кузнеца возле горна, а позади гарпунера, в тени, — гребцов, то ускорявших, то замедлявших движение весел, в зависимости от команд, которые они получали. Почти во всех этих лодках сидели молодые парни и девушки из Мессины; в августе и в сентябре Мессинский пролив, освещенный a giorno^[6], как говорят в Италии, каждый вечер становится свидетелем этого необычного зрелища. Реджо тоже ежедневно открывает свой порт для подобных экспедиций, так что у берегов Сицилии и у берегов Калабрии море буквально усеяно блуждающими огоньками, которые, если посмотреть на них с высоты гор, прилегающих к этим берегам, очевидно, являют взору самые причудливые зигзаги и самые невероятные узоры, какие только можно вообразить.

Через десять минут шлюпка была подготовлена, и на ее носу гордо красовалась большая переносная печь из железа, в которой горели смолистые поленья. Вооруженный гарпуном Джованни, а также Пьетро и Филиппо с веслами в руках ждали нашего появления. Мы спустились в шлюпку и заняли места как можно ближе к носовой части. Что касается Милорда, то мы оставили его на борту, помня о сцене, которую он устроил нам в Марселе при подобных же обстоятельствах.

Впрочем, в этом способе рыбной ловли не было никакого разнообразия. Рыбы, привлеченные светом нашего очага, подобно жаворонкам, которых приманивают отблесками зеркала, поднимались со дна моря на поверхность, чтобы с глупейшим любопытством смотреть на этот необычный огонь. Вот таким мгновением ротозейства и пользовался с поразительной ловкостью и безупречным мастерством Джованни. Когда мы присоединились к мессинскому флоту и затерялись среди него, в нашей лодке уже лежали пять-шесть отборных рыбин.

Что за чудо это море, еще вчера собиравшееся утопить нас в своей бездонной пучине, а сейчас мягко качавшее нас на своей ровной спокойной глади; море, предлагавшее нам приятную забаву после смертельной опасности и притворно изображавшее забвение, чтобы избавить нас самих от воспоминаний! Поэтому как тут не понять моряков, неспособных надолго расставаться с этой своенравной владычицей их сердец, которая почти всегда в конце концов лишает жизни своих воздыхателей!

В течение примерно получаса мы блуждали среди веселых криков, песен, взрывов смеха, среди всех этих бурных проявлений радости, столь охотно расточаемых жителями Южной Италии, как вдруг в нашу сторону направилась какая-то лодка без огня, без гарпунера, таинственно окутанная завесой; из нее доносилась нежная благозвучная мелодия, не имевшая ничего общего с окружающими нас звуками. Какая-то женщина, аккомпанируя себе на гитаре, пела, но не мелодичную сицилийскую песню, а бесхитростную немецкую балладу. Возможно, впервые со времен падения Швабской династии край, привыкший к зажигательным и сладостным напевам Юга, слышал поэтичную песнь Севера. Я узнал стансы Маргариты, ожидающей Фауста. Одной рукой я подал гребцам знак остановиться, жестом другой велел Джованни прервать свое занятие, и мы стали слушать пение. Лодка тихо приближалась к нам, и с каждым взмахом весел все более отчетливо слышалась эта немецкая баллада, столь известная своей простотой:

Что сталось со мною? Я словно в чаду. Минуты покоя Себе не найду.

Чуть он отлучится, Забьюсь, как в петле, И я не жилица На этой земле.

В догадках угрюмых Брожу, чуть жива, Сумятица в думах,

В огне голова.

Что сталось со мною? Я словно в чаду. Минуты покоя Себе не найду.

Гляжу, цепенея, Часами в окно. Заботой моею Все заслонено.

И вижу я живо Походку его,

И стан горделивый,

И глаз колдовство.

И, слух мой чаруя,

Течет его речь,

И жар поцелуя Грозит меня сжечь.

Что сталось со мною?

Я словно в чаду.

Минуты покоя Себе не найду.

Где духу набраться,

Чтоб страх победить,

Рвануться, прижаться,

Руками обвить?

Я б все позабыла С ним наедине,

Хотя б это было Погибелью мне.^[7]

Лодка прошла совсем близко, обдав нас пленительным ароматом Германии. Я закрыл глаза, и мне почудилось, что я опять плыву вниз по быстрому течению Рейна; затем мелодия стала удаляться. Все замолчали, чтобы не заглушать ее; как только она затерялась вдали, буйная итальянская веселость вновь забила ключом. Я открыл глаза и опять оказался на Сицилии, полагая, что мне, словно Гофману, привиделся какой-то фантастический сон. На следующий день сон разъяснился, стоило мне увидеть на афише оперного театра имя мадемуазель Шульц.

Между тем ночь брала свое и лодок становилось все меньше. Каждую минуту несколько баркасов исчезало за углом крепости; огни, рассеянные по берегу, гасли сами собой, подобно тому как погасли блуждающие огоньки в море. Мы начали ощущать страшную усталость от прошлой ночи и предыдущего дня и потому решили вернуться на свое судно; оказавшись там, мы смогли увидеть с высоты палубы весь пролив, от Реджо до Мессины, вновь погруженный во тьму; все огни погасли, за исключением маяка, который, словно добрый дух этих краев, неустанно бдит до утра, сияя огнем во лбу.

На следующий день мы проснулись на рассвете: первые лучи солнца явили нашим взорам царицу пролива, вторую столицу Сицилии, Благородную Мессину, которую ее изумительное местоположение, а также ее семь ворот, пять площадей, шесть фонтанов, двадцать восемь дворцов, четыре библиотеки, два театра, порт и торговля, дающая импульс населению в количестве семидесяти тысяч душ, сделали, невзирая на чуму 1742 года и страшное землетрясение 1783 года, одним из самых процветающих и привлекательных городов на свете. Однако с того места, где мы находились, то есть на расстоянии двадцати пяти—тридцати шагов от берега, напротив селения Делла Паче, мы могли составить лишь неполное представление об этой картине; но стоило нам поднять якорь и добраться до середины пролива, как Мессина предстала перед нами во всем своем величии.

Немногие города обладают столь выгодным местоположением, как Мессина, могущественная стражница двух морей, без высочайшего позволения которой нельзя пройти из одного в другое. Напротив этой красавицы, которая прислонилась к дивной череде холмов, поросших индейскими смоковницами, гранатами и олеандрами, лежит Калабрия. На наших глазах позади города вставало солнце, расцвечивая по мере своего восхождения на горизонте освещенную им панораму самыми причудливыми красками. Справа от Мессины простиралось Ионическое море, а слева — Тирренское море.

Мы продолжали двигаться вперед, и вода была настолько спокойной, точно мы плыли по широкой реке; по мере нашего движения Мессина представала перед нами во всех своих мельчайших подробностях, открывая нашим взорам свою великолепную набережную, которая загибается, подобно косе, вплоть до середины пролива и образует почти закрытую гавань. И все же, посреди этого великолепия, нечто необычное придавало городу странный облик: все дома на Марине — так называется набережная, служащая одновременно и променадом, — имели одинаковую высоту и, как дома на улице Риволи, были возведены по одному образцу, но они оставались недостроенными и состояли не более чем из трех этажей. Наполовину срезанные опоры не несли на себе четвертого этажа, словно обрубленного ударом сабли по всему городу. Я спросил о причине этого у Пьетро, нашего морского проводника. Он сообщил мне, что, после того как землетрясение 1783 года разрушило весь город, семьи, разоренные этой катастрофой, отстраивали заново лишь сугубо необходимое и что постепенно, лет примерно через пятьдесят, улица будет завершена. Я удовольствовался этим ответом, показавшимся мне, впрочем, довольно правдоподобным.

Наше судно бросило якорь напротив фонтана, выполненного в стиле роскошного рококо и изображающего Нептуна, который сажает на цепь Сциллу и Харибду. На Сицилии все по-прежнему исполнено мифологии, и Овидия с Феокритом считают здесь новаторами.

Едва только якорь впился в грунт, а паруса опустились, мы получили приглашение явиться в таможню, то есть в полицию. Я уже поставил ногу на трап, собираясь спуститься в лодку, как вдруг мое внимание привлек чей-то жалобный крик: его издал мой неаполитанский повар, которого я совершенно потерял из вида после его появления во время шторма и который начал выходить из состояния оцепенения, подобно сурку, просыпающемуся после зимней спячки. Кама поднимался из люка, сильно шатаясь, опираясь на двух наших матросов и с оторопелым видом оглядываясь по сторонам. Бедный парень, хотя он не ел и не пил с момента нашего отплытия, весь распух, его выпученные глаза напоминали яйца, а толстые губы — сосиски. Между тем, несмотря на свое плачевное состояние, он, благодаря неподвижному положению судна, еще накануне заметно улучшившему его самочувствие, мало-помалу стал приходить в себя и уже более или менее держался на ногах, когда пришла лодка, чтобы отвезти нас на берег. При виде того, что я собираюсь спуститься в лодку, не взяв его с собой, он понял, что я о нем забыл, и, собрав остатки сил, издал жалобный вопль, заставивший меня обернуться. Будучи чересчур сердобольным, чтобы бросить бедного Каму в таком положении, я сделал знак перевозчику подождать его; повара спустили в лодку, поддерживая его под мышки; наконец, он обосновался там, но, все еще не в состоянии переносить волнение моря, сколь бы спокойным и безобидным оно ни было, обессиленно упал навзничь.

Когда мы прибыли на таможню и готовились предстать перед мессинскими властями, выяснилось, что бедного Каму ждало там еще одно испытание. Он так спешил уехать, узнав, что ему предстоит стать слугой одного из ценителей Роланда, что забыл всего лишь об одном: запастись паспортом. Сначала я решил, что мне удастся все уладить к общему удовольствию. В самом деле, когда Гишар отправился во французское посольство за паспортом, с которым я теперь путешествовал, он, зная о том, что у меня было намерение взять с собой на Сицилию слугу, попросил указать в своем паспорте: "Господин Гишар и его слуга", после чего пошел с вышеупомянутым документом в неаполитанское консульство получать визу Там из соображений предосторожности у него спросили имя этого слуги; он назвал первое, что пришло ему на ум, так что к пяти первоначальным словам: "Господин Гишар и его слуга" добавили еще два слова: "именуемый Байокко". Поэтому я предложил Каме временно именоваться Байокко, считая такое имя столь же почтенным, как и его собственное; однако повар, к моему великому удивлению, с возмущением отказался, заявив, что ему никогда не приходилось стыдиться, что его зовут так же, как отца, и он ни за что на свете не станет позорить свою семью, путешествуя под вымышленным именем, тем более под таким странным, как Байокко. Я настаивал, но и он стоял на своем; к несчастью, после того как он обрел твердую почву под ногами, к нему вернулись силы, как к Антею, а вместе с силами к нему вернулось и его обычное упрямство. Таким образом, спор был в самом разгаре, когда нам дали знать, что нас ожидают в комнате проверки виз. Сомневаясь в годности собственного паспорта, я отнюдь не желал осложнять свое положение положением Камы; поэтому я послал его ко всем чертям и вошел в комнату.

Вопреки моим ожиданиям, паспортный контроль прошел благополучно; мне сделали лишь замечание по поводу того, что в паспорте у меня нет описания примет: эту меру предосторожности принял Гишар, так как его приметы не особенно совпадали с моими. Я учтиво ответил служащему, что он волен восполнить этот пробел; чиновник и в самом деле последовал моему совету. После того, как эта формальность была выполнена, в результате чего мой паспорт оказался, к нашему обоюдному удовольствию, в полном порядке, чиновник громогласно дал нам с Жаде-ном разрешение сойти на берег. Мне очень хотелось подождать еще немного, чтобы узнать, как выйдет из затруднения Кама, но, поскольку в глазах любезного правительства, с которым мы имели дело, все выглядело подозрительным — и спешка, и промедление, — я ограничился тем, что вверил судьбу повара капитану и сел вместе с Жаденом в лодку, которая, наконец, доставила нас на пирс. Мы тотчас же вошли в город, воспользовавшись проходом, устроенным среди портовых сооружений.

Пятого февраля 1783 года, примерно в половине первого пополудни, в пасмурный день, когда небо было покрыто густыми облаками причудливых очертаний, начали ощущаться первые признаки катастрофы, следы которой Мессина сохранила по сей день. Животные, в отличие от нас инстинктивно чующие приближение любых стихийных бедствий, первыми начали проявлять испуг, видимые причины которого тщетно искали люди. Птицы взлетели с деревьев, где они сидели, и с крыш, где они гнездились, и стали описывать огромные круги, не решаясь снова опуститься на землю; собаки, охваченные судорожной дрожью, уныло завыли; быки, бродившие по полям, испуганно разбежались в разные стороны, словно спасаясь от незримой опасности. Тотчас же послышался страшный взрыв, похожий на раскаты подземного грома и длившийся три минуты: то был голос самой природы, громко призывавшей своих детей подумать о бегстве или приготовиться к смерти. В тот же миг дома затряслись, точно охваченные лихорадкой, некоторые из них обрушились сами собой, и во всех уголках города поднялись столбы пыли и дыма, придавшие небу еще более мрачный и угрожающий вид; вслед за этим вся земля содрогнулась, словно накрытый стол, который кто-то встряхнул, взяв за ножки, и часть города обрушилась. Все еще стоявшие дома тотчас же извергнул и своих обитателей через окна и двери, и те, кто уцелел во время первого толчка, ринулись к главной площади; но, прежде чем объятая ужасом толпа туда добралась, ее настигло на улицах повторное землетрясение, и люди стали гибнуть под обломками домов; в тот же миг образовались гигантские каменные завалы, на вершинах которых виднелись, подобно призракам, те, кто, пытаясь спастись, топтал тех, кто был погребен под обломками. Две трети города оказались разрушенными.

Главная площадь была запружена огромным скоплением людей, которые, как бы далеко они ни удалились от строений, тем не менее вовсе не были защищены от опасности. Каждый миг образовывались все новые расселины, которые поглощали дома, дворцы и целые улицы, а затем, словно насытившиеся чудовища, закрывали свои дымящиеся пасти. Одна из таких пропастей могла разверзнуться под ногами горожан и поглотить их так же, как были поглощены дома. Наконец, земля, похоже, успокоилась, как бы устав от собственных усилий; низкое хмурое небо разразилось сильным грозовым дождем; оцепенение природы передалось людям; все, казалось, застыло в невыразимом горе; затем наступила ночь, страшная, темная и ненастная ночь, во время которой никто не отваживался вернуться в немногие уцелевшие дома; те, у кого были экипажи, ложились в них спать, другие дожидались рассвета на улицах или за городом. В полночь ненадолго успокоившаяся земля снова содрогнулась, а затем затряслась, но на этот раз без какого-либо определенного направления, так что было трудно понять, где больше волнение: на суше или в море. В эту минуту одну из колоколен сорвало с фундамента и подбросило вверх; в то же время обрушился купол кафедрального собора, а вслед за ним полностью, точно подкопанные у основания, рухнули королевский дворец, дома на Марине, двенадцать монастырей и пять церквей. Два первых толчка продолжались четыре—шесть секунд, а последний — пятнадцать.

Среди этого ночного мрака и опустошения некоторые части города едва заметно озарялись светом и там слышалось шипение. Вскоре на вершине развалин засияли огоньки, которые напоминали жало змеи, погребенной под грудой обломков и пытающейся выбраться на поверхность. Поскольку бедствие произошло в обеденный час, почти во всех домах горел огонь в камине или в кухонном очаге; именно этот заваленный обломками огонь, вначале тлевший будто в подземной топке, стал вгрызаться в деревянные балки и обшивку стен, чтобы вырваться наружу, ибо ему было слишком тесно в его печи. Около двух часов ночи город был объят пламенем почти повсюду. 6 февраля стал днем унылого скорбного покоя; на рассвете земля снова сделалась неподвижной. Всего несколько зданий уцелело в этом еще накануне цветущем городе. В сердцах его жителей вновь затеплилась надежда, если и не вернуться в свои дома, то хотя бы остаться в живых, ибо они провели ночь под открытым небом, озаренным огнем, неистово перепрыгивавшим с руины на руину. Тем временем люди начали окликать и узнавать друг друга, сообща радоваться за живых и оплакивать мертвых; 7-го, около трех часов пополудни, толчки постепенно ослабели, однако они ощущались на протяжении еще более года, прежде чем прекратились полностью.

Между тем люди уже три дня ничего не ели, а все продовольственные склады были разрушены; в порт зашло несколько судов, экипажи которых поделились съестными припасами с самыми голодными. Вскоре соседние города стали оказывать помощь собрату. Даже Калабрия, несмотря на свою давнюю ненависть к Мессине, выказала себя великодушным врагом и прислала пострадавшим хлеб, вино и оливковое масло. Вице-король отправил из Палермо в Мессину офицера, наделенного всеми полномочиями для оказания благотворительности; мальтийские рыцари послали туда же четыре галеры, 60 000 экю, партию коек и лекарств, четырех хирургов для ухода за ранеными и семьсот африканских рабов для восстановления местных домов. Городские власти согласились принять из всего этого лишь то, что предназначалось для больницы: четыреста унций, койки, лекарства и врачей. Началось строительство деревянных бараков для учреждений первой необходимости, без которых население не может обойтись, как-то: судов, учебных заведений и церквей. Были отменены все пошлины на мыло, масло и шелк — главные статьи городской торговли. Самым бедным раздали милостыню, других старались поддержать словами утешения и обещаниями. Мало-помалу страх пошел на убыль вместе с ослаблением подземных толчков, хотя время от времени земля еще продолжала содрогаться, как живое существо. По прошествии двух недель люди начали рыться в развалинах, чтобы извлечь оттуда все, что могло уцелеть после двойного бедствия, но огонь пожара был настолько сильным, что металлические предметы расплавились; найденные золотые и серебряные монеты превратились в слитки. Самые богатые превратились в бедняков.

Вот почему в Мессине невозможно найти никаких или почти никаких древних сооружений, которые воздвигали здесь последовательно греки, сарацины, норманны и испанцы. Тем не менее, как мы уже говорили, сохранились стены собора, купол которого рухнул. Францисканский монастырь, построенный в 1435 году Фердинандом Великолепным, чудесным образом избежал разрушения. Уцелели и два фонтана, один из которых находится на Соборной площади, а другой возле порта. Первый, датируемый 1547 годом, был построен в честь Занкла, легендарного основателя Мессины; второй, сооруженный в 1558 году, изображает, как уже было сказано, Нептуна, сажающего на цепь Сциллу и Харибду. Оба фонтана были созданы фра Джованни Аньоло. Мы осмотрели фонтан с Нептуном, проходя по территории порта, а затем направились к кафедральному собору.

Фасад этого здания в своем нынешнем виде представляет собой своеобразную смесь различных архитектурных стилей, сменявших друг друга начиная с XI века. Часть этого фасада, поднимающаяся от основания собора до его боковых нефов, восходит к его основателю, Рожеру II; его кладка красного мрамора, разделенная, как в мечетях Каира и Александрии, фрагментами с инкрустациями из мрамора всевозможных цветов, носит отпечаток арабского стиля, преображенного византийским резцом. Что касается трех входов из белого мрамора, то их контуры гармонично выделяются на фоне богато украшенных стен теплых тонов; над средним входом, гораздо более высоким по сравнению с остальными, красуется герб короля Арагона, что позволяет отнести сооружение этой части собора примерно к 1350 году.

Внутри, как почти во всех церквах этой эпохи, собор построен по плану романской базилики. Колонны неодинаковой высоты и разного диаметра, подпирающие свод, сделаны из гранита и соединены между собой арками, поддерживающими стены с пробитыми в них окнами, а также кровлю, рельефная конструкция которой до сих пор местами окрашена и покрыта позолотой; это были колонны храма Нептуна, некогда стоявшие возле Фаро и перенесенные в Мессину, когда Сицилия после недолговечного владычества сарацин перешла под власть благочестивых норманнских искателей приключений. Античное происхождение этих колонн можно распознать с первого взгляда по их изящным пропорциям, хотя колонны увенчаны топорными капителями с отчасти мавританскими, отчасти византийскими формами. Несколько фрагментов прекрасной мозаики еще украшают своды над клиросом и прилегающими к нему приделами; все остальное сгорело во время пожара 1232 года.

Выйдя из храма, мы оказались напротив фонтана Соборной площади. Этот фонтан, который нравится мне гораздо больше того, что стоит в порту, является одним из прелестных творений XVI века, сочетающих в себе готическую строгость с греческой мягкостью; на его самом высоком шпиле виднеется фигура Занкла, основателя города, современника Ориона и прочих героев легендарных времен. Сидящий позади Занкла пес, символ преданности, смотрит на него, подняв кверху голову; фигура Занкла поддерживается группой из трех стоящих спиной друг к другу амуров: их ноги погружены в чашу, поддерживаемую, в свою очередь, четырьмя восхитительными женщинами, олицетворениями morbidezza^[8]; между женщин виднеются головы дельфинов, извергающие струи воды, которые падают в чашу большего размера, а оттуда, наконец, — в водоем, охраняемый львами в окружении морских божеств и украшенный скульптурами, которые воспроизводят основные мифологические сцены.

Осмотрев главные достопримечательности города, мы стали просто бродить по нему: сколь бы современными ни казались его сооружения и сколь бы посредственными зодчими ни были его строители, им не удалось отнять у него пересеченность его рельефа и присущую ему величественность. Две вещи поразили меня больше прочих: во-первых, гигантская лестница, ведущая всего-навсего из одной улицы в другую и напоминающая фрагмент древней Вавилонской башни; во-вторых, странный облик, который придают всем домам их выгнутые одинаковые железные балконы с вьющимися растениями, скрывающими от глаз балконные решетки, и ниспадающими вдоль стен длинными гирляндами, грациозно колышащимися по воле ветра. Простите, я забыл кое-что еще. На пороге караульного помещения жандармерии я увидел капрала, который, сидя в одной рубашке,с полицейской шапкой на голове, шил платье из розового тюля, украшая его оборками. Я на минуту остановился возле него и, придя в восторг от того, как ловко этот бравый вояка управляется с иглой, навел о нем справки. И тут я узнал, что в Мессине ремесло швеи, как правило, является уделом мужчин; увиденный мной капрал совмещал два занятия: он был одновременно жандармом и дамским портным.

В Мессине нет ни королевского парка, ни городского сада, поэтому по вечерам все устремляются на набережную Палаццата — в просторечии именуемую Марина, — чтобы подышать там морским воздухом. Таким образом, порт — это место встречи всей мессинской знати, представители которой разъезжают верхом или в каретах от одного дома к другому, то есть по линии протяженностью в четверть льё.

Очевидно, если бы можно было одним прыжком преодолеть Средиземное море и перенестись с бульвара Итальянцев в порт Мессины, то, повторяю, очевидно вы заметили бы какое-нибудь существенное различие между людьми, заполняющими два этих променада; но для человека, только что покинувшего Неаполь, это слишком плавный переход, чтобы он мог быть ощутимым. Единственное, что придает Марине неповторимый облик — это здешние очаровательные галантные аббаты, элегантные, разодетые, увешанные золотыми цепями, словно рыцари, и разъезжающие верхом на великолепных ослах родом из Пантеллерии — с родословной, словно какие-нибудь арабские скакуны, и с изысканной сбруей, способной поспорить со сбруей самых великолепных лошадей.

Вернувшись в гостиницу, мы застали там ожидавшего нас капитана. Мы спросили у него, что слышно о Каме. Бедняга находился в тюрьме и взывал к нашей помощи. К несчастью, время было слишком позднее, чтобы начинать хлопотать в тот же вечер, ибо из всех известных мне властей именно неаполитанские власти опаснее всего беспокоить в какие-нибудь иные часы, помимо тех, которые они соблаговоляют тратить на то, чтобы чинить неприятности путешественникам. Следовательно, нам пришлось отложить это дело на следующий день. К тому же у меня появилась в этот час куда более важная забота. Жаден, которому днем нездоровилось и который, покинув меня в разгар моих хождений по городу, вернулся в гостиницу, и в самом деле занемог. Я позвал хозяина гостиницы, узнал у него адрес лучшего в городе врача, и капитан поспешно отправился на его поиски.

Четверть часа спустя капитан вернулся с лекарем: это был один из тех славных врачей, которые, как я полагал, существуют теперь только в комедиях Дора и Мариво: в завитом парике и с тростью, украшенной золотым набалдашником. Наш эскулап немедленно распознал все симптомы глубокого воспаления мозга, и прописал больному кровопускание. Я тут же велел принести таз и перевязочный материал и, увидев, что лекарь встает, чтобы удалиться, осведомился у него, будет ли эта операция проведена им собственноручно; на это эскулап ответил с исполненным величия видом, что он врач, а не цирюльник, и что мне придется сходить за кровопускателем, чтобы выполнить его предписание. Благословенный край, где Фигаро встречаются еще не только в театре!

Я очень быстро нашел то, что искал. Помимо двух висевших над входом тазиков для бритья и девиза "Consilio manuque^[9]", которые должны были указывать дорогу графу Альмавиве, у мессинского брадобрея была особая вывеска, изображавшая человека, которому делали кровопускание из всех четырех конечностей, откуда кровь симметричными струями стекала в огромный таз, и который, откинувшись на стуле, готов был упасть в обморок. Реклама выглядела не очень заманчиво, и я сомневаюсь, что если бы Жаден самолично разыскивал достойного умельца, которого требовало его состояние, то он отдал бы предпочтение именно этому; однако, поскольку я собирался распорядиться, чтобы моему другу пустили кровь лишь из одной конечности, мне подумалось, что он отделается только четвертью обморока.

В самом деле, все прошло великолепно, и кровопускание очень помогло Жадену; тем не менее ночью он стал бредить, и наутро у него началась горячка. Врач вернулся в условленный час, счел состояние больного превосходным, прописал повторное кровопускание и холодные компрессы на голову. Прошел день, а у меня, признаться, так и не было ясности, кто одержит верх в этой борьбе: больной или болезнь. Я был страшно обеспокоен. Помимо моего искреннего расположения к Жадену, мне предстояло, если бы с ним приключилась беда, упрекать себя в том, что я увлек его с собой в эту поездку. Поэтому следующего дня я ждал с крайним нетерпением.

Доктор приказал не защищать больного от ветра, а открыть окна и двери и держать его как можно больше на сквозняке. Каким бы странным ни показалось мне это предписание, я ревностно исполнял его днем и предыдущей ночью. Итак, я велел открыть все, что только можно, но, к моему великому удивлению, наступившая темнота принесла с собой не легкий приятный ветерок, свежее дыхание ночи, еще более прохладное возле моря, чем где-либо еще, а сухой горячий ветер, напоминавший пар из печи. Я надеялся на утро, но утром никаких изменений в состоянии атмосферы не произошло.

Ночь чрезвычайно утомила бедного больного. Между тем воспаление мозга, как мне казалось, отчасти прошло, уступив место все возраставшему упадку сил. Я позвонил в колокольчик, чтобы попросить принести лимонад, единственный напиток, рекомендованный доктором, но никто не откликнулся. Тогда я позвонил во второй и в третий раз; наконец, осознав, что гора не собирается идти мне навстречу, я решил сам пойти к горе. Я принялся блуждать по коридорам и номерам, но не нашел ни единой живой души. Хозяин и хозяйка заведения еще не выходили из своей комнаты, хотя было девять часов утра; ни один из слуг не находился на положенном месте. Это было совершенно непонятно.

Я спустился к привратнику и нашел его лежащим на старом изодранном диване, составлявшем главное украшение его комнатушки, и спросил, почему дом опустел.

— Ах, сударь! — ответил он. — Разве вы не чувствуете, что дует сирокко?

— Но даже если дует сирокко, — заметил я, — это еще не повод не откликаться на мой зов.

— О сударь! Когда дует сирокко, никто ничего не делает.

— Как! Никто ничего не делает? А как же постояльцы, кто их обслуживает?

— Ах! В такие дни они обслуживают себя сами.

— Это другое дело. Простите за беспокойство, любезный.

Привратник испустил тяжелый вздох, свидетельствовавший о том, что требовалось необычайное христианское милосердие, чтобы даровать мне прощение, о котором я просил.

Тотчас же отправившись на поиски того, что необходимо для приготовления лимонада, я отыскал лимон, воду и сахар, подобно тому, как охотничья собака находит дичь по запаху. Никто не направлял меня и не мешал мне во время этих поисков. Дом казался заброшенным, и я подумал, что у банды воров, которая пренебрегла бы сирокко, дела в Мессине пошли бы превосходно.

Пришел час визита врача, но врач не явился. Я предположил, что он, как и прочие, стал жертвой сирокко; между тем, поскольку состояние Жадена никоим образом не претерпело явных утешительных изменений, я решил отыскать нашего эскулапа пусть даже у него дома и привести его в гостиницу по доброй воле или силой. Я припомнил адрес, который дали капитану, взял свою шляпу и решительно устремился на поиски врача. Проходя по коридору, я взглянул на термометр: он показывал тридцать градусов в тени.

Мессина казалась вымершим городом, ни один из ее обитателей не ходил по улицам, ни одна голова не виднелась в окнах. Здешние нищие — а тот, кто не видел сицилийского нищего, не знает, что такое нужда, — здешние нищие лежали скрючившись, тяжело дыша, у уличных столбов, не имея сил подать голос и протянуть руку за подаянием. Даже Помпеи, которые я посетил тремя месяцами позже, не выглядели столь безмолвными, безлюдными и безжизненными.

Наконец я пришел к доктору. Поскольку на звонки и стук никто не отзывался, я нажал рукой на дверь и обнаружил, что она приоткрыта; тогда я вошел в дом и принялся разыскивать врача.

Я пересек три-четыре комнаты; там были женщины, распростертые на диванах, и дети, раскинувшиеся на полу. Никто из них даже не поднял голову, чтобы взглянуть на меня. В конце концов я заметил комнату, дверь которой была приотворена, как и двери других комнат, толкнул ее и увидел того, кого искал, лежащим на кровати.

Я подошел к нему, взял его за руку и пощупал его пульс.

— А! — уныло произнес эскулап, с трудом повернув голову в мою сторону. — Это вы, что вам нужно?

— Черт возьми! Что мне нужно? Мне нужно, чтобы вы навестили и осмотрели моего друга, самочувствие которого, как мне кажется, не улучшается.

— Навестить и осмотреть вашего друга! — воскликнул доктор, в ужасе отпрянув от меня. — Но это невозможно.

— Как это невозможно?!

Эскулап сделал отчаянный жест, взял в левую руку трость и провел по ней правой рукой — от набалдашника, украшавшего ее верх, до металлического кольца, надетого на ее нижний конец.

— Смотрите, — сказал он, — моя трость покрылась испариной.

В самом деле, с трости упало несколько капель воды — вот какое действие оказывает этот жуткий ветер даже на неодушевленные предметы.

— Ну и что? Что это доказывает? — спросил я.

— Это доказывает, сударь, что в подобную погоду нет больше врача, а есть только больные.

Я понял, что мне не суждено добиться, чтобы лекарь пошел в гостиницу, и что если я буду слишком много требовать, то не получу ничего; поэтому я принял решение удовольствоваться его предписанием и рассказал ему об изменениях в состоянии больного и о том, что горячка прошла, сменившись упадком сил. По мере того как я излагал эти симптомы, врач произносил в ответ лишь: "Все идет хорошо, все идет хорошо, все идет превосходно; давайте ему лимонада, много лимонада, столько лимонада, сколько его душе угодно, я за него ручаюсь". Затем, изнемогая от совершенного над собой усилия, доктор показал мне жестом, что незачем его больше мучить, и повернулся лицом к стене.

— Вот как! — сказал Жаден, увидев, что я вернулся один. — Значит, врач не придет?

— Пожалуй, да! Милый мой, он утверждает, что болен тяжелее, чем вы, и что это вы должны за ним ухаживать.

— Что же у него? Чума?

— Гораздо хуже, сирокко.

Впрочем, лекарь был прав, и я сам признал, что моему больному стало гораздо лучше. Как и было ему предписано, он целый день пил лимонад, и вечером у него даже исчезла головная боль. На следующий день Жаден почти что выздоровел, если не считать испытываемой им слабости. Я оставил его в гостинице, чтобы он рассчитался с доктором, а сам пошел прогуляться пешком до деревушки Делла Паче, родины наших моряков, расположенной в трех-четырех милях к северу от Мессины.

PESCE SPADO

Дорога, ведущая в Делла Паче, показалась мне прелестной; она вилась вдоль горы с одной стороны и вдоль моря — с другой. День был праздничный: по улицам носили раку святого Николая, уж не знаю, с какой целью, но то, что ее носили, вызывало бурную радость у местных жителей. Проходя мимо церкви иезуитов, стоящей в четверти льё от деревни Делла Паче, я решил туда зайти. В этот час там служили мессу. Я подошел к приделу и увидел в нем наших матросов: все они во главе с капитаном стояли на коленях. То была месса, обещанная ими во время бури, и они выполняли это обещание с щепетильностью и точностью, весьма похвальными для моряков, оказавшихся на суше. Я дождался, стоя в уголке, окончания богослужения, а затем, когда священник произнес слова "Не missa est^[10]", вышел из-за колонны и предстал перед нашими друзьями.

Нельзя было обмануться в тех чувствах, с какими они меня встретили: сосредоточенно-отрешенное выражение на всех лицах немедленно сменилось выражением радости; в тот же миг они схватили обе мои руки и против моей воли принялись без конца осыпать их поцелуями. После этого меня представили присутствующим дамам, в первую очередь жене капитана. Все они были более или менее привлекательными, но почти у всех у них были красивые глаза, те сицилийские черные и бархатистые глаза, которые я видел только в Арле и на Сицилии и у которых, как в Арле, так и на Сицилии, по всей вероятности, общее происхождение — Аравия.

Я пришел вовремя: капитан как раз собирался идти за мной в Мессину. Он хотел отвести меня в Паче, чтобы показать мне праздник; я сократил его путь на три четверти.

Мы пришли к капитану: он жил в небольшом очаровательном домике, дышавшем уютом и чистотой. Первое, что я увидел, оказавшись в маленькой гостиной, это портрет господина Пеппино и напротив него — портрет графа Сиракузского, бывшего вице-короля Сицилии. То были, наравне с женой капитана, два человека, которых он любил больше всех на свете. Столь пламенная любовь сицилийца к неаполитанскому вице-королю вначале меня удивила, но позже мне разъяснили, чем она вызвана, и я убедился, что ее испытывают все соотечественники капитана.

Я увидел, что капитан долго совещается о чем-то с женой, и понял, что разговор идет обо мне. Речь шла о том, чтобы пригласить меня позавтракать, но ни он, ни она не решались заговорить об этом. Я вывел их из затруднения, первым напросившись на трапезу.

Тотчас же все пришло в движение: господина Пеппино послали за рулевым, Джованни и Пьетро. Рулевой должен был позавтракать вместе с нами, я сам попросил пригласить его; Джованни должен был готовить, а Пьетро — прислуживать нам за столом. Мария побежала в сад за фруктами, капитан спустился в деревню за рыбой, а я остался в доме за хозяина и сторожа.

Предполагая, что приготовления займут полчаса или три четверти часа, а мое присутствие будет только смущать этих славных людей, я решил провести время с пользой и совершить небольшую прогулку на гору, возвышавшуюся над деревней. Дом капитана стоял у ее подножия. Узкая тропа, примыкавшая к заднему входу в дом, вела вверх почти от самого порога, то появляясь на глаза, то исчезая из вида, в зависимости от складок местности. Я вступил на эту тропу и среди кактусов, гранатных деревьев и олеандров начал взбираться на гору.

По мере того как я поднимался, пейзаж, ограниченный с юга Мессиной, а с севера — мысом Фаро, расширялся у меня на глазах, в то время как на востоке тянулась, словно заслон, испещренный деревнями, равнинами, лесами и горами, длинная цепь Апеннин, которая берет начало позади Ниццы, пролегает через всю Италию и обрывается в Реджо. Постепенно я поднялся выше Мессины, а затем и Фаро; за Мессиной раскинулось, подобно огромной, серебристой, сверкающей на солнце пелене, Ионическое море; за Фаро простиралось более узкое, похожее на бесконечную ленту переливчатой лазури Тирренское море; у моих ног пролегал Мессинский пролив, который я мог обозреть во всей его протяженности; его течение, такое же ощутимое, как у реки, вполне видимым клокотанием указывало мне на столь пугавшие древних бездны Харибды, которую Гомер в "Одиссее" поместил на расстояние полета стрелы от Сциллы, хотя на самом деле их разделяют целых тринадцать миль.

Я присел под сенью великолепного каштана, испытывая странное ощущение человека, оказавшегося в стране, которую он давно жаждал посетить, и не верящего в то, что ему и в самом деле удалось туда попасть; человека, сомневающегося в том, что раскинувшиеся перед его глазами деревни, мысы и горы, это и в самом деле те самые, о каких он столько слышал, и что именно к ним относятся все те поэтичные, благозвучные, мелодичные названия, какими ласкали в юности его слух греческий и латинский языки — два эти наставника если и не нашей души, то нашего ума.

Но мне это действительно удалось, и я действительно был на Сицилии. Перед моими глазами были те самые места, которые видели Одиссей и Эней и которые воспевали Гомер и Вергилий. Живописное селение у высокой скалы с крепостным замком на вершине было Сциллой, так напугавшей Анхиза. Море, бурлившее у моих ног, успокоить которое не удалось стольким столетиям, было покровом, заслонявшим от моего взора беспощадную Харибду, куда Фридрих II бросил золотой кубок, который тщетно пытался подхватить, в третий раз кинувшись за ним в бездну, Кола Пеше, поэтичный герой баллады "Ныряльщик" Шиллера. Наконец, за спиной у меня была легендарная гигантская Этна, могила Энкелада, достающая своей вершиной до небес, мечущая в звезды раскаленные камни и заставляющая Сицилию содрогаться, когда великан, заживо погребенный в ее чреве, пытается перевернуться с боку на бок. Однако сейчас Этна, как и Харибда, оставалась совершенно спокойной; подобно тому, как бездна, вместо того чтобы поглощать воду, а затем взметать ее, загрязненную черным песком, в небо, лишь тихо клокотала, как я уже говорил, — над Этной вился только легкий дымок, свидетельствовавший о том, что великан спит, и в то же время предупреждавший, что он еще жив.

Я размышлял как раз об этом, как вдруг в окне дома показался капитан, подавший мне знак, что стол накрыт и все ждут только меня. Я ответил ему таким же образом, показывая, что собираюсь подняться до какого-то небольшого сооружения, видневшегося в пятидесяти шагах над моей головой, и тут же спуститься обратно. Капитан ответил мне жестом, означавшим, что я волен позволить себе эту прихоть. Я тотчас же воспользовался его разрешением.

Передо мной была небольшая круглая колонна высотой в восемь—десять футов и окружностью в четыре фута, полая внутри; каменные плиты разделяли ее на три-четыре расположенные друг над другом ниши. Мне показалось, что в этих нишах лежат какие-то большие шары, но было совершенно непонятно, что это может быть; подходя ближе, я стал замечать, что на каждом из этих шаров вырисовываются глаза, нос и рот. Сделав еще несколько шагов, я понял, что это просто-напросто три мужские головы, аккуратно отделенные от туловищ и сохнущие на солнце. Сначала я не поверил собственным глазам, но тут не могло быть никаких сомнений: все было на месте — волосы, зубы, бороды и брови. Это в самом деле были три головы.

Понятно, что, спустившись, я прежде всего спросил у капитана, как оказались там три эти головы. История оказалась донельзя простой. Экипаж некоего калабрийского судна причалил к берегам Сицилии, чтобы заняться контрабандой, хотя на острове свирепствовала холера и без карантинного патента было запрещено высаживаться на берег. Троих из этих несчастных схватили, судили, приговорили к смертной казни, обезглавили, а их головы выставили здесь в качестве пугала для тех, кто захочет последовать их примеру. Это напомнило мне о том, что я и сам попал на Сицилию, как контрабандист, что вместо восемнадцати дней, которые мне следовало провести в Риме до истечения срока карантина, я уехал оттуда по прошествии двух недель, а также о том, что четвертая ниша до сих пор оставалась пустой.

Бедный капитан вошел в расходы, а Джованни продемонстрировал чудеса кулинарного искусства. Одно рыбное блюдо в особенности показалось мне шедевром; я поинтересовался названием почтенного обитателя морских глубин, с которым у меня еще не было случая познакомиться, хотя он казался мне вполне достойным знакомства, и узнал, что передо мной pesce spado.

Я припомнил, что читал в детстве замечательные описания того, как рыба-меч, или, как ее еще называют, эспадой, пользуясь грозным оружием, которым природа снабдила конец ее носа, порой нападает на кита и устраивает с ним жаркие бои, а затем выскакивает из воды и, кидаясь на него головой вниз, пронзает его насквозь своим копьем, достигающим, как правило, четырех-пяти футов в длину; впрочем, этим исчерпывались мои натуралистические познания. Таким образом, до этого времени я ограничивался оценкой эспадона с точки зрения его пригодности к фехтованию — только и всего; между тем я понял, что г-н Бюффон нанес ему ущерб, ибо эспадон обладает как рыба качествами неведомыми, но не менее достойными уважения, чем те, какие восхвалял ее историк, и заслуживает некролога в "Домашней кухне" столь же внушительного, как и биографическая статья, которой она уже удостоилась в "Естественной истории".

Десерт оказался не менее восхитительным, чем весь завтрак: он состоял из гранатов и великолепных апельсинов, вместе с которыми подали плод, знакомый мне так же мало, как рыба, о которой я только что собрал столь ценные сведения. Этим плодом была индейская смоква, неизменно обильная и дешевая пища, которой Сицилия щедро потчует как изнеженных богачей, так и обездоленных бедняков. В самом деле, стоит выйти из города, как ты видишь со всех сторон огромные кактусы, усыпанные этими плодами. Индейская смоква — это плод размером с куриное яйцо, с зеленой оболочкой, защищенный редкими рядами колючек, укол которых вызывает долгий и мучительный зуд; поэтому необходим определенный навык, чтобы научиться благополучно вскрывать плод. Когда эта процедура проделана, из разреза появляется шар с желтоватой, нежной, сочной, тающей во рту мякотью, которую сначала пробуешь без особого восторга, но по прошествии недели уже не можешь обойтись без этого вкуса. Сицилийцы обожают индейскую смокву, которая необходима им так же, как арбузы неаполитанцам, с той лишь разницей, что арбуз нуждается в определенном уходе и его нельзя раздобыть бесплатно, в то время как плоды кактуса произрастают повсюду: на песке, на плодородных землях, в болотах, на скалах, даже в трещинах стен, и не требуют никакого иного труда, кроме как собирать их.

Когда этот завтрак, определенно один из самых поучительных в моей жизни, был закончен, капитан предложил мне пойти посмотреть на праздник раки святого Николая. Понятно, что я и не подумал отказываться от подобного предложения. Мы отправились в путь, продолжая подниматься по дороге, ведущей к маяку. Вскоре мы свернули налево и пошли по неровной местности, из-за складок которой исчезло из вида море; наконец, мы оказались на берегу небольшого уединенного озера, голубого, светлого, блестящего как зеркало, окаймленного слева рядом домов и справа — чередой гор, не позволяющих этой красивой чаше излиться в пролив. Это было озеро Пантано. Его берега являли взорам сельский праздник во всей его бесхитростной простоте, с играми, в которых невозможно выиграть, лавчонками, заполненными фруктами, и людьми, танцующими тарантеллу.

Именно здесь мне впервые довелось изучить этот танец во всех его подробностях. Это чудесный танец, самый простой из всех известных мне танцев, лишь бы рядом был музыкант, да и то, в крайнем случае, можно самому петь или насвистывать мелодию. Тарантеллу танцуют в одиночку, вдвоем, вчетвером, ввосьмером и так до бесконечности, если угодно; танцевать могут мужчина с мужчиной, женщина с женщиной, со знакомыми либо незнакомыми людьми: по-видимому, это не имеет никакого значения для танцоров и нисколько их не смущает. Если кому-либо из зрителей тоже захочется танцевать, он покидает круг наблюдателей, входит в пространство, отведенное для танцев, и принимается прыгать попеременно то на одной, то на другой ноге до тех пор, пока еще один танцор не отделится от остальных и не начнет прыгать напротив него. Если партнер заставляет себя долго ждать и исполнителю надоедает это соло, он, плавно двигаясь, подходит к уже танцующей паре, толкает локтем мужчину или женщину, танцующих дольше всех, отправляет одного из них отдыхать и занимает его место, причем галантность не понуждает его отдавать предпочтение тому или иному полу. Следует также сказать, что сицилийцы очень ценят преимущества столь независимой пляски: тарантелла стала у них настоящей манией. Я пришел на берег озера вместе с капитаном, его женой, Нунцио, Джованни, Пьетро и Пеппино.

Десять минут спустя я остался в полном одиночестве и мог предаваться любого рода раздумьям, подобающим, на мой взгляд, обстановке. Все остальные прыгали изо всех сил, не исключая и Пеппино: сын капитана плясал напротив какого-то гиганта, отличавшегося от циклопов, прямым потомком которых он, вероятно, являлся, только тем, что судьба случайно даровала ему оба глаза.

Что касается музыки, приводившей в движение всех этих людей, то она не сосредотачивалась, как у нас, в одном-единственном месте, а напротив, была рассеяна по берегам озера; оркестр, как правило, состоял из двух музыкантов, один из которых играл на флейте, а другой — на чем-то, напоминавшем мандолину. Оба эти инструмента производили вместе мелодию, весьма похожую на ту, какой у нас дано преимущественное право заставлять танцевать собак и медведей. Музыканты не стояли на месте и сами искали клиентуру, а не ждали, когда она к ним явится. Истощив силы окружавших их танцоров и видя, что выручка, которой они были обязаны великодушию публики, иссякает, они двигались дальше, играя неизменный мотив, и не успевали пройти и двух десятков шагов, как на их пути возникала следующая группа танцоров, вынуждавшая музыкантов сделать очередной хореографический привал. Я насчитал семьдесят таких музыкантов, и все они так или иначе не сидели без дела.

В самый разгар праздника, примерно около трех часов, раку святого Николая вынесли из церкви, где она хранилась; танцы тотчас же прекратились: все прибежали, заняли место в шествии и под бесперебойный аккомпанемент множества рвущихся хлопушек начали совершать крестный ход вокруг озера.

Это новое занятие продолжалось приблизительно полтора часа, после чего рака вернулась со священниками в церковь, а толпа опять разбрелась вокруг озера.

Поскольку было уже поздно и я увидел на празднике все, что мне хотелось увидеть, я простился с капитаном, который подал знак Пьетро и Джованни, и те тут же покинули своих партнерш, не сказав им ни слова, и поспешили к нам: они вознамерились отвезти меня обратно по морю, воспользовавшись лодкой со сперонары, и тем самым избавить от необходимости идти пешком два льё, отделявшие нас от Мессины. Я пытался отказаться, но тщетно: Джованни пустил в ход столько настояний, а Пьетро — столько уловок, и оба столь высоко ценили честь проводить его превосходительство, что его превосходительство, будучи в глубине души вовсе не против проделать обратный путь, лежа в удобной лодке, вместо того чтобы тащиться на ногах, изрядно уставших носить своего хозяина, да еще в тридцатипятиградусную жару, с восьми часов утра до пяти часов вечера, в конце концов согласился, правда, дав себе слово вознаградить Пьетро и Джованни, лишивших себя удовольствия. Разговаривая, мы дошли до деревни Делла Паче, причем мои спутники не умолкали ни на минуту, сняв свои шляпы и держа их в руках, а я думал только о том, как бы заставить их снова надеть эти шляпы на голову Когда мы поравнялись с домом капитана, матросы отвязали лодку, я спрыгнул в нее и, поскольку течение было попутным, мы начали без особого для этих славных парней труда спускаться по проливу, оставляя по правому борту столь странные на вид суда, что они, в конце концов, привлекли мое внимание.

Это были стоящие на приколе баркасы, лишенные такелажа и рей; посередине такого баркаса возвышалась единственная мачта невероятной высоты: на вершине этой мачты, вероятно достигавшей двадцати пяти—тридцати футов в длину, на перекладине, напоминавшей жердочку для попугая, казалось, нес вахту человек, прислонясь к какому-то стояку, к которому он был привязан за пояс, и не спуская глаз с моря; время от времени он кричал и размахивал руками: заслышав эти крики и увидев эти знаки, другой баркас, меньшего размера, но, как и первый, странного вида, с более короткой мачтой, к концу которой тоже был привязан часовой, и с командой из четырех гребцов, усилиями которых судно летело по воде, и человека, который стоял на его носу, держа в руках гарпун и возвышаясь над всеми, — стрелой летел вперед и выделывал странные пируэты до тех пор, пока человек с гарпуном не метал свое орудие. Я спросил у Пьетро, что это за маневры; Пьетро ответил, что мы прибыли в Мессину как раз в ту пору, когда здесь ловят рыбу-меч, и стали свидетелями именно этой рыбной ловли. В ту самую минуту Джованни указал мне на огромную рыбу, которую втаскивали на борт одного из этих баркасов, и заверил меня, что это в точности такая же рыба, как та, какую я ел за завтраком и достоинство какой столь высоко оценил. Оставалось выяснить, почему такие набожные люди, как сицилийцы, занимались столь тяжелой работой в святой воскресный день; но Джованни тут же просветил меня относительно этого, объяснив, что pesce spado — мигрирующая рыба, и поскольку ее миграции происходят лишь дважды в год и длятся очень недолго, епископ разрешил рыбакам ловить ее в праздничные и воскресные дни.

Эта рыбная ловля показалась мне настолько необычной и способом ее ведения, и обликом и силой рыбы, с которой имели дело рыбаки, что, и без того отличаясь склонностью к развлечениям подобного рода, я еще в большей степени, чем обычно, был охвачен желанием позволить себе эту забаву. И потому я осведомился у Пьетро, нельзя ли мне познакомиться с кем-нибудь из этих удальцов, чтобы понаблюдать за их занятием. Пьетро ответил, что нет ничего проще, но можно придумать кое-что получше, а именно, заняться рыбной ловлей самим, ибо экипаж сперонары к нашим услугам как на море, так и в порту, а все его матросы родились на берегах пролива и хорошо знакомы с этим развлечением. Я тотчас же согласился и, поскольку в мои планы входило, в предположении, что состояние здоровья Жадена нам это позволит, покинуть Мессину через день, спросил, можно ли устроить рыбную ловлю на следующий день. Будучи удивительными людьми, для которых никогда не существует ничего невозможного, мои сицилийцы переглянулись и перекинулись несколькими словами, а затем ответили, что нет ничего проще, и если мне угодно позволить им потратить два-три пиастра на то, чтобы взять напрокат или купить недостающие принадлежности, то все будет готово завтра к шести часам; разумеется, благодаря сделанному мною авансу пойманная рыба должна была стать моей собственностью. Я ответил, что по этому вопросу мы договоримся позже и дал матросам четыре пиастра, наказав расходовать их самым аккуратным образом. Через несколько минут после заключения этой сделки мы причалили к берегу напротив таможни.

Вид этого здания напомнил мне о бедном Каме, о котором я совершенно забыл. Я спросил у двух моих гребцов, известно ли им что-нибудь о несчастном поваре, но ни тот, ни другой о нем ничего не слышали: сегодня был праздник и, следовательно, было бесполезно хлопотать о чем-то в такой день. Наутро же нам предстояло выйти в море чересчур рано, чтобы можно было надеяться на то, что власти окажутся на своем рабочем месте. Я попросил Пьетро передать капитану, чтобы тот ждал меня в гостинице около одиннадцати утра, то есть ко времени нашего возвращения с рыбной ловли, дабы мы вместе предприняли необходимые шаги для освобождения узника. Впрочем, поскольку перед отплытием из Неаполя я заплатил Каме жалованье за месяц вперед, я не слишком о нем беспокоился: при наличии денег человек выкручивается из неприятностей, даже находясь в тюрьме.

Я нашел Жадена в столь добром здравии, что о таком можно было только мечтать; он выпроводил врача, дав ему три пиастра и обозвав его старым склочником. Врач, не говоривший по-французски, понял из всей его торжественной речи лишь ту ее часть, которую помогло ему перевести зрение, и на прощание поцеловал своему пациенту руки.

Я сообщил Жадену о рыбной ловле, назначенной на следующий день, после чего приказал запрячь лошадей в какую-то колымагу, которую хозяин гостиницы нагло выдавал за коляску, и мы поехали на Марину кататься.

В самом деле, в южных краях есть восхитительный отрезок времени — тот, что находится в интервале от шести часов вечера до двух часов ночи. Люди живут по-настоящему лишь в этот промежуток дня; в отличие от наших северных стран, все здесь пробуждается вечером. Окна и двери домов распахиваются, улицы оживают, площади заполняются народом. Свежий воздух разгоняет тяжелую гнетущую атмосферу, весь день давившую на ваше тело и вашу душу. Все приободряются, женщины снова начинают улыбаться, цветы — благоухать, горы окрашиваются в лиловатые тона, а от моря исходит резкий возбуждающий дух; словом, жизнь, казалось, уже готовая угаснуть, возрождается и с необычайным приливом чувственной силы начинает бурлить в жилах.

Мы два часа оставались на Марине, совершая corso^[11], и провели еще в час в театре, слушая там "Норму". И тут я вспомнил о моем дорогом и славном Беллини, который, вручив мне перед моим отъездом из Франции письма в Неаполь, взял с меня обещание, что если мне доведется проезжать через Катанию, где он родился, то я передам от него весточку его старому отцу. Я был твердо настроен самым точным образом сдержать данное другу слово, отнюдь не подозревая о том, что весточка, которую мне предстояло передать отцу Беллини, станет последней, какую ему суждено будет от него получить.

Во время антракта я зашел к мадемуазель Шульц поблагодарить ее за удовольствие, которое она доставила мне в первый мой вечер по прибытии в Мессину, проплывая мимо нас на своей лодке и оглашая морские просторы грустной немецкой мелодией, которая, как это доказал Беллини, не была ему настолько чуждой, как это считалось.

Пора было возвращаться. Для выздоравливающего больного Жаден вел себя чересчур безрассудно: он непременно хотел ехать обратно через Марину, но я настоял на своем, и мы направились прямо в гостиницу. На следующий день нам предстояло подняться в шесть часов утра, а было уже около полуночи.

Наутро, в назначенный час, нас разбудил Пьетро, сменивший свой вчерашний праздничный наряд на обычную одежду. Все было готово к рыбной ловле: люди и шлюпки ждали нас. В одно мгновение мы тоже оделись; наши наряды были ничуть не более элегантными, чем одежда матросов: я надел большую соломенную шляпу, матросскую куртку из парусины и широкие штаны. Что касается Жадена, то он не пожелал отказываться от наряда, который был принят им на время всего путешествия: на нем был суконный картуз, панбархатная куртка английского покроя, облегающие панталоны и гетры.

Мы увидели в лодке Винченцо, Филиппо, Антонио, Сьени и Джованни. Едва лишь мы туда сели, как четверо первых взялись за весла, Джованни со своим гарпуном разместился в ее носовой части, а Пьетро забрался на свой насест; пройдя минут десять, мы остановились около одного из стоявших на приколе баркасов, имевших на вершине мачты человека в качестве флюгера. Во время пути я заметил, что к гарпуну Джованни привязана веревка толщиной с большой палец, которая лежала в смотанном виде в распиленной пополам бочке, заполняя ее почти целиком. Я спросил, какова примерно длина этой веревки, и мне ответили, что в ней сто двадцать саженей.

Между тем вокруг нас разворачивалась весьма бурная сцена: мы слышали какие-то крики и видели непонятные нам жесты, лодки ласточками летали по воде и время от времени делали остановку, во время которой на борт втаскивали очередную огромную рыбу, вооруженную великолепным мечом. Только мы оставались неподвижными и безмолвными, но вскоре настал и наш черед.

Человек, находившийся на вершине мачты одного из стоявших на приколе баркасов, издал призывный клич и в то же время протянул руку, указывая на какую-то точку в море, похоже находившуюся поблизости от нас. Пьетро крикнул в ответ: "Вперед!" Наши гребцы тотчас же встали для большего размаха весел, и мы скорее понеслись, чем заскользили по воде, описывая с немыслимой скоростью в высшей степени крутые и причудливые извивы, зигзаги и повороты, в то время как наши матросы, подбадривая друг друга, кричали во все горло: "Tutti do! Tutti do!^[12]" Тем временем Пьетро и часовой с баркаса метались, точно двое одержимых, переговариваясь друг с другом на манер телеграфов и указывая Джованни, неподвижно стоящему с гарпуном в руке, в позе Ромула на картине "Сабинянки", и пристально смотрящему на то место в море, где находилась рыба-меч, которую мы преследовали. Наконец мускулы Джованни напряглись и он поднял руку; гарпун, брошенный им изо всех сил, скрылся в море; в тот же миг лодка остановилась и замерла в полной тишине. Однако вскоре рукоятка гарпуна показалась на поверхности. То ли рыба слишком глубоко ушла под воду, то ли Джованни слишком поспешил, но так или иначе он промахнулся. Мы сконфуженно вернулись на прежнее место и встали возле большого баркаса.

Полчаса спустя те же крики и те же жесты возобновились, и нас снова вовлекло в лабиринт поворотов и извивов; каждый участвовал в этом с пылом тем более страстным, что все жаждали взять реванш и восстановить свою репутацию. Так что на этот раз Джованни дважды примеривался, прежде чем метнуть гарпун, и дважды сдерживал свой порыв; на третий раз гарпун со свистом врезался в воду; лодка остановилась, и почти тотчас же мы увидели, как веревка, лежавшая в бочке, начала быстро разматываться; на этот раз рыба-меч была ранена и поплыла вместе с гарпуном в сторону Фаро, быстро уходя под воду. Мы устремились по ее следу, направление которого постоянно указывала нам веревка; Пьетро и Джованни спрыгнули вниз и схватили два других весла, лежавших у борта; все подбадривали друг друга знакомым нам возгласом "tutti do". Тем не менее веревка продолжала разматываться, и это свидетельствовало о том, что рыба-меч опережала нас; вскоре веревка размоталась до конца, но она была привязана ко дну бочки; бочку выбросило в море, и она начала быстро удаляться, держась на поверхности воды, словно мяч. Мы тотчас же ринулись в погоню за бочкой, по необычайно резким и прерывистым движениям которой вскоре стало ясно, что рыба-меч бьется в агонии. Воспользовавшись этим, мы ее настигли. Время от времени она сильными рывками погружалась в воду, но почти тут же всплывала на поверхность. Мало-помалу рывки стали более редкими и сменились простыми содроганиями, а затем даже эти содрогания прекратились. Мы подождали еще несколько минут, прежде чем взяться за веревку. Наконец, Джованни схватил ее и начал тянуть к себе слабыми рывками, подобно рыбаку с удочкой, поймавшему слишком большую для своего крючка и своей лески рыбу. Рыба-меч не подавала никаких признаков жизни: она была мертва.

Мы подплыли туда, где она находилась, и остановились прямо над ней. Она лежала на дне моря, а глубина моря там, где мы оказались, составляла, судя по длине той части веревки, что не была погружена в воду, пятьсот футов.

Трое матросов начали осторожно, избегая резких движений, тянуть за веревку, в то время как четвертый принялся сматывать ее прямо в бочке, чтобы она была наготове в случае надобности. Мы же с Жаденом вместе с остальной частью команды уравновешивали лодку, которая могла бы опрокинуться, если бы мы все остались на одной стороне.

Это занятие продолжалось добрых полчаса; затем Пьетро подал мне знак занять его место, а сам сел на мое. Я свесился над бортом и стал замечать в тридцати—сорока футах под водой какие-то вспышки. Это происходило всякий раз, когда рыба-меч, поднимавшаяся на поверхность, переворачивалась и показывала нам свое серебристое брюхо. Вскоре она оказалась достаточно близко, и мы смогли ее разглядеть. Она показалась нам громадной; наконец, ее вытащили из воды. Двое матросов схватили ры-бу-меч — один за остроконечную часть, другой за хвост — и положили ее на дно лодки. Ее длина, включая меч, достигала примерно десять французских футов.

Гарпун пронзил рыбу насквозь, поэтому веревку отвязали и, вместо того чтобы вытягивать гарпун за рукоятку, вытянули его за железный наконечник, так что он полностью прошел через сквозную рану. Покончив с этим, а затем отмыв, отчистив и повесив гарпун на прежнее место, Джованни взял небольшую пилу и отпилил конец меча рыбы у основания носа; после этого, отступив от края на шесть дюймов, он отпилил кусок меча и преподнес его мне; Жаден тоже получил свою долю, после чего Джованни и его товарищи тут же распилили то, что оставалось, на столько частей, сколько было в лодке гребцов, и распределили их между собой. Я еще не знал, с какой целью это было сделано, как вдруг увидел, что каждый живо поднес свой кусок ко рту и принялся с наслаждением высасывать из него своего рода костный мозг, находившийся внутри. Признаться, это лакомство показалось мне не особенно заманчивым, поэтому я отдал свою долю Джованни, который долго церемонился, прежде чем ее взять, но в конечном счете все-таки взял и съел. Жаден же, будучи по натуре экспериментатором, решил самолично выяснить, что это такое; он поднес кусочек меча ко рту, отсосал его содержимое, вытаращил на мгновение глаза, скривился и выбросил лакомство в море, после чего повернулся ко мне и, попросив стаканчик липарийского муската, залпом осушил его.

Я не мог наглядеться на нашу добычу. Нам, несомненно, достался один из превосходнейших экземпляров эспа-дона. Мы вернулись со своим уловом к большому баркасу, передали его с одного борта на другой и приготовились к новому заходу. После двух неудачных бросков гарпуна мы поймали второго эспадона, но меньшего размера, чем первый. Что касается подробностей поимки, то они ничем не отличались от тех, о которых мы уже рассказали, за исключением того, что на этот раз гарпун ударил в более жизненно важную, расположенную ближе к сердцу часть рыбы, и агония нашей второй жертвы продолжалась не столь долго, как в первый раз: когда веревка размоталась на семьдесят—восемьдесят саженей, рыба сдохла.

Было без четверти одиннадцать, а я назначил капитану встречу на одиннадцать часов; стало быть, пора было возвращаться в город. Матросы спросили, что им делать с обеими рыбами. Я ответил, что они должны оставить для нас лишь кусочек к обеду, к которому мы вернемся на судно часа в три, после чего, если только позволит ветер, подготовимся к отплытию и продолжим наше путешествие. Что касается остальной части улова, то они вольны были продать рыбу, засолить или раздарить ее своим друзьям и знакомым. Благодаря столь щедрому отказу от своих прав наши акции в смысле уважения и готовности нам служить повысились; в сочетании с радостью экипажа и полученным нами удовольствием это сполна компенсировало наши первоначальные вложения в размере четырех пиастров.

Мы встретились с капитаном, который с присущей ему пунктуальностью уже ждал нас. Жаден взялся рассчитаться с хозяином гостиницы, а также проследить за тем, чтобы Джованни и Пьетро пополнили наши запасы фруктов и вина. Я же вместе с капитаном нанес визит главе мессинской полиции.

Вопреки всем ожиданиям, мы увидели любезного и хорошо воспитанного человека. К тому же он был дружен с доктором, лечившим Жадена, и тот отзывался о нас весьма благосклонно. Мы рассказали начальнику полиции историю Камы: о том, как, едва узнав, что я достойный почитатель Роланда, он забыл свой паспорт, горя желанием поскорее последовать за мною, а также о том, как его отказ сменить имя, свидетельствовавший, впрочем, о прямодушии повара, повлек за собой его арест. Послеэтого начальник полиции взял с капитана честное слово, что Кама в течение всего путешествия будет оставаться на борту сперонары и не станет сходить на берег. Я позволил себе заметить представителю власти, что нанял повара не в качестве предмета роскоши, а для того, чтобы он готовил мне еду. Я добавил также, что, поскольку, как только Кама оказывался на судне, его начинала мучить морская болезнь и его общество, таким образом, становилось для меня совершенно бесполезным на протяжении всего плавания, я, признаться, рассчитывал вознаградить себя за эту жертву, когда мы будем путешествовать по суше; однако я тщетно ссылался на все эти причины и жаловался на Филиппа спящего Филиппу бодрствующему — приговор был вынесен, и судья не собирался от него отступаться. Правда, он предложил мне другой выход: оставить Каму в тюрьме до конца нашего путешествия и забрать его только на обратном пути, когда власти выдадут мне свидетельство, которое удостоверит, что мой повар остался в Мессине по причине, не зависевшей от моей воли, а проистекавшей исключительно от его собственной вины, и, таким образом, избавит меня от необходимости платить ему жалованье. Однако мне стало жаль бедного Каму. Капитан дал свое слово, и начальник полиции вручил мне взамен приказ об освобождении узника. Поручив капитану вызволить повара из тюрьмы и попросив его быть ровно в три часа напротив Марины, я вернулся в гостиницу.

Я застал Жадена в разгар жаркого спора с хозяином гостиницы, пытавшимся взыскать с него плату за завтраки, которые он не ел, под предлогом того, что каждая из наших комнат стоила два пиастра, включая питание; кроме того, он предъявил моему другу счет в размере восемнадцати франков за лимонад, настойку алтея и т. д. После вполне серьезной угрозы с нашей стороны пожаловаться властям на подобный грабеж было решено приравнять все, что заказывал Жаден, независимо от того, какого рода был этот заказ, к питанию. Вследствие этого мой друг заплатил за настойку алтея и лимонад, как если бы это были отбивные котлеты и бифштексы, благодаря чему наш хозяин соблаговолил признать, что мы в расчете, и попросил нас рекомендовать его нашим друзьям.

В три часа явились Пьетро и Джованни, возложившие на себя обязанности наших слуг и пришедшие за нашими чемоданами. Дул попутный ветер, и судно ждало только нас, чтобы сняться с якоря. Первый, кого мы увидели, поднявшись на борт, был Кама. Тюрьма пошла ему на пользу: его заплывшие глаза раскрылись, а раздувшиеся губы опали, так что он вновь обрел более или менее человеческий облик. Вдобавок заточение сделало его необычайно сговорчивым, и теперь он был готов соглашаться на любые имена, какие только мне бы заблагорассудилось ему давать. К сожалению, эта готовность отречься от отцовского имени несколько запоздала.

Помимо прочего, вместе с обретенным здоровьем Кама начал отстаивать свои права; он облачился в праздничный наряд, чтобы внушить уважение любому, кто вздумал бы посягать на его обязанности. На нем была шапочка из белой перкали, голубая куртка, панталоны из нанки и кухонный фартук, один конец которого был кокетливо приподнят; повар горделиво поглаживал своей левой рукой рукоятку ножа, висевшего у него на поясе. У Джованни не было ни шапочки из перкали, ни голубой куртки, ни панталон из нанки, ни фартука с загнутым углом, ни кухонного ножа, кокетливо висящего на боку, но у него были внушительные прошлые заслуги, и среди них — завтрак, приготовленный им для нас накануне в доме капитана. Поэтому он, очевидно, не собирался идти ни на малейшие уступки. К тому же у Джованни был могущественный сторонник в лице Милорда, до этого времени признававшего его единственным законным раздатчиком костей и прочего корма и решительно настроенного поддерживать своего кормильца. Мне стало понятно, что дело мало-помалу принимает скверный оборот; я позвал капитана и, не желая вызывать недовольство ни у одного из этих преданных слуг, сказал ему, что мы будем обедать не раньше чем через полтора часа, а также попросил его, раз дул попутный ветер, приготовиться, не теряя времени, к отплытию. Тотчас же всех матросов, включая Джованни, призвали к работе. Мы снялись с якоря, развернули парус и пустились в плавание. Что касается Камы, то он с торжествующим видом спустился в твиндек.

Четверть часа спустя Джованни, спустившийся туда в свою очередь, нашел повара распластавшимся во весь рост возле печи. То, что я предвидел, произошло. Морская болезнь взяла свое. Кама уже ничего не требовал, кроме матраса и разрешения лежать на палубе.

Требовательность начальника полиции, взявшего с капитана обещание, что ноги Камы не будет на берегу, как видите, сулила повару весьма приятное путешествие.

Джованни не стал кичиться своей победой. В назначенный нами час обед был готов и оказался отменным. Капитан разделил с нами трапезу, после чего было решено, раз и навсегда, что впредь так оно и будет ежедневно. Во время десерта я заметил, что господин Пеппино до сих пор не появился, и справился о нем. В ответ я услышал, что мать мальчика оставила его при себе. Кроме того, Гаэтано, у которого было что-то вроде воспаления глаз, остался на берегу.

За обедом капитан сообщил нам новые сведения о буре, в которую мы попали. Она не напрасно напугала его жену: шесть судов пропали без вести в течение восемнадцати часов, пока эта буря продолжалась.

Вплоть до наступления темноты мы шли по середине пролива примерно на одинаковом расстоянии от берегов Сицилии и берегов Калабрии. Заросли пышной растительности, к корням которой подступало море, соперничали между собой на тех и других берегах в мощи и великолепии. Таким образом мы проплыли мимо Контессе, Реджо, Пистореры и Сайт'Агаты; наконец, в вечерней дымке перед нами предстала живописная деревня Скалет-та, название которой совпадает с ее обликом, — это было то самое место, где у капитана состоялась дуэль с Гаэтано Сферра. Затем на землю спустилась ночь, одна из тех восхитительных, ясных и благоуханных ночей, представить себе которые совершенно невозможно, если вы никогда не покидали северных краев.

Мы вытащили матрасы на палубу, легли на них и уснули, убаюканные одновременно движением волн и пением матросов, которые около десяти часов вечера, почувствовав, что ветер стихает, вновь мужественно взялись за весла.

Когда мы открыли глаза, было четыре часа утра и наше судно бросало якорь в порту Таормины.

КАТАНИЯ

Вид Таормины поверг нас в восторг. Слева от нас, украшая перспективу, возвышалась Этна, столп небосвода, как называл ее Пиндар; ее фиолетовая громада вырисовывалась на фоне красноватого горизонта, пронизанного лучами восходящего солнца. На втором плане, ближе к нам, у ног великанши съежились две горы рыжеватого цвета, как бы накрытые огромной львиной шкурой, в то время как перед нами, в глубине небольшой бухточки, почти незаметные в тени, стояли на берегу моря, похожего на зеркало из вороненой стали, несколько убогих домиков, над которыми по правую руку возвышался древний город наксосцев Тавромений. Над самим же городом возвышается гора, точнее пик, на вершине которого теснится сарацинская деревня Мола, куда можно подняться только по каменной лестнице.

Вдоволь налюбовавшись этим зрелищем — столь грандиозным, великолепным и роскошным, что Жадену даже не пришло в голову зарисовать его с натуры, — мы обратили свои взоры на восток. Солнце медленно и величественно всходило за выступом Калабрии, озаряя своим пламенем вершины ее гор, в то время как все их западные склоны оставались в полутени, в которой можно было явственно различить расселины, долины и балки по их более темному полутону, а также города и деревни, напротив, по их белому матовому цвету. По мере того как солнце поднималось выше, все меняло окраску — и горы, и дома; бурое море стало сверкающим, а когда мы обернулись назад, то обнаружили, что пейзаж, который мы увидели вначале, уже утратил невероятные сказочные тона и вновь обрел свой естественный, богатый и величественный колорит.

Мы сошли на берег и после получасового восхождения по довольно крутой, узкой и каменистой дороге добрались до городских стен, сложенных из черного базальта, желтоватого камня и красного кирпича. Хотя на первый взгляд город кажется мавританским, стрельчатая арка ворот выполнена в норманнском стиле. Мы прошли через ворота и оказались на грязной и узкой улочке, ведущей к площади, посреди которой возвышается фонтан, увенчанный странной скульптурой: это бюст ангела XIV века, пересаженный на туловище античного быка. Ангел сделан из белого мрамора, а бык — из красного гранита. Ангел держит в левой руке державу с водруженным на ней крестом, а в другой руке — скипетр. Стоящая напротив церковь являет взору две достопримечательности: во-первых, шесть мраморных колонн, подпирающих ее свод, и, во-вторых, двух готических львов, возлежащих возле крестильных купелей и несущих на себе городской герб в виде кентаврессы: эта вторая скульптура служит объяснением той, что находится на площади.

Выйдя из церкви, мы наткнулись на какого-то беднягу, который был портным по роду занятий и благодаря великодушию неаполитанского короля возвысился до ремесла чичероне. По первым же словам, которыми мы с ним обменялись, нам стало понятно, кто перед нами, но, нуждаясь в проводнике, наняли его в этом качестве, чтобы нас не обобрали. Он и в самом деле почти сразу же повел нас в театр, показав по дороге один дом, который, судя по готической надписи, опоясывавшей его карниз, служил убежищем Хуану Арагонскому после поражения, нанесенного его армии французами. Шагах в восьмидесяти от этого дома находятся руины женского монастыря: от него уцелели лишь квадратная башня с тремя готическими окнами и нависающая над ней стена из каменных глыб, у подножия которой произрастают гранатовые и апельсиновые деревья, а также олеандры. Посреди этой группы деревьев возвышаются две пальмы, придающие этим живописным развалинам сходство с африканским пейзажем, что довольно правдоподобно выглядит в тридцатипятиградусную жару.

Наконец, мы добрались до руин театра; до того, как были раскопаны театры в Помпеях и Геркулануме и стал известен театр в Оранже, это был, как считалось, лучше всего сохранившийся древний театр. Как и в Оранже, зодчие, воспользовавшись неровностью местности, сделали в горе полукруглый вырез и высекли в граните ступени, на которых сидели зрители — театр Тавромения мог вместить двадцать пять тысяч человек.

Впрочем, в наши дни этот театр, построенный из кирпича, являет собой всего-навсего лишенные величия руины; путешественник, пришедший их осмотреть, садится и видит перед собой лишь бесконечное, простирающееся до горизонта небо.

В самом деле, справа открывается Этна во всей безмерности своего гигантского основания, достигающего семидесяти льё в окружности, и во всем величии своей высоты, составляющей десять тысяч шестьсот футов, то есть всего лишь на две тысячи футов меньше, чем Монблан, и на шесть тысяч двести футов больше, чем Везувий. Слева, позади Реджо, тянется, понижаясь, цепь Апеннин, похожая на стоящего на коленях быка, который вытягивает голову и подставляет рога морю, бьющемуся о мыс делл'Арми. Море и небо сливаются на горизонте; если перевести свой взор правее, от самой дальней точки горизонта до основания театра, то можно увидеть берег, изрезанный заливами и сплошь усыпанный городами, причем городами, которые называются Сиракуза, Аугуста, Катания.

Если вы наблюдали это великолепное зрелище в течение часа, то, признаться, у вас недостанет любопытства для всего остального; поэтому я лишь для очистки совести, в то время как Жаден делал зарисовки театра и окружающего пейзажа, осмотрел навмахию, бассейны, купальни, храм Аполлона и пригород Рабато, сарацинское название которого свидетельствовало об арабском нашествии и пережило его.

После двухчасовой прогулки среди скал, виноградников и, что хуже, по улицам Таормины, во время которой я насчитал пятьдесят пять монастырей, как мужских, так и женских, что показалось мне более чем достаточно для города с населением в четыре тысячи пятьсот человек, я вернулся к Жадену, измученный диким голодом, и обнаружил, что он, несмотря на свою недавнюю болезнь, пребывает в состоянии, нисколько не уступающем моему. Поскольку мне следовало для завершения своей археологической прогулки посетить еще дорогу гробниц, а дорога гробниц располагалась непосредственно под нами, мы не стали снова идти ради этого через весь город, а принялись спускаться, скользя и падая, по поросшему сухой травой обрыву, где было так же трудно удержаться на ногах, как и на льду; вопреки всем ожиданиям, мы добрались вниз без происшествий и оказались на дороге гробниц.

Здесь применялся тот же способ захоронения, что и в катакомбах: склепы длиной в шесть футов и глубиной в четыре фута вырыты горизонтально, и небольшие стенки, вроде перегородок, отделяют эти погребальные владения одно от другого; я насчитал там пять ярусов гробниц.

Понятно, что не могло быть и речи о том, чтобы пообедать в одной из тех убогих лачуг, что под названием домов стояли на берегу моря. Увидев капитана, который стоял на палубе, не теряя нас из вида, мы подали ему знак прислать за нами шлюпку. Затем мы расплатились со своим чичероне и вернулись на борт.

Определенно, Джованни был великий человек: он догадался, что после пятичасовой прогулки по местам, вызывающим повышенный аппетит, мы не могли не испытывать голод. Поэтому наш повар принялся за работу и обед был уже готов.

Путешественники, собирающиеся путешествовать по Сицилии, ради Бога, возьмите внаймы сперонару! Имея сперонару — а в особенности, если это возможно, сперонару моего друга Арены, на которой чувствуешь себя лучше, чем на какой-либо еще, — так вот, имея сперонару, вы сможете есть всякий раз, когда вас не будет мучить морская болезнь; в здешних же трактирах вам не удастся поесть никогда. И это следует воспринять в буквальном смысле слова: на Сицилии едят лишь то, что приносят с собой; на Сицилии вовсе не трактирщики кормят путешественников, а путешественники кормят трактирщиков.

Итак, пока капитан ездил на берег за карантинным патентом, мы превосходно пообедали. В полдень капитан вернулся, и мы снялись с якоря. Дул неплохой попутный ветер, позволявший нам идти со скоростью два льё в час, так что примерно через три часа мы оказались на уровне Ачи Реале, где, как заранее было сказано капитану, я рассчитывал сделать остановку. Поэтому он взял курс на маленькую бухточку, откуда брала начало извилистая дорога, которая вела в город, возвышавшийся над морем на высоте в триста—четыреста футов.

Здесь пришлось идти за очередным карантинным патентом и терпеть еще одно часовое ожидание, после чего нам разрешили посетить город. Жаден уверенно последовал за мной, не подозревая о том, что я намеревался там делать.

Ачи показался мне довольно красивым и довольно правильно построенным городом. Крепостные стены придают ему немного грозный вид, которым он, по-видимому, очень гордится; но я приехал сюда не за тем, чтобы смотреть на городские стены и дома, а в поисках кое-чего поважнее — я искал сына Нептуна и Тоосы. Резонно полагая, что он не пойдет мне навстречу, я обратился к некоему господину, который шагал по улице, следуя в направлении, противоположном моему. Итак, я подошел к этому человеку; признав во мне иностранца и подумав, что я желаю обратиться к нему с каким-то вопросом, он остановился.

— Сударь, — сказал я, — позвольте спросить у вас дорогу к пещере Полифема.

— Дорогу к пещере Полифема? Надо же! — воскликнул господин, глядя на меня. — Дорогу к пещере Полифема?

— Да, сударь.

— Вы ошиблись, сударь, примерно на три четверти льё. Это не здесь, а ниже, в направлении Катании. Вы узнаете гавань по четырем скалам, которые выступают в море и которые Вергилий называет Cyclopea saxa^[13], а Плиний — scopuli Cyclopum^[14]. Вы сойдете на берег в гавани Улисса, пойдете прямо, повернувшись к морю спиной, и между деревнями Ачи Сан Филиппо и Ниццети найдете пещеру Полифема.

Прохожий попрощался со мной и отправился дальше.

— Что ж! Этот господин, похоже, неплохо разбирается в циклопах, — заметил Жаден, — и его сведения кажутся мне достоверными.

— Ну тогда, при условии, что у вас нет тут особых дел, давайте вернемся на судно, если вы не возражаете.

— Запомните, дорогой мой, — ответил Жаден, — что мне нечего делать там, где стоит сорокаградусная жара, что я оказался здесь, лишь последовав за вами, и что отныне, если вам не будут точнее известны адреса, по которым вы направляетесь, сделайте милость, оставляйте нас, меня и Милорда, там, где мы будем. Не правда ли, Милорд?

Красный как огонь язык Милорда, свешивавшийся из его пасти на полфута, в сочетании с тем, что бульдог принялся с некоторых пор учащенно дышать, подтверждали, что он всецело разделяет мнение своего хозяина.

Мы спустились к морю и сели на судно. Полчаса спустя я без труда узнал указанное место по четырем циклопическим скалам; к тому же я спросил у капитана, действительно ли рейд, который я видел перед собой, это гавань Улисса, и он ответил утвердительно. Мы бросили якорь там же, где некогда сделал это Эней.

Такова сила гения, что по прошествии трех тысяч лет эта гавань сохранила название, данное ей Гомером, а история Одиссея и его спутников, которая упрочилась как легенда, пройдя не только сквозь века, но и сквозь периоды владычества последовательно сменявших друг друга испанских сиканов, карфагенян, римлян, греческих императоров, готов, сарацин, норманнов, анжуйцев, арагонцев, австрийцев, французских Бурбонов и герцогов Савойских, кажется местным крестьянам столь же живой, какими нам представляются наши собственные народные средневековые предания.

И потому первый же ребенок, у которого я спросил, где находится пещера Полифема, пустился бежать передо мной, указывая дорогу. Что касается Жадена, то, вместо того чтобы следовать за мной, он благородно бросился в море, выставив предлогом, что в его планы входит искать там Галатею. Впрочем, в этих местах можно найти все, хотя, разумеется, в менее гигантских объемах, чем в поэмах Гомера, Вергилия и Овидия; но пещера Полифема и Галатеи по-прежнему на месте, как и тридцать веков тому назад; скала, раздавившая Акида, тоже еще здесь, увенчанная и защищенная норманнской крепостью, которая названа его именем. Акид, правда, превратился в речной поток, который именуется в наши дни Аквегранди и который я тщетно искал, но мне показали его ложе, что сводится к тому же самому. Я предположил, что он отправился ночевать в другое место, только и всего. Когда стоит жара в 35—40 градусов, не стоит проявлять слишком большую строгость в отношении нравственного облика рек.

Кроме того, я искал лес, откуда на глазах Энея вышел несчастный Ахеменид, забытый Одиссеем и подобранный этим героем, хотя тот и был грек; однако от этого леса почти ничего не осталось.

Начинало темнеть, и солнце, которое утром у меня на глазах взошло за Калабрией, мало-помалу исчезало теперь за Этной. Выстрел, послышавшийся с борта сперонары и явно адресованный мне, напомнил о том, что начиная с определенного часа уже невозможно будет попасть на борт судна. Я не очень-то был склонен ночевать в пещере, будь то даже пещера Галатеи, и к тому же слишком мало походил на прекрасного пастуха Акида, чтобы нереида обманулась на этот счет. Поэтому я решил вернуться на сперонару.

Я застал Жадена в ярости. Наш ужин подгорел; мой спутник заверил меня, что если я продолжу водить дружбу со столь сомнительной компанией, как циклопы, нереиды и пастухи, то он отделится от меня и будет путешествовать самостоятельно.

Мы изнемогали от усталости; позади был тяжелый день, проведенный между Таорминой, Ачи Реале и гаванью Улисса; так что бдение продолжалось недолго. Поужинав, мы упали на свои постели и заснули.

Наше пробуждение оказалось менее красочным, чем накануне: мне показалось, что я вижу перед собой церковь, затянутую в черное для проведения погребальной церемонии. Мы находились в порту Катании.

Катания возвышается будто остров, зажатый между двумя потоками лавы. Самый давний, охватывающий ее правую часть, восходит к 1381 году; самый последний, подступающий к ее левому краю, датируется 1669 годом. Эта лава, оказавшись в стихии воды, которую она вначале отодвинула на четверть льё, в конце концов, остыла, превратившись в гигантскую глыбу, испещренную причудливыми темными впадинами, которые напоминают преддверия ада и на которых по странному контрасту гнездится множество ласточек и голубей. Что же касается дна порта, то оно оказалось заполнено лавой, и теперь туда могут заходить лишь небольшие суда.

В то время как капитан ходил за карантинным патентом, мы сели в лодку и с ружьями в руках отправились на прогулку под этими сумрачными сводами. В итоге пали жертвами пять-шесть голубок, которым суждено было превратиться в жаркое нам на ужин.

Капитан вернулся с разрешением для нас сойти на берег; мы тут же им воспользовались, поскольку я собирался посвятить два последующих дня восхождению на Этну, что, даже по словам местных жителей, дело отнюдь непростое; десять минут спустя мы уже сидели в "Золотой Короне", заведении синьора Аббате, которое я упоминаю в знак признательности, ибо, вопреки здешним правилам, мы нашли у него что поесть.

Катания, по мнению Фукидида, была основана халки-дянами, а согласно другим авторам, финикийцами, в те времена, когда извержения Этны были не только редкими, но еще и неизвестными, так как Гомер, говоря об этой горе, нигде не упоминает, что это вулкан. Через триста-четыреста лет после основания города его основатели были изгнаны оттуда Фаларисом, тем самым, кому, напомним, пришла в голову удачная мысль помещать своих подданных в бронзового быка, раскалявшегося затем на медленном огне, и кто, раз в жизни проявив справедливость, опробовал эту пытку на придумавшем ее человеке. После смерти Фалариса властителем Катании стал Гелон; будучи недоволен ее названием, происходившим, как он полагал, от финикийского слова cat on, что значит "маленькая", он переименовал Катанию в Этну, вероятно, чтобы с помощью такой лести препоручить город его грозной крестной матери, уже начавшей в ту пору просыпаться от своего долгого сна; однако вскоре, когда прежние обитатели, изгнанные Фаларисом, вернулись на родину благодаря победам Дукетия, царя сикулов, уважение к памяти восторжествовало, и они вернули городу его первоначальное название. Тогда же афиняне замыслили завоевать Сицилию, которой суждено было стать их могилой. Командовал ими Алкивиад, чья слава красавца, галантного кавалера и блестящего оратора бежала впереди него. Подойдя к стенам Катании, он попросил впустить его одного в город и дать ему возможность поговорить с катанийцами; возможно, если бы среди них были только мужчины, ему отказали бы в его просьбе, но женщины настояли на том, чтобы ему это позволили. Алкивиада привели в цирк, где собралось все население города. Ученик Сократа начал одну из своих ионийских речей — приятных, лестных и цветистых, но в то же время и страшных, выразительных и угрожающих. Даже стражники, охранявшие городские ворота, покинули свой пост и отправились слушать оратора. Именно это и предвидел Алкивиад, не грешивший избытком скромности, и именно этим воспользовался Никий, его заместитель: он вошел вместе с афинским флотом в порт, который еще не был тогда заполнен лавой, и беспрепятственно овладел городом. Спустя пятьдесят—шестьдесят лет Дионисий Старший, только что заключивший договор с Карфагеном и подчинивший себе Сиракузы, добился той же цели, но не посредством красноречия, а с помощью силы. Ему наследовал Мамерк, бездарный драматург и заурядный тиран, оставивший последующим поколениям сюжеты трагедий, героем которых суждено было стать Тимолеонту. Вслед за ним пришли римляне, эти великие завоеватели, явившиеся сюда приблизительно в 549 году от основания Рима и начавшие с грабежей: в этом отношении Валерий Мессала был предшественником Верреса. Однако во времена Валерия Мессалы римляне грабили ради республики, тогда как во времена Верреса дело продвинулось вперед и грабить стали для себя лично. Итак, победитель отправил награбленное в Рим, в ту пору еще бедный Рим, состоявший из глинобитных домов с соломенными крышами; поэтому город был необычайно тронут этим даром. Среди добычи особое место занимали солнечные часы, которые установили возле Ростральной колонны и по которым еще полвека с восторгом сверял время этот народ, властвовавший над миром. Каждое из их показаний отсчитывало победы. Эти победы обогащали Рим, и Рим постепенно становился щедрым. И тогда Марцелл решил заставить сицилийцев забыть о том, как с ними обходились на первых порах римляне; Марцелла обуяла жажда строительства: он строил повсюду, где бы ни находился, фонтаны, акведуки, театры. В Катании уже было два театра; Марцелл прибавил к ним гимнасий и, по-видимому, бани. Таким образом, Веррес застал город в настолько цветущем состоянии, что он соблаговолил удостоить его взглядом; он поинтересовался, что было в городе лучшим среди того, что оставил Мессала и что добавил к этому Марцелл. Ему рассказали о стоявшем за пределами города храме Цереры, который был построен из базальта и в котором находилась великолепная статуя, известная только женщинам, ибо мужчинам было запрещено входить в этот храм. Веррес, не отличаясь по натуре галантностью, заявил, что у женщин и без того достаточно привилегий, так что незачем сохранять еще и эту, после чего вошел в храм и забрал оттуда статую. Некоторое время спустя Секст Помпей в свою очередь разграбил Катанию под предлогом того, что она оставалась чересчур безразличной к его отцу во время споров, которые тот вел с Цезарем; таким образом, Августу давно уже пора было появиться, и Август в самом деле появился.

Это был тот, кто везде восстанавливал разрушенное и повсюду устанавливал мир. В юности, увлеченный чужим примером, он многих подвергнул проскрипциям, поступая так же, как Лепид и Антоний, но, войдя в возраст, приказал называть себя народным трибуном, а не императором, как величали его тогда республиканцы. Он любил буколики, георгики и идиллии, а также песни пастухов, состязания флейтистов и журчание ручьев. Словом, это был бог, даровавший миру покой. Катания ощутила на себе благодеяния этого спокойного царствования. Август возвел ее стены и вывел туда колонию, которая даже при Феодосии все еще оставалась одной из самых процветающих на Сицилии; однако после кончины Феодосия на Катанию вновь посыпались несчастья: греки, сарацины и норманны сменяли здесь друг друга и обращались с ней примерно так же, как в свое время Мессала, Веррес и Секст Помпей. Наконец, в довершение всех этих нескончаемых грабежей, землетрясение, случившееся в 1169 году, разрушило город, не оставив в нем ни единого дома; в этой катастрофе погибло пятнадцать тысяч его жителей. Когда подземные толчки прекратились, уцелевшие люди вернулись на развалины своих домов, подобно тому как птицы возвращаются в родные гнезда, и с помощью Вильгельма Доброго построили новый город. Но едва только он был возведен, как Генрих VI, находясь в дурном расположении духа, предал его огню, а его обитателей — мечу. К счастью, кое-кто из жителей Катании спасся. Те, кто ускользнул от отца, стали готовить заговор против сына. Фридрих Барбаросса придерживался правил своего достойного отца: он опять сжег город и снова предал горожан мечу. После Генриха и Фридриха хуже была только чума: она обрушилась на Катанию в 1348 году и истребила множество ее жителей. Город стал, наконец, приходить в себя после всех этих нескончаемых опустошавших его бедствий, как вдруг поток лавы длиной в десять льё и шириной в льё извергся из Монте Россо, добрался до Катании, попутно накрыв еще три деревни, и, уничтожив город до основания, понес его развалины дальше, засыпав ими порт.

Такова история Катании на протяжении двадцати шести столетий; тем не менее упорный город неизменно вновь вырастал на прежнем месте, всякий раз еще глубже пуская свои каменные корни в зыбкую коварную почву. Более того: Катания, как и Мессина, это один из самых богатых городов Сицилии.

Покончив с завтраком, мы тотчас же отправились гулять по городу. Наш чичероне повел нас прямо к двум площадям (я замечал, что все проводники, как правило, прежде всего показывают вам городские площади; я благодарен им за это, ведь стоит один раз увидеть эти площади, и вы навсегда избавляетесь от необходимости видеть их снова).

Площади Катании, как и все прочие площади на свете, это большие пустые пространства, окруженные домами; чем больше пространство, тем красивее площадь: это признано во всех странах мира. Одна из площадей Катании окружена безликими сооружениями. Я не знаю, как называются подобные строения: это не дома и не общественные здания; здесь утверждают, что это дворцы, — ну и ради Бога!

Другая площадь чуть более живописна, так как она отличается чуть более неправильной формой. Посреди площади возвышается мраморный фонтан, увенчанный фигурой слона из базальта, а на спине слона высится гранитный обелиск. Египетского ли происхождения этот обелиск, или нет? Вот серьезный вопрос, вызывающий споры у сицилийских археологов. Как бы там ни было, египетский он или нет, одно не вызывает сомнений: он украшал спину в античном цирке, раскопанном в 1820 году.

Именно на этой площади я спросил у нашего проводника, знаком ли он с г-ном Беллини-отцом. Услышав этот вопрос, чичероне живо обернулся и, указав мне на какого-то старика, проезжавшего мимо в небольшой коляске, запряженной одной лошадью, сказал:

— Смотрите, вот он как раз едет за город.

Я побежал к коляске и остановил ее, полагая, что человек, сообщающий отцу о его сыне, тем более о таком сыне, никогда не нарушает правил приличия. В самом деле, стоило мне вымолвить лишь слово, как старик взял меня за руки и осведомился, действительно ли я знаком с его сыном. Тогда я извлек из бумажника рекомендательное письмо, которое перед самым моим отъездом из Парижа вручил мне Беллини и которое было адресовано герцогине ди Нойя, и спросил, узнает ли он этот почерк. В ответ бедный отец выхватил письмо у меня из рук и расцеловал адрес на конверте; затем он повернулся ко мне и сказал:

— О! Вы не знаете, до чего мой сын добр ко мне! Мы небогатые люди, так вот, после каждого его успеха я получаю от него какой-нибудь подарок, и цель каждого такого подарка — доставить старику немного радости и благополучия. Если бы вы побывали у меня дома, я показал бы вам множество вещей, которые появились у меня благодаря его сыновней любви. Каждый из его успехов преодолевает моря и приумножает мой достаток. Вот эти часы были куплены после постановки "Нормы"; эта небольшая коляска и лошадь — часть прибыли от "Пуритан". В каждом из своих писем сын все время сообщает мне, что он приедет, но от Парижа до Катании так далеко, что я не верю этому обещанию и очень боюсь умереть, так и не повидав его снова. Вы-то сами его еще увидите?

— Да, конечно, — ответил я, полагая, что увижусь с ним снова, — и если вы желаете что-нибудь ему передать...

— Нет. Что я могу ему послать? Свое благословение? Бедное дитя! Я и так молюсь за него по утрам и вечерам. Скажите ему, что вы подарили мне счастливый день, рассказав о нем, а также, что я расцеловал вас, как старого друга. (С этими словами старик поцеловал меня.) Только не говорите ему, что я плакал. Впрочем, — прибавил он, смеясь, — я плачу от радости. Значит, мой сын и в самом деле снискал славу?

— Причем величайшую славу, уверяю вас.

— Как странно! Если бы кто-то сказал это мне, когда я бранил его за то, что он, вместо того чтобы работать, сидит дома, отбивая такт ногой, и заставляет свою сестру петь наши старые сицилийские мелодии! Выходит, все это предначертано свыше. Все равно, я так хотел бы снова увидеться с ним перед смертью. Ваш друг тоже знаком с моим сыном?

— Разумеется.

— Лично?

— Лично. Мой друг и сам сын видного музыканта.

— В таком случае позовите его: я хочу и ему пожать руку.

Я позвал Жадена, и тот подошел. Он в свою очередь был обласкан и расцелован бедным стариком, который хотел отвезти нас к себе и провести с нами весь день. Но это было невозможно: он ехал за город, а наш распорядок дня был уже установлен. Мы пообещали отцу Беллини заехать к нему на обратном пути, если будем возвращаться через Катанию; после этого он пожал нам руки и уехал. Едва отъехав, он снова позвал меня. Я поспешил к нему.

— Ваше имя? — спросил он. — Я забыл узнать ваше имя.

Я ответил, но мое имя ни о чем ему не говорило. Старик даже собственное дитя знал не как музыканта, а как хорошего сына.

— Александр Дюма, Александр Дюма, — повторил он два-три раза. — Ладно, я запомню, что человек, которого так зовут, привез мне добрые вести от моего... Александр Дюма, прощайте, прощайте! Я запомню ваше имя; прощайте!

Бедный старик! Я уверен, что он не забыл его, ибо известиям, которые я ему привез, суждено было стать последними, полученными им от сына!

После того как мы с ним расстались, проводник повел нас в музей. Этот музей, где хранятся одни древности, был создан в наши дни. К счастью для Катании, в городе нашелся один знатный и богатый сеньор, не знавший, как распорядиться своим богатством, и разбиравшийся в искусстве. Это был дон Игнацио ди Патерно, князь ди Бискари. Он первым вспомнил, что ходит по второму Геркулануму, после чего начались раскопки в таких объемах, как если бы их осуществлял король, но велись они всего лишь частным лицом. Именно он нашел храм Цереры, обнаружил термы, акведуки, базилику, форум и общественные захоронения. Наконец, именно он основал музей, собрав и рассортировав предметы, входящие в его собрание; эти предметы делятся на три категории: древности, объекты естественной истории и диковинки.

К древностям относятся статуи, барельефы, мозаики, колонны, идолы, пенаты и сицилийские вазы.

Почти все статуи восходят к эпохе дурного стиля или упадка; среди них нет ничего по-настоящему примечательного, за исключением огромного торса, принадлежавшего, как считается, статуе Зевса Элевтерия, скульптуры умирающей Пенфесилеи, бюста Антиноя и изваяния кентаврессы, хотя этот последний экспонат представляет ценность скорее как диковинка, нежели как произведение искусства, поскольку все статуи кентавров, которые до сих пор находили, были мужского пола, а кентаврессы обычно встречаются лишь на барельефах и медальонах.

Сицилийские вазы, бесспорно, составляют самую интересную часть музейной коллекции, так как они отличаются бесконечным разнообразием форм и почти все обладают безупречным изяществом.

Что касается идолов, пенатов, светильников и т. п., то они ничем не отличаются от подобных экспонатов других музеев.

Предметы естественной истории относятся к трем царствам природы Сицилии и рассчитаны на искушенных ценителей. Любопытным и интересным для всех мне показался набор вулканических пород с Этны. Почти все эти куски лавы, куда менее красивой и разнообразной, чем лава с Везувия, рыжего цвета, с серыми вкраплениями; это связано с тем, что Этна содержит в себе железа и нашатыря в намного большем количестве, чем серы, мрамора и стекловидных веществ, тогда как в недрах Везувия, напротив, преобладают именно эти минералы.

Наконец, собрание диковинок состоит из доспехов и кирас, а также сарацинских, норманнских и испанских мечей, причем некоторые из них очень дорогие и прекрасной работы.

Кроме того, раньше посетителям показывали шкафчик, где хранилась полная коллекция сицилийских медалей, но однажды, показывая их, хранитель заметил, что в коллекции не хватает пяти наиболее ценных экспонатов, и с тех пор шкафчик всегда закрыт.

Из музея мы направились в кафедральный собор, перейдя через улицу Сан Фердинандо. Я резко окликнул Жалена; он обернулся.

— Возьмите Милорда на поводок, — сказал я ему.

— Зачем?

— Сначала возьмите, а потом я скажу зачем.

Жаден позвал Милорда и засунул свой носовой платок в его ошейник.

— А теперь, — сказал я, — взгляните на окно этой лавки оптика.

На окне лавки сидел кот, приученный смотреть на прохожих сквозь надетые на его нос очки, причем он носил их с весьма важным видом.

— Черт возьми! — вскричал Жаден. — Вам в голову пришла хорошая мысль, ведь этот кот относится к разряду ученых, и он стоил бы нам побольше двух паоло.

В самом деле, Милорд, как и подобает бульдогу, был столь заядлым душителем котов, что мы сочли полезным, напомним, принять на этот счет некоторые меры предосторожности. Вследствие чего уже в Генуе, городе, с которого Милорд начал изводить в Италии кошачий род, нам пришлось вести торг относительно придушенных котов, и с хозяевами двух первых жертв было установлено, что цена кошки обычной породы — серой пятнистой, серо-белой или в рыжую крапинку — составляет самое большее два паоло; разумеется, этот тариф не распространялся на кошек ангорской породы, ученых котов и, наконец, редких экземпляров с двумя головами или с шестью лапами. После этого мы получили за двух генуэзских котов составленную по всем правилам расписку, а к ней раз за разом стали присоединять последующие расписки, чтобы, таким образом, обладать неоспоримыми платежными документами. Всякий раз, когда Милорд совершал очередное убийство и с нас требовали больше двух паоло за его жертву, мы извлекали из кармана эти бумаги и доказывали, что два паоло — наша обычная компенсация в подобных случаях, после чего хозяин кота крайне редко отказывался довольствоваться вознаграждением, которое устраивало большинство пострадавших от бульдога владельцев. Однако, как мы уже говорили, в нашем тарифе были некоторые исключения, и кот, столь величественно носивший очки, естественно, попадал в число таких исключений. Стало быть, Жаден высказал весьма разумную мысль, заявив, что нам пришлось бы заплатить за кота из лавки оптика больше двух паоло, равно как и продемонстрировал похвальную осмотрительность, сделав поводок из своего носового платка.

Благодаря этой мере предосторожности мы благополучно перешли через улицу Сан Фердинандо, так что Милорд, лишившийся на время свободы, похоже, даже не заметил нашего мимолетного беспокойства. Войдя в церковь, мы его отпустили. Больше бояться было нечего.

Эта церковь посвящена святой Агате, которая, как известно, там погребена. Эту мученицу пытали калеными щипцами и отрезали ей груди; и поскольку, подобно Дидоне, святая привыкла сочувствовать тем бедам, от каких ей довелось страдать самой, она чудесным образом излечивает прежде всего болезни груди. Множество серебряных, мраморных и восковых благодарственных табличек, на которых изображены женские груди, свидетельствуют о целительной силе мученицы, а также о вере жителей Катании в прекрасную непорочную деву, выбранную ими своей заступницей.

На клиросе можно увидеть прекрасные дубовые барельефы, восходящие к XV веку и представляющие всю историю святой — с того самого дня, когда она отказалась выйти замуж за Квинциана, и до тех пор, когда ее тело привезли сюда из Константинополя. Самые любопытные из барельефов — это те, где мученицу бьют железными прутьями, где ей отрезают груди и где ее пытают огнем, а также те, где святую исцеляет святой Петр, посетивший ее в тюрьме. За этим следует вторая часть жития, когда мученица становится Божьей избранницей и после ее казни происходят чудеса. На этих барельефах можно увидеть, как святая является Гильберту и велит ему отправиться на поиски ее тела в Константинополь. Гильберт повинуется и находит могилу Агаты. Затем, поскольку для него было затруднительно унести с собой эти драгоценные мощи, он разрезает труп на части, кладет по кусочку в колчан каждого из своих солдат и таким образом доставляет тело в Катанию, причем ничто не затерялось в пути, кроме одной груди, которая, к счастью, была найдена и принесена какой-то девочкой, так что мощи блаженной Агаты, к посрамлению неверных, снова оказались в полном составе.

Все эти барельефы пленяют своей наивностью. Никто не обращает на них внимания, ни одна книга не упоминает о них, ни одному чичероне не приходит в голову их показывать, и, тем не менее, они представляют собой одно из самых интересных украшений церкви.

Я забыл о покрывале святой Агаты, которое также хранится в соборе. Эта драгоценная ткань, выражаясь языком классических трагедий, обладает свойством останавливать потоки лавы, низвергающейся с Этны: стоит лишь поднести к потоку лавы покрывало, и он останавливается, охлаждается и застывает. К сожалению, это действие должно сопровождаться настолько сильной верой, что чудо почти никогда не удается до конца, но тогда, следовательно, это не вина покрывала, а вина того человека, в чьих руках оно находится.

Когда мы вышли из церкви, проводник повел нас в амфитеатр, оценить размеры которого по существу невозможно, так как он почти целиком погребен под лавой. Как мы уже говорили, именно из этого амфитеатра был извлечен в 1820 году обелиск, высящийся на площади Слона; однако раскопки требовали огромных затрат, и катанийцы были вынуждены их прекратить.

Над амфитеатром расположено здание, в котором, как нас уверяли, помещалась тюрьма, где умерла святая. У дверей этой тюрьмы лежит камень, хранящий отпечатки двух женских ног. Когда святая Агата шла на казнь, Квинциан в очередной раз предложил сохранить ей жизнь, если она отречется от своей веры и согласится стать его женой. "Моя воля, — ответила святая, — прочнее этого камня". После этого камень стал мягким под ее ногами и с тех пор хранит их след.

Из амфитеатра мы отправились в театр. Однако, чтобы распознать в увиденном и то, и другое, требуется еще больше веры, нежели для того, чтобы остановить поток лавы с помощью покрывала святой. Мы уже упоминали о том, что именно в этом театре Алкивиад выступал перед жителями Катании в то время, когда Никий захватывал город.

Впрочем, если вы хотите увидеть остатки лавы вблизи во всем их грозном разнообразии, нужно подняться на одну из башен замка Урсини, построенного императором Фридрихом II, королем Сицилии. Извержение вулкана в 1669 году превратило этот замок в остров, но море огня тщетно пыталось сокрушить гранитного великана: он остался стоять посреди окружавших его развалин.

Затем мы вернулись в гостиницу, где надеялись перекусить, перед тем как посетить бенедиктинский монастырь, единственную достопримечательность, которую нам осталось здесь увидеть, как вдруг, оглядевшись по сторонам, я заметил, что Милорда нигде не видно. Всякий раз, когда случалось нечто подобное, мы заранее знали о последствиях этого исчезновения. Очень скоро наш бульдог,облизываясь, снова входил в комнату через какую-нибудь дверь или какое-нибудь окно, а следом за ним шел местный житель мужского или женского пола, держа за хвост свою удушенную кошку и собираясь взыскать с нас свои законные два паоло. С первого взгляда я понял, что мы стоим на улице Сан Фердинандо, а со второго — что напротив нас находится лавка оптика; в то же время я услышал неистовый шум, доносившийся из-за бочки, стоявшей у входа. Я схватил Жадена за руку и показал ему на окно, в котором уже не было больше видно кота. Жаден мгновенно все понял, бросился к бочке, подобрал валявшиеся там очки, тотчас же водрузил их себе на нос, как будто это были его собственные, оброненные им, и вернулся в сопровождении Милорда. Что же касается несчастного кота, то он тихо и незаметно почил там, куда неблагоразумно спустился и где Жаден благоразумно оставил его останки. Произошло это в тот самый час, когда, как пренебрежительно говорят итальянцы, на улице нет никого, кроме собак и французов. Таким образом, никто не был свидетелем убийства, даже журавли поэта Ивика; и мало того, что это убийство осталось совершенно безнаказанным, Жаден к тому же еще унаследовал очки покойного.

Теперь они находятся в мастерской Жадена, и он показывает их гостям, выдавая за очки знаменитого аббата Мели, сицилийского Анакреонта. Жаден уже отказался от ста экю, которые предлагал ему за них один англичанин, и продаст их, как он уверяет, не меньше чем за двадцать пять луидоров.

БЕНЕДИКТИНЦЫ СТАРОГО МОНАСТЫРЯ СВЯТОГО НИКОЛАЯ

Монастырь святого Николая, самый богатый в Катании, купол которого превосходит высотой все городские здания, был построен приблизительно в середине прошлого века по проекту Контини. Прежде всего в монастыре привлекают внимание его церковь и сад; церковь — колоннами из фессалийского зеленого мрамора и чрезвычайно красивым органом, делом рук некоего калабрийского монаха, который попросил в качестве всего вознаграждения похоронить его под своим творением; сад же — трудностями, которые пришлось преодолевать при его создании, ибо он стоит на вулканической породе и покрывающая ее земля была принесена сюда человеческими руками.

Устав монастыря святого Николая был некогда очень строгим: монахи должны были селиться на склонах Этны, на рубеже пригодных для жизни земель, и потому их первый монастырь был построен в начале второго пояса, в трех четвертях льё от Николози, последней деревни, которую встречаешь во время подъема к кратеру. Но, поскольку все со временем приходит в упадок, устав постепенно утратил присущую ему строгость и монастырь перестали ремонтировать. Вскоре своды одного или двух помещений обрушились под тяжестью снега, после чего святые отцы построили в Катании великолепное здание отделения своей обители, названное новым монастырем святого Николая, и продолжали жить в старом монастыре святого Николая лишь летом. Позднее старый монастырь святого Николая оказался заброшенным не только зимой, но и летом; в течение трех-четырех лет поговаривали о необходимости проведения там восстановительных работ, чтобы он снова стал пригодным для жилья, но так ничего и не сделали. В конце концов обителью завладела, избрав ее в качестве своего обиталища, шайка разбойников, людей куда менее прихотливых в смысле удобств, чем монахи, после чего вопрос о возвращении в старый монастырь святого Николая уже не возникал, и святые отцы, не собиравшиеся пререкаться с подобными гостями, предоставили им возможность спокойно пользоваться обителью.

Это послужило поводом для одного курьезного недоразумения.

В 1806 году граф фон Ведер, немец старой закалки, на что указывает его имя, отправился из Вены на Сицилию; он поднялся на борт судна в Триесте, высадился в Анконе, посетил Рим, сделав там остановку, как и затем в Неаполе, чтобы взять несколько рекомендательных писем, после чего снова отправился в плавание и высадился в Катании.

Граф фон Ведер давно знал о существовании монастыря святого Николая, и ему было известно, что один из послушников местной братии слывет лучшим поваром во всей Сицилии. Поэтому граф фон Ведер, будучи чрезвычайно утонченным гурманом, не преминул заручиться в Риме у одного кардинала, с которым он обедал у австрийского посла, рекомендательным письмом к настоятелю монастыря святого Николая. Письмо было убедительным: графа рекомендовали в нем как благочестивого и ревностного паломника и просили дать ему в монастыре приют на все то время, какое ему угодно будет там провести.

Граф был человек ученый, но на немецкий лад, то есть он прочел огромное количество совершенно забытых ныне книжек и, таким образом, мог в подтверждение своих суждений, какими бы ошибочными и нелепыми они ни были, назвать определенное количество неизвестных имен, придававших его парадоксальным утверждениям своего рода педантское величие. Так вот, среди этих книжек находился перечень бенедиктинских монастырей, разбросанных по всему свету, и наш герой вычитал в нем и с цепкостью, свойственной зарейнскому уму, запомнил, что устав бенедиктинцев монастыря святого Николая в Катании предписывает им, как я уже говорил, селиться на крайнем рубеже reggione coltivata^[15] и на переднем крае reggione nemorosa^[16]. Поэтому, когда граф обратился к одному из погонщиков мулов, чтобы тот отвез его в монастырь святого Николая, и этот погонщик спросил у него, в старый или новый монастырь его отвезти, тот решительно ответил:

— A San Nicolo sull'Etna^[17].

Этим ограничивались познания графа в итальянском языке.

Указание было четким и ясным, и не понять его было нельзя; между тем погонщик осмелился на возражения, но граф заставил его замолчать, заявив: "Я карашо заплачу". Извечная сила подобных доводов хорошо известна: погонщик поклонился графу и полчаса спустя вернулся с мулом.

— Как пыть? — спросил граф.

— О чем это вы, ваша светлость? — ответил погонщик, который, будучи проводником, понимал все языки.

— Как пыть? А мой пагаж?

— Ваша светлость хочет взять свой багаж?

— Щерт побери!

— О! — воскликнул погонщик. — Вы, ваша светлость, могли бы оставить его в гостинице: так было бы надежнее.

— Видите ли, я никогта не оставлять мой пагаж, — отозвался немец.

Погонщик мулов сделал едва заметный жест, означавший: "Воля ваша", и отправился за вторым мулом. Однако, после того как мул был навьючен, честный проводник счел своим долгом порядочного человека высказать последнее замечание:

— Значит, вы, ваша светлость, так решили?

— Конечно, — ответил граф, засовывая пару огромных пистолетов в седельную кобуру своего мула.

— Ваша светлость едет в старый монастырь святого Николая?

— Я туда еду.

— Стало быть, у вашей светлости есть друзья в старом монастыре святого Николая?

— Я иметь письмо к начальнику.

— Ваша светлость хочет сказать: к атаману?

— К начальнику, я тебе говорю!

— Гм-гм! — хмыкнул сицилиец.

— Притом я карашо заплачу, я карашо заплачу, понимаешь, шельма?

— Простите, — продолжал проводник, — но раз вы, ваша светлость, так добры, не будет ли вам угодно заплатить мне заранее?

— Заранее! Почему так?

— Потому что уже три часа, потому что мы не доберемся туда до темноты и потому что мне хотелось бы сразу же вернуться.

— В темноте? — повторил граф. — Но ведь ф монастыре ушинают?

— В монастыре?

— Да, святого Николая.

— О! Конечно, ужинают; накрытый стол там даже скорее можно увидеть ночью, чем днем.

— Шутники! — воскликнул граф, на лице которого промелькнула улыбка чревоугодника. — Держи, вот тепе за карошую новость.

С этими словами он достал из туго набитого кошелька два пиастра и вручил их проводнику.

— Спасибо, — ответил погонщик, который, получив свое, не имел более никаких возражений.

— Карашо! А теперь поехали? — сказал граф.

— Как вам будет угодно, ваша светлость.

Проводник помог немцу забраться на мула и пустился в путь, затянув какую-то песнь, гораздо больше похожую на покаянный псалом, чем на тарантеллу; однако граф был слишком поглощен мыслями о предстоящей трапезе, чтобы обратить внимание на то, что музыкальное вступление к ней звучало на редкость уныло.

Они почти не разговаривали в пути. Проводник, видя уверенность графа, подкрепленную парой огромных пистолетов в его седельной кобуре, в конце концов подумал, что немец находится в наилучших отношениях с обитателями старого монастыря святого Николая и что он, возможно, даже принадлежит к какой-нибудь банде из Богемии, состоящей в деловых отношениях с сицилийскими бандитами. К тому же он знал, что лично ему бояться нечего, так как разбойники обычно считают погонщиков мулов неприкосновенными, тем более, разумеется, когда те привозят им таких выгодных клиентов, каким, очевидно, был граф.

Однако погонщик под тем или иным предлогом останавливался в каждой деревне, встречавшейся на их пути. По-видимому, он делал это для очистки совести, чтобы дать графу время одуматься и вернуться обратно, если ему это будет угодно. Однако во время каждой остановки граф, томимый голодом, все более настойчиво повторял:

— Фперед; поехали, фперед, der teufel!^[18] Так мы никогда не приедем.

Немец уезжал, провожаемый изумленными взглядами местных крестьян, которые, узнав от проводника о цели этого странного паломничества, не могли понять, как кому-то могло прийти в голову добровольно отправляться в старый монастырь святого Николая.

Так они проследовали через деревни Травина, Санта Лючия ди Катарика, Масса Аннунциата и Николози. Приехав в эту последнюю деревню, проводник предпринял последнюю попытку.

— Ваша светлость, — сказал он, — на вашем месте я бы поужинал и заночевал здесь, а завтра, не спеша, один пошел бы в старый монастырь святого Николая.

— Разве ты не говорил, што я найти в монастыре каро-ший ушин и карошую кровать?

— Конечно, черт возьми! — ответил проводник. — Если только там согласятся вас принять.

— Но я же говорить тебе, что у меня айн письмо к начальнику.

— К атаману?

— Нет, к начальнику.

— Ну что ж, — сказал проводник, — раз уж вы непременно этого желаете...

— Конечно, желаю.

— В таком случае поедемте.

И оба путника отправились дальше.

Между тем, как и предупреждал погонщик мулов, стемнело; ночь была безлунной, и на расстоянии четырех шагов впереди ничего не было видно. Однако, поскольку проводник превосходно знал местность, им не грозило заблудиться. Они свернули на едва заметную тропу, уходившую вправо, в поля, а затем, постепенно отдаляясь от возделанных земель, вошли в лес. По прошествии часа ходьбы путники увидели впереди темную громаду, в окнах которой не было заметно никакого света.

— Вот и старый монастырь святого Николая, — вполголоса сказал погонщик мулов.

— О! — воскликнул граф. — Фот айн монастырь ф очень печальном состоянии.

— Если вам угодно, — живо откликнулся проводник, — мы можем вернуться в Николози, и, если вы не хотите ночевать на постоялом дворе, там есть один добрейший человек, господин Джемелларо, который не откажет вам в ночлеге.

— Я его не знать. К тому же я хочу идти ф монастырь святого Николая, а не ф Николози.

— Zerebello da tedesco^[19], — пробормотал сицилиец.

Затем, подстегивая обоих мулов, он двинулся дальше.

Несколько минут спустя они оказались у ворот монастыря.

Вблизи монастырь выглядел ничуть не более утешительно. Это было древнее сооружение XII века, и губительные последствия каждого из многочисленных иноземных вторжений, происходивших со времени его основания, были легко различимы на его стенах. На одном из его камней были высечены даты всех пожаров и землетрясений, случившихся на его веку. По ряду зазубрин, которые явственно выделялись на фоне темно-синего неба, усыпанного звездами, было нетрудно понять, что часть строений разрушилась. Однако стены* окружавшие здание, казалось, поддерживались в довольно хорошем состоянии, и в них были проделаны бойницы, придававшие обители святого Николая скорее облик крепости, чем монастыря.

Граф обозрел все это с весьма спокойным видом и приказал погонщику постучать. Тот, уже смирившись, поднял старый железный молоток, весь изъеденный ржавчиной и временем, и со всей силой опустил его. Звук удара отозвался в недрах монастыря, и оттуда донесся пронзительный звон колокола. Почти тотчас же распахнулось маленькое окошко, проделанное на высоте десяти футов, и из него высунулась длинная железная трубка, направленная в грудь графа; вслед за тем в проеме показалась бородатая голова, и голос, в котором отнюдь не звучала монашеская елейность, спросил:

— Кто там?

— Друг, — ответил граф, отстраняя рукой ствол ружья, — друг.

В ту же минуту ему показалось, что он ощущает запах жаркого, исходящий из открытого окна, и душа его возликовала.

— Друг! Гм-гм! — произнес человек в окне. — А кто нам докажет, что вы друг?

И с этими словами он перевел ствол ружья в первоначальное положение.

— Мой дражайший прат, — ответил граф, вновь столь же хладнокровно отводя в сторону нацеленное на него оружие, — я прекрасно понимать, что ви принимать меры предосторожности, прежде чем принимать иностранцев, и я поступил пы так же на вашем месте, но я иметь айн письмо от картинала Морозини к фашему начальнику.

— К нашему атаману? — спросил человек с ружьем.

— Э-э! Нет-нет, к начальнику.

— В конце концов, это ничего не меняет. Вы пришли один? — продолжал его собеседник.

— Софсем отин.

— Подождите, вам сейчас откроют.

— Гм! Как же карашо пахнуть это жаркое, — произнес немец, слезая со своего мула.

— Ваша светлость, — спросил погонщик, тем временем выгрузивший багаж графа, — я вам больше не нужен?

— Ты что, не хотеть остаться? — удивился граф.

— Нет, — сказал погонщик, — с вашего позволения, я предпочитаю заночевать в другом месте.

— Ну что ж! Ступай, — ответил граф.

— Надо ли будет за вами заехать? — спросил сицилиец.

— Нет, начальник приказать отвезти меня обратно.

— Очень хорошо. Прощайте, ваша светлость.

— Прощай.

В эту минуту послышался скрип ключа в замочной скважине: проводник тут же вскочил на одного из своих мулов, схватил поводья другого и рысью поехал прочь. Он был уже в пятидесяти шагах от монастыря, когда дверь открылась.

— Карашо пахнет, — сказал немец, вдыхая аромат, доносившийся из кухни, — ошень карашо пахнет.

— Вы так полагаете? — спросил странный привратник.

— Да, — сказал граф, — я так полагаю.

— Это готовят ужин атаману: он сейчас в пути, и мы ждем его с минуты на минуту.

— Значит, я приехать вовремя, — со смехом произнес граф.

— Разве атаман вас знает? — спросил графа привратник.

— Нет, но я иметь к нему айн письмо.

— А! Это другое дело. Давайте посмотрим?

— Вот он.

Привратник взял письмо и прочел:

"А1 reverendissimo generate dei Benedettini; at covento di

San Nicolo di Catania"^[20].

— О! Понимаю, — сказал привратник.

— О! Ви понимать; это ошень карашо, — заметил граф, хлопая его по плечу. — В таком случае, друг мой, если ви понимать, сходите за мой пагаж и, главное, позаботьтесь о дорожная сумка: там мой кошелек.

— Ага! Там ваш кошелек. Примем это к сведению, — сказал привратник, с величайшей готовностью хватая дорожную сумку.

Затем, завладев остальной частью багажа, он произнес:

— Пошли, пошли, теперь я вижу, что вы друг; пойдемте.

Граф не заставил повторять это дважды и последовал за своим провожатым.

Внутри монастырь выглядел не менее странно, чем снаружи. Повсюду виднелись руины; кругом валялись винные бочки с выбитым дном; нигде не было ни распятий, ни образов. Граф на миг остановился, ибо он был из тех говорунов, что имеют скверную привычку останавливаться, начиная говорить, и выразил проводнику свое недоумение по поводу подобной пустоты.

— Что вы хотите? — ответил тот. — Мы живем несколько уединенно, как вы могли заметить, и, поскольку в горах полно негодяев, не боящихся ни Бога, ни черта, мы не разбрасываемся тем малым, что находится в нашем владении. Все ценное, что у нас есть, хранится под замком в подвалах. К тому же, вам ведь известно, что у нас есть еще один монастырь на равнине, в двух шагах от Катании?

— Нет, я это не знать. Ах! Ви иметь тругой монастырь! Вот как, вот как, вот как!

— А теперь осмотрите сами свой багаж, чтобы вы могли заверить атамана, что ни одна из ваших вещей не была украдена.

— О! Это ошень просто; айн чемодан, айн спальный мешок и айн дорожная сумка. Опращаю ваше внимание на дорожная сумка: там мой кошелек.

— Значит, только три предмета, не так ли? Совсем немного.

— Достаточно.

— Вы находите?

— Да, я находить.

— Ладно! Подождите здесь, — сказал привратник, впуская графа в какую-то небольшую келью, — я не сомневаюсь, что через полчаса атаман вернется.

И он сделал вид, что собирается уйти.

— Постойте! Постойте! Пока я жду, нельзя ли мне спуститься в кухню? Я мог пы дать повару карошие советы.

— По правде сказать, — произнес привратник, — у меня нет против этого никаких возражений; подождите здесь, я только спрячу ваш багаж в надежном месте и сразу же за вами вернусь. Кстати, сколько у вас в кошельке?

— Три тысячи шестьсот двадцать тукатов.

— Три тысячи шестьсот двадцать дукатов, прекрасно, — произнес привратник.

— Он кажется мне ошень честный человек, — пробормотал граф, глядя вслед монаху, уносившему с собой всю его поклажу, — он кажется мне ошень честный человек.

Через десять минут его провожатый вернулся.

— Если вы хотите спуститься на кухню, — сказал сицилиец, — воля ваша.

— Да, я хотеть. Где же кухня?

— Пойдемте.

Граф снова последовал за провожатым, который отвел его в кухонные помещения монастыря. На вертеле жарилось мясо, во всех печах горел огонь, и во всех кастрюлях что-то варилось.

— Карашо, — сказал немец, останавливаясь на последней ступеньке и окидывая взглядом это возбуждающее аппетит зрелище, — карашо, я вроде бы попал сюда не в пост. Допрый ден, повар, допрый ден.

Повар был предупрежден, и потому он встретил графа, проявляя всю ту почтительность, какую заслуживал гурман. Воспользовавшись этим, граф принялся поднимать крышки всех кастрюль и пробовать все соусы. Внезапно он бросился к повару, собиравшемуся посолить омлет, и вырвал миску с яйцами у него из рук.

— Та нет же! Та нет же! Что ты делать? — вскричал граф.

— Как это, что я делаю? — удивился повар.

— Фу, что ты делать? Я тебя спрашивать.

— Я кладу соль в омлет.

— Но, несчастный, в омлет нельзя класть соль. Надо класть туда сахар и варенье, карошее смородиновое варенье.

— Да полноте же, — сказал повар, пытаясь вырвать миску из рук немца.

— Не тронь! Не тронь! — вскричал граф. — Я сам сделаю омлет: дай мне варенье!

— Ах так! — воскликнул повар, начиная сердиться. — Мы сейчас увидим, кто тут хозяин.

— Хозяин тут я! — послышался громкий голос. — В чем дело?

Граф и повар обернулись: на лестнице стоял мужчина лет сорока—сорока пяти, облаченный в монашеское одеяние; он был высокого роста, с жестким и властным лицом человека, привыкшего командовать.

— Атаман! — вскричал повар.

— Ах! — воскликнул граф. — Это настоятель, карашо. Настоятель, — продолжал он, направляясь к монаху, — прошу прощения, но у фас повар, который не знать, как готовить омлет.

— Вы граф фон Ведер, сударь? — на превосходном французском языке спросил монах.

— Та, госпотин настоятель, — ответил немец, не выпуская из рук яиц и вилки, которой он собирался их взбивать, — я граф фон Ветер собственной персоной.

— Стало быть, это вы привезли рекомендательное письмо, которое передал мне брат-привратник?

— Я лично.

— Добро пожаловать, господин граф.

Граф поклонился.

— Вот только, — продолжал монах, — я сожалею, что отдаленное расположение нашего монастыря, его оторванность от всяких обжитых мест не позволяют нам принять вас более достойно: мы всего лишь бедные горные отшельники, и вы, надеюсь, нас простите, коль скоро на нашем столе не будет изысканных яств.

— Как это, как это не пудет изысканных яств! Но ужин, напротив, по-моему, будет превосходный, и когда я сделать омлет с вареньем...

— Однако, атаман... — начал было повар.

— Дайте этому господину варенье, и пусть он сделает омлет по своему усмотрению, — распорядился монах.

Повар молча повиновался.

— А теперь, — сказал монах, — не стесняйтесь, господин граф, чувствуйте себя как дома и, когда ваш омлет будет готов, поднимайтесь наверх, мы вас ждем.

— Еще пять минут, и я подниматься; пусть продолжают накрывать на стол.

— Слышите, — сказал монах повару, — накрывайте на стол.

Он стал подниматься по лестнице. Через минуту два брата спустились на кухню и начали выполнять распоряжения повара. Тем временем торжествующий граф готовил омлет; закончив свою работу, он в свою очередь пошел наверх.

Настоятель ждал его вместе со всей общиной, состоявшей из двух десятков монахов, в ярко освещенной трапезной, где стоял накрытый и роскошно сервированный стол. Граф был поражен великолепием столового серебра, а также изысканной красотой скатертей и салфеток. Монастырская братия извлекла из сокровищницы и кладовой для белья все самое лучшее, чтобы оказать честь своему гостю. Что касается помещения трапезной, то его запустелый вид являл собой странный контраст с роскошным убранством накрытого стола. Это была большая комната, по-видимому, служившая раньше часовней, в алтаре которой оборудовали камин; на голых стенах не было никаких украшений, за исключением покрывавшей их паутины, и несколько летучих мышей, привлеченных светом, носились у потолка, влетая и вылетая по своей прихоти через разбитые окна.

Кроме того, у одной из стен виднелся целый арсенал живописно расставленных карабинов.

Окинув взглядом эту картину, граф был поражен благочестивой самоотверженностью святых отцов, которые, владея подобными сокровищами, тем не менее жили, подвергаясь превратностям погоды, словно первые отшельники горы Кармель и Фиваиды.

Настоятель заметил его удивление.

— Господин граф, — произнес он с улыбкой, — я еще раз прошу у вас прощения за скромный ужин и убогий кров, которые вы здесь найдете. Вероятно, вам обрисовали внутреннее убранство нашего монастыря как райский уголок. Видите, как судит о нас общество, господин граф. Поэтому, когда вы вернетесь в мир, я надеюсь, вы воздадите нам должное.

— Право, настоятель, — отвечал граф, — я даже не знаю, чего еще недоставать ужину, и я фидеть на кухне довольно полный напор посуты; разве что нам не хватать вина?

— О! — ответил настоятель. — На этот счет будьте покойны: вино у нас превосходное.

— Карашо! Если вино карошее, то Польше ничего не нужно.

— Однако, — прибавил настоятель, — я боюсь, как бы наши манеры не показались вам довольно странными для монахов. Например, каждый из нас никогда не садится ужинать, не кладя рядом с собой пару пистолетов; это разумная мера предосторожности от всяческих происшествий, которые могут в любую минуту произойти в таком уединенном месте, как это. Стало быть, не взыщите, если, несмотря на ваше присутствие, мы не станем отступать от своих привычек.

С этими словами настоятель приподнял сутану, достал из-за пояса пару великолепных пистолетов и положил их возле своей тарелки.

— Пожалуйста, пожалуйста, настоятель, пожалуйста, — ответил немец, — пистолеты — это друзья мужчины; я тоже иметь пистолеты. О! Просто поразительно, как ваши похожи на них, просто поразительно.

— Возможно, — ответил настоятель, стараясь не улыбаться, — это очень хорошее оружие, марки Кухенройтер, и я выписал его из Германии.

— Кухенройтер? Именно так. Прикажите принести мои пистолеты, они лежат в мой пагаж, и мы сравнить их с вашими.

— После ужина, граф, после ужина. Сядьте напротив меня, вот так, отлично. Вы знаете молитву, которую читают перед едой?

— Раньше я ее знать, но теперь немного забыть.

— Тем хуже, тем хуже, — сказал настоятель, — так как я рассчитывал, что ее произнесете вы; впрочем, раз вы ее забыли, обойдемся без нее.

— Мы опойдемся пез нее, — повторил граф, отличавшийся сговорчивостью, — опойдемся пез нее.

И граф, в самом деле, съел тарелку супа, не помолившись перед едой, а все монахи последовали его примеру. Когда он закончил есть, атаман передал ему бутылку.

— Отведайте этого вина, — сказал он.

Граф, предполагая, что перед ним изысканное вино, наполнил стоящую перед ним рюмку, взял ее за ножку, взглянул при свете ближайшей лампы на желтую, как янтарь, жидкость, после чего поднес рюмку к губам и принялся смаковать вино с неторопливым наслаждением истинного гурмана.

— Странно, — произнес он, — я тумал, что я знать все вина, но этого я не знать, разве что это матера нового сорта.

— Это марсала, господин граф, — вино, которое не знают, хотя оно заслуживает, чтобы его узнали. О! Наша бедная Сицилия таит в себе множество оставленных без внимания сокровищ.

— Как, вы сказать, оно называться? — спросил граф, наливая себе вторую рюмку.

— Марсала.

— Марсала!.. Ну что ж! Это карошее вино: я его покупать. Оно торого стоить?

— Два су за бутылку.

— Что вы сказать? — переспросил граф, подумав, что он ослышался.

— Два су за бутылку.

— Тва су за путылку! Та ведь ви живете в земной рай, настоятель; я остаться сдесь навсегта, я тоже стать пене-тиктинец.

— Спасибо за предпочтение, граф; когда вам будет угодно, мы готовы вас принять.

— Тва су за путылку! — повторял граф, наливая себе третью рюмку.

— Однако я должен вас предупредить, что у этого вина есть один недостаток.

— Оно не иметь недостаток, — возразил граф.

— Прошу прощения: оно очень хмельное.

— Хмельное, хмельное, — презрительно проворчал граф, — таже если пы я выпить пинту, это то же самое, как если пы я выпить стакан смородинового сиропа.

— В таком случае не стесняйтесь, — сказал настоятель, — чувствуйте себя как дома; только предупреждаю, у нас еще много бутылок этого вина.

Вследствие дарованного графу разрешения он принялся есть и пить так, как подобает настоящему немцу. И следует признать, что он в полной мере поддержал репутацию, которой пользуются его соотечественники. Монахи, подбадриваемые настоятелем, не захотели отставать от иностранца, так что вскоре благоговейное молчание, царившее за столом в начале трапезы, было нарушено, и каждый стал тихо переговариваться со своими соседями, а затем уже громче обращаться ко всем присутствующим. Когда же стали менять кушанья, все, стараясь перекричать друг друга, принялись рассказывать самые диковинные истории, какие только можно услышать. Как бы мало граф ни понимал по-сицилийски, ему показалось, что речь в основном шла о дерзких набегах разбойников, разграбленных монастырях, повешенных жандармах и изнасилованных монахинях. Однако в этом не было ничего странного: из-за уединенного местонахождения достойных бенедиктинцев и их удаленности от города они, очевидно, не раз становились свидетелями подобных сцен. Марсала лилась рекой, не говоря уже о сухом сиракузском вине, калабрийском мускате и липарийской мальвазии. Сколь бы крепкой ни была голова графа, его глаза начали заволакиваться туманом, а язык заплетаться. И тут разговоры мало-помалу сменились монологами, а монологи — песнями. Граф, желавший оставаться на уровне хозяев, перебрал свой анакреонтический репертуар и, не найдя в нем ничего более подходящего, чем песня шиллеровских разбойников, принялся распевать во все горло знаменитые "Stehlen, morden, huren, balgen^[21]", на что сотрапезники немца, как ему показалось, отвечали дружными аплодисментами. Вскоре все вокруг графа закружилось; ему показалось, что монахи сбросили свои сутаны и постепенно превратились в разбойников. Их лица утратили свое аскетическое выражение и озарились свирепой яростью; ужин превратился в оргию. Между тем все продолжали пить, и к столу подавали новые, все более крепкие вина, взятые из погребов князя ди Патерно или из кладовой доминиканского монастыря в Ачи Реале. Пирующие стучали по столу пустыми бутылками, требуя принести еще вина, и, стуча, опрокидывали светильники, после чего огонь перекинулся на скатерть и со скатерти на стол; вместо того чтобы его тушить, на стол стали швырять стулья, кресла и лавки. В одно мгновение стол запылал, словно гигантский костер, вокруг которого монахи, обернувшиеся разбойниками, принялись плясать как одержимые. Наконец, посреди этого адского шума и гама послышался голос атамана, требовавший: "Монашек! Монашек!" Этот призыв был встречен всеобщими криками "Ура!". Минуту спустя дверь открылась и на пороге появились четыре монахини, которых тащили за собой пять или шесть бандитов; их встретили ликующими похотливыми возгласами. Граф видел это как бы во сне, и, как во сне, ему казалось, что какая-то неодолимая сила пригвоздила его к стулу, в то время как его душа странствовала в иных краях. Одежда несчастных девиц была мгновенно разорвана в клочья, и разбойники набросились на бедняжек; атаман попытался что-то сказать, но его голос потонул во всеобщих криках. И тут графу почудилось, что атаман схватил свои замечательные пистолеты марки Кухенройтер, очень похожие на его собственные. Затем ему показалось, что прозвучали два выстрела, и он закрыл глаза, ослепленный вспышками света. Открыв их снова, он увидел кровь, двух разбойников, корчившихся в стороне и вопивших от боли, а также самую красивую из монахинь в объятиях атамана, после чего все померкло перед его взором; глаза графа закрылись во второй раз, и у него уже не было сил открыть их снова, ноги его подкосились, и в конце концов он свалился на пол как мешок: он был мертвецки пьян.

Когда граф проснулся, было уже светло; он протер глаза, встряхнулся и огляделся: он лежал под деревом на опушке леса, справа от него была деревня Николози, слева — Педара, перед ним — Катания, а за Катанией — море. По-видимому, он провел ночь под открытым небом, лежа на мягком песчаном ложе и положив голову на свою дорожную сумку, а вместо балдахина кровати над ним простиралась безбрежная небесная синева. Вначале граф ничего не мог вспомнить и некоторое время чувствовал себя, как человек, очнувшийся от летаргического сна; наконец, его мысли, вначале неясные и беспорядочные, медленно перенеслись в прошлое, и вскоре он вспомнил все: свой отъезд из Катании, колебания сопровождавшего его погонщика мулов, прибытие в монастырь, стычку с поваром, прием, оказанный ему настоятелем, ужин, вино под названием "марсала", песни, оргию, пожар, монахинь и пистолетные выстрелы. Он снова огляделся и увидел свой багаж — чемодан, спальный мешок и дорожную сумку. Открыв сумку, граф обнаружил в ней бумажник, пенковую трубку, кисет и кошелек, который, к его величайшему изумлению, казалось, был так же туго набит, как и прежде, словно с ним ничего не произошло; немец с тревогой открыл кошелек и увидел, что тот по-прежнему полон денег; к тому же там лежало какое-то письмо; он тотчас же его распечатал и прочел следующее:

"Господин граф!

Мы приносим Вам свои искренние извинения за то, что нам пришлось столь внезапно расстаться с Вами, но дело чрезвычайной важности заставило нас отправиться в сторону Чефалу. Я надеюсь, что Вы не забудете гостеприимства, которое оказали Вам бенедиктинцы старого монастыря святого Николая, и, если Вам доведется снова побывать в Риме, попросите кардинала Морозини, чтобы он не забывал в своих молитвах бедных грешников.

Вы найдете все свои вещи, за исключением пистолетов марки Кухенройтер, которые я, с Вашего позволения, сохраню на память о встрече с Вами.

Дон Гаэтано,

настоятель старого монастыря святого Николая.

16 октября 1806 года".

Граф фон Ведер пересчитал свои деньги: все было на месте, вплоть до последнего медяка.

Придя в Николози, он застал всю деревню в сильном волнении: накануне разбойники ворвались в монастырь Санта Кьяра, монастырское столовое серебро было украдено, а четыре самые молодые и самые красивые монахини похищены, причем никто не знал, что с ними стало.

Граф снова встретился со своим погонщиком, забрался на мула и вернулся в Катанию; узнав, что какое-то судно готовится к отплытию в Неаполь, он сел на него и в ту же ночь покинул Сицилию.

Два года спустя граф прочел в "Allgemeine Zeitung"^[22], что знаменитый главарь бандитов по имени Гаэтано, захвативший старый монастырь святого Николая, который расположен на склонах Этны, и превративший его в разбойничье логово, был взят в плен после жаркого боя с полком английских солдат и повешен, к великой радости жителей Катании, которых он под конец обложил данью прямо в городе.

ЭТНА

На следующий день после нашего прибытия в Катанию мы должны были, напомним, предпринять попытку восхождения на Этну. Я сказал "предпринять попытку", ибо к планам, которые строят путешественники относительно этой горы, как нельзя лучше подходит пословица: "Человек предполагает, а Бог располагает". Очень часто можно встретить любопытных, отправившихся из Катании для того, чтобы подняться на Гибелло (так называют Этну в Сицилии), но очень редко можно увидеть счастливчиков, добравшихся до ее кратера. Дело в том, что в течение девяти-десяти месяцев в году гора остается, по существу говоря, недоступной: до 15 июня совершать восхождение слишком рано; после 1 октября — уже слишком поздно.

В этом отношении необходимые условия нам сопутствовали, так как мы приехали в Катанию 4 сентября; к тому же целый день стояла великолепная погода; ни пар, ни туман не застилали Этну. Мы видели ее накануне, спокойную и величественную, со всех улиц, ведущих к ее подножию. Легкий дымок, вырывавшийся из ее кратера, следовал за направлением ветра, развеваясь, подобно флажку, а солнце, закат которого мы наблюдали с высоты купола бенедиктинского монастыря, скатилось по безоблачному небу и скрылось за деревней Адерно, обещая, что следующий день будет ничуть не хуже того, что подходил к концу.

И потому наутро, в пять часов, проводник разбудил нас, заявив, что погода установилась словно нарочно для нас. Мы тотчас же поспешили к окнам, выходившим на Этну, и увидели, что огромная голова великанши окутана светлой утренней дымкой. Можно было четко различить три пояса, которые нам предстояло преодолеть на пути к вершине: пояс возделанных земель, пояс лесов и пояс пустынной местности. Вопреки обыкновению, вулканический конус был полностью лишен снега.

Как правило, к вулкану отправляются около четырех утра, но нам хотелось остановиться на несколько часов в Николози и увидеть Монте Россо, один из сотни второстепенных вулканов, которыми щетинится склон Этны. К тому же в Николози, как мне говорили, уже более полувека жил некий г-н Джемелларо, скромный и любезный ученый, который охотно мог бы ответить на все мои вопросы. Я попросил рекомендательное письмо к этому человеку, но мне ответили, что это излишне, ибо его доброжелательное гостеприимство распространяется на любого путника, рискнувшего предпринять всегда утомительное и порой опасное восхождение, которое мы собирались совершить.

Итак, в пять часов утра, не забыв захватить с собой бутылку лучшего рома, который нам удалось раздобыть, мы сели верхом на мулов и отправились в Николози, где нам предстояло пополнить свои запасы провизии. На каждом из нас была повседневная одежда, и, вопреки советам хозяина гостиницы, мы не взяли с собой дополнительно никаких теплых вещей, ибо не в силах были поверить, что после страшной жары на равнине нас ожидает на склонах горы температура в десять градусов мороза.

Я не знаю более красивой, более своеобразной, более пересеченной, более плодородной и в то же время более дикой местности, чем та, что мы увидели по дороге, которая ведет из Катании в Николози и пролегает через моря песка, оазисы апельсиновых рощ, застывшие потоки лавы, сжатые поля и базальтовые стены. На этом пути встречаются три-четыре деревни, бедные, убогие, жалкие, населенные нищим людом, как и все сицилийские деревни; при этом у них громкие и поэтичные названия, звучащие, как имена благословенных мест: Гравина, Санта Лючия, Масса Аннунциата; эти деревни возведены на лаве, построены из лавы и покрыты лавой; они полностью выступают из недр горы, подобно бедным цветам, которые увяли, еще не родившись, и которые неизбежно унесет ураганный ветер.

Между Масса Аннунциатой и горой Мьяни, справа от дороги, находится могила Коломбы. Почему такое нежное название было дано темной и мрачной впадине глубиной в двести футов и шириной в сто пятьдесят футов? Наш проводник не смог ответить на этот вопрос.

Наконец, мы прибыли в Николози, небольшое селение, стоящее на краю пригодной для обитания земли. В двухтрех милях до этого селения уже начинают попадаться участки пустынной местности, однако на расстоянии полумили выше него еще можно увидеть прекрасные насаждения и склон, покрытый виноградниками. Может быть, какой-то внутренний источник тепла отчасти заменяет солнечный жар, уже начинающий уменьшаться на этой высоте? Это еще одна загадка, которую не могут объяснить ни невежественные проводники, ни образованные путешественники.

Мы остановились в одной из тех лачуг, какие только Сицилия смеет называть гостиницами; поскольку было еще рано, мы, пока нам готовили завтрак, отправили свои визитные карточки г-ну Джемелларо с просьбой позволить нам нанести ему визит. Господин Джемелларо прислал нам ответное послание, в котором говорилось, что он как раз собирается садиться за стол и что если нам угодно разделить с ним трапезу, то мы будем желанными гостями. Однако, хотя при виде поданного завтрака нас охватило сильное желание принять столь любезное приглашение, мы деликатно от него отказались и, проявляя чудеса скромности, удовольствовались гостиничным угощением. То был похвальный поступок, достойный сравнения с самыми строгими постами святых пустынников.

После этого скудного завтрака мы велели проводнику заняться поисками пары цыплят или полудюжины каких-нибудь голубей, а затем свернуть им шею, ощипать и зажарить. То были бы наши съестные припасы на завтрак следующего дня; предприняв эти меры предосторожности, мы направились к дому г-на Джемелларо, самой внушительной постройке во всем селении. Слуга был предупрежден о нашем визите, и мы были проведены в рабочий кабинет, где нас ожидал его хозяин. Увидев г-на Джемелларо, я вскрикнул от изумления и радости одновременно, ибо узнал человека, столь любезно указавшего мне в Ачи Реале дорогу к пещере Полифема.

— Ах, это вы! — воскликнул он, увидев нас. — Я подозревал, что снова увижу старых знакомых. Всякий путешественник, ступивший на сицилийскую землю, принадлежит мне по праву: достаточно ему здесь оказаться, и я ловлю его на дороге. Вы нашли пещеру?

— Конечно, сударь, благодаря вашей любезности, которую мы только что снова подвергли испытанию.

— К вашим услугам, господа, — ответил г-н Джемелларо, жестом приглашая нас садиться, — я осмелюсь сказать, что если вам нужны сведения о нашем крае, то вы обратились точно по адресу.

В самом деле, г-н Джемелларо уже шестьдесят лет жил в селении Николози, где он родился и всю жизнь занимался тем, что наблюдал за вулканом, постоянно находившимся у него перед глазами. На протяжении шестидесяти лет, стоило горе лишь шелохнуться, как г-н Джемелларо тут же принимался ее изучать; стоило кратеру в течение суток изменить свои очертания, как г-н Джемелларо зарисовывал его в этом новом виде; наконец, как только дым вулкана становился более густым или рассеивался, г-н Джемелларо тотчас же усматривал в его потемнении или исчезновении некие предзнаменования, которые впоследствии неизменно подтверждались. Словом, г-н Джемелларо — это современный Эмпедокл, однако ему в большей степени свойственно здравомыслие, и потому, надеюсь, он будет похоронен с обеими своими туфлями. Так вот, г-н Джемелларо знает Этну как свои пять пальцев. От каждой из лав, которые за последние три тысячи лет извергала гора, пусть даже это было всего лишь одна горсточка, у г-на Джемелларо имеется образец; у него есть даже осколок вулканической породы с острова Юлия.

Наши читатели слышали, вне всякого сомнения, об острове Юлия, этом недолговечном острове, который, хотя и просуществовал всего лишь три месяца, наделал за этот короткий срок больше шуму, чем некоторые острова, существующие с незапамятных времен.

В одно прекрасное июльское утро 1831 года остров Юлия поднялся из морских глубин и появился на поверхности воды. В окружности он имел два льё; у него были свои горы и долины, как и у всякого настоящего острова; у него был даже фонтан, правда, фонтан кипящей воды.

Едва только остров показался из волн, как рядом с ним появился английский корабль (в каком бы уголке моря ни происходило нечто необычное, мимо тотчас же непременно проходит какой-нибудь английский корабль). Его капитан, удивленный тем, что видит остров там, где на морской карте не была указана даже скала, положил корабль в дрейф, сел в шлюпку и причалил к острову. Он установил, что остров находится на широте 38 градусов и располагает горами, долинами и фонтаном кипящей воды. Капитан приказал принести яйца, чай и позавтракал у фонтана; после завтрака он взял флаг с английским гербом и водрузил его на самой высокой горе острова, а затем произнес традиционные слова: "Я вступаю во владение этой землей от имени его величества британского короля". После этого капитан вернулся на корабль, приготовился к отплытию и вновь взял курс на Англию, куда благополучно прибыл с известием, что им обнаружен в Средиземном море неизвестный остров, который он назвал Юлией в честь месяца июля, когда тот был открыт, и во владение которым он вступил от имени Англии.

Вслед за английским кораблем там же проходило неаполитанское судно, команда которого пришла в неменьшее изумление, чем англичане. При виде неизвестного острова капитан, отличавшийся осторожностью, прежде всего приказал убрать паруса, чтобы держаться на безопасном расстоянии от него. Затем он взял подзорную трубу и, взглянув в нее, понял, что перед ним необитаемый остров с долинами и одной высокой горой, на вершине которой развевается английский штандарт. Капитан тотчас же сказал, что требуются четыре матроса-добровольца, готовые отправиться на разведку. Вызвались двое сицилийцев; они сели в шлюпку и отплыли к острову. Четверть часа спустя матросы вернулись и привезли с собой английский флаг. Вслед за тем неаполитанский капитан заявил, что от имени короля Обеих Сицилий он вступает во владение островом, и назвал его островом Сан Фердинандо в честь своегомилостивого государя. После этого моряк вернулся в Неаполь, попросил короля принять его и сообщил ему, что он обнаружил остров окружностью в десять льё, который весь покрыт апельсиновыми, лимонными и гранатовыми деревьями и на котором находятся гора вышиной с Везувий, долина, подобная Иосафатовой, и источник минеральной воды, где можно устроить купальные заведения куда значительнее тех, что имеются на Искье. При этом он добавил как бы мимоходом, не вдаваясь в подробности, что какой-то английский корабль попытался оспаривать у него обладание этим островом, и ему пришлось пустить вышеназванный корабль ко дну, в доказательство чего он привез английский штандарт. Министр военно-морского флота, присутствовавший на аудиенции, счел этот поступок несколько вольным, но неаполитанский король полностью признал правоту капитана, произвел его в адмиралы и наградил большой лентой ордена Святого Януария.

На следующий день в трех неаполитанских газетах появилось сообщение, что адмирал Боннакорри, герцог ди Сан Фердинандо, открыл в Средиземном море остров окружностью в пятнадцать льё, населенный племенем, говорящим на каком-то неведомом языке, и что король этого острова предложил первооткрывателю руку своей дочери. Кроме того, в каждой из этих газет было напечатано по сонету, восхвалявшему отважного мореплавателя. В первом его сравнивали с Васко да Гамой, во втором — с Христофором Колумбом, а в третьем — с Америго Веспуччи.

В тот же день английский посланник потребовал у неаполитанского министра военно-морского флота объяснений по поводу просочившихся оскорбительных для чести британской нации слухов о том, что адмирал Боннакорри якобы потопил английский корабль. Министр военно-морского флота ответил, что он слышал краем уха нечто подобное, но не знал, о каком именно затонувшем корабле, неаполитанском или английском, шла речь. Посланник, отнюдь не удовлетворенный этим объяснением, заявил, что для его государства оскорбительно даже предположение о том, что английский корабль может быть потоплен каким-нибудь другим кораблем, и затребовал паспорта. Министр военно-морского флота доложил об этом неаполитанскому королю, и тот распорядился подписать послу любые паспорта, какие тот потребует, а также велел отослать своему посланнику в Лондоне депешу с приказом немедленно покинуть столицу Великобритании.

Между тем британское правительство продолжало с присущей ему активностью прибирать остров Юлия к своим рукам. Это был перевалочный пункт, который оно так долго искало на пути из Гибралтара на Мальту. Некий старый капитан второго ранга, потерявший ногу при Абукире и с тех пор ходатайствовавший перед лордами Адмиралтейства о каком-нибудь вознаграждении, был назначен губернатором острова Юлия и получил приказ немедленно сесть на корабль и отправиться в свои владения. Достойный моряк продал небольшое имение, унаследованное им от предков, приобрел все, без чего никак нельзя было начинать колонизацию, поднялся вместе с женой и двумя дочерьми на борт фрегата "Стремительный", обогнул оконечность Бретани, пересек Гасконский залив, преодолел Гибралтарский пролив, вошел в Средиземное море, проследовал вдоль берегов Африки, сделал остановку на Пантеллерии, добрался до 38-го градуса широты, огляделся по сторонам и увидел, что острова Юлия нет и в помине. Остров Юлия накануне исчез с лица земли, и я не слышал, чтобы с тех пор кто-нибудь когда-нибудь о нем слышал.

Две противоборствующие державы, уже успевшие к тому времени сделать значительные военные приготовления, продолжали еще в течение полутора лет показывать друг другу зубы, после чего эта враждебная гримаса сменилась натянутой улыбкой; наконец, в одно прекрасное утро они заключили друг друга в объятия, и на этом все было кончено.

Единственным последствием мимолетной ссоры, которая, в конечном счете, укрепила дружбу обоих государств, имеющих о себе весьма высокое мнение, было введение как в королевстве Обеих Сицилий, так и в Великобритании нового налога.

А теперь оставим в покое остров Юлия, или остров Сан Фердинандо, как кому-то хотелось его называть, и вернемся к Этне, которую вполне можно считать виновницей этой злой шутки, едва не нарушившей европейское спокойствие.

Название "Этна", как утверждают ученые, это финикийское слово, означающее "огненная гора". Как видите, финикийский был языком того же самого рода, на каком изъяснялся с мещанином во дворянстве Ковьель, и выражал много всяких понятий посредством крайне малого количества слов. Некоторые античные поэты утверждают, что именно на Этне укрылись Девкалион и Пирра во время всемирного потопа. Поэтому г-н Джемалларо, будучи уроженцем Николози, вполне может притязать на честь происходить по прямой линии от одного из первых камней, которые они бросали себе через спину. Понятно, что это оставило бы далеко позади Монморанси, Роганов и Ноайлей.

Гомер говорит об Этне, не называя ее вулканом. Пиндар именует ее столпом небосвода. Фукидид упоминает о трех крупных взрывах, произошедших со времени появления в этих краях эллинских поселенцев и вплоть до той эпохи, в какую он жил. Наконец, два извержения случились в эпоху Дионисиев, после чего они стали следовать одно за другим столь стремительно, что с тех пор принято считать только наиболее сильные из них^[23].

После извержения 1781 года Этна предприняла еще ряд слабых попыток привести в расстройство Сицилию, но поскольку эти капризы не увенчались серьезными последствиями, то можно считать, что она сделала это исключительно из верности самой себе и чтобы сохранить за собой звание вулкана.

Одним из самых страшных среди всех этих извержений было то, что произошло в 1669 году. Поскольку извержение 1669 года началось в Монте Россо, а Монте Россо находится всего в полумиле слева от Николози, мы с Жаденом решили отправиться туда и осмотреть кратер, предварительно пообещав г-ну Джемелларо вернуться к нему домой отобедать.

Прежде всего следует знать, что Этна слишком высоко себя ставит по отношению к обычным вулканам, чтобы вести себя так же, как они; в то время как Везувий, Стромболи и даже Гекла изливают лаву с вершин своих кратеров, подобно тому как вино переливается через край переполненного стакана, Этна не утруждает себя подобными хлопотами. Ее кратер — это своего рода парадный вход, предназначенный разве что для того, чтобы играть в бильбоке раскаленными камнями величиной с целые дома, за воздушным полетом которых следишь, как можно было бы следить за бомбой, вылетевшей из мортиры; между тем центр извержения находится в действительности в другом месте. В самом деле, когда у Этны начинаются схватки, у нее на спине, в том или ином месте, просто-напросто вскакивает что-то вроде фурункула размером с Монмартр; затем этот фурункул лопается и из него извергается поток лавы, который несется вниз по ее склону, сжигает или разрушает все на своем пути и в конце концов вливается в море и гаснет. Из-за такого образа действий Этна покрыта множеством небольших кратеров, напоминающих очертаниями огромные стога сена; у каждого из этих второстепенных вулканов свой срок давности и свое собственное имя, и все они в свое время наделали больше или меньше шума, а также больше или меньше бед.

Монте Россо, как уже было сказано, занимает перворазрядное место среди этой второстепенной аристократии; где угодно, лишь бы не по соседству с Андами, Кордильерами и Альпами, это была бы очень милая небольшая гора высотой в девятьсот футов, то есть в три раза выше башен собора Парижской Богоматери. Вулкан обязан своим названием землистому цвету шлака, из которого он состоит; на него можно подняться по довольно пологому склону и после приблизительно получасового подъема оказаться на краю его кратера.

Кратер этот представляет собой своего рода колодец с дном, делающим его похожим на солонку, и имеет теперь миролюбивый и вполне спокойный вид. Проложенного пути туда нет, но в крайнем случае вниз можно спуститься с помощью веревок; глубина колодца составляет, по-види-мому, двести футов, а его окружность — пятьсот—шестьсот футов.

Именно из этого жерла, в наши дни холодного и безмолвного, в 1669 году посыпался столь сильный град камней и пепла, что солнце в течение трех месяцев было буквально померкшим, а ветер разносил эти выбросы вплоть до Мальты. Сила извержения была такой, что один из камней размером в пятьдесят футов отбросило на тысячу шагов от кратера, из которого он был исторгнут, и, упав, он ушел в землю на глубину в двадцать пять футов. Затем, наконец, появилась кипящая лава; она поднялась до жерла вулкана, хлынула через край по южному склону и, оставив Николози справа и Борелло слева, начала растекаться, но не как горный поток, а как огненная река, накрыла своими пылающими волнами деревни Кампо Ротондо, Сан Пьетро, Джигганео, после чего устремилась в гавань Катании, сталкивая туда часть города. И тут началась страшная схватка между водой и огнем; сперва море не выдержало натиска и отступило на четверть льё, открывая людским взорам свои глубины. Корабли горели в гавани, и огромные дохлые рыбы плавали на поверхности воды; затем, словно рассвирепев из-за своего поражения, море вернулось и пошло в наступление на лаву. Борьба длилась две недели; наконец, побежденная лава остановилась и начала переходить из жидкого состояния в твердое. На протяжении еще двух недель море продолжало бурлить, стараясь охладить свое новое побережье, с которым ему пришлось смириться; затем мало-помалу бурление прекратилось. Однако вся здешняя местность оказалась полностью опустошенной и три деревни исчезли с лица земли. Катания была разрушена на три четверти, а гавань наполовину засыпана.

С высоты Монте Россо, а точнее Монти Росси (ибо у этой горы, как и у Везувия, две вершины), до сих пор виден шлейф лавы, протянувшийся на пять льё в длину и местами достигающий трех льё в ширину, причем толщина слоя земли, которая откладывалась на нем в течение почти двух столетий, не достигла еще двух дюймов. С того места, где я находился, справа и слева, спереди и сзади от себя, в радиусе, который мог охватить мой взор, мне удалось насчитать двадцать шесть гор, возникших в результате вулканических извержений и напоминающих по форме и высоте ту, на которую я поднялся.

Обводя глазами окрестности, я заметил у подножия другого потухшего вулкана развалины знаменитого старого монастыря святого Николая, где граф фон Ведер был столь радушно принят доном Гаэтано; место, хранившее подобные воспоминания, во всех отношениях было достойно нашего посещения. Поэтому, спустившись с Монти Росси, мы немедленно направились к монастырю.

Это здание было возведено, согласно Фацелло, графом Симоном, внуком норманна Рожера, самого прославленного завоевателя Сицилии, под именем del conte Ruggiero^[24]по сей день известного каждому крестьянину. Некоторые ученые утверждают, что этот монастырь стоит на том месте, где в древности находился город Инесса; правда, другие ученые утверждают, что древний город Инесса стоял на обратном склоне Этны; между учеными Катании, Таормины и Мессины велась по этому поводу бурная переписка, и в итоге данный вопрос стал еще более туманным, чем прежде, так как каждый из эрудитов приводил массу великолепных доводов в подтверждение своей правоты. Когда я вернулся в Катанию, один из них спросил у меня, что думает об этом парижская Академия наук. Я ответил, что Академия наук, долгое время обсуждавшая этот серьезный вопрос, признала, что, должно быть, некогда существовали два города Инесса, возведенные в соперничестве друг с другом: один из них был построен наксосцами, а другой — испанскими сиканами; первый — на южном склоне, а второй — на северном склоне горы Этна. Ученый хлопнул себя по лбу, словно его осенила новая идея, бросился к письменному столу, схватил перо и принялся строчить объемистый том, который, как я впоследствии узнал, пролил яркий свет на сей важный вопрос.

Этот монастырь, где, по замыслу его благочестивого основателя, бенедиктинцы были обречены жить, первыми подвергаясь губительным извержениям вулкана, который им надлежало заклинать своими молитвами, ныне представляет собой лишь развалины. Лучше всего сохранилась часовня и достопамятная трапезная, где граф фон Ведер, этот новоявленный Фауст, присутствовал на шабаше Гаэтано-Мефистофеля. Плато, возвышающееся над монастырем, представляет собой не что иное, как вулканическую массу, которая разделена глубокими впадинами и с высоты которой видны расположенные под ним уступами потухшие вулканы.

Было четыре часа дня; в половине пятого нас ждал обед в доме нашего гостеприимного хозяина, г-на Джемелларо, и мы отправились в обратный путь тем более поспешно, что после скудного утреннего завтрака были в высшей степени предрасположены ко второй трапезе. Войдя в дом, мы увидели, что стол уже накрыт; таким образом, нам удалось превосходным образом уловить тот быстротечный и исключительный момент, когда человеку не приходится ждать и когда, тем не менее, он не заставляет ждать других.

Господин Джемелларо был одним из тех ученых, какие мне нравятся, ученых-экспериментаторов, питающих отвращение ко всяким теориям и рассуждающих лишь о том, что они сами видели. В течение всего обеда разговор вращался вокруг горы нашего хозяина. Я говорю "гора нашего хозяина", ибо г-н Джемелларо вполне убежден, что Этна принадлежит ему, и он бы весьма удивился, если бы в один прекрасный день его величество король Обеих Сицилий стал бы оспаривать у него какую-нибудь ее часть.

Другим потухшим вулканом, который г-н Джемелларо считал самым великим и прекрасным после Этны, был Наполеон, вызвавший за четырнадцать лет своего вторжения в политическую жизнь Европы столько потрясений престолов и падений держав. Наш хозяин мечтал собрать полную коллекцию гравюр, посвященных Наполеону, но я привел его в уныние, заявив, что для этого пришлось бы нагрузить четыре корабля и что все эти гравюры не поместились бы в кратере Монти Росси.

После обеда г-н Джемелларо осведомился о том, какие меры предосторожности мы приняли для подъема на Этну: мы ответили, что эти меры сводятся к купленной нами бутылке рома и двум-трем зажаренным цыплятам. Затем г-н Джемелларо взглянул на нашу одежду и, увидев на Жадене куртку из панбархата, а на мне парусиновую, спросил с легкой дрожью, нет ли у нас рединготов или плащей. Мы ответили, что в данную минуту у нас нет абсолютно ничего, кроме того, что на нас надето. "Вот истинные французы, — пробормотал г-н Джемелларо, вставая, — ни один немец или англичанин не отправился бы в путь в таком виде. Погодите, погодите". Вскоре он принес два теплых плаща с капюшонами, похожих на наши солдатские шинели, и вручил их нам, заверив, что не успеем мы отойти на два льё от Николози, как воздадим должное его предусмотрительности.

Беседа продолжалась до девяти часов вечера, пока в дверь не постучал наш проводник, явившийся вместе с мулами. Мы спросили, удалось ли ему раздобыть что-нибудь съедобное; в ответ он показал четырех худосочных цыплят, из тех, какие водятся только в Италии и даже в таком количестве не стоят одного упитанного полевого голубя. Кроме того, он купил две бутылки вина, хлеб, виноград и груши — с такими запасами можно было отправляться даже в кругосветное путешествие.

Мы сели верхом на мулов и двинулись в путь в темноте, показавшейся нам после хорошо освещенной комнаты беспросветным мраком; однако мало-помалу мы стали различать окрестности благодаря свету несметного числа звезд, которыми было усеяно небо. Первое время, насколько можно было судить по тому, как под нами увязали ногами мулы, наш путь пролегал через пески. Вскоре мы вступили во второй пояс, или пояс лесов, если только произрастающие там редкие, чахлые и корявые деревья достойны именоваться лесом. Мы ехали по нему примерно два часа, уверенно следуя по дороге, по которой нас вел проводник, а точнее, мулы; дорога эта, впрочем, из-за своих бесконечных спусков и подъемов показалась нам крайне неровной. Прошел уже целый час с того времени, когда мы признали точность предсказаний г-на Джемелларо относительно холода и облачились в свои широкие накидки с капюшонами, как вдруг перед нами предстала какая-то лачуга без крыши, возле которой наши мулы сами собой остановились. Мы были ycasa del Bosco или della Neve, то есть Лесного или Снежного дома: его название меняется в зависимости от того, лето стоит или зима. Именно здесь, как сказал проводник, нам предстояло сделать привал. По его предложению мы спешились и вошли в дом. Мы находились на пол пути от casa Inglese^[25]; однако, как говорят наши крестьяне, это были еще цветочки.

Лесной дом был лишь прелюдией к унылому пейзажу, ожидавшему нас выше. В этом пристанище без крыши, ставней и дверей не было ничего, кроме четырех стен. К счастью, наш проводник захватил с собой топорик: вскоре он принес нам охапку дров; мы немедленно пустили в ход фосфорную зажигалку и развели жаркий огонь. Читатель поймет, насколько этот огонь был желанным, когда узнает, что маленький карманный градусник, который мы всегда носили с собой, показывал температуру на 18 градусов ниже, чем в Катании.

Как только огонь был разведен, проводник предложил нам лечь спать и, предоставив нас самим себе, ушел, чтобы позаботиться о мулах. Мы попытались последовать его совету, но, будучи настороже, словно мыши, никак не могли сомкнуть глаза. Отсутствие сна мы восполнили несколькими стаканами рома и бесконечными шутками по адресу наших парижских друзей, которые в этот час спокойно пили чай, даже не подозревая о том, что нам предстоит бродить по лесам Этны. Это бдение продолжалось до половины первого ночи; в половине первого проводник велел нам снова садиться на мулов.

Пока длилась эта стоянка, на небе показался молодой месяц, который, каким бы тонким он ни был, отбрасывал немного света. Еще с четверть часа мы продолжали брести среди деревьев, которые с каждым десятком шагов становились все более редкими, пока, в конце концов, не исчезли совсем. Мы вступили в третий пояс Этны и чувствовали это по шагу наших мулов, когда они шли по вулканической породе, когда проходили по шлаку и когда ступали по мху, единственному виду растительности, встречающемуся на этой высоте. Что касается наших глаз, то от них было мало проку: мы видели лишь, что земля временами меняла окраску, и не более того, ибо невозможно было различить каких-либо подробностей в окружающей темноте.

Между тем, по мере того как продолжалось наше восхождение, холод становился все сильнее, и мы мерзли, несмотря на свои теплые плащи. Из-за этого перепада в температуре разговор прервался, и каждый из нас, замкнувшись в себе, чтобы, наверное, сохранить собственное тепло, молча двигался вперед. Я ехал первым и, хотя и не видя почву у себя под ногами, в то же время отчетливо различал справа от нас гигантские откосы и огромные пики, которые высились, подобно исполинам, и черные силуэты которых выделялись на фоне темно-синего неба. Чем дальше мы следовали, тем более причудливые и невероятные очертания приобретали эти призрачные видения; мы прекрасно понимали, что природа не сотворила эти горы такими, и они лишились растительности в результате долгой борьбы. Мы находились на поле битвы титанов и взбирались по Пелиону, водруженному на Оссу.

Окружающий пейзаж был грозным, мрачным и величественным; я видел и в полной мере ощущал красоту этого ночного путешествия, но до того замерз, что у меня не хватало духу открыть рот, чтобы спросить у Жадена, не были ли все эти видения следствием сковавшего меня холода и не пригрезились ли они мне наяву. Время от времени какие-то странные непонятные звуки, не похожие ни на один из привычных нашему уху звуков, раздавались из недр земли, которая, казалось, вздыхала и стонала, как живое существо. В этих звуках слышалось нечто неведомое, зловещее и торжественное, от чего бросало в дрожь. Нередко, заслышав эти звуки, наши мулы резко останавливались, тянулись широко открытыми ноздрями, из которых шел пар, к земле, а затем поднимали головы и принимались жалобно ржать, словно пытаясь сказать, что им понятен этот исполненный величия голос безлюдного пространства, но они не по своей воле пришли сюда и нарушили его таинственное молчание.

Тем временем мы продолжали подъем, и с каждой минутой холод становился все сильнее; у меня уже едва хватало сил поднести флягу с ромом ко рту. К тому же вслед за этим надо было совершить еще более трудное действие, а именно, вновь закупорить флягу; мои руки до того застыли, что утратили всякую чувствительность, а мои ноги до того отяжелели, что, казалось, к каждой из них привязали по наковальне. Наконец, почувствовав, что совсем закоченел, я сделал над собой усилие, остановил мула и спешился. Во время этого маневра мимо проехал Жаден на своем муле. Я спросил, не желает ли он последовать моему примеру, но он, не говоря ни слова, покачал головой в знак отказа и поехал дальше. Сначала мне было невыносимо тяжело идти пешком, мне казалось, что я шагаю босыми ногами по множеству булавок. Тогда мне пришла в голову мысль идти, держась за мула: я схватил его за хвост, но мой скакун, избавившись от всадника, слишком дорожил этой выгодой, чтобы не попытаться отстоять свою независимость. Стоило ему почувствовать прикосновение моих рук, как он взбрыкнул задними ногами, одно из его копыт угодило мне в бедро и отбросило меня на десять футов назад. Проводник тут же подбежал и помог мне встать.

Я ничего себе не сломал; более того, эта встряска отчасти восстановила мое кровообращение; я почти не ощущал боли, хотя само падение красноречиво говорило о том, что удар был сильным. В итоге я пошел пешком и почувствовал себя лучше. Пройдя шагов сто, я наткнулся на остановившегося Жадена; он ждал меня. Увидев моего мула без седока и потеряв из вида нашего проводника, он понял, что со мной случилась какая-то беда. Я успокоил его, и мы отправились дальше: он и проводник — верхом на мулах, а я пешком. Было два часа ночи.

В течение еще примерно трех четвертей часа мы следовали по крутой и ухабистой дороге, после чего оказались на пологом склоне, где время от времени нам стали попадаться островки снега, в которых я увязал по колено и которые вскоре сменились сплошным снежным покровом. Наконец, сумрачный небосвод начал светлеть, и забрезжившие утренние сумерки озарили наш путь, принеся с собой еще более холодный воздух, чем тот, каким мы дышали до тех пор. В этом тусклом неясном свете мы увидели перед собой некое подобие дома и устремились к нему: Жаден рысью на муле, а я, насколько это было в моих силах, бегом. Проводник толкнул входную дверь, и мы оказались в Английском доме, к величайшему утешению путешественников построенном у подножия вершины.

Первый вырвавшийся у меня крик заключал в себе просьбу развести огонь, но это было одно из тех инстинктивных желаний, какие легче высказать, чем исполнить: последние рубежи леса остались в добрых двух льё от хижины, а в ее окрестностях, погребенных под лавой, шлаком и снегом, не росли ни кусты, ни трава. Проводник зажег лампу, которую он где-то нашел, как можно плотнее закрыл дверь и посоветовал нам закутаться в свои плащи и что-нибудь съесть, чтобы попытаться согреться, в то время как он отведет мулов в конюшню.

Поскольку нам, в конечном счете, прежде всего хотелось выйти из охватившего нас состояния оцепенения, мы принялись изо всех сил пританцовывать. Термометр, нахо-лившийся в доме, показывал 6 градусов ниже нуля; разница с температурой, которая была в Катании, составляла 41 градус.

Проводник вернулся с охапкой соломы и сухих веток, которыми мы явно были обязаны щедрости какого-нибудь англичанина, нашего предшественника. В самом деле, случается, что эти достойные островитяне, всегда прекрасно осведомленные о тех мерах предосторожности, какие следует соблюдать, нанимают на одного *мула больше и нагружают его дровами, проезжая через лес. Вовсе не являясь англоманом, я посоветовал бы поступать так же всем, кто желает совершить подобное путешествие. Нанять мула стоит один пиастр, а я по себе знаю, что с превеликим удовольствием отдал бы тогда десять луидоров за охапку хвороста.

Вид огня, каким бы скоротечным он ни был, вновь вселил в нас бодрость. Мы придвинулись к нему так близко, точно собирались его проглотить, и протянули ноги к самому пламени; после этого, слегка отогревшись, мы приступили к завтраку.

Все было застывшим: хлеб, цыплята, вино и фрукты; только ром остался в порядке. Мы моментально проглотили двух цыплят, словно это были жаворонки, третьего отдали проводнику и оставили четвертого про запас — на случай, если опять проголодаемся. Что касается фруктов, то казалось, что мы грызем лед; затем мы выпили глоток рома в качестве десерта и ощутили себя немного отдохнувшими.

Была половина четвертого утра; проводник напомнил, что нам предстояло подниматься еще, по меньшей мере, три четверти часа и, если мы желали добраться до вершины к восходу солнца, нельзя было напрасно терять время.

Мы вышли из Английского дома. Теперь уже можно было разглядеть то, что нас окружало: вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась обширная снежная равнина, посреди которой высилась конусообразная вершина Этны, образующая угол приблизительно в сорок пять градусов. Под нами же все было погружено во мрак; лишь на востоке небо окрасилось в светло-опаловые тона, на фоне которых резко выделялись горы Калабрии.

Отойдя от Английского дома на сто шагов, мы увидели первые волны образованного лавой плоскогорья, резко отличавшегося своим темным цветом от снега, среди которого оно выступало, словно сумрачный остров. Нам пришлось подняться на эти застывшие волны и перепрыгивать с одной на другую, как я это уже делал в Шамуни на Ледовом море, с той лишь разницей, что острые выступы разрезали кожу наших башмаков и впивались нам в ноги. Этот отрезок пути, занявший у нас четверть часа, оказался одним из самых тяжелых за все время восхождения.

Наконец, мы добрались до подножия вулканического конуса, который, хотя и возвышался на тысячу триста футов над плоскогорьем, где мы находились, был полностью лишен снега — то ли потому, что его склоны были слишком крутыми, чтобы снег на них задерживался, то ли потому, что таившийся в его недрах огонь не позволял снежным хлопьям лежать на его поверхности. Этот конус постоянно меняет свою форму при каждом очередном извержении, обрушиваясь в старый кратер и преображаясь вместе с появлением нового кратера.

Мы начали взбираться на эту новую гору, сплошь состоявшую из рыхлой земли, перемешанной с камнями, которые осыпались под нашими ногами и катились вниз позади нас. В некоторых местах скат был настолько крутым, что, не наклоняясь, мы могли дотянуться пальцами до откоса; к тому же, по мере того как мы поднимались, воздух становился все более разреженным и дышать было все труднее. Я вспомнил все, что рассказывал мне Бальма о своем первом восхождении на Монблан, и начал испытывать точно такие же ощущения. Хотя мы находились уже примерно в тысяче футов над поясом вечных снегов и нам предстояло преодолеть еще восемьсот футов, плащ, который был у меня на плечах, казался мне невыносимой тяжестью и я чувствовал, что не могу больше в нем оставаться: он давил на меня, подобно одной из тех свинцовых мантий, под бременем которых в шестом круге Ада сгибались на глазах у Данте лицемеры. Поэтому я скинул его и оставил лежать на дороге, предоставив идущему сзади проводнику заботу подобрать его; вскоре то же самое произошло с палкой, которую я держал в руке, и со шляпой, которая была у меня на голове. Оба эти предмета, брошенные мною один за другим, покатились вниз, к основанию конуса, и остановились только у моря лавы, настолько крутым был склон. Я увидел, что Жаден тоже начал избавляться от излишних, как ему казалось, деталей своей одежды и что он останавливался через каждую сотню шагов, чтобы отдышаться.

Мы преодолели приблизительно треть подъема, потратив около получаса на то, чтобы оставить позади еще четыреста футов; между тем небо на востоке становилось все светлее; опасение, что мы не успеем добраться до вершины конуса вовремя и увидеть восход солнца, придало нам бодрости, и мы с новыми силами устремились вверх, больше не останавливаясь для того, чтобы взглянуть на необозримый горизонт, с каждой минутой раздвигавшийся перед нашими глазами; между тем, чем дальше мы шли, тем тяжелее становился подъем; с каждым шагом склон становился все более крутым, земля все более рыхлой, а воздух все более разреженным. Вскоре наше внимание привлекли раскатистые звуки справа от нас, раздававшиеся из-под земли; проводник пошел впереди и подвел нас к расселине, из которой доносился оглушительный грохот и валил густой пар с серным запахом, выходивший наружу под напором внутреннего потока воздуха. Подойдя к краю этой трещины, мы увидели на ее дне, на глубине, которую невозможно было точно определить, красную раскаленную жидкость; стоило нам топнуть ногой, как земля отзывалась вдали рокотом, будто барабан. К счастью, земля была совершенно спокойной, а иначе, если бы ветер гнал этот пар в нашу сторону, мы бы задохнулись, настолько сильным был его серный дух.

Постояв несколько минут на краю этого пекла, мы двинулись дальше, причем кружным путем, чтобы облегчить себе подъем; у меня начало шуметь в голове, как если бы кровь готова была хлынуть из моих ушей, а из-за того, что воздух становился все менее и менее годным для дыхания, я был вынужден прерывисто дышать, словно мне предстояло вот-вот лишиться его вовсе. Я хотел было лечь передохнуть, но от земли исходил такой сильный запах серы, что мне пришлось отказаться от этой мысли. Тогда я решил прикрыть рот галстуком и дышать через ткань: это принесло мне облегчение.

Между тем мало-помалу мы преодолели три четверти подъема и вершина горы виднелась всего в нескольких сотнях футов над нашей головой. Мы сделали последнее усилие и принялись карабкаться по этому небольшому участку отчасти стоя, отчасти на четвереньках, не отваживаясь смотреть вниз из страха, что у нас закружится голова, до того крутым был этот откос. Наконец Жаден, обогнавший меня на несколько шагов, торжествующе закричал: он добрался до цели и стоял напротив кратера; несколько мгновений спустя я оказался рядом с ним. Мы находились буквально между двумя безднами.

Как только мы оказались там и отпала необходимость делать резкие движения, нам сразу же стало легче дышать; к тому же картина, открывшаяся нашим глазам, была настолько захватывающей, что мы забыли о своем недомогании, каким бы сильным оно ни было.

Мы стояли напротив кратера, то есть гигантского колодца, окружность которого составляла восемь миль, а глубина — девятьсот футов; внутренние стены этого провала сверху донизу были покрыты рыхлым веществом, состоявшим из серы и квасцов; на дне кратера, насколько об этом можно было судить на таком удалении, находилась какая-то кипящая масса; из этой бездны поднимался, закручиваясь, разреженный дым, напоминавший змею, стоящую на хвосте. Края кратера были неровными, зубчатыми, и более или менее приподнятыми. Мы находились на одной из самых высоких точек.

Проводник позволил нам немного полюбоваться этой картиной, в то же время всякий раз, когда мы подходили к краю пропасти слишком близко, удерживая каждого из нас за полу куртки, так как каменистая почва была настолько рыхлой, что могла уйти из-под ног, и в таком случае мы рисковали повторить шутку Эмпедокла; затем он посоветовал нам во избежание несчастного случая отойти от кратера на двадцать шагов и оглядеться.

Небо на востоке, сменившее свои опаловые тона, которые мы наблюдали, выйдя из Английского дома, на нежно-розовый цвет, теперь было объято пламенем, и солнечный диск уже показался из-за гор Калабрии. На склонах этих гор ровного темно-синего цвета выделялись белые пятнышки городов и деревень. Мессинский пролив казался отсюда обычной рекой, в то время как справа и слева расстилалась необъятная морская гладь. Слева она была испещрена темными точками: эти темные точки были островами Липарийского архипелага. Время от времени один из этих островов вспыхивал, подобно мигающему маяку: то был вулкан Стромболи, извергавший пламя. На западе все еще было погружено во тьму. Гигантская тень Этны падала на всю Сицилию.

На протяжении трех четвертей часа это зрелище становилось все более величественным. Я видел восход солнца на Риги и на Фаулхорне, двух этих титанах Швейцарии, но ничто не идет в сравнение со зрелищем, открывающимся с высоты Этны. Перед нами простирались Калабрия — от Пиццо до мыса делл'Арми, Мессинский пролив — от Сциллы до Реджо, а также Тирренское и Ионическое моря; слева лежали Эоловы острова, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой; справа, словно легкая дымка на горизонте, вырисовывалась Мальта; вокруг нас раскинулась вся Сицилия, которую мы видели с высоты птичьего полета, с ее побережьем, изрезанным мысами, отрогами, гаванями, бухтами и рейдами; ее пятнадцать городов и триста селений; ее горы, похожие на холмы; ее долины, напоминающие борозды от плуга; ее реки, кажущиеся серебряными нитями наподобие тех, что осенью опускаются с неба на луговую траву; наконец, огромный грохочущий кратер, полный огня и дыма; над его вершиной — небо, а под его основанием — преисподняя; от подобной картины мы забыли обо всем: о тяготах пути, опасности и недомогании. Я был полностью, искренне, безоглядно охвачен восторгом и любовался этим зрелищем и телесным зрением, и зрением души. Никогда еще я не видел Бога так близко и, стало быть, в таком величии.

Мы провели так целый час, возвышаясь над всем этим древним миром Гомера, Вергилия, Овидия и Феокрита, но ни Жадену, ни мне даже не пришло в голову взяться за карандаш, настолько, как нам казалось, глубоко эта картина вошла в наши сердца, в которых ей суждено было запечатлеться без помощи записи или рисунка. Затем, бросив последний взгляд на горизонт длиной в триста льё, который человеку дано охватить глазами только раз в жизни, мы двинулись в обратный путь.

Не считая опасности скатиться с высоты горы к ее подножию, трудности спуска не могут сравниться с тяготами подъема. Десять минут спустя мы оказались на островке лавы, а еще через четверть часа — у входа в Английский дом.

Холод, по-прежнему резкий, перестал, однако, быть нестерпимым; мы вошли в Английский дом, чтобы хоть немного привести в порядок свой внешний вид, ибо, как уже было сказано, наш туалет претерпел во время восхождения массу изменений.

Английский дом, который неблагодарные путешественники рано или поздно доведут до состояния с a s a della Neve, это еще один драгоценный, хотя и косвенный, дар филантропии нашего добрейшего хозяина г-на Джемелла-ро, основанной на его интересе к науке. Ему было не более двадцати лет, когда он осознал, каким неоценимым подспорьем для путешественников, поднимающихся на Этну, чтобы производить там метеорологические опыты, стал бы домик, где они могли бы отдохнуть после тяжелого подъема и укрыться от постоянного холода, делающего эту местность непригодной для жилья. И потому г-н Дже-мелларо десятки раз обращался к своим согражданам — то на словах, то письменно, — чтобы устроить с этой целью добровольную подписку; однако все его попытки не увенчались успехом.

Приблизительно тогда же г-н Джемелларо получил небольшое наследство, после чего он уже ни к кому не обращался за помощью, а построил дом на свои собственные средства и предоставил его путешественникам в безвозмездное пользование. По расчетам г-на Джемелларо, подтвержденным расчетами его брата, этот дом расположен на высоте в 9 219 футов над уровнем моря. Некий благодарный путешественник начертал над его входом следующие слова на латыни:

"Casa haec quantula Etnam perlustrantibus gratissima^[26]".

С тех пор дом стали называть Гратиссимой.

Между тем, построив Гратиссиму, г-н Джемелларо сделал лишь то, что ему позволяли его личные средства, другими словами, дал приют ученым. Однако это было, по его мнению, совершенно недостаточно: он хотел предоставить науке возможности для исследований, оснастив дом всеми необходимыми приборами для метеорологических наблюдений, вести которые постоянно приезжали сюда путешественники изо всех частей света. Это было то время, когда англичане оккупировали Сицилию. Господин Джемелларо обратился к лорду Форбсу, командующему британскими войсками.

Лорд Форбс не только одобрил план г-на Джемелларо, но даже решил придать его замыслу больший размах. Он открыл подписку, и первым подписался на 71 000 франков. Благодаря тому, что подписка проводилась под покровительством столь важной персоны, вскоре была собрана необходимая сумма, после чего рядом с домиком г-на Джемелларо, семью годами раньше названным, как уже было сказано, Гратиссимой, лорд Форбс построил здание, состоящее из трех спальных комнат, двух кабинетов и конюшни на шестнадцать лошадей. Именно этот дом, казавшийся дворцом по сравнению с его бедным соседом, был назван в честь своих основателей:

Casa Inglese, или Casa degli Inglesi^[27].

В течение всего того времени, пока строили этот новый дом, г-н Джемелларо, которому рабочие могли каждый день доставлять из Николози все, что ему было нужно, обитал в старом доме, где он трижды в день вел термометрические наблюдения. Согласно этим наблюдениям, средняя температура составляла в июле — утром: +3,37°, в полдень: +7°, вечером: +3°, а в среднем: +4,9°; в августе — утром: +2,7°, в полдень: +8,2°, вечером: +3,1°, а в среднем: +4,7°; самая высокая температура достигала + 12,4°; самая низкая опускалась до —0,9°. Эти опыты, как мы уже говорили, производились на высоте в 9 219 футов над уровнем моря.

В настоящее время Гратиссима лежит в развалинах, а Английский дом, с каждым днем приходящий в упадок по вине путешественников, которые в нем останавливаются, в ближайшем будущем грозит предоставить им в качестве приюта разве что четыре стены.

После очередного пятнадцатиминутного привала, во время которого было покончено с последним цыпленком и остатками хлеба, мы вновь покинули Английский дом и оказались на плоскогорье, именуемом, очевидно иносказательно, Пшеничной равниной. Все оно было погребено под снегом, хотя стояло самое теплое время года. Явно проторенная тропа указывала на дорогу, которой следовали путешественники. Мы отклонились от нее, чтобы осмотреть долину del Bue^[28], расположенную слева. Ступая по этому нехоженому снегу, мы на каждом шагу увязали в нем примерно на шесть дюймов.

Бычья долина могла бы послужить в Опере великолепной декорацией к аду в "Искушении" или во "Влюбленном дьяволе". Я никогда не видел ничего более печального и унылого, чем эта гигантская бездна с ее уступами черной лавы, которая застыла в разгар своего бега по раскаленной почве. Ни одного дерева, ни одной травинки, никакого мха, ни единого живого существа. Полное отсутствие всякого шума, движения и жизни.

К трем поясам, разделяющим Этну, безусловно, можно было бы добавить четвертый, самый жуткий из всех, — пояс огня.

В глубине Бычьей долины мы увидели под собой, на расстоянии в три-четыре тысячи футов, два потухших вулкана, распахнувших свои одинаковые пасти. Две эти горы высотой в полторы тысячи футов каждая напоминают взрытые кротом бугорки.

Нашему проводнику пришлось проявить всю свою настойчивость, чтобы оторвать нас от созерцания этого зрелища. Мы полностью забыли о том, что нам предстояло проделать не меньше трех десятков миль, чтобы добраться до Катании. Впрочем, Катания лежала у наших ног: казалось, достаточно было протянуть руку, чтобы ее коснуться. Разве можно было поверить, что нас отделяли от нее целых десять льё, о которых твердил проводник?

Мы в очередной раз забрались на мулов и поехали обратно. Четыре часа спустя мы снова оказались в доме г-на Джемелларо. Мы уезжали от него с чувством симпатии, а вернулись с чувством благодарности.

Между тем это один из тех людей, какие забыты властями, не избалованы людским вниманием и не увенчаны никакими лаврами. Господин Джемелларо не является даже член-корреспондентом Института. Впрочем, к счастью, для доброго и милого г-на Джемелларо это не имеет ровно никакого значения.

Мы вернулись в Катанию в одиннадцать часов вечера, а наутро, в пять часов, снова приготовились к отплытию.

СИРАКУЗА

Наше возвращение стало радостью для всего экипажа. Не считая пинка, полученного мной от мула и причинившего мне, по правде сказать, довольно сильную боль, путешествие закончилось благополучно. Каждый матрос расцеловал нам руки, как если бы, подобно Энею, мы вернулись из преисподней. Что касается Милорда, который после истории с котом оптика был, насколько это возможно, лишен увольнения на берег и находился на борту под охраной двух своих приятелей, Джованни и Пьетро, то он пребывал на верху блаженства.

Погода стояла великолепная. С тех пор как закончился шторм, мы не видели в небе ни единого облачка; ветер дул со стороны Калабрии и словно подталкивал нас рукой. Берег, вдоль которого мы следовали, был овеян воспоминаниями. В одном льё от Катании несколько разбросанных камней указывают местоположение древней Гиблы; после Гиблы появляется Симет, сменивший свое прежнее античное название на Джаретту. Некогда, по словам древних, Симет был судоходной рекой; сегодня же по нему не проплыть даже самой маленькой лодке. Зато его воды, куда попадают сернистое масло, а также нефтяные выбросы из Этны, обладают способностью сгущать эту жидкую смолу, вследствие чего в его устье скапливается прекрасный янтарь, который собирают крестьяне и обрабатывают в Катании.

Затем вы встречаете на своем пути озеро Перг, по поверхности которого, по словам Овидия, скользит не меньше лебедей, чем по водам Каистра: озеро спокойное, прозрачное и погруженное в дрему, скрытое лесным пологом и отражающее в своих волнах цветы вечной весны. Это на его берегах резвилась со своими подругами Прозерпина, наполняя свой подол и корзину ирисами, гвоздиками и фиалками, когда ее увидел, полюбил и похитил Плутон, и здесь же невинная целомудренная дева, рвавшая на себе от невыносимого горя платье, оплакивала и потерянные цветы, и свою девственность, над которой нависла угроза.

Вслед за озером появляются земли лестригонов; Лен-тини, сменивший древние Леонтины, жители которых сохранили шкуру Немейского льва, подаренную им Гераклом как герб, когда он основывал их город; Аугуста, построенная на месте древней Мегары, кровавой и постыдной памяти Аугуста, в порту которой были убиты триста слепых солдат, возвращавшихся в 1799 году из Египта. Ну, а затем, после Мегары,открывается Тапс, лежащий у края волн:

Megarosque sinus, Thapsumque jacentem.^[29]

Продолжая свой путь, мы заметили, что берег преобразился. Вместо плодородных и слегка покатых полей, с приближением к морю все гуще поросших тростником, из которого была сделана свирель Полифема и заросли которого служили убежищем для любви Акида и Галатеи, вдоль берега высились отвесные скалы, откуда вылетали тысячи гнездившихся там голубей. Увиденный нами около четырех часов вечера крест, водруженный на одном из рифов, напомнил о том, что в этом месте потерпели крушение несколько кораблей. Наконец показались стены Сиракузы, и мы вошли в ее порт под грохот, который производила во время занятий школа барабанщиков. Это было первое разочарование, которое приберегла для нас дочь Архия Коринфянина.

Сиракузы, сошедшие с острова Ортигия на материк, чтобы основать там Ахрадину, Тихею, Неаполь и Олимпий, а затем увидевшие, как одна за другой обращаются в руины четыре ее дочери, вернулись в свою изначальную колыбель. В наши дни это самый обыкновенный город окружностью в пол-льё, в котором обитают сто шестнадцать тысяч душ и который окружен крепостными стенами, бастионами и куртинами, воздвигнутыми Карлом V.

Во времена Страбона Сиракузы насчитывали сто двадцать тысяч жителей, столько же, сколько насчитывает современный город, и имели сто восемьдесят стадий в окружности. Затем, поскольку население Сиракуз возрастало день ото дня и ее стены, а также пять ее городов не могли больше его вмещать, были основаны Акры, Касме-ны, Камарина и Энна.

Во времена Цицерона, при всем увиденном им упадке былого процветания этого города, вот что еще представляли собой Сиракузы.

"Сиракузы, — говорит Цицерон, — самый большой из греческих городов и самый красивый... Ибо он очень выгодно расположен, и как с суши, так и с моря вид его великолепен; его гавани находятся внутри городской черты, к ним то тут, то там прилегают городские здания; имея самостоятельные входы, эти гавани соединяются и сливаются; там, где они соединяются друг с другом, узкий морской пролив отделяет одну часть города, называемую Островом; эта часть сообщается с остальными частями города посредством моста.

Город этот так велик, что может показаться, будто он состоит из четырех огромных городов. Один из них, тот, о котором я уже говорил, — Остров, омываемый двумя гаванями, выдается далеко в море, соприкасается с входами в обе гавани и доступен с обеих сторон. Здесь стоит дворец, принадлежавший царю Гиерону и теперь находящийся в распоряжении преторов. Здесь же очень много храмов, но два из них намного превосходят все остальные: один — Дианы, другой... поражавший своим богатством, — Минервы. На самом краю Острова течет ручей с пресной водой, называемый Аретузой, очень широкий, кишащий рыбой; если бы он не был отделен от моря каменной плотиной, то морские волны вливались бы в него. Второй город в Сиракузах называется Ахрадиной; здесь есть обширный форум, красивейшие портики, великолепный пританей, величественная курия и замечательный храм Юпитера Олимпийского, выдающееся произведение искусства; остальные части этого города, пересекаемые одной широкой продольной улицей и многими поперечными, застроены частными домами. Третий город называется Тихея, так как в этой части города был древний храм Фортуны; в нем есть огромный гимнасий, множество храмов; эта часть города сильно застроена и густо населена. Четвертый город называется Неаполем, так как был построен последним; в самой возвышенной части его находится огромный театр и, кроме того, два прекрасных храма: Цереры и Либеры, а также и очень красивая статуя Аполлона".^[30]

Вот что представляли собой Сиракузы при Цицероне — такие, какими их сделали войны с Афинами, Карфагеном и Римом; такие, какими они остались после грабежей, учиненных Берресом. Но древние Сиракузы, Сиракузы Гиерона и Дионисия, словом, подлинный Пентаполь, — отличали куда большая красота, куда большее богатство и великолепие. Они имели восемь льё в окружности и насчитывали миллион двести тысяч жителей, чье непомерное богатство вошло в поговорку, так что о всяком человеке, хваставшемся своими деньгами, говорили: "Все это не стоит и десятой доли состояния сиракузянина". Город обладал войском, состоявшим из ста тысяч солдат и десяти тысяч лошадей, размещавшихся за его стенами; он владел пятью сотнями судов, бороздивших Средиземное море — от Гадесского пролива до Тира, от Карфагена до Марселя. В довершение всего, он располагал тремя гаванями, открытыми для кораблей со всего света: Тротилом, над которым возвышались стены Ахрадины и вдоль которого пролегал древний путь из Ортигии в Катану; Большой гаванью, Sicanum sinus^[31] Вергилия, рассчитанной на сто двадцать кораблей; и Малой гаванью, Portus marmoreus^[32], которую Гиерон окружил дворцами, а Дионисий украсил мраморными мостовыми; кроме того, чтобы у Сиракуз не было никаких оснований завидовать любому другому городу, соперником они имели Афины, союзником — Карфаген, врагом — Рим, защитником — Архимеда, тираном — Дионисия, освободителем — Тимолеонта.

В шесть часов утра мы сошли на берег в Ортигии. У входа в город нас подвергли множеству формальностей, из-за чего мы потеряли еще полчаса, так что, когда мы оказались в Сиракузе, у нас осталось время лишь на то, чтобы отыскать гостиницу, поужинать и лечь спать, и все визиты пришлось отложить на следующее утро.

У меня было письмо к одному молодому человеку, о ком наш общий друг, рекомендовавший меня ему, рассказывал какие-то чудеса. Это был граф ди Гаргалло, сын маркиза ди Гаргалло, которому Неаполь обязан лучшим переводом Горация, существующим в Италии. Граф был, как мне говорили, остроумным, как современный француз, и гостеприимным, как древний сиракузянин. Эта похвала казалась мне преувеличенной, до тех пор пока я не увидел графа; когда я его узнал, она показалась мне чересчур слабой.

В восемь часов утра я явился к графу ди Гаргалло. Он еще спал. Ему передали от меня письмо и визитную карточку. Граф тотчас же спрыгнул с кровати, прибежал и столь сердечно протянул нам руку, что с этой минуты, как я понял, мы стали друзьями навсегда.

В ту пору граф ди Гаргалло еще ни разу не был в Париже, однако он говорил по-французски так, словно воспитывался в Турени, и знал нашу литературу как человек, специально изучавший ее. С первых же слов, которые произнес хозяин дома, и с первого же его жеста он очень напомнил мне выговором, остроумием и манерами моего доброго и милого Мери, которого он никогда не видел и знал лишь по имени; как видите, граф сделал неплохой выбор.

Он предложил к нашим услугами свой дом, свой экипаж и свою собственную персону; мы поблагодарили его за первое предложение и приняли два других. Чтобы упорядочить наши изыскания, было решено, что нам следует начать с Ортигии, к которой свелась, как уже было сказано, нынешняя Сиракуза, а затем последовательно осмотреть Неаполь, Ахрадину, Тихею и Олимпий.

В то время как мы составляли план своего похода, в доме накрывали на стол, а пока мы завтракали, запрягали лошадей в экипаж. Как видите, это было в высшей степени умелое гостеприимство; к тому же граф, подобно Агафоклу, мог бы в случае необходимости предложить чужестранцам шестьдесят кроватей, ибо у него было пять домов в Сиракузе.

Прежде всего мы посетили музей; он создан в наше время и существует лет двадцать пять-двадцать шесть; к тому же Неаполь имеет обыкновение отнимать у Сицилии лучшее из того, что там находят. Тем не менее в музее Сиракузы осталась прекрасная статуя Эскулапа и знаменитая Венера Каллипига, о которой рассказывает Афиней. Статуя богини показалась мне достойной той славы, какая идет о ней по всей Европе.

Из музея мы отправились туда, где некогда возвышался древний храм Дианы: это самое древнее греческое сооружение в Сиракузе. Город обязан был воздвигнуть храм, посвященный Диане, ибо Ортигия принадлежала этой богине. Она получила его в дар от Юпитера, когда он делил Сицилию между ней, Минервой и Прозерпиной, и нарекла город этим именем в память о лесах Ортигии на Делосе, где она родилась; поэтому в Сиракузе торжественно отмечались трехдневные празднества в честь этой богини. Во время одного из таких празднеств римляне, которые в течение трех лет благодаря гению Архимеда не могли взять Ортигию, овладели городом. Две колонны дорического ордера, вмурованные в одну из стен на улице Трабо-кетто, — вот все, что осталось от этого храма.

Храм Минервы, превращенный в XII веке в кафедральный собор, сохранился лучше, чем храм ее единокровной сестры, вероятно, благодаря переделкам, которые он претерпел; сохранившиеся колонны дорического ордера, украшенные каннелюрами, выступают за пределы стены, которая их объединяет; они сильно накренились в одну сторону после землетрясения 1542 года.

Источник Аретузы я решил посетить в последнюю очередь. Для всякого поэта источник Аретузы — старый знакомый со школьных времен: Вергилий упоминает его в десятой и последней эклоге, которую он адресовал своему другу Галлу, а Овидий рассказывает об этой нимфе немало того, что делает честь ее нравственности. Правда, он вкладывает этот рассказ в уста самой нимфы, которая, подобно всем сочинительницам воспоминаний, вполне вероятно, могла написать лишь свой поясной портрет. Как бы то ни было, вот какая о ней шла молва.

Аретуза была одной из самых прекрасных и самых нелюдимых нимф, входивших в свиту Дианы. Будучи охотницей, как и дочь Латоны, она проводила все свое время в лесах, охотясь на диких коз и ланей и чуть ли не стыдясь собственной красоты, которой гордились бы другие женщины. Как-то раз, после охоты на оленя, она с разметавшимися волосами и едва переводя дух вышла из Стимфалийской дубравы и наткнулась на реку с такой чистой, спокойной и тихо струящейся водой, что, хотя глубина потока достигала нескольких футов, галька на его дне была видна так отчетливо, словно она находилась на поверхности. Нимфе было жарко, и она сначала погрузила в реку свои прекрасные босые ступни, а затем вошла туда по колено; в конце концов, побуждаемая уединенностью места, она отстегнула застежку своей туники, положила целомудренную одежду на иву, растущую на берегу, и полностью окунулась в воду. Но как только она это сделала, ей показалось, что река, словно живое существо, наделенное душой, трепещет от любви и ласкает ее. Вначале Аретуза, уверенная в том, что она одна, не придала этому значения; однако вскоре ей послышался какой-то шум, и она поспешила к берегу; к несчастью, бедная нимфа до того растерялась, что, вместо того чтобы выйти на берег, где осталась ее туника, она ошиблась и вышла на противоположный берег. Едва лишь она там оказалась, как какой-то прекрасный юноша высунул голову из потока, тряхнул влажными волосами и, с любовью глядя на нее, произнес: "Куда ты, Аретуза? Прекрасная Аретуза, куда ты?"

Любая другая, вероятно, остановилась бы, увидев этот нежный взгляд и услышав этот нежный голос, но Аретуза, как мы уже говорили, была целомудренной дикаркой и, сопровождая Диану лишь днем, не могла видеть, как исполненная стыдливости убийца Актеона становится менее суровой ночью ради красавца-пастуха из Карии. Итак, вместо того чтобы остановиться, обнаженная и мокрая дева бросилась бежать. Алфей одним прыжком выскочил из глубин своей реки на берег и бросился вдогонку за нимфой, обнаженный и мокрый, как и она; он никак не мог настичь ее, и так они мчались мимо Орхомена, Псофи-ды, горы Киллены, Менала, Эриманфа и полей по соседству с Элидой, через пашни, леса, горы и скалы, при этом речной бог не приблизился нимфе ни на шаг. Но в конце концов, когда стало вечереть, прекрасная беглянка почувствовала, что она начинает слабеть; вскоре она услышала шаги догонявшего ее бога, увидела в лучах заходящего солнца его тень, коснувшуюся ее тени, и ощутила горячее дыхание, обжигавшее ей плечи. Тогда она поняла, что ее сейчас схватят и что, обессилев от этого долгого бега, она уже не сумеет защищаться. "Ко мне, о божественная охотница! — вскричала Аретуза. — Вспомни, сколь часто ты считала меня достойной носить твой лук и твои стрелы! Диана, богиня целомудрия, сжалься надо мной!"

Стоило нимфе произнести эти слова, как ее окутало облако и Алфей, уже почти настигший беглянку, тотчас потерял ее из вида. Тем не менее, вместо того чтобы уйти, утратив надежду, он продолжал упрямо стоять на одном и том же месте. Однако, когда облако рассеялось, там, где прежде находилась нимфа, теперь был только ручей: Аретуза превратилась в источник.

После этого Алфей снова стал рекой и изменил направление своего течения, чтобы его воды слились с водами прекрасной Аретузы; но Диана, продолжая оберегать нимфу, проложила ей подземный путь. Аретуза тотчас же потекла под Средиземным морем и вышла наружу в Орти-гии. Алфей же ушел под землю возле Олимпии и, по-прежнему настойчиво преследуя свою возлюбленную, вновь появился на поверхности в двухстах шагах от нее, в Большой гавани Сиракуз.

Аретуза неизменно утверждала, что она не встречалась с Алфеем во время своего подводного путешествия, но, сколько бы ни клялась бедная нимфа, подобное соседство все же не могло не бросить на нее тень. С тех пор всякий раз, когда в присутствии Нептуна и Амфитриты говорили о целомудрии Аретузы, царственные супруги улыбались, как бы намекая на то, что им известно больше, чем они желают сказать, о том, как река и ручей прошли через их водное царство.

Однако, сколь бы сомнительной ни являлась девственность нимфы, мы, тем не менее, добивались чести познакомиться с ней. И вот нас отвели к отвратительному месту для стирки белья, где три десятка прачек, засучив до подмышек рукава и приподняв до колен подолы платьев, отжимали рубашки сиракузцев. Нам сказали: "Поздоровайтесь: вот источник, который вы искали". Мы стояли перед лицом прекрасной Аретузы. Не стоило строить из себя недотрогу, чтобы столь бесславно закончить свой путь.

Однако нам было любопытно попробовать этой чудесной воды; мы взяли стакан и погрузили его в источник в том самом месте, где он вытекает из скалы; с виду вода кажется идеально чистой, но у нее горьковато-соленый вкус. Это еще один довод против несчастной нимфы, наводящий на мысль, что она, возможно, не ограничивается чистыми поцелуями своего возлюбленного, о которых говорит Авсоний: "Incorruptarum miscentes oscula aquarum^[33]".

Вот куда заводит недоверие: по всей видимости, Аретуза не только не была девственницей, но к тому же еще была неверной женой.

В нескольких шагах от источника, на южном краю острова, возвышался дворец Верреса; в XI веке на его развалинах была возведена норманнская крепость: она находится там, где высилась скала Дионисия, которую Тимо-леонт сровнял с землей.

Напротив, на другой стороне входа в Большую гавань, стоял Племмирий, даже руины которого не сохранились; это была крепость, построенная Архимедом: четыре бронзовые фигуры животных — быка, льва, козы и орла — украшали ее по углам, обращенным на четыре страны света. Когда дул ветер, он врывался в пасть или клюв животного, обращенного в его сторону, исторгая оттуда характерный для этого существа крик. Утверждают, что в первую очередь именно этот эолический шедевр заставлял Рим столь сильно завидовать Сиракузам.

Мы прошли через весь город, чтобы посетить Неаполь, но при въезде в него нам пришлось выйти из экипажа, так как античная дорога, на которой сохранились следы древних колесниц, в высшей степени неудобна для современных колясок.

Мы проследовали мимо Мраморного порта; справа от нас расстилалось море, а слева виднелись какие-то лачуги. Именно в этой гавани, драгоценнейшей жемчужине Сиракуз, когда-то стоял республиканский флот. Ксена-гор построил там первую галеру с шестью рядами весел, а Архимед руководил там постройкой необыкновенного корабля, который Гиерон II послал египетскому царю Птолемею и на котором, если верить Афинею, было двадцать рядов гребцов, а также размещались бани, библиотека, храм, сад, бассейн и пиршественная зала.

Дорога, по которой мы следовали, вела прямо к монастырю капуцинов. Пройдя пешком полчаса, мы явились к святым отцам, сопровождаемые двумя монахами обители, которые встретились нам на полпути и с которыми мы шли вместе, беседуя всю дорогу. Монастырь содержался в поразительной чистоте, составлявшей полную противоположность с отвратительной грязью, зрелище которой преследовало нас с тех пор, как мы оказались на Сицилии. При виде этого Жаден утвердился в своем намерении поселиться в монастыре на полном пансионе, примерно на неделю, чтобы поработать в свое удовольствие, наблюдая при этом вблизи за монастырской жизнью. Поэтому через г-на ди Гаргалло он спросил у святых отцов, не согласятся ли они принять его на неделю в качестве гостя. Капуцины ответили, что готовы это сделать с превеликим удовольствием, и установили цену за пансион в размере сорока су в день — это включало плату и за проживание, и за питание. Жаден пришел в восторг от подобных условий и собрался было заключить сделку с братом-казначеем, как вдруг г-н ди Гаргалло сказал ему шепотом, чтобы он дождался ужина, перед тем как о чем-либо договариваться. Тогда Жаден поинтересовался, неужели этот ужин будет недостаточно плотным для желудка мирянина. Господин ди Гаргалло ответил, что, напротив, капуцины славятся роскошными и, самое главное, разнообразными трапезами, но помеха, возможно, окажется в способе приготовления пищи. Жаден подумал, содрогаясь, не сдабривает ли братия, чтобы легче было блюсти обет целомудрия, мясной сок соком белой кувшинки или какого-либо другого растения, способного охладить пыл. Он поблагодарил г-на ди Гаргалло и расстался с казначеем, ничего не решив и, таким образом, продвинувшись в переговорах ровно настолько, чтобы обеспечить себе достойное отступление.

Когда мы подошли к монастырским воротам, там собралось множество нищих. В это время капуцины ежедневно раздавали им бесплатный суп, и целая сотня мужчин, женщин и детей ждали с разинутыми ртами и горящими глазами этой минуты, подобно своре собак, ожидающей своей доли добычи.

Я еще не рассказывал о сицилийских нищих, так как для этого мне не представилось подходящего случая, и все же нельзя обойти молчанием сословие, составляющее на Сицилии примерно одну десятую населения. Тот, кто не видел сицилийских нищих, не знает, что такое подлинная нищета. Французский нищий — это принц, римский нищий — это знатный вельможа, а неаполитанский нищий — это зажиточный буржуа по сравнению с сицилийским нищим. Нищий в лохмотьях, изображенный Калло, и египетский феллах в своей скромной рубахе показались бы в Палермо и Сиракузе просто рантье. В Сиракузе и Палермо нищета предстает во всем своем уродстве, с тощими немощными конечностями и запавшими лихорадочно блестящими глазами. Это голод с воплями неподдельного горя и вечными предсмертными хрипами; голод, из-за которого девушки выглядят втрое старше своих лет; голод, по вине которого в возрасте, когда в любой другой стране всякая женщина красива, по крайней мере красотой молодости, сицилийская девушка кажется дряхлой старухой; голод, более жестокий, неумолимый и разрушительный, чем разврат, вызывает увядание столь же быстро, не давая взамен даже того грубого чувственного удовольствия, какое доставляет этот соперничающий с ним погубитель.

Все толпившиеся здесь люди ничего не ели со вчерашнего дня. Вчера они приходили в монастырь за миской супа, как пришли сюда сегодня и явятся завтра. Эта миска супа была их единственной пищей за целые сутки, если только кому-то из них не перепало несколько гран о от их отзывчивых земляков либо сердобольных иностранцев. Но такое почти невероятно: сиракузцы свыклись с нищетой, а иностранцы редко заглядывают в Сиракузу.

Когда появился раздатчик благословенного супа, послышались дикие крики, и каждый с деревянной плошкой в руках ринулся к благодетелю. Некоторые, будучи слишком слабыми, чтобы кричать и бежать, ползли к нему на коленях, помогая себе ладонями.

От супа осталось мясо, на котором он варился и которое повар разрезал на мелкие кусочки, чтобы как можно больше людей могли его получить. Всякий, на чью долю выпадало это счастье, принимался выть от радости и забивался в укромный уголок, готовый защищать свою добычу, если кто-либо другой, не столь удачливый, вздумал бы на нее посягать.

Посреди всей этой толпы стоял ребенок, одетый не в рубаху, а в нечто вроде сплошь дырявой паутины; у него не было миски, и он плакал от голода. Малыш протянул повару свои сложенные жалкие тощие ладошки, чтобы заменить этой естественной емкостью отсутствующую плошку, и тот плеснул в них ложку супа. Суп был очень горячим и обжег руки ребенка; тот завопил от боли и невольно разжал пальцы, так что хлеб и жидкость оказались на плитах пола. Тогда ребенок встал на четвереньки и принялся есть по-собачьи.

— А если бы святые отцы перестали раздавать еду, — спросил я у г-на ди Гаргалло, — что стало бы со всеми этими несчастными?

— Они бы умерли, — ответил он.

Мы оставили одному из монахов два пиастра, чтобы он разменял их на г р а н о и раздал этим отверженным, а затем поспешно ушли.

Сад капуцинов раскинулся на месте бывших каменоломен, или карьеров. Благодаря этим каменоломням, а также тем, что находятся возле амфитеатра, и появились древние Сиракузы с их крепостными стенами, храмами и дворцами.

Мы спустились по какому-то откосу на глубину примерно в пятьдесят футов, прошли под широким мостом и оказались у могилы, относящейся к нашему времени; в ней покоился молодой восемнадцатилетний американец по фамилии Николсон, убитый в Сиракузе на дуэли; поскольку юноша был иноверцем, а также из-за того, каким образом он лишился жизни, двери всех церквей были для него закрыты. Добрые капуцины, столь же милостивые к мертвым, как и к живым, унесли труп и похоронили его в своем саду.

Их сады, как и сады бенедиктинцев в Катании, представляют собой чудо искусства и человеческого терпения. В Катании пришлось разбивать их на лаве, а здесь — на камне. Задача была все та же, и монахи справились с ней с таким мужеством, что этот каменный лабиринт, где прежде не росло ни единой травинки, теперь называют il paradiso^[34], так как он сплошь покрыт апельсиновыми и лимонными деревьями, а также индейскими смоковницами. Гигантские каменные стены превратились в шпалеры, и алоэ просовывают в малейшие просветы свои могучие листья, среди которых раз в сто лет распускаются цветы.

В эти каменоломни были заключены после поражения Никия пленные афиняне. Одиннадцать сиракузских каменоломен были настолько переполнены людьми, что среди этих несчастных началась эпидемия, и сиракузцы, опасаясь, как бы болезнь не распространилась на них самих, отправили в Афины тех узников, кто мог по памяти процитировать двенадцать строк Еврипида. В одну из этих каменоломен отправили и того знаменитого философа, который в качестве единственной похвалы стихам, прочитанным ему Дионисием, дал ответ, вошедший в поговорку: "Пусть меня отведут обратно в каменоломню". В краю, где не забывается ни одна легенда, даже если ей три тысячи лет, эту каменоломню по-прежнему называют "Каменоломня Филоксена".

Посреди карьеров, единственным сводом которых является небо, возвышаются обособленно стоящие, грубые, неотесанные, прихотливо искривленные колонны, служащие опорой для развалин. Говорят, что на эти колонны, вершины которых находились на уровне окружающей равнины, помещали часовых-заключенных, призванных следить за другими узниками, причем еду часовым передавали в корзинах, привязанных к веревкам.

Мы исходили вдоль и поперек этот странный лабиринт с его древними акведуками, по которым до сих пор, как и во времена Гиеронов и Дионисиев, течет вода; с его каскадами зелени, которая как будто готова броситься вниз с высоких стен и роскошные гирлянды которой колышутся от малейшего ветра; с его старинными неразборчивыми надписями, в которых путешественники пытаются распознать хвалу Еврипиду-Спасителю; затем мы вошли в небольшую церквушку Сан Джованни, пройдя через крытую галерею, образованную тремя арками готического стиля. Надпись, высеченная в подземной часовне, отстаивает честь этого маленького храма считаться самой древней католической церковью Сицилии. Вот эта надпись:

Crux superior recens,

Caeterae vero antiquiores sunt,

Et antiquissima consecrationis Signa referunt templi hujus,

Quo non habet tota Sicilia aliud Antiquius.^[35]

Рядом с церковью находятся катакомбы, намного лучше сохранившиеся, чем парижские, римские и неаполитанские. Их создание приписывают тирану Гиерону II, но это утверждение не подкреплено никакими доказательствами. По всей вероятности, они относятся к различным эпохам и их рыли по мере того, как все большее число умерших нуждалось во все большем количестве усыпальниц. В некоторых гробницах еще сохранились скелеты, но ни в одной, как уверяют, не были обнаружены погребальные урны или сосуды; лишь изредка там находили светильники.

Здесь также существовало разделение между богатыми и бедными: у богачей были великолепные колумбарии, как и у древних римлян; у бедняков же была если и не общая могила, то общая скала: их могилы, просто-напросто выдолбленные в скальной породе, расположены друг над другом и своими размерами указывают на то, кто в них покоится — мужчины, женщины или дети.

Что касается остального, то этот подземный город строился по образцу обычных городов и освещается солнцем: у него были свои улицы и перекрестки; свет проникает сюда через круглые отверстия, похожие на те, что имеются в Пантеоне, и дающие возможность увидеть небо сквозь заросли плюща и густого кустарника. Рядом с этими катакомбами, во время раскопок одной из античных бань, лет двадцать тому назад были обнаружены статуи Эскулапа и Венеры Каллипиги, ставшие главным украшением сиракузского музея.

Вернувшись из монастыря, мы столкнулись с одним из членов братии, сборщиком пожертвований; он возвращался с туго набитой сумой в обитель. Господин ди Гаргалло сделал нам знак следовать за ним на кухню; мы как бы между прочим попросили разрешения увидеть эту важную часть монастырского хозяйства, и разрешение это было немедленно нам дано.

Повар ждал поставщика; напротив него на большом столе стояло полдюжины кастрюль всевозможных размеров, и в ожидании их пылало столько же печей. По нескольким словам, какими повар перекинулся со сборщиком пожертвований, мне стало понятно, что он упрекал его за то, что тот несколько задержался; монах, собиравший пожертвования, оправдывался как мог, а затем развязал суму, одну сторону которой занимал большой жестяной бидон. Бидон был извлечен из своей оболочки, немедленно открыт и тотчас же явил нашим глазам свое пузатое чрево, доверху набитое куриными крылышками, утиными ножками, половинками голубей, кусками бараньего окорока, бараньими котлетами и кроличьими спинками. Повар бросил довольный взгляд на урожай этого дня, а затем, поразительно ловко работая пальцами, наподобие того как мастер типографского цеха разбирает печатную форму, принялся распределять принесенные образцы по кастрюлям, кладя ножки к ножкам, крылышки к крылышкам, подбирая мясо по сортам и составляя единое целое из различных частей, принадлежавших особям одного и то же вида; после этого, приготовив для каждого сорта мяса подобающий ему соус, он подал святой братии в высшей степени аппетитный на вид ужин, от которого исходил крайне соблазнительный запах, и настоятель весьма любезно предложил нам разделить с монахами трапезу. К сожалению, к нам как нельзя лучше подходила пословица из области кулинарии, гласящая, что для того, чтобы вам понравилась еда, не нужно смотреть, как ее готовят. Поэтому мы вежливо отказались, выразив столь же горячую признательность за приглашение, как если бы нам не довелось присутствовать при странном способе приготовления пищи, на время отбившем у нас аппетит; что касается Жадена, он навсегда избавился от мысли поселиться на пансион в монастырь какого-нибудь из четырех нищенствующих монашеских орденов.

Поскольку было уже поздно, а наша прогулка началась с самого утра, мы вернулись в дом графа ди Гаргалло, где нам подали ужин, при виде которого мы воздали Господу хвалу за то, что он ниспослал нам мысль отказаться от трапезы у капуцинов.

Вечером мы обошли все городские кабачки, пробуя самые лучшие вина и запасаясь ими; купленное вино мы отправляли на борт сперонары. "Лукреция Борджа" ввела недавно в моду сиракузское вино, и я не хотел упускать столь прекрасный случай заполнить им свой погреб: самое дорогое обошлось нам в 17 су за фьяско; то же самое вино стоило бы в Париже 20 франков за бутылку.

На следующий день мы продолжили прерванную накануне экскурсию, но на этот раз с обычным местным чичероне: граф остался в городе, чтобы организовать лодочную прогулку по реке Анапо. Сначала я с величием и гордостью хозяина предложил для этого шлюпку со сперонары и двух наших матросов, но у сиракузских моряков, как и у швейцарских проводников, свои привилегии, с которыми должен считаться всякий путешественник.

Мы пошли по той же дороге, что и накануне, но на полпути к монастырю капуцинов свернули к берегу моря и пошли напрямик через Неаполь. Наш проводник, оповещенный о том, что мы уже осмотрели каменоломни, так же как и катакомбы святого Иоанна, и что у нас нет желания делать это во второй раз, повел нас прямо к развалинам дворца Агафокла, по сей день именуемого "домом шестидесяти кроватей". От этого дворца сохранилось три большие комнаты; если, как заверил меня проводник, в трех этих комнатах стояло шестьдесят кроватей, то гостеприимство щедрого сиракузянина поистине напоминало гостеприимство наших городских больниц.

Амфитеатр находится всего в нескольких шагах от дома Агафокла; это древнеримское сооружение: греки, как известно, никогда не ценили бои гладиаторов в такой степени, как народ-властелин; он невелик и представляет весьма посредственный интерес для любого, кто видел арены Арля и Нима, а также Колизей в Риме.

Между амфитеатром и театром расположены каменоломни Канатчиков, названные так потому, что ныне здесь производят пеньку; именно в этих каменоломнях находится знаменитый карьер, именуемый "Ухо Дионисия". Я не знаю, какая степень родства существовала между царями Дионисием и Мидасом, но мне обидно за сиракузского тирана: карьер, получивший название в честь его слухового органа, имеет точно такую же форму, какую обычно приписывают ушам царя Фригии, полученным им благодаря щедрости Аполлона.

Этот карьер, происхождение которого, впрочем, до сих пор неизвестно (ибо он выдолблен и отшлифован слишком тщательно, а его форма слишком причудлива для того, чтобы его появление можно было бы объяснить обыкновенной добычей камня), обязан своим названием способности переносить малейшие звуки, раздающиеся внутри него, в небольшую нишу, устроенную возле верхней части его входного отверстия. Эту нишу принято считать кабинетом Дионисия. Тиран, предававшийся весьма своеобразным акустическим исследованиям, будто бы приходил сюда, чтобы подслушивать жалобы, угрозы и планы мести своих узников. Я не советую никому из путешественников подвергать сомнению этот исторический факт, если они не хотят навлечь на себя безмерное презрение своего чичероне.

"Ухо Дионисия" выдолблено в цельной глыбе вертикально обтесанного камня высотой примерно в сто двадцать футов; верхний край входного отверстия находится на высоте приблизительно в семьдесят футов, так что, на мой взгляд, сиракузским заговорщикам было крайне легко воплотить свой замысел в жизнь: достаточно было дождаться момента, когда тиран окажется в своем тайнике, и убрать лестницу. Признаться, у меня сложилось весьма невысокое мнение о древних обитателях Сиракуз, после того как, прочтя труды различных авторов, писавших об этом городе, я убедился, что подобная мысль никогда не приходила сиракузянам в голову.

Проводник предложил нам опробовать на себе справедливость того, что он говорил относительно передачи звуков. Едва он произнес несколько слов, а мы не успели еще ответить "да" или "нет", как трое или четверо молодцев, чей промысел заключается в том, чтобы подстерегать иностранцев, рискнувших забрести в их края, предстали перед нами и принялись суетиться, готовя средства подъема; через десять минут двое из них спустили с вершины скалы веревку. Почти тотчас же веревку привязали к блоку, к веревке прикрепили сиденье, и один из них, подтягиваемый тремя другими, стал подниматься вверх, чтобы ознакомить нас на своем личном примере с этим странным способом передвижения.

Хотя этот пример, каким бы заманчивым он ни казался, не произвел на нас особенно притягательного воздействия, мы все же пожелали, чтобы один из нас повторил этот опыт, и стали тянуть жребий, чтобы узнать, кому выпадет честь подняться в надземную келью тирана. Судьба благоволила Жадену; на его лице появилось кислое выражение, свидетельствовавшее о том, что его не очень обрадовала эта удача; тем не менее он решительно уселся в ожидавшее его кресло. Стоило ему туда сесть, как он тут же величественно взмыл в воздух, словно наши проводники опасались, что клиент передумает, и начал вертеться, словно клубок разматываемых ниток. Милорд принялся громко лаять, увидев, что его хозяин выбрал столь непривычный путь, а я, признаться, наблюдал за ним не без тревоги до тех пор, пока не убедился, что он основательно и удобно обосновался в своей голубятне. Однако, после того как Жаден лично успокоил меня относительно того, как он устроился, я вошел в каменоломню, чтобы заняться там положенными в подобных случаях опытами.

Каменоломня уходит в глубь скалы примерно на триста сорок футов, изгибаясь, но неизменно сохраняя одну и ту же форму. Железные кольца, кое-где встречающиеся на пути, долгое время считались кандалами для узников; однако аббат Каподьечи наглядно доказал, что эти кольца современного происхождения и, по всей вероятности, служили для того, чтобы привязывать к ним лошадей. Это нисколько не помешало нашему проводнику, отнюдь не разделявшему мнение прославленного аббата, выдать их за орудия пытки. Мы не хотели спорить с чичероне из-за такого пустяка и принялись оплакивать вместе с ним участь несчастных, которых столь немилосердно приковывали к стене.

Когда мы дошли до конца каменоломни, проводник, убедившись, что Жаден приложил ухо к маленькому отверстию в стене, в высшей степени полезному для тирана, предложил мне произнести так тихо, как я хотел, но в то же время внятно, какую-нибудь фразу и пообещал, что эти слова немедленно донесутся до моего приятеля. Я попросил Жадена высечь огонь и закурить сигару.

Дав Жадену время отозваться на мою просьбу, исполнение которой должно было доказать мне, что он меня услышал, мы разорвали лист бумаги; затем проводник, оставивший этот опыт напоследок, выстрелил из пистолета, и этот выстрел вследствие того же акустического эффекта показался нам самым настоящим пушечным залпом. Мы тут же поспешили к выходу из каменоломни, чтобы узнать 0 последствиях произведенных опытов. Я увидел Жадена, который курил взасос и скакал на одной ноге, потирая свое ухо. Он отчетливо услышал звук моего голоса и шелест бумаги. Что касается пистолетного выстрела, ставшего для моего друга полной неожиданностью, то из-за него он совершенно оглох на правое ухо. Наш проводник торжествовал.

Жаден спустился тем же способом, каким он поднялся, и без происшествий ступил на землю, не считая того, что он продолжал слышать лишь одним ухом, и эта глухота продолжалась до конца дня.

Мы снова двинулись по древней дороге, вдоль которой тянулись могилы, и, посетив предполагаемую гробницу Архимеда, с высоты которой, по словам нашего проводника, прославленный ученый развлекался тем, что посредством набора зеркал сжигал корабли римлян с такой же легкостью, с какой дети зажигают трут с помощью линзы, прошли через перекресток, на мостовой которого отчетливо виднелись следы колесниц. Мы направлялись к театру, разгоняя на своем пути мириады разноцветных ящериц, единственных нынешних обитательниц древнего Неаполя.

Театр наряду с каменоломнями является самой интересной достопримечательностью Сиракуз. Он был построен греками, но дата его возведения остается совершенно неизвестной. Надпись, найденная на одном из его камней, "BAIIAIIIAE Ф1А11Т1А01Ь>^[36], сразу же дала ученым верные указания и навела их на мысль, которую они принялись отстаивать с присущей им уверенностью, что строительство театра восходит ко времени правления царицы Филистиды. Однако, придя к этому открытию, ученые оказались в тупике, так как в истории не сохранилось никаких упоминаний о вышеназванной царице, и в хронологии правителей, от Архия до Гиерона II, нет ни малейшего просвета, куда можно было бы поместить правление женщины. Так что эти два греческих слова продолжают приводить в отчаяние всех сицилийских ученых; когда они повышают голос, споря по какому-либо вопросу, достаточно внятно произнести два эти волшебные слова, и ученые тут же впадают в уныние, тяжело вздыхают, берут свои шляпы и удаляются.

Как бы то ни было, театр по-прежнему здесь, он существует, и этого нельзя отрицать; именно в нем Гелон собрал вооруженный народ и, придя туда один, без оружия, стал давать ему отчет о своем правлении. Агафокл собрал в нем сиракузян после убийства первых лиц города, и, как уверяет Плутарх, туда часто приходил старый и слепой Тимо-леонт, чтобы советами своего разума поддержать тех, кого он освободил силой своих рук.

К тому же нет ничего более живописного, чем эти дивные развалины, которыми завладел какой-то мельник и которых никто у него не оспаривает. Он спокойно ведет здесь хозяйство, нисколько не помышляя о достопамятных событиях, какие он попирает ногами. Воды древнего неаполитанского акведука, ход течения которых был изменен, шумно вытекают из трех маленьких арок и, разбившись на небольшие водопады в двух первых ярусах театра, самым прозаическим образом заставляют вертеться мельничное колесо; выполнив это действие, чересчур полноводный поток растекается по всему сооружению, струится, разбиваясь о камни, и вытекает множеством серебристых протоков, сверкающих посреди рожковых деревьев, алоэ и опунций. В глубине, за равниной, где волнами расстилаются оливковые рощи, виднеется Сира-куза; за Сиракузой раскинулось море.

Зрелище было великолепное. Жаден остановился здесь, чтобы сделать зарисовку. Я помог ему устроиться, а затем расстался с ним, чтобы продолжить прогулку, пообещав вернуться за ним туда, где я его оставил.

Я шел по дороге, ведущей из Сиракузы в Катанию и отделяющей Ахрадину от Тихеи, не находя на ней следов других развалин, кроме тех, что прилегают к самой скале. Здешние дома строили без фундамента, укладывая камень к камню, только и всего; следы их контуров просматриваются, хотя и не без труда. Гораздо легче распознать улицы: колеи, оставленные колесами, служат путеводной нитью и уверенно направляют взгляд. Помимо обломков домов и следов колесниц, на земле до сих пор видны многочисленные ямы разных размеров: очевидно, это были колодцы, водоемы, бассейны, бани и акведуки.

Дойдя до Скала Пупальо, мы, вместо того чтобы спуститься к порту Тротилу, ныне Стентино, не представляющему собой ничего интересного, снова поднялись к Эпиполам, следуя вдоль руин древней стены, которую, как уверяют, шестьдесят тысяч человек построили за двадцать дней по приказу Дионисия.

Эпиполы, как свидетельствует их название, это крепость, возведенная на вершине холма и возвышающаяся над четырьмя другими кварталами Сиракуз. Дата ее строительства неизвестна; известно лишь, что она уже существовала во времена Пелопоннесских войн. Афиняне во главе с Никием захватили крепость и разместили в ней свои склады, но были почти тотчас же изгнаны оттуда своими извечными врагами спартанцами, которые переправились через море и явились на помощь сиракузянам. После изгнания тиранов ее захватил Дион, построивший новые укрепления в придачу к прежним. У подножия Эпипол находятся каменоломни Дионисия Младшего.

Мы поднялись на вершину Эпиполийского холма, украшенного в наши дни телеграфом, который в ту минуту отдыхал с ленивым видом, радовавшим глаз, при том, что другой телеграф продолжал без конца посылать ему сообщения. Мы тихо открыли входную дверь и увидели безмятежно спящих телеграфистов. После этого нам стало понятно, почему бездействует их аппарат.

С высоты Эпиполийского холма, если повернуться спиной к морю, по правую руку от себя видишь равнину, где стоял лагерем Марцелл, а по левую — все течение реки Анапо. На заднем плане этой картины амфитеатром возвышается Бельведере, очаровательная деревушка, казалось, спящая в тени оливковых деревьев с таким же наслаждением, с каким телеграфисты спали в тени своего аппарата.

Проводник обратил мое внимание на маленькую готическую часовню, расположенную в пятистах шагах от деревни, на берегу реки Анапо, и предложил мне ее посетить, так как около полувека тому назад там произошла некая страшная история. Я ответил, что прекрасно вижу отсюда часовню и охотно удовлетворился бы страшной историей, если он соблаговолит мне рассказать ее. Проводник заметил в ответ, что история эта длинная и в высшей степени интересная, а потому, по совести говоря, она не должна идти в счет дневной платы, составляющей полпиастра. Я успокоил чичероне, заверив его, что он получит полпиастра за день работы и еще полпиастра за историю. После этого проводник больше не возражал и приступил к рассказу, к которому мы вернемся в следующей главе.

Прошло уже больше часа. Время близилось к полудню; солнце было в зените и безжалостно испепеляло меня сорокаградусной жарой, в которую вносили свой вклад раскаленные плиты Тихеи. Я подумал, что пора возвращаться к Жадену и отправляться вместе с ним обратно в Сиракузу. Итак, я добрался до театра, где, к своему великому изумлению, обнаружил только стул своего спутника, но не увидел ни его папки для эскизов, ни его солнечного зонта. У меня возникли опасения, что Жаден стал жертвой какой-то страшной истории, вроде той, которую только что поведал мне проводник, как вдруг я заметил, что мой друг восседает верхом на большой ветке роскошного фигового дерева, дававшего ему одновременно тень и пищу. Я подошел к Жадену и заметил ему, что мельник, которому принадлежит дерево, может посчитать вольности, какие тот себе позволяет, очень странными; однако Жаден гордо заявил в ответ, что он чувствует себя здесь как дома и что за десять грано он приобрел право есть фигивволю и даже набивать ими карманы. Эта сделка показалась мне невыгодной для мельника, так как в панбархатной куртке Жадена было одиннадцать карманов разных размеров.

Мы вернулись в город таким быстрым шагом, что промокли насквозь, словно искупались в одном из трех сиракузских портов. Это объяснило мне превращение Аретузы и Кианеи в ручьи: стоило нам провести еще час на этом восхитительном солнце, и мы бы тоже безусловно обратились в реки.

Господин ди Гаргалло предвидел, что в эту страшную жару нам вряд ли захочется немедленно отправляться в путь. Поэтому он заказал лодку только на три часа дня, что давало нам полчаса на ванну и полтора часа на отдых. Таким образом, когда матросы пришли нам сказать, что все готово, мы были свежими и бодрыми, как будто со вчерашнего дня не покидали постелей.

На сей раз мы пустились в плавание из Большой гавани. Именно здесь произошло знаменитое морское сражение между афинянами и сиракузянами, в котором было сожжено двадцать и потоплено шестьдесят афинских кораблей. В наши дни весь сиракузский морской флот состоит из десяти—двенадцати лодок наподобие той, в которую мы сели.

Прежде всего мы посетили реку Алфей: по месту и почет. Как уже было сказано, после того как река Алфей исчезает возле Олимпии, она снова появляется в Большой гавани, в двухстах шагах от источника Аретузы; на поверхности моря заметно бурление его волн, и, как говорят, если опустить в него на некоторую глубину бутылку, то она заполняется пресной и вполне пригодной для питья водой. К сожалению, мы не смогли это проверить, так как у нас не было необходимых предметов для проведения опыта.

После этого мы направились напрямую через гавань к устью Анапо, еще одного речного потока, определенным образом отмеченного в мифологии, хотя своей известностью Анапо обязан в большей степени реке Кианее, с которой он сливается, чем себе самому. В самом деле, река Кианея, впадающая в Анапо приблизительно в четверти льё от его устья, носит имя самой аристократичной из нимф, наяд и дриад. Никто ничего не знает в точности о ее отце и матери, но достоверно известно, что она была родственницей другой Кианеи, дочери речного потока Меандра, превращенной в скалу за то, что она не захотела слушать прекрасного юношу, который был страстно влюблен в нее и покончил с собой в ее присутствии, но его смерть не вызвала у нее ни малейшего волнения. Поспешим добавить, что наша Кианея отнюдь не отличалась таким твердым закалом; поэтому она была обращена в источник, что было некогда обычным превращением для чувствительных душ. Вот каким образом произошло это достопамятное событие. Мы предоставляем рассказать о нем г-ну Ренуару, переводчику "Метаморфоз" Овидия. Этот отрывок, датируемый 1628 годом, должен дать представление о том, как понимали античность в середине царствования Людовика XIII, прозванного Справедливым, но не потому, как можно было бы подумать, что он велел казнить господ де Марильяка, де Бутвиля, де Сен-Мара, де Ту и де Монморанси, а потому, что он родился под знаком Весов.

Плутон, только что похитивший Прозерпину, увозит ее на своей колеснице, не зная толком, куда он ее везет; наконец, он оказывается в окрестностях Ортигии. Вот текст переводчика.

Там-то жила — от нее происходит и местности имя —

Нимфа, в Сицилии всех знаменитее нимф, Кианея.

Вот, до полживота над поверхностью водной поднявшись,

Деву узнала она. "Не проедете дальше! — сказала. —

Зятем Цереры тебе не бывать против воли богини;

Просьбой, не силою взять ты должен был деву. Коль можно С малым большое равнять, — полюбил и меня мой Анапис,

Все ж он меня испросил, я в брак не со страха вступила". Молвила нимфа и их, в обе стороны руки раздвинув,

Не пропустила. Сдержать тут гнева не мог уж Сатурний. Страшных своих разогнал он коней и в бездну пучины Царский скиптр, налету закрутившийся, мощной рукою Кинул, — и, поражена, земля путь в Тартар открыла И колесницу богов приняла в середину провала.

А Кианея, скорбя, что похищена дева, что этим Попрано право ее, с тех пор безутешную рану Носит в безмолвной душе и вся истекает слезами.

В воды, которых была божеством лишь недавно великим,

Вся переходит сама, утончаясь; смягчаются члены,

Кости — можно согнуть, и ногти утратили твердость,

Что было тоньше всего становится первое жидким, —

Пряди лазурных волос, персты ее, икры и стопы.

После, как члены она потеряла, в холодные струи Краток уж был переход. Бока, спина ее, плечи И ослабевшая грудь — все тонкими стало ручьями.

Вот наконец, вместо крови живой, в изменившихся жилах Льется вода, и уж нет ничего, что можно схватить бы.^[37]

Этот перевод пользовался грандиознейшим успехом в особняке Рамбуйе. Мадемуазель де Скюдери расценивала приведенный нами фрагмент как важнейшую часть произведения; Шаплен наслаждался им, а мадемуазель Поле сама обращалась в ручей всякий раз, когда этот отрывок читали в ее присутствии.

По всей видимости, брак Анапо и Кианеи оказался удачным, ибо берега русла, по которому они текут вместе, поистине восхитительны. Это настоящие стены зеленых зарослей, которые изгибаются дугой, образуя прохладный и сумрачный свод. Время от времени казалось бы нарочно проделанные просветы, хотя на самом деле они сотворены природой и случаем, позволяют разглядеть на левом берегу развалины Эпипол, а на правом — руины построенного Гелоном храма Юпитера Урия, от которого сохранились лишь две колонны. Именно в этом храме стояла знаменитая статуя под золотым покрывалом, которое присвоил себе Дионисий, используя хитроумный предлог, что оно было слишком тяжелым для лета и слишком холодным для зимы. Верресу, собиравшему предметы искусства, статуя без покрывала понравилась даже больше, и он отправил ее в Рим. Это было одно из трех прекраснейших изваяний античного мира: двумя другими, как известно, были статуи Венеры Каллипиги и Аполлона.

Во времена Мирабеллы, сицилийского писателя, сочинявшего в начале XVII века, еще стояли семь колонн этого храма; они были цельными, и их высота составляла двадцать пять ладоней.

Примерно напротив этих колонн можно пройти под одноарочным мостом, переброшенным через Анапо, и, сделав еще сто шагов, оказаться на месте слияния обеих рек. Из соображений галантности мы оставили Анапо справа от себя и отправились дальше по берегу Кианеи.

Впрочем, нет ничего более дивного, чем бесконечные извивы этой очаровательной реки с берегами, сплошь заросшими папирусом, этим царем тростников. То это прелестные маленькие озера с различимым дном; то быстрый поток с крутыми берегами, в журчании которого слышится голос самой нимфы, все еще рассказывающей Овидию о своем печальном преображении; то маленькие островки, населенные множеством водяных птиц, которые улетали при нашем приближении или ныряли в заросли тростника, где мы могли следить за их бегством по тому, как эти дебри гибкого зыбкого камыша колыхались от их движения. Таким образом мы примерно в течение часа поднимались вверх по течению, пока не добрались до источника, с которого начинается ручей, — большого водоема окружностью примерно в сто футов. Именно здесь Плутон ударил оземь своим трезубцем и скрылся в преисподней. Поэтому ходят слухи, что этот источник — пропасть, дна которой никто никогда не мог обнаружить. Местные жители называют его Ла Пизма. Вокруг этого источника карфагеняне некогда разбили свой лагерь.

На обратном пути граф ди Гаргалло приказал нашим матросам ненадолго остановиться в восхитительном месте, защищенном со всех сторон от солнца густыми зарослями папируса, стебли которого при малейшем ветре грациозно качают своими косматыми головками. По преданию, именно здесь происходила сцена с сестрами Калли-пигами.

Сестры Каллипиги были, как известно, жительницами Сиракуз. Это были не только две самые богатые в городе наследницы, но и две самые прекрасные девушки, каких только можно было увидеть от Мегары до мыса Пахин. Среди даров, какими наградила их щедрая природа, были те самые пышные формы, благодаря которым они получили свое имя. И вот как-то раз, когда сестры купались вдвоем в том самом месте, где мы находились, между ними разгорелся спор, причем каждая утверждала, что красотой превосходит другую. Поскольку самим спорщицам трудно было разрешить эту тяжбу, они позвали пастуха, пасшего поблизости стадо. Пастух не заставил дважды подавать ему знак; он прибежал, и обе сестры, выйдя из воды и представ перед ним во всей своей ослепительной наготе, попросили его рассудить их. Новоявленный Парис долго смотрел на них, переводя свой пылающий взор с одной на другую не в силах принять решение; наконец, он высказался в пользу старшей сестры. Она же, придя в восторг от этого решения, предложила пастуху руку и сердце, которые, как нетрудно понять, он принял с благодарностью. Ну а та, что была моложе, сделала такое же предложение младшему брату судьи, ибо он, явившись сразу же после того как пастух вынес приговор, заявил, что опровергает его. После этого четверо молодых людей воздвигли храм в честь Красоты; а поскольку каждый из них продолжал отстаивать свое мнение, обе соперницы решили предоставить судить о них последующим поколениям: они заказали у двух лучших скульпторов своего времени две статуи Венеры, которые по сей день носят их имя; одна из этих статуй находится в Неаполе, а другая — в Сиракузе. С тех пор минуло две тысячи триста лет, а последующие поколения, все еще пребывающие в сомнении, до сих пор не вынесли решения в пользу одной из сестер: "Adhuc sub judice lis est^[38]", как сказал Гораций.

Что за благословенные времена, когда пастухи женились на принцессах! Да еще каких принцессах!

ГОТИЧЕСКАЯ ЧАСОВНЯ

Читатель помнит ту маленькую готическую часовню, которую показал мне проводник с высоты Эпиполийско-го холма и на которую я не хотел идти смотреть из-за стоявшей тогда сенегальской жары. Эта часовня принадлежала семейству Сан Флоридио. Построенная одним из предков теперешнего маркиза, она служила прежде всего местом погребения членов этого семейства. Существовало старинное предание об этой часовне, в которой якобы находились не только склепы: ходили слухи о неведомых подземельях, где будто бы укрывался один из графов ди Сан Флоридио в период войн с испанскими арагонцами, войн, во время которых присущий ему патриотизм обрекал его на смерть. По преданию, граф просидел в этом убежище десять лет, и его регулярно кормили там старые слуги, которые с риском для собственной жизни каждую вторую ночь приносили ему в подземелье питье и еду. Граф ди Сан Флоридио десятки раз мог спастись бегством и добраться до Мальты или Франции, но он так и не согласился покинуть Сицилию, не теряя надежды, что для нее пробьет час свободы, и полагая, что ему надлежит быть здесь по первому сигналу.

В 1783 году еще были живы двое отпрысков мужского пола этого семейства: маркиз и граф ди Сан Флоридио. Маркиз жил в Мессине, а граф — в Сиракузе. Маркиз был бездетным вдовцом, и подле него находились только двое слуг: девушка из Катании, лет восемнадцати—двадцати, по имени Терезина, прежде служившая его покойной жене, а также мужчина не старше тридцати лет, которого звали Гаэтано Кантарелло, последний из рода верных слуг, столь убедительно доказавших некогда свою преданность прежнему маркизу и из поколения в поколение проживавших в доме главы семьи. Только этот глава семьи был посвящен в тайну подземелья, тайну, которую он должен был передать своему сыну и которую он хранил в тем большем секрете, что рано или поздно маркизам ди Сан Флоридио, неизменно пребывавшим в стане патриотов, могло снова понадобиться это никому не известное убежище.

В главе, посвященной Мессине, мы рассказывали о землетрясении 1783 года и о его прискорбных последствиях. Маркиз ди Сан Флоридио стал одной из жертв этого печального события. Кровля его дворца обрушилась, и он был убит упавшей балкой; двое его слуг, Терезина и Гаэтано, выжили во время этого бедствия, оставшись целыми и невредимыми, несмотря на то, что Гаэтано, пытавшийся спасти хозяина, как говорили, оставался под развалинами дома больше часа. Таким образом, граф ди Сан Флоридио, представитель младшей ветви рода, оказался главой семейства, унаследовав титул и состояние своего старшего брата. Маркиз, умерший в ту минуту, когда он менее всего этого ожидал, унес тайну часовни с собой в могилу; однако следует сказать, что граф ди Сан Флоридио больше всего сожалел не об этом секрете, а о сумме в 50—60 тысяч серебряных дукатов наличными, которые, как известно, хранились в сундуках покойного и которые, несмотря на многократные поиски, так и не удалось найти. Бедный Кантарелло был в отчаянии из-за этой пропажи, ибо, заявлял он, готовый рвать на себе волосы, ее могли вменить в вину ему. Граф утешал Гаэтано изо всех сил, говоря, что преданность слуг семьи слишком хорошо известна, чтобы его могло коснуться подобное подозрение; в подтверждение своих слов он предложил Гаэтано занять подле него то место, какое тот прежде занимал подле его брата, но Кантарелло ответил, что, потеряв такого хорошего хозяина, он не желает больше никому служить. Тогда граф спросил, известна ли ему тайна часовни; Гаэтано заверил, что он ничего о ней не знает. После этого разговора граф предложил достойному слуге довольно значительную сумму, но тот отказался и удалился в окрестности Катании, и никто больше о нем ничего не слышал. Граф ди Сан Флоридио вступил во владение состоянием брата, которое было огромным, и принял титул маркиза.

С тех пор прошло десять лет, и маркиз ди Сан Флори-дио, заново отстроивший дворец своего брата, летом жил в Мессине, а зимой в Сиракузе; однако, где бы маркиз ни находился, он непременно заказывал в семейной часовне мессу за упокой души покойного. Эту мессу служили в тот самый час, когда произошло трагическое событие, а именно, в девять часов вечера.

Близилась десятая годовщина гибели маркиза, и ее собирались отметить с обычной торжественностью, но в этот раз на службе должен был присутствовать новый персонаж, играющий главную роль в этой истории. Это был молодой граф дон Фердинандо ди Сан Флоридио, которому недавно исполнилось восемнадцать лет и который, только что закончив учебу в колледже Палермо, прибыл домой лишь несколькими днями раньше.

Дон Фердинандо прекрасно знал, что он носит одно из самых славных имен и что ему предстоит стать наследником одного из самых крупных на Сицилии состояний. И потому он старался вести себя как истинный дворянин. Это был красивый молодой человек с иссиня-черными волосами, чей цвет, к сожалению, был скрыт под слоем пудры, которой тогда посыпали волосы, с карими глазами, греческим носом и белоснежными зубами; он ходил подбоченившись, слегка сдвинув шляпу набекрень, и очень любил смеяться над святынями, как это было принято в ту пору; что же касается остального, то юноша был превосходным наездником, искусным фехтовальщиком и плавал как рыба — словом, он умел все, чему учили в колледже для дворянских детей. Правда, говорили, что к этим традиционным занятиям прекрасные дамы Палермо добавили иные уроки, к которым граф Фердинандо пристрастился не меньше, чем к тем, какие он столь блестяще усвоил, хотя эти женские уроки и не значились в школьной программе. Одним словом, молодой, красивый и храбрый граф вернулся в Сиракузу, находясь в том удалом возрасте, когда всякий мужчина полагает, что ему суждено стать героем какого-нибудь романа.

Между тем настала десятая годовщина гибели маркиза. Отец и мать графа за три дня до этого известили сына о предстоящей траурной церемонии, чтобы он к ней подготовился. Дон Фердинандо, который редко посещал церковь и, как мы уже говорили, был отъявленным вольтерьянцем, предпочел бы освободиться от этой повинности, но он понимал, что нельзя уклониться от выполнения родственного долга и что всякая выходка такого рода по отношению к дяде, от которого он получил в наследство сто тысяч ливров годового дохода, была бы крайне неприличной. К тому же молодой человек надеялся, что эта церемония привлечет в маленькую часовню, сколь бы уединенной она ни была, какую-нибудь прекрасную даму из Сиракузы или какую-нибудь хорошенькую крестьянку из Бельведере, и, таким образом, траурный наряд, который ему придется надеть по этому печальному случаю, так или иначе не останется незамеченным. Итак, дон Фердинандо вполне спокойно смирился с обстоятельствами и, посадив отца и мать в дорожные носилки, столь решительно вскочил в свои, словно собирался на бал, где ему предстояло участвовать в кадрили.

Попутно расскажем немного об этом прелестном способе путешествия. На Сицилии существуют лишь три средства передвижения: экипаж, мул и дорожные носилки.

Экипаж в древней Тринакрии представляет собой то же самое, что и в других местах, если не считать того, что он сохранился здесь в виде кареты, а такое несказанно порадовало бы славного герцога де Сен-Симона, если бы, дабы покарать нынешних грешников, Господь позволил ему вернуться на этот свет. Кареты созданы для улиц, по которым можно ездить в каретах, а также для дорог, по которым можно путешествовать в экипаже; в каждом городе найдется то или иное количество проезжих улиц, и я затрудняюсь назвать их число. Что же касается проезжих дорог, то их сосчитать проще, поскольку существует всего одна такая дорога: она ведет из Мессины в Палермо и обратно. Таким образом, если у вас иной маршрут, то вам придется ехать на муле или в дорожных носилках.

Всем известно, что значит ехать на муле, и, стало быть, мне незачем распространяться о таком способе путешествия, но людям обычно невдомек, что значит ехать в носилках, по крайней мере, так, как понимают это на Сицилии.

Дорожные носилки — это большой портшез, рассчитанный, как правило, на двух человек, которые, вместо того чтобы сидеть бок о бок, как в современных двухместных экипажах, располагаются друг против друга, как в наших старинных колясках визави. Этот портшез ставят на парные оглобли, которые прилаживают к спинам двух мулов: один из слуг ведет первого, за которым просто следует второй. В итоге движение носилок, тем более в стране со столь пересеченной местностью, как Сицилия, довольно точно уподобляется килевой качке корабля и точно так же вызывает морскую болезнь. Поэтому каждого, как правило, охватывает неприязнь к людям, с которыми он путешествует подобным образом. По прошествии часа, проведенного в носилках, вы начинаете препираться со своим лучшим другом, а к концу первого дня пути ссоритесь с ним навеки. Если бы Дамон и Пифий, эти античные образцовые друзья, пустились в путь из Катании в дорожных носилках, то, приехав в Сиракузу, они непременно стали бы драться на дуэли и по-братски убили бы друг друга, точь-в-точь как Этеокл и Полиник.

Поэтому маркиз и маркиза вышли из носилок, бранясь, и муж даже не подумал подать жене руку, так что маркизе пришлось позвать своих слуг, чтобы они помогли ей спуститься. Что же касается молодого графа, то он ловко спрыгнул из своих носилок на землю, достал из кармана красивое зеркальце, чтобы убедиться, что его прическа не растрепалась, поправил свое жабо, аристократически взял под левую руку шляпу и вошел в маленькую церковь вслед за своими благородными родителями.

Вопреки ожиданиям молодого графа, в часовне не было ни единой души, за исключением священника, ризничего и певчих. Дон Фердинандо хмуро огляделся, три-четыре раза вполне непринужденно обошел церковь и, решив, что стоять на коленях крайне неудобно, в конце концов уселся в исповедальне, где, еще прежде убаюканный покачиванием дорожных носилок, вскоре уснул.

Граф спал, как и подобает это делать в восемнадцатилетнем возрасте. Поэтому он проспал всю заупокойную службу, и его не разбудили ни серпент, ни орган, ни "De Profundis"^[39]. Когда богослужение закончилось, маркиза принялась повсюду разыскивать сына и даже вполголоса звать его; однако маркиз, все еще пребывавший в дурном настроении после поездки, повернулся к жене и сказал, что ее сын — распутник, которого она балует своей непомерной материнской слабостью, и что ему совершенно ясно: если тот исчез, то искать его следует вовсе не в церкви. Бедной матери нечего было на это ответить: отсутствие молодого человека на столь торжественной церемонии свидетельствовало против него; она опустила голову и вышла из часовни. Выйдя вслед за ней, маркиз закрыл входную дверь на ключ, и они снова сели в носилки, собираясь вернуться в Сиракузу. Маркиза заглянула в носилки сына, надеясь его там увидеть, но она ошибалась: в носилках никого не было. Тогда она велела носильщикам дожидаться дона Фердинандо, однако маркиз, высунув голову из дверцы, заявил, что раз граф счел уместным уйти, не сказав, куда направляется, то он вернется пешком; впрочем, это не было таким уж большим наказанием, поскольку часовня находилась не более чем в одном льё от Сиракузы.

Маркиза, привыкшая повиноваться, безропотно села в супружеские носилки, которые тотчас же двинулись в путь в сопровождении пустых носилок сына.

Вернувшись во дворец, маркиза потихоньку справилась о графе и не без тревоги узнала, что он еще не вернулся. Однако эта тревога вскоре утихла, стоило маркизе подумать о том, что у мужа есть загородный дом в Бельведере и что, по всей вероятности, их сын отправился ночевать туда, рассудив, что после одиннадцати часов в Сира-кузе закрывают ворота, так как это город-крепость.

Однако, как известно читателю, ничего подобного не произошло. Граф ди Сан Флоридио не шатался неизвестно где, в чем его обвинял маркиз, и не заночевал в Бельведере, на что надеялась маркиза. Молодой человек преспокойно спал в исповедальне, видя во сне, как княгиня ди М..., самая красивая женщина в Палермо, с глазу на глаз дает ему уроки плавания в прудах Фавориты, и он сладко похрапывал, наслаждаясь этим приятным сновидением.

В два часа ночи граф проснулся, потянулся, зевнул, протер глаза и, полагая, что лежит в своей кровати, хотел было перевернуться на другой бок, но больно ударился головой об угол исповедальни. Удар был настолько сильным, что молодой граф широко открыл глаза и тотчас же окончательно проснулся. Сначала дон Фердинандо с удивлением огляделся, совершенно не представляя себе, где он находится, но мало-помалу вспомнил все: вчерашнюю поездку, разочарование, которое он испытал, оказавшись в безлюдной часовне, и, наконец, как от усталости и скуки он забрел в исповедальню, где ему довелось заснуть, а теперь проснуться. После этого молодой человек догадался об остальном: он понял, что отец и мать, потеряв его из вида, вернулись в Сиракузу и, ни о чем не подозревая, оставили его в часовне одного. Подойдя к двери, граф обнаружил, что она наглухо закрыта, и это подтвердило его предположение; затем он достал из жилетного кармана часы с боем, надавил на репетир, убедился, что сейчас половина третьего ночи, весьма здраво рассудил, что ворота Сиракузы закрыты, а в замке Бельведере все спят, поэтому у него остается только один выход — провести ночь под открытым небом. И полагая, что, даже если в исповедальне находиться не так приятно, как в собственной постели, здесь все-таки лучше, чем в какой-нибудь канаве, он вернулся в свой импровизированный альков, как можно удобнее там устроился и закрыл глаза, чтобы поскорее снова увидеть приятный сон, ход которого был на время прерван.

Постепенно граф стал погружаться в те сумерки души, которые для разума уже не являются больше днем, но еще не стали ночью, как вдруг его слух, чувство, засыпающее у нас последним, смутно уловил шум открывающейся двери и скрипевших при этом петельных крюков. Дон Ферди-нандо тотчас распрямился, вперил взгляд в глубь церкви и увидел человека с фонарем в руке, склонившегося над боковым алтарем, ближайшим к исповедальне, где находился граф. Незнакомец почти тотчас же выпрямился, поднес фонарь к губам и задул огонь; затем, закутавшись в наполовину итальянский, наполовину испанский плащ, который сицилийцы именуют феррайоло, он пересек всю церковь, стараясь ступать как можно тише, прошел так близко от графа, что тот мог бы до него дотронуться, если бы протянул руку, приблизился к входной двери, открыл ее и ушел, закрыв за собой дверь на ключ.

Дон Фердинандо лишился дара речи и оцепенел, отчасти от страха, отчасти от изумления. Наш юный граф не был из числа тех железных людей, какие встречаются в романах, одним из тех героев, какие, подобно Нельсону, в пятнадцатилетием возрасте задают вопрос, что такое страх. Нет, это был всего лишь славный юноша, любитель приключений, но он был суеверным человеком, как все сицилийцы и каким становится кто угодно, оказавшись ночью в одиночестве перед алтарем в безлюдной церкви, где под ногами — могилы, над головой — Бог и повсюду царит тишина. Так что, хотя дон Фердинандо, застигнутый врасплох в разгар своего полусна, прежде всего схватился за шпагу, чтобы дать отпор этому видению, чем бы оно ни было, он не был раздосадован, когда это видение прошествовало мимо, явно не заметив его. Сначала он подумал, что это какое-то потустороннее существо, какой-то из его предков, который, недовольный тем предпочтением, какое оказывают покойному маркизу, каждый год удостаивая его заупокойной мессы, бесшумно вышел из могилы, чтобы потребовать такого же знака внимания по отношению к себе. Однако, когда таинственное существо поднесло к губам фонарь, чтобы задуть огонь, отбрасываемый им, свет озарил лицо пришельца и граф отчетливо увидел, что незнакомец в плаще был высокий мужчина лет сорока—сорока пяти, которому его черная борода и черные усы, равно как и явно мучившее его внутреннее беспокойство, придавали суровый и мрачный вид. Таким образом, кое-что прояснилось, и дон Фердинандо убедился, что перед ним существо той же породы, хотя, возможно, и не того же звания, что и он сам. Это убеждение отчасти успокоило юношу, однако не совсем: понятно, что неизвестный человек не проникает тайком в часовню, где у него явно не может быть никаких дел, без какого-либо дурного умысла. И потому следует признать, что сердце молодого графа учащенно забилось, когда этот человек прошел в двух шагах от него; это сердцебиение, которое, независимо от того, чем оно было вызвано, свидетельствовало о сильном перевозбуждении, прекратилось лишь спустя десять минут после того, как дверь за незнакомцем закрылась и дон Фердинандо убедился, что он остался в часовне совершенно один.

Понятно, что молодой человек и помыслить не мог о том, чтобы снова уснуть; теряясь в бесконечных догадках, он провел остаток ночи настороже, пытаясь подвести хоть сколько-нибудь основательную базу под цепь непрерывных предположений, которые строило его воображение. И тут граф припомнил то самое семейное предание, в котором говорилось о подземелье, где маркиз ди Сан Флоридио, объявленный вне закона и приговоренный к смертной казни, прятался в течение десяти лет; но юноше также было известно, что его дядя умер, не успев передать кому бы то ни было тайну подземелья. Тем не менее это воспоминание, каким бы неполным и противоречивым оно ни было, словно пролило лучик света на мрак, окутывавший молодого графа: он подумал, что этот секрет, казалось бы, навеки унесенный в могилу, вполне мог открыться волей случая. Первоначальный вывод из этой новой идеи заключался в том, что подземелье стало логовом шайки разбойников, с атаманом которых дон Фердинандо имел честь столкнуться лицом к лицу; однако вскоре граф рассудил, что поблизости уже довольно давно не было слышно о каком-нибудь значительном грабеже или крупном убийстве. Конечно, здесь, как всегда, происходили кражи кошельков и табакерок, тут и там случалась поножовщина, из-за чего командира ночной стражи раз или два раза в неделю поднимали с постели, но ни одно из этих мелких происшествий не указывало на то, что в округе орудует постоянная организованная банда под началом столь решительного главаря, каким казался человек в плаще; следовательно, пришлось распрощаться с этим предположением.

Между тем, пока молодой граф строил и опровергал бесконечные догадки, прошло время и в церковь заглянули первые лучи рассвета; дон Фердинандо подумал, что, если он собирается позже вникнуть в эту историю, нельзя допустить, чтобы его увидели рядом с часовней. Поэтому, пользуясь еще царящими на улице сумерками, он забрался с помощью нескольких стульев на окно, открыл его, вылез наружу, благополучно спрыгнул вниз с высоты в восемь—десять футов, вернулся в Сиракузу, как только открыли городские ворота, и подкупил привратника, который за две унции пообещал доложить маркизу и маркизе, что их сын вернулся накануне домой на полчаса позже, чем они.

Благодаря этой мере предосторожности, все произошло так, как и рассчитывал молодой граф; когда он спустился к завтраку, маркиз столь охотно удовольствовался отговоркой сына по поводу его вчерашнего исчезновения, что дону Фердинандо стало ясно: отец, введенный в заблуждение привратником относительно того, сколько продолжалось отсутствие сына, не придал этому особого значения.

С маркизой же все обстояло иначе: она не смыкала глаз до рассвета и слышала, как вернулся сын, но умолчала о его шалости, опасаясь, как бы ее любимого дона Фердинандо не стали бранить. К тому же в первых ночных отлучках сына всегда присутствует нечто лестное для материнского самолюбия.

Когда дон Фердинандо оказался у себя комнате, а затем и в своей постели, он вначале надеялся вознаградить себя за перерыв в сне, вызванный появлением таинственного незнакомца, но, стоило юноше закрыть глаза, как это видение снова и снова возникало в его памяти и, несмотря на то, что он изнемогал от усталости, все время гнало от него сон. Таким образом, молодой граф только и думал, что о своем ночном приключении, когда настала пора завтракать и ему надо было спуститься в столовую.

Мы уже говорили, что завтрак, как и надеялся дон Фердинандо, прошел для него без каких-либо осложнений; осмелев от снисходительности отца, граф с деланным безразличием обмолвился, что он отправляется охотиться в Пантанелли. Маркиз не стал чинить препятствий этому замыслу сына, и после завтрака граф отбыл в сопровождении охотничьей собаки, с ружьем в руке и ключом от часовни, пообещав матери принести ей к ужину целый поднос бекасов.

Граф обошел Пантанелли для очистки совести, а также для того, чтобы его гетры и собака оказались забрызганными грязью, и попытался подстрелить двух-трех бекасов, но промахнулся; добравшись до часовни, он устремился прямо к двери, открыл ее и запер за собой, так что никто его не заметил. И в этом нет ничего удивительного: был час пополудни, а в такое время на Сицилии не принято носиться по полям, если только Церера не превратила вас в ящерицу, как Стеллиона.

Несмотря на небольшие размеры окон и на то, что дневной свет, проникая внутрь лишь сквозь расписные стекла, ослаблялся, часовня была достаточно хорошо освещена, чтобы дон Фердинандо мог приступить к своим поискам. Прежде всего молодой граф направился к исповедальне, где накануне его одолел сон, а затем обратил свои взоры на алтарь, над которым у него на глазах склонялся человек в плаще. Он подошел к алтарю и принялся шарить по обеим сторонам от него, надеясь отыскать какое-нибудь входное отверстие, но ничего не нашел. Между тем собака графа упорно обнюхивала стену справа от дарохранительницы, словно учуяла какой-то след, и, поглядывая на хозяина, тихо и протяжно скулила. Дон Фердинандо, знавший, что чутье никогда не подводило его верного пса, больше не сомневался, что незнакомец прошел через эту часть стены; но, сколько он ни смотрел, ему так и не удалось отыскать никаких следов какого-нибудь отверстия, так что после часа бесплодных поисков дон Фердинандо покинул часовню, отчаявшись раскрыть обычными средствами тайну, которую она хранила.

Выйдя из часовни, молодой граф остановил свой выбор на единственном решении, которое ему оставалось принять, а именно, снова укрыться ночью в часовне, подстеречь там человека в плаще и, благодаря темноте, узнать его секрет. Этот замысел требовал некоторых подготовительных мер, а также определенной независимости и свободы, на что дон Фердинадо не мог надеяться в Сиракузе, где он пребывал под двойным надзором маркиза и маркизы; поэтому молодой человек немедленно выработал определенный план.

На обратном пути дон Фердинандо снова пошел через болота, где в изобилии водилась дичь, и поскольку он был хорошим стрелком, если только ничто не отвлекало его в тот миг, когда ему надо было целиться, то вскоре составил достойный набор бекасов, чирков и коростелей. Вернувшись домой, граф положил к ногам матери свою охотничью добычу и заявил, что недавняя прогулка доставила ему такое удовольствие, что, с позволения маркиза и маркизы, он рассчитывает провести несколько дней в Бельведере, где у него будет больше возможностей вволю поохотиться. Маркиз, становившийся очень покладистым всякий раз, когда ему не предстояло или не приходилось ехать в дорожных носилках, ответил, что он не возражает; маркиза попыталась было высказать какие-то замечания по поводу данного развлечения, но маркиз ответил ей, что, напротив, охота — это вполне аристократическая забава и, по его мнению, как нельзя лучше подобающая дворянину. Он сам, добавил маркиз, в свое время нередко предавался ей, да и у его предков это было излюбленное занятие. К тому же, даже в античные времена охота была уделом преимущественно людей благородного происхождения, причем из самых знатных семейств, и свидетельство тому — Мелеагр, который был сыном Ойнея и царем Калидона; Геркулес, который был сыном Юпитера и Семе-лы, и, наконец, Аполлон, который был сыном Юпитера и Латоны, то есть бога и богини, и, стало быть, принадлежал к безупречному роду как по отцовской, так и по материнской линии, а потому вполне мог бы, как и он, маркиз ди Сан Флоридио, по праву быть рыцарем Мальтийского ордена. Маркиз прекрасно понимал, что бекасам, коростелям и чиркам далеко до змея Пифона, Немейского льва и Калидонского вепря, но, в конечном счете, его сыну, каким бы отважным он ни был, приходилось убивать лишь то, что попадалось ему на пути, а если бы случайно его пес выследил бы какое-нибудь чудовище, то, по мнению отца, дон Фердинандо непременно предал бы монстра смерти.

Бедной матери нечего было возразить на эту ученую речь, поэтому она только вздохнула, поцеловала сына и посоветовала ему вести себя осмотрительно.

В тот же вечер дон Фердинандо обосновался в загородном доме маркиза ди Сан Флоридио, расположенном всего лишь в пятистах шагах от готической часовни, которая находилась на землях поместья.

Как бы велико ни было желание юноши тотчас же возобновить свой ночной опыт, ему пришлось отложить его до следующего дня. Молодому графу надо было изучить окрестности, раздобыть ключ от калитки парка и навести у соседей кое-какие справки.

Собранные им сведения оказались бесполезными. Соседи прекрасно помнили, что время от времени в Бельведере видели мужчину, чьи приметы совпадали с приметами того, о ком расспрашивал граф, но никто не знал этого человека. Тем не менее садовник пообещал собрать более достоверные сведения об этом незнакомце.

Как только стемнело, дон Фердинандо, вооруженный шпагой и парой пистолетов, вышел через садовую калитку, в одиночку добрался до часовни, запер за собой дверь, вошел в исповедальню, расположился там, словно часовой в будке, и просидел, не смыкая глаз, до рассвета, так и не увидев снова незнакомца в плаще и не став свидетелем какого-нибудь иного связанного с ним происшествия.

Граф проделывал этот опыт три ночи подряд, но так ничего и не добился. Дон Фердинандо начал склоняться к мысли, что все это ему приснилось и что его собака учуяла крысиный след.

И все же дон Фердинандо отнюдь не считал себя побежденным и собирался провести очередную ночь на своем обычном посту, как вдруг мать сообщила ему, что, как ей стало известно, ее сестра, настоятельница монастыря урсулинок в Катании, тяжело больна и что, решив навестить сестру, маркиза просила сына сопровождать ее в качестве кавалера. Хотя дон Фердинандо всецело руководствовался собственными прихотями, он был воспитан в традициях аристократического почитания родителей. Молодой человек наказал садовнику быть начеку и наблюдать во время его отсутствия, не появится ли снова в Бельведере чернобородый мужчина, после чего отбыл, чтобы предоставить себя в распоряжение маркизы.

Маркиза уезжала на следующее утро; она полагала, что сын поедет вместе с ней в дорожных носилках, но дон Фердинандо, ненавидевший этот способ передвижения, попросил разрешения сопровождать ее верхом. Это разрешение было ему даровано, ибо маркиз считал верховую езду не менее благородным занятием, чем охота, которая входит в число предметов, в высшей степени подобающих воспитанию дворянина.

Маркиза и граф отбыли в назначенный час, сопровождаемые своими кампиери. Когда они добрались до Мелил-ли, граф увидел человека, выезжавшего верхом из города и следовавшего по той же дороге, что и они, так что им неизбежно суждено было встретиться. По мере приближения всадника дон Фердинандо все внимательнее всматривался в его лицо: ему казалось, что он узнал незнакомца в плаще; когда расстояние между ними сократилось до двадцати шагов, у графа не осталось больше никаких сомнений.

Множество планов, один безумнее другого, тотчас же промелькнули в уме молодого человека: он хотел подъехать прямо к незнакомцу, приставить к его груди пистолет и заставить его признаться, зачем он ходил в их семейную часовню; он хотел последовать за всадником, держась чуть позади него, а по прибытии в Бельведере приказать, чтобы его задержали; он хотел дождаться вечера, под покровом темноты помчаться в часовню и снова спрятаться в исповедальне, надеясь застигнуть незваного гостя врасплох; однако затем граф рассмотрел одну за другой трудности или, скорее, непреодолимые преграды на пути осуществления всех этих планов и признал, что они не только неустранимы, но и к тому же еще лишают его всякой надежды достичь своей цели. Тем временем человек в плаще проехал мимо.

Дона Фердинандо, отставшего от носилок и в неподвижности застывшего на дороге, как будто он и его лошадь окаменели, вывел из раздумий один из кампиери его матушки, осведомившийся от имени маркизы о причине этой странной остановки на тридцатипятиградусном солнцепеке. Дон Фердинандо ответил, что он любуется пейзажем, который отсюда кажется ему особенно живописным; затем, пришпорив лошадь, он догнал носилки маркизы.

Между тем одно успокаивало дона Фердинандо: незнакомец, несомненно собиравшийся в тот же вечер посетить их семейную часовню, очевидно, наведывался туда периодически, и, поскольку со времени его последнего визита прошло шесть дней, оставалось подождать еще столько же, чтобы снова его там застать. Таким образом, граф продолжал свой путь, отчасти успокоенный этой догадкой, которая в самонадеянном воображении молодости вскоре переросла в уверенность.

Прибыв в Катанию, маркиза обнаружила, что ее сестре стало намного лучше. Почтенная настоятельница монастыря, принимавшая архиепископа Палермо, который проезжал через Катанию, устроила в его честь роскошный пир и, отдавая дань угощению, переела меренг с вареньем. Проявления недуга были настолько угрожающими, что окружающие вначале решили, будто дни аббатисы сочтены, и поспешили написать об этом маркизе; однако болезнь вскоре отступила перед упорными атаками, которые одну за другой направляла против нее наука, и к этому времени жизнь достойной аббатисы была уже вне опасности.

Дона Фердинандо как племянника настоятельницы принимали в стенах монастыря, недоступного для мирян и предназначенного только для агниц Господних. Молодой граф никогда не видел столько черных глаз и белоснежных рук; от этого он пришел в такой восторг, что у него разбежались глаза; монашки же, со своей стороны, никогда еще не видели, даже через решетку приемной, столь элегантного кавалера, так что благочестивые девы пребывали в смятении. Наконец, по прошествии двух или трех дней, после того как дон Фердинандо уже успел обменяться с самыми хорошенькими из них не одним красноречивым взглядом и сунуть в руки наименее строгих не одну записку, маркиза объявила сыну, что ему следует быть готовым наутро отправиться вместе с ней в Сира-кузу. Известие об отъезде оторвало графа от его золотых грез и заставило пролиться немало слез в монастыре. Однако перед отъездом дон Фердинандо твердо пообещал своей тетушке, которую он видел впервые и полюбил с первого взгляда, что он снова навестит ее, как только это будет возможно. Весть об этом обещании немедленно распространилось по святой обители, и всеобщее отчаяние от предстоящей разлуки сменилось тихой грустью.

Если бы дон Фердинандо остался в Катании, в монастыре, которым управляла его почтенная тетушка, среди всех этих жгучих сицилийских глаз, самых прекрасных на свете, он, вероятно, забыл бы о нераскрытой тайне часовни, но, стоило молодому человеку вернуться в Сиракузу, он уже не мог думать ни о чем другом и, сославшись на очередной приступ страсти к охоте, снова помчался в загородный дом в Бельведере.

Незнакомец в плаще появлялся там опять, и садовник, будучи на этот раз начеку, проследил за ним и собрал о нем новые сведения; впрочем, эти сведения сводились к весьма расплывчатым пояснениям. Никто не знал, как звали человека в плаще, однако его считали очень добросердечным человеком, ибо всякий раз, приезжая в Бельведере, он щедро раздавал подаяния. Незнакомец обычно останавливался в доме крестьянина по имени Риццо. Садовник побывал у этого крестьянина и расспросил всех его домочадцев, но так ничего и не узнал, не считая того, что человек в плаще неоднократно навещал их, под предлогом поисков местопребывания наиболее бедных обитателей Бельведере. Он часто посылал хозяев за всевозможными продуктами, такими, как хлеб, ветчина и фрукты, а затем собственноручно раздавал их нуждающимся. Раза два-три этот мужчина приезжал вместе с молодым человеком, одетым в длинный плащ и имевшим всякий раз крайне печальный вид. Несмотря на все меры предосторожности, принятые этими людьми, крестьяне будто бы признали в этом юноше женщину и принялись подшучивать над незнакомцем в плаще, поздравляя его с такой удачей; однако мужчина плохо воспринял эту шутку и не терпящим возражений тоном ответил, что тот, кто с ним приехал и кого они приняли за женщину, это молодой священник, его родственник, который никак не может привыкнуть к жизни в семинарии, и поэтому время от времени приходится забирать его оттуда, чтобы он немногоразвеялся.

Прошли примерно две недели с тех пор, как незнакомец привозил в дом Риццо этого молодого человека или эту молодую женщину (несмотря на объяснения мужчины в плаще, у крестьян остались сомнения относительно пола одного из их гостей).

Понятно, что рассказанное не только не умерило любопытства молодого графа, а лишь еще больше разожгло его; поэтому начиная со следующей ночи он снова был на своем посту; но тот, кого он подстерегал, не явился ни в эту ночь, ни в следующую. Наконец, на третью ночь, седьмую со дня их встречи на проезжей дороге, дон Фердинандо услышал, как заскрипели петельные крюки, входная дверь открылась, а затем закрылась; мгновение спустя внезапно вспыхнул свет фонаря, словно его зажгли в самой церкви; этот фонарь, как и в первый раз, приблизился к исповедальне, и юноша узнал в его свете человека в плаще. Мужчина направился прямо к алтарю, приподнял верхнюю из трех его ступеней, достал оттуда какой-то предмет, который дон Фердинандо не смог разглядеть, подошел к стене и, по-видимому вставив ключ в замочную скважину, приоткрыл проделанную между двумя пилястрами потайную дверь, приведшую в движение часть каменной стены, а затем закрыл за собой эту дверь и исчез.

На этот раз дон Фердинандо вовсе не спал, так что сомневаться не приходилось: перед ним было явно не видение.

Молодой граф принялся размышлять над тем, что ему дальше делать. Если бы все происходило при свете дня, если бы поблизости находились свидетели, готовые рукоплескать его смелости, если бы его воодушевлял какой-нибудь порыв гордости, он дождался бы, когда незнакомец выйдет, подошел бы к нему и со шпагой в руке потребовал бы открыть ему секрет. Но стояла ночь, он был один, и рядом не было никого, кто мог бы одобрить то, как умело он приготовился к бою; поэтому дон Фердинандо прислушался к голосу благоразумия. И вот что подсказал ему этот голос.

Итак, незнакомец встал на колени перед алтарем и приподнял камень; из-под этого камня он достал некий предмет, должно быть ключ, так как с помощью этого предмета он открыл дверь. Уходя, мужчина непременно положит ключ на прежнее место и снова удалится на неделю, а то и больше. Следовательно, молодому графу лучше всего дождаться его ухода и взять ключ, а затем, в свою очередь, открыть дверь и проникнуть в подземелье.

Этот план был чрезвычайно простым, и не приходится удивляться, что он пришел в голову дону Фердинандо и тот остановил на нем свой выбор. При этом дон Фердинандо был в высшей степени храбрым и доблестным молодым человеком, хотя в этом и могли бы усомниться некоторые отчаянные головы, но, как уже было сказано, никто на него в эту минуту не смотрел и потому осторожность взяла верх над гордостью.

В итоге граф прождал около двух часов, но никто так и не появился. Наконец, когда часы пробили четыре часа утра, дверь открылась: человек в плаще вышел с фонарем в руке, снова подошел к алтарю, поднял камень, спрятал ключ, поправил ступеньку таким образом, чтобы нельзя было распознать, что она поднимается и опускается по желанию, вновь прошел в двух шагах от дона Фердинандо, задул огонь в фонаре, как в первый раз, и ушел, закрыв входную дверь; дон Фердинандо остался в церкви один, почти что посвященный в тайну незнакомца.

Как бы велико ни было нетерпение молодого графа, горевшего желанием продолжить это странное приключение, ему пришлось ждать рассвета, ибо он не позаботился захватить с собой фонарь. Впрочем, с каждой минутой этой задержки человек в плаще уходил все дальше, благодаря чему у дона Фердинандо появлялось все больше шансов не оказаться застигнутым врасплох.

Наконец, первые лучи рассвета просочились сквозь расписные окна часовни; дон Фердинандо вышел из исповедальни, подошел к алтарю, приподнял ступеньку, которая поддалась столь же легко, как и под рукой незнакомца, но вначале не увидел ничего похожего на то, что он искал. В конце концов молодой человек заметил в каком-то углублении деревянный стержень, который он потянул на себя и из которого в руку ему выпал небольшой круглый ключ, похожий на ключ для настройки фортепьяно; дон Фердинандо взял его, внимательно рассмотрел, снова поставил ступеньку на место, подошел к стене и, на этот раз не сомневаясь в успехе, в итоге обнаружил в углу пилястры маленькое круглое отверстие, почти незаметное из-за тени, которую отбрасывала колонна. Граф тотчас вставил туда ключ, и дверь повернулась на петельных крюках с неожиданной для ее большого веса легкостью; он увидел перед собой темный коридор, из которого пахнуло сыростью, заставившей его оцепенеть. Но он не заметил там ни единого проблеска света, и оттуда не послышался ни единый звук.

Дон Фердинандо остановился. Было слишком неосмотрительно заходить под эти своды: какая-нибудь яма-ловушка, устроенная на пути, могла жестоко наказать незваного гостя за его любопытство. Поэтому молодой граф вышел из подземелья, закрыл за собой дверь и, удовлетворенный таким началом поисков, вернулся в замок, решив прийти сюда с фонарем следующей ночью и довести свое расследование до конца.

Весь день дон Фердинандо был охвачен легко объяснимым волнением; он то и дело посылал за садовником и расспрашивал его, и всякий раз добрый малый снова и снова рассказывал хозяину одно и то же, как будто тому еще что-то не было известно, но добавлял при этом, что человека в плаще заметили накануне в деревне. Это вполне совпадало с ночным открытием молодого графа и подкрепило его уверенность в том, что это тот же самый человек, которого он видел в часовне.

В десять часов дон Фердинандо вышел из дома, имея при себе потайной фонарь; он был вооружен парой пистолетов и шпагой. Не встретив на своем пути ни души, он добрался до часовни, вошел туда, вновь приподнял ступеньку алтаря, нашел ключ на том же месте, открыл дверь и увидел темный коридор подземелья. На этот раз, имея фонарь, он отважно устремился вперед. Однако, пройдя не более двадцати шагов, он наткнулся на лестницу, а у ее подножия — на закрытую дверь, ключа от которой у него не было. Раздосадованный этим неожиданным препятствием, дон Фердинандо толкнул дверь, чтобы посмотреть, нельзя ли ее открыть. Дверь не сдвинулась с места, и молодой граф понял, что без напильника и клещей взломать замок не удастся. В какой-то миг ему пришло в голову крикнуть, но, отдавая дань истине, мы вынуждены признать, что стоило дону Фердинандо открыть рот, как он замер, невольно содрогнувшись, настолько таинственным и зловещим казалось все, что его окружало, даже звук собственного голоса!

Так что молодой граф медленно вышел из коридора, закрыл за собой дверь, положил ключ на прежнее место и отправился обратно в дом за напильником и клещами.

По дороге он встретил какого-то человека, которого не смог разглядеть в темноте; к тому же, увидев его, этот человек перешел на другую сторону, а когда дон Фердинандо приблизился к незнакомцу, тот, не дожидаясь его, бросился вправо и, подобно призраку, исчез в зарослях папируса и камыша, прилегавших к дороге.

Дон Фердинандо пошел дальше, не придав особого значения этой встрече, вполне, впрочем, естественной: по сицилийским дорогам бродит немало людей, которые не желают, чтобы вы заговаривали с ними ночью, коль скоро они сами с вами не заговаривают. Тем не менее, как успел заметить молодой граф, на человеке, которого он встретил, был такой же широкий плащ, как на незнакомце из часовни. Подозрение, промелькнувшее в уме дона Фердинандо, стало еще одним доводом к тому, чтобы той же ночью довести дело до конца. Вдобавок молодой граф в течение нескольких дней делал себе множество мелких уступок, которые временами казались ему малодушными, и потому он твердо решил завершить начатое и ни перед чем не отступать.

Дон Фердинандо не нашел в доме ни напильника, ни клещей, но отыскал лом, а это было почти то же самое, если не считать, что, вместо того чтобы открыть вторую дверь, ему следовало теперь просто-напросто ее взломать. Впрочем, в том состоянии, в каком он находился, ему, понятно, было уже неважно, каким образом эта дверь откроется, лишь бы только она открылась. Вооружившись этим новым инструментом, а также сменив свечу в фонаре, дон Фердинандо поспешил обратно в часовню.

Казалось, все выглядело точно так же, как в момент его ухода. Входная дверь была заперта на два оборота ключа, как он ее закрыл. Граф вошел в церковь, подошел к алтарю, приподнял ступеньку, вытащил стержень, встряхнул его, но безрезультатно: ключа там уже не было; очевидно, незнакомец явился сюда во время его отсутствия и теперь находился в подземелье.

На этот раз, как мы говорили, дон Фердинандо был преисполнен решимости не отступать ни перед чем; он выпрямился, бледный, но спокойный, осмотрел запальные устройства своих пистолетов, убедился в том, что шпага, висящая у него на боку, свободно вынимается из ножен, и, подойдя к стене, прислушался, не доносится ли оттуда какой-нибудь шум; однако в тот миг, когда дон Фердинандо приложил ухо к замочной скважине, дверь открылась, и он оказался лицом к лицу с человеком в плаще.

Оба невольно сделали шаг назад и осветили друг друга фонарями, которые каждый из них держал в руке. Человек в плаще тотчас же увидел, что тот, кто стоит перед ним, еще почти мальчик, и по его лицу промелькнула презрительная улыбка. Дон Фердинандо заметил эту улыбку, понял, чем она вызвана, и решил доказать незнакомцу, что тот ошибается на его счет и что он настоящий мужчина.

За этим последовала пауза, во время которой оба обнажили шпаги, ибо незнакомец тоже прятал под плащом шпагу; однако у него не было пистолетов.

— Кто вы, сударь? — властно спросил дон Фердинандо, первым нарушив тишину. — И что вы делаете в этот час в часовне?

— А сами-то вы что тут делаете, юный господин? — ответил, ухмыляясь, незнакомец. — И кто вы такой, скажите на милость, чтобы говорить со мной таким тоном?

— Я дон Фердинандо, сын маркиза ди Сан Флоридио, и эта часовня принадлежит моей семье.

— Дон Фердинандо, сын маркиза ди Сан Флоридио! — с удивлением повторил незнакомец. — И как же вы оказались здесь в такое время?

— Вы забываете, что вопросы надлежит задавать мне. Как вы сами здесь оказались?

— А это, мой юный господин, — ответил незнакомец, выйдя из коридора, заперев дверь и положив ключ в карман, — это тайна, которую, с вашего позволения, я сохраню при себе, так как она касается только меня.

— Все, что происходит в моих владениях, касается меня, сударь, — возразил дон Фердинандо, — выбирайте: тайна или жизнь!

С этими словами он поднес острие шпаги к лицу незнакомца, который, увидев блеск клинка, тут же отвел оружие юноши своей шпагой.

— О-о! — воскликнул молодой граф, распознав, хотя это движение и было молниеносным, по тому, каким странным способом отразил удар противник, что он вовсе не силен в искусстве фехтования. — Вы отнюдь не дворянин, любезнейший, раз не умеете обращаться со шпагой; вы всего-навсего мужлан, а это совсем другое дело. Откройте свою тайну, или я велю вас повесить.

Человек в плаще взревел от ярости; однако, сделав шаг вперед, точно готовый броситься на юного графа, он остановился и сдержался.

— Послушайте, — произнес он с изрядным хладнокровием, — послушайте, господин граф, мне очень хочется вас пощадить из-за имени, которое вы носите, но я не смогу это сделать, если вы будете продолжать допытываться, зачем я сюда пришел. Немедленно уходите отсюда, забудьте то, что вы здесь видели, и перестаньте ходить в эту часовню, а также поклянитесь на этом алтаре, что никто никогда не узнает, что вы меня тут встретили. Я знаю, что Сан Флоридио — люди чести, и вы сдержите свое обещание. При этом условии я сохраню вам жизнь.

На этот раз пришел в ярость дон Фердинандо.

— Мерзавец! — вскричал он. — Ты угрожаешь, тогда как тебе следует дрожать! Ты задаешь вопросы, тогда как тебе следует отвечать! Кто ты такой? Что тебе здесь нужно? Куда ведет эта дверь? Отвечай, или ты умрешь.

Граф во второй раз приставил шпагу к груди незнакомца.

На этот раз человек в плаще не ограничился тем, что просто отвел шпагу, а дал отпор, отшвырнув далеко от себя свой фонарь, чтобы укрыться, насколько это было возможно, от ударов противника; однако дон Фердинандо, протянув к незнакомцу левую руку, освещал его своим фонарем, и между силой с одной стороны и ловкостью с другой разгорелся страшный бой. Перед лицом опасности молодой граф обрел все свое мужество; в течение нескольких мгновений он ограничивался тем, что ловко и в то же время хладнокровно отражал неумелые удары неприятеля, а затем в свою очередь атаковал соперника, используя свое превосходство в умении владеть шпагой, заставил его податься назад и прижал к колонне; наконец, видя, что противнику больше некуда отступать, дон Фердинандо нанес ему в грудь такой сильный удар шпагой, что острие клинка не только пронзило тело незнакомца насквозь, но и уперлось в колонну. Молодой человек тут же сделал шаг назад, потянув к себе шпагу, и вновь принял положение к бою.

Ненадолго опять воцарилась мертвая тишина; в это время дон Фердинандо, осветив незнакомца фонарем, увидел, что тот схватился левой рукой за грудь, тогда как его правая рука, не в силах удержать шпагу, медленно опустилась и выронила оружие; наконец раненый начал медленно оседать и упал на колени, воскликнув:

— Я умираю!

— Если вы ранены так тяжело, как говорите, — не двигаясь с места, произнес дон Фердинандо, опасавшийся обмана, — то, по-моему, вам не грех подумать о своей душе, которая, как мне кажется, еще не пребывает в состоянии полной благодати. Поэтому, если у вас есть какая-то тайна, я советую вам не медлить; если эту тайну можно открыть мне, то я здесь; если же ее можно доверить лишь священнику, только скажите, и я за ним схожу.

— Да, — ответил умирающий, — у меня есть тайна, причем эта тайна имеет к вам непосредственное отношение, в том случае, если, как вами было сказано, вы сын маркиза ди Сан Флоридио.

— Я сказал это и повторю еще раз: я дон Фердинандо, граф ди Сан Флоридио, единственный наследник в семье.

— Подойдите к алтарю и поклянитесь мне в этом на распятии.

Сначала граф рассердился при мысли, что какой-то мужлан отказывается поверить ему на слово, но затем, решив, что ему подобает проявить определенную снисходительность по отношению к человеку, умирающему от его руки, подошел к алтарю, поднялся по его ступеням и дал требуемую клятву.

— Хорошо, — сказал раненый, — а теперь подойдите ко мне, господин граф, и возьмите этот ключ.

Молодой человек живо приблизился, протянул руку, и умирающий вложил в нее ключ. Граф определил на ощупь, что это не был ключ от потайной двери.

— Что это за ключ? — спросил он

— Вы отправитесь в Карлентини, — ответил умирающий, уклоняясь от ответа на вопрос, — отыщете дом Гаэтано Кантарелло и один войдете в этот дом, один, слышите? В спальне, у подножия кровати, вы найдете каменную плиту, на которой вырезан крест; под этой плитой лежит шкатулка, а в этой шкатулке — шестьдесят тысяч дукатов; возьмите их: это ваши деньги.

— Что значит вся эта история? — спросил граф. — Разве я вас знаю? Разве я хочу получить от вас наследство?

— Эти шестьдесят тысяч дукатов принадлежат вам, господин граф, так как они были украдены у вашего дяди, маркиза Сан Флоридио из Мессины. Их украл я, Гаэтано Кантарелло, его слуга; это не наследство, а возвращение украденного.

— Наследство или возвращение украденного, мне все равно! — вскричал молодой человек. — Я пришел сюда не за этими шестьюдесятью тысячами дукатов и хочу узнать не эту тайну. Держите, — прибавил граф, отдавая Кантарелло ключ, — вот ключ от вашего дома, дайте мне взамен ключ от этой двери.

И он указал пальцем на дверь в конце коридора.

— Возьмите его сами, — сказал Гаэтано слабеющим голосом, — так как у меня не хватает сил вам его передать: он здесь, здесь, в этом кармане.

Дон Фердинандо доверчиво приблизился и склонился над умирающим, но тот с предсмертной отчаянной силой внезапно схватил его левой рукой и, подобрав правой рукой шпагу, нанес ему удар, скользнувший, к счастью, по одному из ребер и лишь слегка ранивший молодого графа.

— А! Презренный предатель! — вскричал тот, выхватывая из-за пояса пистолет и в упор стреляя в Кантарелло. — Умри же, как нечестивец и как собака, раз ты не хочешь покаяться, как христианин и как человек.

Кантарелло упал навзничь. На этот раз он был мертв.

Дон Фердинандо подошел к нему, держа в руке второй пистолет, ибо он опасался нового обмана; затем, убедившись в том, что ему больше нечего бояться, он тщательно обыскал убитого, но не нашел ключа от потайной двери ни в одном из его карманов. Вероятно, во время схватки Кантарелло забросил ключ себе за спину, надеясь таким образом скрыть его от противника.

Тогда дон Фердинандо подобрал свой фонарь, который он обронил, и принялся искать ключ, все время ускользавший от него столь странным образом. Через несколько минут молодой человек, ослабевший от потери крови, почувствовал шум в голове, точно все колокола часовни зазвонили одновременно; колонны, поддерживавшие свод, казалось оторвались от земли и закружились вокруг; ему почудилось, будто стены часовни придвинулись и давят на него, словно могильные плиты. Дон Фердинандо ринулся к двери часовни, чтобы вдохнуть чистого свежего утреннего воздуха, но стоило ему сделать десять шагов в этом направлении, как он упал, потеряв сознание.

КАРМЕЛА

Когда дон Фердинандо пришел в себя, он лежал в своей комнате в замке Бельведере, его мать плакала возле него, маркиз мерил комнату большими шагами, а врач собирался в пятый раз пустить больному кровь. Садовник, у которого молодой граф очень часто наводил справки о человеке в плаще, встревожился, когда его хозяин вышел из дома один в столь поздний час; он последовал за ним, держась поодаль, услышал пистолетный выстрел, вошел в церковь и обнаружил дона Фердинандо лежащим без чувств, а Кантарелло убитым.

Прежде всего молодой граф осведомился о том, нашелся ли ключ. Маркиз и маркиза переглянулись с тревогой.

— Успокойтесь, — сказал врач, — не удивительно, что после такого тяжелого ранения больной немного бредит.

— Я совершенно спокоен и прекрасно понимаю, что говорю, — произнес дон Фердинандо, — я спросил, нашли ли ключ от потайной комнаты, маленький ключ, похожий на ключ для настройки фортепьяно.

— О мое бедное дитя! — вскричала маркиза, сложив руки и подняв глаза к небу.

— Успокойтесь, сударыня, — ответил врач, — это кратковременный бред, и после пятого кровопускания...

— Идите к черту с вашим кровопусканием, доктор! Вы выпустили из меня больше крови своим проклятым ланцетом, чем мерзавец Кантарелло своей шпагой.

— Да он сошел с ума! Он сошел с ума! — воскликнула маркиза.

— В любом случае, — продолжал молодой граф, — в любом случае, дражайший отец, мое безумие не повредит вашим интересам, так как я отыскал для вас шестьдесят тысяч дукатов, которые вы считали потерянными; они находятся в Карлентини, у подножия кровати Кантарелло, под плитой, помеченной крестом; вы можете за ними послать и тогда поймете, безумец ли я. Эй! Оставьте-ка меня в покое, доктор, я нуждаюсь сейчас в хорошем жареном цыпленке и бутылке бордо, а не в ваших кровопусканиях.

Теперь уже врач, в свою очередь, поднял глаза к небу.

— Мое дитя, мое дорогое дитя! — вскричала маркиза. — Неужели ты хочешь, чтобы я умерла от горя?

— Кровопускание категорически необходимо? — спросил маркиз.

— Категорически.

— Что ж! Остается позвать четырех слуг, которые станут силой удерживать его в постели, пока вы будете производить операцию.

— О Господи! — вздохнул граф. — Во всем этом нет надобности. Скажите, госпожа маркиза, вам будет очень приятно, если я соглашусь, чтобы мне пустили кровь?

— Конечно, раз они говорят, что это пойдет тебе на пользу.

— Ну что ж, держите, доктор, вот моя рука; но это последнее кровопускание, не так ли?

— Да, — ответил врач, — да, если от него очистится голова и пройдет бред.

— В таком случае будьте покойны, — сказал граф, — голова очистится, и бред больше не повторится; начинайте, доктор, начинайте.

Врач произвел операцию; но поскольку больной уже страшно ослабел, он не смог вынести очередной потери крови и во второй раз лишился чувств; правда, этот новый обморок продолжался всего несколько минут.

В то время как дону Фердинандо столь нещадно и вопреки его воле делали кровопускание, он обдумал свое положение: молодой человек понимал, что, стоит ему снова заговорить о ключе для настройки фортепьяно, спрятанных деньгах и потайной двери, как все решат, что он еще бредит, и будут пускать ему кровь снова и снова, пока он не испустит дух. Поэтому он решил больше не говорить ни о чем подобном и, полагаясь только на себя, самому довести начатое дело до конца.

Так что, когда молодой граф пришел в сознание, он пребывал в совершенно спокойном расположении духа; дон Фердинандо поцеловал свою матушку, почтительно приветствовал маркиза и протянул руку доктору, говоря, что он прекрасно понимает, что обязан жизнью его великому врачебному искусству. Услышав это, врач заявил, что бред полностью прошел и теперь он ручается за больного.

После этого дон Фердинандо рискнул подробнее расспросить о том, как его нашли; он узнал, что за ним следил садовник, который, войдя в церковь, обнаружил его лежащим в десяти шагах от противника, причем в состоянии немногим лучше, чем у Кантарелло. Эти вопросы со стороны раненого повлекли за собой другие, как не трудно понять, уже со стороны маркиза и маркизы; однако дон Фердинандо ограничился скупым ответом, что он зашел в церковь из чистого любопытства, так как ему послышался какой-то шум, доносившийся оттуда, и там на него напал мужчина высокого роста, которого он, по-видимому, убил. Молодой человек добавил, что было бы весьма желательно поблагодарить честного садовника за его рвение и что он просит, чтобы Пеппино было позволено навестить его. Больному пообещали, что на следующий день, если он по-прежнему будет идти на поправку, ему доставят это удовольствие.

В тот же вечер, когда маркиз с маркизой, воспользовавшись тем, что их сын ненадолго заснул, отправились ужинать, и дон Фердинандо, проснувшись, оказался один, он услышал за дверью голос Пеппино, пришедшего справиться о здоровье своего молодого хозяина. Дон Фердинандо тотчас же позвал лакея и велел пригласить садовника. Дежуривший слуга колебался, ибо маркиза запретила впускать к ее сыну кого бы то ни было, но дон Фердинандо повторил приказ таким повелительным тоном, что лакей впустил садовника после того, как больной дал обещание тут же отправить его обратно.

— Пеппино, — сказал дон Фердинандо, как только дверь закрылась, — ты славный малый, и мне жаль, что прежде я не доверял тебе в большей степени. Ты можешь заработать сто унций, если будешь повиноваться мне и никому, кроме меня.

— Говорите, наш молодой синьор, — промолвил в ответ садовник.

— Что сделали с человеком, которого я убил?

— Покойника отвезли в сельскую церковь, где он выставлен на обозрение, чтобы его опознали.

— И его опознали?

— Да.

— Как кого?

— Как человека в плаще, время от времени приезжавшего к Риццо.

— А как его имя?

— Оно неизвестно.

— Хорошо. Покойника обыскали?

— Да, но нашли при нем только деньги, трут, огниво и кремень. Все эти предметы выставлены у судьи.

— Нет ли среди этих предметов ключа?

— По-моему, нет.

— Сходи к судье, внимательнейшим образом рассмотри эти предметы и, если ключ там, снова приходи сюда, чтобы рассказать мне, как он выглядит. Если его там нет, ступай в часовню и очень тщательно обыщи место вокруг колонны, возле которой обнаружили мертвого: ты найдешь там два ключа.

— Два?

— Да; один из них выглядит примерно так же, как ключ от этого секретера; другой... подними крышку этого клавесина; да, так, и дай мне металлический инструмент, который должен лежать в одном из его отделений; хорошо, это он; так вот, другой ключ выглядит примерно так же, как этот. Тебе ясно?

— Вполне.

— Независимо от того, найдешь ли ты один ключ или оба, принеси мне то, что найдешь, но именно мне, только мне, слышишь?

— Только вам: решено.

— До завтра, Пеппино.

— До завтра, ваша светлость.

— Да, кстати! Чтобы мы могли спокойно поговорить, приходи сюда, когда мои отец и мать будут завтракать.

— Хорошо; я дождусь удобного часа.

— А тебя будут ждать пятьдесят унций.

— Что ж, ваша светлость, они будут уместны, ведь я собираюсь жениться на дочери Риццо, красивой и стройной девушке.

— Тише! Сюда идет матушка. Пройди через этот кабинет и спустись по маленькой лестнице, чтобы она тебя не увидела.

Пеппино повиновался. Когда маркиза вошла в комнату, она застала сына одного; он был совершенно спокоен.

На следующий день, в назначенный час, Пеппино пришел снова. Со своим поручением он справился чрезвычайно толково. Среди предметов, которые находились на хранении у судьи, был обыкновенный ключ, похожий на ключ от церкви. Его нашли возле тела убитого. Убедившись в этом, Пеппино отправился в часовню и столь тщательно искал, что в другом конце часовни обнаружил второй ключ, напоминавший по виду ключ для настройки фортепьяно. Очевидно, Кантарелло забросил его подальше от себя. Молодой граф поспешно схватил ключ, увидел, что это тот, который он нашел под верхней ступенькой алтаря и который открывал дверь в темный коридор, и спрятал его под изголовьем своей постели. Затем, повернувшись к Пеппино, дон Фердинандо сказал:

— Послушай, я пока не знаю, когда смогу встать, но на всякий случай приготовь и держи у себя, до того времени, когда они нам понадобятся, два факела, клещи, напильник и лом, а также постарайся в ближайшие две недели ночевать только дома.

Пеппино пообещал графу раздобыть все указанные предметы и ушел.

Оставшись в одиночестве, дон Фердинандо решил проверить, насколько он окреп, и попытался подняться. Но стоило ему сесть, как он почувствовал, что все вокруг закружилось. Полученная им рана была неопасной, но врачебные кровопускания сильно ослабили его; поэтому, видя, что ему грозит вот-вот снова потерять сознание, он быстро лег, ибо было понятно, что, прежде чем что-либо предпринять, следует подождать до тех пор, пока к нему не вернутся силы.

И потому весь этот и следующий день дон Фердинандо оставался совершенно спокойным и не выказывал никаких признаков бреда, если не считать того, что время от времени он требовал принести ему цыпленка и бордо вместо жалких снадобий, которые ему подавали. Однако, как нетрудно понять, эти просьбы показались доктору чрезмерными и безрассудными; по его мнению, они указывали на остатки горячки, которую следовало побороть. Так что он велел продолжать все столь же упорно давать больному травяной отвар и заговорил о шестом кровопускании, которое понадобится, если симптомы этого необузданного аппетита, свидетельствующие о слабости желудка пациента, вновь проявятся. Дон Фердинандо принял это к сведению и, видя, что он находится во власти врача, безропотно согласился принимать травяной отвар.

Вечером, когда больной только что уснул, маркиза вошла в его комнату, сопровождаемая четырьмя лакеями, которые по ее знаку остались стоять у двери. Дон Фердинандо решил, что ему опять собираются пускать кровь и со страхом, который он даже не думал скрывать, спросил у матери, что означают эти боевые приготовления, проводимые у него на глазах. И тогда маркиза как можно осторожнее объявила сыну, что правосудие провело расследование, и ей только что сообщили, что, поскольку происшествие в часовне так и осталось совершенно непонятным, дона Фердинандо собираются завтра арестовать; поэтому она велела приготовить дорожные носилки, чтобы перевезти сына в Катанию, где он спокойно будет жить у своей тетки, достопочтенной настоятельницы монастыря урсулинок, до тех пор, пока маркиз не сумеет замять это злополучное дело. Вопреки ожиданиям маркизы, дон Фердинандо не стал возражать. Он сразу же рассудил, что доктор не последует за ним в святую обитель, готовую его принять; он надеялся также на то, что на расстоянии врачебные предписания несколько утратят свою жестокость, и ему уже мерещились вдали, в розовом тумане, благословенный цыпленок и вожделенное бордо, которые уже три дня занимали его мысли. К тому же граф рассчитывал, что неусыпный надзор, которым он был окружен, окажется в Катании слабее, чем в Сиракузе, и что, как только он встанет на ноги, ему легче будет вырваться из монастыря тетки, чем из материнского дома. Добавим, что при этом молодой человек вспоминал прекрасные черные глаза, пролившие столько слез, когда он уезжал, и маленькие ручки, обещавшие ему заботу искуснейших сиделок. Когда граф узнал от матери, что его собираются арестовать, у него мелькнула мысль обратиться к правосудию и рассказать судьям обо всем, что произошло, но он знал, что представляют собой сицилийские судьи и сицилийское правосудие, и весьма дальновидно рассудил, что средства, к которым собирался прибегнуть маркиз, чтобы замять это дело, перевешивают все доводы, какие он смог бы представить, чтобы его прояснить. Поэтому молодой человек никоим образом не стал возражать против предстоящей поездки, как вначале опасалась маркиза, а весьма охотно согласился ехать; взяв из-под подушки таинственный ключ, он позволил четырем лакеям унести его и осторожно положить в дорожные носилки, ожидавшие у дверей. Дон Фердинандо попросил только об одном: чтобы матушка как можно скорее прислала ему весточку о себе с помощью Пеппино. Маркиза, усмотревшая в этой просьбе лишь вполне естественное и, главное, подобающее хорошему сыну желание, с величайшей готовностью пообещала ему исполнить ее.

К почтенной аббатисе заранее послали гонца, так что, когда раненый прибыл в обитель, все уже было готово к его приему. Понятно, что гонца допросили, проявляя при этом все любопытство, какое присуще монастырским затворницам, но он смог рассказать лишь то, что знал, а поскольку фактически были известны лишь ужасные последствия происшествия, ставшего причиной нового приезда дона Фердинандо в Катанию, оно никоим образом не утратило своей притягательной таинственности. Таким образом, молодой граф предстал в глазах юных монахинь в ореоле привлекательнейшего героя романа, о каком они могли лишь мечтать.

Что же касается дона Фердинандо, то он был недалек от истины, предвидя улучшение режима, которое должен был в его положении повлечь за собой такой переезд. Уже в первый день травяной отвар сменился бульоном из лягушек, и больному позволили съесть ложечку смородинового варенья. И это было еще не все. После вечернего богослужения в комнату графа привели одну из самых красивых монахинь, которой предстояло выполнять обязанности ночной сиделки. Возможно, подобное послабление несколько противоречило строгости монастырского устава, но бедный больной был и в самом деле до того слаб, что, на первый взгляд, в этой поблажке, по совести говоря, явно не было никакой беды.

То, как развивались события, подтвердило правоту настоятельницы. Какой бы привлекательной ни была сиделка, больной, тем не менее, крепко проспал всю ночь. Благодаря тому, что он хорошо выспался, наутро у него был более свежий вид; добрая аббатиса восприняла это как знак, что ему надлежит и впредь придерживаться той же диеты, единственное дополнение к которой в течение дня составил небольшой кусочек мармелада из фиалок.

Вечером дон Фердинандо увидел у себя в комнате новое лицо. Дежурная сиделка, приставленная к нему на эту ночь, была не менее красивой, чем та, которую она сменила. Больной немного побеседовал с монахиней и сделал ей ряд комплиментов по поводу ее очаровательного личика, но вскоре усталость взяла верх над галантной учтивостью: он повернулся к стене и закрыл глаза, а открыл их только утром.

Поскольку раненому становилось все лучше и лучше, на третий день он получил, помимо бульона из лягушек, варенья и мармелада, немного мясного студня; больной съел все это с исключительной благодарностью к прекрасным ручкам, подававшим ему еду. Насмотревшись на них, он перевел взгляд на лицо их обладательницы и увидел самое восхитительное личико, какое ему когда-либо доводилось видеть. Граф спросил у прелестной особы, скоро ли она, в свою очередь, станет его сиделкой: девушка ответила, что ее назначили дежурить следующей ночью. Затем граф осведомился, как ее зовут, не сомневаясь, как он выразился, что у такой прелестной особы должно быть приятное имя. Монахиня ответила, что ее зовут Карме-лой. Дон Фердинандо, решив, что это самое восхитительное имя, какое он когда-либо слышал, повторил его шепотом более двадцати раз за то время, что прошло после легкого ужина, который ему подали, до того момента, когда дежурившая возле его постели монахиня принесла приготовленное для него вечернее снадобье.

Кармела явилась в назначенный час и даже несколько заранее. Дон Фердинандо поблагодарил ее за пунктуальность. Бедная девушка бросила взгляд на часы и, увидев, что пришла более чем на двадцать минут раньше положенного времени, покраснела самым восхитительным образом.

После того как граф проглотил снадобье, Кармела села в большое кресло, стоявшее на другом конце комнаты. И тогда больной спросил у нее самым вкрадчивым голосом, почему она ушла так далеко от него. Кармела ответила, что боится потревожить его сон. Дон Фердинандо воскликнул, что он совершенно не хочет спать, и стал умолять Кармелу оказать ему милость, побеседовав с ним. Девушка, покраснев, придвинула кресло к его постели.

Молодые люди некоторое время сидели молча: Кармела с опущенными глазами, а дон Фердинандо, напротив, с обращенным на Кармелу взором. Теперь он мог рассматривать ее в свое удовольствие. Девушка была одним из самых восхитительных созданий, какие только можно вообразить, — с темными волосами, кончики прядей которых виднелись из-под ее белоснежного головного убора; с такими большими голубыми глазами, что в них могли одновременно отразиться два человека; с прямым точеным носом, как у изваяний древних гречанок, от которых она происходила; с губами, розовыми, как кораллы, которые добывают возле мыса Пассаро; с фигурой античной нимфы и ножкой ребенка. Единственное, что можно было поставить в упрек столь совершенной красавице, это слишком бледный цвет матового лица, который еще больше подчеркивал синеватые круги вокруг ее глаз, свидетельствовавшие о бессонных ночах и душевных терзаниях.

Проведя четверть часа в подобном созерцании, дон Фердинандо внезапно нарушил молчание.

— Отчего такая прелестная особа, как вы, выглядит несчастной? — спросил он у Кармелы. — Разве есть на свете человек, настолько жестокий, чтобы заставить проливать слезы эти прекрасные глаза, за один только взгляд которых любой мужчина с превеликим удовольствием отдал бы жизнь?

Девушка вздрогнула, словно этот вопрос оказался созвучным ее собственным мыслям, и дон Фердинандо увидел, как две светлые и блестящие жемчужины, качавшиеся на кончиках длинных ресниц Кармелы, упали одна за другой на ее колени.

— Так было угодно Богу, — ответила девушка, — давшему мне старших брата и сестру, которым отец собирается оставить все наше состояние. И поскольку на меня не хватило приданого, я была обручена с Богом, который, видимо, уготовил меня для этого.

— Это ваш отец потребовал от вас подобной жертвы? — спросил дон Фердинандо.

— Да, мой отец, — ответила Кармела, подняв свои прекрасные глаза к небу.

— И как зовут этого жестокосердного человека?

— Граф дон Франческо ди Терра Нова.

— Граф ди Терра Нова! — вскричал дон Фердинандо. — Это же друг моего отца.

— О Боже мой, да, и на этом основании мне удалось добиться от него лишь согласия на то, что я поступлю в монастырь вашей тетушки.

— И вы без сожаления отказались от мирской жизни? — спросил дон Фердинандо.

— Я еще не знала никакой мирской жизни, до того как поступила в этот монастырь, за исключением той, что можно увидеть сквозь перекладины жалюзи, — ответила Кармела, — поэтому у меня не было никаких оснований сожалеть о ней, и я надеялась, что одиночество принесет мне счастье или хотя бы покой. Некоторое время я пребывала в этой уверенности, но, увы, поняла, что ошиблась, и теперь, признаться, со смертельным страхом ожидаю часа, когда мне придется принять постриг.

— О да! — воскликнул дон Фердинандо. — Это легко заметить; вы не созданы для жизни в монастыре. Для этого требуется непреклонное сердце, в то время как у вас отзывчивое и жалостливое сердце, не так ли?

— Увы! — вздохнула девушка.

— Вы, должно быть, не можете видеть людских страданий, не проявляя жалости к тому, кто страдает; поэтому, стоило мне вас увидеть, как я почувствовал, что мое сердце преисполнилось надеждой.

— Господи! — воскликнула девушка. — Что же я могу для вас сделать?

— Вы можете вернуть мне жизнь, — заявил дон Фердинандо с многозначительным взглядом, до глубины души взволновавшим девушку.

— Что нужно для этого сделать?.. Говорите.

— О! Вы не пожелаете этого сделать, — продолжал дон Фердинандо, — вы получили слишком строгие указания и скорее дадите мне умереть, чем поступитесь своим долгом.

— Умереть?! — вскричала Кармела.

— Да, умереть, — слабеющим голосом произнес граф, откидываясь на подушку, — ибо я чувствую, что умираю.

— О! Говорите, и если я смогу вам чем-то помочь...

— Конечно, вы сможете все, что пожелаете, ведь мы здесь одни, не так ли? Кроме нас, в монастыре никто не бодрствует?

— Значит, исполнить то, что вы желаете, очень трудно? — покраснев, спросила прелестная сиделка.

— Вам стоит только захотеть, — ответил дон Ферди-нандо.

— В таком случае, говорите, — пролепетала Кармела.

Просьба дона Фердинандо вовсе не оправдала ожиданий красавицы-монахини.

— Достаньте мне жареного цыпленка и бутылку бордо, — сказал дон Фердинандо.

Кармела не смогла удержаться от улыбки.

— Но от этого вам станет дурно, — сказала она.

— Мне станет дурно? — воскликнул дон Фердинандо. — Да поймите же, что я рассчитываю только на это, чтобы поправиться. Но все во главе с негодяем-доктором сговорились, чтобы меня погубить, и вы тоже участвуете в этом заговоре, вы тоже, я же вижу; вы, такая добрая, такая красивая; вы, ради которой, по правде сказать, мне так хочется жить.

— Ну, разве что вы съедите только маленький кусочек цыпленка?

— Одно крылышко.

— Ну, разве что вы выпьете только капельку вина?

— Одну росинку.

— Хорошо! Я схожу и принесу то, что вы хотите.

— Ах! Вы святая! — воскликнул дон Фердинандо, хватая руки послушницы и целуя их с восторгом куда менее духовным, чем позволяло ему то определение, которое он только что ей дал.

Поэтому Кармела отдернула руки, словно к ним прикоснулись не губы Фердинандо, а раскаленное железо.

Что касается графа, то он смотрел вслед прелестной монахине с чувством благодарности, граничившим с преклонением, и за время ее короткого отсутствия был вынужден признаться себе, что даже в Палермо ему не доводилось встречать ни одной женщины, которая могла бы красотой, изяществом и душевной чистотой выдержать сравнение с Кармелой.

Восторг больного стал еще большим, когда она вернулась, держа в одной руке тарелку со столь желанным птичьим крылышком, а в другой — хрустальный бокал, наполовину полный бордо. Теперь она казалась ему уже не простой смертной, а богиней; это была сама Геба, подающая амброзию и подносящая нектар.

— Я не смогла принести все за один раз, — сказала прелестная подавальщица, ставя тарелку и бокал на стол, который она придвинула к постели больного, — но сейчас я принесу вам хлеб к цыпленку и варенье на десерт. Подождите.

— Ступайте, — сказал дон Фердинандо, — и, главное,

возвращайтесь быстрее, — все это покажется мне еще вкуснее, если вы будете здесь.

Однако, как ни спешила Кармела, голод дона Ферди-нандо оказался столь мучительным, что несчастный больной не смог дождаться ее возвращения, и, вернувшись, девушка увидела, что цыплячье крылышко съедено без остатка и бокал бордо осушен до дна. Затем настала очередь хлеба и варенья: их постигла такая же участь.

После того как с ужином было покончено, надо было скрыть его следы, и Кармела отнесла обратно в буфетную всю взятую там посуду, собираясь сказать, если похищение будет замечено, что это она проголодалась. Таким образом, бедняжка уже готова была пойти ради красавца-больного на один из самых тяжких грехов, запрещенных Церковью.

Понятно, что великолепное угощение, которому отдал дань дон Фердинандо, лишь усилило еще неясные и неопределенные чувства юноши к прелестной послушнице, с первого взгляда зародившиеся в его сердце. И потому, пока она ходила в буфетную, он размышлял о жестоком обычае, обрекавшем такую красивую девушку на вечное безбрачие из-за того, что она, на свою беду, имела брата, который, чтобы не уронить чести, подобающей человеку его положения, нуждался во всем отцовском состоянии. Кстати, это была совершенно необычная для дона Фердинандо мысль, ибо он десятки раз слышал о таких жертвах и никогда не придавал им значения. Почему же теперь граф ди Терра Нова казался ему тираном, по сравнению с которым Дионисий Старший был в его глазах личностью, исполненной добродушия и человеколюбия?

Когда Кармела вернулась в комнату больного, она прежде всего заметила растроганное и одновременно страстное выражение его взгляда. Поэтому, пройдя три-четыре шага, девушка остановилась, как бы не решаясь вернуться на прежнее место у постели больного; между тем граф пригласил ее сесть там столь умоляющим жестом, что у нее не хватило мужества отказаться.

Как бы высоко не воспарял человек в своем воображении, в нем всегда присутствует материальное начало, которое не могут долго удерживать в вышине крылья любви, поэзии или честолюбия. Материальное начало стремится к земле, в то время как дух стремится к небу, но, будучи тяжелее его, оно неизменно возвращает человека в круг физических потребностей. Поэтому, находясь рядом с очаровательной женщиной, бедный дон Фердинандо прежде всего подумал о своем голоде и, после того как он малодушно удовлетворил эту свою потребность, его тотчас же начал одолевать сон. И все же, следует сказать к чести нашего героя, что он уступил этому второму противнику не так быстро, как первому, и попытался ему противостоять. Однако борьба оказалась короткой и тщетной, и графу пришлось сдаться: он взял маленькие ручки Кармелы в свои руки и уснул, касаясь их губами.

Сон дона Фердинандо был долгим, сладким и крепким, полным приятных сновидений, а проснуться ему предстояло с улыбкой на устах и любовью во взгляде. Бедная девушка долго смотрела, как он спит, а затем ее тоже охватил сон. Она хотелабыло высвободить свои руки, чтобы поудобнее устроиться в кресле, но раненый удержал их, не просыпаясь, и тихо застонал, когда она попыталась их убрать. У Кармелы не хватило духу противиться: она очень осторожно прислонилась к постельному валику, и обе эти прелестные головы проспали на одной подушке всю ночь.

Дон Фердинандо проснулся первым; открыв глаза, он прежде всего увидел прекрасную спящую девушку, которая, несомненно, тоже видела какой-то сон, но, вероятно, не столь приятный и радостный, как его сновидения, ибо сквозь ее опущенные веки сочились слезы, бледные щеки судорожно трепетали, а губы слега подрагивали. Вскоре черты лица Кармелы исказились от невыразимого ужаса, все ее тело, казалось, напряглось, готовясь к отчаянной борьбе, и несколько бессвязных слов сорвались с ее уст. Наконец, громко вскрикнув, девушка так резко поднесла руки к своей голове, что сбила с нее свой чепец послушницы, и ее длинные волосы рассыпались по плечам; в то же мгновение она проснулась от испытываемого ею невыносимого страдания, открыла глаза и увидела, что лежит в объятиях дона Фердинандо. Она снова вскрикнула, но на этот раз от радости и, по-видимому, была так довольна, что, когда выздоравливающий прикоснулся губами к ее прекрасным, еще влажным от слез глазам, она не стала сопротивляться и позволила поцеловать себя дважды.

Бедной девушке снилось, что отец заставляет ее принять постриг, и она проснулась, как только увидела, что ножницы приближаются к ее прекрасным локонам. Все еще трепеща от испуга, Кармела рассказала этот печальный сон дону Фердинандо, тем временем целовавшему длинные волосы, которые она так боялась потерять, и шепотом клявшемуся, что, пока он жив, ни один волос не упадет с ее головы.

Между тем пробил час, когда Кармеле пришлось расстаться с больным. Поскольку, по всей вероятности, раненый должен был выздороветь прежде, чем снова настала бы ее очередь дежурить, она расставалась с ним навсегда; это реальное огорчение добавилось к горю, только что пережитому ею. Дон Фердинандо мог бы успокоить девушку, но вместе со здоровьем к нему вернулся эгоизм, и он хотел сполна обратить в свою пользу разлуку, которую девушка считала вечной: она уже позволила Фердинандо прикасаться губами к ее рукам и глазам и даже не пыталась закрывать свои бледные горящие щеки; к тому же, разве до сих пор эти поцелуи не были поцелуями друга, поцелуями брата?

Стоило девушке уйти, как появилась почтенная аббатиса; дон Фердинандо, чувствовавший себя окрепшим, вместо того чтобы признаться, что к нему вернулось хорошее самочувствие, пожаловался на еще большую слабость, чем накануне. Испуганная тетушка спросила у него, неужели ночная сиделка недостаточно хорошо за ним ухаживала; дон Фердинандо ответил, что, напротив, с тех пор как он оказался в монастыре, за ним еще не ухаживали столь прилежно и умело, поэтому он даже решил попросить тетушку приставить к нему ту же самую девушку и в последующие ночи. Дон Фердинандо выразил эту просьбу таким умоляющим и слабым голосом, что добрая настоятельница, опасаясь огорчить больного, поспешила его заверить, что, коль скоро эта сиделка его устраивает, у нее нет возражений, чтобы за ним ухаживала только она; при этом аббатиса добавила, что, если эти постоянные бдения будут слишком утомлять девушку, ее освободят от посещения утренних и даже дневных богослужений.

Успокоенный на этот счет дон Фердинандо перевел разговор на другую тему: он заявил, что ужасная слабость, которую он испытывает, проистекает, очевидно, от крайнего недостатка пищи. Добрая настоятельница признала, что молодой человек двадцати лет и в самом деле не может питаться только бульоном из лягушек, вареньем и мармеладом; кроме того, она пообещала присылать ему днем крепкий бульон и рыбное филе. Затем, поскольку долг призывал ее в церковь, она распрощалась с больным, который несколько воспрянул духом после того и другого обещания.

Едва лишь тетушка оставила дона Фердинандо одного, как больной решил опробовать свои силы. Неделей раньше такая же попытка не увенчалась особым успехом, но на этот раз он с честью выдержал испытание. Молодой человек тщательно закрыл дверь, чтобы никто не застал его за этим занятием, способным доказать, что он не настолько болен, как пытался убедить в этом других, и несколько раз прошелся по комнате, никоим образом не впадая в обморочное состояние и лишь испытывая небольшую слабость, которая, несомненно, должна была пройти благодаря его новому укрепляющему режиму. Что касается раны, то она окончательно закрылась, и от недавних кровопусканий не осталось никаких следов. Опробовав свои силы, дон Фердинандо начал так старательно приводить себя в порядок, что нетрудно было догадаться: на смену мыслям, всецело занимавшим его до этого дня, пришли другие: он расчесал и надушил свои прекрасные черные волосы, которые его камердинер не расчесывал и не пудрил с той самой ночи, когда графа ранили, и которые, обретя свой естественный цвет, были ему к лицу ничуть не в меньшей степени; затем он снова открыл дверь, лег в постель и стал ждать дальнейшего развития событий.

Настоятельница сдержала свое слово с полнейшей точностью, и в назначенный час дон Фердинандо получил обещанные крепкий бульон, рыбное филе и даже стаканчик липарийского муската, о котором в их соглашении не было речи. Правда, все порции были отмерены со скупостью, вызванной страхом за его здоровье, но это немногое оказалось весьма вкусным. Хотя такая видимость трапезы была не в состоянии полностью утолить голод дона Фердинандо, съеденного им было достаточно, чтобы поддержать его силы до наступления ночи, а ночью разве не мог он рассчитывать на добрую Кармелу, готовую предоставить все содержимое буфетной в его распоряжение?

На этот раз Кармела пришла еще чуть пораньше, чем накануне. Бедняжка отнюдь не скрывала своей радости от известия о том, что настоятельница по просьбе дона Фердинандо назначала ее отныне единственной сиделкой больного. В порыве благодарности она подбежала прямо к постели молодого человека и уже сама, точно ему это полагалось, подставила обе свои щеки. Фердинандо прикоснулся к ним губами, взял руки Кармелы и посмотрел на нее с такой кроткой и нежной улыбкой, что бедняжка, не осознавая, что говорит, прошептала: "О! Я так счастлива!" — и рухнула в стоящее возле кровати кресло, откинув голову на его спинку.

Фердинандо тоже был очень счастлив, ибо он впервые по-настоящему испытывал любовь. Все его палермские романы казались ему теперь фальшивыми: отныне для него существовала только одна женщина на свете — Кармела. И все же следует признаться, что граф, прежде чем всецело предаться этому восхитительному чувству, сладость которого он только-только начал ценить, решил в первую очередь окончательно утолить мучивший его голод. Глядя на Кармелу так нежно, как только это было возможно, он повторил свою вчерашнюю просьбу, правда, на этот раз умоляя девушку принести целого цыпленка и полную бутылку вина.

Кармела была в таком расположении духа, когда женщины уже не спорят, а слепо повинуются. Девушка лишь попросила дать ей отсрочку, чтобы убедиться в том, что она никого не встретит на лестницах или в коридорах. Ожидание было приятным. Молодые люди говорили на тысячи тем, яснее ясного указывавших на то, что они любят друг друга; затем, решив, что время пришло, Кармела, легкая как тень, на цыпочках вышла из комнаты, держа в руке свечу.

Минуту спустя она вернулась с полным подносом; однако на этот раз, к чести дона Фердинандо будет сказано, он вначале обратил свои взоры на прелестную подавальщицу и лишь затем — на ужин, который она принесла. Тем не менее этот ужин вполне заслуживал внимания: он состоял из превосходной пулярки, вытянутой бутылки с длинным горлышком и горки тех самых плодов, какие Нарсес посылал в качестве образца варварам, желая привлечь их в Италию.

— Нате, — сказала Кармела, ставя поднос на стол, — я послушалась вас, так как, сама не знаю почему, не нахожу слов, чтобы вам отказать, но теперь, ради Бога, будьте благоразумны и подумайте, как я буду страдать, если мое попустительство по отношению к вам обернется бедой.

— Послушайте, — сказал Фердинандо, — существует способ убедиться в том, что я не стану переедать.

— Какой же? — спросила девушка.

— Следует разделить угощение. Это будет дело милосердия, ибо таким образом вы убережете несчастного больного от греха чревоугодия; кроме того, по всей видимости, — добавил он, посмотрев на пулярку, — это будет не слишком суровым наказанием за прочие грехи, какие вы совершите.

— Но я не голодна, — возразила Кармела.

— Тем более похвальным будет этот поступок, — сказал Фердинандо, — вы пожертвуете собой ради меня, вот и все.

— Однако, — продолжала монахиня, уже отчасти готовая дать больному новое доказательство своей преданности, — сегодня среда, постный день, и без разрешения нам не позволено есть скоромную пищу.

— Смотрите, — ответил дон Фердинандо, вытянув палец в направлении стенных часов, стрелка которых как раз указывала на полночь, и, подождав, пока они пробьют двенадцать раз, — смотрите, уже четверг, скоромный день; стало быть, вам уже не требуется разрешение, и на вашей совести будет одним грехом меньше и одним благодеянием больше.

Кармела ничего на это не ответила, поскольку, как было сказано, воля Фердинандо уже стала для нее законом; она молча взяла стул и села с другой стороны стола напротив графа.

— О! Что вы делаете! — воскликнул молодой человек. — Разве вы не понимаете, что сели слишком далеко от меня и, чтобы дотянуться до еды, мне придется делать усилия, от которых моя рана рискует снова открыться?

— В самом деле! — испуганно вскричала Кармела. — В таком случае, скажите, где мне следует сесть, и я там сяду.

— Здесь, — сказал Фердинандо, указывая на край своей постели, — здесь, рядом со мной; таким образом, мне не придется делать никаких усилий, а вам нечего будет опасаться.

Покрасневшая Кармела повиновалась и села на край постели молодого человека, понимая, что, возможно, поступает дурно, однако при этом она руководствовалась принципом христианского милосердия, требующим, чтобы мы жалели больных и страждущих. Это было благое намерение, но, как гласит старинная пословица, путь в ад вымощен благими намерениями!

И все же двое этих красивых молодых людей, которые сидели бок о бок, словно двое голубков на краю одного и того же гнезда, глядели друг на друга с любовью и улыбались от счастья, являли собой поистине райское зрелище. Никогда еще ни ему, ни ей не доводилось так приятно ужинать, и никто из них даже не подозревал о том, сколько таинственной неги скрыто в этом простом действии, которому они предавались. И сам дон Фердинандо, с каким бы удовольствием он ни утолял накануне так давно мучивший его страшный голод, испытывал тогда лишь физическое наслаждение от удовлетворенной потребности; теперь же все обстояло совсем иначе: к физическому наслаждению примешивалось неведомое, чуть ли не небесное блаженство. И молодой человек, и девушка дышали с трудом, как будто им нездоровилось, и были так счастливы, словно оказались на небе. Кармела почувствовала, что в таком положении таится опасность; последний инстинктивный порыв стыдливости, последний зов добродетели придал ей сил подняться, чтобы отдалиться от дона Фердинандо, но дон Фердинандо удержал ее, после чего она бессильно и безвольно опустилась на прежнее место. И тогда Кармеле показалось, что она слышит слабый крик и что к ее лбу прикоснулись два шелестящих крыла. То был ангел-хранитель монашеского целомудрия, который покинул девушку, обливаясь слезами, и возвращался на небо.

На следующий день настоятельница, войдя в комнату своего племянника, сообщила ему о весточке, присланной его матушкой, а за ее спиной дон Фердинандо увидел Пеппино.

После вчерашних событий дон Фердинандо забыл обо всем, замкнувшись в себе и купаясь в счастье: появление садовника напомнило ему о случившемся; сначала ему показалось, что все это только сон, а его настоящая жизнь началась в тот день, когда он увидел Кармелу, полюбил ее и пробудил в ней ответное чувство. И все же Пеппино, внезапно возникший перед графом, словно призрак, был вполне серьезной и грозной реальностью: его присутствие напомнило дону Фердинандо о том, что ему предстоит проникнуть в тайну часовни. И потому молодой человек на глазах у тетушки заглянул в материнское письмо, поданное ему Пеппино. В этом письме сообщалось, что все складывается наилучшим образом в отношении правосудия; маркиза надеялась, что не пройдет и месяца, как ее сын сможет беспрепятственно вернуться в Сиракузу. Как только дон Фердинандо оказался наедине с Пеппино, он поинтересовался, не произошло ли в Бельведере чего-то нового с той ночи, когда его ранили.

Но там все было по-прежнему; имя покойного, которого похоронили после того как был составлен протокол, засвидетельствовавший смерть от ранений, так и оставалось неизвестным; с тех пор никто не заходил больше в часовню, а крестьяне, проходившие мимо этого места ночью, утверждали, что они будто бы слышали доносившиеся из-под земли стоны и звон цепей, безусловно, свидетельствовавшие о том, что усопший был повинен в смертных грехах и что его душа вернулась на землю, чтобы призвать молиться за нее человека, заставившего ее столь насильственно и неожиданно покинуть тело.

Когда Фердинандо узнал обо всем этом, к нему вернулось его первоначальное желание довести это странное приключение до конца. Будучи раненным и прикованным к постели, молодой граф терял, хотя и не умышленно, время, которое, возможно, было драгоценным; но теперь, когда он чувствовал себя почти что здоровым, теперь, когда к нему вернулись прежние силы, теперь, когда у него не было иной причины медлить, кроме собственного желания, он решил попытаться действовать, как только это будет возможно. Так что он велел Пеппино по-прежнему хранить тайну и снова явиться в монастырь через день, ночью, имея при себе двух лошадей и веревочную лестницу. Как нетрудно понять, дон Фердинандо хотел избежать пререканий с привратницей монастыря, которой, разумеется, было строго-настрого запрещено выпускать больного из обители; поэтому он решил перебраться через стену монастырского сада с помощью веревочной лестницы, которую бросил бы ему Пеппино.

Пеппино пообещал сделать все, что желал граф. Садовник, как и было ему еще раньше приказано, держал наготове в домике, где он жил, факелы, клещи, напильники и лом. Побег, как уже говорилось, был назначен на послезавтрашнюю ночь; лошади должны были ждать возле наружной стены, Пеппино следовало трижды хлопнуть в ладоши и, после того как Фердинандо повторит тот же сигнал, перебросить лестницу через стену.

Вопреки этому плану, а скорее, даже вследствие этого плана, дон Фердинандо продолжал делать вид, что он по-прежнему изнемогает от крайней слабости; впрочем, благодаря этому притворству он достигал сразу двух целей: во-первых, продлевал ночные бдения Кармелы подле него и, во-вторых, избавлял тетушку от каких-либо подозрений относительно своих намерений сбежать. Уловка удалась вполне: утром бедная женщина нашла своего племянника таким немощным, что вечером она вернулась, чтобы справиться о его здоровье; дон Фердинандо ответил ей, что он попробовал встать, но, не имея сил стоять, был вынужден тотчас же лечь. Добрая аббатиса сурово побранила больного за этот опрометчивый шаг и спросила, по-прежнему ли он доволен своей сиделкой; граф ответил, что он проспал всю ночь и, следовательно, не может ничего сказать по этому поводу, но что ему помнится, будто он видел, проснувшись один раз, как девушка бодрствовала и молилась; настоятельница подняла глаза к небу и ушла, получив исчерпывающие сведения. Благодаря им Кармеле разрешили приходить к больному на час раньше, чем обычно.

Молодые люди чрезвычайно обрадовались новой встрече, однако Кармела проплакала весь день. Что касается Фердинандо, то он не горевал и не испытывал угрызений совести: у него был такой сияющий вид, что Кармела не осмелилась огорчать его своей печалью. К тому же, едва лишь молодой человек дотронулся до ее руки, едва лишь они обменялись взглядами, едва лишь губы Фердинандо прикоснулись к ее бледным и в то же время горячим губам, как все было забыто.

День, последовавший за этой ночью, прошел так же, как и все прочие дни; между тем Фердинандо еще никогда не чувствовал, что его душа настолько переполнена счастьем: он любил и был любим. Затем настала ночь, а потом ей на смену пришел новый день — последний день, который дону Фердинандо предстояло провести в монастыре. Следующей ночью Пеппино должен был явиться за ним, приведя с собой лошадей.

У дона Фердинандо не хватало духу что-либо сообщить Кармеле; к тому же он опасался, как бы от горя или по слабости она не выдала его. Увидев, что близится час, когда Пеппино должен был подъехать к Катании, он подошел к окну, открыл его и, указывая Кармеле на дивное небо, усыпанное звездами, спросил, не доставило бы ей удовольствие спуститься вместе с ним в сад и подышать этим чистым, насыщенным морской свежестью воздухом. Кармела желала всего, чего желал Фердинандо. Ее счастье состояло не в том, чтобы находиться в том или ином месте и дышать тем или иным воздухом; ее счастье состояло в том, чтобы быть рядом с любимым и дышать тем же воздухом, что и он. Поэтому она лишь улыбнулась и ответила: "Пойдем".

Дон Фердинандо оделся, положил в карман ключ от темного коридора и спустился в сад, опираясь о руку Кармел ы. Они сели под сенью олеандров. И тут дон Фердинандо спросил у Кармелы, известны ли ей подробности события, благодаря которому ему посчастливилось ее встретить. Кармела знала лишь то, что знали все, но она сказала ему, что была бы очень рада услышать эту историю из его собственных уст. Затем девушка обняла графа за шею и, положив голову ему на плечо, стала ждать его слов так же, как бедные цветы, поникшие после слишком жаркого дня, ждут легкого ветерка и прохладной росы, от которых их головки снова смогут подняться.

Дон Фердинандо рассказал девушке всю эту историю — от своей первой встречи с Кантарелло до их поединка. Во время этого рассказа бедная Кармела прошла через страшные муки, испытывая одновременно любовь и страх. Дон Фердинандо чувствовал, как девушка придвигается к нему, вздрагивает, содрогается и трепещет. В тот миг, когда молодой человек заговорил о полученном им ударе шпагой, она вскрикнула и едва не потеряла сознание. Наконец, в ту минуту, когда он закончил рассказ и держал заплаканную Кармелу в своих объятиях, с другой стороны стены послышались три хлопка. Кармела вздрогнула.

— Что это? — вскричала она.

— Любишь ли ты меня, Кармела? — спросил дон Фердинандо.

— Что это за сигнал? — повторила девушка. — Не обманывай меня, Фердинандо, я сильнее, чем ты думаешь. Только скажи мне всю правду, чтобы я знала, на что мне надеяться или чего бояться.

— Хорошо! — промолвил Фердинандо. — Это Пеппи-но, он пришел за мной.

— И ты уйдешь? — спросила Кармела.

Девушка до того побледнела, что дон Фердинандо испугался, как бы она не умерла.

— Послушай, — сказал он, наклоняясь к ее уху, — ты хочешь уехать со мной?

Кармела вздрогнула и резко поднялась, но тут же опять села.

— Послушай, Фердинандо, — сказала она, — одно из двух: либо ты меня любишь, либо не любишь; если ты меня не любишь, то, останусь я здесь или последую за тобой, ты все равно меня бросишь и я погибну в глазах людей и в глазах Бога; если же ты меня любишь, то непременно вернешься за мной, получив благословение и согласие моего отца, не так ли? В тот день, когда я снова увижу тебя, Фердинандо, когда я снова увижу тебя и назову своим мужем, я встану перед тобой на колени, ибо ты вернешь мне честь и спасешь жизнь. Если же я не увижу тебя больше, то умру — вот и все.

Фердинандо заключил девушку в объятия.

— О да! Да! Да! — воскликнул он, осыпая ее поцелуями. — Да, будь спокойна, я вернусь.

Между тем сигнал повторился.

— Ты слышишь? — спросила Кармела. — Тебя ждут.

Фердинандо ответил, в свою очередь трижды хлопнув в ладоши, после чего моток веревок, переброшенный через стену, упал к его ногам.

Кармела испустила вздох, похожий на стон, и горе, переполнявшее ее душу, вырвалось наружу: она разразилась такими бурными и приглушенными рыданиями, что Фердинандо, уже сделавший шаг к веревочной лестнице, вернулся к девушке и, обвив ее стан рукой, а затем придвинувшись к ней, сказал:

— Послушай, Кармела, только скажи, и я останусь с тобой.

— Фердинандо, — ответила девушка, призывая на помощь все свое мужество, — ты сказал, что в этом подземелье скрыта какая-то странная тайна, возможно, кто-то погребен там заживо; только подумай, Фердинандо, только подумай; прошло уже две недели с тех пор, как Кантарел-ло погиб, а ты был ранен; уже две недели, о Боже, даже подумать страшно! Уезжай, Фердинандо, уезжай, ведь стоит мне задержать тебя хотя бы на миг, как ты, быть может, когда-нибудь предстанешь передо мной с суровым осуждающим видом и, быть может, впервые скажешь: "Кармела, это твоя вина". Уезжай же, уезжай!

С этими словами девушка бросилась к мотку веревок и развернула лестницу, которой суждено было отнять у нее все, что она любила на этом свете. Благодаря ясновидению, свойственному лишь женскому сердцу, она догадалась о том, что в часовне происходит какая-то страшная трагедия. Дон Фердинандо, которому до сих пор приходило в голову лишь то, что в часовне спрятаны какой-то похищенный клад или груда украденных вещей, начал осознавать, что там, возможно, таится нечто иное. Эти отчаянные крики, этот звон цепей, которые крестьяне приняли за стенания души Кантарелло, пришли ему на ум, и тогда он, в свою очередь, принялся укорять себя за то, что так долго медлил, и ему стали в полной мере ясны удивительная сила и возвышенное милосердие Кармелы, которая, вместо того чтобы удерживать своего возлюбленного, самоотверженно торопила его с отъездом. Он почувствовал, что еще сильнее любит ее и, сжимая ее в объятиях, произнес:

— Кармела, я клянусь тебе перед лицом Бога, который нас слышит...

— Никаких клятв! Никаких клятв! — воскликнула девушка, закрывая ему рот рукой. — Пусть тебя приведет обратно любовь, Фердинандо, а не данное мне обещание. Просто скажи мне: "Кармела, будь спокойна, я вернусь". Вот и все, и я буду верить в тебя, как верю в Бога.

— Будь спокойна, я вернусь, — шепотом сказал молодой человек, касаясь губами губ своей возлюбленной, — о да, я вернусь; если я не вернусь, то, значит, я мертв.

— В таком случае, — с улыбкой произнесла девушка, — будь спокоен, мы расстанемся ненадолго.

Пеппино во второй раз повторил тот же сигнал.

— Да-да, я иду! — вскричал Фердинандо, бросившись к лестнице и быстро поднявшись на гребень стены.

Оказавшись там, он обернулся и увидел, что девушка стоит на коленях, протягивая к нему руки.

— Прощай, Кармела! — крикнул он. — Прощай, моя жена перед Богом и вскоре перед людьми!

После этих слов он спрыгнул вниз с другой стороны стены.

— До свидания, — послышался слабый голос, — до свидания, я буду тебя ждать.

— Да-да, — отозвался Фердинандо.

Он вскочил на лошадь, приведенную Пеппино, вонзил шпоры ей в брюхо и устремился вместе со следовавшим за ним садовником по дороге, которая вела в Сиракузу: его переполняли опасения, что если он еще немного задержится, то у него уже не хватит духу уехать.

ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Бог уберег дона Фердинандо и Пеппино от всяких нежелательных встреч, и на рассвете они прибыли в Бельведере.

Не заезжая в деревню, они сразу же направились к садовой калитке, заперли лошадей в конюшне, взяли факелы, лом, клещи, напильник и пошли в часовню. Они никого не встретили на своем пути, поскольку суеверные страхи продолжали держать ее возможных посетителей на расстоянии, и вошли туда незамеченными.

Дон Фердинандо был глубоко взволнован, оказавшись там, где ему довелось испытать такое сильное волнение и подвергнуться такой страшной опасности; тем не менее он твердым шагом направился к потайной двери, но по дороге увидел следы засохшей крови Кантарелло, до сих пор алевшей повсюду на мраморных плитах в той части каменного пола, что прилегала к колонне, у подножия которой он упал. Дон Фердинандо отвернулся с невольным содроганием и обогнул это место, храня молчание и искоса глядя на след, мимоходом оставленный смертью, а затем направился к потайной двери и без труда открыл ее. Войдя в коридор, молодые люди зажгли факелы, прошли по нему дальше, спустились по лестнице и оказались перед второй дверью; они за одну минуту взломали ее, но, когда она распахнулась, оттуда пахнуло таким зловонием, что им пришлось сделать несколько шагов назад, чтобы глотнуть чистого воздуха. Затем дон Фердинандо велел садовнику вернуться обратно и оставить первую дверь открытой, чтобы наружный воздух мог проникать под эти подземные своды. Пеппино поднялся по лестнице, открыл дверь, закрепил ее и снова спустился в подземелье. Между тем дон Фердинандо, сгоравший от нетерпения, продолжал свой путь, и Пеппино увидел свет его факела далеко впереди; внезапно садовник услышал крик и бросился к своему хозяину. Дон Фердинандо стоял, прислонившись к третьей, только что открытой двери: его взгляду открылось такое ужасное зрелище, что он не смог удержаться от крика, на который и прибежал Пеппино.

Эта третья дверь вела в подвал с низким сводом, где находились три трупа: труп мужчины, прикованного к стене цепью, которой было опоясано его туловище; труп женщины, распростертой на матрасе, и труп ребенка, примерно полутора лет, лежавшего на трупе своей матери.

И тут молодые люди вздрогнули: им послышался какой-то стон.

Они тотчас устремились в подвал; мужчина и женщина были мертвы, но ребенок еще дышал: он припал губами к вене на материнской руке, и, по-видимому, кровь, которую он пил, продлила ему жизнь. Однако ребенок до того ослабел, что было ясно: если ему срочно не окажут помощь, для него все будет кончено; женщина, очевидно, умерла всего несколько часов тому назад, а мужчина — двумя-тремя днями раньше.

Дон Фердинандо немедленно принял решение, продиктованное серьезностью обстоятельств: он велел Пеп-пино взять ребенка, а затем, убедившись, что в этом зловещем подвале не осталось ни одной живой или мертвой души, за исключением незнакомых им обоим мужчины и женщины, захлопнул дверь, быстро вышел из подземелья, закрыл потайной вход и вместе со следовавшим за ним Пеппино направился в деревню Бельведере. По дороге Пеппино сорвал апельсин и выдавил из него сок на губы ребенка, который открыл глаза и тут же закрыл их вновь, поднеся к ним руки и жалобно застонав, по-видимому до боли ослепленный ярким дневным светом; но поскольку в то же самое время, страдая от жажды, он открыл рот, Пеппино повторил свой опыт, и ребенок, хотя и держа глаза по-прежнему закрытыми, казалось, начал приходить в чувство.

Дон Фердинандо отправился прямо к судье и подробно рассказал ему обо всем, что недавно произошло, предъявив умирающего ребенка в качестве доказательства своих слов; он призвал его последовать за ним в часовню, чтобы составить протокол и опознать умерших; после этого молодой человек пошел в сопровождении судьи к врачу, оставил ребенка на попечение его жены, и четверо мужчин направились в часовню.

С тех пор как Фердинандо и Пеппино покинули подземелье, там ничего не изменилось. Судья начал составлять протокол.

Труп, прикованный к стене, принадлежал мужчине лет тридцати пяти-тридцати шести, который, как видно, отчаянно пытался избавиться от своих оков, ибо он все еще тянул свои судорожно сжатые руки к устам своей жены; эти руки были испещрены следами его собственных укусов, скорее знаками отчаяния, чем голода. Врач установил, что со времени смерти мужчины прошло примерно два дня. Этот человек был ему совершенно незнаком, как и судье.

Женщине было, вероятно, двадцать шесть—двадцать восемь лет. Ее смерть, по-видимому, была довольно спокойной: мать вскрыла себе вену вязальной спицей, чтобы продлить жизнь своему ребенку, и умерла, угасая от слабости, как уже было сказано. Врач полагал, что она скончалась всего несколько часов тому назад. Как и мужчина, она, очевидно, была посторонней в деревне, и ни врач, ни судья не помнили, чтобы они когда-нибудь видели ее лицо.

Рядом с головой женщины, у стены стоял сломанный стул, накрытый нижней юбкой. Судья поднял этот стул, и стало видно, что его поставили, чтобы скрыть отверстие, проделанное в нижней части стены. Оно было достаточно широким для того, чтобы через него мог пролезть человек, но его глубина не превышала четырех-пяти футов. Осмотрев это отверстие, мужчины увидели, что его, скорее всего, вырыли с помощью деревянного орудия, именуемого сицилийскими женщинами маццарелло; наши крестьянки носят за поясом такое же, и оно служит им для того, чтобы поддерживать вязальные спицы. Кроме того, они обнаружили под матрасом несколько огромных камней, извлеченных из основания стены; их достала оттуда все та же женщина, у которой не было никаких вспомогательных средств, кроме собственных рук и этого орудия. Таковы могущество человеческой воли и сила отчаяния! Земля, как и камни, была прикрыта матрасом, несомненно для того, чтобы утаить их от глаз тех, кто сторожил узников.

Осмотр продолжался. Мужчины нашли в одном из углублений в стене бутылку из-под масла, глиняный кувшин из-под воды, потухшую лампу и жестяную кружку. Другое углубление в стене почернело из-за того, что в этом месте, должно быть, неоднократно разводили огонь, хотя здесь не было никакого канала, по которому мог бы уходить дым.

Посреди подвала стоял стол. Сев за этот стол, чтобы писать, судья увидел еще одну, на этот раз оловянную кружку с какой-то темной жидкостью; рядом с кружкой лежало перо, а на полу валялись три-четыре листка бумаги. Было обнаружено, что эти листки исписаны — без соблюдения орфографии, мелким и убористым, хотя и довольно разборчивым почерком. Тут же принялись искать другие обрывки бумаги и нашли еще два клочка в соломенном тюфяке, лежавшем под трупом мужчины. Очевидно, эти листочки не были спрятаны там умышленно, а скорее, случайно упали со стола, и их разнесли по полу ногами. Поскольку страницы были пронумерованы, их соединили, разложили по порядку, а затем прочли следующее.

"Во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь!

Я написала эти строки в надежде, что они попадут в руки какого-нибудь сердобольного человека. Кем бы ни оказался этот человек, мы умоляем его во имя того, что ему дороже всего на этом и на том свете, высвободить нас из могилы, в которую мы, мой муж, мой ребенок и я, погребены вот уже несколько лет, никоим образом не заслужив этого чудовищного наказания.

Меня зовут Тереза Лентини, я родилась в Таормине, и сейчас мне, вероятно, двадцать восемь-двадцать девять лет. С тех пор как нас заточили в этом подвале, где я пишу, я потеряла счет часам, перестала отличать день от ночи и утратила меру времени. Мы здесь очень давно — вот и все, что мне известно.

Я жила в Катании, в доме маркиза ди Сан Флоридио, куда была помещена как молочная сестра молодой графини Лючии. Молодая графиня скончалась в 1768 году, насколько я помню, но маркиза, которой я напоминала ее любимую дочь, решила не отпускать меня от себя. Она тоже умерла, эта добрая и достойная маркиза; Господь соблаговолил забрать к себе ее душу, ибо маркизу любили все.

После этого я хотела вернуться к своей матушке, но маркиз ди Сан Флоридио мне этого не позволил. В его доме жил в качестве управляющего один человек, предки которого на протяжении четырех-пяти поколений состояли на службе у предков маркиза и которому были известны все его секреты и его имущественное положение; словом, это был человек, которому маркиз безгранично доверял. Его звали Гаэтано Кантарелло. Хозяин решил выдать меня замуж за этого человека, чтобы, как он говорил, мы оба могли оставаться при нем до конца его дней.

Кантарелло был мужчина лет двадцати восьми—тридцати, красивый, но с довольно суровым лицом. Его не в чем было упрекнуть; он казался честным человеком и не был ни игроком, ни распутником. Ему досталось наследство от отца, и он получил от щедрот маркиза сумму, значительную для человека его звания; стало быть, это была выгодная партия, если принять во внимание мою бедность. Однако, когда маркиз ди Сан Флоридио сообщил мне об этом намерении, я невольно принялась дрожать и плакать: в насупленных бровях этого человека, в диком выражении его глаз и в резком звуке его голоса было нечто такое, что инстинктивно внушало мне страх. Правда, я слышала от всех своих подруг, как мне посчастливилось, что меня полюбил Кантарелло и что Кантарелло — самый красивый мужчина в Мессине. Поэтому я мысленно спрашивала себя, не глупо ли с моей стороны одной так судить о своем женихе, в то время как все вокруг видят его в другом свете. И потому я упрекала себя за то, что была несправедлива к бедному Кантарелло. Эти упреки были тем более обоснованными, что, в то время как я относилась к Кантарелло с безотчетным отвращением, мне было ясно, что я испытываю противоположное чувство к молодому виноградарю из окрестностей Патерно, по имени Луиджи Поллино, который приходился мне дальним родственником. Мы с ним дружили с самого детства, и незаметно для нас эта дружба переросла в любовь.

Вот почему мы оба пришли в страшное отчаяние, когда маркиз поделился со мной своими планами относительно меня и Кантарелло, к тому же моя матушка, считавшая, что о таком браке я не могла и мечтать, предала интересы бедного Луиджи и перешла на сторону богатого управляющего, заявив, что я должна отказаться от своего родственника и отныне не думать ни о ком, кроме его соперника.

Мы подошли к началу 1783 года, и день нашей свадьбы был назначен на 15 марта, но тут настал недоброй памяти день 5 февраля. Весь день 4-го дул сирокко, так что все пребывали в оцепенении, которое приносит с собой этот ветер. Маркиз ди Сан Флоридио оставался из-за подагры в своих покоях, где он лежал на кушетке. Я находилась в соседней комнате, готовая прибежать по первому же его зову, если бы, часом, ему что-нибудь понадобилось, как вдруг в воздухе раздался странный звук и дворец начал раскачиваться, словно корабль на море. Вскоре в стене, отделявшей мою комнату от покоев маркиза, появилась трещина, в которую можно было просунуть руку; в то же время параллельная ей стена рухнула, и потолок, лишившись опоры с той стороны, опустился до пола. Я бросилась в противоположную сторону, чтобы избежать удара, и оказалась под рухнувшей стеной, точно под крышей; в тот же миг из комнаты маркиза послышался страшный крик. Я оказалась рядом с трещиной, появившейся в стене, и прильнула к этой щели. Одна из балок, падая, ударила маркиза по голове, и он, оглушенный, упал с кушетки на пол. Я хотела было броситься ему на помощь, как вдруг через дверь комнаты, находившейся напротив той, где была я, в покои маркиза вошел Кантарелло. Когда он увидел лежавшего без сознания хозяина, лицо его приняло такое странное выражение, что я содрогнулась от ужаса. Кантарелло огляделся по сторонам, проверяя, один ли он здесь; затем, убедившись, что рядом никого нет, он бросился к своему хозяину; сначала я подумала, что он хочет оказать ему помощь, но я ошиблась. Кантарелло снял витой пояс, которым был перевязан халат маркиза, и обмотал его вокруг шеи хозяина; затем, налегая коленом на его грудь, он задушил его. Перед смертью маркиз открыл глаза и, конечно, узнал своего убийцу, так как он протянул к нему сложенные руки. Я невольно вскрикнула. Кантарелло поднял голову. "Здесь кто-то есть?" — грозно спросил он. И тут я увидела во всей их свирепой жестокости эти насупленные брови и этот взгляд, которые всегда пугали меня, даже когда его лицо оставалось спокойным. Дрожа и едва ли не умирая от страха, я молча опустилась на пол. Мгновение спустя, видя, что никто так и не появился, я поднялась и снова прильнула к щели, забыв о смертельной опасности, которой подвергалась сама, оставаясь во дворце, грозившем окончательно рухнуть в любую минуту, — до того я была ошеломлена и отчасти заворожена страшной сценой, только что разыгравшейся у меня на глазах. Маркиз неподвижно лежал на полу и казался мертвым. Кантарелло стоял перед секретером, который, как мы знали, был полон золотом и банкнотами, судя по тому, что там никогда не оставлялся ключ, а с ним, как нам было известно, маркиз ни на минуту не расставался. Управляющий хватал золото и банкноты пригоршнями и лихорадочно набивал ими карманы своего сюртука; забрав все, он сдернул с кровати маркиза матрас из кукурузной соломы, опрокинул секретер на матрас, навалил на секретер стулья и, достав из печи головню, поднес огонь к этой груде дерева. Вскоре, когда пламя разгорелось, Кантарелло выбежал через ту же дверь, в которую он вошел.

Выдвигая против человека смертельное обвинение, я клянусь перед Богом и людьми, что мой рассказ является точным и что я ничего не упустила и не прибавила к событиям, происходившим на моих глазах.

Маркиз был мертв; пламя распространялось ужасающе быстро; дворец так сильно сотрясался от толчков, что казалось, будто он может рухнуть в любую минуту. Во мне проснулся инстинкт самосохранения; я выползла из окружавших меня со всех сторон развалин, добралась до лестницы и спустилась по ней как во сне, не чувствуя под ногами ступеней. Было слышно, как лестница обрушилась за моей спиной. Оказавшись в прихожей, я столкнулась лицом к лицу с Кантарелло и закричала; он хотел схватить меня под руку и потянуть за собой, но я бросилась на улицу, призывая на помощь. Улицы были наводнены бегущими людьми; я смешалась с толпой и затерялась среди людских потоков, вынесших меня на главную площадь. Я потеряла Кантарелло из вида, а больше мне ничего и не требовалось в ту минуту.

День прошел в смертельных страхах, а затем наступила ночь. Большинство домов в Мессине были объяты пламенем, и пожар озарял улицы и площади зловещим пугающим светом. Между тем, поскольку вместе с темнотой к людям отчасти вернулось спокойствие, они стали считать мертвых, причисляя к ним отсутствующих, а также разыскивать живых; всякий, у кого были отец или мать, брат или друг, призывали их по имени. У меня здесь не было никого: моя мать жила в Таормине. Я молча сидела, опустив голову на колени, и беспрестанно воскрешала в памяти чудовищную сцену, которую мне пришлось наблюдать днем, как вдруг услышала, что кто-то с невыразимым ужасом выкрикивает мое имя. Подняв голову, я увидела человека, перебегавшего, словно безумный, от одной группы людей к другой: это был Луиджи. Я встала и произнесла его имя; узнав меня, он радостно закричал, кинулся ко мне, взял меня на руки и понес как ребенка. Я не сопротивлялась, обвив руками шею Луиджи и закрыв глаза. Повсюду вокруг нас раздавались страшные крики; я видела сквозь прикрытые веки красноватые отблески пламени и временами чувствовала жар огня; наконец, примерно полчаса спустя, движение уносившего меня человека замедлилось, а затем совсем прекратилось. Я открыла глаза: мы были за пределами города; изнемогавший от усталости Луиджи опустился на одно колено и держал меня на другом. На горизонте виднелась Мессина, которая горела и рушилась с оглушительным грохотом. Стало быть, я была спасена, я лежала в объятиях Луиджи и находилась вне досягаемости этого гнусного Кантарелло, — так, по крайней мере, я полагала!

Я живо вскочила и сказала Луиджи: "Я могу идти, бежим, бежим!"

Луиджи передохнул; он горел таким же желанием меня спасти, как я — бежать: он положил мне руку на пояс, чтобы меня поддержать, и мы пошли дальше. Придя в Кон-тессе, мы встретили человека, гнавшего из полуразрушенной деревни стадо из пяти-шести мулов. Луиджи подошел к нему и предложил купить одного мула, уже оседланного; они тут же договорились о цене. Расплатившись, Луиджи забрался на мула, а я села позади него. На рассвете мы прибыли в Таормину.

Я побежала к матушке: бедная женщина считала меня погибшей! Я сказала ей, что маркиз убит, а дворец сгорел и что мне суждено было бы погибнуть, если бы не Луиджи;

я бросилась к ее ногам и поклялась, что скорее умру, чем буду принадлежать Кантарелло.

Матушка меня любила: она уступила. Луиджи вошел; она назвала его своим сыном, и было решено, что на следующий день я стану его женой.

Матушка стала более сговорчивой в основном потому, что я лишилась всего после событий, повлекших за собой гибель маркиза. Я занимала в его доме более высокое положение по сравнению с обычными слугами, и у меня даже не было постоянного жалованья. Лишь время от времени маркиз делал мне какой-нибудь денежный подарок, который я тотчас же отсылала матушке; кроме того, как я уже говорила, он собирался дать мне приданое. Это приданое, насколько я знаю, должно было составить 10 000 дукатов, но ничто не подтверждало этого намерения, ибо маркиз не оставил никакого завещания. Хотя эта сумма и была обещана, ее никто не обязан был выплачивать. Семья маркиза ничего не знала об этом обещании, а я ни за что на свете не стала бы предъявлять свои права на эти деньги. Таким образом, я, и в самом деле, лишилась всего со смертью маркиза, и матушка, столь упорно отказывавшаяся выдать меня за Луиджи, была теперь, по-моему, очень рада в глубине души, что его чувства по отношению ко мне не изменились, в то время как такое вполне могло произойти с Кантарелло. К тому же матушка действительно меня любила, и она поняла, что моя неприязнь к нему превратилась в непреодолимое отвращение, ведь она слышала, как я совершенно искренне поклялась, что скорее умру, чем буду принадлежать этому человеку. Поэтому, даже если бы Кантарелло явился и стал добиваться моей руки, она, я думаю, предоставила бы мне свободу выбирать между ним и его соперником.

День прошел в исполнении каждым из нас своего религиозного долга. Священника попросили быть в церкви на следующий день, в десять часов утра; наших родственников и друзей заранее известили о том, что в этот час нам предстоит получить брачное благословение. Что касается Луиджи, то он уже давно лишился родителей, и у него не осталось никаких близких родственников, которых, по его мнению, следовало бы известить об этом событии.

Нашей свадьбе предшествовали недобрые предзнаменования. Хотя в Таормине, расположенной на скалистой возвышенности, землетрясение было не таким сильным, как в Мессине и Катании, в городе, тем не менее, тоже ощущались толчки, которые в любую минуту могли стать более мощными. Однако на этот раз Бог уберег нас, и день прошел без каких-либо значительных происшествий.

Между тем часы пробили десять; мы отправились в церковь, сопровождаемые почти всеми жителями деревни. Когда мы вошли туда, мне показалось, что какой-то человек прячется за одной из колонн в самойтемной и отдаленной части часовни. Каким бы обычным и естественным ни было присутствие на венчании еще одного любопытного, с этой минуты я, то ли повинуясь инстинкту, то ли предчувствуя беду, уже не спускала глаз с этого мужчины.

Богослужение началось, но в тот миг, когда мы преклонили колено перед алтарем, мужчина отделился от колонны, подошел к нам и, встав между священником и мной, сказал:

"Этот брак не может свершиться!"

"Кантарелло!" — вскричал Луиджи, потянувшись к своему карману за ножом.

Я крепко схватила его за руку, хотя почувствовала, что и сама побледнела.

"Не мешайте святому таинству, — произнес священник, — и, кто бы вы ни были, уходите".

"Этот брак не может свершиться!" — повторил Кантарелло более громким и властным голосом.

"Почему же?" — спросил священник.

"Потому что эта женщина — моя жена", — ответил Кантарелло, указывая на меня пальцем.

"Я! Жена этого человека! — вскричала я. — Он сошел с ума!"

"Это вы, Тереза, сошли с ума, — невозмутимо продолжал Кантарелло, — или, точнее, умышленно лишились памяти. Разве вы не помните, что маркиз ди Сан Флори-дио давно обручил нас друг с другом и что как раз накануне землетрясения, то есть четвертого в полночь, нас обвенчали в его домовой церкви, где он сам соблаговолил быть нашим свидетелем и где нас обвенчал его собственный капеллан?"

Я испуганно вскрикнула, зная, что и маркиз, и капеллан погибли и, следовательно, ни тот, ни другой не мог дать показаний в мою пользу.

"Неужели вы совершили это святотатство, дочь моя?" — спросил священник, с крайне подозрительным видом направляясь ко мне.

"Отец мой! — воскликнула я. — Клянусь вам всем самым святым на свете..."

"А я, — заявил Кантарелло, протягивая руку к алтарю, — клянусь вам..."

"Не надо клятвопреступлений! — вскричала я. — Не надо клятвопреступлений! Разве за вами еще недостаточно злодеяний, за которые вам придется отвечать перед Богом?"

Кантарелло вздрогнул и пристально посмотрел на меня, словно желая проникнуть в глубину моей души; однако на этот раз его взгляд не смутил меня, а придал мне силы, ибо я заметила, что в его глазах сквозит страх. Я воспользовалась этим кратковременным колебанием и сказала священнику:

"Отец мой, этот человек — несчастный безумец, который любил меня, и я могу приписать преступление, которым он решил сегодня себя запятнать, исключительно переизбытку его любви. Прошу вас, позвольте мне поговорить с ним вполголоса возле алтаря, но у всех вас на глазах, и я надеюсь, что он раскается и признает мою правоту".

Кантарелло рассмеялся.

"Это я сказал правду, — промолвил он, — и нет такой силы на свете, которая могла бы заставить меня отречься от своих слов".

"Тихо! — ответила я. — И следуйте за мной".

Бог вдохнул в меня небывалую, неведомую силу, которую я в себе до тех пор даже не подозревала. Священник спустился с алтаря; я подала Кантарелло знак следовать за мной, и он это сделал. Все присутствующие образовали вокруг нас широкий круг; один Луиджи стоял впереди, сжимая в руке нож и не спуская с нас глаз.

"Тереза, — сказал Кантарелло шепотом, первым заговорив со мной, как будто он страшился того, что я собиралась сказать, — почему вы не сдержали слово, которое было дано вами маркизу ди Сан Флоридио? Зачем вы вынудили меня прибегнуть к такому средству?"

"Потому, — ответила я, в свою очередь пристально глядя на него, — что не желала быть женой вора и убийцы".

Кантарелло побледнел как смерть, но все же, за исключением этой бледности, ничто не указывало на то, что нанесенный мной удар поразил его в самое сердце.

"Вора и убийцы! — повторил он со смехом. — Я надеюсь, вы объясните мне эти слова?"

"Я могу дать вам лишь одно объяснение, — был мой ответ, — я находилась в соседней комнате и сквозь трещину в стене видела все".

"И что же вы видели?" — спросил Кантарелло.

"Я видела, как вы вошли в спальню маркиза в тот самый миг, когда его ранило упавшей балкой; я видела, как вы бросились на него и задушили его поясом от его халата; я видела, как вы взломали секретер и забрали все: золото и банкноты, а затем сдернули с кровати соломенный матрас, опрокинули секретер, стулья, диван и подожгли все это головней, взятой из печи. Это я закричала, заставив вас поднять голову, а когда вы встретили меня внизу, в прихожей, и я убежала от вас, вы подумали, что я побледнела от испуга, не так ли? А я побледнела от ужаса".

"Сказка придумана довольно неплохо, — произнес Кантарелло. — И вы, конечно, надеетесь, что вам поверят?"

"Да, ибо это не сказка, а страшная реальность".

"А где же доказательство?"

"Что? Какое доказательство?"

"Да, надо будет представить доказательство. Во дворце был пожар, труп сгорел, а секретер, где хранились это выдуманное золото и эти воображаемые банкноты, обратился в пепел. Да, доказательство! Доказательство!"

И тут, наверное, мне подал мысль Господь.

"Значит, вы не знаете, что произошло?" — спросила я.

"Что же произошло?"

"После вашего ухода, после того как вы уехали из города, чтобы припрятать украденное в каком-нибудь надежном убежище, слуги маркиза собрались и, когда ненадолго настало спокойствие, поднялись в его спальню. Найденный там труп оказался неповрежденным, его поместили в часовне, и след от удавки вокруг его шеи, несомненно, виден до сих пор. Да, секретер обратился в пепел; да, банкноты сгорели, но золото плавится, а не горит. Слуги знали, что этот секретер был полон золота; они станут искать золотые слитки, а слитков там не окажется. Тогда я скажу, где они должны найтись; быть может, стоит хорошенько поискать в подвалах и саду вашего дома в Катании, и они там найдутся".

Кантарелло издал нечто вроде глухого рычания, которое могла слышать только я, и мне стало понятно, что он раздумывает, не заколоть ли меня тут же кинжалом, а там будь что будет.

"Если вы только шелохнетесь, — сказала я, отступая на шаг, — я позову на помощь, и вы погибли. Лучше подумайте".

В самом деле, Луиджи и еще трое молодых людей из числа наших родственников и друзей были настороже, готовые броситься на Кантарелло по первому моему знаку. Кантарелло посмотрел на них искоса, увидел, что они настроены враждебно, и, казалось, на минуту задумался.

"А что, если я уйду, если я уеду из Сицилии, если я позволю вам наслаждаться счастьем с вашим Луиджи?"

"Тогда я буду молчать".

"Кто мне за это поручится?"

"Я своей клятвой".

"И даже ваш муж не узнает о том, что случилось?"

"Если только вы оставите нас в покое и не попытаетесь омрачить наше счастье".

"В таком случае, поклянитесь".

Я протянула руку к алтарю.

"О Господи! — произнесла я вполголоса. — Прими клятву, которую я сейчас даю, обещая никогда не говорить ни одной живой душе на свете о том, что мне пришлось увидеть во дворце Сан Флоридио пятого февраля. Услышь клятву, которую я даю убийце и вору, обещая утаить его преступление от всех, точно сама была его сообщницей, и никогда, ни прямо, ни косвенно, никому не открывать эту тайну".

"Даже на исповеди".

"Даже на исповеди; если только, — прибавила я, — он сам не избавит меня от клятвы какими-нибудь новыми происками".

"Поклянитесь кровью Христа!"

"Клянусь кровью Христа!"

"Отец мой, — промолвил Кантарелло, спустившись по ступеням алтаря и обращаясь к священнику, — я несчастный грешник, простите меня и помолитесь за меня; я солгал, эта женщина незамужняя".

Кантарелло произнес эти слова таким тоном, как будто их исторгло из его уст одно лишь раскаяние, а после прошел мимо группы молодых людей; Луиджи и управляющий обменялись взглядами: в одном из них сквозило презрение, а в другом — угроза; затем, закутавшись в плащ, Кантарелло решительным шагом направился к двери и ушел.

После этого брачная церемония, прерванная столь странным и неожиданным образом, была без каких бы то ни было других происшествий доведена до конца.

Когда мы вернулись домой, Луиджи начал допытываться, что произошло между мной и Кантарелло, и спросил, с помощью какого средства мне удалось заставить его подчиниться; я лишь ответила, что дала клятву, как он, наверное, видел, и эта клятва заключается в том, чтобы я хранила молчание. Луиджи больше не настаивал, зная, что никакие просьбы не заставят меня нарушить столь торжественно данное обещание, и с тех пор я ни разу не слышала, чтобы он с досадой вспоминал о моем отказе.

Мы стали жить в доме Луиджи. Это был очаровательный уединенный домик, стоявший среди виноградников в трех четвертях льё от Патерно, по другую сторону Джаретты, на дороге в Ченторби. Ходили слухи, что Кантарелло уехал из Сицилии, и никто не видел его с того самого дня, когда он появился в церкви Таормины. Впрочем, ни убийство, ни кража так и не вышли наружу, и никто не подозревал, что смерть маркиза ди Сан Флоридио была не случайна.

В течение трех лет мы, Луиджи и я, были самыми счастливыми людьми на земле; единственным горем, которое мы пережили, стала потеря нашего первенца, но Бог послал нам второго сына, пышущего здоровьем и силой, и мало-помалу мы начали забывать о первой утрате, какой бы горькой она ни была. Наш второй ребенок, который был еще грудным младенцем, находился в Феминаморте, небольшой деревушке, расположенной примерно в двух льё от нашего дома, и по воскресеньям либо мы навещали его, либо кормилица привозила его к нам.

Однажды, в ночь со 2 на 3 декабря 1787 года, кто-то принялся колотить в дверь нашего дома; Луиджи встал и спросил, кто там стучит.

"Откройте, — послышался мужской голос, — я прибыл из Феминаморты, меня послала кормилица вашего ребенка".

Я закричала от ужаса, ибо этот посланец, явившийся в столь поздний час, не предвещал ничего хорошего.

Луиджи открыл дверь. На пороге стоял мужчина в крестьянской одежде.

"Что вам нужно? — спросил его Луиджи. — Неужели наш ребенок заболел?"

"Сегодня в пять часов у него начались судороги, — сказал крестьянин, — и кормилица просит вам передать, что если вы сейчас же не поспешите к ней, то она боится, как бы бедный младенец не умер до того, как в утешение себе вы успеете его поцеловать".

"А врач?! — вскричала я. — Врач?! Не следует ли нам сходить в Патерно за врачом?"

"Незачем, — ответил крестьянин, — это приведет лишь к тому, что вы опоздаете, а деревенский врач уже там, возле ребенка".

После этого крестьянин, точно он и сам спешил, бегом направился обратно в Феминаморту.

"Если вы придете раньше нас, — крикнул Луиджи ему вдогонку, — передайте кормилице, что мы идем за вами следом".

"Хорошо", — ответил крестьянин, голос которого уже начал теряться вдали.

Мы в спешке оделись, заливаясь слезами, после чего, закрыв за собой дверь, тоже поспешили в Феминаморту; однако примерно на полпути, когда мы оказались в узком проходе между скалами, четверо мужчин в масках бросились на нас, повалили на землю, связали нам руки, заткнули рот и завязали глаза. Затем они запихнули нас с

Луиджи в дорожные носилки, которые везли на своих спинах мулы, закрыли на ключ дверцы и ставни и тотчас же двинулись в путь, пустив мулов крупной рысью. По прошествии примерно четырех-пяти часов мы остановились; спустя мгновение дверь носилок открылась, и мы догадались, ощутив повеявшую на нас прохладу, что, по-видимому, находимся в какой-то пещере; после этого нам вынули изо рта кляпы.

"Где мы и куда вы нас ведете?" — тотчас вскричала я, тогда как Луиджи задал почти тот же вопрос.

"Пейте и ешьте, — ответил совершенно незнакомый голос, пока нам развязывали руки, оставляя, однако, наши ноги связанными, — пейте и ешьте, а остальное не ваша забота".

Я сорвала с лица повязку. Как я и предполагала, мы находились в пещере; двое мужчин в масках и с пистолетами в руках стояли по бокам носилок, в то время как двое остальных протягивали нам вино и хлеб.

Луиджи оттолкнул вино и хлеб, а затем потянулся к своим ногам, чтобы развязать державшую их веревку; но один из мужчин тут же приставил к его груди пистолет.

"Еще одно подобное движение, — сказал он, — и ты покойник".

Я попросила Луиджи не оказывать никакого сопротивления.

Нам снова предложили хлеб и вино.

"Я не голоден и не хочу пить", — сказал Луиджи.

"Я тоже", — прибавила я.

"Как вам будет угодно, — произнес мужчина, который уже говорил с нами и голос которого был нам незнаком, — но, в таком случае, не взыщите, если вам снова свяжут руки, заткнут рты и наденут повязку на глаза".

"Делайте что хотите, — сказала я, — мы в вашей власти".

"Подлые мерзавцы!" — пробормотал Луиджи.

"Ради Бога! — вскричала я. — Ради Бога! Луиджи, не перечь, ты же видишь, что эти господа не собираются нас убивать. Наберись терпения, и, может быть, они сжалятся над нами".

В ответ на эту с тревогой высказанную надежду послышался лишь взрыв смеха, но он заставил меня содрогнуться до глубины души. Я узнала этот смех, так как уже слышала его в церкви Таормины. Без сомнения, мы оказались во власти Кантарелло и он был в числе сопровождавших нас четырех мужчин в масках.

Я протянула руки и покорно кивнула. Луиджи и не думал следовать моему примеру; между ним и человеком, пытавшимся его скрутить, завязалась борьба, но трое остальных пришли на помощь своему товарищу, и моего мужа снова насильно связали, заткнули ему рот и надели на его глаза повязку, после чего опять заперли дверцы и ставни наших носилок.

Я не в состоянии сказать, сколько часов мы там оставались, ибо в подобном положении невозможно точно определить время. Вероятно, мы провели в этой пещере целый день, так как наши похитители, скорее всего, не решались двинуться в путь днем и дожидались ночи. Не знаю, что испытывал Луиджи, но что касается меня, то я чувствовала, что мной овладел жар, что мне страшно хочется есть и, самое главное, пить. Наконец, дверца носилок снова открылась; на этот раз нас не стали развязывать, а лишь вынули наши кляпы. Как только мне удалось заговорить, я попросила пить: мне поднесли к губам стакан, и я осушила его залпом, после чего мне снова заткнули рот.

Я не успела понять, что за жидкость мне дали; она очень напоминала вино, хотя у нее был странный, незнакомый мне вкус, но, что бы это ни было, я тут же почувствовала, что она охладила мою разгоряченную грудь. Более того, вскоре я обрела спокойствие, казавшееся невероятным в таком положении, как мое. Это спокойствие даже не было лишено некоторой прелести. И хотя у меня были завязаны глаза, перед моим взором как будто проносились какие-то призрачные светящиеся фигуры, приветствовавшие меня с нежной улыбкой; мало-помалу я стала впадать в состояние апатии, которое не было ни сном, ни бодрствованием. Мне чудилось, что в ушах у меня звучат забытые мелодии, которые я не вспоминала с самого детства; время от времени я видела ослепительные вспышки, молниями озарявшие беспросветный мрак, и тогда перед моими глазами вставали ярко освещенные дворцы или дивные лужайки, усыпанные цветами. Вскоре мне показалось, что меня взяли на руки, отнесли под сень жимолости и олеандров и положили на скамью из дерна, а затем я увидела над своей головой прекрасное звездное небо. И тут я принялась смеяться над испугом, охватившим меня, когда я решила, будто стала пленницей; после этого я увидела своего ребенка, который, резвясь, бежал ко мне, но, странное дело, это был не тот ребенок, что еще жил! Это был тот, который умер. Я взяла его на руки, спросила, где он был, и из его рассказа узнала, что однажды утром он проснулся с ангельскими крыльями и поднялся на небо, но, увидев, сколько слез я пролила, упросил Бога позволить ему вернуться на землю. Постепенно все эти видения становились менее четкими и, в конце концов, расплывшись, растворились в темноте. После этого я почти тут же провалилась в тяжелый, глубокий и мрачный сон, лишенный сновидений.

Когда я проснулась, мы были в подвале, где находимся еще и сегодня; я могла передвигаться свободно, а Луиджи был прикован цепью к стене. Между нами стоял стол; на этом столе я увидела лампу, кое-какие съестные припасы, вино, воду и стаканы; у стены тлел огонь, с помощью которого Луиджи заковали в кандалы.

Луиджи сидел, опустив голову на колени и погрузившись в такое сильное уныние, что я окончательно проснулась, встала и бесшумно подошла к нему. Из моей груди невольно вырвалось рыдание, и этот звук вывел моего мужа из подавленного состояния. Он поднял голову, и мы бросились друг другу в объятия.

Впервые после нашего похищения у нас появилась возможность обменяться мыслями. Хотя Луиджи и не совсем узнал Кантарелло, он был убежден, как и я, что мы стали его жертвами; как и мне, ему дали дурманящий напиток, от которого он впал в забытье и очнулся лишь одновременно со мной.

В первый день мы отказывались есть. Луиджи был угрюм и молчалив; я сидела рядом с ним и плакала. Однако вскоре наша печаль немного уменьшилась благодаря тому, что мы были вместе. А под конец мы до того проголодались, что поели, и затем нас сморил сон. Мы поняли, что наша жизнь продолжается, даже без воли и света.

У Луиджи были часы: во время нашей поездки они остановились, то ли в полночь, то ли в полдень; муж завел их, и, хотя они показывали условное, а не истинное время, мы могли с их помощью вести счет времени.

Нас похитили в ночь со вторника на среду. Мы рассчитали, что проснулись в четверг утром. Двадцать четыре часа спустя мы нарисовали углем черточку на стене. Таким образом, прошли сутки: настала пятница. Двадцать четыре часа спустя мы сделали вторую такую же пометку: настала суббота. По прошествии такого же промежутка времени мы нарисовали еще одну черточку, превосходившую длиной две первые; эта пометка обозначала воскресенье.

Мы провели весь воскресный день в молитвах.

Таким образом минула неделя. В конце этой недели мы услышали звук шагов, доносившийся, по-видимому, из длинного коридора; эти шаги раздавались все ближе и ближе; наконец, открылась дверь. Перед нами предстал мужчина, облаченный в длинный плащ и держащий в руках фонарь; это был Кантарелло.

Я держала Луиджи в своих объятиях и чувствовала, как он дрожит от гнева. Кантарелло приблизился к нам, и я ощутила, как все мышцы моего мужа сжимаются и напрягаются одна за другой. Я поняла, что если Кантарелло подойдет достаточно близко к прикованному цепью Луиджи, тот бросится на него, как тигр, и между ними начнется смертельный бой. И тогда мне пришла в голову мысль, которую можно было бы счесть невообразимой, что я могу стать еще несчастнее, чем теперь. Поэтому я крикнула Кантарелло, чтобы он не подходил ближе. Гаэтано понял причину моего страха; не отвечая, он приподнял полы своего плаща, и я увидела, что он вооружен. За поясом у него были два пистолета, а на боку висела шпага.

Кантарелло положил на стол новые съестные припасы; как и предыдущие, они состояли из хлеба, копченого мяса, вина, воды и растительного масла. Масло имело для нас особую ценность: оно поддерживало огонь в лампе. Я убедилась к тому времени, что свет — одна из самых насущных потребностей человека.

После этого Кантарелло вышел и закрыл за собой дверь; я не сказала ему ничего, кроме тех слов, целью которых было не допустить, чтобы он приблизился к Луиджи, и на которые он вместо ответа лишь показал жестом, что у него есть оружие. Только теперь, после того как само присутствие Кантарелло избавило меня от клятвы, связывавшей меня лишь до тех пор, пока он сам не нарушит обещания держаться от нас на расстоянии, я рассказала все Луиджи. Когда я закончила, Луиджи тяжело вздохнул.

"Он хотел быть уверен в том, что мы будем молчать, — сказал он. — Мы здесь до конца своих дней".

Смех, прозвучавший за дверью, подтвердил эти слова. Кантарелло стоял там и подслушивал; он все слышал. Мы поняли, что нам остается надеяться лишь на Бога и на себя.

После этого мы начали более подробным образом изучать стены своей тюрьмы. Она представляет собой нечто вроде погреба шириной в десять шагов и длиной в двенадцать, не имеющего другого выхода, кроме двери. Мы простучали стены, и нам показалось, что в них совсем нет пустот. Затем я подошла к двери и обследовала ее; это была дубовая дверь с двойным замком. У нас почти не было шансов бежать отсюда; к тому же цепь, которой Луиджи был прикован к стене, удерживала его за пояс и одну из ног.

Тем не менее на протяжении примерно года нас все-таки не покидала надежда; на протяжении года мы обдумывали всевозможные способы бегства. Каждую неделю, в один и тот же час, Кантарелло являлся с семидневным запасом провизии; как ни странно, мы постепенно привыкли к его визитам и, то ли покорившись судьбе, то ли нуждаясь в том, чтобы хотя бы на миг отвлечься от своего унылого затворничества, в конце концов, стали ждать его появления с некоторым нетерпением. К тому же надежда, которая никогда не угасает, по-прежнему заставляла нас верить, что во время очередного своего посещения Канта-релло сжалится над нами. Однако время шло, Кантарелло приходил с неизменно мрачным и бесстрастным лицом и чаще всего уходил, не сказав нам ни слова. Мы продолжали отмечать на стене прожитые дни.

Но вот минул второй год заточения. Наша жизнь стала донельзя механической; целыми часами мы сидели в совершенно подавленном состоянии и, подобно животным, немного оживлялись лишь в тот миг, когда потребность в питье и еде выводила нас из оцепенения. Нас по-настоящему беспокоило только одно: как бы не погасла лампа и мы не остались в темноте; до всего остального нам уже не было дела.

Как-то раз, вместо того чтобы завести свои часы, Луиджи разбил их о стену; начиная с этого дня мы потеряли счет времени — оно перестало для нас существовать и обратилось в вечность.

Между тем я заметила, что Кантарелло приходит точно раз в неделю, и всякий раз, когда он являлся, делала пометку на стене, что более или менее заменяло нам часы; но, в конце концов, мне надоел этот бесполезный календарь, и я перестала отмечать визиты нашего тюремщика.

Время тянулось бесконечно: возможно, прошло еще несколько лет. Я забеременела.

Это было чрезвычайно радостное и в то же время крайне тягостное ощущение. Стать матерью в неволе, дать человеческому существу жизнь, но лишить его дневного света; знать, что плод твоего чрева, бедный невинный малютка, еще не родившись, обречен на невыносимые муки, от которых вы сами скоро сойдете в могилу!

Ради нашего ребенка мы снова обратились к Богу, о ком уже почти забыли. Мы столько молились за себя, так и не получив никакого ответа, что в конечном счете решили, будто он нас не слышит; и все же мы принялись молиться за своего ребенка, причем так страстно, что наши голоса должны были прорваться сквозь земные недра.

Я ничего не сказала Кантарелло о том, что нас ждет. Я боялась, сама не знаю почему, как бы, узнав об этом, он не придумал какой-нибудь новый зловещий план в отношении нас или нашего ребенка. В один прекрасный день он застал меня сидящей на кровати и кормящей бедного малютку грудью.

Увидев это, Кантарелло вздрогнул; мне показалось, что его мрачное лицо смягчилось. Я бросилась к его ногам.

"Обещайте, что мой ребенок не будет навеки погребен в этой темнице, — сказала я ему, — и я вас прощу".

Кантарелло на миг задумался, а затем, приложив руку ко лбу, произнес:

"Я вам это обещаю!"

Придя в следующий раз, он принес мне все необходимое для того, чтобы одеть ребенка.

Между тем я чахла на глазах. Как-то раз Кантарелло посмотрел на меня с жалостью, которой я до тех пор у него не замечала.

"У вас ни за что не хватит сил вскормить этого ребенка", — сказал он.

"Ах! — вздохнула я. — Вы правы, и я понимаю, что умираю. Мне не хватает воздуха".

"Хотите выйти отсюда со мной?" — спросил Кантарелло.

Я вздрогнула.

"Выйти! А как же Луиджи и мой ребенок?"

"Они останутся здесь, чтобы отвечать мне за ваше молчание".

"Никогда! — ответила я. — Никогда!"

Кантарелло молча взял фонарь, который он поставил на стол, и вышел.

Я не знаю, сколько часов после этого мы с Луиджи хранили молчание.

"Ты была неправа", — наконец, сказал Луиджи.

"Но зачем выходить?" — спросила я.

"Ты могла бы узнать, где мы находимся, и заметить, куда он тебя ведет. Ты могла бы найти какой-нибудь способ сообщить о том, что мы здесь, и призвать на помощь сердобольных людей. Ты была неправа, повторяю".

"Хорошо, — сказала я, — если он снова заговорит со мной об этом, то я соглашусь".

И мы погрузились в обычное наше молчание.

Прошла еще неделя. Кантарелло пришел опять; помимо обычных съестных припасов, он принес с собой довольно объемный сверток.

"Вот мужская одежда, — сказал он, — когда вы решите выйти, наденьте ее, я пойму, что это значит, и возьму вас с собой".

Я ничего не ответила, но, придя в следующий раз, Кантарелло увидел, что я одета в мужскую одежду.

"Пойдемте", — произнес он.

"Минутку! — вскричала я. — Поклянитесь, что вы снова приведете меня сюда".

"Вы будете здесь через час".

"Я следую за вами".

Кантарелло пошел впереди меня, запер первую дверь, и мы оказались в коридоре. В этом коридоре была вторая дверь, которую он открыл и снова закрыл, а затем мы поднялись, преодолев десять—двенадцать ступеней, и оказались перед третьей дверью.

Кантарелло повернулся ко мне, вынул из кармана платок и завязал мне глаза. Я слушалась его как ребенок; я до такой степени чувствовала себя во власти этого человека, что даже наблюдение за окружающим казалось мне бессмысленным.

Завязав мне глаза, Кантарелло открыл дверь, и мне показалось, что я попала в другую атмосферу. Мы прошли шагов сорок по плиточному полу; некоторые плиты глухо отзывались, как будто под ними находились подземные склепы, и я решила, что мы находимся в церкви. Затем Кантарелло выпустил мою руку и открыл еще одну дверь.

На этот раз я решила, судя по тому, как повеяло свежим воздухом, что мы, наконец, вышли на улицу из подвала и церкви; и прежде чем Кантарелло успел снять с моих глаз платок, я сорвала его с лица, не думая о возможных последствиях своего нетерпения!

Я встала на колени, настолько прекрасным показался мне мир! Вероятно, было четыре часа утра, начинало светать; звезды понемногу исчезали с небосклона, и солнце показалось из-за небольшой гряды холмов; передо мной простирался необозримый горизонт: слева от меня были развалины, справа — луга и река; передо мной раскинулся город, а за этим городом виднелось море.

Я поблагодарила Бога за то, что он позволил мне еще раз увидеть все эти красоты, которые, несмотря на то что вокруг еще царили сумерки, до такой степени ослепляли меня, что я была вынуждена закрыть глаза, ибо жизнь в подземелье сильно ослабила мое зрение. Пока я молилась, Кантарелло закрыл дверь. Как я и думала, это был вход в церковь. Впрочем, сама церковь была мне совершенно незнакома, и я даже не представляла себе, где нахожусь.

Но это не имело значения, ибо я запомнила все до мельчайших подробностей, что не составило для меня никакого труда, ибо все окружающее отражалось в моей душе как в зеркале.

Мы подождали, пока на улице не рассвело окончательно, а затем направились в деревню. По дороге мы повстречали двух-трех человек, которые поздоровались с Кантарелло как со знакомым. Придя в деревню, мы вошли в третий дом на ее правой стороне. В глубине комнаты, возле кровати, я увидела какую-то старуху за прялкой; у окна сидела молодая женщина, примерно моих лет, и вязала; ребенок двух-трех лет ползал по полу.

Женщины, казалось, восприняли появление Кантарел-ло как должное; однако я заметила, что они ни разу не назвали его по имени. Мое присутствие их удивило. Несмотря на то, что я была в мужском платье, молодая женщина распознала мой пол и стала вполголоса подшучивать над тем, кто меня сопровождал. "Это молодой священник, — сурово ответил он, — молодой священник, мой родственник, который скучает в семинарии, и время от времени я забираю его оттуда, чтобы он развеялся".

Что касается меня, то я, должно быть, казалась тем, кто меня видел, какой-то дурочкой. Множество беспорядочных мыслей теснились в моей голове: я размышляла, не следует ли мне позвать на помощь, на выручку, рассказать обо всем, изобличить Кантарелло как вора и убийцу. Затем я пресекла эти мысли, рассудив, что все в доме, должно быть, знают и уважают этого человека, в то время как я им незнакома; меня могли принять за сумасшедшую, сбежавшую из одиночной камеры, и не придать значения моим словам; в противном же случае Кантарелло мог сбежать, добраться до церкви и убить моего мужа с ребенком. Он же сказал, что ребенок и муж отвечают за меня. К тому же где и каким образом мне удалось бы разыскать их? Не была ли дверь, через которую мы вышли из церкви, потайной и столь тщательно замаскированной, что ее невозможно обнаружить? Я решила выждать, посоветоваться с Луиджи и без спешки решить, как нам дальше действовать.

Минуту спустя Кантарелло простился с обеими женщинами, взял меня под руку, спустился по какой-то улочке на берег реки и на протяжении четверти льё следовал вдоль ее течения, которое вело в направлении церкви; после этого, сделав крюк, он привел меня к тому же входу, через который я вышла, завязал мне глаза и открыл дверь, а затем закрыл ее за нами. Я снова насчитала сорок шагов. И тут открылась вторая дверь; на меня пахнуло холодом и сыростью подземелья, и я преодолела двенадцать ступеней внутренней лестницы; мы добрались до третьей, а затем до четвертой двери: ее петельные крюки заскрипели в свою очередь. Наконец, Кантарелло втолкнул меня с по-прежнему завязанными глазами в подвал и запер за мной дверь. Я живо сорвала повязку и увидела перед собой Луиджи и ребенка.

Я хотела тотчас же рассказать Луиджи все, что видела, но он поднес палец к губам, показывая, что Кантарелло может подслушивать за дверью и узнать обо всем, что мы друг другу скажем. Я села на матрас, заменявший мне кровать, и стала кормить грудью ребенка.

Луиджи не ошибся: примерно час спустя мы услышали тихо удалявшиеся шаги. Очевидно, Кантарелло, раздосадованный нашим молчанием, решил уйти. Тем не менее, несмотря на видимость того, что мы остались одни, мы пока не чувствовали себя в безопасности и подождали еще несколько часов; по прошествии этого времени я села рядом с Луиджи и тихо рассказала ему обо всем увиденном мною, не упустив при этом ни одной мелочи и не забыв ни единой подробности.

Луиджи ненадолго задумался, а затем, в свою очередь, задал мне несколько вопросов, на которые я ответила утвердительно.

"Я знаю, где мы находимся, — заявил он, — эти развалины — руины Эпипол, река — это Анапо; город — это Сиракуза; наконец, эта часовня принадлежит маркизу ди Сан Флоридио".

"О Господи!" — воскликнула я, припомнив давнюю историю о маркизе ди Сан Флоридио, который во времена владычества испанцев просидел десять лет в подземелье настолько хорошо замаскированном, что даже самые ярые враги маркиза не смогли его обнаружить.

"Да, именно так, — сказал Луиджи, угадав мои мысли, — да, мы находимся в подземелье маркиза Франческо и столь же надежно скрыты от людских глаз, как если бы уже лежали в могиле".

И тут мне стало ясно, насколько он рад, что я не поддалась своему порыву позвать людей на помощь.

"Ну что, — спросил Луиджи после долгого молчания, — у тебя появилась хотя бы малейшая надежда? Ты придумала какой-нибудь план?"

"Послушай, — ответила я, — из двух этих женщин та, что моложе, смотрела на меня с сочувствием; именно ей надо постараться сообщить, кто мы такие и где находимся".

"Каким образом?"

Я подошла к столу и взяла два листка чистой бумаги, в которую были завернуты какие-то фрукты.

"Впредь, — сказала я Луиджи, — надо будет откладывать и прятать любую бумагу, которую нам удастся раздобыть; я напишу на ней всю нашу печальную историю и, когда снова окажусь в этом доме, вложу ее в руку молодой женщины".

"А что если, несмотря на все это, люди не смогут найти вход в подземелье; что если арестованный Кантарелло будет молчать и мы останемся погребенными в этой могиле?"

"Не лучше ли умереть, чем так жить?"

"А как же наш ребенок?" — спросил Луиджи.

Я вскрикнула и бросилась к своему ребенку. Да простит меня Бог! Я забыла о бедном малютке, а отец о нем вспомнил.

Тем не менее было решено, что я буду действовать в соответствии с предложенным мною планом; однако мне не следовало упускать из вида ничего, что могло бы указать дорогу тем, кто отправится искать нас. Затем мы снова принялись ждать, но теперь уже с большим нетерпением, ибо на горизонте появился проблеск надежды, пусть и очень далекий.

В то же время, каким бы страстным ни было мое желание во второй раз оказаться на воле, мне следовало скрывать его, чтобы не возбуждать у Кантарелло подозрений; он же, казалось, совершенно забыл о том, что мне предлагал. В течение четырех месяцев я даже не заговаривала об этом; между тем мои силы снова до того истощились, что как-то раз Кантарелло, увидев, что я лежу недвижимая и бледная как смерть, сам сказал:

"Если через неделю вы захотите отсюда выйти, то будьте готовы: я возьму вас с собой".

Мне достало сил сдержаться и не показать, как я обрадовалась этому предложению; я лишь кивнула в знак подчинения.

Все это время мы откладывали любую бумагу, какую только могли собрать, и ее уже было достаточно для того, чтобы подробно описать все наши беды.

В назначенный день, когда Кантарелло пришел, я была готова выйти с ним. Как и в первый раз, он дошел впереди меня до второй двери и там, как это было тогда, завязал мне глаза; затем все прошло в том же порядке. На пороге церкви я сняла с глаз повязку.

Мы вышли из подземелья примерно в то же время, что и в первый раз; перед моими глазами предстало то же зрелище, однако, как ни странно, оно уже не показалось мне столь прекрасным, как тогда.

Мы отправились в деревню и зашли в тот же самый дом. Обе женщины по-прежнему были там: одна из них пряла, другая вязала. На столе лежали перья и стояла чернильница. Я прислонилась к этому столу и незаметно положила одно из перьев в карман. Тем временем Кантарелло тихо разговаривал с молодой женщиной. Судя по всему, речь опять шла обо мне, так как, разговаривая, она поглядывала на меня. Я слышала, как женщина сказала ему: "Мне кажется, что ваш юный родственник так и не привык к жизни в семинарии, ведь он теперь еще бледнее и печальнее, чем в первый раз, когда вы его к нам приводили". Старуха же не сказала ни слова и не отрывала взгляда от своей прялки: она казалась слабоумной.

Примерно десять минут спустя Кантарелло, как и в первый раз, взял меня под руку, пошел той же дорогой и спустился к берегу небольшой реки. Во время пути я сказала Кантарелло, что тоже хотела бы иметь спицы и пряжу, чтобы вязать, и он пообещал принести мне это.

По дороге к часовне я поняла, что стоит поздняя осень: время жатвы прошло, и урожай винограда уже был собран. Теперь мне стало ясно, почему Кантарелло четыре месяца не предлагал мне выйти на улицу. Он ждал, когда крестьяне уйдут с полей.

У дверей часовни он снова завязал мне глаза. Я покорно шла за ним, не оказывая ни малейшего сопротивления. Я снова отсчитала сорок шагов, и мы остановились. Мне стало ясно, что во время этой задержки Кантарелло рылся у себя в кармане, чтобы достать оттуда ключ. Затем я услышала, как он пытается нащупать замочную скважину в стене. Подумав, что он должен стоять ко мне спиной, я быстро приподняла повязку и тут же ее опустила. Это был всего лишь миг, но его оказалось достаточно. Мы были в часовне, слева от алтаря. Стало быть, дверь находилась между двумя пилястрами.

Именно там следует искать вход в подземелье, искать до тех пор, пока он не найдется, ибо он совершенно определенно находится там.

Кантарелло ничего не заметил. Две двери открылись перед нами одна за другой, и, как только третья дверь закрылась за мной, я снова оказалась в нашей темнице.

Как и в первый раз, мы с Луиджи долго хранили молчание, и, решив, наконец, что Кантарелло никак не может все еще стоять за дверью, я достала из кармана перо и показала его Луиджи. Он сделал мне знак, что перо надо спрятать, и я засунула его под матрас.

После этого я села рядом с мужем и, как и в первый раз, подробнейшим образом рассказала ему о своей прогулке. То, что я узнала о существовании в церкви потайной двери, было драгоценным открытием, и можно было не сомневаться, что, благодаря столь точным сведениям, которые я теперь могла сообщить, людям, в конце концов, удастся найти замочную скважину от двери в подземелье, а отыскав ее, добраться и до нас.

Я подождала еще примерно день, прежде чем попытаться писать, а затем взяла одну из оловянных кружек, разбавила водой немного сажи, оставшейся на стене с того времени, как там жгли огонь, взяла перо и, обмакнув его в эту смесь, с радостью убедилась в том, что она вполне может заменить мне чернила.

В тот же день я приступила, под защитой Господа и Девы Марии, к этой рукописи, в которой содержится точный рассказ о наших злоключениях, а также в высшей степени смиренная и настоятельная просьба к любому христианину, в чьи руки она попадет, как можно скорее прийти нам на помощь.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь!"

Под этими словами был нарисован крест, после чего рукопись продолжалась; однако форма повествования изменилась: вместо прошедшего времени употреблялось настоящее время. Это были уже не воспоминания десяти-, восьми-, шести-, четырех- или двухлетней давности, а ежедневные заметки и непосредственные впечатления, записанные по свежим следам.

"Сегодня Кантарелло явился как обычно; помимо привычных съестных припасов на неделю, он, как и обещал, принес пряжу и вязальные спицы; рукопись и перо были спрятаны, а обе вымытые чистые кружки стояли на столе, так что он ничего не заметил. О Господи! Храни нас и впредь.

Прошло уже три недели, а Кантарелло больше не предлагает вывести меня на прогулку. Неужели у него возникли какие-то подозрения? Не может быть. Сегодня он оставался с нами дольше, чем обычно, и пристально смотрел на меня; я почувствовала, что краснею, будто он мог прочесть на моем лице надежду; и тогда я взяла на руки ребенка и стала баюкать его, напевая, настолько велико было мое волнение.

"О! Вы поете, — сказал он, — стало быть, вам здесь не так уж плохо, как я полагал?"

"Это со мной впервые с тех пор, как я здесь".

"Вам известно, как долго вы находитесь в этом подземелье?" — спросил Кантарелло.

"Нет, — ответила я, — первые два-три года я считала дни, но поняла, что это бесполезно, и перестала себя утруждать".

"Около восьми лет", — сказал Кантарелло.

Я тяжело вздохнула, а Луиджи взревел от ярости. Кантарелло обернулся, смерил Луиджи презрительным взглядом и пожал плечами, после чего, так и не заговорив со мной о прогулке, удалился.

Итак, уже восемь лет мы томимся в этом подземелье. О Боже! О Боже! Ты слышал это из его собственных уст: уже восемь лет! В чем же мы провинились, чтобы так страдать? Ни в чем; ты прекрасно это знаешь, Господи!

О Пресвятая Дева Розария, молись за нас!

О! Услышьте, услышьте меня, вы, чье имя мне неизвестно; вы, моя единственная надежда; вы ведь женщина, как и я, мать, как и я, вы должны сжалиться над моими страданиями; услышьте, услышьте меня!

Кантарелло только что ушел. Миновало еще два с половиной месяца, в течение которых он так ничего и не сказал мне; наконец, сегодня он предложил мне выйти на прогулку через неделю; я согласилась. Через неделю он придет за мной; через неделю моя участь будет в ваших руках; ваши глаза, ваши слова, вся ваша натура, казалось, принимают во мне участие. Моя сестра в Иисусе Христе, не бросайте меня на произвол судьбы!

После моего ухода вы найдете эту рукопись в своем доме. Клянусь спасением своей души, могилой своей матери, жизнью своего ребенка! Все это чистая правда, и то же самое я скажу Богу, когда он призовет меня к себе, и при каждом моем слове ангел, который приведет мою душу к его престолу, будет говорить, рыдая от жалости:

"Господи, это правда!"

Послушайте же: как только вы найдете эту рукопись, ступайте к судье и скажите ему, что в четверти льё от его дома уже восемь лет томятся трое заживо погребенных людей: муж, жена и ребенок. Если Кантарелло — ваш родственник, свойственник или друг, не говорите судье больше ничего, кроме этого, и, клянусь Богоматерью, что, когда я выйду на волю, ни одно обличающее слово не сорвется с моих уст; я клянусь на этом кресте, начертанном здесь мною, и да покарает меня Бог, забрав моего ребенка, если я нарушу это святое обещание!

Итак, ничего не говорите судье, кроме следующих слов: "Поблизости томятся три человеческие существа, несчастнее которых никогда не было на свете; мы можем их спасти: возьмите ломы и клещи; в церкви четыре двери, четыре мощные двери, которые придется взломать, чтобы добраться до узников. Пойдемте, я знаю, где они, пойдемте". Если же судья будет колебаться, станьте перед ним на колени, как я сейчас стою перед вами, и умоляйте его, как я умоляю вас.

И тогда он пойдет, ибо какой же человек, какой же судья откажется спасти трех своих ближних, тем более, если они ни в чем не виноваты? Он пойдет, а вы пойдете впереди него и приведете его прямо к церкви.

Вы откроете дверь и приведете судью в правый придел церкви, тот, где над алтарем находится изображение святого Себастьяна, пронзенного стрелами; когда вы подойдете к алтарю, запомните как следует, вы увидите слева два пилястра. Дверь должна находиться между двумя этими пилястрами. Возможно, вы не сразу ее заметите, так как она необычайно хорошо замаскирована, как мне представляется; возможно, когда вы будете простукивать стену, вам покажется, что там нет никакого отверстия, ибо, поймите, сама эта стена служит входом в подземелье, но вход там, не сомневайтесь в этом и не отступайте от цели. Если ваши поиски поначалу не увенчаются успехом, зажгите факел и подойдите к стене; я говорю вам, что, в конце концов, вы найдете какую-нибудь незаметную замочную скважину, какую-нибудь почти невидимую щель — так оно и будет. Стучите, стучите; быть может, мы вас услышим, мы будем знать, что вы пришли, и это придаст нам надежды и мужества. Помните, что люди за стеной слышат вас и молятся за вас, да, за вас, за судью, за всех наших спасителей, кто бы они ни были; да, я буду каждый день молиться за них всех до самой своей смерти, как молюсь сейчас.

То, что я рассказала, совершенно ясно, не так ли? В церкви маркиза ди Сан Флоридио, в ее правом приделе, приделе святого Себастьяна, между двумя пилястрами. О Боже! О Боже! Я так дрожу, когда пишу вам, моя спасительница, что уж и не знаю, сумеете ли вы это прочесть.

Я бы хотела узнать, как вас зовут, чтобы сто раз повторить ваше имя в своих молитвах. Но всезнающий Бог знает, что я молюсь за вас, а больше ничего и не нужно.

О Боже мой! Только что случилось то, чего еще не случалось с тех пор как мы здесь. Кантарелло приходил два дня подряд. Может быть, за ним следили? Или же он что-то заподозрил? Неужели кто-то догадывается о нашем существовании и пытается нас отыскать? О! Кто бы ни был этот человек, готовый помочь, поддержи его, Господь,приди ему на помощь!

Кантарелло явился в тот миг, когда мы совсем его не ждали. К счастью, бумага была спрятана. Он вошел и стал оглядываться по сторонам, а также простукивать все стены; затем, удостоверившись, что никаких изменений не произошло, он сказал, повернувшись ко мне:

"Я вернулся, так как, по-моему, забыл сказать, что если вы хотите, то я выведу вас на прогулку, когда приду в следующий раз".

"Благодарю вас, — ответила я, — вы мне это говорили".

"А! Я это говорил, — с рассеянным видом произнес Кантарелло, — очень хорошо; выходит, я напрасно вернулся".

После этого он снова огляделся, обследовал стену в двух-трех местах и ушел. Мы слышали, как он удаляется и запирает вторую дверь. Примерно через десять минут после его ухода послышался какой-то громкий хлопок, похожий на выстрел из пистолета или из ружья. Быть может, нам подают сигнал и, как мы надеемся, кто-то бдит сейчас ради нас?

В течение четырех-пяти дней не произошло ничего нового; насколько я могу полагаться на свои расчеты, завтра Кантарелло должен прийти за мной. Скорее всего, до завтрашнего дня я ничего не добавлю к этому рассказу, за исключением очередной мольбы, с которой я обращаюсь к вам, чтобы вы не оставили нас наедине с нашим отчаянием.

О добрая душа, пожалейте нас!

О Господи! О Господи! Что случилось? Либо я ошиблась (а я не могла просчитаться на два дня), либо день, когда Кантарелло должен был прийти, миновал, а он так и не пришел. К тому же я сужу об этом по нашим съестным припасам, которые он пополнял раз в неделю: они на исходе, а он все не идет. Боже мой! Неужели нам уготовано нечто более страшное, чем то, что мы терпели до сих пор? Господи! Я не смею даже сказать тебе, чего я страшусь, так как ужасно боюсь, как бы эхо этой бездны не ответило мне: "Да!"

О Господи! Неужели нам суждено умереть от голода?

Время идет, время идет, а он все не приходит, и кругом не слышно ни единого звука. Боже мой! Мы согласны остаться здесь навеки и никогда больше не видеть солнечного света. Но он обещал отпустить на волю моего ребенка, мое бедное дитя!

Где же он, этот человек, на которого я никогда не могла смотреть без страха и которого я теперь жду как бога-спасителя? Может быть, он заболел? Если это так, Боже, верни ему здоровье. Может быть, он умер, не успев доверить кому-либо страшную тайну нашей могилы? О мое дитя! Мое бедное дитя!

К счастью, ребенок может пить мое молоко и страдает не так сильно, как мы; однако, если у меня не будет еды, молоко быстро иссякнет; у нас остался только один кусок хлеба, один-единственный. Луиджи сказал, что он не голоден, и отдал его мне. О Господи! Будь свидетелем, что я беру его ради своего ребенка, ради ребенка, которому я буду отдавать свою кровь, когда у меня закончится молоко.

О! Происходит нечто еще похуже! Нечто еще более ужасное! Масло закончилось, лампа вот-вот погаснет;

скоро нас окутает могильный мрак, а вслед за ним придет смерть; наша лампа была светом, она была жизнью; мрак станет смертью, причем мучительной смертью.

О! Теперь, раз уже не осталось надежды для наших тел, вы, тот кто спустится в эту жуткую бездну, кто бы вы ни были, молитесь за... Боже! Лампа гаснет... Молитесь за наши души!"

На этом рукопись обрывалась; четыре последних слова были написаны в ином направлении, чем предыдущие строки; по-видимому, их выводили в темноте. Что произошло дальше, одному Богу известно, но предсмертные муки этих людей явно были ужасными.

Кусок хлеба, пожертвованный Луиджи, очевидно, продлил Терезе жизнь на пару дней, ибо врач установил, что муж и жена умерли с промежутком приблизительно в тридцать пять—сорок часов. Это продление жизни матери продлило жизнь ребенку, вот почему из трех этих несчастных созданий выжил только самый слабый.

Чтение рукописи происходило в том самом подземелье, которое стало свидетелем предсмертных мук Терезы и Луиджи; рукопись не оставила никаких сомнений и никаких неясностей во всех этих событиях; после того как к ней добавились показания дона Фердинандо, все стало ясно и понятно всем.

Вернувшись в деревню, дон Фердинандо узнал, что ребенку уже стало лучше; он тотчас же послал гонца в Феми-наморту, чтобы справиться о том, что стало с первенцем Луиджи и Терезы, и узнал, что тот по-прежнему живет у славных людей, которым его доверили; притом какой-то неизвестный, несомненно Кантарелло, исправно вносил плату за проживание и питание ребенка. Дон Фердинандо заявил, что его семья обязуется впредь заботиться о двух несчастных сиротах, а также берет на себя расходы по погребению Луиджи и Терезы, на постоянные заупокойные службы по которым он сделал денежный вклад.

После того как дон Фердинандо уделил внимание жизни одних и смерти других, он подумал, что вправе позаботиться немного о своем личном счастье; он вернулся в Сиракузу вместе с судьей, врачом и Пеппино, и, пока трое его спутников рассказывали маркизу ди Сан Флоридио о том, что произошло в часовне Бельведере, дон Фердинандо отвел свою матушку в сторону и рассказал ей все, что произошло в монастыре урсулинок Катании. Добрая маркиза воздела руки к небу и заявила со слезами на глазах, что рука самого Бога руководила всеми этими событиями и что не пристало гневить Господа, идя против его воли.

Нетрудно догадаться, что дон Фердинандо и не подумал с ней спорить.

Как только маркиза узнала, что маркиз проводил посетителей и остался один, она послала к нему слугу, чтобы узнать, может ли он ее принять; момент оказался благоприятным: маркиз ходил по комнате взад и вперед, повторяя, что его сын проявил одновременно отвагу Ахилла и благоразумие Одиссея. Маркиза обрисовала мужу, как было бы обидно, если бы род, обещавший засиять еще ярче благодаря этому молодому герою, оборвался на нем и угас вместе с ним. Маркиз попросил жену пояснить эти слова, и маркиза заявила, рыдая, что дон Фердинандо, которого эти бурные события месячной давности ввергли в неожиданную скорбь, решил стать монахом. Узнав об этом решении, маркиз чрезвычайно огорчился, но маркиза поспешила добавить, что существует способ отвести удар: дать ему в жены юную графиню ди Терра Нова, которая собиралась принять постриг в монастыре урсулинок в Катании и в которую дон Фердинандо был безумно влюблен. Маркиз тут же заявил, что, как ему кажется, это не только более чем легко устроить, но и к тому же еще более чем пристойно, так как граф ди Терра Нова не только один из его лучших друзей, но и к тому же еще один из самых знатных людей на Сицилии. И потому тотчас же позвали дона Фердинандо, который, как и предполагала его матушка, на этом условии согласился не становиться мона-хом-бенедиктинцем. Маркиз, почесав за ухом, позволил себе высказать некоторые сомнения относительно приданого Кармелы, ибо это приданое, если память ему не изменяла, должно было быть весьма скромным, так как род ди Терра Нова почти что разорился во время непрерывных смут на Сицилии. Но тут дон Фердинандо перебил отца, сообщив, что у Кармелы объявился некий родственник, отписавший ей шестьдесят тысяч дукатов. В стране, где существовало право старшинства, это было весьма неплохое наследство для девушки, тем более для девушки, у которой был старший брат; маркизу нечего было на это возразить, и, будучи человеком, не терпящим в делах промедления, он приказал запрячь лошадей в дорожные носилки и в тот же день отправился к графу ди Терра Нова.

Граф очень любил свою дочь; он определил ее в монастырь лишь потому, что опасался, как бы эта любовь не вынудила его урезать ради дочери наследство сына, которому было предначертано поддерживать славу имени и честь семьи и который нуждался для этого во всем семейном достоянии. Граф заявил, что он со своей стороны не видит никаких препятствий к этому браку, не считая того, что Кармела — бесприданница; на что маркиз ответил с улыбкой, что это уже его дело. Тотчас же двое мужчин, никогда не нарушавших своего слова, дали друг другу слово поженить своих детей.

Маркиз вернулся в Сиракузу. Дон Фердинандо ждал его с нетерпением, которое можно себе представить, и в ожидании отца, чтобы не терять времени напрасно, приказал оседлать свою лучшую лошадь. Узнав, что все устроилось в соответствии с его желаниями, он обнял маркиза, поцеловал маркизу, как безумный сбежал по лестнице, вскочил в седло и во весь опор помчался по дороге, ведущей в Катанию. Отец и мать смотрели в окно, как их сын исчез в облаке пыли.

— Несчастное дитя! — вскричала маркиза. — Он сломает себе шею.

— Не бойтесь, — ответил ей маркиз, — мой сын ездит верхом, как Беллерофонт.

Четыре часа спустя дон Фердинандо был в Катании. Разумеется, настоятельница монастыря едва не лишилась чувств от изумления, а Кармела — от радости.

Три недели спустя молодых людей обвенчали в кафедральном соборе Сиракузы, так как дон Фердинандо не захотел, чтобы таинство состоялось в часовне маркиза ди Сан Флоридио, ибо опасался, что кровь, пятна которой он видел там на полу, может принести ему несчастье.

Когда у подножия кровати Кантарелло подняли каменную плиту, помеченную крестом, под ней обнаружили шестьдесят тысяч дукатов.

Эти деньги дон Фердинандо счел приданым своей жены.

АКУЛА

Мы увидели в Сиракузе все интересное, что могла предложить нам Сиракуза: оставалось лишь пополнить необходимый запас вина; этой важной покупке была посвящена вся вторая половина дня; в тот же вечер бочки с вином были перенесены на сперонару, и мы немедленно последовали туда же за ними, обняв на прощание нашего сведущего и любезного чичероне, который при расставании вручил нам письма для передачи их в Палермо.

Оказавшись на борту, мы увидели, что экипаж, как всегда, весел, бодр и готов к отплытию; даже наш повар, воспользовавшись двухдневным отдыхом, оправился от болезни; он ждал на палубе, готовый накормить нас ужином, ибо, надо сказать, бедняга был преисполнен желания услужить и, как только мог встать на ноги, тотчас же бежал к своим кастрюлям. К сожалению, мы уже отобедали с Гаргалло, из-за чего лишились всякой возможности воспользоваться добрыми намерениями Камы по отношению к нам. После нашего отказа повар отыгрался на Милорде, который всегда был готов к приему пищи и на этот раз в одиночку проглотил макароны, предназначавшиеся Жадену и мне, а в дополнение к ним — приличную порцию хлеба и картофеля; данное обстоятельство, я уверен, оставило у него приятные воспоминания о том, как едят в Сиракузе.

К нашему уходу у капитана начались ревматические боли в пояснице, так что мне волей-неволей пришлось изображать из себя врача, и я прописал ему растирания камфарным спиртом. Пока мы были на берегу, капитан прибегнул к этому средству и, когда мы вернулись, заявил, то ли выдумывая, то ли говоря правду, что ему стало лучше и он намерен и впредь следовать этому предписанию.

Погода в те дни стояла великолепная. Я уже говорил, что нет ничего прекраснее и поэтичнее, чем ночь на сицилийском побережье, между небом и морем, похожими на два расшитых золотом лазурных покрова; поэтому мы оставались на палубе допоздна, играя в какую-то игру, которая была придумана командой и в которой проигравший должен был выпить стакан вина. Само собой разумеется, взяв два-три урока, мы превзошли своих учителей, и наши матросы все время проигрывали; особенно отчаянно не везло Пьетро.

Около полуночи мы удалились в свою каюту, оставив палубу в распоряжение капитана, который установил там нечто вроде помоста и лег на него ничком, чтобы Джованни было легче выполнять мое предписание относительно лечения ревматизма его начальника; однако не успели мы лечь в постель, как послышался душераздирающий крик. Мы с Жаденом бросились к двери и, выбежав на палубу, увидели, что она объята пламенем и посреди этого пламени мечется чья-то фигура в огне; бедняга стремительно перепрыгнул через бортовое заграждение и нырнул в море, в то время как его товарищ, у которого горела только одна рука, носился по палубе, крича как оглашенный и взывая о помощи. На мгновение мы замерли на месте, не понимая, как и члены команды, что же произошло, как вдруг над каютой показалась голова Нунцио и послышался приказ:

— Спустить паруса! Обождем капитана, он сейчас за бортом.

Приказ был исполнен немедленно, точно и без рассуждений, что составляет особенность повиновения, присущего матросам. Парус скользнул вдоль мачты и опустился на палубу; почти тотчас же маленькое судно замерло, подобно птице с подбитым крылом, и до нас донесся голос капитана, просившего бросить ему веревку; через минуту, воспользовавшись ею, капитан поднялся на борт.

И тут все объяснилось.

Джованни подогрел камфарный спирт, чтобы усилить его действенность, и, надев фланелевую рукавицу, принялся растирать капитану поясницу; неожиданно, в то время как его рука совершала путь от тазика с жидкостью к позвоночнику капитана, рукавица вспыхнула огнем от лампы, освещавшей процедуру; огонь немедленно перекинулся с руки врачевателя на затылок пациента, а с его затылка на прочие части тела, увлажненные спиртом. Капитан внезапно ощутил, что его обжигает такой же огонь, как тот, что причинял муки Геркулесу; чтобы его потушить, он кинулся бежать и бросился в море. Это он издал вопль, который мы слышали, и это он пронесся у нас на глазах, как метеор. Его товарищем по несчастью стал бедный Джованни, рука которого, заключенная во фланелевую рукавицу, пылала от кончиков пальцев до локтя, и бедняга, не имея никаких причин становиться Муцием Сцеволой, носился по палубе, крича как бесноватый.

После осмотра пострадавших частей тел было установлено, что у капитана поджарилась спина, а у Джованни испеклась половина руки. Матросы тут же почистили всю морковь, имевшуюся на борту, и из очисток сделали круговой компресс для руки Джованни и припарку длиной в три фута для поясницы капитана; после этого капитан лег на живот, Джованни — на бок, члены экипажа легли кто как мог, мы — по своему усмотрению, и на судне вновь воцарился порядок.

Мы проснулись, когда сперонара огибала мыс Пассеро, бывший мыс Пахин, самый острый угол древней Трина-крии. В первый раз я обнаружил у Вергилия ошибку. Его altas cautes projectaque saxa Pachyni^[40] понизились, являя взору пологий берег, почти незаметно уходящий в море. Правда, с тех пор как автор "Энеиды" писал свою третью песнь, Этна столь часто оглашала воздух своими песнями, что это выравнивание берега, опровергающее мелодичные гекзаметры Вергилия, вполне могло бы сойти за ее работу, не в обиду вулкану будет сказано: как говорится, взаймы дают только богатым.

Ветер окончательно стих, и мы шли лишь на веслах, на расстоянии в четверть льё от суши, что позволяло нам следовать взглядом за всеми неровностями берега и обозревать все его изгибы. Время от времени нас отвлекала от этого созерцания то какая-нибудь пролетавшая поблизости чайка, в которую мы стреляли, то какая-нибудь всплывавшая на поверхность дорада, в которую мы бросали гарпун. Море было таким чистым и прозрачным, что взгляд мог проникать почти на неограниченную глубину. Время от времени в недрах этой лазурной бездны неожиданно вспыхивала серебристая молния: то была очередная рыба, бившая хвостом по воде и испуганно уплывавшая при нашем приближении. Лишь одна из них, казалось размером с обыкновенную щуку, следовала за нами на неизмеримой глубине, почти не шевелясь и лишь покачиваясь в воде. Я неотрывно смотрел на эту рыбу почти десять минут, как вдруг Жаден, увидев, что я поглощен каким-то занятием, присоединился ко мне и осведомился, чем вызван мой интерес. Я указал ему на этого обитателя морских глубин, которого он сначала никак не мог рассмотреть, но, наконец, начал различать так же четко, как и я. Вскоре произошло то, что происходит в Париже, когда человек стоит на мосту и смотрит в реку. Пьетро, проходивший мимо с полудюжиной отбивных котлет, которым предстояло стать основой нашего завтрака, подошел и, проследив за направлением наших взглядов, тоже разглядел предмет, к которому они были прикованы, но, к нашему великому удивлению, зрелище произвело на него крайне неприятное впечатление, и мы поспешили спросить его, что это за рыба так упорно следует за нами. Пьетро лишь покачал головой, а затем, ответив: "Это плохая рыба", — продолжил свой путь на кухню и скрылся в отверстии люка. Поскольку этот ответ нас отнюдь не удовлетворил, мы позвали капитана, только что появившегося на палубе, и, не удосужившись спросить, как обстоят дела с его ревматизмом, задали ему тот же вопрос. Бросив взгляд вниз, капитан брезгливо махнул рукой.

— Это cane marino^[41], — сказал он и сделал шаг в сторону, собираясь уйти.

— Черт возьми, капитан! — воскликнул я, удерживая его. — По-видимому, вам очень противно на нее смотреть. Cane marino? Но это же акула, не так ли?

— Не совсем, — ответил капитан, — но это рыба того же вида.

— В таком случае, это акуленок, — заметил Жаден.

— Этот экземпляр не самый крупный из тех, что встречаются, — сказал капитан, — и все же он имеет в длину от шести до семи футов.

— Да вы шутник, капитан! — воскликнул Жаден.

— Это чистая правда.

— Скажите, капитан, а нельзя ли ее поймать? — спросил я.

Капитан покачал головой.

— Наши матросы не захотят, — заявил он.

— Почему же?

— Это плохая рыба.

— Значит, есть еще один повод убрать ее с нашего пути.

— Нет: одна из сицилийских пословиц гласит, что всякое судно, забирающее у моря акулу, отдаст морю человека.

— Но тогда нельзя ли хотя бы увидеть ее вблизи?

— О! Это просто: бросьте ей что-нибудь, и она приплывет.

— А что бросить?

— Что хотите; она не гордая. От пачки свечей до телячьей котлеты — для нее все сгодится.

— Жаден, не спускайте с рыбы глаз, я сейчас приду.

Я побежал на кухню и, невзирая на крики Джованни, выкладывавшего в эту минуту отбивные котлеты на сковороду, схватил цыпленка, которого он только что ощипал и у которого заранее связал крылышки и лапки, собираясь зажарить его нам на обед. Ступив на трап, я услышал такие тяжкие вздохи, что остановился взглянуть, от кого они исходят. Это был Кама: его снова одолела морская болезнь, и, узнав, что за нами следует акула, он, подобно всем суеверным матросам, вообразил, что она явилась по его душу. Я попытался его успокоить, но, видя, что напрасно теряю время, вернулся к акуле.

Она была на том же месте, но капитан уже отошел в сторону и беседовал с рулевым, предоставив нам полную свободу действий и горя желанием посмотреть, что будет происходить между нами и акулой. Четверо гребцов оставили весла и, опираясь о бортовое ограждение в нескольких шагах от нас, по-видимому также обсуждали важное событие, свидетелем которого мы стали.

Акула по-прежнему была неподвижной и держалась примерно на той же глубине.

Я привязал к шее цыпленка камень из нашего балласта и бросил его в воду в направлении акулы.

Цыпленок медленно уходил вниз и уже погрузился на глубину примерно в двадцать футов, в то время как рыба, которой он был предназначен, по-видимому, не проявляла к нему ни малейшего интереса, как вдруг нам показалось, что акула явно начала увеличиваться в размерах. В самом деле, по мере того как цыпленок опускался, она поднималась, приближаясь к нему. Наконец, когда между ними осталось всего несколько саженей, акула перевернулась на спину и открыла пасть, в недрах которой цыпленок мгновенно исчез. Что же касается булыжника, который мы привязали к приманке, чтобы заставить ее уйти под воду, то он, как видно, нисколько не смутил нашу гостью; более того, прельщенная полученной закуской, она продолжала подниматься и, соответственно, увеличиваться в размерах. Наконец, когда она оказалась то ли в одной сажени, то ли в полутора саженях от поверхности моря, мы были вынуждены признать, что капитан сказал правду: длина мнимой щуки составляла около семи футов.

И тут нас снова охватило желание, вопреки наставлениям капитана, поймать акулу. Мы позвали Джованни, и тот, полагая, что нам не терпится приступить к завтраку, поднялся по трапу и предстал перед нами с отбивными котлетами в руке. Мы объяснили ему, что речь идет совсем о другом, и указали на акулу, попросив его сходить за гарпуном и пообещав, что он непременно получит луидор, если сумеет ее поймать; но Джованни только покачал головой и, положив котлеты на стул, ушел со словами: "О ваше превосходительство, это плохая рыба".

Я уже слишком хорошо знал своих сицилийцев, чтобы надеяться, что мне удастся превозмочь столь единодушно выраженное нежелание пойти навстречу моей просьбе, а потому, не полагаясь на наше умение метать гарпун и не имея на борту ни одного достаточно крупного крючка, чтобы выудить подобное чудовище, я решил сбегать за ружьями. Итак, я оставил Жадена на наблюдательном посту, наказав ему, если акула проявит поползновение уплыть, удержать ее при помощи котлет, возле которых уже уселся Милорд, искоса поглядывавший на них с неописуемым вожделением, а сам поспешил в каюту, чтобы сменить заряд в своем ружье, и засунул в каждый его ствол по патрону с пулей; что же касается карабина, то он уже был заряжен сечкой; после этого я вернулся на палубу.

Там все было по-прежнему: Милорд караулил котлеты, Жаден караулил акулу, а акула, очевидно, караулила нас.

Я отдал карабин Жадену, оставив себе ружье; затем мы попросили Пьетро бросить котлету акуле, чтобы воспользоваться моментом, когда она всплывет на поверхность в погоне за угощением, и выстрелить в нее; однако Пьетро ответил, что тот, кто кормит морских собак телячьими котлетами, в то время как бедный Мел орд получает от нас только кости, гневит Бога. Поскольку этот ответ был равносилен отказу, мы решили обойтись без посторонней помощи. Я перенес блюдо с котлетами со стула на бортовое ограждение, и мы условились бросить первую котлету для пробы и выстрелить только во второй раз, чтобы рыба, отведав приманку, подплыла к нам без опасений; после этого наше представление началось.

Все прошло, как мы и предполагали. Едва лишь котлета оказалась в воде, как акула ринулась к ней, взмахнув хвостом, и, повторяя маневр, позволивший ей так удачно расправиться с цыпленком, перевернулась на спину, показав свое серебристое брюхо, открыла свою огромную пасть, оснащенную двумя рядами зубов, и проглотила котлету с жадностью, свидетельствовавшей о том, что, хотя эта хищница и привыкла к сырому мясу, она, если представился случай, не гнушается и жареным мясом.

Весь экипаж смотрел на нас с горестным чувством, которое явно разделял Милорд: он последовал за блюдом с котлетами от стула к бортовому ограждению, а теперь стоял на скамье и смотрел за борт; между тем мы зашли уже слишком далеко, чтобы отступать, и, невзирая на всеобщее осуждение, которое только из уважения к нам не выражалось во всеуслышание, я взял вторую котлету, а затем, примерившись, чтобы акула оказалась в десяти шагах и открылась нам вся, бросил котлету в воду, одновременно хватаясь за приклад ружья, чтобы быть готовым стрелять.

Однако, стоило мне сделать это движение, как Пьетро закричал, и мы услышали всплеск, сопровождавший падение в воду какого-то тяжелого тела. Это был Милорд, который, не считая, что его почтение к котлетам должно простираться за пределы блюда, где они лежали, и увидев, что мы решили проявить щедрость по отношению к существу, не имевшему, по его убеждению, права рассчитывать на это больше, чем он, бросился за борт, чтобы отстоять у акулы свою добычу.

Сцена переменилась; акула, застыв на месте, по-видимому, колебалась в выборе между котлетой и Милордом; тем временем Пьетро, Филиппо и Джованни бросились к веслам и принялись бить по воде, чтобы напугать акулу; сначала мы подумали, что это им удалось, так как она ушла вглубь на несколько футов; но, проплыв в трех-четырех саженях под Милордом, который, не обращая на хищника ни малейшего внимания, продолжал с пыхтением плыть к котлете, не теряя ее из вида, акула показалась за спиной бульдога, почти у самой поверхности, и, перевернувшись на спину, молнией устремилась к тому, кого она уже считала своей жертвой. В тот же миг раздались два выстрела; акула мощно ударила по воде хвостом, взметнув тучи долетевших до нас пенных брызг, и, очевидно серьезно раненная, нырнула в море и исчезла, слегка окрасив лазурную до этого гладь моря своей кровью.

Милорд же, не обращая внимания на то, что творится за его спиной, схватил котлету и с торжествующим видом принялся грызть ее, в то же время плывя обратно к сперо-наре; между тем я был готов приветствовать акулу последним остававшимся у меня патроном, если бы у нее достало смелости снова показаться, но она, по-видимому, получила достаточно, и мы больше не видели ее ни вблизи, ни вдали.

И тут перед Милордом возникло серьезное препятствие: ему легче было прыгнуть за борт, чем снова подняться на судно; но, как известно, Милорд обрел в лице Пьетро преданного друга: в одно мгновение шлюпка была спущена на воду и Милорд оказался в шлюпке. Именно там он закончил со своим чисто британским хладнокровием перемалывать последние косточки котлеты, едва не стоившей ему жизни.

Бульдогу, вернувшемуся на сперонару, устроили подлинную овацию; правда, Жадену очень хотелось поколотить обжору, чтобы навсегда отбить у него охоту гоняться за котлетами, но я настоял на том, чтобы ничто не омрачило Милорду радость триумфа, воспринятого им, впрочем, с присущей ему скромностью.

Весь день прошел в разговорах об утреннем событии. Около трех часов дня мы оказались среди полудюжины мелких островов, или, точнее, крупных рифов, носящих название Формике. Матросы предлагали нам высадиться на одной из этих скал и там же пообедать, но я уже остановил свой выбор на маленьком прелестном островке, видневшемся примерно в трех милях от нас, и приказал держать курс на него; он значился на моей карте как остров Порри.

Однако это был день, когда экипаж противился всем моим желаниям: стоило мне отдать этот приказ, как Нун-цио, капитан и Винченцо принялись долго совещаться, а затем капитан подошел к нам и сказал, что если я буду продолжать настаивать, то он направит судно к указанному месту, но прежде ему следует нас предупредить, что три-четыре месяца тому назад члены его команды нашли на этом острове труп какого-то матроса, выброшенный морем на берег. Я спросил, что стало с этим трупом; капитан ответил, что он и его матросы вырыли для утопленника могилу и похоронили его так, как подобает хоронить христианина, а затем навалили на могилу все камни, какие только им удалось там найти, вследствие чего там образовался небольшой пригорок, который теперь можно видеть в центре острова; кроме того, по возвращении в деревню Делла Паче они заказали заупокойную мессу по этому человеку. Поскольку трупу больше ничего не требовалось, я не стал отменять отданный приказ и, чувствуя, что у меня пробуждается аппетит, призвал матросов взяться за весла; минуту спустя шестеро гребцов уже сидели на своих местах, и мы продвигались вперед почти так же быстро, как под парусом.

Тем временем над каютой показалась голова Нунцио; как правило, это был знак того, что он собирается нам что-то сообщить. Мы подошли ближе, и рулевой рассказал нам, что до захвата Алжира этот маленький остров был логовом пиратов, подстерегавших здесь добычу и, подобно хищным птицам, обрушивавшихся оттуда на любые суда, которые оказывались в пределах их досягаемости. Однажды, когда Нунцио, развлекаясь, ловил здесь рыбу, он видел, как шайка берберов похитила небольшую яхту, которая принадлежала князю ди Патерно и в которой находился сам князь.

Это происшествие повлекло за собой событие, позволяющее судить о характере сицилийских знатных особ.

Князь ди Патерно был одним из самых богатых землевладельцев на Сицилии; берберы, знавшие, с кем они имеют дело, обходились с пленником с величайшим почтением и, отвезя его в Алжир, продали дею за 100 000 пиастров, или 600 000 франков, то есть за бесценок. Поэтому дей даже не стал торговаться, заранее зная, что может нажиться на этом товаре; заплатив 100 000 пиастров, он приказал привести князя ди Патерно, чтобы вести с ним переговоры как равный с равным.

Но, стоило алжирскому дею сказать князю ди Патерно, зачем он его позвал, как князь ответил, что он никогда не занимался денежными делами, и, если дею необходимо уладить с ним подобные отношения, то ему лучше было бы договариваться об этом с его управляющим.

Алжирский дей не был гордецом: он отослал князя ди Патерно и приказал привести управляющего. Разговор был долгим; в конце концов было решено, что выкуп за князя и всю его свиту составит 600 000 пиастров, то есть почти 4 миллиона, и будет выплачиваться равными частями в два приема: 300 000 пиастров по истечении срока, необходимого для того, чтобы управляющий вернулся на Сицилию и привез оттуда эту сумму, и 300 000 пиастров — еще через полгода.

Как видите, алжирский дей заключил неплохую сделку: он выручил 3 500 000 франков чистой прибыли.

Управляющий уехал и вернулся в назначенный день с 300 000 пиастров; как только алжирский дей увидел эти деньги, он, верный своему слову, заявил, что князь свободен, вернул ему яхту и для большей надежности выдал ему пропуск.

Князь благополучно возвратился на Сицилию, к неописуемой радости своих вассалов, которые его очень любили; он принялся отмечать с ними свое возвращение и потратил на эти пиршества еще примерно 1 500 000 франков. Затем князь велел управляющему заняться сбором 300 000 пиастров, которые он должен был отдать алжирскому дею.

Эти 300 000 пиастров были собраны, и их уже готовились отправить по назначению, как вдруг князь ди Патер-но получил послание на гербовой бумаге, которое он, как у него было заведено, передал управляющему. Неаполитанский король заявлял в этом письме свой протест и приказывал внести сумму, предназначавшуюся алжирскому дею, в королевскую казну.

Управляющий сообщил эту новость князю ди Патерно. Князь ди Патерно осведомился у управляющего, что это означает.

И тогда управляющий пояснил князю, что, поскольку король Неаполя двумя неделями раньше объявил войну Алжирскому регентству, его величеству показалось, что было бы крайне неразумной политикой позволять врагу обогащаться, и он счел куда более мудрой политикой обогатиться самому. Вот чем объяснялся полученный князем ди Патерно приказ внести остаток выкупа в государственную казну.

Приказ был недвусмысленным, и уклониться от его исполнения не представлялось возможным. Однако князь дал дею свое слово и не хотел его нарушать. На его вопрос, как же быть, управляющий ответил, что казна его светлости пуста и придется дожидаться следующего урожая, чтобы ее пополнить.

Князь ди Патерно, будучи верноподданным своего короля, прежде всего передал государю собранные им 300 000 пиастров, после чего продал свои бриллианты и столовое серебро и собрал еще 300 000, которые дей получил в условленный срок.

После этого кое-кто стал утверждать, что самый страшный пират из двух монархов — это не тот, кто живет по другую сторону Средиземного моря.

Что же касается князя ди Патерно, то он никогда не высказывался на эту щекотливую тему и всякий раз, когда с ним заговаривали о данной истории, отвечал, что для него было счастьем и почетом оказать услугу своему государю.

Между тем, продолжая беседовать с Нунцио, мы приближались к острову. Имея, вероятно, сто пятьдесят шагов в окружности, он был лишен деревьев, но сплошь зарос высокой травой. Когда нас отделяло от берега не более двух-трех кабельтовых, мы бросили якорь и спустили на воду шлюпку. Лишь после этого сотни птиц, покрывавших остров, с пронзительными криками взмыли в воздух. Я выстрелил в середину стаи, и две птицы упали.

Мы сели в лодку, которая сначала доставила на берег нас, а затем вернулась на судно за всем тем, что было необходимо для приготовления трапезы. В углублении скалы, уже использовавшемся для этой цели, был устроен очаг; несколько минут спустя в нем уже пылали превосходные угли, над которыми крутился вертел с жарящимся мясом.

Пока шли эти приготовления, мы подобрали подстреленных птиц и пошли осматривать остров. Птицы оказались какой-то разновидностью чаек; у одной из них было просто перебито крыло. Пьетро произвел ампутацию поврежденного органа, после чего пациент был незамедлительно переправлен на борт сперонары, экипаж которой заявил, что без труда приручит птицу.

Лодка, которая доставила на борт чайку, привезла Каму. Всякий раз, когда судно останавливалось, бедняга приходил в чувство и кое-как снова вставал на ноги. Он увидел землю, и поскольку наложенный на него запрет выходить на берег лишь отчасти распространялся на необитаемый остров, Пьетро сжалился над несчастным поваром, и тот отправился к нам, держа в обеих руках по кастрюле.

Тем временем мы самым тщательным образом обследовали остров. Обитавшие здесь пираты, очевидно, питали необычайное пристрастие к луку, ибо замеченные нами еще издали высокие травы, через которые мы теперь с великим трудом прокладывали себе проход, были не чем иным, как зарослями зрелого лука-татарки. Так что стоило нам пройти полсотни шагов по этому своеобразному огороду, как мы начали обливаться слезами. Решив, что это слишком дорогая плата за изыскания, не обещавшие науке ничего нового, мы вернулись к нашему очагу, к которому по приказу капитана уже доставили стол и стулья. Мы тотчас же воспользовались этим знаком внимания:

Жаден принялся подправлять незаконченные эскизы, а я — писать письма кое-кому из друзей.

Оставляя в стороне этот малоприятный лук, я сохранил в памяти не так уж много столь же красочных картин, как сцена нашего обеда возле могилы бедного утонувшего матроса, на этом маленьком островке, бывшем пиратском логове, в компании всей нашей жизнерадостной, предупредительной и распевающей песни команды. Море было удивительно красивым, а воздух настолько прозрачным, что мельчайшие подробности пейзажа просматривались даже на расстоянии двух-трех льё от берега; поэтому мы оставались за столом до тех пор, пока не стало совсем темно.

Около девяти часов вечера с берега подул легкий приятный ветерок, о котором можно было только мечтать. Поскольку сицилийское побережье от мыса Пассаро до Джирдженти не представляет собой ничего интересного, я предупредил капитана, что рассчитываю пристать, если это возможно, к острову Пантеллерии, древней Коссире. Случай как нельзя более этому благоприятствовал, и капитан предложил нам как можно скорее подняться на борт. Не теряя время, мы откликнулись на это приглашение, успев, однако, поджечь перед этим сухую траву, которой был покрыт остров. В одно мгновение весь он был охвачен пламенем.

При свете этого гигантского маяка мы пустились в плавание, не забыв отдать двумя выстрелами честь могиле бедного утонувшего матроса.

СИНЬОР АНГА

Когда мы проснулись на следующий день, берега Сицилии были едва видны. Поскольку продолжал дуть попутный ветер, мы проделали за ночь пятнадцать льё. Это была примерно треть расстояния, которое нам предстояло преодолеть. Если бы погода не изменилась, мы, вполне вероятно, могли бы добраться до Пантеллерии еще до следующего рассвета.

Около трех часов пополудни, в то время как мы, лежа в постелях, курили длинные турецкие трубки с отличным синайским табаком, который нам дал Гаргалло, нас позвал капитан. Зная, что он никогда не беспокоит нас без важной причины, мы тут же поднялись и вышли на палубу. Капитан обратил наше внимание на фонтан, видневшийся впереди, на расстоянии в пол-лье от судна, чуть правее его курса; его струя, напоминавшая бьющий ключом родник, поднималась на дюжину футов над поверхностью моря. Мы спросили у капитана о причине такого странного явления. Как выяснилось, это было все, что осталось от знаменитого острова Юлия, невероятную историю которого мы уже рассказывали. Я попросил капитана провести судно как можно ближе к этому водяному столбу. Наше пожелание было тотчас передано Нунцио, стоявшему у руля, и спустя четверть часа мы оказались в пятидесяти шагах от фонтана.

На таком расстоянии от него воздух был насыщен сильным запахом смолы, а море заметно бурлило. По моей просьбе набрали воды в ведро: она была теплой. Я попросил капитана подойти ближе к центру клокочущей воды, и мы проплыли еще около двадцати футов в этом направлении, после чего Нунцио, очевидно, не захотел двигаться дальше. Поскольку его желания, как правило, имели силу закона, мы тотчас же уступили и, оставив бывший остров Юлия по правому борту, снова легли и докурили трубки, в то время как судно, ненадолго отклонившись от своего маршрута, опять взяло курс на Пантеллерию.

Около семи часов вечера мы заметили впереди землю. Матросы заверили нас, что это и был остров, к которому нам хотелось пристать, и мы легли спать, пребывая в этой уверенности. И нас не обманули. Около трех часов утра мы проснулись от грохота якоря, пытавшегося зацепиться за дно. Я высунулся из каюты и увидел, что мы стоим в какой-то гавани.

Утром нам пришлось, как обычно, преодолевать неимоверные трудности, чтобы сойти на берег. В это время все очень боялись холеры, и жителям Пантеллерии всюду мерещились холерные больные. Наши документы взяли пинцетом, обработали уксусом и стали рассматривать через подзорную трубу; в итоге состояние нашего здоровья было признано удовлетворительным, и нам разрешили сойти на берег.

Трудно представить себе что-нибудь более жалкое и убогое, чем этот городишко, разбросанный по берегу моря и окруживший поясом грязных и ветхих домов маленькую гавань, где мы бросили якорь. Замызганный трактир, в который нас привели, внушил нам отвращение, и, после того как Пьетро вызвался приготовить для нас отличный обед на местный лад, мы решили двинуться дальше и отправились в путь не поев.

Главные здешние достопримечательности — это две пещеры, расположенные в горах, примерно в пол-льё от берега: в одной из них, именуемой Печью, так жарко, что стоит пробыть в ней хотя бы десять минут, как ваша одежда пропитывается паром. В другой, именуемой Ледником, напротив, до того холодно, что вода в графине полностью замерзает там менее чем за полчаса. Разумеется, обе эти пещеры как двойной источник дохода прибрали к своим рукам врачи, которые ежегодно умерщвляют здесь немалое количество больных — одних жарой, а других холодом.

Выйдя из Печи, мы увидели Пьетро, сдиравшего шкуру с козленка, которого он только что купил за десять франков. Два оливковых чурбана, превращенных в подставки, и вертел из олеандра должны были с помощью гигантского костра, разведенного возле скалы, довести всю тушу целиком до приемлемого состояния готовности. На плоском камне были разложены изюм, фиги и каштаны, которыми, за неимением трюфелей, предстояло ее начинить. Кама, собиравшийся разделать тушу и отделить от нее отбивные, задние ножки, плечи и филейную часть, потерпел поражение и стал подручным шеф-повара Пьетро, горько сожалея о своем подчиненном положении.

Мы направились к Леднику и вошли туда, лишь когда, по совету нашего проводника, успели как следует остыть. Эта предосторожность оказалась не напрасной, так как температура в пещере, безусловно, не превышала восьми-десяти градусов ниже нуля. Я очень быстро оттуда вышел, но распорядился, чтобы там оставили воду и вино для нашего обеда.

Несколько вопросов, которые мы задали проводнику по поводу геологических причин двух этих природных явлений, остались без ответа или повлекли за собой такие ответы, что я не посчитал нужным заносить их в своей путевой дневник.

Когда мы вышли из Ледника, чичероне спросил нас, не желаем ли мы подняться на вершину самой высокой горы острова и посетить там небольшую церковь. Мы спросили, что можно увидеть с вершины горы, и нам ответили, что оттуда видна Африка. Это обещание, в сочетании с уверенностью, что наш обед будет готов не раньше, чем через два часа, показалось нам решающим доводом, и мы дали утвердительный ответ. Тотчас же от группы людей, которые окружали нас и шли за нами от самого города, глядя на нас с любопытством полудикарей, отделился мужчина лет тридцати; проскользнув между скалами, он вскоре скрылся за одним из пригорков. Меня удивил этот уход, последовавший непосредственно за нашим согласием, и я спросил у проводника, кто этот только что покинувший нас человек; проводник ответил, что он его не знает и, вероятно, это какой-то пастух. Я попытался расспросить о нем двух других местных жителей, но эти славные люди изъяснялись на таком странном наречии, что по прошествии десяти минут диалога мы не поняли ни слова из того, что нам было сказано. Тем не менее я поблагодарил их за любезность, и мы двинулись в путь.

Высота горы составляет приблизительно две тысячи пятьсот футов над уровнем моря; тропа, отчетливо видимая и довольно проходимая, тем более для людей, спускавшихся с Этны, свидетельствует о том, что маленькая часовня, о которой я упоминал, является достаточно посещаемым местом паломничества. Преодолев примерно две трети подъема, я увидел, как мне показалось, того, кто нас недавно покинул; он бежал, преодолевая речные потоки, скалы и овраги. Я указал на него Жадену, который в ответ сказал лишь:

— Похоже, этот господин очень спешит.

Свита из местных жителей продолжала следовать за нами, хотя эти люди явно ничего от нас не ждали. Поскольку к тому же они ничего не просили и их внимание не доставляло нам особого беспокойства, если не считать досады, которую испытывает всякий, кого разглядывают, как диковинного зверя, мы никоим образом не возражали против оказанной нам чести. Итак, свита поднялась вместе с нами на вершину горы, где стояла часовня. У ее дверей нас встретил человек в монашеском одеянии, утиравший пот со лба. С первого взгляда я узнал нашего скалолаза, и мне все стало ясно: он побежал вперед, чтобы облачиться в платье священника, и намеревался отслужить для нас мессу. Поскольку достоинство мессы, на мой взгляд, заключено в ней самой, а не в том, кто ее служит, я показал жестом, что готов ее слушать. Нас тотчас же провели в часовню. В одно мгновение были сделаны все приготовления; двое присутствующих вызвались исполнять обязанности певчих, и богослужение началось.

Религия столь значительна сама по себе, что, каким бы нелепым покровом ни обволакивали ее суеверие или корыстолюбие, ей всегда удается открыть свой возвышенный лик, который она обращает к небу, и высвободить свои руки, которыми она обнимает землю. Я знаю, что, как только были произнесены первые слова мессы, для меня больше не существовало расчетливого монаха и он уступил место, вероятно сам об этом не догадываясь, истинному служителю Господа. Я сосредоточился и погрузился в раздумья о своем одиночестве, ощущая себя затерянным на самой высокой вершине почти никому неизвестного острова, который стоит как своего рода этап между Европой иАфрикой, и зависящим от людей, язык которых я с трудом понимал, и не имея никаких средств сообщения с миром, кроме хрупкой лодки, которую в разгар бури Бог сберегал в одной из своих дланей, в то время как другой он разбивал вокруг нас, точно они были стеклянные, фрегаты и трехпалубные корабли. В течение едва ли четверти часа, пока продолжалась эта месса, я мысленно соприкоснулся со всеми, кого я любил и кто любил меня, в каком бы уголке земли они ни жили. Вся моя жизнь словно пронеслась передо мной, и, по мере того как она разворачивалась перед моим внутренним взором, все любимые имена, одно за другим, звучали в моем сердце. Я испытывал глубокую печаль и одновременно неизъяснимую радость при мысли о том, что молюсь за них, тогда как они даже не знают, в каких краях я нахожусь. Благодаря настроению, в котором я пребывал, по окончании мессы, к великому удивлению монаха, равно как и к изумлению всех тех, кто по собственному почину присутствовал на богослужении, в его кошель упали не два-три карлино, которые он рассчитывал получить, а целый пиастр. Несомненно, ему впервые платили такую цену за мессу.

Выйдя из часовни, я огляделся. Слева, подобно туманной дымке, простиралась Сицилия. Под нашими ногами был остров, окруженный со всех сторон Средиземным морем, спокойным и прозрачным как зеркало. С этой высоты Пантеллерия напоминала огромную черепаху, спящую на поверхности воды. Поскольку остров имеет не более десяти льё в окружности, малейшие подробности пейзажа были отчетливо видны, и в случае необходимости можно было бы сосчитать все здешние дома. Та часть острова, которая показалась мне самой плодородной и самой населенной, носит местное название Оппидоло.

Между тем, поскольку мы уже стали ощущать голод, наши глаза, какое-то время блуждавшие наугад, в конце концов остановились на том месте, где нам готовили обед. Хотя нас отделяли от этого места по меньшей мере три четверти льё, воздух был настолько прозрачным, что ни одно из движений Пьетро и его подручного не ускользало от нас. Он, по-видимому, заметил, что мы на него смотрим, так как внезапно принялся отплясывать тарантеллу, а затем вдруг прервал танец, не доведя фигуру до конца, и пошел поглядеть на жарившегося козленка. Жаркое, несомненно, приближалось к состоянию готовности, ибо после тщательного осмотра козленка Пьетро повернулся к нам и подал знак, чтобы мы возвращались.

Спустившись с горы, мы увидели, что стол накрыт посреди прелестной рощи, где росли кусты испанского боярышника и увитые дикой виноградной лозой олеандры. Представлял он собой всего-навсего скатерть, которая была расстелена прямо на земле и над которой возвышалась красивая пальма с длинными ветвями, ниспадавшими как плюмаж. Нас ожидало охлажденное вино, а симметрично разложенные гранаты, апельсины, сотовый мед и виноград составляли соблазнительный десерт, посреди которого, на доске, устланной большими листьями водяных растений, Пьетро выложил козленка, прожаренного в самую меру и испускавшего необычайно аппетитный аромат.

Поскольку козленок весил, наверное, от двадцати пяти до тридцати фунтов и, несмотря на мучивший нас голод, в наши планы не входило съесть его вдвоем, мы предложили Пьетро, который после нашей высадки на берег почтительно следовал за нами повсюду, присоединиться к трапезе. Нетрудно догадаться, что это предложение, сделанное без особых церемоний, было столь же просто принято. Мы оставили себе надлежащую порцию козлятины и начинки, а остальное, сопроводив его полудюжиной бутылок сиракузского вина, отдали нашей свите. В итоге начался необычайно красочный грандиозный пир; в довершение всего, во время десерта пастух, продавший нам козленка и без всяких угрызений совести съевший свою долю, принялся играть на чем-то вроде волынки, при звуках которой, пока мы с наслаждением курили свои длинные трубки, двое жителей Пантеллерии, не иначе как в качестве благодарности, станцевали для нас местную жигу — нечто среднее между неаполитанской тарантеллой и андалусским болеро. После этого все мы выпили по чашке кипящего непроцеженного кофе, то есть сваренного по-турецки, и снова спустились в город.

Придя в порт, мы увидели капитана, который беседовал с каким-то надсмотрщиком, охранявшим четырех каторжников; мы подошли к собеседникам и, к своему великому изумлению, заметили, что капитан разговаривает с незнакомцем весьма почтительно и величает его "ваше превосходительство". Надсмотрщик же воспринимал эти знаки уважения как должное и разве что не дал поцеловать свою руку, когда капитан попрощался с ним, чтобы следовать за нами. Понятно, что увиденное вызвало у меня любопытство, и я спросил у капитана, кто этот почтенный старик, с которым он имел честь вести беседу, когда мы ее прервали. Он ответил, что это его превосходительство синьор Анга, бывший командир ночной стражи Сиракузы.

Каким же образом синьор Анга, командир сиракузской стражи, стал надсмотрщиком над каторжниками? Вот эта довольно любопытная история.

В 1810, 1811 и 1812 годах улицы Сиракузы внезапно оказались во власти таких ловких и в то же время таких дерзких разбойников, что с наступлением темноты никто не мог выйти из дома, не рискуя быть ограбленным, а то и убитым. Вскоре эти ночные налетчики, уже не ограничиваясь ограблением тех, кто отваживался ходить ночью по улицам, стали вторгаться в самые тщательно охраняемые дома, вплоть до наглухо закрытых покоев, так что даже лес Бонди с его воровской славой стал казаться безопасным местом по сравнению с бедным городом Сиракузой.

Все это происходило, несмотря на бдительность синьора Анги, командира ночной стражи, которого, впрочем, можно было упрекнуть лишь в том, что каждый раз он являлся на пять минут позже, чем следовало, ибо, стоило ворам ограбить какое-нибудь жилище, как он спешил туда со своим отрядом, чтобы записать их приметы; стоило разбойникам убить какого-нибудь несчастного, как командир тотчас же оказывался на месте, чтобы самому удостоверить его личность, выслушать его предсмертные показания, если он был еще жив, и составить протокол страшного события.

Поэтому все восхищались необычайной энергией синьора Анги, в то же время, как уже было сказано, горько сожалея о том, что такой расторопный блюститель порядка не может являться на место за десять минут до преступления, вместо того чтобы являться туда через пять минут после него. Тем не менее все горожане радовались тому, что их так хорошо охраняют, и ни за что на свете не согласились бы променять синьора Ангу на другого командира ночной стражи.

Между тем грабежи продолжались со все возраставшей наглостью. Молодой офицер, квартировавший в монастыре Сан Франческо, получил просроченное денежное содержание в испанских пиастрах; он убрал это небольшое богатство в один из выдвижных ящиков своего секретера, положил ключ в карман и отправился ужинать в город, связывая надежды на безопасность своих трехсот пиастров как со святостью места, где он проживал, так и с тем, что он позаботился закрыть на ключ секретер.

Вернувшись вечером, он увидел, что секретер взломан, а ящик, где лежали деньги, пуст.

Вдобавок, поскольку в тот вечер шел проливной дождь, а ничто так не претит сицилийцу, как перспектива вымокнуть, вор унес с собой зонт молодого офицера.

Пришедший в отчаяние офицер тут же поспешил к командиру Анге и обнаружил, что тот, невзирая на отвратительную погоду, только что вернулся из одного из своих ночных походов, столь самоотверженных и, к сожалению, столь безуспешных. Несмотря на то, что синьор Анга устал, промок до нитки и был забрызган грязью до колен, он не стал заставлять жалобщика ждать, тотчас же выслушал его показания и пообещал ему на следующий же день бросить весь свой отряд на поиски его пиастров, зонта и воров.

Однако по истечении трех месяцев ни вор, ни зонт, ни пиастры так и не были найдены.

И вот как-то раз, по прошествии этих трех месяцев, когда стояла такая же скверная погода, как и в день ограбления, молодой офицер, держа в руках новый зонт, переходил через главную площадь Сиракузы, как вдруг ему показалось, что он видит зонт, настолько похожий на тот, какой у него украли, что он тотчас же вознамерился завязать знакомство с человеком, который этот зонт нес. И потому на первом же повороте он остановил незнакомца и спросил у него дорогу; незнакомец очень вежливо указал ему путь. Офицер решил выяснить имя человека, стол любезно оказавшего ему услугу, и узнал, что его собеседник — не кто иной, как доверенный слуга синьоры Анги, жены командира ночной стражи.

Это открытие оказалось тем более важным, что молодой офицер обнаружил неопровержимое доказательство того, что зонт, о котором шла речь, был его собственным. Разговаривая со слугой, он увидел свои инициалы, вырезанные на небольшой серебряной эмблеме, которая украшала набалдашник зонта (вор не счел нужным убирать это украшение).

Офицер побежал кратчайшей дорогой к командиру ночной стражи; однако синьора Анги не было на месте: он отлучился по делам службы; офицер потребовал, чтобы его провели к хозяйке дома и рассказал ей, что один из ее слуг — вор или, по крайней мере, скупщик краденого. Госпожа Анга принялась возмущаться, клятвенно уверяя, что это невозможно; в ту самую минуту слуга вернулся домой; молодой офицер, уже отчасти выведенный из терпения этим запирательством, которое было направлено на то, чтобы выставить его безумцем или обманщиком, схватил за ухо слугу, подвел его к хозяйке, вырвал у него из рук зонт, все еще находившийся при нем, указал на эмблему и заставил их признать, что это его инициалы. На это нечего было возразить, так что хозяйка и слуга пребывали в крайнем замешательстве, как вдруг дверь открылась и появился сам синьор Анга.

Офицер тотчас же повторил свое обвинение, утверждая, что пиастры пропали одновременно с зонтом и, раз зонт нашелся, пиастры должны быть поблизости. Синьор Анга, удивленный столь категоричной постановкой вопроса, вначале смутился, но затем, быстро опомнившись, сказал молодому офицеру что-то резкое и, в конце концов, выставил его за дверь.

Это было ошибкой: гнев хозяина дома вызвал у пострадавшего подозрения, которые без этого никогда бы у него не появились. Он поспешил к английскому полковнику, командовавшему в городе гарнизоном: полковник вызвал судью, после чего судья в сопровождении секретаря суда и комиссара полиции нагрянул в дом синьора Анги и, к величайшему его унижению, произвел у него обыск.

Обыск уже близился к концу, и осмотр всего дома грозил оказаться совершенно безрезультатным, как вдруг молодой офицер, в качестве заинтересованного лица руководивший поисками, заметил, проходя через первый этаж, что этот первый этаж имеет паркетный пол, а такое очень редко встречается на Сицилии. Он топнул ногой, и ему показалось, что этот паркет издает более глухой звук, чем подобает обычному паркету. Он позвал судью и поделился с ним своими сомнениями; судья велел привести двух плотников. Паркет сняли и обнаружили под ним, один вслед за другим, четыре подвала, заполненных не только зонтами, но и дорогими вазами, великолепными тканями, столовым серебром с фамильными гербами его владельцев, — словом, целый склад.

После этого все объяснилось, и столь долгая безнаказанность воров больше не нуждалась в комментариях. Синьор Анга оказался одновременно главарем шайки и укрывателем краденого. Помощник настоятеля монастыря, в котором квартировал молодой человек, был сообщником воров. Этот достойный монах занимался в основном сбытом украденных вещей. Впрочем, синьор Анга был выдающимся человеком, поставившим дело на широкую ногу; у него были своего рода торговые представительства в Лентини, Калата Джироне и Калата Нисетте, то есть во всех городах, где имелись крупные ярмарки; и все же, как видим, несмотря на эту энергичную деятельность, несмотря на эти многочисленные каналы сбыта, синьор Анга вел торговлю в столь крупных масштабах, что, когда тайное стало явным, его склады оказались затоваренными.

Арестованный монах благодаря своему духовному званию не подлежал гражданскому суду и был передан епископу. Поскольку с тех пор больше никто его не видел, предполагают, что он был заживо погребен в какой-нибудь подземной монастырской темнице, где когда-нибудь обнаружат его скелет.

Что же касается синьора Анги, то его приговорили к пожизненной каторге. Вначале его отправили, как рядового каторжника, на Вулкано, а оттуда, по истечении пяти лет, перевели за хорошее поведение в Пантеллерию, где он пробыл еще пять лет, не вызвав ни малейших нареканий, после чего был произведен в надсмотрщики; он уже двенадцать лет достойно исполняет свои обязанности и надеется получить со дня на день повышение по службе.

Именно это пожелал наш капитан синьору Анге на прощание.

Перед отъездом из Пантеллерии я решил из любопытства провести один опыт: я отправил по почте письма, адресованные моим друзьям и помеченные островом Порри; они прибыли по назначению через год после моего возвращения; добавить к этому нечего.

ДЖИРДЖЕНТИ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ

Было семь часов вечера, когда мы снова отправились в плавание; к невероятному счастью, ветер, в течение двух дней дувший с востока, незадолго до этого переменился на южный. Однако наше счастье не было безоблачным; этот чисто африканский ветер нес с собой горячее дыхание ливийской пустыни; он оказался дальним родственником знаменитого сирокко, образец которого мы наблюдали в Мессине, и, подобно ему, вызывал в организме каждого человека крайний упадок сил.

Мы попросили перенести наши постели на палубу. В каюте нечем было дышать. Между нами и небом носилась пыль, похожая на красный пепел, а море было настолько фосфоресцирующим, что казалось, будто оно катит огненные волны, а струя за кормой нашего судна, протянувшаяся на четверть льё, напоминала поток лавы.

В такие минуты весь экипаж куда-то исчезал, и судно, отданное во власть Нунцио, железное тело которого могло выдержать все что угодно, казалось, плыло само по себе. И все же, надо сказать, при малейшем крике рулевого пять-шесть голов высовывались из люков, и в случае надобности даже самые ослабевшие руки обретали всю свою прежнюю силу.

Не столь чувствительные, как сицилийцы, к воздействию этого ветра, мы, тем не менее, тоже испытывали некоторое недомогание, вследствие чего совершенно лишились аппетита и проспали всю ночь тяжелым сном, а затем весь день пили лимонад.

Через день после отъезда из Пантеллерии, в то время как нас еще отделяли от берегов Сицилии восемь—десять льё, ветер стих, и нам пришлось идти на веслах, но, поскольку влияние сирокко продолжало сказываться на руках каждого из гребцов, мы преодолели за утро не более трех льё. Около пяти часов подул легкий юго-западный бриз: воспользовавшись этим, рулевой приказал поднять паруса, и судно, исполненное готовности, прибавило ходу, что внушило нам надежду войти в порт Джирдженти в тот же вечер.

И в самом деле, около девяти часов вечера мы бросили якорь на небольшом рейде, в глубине которого виднелись светящиеся окна каких-то домов; едва лишь этот маневр был завершен, как нас окликнули из крепости, именуемой Санита, и приказали нам перебраться на другое место. Этот приказ, подобно всем распоряжениям неаполитанской полиции, не допускал промедления и не подлежал обсуждению; стало быть, следовало немедленно повиноваться; матросы попытались поднять якорь, но из-за спешки, сопутствовавшей этому маневру, по-видимому, не были приняты все необходимые меры предосторожности и трос оборвался. В воду тут же бросили буй в качестве опознавательного знака, и, поскольку, не интересуясь причинами нашего промедления, начальник крепости Санита продолжал нас торопить, мы были вынуждены идти на отведенное нам место при помощи весел.

Из-за этого происшествия мы оставались на ногах до полуночи, а затем, утомленные долгим переходом, спали, не просыпаясь, до девяти часов утра; наутро стояла чудесная погода и вода на рейде была совершенно спокойной, так что Кама, который уже встал, собирался сойти на берег, прежде всего, чтобы, подобно Антею, окончательно восстановить силы путем соприкосновения с матерью-землей, а также, чтобы купить рыбу у матросов небольших судов, на наших глазах вернувшихся с рыбной ловли. Внимательно посмотрев на два-три дома, которые, согласно вывескам, именовались постоялыми дворами, мы признали, что предусмотрительность нашего славного повара была вполне уместной и что благоразумнее было бы позавтракать на борту, прежде чем рисковать собой на суше. Поэтому Кама, которому мы разрешили поступать в отношении нашей еды как ему заблагорассудится, отважился ступить на доску, служившую мостиком между сперона-рой и соседним судном, а оттуда постепенно добрался до берега. Через минуту он появился снова, неся на голове корзину, полную рыбы.

Я поспешил сообщить эту новость Жадену, в подобных случаях всегда изымавшему часть нашей провизии в пользу своих натюрмортов. На этот раз я сразу заметил еще издали несколько огромных краснобородок; положенные надлежащим образом в одну линию рядом с дорадой, они должны были бы создавать замечательный цветовой контраст. И хотя Жадену очень хотелось поваляться в постели еще с полчаса, он, опасаясь, как бы рыба не ускользнула от него, поспешно начал натягивать на себя штаны. Пока он совершал это действие, я указывал ему издали на повара, который, продолжая двигаться с корзиной в руках, уже ступил на доску, как вдруг мы услышали страшный крик и рыба, корзина и повар будто сквозь землю провалились. Несчастный Кама, еще нетвердо державшийся на ногах, оступился и упал в море; Пьетро тотчас же быстрее молнии бросился в воду вслед за ним.

Мы поспешили на место происшествия и, к своему великому удивлению, увидели, что Пьетро, вместо того чтобы позаботиться о спасении Камы, самым старательным образом выуживает рыбу и складывает одну рыбину за другой в корзину, плавающую на поверхности воды: ему ни на минуту не пришло в голову, что Кама не умеет плавать; поэтому, не сомневаясь в том, что повар выберется сам, он занялся рыбой, утрата которой к тому же наверняка казалась ему куда более достойной сожаления, чем потеря повара.

И тут мы увидели, что несчастный Кама всплыл в нескольких шагах от судна, причем не как человек, спокойно плывущий саженками или на боку, а как утопающий, бьющий руками по воде и уже извергающий ее из носа и рта. Время было дорого: он появился и тут же снова скрылся из вида. Мы начали сбрасывать одежду, собираясь кинуться ему на помощь, но, прежде чем мы успели раздеться, Филиппо, как был в рубашке и штанах, головой вниз прыгнул за борт, прямо туда, где Кама только что ушел под воду, и четыре-пять секунд спустя вынырнул вместе с утопающим, держа его за воротник белой куртки. Мы хотели было бросить ему веревку, но он пренебрежительно махнул рукой, показывая, что не нуждается в помощи и, подтолкнув повара к лестнице, сумел вложить одну из перекладин ему в руки; Кама ухватился за нее с видом настоящего утопающего и одним прыжком, благодаря какому-то невероятному усилию, оказался на палубе. Все это произошло так быстро, что он не успел потерять сознание, но проглотил две или три пинты воды, которую тут же принялся возвращать морю. Поскольку стояла страшная жара, вынужденное купание не повлекло за собой никаких нежелательных последствий, кроме упомянутого небольшого очищения, которое, по словам всей команды, должно было лишь пойти на пользу здоровью Камы.

После того как капитан выполнил необходимые формальности и наши паспорта оказались в полиции, ничто не мешало нам совершить намеченную прогулку; так что мы отважились шагнуть на шаткий мостик, чуть было не ставший для повара роковым, и, более удачливые, чем он, благополучно добрались до берега.

Как только мы ступили на землю, какой-то человек, наблюдавший за нами уже более часа, подошел и вызвался быть нашим чичероне. Еще три-четыре человека, направлявшихся к нам явно с тем же намерением, даже не попытались вступить с ним в соперничество, увидев, что он достал из кармана бляху и продемонстрировал ее нам. На одной стороне этой бляхи красовался герб Агридженто, изображающий трех гигантов, которые поддерживают три башни с девизом: "Signat Agrigentum mirabilis aulagigantum^[42]", а на другой было выгравировано имя Антонио Чотта. Синьор Антонио Чотта и в самом деле был местным штатным проводником; он немедленно приступил к своим обязанностям, шагая впереди и призывая нас следовать за ним.

Джирдженти расположен приблизительно в пяти милях от побережья: чтобы попасть туда, надо преодолеть довольно крутой подъем, сразу же возносящий путника на высоту в тысячу футов над уровнем моря. На протяжении всей дороги нам встречались мулы, нагруженные серой, которой несколько лет спустя суждено было вызвать достопамятную тяжбу между Неаполем и Англией: выступить арбитром в этом споре был призван король французов. Дорога несла на себе следы коммерции, артерией которой она была. Поскольку мешки с товаром не были должным образом завязаны и часть их содержимого время от времени просыпалась, вся дорога покрылась слоем серы, толщина которого кое-где достигала трех-четырех дюймов. Что же касается погонщиков мулов, сопровождавших мешки, то они были совершенно желтыми с головы до пят, что придавало им в высшей степени странный вид.

Не успев войти в город, мы уже знали, как относиться к эпитету, который сицилийцы с их ярко выраженным тщеславием добавили к его названию. В самом деле, Джирд-женти Великолепный — это всего лишь грязное скопление домов из красноватого камня, с узкими улочками, не дающими возможность проехать в экипаже и соединенными между собой некими подобиями лестниц, на которых непременно следует все время держаться середины во избежание самых серьезных неприятностей. Поскольку было очевидно, что до наступления темноты нам не удастся осмотреть развалины, мы отправились на поиски гостиницы, чтобы там переночевать. К сожалению, в Джирд-женти Великолепном нелегко найти какую-нибудь гостиницу. Наш друг Чотта отвел нас в две лачуги, нагло присвоившие себе это звание, но после долгой беседы с хозяином одного и хозяйкой другого заведения, мы поняли, что даже если бы нам, в крайнем случае, удалось найти там что-нибудь съестное, то на какие-либо спальные места рассчитывать не приходилось. Наконец, третья гостиница, как оказалось, отвечала обоим требованиям, выдвинутым нами к величайшему изумлению обитателей Джирд-женти, которые никак не могли понять подобной взыскательности. Итак, мы поспешили снять комнату с двумя убогими ложами, составлявшими всю ее обстановку, а затем, заказав обед на шесть часов вечера, стряхнули блох, которыми были усеяны наши брюки, и отправились в путь, чтобы осмотреть руины города Кокала.

Я говорю "Кокал", доверившись Диодору Сицилийскому: уясним это хорошенько, ибо с учеными, обитающими по другую сторону Альп, приходится расставлять точки над "Ь>. Любая ошибка в дате или типографская опечатка способны привести на родине Вергилия и Феокрита к столь нежелательным последствиям, что следует обращать на это внимание. Скажем, какой-нибудь бедный безобидный путешественник пишет без всякого злого умысла "а" вместо "о" или "5" вместо "6"; неожиданно он исчезает, и о нем больше нет никаких известий; его семья волнуется, власти ведут расследование, и несчастный, в конце концов, находится погребенным под грудой фолиантов, как Тарпея — под щитами сабинян. Если его извлекают оттуда живым, он убегает со всех ног, и его больше не находят; однако чаще всего он погибает там, разве что, подобно Энкеладу, ему под силу встряхнуть Этну. Стало быть, я говорю "Кокал", хотя мог бы произнести иное имя, никоим образом не притязая на то, чтобы прослыть авторитетом.

Кокал царствовал в Акраганте, когда Дедал сбежал туда со всеми сокровищами, захваченными им с Крита. Эти сокровища были настолько многочисленными, что прославленный зодчий попросил у своего хозяина разрешения построить для их хранения дворец. Кокал, у которого оставалась свободная земля, позволил ему выбрать наиболее подходящее, по его мнению, место и возвести на этом месте все, что ему заблагорассудится. Творец лабиринта выбрал крутую скалу, доступную для штурма лишь с одной стороны, и вдобавок укрепил эту сторону таким образом, что четыре солдата были в состоянии обороняться здесь от целого войска.

Все это происходило за несколько лет до Троянской войны. И вот, подобно тем ручьям, что, покидая свой исток, уходят под землю, а через несколько льё снова выходят на поверхность, становясь реками, зарождающийся город скрылся на два или три столетия во тьме времен, чтобы под именем царицы городов засверкать затем в стихах Пиндара. В ту пору, если верить Диогену Лаэртскому, население города составляло восемьсот тысяч душ, и, если ссылаться на Эмпедокла, это население, обладая и прочими пороками, дошло в своем чревоугодии и тщеславии до того, что ело так, словно ему суждено было завтра умереть, а строило так, словно собиралось жить вечно. Вот почему Эмпедокл, будучи философом, то есть, скорее всего, человеком крайне нелюдимым, ушел из этого города поваров и каменщиков и поселился на склоне горы Этна, где он жил, питаясь одними кореньями, в маленькой башне, построенной им своими руками. Все знают, что в одно прекрасное утро он, должно быть, испытывая такое же отвращение к этому новому обиталищу, как и к прежнему, внезапно исчез, и от него осталась одна только туфля.

За сто лет до этого, как всем известно, Фаларис, которому сограждане доверили возведение храма Юпитера Полиея, воспользовался предоставленными в его распоряжение огромными суммами, чтобы собрать небольшое войско и неожиданно напасть на акрагантян. Этот губительный для свободы план, успешно приведенный в исполнение во время празднеств в честь Цереры, поверг акрагантян в отчаяние. После этого они предприняли ряд попыток освободиться от тирана. Однако тот, наделенный богатым воображением, заказал одному из тогдашних скульпторов изваяние медного быка в два раза больше натуральной величины, задняя часть которого должна была открываться с помощью ключа. По истечении трех месяцев работа была закончена, а по истечении четырех месяцев разразился мятеж. Фаларис приказал арестовать главарей, а затем велел сложить между ног быка большое количество сухого хвороста и поджечь его; когда чудовище раскалилось докрасна, его открыли и затолкали туда мятежников. Поскольку тиран не забыл распорядиться, чтобы пасть быка оставалась открытой, до народа, который собрался на казнь, доносились исходившие оттуда крики жертв, казавшиеся ревом самого быка. Подобные казни, повторявшиеся пять или шесть раз в течение полутора лет, привели к превосходнейшему результату Вскоре мятежи стали вспыхивать все реже и реже, а затем прекратились вовсе, и, благодаря этому хитроумному изобретению, Фаларис спокойно и с почетом царствовал на протяжении тридцати одного года. После смерти тирана некоторые недоброжелатели, завидовавшие его славе, заявили, что медный бык был всего лишь подделкой деревянного коня, но все же следует признать, что, несмотря на это обвинение, в сущности не лишенное доли истины, слава изобретателя в конечном счете безраздельно осталась за Фаларисом.

Эпоха, последовавшая за царствованием Фалариса, стала для акрагантян подлинным золотым веком. Среди них было кому состязаться со своими земляками в богатстве и роскоши. Один простой горожанин по имени Эксе-нет, одержавший победу в Олимпийских играх, въехал в город, сопровождаемый тремя сотнями колесниц, каждую из которых везли две белые лошади, выращенные на его пастбищах. Другой, по имени Геллий, постоянно держал слуг возле всех городских ворот и наказывал им приводить всякого путешественника, проезжавшего через Акрагант, к нему во дворец, где гостя ожидал великолепный прием. Пятьсот верховых из Гелы проехали через Акрагант в течение января, и каждого из них слуги приводили к Геллию, который давал чужаку приют, кормил его три дня и дарил ему на прощание плащ. Кроме того, если верить преданию, Геллий был очень остроумным человеком, что, как вы понимаете, нисколько не вредило его гостеприимству. Поэтому акрагантяне, которым нужно было уладить кое-какие вопросы с небольшим городком Кенторипой, поручили ему отправиться к тамошним жителям и закончить дело. Геллий тотчас же уехал и явился в городское собрание Кенторипы. Но, поскольку он вроде бы был не выше четырех с половиной футов и при этом довольно плохо сложен, его появление было встречено смехом, и один из присутствующих, более бесцеремонный, чем остальные, даже посмел осведомиться от имени членов собрания, все ли сограждане Геллия похожи на него. "Нет, не все, господа, — ответил Геллий. — В Акраганте встречаются даже очень красивые мужчины, но их приберегают для крупных республик и прославленных городов, а в маленькие городки и незначительные республики посылают людей такого роста, как я". Этот ответ настолько ошеломил насмешников, что Геллий добился от собрания всего, чего только желал, и с честью выполнил свою миссию, уладив дела акрагантян с величайшей пользой для общественного блага.

Между тем Карфаген, с другого берега моря смотревший на то, как Акрагант умножает свое богатство и население, понял, что ему придется иметь его в качестве верного друга или открытого врага в недавно объявленной Риму войне, обещавшей быть долгой. Акрагантяне не только отказались стать союзниками карфагенян, но и объявили себя их врагами. Тотчас же Ганнибал и Гимилькон пересекли море и начали осаду Акраганта. И тут его жители решили, что не грех было бы отчасти пожертвовать своей роскошью, вошедшей в поговорку на всем свете, и объявили, что защитники крепости смогут отныне владеть лишь одним матрасом, одним одеялом и двумя подушками. Несмотря на это спартанское предписание, Акрагант был вынужден сдаться после восьмилетней осады.

Все городские богатства тут же стали добычей победителей: картины, статуи, драгоценные вазы — все было отправлено в Карфаген. Даже знаменитый медный бык Фалариса был переправлен через море, чтобы украсить город Дидоны. Правда, двести шестьдесят лет спустя, когда Сципион, в свою очередь, захватил и разграбил Карфаген, подобно тому, как Гимилькон захватил и разграбил Акрагант, бык снова пересек море и был продан акрагантянам, питавшим к нему нежное чувство, которое сложно понять, если вспомнить малоприятные отношения, связывавшие их с ним по вине Фалариса.

Несмотря на возвращение быка и покровительство, оказанное римлянами Акраганту, он так и не оправился от своего поражения и стал приходить в упадок настолько, что даже лишился своего имени. В настоящее время Джирдженти, бедное нищее дитя царских кровей, занимает всего лишь двадцатую часть территории, на которой когда-то располагался его исполинский прародитель, и насчитывает тринадцать тысяч душ, кое-как влачащих жалкое существование там, где прежде благоденствовал целый миллион жителей, что не мешает этому городу, как уже было сказано, высокопарно именоваться Джирдженти Великолепным, наряду с Благородной Мессиной и Счастливым Палермо.

При выходе из города нас удивили, в первую очередь, ворота, через которые мы прошли, явно сарацинского происхождения. Глядя на это сооружение эпохи арабских завоеваний, я решил подвергнуть испытанию патентованную ученость нашего проводника и спросил его, знает ли он, к какому веку восходят эти ворота; однако славный Чотта удовольствовался ответом, что ворота очень старые и что, поскольку они производят невыгодное впечатление, их собираются снести по приказу господина управляющего и заменить другими воротами, уже греческого дорического ордера. Я поинтересовался именем этого достойного управляющего и узнал, что его зовут Ваккаро. Да хранит его Бог!

Слева от нас осталась Афинская скала, самая высокая из гор, возвышавшихся над античным Акрагантом, на вершине которой были построены храмы Юпитера Атабирия и Минервы. Мы вознамерились было туда подняться, но, после того как проводник сказал нам, что там нельзя увидеть ничего интересного, кроме довольно красивой панорамы, мы отложили это восхождение до следующего путешествия и направились к храму Прозерпины, которой преданно поклонялись акрагантяне. От этого храма, как и от храма Юпитера Атабирия, почти ничего не осталось, но на его фундаменте построили маленькую церковь. В ста шагах от нее течет fiumicello^[43], которая некогда называлась Акрагант и Драго, а теперь самым скромным образом именуется Сан Биаджо: впрочем, это та же река, которая в античные времена отделяла древний Акрагант от Неаполя, или Нового города.

Мы проследовали вдоль еще хорошо видимого пояса укреплений и вскоре оказались на углу крепостной стены, где над отвесной пропастью был возведен храм Юноны Лунины, стоявший на тридцати четырех колоннах дорического ордера. В предании, внушавшем доверие Фацел-ло, говорится, что именно в этом храме укрывался Геллий со своей семьей и своими сокровищами во время штурма Акраганта. Согласно тому же преданию, камни храма приобрели красноватый оттенок будто бы после того, как Геллий собственноручно поджег его и сгорел в этом огне вместе со всеми своими близкими. Правда, Диодор, также упоминающий об этом событии, указывает, что оно произошло в храме Юпитера Атабирия.

В этом храме висела знаменитая картина Зевксида, упомянутая Плинием и воспетая Ариосто; готовясь к ее созданию, художник велел провести перед ним сто обнаженных женщин, чтобы выбрать среди них пять наиболее совершенных, призванных стать его натурщицами. Поэтому изображение богини стало средоточием всевозможных безупречных достоинств, соединенных в одном лице. Впрочем, когда Зевксид вошел во вкус такой творческой манеры, он повторил этот опыт при создании "Елены Кротонской" и "Венеры Сиракузской".

Несмотря на то, что поистине африканское солнце испепеляло наши головы отвесными лучами, Жаден присел, чтобы сделать набросок храма, а я отправился на поиски гранатов. Вскоре я отыскал один небольшой куст, в гуще которого виднелись два или три превосходных плода, но, когда я протянул к ним руку, послышалось шипение, а затем показалась покачивающаяся головка с горящими глазами. Это и в самом деле была змея: обвившись вокруг главного ствола, она, словно новоявленный дракон Геспе-рид, вознамерилась защищать плоды, на которые я покусился. Удар палкой по кусту заставил змею покинуть свой пост и попытаться найти укрытие в растущей поблизости высокой траве, но, прежде чем она туда добралась, следовавший за мной Милорд бросился на нее и, щелкнув зубами, перекусил ей хребет. Поскольку змея, хотя и была смертельно ранена, снова подняла голову, собираясь ужалить Милорда, я размозжил ей голову выстрелом из ружья. Мы с проводником измерили ее: в длину она была чуть больше пяти футов. Достойный чичероне заверил меня, несомненно чтобы мне польстить, что это одна из самых длинных змей, каких ему доводилось видеть. Вернувшись к своим гранатам, я сорвал их и торжественно понес Жадену, в то время как Чотта шел за мной, волоча чудовище за хвост.

От храма Юноны Лунины мы перешли к храму Согласия, более красивому и менее пострадавшему. Он получил такое название благодаря одному камню, который был найден среди развалин и теперь хранится в городской ратуше Джирдженти. Вот высеченная на нем надпись, которую я переписал, оставив то же расположение слов, что и в оригинале:

"Concordiae Agrigenti-norum Sacrum Republica lilybitanorum dedicantibus.

M. Haterio Candido Procos Et L. Cornelio Marcello Q.

PR. PR.^[44]

Мы начали осмотр этого поистине великолепного сооружения с его внутренней части, куда можно попасть через дверь, проделанную в центре цронаоса. Целла, шириной в тридцать и длиной в девяносто футов, превосходно сохранилась; в стенах храма устроены две лестницы, и по одной из них еще можно легко подняться до самой высокой его части.

В 1620 году храм Согласия был превращен в христианскую церковь и посвящен святому Грегорио делла Рупе, епископу Джирдженти. Тогда храм приспособили к его новому предназначению и проделали в нем ше£ть арочных дверей, ведущих в перистиль; однако в конце прошлого века такое сочетание мифологии и христианства расценили как опошление одновременно искусства и религии, после чего всякие признаки современной церкви исчезли, и, если бы античное божество снова посетило свой храм, он предстал бы перед ним примерно в том же виде, каким его создал неизвестный зодчий.

Спустившись с верхней части храма, я увидел, что Жаден поглощен работой. Мне захотелось воспользоваться этой задержкой и спуститься к нижней части крепостных стен, чтобы осмотреть выдолбленные в них гробницы: там находились могилы воинов, которых акрагантяне обычно хоронили таким образом, чтобы они, даже мертвые, охраняли город. Во время осады карфагеняне вскрыли гробницы и выбросили покоившийся в них прах, но через некоторое время началась чума и их полководец Ганнибал умер, после чего Гимилькон приписал обрушившееся на войско бедствие осквернению могил и, чтобы смягчить гнев богов, принес одного ребенка в жертву Сатурну и несколько жрецов в жертву Нептуну. Боги были довольны этими искупительными жертвами, и в одно прекрасное утро от чумы не осталось и следа.

Я решил подняться вверх по той же дороге, по которой спустился вниз, но это оказалось невозможно; мне пришлось пройти вдоль крепостных стен примерно пятьсот шагов и вернуться в город через проем, сохранивший название Золотые Ворота и расположенный между храмами Геркулеса и Юпитера Олимпийского. Поскольку скоро должно было стемнеть, я отложил посещение двух этих чудес на следующий день. На полпути к храму Согласия я увидел Жадена, который уже закончил работу и шел мне навстречу. Мы вместе углубились в одну из улиц старого города, по сторонам которой тянулись гробницы, и направились в Джирдженти: до него было примерно пол-льё.

С изменением освещения город преобразился; солнце, уже готовое опуститься за горизонт, садилось за Джирдженти, который, располагаясь на вершине скалы, резко выделялся на фоне огненного неба, напоминая один из тех вавилонских городов, о каких грезил Мартин. Слева раскинулось спокойное лазурное безбрежное море, омывающее Африку; позади нас стояли храмы Юноны Луци-ны и Согласия, а под нашими ногами тянулась древняя дорога со следами колесниц, та самая, где две тысячи лет тому назад ступал исчезнувший ныне народ, мимо гробниц которого мы проходили.

По мере приближения к городу все величественное отступало на задний план, и Джирдженти снова представал перед нами таким, каким он был на самом деле, то есть в виде беспорядочного скопления грязных и невзрачных домов. Между тем в трехстах шагах от ворот нас ожидало еще одно призрачное видение. Юные девушки из простонародья только что набрали воды из источника и несли на головах те самые красивые продолговатые кувшины, изображения которых встречаются на рисунках, найденных в Геркулануме и во время раскопок в Помпеях; то были, как я уже сказал, девушки из простонародья, одетые в лохмотья, но они держались в этих лохмотьях естественно и величественно, а движения, с которыми они поддерживали амфоры, были уверенными; словом, эти девушки, ходившие полуобнаженными не из кокетства, а из-за нужды, были все теми же дочерьми Греции — конечно, выродившимися, утратившими породу, но все же в них еще легко было распознать следы изначального типа. Две из них по нашей просьбе, переданной Чоттой, с готовностью принялись позировать Жадену, сделавшему с натуры два эскиза, которые можно было принять за копии античных картин.

Вернувшись в гостиницу, мы встретили там новоявленного Геллия, который, узнав о нашем приезде, пришел предложить нам свое гостеприимство: это был городской архитектор, г-н Полити, очень любезный человек, посвятивший всю свою жизнь изучению древностей, среди которых он жил. Как бы нам ни хотелось принять это предложение, мы от него отказались; чтобы не слишком огорчать хозяина, явно потратившего немало денег на приготовления к приему, мы объявили г-ну Полити, что во всем остальном нам понадобятся его услуги.

Господин Полити ответил, что он всецело в нашем распоряжении. Мы тут же этим воспользовались и стали наводить у него справки о том, как нам лучше добраться до Палермо.

Существовало два способа достичь этой цели: первый из них заключался в том, чтобы пройти на сперонаре вдоль побережья, а второй — в том, чтобы пересечь Сицилию по диагонали от Джирдженти до Палермо. Для первого способа требовалось от пятнадцати до восемнадцати дней плавания, для второго — всего лишь три дня езды верхом. Однако в этом случае перед нами предстала бы безлюдная сицилийская глубинка во всем ее неприглядном виде; так что речь шла о том, чтобы отдать предпочтение либо экономии времени, либо более живописному пейзажу. Мы выбрали второй способ. Правда, он имел одну неприятную сторону. Этот путь, как уверял нас г-н Полита, кишел грабителями, и за две недели до этого на дороге между Фонтана Фредда и Кастро Нуово был убит какой-то англичанин. Мы с Жаденом переглянулись и расхохотались.

С тех пор как мы приехали в Италию, мы без конца слышали о разбойниках, но ни разу не видели даже тени хотя бы одного из них. Вначале, признаться, эти страшные рассказы об ограбленных, похищенных с целью выкупа или убитых путешественниках, которыми пугали нас здешние извозчики, чтобы мы не ходили по ночам пешком, или хозяева гостиниц, чтобы мы брали с собой охрану, с которой они получали комиссионные, производили на нас определенное впечатление. Поэтому на первых порах мы осмотрительно оставались там, куда попадали; затем стали с некоторой опаской отправляться в путь; в конце концов, видя, что нам постоянно твердят об опасности, которая никогда не становится явью, мы стали смеяться и путешествовать в любое время, но, в качестве единственной меры предосторожности, никогда не расставаясь с оружием. Позднее, в Неаполе, нам твердо пообещали, что мы непременно встретим на Сицилии то, что безуспешно искали в других местах, однако, с тех пор как мы оказались на Сицилии, как, впрочем, в Неаполе, в Риме и во Флоренции, единственными разбойниками с большой дороги, которые нам попадались, были хозяева гостиниц. Правда, они делали свое дело добросовестно.

Так что страх г-на Полита показался нам несколько преувеличенным, и он услышал от нас, что, поскольку то, что представляется ему помехой, на наш взгляд, несет в себе дополнительную привлекательность, мы определенно выбираем сухопутную дорогу. Чтобы этот ответ не выглядел своего рода бахвальством, он нуждался в пояснении, и мы рассказали г-нуПолита о том, что происходило с нами до этого времени, о том, что нам посчастливилось не иметь до сих пор ни одной неприятной встречи, и о своем желании, исключительно чтобы придать нашему путешествию прелесть острых волнений, свести знакомство с каким-нибудь бандитом.

— Черт возьми! — воскликнул г-н Полити. — Только и всего? У меня есть то, что вам нужно.

— Неужели?

— Да, однако это вор в отставке, раскаявшийся бандит, как поговаривают. Он погонщик мулов в Палермо и только что привез сюда двух англичан. Если вы захотите его нанять, то у него в запасе есть еще две мулицы и с ним, по крайней мере, у вас будет одно преимущество: если вы встретите разбойников, то сможете договориться с ними. Эти господа пойдут на уступки своему бывшему собрату как никому другому.

— И этот почтенный человек сейчас в Джирдженти?! — вскричал я.

— Он был здесь еще сегодня утром и, если только не уехал к этому часу, в чем я сомневаюсь, мы можем за ним послать.

— Сию же минуту, пожалуйста, сделайте это.

Господин Полити позвал слугу и велел ему сходить за

Джакомо Сальвадоре от его имени и немедленно привести сюда. Десять минут спустя слуга вернулся в сопровождении того, кто был нам нужен.

Это был человек сорока—сорока пяти лет, одетый в платье сицилийского крестьянина, но сохранивший при этом определенную военную выправку. Его серый шерстяной головной убор с красной вышивкой напоминал по форме фригийский колпак; остальное его одеяние состояло из синего бархатного жилета, из-под которого виднелись рукава рубашки из грубого полотна, и с обшлагами, украшенными, как и головной убор, красной вышивкой, из опоясывавшего его фигуру разноцветного шерстяного кушака и из коротких штанов, сшитых из такого же бархата, как и жилет; наконец, обут он был в сапоги с отворотами и разрезами с одной стороны. Все это выделялось на фоне красноватого плаща с зеленым шитьем: наброшенный только на одно плечо погонщика, он свисал у него за спиной, придавая ему довольно живописный вид.

Господин Полити попросил нас не намекать на первую профессию синьора Сальвадоре и во время первой встречи ограничиться лишь обсуждением платы за его услуги и заключением сделки. Мы пообещали ему ни в коем случае не выходить за рамки приличий.

Как и полагал г-н Полити, погонщик мулов, узнав, что утром на берег высадились двое иностранцев, подумал, что он не напрасно потратил время на ожидание. Правда, порой, как он и сам признавал, ему случалось ошибаться в подобных расчетах и он встречал боязливых людей, предпочитавших совершать трехдневное путешествие по безлюдной местности не в компании с бывшим вором, а в какой-нибудь иной, однако в других обстоятельствах, как, скажем, в нашем случае, ему удается получить вознаграждение за свои труды. Короче говоря, погонщик почти не сомневался в успехе, если путешественники были англичанами либо французами; его шансы уменьшались, если путешественник был немцем, но, коль скоро путешественник был итальянцем, погонщик даже не пытался представляться и предлагать свои услуги, заранее зная, что ему откажут.

Разговор оказался недолгим. Прежде всего, Сальвадоре, гордый как король, привык диктовать условия, а не выслушивать их. Поскольку его требования сводились к двум пиастрам за каждого мула и двум пиастрам погонщику и в целом составляли восемь пиастров, включая плату за мула, перевозившего багаж, они показались нам настолько разумными, что мы немедленно наняли мулов и погонщика, договорившись отправиться в путь через день утром; после того как мы заключили сделку, Сальвадоре дал нам два пиастра в качестве задатка.

Примечательно, что по всей Италии именно vetturini^[45]дают задаток путешественникам, а не путешественники дают задаток vetturini.

Затем г-н Полити спросил у Сальвадоре, не считает ли он, что нас подстерегает в пути какая-нибудь опасность. Сальвадоре ответил, что никакой опасности нет и что он может за это поручиться. В одном месте, возможно, а именно в полутора или двух льё от Кастро Нуово, нам придется вступить в переговоры с некой шайкой, облюбовавшей эту местность, но в любом случае Сальвадоре ручался, что плата за проезд, которую с нас потребуют, если даже предположить, что ее вообще потребуют, не превысит десяти—двенадцати пиастров. Это был, как вы понимаете, сущий пустяк, не стоивший того, чтобы о нем говорить.

Обсудив этот вопрос, мы налили Сальвадоре полный стакан вина и выпили за то, чтобы наше путешествие оказалось благополучным.

Все было решено, оставалось лишь сообщить о принятом решении капитану Арене, которому предстояло обогнуть Сицилию на своем судне и встретиться с нами в Палермо. Мы отыскали гонца, взявшегося за полпиастра доставить мое срочное послание в порт. В этом послании мы приглашали нашего славного капитана прийти к нам наутро до девяти часов для разговора, а также перечисляли кое-какие предметы первой необходимости, которые должны были составить наш дорожный багаж и с помощью которых мы могли бы худо-бедно дождаться в Палермо остальной части наших пожитков.

После этого г-н Полити, видя, что мы явно горим желанием вернуться в свой номер, простился с нами, вызвавшись быть на следующий день нашим чичероне и попросив предупредить хозяина гостиницы, что завтра мы обедаем в городе.

ПОЛКОВНИК САНТА КРОЧЕ

Благодаря деликатности г-на Полити, позволившей нам рано лечь спать, наутро, когда он зашел за нами в шесть часов, мы были уже на ногах и готовы следовать за ним. Накануне стояла такая невыносимая жара, усиливавшаяся к тому же жаром от раскаленных голых камней, по которым нам приходилось ступать, что мы решили отправиться в поход ранним утром, чтобы, насколько возможно, избежать подобного пекла.

Мы вышли из города через те же ворота, что и накануне, в сопровождении г-на Полити и нашего друга Чотты, который следовал за нами по пятам и от которого нам очень хотелось избавиться, но, подобно садовнику из "Женитьбы Фигаро", он не был настолько глуп, чтобы прогонять таких добрых хозяев. В ожидании, когда ему представится случай проявить свои обширные познания, он доказывал свою готовность услужить нам, неся большой зонт от солнца, табурет и коробку с красками Жадена.

Первыми замеченными нами древностями оказались гробницы, выдолбленные прямо в скале и напоминавшие те, что уже встречались мне в Арле и в селении Бо; оставив Жадена, вступившего в глубокомысленную научную дискуссию с г-ном Полити, я направился вместе с Чоттой к небольшому квадратному сооружению довольно изящной постройки, покоившемуся на цоколе и украшенному четырьмя пилястрами. После безуспешных попыток уяснить при помощи собственных познаний в археологии прежнее назначение этого сооружения, мне пришлось прибегнуть к эрудиции Чотты, и я осведомился у него, обладает ли он какой-нибудь точкой зрения по поводу этого древнего здания.

— Конечно, ваше превосходительство, — сказал он, — это часовня Фалариса.

— Часовня Фалариса! — воскликнул я, весьма удивившись столь странному сочетанию слов. — Вы полагаете?

— Я в этом уверен, ваше превосходительство.

— Но какого Фалариса? — спросил я, ибо, в конечном счете, их могло быть двое, и известность первого могла затмить славу второго.

— Ну, — ответил Чотта, удивленный моим вопросом, — знаменитого тирана, придумавшего медного быка.

— О! Простите, я не думал, что он был таким набожным.

— Его мучили угрызения совести, ваше превосходительство, его мучили угрызения совести, и, поскольку дворец, где он жил, был всего в нескольких шагах отсюда, он приказал возвести эту часовню поблизости от упомянутого дворца, чтобы не слишком утруждать себя, когда ему хотелось отправиться в церковь на богослужение.

— Простите, синьор чичероне, но это объяснение кажется мне таким здравым, что я попрошу у вас разрешения немедленно записать его в свой путевой дневник.

— Пожалуйста, ваше превосходительство, пожалуйста.

И тут к нам присоединился Жаден; не желая лишать друга блестящего объяснения Чотты, я оставил их вдвоем и, в свою очередь, отправился вместе с г-ном Полити осматривать храм Гигантов, пока Жаден наспех делал карандашом набросок часовни Фалариса.

Храм Гигантов в настоящее время — это всего лишь груда развалин, и если бы, как утверждает Бискари, среди этих руин не был найден триглиф, то неизвестно было бы даже, к какому архитектурному ордеру относится это сооружение.

По всей вероятности, этот храм, строившийся явно на века, был разрушен варварами. В 1401 году Фацелло, летописец Сицилии, еще видел стоящими трех гигантов, которые служили кариатидами. Именно этих трех гигантов современный Джирдженти, гордый своим происхождением, изобразил на собственном гербе. Некоторое время спустя они оказались поверженными из-за землетрясения, и сегодня от всего этого "двора гигантов", как гласит девиз города, уцелел лишь один несчастный, лежащий на земле гигант, обломки которого приставлены друг к другу и который вместе с барабаном от знаменитых колонн этого храма — в их каннелюрах мог спрятаться человек — способен еще дать представление о величии сооружения.

Мы измерили каменного гиганта: его рост равнялся 24—25 футам, включая сложенные над головой руки. Что же касается остального, то у него очень нечеткие очертания; по всей видимости, эти кариатиды были покрыты штукатуркой под мрамор, а своей задней частью опирались о пилястры.

Основываясь на этой фигуре, наш друг Чотта построил теорию, не менее хитроумную, чем та, какую он излагал по поводу часовни Фалариса; по его мысли, гигант был одним из древних обитателей Сицилии, который, по неосторожности упав в источник, превращающий живое существо в камень, по счастью, оставался там целым и невредимым до тех пор, пока вода в источнике не иссякла из-за землетрясения и фигуру не обнаружили в том виде, в каком она сохранилась и по сей день.

После того как мы покинули храм Гигантов, нам оставалось лишь пересечь античную дорогу, чтобы оказаться возле храма Геркулеса. Этот храм подвергся еще большему разрушению, чем его сосед. Осталась стоять лишь одна его колонна. Это тот самый храм, который упоминает Цицерон в связи со статуей сына Алкмены, столь великолепной, что трудно было представить себе нечто более прекрасное: "Que non facile dixerim quicquam vidisse pulchrius^[46]". Поэтому, когда Beppec, которому статуя пришлась по вкусу, вознамерился завладеть ею, вспыхнул мятеж, и жители Агригента камнями прогнали посланцев римского проконсула.

Осмотрев эти развалины, мы спустились к Золотым Воротам и, выйдя за крепостную стену, подошли к небольшому квадратному зданию, которое одни считают усыпальницей Ферона, а другие — гробницей прославленного скакуна. Впрочем, и те, и другие приводят столь убедительные доказательства в подтверждение своего мнения, что наш чичероне, не зная, в пользу какого их них ему следует высказаться, заявил нам, что это гробница некоего древнего акрагантского царя, приказавшего похоронить себя вместе с одним из своих коней, которого он очень любил.

Пройдя еще триста шагов, мы увидели две колонны, вмурованные в стены небольшого домика: это все, что осталось от храма Эскулапа. Равнина, посреди которой возвышается этот домик, до сих пор называется "П Сатро готапо^[47]". И действительно, на этом самом месте, по словам Полибия, во время Первой Пунической войны стояла лагерем часть римского войска.

Поскольку солнце, с которым мы так близко познакомились накануне, снова стало припекать, радушно показывая нам город, который, по словам Пиндара, он сам некогда не гнушался воспевать, мы отказались от осмотра храма Вулкана и храма Кастора и Поллукса, а также водоема, вырытого в долине Акраганта карфагенскими узниками. Чотта настойчиво предлагал отвести нас туда, но мы пообещали заплатить ему, как если бы осмотрели эти достопримечательности, вследствие чего он тут же присоединился к нашему мнению.

Вернувшись в гостиницу, мы встретили там поджидавшего нас капитана Арену, пришедшего вместе с поваром. Мы были удивлены нарушением законов неаполитанской полиции, которые, напомним, запрещали Каме сходить на берег. Однако бедняга так слезно просил, чтобы ему разрешили расстаться на время со стихией, от которой он не знал ни минуты покоя и которая не далее чем накануне едва не стала для него роковой, что капитан, тронутый мольбами повара, привел его к нам, чтобы узнать, не согласимся ли мы, несмотря на наложенный полицией запрет, довезти его по суше до Палермо. Несчастный Кама, ожидавший нашего решения, выглядел таким жалким, что у нас не хватило духу отказать ему в этой просьбе. Таким образом, рискуя столкнуться с неприятностями, он, к большому своему удовольствию, вновь обосновался на твердой почве. Несколько минут спустя хозяин гостиницы прибежал узнать, неужели мы остались недовольны вчерашним обедом. Поскольку у нас не было никаких оснований огорчать этого славного человека, делавшего для нас поистине все, что было в его силах, мы ответили, что нам не только не на что жаловаться, но что мы, напротив, очень довольны; после этого хозяин попросил нас восстановить порядок на кухне, где Кама перевернул все вверх дном. Мы поспешили на кухню и, в самом деле, увидели, как наш повар, окруженный пятью-шестью кастрюлями, громко спрашивает, что ему в них положить. Именно этот бестактный вопрос и обидел нашего хозяина. Мы разъяснили Каме, что его требования чрезмерны, и попросили уступить место гостиничному повару, чтобы он приготовил нам по собственному вкусу яичницу из двенадцати или пятнадцати яиц, которые ему с большим трудом удалось раздобыть. Кама удалился с ворчанием и успокоился только после того, как мы дали ему обещание, что он непременно возьмет реванш во время нашей поездки из Агридженто в Палермо.

Капитан принес все наши вещи и на всякий случай захватил сотню пиастров. Однако после рассказов г-на Полита о предстоящем нам пути мы не были расположены обременять себя лишними деньгами и попросили капитана отнести названную сумму обратно на судно, где она была бы куда в большей безопасности, чем в наших карманах. У нас с Жаденом было на двоих пятьдесят унций, то есть семьсот или восемьсот франков, и эта сумма представлялась нам вполне достаточной в данных обстоятельствах, тем более, что капитан обещал присоединиться к нам дней через двенадцать. У капитана возникло было опасение, как бы из-за неприятности, приключившейся со сперонарой, ему не пришлось задержаться на несколько дней в Джирдженти, чтобы раздобыть другой якорь вместо того, который остался в море; однако Филиппо, семь раз ныряя на глубину в двадцать пять футов, в конце концов высвободил железную лапу из-под камня, за который та зацепилась; после этого он появился на поверхности воды вместе с якорем. Ждавшие его Пьетро и Джованни тотчас же прыгнули в море, держа в руках канат; они продели его в кольцо, и якорь был торжественно поднят на борт судна.

Таким образом, все складывалось как нельзя лучше, и мы простились с капитаном, назначив ему встречу в Палермо.

Сразу же после завтрака, который, судя по сказанному выше, не должен был отнять у нас много времени, мы приступили к поискам достопримечательностей, которые мог предложить нашему вниманию собственно Джирдженти. Их перечень оказался невелик: крайне бедный магазин этрусских ваз, где каждая из вещей предлагалась нам по тройной цене по сравнению с той, какую мы могли бы заплатить за нее в Париже; небольшая картина, приписываемая Рафаэлю, но написанная в лучшем случае Джулио Романо: она была украдена, а затем возвращена с помощью некоего духовника, и теперь хранилась у судьи, который, возможно, в итоге станет ее владельцем; и, наконец, кафедральный собор, где в ту пору не было епископа, так как после смерти последнего прелата король Неаполитанский временно прибрал к рукам его доходы, составлявшие тридцать тысяч унций, и теперь его сицилийское величество не спешил предоставлять кому-либо вакантный бенефиций.

Эти осмотры, хотя они и были весьма неинтересными, все же помогли нам скоротать время до обеда, оказавшегося таким же обильным, как и трапеза в доме славного Джемелларо, после которой нам нигде больше не подавали столь щедрого угощения. Во время десерта разговор опять зашел о разбойниках; эта тема, вполне естественно, напомнила нам о Сальвадоре, нашем будущем проводнике, и мы попросили г-на Полити слегка просветить нас относительно того, как этого грешника коснулась Божья благодать. Но, вместо того, чтобы удовлетворить эту просьбу, хозяин предложил рассказать нам историю, приключившуюся за семь лет до этого в Кастро Джованни. Мы тотчас же согласились, полагая, что лучше удовольствоваться реальной добычей, чем гоняться за тенью, и г-н Полити без лишних слов, лишь распорядившись подать нам кофе и приказав, чтобы нас не беспокоили ни под каким предлогом, приступил к следующему повествованию.

— Двадцатого июля тысяча восемьсот двадцать шестого года, в шесть часов вечера, не только зал суда Кастро Джованни был до отказа заполнен любопытными зеваками, но и близлежащие улицы оказались забиты толпами мужчин и женщин, которые, не сумев найти себе место в помещении, где проходило заседание суда, ожидали на улице итога судебного разбирательства. Дело в том, что это судебное разбирательство было исключительно важным для всего населения центральной части Сицилии. Обвиняемый, представший в тот день перед судом, состоял, как уверяли, в банде знаменитого атамана Луиджи Ланы, который, промышляя то на дороге из Катании в Палермо, то на дороге из Катании в Джирдженти, а порой и на обеих одновременно, подчистую грабил всякого путника, опрометчиво избравшего одну из двух этих дорог.

Синьор Луиджи Лана был одним из тех главарей разбойников, какие встречаются теперь только на Сицилии и в Комической опере и выходят на большую дорогу для того, чтобы искоренить общественную несправедливость и хотя бы отчасти устранить неравенство между баловнями судьбы и обездоленными. С разбойником сталкивались уже не менее двадцати человек, но из двадцати описаний его примет ни одно не совпадало с другим. По словам одних, это был красивый молодой блондин двадцати четырех-двадцати пяти лет, похожий на женщину; по словам других, это был мужчина лет сорока—сорока пяти с резкими чертами лица, смуглой кожей и темными курчавыми волосами. Некоторые даже утверждали, что они видели, как разбойник заходил в церковь и молился с таким сосредоточенным видом, что мог бы посрамить этим самых ревностных монахов; другие будто бы слышали, что он гневил Господа чудовищными богохульствами, и называли его безбожником и нечестивцем. Наконец, кое-кто (хотя, признаться, таких было совсем мало) поговаривал, что, в сущности, он был более порядочным человеком, чем те, кто за ним гонялся, чтобы отправить его на виселицу, и что он выполнял простое устное обещание неукоснительнее, чем многие торговцы выполняли свои письменные обязательства; в подтверждение этого приводился случай, доказывавший, что атаман Луиджи Лана и в самом деле серьезно относился к собственным обещаниям. Вот событие, позволявшее подобным людям составить об этом странном человеке хорошее мнение, которым они делились с другими.

Однажды, когда этого разбойника преследовали, он нашел убежище в доме богатого синьора маркиза ди Виллальба; расставаясь с ним, исполненный благодарности Луиджи дал обещание, что отныне хозяин и его близкие могут совершенно спокойно разъезжать по Сицилии. Через несколько дней после этих событий, доверяя данному обещанию, маркиз ди Виллальба отправил своего управляющего в Чефалу, где ему следовало сделать платеж, но на дороге между Полицци и Колессано управляющий был остановлен грабителем. Сколько бедняга ни твердил, что он слуга маркиза ди Виллальба и что у маркиза ди Виллальба и его близких имеется охранное свидетельство самого атамана, разбойник даже не стал слушать его возражений и обобрал бедного управляющего до нитки. Видя, что у него нет возможности ехать дальше, управляющий повернул назад и попросил приюта в первом же встречном доме в Полицци; оттуда он написал своему хозяину о приключившейся беде и попросил указаний относительно того, что ему следует делать. Маркиз ди Виллальба, и не помышлявший о том, чтобы требовать у Ланы выполнения обещания, которое он так быстро нарушил, начал было писать несчастному управляющему, чтобы тот возвращался в замок, как вдруг ему вручили два мешка, которые какой-то незнакомец только что передал для него от имени атамана Луиджи Ланы. Маркиз развязал оба мешка. В первом лежали деньги, отобранные у управляющего, а во втором — голова грабителя.

В то же время другой неизвестный посланец доставил в дом, где нашел приют управляющий, снятую с него одежду.

Начиная с этого дня ни один разбойник не отваживался больше связываться ни с самим маркизом ди Виллальба, ни с каким-нибудь из его домочадцев.

Итак, как уже было сказано, двадцатого июля тысяча восемьсот двадцать шестого года в Кастро Джованни судили человека, обвиняемого в принадлежности к шайке Луиджи Ланы, причем подсудимого подозревали в том, что тремя месяцами раньше, то есть восемнадцатого мая, он смертельно ранил на дороге между Ченторби и Патер-но английского путешественника. Поскольку англичанин умер два дня спустя от полученных им четырех ножевых ударов, изобличить виновного при помощи очной ставки было невозможно. Однако, прежде чем испустить дух, умирающий, сохранявший в течение всех этих событий хладнокровие, достойное страны, уроженцем которой он был, дал настолько точное описание примет своего убийцы, что благодаря этому виновного задержали через полтора месяца.

Мы говорим "виновный", хотя следовало бы называть его просто "обвиняемый", так как мнения о человеке, представшем перед синьором Бартоломео, судьей Кастро Джованни, сильно различались. В самом деле, несмотря на показания умирающего англичанина, несмотря на совпадение описанных примет с чертами лица заключенного, он утверждал, что стал жертвой случайного сходства и что в тот самый день, когда было совершено убийство, он находился в порту Палермо, где работал тогда грузчиком. К несчастью, синьор Бартоломео, судья Кастро Джованни, по-видимому, был на стороне людей, не расположенных верить отрицавшему свою вину подсудимому, что, как нетрудно было понять, почти не оставляло надежды бедняге, ссылавшемуся на алиби, которое он не мог подтвердить.

Суд продолжался, и приговор должны были вынести с минуты на минуту, когда некий красивый молодой человек лет двадцати восьми—тридцати в мундире английского полковника, в сопровождении двух слуг, прибывших, как и он, верхом, въехал в Кастро Джованни со стороны Палермо и остановился у гостиницы "Циклоп", которую содержал метр Гаэтано Пакка. Поскольку путешественники такого ранга редко заглядывали в Кастро Джованни, метр Гаэтано самолично бросился к дверям гостиницы, не желая уступать кому бы то ни было честь держать поводья лошади иностранца, пока тот спешивался. Офицер, приехавший, как уже было сказано, в сопровождении двух слуг, сначала хотел воспротивиться этому изъявлению чрезмерной учтивости, но, видя, что хозяин настаивает, решил не спорить с ним из-за такого пустяка, спешился по всем правилам верховой езды и вошел в гостиницу, смахивая хлыстом пыль со своих сапог и панталон.

"Я покорнейший слуга вашего превосходительства, — заявил полковнику метр Гаэтано, передав поводья лошади одному из слуг и войдя в дом вслед за иностранцем, — и всегда буду гордиться тем, что такой благородный синьор как ваше превосходительство останавливался в гостинице "Циклоп". Как видно, вы, ваше превосходительство, проделали долгий путь, а долгий путь пробуждает аппетит. Что прикажете подать вам на обед?"

"Милейший господин Пакка, — с сильно выраженным мальтийским акцентом ответил иностранец, своим высокомерным видом резко пресекая довольно фамильярную учтивость метра Гаэтано, — сделайте одолжение, ответьте сначала на вопрос, который я вам задам, а затем мы вернемся к вашему любезному предложению".

"Я весь к услугам вашего превосходительства", — ответил хозяин "Циклопа".

"Очень хорошо. Я хотел бы узнать, сколько миль отделяют Кастро Джованни от замка моего почтенного друга князя ди Патерно".

"Вы, ваше превосходительство, конечно, не собираетесь проделать столь долгий путь сегодня, да еще в такой поздний час?"

"Простите, любезный Пакка, — продолжал иностранец тем же насмешливым тоном, уже сквозившим в акценте, с которым он говорил. — Но разве вы не замечаете, что ответили на мой вопрос другим вопросом. Я спросил у вас, сколько отсюда миль до замка князя ди Патерно: неужели не ясно?"

"Семнадцать миль, ваше превосходительство".

"Очень хорошо: с моей лошадью дорога займет три часа, и, если только я уеду в восемь часов вечера, то буду на месте до полуночи: приготовьте мне и моим слугам ужин и накормите наших лошадей".

"Господи, Боже мой! — воскликнул хозяин гостиницы. — Неужели вы, ваше превосходительство, намереваетесь путешествовать ночью?"

"Почему бы и нет?"

"Но разве вы, ваше превосходительство, не знаете, что на дорогах небезопасно?"

Иностранец рассмеялся с невыразимым презрением; затем, после минутного молчания, он спросил, продолжая смахивать хлыстом пыль со своих панталон:

"И чего же следует опасаться?"

"Чего следует опасаться? И вы еще это спрашиваете!"

"Да, спрашиваю".

"Разве вы, ваше превосходительство, не слышали о Луиджи Лане?"

"О Луиджи Лане? Кто этот человек?"

"Этот человек, ваше превосходительство, самый страшный разбойник, когда-либо живший на Сицилии".

"Неужели?" — спросил иностранец тем же насмешливым тоном.

"Не говоря уж о том, что он сейчас очень сердит, — продолжал хозяин гостиницы, — и, я ручаюсь, никому не даст пощады".

"На что же он сердится, метр Гаэтано? Ну-ка, расскажите".

"На то, что сейчас судят одного из членов его шайки".

"Где же?"

"Прямо здесь, ваше превосходительство".

"И этот негодяй будет осужден?"

"Боюсь, что да, ваше превосходительство".

"Почему же вы этого боитесь, метр Гаэтано?"

"Почему, ваше превосходительство? Да потому, что Луиджи Лана способен в отместку спалить весь Кастро Джованни".

Иностранец вновь рассмеялся.

"Могу ли я узнать, над чем вы смеетесь, ваше превосходительство?" — спросил ошеломленный трактирщик.

"Я смеюсь над тем, что один храбрый человек наводит ужас на восемь или десять тысяч таких трусов, как вы, — с еще большим презрением ответил иностранец. — И вы полагаете, — продолжал он, выдержав минутную паузу, — что этот человек будет осужден?"

"Я в этом не сомневаюсь, ваше превосходительство".

"Жаль, что я не приехал раньше, — произнес иностранец, как бы разговаривая сам с собой, — я был бы не прочь взглянуть, как будет выглядеть этот негодяй, когда ему вынесут приговор".

"Может быть, еще не поздно, — сказал метр Гаэтано, — и если вы, ваше превосходительство, желаете развлечься, пока будет готовиться ужин, я напишу записку судье Бартоломео, кумом которого я имею честь быть, и у меня нет сомнений, что благодаря моей рекомендации он посадит ваше превосходительство туда же, где сидят адвокаты".

"Спасибо, милейший господин Пакка, — ответил иностранец, вставая и направляясь к двери, — спасибо, но, пожалуй, уже слишком поздно. Я слышу на улице громкие крики возвращающихся людей; наверное, приговор уже оглашен".

В самом деле, толпа, десять минут назад теснившаяся возле здания суда, теперь заполнила все улицы, и слова: "К смертной казни! К смертной казни!", повторяемые пятью или шестью тысячами голосов, гремели, словно гроза, разразившаяся над городом.

Несмотря на то что обвиняемый, не сумевший предъявить ни одного свидетеля защиты, неоднократно отрицал свою вину, его приговорили к смертной казни через повешение.

Молодой полковник стоял на пороге до тех пор, пока толпа, на которую он смотрел, хмуря брови и покусывая усы, не разошлась; затем, когда улица опустела, не считая нескольких кучек людей, видневшихся там и сям, он повернулся к хозяину гостиницы, который почтительно держался за его спиной и вставал на цыпочки, пытаясь что-нибудь разглядеть поверх его плеча.

"Как вы думаете, милейший господин Пакка, когда казнят этого человека?" — осведомился иностранец.

"Наверное, послезавтра утром, — ответил г-н Гаэтано, — сегодня — приговор, ночью — исповедь, завтра — тюремная церковь, послезавтра — виселица".

"В котором часу?"

"Около восьми часов утра — это обычное время".

"По правде сказать, у меня возникло одно желание", — сказал полковник.

"Какое, ваше превосходительство?"

"Я не видел, как судили этого негодяя, но, по крайней мере, могу увидеть, как его повесят".

"Нет ничего проще; вы можете, ваше превосходительство, уехать завтра утром, навестить своего друга князя ди Патерно и вернуться сюда завтра вечером".

"Вы говорите, словно святой Иоанн Златоуст, милейший господин Пакка, — ответил полковник, одергивая выступавшее из его красного мундира батистовое жабо, — и я последую вашему совету. А теперь займитесь-ка моим ужином и моей комнатой; постарайтесь, чтобы все это было если и не отличным, то хотя бы сносным; как вы советуете, я уеду завтра утром и вернусь завтра вечером. А вы тем временем раздобудьте мне какое-нибудь хорошее место, откуда я мог бы увидеть казнь: скажем, какое-нибудь окно; я заплачу за него любую цену".

"Я сделаю больше этого, ваше превосходительство".

"Что же вы сделаете, любезнейший господин Пакка?"

"Известно ли вашему превосходительству, что судья, так уж заведено, наблюдает за казнью, сидя на помосте?"

"О! Так заведено? Нет, я этого не знал. Но не суть важно, продолжайте".

"Так вот! Я попрошу у судьи, кумом которого, как, помнится, мною уже было сказано, я имею честь быть, место рядом с ним для вашего превосходительства".

"Чудесно, господин Гаэтано! А я обещаю, коль скоро вы сумеете раздобыть мне это место, что я не стану проверять поданный вами счет, а буду полагаться на общую сумму".

"Хорошо, хорошо, — сказал метр Гаэтано, — я понимаю, что все это, разумеется, уладится, и вы, ваше превосходительство, уедете из моего дома довольный, надеюсь, и хозяином, и гостиницей".

"Я также на это надеюсь, любезнейший господин Пакка, но в ожидании ужина, который, я боюсь, заставит себя ждать, нет ли у вас чего-нибудь почитать, чтобы я мог развлечься?"

"Конечно, ваше превосходительство, конечно, — ответил метр Гаэтано, открывая шкаф, где пылилось несколько старых потрепанных книг. — Вот "Путеводитель по Сицилии" знаменитого доктора Франческо Феррары; вот два тома "Легкой поэзии" аббата Мели; вот "Научное сочинение о сглазе" маэстро Николао Валлетты, а вот "История страшного разбойника Луиджи Ланы" с его портретом, написанным с натуры..."

"Ах, черт возьми! Любезнейший хозяин, дайте-ка мне эту книгу, прошу вас, мне не терпится посмотреть, в каком виде его изобразили".

"Держите, ваше превосходительство, держите".

"Тьфу ты... А известно ли вам, что ваш приятель Луиджи Лана — препротивный господин с длинными усами, глазами навыкате, растрепанными волосами, шляпой в форме сахарной головы и пистолетами за поясом?"

"Что ж! Эта копия, сколь бы ужасной она ни была, ничто в сравнении с оригиналом".

"Неужели?"

"Я могу поклясться вашему превосходительству".

"Стало быть, вы его видели, милейший господин Пак-ка?" — спросил молодой полковник, качаясь на стуле и в высшей степени насмешливо глядя на хозяина гостиницы.

"Нет, ваше превосходительство, сам я его не видел, но у меня останавливались бедняги-путешественники, на свою беду повстречавшие Луиджи, и они описали мне его с головы до пят".

"Ба! Должно быть, страх затуманил им глаза, и они сильно сгустили краски. Так или иначе, любезнейший хозяин, теперь, когда я получил то, что желал, займитесь-ка моим ужином, пожалуйста, а я тем временем посмотрю, соответствуют ли деяния этого грозного разбойника его облику".

"Немедленно, ваше превосходительство, немедленно".

Путешественник кивнул, показывая, что он отлично знает, как ему следует относиться к итальянскому subito^[48], и, растянувшись на двух стульях, с типично южной небрежностью собрался приступить к чтению.

По-видимому, несмотря на презрение, с которым полковник открыл книгу, описанные в ней приключения показались ему довольно интересными, ибо, когда метр Гаэтано вернулся через полчаса, он застал его в той же позе и за тем же занятием.

Пока полковник проводил время с пользой, метр Гаэтано тоже не терял времени напрасно. Поговорив с господином, он стал разговаривать со слугами и узнал от одного из них, что путешественник, которого он имел честь приютить у себя, это молодой мальтиец, обладавший состоянием в сто тысяч ливров годового дохода и купивший в Англии полк. Оставалось выяснить имя иностранца. Владелец гостиницы "Циклоп" придумал очень простой способ это узнать: как водится в Италии, он принес молодому постояльцу свою книгу учета и попросил его расписаться в ней.

Услышав, что кто-то остановился рядом, полковник поднял глаза и увидел хозяина; заметив книгу учета, он понял, чего от него хотят, протянул руку, взял перо и написал три слова в том месте, на которое указывал палец метра Гаэтано: "Полковник Санта Кроне".

Метр Гаэтано был очень доволен: он выяснил все, что ему хотелось знать.

"А теперь, — сказал он, — если вашему превосходительство угодно сесть за стол, то суп уже подан".

"О-о! — воскликнул молодой офицер. — Почему же вы не сказали мне об этом раньше, любезнейший господин Пакка, я избавил бы вас от труда заново накрывать на стол".

"Как это заново накрывать на стол, ваше превосходительство?! Разве вам не нравится, как он накрыт?"

"Напротив, любезнейший господин Пакка, напротив, но я привык вытирать руки голландским полотном и есть из серебряной посуды; дело не в том, что ваши тряпки недостаточно чисты и ваши оловянные приборы не начищены до блеска, но, с вашего позволения, я не стану ими пользоваться. Позовите моего слугу".

Метр Гаэтано тотчас же повиновался, хотя и счел себя слегка униженным обидным замечанием полковника, однако, поскольку тот пообещал ему не проверять счет, он решил про себя, что внесет стоимость обиды в общую сумму.

Несколько минут спустя камердинер принес несессер размером с чемодан и достал оттуда серебряную посуду, два-три серебряных прибора и кубок из позолоченного серебра; на всех этих предметах красовался фамильный герб полковника.

Полковник приступил к ужину, приготовленному метром Гаэтано, с брезгливым видом королевской особы и едва притронулся к каждому блюду; когда трапеза была закончена, он, видя, что стоит прекрасная погода и в небе ярко светит луна, собрался на прогулку по городу. Метр Гаэтано предложил составить ему компанию, но полковник ответил, что предпочитает гулять в одиночестве.

Тем не менее метр Гаэтано, весьма любопытный от природы, вышел из дома через десять минут после его ухода, под предлогом того, что ему тоже хочется прогуляться, но на самом деле в надежде встретить своего постояльца. Однако, хотя в Кастро Джованни было только две или три главные улицы, ожидания достойного хозяина гостиницы не оправдались, и он не увидел никого, кто своей походкой напоминал бы решительные и надменные манеры молодого офицера. Проходя мимо тюрьмы, он заметил, как туда вошел какой-то бедный монах ордена святого Франциска: служитель Господа пришел, чтобы подготовить осужденного к смерти.

Полковник вернулся только в полночь. Метру Гаэтано очень хотелось спросить у него, что же такого интересного он нашел в Кастро Джованни, чтобы задержаться в городе до такого позднего часа. Но стоило хозяину открыть рот, чтобы задать этот вопрос, как молодой человек, приказав разбудить его в шесть часов утра, смерил метра Гаэтано таким презрительным взглядом, что у того перехватило дыхание и он поклонился в знак повиновения, так и не проронив ни единого слова. Полковник же удалился в свою комнату вместе со слугой, который ушел от него лишь в час ночи.

В семь часов утра полковник, выпив только чашку черного кофе, отбыл, по его словам, в замок князя ди Патер-но; он взял с собой одного лишь камердинера, оставив в гостинице второго слугу, который должен был сторожить его вещи, а также напомнить метру Гаэтано о его обещании заказать постояльцу место рядом с судьей, чтобы оттуда увидеть казнь.

Казни совершались в Кастро Джованни далеко не часто, поэтому накануне смерти несчастного осужденного город бурлил; все его жители высыпали на улицы, кругом раздавался колокольный звон, и каждый хотел первым узнать какую-нибудь новость от судьи или тюремщика. Люди полагали, что виновный, надеясь облегчить свои страдания перед казнью хотя бы раскаянием, сделает признания и, таким образом, откроются какие-нибудь достоверные сведения о нем самом и о грозном Луиджи Лане, главаре шайки. Однако эти ожидания не оправдались; осужденный не только ни в чем не признался, но, напротив, продолжал твердить о своей невиновности, беспрестанно повторяя, что в день убийства он находился в Палермо, то есть примерно в ста пятидесяти милях от места преступления.

Даже исповедник не смог ничего от него добиться, и, выйдя из тюрьмы, почтенный священнослужитель сказал, что он очень боится, как бы людское правосудие, вместо того чтобы наказать виновного, не породило еще одного мученика.

Итак, весь день не утихали самые жаркие споры о том, виновен или невиновен осужденный, а затем вечером появился свет в окнах тюремной церкви, в которой смертнику предстояло провести ночь перед казнью. В десять часов вечера в часовню провели того же самого монаха, который уже приходил в тюрьму, чтобы подготовить узника к смерти; монах ушел оттуда лишь в половине двенадцатого. После его ухода осужденный, весь день пребывавший в сильном волнении, казалось, успокоился.

В полночь полковник вместе со своим камердинером вернулся в гостиницу "Циклоп" и, увидев встречавшего его метра Гаэтано, велел прежде всего самым тщательным образом позаботиться о его лошадях, уставших после долгой поездки; затем он осведомился, выполнил ли хозяин, к его удовольствию, взятое на себя поручение. Метр Гаэтано ответил, что его кум был несказанно рад сделать для его превосходительства что-то приятное и что место на помосте, рядом с судьей, которое тот пожелал, ему назавтра обеспечено.

Всю ночь звонили колокола, напоминая добрым христианам, что им подобает молиться за обреченного на смерть.

Наутро, с пяти часов, все улицы, ведущие из тюрьмы к месту казни, заполнили зеваки; в окнах виднелось множество голов, и даже крыши трещали под тяжестью зрителей.

В семь часов судья вместе с двумя секретарями, командиром ночной стражи и комиссаром полиции занял место на помосте; как и обещал метр Гаэтано полковнику, для него было оставлено место рядом с судьей. Явившись в половине восьмого, офицер очень вежливо, с присущим ему надменным видом важной особы поблагодарил судью за любезность и, посмотрев на свои роскошные, усыпанные бриллиантами часы, чтобы узнать, не слишком ли долго ему придется ждать, сел на почетное место среди городских властей Кастро Джованни.

В восемь часов колокола зазвонили вдвое тише прежнего, возвещая о том, что осужденного вывели из тюрьмы.

Через несколько минут послышался все нараставший ропот толпы, свидетельствовавший о приближении осужденного. И в самом деле, вскоре появились: палач, ехавший впереди на лошади; затем четверо стражников, шагавших позади палача; затем сам осужденный, сидевший задом наперед верхом на осле и ехавший таким образом, чтобы не терять из вида гроб, который несли позади него братья Милосердия; затем, наконец, все жители Кастро Джованни, замыкавшие шествие.

Осужденный, казалось, очень рассеянно слушал поучения сопровождавшего его монаха. Кругом говорили, что подобная рассеянность объясняется тем, что этот священнослужитель — не тот монах, который навещал узника в тюрьме. Действительно, тот монах не пришел ко времени, когда его ждали, и пришлось посылать за другим, чтобы обреченный не остался в свой смертный час без помощи религии.

Как бы то ни было, бедняга, как уже говорилось, казался весьма обеспокоенным и озирался по сторонам, бросая на окружающих взгляды, свидетельствовавшие о его душевном смятении. Более того, время от времени он, вопреки обыкновению смертников, старающихся как можно дольше избавлять себя от этого зрелища, поглядывал на виселицу, вероятно, прикидывая в уме, сколько времени ему осталось жить. Внезапно, когда осужденный оказался напротив помоста судьи и исповедник стал помогать ему слезть с осла, он громко вскрикнул и, поскольку руки у него были связаны, замотал головой, указывая на полковника, сидевшего возле судьи.

"Святой отец, — воскликнул он, обращаясь к монаху, — святой отец: вот тот синьор, который, если он пожелает, может меня спасти".

"Какой синьор?" — спросил удивленный монах.

"Тот, что сидит рядом с судьей, святой отец; тот, на котором красный мундир и эполеты полковника. Сам Бог посылает его мне, святой отец. О чудо, чудо!"

И все принялись повторять слово "чудо" вслед за осужденным, еще не понимая, о чем идет речь; тем не менее палач подошел к смертнику, собираясь приступить к своим обязанностям. Однако исповедник встал между палачом и смертником.

"Подождите, — сказал он, — ради Бога, подождите! Судья, — продолжал монах, — осужденный говорит, что он узнал сидящего рядом с тобой свидетеля, который может спасти ему жизнь, удостоверив его невиновность. Судья, я заклинаю тебя выслушать этого свидетеля".

"Кто этот свидетель?" — спросил судья, вставая на помосте.

"Полковник Санта Кроче! Полковник Санта Кроче!" — закричал смертник.

"Я? — удивленно спросил полковник, в свою очередь вставая. — Я, друг мой? Вы, наверное, ошиблись, и, хотя вам известно мое имя, я вас не знаю".

"Так вы его не знаете?" — спросил судья.

"Никоим образом", — ответил полковник, посмотрев на осужденного еще внимательнее, чем в первый раз.

"Я так и думал, — сказал судья, покачав головой, — это одна из обычных уловок таких мерзавцев".

Он снова сел и подал знак палачу, чтобы тот продолжал свою работу.

"Полковник, — вскричал смертник, — полковник, вы же не дадите мне умереть вот так, когда одно лишь ваше слово может меня спасти! Полковник, позвольте только задать вам один вопрос".

"Да! Да! — подхватила толпа. — Правильно, дайте осужденному слово, дайте ему слово!"

"Господин судья, — сказал полковник, — я полагаю, что из гуманных соображений мы должны пойти навстречу этому несчастному. К тому же, если он хочет нас обмануть, мы без труда это поймем, и в таком случае он отсрочит свою казнь всеголишь на несколько минут".

"Я ни в чем не могу отказать вашему превосходительству, — ответил судья, — но, ей-Богу, не стоит, поверьте, полковник, доставлять ему это удовольствие".

"Я прошу вас об этом, сударь, для очистки моей собственной совести", — произнес полковник.

"Я уже сказал вашему превосходительству, что весь к вашим услугам", — ответил судья.

После этого он поднялся и приказал:

"Стражники, приведите осужденного".

Осужденного привели. Он был бледен как смерть и дрожал всем телом.

"Ну, мошенник, — сказал судья, — его превосходительство смотрит на тебя; говори же".

"Помнит ли ваше превосходительство, — спросил осужденный, — что восемнадцатого мая нынешнего года вы высадились в Палермо, прибыв из Неаполя?"

"Я не смог бы указать этот день так же точно, как это сделали вы, друг мой, но я и вправду прибыл на Сицилию примерно в это время".

"Помнит ли ваше превосходительство носильщика, который подвез на тележке ваши чемоданы к дверям гостиницы "Четыре Угла", где вы поселились?"

"В самом деле, я поселился в гостинице "Четыре Угла", — подтвердил полковник, — но, признаться, я совершенно не помню лица человека, который меня туда провожал".

"И все же, ваше превосходительство, вы не могли забыть, что, когда мы проходили мимо дверей слесаря, один из его подмастерьев, выходивший с железным прутом на плече, ударил меня по голове и нанес мне эту рану. Поглядите".

И, нагнув голову, осужденный в самом деле показал едва зарубцевавшийся шрам, оставшийся у него на лбу.

"Да, вы правы, вы совершенно правы, — сказал полковник, — и я помню этот случай так, как будто он только что произошел".

"И вот тому доказательство, — с радостью продолжал осужденный, к которому начала возвращаться надежда, — вот тому доказательство: будучи щедрым синьором, вы дали мне тогда не шесть карлино, как я просил у вас, а две унции".

"Все это чистая правда, — подтвердил полковник, повернувшись к судье, — но сейчас мы узнаем это еще более точно. У меня с собой записная книжка, куда я ежедневно заношу то, что делаю; таким образом, мне будет легко проверить, не назвал ли этот человек ложную дату".

"Посмотрите, посмотрите, полковник, — сказал осужденный, — теперь я уверен, что правда за мной".

Полковник открыл записную книжку; дойдя до указанной даты, он прочел во всеуслышание:

"Сегодня, 18 мая, я прибыл в Палермо в одиннадцать часов утра. — Нанял в порту какого-то беднягу, который получил рану, пока вез мои чемоданы. — Поселился в гостинице "Четыре Угла"".

"Вот видите?! Вот видите?!" — вскричал осужденный.

"По правде сказать, господин судья, — сказал полковник, повернувшись к метру Бартоломео, — если преступление, в котором обвиняют этого бедного человека, и в самом деле было совершено восемнадцатого мая, то я должен поклясться честью, что восемнадцатого мая он был в Палермо, где, как свидетельствует моя записная книжка, его ранили, когда он оказывал мне услуги. Итак, поскольку этот человек не мог находиться в Палермо и Ченторби одновременно, он, безусловно, невиновен".

"Невиновен! Невиновен!" — закричала толпа.

"Да, невиновен, друзья мои, невиновен! — воскликнул осужденный. — Я так и знал, что Бог сотворит для меня чудо".

"Чудо! Чудо!" — подхватила толпа.

"Хорошо! — произнес судья. — Мы снова отправим его в тюрьму и проведем новое расследование".

"Нет, нет, освободить! Немедленно освободить!" — закричал народ.

С этими словами часть толпы устремилась к помосту, схватила осужденного и развязала ему руки, в то время как другая опрокинули виселицу и камнями прогнала палача.

Полковника же торжественно отнесли на руках в гостиницу "Циклоп".

Весь день Кастро Джованни ликовал, и, когда около полудня полковник уезжал из города верхом, ему пришлось с большим трудом пробираться сквозь толпы людей, целовавших ему руки и кричавших: "Да здравствует полковник Санта Кроче! Да здравствует спаситель невиновного!"

Что касается осужденного, то, поскольку каждый хотел услышать о том, что с ним приключилось, из его собственных уст, он лишь ближе к вечеру более или менее обрел свободу. Воспользовавшись ею, бывший узник тотчас же пошел по узкой и оттого казавшейся еще более темной улочке и добрался до городских ворот; очутившись за пределами города, он помчался со всех ног и, добежав до какого-то ущелья в горах, бесследно исчез.

На следующий день судья получил письмо от Луиджи Ланы, в котором предводитель разбойников благодарил его за то, что тот любезно предоставил ему место на своем помосте; он также просил передать привет его куму, метру Гаэтано, владельцу гостиницы "Циклоп".

И все же, несмотря на то что осужденный обрел свободу, его настолько потряс вид виселицы, от которой он, так сказать, был в одном шаге, что разбойник решил, невзирая на увещевания своих товарищей, распрощаться с жизнью, которую он до тех пор вел, и помириться с полицией.

Монах, провожавший смертника из тюрьмы на эшафот, стал посредником между ним и властями. Его прошение было передано вице-королю, и, поскольку разбойник просил только сохранить ему жизнь, обещая стать образцом честности, после ряда переговоров между монахом и вице-королем просьба бывшего смертника была удовлетворена, при условии, что он прилюдно покается, стоя босиком и с веревкой на поясе.

Эта церемония состоялась в Палермо, в назидание верующим.

Вот что произошло в Кастро Джованни двадцатого июля тысяча восемьсот двадцать шестого года от рождества Христова.

— Скажите пожалуйста, — спросил я у г-на Полити, — что стало потом с этим достойным человеком?

— Он взял имя Сальвадоре, не иначе как в память о своем чудесном спасении, стал погонщиком мулов, чтобы, как он и обещал, зарабатывать на жизнь достойным образом; и если то, что я вам рассказал, не слишком вас пугает, он будет иметь честь стать завтра вашим проводником на пути из Джирдженти в Палермо.

В ГЛУБИНЕ СИЦИЛИИ

На следующий день, как мы ни спешили, в путь отправиться нам удалось лишь около девяти часов утра. Сначала мы попросили привести запасного мула для Камы, но, стоило тому оказаться впервые в жизни в седле, не имея другой подпорки под ногами, кроме двух стремян разной длины, как он заявил, что считает узду слишком ненадежной точкой опоры, чтобы доверить ей безопасность своей особы. После этого наш повар спешился с помощью Сальвадоре и мул был отправлен обратно.

Тем временем всю нашу поклажу погрузили на вьючного мула. Поскольку багаж был довольно внушительным, Кама заметил, что на спине мула образовалась ровная поверхность около трех-четырех футов в поперечнике. Эта площадка показалась повару поистине безопасным местом по сравнению с остроконечным седлом, и он попросил разрешения устроиться по своему усмотрению на этой маленькой платформе. Сальвадоре, к которому обратились с вопросом, сможет ли мул выдержать дополнительный груз, ответил, что он не видит в этом беды, после чего Кама обосновался посреди нашей поклажи, сидя по-турецки и величественной пирамидой возвышаясь в центре своих владений.

Нам посоветовали посетить Макалуби. В связи с этим мы попросили Сальвадоре отправиться по дороге, которая туда вела, но проводник, привыкший к подобным просьбам, предвосхитил наше желание, и, когда мы высказали его, до этого места оставалось не более полумили.

Макалуби — это всего лишь три или четыре десятка маленьких грязевых вулканов, возвышающихся на болотистой равнине. Высота каждого из этих миниатюрных вул-канчиков не более одного фута или восемнадцати дюймов; из этих бугорков вытекает нечто вроде вязкой жидкости ржавого цвета, очень холодной и, как утверждают, очень соленой. Когда мы туда явились, вулканчики пребывали в покое, а именно, с огромным трудом и с усилиями,

которые, очевидно, необычайно их утомляли, извергали из своих кратеров жидкую лаву Сальвадоре заверил нас, что случаются периоды, когда они извергают струи грязи на высоту в сто—сто пятьдесят футов, и в такие минуты вся эта илистая равнина колышется, словно море. Мы не увидели ничего похожего. Ее поверхность, напротив, была совершенно спокойной, как мы уже говорили, и довольно сухой, так что, когда мы разгуливали между вулканчика-ми, наши ноги увязали в тине не более чем на два-три дюйма. Поскольку это место, несмотря на то, как его расписывали, показалось нам не особенно интересным, а наши познания в геологии были не настолько велики, чтобы понять причину самого этого явления, мы сделали в Ма-калуби лишь короткую остановку и отправились дальше.

Ближе к одиннадцати часам мы оказались на берегу какой-то речушки. Так как мы следовали по едва проложенной дороге, доступной лишь для носилок, мулов и пешеходов, у нас, понятное дело, был только один способ пересечь реку: решительно направить туда своих мулов. Вода доставала им до брюха, и они благополучно перевезли нас на другой берег. Я предложил Сальвадоре сесть позади меня в седло, но, поскольку было очень жарко, он не стал разводить церемоний и спокойно последовал примеру мулов, то есть по пояс в воде перешел через реку.

Стоило нам пройти несколько шагов по другому берегу, как мы оказались в небольшой олеандровой роще, под сенью которой струился ручей. Это было самое подходящее место для обеденного привала. Так что мы сошли с мулов, Кама соскользнул с высоты багажа, а Сальвадоре принялся бить палкой по кустам, прогнав оттуда двухтрех ужей и дюжину ящериц, после чего можно было приступить к обеду.

Поскольку мы пригласили Сальвадоре пообедать с нами и он, слегка поцеремонившись, в итоге принял это предложение, то к концу трапезы наш проводник стал немного более разговорчивым, чем в начале пути. Жаден воспользовался этими начатками общительности и попросил у него разрешения написать его портрет. Сальвадоре, улыбнувшись, согласился, перебросил свой плащ через левое плечо, облокотился на остроконечную палку, служившую ему для того, чтобы перепрыгивать через ручьи и подстегивать мулов, скрестил ноги и встал перед художником, приняв неподвижную позу с горделивостью человека, привыкшего снисходить к подобным просьбам.

Ну а я в это время взял ружье и принялся обходить окрестности: какой-то несчастный кролик, рискнувший выбраться из своей норы, а затем опрометчиво решивший туда вернуться, вместо того чтобы спокойно переждать в укрытии, где я бы его никогда не нашел, стал моей добычей в этом походе.

Воспользовавшись этим поводом, Сальвадоре попросил разрешения осмотреть наши ружья, на что он еще ни разу не осмеливался, хотя ему этого очень хотелось. Он взял их и стал рассматривать со всех сторон с видом человека, привыкшего к обращению с оружием, однако, поскольку это были ружья системы Лефошё, их механизм был ему совершенно неизвестен. Я был не прочь, как бы желая удовлетворить любопытство проводника, показать ему, что не промахнусь, если буду стрелять по мишени с положенного расстояния; так что я открыл затвор, поменял свинцовые заряды, рассчитанные на зайца, на дробь для куропаток и, подбросив вверх два пиастра, попал в обе монеты. Сальвадоре подобрал пиастры, обнаружил на них следы дроби и с видом знатока одобрительно покачал головой, по заслугам оценив мой выстрел. Я предложил ему проделать тот же опыт; он честно ответил мне, что никогда не был силен в стрельбе влет, но вот если моему товарищу угодно было бы одолжить ему свой карабин, то он показал бы нам свое умение стрелять по неподвижной цели. Карабин Жадена уже был заряжен пулями, и мой спутник тотчас же вручил его Сальвадоре. Тот выбрал в качестве мишени маленький светлый камень величиной с куриное яйцо, лежавший в ста шагах от нас посреди дороги, и, тщательно прицелившись, что свидетельствовало о том, как важно ему было не промахнуться, выстрелил и разнес камень вдребезги.

Это навело нас с Жаденом на малоутешительную мысль, что если Сальвадоре случится стрелять по живой мишени, то он тоже наверняка не промахнется.

Что касается Камы, то он думал лишь о том, как бы завернуть подстреленного кролика в траву, сорванную им на берегу ручья, и тем самым сохранить эту дичь свежей до самого ужина.

Мы снова двинулись в путь; жалкий ручей, который нам предстояло преодолеть, извивался, словно прославленный Меандр. На протяжении менее трех льё он встречался нам раз десять, и мы постоянно, как в первый раз, переходили его вброд.

В течение всего пути мы нигде не замечали возделанных полей: вокруг нас были лишь необозримые равнины, поросшие высокой, выжженной солнцем травой; посреди них порой виднелся островок зелени — маленькая хижина в окружении кактусов, гранатовых деревьев и олеандров. На сто шагов вокруг хижины почва была распахана, и на грядках там росли какие-то овощи, которые, по всей вероятности, являлись единственной пищей несчастных людей, затерянных в этой безлюдной глуши.

Мы ехали так до пяти часов вечера, время от времени замечая то или иное селение, примостившееся на вершине скалы, причем было совершенно непонятно, по какой дороге туда можно попасть. Наконец с высоты небольшого холма Сальвадоре указал нам на какую-то ферму, располагавшуюся на нашем пути, и сказал, что мы проведем в ней ночь. Примерно на расстоянии одного льё от нее, справа от дороги, на склоне горы виднелся довольно крупный город, носивший название Кастро Нуово. Мы поинтересовались у Сальвадоре, почему бы нам не добраться до этого города, вместо того чтобы останавливаться на убогом постоялом дворе, где вряд ли можно рассчитывать на ужин; Сальвадоре ограничился ответом, что в таком случае мы слишком отклонились бы от своего пути. Если бы наши настояния продолжались, то проводник мог бы подумать, что он не вызывает у нас доверия, а это было бы крайне глупо после того, как мы выбрали его по своей воле; поэтому мы не стали больше возражать и решили, раз уж мы наняли Сальвадоре, всецело положиться на него; мы лишь спросили его, чтобы, по крайней мере, знать, где нам предстоит заночевать, как называется эта лачуга. Проводник ответил, что она называется Фонтана Фредда.

Впрочем, это оказался самый поразительный притон, какой мне когда-либо доводилось видеть: он одиноко стоял в узком ущелье, не имел никакой ограды, а все его двери и окна были распахнуты настежь. Что касается его обитателей, то наше появление, по-видимому, не показалось им настолько интересным событием, чтобы из-за этого они сдвинулись с места, ибо мы остановились у дверей, спешились и вошли в дом, не встретив ни души; и лишь открыв какую-то боковую дверь, я увидел женщину, баюкавшую на коленях ребенка и напевавшую при этом медленную однозвучную песню. Я заговорил с женщиной, но она, не вставая с места, сказала мне в ответ несколько слов на таком странном местном наречии, что я тотчас же отказался от попытки завязать с ней беседу, вернулся к Сальвадоре, собственноручно, за неимением конюха, разгружавшего мулов, и попросил его лично позаботиться о нашем ужине и ночлеге. Покачав головой, проводник ответил, что не стоит слишком рассчитывать ни на то, ни на другое, но что он постарается сделать все что в его силах.

Вернувшись в первую комнату, я увидел, что Кама пребывает в отчаянии: он осмотрел уже весь дом, но не нашел ни кастрюли, ни жаровни, ни вертела. Я призвал его сначала раздобыть то, что можно варить или жарить, а уж затем мы стали бы думать, чем заменить недостающую кухонную утварь.

Привязав мулов в стойле, Сальвадоре, в свою очередь, появился и зашел в соседнюю комнату; однако через минуту он вышел оттуда, сказав, что, поскольку хозяин дома находится в Секокке, а жена у него полоумная, нам следует вести себя так, как будто в доме никого нет. Вся имевшаяся здесь провизия, по его словам, сводилась к кувшину прогорклого масла и горсти каштанов; хлеба в доме не было вообще.

Хотя эти сведения не были утешительными, их достоинством, по крайней мере, являлась полнейшая ясность. Итак, каждый из нас отправился на поиски съестного и постарался раздобыть все что мог: Жаден после получасовых блужданий среди скал принес какого-то голубя; Сальвадоре свернул шею старой курице; я нашел в сарае, построенном позади дома, три яйца; наконец, Кама забрался в сад и принес оттуда два граната и дюжину индейских смокв. Все это в сочетании с кроликом, так удачно преданным смерти в то время, когда Жаден писал портрет Сальвадоре, более или менее создавало видимость ужина. Оставалось только приготовить его.

Не найдя кастрюли и вынужденные использовать прогорклое растительное масло вместо сливочного масла, мы решили, что наше меню будет состоять из куриного супа, жаркого из дичи, трех яиц всмятку в качестве легкого блюда и гранатов с индейскими смоквами на десерт; каштаны, запеченные в золе, должны были заменить хлеб.

Все это было бы терпимо, если бы не жуткая грязь в трущобе, где мы находились.

Стоило нам взяться за дело, как двое детей в лохмотьях, худосочных, бледных и лихорадочно возбужденных, появившихся, как гномы, непонятно откуда, примостились на корточках по обеим сторонам очага и принялись жадно следить за всеми превращениями, какие претерпевали наши жалкие продукты. Сначала мы хотели прогнать детей, чтобы избавить себя от этого неприятного зрелища, но ни мои уговоры, ни пинок ногой, который, к моему великому сожалению, присовокупил к этому Кама, не произвели на них ни малейшего впечатления: в ответ слышалось лишь глухое ворчание, весьма похожее на звуки, которые издает маленький кабанчик, когда его пытаются вытащить из логова. Я повернулся к Сальвадоре и спросил, что с ними и чего они хотят; и Сальвадоре ответил, посмотрев на них с невыразимой жалостью: "Что с ними и чего они хотят? Они голодны и хотят есть".

Увы! Это крик всего сицилийского народа, и за три месяца, проведенные мною на Сицилии, я не слышал ничего другого. Здесь есть несчастные, чей голод не утихал ни на минуту с тех пор, когда, лежа в колыбели, они впервые сосали иссохшую материнскую грудь, и до того дня, когда, лежа на смертном одре, они пытались проглотить облатку, которую священник прикладывал к их губам.

После этого, как нетрудно понять, двое бедных детей вправе были рассчитывать на лучшую часть нашего ужина: мы остались голодны, но, по крайней мере, накормили малышей.

Как страшно думать, что на свете существуют несчастные, которым суждено до конца жизни хранить память о единственной в своей жизни сытной трапезе!

После ужина мы занялись поисками ночлега. Сальвадоре нашел для нас какое-то помещение на первом этаже; на его земляном полу, в двух корытах, лежали соломенные тюфяки без простыней: это и были наши постели.

Все это в сочетании с насекомыми, уже покрывавшими нижнюю часть наших брюк и безнаказанно разгуливавшими по стенам, не обещало нам особенно крепкого сна; поэтому мы решили лечь спать как можно позже и отправились с ружьями на плече прогуляться по окрестностям.

Трудно представить себе нечто более приятное, спокойное и безмятежное, чем это безлюдное пространство, воплощение безмолвия и поэзии пустыни; дневной зной уступил место легкому ночному ветерку, который приносил с собой остатки морского аромата, исполненного сладостной свежести; небо расстилалось над нами, словно огромное ярко-синее покрывало, усеянное золотыми блестками; огромные падающие звезды бесшумно пересекали пространство — то в виде стрел, летящих к своей цели, то наподобие огненных шаров, спускающихся с неба на землю. Время от времени какая-нибудь запоздалая цикада принималась стрекотать, внезапно замолкая и тут же снова подавая голос; наконец, светлячки, эти живые звезды, мерцали в темноте, как мимолетные искры, которые взметаются в остывающем очаге, когда по нему ради забавы колотят дети.

Мы вернулись около десяти часов и легли спать не раздеваясь.

Сначала усталость возобладала над всем остальным, и я уснул, но через час проснулся, чувствуя, что мое тело пронзают тысячи булавок; с таким же успехом можно было попытаться спать в пчелином улье. Я пошевелился, изменил положение и принялся ворочаться с боку на бок, но уснуть оказалось невозможно.

Жаден же спал, словно Эпименид: то ли он больше устал, то ли обладал менее обостренной чувствительностью, чем я.

И тут мне вспомнился заполненный соломой сарай, где я отыскал яйца, и он показался мне райским уголком по сравнению с адом, в который я попал. Поскольку ничто не мешало мне воспользоваться этим прибежищем, я взял ружье, лежавшее рядом на матрасе, тихо открыл окно, выбрался наружу, дошел до сарая и растянулся на этой столь вожделенной соломе.

По прошествии примерно десяти минут, когда я стал впадать в то состояние, которое, не становясь еще сном, уже перестает быть явью, мне почудились какие-то голоса, раздававшиеся в нескольких шагах от меня. Еще несколько мгновений я не верил своим ушам и потому старался как можно глубже погрузиться в дремоту, как вдруг шум стал настолько явственным, что я широко открыл глаза и в свете звезд увидел трех мужчин, стоявших возле угла дома. Прежде всего я вознамерился проверить, по-прежнему ли мое ружье лежит у меня под рукой. Убедившись, что оно находится там, где я его положил, я немного успокоился и перевел взгляд на трех незнакомцев.

Поскольку меня скрывала тень от крыши сарая, они не могли меня заметить, в то время как я, напротив, по мере того как мои глаза привыкали к темноте, превосходно их различал. На мужчинах были длинные плащи; один из них держал в руках ружье, а двое остальных были вооружены только палками.

Через несколько минут, в течение которых они неподвижно стояли, тихо разговаривая, один из них, тот, у кого было ружье, подошел к окну, из которого я вылез, приоткрыл ставню и осторожно просунул голову внутрь, заглядывая в комнату. Мы оставили на печи зажженную лампу, и он смог увидеть, что на одном из двух матрасов лежит человек, а другой матрас пуст. Очевидно, это обстоятельство вызвало у мужчины беспокойство, так как он тотчас же вернулся к двум своим спутникам и начал что-то оживленно им говорить. После этого все трое подошли к окну. Я понял, что пришла пора действовать, и, встав на одно колено, взвел оба курка ружья. Поскольку намерения трех негодяев, собиравшихся забраться в полночь в дом через окно, не вызывали никаких сомнений, мое решение было твердым: я вознамерился выстрелить дублетом при первой же их попытке проникнуть в дом, и, если бы даже третьего выстрела не последовало, то Жаден непременно проснулся бы от шума, а у него был карабин.

Но тут окно чердака открылось, и в нем показалась голова Сальвадоре.

Признаться, при виде нашего проводника я подумал было, что он решил взяться за свое прежнее ремесло, и, таким образом, нам пришлось бы иметь дело уже с четырьмя, а не тремя разбойниками. Однако, прежде чем это подозрение успело перерасти в уверенность, послышался голос, властно спрашивавший по-сицилийски:

— Кто вы? Что вам здесь нужно?

— Сальвадоре! — воскликнули разом трое пришельцев.

— Да, Сальвадоре. Подождите, я сейчас спущусь.

Несколько мгновений спустя дверь дома открылась и появился Сальвадоре.

Он направился прямо к трем пришельцам и завязал с ними разговор, который, хотя и велся тихо, тем не менее показался мне весьма оживленным. Минут десять они, по-видимому, о чем-то спорили, причем незнакомцы на чем-то настаивали, а наш проводник решительно возражал. Вскоре трое мужчин отошли на несколько шагов, очевидно, чтобы посовещаться между собой; Сальвадоре остался стоять на прежнем месте, скрестив руки и не спуская с них глаз. Наконец, тот, у кого было ружье, отделился от остальных, снова подошел к Сальвадоре, пожал ему руку и, вернувшись к своим товарищам, удалился вместе с ними. Минут через пять все трое растворились в темноте и в наступившей тишине слышались лишь их шаги по сухой траве.

Сальвадоре еще с четверть часа продолжал стоять на том же месте, в той же позе; затем, убедившись, что ночные гости и в самом деле ушли, он вернулся в дом и закрыл за собой дверь.

Понятно, что сцена, свидетелем которой я стал, отбила у меня, по крайней мере на время, всякое желание спать. Я застыл, как статуя, и в течение получаса неподвижно сидел в этой позе, держа палец на спусковом крючке ружья; по истечении получаса, не видя и не слыша больше ничего подозрительного, я принял несколько более удобное положение.

Не прошло и получаса, как я снова уснул: такова удивительная сила сна.

Меня разбудил утренний холод. Сколь бы чудесным ни обещал быть грядущий день, сицилийская земля всегда за несколько минут до рассвета покрывается мелкой, пронизывающе ледяной росой. К счастью, крыша, под которой я спрятался, укрывала меня от нее, но все же я ощущал эту неприятную утреннюю сырость, хорошо известную всем путешественникам.

Я уже собрался было вернуться в покинутую мной комнату, как вдруг увидел Жадена, открывшего окно; он только что проснулся и, не увидев меня на матрасе, начал беспокоиться, куда я исчез, и искать меня. Я рассказал ему о том, что произошло; он ничего не слышал. Это делало честь сну Жадена, ибо насекомые не только не пощадили его, как и меня, но вследствие моего отсутствия ему пришлось расплачиваться за двоих. В этом, впрочем, мы убедились после беглого осмотра его тела: он был весь, с головы до ног, испещрен следами укусов, словно какой-нибудь покрытый татуировкой дикарь из Новой Зеландии.

Мы позвали Сальвадоре, откликнувшегося из конюшни, где он снаряжал мулов; затем, поскольку, понятное дело, о завтраке не могло быть и речи, а на нашем пути, по-видимому, было только одно селение, где можно было рассчитывать перекусить, Корлеоне, мы запаслись каштанами, чтобы заглушать в дороге чувство голода.

Что касается предъявленного счета, то он, к нашему великому удивлению, каким-то непостижимым образом достиг трех пиастров: мы заплатили эту сумму, но вручили ее Сальвадоре, заявив, что хозяевам он должен отдать ее исключительно в качестве милостыни.

В путь мы двинулись в том же порядке, как и накануне, если не считать того, что вначале я шел пешком, причем по двум причинам: во-первых, мне хотелось согреться, а во-вторых, я был не прочь поговорить с Сальвадоре о том, что случилось ночью. При первом же вырвавшемся у меня слове проводник начал смеяться; затем, узнав, что я следил за развитием нехитрой ночной драмы от начала и до тех пор, пока занавес не был опущен, он сказал:

— О! Да-да, это были мои прежние друзья, которые работают по ночам, вместо того чтобы работать днем. Если бы вы наняли не меня, а другого проводника, то, пожалуй, между вами могло бы произойти что-нибудь неприятное; судя же по тому, что вы мне рассказали, это не кончилось бы для них добром: но вы сами видели, что, хотя мне и пришлось их какое-то время уламывать, они все-таки, в конце концов, не стали с нами связываться. Теперь вплоть до ущелья Меццоюзо у нас не будет никаких неприятностей.

— А что будет в ущелье Меццоюзо? — осведомился я.

— О! Там будет видно.

— Разве вы не пользуетесь у тех, кого нам предстоит встретить там, таким же влиянием, как у тех, кого мы встретили здесь?

— Черт побери! — воскликнул Сальвадоре с непередаваемым сицилийским жестом. — Это новая, недавно возникшая шайка.

— И вы этих людей совсем не знаете?

— Да, но они меня знают.

Между тем мы подошли к берегу какого-то потока; течение его, после того как ему приходилось вертеть одну из здешних мельниц, именуемую Оливковой, становилось довольно спокойным, и нам, разумеется, предстояло перейти его вброд, как вчерашнюю реку, истоком которой, он, возможно, являлся; поэтому я снова забрался на мула. Сальвадоре попросил разрешения сесть у меня за спиной, против чего я не возражал, и мы начали переход, завершившийся, к нашему удовольствию, без происшествий, не считая того, что, невзирая на все наши предосторожности, ноги у нас промокли до колен. Жаден последовал за нами и тоже благополучно добрался до берега; но иначе обстояло дело с бедным Кама, явно обреченным быть при нас козлом отпущения. Едва лишь он оказался на середине потока, как его мул, неумело управляемый своим наездником, отклонился в сторону на несколько футов и провалился в какую-то яму; обернувшись на крик Камы, мы увидели, что он барахтается по пояс в воде, над поверхностью которой виднеется одна лишь голова мула; несчастный повар выглядел при этом так нелепо, а это очередное его злоключение, подобно всем остальным, происходившим с ним, было настолько комичным, что мы не смогли удержаться от смеха.

Этот неуместный приступ хохота оказал на Каму воздействие, и он попытался направить мула на дорогу, с которой тот сошел, но мул, и сам пытавшийся выбраться из ямы, ударился о какой-то камень и споткнулся: удар был настолько сильным, что подпруга лопнула, после чего мы тут же увидели, как Кама и наш багаж поплыли по течению. Поскольку первый мог оказаться нам полезным, а без второго мы не могли обойтись вообще, мы поспешили на помощь повару, в то время как Сальвадоре бросился за нашими вещами: через несколько минут человек и поклажа были выловлены из потока, но они настолько промокли, что вода стекала с них ручьями и мы не могли ехать дальше, не дав им высохнуть.

Нам пришлось разжечь большой костер из сухой травы и подобранных с земли оливковых веток; закоченев от утреннего холода, мы и сами нуждались в тепле и с невыразимым наслаждением грелись у одного из тех огромных и ничем не стесненных костров, какие разводят дровосеки в лесах и пастухи в горах; кроме того, каждый из нас поджарил на огне дюжину каштанов. Это и был наш завтрак.

Пока длилась эта наша вынужденная остановка, возле брода появились дорожные носилки: их везли два мула, которых вел погонщик, и сопровождали четыре к а м п и -ери. В носилках восседал почтенный прелат, крупный, тучный и румянощекий; насколько я мог судить по презрительному взгляду, которым священник окинул наше угощение, он оказался предусмотрительнее нас и захватил с собой провизию. Четверо кампиери, закутанные в плащи, с ружьями в руках, придавали этому шествию довольно живописный вид. Благодаря ловкости погонщика носилки благополучно преодолели сложный брод, где с нами приключилась неудача.

Примерно через час мы снялись с лагеря. Но как мы ни упрашивали Каму, он больше не соглашался сесть на мула. Воспользовавшись этим отказом, Сальвадоре устроился на месте Камы; мы поехали дальше, а повар последовал за нами пешком.

Равнины, по которым мы ехали, если только столь пересеченные участки местности могут называться равнинами, являли собой необычайно величественное зрелище: всякий раз, когда мы поднимались на вершину какого-нибудь холма, перед нами открывались столь необозримые и фантастические дали, какие видишь только во сне, и столь причудливо окрашенные солнцем, что казалось, будто они ведут в одну из тех волшебных стран, куда еще не ступала нога человека. Время от времени мы замечали на равнине, где он извивался, подобно зеленой змее, какой-нибудь ручей, который пересох от сильной летней жары и все излучины которого отслеживала длинная полоса олеандров, выживших благодаря остаткам его влаги; местами виднелись уже описанные нами островки зелени, окруженные зарослями рыжей травы, в гуще которой отчаянно стрекотали мириады цикад.

После шести- или восьмичасового перехода под палящим солнцем, от которого кожаные сапоги раскалялись настолько, что обжигали ноги, перед нами предстал город, где нам предстояло пообедать; он состоял из двух-трех рядов одноэтажных домов, построенных на одинаковом расстоянии друг от друга и удивительно напоминавших издали детские игрушки.

Спешившись у дверей главного постоялого двора, мы с удовольствием обнаружили, что в нем имеется кое-какая кухонная утварь, причем не слишком запущенная на вид; но Сальвадоре тут же умерил радость, которую вызывало в нас это зрелище, призвав нас как можно быстрее пустить эту утварь в ход, так как утром мы уже потеряли целый час на то, чтобы согреться, и нам следовало наверстать упущенное время за счет обеда, чтобы не слишком поздно добраться до скал Меццоюзо. Как ни мучил нас голод, мы осознали важность этого предупреждения и принялись всячески поторапливать хозяина. Но это не помешало тому, что обед, оказавшийся омерзительным, отнял у нас целых два часа. Очередная задушенная кошка, внесенная в наш счет по вине Милорда, свидетельствовала о том, что ему повезло больше, чем нам.

Около пяти часов мы снова двинулись в путь. Поскольку ущелье, через которое нам предстояло пройти, находилось всего лишь в шести милях от Корлеоне, где нас так отвратительно накормили, мы увидели его приблизительно в четверть седьмого. Это был всего-навсего проход между двумя горами, одна из которых была отвесной, а другая — с довольно крутым склоном, сплошь усеянным камнями, которые скатывались с вершины и во время своего падения останавливались в полнейшем беспорядке. Мы должны были добраться до ущелья ближе к семи — то есть еще при свете дня. Сальвадоре указал на этот проход концом своей палки, а затем, пристально глядя на нас, словно пытаясь оценить, какое впечатление произведет на нас это сообщение, заявил:

— Если и стоит чего-то бояться, то это будет там.

— Что ж, тогда прибавим шагу, — ответил я, — ведь если нам и в самом деле что-то угрожает, то лучше встретить опасность при свете дня, чем дожидаться, когда она застанет нас врасплох в темноте.

— Пошли, — сказал Сальвадоре.

Положив руку на головку передней луки моего седла, он принялся голосом понукать наших мулов, и они пошли рысью.

Мы быстро продвигались вперед. Кама, чтобы не задерживать нас, снова уселся среди багажа и следовал за нами, уцепившись за веревки, которыми были перевязаны вещи. Он слышал кое-что из опасений, высказанных Сальвадоре, и выглядел крайне обеспокоенным. Поскольку у Жаде-на был карабин, а у меня двуствольное ружье, я предложил повару взять пистолеты, чтобы, если понадобится, прийти нам на выручку, но, услышав это предложение, Кама до того перепугался, что едва не свалился с мула. Поэтому Жаден не стал вынимать пистолеты из седельной кобуры.

Примерно в трехстах шагах от прохода Сальвадоре остановил моего мула. Так как этот мул возглавлял шествие, два других мула немедленно последовали его примеру; после этого Сальвадоре, велев нам оставаться там, где мы были, ибо он только что заметил за одной из скал конец ружейного ствола, оставил нас и направился прямо к указанному месту.

Мы решили воспользоваться этой короткой остановкой, чтобы проверить, в порядке ли наше оружие. В каждом из стволов моего ружья было по две сцепленные пули, столько же в карабине Жадена и в его пистолетах. Так как пистолеты были двуствольные, мы могли сделать семь выстрелов; к тому же наши ружья заряжались с казенной части, и потому мы могли перезарядить их достаточно быстро, чтобы в случае необходимости второй выстрел следовал почти сразу же за первым.

Мы смотрели вслед Сальвадоре с неослабным, вполне понятным вниманием. Он двигался быстрым и твердым шагом, не выказывая ни малейших признаков нерешительности; вскоре мы увидели, как из-за угла скалы вышел какой-то человек; Сальвадоре подошел к нему, и оба они, обменявшись несколькими словами, скрылись за скалой.

Минут через десять Сальвадоре появился один и направился к нам. Мы пытались понять издали по выражению его лица, с какими новостями он возвращается, но это было невозможно. Наконец, когда он оказался в нескольких шагах от нас, я не выдержал и спросил:

— Ну что, как дела?

— Как я и предвидел, они не хотят нас пропускать.

— Как! Они не хотят нас пропускать?

— Да, если вы не заплатите им за проход.

— И много ли они требуют?

— О нет! По-моему, всего пять пиастров.

— Ах! — со смехом воскликнул Жаден. — Да ради Бога! Вот разумные люди, и я предпочитаю иметь дело скорее с ними, чем с хозяевами гостиниц.

— Сколько же их там, — спросил я, — что они считают себя вправе облагать нас налогом?

— Их двое.

— Как! Всего двое?

— Да; остальные находятся на дороге из Армианцы в Полицци.

— Что вы на это скажете, Жаден?

— Что ж! Я скажу, что раз их только двое, а нас четверо, то это нам следует взыскать с них пять пиастров.

— Любезный Сальвадоре, — продолжал я, — сделайте одолжение, вернитесь к этим господам и скажите им, что мы предлагаем им не делать резких движений.

— В противном случае, — подхватил Жаден, — я натравлю на них Милорда. Не правда ли, собачка? Ты хочешь скушать грабителя, собачка? А?

Милорд, весьма обрадованный, подпрыгнул два или три раза в знак полного согласия.

— Это ваше последнее слово? — спросил Сальвадоре.

— Последнее.

— Хорошо! Вы правы. Только сойдите на землю и спрячьтесь за мулами, чтобы, если от досады им вдруг захочется выстрелить в вас, вы как можно меньше подставляли себя под удар.

Это был дельный совет, и мы тотчас же ему последовали. Что же касается Сальвадоре, то он, либо полагая, что ему нечего бояться, либо презирая опасность, пошел, насвистывая, впереди, в нескольких шагах от первого мула, в то время как мы шагали позади наших мулов, полностью укрывшись за их спинами.

Издали мы заметили краешек остроконечной шляпы одного из разбойников, показавшийся над скалой, и увидели два ружейных ствола, нацеленные в нашу сторону; однако, хотя от того места, где бандиты засели в засаде, до дороги было не более шестидесяти шагов, все их враждебные действия ограничились этой демонстрацией силы, возможно в равной степени оборонительного и наступательного характера. Минут через десять мы были уже вне досягаемости разбойников.

— Ну, Кама, — сказал я, — поворачиваясь к нашему несчастному, бледному как смерть повару, который бормотал молитвы, в то же время целуя образок с ликом Девы Марии, всегда висевший у него на шее, — что ты теперь думаешь о путешествиях посуху?

— О сударь! — воскликнул Кама. — Честное слово, я предпочитаю море!

— Послушайте, — сказал я Сальвадоре, — вы храбрый человек; вот вам пять пиастров, выпейте за наше здоровье.

Сальвадоре поцеловал нам руки, и мы снова сели на мулов.

Час спустя мы без каких-либо происшествий добрались до постоялого двора в Сан Лоренцо, где нам предстояло переночевать. Нас ждали там отвратительный ужин и столь же отвратительная постель, за которые наутро с нас потребовали четыре пиастра.

Определенно, Жаден был прав: истинными разбойниками были хозяева постоялых дворов, тем более что встречи с ними невозможно было избежать.

СЧАСТЛИВОЕ ПАЛЕРМО

Палермо, которому небо благоприятствует в большей степени, чем Джирдженти, по-прежнему достойно названия, данного ему двадцатью столетиями раньше: в наши дни, как и двадцать веков тому назад, этот город неизменно называют Счастливым Палермо.

В самом деле, если есть на свете город, сочетающий в себе все качества, необходимые для счастья, то это беззаботная дочь финикийцев, которую именуют Palermo Felice^[49] и которую древние представляли в виде Венеры, возлежащей в золотой раковине. Построенная между горой Пеллегрино, которая укрывает ее от трамонтаны, и горным хребтом Багерия, который защищает ее от сирокко; расположенная на берегу залива, с которым может соперничать разве что Неаполитанский залив; окруженная зеленым поясом апельсиновых и гранатовых деревьев, а также цитронов, миртов, алоэ и олеандров, которые затеняют ее от солнца и наполняют ее своим благоуханием; наследница сарацин, оставивших ей свои дворцы; норманнов, оставивших ей свои церкви; испанцев, оставивших ей свои серенады, эта счастливица одновременно поэтична, как султанша, привлекательна, как француженка, и сладострастна, как андалуска. Счастье Палермо — это счастье, дарованное Богом, и люди не в состоянии его разрушить. Этот город захватывали римляне, его завоевывали сарацины, им владели норманны, совсем недавно отсюда ушли испанцы, и всем этим разным повелителям, которых пленительная дочь финикийцев, в конце концов, превратила в своих любовников, она дарила одну и ту же улыбку, ибо эта изнеженная куртизанка всегда тратила свои силы на одно лишь бесконечное наслаждение.

Любовь — это главное занятие в Палермо; повсюду в других местах люди живут, работают, мыслят, мечтают, спорят и сражаются: в Палермо же только любят. Город нуждался в небесном покровителе, ибо люди не всегда вспоминают о Боге, и необходим посредник, обращающий к нему свои помыслы вместо нас. Но не подумайте, что город выбрал для этой роли какого-нибудь праведника — угрюмого, ворчливого, требовательного, сурового, морщинистого и противного. Ничего подобного: он сделал своей заступницей девственницу — красивую, молодую и снисходительную, своего рода земной цветок и небесную звезду одновременно. И почему? Да потому, что в любой женщине, какой бы целомудренной, какой бы добродетельной она ни была, всегда есть что-то от Марии Магдалины; потому что любая женщина, даже если она умерла девственной, сумела понять, что такое любовь; потому, наконец, что именно о женщине Господь сказал:

"Прощаются ей грехи многие за то, что она возлюбила много"^[50].

Вот почему, когда после бесконечного, трудного и утомительного пути по безлюдным пространствам, опаленным солнцем, опустошенным бурными потоками, развороченным землетрясениями, по краям, где нет ни единого деревца, под которым можно отдохнуть днем, и никакого прибежища, где можно провести ночь, мы увидели, поднявшись на вершину горы, Палермо, раскинувшийся на берегу залива и смотрящийся в это лазурное море, подобно тому, как Клеопатра любовалась собой в водах Кирена-ики, мы, естественно, закричали от радости: дело в том, что при одном лишь виде Палермо человек забывает обо всем. Палермо — это желанная цель; это весна после зимы, это отдых после тяжкого труда; это день после ночи, тень после солнца, оазис после пустыни.

При виде Палермо вся наша усталость ушла прочь; мы забыли о мулах с их жесткой рысью и реках с их бесконечными излучинами; мы забыли о постоялых дворах, к наименьшим недостаткам которых можно отнести то, что там невозможно утолить ни голода, ни жажды, и о дорогах, где за каждым поворотом, каждым камнем и каждой насыпью притаился подстерегающий вас разбойник; мы забыли обо всем, глядя на Палермо и вдыхая его свежий морской воздух, казалось, поднимавшийся на высоту, где мы находились.

Мы спустились вниз по дороге, к одной стороне которой прилегали бесконечные заросли тростника, а к другой подступало море; порт был заполнен стоявшими на якоре судами, а залив — небольшими парусниками; на расстоянии одного льё от Палермо показались виллы, увитые виноградной лозой, и дворцы, осененные пальмами: все они имели такой праздничный вид, что на них было отрадно смотреть. В самом деле, мы попали туда в разгар праздника святой Розалии.

По мере приближения к городу мы ускоряли шаг: Палермо притягивал нас, как магнитная гораиз "Тысячи и одной ночи", от которой не могли уклониться корабли. Показав нам издали свои соборы, башни и купола, которые затем стали мало-помалу исчезать из вида, он явил нашим взорам свои предместья. Мы пересекли нечто вроде прогулочного бульвара, расположенного на берегу моря, и подошли к воротам норманнской постройки; часовой, вместо того чтобы нас остановить, отдал нам честь, как бы говоря, что мы здесь желанные гости.

Посреди Пьяцца Марина к нам подошел какой-то человек.

— Господа — французы? — спросил он.

— Самые что ни на есть, прямо из Франции, — ответил Жаден.

— Я имею честь оказывать услуги, главным образом молодым французским синьорам, приезжающим в Палермо.

— И какие же услуги вы оказываете? — спросил я.

— Любые, ваше превосходительство.

— Черт возьми! Вы ценный человек. Как вас зовут?

— У меня много имен, ваше превосходительство, но обычно меня зовут синьор Меркури о.

— А! Отлично, понимаю. Спасибо.

— Вот последние отзывы французов, нанимавших меня на работу: как видите, они были вполне довольны моими услугами.

В самом деле, синьор Меркурио показал нам три или четыре весьма обстоятельные и крайне лестные рекомендации, которыми снабдили его наши признательные соотечественники. Я пробежал глазами эти отзывы и передал Жадену, который прочел их в свою очередь.

— Господа видят, что я выполняю все полагающиеся требования?

— Да, любезнейший, но, к сожалению, мы в вас не нуждаемся.

— Ну что вы, ваше превосходительство, во мне всегда нуждаются, не для одного, так для другого: если вы богаты, я помогу вам потратить деньги; если вы бедны, я помогу вам сэкономить; если вы художники, я покажу вам картины; если вы светские люди, я введу вас в курс того, как устроено здешнее общество. Я все сразу, ваше превосходительство: чичероне, камердинер,антикварий,торговец, покупатель, историк и, в первую очередь...

— Ruffiano^[51], — подсказал Жаден.

— Si, signore^[52], — с непередаваемым выражением горделивой веры в себя ответил наш странный собеседник.

— И вы довольны своим занятием?

— Доволен ли я, ваше превосходительство?! Да я, можно сказать, самый счастливый человек на свете.

— Черт возьми! — воскликнул Жаден. — Как это приятно для порядочных людей!

— Что говорит ваш друг, ваше превосходительство?

— Он говорит, что всякая добродетель вознаграждается. Но простите, любезнейший, вы ведь понимаете: сейчас довольно жарко, чтобы говорить о делах, стоя на самом солнцепеке; к тому же мы только что приехали и, как видите, устали.

— Господа, конечно, разместятся в гостинице "Четыре Угла"?

— Полагаю, да.

— Я приду засвидетельствовать свое почтение господам.

— Спасибо, незачем.

— Как же так? Это значило бы изменить своему долгу, ваше превосходительство; к тому же мне нравятся французы.

— Черт возьми! Это очень лестно для нашей нации.

— Стало быть, я приду в гостиницу.

— Как вам угодно, синьор Меркурио, но, вероятно, вы напрасно потратите время — предупреждаю вас.

— Это мое дело.

— Прощайте, синьор Меркурио.

— До свидания, ваше превосходительство.

— Ну и каналья! — сказал Жаден.

Мы отправились дальше, в гостиницу "Четыре Угла". Как я уже говорил, Палермо выглядел празднично, и на него было приятно смотреть. Во всех окнах развевались флаги, со всех балконов свешивались большие матерчатые полотнища, вдоль каждой улицы, с одного ее конца до другого, были расставлены деревянные арки и стойки, увешанные гирляндами цветов. Сальвадоре повел нас в обход, и мы прошли перед епископским дворцом. Там стояла какая-то гигантская махина высотой в сорок пять—пятьдесят футов, имевшая четыре или пять этажей и напоминавшая по форме многоярусную фарфоровую вазу, в которой подают конфеты на десерт; она была сверху донизу затянута голубой тафтой с серебристой бахромой и увенчана женской фигурой, держащей в руке крест и окруженной ангелами. Это была колесница святой Розалии.

Затем мы пришли в гостиницу; она была переполнена иностранцами. Благодаря авторитету Сальвадоре нам удалось получить две маленькие комнаты; по словам хозяина гостиницы, они были придержаны им для англичан, которые должны были прибыть в этот день из Мессины и заказали их заблаговременно. Возможно, это был лишь предлог, чтобы заставить нас заплатить за эти комнатушки тройную цену, но, какими бы они ни были, мы были несказанно рады заполучить их даже за такую плату.

Мы рассчитались с Сальвадоре, и он попросил у нас рекомендацию, которую мы дали ему чрезвычайно охотно.

Затем я вручил нашему проводнику два пиастра чаевых в придачу к тем пяти, которые он получил при выходе из ущелья Меццоюзо, и мы расстались, пребывая в восторге друг от друга.

Я расспросил хозяина гостиницы о распорядке дня; до пяти часов вечера делать в городе было нечего, разве что купаться и спать; в пять часов начинались гулянья по Марине; в восемь часов — фейерверк на берегу моря; по вечерам — иллюминация и танцы во Флоре; в полночь — корсо.

Мы попросили приготовить для нас две ванны и постели, а затем заказали экипаж.

В четыре часа нам доложили, что общий стол накрыт; мы спустились вниз и увидели, что вокруг стола собрались представители всех народов земли. Тут были французы, испанцы, англичане, немцы, поляки, русские, валахи, турки, греки и тунисцы. Мы подошли к двум соотечественникам, которые, узнав нас, в свою очередь направились к нам; это были парижане, светские и, главное, остроумные люди: барон де С... и виконт де Р...

Поскольку они провели в Палермо уже больше недели и, как это водится у нас, французов, постарались за неделю узнать город так, будто прожили в нем всю свою жизнь, эта встреча при подобных обстоятельствах была для нас настоящим подарком судьбы. Соотечественники дали обещание в тот же вечер просветить нас относительно местных нравов. Мы спросили, знают ли они некоего синьора Меркурио: это оказался их лучший друг. Мы рассказали, как он первым подошел к нам и как он был нами встречен; они сделали нам строгое внушение и заверили нас, что это исключительно полезный для знакомства человек, хотя бы в качестве объекта изучения. И тут мы признали, что совершили ошибку, и обещали исправить ее.

После обеда, который мы сочли поразительно вкусным, нам доложили, что экипаж ждет нас; поскольку у наших парижан тоже была карета, мы, не желая расставаться с ними, разделились. Жаден сел в экипаж вместе с виконтом де Р..., а барон де С... сел вместе со мной.

С бароном де С... не далее как накануне приключилась одна история, слишком типичная, чтобы я не попытался ее рассказать, невзирая на то, что на нашем языке невероятно трудно кое о чем говорить. Представьте себе, впрочем, что вы читаете какую-нибудь занимательную историю из Таллемана де Рео или какой-нибудь эпизод из "Галантных дам" Брантома.

Барон де С... был и философом, и наблюдателем одновременно; он путешествовал в основном для того, чтобы изучать местные нравы в тех странах, какие ему доводилось посещать; таким образом, во всех городах Италии этот человек самым тщательным образом занимался исследованиями данного предмета.

Само собой разумеется, барон де С... совершил поездку по морю из Неаполя в Палермо не для того, чтобы, прибыв на Сицилию, отказаться от своих привычных изысканий. Напротив, эта земля, неведомая прежде барону де С..., сулила ему в этом отношении любопытные новшества, и его обуяло как никогда страстное желание устремиться навстречу открытиям.

Синьор Меркурио, сведущий, как он сам говорил, во всех вопросах философской науки, которой занимался барон де С..., оказался на его пути так же, как и на нашем; однако барон де С..., будучи дальновиднее нас, тотчас же понял, насколько полезным может быть подобный чичероне для любого, кто, подобно ему, жаждал узнать причины и следствия явлений. В тот же день он взял синьора Меркурио на службу.

Барон де С... начинал свои исследования в высших сферах общества, а затем, чтобы не упустить пикантную прелесть противопоставления, перешел к простому народу. И в той, и в другой среде он собрал крайне любопытные сведения и, не желая, чтобы его заметки оставались неполными, за два дня до описываемых событий осведомился у синьора Меркурио, не мог ли бы тот помочь ему получить доступ к среднему классу, именуемому в Италии mezzo ceto. Синьор Меркурио ответил, что нет ничего проще и что уже на следующий день он мог бы свести его с одной весьма словоохотливой дамочкой из этого сословия, беседа с которой была бы в высшей степени поучительной. Нетрудно догадаться, что барон де С... дал согласие.

Итак, накануне вечером синьор Меркурио пришел в назначенный час за нашим героем и отвел его на довольно узкую улочку, к какому-то невзрачному дому; барон, едва увидев этот дом, тотчас отдал должное сообразительности проводника, сразу же нашедшего то, что ему было велено отыскать. Он уже собрался было взяться за шнурок звонка, так ему не терпелось увидеть, соответствует ли внутренняя обстановка дома его внешнему облику, но синьор Меркурио удержал барона за руку и, показав маленький ключик, дал ему понять, что незачем посвящать привратника или слугу в секреты науки. Барон признал справедливость этого высказывания и последовал за проводником, который, шагая впереди по узкой, но чистой лестнице, привел его к какой-то двери и открыл ее, как прежде открыл входную дверь. Затем он прошел через прихожую и, отворив третью дверь, которая вела в столовую, впустил туда барона, сказав, что он сейчас предупредит даму, которой тот желал быть представлен.

Барон, уже не раз оказывавшийся в подобных обстоятельствах, присел, не требуя объяснений. Комната, где он находился, вполне соответствовала всему, что им уже было увидено в этом доме; это была обычная комната с маленьким столом посередине и гравюрами в черных рамках, развешенными по стенам; эти гравюры изображали "Тайную вечерю" Леонардо да Винчи, "Аврору" Гвидо, "Эндимиона" Гверчино и "Вакханку" Карраччи.

В столовую вели две двери, расположенные одна напротив другой.

По прошествии десяти минут барон, начавший скучать, встал и принялся рассматривать гравюры; еще через десять минут он, проявляя уже более сильное нетерпение, стал посматривать то на одну, то на другую из дверей в надежде, что одна или другая вот-вот откроется. Наконец, после того как прошло еще десять минут и ни одна из дверей так и не открылась, он решил, все больше теряя терпение, лично представиться хозяйке, раз уж синьор Меркурио так был настроен его с ней познакомить. Как только барон принял это решение и стал раздумывать, в какую из двух дверей постучать, ему послышался какой-то шум за дверью, находившейся справа. Барон тут же подошел к ней и прислушался: убедившись, что ему эти звуки не почудились, он тихо постучал.

— Войдите, — сказал кто-то за дверью.

Барону показалось, что отозвавшийся голос несколько напоминает своим тембром мужской, но ему уже приходилось замечать, что в Италии сопрано довольно часто встречается у мужчин; поэтому он не придал этому значения и, повернув ключ, открыл дверь.

Перед бароном предстал мужчина тридцати—тридцати двух лет в домашнем халате из бумазеи, сидевший за письменным столом и делавший записи в толстых книгах. Мужчина в халате повернул голову в сторону барона, приподнял очки и посмотрел на него.

— Простите, сударь, — произнес барон, весьма удивившись тому, что он встретил мужчину там, где ожидал встретить женщину, — по-моему, я ошибся.

— Я тоже так думаю, — спокойно ответил мужчина в халате.

— В таком случае, ради Бога извините за беспокойство, — продолжал барон.

— Не стоит извиняться, сударь, — промолвил мужчина в халате.

После этого они раскланялись, барон закрыл дверь, а затем снова принялся разглядывать гравюры.

Минут через пять открылась вторая дверь, и молодая женщина лет двадцати—двадцати двух лет жестом показала барону, что он может войти.

— Простите, сударыня, — вполголоса произнес барон, — но вам, вероятно, известно, что в комнате напротив кто-то есть?

— Конечно, сударь, — ответила женщина, не давая себе труда понизить голос.

— Позвольте спросить, сударыня, — осведомился барон, — кто этот незнакомец?

— Это мой муж, сударь.

— Ваш муж?

— Да.

— Черт возьми!

— Это вызывает у вас неудовольствие?

— Смотря по обстоятельствам.

— Если вы настаиваете, я попрошу его прогуляться по городу; но он работает, и это отвлечет его от дела.

— В сущности, — со смехом произнес барон, — если вы полагаете, что он будет сидеть там, где сейчас находится, то я не вижу в этом ничего страшного.

— О сударь, он не двинется с места.

— В таком случае, — сказал барон, — это другое дело, вы правы: не стоит его беспокоить.

С этими словами барон вошел в спальню к молодой женщине, закрывшей за его спиной дверь. По прошествии двух часов барон вышел оттуда, собрав в высшей степени интересные наблюдения о нравах сицилийской буржуазии, причем, как ему было обещано, никто не потревожил его во время этих исследований. Так что он дал себе слово продолжить их при первой же возможности.

В то время как барон заканчивал рассказывать мне эту историю, мы подошли к Марине.

Марина — это прогулочный бульвар, где катаются в экипажах и ездят верхом, подобно тому как Флора — это место, где гуляют пешеходы. Как во Флоренции и в Мессине, все обитатели Палермо, имеющие экипажи, вынуждены приезжать сюда между шестью и семью часами вечера, чтобы совершать giro^[53]; впрочем, это очень приятная повинность: нет ничего более восхитительного, чем эта прогулка по Марине, прилегающей к линии дворцов, — напротив залива, сообщающегося с открытым морем, и под защитой окружающей ее горной цепи. В это время, а именно, с шести часов вечера до двух часов ночи, дует греко, прохладный северо-восточный бриз, приходящий на смену береговому ветру и возвращающий силы всему этому населению, как видно, обреченному спать днем и жить ночью; и тогда Палермо просыпается, начинает дышать и улыбаться. Почти все его обитатели собираются на этой красивой набережной, которую озаряет лишь свет звезд и по которой снуют экипажи, всадники и пешеходы; все эти люди разговаривают, поют и щебечут, словно стая жизнерадостных птиц, дарят друг другу цветы, назначают свидания и обмениваются поцелуями; все они спешат: одни навстречу любви, другие — развлечениям; все здесь живут полнокровной жизнью, не обращая внимания ни на ту половину Европы, которая ему завидует, ни на другую половину Европы, которая его жалеет.

Неаполь тиранит Палермо, и это правда; возможно, так происходит потому, что Неаполь завидует ему. Но какое Палермо дело до тирании Неаполя? Неаполь может присвоить его деньги, Неаполь может сделать бесплодными его поля, Неаполь может разрушить его стены, но Неаполь не сможет отнять у него Марину, омываемую морем, ветер греко, освежающий его по вечерам, и пальмы, дающие ему тень по утрам, а также апельсиновые деревья, вечно наполняющие его своим благоуханием, и вечные любовные страсти, убаюкивающие его своими грезами, если они не возбуждают его своей явью.

Обычно говорят: "Увидеть Неаполь и умереть". А надо бы говорить: "Увидеть Палермо и жить".

В девять часов вечера в воздух взмыла ракета, и праздник прервался. Это был сигнал к фейерверку, начавшемуся перед дворцом Бутера.

Князь ди Бутера — один из знатных вельмож прошлого столетия, оставивший о себе больше всего воспоминаний у народа Сицилии, где, как и повсюду, знатных вельмож становится все меньше.

Когда фейерверк закончился, гуляющие разделились: одни остались на Марине, а другие потянулись к Флоре. Мы были в числе последних и минут через пять оказались у ворот этого парка, который считается одним из красивейших ботанических садов мира.

Он был прекрасно освещен; разноцветные фонари висели на ветвях деревьев, а на перекрестках, где танцевали буржуа и простолюдины, играли городские оркестры. На повороте аллеи барон сжал мою руку: мимо нас проходили молодая женщина и еще довольно молодой мужчина. Женщина была той самой дамочкой, с которой он философствовал накануне; ее кавалер был тем самым мужчиной в халате, которого он видел в кабинете. Ни тот, ни другая, казалось, не узнали моего спутника и смотрели друг на друга с обожанием.

Мы оставались во Флоре до десяти часов; в десять часов двери кафедрального собора открываются и оттуда выходят члены различных братств и корпораций, неся раки и мощи святых мужского и женского пола, которые оказываются здесь в полном сборе. Мы не собирались пропускать это зрелище и потому направились к кафедральному собору, добравшись туда с большим трудом из-за наплыва людей.

Собор — это великолепное здание XII века наполовину норманнской, наполовину сарацинской постройки, радующее глаз множеством восхитительных деталей, которые отличаются изумительной отделкой и сплошь украшены резьбой, зубцами и фестонами, словно шитье по мрамору; двери собора были открыты для всех, и от клироса, освещенного сверху донизу люстрами, которые свисали с потолка, располагаясь одна над другой, исходил ослепительный свет: нигде я не видел ничего подобного. Мы обошли собор три или четыре раза, время от времени останавливаясь, чтобы сосчитать колонны из восточного гранита, подпирающие свод (их оказалось восемьдесят), и мраморные и порфировые гробницы, где покоятся несколько бывших властителей Сицилии^[54]. Этот осмотр занял полтора часа, после чего, поскольку близилась полночь, мы снова сели в экипаж и приказали отвезти нас на корсо, которое начинается в полночь и происходит на улице дель Кассаро.

Это самая красивая улица в Палермо, проходящая через весь город, вследствие чего ее длина от одного конца до другого составляет, вероятно, пол-льё. Когда эмиры обосновались в Палермо, они сделали своей резиденцией старинный замок, расположенный на окраине восточной части города, укрепили его и дали ему имя Аль Касса р; отсюда и происходит современное название улицы — Кассаро. Она называется также улицей Толедо, наподобие фешенебельной улицы Неаполя.

Эта улица пересекается крестообразно с другой улицей, которую проложил вице-король Македа и которой он дал свое имя, утраченное ею впоследствии и замененное на Страда Нуова. Две эти улицы образуют в месте своего пересечения площадь, по четырем сторонам которой стоят четыре похожих дворца, украшенных статуями вице-королей.

Представьте себе эту бесконечную улицу дель Кассаро, иллюминированную с одного ее конца до другого, причем светильниками, установленными не в окнах, а на деревянных арках и стойках, на которые я обратил внимание еще днем; заполненную с одного ее конца до другого каретами всякого рода князей, герцогов, маркизов, графов и баронов, которых в городе имеется множество; в этих каретах сидят прекраснейшие женщины Палермо, одетые в свои парадные платья; по обеим сторонам улицы двумя плотными рядами стоят простолюдины, прячущие под своими праздничными нарядами повседневные рубища; на всех балконах толпятся зрители, во всех окнах развеваются флаги, отовсюду слышится музыка, которую играют невидимые оркестры, — представьте себе все это, и вы поймете, что такое ночное корсо святой Розалии.

В разгар одного из подобных праздников разразилась революция 1820 года. Князь делла Каттолика решил подавить ее и направил против народа несколько неаполитанских полков, из которых состоял гарнизон Палермо. Но люди ринулись к солдатам и, прежде чем те успели дать второй залп, сбили их с ног, разоружили, рассеяли и растерзали. После этого мятежники принялись расхаживать по городу, крича: "Смерть князю делла Каттолика!" Услышав эти крики, князь укрылся в загородном доме одного из своих друзей, находившемся в трех льё от Палермо, в предгорье Багерии, но в погоне за ним чернь добралась и туда. Князь перебегал из комнаты в комнату, как загнанный зверь, и, наконец, забился между двумя матрасами. Простолюдины вошли в комнату, где он затаился, стали рыскать по всем углам, но, так и не найдя его, ушли. Не слыша больше никакого шума, князь делла Каттолика решил, что он остался один, и рискнул выбраться из своего укрытия, но какой-то ребенок, прятавшийся за дверью, увидел князя, позвал тех, кто его преследовал, и князь был убит.

Князь делла Каттолика был одним из самых знатных вельмож Палермо, как и князь ди Бутера, но, в отличие от него, он далеко не пользовался популярностью и любовью народа; оба князя разорились из-за своей неописуемой расточительности, но князь ди Бутера так никогда об этом и не узнал и, скорее всего, умер, не догадываясь о том, что он обеднел, ибо его фермеры продолжали по единодушному согласию выплачивать ему огромную арендную плату, а если ее недоставало, то стоило лишь его управляющему написать им: "Князь нуждается в деньгах", как его касса наполнялась словно по волшебству, ибо в подобных случаях эти славные люди продавали все, вплоть до своих свадебных украшений. Князь делла Каттолика, напротив, без конца воевал со своими кредиторами; так что сразу после одного роскошного празднества, которое князь устроил при дворе, король Фердинанд, видя, что князь пребывает в полной растерянности, своим указом предоставил ему право выплачивать все его долги в течение восьмидесяти лет. Благодаря королевскому указу князь делла Каттолика отделался от своих кредиторов.

Поскольку князь ди Бутера умер за несколько лет до этого мятежа, потребовалось личное вмешательство престарелого князя ди Патерно, наряду с ним самого популярного на Сицилии человека, чтобы успокоить умы и прекратить массовые убийства. Более того, когда генерал Пепе, явившийся от имени временного правительства, подошел со своими войсками к Палермо, князь добился, чтобы между обеими сторонами было заключено соглашение. Жители Палермо, желая придать этому документу силу договора и не давать впоследствии повода считать его капитуляцией, потребовали, чтобы соглашение было составлено и подписано за пределами острова. И в самом деле, условия договора обсуждались, принимались и подписывались на американском корабле, стоявшем на якоре в порту. Один из пунктов договора гласил, что в город неаполитанцы должны войти без барабанного боя. У ворот города тамбурмажор как бы по привычке дал традиционный сигнал, после чего начался марш; в тот же миг какой-то оказавшийся там простолюдин бросился к находившемуся ближе всего к нему барабанщику и ножом проколол его барабан. Этого человека хотели задержать, но весь город мгновенно пришел в волнение, готовый снова взбунтоваться. Генерал Пепе тотчас же приказал музыкантам засунуть барабанные палочки за поясной ремень, и условие, выдвинутое жителями Палермо, было безоговорочно выполнено, если не считать этого мимолетного нарушения.

Однако соглашение вскоре было нарушено, причем не по какому-то одному пункту, а по всем его статьям; сначала неаполитанский парламент отказался его утвердить, а вслед за этим, когда австрийцы вошли в Неаполь, кардинал Гравина был назначен главным королевским наместником Сицилии, и 5 апреля 1821 года он обнародовал указ, которым отменялись все преобразования, сделанные на острове после того, как его покинул наследный принц; вслед за тем опять начались бесконечные поборы и стало происходить нечто странное. Мы приведем два-три примера, которые дадут представление о том, как вводят и взимают налоги на Сицилии.

Город Мессина обладал правом собирать муниципальные налоги и из этого дохода выплачивал дополнительную поземельную подать; король присвоил себе это право и при этом потребовал, чтобы город продолжал платить дополнительную подать, хотя у него больше не было источника дохода.

У князя ди Вилла Франка были земли, которые он пустил под рисовые плантации и которые, принося ему 6 000 унций (примерно 72 000 франков) чистого дохода, облагались из этого расчета налогом; однако правительство решило, что орошение полей, необходимое для выращивания этой культуры, наносит вред здоровью местных жителей, и запретило князю ди Вилла Франка продолжать такое использование его земель; князь повиновался и засадил их хлопком и пшеницей, но, поскольку эти культуры были менее прибыльными, чем рис, доход князя снизился с 72 000 до 6 000 франков. Тем не менее князь ди Вилла Франка продолжает платить прежний налог в размере 900 унций, то есть на 3 000 франков больше, чем ему приносит земля.

В 1831 году на Сицилию обрушились тучи саранчи, и землевладельцы вознамерились объединиться, чтобы ее уничтожить; между тем, поскольку на острове запрещены собрания людей, если число их превышает определенную норму, король оповестил местных жителей о том, что он берется уничтожить саранчу при условии введения нового налога. Несмотря на всеобщие протесты, налог был введен. Король не уничтожил саранчу, которая исчезла сама собой, истребив весь урожай, а вот налог остался.

Эти поборы, лишь о наименее значительных из которых мы рассказали, породили глубочайшую ненависть сицилийцев к неаполитанцам — ненависть, превосходящую ту, какую испытывает Ирландия к Англии, Бельгия к Голландии и Португалия к Испании.

Незадолго до нашего прибытия в Палермо эта ненависть повлекла за собой одно странное событие.

Некий неаполитанский солдат, уж не знаю за какое преступление, был приговорен к расстрелу.

Поскольку неаполитанские солдаты не пользуются, особенно в глазах сицилийцев, репутацией храбрецов, сицилийцы ждали дня казни с крайним нетерпением, чтобы посмотреть, как будет умирать неаполитанец.

Неаполитанцы, со своей стороны, испытывали определенную тревогу: этот народ, проявляющий отвагу, как и любой другой, когда какое-нибудь страстное чувство поднимает его дух, не умеет хладнокровно ждать смерти; если бы соотечественник неаполитанцев умер как трус, то сицилийцы стали бы торжествовать и неаполитанцы были бы унижены в его лице. Как видите, положение было серьезным, настолько серьезным, что власти обратились к неаполитанскому королю с письмом, пытаясь добиться смягчения наказания. Однако речь шла о серьезной дисциплинарной провинности, кажется, об оскорблении начальника, а неаполитанский король, хотя и отличается добротой, сурово карает за подобные преступления: поэтому он заявил в ответ, что правосудие должно свершиться.

Неаполитанцы стали совещаться, пытаясь понять, как вести себя в подобных обстоятельствах. Кто-то предложил расстрелять солдата, не выводя его за пределы крепости, но это означало бы обойти препятствие, а не преодолеть его, и подобная тайная смерть без свидетелей, вместо того чтобы положить конец обвинениям, которых все опасались, напротив, неминуемо сделала бы их обоснованными. Было выдвинуто несколько других предложений того же рода; их обсудили и отклонили; совещавшиеся зашли в тупик, из которого не было выхода.

Правда, следует сказать, что несчастный осужденный своим поведением не только усугублял эти опасения, но и превращал их в уверенность. С тех пор как был оглашен приговор, он постоянно плакал, просил пощады и препоручал себя святому Януарию. Было ясно, что придется вести беднягу на место казни силой и что перед казнью он будет дрожать от страха.

День казни откладывали под различными предлогами, но, в конце концов, любая новая отсрочка стала невозможной. Совет собрался в третий раз, по-прежнему пытаясь найти выход, но так ничего и не придумал. Наконец, все вознамерились расходиться, положившись на волю Провидения, как вдруг полковой капеллан, хлопнув себя по лбу, заявил, что он нашел средство, которое все столь долго и столь безуспешно искали.

Все пожелали узнать, что это за средство, но капеллан заявил, что он не скажет никому ни слова, так как успех дела зависит от соблюдения тайны. Тогда у него спросили, надежно ли найденное им средство; капеллан ответил, что ручается за него головой.

Казнь была назначена на следующий день, на десять часов утра. Она должна была состояться между горой Пеллегрино и Кастелламмаре, то есть на равнине, способной вместить весь Палермо.

Вечером капеллан явился в тюрьму. Увидев его, осужденный принялся громко кричать, ибо он понял, что для него настала пора прощаться с этим миром. Но, вместо того чтобы начать готовить солдата к смерти, священник объявил ему, что король помиловал его.

— Меня помиловали?! — вскричал узник, хватая священника за руки. — Меня помиловали?!

— Да, вас помиловали.

— Как! Меня не расстреляют? Как! Я не умру, мне сохранят жизнь? — спрашивал осужденный, не в силах поверить, что это правда.

— Вас помилуют полностью и окончательно, — продолжал священник, — однако его величество выдвинул в назидание другим одно условие.

— Какое? — спросил солдат, побледнев.

— Все приготовления к казни будут происходить, как будто казнь и в самом деле должна состояться. Вы будете исповедоваться сегодня вечером, как будто завтра вам предстоит умереть; за вами придут, как будто вы не получили помилования, и поведут вас к месту казни, как будто собираются расстрелять; наконец, чтобы довести дело до конца и чтобы этот пример оказался в высшей степени поучительным, в вас будут стрелять, но ружья будут заряжены только порохом.

— А верно ли то, что вы мне тут говорите? — спросил осужденный, которому этот спектакль казался, по меньшей мере, ненужным.

— Какой мне смысл вас обманывать? — сказал в ответ священник.

— Это правда, — пробормотал солдат. — Стало быть, святой отец, — продолжал он, — вы говорите, что меня помиловали, и уверяете, что я не умру?

— Я это утверждаю.

— В таком случае, да здравствует король! Да здравствует святой Януарий! Да здравствуют все! — закричал узник и от радости принялся кружиться по камере.

— Что вы делаете, сын мой? Что вы делаете? — воскликнул священник. — Неужели вы забыли, что все сказанное мною должно было храниться в тайне, что мне запретили говорить это вам и важно, чтобы никто, особенно тюремщик, не узнал, что я открыл вам секрет? Встаньте же на колени, словно вас по-прежнему ждет смерть, и начинайте исповедоваться.

Осужденный признал, что слова священника справедливы, встал на колени и исповедался.

Капеллан отпустил ему грехи.

Прежде чем священник ушел, заключенный снова попросил его поручиться, что все сказанное им — правда.

Священник подтвердил это во второй раз, а затем ушел.

Тюремщик, вошедший в камеру вслед за священником, увидел, что узник насвистывает какой-то веселый мотив.

— Ну и ну, — сказал он, — разве вы не знаете, что вас завтра расстреляют?

— Конечно, знаю, — ответил солдат, — но Бог даровал мне возможность как следует исповедаться, и теперь я уверен в спасении своей души.

— О! Это другое дело, — заметил тюремщик. — Вам что-нибудь нужно?

— Я бы не отказался поесть, — сказал солдат.

Он ничего не ел в течение двух дней.

Ему принесли ужин; он набросился на него как волк, выпил две бутылки сиракузского вина, рухнул на свое убогое ложе и уснул.

Наутро пришлось дергать узника за руки, чтобы разбудить его. А ведь с тех пор как бедняга находился в тюрьме, он не смыкал глаз.

Тюремщик никогда еще не видел столь мужественного человека.

По городу поползли слухи, что осужденный пойдет на казнь как на праздник. Сицилийцы очень в этом сомневались и с присущим им одним недоверчивым жестом говорили: "Там будет видно".

В семь часов утра за узником пришли. Он как раз приводил себя в порядок перед казнью. Попросив накануне выстирать ему белье и основательно почистив щеткой мундир, он выглядел превосходно, насколько это можно сказать о неаполитанском солдате.

Он попросил, чтобы ему разрешили дойти до места казни пешком и чтобы его руки оставили свободными. На обе эти просьбы было отвечено согласием.

Пьяцца Марина, где находится тюрьма, была заполнена народом. Выйдя на верхнюю ступень лестницы, смертник очень учтиво поприветствовал собравшихся. На его лице не было заметно ни малейших признаков волнения. Сицилийцы не могли прийти в себя от изумления.

Твердым шагом осужденный спустился по ступеням и пошел по улицам города, охраняемый капралом и девятью солдатами, которым было поручено расстрелять его. Время от времени он встречал на своем пути товарищей и с разрешения конвоя обменивался с ними рукопожатиями, а когда они начинали его жалеть, он старался их утешить каким-нибудь мудрым изречением вроде: "Жизнь — это странствие", либо какими-нибудь стихами, равноценными превосходным стихам из "Дезертира":

Но каждый шаг, но каждый час Не приближают ли к кончине нас? —

а затем продолжал свой путь.

Неаполитанцы торжествовали.

У дверей винной лавки смертник заметил двух своих приятелей, забравшихся на каменную тумбу, чтобы увидеть, как он будет проходить мимо; он направился к ним. Они предложили ему выпить с ними напоследок стаканчик вина. Осужденный согласился и протянул кружку, которую ему наполнили до краев, а затем поднял ее, причем его рука не дрожала, так что не пролилось ни капли драгоценного напитка, и твердым голосом, в котором не слышалось ни малейшей дрожи, провозгласил:

— За долгую и счастливую жизнь его величества короля Фердинанда!

После этого он осушил кружку до дна.

Сицилийцы и неаполитанцы принялись ему аплодировать, настолько сильное впечатление производит мужество на всех, даже на врагов.

И вот осужденного привели на место казни.

Сицилийцы были уверены, что здесь от наигранной храбрости смертника, являвшейся, по их мнению, следствием нервного возбуждения, не останется и следа. Ничего подобного: увидев намеченное место, осужденный, казалось, еще больше приободрился. Он сам остановился в указанной точке, но попросил не завязывать ему глаза, а также разрешить ему самому дать команду "Огонь!".

В подобных просьбах, как известно, редко отказывают, и смертнику были дарованы обе эти милости.

И тогда исповедник подошел к осужденному, обнял его, дал ему поцеловать распятие и сказал какие-то утешительные слова, к которым тот, похоже, отнесся весьма легкомысленно; затем священник отпустил ему грехи и отошел в сторону, давая возможность совершиться казни.

Осужденный встал лицом к Палермо и спиной к горе Пеллегрино. Капрал и девять солдат начали отступать, чтобы между ними и смертником было расстояние в десять шагов; они остановились, когда раздалась команда "Стой!".

И тут осужденный в полной, торжественной и благоговейной тишине, неизменно витающей в такую минуту над местом казни, приказал стрелять, причем эта команда была отдана спокойным, твердым и исключительно четким голосом.

После команды "Огонь!" он упал замертво, сраженный семью пулями, не сказав ни одного слова и не испустив ни единого вздоха.

Неаполитанцы дружно издали торжествующий возглас: честь нации была спасена.

Сицилийцы же удалились с опущенной головой, глубоко уязвленные тем, что какой-то неаполитанец умер как герой.

Что же касается священника, то клятвопреступление осталось на его совести, и ему предстояло держать за это ответ перед Богом.

Между тем былая непримиримая вражда между двумя народами в последнее время пошла на убыль. Я говорю о 1833, 1834 и 1835 годах. По восшествии на престол король Неаполитанский прибыл на Сицилию, помиловав перед своим приездом в Мессину двадцать политических заключенных; поэтому, когда он сошел на берег, в порту его встречали двадцать помилованных: они были облачены в длинные белые одежды и держали в руках пальмовые ветви. Карету, которая должна была доставить короля во дворец, распрягли и с триумфом, посреди всеобщего ликования, вместе с сидящим в ней королем покатили руками.

Некоторое время спустя король окончательно оправдал надежды сицилийцев, направив в Палермо своего брата в качестве вице-короля.

Граф Сиракузский был не просто молодой человек, а почти что ребенок: по-моему, ему едва исполнилось тогда восемнадцать лет. Исключительная молодость вице-короля вначале пугала его подданных; несколько его юношеских шалостей усугубили эти опасения, но вскоре, набравшись опыта в делах, мальчик стал мужчиной и осознал, что ему предстоит исполнить в высшей степени важную миссию — примирить Неаполь и Палермо; он возмечтал об общественном и культурном возрождении пришедшей в упадок Сицилии, этой нищей и угнетенной рабыни. Через два года после его прибытия остров вздохнул, точно очнувшись от долгого и беспробудного сна. Молодой принц стал кумиром всех сицилийцев.

Между тем случилось то, что обычно случается в подобных случаях: люди, которым разорение и упадок Сицилии, а также царивший там хаос были выгодны, поняли, что их власть на острове закончится, коль скоро там будет править принц. Его природная доброта превратилась в их устах в честолюбивый расчет, а признательность народа — в стремление к мятежу. У короля, окруженного лжецами и обманщиками, короля, раздираемого противоречивыми чувствами, возникли подозрения относительно политической благонадежности своего брата.

Между тем пришло время карнавала. Граф Сиракузский, молодой и красивый человек, любивший развлечения и бывавший на всех праздниках, с готовностью ухватился за возможность повеселиться. Будучи неаполитанцем и потому имея привычку к оживленным шумным карнавалам, он решил устроить в Палермо великолепное конное представление, появившись на нем в наряде Ричарда Львиное Сердце, и призвал всех знатных сицилийских вельмож, желающих доставить ему удовольствие, распределить между собой роли прочих персонажей романа "Айвенго". Граф Сиракузский еще не впал в немилость, и поэтому каждый поспешил откликнуться на его предложение. Конное представление получилось настолько великолепным, что молва о нем дошла до Неаполя.

— И в каком же маскарадном костюме был мой брат? — осведомился король.

— Ваше величество, — ответил тот, кто сообщил эту новость, — его королевское высочество граф Сиракузский исполнял роль Ричарда Львиное Сердце.

— Ах, вот как! — прошептал король. — Он, стало быть, Ричард Львиное Сердце, а я — Иоанн Безземельный. Понятно.

Неделю спустя граф Сиракузский был отозван из Палермо.

Вследствие этой опалы вице-король снискал еще более громкую славу на Сицилии, где каждый, кто с ним соприкасался, воздавал должное его благим намерениям и где никто не подозревал его в преступном умысле, который приписывали ему перед лицом его брата-короля недоброжелатели.

Король Фердинанд, понимая, что из-за этого поступка он отчасти утратил популярность на Сицилии, стал пренебрегать своими сицилийскими подданными. Впервые после восшествия на престол король не прибыл на праздник святой Розалии и не присутствовал в кафедральном соборе на торжественном богослужении по этому случаю.

Вот какие чувства обуревали жителей Сицилии, когда я там оказался, однако эти политические треволнения никоим образом внешне не отразились на врожденном влечении сицилийцев к удовольствиям.

Корсо продолжалось до двух часов ночи. В два часа ночи, посреди наполовину погасшей иллюминации и наполовину затихших серенад мы вернулись в гостиницу.

На следующий день, в девять часов утра, в дверь моей комнаты постучали. Я звонком вызвал коридорного, и он поднялся ко мне, воспользовавшись служебной лестницей.

— Откройте и посмотрите, кто там стучит, — распорядился я.

Слуга повиновался, приоткрыл дверь и, выглянув в коридор, повернулся ко мне и сказал:

— Это синьор Меркурио.

— Скажите ему, что я еще в постели, — ответил я, слегка раздосадованный такой настойчивостью.

— Он говорит, что хочет подождать, пока вы не встанете, — сказал слуга.

— В таком случае, скажите ему, что я серьезно болен.

— Он говорит, что хочет знать, чем вы больны.

— Скажите ему, что у меня мигрень.

— Он говорит, что хочет предложить вам надежное лечебное средство.

— Скажите ему, что я при смерти.

— Он говорит, что хочет с вами проститься.

— Скажите ему, что я умер.

— Он говорит, что хочет окропить вас святой водой.

— В таком случае, впустите его.

Синьор Меркурио вошел с кучей всевозможных товаров: набором тунисских трубок, коллекцией образцов серы с Эолийских островов, множеством сувениров из лавы сицилийских вулканов и, наконец, выражаясь языком коммерции, партией мессинских шарфов; все это устойчиво покоилось у него на голове, висело на руках или болталось на шее. Я не смог удержаться от смеха.

— Послушайте-ка! — сказал я ему. — Знаете ли вы, синьор Меркурио, что у вас немалый талант врываться к людям вопреки их воле?

— Это моя работа, ваше превосходительство.

— И часто вам это удается?

— Всегда.

— Даже в дома тех, кто упорно вас к себе не пускает?

— Я попадаю к ним через окно, дымовую трубу или замочную скважину.

— А после того как вы там оказываетесь?

— О! Стоит мне там оказаться, я вижу, с кем имею дело, и действую по обстоятельствам.

— А как быть с теми, кто, подобно мне, не желает ничего покупать?

— Мне всегда удается им что-то продать, хотя от вашего превосходительства я не намерен ничего скрывать. Эти трубки, эти образцы, эти шарфы, словом, вся эта поклажа — не более чем предлог; моя истинная профессия, ваше превосходительство...

— Да-да, знаю, но я уже говорил, что мне это ни к чему.

— В таком случае, ваше превосходительство, взгляните на эти трубки.

— Я не курю.

— Взгляните на эти шарфы.

— У меня шесть шарфов.

— Взгляните на эти образцы серы.

— Я не торговец спичками.

— Взгляните на эти маленькие сувениры из лавы.

— Мне нравятся только китайские безделушки.

— И все же смогу я вам что-нибудь продать?

— Да, если захочешь.

— Непременно захочу, ваше превосходительство.

— Продай мне какую-нибудь историю: у тебя в запасе должно быть немало славных историй, при твоем-то ремесле.

— Лучше спросите об этом у монастырских исповедников.

— Почему ты отсылаешь меня к ним?

— Потому что мне доверяют, так как я умею держать язык за зубами, и у меня нет желания лишиться этого доверия.

— Значит, у тебя нет ни одной истории, которую ты готов мне рассказать?

— Да нет, одна такая есть.

— Что за история?

— Моя собственная; поскольку она касается только меня, я могу ею распоряжаться. Хотите послушать?

— Она, наверное, и в самом деле должна быть довольно любопытной: я дам тебе два пиастра за твою историю.

— Мне следует предупредить ваше превосходительство, что я рассказываю ее не в первый раз.

— Сколько же раз ты ее рассказывал?

— Один раз англичанину, один раз немцу и два раза французам.

— И всякий раз ты рассказываешь ее добросовестно, синьор Меркурио?

— Всякий раз, ваше превосходительство.

— В таком случае, поскольку ты исключительно полезный человек, я не стану отказываться ни от одного из своих слов: вот твои два пиастра.

— Прежде чем я расскажу историю?

— Я полагаюсь на тебя.

— О! Если бы ваше превосходительство соблаговолили почтить меня подобным доверием в отношении...

— Историю, синьор Меркурио, историю!

— Сию минуту, ваше превосходительство.

Я соскочил с кровати, натянул панталоны, надел домашние туфли, сел за стол, на который мне только что поставили свежие яйца и чай, и жестом показал синьору Мер-курио, что я весь внимание.

ДЖЕЛЬСОМИНА

Синьор Меркурио родился в деревне Карини, и он надеялся, что в ознаменование чести, выпавшей на долю этой деревни, в которой появился на свет такой человек, как он, ему после его смерти будет установлен на вершине горы, возвышающейся над Карини, памятник такого же размера, как статуя святого Карла Борромейского в Ароне.

Это был человек лет тридцати пяти—сорока, хотя, судя по его седеющим волосам и бороде, в которой сверкали серебристые нити, ему можно было смело дать лет сорок пять—пятьдесят; однако, как говорил он сам, эти признаки преждевременной старости объяснялись не столько возрастом, сколько переутомлением ума и слишком напряженной работой воображения. В самом деле, трудное ремесло, которым он занимался с юности, требовало постоянных умственных усилий; мы сказали: с юности, так как выбранный им род занятий был не следствием чужого влияния, а личного призвания.

В двадцать пять лет синьор Меркурио был красивым парнем, о котором уже шла заслуженная слава по всей Сицилии, хотя в ту пору его звали просто-напросто Габри-елло, по имени архангела Гавриила, которому его матушка необычайно страстно молилась во время своей беременности; и потому молодой человек утверждал, что не одна знатная дама сожалела порой, что признания, с которыми он к ним обращался, были не его собственными, а исходили от кого-то другого.

Как-то раз, на следующий день после праздника святой Розалии, князь ди Г... вызвал к себе Габриелло. Поскольку князь ди Г... был одним из его лучших клиентов, молодой человек поспешил явиться во дворец; как только он туда вошел, его тут же провели к князю.

— Габриелло, — без всяких ненужных предисловий произнес князь, сразу же приступая к делу, — я видел вчера на колеснице святой Розалии девушку примерно шестнадцати лет, красивую как ангел, с чудесными глазами и дивными волосами. Ты не мог бы сказать ей два слова от моего имени?

— Хоть четыре, ваше сиятельство, — ответил Габриел-ло, — но сначала опишите мне немного особу, к которой я должен обратиться. Где она находилась? Была ли она среди ангелов с гирляндами, стоявших на первом ярусе, или же среди тех, кто играл на трубе на втором?

— Любезный, тут нельзя ошибиться: это та девушка, что изображала Целомудрие: она держала в правой руке копье, в левой руке щит и стояла позади кардинала.

— Diamine!^[55] Ваше сиятельство, у вас неплохой вкус.

— Ты ее знаешь?

— Разве я не знаю всех женщин в Палермо?

— Кто она?

— Единственная дочь старого Марио Капелли.

— А как ее зовут?

— Ее зовут Джельсомина.

— Что ж, Габриелло, мне нужна Джельсомина.

— Это займет много времени, ваше сиятельство! Это будет дорого стоить!

— Сколько дней?

— Неделя.

— Сколько унций?

— Пятьдесят.

— Хорошо: неделя и пятьдесят унций. Сегодня девятнадцатое июля, я жду тебя двадцать седьмого.

Князь, знавший, что на пунктуальность Габриелло можно положиться, стал спокойно ждать назначенной даты.

В тот же день Габриелло приступил к работе: прежде всего он отправился к монаху-капуцину, который был исповедником Джельсомины; звали его фра Леонардо.

Это был семидесятипятилетний старик с седой бородой и суровым лицом; прежде чем Габриелло открыл рот, ему стало ясно, что дело, за которое он взялся, будет труднее довести до конца, чем он полагал. Он сказал капуцину, что пришел по поручению дяди Джельсомины, который, будучи обеспеченным человеком, хотел увеличить ее долю в оставляемом им наследстве, если то, что говорили о целомудрии девушки, было правдой. Из того, что капуцин рассказал о Джельсомине, можно было сделать вывод, что она — сущий ангел.

Впрочем, поскольку духовники всегда вначале ведут такие речи, Габриелло не придал особого значения малоутешительным сведениям, полученным от исповедника Джельсомины. Он переоделся евреем, взял самые красивые украшения, какие ему удалось раздобыть, положил их в ларец и, когда старого Марио не было дома, явился к девушке, чтобы предложить ей свой товар. Когда Джель-сомина узнала, что ей хотят показать драгоценные камни, она наотрез отказалась на них смотреть, заявив, что не настолько богата, чтобы желать подобные вещи. На это Габриелло ответил, что если девушке шестнадцать лет и она хороша собой, как Джельсомина, ей позволено желать все что угодно и обладать всем чем угодно; с этими словами мнимый торговец открыл ларец и явил ее взору такое количество бриллиантов, что это могло вскружить голову даже святой; однако Джельсомина едва взглянула на ларец и, поскольку Габриелло продолжал настаивать, она зашла в соседнюю комнату, тотчас же вышла оттуда с венком из жасмина и дафний на голове и сказала, кокетливо смотрясь в зеркало: "Видите, вот мои бриллианты; Гаэтано говорит, что я и так красива, и, пока он будет считать, что я и так красива, мне не надо желать ничего другого. Однако скоро вернется мой отец, и ему, пожалуй, не понравится, что я приняла вас в его отсутствие; поэтому, поверьте, вам лучше уйти".

Габриелло не стал настаивать; он не собирался пугать девушку, впервые явившись к ней в дом. Притом сводник узнал все, что ему хотелось знать: Джельсомина не была кокеткой и любила молодого человека по имени Гаэтано.

После этого Габриелло вновь пришел к князю ди Г...

— Ваше сиятельство, — сказал он, — я только что видел Джельсомину; выполнить ваше поручение труднее и дороже, чем я думал: мне нужно две недели и сто унций.

— Располагай любым временем и бери сколько угодно денег, но добейся успеха — вот все, о чем я тебя прошу.

— Я добьюсь успеха, ваше сиятельство.

— Стало быть, я могу на это рассчитывать?

— Считайте, что вы ее уже получили, ваша светлость.

Габриелло достаточно хорошо знал своих земляков, чтобы понимать, что к самой девушке подступиться невозможно. Поэтому он решил найти к ней подход с другой стороны.

Следовало разыскать господина Гаэтано. Это было нетрудно: Габриелло снял небольшую комнату на втором этаже дома, расположенного напротив того дома, где жила Джельсомина, и в тот же вечер начал нести караул, устроившись позади жалюзи и ведя наблюдение за улицей.

По мере того как время шло, улица становилась все более пустынной. В полночь она была уже совершенно безлюдной; в половине первого появился высокий молодой человек, который несколько раз прошел мимо дома туда и обратно; наконец, убедившись, что все спокойно, он остановился, достал из-под плаща маленькую мандолину и принялся распевать песню Мели "Occhiuzzi neri"^[56].

Когда куплет закончился, жалюзи одного из окон второго этажа тихо приподнялись, и Габриелло увидел, как оттуда выглянула хорошенькая головка Джельсомины в венке из жасмина и дафний. Молодой человек тотчас же поднялся на каменную тумбу, взял руку девушки и поцеловал, но все этим и ограничилось. После двух часов признаний в необычайно чистой и возвышенной любви жалюзи снова опустились. Молодой человек еще некоторое время продолжал стоять, обращаясь с мольбами к девушке, но на этот раз показалась лишь маленькая ручка, просунутая сквозь перекладины жалюзи, и он принялся осыпать ее поцелуями, после чего она тоже скрылась из вида. Гаэтано тщетно просил и молил свою возлюбленную вернуться: Габриелло услышал стук закрывающегося окна. Молодой человек, вместо того, чтобы благодарить судьбу за то, что ему удалось получить, с откровенной досадой соскочил на землю. Габриелло подумал, что он сейчас уйдет, и поспешно спустился вниз. В самом деле, в тот миг, когда он открывал дверь, Гаэтано уже завернул за угол улицы. Габриелло последовал за ним.

Гаэтано двинулся по улице Толедо, добрался до Пьяцца Марина, затем зашагал вдоль набережной и в конце концов вошел в маленький домик, стоявший на берегу моря. Габриелло нарисовал красным мелом крест на стене дома, чтобы опознать его, и спокойно вернулся к себе домой.

Уже на следующий день он знал Гаэтано не хуже, чем Джельсомину. Это был красивый молодой человек лет двадцати четырех-двадцати пяти, рыбак по роду занятий, хладнокровный и замкнутый по характеру, причем столь озабоченный тем, чтобы наряд на нем соответствовал его лицу, что товарищи называли его не иначе как гордецом.

Узнав все это, Габриелло тут же наметил определенный план.

Он отыскал самую ловкую и самую красивую девушку, какую только можно было найти в Палермо: это была некая уроженка Катании, которую соблазнил, а затем бросил один сиракузский маркиз, прожив с ней около года. За этот год она отчасти усвоила манеры, свойственные знатной даме, — больше Габриелло ничего и не требовалось.

Он снял небольшую, но элегантную квартиру в одном из самых роскошных кварталов города, а также взял напрокат на месяц самую красивую мебель, какую только смог найти; затем он привел туда катанийку, приставил к ней в качестве горничной одну девушку, свою любовницу, и, как только катанийка там поселилась, принялся ее наставлять. На все это ушло восемь дней.

Девятый день пришелся на воскресенье; в это воскресенье в соседней с Палермо деревне Бельмонте отмечали праздник; Джельсомина явилась на этот праздник вместе с тремя или четырьмя своими юными подругами. Гаэтано там еще не было, но, когда девушка стала оглядываться по сторонам в поисках того, ради кого она пришла, ее взгляд остановился на украшенной лентами небольшой лодке, на корме которой развевался шелковый флаг; это была лодка Гаэтано, который переправился через залив, прибыв в Багерию из Кастелламмаре. Подойдя к берегу, Гаэтано пришвартовался и спрыгнул на землю; он был в простом наряде рыбака, но его голову венчал фригийский колпак яркого алого цвета; его бархатная куртка была разукрашена как арабский кафтан; его разноцветный кушак был из необычайно красивого тунисского шелка; наконец, на нем были штаны в складку, сшитые из тончайшего катанийского полотна. У всех девушек, заметивших красавца-рыбака, невольно вырвался восхищенный возглас; только Джельсомина молчала, но она зарделась от гордости и удовольствия.

Гаэтано был для Джельсомины всем, но при том, что он, казалось, гордился своей подругой так же, как она гордилась им, молодой красавец то и дело переводил взгляд со скромной девушки на знатных дам, пришедших из близлежащих вилл посмотреть на этот народный праздник, в котором они гнушались принять участие. Многие из них обратили внимание на Гаэтано и пальцем показывали на него одна другой с простодушием итальянских женщин, замирающих перед красивым парнем, на которого они смотрят так же, как смотрели бы на какую-нибудь породистую собаку или породистую лошадь. Гаэтано отвечал презрением на их взгляды, но все же в его взоре можно было прочитать не только гордость, но и желание, и потому нетрудно было понять, что парень отдал бы многое, чтобы стать любовником одной из этих гордых красоток, к которым, как казалось со стороны, он относился с неприязнью.

Джельсомина же видела лишь одно: то, что ее Гаэтано — король праздника и что ей все завидуют, поскольку ее любит красавец-рыбак; судя о сердце своего возлюбленного по собственному сердцу, девушка была счастлива.

Гаэтано предложил Джельсомине и ее подругам отвезти их обратно в своей лодке. Девушки согласились, и в то время как юный брат Гаэтано, двенадцатилетний мальчик, стоял у руля, красавец-рыбак сел в носовой части лодки, взял в руки мандолину и принялся распевать среди этой прекрасной ночи, под этим дивным небом, на этом лазурном море самые благозвучные песни Мели, сицилийского Анакреонта.

Лодка причалила возле хижины Гаэтано, после чего он пришвартовал ее к берегу. Девушки сошли на землю. Красавец-рыбак проводил Джельсомину и двух ее спутниц, проживавших в том же квартале, до угла улицы, где она жила; затем он простился с ними и ушел; Джельсомина же вернулась домой вместе с одной из своих подруг, которая вскоре вышла оттуда в сопровождении старой Ассунты, кормилицы Джельсомины.

Габриелло снова занял место на своем посту, в тот же час, что и накануне; он видел, как Гаэтано прошел по улице туда и обратно, а затем остановился и подал условный знак. Как и накануне, двое влюбленных проговорили до двух часов ночи, но, как и прежде, их беседа была невинной и целомудренной, а их ласки ограничились несколькими поцелуями, запечатленными на руке Джельсомины.

Габриелло уже не сомневался, что молодые люди встречаются так каждую ночь; но не сомневался он и в том, что, несмотря на эти ночные разговоры, Джельсомина была во всех отношениях достойна изображать богиню Целомудрия на колеснице святой Розалии.

На следующий день, когда Гаэтано направлялся на свое обычное свидание, к нему подошла какая-то женщина, закутанная в длинное черное покрывало, и сунула ему в руку маленькую записку. Гаэтано хотел было расспросить вестницу, но она приложила поверх своего покрывала палец к губам, требуя хранить молчание, и удивленный Гаэтано позволил ей уйти, даже не попытавшись ее удержать.

С минуту Гаэтано неподвижно стоял на месте, переводя взгляд с записки на удалявшуюся женщину в покрывале и с женщины в покрывале — на записку; затем, быстро подойдя к статуе Мадонны, перед которой горела лампада, он прочел или, точнее, проглотил несколько строк, составлявшие послание. Это было признание в любви, но вместо подписи под ним значились лишь следующие слова, оказавшие, впрочем, на Гаэтано поистине магическое воздействие: "Одна из самых знатных дам Сицилии".

Кроме того, в записке было сказано, что, коль скоро молодой человек готов ответить на эту любовь, он встретит на следующий день, в тот же час и на том же месте, ту же самую женщину в покрывале, и она отведет его к незнакомке, вынужденной из-за обуревающего ее страстного чувства сделать навстречу ему этот странный шаг.

Пока Гаэтано читал эту записку, лицо его озарилось горделивой радостью. Он поднял голову, покачал ею и вздохнул с видом человека, который внезапно, в ту минуту, когда он меньше всего это предполагал, достиг долгожданной цели; затем, хотя было уже за полночь, рыбак постоял еще немного в раздумьях, скрестив руки, перед статуей Мадонны, снова прочел записку, сунул ее в боковой карман куртки и пошел по улице, которая вела к дому Джельсомины.

Хотя условный сигнал еще не прозвучал, бедная девушка уже стояла у окна; впервые с тех пор как Гаэтано объяснился Джельсомине в любви, он заставлял ее ждать.

Наконец, молодой человек появился; однако он был отнюдь не таким нежным и предупредительным, как обычно, а скованным, неловким и озабоченным. Джельсоми-на, заметившая его тревогу, раз десять спросила у своего возлюбленного, что за мысль не дает ему покоя. Гаэтано ответил, что ему нездоровится, что он плохо себя чувствует и что если завтра ему не станет лучше, то, возможно, он не придет вообще.

Перед лицом этой угрозы Джельсомина забыла обо всем на свете; наверное, Гаэтано и в самом деле был серьезно болен, раз у него не хватало сил даже на то, чтобы встретиться со своей Джельсоминой, с которой он встречался уже год; правда, молодой человек сказал ей, что, пожалуй, он настолько привык чувствовать себя совершенно здоровым, что преувеличивает испытываемые им боли, и в любом случае обещал сделать все возможное, чтобы прийти к ней на следующий день в обычное время.

Молодые люди расстались; впервые Джельсомина закрыла окно, ощущая дотоле неведомую ей тоску. Гаэтано же, напротив, по мере того как он все дальше уходил от Джельсомины, испытывал облегчение и дышал свободнее. Рыбак еще не привык притворяться, и его мучила собственная неискренность.

На следующий день, в тот же час и на том же месте, Гаэтано встретил молодую женщину; увидев ее, он почувствовал, как вся кровь прихлынула к его сердцу, и ему показалось, что он вот-вот задохнется. Женщина подошла к рыбаку и сказала:

— Ну что?! Ты готов?

— Твоя госпожа молода? — спросил ее Гаэтано.

— Ей двадцать два года.

— Твоя госпожа красива?

— Как ангел.

Последовала недолгая пауза, в течение которой добрый и злой гении Гаэтано вели в его сердце ожесточенную борьбу; в конце концов злой гений одержал верх.

— Я иду за тобой, — сказал Гаэтано.

Женщина в покрывале тотчас же пошла впереди, а Гаэтано последовал за ней.

Провожатая Гаэтано свернула на улицу Македа и оставила позади три четверти ее длины; затем она остановилась перед дивным palazzino^[57], достала из кармана ключ, открыла дверь, которая вела на лестницу, где все лампы были старательно потушены, велела Гаэтано следовать за ней, держась за конец ее покрывала, и преодолела вместе с ним примерно двадцать ступеней, а затем впустила его в полутемную прихожую и прошла через роскошную гостиную; после этого, открыв дверь в комнату, из которой на красавца-рыбака повеяло приятным и душистым ароматом, свидетельствующим о том, что это будуар красивой женщины, она сказала:

— Сударыня, это он.

— О Боже! Терезита, — послышался нежный голос, в котором слышался неподдельный испуг, — я ни за что не посмею с ним встретиться.

— Почему же, сударыня? — спросила Терезита, войдя в комнату и оставив открытой дверь, чтобы Гаэтано мог видеть ее госпожу, полулежавшую в самом восхитительном дезабилье, какое только можно себе представить, на кушетке. — Почему же?

— Лучше ему не любить меня!

— Не любить вас, сударыня! — вскричал Гаэтано, устремляясь в комнату. — Не любить вас! Неужели вы сами в это верите, и разве такое возможно, когда вас видишь? О! Ничего не бойтесь, ничего не бойтесь, сударыня! Я весь к вашим услугам.

С этими словами Гаэтано опустился на колени перед молодой женщиной, закрывшей лицо руками как бы в последнем порыве стыдливости.

Терезита вышла, оставив молодых людей наедине.

Следующий день оказался для несчастной Джельсоми-ны печальным: она впервые в жизни страдала от любви. Джельсомине казалось, что солнце никогда не зайдет; наконец настал вечер, стемнело; потянулись томительные, бесконечные часы; однако время все-таки шло. И вот пробило полночь.

Бедная девушка не решалась открыть окно; наконец послышался условный сигнал, она бросилась к жалюзи и просунула сквозь перекладины сразу две руки, стараясь нащупать руки Гаэтано. Гаэтано стоял на своем обычном месте, но был холодным и напряженным. Испугавшись, что он может себя выдать, молодой рыбак попытался снова говорить с девушкой на том самом языке любви, к которому она была им приучена, но его голосу недоставало убежденности, покоряющей женские сердца, а его словам не хватало душевной теплоты, воодушевляющей их; Джельсомина инстинктивно чувствовала, что ей грозит какое-то страшное несчастье, и она отвечала молодому человеку не иначе как рыдая. Когда Гаэтано увидел эти слезы, скатывавшиеся с лица Джельсомины на его собственное лицо, в душе у него на миг вспыхнуло прежнее чувство. Поддавшись его влиянию, девушка дала себя обмануть. Джельсомина сама попросила у Гаэтано прощения и стала винить себя в том, что она беспокойна, требовательна и ревнива. Гаэтано вздрогнул, услышав это последнее, впервые прозвучавшее в их разговоре слово, ибо ему было понятно, что он не сможет долго обманывать Джельсомину, привыкшую видеть его каждую ночь.

Поэтому молодой человек начал искать повод для ссоры.

— Вы жалуетесь на меня, Джельсомина, — сказал он, — тогда как это мне пристало на вас жаловаться.

— Вам... вам жаловаться на меня! — вскричала девушка. — Что же я вам такое сделала?

— Вы меня не любите.

— Я вас не люблю?! Вы сказали, что я, я вас не люблю?! Господи, он говорит, что я его не люблю!

Девушка подняла свои мокрые от слез глаза к небу, как бы призывая его в свидетели того, что никто и никогда не слышал более несправедливого обвинения.

— По крайней мере, — продолжал Гаэтано, чувствуя себя неловко из-за того, что ему приходится отстаивать утверждение, ложность которого он в глубине души сознавал, — по крайней мере, вы не любите меня так, как мне бы того хотелось.

— И как я могла бы любить вас сильнее, чем люблю? — спросила девушка.

— Разве это настоящая любовь, — продолжал Гаэтано, — если вы отказываете в чем-либо любимому человеку?

— В чем я вам когда-нибудь отказывала? — простодушно спросила Джельсомина.

— Во всем, — ответил Гаэтано. — Давать лишь наполовину — это значит отказывать во всем.

Джельсомина покраснела, ибо она поняла, чего требует от нее возлюбленный.

Затем, после недолгой паузы, в течение которой девушка размышляла, а молодой человек нетерпеливо ждал ответа, она сказала:

— Послушайте, Гаэтано. Вам известно, о чем вы договорились с моим отцом. Он решил дать мне в приданое тысячу дукатов и потребовал, чтобы вы внесли такую же сумму; вы сказали, что вам хватит двух лет, чтобы собрать эти деньги, и согласились на его условие, из-за которого вам придется ждать два года. Что касается меня, то вы же знаете, Гаэтано, я сделала все возможное, чтобы это ожидание показалось вам не таким долгим. Вот уже год как мы любим друг друга, и для меня, по крайней мере, этот год пролетел как один день. Так вот! Если вас пугает то, как долго будет тянуться год, который нам осталось ждать, и если вы считаете, судя по вашим словам, что девушка, отдавшая любимому свое сердце, должна подарить ему что-то еще, что ж, предупредите священника церкви святой Розалии и зайдите за мной завтра не в полночь, а в десять часов вечера, захватите с собой лестницу, чтобы я смогла вылезти из этого окна, и я пойду с вами в церковь этой святой, где священник тайно^[58] сочетает нас браком, и тогда... жена ни в чем не станет отказывать своему мужу.

Гаэтано молча выслушал это предложение и побледнел; наконец, видя, что Джельсомина с тревогой ожидает его ответа, он воскликнул:

— Завтра?! Завтра?! Завтра я не могу, это невозможно.

— Невозможно! Почему?

— Я договорился с двумя англичанами отвезти их на острова; вот отчего я расстроился. Мне придется покинуть тебя на неделю, а то и больше, Джельсомина.

— Тебе придется покинуть меня на неделю, а то и больше?! — вскричала Джельсомина, хватая Гаэтано за руки и словно пытаясь его удержать.

— Они предложили мне сорок дукатов за эту поездку, а мне до того не терпелось пополнить сумму, которую требует твой отец, что я согласился.

— То, что ты мне сказал, это правда? — спросила девушка, впервые усомнившись в словах своего возлюбленного.

— Я клянусь тебе в этом, Джельсомина, а после моего возвращения, что ж, мы подумаем, как исполнить то, о чем ты меня просишь.

— То, о чем я тебя прошу?! — вскричала изумленная девушка. — Боже правый! Разве это я тебя прошу? Разве это я тебя тороплю? Ты сказал, что я прошу, тогда как мне казалось, что я лишь согласилась... Мы что, больше не понимаем друг друга, Гаэтано?

— Напротив, Джельсомина, однако ты не веришь моим словам и хочешь все отдать только своему мужу. Ладно! Пусть будет так! После своего возвращения я сделаю то, что ты требуешь.

— То, что я требую! О Боже, Боже! — воскликнула Джельсомина. — Какая тень пролегла между нашими сердцами?

Затем, когда пробило два часа ночи, она протянула Гаэтано руку, надеясь, что он удержит ее хоть на минуту. Но Гаэтано, виновному перед Джельсоминой, было не по себе в ее присутствии: поцеловав руку девушки, он тотчас же спрыгнул на землю и промолвил:

— До встречи через неделю, Джельсомина.

— До встречи через неделю, — прошептала девушка, с тяжелым вздохом опуская жалюзи и глядя вслед удаляющемуся Гаэтано.

Гаэтано, очевидно, раскаиваясь в глубине души, дважды останавливался, намереваясь вернуться, чтобы сказать Джельсомине на прощание более нежные слова; девушка, надеясь, что он вернется, дважды живо подносила руку к жалюзи, уже готовая простить своего возлюбленного. Но на этот раз, как и накануне, злой гений Гаэтано восторжествовал, и молодой человек, уходивший все дальше от Джельсомины, скрылся за углом.

Девушка продолжала стоять возле окна с опущенным жалюзи до тех пор, пока не рассвело; лишь после этого она, не раздеваясь, бросилась на кровать.

Около трех часов пополудни, когда старый Марио только что отправился по своим делам, тот же самый еврей, что уже предлагал Джельсомине бриллианты, с очередным ларчиком вошел в ее дом. Девушка сидела, положив руки на колени и склонив голову на грудь, погруженная в столь глубокие раздумья, что она даже не увидела, как он вошел, и заметила его присутствие, лишь когда он оказался рядом с ней. Она взглянула на незваного гостя, узнала его и вздрогнула, как будто дотронулась до змеи.

— Чего вы хотите? — вскричала она.

— Я хочу спросить, — ответил еврей, — что, Гаэтано по-прежнему ничего не нужно, кроме вашего венка из жасмина и дафний?

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнула девушка.

— Я говорю, что парень очень честолюбив и горд; как знать, не надоел ли ему этот простой головной убор и не отправился ли он в одно прекрасное утро на поиски более дорогого венка.

— Гаэтано любит меня, — сказала девушка, побледнев, — и я уверена в нем так же, как он уверен во мне. К тому же он не стал бы меня обманывать, у него для этого слишком широкая душа.

— Настолько широкая, — со смехом произнес еврей, — что в этой душе хватит места для двух возлюбленных.

— Вы лжете, — заявила девушка, стараясь придать своему голосу уверенность, которой у нее не было, — вы лжете, оставьте меня.

— Я лгу?! — воскликнул еврей. — А что, если, напротив, я представлю тебе доказательство того, что сказал правду?

Джельсомина посмотрела на него, и в ее глазах читалась невыразимая тревога, свойственная ревности; затем она тряхнула головой, как бы не веря голосу собственного сердца, и сказала:

— Не может быть, не может быть.

— И все же, — продолжал еврей, — сегодня вечером он не придет; он не придет и завтра, он не придет и послезавтра.

— Он уезжает сегодня на острова.

— Он тебе это сказал?

— Господи, разве это неправда?! — воскликнула девушка, и ее лицо исказилось от невыносимых страданий.

— Гаэтано вовсе не уезжал из Палермо, — сказал еврей.

— Но он уедет сегодня вечером? — с беспокойством спросила Джельсомина.

— Он не уедет ни сегодня вечером, ни завтра, ни послезавтра: он останется здесь.

— Он останется! И зачем же он здесь останется?

— Зачем? Я вам сейчас скажу. Чтобы наслаждаться любовью с одной прекрасной маркизой.

— Кто эта женщина? Где эта женщина? Я хочу ее видеть! Я хочу с ней говорить!

— Зачем тебе эта женщина? Это Гаэтано тебе изменяет, это Гаэтано тебе следует отомстить.

— Отомстить?! Но как?

— Отплачивая ему неверностью за неверность, изменой за измену.

— Уходите! — вскричала Джельсомина. — Вы подлец!

— Вы меня гоните? — спросил еврей. — Я ухожу, но вы меня еще позовете.

— Никогда!

— Меня зовут Исаак; я проживаю на Салита Сант'Антонио, в доме номер двадцать семь. Я буду ждать ваших распоряжений и приду опять.

Он ушел, оставив Джельсомину подавленной новостью, которую она только что узнала.

Весь день и вся ночь прошли у нее в неустанной внутренней борьбе. Невозможно описать, что пережила Джельсомина за эту ночь и этот день. Раз двадцать она брала в руки перо и двадцать раз бросала его. Наконец, на следующий день, в три часа пополудни, в дверь еврея постучали; он пошел открывать. Какая-то женщина, лицо которой было скрыто под черной вуалью, вошла в дом; когда дверь за ней закрылась, она тотчас же подняла вуаль. Это была Джельсомина.

— Я пришла, — сказала она.

— Вы сделали больше, чем я ожидал, — сказал еврей. — Я полагал, что вы пошлете за мной, а вы пришли сами.

— Незачем было посвящать кого-либо еще в тайну, — ответила Джельсомина.

— В самом деле, это более осмотрительно, — ответил еврей. — Что вам от меня нужно?

— Узнать правду.

— Я вам ее сказал.

— Где доказательство?

— Вы сможете получить его, когда захотите.

— Каким образом?

— Вам надо спрятаться на улице Македа, напротив дома номер сто сорок. Там находится дворец с колоннами, словно нарочно созданными для этого.

— И что же дальше?

— Дальше? В полночь вы увидите, как Гаэтано войдет в дом, а в два часа ночи вы увидите, как он оттуда выйдет.

— В полночь, на улице Македа, напротив дома номер сто сорок?

— Совершенно верно.

— И следующей ночью он туда придет?

— Он приходит туда каждую ночь.

— Всякая услуга должна быть вознаграждена, — с горькой улыбкой продолжала Джельсомина. — Вы оказали мне услугу, в какую сумму вы ее оцениваете?

Еврей открыл шкатулку и протянул ее Джельсомине.

— Выберите из всех этих бриллиантов тот, который придется вам по вкусу больше других, — предложил он, — и мы будем в расчете.

— Замолчите! — воскликнула девушка.

Бросив на стул кошелек, в котором лежали пять или шесть унций и столько же пиастров, она сказала:

— Держите, вот все, что у меня есть; возьмите это. Я благодарю вас.

Джельсомина ушла, не захотев слушать ничего из того, что говорил ей еврей.

Вечером, в десять часов, она, как всегда, поцеловала старого Марио, который уже лежал в постели, и, вернувшись к себе, закуталась в длинное черное покрывало; затем, в одиннадцать часов, она тихо проскользнула в коридор, заглянула сквозь замочную скважину в спальню отца и убедилась, что свет там уже не горит. Поскольку эта темнота свидетельствовала о том, что старик уснул, девушка осторожно открыла входную дверь, взяла ключ, чтобы вернуться обратно по своему усмотрению, и ушла.

Десять минут спустя Джельсомина уже стояла на улице Македа, спрятавшись за одной из колонн дворца Джарди-нелли, напротив дома № 140.

За несколько минут до полуночи она увидела, как к двери подошел мужчина в плаще. Она узнала его с первого взгляда: это был Гаэтано. Девушка прислонилась к колонне, чтобы не упасть.

Гаэтано прошел туда и обратно, как он обычно делал, когда приходил к ней. Вскоре, после того же сигнала, от которого ее собственное сердце столько раз принималось биться чаще, дверь открылась, и Гаэтано скрылся из вида.

Джельсомина подумала, что она сейчас умрет, но ревность придала ей силы, которой та же самая ревность ее лишила. Она села на ступенях дворца и, скрытая в тени, которую отбрасывали колонны, стала ждать.

Прошло несколько часов; девушка отсчитывала их один за другим. Когда пробило три часа, дверь снова открылась и появился Гаэтано; его сопровождала женщина в пеньюаре из белого муслина. Сомнений больше не было: Джельсомину предали.

К тому же, словно Бог решил одним ударом лишить бедняжку всякой надежды, любовники дали ей время убедиться в ее несчастье. Ни тот, ни другая никак не могли расстаться. Их прощание длилось почти полчаса.

Но вот Гаэтано ушел и дверь закрылась. Джельсомина, стоявшая на ступенях дворца, напоминала мраморную статую. Наконец, точно оторвавшись от своего пьедестала, девушка сделала несколько шагов вперед, но ее ноги подкосились; она попыталась крикнуть, но голос ей изменил, и со сдавленным криком, даже не долетевшим до Гаэтано, она упала на мостовую, растянувшись во весь рост.

Придя в чувство, Джельсомина обнаружила, что она сидит на ступенях дворца Джардинелли. Какой-то человек подносил к ее лицу нюхательную соль: это был все тот же еврей.

Джельсомина смотрела на этого человека, испытывая ужас: он казался ей злым духом, упорно стремившимся погубить ее. Девушка начала рыться в карманах в поисках денег, чтобы заплатить ему за хлопоты; убедившись, что ее поиски напрасны, она сказала:

— У меня при себе ничего нет. Я пришлю вам вознаграждение.

— Завтра я сам приду за наградой, — ответил еврей.

— Не приходите! — вскричала Джельсомина, отшатнувшись от него. — Вы внушаете мне ужас!

И тогда еврей, рассудив, что сейчас не время снова делать свои предложения, рассмеялся и позволил ей спокойно уйти.

Джельсомина воспользовалась свободой, предоставленной ей евреем, и стала удаляться быстрым шагом. Вскоре она оказалась возле своего дома. Она пришла туда, ни разу не оглянувшись назад, не глядя по сторонам. Девушка была точно в бреду: какие-то призрачные видения проносились у нее перед глазами, а в ушах стоял какой-то странный шум.

Джельсомина попыталась открыть дверь, но не смогла найти замочную скважину; она решила, что сходит с ума, и, моля Бога пощадить ее, легла на каменную скамью, стоявшую под окном.

В пять часов утра старый Марио вышел из дома, чтобы открыть ставни, и увидел свою дочь.

Она не была в обмороке, но у нее был неподвижный взгляд, судорожно сжатые руки, а ее зубы стучали так, будто она только что побывала в ледяной воде.

Отец хотел было расспросить Джельсомину, но она ничего не отвечала. Поскольку еще только начало светать, девушку никто не видел. Он взял дочь на руки, как ребенка, и отнес старой Ассунте, которая раздела ее и уложила в постель; при этом Джельсомина совершенно не противилась и не произнесла ни слова.

Как только она оказалась в постели, у нее началась горячка; Марио собрался послать за врачом, но Джельсомина сказала, что не желает никого видеть, кроме своего духовника фра Леонардо.

Фра Леонардо пришел и беседовал с девушкой более часа. Когда он вышел из комнаты Джельсомины, ее старый отец принялся расспрашивать исповедника, но тот не мог ничего сказать; он печально покачал головой, и на все вопросы, заданные стариком, ответил лишь, что Джельсомина — это святая.

Вслед за духовником явился еврей; он сказал Марио, что ему стало известно о болезни Джельсомины, и, поскольку в его распоряжении имеется множество тайных снадобий, он ручается вылечить девушку, если отец соблаговолит впустить его к больной.

Старик послал кормилицу спросить у Джельсомины, желает ли она принять еврея, называющего себя врачом; Джельсомина попросила старую Ассунту описать мужчину и, узнав своего мучителя, ответила: "Кормилица, скажи этому человеку, чтобы он пришел завтра в это же время".

На следующий день еврей не преминул явиться на свидание, но, когда он спросил у старого Марио, где его дочь, тот ответил ему, заливаясь слезами, что сегодня утром Джельсомина стала послушницей в монастыре Дев Голгофы.

Габриелло рассчитывал, что отчаяние девушки поможет ему погубить ее, но в данном случае уговоры, угрозы и деньги — все это было бессильно; привратница монастыря, с которой он пытался договориться, оказалась неподкупной.

Прошло еще пять дней, и за это время не произошло ничего нового. Между тем закончился срок, назначенный Габриелло, и крайне сконфуженный сводник явился к князю ди Г... Впервые в жизни он потерпел столь сокрушительное поражение.

— Ну, — спросил князь ди Г..., — где же эта девушка?

— Честное слово, ваша светлость, — ответил Габриелло, — вот уже две недели как Бог и дьявол разыгрывают ее в кости, но на этот раз Бог оказался хитрее, и он выиграл.

— Значит, ты отказываешься?

— Она укрылась в монастыре Дев Голгофы, и если только мы не заберем ее оттуда силой, я не вижу другого способа заставить ее выйти оттуда.

— Спасибо за совет, но я не хочу ссориться с архиепископом; к тому же это твое дело, а не мое. Ты взялся привести сюда ко мне эту девушку и потерпел неудачу, так что позор падет на твою голову.

— Я надеюсь, что ваша светлость сохранит мой позор в тайне, — произнес Габриелло, испытывавший глубочайшее унижение.

— В тайне?! — вскричал князь. — Ах вот как, в тайне! Напротив, я стану повсюду говорить, что я возжелал какую-то девку, гризетку, жалкую работницу и предоставил тебе полную свободу действий в расходовании денег, но, несмотря на все это, ты потерпел неудачу.

— Стало быть, ваша светлость желает меня погубить! — вскричал Габриелло, придя в отчаяние.

— Нет, но я хочу, чтобы всем стало известно, насколько можно доверять твоему слову: это небольшое возмещение, право на которое я за собой оставляю.

— Итак, ваше сиятельство решили меня опозорить?

— Решил окончательно и бесповоротно.

— А что, если я не совсем потерял надежду?

— Что ж, это другое дело.

— А что, если бы я попросил у вашего сиятельства три месяца, чтобы испробовать другое средство?

— Я даю тебе полгода.

— И в течение этого полугода ваше сиятельство будет держать в секрете мою первую неудачу?

— Я буду хранить молчание; как видишь, я ставлю тебя в благоприятные условия.

— Да, ваше сиятельство; к тому же, теперь это уже не вопрос денег, а дело чести: я добьюсь успеха или покрою себя позором.

— Значит, через полгода?

— Может быть, даже раньше, но не позже.

— Прощайте, синьор Габриелло.

— До свидания, ваше сиятельство.

Габриелло вернулся домой; во время беседы с князем ди Г... его осенила блестящая мысль, которую следовало тщательно обдумать. Весь день и всю ночь сводник рассматривал ее со всех сторон; на следующий день он начал воплощать ее в жизнь.

Утром Габриелло явился в келью фра Леонардо и бросился к его ногам, называя себя великим грешником и поясняя, что на него снизошла Божья благодать и он обращается к священнику, дабы тот поддержал его на истинном пути, вне которого он так долго блуждал.

Затем Габриелло сознался в том, что ему приходилось заниматься гнусным ремеслом, и при каждом новом признании, слетавшем с его уст, стучал себя в грудь с таким сокрушенным и исполненным сожалений видом, что фра Леонардо, удивляясь чудесному обращению грешника, не преминул спросить, чем объясняется его раскаяние.

И тогда Габриелло рассказал, что один знатный вельможа поручил ему погубить Джельсомину, но стоило ему увидеть эту девушку, как он в нее влюбился, но даже не посмел с ней заговорить. Он долго пытался побороть в себе эту любовь, прекрасно понимая, что недостоин столь целомудренной девушки, но, в конце концов, подумал, что нет такого страшного преступления, кровь которого не смыло бы раскаяние, и нет такого грязного поступка, следы которого не изгладило бы отпущение грехов. Поэтому он принял решение встать на колени перед отцом Джельсомины и все ему рассказать, как вдруг до него дошло известие, что та, которую он любил, ушла в монастырь. После этого, пребывая в отчаянии, он пришел к фра Леонардо, чтобы сказать ему, что смирился со своей участью и, раз уж

Джельсомина стала монахиней, он тоже решил принять постриг и оставить половину своего столь неправедно нажитого состояния беднякам, а другую его половину обратить в приданое для какой-нибудь бедной и целомудренной девушки, которая отказалась обогащаться за счет своей чести.

Подобная решимость растрогала доброго капуцина до слез; он сказал кающемуся грешнику, что еще не все потеряно и что Джельсомина, вероятно, не станет упорствовать в решении, которое было принято ею в минуту нервного возбуждения и приводило ее старого отца в отчаяние. Кроме того, священник дал обещание использовать все свое влияние на девушку, чтобы убедить ее в том, что не следует принимать за истинное призвание то мимолетное влечение к монашеской жизни, которое овладело ею, когда она смотрела на мир с высоты своего горя. Габриелло бросился к ногам духовника и стал целовать ему колени, моля о разрешении приходить к нему каждый день.

Фра Леонардо рассказал все отцу Джельсомины; бедный старик, проникнувшись сочувствием к страданиям, которые он разделял, захотел встретиться с несчастным молодым человеком, чтобы поплакать вместе с ним. Монах пообещал привести к нему Габриелло на следующий день.

На следующий день, в условленный час, фра Леонардо и кающийся грешник явились к отцу Джельсомины. Двое скорбящих бросились друг другу в объятия; Джельсомина была связующей нитью между обоими мужчинами, так что они вели разговор только о ней; это были первые утешительные минуты, выпавшие на долю старого Марио с тех пор, как его дочь ушла в монастырь. Поэтому, когда Габриелло собрался уходить, старик взял с молодого человека обещание, что тот снова навестит его на следующий день.

Габриелло не только не забыл явиться на эту встречу, но, к тому же, пришел на нее раньше назначенного часа. Старик был благодарен молодому человеку за эту сверхпунктуальность, и они провели вместе часть дня.

Что же касается Гаэтано, то о нем вообще ничего не было слышно; из-за своей мнимой маркизы он совсем потерял голову.

Фра Леонардо виделся с Джельсоминой каждый день. Он рассказал ей, хотя вначале она и слушала это без особого внимания, о чудесном обращении грешника, свершившемся благодаря ей; затем он описал отчаяние Габриелло от утраты своей возлюбленной. Джельсомина знала, что такое любовные страдания, и в глубине души пожалела молодого человека, который их испытывал.

Через несколько дней Джельсомина согласилась встретиться со своим отцом, но с условием, что он не будет пытаться отговаривать ее от решения стать монахиней; старый Марио пообещал все, что от него требовали, и беспрестанно говорил дочери об одном лишь Габриелло, который заботился о нем так, как сын мог бы заботиться о своем отце. Джельсомина поблагодарила Бога за то, что он послал старику сына вместо дочери, которой тот лишился.

Некоторое время спустя фра Леонардо, видя, что Джельсомина немного успокоилась, начал беседовать с ней об истинном долге всякой христианки. По его словам, она прежде всего обязана была чтить своих родителей и повиноваться им во всем, ибо отец и мать являются для своих детей воплощенными божествами на этом свете.

Примерно тогда же старый Марио отважился вновь поведать дочери о своих прежних отцовских мечтах, рассказав, как он порой грезил о том, какое счастье было бы для него умереть на руках у своих внуков; затем со слезами на глазах отец спросил у Джельсомины, следует ли ему навсегда отказаться от этой надежды. Джельсомина заплакала, но ничего не ответила.

Как-то раз она решилась спросить у фра Леонардо, что стало с Гаэтано. Фра Леонардо ответил, что Гаэтано не изменился, но становится все более и более надменным и что его видят на всех праздниках, куда он приходит в шляпе, украшенной лентами, с перстнями на пальцах и подпоясанный великолепным кушаком. У Джельсомины вырвался горестный вздох из самой глубины души: было ясно, что ее окончательно забыли.

Когда фра Леонардо выходил из кельи послушницы, туда пришел старый Марио. С каждым днем он был все более признателен Габриелло за его заботы, тем более бескорыстные, что молодой человек мог заслужить за них лишь одну награду, но решение Джельсомины делало эту награду неосуществимой.

Прошло четыре месяца; за эти четыре месяца положение дел значительно улучшилось. Джельсоминачувствовала, что сама она никогда не будет счастлива, но понимала, что от нее во многом зависит счастье других людей, а ведь для девушки с таким золотым сердцем, как у Джельсомины, собственное счастье, в сущности, заключалось в том, чтобы делать счастливыми других.

Вот почему, когда Джельсомина впервые увидела, как отец плачет, думая о том, что приближается час ее пострига, она сама стала утешать его, призывая мужаться и говоря ему, что, похоже, Бог даст ей силу превозмочь свою любовь и что, поскольку лишь страх увидеть снова Гаэтано подтолкнул ее к решению стать монахиней, она, возможно, вернется в мир, как только сумеет взглянуть без страха на своего бывшего возлюбленного. Услышав эти обнадеживающие слова, старик до того обрадовался, что Джельсомина почувствовала едва ли не угрызения совести при мысли о том, какую страшную боль она причинила отцу.

Несколько дней спустя фра Леонардо рискнул заговорить с послушницей о Габриелло и о той сильной любви, какую тот продолжал к ней питать. Джельсомина невольно сравнила это безответное чувство с любовью Гаэтано, который мог рассчитывать на все, и пожалела бедного парня, думая о нем с большей нежностью, чем прежде.

Видя это, бедный отец заметно приободрился и при первой же следующей встрече с дочерью рассказал ей все, что было у него на сердце: Габриелло оставалось лишь стать супругом Джельсомины, связав себя с ней узами брака, чтобы Марио мог считать его своим настоящим сыном, ибо в течение пяти месяцев Габриелло заботился о старике с такой любовью и с таким уважением, как только самый любящий сын мог бы заботиться о своем отце.

Джельсомина протянула старику руку и попросила у него неделю на размышления, чтобы найти ответ в собственном сердце.

Джельсомина провела эту неделю в одиночестве и молитвах; она все еще любила Гаэтано, но любовью, в которой уже не было ничего земного, наподобие того, как дети неба любили сыновей земли. Девушка испытывала если и не желание, то, во всяком случае, решимость принадлежать другому, а также стать достойной женой и достойной матерью, подобно тому, как она была добродетельной девушкой.

Так что, когда отец Джельсомины пришел к ней в указанный день, она сказала ему, что, коль скоро его счастье зависит от ее согласия, она дает согласие, если не с радостью, то, по крайней мере, со смирением. Старый Марио хотел было встать на колени перед дочерью, но она удержала его, обняв, и улыбнулась, видя, как он счастлив.

После этого старый Марио попросил у девушки разрешения привести к ней на следующий день Габриелло, но она ответила, что ей незачем его видеть, что она получит мужа из рук своего отца и что этот муж, кто бы он ни был, вправе рассчитывать на ее уважение и преданность; лишь два эти чувства можно от нее пока требовать, но со временем в ее душе может пробудиться и другое чувство.

Свадьба была назначена через две недели; Джельсомина провела эти две недели в молитвах и духовных занятиях; затем, на утро пятнадцатого дня она покинула монастырь и направилась в церковь, где ее ждал жених. Она встретилась с Габриелло лишь у подножия алтаря и не узнала его, так как до этого он представал перед ней только в облике еврея, с бородой и в парике.

Когда новобрачные вышли из церкви, все принялись поздравлять Габриелло с удачной женитьбой, и все говорили ему, что он женился на настоящей святой.

Но молодой человек поспешил укрыться от этих поздравлений: ему предстояло нанести один визит.

Князю ди Г... доложили, что Габриелло ждет его в прихожей.

— Впустите его, — приказал князь.

Габриелло вошел.

— Ну, как наши успехи? — спросил князь. — Завтра истекает срок.

— Сегодня вечером вы получите Джельсомину, — сказал Габриелло.

— Как тебе это удалось, дьявол? — воскликнул князь.

— Ваша светлость, это совсем просто; видя, что девушку нельзя подкупить, я на ней женился.

— И что же?

— Сегодня вечером вы займете мое место, только и всего. У честного человека нет ничего, кроме своего слова; я дал мое вашему сиятельству, и я его сдержу.

Вечером все произошло именно так, как он сказал.

Джельсомина так и не узнала об этой гнусной сделке; однако по прошествии трех лет брака она умерла, оставив Габриелло дочь, которой сейчас двенадцать лет и которую он готов продать, как продал ее мать.

Как видите, этот честный человек не присвоил прозвище "И signor Mercurio", которым он до того гордится, что окончательно отказался от своей фамилии и имени, данного ему при крещении.

Что касается Гаэтано, то, узнав, что его обманули и что, приняв куртизанку за маркизу, он лишился сокровища любви по имени Джельсомина, молодой человек пришел в такую ярость, что нанес катанийке удар ножом, и она едва не умерла.

В итоге его приговорили к двадцати годам каторжных работ.

Месяцем позже мы встретили его на Вулкано, где, выражаясь на языке каторжников, он мотал свой срок.

СВЯТАЯ РОЗАЛИЯ

Когда синьор Мекурио заканчивал свой рассказ, появились Жаден, барон С... и виконт де Р...; коридорный нашел для них окно в одном из домов на улице дель Касса-ро, и они пришли за мной, чтобы мы отправились туда вместе.

Друзья улыбнулись, застав меня наедине с синьором Меркурио, и тот, увидев их, в высшей степени деликатно удалился, унося с собой два пиастра, которые я заплатил за его гнусную историю.

Поскольку мне стало не по себе от их улыбок, и я испытывал к этому человеку отвращение, которого они не могли понять, так как не знали причины этого чувства, я позвал коридорного и заявил ему, что если синьор Меркурио еще раз явится ко мне в комнату, то я тут же уеду из гостиницы.

Этот приказ принес свои плоды, и я уверен, что меня по сей день считают в Палермо первостатейным пуританином.

Все что я попросил у друзей — это дать мне время одеться. Дом, в котором мы арендовали окно, находился не более чем в пятистах шагах от гостиницы, поэтому, решив, что не стоит закладывать экипаж, мы отправились туда пешком.

У города был все тот же праздничный вид; улицы были запружены людьми, и нам потребовалось больше часа на то, чтобы пройти эти пятьсот шагов.

Наконец, мы добрались до упомянутого дома, поднялись на третий этаж и вступили во владение своим окном. В комнате было два окна, но второе окно было занято каким-то английским семейством; жилец, у которого мы взяли окно в субаренду, встретил нас радушно.

Когда я выглянул на улицу, меня поразил, в первую очередь, огромный, похожий на клетку балкон четвертого этажа в доме напротив, протянувшийся во всю его ширину; своей выпуклой формой он напоминал старый секретер, а прутья его решетки были такими частыми, что через нее почти ничего нельзя было разглядеть.

Я спросил у хозяина, что это за странное сооружение, которое, кстати, я замечал во многих других домах; оказалось, что это был балкон для монахинь.

В окрестностях Палермо и в самом Палермо можно насчитать десятка два монастырей для благородных девиц; на Сицилии, как и повсюду, монахиням запрещено вступать в какие-либо сношения с окружающим миром, но на Сицилии, в стране, где принято во всем проявлять терпимость, им дозволяется смотреть на запретный плод, к которому они не должны прикасаться. Таким образом, по праздничным дням монахини могут занимать места не скажу "на" этих балконах, но "в" этих балконах, куда они приходят из своего монастыря, каким бы отдаленным он ни был, по подземным ходам и потайным лестницам. Меня уверяли, что во время революции 1820 года несколько монахинь, более патриотично настроенных, чем остальные, в порыве национального энтузиазма лили с высоты своей неприступной крепости кипящую воду на головы неаполитанских солдат.

Едва лишь нам это разъяснили, как вольер заполнился невидимыми птицами, которые тотчас же принялись кудахтать одна громче другой. Насколько я мог судить по этому шуму и суете, на балконе, очевидно, находилось не менее пятидесяти монахинь.

Палермо являл собой столь красочное и разнообразное зрелище, что, хотя мы пришли часа за два, по меньшей мере, до начала шествия, в эти два часа нам не пришлось скучать ни минуты; наконец, услышав орудийный залп, уловив ропот толпы, пронесшийся по городу, и увидев, что зрители пришли в движение, мы поняли, что колесница двинулась в путь.

В самом деле, вскоре она показалась в конце улицы дель Кассаро, от которого наш дом отстоял примерно на треть ее длины; колесница, которую тащили пятьдесят белых быков с позолоченными рогами, двигалась медленно и величественно; высотой она была не меньше самых высоких соседних домов; помимо украшавших ее рисованных фигур, а также сделанных из картона или вылепленных из воска, на двух ее ярусах и в носовой части, устремленной вперед, подобно носу корабля, находилось не менее ста сорока—ста пятидесяти человек: одни из них играли на всякого рода инструментах, другие пели, ну а третьи бросали в толпу цветы.

Хотя почти все в этой махине было сделано из фольги и прочей мишуры, у нее, тем не менее, был внушительный вид. Хозяин дома заметил, что гигантское сооружение произвело на нас благоприятное впечатление, но, вместо того чтобы поддержать наше восхищение, он принялся печально качать головой и горько сетовать на убывающую веру и всевозрастающую скаредность своих земляков. В самом деле, высота колесницы, ныне едва достигающая уровня дворцовых крыш, раньше превосходила высоту церковных колоколен; она была настолько тяжелой, что нужны были сто быков, а не пятьдесят, чтобы тащить ее; она была настолько широкой и перегруженной украшениями, что на своем пути постоянно выбивала десятка два окон. Наконец, колесница двигалась среди такой густой толпы, что, когда она приезжала по Пьяцца Марина, позади нее на мостовой почти всегда оставалось немало раздавленных людей. Понятно, что все это доставляло праздникам святой Розалии известность куда более громкую, чем та, которой они пользуются в наши дни, и чрезвычайно ласкало самолюбие прежних жителей Палермо.

И в самом деле, когда колесница проследовала мимо нас, мы заметили, что городские или церковные власти — не знаю точно, какие из них, — проявили чрезмерную бережливость: то, что мы издали приняли за шелк, оказалось обычным ситцем, газовые ткани драпировок выглядели чересчур блеклыми, а крылья ангелов давно пора было украсить новыми перьями, особенно по краям, весьма пострадавшим от времени и соприкосновений колесницы со стенами домов.

Непосредственно за колесницей следовали мощи святой Розалии: они покоились в серебряной раке, поставленной на некое подобие катафалка, который несли человек двенадцать, сменявших друг друга и старавшихся идти переваливаясь с ноги на ногу, словно гуси. Я спросил, почему они так странно двигаются, и мне ответили, что это связано с тем, что у святой Розалии был небольшой изъян в телосложении.

Вслед за тем нас ожидало зрелище еще более странное и непонятное: кажется, это были мощи святого Иакова и святого Филиппа — их несли человек сорок, которые то стремглав бежали, то внезапно останавливались. Пока они стояли на месте, между ними и ракой святой Розалии образовывался промежуток шагов в сто; как только появлялся этот промежуток, они снова пускались бегом и останавливались лишь тогда, когда у них не было возможности двигаться дальше; в такие моменты они в очередной раз застывали на месте, после чего опять начинали идти; вот так, путем перебежек и остановок, переносят мощи обоих святых от отправной точки до места назначения. Это своего рода гимнастическое представление призвано напомнить об одном событии, в высшей степени делающем честь двум избранникам Божьим: однажды, когда раку с их мощами зачем-то переносили с одного места на другое, она случайно оказалась на улице, где полыхал пожар; носильщики заметили, что по мере их приближения пожар утихает, и пустились бегом, чтобы огонь причинил как можно меньше ущерба; эта хитроумная идея увенчалась полнейшим успехом. Повсюду, где пожар был не очень значительным, пламя исчезало мгновенно; однако там, где он бушевал сильнее всего, надо было останавливаться на одну или две минуты. Отсюда и происходят эти постоянные перебежки и остановки. Само собой разумеется, что, благодаря этой способности двух святых вести борьбу с пожарами, отряд королевских пожарных в Палермо оказался не у дел.

Вслед за мощами святого Иакова и святого Филиппа следовали мощи святого Николая: их несли, танцуя и кружась, двенадцать носильщиков. Так как подобный способ почитания памяти святого показался нам довольно странным, мы попросили разъяснений, и на это нам ответили, что, поскольку святой Николай был от природы очень жизнерадостным человеком, жители Палермо не придумали ничего лучше, чем это танцевальное шествие, превосходно напоминающее о живости характера праведника.

За святым Николаем следовал только простой народ, причем каждый в толпе шел, как ему заблагорассудится.

Это торжественное шествие, начавшееся в полдень, закончилось лишь около пяти часов. После этого на улицах снова показались экипажи и началось гуляние на Марине.

Вечер предоставил нам набор тех же развлечений, что и накануне. Как правило, итальянские утехи не отличаются особым разнообразием: сегодня в этих краях забавляются так же, как это делали вчера, а завтра будут забавляться так же, как это делают сегодня. Итак, мы смогли порадовать себя фейерверком, танцами во Флоре, корсо в полночь и иллюминацией до двух часов ночи.

Отдавая вместе с жителями Палермо дань памяти святой Розалии, мы договорились совершить на следующий день паломничество в часовню этой святой, расположенную на вершине горы Пеллегрино. Поэтому мы заказали одновременно экипаж и ослов; экипаж, чтобы ехать в нем, пока дорога будет проезжей, и ослов, чтобы проделать остальную часть пути.

Гора Пеллегрино, по правде сказать, это всего лишь остов горы: весь некогда покрывавший ее слой плодородной почвы был постепенно унесен в долину ветром и дождем. Великолепная дорога, построенная на аркадах и достойная древних римлян, доходит примерно до середины горы. Прибыв туда, мы, как было заранее условлено, пересели на великолепных сицилийских мулов, которые, если бы их привезли во Францию, посрамили бы не только своих собратьев, но и многих лошадей: этому превосходству, свойственному их породе, они обязаны честью служить верховыми животными для палермских денди и прочих жителей, когда те совершают свои утренние выезды.

После часового подъема мы добрались до часовни святой Розалии, представляющей собой не что иное, как пещеру, в которой святая, удалившись от мира, жила вдали от мирских соблазнов. Над входом в пещеру висит изображение составленного по всем правилам генеалогического древа святой — от Карла Великого до Синибальдо, ее отца.

Святая Розалия была невестой короля Рожера, но вдруг, вместо того чтобы спокойно ждать своего царственного жениха в родительском доме, она сбежала оттуда однажды утром и больше туда не возвращалась. В ту пору ей было четырнадцать лет.

Укрывшись в пещере на горе Пеллегрино, святая Розалия жила там в одиночестве и умерла в безвестности, предаваясь самосозерцанию и беседуя с ангелами. В июле 1624 года, в разгар страшной чумы, свирепствовавшей в Палермо, какой-то простолюдин увидел сон. Ему приснилось, что он гулял за воротами города, как вдруг в нескольких шагах от него на землю села голубка, спустившаяся с небес: он направился к ней, но она взмыла в воздух и села в нескольких шагах дальше; он опять последовал за ней, и она, все так же перелетая с места на места, в конце концов влетела под своды какой-то пещеры и скрылась там; и тогда спящий проснулся. Разумеется, он понял, что подобный сон — это не что иное, как откровение. Как только рассвело, он поднялся, вышел из Палермо и увидел путеводную голубку. После этого ночное видение повторилось наяву. Славный человек поспешил за голубкой, не теряя ее из вида, и вошел вслед за ней в пещеру. Голубка исчезла, но он нашел там тело святой.

Это тело превосходно сохранилось, и, хотя после смерти Божьей избранницы прошло пять столетий, она, казалось, только что испустила дух; должно быть, святая умерла в возрасте двадцати восьми—тридцати лет.

Человек, шедший за голубкой, со всех ног помчался в Палермо и рассказал архиепископу о своем чудесном сне, а также о драгоценной находке, последовавшей за этим сном. Архиепископ тотчас же созвал все духовенство, после чего священники, возглавив шествие, с крестами и хоругвями отправились за телом святой Розалии в пещеру, служившую ей гробницей; мощи положили на катафалк и доставили в Палермо, где их на своих плечах носили по городу двенадцать юных девушек в белых одеждах, с венками на голове и пальмовыми ветвями в руках. В тот же день чума прекратилась — это произошло 15 июля 1624 года.

После этого ни у кого не осталось сомнений в том, что дочь Синибальдо — святая, и, поскольку эта святая спасла город, город выбрал ее своей заступницей. С тех пор в Палермо почитают святую Розалию, и на ее культе лежит отпечаток юности и поэзии, что является уделом очень немногих Божьих избранниц.

Вход в пещеру сохранился в своей первозданной простоте: это нечто вроде преддверия, вырубленного прямо в скале и украшенного медальонами с изображениями Карла III, Фердинанда I и Марии Каролины. Это преддверие отделено от святилища отверстием в своде, которое доходит до вершины горы и через которое в пещеру проникает свет; в этой расселине выросли вьющиеся растения и цветы, ниспадающие гирляндами внутрь пещеры; в определенное время дня солнечные лучи проникают в это отверстие и отделяют преддверие от часовни яркой световой завесой.

В святилище находятся два алтаря.

Первый слева посвящен святой Розалии. Он возвышается на том самом месте, где было найдено тело святой. Мраморная статуя работы Каджини заменила мощи святой, помещенные в раку. Эта статуя изображает прекрасную деву, лежащую в позе спящей девушки, голова которой покоится на одной из ее рук, в то время как другая рука держит распятие. Платье, в которое она одета, дар короля Карла III, стоило 5 000 пиастров; кроме того, на шее святой — бриллиантовое ожерелье, все ее пальцы унизаны кольцами, а грудь ее украшают мальтийский крест и орден Марии Терезии, подвешенные на черной и голубой лентах. Рядом со святой лежат череп, миска, посох, книга и плеть из литого золота: как и платье, все эти предметы были подарены королем Карлом III.

Второй алтарь, расположенный в глубине пещеры, напротив входа, посвящен Деве Марии, но, следует сказать во славу святой Розалии, что, хотя этот алтарь посвящен матери Христа, он далеко не столь роскошен, далеко не столь красив, как первый, а главное, его посещают гораздо меньше людей. Позади алтаря находится источник, из которого пила святая.

Часовня святой Розалии является, как уже было сказано, прибежищем гонимых влюбленных. Если влюбленным, которых хотят разлучить, удается в одно прекрасное утро встретиться и если их не догоняют на дороге, отделяющей Палермо от горы, то они спасены: стоит им оказаться в пещере, как власть над ними родителей заканчивается и святая вступает в свои права. Священник спрашивает, хотят ли они сочетаться браком, и в случае утвердительного ответа совершает мессу; по ее окончании они становятся мужем и женой и могут вернуться в Палермо рука об руку при свете дня. После этого родителям уже нечего возразить.

В ту минуту, когда мы вошли в часовню, священник, по всей вероятности, проводил подобное бракосочетание: молодой человек и девушка стояли на коленях перед алтарем, без всяких свидетелей их венчания, кроме ризничего, служившего мессу. Наш приход, казалось, вначале вызывал у них некоторое беспокойство, но, увидев, что мы иностранцы, они перестали обращать на нас внимание. Мы преклонили колено в нескольких шагах от них, ожидая завершения мессы.

Когда богослужение окончилось, молодые люди встали, поблагодарили священника, вышли из пещеры, сели на мулов и уехали. Они стали мужем и женой.

Мы расспросили священника, и он сказал, что не проходит ни одной недели, чтобы он не совершал подобного обряда.

Вернувшись в гостиницу, мы обнаружили там приглашение на обед, пришедшее от вице-короля князя ди Кам-по Франко; этот обед должен был состояться на следующий день; накануне мы отправили вице-королю свои рекомендательные письма, и, проявив безукоризненную учтивость, присущую исключительно знатным итальянским вельможам, он тотчас же почтил их вниманием.

У князя ди Кампо Франко четыре сына; второй из его сыновей, граф ди Луккези Палли, женат на госпоже герцогине Беррийской; он на короткое время приехал на Сицилию, привезя сюда в семейную усыпальницу тело маленькой девочки, родившейся в тюрьме замка Блай и недавно умершей.

Поскольку это было приглашение в загородный дом князя, расположенный, как и почти все виллы палермских богачей, в Багерии, мы отправились в путь на два-три часа раньше, чем следовало, чтобы успеть посетить знаменитый дворец князя ди Палагония, образец причудливости и чудо сумасбродства. Дорога, ведущая в Багерию, — та самая, по которой мы следовали на пути в Палермо. В четверти льё от города приходится пересекать Орето, древний Элевтер Птолемея, в наши дни — flume dell'Ammiraglio^[59]. Этот тоненький ручеек, напыщенно именуемый рекой, когда-то протекал через весь город и бежал к гавани, но затем его воды были отведены и на месте прежнего русла была проложена улица Толедо.

Именно здесь, в окрестностях Багерии, Рожер, граф Сицилийский и Калабрийский, в 1072 году одержал в великой битве победу над сарацинами, отдавшую в его власть Палермо.

Наш экипаж остановился напротив дворца князя ди Палагония, который мы тотчас узнали по бесчисленным фигурам чудовищ, украшающим стены, возвышающимся над дверями и заполняющим сад; это были пастухи с ослиными головами и девушки — с лошадиными, кошки с лицами капуцинов, двухголовые дети, четвероногие мужчины, четверорукие лошади — словом, целый зверинец невообразимых существ, о воплощении в явь которых князь каждый раз, когда его жена была беременна, молил Бога, прося, чтобы княгиня произвела на свет одного из подобных монстров, которых он позаботился поместить перед ее глазами, дабы это счастливое событие свершилось. К несчастью для князя, у Бога достало здравого смысла не внять его мольбам, и княгиня родила всего-навсего самых обычных детей, похожих на всех прочих, если не считать того, что в один прекрасный день они оказались разорены из-за странного сумасбродства их отца.

Другая причуда князя заключалась в том, чтобы собирать любые рога, какие ему удавалось раздобыты оленьи, ланьи, бычьи, козьи, даже слоновьи бивни; все, что имело изогнутую и остроконечную форму, принималось в замке с благодарностью, и князь покупал это, почти не торгуясь. Таким образом, весь дворец, от прихожей до будуара, от подвала до чердака, был наполнен торчащими повсюду рогами: рога заменяли вешалки и крюки; люстры висели на рогах, и шторы держались на рогах; буфеты, книжные шкафы и балдахины были увенчаны рогами. Даже если бы за рога давали по двадцать пять луидоров, во всем Палермо их невозможно было бы отыскать.

При подобном разгуле воображения речь уже не может идти об искусстве: дворец с его дворами и садом — все это ужасающе безвкусно и напоминает дом, построенный обитателями колонии умалишенных. Жаден не захотел даже позорить свой карандаш зарисовкой этого безобразия.

В то время как мы осматривали дворец князя ди Палагония, к нам присоединился граф Алессандро, третий сын князя ди Кампо Франко: узнав о нашем приезде, он отправился нам навстречу, чтобы кто-то мог представить нас его отцу и его старшим братьям, которых мы еще не видели.

Вилла князя ди Кампо Франко, бесспорно, причем главным образом благодаря своему расположению, одна из самых восхитительных вилл на свете; четыре окна ее обеденного зала обращены в разные стороны: одно — на море, другое — на гору, третье — на равнину и четвертое — на лес.

Обед был великолепным, но сугубо сицилийским, то есть к столу подавали массу мороженого и множество фруктов, но крайне мало рыбы и мяса. Должно быть, мы с Жаденом показались всем настоящими плотоядными и рыбоядными, ибо никто, кроме нас, не ел так основательно.

После обеда нам принесли кофе на террасу, утопавшую в цветах; с этой террасы можно было увидеть весь залив, часть Палермо, гору Пеллегрино и, наконец, в открытом море, подобный плывущему на горизонте облачку, остров Аликуди. Час, который мы провели на этой террасе, наблюдая заход солнца и то, как постепенно меняется цвет окружающего пейзажа — от ярко-золотистого до темносинего, это один из тех неправдоподобных часов, какие оживают в нашей памяти, когда мы закрываем глаза, но какие невозможно ни описать пером, ни изобразить карандашом.

В девять часов вечера, когда на землю опустилась дивная ночь, мы покинули Багерию и вернулись в Палермо.

МОНАСТЫРЬ КАПУЦИНОВ

Следующий день мы посвятили прогулкам по городу: один молодой человек по имени Арами, школьный товарищ маркиза ди Гаргалло, передавшего мне для него письмо, должен был нас сопровождать, отобедать с нами и затем отвести нас в театр, где в этот день давали оперу.

Мы начали с церквей, и наш первый визит по праву принадлежал кафедральному собору; мы уже бегло осмотрели его в день своего приезда, но, поглощенные сценой, которая там происходила, не успели изучить его во всех подробностях. Впрочем, эти подробности незначительны и неинтересны, так как внутреннее убранство собора было переделано заново; поэтому вскоре мы принялись осматривать находящиеся там королевские усыпальницы.

Первая из них принадлежит Рожеру II, сыну великого графа Рожера и, в свою очередь, графу Сицилии и Калабрии с 1101 года, герцогу Апулии и князю Салерно с 1127 года, королю Сицилии с ИЗО года, который умер в 1154 году, завоевав перед этим Коринф и Афины.

Вторая — Констанции, одновременно императрице и королеве: королеве Сицилии как дочери короля Рожера и императрице Германии как супруге Генриха VI, который сам стал королем Сицилии в 1194 году и умер в 1197 году

Третья — Фридриху II, отцу Манфреда и деду Конради-на, наследовавшему Генриху VI и умершему в 1250 году.

Наконец, четвертая и пятая гробницы принадлежат Констанции, дочери Манфреда, и Педро, королю Арагонскому.

Выйдя из собора, мы пересекли площадь и оказались перед Палаццо Реале.

Палаццо Реале был построен на фундаменте древней сарацинской крепости Аль Кассар. Роберт Гвискар и великий граф Рожер окружили арабскую крепость стенами и на то время этим ограничились; сын великого графа, Рожер, второй носитель этого имени, возвел там церковь, посвященную святому Петру, и построил две башни, одна из которых именуется Пизанской, а другая — Греческой. В первой из двух этих башен хранились бриллианты и королевская казна; вторая служила государственной тюрьмой. Вильгельм I счел это жилище неудобным и начал возводить Палаццо Нуово, строительство которого было завершено около 1170 года его сыном.

Мы пришли в Палаццо Нуово главным образом для того, чтобы увидеть перевезенные туда знаменитые сиракузские тараны и часовню святого Петра, которая, хотя она и была построена семьсот лет тому назад, выглядит так, словно только что вышла из-под рук греческих мозаистов.

Мы начали искать повсюду тараны, как вдруг нам их показали: они оказались покрыты игривой небесно-голубой краской; нас заинтересовало, какому изобретательному художнику пришло в голову выкрасить их в такой приятный цвет; нам ответили, что это маркиз ди Форчелла. Тогда мы спросили, где он живет, чтобы послать ему свои визитные карточки.

С церковью святого Петра все обстоит иначе: она по-прежнему остается шедевром архитектуры и декоративного искусства. По-видимому, уважение, проявленное к этому храму, связано с преданием, которое чтили и передавали друг другу даже сарацины и которое гласит, что святой Петр, державший путь из Иерусалима в Рим, самолично освятил эту маленькую подземную часовню, служащую в наши дни церковным склепом.

В этой часовне Мария Амелия Сицилийская венчалась с Луи Филиппом Орлеанским. В этой же часовне крестили их первенца, нынешнего герцога Орлеанского. Окропляя святой водой голову ребенка, архиепископ произнес во всеуслышание:

— Возможно, я крещу сейчас будущего короля Франции.

— Да будет так! — откликнулся маркиз ди Гаргалло, ставший от имени города Палермо крестным отцом королевского отпрыска.

Взойдя на французский престол, король Луи Филипп не забыл маленькую часовню святого Петра, и во время своего путешествия на Сицилию принц Жуанвиль, действуя от имени своего отца, подарил часовне великолепный остенсорий из позолоченного серебра, инкрустированный топазами.

Из этой почти что подземной часовни мы поднялись в обсерваторию; именно с ее высоты Пьяцци, пользуясь инструментом Рамсдена, 1 января 1801 года открыл планету Цереру. Поскольку нас привело сюда куда менее честолюбивое намерение, мы удовольствовались созерцанием на востоке Липарийских островов, которые напоминали черные туманные пятна, плывущие по поверхности моря, а на западе — селение Монреале с возвышающимся над ним огромным монастырем, который нам предстояло посетить на следующий день.

Около дворца находится Порта Нуова — триумфальная арка, возведенная в ознаменование побед, которые Карл V одержал в Африке.

Чтобы покончить с осмотром памятников старины, мы приказали кучеру отвезти нас к двум сарацинским замкам — Цизе и Кубе: оба эти названия, по утверждению нашего кучера, привыкшего возить путешественников к разным городским достопримечательностям и, следовательно, охотно строящего из себя чичероне, были именами сыновей последнего эмира; однако Арами, которому мы доверяли гораздо больше, сказал, что с этими двумя сооружениями не связано каких-либо значительных преданий.

Замок Циза сохранился лучше, чем его собрат; в нем еще и теперь можно увидеть большой мавританский зал со стрельчатым сводом, украшенным арабесками и мозаиками. Фонтан, струи которого низвергаются в два восьмиугольных водоема, продолжает освежать это ныне пустынное и заброшенное помещение. В других комнатах арабские украшения скрыты под скверными фресками. Что касается замка Куба, то теперь там располагается казарма Боргоньони.

Рядом с двумя мавританскими замками был возведен христианский монастырь, завоевавший громкую славу не только в Палермо, но и на всей Сицилии, — это обитель капуцинов. Он получил такую известность благодаря тому, что его склепы наделены редкой способностью мумифицировать трупы, которые покоятся там, не подверженные тлену до тех пор, пока они не обратятся в прах.

Так что стоило нам приехать в обитель, как монах-хранитель, привыкший к ежедневным визитам иностранцев, повел нас в катакомбы; спустившись по лестнице из тридцати ступеней, мы оказались в огромном подземном склепе в форме креста, куда свет проникал через отверстия, проделанные в своде, и где нас ожидало зрелище, которое невозможно описать словами.

Представьте себе приблизительно тысячу двести или полторы тысячи трупов, превратившихся в мумии, на чьих лицах застыли всевозможные гримасы: одни как бы смеются, другие вроде бы плачут, кто-то неимоверно широко разевает беззубый рот и показывает черный язык; кто-то судорожно сжимает губы; все эти вытянутые, скрюченные, съежившиеся, изогнутые трупы, пародии на людей, кошмары наяву, несравнимо более жуткие призраки, чем скелеты, висящие в шкафу какого-нибудь анатомического кабинета, все как один облачены в сутаны капуцинов, из прорех которых выглядывают их вывихнутые конечности, и являют взору прикрепленные к рукам таблички, на которых можно прочесть имена усопших, а также даты их рождения и смерти. Среди этих мертвецов есть и труп француза по имени Жан д'Эзашар, умершего 4 ноября 1831 года, в возрасте ста двух лет.

У другого мертвеца, помещенного у самой двери и носившего при жизни имя Франческо Толлари, в руке зажата палка. Мы попросили сторожа разъяснить нам значение этого символа; он ответил, что, поскольку упомянутый Франческо Толлари находится ближе всех к двери, его возвели в достоинство привратника и вложили ему в руку палку, чтобы он не давал остальным покойникам уйти.

После этого объяснения мы вздохнули с облегчением; оно указывало на степерь почтения, с каким добрые монахи относились к обитателям своего склепа; в других странах люди смеются над смертью; они же смеялись над мертвецами: это был шаг вперед.

И в самом деле, следует признаться, что те из мумий в этом собрании, которые не были отталкивающими, казались смешными. Нам, северянам, с нашим мрачным и поэтичным культом умерших трудно понять, для чего эти несчастные трупы, лишенные души, превращают в игрушки; зачем их одевают, причесывают и румянят, как манекены; почему, когда какая-нибудь конечность одного из них слишком сильно искривляется, ее ломают, а затем снова прилаживают с помощью проволоки, не испытывая при этом страха — этого извечного чувства, восстающего в нас против небытия, — что мертвец испытывает физическую боль или что витающая над ним душа возмутится тем, как обращаются с его телом. Я попытался поделиться всеми этими впечатлениями с нашим спутником, но Арами был сицилийцем, с детства приученным считать данью памяти умерших то, что мы расцениваем как осквернение могил.

Наша чувствительность была ему непонятна так же, как нам его беспечность. Нам пришлось смириться, и, поскольку, в сущности, это было любопытное зрелище, а по нашему убеждению, то, что не оскорбляло живых, не должно было оскорблять мертвых, мы продолжили осматривать склеп.

Мумии размещены иногда на двух, иногда на трех уровнях по высоте; они расположены бок о бок на выступающих вперед досках, причем так, что трупы с первого яруса служат кариатидами трупам со второго яруса, а те, соответственно, словно подпирают трупы с третьего яруса. У ног мумий с нижнего яруса стоят составленные в три этажа деревянные ящики, более или менее дорогие и более или менее роскошно украшенные гербами, вензелями и коронами. В них покоятся трупы тех, чьи родственники ограничились расходами лишь на гроб; эти гробы не забивают навечно гвоздями, как у нас, а делают в них дверь с замком, ключ от которого имеется у родственников. Время от времени наследники приходят сюда, чтобы убедиться в том, что покойники, чье состояние они проматывают, по-прежнему на месте: они смотрят на своих дядюшек, дедушек или жен, встречающих их гримасой, и это их успокаивает.

Так что вы можете объехать всю Сицилию, но не услышите ни одной из тех романтических историй о призраках, что наводят ужас на северян во время их долгих вечерних посиделок. Для жителя юга мертвый человек — это просто мертвец; никаких тебе полночей, когда он встает из гроба, и никакого тебе крика петуха, после которого покойник снова туда ложится: попробуйте поверить в привидения, коль скоро вы держите привидения под замком, ключ от которого лежит у вас в кармане!

Кого только нет среди этих покойников: графы, маркизы, князья и даже бригадные генералы в своих кирасах; но самый интересный персонаж из всех, кто составляет здешнее аристократическое общество, это, бесспорно, тунисский король: оказавшись в Палермо вследствие морского шквала, пригнавшего его корабль к берегу, он заболел в обители капуцинов и там же умер, но перед смертью на него снизошла благодать, он принял христианство и окрестился. Сам австрийский император согласился быть его крестным отцом, и это обращение, само собой разумеется, наделало много шуму. Поэтому капуцины, дабы увековечить честь, выпавшую на долю их монастыря, не пожалели денег на царственного неофита. Его голова и руки покоятся на своего рода полке под ситцевым балдахином; голова его увенчана бумажной короной, а левая рука держит вместо скипетра позолоченный шест для портшеза; под этой странной ракой висит табличка с надписью, содержащей всю историю жизни тунисского короля:

"Naccui in Tunisi re, venuto a sorte in Palermo, Abbraciai la santa fede.

La fede e il viver bene salva mi in morte.

Don Filippo d'Austria, re di Tunizzi,

Mori a Palermo. — 20 settembre 1622".^[60]

Помимо ниш, уготованных для простых смертных, и ящиков, предназначенных для аристократии, существует еще одно ответвление этой гигантской усыпальницы в форме креста, образующее нечто вроде отдельного склепа: это место погребения палермских дам высшего света.

Именно в этом склепе у смерти самый отвратительный вид, ибо она предстает здесь самой принаряженной; трупы, лежащие под стеклянными колпаками, покоятся в своих самых роскошных одеждах: женщины — в бальных или придворных туалетах; девушки — в белых платьях и девичьих венках. Невыносимо видеть эти лица в украшенных лентами чепцах, эти иссохшие руки, выглядывающие из рукавов голубых и розовых атласных платьев, с костлявыми вытянутыми пальцами в перчатках, которые им чересчур велики, и эти обутые в тафтяные башмачки ноги, сухожилия и кости которых просвечивают сквозь ажурные шелковые чулки. Один из таких трупов, на который было страшно смотреть, держал в руке пальмовую ветвь, и на основании его смертного ложа была начертана следующая эпитафия:

"Saper vuoi di chi giace, il senso vero: Antonia Pedoche, fior passeggiero. Visse anni xx e mori a xxv settembre 1834^[61]".

Другой труп, не менее жуткого вида, погребенный в крепдешиновом платье, с венком из роз и кружевной подушкой, принадлежал синьоре Д.Марии Амальди э Вентимилья, маркизе ди Спатаро, скончавшейся 7 августа 1834 года в возрасте двадцати девяти лет. Этот труп утопал в живых цветах; сторож-капуцин, которого мы стали расспрашивать, сказал нам, что эти цветы меняет каждый день барон П..., который любил синьору. Только необычайно сильная любовь могла выносить на протяжении двух лет подобное зрелище.

Мы находились в этих катакомбах примерно два часа и, как нам казалось, осмотрели все что только можно, как вдруг сторож сказал нам, что он приберег для нас напоследок нечто еще более любопытное. Мы с тревогой спросили, что это может быть, полагая, что нам довелось побывать у крайних пределов уродства, и узнали, что, после того как мы увидели трупы, пришедшие в состояние полного обезвоживания, нам предстоит увидеть те, какие еще только сохли. Мы зашли уже слишком далеко по этой чудной дороге, чтобы отступать, и потому сказали сторожу, что он может идти дальше и что мы готовы следовать за ним.

Сторож зажег факел и, сделав примерно дюжину шагов по одному из коридоров, открыл небольшой, совершенно темный склеп и первым вошел туда с факелом в руке. И тогда в красноватом свете этого факела мы увидели одно из самых омерзительных зрелищ на свете: это был совершенно голый труп, привязанный к какой-то железной решетке; босые ноги, руки и челюсти были связаны, дабы не допустить, насколько это возможно, чтобы сухожилия этих различных частей его тела сокращались; под ним бежал ручеек ключевой воды, благодаря чему происходило высушивание, продолжающееся обычно в течение полугода; по прошествии этого срока покойник превращается в мумию, его снова одевают и укладывают на место, где он будет лежать до дня Страшного Суда. В катакомбах — четыре подобных помещения, в каждом из которых могут уместиться три-четыре трупа; их называют гноил ьня ми...

Именины обитателей этого могильника, как и прочих мертвецов, полагается праздновать; в такой день их одевают в чистое белье, облачают в нарядные платья и окружают букетами, а затем двери катакомб открывают для родных и друзей. Однако некоторые мертвецы остаются в своих монашеских одеяниях и хранят угрюмый вид. Родственники, догадывающиеся о том, что их удручает, торопятся спросить, не нужно ли им что-нибудь и не получат ли они удовольствие от одной или двух месс. Покойники подают знак кивком или жестом, что желают именно этого. Родственники оплачивают определенное количество месс в монастыре, и, если этих денег достаточно, то на следующий год они с удовлетворением замечают, что бедные страдальцы украшены цветами и нарядно одеты, очевидно, в знак того, что они покинули чистилище и теперь наслаждаются вечным блаженством.

Не является ли все это невероятным надругательством над самыми святыми понятиями? И разве наши могилы не с большим благоговением возвращают земле тела, которые сотворены из праха и которым суждено снова обратиться в прах?

Признаться, я с радостью снова увидел свет, солнце, небо и цветы; мне показалось, что я проснулся после жуткого кошмара, и, хотя мне не пришлось дотрагиваться ни до одного из обитателей этого скорбного жилища, меня словно преследовал трупный запах, от которого совершенно невозможно было избавиться. Подъехав к городским воротам, наш кучер остановился, чтобы пропустить дорожные носилки; перед ними шел какой-то человек с колокольчиком, а за ними следовали еще двое носилок: в монастырь капуцинов везли очередной труп. Этот способ перевозки усопших — в портшезе, сидящих, разодетых и накрашенных — показался мне достойным всего остального. Одни носилки, следовавшие за первыми, занимал кюре, а другие — ризничий.

В тот день меня ждал один из самых скверных в моей жизни обедов, но не потому, что в гостинице скверно кормили, а потому, что меня преследовала картина, увиденная в катакомбах: мертвец, которого сушат на решетке. Что касается Арами, то он принимал пищу как ни в чем не бывало.

После обеда мы поехали в театр; двое самых влиятельных сицилийских вельмож стали антрепренерами и сумели собрать довольно неплохую труппу; в тот день играли "Норму", этот шедевр Беллини.

Я уже неоднократно слышал о привычке сицилийцев переговариваться жестами, стоя на противоположных концах площади или сидя вверху и внизу какого-нибудь зала; это искусство, по сравнению с которым язык глухонемых не более чем азбука, восходит, если верить легендам, к тирану Дионисию: под страхом сурового наказания он запретил собрания и разговоры, вследствие чего его подданные начали искать способ общения, который мог бы заменить речь. Во время антракта я наблюдал весьма оживленные беседы, которые вели музыканты оркестра и зрители, сидевшие в ложах; особенно отличился в этом отношении Арами: он увидел в литерной ложе одного из своих друзей, с которым ему не приходилось видеться уже три года, и тот принялся рассказывать ему при помощи глаз, а порой и рук, какие-то истории, по-видимому в высшей степени интересные, судя по тому, как всплескивал руками наш спутник. Когда беседа подошла к концу, я спросил у Арами, нельзя ли мне узнать, что за события, похоже, так сильно его взволновали.

— О Господи! — ответил он. — Тот, с кем я разговаривал, это один из моих добрых друзей; его не было в Палермо три года, и он рассказал мне, что женился в Неаполе, а затем вместе с женой путешествовалпо Австрии и Франции. Во время этого путешествия жена родила ему дочь, которую он, к несчастью, потерял. Он прибыл вчера на Сицилию пароходом, но жена, сильно страдавшая от морской болезни, слегла, поэтому он пришел в театр один.

— Дорогой мой, — сказал я Арами, — если вы хотите, чтобы я вам поверил, вам придется сделать мне одно одолжение.

— Какое?

— Во-первых, не отходить от меня весь вечер, чтобы я был уверен, что вы не дадите наставлений своему другу, а во-вторых, когда мы встретимся с ним в фойе, попросить его повторить вслух все то, что он рассказал вам без слов.

— Охотно, — промолвил Арами.

Занавес снова поднялся; после того как второе действие "Нормы" закончилось, занавес опустился и актеры, как водится, вышли поклониться, мы отправились в фойе и встретились там с путешественником.

— Друг мой, — сказал ему Арами, — я не совсем понял, что ты хотел мне сказать; сделай одолжение, повтори это снова.

Путешественник повторил свой рассказ слово в слово, не прибавив ни слога к тому, что перевел мне Арами из его языка жестов. Это было настоящее чудо.

Полгода спустя мне довелось наблюдать еще один пример подобной способности безмолвного общения; дело было в Неаполе. Я прогуливался с одним молодым человеком из Сиракузы, и мы прошли мимо какого-то часового; этот солдат и мой спутник обменялись несколькими ужимками; в любое другое время я бы их даже не заметил, но теперь обратил на них внимание, помня о предыдущих примерах, которые мне довелось видеть.

— Бедняга! — пробормотал мой спутник.

— Что же он вам сказал? — спросил я.

— Понимаете, мне показалось, что это сицилиец, и я на ходу поинтересовался, из какого он города; солдат ответил, что он из Сиракузы и прекрасно меня знает. Тогда я спросил, как ему служится в Неаполе, и он ответил, что ему здесь очень плохо и если командиры будут продолжать обращаться с ним так, как они это делали раньше, то он, в конце концов, наверняка дезертирует. Тогда я показал ему жестом, что если он когда-нибудь окажется в таком тяжелом положении, то может на меня рассчитывать и я постараюсь сделать для него все, что смогу. Бедняга поблагодарил меня от всего сердца, и я не сомневаюсь, что со дня на день увижу его опять.

Через три дня я был в гостях у того же самого сиракузца, как вдруг ему доложили, что его спрашивает какой-то человек, не пожелавший назвать свое имя; хозяин вышел, оставив меня одного минут на десять.

— Ну! — произнес он, вернувшись. — Что я говорил!

— О чем вы?

— Да о том, что бедняга дезертирует.

— О-о! Стало быть, вас спрашивал тот самый солдат?

— Он самый; час назад сержант поднял на него руку, и солдат проткнул его саблей насквозь. Так вот, поскольку бедняга не хочет, чтобы его расстреляли, он пришел ко мне и попросил два-три дуката: послезавтра он будет в горах Калабрии, а через две недели на Сицилии.

— Вот оно что! Но что он станет делать, когда окажется на Сицилии? — спросил я.

— Гм! — с непередаваемым жестом хмыкнул сиракузец. — Он станет разбойником.

Я надеюсь, что соотечественник моего друга не опроверг это предсказание и сейчас достойно занимается своим ремеслом где-то между Джирдженти и Палермо.

ГРЕКИ И НОРМАННЫ

На следующий день мы отправились в Сегесту, намереваясь на обратном пути остановиться в Монреале.

Хотя от Палермо до гробницы Цереры всего лишь около восьми льё, нас, тем не менее, предупредили, чтобы во время этой небольшой прогулки мы приняли такие же меры предосторожности, как на пути из Джирдженти, поскольку грабители облюбовали главным образом эту дорогу, хотя и безлюдную большей частью, но отличающуюся тем, что по ней непременно проезжают все иностранцы, прибывшие в Палермо. Таким образом, грабители уверены, что если им на глаза попадется какой-нибудь путешественник, то труд их будет вознагражден, и за неимением количества отыгрываются на качестве.

Нас было пятеро хорошо вооруженных мужчин, а Милорд вполне мог заменить шестого; следовательно, нам нечего было особенно бояться. Мы заняли места в открытой коляске, зажав между ног свои двуствольные ружья; исключение составил один наш спутник, который сел рядом с кучером, перебросив карабин через плечо. Милорд следовал за экипажем, скаля зубы, и, благодаря этим мерам предосторожности, мы прибыли на место назначения без происшествий.

До самого Монреале дорога просто восхитительна; перед нами расстилалась та самая местность, которую древние называли золотой раковиной, иными словами, огромная котловина изумрудного цвета, пестреющая зарослями олеандров, миртов и апельсиновых деревьев, над которыми местами возвышается какая-нибудь одинокая прекрасная пальма, покачивающая своим африканским плюмажем. За Монреале, на склоне холма, обращенном в сторону Алькамо, картина резко меняется: растительность становится чахлой, зелень исчезает, в права вступают сорные травы, и вы оказываетесь в пустыне.

На повороте дороги, в одном из самых живописных мест на свете, виднеется храм Цереры, расположенный на своего рода платформе, откуда он господствует над пустыней, — единственное из всех уцелевших сооружений древнего города, печальный и унылый след исчезнувшей цивилизации.

У троянского царевича Гиппота была дочь необычайной красоты, звавшаяся Эгеста; он посадил ее в лодку и пустил лодку по морю, опасаясь, что на дочь падет жребий быть отданной на растерзание морскому чудовищу, которого Нептун наслал на Лаомедонта, забывшего отдать ему обещанную плату за возведение стен Трои. Так получилось, что первой жертвой, отданной чудовищу, оказалась Гесиона, дочь забывчивого должника; однако Геракл, увидевший Гесиону на своем пути, мимоходом освободил ее, и чудовище, оставшееся голодным, поставило троянцам жесткое условие: они каждый год должны были отдавать ему на съедение по одной девушке. Отцы и матери принялись громко роптать, но у голодного брюха нет уха: чудовище упорно стояло на своем, и троянцам предстояло исполнить его желание.

И вот тогда Гиппот, опасаясь, что жребий падет на его дочь и что поблизости не окажется другого Геракла, способного ее освободить, предпочел посадить ее в лодку, полную съестных припасов, и пустил лодку по морю. Стоило ей там оказаться, как подул свежий ветер из Дарданелл и стал так сильно подгонять лодку, что она в конце концов пристала к берегу около Дрепана, в устье реки Кри-мис. Кримис был самым галантных из тогдашних речных потоков; он был двоюродный брат Скамандра и шурин Алфея. Едва лишь увидев прекрасную Эгесту, он превратился в черного пса и начал к ней ластиться. Эгеста, очень любившая собак, долго гладила пристроившегося рядом с ней пса, а затем села под деревом, съела несколько гранатов, сорванных ею на берегу, и уснула, в то время как пес сидел у нее на коленях.

Уснув, она увидела одно из тех сновидений, какие случались у Леды и Европы, и девять месяцев спустя родила двух сыновей, один из которых был назван ею Эолом (его не следует путать с божеством ветров), а другой — Акестом. Предание умалчивает о том, что стало с Эолом; что же касается Акеста, то он построил город на берегу реки своего отца и, будучи почтительным сыном, назвал этот город Эгестой в честь матери.

Строительство города уже близилось к концу, когда Эней, изгнанный из Трои, в свою очередь высадился у Дрепана. Он послал нескольких своих помощников на разведку, и те доложили ему, что они встретили народ такого же происхождения, как они, и говорящий на том же языке. Эней тут же сошел на берег, направился в город и нашел Акеста среди его мастеровых; оба царевича приветствовали друг друга, познакомились и выяснили, что они были троюродными братьями.

Все, кто прочел пятую книгу "Энеиды", знают, что троянский герой, имевший несчастье потерять отца, устроил в его честь игры на горе Эрике и что судьей этих игр он назначил славного царя Акеста. По существу, это последнее упоминание о нем в истории.

После смерти этого мудрого царя его подданные не нашли ничего более неотложного, как затеять спор с жителями Селинунта из-за нескольких арпанов земли, лежавшей между двумя городами. Два эти народа развязали ожесточенную войну. Трудно сказать точно, сколько времени она продолжалась. В конце концов, Селинунт вступил в союз с Сиракузами, а Эгеста — с Леонтинами. По-видимому, этот союз не удовлетворил маленький бедный народ, ибо он попросил помощи у жителей Афин.

Афиняне были весьма услужливыми людьми в том случае, если им хорошо платили; они решили сначала убедиться в финансовых возможностях эгестян и лишь после этого оказать им помощь, если у тех будет чем расплатиться. Афиняне отправили в Эгесту своих представителей, которым показали немалое количество золотых и серебряных сосудов, хранившихся в храме Венеры Эрицинской; представители признали, что Афины могут оправдать свои труды, и афиняне послали Никия, который прежде всего потребовал аванс в размере тридцати талантов, что составляет примерно двадцать тысяч франков на наши деньги. Эгестяне сочли это разумным и заплатили требуемую сумму. Никий соединил свою конницу с их конницей и захватил город Гиккару, жителей которого он продал в рабство: от этой продажи он выручил сто двадцать талантов, приблизительно восемьдесят тысяч франков, но забыл отдать половину выручки эгестянам. Среди проданных женщин была одна двенадцатилетняя девушка, уже славившаяся своей красотой. Эта девушка, перевезенная в Коринф, стала впоследствии знаменитой Лаисой, красота которой вскоре приобрела такую известность, что, по словам Афинея, живописцы толпами стекались туда, чтобы вдохновляться этим совершенством. Но не всех допускали к Лаисе, и счастье видеть ее обходилось порой так дорого, что вследствие этого появилась пословица: "Не всякому дано побывать в Коринфе".

Однако эгестяне недолго торжествовали победу: Никий был разбит, взят в плен сиракузянами и приговорен к смертной казни. Эгеста снова оказалась под властью Сели-нунта и пребывала в этом рабском состоянии до тех пор, пока Ганнибал Старший, внук Гамилькара, не разрушил после восьмилетней осады Селинунт. После этого Эгеста, естественно, стала частью добычи победителя. Во время Первой Пунической войны эгестяне вспомнили, что они одной крови с римлянами, и взбунтовались; карфагеняне не были сторонниками полумер: они разрушили город до основания и перевезли в Карфаген все ценное, что там нашлось.

Но вот римляне одержали победу, и несчастный умирающий город начал возвращаться к жизни. При поддержке сената, давшего ему вместе со свободой обширные и плодородные земли, а также добавившего к его названию букву "С", чтобы никто не усматривал в нем сходства со словом "egestas", означающим "бедность", он заново отстроил свои дома, храмы и крепостные стены. Но как только стены города были восстановлены, его жители опрометчиво проявили мужество и отказались выплатить Агафоклу дань, которую он требовал. Это стало концом Сегесты: тиран приговорил ее к смерти, словно человека, и привел приговор в исполнение: одного дня оказалось достаточно, чтобы стереть город с лица земли, а дабы память об этом событии сохранилась навеки, жителям соседних селений было запрещено называть место, где стояла Сегеста, иначе, чем Дикеополь, то есть "Наказанный город".

Лишь один храм уцелел во время этого повального уничтожения города: тот, что стоит до сих пор и, как полагают, был посвящен Церере. В этом храме находилась та самая знаменитая бронзовая скульптура Цереры, которая была захвачена карфагенянами, когда они разграбили город, затем возвращена сегестянам Сципионом Африканским, а позже в конце концов похищена Берресом, когда он исполнял преторскую должность.

Два маленьких ручейка, которые мы перешли посуху и которые зимой превращаются в струйки воды, в память о троянских реках именовались Скамандр и Симоис. Симо-ис называется теперь II fiume San Bartolo;y другого ручейка вообще больше нет названия.

Жаден начал делать набросок храма; мы оставили возле него в качестве охраны одного из тех, кто нас сопровождал: этот человек никогда не расставался с ружьем днем и держал его под рукой ночью; после этого мы стали охотиться среди необозримых равнин, заросших чертополохом и укропом. Хотя эта местность как нельзя лучше подходила для охоты, мне попались только два ужа, одного из которых я раздавил каблуком сапога, а другого застрелил из ружья.

Продолжая охотиться, мы добрались до развалин театра, но они были столь незначительны по сравнению с руинами в Оранже, Таормине и Сиракузе, что мы ограничились созерцанием картины, открывающейся с высоты его ступеней. Вдали виднелся залив Кастелламмаре, в древности якорная стоянка Сегесты.

Было слишком поздно, и наш кучер не захотел возвращаться в Палермо в тот же вечер: он удовольствовался тем, что предоставил нам выбор — отправляться ночевать в Калатафими или в Алькамо. После того как сторожа храма заверили нас, что кюре Алькамо содержит постоялый двор и что указанный постоялый двор пригоден для жилья, мы остановили свой выбор на этом городе. Я не стану ничего говорить о постоялом дворе кюре Алькамо, так как слишком почтительно отношусь к Церкви. Мы уехали оттуда наутро в шесть часов, а в девять были в Монреале. Позавтракав там, мы отправились осматривать кафедральный собор.

Кафедральный собор в Монреале представляет собой, вероятно, самое утонченное сочетание греческой, норманнской и сарацинской архитектуры. Вильгельм Добрый основал его около 1180 года после одного видения: как-то раз, устав на охоте, он уснул под деревом; во сне к нему явилась Дева Мария и рассказала ему, что под этим деревом зарыт клад; Вильгельм стал копать землю, нашел клад и построил собор. Двери его были сделаны в 1186 году по образцу дверей церкви Сан Джованни во Флоренции; надпись, высеченная на одной из них, не оставляет сомнений в том, кто является их автором: "Bonannus, civis Pisanus, те fecit". ("Бонанно, гражданин Пизы, сработал".)

Вильгельм приказал, чтобы его гробница была сооружена в построенном им храме, и повелел перенести туда гробницы своей матери Маргариты, своего отца Вильгельма Злого и своих братьев Рожера и Генриха, первый из которых умер в возрасте восьми лет, а второй — тринадцати. Его желание исполнилось, но странным образом, ибо, когда король скоропостижно скончался в возрасте тридцати шести лет, после двадцати четырех лет царствования, от лихорадки, которая началась у него по возвращении из Сирии, он был погребен своим преемником Тан-кредом Бастардом в обыкновенной могиле, вырытой у подножия гробницы его отца Вильгельма Злого. Лишь в 1575 году его останки были выкопаны архиепископом Луисом де Торресом и перенесены в гробницу из белого мрамора, помещенную на высокую площадку из того же камня. Возле этой гробницы воздвигли обелиск, и на одной из его сторон была высечена строка из стосемнадцатого псалма, которую норманнские короли избрали своим девизом: "Dextera Domini fecit virtutem"^[62].

В 1811 году кафедральный собор загорелся: часть его свода обрушилась и в той или иной степени нанесла ущерб всем усыпальницам; гробницы Маргариты, Рожера и Генриха были полностью уничтожены: их останки, которые тотчас же собрали, не представляли собой особого интереса; в гробнице же Вильгельма II покоился лишь череп с длинной прядью рыжих волос. Этот неистребимый признак норманнской расы и еще несколько костей были накрыты шелковым покрывалом золотистого цвета.

Эти останки находились в деревянном ящике голубого цвета, сплошь усыпанном звездами и отмеченном красным крестом. Тело, по-видимому, даже не было забальзамировано, ибо отчет о его первой эксгумации в 1575 году свидетельствует, что в ту пору оно было отнюдь не в лучшем состоянии, чем в 1811 году. Но все же наибольшее внимание антиквариев привлекла гробница Вильгельма Злого. При вскрытии саркофага прежде всего был найден кипарисовый ящик, обтянутый чем-то вроде атласной простыни цвета опавших листьев, и, когда ящик открыли, внутри обнаружили превосходно сохранившийся труп короля, хотя со времени его погребения минуло шесть с половиной столетий. Рост его составлял примерно шесть футов, что соответствовало историческим сведениям. Лицо и все конечности трупа были целыми и невредимыми, не считая отсутствовавшей правой руки; рыжая борода, соединявшаяся с висячими усами, ниспадала ему на грудь; волосы были такого же цвета, и несколько прядей волос, вырванных с головы, в беспорядке лежали в левой части гроба. Труп был в трех облачениях, надетых одно на другое: первое было своего рода длинным кафтаном с атласными рукавами золотистого цвета, все еще сохранявшими свой блеск; кафтан начинался от шеи и спускался до икр, топорщась на бедрах. Под этим кафтаном было другое платье, льняное, начинавшееся, как и первое, от шеи и доходившее до колен; оно было очень похоже на белый стихарь священника; этот своего рода стихарь был стянут на поясе шелковым поясом золотистого цвета, оба конца которого с помощью застежки соединялись на животе. Наконец, под этим платьем находилась рубашка, также начинавшаяся от шеи, но достававшая до пят. На ногах покойного были длинные суконные сапоги, доходившие почти до самых бедер, с отворотами шириной в три дюйма в верхней части. Это сукно было цвета опавших листьев и, казалось, являлось частью того же отреза, которым был обтянут гроб. Левая рука, та, что уцелела, была обнажена, и рядом лежала перчатка с правой руки; это была вязаная, без единого шва шелковая перчатка золотистого цвета.

В одном из углов ящика нашли маленькую бронзовую монетку; в центре ее красовался орел в короне, а над этим орлом виднелись крест и несколько букв, смысл которых не удалось уяснить.

Наряд Вильгельма почти ничем не отличался от одеяний, в которых были трупы Генриха и Фридриха II, найденные в Палермо в 1784 году, — это доказывает, что такой наряд был королевским облачением норманнских монархов.

Рядом с кафедральным собором находится аббатство, а к аббатству прилегает клуатр, великолепное сооружение в арабском стиле, поддерживаемое двумястами шестнадцатью колоннами, ни одна из которых не украшена одним и тем же рисунком. На одной из капителей можно увидеть изображение коленопреклоненного Вильгельма II, приносящего свой храм в дар Богоматери. Именно этот клуатр послужил образцом для декорации в третьем акте "Роберта-Дьявола".

Следует признать, что норманны были отважными людьми. В VII веке они покинули родную Норвегию и появились в Галлии. Карл Великий всю свою жизнь только и делал, что отражал атаки норманнов, а когда он решил, что ему удалось избавиться от них навсегда, на горизонте вновь показались их корабли, и они были столь многочисленны, что старый император, придя в отчаяние, скрестил на груди руки и стал тихо оплакивать будущее — не свое, а своих потомков. В самом деле, еще до окончания столетия норманны поднялись по Сене и осадили Париж. Вытесненные Эдом, сыном Роберта Сильного, в Нейстрию, они так цеплялись за землю, что невозможно было их от нее оторвать, и Карл Простоватый повел переговоры с Роллоном, их предводителем. Как только мирный договор был заключен, они воздвигли соборы в Байё, Канне и Авранше. И в то время, когда у жителей остальной Галлии еще не было своего языка и они не знали, какому языку отдать предпочтение — латыни, романскому или тевтонскому, у норманнов уже появились труверы. Романы Ру и Бенуа де Сент-Мора на сто двадцать лет опередили первую прованскую поэзию. В 1066 году у Вильгельма Бастарда был собственный поэт Тайфер, который сопровождал его повсюду и на которого он возложил гомеровскую миссию воспеть еще не одержанную им победу. Затем, как только Англия была завоевана (норманнам потребовалось для этого лишь одно сражение), победители заняли место побежденных, разрушили прежний саксонский уклад жизни, изменили там язык, нравы, искусства, так что прежнее население как бы исчезло с лица земли, на которой уже не было видно никого, кроме завоевателей.

В то время как ближе к западу разворачивались эти события, на востоке происходило нечто еще более невероятное: около сорока норманнов, сбившихся с пути по возвращении из Иерусалима, где они на собственные средства участвовали в крестовом походе, высадились в Салерно и помогли лангобардам победить сарацин. Сергий, герцог Неаполитанский, дабы вознаградить норманнов за эту услугу, пожаловал им несколько квадратных льё земли между Неаполем и Капуей; они тотчас же основали там Аверсу, которой Райнульф управлял, имея титул графа. Норманны уже стояли одной ногой в Италии, а это все, что им было нужно. Подождите, скоро появится Тан-кред де Отвиль и его сыновья. В 1035 году они высадились на побережье Неаполя. Два года спустя они помогли императору Востока отвоевать Сицилию у сарацин, прибрали к своим рукам Апулию, провозгласили себя герцогами Калабрии и, некоторое время не решаясь принять сторону какой-либо из двух главных партий, раскалывавших Италию, вскоре сделались гвельфами; поддержанные перед этим римскими папами, они, в свою очередь, отплатили понтификам, помогая им вести борьбу с императорами Запада. Сколько же времени потребовалось на все это норманнам? Ровно двадцать пять лет — с 1035 по 1060 годы.

И вот на сцене появляется Рожер, Великий граф. Ему уже недостаточно быть графом Апулии и герцогом Калабрии; он перешагивает через пролив, захватывает в 1061 году Мессину и в 1072 году Палермо. В течение одиннадцати лет он уничтожил сарацинскую державу. Но ему мало быть завоевателем, как Александр Македонский, и законодателем, как Юстиниан; он стремится к тому же объединить в своем лице духовную и военную власть, объединить митру с мечом: в 1098 году он провозгласил себя легатом папы ив 1101 году умер, оставив в наследство своим потомкам этот титул, по сей день остающийся одним из самых ценных почетных званий нынешнего неаполитанского короля.

Его сын Рожер наследует отцу, но ему недостаточно быть графом Сицилии и Калабрии, герцогом Апулии и князем Салерно. В 1130 году он провозглашает себя королем Сицилии, а в 1146 году захватывает Афины и Коринф, откуда привозит тутовое дерево и шелковичных червей. В 1154 году Рожер умирает, оставив Сицилию своему сыну, Вильгельму Злому, тому самому великану ростом в шесть футов, которого мы видели в Монреале — в разбитой гробнице, лежащим в гробу и облаченным в свои королевские одежды. Вильгельму Злому наследует его сын, Вильгельм II; он строит кафедральный собор в Монреале, а также кафедральный собор в Палермо и Палаццо Реале. Это Вильгельм Добрый, Вильгельм-поэт и Вильгельм-художник. Он извлекает пользу одновременно из греческой, арабской и западной культур, заимствуя у обитателей Запада мистические идеи, у арабов — архитектурный стиль, у греков — декоративное искусство; он успевает совершить крестовый поход и, вернувшись из него, умирает в тридцать шесть лет возле построенного им кафедрального собора в Монреале.

На нем заканчивается законное потомство Великого графа. Его преемником становится Танкред, незаконнорожденный сын Рожера, герцога Апулийского. Этот правит пять лет, не оставив особого следа в истории. В его лице умирает последний из норманнских королей. Ему наследует Генрих VI, взявший в жены Констанцию, дочь Рожера. На троне Сицилии воцаряется Швабская династия.

У нас оставалось еще несколько часов для того, чтобы осмотреть Фавориту, королевский дворец, получивший свое название благодаря предпочтению, которое отдавали ему Каролина и Фердинанд. Во время долгого пребывания двух этих изгнанников на Сицилии дворец Фаворита был их летней резиденцией. Именно из Фавориты отправилась к Нельсону леди Гамильтон, чтобы добиться от него расторжения условий капитуляции Неаполя. Нельсон нарушил данное слово в обмен на ночь, исполненную наслаждений, и двадцать тысяч патриотов поплатились головой за эту его победу над Эммой Лайонной, бывшей лондонской куртизанкой.

Фаворита — это еще одна причуда в духе сумасбродного князя ди Палагония, однако в Фаворите все выполнено в китайском стиле: внутреннее убранство и внешний вид, меблировка и сад. Кругом сплошные беседки, пагоды, мостики, бубенчики и погремушки. Не стоит даже говорить, что все это в самом дурном стиле Людовика XV и ужасающе безвкусно.

Вернувшись в Палермо, мы застали там всю нашу команду, встречавшую нас на пороге гостиницы. Сперонара вошла в порт тем же утром, после благополучного плавания. Она привезла с собой запасы марсалы, купленной прямо на месте ее производства. После того как эти славные люди расцеловали нам руки, с чем нам пришлось смириться, мы договорились встретиться с ними на судне в следующий понедельник.

КАРЛ АНЖУЙСКИЙ

Примерно в одной миле от Палермо, на берегу реки Оре-то, возле нынешнего кладбища, находится небольшая церковь, которую называют церковью Святого Духа. В ней нет ничего примечательного с точки зрения искусства, но с ней связано одно памятное событие, чрезвычайно важное для жителей Палермо. У дверей этой церкви началось побоище, именуемое Сицилийской вечерней. Так что мы не могли не посетить это место.

Я предлагаю тем, кто сопровождал меня во время предыдущих живописных прогулок, совершить вместе со мной этот небольшой исторический экскурс, заслуживающий внимания.

Папа Александр IV только что скончался. Битва при Монте Аперти, успеху в которой содействовал Манфред, приславший на помощь гибеллинам тысячу своих рыцарей, укрепила имперское господство в Италии и поставила Манфреда во главе аристократической партии. Урбан IV, взойдя на папский престол, понял, что если он желает вернуть Риму прежнее его главенство, то ему следует разгромить Манфреда.

Это было нетрудно сделать, тем более что Манфреду вследствие его поведения грозило отлучение от Церкви. Его подозревали в том, что он ускорил кончину своего отца Фридриха II^[63] и своего брата Конрада. К тому же Манфред, вместо того чтобы, подобно своим предше-ственникам-норманнам, сражаться с сарацинами повсюду, где они встречались на его пути, заключил с ними союз и имел в составе своего войска отряд арабской пехоты и конницы.

Урбан IV, со своей стороны, как никто из его предшественников был настроен изо всех сил поддерживать партию гвельфов. Родившийся в Труа, в Шампани, в беднейших слоях общества, он возвысился исключительно благодаря собственному гению. Будучи вначале епископом Верденским, а затем патриархом Иерусалимским, он вернулся в 1261 году из Святой Земли и застал Святой престол свободным. Восемь кардиналов, все, что осталось от священной коллегии, составили конклав, призванный избрать преемника Александра IV, и в течение трех месяцев безуспешно пытались собрать большинство голосов по одной из кандидатур. Устав от этих бесплодных попыток, один из голосующих вписал в свой бюллетень имя патриарха Иерусалимского. При следующем голосовании эта кандидатура набрала большинство голосов, и избранник судьбы стал наместником Бога на земле, приняв имя Урбан IV.

Пора было положить конец временам междуцарствия; новый папа мог видеть из окон своего дворца в Ватикане сарацин, бродивших по окрестностям Рима. Урбан IV не только запретил им показываться в городе, но и, относясь к ним так же, как к их собратьям из Африки и Сирии, объявил против них крестовый поход. Поговаривали даже, что, облачившись в доспехи и скрыв лицо под шлемом, он занял место среди рыцарей и, присовокупив острие меча к силе слова, собственноручно отбросил сарацин за пределы папской столицы.

Но Урбан был не таким человеком, чтобы на этом останавливаться. В одно и то же время Манфред узнал, что его солдаты изгнаны из города и что ему приказано предстать перед папой, чтобы отчитаться в своих связях с сарацинами, в мотивах своего упорного стремления совершать святые таинства в запретных местах, а также в причинах казней двух или трех своих подданных — казней, которые в папской булле расценивались как убийства. Манфред, разумеется, посмеялся над этим приказом и отказался подчиниться ему.

После этого Урбан IV обратил свои взоры на Францию, которая была его родиной. Там правил король Людовик Святой. Папа предложил ему Сицилийское королевство для него или одного из его сыновей. Но у Людовика было золотое сердце; он был воплощением благородства, верности и справедливости. Уважая решения святого отца, Людовик в то же время инстинктивно осознавал, что он не вправе принимать корону, которая была законно возложена на голову другого человека и унаследовать которую должен был племянник этого человека. Он выразил свои сомнения папе Урбану IV; тот в ответ написал ему длинное письмо, но так и не смог его переубедить. И тогда папа обратил свои взоры на Карла Анжуйского, брата короля, и послал ему папскую жалованную грамоту.

Карл Анжуйский был одной из мощных фигур XIII века, повидавшего немало железных людей. В ту пору ему было, вероятно, около сорока восьми лет; он был младший брат Людовика Святого, вместе с ним совершил крестовый поход в Египет и вместе с ним был пленен в Мансуре.

Он был женат на Беатрисе, четвертой дочери Раймунда Беренгария, выдавшего замуж трех других своих дочерей: старшую, Маргариту, — за Людовика IX, короля Франции; вторую, Элеонору, — за Генриха III, короля Англии; третью — за Ричарда, герцога Корнуолльского и короля Римлян. Таким образом, после правящих королей Карл Анжуйский был одним из самых могущественных владык на свете, ибо как сын французского короля он владел герцогством Анжуйским, а как супруг Беатрисы получил в наследство графство Прованское.

Помимо прочего, говорит его историк Джованни Вил-лани, это был человек мудрый и осмотрительный в решениях, доблестный и искусный в ратном деле; он был суров и наводил страх даже на королей, ибо был высок в помыслах и стремился к грандиозным начинаниям; ибо ему постоянно сопутствовала удача, а несчастья не могли его сломить; ибо он никогда не изменял своим обещаниям, мало говорил и много делал, почти никогда не смеялся, не любил ни мимов, ни трубадуров, ни придворных льстецов; благочестивостью и серьезностью он напоминал монаха, был ревностным католиком и обладал способностью вершить справедливый суд. Роста он был высокого, телосложения сильного, цвет лица его был смуглый, а взгляд грозный. Как никто другой из знатных вельмож, он, казалось, был создан для королевской власти; облаченный в боевые доспехи, он оставался в седле по двенадцать—пятнадцать часов подряд, не выказывая признаков усталости, спал крайне мало и всегда просыпался бодрым, готовым совещаться или сражаться.

Таков был человек, на которого Урбан IV, испытывавший глубочайшую ненависть к гибеллинам, бросил свой взгляд. Симон, кардинал святой Цецилии, отправился во Францию и от имени папы вручил ему папскую жалованную грамоту.

Карл Анжуйский вернулся к себе, держа в руках эту грамоту и застал свою жену в слезах; эта печаль удивила его тем более, что у Беатрисы в ту пору гостили две ее самые любимые сестры, Маргарита и Элеонора. Увидев мужа, которого она совсем не ждала, Беатриса попыталась скрыть свои слезы, но тщетно. Карл спросил у нее, почему она плачет, но, вместо того чтобы ответить, Беатриса снова разрыдалась. Карл принялся еще более настойчиво допытываться, что с ней произошло, и Беатриса рассказала, что несколько минут тому назад она пошла навестить сестер и, поцеловав их, собралась сесть рядом в такое же кресло, как у них, но королева Англии тотчас же выхватила кресло у нее из рук и сказала: "Вы не можете сидеть в кресле, подобном нашему; возьмите табурет или, самое большее, стул, ибо моя сестра — королева Франции, а я — королева Англии, тогда как вы-то всего лишь герцогиня Анжуйская и графиня Прованская".

На устах Карла Анжуйского промелькнула горькая улыбка, одна из тех редких улыбок, что омрачали, а не озаряли его лицо; поцеловав Беатрису, он сказал ей:

"Ступайте к своим сестрам снова и садитесь в такое же кресло, как у них, ибо, если они королевы Франции и Англии, то вы королева Неаполя и Сицилии".

Однако мало было получить громкий титул, надо было на самом деле завоевать престол, с которым этот титул был связан. Карл собрал подати со своих вассалов из Анжу и Прованса, Беатриса продала все свои драгоценности, за исключением обручального кольца. Святой Людовик, желая, чтобы его брат нашел дело для своего деятельного и предприимчивого ума не во Франции, а где-то на стороне, тоже пришел ему на помощь, и Карлу, благодаря всем этим собранным средствам, а также своим обещаниям, ручательством которым служили его честь и мужество, удалось собрать армию, состоявшую из пяти тысяч конников, пятнадцати тысяч пехотинцев и десяти тысяч арбалетчиков. Между тем, торопясь прибыть в Рим и занять в папском городе должность сенатора, которая была ему предоставлена, он взял с собой только тысячу рыцарей, погрузился на небольшую флотилию из двадцати галер, которая стояла у него наготове, и отплыл в Остию, оставив во главе войска своего зятя Роберта Бетюнского.

Манфред тем временем поместил в устье Тибра графа Гвидо Новелло, своего наместника в Тоскане. Флот графа Гвидо Новелло, под началом которого были галеры, стянутые сюда из Пизы и Сицилии, втрое превосходил флот Карла Анжуйского, но Бог рассудил, что королем станет Карл Анжуйский. Бог простер свою длань и вызвал бурю; эта буря едва не выбросила флот Карла Анжуйского на побережье Тосканы, но она отдалила флот Гвидо Новелло от римских берегов. Карл Анжуйский двигался вперед на своем корабле и высадился в Остии один; затем, сев в лодку всего лишь с пятью или шестью рыцарями, он поднялся вверх по течению Тибра и нашел пристанище в монастыре святого Павла-вне-Стен, скорее как беглец, чем как победитель.

Между тем скончался Урбан IV; однако, продолжая преследовать свою цель даже на смертном одре, он назначил перед смертью двадцать новых кардиналов, заставив их поклясться, что его преемником они сделают кардинала

Нарбоннского, француза, как и он, и к тому же непосредственного подданного Карла Анжуйского. Кардиналы сдержали слово, и Гвидо Фулько, избранный почти единогласно в то самое время, когда он находился с миссией у Карла, взошел на папский престол, взяв имя Климент IV.

Таким образом, Карл мог быть уверен, что его встретят в Риме подобающим образом; однако он желал войти туда со свитой, достойной такого государя, как он. Поэтому, рискуя быть похищенным каким-нибудь отрядом гибеллинов, Карл оставался в монастыре святого Павла-вне-Стен до тех пор, пока галеры, которые он потерял в Тосканском море, также не прибыли в Остию. Карл тотчас же собрал своих рыцарей и 24 мая 1265 года вступил в столицу христианского мира, обретя официальный титул защитника Церкви.

Тем временем остальная часть его войска перешла через Альпы, спустилась в Пьемонт, пересекла Миланское герцогство, обошла стороной гибеллинскую Флоренцию, добралась до Феррары и, пополняя повсюду свои ряды за счет гвельфов, встречавшихся на ее пути, подошла к Риму в последние дни 1265 года.

Войско явилось вовремя. Были принесены неслыханные жертвы, чтобы привести его туда: Карл Анжуйский и папа римский опустошили свои сокровищницы; оба они нуждались в деньгах: стало быть, нельзя было терять ни минуты, надо было атаковать врага и вознаградить солдат победой.

Карл Анжуйский не захотел дожидаться наступления весны: встав во главе своей армии, он в первых числах февраля двинулся в сторону Неаполя, следуя по дороге на Ферентино.

Подойдя к Чепрано, французы заметили сторожевые охранения неприятеля, которыми командовал граф Казерты, зять Манфреда: он оборонял переправу через Гарильяно, превосходно укрепленную самой природой. Французы изучили вражескую позицию и признали ее превосходство; тем не менее, решив форсировать реку, они пошли на противника; однако противник не вышел им навстречу и, к великому удивлению наступавших, дал им пройти. После этого Карл Анжуйский решил, что среди ближайших помощников Манфреда имеются безумцы или предатели, и во всеуслышание возблагодарил за это Господа.

Таким образом, французы переправились через реку, не получив ни единого удара пикой, и двинулись к крепостям Рокка и Сан Джермано, которые защищали не неаполитанцы, а арабы; поэтому схватка оказалась долгой и кровопролитной. Наконец обе крепости были взяты приступом; поскольку оборонявшие их сарацины не могли убежать и не пожелали сдаться, они были перебиты все до одного.

При известии о двух этих столь неожиданных победах апулийцами овладело уныние. Аквино открыл свои ворота, ущелья Алифе были сданы, и Карл и его солдаты вторглись на равнины Беневенто, где их ждал Манфред со своей армией.

Можно сказать без всякого преувеличения, что взоры всей Европы были прикованы к этому клочку земли, где должен был решиться великий спор гвельфов и гибеллинов, разъединявший Италию и Германию на протяжении полутора столетий; судьба папы и императора находилась в руках их поборников, и эти поборники были не только величайшими государями, но и самыми доблестными полководцами на свете.

Поэтому ни тот, ни другой не посрамили своей славы и не изменили своему предназначению. Увидев солдат Манфреда, Карл Анжуйский повернулся к своим рыцарям и сказал: "Графы, бароны, рыцари и солдаты! Настал день, которого мы так ждали: итак, во имя Бога и нашего святого отца папы римского, вперед!"

После этого он разбил свою конницу на четыре отряда; первым, состоявшим из тысячи французских рыцарей, командовали Ги де Монфор и маршал де Мирпуа; второй, состоявший из девятисот прованских рыцарей и союзни-ков-римлян, он пожелал возглавить сам; третий, состоявший из семисот фламандских, брабантских и пикардийских рыцарей, находился под началом Роберта Фландрского и Жиля Лебрёна, коннетабля Франции; четвертый, состоявший из четырехсот флорентийских изгнанников, которые уцелели при Монте Аперти, вел за собой Гвидо Гверра, этот извечный враг гибеллинов.

Когда Манфред заметил приближающиеся французские войска, он облачился в свои доспехи, не надев лишь шлем: его гребень в виде серебряного орла он прикрепил сам, так что оставалось только покрыть этим шлемом голову в нужный момент; затем он сел в седло и ринулся вперед в окружении своих военачальников, произнеся следующие слова: "Графы и бароны! На этом поле брани мне предстоит одержать победу, как это подобает королю, или умереть, как это подобает рыцарю, хотя я и знаю, что не все из вас придерживаются этого мнения; итак, я не сделаю ни шага, чтобы уклониться от битвы. Немедленно приготовьтесь к бою, ибо французы уже близко!"

И тотчас же он разбил свое войско на три отряда: первый отряд состоял из тысячи двухсот немецких конников, которыми командовал граф Гальвано ди Англона, второй отряд из тысячи тосканских, ломбардских и немецких конников находился под началом графа Джордано Ланча, а третий отряд из тысячи четырехсот апулийских и сарацинских конников возглавил он сам. (Как известно, историки не сочли нужным подсчитать количество пехотинцев ни с той, ни с другой стороны.) Река Калоре, которая течет возле Беневенто, разделяла оба войска.

Едва Манфред приготовился к бою и французам стало ясно, что им предстоит сойтись с неприятелем в рукопашном бою, папский легат встал на щит, который четверо солдат подняли на свои плечи; после этого он благословил Карла Анжуйского и его рыцарей, дав каждому из них отпущение грехов; все получили благословение, стоя на коленях, как подобает истинным воинам Христовым и защитникам Церкви.

Французы двинулись к реке медленно и осторожно, поскольку им не было понятно, каким образом можно преодолеть эту преграду, как вдруг они увидели сарацинских лучников, которые, избавив своих противников от этой заботы, сами перешли через реку и устремились им навстречу. Сарацинские лучники считались самыми искусными стрелками на свете, как и английские стрелки, но они были гораздо легче и проворнее англичан. Вследствие этого французские пехотинцы, плохо вооруженные, без кирас, имевшие в лучшем случае толстые стеганые куртки и кожаные шлемы, не смогли устоять под тучей стрел, которые обрушили на их головы арабские лучники, и принялись беспорядочно отступать. И тут Ги де Монфор и маршал де Мирпуа, опасаясь, как бы эта неудача не поколебала уверенности войска, бросились на лучников, ведя за собой первый отряд и издавая боевой клич "Монжуа, рыцари!". Лучники даже не пытались противостоять катившейся на них железной лавине; они рассыпались по равнине убегая, но продолжая при этом стрелять. Французские рыцари, с пылом преследуя арабов, начали нарушать свой строй; и тогда граф Гальвано, командовавший первым отрядом Манфреда, решил, что пора атаковать это лишившееся порядка войско, поднял копье и с криком: "Швабия, Швабия, рыцари!", в свою очередь спустился на равнину и обрушился на один из флангов французского отряда, расколов его почти надвое. Но граф Гальвано тут же увидел, что его самого атаковал Гвидо Гверра со своими гвельфами; в тот же миг крик: "Бей лошадей!

Бей лошадей!" — пронесся по французским и флорентийским рядам. Рыцари Карла Анжуйского принялись наносить удары животным, а не людям; лошади, не настолько хорошо защищенные, как всадники, стали валиться одна на другую; среди немецких конников началась паника. Второй отряд Манфреда, находившийся под командованием графа Джордано Ланча и состоявший из тосканцев и ломбардцев, поспешил к ним на помощь, но эта плохо управляемая атака столкнулась с начавшимся отступлением немцев и не только не восстановила порядок на поле сражения, а лишь усилила царивший там хаос. И тут Карл Анжуйский отдал приказ своему третьему отряду атаковать противника. Немцы, ломбардцы и тосканцы Манфреда оказались по существу в окружении: посреди всей этой суматохи гвельфы, стремясь отомстить за поражение при Монте Аперти, творили чудеса и наносили самые страшные удары по врагу. Сарацинские лучники оказались бесполезными, ибо неразбериха была такая, что их стрелы сыпались как на немцев, так и на французов. Манфред решил, что поправить положение может лишь его личное участие в бою, а также участие свежего отряда из тысячи двухсот воинов, который был оставлен им в резерве, и приказал своим военачальникам быть готовыми следовать за ним. Однако, вместо того чтобы оказать ему содействие, апулийские бароны, главный казначей делла Черра и граф Казерты повернули назад и обратились в бегство, увлекая за собой примерно девятьсот воинов. И тогда Манфред понял, что для него пробил час уже не победы, подобающей королю, а смерти, подобающей рыцарю: оглядевшись вокруг и увидев, что у него осталось приблизительно триста копьеносцев, он взял свой шлем из рук конюшего, но в тот миг, когда он надевал шлем на голову, гребень, имевший вид серебряного орла, упал на ленчик седла. "Это знак свыше, — прошептал Манфред, — я собственноручноприкрепил это навершие, и оно не случайно оторвалось. Все равно! Вперед, Швабия, — воскликнул он, — вперед, рыцари!" Опустив забрало шлема, с копьем наперевес он ринулся в самую гущу французского войска и затерялся там, уже ничем не отличаясь от остальных ратников. Вскоре сопротивление немцев ослабело. Тосканцы и ломбардцы начали отступать; Карл Анжуйский со своими девятьюстами прованскими рыцарями обрушился на тех, кто еще продолжал сражаться; гибеллины, оставшись без командира, не слыша приказов, тщетно призывая Манфреда, который не отвечал им, обратились в бегство; победители, смешавшись с беглецами, преследовали их и пересекли Беневенто вместе с ними.

Никто не пришел на помощь побежденным, так что понадобился всего лишь один день, одно-единственное сражение, продолжавшееся не более пяти часов, чтобы корона Неаполя и Сицилии выскользнула из рук Швабской династии и покатилась к ногам Карла Анжуйского.

Французы остановились лишь тогда, когда устали убивать. Они понесли большие потери, но потери гибеллинов были чудовищны. Пьетро дельи Уберти и Джордано Ланча были захвачены живыми; сестра Манфреда, его жена Сибилла и его дети были схвачены и вскоре умерли в тюрьмах Прованса, а вся эта превосходная армия, еще утром столь преисполненная бодрости и надежды, словно улетучилась как дым, и от нее остались только трупы, лежавшие на поле битвы.

Манфреда искали в течение трех дней, ибо победа Карла Анжуйского была бы неполной, если бы Манфреда не нашли мертвым или живым. В течение трех дней тела убитых рыцарей осматривали одно за другим; наконец, один немецкий оруженосец опознал Манфреда; он положил его труп поперек спины осла и привез в Беневенто, в дом, где остановился Карл; однако, поскольку Карл не знал, как выглядит Манфред, и боялся, что его обманут, он приказал положить этот труп, совершенно нагой, посреди большой залы, а затем велел привести Джордано Ланча. Пока выполняли его приказ, Карл поставил стул рядом с мертвецом и принялся его разглядывать; у погибшего были две широкие и глубокие раны, одна на горле, другая на правой стороне груди, а также синяки по всему телу, и это свидетельствовало о тот, что он получил множество ударов, прежде чем пасть в бою.

В то время как Карл осматривал это изувеченное тело, дверь открылась и появился Джордано Ланча. Стоило ему взглянуть на труп, как он узнал убитого, хотя лицо того было залито кровью, и вскричал, ударив себя по лбу: "О мой повелитель! Мой повелитель! Что с нами стало!" Карлу Анжуйскому больше ничего не было нужно; он узнал все, что хотел узнать: это и в самом деле был труп Манфреда.

И тогда французские рыцари, ходившие на поиски Джордано Ланча и вошедшие в комнату вслед за ним, попросили у Карла Анжуйского позволения хотя бы похоронить в освященной земле того, кто еще тремя днями раньше был королем двух королевств. Но Карл ответил: "Я охотно сделал бы это, не будь он отлучен". Рыцари опустили головы, ибо то, что сказал Карл, было правдой, и проклятие папы преследовало отлученного от Церкви даже после его смерти. Поэтому они ограничились тем, что вырыли яму у подножия моста в Беневенто и закопали Манфреда, даже не поставив на этой одинокой могиле никакого знака, указывающего на то, кем был тот, кто в ней лежит. Однако солдаты-победители, не желая смириться с тем, что место погребения столь великого полководца останется неизвестным, взяли каждый по камню и положили на его могилу; но папский легат не позволил, чтобы останки Манфреда покоились под этим памятником, воздвигнутым благодаря состраданию его врагов; он приказал выкопать труп и, вывезя его за пределы Папского государства, бросить на берегу реки Верде, где его растерзали вороны и хищные звери.

Вместе с Карлом Анжуйским папа римский и, следовательно, гвельфы торжествовали по всей Италии победу; в ту пору Флоренция была оплотом гибеллинов. Мятеж, поднявшийся там в тот самый день, когда пришло известие о сражении при Беневенто, ниспроверг их власть; и тогда Карл Анжуйский, чтобы не дать им ни времени, ни средств разобраться в обстановке, отправил одного из своих заместителей на Сицилию и двинулся на Флоренцию.

Флоренция открыла перед ним свои ворота, подобно тому как ей пришлось открыть их двести лет спустя перед Карлом VIII; Флоренция устроила в честь победителя празднества; Флоренция чрезвычайно торжественно повела его смотреть на изображение Мадонны, только что законченное Чимабуэ.

Тем временем французские военачальники делили между собой королевство, а солдаты грабили города; это поведение, из-за которого новый король должен был быстро лишиться своей популярности, вновь вселило в гибеллинов определенную надежду: они обратили свои взоры на Германию; там была единственная звезда, сиявшая на их небосклоне. Конрадин, сын Конрада, внук Фридриха, племянник Манфреда, воспитывавшийся при дворе своего деда герцога Баварского, только что достиг шестнадцатилетнего возраста. Это был молодой человек с возвышенной душой и чистым сердцем, не ждавший ничего иного, как минуты, когда он взойдет на престол или умрет: он запрыгал от радости и надежды, узнав из посланий гибеллинов, что эта минута настала.

Его мать Елизавета воспитывала сына для трона; это была женщина с благородным сердцем и выдающимся умом: она с печалью смотрела на прибывших гонцов, но, отнюдь не собираясь ставить свою материнскую любовь между ними и сыном, предоставила мужчинам возможность самим принимать судьбоносные решения, что только им и надлежит делать.

Было решено, что Конрадин возглавит войско гибеллинов и при поддержке императора попытается отвоевать королевство своих предков.

Вся немецкая знать поспешила сплотиться вокруг Кон-радина. Фридрих, герцог Австрийский, сирота, как и он, лишенный своего государства, как и он, молодой и бесстрашный, как и он, вызвался быть его секундантом в этом страшном поединке. Конрадин согласился. Молодые люди поклялись, что ничто не сможет их разлучить, даже смерть, встали во главе десяти тысяч конников, собранных заботами императора, герцога Баварского и графа Тирольского, и в конце 1267 года прибыли в Верону.

Карл Анжуйский сначала намеревался преградить своему юному сопернику дорогу из Рима и встретить его между Луккой и Пизой, опираясь на мощную поддержку флорентийских гвельфов. Между тем лихоимство его министров, бесчинства его военачальников и мародерство его солдат вызвали мятежи в его новом государстве. Карл написал Клименту IV письмо с просьбой помочь ему словом и деньгами, но Климент, также возмущенный тем, что творилось едва ли не у него на глазах, написал в ответ:

"Если твое королевство безжалостно грабят твои же министры, то винить в этом следует тебя одного, ибо ты даровал все должности разбойникам и убийцам, творящим в твоем государстве безобразия, на которые Богу невыносимо смотреть. Эти подлые люди не боятся запятнать себя насилиями, прелюбодеяниями, незаконными поборами и всевозможными бесчестными поступками. Ты пытаешься разжалобить меня своей бедностью, но как я могу поверить в нее? Полно! Ты не хочешь или не умеешь жить на доходы государства, благодаря обилию которых Фридриху, в ту пору уже императору Римлян, было из чего покрывать затраты поболее твоих, было из чего насыщать алчность Ломбардии, Тосканы, двух маркграфств и всей Германии и вдобавок накапливать несметные богатства!"

В итоге Карлу Анжуйскому пришлось вернуться в Неаполь и бросить папу на произвол судьбы, как папа бросил его. Что касается мятежа, то, едва вернувшись в свою столицу, он одолел своих противников в рукопашной схватке и быстро подавил его в своих железных тисках.

Климент IV, который не мог полагаться на Рим, плохо укрепленный город, неспособный выдержать осаду, удалился в Витербо. Оттуда он трижды посылал Конрадину приказ распустить войско и босым явиться к преемнику святого Петра, чтобы смиренно получить из его рук собственный приговор, который тому будет угодно вынести. Но гордый юноша, безмерно опьяненный приветственными возгласами, которыми его встретили в Пизе и которые сопровождали его от Пизы до Сиены, даже не соизволил ответить на письма святейшего отца, после чего в день Пасхи Климент огласил приговор отлучения Конрадина и его сторонников от Церкви, лишавший его титула короля Иерусалимского — единственного титула, который оставил своему племяннику Манфред, отняв у него государство, и освобождавший вассалов Конрадина от их клятвы верности.

Через несколько дней Клименту IV сообщили, что Конрадин разгромил Гийома де Бельзельва, маршала Карла Анжуйского, у Понте а Валле. В тот миг Климент молился; он поднял голову и произнес лишь следующие слова:

— Все усилия нечестивца обратятся в ничто.

Еще через день папе сказали, что армия гибеллинов подошла к городу и уже находится в поле зрения. Папа поднялся на крепостную стену и увидел оттуда Конрадина и Фридриха, которые, не решаясь идти на штурм, тем не менее заставили десять тысяч своих солдат гордо прошествовать у него перед глазами. И тогда один из кардиналов, напуганный видом такого множества бравых по виду воинов, вскричал:

— О Господи! Какая мощная армия!

— Это вовсе не армия, — возразил Климент IV, — это стадо, которое ведут на заклание.

Климент говорил от имени Бога, и Богу предстояло подтвердить его слова.

Как и предвидел Климент, Рим не оказал Конрадину никакого сопротивления, и сенатор Генрих Кастильский собственноручно открыл ему ворота города. Конрадин оставался в столице христианского мира неделю, чтобы дать своей армии отдых и завладеть сокровищами, которые при его приближении спрятали в церквах; затем во главе пяти тысяч тяжеловооруженных конников он прошел мимо Тиволи, пересек долину Челле и вступил на равнину Тальякоццо. Там-то и ждал его Карл Анжуйский.

Хотя французскому принцу следовало бы в подобных обстоятельствах располагать всеми своими воинами, ему нельзя было собрать их подле себя, ибо он был вынужден разместить гарнизоны во всех городах Калабрии и Сицилии; однако Карл обратил взоры на своего естественного союзника — Гийома де Виллардуэна, князя Морей; он отправил ему письмо с просьбой о помощи, и Виллардуэн, переправившись через Адриатическое море, явился с тремя сотнями солдат.

Виллардуэн находился возле Карла Анжуйского вместе со своим главным коннетаблем Жади и мессиром Жаном де Турне, владетелем Калавриты, как вдруг он увидел, что на горизонте показалось войско Конрадина. Облаченный в легкий наряд, наполовину греческий, наполовину французский, и сидевший верхом на одном из тех быстрых скакунов из Элиды, каких Гомер хвалит за их стремительный бег, Гийом де Виллардуэн попросил у Карла Анжуйского позволения отправиться на разведку, чтобы выяснить численность немецкой армии; получив это разрешение, он помчался во весь опор в сопровождении двух своих помощников и, поднявшись на один из пригорков, откуда открывался вид на всю равнину, принялся вести наблюдение.

Армия Конрадина на треть превосходила численностью армию Карла Анжуйского и к тому же состояла из лучших немецких рыцарей. Так что Гийом вернулся к Карлу, храня озабоченный вид, ибо, каким бы отважным ни был князь, он сознавал всю серьезность положения, в каком они оказались.

Между тем король беседовал со старым французским рыцарем, весьма здравомыслящим и мужественным человеком, полезным и в совете, и в сражении, — сиром де Сен-Валери: сир де Сен-Валери, хотя и находился далеко от немцев, тем не менее заметил их численное превосходство и попытался охладить пыл короля, который, не делая никаких подсчетов, намеревался положиться на Бога и пойти прямо на врага; но тут, как уже было сказано, вернулся Гийом де Виллардуэн.

При первых же словах, произнесенных князем, Сен-Валери понял, что обрел в его лице союзника, и стал еще больше настаивать на том, чтобы Карл Анжуйский руководствовался их обоюдными советами. Карл Анжуйский положился на них, после чего Гийом де Виллардуэн и Аллар де Сен-Валери наметили план сражения, который был представлен королю и немедленно одобрен им.

Были сформированы три отряда легкой кавалерии, состоявшие из провансальцев, тосканцев, ломбардцев и кам-панийцев; во главе каждого отряда поставили командира, говорившего на том же языке, что и его солдаты, и знакомого им, а затем эти три командира были отданы под начало Генриха Козенцского, который был одного роста с королем и походил на него лицом; кроме того, Генрих надел кирасу Карла Анжуйского и его королевские регалии, чтобы главный удар немцев был направлен против него.

Этим трем отрядам предстояло начать сражение, а затем, когда оно будет начато, вначале сделать вид, что они не могут выдержать натиск противника, и начать отступать прямо через лагерь, натянутые палатки которого следовало держать открытыми, чтобы немцы не оставили без внимания ни одной из хранившихся там ценностей. По всей вероятности, при виде этих сокровищ победители должны были прекратить преследовать неприятеля и заняться грабежом. И тут трем отрядам предстояло соединиться и звуком трубы подать сигнал, после которого Карл Анжуйский со своими шестьюстами воинами и Гийом де Виллардуэн со своими тремястами конниками должны были взять врага во фланг и решить исход битвы.

Конрадин тоже разделил свое войско на три части, чтобы смешение языков не повлекло за собой ссор, столь пагубных в день боя; он отдал итальянцев под начало Гальвано ди Ланча, брата Джордано ди Ланча, взятого в плен в сражении при Беневенто; испанцев поручил Генриху Кастильскому, тому самому, кто открыл ему ворота Рима; наконец, сам он встал вместе с Фридрихом во главе немцев, следовавших за ним из глубины Империи.

После того как приготовления к бою были закончены обеими сторонами, Карл решил, что настала пора привести свой замысел в исполнение; он повторил Генриху Козенцскому и трем его заместителям уже отданные распоряжения, и эта горстка людей, не превышавшая двух тысяч пятисот конников, устремилась навстречу армии Конрадина.

Военачальники имперской армии, видя в первом ряду штандарт Карла Анжуйского и полагая, что они узнали его самого по королевским регалиям и позолоченным доспехам, нисколько не сомневались в том, что перед ними все войско гвельфов. И поскольку легко было заметить, что это войско значительно уступает численностью армии гибеллинов, они еще сильнее воспрянули духом, и Конрадин, с копьем наперевес и с криком "Швабия, рыцари!", первым стремительно ринулся на провансальцев, ломбардцев и тосканцев.

Столкновение оказалось ожесточенным; командирам было приказано сопротивляться столько времени, сколько потребовалось бы на то, чтобы имперцы поверили, будто их шансы на победу и в самом деле велики; однако, когда столько храбрых рыцарей сошлись в рукопашном бою, им стало стыдно отступать, даже для того чтобы заманить неприятеля в ловушку, и они оборонялись столь неистово, что Карл Анжуйский, не понимая, почему его приказы не исполняются, покинул небольшую долину, где он укрывался со своими шестьюстами конниками, и поднялся на холм, чтобы увидеть, что происходит внизу.

А там шел жаркий бой; все удары имперцев были направлены туда, где, как им казалось, находился король; Генрих Козенцский попал в окружение и, опасаясь, что если он сдастся, то откроется, что он не настоящий король, готов был погибнуть. Со своей стороны ближайшие помощники военачальника и солдаты не хотели его бросать и, вместо того чтобы бежать, продолжали стойко держаться. Карл Анжуйский, увидев, что они необычайно мужественно бьются с превосходящими силами противника, зажавшего их в кольцо, хотел было отказаться от первоначального плана сражения и поспешить им на помощь, но Аллар де Сен-Валери удержал его. И тут Генрих Козенцский упал, пронзенный ударами меча, и его заместители, лишившись надежды спасти своего командира, отдали приказ к отступлению, которое вскоре обернулось беспорядочным бегством.

После этого, как и предполагалось, солдаты Карла Анжуйского и Конрадина вперемешку ринулись через лагерь, одни убегая, а другие преследуя отступавших; однако стоило имперским воинам увидеть открытые палатки, где лежали драгоценные ткани, серебряные чаши и великолепные доспехи, как они, полагая к тому же, что Карл Анжуйский убит, а его армия разбежалась, разомкнули свои ряды и занялись грабежом. Сколько ни пытались два молодых полководца остановить своих солдат, их никто не слышал, а те, кто слышал, не хотел слушать, и от пяти тысяч окружавших их ратников осталось не более пятисот, с которыми они продолжали преследовать беглецов; все прочие остановились и, нарушив приказ, разбрелись по равнине.

Настал миг, которого Карл Анжуйский ожидал с таким нетерпением. Прежде чем отступавшие успели дать с помощью трубы условный сигнал, король приподнялся в стременах и с боевым кличем "Монжуа! Монжуа, рыцари!" устремился с шестьюстами конниками из числа свежих сил в гущу мародеров, которые, вовсе не ожидая этой внезапной атаки, приняли его воинов за один из своих отрядов, следовавших за основной частью армии, и даже не подумали обороняться. Вслед за этим с быстротой молнии появился Виллардуэн; в тот же миг послышался сигнал легкой кавалерии: войско Конрадина оказалось зажатым между тремя неприступными стенами.

Прежде чем немцы поняли, что они попали в западню, все для них было кончено; поэтому они даже не пытались сопротивляться и обратились в бегство, просачиваясь через все просветы, какие виднелись между тремя рядами их врагов. Конрадин готов был погибнуть на месте, но Фридрих и Гальвано Ланча взяли его коня за поводья и увлекли его за собой галопом, несмотря на то что юноша пытался вырваться.

Они проделали таким образом сорок пять миль, остановившись только один раз, чтобы накормить лошадей; наконец, они прибыли в Астуру — виллу, расположенную в одной миле от моря. Слуги синьора Франджипани, которому принадлежала эта вилла, признали в них немцев; они доложили своему хозяину, что пять или шесть человек, залитых кровью и забрызганных грязью, только что спешились на берегу и договорились с каким-то рыбаком, чтобы он отвез их на Сицилию: отъезд был назначен на ближайшую ночь.

Синьор Франджипани расспросил слуг о том, как одеты эти немцы, и, узнав, что на них позолоченные доспехи и что на их шлемах красуются короны, больше не сомневался в том, что это именитые беглецы; он еще больше уверился в этом, когда в тот же день узнал, что армия Кон-радина была разгромлена Карлом Анжуйским. Тогда он подумал, что среди этих беглецов, возможно, находится сам Конрадин, и рассудил, что если это так, то он может выдать его Карлу Анжуйскому и тот, несомненно, оценит голову своего заклятого врага на вес золота.

В итоге, узнав, в котором часу беглецы собираются отбыть на Сицилию, синьор Франджипани приказал спустить на воду лодку вдвое больше той, какая была для них приготовлена, спрятал в ней человек двадцать солдат, пришел туда сам, едва начало темнеть, и, укрывшись в маленькой бухточке, принялся ждать, когда рыбак отчалит; как только тот это сделал, синьор Франджипани тоже снялся с якоря, а поскольку его лодка была вдвое больше той, которую он преследовал, он вскоре догнал ее и даже перегнал. После этого синьор Франджипани развернул лодку поперек, преградив беглецам дорогу, и приказал им сдаться. Конрадин попытался было обороняться, но его сопровождали только четверо солдат, а у синьора Франджипани их было двадцать; поэтому беглецам пришлось уступить превосходящей силе, после чего обоих молодых людей вместе с их свитой отвели как пленников в Астурскую башню.

Синьор Франджипани не ошибся в расчетах: он получил от Карла Анжуйского синьорию Пилоза, расположенную между Неаполем и Беневенто, и в обмен на это выдал королю Сицилии своих пленников.

Как только во власти Карла Анжуйского оказался последний соперник, которого, по его мнению, ему следовало опасаться, он стал колебаться между смертным приговором и пожизненным заключением: смерть была более верным средством, но позволить палачу отрубить юному семнадцатилетнему королю голову значило подать людям чудовищный пример жестокости. Поэтому Карл счел своим долгом известить папу о своих сомнениях и попросить у него совета.

В ответном послании непреклонного Климента IV была только одна строка, страшная своим лаконизмом:

"Vita Corradini, mors Caroli. — Mors Corradini, vita Carols^[64]".

После этого Карл больше не колебался: преступление, дозволенное папой, переставало быть преступлением и становилось справедливым деянием. Король созвал суд: в этот суд входило по два представителя от каждого из двух городов Терра ди Лаворо и Княжества. Конрадин предстал перед этим судом по обвинению в том, что он восстал против своего законного государя, пренебрег отлучением от Церкви, вступил в союз с сарацинами, а также грабил католические монастыри и церкви.

Лишь у одного человека достало смелости подать голос в пользу Конрадина; того, кто проявил подобное мужество, звали Гвидо Лукариа; только один судья согласился огласить приговор: история не сохранила имени того, кто проявил подобное малодушие. Однако Виллани рассказывает, что едва лишь этот судья огласил смертный приговор королю, как Роберт, граф Фландрский, зять Карла Анжуйского, поднялся, достал свою шпагу и, пронзив ею грудь судьи, воскликнул:

— На, вот тебе за то, что ты посмел осудить на смерть такого благородного и славного государя.

Судья упал, вскрикнув, и почти тут же испустил дух. Это убийство осталось безнаказанным, добавляет Вил-лани, так как король и все его придворные признали, что Роберт Фландрский поступил как доблестный дворянин.

Конрадина не было в зале суда, когда оглашали приговор; секретарь суда спустился в тюрьму, где тот находился, и увидел, что узник играет в шахматы с Фридрихом.

Молодые люди, не вставая, выслушали приговор, зачитанный секретарем, а затем продолжили прерванную партию.

Казнь должна была состояться на следующий день, в восемь часов утра: Конрадина вели на казнь вместе с Фридрихом, герцогом Австрийским, графами Гуалферано и Бартоломео Ланча, а также Герардо и Гальвано Донора-тико из Пизы. Карл Анжуйский даровал ему только одну милость: право быть казненным первым.

Подойдя к подножию эшафота, Конрадин оттолкнул двух палачей, желавших помочь ему взойти по лестнице, и твердым шагом поднялся по ней один.

Оказавшись на помосте, он снял плащ, а затем встал на колени и с минуту молился.

Молясь, Конрадин услышал, что к нему приблизился палач; он показал ему жестом, что молитва уже закончена, а затем действительно встал и громко воскликнул:

— О матушка! О матушка! Какое страшное горе причинит тебе известие обо мне, которое ты получишь!

После этих слов, услышанных толпой, в ней послышались рыдания; Конрадин понял, что у него остались среди этого народа друзья и, может быть, даже те, кто отомстит за него.

Тогда он снял с руки перчатку и, бросив ее в гущу толпы, крикнул:

— Самому смелому!

А затем подставил свою голову палачу.

Фридриха казнили тотчас же после него, и, таким образом, молодые люди сдержали данное друг другу обещание, что даже смерть не сможет их разлучить.

Затем настала очередь Гуалферано и Бартоломео Ланча, а также графов Герардо и Гальвано Доноратико из Пизы.

Перчатка, брошенная Конрадином в толпу, была подобрана Энрико д'Апиферо, который отвез ее Педро Арагонскому, единственному и последнему наследнику Швабской династии, кем он был в качестве супруга Констанции, дочери Манфреда.

ДЖОВАННИ ДА ПРОЧИДА

В конце 1268 года в Салерно жил один знатный сицилиец по имени Джованни, который был синьором острова Прочила, а потому его звали обычно Джованни да Прочила. В ту пору Джованни было, вероятно, около тридцати пяти лет.

Хотя сицилиец был еще молод, он снискал громкую славу, причем не только своей знатностью (а помимо того, что Джованни был синьором острова Прочида, он был к тому же владетелем Трамонти и Кайяно — от своего лица и владетелем Постильоне — от лица своей жены), но и воинской доблестью, ибо он сражался вместе с Фридрихом, и умелым управленчеством, ибо порт Палермо строился под его руководством. Наконец, его имя было ничуть не меньше известно и в науке: в самом деле, Джованни особенно отдавался медицине и исцелял болезни, которые самые выдающиеся светила того времени считали неизлечимыми.

После смерти Манфреда, у которого синьор да Прочида был главным протонотарием, он примкнул к Карлу Анжуйскому, сделавшему его членом своего совета; однако, то ли узнав, по словам одних, что Карл Анжуйский был любовником его жены Пандольфины, то ли по той причине, что трагическая смерть Конрадина отдалила его от нового короля, он покинул Салерно и переехал на Сицилию, причем его отъезд не вызвал никаких подозрений, поскольку он уже находился в отсутствии за два года до этого, когда Карл Анжуйский, отправляясь вместе со своим братом Людовиком IX в Тунис, позволил двум своим официальным фаворитам, одного из которых звали Гуал-тьери Караччоло, а другого — Манфредо Коммачелло, обратиться к Джованни да Прочида по поводу поразившей их болезни.

Итоги этого крестового похода известны: Людовик IX, полагавшийся на Бога, во имя которого он взял в руки оружие, высадился на африканском берегу в период страшной жары, не желая ждать, как советовал ему брат, дождей, способных умерить этот зной. В армии началась чума, и христианский герой умер как мученик 25 августа 1270 года.

Карл Анжуйский принял командование армией и приступил к осаде Туниса, но, вместо того чтобы довести мавританского царя до последней крайности, как этого, очевидно, требовали память о брате и интересы Церкви, он заключил с ним мир, при условии, что тот признает себя данником Сицилии, и, направив корабли в сторону своего королевства, вместо того чтобы повести их в Иерусалим, в разгар страшной бури высадился в Трапани. Объявив, что крестовый поход окончен, Карл призвал всех королей вернуться в их государства и сам подал другим пример, взяв курс на Неаполь, столицу своей державы.

Между тем Джованни да Прочида, объездив всю Сицилию и убедившись, что все жители острова, от самых бедных до самых знатных, не изменяют сицилийскому духу, принялся искать на тронах Европы монарха, у которого было больше всего прав и оснований свергнуть Карла Анжуйского с престола Неаполя и Сицилии, и выяснил, что это был Педро Арагонский, зять Манфреда и родственник юного Конрадина, столь жестоко преданного смерти на площади Нового рынка в Неаполе.

И потому Джованни да Прочида отправился в Барселону и застал там короля дона Педро и королеву, его супругу, глубоко опечаленными той потерей, какую понесла их семья.

Однако дон Педро был мудрым государем, действовавшим лишь обдуманно и наверняка; он с большими почестями принял Энрико д'Апиферо, который привез ему перчатку Конрадина, и, хотя после этого решение им, несомненно, было принято, он ограничился тем, что повесил перчатку в ногах своей кровати, между шпагой и кинжалом, но ничего не сказал и ничего не пообещал. Впрочем, дон Педро предложил Энрико д'Апиферо остаться при его дворе, дав при этом обещание, что с ним будут обходиться наравне с самыми знатными вельможами Кастилии, Валенсии и Арагона. Энрико прожил там три года, надеясь, что король дон Педро решится на какой-нибудь враждебный шаг по отношению к Карлу Анжуйскому, но король, невзирая на слезы своей жены Констанции и служившее ему укором присутствие Энрико, больше не заговаривал с ним о целях его приезда; и тогда рыцарь, решив, что дон Педро о нем забыл, удалился, ничего не сказав, и сел на какой-то корабль, отправлявшийся в крестовый поход.

Через некоторое время после того, как он уехал, в Барселону прибыл Джованни да Прочида.

Джованни попросил аудиенции у короля дона Педро и тотчас же ее получил, ибо слава о нем дошла и до Кастилии, где все знали, что он и доблестный воин, и надежный советчик, и великий врачеватель. Джованни рассказал дону Педро обо всем, что он недавно видел своими глазами, и насколько Сицилия готова взбунтоваться. Король Арагонский молча выслушал этот рассказ от начала до конца и, когда Джованни закончил, отвел его в свою комнату и показал ему в качестве ответа перчатку Конрадина, пригвожденную в ногах королевской кровати, между кинжалом и шпагой.

Это был ответ; однако, каким бы красноречивым он ни был, Джованни да Прочида счел его недостаточно понятным. Поэтому несколько дней спустя он добился, чтобы его снова приняли и, держась уже более смело, чем в первый раз, настойчиво попросил дона Педро объясниться яснее. Однако дон Педро, который, по словам его историка Рамона де Мунтанера, был государем, в любом деле думавшим в начале, в середине и в конце, ответил только, что король, прежде чем что-либо предпринять, должен подумать о трех условиях:

1) о том, что может помочь или помешать ему в его начинании;

2) о том, где он найдет деньги, необходимые для его начинания;

3) о том, чтобы полагаться лишь на людей, способных сохранить это начинание в тайне.

Прочида, будучи здравомыслящим человеком, ответил, что он признает справедливость этого правила и что на него можно положиться в отношении этих трех условий, соблюдения которых требует дон Педро.

Таким образом, Педро Арагонский и Джованни да Прочида и на этот раз ни о чем не договорились; на следующий день после этого свидания Джованни да Прочида сел на какой-то корабль, не сказав, ни куда он направляется, ни когда вернется.

Положение короля дона Педро было и в самом деле сложным, и у него были основания для беспокойства относительно всех трех указанных им пунктов.

Запад не мог предоставить королю Арагонскому ни одного союзника для борьбы против Карла Анжуйского; его казна была пуста, и, если бы малейшие сведения о том, что он замышляет свергнуть короля Сицилии, выплыли наружу, то папы, поддерживавшие Карла, не преминули бы отлучить дона Педро от Церкви, как они поступили с Фридрихом, Манфредом и Конрадином. А ведь все трое кончили весьма плачевно: Фридрих погиб от яда, Манфред — от меча, Конрадин — на эшафоте.

К тому же, существовала весьма тесная связь между королем доном Педро и королем Филиппом Смелым, его зятем. Когда дон Педро был еще почти ребенком, он явился ко двору французского короля, где его приняли с большими почестями и где он оставался два месяца, принимая участие во всех играх и турнирах, проводившихся по случаю его приезда. За эти два месяца оба принца настолько сблизились, что поклялись друг другу верой и честью, что они никогда не станут вооружаться один против другого ради кого бы то ни было на свете, и в подтверждение этой клятвы причастились одной и той же просфорой.

До сих пор эта дружба оставалась нерушимой, и нередко, в знак этой дружбы, король Арагонский имел в одном углу щита, висевшего у седла его лошади, герб Франции, а в другом — герб Арагона; так же поступал и король Франции.

Так разве объявить войну Карлу Анжуйскому, дяде короля Филиппа, не означало первым нарушить все данные клятвы?

Однако, в то время, когда все эти вопросы, казалось, было невозможно уладить, Бог позволил, чтобы они, к величайшему благу Сицилии, разрешились сами собой.

Михаил Палеолог, великий коннетабль и великий доместик греческого императора, правившего в Никее, только что низложил императора Иоанна IV, выколол ему, как водится, глаза, а затем, двинувшись на Константинополь, изгнал оттуда франков, правивших там с 1204 года, то есть на протяжении пятидесяти шести лет.

В ту пору императором латинян был Балдуин II, сын которого Филипп был женат на Беатрисе Анжуйской, дочери неаполитанского короля.

Карл Анжуйский, избавившийся от двух своих соперников и убедившийся в том, что в обоих его королевствах более или менее воцарился мир, обратил свои взоры на Восток и, возмечтав о гигантском франкском королевстве, которое опоясывало бы половину Средиземного моря, заключил союз с государями Морей и решил свергнуть Палеолога с престола. Вследствие чего, к величайшему ужасу греческого императора, Карл Анжуйский принялся готовить множество кораблей и галер к походу, призванному, как он во всеуслышание говорил, вновь посадить его зятя Филиппа на константинопольский трон.

Михаил Палеолог, со своей стороны, принялся ограждать себя от возможного вторжения; он стал взимать налоги и набирать войска по всей империи, строить корабли и чинить гавани; однако, несмотря на все эти меры предосторожности, он не чувствовал себя в безопасности, ибо знал, с каким грозным врагом ему предстоит иметь дело; и тут ему неожиданно доложили, что один францисканский монах, прибывший с Сицилии, просит принять его по какому-то чрезвычайно важному делу.

Император тотчас же приказал привести его, и, когда этот приказ был исполнен, Палеолог и незнакомец оказались лицом друг к другу.

Император был подозрительным, как и все греки, поэтому, держась на расстоянии от монаха, он спросил:

— Святой отец, что вам от меня нужно?

— Благороднейший император, — ответил монах, — прошу вас во имя Господа Бога позволить мне пойти вместе с вами в какое-нибудь укромное место, где никто не услышит того, что я собираюсь вам сказать.

— Что же такого особенного вы хотите мне сказать?

— Я хочу поговорить с вами об одном деле, важнее которого для вас нет ничего на свете.

— Прежде всего, кто вы такой? — спросил император.

— Я — Джованни, синьор острова Прочида, — ответил монах.

— Пойдемте же и следуйте за мной, — сказал император.

Они тут же поднялись на самую высокую башню дворца и оказались на плоской крыше.

— Синьор Джованни да Прочида, — промолвил император, обводя рукой пустое пространство, окружавшее их со всех сторон, — здесь нас может слышать только Бог, так что говорите совершенно спокойно.

— Благороднейший император, — произнес Джованни, — разве ты не знаешь, что король Карл поклялся на распятии отнять у тебя корону, а также убить тебя и твоих близких, как он убил благородного короля Манфреда и славного синьора Конрадина? Стало быть, не пройдет и года, как он отправится завоевывать твое королевство, взяв с собой сто двадцать вооруженных галер, тридцать больших кораблей, сорок графов, десять тысяч рыцарей и множество крестоносцев-христиан.

— Увы! — вздохнул император. — Мессир Джованни, что поделаешь? Да, я это знаю и потому живу, потеряв всякую надежду, ведь я уже не раз пытался уладить наши разногласия с королем Карлом, но он так и не пожелал ни о чем договариваться со мной. Я отдал себя во власть святой Римской церкви, наших господ кардиналов и нашего святейшего отца папы; я отдал свою судьбу в руки короля Франции, короля Англии, короля Испании и короля Арагона, и каждый из них отвечает на мои письма устно, заявляя, что смертельно боится даже говорить об этом, настолько велико могущество этого ужасного короля Карла. Вот почему я уже не жду от людей ни советов, ни помощи и уповаю на одного только Бога, ибо, несмотря на все мои усилия, не нашел у христиан ни помощи, ни совета.

— Ну что ж! — промолвил Джованни да Прочида. — А если бы кто-либо избавил тебя от этого великого страха, не дающего тебе покоя, ты счел бы этого человека достойным награды?

— Он мог бы рассчитывать на все, что было бы в моих силах! — воскликнул император. — Но у кого достало бы смелости подумать обо мне по своей собственной доброй воле? У *кого достало бы сил вступить ради меня в войну с могущественным королем Карлом?

— Этот человек — я, — ответил Джованни да Прочида.

Император удивленно посмотрел на него и спросил:

— Каким образом вы, простой синьор, сможете добиться того, за что не решаются даже браться самые могущественные короли на свете?

— Это касается только меня, — ответил Джованни. — Знайте лишь, что я считаю это дело верным и безопасным.

— Скажите мне хотя бы, как вы собираетесь за это взяться? — спросил император.

— С вашего позволения, — ответил Джованни, — я не скажу ни слова, прежде чем вы не пообещаете дать мне сто тысяч унций.

— А что вы станете делать, располагая этими ста тысячами унций?

— Что я стану делать? — переспросил Прочида. — Я приведу кого-нибудь, кто отнимет у короля Карла сицилийскую землю и к тому же причинит ему столько хлопот, что он не справится с ними до конца своих дней.

— Если ты и в самом деле способен сделать то, что обещаешь, — ответил император, — я не только дам тебе сто тысяч унций, но и все мои богатства будут в твоем распоряжении.

И тогда Джованни да Прочида произнес:

— Господин император, дайте мне письмо с вашей подписью, которое послужит мне верительной грамотой у того государя, на ком я остановлю свой выбор, и в котором вы обязуетесь выплатить мне сто тысяч унций в три приема: первый, чтобы начать дело, второй, когда оно будет в середине, и третий, когда оно благополучно завершится.

— Давайте спустимся в мой кабинет, — предложил император, — и я тут же продиктую это письмо и велю скрепить его печатью.

— С вашего позволения, благороднейший император, — ответил Джованни, — было бы лучше, если бы вы собственноручно написали это письмо и сами скрепили его печатью, ибо, если оно будет написано вашим почерком, то к нему будет больше доверия, а вдобавок никто, кроме нас двоих, не узнает, что произошло между нами.

— Вы правы, — согласился император, — и я вижу, что вы не случайно снискали славу мудрого и храброго человека.

После этого они спустились в личный кабинет императора, и тот написал письмо своей рукой, самолично скрепил его печатью и вручил мессиру Джованни да Прочида.

— А теперь, для большей верности, — промолвил мес-сир Джованни, — вам надлежит изгнать меня из своих владений якобы за то, что я совершил какой-то неблаговидный поступок, ибо тогда никто, даже ваше ближайшее окружение, не догадается, что между нами заключен союз.

Император одобрил этот план, и на следующий день мессир Джованни да Прочида был арестован на глазах у всех и выдворен из империи. После этого, когда кто-нибудь спрашивал, что сделал этот безвестный монах, ему отвечали, что он явился по поручению короля Карла, чтобы отравить константинопольского императора.

Корабль, на который сел Джованни да Прочида, доставил его на Мальту, где он нанял небольшое судно и добрался до Сицилии.

Ступив на землю, он сразу же, избегая находиться на побережье, которое охраняли анжуйцы, проследовал в глубь острова и, будучи по-прежнему в облачении францисканского монаха, встретился с мессиром Пальмьери Абате и несколькими другими столь же могущественными и патриотично настроенными сицилийскими баронами.

Собрав их, Джованни да Прочида сказал:

— Жалкие люди, которых продали, как собак, и с которыми обращаются, как с собаками, неужели вам никогда не надоест быть рабами и жить по-скотски, в то время как вы можете быть синьорами и жить по-людски? Что ж, вы недостойны, чтобы Бог взирал на вас с жалостью, ибо вы не жалеете себя сами.

И тут все ответили разом:

— Увы, мессир Джованни да Прочида, как же мы можем вести себя иначе, чем сейчас, если мы оказались во власти столь могущественных повелителей, каких никогда не видел свет? Совсем напротив: нам кажется, что, как бы мы ни старались, нам никогда не избавиться от этого рабства.

— Ну что ж! — воскликнул Прочида. — Коль скоро у вас не хватает мужества освободиться самим, освобожу вас я, если только вы согласитесь сделать то, что я вам скажу.

Все собравшиеся встали на колени перед Джованни да Прочида, называя его своим спасителем и вторым Христом, а также спрашивая, что им нужно сделать, чтобы ему помочь.

— Нужно, — сказал в ответ Джованни да Прочида, — чтобы вы вернулись в свои поместья, вооружили своих вассалов и сказали им, чтобы они были наготове и ждали сигнала. Когда придет время, я подам вам этот сигнал, ну а вы передадите его своим вассалам.

— Но каким же образом, — спросили синьоры, — мы сможем приняться за подобное дело, не имея денег и поддержки?

— Что касается денег, они у меня уже есть, — ответил Прочида, — а что касается поддержки, она у меня скоро будет, если вы соблаговолите написать письмо, которое я вам сейчас продиктую.

Все ответили, что они готовы, и Джованни да Прочида продиктовал им следующее письмо:

"Славному, великому и могущественному синьору, королю Арагонскому и графу Барселонскому.

Мы все препоручаем себя Вашей милости. Прежде всего это мессир Алаимо, граф да Лентини, затем мессир Пальмьери Абате, затем мессир Гуалтьери ди Калата Джироне, а также все прочие бароны острова Сицилия; мы кланяемся Вам с глубоким почтением, моля сжалиться над нами, проданными и униженными, подобно скоту.

Мы вверяем свою судьбу в руки Вашей милости и Вашей досточтимой супруги, нашей госпожи, которой мы обязаны хранить верность.

Мы шлем Вам это письмо с просьбой соблаговолить освободить, выручить и вырвать нас из рук наших, а в равной степени и Ваших врагов, подобно тому как Моисей освободил свой народ от власти фараона.

Позвольте же заверить Вас, славный, великий и могущественный синьор король, в нашей преданности и признательности, а что касается того, что не записано в этом письме, положитесь на то, что скажет Вам мессир Джованни да Прочида".

Затем все бароны подписали это письмо и, скрепив его своими печатями, вручили мессиру Джованни да Прочида, который присоединил это послание к тому, что он уже получил от Михаила Палеолога, собрался в путь и тотчас же отбыл в Рим.

В это время там правил Николай III из семейства Орси-ни; это был человек с сильной и твердой волей, который хотел по-настоящему укрепить преходящую власть папской тиары и с этой целью, сделав почти всех своих родственников князьями, искал для них подходящие партии в самых могущественных европейских домах; а потому он попросил у Карла Анжуйского руку его дочери для одного из своих племянников, но Карл Анжуйский высокомерно ему отказал.

Поэтому в сердце святейшего отца зародилась тайная, но глубокая неприязнь, которая заставляла его забывать о том, чем он был обязан своим предшественникам — Урбану IV и Клименту IV.

Джованни да Прочида знал об этой неприязни и рассчитывал, что она поможет ему убедить папу присоединиться к сицилийской партии.

Он приехал в Рим, одетый все в ту же сутану монаха-францисканца, и попросил у папы аудиенции; папа, знавший сицилийца понаслышке, тотчас же согласился его принять.

Как только Прочида оказался перед лицом святейшего отца, он сразу же понял по его учтивому обхождению, что папа настроен по отношению к нему благожелательно, и попросил разрешения поговорить с ним в более укромном месте, чем помещение, где они находились; папа охотно на это согласился и, самолично открыв дверь какой-то уединенной комнаты,служившей ему молельней, ввел туда Джованни да Прочида.

Затем, войдя туда же вслед за ним, он запер за собой дверь.

Джованни да Прочида огляделся и, увидев, что ни один любопытный взгляд и в самом деле не может проникнуть туда, где он оказался, встал на колени перед папой, который попытался поднять его; но сицилиец, не меняя позы, произнес:

— О святейший отец! Ты, кто держит в своей деснице весь мир, сохраняя его в равновесии, ты, кто является наместником Бога в этом мире, ты, кто должен желать прежде всего людского покоя и благоденствия, отнесись с участием к несчастным обитателям королевств Апулия и Сицилия, ибо они такие же христиане, как все прочие люди, однако их повелитель обращается с ними хуже, чем с самым грязным скотом.

Но папа ответил:

— Что означает подобная просьба и как я могу пойти против короля Карла, моего сына, отстаивающего честь и величие Церкви?

— О пресвятейший отец! — воскликнул Джованни да Прочида. — Да, вам следует так говорить, ибо вы еще не знаете, с кем говорите; но мне, напротив, известно, что король Карл не подчиняется ни одному из ваших приказов.

И тут папа сказал:

— Вам подобное известно, сын мой? И в каком же случае он не захотел нам подчиниться?

— Я приведу лишь один пример, святейший отец, — ответил Джованни. — Разве вы не просили короля выдать замуж одну из его дочерей за одного из ваших племянников и разве он вам не отказал?

Папа страшно побледнел и промолвил:

— Сын мой, откуда вы это знаете?

— Я знаю это, пресвятейший отец, и не только я, но и многие другие синьоры знают это не хуже меня, да и по всей Сицилии, перед тем как я оттуда уехал, распространились слухи, что он не только отказался от чести породниться с вами, но к тому же еще в присутствии вашего посла с пренебрежением разорвал послание вашего святейшества.

— Это правда, это правда, — сказал папа, больше не пытаясь скрывать ненависть, которую он питал к королю Карлу, — и, признаться, если бы мне представилась возможность заставить его в этом раскаяться, то я бы чрезвычайно охотно воспользовался ею.

— Ну что ж! Такую возможность, пресвятейший отец, я и пришел вам предложить, причем вам никогда не найти другую, которую можно было бы осуществить столь же быстро и надежно.

— О чем же идет речь? — спросил папа.

— Я пришел предложить вам, во-первых, отнять у него Сицилию, а затем, быть может, и все остальное королевство.

— Сын мой, — промолвил святейший отец, — подумайте, что вы такое говорите, да вы, как мне кажется, забыли, что эти владения уже принадлежат Церкви.

— Что ж! — ответил Прочида. — Я отберу у него эти владения с помощью синьора, который более предан Церкви, чем он, и который будет платить Церкви причитающуюся ей поземельную подать в большем размере, чем он, и к тому же как добрый христианин и вассал будет следовать воле Церкви во всех отношениях.

— И кто же этот синьор, настолько смелый, чтобы не побояться выступить против самого короля Карла? — спросил папа.

— Пообещайте мне, пресвятейший отец, что, какое бы решение вами ни было принято, вы сохраните это имя в тайне, и я вам его скажу.

— Клянусь честью, я тебе это обещаю, — сказал святейший отец.

— Хорошо! Этим человеком будет дон Педро Арагонский, — продолжал Джованни да Прочида, — и он осуществит этот замысел на деньги Палеолога и при поддержке сицилийских баронов, что могут засвидетельствовать вашему святейшеству эти письма.

Папа прочел письма, а затем спросил:

— И кто же возглавит восстание?

— Это буду я, — ответил Джованни да Прочида, — если только ваше святейшество не знает более достойного человека, чем я.

— Более достойного человека, чем вы, мессир, нет, — ответил папа. — Претворяйте же ваш замысел в жизнь, а мы будем своими молитвами способствовать его воплощению.

— Это много, — сказал мессир Джованни, — но далеко недостаточно: мне еще необходимо от вашего святейшества письмо, чтобы приложить его к письму Михаила Палеолога и посланию сицилийских баронов.

— Я вам сейчас его дам, — произнес папа, — причем такое, какое вы желаете.

Затем он сел за стол и написал следующее письмо:

"Христианнейшему королю сыну нашему Педро, королю Арагонскому, от папы Николая III.

Мы шлем тебе наше благословление вместе с этим святым наказом, ибо, поскольку король Карл притесняет наших сицилийских подданных и дурно правит ими, мы просим тебя и приказываем тебе отправиться на остров Сицилию, дозволяя захватить и сохранить за собой все королевство, как это подобает победоносному сыну нашей святой матери Римско-Католической церкви.

Верь мессиру Джованни да Прочида, нашему доверенному лицу, а также всему тому, что он сообщит тебе на словах; сохраняй все в тайне, дабы никто ничего не узнал об этом, и во имя сей цели я прошу тебя соблаговолить приступить к этому делу и не бояться никого, кто бы ни попытался тебя обидеть".

Мессир Джованни да Прочида приложил письмо святейшего отца к двум письмам, которые у него уже имелись, и, не желая терять драгоценное время, на следующий же день сел на судно в порту Остии, чтобы отправиться на Сицилию, а из Сицилии добраться до Барселоны.

Мессир Джованни пристал к берегу в Чефалу и дал приказ своему судну ждать его в Джирдженти.

После этого он проехал через всю Сицилию, чтобы убедиться в том, что настроение его соотечественников не изменилось, а также, чтобы сообщить синьорам, участвующим в заговоре, что им остается только быть наготове, так как сигнал не заставит себя ждать. После этого, подняв дух своих союзников надеждой, которую он в них вселил, мессир Джованни да Прочида добрался до Джирдженти, сел на свое судно и взял курс на Барселону.

Между тем Господь, до этого времени поощрявший и поддерживавший сицилийца, казалось, внезапно оставил его.

Правда, то, что мессир Джованни да Прочида вначале расценил как одну из превратностей судьбы, было не чем иным, как очередным проявлением благосклонности Провидения.

Неожиданно началась страшная буря, отбросившая судно мессира Джованни да Прочида к берегам Африки, где он и весь его экипаж были задержаны и препровождены к царю Константины, который стал спрашивать его, кто он такой и куда направляется.

Мессир Джованни, как всегда облаченный в сутану францисканского монаха, не подумал открывать свое звание и ответил только, что он бедный монах, по поручению его святейшества направляющийся с тайной миссией к королю Педро Арагонскому.

Царь Константины ненадолго задумался и, велев удалиться всем окружающим, спросил его:

— Не возьмешь ли ты на себя еще одно поручение к королю дону Педро, теперь уже от моего лица?

— Да, — ответил Прочида, — с большим удовольствием, если только это поручение никоим образом не противоречит католической вере, а также интересам нашего святейшего отца папы.

— Совсем напротив, — ответил царь Константины, — ибо вот что у нас творится.

И он рассказал Джованни да Прочида, что его племянник, царь Буджии, восстал против него и вознамерился свергнуть его с престола, поэтому он считает, что ему удастся сохранить свой трон лишь в том случае, если он отдаст себя под покровительство короля Арагонского; царь Константины добавил, что, дабы эта поддержка оказалась еще более действенной, он готов принять вместе со всем своим царством христианскую веру, если король дон Педро соблаговолит сделать его своим крестником и вассалом.

Джованни да Прочида дал обещание исполнить это возложенное на него поручение, после чего царь Константины, к великому удивлению своих министров и народа, вместо того чтобы посадить пленника в тюрьму, отпустил его со всем экипажем на свободу. Как только сицилийцу, опять-таки по приказу царя, вернули корабль со всем его грузом, он тотчас же приготовился к отплытию и после благополучного плавания высадился в Барселоне.

Разумеется, после того что произошло во время первого приезда мессира Джованни да Прочида, его возвращение стало для короля дона Педро значительным событием; как и в первый раз, он повел гостя в самую потайную комнату своего дворца и, когда они там оказались, с нетерпением спросил, что тот делал после своего отъезда.

— Благороднейший господин король, — ответил Прочила, — вы сказали мне, что, для того чтобы осуществить великое деяние, которое я вам предложил, необходимы три условия: поддержка, деньги и соблюдение тайны.

— Это правда, — ответил дон Педро.

— Тайна была соблюдена в полной мере, — продолжал мессир Джованни да Прочида, — раз вы сами, ваша светлость, не знаете, откуда я приехал. Что касается денег, вот письмо императора Палеолога, который обязуется дать вам сто тысяч унций. Наконец, что касается поддержки, вот договор, подписанный самыми знатными синьорами Сицилии, которые восстанут по первому же моему сигналу, а вот грамота его святейшества, предоставляющая вам право воспользоваться плодами этого восстания.

Дон Педро взял эти письма одно за другим и внимательно их прочел; затем, повернувшись к мессиру Джованни да Прочида, он произнес:

— Все это хорошо и даже, наверное, лучше, чем я ожидал, но существует еще одно препятствие, о котором я тебе не сказал: я заключил дружеский союз с королем Франции, дав ему обещание не вооружаться ни против него, ни против его родных, ни против его друзей. А ведь мне придется вооружаться, причем основательно, и, когда король Франции спросит меня, против кого я вооружаюсь, мне придется лгать или подвергать себя опасности поссориться с ним. Ты, уже нашедший для меня столько всего, найди хоть какой-нибудь предлог, на который я мог бы сослаться по поводу такого вооружения.

— Он уже найден, ваша светлость, — ответил ему Джованни да Прочида. — Царь Константины, которого его племянник, царь Буджии, грозит свергнуть с престола, передает вам через меня, что он готов стать христианином, если вы согласитесь стать его крестным отцом и защитником. Так вот, если вас спросят, почему и против кого вы вооружаетесь, вы ответите, что делаете это с целью защитить царя Константины от его племянника, царя Буджии, и, поскольку он, несомненно, станет христианином, этот поступок покроет ваше царствование неувядающей славой. Так что спокойно вооружайтесь, ваша светлость, и плывите в Африку; остальное я беру на себя.

— Раз дело обстоит подобным образом, — сказал король дон Педро, — я вижу, что Богу угодно, чтобы это свершилось. Ступай же, любезный друг, постарайся довести свое начинание до победного конца, и я даю тебе слово, что в случае надобности я не подведу ни тебя, ни сицилийских баронов, ни нашего святейшего отца папу.

Получив это обещание, Джованни да Прочида расстался с королем доном Педро и поехал в первую очередь к императору Палеологу, который с неописуемой радостью вручил ему обещанные 53 000 унций золотом, после чего Прочида тотчас же отослал эти деньги королю дону Педро и из Константинополя отправился в Рим; однако, пристав к берегу в Остии, он узнал, что папа Николай III скончался и новым папой только что был избран Мартин IV, ставленник герцога Анжуйского.

Тогда мессир Джованни рассудил, что ему незачем ехать дальше и, приготовившись к отплытию, тотчас же взял курс на Сицилию, где он застал всех в страхе и печали по поводу этого избрания.

Но он успокоил заговорщиков, сказав, что, хотя они и не имеют больше поддержки папы, на стороне сицилийцев остались три самых могущественных государя на свете, а именно, император Фридрих, император Михаил Палеолог и король дон Педро Арагонский.

Итак, бароны воспрянули духом и спросили у Джованни да Прочида, что им следует делать; Джованни да Прочида ответил, что каждому синьору следует вернуться в свои владения и держать своих вассалов наготове, чтобы в урочный час, по его сигналу, они начали убивать всех французов, находящихся на острове. Все бароны настолько верили мессиру Джованни да Прочида, что они вернулись домой, готовясь действовать и предоставив ему возможность назначить час расправы над французами.

Как и предполагал дон Педро Арагонский, король Франции и новый папа обеспокоились его военными приготовлениями и осведомились, против кого они направлены. Король ответил, что он собирается выступить против африканских сарацин, в чем все скоро смогут убедиться.

В самом деле, как только военные приготовления были закончены (а этого пришлось ждать недолго благодаря золоту Михаила Палеолога) дон Педро погрузился на свои корабли вместе с тысячей рыцарей, восемью тысячами арбалетчиков, а также двадцатью тысячами альмогаваров и, сделав остановку в Маоне, направился к порту Алькойль, куда он прибыл после трех дней плавания.

Но здесь его ждали крайне огорчительные новости: о плане царя Константины стало известно, и, когда эта весть дошла до сарацинских конников, они, будучи ревностными приверженцами магометанской веры, взбунтовались, а затем, охваченные волнением, отправились во дворец, захватили царя и отрубили голову ему и двенадцати его ближайшим придворным, которые дали ему обещание принять христианство вместе в ним. Затем мятежники явились к царю Буджии и предложили ему королевство его дяди, которым он тут же завладел.

Эти новости отнюдь не обескуражили дона Педро, и, поскольку король отправился в поход с иной целью, чем это казалось со стороны, он все же решил причалить к берегу и, не выпуская из вида сарацин, дождаться вестей из Сицилии.

Итак, король Арагонский высадил в Африке всю свою армию.

Поскольку эта армия находилась в открытой местности и ничто не защищало ее от набегов сарацин, дон Педро заставил работать всех каменщиков, которых он привез с собой, и они построили стену, окружившую лагерь.

Между тем заговор в Сицилии набирал силу.

Время для него было выбрано как нельзя более удачно: французы успокоились, чувствуя себя в полной безопасности, король Карл Анжуйский пребывал при дворе папы, а его сын находился в Провансе; Джованни да Прочида назначил день освобождения Сицилии на первое апреля 1282 года.

В соответствии с этим все синьоры получили известие о назначенном дне и приготовились действовать — либо в Палермо, либо в глубине Сицилии.

Настал день 30 марта: это был пасхальный понедельник, когда все население Палермо, как обычно, отправлялось на вечерню.

Стояла чудесная погода, поэтому многие дамы и молодые сицилийские господа, намеревавшиеся присутствовать на богослужении, остановили свой выбор — скорее ради собственного удовольствия, нежели из религиозных соображений — на церкви Святого Духа, расположенной, как уже было сказано, в четверти льё от Палермо.

Почти все дамы и господа были, как водится, в длинных одеяниях паломников и держали в руках посохи.

Анжуйские солдаты вышли на улицу, подобно всем горожанам, и все видели, как они шагали по дороге, собравшись в вооруженные отряды, нагло разглядывая женщин и время от времени вгоняя их в краску каким-нибудь бесстыдным словом или непристойным жестом; а поскольку сопровождавшие дам молодые люди были безоружными, так как один из законов Карла Анжуйского запрещал сицилийцам носить при себе шпаги или кинжалы, им поневоле приходилось все это терпеть.

Между тем к церкви приближалась еще одна группа палермитанцев, состоявшая из девушки, ее жениха и двух ее братьев; за ними от самых ворот Палермо следовал некий сержант по фамилии Друэ, а также четверо солдат, которые были вооружены шпагами и кинжалами и, помимо этого оружия, держали в руках, будто палки, хлысты из бычьих жил. Палермитанцы прошли по мосту Адмирала и уже собирались войти в церковь, как вдруг Друэ, пройдя вперед и встав у дверей церкви, обвинил молодых людей в том, что под платьями паломников они прячут оружие. Сицилийцы, желая избежать стычки, тотчас же распахнули свои плащи и показали, что у них нет никакого оружия, не считая посохов, которые они держали в руках.

— Значит, — заявил Друэ, — вы спрятали свое оружие под платьем этой девушки.

С этими словами он протянул к ней руку и дотронулся до нее столь непристойным образом, что она вскрикнула и лишилась чувств, упав в объятия одного из своих братьев.

И тогда ее жених, не в силах больше сдерживать гнев, резко оттолкнул Друэ, а тот, размахнувшись хлыстом из бычьих жил, который был у него в руке, ударил молодого человека по лицу. В тот же миг один из двух братьев, выхватив из ножен шпагу Друэ, нанес сержанту столь сильный удар, что проткнул его насквозь и он упал замертво. В это мгновение зазвонили колокола и началась вечерня.

Молодой человек, понимая, что он зашел слишком далеко, чтобы отступать, тотчас же поднял свою окровавленную шпагу и закричал:

— Ко мне, Палермо! Ко мне! Смерть французам! Смерть французам!

После этого он напал на одного из солдат, ошеломленного тем, что произошло, и уложил его рядом с сержантом.

Жених тотчас же схватил шпагу этого солдата и поспешил на помощь своему другу, отбивавшемуся от двух французов, которые еще оставались в живых.

В тот же миг клич: "Смерть, смерть французам!" разнесся на огненных крыльях возмездия до самого Палермо.

Мессир Алаимо да Лентини был в это время в городе вместе с двумястами заговорщиками.

Увидев, что происходит, он понял, что следует ускорить время условного сигнала; сигнал был дан, и побоище, начатое у дверей маленькой церкви Святого Духа убийством сержанта Друэ, докатилось до Палермо, потом до Монреале, а затем и до Чефалу; отряды заговорщиков устремились в глубь Сицилии, взывая о мщении и свободе.

Каждый замок становился могилой для укрывавшихся там французов, каждый город отзывался на клич, брошенный Палермо, в каждой церкви звонили колокола, созывая на свою вечерню, и менее чем за неделю все французы, находившиеся в Сицилии, были убиты, за исключением двоих, которые, вопреки обыкновению всех своих соотечественников, проявили себя добрыми и милосердными людьми.

Эти два человека были сеньор де Порселе, правитель Калатафими, и сеньор Филипп де Скалембр, правитель Валь ди Ното.

Карл Анжуйский, находившийся в Риме, узнал о Сицилийской вечерне благодаря архиепископу Монреале, приславшему к нему гонца с известием о том, что произошло на острове. Однако Карл Анжуйский встретил этого вестника несчастья стойко, как всякий благородный человек встречает страшную беду, и ответил только:

— Хорошо, мы отправимся туда и посмотрим на это своими глазами.

Затем, когда гонец ушел, оставив его одного, Карл воздел руки к Небу и вскричал:

— Господь Бог, раз уж, после того как ты щедро осыпал меня своими дарами, тебе угодно ниспослать мне сегодня совсем другую судьбу, сделай так, чтобы я спускался с трона постепенно, шаг за шагом, и, клянусь, я оставлю на каждой из его ступеней тысячи своих врагов!

ПЕДРО АРАГОНСКИЙ

Первой заботой сицилийских синьоров было отправить два посольства: одно в Мессину, а другое в Алькойль; первое — к своим соотечественникам, второе — к Педро Арагонскому.

Вот письмо палермитанцев, до сих пор хранящееся в архиве Мессины^[65]:

"От имени всех жителей Палермо и всех их верных соратников в борьбе за свободу Сицилии, всем дворянам, баронам и жителям города Мессины, с приветом и заверениями в венной дружбе.

Мы извещаем вас о том, что по милости Божьей мы изгнали с нашей земли и из наших краев аспидов, пожиравших нас и наших детей, высасывавших даже молоко из груди наших жен. Поэтому мы просим и молим вас, кого мы считаем своими братьями и друзьями, сделать то же, что сделали мы, и восстать против страшного дракона, нашего общего врага, ибо пробил час, когда мы должны освободиться от нашего рабства и избавиться от тяжкого ига фараона; ибо пробил час, когда Моисей должен вывести сынов Израиля из плена; ибо, наконец, пробил час, когда перенесенные нами страдания смыли грязь совершенных нами грехов. Так пусть же всемогущий Бог Отец, сжалившийся над нами, обратит свой взор и на вас, чтобы под этим взором вы проснулись и воспрянули для свободы.

Писано в Палермо, 14 мая 1282 года".

Тем временем король Педро Арагонский вступил в борьбу с Мира-Босекри, царем Буджии, и всеми африканскими сарацинами, ибо, стоило им увидеть, что арагонская армия обосновалась в Алькойле и построила там укрепления, как они отправили по всей стране верховых, возвещавших о начале войны; таким образом, перед Педро Арагонским, прижатым спиной к морю и имевшим позади себя свой собственный флот под командованием Рохера де Лаврия, оказалось более шестидесяти тысяч человек, которые окружали стену, построенную по его приказу, причем это были не только мавры, но также арабы и сарацины.

И вот однажды дону Педро сказали, что какой-то сарацин желает поговорить с ним лично, отказываясь сообщить кому бы то ни было другому важную новость, которую он якобы принес. Король велел тотчас же привести этого человека к нему и находившимся рядом с ним вельможам; однако, когда сарацин увидел это множество рыцарей, он отказался говорить в их присутствии и заявил, что откроется только королю и его духовнику. Король, отличавшийся необыкновенной храбростью и к тому же никогда не расстававшийся со своими латами и оружием, с которыми он не боялся ни арабов, ни мавров, ни сарацин, ни кого бы то ни было на свете, тотчас же приказал всем удалиться и остался наедине с архиепископом Барселоны и незнакомцем.

И тогда сарацин встал на колени перед королем и сказал:

— Благороднейший король и господин, я был в числе тех, кому предстояло принять христианскую веру вместе с царем Константины, упокой Господи его душу! Но, поскольку никто, к счастью, не знал о принятом мною решении, я уцелел во время бойни и присоединился к твоим врагам лишь для того, чтобы никто ничего не заподозрил. И вот теперь я должен открыть тебе одну великую тайну; однако, если я не стану прежде христианином, то, поведав ее, предам сарацин, ибо, пока у меня с ними один бог, нас неизбежно связывают общие интересы, в то время как стоит мне принять крещение, и христиане, напротив, станут моими братьями, и если я тогда не скажу тебе того, что должен сказать, то предам уже их. Поэтому, коль скоро ты хочешь узнать новость, которую я принес, а эта новость, повторяю, необычайно важна для тебя и твоих воинов, согласись стать моим крестным отцом и прикажи преподобному архиепископу, стоящему рядом с тобой, окрестить меня.

Дон Педро повернулся к архиепископу и спросил его на каталанском языке:

— Что вы об этом думаете, святой отец?

— Что не подобает удалять кого бы то ни было с пути, ведущего к Господу, — ответил архиепископ, — и что подобает встречать как Божьего посланника всякого, кто стремится к Богу.

Услышав эти слова, король повернулся к сарацину и спросил его:

— Откуда ты и как тебя зовут?

— Я из города Альфандех, и зовут меня Якуб Бен-Ассан.

— Готов ли ты отказаться от твоего города и твоей веры и поменять свое имя Якуб Бен-Ассан на имя Педро?

— Это мое чистосердечное желание, — ответил сарацин.

— В таком случае, исполняйте свой долг, святой отец, — обратился король к архиепископу.

Архиепископ, взяв серебряный кувшин, освятил воду, которая в нем была, и, окропив голову сарацина несколькими каплями этой воды, окрестил его во имя Святой Троицы; закончив, он сказал:

— А теперь, Педро, встаньте, вот вы и стали испанцем и христианином. Скажите же вашему королю и крестному отцу то, что вы должны ему сказать.

— Ваша светлость, — начал новообращенный, — да будет вам известно, что царь Мира-Босекри и сарацины заметили, что поскольку воскресенье — день отдыха и веселья для вас и ваших солдат, то стены лагеря охраняются в этот день хуже, чем в остальные дни. Поэтому они решили атаковать в воскресенье укрепления графа де Пальярса, наиболее незащищенные, по их мнению, чтобы одержать победу или погибнуть всем до одного;

ибо они полагают, что в это время вы с вашими солдатами будете слушать мессу и, благодаря этому, им удастся легко вас одолеть.

Король, поразмыслив, насколько важным было полученное им сообщение, повернулся к тому, кто его принес, и сказал:

— Я благодарю тебя, любезный крестник, и признаю, что у тебя поистине христианская душа. А теперь возвращайся к этим проклятым нехристям, дабы оставаться в курсе всех их замыслов, и, коль скоро они не откажутся от плана, о котором ты мне поведал, приходи сюда снова в ночь с субботы на воскресенье, чтобы известить меня об этом.

— Но как же я пройду через сторожевые посты? — спросил вестник.

Король позвал своих караульных.

— Запомните хорошенько этого человека, — сказал он. — Я желаю, чтобы всякий раз, когда он предстанет перед часовым и скажет ему: "Альфандех", его беспрепятственно пропускали в лагерь и точно так же выпускали из него.

Затем дон Педро дал двадцать золотых дублонов новому христианину, и тот, еще раз поклявшись служить ему верой и честью, незаметно вышел из лагеря и вернулся к сарацинам.

Король тотчас же собрал всех своих военачальников и сообщил им хорошую новость о том, что враг собирается напасть на их лагерь в воскресенье утром. Таким образом, у них было время подготовиться к этой атаке, ибо дело было только в ночь с четверга на пятницу.

В субботу, примерно в третьем часу дня, королю дону Педро доложили, что замечены две большие лодки, под черным флагом приближающиеся со стороны Сицилии. Король тут же приказал адмиралу Рохеру де Лаврия, командовавшему флотом, пропустить эти барки, ибо он догадывался, с какого рода известиями они прибыли.

Флот расступился, лодки проплыли мимо галер и кораблей и пристали к берегу, где их встречал король.

Как только те, кто сидел в этих лодках, сошли на сушу и узнали, что перед ними сам король дон Педро, они встали на колени, трижды поцеловали землю, а затем, на коленях приблизившись к королю, склонили головы у его ног и воскликнули: "Господи, спасибо, Господи, спасибо!" И поскольку они были одеты в черное, как подобает просителям, поскольку слезы из их глаз стекали на ноги короля, поскольку их крикам и стонам не было конца, всем стало очень жалко этих людей, в том числе и королю, ибо, отступив назад, он чрезвычайно растроганно спросил:

— Что вам нужно? Кто вы? Откуда вы?

— Государь, — ответил один из них, в то время как остальные продолжали кричать и плакать, — государь, мы посланцы сицилийской земли, бедного края, забытого Богом и всеми государями, лишенного всякой подлинной поддержки на этом свете; все мы — мужчины, женщины и дети — несчастные рабы, которым грозит скорая смерть, если вы откажетесь нам помочь. Государь, мы прибыли к вашему королевскому величеству от лица этого брошенного на произвол судьбы народа, дабы молить вас о пощаде! Во имя страданий, которые наш Господь Иисус Христос претерпел на кресте ради рода людского, сжальтесь над этим несчастным народом; соблаговолите поддержать и ободрить его, а также избавить от горя и от рабства, на которые он обречен. Вы должны сделать это, государь, по трем причинам: во-первых, потому что вы самый праведный и самый справедливый король на свете; во-вторых, потому что все сицилийское королевство принадлежит и должно принадлежать вашей супруге-королеве, а после нее — вашим сыновьям-инфантам, так как они потомки великого императора Фридриха и благородного короля Манфреда, которые были нашими законными государями; наконец, в-третьих, потому что всякий рыцарь, а вы, ваше величество, являетесь первым рыцарем своего королевства, обязан помогать сиротам и вдовам.

А ведь Сицилия, потерявшая такого славного государя, как король Манфред, это вдова; сицилийцы же — это сироты, так как у них нет ни отца, ни матери, которые могли бы их защитить, если только Бог, вы и ваши воины не придете им на помощь. Поэтому, благочестивый государь, сжальтесь над нами и вступите во владение королевством, по праву принадлежащим вам и вашим детям, и, точно так же, как Бог защитил Израиль, послав ему Моисея, придите от имени Бога и вырвите этот бедный народ из рук самого жестокого из когда-либо существовавших фараонов, ибо мы уверяем вас, государь, что свет не видывал более жестоких господ, чем эти французы, которые притесняют бедных людей, на свое несчастье оказавшихся в их власти.

Король с сочувствием посмотрел на посланцев, а затем, протянув руки к тем из них, кто находился к нему ближе других, сказал, поднимая их с колен:

— Бароны, добро пожаловать, ибо то, что вы сказали, верно, и это сицилийское королевство законно принадлежит нашей супруге и нашим детям. Воспряньте же духом: мы попросим Бога просветить нас относительно того, что нам следует делать, а затем известим вас о своем решении.

И тогда сицилийцы сказали ему в ответ:

— Да хранит вас Бог, и пусть он внушит вам мысль сжалиться над нами, несчастными людьми! В подтверждение того, что мы прибыли от имени ваших подданных, вот письма от каждого из городов Сицилии, каждого замка, каждого барона, каждого дворянина и каждого рыцаря, в которых эти рыцари, дворяне, бароны, замки и города обязуются повиноваться вам как своему королю и синьору, и не только вам, но и вашим потомкам.

Король взял эти письма, которых было больше сотни, и приказал разместить посланцев должным образом, а также обеспечить их самих и сопровождающих их лиц всем необходимым.

Между тем настала ночь, и дону Педро, удалившемуся в дом, где он жил, вскоре доложили, что пришел человек, перед которым по приказу короля должны были при слове "Альфандех" открываться все двери, и что он снова добивается встречи с ним. Король, с нетерпением ожидавший этого вестника, велел немедленно привести его.

— Ну! — произнес дон Педро, увидев его. — Мы надеемся, дорогой крестник, что ничего не изменилось и что ты принес нам добрую весть?

— Я принес вам весть, всемогущий господин и король, — ответил новообращенный, — о том, что вам и вашим воинам следует быть наготове на рассвете, ибо на рассвете вся сарацинская армия выступит в поход.

— Я очень рад, — сказал в ответ король, — и признаю, что ты — достойный вестник. А теперь поступай, как хочешь, по собственному выбору: возвращайся к сарацинам или оставайся с нами; если ты останешься с нами, то вместо имений и замков, которыми ты, возможно, владел в Африке, мы дадим тебе такие имения и такие замки в Арагоне, что при виде тех богатств, какие ты приобретешь, тебе ничуть не придется сожалеть о тех, каких ты лишишься.

Новообращенный ответил:

— Как христианин и крестник такого великого короля, как вы, я полагаю, с вашего позволения, ваша светлость, что мне следует остаться вместе с моими братьями и сражаться под вашим знаменем. Что касается моих имений и замков, я оставляю их вполне охотно и взамен прошу лишь доброго коня и хорошее оружие.

— Хорошо, — сказал король, — ступайте в любой дом, какой захотите, и будьте готовы выступить под нашим знаменем завтра утром.

После этих слов крестник дона Педро удалился, и десять минут спустя его привели в дом, где был размещен один из скакунов королевской конюшни, на спине которого звенели собственные доспехи дона Педро.

Король же употребил оставшееся время на то, чтобы отдать необходимые распоряжения в связи с предстоящей битвой, узнав о которой вся его армия до того обрадовалась, что из двадцати пяти тысяч солдат, входивших в ее состав, наверняка не набралось бы и десятка тех, кто в эту ночь сомкнул глаза хотя бы на миг.

На рассвете сарацины тихо двинулись вперед, надеясь застигнуть арагонские посты врасплох; и лишь оказавшись в двухстах или трехстах шагах от стен, они увидели с высоты небольшого холма, господствовавшего над лагерем, всю армию — рыцарей, баронов, арбалетчиков и даже войсковых слуг, выстроившихся за палисадами и готовых сражаться.

И тут сарацины поняли, что их предали и что неприятель настороже.

Их военачальники тут же принялись совещаться, что им дальше делать: продолжать наступление или повернуть назад; но было уже слишком поздно. Король, увидев их колебания, приказал убрать ограждения.

Тотчас же затрубили трубы; передовые части, во главе которых находились граф де Пальярс и дон Фернандес де Ихер, ринулись вперед с развернутым знаменем; вся армия устремилась вслед за ними с криком:

— За святого Георгия и Арагон!

Расстояние, разделявшее христиан и сарацин, было преодолено в одно мгновение; оба войска сошлись, скрестив мечи, и бой начался.

Это был жестокий бой, в котором не было военной тактики и заранее намеченного плана, бой, в котором каждый выбирал себе врага и наносил по нему удары до тех пор, пока этот враг не падал замертво, после чего перед ним оказывался следующий враг.

Во время этого сражения все передовые сарацинские части были уничтожены, после чего король во главе своего войска, со штандартом в руке, бросился в самую гущу вражеских частей. Рыцари и бароны последовали за ним, врезаясь в эту людскую массу, подобно железному клину. Наконец, вся эта толпа раздвинулась, являя взору свою зияющую окровавленную рану.

Все было кончено; сарацины, пораженные в самое сердце, тщетно пытались воссоединиться; грозные христианские мечи разили наповал всех, к кому они прикасались. Два разделенных фланга не смогли больше сомкнуться; арабские пехотинцы, на которых сыпались стрелы арбалетчиков, обратились в бегство; альмогавары, быстрые, как серны Сьерра-Морены, бросились за ними вдогонку.

Только конница продолжала еще сражаться, но вскоре, предоставленная собственным силам, она тоже была вынуждена отступить. Король хотел было устремиться вслед за ней и преодолеть гору, стоявшую на его пути, но граф де Пальярс и дон Фернандес де Ихер остановили его, крича:

— Ради Бога, государь, ни шагу вперед. Подумайте о нашем лагере, где мы оставили только больных, женщин и детей; что с ними будет, если их отсекут от нас, и что станет с нами самими? В лагерь, государь, в лагерь!

Невзирая на сопротивление короля, который не желал ничего слушать, заявляя, что настал день истребления сарацин, они увлекли его обратно к палисаду.

Когда король был на полпути к ограждениям, какой-то солдат, лежавший среди трупов, приподнялся на одном колене и, зажимая левой рукой рану, зиявшую на его груди, другой рукой протянул сарацинское знамя, завоеванное им в недавнем бою, дону Педро. Этим солдатом был сарацин Якуб Бен-Ассан. Дон Педро приказал, чтобы сарацину немедленно пришли на помощь, но он показал королю жестом, что это бесполезно. Тогда дон Педро взял знамя из рук раненого, и тот, как будто для того, чтобы умереть, он должен был лишь дождаться момента, когда ему удастся вручить этот трофей своему крестному отцу-королю, снова лег на поле брани и, отняв руку от груди, позволил своей душе вылететь через это сквозное отверстие.

Сицилийские посланцы видели все сражение с высоты домов Алькойля и были в восторге от блистательных подвигов, совершенных королем доном Педро и его воинами, так что все то время, пока шла битва, они говорили друг другу:

— Если Бог позволит, чтобы король прибыл на Сицилию, все французы будут убиты или побеждены, ибо все арагонцы, от короля до последнего солдата, идут на бой, как на праздник.

Вечером дон Педро отдал приказ похоронить испанских солдат и сжечь тела сарацин, из опасения, как бы трупные испарения не испортили воздух и в лагере не начались болезни, как это произошло в лагере короля Людовика Святого в Тунисе.

На следующий день и через день победители тщетно ждали неприятеля: он отступил назад более чем на три льё, настолько велик был его страх, однако каждый день к нему со всех сторон стекалось столько людей, что их невозможно было сосчитать.

На четвертый день были замечены еще две лодки, прибывшие, как и первые, из Сицилии, но посланцы, которые там находились, были еще более озабоченными и печальными, чем предыдущие.

На первой лодке приплыли два рыцаря из Палермо, а на второй — двое горожан из Мессины; все они были в черных одеждах, на их лодках были черные паруса, и они шли под черными флагами. Едва увидев короля, эти люди, как и первые посланцы, встали перед ним на колени, но с еще более жалобными и умоляющими криками, чем те, ибо они прибыли сообщить о том, что король Карл осадил Мессину, и в таком отчаянном положении им поистине оставалось уповать лишь на Бога и на короля дона Педро Арагонского.

Однако король дон Педро Арагонский, казалось, еще колебался, но тут к нему подошел граф де Пальярс и, говоря от себя и от имени окружавших его баронов и рыцарей, сказал:

— Государь, почему вы сомневаетесь и что вас удерживает? Проявите сострадание к несчастному народу, только что молившему вас о пощаде, ибо нет на свете столь жестокосердного человека, будь-то сарацин или христианин, который не сжалился бы над ним. Ваше величество, голос народа — это глас Божий, и, когда народ просит, Бог приказывает это сделать. Не медлите же больше, государь; не раздумывайте больше, ваше величество, ибо я заверяю вас от своего имени и от имени моих соратников, что все мы как один последуем за вами куда угодно и что мы готовы погибнуть ради славы Господа, ради вашей чести и ради возрождения народа Сицилии.

И вся армия тотчас же принялась кричать:

— На Сицилию! На Сицилию! Во имя Бога, ваше величество, не бросайте этот бедный народ, который вам принадлежит, а после вас будет принадлежать вашим детям. На Сицилию, государь! На Сицилию!

И тогда король, слыша эти удивительные речи и видя готовность своей армии, воздел руки к небу и сказал:

— Господи, действуя от твоего имени и повинуясь твоей воле, я предпринимаю этот поход; Господи, я вверяю тебе свою судьбу и судьбу своих солдат.

Затем, повернувшись к своему войску, он прибавил:

— Хорошо! Раз уж этого хочет Бог и хотите вы, давайте двинемся в путь с Божьего благословения, под защитой Бога, пресвятой девы Марии и всех небесных заступников, и отправимся на Сицилию.

И все закричали:

— Ура! Ура! На Сицилию! На Сицилию!

Все воины преклонили колено в едином порыве и принялись петь "Salva Regina"^[66] в знак благодарения.

В ту же ночь две первые лодки были посланы на Сицилию с доброй вестью о том, что скоро туда прибудет король дон Педро Арагонский со всей своей армией.

На следующий день король, посадив всех — мужчин, женщин и детей — на суда, поднялся на борт последним; затем, когда посадка была закончена, еще две лодки, в свою очередь, отбыли на Сицилию с известием, что они были свидетелями того, как король и вся армия приготовились к отплытию.

Дай нам Бог удовлетворение, подобное тому, какое испытали жители Сицилии, узнав эту отрадную новость!

Плавание короля Арагонского оказалось благополучным, ибо Провидение не для того столь чудесным образом вело его до сих пор, чтобы внезапно бросить в пути: таким образом, он без всяких происшествий добрался до Трапани и высадился там 30 августа 1282 года.

Старшины Трапани тотчас же отправили гонцов во все уголки Сицилии, и этих гонцов, говоривших на своем пути народу: "Король дон Педро Арагонский прибыл с мощной армией", встречали торжествующими криками; города, деревни и замки иллюминировали, так что можно было проследить путь этих посланцев по ликующим крикам и цепочке огней, которые они оставляли после себя.

Что касается короля, то все устремлялись ему навстречу с сердцем, переполненным радостью, с охапками цветов в руках, и каждый восклицал, увидев его:

— Добрый и благочестивый государь, пусть Бог дарует тебе жизнь и победу, дабы ты смог избавить нас от этих проклятых французов!

При этом сицилийцы пели, плясали и обнимались; на протяжении более месяца никто не работал, так как все пребывали со сложенными ладонями, воздавая Богу хвалу.

На четвертый день после приезда короля дона Педро к нему явились самые видные люди города Палермо, которые принесли ему от имени своих сограждан все деньги, какие им удалось собрать; однако король дон Педро, любезно приняв посетителей, заявил, что он не нуждается в деньгах, так как привез с собой свою собственную казну, и что он прибыл не для того, чтобы взимать с них новые налоги, а для того, чтобы принять их в число своих вассалов и защищать от врагов.

Еще через день король дон Педро отправился в Палермо, и нетрудно себе представить, что если подобные торжества состоялись в таком незначительном городе, как Трапани, то эти празднества были куда более пышными в Палермо, столице всей Сицилии.

Там звонили во все колокола, из церквей то и дело выходили процессии с крестами и хоругвями, и каждый день все горожане — мужчины, женщины и дети — собирались на площади перед Королевским дворцом и так долго, так громко кричали: "Да здравствует король, наш добрый государь!", что король, дабы оправдать ожидания всех этих людей, которые не могли поверить собственному счастью, был вынужден раз пять-шесть в день показываться на балконе своего окна.

Тем временем старшины Палермо направили вестников во все остальные города Сицилии, чтобы те прислали свои ключи, которые следовало преподнести королю, и своих представителей, которым предстояло от имени всех жителей Сицилии возложить на его голову корону.

Король дон Педро, в свою очередь, послал непосредственно к королю Карлу, осаждавшему Мессину, четырех баронов, которым было поручено передать, что король Арагонский требует и приказывает ему уйти из Сицилийского королевства, ибо оно принадлежит королеве Арагонской, его супруге, и его детям, как это королю Карлу известно; вследствие этого он призывает его покинуть эти владения, а если тот откажется внять этому предупреждению, то король дон Педро самолично изгонит его из них.

Однако король Карл ответил, что он не собирается отказываться от своего королевства ни ради короля дона Педро, ни ради кого бы то ни было на свете, и, раз уж это королевство было даровано ему милостью Божьей, он сумеет отвоевать его с помощью своего меча.

В ответ на этот отказ король дон Педро без лишних слов приказал своим сухопутным и морским силам двинуться на Мессину.

При виде этих грандиозных сборов старшины Палермо спросили у короля:

— С вашего позволения, ваша светлость, угодно ли вам будет сказать нам, куда вы направляетесь?

Король дон Педро ответил:

— Разве вы сами не видите? Я иду сразиться с королем Карлом и выдворить его с сицилийской земли.

И тогда старшины воскликнули:

— Ради Бога! Ваша светлость, не отправляйтесь туда без нас, ибо вы, конечно, понимаете, что мы покрыли бы себя позором, если бы при столь сильно затрагивающих нас обстоятельствах не помогли вам всем, что в наших силах.

Король дон Педро согласился подождать, и по всей Сицилии было объявлено, что каждый мужчина в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет должен явиться в Палермо не позже, чем через две недели, со своим оружием и запасом хлеба на месяц. Тем временем дон Педро, желая придать мессинцам бодрости, приказал двум тысячам альмогаваров как можноскорее явиться в осажденный город и объявить там о скором прибытии короля.

Он выбрал две тысячи альмогаваров вместо двух тысяч рыцарей, потому что легко вооруженные горцы, привычные к походным тяготам, не имеющие другой поклажи, кроме суконной или кожаной куртки на теле, сеточки на голове и холщовых туфлей на ногах, и несущие в котомках за спиной столько хлеба, сколько требовалось для определенного количества дней перехода, могли преодолеть это расстояние быстрее, чем какие-либо другие отряды.

Таким образом, в то время как все добирались из Палермо в Мессину за шесть дней, две тысячи альмогаваров прибыли туда к вечеру третьего дня, причем так незаметно, что они от первого до последнего вошли в город через ворота Каперны, и ни один караульный, ни один конный часовой французской армии не догадался об их прибытии.

Когда в Мессине узнали о подкреплении, полученном их гарнизоном, и, главное, услышали отрадные вести, принесенные этим подкреплением, весь город, разумеется, принялся ликовать. Но бедные осажденные умерили свою радость на следующий день, когда увидели, что их защитники готовятся к бою.

В самом деле, вид альмогаваров не внушал доверия, и тем, кто никогда не видел их в деле, они казались скорее шайкой разбойников или ватагой цыган, чем отрядом солдат.

Поэтому мессинцы стали роптать:

— О Господи Боже! Мы чересчур поспешили возрадоваться, и что это за люди, которые ходят полуголыми и собираются воевать без всякого оружия, кроме меча и ножа, без лат и щитов? Если все отряды короля Арагонского такие, то нам не стоит слишком полагаться на своих защитников.

Альмогавары, которые слышали эти вполголоса произносившиеся кругом слова, отвечали:

— Ладно, ладно, вы сегодня же узнаете, кто мы такие. Поднимитесь только на башни и крепостные стены и смотрите.

Мессинцы поднялись на башни и крепостные стены, но продолжали качать головами, ибо они не особенно верили, что альмогавары сдержат свои прекрасные обещания.

Между тем альмогавары, которые не позволили себе никакого другого отдыха, кроме трех-четырех часов сна, не съели ничего, кроме хлеба, не выпили ни вина, ни водки и утолили жажду водой из городских фонтанов, приказали открыть ворота и в тот миг, когда осаждающие ожидали этого меньше всего, столь стремительно и яростно обрушились на врага, что оттеснили его почти к самому шатру короля. Поскольку перед этой атакой альмогавары дали друг другу слово не возвращаться в город, прежде чем каждый не убьет по одному солдату, то, когда они туда вернулись, в армии короля Карла стало на две тысячи французов меньше, не считая пленных, которых они увели с собой.

Когда жители Мессины, поднявшиеся, как уже было сказано, на башни и крепостные стены, увидели эту блистательную вылазку и страшный урон, который она нанесла осаждающим, они резко изменили свое прежнее неблагоприятное мнение об альмогаварах и принялись состязаться в том, кто лучше их примет и окажет им больше почестей: каждый богатый горожанин приглашал в свой дом двух альмогаваров и принимал их так, словно они были членами его семьи, ибо все успокоились и поверили в то, что с подобными защитниками их город стал неприступным.

Между тем король Карл узнал, что дон Педро Арагонский, короновавшийся в Палермо, длинными переходами приближается к Мессине сухим путем, в то время как его флот под командованием адмирала Рохера де Лаврия огибает остров.

Общая численность сухопутных и морских сил короля Арагонского, включая сицилийские войска, составляла, вероятно, от шестидесяти до шестидесяти пяти тысяч человек, то есть втрое превосходила армию короля Карла.

И этот государь, весьма сведущий в ратном деле, понял, что уроженцы Абруцци и Апулии могут предать его так же, как они предали короля Манфреда, и что он, как и король Манфред, вполне может умереть не своей смертью.

Поэтому король, как и подобало воину столь же осмотрительному, сколь и храброму, быстро принял окончательное решение.

Однажды ночью, когда кругом стояла беспросветная тьма, он сел на один из своих кораблей, переправился через пролив и прибыл в порт Реджо ди Калабрия с половиной своего войска, ибо его корабли не были достаточно большими и многочисленными, чтобы перевести всю армию сразу, и утром королевскому флоту предстояло забрать вторую половину войска, оставшуюся на сицилийской земле.

Однако на рассвете распространился слух, что король Карл отбыл ночью с частью своего войска, а те воины, что еще остались возле Мессины, составляют от силы треть его армии. Альмогавары тотчас же приказали открыть двое ворот и, разделившись на две группы, обрушились на восемь—десять тысяч остававшихся у стен города солдат; при виде этого восемь—десять тысяч мессинцев тоже вооружились тем, что попалось им под руку, и вышли из города.

Французы сначала пытались сопротивляться, тем более, что они видели галеры, возвращавшиеся за ними из Реджо.

Однако, сколь бы велико ни было их мужество, они не смогли выдержать яростного натиска своих врагов и рассыпались по берегу, побросав оружие, чтобы быстрее бежать, протягивая руки к своим кораблям и крича:

— На помощь! На помощь!

Но, хотя те, кто сидел в галерах, изо всех сил налегали на весла, они слишком поздно прибыли на зов своих земляков: более трех тысяч французов уже были убиты.

Тем же, кто еще оставался на берегу, настолько не терпелось бежать, что они не стали дожидаться, пока суда причалят, а бросились в море, чтобы добраться до них вплавь, так что многие из беглецов утонули на этом пути, и из семи-восьми тысяч воинов, которых король Карл оставил в Сицилии, к нему вернулось не более пятисот.

Этот день оказался удачным для альмогаваров, ибо французы даже не успели сложить и унести свои палатки; поэтому добыча победителей была столь велика, что на следующий день они сорили в Мессине золотыми флоринами, словно мелкими деньгами.

Два дня спустя король Педро Арагонский вступил в Мессину под ликующие крики и приветственные возгласы всего народа, и празднества, устроенные в его честь, продолжались пятнадцать дней и пятнадцать ночей; в течение этих пятнадцати ночей город был так ярко иллюминирован, что по нему можно было гулять, словно при свете солнца.

Таким вот образом сицилийская земля полностью избавилась от французов, и произошло это в 1282 году от Рождества Христова.

Если бы подобная радость могла настать для всех благородных народов, угнетенных чужеземцами!

Вот подлинная летопись Сицилийской вечерни, в том виде, в каком я переписал ее в библиотеке Королевского дворца в Палермо.

КОММЕНТАРИИ

Книга путевых впечатлений "Сперонара" ("Le Speronare"), написанная Дюма по материалам его путешествия на Сицилию в 1835 г., служит продолжением книги "Год во Флоренции".

Впервые она печаталась с 8.08.1841 по 26.06.1842 в литературном журнале "Парижское обозрение" ("Revue de Paris"). Первое ее книжное издание во Франции: Paris, Dumont, 1842, 4 v., 8vo.

Это первая публикация "Сперонары" на русском языке. Перевод книги был выполнен Н.Паниной специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Les Editions Desjonqu£res, 1988.

"Санта Мария ди Пне ди Г|ютта"

5 ... Едва прибыв в Неаполь, мы с Жаденом вечером того же дня бегом отправились в порт, чтобы разузнать, не отплывает ли случайно на следующий день какое-нибудь судно — либо пароход, либо парусник — на Сицилию. — Неаполь — крупнейший город Южной Италии; находится на берегу Неаполитанского залива Тирренского моря; в древности назывался Неаполис (гр. "Новый город"); был основан ок. 600 г. до н.э. колонистами из Греции неподалеку от другой греческой колонии — Палеополиса (гр. "Старый город"), или Парте -нопеи, с которой впоследствии слился; до 1860 г. был столицей Королевства обеих Сицилий.

Впервые Дюма останавливался в Неаполе со 2 по 23 августа 1835 г. и, перед тем как отправиться на Сицилию, посвятил эти три недели осмотру города и его окрестностей.

Жаден, Луи Годфруа (1805—1882) — французский художник, друг Дюма, путешествовавший вместе с ним с ноября 1834 г. по декабрь 1835 г. по югу Франции и по Италии; начинал свою творческую деятельность с натюрмортов и небольших картин охоты, потом перешел на исторические полотна, но более всего прославился своими картинами с изображениями лошадей и собак; впервые его картины были выставлены в парижском Салоне в 1831 г.; его лучшие работы: "Шесть собачьих голов", "Сбор псовой охоты" (1855), "Видение святого Губерта" (1859); после падения покровительствовавшей ему Орлеанской династии (1848) стал придворным художником императора Наполеона III (1808—1873; правил в 1852—1870 гг.). Сицилия — самый крупный остров в Средиземном море, территория Италии; своим удобным географическим положением и плодородием земли привлекал внимание многих государств, переходя из рук в руки; в 1734 г. вошел в состав Королевства обеих Сицилий, которым правила испанская династия Бурбонов, ив 1861 г. вместе с ним был включен в Итальянское королевство.

... Мы отбыли из Парижа с намерением объездить всю Италию, включая Сицилию и Калабрию ... — Калабрия — гористая область на юге Италии, южная часть Апеннинского полуострова, омываемая Тирренским и Ионическим морями и отделенная от Сицилии Мессинским проливом; в 1861 г. вместе с Королевством обеих Сицилий, которому она в то время принадлежала, вошла в состав объединенной Италии.

... мы уже посетили Ниццу, Геную, Милан, Флоренцию и Рим ... — Ницца (древн. Никея) — город на побережье Средиземного моря, основанный ок. 350 г. до н.э. жителями Массалии (соврем. Марселя); на протяжении многих веков был одним из важнейших торговых центров на побережье Лигурийского моря; до Великой Французской революции принадлежал Савойе, в 1792 г. был занят войсками Французской республики и оставался во французском владении до 1814г., затем был присоединен к Пьемонту; вновь отошел к Франции в 1860 г.

Генуя — город в Северной Италии, на берегу Генуэзского залива Лигурийского моря; ныне главный город провинции Генуя и области Лигурия, крупный порт Средиземного моря; в средние века могущественная морская держава (с XII в. — город-республика), соперница Пизы и Венеции; в XV—XVI вв. утратила прежнее положение и с XVI в. находилась в зависимости от Испании; в 1797 г. была завоевана Францией, а в 1805 г. аннексирована ею; решением Венского конгресса (1815) была включена в состав Сардинского королевства и вместе с ним вошла в единую Италию.

Милан — старинный город на севере Италии, центр Ломбардии; в средние века — городская республика и самостоятельное герцогство; в 1535 г. попал под власть Австрии; в 1797 г. стал столицей зависимых от Франции Цизальпинской и Итальянской республик, а затем Итальянского королевства (с перерывом в 1799—1800 гг., когда он был занят русско-австрийскими войсками); с 1815 г. снова попал под австрийское иго; в 1859 г. вошел в состав Сардинского, а в 1861 г. — единого Итальянского королевства.

Флоренция — древний город в Центральной Италии, ныне административный центр области Тоскана; основана ок. 200 г. до н.э.; с XI в. начала становиться крупным международным центром; в 1115 г. превратилась в фактически независимую городскую республику, в которой с 1293 г. власть принадлежала торговым и финансовым цехам; с 1532 г. столица Тосканского герцогства; в 1807—1814 гг. входила в состав наполеоновской империи; в 1859 г. присоединилась к королевству Пьемонт; в 1865—1871 гг. была столицей объединенного Итальянского королевства.

В Риме, в то время столице Папского государства, Дюма находился с 25 июля по 1 августа 1835 г., перед тем как отправиться в Неаполь.

... имел честь встретиться в доме г-на де Т..., поверенного в делах Франции, с господином графом Людорфом, неаполитанским послом. — Господин де Т... — маркиз Огюст Бонавантюр де Тальне (1795— 1863), французский дипломат, поверенный в делах Франции в Риме с 1832 г.; в 1838 г. — посланник в Гамбурге, в 1848 г. (с апреля по август) посол в Англии, затем посол при сейме Германского союза, заседавшем во Франкфурте.

Граф Людорф — имеется в виду граф Джузеппе Константине Лю-дольф, потомственный неаполитанский дипломат, посол в Риме в 30-х гг. XIX в.

... дипломатические пути, которые должны были открыть мне заставу в Террачине. — Террачина — древний портовый город в области Лацио, в провинции Латина, в 100 км к юго-востоку от Рима, по дороге в Неаполь; через него, в соответствии с конкордатом, подписанным в 1818 г., проходила граница между Папской областью и Неаполитанским королевством; в 1870 г. вошел в единое Итальянское королевство.

... санитарные нормы, действовавшие в связи с распространением холеры, предписывали двадцативосьмидневный карантин ... — Свирепствовавшая в то время в Европе холера появилась в 1835 г. в Пьемонте, Генуе и Флоренции, в 1836 г. достигла Неаполя, а летом 1837 г. дала о себе знать эпидемией в Риме.

6 ... вы сын генерала Матьё Дюма, который был военным министром в

Неаполе во время незаконного присвоения власти Жозефом. — Дюма, Матьё (1753—1837) — французский военачальник, выходец из дворянского рода; службу начал в 1773 г.; в 1780 г. участвовал в военных действиях в Северной Америке; в 1789 г. один из главных организаторов Национальной гвардии; в 1791 г. произведен в генерал-майоры; в 1792 г. исполнял обязанности председателя Законодательного собрания; в том же году эмигрировал и вернулся во Францию лишь после переворота 9 термидора; с 1800 г. начальник главного штаба корпуса генерала Макдональда; с 1801 г. посол в Неаполе; состоял при Наполеоне в сражениях при Ульме, Эльхингене, Аустерлице; с 30 марта 1806 г. военный министр при неаполитанском короле Жозефе Бонапарте; после того как тот занял испанский престол, стал военным министром Испании; в 1812 г. генерал-интендант Великой Армии; после Первой реставрации генерал-директор финансов армии; во время Ста дней выступил на стороне Наполеона, руководил формированием частей Национальной гвардии и после Второй реставрации был уволен в отставку; с 1828 г. член Палаты депутатов; принял деятельное участие в Июльской революции 1830 года; с 1830 г. пэр Франции, член Государственного совета, председатель Военного комитета; в 1832 г. вышел в отставку. Бонапарт, Жозеф (1768—1844) — старший брат Наполеона; французский военный и государственный деятель; в конце 1797 г. выполнял обязанности посла Франции в Риме; король Неаполя (1806—1808) и Испании (1808—1813); после падения Империи жил в эмиграции.

Наполеон назначил Жозефа Бонапарта королем Неаполя своим указом 30 марта 1806 г., после того как французские войска в начале февраля того же года вторглись на территорию Неаполитанского королевства и вскоре полностью его оккупировали; правивший в Неаполе с 1759 г. король Фердинанд IV Бурбон (1751 — 1825) еще в январе 1806 г., после того как Наполеон объявил его низложенным, бежал на Сицилию.

... Мой отец не генерал Матьё Дюма, а генерал Александр Дюма. — Отец Александра Дюма — Тома Александр Дюма Дави де ла Пайе-три (1762—1806), мулат, сын французского дворянина-плантатора с острова Сан-Доминго (соврем. Гаити) и рабыни-негритянки; с 1786 г. солдат королевской армии, с 1792 г. офицер армии Французской республики, с 1793 г. генерал; горячий приверженец Республики, участник войн с антифранцузскими европейскими коалициями; командовал Западно-Пиренейской (сентябрь 1793 г.), Альпийской (январь 1794 г.) и Западной (август 1794 г.) армиями; был известен гуманным отношением к солдатам и мирному населению, необычайной храбростью и физической силой; в начале 1798 г., в ходе подготовки Египетской экспедиции, был назначен командующим кавалерией Восточной армии; героически воевал в Египте, однако ставил под сомнение цели экспедиции и ее шансы на успех; в марте 1799 г. с разрешения Бонапарта покинул Египет, но на пути во Францию попал в плен к неаполитанцам и содержался в тюрьме в Бриндизи, а затем в Мессине, где, по-видимому, был отравлен; из тюрьмы вышел 5 апреля 1801 г. тяжелобольным человеком, вернулся на родину и, уволенный из армии из-за своих республиканских убеждений и цвета кожи (сентябрь 1802 г.), через несколько лет умер, когда его сыну не было еще и четырех лет.

... вопреки законам гостеприимства, был взят в плен в Таранто, а затем, вопреки международному праву, отравлен вместе с Манскуром и Доломьё в Бриндизи. — Таранто (древн. Тарент) — портовый город в Южной Италии, в Апулии, в глубине одноименного залива Ионического залива.

Манскур, Жан Батист Феликс дю Розуа де (1749— 1824) — французский артиллерийский генерал, вместе с генералом Дюма отправившийся во Францию из Египта и вместе с ним попавший в плен к неаполитанцам.

Доломьё, Дьёдонне Ги Сильвен Танкред Деодат де Грате де (1750— 1801) — французский геолог, вулканолог и минералог, именем которого назван минерал доломит; командор Мальтийского ордена; член Французской академии наук, один из 47 ученых, отправившихся с Бонапартом в Египетскую экспедицию; на пути домой был арестован вместе с генералом Дюма неаполитанцами и находился в заключении до 15 марта 1801 г.; умер вскоре после своего освобождения, 28 ноября того же года.

Бриндизи (древн. Брундизий) — портовый город в Апулии, центр одноименной провинции; в древности лучшая римская гавань на побережье Адриатического моря; находится в 90 км к северо-востоку от Таранто.

... Это произошло в то самое время, когда Караччоло повесили в Неаполитанском заливе. — Караччоло, Франческо, герцог ди Бриенца (1752—1799) — неаполитанский адмирал, представитель знатного дворянского рода; после установления в Неаполе Партенопейской республики (21 января 1799 г.) принял на себя командование остатками неаполитанского флота; 29 июня 1799 г., после разгрома Партенопейской республики, по приговору военного суда был повешен на борту собственного флагманского судна "Минерва", стоявшего на рейде в Неаполитанском заливе.

... вот письмо адмирала Жакоба, вот — маршала Сульта, а вот — господина Вильмена ... — Жакоб, Луи Леон, граф де (1768—1854) — французский адмирал и политический деятель; на военной службе состоял с 1786 г.; в 1806 г., при неаполитанском короле Жозефе Бонапарте, командовал флотом в Неаполе; во время Реставрации, до 1820 г., находился в отставке; затем был назначен командиром эскадры; в 1823—1826 гг. был губернатором Гваделупы, а после — морским префектом Тулона; в 1830 г. готовил экспедиции в Морею и Алжир; в 1831 г. стал пэром; в 1834 г. (с мая по ноябрь) — военноморской министр; затем адъютант короля Луи Филиппа; в 1842 г. оставил политику.

Сульт, Никола Жан де Дьё (1769—1851) — французский военачальник и государственный деятель, генерал (1794), маршал Франции (1804); начал службу в 1785 г. рядовым; участник республиканских и наполеоновских войн; отличился в битве при Аустерлице; получил от императора титул герцога Далматинского (1807); с 1808 г. командовал армией в Испании; потерпев в 1813 г. несколько поражений, отступил в Юго-Западную Францию, где в апреле 1814 г. заключил перемирие с Веллингтоном и заявил о признании Бурбонов; после отречения Наполеона в 1814 г. перешел на службу к Бурбонам, но во время Ста дней поддержал Наполеона и был в 1815 г. начальником его главного штаба; отличался большим честолюбием и политической беспринципностью: служил всем режимам кон. XVIII—первой пол. XIX вв. во Франции; военный министр Июльской монархии в 1830—1831 гг.; председатель совета министров (1832—1834, 1839— 1840, 1840-1847).

Вильмен, Абель Франсуа (1790—1870) — французский государственный деятель и писатель, профессор Сорбонны по кафедрам истории и литературы; член Французской академии (1821), ас 1834 г. ее непременный секретарь; пэр Франции (1832); министр народного просвещения в 1839—1840 и 1840—1845 гг.

...Я помчался к одному из учеников Римской школы, моему старому другу, с которым мы познакомились в мастерской г-на Летьера, а тот, в свою очередь, был старым другом моего отца. — Римская школа — имеется в виду Французская академия живописи в Риме, которая была учреждена в 1666 г. по инициативе Кольбера для оказания содействия молодым живописцам, скульпторам и архитекторам, приезжавшим в Вечный город учиться и работать; помещается в вилле Медичи.

Летьер (настоящее имя — Гийом Гийон; 1760—1832) — французский художник, уроженец Гваделупы, сын французского колониального чиновника и мулатки; в 1807—1816 гг. директор Французской академии живописи в Риме; с 1819 г. профессор в школе Изящных искусств; автор полотен на исторические сюжеты и пейзажей; умер от холеры.

... Дорогой Гишар, вы должны оказать мне услугу. — Гишар, Жозеф Бенуа (1806—1880) — французский художник, уроженец Лиона, ученик Энгра и Делакруа; автор полотен на мифологические сюжеты и портретов.

... Вам следует незамедлительно пойти к господину Энгру за разрешением отправиться путешествовать по Сицилии и Калабрии. — Энгр, Жан Огюст Доминик (1780—1867) — выдающийся французский художник и признанный мастер рисунка; в 1806—1824 гг. жил и работал в Италии, где изучал искусство эпохи Возрождения, в особенности творчество Рафаэля; как и большинство художников своего времени, создал большие живописные полотна на исторические, мифологические и религиозные сюжеты; оставил замечательные по исполнению и психологической глубине портреты; славился своим умением изображать обнаженную натуру; в 1835—1840 гг. был директором Французской академии живописи в Риме.

8 ... В гостинице Пастрини, на площади Испании. — Площадь Испа нии (Пьяцца ди Спанья) — одна из самых знаменитых площадей Рима; расположена в центре города и является одним из его символов; своим названием обязана находившемуся поблизости испанскому посольству.

Пастрини, хозяин гостиницы "Лондон" на площади Испании, упоминается в романе Дюма "Граф Монте-Кристо" (часть вторая, глава X, "Синдбад-мореход"); эта гостиница существовала до 1931 г.

... В тот же вечер я взял карету у Лнгризани и через день был в Неаполе. — Ангризани — владелец извозчичьей конторы, наладивший надежное пассажирское сообщение между Неаполем и Римом: его кареты преодолевали этот маршрут за тридцать шесть часов; он свернул свою деятельность в 1840 г.

... Я был знаком в Париже с одним очень известным субъектом, слывшим там маркизом ... — Об этом доносчике, называя его маркизом ди Совалем, Дюма рассказывает в своей книге "Корриколо" (см. главу XII).

... необходимо было безотлагательно добраться до Палермо или Мессины. — Палермо (древн. Панорм) — приморский город и порт на северном побережье Сицилии; административный центр области Сицилия и провинции Палермо; основанный финикийцами около 800 г. до н.э., подпадал под господство различных завоевателей; в 254 г. до н.э. его захватили римляне, затем византийцы (535), арабы (831), но только в эпоху норманнов (XII в.) он стал столицей Сицилии.

Мессина (древн. Мессана) — город и порт на северо-восточном берегу Сицилии; основан около 730 г. до н.э. греческими пиратами; как и большинство древних сицилийских городов, попеременно переходил под владычество различных народов: греков, карфагенян, римлян, норманнов, французов, испанцев, что нашло отражение в его истории, культуре и облике.

9 ... Мы стояли на Молу... — Имеется в виду старинный мол торгового порта в Неаполе, Моло Анджоино, располагающийся недалеко от замка Кастель Нуово.

... Милорд рыскал повсюду в поисках какой-нибудь кошки, которую можно было бы съесть ... — Милорд — собака Жадена, бульдог, историю которого Дюма рассказал в своей книге "Юг Франции" (глава "Караван").

... Наша сперонара, как называют подобный тип судов ... — Спе-ронара (или эсперонада, эсперонара) — тип быстроходного мальтийского парусного судна: небольшой беспалубный бот с далеко вынесенной вперед мачтой; известен с античных времен.

... мы сторговались с ним за восемь дукатов в день. — Дукат — золотая монета весом ок. 3,6 г, чеканившаяся с 1284 г. в Венеции; позднее подобные монеты чеканились по ее образцу во многих европейских государствах, в том числе в Неаполитанском королевстве; неаполитанский дукат стоил 10 карлино, или 100 грано, что соответствовало в 30-х гг. XIX в. 4 франкам и 7,5 су. Восемь дукатов были эквивалентны 35 франкам.

10 ... капитан судна "Санта Мария ди Пие ди Гротта" предоставлял кров без всякой обстановки. — Судно было названо в честь церкви Санта Мария ди Пие ди Гротта, возведенной в XIII в. на западной окраине Неаполя, у входа в грот Позилиппо.

... обычно спали вповалку в твиндеке. — Твиндек — межпалубное пространство во внутренней части корпуса судна, находящееся выше трюма.

... Мартино Дзира, хозяина гостиницы "Виттория" ... — Гостиница "Виттория" находилась в западной части Неаполя, в районе улицы Кьятамоне.

11 ... И к чему же он испытывает страсть? ...К Роланду. — Роланд — заглавный персонаж поэмы Лудовико Ариосто "Неистовый Роланд" (см. примем, к с. 12), влюбленный в принцессу Анджелику и потерявший рассудок от любви.

12 ... когда лаццарони заработал два су ... — Лаццарони — бездельники, хулиганы, босяки; деклассированные люмпен-пролетарские элементы Южной Италии. Это неаполитанское диалектальное слово происходит от испанского lazarino — "прокаженный". Новый смысл оно приобрело во время народного восстания 1647—1648 гг. против испанцев. В первые же дни в борьбу вступил отряд сборщиков мусора, среди которых было много прокаженных, и очень скоро кличкой "лаццарони" стали называть участников всего движения, которые населяли улицы, прилегавшие к главному рынку. По окончании восстания слово это не было забыто и вошло в неаполитанский народный язык.

Су — мелкая французская монета, 1/20 франка; в то время по стоимости примерно соответствовала одному неаполитанскому грано (один грано стоил 7/8 су).

... два лиара на арбуз ... — Лиар — старинная французская мелкая монета, известная с XV в., стоимостью 1/4 су; последний раз чеканилась в 1792 г.; в 1856 г. была выведена из обращения.

... один лиар на самбуку ... — Самбука — итальянский ликер с ароматом аниса, приготовляемый из черной бузины.

... Он читает поэму божественного Ариосто "Orlando Furioso". — Лудовико Ариосто (1474—1533) — итальянский поэт и драматург эпохи Возрождения, внесший огромный вклад в формирование литературного итальянского языка; автор поэмы "Неистовый Роланд" ("Orlando Furioso"; 1516—1532) и ряда комедий.

... одни восторгаются Ринальдо ... — Ринальдо — здесь: персонаж поэмы "Неистовый Роланд", двоюродный брат Роланда, верный паладин Карла Великого, один из воздыхателей прекрасной Анджел и ки.

... а кое-кто — Карлом Великим ... — Карл Великий — здесь: персонаж поэмы "Неистовый Роланд", прообразом которого стал исторический Карл Великий (742—814) — король франков с 768 г., император Запада с 800 г.

... Даже у волшебника Мерлина есть свои приверженцы. — Мерлин — персонаж поэмы "Неистовый Роланд", волшебник, пророчествующий воинственной деве Брадаманте ее будущее.

13 ... если вы всего лишь раз в неделю будете говорить ему, что Анджелика — распутница, а Медор — повеса. — Медор — персонаж поэмы "Неистовый Роланд", возлюбленный прекрасной и легкомысленной катайской принцессы Анджелики.

14 ... все они родились или, по крайней мере, проживали в деревне Делла Паче, неподалеку от Мессины. — Имеется в виду сицилийское селение Паче, расположенное на берегу Мессинского пролива, в 20 км к северу от Мессины.

... говорящие на том нежном языке Мели, что кажется песней ... — Мели, Джованни (1740—1815) — итальянский поэт и ученый, уроженец Палермо; профессор фармацевтической химии в Палермском университете; автор пасторальных стихотворений, од, сонетов, элегий, посланий, сатир, сатирической поэмы "Дон Кихот и Санчо Панса" (1787); все его стихотворения и поэмы написаны на сицилийском диалекте; особенной известностью пользовались его "Разговоры рыбаков", воспроизводящие народный сицилийский язык; некоторые историки литературы считают его лучшим итальянским поэтом XVIII в.

... едва понимающие флорентийский диалект, столь гордый своим верховенством, которым его наделяет Академия делла Кру ска ... — Имеется в виду основанная во Флоренции в 1582 г. литературная академия, ставившая целью установление идеальных норм итальянского языка. Название ей было дано от ит. crusca ("отруби"): этим подчеркивалось, что Академия желает, образно говоря, отделить чистую муку языка от отрубей. В основу литературной речи Академия ставила тосканский диалект итальянского языка (точнее — язык Петрарки и Боккаччо) и никаких новшеств, неологизмов, диалектизмов не допускала. С 1612 г. и доныне издается нормативный словарь итальянского литературного языка "Словарь Академии делла Круска". Академия была закрыта в кон. XVIII в., снова открыта по приказу Наполеона в 1808 г., объявлена им же общеитальянским национальным учреждением в 1811 г.; с нач. XX в. в ее обязанности наряду с выпуском словаря входит издание сочинений классических итальянских авторов.

16 ... короткими забавными возгласами, какие он издавал, подобно Ориолю ... — Ориоль, Жан Батист (1806—1881) — знаменитый французский клоун и акробат, пользовавшийся европейской известностью; уроженец Тулузы, мать и отец которого были акробатами; начиная с 1834 г. выступал в Париже.

17 ... почти всегда распознавали дораду по ее золотистой чешуе и морского волка по его прожорливости. — Дорада (лат. Sparus aurata) — рыба из семейства спаровых (морские караси) отряда окунеобразных, распространенная в водах Атлантического океана и получившая свое название (оно переводится как "золотая") из-за характерных золотистых пятен между глаз, а также на обеих щеках; имеет очень нежное и вкусное мясо.

Морской волк (лат. Dicentrarchus labrax) — промысловая хищная рыба, обитающая в водах Средиземного моря и Атлантического океана; иное ее название — лаврак; максимальная длина 1 м, наибольший вес — 9—12 кг (в среднем — 1,5 кг).

... Никогда тюрбо не заставлял степенных римских сенаторов пускаться в рассуждения столь мудреные ... — Тюрбо (лат. Rhombus maximus) — самая крупная рыба из семейства камбаловых: ее средний размер — около 50 см, а средний вес — около 5 кг; водится в Атлантическом океане и Средиземном море; со времен античности высоко ценится своими вкусовыми качествами и считается украшением праздничного стола.

18 ... Этот человек был важный, как квакер ... — Квакеры (от англ, quaker — "трясущийся") — члены протестантской секты "Общество друзей", основанной в Англии в сер. XVII в.; отвергали официальную церковную организацию с ее пышной обрядностью и роскошью; считали высшим выражением своей веры внутренний свет и добродетельный образ жизни; с кон. XVII в. учение квакеров и их общины были широко распространены в английских колониях в Северной Америке, а затем в США.

... упал в море в заливе Агридженто ... — Агридженто — залив на юго-западном побережье Сицилии, близ одноименного древнего города.

19 ... на следующий день после нашего прибытия в Мессинский пролив ... — Мессинский пролив, расположенный между Апеннинским полуостровом и Сицилией, соединяет Ионическое и Тирренское моря; длина его около 40 км, а ширина — от 3,5 до 22 км; известен своими водоворотами.

20 ... послание с двумя карлино в придачу... — Карлино (по имени неаполитанского короля Карла I Анжуйского) — мелкая серебряная монета, чеканившаяся в Неаполе с XIII в. по 1860 г. и весившая 3,27 г; стоила 10 грано, что соответствовало в то время 8,75 су.

21 ... на уровне Сорренто он стал слабеть ... — Сорренто — небольшой город и порт к востоку от Неаполя, на южном берегу Неаполитанского залива.

... в котором, наверное, недоставало чего-то от предписанного "Домашней кухней" ... — "Домашняя кухня" ("La Cuisiniere bour-geoise") — знаменитая французская кулинарная книга, изданная впервые в 1746 г., десять раз переизданная в XVIII в. и тридцать раз — в XIX в.; на ее титульном листе стоит имя автора — Менон, но кто скрывался за этим именем, осталось неизвестным; в 1739— 1771 гг. вышли четыре другие кулинарные книги того же автора.

... Около двух часов мы оказались на высоте острова Капрея. — Кап-рея (соврем. Капри) — небольшой гористый остров в Тирренском море, площадью 3 км², в 30 км к югу от Неаполя.

... предложил Жадену сойти на берег, чтобы посетить остров Тиберия и подняться к руинам императорского дворца, который мы разглядели примерно на трети высоты горы Соларо. — Тиберий (Тиберий Цезарь Август; 42 до н.э.—37 н.э.) — римский император с 14 г. н.э.; пасынок Августа, до усыновления им в 4 г. н.э. носивший имя Тиберий Клавдий Нерон; мрачный и подозрительный тиран, отличавшийся патологической жестокостью; с 27 г. н.э. поселился на Капрее, где вел уединенный образ жизни, управляя империей и руководя римским сенатом путем переписки.

Монте Соларо — самая высокая гора на Капри (589 м); находится в юго-западной части острова.

Капрея

22 ... до тех пор, пока однажды Август не решил совершить туда прогулку. — Август — Гай Октавий (63 до н.э.—14 н.э.), внучатый племянник и приемный сын Юлия Цезаря, принявший в 44 г. до н.э. по акту усыновления имя Гай Юлий Цезарь Октавиан, единолично правивший Римом с 31 г. до н.э. и именовавшийся с 27 г. до н.э. императором Цезарем Августом; эпоха его правления — "век Августа" — считалась (и это активно насаждалось официальной пропагандой) "золотым веком", временем умиротворения и отдохновения страны после кровопролитных гражданских войн, периодом расцвета искусств.

... Август ... предложил неаполитанцам уступить им остров Энарию, если они согласятся уступить ему остров Капрею. — Светоний рассказывает эту историю так: "Когда на острове Капрея с его приездом вновь поднялись ветви древнего дуба, давно увядшие и поникшие к земле, он пришел в такой восторг, что выменял у неаполитанцев этот остров на остров Энарию" ("Божественный Август", 92).

Энария (соврем. Искья) — небольшой остров в Тирренском море, в 25 км к юго-западу от Неаполя.

...на этих скалах, на которых сегодня нельзя увидеть ничего, кроме руин, высились двенадцать императорских вилл, носивших имена двенадцати олимпийских богов ... — Тиберий имел на Капри двенадцать великолепных вилл в честь двенадцати богов, и главная из них носила имя Юпитера; виллы эти поочередно, каждая в течение месяца, служили главной крепостью острова и резиденцией императора.

... порфировые бассейны, в которых сверкали серебристые рыбки из Ганга ... — Ганг — река в Индии и Бангладеше, длиной ок. 2 700 км; берет начало в Гималаях, протекает по Индо-Гангской равнине и впадает в Бенгальский залив; в ней обитает несколько сотен видов рыб, в том числе и декоративных.

23 ... благоуханный ветерок, дующий со стороны Сорренто и Пом пей ... — Помпеи — древний италийский город на берегу Тирренского моря, к востоку от Неаполя, у склонов вулкана Везувий; 24 августа 79 г. вместе с соседними городом Геркуланум погиб при извержении Везувия: Геркуланум был поглощен огромными потоками раскаленной грязи, состоявшей из размокшей породы и вулканического пепла, а Помпеи засыпаны толстым слоем пепла; оказавшись изолированными от внешней среды и защищенными от пожаров, позднейших перестроек и разрушений, эти города великолепно сохранились в своем каменном плену; с нач. XVIII в. они стали местом археологических раскопок, которое посещают множество туристов.

... шествует вдоль песчаного берега, сопровождаемый по обе стороны астрологом Фрасиллом и врачом Хариклом, старик в пурпурных одеждах ... — Фрасилл (?—37) — греческий эрудит, философ, астролог, советник Тиберия, который привез его с Родоса.

Харикл — врач Тиберия, искусный в своем деле; незадолго до смерти императора он по его пульсу предсказал, что жить тому осталось всего лишь несколько дней.

... тайных оргий на виллах Юпитера и Цереры ... — Церера — древнейшая италийская и римская богиня производительных сил земли, произрастания и созревания злаков, повелительница загробного мира, а также покровительница материнства и браков; отождествлялась с греческой Деметрой.

... достичь причала Остии на крыльях одной из латинских галер и устрашить Рим ... — Остия — город в устье Тибра, в 30 км к юго-западу от Рима, крупнейшая торговая гавань Древнего Рима, основанная в кон. IV в. до н.э.; во времена империи — база римского флота.

... этот старик был не кто иной, как божественный Тиберий, третий Цезарь ... — Цезарь — фамильное прозвище одной из ветвей рода Юлиев, ставшее после Августа, приемного сына диктатора Юлия Цезаря, нарицательным именем правителей Древнего Рима, синонимом слова "император".

... лег в могилу, которую приготовил для него сын-отцеубийца Калигула и в которую его столкнул Макрон. — Калигула — Гай Юлий Цезарь Германик (12—41), правнук Августа, внучатый племянник Тиберия и его преемник, римский император с 37 г., носивший прозвище Калигула; его правление отличалось деспотическим произволом, растратой государственных средств, притеснениями населения, конфискациями и ростом налогов; вступив в непримиримую вражду с сенатом, был убит заговорщиками.

Макрон, Квинт Невий Серторий (21 до н.э.—38 н.э.) — римский политический деятель, префект претория с 31 г.; любимец Тиберия, которому он служил орудием его преступлений; помогал Калигуле убивать умирающего императора. Впоследствии Калигула отправил Макрона в Египет, а затем приказал ему покончить с собой.

... обитатели Капри и Анакапри, двух городов острова ... — Городок Капри находится в восточной части Капреи (Капри), Анакапри — в западной.

... видит по правую руку от себя Пестум, это сладострастное дитя Греции, розам которого, расцветавшим дважды в год в пагубной для целомудрия атмосфере, предстояло увянуть на челе Горация и осыпаться на столе у Мецената ... — Пестум — город на берегу залива Салерно, в 90 км к юго-востоку от Неаполя, основанный ок. 600 г. до н.э. выходцами из древнегреческой колонии Сибарис, которые называли его Посейдонией, и воспетый Вергилием:

Я, вероятно б, воспел, каким прилежаньем украсить

Пышные можно сады и розарии Пестума, дважды

В год цветущие ...

("Георгики", IV, 118—120; перевод С.Шервинского.)

Квинт Гораций Флакк (65—8 до н.э.) — древнеримский поэт, необычайно популярный в эпоху Возрождения и нового времени; автор сатир, од и посланий на морально-философские темы.

Меценат, Гай Цильний (ок. 68—8 до н.э.) — богатый римский всадник, выходец из знатного этрусского рода; приближенный императора Августа, время от времени выполнявший его официальные поручения; покровительствовал молодым поэтам (Вергилию, Горацию, Проперцию) и помогал им материально, оказывая на них влияние и используя их творчество для прославления Августа; сам был не чужд поэтического творчества, но современники считали его стихи вычурными. Имя его стало нарицательным и обозначает покровительство искусству и литературе.

Здесь, возможно, имеются в виду начальные строки из поэтического послания Горация к Меценату, в котором он приглашает его к сельскому обеду:

Приди — тебя здесь ждет и кубок круговой,

И розовый венок ...

(Оды, III, 29; перевод Ф.Тютчева.)

... Геркуланум, который, будучи настигнут однажды лавой, кричал, корчился и умирал, как Лаокоон, задушенный в кольцах змей. — Геркуланум — см. примеч. к с. 23.

Лаокоон — жрец и прорицатель в Трое, препятствовавший тому, чтобы в город был введен деревянный конь, в котором прятались греческие воины; однако боги, которым была угодна гибель Трои, послали двух змей, и те задушили Лаокоона и его сыновей. Миф о Лаокооне нашел воплощение в знаменитой скульптурной группе, изваянной родосскими скульпторами Агесандром, Полидором и Афинодором (I в. до н.э.).

... А затем начинается Неаполь, ибо Торре ди Греко, Резина и Порти-чи, по правде сказать, не более, чем его предместья ... — Торре дель Греко — город на берегу Неаполитанского залива, у подножия Везувия, в 12 км к юго-востоку от Неаполя.

Резина (в 1969 г. была переименована в Эрколано) — город в 10 км к юго-востоку от Неаполя, который возник на месте древнего Геркуланума, уничтоженного извержением Везувия в 79 г.

Портичи — портовый городок на побережье Неаполитанского залива, в 8 км к юго-востоку от Неаполя, у подножия Везувия.

... После Неаполя взгляду открывается Поццуоли с его храмом Се-раписа, наполовину ушедшим под воду ... — Поццуоли (древн. Путе-олы) — город на побережье одноименной бухты, в 10 км к западу от Неаполя.

Серапис — египетское божество душ усопших; его культ появился в эллинистическом Египте во времена Птолемеев, а оттуда перешел в Грецию и Рим.

В наши дни полагают, что т.н. храм Сераписа в Поццуоли — это на самом деле античный городской рынок (храмом он считался потому, что в 1750 г. там при раскопках была найдена скульптура Сераписа).

... Кумы с пещерой Сивиллы, куда спускался благочестивый Эней ... — Кумы — древний город в 18 км к западу от Неаполя, на побережье Тирренского моря; древнегреческая колония, основанная ок. 750 г. до н.э. выходцами из Халкиды и служившая главным центром распространения греческой культуры среди этрусков, римлян и других италийских народностей; в 334 г. до н.э. был захвачен римлянами и стал одной из их гаваней; в 915 г. был разграблен сарацинами; ныне сохранились только его развалины.

Сивиллы — легендарные прорицательницы древности, произносившие свои предсказания в состоянии экстаза. Особенно славилась Кумекая сивилла, пророчествовавшая в пещере близ Кум и оставившая т.н. Сивиллины книги, которые использовались в Древнем Риме для официальных гаданий.

Эней — в "Илиаде" Гомера и античной мифологии сын богини любви и красоты Венеры (гр. Афродиты), один из главных участников Троянской войны, союзник троянцев; по преданию, стал предком Ромула и Рема, основавших Рим, и аристократического римского рода Юлиев; главный герой эпической поэмы Вергилия "Энеида", посвященной его подвигам и странствиям после падения Трои.

Здесь имеется в виду эпизод в начале шестой книги "Энеиды", где описывается, как Эней "к пещере идет — приюту страшной Сивиллы" (VI, 10).

... затем залив, через который Калигула, желая превзойти Ксеркса, перебросил мост длиной в целое льё ... — Калигула, страдавший манией величия, приказал перекрыть залив между приморскими городами Байи и Путеолы плотным рядом судов, проложить на них мостики и все это засыпать землей. Современники объясняли такой экстравагантный поступок по-разному. По одной версии, Калигула хотел превзойти персидского царя Ксеркса, который во время похода в Грецию построил через Геллеспонт понтонный мост длиной в 2 км, залив же между Байями и Путеолами имеет ширину 3,6 км. По другой версии, Калигула хотел опровергнуть астролога Фрасилла,заявившего, что Калигула скорее проскачет на коне Байский залив, чем станет императором.

Ксеркс (перс. Хшаяршан; ?—465 до н.э.) — древнеперсидский царь с 486 г. до н.э., из династии Ахеменидов; сын Дария I; подавил восстание египтян (486—484 до н.э.); после начавшегося в 482 г. до н.э. восстания вавилонян разрушил Вавилон, а Вавилонское царство превратил в персидскую сатрапию; в 480 г. до н.э. направился в поход против Греции, закончившийся разгромом персидского флота при Саламине (480 до н.э.) и поражением сухопутной армии персов при Платеях (479 до н.э.); по преданию, чтобы переправить через Геллеспонт свою огромную армию в Грецию, он приказал построить понтонный мост; был убит в результате дворцового заговора.

... затем Бавлы, откуда вышла императорская галера, которая была предуготовлена Нероном и которой предстояло разверзнуться под ногами Агриппины ... — Бавлы (соврем. Баколи) — селение на берегу Путеоланского залива, между Байями и Мизенами.

Нерон (Нерон Клавдий Цезарь Август; 37—68) — римский император с 54 г., носивший до того, как он был усыновлен императором Клавдием и провозглашен наследником престола, имя Луций До-миций Агенобарб; отличался чудовищной жестокостью и развращенностью, казнил множество своих приближенных, действительных и мнимых врагов и просто богатых римлян, чтобы завладеть их имуществом; выступал публично как актер и певец, что с точки зрения римских нравов было постыдно; в конце концов был свергнут с престола и покончил жизнь самоубийством.

Агриппина Младшая (15—59) — римская императрица; дочь полководца Германика, сестра императора Калигулы, в первом браке жена военачальника Гнея Домиция Агенобарба, от которого она родила сына Нерона, будущего императора; в третьем браке (с 49 г.) четвертая супруга императора Клавдия, своего дяди, подозревавшаяся в его отравлении; была убита по приказанию Нерона, раздраженного ее вмешательством в дела управления: сначала ее попытались утопить с помощью специально сконструированного для этой цели судна, а затем, когда ей удалось вплавь добраться до своей виллы в Бавлах, ее закололи там мечом.

... Затем Байи, столь пагубные для целомудренных влюбленных ... — Байи (соврем. Байа) — приморское селение к западу от Неаполя, на берегу бухты Поццуоли; курорт с теплыми сернистыми источниками; во времена Римской империи излюбленное место отдыха и развлечений римской знати, отличавшееся легкостью царивших там нравов.

Римский поэт Проперций (Секст Аврелий Проперций; ок. 47-ок. 15 до н.э.), входивший в кружок Мецената, автор любовных элегий, в которых он воспевал свою возлюбленную Кинфию, писал, обращаясь к ней:

Только как можно скорей покинь ты развратные Байи:

Многих к разлуке привел берег злокозненный их,

Берег, что исстари был целомудренным девам враждебен. ("Элегии", I, 11, 27—29; перевод Л.Остроумова.)

... затем, наконец, Мизены, где был погребен трубач Энея ... — Мизе-ны — античный портовый город на одноименном мысе, ограничивающем Неполитанский залив с запада; в императорскую эпоху стоянка Мизенского флота.

Своим именем этот город и мыс были обязаны Мизену — сыну повелителя ветров Эола, трубачу Гектора, предводителя троянцев, после гибели которого он перешел на службу к Энею, но на пути из Трои в Италию утонул в море во время бури и был похоронен Энеем на здешнем мысе ("Энеида", VI, 162—235).

... и откуда отправился умирать Плиний, который задохнулся от пепла Стадий, находясь в своих дорожных носилках. — Плиний Старший (23—79) — древнеримский военачальник и государственный деятель, писатель, автор "Естественной истории" в 37 книгах, содержащей свод знаний того времени о природе; в 79 г. командовал Мизенским флотом; погиб при извержении Везувия (задохнулся от вулканических испарений), направившись к проснувшемуся вулкану, чтобы наблюдать за этим природным явлением и оказать помощь местным жителям.

Стабии — древнеиталийский город на берегу Неаполитанского залива, в 15 км к югу от Везувия; в 79 г. н.э. погиб при извержении этого вулкана.

... в свете того огромного маяка, что именуют Везувием ... — Везувий — действующий вулкан на Апеннинском полуострове, близ Неаполитанского залива, к востоку от Неаполя; высота его 1 277 м.

... эпизод грандиозной эпопеи, начавшейся в 1789 году и закончившейся в 1815году. — Имеется в виду эпоха Великой Французской революции, начавшейся 14 июля 1789 г., и империи Наполеона, закончившейся его вторым отречением 22 июня 1815 г.

25 ... Вот уже два года как французы господствовали в Неаполитанском королевстве, вот уже две недели как там царствовал Мюрат ... — Мюрат, Иоахим (1767—1815) — французский военный деятель, маршал Франции (1804), герцог Бергский, Юлихский и Клевский (1806), король Неаполитанский (с 1 августа 1808 г.); с 1800 г. был женат на сестре Наполеона I — Каролине; один из талантливейших сподвижников Наполеона; выдающийся кавалерийский военачальник; сын трактирщика, начавший службу солдатом; участник подавления восстания роялистов в Париже в 1795 г.; с 1796 г. генерал; участвовал во всех наполеоновских войнах; в 1808 г. подавил восстание в Мадриде; во время похода на Россию командовал резервной кавалерией и потерпел поражение под Тарутином; после отъезда Наполеона во Францию командовал отступавшей наполеоновской армией; в 1813 г. участвовал в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом; в январе 1814 г. как король Неаполитанский вступил в тайный союз с Австрией и Великобританией, обязавшись начать вооруженную борьбу против Наполеона. Однако, не получив поддержки на Венском конгрессе, в период Ста дней начал военные действия против Австрии и был разгромлен при Толентино (2—3 мая 1815 г.); после потери армии бежал из Неаполя (21 мая), попытался присоединиться к Наполеону, но тот отказался принять его, считая его предателем; 25 августа 1815 г. во главе небольшого отряда высадился в Бастии, на Корсике, и больше месяца правил островом; 28 сентября 1815 г. с отрядом в 200 человек отправился в Неаполь, чтобы вернуть себе престол, но попал в шторм, высадился с горсткой людей в Калабрии, был арестован и 13 октября 1815 г. расстрелян по решению военного суда.

... солнце садилось за Прочидой ... — Прочила (древн. Прохита) — остров у входа в Неаполитанский залив, к юго-западу от Мизен-ского мыса.

... узнавал о почти неправдоподобных мерах предострожности, принятых его комендантом Гудсоном Лоу. — Лоу, Гудсон (правильнее: Хадсон; 1769—1844) — английский офицер, сын военного хирурга; с юности служил в армии и участвовал во многих военных походах и кампаниях (на Гибралтаре, Корсике, Эльбе, Минорке, в Португалии); в октябре 1808 г., будучи подполковником и имея под своим началом Корсиканский королевский батальон (750 человек), Мальтийский королевский полк (680 человек) и 150 английских моряков, безуспешно оборонял остров Капри, находившийся в руках англичан с мая 1806 г., от атаковавших его войск Мюрата; в 1814 г. получил чин генерал-майора и был возведен в рыцарское достоинство; губернатор острова Святой Елены во время пребывания там Наполеона в качестве узника (1816—1821), ставший для него суровым и сверхбдительным тюремщиком, что, впрочем, отчасти входило в его миссию; в 1825—1830 гг. командовал английскими войсками на Цейлоне.

... комендант построил четыре новых форта ... — В их число входили форты в западной части острова, в районе Анакапри: Оррико, Мезола и Пино.

... он выдавал гинею в награду каждому человеку ... — Гинея — английская золотая монета крупного достоинства, стоимостью в 21 шиллинг, находившаяся в обращении до 1817 г.; начала чеканиться в 1663 г. из золота, привезенного из Гвинеи, отсюда и ее название; как ценовая единица сохранилась до второй пол. XX в.

... должны были поднять тревогу на острове Понца ... — Понца (древн. Понтия) — один из островов Понтийского архипелага в Тирренском море, место ссылки в императорскую эпоху; расположен к северо-западу от Капри.

... но тут прибыл генерал Ламарк. — Ламарк, Максимильен, граф (1770—1832) — французский генерал и политический деятель, участник революционных и наполеоновских войн; в 1801 г. получил чин бригадного генрала; в 1806 г. захватил Гаэту и в 1808 г. — Капри; во время Ста дней присоединился к Наполеону и подавлял роялистское восстание в Вандее; после падения императора вынужден был покинуть Францию и смог вернуться туда лишь в 1818 г.; в 1828 г. был избран в Палату депутатов, где присоединился к самой решительной оппозиции; приветствовал Июльскую революцию 1830 года, но продолжал критиковать новое правительство с демократических позиций; пользовался большой популярностью. Похороны Ламарка, умершего от холеры, послужили толчком к республиканскому восстанию в Париже в июле 1832 г.

... Ламарк только что захватил Гаэту и Маратею ... — Гаэта — древний город в Италии, на берегу одноименного залива Тирренского моря, в итальянской провинции Казерта, в 70 км к северо-западу от Неаполя; осада ее французскими войсками в 1806 г. длилась с 15 апреля по 18 июля.

Маратея — укрепленный город на юго-западе Италии, в Базиликате, возле залива Поликастро в Тирренском море; 10 декабря 1806 г. сдалась осаждавшим ее войскам генерала Ламарка.

26 ... неаполитанские бомбарды обменялись первыми залпами с батареями форта ... — Бомбарда — здесь: военное плоскодонное парусное судно, вооруженное мортирами и предназначенное для бомбардирования прибрежных крепостей; изобретенные французским военным инженером Бернаром Рено д'Эликагаре (1652—1719), такие суда впервые применялись при бомбардировании города Алжира в 1682 и 1683 гг.

... им вторили крики четырехсот тысяч душ, заполнивших пространство от Мерджеллины до Портичи. — Мерджеллина — западная окраина исторической части Неаполя, на берегу Неаполитанского залива.

27 ... Цезарь, Август и Нерон устраивали для своих подданных лишь травли зверей, сражения гладиаторов и навмахии ... — Цезарь, Гай Юлий (100—44 до н.э.) — древнеримский полководец и политический деятель; в 58—51 гг. наместник Галлии, подчинивший Риму всю Трансальпийскую Галлию; диктатор в 49, 48—46 и 45 гг. до н.э., а с 44 г. до н.э. — пожизненно; был убит заговорщиками-республи-канцами.

Навмахия (гр. "морское сражение") — в Древнем Риме гладиаторский морской бой, устраивавшийся на специальной затопленной арене (она также называлась навмахией) или озере; впервые подобное кровопролитное зрелище показал римлянам в 46 г. до н.э. Юлий Цезарь во время своего триумфа.

... позвал аджюдан-генерала Тома и командира эскадрона Ливрона. — Аджюдан-генерал — чин штабного офицера, соответствующий армейскому полковнику.

Вероятно, это был барон Жан Том£ (1770—1853) — бригадный генерал (1813), чьи воспоминании о захвате острова Капри вышли в свет через сто лет — в 1906 г.

Ливрон — возможно, имеется в виду Пьер Гастон Анри де Ливрон (1770—1831), французский кавалерийский офицер, служивший в неаполитанской армии и в 1813 г. получивший чин бригадного генерала, а в 1814 г. — генерал-лейтенанта; был главнокомандующим гвардейской кавалерией; в 1821 г. стал бригадным генералом французской армии.

29 ... полковник Хаузел был убит ... — Сведений об этом английском офицере (Hausel) найти не удалось.

30 ... пушка замка Сант'Эльмо, перекрыв своим бронзовым голосом все человеческие голоса ... — Сант'Эльмо — замок, сооруженный в 1329—1343 гг. на одноименном холме (район Вомеро в западной части Неаполя); был перестроен испанцами в 1537—1546 гг.

... в пределах досягаемости двенадцати тридцатишестифунтовых пушек ... — В гладкоствольной артиллерии калибр орудия исчислялся в весе чугунного ядра, входившего в канал ствола данной пушки.

... рассеялись по так называемой Марина Гранде. — Марина Гранде — пристань на северном берегу острова Капри, известная со времен античности.

31 ... Они начали рыть перед термами Тиберия ... маленькую гавань ... — Вероятно, имеются в виду т.н. купальни Тиберия (Баньи ди Тиберио) на северном берегу Капри, к западу от пристани Марина Гранде.

... и готовить раскаленные ядра. — Раскаленные (или каленые) ядра — зажигательные средства гладкоствольной артиллерии, применявшиеся до появления разрывных снарядов с горючими веществами; их раскаляли в специальных печах, а затем стреляли ими по деревянным и легковозгорающимся объектам — бортам кораблей, домам, пороховым погребам и т.д.

... они приближались от оконечности мыса Кампанелла ... — Мыс Кампанелла — южный выступ полуострова Сорренто, ограничивающего Неаполитанский залив с восточной стороны.

32 ... Двенадцать лет спустя Гудсон Лоу командовал на другом острове ... — Имеется в виду остров Святой Елены, на котором находился в английском плену и умер Наполеон Бонапарт, иронично называвший своего тюремщика "герой Капри".

... это были проводники по Лазурному гроту. — Лазурный грот — пещера в прибрежных скалах на северо-западном берегу острова Капри, известная еще в античную эпоху и обнаруженная снова в 1826 г.; славится чрезвычайно живописным темно-голубым светом, разлитым внутри нее и создаваемым отсветами заливающей ее морской воды и рассеянными солнечными лучами, которые проникают через трещины в каменном своде.

34 ... Светоний, с такими подробностями описавший нам термы и купальни Тиберия ... — Гай Светоний Транквилл (ок. 70—ок. 140) — древнеримский писатель, автор сочинения "Жизнеописание двенадцати цезарей" ("De vita XI1 Caesarum"); служил при императоре Траяне, при Адриане руководил императорской канцелярией; впав в немилость, посвятил себя писательскому творчеству.

Однако Светоний не приводит в своем сочинении никаких подробностей о термах и купальнях Тиберия на острове Капри.

... морская диковина была известна разве что Амфитрите с ее свитой сирен, наяд и тритонов. — Амфитрита — в греческой мифологии одна из 50 нереид, морских нимф, дочерей мудреца и прорицателя Нерея и Дориды, дочери титана Океана; супруга Посейдона. Сирены — в древнегреческой мифологии сказочные существа, по-луптицы-полуженщины, заманивавшие своим пением мореходов в опасные места и губившие их.

Наяды — нимфы источников, ручьев и озер, хранительницы вод. Тритоны — в древнегреческой мифологии морские существа с человечьим туловищем и рыбьим хвостом; резвясь и дуя в морские раковины, они сопровождают Амфитриту и Посейдона.

... подобно Диане, захваченной врасплох Актеоном ... — Согласно античному мифу, юноша Актеон, страстный охотник, однажды случайно увидел обнаженную богиню-девственницу Диану (гр. Артемиду), купающуюся в реке вместе со своими спутницами-нимфа-ми, и стал наблюдать за ней. Разгневанная Диана превратила Актеона в оленя, и он был растерзан своими собственными собаками.

35 ... в столь изумительной и прозрачной воде, что ей, чтобы привлечь рыбака, не было нужды в пении поэтической ундины Гёте. — Имеется в виду баллада Гёте "Рыбак" ("Der Ficher"; 1778), рассказывающая о том, как красавица-ундина своим пением заманивает рыбака на дно реки; известна русскому читателю по переводу В.А.Жу-ковского.

Гёте, Иоганн Вольфганг (1749—1832) — поэт и мыслитель, выдающийся представитель Просвещения в Германии; один из основоположников немецкой литературы нового времени; разносторонний ученый, автор ряда работ по естествознанию.

... ни у одного из нас не было притязаний на то, чтобы стать Телемахом ... — Телемах — сын Одиссея и Пенелопы, странствующий в поисках отца; заглавный герой философско-утопического романа "Приключения Телемаха" ("Les Aventures de T61£maque"; 1699) французского писателя Франсуа де Фенелона (1651 — 1715); во время своих блужданий он попадает в плен к воспылавшей к нему страстью нимфе Калипсо, обитающей в волшебной пещере, в окружении других нимф.

... с тех пор новоявленный Кристофор Колумб жил с ренты ... — Колумб, Христофор (1451 — 1506) — испанский мореплаватель, по рождению итальянец; пытался найти кратчайший путь в Индию, плывя в западном направлении; в 1492—1504 гг. совершил четыре путешествия, во время которых открыл Антильские острова и часть побережья Южной и Центральной Америки; в истории географических открытий считается первооткрывателем Америки, хотя он до самой смерти так и не узнал, что открыл Новый Свет, и был убежден, что достиг восточных берегов Азии.

Гаэтано Сферра

37 ... не теряя из виду ни берегов древней Кампании ... — Кампания —

область в западной части Южной Италии, у берегов Тирренского моря, до 1860 г. входившая в состав Неаполитанского королевства.

Рыба-меч (Xiphias gladius) — крупная хищная рыба отряда окунеобразных, длиной до 4,5 м и весом до 400 кг; ее удлиненная и утолщенная верхняя челюсть имеет форму заостренного меча; обладает высокими вкусовыми качествами и является важным объектом рыболовства.

39 ... склонили нас к тому, чтобы приготовить нечто вроде матлота. — Матлот — кушанье из кусочков рыбы в соусе из красного вина и различных приправ.

... Мы возлежали, словно римские всадники, в нашем триклинии под открытым небом ... — Всадники — в Древнем Риме особое сословие с высоким имущественным цензом, второе после сенаторов: денежная аристократия римского общества.

Триклиний — в древнеримской архитектуре обеденный зал; также назывался обеденный стол, с трех сторон которого находились ложа, где возлежали сотрапезники.

... держал в руке бутылку липарийского муската ... — Мускат — сладкое десертное вино, изготовляемое из ягод белого, розового и черного муската — группы сортов винограда с сильным характерным ароматом, напоминающим мускус.

Здесь имеется в виду десертное вино мальвазия делле липари, производимое на Липари, одном из островов Липарийского архипелага, и на Сицилии, в провинции Мессина.

40 ... не раз переплывал Мессинский пролив — от деревни Делла Паче до деревни Сан Джованни ... — Сан Джованни — имеется в виду городок Вилла Сан Джованни на восточном берегу Мессинского пролива, в Калабрии, в провинции Реджо ди Калабрия, напротив селения Паче.

41 ... мы отправились на Мальту, чтобы доставить туда одного англичанина ... — Мальта — остров в центральной части Средиземного моря, одна из важнейших стратегических позиций в этом регионе; захватывался многими государствами; в 1530 г. был передан императором Карлом V военно-монашескому ордену Святого Иоанна Иерусалимского, который после этого стал называться Мальтийским; в 1800 г. был завоеван Англией и стал ее колонией и военно-морской базой; с 1964 г. — независимое государство.

42 ... решил возобновить знакомство со своими старыми друзьями из Читта делла Валлетты. — Читта делла Валлетта — итальянское название Ла Валлетты, главного города Мальты, основанного в 1566 г. и названного в честь Жана Паризо де Ла Валлетта (ок. 1494—1568), великого магистра Мальтийского ордена с 1557 г., под руководством которого Мальта выдержала осаду превосходящих турецких войск и флота в апреле—сентябре 1565 г.; находится в глубоком заливе на северо-восточном берегу острова, на полуострове Скибер-рас, который делит этот залив на две бухты.

46 ... протирайте ему время от времени рану настойкой алтея. — Алтей — травянистое растение, корневища которого используются в медицине для приготовления противовоспалительных средств.

47 ... по три пиастра на каждого. — Пиастр — итальянское название старинной испанской серебряной монеты песо, чеканившейся с

XVI в. и весившей около 24 г; монеты примерно такого же веса чеканились в разное время также во Флоренции и в Неаполе; неаполитанский пиастр весил 27 г и стоил 12 карлино, или 120 грано, что в 30-х гг. XIX в. соответствовало 5 франкам и 5 су.

... Никак сирокко? — Сирокко — сильный теплый и сухой южный или юго-восточный ветер в Средиземноморье, приносящий из пустынь Северной Африки и Аравии большое количество пыли и песка.

51 ... опустил две унции в руку, которую протянул ему Пьетро ... — Унция — сицилийская серебряная или золотая монета, эквивалентная по стоимости трем неаполитанским дукатам.

52 ... ни на грано больше. — Грано — мелкая медная монета, имевшая хождение в Неаполе и Сицилии с первой пол. XV в. и чеканившаяся до 1860 г.; неаполитанский грано составлял 1/10 карлино, 1/120 пиастра, 1/100 дуката; сицилийский грано стоил вдвое дешевле неаполитанского: 1/600 унции, 1/20 тари.

53 ... мы поговорим об этом снова в Контессе или Скалетте. — Контес-се — селение в Сицилии, на берегу Мессинского пролива, в 5 км к югу от Мессины.

Скалетта — селение в Сицилии, на берегу Мессинского пролива, в 18 км к югу от Мессины.

61 ... через два дня ... отправится на Кандию ... — Кандия — средневековое название острова Крит.

... мне удалось узнать лишь, что это матрос-эпирец ... — Эпирец (эпирот) — уроженец Эпира, исторической области на северо-западе Греции, примыкающей к Ионическому морю; в XV в. Эпир был завоеван турками и до 1881 г. полностью, а до 1913 г. частично входил в состав Османской империи.

62 ... молилась в то утро перед написанным Перуджино образом Мадонны ... — Перуджино (Пьетро ди Кристофоро Ваннуччи; ок. 1446— 1523) — итальянский художник эпохи Возрождения, представитель умбрийской школы; работал в Перудже, Флоренции, Риме.

64 ... у меня было при себе лишь несколько цехинов ... — Цехин (название происходит от ит. слова zecca — "монетный двор") — то же, что дукат.

70 ... настоятельница в обители кармелиток ... — Кармелиты — като лический монашеский орден с очень строгим уставом; получил наименование от горы Кармель в Палестине, на которой, по преданию, в XII в. была основана первая его община.

Годовщина

72 ... матросы подняли грот ... — Грот (гол. groot — "большой") — пря-

мой, самый нижний парус на грот-мачте (второй от носа корабля).

74 ... Мистраль! — вскричал рулевой ... — Мистраль — сильный и хо лодный северо-западный ветер, характерный для Западного Средиземноморья.

... они распустили фор-марсель ... — Марсель — прямой парус, второй снизу на судах с прямым парусным вооружением: фор-марсель — на фок-мачте, грот-марсель — на грот-мачте.

76 ... когда мы прибудем в Паче, я отнесу остаток денег в церковь иезу итов ... — Вероятно, имеется в виду церковь Санта Мария делле Грациа, построенная в 1622—1639 гг. архитектором Симоне Гулли, разрушенная землетрясением в 1908 г. и реконструированная в 1924 г.

79 ... оказались на уровне его брамселей. — Брамсель — третий снизу парус на судах с прямым парусным вооружением.

... Это адмирал Молло ...он наверняка идет в Палермо на своем "Фердинандов ... — Сведений об этом персонаже (Mollo) найти не удалось.

... находимся среди островов. — Имеется в виду Липарийский (Ли-парский) архипелаг (Эолийские острова) — группа вулканических островов в Тирренском море, к северу от Сицилии; принадлежат Италии, состоят из десяти мелких и семи значительных островов (Стромболи, Панареа, Вулкано, Липари, Салина, Аликуди, Фили-куди).

... минут через пять вы увидите пламя Стромболи. — Стромболи (древн. Стронгила) — действующий вулкан высотой 926 м на одноименном острове из группы Липарийских островов.

80 ... оставили позади Липари, древнюю Мелигуниду, и Стромболи, древнюю Стронгилу ... — Липари — самый крупный и самый населенный из островов архипелага, которому он дал свое имя; о том, что прежде этот остров назывался Мелигунидой, сообщает Страбон (VI, 2, 10).

"Стронгила", древнее название острова Стромболи, происходит от греческого слова, означающего "круглый".

... туман, унесенный мистралем, сгустился, скрывая от нас берега древней Тринакрии. — Тринакрия ("Треугольная") — одно из старинных названий Сицилии, напоминающее о ее треугольной форме.

81 ... Ветер дует с Сардинии? — Сардиния — остров в западной части Средиземного моря, территория Италии; расположен к северо-западу от Сицилии; служил объектом борьбы многих средиземно-морских государств; в 1720 г. был передан Савойской династии и дал имя Сардинскому королевству в Северной Италии.

... Сегодня вечером, через два часа после молитвы "Лее Мария". — Имеется в виду "Ангелус" (лат. Angelus Domini — "Ангел Божий") — католическая молитва, трижды повторяемая во время ежедневных богослужений (утром, в полдень и вечером) и состоящая из троекратного повторения вопросов и ответов в стихах, от начальных слов которых получила название; посвящена прославлению воплощения Иисуса; каждый ее стих сопровождается трехкратным произнесением слов "Аве Мария", короткой молитвой и звоном колокола.

82 ... постепенно открывать берега Сицилии и горы Калабрии, на первый взгляд составляющие от мыса Бьянко до выступа Пеццо один и тот же материк, над которым господствовала огромная вершина Этны. — Мыс Бьянко (cap Blanc) — вероятно, имеется в виду мыс Капо Милаццо на северо-восточной оконечности Сицилии, недалеко от входа в Мессинский пролив.

Пунта Пеццо — мыс на калабрийском берегу Мессинского пролива, близ города Вилла Сан Джованни; ближайшая точка к побережью Сицилии.

Этна — самый высокий действующий вулкан в Европе (в настоящее время его высота примерно 3 350 м); находится на востоке Сицилии; его диаметр составляет 12 км, а периметр основания — 212 км.

... Легендарная, овеянная мифами земля Овидия, Феокрита и Вергилия предстала, наконец, взорам ... — Публий Овидий Назон (43 до н.э.— 18 н.э.) — крупнейший римский поэт, автор "Любовных элегий", "Науки любви" и поэмы "Метаморфозы"; в 8 г. н.э. был сослан в город Томы (ныне порт Констанца в Румынии), где и умер.

Феокрит (ок. 315—250 до н.э.) — греческий поэт, автор эпиграмм, диалогов, гимнов, эпических фрагментов; его стихи послужили основой для возникновения буколической поэзии.

Публий Вергилий Марон (70—19 до н.э.) — древнеримский поэт; получил юридическое образование, но отказался от карьеры адвоката и обратился к поэзии и философии; его первое произведение "Буколики" сделало его известным и позволило сблизиться с окружением императора Августа; вершиной его творчества стала поэма "Энеида", задуманная как римская параллель поэмам Гомера и оставшаяся неоконченной; произведения его оказали чрезвычайно большое влияние на развитие европейской литературы.

... под защитой древнего морского бога Нептуна ... — Нептун (гр. Посейдон) — брат Юпитера (гр. Зевса), бог-владыка моря в античной мифологии.

Благородная Мессина

... В полдень мы оказались на высоте мыса Пелоро, названного так по имени кормчего Ганнибала. — Капо Пелоро — северо-восточная оконечность Сицилии, мыс у северного входа в Мессинский залив. Ганнибал (ок. 247—183 до н.э.) — карфагенский военачальник и государственный деятель, непреклонный враг Рима; внес большой вклад в развитие военного искусства; с 225 г. до н.э. командовал карфагенской конницей в Испании; с 221 г. до н.э. главнокомандующий карфагенской армией; в 219 г. до н.э. спровоцировал Вторую Пуническую войну (218—201 до н.э.), напав на союзников Рима; в 218 г. до н.э. с большой армией перешел через Альпы и, вторгнувшись в Цизальпинскую Галлию и Италию, одержал ряд побед; в 216 г. до н.э. победил в знаменитой битве при Каннах; с 212 г. до н.э. уступил римлянам инициативу в войне; в 207 г. до н.э. шедшая на помощь Ганнибалу армия его брата Гасдрубала была разгромлена; в 203 г. до н.э. был отозван на родину для ее защиты от высадившейся в Африке римской армии; в битве при Заме (202 до н.э.) был полностью разбит римлянами, что вынудило Карфаген принять условия мира, предложенные противником; после войны возглавлял управление Карфагеном; в 195 г. до н.э., подозреваемый римлянами в подготовке новой войны, бежал в Сирию к царю Антиоху III и стал его военным советником; после поражения Антиоха в войне с Римом победители потребовали выдать им Ганнибала, вынудив его тем самым искать убежище в Армении, а затем в Вифи-нии; узнав, что вифинский царь готов выдать его Риму, карфагенский полководец принял яд.

Историю о том, как, убегая из Африки в Сирию, Ганнибал убил в гневе своего кормчего Пелория, заподозрив его в измене, рассказывает Мела Помпоний, римский географ первой пол. I в., в своем сочинении "О строении Земли" (II, 7).

... отправился к Плутону ... — Плутон — в греческой мифологии владыка несметных богатств подземного мира, отождествлявшийся с владыкой подземного царства душ мертвых, мрачным Аидом.

... начали различать античную Сциллу, это чудовище с женской грудью и туловищем, опоясанным ненасытными псами ... — Сцилла (Скилла) — в древнегреческой мифологии морское чудовище, которое подстерегало мореходов, прячась в пещере на крутой скале узкого пролива.

Эта пещера, как считали греки, находилась на калабрийском побережье Тирренского моря, при входе в Мессинский пролив, там, где теперь стоит небольшой город Сцилла (Шилла).

... избегать его настойчиво советовал Энею провидец Гелен. — Гелен — в древнегреческой мифологии и "Энеиде" Вергилия сын троянского царя Приама и Гекубы, наделенный способностью прозревать будущее и ставший после гибели Трои царем Эпира.

Здесь имеются в виду слова, которыми Гелен наставляет Энея: Лучше ...

По морю дольше идти, от прямого пути отклониться,

Чем хоть раз увидать безобразную Сциллу в обширном Гроте ее между скал, оглашаемых псами морскими.

("Энеида", III, 429—432; перевод С.Ошерова под ред. Ф.Петровского.)

... древними скалами, увенчанными крепостью, которую возвел Мю-рат ... — Крепость Кастелло Руффо в Сцилле, стоящая на высоком обрывистом утесе, была возведена в IX в. монахами-василианами для защиты берегов Калабрии от набегов сарацин; в 1533 г. она стала собственностью феодального рода Руффо и подверглась значительной перестройке; 5 февраля 1783 г. была сильно повреждена землетрясением; в 1808 г. стала государственной собственностью и в 1810 г., в царствование Мюрата, была отреставрирована.

84 ... похожее на те, что изготавливают монахи из храма Гроба Господня и привозят из Иерусалима паломники ... — Храм Гроба Господня в Иерусалиме — святыня христианской религии; воздвигнут там, где, согласно преданиям, был распят, погребен и воскрес Иисус Христос; первое здание храма было воздвигнуто в 335 г., нынешнее отстроено после опустошительного пожара 1808 г. и разделено между различными христианскими конфессиями.

... нам часто приходится возить англичан-протестантов, греков-схизматиков ... — Схизматики (раскольники) — уничижительное наименование православных, которое после Великого раскола христианской церкви (1054) на православную и католическую употребляли католики.

85 ... выделялась на золотистом фоне, напоминая картину Джованни Фьезоле или Беноццо Гоццоли ... — Фьезоле, Фра Джованни да (1387—1455) — итальянский художник, доминиканский монах, прозванный Фра Анджелико и причисленный католической церковью к лику блаженных; автор картин и фресок на религиозные темы.

Гоццоли (Беноццо ди Лезе ди Сандро; 1420—1497) — итальянский живописец, уроженец Флоренции, сын портного; ученик Гиберти и Фра Анджелико; работал во Флоренции, Риме, Перудже и Пизе; автор многочисленных фресок.

86 ... проплыв рядом со Сциллой, мы должны были встретить на своем пути Харибду. — Харибда — в древнегреческой мифологии морское чудовище в виде страшного водоворота, обитающее в Мессинском проливе напротив Сциллы, дочь Геи и Посейдона; согласно мифу, три раза в день оно всасывает в себя воду и с ужасающим ревом извергает ее обратно.

... засияли, подобно звездам, огни Солано, Сциллы и Сан Джованни ... — Солано — селение на западном побережье Калабрии, в 5 км к востоку от Сциллы (см. примем, к с. 83).

Сан Джованни — см. примем, к с. 40.

87 ... припомнив отличное развлечение такого рода, которое мы устроили себе у марсельских берегов вместе с Мери, г-ном Морелем и всем его очаровательным семейством. — Имеется в виду сцена ночной рыбной ловли со строгой и фонарем, описанная Дюма в книге "Юг Франции" (глава "Прадо").

Мери, Жозеф (1797—1866) — французский писатель и журналист либерального направления, уроженец селения Эгалады близ Марселя, друг Дюма; сотрудничал в различных марсельских и парижских периодических изданиях; автор многочисленных памфлетов, сатирических поэм, пьес и романов.

88 ... Реджо тоже ежедневно открывает свой порт для подобных экспедиций ... — Реджо (Реджо ди Калабрия) — город в Южной Италии, в Калабрии, расположенный на восточном берегу Мессинского пролива, напротив Мессины.

89 ... впервые со времен падения Швабской династии ... — Имеется в виду династия императоров Священной Римской империи в 1138— 1254 гг. Гогенштауфенов, которые владели в 1080—1268 гг. Швабией (исторической областью в Юго-Западной Германии, куда входили нынешние территории Вюртемберга, Бадена и Эльзаса, а также части Баварии и Швейцарии).

Гогенштауфены стали государями Сицилии после того, как сицилийский король Вильгельм II (1153—1189; правил с 1166 г.), не имевший потомства, завещал Сицилийское королевство своей тетке Констанции Сицилийской (1154—1198) и ее супругу, германскому императору Генриху VI Гогенштауфену (1165—1197; император с 1190 г.).

Последними представителями династии Гогенштауфенов были сицилийский король Манфред (1232—1266; правил с 1258 г.) и его племянник Конрадин (1252—1268), потерпевшие поражение в борьбе с Карлом Анжуйским.

... узнал стансы Маргариты, ожидающей Фауста. — Маргарита (Гретхен) — героиня драмы Гёте "Фауст" (1808—1832), возлюбленная Фауста, поэтическая нежная девушка, обманутая Мефистофелем и погубившая себя и своего ребенка.

Здесь имеется в виду песня Гретхен из сцены "Комната Гретхен" — "Гретхен за прялкой".

90 ... мне почудилось, что я опять плыву вниз по быстрому течению Рейна ... — Рейн — река в Западной Европе (длина 1 320 км), важнейшая водная магистраль; берет начало в Альпах, впадает в Северное море; долина ее находится в пределах Швейцарии, Лихтенштейна, Австрии, Германии, Франции и Нидерландов.

Дюма путешествовал по Рейну в августе-сентябре 1838 г. (т.е. уже после посещения Сицилии). Это путешествие описано им в книге "Прогулки по берегам Рейна" ("Excursions sur les bords du Rhin"), вышедшей в Париже в 1841 г.

... полагая, что мне, словно Гофману, привиделся какой-то фантастический сон. — Гофман, Эрнст Теодор Амадей (1776—1822) — выдающийся немецкий писатель и композитор, автор романов, повестей, сказок; в его творчестве причудливо сочетаются фантастичномистические компоненты и реальность, элементы трагедии и комедии, сатиры и лиризма.

... стоило мне увидеть на афише оперного театра имя мадемуазель Шульц. — Скорее всего, этим именем названа здесь известная австрийская певица Каролина Унгер (1803—1877), ставшая в августе 1835 г. любовницей Дюма; исполнительница главной роли в опере "Норма" Беллини.

91 ... невзирая на чуму 1742 года и страшное землетрясение 1783 года ... — Эпидемия чумы в Мессине, унесшая жизнь 40 000 жителей города, разразилась в 1743 г.

О землетрясении в Мессине, произошедшем 5—7 февраля 1783 г. (повторные толчки последовали 1 и 28 марта), подробно рассказано в этой главе.

... поросших индейскими смоковницами ... — Индейская смоковница — кактус-опунция (лат. opuntia ficus-indica), растение родом из Мексики, завезенное в Южную Европу и Северную Африку и получившее там большое распространение; плоды его употребляют в пищу.

... все дома на Марине — так называется набережная, служащая одновременно и променадом ... — Марина — имеется в виду набережная Палаццата в Мессине, после землетрясения 1783 г. отстроенная заново в 1808 г. по единому плану архитектором Джакомо Минутоли (1765—1827) и почти полностью разрушенная 28 декабря 1908 г. новым чудовищным землетрясением и последовавшим за ним цунами.

... как дома на улице Риволи, были возведены по одному образцу ... — Улица Риволи, расположенная в центре Парижа, пролегает у дворцов Пале-Рояль, Лувр и северной границы сада Тюильри, выходя на площадь Согласия; названа в честь победы Бонапарта над австрийской армией у селения Риволи в Северной Италии 14 января 1797 г., в период войн Французской революции; основной мотив фасадного оформления этой улицы — аркады, скрывающие магазины в первых этажах домов.

92 ... напротив фонтана, выполненного в стиле роскошного рококо и изображающего Нептуна, который сажает на цепь Сциллу и Харибду. — Имеется в виду фонтан Нептуна (Фонтана ди Неттуно) в Мессине, построенный итальянским архитектором Джованни Анджело Монторсоли в 1557 г.

93 ... предложил Каме временно именоваться Байокко ... — Байокко — название мелкой монеты в Папском государстве (1/100 скудо) и на Сицилии (стоимостью в два сицилийских грано, или 1/100 неаполитанского дуката).

... после того как он обрел твердую почву под ногами, к нему вернулись силы, как к Антею ... — Антей — в древнегреческой мифологии сын Посейдона и Геи, богини Земли; великан, который обитал в Ливии и уничтожал чужеземцев, вызывая их на борьбу; славился непобедимостью, но был неуязвим лишь до тех пор, пока прикасался к матери-Земле; Геракл одолел его, оторвав от земли и задушив в воздухе.

95 ... Вице-король отправил из Палермо в Мессину офицера, наделенного всеми полномочиями ... — Вице-королем Сицилии в это время, с 1781 по 1786 гг., был известный неаполитанский политический деятель Доменико Караччоло, маркиз ди Вилламаина и герцог ди Сан Теодоро (1715—1789), премьер-министр Неаполитанского королевства с 1786 г.

... мальтийские рыцари послали туда же четыре галеры, 60 000 экю... — Здесь имеются в виду члены старейшего из духовно-рыцарских орденов, основанного ок. 1070 г. в Иерусалиме и именовавшегося "Госпитальная братия святого Иоанна"; в 1530 г., с согласия императора Карла V, госпитальеры заняли остров Мальту и с этого времени именовались мальтийскими рыцарями (они владели Мальтой до 1798 г.).

Экю — старинная французская монета; до 1601 г. чеканилась из золота, с 1641 г. — из серебра; стоила 3 ливра.

96 ... сохранились стены собора, купол которого рухнул. — Вероятно,

имеется в виду первый кафедральный собор Мессины, посвященный святому Николаю: построенный в 1096 г., он разрушился во время землетрясения 1783 г.

... Францисканский монастырь, построенный в 1435 году Фердинандом Великолепным, чудесным образом избежал разрушения. — Непонятно, о каком монастыре идет речь и какой король имеется здесь в виду. Францисканская церковь, посвященная святому Франциску Ассизскому, одна из старейших в Мессине, была освящена в 1255 г. Два сицилийских короля, правивших в XV в., носили имя Фердинанд, но ни один из них не имел прозвища "Великолепный" (фр. Magnifique): Фердинанд I Справедливый (1380—1416), король Сицилии и Арагона с 1412 г.; Фердинанд II Католик (1452—1516), король Сицилии и Арагона с 1479 г., Кастилии в 1474—1504 гг., Обеих Сицилий с 1504 г. Прозвище "Великодушный" (ит. Magnanimo) носил Альфонс V (1394—1458), король Арагона и Сицилии с 1416 г., Обеих Сицилий с 1442 г., сын Фердинанда I.

... Первый, датируемый 1547 годом, был построен в честь Занкла, легендарного основателя Мессины ... — Имеется в виду фонтан Ориона (Фонтана Орионе), построенный на Соборной площади (Пьяцца Дуомо) Мессины в 1547—1551 гг. архитектором Джованни Анджело Монторсоли.

Занкл — согласно Диодору Сицилийскому (IV, 85), царь древнеиталийского племени сикулов, для которого Орион построил город Занклея, позднее получивший название Мессана (Мессина).

... второй, сооруженный в 1558 году, изображает ... Нептуна, сажающего на цепь Сциллу и Харибду. — Имеется в виду фонтан Нептуна (см. примеч. к с. 92).

... Оба фонтана были созданы Фра Джованни Аньоло. — Оба знаменитых фонтана Мессины построил Фра Джованни Анджело Монторсоли (ок. 1507—1563) — тосканский скульптор и архитектор, ученик Микеланджело, один из известнейших художников своего времени; в 1530 г. он принял монашество и был каноником флорентийской церкви Сан Лоренцо.

... затем направились к кафедральному собору. — Кафедральный собор Мессины, Дуомо Санта Мария Ассунта (Успения Богоматери), был заложен в 1120 г. при короле Рожере II и освящен в 1197 г. в присутствии императора Генриха VI Гогенштауфена; сильно поврежденный во время землетрясений 1783 г. и 1908 г., он был отреставрирован в 20-х гг. XX в.

... восходит к его основателю, Рожеру 11... — Рожер II (Руджеро; ок. 1095—1154) — граф Сицилийский с 1105 г.; король Сицилии с ИЗО г., объединивший норманнские владения в Южной Италии и Сицилии в единое централизованное государство.

... как в мечетях Каира и Александрии ... — Каир — столица Египта, город и порт в нижнем течении Нила; известен с III в. как военное поселение; после завоевания Египта арабами — город-крепость, с X в. столица халифата.

Александрия — город и порт на Средиземном море, на севере Египта; основан Александром Македонским в 332—331 гг. до н.э.; при Птолемеях (305—30 до н.э.) — столица Египта и центр эллинистической культуры; в I в. — второй по величине город античного мира (после Рима) с населением около миллиона человек; один из главных центров раннего христианства; в VII в. попал под власть арабов; в средние века — крупнейший торговый порт.

... над средним входом ... красуется герб короля Арагона, что позволяет отнести сооружение этой части собора примерно к 1350 году. — Центральный вход кафедрального собора Мессины построен итальянским архитектором и скульптором Антонио Бабоччо да Пи-перно (1351-1435).

97 ... это были колонны храма Нептуна, некогда стоявшие возле Фа-ро ... — Имеется в виду Пунта дель Фаро — северо-восточная оконечность Сицилии, иное название мыса Пелоро. В древности на этом месте стояли храм Посейдона и маяк.

... фигура Занкла, основателя города, современника Ориона ... — Орион — в древнегреческой мифологии сын Посейдона и нимфы Эвриалы, знаменитый охотник, отличавшийся необыкновенной красотой и огромным ростом; согласно Диодору Сицилийскому, он помогал царю Занклу строить Занклею и ее гавань.

... напоминающая фрагмент древней Вавилонской башни ... — Вавилонская башня — в Ветхом Завете (Бытие, 11: 1—9) огромная башня "высотою до небес", которую начали возводить одновременно с городом Вавилоном потомки Ноя; предостерегающий символ человеческой гордыни, олицетворение могущественной силы, противной Богу, который покарал строителей, смешав их языки, так что они перестали понимать друг друга, и рассеяв их по всей земле.

98 ... все устремляются на набережную Палаццата — в просторечии именуемую Марина ... — См. примеч. к с. 91.

... перенестись с бульвара Итальянцев в порт Мессины ... — Бульвар Итальянцев в Париже лежит насеверо-западном фасе кольцевой магистрали Бульваров, проложенной во второй пол. XVII — нач. XVIII в. на месте разрушенных крепостных стен; сформирован в 1685 г.; сменил много названий; свое нынешнее имя получил в 1783 г. от располагавшегося поблизости старинного театра Итальянцев (соврем. Опера-Комик); на бульваре находятся дорогие магазины, рестораны и театры.

... верхом на великолепных ослах родом из Пантеллерии ... — Пантел -лерия — остров в центральной части Средиземного моря, в Тунисском проливе; территория Италии; представляет собой надводную часть потухшего вулкана; площадь его 83 км².

99 ... один из тех славных врачей, которые, как я полагал, существуют теперь только в комедиях Дора и Мариво ... — Дор&, Клод Жозеф (1734—1780) — французский поэт, автор фривольных стихов, романист, драматург.

Мариво, Пьер Карле де Шамблен де (1688—1763) — французский писатель и драматург, член Французской академии (1742); представитель литературы раннего Просвещения, автор многочисленных романов и пьес; освободившись от канонов классицизма, создал новый жанр в драматургии, привнеся в нее легкость и лиризм сюжета, изящество и интимность, виртуозную изысканность языка.

... Наш эскулап немедленно распознал все симптомы глубокого воспаления мозга ... — Эскулап — римская транскрипция имени Асклепия, в греческой мифологии бога врачевания, сына Аполлона и нимфы Корониды. Асклепий достиг такого искусства во врачевании, что даже воскрешал мертвых, нарушая тем самым законы судьбы, и за это верховный бог Зевс испепелил его своей молнией.

... Благословенный край, где Фигаро встречаются еще не только в театре! — Фигаро — герой трилогии французского драматурга Пьера Огюстена Бомарше (1732—1799): комедий "Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность" (1775), "Безумный день, или Женитьба Фигаро" (1784), "Преступная мать, или Новый Тартюф" (1792); цирюльник, плутоватый слуга, полный ума, энергии и ловкости.

... Помимо двух висевших над входом тазиков для бритья и девиза "Consilio manuque", которые должны были указывать дорогу графу Альмавиве ... — Граф Альмавива — персонаж трилогии Бомарше, знатный испанский вельможа, воплощающий в себе весь блеск и все пороки знати.

Здесь имеется в виду та сцена комедии "Севильский цирюльник", в которой Фигаро объясняет графу, как тот может отыскать его: "Мое заведение в двух шагах отсюда, выкрашено в голубой цвет, разрисованные стекла, три тазика в воздухе, глаз на руке: "Consilio manuque" <лат. "Помогаю советом и делом">, Фигаро" (I, 6).

Рыба-меч

102 ... Проходя мимо церкви иезуитов, стоящей в четверти льё от деревни Делла Паче ... — См. примеч. к с. 76.

103 ... черные и бархатистые глаза, которые я видел только в Арле и на Сицилии ... — Арль (древн. Арелат) — город на юго-востоке Франции, в департаменте Буш-дю-Рон, в 30 км к югу от Авиньона, в низовье Роны; пережил господство различных завоевателей; в 53 г. до н.э. его захватил Цезарь и обратил в военную колонию; в V—VI вв. перешел во владение вестготских и остготских королей, затем — Франкского государства; в 730 г. был захвачен сарацинами; с X в. стал столицей Арелатского королевства; в 1251 г. перешел к Карлу Анжуйскому; в 1481 г. был присоединен к Франции.

... общее происхождение — Аравия. — Аравия — Аравийский полуостров, расположенный в Юго-Западной Азии, на стыке Азии и Африки; родина арабов и ислама.

... напротив него — портрет графа Сиракузского, бывшего вице-короля Сицилии. — Леопольдо Бурбон-Сицилийский, граф Сиракузский (1813—1860) — третий сын неаполитанского короля Франческо I и Изабеллы Испанской, младший брат короля Фердинанда II (1810— 1859), вскоре после воцарения которого на троне (1830) был поставлен им главным наместником Сицилии, проявил себя умелым администратором, завоевал любовь сицилийцев, но затем оказался в немилости и в 1835 г. был отозван из Палермо.

104 ... длинная цепь Апеннин, которая берет начало позади Ниццы, пролегает через всю Италию и обрывается в Реджо. — Апеннины — горная система в Италии, простирающаяся более чем на 1000 км с севера на юг страны, в основном вдоль восточного побережья Апеннинского полуострова; делится на Северные, Лигурийские,

Тосканские, Умбрские, Центральные и Южные Апеннины; максимальная высота — 2912м (гора Корно Гранде).

... столь пугавшие древних бездны Харибды, которую Гомер в "Одиссее" поместил на расстояние полета стрелы от Сциллы ... — Гомер — легендарный странствующий слепой поэт Древней Греции; согласно античным источникам, жил в период XII—VII вв. до н.э.; считается автором эпических поэм "Илиада" и "Одиссея".

Здесь имеются в виду следующие строки Гомера:

Близко увидишь другую скалу, Одиссей многославный:

Ниже она; отстоит же от первой на выстрел из лука.

Дико растет на скале той смоковница с сенью широкой. Страшно все море под тою скалою тревожит Харибда,

Три раза в день поглощая и три раза в день извергая Черную влагу.

("Одиссея", XII, 101 — 106; перевод В.А.Жуковского.)

... Перед моими глазами были те самые места, которые видели Одиссей и Эней ... — Одиссей (в латинской транскрипции Улисс) — герой древнегреческой мифологии, а также "Илиады" и "Одиссеи" Гомера, царь Итаки; один из главных героев Троянской войны; отличался не только мужеством, но и умом и хитростью; после гибели Трои десять лет скитался по свету, пока не вернулся домой. Эней — см. примеч. к с. 24.

... Сциллой, так напугавшей Анхиза. — Анхиз — мифический властитель племени дарданов в Троаде, троюродный брат царя Приама; красавец, к которому воспылала страстью Афродита и от которого она родила сына Энея; однако после того как избранник богини рассказал людям о ее любви, он был поражен ударом молнии и парализован; при падении Трои сын вынес его на себе и вместе с ним отправился в странствия.

Здесь имеются в виду следующие строки Вергилия:

Молвит родитель Анхиз: "Воистину, это — Харибда!

Все предсказал нам Гелен: и утесы, и страшные скалы.

Други, спасайтесь скорей, равномерней весла вздымайте". ("Энеида, III, 558—560.)

105 ... беспощадную Харибду, куда Фридрих II бросил золотой кубок, ко торый тщетно пытался подхватить, в третий раз кинувшись за ним в бездну, Кола Пеше, поэтичный герой баллады "Ныряльщик" Шиллера. — Фридрих II Гогенштауфен (1194—1250) — король Сицилии с 1197 г. и император Священной Римской империи с 1212 г.; сын Генриха VI Гогенштауфена; полагал центром своих владений Италию и за влияние там вел постоянную борьбу с папами и их сторонниками гвельфами, поддерживая гибеллинов итальянских городов; был известен своим покровительством наукам.

Шиллер, Иоганн Фридрих (1759—1805) — выдающийся немецкий поэт, драматург, историк и теоретик искусства; один из основоположников немецкой классической литературы; его творчеству свойственны бунтарский пафос, утверждение человеческого достоинства, романтический порыв, напряженный драматизм. "Ныряльщик" ("Der Taucher"; 1797) — баллада Шиллера, которая повествует о короле, швырнувшем золотой кубок в ревущую морскую бездну и бросившем вызов окружающим — кто из них осмелится нырнуть за кубком, получив его в награду? Отважный паж ныряет и возвращается с кубком, но он потрясен видом ужасных морских чудовищ, таящихся в глубинах и едва не погубивших его. Тем не менее, когда король, невзирая на страшный рассказ юноши, снова бросает в море драгоценность, обещая тому, кто ее достанет, руку своей дочери, молодой человек ныряет вторично — и на этот раз уже не возвращается. Баллада известна русскому читателю в переводе В.А.Жуковского, давшему ей название "Кубок".

Основой ее сюжета стала сицилийская легенда XIV в. о знаменитом ныряльщике по имени Никколо Пеше ("Рыба"), жившем в Мессине в кон. XII в. и способном проводить под водой целые часы (его, кстати, упоминает Сервантес в главе XVIII второй части "Дон Кихота"). В этой легенде император Фридрих бросает в Харибду серебряный кубок и Никколо Пеше ныряет за ним, зная, что идет на верную гибель.

... за спиной у меня была легендарная гигантская Этна, могила Энке-лада ... — В древнегреческой мифологии Энкелад — один из гигантов, сыновей Геи—Земли, вступивших в борьбу с богами-олимпий-цами за власть над миром; был сражен богиней Афиной, которая придавила его Сицилией. Согласно преданию, когда Энкелад шевелится, на этом острове происходит землетрясение.

106 ... понял, что г-н Бюффон нанес ему ущерб... — Бюффон, Жорж Луи Леклерк, граф де (1707—1788) — французский математик, физик, геолог и естествоиспытатель, с 1739 г. директор Ботанического сада в Париже; автор трудов по описательному естествознанию, подвергавшихся жестокому преследованию со стороны духовенства; основной его труд — "Естественная история" ("Histoire naturelle"; 1749—1788), в которой дано описание множества животных и выдвинуто положение о единстве растительного и животного мира; выдвинул также представления о единстве органического мира, отстаивал идею изменяемости видов под влиянием условий среды.

107 ... Это было озеро Пантано. — На северо-восточной оконечности Сицилии, у мыса Фаро, севернее селения Паче, находятся два озера: Пантано Гранде (Лаго ди Гандзирри) и Понтано Пикколо (Лаго дель Фаро), соединенные между собой каналом.

111 ... провели еще час в театре, слушая там "Норму". — "Норма" —

опера В.Беллини, поставленная впервые в миланском театре Ла Скала 26 декабря 1831 г.; либретто к ней написано Феличе Романи (1788—1865) на сюжет из истории Древней Галлии: в центре его трагическая любовь местной жрицы Нормы к римскому проконсулу Поллиону.

... вспомнил о моем дорогом и славном Беллини ... — Беллини, Винченцо (1801 — 1835) — знаменитый итальянский композитор, автор одиннадцати опер, самые известные из которых: "Капулетти и Монтекки" (1830), "Сомнамбула" (1831), "Норма" (1831) и "Пуритане" (1835).

... взял с меня обещание, что если мне доведется проезжать через Катанию, где он родился, то я передам от него весточку его старому отцу. — Катания (древн. Катана) — город в Сицилии, у подножия вулкана Этна; административный центр одноименной провинции; основан в VIII в. до н.э. греческими колонистами.

В городе находится мемориальный музей В.Беллини, умершего 23 сентября 1835 г. во Франции, в парижском пригороде Пюто, где он писал свою последнюю оперу "Пуритане".

Отец Винченцо Беллини, Розарио Беллини (1775—?), сын композитора Винченцо Беллини Старшего (1744—1829), был органистом, руководителем капеллы в Катании и учителем музыки в аристократических семействах города.

112 ... в ней сто двадцать саженей. — Морская сажень — внесистемная единица длины, используемая в основном для измерения глубин: 6 футов (1,83 м).

... переговариваясь друг с другом на манер телеграфов ... — Имеется в виду оптический телеграф (семафор), изобретенный французским инженером Клодом Шаппом (1763—1805) и введенный в широкое употребление во Франции в кон. XVIII в.; применялся до середины следующего столетия. Передача сообщений осуществлялась при помощи подвижных планок, которые могли принимать 196 различных положений, изображая столько же отдельных знаков букв и слогов. Наблюдение за ними велось с другой станции — при помощи подзорных труб. Передача сведений посредством оптического телеграфа происходила довольно быстро (со скоростью до 500 км/час), но затруднялась неблагоприятными погодными условиями и была невозможна ночью.

... с гарпуном в руках, в позе Ромула на картине "Сабинянки" ... — Ромул — легендарный основатель Рима, в споре убивший своего брата-близнеца Рема.

"Сабинянки" ("Les Sabines; 1799) — картина французского художника Жана Луи Давида (1748— 1825); сюжетом ее стала легенда, согласно которой римляне, не имевшие при основании своего города жен, похитили девушек из соседнего племени сабинян; когда же сабиняне пошли на похитителей войной, сабинянки примирили их со своими мужьями.

На переднем плане этого огромного полотна (385 х 522 см), хранящегося в Музее Лувра, изображен Ромул, приготовившийся метнуть копье в царя сабинян Тита Тация, но их разделяет жена Ромула — сабинянка Герсилия, дочь Тита Тация.

116 ... жаловался на Филиппа спящего Филиппу бодрствующему ... —

Передавая знаменитые изречения царя Филиппа II Македонского (382—336 до н.э.; правил с 355 до н.э.), отца Александра Македонского, Плутарх (см. примеч. к с. 187) рассказывает: "Правя суд над человеком по имени Махет, он задремал, не прислушался к оправданиям и вынес осудительный приговор. Махет стал громко звать судью. "Какого это?" — спросил рассерженный Филипп. "Да тебя самого, государь, — ответил Махет, — когда ты проснешься и станешь слушать внимательно". Тут Филипп очнулся, пришел в себя и понял, что осудил Махета несправедливо, однако приговора не отменил, но сам выплатил наложенную на осужденного пеню" ("Изречения царей и полководцев", 25).

118 ... проплыли мимо Контессе, Реджо, Пистореры и Сант'Агаты ... —

Писторера (Pistorera) — скорее всего, здесь ошибка в оригинале и имеется в виду селение Пистунина (Pistunina) чуть южнее Контессе (см. примеч. к с. 53).

Селение Сант'Агата на западном берегу Мессинского пролива находится выше Мессины и Паче, так что неясно, почему оно стоит в этом ряду.

... перед нами предстала живописная деревня Скалетта, название которой совпадает с ее обликом ... — Название селения Скалетта (см. примеч. к с. 53) происходит от ит. scaletta — "лесенка".

... бросало якорь в порту Таормины. — Таормина (древн. Тавроме-ний) — древний город на восточном побережье Сицилии, в провинции Мессина, основанный греческими колонистами; в III в. до н.э. попал под власть Сиракуз, а в 210 г. до н.э. — Рима; в 902 г. был разрушен сарацинами; в 1078 г. его захватили норманны.

Катания

... Этна, столп небосвода, как называл ее Пиндар ... — Пиндар (ок. 518—ок. 438 до н.э.) — знаменитый древнегреческий поэт-лирик; в 476 г. до н.э. совершил путешествие на Сицилию и побывал при дворе тирана Гиерона Сиракузского, с почетом принимавшего его.

Здесь, вероятно, имеются в виду строки из его "Пифийской оды": ... в небо возносит столп,

Снежно-бурной Этны, весь год Ледников кормилица ярких.

(ЭподА; перевод М.Грабарь-Пассек.)

... древний город наксосцев Тавромений. — Наксосцы — здесь: жители сицилийского города Наксос, основавшие Тавромений после разрушения их города в 403 г. до н.э. сиракузским тираном Дионисием Старшим (Наксос находился в 5 км к югу от Таормины).

... сарацинская деревня Мола, куда можно подняться только по каменной лестнице. — Имеется в виду живописное селение Кастель-мола, расположенное на вершине горы Монте Тауро в западной окрестности Таормины, на высоте 550 м над уровнем моря; в центре селения находятся развалины средневековой крепости, возведенной на фундаменте античного акрополя.

119 ... площади, посреди которой возвышается фонтан, увенчанный странной фигурой ... — Фонтан на Соборной площади (Пьяцца дель Дуомо) Таормины был построен в 1635 г. по образцу фонтана Ориона в Мессине.

... Стоящая напротив церковь ... — Речь идет о кафедральном соборе Таормины, построенном вXIII в. и посвященном святому Николаю.

... сразу же повел нас в театр ... — Имеется в виду Театро Греко — античный театр Таормины, построенный в III в. до н.э. греками и перестроенный во II в. до н.э., в римскую эпоху; один из крупнейших на Сицилии: его длина 120 м, ширина 50 м, а высота — 20 м.

... служил убежищем Хуану Арагонскому после поражения, нанесенного его армии французами. — Неясно о ком и о чем идет здесь речь. Известно несколько крупных исторических персонажей, носивших такое имя и так или иначе связанных с Сицилией. В их числе: инфант Хуан (Джованни) Арагонский (1317—1348) — младший сын сицилийского короля Фридриха II (1272—1337; правил с 1295 г.), внук короля Педро III Арагонского и Констанции Сицилийской, маркиз Рандаццо, регент Сицилии с 1338 г., умерший от чумы; Хуан II (1397—1479) — второй сын арагонского короля Фердинанда I, с 1458 г. король Арагона и Сицилии (там он правил под именем Иоанна I), отец Фердинанда II Католика, в 1415—1416 гг. регент Сицилии;

Хуан Арагонский, граф ди Рипакорса — вице-король Неаполя в 1507—1509 гг.

... квадратная башня с тремя готическими окнами ... — Имеется в виду т.н. Бадиа Веккья — массивная средневековая башня в Таормине, входившая в комплекс укрепленного женского монастыря; служила, как полагают, жилищем аббатисы Эуфемии (ок. 1330— 1359), дочери сицилийского короля Педро II, регентши Сицилии в 1355—1357 гг.

120 ... до того, как были раскопаны театры в Помпеях и Геркулануме и стал известен театр в Оранже ... — В Помпеях, где раскопки начались в 1748 г., но организованными стали лишь в 1760 г., было два располагавшихся рядом театра — Большой и Малый (Одеон); они находились в южной части города; в Большом театре (он был сооружен в 200—150 гг. до н.э., перестроен в годы правления Августа и предназначался для пяти тысяч зрителей) ставили трагедии и комедии, а Одеон (построенный в 80—75 гг. до н.э. и рассчитанный на тысячу зрителей из числа избранной публики) служил концертным залом для музыкальных и мимических представлений. Кроме того, в Помпеях был огромный амфитеатр, построенный в 80-х гг. до н.э., одновременно с Одеоном, и вмещавший от 12 000 до 20 000 зрителей; он имел форму эллипса с размерами 135 на 104 м и предназначался для гладиаторских боев, лошадиных скачек и атлетических соревнований.

Руины театра Геркуланума были обнаружены случайно в 1710 г. местным крестьянином; начавшиеся вскоре раскопки, которые велись крайне непрофессионально и в результате которых с места были вывезены все найденные там предметы искусства, нанесли этому памятнику непоправимый ущерб; впрочем, театр, вмещавший около двух с половиной тысяч зрителей (около половины населения города) по-прежнему находится под толстым слоем породы и увидеть его можно только через проложенные к нему в XVIII в. туннели. Оранж (древн. Аравзион) — город в низовье Роны, в департаменте Воклюз, в 20 км к северу от Авиньона; в нем сохранилось большое количество памятников эпохи римских завоеваний.

Римский театр в Оранже был рассчитан на 10 000 зрителей; его сохранившаяся гигантская стена, обращенная фасадом к городу, имеет в высоту 37 м, в длину — 103 м; во времена варварства он был обращен в крепость, и его реставрация началась лишь в 1835 г. по плану известного архитектора Огюстена Каристи (1783—1862).

... всего лишь на две тысячи двести футов меньше, чем Монблан ... — Монблан — горный массив в Западных Альпах, на границе Франции и Италии; самая высокая его вершина носит то же название и имеет высоту 4 807 м.

... морю, бьющемуся о мыс делл'Арми. — Капо делл'Арми — мыс на юго-западной оконечности Калабрии, в 18 км к югу от Реджо; на нем установлен маяк.

... берег, изрезанный заливами и сплошь усыпанный городами, причем городами, которые называются Сиракуза, Аугуста, Катания. — Сиракуза (древн. Сиракузы) — древний портовый город на юго-востоке Сицилии (основан коринфянами ок. 733 г. до н.э.), административный центр одноименной провинции.

Аугуста — приморский город на юго-востоке Сицилии, в провинции Сиракуза, на берегу одноименного залива, один из важнейших портов Италии; его название связано с титулом "август" императора Фридриха II, основавшего этот город в 1232 г.

... осмотрел навмахию, бассейны, купальни, храм Аполлона и пригород Рабато ... — Навмахия — см. примеч. к с. 27.

В Таормине принято называть Навмахией руины античного здания, от которого сохранилась лишь кирпичная стена высотой в 5 м и длиной в 122 м и подлинное назначение которого доныне остается неизвестным.

Сведений о квартале Рабато в Таормине найти не удалось.

121 ... мы оказались на уровне Ачи Реале ... — Ач и реале — старинный приморский городок в 18 км к северу от Катании, возле устья речки Ачи; это название дал ему в 1642 г. испанский король Филипп IV.

122 ... искал сына Нептуна и Тоосы. — Тооса — нимфа, дочь морского божества Форкия, мать Полифема, родившая его от Посейдона.

... позвольте спросить у вас дорогу к пещере Полифема. — Полифем — в древнегреческой мифологии один из циклопов, сын Посейдона; безобразный одноглазый великан; миф о его безответной любви к морской нимфе Галатее и учиненной им страшной мести удачливому сопернику Акиду, изложен в "Метаморфозах" Овидия (XIII, 750-897).

... сойдете на берег в гавани Улисса ... — Гавань Улисса (Порто д'Улиссе) — бухта в северной части Катании, в 12 км к югу от Ачиреале.

... между деревнями Ачи Сан Филиппо и Ниццети найдете пещеру Полифема. — Ачи Сан Филиппо — небольшое селение в 5 км к юго-западу от Ачиреале.

Ниццети — местечко в 2 км к югу от Ачи Сан Филиппо.

123 ... история Одиссея и его спутников, которая упрочилась как легенда, пройдя не только сквозь века, но и сквозь периоды владычества последовательно сменявших друг друга испанских сиканов, карфагенян, римлян, греческих императоров, готов, сарацин, норманнов, анжуйцев, арагонцев, австрийцев, французских Бурбонов и герцогов Савойских, кажется местным крестьянам столь же живой, какими нам представляются наши собственные народные средневековые предания. — Приведем для справки хронологию иноземных господств на Сицилии:

III тыс. до н.э. — появление иберийского племени сиканов на севере острова;

ок. 550 г. до н.э. — победа карфагенского полководца Малха над греческими колонистами;

241 г. до н.э. — итогом Первой Пунической войны (264—241 до н.э.) становится захват острова римлянами;

468 г. — владычество вандалов;

491 г. — владычество остготов;

535 г. — захват острова византийцами;

827—878 гг. — арабское нашествие;

1060 г. — вторжение норманнов;

1266—1282 гг. — период господства анжуйцев (французов); 1282—1415 гг. — период господства арагонцев;

1415—1713 гг. — остров находится под властью испанцев;

1713 г. — по Утрехтскому миру остров отходит к герцогу Савойскому; 1720 г. — по Мадридскому договору остров переходит к австрийскому императору;

1735—1860 гг. — владычество испанских Бурбонов.

... бросился в море, выставив предлогом, что в его планы входит искать там Галатею. — Галатея — морское божество, дочь Нерея, в которую был безответно влюблен безобразный Полифем.

... скала, раздавившая Акида, тоже еще здесь, увенчанная и защищенная норманнской крепостью, которая названа его именем. — Акид — пастух, сын лесного бога Пана, возлюбленный Галатеи, которого ревновавший Полифем подстерег и раздавил скалой; Галатея превратила несчастного юношу в прекрасную прозрачную реку.

Здесь имеется в виду старинная крепость в приморском городке Ачи Кастелло к югу от Ачиреале; стоит на вершине выступающей в море скалы; возведенная византийцами, она была затем перестроена норманнами.

... Лкид, правда, превратился в речной поток, который именуется в наши дни Лквегранди ... — Нынешнее название этой реки — Ачи.

123 ... искал лес, откуда на глазах у Энея вышел несчастный Лхеменид, забытый Одиссеем и подобранный этим героем, хотя тот и был грек ... — Ахеменид — в греческой мифологии сражавшийся под Троей итакиец, спутник Одиссея, оставленный им на Сицилии. Здесь имеется в виду эпизод из третьей книги "Энеиды" (590—654), начинающийся строками:

Тут из чащи лесной незнакомец странного вида

Вдруг появился — худой, изможденный, в рубище жалком,

Шел он вперед и с мольбой".протягивал к берегу руки.

124 ... самый последний ... датируется 1669 годом. — Начиная с 693 г. до н.э., когда при извержении Этны погибла античная Катана, по настоящее время произошло более 150 крупных извержений этого вулкана. Самым значительным из них по-прежнему отстается то, что происходило с 11 марта по 15 июля 1693 г.; за два месяца до начала этого извержения, 9—11 января 1693 г., на восточном побережье Сицилии произошло катастрофическое землетрясение, разрушившее большую часть Катании и унесшее десятки тысяч человеческих жизней.

... Катания, по мнению Фукидида, была основана халкидянами, а согласно другим авторам, финикийцами ... — Фукидид (ок. 460-ок. 396 до н.э.) — афинский историк; активный участник Пелопоннесской войны; автор сочинения "История" в 8 книгах, в котором описаны события до 411 г. до н.э.; считается основателем прагматической историографии.

Здесь имеются в виду следующий пассаж из его труда: "На пятом году после основания Сиракуз халкидяне во главе с Фуклом выступили из Наксоса, оттеснили силой оружия сикулов и основали Ле-онтины, а затем Катану" ("История", VI, 3).

Халкидяне — здесь: жители города Халкиды на острове Евбея у берегов Аттики.

Финикийцы — жители Финикии, древней страны на восточном побережье Средиземного моря (береговая полоса современных Ливана и Сирии); в V—IV тыс. до н.э. там возникли первые поселения, выросшие в города-государства, которые вели крупную сухопутную и морскую торговлю и колонизацию берегов Средиземного моря.

125 ... его основатели были изгнаны оттуда Фаларисом, тем самым, кому, напомним, пришла в голову удачная мысль помещать своих подданных в бронзового быка ... — Фаларис — тиран сицилийского города Акраганта, правивший в 571—555 гг. до н.э.; будучи городским чиновником, он хитростью захватил власть, после чего правил беззаконно и жестоко, а затем в результате восстания против него был свергнут и убит. Согласно преданию, он имел обыкновение отдавать приказы о сожжении своих врагов заживо в полом медном быке (изобретателем этого орудия казни и его первой жертвой предание называет земляка тирана — Перилая).

... После смерти Фалариса властителем Катании стал Гелон ... — Ге-лон (ок. 540—478 до н.э.) — тиран Сиракуз с 485 г. до н.э.; будучи начальником конницы у Гиппократа, тирана города Гелы, враждовавшего с Сиракузами, а с 491 г. до н.э. опекуном сыновей Гиппократа, узурпировал власть; в 485 г. до н.э. под предлогом возвращения в Сиракузы изгнанных оттуда аристократов захватил этот древний город и за короткое время перестроил его; после победы над карфагенянами в битве при Гимере (480 до н.э.) распространил свою власть почти на всю Сицилию. Ему наследовал его брат Гие-рон I (правил в 478—466 гг. до н.э.).

... он переименовал Катанию в Этну... — Изгнав в 476 г. до н.э. жителей Катаны, сиракузский тиран Гиерон I переселил на освободившееся место сиракузян и пелопоннесцев и, переименовав город в Этну, правителем его поставил своего сына Диномена. Однако после смерти тирана прежние жители вновь овладели городом (461 до н.э.) и вернули ему старое название.

... прежние обитатели, изгнанные Фаларисом, вернулись на родину благодаря победам Дукетия, царя сикулов ... — Дукетий (?—440 до н.э.) — вождь туземного племени сикулов, начиная с 461 г. до н.э. успешно отвоевывавший у греков сикульские земли; пытался создать на Сицилии самостоятельное государство с центром в городе Палика, но в 451 г. до н.э. потерпел поражение, был пленен и отослан в Коринф; в 446 г. до н.э. вернулся на Сицилию и вновь возглавил сопротивление туземного населения, но вскоре заболел и умер.

... афиняне замыслили завоевать Сицилию, которой суждено было стать их могилой. — В 415 г., во время Пелопоннеской войны (431—404 до н.э.) между Афинами и Спартой, афиняне снарядили экспедицию против Сиракуз, имевшую целью подорвать снабжение Пелопоннеса хлебом с Сицилии и тем самым принудить Спарту к капитуляции, а затем использовать остров как плацдарм для завоевания Африки; афиняне захватили Катану и предприняли длительную осаду Сиракуз, но в 413 г. до н.э. потерпели полное поражение и утратили свой флот; остатки афинского войска попали в плен, командиры были казнены, а 7 000 рядовых воинов и матросов были проданы в неволю и стали рабами в каменоломнях, где в итоге все и погибли. Поражение афинян на Сицилии стало началом заката могущества Афин.

... Командовал ими Алкивиад ... — Алкивиад (ок. 450—404 до н.э.) — выдающийся полководец, дипломат и политический деятель Древних Афин, родственник Перикла; отличался крайней аморальностью и политической беспринципностью; в 420 г. до н.э. был избран стратегом Афин и в 415 г. возглавил задуманную им Сицилийскую экспедицию, но в ходе ее был отозван на родину, обвинен там в религиозном кощунстве и приговорен к смерти, после чего бежал в Спарту, а затем перешел на сторону персов; вернувшись через несколько лет в Афины, одержал в 411—408 гг. до н.э. ряд блестящих побед над спартанцами, однако после поражения при мысе Нотий (407 до н.э.) в Малой Азии удалился в изгнание во Фракию, а потом вновь перешел на сторону персов, но вскоре был убит по приказу персидского сатрапа.

... Ученик Сократа начал одну из своих ионийских речей ... — Сократ (ок. 470—399 до н.э.) — древнегреческий философ, один из основоположников диалектики, считавшийся идеалом мудреца; наставник Алкивиада; оклеветанный врагами, которые обвинили его в непочитании богов государства и в развращении юношества, был осужден на смерть и в окружении своих учеников спокойно выпил предложенный ему яд.

... этим воспользовался Никий, его заместитель... — Никий (ок. 470— 413 до н.э.) — афинский политический деятель и военачальник, один из руководителей Сицилийского похода в 415 г. до н.э. (наряду с Алкивиадом и Ламахом), принявший на себя единоличное командование после того, как был отозван на родину Алкивиад и погиб Ламах (414 до н.э.); был взят в плен и казнен сиракузянами.

... Спустя пятьдесят—шестьдесят лет Дионисий Старший, только что заключивший договор с Карфагеном и подчинивший себе Сиракузы, добился той же цели ... — Дионисий Старший (ок. 430—367 до н.э.) — сиракузский тиран с 405 г. до н.э.; преуспел в борьбе с карфагенянами, заключив с ними выгодный мир в 392 г. до н.э.; превратил Сиракузы в самый укрепленный город западного Средиземноморья, покровительствовал искусствам; был известен своей жестокостью и подозрительностью; умирая, оставил власть своему сыну Дионисию Младшему (397—337 до н.э.).

Дионисий Старший захватил Катану в 403 г. до н.э. (то есть через десять лет после поражения афинян в Сицилии).

... Ему наследовал Мамерк, бездарный драматург и заурядный тиран ... — Мамерк — италийский военачальник, тиран Катаны в 344 г. до н.э., союзник карфагенян; потерпев поражение от Тимоле-онта в битве при реке Абол, в конце концов сдался победителю, был привезен в Сиракузы и вскоре распят на кресте, как разбойник.

По сообщению Плутарха, Мамерк сочинял стихи и трагедии ("Тимолеонт", 31).

... оставивший последующим поколениям сюжеты трагедий, героем которых суждено было стать Тимолеонту. — Тимолеонт (ок. 411 — 337 до н.э.) — командир коринфского отряда, который по просьбе сиракузян, уставших от междоусобной войны и нападения карфагенян, высадился в 344 г. до н.э. на Сицилии; одержав победу над карфагенянами, установил в Сиракузах демократический строй и объединил греческие города Сицилии в единый союз; почитался греками как освободитель и спаситель Сицилии.

Тимолеонт стал заглавным персонажем трагедии французского драматурга Жана Франсуа де Лагарпа (1739—1805), написанной в 1764 г.; тридцать лет спустя, в 1794 г., другой французский драматург, Мари Жозеф Шенье (1764—1811), сочинил трагедию с тем же названием.

... явившиеся сюда приблизительно в 549 году от основания Рима ... — То есть в 204 г. до н.э. (напомним, что датой основания Рима считается 753 г. до н.э.). На самом деле, Катана оказалась в подчинении у Рима намного раньше, еще в 263 г. до н.э., в ходе Первой Пунической войны (264—241 до н.э.).

... и начавшие с грабежей; в этом отношении Валерий Мессала был предшественником Верреса. — Маний Валерий Максим Мессала — древнеримский политический деятель и военачальник, консул 263 г. до н.э., одержавший в год своего консульства, в ходе Первой Пунической войны, решительную победу над карфагенянами в сражении возле Мессаны (лат. Мессала), чем и заслужил свое прозвище.

Веррес, Гай (ок. 120—43 до н.э.) — древнеримский политический деятель, наместник Сицилии в 73—71 гг. до н.э., где отличился страшными злоупотреблениями, вымогательствами и откровенными хищениями; в 70 г. до н.э. был привлечен городскими общинами Сицилии к суду, обвинителем на котором выступил Цицерон (сумма иска была определена в 100 миллионов сестерциев); считая дело заведомо проигранным, Веррес еще до окончания процесса добровольно удалился в изгнание; в 43 г. до н.э. был внесен Марком Антонием в проскрипционный список и казнен.

126 ... Среди добычи особое место занимали солнечные часы, которые установили возле Ростральной колонны ... — О солнечных часах, вывезенных римлянами из Катаны и установленных на колонне возле ростров, сообщает Плиний (VII, 60), ссылаясь на Варрона.

Ростры (лат. rostra — "корабельные носы") — носы взятых в качестве победных трофеев кораблей, украшавшие ораторскую трибуну на римском форуме, а также название самой трибуны и места, где она помещалась; были установлены в 338 г. до н.э. в память о победе консула Гая Мения над флотом соседнего приморского города Анция (соврем. Анцио).

В 260 г. до н.э., в ходе Первой Пунической войны, на римском форуме была установлена в ознаменование победы в морском сражении при Милах первая ростральная колонна: ее украшали носы захваченных вражеских корблей.

... И тогда Марцелл решил заставить сицилийцев забыть о том, как с ними обходились на первых порах римляне... — Самым известным носителем этого имени был Марк Клавдий Марцелл (268—208 до н.э.) — древнеримский политический деятель и военачальник, пятикратный консул; в 212 г. до н.э., в ходе Второй Пунической войны, после длительной осады взял Сиракузы, вставшие на сторону карфагенян.

Однако здесь, возможно, имеется в виду Гай Клавдий Марцелл — пропретор Сицилии в 79 г. до н.э., который управлял ею после Марка Эмилия Лепида и превратил ее в процветающую римскую провинцию, снискав благодарность местных жителей.

... Марцелл прибавил к ним гимнасий ... — Гимнасий — в Древней Греции учебно-воспитательное заведение для юношей.

... Ему рассказали о стоявшем за пределами города храме Цереры, который был построен из базальта ... — Здесь имеется в виду храм Деметры (рим. Цереры), находившийся в городе Энна к западу от Катании; о том, что Веррес похитил статую богини из этого храма, Цицерон упоминает в своей речи "Против Верреса" ("О казнях", 187).

... Секст Помпей в свою очередь разграбил Катанию под предлогом того, что она оставалась чересчур безразличной к его отиу во время споров, которые тот вел с Цезарем ... — Помпей, Секст (ок. 75—36 до н.э.) — древнеримский военный и государственный деятель, один из главных противников триумвиров (Октавиана, Лепида и Антония); младший сын Помпея Великого; после битвы при Фарсале сопровождал своего отца в Египет и был свидетелем его смерти; в 46 г. до н.э. отправился в Испанию, где служил под началом своего старшего брата Гнея Помпея Младшего (ок. 75—45 до н.э.); после окончательного разгрома помпеянцев в 45 г. до н.э. в сражении при Мунде (на юге Испании) начал корсарскую войну с легатами Цезаря; после смерти Цезаря ему удалось стать главнокомандующим флота, с помощью которого он занял Сицилию (43 до н.э.), представлявшую собой житницу Рима, и стал ее властителем. Когда триумвиры объявили его врагом отечества, он, владея сицилийскими гаванями и перекрывая Мессинский пролив, блокировал доставку хлеба в Италию. В 40 г. до н.э. Октавиан и Антоний, обеспокоенные волнениями, которые из-за голода происходили в Риме, решились для вида примириться с Секстом Помпеем и заключили с ним в Мизенах договор, по которому он обязался не мешать морской торговле, не принимать дезертиров и беглых рабов и ежегодно присылать из Сицилии, которая была предоставлена в его власть вместе с Корсикой, Сардинией и Ахайей, определенное количество хлеба. Таким образом, римское государство оказалось разделено между четырьмя властителями: Октавианом, Антонием, Лепидом и Секстом Помпеем. Однако вскоре Антоний нарушил соглашение, отказавшись отдать Помпею принадлежавшую ему по Мизенскому договору Ахайю. Тогда Помпей занял несколько приморских городов Италии, возобновил пиратские набеги и снова стал принимать на свои корабли дезертиров. Вражда усилилась еще более, когда легат Помпея передал Октавиану Корсику и Сардинию. Помпей снова стал перехватывать хлебные транспорты; в Италии опять начался голод. Октавиан предпринял военную кампанию против Помпея, но сначала потерпел неудачу. Однако Помпей не сумел воспользоваться благоприятными для него обстоятельствами и дал Октавиану возможность собраться с силами. В 36 г. до н.э. у мыса Навлох (близ Мессины) флоты противников вступили в битву, которая решилась в пользу Октавиана. Помпей на уцелевших кораблях уплыл на Восток, надеясь найти себе помощь у Антония, но был убит в Милете одним из его легатов.

Помпей, Гней (106—48 до н.э.) — древнеримский полководец и политический деятель, консул 70, 55 и 52 гг. до н.э.; за свои победы получил прозвище Великий; вначале — противник сената и союзник Цезаря, потом его противник в борьбе за власть; был разбит Цезарем при Фарсале в Греции (48 до н.э.), после чего бежал в Египет, где был предательски убит.

... В юности, увлеченный чужим примером, он многих подвергнул проскрипциям, поступая так же, как Лепид и Антоний ... — Марк Эмилий Лепид (ок. 90—12 до н.э.) — древнеримский политический деятель, приверженец Цезаря; будучи претором, добился в 49 г. до н.э. предоставления Цезарю диктаторских полномочий; в 48—47 гг. до н.э. наместник Ближней Испании; в 46 г. до н.э. консул вместе с Цезарем; после убийства Цезаря примкнул к Марку Антонию; в 43—38 гг. до н.э. входил в триумвират (вместе с Антонием и Октавианом); в 42 г. до н.э. снова был избран консулом; после установления единоличной власти Октавиана был отстранен им от политической жизни.

Марк Антоний (82—30 до н.э.) — древнеримский политический деятель и полководец, соратник Цезаря; консул 44 г. до н.э.; после убийства Цезаря пытался стать его преемником; в 43 г. до н.э. заключил с Октавианом и Лепидом триумвират, направленный против Брута и Кассия; в 42 г. до н.э. одержал при Филиппах победу над убийцами диктатора и стал единоличным властителем богатых восточных провинций; в 36 г. до н.э., будучи женатым на сестре Октавиана, женился на египетской царице Клеопатре, поскольку он нуждался в ее богатствах и власти для осуществления своих честолюбивых замыслов; в 31 г. до н.э. в морской битве при Акции потерпел поражение от Октавиана и вскоре после этого покончил жизнь самоубийством.

Проскрипции (лат. proscriptio) — в политической борьбе I в. до н.э. в Древнем Риме особые списки лиц, объявленных вне закона; человек, занесенный в проскрипционный список, мог быть безнаказанно убит, а его имущество подлежало конфискации.

Здесь речь идет о проскрипциях, последовавших за установлением триумвирата Антония, Лепида и Октавиана; в списки проскриби-рованных тогда было внесено 280 имен и преследование жертв осуществлялось с поразительной жестокостью. Как считалось, Окта-виан, самый молодой из триумвиров, согласился на проскрипции, желая наказать убийц Цезаря.

... Август возвел ее стены и вывел туда колонию, которая даже при Феодосии все еще оставалась одной из самых процветающих на Сицилии ... — Здесь, скорее всего, имеется в виду Феодосий I Великий (347—395) — римский император с 379 г., последний правитель Рима перед окончательным разделением государства на Западную Римскую империю и Восточную Римскую империю (Византию).

127 ... землетрясение, случившееся в 1169году, разрушило город... — В ре зультате катастрофического землетрясения 4 февраля 1169 г. Катания была почти полностью разрушена и погибло около 15 000 ее жителей.

... с помощью Вильгельма Доброго построили новый город. — Вильгельм II Добрый (ок. 1154—1189) — король Сицилии с 1166 г., второй сын Вильгельма I Злого (1126—1166; правил с 1154 г.) и его супруги (с 1151 г.) Маргариты Наваррской (1128—1 183); отличался образованностью и мягкостью своего правления, период которого остался в памяти сицилийцев как чуть ли не золотой век; устроил брак своей тетки Констанции с сыном германского императора, будущим Генрихом VI.

... Генрих VI, находясь в дурном расположении духа, предал его огню, а его обитателей — мечу. — Генрих VI Гогенштауфен (1165—1197) — германский император с 1190 г., сын Фридриха Барбароссы, супруг (с 1186 г.) Констанции Сицилийской (1154—1198), которой ее племянник Вильгельм II, не имевший потомства, завещал свое королевство; сумел занять сицилийский престол только в 1194 г., после кровопролитных сражений с местной знатью.

... Фридрих Барбаросса придерживался правил своего достойного отца ... — Фридрих I Барбаросса (ок. 1122—1190) — германский король с 1152 г., император Священной Римской империи с 1155 г.; значительно укрепил императорскую власть в Германии, но потерпел поражение в борьбе с городами Северной Италии (1176); во время третьего крестового похода утонул в Малой Азии при переправе через реку.

Однако здесь явно имеется в виду Фридрих II Гогенштауфен (см. примеч. к с. 105) — сын Генриха VI и внук Фридриха Барбароссы.

... хуже была только чума: она обрушилась на Катанию в 1348году ... — Во время страшной эпидемии чумы, разразившейся в Европе в 1347—1350 гг., погибло, как считается, две трети ее населения; на Сицилии чума началась в октябре 1347 г. в Мессине (источниками инфекции стали суда, прибывшие из Генуи) и вскоре достигла Катании, где пытались спрятаться от нее испуганные мессинцы.

... поток лавы длиной в десять льё и шириной в льё извергся из Монте Россо ... — Монте Россо (точнее, Монти Росси) — кратер на южном склоне Этны, к северу от селения Николози, через который в 1669 г. в течение 122 дней происходило извержение лавы (полагают, что ее изверглось около одного миллиарда кубических метров).

... Посреди площади возвышается мраморный фонтан, увенчанный фигурой слона из базальта ... — Имеется в виду фонтан Слона (Фонтана делл'Элефанте), стоящий на Соборной площади Катании (Пьяцца Дуомо); сооружен в 1735—1737 гг. итальянским архитектором Джованни Баттиста Ваккарини (1702—1768).

Фигура слона издавна была символом Катании.

128 ... Египетского ли происхождения этот обелиск, или нет? — Водруженный на спину слона обелиск высотой 3,6 м покрыт иероглифами, которые содержат восхваление богини Исиды.

... он украшал спину в античном цирке, раскопанном в 1820 году. — Спина (лат. spina — букв, "хребет") — центральная часть античного цирка: невысокая длинная каменная платформа, украшенная обелисками, скульптурными группами и алтарями; вокруг нее совершались заезды во время конных ристаний.

... извлекиз бумажника рекомендательное письмо, которое перед самым моим отъездом из Парижа вручил мне Беллини и которое было адресовано герцогине ди Нойя ... — Герцогиня ди Нойя — Мария Виттория д'Аквино (1801 — 1847), дочь Томмазо Ландольфо д'Аквино, князя ди Караманико, с 1818 г. супруга Джованни Баттисты дел-ла Стадеры, девятого герцога ди Нойя (1773—1849), управляющего королевскими театрами Неаполя.

... эта небольшая коляска и лошадь — часть прибыли от "Пуритан". — "Пуритане" ("1 Puritani") — опера В.Беллини, впервые поставленная 24 января 1835 г. в Париже, в Итальянском театре; либретто к ней написал граф Карло Пеполи (1796—1881).

129 ... заставляет свою сестру петь наши старые сицилийские мелодии ... — У Винценцо Беллини было три сестры: Микела, Джузеппа и Мария.

... Мой друг и сам сын видного музыканта. — Имеется в виду Жаден, Луи Эмманюэль (1768—1853) — известный французский композитор, автор более сорока опер, а также симфоний и камерной музыки; сочинял также патриотические музыкальные произведения для исполнения во время революционных праздников.

... известиям, которые я ему привез, суждено было стать последними, полученными им от сына. — Дюма встретился с отцом Беллини 1 сентября 1835 г. в Катании. Известие о смерти Беллини, скоропостижно скончавшегося вблизи Парижа 23 сентября 1835 г., в возрасте 34 лет, пришло в Катанию только 14 октября.

... проводник повел нас в музей. — Имеется в виду музей Бискари в Катании, размещающийся в Палаццо Бискари.

... Это был дон Игнацио ди Патерно, князь ди Бискари. — Игнацио II Патерно Кастелло, пятый князь ди Бискари (1719—1786) — известный сицилийский меценат, археолог и антикварий, коллекция которого стала основой городского музея в Катании; с 1779 г. главный инспектор исторических памятников Сицилии; автор сочинения "Путешествие по всем древностям Сицилии и Калабрии" ("Viaggio per tutte le antichita della Sicilia e Calabria"; 1781).

130 ... за исключением огромного торса, принадлежавшего, как считается, статуе Зевса Элевтерия, скульптуры умирающей Пенфесилеи, бюста Антиноя и изваяния кентаврессы ... — Зевс Элевтерий ("Освободитель") — одно из имен верховного бога в древнегреческой мифологии, под которым он почитался, в частности, в Сиракузах. Пенфесилея — в древнегреческой мифологии царица амазонок, дочь бога Ареса и Отреры; пришла на помощь Трое и пала в поединке с Ахиллом; сняв с нее доспехи, герой восхитился ее красотой и оплакал ее смерть.

Антиной (?—130) — прекрасный греческий юноша, любимец императора Адриана (76—138; правил со 117 г.); после смерти был объявлен богом; в древности считался идеалом красоты молодого человека.

... Предметы естественной истории относятся к трем царствам природы Сицилии ... — То есть к минеральному, растительному и животному мирам.

... Из музея мы направились в кафедральный собор, перейдя улицу Сан Фердинандо. — Кафедральный собор Катании (Дуомо ди Сант'Ага-та), посвященный святой Агате, построил в 1732—1768 гг. в стиле сицилийского барокко архитектор Джованни Баттиста Ваккарини на основе почти полностью разрушенного в 1693 г. собора, возведенного на этом месте еще в 1091 г.

131 ... он стоил бы нам побольше двух паоло. — Паоло (по имени римского папы Павла III) — разменная серебряная монета Папской области, десятая часть скудо; имела хождение с нач. XVI в. до кон. XIX в.; первоначальный вес ее составлял 3,86 г серебра и постепенно снизился до 2,65 г.

... в Генуе, городе, с которого Милорд начал изводить в Италии кошачий род ... — См. главу "Генуэзская Ривьера" книги Дюма "Год во Флоренции".

132 ... церковь посвящена святой Агате, которая, как известно, там погребена. — Святая Агата (ок. 235—251) — девственница и христианская мученица; уроженка Катании, происходившая из богатой и знатной семьи; после того как она отказалась совершать жертвоприношения идолам, ее подвергли жестоким пыткам, а затем по приказу домогавшегося ее Квинциана, проконсула Сицилии, нагую катали по раскаленным углям и щипцами вырвали ей груди; считается покровительницей Катании и Мальты; день ее поминовения — 5 февраля.

... подобно Дидоне, святая привыкла сочувствовать тем бедам, от каких ей довелось страдать самой ... — Дидона — легендарная царица Карфагена; дочь тирского царя Бела и сестра царя Пигмалиона, бежавшая, после того как брат убил ее супруга Сихея, в Африку, и основавшая там Карфаген; согласно версии Вергилия, возлюбленная Энея: когда он по воле богов покинул ее, она покончила с собой.

... представляющие всю историю святой — с того самого дня, когда она отказалась выйти замуж за Квинциана, и до тех пор, когда ее тело привезли сюда из Константинополя. — Согласно легенде, когда святая Агата умерла, ее погребли вблизи Катании, а через 60 лет ее прах привезли в город и похоронили во вновь построенной церкви. В 1040 г. реликварий с мощами святой был вывезен из Катании в Константинополь византийским военачальником Георгием Маниакисом (Маниак; 998—1043), но в 1126 г. два солдата, состоявшие на византийской службе, провансалец Гильберт и калабриец Гозелино, выкрали мощи и передали их епископу Катании; 17 августа 1126 г. они были торжественно возвращены в кафедральный собор Катании.

... где святую исцеляет святой Петр, посетивший ее в тюрьме. — Святой Петр — один из первых учеников Иисуса и один из его апостолов; почитается первым епископом Рима и главой христианской церкви.

Согласно легенде, он посетил находившуюся в темнице святую Агату.

133 ... проводник повел нас в амфитеатр ... — Римский амфитеатр в Катании, построенный во II в. из базальта и мрамора, оказался погребенным под вулканической лавой еще во время извержения 251 г.; амфитеатр вмещал от 15 000 до 20 000 зрителей и был самым большим на Сицилии (он имел форму эллипса с осями длиной 167 м и 137 м, а оси его эллиптической арены имели длину 70 м и 50 м); забытый на многие столетия, он был обнаружен во время строительных работ, которые начали вести в городе после извержения Этны в 1669 г.

... обелиск, высящийся на площади Слона ... — Имеется в виду Соборная площадь (Пьяцца Дуомо) в Катании.

...Из амфитеатра мы отправились в театр. — Имеется в виду Театро Романо — античный театр в Катании, сооруженный греками в V в. до н.э. и перестроенный римлянами в императорскую эпоху; способен был вместить до 7 000 зрителей; по соседству с ним находился Одеон, имевший 1 300 зрительских мест.

... нужно подняться на одну из башен замка Урсини, построенного императором Фридрихом II... — Кастелло Урсини — крепость, построенная вблизи гавани Катании в 1239—1250 гг. по воле императора Фридриха II и защищавшая город от нападения со стороны моря; с 1837 г. служила тюрьмой; в 1934 г. там разместился городской музей.

... перед тем как посетить бенедиктинский монастырь ... — Имеется в виду грандиозный комплекс Сан Николо л'Арена (святого Ни-колая-на-Песках) в Катании, один из крупнейших бенедиктинских монастырей в Европе.

134 ... никто не был свидетелем убийства, даже журавли поэта Ивика ... — Ивик — древнегреческий странствующий песнопевец, живший во второй пол. VI в. до н.э. в городе Регий в Южной Италии; согласно преданию, его убили разбойники, когда он направлялся в Коринф на праздник Посейдона, и во время этого праздника убийцы выдали себя своим невольным восклицанием, увидев журавлей, которые стали свидетелями злодеяния и которых Ивик перед кончиной просил открыть людям правду о его гибели; эта легенда стала сюжетом знаменитой баллады Шиллера "Ивиковы журавли" ("Die Kraniche des Ibykus"; 1797).

... показыает их гостям, выдавая за очки знаменитого аббата Мели, сицилийского Анакреонта. — Сицилийский поэт Мели (см. примеч. к с. 14), по профессии врач и ученый-химик, к концу жизни вступил в орден миноритов, и потому его стали назавать "аббат Мели". Анакреонт (ок. 570—478 до н.э.) — древнегреческий лирический поэт, воспевавший любовь, вино и праздную жизнь.

Бенедиктинцы старого монастыря святого Николая

... Монастырь святого Николая, самый богатый в Катании ... был построен приблизительно в середине прошлого века по проекту Кон-тини. — Первые здания монастыря Сан Николо д'Арена в Катании начали строить еще в 1558 г., но в 1669 г., во время извержения Этны, они были разрушены, и в 1687 г. стал возводиться новый монастырский комплекс по планам известного итальянского архитектора Джованни Баттисты Контини (1641 — 1723); монастырь действовал до 1866 г.

... колоннами из фессалийского зеленого мрамора ... — Имеется в виду зеленый мрамор (лат. lapis atracius — "атракийский камень"), добываемый около города Ларисса в Фессалии, исторической области на северо-востоке Греции, и именуемый в Италии ve'rde antico.

... чрезвычайно красивым органом, делом рук некоего калабрийского монаха ... — Великолепный орган церкви Сан Николо в Катании построил в 1755—1763 гг. знаменитый органный мастер Донато дель Пьяно (1704—1785), неаполитанский монах, работавший во многих городах Мальты и Сицилии и умерший в Катании.

... в трех четвертях льё от Николози, последней деревни, которую встречаешь во время подъема к кратеру. — Николози — селение в 12 км к северо-западу от Катании, на южном склоне Этны, на высоте 700 м; получило название от старого бенедиктинского монастыря Сан Николо, построенного в его окрестности в 1359 г. и постепенно пришедшего в упадок начиная с 1558 г.

135 ... он поднялся на борт судна в Триесте, высадился в Анконе ... — Триест — крупный итальянский портовый город на берегу Триестского залива Адриатического моря; был известен еще во времена античности (древн. Тергест); с 1382 г. принадлежал Австрии (за исключением 1797—1805 и 1809—1814 гг., когда им владели французы); в 1818 г., после Первой мировой войны, отошел к Италии.

Анкона — крупный итальянский портовый город на Адриатическом море, с 1532 г. входивший в состав папских владений; центр т.н. Анконской марки.

136 ... на крайнем рубеже reggione coltivata и на переднем крае reggione nemorosa. — В отношении растительности склоны Этны делятся на три пояса: культурная область (regione coltivata), на высотах до 1 100—1 300 м, — с виноградниками, каштановыми лесами и хлебными полями;

лесистая область (regione boscosa, или regione nemorosa), на высотах от 1 300 до 2 200 м, — поросшая дубовыми, березовыми и лиственничными лесами;

пустынная область (regione deserta), на высотах от 2 200 до 3 000 м, — поросшая кустарниками и травой.

137 ... больше похожую на покаянный псалом, чем на тарантеллу ... — Покаянный псалом — церковное католическое песнопение на текст пятидесятого псалма, начинающееся словами "Miserere mei, Deus" (лат. "Помилуй меня, Господи").

Тарантелла — стремительный и темпераментный итальянский народный танец, исполняемый одной или несколькими парами.

... принадлежит к какой-нибудь банде из Богемии ... — Богемия — в 1526—1918 гг. официальное название Чехии (без Моравии), входившей в состав Габсбургской империи.

138 ... Так они проследовали через деревни Травина, Санта Лючия ди Ка-тарика, Масса Аннунциата и Николози. — Гравина (с 1862 г. — Травина ди Катания) — селение в 6 км к северо-западу от Катании, на пути к Николози; выше него находится селение Маскалуча (Mascalucia; возможно, оно и названо здесь Santa-Lucia-di-Catarica); Масса Аннунциата отстоит от Николози на 4 км.

140 ... я иметь айн письмо от картинала Морозини к фашему начальни ку. — Кардинала с таким именем (Morosini) в нач. XIX в. не было.

144 ... жили, подвергаясь превратностям погоды, словно первые отшельники горы Кармель и Фиваиды. — Гора Кармель (Кармил) — горная гряда на северо-западе Израиля, тянущаяся на 27 км и вдающаяся в Средиземное море; высшая ее точка — 546 м; занимает важное место в библейской истории; в христианскую эпоху на ней возник целый ряд монастырей.

Фиваида — область в южной части Верхнего Египта, со столицей в Фивах; во время жестоких гонений, предпринятых императором Децием (ок. 200—251; правил с 249 г.) против христиан, многие из них удалились в здешние пустыни, чтобы вести отшельническую жизнь.

145 ... это очень хорошее оружие, марки Кухенройтер, и я выписал его из Германии. — Кухенройтер — знаменитая семья оружейников из предместья немецкого города Регенсбург, с 1626 г. занимавшаяся производством пистолетов; в первой пол. XIX в. во всей Европе и России пользовались чрезвычайной известностью пистолеты Бартоламеуса Йозефа Кухенройтера (1782—1864), одного из представителя этой семьи.

... Это марсала, господин граф ... — Марсала — десертное вино, производимое в окрестностях портового города Марсала (древн. Лилибей) на западной оконечности Сицилии, в провинции Трапани; отличается своеобразным вкусом и пользуется мировой известностью.

146 ... Марсала лилась рекой, не говоря уже о сухом сиракузском вине, калабрийском мускате и липарийской мальвазии. — Мальвазия — ликерное вино, с древности производившееся на юге Греции и вывозившееся в Западную Европу с небольшого скалистого острова Мальвазия (Монемвазия), который находится у восточных берегов Пелопоннеса и в средние века служил крупнейшим пунктом средиземноморской торговли; подобное вино издавна производилось также на Кипре, Мадейре, Сардинии, Сицилии и Липарийских островах.

... не найдя в нем ничего более подходящего, чем песня шиллеровских разбойников, принялся распевать во все горло знаменитые "Stehlen, morden, huren, balgen" ... — Имеется в виду песня, которую распевают разбойники в пятой сцене четвертого действия драмы "Разбойники" Шиллера:

Stehlen, morden, huren, balgen Heisst bei uns nur die Zeit zerstreun Morgen hangen wir am Galgen,

Drum lasst uns heute lustig sein.

(Резать, грабить, куролесить Нам уж не учиться стать!

Завтра могут нас повесить,

Нынче будем пировать! — Перевод Н.Ман.)

147 ... справа от него была деревня Николози, слева — Педара, перед ним — Катания ... — Педара — селение в 3 км к северо-востоку от Николози.

148 ... дело чрезвычайной важности заставило нас отправиться в сторону Чефалу. — Чефалу — древний портовый город на северном побережье Сицилии, в провинции Палермо.

... разбойники ворвались в монастырь Санта Кьяра ... — Возможно, имеется в виду женский монастырь клариссинок Санта Кьяра (святой Клары), существовавший в Катании с XVII в.

Этна

149 ... солнце ... скрылось за деревней Лдерно ... — Этот топоним (Aderno) идентифицировать не удалось; возможно, имеется в виду селение Адрано (Adrano) в 30 км к северо-западу от Катании, на южном склоне Этны.

150 ...в Николози ... уже более полувека жил некий г-н Джемелларо, скромный и любезный ученый ... — Джемелларо, Марио (1773—1839) — ученый-вулканолог, житель селения Николози, удостоенный в 1829 г. за свои исследования золотой медали Берлинской академии наук. Его младший брат Карло Джемелларо (1787—1866) был профессором геологии и минералогии университета в Катании, а с 1847 г. — ректором этого университета; им был написан фундаментальный труд "Вулканология Этны".

Одна из улиц в Николози носит имя Братьев Джемелларо. Знаменитым ученым был также сын Карло — Гаэтано Джорджо Джемелларо (1832—1904), профессор, геолог и минералог, основатель (1860) палеонтологического и геологического музея Джемелларо в Палермо.

... Между Масса Аннунциатой и горой Мьяни, справа от дороги, находится могила Коломбы. — Мьяни (le mont Miani) — этот топоним идентифицировать не удалось.

Могила Коломбы — пропасть Фосса дель Коломбе к югу от Николози.

152 ... Словом, г-н Джемелларо — это современный Эмпедокл, однако ему в большей степени свойственно здравомыслие, и потому, надеюсь, он будет похоронен с обеими своими туфлями. — Эмпедокл из Акраганта (ок. 490—430 до н.э.) — древнегреческий философ, поэт, врач, политический деятель; почитался учениками как божество; по преданию, погиб, добровольно прыгнув в кратер Этны и оставив на его краю свои медные сандалии как доказательство происшедшего; по другим сведениям, он умер на Пелопоннесе.

... у него есть даже осколок вулканической породы с острова Юлия. — Имеется в виду вулканический остров, появившийся у юго-западных берегов Сицилии, в 22 милях от сицилийского города Шакка, в июле 1831 г. и вновь погрузившийся в море в середине декабря того же года; максимальные размеры его составили 4 800 м в окружности и 63 м в высоту. Из-за этого острова, занимавшего исключительно важное стратегическое положение и названного англичанами — Грэхем, в честь сэра Джеймса Грэхема (1792—1861), первого лорда Адмиралтейства в 1830—1834 гг., неаполитанцами — Ферди-нандея, в честь неаполитанского короля Фердинанда II (1810— 1859; правил с 1830 г.), и французами — Юлия, в честь появления этого острова на свет в июле, чуть было не разразился вооруженный конфликт между Великобританией и королевством Обеих Си-цилий.

... Его капитан, удивленный тем, что видит остров там, где на морской карте не была указана даже скала ... — Этим английским капитаном, заметившим 19 июля 1831 г. новый остров в Сицилийском проливе, был Чарлз Генри Суинберн (1797—1877), будущий адмирал и отец известного английского поэта Алджернона Чарлза Суинберна (1837—1909); капитан командовал корветом "Быстрый" ("Rapid"). Однако еще за неделю до этого, 13 июля, известие о появлении нового острова привез на Мальту капитан торгового судна.

... остров находится на широте 38 градусов ... — Точные координаты острова Юлия — 37°06' северной широты и 12°42' восточной долготы.

...он взял флаг с английским гербом и водрузил его на самой высокой горе острова ... — Английский флаг на новом острове установил 2 августа 1831 г. капитан сэр Хэмфри Флеминг Сенхауз (1781 — 1841), и он же дал новому британскому владению название "остров Грэхем".

... взял курс на Англию, куда благополучно прибыл с известием, что им обнаружен в Средиземном море неизвестный остров, который он назвал Юлией в честь месяца июля ... — Название "Юлия" ("Julia") новому острову дал французский геолог Луи Констан Прево (1787— 1856), посетивший его 27—29 сентября 1831 г. и установивший на нем французский флаг.

153 ... долина, подобная Иосафатовой ... — Долина Иосафата обычно отождествляется с расположенной к востоку от Иерусалима долиной горного потока Кедрон, несущего свои воды в Мертвое море; предполагается, что она названа в честь иудейского царя Иосафата (правил в 873—849 гг. до н.э.). В Писании долина Иосафата впервые упоминается в Книге пророка Иоиля (3: 2—12), причем в таких выражениях, что неясно, имеется ли в виду конкретное место или пророческий символ; считается, что именно в Иосафатовой долине будет происходить воскресение мертвых и Страшный суд, поэтому евреи предпочитали хоронить здесь своих близких.

... и источник минеральной воды, где можно устроить купальные заведения куда значительнее тех, что имеются на Искье. — Остров Искья (см. примеч. к с. 22) с глубокой древности славится своими термальными источниками, имеющими вулканическую природу.

... произвел его в адмиралы и наградил большой лентой ордена Святого Януария. — Неаполитанский королевский орден Святого Януария был учрежден в 1738 г. королем Карлом VII (1716—1788; король Обеих Сицилий в 1734—1759 гг., затем испанский король под именем Карла III) в ознаменование его женитьбы на принцессе Марии Амалии Саксонской (1734—1760); орден имел только одну степень, и украшениями его служили золотая цепь, перевязь, звезда и крест; на кресте и звезде изображен святой Януарий в епископском облачении, держащий в руках посох и два сосуда.

... На следующий день в трех неаполитанских газетах появилось сообщение, что адмирал Боннакорри, герцог ди Сан Фердинандо, открыл в Средиземном море остров ... — Боннакорри (Bonnacorri) — скорее всего, это вымышленное имя.

... В первом его сравнивали с Васко де Гамой, во втором — с Кристо-фором Колумбом, а в третьем — с Америго Веспуччи. — Васко (Ваш-ку) да Гама (1469—1524) — знаменитый португальский мореплаватель, открывший во время экспедиции 1497—1499 гг. морской путь в Индию и установивший торговые и дипломатические отношения с правителями портового города Каликут; во время экспедиции 1502—1503 гг. разорил Каликут, построил в Индии крепость и основал там и в Африке несколько португальских факторий; в 1524 г. был назначен вице-королем Индии и отправился в третью экспедицию, во время которой и умер.

Колумб — см. примеч. к с. 35.

Америго Веспуччи (ок. 1454—1512) — итальянский мореплаватель, в качестве космографа и кормчего участвовавший в нескольких испанских и португальских экспедициях; возможно, хотя это и оспаривается рядом исследователей, в 1497 г. открыл побережье Центральной Америки, т.е. первым высадился на собственно американский континент (Колумб к этому времени достиг только островов в Карибском море); в своих письмах впервые употребил выражение "Новый Свет", т.е. как бы заявил, что новооткрытые земли не Азия, как упорно считал Колумб, но новая, неизвестная часть света. Именно поэтому немецкий картограф Мартин Вальдземюллер (ок. 1470—1520) в 1507 г. предложил назвать эту часть света Америкой — в честь Америго Веспуччи.

154 ... перевалочный путь, который оно долго искало на пути из Гибралтара на Мальту. — Гибралтар — колония и крепость Англии на юге Пиренейского полуострова, на северном берегу Гибралтарского пролива, связывающего Средиземное море с Атлантическим океаном; крепость, основанная арабами в VIII в., в 1462 г. была окончательно отвоевана у арабов кастильцами, а в 1704 г. захвачена Англией, владычество которой над этой территорией было закреплено Утрехтским миром (1713).

Мальта — см. примеч. к с. 41.

... старый капитан второго ранга, потерявший ногу при Абукире и с тех пор ходатайствовавший перед лордами Адмиралтейства о каком-нибудь вознаграждении ... — В сражении у мыса Абукир (при впадении Нила в Средиземное море; соврем. Абу-Кир) 1—2 августа 1798 г. английская эскадра под водительством Нельсона почти полностью уничтожила французский флот, сопровождавший экспедицию Бонапарта.

Адмиралтейство — до 1964 г. орган управления королевским военно-морским флотом Великобритании, возглавлявшийся первым лордом Адмиралтейства, который одновременно являлся членом кабинета министров; по существу, министерство военно-морского флота.

... обогнул оконечность Бретани, пересек Гасконский залив ... — Бретань — здесь: полуостров на северо-западе Франции, омываемый водами пролива Ла-Манш и Атлантического океана, западная оконечность Европейского континента.

Гасконский залив — принятое у французов название Бискайского залива, который расположен у берегов Франции и Испании.

... сделал остановку на Пантеллерии ... — Пантеллерия (см. примеч. к с. 98) находится недалеко от того места, где в 1831 г. на полгода появился из моря остров Юлия.

155 ... Как видите, финикийский был языком того же самого рода, на каком изъяснялся с мещанином во дворянстве Ковьель, и выражал много всяких понятий посредством крайне малого количества слов. — Ковьель — персонаж комедии Мольера "Мещанин во дворянстве", слуга Клеонта, влюбленного в дочь господина Журдена, буржуа, стремившегося уподобиться знатным господам. В третьем явлении четвертого действия комедии переодетый Клеонт выдает себя за сына турецкого султана, желающего жениться на Люсиль, и в разговоре с Журденом сыплет фразами на тарабарщине, которую Ковьель будто бы переводит на французский язык. А в ответ на удивленное замечание Журдена, как много можно выразить всего в трех словах на турецком языке, Ковьель заявляет: "Таков турецкий язык: всего несколько слов, а сказано много".

... Некоторые античные поэты утверждают, что именно на Этне укрылись Девкалион и Пирра во время всемирного потопа. — Согласно древнегреческой мифологии, Девкалион, сын титана Прометея, и его жена Пирра, дочь Пандоры и Эпиметея, во время всемирного девятидневного потопа, уничтожившего все человечество, спаслись в ковчеге, который был построен по указаниям Прометея, и на десятый день, когда вода стала спадать, пристал к горе Парнас. О том, что ковчег Девкалиона остановился у Этны, пишет в своем труде "Мифы" (фабула 153) римский грамматик Гай Юлий Гигин (ок. 67 до н.э.—17 н.э.).

... вполне может притязать на несть происходить по прямой линии от одного из первых камней, которые они бросали себе через спину. — Чтобы восстановить человеческий род, престарелые Девкалион и Пирра по повелению Зевса стали бросать себе через спину камни, спускаясь при этом с горы и не оглядываясь. Из камней, брошенных Девкалионом, произошли мужчины, из брошенных Пиррой — женщины.

... Понятно, что это оставило бы далеко позади Монморанси, Рога-нов и Ноайлей. — Монморанси — одна из самых древних французских аристократических семей, родоначальником которой был Бушар I (?—ок. 1020), ставший в 997 г. владельцем замка Монморанси близ Парижа; из нее вышло шесть коннетаблей, двенадцать маршалов Франции и четыре адмирала.

Роганы — один из самых знатных родов Франции, потомки древних королей и герцогов Бретани; владели огромными землями в Бретани, в том числе герцогством Роган и княжеством Гемене; при Людовике XIV были возведены в ранг иностранных принцев; к этому роду принадлежали принцы Гемене, герцоги Монбазоны, принцы Субизы, принцы Леоны, герцоги Роган-Шабо и многие другие знатные французские семьи.

Ноайли — французская аристократическая фамилия, известная с 1225 г.; пять ее представителей стали маршалами Франции.

... Пиндар именует ее столпом небосвода. — См. примеч. к с. 118.

... Фукидид упоминает о трех крупных взрывах ... — Фукидид упоминает три извержения Этны в своей "Истории" (III, 116).

... два извержения случились в эпоху Дионисиев ... — Имеются в виду Дионисий I Старший (см. примеч. к с. 125) и его сын и наследник Дионисий II Младший (ок. 397—ок. 337 до н.э.), рожденный некой Доридой из Локр, — тиран Сиракуз в 367—357 и 346—344 гг. до н.э.

... Везувий, Стромболи и даже Гекла изливают лаву с вершины своих кратеров ... — Гекла — действующий вулкан в юго-западной части Исландии, высотой 1 491 м; национальный символ.

156 ... что-то вроде фурункула размером с Монмартр ... — Монмартр —

холм высотой около 100 м в северной части современного Парижа; расположенные на нем кварталы вошли в черту города только в 1860 г. и долго сохраняли полудеревенский облик. Название его происходит от слов: mont — "гора" и martyr — "мученик" (на этом холме по приказу римского наместника в 250 г. был казнен святой Дионисий, первый епископ Парижа, проповедовавший христианство в Галлии).

... где угодно, лишь бы не по соседству с Андами, Кордильерами и Альпами, эта была бы очень милая небольшая гора ... — Анды (или Кордильеры Южной Америки) — самая длинная (9 000 км) и одна из самых высоких в мире (гора Аконкагуа, 6 960 м) горных цепей, окаймляющих с севера и запада всю Южную Америку, южная часть Кордильер; ширина их доходит до 900 км.

Кордильеры — здесь подразумеваются Кордильеры Северной Америки, простирающиеся вдоль западных окраин северной части американского континента; ширина их доходит до 1 600 км, а их высочайшая вершина — гора Мак-Кинли (6 913 м).

Альпы — самая высокая и самая значительная горная система в Западной Европе; тянется выпуклой к северо-западу дугой от Средиземного моря до Среднедунайской равнины; длина ее составляет около 1 200 км, а ширина доходит до 260 км; поперечной долиной между Боденским озером и озером Комо разделяется на более высокие Западные Альпы (высота до 4 807 м) и более низкие Восточные Альпы (высота до 4 049 м).

... высотой в девятьсот футов, то есть в три раза выше башен собора Парижской Богоматери. — Собор Парижской Богоматери — одна из национальных святынь Франции, главный храм Парижа, шедевр французской средневековой готической архитектуры; расположен на острове Сите — историческом центре города; сооружался с 1163 по 1345 гг.; высота двух его башен, расположенных на западном фасаде, составляет 69 м.

... хлынула через край по южному склону и, оставив Николози справа и Борелло слева, начала растекаться ... — Борелло — селение на южном склоне Этны, в 3 км к западу от Николози.

... накрыла своими пылающими волнами деревни Кампо Ротондо, Сан Пьетро, Джигганео ... — Кампоротондо — селение на южном склоне Этны, в 6 км ниже Николози.

Сан Пьетро Кларенца — селение в 2 км восточнее Кампоротондо. Топоним Джигганео (Gigganeo) идентифицировать не удалось. В 1669 г. поток лавы накрыл одновременно с Кампоротондо и Сан Пьетро селение Сан Джованни Галермо (San Giovanni Galermo), которое расположено к юго-востоку от них, в направлении Катании; возможно, оно и имеется здесь в виду.

157 ... Это здание было возведено, согласно Фацелло, графом Симоном,

внуком норманна Рожера, самого прославленного завоевателя Сицилии ... — Фацелло, Томмазо (1498—1570) — выдающийся сицилийский историк и археолог, монах-доминиканец; автор знаменитого труда "История Сицилии" (1558), написанного на латинском языке (под названием "De Rebus siculus decades duae" — "О делах сицилийских, в двух декадах") и ставшего своеобразным путеводителем по прошлому острова.

Норманн Рожер — Рожер 1 (Руджеро; ок. 1031 — 1101), младший сын нормандского феодала Танкреда де Отвиля (см. примеч. к с. 400) и его второй супруги Фредезенды (ок. 995—1057), граф Сицилийский с 1071 г. (по прозвищу Великий граф); в 1061 — 1091 гг. отвоевал у сарацин Сицилию и Мальту; отец короля Рожера II.

Основателем бенедектинского монастыря святого Николая на Этне (1156) стал Симоне, граф ди Поликастро и ди Патерно — племянник графа Рожера I и двоюродный брат короля Рожера II; он был сыном Энрико дель Васто, графа Поликастро (?—ок. 1137), родного брата Аделаиды дель Васто (ок. 1072—1118), третьей жены графа Рожера I (с 1087 г.).

... Некоторые ученые утверждают, что этот монастырь стоит на том месте, где в древности находился город Инесса ... — Инесса — укрепленный город на южных склонах Этны, в который удалились колонисты из Катаны, изгнанные оттуда Дукетием, и который они стали называть Этна в память об оставленном ими городе; первоначально принадлежал сикулам; местоположение его до сих пор в точности не установлено.

158 ... один из них был построен наксосцами, а другой — испанскими сика-

нами ... — Сиканы — иберийское племя, в III тысячелетии до н.э. пришедшее на Сицилию.

... граф фон Ведер, этот новоявленный Фауст, присутствовал на шабаше Гаэтано-Мефистофиля. — Фауст — герой средневековой немецкой легенды и немецких народных книг, ученый, продавший душу дьяволу Мефистофилю ради знаний, богатства и мирских наслаждений. Легенда о Фаусте стала сюжетом для множества литературных произведений, из которых наиболее известна трагедия Гёте "Фауст", и именно ее персонаж имеется здесь в виду.

160 ... немедленно пустили в ход фосфорную зажигалку ... — До кон. XVIII в. огонь в Европе добывали путем высекания, используя кресало, огниво и трут. С нач. XIX в. во многих европейских странах делались попытки, иногда достаточно успешные, добывать огонь химическим путем. Ряд изобретений сделал возможным появление в 30-х гг. XIX в. в Австрии первой фабрики, производившей химические спички, которые напоминают современные. До этого использовались более сложные приспособления; одно из них и имеется здесь в виду: в плотно закрытой свинцовой бутылочке держали флакон с особо подготовленным разведенным фосфором; серной спичкой доставали немного фосфора и тотчас же добывали огонь трением о кусочек пробки, плотной материи или о другой подходящий материал.

161 ... Мы находились на поле битвы титанов и взбирались по Пелиону, водруженному на Оссу. — Пелион — гора в Фессалии, к юго-востоку от Оссы; высота 1 651 м.

Осса — гора высотой 1 978 м, лежащая к югу от Олимпа и отделенная от него Темпейской долиной.

Согласно древнегреческому мифу, От и Эфиальт, внуки Посейдона, сыновья Алоэя (Алоады), обладавшие сверхъестественной силой и буйным нравом, грозились овладеть Герой и Артемидой, для чего водрузили Пелион на Оссу, чтобы достичь Олимпа, но были убиты стрелами Аполлона.

163 ... как я это уже делал в Шамуни на Ледовом море ... — Шамуни (или Шамони) — кантональный центр на востоке Франции, в департаменте Верхняя Савойя, находящийся в одноименной альпийской долине на высоте 1 050 м; отсюда обычно начинают восхождение на Монблан, расположенный в 12 км к югу от него.

Ледовое море (Мер де Глас) — ледник на северных склонах горного массива Монблан, в 5 км к востоку от Шамони; в настоящее время занимает площадь около 40 км², начинаясь на высоте 3 900 м и спускаясь до высоты 1 400 м.

О своей экскурсии на этот ледник Дюма рассказывает в главе XI ("Ледовое море") книги "Путешествие в Швейцарию" ("Voyage еп Suisse"; 1834).

164 ...Я вспомнил все, что рассказывал мне Бальмй о своем первом восхождении на Монблан ... — Жак Бальмй, по прозвищу Монблан (1762—1834) — уроженец Шамони, охотник на серн и проводник, совершивший 8 августа 1786 г. вместе с врачом Мишелем Габриелем Паккаром (1757—1827) первое в истории восхождение на Монблан (см. примеч. к с. 120).

Дюма рассказывает о встрече с этим легендарным человеком, который спустя год после их беседы трагически погиб (во время поисков золотоносной жилы он провалился в глубокую расщелину, и тело его так и не было найдено), в своей книге "Путешествие в Швейцарию", в главе X ("Жак Бальма, по прозвищу Монблан").

... он давил на меня, подобно одной из тех свинцовых мантий, под бременем которых в шестом круге Ада сгибались на глазах у Данте лицемеры. — Данте Алигьери (1265—1321) — великий итальянский поэт, создатель современного итальянского литературного языка, автор поэмы "Божественная Комедия", сборников стихотворений, научных трактатов.

Дантов Ад — одно из трех царств загробного мира, которое герой "Божественной Комедии", ее автор, по особой милости Божьей посещает, видя там разнообразное состояние душ после смерти, соответствующее воздаянию Господа.

В восьмом круге Ада, в шестом рву, Данте видит, как Внизу скалы повапленный народ Кружил неспешным шагом, без надежды,

В слезах, устало двигаясь вперед.

Все — в мантиях, и затеняет вежды Глубокий куколь, низок и давящ;

Так шьют клунийским инокам одежды.

Снаружи позолочен и слепящ,

Внутри так грузен их убор свинцовый ...

(XXIII, 58—65; перевод М.Лозинского.)

166 ... Я видел восход солнца на Риги и на Фаулхорне, двух этих титанах Швейцарии ... — Риги — горный массив на севере Швейцарии, у берегов Фирвальдштетского озера; самая высокая его вершина Кульм имеет высоту 1 797 м; славится открывающимися с него живописными видами.

Дюма поднялся на Кульм 27 августа 1832 г.

Фаулхорн — гора высотой 2 681 м в центральной части Швейцарии, в Бернском высокогорье; известна живописными видами и тем, что в 1823 г. на ее вершине была открыта первая высокогорная гостиница в Европе.

Дюма совершил восхождение на Фаулхорн 15 августа 1832 г.

167 ...По расчетам г-на Джемелларо, подтвержденным расчетами его брата ... — Имеется в виду брат Марио Джемелларо — Карло Джемелларо (см. примеч. к с. 150).

168 ... Это было то время, когда англичане оккупировали Сицилию. — Британский экспедиционный корпус под командованием генерала Джеймса Генри Крэга (1748—1812) оккупировал Сицилию в 1805 г. с целью противодействовать французским войскам в Южной Италии; в январе 1806 г. на Сицилию под защиту английского флота бежал неаполитанский король Фердинанд I.

... Господин Джемелларо обратился к лорду Форбсу, командующему британскими войсками. — Джеймс О’Хонкар, семнадцатый лорд Форбс (1765—1843) — английский генерал; с 1781 г. состоял в гвардейском Колдстримском полку, воевал во Фландрии и Голландии; до 1808 г. занимал пост заместителя главнокомандующего английскими войсками на Сицилии; кавалер сицилийского королевского ордена Святого Януария (1829).

169 ... Мы отклонились от нее, чтобы осмотреть долину del Вие. — Имеется в виду местность Valle del Bove (или del Bue — "Бычья долина") на юго-восточном склоне Этны.

... Бычья долина могла бы послужить в Опере великолепной декорацией к аду в "Искушении" или во "Влюбленном дьяволе". — "Искушение" ("La Tentation") — пятиактная опера-балет французского композитора Жака Фроманталя Эли Галеви (настоящее имя — Элиас Леви; 1799—1862), написанная по либретто хореографа Жака Ко-ралли (Джованни Коралли Перачини; 1779—1854) и литератора, театрального деятеля Эдмона Каве (1794—1852) и поставленная впервые в Парижской опере 20 июня 1832 г.; сюжетом ее стало искушение святого Антония силами ада.

"Влюбленный дьявол" ("Le Diable amoureux") — трехактный балет-пантомима, музыку к которому сочинили французские композиторы Наполеон Анри Ребер (1807—1880) и Франсуа Бенуа (1794— 1878), а сценарий написал драматург Жюль Анри Вернуа де Сен-Жорж (1799—1875); впервые была поставлена в Парижской опере 23 сентября 1840 г. хореографом Жозефом Мазилье (настоящее имя — Джули о Мазарини; 1801 — 1868).

170 ... Господин Джемелларо не является даже член-корреспондентом Ин-

ститута. — Имеется в виду Институт Франции — основное научное учреждение страны, объединяющее пять отраслевых академий (Французская академия, Академия надписей и изящной словесности, Академия наук, Академия искусств, Академия моральных и политических наук).

Сиракуза

... как если бы, подобно Энею, мы вернулись из преисподней. — Имеется в виду шестая книга "Энеиды", где описывается сошествие Энея в подземное царство мертвых (он отправляется туда для того, чтобы повидаться со своим отцом Анхизом).

... В одном льё от Катании несколько разбросанных камней указывают местоположение древней Гиблы ... — В античной Сицилии существовали три города с названием Гибла; здесь, скорее всего, имеется в виду т.н. Большая Гибла, располагавшаяся на южном склоне Этны, на берегу Симета, возле современного города Патерно, в 20 км к западу от Катании; возникла первоначально как поселение сику-лов и была центром культа богини Гиблеи, жрецы которой славились как гадатели и толкователи снов.

... после Гиблы появляется Симет, сменивший свое античное название на Джаретту. — Симет (соврем. Симето, или Джаретта) — река в восточной части Сицилии, длиной 113 км; начинается в горах Монти Неброди в центральной части острова и впадает южнее Катании в Ионическое море; упоминается в древнегреческой мифологии и древнеримской поэзии; в ее водах находят т.н. сицилийский янтарь (симетит), имеющий оранжево-красный цвет.

... Затем вы встречаете на своем пути озеро Перг, по поверхности которого, по словам Овидия, скользит не меньше лебедей, чем по водам Каистра ... — Здесь имеются в виду следующие строки Овидия: Глубоководное есть от стен недалеко геннейских Озеро; названо Перг; лебединых более кликов В волнах струистых своих и Каистр едва ли услышит! ("Метаморфозы", V, 385—387; перевод С.Шервинского.)

Каистр (соврем. Кучук-Мендерес) — река в Малой Азии, в Лидии, впадающая в одноименный залив Эгейского моря (возле древнего города Эфес); славилась тем, что на ней водились многочисленные стаи лебедей.

Озеро Перг (соврем. Лаго ди Пергуза), воспетое Овидием, находится в 70 км к западу от залива Катания и в 6 км к югу от города Эн-на (Генна), центра одноименной сицилийской провинции.

... Это на его берегах резвилась со своими подругами Прозерпина, наполняя свой подол и корзину ирисами, гвоздиками и фиалками, когда ее увидел, полюбил и похитил Плутон ... — Этот текст, по существу, пересказ фрагмента из "Метаморфоз" Овидия:

... Пока Прозерпина резвилась В роще, фиалки брала и белые лилии с луга,

В рвенье девичьем своем и подол и корзины цветами Полнила, спутниц-подруг превзойти стараясь усердьем,

Мигом ее увидал, полюбил и похитил Подземный —

Столь он поспешен в любви! (V, 391—396.)

Прозерпина (гр. Персефона) — согласно античному мифу, дочь верховного бога Юпитера (гр. Зевса) и богини плодородия и земледелия Цереры (гр. Деметры), похищенная Плутоном (см. примеч. к с. 82), который умчал ее на золотой колеснице, внезапно появившись из расселины земли. Крик похищаемой дочери услышала Церера и, разгневавшись на Юпитера, отдавшего дочь замуж за Плутона, отказалась дарить земле плоды, что заставило Юпитера уговорить Плутона отпускать Прозерпину на две трети года к матери.

... Вслед за озером появляются земли лестригонов ... — Лестригоны — в древнегреческой мифологии великаны-людоеды, обитавшие в городе Ламосе, к которому приплыл во время своих странствий Одиссей и его спутники ("Одиссея", X, 81 — 124).

... Лентини, сменивший древние Леонтины, жители которых сохранили шкуру Немейского льва, подаренную им Гераклом как герб, когда он основывал их город ... — Лентини (древн. Леонтины) — город на юго-востоке Сицилии, в 27 км к югу от Катании; был основан в 729 г. до н.э. колонистами из Наксоса.

Немейский лев — порождение чудовища Тифона и полудевы-по-лузмеи Эхидны, огромной величины зверь, обладавший невероятно твердой шкурой и опустошавший окрестности города Немея в Арголиде; неуязвимый для оружия, он был задушен Гераклом, что стало первым подвигом героя на службе у царя Эврисфея.

... Аугуста, построенная на месте древней Мегары ... — Аугуста (см. примеч. к с. 120) была построена в 1232 г. на развалинах одного из предместий античного города Мегара Гиблейская, основанного в 727 г. до н.э. колонистами из древнегреческой Мегары в Аттике.

... кровавой и постыдной памяти Аугуста, в порту которой были убиты триста слепых солдат, возвращавшихся в 1799 году из Египта. — Среди французских солдат, участвовавших в Египетской кампании, была чрезвычайно распространена глазная болезнь трахома (или, как она тогда называлась, египетская офтальмия). Массовое убийство больных ею французских солдат, возвращавшихся морем во Францию, произошло в порту Аугусты 25 января 1799 г. во время прохождения ими карантина.

... Ну, а затем, после Мегары, открывается Тапс, лежащий у края волн ... — Тапс — здесь: древнегреческая колония на юго-восточном побережье Сицилии, в 9 км к югу от Аугусты, на полуострове Магнизи, основанная мегарянами.

... поросших тростником, из которого была сделана свирель Полифема и заросли которого служили убежищем для любви Акида и Гала-теи ... — Безобразный циклоп Полифем, безответно влюбленный в нереиду Галатею, которая отдавала предпочтение пастуху Акиду (см. примем, к с. 122), искал утешение в пении, умоляя жестокосердную красавицу стать его женой:

Взял он перстами свирель, из сотни скрепленную дудок,

И услыхали его деревенские посвисты горы,

И услыхали ручьи. ("Метаморфозы", XIII, 784—786.)

... Наконец показались стеныСиракузы ... — Сиракуза — см. примем, к с. 120.

... Это было первое разочарование, которое приберегла для нас дочь Лрхия Коринфянина. — Архий — коринфянин, ойкист (руководитель колонизационной экспедиции), основавший в 733 г. до н.э. Сиракузы.

... Сиракузы, сошедшие с острова Ортигия на материк, чтобы основать там Лхрадину, Тихею, Неаполь и Олимпий, а затем увидевшие, как одна за другой обращаются в руины четыре ее дочери, вернулись в свою изначальную колыбель. — Древние Сиракузы, историческим центром которых был небольшой остров Ортигия (соврем. Ортид-жа; 1 600 м в длину и 600 м в ширину), имели четыре предместья, называвшиеся Ахрадина, Тихея, Неаполь и Эпиполы.

Олимпий (Олимпейон) — святилище близ Сиракуз, в котором находился храм Юпитера Олимпийского.

... окружен крепостными стенами, бастионами и куртинами, воздвигнутыми Карлом V. — Карл V Габсбург (1500—1558) — император Священной Римской империи с 1519 г., испанский король с 1516 г. (под именем Карлоса I); в состав его державы входили также Нидерланды, Южная Италия, Сицилия, Сардиния и испанские колонии в Америке; проводил политику жестокого подавления реформации; вел многочисленные войны за создание единой христианской монархии; не справившись с этой миссией, в 1556 г. отрекся от императорского трона в пользу своего брата Фердинанда I (1503— 1564) и от испанского трона в пользу своего сына Филиппа II (1527-1598).

... Во времена Страбона Сиракузы насчитывали сто двадцать тысяч жителей ...и имели сто восемьдесят стадий в окружности. — Страбон (64/63 до н.э.—23/24 н.э.) — древнегреческий историк и географ, путешествовавший по Греции, Малой Азии, Италии, Испании и Египту; автор не дошедших до нас "Исторических записок" с описанием событий с 146 по 31 гг. до н.э. и продолжающей это сочинение "Географии" (ок. 7 г. до н.э.), в которой он стремился описать известный ему населенный мир на основе сопоставления и обобщения всех известных к его времени данных. Этот труд рассматривается в историографии как итог географических знаний античности; он содержит большое количество исторических, этнографических, бытовых сведений и представляет собой ценный исторический источник.

Страбон сообщает, что в глубокой древности Сиракузы были пяти-градием с укреплением в 180 стадий в окружности (VI, 4).

Стадий — древнегреческая мера длины: аттический стадий равнялся 178 м, олимпийский стадий — 192 м.

... поскольку население Сиракуз возрастало день ото дня и ее стены, а также пять ее городов не могли больше его вмещать, были основаны Акры, Касмены, Камарина и Энна. — Имеются в виду форпосты Сиракузской области, основанные: Акры (в 30 км к западу от Сиракуз, в верховьях реки Анапо, античного Анапа) — в 663 г. до н.э.;

Касмены (в 12 км к западу от Акр, на горе Монте Казале) — в 643 г. до н.э.; Камарина (на южном берегу острова, в устье реки Иппари, античного Гиппариса) — в 598 г. до н.э.; Энна (далеко к северо-западу от Сиракуз, на землях сикулов) — ок. 654 г. до н.э. (по другим сведениям, Энна была основана еще раньше сикулами).

172 ... Во времена Цицерона ... вот что еще представляли собой Сираку зы ... — Марк Туллий Цицерон (106—43 до н.э.) — древнеримский политический деятель, знаменитый оратор и писатель; в 66 г. до н.э. — претор, в 63 г. до н.э. — консул; во время своего консульства добился крупнейшего политического триумфа благодаря подавлению заговора Катилины (108—62 до н.э.), однако формально незаконная казнь главарей этого заговора послужила в 58 г. до н.э. поводом к его изгнанию из Рима; через год вернулся туда с почетом, однако его политическое влияние пострадало; в начале гражданской войны примкнул к Помпею, но в 47 г. до н.э. был прошен Цезарем и, отойдя от политической деятельности, занялся своими философскими сочинениями; после убийства Цезаря вновь вышел на политическую арену и в качестве вождя сенатской партии нападал в своих речах на Антония; был внесен в проскрипционные списки и убит.

В 70 г. до н.э., когда Цицерону было предоставлено право выступить обвинителем по делу Верреса, он приехал на Сицилию и провел там пятьдесят дней, посвятив их проведению следствия, сбору письменных доказательств и вызову свидетелей.

... Здесь стоит дворец, принадлежавший царю Гиерону ... — В Сиракузах было два властителя по имени Гиерон:

Гиерон I — тиран в 478—466 гг. до н.э., брат Гелона, наследовавший ему; и Гиерон II (ок. 306—ок. 215 до н.э.), носивший титул царя с 265 г. до н.э. и считавший себя дальним потомком Гелона.

... Здесь же очень много храмов, но два из них намного превосходят все остальные: один — Дианы, другой ... поражавший своим богатством, — Минервы. — Диана (гр. Артемида) — в античной мифологии покровительница живой природы, богиня-охотница, девственница.

Минерва — италийская богиня-воительница, покровительница мудрости, искусств и ремесел; соответствовала греческой Афине Палладе.

... На самом краю Острова течет ручей с пресной водой, называемый Аретузой ... — Аретуза (Ла Фонте Аретуза) — родник, бьющий из скалы на юго-западном берегу Ортигии; один из символов Сиракуз. Согласно древнегреческой мифологии, нимфу Аретузу во время купания преследовал речной бог Алфей; в ответ на мольбу Аретузы богиня Артемида открыла проход под морем, и нимфа вышла в виде родника на поверхность Ортигии.

... замечательный храм Юпитера Олимпийского ... — См. при меч. к с. 191.

... Третий город называется Тихея, так как в этой части города был древний храм Фортуны ... — Тихея (Тихе) — в древнегреческой мифологии богиня удачи, соответствующая римской Фортуне.

... два прекрасных храма: Цереры и Лидеры ... — Л ибера (лат. Liberae) — одно из имен Прозерпины.

... Вот что представляли собой Сиракузы при Цицероне — такие, какими их сделали войны с Афинами, Карфагеном и Римом ... — Афины — один из древнейших городов мира, в античные времена город-государство, политический и культурный центр всей Древней Греции; во II в. до н.э. попал под власть Рима, а затем — Византии; в 1458 г. был завоеван турками, под властью которых пришел в полный упадок и многие его античные памятники подверглись разрушению; в 1830 г. вошел в состав независимой Греции и с 1834 г. стал ее столицей.

О войне Афин с Сиракузами (415—413 до н.э.) см. примеч. к с. 125. Карфаген — древний город-государство, основанный в 825 г. до н.э., одна из самых богатых финикийских колоний; располагался на северном берегу Африки на территории современного Туниса; вел обширную морскую торговлю, завоевал многие земли в западной части Средиземного моря. Многолетняя борьба Рима с Карфагеном (Пунические войны — 264—146 гг. до н.э.) закончилась в 146 г. до н.э.: Карфаген был захвачен римлянами и полностью разрушен.

Войны Карфагена, начавшего в 480 г. до н.э. захват Сицилии, с Сиракузами, стоявшими во главе греческих городов-государств на Сицилии, т.н. Сицилийские войны (первая — в 480 г. до н.э., вторая — в 410—340 гг. до н.э., третья — в 315—307 гг. до н.э.), длились с переменным успехом на протяжении более ста семидесяти лет и закончились подписанием в 307 г. до н.э. выгодного для Карфагена мира, обеспечившего ему неоспоримое господство над Сицилией вплоть до начала Пирровой войны (280—275 до н.э.).

В 212 г. до н.э., в ходе Второй Пунической войны, Сиракузы, стоявшие в то время на стороне Карфагена, были взяты римлянами после двухлетней осады и отданы на разграбление солдатам.

173 ... Но древние Сиракузы, Сиракузы Гиерона и Дионисия, словом, под линный Пентаполь, — отличали куда большая красота, куда большее богатство и великолепие. — Имеются в виду периоды правления тиранов Гиерона I (правил в 478—466 гг. до н.э.) и Дионисия I (правил в 405—367 гг. до н.э.), при которых Сиракузы стали самым богатым и самым могущественным городом во всем греческом мире. Пентаполь (гр. Pentapolis), одно из античных названий Сиракуз, буквально означает "Пятиградие".

... он владел пятью сотнями судов, бороздивших Средиземное море — от Гадесского пролива до Тира, от Карфагена до Марселя. — Га-десским назван здесь Гибралтарский пролив, близ которого стоял портовый город Гадес (соврем. Кадис, центр одноименной испанской провинции), основанный ок. 800 г. до н.э. финикийцами и в 206 г. до н.э. захваченный римлянами.

Тир — приморский город в Восточном Средиземноморье, в Финикии (соврем. Сур в Ливане); в древности один из крупнейших центров торговли, ремесел и база дальних морских торговых экспедиций; наивысшего расцвета достиг в нач. I тысячелетия; в 638 г. перешел во владение арабов-магометан.

Марсель (древн. Массалия) — французский средиземноморский портовый город в департаменте Буш-дю-Рон ("Устье Роны"), основанный в VI в. до н.э. древнегреческими колонистами из Малой Азии.

... он располагал тремя гаванями, открытыми для кораблей со всего света: Трогилом, над которым возвышались стены Ахрадины и вдоль которого пролегал древний путь из Ортигии в Катану; Большой гаванью, Sicanum sinus Вергилия ...и Малой гаванью, Portus marmoreus ... — Трогильская гавань находилась у юго-восточного края Эпипол, у мыса Маццарона.

Большая гавань (Порто Гранде) примыкает к Ортигии с запада.

Малая гавань (Порто Пикколо) примыкает к Ортигии с севера. "Sicanum sinus" — несколько искаженная цитата из "Энеиды" Вергилия (III, 692—693), описывающего Ортигию:

Sicanio praetenta sinu iacet insula contra Plemirium undosum ...

(В классическом русском переводе:

Там, где Племирия мыс Сиканийские волны разрезал,

Остров напротив лежит ...)

... чтобы у Сиракуз не было никаких оснований завидовать любому другому городу, соперником они имели Афины, союзником — Карфаген, врагом — Рим, защитником — Архимеда, тираном — Дионисия, освободителем — Тимолеонта. — Архимед (ок. 287—212 до н.э.) — знаменитый античный математик и физик, уроженец Сиракуз; при обороне родного города от римлян во время Второй Пунической войны, когда Сиракузы были союзником Карфагена, конструировал боевые машины; погиб при взятии города.

Тимолеонт — см. примеч. к с. 125.

... Это был граф ди Гаргалло, сын маркиза ди Гаргалло, которому Неаполь обязан лучшим переводом Горация, существующим в Италии. — Имеется в виду Томмазо Гаргалло, маркиз ди Кастель Лен-тини (1760—1843) — итальянский поэт, прославившийся своими переводами Горация, Ювенала и Цицерона; уроженец Сиракузы. Его сын Филиппо Гаргалло (1800—1868) был известным археологом.

174 ... он говорил по-французски так, словно воспитывался в Турени ... —

Турень (Турен) — историческая провинция в Центральной Франции, охватывающая департаменты Эндр-и-Луара и частично Эндр и Луар-и-Шер; ее главный город — Тур.

Считается, что французский язык, на котором говорят в Турени, самый чистый во Франции.

... он очень напомнил мне выговором, остроумием и манерами моего доброго и милого Мери ... — Мери — см. примеч. к с. 87.

... граф, подобно Агафоклу, мог бы в случае необходимости предложить чужестранцам шестьдесят кроватей, ибо у него было пять домов в Сиракузе. — Агафокл (ок. 360—289 до н.э.) — тиран Сиракуз с 317 г. до н.э., талантливый полководец, завоевавший почти все греческие города в Сицилии и объявивший себя царем сицилийцев; годы его правления стали временем наибольшего военного могущества и культурного расцвета Сиракузской державы, распавшейся после его смерти.

О дворце, построенном Агафоклом на острове Ортигия и способном вместить шестьдесят кроватей, сообщает в своей "Исторической библиотеке" (XVI, 83) греческий историк эпохи эллинизма Диодор Сицилийский (ок. 90—21 до н.э.).

... Прежде всего мы посетили музей; он создан в наше время и существует лет двадцать пять—двадцать шесть. — Имеется в виду городской музей Сиракузы (Музео Чивико), основанный в 1808 г.ив 1878 г. преобразованный в Национальный археологический музей; ныне он носит имя итальянского археолога Паоло Орси (1859— 1935), его директора в 1895—1934 гг.

... Тем не менее в музее Сиракузы осталась прекрасная статуя Эскулапа и знаменитая Венера Каллипига, о которой рассказывает Афиней. — Сведений о статуе Эскулапа, хранившейся в музее Сиракуз, найти не удалось.

Венера Каллипига ("Дивнозадая") — знаменитая римская копия греческой скульптуры, найденная при раскопках в Риме и входившая в коллекцию Фарнезе.

Здесь, однако, имеется в виду т.н. "Венера Сиракузская" — хранящаяся в Сиракузском археологическом музее римская копия греческой скульптуры богини Венеры Анадиомены ("Выходящей из воды"); ее нашел в 1804 г. итальянский археолог Валерио Ландолина (1743—1814) во время раскопок в одном из кварталов Сиракузы, и ее часто называют его именем; по красоте обнаженного зада она, впрочем, вполне сопоставима с Венерой Каллипигой.

Афиней — греческий грамматик из египетского города Навкрати-са, живший на рубеже И—III вв. н.э.; автор сочинения "Пир мудрецов" в 15 книгах, в котором описана воображаемая застольная беседа ученых мужей, рассуждающих об искусстве, литературе и грамматике.

В своем сочинении Афиней рассказывает историю о двух сестрах-сиракузянках, которые, обладая дивными формами, спорили о том, у какой из них зад красивее, и доверили решить этот вопрос проходившему мимо юноше (XII, 80); выйдя в итоге замуж и унаследовав от отца большое состояние, сестры, прозванные горожанами Каллипигами, т.е. Дивнозадыми, основали храм, посвятив его Афродите Каллипиге. Эта история послужила сюжетом для известного стихотворения Лафонтена "История, позаимствованная у Афинея" ("Conte, tir6 d'Athenee").

... отправились туда, где некогда возвышался древний храм Дианы ... — Дорический храм Артемиды в северной части острова Ортигия, считающийся самым древним греческим храмом на Сицилии, был построен ок. 565 г. до н.э.; ныне от него остались лишь развалины.

... в память о лесах Ортигии на Делосе, где она родилась ... — Делос (соврем. Дилос) — небольшой остров в Эгейском море, в центре архипелага Киклады; согласно мифам, место рождения Аполлона и Артемиды; был крупным религиозным центром Древней Греции, в котором находилось святилище Аполлона.

Ортигия ("остров Перепелов") — то ли древнее название Делоса, то ли соседний с Делосом плавучий островок, на котором родилась Артемида.

... Две колонны дорического ордера, вмурованные в одну из стен на улице Трабокетто, — вот все, что осталось от этого храма. — Развалины храма Артемиды на острове Ортигия находятся в его северной части, близ площади, носящей теперь имя Эмануэле Панкали.

... Храм Минервы, превращенный в XII веке в кафедральный собор, сохранился лучше ... — Античный храм Афины, сооруженный на Ортигии в V в. до н.э., в VII в. был превращен Зосимой, епископом Сиракузским в 648—661 гг., в кафедральный собор; фасад собора был перестроен архитектором Андреа Пальма в 1728—1753 гг.

175 ... они сильно накренились в одну сторону после землетрясения

1542 года. — В результате разрушительного землетрясения 10 декабря 1542 г. рухнула колокольня кафедрального собора Сиракузы.

... Для всякого поэта источник Аретузы — старый знакомый со школьных времен: Вергилий упоминает его в десятой и последней эклоге, которую он адресовал своему другу Галлу ... — Заключительную (десятую) эклогу из сборника "Буколики", в которой звучит тема несчастной любви поэта Галла к его жестокой возлюбленной Ликориде, Вергилий начинает словами:

К этой последней моей снизойди, Аретуза, работе.

Галлу немного стихов сказать я намерен, но только б И Ликориде их знать. Кто Галлу в песнях откажет?

(Перевод С.Шервинского.)

Гай Корнелий Галл (ок. 70—26 до н.э.) — древнеримский полководец, политический деятель и поэт; друг и покровитель Вергилия; с 30 г. до н.э. наместник в Египте; обвиненный в лихоимстве и приговоренный к изгнанию, покончил жизнь самоубийством.

... Овидий рассказывает об этой нимфе немало того, что делает честь ее нравственности. Правда, он вкладывает этот рассказ в уста самой нимфы ... — Рассказанная нимфой Аретузой история о том, как ее преследовал речной бог Алфей, содержится в пятой книге "Метаморфоз" Овидия (572—641).

... Будучи охотницей, как и дочь Латоны ... — Латона — римская форма имени Лето, древнегреческой богини-покровительницы жен и матерей, дочери Фебы и титана Коя, родившей от Зевса сына Аполлона и дочь Артемиду (Диану) и ставшей воплощением материнской любви.

... с разметавшимися волосами и едва переводя дух вышла из Стим-фалийской дубравы ... — Стимфал — город и область в центре Пелопоннеса, в северо-восточной части Аркадии, на берегу Стимфа-лийского озера.

176 ... Аретуза ... была целомудренной дикаркой и, сопровождая Артеми ду лишь днем, не могла видеть, как исполненная стыдливости убийца Актеона становится менее суровой ночью ради красавца-пастуха из Карии. — Актеон — см. примеч. к с. 34.

Согласно позднему древнегреческому мифу, однажды ночью Артемида увидела прекрасного юношу Эндимиона, сына Зевса и нимфы Калики, спавшего в пещере на горе Латмос в Карии; воспылав любовью к нему, она упросила Зевса даровать красавцу-пастуху вечный сон, бессмертие и вечную юность.

Кария — историческая область на юго-востоке Малой Азии, заселенная греческими колонистами; с сер. VI в. до н.э. находилась под властью лидийцев, а с 545 г. до н.э. — персов; в 334—333 гг. до н.э. была захвачена Александром Македонским; в 129 г. до н.э. стала частью римской провинции Азия.

... Алфей одним прыжком выскочил из глубин своей реки на берег и бросился вдогонку за нимфой ... — Алфей — в греческой мифологии бог одноименной реки в Пелопоннесе (течет по Аркадии и Элиде), сын титанов Океана и Тефиды, воспылавший страстью к нимфе-охот-нице Аретузе и преследовавший ее вплоть до острова Ортигия близ Сицилии.

... он никак не мог настичь ее, и так они мчались мимо Орхомена, Псофиды, горы Киллены, Менала, Эриманфа и полей по соседству с Элидой ... — Орхомен и Псофида — города в Аркадии, в центральной части Пелопоннеса; Киллена, Менал и Эриманф — горы в Аркадии.

Элида — местность в северной части Пелопоннеса, к западу от Аркадии.

... Алфей же ушел под землю возле Олимпии ... — Олимпия — селение в северо-западной части Пелопоннеса, в долине реки Алфей; там находилось крупнейшее святилище, посвященное богине Гее.

... всякий раз, когда в присутствии Нептуна и Амфитриты говорили о целомудрии Аретузы, царственные супруги улыбались ... — Амфитрита — см. примеч. к с. 34.

177 ... Это еще один довод против несчастной нимфы, наводящий на мысль, что она, возможно, не ограничивается чистыми поцелуями своего возлюбленного, о которых говорит Лвсоний ... — Авсоний, Децим Магн (ок. 310—ок. 395) — латинский поэт, уроженец и гражданин города Бурдигалы (соврем. Бордо) в Галлии, ритор и грамматик; воспитатель будущего императора Грациана (359—383; правил с 375 г.), а затем его придворный, префект Галлии, консул (379); вернулся на родину после смерти Грациана, погибшего во время военного переворота.

Авсоний упоминает чудесный сиракузский ручей в стихотворении "Катания и Сиракузы" ("Перечень знаменитых городов", 11; перевод Б.Ярхо).

... на южном краю острова ... возвышался дворец Верреса; в XI веке на его развалинах была возведена норманнская крепость ... — На южной оконечности острова Ортигия стоит крепость, возведенная в 1232—1240 гг. по повелению императора Фридриха II и носящая название Кастелло Маниаче — по имени византийского полководца Георгия Маниакиса (998—1043), который во время своей экспедиции на Сицилию (1038—1042), предпринятой с целью отвоевания ее у арабов, построил на этом месте форт (в составе войска Маниакиса было много наемников-норманнов).

... там, где высилась скала Дионисия, которую Тимолеонт сровнял с землей. — Согласно Плутарху, Тимолеонт (см. примеч. к с. 125), захватив в 344 г. до н.э. Сиракузы и выслав Дионисия II в Коринф, велел снести дворец тирана и на освободившемся месте возвести здание суда ("Тимолеонт", 22). Однако в 265 г. до н.э. дворец был заново построен царем Гиероном II, и позднее он служил резиденцией римских наместников.

... Напротив, на другой стороне входа в Большую гавань, стоял Плем-мирий ... это была крепость, построенная Архимедом ... — Племми-рий — мыс на южной стороне входа в Большую гавань Сиракуз и возведенная на нем одноименная крепость.

... именно этот эолический шедевр заставлял Рим столь сильно завидовать Сиракузам. — "Эолический" — здесь: связанный с движением воздуха (от имени бога Эола, повелителя ветров в античной мифологии).

... Ксенагор построил там первую галеру с шестью рядами весел ... — О неком Ксенагоре, которому сиракузяне поручили построить сек-стирему (гр. гексера) — в античности гребной военный корабль с шестью рядами весел, — сообщает Плиний в своей "Естественной истории" (VII, 16).

178 ... Архимед руководил там постройкой необыкновенного судна, которое Гиерон II послал египетскому царю Птолемею и на котором, если верить Афинею, было двадцать рядов гребцов ... — Афиней дает подробное описание корабля невероятных размеров, построенного по заказу сиракузского царя Гиерона II (см. примеч. к с. 172), в своем сочинении "Пир мудрецов" (V, 40—44).

Птолемей — здесь имеется в виду египетский царь Птолемей III Эвергет (ок. 284—221 до н.э.), царствовавший с 246 г. до н.э., сын Птолемея II Филадельфа (309—246; правил с 282 г. до н.э.).

... Дорога, по которой мы следовали, вела прямо к монастырю капуцинов. — Монастырь отцов-капуцинов, датируемый 1556 г., находился в северо-восточной части Сиракуз, на Пьяцца Каппуччини, недалеко от берега моря.

179 ... Нищий в лохмотьях, изображенный Калло, и египетский феллах в своей скромной рубахе показались бы в Палермо и Сиракузе просто рантье. — Калло, Жак (ок. 1593—1635) — французский художник и рисовальщик, крупнейший гравер XVII в.; среди самых известных его работ — графические циклы "Нищие" (1622) и "Бедствия войны" (1633).

180 ... Сад капуцинов раскинулся на месте бывших каменоломен ... — Община капуцинов приобрела часть древних каменоломен в 1592 г., и с тех пор они называются Латомия деи Каппуччини.

... В эти каменоломни были заключены после поражения Никия пленные афиняне. — После разгрома войска афинян, которыми командовал Никий (см. примеч. к с. 125), семь тысяч пленных были брошены в знаменитые сиракузские каменоломни, в которых лишь немногим удалось выжить.

... отправили в Афины тех узников, кто мог по памяти процитировать двенадцать строк Еврипида. — Еврипид (ок. 484—406 до н.э.) — древнегреческий драматург, один из трех великих афинских трагиков, младший современник Эсхила и Софокла; автор более 90 трагедий (из них большая часть составляют тетралогии), лишь 17 из которых до нас дошли в полном виде; пользовался чрезвычайно большой известностью; писал на сюжеты мифологии, но приспосабливал их содержание к злободневным событиям, проявляя при этом большой интерес к внутреннему миру человека.

181 ... В одну из этих каменоломен отправили и того знаменитого философа, который в качестве единственной похвалы стихам, прочитанным ему Дионисием, дал ответ, вошедший в поговорку: "Пусть меня отведут обратно в каменоломню". — Имеется в виду Филоксен (435—379 до н.э.) — греческий лирический поэт родом с Киферы, живший при дворе сиракузского тирана Дионисия Старшего, который тоже любил сочинять стихи, но они получались у него довольно скверными. Согласно легенде, как-то раз Филоксен раскритиковал стихотворение, написанное Дионисием, и был за это отправлен на работы в каменоломню; через месяц тиран призвал к себе поэта и, прочитав то же самое стихотворение, поинтересовался, нравится ли оно ему на этот раз. Услышав приведенный выше ответ Филоксена, Дионисий рассмеялся и простил поэта.

... затем мы вошли в небольшую церквушку Сан Джованни ... — Имеется в виду древняя базилика святого Иоанна Евангелиста, возведенная норманнами над склепом святого Маркиана, епископа Сиракуз и ученика апостола Петра, и оставшаяся в руинах после землетрясения 1693 г.; связана ходами с катакомбами Сан Джованни, в которых сохранились тысячи раннехристианских захоронений.

182 ... свет проникает сюда через круглые отверстия, похожие на те, что имеются в Пантеоне ... — Пантеон (буквально "храм всех богов") — здесь: церковь во имя покровительницы Парижа святой Женевьевы, воздвигнутая в левобережной части французской столицы, в Латинском квартале, в 1764—1790 гг. по проекту архитектора Жака Жермена Суфло (1713—1780) и ставшая самой выдающейся постройкой французского неоклассицизма. В 1791 г., во время Революции, церковь была превращена в Пантеон — место погребения "великих деятелей эпохи свободы Франции". В дальнейшем это здание несколько раз попеременно становилось снова то католической церковью, то Пантеоном. В настоящее время церковь продолжает оставаться местом захоронения выдающихся французов (в 2002 г. туда был перенесен прах Дюма).

183 ... навсегда избавился от мысли поселиться на пансион в монастырь какого-нибудь из четырех нищенствующих монашеских орденов. — Имеются в виду четыре главных нищенствующих (то есть живущих исключительно за счет людской милостыни) религиозных орденов: францисканцев (основан в 1209 г.), кармелитов (основан в 1206— 1214 гг.), доминиканцев (основан в 1215 г.) и августинцев (основан в 1256 г.); целью их была проповедь Евангелия и помощь беднякам.

... "Лукреция Борджа" ввела недавно в моду сиракузское вино ... — "Лукреция Борджа" ("Ьисгёсе Borgia") — трехактная драма Виктора Гюго, впервые поставленная 2 февраля 1833 г. в театре Порт-Сен-Мартен; героиней ее стала Лукреция Борджа (1480—1519) — дочь папы Александра VI (в миру — Родриго Борджа; 1431 — 1503; папа с 1492 г.) и его многолетней любовницы Ваноццы деи Катанеи (1442—1518), известная своей скандальной жизнью.

По ходу пьесы, с помощью бокала сиракузского вина, в которое подсыпан знаменитый яд Борджа, супруг Лукреции дон Альфонсо д'Эсте, герцог Феррарский, пытается отравить Дженнаро, ее внебрачного сына, считая, что он ее любовник (I, 5).

... самое дорогое обошлось нам в 17 су за фьяско ... — Фьяско — оплетенная двухлитровая винная бутыль.

... остался в городе, чтобы организовать лодочную прогулку по реке Анапо. — Анапо (древн. Анап) — река в восточной части Сицилии, в провинции Сиракуза, длиной около 59 км; начинается у горы Ла-уро (986 м) и впадает в бухту Большой гавани Сиракузы.

184 ... Амфитеатр находится всего в нескольких шагах от дома Агафокла ... — Римский амфитеатр в Сиракузах, предназначавшийся для гладиаторских боев, вмещал до 20 000 зрителей; он датируется III— I вв. до н.э.; имеет форму эллипса с большой осью длиной 140 м и малой — 119 м.

... он невелик и представляет собой весьма посредственный интерес для любого, кто видел арены Арля и Нима, а также Колизей в Риме. — В Арле (см. примеч. к с. 103) имеется большое число хорошо сохранившихся памятников римской цивилизации, среди которых — огромный амфитеатр, построенный ок. 90-х гг. н.э. и вмещавший до 25 000 зрителей (он имеет форму эллипса с осями длиной 136 м и 117 м); после падения Римской империи амфитеатр был превращен в крепость.

Ним (древн. Немаус) — старинный город в Южной Франции, в 100 км к северо-западу от Марселя; в средние века крупный торговый центр, имевший городское самоуправление; в XIII в. перешел во владение французской короны.

Римский амфитеатр в Ниме, построенный в кон. I—нач. II в., имеет форму эллипса с осями длиной 133 м и 101 м; его фасад представляет собой двухъярусную галерею высотой 21 м, а его 35 рядов скамей вмещали более 20 000 зрителей.

Колизей (лат. colosseus — "громадный") — построенный в 75—80 гг. н.э. в Риме амфитеатр для гладиаторских боев и конных ристаний; был самым большим в античном мире (он имеет форму эллипса с осями длиной 188 м и 156 м) и вмещал 50 000 зрителей.

... знаменитый карьер, именуемый "Ухо Дионисия". — "Ухо Дионисия" — пещера искусственного происхождения в каменоломнях Сиракуз, обладающая необыкновенными акустическими свойствами; вход в нее напоминает по форме человеческое ухо; имеет 23 м в высоту и уходит вглубь на 65 м.

... не знаю, какая степень родства существовала между царями Дионисием и Мидасом ... — Мидас — царь Фригии в 738—696 гг.; согласно мифу, он был судьей во время музыкального состязания Аполлона и Пана и присудил победу Пану. И тогда разгневанный Аполлон наградил Мидаса ослиными ушами, которые царь был вынужден прятать под шапкой.

... имеет точно такую же форму, какую обычно приписывают ушам царя Фригии, полученным им благодаря щедрости Аполлона. — Фригия — историческая область в центральной части Малой Азии, заселенная фракийскими племенами; в XI—VII вв. до н.э. независимое царство; ок. 600 г. до н.э. была покорена лидийцами, а затем — персами, во II в. до н.э. — римлянами; в 116 г. до н.э. вошла в состав римской провинции Азия.

Аполлон — в древнегреческой мифологии сын Зевса и богини Лето (Латоны), бог солнечного света, прорицатель, покровитель искусств.

185 ... однако аббат Каподьечи наглядно доказал, что эти кольца современного происхождения ... — Джузеппе Мария Каподьечи (1749— 1827) — аббат, известнейший сиракузский антикварий; владелец музейного собрания; автор книги "Античные памятники Сиракуз" (1816).

186 ... посетив предполагаемую гробницу Архимеда ... — Гробницей Архимеда принято называть украшенный дорическими колоннами склеп в некрополе, который располагается в сиракузских каменоломнях Латомия Интальятелла; на самом деле это римский колумбарий, датируемый I в. до н.э.—I в. н.э.

... Театр наряду с каменоломнями является самой интересной достопримечательностью Сиракуз. — Греческий театр в Сиракузах, Теат-ро Греко, устроенный на склоне горы в V в. до н.э., был одним из самых больших в античности: на его скамьях могли разместиться 15 000 зрителей; позднее он был приспособлен римлянами под арену для гладиаторских боев.

... восходит ко времени правления царицы Филистиды. — Филисти-да (?—250 до н.э.) — супруга царя Гиерона II с 270 г. до н.э., дочь знатного сиракузянина Лептина; известны сиракузские монеты, на которых изображен профиль царицы, свидетельствующий о ее необычайной красоте.

... в хронологии правителей, от Архия до Гиерона II... — То есть со времен основавшего Сиракузы коринфянина Архия (см. примеч. к с. 170) до сиракузского царя Гиерона II, через три года после смерти которого город был захвачен римлянами.

187 ... именно в нем Гелон собрал вооруженный народ и, придя туда один, без оружия, стал давать ему отчет о своем правлении. — Гелон — см. примеч. к с. 125.

... Агафокл собрал в нем сиракузян после убийства первых лиц города ... — Агафокл, избранный в 319 г. до н.э. стратегом Сиракуз, спустя два года устроил государственный переворот: он приказал народу собраться в театре, чтобы обсудить новое государственное устройство, а городскому совету — в гимнасии, чтобы провести предварительные обсуждение вопроса; затем его войска окружили народное собрание, а советников перебили, после чего в городе начались массовые убийства и насилия, продолжавшиеся несколько дней, и, когда все политические противники Агафокла были уничтожены, а народ запуган, он был избран городской чернью единоличным командующим войсками, что открыло ему путь к тирании.

... как уверяет Плутарх, туда часто приходил старый и слепой Тимо-леонт, чтобы советами своего разума поддержать тех, кого он освободил силой своих рук. — Плутарх (ок. 45—ок. 125) — древнегреческий писатель и философ, автор "Сравнительных жизнеописаний" знаменитых греков и римлян.

О том, как старого и ослепшего Тимолеонта привозили на колеснице в театр на народное собрание, чтобы при решении сложных вопросов выслушать его совет, Плутарх сообщает в разделе 38 главы "Тимолеонт" своего сочинения.

... множеством серебристых протоков, сверкающих посреди рожковых деревьев, алоэ и опунций. — Рожковое дерево — вечнозеленое растение семейства цезальпиниевых, высотой до Юм; его бобы используют в пищу и пускают на корм скоту; издавна культивируется в Средиземноморье.

Алоэ — многолетнее тропическое и субтропическое кустарниковое или древовидное растение с толстыми мясистыми мечевидными листьями, имеющее высоту до 3—5 м; относится к семейству асфоделовых.

Кактус-опунция — см. примеч. к с. 91.

... Дойдя до Скала П у пал ьо, мы, вместо того чтобы спуститься к порту Трог ил у, ныне Стентино ... снова поднялись к Эп и полам ... — Скала Пупальо (Scala Pupagglio) — этот топоним идентифицировать не удалось; судя по описанию маршрута, речь может идти о Скала Грека — северном предместье Сиракуз, расположенном близ залива Трогил (соврем. Гольфо ди Панаджа).

188 ... Эпиполы, как свидетельствует их название, это крепость, возве денная на вершине холма ... — Название "Эпиполы" происходит от гр. epipoles — "наверху".

... известно лишь, что она уже существовала во времена Пелопоннесских войн. — Здесь имеется в виду т.н. Вторая Пелопоннесская война (431—404 до н.э.) — военный конфликт в Древней Греции, в котором участвовали Афины с одной стороны и Пелопоннесский союз под предводительством Спарты — с другой и который закончился поражением Афин. Одним из важнейших этапов этой войны стала Сицилийская экспедиция (415—413 до н.э.), в ходе которой войско афинян и их флот были полностью уничтожены.

... были почти тотчас же изгнаны оттуда своими извечными врагами спартанцами ... — Афинские военачальники Никий и Ламах заняли Эпиполийский холм, господствующий над Сиракузами, в начале 414 г. до н.э. и стали возводить на нем осадную стену; однако вскоре на помощь сиракузянам пришел спартанский полководец Гилипп, одержавший победу над афинянами и лишивший их надежды окружить город стеной.

... После изгнания тиранов ее захватил Дион ... — Дион (ок. 408— 354 до н.э.) — правитель Сиракуз в 357—354 гг. до н.э., сын знатного сиракузянина Гиппарина; шурин и одновременно зять Дионисия I, женатый на его дочери и своей племяннице Арете; ученик Платона, чью теорию о государстве он хотел осуществить в Сиракузах; в 366 г. до н.э., в ходе политической борьбы, был изгнан Дионисием II, наследником Дионисия I; в 357 г. до н.э. вернулся в Сиракузы и захватил власть, но спустя три года погиб от руки убийц. Согласно Плутарху ("Дион", 29), Дион, освобождая Сиракузы от тирании Дионисия II, захватил Эпиполы, в которых находился отдельный гарнизон, и выпустил на свободу томившихся в этой крепости граждан.

... поднялись на вершину Эпиполийского холма, украшенного в наши дни телеграфом ... — Об оптическом телеграфе см. примем, к с. 112.

... по правую руку от себя видишь равнину, где стоял лагерем Мар-целл ... — Марцелл — см. примем, к с. 126.

... а по левую — все течение реки Анапо. — Анапо — см. примем, к с. 183.

... На заднем плане этой картины амфитеатром возвышается Бельведере, очаровательная деревушка ... — Бельведере — старинное селение в 7 км к северо-западу от Сиракузы.

189 ... Это объяснило мне превращение Аретузы и Кианеи в ручьи ... — Кианея — в древнегреческой мифологии нимфа одноименной реки, подруга Прозерпины, похищенной Плутоном.

Река Кианея (соврем. Чане) — небольшой приток Анапа.

... Именно здесь произошло знаменитое морское сражение между афинянами и сиракузянами ... — В 413 г. до н.э., на завершающей стадии Сицилийской экспедиции афинян, их флот был заперт в Большой гавани Сиракуз и почти полностью уничтожен, что предопределило гибель афинского войска.

... после того как река Алфей исчезает возле Олимпии ... — См. примем. к с. 176.

190 ... она была родственницей другой Кианеи, дочери речного потока Меандра, превращенной в скалу ... — Эта другая нимфа Кианея, родившая от Милета, основателя одноименного города, близнецов Библиду и Кавна, упоминается в девятой книге "Метаморфоз" Овидия (450—454):

Там-то Меандрова дочь, по извилине брега блуждая Возле потока-отца, что течет и туда и обратно,

Стала женою тебе, — Кианея, прекрасная телом.

Меандр (соврем. Большой Мендерес) — чрезвычайно извилистая река в западной части Малой Азии, в нынешней Турции; впадает в Эгейское море южнее острова Самос.

... Мы предоставляем рассказать о нем г-ну Ренуару, переводчику "Метаморфоз" Овидия. — Прозаический перевод "Метаморфоз" был выполнен Никола Ренуаром в 1614 г.; биографических сведений об этом переводчике найти не удалось.

... Этот отрывок, датируемый 1628годом, должен дать представление о том, как понимали античность в середине царствования Людовика XIII, прозванного Справедливым, но не потому, как можно было бы подумать, что он велел казнить господ де Марильяка, де Буте иля, де Сен-Мара, де Ту и де Монморанси, а потому, что он родился под знаком Весов. — Людовик XIII (1601 — 1643) — король Франции с 1610 г.; сын Генриха IV (1553—1610) и его супруги Марии Медичи (1573—1642); родился 27 сентября 1601 г.

Весы — один из двенадцати знаков зодиака; Солнце находится в созвездии Весов с 24 сентября по 22 октября. В римской и греческой мифологии весы — атрибут Фемиды, богини правосудия, справедливости и правопорядка.

Марильяк, Луи де (1572— 1632) — французский военачальник, маршал Франции (1629); в 1630 г. был арестован, обвинен в участии заговора против кардинала Ришелье и 10 мая 1632 г. казнен на Грев-ской площади.

Бутвиль, Франсуа де Монморанси, сеньор де (1600—1627) — знаменитый дуэлянт; любил устраивать дуэли в самом центре Парижа, на многолюдной Королевской площади, несмотря на запрет их кардиналом Ришелье; за это был осужден и публично обезглавлен на Гревской площади 21 июня 1627 г.

Сен-Мар, Анри Куафьеде Рюзед’Эффиа, маркиз де (1620—1642) — фаворит Людовика XIII, с 1639 г. главный конюший; сын Антуана Куафье де Рюзе, маршала д'Эффиа (1581 — 1632), суперинтенданта финансов; кардинал Ришелье, покровительствовавший его семье, положил начало его карьере фаворита; однако позднее Сен-Мар примкнул к противникам первого министра, стал участником очередного заговора против него и после провала этого заговора был казнен в Лионе 12 сентября 1642 г.

Ту, Франсуа Огюст де (1607—1642) — сын французского государственного деятеля, библиофила и историка Жака Огюста де Ту (1553—1617); в 18 лет стал государственным советником; друг Сен-Мара; знал о готовящемся заговоре и не одобрял его, но не донес о нем и за это был казнен вместе со своим товарищем.

Герцог Анри II Монморанси (1596—1632) — французский полководец, маршал Франции (1630), адмирал Франции (1612), губернатор Лангедока (1613); представитель древнего аристократического рода, поднявший бунт против короля Людовика XIII в поддержку его брата герцога Гастона Орлеанского (1608—1660); в битве при Кас-тельнодари (город на юге Франции, в департаменте Од) королевские войска разбили бунтовщиков; Анри Монморанси был взят в плен и казнен в Тулузе 30 октября 1632 г. по приказу короля, поддавшегося настоянию Ришелье.

191 ... Этот перевод пользовался грандиознейшим успехом в особняке

Рамбуйе. — Имеется в виду дом маркизы де Рамбуйе, Катрин де Ви-вонн (1588—1665) — супруги Шарля д'Анженна, маркиза де Рамбуйе (1577—1652), хозяйки модного великосветского литературного салона в Париже, способствовавшего развитию французского языка и французской литературы.

Особняк Рамбуйе находился на территории, которую теперь занимает площадь Карусель, между дворцами Лувр и Тюильри; согласно преданию, он был построен по планам самой маркизы де Рамбуйе; позднее перешел к семейству Крюссоль-Юзес, затем к банкирам Арто, потом к герцогу Орлеанскому, будущему Филиппу Эга-лите, приспособившему его под конюшни; был разрушен в 1852 г.

... Мадемуазель де Скюдери расценивала приведенный нами фрагмент как важнейшую часть произведения ... — Скюдери, Мадлен де (1607— 1701) — знаменитая французская писательница, автор галантных романов "Ибрагим, или Великий паша" (1641), "Артамен, или Великий Кир" (1649—1653), "Клелия, или Римская история" (1654— 1661) идр.; пользовалась необычайной популярностью у современников, называвших ее Новой Сафо и "десятой музой".

... Шаплен наслаждался им ... — Шаплен, Жан (1595—1674) — французский поэт, сторонник классицизма; автор поэмы "Девственница, или Освобожденная Франция" (публикация первых 12 песен — 1656 г., песен 13—24 — 1882 г.; Вольтер в своей "Орлеанской девственнице" пародировал именно эту поэму); член Французской академии (1634).

... а мадемуазель Поле сама обращалась в ручей каждый раз, когда этот отрывок читали в ее присутствии. — Поле, Анжелика (ок. 1591 — 1660) — дочь парижского финансиста Шарля Поле, приятельница маркизы де Рамбуйе, постоянная обитательница модных светских салонов, отличавшаяся редкой красотой; современники называли ее Прекрасной Львицей.

... а на правом — руины построенного Гелоном храма Юпитера Урия ... — Здесь имеются в виду развалины храма Юпитера Олимпийского, возведенного на правом берегу реки Кианеи в V в. до н.э. Этот храм упоминает Цицерон в своей "Речи против Берреса" ("О предметах искусства", 128), приводя имя "Урий" (гр. "Посылающий попутный ветер"), которым греки называли Зевса.

... в этом храме стояла знаменитая статуя под золотым покрывалом, которое присвоил себе Дионисий ... — О том, что тиран Дионисий похитил золотое покрывало в храме Юпитера Олимпийского, сообщает Цицерон в своем трактате "О природе богов" (III, 83). Однако у Цицерона речь идет о храме на Пелопоннесе, а не в Сиракузах.

... Во времена Мирабеллы, сицилийского писателя, сочинявшего в начале XVII века ... — Мирабелла, Винченцо (1570—1624) — сиракузский историк, географ, философ, математик и литератор; одно из его сочинений — "Пояснения к карте античной Сиракузы" ("Dichiarazioni della pianta dell'antiche Siracuse"; 1613).

... их высота составляла двадцать пять ладоней. — Ладонь — античная мера длины: у греков равнялась 3 дюймам, у римлян различались малая ладонь (2,91 дюйма) и большая ладонь (8,73 дюйма).

192 ... добрались до источника, с которого начинается ручей ... — Имеется в виду источник Кианеи — небольшой водоем (15 м в поперечнике и 7 м глубиной) в 8 км к юго-западу от Сиракуз, с ярко-голубой ключевой водой, с которого начинается речка Чане (древн. Кианея), приток Анапо; это единственное место в Европе, где в диком виде растет папирус (теперь там устроен заповедник).

... Местные жители называют его Л а Пизма. — Водоем, где берет начало Кианея, называется Теста ди Пизма.

... По преданию, именно здесь происходила сцена с сестрами Каллипи-гами. — См. примеч. к с. 174.

... две самые прекрасные девушки, каких только можно было увидеть от Мегары до мыса Пахин. — Пахин (соврем. Капо Пассеро) — мыс на юго-восточной оконечности Сицилии.

... Новоявленный Парис долго смотрел на них... не в силах принятьрешение ... — Парис — герой древнегреческого эпоса, сын троянского царя Приама. К нему обратились три богини — Гера, покровительница семьи, супруга верховного бога Зевса, мудрая Афина и Афродита, — чтобы он решил, какая из них самая красивая. Гера обещала ему власть, Афина — мудрость, а Афродита — любовь прекраснейшей из женщин. Парис отдал первенство Афродите, и та внушила любовь к нему прекрасной Елене, супруге спартанского царя Менелая. Елена бежала от мужа с красавцем Парисом в Трою, и отвергнутое троянцами требование вернуть ее мужу привело к Троянской войне.

193 ... "Adhuc sub judice lis est", как сказал Гораций. — Имеются в виду слова Горация из его "Науки поэзии" (77-78), ставшие крылатыми:

Quis tamen exiguos elegos emiserit auctor Grammatici certant, et adhuc sub judice lis est.

(Кто изобрел род элегий, в том спорят ученые люди,

Но и доныне их тяжба осталась еще нерешенной.)

Готическая часовня

... на которую я не хотел идти смотреть из-за стоявшей тогда сенегальской жары. — Сенегал — государство в Западной Африке, на побережье Атлантического океана; до провозглашения независимости (1960) — колония, входившая в состав Французской Западной Африки; ее захват французскими колониальными войсками начался в 1854 г. и продолжался более тридцати лет. Территория этой страны — равнинная, а климат — субэкваториальный, среднемесячные температуры от 23 до 28°, однако в период с ноября по апрель северо-восточный ветер (харматтан) нередко приносит сухой и жаркий воздух из Сахары, сопровождающийся пыльными бурями, и в это время дневные температуры там могут достигать 40°.

... Эта часовня принадлежала семейству Сан Флоридио. — Сан Фло-ридио — явно вымышленная фамилия.

... в период войн с испанскими арагонцами... — Здесь, возможно, имеются в виду народные восстания на Сицилии в XVI—XVII вв., направленные против испанского владычества; в частности, одно из них произошло в 1674 г. в Мессине: вначале поддержанное Людовиком XIV, оно было жестоко подавлено в 1678 г. и привело к массовым репрессиям.

196 ... такое несказанно порадовало бы славного герцога де Сен-Симона, если бы, дабы покарать нынешних грешников, Господь позволил ему вернуться на этот свет. — Сен-Симон, Луи де Рувруа, герцог де (1675—1755) — французский политический деятель; представитель старинной аристократической французской фамилии; автор знаменитых "Мемуаров", в которых он в подробностях, очень скрупулезно и талантливо описал жизнь при дворе короля Людовика XIV в период 1695—1715 гг. и время правления регента Филиппа Орлеанского (1715—1723), дал полную картину нравов, создал галерею живописных портретов основных исторических персонажей той эпохи; впервые его "Мемуары" (в неполном виде) были опубликованы в 1829—1830 гг.; первое их научное издание (в 20 томах) вышло в 1856 г.

197 ... Дамон и Пифий, эти античные образцовые друзья ... — Дамон и Пифий (в другом прочтении — Финтий) — философы пифагорейской школы эпохи Дионисия II, чьи имена стали синонимами братской дружбы и верности. Приговоренный к смерти Пифий испросил у тирана отсрочку для устройства своих дел, и Дамон согласился принять смерть вместо своего друга, если тот не вернется к назначенному сроку. Настал час казни, Пифий, задержанный в пути, не явился, и Дамону уже предстояло умереть, но в последний миг друг его прибыл. Дионисий, тронутый преданностью друзей, помиловал приговоренного, попросив разрешения стать третьим в их дружбе.

... по-братски убили бы друг друга, ни дать ни взять как Этеокл и Полиник. — Этеокл и Полиник — в греческой мифологии родные братья, сыновья Эдипа и его матери Иокасты, фиванской царицы. Когда им стало ясно, что они сыновья собственной бабки, братья потеряли всякое уважение к отцу и начали издеваться над ним. За это Эдип проклял их, предсказав, что они будут с оружием в руках делить наследство, пока не убьют друг друга. И тогда братья договорились править Фивами поочередно, по году каждый, но Этеокл отказался передать трон Полинику и изгнал его. Тот вернулся с войском, и в единоборстве у стен осажденного Полиником и защищаемого Этеоклом родного города оба брата погибли.

... его не разбудили ни серпент, ни орган, ни "De Profundis". — Серпент — духовой медный музыкальный инструмент змеевидной формы, басовый представитель корнетов; получил распространение в XVI—XIX в., использовался в церковных хорах и военных оркестрах; затем был вытеснен тромбоном.

"De Profundis" (лат. "Из бездн") — название христианской заупокойной молитвы на текст псалма 129; его начальные слова в православной Библии: "Из глубины взываю к тебе, Господи".

198 ... видя во сне, как княгиня ди М..., самая красивая женщина в Палермо, с глазу на глаз дает ему уроки плавания в прудах Фавориты ... — Фаворита — королевский парк на северной окраине Палермо, у подножия горы Пеллегрино; на его территории известный итальянский архитектор Джузеппе Марвулья (1729—1814) построил в 1790 г. т.н. Китайский дворец (Casina cinese), ставший резиденцией Фердинанда IV и Марии Каролины во время их вынужденного пребывания в Палермо после бегства из Неаполя.

... достал из жилетного кармана часы с боем, надавил на репетир ... — Репетир — дополнительное устройство в старинных карманных часах, отбивающее часы и минуты при нажатии кнопки, что позволяет определять время в темноте.

199 ... одним из тех героев, какие, подобно Нельсону, в пятнадцатилетием возрасте задают вопрос, что такое страх. — Нельсон, Горацио, лорд (1758—1805) — адмирал английского флота, выдающийся флотоводец, сыгравший важную роль в развитии военного морского искусства; одержал ряд побед над французскими и испанскими флотами; службу начал в 1771 г., в тринадцатилетнем возрасте; незаурядный военный талант сочетался у него с личной храбростью.

201 ... граф с деланным безразличием обмолвился, что он отправляется охотиться в Пантанелли. — Пантанелли — болотистая местность к западу от Большой гавани Сиракуз.

... в такое время в Сицилии не принято носиться по полям, если только Церера не превратила вас в ящерицу, как Стеллиона. — Стеллион (лат. Stellio) — название пятнистой ящерицы. Здесь имеется в виду превращенный в такую ящерицу персонаж одной из волшебных историй, рассказанных Овидием в его "Метаморфозах" (V, 438— 461). Безутешная Церера день и ночь искала свою пропавшую дочь Прозерпину и однажды, утомившись и испытывая жажду, постучала в дверь бедной хижины; старуха-хозяйка подала Церере чашу сладкого питья из поджаренных ячменных зерен, но, пока богиня жадно пила, над ней стал смеяться дерзкий мальчишка, и тогда, оскорбленная, она

Мальчика вдруг облила ячменем, в воде разведенным.

Пятна впитались в лицо; где были у дерзкого руки, —

Выросли ноги, и хвост к измененным прибавился членам.

И в невеликий размер, — чтобы силы вредить не имел он, — Сжался: в ящерку он превращен был, малого меньше.

От изумленной, в слезах, попытавшейся чуда коснуться Бабки бежал он и в норку ушел. Так и носит названье В изобличенье стыда, и в крапинках все его тело.

203 ... даже в античные времена охота была уделом преимущественно лю дей благородного происхождения, причем из самых знатных семейств, и свидетельство тому — Мелеагр, который был сыном Ойнея и царем Калидона; Геркулес, который был сыном Юпитера и Семелы, и, наконец, Аполлон, который был сыном Юпитера и Латоны ... — Мелеагр — в древнегреческой мифологии этолийский герой, сын царя

Ойнея и его супруги Алфеи, участник похода аргонавтов и главный персонаж охоты на чудовищного Калидонского вепря.

Ойней — царь Калидона, сын и преемник Порфаона; отец Мелеагра и Деяниры.

Калидон — город в Этолии, исторической области в Древней Греции.

Геракл (гр. Геркулес) был сыном Зевса и Алкмены, супруги Амфитриона.

Семела, фиванская царевна, дочь Кадма, была матерью бога Дионисия: она зачала его от Зевса и, испепеленная молниями, родила недоношенным.

Латона — см. примеч. к с. 175.

... прекрасно понимал, что бекасам, коростелям и чиркам далеко до змея Пифона, Немейского льва и Калидонского вепря ... — Пифон — в греческой мифологии чудовищный змей, который сторожил древнее прорицалище богини Геи в Дельфах и опустошал окрестности этого города, пожирая людей и скот; по велению богини Геры преследовал Латону, мать Аполлона, который убил его своими стрелами и основал в ознаменование этой победы храм в Дельфах. Немейский лев — см. примеч. к с. 170.

Калидонский вепрь — огромный свирепый кабан, которого Артемида, разгневанная на Ойнея, царя Калидона, наслала на его владения; зверь опустошал поля, с корнем вырывал садовые деревья и убивал жителей, не успевших укрыться за городскими стенами. Во время устроенной на него охоты ("Калидонская охота") вепрь был убит Мелеагром, сыном Ойнея, но из-за ссоры, которая возникла между охотниками, почти все они, включая Мелеагра, погибли.

204 ... ее сестра, настоятельница монастыря урсулинок в Катании, тяжело больна ... — Урсулинки — женский монашеский орден, основанный в 1535 г. в Италии святой Анджелой Меричи (ок. 1474— 1540) и поставленный под покровительство святой Урсулы (мученицы, жившей в IV в.); получил большое распространение в Италии, Франции, Германии и Нидерландах.

... отбыли в назначененый час, сопровождаемые своими камни -ери. — Кампиери — члены отрядов вооруженных крестьян на службе у крупных землевладельцев Италии, охранявшие их имущество, урожай и скот.

... они добрались до Мелилли ... — Мелилли — небольшой город в восточной части Сицилии, в 23 км к северо-западу от Сиракузы, на дороге в Катанию.

205 ... настоятельница монастыря, принимавшая архиепископа Палермо ... — В 1775—1793 гг. архиепископом Палермо был Франческо Фердинандо Сансеверино (1723—1793).

212 ... Вы отправитесь в Карлентини ... — Карлентини — городок в 40 км к северо-западу от Сиракузы.

Кармела

221 ... губами, розовыми, как кораллы, которые добывают возле мыса Пассаро ... — Капо Пассаро (Капо Пассеро; древн. Пахин) — мыс на юго-восточной оконечности Сицилии.

222 ...И как зовут этого жестокосердного человека ? — Граф дон Франческо ди Терра Нова. — Это явно вымышленный персонаж.

223 ... это была сама Геба, подающая амброзию и подносящая нектар. —

Геба — богиня цветущей юности, дочь Зевса и Геры.

228 ... горки тех самых плодов, какие Нарсес посылал в качестве образ ца варварам, желая привлечь их в Италию. — Нарсес (ок. 478— 573) — византийский полководец времен императора Юстиниана I (ок. 482—565; правил с 527 г.), происходивший из армянского рода; евнух, первую половину своей жизни проведший в императорском дворце в Константинополе; в 552 г. в сражении при селении Таги-ны (в горном проходе в Апеннинах) разгромил остготского короля Тотилу (правил в 541—552 гг.), а в следующем году разбил возле Неаполя, у Лактарских гор, его преемника, последнего остготского короля Тейю, тем самым восстановив императорскую власть над Италией, наместником которой он оставался после этого вплоть до 567 г.; однако затем был в крайне оскорбительной форме смещен со своего поста новым императором Юстином II (ок. 520—578; правил с 565 г.) и его женой Софией, после чего, затаив на них обиду, остался в Неаполе и стал побуждать германское племя лангобардов к завоеванию Италии (568). Как рассказывает лангобардский историк Павел Диакон (ок. 720—800) в своей "Истории лангобардов", Нарсес, желая привлечь варваров в Италию, север которой они вскоре завоевали, отправлял им образцы плодов, произрастающих в этой благословенной стране.

Подземелье

246 ... Это был очаровательный уединенный домик, стоявший среди виноградников в трех четвертях льё от Патерно, по другую сторону Джаретты, на дороге в Ченторби. — Патерно — городок в восточной части Сицилии, в 20 км к западу от Катании.

Джаретта — см. примеч. к с. 170.

Ченторби — сицилийское название города Чентурипе, расположенного в 20 км к западу от Патерно, в провинции Энна, и известного с глубокой древности (гр. Кенторипа).

247 ... в Феминаморте, небольшой деревушке, расположенной примерно в двух льё от нашего дома ... — Сведений о таком сицилийском селении (Feminamorta) найти не удалось.

260 ... О Пресвятая Дева Розария, молись за нас! — Розарий ("венок из роз") — католическая молитва, читаемая по специальным четкам и представляющая собой чередование молитв "Отче наш", "Радуйся, Мария" и "Слава"; предание связывает ее возникновение с явлением Девы Марии святому Доминику в 1214 г.

261 ... изображение святого Себастьяна, пронзенного стрелами ... — Святой Себастьян (?—288) — христианский великомученик; римский офицер, начальник преторианской стражи при императоре Диоклетиане, тайно исповедовавший христианство и пронзенный стрелами палачей, когда это обнаружилось.

264 ... его сын проявил одновременно отвагу Ахилла и благоразумие Одис сея. — Ахилл (Ахиллес) — в древнегреческой мифологии, "Илиаде" и "Одиссее" Гомера — храбрейший из греческих героев, осаждавших Трою. Все успехи греков вплоть до его смерти были достигнуты под его предводительством. В этой войне ему была суждена бессмертная слава и ранняя смерть, причем грекам было предсказано, что без Ахилла Трои им не взять.

265 ... мой сын ездит верхом, как Беллерофонт. — Беллерофонт — персо наж древнегреческой мифологии, внук Сизифа; победил огнедышащее чудовище Химеру, сражаясь с ней на крылатом коне Пегасе.

Акула

267 ... Капитан внезапно ощутил, что его обжигает такой же огонь, как тот, что причинял муки Геркулесу ... — Кентавр Несс пытался похитить Деяниру, жену Геракла, но был убит отравленной стрелой героя. Однако перед смертью Несс дал Деянире коварный совет: собрать кровь из его раны и, если Геракл когда-нибудь полюбит другую женщину, натереть кровью его плащ, ибо эта кровь способна вернуть утраченную любовь. И когда по прошествии времени Геракл захотел жениться на юной царевне Иоле, Деянира натерла кровью Несса вытканный ею праздничный плащ и с гонцом отправила мужу. Отравленный плащ прилип к телу Геракла, и герой, измученный болью, велел сжечь себя на костре.

... рука которого, заключенная во фланелевую рукавицу, пылала от кончиков пальцев до локтя, и бедняга, не имея никаких причин становиться Муцием Сцеволой, носился по палубе ... — Сцевола, Гай Му-ций (VI в. до н.э.) — легендарный герой Древнего Рима; в 508 г. до н.э. попытался убить царя этрусков Порсену, осаждавшего Город; схваченный в неприятельском лагере, он сжег свою правую руку на пылавшем жертвеннике, чтобы показать свое презрение к боли и смерти; устрашенный мужеством сынов Рима, Порсена приказал снять осаду. За этот подвиг Гай Муций получил прозвище Сцевола — "Левша".

... В первый раз я обнаружил у Вергилия ошибку. Его alt as cautes proj ectaque sax a Pachyni понизились, являя взору пологий берег, почти незаметно уходящий в море. — Дюма приводит здесь одну из тех строк "Энеиды" (III, 699), в которых Эней описывает свое плавание вдоль юго-восточного берега Сицилии.

272 ... оказались среди полудюжины мелких островов, или, точнее, крупных рифов, носящих название Формике. — Вероятно, имеются в виду рифы возле мыса Пунта дель Формике на юго-восточном берегу Сицилии, несколько западнее Капо Пассеро и самой южной ее точки — острова Изола делле Корренти.

... он значился на моей карте как остров Порри. — Изола деи Пор-ри — островок площадью около 1 га у южного берега Сицилии, недалеко от города Поццалло.

273 ... до захвата Алжира этот маленький остров был логовом пиратов ... — Алжир (Эль-Джазер) — столица государства Алжир, крупный портовый город на берегу Средиземного моря; основан в X в. берберами на месте античного поселения Икозий; в 1830 г. был завоеван французами и стал административным центром новой французской колонии.

... шайка берберов похитила небольшую яхту, которая принадлежала князю ди Патерно ... — Героем этой истории был Джованни Луиджи Монкада, девятый князь ди Патерно (1745—1827), похищенный тунисскими пиратами 26 июля 1797 г. на борту греческого пассажирского судна, которое следовало из Палермо в Неаполь, и отпущенный на свободу 17 декабря того же года после выплаты им 60 000 пиастров — десятой части всего условленного выкупа (отметим, что средняя цена невольника в Алжире составляла в то время 135 пиастров); остаток выкупа так и не был никогда выплачен, что послужило причиной долгих судебных разбирательств между Тунисом и Неаполитанским королевством.

... отвезя его в Алжир, продали дею за 100 000 пиастров ... — Дей — титул владетелей Алжира с 1600 по 1830 гг.

Заметим, однако, что похищенный князь Патерно был привезен к правителю Туниса — Хаммуде Бею (1759—1814; правил с 1782 г.).

274 ... двумя неделями раньше объявил войну Алжирскому регентству ... — Алжир (как и Тунис) с XVI в. числился турецкой провинцией, формально признававшей власть султана, и деи правили там от его имени.

275 ... нас отделяло от берега не более двух-трех кабельтовых ... — Кабельтов — внесистемная единица длины, служащая для измерения расстояний в море: одна десятая морской мили — 185,2 м.

276 ... сицилийское побережье от мыса Пассаро до Джирдженти не представляет собой ничего интересного ... — Джирдженти — местное сицилийское название города Агридженто на южном берегу Сицилии, основанного в 582 г. до н.э. греческими колонистами из соседнего города Гелы, которые дали ему имя Акрагант, и вскоре превратившегося в крупнейший торговый центр благодаря вывозу вин и масла в Карфаген; в 211 г. до н.э. город попал под власть римлян, называвших его Агригентом; после захвата его в 828 г. арабами назывался Керкент; официальное название "Агридженто" получил в 1927 г.

... рассчитываю пристать, если это возможно, к острову Пантелле-рии, древней Коссире. — Пантеллерия (см. примеч. к с. 98), которая в античности называлась Коссирой и была важным стратегическим пунктом на пути из Африки в Сицилию, упоминается в сочинениях Страбона, Полибия и Плиния.

Синьор Лига

... курили длинные турецкие трубки с отличным синайским табаком ... — Имеется в виду табак, который выращивают на Синайском полуострове, находящемся на севере Красного моря, между Суэцким и Акабским заливами. Табак известен в этом регионе со второй пол. XVI в. и в ряде районов возделывается как товарная культура.

277 ... Трудно представить себе что-нибудь более жалкое и убогое, чем этот городишко ... — Подразумевается главный город острова Пан-теллерии, расположенный на его северо-западном берегу и носящий в наше время такое же название.

... Главные здешние достопримечательности — это две пещеры, расположенные в горах ... — Речь идет о горячей пещере Стуфа дель Баньо ди Ашутто (с температурой 38°) и холодной Гротта дель Фреддо (с температурой 10—15°).

278 ... спросил нас, не желаем ли мы подняться на вершину самой высокой горы острова ... — Вероятно, имеется в виду гора Монтанья Гранде (836 м) в центральной части Пантеллерии.

280 ... Та часть острова, которая показалась мне самой плодородной и самой населенной, носит местное название Оппидоло. — Оппидоло — прежнее название главного города острова Пантеллерии.

281 ... нечто среднее между неаполитанской тарантеллой и андалусским болеро. — Тарантелла — см. примеч. к с. 137.

Болеро — испанский парный танец, изобретенный, как считается, в 1780 г танцовщиком Себастьяном Сересо из Кадиса.

... беседовал с каким-то надсмотрщиком, охранявшим четырех каторжников ... — В XIX в. на Пантеллерии размещалась известная каторжная тюрьма.

282 ... лес Бонди с его воровской славой стал казаться безопасным мес том ... — Бонди — селение в департаменте Сена, к северо-востоку от Парижа; лес около этого селения с раннего средневековья пользовался дурной славой как убежище разбойников.

... Молодой офицер, квартировавший в монастыре Сан Франческо ... — В Сиракузе было два монастыря с таким названием: один был посвящен святому Франциску Ассизскому (теперь в этом здании размещается Дворец правосудия), а второй — святому Франциску Па-оланскому (с 1866 г. в нем размещалась техническая школа).

284 ... у него были своего рода торговые представительства в Лентини, Калата Джироне и Калата Нисетте, то есть во всех городах, где имелись крупные ярмарки ... — Лентини (см. примеч. к с. 170) находится в 36 км к северо-западу от Сиракузы.

Калата Джироне — Калтаджироне (сицил. Каттаджируни), старинный город в Сицилии, в провинции Катания, славящийся производством керамики и терракоты; расположен в 75 км к северо-западу от Сиракузы.

Калата Нисетта — Калтанисетта, древний город в Сицилии, административный центр одноименной провинции; расположен в 125 км к северо-западу от Сиракуз.

285 ... Вначале его отправили, как рядового каторжника, на Вулкано ... — На Вулкано, одном из Эолийских островов, с нач. XIX в. каторжники добывали в рудниках квасцы и серу.

Джирдженти Великолепный

286 ... мы бросили якорь на небольшом рейде ... — Джирдженти расположен в глубине суши, и его якорная стоянка находится в 6 км к юго-западу от города; в 1749—1763 гг. она была оборудована как торговый порт, называвшийся Марина ди Джирдженти; с 1853 г. выросший вокруг порта городок стал именоваться Моло ди Джирдженти, а с 1863 г. — Порто Эмпедокле; главной исторической достопримечательностью его является крепость, построенная по приказу императора Карла V флорентийским архитектором Камилло Камильяни.

287 ... заметил еще издали несколько огромных краснобородок ... — Крас-нобородка, или барабулька (лат. Mullus barbatus) — рыба семейства султанковых отряда окунеобразных; распространена в Средиземном и Черном морях; средняя длина — 15 см (максимальная — до 30 см); тело красное, с желтыми и серебристыми полосами.

... положенные надлежащим образом в одну линию рядом с дорадой ... — Дорада (лат. Spams aurata) — рыба из семейства спаровых (морские караси) отряда окунеобразных, распространенная в водах Атлантического океана; имеет очень нежное и вкусное мясо; ее название (оно переводится как "золотая") объясняется характерными золотистыми пятнами между глаз, а также на обеих щеках.

288 ... нагруженные серой, которой несколько лет спустя суждено было вызвать достопамятную тяжбу между Неаполем и Англией ... — Сицилия, обладающая обширными месторождениями серы, была в то время главным ее поставщиком в европейские страны; так, в 1835 г. через 12 сицилийских портов было вывезено 664 000 канта-ро серы (кантаро соответствует примерно 80 кг), из них 49% — в Англию и 11% — во Францию. При этом вся добыча и весь экспорт серы находились в руках англичан и, частично, французов, а пошлины на ее вывоз приносили значительный доход казне. Предпринятая в 1840 г. попытка неаполитанского правительства установить государственную монополию на экспорт серы привела к конфликту с Англией, который чуть было не перерос в вооруженное столкновение.

289 ... отправились в путь, чтобы осмотреть руины города Кокала. — Кокал — в древнегреческой мифологии царь сиканов, получивший власть над Сицилией после гибели циклопов; оказал гостеприимство Дедалу, улетевшему с Крита, и убил явившегося за беглецом царя М иноса.

... Я говорю "Кокал", доверившись Диодору Сицилийскому... — Диодор Сицилийский (ок. 90—21 до н.э.) — древнегреческий историк, родом из Сицилии, долго живший в Риме; автор "Исторической библиотеки", в которой использованы труды, не сохранившиеся до нашего времени; из ее 40 книг до нас дошли книги I—V и XI—XX.

О царе Кокале говорится в четвертой книге этого сочинения (главы 31—32).

... несчастный, в конце концов, находится погребенным под грудой фолиантов, как Тарпея — под щитами сабинян. — Имеется в виду эпизод из истории Древнего Рима, изложенный Титом Ливием в его "Истории Рима от основания города" (I, 11, 5—7). Во время войны римлян с сабинянами царь сабинян Таций подкупил золотом весталку Тарпею, дочь начальника римской крепости Спурия Тарпея, и она впустила врагов в крепость. После этого они "умертвили ее, завалив щитами, — то ли чтобы думали, будто крепость взята силой, толи ради примера на будущее, чтобы никто и никогда не был верен предателю".

... Кокал царствовал в Лкраганте, когда Дедал сбежал туда со всеми сокровищами, захваченными им с Крита. — Дедал — персонаж древнегреческой мифологии, искусный мастер, художник и скульптор из Афин; считался изобретателем многих инструметов; совершив убийство, был изгнан из родного города и нашел приют у критского царя Миноса, которому он оказал бесценные услуги (в частности, построил ему дворец-лабиринт), но затем, когда царь лишил его свободы, бежал на Сицилию к царю Кокалу.

290 ... Все это происходило за несколько лет до Троянской войны. — Троянская война — поход ополчения греческих героев на город Троя в Малой Азии в сер. XIII в. до н.э., ставший сюжетом поэмы "Илиада" Гомера.

... скрылся на два или три столетия во тьме времен, чтобы под именем царицы городов засверкать затем в стихах Пиндара. — Имеется в виду характеристика, данная Акраганту поэтом в его двенадцатой "Пифийской оде": "Лучшая из обителей людских".

... если верить Диогену Лаэртскому, население города составляло восемьсот тысяч душ, и, если ссылаться на Эмпедокла ... — Диоген Лаэртский — греческий историк философии, писавший ок. 220 г.; автор труда в 10 книгах "О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов".

Здесь имеются в виду следующие слова из этого сочинения: "Акрагант он здесь называет великим, говорят, потому, что жителей в нем до восьмисот тысяч, а живут они в такой роскоши, что Эмпедокл сказал: "Акрагантяне едят так, словно завтра умрут, а дома строят так, словно будут жить вечно!"" (VIII, 2, 63).

Эмпедокл — см. примеч. к с. 152.

... За сто лет до этого, как всем известно, Фаларис, которому сограждане доверили возведение храма Юпитера Полиея, воспользовался предоставленными в его распоряжение огромными суммами, чтобы собрать небольшое войско и неожиданно напасть на акрагантян. — Согласно свидетельству греческого писателя II в. Полнена, автора сочинения "Военные хитрости" в 8 книгах, Фаларис был откупщиком, получившим от сограждан 200 талантов на сооружение храма Зевса Полиея ("Зевса Городского"), и использовал нанятых им ра-бочих-чужеземцев для захвата власти в Акраганте (V, 1,1).

291 ... медный бык был всего лишь подделкой деревянного коня ... — Имеется в виду т.н. Троянский конь — построенный греками огромный деревянный полый конь; спрятавшись внутри него, они хитростью, на десятом году Троянской войны, проникли, наконец, в Трою и захватили ее.

... Один простой горожанин по имени Эксенет, одержавший победу в Олимпийских играх, въехал в город, сопровождаемый тремя сотнями колесниц ... — Эксенет из Акраганта — победитель в беге во время 91-й Олимпиады (416 до н.э.); о его торжественном въезде в родной город сообщает Диодор Сицилийский (XIII, 82).

... Другой, по имени Геллий, постоянно держал слуг возле всех городских ворот ... — Об этом богатейшем жителе Акраганта также сообщает Диодор Сицилийский (XIII, 83).

... Пятьсот верховых из Гелы проехали через Акрагант в течение января ... — Тела — приморский город на юге Сицилии, в провинции Калтанисетта; был основан в 689 г. до н.э. греческими колонистами с Родоса и Крита; находится в 75 км к юго-востоку от Агридженто.

... акрагантяне, которым нужно было уладить кое-какие вопросы с небольшим городком Кенторипой ... — Кенторипа (соврем. Чентури-пе — см. примеч. к с. 246), древний город сикулов, расположенный в центральной части Сицилии и эллинизированный в V в. до н.э., находится примерно в 120 км к северо-востоку от Агридженто.

292 ... Тотчас же Ганнибал и Гимилькон пересекли море и начали осаду Акраганта. — Акрагант был осажден карфагенскими войсками под командованием военачальника Ганнибала, сына Гискона, в 406 г. до н.э.; однако в самом начале осады Ганнибал умер во время эпидемии чумы в карфагенском лагере и его сменил Гимилькон (?—396 до н.э.), приходившийся ему двоюродным братом; после восьмимесячной осады Гимилькон захватил и разграбил город.

... чтобы украсить город Дидоны. — То есть Карфаген, основанный, согласно легенде, Дидоной (см. примеч. к с. 132).

... двести шестьдесят лет спустя, когда Сципион, в свою очередь, захватил и разграбил Карфаген... — Публий Корнелий Сципион Эми-лиан Африканский Младший (ок. 185—129 до н.э.) — древнеримский полководец и государственный деятель; отличался личной храбростью и воинским талантом; избранный консулом в 146 г. до н.э., возглавил римское войско в Африке и, несмотря на героическое сопротивление карфагенян, захватил и разрушил Карфаген, что явилось победоносным окончанием Третьей Пунической войны (149—146 до н.э.); был замечательным оратором и знатоком греческой литературы, близким другом и покровителем историка Полибия.

293 ... узнал, что его звали Ваккаро. — Андреа Ваккаро — управляющий провинции Джирдженти в 30-х гг. XIX в.

... на вершине которой были построены храмы Юпитера Атабирия и Минервы. — В археологической зоне Агридженто (т.н. Долине Храмов) сохранились развалины нескольких древнегреческих храмов. Один из них, величественный храм Зевса Атабирия, был построен в честь победы акрагантян и сиракузян над карфагенянами в битве при Гимере (480 до н.э.); он имел размеры 112 на 56 м, а его высота составляла 20 м.

Атабирий — древнее божество, которому поклонялись на Крите и Родосе и которое позднее было отождествлено с Зевсом.

На месте храма Афины (рим. Минервы), датируемого 480 г. до н.э., была возведена средневековая церковь Санта Мария деи Гречи (XIV в.).

... направились к храму Прозерпины ... — Имеется в виду храм Деметры (рим. Цереры) и Персефоны (рим. Прозерпины), располагавшийся в восточной части Долины Храмов и датируемый V в. до н.э.; на его фундаментах в XIII в. была возведена церковь Сан Биаджо (святого Власия).

...fiumicello, которая некогда называлась Акрагант и Драго, а теперь самым скромным образом именуется Сан Биаджо ... — Сан Биаджо (древн. Акрагант) — небольшая речка длиной 9 км, левый приток реки Драго (древн. Гипса), впадающей в море в черте города Агридженто и имеющей длину 29 км.

... вскоре оказались на углу крепостной стены, где над отвесной пропастью был возведен храм Юноны Луцины ... — Храм Юноны Луци-ны, датируемый 450 г. до н.э., находится в юго-восточной части Долины Храмов.

Луцина — римская богиня-родовспомогательница, одна из ипостасей Юноны.

... В предании, внушавшем доверие Фацелло ... — Фацелло — см. при-меч. к с. 157.

... Диодор, также упоминающий это событие, указывает, что оно произошло в храме Юпитера Атабирия. — Диодор Сицилийский сообщает, что Геллий погиб в храме Афины (XIII, 90).

... В этом храме висела знаменитая картина Зевксида, упомянутая Плинием и воспетая Ариосто ... — Зевксид (ок. 464—ок. 398 до н.э.) — знаменитый древнегреческий художник, работавший в Эфесе; его картины отличались большим реализмом.

Живописи посвящена книга XXXV "Естественной истории" Плиния Старшего; в ней он пишет и о Зевксиде (глава 35) и, в частности, рассказывает, что, создавая картину, предназначенную для храма Юноны в Акраганте, художник осмотрел множество юных девушек, из которых выбрал в качестве натурщиц лишь пять.

Здесь имеются в виду строки из "Неистового Роланда" Ариосто, в которых поэт описывает красоту Олимпии, дочери правителя Голландии:

Явись она в Кротоне,

Когда Зевксид, затеяв образ В Юнонин храм,

Вкруг себя собрал нагих красавиц,

Чтоб сложить в совершенство Лучшее от одной и лучшее от другой, —

Вмиг никто не стал бы ему надобен,

Все красоты он обрел бы в ней одной.

(XI, 71; перевод М.Л.Гаспарова.)

294 ... когда Зевксид вошел во вкус такой творческой манеры, он повторил этот опыт при создании "Елены Кротонской" и "Венеры Сиракузской". — Имеется в виду картина Зевксида "Елена", написанная для города Кротоны на юге Италии (именно эту картину, кстати, подразумевает Ариосто).

... словно новоявленный дракон Гесперид, вознамерилась защищать плоды, на которые я покусился. — Геспериды — в древнегреческой мифологии нимфы, дочери бога вечерней звезды Геспера и богини ночи Никты; хранительницы яблони, которая росла в их саду на Крайнем Западе земли и приносила золотые плоды, дававшие вечную молодость; охранял этот сад дракон Ладон. Согласно одному из мифов, Геркулес убил дракона и похитил золотые яблоки.

... От храма Юноны Луцины мы перешли к храму Согласия ... — Храм Согласия, датируемый 450—430 гг. до н.э., находится несколько западнее храма Юноны Луцины; он сохранился лучше других храмов Акраганта.

295 ... через дверь, проделанную в центре пронаоса. — Пронаос — преддверие античного храма.

... Цел л а ... превосходно сохранилась... — Целла (гр. наос) — главное помещение античного храма.

... В 1620 году храм Согласия был превращен в христианскую церковь и посвящен святому Грегорио делла Рупе, епископу Джирдженти. — Храм Согласия преобразовал в 597 г. в кафедральный собор Григорий Агригентский (559—630) — епископ Агригентский с 591 г., святой католической церкви; собор был посвящен Петру и Павлу, и службы в нем проводились до 1788 г., когда князь Габриеле Ланчил-лотто ди Торремуцца (1727—1792), известный сицилийский антикварий и нумизмат, получил от королевских властей разрешение восстановить первоначальный вид храма.

... принес одного ребенка в жертву Сатурну и несколько жрецов в жертву Нептуну. — Сатурн — один из древнейших римских богов, по-видимому связанный с земледелием, позднее III в. до н.э. был отождествлен с Кроном (Кроносом), сыном Урана и Геи, пожиравшим своих детей и низвергнутым Зевсом (рим. Юпитером). Нептун — см. примеч. к с. 82.

... проем, сохранивший название Золотые Ворота и расположенный между храмами Геркулеса и Юпитера Олимпийского. — Золотые Ворота (Порта Ауреа) находились в южной части крепостной стены Акраганта; они назывались также Порта Кварта ("Четвертые ворота").

Храм Геркулеса — самый древний в Долине Храмов: он датируется 520 г. до н.э.; расположен несколько восточнее храма Юпитера (Зевса).

296 ... напоминая один из тех вавилонских городов, о каких грезил Мартин. — Мартин (Martyn) — неясно, о ком здесь идет речь.

... это был городской архитектор, г-н Политы ... — Полити, Раффаэло (1783—1870) — сицилийский архитектор, художник, археолог и теоретик искусства, имевший международную известность.

297 ...на дороге между Фонтана Фредда и Кастро Нуово был убит какой-

то англичанин. — Фонтана Фредда — живописная старинная ферма в Сицилии, в провинции Агридженто, в долине реки Платани, вблизи города Кастельтермини, в 20 км к северу от Агридженто. Кастро Нуово — небольшой городок примерно в 50 км к северу от Агридженто.

Полковник Санта Кроче

300 ... подобно садовнику из "Женитьбы Фигаро", он не был настолько глуп, чтобы прогонять таких добрых хозяев. — Имеется в виду реплика садовника Антонио, дяди Сюзанны, который в ответ на угрозу графа Альмавивы выгнать его вон, отвечает, тыча себя в лоб: "Ежели тут у вас так мало, что вы не дорожите добрым слугою, то я-то уж не так глуп, чтобы прогнать доброго хозяина" (II, 21).

... гробницы, выдолбленные прямо в скале и напоминавшие те, что уже встречались мне в Арле и в селении Бо ... — Бо — селение в 15 км к северо-востоку от Арля (см. примеч. к с. 103), расположенное на огромном утесе; в средние века крепость, господствовавшая над соседними долинами; до XV в. принадлежало феодальному роду де Бо; в 1642 г. стало собственностью семьи Гримальди, князей Монако, доныне носящих титул маркизов де Бо; в 1822 г. здесь были обнаружены залежи минерала, получившего название боксит (по имени селения).

Дюма рассказывает о своем посещении селения Бо в книге "Юг Франции" (глава "Бо").

... это часовня Фалариса. — "Часовня Фалариса" (Ораторио ди Фа-лариде) — небольшой храм II в. до н.э., располагавшийся, согласно легенде, на месте дворца Фалариса и в норманнскую эпоху превращенный в часовню; находится в центральной части археологической зоны Агридженто, севернее храма Юпитера.

301 ... отправился ... осматривать храм Гигантов ... — Имеется в виду храм Юпитера Олимпийского, который был украшен 38 гигантскими фигурами: 19 мужскими (атлантами) и 19 женскими (кариатидами).

... если бы, как утверждает Бискари, среди этих руин не был найден триглиф ... — Бискари — см. примеч. к с. 129.

Триглиф — в античной архитектуре элемент фриза дорического ордера: выступающая каменная прямоугольная плита с тремя вертикальными желобками.

... В 1401 году Фацелло, летописец Сицилии, еще видел стоящими трех гигантов, которые служили кариатидами. — Явная ошибка в дате: историк Фацелло (см. примеч. к с. 157) жил в 1498—1570 гг.

302 ... Это тот самый храм, который упоминает Цицерон в связи со статуей сына Алкмены ... — Цицерон упоминает храм Геркулеса в Агригенте, рассказывая в своей речи "Против Гая Берреса" о неудачной попытке Берреса похитить из этого храма бронзовую статую Геркулеса, чрезвычайно почитавшуюся местными жителями ("О казнях", 186).

Алкмена — персонаж древнегреческой мифологии, супруга Амфитриона, возлюбленная владыки богов Зевса (Юпитера), мать Геракла.

... подошли к небольшому квадратному зданию, которое одни считают усыпальницей Ферона, а другие — гробницей прославленного скакуна. — Ферон (ок. 540—472 до н.э.) — тиран Акраганта с 488 г., при котором этот город стал процветающим торговым центром Сицилии; в союзе с сиракузским тираном Гелоном одержал победу над карфагенянами в морской битве при Гимере (480 до н.э.).

Так называемая гробница Ферона (Томба ди Тероне) находится возле южного отрезка крепостной стены Акраганта, недалеко от храма Геркулеса. По одной из легенд, в ней похоронен конь, на котором Ферон одержал победу в гонках колесниц во время Олимпийских игр 476 г. до н.э. (эту победу прославляет Пиндар в своей второй Олимпийской оде).

... это все, что осталось от храма Эскулапа. — Храм Эскулапа (гр. Асклепия), бога врачевания, находился к югу от городской стены Акраганта, на правом берегу реки Акрагант.

... на этом самом месте, по словам Полибия, во время Первой Пунической войны стояла лагерем часть римского войска. — Полибий (ок. 200—ок. 126 до н.э.) — древнегреческий историк, уроженец города Мегалополис в Аркадии (горная область в центральной части Пелопоннеса); сын влиятельного политического и военного деятеля Ахейского союза и один из его руководителей, командующий конницей; после завоевания римлянами Греции вместе с тысячей других представителей ахейской знати был увезен как заложник в Италию, где он прожил много лет и подружился с Сципионом Эмилианом; автор знаменитого сочинения "Всеобщая история" в 40 книгах, из которых полностью сохранились первые пять. Полибий рассказывает о расположении римских войск в ходе осады ими Акраганта (в нем укрепились карфагеняне) в 262 г. до н.э., во время Первой Пунической войны (264—241 до н.э.), в книге I своего сочинения (раздел 18).

303 ... мы отказались от осмотра храма Вулкана, храма Кастора и Поллу кса, а также водоема, вырытого в долине Акраганта карфагенскими узниками. — Храм Вулкана (гр. Гефеста), бога огня, построенный в кон. V в., находился в западной части Долины Храмов, на левом берегу реки Гипсы.

Храм Кастора и Поллукса (гр. Полидевка), братьев-близнецов Диоскуров (сыновей Зевса и Леды), располагался возле юго-западной части крепостной стены Акраганта.

304 ... У нас с Жаденом было на двоих пятьдесят унций, то есть семьсот или восемьсот франков ... — Унция — см. примеч. к с. 51.

... небольшая картина, приписываемая Рафаэлю, но написанная в лучшем случае Джулио Романо ... — Рафаэль, Санти (1483—1520) — великий итальянский живописец и архитектор, представитель Высокого Возрождения; в своих картинах воплотил возвышенные человеческие идеалы.

Джулио Романо (настоящее имя — Джулио Пиппи; ок. 1499—1546) — итальянский художник и архитектор, один из лучших учеников Рафаэля, после смерти которого он заканчивал многие незавершенные работы учителя.

... кафедральный собор, где в ту пору не было епископа, так как после смерти последнего прелата король Неаполитанский временно прибрал к рукам его доходы, составлявшие тридцать тысяч унций, и теперь его сицилийское величество не спешил предоставлять кому-либо вакантный бенефиций. — После того как в 1835 г. умер Пьетро Мариа д’Агостино (1756—1835), епископ Агридженто с 1823 г., епископская кафедра пустовала два года, и в 1837 г. ее занял Игнацио Мон-теманьо (1768—1839), но через два года он тоже скончался, и следующий епископ, Доменико Мариа Ло Джаконо (1786—1860), был назначен лишь в 1844 г.

Кафедральный собор Агридженто, посвященный святому Дже-ральдо (Герланду Джирджентийскому), епископу города в 1088— 1100 гг., был построен в 1096—1102 гг., но затем многократно перестраивался и сильно изменил свой первоначальный облик.

305 ... предложил рассказать нам историю, приключившуюся за семь лет до этого в Кастро Джованни. — Кастроджованни (с 1926 г. — Энна) — один из древнейших городов Сицилии, центр провинции; расположен в центральной части острова, на высоте 970 м над уровнем моря.

... Обвиняемый, представший в тот день перед судом, состоял, как уверяли, в банде знаменитого атамана Луиджи Ланы ... — Разбойник Луиджи Лана упоминается в главе XXXIV книги "Размышления и достопамятные события истории и современности" ("Pensieri е ricordi storici е contemporanei"; 1830) известного итальянского литератора Микеле Пальмиери ди Миччике (1779—1863), автора сочинения "Нравы и обычаи двора и народа Обеих Сицилий" ("Des moeurs de la cour et des peuples des Deux-Siciles"; Paris, 1834).

... был одним из тех главарей разбойников, какие встречаются теперь только на Сицилии и в Комической опере ... — Комическая опера (Опера-Комик) — музыкальный театр нового демократического оперного жанра, противопоставлявшегося французским обществом XVIII в. классической придворной опере; возник в Париже в 1715г. как ярмарочный театр; в течение столетия объединялся с несколькими театрами аналогичного направления; с 1832 по 1838 гг. помещался в театральном зале на улице Вивьен.

306 ... Однажды, когда разбойника преследовали, он нашел убежище в доме богатого синьора маркиза ди Виллальба ...— Имеется в виду дон Никколо Пальмиери Морилло, барон ди Миччике и маркиз ди Виллальба (?—1844), унаследовавший эти титулы в 1818 г.; старший брат Микеле Пальмиери ди Миччике (см. примеч. к с. 305).

... Через несколько дней после этих событий ... маркиз ди Виллальба отправил своего управляющего в Чефалу ... — Чефалу — см. примеч. к с. 148.

... на дороге между Полицци и Колессано управляющий был остановлен грабителем. — Полицци — селение в 30 км к югу от Чефалу. Колессано — селение в 15 км к юго-западу от Чефалу.

... между Ченторби и Патерно ... — Ченторби — см. примеч. к с. 246.

310 ... Вы говорите, словно святой Иоанн Златоуст ... — Иоанн Златоуст (ок. 350—407) — выдающийся церковный деятель, архиепископ Константинопольский в 397—404 гг., знаменитый проповедник и богослов; обретя своими красноречивыми обличениями много могущественных врагов, окончил жизнь в ссылке.

311 ... Вот "Путеводитель по Сицилии" знаменитого доктора Франческо Феррары; вот два тома "Легкой поэзии" аббата Мели; вот "Научное сочинение о сглазе" маэстро Николао Валлетты, а вот "История страшного разбойника Луиджи Ланы" ... — Речь идет о книге "Путеводитель по самым интересным достопримечательностям Сицилии" ("Guida dei viaggiatori agli oggetti piu interessanti a vedersi in Sicilia"; Палермо, 1836), автором которой был, по-видимому, Франческо Феррара (1767—1850) — разносторонний сицилийский ученый, преподававший в университетах Палермо и Катании (современники называли его "сицилийский Плиний").

Мели — см. примем, к с. 14.

Автором сочинения "Ученая беседа о колдовстве, в просторечии именуемом сглазом" ("Cicalata sul fascino, volgarmente detto jettatuга"; 1787), был Никола Валлетта, профессор-правовед, преподававший в Неаполитанском университете.

316 ... подвез на тележке ваши чемоданы к дверям гостиницы "Четыре

Угла" ... — Гостиница была названа по имени площади Четырех Углов (Кваттро Канти) — небольшой восьмиугольной площади в центре Палермо, примыкающей к улице Толедо и имеющей такое оригинальное название потому, что на нее с четырех сторон выходят здания, фасады которых украшены аллегорическими изображениями времен года и статуями испанских королей и святых — покровителей Палермо; спроектирована в 1608—1620 гг. по планам флорентийского архитектора Джулио Лассо (?—1617).

319 ... Он взял имя Сальвадоре, не иначе как в память о своем чудесном спасении ... — Итальянское имя Сальваторе, так же как испанское Сальвадор, означает "Спаситель" (от лат. Salvator).

В глубине Сицилии

... Нам посоветовали посетить Макалуби. — Вулканелли ди Мака-лубе — болотистая местность в 15 км к северу от Агридженто, возле городка Арагона, усеянная невысокими грязевыми вулканами.

321 ... поскольку это были ружья системы Лефошё, их механизм был ему совершенно неизвестен. — Лефошё, Казимир (1802—1852) — французский оружейный мастер, один из изобретателей унитарного патрона, создатель оригинальной системы охотничьих казнозарядных ружей переломной конструкции, в которых применялись такие патроны.

... жалкий ручей, который нам предстояло преодолеть, извивался, словно прославленный Меандр. — Меандр — см. примеч. к с. 190.

322 ... на склоне горы виднелся довольно крупный город, носивший название Кастро Нуово. — Кастро Нуово — см. примеч. к с. 297.

... Проводник ответил, что она называется Фонтана Фредда. — Фонтана Фредда — см. примеч. к с. 297.

323 ... хозяин дома находится в Секокке ... — Этот топоним (Secocca) идентифицировать не удалось; скорее всего, здесь опечатка в оригинале, и, возможно, имеется в виду город Шакка (Sciacca) на юге Сицилии.

325 ... спал, словно Эпименид ... — Эпименид (VII в.) — легендарный древнегреческий жрец, философ и провидец; согласно позднейшим преданиям, юношей уснул в заколдованной пещере и проснулся через 57 лет, после чего ощутил в себе способность к жреческой деятельности и поэтическому творчеству.

327 ... на нашем пути было только одно селение ... Корлеоне ... — Корле оне — старинный городок в 40 км к югу от Палермо.

... Теперь вплоть до ущелья Меццоюзо у нас не будет никаких неприятностей. — Меццоюзо — небольшое селение в 34 км к юго-востоку от Палермо, на высоте 534 м; в XV в. было заселено албанскими колонистами, бежавшими от турок и доныне сохраняющими свою самобытность.

331 ... остальные находятся на дороге из Армианцы в Полицци. — Селение Полиции (см. примем, к с. 306) расположено примерно в 50 км к востоку от Меццоюзо.

Топоним Армианца (Armianza) идентифицировать не удалось.

332 ... добрались до постоялого двора в Сан Лоренцо ... — Сан Лоренцо — хутор в 5 км к северу от Меццоюзо, рядом с селением Виллафрати.

Счастливое Палермо

333 ... беззаботная дочь финикийцев ... которую древние представляли в виде Венеры, возлежащей в золотой раковине. — Палермо был основан финикийскими купцами в VIII в. до н.э. на берегу естественной гавани и назывался тогда Зиз ("Цветок"); римляне, завоевавшие в 245 г. до н.э. этот город, который служил важнейшим бастионом карфагенян в ходе Первой Пунической войны, вслед за греками называли его Панорм.

Долина, в которой расположен Палермо, носит название Золотая раковина (Конка д'Оро).

... Построенная между горою Пеллегрино, которая укрывает ее от трамонтаны, и горным хребтом Багерия, который защищает ее от сирокко ... — Монте Пеллегрино — гора на северо-западном берегу залива Палермо, высотой 606 м.

Трамонтана ("загорный ветер") — название сильного северного ветра в странах Средиземноморья.

Монти ди Багерия — то же, что Монте Катальфано, гора высотой 374 м на юго-восточном берегу залива Палермо, рядом с городком Багерия.

Сирокко — см. примеч. к с. 47.

... окруженная зеленым поясом апельсиновых и гранатовых деревьев, а также цитронов ... — Цитрон (лат. Citrus medica, ит. cedro) — вечнозеленое раскидистое дерево или кустарник рода цитрус семейства рутовых; имеет самые крупные среди цитрусовых плоды (длиной 20—40 см и диаметром 14—28 см), около 75% массы которых составляет толстая кожура, используемая в кондитерской и парфюмерной промышленности, а также в фармакологии; культивируется в странах Средиземноморья.

... наследница сарацин, оставивших ей свои дворцы; норманнов, оставивших ей свои церкви ... — Палермо находился в руках сарацин в 831 — 1071 гг. (следы мусульманского влияния до сих пор заметны в архитектуре города), а в январе 1072 г. был захвачен норманнами.

... в любой женщине, какой бы целомудренной, какой бы добродетельной она ни была, всегда есть что-то от Марии Магдалины ... — Мария Магдалина (Мария из города Магдала) — христианская святая; согласно Евангелию, до встречи с Христом была одержима бесами и вела развратную жизнь; последовала за Христом, когда он исцелил ее (Лука, 8: 2; Марк, 16: 9); присутствовала при его казни (Иоанн, 19: 25) и погребении (Матфей, 27: 56, 61 и др.), и ей первой он явился после своего воскресения (Иоанн, 20: 14—18); ревностная последовательница и проповедница его учения.

334 ... Палермо, раскинувшийся на берегу залива и смотрящийся в это лазурное море, подобно тому, как Клеопатра любовалась собой в водах Киренаики ... — Клеопатра VII (69—30 до н.э.) — египетская царица из рода Птолемеев, правившая с 50 г. до н.э.; возлюбленная римских полководцев Юлия Цезаря и Марка Антония; была известна своей красотой, образованностью и любовными похождениями; после поражения в войне с Римом покончила с собой.

Киренаика — историческая область на северном берегу Африки, на территории нынешней Ливии; расположена между заливом Большой Сирт на западе и Египтом на востоке.

Однако здесь, возможно, имеется в виду знаменитое плавание египетской царицы по реке Кидн в Киликии (исторической области на юго-востоке Малой Азии), описанное Плутархом ("Антоний", 26).

... мы попали туда в разгар праздника святой Розалии. — Святая Розалия (ок. ИЗО—ок. 1166) — небесная покровительница Палермо (с XVII в.); сведения, сохранившиеся о ней, немногочисленны, отрывочны и не всегда заслуживают доверия. Согласно некоторым из них, Розалия была дочь князя Синибальдо, приближенного короля Рожера II; избрав отшельническую жизнь, она поселилась в одной из пещер, находящихся в горах Монте Пеллегрино (близ Палермо), где и скончалась. Широчайшее распространение ее культа и признание ее покровительницей города вызвано совпадением двух событий: обнаружения ее останков и чудесного внезапного завершения эпидемии чумы, свирепствовавшей на Сицилии в 1624 г. Пещера, в которой обитала святая Розалия, была превращена в часовню, а мощи святой были торжественно перенесены в кафедральный собор Палермо.

В честь святой Розалии праздники в Палермо отмечаются дважды в год. Первый праздник — светский: юная дева Розалия, сознательно посвятившая свою жизнь Богу, олицетворяет собой в глазах горожан поэтику юности; праздник длится с 11 по 15 июля (т.е. со дня обнаружения ее тела в пещере до его выноса); в эти четыре дня в городе устраиваются торжественные шествия, регаты, иллюминации, фейерверки. Второй праздник — чисто религиозного характера: ежегодно в ночь на 4 сентября (это день ее памяти) начинается массовое паломничество в грот горы Пеллегрино, в котором она обитала и который был превращен в часовню.

... Палермо притягивал нас, как магнитная гора из "Тысячи и одной ночи", от которой не могли уклониться корабли. — "Тысяча и одна ночь" — сборник сказок, памятник средневековой арабской литературы, сложившийся окончательно в XV в. Первый перевод сборника на французский язык был выполнен востоковедом Антуаном Галланом (1646—1715) и издан в 1704—1717 гг.

Здесь имеется в виду Магнитная гора из черного камня, о которой говорится в "Рассказе третьего календера" (четырнадцатая ночь Шахразады): она стоит на морском берегу, к ее подножию течение насильно влечет корабли, и она вытягивает из них все железное, после чего они распадаются на части и тонут.

335 ... Посреди Пьяцца Марина к нам подошел какой-то человек. — Пьяц ца Марина — одна из центральных площадей Палермо, расположенная вблизи берега моря.

337 ... в пять часов начинались гулянья по Марине ... — Марина — при морский бульвар в Палермо.

... по вечерам — иллюминация и танцы во Флоре. — Вилла Флора (соврем. Вилла Джулиа) — первый общественный парк Палермо: устроен в 1777—1778 гг. по плану архитектора Никколо Пальма; расположен недалеко от морского берега и примыкает к Ботаническому саду (Орто Ботанико).

... русские, валахи, турки ... — Валахи — представители народности, составлявшей основное население княжества Валахия (XIV—

XIX вв.), которое в 1859 г. объединилось с Молдавией в единое государство, названное двумя годами позднее Румынией.

... Представьте себе, впрочем, что вы читаете какую-нибудь занимательную историю из Таллемана де Рео или какой-нибудь эпизод из "Галантных дам" Брантома. — Таллеман де Рео, Жедеон (1619— 1692) — французский мемуарист, автор "Занимательных историй" ("Historiettes"; написаны после 1657 г.; опубликованы в 1834— 1835 гг.), рисующих жизнь французского общества эпохи Генриха IV и Людовика XIII.

Пьер де Бурдей, аббат и сеньор де Брантом (ок. 1538—1614) — французский писатель-мемуарист, автор прославленных книг "Жизнеописания знаменитых людей и великих полководцев" ("Vie des hommes illustres et grands capitaines franjais") и "Жизнеописания галантных дам" ("Les vies des dames galantes"), опубликованных вскоре после его смерти.

339 ... гравюры изображали "Тайную вечерю" Леонардо да Винчи, "Авро ру" Гвидо, "Эндимиона" Гверчино и "Вакханку" Карраччи. — Леонардо да Винчи (1452—1519) — великий итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый.

"Тайная вечеря" — знаменитая фреска Леонардо да Винчи, написанная в 1494—1498 г. для украшения трапезной миланского монастыря Санта Мария делла Грацие.

Гвидо Рени (1575—1642) — итальянский художник болонской школы; создавал картины на религиозные, мифологические и аллегорические сюжеты.

"Аврора" — фреска в римском палаццо Паллавичини Роспильозо, выполненная Гвидо Рени в 1614 г.

Гверчино (настоящее имя — Джованни Франческо Барбьери; из-за своего косоглазия был прозван Гверчино — "Косой"; 1591 — 1666) — итальянский живописец, представитель болонской школы. "Спящий Эндимион" (1645) — картина Гверчино, хранящаяся в римской галерее Дориа Памфили.

Карраччи, Аннибале (1560—1609) — итальянский живописец и гравер, представитель болонской школы.

Здесь имеется в виду картина Аннибале Карраччи "Венера и сатир" (1588), находящаяся в галерее Уффици во Флоренции.

341 ... сигнал к фейерверку, начавшемуся перед дворцом Бутера. — Палаццо Бранчифорте ди Бутера, принадлежавший князьям ди Бутера, находится в исторической части Палермо, на Виа Бутера, вблизи Пьяцца Марина; построенный ок. 1700 г., он сильно пострадал во время пожара 1759 г. и после этого был реконструирован по планам архитектора Паоло Вивальди.

342 ... в десять часов двери кафедрального собора открываются ... — Кафедральный собор Палермо был построен в 1170—1185 гг. Оффа-мильо Гуальтьеро, архиепископом Палермо в 1168—1190 гг., на руинах старинной византийской церкви, преобразованной в эпоху арабского господства в мечеть; этот готический собор претерпел в течение последующих веков значительные архитектурные перестройки и дополнения; великолепный портал XV в. украшает фасад здания, а его внутреннее убранство поражает роскошью и богатством отделки.

... Это гробницы короля Рожера и Констанции, императрицы и королевы ... — Констанция Сицилийская (1154—1198) — дочь сицилийского короля Рожера II (см. примеч. к с. 96) и его третьей супруги (с 1151 г.) Беатрисы Ретельской (ок. 1130—1185), с 1186 г. супруга германского императора Генриха VI Гогенштауфена (см. примем, к с. 127), императрица с 1190 г., королева Сицилии с 1194 г., мать императора Фридриха II.

... Фридриха II и королевы Констанции, его супруги ... — Фридрих II (см. примем, к с. 105) был женат трижды, и первой его женой (с 1210 г.) была Констанция Арагонская (1 179—1222), дочь арагонского короля Альфонса 11 (1152—1196; правил с 1162 г.) и его супруги Санчи Кастильской (ок. 1154—1208), вдова венгерского короля Имре I (Эмерих; 1174—1204; правил с 1196 г.).

... Педро II Арагонского и императора Генриха VI. — В кафедральном соборе Палермо похоронен король Педро II Сицилийский (1305— 1342; правил с 1337 г.), сын короля Фридриха III Сицилийского (1272—1337; правил с 1295 г.) и его супруги (с 1302 г.) Элеоноры Анжуйской (1289—1341), внук Педро III Арагонского.

Генрих VI — см. примем, к с. 127.

... и происходит на улице дель Кассаро. — Виа Кассаро (соврем. Виа Витторио Эмануэле) — одна из центральных улиц Палермо; начинается вблизи морского берега и тянется в юго-западном направлении; короткое время называлась Виа Толедо — в честь дона Гарсиа Альвареса де Толедо (1514—1577), четвертого маркиза де Виллафранка, испанского вице-короля Сицилии в 1565—1566 гг.

... Когда эмиры обосновались в Палермо ... — Палермо стал столицей независимого эмирата в сер. X в., и первым его властителем был эмир Хассан I из династии Бану Кальб, правивший в 948—954 гг.

... Она называется также улицей Толедо, наподобие фешенебельной улицы Неаполя. — Улица Толедо — одна из главных магистралей Неаполя; проложенная от королевского дворца, она тянется в северном направлении, пересекая весь город; названа в честь дона Педро Альвареса де Толедо (1484—1553), испанского вице-короля Неаполя в 1532—1553 гг., отца упомянутого выше Гарсиа де Толедо.

343 ... пересекается крестообразно с другой улицей, которую проложил вице-король Македа и которой он дал свое имя, утраченное ею впоследствии и замененное на Страда Нуова. — Имеется в виду Бернардино де Карденас, третий герцог де Македа (1553—1601) — вице-король Сицилии в 1598—1601 гг.

После его смерти должность вице-короля в течение года исполнял его сын Хорхе де Карденас, четвертый герцог де Македа (1585—1644). Виа Македа, проложенная в 1577—1599 гг., и сегодня носит то же название.

... В разгар одного из подобных праздников разразилась революция 1820 года. — После того в начале июля 1820 г. в Неаполитанском королевстве вспыхнула революция, принявшая форму восстания воинских частей, которое возглавил генерал Гульельмо Пепе (1783—1855), член карбонарской организации, и король Фердинанд I был вынужден согласиться на установление конституционной формы правления в своем государстве, 15 июля того же года, в последний день летнего праздника святой Розалии, в Палермо началось восстание, проходившее под лозунгом борьбы за освобождение острова от неаполитанского господства (в декабре 1816 г. Сицилия и Неаполитанское королевство были формально объединены в одно государство — Королевство обеих Сицилий); однако уже в начале октября это восстание было подавлено неаполитанскими войсками.

... Князь делла Каттолика решил подавить ее ... — Джузеппе Бон нано Бранчифорти, последний князь делла Каттолика, был убит в Палермо восставшим народом в 1820 г.

... был одним из самых знатных вельмож Палермо, как и князь ди Бутера ... — Имеется в виду Эрколе Микеле Бранчифорте, десятый князь ди Бутера.

344 ... потребовалось личное вмешательство престарелого князя ди Па-терно ... — Имеется в виду уже упоминавшийся выше (см. примеч. к с. 273) Джованни Луиджи Монкада, девятый князь ди Патерно (1745—1827), возглавивший в июле 1820 г. временное правительство в Палермо; ему было в это время 75 лет (князь родился 22 апреля 1745 г.).

... генерал Пене, явившийся от имени временного правительства, подошел со своими войсками к Палермо ... — Пепе, Флорестано (1780— 1851) — неаполитанский генерал, старший брат Гульельмо Пепе, лидера Неаполитанской революции 1820 г.; сторонник Партено-пейской республики 1799 г.; с 1806 г. состоял на службе у короля Жозефа Бонапарта, затем воевал в Испании, а в 1812 г. — в России; в конце августа 1820 г. был отправлен неаполитанским правительством на подавление восстания в Палермо: имея под своим началом семитысячную армию, высадился 5 сентября на Сицилии, принудил восставших к капитуляции и уже 6 октября вошел в Палермо; после подавления Неаполитанской революции в 1821 г. удалился в частную жизнь.

... условия договора обсуждались, принимались и подписывались на американском корабле ... — Договор между князем ди Патерно и генералом Флорестано Пепе был подписан 5 октября 1820 г. на борту английского военного корабля "The Racer" ("Гонщик"), которым командовал сэр Чарлз Тэртел.

... вслед за этим, когда австрийцы вошли в Неаполь, кардинал Грави-на был назначен главным королевским наместником Сицилии ... — Австрийские войска были отправлены на подавление Неаполитанской революции в соответствии с решением конгрессов Священного Союза и по просьбе короля Фердинанда I, который нарушил тем самым свою клятву конституции; 7 марта 1821 г. австрийцы разбили при Риети, в Абруцци, войска генерала Гульельмо Пепе и 23 марта вошли в Неаполь, после чего там было восстановлены абсолютистские порядки.

Гравина, Пьетро (1749—1830) — католический церковный деятель; сын герцога ди Монтеваго, брат испанского адмирала Фредерико Гравина; кардинал (с 8 марта 1816 г.) и архиепископ Палермо (с 10 июля 1816 г.); с 24 марта по 10 июля 1821 г. исполнял должность главного наместника Сицилии.

345 ... 5 апреля 1821 года он обнародовал указ, которым отменялись все преобразования, сделанные на острове после того, как его покинул наследный принц ... — Наследный принц — Франческо (1777—1830), второй сын Фердинанда I, король Обеих Сицилий с 1825 г. под именем Франческо I, до этого времени носивший титул герцога Калабрийского; отказавшись от либеральных увлечений юности, проводил реакционную политику.

Вслед за объединением в 1816 г. Сицилии и Неаполитанского королевства в Королевство обеих Сицилий наследный принц Франческо был поставлен главным наместником Сицилии, но, после того как в мае-июне 1820 г. там начались беспорядки, 27 июня покинул остров.

... У князя ди Вилла Франка были земли, которые он пустил под рисовые плантации ... — Имеется в виду Джузеппе Аллиата Монкада Колонна (1784—1844) — седьмой князь ди Виллафранка (с 1804 г.).

346 ... власти обратились к неаполитанскому королю с письмом ... — Имеется в виду Фердинанд И (1810—1859) — король Обеих Сици-лий с 1830 г., сын Франческо 1 (см. примем, к с. 345) и его второй супруги (с 1802 г.) Изабеллы Испанской (1789—1848); жестоко подавлял революционное движение; за бомбардирование города Мессины в 1848 г. был прозван Королем-бомбой.

... препоручал себя святому Януарию. — Святой Януарий — католический святой, епископ города Беневенто, почитаемый как главный покровитель Неаполя; претерпел мученическую смерть в 305 г.

347 ... Она должна была состояться между горой Пеллегрино и Кастел-ламмаре, то есть на равнине, способной вместить весь Палермо. — Кастелламмаре (Кастелло а Маре) — старинная мощная крепость в южной части порта Палермо, восходившая к эпохе норманнских завоеваний; ныне от нее сохранились лишь развалины.

349 ... какими-нибудь стихами, равноценными превосходным стихам из "Дезертира" ... — "Дезертир" ("Le Ddserteur") — трехактная опера французского композитора Пьера Александра Монсиньи (1729— 1817), написанная на либретто драматурга Мишеля Жана Седена (1719—1797) и поставленная 6 марта 1769 г.

350 ... По восшествии на престол король Неаполитанский прибыл на Сицилию ... — Фердинанд II взошел на престол 8 ноября 1830 г.

... Граф Сиракузский был не просто молодой человек, а почти что ребенок ... — Граф Сиракузский — см. примем, к с. 103.

351 ... он решил устроить в Палермо великолепное конное представление, появившись на нем в наряде Ричарда Львиное Сердце, и призвал всех знатных сицилийских вельмож, желающих доставить ему удовольствие, распределить между собой роли прочих персонажей романа "Айвенго". — Ричард I Львиное Сердце (1157—1199) — король Англии с 1189 г., третий сын короля Генриха II Плантагенета; один из предводителей третьего крестового похода (1189—1192); по сути был не королем, а странствующим рыцарем; провел в своем государстве лишь несколько месяцев, все время участвуя в различных военных предприятиях; считался храбрейшим воином, за что и получил свое прозвище.

"Айвенго" ("Ivanhoe; 1820) — роман английского писателя и поэта Вальтера Скотта (1771 — 1832), пользовавшийся в Европе огромной популярностью; король Ричард Львиное Сердце — один из главных персонажей этого романа.

... Ах, вот как! — прошептал король. — Он, стало быть, Ричард Львиное Сердце, а я — Иоанн Безземельный. — Иоанн Безземельный (1167—1216) — младший брат короля Ричарда Львиное Сердце, английский король с 1199 г.; в результате неудачных войн с Францией потерял значительную часть своих владений там и признал себя вассалом папы; поборы и притеснения со стороны короля вызвали против него восстание баронов, поддержанных рыцарством и горожанами, что вынудило его подписать в 1215 г. Великую хартию вольностей, ограничивавшую королевскую власть.

352 ... коллекцией образцов серы с Эолийских островов ... — Эолийские острова — см. примем, к с. 79.

Джельсомина

354 ... Синьор Меркурио родился в деревне Карини ... — Кари ни — селение в 15 км к западу от Палермо.

... надеялся, что в ознаменование чести, выпавшей на долю этой деревни, в которой появился на свет такой человек, как он, ему после его смерти будет установлен на вершине горы, возвышающейся над Карини, памятник такого же размера, как статуя святого Карла Борромейского в Ароне. — Карл Борромейский (Карло Борромео; 1538—1584) — католический церковный деятель, кардинал (1560) и епископ Миланский (1564), племянник папы Пия IV; известный борец против Реформации, святой католической церкви (1610). Арона — город у южной оконечности озера Лаго Маджоре в Северной Италии; там находился фамильный замок семьи Карло Борромео, в котором он родился и который был разрушен наполеоновской армией.

Огромный бронзовый памятник Карлу Борромейскому (Колоссо ди Сан Карло Джованни) был воздвигнут в Ароне, на горе Сакро Монте ди Сан Карло, в 1614—1698 гг.; его общая высота составляет 35 м, включая двенадцатиметровый гранитный пьедестал; проект монумента разработал итальянский скульптор и архитектор Джованни Баттиста Креспи (Черано; 1573—1633), а авторами скульптуры были Сиро Дзанелла из Павии и Бернардо Фалькони из Лугано.

... назывался просто-напросто Габриелло, по имени архангела Гавриила ... — Гавриил — архангел, почитаемый христианами и мусульманами; согласно христианской традиции, он возвестил Богоматери о будущем рождении Иисуса.

357 ... принялся распевать песню Мели: "Occhiuzzi neri". — Мели — см.при-меч. к с. 14.

358 ... в это воскресенье в соседней с Палермо деревне Бельмонте отмечали праздник ... — Бельмонте — небольшое селение в 12 км к югу от Палермо.

... переправился через залив, прибыв в Багерию ... — Багерия — городок в 15 км к юго-востоку от Палермо ив 14 км к востоку от Бельмонте.

365 ... проживаю на Салита Сант Антонио ... — Салита Сайт’Антонио

("Спуск святого Антония") — улица в исторической части Палермо, недалеко от Виа Кассаро.

367 ... спрятавшись за одной из колонн дворца Джардинелли ... — Вероят но, имеется в виду Палаццо Старрабба ди Джардинелли, расположенный вблизи Виа Македа.

369 ... стала послушницей в монастыре Дев Голгофы. — То есть в обители религиозной конгрегации кальварианок ("Дев Голгофы"), основанной во Франции в 1617 г..

374 ... Месяцем позже мы встретили его на Вулкано, где, выражаясь на язы ке каторжников, он м о т а л свой срок. — См. примеч. к с. 285.

Святая Розалия

379 ... Над входом в пещеру висит изображение составленного по всем правилам генеалогического древа святой — от Карла Великого до Синибальдо, ее отца. — Карл Великий — см. примеч. к с. 12. Согласно легенде, святая Розалия родилась в семье феодала Синибальдо, синьора делла Квисквина, и его супуги Марии Гвискарди, близкой родственницы короля Рожера II.

... Святая Розалия была невестой короля Рожера ... — Имеется в виду Рожер II (см. примем, к с. 96).

... со всех ног помчался в Палермо и рассказал архиепископу о своем чудесном сне... — Архиепископом Палермо был в это время (с 1608 г. и до самой смерти) кардинал Джанеттино Дориа (1573—1642).

380 ... нечто вроде преддверия, вырубленного прямо в скале и украшенного медальонами с изображениями Карла III, Фердинанда I и Марии Каролины. — Карл III (1716—1788) — сын испанского короля Филиппа V, с 1738 г. король Неаполя (под именем Карла VII) и Сицилии (под именем Карла V), проведший там ряд реформ, принесших ему большую популярность; с 1759 г., после смерти своего старшего брата, король Испании (под именем Карла III); в новом своем государстве также провел много реформ в духе просвещенного абсолютизма, укрепивших королевскую власть и улучшивших экономическое и военное положение страны.

Фердинанд I (1751 — 1825) — третий сын короля Карла III, с 1759 г. король Сицилии (под именем Фердинанда III) и Неаполя (под именем Фердинанда IV) из династии Бурбонов; придерживался крайне реакционных взглядов и отличался жестокостью и вероломством; дважды, в 1799 и 1806 гг., во время вторжений французских войск, бежал на Сицилию под защиту английского флота; в 1815 г., после крушения наполеоновской империи, восстановил свою власть в Неаполитанском королевстве; в 1816 г. принял титул государя Королевства обеих Сицилий — под именем Фердинанда I. Мария Каролина Габсбургская (1752—1814) — супруга Фердинанда IV с 1768 г., дочь австрийской императрицы Марии Терезии и старшая сестра французской королевы Марии Антуанетты; родила супругу восемнадцать детей; отличалась неукротимой ненавистью к Французской республике и передовым идеям; была вдохновительницей антифранцузской политики своего королевства и расправы с неаполитанскими республиканцами.

... Мраморная скульптура работы Каджини заменила мощи святой, помещенные в раку. — Каджини (Caggini) — вероятно, имеется в виду знаменитый сицилийский скульптор Антонелло Гаджини (Gagini; 1478—1536), много лет плодотворно работавший в Палермо, однако он умер задолго до того, как в 1625 г. на горе Пеллегрино было основано святилище святой Розалии. Автором мраморной скульптуры святой был флорентийский скульптор XVII в. Грегорио Тедеско.

... грудь ее украшают мальтийский крест и орден Марии Терезии ... — Орден Марии Терезии, один из самых знаменитых военных орденов в Европе, был учрежден императрицей Марией Терезией (1717—1780; правила с 1740 г.) в 1757 г., в ходе Семилетней войны (1756-1765).

381 ... Вернувшись в гостиницу, мы обнаружили там приглашение на обед, пришедшее от вице-короля князя ди Кампо Франко ... — Дон Антонио Луккези Палли, седьмой князь ди Кампофранко (1781 — 1856) — итальянский государственный деятель, главный наместник Сицилии в 1822—1824 и, во второй раз, в 1835—1837 гг. (после отстранения от этой должности графа Сиракузского).

... У князи ди Кампо Франко четыре сына; второй из его сыновей, граф ди Луккези Палли, женат на госпоже герцогине Беррийской ... — У Антонио Луккези Палли и его супруги Марии Франчески Пинь-ятелли было четыре сына: Эмануэле (1803—1884), Этторе (1806— 1864), Алессандро (?—?) и Франческо (?—1849), а также три дочери.

Дон Этторе Луккези Палли (1806—1864) — неаполитанский дипломат, с 1831 г. второй супруг герцогини Беррийской; с 1856 г. четвертый герцог делла Грациа.

Беррийская, Мария Каролина, герцогиня (1798—1870) — дочь неаполитанского короля Франческо I и его первой жены (с 1797 г.) Клементины Габсбургской (1777—1801), с 1816 г. жена второго сына будущего французского короля Карла X — Шарля Фердинанда, герцога Беррийского (1778—1820), убитого в 1820 г. Через несколько месяцев после гибели мужа Мария Каролина родила сына — Анри Шарля Фердинанда Мари Дьёдонне (1820—1883), который получил титул герцога Бордоского и в пользу которого отреклись от престола в июле 1830 г. Карл X и его наследник герцог Ангулемский (Мария Каролина была объявлена при этом Карлом X регентшей). Герцогиня Беррийская вместе с Карлом X в августе 1830 г. уехала в Англию, а в следующем году — на Сицилию. Там у смелой и экзальтированной женщины, почему-то уверенной в роялистских симпатиях французов, возник химерический план повторить возвращение Наполеона с острова Эльба. 28 апреля 1832 г. она с несколькими сторонниками высадилась около Марселя и попыталась поднять там восстание, но оно было быстро подавлено. Затем герцогине удалось проехать через всю Южную Францию в Бордо, куда она позволила себе въехать в открытой коляске. После этого она проследовала в Вандею и там обратилась к роялистам с призывом поднять 24 мая восстание. Но собравшийся отряд повстанцев, состоявший из нескольких сот человек, был после двух стычек рассеян. Мария Каролина с трудом добралась до Нанта, где пять месяцев скрывалась в частном доме, а 8 ноября 1832 г. была выдана Гиацинтом Симоном Дёйтцем (1802—1852), своим сторонником, после чего была заключена в замок Блай на юго-западе Франции. В январе 1833 г. герцогиня вынуждена была просить медицинской помощи, и тогда выяснилось, что она беременна. 22 февраля ею было сделано признание, что отцом будущего ребенка является сицилийский дворянин граф Этторе Карло Луккези Палли, с которым она якобы 14 декабря 1831 г. вступила в тайный брак. Это признание в значительной степени скомпрометировало герцогиню. После этого французское правительство подвергнуло узницу унизительному медицинскому и тюремному надзору, чтобы помешать герцогине скрыть ребенка, и дало широкую огласку фактам ее брака, беременности (которая, судя по срокам, не могла быть законной) и родов. 10 мая 1833 г. Мария Каролина родила девочку, после чего была отпущена на свободу. Политической роли она играть уже больше не могла и уехала на Сицилию, где жила в браке с графом Луккези Палли. Вместе с новой семьей она переехала потом в Венецию, а затем, по прошествии продолжительного времени, — в Австрию, где и умерла.

...он на короткое время приехал на Сицилию, привезя сюда в семейную усыпальницу тело маленькой девочки, родившейся в тюрьме замка Блай и недавно умершей. — Дочь герцогини Беррийской, Анна Мария Розалия, родившаяся в крепости Блай в присутствии двенадцати свидетелей 10 мая 1833 г., умерла в Ливорно 18 августа 1833 г. Крепость Блай, расположенная в одноименном городке в Жиронде, была построена маршалом Вобаном в 1686—1689 гг.

Герцогиня Беррийская находилась в заключении в крепости Блай с 15 ноября 1832 г. по 8 июня 1833 г.

... чтобы успеть посетить знаменитый дворец князя ди Палагония, образец причудливости и чудо сумасбродства. — Вилла Палагония ("Вилла монстров") в Багерии начала возводиться в 1715 г. по заказу дона Франческо Фердинандо Гравина I, пятого князя ди Палаго-ния (?—1737), а завершена после того как в 1746 г. ее вместе с княжеским титулом унаследовал его внук Франческо Фердинандо Гравина II, седьмой князь ди Палагония.

... В четверти льё от города приходится пересекать Орето, древний Элевтер Птолемея, в наши дни — flume dell'Ammiraglio. — Орето — небольшая река, длиной 19 км, впадающая в море в южной окрестности Палермо; истоки ее находятся в горах Монте Матассаро Ренна к юго-западу от Палермо.

Одной из достопримечательностей Палермо является переброшенный через эту реку старинный семиарочный мост Понте делл'Аммиральо, который построил в 1 125—1 135 гг. Георгий Антиохийский (ок. 1100—1050), адмирал короля Рожера II и губернатор Палермо. Элеутеро — небольшая река к востоку от Палермо, длиной 35 км; начинается в горах Фикуцца, а около селения Фикарацци впадает в залив Палермо.

Клавдий Птолемей (ок. 100—ок. 178) — знаменитый александрийский астроном, математик и географ; в своем труде "География" дал свод географических знаний античного мира.

382 ... здесь, в окрестностях Багерии, Рожер, граф Сицилийский и Калабрийский, в 1072 году одержал в великой битве победу над сарацинами, отдавшую в его власть Палермо. — Вероятно, имеется в виду крупная битва при Мизилмери (араб. Мензель-эль-Эмир, селение в 20 км к югу от Палермо), в которой Рожер I (см. примеч. к с. 157) одержал победу над арабским войском. Палермо он захватил 5 января 1072 г. после многомесячной осады.

... /с нам присоединился граф Алессандро, третий сын князя ди Кампо Франко ... — Биографических сведений об Алессандро Луккези Палли найти не удалось.

383 ... и наконец, в открытом море, подобный плывущему на горизонте облачку, остров Аликуди. — Аликуди — самый западный из Липа-рийских островов, ближайший к Палермо; имеет коническую форму, а его площадь составляет 5 км².

Монастырь капуцинов

... молодой человек по имени Арами, школьный товарищ маркиза ди Гаргалло ... — Возможно, имеется в виду Микеле Амари (1806— 1889) — сицилийский эрудит, историк и политический деятель, патриот, автор ряда исторических сочинений, в том числе "Истории Сицилийской вечерни" ("Storia del Vespro"); первый министр просвещения (1862—1864) во вновь образованном Итальянском королевстве.

... Первая из них принадлежит Рожеру II, сыну великого графа Рожера и, в свою очередь, графу Сицилии и Калабрии с 1101 года, герцогу Апулии и князю Салерно с 1127года, королю Сицилии с ИЗО года ... — Рожер II (см. примеч. к с. 96), родившийся около 1095 г., носил титулы графа Сицилии и Калабрии не после смерти своего отца Рожера I (1101 г.), а с 1105 г., после смерти своего старшего брата Симона де Отвиля (ок. 1091 — 1105), и в годы его малолетства регентшей при нем (до 1112 г.) была его мать Аделаида дель Васто (ок. 1075—11 18), супруга Рожера I с 1087 г.

Апулия — область в Южной Италии, у побережья Адриатического моря; один из основных аграрных районов страны; в древности была населена италийским племенем апулов, от которых получила свое название; служила объектом греческой колонизации и неоднократных завоеваний.

Рожер II провозгласил себя герцогом Апулии после смерти 25 июля 1127 г. его бездетного двоюродного брата Вильгельма II (ок. 1095— 1127), герцога Апулийского с 1112 г., но официально был признан в своих правах лишь 22 августа 1128 г.

Салерно — портовый город в 45 км к юго-востоку от Неаполя, на берегу Салернского залива; известен с глубокой древности; с 1076 г. один из опорных пунктов норманнских завоевателей, вошедший затем в состав Неаполитанского королевства; в средние века важный центр ремесел и торговли, а также медицинской науки; ныне главный город одноименной провинции в области Кампания.

Рожер II был коронован в Палермо 25 декабря ИЗО г. антипапой Анаклетом II (правил с 1130 по 1138 гг.).

... умер в 1154 году, завоевав перед этим Коринф и Афины. — Коринф — древний город в Греции, на Истме (Коринфском перешейке), соединяющем Пелопоннеский полуостров с материковой Грецией; был основан в X в. до н.э.; находился примерно в 6 км от современного города с тем же названием; благодаря своему уникальному положению, имея выходы к двум морям — Ионическому и Эгейскому, стал крупнейшим торговым центром древности на путях из Европы в Азию, поскольку плавание вокруг Пелопоннеса было небезопасным из-за бурь, рифов и пиратов.

В 1147 г. сицилийский флот под командованием Георгия Антиохийского (см. примеч. кс. 381) захватил остров Корфу и разорил Афины, Фивы и Коринф, входившие во владения Византии, которая находилась во враждебных отношениях с Сицилийским королевством.

Рожер 11 скончался 26 февраля 1154 г. в Палермо и был погребен в кафедральном соборе этого города, в роскошном саркофаге.

384 ... Вторая — Констанции, одновременно императрице и королеве ... —

См. примеч. к с. 342.

... супруге Генриха VI... — Генрих VI — см. примеч. к с. 127.

... Третья — Фридриху II, отцу Манфреда и деду Конрадина ... — Манфред (1232—1266) — сын императора Фридриха II (см. примеч. к с. 105) и его любовницы Бьянки Ланча д'Альяно (ок. 1210—ок. 1243), которого отец узаконил в свои предсмертные часы; король Сицилии и Южной Италии с 1258 г.; вел длительную борьбу с папством; в этой борьбе столкнулся с французским претендентом на сицилийский престол Карлом Анжуйским (1227—1285) и погиб; был известен своим покровительством ученым и поэтам.

Конрад V, герцог Швабский, прозванный Конрадином (1252— 1268) — последний из Гогенштауфенов, сын императора Конрада IV (1228—1254; император с 1250 г.) и Елизаветы Баварской (ок. 1227—1273), внук императора Фридриха II; король Сицилии в 1254—1258 и 1268 гг.; попытался отвоевать Сицилию и Неаполь, бывшие владения своего отца, у захватившего их Карла Анжуйского; воспитывался при дворе Людвига II Баварского, своего дяди; на шестнадцатом году жизни был призван в Италию партией гибеллинов (т.е. сторонников германских императоров) и отправился туда вместе со своим столь же молодым другом маркграфом Фридрихом I Баденским (1249—1268), унаследовавшим в 1250 г. титул герцога Австрийского; не испугавшись папского отлучения, он завла-

дел Римом и, одерживая победы на суше и на море, продвигался к Неаполю, но 23 августа 1268 г. в сражении при Тальякоццо был разбит Карлом Анжуйским, вскоре попал к нему в плен, вместе с Фридрихом был предан суду, специально собранному из послушных Карлу дворян, и с несколькими ближайшими своими соратниками приговорен к казни, состоявшейся в Неаполе 29 октября 1268 г. при большом скоплении народа.

... четвертая и пятая гробницы принадлежат Констанции, дочери Манфреда, и Педро, королю Арагонскому. — Констанция II Сицилийская (1249—1302) — дочь и наследница короля Манфреда и его первой жены (с 1248 г.) Беатрисы Савойской (ок. 1224—1259); с 1262 г. супруга Педро III Арагонского; овдовев в 1285 г., закончила свои дни монахиней в Барселоне и была похоронена там в церкви святого Франциска.

Педро 111 (1239—1285) — король Арагона и Валенсии с 1276 г., король Сицилии с 1282 г.; сын арагонского короля Хайме I Завоевателя (1208—1276) и его второй жены (с 1235 г.) Иоланды Венгерской (ок. 1215—1251); умер в городке Виллафранка-дель-Пенедес недалеко от Барселоны и был похоронен в цистерцианском монастыре Святого Креста в Каталонии.

... Выйдя из собора, мы пересекли площадь и оказались перед Палаццо Реале. — Палаццо Реале (ит. "Королевский дворец"), резиденция королей Сицилии, находится в западной части Палермо; дворец был возведен еще в период арабского владычества, в IX в., и достраивался при норманнских королях, в XII—XIII вв.; отдельные части его видоизменялись в более поздние времена.

... Роберт Гвискар и великий граф Рожер окружили арабскую крепость стенами ... — Роберт, по прозвищу Гвискар ("Хитрец"; ок. 1015— 1085) — один из двенадцати сыновей Танкреда де Отвиля (см. при-меч. к с. 400), отличавшийся властолюбием и неиссякаемой энергией и ставший в 1059 г. герцогом Апулии и Калабрии; в 1061 г. вместе с младшим братом Рожером приступил к завоеванию Сицилии.

... его сын Рожер, второй носитель этого имени, возвел там церковь, посвященную святому Петру ... — Имеется в виду знаменитая дворцовая церковь Капелла Палатина, построенная Рожером II в 1130— 1143 г. и посвященная святым апостолам Петру и Павлу; считается жемчужиной религиозного искусства.

... и построил две башни, одна из которых именуется Пизанской, а другая — Греческой. — Имеются в виду башни Торре Пизана, где находилась королевская сокровищница, и Торре делла Джоария (Torre della Gioaria), где располагались королевские покои.

... Вильгельм I счел это жилище неудобным и начал возводить Палаццо Нуово, строительство которого было завершено около 1170 года его сыном. — Вильгельм I Злой (1126—1166) — король Сицилии с 1154 г., четвертый сын Рожера II и его супруги (с 1117 г.) Эльвиры Кастильской (1100—1135); отличался необычайной жестокостью при расправе со своими многочисленными врагами.

Сын Вильгельма I — Вильгельм II Добрый (см. примеч. к с. 127).

... часовню святого Петра, которая, хотя она и была построена семьсот лет тому назад, выглядит так, словно только что вышла из-под рук греческих мозаистов. — Капелла Палатина украшена изумительной мозаикой, выполненной византийскими и местными мастерами; самые ранние ее детали относятся к 1143 г., более поздние — к 1154—1168 гг.; мозаика изображает библейские сцены и фигуры святых.

... нам ответили, что это маркиз ди Форчелла. — Носителем этого титула с 1828 г. был Орацио Форчелла (1789—1864).

... святой Петр, державший путь из Иерусалима в Рим, самолично освятил эту маленькую подземную часовню ... — Считается, что святой Петр (см. примеч. к с. 132) прибыл в Рим в нач. 60-х гг., а ок. 68 г. (по другой версии — в 64 г.) погиб там мученической смертью во время гонения на христиан.

... В этой часовне Мария Амелия Сицилийская венчалась с Луи Филиппом Орлеанским. — Мария Амелия Тереза Бурбон-Сицилийская (1782—1866) — королева Франции в 1830—1848 гг., дочь неаполитанского короляФердинанда IV и его жены Марии Каролины; с 1809 г. супруга Луи Филиппа, герцога Орлеанского, ставшего в 1830 г. королем Франции; родила ему десять детей (шестерых сыновей и четырех дочерей).

Луи Филипп I (1773—1850) — в 1830—1848 гг. король французов; представитель Орлеанской ветви дома Бурбонов, старший сын герцога Филиппа Орлеанского и Луизы де Бурбон-Пентьевр; во время Великой Французской революции в составе революционных войск участвовал в сражениях против войск первой антифранцузской коалиции; в 1793 г. перешел на сторону австрийцев; был в эмиграции в ряде европейских стран и в США; в 1809 г., пребывая на Сицилии, женился на Марии Амелии Бурбон-Неаполитанской; после падения Наполеона получил обратно конфискованное у него во время Революции имущество и стал одним из богатейших людей Франции; в период Реставрации поддерживал связи с оппозиционно настроенными кругами буржуазии; после Июльской революции 1830 года был провозглашен королем французов; его правление отмечено господствующим положением финансовой аристократии, во внешней политике — сближением с Англией, а также колониальной войной в Алжире; был свергнут в результате Февральской революции 1848 года и бежал в Англию.

... В этой же часовне крестили их первенца, нынешнего герцога Орлеанского. — Имеется в виду герцог Фердинанд Орлеанский (1810—1842) — старший сын королевы Марии Амелии и короля Луи Филиппа, наследник престола, родившийся 3 сентября 1810 г. в Палермо; до 1830 г. герцог Шартрский; французский военачальник: с 1824 г. полковник, с 1831 г. генерал; принимал участие в колониальной войне в Алжире (1834—1842); погиб 13 июля 1842 г. вследствие несчастного случая: он разбился, выскочив на ходу из коляски, лошади которой понесли.

... Окропляя святой водой голову ребенка, архиепископ произнес во всеуслышание ... — С 1803 по 1816 гг. архиепископская кафедра Палермо пустовала.

385 ... во время своего путешествия на Сицилию принц Жуанвиль, дей ствуя от имени своего отца, подарил часовне великолепный остен-сорий ... — Жуанвиль, Франсуа Фердинанд Филипп Луи Мари Орлеанский, принц де (1818—1900) — третий сын короля Луи Филиппа I; морской офицер, в 40-х гг. участник завоевания Алжира, адмирал, теоретик парового флота; после Февральской революции 1848 года эмигрировал в Англию; в 60-х гг. участвовал в гражданской войне за освобождение негров в США (1861 — 1865) на стороне северян; оставил мемуары.

Остенсорий (монстранция) — особого рода дарохранительница, употребляемая в католической церкви начиная с XIII в. для поклонения Святым Дарам.

... мы поднялись в обсерваторию ... — Астрономическая обсерватория Палермо была создана в 1790 г. по приказу короля Фердинанда IV и при поддержке вице-короля Сицилии в 1786—1795 гг. Франческо д'Аквино, князя ди Караманико; она размещалась в Королевском дворце, на башне Торре Пизана.

... именно с ее высоты Пьяцци, пользуясь инструментом Рамсдена, 1 января 1801 года открыл планету Цереру. — Пьяцци, Джузеппе (1746—1826) — итальянский астроном, основавший обсерваторию в Палермо и ставший ее первым директором; монах-театинец; нанес на звездную карту положение 7 646 звезд; 1 января 1801 г., в первый день нового столетия, открыл первую малую планету, названную Церерой.

Рамсден, Джессе (1735—1800) — английский ученый-самоучка, оптик и механик, изобретатель ахроматического телескопа.

... а на западе — селение Монреале, с возвышающимся над ним огромным монастырем, который нам предстояло посетить на следующий день. — Монреале — небольшой город в 9 км к юго-западу от Палермо, у подножия одноименной возвышенности; там находится собор XII—XIII вв. с гробницами норманнских королей.

... Около дворца находится Порта Нуова — триумфальная арка, возведенная в ознаменование побед, которые Карл V одержал в Африке. — Ворота Порта Нуова были возведены в 1535 г. для торжественной встречи в Палермо императора Карла V (см. примеч. к с. 170) после одержанных им побед в Тунисе.

... мы велели кучеру отвезти нас к двум сарацинским замкам — Цизе и Кубе ... — Палаццо делла Циза — старинная летняя королевская резиденция в Палермо, построенная в 1164—1170 гг.: ее сооружение началось при Вильгельме I, а завершено было при его сыне Вильгельме II; находится на Пьяцца Гульельмо иль Буоно.

Палаццо делла Куба — небольшой королевский замок в западной части Палермо, построенный в 1180 г. Вильгельмом II.

Эти норманнские замки, в сооружении которых принимали участие арабские зодчие и строители, напоминают своей архитектурой средневековые мусульманские дворцы.

... Что касается замка Куба, то теперь там располагается казарма Боргоньони. — С нач. XVIII в. в замке Куба размещалась кавалерийская рота наемников из Бургундии, охранявших испанского вице-короля, откуда и произошло название этой казармы.

... это обитель капуцинов. — Имеется в виду знаменитый монастырь капуцинов в Палермо, в катакомбах которого с 1599 по 1881 гг. было мумифицировано и забальзамировано около 8 000 трупов богатых жителей города, хранящихся там доныне; расположен на Пьяцца Каппуччини, недалеко от Виа Витторио Эмануэле.

386 ... Среди этих мертвецов есть француз по имени Жан д'Эзашар, умерший 4 ноября 1831 года, в возрасте ста двух лет. — Сведений о таком персонаже (Jean d'Esachard) найти не удалось.

387 ... самый интересный персонаж из всех, кто составляет здешнее аристократическое сообщество, это, бесспорно, тунисский король: оказавшись в Палермо вследствие морского шквала, пригнавшего его корабль к берегу, он заболел в обители капуцинов и там же умер ... — Согласно некоторым источникам, это был Айала, сын тунисского бея, принявший христианство и при крещении взявший имя Филипп Австрийский.

390 ... играли "Норму", этот шедевр Беллини. — См. примем, к с. 111.

Греки и норманны

392 ...На следующий день мы отправились в Сегесту, намереваясь на обратном пути остановиться в Монреале. — Сегеста (гр. Эгеста) — античный город на северо-западе Сицилии, развалины которого находятся в 70 км к юго-западу от Палермо, возле городка Калата-фими; был основан элимами, одним из трех туземных народов Сицилии, и стал одним из их политических центров; в 260 г. до н.э. был завоеван римлянами; в период поздней античности подвергся разрушению вандалами и арабами.

393 ... от Палермо до гробницы Цереры всего лишь около восьми льё ... — Вероятно, гробницей Цереры назван здесь знаменитый храм Сеге-сты (см. примем, к с. 393).

... За Монреале, на склоне холма, обращенном в сторону Алькамо ... — Алькамо — город в 30 км к юго-западу от Монреале, на дороге в Сегесту; основан арабами в 828 г.

... виднеется храм Цереры ... единственное из всех уцелевших сооружений древнего города ... — Имеется в виду грандиозный дорический храм, строившийся в Сегесте в 430—420 гг. до н.э. и оставшийся незавершенным.

... У троянского царевича Гиппота была дочь необычайной красоты, звавшаяся Эгеста ... — В разных вариантах мифа отца Эгесты именуют также Фенодам, Иппотей и Ипсострат.

... опасаясь, что на дочь падет жребий быть отданной на растерзание морскому чудовищу, которого Нептун наслал на Лаомедонта, забывшего отдать ему обещанную плату за возведение стен Трои. — Лаомедонт (Лаомедон) — царь Трои, который вызвал гнев Аполлона и Посейдона (рим. Нептуна), не отдав им обещанную плату за возведение стен города; в наказание Посейдон наслал на Трою морское чудовище, которое грозило пожрать царевну Гесиону; Геракл спас девушку, но Лаомедонт не дал обещанного вознаграждения и ему тоже; через несколько лет Геракл разрушил Трою и убил Лаомедонта.

... первой жертвой, отданной чудовищу, оказалась Гесиона ... — Геси-она — дочь Лаомедонта и Стримоны, сестра Приама (Подарка); по воле Геракла, который спас ее от морского чудовища, стала женой Теламона, участника похода аргонавтов и разграбления Трои.

394 ... Стоило ей там оказаться, как подул свежий ветер из Дарданелл и стал так сильно подгонять лодку, что она в конце концов пристала около Дрепана, в устье реки Кримис. — Дарданеллы (гр. Геллеспонт) — пролив между Европой (Галлипольским полуостровом) и Азией (полуостровом Малая Азия); соединяет Эгейское и Мраморное моря. Троя находилась вблизи западного входа в Дарданеллы. Дрепан (соврем. Трапани) — древний портовый город на северо-западном побережье Сицилии, основанный элимами; в 260 г. до н.э. был превращен карфагенянами в военно-морскую базу, а в 241 г. до н.э. отвоеван у них римлянами.

Кримис (соврем. Фреддо) — небольшая река на западе Сицилии, длиной 49 км; впадает в залив Кастелламмаре близ города Кастел-ламмаре дель Гольфо (в 30 км восточнее Трапани), приняв перед этим свой левый приток Кальдо длиной 19 км.

Согласно мифу, бог этой реки, приняв облик пса, разделил ложе с Эгестой, и она зачала от него Акеста.

... Кримис ... был двоюродный брат Скамандра и шурин Алфея. — Ска-мандр — в древнегреческой мифологии бог одноименной реки в Троаде (соврем. Кучук-Мендерес), берущей начало возле горы Ида и впадающей в Эгейское море вблизи юго-восточного побережья Геллеспонта; сын титана Океана и титаниды Тефиды, матери трех тысяч рек; супруг нимфы Идеи, отец Стримоны, дед Приама. Алфей (см. примеч. к с. 176) и Кримис приходились друг другу родными братьями, ибо тоже были сыновьями Океана и Тефиды.

... Уснув, она увидела одно из тех сновидений, какие случались у Леды и Европы, и девять месяцев спустя родила двух сыновей, один из которых был назван ею Эолом (его не следует путать с божеством ветров), а другой — Акестом. — Леда — в древнегреческой мифологии супруга спартанского царя Тиндарея, возлюбленная Зевса, явившегося к ней в виде лебедя; от этого союза она родила яйцо, из которого вышла Елена, прекраснейшая из женщин.

Европа — в древнегреческой мифологии дочь финикийского царя Агенора, которую похитил Зевс, приняв облик белого быка, и увез на своей спине на остров Крит; там он принял вид прекрасного юноши и овладел ею; от союза с ним она родила Миноса, будущего царя Крита.

Эол — в древнегреческой мифологии владыка ветров, правитель мифического плавучего острова Эолия.

Акест (Эгест) — в античной мифологии сын троянки Эгесты и речного бога Кримиса, основатель и правитель города Эгесты, радушно принимавший у себя Энея.

... Эней, изгнанный из Трои, в свою очередь высадился у Дрепана. — Эней (см. примеч. к с. 24) в поэме Вергилия говорит об этом так: Принял меня Дрепанский залив, безрадостный берег (III, 706).

... и выяснили, что они были троюродными братьями. — Акест был внук знатного троянца Гиппота, а Эней — сын Анхиза, внука троянского царя Ила.

... троянский герой, имевший несчастье потерять отца, устроил в его честь игры на горе Эрике ... — О смерти Анхиза на берегу Дрепан-ского залива герой Эней говорит в конце третьей книги "Энеиды": Здесь, после стольких трудов, после бурь, по морям меня гнавших, Горе! — Анхиза-отца утратил я ... (III, 708—709).

Эрике (соврем. Монте Сан Джулиано) — гора на северо-востоке Сицилии, близ Дрепана, высотой 751 м; названа по имени царя элимов Эрикса, убитого Гераклом; на ее вершине находится древний город Эриче (до 1934 г. он назывался, как и гора, Монте Сан Джулиано).

395 ... Селинунт вступил в союз с Сиракузой, а Эгеста — с Леонтинами. —

Селинунт — в древности значительный город на юго-западном побережье Сицилии; греческая колония, основанная колонистами из Мегар в 628 г. до н.э.; в 409 г. до н.э. был разорен карфагенянами; окончательно разрушен сарацинами в 827 г.; сохранились огромные руины дорических храмов этого города, находящиеся возле современной деревни Маринелла.

Леонтины (см. примеч. к с. 170) враждовали с Сиракузами и не раз оказывались у них в подчинении.

... немалое число золотых и серебряных сосудов, хранившихся в храме Венеры Эрицинской ... — Имеется в виду знаменитый храм в городе Эриксе, служивший местом культа Афродиты для греков и Венеры — для римлян.

... афиняне послали Никия ... — Никий — см. примем, к с. 125.

... потребовал аванс в размере тридцати талантов... — Талант — самая крупная счетно-денежная единица в Древней Греции, Египте и Малой Азии; варьировался в довольно широких пределах; в соответствии с реформой Солона, проведенной в 594 г. до н.э., т.н. аттический талант содержал 26,2 кг серебра.

... Никий соединил свою конницу с их конницей и захватил город Гик-кару ... — Гиккара — в древности город на северном побережье Сицилии, к западу от Панорма (Палермо), близ современного городка Карини, основанный сиканами и разграбленный афинянами в 415 г. до н.э., во время Пелопоннесской войны.

... Эта девушка, перевезенная в Коринф, стала впоследствии знаменитой Лаисой, красота которой вскоре приобрела такую известность, что, по словам Афинея, живописцы толпами стекались туда, чтобы вдохновляться этим совершенством. — Лаиса — здесь имеется в виду знаменитая греческая гетера Лаиса Младшая из Гиккары, дочь Тимандры, подруги Алкивиада, также ставшая его любовницей и, по преданию, убитая женщинами из Фессалии, которые завидовали ее красоте.

Афиней (см. примем, к с. 174) упоминает Лаису, рассказывая о гетерах в книге XIII своего сочинения.

Коринф — см. примем, к с. 383.

... вследствие этого появилась пословица: "Не всякому дано побывать в Коринфе". — На латыни эта пословица звучит так: "Non licet omnibus adire Corinthum".

... пока Ганнибал Старший, внук Гамилькара, не разрушил после восьмилетней осады Селинунт. — Ганнибал — здесь: карфагенский полководец, сын Гискона и внук военачальника Гамилькара, потерпевшего поражение при Гимере в 480 г. до н.э.; суффет Карфагена; призванный на Сицилию жителями Сегесты, в 409 г. до н.э. разрушил Селинунт и с триумфом вернулся в Карфаген.

396 ... опрометчиво проявили мужество и отказались выплатить

Агафоклу дань, которую он требовал. — Эгеста была разрушена Агафоклом (см. примем, к с. 174) в 307 г. до н.э.

... жителям соседних селений было запрещено называть место, где стояла Сегеста, иначе, чем Дикеополь, то есть "Наказанный город". — Агафокл предал смерти 10 000 жителей Сегесты, а остальных продал в рабство.

... В этом храме находилась та самая знаменитая бронзовая скульптура Цереры, которая была захвачена карфагенянами, когда они разграбили город, затем возвращена сегестянам Сципионом Африканским, а позже в конце концов похищена Верресом, когда он исполнял преторскую должность. — Цицерон в своей речи "Против Гая Берреса" ("О казнях", 185) говорит о похищенном Верресом (см. примем. к с. 125) изваянии Дианы, весьма ценимом сегестянами как предмет религиозного почитания и одновременно как дар Сципиона Африканского (см. примем, к с. 292).

... Два маленьких ручейка, которые мы перешли посуху и которые зимой превращаются в струйки воды, в память о троянских реках именовались Скамандр и Симоис. — Скамандр — см. примем, к с. 394. Симоис (соврем. Думрек-Су в Турции) — река в Троаде, приток Скамандра.

Страбон сообщает, что в память об этих троянских реках Эней дал такие же названия рекам возле Эгесты ("География", XIII, 53).

... Симоис называется теперь II fiume San Bartolo ...—Точнее: Гшше San Bartolomeo.

... мы добрались до развалин театра, но они были столь незначительны по сравнению с руинами в Оранже, Таормине и Сиракузе, что мы ограничились созерцанием картины, открывающейся с высоты его ступеней. — Театр в Сегесте, расположенный на северном склоне горы Барбаро, был сооружен в III в. до н.э.; диаметр его полукруга составляет 63 м, а на двадцати рядах его ступеней могло разместиться 3 000 зрителей.

Об античных театрах в Оранже и Таормине см. примем, к сс. 120 и 119.

... Вдали виднелся залив Кастелламмаре, в древности якорная стоянка Сегесты. — Гольфо ди Кастелламмаре — залив на северном побережье Сицилии, в 12 км к северу от Сегесты; на его берегу, там, где теперь стоит город Кастелламмаре дель Гольфо, находилась якорная стоянка Сегесты.

... предоставил нам выбор — отправляться ночевать в Калатафими или в Алькамо. — Калатафими — городок в 3 км к юго-востоку от развалин Сегесты.

Алькамо — см. примем, к с. 393.

397 ... Кафедральный собор в Монреале представляет собой, вероятно,

самое утонченное сочетание греческой, норманнской и сарацинской архитектуры. — Кафедральный собор в Монреале с примыкавшим к нему бенедиктинским монастырем был сооружен в 1172—1176 гг., но отдельные работы в нем продолжались до XIII в.

... Вильгельм Добрый основал его около 1180 года ... — Вильгельм II Добрый (см. примем, к с. 127) задумал возвести собор в Монреале как главную церковь в Сицилии.

... Двери его были сделаны в 1186 году по образцу дверей церкви Сан Джованни во Флоренции ... — Вероятно, имеется в виду флорентийский баптистерий Сан Джованни — крещальня, находящаяся на Соборной площади, напротив собора Санта Мария дель Фьоре, и посвященная Иоанну Крестителю, покровителю Флоренции; ее восьмигранное здание было построено в XI—XII вв. на месте прежнего храма VI в., возведенного в свою очередь, на фундаментах IV—V вв., и стало самым первым собором Флоренции, а крещальней служило с 1128 г.

Знаменитые бронзовые ворота баптистерия Сан Джованни ("Райские ворота" — Порта ди Парадизо) были созданы итальянским скульптором и художником Лоренцо Гиберти (1378—1455): северные в 1403—1424 гг., восточные — в 1425—1452 гг.; ворота, украшающие южный вход в баптистерий, были созданы в 1330—1336 гг. итальянским скульптором Андреа Пизано (Андреа да Понтедера; ок. 1290—ок. 1349).

... Бонанно, гражданин Пизы, сработал ... — Бонанно Пизано — итальянский скульптор, создатель бронзовых дверей в соборе Пизы (1180) и в соборе Монреале (1185—1186).

... повелел перенести туда гробницы своей матери Маргариты, своего отца Вильгельма Злого и своих братьев Рожера и Генриха, первый из которых умер в возрасте восьми лет, а второй — тринадцати. — Маргарита Наваррская (1 128—1 183) — дочь короля Гарсиа VI Наваррского, супруга сицилийского короля Вильгельма I Злого (см. примем, к с. 384), родившая ему четырех сыновей; регентша в годы малолетства своего сына Вильгельма II.

Рожер (1152—1161) — старший сын Вильгельма I, герцог Апулийский; в девятилетием возрасте был убит во время мятежа сицилийских баронов, пытавшихся посадить его на королевский трон еще при жизни отца.

Генрих (Аррико; 1160—1172) — младший сын Вильгельма I, князь Капуанский.

... он был погребен своим преемником Танкредом Бастардом в обыкновенной могиле, вырытой у подножия гробницы его отца Вильгельма Злого. — Танкред, граф ди Лечче (ок. 1140—1194) — король Сицилии с 1190 г.; незаконнорожденный сын Рожера III, герцога Апулийского (1118—1148), старшего сына короля Рожера II, и Эммы ди Лечче, дочери и наследницы графа Ашара ди Лечче; сводный брат короля Вильгельма II, не оставившего потомства; опытный флотоводец; после смерти Вильгельма II, поддержанный сицилийскими баронами, сумел, вопреки завещанию покойного короля, занять престол и до конца жизни боролся с императором Генрихом VI, женатым на Констанции, тетке Вильгельма II, законной наследнице Сицилийского королевства.

... лишь в 1575 году его останки были выкопаны архиепископом Луисом де Торресом ... — Луис де Торрес (1533—1583), уроженец испанской Малаги, был архиепископом Монреале в 1573—1583 гг., вплоть до своей кончины.

...на одной из его сторон была высечена строка из стосемнадцатого псалма, которую норманнские короли избрали своим девизом: "Dextera Domini fecit virtutem". — Имеется в виду стих: "Десница Господня творит силу!" (Псалтирь, 117: 16).

399 ... Рядом с кафедральным собором находится аббатство, а к аббат ству прилегает клуатр ... — Клуатр (т.е. замкнутый монастырский двор) несуществующего ныне бенедиктинского аббатства в Монреале имеет форму квадрата 47 х 47 м и украшен 228 парными колоннами.

... Именно этот клуатр послужил образцом для декорации в третьем акте "Роберта-Дьявола". — "Роберт-Дьявол" — опера композитора, пианиста и дирижера Джакомо Мейербера (настоящее имя — Якоб Либман Бер; 1791 — 1864) на сюжет средневековой легенды о жестоком рыцаре-разбойнике герцоге Нормандии Роберте I (ок. 1010—1035; правил с 1027 г.), отце Вильгельма Завоевателя, прозванном Дьяволом, а затем искупившем свои грехи подвигами благочестия; либретто к опере написали Эжен Скриб (1791 — 1861) и Казимир Делавинь (1793—1843); премьера ее состоялась 21 ноября 1831 г. в Париже, в Королевской академии музыки.

... еще до окончания столетия они поднялись по Сене и осадили Париж. — Норманны под водительством Зигфрида поднялись на 700 судах по Сене и в течение многих месяцев, с 24 ноября 885 г. по октябрь 886 г., осаждали Париж, требуя, чтобы их флот пропустили в глубь страны, в Бургундию. Осада была снята лишь после того, как Карл III Толстый (839—888), император Запада в 881—887 гг., король Восточно-Франкского королевства в 876—887 гг. и Запад-но-Франкского королевства в 885—887 гг., с запозданием пришедший на помощь осажденным, позволил норманнам подняться вверх по Сене и выплатил им дань в размере 700 фунтов серебра.

... Вытесненные Эдом, сыном Роберта Сильного, в Нейстрию ... — Эд I (ок. 860—898) — граф Парижа и маркграф Нейстрии, сын Роберта Сильного; защищал Париж от норманнов в 885—887 гг.; в 888 г., после низложения Карла III Толстого, был избран королем франков.

Роберт Сильный (?—866) — родоначальник Капетингов, отец королей Эда I и Роберта I; маркграф Нейстрии; оборонял долины Луары и Сены от нашествия норманнов.

Нейстрия — историческая область, занимавшая северо-западную часть современной Франции; с юга ограничивалась Луарой, с запада — Атлантическим океаном и Бретанью, с востока — Шампанью; главными ее городами были Париж и Суасон; в 861 г. королем Западно-Франкского королевства Карлом Лысым (823—877; король с 840 г., император Запада с 875 г.) было создано маркграфство Нейстрия, которое должно было противостоять нашествиям норманнов.

... Карл Простоватый повел переговоры с Роллоном, их предводителем. — Карл III Простоватый (879—929) — король Франции с 893 г.; сын Людовика Заики (846—879; правил с 877 г.); вел борьбу с Эдом I, избранным королем в 888 г., и в 893 г. был коронован; в 897 г. бездетный Эд I признал его своим наследником; в 911 г. он уступил норманнам земли вокруг Руана, подписав в селении Сен-Клер-сюр-Эпт (соврем, департамент Валь-д'Уаз) мир с Роллоном и отдав ему в жены свою дочь Гизелу; в 922 г. был смещен с престола и умер пленником.

Роллон (другие транскрипции имени — Хрольф, Рольф, Ролло, Ру; ок. 860—ок. 933) — предводитель норманнов, которому Карл Простоватый уступил земли Руанского графства, ставшие основой возникшего впоследствии герцогства Нормандского; при крещении (оно было одним из условий договора, заключенного в Сен-Клер-сюр-Эпте) получил имя Роберт.

... Как только мирный договор был заключен, они воздвигли соборы в Байё, Кане и Авранше. — Байё — небольшой город на северо-западе Франции, в Нижней Нормандии, в соврем, департаменте Кальвадос; был захвачен норманнами под водительством Роллона ок. 890 г. и стал одним из важнейших центров их владений; замечательный кафедральный собор Байё, сочетающий в себе элементы романской и готической архитектуры, был освящен в 1077 г.

Кан — главный город Нижней Нормандии, административный центр соврем, департамента Кальвадос; находится в 30 км к юго-востоку от Байё; славится двумя своими церквами: Святой Троицы (построена в 1062—1130 гг.) и святого Стефана (построена в 1065— 1077 гг.).

Авранш — городок на юго-западе Нижней Нормандии, в соврем, департаменте Манш; перешел под контроль норманнов по договору 911 г.; в средние века был столицей одноименного виконтства; старинный кафедральный собор Авранша, построенный в романском стиле и посвященный святому Андрею, начали возводить в 1020 г. и освятили в 1121 г.; этот собор, находившийся к кон. XVIII в. в крайне плохом состоянии, рухнул в 1794 г.

... у норманнов уже появились труверы. — Труверы (от фр. trouver — "находить", "придумывать") — средневековые поэты-певцы Северной Франции, культивировавшие прежде всего жанр эпических песнопений.

... Романы Ру и Бенуа де Сент-Мора на сто двадцать лет опередили первую прованскую поэзию. — Бенуа де Сент-Мор (кон. ХГ1 в.) — нормандский трувер, автор стихотворного куртуазного "Романа о Трое" и, вероятно, "Романа об Энее", созданных в 1160—1170 гг. Что касается Ру, то здесь, видимо, подразумевается стихотворный "Роман о Ру" ("Roman de Rou"; Ру — одна из транскрипций имени Ролдана, первого нормандского герцога), автором которого был англо-нормандский трувер Роберт Вас (ок. 1110—ок. 1180).

... В 1066 году у Вильгельма Бастарда был собственный поэт Тайфер, который сопровождал его повсюду ... — В 1066 г. герцог Нормандский Вильгельм II Бастард (ок. 1027—1087; герцог с 1035 г.), внебрачный сын герцога Роберта I Дьявола (ок. 1010—1035; герцог с 1027 г.), заставившего нормандских баронов признать своего отпрыска, которого родила ему Эрлева (Арлетта; ок. 1010—ок. 1050), дочь кожевника из нормандского города Фалез, законным наследником, вмешался в династические споры в Англии, объявил себя законным преемником бездетного короля Англии Эдуарда Исповедника (герцог был двоюродный племянник Эдуарда по женской линии: Эдуард через свою мать Эмму Нормандскую приходился двоюродным братом Роберту Дьяволу), с войском своих вассалов высадился в Англии, разбил 14 октября 1066 г. в битве при Гастингсе, небольшом городке на юго-востоке Англии, войско Гарольда II (ок. 1022—1066), в 1066 г. избранного английской знатью королем, и сам принял английскую корону, став королем под именем Вильгельма I Завоевателя.

И во Тайфер (?—1066) — нормандский трувер и рыцарь, сопровождавший Вильгельма Бастарда в его походе в Англию и погибший в битве при Гастингсе.

... около сорока норманнов, сбившихся с пути по возвращении из Иерусалима, где они на собственные средства участвовали в крестовом походе, высадились в Салерно и помогли лангобардам победить сарацин. — Лангобарды — германское племя, обитавшее вначале в нижнем течении Эльбы, а затем обосновавшееся в Паннонии; в 568 г. они отвоевали у византийцев долину реки По и создали там свое королевство, просуществовавшее до 774 г., когда его захватил Карл Великий; остававшиеся на юге Италии лангобардские герцогства были в конце концов завоеваны норманнами.

Город Салерно (см. примеч. к с. 383) был захвачен лангобардами в 646 г., в 774 г. стал столицей лангобардского герцогства Беневенто, а в 839 г. — столицей процветающего независимого княжества, которое, однако, ослаблялось набегами сарацин и внутренними распрями.

400 ... Сергий, герцог Неаполитанский, дабы вознаградить их за эту услу гу, пожаловал им несколько квадратных льё земли между Неаполем и Капуей ... — Имеется в виду Сергий IV (7—1036) — герцог Неаполитанский с 1002 г., в правление которого началось возвышение норманнских родов в его владениях.

Капуя — город в Южной Италии, в 35 км к северо-западу от Неаполя, на дороге в Рим.

... они тотчас же основали там Аверсу, которой Райнульф управлял, имея титул графа. — Аверса — старинный город в Южной Италии, в провинции Казерта, в 15 км к северу от Неаполя, на пути к Капуе; основан в 1030 г. Райнульфом Дренготом.

Райнульф Дренгот — норманнский рыцарь-наемник, первый граф Аверсы, управлявший ею в 1030—1045 гг.; взяв в жены сестру Сергия IV, приобрел благодаря этому большое влияние.

... Подождите, скоро появится Танкред де Отвиль и его сыновья. — Танкред де Отвиль (до 990—1041) — нормандский феодал; в первые десятилетия XI в., когда отряды наемников из Нормандии стали участниками междоусобных войн феодалов в Южной Италии, а вскоре стали действовать самостоятельно и завоевывать одну область за другой, особого успеха в этом добились его сыновья (у него их было двенадцать от двух жен, восемь из них стали наемниками в Италии, и там их имя стало звучать как Альтавилла): в 1043 г. один из них, Вильгельм Железная Рука (до 1010—1046), захватил часть Апулии и провозгласил себя графом; в 1057 г. его сводный брат Роберт (ок. 1015—1085), по прозвищу Гвискар ("Хитрец"), стал герцогом Апулии и Калабрии, а в 1061 г. вместе со своим младшим братом Рожером (ок. 1031 — 1101) приступил к завоеванию Сицилии; в итоге к кон. XI в. вся Южная Италия и Сицилия оказались во власти норманнов.

... Два года спустя они помогли императору Востока отвоевать Сицилию у сарацин ... — Имеется в виду завоевательный поход на Сицилию, который начал готовить в 1037 г. византийский император Михаил IV Пафлагон (1005—1041; правил с 1034 г.); византийским войском командовал в этом походе Георгий Маниакис.

... некоторое время не решаясь принять сторону какой-либо из двух главных партий, раскалывавших Италию, вскоре сделались гвельфами ... — Гвельфы и гибеллины — политические группировки в Италии XII—XV вв., разделявшиеся в отношении к императорской власти (императором Священной Римской империи и одновременно итальянским королем был германский король): гвельфы ее оспаривали, гибеллины поддерживали. Папы и большинство городов-коммун были гвельфскими, княжества — гибеллинскими, но строго это не выдерживалось.

... И вот на сцене появляется Рожер, Великий граф. — Имеется в виду Рожер I (см. примеч. к с. 157).

... он перешагивает через пролив, захватывает в 1061 году Мессину и в 1072 году Палермо. — Мессина была взята норманнами в мае 1061 г., а Палермо — в январе 1072 г.

... ему мало быть завоевателем, как Александр Македонский, и законодателем, как Юстиниан ... — Александр Македонский (356— 323 до н.э.) — царь Македонии, покоритель Греции, Малой Азии, Палестины, Египта, части Индии и других стран; создатель обширной империи, распавшейся после его смерти.

Юстиниан I (ок. 482—565) — византийский император с 527 г.; при нем была проведена знаменитая кодификация римского права и отвоевана у остготов Италия.

... в 1098 году он провозгласил себя легатом папы и в 1101 году умер, оставив в наследство своим потомкам этот титул, по сей день остающийся одним из самых ценных почетных званий нынешнего неаполитанского короля. — Рожер I получил титул "апостолический легат" от папы Урбана II (ок. 1042—1099; папа с 1088 г.), провозгласившего в 1095 г. первый крестовый поход; этот титул позволял ему учреждать на Сицилии новые епархии.

... Его сын Рожер наследует отцу, но ему недостаточно быть графом Сицилии и Калабрии, герцогом Апулии и князем Салерно. В 1130 году он провозглашает себя королем Сицилии, а в 1146 году захватывает Афины и Коринф ... — См. примем, к с. 383.

... В 1154 году Рожер умирает, оставив Сицилию своему сыну, Вильгельму Злому... — Вильгельм Злой — см. примем, к с. 384.

... он успевает совершить крестовый поход ... — Вильгельм Добрый не участвовал лично в крестовых походах, но в его царствование было осуществлено несколько крупных заморских экспедиций (в частности, Египетский поход 1174 г.), и он умер во время подготовки к третьему крестовому походу.

401 ...На нем заканчивается законное потомство Великого графа. Его преемником становится Танкред, незаконнорожденный сын Рожера, герцога Апулийского. — См. примем, к с. 397.

... Ему наследует Генрих VI, взявший в жены Констанцию, дочь Рожера. На троне Сицилии воцаряется Швабская династия. — См. примем. к с. 89.

... У нас оставалось еще несколько часов для того, чтобы осмотреть Фавориту ... — Фаворита — см. примем, к с. 198.

... Именно из Фавориты отправилась к Нельсону леди Гамильтон, чтобы добиться от него расторжения условий капитуляции Неаполя. — Нельсон (см. примем, к с. 199) с 1798 г. командовал эскадрой, направленной в Средиземное море для противодействия Египетской экспедиции Бонапарта, и в августе того же года уничтожил при Абукире французский флот; затем он был послан на помощь неаполитанскому королю Фердинанду IV и сопровождал его на Сицилию; после капитуляции французского гарнизона в Неаполе (1799) отказался признать ее условия, подписанные от его имени, и запятнал свое имя жестокой расправой с неаполитанскими республиканцами.

Гамильтон, Эмма (1765—1815) — английская авантюристка; родилась в графстве Чешир, в семье деревенского кузнеца по фамилии Лайон; не достигнув и 15 лет, вынуждена была искать работу; выполняла обязанности прислуги в нескольких богатых семьях до 1782 г., когда стала хозяйкой большого дома 33-летнего аристократа-холостяка Чарлза Гревилла и получила возможность учиться и развивать свои природные дарования; в 1784 г. познакомилась с дядей Гревилла сэром Уильямом Гамильтоном, а в 1791 г. стала его женой; во время пребывания в 90-х гг. мужа в качестве посла в Неаполе сблизилась с Нельсоном; после его гибели продолжала жить вместе с их дочерью Горацией Нельсон-Томпсон; скромная пенсия, которой она могла располагать, казалась ей ничтожной, росли ее долговые обязательства, и в конце концов финансовое положение семьи оказалось безнадежным; несколько последних месяцев жизни Эмма провела во Франции, в селении недалеко от Кале, куда она бежала от преследований кредиторов и где скончалась 15 января 1815г.

... все это в самом дурном стиле Людовика XV... — Стилем Людовика XV принято называть сложившийся во второй четверти XVIII в., в царствование французского короля Людовика XV (1710—1774; правил с 1715 г.), художественный стиль рококо, пришедший на смену парадному барокко и характеризующийся камерностью и игривым изяществом.

... привез с собой запасы марсалы, купленной прямо на месте ее производства. — Марсала — см. примеч. к с. 145.

Карл Анжуйский

... Примерно в одной миле от Палермо, на берегу реки Орето, возле нынешнего кладбища, находится небольшая церковь, которую называют церковью Святого Духа. — Церковь Святого Духа (Санто Спи-рито, или Веспри) была построена норманнами в 1173—1178 гг. вне стен Палермо, возле ворот Сант'Агата в южной части городских ворот; возле нее располагается кладбище Сант'Орсоло.

Орето — см. примем, к с. 381.

402 ... У дверей этой церкви началось побоище, именуемое Сицилийской вечерней. — Сицилийской вечерней в истории называют народное восстание на Сицилии, которое стихийно вспыхнуло 31 марта 1282 г. в Палермо и было направлено против Карла I Анжуйского, подчинившего своей власти Сицилийское королевство в 1268 г.; согласно легенде, сложившейся позднее, восстание началось по сигналу — колокольному звону к вечерне.

... Папа Александр IVтолько что скончался. — Александр IV (в миру — Ринальдо ди Йенне; ок. 1199—1261) — римский папа с 1254 г.; умер 25 мая 1261 г.

... Битва при Монте Аперти, успеху в которой содействовал Манфред, приславший на помощь гибеллинам тысячу своих рыцарей, укрепила имперское господство в Италии и поставила Манфреда во главе аристократической партии. — 4 сентября 1260 г. в сражении при Монте Аперти (близ Сиены) глава флорентийских гибеллинов Фарината дельи Уберти (ок. 1200—1264) с помощью неаполитанского короля Манфреда разгромил флорентийских гвельфов.

... Урбан IV, взойдя на папский престол, понял, что если он желает вернуть Риму прежнее его главенство, то ему следует разгромить Манфреда. — Урбан IV (в миру — Жак Пантелеон; ок. 1195—1264) — римский папа с 29 августа 1261 г.

... Его подозревали в том, что он ускорил смерть своего отца Фридриха II и своего брата Конрада. — Конрад IV (1228—1254) — сын императора Фридриха II и его второй жены (с 1225 г.) Иоланды Бриеннской (ок. 1212—1228), отец Конрадина, король Римлян с 1237 г., избранный императором в 1250 г.; по слухам, был отравлен лечившими его врачами, которых склонил к этому преступлению его сводный брат Манфред.

... Родившийся в Труа, в Шампани, в беднейших слоях общества, он возвысился исключительно благодаря собственному гению. — Жак Пантелеон, будущий Урбан IV, был сын простого сапожника из Труа.

Труа — старинный город на севере Франции, в Шампани, на Сене, в 160 км к юго-востоку от Парижа, административный центр соврем. департамента Об.

Шампань — историческая провинция в северо-восточной части Франции; отошла к французской короне в 1284 г. вследствие брака будущего короля Филиппа IV (1268—1314; правил с 1285 г.) и Жанны Наваррской (1272—1305), королевы Наваррской и графини Шампанской.

... Будучи вначале епископом Верденским, а затем патриархом Иерусалимским, он вернулся в 1261 году из Святой Земли и застал Святой престол свободным. — Жак Панталеон стал епископом Верденским в 1252 г., а патриархом Иерусалимским — в 1255 г.

403 ... Там правил король Людовик Святой. — Людовик IX Святой (1214— 1270) — король Франции с 1226 г.; внук Филиппа II Августа; проводил политику централизации власти, что способствовало развитию торговли и ремесел; отличался благочестием, славился своей добродетелью и справедливостью; возглавлял седьмой (1248—1250) и восьмой (1270) крестовые походы; умер от чумы во время последнего похода, находясь в Тунисе; канонизирован в 1297 г.

... предложил ему Сицилийское королевство для него или одного из его сыновей. — К этому времени были живы четыре сына Людовика Святого: Филипп (1245—1285) — наследник престола, будущий король Филипп III; Жан Тристан, граф Валуа (1250—1270); Пьер, граф Алансонский (1251 — 1284); Роберт, граф Клермонский (1256-1317).

... он не вправе принимать корону, которая была законно возложена на голову другого человека и унаследовать которую должен был племянник этого человека. — То есть Конрадин (см. примеч. к с. 384), племянник Манфреда.

...И тогда папа обратил свой взор на Карла Анжуйского, брата короля ... — Карл I Анжуйский (1227—1285) — младший сын короля Людовика VIII Французского, брат Людовика IX, граф Прованса и Форкалькье (с 1246 г.), граф Анжу (с 1246 г.), король Сицилии (в 1266—1282 гг.) и Неаполя с 1266 г.; с 1268 г. распространил свое влияние почти на всю Италию, однако его деспотическая власть вызвала на Сицилии знаменитое восстание (1282), после чего остров был завоеван Арагоном.

... он был младший брат Людовика Святого, вместе с ним совершил крестовый поход в Египет и вместе с ним был пленен в Мансуре. — Речь идет о событиях седьмого крестового похода, возглавляшего-ся Людовиком IX.

Мансура (Эль-Мансура) — укрепленный город на Ниле, в 70 км к юго-западу от египетской крепости Дамьетты на восточном рукаве Нила, на пути в Каир; основан в 1221 г.

После того как египтянам удалось уничтожить флот крестоносцев и перерезать их сухопутное сообщение с Дамьеттой, Людовик IX оказался блокированным в Мансуре и в его лагере начались болезни и голод. 5 апреля 1250 г. крестоносцы вынуждены были покинуть лагерь и прокладывать себе путь в Дамьетту, отбиваясь от наседающих на них мусульман. Отступление шло беспорядочно, неприятель преследовал христианское войско по пятам, убивая и захватывая в плен отступавших. В конце концов оставшиеся в живых крестоносцы были окружены и взяты в плен вместе с тяжелобольным, почти умирающим Людовиком IX.

404 ... Он был женат на Беатрисе, четвертой дочери Раймунда Беренга-рия, выдавшего замуж трех других своих дочерей: старшую, Маргариту, — за Людовика IX, короля Франции; вторую, Элеонору, — за Генриха III, короля Англии; третью — за Ричарда, герцога Корнуолльско-го и короля Римлян. — Супругой Карла Анжуйского с 1246 г. была Беатриса Прованская (1234—1267) — дочь Раймунда Беренгария V (1198—1245; граф Прованса с 1209 г.), графиня Прованская с 1245 г. У Беатрисы Прованской было три старших сестры:

Маргарита Прованская (1221 — 1295) — с 1234 г. супруга короля Людовика IX Святого;

Элеонора Прованская (1223—1291) — с 1236 г. супруга английского короля Генриха III (1207—1272; правил с 1216 г.);

Санча Прованская (1228—1261) — с 1243 г. супруга младшего брата короля Генриха III, Ричарда Корнуолльского (1209—1272), с 1257 г. носившего титул короля Римлян.

... говорит его историк Джованни Виллани ... — Виллани, Джованни (1276—1342) — итальянский историк, автор знаменитой книги "Новая хроника" ("Nuova cronica"), первой флорентийской летописи.

Характеристику Карлу Анжуйскому он дает в первой главе седьмой книги своего сочинения.

... Симон, кардинал святой Цецилии, отправился во Францию и от имени папы вручил ему папскую жалованную грамоту. — Симон де Брион (Бри; ок. 1210—1285) — канцлер Франции (1260); с 1262 г. кардинал-диакон церкви святой Цецилии, затем папский легат во Франции; с 1281 г. папа римский под именем Мартин IV.

405 ... собрал подати со своих вассалов из Анжу и Прованса ... — Анжу —

историческая область на западе Франции, в нижнем течении Луары, территориально соответствующая соврем, департаменту Мен-и-Лу-ара и частично нескольким соседним департаментам; главный город — Анже; в XII в. стала центром огромных владений Генриха II Плантагенета (1133—1189), графа Анжу (с 1151 г.), герцога Нормандии (с 1150 г.), герцога Аквитании (с 1152 г.) и короля Англии (с 1154 г.); в результате победы французов над англичанами при Бувине (1204) и Ла-Рош-о-Муане (1214) отошла к Французскому королевству и в 1246 г. была отдана вместе с графством Мен во владение Карлу Анжуйскому.

Прованс — историческая область на юго-востоке Франции, на берегу Средиземного моря, между реками Рона и Вар (охватывает соврем. департаменты Буш-дю-Рон, Вар, Воклюз, Альпы Верхнего Прованса и Приморские Альпы); в кон. II—I в. до н.э. вошла в состав Римской державы (Provincia Romana; отсюда и ее название Прованс); в 411 г. была завоевана германским племенем вестготов; в 536 г. вошла в состав Франкского государства; с 879 г. отдельное королевство; с 1032 г. графство в составе Священной Римской империи; в 1481 г. была присоединена к Французскому королевству и до 1790 г. оставалась его провинцией, обладавшей особым статусом.

Карл Анжуйским стал владетелем Прованса в 1246 г. в результате брака с графиней Беатрисой Прованской.

... погрузился на небольшую флотилию из двадцати галер, которая стояла у него наготове, и отплыл в Остию, оставив во главе войска своего зятя Роберта Бетюнского. — Остия — см. примеч. к с. 23. Роберт III Бетюнский (1249—1322) — старший сын Ги де Дампьера, графа Фландрского, и Маго Бетюнской; граф Неверский с 1273 г. и граф Фландрский с 1305 г.; с 1265 г. супруг Бланш Анжуйской (1250—1269), старшей дочери Карла Анжуйского.

... Манфред тем временем поместил в устье Тибра графа Гвидо Новел-ло, своего наместника в Тоскане. — Тибр — река в Италии, на которой стоит Рим, самая крупная на Апеннинском полуострове: длина ее 405 км; впадает в Тирренское море.

Граф Гвидо Новелло, происходивший из знатного рода графов Гви-ди ди Казентино, был заместителем наместника Тосканы от имени короля Манфреда в 1261 — 1266 гг.

Тоскана — историческая область в Центральной Италии; ее главный город — Флоренция; с кон. X в. входила в состав Священной Римской империи (до этого была в составе владений Древнего Рима,Византии, империи Карла Великого); с 1569 г. — самостоятельное Великое герцогство Тосканское; в 1737 г. перешла под власть Габсбургов (с перерывом в 1801 — 1815 гг., когда она была под властью Франции); в 1861 г. вошла в единое Итальянское королевство; ныне область Италии.

... под началом которого были галеры, стянутые сюда из Пизы и Сицилии ... — Пиза — древний город в Италии, в Тоскане, на реке Арно, вблизи побережья Лигурийского моря; в древности один из этрусских городов, затем римская колония; в средние века — городская республика, получившая благодаря участию в крестовых походах большие торговые привилегии на Востоке; вела борьбу против других торговых центров Италии, в том числе и Генуи; в кон. XV—нач. XVI вв. попала под власть Флоренции, позднее — герцогства Тосканского, вместе с которым в 1861 г. вошла в Итальянское королевство.

... поднялся вверх по течению Тибра и нашел пристанище в монастыре святого Павла-вне-Стен ... — Монастырь святого Павла-вне-Стен (Сан Паоло Фуори ле Мура) был основан в 604 г. возле одноименной базилики (одной из четырех великих церквей Рима), построенной в IV в. в южной части Вечного города, за пределами Аврелиановой стены, на месте предполагаемого захоронения апостола Павла; при понтификате Иоанна VIII (папа в 872—882 гг.) возникший вокруг базилики религиозный комплекс был превращен в укрепленный город, способный противостоять набегам сарацин и названный Джованниполи (его укрепления просуществовали до разрушительного землетрясения 1348 г.).

406 ... назначил перед смертью двадцать новых кардиналов, заставив их поклясться, что его преемником они сделают кардинала Нарбоннско-го ... — Имеется в виду будущий Климент IV.

... Гвидо Фулъко ... взошел на папский престол, взяв имя Климент IV. — Климент IV (Ги Фульк, по прозвищу Фулькоди; ок. 1200—1264) — римский папа с 1265 г., уроженец французского города Сен-Жиля; в молодости был солдатом, затем известным адвокатом, секретарем Людовика IX; после смерти жены (1255) постригся в монахи и за короткое время сделал церковную карьеру: в 1256 г. стал епископом Ле-Пюи, в 1259 г. — архиепископом Нарбоннским, в 1261г. — кардиналом, в 1265 г. — понтификом.

... спустилась в Пьемонт, пересекла Миланское герцогство, обошла стороной гибеллинскую Флоренцию, добралась до Феррары ... — Пьемонт — историческая область на северо-западе Италии, в предгорьях Альп; ее главный город — Турин; в 1046 г. была присоединена к Савойскому графству (с 1416 г. — герцогство); в 1418 г. стала княжеством; в 1563 г. столица Савойского герцогства была перенесена в Турин, а сам Пьемонт стал центральной частью государства, которое в 1720—1861 гг. именовалось Сардинским королевством (оно часто называлось также Пьемонтом) и стало основой возникшего в 1861 г. единого Итальянского королевства.

Милан — старинный город на севере Италии, центр Ломбардии; в средние века — городская республика, ас 1183 г. самостоятельное герцогство; в 1535 г. попал под власть Австрии; в 1797 г. стал столицей зависимых от Франции Цизальпинской и Итальянской республик и Итальянского королевства (с перерывом в 1799—1800 гг., когда он был занят русско-австрийскими войсками); с 1815 г. снова попал под австрийское иго; в 1859 г. вошел в состав Сардинского, а в 1861 г. — единого Итальянского королевства.

Феррара — город в Северной Италии, в области Эмилия-Романья, административный центр одноименной провинции; известен с VII в., с 1471 г. стал герцогством, в 1598 г. отошел к Папскому государству; в средние века — крупный торговый и культурный центр; в 1860 г. вошел в Итальянское королевство.

... двинулся в сторону Неаполя по дороге на Ферентино. — Ференти-но — старинный укрепленный городок в 60 км к юго-востоку от Рима, в области Лацио, в провинции Фрозиноне, на пути в Неаполь.

... Подойдя к Чепрано, французы заметили сторожевые охранения не-прятеля, которыми командовал граф Казерты, зять Манфреда ... — Чепрано — городок в 85 км к юго-востоку от Рима, в провинции Фрозиноне, на пути в Неаполь.

Граф Казерты — Риккардо Гаэтано д'Аквино (?—после 1265), наместник Анконской марки и герцогства Сполето; с 1249 г. супруг Ви-оланты (ок. 1233—1264), родной сестры Манфреда, узаконенной внебрачной дочери императора Фридриха II и Бьянки Ланча д'Альяно.

... он оборонял переправу через Гарильяно, превосходно укрепленную самой природой. — Гарильяно — река в Центральной Италии, в провинции Казерта, на границе областей Лацио и Кампания; длина ее 158 км; образуется при слиянии рек Гари (или Рапидо) и Лири (отсюда и название реки: искаженное Гари-Лирано); впадает в залив Гаэта Тирренского моря; в древности называлась Лирис, а в средние века служила южной границей Папского государства и называлась Верде.

Чепрано стоит на правом берегу Лири.

... французы ... двинулись к крепостям Рокка и Сан Джермано ... — Рокка — возможно, имеется в виду средневековая крепость Рокка Секка в 15 км к востоку от Чепрано, принадлежавшая графам д'Аквино.

Сан Джермано (с 1863 г. — Кассино) — городок вблизи места слияния рек Гари и Лири; в его западный окрестности находится знаменитый монастырь Монтекассино, а в северной высится крепость Рокка Янула.

407 ... Аквино открыл свои ворота ... — Аквино — городок в провинции

Фрозиноне, в долине реки Лири, в 15 км к востоку от Чепрано, на пути к Монтекассино.

... ущелья Алифе были сданы, и Карл и его солдаты вторглись на равнины Беневенто ... — Алифе — городок в провинции Казерта, в долине реки Вольтурно, в 50 км к юго-востоку от Кассино, на пути к Беневенто.

Беневенто — один из главных городов области Кампания; расположен в 55 км к северо-востоку от Неаполя, на левом берегу реки Ка-лоре.

26 февраля 1266 г. вблизи Беневенто войска Карла Анжуйского разгромили армию короля Манфреда, который погиб в ходе этого сражения.

... первым, состоявшим из тысячи французских рыцарей, командовали Ги де Монфор и маршал де Мирпуа ... — В сражении при Беневенто участвовал Филипп II де Монфор (ок. 1225—1270) — французский военачальник, сподвижник Карла Анжуйского, содействовавший ему в 1266—1268 гг. в завоевании Сицилийского королевства; умер в Тунисе, во время восьмого крестового похода; был женат на Жанне де Мирпуа (ок. 1220—1284), тетке Ги III Леви де Мирпуа.

Ги III Леви де Мирпуа (ок. 1242—1299) — французский военачальник, носивший наследственное звание "маршал веры", которое было получено его дедом Ги I Леви де Мирпуа, сподвижником Симона де Монфора, во время крестового похода против альбигойцев; в битве при Беневенто командовал прованскими рыцарями.

... третий, состоявший из семисот фламандских, брабантских и пикардийских рыцарей, находился под началом Роберта Фландрского и Жиля Лебрёна, коннетабля Франции ... — Роберт Фландрский — см. примеч. к с. 405.

Жиль II де Тразиньи (Тразеньи) Ле Брён (ок. 1199—ок. 1276) — опытный французский военачальник, носивший звание коннетабля Франции с 1248 г.; участник первого крестового похода Людовика Святого.

... четвертый, состоявший из флорентийских изгнанников, которые уцелели при Монте Аперти, вел за собой Гвидо Гверра, этот извечный враг гибеллинов. — Гвидо Гверра (ок. 1220—ок. 1272) — влиятельный флорентийский нобиль, один из вождей гвельфской партии; участник сражений при Монте Аперти (1260), Сан Джер-мано и Беневенто (1266); с 1266 г. наместник Тосканы, поставленный Карлом Анжуйским.

408 ... первый отряд состоял из тысячи двухсот немецких конников, которыми командовал граф Гальвано ди Англона ... — Биографических сведений об этом персонаже (Galvano di Anglona) найти не удалось. Виллани именует его Калваньо (Calvagno).

... второй отряд из тысячи тосканских, ломбардских и немецких конников находился под началом графа Джордано Ланча. — Джордано Ланча, граф Сан Северино (?—ок. 1267) — пьемонтский дворянин, близкий родственник Бьянки Ланча, матери сицилийского короля; военачальник, маршал короля Манфреда; в 1260 г. был послан им на помощь флорентийским гибеллинам и со своим отрядом из восьмисот немцев решающим образом содействовал победе Фари-наты дельи Уберти при Монте Аперти; главный наместник Тосканы с 1260 г.; участник сражения при Беневенто, в ходе которого он был взят в плен.

... Река Калоре, которая течет возле Беневенто, разделяла оба войска. — Калоре — левый приток реки Вольтурно; имеет длину 108 км; протекает по провинциям Авеллино и Беневенто. Город Беневенто стоит у места впадения в нее реки Сабато.

... папский легат встал на щит ... — Апостолическим легатом в крестовом походе Карла Анжуйского против короля Манфреда, отлученного от церкви, был Ги де Мелло (?—1269), епископ Осеррский с 1247 г.

409 ... апулийские бароны, главный казначей граф делла Черра и граф Ка-зерты повернули назад и обратились в бегство ... — Биографических данных о графе Ансельмо делла Черра, главном казначее Сицилийского королевства, найти не удалось.

410 ... Пьетро дельи Уберти и Джордано Ланча были захвачены живыми ... — Пьетро дельи Уберти — брат Фаринаты дельи Уберти; был взят в плен в сражении при Беневенто и казнен.

... сестра Манфреда, его жена Сибилла и его дети были схвачены и вскоре умерли в тюрьмах Прованса ... — У Манфреда было две родные сестры: Констанция Швабская (1230—1307), супругом которой с 1244 г. был никейский император Иоанн II Дука Ватац (ок. 1192— 1254; правил с 1221 г.); Виоланта (ок. 1233—1264), с 1249 г. супруга графа Казерты Риккардо Гаэтано д'Аквино, умершая еще до сражения при Беневенто. Так что неясно, о ком здесь идет речь.

Вторая супруга Манфреда, Елена (ок. 1242—1271), которая имеется здесь в виду и на которой он женился ок. 1258 г., была дочь Михаила II Ангела, правителя Эпирского княжества в 1230—1268 гг.; она умерла в заточении, в крепости Ночеры.

У нее было пять детей: Беатриса (ок. 1258—ок. 1307), Фридрих (ок. 1259—ок. 1312), Генрих (ок. 1260—ок. 1318), Ансельм (ок. 1265-ок. 1299) и Флордели (ок. 1266—ок. 1297).

411 ... он приказал выкопать труп и, вывезя его за пределы Папского госу дарства, бросить на берегу реки Верде ... — Папское государство (или Церковная область) — теократическое государство в Средней Италии, со столицей в Риме, подчинявшееся светской власти римских пап и представлявшее собой неограниченную монархию с избираемым пожизненно монархом (папой); существовало в 756— 1870 гг.; начало ему положил франкский король Пипин Короткий (ок. 714—768; правил с 751 г.), подаривший Стефану II (папа в 752—757 гг.) Римскую область и часть бывшего Равеннского экзархата (византийской провинции в Средней Италии); с 962 г. входило в Священную Римскую империю; в 1274 г. было признано Рудольфом I Габсбургом (1218—1291; император с 1273 г.) независимым государством.

Верде — средневековое название реки Гарильяно, по которой проходила южная граница Папского государства.

... Флоренция открыла перед ним свои ворота, подобно тому как ей пришлось открыть их двести лет спустя перед Карлом VIII ... — Карл VIII (1470—1498) — король Франции с 1483 г.; сын Людовика XI и Шарлотты Савойской; в 1494 г. своим походом в Неаполь положил начало Итальянским войнам 1494—1559 гг.; 2 сентября 1494 г. он перешел Альпы и вторгся в Италию; формальным поводом к этому были его претензии на Неаполитанское королевство, которое в кон. XIII—сер. XV в. принадлежало Анжуйской династии, то есть младшей ветви французского королевского дома. Флоренция, пребывавшая в разладе с неаполитанскими королями, поддержала французов и открыла им ворота города; триумфальный въезд короля во Флоренцию состоялся 17 ноября 1494 г.

... Флоренция чрезвычайно торжественно повела его смотреть изображение Мадонны, только что законченное Чимабуэ. — Чимабуэ, Джованни Гуальтьери (настоящее имя — Ченни ди Пепо; ок. 1240-ок. 1302) — итальянский живописец, творчество которого развивалось в основном в русле византийских традиций; его фрески и другие произведения сосредоточены во Флоренции и Ассизи.

Здесь имеется в виду знаменитая картина "Мадонна в окружении ангелов" ("Мадонна Руччелаи"), написанная ок. 1285 г. для капеллы Руччелаи во флорентийской церкви Санта Мария Новелла. Согласно легенде, которую передает Джорджо Вазари (1511 — 1574), итальянский художник, архитектор и историк искусств, автор сочинения "Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, скульпторов и зодчих" ("Le vite de'piu eccelenti pittori, scultori e architetti"), отзывы об этой картине, еще до того как Чимабуэ ее закончил, были столь хвалебными, что ее пожелал увидеть прямо в мастерской художника Карл Анжуйский (глава "Джованни Чимабуэ").

Однако сегодня считается доказанным, что "Мадонна Руччелаи" написана не Чимабуэ, а знаменитым сиенским художником Дуччо ди Буонинсенья (ок. 1260—ок. 1319).

... Конрадин, сын Конрада, внук Фридриха, племянник Манфреда, воспитывавшийся при дворе своего деда герцога Баварского, только что достиг шестнадцатилетнего возраста. — Дедом Кон ради на, родившегося в 1252 г., по материнской линии был Отто II Виттель-сбах (1206—1253), герцог Баварский с 1231 г. Однако воспитывался Конрадин уже при дворе его преемника, своего дяди, Людвига II фон Виттельсбаха (1229—1294), герцога Баварского с 1253 г.

... Его мать Елизавета воспитывала сына для трона ... — Матерью Конрадина была Елизавета Баварская (ок. 1227—1273) — дочь Отто II Виттельсбаха, герцога Баварского, и его супруги (с 1222 г.) Агнессы Пфальцской; с 1246 г. супруга Конрада IV; овдовев, в 1259 г. вышла замуж за графа Мейнхарда II, герцога Каринтийского и графа Тирольского (ок. 1238—1295).

412 ... при поддержке императора попытается отвоевать королевство своих предков. — Непонятно, кто здесь имеется в виду. В 1268 г. в Священной Римской империи вообще не было коронованного императора, а титул короля Римлян носили одновременно два соперничавших между собой человека: Ричард Корнуоллский (см. при-меч. к с. 404) и Альфонс X Мудрый (1221 — 1284), король Кастилии и Леона с 1252 г., король Римлян в 1247—1273 гг.

... Фридрих, герцог Австрийский, сирота, как и он, лишенный своего государства, как и он ... — Фридрих I Баденский (1249—1268) — маркграф Баденский с 1250 г., герцог Австрийский в 1250—1251 гг.; сын Германа VI (1222—1250), герцога Австрийского и маркграфа Баденского, и его супруги (с 1248 г.) Гертруды Австрийской (1226— 1299), дочери Генриха I Австрийского; помогал Конрадину в его попытке отвоевать Сицилийское королевство у Карла Анжуйского и был казнен вместе со своим товарищем 29 октября 1268 г.

В 1251 г., во время смуты, воцарившейся в Австрии, двухлетний Фридрих Баденский лишился своего герцогского титула, после того как герцогом Австрийским был избран Пржемысл Оттокар I (1233—1278), сын чешского короля Вацлава I, унаследовавший чешскую корону в 1253 г.

... встали во главе десяти тысяч конников, собранных заботами императора, герцога Баварского и графа Тирольского, и в конце 1267 года прибыли в Верону. — Герцог Баварский — дядя Конрадина, Людвиг II фон Виттельсбах (см. примеч. к с. 411).

Граф Тирольский — имеется в виду отчим Конрадина, Мейнхард II (ок. 1238—1295), граф Тирольский и граф Каринтийский с 1258 г. Верона — город в Северной Италии, на реке Адидже, в области Вене-то, центр одноименной провинции.

... намеревался преградить своему юному сопернику дорогу из Рима и встретить его между Луккой и Пизой ... — Лукка — город в Италии, в области Тоскана, известный с древнейших времен; с нач. XII в. городская республика; враждовал с Пизой и в 1342 г. был захвачен ею; в 1799 г. был занят французами; с 1815 г. стал центром герцогства Лукка, присоединенного в 1847 г. к Тоскане, и вместе с ней вошел в 1861 г. в объединенное Итальянское королевство.

413 ... Климент IV... удалился в Витербо. — Витербо — старинный укрепленный город в Центральной Италии, в области Лацио, центр одноименной провинции; расположен в 60 км к северу от Рима; в 1257—1309 гг. служил папской резиденцией.

... Но гордый юноша, безмерно опьяненный приветственными возгласами, которыми его встретили в Пизе и которые сопровождали его от Пизы до Сиены, даже не соизволил ответить на письма святейшего отца ... — Сиена — город в Тоскане, административный центр одноименной провинции; находится в 50 км к югу от Флоренции; был основан римлянами в 1 в. до н.э.; в 1167 г. провозгласил себя свободной коммуной; в XIII в. стал крупным ремесленным и финансовым центром; с XVI в. входил в состав Великого герцогства Тосканского.

... огласил приговор отлучения Конрадина и его сторонников от Церкви, лишавший его титула короля Иерусалимского — единственного титула, который оставил своему племяннику Манфред, отняв у него государство ... — Конрадин носил номинальный титул короля Иерусалимского в 1254—1268 гг., унаследовав его от своего отца Конрада IV, который, в свою очередь, получил его в наследство от своей матери Иоланды, королевы Иерусалимской в 1212—1228 гг.

В 1258 г., воспользовавшись слухами о смерти Конрадина, Манфред, считавшийся опекуном малолетнего государя, провозгласил себя королем Сицилии и короновался; позднее, однако, он признал его своим наследником.

... Через несколько дней Клименту IVсообщили, что Конрадин разгромил Гийома де Бельзельва, маршала Карла Анжуйского, у Понте а Валле. — 24 июня 1268 г. войско Конрадина разгромило в 15 км к западу от города Ареццо, в долине реки Арно, у моста через эту реку, крупный французский отряд под началом Гийома Бельзельва, маршала короля Карла Анжуйского.

... Рим не оказал Конрадину никакого сопротивления, и сенатор Генрих Кастильский собственноручно открыл ему ворота города. — Здесь имеется в виду Энрике Кастильский, по прозвищу Сенатор (1230—1304) — испанский инфант, сын Фердинанда III (ок. 1198— 1252), короля Кастилии и Леона, и его супруги Елизаветы Гоген-штауфен (1203—1235); младший брат кастильского короля Альфонса X Мудрого, против которого он поднял в 1255 г. мятеж; потерпев поражение, бежал в Англию; с 1259 г. был наемником в Тунисе; в 1266 г. помогал Карлу Анжуйскому в его завоевании Сицилии, за что тот возвел его в достоинство римского сенатора; в 1268 г., считая себя недостаточно вознагражденным, перешел на сторону Конрадина и в битве при Тальякоццо был одним из его военачальников; затем тридцать лет провел в тюрьме у анжуйцев и лишь в 1298 г., обретя свободу, вернулся в Кастилию.

... во главе пяти тысяч тяжеловооруженных конников он прошел мимо Тиволи, пересек долину Челле и вступил на равнину Тальякоццо. — Тиволи (древн. Тибур) — город в Центральной Италии, в области Лацио, в 24 км к северо-востоку от Рима.

Челле (Celle) — это топоним идентифицировать не удалось. Тальякоццо — селение в Абруцци (в 50 км к северо-востоку от Тиволи), близ которого 23 августа 1268 г. армия Карла Анжуйского разгромила войско Конрадина.

414 ... Карл обратил взор на своего естественного союзника — Гийома де

Виллардуэна, князя Морей ... — Гийом II де Виллардуэн (?—1278) — князь Ахейский с 1246 г.; как вассал Карла Анжуйского вместе с 400 ахейскими рыцарями принимал участие в битве при Тальякоццо.

Морея — средневековое название полуострова Пелопоннеса в южной части Греции, на территории которого в 1205 г., после взятия крестоносцами Константинополя, возникло Ахейское княжество (или княжество Морея), просуществовавшее до 1432 г.

... Виллардуэн находился возле Карла Анжуйского вместе со своим главным коннетаблем Жади и мессиром Жаном де Турне, владетелем Калавриты ... — Жади (Jadie) — сведений об этом персонаже найти не удалось.

Калаврита — одно из 12 баронств Ахейского княжества, включавшее 12 уделов; его первым владетелем был некий Отон де Турне.

... сидевший верхом на одном из тех быстрых скакунов из Элиды, каких Гомер хвалит за их стремительный бег ... — Элида — область в Древней Греции на северо-западном берегу Пелопоннеса; славилась плодородными землями, тучными пастбищами и коневодством.

... Король беседовал со старым французским рыцарем, весьма здравомыслящим и мужественным человеком, полезным и в совете, и в сражении — с сиром де Сен-Валери ... — Аллар де Сен-Валери — старый опытный военачальник Карла Анжуйского, своими советами обеспечивший ему победу при Тальякоццо. Данте упоминает его в своей "Божественной Комедии" (XXVIII, 17—18):

... кого лукавый // У Тальякоццо одолел Алар ...

... три командира были отданы под начало Генриха Козенцского, который был одного роста с королем ... — Сведений об этом персонаже (Henri de Cosenze) найти не удалось.

415 ... он отдал итальянцев под начало Гальвано ди Ланча, брата Джор дано ди Ланча, взятого в плен в сражении при Беневенто ... — Гальвано ди Ланча, князь Салерно (ок. 1210—1268) — родственник Бьянки Ланча, военачальник короля Манфреда; участник сражения при Тальякоццо; был взят в плен и казнен вместе с Конради-ном 29 октября 1268 г.

417 ... наконец, они прибыли в Астуру — виллу, расположенную в одной миле от моря. — Конрадин, потерпев поражение в битве при Тальякоццо, бежал с поля боя сначала в Рим, а затем укрылся в морской крепости Торре Астура (в юго-восточной части залива Анцио, на берегу Тирренского моря), принадлежавшей синьору Франджипа-ни, но был предан им и выдан Карлу Анжуйскому.

418 ... Синьор Франджипани не ошибся в своих расчетах: он получил от Карла Анжуйского синьорию Пилоза, расположенную между Неаполем и Беневенто ... — Пилоза (Pilosa) — этот топоним идентифицировать не удалось.

... в этот суд входило по два представителя от каждого из двух городов Герра ди Лаворо и Княжества. — Терра ди Лаворо — историческая область на юге Италии; большую ее часть составляет плодородная равнина в Кампании, орошаемая рекой Вольтурно и простирающаяся от границы с областью Лацио на северо-западе до холмов у окраин Неаполя на юго-востоке; ее главным городом до 1818 г. была Капуя, а затем — Казерта.

Княжество (Principaut£) — здесь, возможно, имеется в виду княжество Беневенто, располагавшееся к востоку от Терра ди Лаворо и имевшее столицей город Беневенто.

... Лишь у одного человек достало смелости подать голос в пользу Конрадина; того, кто проявил подобное мужество, звали Гвидо Лу-кариа ... — Сведений об этом прсонаже (Guido Lucaria) найти не удалось.

... Виллани рассказывает ... — См. "Новую хронику" Виллани (VIII, 29).

419 ... Конрадина вели на казнь вместе с Фридрихом, герцогом Австрийским, графами Гуалферано и Бартоломео Ланча, а также Герардо и Гальвано Доноратико из Пизы. — Вместе с Конрадином и Фридрихом Баденским 29 октября 1268 г. были казнены еще одиннадцать человек.

Герардо делла Герардеска, граф ди Доноратико (ок. 1205— 1268) — представитель могущественной пизанской семьи Герардеска.

... Перчатка, брошенная Конрадином в толпу, была подобрана Энрико дАпиферо, который отвез ее Педро Арагонскому, единственному и последнему наследнику Швабской династии, кем он был в качестве супруга Констанции, дочери Манфреда. — Существует легенда, что во время казни Конрадина на Рыночной площади в Неаполе там под чужим именем тайно присутствовал Джованни да Прочила (см. примеч. ниже) и что именно он подобрал перчатку, брошенную юным принцем.

Педро III Арагонский — см. примеч. к с. 384.

Джованни да Прочида

... В конце 1268 года в Салерно жил один знатный сицилиец по имени Джованни, который был синьором острова Прочида, а потому его звали обычно Джованни да Прочида. — Джованни III да Прочида (1210—1298) — наследственный владетель острова Прочида (см. примеч. к с. 25); итальянский врач, обучавшийся в Салерно; дипломат и политический деятель; канцлер Фридриха II и наставник его сына Манфреда; один из главных организаторов Сицилийской вечерни; в 1283 г., после прихода к власти на Сицилии короля Педро Арагонского, был поставлен им главным канцлером королевства. Прочида, довольно крупный остров (его площадь составляет 3,7 км², а периметр равен 16 км), на котором расположено несколько селений, стал наследственным владением рода Прочида после норманнского завоевания Южной Италии; в 1339 г. он перешел в собственность семейства Косса.

420 ... он был к тому же владетелем Трамонти и Кайяно — от своего лица и владетелем Постильоне — от лица своей жены ... — Трамонти — селение в провинции Салерно, в 12 км к востоку от ее главного города.

Кайяно (Каджано) — селение в провинции Салерно, к востоку от города Салерно, на северо-восточных склонах гор Монти Альбурни. Постильоне — селение в провинции Салерно, на северо-западных склонах гор Монти Альбурни.

Супругой Джованни III да Прочида была Пандольфина (или Лан-дольфина) Фазанелла из знатного лангобардского рода, владевшего Постильоне.

... После смерти Манфреда, у которого синьор да Прочида был главным протонотарием ... — Протонотарий — придворная должность в Сицилийском королевстве, глава королевской канцелярии.

... Карл Анжуйский, отправляясь вместе со своим братом Людовиком IXв Тунис ... — Второй крестовый поход короля Людовика IX, начавшийся 1 июля 1270 г., имел своей целью завоевание Туниса — самого могущественного на Средиземном море мусульманского государства; предполагалось создать там плацдарм для беспрепятственной отправки крестоносцев в Египет и на Святую Землю. Высадившись на тунисском берегу и разбив немногочисленное мусульманское войско, французская армия захватила Карфагенский замок и остановилась там в ожидании прибытия сицилийского войска во главе с Карлом Анжуйским; однако вскоре в лагере крестоносцев вспыхнула чума, от которой 25 августа 1270 г. умер король; 18 ноября 1270 г., не вступив ни в одно серьезное сражение, французы отплыли на родину.

... позволил двум своим официальным фаворитам, одного из которых звали Гуалтьери Каранчоло, а другого — Манфредо Коммачелло, обратиться к Джованни да Прочида по поводу поразившей их болезни. — Сведений об этих персонажах найти не удалось.

... вместо того чтобы довести мавританского царя до последней крайности ...он заключил с ним мир ... — Правителем (халифом) мусульманского государства Ифрикия, включавшего территорию Северного Туниса, во время вторжения туда Людовика IX был Абу Абдаллах Мухаммад I аль Мустансир (правил с 1249 по 1277 гг.) из династии Хафсидов.

... в разгар страшной бури высадился в Трапани. — Трапани (древн. Дрепан) — см. примеч. к с. 394.

421 ... жестоко преданного смерти на площади Нового рынка в Неаполе. — Площадь Нового рынка — подразумевается Пьяцца Меркато (Рыночная площадь), которая находится в восточной части старого Неаполя, рядом с церковью Санта Мария дель Кармине, неподалеку от берега Неаполитанского залива.

... И потому Джованни да Прочида отправился в Барселону ... — Барселона — старинный город на Средиземноморском побережье Северо-Восточной Испании, в древности и в средние века входивший в состав нескольких государств Пиренейского полуострова; с кон. IX в. столица самостоятельного графства Барселонского, очень сильно расширившегося в XI в. за счет территории современной Южной Франции; в 1137 г. вошел в состав королевства Арагон, а затем — единого Испанского королевства; в средние века и в новое время один из крупнейших портовых, торговых и промышленных городов в Испании; в настоящее время — столица автономной Каталонии.

... будут обходиться с ним наравне с самыми знатными вельможами Кастилии, Валенсии и Арагона. — Кастилия — средневековое королевство на Пиренейском полуострове, возникшее в XI в.; ведущая сила Реконкисты; включало Старую Кастилию (на северо-западе Испании, прежде восточная часть королевства Леон) и Новую Кастилию (в центральной части Испании, присоединена к короне в 1085 г.); территориально соответствует нынешним провинциям Кастилия-Леон, Кастилия-Ла-Манча и Мадрид.

Валенсия — историческая область на юго-востоке Испании, у Средиземного моря; с 1237 г., после отвоевания ее у мавров, королевство в составе Арагонской короны; главный город — Валенсия. Арагон — историческая область на северо-востоке Испании (включает провинции Сарагоса, Теруэль и Уэска); с IX в. независимое графство, с 1035 г. — королевство; уния Арагона и Кастилии в 1479 г. положила начало единому Испанскому государству.

422 ... Однако дон Педро, который, по словам его историка Рамона де Мунтанера, был государем, в любом деле думавшим в начале, в середине и в конце ... — Рамон де Мунтанер (1265—1336) — знаменитый каталонский мемуарист, автор "Хроники" ("Cronica"), из которой Дюма почерпнул многие подробности для своего рассказа о Сицилийской вечерне.

... существовала весьма тесная связь между королем доном Педро и королем Филиппом Смелым, его зятем. — Филипп III Смелый (1245—1285) — старший сын Людовика IX, король Франции с 1270 г.; в первом браке (1262) был женат на Изабелле Арагонской (1247— 1271), младшей сестре Педро III Арагонского.

423 ... Так разве объявить войну Карлу Анжуйскому, дяде короля Филиппа, не означало первым нарушить все данные клятвы? — Напомним, что Карл Анжуйский был младший брат Людовика IX, отца Филиппа III Смелого.

... Михаил Палеолог, великий коннетабль и великий доместик греческого императора, правившего в Никее, только что низложил императора Иоанна IV, выколол ему, как водится, глаза, а затем, двинувшись на Константинополь, изгнал оттуда франков, правивших там с 1204 года ... — Михаил VIII Палеолог (1224—1282) — византийский император с 1261 г. (никейский — с 1259 г. как соправитель Иоанна IV), основатель последней византийской династии Палеологов (1261 — 1453); в 1261 г. отвоевал у латинских феодалов Константинополь, захваченный крестоносцами в 1204 г.; пытаясь упрочить свою власть, вел длительные переговоры с Римом о подчинении византийской церкви римской в обмен на политическую и военную поддержку (они закончились подписанием Лионской унии в 1274 г.).

Великий доместик (гр. megas domestikos) — главнокомандующий византийской армией.

Великий коннетабль (гр. megas konostaulos) — придворный чин в Византийской империи, управляющий императорскими конюшнями. Иоанн IV Ласкарис (1250—ок. 1305) — никейский император в 1258—1261 гг., сын и наследник Феодора II Ласкариса (1222—1258; правил с 1254 г.), оставшийся после смерти отца малолетним; после захвата Михаилом Палеологом Константинополя (25 июля 1261 г.) был ослеплен и заточен в тюрьму, где и умер.

Никея (соврем. Изник в Турции) — средневековый город в Малой Азии, в 70 км к юго-востоку от Константинополя, в 1204—1261 гг. столица Никейской империи, возникшей после захвата Константинополя крестоносцами; в 1330 г. вошел в состав Османской империи.

... В ту пору императором латинян был Балдуин II, сын которого Филипп был женат на Беатрисе Анжуйской, дочери неаполитанского короля. — Балдуин II де Куртене (1217—1273) — последний император Латинский империи, правивший в 1228—1261 гг.; безрезультатно искал поддержки на Западе и в конце концов был изгнан Михаилом VIII Палеологом.

Его сын Филипп I де Куртене (1243—1283), номинальный император Латинской империи с 1273 г., с 1273 г. был женат на Беатрисе Анжуйской (1252—1275), дочери Карла Анжуйского.

424 ... отдал свою судьбу в руки короля Франции, короля Англии, короля Испании и короля Арагона ... — Королем Франции в это время был Филипп III Смелый (см. примеч. к с. 422); Англии — Эдуард I Длинноногий (1239—1307; правил с 1272 г.); Кастилии (именно она имеется здесь в виду) — Альфонс X Мудрый (1221 — 1284; правил с 1252 г.); Арагона — Педро III.

426 ... встретился с мессиром Пальмьери Абате и несколькими другими столь же могущественными и патриотично настроенными сицилийскими баронами. — Пальмьери Абате (?—ок. 1300) — синьор Трапани, один из главных организаторов Сицилийской вечерни.

427 ... Прежде всего это мессир Алаимо, граф да Лентини, затем мессир

Пальмъери Абате, затем мессир Гуалтьери ди Калата Джироне ... — Алаимо, граф да Лентини (7—1287) —главный судья и управляющий финансами Сицилийского королевства в годы царствования Карла Анжуйского, впавший в немилость к 1282 г.; один из вдохновителей Сицилийской вечерни; с 1283 г., в царствование Педро Арагонского, снова занял пост главного судьи Сицилии.

Гуалтьери ди Калтаджироне (7—1283) — знатный сицилийский барон, владетель Бутеры; один из главных персонажей Сицилийской вечерни; сторонник независимости Сицилии, поднявший в апреле 1283 г. мятеж против короля Педро Арагонского; был схвачен по приказу своего бывшего соратника Алаимо да Лентини и казнен 22 мая 1283 г.

... как Моисей освободил свой народ от власти фараона. — Моисей (ок. 1500 г. до н.э.) — пророк, вождь и законодатель еврейского народа, основатель иудейской религии, освободитель еврейского народа от египетского рабства; согласно библейской традиции, получил от Господа десять заповедей и другие законы ("Синайское законодательство"); считается автором первых пяти книг Ветхого Завета.

... В это время там правил Николай III из семейства Орсини ... — Николай III (в миру Джованни Гаэтано дельи Орсини; 1216—1280) — римский папа с 1277 г., при котором непотизм (то есть раздача родственникам папы доходных церковных должностей и земель) принял особенно большой размах.

Орсини — могущественный и разветвленный феодальный римский род, из которого, помимо Николая III, вышли еще два понтифика: Целестин III (правил в 1191 — 1198 гг.) и Бенедикт XIII (правил в 1724-1730 гг.).

... сделав почти всех своих родственников князьями, искал для них подходящие партии ... — Николай III сделал своего племянника Бертольдо Орсини (ок. 1230—после 1319 г.) графом Романьи.

... он попросил у Карла Анжуйского руку его дочери для одного из своих племянников ... — Виллани сообщает, что Николай III, желая укрепить союз с Карлом Анжуйским, предлагал королю выдать замуж одну из своих племянниц за его племянника (VII, 54).

430 ... Мессир Джованни пристал к берегу в Чефалу и дал приказ своему судну ждать его в Джирдженти. — Чефалу (см. примеч. к с. 148) и Джирдженти (см. примеч. к с. 276) находятся на противоположных (соответственно, на северном и южном) берегах Сицилии.

431 ...они весь его экипаж были задержаны и препровождены к царю Константины ... — Константина — город на северо-востоке Алжира, центр одноименной провинции; основанный в 203 г. до н.э., назывался вначале Цирта и был столицей царей Нумидии; в IV в. получил имя в честь императора Константина I, отстроившего его заново; в 1230 г. вошел в состав Ифрикии — государства династии Хаф-сидов, охватывавшего территории северо-востока Алжира, севера Туниса и северо-запада Ливии и существовавшего до 1574 г.

... его племянник, царь Буджии, восстал против него ... — Буджия (Буджай, фр. Бужи, соврем. Беджайя) — древний портовый город в Кабилии, к востоку от города Алжира, один из самых процветающих в раннем средневековье; с 1090 г. столица берберской династии Хаммадидов; в 1152 г. был захвачен династией Альмохадов, а в 1230 г. оказался в составе Ифрикии.

В 1277 г. правителем Ифрикии стал Яхья И ибн Мохаммад (7—1279), сын и наследник эмира Абу Абдаллаха Мухаммада I аль Мустансира (см. примем, к с. 420), брат которого, Абу Исхак Ибрагим I (7—1283), в апреле 1279 г. поднял в Буджии мятеж, а в августе того же года сместил с трона своего племянника, законного правителя государства, которое вскоре после этого распалось на три части — Тунис, Буджию и Константину, а затем то воссоединялось, то снова распадалось.

433 ... Николай III скончался и новым папой только что был избран Мартин IV_у ставленник герцога Анжуйского. — Николай III умер 22 августа 1280 г., а новый папа, Симон де Брион (см. примем, к с. 404), принявший имя Мартин IV, был избран 22 января 1281 г.

...на стороне сицилийцев остались ... император Фридрих, император Михаил Палеолог и король дон Педро Арагонский. — Императором Священной Римской империи был в это время германский король Рудольф I Габсбург (1218—1291) правивший с 1273 г. (он никогда не был, однако, коронован как император); так что имя "Фридрих" приведено здесь ошибочно.

... дон Педро погрузился на свои корабли вместе с тысячью рыцарей, восемью тысячами арбалетчиков, а также двадцатью тысячами альмогаваров ... — Альмогавары — испанские пехотинцы-наемники.

... сделав остановку в Маоне, направился к порту Алъкойлъ, куда он прибыл после трех дней плавания. — Маон — портовый город на восточном побережье острова Менорка, который входит в состав принадлежащих Испании Балеарских островов в западной части Средиземного моря; в 1231 — 1287 гг. Менорка была независимым исламским государством, платившим дань Арагонскому королевству, а в 1287 г. была захвачена арагонским королем Альфонсом III (1265-1291; правил с 1285 г.).

Алькойль — так в средневековых хрониках называют Колло, портовый город в Алжире, в 70 км к западу от Скикды (фр. Филипвиля). Флот Педро III Арагонского прибыл в Колло 28 июня 1282 г., но корабль, посланный из Маона сарацинами, опередил его и известил местных жителей о приближении арагонцев.

... о плане царя Константины стало известно ... — Педро III Арагонского призвал в Ифрикию правитель Константины, ибн аль Вазир, вассал Абу Исхака Ибрагима I; его предательство раскрылось еще до прибытия арагонского флота, и он был казнен вместе со своими сторонниками.

434 ... Карл Анжуйский пребывал при дворе папы, а его сын находился в Провансе ... — Сын Карла I Анжуйского — Карл II Анжуйский (1254—1309), король Неаполитанский и граф Прованса с 1285 г.

435 ... Палермитанцы прошли по мосту Адмирала и уже собирались войти в церковь ... — Мост Адмирала (Понте делл'Аммиральо) — см. при-меч. кс. 381.

436 ... Эти два человека были сеньор де Порселе, правитель Калатафими, и сеньор Филипп де Скалембр, правитель Валь ди Homo. — Гийом де Порселе (7—1288) — прованский дворянин, камергер Карла Анжуйского, отдавшего ему во владение Калатафими (см. примеч. к с. 396); славился своей честностью и во время Сицилийской вечерни был спасен жителями Калатафими.

Сведений о Филиппе де Скалембре (Scalembre) найти не удалось.

Валь ди Ното — географическая область на юго-востоке Сицилии, с городами Ното, Калтаджироне, Рагуза, Катания и др.

Педро Арагонский

437 ... Тем временем король Педро Арагонский вступил в борьбу с Мира-Босекри, царем Буджии ... — Все сведения об африканской экспедиции короля Педро III, включая имена местных правителей, почерпнуты Дюма из "Хроники" Рамона де Мунтанера (см. примеч. к с. 422).

... перед Педро Арагонским, прижатым спиной к морю и имевшим позади себя свой собственный флот под командованием Рохера де Лаврия, оказалось более шестидесяти тысяч человек ... — Рохер де Лаврия (Руджеро; ок. 1245—1305) — знаменитый арагонский флотоводец, итальянец по происхождению; командовал арагонским флотом с 1282 г.; участвовал в захвате Сицилии королем Педро III и сохранил свою должность при его сыновьях Хайме I и Федериго II.

... остался наедине с архиепископом Барселоны и незнакомцем. — Архиепископом Барселоны в это время (с 1252 по 1284 гг.) был Арнольдо де Гуэрбо.

438 ... Я из города Альфандех, и зовут меня Якуб Бен-Ассан. — Альфандех — возможно, имеется в виду мусульманская крепость в Валенсии, которая была захвачена арагонским королем Иаковом I Завоевателем (Хайме; 1208—1276; правил с 1213 г.) в 1243 г. и на месте которой в наши дни стоит селение Альфондегилья.

... решили атаковать в воскресенье укрепления графа де Пальярса ... — Граф Арнау Рохер I де Пальярс Собира (ок. 1236—1288) — испанский вельможа, военачальник, участник африканской экспедиции короля Педро Арагонского (1282) и завоевания Сицилии.

439 ... дал двадцать золотых дублонов новому христианину ... — Дублон — старинная испанская золотая монета весом 6,77 г, по стоимости примерно равная двум дукатам; чеканилась с 1537 по 1833 гг.

440 ... сицилийское королевство принадлежит и должно принадлежать вашей супруге-королеве, а после нее — вашим сыновьям-инфантам ... — У короля дона Педро III Арагонского и королевы Констанции Сицилийской было четыре сына (трое из них стали королями): Альфонсо (1265—1291) — король Арагона с 1285 г. под именем Альфонсо III;

Хайме (1267—1327) — король Сицилии в 1285—1295 гг. под именем Хайме I (Иаков I) и король Арагона с 1291 г. под именем Хайме II (Иаков II);

Федериго (1272—1327) — король Сицилии с 1295 г. под именем Федериго II (Фридрих II);

Педро (1275-1291).

442 ... во главе которых находились граф де Пальярс и дон Фернандес де Ихер ... — Педро Фернандес де Ихер (Ихар; ок. 1245—1297) — побочный сын арагонского короля Иакова I Завоевателя, рожденный его любовницей Беренгелой Фернандес де Пенья.

443 ... быстрые, как серны Сьерра-Морены ... — Сьерра-Морена — горы на юге Испании, южная окраина плоскогорья Месета; длина их около 400 км, а наибольшая высота 1 324 м (гора Баньюэлас); их южные склоны резко обрываются к долине Гвадалквивира.

445 ... принялись петь "Salva Regina" в знак благодарения. — "Salve,

Regina" — католическая молитва, обращенная к Деве Марии и на-пинающаяся словами: "Славься, Царица, матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься".

447 ... они вошли через ворота Каперны ... — Топоним Сарегпа, относящийся к Мессине и упомянутый в этом контексте Рамоном де Мун-танером как "Сарегша" ("Хроника", 62), идентифицировать не удалось.

448 ... дон Педро Арагонский, короновавшийся в Палермо ... — Коронация Педро Арагонского произошла 4 сентября 1282 г.

... уроженцы Абруцци и Апулии могут предать его ... — Абруцци — гористая область в Центральной Италии, граничащая на севере с областью Марке, на западе — с Лацио, на юге — с Молизе, а на востоке — с Адриатическим морем.

449 ... они сорили в Мессине золотыми флоринами ... — Флорин — высокопробная золотая монета, чеканившаяся во Флоренции с ноября 1252 г. и имевшая широкое хождение по всей Европе; масса ее составляла 3,5 г; это была первая золотая монета средневековой Западной Европы. На одной стороне монеты была отчеканена лилия — геральдический цветок Флоренции, а на другой — святой Иоанн, ее покровитель. Название монета получила то ли от места чеканки, то ли от лат. flos — "цветок".

СОДЕРЖАНИЕ

1. Изабелла Баварская. Приключения Лидерика. Пипин Короткий.

Карл Великий.

Пьер де Жиак.

2. Асканио.

3. Две Дианы.

4. Королева Марго.

5. Графиня де Монсоро.

6. Сорок пять.

7. Три мушкетера.

8. Двадцать лет спустя.

9. Виконт де Бражелон, ч. 1,2.

10. Виконт де Бражелон, ч. 3, 4.

11. Виконт де Бражелон, ч. 5, 6.

12. Женская война. Сильвандир.

13. Шевалье д’Арманталь.

Дочь регента.

14. Граф де Монте-Кристо, ч. 1, 2, 3.

15. Граф де Монте-Кристо, ч. 4, 5, 6.

16. Графиня Солсбери.

Эдуард III.

17. Бастард де Молеон.

18. Джузеппе Бальзамо, ч. 1,2. 3.

19. Джузеппе Бальзамо, ч. 4, 5.

20. Ожерелье королевы.

21. Анж Питу.

22. Графиня де Шарни, ч. 1,2, 3.

23.Графиня де Шарни, ч. 4, 5, 6.

24. Шевалье де Мезон-Руж. Волонтёр девяносто второго года.

25. Соратники Иегу.

26. Белые и синие.

27. Таинственный доктор.

Дочь маркиза.

28. Сан Феличе, кн. 1.

29. Сан Феличе, кн. 2.

30. Парижские могикане, ч. 1,2.

31. Парижские могикане, ч. 3, 4.

32. Сальватор, ч. 1,2.

33. Сальватор, ч. 3, 4.

* 34. Предводитель волков.

Женитьбы папаши Олифуса. Огненный остров.

* 35. Тысяча и один призрак.

День в Фонтене-о-Роз Два студента из Болоньи Дон Бернардо де Суньига Завещание господина де Шовелена Женщина с бархаткой на шее.

Замок Эпштейнов.

* 36. Исаак Лакедем.

Актея

* 37. Отон-лучник.

Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор.

Предсказание.

* 38. Красный сфинкс.

Голубка.

* 39. Воспоминания фаворитки.

* 40. Черный тюльпан.

Капитан Памфил.

История моих животных.

* 41. Полина.

Паскуале Бруно.

Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса.

* 42. Консьянс блаженный.

Катрин Блюм.

Капитан Ришар.

* 43. Адская Бездна.

Бог располагает!

* 44. Волчицы из Машкуля.

* 45. Жорж.

Корсиканские братья. Габриель Ламбер.

Метр Адам из Калабрии.

* 46. Сесиль.

Амори.

Фернанда.

* 47. Паж герцога Савойского.

* 48. Инженю.

* 49. Олимпия Клевская.

* 50. Рассказы.

*51. Госпожа де Шамбле.

Любовное приключение. Роман Виолетты.

* 52. Робин Гуд.

* 53. Прусский террор.

Сын каторжника.

* 54. Блек.

Маркиза д’Эскоман.

* 55. Охотник на водоплавающую дичь.

Папаша Горемыка. Парижане и провинциалы.

* 56. Ашборнский пастор.

* 57. Княгиня Монако.

* 58. Царица Сладострастия.

Две королевы.

* 59. Исповедь маркизы.

* 60. Записки учителя фехтования.

Яков Безухий.

* 61. Сказки.

* 62. Юг Франции.

* 63. Год во Флоренции.

* 64. Сперонара.

65. Капитан Арена.

* 66. Корриколо.

67. Вилла Пальмиери.

* 68. Из Парижа в Кадис.

* 69. "Быстрый", или Танжер,

Алжир и Тунис.

70. Прогулки по берегам Рейна.

71. В Швейцарии.

72. В России.

73. Кавказ.

В последующие тома войдут:

Сборник "Знаменитые преступления

Семейство Ченчи.

Маркиза де Бренвилье.

Карл Людвиг Занд.

Мария Стюарт.

Маркиза де Ганж.

Мюрат.

Семейство Борджа.

Юрбен Грандье.

Ванинка.

Кровопролития на Юге.

Графиня де Сен-Жеран. Джованна Неаполитанская. Низида.

Дерю.

Мартен Герр.

Али-паша.

Вдова Константен.

Железная маска.

Исторические хроники:

Галлия и Франция.

Карл Смелый.

Жанна д’Арк.

Людовик XIV и его век. Регентство.

Людовик XV и его двор.

Людовик XVI и Революция. Дорога в Варенн.

Драма 93-го года.

Последний король французов. Генрих IV.

Людовик XIII и Ришелье.

Цезарь.

Наполеон.

Медичи.

Стюарты.

Гарибальдийцы.

Автобиографическая проза:

Мои мемуары.

Новые мемуары.

Сборник "Мертвые обгоняют нас". Театральные воспоминания. Жизнь артиста.

Очерки:

Беседы.

Итальянцы и фламандцы (история живописи). Проститутки, лоретки, куртизанки.

А также:

Большой кулинарный словарь. Драматургия. Поэзия. Публицистика. Письма.

Звездочкой отмечены вышедшие тома.

Александр Дюма Собрание сочинений

Том 64

СПЕРОНАРА

Корректор В.Луценко Компьютерная верстка А.Гришина

Подписано к печати 15.01.2008. Формат 84x108/32. Гарнитура Ньютон. Печать офсетная.

Уел. печ. л. 1 (S. lup.i k 1^00.

Заказ № 251

Издательство "АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР" 127055, Москва, ул. Новослободская, 57/65. Тел.: 8(499) 973-3665, факс: 8(499) 973-3661. e-mail: publish@artbc.ru Лицензия N° 060920 от 30.09.97 г.

Отпечатано в ОАО "Типография "Новости¹ 105005, г. Москва, ул. Фр. Энгельса, 46.

Примечания

1

Это доказательство заставило себя ждать вплоть до 1841 года, когда я опубликовал первое издание данной книги; но, как видите, я наверстал упущенное время и надеюсь, что господин граф Людорф, возможно, обвинявший меня в забывчивости, избавится от заблуждения на мой счет, если волею случая эти строки будут иметь честь попасть в поле его зрения. (Примеч. автора.)

(обратно)

2

Рыба-меч. (Примеч. автора.)

(обратно)

3

Унция — это сицилийская монета стоимостью в 12 франков. (Примеч. автора.)

(обратно)

4

Шквал! Шквал! (Ит.)

(обратно)

5

Вода! Вода! Вода! (Ит.)

(обратно)

6

Как днем (ит.).

(обратно)

7

Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

8

Нега (ит.).

(обратно)

9

Помогаю советом и делом (лат.) — Бомарше, "Севильский цирюльник", I, 6.

(обратно)

10

Идите, месса окончена (лат.).

(обратно)

11

Прогулка (ит.).

(обратно)

12

Все разом! (Ит.)

(обратно)

13

Утесы циклопов (лат.). — "Энеида", I, 201.

(обратно)

14

Скалы циклопов (лат.). — "Естественная история", III, 89.

(обратно)

15

Культурная область (ит.).

(обратно)

16

Дубравная область (ит.).

(обратно)

17

В монастырь святого Николая на Этне (ит.).

(обратно)

18

Черт! (Нем.)

(обратно)

19

Безмозглый немец (ит.).

(обратно)

20

Преподобному настоятелю бенедиктинцев; в монастырь святого Николая в Катании (ит.).

(обратно)

21

Резать, грабить, блудить, куролесить (нем.).

(обратно)

22

"Общая газета" (нем.).

(обратно)

23

Основные извержения Этны произошли в 662 году от основания Рима, а в христианскую эру - в 225, 420, 812, 1169, 1285, 1329, 1333, 1408, 1444, 1446, 1447, 1536, 1603, 1607, 1610, 1614, 1619, 1634, 1669, 1682, 1688, 1689, 1702, 1766 и 1781 годах. (Примеч. автора.)

(обратно)

24

Граф Руджеро (ит.).

(обратно)

25

Английский дом (ит.).

(обратно)

26

Дом этот, хоть и мал, весьма приятен тем, кто обозревает Этну (лат.).

(обратно)

27

Дом англичан (ит.).

(обратно)

28

Бычья (ит.).

(обратно)

29

Вот низменный Тапс над Мегарским заливом (лат.). — Вергилий, "Энеида", III, 689.

(обратно)

30

"Против Гая Верреса" ("О предметах искусства", 118-119).

(обратно)

31

Сиканийская бухта (лат.).

(обратно)

32

Мраморная гавань (лат.).

(обратно)

33

Чистую влагу свою в непорочном смешав поцелуе (лат.). — "Перечень знаменитых городов", 11; перевод Б.Ярхо.

(обратно)

34

 Рай (ит.).

(обратно)

35

Верхний крест — недавний, прочие же — древние, и древнейшие знаки освящения относятся к этому храму, древнее которого нет на всей Сицилии (лат.).

(обратно)

36

Царица Филистида (гр.).

(обратно)

37

"Метаморфозы", V, 411—437.

(обратно)

38

Тяжба осталась еще нерешенной (лат.). — "Наука поэзии", 78.

(обратно)

39

"Из глубин" (лат.).

(обратно)

40

Высокие скалы и обрывистые утесы Пахина (лат.). — "Энеида", III, 699.

(обратно)

41

Морская собака (ит.).

(обратно)

42

Знак Агригента — чудесный двор Гигантов (лат.).

(обратно)

43

Речка (ит.).

(обратно)

44

Лилибейская республика возвела святилище в честь Согласия в Агригенте. М.Гатерий Кандид, проконсул, и Л.Корнелий Марцелл, квестор пропретора (лат.).

(обратно)

45

Возницы (ит.).

(обратно)

46

Едва ли не самое прекрасное из всех произведений искусства, когда-либо виденных мной (лат.). — "Против Гая Верреса" ("О предметах искусства", 94).

(обратно)

47

Римский лагерь (ит.).

(обратно)

48

Немедленно (ит.).

(обратно)

49

Счастливое Палермо (ит.).

(обратно)

50

Евангелие от Луки, 7: 47.

(обратно)

51

Сводник (ит.).

(обратно)

52

Да, синьор (ит.).

(обратно)

53

Круговая прогулка (ит.).

(обратно)

54

Это гробницы короля Рожера и Констанции, императрицы и королевы; Фридриха II и королевы Констанции, его супруги; Педро II Арагонского и императора Генриха VI. В 1784 году эти усыпальницы открыли, чтобы удостовериться в том, что в них покоятся останки королей. Тело Генриха, облаченное в расшитый золотом наряд и украшенное императорскими регалиями, превосходно сохранилось и по существу не было тронуто тленом. (Примеч. автора.)

(обратно)

55

Черт возьми! (Ит.)

(обратно)

56

 "Черные глазки" (ит.).

(обратно)

57

Небольшой дворец (ит.).

(обратно)

58

На Сицилии и даже во всей остальной Италии, где не существует записи актов гражданского состояния, подобные браки, даже заключенные без согласия родителей, признаются совершенно законными. (Примеч. автора.)

(обратно)

59

Адмиральская река (ит.).

(обратно)

60

"Я был рожден королем в Тунисе. Заброшенный в Палермо волею судеб, я принял святую веру. Святая вера и добродетельная жизнь спасли меня в смертный час. Дон Филипп Австрийский, король Тунисский, скончался в Палермо 20 сентября 1622 года".

Вероятно, в третьей строке есть небольшая языковая ошибка, но дону Филиппу Австрийскому как королю Туниса простительно не говорить на безукоризненном итальянском языке. (Примеч. автора.)

(обратно)

61

Хочешь точно знать, кто здесь покоится: это Антония Педоке, мимолетный цветок. Она прожила 20 лет и умерла 25 сентября 1834 года (ит.).

(обратно)

62

Десница Господня творит силу! (Лат.)

(обратно)

63

Отлучение от Церкви, предпринятое в отношении Швабской династии, восходит к эпохе правления Фридриха II. В связи с этим отлучением некий парижский кюре, призванный провозгласить интердикт и не желающий ссориться ни с одним из двух этих могущественных соперников, справился со столь сложной задачей, произнеся с кафедры следующие исполненные здравого смысла слова: "Мне приказано объявить, что император отлучен от Церкви. Я не знаю, почему. Я слышал лишь, что у него были серьезные разногласия с папой. Я не знаю, на чьей стороне правда. Поэтому я благословляю того из них, кто прав, и отлучаю от Церкви того, кто неправ". (Примеч. автора.)

(обратно)

64

Жизнь Конрадина — смерть Карла. Смерть Конрадина — жизнь Карла (лат.).

(обратно)

65

Незачем говорить, что мы ничего не придумали и что приведенные письма являются копиями, переписанными с оригиналов либо переведенными с неукоснительной точностью. (Примен. автора.)

(обратно)

66

"Славься, Царица" (лат.).

(обратно)

Оглавление

«САНТА МАРИЯ ДИ ПИЕ ДИ ГРОТТА»

КАПРЕЯ

ГАЭТАНО СФЕРРА

ГОДОВЩИНА

БЛАГОРОДНАЯ МЕССИНА

PESCE SPADO

КАТАНИЯ

БЕНЕДИКТИНЦЫ СТАРОГО МОНАСТЫРЯ СВЯТОГО НИКОЛАЯ

ЭТНА

СИРАКУЗА

ГОТИЧЕСКАЯ ЧАСОВНЯ

КАРМЕЛА

ПОДЗЕМЕЛЬЕ

АКУЛА

СИНЬОР АНГА

ДЖИРДЖЕНТИ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ

ПОЛКОВНИК САНТА КРОЧЕ

В ГЛУБИНЕ СИЦИЛИИ

СЧАСТЛИВОЕ ПАЛЕРМО

ДЖЕЛЬСОМИНА

СВЯТАЯ РОЗАЛИЯ

МОНАСТЫРЬ КАПУЦИНОВ

ГРЕКИ И НОРМАННЫ

КАРЛ АНЖУЙСКИЙ

ДЖОВАННИ ДА ПРОЧИДА

ПЕДРО АРАГОНСКИЙ

КОММЕНТАРИИ

  "Санта Мария ди Пне ди Г|ютта"

  Капрея

  Гаэтано Сферра

  Годовщина

  Благородная Мессина

  Рыба-меч

  Катания

  Бенедиктинцы старого монастыря святого Николая

  Этна

  Сиракуза

  Готическая часовня

  Кармела

  Подземелье

  Акула

  Синьор Лига

  Джирдженти Великолепный

  Полковник Санта Кроче

  В глубине Сицилии

  Счастливое Палермо

  Джельсомина

  Святая Розалия

  Монастырь капуцинов

  Греки и норманны

  Джованни да Прочида

*** Примечания ***