Гать [Александр Н Афанасьев] (rtf) читать онлайн
Книга в формате rtf! Изображения и текст могут не отображаться!
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Гать
Афанасьев А.Н. Тупик с незапертой дверью: повести. М.: Патриот, 1992
1
Утро было свежее и радостное. Печные трубы, крыши домов уже слегка золотились, а кое-где розовели. По не очнувшимся от дремоты улицам с кощунственным грохотом проносились первые автомашины, поскрипывали тележки торговцев, спешащих на рынок. Пожилой киоскер неторопливо снимал с синей будки деревянные ставни и аккуратно ставил под неширокий прилавок.
Из трехэтажного дома, что был напротив киоска, вышел высокий, сутуловатый мужчина в серых брюках и бежевой рубашке навыпуск, под которой угадывались широкие помочи. В левой руке он держал порыжевшую соломенную шляпу, словно сомневаясь —надевать или не надевать, в правой —тощий, видавший виды кожаный портфель. Человек задумчиво оглянулся, посмотрел на пустынную улицу, и направился к киоску.
— Доброго здоровьичка, Михаил Митрофанович.
— Дзенькую, пан Казимир, вам тож.
—А шо, Митрофаныч, нема вчерашен «Звездочки»?
—Нема, Казимир Митрич. Там стаття була про зрадныкив, так розхваталы за пивчаса.
— Що за стаття? —поинтересовался высокий.
—Та про тих катив, що у Львови у час вийны лютовалы. Зараз их у Львови судят, так отож и стаття з зала суда була.
—Ну и шо? —равнодушно бросил Казимир Дмитриевич, перехватывая портфель левой рукой.
— Як шо? Розстрилялы катюгив. Ты ввечери прыходь, я тоби свою газету дам... Добре?
—Добре. Ну бувай, а я почапаю на роботу.
Казимир Дмитриевич нахлобучил на макушку шляпу и, шаркая дешевенькими сандалиями без задников, не слеша направился вверх по улице. Идти ему было недалеко. Минут двадцать. Вскоре он остановился перед двухэтажным, красного кирпича, домом с неброской табличкой около резной дубовой двери: «Комбинат бытового обслуживания».
Казимир Дмитриевич машинально вытер ноги о железную решетку, вошел в здание, поднялся на второй этаж и ключом открыл дверь с надписью «Бухгалтерия». В маленькой комнате с двумя стоящими в торец столами было жарко. Казимир Дмитриевич положил портфель на стол, открыл створки окна. Достал из стола тряпку и смахнул пыль со столешницы. Сел. Какое-то мгновение рассматривал стопку бумаг, что лежали справа, потом налил из графина в стакан воды и сунул в него кипятильник. Из верхнего ящика вынул коробочку с чаем, из портфеля сверток с бутербродами, и тут же раздался телефонный звонок. Казимир Дмитриевич удивленно бросил взгляд на часы и поднял трубку.
— Слухаю вас.
— Товарищ Кухорук?
— Да...
— Казимир Дмитриевич, це говорит слесарь Паламийчук с жэка... Будь ласка, пройдить до дому. Вы не закрыли кран с водой и вона заливае сусидив. Тильки швыдче... Мы вже хотилы дверь ломаты, але сусидка дала ваш телефон.
—Ой, лыхо, —всполошился Казимир Дмитриевич и суетливо стал хвататься то за портфель, то за шляпу. Потом сгреб в охапку и то и другое и выскочил из комбината. Всю дорогу он держался за сердце и тихонечко приговаривал:
—Ох, неприемность, ой, лыхо...
Он поднялся на третий этаж. Там никого не было. Он тыкал ключом в замочную скважину и никак не мог попасть. Неожиданно дверь открылась и чья-то сильная рука втащила его в прихожую. Сухо щелкнул замок и два раза провернулась щеколда. Казимир Дмитриевич с немым ужасом, смотрел на человека, которого всю жизнь боялся как огня и от которого всю жизнь пытался спрятаться.
— Здравствуй, голубок ненаглядный… —раздался насмешливый баритон. —Давненько не виделись, давненько...
Казимир Дмитриевич обмяк и тяжело опустился на стул. Он судорожно попытался расстегнуть ворот рубахи, но не смог.
— В-во-ды...
— Обойдешься... Ты получил мою открытку?
Неожиданный вопрос и деловой тон человека, втащившего его в собственную квартиру, подействовали на Кухорука: он вдруг успокоился и кивнул головой.
— Почему не приехал? Почему скрылся?
Казимир Дмитриевич выдавил жалкую улыбку.
— Ладно, не бойсь... Поговорим мирно... Где пленка?
— Какая?
— Я тебя спрашиваю о той пленке, которую ты уничтожил в сорок втором, так ведь ты потом говорил в гестапо?
— Так... —отвел глаза Казимир Дмитриевич. —Видит Бог, что уничтожил.
— Оставь Бога и покое... Так где пленка?
Кухорук молчал, лихорадочно прикидывал, как мог «этот» узнать о пленке. Было только двое: он и тот парень, что погиб при операции. А что если он жив?.. Тогда только один выход: отдать пленку «этому».
Казимир Дмитриевич вдруг закатил глаза и мешком рухнул на пол. Собеседник наблюдал за ним с неподдельным интересом. Потом небольно толкнул носком ботинка в бок.
— Вставай... В молодости у тебя лучше получалось.
Кухорук встал, отряхнул колени и как ни в чем не бывало сел на стул.
— Артист… Так вернемся к нашим баранам. Где пленка? —В голосе прозвучала угроза, и Кухорук понял, что тянуть дальше опасно.
— Э... —промычал он, не зная, как назвать собеседника.
— Станислав Миронович, —усмехнулся тот. —Как видишь, у меня имя тоже красивое...
— Станислав Миронович, была такая пленка… была. Не знаю только, сохранилась или нет…
— Короче.
— Я ее спрятал... там, в подвале здания.
— Врешь!.. Слушай, Кухорук, или как там тебя... Ты меня знаешь... —Станислав Миронович схватил его за плечи и рывком поднял. —Убью...
— Клянусь... клянусь... У меня даже план нарисован. —Казимир Дмитриевич лихорадочно схватил портфель и рывком оторвал подкладку. —Вот смотрите...
Станислав Миронович выхватил из дрожащей ладони пожелтевший листок с коряво начерченными тушью линиями.
— Вот это штаб, —пояснял бледный Кухорук, —это казарма, столовая… А вот это здание, где были учебные классы.
— Вижу…
— А вот дом, где жил я и Непомнящий... Помните такого?
— Помню, царство ему небесное.
— Вот в фундаменте его дома, в подвале я и спрятал... Левый угол, второй кирпич сверху… если его вынуть...
— Ну, если врешь...
— Клянусь...
Станислав Миронович сунул листок в карман и прищурившись посмотрел на Кухорука.
— Еще вопрос, милейший Казимир Дмитриевич... А зачем ты оставил эту пленку? Если бы ее нашли, то тебе, дорогой друг, —он выразительно провел ладонью по шее, —каюк бы пришел с ходу?
— Зачем? —Кухорук перевел взгляд на встроенный шкаф и чуть заметно пожал плечами. —Затем... Вы человек независимый! Вас бы немцы не бросили... А я что? Плесень... смахнул и делу конец. Вот я и сделал себе припасец на случай, если бы вы вышвырнули меня при отъезде. Особистам подарок, мне —жизнь...
— Ну что-то я в этом роде и подозревал, —усмехнулся Станислав Миронович и сунул руку в карман. —Так вот, Кухорук Казимир Дмитриевич, помнишь еще, что это такое? — Он медленно вытащил из кармана узкую кожаную полоску с металлической петелькой на конце. —Добре помьятаешь?
Кухорук в страхе откинулся на стуле, лицо его вдруг посерело, губы почернели, он пытался дрожащими руками оттолкнуть страшный ремешок от своего лица. Внезапно он захрипел, на губах выступила пена, и он медленно сполз на пол, сильно ударившись головой. Станислав Миронович наклонился и поднял веко, присвистнул, пощупал пульс, потом подхватил обмякшее, потяжелевшее тело и затащил в комнату.
Через несколько минут он тихо вышел из квартиры. Постоял, вернулся, в ванной бросил в раковину тряпку и приоткрыл кран. Тихо прикрыл дверь и спустился на площадку второго этажа. Выглянул в окно, что выходило в старый заросший сад, несколько мгновений прислушивался, потом легко спрыгнул на траву и скрылся в зарослях кустарника.
2
—Я не спорю, может, Кудряшов и толковый мужик, но назначать его сразу старшим оперуполномоченным нельзя. Он пока не оперативный работник —опыта нет.
Владимир Иванович Росляков закурил и с вызовом посмотрел на начальника отдела кадров Бугримова и своего заместителя Петрова.
— Кудряшов —оперативный работник, —негромко произнес Петров.
— Трехмесячные курсы? Шалишь, брат... Вот Игорь Егоров, он уже три года пашет...
— Ты, Владимир Иванович, Егорова не сравнивай с Кудряшовым, —Бугримов усмехнулся. —Кудряшову за тридцать, и он пять лет работал заведующим орготделом областного комитета комсомола! А партийная работа —та же оперативная...
— Я еще раз повторяю: не против я Кудряшова. Сам давал согласие, когда его оформление начиналось, беседовал несколько раз... Нормальный парень, но мне, честно говоря, не показался... И потом, мое глубокое убеждение, что человек в органах госбезопасности должен пройти все ступеньки: младший оперуполномоченный, просто опер, а уж потом —старший. Старший оперуполномоченный —руководитель группы! А вы: Кудряшов. Подумаешь, заведующий орготделом!
— Вот что, Владимир Иванович, —высокий, сутулый, с большими залысинами и чуть запавшими глазами, Бугримов всегда казался суровым и неулыбчивым, —кончим разговор. Приказ подписан и нечего его обсуждать... Кудряшов идет с партийной работы в органы, это надо учитывать.
Росляков долго молча смотрел на Бугримова, потом перевел взгляд на Петрова, который задумчиво листал личное дело Кудряшова.
— А может, его сначала… на хозяйственную работу куда-нибудь? Ты посмотри: ну какой он к черту оперативный работник!
— Володя, а ты ведь в органы тоже из обкома комсомола пришел… и, по-моему, сразу старшим оперуполномоченным. Что же ты традицию не соблюдаешь, нехорошо! —Петров бросил лукавый взгляд на Владимира Ивановича.
Росляков побагровел и потянулся к пачке сигарет. Петров не выдержал и захохотал, улыбнулся молчаливый Бугримов. Владимир Иванович с досадой швырнул сигарету и засмеялся.
— Черт с вами, но учтите —пять шкур с него буду драть! Раз старший оперуполномоченный, значит, и спрашивать буду соответственно.
Андрей стоял около письменного стола, разглядывая своего начальника.
— Здравствуй, Андрей Петрович. Садись, —Росляков кивнул на кожаное кресло. —Значит, так... Чтобы не было каких-то недомолвок, я тебе сразу скажу —старшего оперуполномоченного ты получил с большим авансом. Должность серьезная, ответственная. Старший опер у нас — руководитель, а тебе поручить группу сотрудников я пока не могу. Нет опыта... Даю две- три недели на знакомство с архивами, обстановкой... И за работу... Людей у меня в отделе немного. Вопросы будут?
— Нет.
Владимир Иванович набрал на диске телефонного аппарата короткий номер.
— Егоров... зайди ко мне.
Андрей встал.
— Игорь, это новый оперативный работник Кудряшов. Покажи ему наше хозяйство, расскажи... Сидеть будет с тобой. У тебя, кажется, в комнате свободный стол есть? Вот и отлично...
Кабинет, в котором теперь предстояло работать Андрею, был маленький. Два стола, два сейфа, на одной стене висит портрет В. И. Ленина, на другой портрет Ф. Э. Дзержинского. Около двери книжный шкаф.
—Вот твой стол. —Игорь Егоров, высокий, широкоплечий парень с резкими, словно вырубленными, чертами лица, добродушно улыбнулся и показал рукой в угол комнаты: — Твой сейф. Ключи от него возьмешь в секретариате...
Утром следующего дня Андрей зашел в секретариат за документами. Секретарь отдела Наташа Румянцева, стройная девушка с пышной копной светлых волос, тонкими чертами лица и совершенно неожиданно черными словно смоль глазами, записала документы в журнал и молча протянула его Андрею.
Он расписался и, читая на ходу, направился к дверям.
— Андрей Петрович, —догнал его негромкий голос.
— Да...
— Андрей Петрович, вы не хотите своих детей на зимние каникулы в пионерлагерь отправить?
— Каких детей? —не понял Андрей, оборачиваясь. —Моих? Нет у меня никого...
— Наташенька, —захохотал Игорь Егоров, —он у нас нецелованный! Нет у тебя подруги на примете, чтобы женить джигита?
— Хороши мужчины, —лукаво улыбаясь, включилась в игру Наташа. —А я что, не гожусь? Такую женщину не замечают... Ну, погодите у меня!
— Наталья! —театрально падая на колени, завопил Игорь. —Прошу руку... с журналом входящих документов!
Неожиданно дверь секретариата распахнулась и в комнату стремительно вошел Росляков. Он удивленно посмотрел на стоящего на коленях Егорова, потом на сконфуженного Андрея и хмыкнул.
— Кудряшов, зайди ко мне... А ты, Игорь, температуру меряй по утрам... По-моему, у тебя не все в порядке с вестибулярным аппаратом, —полковник еле заметно улыбнулся. —Наташа, срочно передайте эти документы начальнику Управления.
— Проходи, Кудряшов, не стесняйся... —бросил Росляков, распахивая дверь кабинета.
Он был среднего роста, круглолицый, редкие с сильной проседью волосы зачесаны на пробор. Сбит крепко. Коричневый костюм сидит как влитой. На груди пять рядов орденских планок, справа —знак «Почетный чекист».
«Интересно, какой он в молодости был, —размышлял Андрей, разглядывая Рослякова, — если сейчас полон сил и энергии. Всю войну в тылу просидел... у гитлеровцев. Вот уж, наверное, порассказать может!»
— Ты чего уставился? —покосился на Андрея полковник.
— Да так.
— Вот что, Андрей Петрович, вчера в приемную Управления поступило заявление от гражданина Дорохова... —Росляков бросил взгляд на раскрытую тонкую папку. —Да, Дорохова. Вот ознакомься. Потом пригласи самого заявителя и побеседуй. Знаешь, личное общение может многое дать... Присмотрись.
3
Дверь приоткрылась, и в комнату боком втиснулся человек в распахнутом полушубке и нерешительно остановился на пороге.
— Можно?
— Да, да, проходите, пожалуйста.
— Благодарствую, —человек сделал несколько шагов, тяжело припадая на правую ногу, и неловко, боком опустился на стул.
Не спеша осмотрелся, что-то обдумывая. Достал из полушубка платок, большой, белый в синий горошек, вытер лицо, громко высморкался. Еще раз посмотрел на Андрея, на зарешеченное окно и усмехнулся.
— Вы меня по моему заявлению вызвали?
— Да... Сначала давайте познакомимся. Меня зовут Андрей Петрович Кудряшов.
— Дорохов Василий Егорович.
— Василий Егорович, —Андрей достал заявление из папки, —мне не особенно понятно ваше заявление... Вы просите разобраться в вашем деле, но ничего...
— Точно, —хрипло перебил Дорохов, —разобраться в моем деле. А то, значитца, как-то не того…
— Но вы не пишете ничего конкретного.
— Чего писать, когда сказать можно... —Дорохов сумрачно посмотрел на телефонный аппарат и ровным, без малейшего .выражения голосом продолжил: — Житья мне нет. Вроде и в вину никто ничего не ставит, а на свет смотреть тошно...
— Хорошо, Василий Егорович, расскажите суть дела.
— Дело это не простое, —Дорохов вздохнул и начал медленно рассказывать, поглядывая на окно. Его обветренное грубоватое лицо было непроницаемо, голос звучал глухо: —Значитца, так... Были мы колхозниками. Правление было в Гераньках —деревня такая, километрах в десяти от наших Ворожеек. Красная Армия мимо нас не проходила: дорог нет, кругом болота. Боев особых тоже не было. Погрохотало недалече и кончилось. Стороной, значитца, прошли... А через неделю фашисты нагрянули на мотоциклах, человек эдак с полсотни. Пришли, по избам разместились, кое-какую скотину в расход пустили: там корову прирезали, тут поросенка забили, гусей и кур постреляли. Сход собрали и приказали продукты сдавать, старосту откуда-то привезли... Вот так, а директором школы в нашей деревне был Тимофей Смолягин. Из наших, из ворожейских. Кончил техникум учительский в городе и вернулся детишек учить. В тот самый день, как немцы пожаловали, он пропал, словно в воду канул. Догадывался я, что Тимоха в лес подался —он перед этим самым все про места наши расспрашивал... Что да как? Да как лучше туда пройти, а как здесь пробраться, где речушка Марьинка начинается?
Я в то время егерем в охотхозяйстве работал. В армию не взяли, —Дорохов похлопал по правой ноге, —на повале сосна на ногу упала. Хорошо еще, место мокрое было — вдавило ногу в мох... Провалялся я в районной больнице, а как вышел, нога гнуться перестала: что-то в колене раздавило стволом-то, значитца. Так что в армию дорога мне заказана была —инвалид. Хорошо еще, что в лесничестве на это не посмотрели и разрешили работать... А может, и в лес меня Тимоха не взял поэтому, —неожиданно заметил он, —морока с таким, как я... А лес-то лучше меня никто в деревне не знал. Охотился я сызмальства, да и дед с отцом охотниками были. —Он замолчал, глядя куда-то поверх головы Андрея и беззвучно шевеля губами. —Однако время пришло, и стали партизаны фрицев потихонечку щупать. То обоз отобьют, то гать порубят, а по нашим местам это беда —болота опять же... Потом затихли... Фашисты тем временем наладились на Выселках торф добывать, раньше-то там торфоразработка была. Нагнали, значитца, туда пленных и начали потихонечку ковыряться. Так и жили. Однажды просыпаюсь я от выстрелов. Слышу, бухают на Выселках, автоматы строчат, винтари ахают... Тимошкину-то фузею я сразу узнал —дедово ружьишко, двенадцатого калибра. Бьет, словно кобель с перепугу брешет. Всю ночь стреляли, а под утро стихло все... Дня через два узнаем, что партизаны ночью напали на немцев, которые на Выселках обосновались, и человек десять из охраны положили. Наехало тогда фрицев страсть как много, похватали стариков, баб... —Он замолчал и хрипло закончил: —Да и постреляли за деревней на выгоне. Шестнадцать человек загубили, а потом сказали: «Еще будут бандиты появляться —каждого второго расстреляем!»
Дальше — хуже. Нагнали полицаев из Ворожеек, и стали те по дворам ходить выспрашивать. Наши-то, вестимо, помалкивают. Говорят, что в армии мужики, а кто пропал без вести... А отряд с тех самых пор словно сгинул. С год прошло, а то и более, когда стучится ко мне ночью кто-то. Я жил в лесу, до деревни с версту было... Подошел к двери, спрашиваю, кто, дескать, стучится? Слышу шепот: «Открой, Василий, я это — Тимофей». Открываю. Стоит на пороге Тимоха, ободранный весь, голова перевязана, на шее автомат немецкий.
— Есть кто в избе?
— Никого, —говорю. —Варвара в Ворожейках у тещи осталась, один я.
Прошел он в избу, разделся. Накормил я его, напоил чаем. С собой собрал, что в избе было. Соснул Тимоха часа три, потом встал и говорит:
— Я, Василий, к тебе не только за этим пришел... Разговор есть. Знаю я тебя давно, поэтому и откроюсь не таясь... Нужен мне человек свой в Ворожейках. Позарез нужен, да такой, чтобы с ним встречаться ладно было. Окромя тебя нет никого. Живешь ты в лесу, человек покалеченный, значит, в партизанах состоять не можешь, так что немцы тебя не заподозрят… Помоги, брат, больше некому.
Согласился я не сразу, честно говорю. Уж больно мне обидно было, что он меня в отряд не взял. —Дорохов вытащил из пачки папиросу, вопросительно посмотрел на Андрея, закурил, смачно затягиваясь. —Говорил, что не под силу мне, что, дескать, калека... А сам думаю: «Как на охоту, так Васька отведи, а как в отряд немаков бить —так погоди! Попроси ужо-тко, попроси...» Потом согласился, конечно, куда они без меня в болоте-то!
— Пойдешь завтра к фашистам, —говорит Тимоха, —и попросишься лесничим на Родоницкие болота. Скажешь, что не емши сидишь или что-то другое, тебе виднее. Они на это должны пойти —им тоже нужен человек в сторожке... Будешь приглядываться, присматриваться. Знать о том, что ты наш человек, никто окромя меня не будет, а ты тоже вида не показывай —беду накличешь. Ежели немцы к тебе нагрянут, на трубу сторожки поставь горшок, ну как в деревне делают, чтобы дождь трубу не заливал, а я из бинокля увижу... А встречаться будем у озерца, которое справа от тропы начинается, около кривой березы. Понял?
— Как, —говорю, —не понять... Только вот что на деревне обо мне подумают?
— Ничего, —отрезал Тимоха, —стерпишь. Наши придут, все на свои места встанет. Твой черед пришел, Василий.
Дорохов замолчал и, что-то вспоминая, беззвучно пошептал губами.
— На следующий день пошел я к старосте, —неожиданно громко продолжал он, —и попросился лесничим. Тот выслушал, потом позвал полицаев, и стали они меня расспрашивать, что да как, да почему вдруг... Я, понятное дело, твержу, как Тимоха учил: дескать, есть нечего, припасов не осталось, живности у меня отродясь не было, промышлял только охотой, а тут приказ властей —ружьишко отобрали, а как жить? Долго они меня мурыжили, но потом говорят: «Ладно, Дорохов, будешь лесничим, а обязанность твоя —дичь поставлять». Дали бумагу какую-то, винтовку, шинельку, и стал я для них бить уток, косачей, а ежели кабан подворачивался, то и кабана валил... Да, я им еще сказал тогда, как дичь-то доставлять? Путь до Ворожеек не близкий. Тогда один из них —тонкий такой, гибкий, словно хлыст, и говорит: «Мы тебе лошаденку дадим, телегу, и наши люди будут к тебе в сторожку наведываться, дичь забирать. А ты, голубок, присматривай в лесу... Если забредет кто к тебе, не пугай, поговори, приласкай. Узнай, откуда, кто, куда. В общем, сам понимаешь. Продуктами помоги, если попросят... Потом наш человек придет, все ему и расскажешь, а за это, голубок, заплатят тебе отдельно...»
— Ну и приходили? — спросил Андрей.
—Тимоха приходил, — ответил Дорохов. —Много раз приходил, расспрашивал. Просил к разговорам полицаев прислушиваться и запоминать, Сволочуги эти меня надолго одного не оставляли: только один уйдет, второй является, а то трое сразу нагрянут. Даже самогон пришлось для них гнать —самогон-то язык развязывает, а я им еще для дури на дубовом корне да на махре настаивал, —Дорохов усмехнулся, —двумя стаканами с ног валил... Один чаще всех ходил. Я его поначалу даже жалел немного: больно молчаливый да болезный с виду какой-то. Самогон не пил, сядет в сторонке, скрутит самокрутку и дымит, во двор выйдет, по хозяйству норовит помочь: изгородь подопрет, дров наколет или сходит в лес и грибов в шапке принесет. Так и шло время, месяца четыре прошло после того разговора в полиции. Один раз приезжает этот белобрысый, распряг лошадь и в избу.
— Ну что, хозяин, есть мясо?
— Есть, —отвечаю. —Сейчас возьмешь или завтра?
— Обижаешь, —улыбнулся, —кто же ночью ездит. Ненароком в трясину угодишь с гати-то...
А сам смотрит на меня, у меня аж спина похолодела: наутро должен был Тимоха прийти.
Попил белобрысый чайку и улегся на лавку. Я на печь. Лежим, молчим. Чувствую, не спит гостек, по дыханию чувствую, не спит... Долго так лежали, меня даже сон начал смаривать, когда слышу шепот: «Хозяин, хозяин, дай-ка водички испить». Лежу как мышь... он громче. Потом поднялся потихонечку, подошел ко мне и карманным фонариком в лицо посветил. Я лежу, словно не чую. Тогда он к моей одеже подошел и по карманам порыскал, под печь заглянул, но углам... Потом подходит к двери, открыл ее и в сени, там ковырялся. Вышел во двор и там что-то шастал. Снова в дом зашел и снова посветил на меня, взял автомат и вышел. Я к окну — смотрю, идет мой гость к лесу и оглядывается, дошел до кустов и пропал... Долго я лежал, ждал его... Светать начало, я, значитца, хвать горшок и на стремянку, чтоб на крышу влезть да горшок приспособить. Да разве с одной ногой быстро управишься, пока залез, пока слез. Только хотел лестницу убрать, как слышу:
— Что это ты, хозяин, горшок-то на трубу поставил?
Так и обмер я, поворачиваюсь: гость мой стоит, недобро щурится и автомат у живота держит.
— Странное дело, сколько раз мы ни приезжали, горшка нет, потом вдруг ты начинаешь его приспосабливать... К чему бы это? А мясо кому сплавляешь, хозяин? Вот ты мне кабана приготовил, а там за поляной в кустах потрохов и ног сколько зарыто... Кому мясо отдаешь? Кому знаки подаешь? — тык меня дулом автомата под дых, да так, что я пополам согнулся.
Бил он меня долго и все старался сапогом в лицо попасть. Бьет и опрашивает, бьет и опрашивает... Забылся я, и кажется мне, вроде выстрел... Потом вода в лицо льется... Открыл глаза —Тимоха стоит, а поодаль полицай этот валяется с раскинутыми руками.
— Спасибо, —говорю, —Тимоха. Выручил ты меня.
Тимоха обыскал убитого, вытащил какую-то бумажку, прочитал и только головой покрутил и сразу же заспешил.
— Прощевай, —говорит, —Василий, недели через две наведаюсь, а то фашисты катят...
Обнял меня и в лес. Только скрылся, и немцы на мотоциклах подъехали. Сначала к полицаю подскочили, потом ко мне...
— Помогите, —говорю, —наскочили какие-то люди, стали бить, а когда ваш парень вступился, то его и порешила, а меня до смерти забили.
— Дурак, —заорал на меня «хлыст», —партизаны это были. Откуда только они взялись? Целый год ни слуху на духу не было... Куда пошли? Сколько было?
— Много, —говорю, —в сторону бочагов пошли...
Погалдели они, бросили труп в коляску и уехали, а часть осталась и «хлыст» тоже. Прошли они по тропинке и собаку даже взяли, да без толку —вода там кругом, никакая собака не возьмет след... Вернулись, снова начали расспрашивать, только я сознание потерял, а очнулся: на кровати лежу, и Варвара рядом. Вечером другого дня стрельба. Меня как током ударило, выскочил на крыльцо, слышу, на болоте около островов бьют. Долго стреляли, даже из минометов да пушек били. Только к полудню следующего дня стихло... Потом фашисты приехали. На подводах своих убитых привезли и раненых. Крепко им, видимо, досталось от Тимохиных ребят, те, кто своим ходом пришли, тоже почти все перевязанные были. Машина подъехала, в ней офицеры и «хлыст». Прямиком к моей избе. «Хлыст» вошел и говорит:
— Ну, голубок, можешь жить спокойно: никто тебя теперь пальцем не тронет... некому —всех до единого положили.
Сердце у меня захолонуло, я даже присел на лавку. Думал, что врут... Через недельку пришел в себя и отправился на плешаки... Гляжу— места живого нет, все взрывами раскидано... Я, честно говоря, догадывался, где Тимоха с ребятами прятались... В середине Ивановских плешаков островки были, маленькие, с гулькин нос... а все же переспать на них, чтоб в воде не мокнуть, можно. Иду прямо туда, а сам примечаю: чем ближе к островкам, тем больше кустов и деревьев побито, а самый ближний остров весь минами искорежен —одни ямы с водой. Обошел я островки и ничего не нашел, окромя стреляных гильз... Домой вернулся, на следующий день решил вдоль болота пройти —может, где следы найду. Может, значитца, ребята все-таки ушли. Все пролез —пусто... Камыш да осока долго следы не хранят... В одном месте, —Дорохов задумчиво почесал переносицу, —вроде был какой-то след, похоже, кабан брюхом по осоке прошел. Да кто его знает?..
— Так, а что дальше было? —повторил Андрей, порядком уставший от этого рассказа.
— Дальше —просто, —Дорохов невесело усмехнулся. — Потом наши пришли, в деревне не задержались… А потом, в конце войны, забрали меня... Я, значитца, говорю, что меня Смолягин на службу к фашистам послал, а они мне —разберемся... Потом и по правде разобрались. Отпустили. Нет, сказали, к тебе, Дорохов, претензий... А вот в селе! —Дорохов с натугой сглотнул комок в горле. —А в селе до сих пор мне не верят! Говорят: шкура ты, Дорохов! Эх, в глаза смотреть тошно...
4
Через несколько дней Росляков вызвал Андрея в кабинет. Он некоторое время молча рассматривал его, словно прикидывая, с чего начинать. Закурил, Достал из папки какую-то бумагу, Андрей узнал свою справку о беседе с Дороховым.
— Андрей Петрович, заявление гражданина Дорохова и ваш материал рассмотрены руководством Управления, и есть указания заняться этим делом. Вести дело поручено вам…
— Есть, товарищ полковник, —сказал Андрей, поднимаясь из кресла, и тут же опустился обратно, заметив нетерпеливый жест полковника. —Когда можно приступать?
— Приступать? —Росляков курил, о чем-то размышлял. —Приступать... Ты вот что, Андрей Петрович, усаживайся поудобнее, я тебе одну историю расскажу. Дело Дорохова, оказывается, тесно связано с историей гибели партизанского отряда Тимофея Смолягина.
Андрей посмотрел на Рослякова, а тот продолжал:
— В июне и июле сорок первого года по заданию обкома партии и руководства Управления готовилась группа командиров партизанских отрядов. Смолягин был одним из самых молодых... Высокий, белобрысый, с ярко-синими глазами... Был человеком удивительным: не по годам серьезный, вдумчивый... Возможно, и задание у него было особое, и отряд особый... Он так и назывался: особый партизанский отряд, основным заданием которого была разведка… и только разведка. От боевых действий категорически приказано было воздерживаться. Помню, в первые дни оккупации Смолягин напал на какой-то торфяной заводик, и ему было строго указано после этого вообще прекратить боевые действия... В городе работал наш разведчик, который передавал в отряд развединформацию... Остальные партизанские отряды тоже имели связь со Смолягиным и снабжали его информацией, а тот передавал ее в Центр. В одной из передач сообщалось, что где-то в области находится разведшкола гестапо, в которой обучаются русские военнопленные. Центр приказал найти ее и внедриться. Отряду Смолягииа, как и всем остальным, было дано задание прочесать свой район и в случае обнаружения школы немедленно сообщить. Но школа как в воду канула. Однажды Смолягин сообщил, что в Радоницком районе, вблизи деревни Ворожейки, на территории бывшей торфоразработки обнаружено подозрительное учреждение, замаскированное под торфопредприятие... Отряду Смолягина было приказано вести наблюдение за этим объектом и сведения передавать по личному каналу связи резидента, работавшего в городе. А через месяц-два весь отряд Смолягина погиб, учреждение на торфоразработке прикрыли, и оно передислоцировалось в Белоруссию. Вот и все, пожалуй, что я могу рассказать. Остальное найдешь в архивных делах и отчетах... Желаю удачи, —Росляков пожал Андрею руку.
Кафе напротив Курского вокзала было маленькое, но почему-то двухэтажное.
— У нас только мороженое и шампанское, —резко предупредила первых посетителей невысокого роста официантка с копной каштановых волос. —Столовая рядом...
Очевидно, ей не внушили доверие клиенты, которых она сразу приняла за приезжих. Высокий, седой человек в коричневом костюме и синем галстуке, завязанном толстенным узлом, молча улыбнулся и согласно кивнул.
— А кофе у вас найдется?
— Найдется, —смилостивилась официантка. —Есть бутерброды.
На этом она посчитала свою миссию законченной и, небрежно швырнув на полированный столик меню, величественно зашла за стенку буфета.
— Та-ак, —протянул высокий и медленно опустился на стул. —Прошу —ты сегодня мой гость. —И он протянул меню попутчику.
— Я что и ты... Кофе не буду, —он постучал большим пальцем правой руки по груди. —Сердчишко пошаливает.
— Годы, годы, —невесело усмехнулся высокий и жестом подозвал официантку. —Значит, так... Два мороженых, четыре бутерброда, водички какой-нибудь... мне кофе... Курить можно?
— Нет, выходите на улицу.
Мужчины переглянулись, высокий развел руками.
— Всегда так... Ну что же, курить не будем, будем завтракать, если так можно выразиться... Как доехал?
— Нормально. Что там езды: в восемь вечера сел, а в десять уже в Москве.
— Ты как, в командировку или...
— В отпуске я... Приехал по врачам походить. —Попутчик высокого опять постучал по груди. —Говорят, что в столице хорошие платные поликлиники. Меня же в прошлом году чуть инфаркт не посетил.
— Инфаркт —это плохо... Годы, война... Все дает знать.
— Безусловна.
Высокий размешивал ложечкой кофе и внимательно разглядывал своего собеседника. Невысокий, лысоватый, круглолицый, с тонким шрамом на загорелом лице, он, казалось, был поглощен полностью мороженым.
— Тыщу лет не ел мороженого, —засмеялся неожиданно тот. —Помню, перед войной девушку пригласил в кафе, так мучительно думал, хватит денег или не хватит... Я тогда на первом курсе института учился...
— Надо же, помнишь.
— К сожалению, у меня память хорошая...
— Вот это хорошо, —высокий усмехнулся и дотронулся до рукава собеседника. —Помнишь, где мы с тобой познакомились?
— Помню...
— Съездить надо, там кое-что спрятано... Вот смотри, —он протянул через стол клочок бумаги, —вот это...
— Я понял, —перебил круглолицый.
— Вот здесь, угол подвала, второй кирпич.
—Не хотелось бы ехать. Годы не те... Да и...
— Придется, —будничным голосом перебил высокий и отхлебнул растаявшее мороженое, прямо из вазочки. —Да и тебе прямая выгода...
— А... что там?
— Фотопленка... Студенты, преподаватели… Дела их личные. Сам понимаешь...
— А откуда ты узнал?
— От кого, ты хотел спросить... Знаешь, как в стихах. Иных уж нет, а те далече... Вот посмотри газетку.
Круглолицый взял из его рук сложенную вчетверо районную газету.
«Шлях до коммунизму», —прочитал вслух круглолицый и удивленно посмотрел на высокого.
— На последней странице...
— «...Ушел из жизни бухгалтер комбината бытового обслуживания Кухорук Казимир Дмитриевич, ветеран труда и войны, награжденный многими наградами... Весь его жизненный путь был дорогой борьбы и лишений... Группа товарищей…» Ну и что?
— На фотографию посмотри.
— Ну и... Слушай, так ведь это…
— Вот именно... Я сам думал, что он давно богу душу отдал, а в позапрошлом году на курорте случайно встретил... и вспомнил про ту злосчастную пленку. Так по рукам?
Круглолицый кивнул и задумался.
Андрей вышел из переполненного автобуса, закинул рюкзак за плечи, на шею повесил ружье в чехле так, чтобы на него можно было опираться на ходу руками, и неторопливо двинулся по проселочной дороге в сторону Посада.
Дорога, с двумя глубокими канавами по бокам, была покрыта щебенкой. Справа, метрах в пятнадцати, начинался невысокий косогор, и деревья здесь были выше, гуще. Сейчас косогор был засыпан пожухлой листвой, и Андрей невольно подумал о том, что там совсем недавно наверняка можно было найти и грузди, и оранжевые шапки волнушек, и свинушки, и чернушки. Слева, почти до самого леска, тянулось болото с небольшими островками и косоствольными березками.
Посад был второй деревней в районе после Геранек. Дома тут были добротные, с железными крышами и резными наличниками. В центре стояло двухэтажное здание, где размещалась школа механизаторов, напротив —здание райотдела милиции. Андрей неторопливо вошел в здание и, постучавшись, открыл дверь в кабинет начальника. Из-за стола поднялся пожилой капитан и вопросительно посмотрел на посетителя.
— Старший лейтенант Кудряшов.
— Капитан милиции Фролов.
Капитан жестом пригласил Андрея сесть.
— Чем обязан?
— Михаил Семенович, мне кое-какая информация нужна. Вы сами, простите, местный будете?
—Нет, —капитан провел тыльной стороной руки по подбородку, —я сюда после училища попал. Правда, за эти годы почти местным стал. Каждую собаку знаю...
— И Ворожейки?
— Еще бы! —засмеялся Фролов. —Я же в Гераньках участковым уполномоченным работал... Всех и вся знаю, как свои пять пальцев.
— И Дорохова?
—А... так вот вы зачем, —капитан усмехнулся. —Так бы сразу и начинали. Спрашивайте.
— Кто он и что он? Как живет и чем живет? Кто бывает у него, что за люди?
—Никто не бывает... Живет на Радоницких болотах в сторожке егерской, живет лет тридцать. Как до войны перебрался, так и живет, —капитан бросил быстрый взгляд на Андрея и усмехнулся. —Семья у него: жена и двое парнишек. Один с пятьдесят шестого, второй с пятьдесят седьмого. Не хотели мы его егерем назначать... из-за этого самого. Да председатель райисполкома —Виктор Матвеевич Прохоров настоял. Из одной деревни они. Говорит, что лучше Дорохова никто мест наших не знает. Скрепя сердце согласились... Вот так Дорохов и живет на отшибе, как рак-отшельник... Знакомых нет, родственников нет...
— Жив кто еще из старожилов в Ворожейках?
— Никого, кроме Марин Степановны Смолягиной. Она жена погибшего командира партизанского отряда Тимофея Смолягина... Вы, наверное, знаете трагедию Ворожеек? Там в сорок первом году фашисты расстреляли шестнадцать человек местных жителей... Годы прошли, кто умер, молодежь в город подалась, а вот Мария Степановна все живет... Дом ее на правой стороне улицы самый первый. Да вы сразу узнаете: около дома высоченная береза растет, одна она такая на всю деревню, а около крыльца прудик маленький, прямо от ступенек начинается...
Капитан замолчал, разминая папиросу. Молча чиркнул спичкой и, глубоко затянувшись, выпустил большую струю дыма. Несколько раз ткнул папиросой в пепельницу и вдруг, нервно ее притушив, хрипло сказал:
— Гуманные мы не в меру... Я бы его своими руками в сорок пятом придушил! Никто не жировал, однако к фашистам на службу один он подался!
К Ворожейкам Кудряшов подошел затемно. Дом Смолягиной стоял прямо у въезда в деревню под огромной березой, раскинувшей свои ветви на половину улицы. Дом был старый, сложенный из добротных бревен, потемневших от времени. Над светящимися окнами тянулись резные наличники с кое-где выпавшим узором. Под обломком водосточной трубы стояла покосившаяся бочка для дождевой воды.
— Кто там? — раздался негромкий голос в ответ на стук.
—Мария Степановна, здравствуйте... Не пустите переночевать? Охотник я, из города, не успел засветло до егеря добраться, а дорогу плохо знаю.
— Чего же не пустить, пущу.
Дверь открылась, и Андрей увидел невысокую женщину лет шестидесяти, одетую в серую юбку и дешевенькую зеленую кофту. На голове повязан ситцевый платок. Лицо худощавое, живое, с озорными темными глазами, в мочках ушей дешевенькие сережки с красными камешками.
— Вы меня простите, Мария Степановна, —смущенно промолвил Андрей. —Вас мне порекомендовал начальник милиции Фролов.
— Миша, —улыбнулась она, —да я вас и так бы пустила, Андрей... не знаю, как вас по батюшке.
Кудряшов ошеломленно открыл рот.
— Не помните меня? — улыбнулась Смолягина. —А мы ведь встречались... Вы тогда еще грамоты обкома нашим девчатам вручали, да вы проходите, не стесняйтесь... Я вас сейчас жареной печенкой угощу. Сосед давеча кабанчика заколол, вот и угостил.
Пока она возилась у печи, Кудряшов стал рассматривать комнату. Напротив деревянного диванчика стоял длинный дубовый стол и несколько самодельных стульев. Второй диван стоял под двумя окнами, которые были напротив русской печи. В простенке между окнами в простой деревянной рамке висела фотография мужчины в праздничном костюме и женщины в белом платье. Андрей стразу понял, что это Мария Степановна с мужем. С фотографии смотрел плечистый парень с доброй, застенчивой улыбкой, обнимающий за плечи молодую Марию Степановну.
«Так вот тыкакой, Тимофей Смолягин!» —думал он, невольно приближаясь к фотографии.
Мария Степановна колдовала у печи, Андрей продолжал осматривать комнату, обратил внимание, что диван, стулья и стол покрыты затейливой резьбой. С первого взгляда она казалась грубоватой, но чем дольше Андрей всматривался в нее, тем больше она притягивала его своей, по-русски трогательной простотой. Не удержавшись, он присел на корточки и потрогал пальцем переплетенье узора.
— Муж это мой, Тимоша, —услышал он вдруг глуховатый и ласковый голос Марии Степановны, —вырезал... И стол вот такой большой сработал, и диваны, и стулья... Все шутил, что у нас дюжина детей будет, чтобы всех сразу за стол посадить. Дом-то он тоже сам рубил. С Прохоровым Виктором и... —Она вдруг замолчала и, смахнув с глаз концом фартука непрошеные слезинки, отвернулась к печи, помешала на сковороде шипящую печенку и, успокоившись, снова повернулась к Андрею. —Готовились, готовились, а вот детишек понянчить так и не довелось...
Смолягина, не докончив рассказ, подхватила сковороду фартуком и поставила перед Андреем. Села напротив и, подперев голову рукой, как-то горестно и сосредоточенно смотрела, как он ест.
— А где теперича работаете, Андрей Петрович?
— В органах госбезопасности, Мария Степановна... Мне поручили разобраться в причинах гибели партизанского отряда Тимофея Прокопьевича Смолягина. Поэтому я и пришел к вам... Может, вы расскажете о себе, о Тимофее Прокопьевиче, о товарищах его... Все, что вспомните.
— Тяжкое дело и вспоминать тяжко... —Смолягина вздохнула. —Вы уж лучше вопросы мне задавайте, а я буду рассказывать, ежели что вспомню...
— Тогда расскажите о первых днях войны...
— Я с первой дойки возвращалась, смотрю, Тимоша на мотоцикле летит. Остановился около меня, выключил мотор и молчит, а лицо каменное, словно кто из родственников помер... Потом тихо говорит: «Война, Маша, началась... Война... Я в райком поеду, а ты иди домой, Маша. Вот ведь несчастье какое вышло...» Машей-то он меня за все время первый раз назвал, а то все Марьей-красавицей кликал. И от этого у меня и руки сразу опустились... Вспомнила я деда своего, инвалида, он с гражданской без обеих ног... соседа Акимыча однорукого, и заголосила, уцепилась за него, не пущаю и реву во весь голос...
Мария Степановна говорила ровно, без видимого волнения, но Андрей чувствовал, чего стоит ей этот рассказ, что скрывается за короткими паузами.
— Уехал Тимоша в район и словно в воду канул. Бабы на селе говорили, что не иначе как добровольцем в армию подался. Много из нашего села мужиков воевать ушло. Прохоровы, оба брата, Донькины, отец и сын, Рябинины... Бабы остались да детишки, да еще Васька Дорохов, которому на повале ногу сосной перешибло... Месяца с два прошло, вдруг Тимоша ночью объявился. Сказал, что в области на партийной учебе был... Я-то, дура, подумала, грешным делом, что мой Тимоха в дезертиры подался, и все ночи ревмя проревела... а потом ревела, что в пакости его заподозрила…
Она прижала худенькие ладошки к вискам и замолчала,
— Раз ночью просыпаемся от треска мотоциклов. Бросилась к окну —немцы катят, в касках, с автоматами... Тимоша мой на чердак —и притаился... Покрутились они, обобрали дворы и снова уехали... Деревенька наша и сейчас невелика, а тогда еще меньше была, и им, видно, не резон было оставаться в Ворожейках... Только они ушли, и Тимоша мой подался. Взял хлеба краюху, сала шмат, полез за печь и достал ящик какой-то, гранаты и пистолет. Тут только и поняла я, зачем Тимоша остался, только тогда... Говорит он мне, дескать, начнут про меня спрашивать, скажи, что как уехал в тот день, так и не возвращался... Он все эти дни-то из дома не показывался, в основном по ночам... Потом говорит, что человек должен к нему прийти, попросит картошки продать, а расплачиваться будет червонцами, и показал мне номер, как сейчас помню, —117296... А ежели, говорит, еще придут, то прибавляй к последней цифре по единице —пароль такой... и ушел. Потом, когда партизаны немцев на Выселках потревожили, наприезжало фашистов видимо-невидимо... Набрали стариков да баб и постреляли, а в деревне старосту своего оставили, да тот из избы не выходил —боялся шибко партизан...
—Простите, Мария Степановна, вы говорите, Выселки партизаны потревожили, а что там было?
— Торф они там добывали... Там ведь и до войны торфоразработка была, небольшая, но была... Вот они там обнесли все колючкой и потихонечку копались, а после того случая так еще и охрана появилась из солдат... Русский там один был, тонкий такой, словно «хлыст», —Андрей вздрогнул, снова услышав знакомое сравнение, —тот все по деревне шастал. В одну избу зайдет, в другую. О себе говорил, что, мол, немцы заставили на службу пойти... Поначалу-то мы его пужались, а потом видим, что греха от него нет, посмелее стали. Он и по округе шастал, один раз я встретила около самых Выселок. Я по клюкву ходила, самое времечко было клюкву собирать —первый морозец ударил, присела около кочки и собираю потихоньку, вдруг слышу кто-то по болоту идет, глядь, «хлыст» топает. Уверенно идет, словно всю жизнь здесь прожил…
— А как вы думаете, что он там делал?
— Наверное, в охране он был... Там же наши пленные торф добывали...
«Ловко они разведшколу под торфоразработки замаскировали, —думал Андрей, слушая неторопливый рассказ Смолягиной. —Что же, логично: место глухое...»
— Ас паролем приходил кто к вам, Мария Степановна?
— Приходили, четыре раза...
— Что-нибудь передавали для Тимофея Прокопьевича?
— Нет. Как мне Тимоша сказал, так я и делала —направляла их к Груне Алферовой.
— Тимофей Прокопьевич часто у вас бывал?
— Только два раза... В первый раз за продуктами пришел, а второй... это уже после четвертого ходока, под самое утро слышу стук. У меня сердце захолонуло —Тимоша. Открываю, и точно. Он и полчаса не побыл, только оказал: «Если что важное случится или худо тебе будет, ищи меня у Груни, я ее предупредил... Больше ни к кому не ходи... Особливо к Ваське Дорохову, он лесничим работает, для фашистов дичь добывает». Я так и обмерла —Тимоша с Васькой шибко дружили. Он на нашей свадьбе сватом был, окаянный. Да... больше Тимошу я не видела. Пропал он...
Мария Степановна медленно подняла на Андрея взгляд. Тяжелый, скорбный взгляд русской женщины, не переставшей ждать и ничего не забывшей, а потому до гроба преданной и любящей.
— Мария Степановна, а никто не приходил после последнего посещения Тимофея Прокопьевича?
— Никто... Хотя, постой... —она задумалась. —Как раз в ту пору я Костю нашла. Помню, всю ночь стрельба стояла страшная. То близко, то далече, а потом к утру откатилась... Я за хворостом поутру в лес подалась. Насобирала порядком и стала охапку связывать... Слышу, кто-то меня кличет, обернулась —паренек... Оборванный весь, в крови, босой, а тогда уж лужи ледком прихватывало. Я так и ахнула... Кинулась к нему, хворостом его прикрыла и домой. Еле вечера дождалась. Перетащила к себе, помыла, перевязала кое-как. Потом сволокла его в подпол, да и спрятала под старую солому... А утром фашисты по избам пошли. Обыскивают, в подполы лазят. Ну, думаю, конец пришел! Потом и до меня добрались. Входит «хлыст» в дом. Поздоровался, присел на лавку, закурил и опрашивает: «Слышь, баба, никто к тебе ночью не заходил, не стукал?». Помотала я головой — от страха губы спекло. Прошел он по избе, перевернул все. В овин сходил, навоз и сено вилами истыкал. Ходит он, а я думаю, хоть бы в подпол не полез. Полез, паразит... Спустился на две ступеньки, посветил фонарем и смеется: «Хорошо тебя, бабонька, подчистили —даже картошки не оставили!» И верно, в подполе окромя ошметков грязной соломы ничего не было... «Ну, —думаю, —терпи, милый, терпи, не застони, родимый!» Не застонал, не пошевельнулся, касатик… Ушел «хлыст» ни с чем. Слышу, на крыльце говорит что-то немцам.
— Он по-немецки с ними разговаривал?
— Да больше на пальцах, Андрей Петрович, —покачала головой Смолягина. —Откуда ему немецкий язык-то знать? А вообще-то, кто его знает... Мужик он, по всему, городской был, хоть и подделывался под деревенского.
— Почему вы так решили, Мария Степановна? —спросил Андрей.
— Хлеб не берег, —негромко произнесла Смолягина, —ест, а крошки на пол стряхивает... —Она замолчала и задумалась, потом встрепенулась, продолжила: —И валенки никогда не обметал в сенях... Войдет, вроде и поклонится, а сам лезет в грязной обувке прямо в горницу, а говорил он по-нашему... только чисто уж больно, словно все время настороже. —Она снова замолчала. —Недели через две очухался мой парень... Рассказал о себе, что из эшелона сбежал. Семья у него: жена и двое детишек-близнецов. Пленный... из окруженцев... Еще неделя прошла, вижу, он мается. А как-то раз говорит: «Уходить мне пора, Мария, не дай бог немцы нагрянут —не сносить вам головы... К нашим буду пробираться». Долго думала я... Человек незнакомый, паролю не знает, с другой стороны, солдат из плена бежал, вроде как и помочь надо, и не решаюсь. Вот так и думала, гадала, а один раз к вечеру, гляжу, выходит мой постоялец в своей шинельке и говорит: «Прощай, Мария, ухожу я...» —«Постой, —говорю, —парень, пропадешь ни за грош —кругом постов фашистских наставлено —ни пройти ни проехать, а местов наших ты не знаешь. Отведу я тебя кой-куда, а там видно будет». И пошли мы к Груне... Больше я его и не видела... Потом был тот страшный бой на Радоницких болотах, когда наши все погибли... Целый день громыхало и всю ночь. А наутро, гляжу, фашисты катят, вынесли из подвод раненых и в школу снесли... Потом «хлыст» народ собрал около школы и говорит: «Доблестные германские войска разгромили банду партизан на болотах...» Так сердце у меня и захолонуло... А тут Васька Дорохов проходил, «хлыст» останавливает его, берет за рукав и говорит: «А ты, Дорохов, можешь в сторожку возвращаться, теперь тебя никто не обидит. Германская армия за тебя заступится». Согнулся тот, —Мария Степановна зло усмехнулась, —и заковылял в сторону —люди кругом, стыдно, поди, сволочуге стало... Ох, Андрей Петрович, милый ты мой, вот ты грамотный человек, скажи, откуда такие люди родятся? Вроде свой все время был, в колхозе состоял, отец с матерью всю жизнь с картошки на воду перебивались, а вот, поди ж ты, служить к гадам подался, вроде лакея при них был... А может... —она задохнулась и, вытирая сухонькой ладошкой глаза, быстро и нервно выкрикнула: —а может, это он, подлюга, фашистов на болото провел? Может такое быть?
На улице было темно и зябко. Андрей включил электрический фонарь и, закинув ружье поудобнее за плечо, быстро зашагал по направлению к болотам. Дорога была мягкая, засыпанная торфом, и болотные сапоги Андрея утопали в нем по щиколотки, это было неудобно, и тогда он высвечивал фонарем обочину и переходил на твердую землю. За деревней начались холмы. Были они невысокие, очевидно, остались от торфоразработок, как и длинные глубокие канавы с застоявшейся водой, сплошь покрытой пленкой ряски.
Слева и справа от дороги стояла высокая, почти в половину его роста, трава, а на буграх и вдоль канав желтели полосы высохшего камыша.
«Самое время для пролета, —подумал Андрей, глядя, как на востоке начинает светлеть небо. —Надо бы ружье собрать».
Он остановился, расстегнул чехол и вынул ружье. Собрал его, а чехол аккуратно свернул и засунул в боковой карман рюкзака. Развязал горловину рюкзака и вытащил патронташ и пачку патронов. Рассовал патроны по кармашкам патронташа, снова надел на плечи рюкзак. Вытащил два патрона и, зарядив ружье, поставил его на предохранитель.
Всегда, как только заряженное ружье оказывалось на плече, Андрей начинал чувствовать необъяснимое волнение. И воздух начинал пахнуть как-то особенно, невероятно обострялись слух и зрение, походка становилась почти неслышной.
Дорога уперлась в невысокую насыпь узкоколейки. По ней ходили электровозы с грузовыми вагончиками, наполненными торфом. Андрей огляделся. Слева начиналась канава, а справа тянулась широкая ложбина с разбитой дорогой. А еще дальше начинались заросли камыша с редкими языками выходящей из него воды. Насыпь была песчаная, шпалы почти совсем ушли в землю, и идти по ним было неутомительно. Андрей, сам того не замечая, ускорил шаг, не переставая зорко посматривать по сторонам. Вдруг слева со свистом вылетела стайка чирков и, набирая высоту, пронеслась над канавой. Андрей вскинул ружье, прицелился: бац... —прогремел правый ствол, бац... —откликнулся левый.
Андрей, быстро переломив ружье, вытащил стреляные гильзы и вставил новые патроны, глядя словно завороженный, как падает, сложив крылья, чирок, и, не выдержав, бросился к месту падения, не сводя глаз с маленького тела и облачка перьев, которое печально сопровождало его.
Чирка он нашел не сразу. Долго ходил по высокой траве, то и дело оглядываясь на рюкзак, который оставил для ориентира на насыпи. Когда он потерял надежду совсем и, собираясь уходить, на всякий случай носком сапога раздвинул траву на кочке, только тогда он заметил чирка. Медленно взял еще теплое тельце в руку и тут же почувствовал острую жалость к маленькому существу.
Андрей повесил чирка на тороку и медленно зашагал по шпалам. Около переезда он снова сошел на дорогу и, пройдя с километр, свернул на тропку, которая лениво извивалась между холмов. Потянулись невысокие кусты и березки, потом лес стал гуще, но такой же сырой и неуютный, как и все торфяники, по которым шел Кудряшов. Лес расступился неожиданно, открыв поляну и маленький домик.
Дорохова он увидел издалека. Тот стоял около калитки и молча смотрел на приближающегося Андрея.
— Здравствуйте, Василий Егорович, —поздоровался Кудряшов. —Вот решил на охоту выбраться... Примете?
Тот молча кивнул и, повернувшись, распахнул калитку. Двор был совсем маленький, не похожий на просторные деревенские дворы. Слева от калитки стояла конура, около которой сучила лапами гончая, внимательно рассматривая незнакомого человека. Заметив ружье, она еле слышно взвизгнула, а хвост ее быстро-быстро заходил.
— Не балуй, Ласовка, —хмуро бросил Дорохов, —не пришло твое время... Вот ужо снег выпадет, и пойдем, не балуй.
Собака словно поняла: она печально посмотрела в глаза Андрею и, повернувшись, скользнула гибким телом в отверстие конуры. Кудряшов улыбнулся и перевел взгляд на отгороженный металлической сеткой клочок земли. Там бегали два щенка. Гончаки, маленькие, светло-коричневые с подпалинами, пузатенькие, очевидно, только что поели. Они прыгали и, разевая пасти, пытались укусить друг друга.
— Сопливые еще, —пробормотал Дорохов теплым голосом. —Матку-то ихнюю охотник заезжий нечаянно пристрелил: за лиса принял, а их вот мне дали... С глистами были, думал, что не выживут... Цитварным семенем старуха моя выхаживала. Оклемались, паршивцы. Ишь, балуют... Намедни слышу свару, во дворе. Выглянул, а они, паршивцы, выбрались из-за изгороди и подсадных по двору гоняют...
Андрей и Дорохов молча вошли в избу. Василий Тимофеевич сел на лавку и, не глядя на Кудряшова, промолвил:
— Мать, как там самовар-то? Охотник пришел, надоть бы с дороги чайком побаловать…
Из-за фанерной перегородки, которая отделяла крохотную кухню от комнаты, вышла маленькая, сгорбленная женщина, одетая в ватную безрукавку и серую до пят юбку. Она с достоинством поклонилась и сказала:
— Здравствуйте, мил человек...
Андрей расстегнул карман гимнастерки и, вытащив охотничий билет, передал Дорохову.
— Путевка в билете, Василий Егорович.
Дорохов не спеша нацепил на нос старенькие очки и старательно прочитал написанное. Аккуратно сложил путевку и сунул в карман. Билет протянул обратно.
— Значитца, ружьишком балуетесь, Андрей Петрович, —с непонятной интонацией произнес Дорохов. — Дело серьезное, ружьишко-то... Что ж, Бог в помощь.
Андрей не ответил, спрятал охотничий билет. Огляделся, заметив на стене несколько фотографий, встал и подошел поближе.
— С Ласовкой зайцев брали, Василий Егорович? —спросил он, рассматривая снимки.
— С ней, шельмой, —довольно сказал Дорохов, закуривая папиросу. —Справно работает по зайцам, верхним чутьем ведет, только успевай оглядываться. Я сам-то не ходок, места покажу и домой иду, а охотники ее работой довольны... Варвара, самовар готов, неси его, а то гостю пора уж и чайку испить.
— Несу, Василий, —женщина вынесла из кухоньки поющий самовар и поставила на медный поднос. Она успела переодеться. Дешевая бумажная кофта и стоящий колом на голове накрахмаленный ситцевый платок сделали ее моложе. Она не спеша достала из фанерного платяного шкафа три чашки с блюдцами, чайные ложки, нож с выщербленной костяной ручкой, потом принесла баночку с темным липовым медом.
— Отведайте медку, гостюшка, —чуть нараспев произнесла она, —летом Василий, почитай, с ведро меду накачал... Душистый...
— Спасибо, —Андрей достал из рюкзака коробку конфет. —А это вам, Варвара... простите, не знаю, как по отчеству...
— Михеевна, —произнесла женщина и улыбнулась, —вы кушайте, кушайте...
Чай пили долго. Андрей, привыкший все делать быстро, сначала никак не мог приноровиться к неторопливому темпу: он быстро выпивал свою чашку и деликатно ставил на стол. Варвара Михеевна тут же ее наполняла и пододвигала к Андрею. Делала она это не торопясь. Ставила чашку на поднос и плескала заварки из маленького чайника, потом пододвигала ее под блестящий краник самовара. В чашку лилась тонкая струйка кипятка, от которой поднималось вверх облачко пара.
От нескольких выпитых чашек чая Андрею стало жарко, потянуло на сон, и он, незаметно борясь с самим собой, несколько раз повел плечами, стараясь разогнать сонливость. Варвара Михеевна, выпив чай, ушла на кухню готовить еду собакам. Дорохов, разомлевший и покрасневший, откинулся на лавке к стене и закурил:
— На вечернюю зорьку пойдете, Андрей Петрович? —вдруг глухо спросил он и тут же продолжил: —Али вы по другому делу приехали?
— Обязательно пойду, —ответил Андрей, словно не расслышав конец фразы. —Посижу немного и двинусь…
— Я с вами... Сперва места покажу, где вставать надо. Вечером выводки с большой воды на болоте в садки летят. А вы чего-то без собаки, Андрей Петрович?
— Да никак не заведу, —Андрей сокрушенно покачал головой, взглянул на часы и встал. Надел куртку, опоясался патронташем. Взглянул на Дорохова. —Тронемся, Василий Егорович?
— Пора.
Они вышли из избы. За воротами закурили и переглянулись, словно продолжая разговор, но не обронили ни слова, а молча тронулись по узкой тропе к густым зарослям ельника. Дорохов шел, припадая на правую ногу, но быстро, неуловимым движением всего тела перенося тяжесть с ноги на ногу, и от этого казалось, что он то и дело старается повернуться к тропе боком, словно не хочет терять из виду Андрея. Тропа извивалась между невысокими елями. Воздух был наполнен ядреным запахом хвои и гнилым духом близкого болота. Андрей шел, вглядываясь в мерно качающийся на спине Дорохова приклад «тулки». Тропинка вывела их на длинную прогалину, противоположный конец которой обрывался над болотом. Заходящее солнце позолотило листву, засыпавшую прогалину. Справа, почти спрятавшись в тени пяти берез, возвышались несколько холмиков правильной формы. Андрей, присмотревшись, заметил, что над каждым стоит деревянная пирамидка со звездочкой, и невольно замедлил шаг. Оглянулся на Дорохова. Тот стоял на тропинке, потягивая из кулака папиросу, и как-то настороженно посматривал на Кудряшова.
— Это могилы ребят из партизанского отряда... —вдруг глухо промолвил он и отвернулся. —Как я их тогда похоронил, так и лежат до сих пор...
Андрей сделал несколько шагов и остановился перед первой могилой. Заботливо выложенный дерном могильный холмик, крашенная масляной краской пирамида с металлической звездочкой. На пирамиде бронзовой краской выведено: «Смолягин Тимофей Прокопьевич. Родился 3.9.1911 г. Погиб в бою с фашистскими захватчиками 22.10.1942 г.».
Андрей почувствовал, как у него сжалось сердце, и он, стараясь скрыть волнение, несколько раз негромко кашлянул. Медленно обошел ряд могил: «Попов... Дерюгин... Незванцев... Хромов... Рыжиков...»:
С болота на поляну тянуло сыростью. Кисея тумана, как дымка, нависшая над черной, с редкими кустиками камыша водой. Тихо шелестела листва над болотными сапогами, и хотелось курить, но он поглубже засунул руки в карманы, еще раз прошелся вдоль ряда холмиков, не в силах оторвать взгляд от солдатского строя могил.
«Все двадцать второго октября, — думал Андрей, скользя взглядом по фамилиям, —как один...»
Он оглянулся. Дорохов стоял все на том же месте: на краю поляны, рядом с тропинкой. Тень от ели падала ему на лицо, и его выражение было непонятно. Только ссутулился он еще больше да затяжки папиросы стали длинней и яростней. Андрей молча подошел к нему.
— Василий Егорович, расскажите мне, как вы нашли их...
— Вернулся я в сторожку, —хмуро начал Дорохов, то и дело останавливаясь, чтобы затянуться папиросой, —и сразу на болото пошел... Добрался до острова —там все побито... дерева целого, и того нет... рацию разбитую нашел. Тряпки какие-то, гильз стреляных полно... Пошел я по гати, смотрю: след направо ведет, к плешакам... тут я и увидел ребят... Всплыли они... около противоположного берега... видно, уходили, да нарвались на засаду на той стороне, вот их всех и положили фашисты, а тела забрать побоялись —топь там... А Тимофея и еще двоих на острове в землянке нашел. Перетащил я их по одному на эту полянку и захоронил аккурат под березами… А могилки-то сработал уж после того, как наши пришли...
Дорохов секунду всматривался в лицо Андрея, словно старался найти ответ на какой-то мучивший его вопрос, потом повернулся и, хромая, отправился по тропинке дальше. Кудряшов пошел следом. Минут через пятнадцать открылась небольшая заводь, по которой плакала потемневшая плоскодонка, привязанная веревкой за куст.
—Ты, Андрей Петрович, проходи на нос, а я на правиле сяду, —буркнул Дорохов, снимая ружье и кладя его в лодку.
Кудряшов, балансируя, неловко прошел на нос и сел спиной к Дорохову. Положил ружье на колени и снял предохранитель. Лодка слегка качнулась и плавно, без единого всплеска, пошла по чистой воде. Тупой, облитый смолой нос раздвигал ряску, и за лодкой тянулся широкий след с кругами от весла, которым беззвучно работал Василий Егорович.
— А может, Василий Егорович, на тот остров заглянем? —не оборачиваясь, опросил Андрей. —На суше-то стрелять удобней...
— Чего же нельзя, знамо дело, можно, —согласился после некоторого молчания Дорохов и, чуть заметно повернув весло, направил лодку в протоку.
Протока с каждым метром все больше сужалась, и сухие камышинки с хрустом чиркали по бортам лодка. Еще несколько взмахов весла, и лодка встала. Андрей посмотрел в воду и увидел, что дно всего в нескольких сантиметрах от поверхности воды. Он вопросительно посмотрел на Дорохова.
— Придется тебе лодку тащить, —смущенно произнес Дорохов. —Я со своей ногой не пройду… Ты сапоги подтяни, а то тут хотя и неглубоко, а тины по уши... Ты тащи, а я подмогну.
Кудряшов подтянул болотные сапоги и осторожно перешагнул через борт лодки. Нога ушла в воду почти до колена. Он подождал, а потом перенес и вторую ногу. Намотал на запястье веревку и, раздвигая левой рукой камыши, пошел вперед. Идти было трудно. Лодка подминала под днище сухой камыш и еле двигалась. Дорохов помогал как мог. Он вытягивался вперед и прихватывая руками пучки стеблей, с силой подтягивал лодку вперед. Так двигались они долго. Наконец, когда совсем измученный Андрей хотел уже остановиться и перекурить, камыши перед ними расступились и показался невысокий остров. И хотя до самого острова тянулась чистая вода, Андрей садиться в лодку не стал, а бросив веревку, быстро зашагал к берегу.
Остров был небольшой. Узкий и длинный, он походил на челнок и над водой возвышался всего метра на два. Может быть, поэтому его и не было видно с берега: высокие камыши загораживали его. Кудряшов медленно обошел остров, стараясь представить себе, как тут жили партизаны. На самой высокой точке он остановился и посмотрел вокруг: всюду качались лишь коричневые палочки камышинок, и только с той стороны, откуда пришли они, сквозь камыши тянулась длинная и извилистая просека.
—Ну-тко, Андрей Петрович, подсоби, —послышался сзади голос Дорохова, —возьми свою фузею. Да особливо не шурши — сей момент полетят на садки...
Андрей, размышляя о своем, машинально принял из рук Дорохова ружье и кивком головы поблагодарил.
— Ты, Андрей Петрович, иди на самый край... а тут я встану, —шепотом сказал Дорохов, — около куста стань, чтоб тебя с лету не доглядели...
Кудряшов прошел на дальний конец и встал около ивового куста. Откуда-то издалека ветер донес еле слышный дуплет. Андрей вздрогнул и повернулся на звук выстрела. И тут же он увидел кряковую. Она летела низко, почти касаясь верхушек камыша, высматривая место, где можно опуститься. Андрей вскинул ружье, ведя утку на прицельной планке, подождал, пока она подлетит поближе, и выстрелил.
Утку отшвырнуло в сторону, и она, резко набирая высоту, повернула влево.
И тут же Андрей услышал выстрел Дорохова. Утка как будто споткнулась о невидимую преграду: сложила крылья и камнем упала вниз.
— С полем, Андрей Петрович, —услышал Кудряшов негромкий голос Дорохова. —Теперь смотри в оба — сей момент начнется...
До темноты они убили еще двух чирков. Одного Андрей, другого Василий Егорович. Ветер стих. И от черной воды, от бочагов с озерцами ряски, канав, заросших осокой и камышом, неожиданно остро и тяжело запахло гнилой травой и едкой сыростью. Где-то вдалеке еще изредка бухали выстрелы.
Дорохов вытащил из лодки охапку наколотых дров и бросил на бугорок.
— Завсегда с собой дрова вожу. —Он помолчал. —На болотах сухой травинки не сыщешь. А без огня пропадешь...
Он присел над дровами и ловко раздул костер. Малиновое пламя вырвало из темноты его мохнатые брови и глаза с каким-то внимательным и чуточку насмешливым выражением.
— Что, Андрей Петрович, задумался? —вдруг спросил он. —Небось прикидываешь, как тут партизаны жили?.. Вот так вот и жили... Как раз на том месте, где ты стоишь, я нашел разбитую рацию ихнюю… А вот там, около куста, землянка была, значитца...
Андрей вспомнил неглубокую яму, заросшую травой и мхом.
— Вот там, —Дорохов поднялся и показал рукой в темноту, —моя изба стоит... и могила Тимохи... Ежели прямо идти —гать будет, но ее ты и днем не найдешь, старая она и ушла под воду давно... Ее покойный Иван Алферов строил, прямо к дому его она вела... —Дорохов замолчал и, повернувшись к костру, пошевелил корявой палкой чуть притухшие угли.
Молчал и Андрей, разглядывая сутулую спину Дорохова.
— Василий Егорович, —негромко произнес он, —а что стало с Груней Алферовой, женой Ивана, которого вы тут вспомнили?
— С Груней-то... —Дорохов поежился и, помолчав, каким-то глухим голосом продолжил: — Убили ее... полицаи ее порешили. Сам слышал, как говорили… В тот самый день, когда бой на болоте был. Домишко сожгли... Я так понял, что догадались они, что Груня связной у Тимохи Смолягина была... Засаду там устроили, но она как-то сумела предупредить наших, —он вдруг бросил взгляд на Андрея и тут же снова повернулся к костру и еще яростней пошевелил в углях палкой. —Вот они и свернули с гати, когда уходили. Повернули направо —там-то места совсем гиблые: одни бочаги... Тропинка там есть —Тимоха знал ее —и прошли они, думается мне, до самого плешака, а там тоже фашисты. Я ведь как раз там и нашел ребят-то... Вот так, значитца...
Андрей молчал, не переспрашивая и не перебивая. Долго он готовился к этому вопросу и не торопился его задавать, хотя, чего греха таить, он сам понимал, что Дорохов тоже ждет чего-то. Неспроста же Кудряшов приехал на охоту!
—Значитца, так, Андрей Петрович, —еще раз повторил Дорохов и вдруг, выпрямившись, резко повернулся на пне в сторону Андрея. —Одного никак в ум не возьму: как вся эта петрушка закрутилась? Почему? Где я дал маху? Ведь никто же не знал, что я с Тимохой встречаюсь... Я, поди, все эти годы думаю об этом. И так прикину, и так... Гложет меня то, что мог ребят подвести. Как только, не пойму?
5
— Андрей Петрович, —Наташа положила на стол несколько билетов, —вы одни остались... Посмотрите, пожалуйста, билеты в театр.
— Здравствуйте, Наташа, —Андрей смущенно улыбнулся и приподнялся со стула. —Ну что вы, в самом деле... Я бы сам зашел...
Наташа уделяла внимания Андрею явно больше, чем всем сотрудникам отдела вместе взятым, но ни Андрей, ни она сама этого не замечали.
— Товарищ председатель культсовета, —Игорь шутливо раскланялся, —а мне можно билетики посмотреть?
— Не стоит... —Наташа деланно строго посмотрела на него, —все равно вашей любимой оперетки нет... билеты только на серьезные спектакли и концерты... поэтому я и предлагаю серьезным людям!
Игорь состроил обиженную физиономию и с шумом уселся на стул.
— Ну и не надо, не очень и хотелось...
— Знаете, Наташа, —негромко произнес Андрей, просматривая билеты, —я возьму два билета на концерт Рихтера... и на «Пигмалиона» тоже. Можно?
— Пожалуйста... —Наташа склонила голову так, чтобы не было видно глаз. —С вас шесть восемьдесят... Билеты хорошие, так что ваша девушка останется довольна.
— Вот деньги... —Андрей протянул ей две пятерка и, глядя, как она отсчитывает сдачу, тихо сказал: —Я с отцом пойду. Он у меня... Мы всегда вдвоем ходим в театр и на концерты.
Наташа собрала оставшиеся билеты, бросила исподтишка взгляд на Андрея и вышла из кабинета.
— Андрей Петрович, — вдруг снова открылась дверь, —вам пришли материалы отряда Смолягина, зайдите в секретариат.
Когда дверь закрылась, Андрей некоторое время молчал, разбирая на столе бумаги и делая какие-то пометки. Достал сигареты и, похлопав по карманам, повернулся к Игорю.
— Игорь, брось спички.
— Лови... —Игорь перебросил коробок и, не сводя с него глаз, неожиданно сказал: — Натуля, между прочим, толковая девчонка! Не повезло ей в жизни... После школы поступила в институт, вышла замуж за какого-то маменькина сынка, родила парня... Ну а потом мамочка этого охламона, как водится, нашла сыночку «достойную пару» —для улучшения породы, наверное... Не смогла, видите ли, вытерпеть, что у Наташи мать уборщица... Развела, короче говоря. Пришлось Натуле оставить институт и пойти работать… Сначала где-то в архиве работала, а потом вот у нас секретарем отдела... Сынишку ее, между прочим, тоже Андрюшкой зовут... Хороший пацан! Я в прошлом году Дедом Морозом был... У нас вроде как традиция. Перед Новым годом кто-нибудь из сотрудников наряжается Дедом Морозом, из машбюро девушку наряжаем Снегурочкой и едем по домам сослуживцев, детвору поздравляем... Так вот, был я в прошлом году Дедом Морозом, а Снегурочкой Иришка из машбюро... рыженькая такая, знаешь?.. Приезжаем мы к Натуле. Ну, как водится, заходим, поздравляю Андрюшку с Новым годом, желаю ему расти большим и умным и дарю ему самолет… Потом присел с ним на диван, рассказал сказку про семерых козлят... Наташка суетится —торт на стол тащит, нас приглашает... Я просто так и спрашиваю Андрюшку: «А у тебя желание какое-нибудь есть? Вот загадаешь желание, я палкой стукну об пол, и обязательно оно в новом году исполнится... Загадывай!»… Сполз он с моих коленей, схватил за бороду и на ухо тихо-тихо шепчет: «Милый Дедушка Мороз, найди мне папу, пожалуйста. А я тебе обещаю, Дедушка Мороз, что буду кушать хорошо и спать вовремя ложиться и рыжую Зинку за косички дергать в садике не буду...» Тут у меня, Андрюха, и дыхание сперло... Сижу как дурак, глазами хлопаю, а сказать ничего не могу… Вот так-то... А Натуля молодец! Снова поступила в институт, и учится, и парня растит.
Андрей молча скрутил в руках незажженную сигарету. Что греха таить, Наташа ему нравилась. В первый же день работы он обратил внимание на стройную веселую девушку с лукавыми и добрыми глазами, неброскую, но словно притягивающую к себе. И уж, конечно, никак он не мог предполагать, что у нее растет сынишка!
— Андрей, Росляков вызывает, —Игорь бросил на стол папку с документами и закурил. —Ох и врезал он мне...
— За что?
— За дело... Полковник просто так не врезает. Иди, а то и тебе достанется.
Андрей мигом проскочил знакомый «предбанник» и постучал.
— А, Андрей Петрович, проходи, что стоишь. Я вот что тебя хотел спросить... Как у тебя идут дела с отрядом Смолягина? Новости есть?
— Я побеседовал с Марией Степановной Смолягиной и Василием Егоровичем Дороховым. Сейчас изучаю материалы отряда...
— Начал правильно, боец.
Росляков поднял телефонную трубку.
— Егоров, зайди ко мне.
Полковник ждал Егорова, молча дымя сигаретой.
— Вот что, Андрей Петрович, мне кажется, что гибель отряда и близкое расположение разведывательно-диверсионной школы гестапо неспроста... Да. —Он нетерпеливо махнул застывшему в дверях Игорю. —Ты тоже вникай... Школа эта исчезнуть не могла. На всех фронтах таким школам уделялось большое внимание. На мой взгляд, надо сейчас идти по двум направлениям: выяснение причины гибели отряда и, второе — школа. Я бы посоветовал вам изучить материалы архива гестапо в Белоруссии... Чем черт не шутит, вдруг найдем какие-нибудь следы… Верно?
Росляков добродушно усмехнулся, отчего его круглое лицо вмиг подобрело, а у глаз появились мелкие морщинки.
Игорь молча покосился на Андрея, словно говоря: «Мог бы и сам догадаться... А впрочем, и я хорош!».
— У меня все, —Росляков встал и прошелся по кабинету. —Ты, Егоров, свободен, а ты, Андрей, останься на минуту...
Кудряшов опустился в кресло.
— Ты не обижайся на меня, Андрей Петрович, — голос Рослякова звучал ровно, без нажима, —я тебе, как старший товарищ хочу сказать...
Андрей неотрывно следил за широкими плечами полковника.
— Не разворотлив ты несколько... Конечно, я понимаю, дело новое, ляпов допускать не хочется... Но учти: основа успеха оперативного работника состоит в быстроте мышления и умении ориентироваться. Главное, —в голосе Владимира Ивановича вдруг зазвучала веселая нотка, —учись анализировать факты и... импровизировать при обработке версий... Тогда пойдет! Вопросы есть? Давай, боец, не расстраивайся.
Странно, но это замечание Рослякова в душе Андрея никакой обиды или неприятия не вызвало. Андрей вдруг понял, что неспроста был этот минутный разговор с полковником. Понял он и то, что наверняка полковник знает, что творится у него сейчас в душе.
Снегу выпало много. Андрей шел по узкой тропинке от Ворожеек на Радоницкне болота, мысленно благодаря отца за то, что тот заставил обуть валенки. Мороз стоял небольшой, градусов десять. Пар от дыхания вылетал пухлыми клубами и, хотя ветра не было, сразу же пропадал за спиной. Валенки Андрея проваливались в снег с приятным скрипом, а плечами он задевал ветки березок, и от этого на шапке вырос холмик снега. Он не обращал на него внимания, вслушиваясь в таинственную тишину пролеска и всхлипывание снега под ногами. Показалась знакомая поляна. Андрей остановился и бросил взгляд в сторону могил. На пирамидах лежали шапки снега. Почему-то пришла мысль о том, что они стоят как солдаты в строю, и он, сняв шапку, немного так постоял.
Дорохова Андрей увидел издалека. Василий Тимофеевич выгребал навоз из коровника. Он как-то нехотя втыкал вилы в коричневую кучу и коротким, мощным рывком выбрасывал дымящуюся массу наружу. Серо-зеленая фуфайка распахнулась, разлетаясь при каждом взмахе полами, словно крылами, и показывая на свет верх старых в полоску, затянутых ниже пояса тонким ремнем штанов. Дорохов работал, даже не работал, а исполнял работу. Нудную, но нужную… Головы он не поднимал и только при броске чуть оглядывался, словно примечая место, куда ложился дымящийся шлепок.
Андрей подходить не спешил. Он долго стоял на тропинке, курил, собирался с мыслями, провожая глазами каждый взмах рук Дорохова.
Из трубы дороховского домика косой кудреватой струей тянулся дым, неясное солнце заставляло матово поблескивать снежную пыль на буграх и поленнице, сложенной ровно и высоко. От нее к дому тянулась заледеневшая вершка, на которой болтались две пары подштанников, глухо бренчавших штанинами на легком ветерке.
Андрей смотрел, чувствуя непонятное волнение. Ему вдруг захотелось так же, как Дорохов, стоять в распахнутых воротах коровника, коротко и резко, не оборачиваясь назад, швырять дымящийся навоз, смахивать рукавом фуфайки пот со лба и щуриться на тусклое зимнее солнце. Знать, что в избе ждет, попыхивая, самовар на столе и колотый сахар в мутной сахарнице с отбитыми ручками. Дымящаяся картошка, густо политая топленым маслом, и капуста в тарелке, на которой, поблескивая, таят маленькие льдинки.
Андрей вдруг настолько ясно представил небольшую комнатку дороховской избушки, что ему даже захотелось протянуть руки к выбеленной стене печи и, держа их на расстоянии, немного так постоять.
Дверь избы распахнулась, и на крыльцо в наброшенном на плечи полушубке вышла Варвара Михеевна.
—Василий, —донеслось до Андрея, —самовар поспел. Опосля дометаешь...
Дорохов не спеша воткнул вилы в кучу и распрямился. Прихрамывая, вышел из коровника и громко высморкался, словно выстрелил:
—Добренько, Варюшка. Значитца, погреемся, да и гостенек наш вовремя поспел, —он вдруг обернулся и, пристально посмотрев на кусты, в которых стоял Андрей, добродушно, но с какой-то натугой крикнул: —Выходь, что ль, Андрей Петрович... Замерзнешь так стоять-то...
Андрей, усмехнувшись про себя, вышел на поляну перед дороховской избой.
Он не торопясь шел по тропинке и, чувствуя насмешливый взгляд Дорохова, злился на самого себя.
— Здравствуйте, Василий Егорович, —поздоровался он, —и вы, Варвара Михеевна, здравствуйте.
Та, как и в прошлый раз, низко поклонилась и, суетливо поправив полушубок, скрылась в сенях.
— Неловок ты, значитца, Андрей Петрович, —ухмыльнулся Дорохов, не сводя с него пристального, изучающего взгляда. —Я тебя приметил, когда ты еще через перелесок ломился, словно кабан на водопой... Всех сорок распугал... Ну, проходи, проходи... Скидывай мешок-то свой.
Андрей снял с плеч рюкзак и, держа его в руках, долго обивал валенки о ступеньки крыльца. Снял шапку и ударил ею по колену, подняв при этом целый вихрь мелких снежинок, отряхнул варежкой с воротникаи груди иней.
Все было, как и в прошлый раз: не спеша пили чай, отдыхая и нехотя перебрасываясь словами. Кряхтел Василий Егорович, близоруко помаргивала его жене.
Варвара Михеевна сидела за столом недолго. Выпив чашку-другую чая, она вдруг встала и, суетливо поправив передник, стала собираться.
— Куда ты, мать? —спросил Дорохов, видимо, озадаченный этими сборами.
— В магазин пойду, —ответила Варвара Михеевна, повязываясь платком и беря в руки большую сумку, сшитую из клеенки. —Намедни сказывали, что в магазин крупчатку завезли... Надоть бы взять кило десять на праздники, чай Новый год не за горами.
— Папирос возьми, —спокойно сказал Дорохов, ставя чашку на стол и морща лоб, —да соли и перца... Скоро кабанчика забивать, а соли курам на смех...
После того как Варвара Михеевна вышла, Дорохов долго молчал, словно собираясь с мыслями, и наконец негромко выдохнул:
— Вот так, значитца, Андрей Петрович... Сбежала моя жена, чтобы мы поговорить могли... Ушлая она у меня, совсем как в молодости!
Андрей внимательно посмотрел на него.
— Василий Егорович, я очень прошу вас, —Кудряшов дотронулся до рукава гимнастерки Дорохова, —рассказать все подробнее... Помните, может, был с вами какой-то случай, который вы запамятовали, но который мог бы мне помочь... Может, был какой-то эпизод, на ваш взгляд незначительный, а на мой очень важный... Вот, к примеру, о разведшколе. Как вы ее раскрыли, часто ли бывали там?
— О разведшколе... —Дорохов усмехнулся. —Не я ее раскрыл, а Смолягин Тимофей. Я что, человек не шибко грамотный...
— Ну а все-таки, Василий Егорович, как вы догадались?
— Тут, вишь, какое дело получилось, Андрей Петрович. Тимоха стал меня расспрашивать о том, что фашисты устроили на Выселках. Оказывается, им тоже здорово досталось, когда они напали на торфоразработки. И его заинтересовало, что там они делают, если такую охрану поставили... Я ему и говорю, вроде как торф добывают. Сам видел, как подводы с торфом вывозят. Тимоха насторожился и спрашивает: «А почему вроде?». Я тут ему свои сомнения и выложил: народу, говорю, там человек тридцать ошивается, а толку мало... Да и морды у них больно холеные... Тимоха тогда и говорит, ты, дескать, попробуй туда проникнуть и присмотрись повнимательней... А тут случись так, что у них полицая, который туда воду колодезную возил, с перепою кондрашка хватила, а я возьми и покрутись перед «хлыстом». Он посмотрел на меня да и говорит: «Что вы мучаетесь, вот хромой и будет воду возить...». Стал я туда ездить и присматриваться, примечать... Потом полицаи, которые ко мне ездили, как-то напившись, стали говорить, что уж лучше из кустов пулю схлопотать, чем НКВД попасться. Я и смекнул, что не чисто на Выселках, и Тимохе сразу сообщил... Через неделю Тимоха снова пришел и сказал, что там шпионская школа устроена, и еще просил, чтобы я приметы их запоминал, имена и ему сообщал...
Незадолго до гибели отряда снарядил я лошаденку и поехал на Выселки с водой… Привез, гляжу, ведут фашисты трех ребят наших... Избитые, в рванье одном... Еле бредут, сердешные... Слил я, значитца, воду в чан, сдал мясо, стал выезжать из ворот. Обыскали меня, как положено, и выпустили... Поехал я домой не той дорогой, что в Ворожейки идет, а другой, она сразу к болотам поворачивает. Правда, плохонькая, но тогда подморозило, и я решил, что проеду. Отъехал метров пятьсот, слышу, вроде как кто-то стонет. Остановился, доковылял до кустов, глядь: а там парнишка на земле корежится. Выглянул я на дорогу, глянул туда, сюда: никого — и к парнишке. Он без сознания лежит, только постанывает. В крови весь. Рядом яма, значитца, разворошенная, и в ней еще два парня лежат... —Дорохов судорожно глотнул воздух, потер горло. —Только мертвые. Подхватил я его и проволок до канавы, что на другой стороне дороги была. Думаю, бросятся искать, пущай думают, что через канаву прошел. Потом следы свои от волока замел, положил парнишку в телегу, прикрыл хворостом и погнал кобылку-то рысью...
Дорохов замолчал, припоминая давние события, сумрачно глядя на догоравшие поленья в печи. Стемнело. Света они не зажигали, и только мерцающее пламя углей высвечивало угловатое, морщинистое лицо Дорохова, бросая тень на бревенчатые стены избы. В избе пахло мятой, кустики которой были развешаны на веревочках поверх закопченного жерла русской печи.
— А дальше? —негромко произнес Андрей, нарушив затянувшееся молчание.
— Дальше?.. Дальше как-то неладно вышло... —Дорохов сконфуженно помолчал, но потом, видимо, собравшись с духом, продолжил: — Доехал я до старицы и пошел глянуть на гарь. Там еще до войны пожар был, и весь лес выгорел, пустая да ровная, словно плешь, гарь получилась. Решил я осмотреться поначалу. Там, бывалоча, бабы клюкву собирали, а мне лишний глаз и вовсе не нужон был... Да и на патруль можно было нарваться. Фашисты-то по лесу не особливо охочи шастать были, а вот до гари ходили. Вышел я, значитца, постоял, посмотрел —никого... Покурил. Думаю, куда спешить. Успеется еще в яму-то лезть, да и парнишке вроде бы ни к чему снова к фашистам попадать. Вернулся, сел на телегу, и тут словно меня кольнуло, приподнял хворост, а парнишки-то и нет. Соскочил я, стал звать его. Кличу потихонечку, что, дескать, не пужайся, свой я, не выдам тебя. И только ветер шуршит. Прошел я по кустам. Думаю, может, выполз и сомлел где. Никого нет. Следов и тех не видно, стемнело здорово...
— Куда он мог деться? —искренне удивился Андрей, представив себе на секунду места на старой гари: там и зайцу негде спрятаться.
— Сам ума не приложу... —Дорохов закашлялся и стал разгонять дым рукой, бросив окурок в печку. —Я, значитца, когда дня через три ко мне Тимоха наведался, рассказал ему все... Поругал он меня, но не особливо... Я вот сейчас думаю, Андрей Петрович, что он меня так ругал, что парнишка этот в отряд дополз-таки... Может такое быть?
«Уж не о том ли парне мне Мария Степановна рассказывала? —вдруг подумал Кудряшов. —Того самого, которого она переправила через Груню Алферову в отряд? Может быть... А полностью раскрываться ей не стал —побоялся... Поэтому и оказал, что из эшелона бежал... Теперь попятно, почему Тимофей Смолягин не стал ругать Дорохова за потерю ценного человека! Тот уже в отряде был и, наверное, все рассказал...»
— Вернее всего, он до Груни дополз, —вдруг сказал Дорохов. —До ее избы-то с километр, может, чуть поболе. А она уж к Тимохе его переправила. Мне хоть Тимоха и не говорил ничего, но я догадывался, что Груня ему помогает. Не такая она баба была, чтобы в стороне стоять...
— А вы точно знаете, что Груню Алферову расстреляли?
— Еще бы. При мне «хлысту» один полицай докладывал...
— Она сама местная была?
— Да как сказать. Иван-то Алферов наш был, ворожейский. А вот ее взял из Плетнева. Деревня эта верст за пятнадцать от Радоницких болот к северу стояла. Да и сейчас стоит, что ей сделается. Сказывал, помню, Иван, что она одна жила. Родители померли. А Груню Иван справно увел у плетневских парней. Раза два они его били смертным боем, чтоб к ней не ездил... —Дорохов усмехнулся. —Ивана в сороковом году за хорошую работу охотхозяйство велосипедом премировало. Вот он к Груне и катал на нем. Съездит, а утром, глядишь, весь перевязанный и велосипед свой чинит. Крепко бедолаге доставалось. Да и потом не повезло. Убили его перед самой войной браконьеры. Витька Прохоров его нашел. Дня через три после уж смерти. Приезжала милиция, что-то там замеряла, записывала, ко мне приходили, спрашивали, не слышал ли я выстрелов в тот день... Как раз открытие на пролетную в тот день было, так вокруг болот грохотали охотники, что уши позакладывало... Следователь потом оказал, что пулей круглой его уложили, а за что и про что, ничего не говорили... Так-то вот, Андрей Петрович.
Дорохов встал и, потянувшись, закрыл дымоход заслонкой, включил свет. Лампочка под дешевеньким абажуром загорелась желтым мигающим светом, все время пыжась разгореться поярче и от натуги то и дело вспыхивая и тут же снова притухая, как слабенький огонек на мокром осиновом полене.
Ночью Василий Егорович Дорохов не спал... Он сидел за деревянным столом и клеил свои старенькие резиновые сапоги. До весны было далеко, и, можно сказать, работа была неспешная, но Василий Егорович не мог сидеть сложа руки, когда думал. Он аккуратно вырезал из куска старой камеры заплатку и долго зачищал ее шкуркой, сосредоточенно поднося к глазам, прикидывая и осматривая, потом так же сосредоточенно зачищал разошедшийся шов и снова смотрел, как бы мысленно одобряя свою работу. Достал с полатей бутылочку резинового клея и, осторожно опрокинув ее, капнул на прокуренный указательный палец, намазав зачищенные места, закрыл пузырек и задумался.
«Надо бы завтра, —думал он, глядя, как подсыхает клей, —веток на заячьих тропах подбросить да осины нарубить им, чертям косым. Стожки пора лосям ставить. Работы хоть отбавляй. Солонцы пора делать. На озере проруби рубить, чтобы рыба не задохлась...».
— Ложись, Василий, —позвала с высокой кровати Варвара Михеевна, приподымаясь на подушке и недовольно косясь на свет. —Ишь ты, разохотился. Поди, до весны-то еще как семь верст до небес, а ты уж за сапоги взялся. Полуночник старый. Ложись, ложись. Завтра доделаешь. А то и я не могу заснуть при свете-то. Ишь как светит проклятая: вечером не видно ни зги, а к ночи прямо как солнышко!
— Оно и понятно, —рассудительно отвечал ей Дорохов, намазывая клеем подсохший слой, —вечером-то все у телевизора засиживаются, а к ночи-то, поди, в кровать тянет… Вот и светит хорошо... Вот сказывали, что нас к централи подключат, тогда, что ль, нам телевизор? —неожиданно спросил Дорохов, поднимая глаза от сапог.
— Да на кой он нам, лупоглазый, нужен? — ахнула та, даже сев на кровати и всплеснув руками.
— Как на что? —спокойно возразил Василий Егорович и, поправив очки на носу, продолжал: —Ребятишки на каникулы приедут —посмотрят. Все как у людей будет. Нет, надоть купить, —решил он, —вот заколю кабанчика, мясо в санаторий свезу и куплю... Сказывают, в сельмаг хорошие телевизоры поступили, «Рекорд». Да и парнишки при деле будут. А то как приедут домой, только их и видели. То с удочками на озеро ускачут, то по ягоды закатятся. В доме не видать. Непорядок это...
— Ох, Василий, не потому они дома не сидят-то... —еле слышно вымолвила Варвара Михеевна и, сложив на коленях руки, уставилась застывшим взглядом в пол. —Да ты и сам знаешь.
Дорохов хмуро сопел, прилаживая на приклеенной заплате деревянную струбцину. Зажав склеенное место между двумя кусочками фанеры, он затягивал струбцину, которая при каждом повороте тихо поскрипывала. То ли он не рассчитал усилия, то ли струбцина расклеилась, но вдруг раздался треск, и струбцина лопнула в пазах.
— А, черт! —хрипло выругался Дорохов, с силой хватя сапогом о край стола, и тут же отшвырнул его в угол избы. —Чего ты под руку лезешь! Сколько раз говорил, не суй нос ко мне, когда я дело делаю! Что тебе надобно? Ну, знаю я, знаю, почему они дома не сидят, ну и что... Я, что ль, виноват в том? —Василий Егорович вскочил и заковылял по комнате. Вдруг он остановился возле кровати и что-то хотел еще выкрикнуть, но, взглянув на вытиравшую слезы жену, опустился рядом с ней и, обняв ее худые и угловатые плечи, тихо сказал: — Сам я все знаю, Варварушка, знаю... Что поделаешь?
— А там-то как? — спросила Варвара Михеевна, вытирая краешком платка слезы.
— Не знаю, —сумрачно ответил Дорохов и начал снимать гимнастерку.
Раздевшись, он молча опустился на кровать рядом с женой, но уснуть не мог. Ворочался, вспоминая разговор с Кудряшовым. Странно, вдруг он, никогда не любивший вспоминать прошлое, боявшийся этих воспоминаний, почувствовал, что не может уснуть как раз потому, что эти самые воспоминания как-то успокоили его душу. Словно он еще раз прожил эти мгновения и еще раз понял, что поступал правильно. Что не было ошибок, которые могут искалечить душу навязчивыми и удушливыми волнами стыда и страха. Никогда и никто с Дороховым так не разговаривал: просто, по-человечески, без видимой участливости и сожаления, но с огромным желанием помочь.
— Андрей, как дела? —спросил Игорь, потягиваясь в кресле.
Андрей неопределенно пожал плечами. Говорить было нечего. То ли оказывался недостаток опыта, то ли однобокость информации, накопленной за все встречи и разговоры, но в голове Андрея был сумбур. Правда, где-то в глубине души теплилась надежда на то, что разгадка близка, но это чувство было настолько неопределенно и расплывчато, что Андрей боялся признаться даже самому себе в этом.
— Фактов нет, —наконец произнес Андрей, поднимая взгляд на приятеля, —просмотрел я последние радиограммы отряда, отправленные задолго до того, когда начался решающий бой. Сообщаются координаты разведшколы и все... У меня создалось впечатление, —вдруг медленно произнес Андрей и, встав, прошелся по комнате, — что эта карательная операция не была спланирована фашистами... Что-то произошло в школе, и это что-то заставило фашистов немедленно начать операцию против партизан... А уверенные действия карателей убеждают меня, что гитлеровцы знали точное расположение отряда, но откуда... непонятно. Может, в отряд проник агент гестапо? Кто он?.. —Кудряшов задумался и, прищурив глаза, рассматривал на стене календарь. —Меня также волнует тот паренек, которого спас Дорохов незадолго до боя. Понимаешь, если он был курсантом школы, то почему Смолягин не сообщил никаких данных о курсантах в Центр? А если это была игра гестапо? Возможен такой вариант?
Игорь кивнул головой.
— С другой стороны, —Егоров полистал документы в папке. —Вот... установлено, что гибель отряда была вызвала широкой карательной операцией фашистов против партизан по всей области...
— В том-то и дело, что нет, —Андрей порывисто подошел к столу. —Смотри... Каратели начали действовать 2 ноября, а бой на Радоницких болотах произошел на десять дней раньше... Значит, не планировали фашисты эту операцию. Что-то заставило их вопреки приказу начать раньше! Что?
— А из Белоруссии нет новостей?
— Жду. Там найдены материалы гестапо, где упоминаются наши места.
Зазвонил телефон, и Андрей рванулся к своему столу.
— Андрей Петрович, —голос начальника звучал глуховато, —у меня в кабинете председатель Радоницкого райисполкома Прохоров Виктор Матвеевич. Зайди, пожалуйста.
Когда Кудряшов вошел в кабинет Рослякова, тот разговаривал с пожилым человеком, сидящим в кресле рядом с письменным столом.
Прохоров был одет в серый костюм, сидящий на нем ладно. На белоснежной рубашке красноватый галстук. На левой стороне пиджака несколько рядов орденских колодок. Лицо грубоватое, с крутым подбородком и большим, с горбинкой носом. Курчавые волосы, несмотря на то, что их, очевидно, старательно расчесывали, торчали в разные стороны. Говорил он резко, басовито. Казалось, что он сдерживает голос, чтобы тот не слишком гремел.
— ...Бюро обкома партии, Владимир Иванович, —услышал Андрей, закрывая за собой дверь, —приняло решение об осушении Радоницких болот. Нам выгода от этого прямая —появятся распашные земли и дешевое удобрение...
— Знакомьтесь, —начальник посмотрел в сторону Андрея, —старший оперуполномоченный Кудряшов... Прохоров Виктор Матвеевич, председатель...
— Да мы знакомы, —загудел Прохоров. —Так вот куда ты, Андрей, ушел? А я был уверен, что ты на партийную работу перейдешь! Жаль, жаль…
Андрей неопределенно пожал плечами, не зная, как себя вести. Он знал Прохорова хорошо. Работая в обкоме комсомола, Андрей курировал комсомольскую организацию Радоницкого района и встречался с ним не раз и не два.
— Да? —вопросительно, но не удивленно произнес начальник отдела и продолжил: —Тогда прошу садиться, Андрей Петрович... Прошу вас, Виктор Матвеевич, еще раз сначала.
— Пришел я вот по какому делу... В нашем районе живет и работает егерем Дорохов Василий Егорович. Мой товарищ и земляк. Во время войны он служил у фашистов лесничим. Как он мне говорит, а я ему верю, послал его на этот «пост» командир партизанского отряда Тимофей Смолягин. После войны с его делом разбирались, обвинений никаких к нему предъявлено не было. И тем не менее... не хотелось бы мне на его месте очутиться, —вырвалось у Прохорова, и он поежился. —Односельчане-то не видят его в упор. Косятся... И их понять можно. Отряд погиб. Мужья, отцы и братья их там были, а Дорохов жив... —Прохоров замолчал.
Молчали и чекисты.
— Много лет прошло, много воды утекло, но я уверен, что Дорохов пошел служить к фашистам только по приказу Смолягина. Иначе быть не могло —не таков он, Василий Дорохов.
— Простите, Виктор Матвеевич, —осторожно вставил Андрей, —я бывал у Дорохова...
Прохоров удивленно поднял брови.
— Я хочу немного пояснить, —Росляков, укоризненно покосился на смутившегося Кудряшова. —Руководством Управления поручено нам заняться делом о гибели партизанского отряда Смолягина, а Василий Егорович Дорохов, по его словам, один из партизан. Поэтому наше внимание к его судьбе оправдано... Так что ты хотел спросить у Виктора Матвеевича?
— Про детей Дорохова. Где они живут? Дома я их не видел.
—У меня... Из сторожки до школы почти пятнадцать верст... А у меня своих двое, да Василия двое. Вроде как футбольная команда… — неловко улыбнулся Прохоров.
Росляков бросил взгляд на часы и встал.
— Я прошу меня извинить —у меня сейчас совещание начинается, —полковник смущенно развел руками, —продолжайте без меня...
В комнате было тихо. Негромко шуршал на столе вентилятор, разгоняя табачный дым. Прохоров курил взахлеб. Рука с папиросой подрагивала, отчего дым завивался мелкими колечками.
— Пепел, Виктор Матвеевич.
— А? Что?
— Пепел упадет.
Прохоров решительно потушил папиросу о край пепельницы и, повернувшись к Андрею, сказал:
— Андрей... Ты не возражаешь, если я тебя буду так называть? —И, увидев кивок головы, продолжил: —Понимаешь, Андрей, с Василием Дороховым меня связывает долгая дружба...
Многое передумал Виктор Матвеевич Прохоров, прежде чем решился на этот шаг. Противоречивые чувства обуревали его, заставляли снова и снова вспоминать свою жизнь, жизнь друзей: Василия Дорохова и Тимофея Смолягина, Марии и Варвары, и многих других... Почему-то теперь Прохоров оценивал свои поступки иначе, чем раньше. То, что после войны, когда он, боевой, заслуженный солдат, вернулся с фронта в родные края, казалось мелким и незначительным, теперь приобрело весомость.
С тоскливым стыдом вспоминал Виктор Матвеевич себя и Василия Дорохова, которого тогда звали просто Васюхой. Сквозь прожитые годы острее вспоминались обиды, нанесенные им Васюхе, и то, как на это реагировал он сам... —незлобно, с какой-то не по годам всепрощающей улыбкой умудренного жизнью человека. Может быть, потому, что был молчалив и застенчив, Васюха вызывал шутливые, а иногда и не очень шутливые насмешки. Вздрогнул Виктор Матвеевич, словно что-то вспомнил, и неожиданно тихим голосом сказал:
— Слушай, Андрей, все равно без этого не обойтись...
6
Летние вечера в Ворожейках были тихими, словно девичьи вздохи. Солнце пряталось в туман на болоте, как в пуховое одеяло. Небо в том месте нежно меняло окраску: малиновые тона переходили в оранжевые, еще выше в еле заметные зеленые, потом в синеватые, синие. А над самими Ворожейками уже горели, помаргивая, яркие звезды.
Загорались мутные огоньки в избах, да и то ненадолго: керосин жалели не потому, что он был дорог, просто ходить за ним надо было в Гераньки, за пятнадцать верст. Самая яркая лампа —двенадцатилинейка была в доме Маши Уваровой, потому что все уваровские бабы испокон века были кружевницами. А им без света как без рук.
Парни и девки собирались возле колодца. Был там вытоптанный бойкими каблуками пятачок и поваленная грозой береза.
Первым к колодцу подходил Витюха Прохоров с двухрядкой. Пробегал пальцами по кнопкам, наигрывая и то и се, а в общем что-то непонятное. Разыгрывался. Доставал пачку папирос и ловким щелчком отправлял одну в рот —он сам видел, как в Гераньках так делал Афонька Смирный, лучший гармонист в районе, а может быть, и во всей области. Распускал шнурок на вороте фиолетовой футболки, точно такой же, как и у Афоньки, и, наклонившись левым ухом к мехам, медленно и нежно брал первый аккорд. Звук гармони плыл в воздухе, как запах черемухи весной, и тут же возле колодца появлялась Маша Уварова в цветастом платье и небрежно наброшенном на плечи платке.
Невысокая, ладная, она словно нехотя присаживалась рядом, наполняя Витюхино сердце бешеным волнением и болью. Ненароком поводила на него бровью, впиваясь в него лукавым, обжигающим взглядом. Расправляла оборки на коленях, заставляя Витюхнны глаза косить на стройные, загорелые ноги в белых носках и легких туфельках. Вздыхала, от чего гармонь издавала тут же негромкий стон.
— Что-то сегодня парней не видно...
— Здрасьте вам, —обижался Витюха. —А я что, не гож?
— Какой ты, Витюша, парень! Ты гармонист наш ненаглядный! —звонко хохотала Маша, ненароком прижимаясь к нему плечом.
— Здрасьте! —из темноты возникла фигура Тимки Смолягина.
Он был тоже в футболке, только белой. Шагнув поближе к поваленной березе и поправив пшеничные волосы, разлетевшиеся тут же по сторонам, Тимофей садился возле Маши.
— Как живете, ребята?
— Ой, не могу, —захохотала Маша, прижимая узенькую ладошку к губам, —Тимоха, да мы же сегодня вместе сено косили, что же ты опрашиваешь? А? Как избрали тебя секретарем ячейки, так ты совсем обюрократился! Как дела? Как сажа бела...
—А он, Маня, даже галифе выменял на базаре, после того как его избрали, —пустил шпильку Витюха, мучительно завидовавший галифе, которые Тимка надевал на такие вот посиделки и комсомольские собрания, —чтоб на настоящего комсека походить... Вишь, какой сурьезный сидит, словно поп на поминках!
— Кстати, о попе, —спокойно и не торопясь сказал Тимка. —Не ты ли это, Прохоров, гераньковскому попу в нужник дрожжей насыпал? Цельную неделю вонь по деревне идет…
— Так ему и надо, долгогривому, —горячо выкрикнул Витюха, —чтоб людей не стращал всякой поганью... «Вопиум» недодавленный! —Перевел дыхание и вдруг быстро добавил: —Я, конечно, ничего такого не делал, но считаю, что все правильно.
— Я тебе, Витюха, в последний раз говорю, —не повышая голоса, сказал Смолягин, —еще раз такое отчубучишь —на ячейку вызовем. Ты с религиозным дурманом убеждением борись, а не хулиганскими выходками.
— Вызовет он, как же, —бормотал присмиревший Витюха, —испужал, поди, до смерти. Я сам кого хошь вызову. Нашелся, а еще дружок-годок называется…
Вышла луна, и сразу стало светло. Даже темные бревна колодца, казалось, засветились серебристым светом. Слева от изб и берез на широкую улицу упали черные тени, а крыши пожелтели, словно по ним прошлась кисть с позолотой. Возле колодца стало люднее, ребята подходили поодиночке и группами. Раздавался смех, шутки. Кто-то над кем-то подтрунивал, вспоминая сломанные на сенокосе грабли, кто-то рассказывал о новом фильме, который шел в гераньковском клубе. Неожиданно на дальнем краю села злобно загавкали собаки.
— Иван Алферов на велосипеде к Груньке покатил, —тут же определил кто-то причину, —опять ему плетневские накостыляют... Намедни таких фонарей навешали, что «тпру» сказать не мог!
— Много вы понимаете! —сердито оказала Маша. —Вот это называется любовь! За пятнадцать верст катает и никаких фонарей не боится... Не то что вы! Верно, Варюха, я говорю?
Варя Лагина, невысокая, курносенькая девушка, молча пожала плечами и ничего не ответила. Была она какая-то незаметная, тихая. Даже на посиделках старалась сесть в сторонке, больше молчала, а на вопросы отвечала односложно. Парни ее обходили. Что это за девка, которая ни частушку не придумает, ни спляшет! Вот Мария —это да! Она и за словом в карман не полезет, да и редкий парень мог ее переплясать.
А Варька! Как-то раз Витюха Прохоров, обозленный, что Мария на него и смотреть не хочет, пошел ее провожать. Возле калитки Вариного дома он настойчиво ее обнял и привлек к себе, ища губами ее губы.
— Не надо, —сказала ровным и тихим голосом Варя, —слышишь, не смей.
И Витюхе стало вдруг невыносимо стыдно, он был готов тут же убежать, но гордость не позволяла сделать шаг в сторону, и он, разжав руки и мучительно краснея в темноте, хрипло и задиристо вымолвил:
— А че я те сделал? Подумаешь, «королева» нашлась! Да я таких девок целовал, что ты им и в опорки не сгодишься!
— Вот к ним и ступай, —с еле заметной ноткой презрения сказала Варвара. —До свиданьица. —И она, легко ступая, направилась к избе мимо застывшего Витюхи.
—Эх, Витюха, сыграй, что ли… Споем, девоньки? —Маша встала и, поправив платок на плечах, подошла к Варе. Села рядом с ней и, обняв ее, тихо и нежно пропела первое слово. В песню вступали исподволь, словно каждый точно знал, где он должен вступить, чтобы не нарушить ее, а только подчеркнуть своим голосом напевность и красоту русской мелодии.
— А где Василий? —неожиданно спросила после наступившей тишины Маша. —Что-то его сегодня нет?
— Да тут я, —раздался из темноты негромкий голос. —Уж так ладно вы пели, ребята, что и мешать не хотелось...
От колодца к стволу березы подошел невысокий кряжистый парень в наброшенном на плечи пиджаке. На круглом, неулыбчивом лице выделялись мохнатые брови и широкий, лопатистый нос. Кудрявые волосы спускались на шею и уши, а на лбу вились мелкими колечками. Брюки заправлены в пыльные яловые сапоги, а старенькая сатиновая косоворотка была аккуратно заштопана, но неумело, по-мужски, через край.
— Чего так поздно? —опросил Тимофей, прикуривая папиросу от спрятанного в пригоршню огня.
— Да поперву садки на болотах осматривал, а потом по хозяйству, дела были, —невозмутимо ответил Василий, —огуречики прополоть надо было, чай растение, простор любит...
Ребята громко засмеялись.
— И чего ты огурцы огуречиками зовешь? —громко смеясь, спросил Виктор Прохоров, наваливаясь грудью на гармонь.
— А кто его знает, —добродушно ответил Дорохов, —у нас на болоте все их так зовут, Огуречики да огуречики. Знать, потому, что вкусные они у нас растут. Что для соленья, что так...
— Ты, Васюха, со своими садками да огуречиками так холостым и останешься, —хохотнул Прохоров, толкая локтем Машу.
— Не боись, своего не упущу, —негромко и твердо бросил Василий и взглянул на Машу и Варвару, сидевших рядом с гармонистом.
Не ходите девки в поле,
Не топчите лебеду,
А то встретите Васюху
На своейную беду... —
громко пропел Виктор частушку под смех.
На болоте суета,
На болоте праздник.
Васька свататься пришел
В лягушачий заказник! —
тут же подхватила Маша Уварова и, озорно притоптывая, сделала круг возле Василия.
— Что это вы к Василию прицепились? — возмутился Тимоха, вставая и одергивая галифе. —Между прочим, он на доске почета в охотхозяйстве висит, не в пример тебе, Прохоров... Ты только в поле вышел, как сей момент умудрился колхозные вилы сломать и потом полдня ошивался без дела. То молоток искал, то топор...
— Будя, Тимоха, —примирительно усмехнулся Дорохов, бросая взгляд на потупившегося Виктора, —пущай поют...
Ходит Тимка в галифе,
В руках словно вожжи,
Стал Тимоха секретарь,
А обнимать не может!
Маша, приподняв правое плечо, с вызовом прошлась мимо Смолягина. Тимофей побагровел и сделал жест, словно хотел остановить озорницу и отчитать, но, посмотрев на смеющихся ребят, махнул рукой и отошел к колодцу, в темноту.
Незаметно шутки стихли. То ли теплая июльская ночь подействовала, то ли дурманящий запах скошенного сена, но ребята молчали. И даже Виктор Прохоров прервал игру, мечтательно сложив руки на гармошке и улыбаясь. Изредка он поглядывал на обнявшихся Машу и Варю и хмурился, но через мгновение мечтательная улыбка снова появлялась на его лице. Постепенно с березы вставали пары и медленно, словно боясь нарушить тишину ночи, исчезали с залитой лунным светом полянки у колодца.
Василий сидел на стволе поодаль от Прохорова. Он задумчиво затягивался самокруткой, и малиновый огонек на долю секунды освещал его скуластое лицо. Но вот он встал и сделал несколько шагов по направлению к колодцу.
— Тимофей, —негромко оказал он, подходя к насупившемуся Смолягину, —слышь, Иван Алферов говорит, что опять какая-то нечисть в лесу балует... Намедни нашел он на пятом участке кабана освежеванного.
— Ишь ты, —озабоченно произнес Смолягин. —Кто же это паскудит? Эх, поймать бы, намять шею как следует...
— Как ты его поймаешь, когда на тридцать гектаров два лесника всего, я да Иван... Ты, Тима, теперь секретарь ячейки нашей, вот давай и покумекаем вдвоем, как быть. И потом вот еще что, ты пока никому не говори. Кабана-то свалили из винтаря, Иван пулю вытащил.
— Из винтовки? —тревожно опросил Смолягин шепотом. —Да откудова она у наших? Я наверное знаю, что во всех Ворожейках ни у кого винтаря нет. Хотя, у Прохорова Витьки бердана...
— Это не наши балуют, —возразил Дорохов, прикуривая самокрутку, —да и на плетневских не похоже... Может, из города кто? —размышляя, проговорил Василий и посмотрел в сторону поваленной березы, откуда слышались негромкие звуки гармоники.
— Вишь, Тимоха, наши бы все мясо с собой взяли, а тут только ляжки отрублены... Давай-ка, секретарь, после сенокоса подсоби нам с Иваном с ребятами... Прочешем весь лес, а то безобразия одни получаются.
Тимофей молча кивнул головой.
— Ну, я пойду, —прервал молчание Василий и протянул руку Смолягину, — пора мне, завтра чуть свет подыматься.
— Василий, —раздался из темноты капризный голос Маши, —ты нас с Варюхой проводишь?
— Отчего ж не проводить, —усмехнулся Дорохов. —Чай, по дороге нам. Пошли.
Маша с Варей шли под руку, о чем-то негромко переговариваясь, Василий шел рядом, но чуточку впереди, словно никакого отношении к ним не имел. Около Вариной избы они остановились,
— Вот я и дома, —тихо оказала Варвара и робко взглянула на Василия.
Василий быстро посмотрел на нее, и ласковая, странная для его хмурого лица улыбка чуть тронула углы рта. Варя опустила глаза и, повернувшись, пошла по тропинке к избе. Около крыльца оглянулась и, заметив, что Василий смотрит ей вслед, вспыхнула и быстро скрылась в дверях.
— Пошли, Васюха, —как-то робко, дрогнувшим голосом сказала Мария, осторожно касаясь руки Дорохова.
Дом Уваровых стоял на окраине села, на отшибе от остальных домов. Когда отец Марии, Степан Григорьевич, женился на самой бойкой и развеселой девчонке Ворожеек Кате, то избу решил поставить в стороне от деревни. Поставил избу просторную, с резным крыльцом и наличниками. Сзади избы срубил овин с сеновалом. Он словно предугадал, что семья у него будет большая и дружная. Вырастили они семеро детей, и Маша была последней, самой любимой дочерью.
У калитки Василий и Маша остановились. Василий молчал, вспоминая, как посмотрела на него Варя, и на сердце у него было тепло и радостно. Мария нервно теребила платок, потупив голову и дрожа, словно от холода.
— Что-то ты молчишь все время, —вдруг с досадой сказала она, не поднимая головы. —Вон другие парни: ни минуты не молчат, что-то рассказывают, а ты, как пентюх, —сопишь да и только.
Василий усмехнулся, но промолчал.
— Хоть бы словечко вымолвил, —жалобно оказала Маша, сдергивая с головы платок.
— Не мастак я говорить, Мария, — виновато произнес Василий, доставая из кармана кисет с махоркой. —Да у нас все в роду такие были... И папаня такой был. Цельную неделю мог промолчать. Как говорят, царство ему небесное...
— А еще комсомолец! —хохотнула Маша, беря его за руку. —А про царство небесное вспоминаешь...
— Да это я так, —засмущался Василий.
Неожиданно Маша потянула его за руку в тень от березы. Она прислонилась к шершавому стволу и, не сводя с него глаз, еще крепче сжала руку. Василию стало неловко, и он попытался осторожно высвободить ее, но Маша, привстав на цыпочки, обвила его шею руками и горячо прижалась к его губам. У Василия закружилась голова, и он невольно обнял теплый и тонкий стан девушки, прижимая ее к себе и отвечая на пьянящий поцелуй.
— Васенька, —горячо и бессвязно шептала Маша, покрывая поцелуями его лицо, —люб ты мне. Ох, как люб. Ты прости меня, глупую. Это я ведь не со зла частушки про тебя пою. А потому что люб ты мне. Хороший мой, ласковый. Целуй меня, Васенька, целуй... —шептала она вдруг похолодевшими губами, почти теряя сознание.
Василий с усилием оторвался от ее губ и, отшатнувшись, глухо вымолвил:
— Не надо, Маня, не надо... —Он с трудом перевел дыхание и добавил: —Не надо, не люблю я тебя, Маня... Варя мне нравится, да и сговорились мы с ней… Вот только избу поставлю новую, и поженимся...
Маша сгорбилась и, закрыв глаза руками, несколько мгновении так стояла. Василий молчал, скручивая трясущимися пальцами самокрутку.
— Вот ведь как все, Маня, получается, —сказал он, —вот ведь как. Давно мне Варя нравится. Ласковая она. Ты не серчай на меня, Мария, не серчай... Сердцу не прикажешь ведь.
Маша стояла, обняв березу, словно и не слушая Василия. Вдруг она резко повернулась и, сдерживая слезы, неестественно равнодушно, а потом со злым смехом выкрикнула:
— Как я тебя... а? Я ведь все это придумала! Понял ты, пень болотный, придумала! Я за Тимку замуж выхожу! За Смолягина... Он мне намедни сватов засылал и сговорились мы, понял? Эх ты, да как я, такая, —она изогнула стан и перебросила косу через плечо, —за тебя бы пошла?.. Ты-то вон какой: скуластый да корявый... Да чтоб я всю жизнь на болоте среди комаров прожила?
Василий оторопело молчал, с удивлением ее разглядывая. Он никак не мог понять: придумала она это, или в самом деле он был ей люб. Да нет, наверное, посмеялась просто... В самом деле, мог ли он равняться с Марией? Самая красивая девка в селе, да что там в селе? Из Геранек и то парни заглядываются. Эх, ну и разыграла!
— Понял, пень ты осиновый? —выкрикнула в последний раз Маша и, вырвав из его рук косынку, бросилась к калитке... —И не подходи ко мне больше, и чтоб я не видела тебя... А то Тимке скажу, что ты приставал ко мне, так он тебе холку-то живо намылит!
— Познакомься, Геннадий Михайлович, это наш новый сотрудник —старший лейтенант Кудряшов... Хотя ты заочно с ним знаком, по-моему, —и Росляков улыбнулся, вспоминая недавний разговор.
Андрей с любопытством уставился на Петрова, о котором ему много рассказывал Игорь.
У Петрова было худощавое, интеллигентное лицо с выразительными и внимательными серыми глазами.
— Рад, —рукопожатие крепкое, энергичное, —рад, что будем вместе служить.
— Небось рад до смерти, что курсы всего три месяца были, —добродушно бросил Росляков, который был рад этому не меньше Петрова. —Мы уж без тебя затосковали, Михалыч... Да и из парткома обзвонились: куда, говорят, Петрова задевал?
Кудряшов, слушая шутливый разговор, понял, что этих людей связывает нечто большее, чем совместная работа: что-то очень теплое и уважительное сквозило в их взглядах и в настрое этой встречи.
— А ты вроде, Владимир Иванович, ни при чем! Сам меня на курсы переподготовки посылал, сам рекомендовал... А тут ни при чем. Шалишь, брат.
— Ладно, ладно... Как настроение?
— Боевое, товарищ полковник.
— Вот и отлично. Ты уж нам, Геннадий Михайлович, помоги с Андреем...
— Куда мне деваться: полковник просит! —подмигнул Петров Андрею. —Могу прямо с ходу помочь —привез небезынтересные документы по нашей области... —Петров раскрыл папку. — Они носят характер директив и приказов имперского управления безопасности по организации разведывательно-диверсионных школ на оккупированной территории. Эти документы были захвачены белорусскими партизанами и чекистами во время разгрома и уничтожения разведывательно-диверсионной школы Н-125, передислоцировавшейся из-под Ворожеек в Белоруссию.
Андрей переступил с ноги на ногу.
— Да ты садись, Андрей Петрович, в ногах правды нет.
— Вот, Владимир Иванович, —Петров взял один из документов. —«...Приказываю организовать разведывательно-диверсионную школу для подготовки агентуры из числа военнопленных и лиц, пострадавших от советской власти, лишенных прав, раскулаченных, преданных фюреру и рейху. Особое внимание обратить на тех лиц, родственники которых были репрессированы. Легенды курсантов должны подбираться на основе их индивидуальных качеств и интеллекта. Школа должна быть размещена так, чтобы ни у курсантов, ни у преподавательского состава не было контакта с местным населением. Использовать на подсобных работах в школе и на ее территории разрешается только солдат из кадров гестапо с опытом разведывательно-диверсионной работы в тылу противника... Подготовленные агенты формируются в группы разведчиков и диверсантов для выполнения заданий в тылу противника, снабжаются по легенде и экипируются соответственно в форму солдат и офицеров Красной Армии или гражданских лиц. Службе безопасности выявлять изменников фюреру и колеблющихся и проводить экзекуции...». Ну как, Андрей Петрович?
— Хотел бы я посмотреть на этих «преданных фюреру».
— Даст бог —посмотришь: пробы ставить негде!
Петров перевернул несколько страниц.
— А вот это поинтересней.
«Герр штандартенфюрер СС...
Довожу до Вашего сведения, что при проведении контрольных мероприятий службой безопасности школы в одной из групп, предназначенных для заброски в тыл противника, выявлено три курсанта, готовивших побег. В соответствии с инструкцией служба провела с ними игру. После ареста группа была расстреляна. Однако через два дня установлено следующее: из общей могилы исчезло тело курсанта по кличке Лось. Прочесывание местности результатов не дало, так как после акции целый день шел сильный дождь, уничтоживший следы. Обыски в деревне Ворожейки результатов также не принесли. Докладываю на Ваше решение.
Начальник школы Н-125 штурмбанфюрер Адольф Готт»
— Я чувствовал, что в школе что-то произошло... —горячо начал Андрей, но, встретив добродушный взгляд полковника, смутился.
Росляков кивнул.
«Герр штандартенфюрер СС...
Сообщаю Вам, что в районе дислокации школы неоднократно замечалась работа коротковолновой радиостанции русских. Судя по почерку радиста, можно предположить, что работает первоклассный специалист. Выходит на связь крайне редко, но все же нами установлена периодичность егоработы. Пеленгаторная служба установить точное место его нахождения не смогла. Прочесывание близлежащих лесов крайне затруднено из-за непроходимых болот. В связи с тем что в районе школы не было активных действий партизан или парашютистов, предполагаю, что в районе Радоницких болот находится разведгруппа русских, которая ведет активное наблюдение за школой. В связи с этим полагал бы: установить вокруг школы дополнительное кольцо постов полицейских из радоницкой комендатуры. Провести в Гераньках и Ворожейках ночные обыски с целью выявления лиц, сотрудничающих со скрывающейся группой русских.
Штурмбанфюрер СС Готт»
«Герр штандартенфюрер СС...
На Ваш запрос сообщаю, что тело курсанта Лося обнаружить не удалось. Полагаю, что он был обнаружен группой, скрывающейся на Радоницких болотах. С целью обезопасить школу от расшифровки полагаю провести следующие мероприятии: 1. Немедленно начать ранее Вам доложенную операцию «Лесник». 2. В случае положительного исхода начать немедленную операцию по захвату группы русских или ее ликвидации. Прошу Вашего разрешения.
Штурмбанфюрер СС Готт»
«Герр штандартенфюрер СС...
Операция «Лесник» развивается по намеченному плану. Согласно Вашему указанию после фотографирования архивы и личные дела курсантов и заброшенной агентуры уничтожены. Фотопленки направлены в Ваш адрес. Личный состав школы после проведения операции по захвату разведгруппы русских передислоцируется, как оговорено, в пункт «Д».
Штурмбанфюрер СС Готт»
«Герр штандартенфюрер СС...
Операция «Лесник» закончена. В связи с создавшейся обстановкой прошу разрешения на немедленную ликвидацию разведгруппы русских силами гарнизона полевой жандармерии ГФП-650 и полка пехоты, дислоцирующегося в поселке Гераньки. Вывод агента Лесника предполагаю провести в момент боя, что обеспечит ему легенду и даст возможность использовать его в дальнейшем.
Штурмбанфюрер СС Готт»
Андрей почему-то вдруг подумал, что какой-нибудь год назад он даже и представить себя в роли контрразведчика не мог. Он невольно усмехнулся и, поспешно наклонив голову, еще раз пробежал глазами документы.
—Мне кажется, что картина начинает проясняться, —раздался глуховатый голос Рослякова. —Как думаешь, Андрей Петрович?
— Да как-то сразу... —замялся Андрей, оторванный от своих мыслей, —не соображу... Только думаю, что не Лося ли Дорохов спас? По-моему, его.
— По-моему, тоже, —полковник подошел к окну и из-за занавески достал большой термос. Разлил горячий кофе по стаканам и под укоризненным взглядом Петрова виновато развел руками. — Не могу без него, проклятого... Ну, фантазируй, боец, фантазируй.
— Так как Смолягин ничего не сообщил в Центр о личном составе школы, думаю, что Лось или был убит Лесником, внедрившимся в отряд, или умер от ран.
Кудряшов растерянно замолчал —иссякла фантазия.
— Может быть... Мне думается, Владимир Иванович, что надо искать Лесника. Кто он, что он...
— Лося тоже... Эту версию отбрасывать нельзя. Кстати, посмотри, Андрей, по архивам контрразведки «Смерш» этого фронта, нет ли где упоминания о захвате заброшенных групп из этой школы.
— Слушаюсь, —Андрей встал. —Разрешите идти?
— Дерзай, боец.
Росляков и Петров молча пили кофе.
— Ну как, Владимир Иванович, старший опер? —невинно спросил Петров.
— Толк будет... —Росляков сполоснул стакан и спрятал термос за штору. —Пишет, чертяка, здорово. Посмотри его отчеты, залюбуешься. Психологию людей понимает...
— Да я и смотрю, —в тон вставил Петров, —что ты вроде как воспитателем его стал.
— Не воспитателем, —Росляков добродушно погрозил ему пальцем, —а наставником.
— Ты, Андрюша? —Петр Никитович повернул лицо к двери.
— Я, папа, —Андрей прошел в комнату и, наклонившись, поцеловал отца в щеку. —Как ты?
— Хорошо, хорошо... —Отец сделал попытку привстать с кресла, в котором сидел, но Андрей ласковым прикосновением руки заставил его снова опуститься.
— Я сам... Папа, я купил сосисок и торт. Сейчас я быстренько отварю рожки и будем кушать. Потом будем пить чай.
Андрей прошел на кухню и, достав из портфеля покупки, разложил их на столе. Взял с полки кастрюльку и, налив в нее воды, поставил на газовую плиту. Чиркнул спичкой. Поставив кастрюльку на огонь, пошел в прихожую и стал переодеваться. Снял костюм и повесил на плечики. Рубашку долго, пристально осматривал, потом скомкал и бросил в ванную. Надел синий тренировочный костюм и вошел в комнату.
— Ну как работа? —спросил отец.
— Нормально. А у тебя как?
— Хорошо. —Петр Никитович улыбнулся. —Целый день слушал приемник… Здорово все-таки. Раньше я на него как-то и внимания не обращал, а сейчас, как говорится, единственная связь с миром.
— Ну, ты это брось, папа, единственная, —с укоризной сказал Андрей и присел на подлокотник. —А я? Сейчас почитаем с тобой газеты… Так, ты передовицу будешь слушать?
Отец кивнул. Он ждал этой минуты целый день. Той самой, когда Андрей присядет на подлокотник и, развернув свежие газеты, начнет читать. От газет пахнет типографской краской, и этот запах Петра Никитовича сразу же успокаивал, убеждал, что он живет и что он нужен.
После того как газеты были прочитаны, Андрей стал накрывать на стол.
— Почему ты не женишься?
— Рано мне, батя, —Андрей ласково провел рукой по руке Петра Никитовича, —и работы много... успею еще.
— А мне вот внучонка хочется понянчить, —неожиданно теплым и дрогнувшим голосом произнес отец, —детей я очень люблю, Андрюша...
—Будет время, папа, понянчишь... Давай-ка лучше ужинать.
После ужина Петр Никитович улегся на диван и, включив приемник, стал слушать последние известия, а Андрей на цыпочках вышел в коридор и, стараясь не шуршать бумагой, развернул заранее приготовленный сверток.
— Батя, тут Дед Мороз приходил, —шутливо сказал Андрей, усаживаясь рядом с отцом, — и принес тебе подарок на Новый год.
— Какой? —удивился Петр Никитович.
—Магнитофон... «Спутник» называется...
Отец Андрея ослеп шесть лет назад. Тяжелое ранение, полученное при взятии Праги, сказалось через двадцать пять лет. Петр Никитович тяжело переживал свою слепоту. Ночами не спал, ворочался. За два месяца он похудел, осунулся, словно сразу почувствовал себя стариком. Таким отца Андрей видел только, когда умерла мать Андрея, Елизавета Васильевна, или, как ее звал отец, Лизанька, которая всегда была веселой, задорной. Все в ее руках спорилось, горело. Зная о тяжелом ранении мужа, она все заботы по хозяйству взяла на свои плечи. Как-то незаметно и умело оберегала мужа и сына от домашних дел, как ей казалось, хлопотливых и скучных. Отец и Андрей занимались своими делами, особенно не раздумывая, откуда берется на столе каждый вечер ужин, по утрам выглаженные и пахнущие свежим ветром рубашки, отутюженные брюки, Петр Никитович работал заместителем директора педагогического техникума по воспитательной работе и преподавал в нем историю КПСС. Работы было много, хлопот хоть отбавляй. По вечерам за ужином он обычно рассказывал жене о своих делах, заботах. Елизавета Васильевна слушала его внимательно, горестно вздыхала, что-то советовала, негодовала вместе с ним, переживала. Андрей учился в институте на пятом курсе. В тот год его избрали секретарем бюро ВЛКСМ курса и членом комитета комсомола института. Забот прибавилось, и дома он показывался поздно вечером, так же, как и отец, торопливо проглатывал ужин и с набитым ртом рассказывал матери о своих заботах. Мать и для него находила какие-то советы, а самое главное —участливость и доброту.
Поэтому, когда Елизавета Васильевна легла в больницу, отец и сын думали, что все это ненадолго и скоро снова в квартире зазвучит ласковый и заботливый голос матери. Но Елизавета Васильевна из больницы не вышла.
Невыносимо тяжко стало в квартире Кудряшовых. Все напоминало об утрате. Каждая вещь, каждая мелочь, казалось, хранила тепло ее рук, и от этого боль становилась еще ощутимей. Петр Никитович постарел и сдал. И только Андрей поддерживал его. Он сам, не понимая этого, своими разговорами о комсомольских делах заставлял отца как-то забыться. Они еще больше сблизились —отец и сын. Они вдруг почувствовала, что нужны друг другу каждую минуту, постоянно.
Андрей к тому времени закончил Политехнический институт и работал на заводе инженером, а Петр Никитович по-прежнему в педагогическом училище. Встречались они вечером и, на скорую руку приготовив ужин, садились за стол и рассказывали, перебивая друг друга, о своих делах.
Однажды Андрей заметил, что отец шарит утром руками в поисках очков по крышке стола, хотя очки лежали на самом видном месте, и предчувствие беды сжало ему сердце. Он молча подал отцу очки, а тот вдруг крепко сжал Андрею руку и вздохнул. После этого случая Андрей стал провожать отца на работу и встречать. Но отец видел все хуже и хуже, врачи разводили руками —тяжелое ранение головы. Вскоре отцу пришлось уйти на пенсию. Из дома он не выходил. Целыми днями сидел в пустой квартире и что-то писал. Писал торопливо, засиживаясь по ночам. На укоры сына отвечал односложно: «Андрюша, пойми, сынок, мне надо закончить до того...» — тут он замолкал и снова брался за авторучку. Но буквы с каждым днем становились все больше, строчки в рукописи все реже. А Андрей, возвращаясь домой, все чаще заставал отца сидящим в кресле с закрытыми глазами.
Однажды Андрей взял несколько листов и прочитал: это были воспоминания. Жизнь отца, деда... Андрей, работавший к тому времени в отделе пропаганды обкома комсомола, усмехнулся. В его столе лежало несколько громадных рукописей воспоминаний старых комсомольцев —участников гражданской войны. Были они несовершенны и к печати не годились, но... у Андрея не хватало сил сказать им об этом. Он понимал их. Прожив жизнь, они хотели рассказать о ней его поколению, но не умели...
Читая торопливые записи, Андрей вдруг понял, что отец этим живет. А когда Петр Никитович не смог продолжить записи, то потерял дело, которое давало ему силы жить.
— А зачем мне магнитофон? —удивленно спросил Петр Никитович, поворачиваясь лицом к сыну.
— Понимаешь, отец, я подумал, что ты сможешь продолжать свою работу... Ну ту, которую ты начал и не закончил. —Андрей ласково погладил отца по плечу. —Это очень просто: вставляешь кассету, включаешь магнитофон на запись и диктуешь. Да это и удобней, чем писать авторучкой. Я слышал, что сейчас все писатели пользуются только магнитофонами...
Плечо отца под рукой Андрея вздрогнуло. Отец прижался щекой к его пальцам и упавшим голосом спросил:
— А ты что, читал?
— Читал, папа.
Отец молчал, и Андрей, поняв молчаливый вопрос, спокойно и тихо произнес:
— Я думаю, отец, это нужное дело... И для тебя, и для меня... Ты должен продолжить работу. Ты просто обязан довести ее до конца. Я буду помогать тебе, папа. На машинке печатать я умею. Ты будешь надиктовывать на кассету, а я по воскресеньям перепечатывать.
Из-за невысоких бугров и пологих холмов, которыми так богата подмосковная земля, кокетливо извиваясь, бежит речка с удивительно чистым и звонким именем —Истра. Недолог ее путь, неглубока она, неширока... Тысячи ключей питают ее на всем пути и, наверное, от этого так холодна ее вода, а течение быстро. Иногда кажется, что Истра живет как живое существо и радуется и хочет радовать всех.
Около высокого холма, на котором опальный Никон выстроил Новоиерусалимский монастырь, делает Истра крутой изгиб, окаймляя широкий луг вблизи березовой рощицы, на этом лугу стоит небольшая деревенька Никулино. Десяток домов, столько же огородов, на которых ровными рядами тянутся к солнцу нежно-зеленые побеги картофеля да пачками стрел растет лук. Около самой речки, на отшибе, стоит маленькая закопченная кузница, возле которой в беспорядке валяются сломанные бороны, плуг с выщербленным ножом и еще какие-то металлические полоски, бруски, прутья.
Двери в кузницу широко распахнуты. Там, около гудящего пламени горна, ловко переворачивая клещами раскаленную заготовку, стоит невысокий мужчина, с небольшой черной бородкой и взлохмаченной головой. Полинявшая от пота косоворотка с оторванными рукавами распахнута на груди. Кожаный фартук испачкан ржавчиной, гарью, копотью и бог знает еще чем, и кажется, что сними его сейчас Никита Иванович и поставь на пол, и будет фартук стоять словно каменный, повторяя складную фигуру старого кузнеца. А в глубине кузницы ловко гоняет старые, латаные-перелатаные меха Петр, сын Никиты Ивановича, чумазый парень с широкими плечами и мускулистыми руками. Русые волосы вьются колечками, домотканая рубаха заправлена в старые порты, подпоясанные веревкой.
— Нут-ко, Петруха, кончай гонять меха, подсоби.
Петр, бросив ремень, которым качал меха, быстро подходит к отцу и, приняв из его рук клещи, без видимых усилий перебрасывает светящуюся заготовку на наковальню и, передав клещи отцу, берет в руки молот.
Кует он играючись, шары мышц перекатываются под кожей, кудрявый чуб лезет в глаза, и он, досадливо морщась, сердито шевелит бровями, словно хочет этим движением поправить волосы. Отец, исподтишка наблюдая, бросает лукавую усмешку и, отбивая ритм ковки небольшим молотком по наковальне, правой рукой вертит поковку, подставляет под удары молота то одну, то другую сторону. Слетает при каждом ударе окалина, сыпятся искры, а на черном металле наковальни отчетливо начинает появляться золотистый контур серпа.
— Будя, парень, —отец отбрасывает молоток и снова сует поковку в горн, —нут-ко, Петруха, пошевели меха, чтой-то тускнеть железо стало...
И снова мерно вздыхают меха, попискивая незаметной дырочкой, которую как ни искал Петр, так и не смог найти. Да и нужно ли искать ее? Может, как раз этой незатейливой песни и не хватает для работы, для того, чтобы каждый день был наполнен грохочущей радостью, гудящим пламенем горна...
И снова падает молот на наковальню, снова старый кузнец ловко переворачивает почти готовый серп а, наконец, как-то по особому звякнув молотком, кидает темно-красный, словно бровь матерого глухаря, серп в ведро с водой и, разогнувши спину, бросает:
— Шабаш, Петруха, подмети пол... чичас мать харч принесет, обедать будем. Нам ишшо с тобой десяток серпов этих сработать надоть. Возьми ведро, сходи на речку...
Сын хватает ведро и, словно мальчишка, несется на берег. Там он не спешит зачерпнуть воды, а, оглянувшись, проверяя, не видит ли кто, скидывает рубаху и порты и бросается в обжигающую воду, вскрикивает от удовольствия и снова ныряет, показывая всему белому свету свое незагоревшее тело. Потом согнувшись, боком выскакивает и, прыгая на одной ноге, стремительно натягивает порты, а уж потом, не спеша, надевает на мокрое тело рубаху и, не заправляя ее, нагибается к воде, зачерпывает ведро и нехотя начинает подниматься на косогор.
— Купался, что ль? —спрашивает отец, добродушно улыбаясь, и поворачивается спиной. —Развяжь фартук... Нут-ко, парень, слей.
Петр долго сливает холодную воду на спину отца, тот кряхтит, отфыркивается. Неторопливо моет грудь, стараясь залезть пальцами на спину. На коже остаются длинные полоски от пальцев, потом они краснеют, и тогда Петр нарочно поливает их холодной водой, словно хочет, чтобы они пропали.
— Куды льешь? — сердится Никита Иванович. — Ты мне ишшо в портки воды налей, руки-крюки!
Петр вдрагивает и начинает лить воду прямо на седоватые волосы отца.
— Ох и хорошо, —наконец вздыхает отец и распрямляется. —Чтой-то мать не видно, Петруха? Наверное, с бабами засиделась и не поспела вовремя щи сготовить...
Но Петр его не слушает. Прикрывшись ладонью, он внимательно смотрит на косогор, за которым спряталась их деревня.
— Смотри-ка, батя, хтой-то на лошади скачет... —Петр показывает рукой на отчаянно несущегося во весь опор всадника.
Тот пригнулся и самой гриве так, что лица рассмотреть невозможно. Седла на лошади нет, но всадник держится ловко и только изредка подгоняет лошадь ударами голых пяток.
— Мишутка Калугин... —определяет Никита Иванович, зорко всматриваясь в седока. —Ишь, шельмец, как ловок! — в голосе его звучит одобрение. — Десять годков, а скачет ладно... Чтой-то он несется как угорелый? —вдруг с зародившейся тревогой спрашивает он сам себя, забыв, что рядом стоит Петр.
Всадник остановил лошадь прямо перед ними. Разгоряченная кобыла тонко и нервно перебирает ногами, а Мишутка, вертя головой и стараясь все время смотреть на Никиту Ивановича, тонким срывающимся голосом кричит:
— Бяда, дядя Никита! Война началась... Папаня прислал до вас, чтоб, значит, сразу в деревню бежали... Чичас по радио будут выступать... Бяда, дядя Никита!
Никита Иванович вздрагивает и мокрое полотенце падает на траву. Лицо каменеет и только серые губы что-то беззвучно шепчут. Он долго смотрит вслед умчавшемуся Мишутке, потом оборачивается к застывшему Петру, как-то тяжело и по-новому смотрит на сына.
— Так... —не раскрывая губ, наконец, выдавливает он, —отработались, значит, мы с тобой, Петруха... Полезли-таки гады... чтоб им ни дна ни крышки не видать... Собирай инструмент и догоняй...
Он широким шагом направляется в деревню, а Петр, сорвавшись с места, начинает собирать инструмент и поковки, складывает все в кузницу и, быстро накинув амбарный замок на петли, резко поворачивает ключ. Окидывает взглядом кузницу и бегом догоняет отца.
Врытый в землю стол под старой яблоней в саду Кудряшовых был накрыт наспех. В глубокой тарелке вперемешку с квашеной капустой лежали соленые помидоры и огурцы. Шмат сала был не порезан, а просто тряпка, в которой он хранился, была развернута. В крынке холодело молоко. По запотевшим ее бокам медленно стекали капельки воды, оставляя извилистые темные подтеки. Отдельно стояли моченые яблоки, источавшие кислый и в то же время аппетитный запах. Яркое летнее солнце стояло почти в зените и сквозь колышущуюся листву яблони бросало длинные желтые блики на накрытый стол и две лавки вдоль него.
На лавке, уставившись в стол невидящими глазами, сидит жена Никиты Ивановича —Дарья Сергеевна, невысокая, рано постаревшая, в синем сатиновом платке. Она тихо вытирает углом платка заплаканные глаза и украдкой поглядывает на хмурого мужа и взволнованного Петра, который старается есть с достоинством, то и дело поглядывая на отца, словно примеряется к его неторопливым движениям. Никита Иванович, погруженный в свои думы, этого не замечает. Его морщинистое лицо побагровело, словно он что-то мучительно обдумывает, стараясь найти такие слова, чтобы остались в памяти надолго. Наконец он кладет вилку на стол, неторопливо вытирает загорелой ладонью рот и, бросив взгляд на жену, начинает медленно говорить:
— Вот что, Петруха, ты один у нас с матерью, потому говорю с тобой, как со взрослым мужиком… Дед твой, да и я всю жизнь были солдатами справными. Не посрами нас, Кудряшовых... всех русских людей, земляков своих не посрами...
Петр слушал напряженно, не поднимая глаз. Ему вдруг почему-то показалось, что голос стал у отца другим: требовательным и жестким, и от этого у него вдруг заволновалось сердце и ему захотелось встать, как перед учителем. Он тихонечко положил вилку на стол и, выпрямившись, старался медленно и незаметно прожевать картошку, которую перед самым началом разговора положил в рот.
— На рожон не лезь... —Никита Иванович требовательно посмотрел из-под лохматых бровей на сына. —Слушай командира и смекай, как лучше выполнить его приказ... Но и живота своего не жалей. Помни —друга раз выручишь, он потом тебя тысячу раз спасет! Не знаю уж как получится, но ежели в разные части попадем, пиши матери... через нее спишемся. Помни, каждое письмо матери весточка не только от тебя, но и от меня... А ты, мать, ключи от кузницы спрячь. Вернемся, надо будет хозяйство налаживать... Неладно как-то все, — с беспокойством быстро проговорил он, —серпов маловато сробили, да и жатку не отремонтировали… Эх, бяда, бяда!
Старший Кудряшов вытащил из кармана часы на цепочке и отколупнул крышку ногтем большого пальца, бросил взгляд на циферблат.
— Однако пора нам, парень... —каким-то поскучневшим голосом сказал он. —Прощавайся с матерью, Петруха.
Дарья Сергеевна обняла притихшего Петра и вдруг, не выдержав, тихо заплакала, прижимаясь всем телом к широкой его груди. Худенькие ее плечи вздрагивали и высохшие, тонкие руки жадно и нежно гладили плечи и шею сына. В груди Петра поднялось огромное чувство нежности. Он вдруг понял, что, может быть, видит мать в последний раз и, крепко сжав ее в своих объятиях, быстро зашептал:
— Мама, ты не беспокойся, все хорошо будет... мы с батяней скоро вернемся, мама. Ты себя береги… это… ну, не беспокойся, мама.
Никита Иванович, молча смотревший на них, встал и, отвернувшись, ладонью смахнул с глаз непрошеную слезинку.
— Давай-ка, мать, поцелуемся, что-ли... Ну, ну... ты-то уж меня не на первую войну провожаешь! Чего ты, мать, в самом деле... —говорил он, с любовью и волнением гладя волосы жены. —Да и Петруха у нас парень ладный, хоробрый... справный солдат получится из него, не сумлевайся, —говорил он несколько небрежным голосом, стараясь скрыть им свою тревогу и любовь к жене.
Возле сельсовета собралась вся деревня. Уходящие на фронт стояли окруженные родственниками. Кое-где слышался плач, быстрый говор. Возле двух полуторок рядом с председателем колхоза и секретарем парткома стоял пожилой лейтенант в плохо пригнанной форме и с усталым лицом. В нем Никита Иванович узнал инструктора райкома партии Зеленцова и направился к нему. Молча пожал руку и негромко сказал:
— С нами поедете, Денис Алексеевич?
Зеленцов кивнул головой, но тут же добавил:
— Только до военкомата. Я ответственный за мобилизацию от райкома партии.
Народ прибывал. Пришли даже старики, которые, сколько Петр помнил, обычно сидели на завалинке сельсовета и тихо обсуждали последние новости. Мать цепко держалась за его рукав и, жадно вглядываясь в его глаза, тихо шептала:
— Петрушенька, ты уж, сынок, поосторожней там... Один ты у меня, ненаглядный... один...
—Да ладно, мама, —смущенно проговорил Петр, осторожно оглядываясь по сторонам и стараясь высвободить руку. Но кругом стояли его друзья —ребята его села, и их, точно так же как и его, держали за руки матери и с полными слез глазами что-то тихо нашептывали. Взгляд Петра скользил от одной группки людей к другой, изредка останавливался на знакомых лицах, словно старался запомнить их.
— Твой, что ли, парень, Никита? — кивнул в сторону Петра Зеленцов.
— Мой... восемнадцать исполнилось.., Не думал не гадал, что придется вместе с сыном воевать, —грустно добавил Никита Иванович.
— Ты тоже... на фронт? — спокойно спросил Зеленцов, не глядя на него.
— А как же, Денис Петрович, —так же спокойно произнес Кудряшов. —Чай, мы с тобой солдаты старые —нас учить этому ремеслу не надо... Ты-то, Денис, уж и форму нацепил, как я погляжу...
Митинг кончился быстро и тут же раздалась команда: «По машинам!»
И только все расселись на новых лавках в кузовах полуторок, как те, поднимая шлейфы пыли, тронулись.
Медленно, медленно уплывали назад знакомые до боли дома. Медленно, медленно отставали бежавшие за машинами жены и матери, спотыкаясь, что-то крича и протягивая руки. Дарья Сергеевна пробежала шага два и, бессильно опустившись на землю, невидящими от слез глазами смотрела на мужа и сына. Такой она и осталась в памяти Никиты Ивановича и Петра. Такой и вспоминал ее Петр всю свою жизнь.
7
— Что это ты, боец, уж больно скромен на совещаниях?—Росляков с шутливой строгостью посмотрел на Кудряшова. Андрей смущенно пожал плечами.
— Ты не красней.
— Да вы, Владимир Иванович, сами все ставите на свои места, так что и добавить нечего.
— Ты же оперативный работник, Андрей. Слушай, думай, анализируй... А вдруг тебе придет в голову мысль, которая может оказаться ценней двухчасовой беседы? Верно я говорю, Петров?
Геннадий Михайлович серьезно кивнул головой.
— Хорошо, — довольно произнес Росляков и нажал кнопку звонка. Дверь открылась, и на пороге показался дежурный. —Попросите войти Марию Степановну Смолягину.
Смолягину полковник встретил около дверей и, бережно поддерживая под руку, провел и усадил ее в кресло.
Мария Степановна была одета в темное платье с высоким воротничком и домашние валенки в литых галошах. На голове пушистый платок с длинными косичками по углам. Она спокойно опустилась в кресло и с любопытством осмотрела кабинет. Встретилась глазами с Андреем, чуть улыбнулась и, опустив глаза, поправила на груди концы платка.
— Мария Степановна, —голос Рослякова прозвучал мягко, —вы уж нас извините, что потревожили, но, как говорится, нужда заставила... Конечно, много лет прошло с тех пор, трудно вспомнить, но вы должны нам помочь. Речь идет о тех людях, которые служили у немцев, в полиции или там еще где-то. Вспомните, пожалуйста, как они выглядели, какие-то характерные приметы. Ну, скажем, родинка, манера говорить, какие-нибудь увечья, бросающиеся в глаза.
Смолягина выпрямилась в кресле и внимательно посмотрела на полковника.
— Постарайтесь вспомнить, Мария Степановна, это очень важно для нас, —Росляков помедлил и представил Андрея и Петрова. —Это наши сотрудники подполковник Петров и старший лейтенант Кудряшов.
— Не много таких у нас было, —наконец выговорила она, —не много... Во-первых, конечно, «хлыст»... Настоящей фамилии его никто не знал... Ходил он в галифе и гимнастерке... зимой в полушубке командирском и валенках... Худой такой, голова вперед вытянулась... лицо костлявое, а уши... уши треугольником. Вот так вот висели, —Мария Степановна показала руками в воздухе треугольник. —Нос мясистый и с горбинкой, —продолжала она, напряженно потирая виски, —волосы всегда зализанные, беленькие, словно у мальчонки летом...
— Вы не видели его в немецкой форме? — спросил майор.
— Нет, такого не было... Он в штатском ходил...
— Мария Степановна, а вот людей с Выселок вы видели? Бывали они в селе?
— Почти ни разу... —Смолягина задумалась, припоминая, потом нерешительно добавила: —Вот только однажды. Они вместе с «хлыстом» на машине остановились около моего дома, и шофер из колодца набирал воду. В машине сидел начальник, наверное: уж больно «хлыст» вертелся на сиденье, когда слушал того.
— Простите, Мария Степановна, —Андрей подошел поближе. —Помните, вы рассказывали о пареньке, которого прятали в погребе? Вспомните, пожалуйста, как он выглядел, куда был ранен? Не помните ли вы фамилию его?
— Тощой он был больно, Андрей Петрович, —Смолягина повернулась к нему, —тощой, прямо кожа да кости, стриженный наголо, но волос маленько отрос, небритый... Перевязывала я его, он раненный был. А вот с лица не помню я его. Фамилия его, ежели не запамятовала, не то Лозовой, не то Лозинов... Нет, не помню…
— А откуда он, как он попал в эти края, ничего не говорил?
— Нет... Вот только сказал, что из эшелона бежал, и все...
— И еще один вопрос, Мария Степановна, —Андрей уже не мог остановиться, он словно проверял свои мысли, словно хотел что-то услышать от Смолягиной. —Мария Степановна, вот когда вы нашли этого паренька, откуда слышалась стрельба? Не помните?
— Кажись, с Выселок. —Она подумала. — Нет, точно с Выселок. Окромя как на Выселках нигде собак не было. А там немцы сторожили с собаками, это я наверное помню. Все село смеялось, когда этому прихвостню собаки портки порвали, Дорохову Ваське.
— Как это было? —опять негромко спросил Петров.
— Да он воду одно время возил туда. И как-то ехал через село, а навстречу фашисты шли с собакой. Васька-то пехом шел и лошадку под уздцы вел... Ну а фашист и спустил собаку на него... Он было бежать, а хромой, далеко не убег, догнала его псина. Ну и порвала портки начисто.
— И никто не остановил?
— Остановил, как же: «свой» ведь, из полицейской управы через окно офицер что-то закричал, потом выскочил на улицу и по морде этому солдату съездил.
— Вы ведь, Мария Степановна, хорошо его знаете. Что это за человек, Василий Дорохов?
— Человек! Вы скажете, Андрей Петрович. Сволочуга натуральная! Наши мужья в партизанском отряде воевали, а он фашистам прислуживал, —Смолягина покраснела от негодования и нервно теребила платок. —Да и до войны такой был, только не показывал. Сколько он наших парней в лесу изловил и ружей поотымал, так и не сочтешь!
Смолягина замолчала и, отвернувшись, смахнула слезинку. Андрей хотел задать еще один вопрос, но остановился и молча посмотрел на Петрова, который в раздумье вертел в руках шариковую ручку. Росляков, до сих пор не проронивший ни слова, встал и прошелся по кабинету. Распахнул занавески, и сразу же в кабинет ворвалось яркое зимнее солнце. На столе, в стеклах книжного шкафа заиграли солнечные зайчики. Даже по темному металлу сейфа, стоявшего в углу комнаты, прошли светлые блики. Неслышно открылась дверь, и в комнату вошел дежурный офицер. Он подошел к столу и вполголоса сказал: «Товарищ полковник, срочные телеграммы».
Росляков быстро пробежал их глазами и, сложив в папку, отодвинул на край стола.
— Мария Степановна, —полковник налил стакан воды из графина и пододвинул Смолягиной, —и последняя просьба к вам: у нас есть несколько фотографий... Не могли бы вы их посмотреть и сказать, кто на этих фотографиях вам знаком?
— Конечно, —Смолягина с трудом улыбнулась, —конечно.
— Андрей Петрович, пригласите понятых.
Петров разложил на столе несколько фотографий, потом обернулся и произнес:
— Товарищи понятые, вы присутствуете при опознании фотографий государственного преступника. Прошу подойти к столу и быть предельно внимательными. Прошу и вас, Мария Степановна.
Смолягина, несколько побледневшая, тяжело поднялась с кресла и подошла к столу. Она внимательно рассматривала фотографии, даже подносила к настольной лампе, горевшей на столе. Положила, снова взяла.
— Вот на этой, —она взяла среднюю фотографию и протянула Рослякову, —вот на этой «хлыст». Только он в немецкой форме, а вот у нас в деревне он никогда ее не носил.
— Прошу внимания, —Петров протянул понятым фотографию, —прошу рассмотреть номер фотографии —номер два. Значит, на фотографии номер два Марией Степановной Смолягиной был опознан государственный преступник, разыскиваемый органами государственной безопасности.
Когда полковник Росляков и остальные распрощались со Смолягиной и Андрей проводил ее до дверей, Петров раскрыл папку и прочитал:
— Косяков Юрий Иванович, тысяча девятьсот второго года рождения, уроженец г. Киева, активный участник молодежной группы контрреволюционной организации «Центр действия». 8 апреля 1924 года заочно приговорен Киевским губернским судом к высшей мере наказания —расстрелу. Однако ВУЦИК заменил утвержденную Верховным судом УССР меру наказания на 10 лет лишения свободы. Из мест заключения бежал... Позже появился в Польше, примыкал к различным белоэмигрантским организациям. Был завербован германской разведкой. Неоднократно выполнял террористические и диверсионные задания па территории Украины, Белоруссии... Агент гестапо с тридцать шестого года. Как видите, послужной список богатый. Я думаю, что Косяков, скорее всего, работал в школе на службу безопасности.
— Похоже, что ты прав... Андрей Петрович, прошу все материалы сразу докладывать мне.
Андрей повернулся и направился к двери.
8
Хотя елочный базар был недалеко от дома, сходить за елкой Андрей сумел только часам к двенадцати. День был морозный, солнечный, Андрей шел не спеша, поглядывая на прохожих, торопившихся по своим делам, на разукрашенные витрины магазинов. Около ворот хоккейной площадки, временно использованной под елочный базар, стояла небольшая очередь. Андрей встал в конце и, развернув газету, начал читать. Очередь двигалась медленно: люди, входившие в ворота, выбирали елки не торопясь, долго переставляли прислоненные к бортам деревца, словно самую красивую и желанную нарочно припрятали. Прочитав газету, Андреи сунул ее в карман и, задумавшись, достал из пальто пачку сигарет. Прикурил.
—Граждане, не курочьте елки, все оне одинаковые... —Продавец, небритый мужчина лет сорока, в черном полушубке и огромных валенках, стоял около выхода и, опираясь о длинную рейку с отметками, притоптывал ногами. От мороза его лицо посинело, он то и дело шмыгал носом и, на мгновение приложив рейку к выбранной ели, кричал: — Два двадцать... лотерейку на сдачу не возьмете?
К воротам пробился мальчишка лет семи. Он ухватился за металлические прутья и, затаив дыхание, во все глаза смотрел на людей, выбирающих елки.
— Андрюша, где ты? —раздался знакомый голос, и Андрей удивленно обернулся.
В конце очереди он увидел Наташу Померанцеву.
— Наталья, —позвал он, взмахивая рукой, —где ты ходишь, я уже полчаса тут стою! Давай сюда... да быстрей, сейчас моя очередь.
Наташа слегка покраснела, но подошла.
— Здравствуй, Андрей, —шепотом оказала она ему на ухо, —я вот с сынишкой за елкой пришла, а народу столько, что уж собралась уходить, больно холодно.
— Ну вот сейчас и выберем... —ответил он и, бросив взгляд на мальчишку, по-прежнему стоявшего около ворот, спросил: —Это ваш, Наташа?
Она кивнула. Потом перевела взгляд на стоявшего у ворот сына, какое-то мгновение раздумывала и вдруг быстро посмотрела на Андрея.
— Андрюша, иди сюда, —позвала она.
Мальчик подошел и хмуро взглянул на Андрея.
— Это дядя Андрей, —сказала Наташа, поправляя ему шапку, —он работает вместе со мной. Сейчас мы с ним будем выбирать елку. Хочешь?
— Ага, —оказал мальчишка и шмыгнул носом. Он как-то по-птичьи наклонил голову и стал рассматривать Андрея.
Елку выбирали долго. Андрюшка бегал от одной кучи к другой, весело кричал, хватал ели за длинные колючие лапы, тащил за руки Андрея и Наташу к выбранной елке и, захлебываясь, говорил:
— Не... дядя Андрей, ты только посмотри на эту. Ма, а там есть такая здоровая, здоровая, ну прямо до неба. Пойдем туда, ма? Ну, пойдем...
Наконец ели были выбраны. Наташа взяла небольшую и очень кудрявую, а Андрей выбрал чуть больше. Они с отцом любили, чтобы новогодняя елка стояла прямо на полу, упираясь макушкой в потолок.
Обе елки нес Андрей, Андрюша шел сзади и поддерживал свою елку за матушку. Около дома Андрея они остановились.
— Наташа, я мигом занесу елку, а потом помогу вам, —сказал Андрей и добавил: — А то давай зайдем ко мне на минутку... и Андрюшка погреется заодно, а то замерз, наверное.
— Андрей, неудобно как-то, — сказала Наташа, не поднимая на него глаз, — ни с того ни с сего и в гости...
— Ничего, ничего... Пойдем, Андрюшка, ко мне в гости?
Мальчишка шмыгнул носом и, бросив взгляд на мать, серьезно сказал:
— Можно зайти. Только ненадолго, а то нам еще игрушки покушать. Правда, мама?
— Отец, —сказал Андрей, входя в прихожую, —у нас гости. Наташа, не стесняйся... Снимай валенки, Андрюшка, сейчас будем пить чай... Папа, это Наташа с сынишкой в гости к нам зашли. Помнишь, мы в театре вместе сидели?
— Конечно, конечно, помню, —засуетился Петр Никитович и, встав с кресла, дробно стуча палочкой, вышел в прихожую. На его лице светилась добрая улыбка. —Это хорошо, что вы к нам в гости пришли, а то мы с Андреем сидим одни все время. Ни к нам гостей, ни мы в гости... Ну, малыш, давай с тобой знакомиться, —он присел на корточки и протянул руку.
— Я здесь, —удивленно воскликнул мальчик, —а вы куда-то вбок смотрите... я так не люблю.
Наступившую тишину нарушил голос Петра Никитовича.
—А я, Андрюшенька, не вижу... вот руки не туда и протянул.
Мальчик вздрогнул и робко прижался к Наташе. На его лице появилось удивление, потом жалость. Вдруг он громко вздохнул и сказал:
— Ничегошеньки?
— Ничегошеньки.
— Ни полбуквочки?
— Андрей, —резко одернула Наташа, —как ты можешь так?
Но мальчик не слушал. Он подошел вплотную к Петру Никитовичу и взял его руку в свою, погладил ее.
— Ты, дедушка, не расстраивайся... Я сейчас тебе все расскажу, и ты как будто все-все увидишь.
У Петра Никитовича дрогнула рука, и он ласково погладил вихрастую голову.
— А я и так знаю, какой ты... Хочешь, расскажу? Ты маленький и непоседливый... Волосы у тебя курчавые, на носу веснушки... Уши торчком, а нос загогулиной... так?
— Нет... —радостно засмеялся Андрюшка. —Нос не загогулиной, загогулиной это у дяди Андрея, а у меня римского профиля.
Пока Петр Никитович разговаривал с Андрюшкой, Андрей вытащил елки на балкон. Быстро подмел пол на кухне и только собрался поставить чайник на газовую плиту, как в кухню вошла Наташа.
— Ну, Андрей Петрович, знакомьте меня с вашей кухней... —она забрала чайник из рук Андрея, быстро поставила его на плиту, чиркнула спичкой. —Андрюша, возьмите у меня в сумке пирожные и конфеты... Масло сливочное есть у вас? В холодильнике?
Она открыла холодильник, достала масло. Когда Андрей вошел в кухню со свертками, Наташа посмотрела на него и, вдруг улыбнувшись, оказала:
— Что-то наши притихли... Посмотрите, Андрюша, пожалуйста, а то я своего сына хорошо знаю —наверняка куда-нибудь полез.
Андрюшка и Петр Никитович сидели рядом на диване и о чем-то тихо беседовали. Мальчик, увидев входящего в комнату Андрея, наклонил к себе голову Петра Никитовича и громким шепотом спросил:
— Дедушка, а что, дядя Андрей в футбол умеет играть?
— Умеет, а как же.
— В конце концов, —рассудительно сказал мальчик, —и в очках играть можно... они же на носу, а не ногах. А мне нравится у тебя, дедушка, —без промедления добавил он, —во-первых, можно с ногами на диване сидеть, а во-вторых, поговорить есть с кем... Дядя Андрей, —тут же перевел он разговор, —а это твое ружье висит?
— Мое.
— А ты что, солдат или охотник? — с уважением спросил Андрюшка и добавил с завистью: — Эх, мне бы такое! Дядя Андрей, возьми меня на охоту... Пожалуйста.
— Возьму, если мама отпустит.
— Не-е, —мальчишка сморщил нос и сокрушенно покачал головой, —мама не отпустит... Скажет, мал ты еще... Эх, а мне бы такое ружье!
Чай пили в большой комнате. На столе, покрытом белоснежной скатертью, стоял чайник и старый чайный сервиз.
— Дедушка, а ты когда елку будешь ставить? —Мальчик лукаво посмотрел на Андрея и мать. —Может, тебе помочь надо? Так ты мне так и скажи...
— Конечно, Андрюшенька, —обрадовался Петр Никитович, —приходи помогать... А может, —он посмотрел невидящими глазами на стол, —ты ко мне и Новый год придешь встречать? Приходи, малыш, мы с тобой поиграем, а потом я тебе сказки буду рассказывать.
— Ак вам на седьмой этаж Дед Мороз заходит? —подозрительно опросил Андрюшка и напряженно посмотрел на него.
— А как же, —серьезно ответил Петр Никитович, —каждый Новый год... Вот в прошлом году он дяде Андрею рубашку подарил, а мне шахматы... Приходи —и тебе что-нибудь подарит.
— Ой, что вы, Петр Никитович, —вспыхнула Наташа, —как можно? Не выдумывай, Андрей, вставай из-за стола и будем одеваться... и так засиделись.
— Наташа, —Андрей коснулся ее руки, —а в самом деле, приходите к нам на Новый год. Ну что вам... нам в одиночестве такой праздник встречать...
Она покраснела и как-то нерешительно посмотрела на сына.
—Мам, пойдем... — Андрюшка хитро наморщил нос и добавил: — Может, Дед Мороз и тебе подарок подарит!
— Кудряшова мне... Кудряшова... —Андрей прислушивался к еле слышному взволнованному голосу в телефонной трубке. —Андрея Петровича...
— Слушаю вас, Кудряшов у телефона, —крикнул Андрей, пытаясь перекрыть голосом шум и треск в трубке.
— Андрей Петрович? Здравствуйте... Смолягина звонит... Андрей Петрович, радость-то какая! Отыскался мой постоялец... Жив, оказывается... Приехал намедни с ребятишками в гости.
— Кто отыскался? Я не понял вас, Мария Степановна. Кто приехал и с какими ребятишками?
— Ну тот самый, которого я в погребе прятала. В школе он работает, на Украине, а сейчас приехал на каникулы. Лозовой его фамилия. Слышите меня, Андрей Петрович?
— Кажется, я вас понял... Отыскался тот самый человек, которого вы прятали в погребе и которого потом отвели в отряд?
— Да, да...
Андрей задумался и какое-то мгновение рассматривал телефонную трубку, словно мог в ней увидеть таинственного постояльца Марии Степановны.
Новость обрадовала его. Как-никак, отыскался живой свидетель трагической гибели отряда Смолягина. А может, этот человек внесет и в дело Дорохова какую-то ясность, ведь последние дни отряда, несомненно, проходили перед его глазами! Как только он остался жив, каким образом ему удалось спастись?
9
В дом Смолягиной Андрей постучал около двух часов пополудни. Мария Степановна открыла дверь сразу.
—Здравствуйте, Андрей Петрович, —радостно всплеснула руками она, —а мы вас ждали еще вчера. Долго спать не ложились... Да и поговорить о чем было: как-никак, после войны первый человек, который моего Тимошу последний раз видел, —она прикрыла глаза рукой. —Ой, да чего же мы в сенях-то стоим! Проходите в дом, Андрей Петрович, проходите.
В доме никого не было. Но по торжественной чистоте, по необыкновенному порядку чувствовалось, что в доме появились гости. В горнице, пожалуй, ничего особенного не изменилось, а вот в двух маленьких комнатах, что были справа и слева от русской печи, высокие кровати были накрыты чистыми рядками и еще стояло по одной раскладушке. В сенях Андрей разглядел четыре больших рюкзака и коричневый чемоданчик, наподобие тех, которые берут в дорогу командированные ненадолго люди. Кудряшов разделся и с радостью прошел в натопленную горницу. Сел на знакомый деревянный диван и, потирая замерзшие руки, поежился.
— Чайку, Андрей Петрович?
— С удовольствием.
Он молча прихлебывал из большой чашки крепкий чай, откусывая от куска сахара. Еще никогда он не пил такого вкусного, дарящего хорошее настроение чая!
— Андрей Петрович, — сказала Смолягина, —а я о вас сказала, что вы корреспондент газеты и книгу пишете о партизанском отряде...
— Почему?
— Да так... —Смолягина неловко потупилась и чуть слышно вымолвила: — Неудобно гостю сказать, что вы... Что подумает? Еще подумает, что не доверяю ему...
«А может, это и к лучшему? —подумал Андрей. —Зачем человека настраивать на другой лад? Приехал он в места, где когда-то воевал, встретил человека, спасшего ему жизнь, полон впечатлений, воспоминания нахлынули. Может, как раз в такой момент он и вспомнит какую-нибудь деталь, штрих, которого не хватает в деле о гибели отряда Смолягина».
— А где же они? —спросил Андрей, оглядывая горницу.
— На болота пошли. —Мария Степановна посмотрела на часы и негромко ахнула: — Господи, да уж три часа! Сей момент должны возвратиться... Вы уж не обессудьте, Андрей Петрович, обед ставить надо гостюшкам моим.
Последние слова Мария Степановна произнесла ласково, словно говорила о своих детях. Она неслышно поднялась со стула и принялась хлопотать около печи. Открыла заслонку, и по горнице пахнуло смолистым жаром и запахом кислых щей. Запах был такой смачный, что у Андрея невольно свело скулы, и он проглотил слюну. Мария Степановна, напевая, подхватила ухватом большой чугунок и вытащила его на край печи. Потом снова запустила ухват в печь и вытащила чугунок поменьше. Прикрыла печь заслонкой и, протянув руку вверх, открыла задвижку дымохода побольше.
Андрей думал о том, что этот приезд в сущности, совершенно чужого человека перевернул в жизни Марии Степановны Смолягиной все. Куда делась та тихая скорбящая женщина, которую увидел он в первое свое посещение Ворожеек? Откуда появилась эта жизнерадостность, материнская забота?
— Идут... —вдруг оказала Мария Степановна, останавливаясь посреди избы. Она торопливо поправила платье и провела рукой по седым волосам. И тут же в сенях что-то загрохотало, раздался веселый смех, говор, дверь в избу распахнулась, и в комнату вошли четверо ребят лет четырнадцати и невысокий человек в пожелтевшем командирском полушубке и шапке-ушанке.
— Ребята, ребята, —укоризненно, но весело произнес он, —а кто ноги будет вытирать? Мария Степановна, хоть вы на моих орлов повлияйте: совсем от рук отбились...
Ребята смущенно переглянулись, выскочили в сени и через минуту вошли обратно, но уже без валенок, в одних носках. Мужчина тем временем снял полушубок и аккуратно повесил на гвоздь возле двери, сверху приспособил шапку и длинный домашней вязки шарф. Пригладил редкие седые волосы и, достав из кармана пиджака пластмассовый футляр, вынул очки и бережно водрузил их на нос.
Андрей с любопытством рассматривал гостя. Лицо круглое, со смеющимся вздернутым носом и крупными хрящеватыми ушами. Через лоб тянется тонкая ниточка давно зажившего шрама, на переносице она пропадает и появляется снова чуть ниже левого глаза, спускается вниз по щеке и заканчивается красноватым рубцом. Плечи сутуловатые, как у человека, просиживающего много времени за столом. Синий костюм сидел на нем несколько мешковато, но чувствовалось, что владелец привык к нему и носит с удовольствием. Застиранная кремовая рубашка, а на ней дешевенький черный галстук на резинке.
— Ну и погодка, —произнес он, потирая руки, и только тут взглянул на Андрея. —Здравствуйте…
— Это Андрей Петрович Кудряшов, —быстро произнесла Смолягина, расставляя на столе тарелки, — из газеты... Помните, я вам рассказывала, Константин Павлович?
— Лозовой, —коротко представился тот и крепко пожал руку Андрею, —учитель истории... Вот приехал с ребятишками своими посмотреть на места, где когда-то воевал... Вернее, не воевал, а горя хлебал. Если бы не Мария Степановна, не сидел бы сейчас за этим столом, а лежал бы где-нибудь возле Выселок... —Он замолчал и, окинув взглядом притихших ребят, вполголоса продолжал: — Да, не каждый человек может так поступить, не каждый. А вы, Андрей Петрович, давно в газете?
— Недавно, —коротко ответил Андрей, —я был комсомольским работником до недавнего времени, писал, печатался.
— Что ж, писать, как говорится, дар божий. Успехов вам на этом поприще... Я слышал, будто вы хотите книгу писать о партизанах?
— Документальную повесть. Сейчас собираю материал, так вот и с Марией Степановной познакомился... И вас, Константин Павлович, буду просить помочь, если не откажете.
— Ну, помощник, положим, я плохой, а что знаю —все ваше... Ребята, помогите Марии Степановне, —негромко, но с силой сказал он. —В прошлом году, —снова повернулся Лозовой к Андрею, — мой класс занял первое место в Синельниковском районе по сбору металлолома. Нас премировали поездкой в Москву, а мы подумали с комсомольским активом и решили поехать по местам партизанских боев... Что ни говорите, Андрей Петрович, —понизил голос Лозовой, —а надо нашим ребятам не только рассказывать о героизме, но и показывать, где это и как было. Я в этом глубоко убежден...
Потом они обедали. Кислые щи, сваренные Марией Степановной, хвалили все и так долго, что хозяйка совсем смутилась от этих горячих и дружных похвал.
Лозовой вел себя свободно, но не развязно. Шутил, смеялся, но Андрею почему-то казалось, что делал он это ради Марии Степановны, которая радостно суетилась возле стола, то и дело вскакивала, чтобы еще что-то подать, что-то убрать. Андрей заметил, что Лозовой нет-нет да ласково, с трогательной заботой примет из рук хозяйки очередную ношу и вскользь укорит, чтобы не суетилась. Ребята вели себя за столом тихо, словно понимая, что что-то здесь не договаривается, словно чувствуя, какими незримыми нитями связаны их учитель и эта женщина.
После обеда школьники ушли гулять по селу, а Лозовой и Андрей, присев на низенькую скамейку около поддувала печи, закурили. Константин Павлович курил не торопясь, со смаком глотая дым, а затем выпуская его тоненькой струйкой в закопченную дыру. Пиджак он снял и остался в кремовой рубашке и галстуке. От всей его фигуры веяло чем-то таким школьным, что Кудряшов почти наяву представил, как он выходит к доске, на которой развешаны карты. На ходу кладет журнал на стол, потирает руки и, зорко оглядевши притихший класс, берет указку. Говорит он таким же тихим голосом, иногда прерывает урок шуткой, иногда строго смотрит на не в меру разговорившихся учеников и, чуть повысив голос, продолжает рассказывать.
—Да, Андрей Петрович, —неожиданно произнес Лозовой и посмотрел на Кудряшова, —хоть и недолго я был в отряде, но Тимофей Смолягин произвел на меня неизгладимое впечатление! Сильная личность и действовал на бойцов сильно... Ведь он был простым сельским учителем до войны! На фронт я ушел в первые дни войны из-под Харькова... Осталась жена, два сына в деревне... Попал в окружение, тяжело ранили при выходе... Очнулся —никого нет, лежу, в лесу тихо, только где-то далеко отзвуки боя. Понял, что наши прорвались и ушли, меня то ли убитым посчитали, то ли в пылу боя не заметили, что упал, —только никого нет... Встал, прошел несколько шагов, чувствую —падаю… Когда очнулся —не помню. Пополз, сколько полз, тоже не помню. Полз на лай собак, очевидно, деревня была близко. Очнулся от удара ногой в лицо. Поднял голову —фашисты! Бросили за колючую проволоку, а там таких, как я, тысячи полторы, и почти все тяжелораненые... Недели две прошло. То ли я живучий, то ли молодой просто был, но немного оклемался. Потом погнали на какой-то полустанок и погрузили в теплушки... Кто по дороге падал —пристреливали… —Лозовой вздрогнул, по лицу его прошла судорога. —Потом поезд тронулся, и повезли нас...
Лозовой достал новую сигарету и, прикурив от окурка, несколько раз крепко затянулся. Какое-то время он молчал, сидел задумавшись, словно еще раз переживая и осмысливая происшедшее с ним. Андрей тоже молчал, с нетерпением ожидая продолжения. Он понимал, что торопить нельзя, через силу сдерживался, чтобы не сказать: «Ну, а что дальше?».
—В теплушке вместе со мной был парень один... По-моему, его звали Олегом. Он где-то оторвал штырь металлический, и часа за два работы мы вынули из пола доску. Сидим, смотрим, а спускаться жутко, грохот, все мелькает, аж мороз по коже идет... Знаете, Андрей Петрович, —усмехнувшись, произнес Лозовой и посмотрел на Кудряшова поверх очков, —я уж к тому времени и в атаку ходил, и бомбежки видел, и сам убивал, и в меня стреляли, а тут такое безотчетное чувство страха сдавило сердце, что пошевелиться не могу... Олег спустился первый, долго висел, словно примеряясь, потом разжал руки и пропал в грохоте. Не знаю, повезло ему или нет, но после него решился и я... Была уже глубокая ночь. Повис я над землей, а руки разжать не могу... В ушах стук колес стоит, ветер бьет пылью и камушками... Потом, слышу, стук колес вроде реже стал. Понял, поезд на подъем пошел, и разжал руки. Лицо в кровь рассадил, ладони... Да вот след еще до сих пор, —Лозовой прошел пальцем по шраму на лице, —а вот потом промашку дал... С перепугу, наверное, вскочил, как только последний вагон прогрохотал надо мною, а меня с тормозной площадки фриц заметил и выстрелил. Меня отбросило с насыпи под откос. Отполз я в болото и отлежался. Гать нашел, ну и пополз по ней. Ночью полз, днем заберусь в кусты и отлеживаюсь. Голову и грудь кое-как перебинтовал чем попало... На вторую ночь выполз я на какой-то косогор. Обрадовался до смерти, что на сухое выполз. Нашел палку и заковылял и на колючую проволоку напоролся. Завыла где-то сирена, пальба поднялась, я снова в болото... Как мог быстро уполз, вскочил, даже шагов сто пробежал, потом у меня из раны на голове кровь хлынула, упал. Очнулся: слышу, собаки лают. Ну, думаю, пропал ты, Костя! От овчарок не уйдешь! Собрал все силы и побрел. Сколько шел и куда —не знаю. Помню, вышел на поляну и вижу, какая-то женщина хворост собирает. Я что-то крикнул... —Константин Павлович тяжело перевел дыхание и проглотил слюну, несколько раз сильно затянулся дымом. —Как все дальше было —убей меня бог, ничего не помню! Только через дней пять в себя пришел. Недели две я у нее отлеживался. А как почувствовал, что могу ходить, говорю ей, что, мол, так и так, хозяйка, спасибо вам, а мне надо к своим подаваться. Тут меня Мария Степановна и свела к девушке, что на краю болота жила. Груня, кажется, звали ее, а та к Смолягину в отряд переправила. Боец, конечно, из меня никудышный был —голова кружилась, рвало часто, но помогал, делал, что в моих силах было. Снаряжал магазины ребятам к автоматам, финки точил. Несколько раз в дозоры ходил... В тот день, когда отряд бой принял, я тоже в дозоре был. Фашистов заметил, издалека. Как было условлено, крикнул кряквой... Ну; а дальше такое началось, что небо с овчинку показалось. Мины рвутся, кругом очереди автоматные. Слышу, Тимофей командует: «Отходить всем по старой гати!» Мы туда, а там засада. Кинулись в топи, что в середине Радоницких болот. Сколько шли не знаю, только светать уже стало. Оглянулся: я один... Дня два отсиживался в болоте, потом вышел на сушь... Три дня ждал, что кто-нибудь из ребят выйдет —никого. Ну и тронулся я на восток. Через пару месяцев к своим вышел. На полковую разведку наскочил. Потом госпиталь, фронт. Кончил войну в Вене. Вернулся в свое село, а там никого... жену с детьми немцы в хате сожгли, в селе тоже кроме двух-трех стариков никого не осталось... Тяжко мне там было, вот и подался в Полтаву. Поступил в педагогический институт, окончил и пошел учительствовать. Так вот до сих пор и стою у доски... —Лозовой поднял на Андрея тяжелый, уставший взгляд, задумчиво поковырял кочергой в угольках. —Жениться не смог по-новой, так и коротаю жизнь бобылем... Спасибо, ребятишки у меня в классе хорошие... Заходят, не оставляют старика...
Лозовой замолчал. Наморщив лоб, он оперся на кочергу и, казалось, совсем забыл о присутствии Андрея. В избе было тихо, и только ходики мерно постукивали на стене. Света они не зажигали. Возможно, Лозовому было удобней так вспоминать далекие годы, а Андрею казалось неудобным встать и нарушить такую минуту.
— Не видел я смерти Тимофея Смолягина, но знаю —умер он как герой, —неожиданно глухо, с еле сдерживаемым волнением, выдавил Лозовой. —До сих пор простить себе не могу, что не ослушался его приказа и не остался рядом с ним... До сих пор простить себе не могу!
— Константин Павлович, —спустя некоторое время обратился к нему Андрей, —а что вы думаете о гибели отряда? Не странно ли то, что сразу, одним махом, погибает весь отряд? Пусть он был малочисленным, но они же все погибли во время боя... Значит, гитлеровцам кто-то помогал?
— В общем, конечно, тут, на первый взгляд, много странного, —согласился Лозовой и достал новую сигарету. — Отряд был малочисленным —раз, занимал, по военным понятиям, гибельную позицию —два, имел связь с Большой землей —три, а самое главное, он практически не вел боевых действий. Все это мне показалось странным, когда я попал в отряд... Но спрашивать, сами понимаете, Андрей Петрович, не принято. —Лозовой горько усмехнулся. — Хотя, конечно, могли бы доверять и побольше, все-таки, что ни говори, ели из одного котелка и не всегда досыта... Я как-то раз даже попытался сказать, что, дескать, позиция у нас хуже не придумаешь, да и место не ахти: болота, сырость. Но мне Тимофей так сказал: «Ты, Костя, вопросов не задавай. Базу отряда и его позицию выбирали соответственно его задаче. Понял? Вот так-то, парень!». Естественно, что после такого ответа вопросов у меня не возникало...
— Долго вы в отряде были, Константин Павлович? —как бы невзначай спросил Андрей, зевая и потягиваясь.
— Чуть больше месяца, а потом тот бой... Вы уж не обессудьте, Андрей Петрович, — неожиданно виновато улыбнулся Лозовой. —Мало что я вам могу рассказать об отряде...
— Ну, а о его бойцах? Ведь вы их знали.
— Даже и их мало... —Лозовой встал и, подойдя к двери, включил свет в горнице. Посмотрел на карманные часы, висевшие на ремешке в грудном кармане пиджака, озабоченно покачал головой, словно отмечая, что время позднее. —Устал я с непривычки, Андрей Петрович. Ребятам что: хоть целый день на ногах, и все нипочем, а в мои годы уже не побегаешь, стар стал.
— Далеко ходили сегодня?
— Да не очень, до болот и обратно. Посмотрели могилы... —Лозовой проглотил комок в горле, —товарищей моих... Рассказал я им немного, показал, где бой шел. Думаем сходить на то место, где Груни избушка стояла. Потом туда, где я выходил из болота. Может, удастся на базу пройти. Лед-то, по-моему, еще крепок. Ребята фотографировали. Приедем в школу, фотостенд устроим. Вы надолго сюда, Андрей Петрович? Может, с нами и сходите? А потом в газете сможете выступить: следы от этой войны долго люди будут находить...
— А к Дорохову не заходили? —негромко спросил Андрей, внутренне подобравшись, словно ожидал услышать нечто важное.
— А кто это? —удивился Лозовой и застыл посреди комнаты. —Не знаю такого...
— А разве Мария Степановна не рассказывала вам его историю? — в свою очередь удивился Кудряшов, вставая с перевернутой табуретки, на которой сидел возле поддувала. —Странно... Дорохов, как он говорит, тоже был в отряде, только не на болоте, а на берегу. Разведчиком партизанским... Вам разве не приходилось об этом слышать?
— Нет... —растерянно произнес Лозовой и дрожащей рукой снова надел очки. —Первый раз слышу. Послушайте, Андрей Петрович, да вы меня прямо к жизни заново возвращаете! Надо же такое — еще один мой боевой товарищ жив! Спасибо вам большое... это же надо! —Лозовой взволнованно заходил по горнице, невнятно говоря и жестикулируя.
Андрей не перебивал его. Он ждал, пока Константин Павлович успокоится, чтобы продолжать разговор. А Лозовой все ходил по горнице, и на его возбужденном лице были написаны неподдельное волнение и радость. Неожиданно он остановился и, вынув из кармана маленькую склянку, вытряхнул на ладонь таблетку и сунул в рот.
— Нитроглицерин, —тихо оказал он, виновато поглядев на Андрея, и покачал головой, — что поделаешь, Андрей Петрович, годы... А тут радость такая... Только, —он закрыл глаза и несколько мгновений сидел не шевелясь, ожидая, пока подействует лекарство, —только почему же Мария Степановна мне ничего об этом не сказала? Ведь мы так долго с ней говорили... И о Тимофее, и о ней самой. Непонятно... Может, забыла? Невозможно такое... А, Андрей Петрович?
— Тут сложная история, Константин Павлович, —Андрей помолчал, обдумывая ответ. —Во время войны, как утверждает Дорохов, он был послан Тимофеем Смолягиным на службу к фашистам. Сначала воду им возил... —тут Андрей замолчал, прикидывая, стоит ли говорить все, как было на самом деле, —часть у них стояла в районе Выселок какая-то секретная, вот он туда воду и возил...
— Да что, там же школа шпионская была! — вскрикнул Лозовой и тут же снова схватился за сердце. —Мы же только перед самым боем догадались об этом... Нам и задача была дана: обнаружить школу гестапо... Я же именно на нее напоролся в ту злополучную ночь, Андрей Петрович! Может, этот Дорохов как раз и был тем разведчиком, который раскрыл ее? Может, как раз он помог Тимофею раскрыть провокатора, которого к нам заслали? Так это же живой герой вашей будущей книги, Андрей Петрович!
Сердце Андрея сжалось от волнения, но перебивать беспорядочную речь он не торопился. Он знал по работе с людьми еще из комсомола, как важно дать человеку выговориться. Как важно уметь выслушать человека, не перебивая его, мысленно выстроить схему дальнейшего разговора. Слушая, Кудряшов сопоставлял сведения из архивов, обнаруженных белорусскими чекистами, с тем, что рассказала Лозовой.
— Какого провокатора? Все думают, что отряд погиб в результате карательной операции фашистов... Во всяком случае, это похоже на правду, —вымолвил он, когда Лозовой умолк.
— И я так думаю, Андрей Петрович, —негромко оказал Лозовой и, присев на диван, обхватил голову руками. —Потому что провокатор был разоблачен еще до боя... сообщить гитлеровцам расположение он не мог: новые люди за пределы острова не отпускались… Появился этот человек непонятно... Однажды утром я готовился заступать на боевое дежурство и ждал, когда со мной будет говорить Смолягин. У нас так было заведено: каждый, заступающий на дежурство, инструктировался командиром. Ждал, ждал, потом подхожу к комиссару, а он в этот момент вышел из командирской землянки. Подхожу и говорю, что так, мол, и так, боец Лозовой готов заступить, а он вдруг перебил меня и говорит: «Слушай, Лозовой, ты можешь оказать первую помощь раненому?» Ну я докладываю, что прошел курсы санинструкторов в свое время и, если медикаменты есть, то могу. Комиссар огляделся и говорит: «Заходи в нашу землянку, и чур — держи язык за зубами!». Захожу. На топчане лежит парень в порванном красноармейском обмундировании, в крови весь... Снял остатки гимнастерки, вижу —два пулевых ранения. Одно в голову, другое в область живота. Дела плохие: бредит, жар. Говорю, обращаясь к Смолягину: «Товарищ командир, не жилец этот парень...» Только сказал, как он глаза открывает и шепчет: «Врешь, выживу...» —и снова потерял сознание. Действительно, через денек стало ему получше. Оказалось, что я с первого взгляда не рассмотрел его ранения, на животе верхние ткани задеты, а на голове контузия от пули... близко пролетела, вот у него и вздулась кожа, а потом лопнула... Сами понимаете, Андрей Петрович, какой из меня лекарь за двухнедельный курс санинструктора... —Лозовой усмехнулся, зло сощурил глаза, хмыкнул. —Все продумали, сволочи! Даже раны изобразили, словно его в упор расстреливали. Потом начал он рассказывать, как из лагеря военнопленных бежал, как поймали его, как расстреливали... Такую историю рассказал, что хоть тут же его к награде представляй! Ну, я так думаю, командир все-таки решил его проверить. И точно —поймали его через неделю около командирской землянки, подслушивал, гад! Провокатор оказался... —Константин Павлович передернул плечами, и брезгливая гримаса пробежала по его лицу. —Ну, разговор в отряде с ним был короткий —вывели ночью на гать и без стрельбы убрали... Да, наверняка это помог отряду наш разведчик. Уточнил, выяснил все... Нет, Андрей Петрович, завтра же иду к Дорохову... завтра же! И ребят с собой всех возьму: пусть послушают рассказ старого партизана... Но только почему Мария Степановна и словом о нем не обмолвилась?
— А я же говорил, что история... —Андрей помолчал, —Дорохова непростая... Понимаете, Константин Павлович, он служил у оккупантов лесничим. Служба Дорохова у фашистов налицо, а подтвердить его участие в отряде некому... Погиб отряд, никого в живых не осталось... Кроме вас...
Лозовой прошелся по горнице, остановился около мерно тикающих ходиков и потрогал гирю, подвешенную вместо груза. Слегка поправил ее, потом повернулся и, выдохнув воздух, тихо сказал:
— Самое страшное, Андрей Петрович, что и... ну я тоже о нем ничего никогда не слышал... Понимаете меня? Не слышал!
10
— Здравствуй, Андрей свет Петрович, —Петров пожал Кудряшову руку, —полковник сейчас будет. Присаживайся.
Андрей прошел к столу и сел напротив Петрова. Раскрыл папку с документами, хотел что-то сказать.
— Потерпи, Андрей Петрович, —лукаво произнес Петров, —вижу, что неймется... Давай лучше у полковника кабинет проветрим.
Он распахнул настежь окно, и в прокуренный кабинет клубами ворвался морозный воздух, захлопали шторы, из пепельницы посыпался па стол пепел.
— Ему ж курить совсем нельзя, —ворчал Геннадий Михайлович, — сердце... и ранение у него в легкое было очень серьезное. Говоришь, говоришь...
— Простите, Геннадий Михайлович, —Андрей решился задать давно мучивший его вопрос. —А вы давно полковника знаете?
— Давно... А почему это тебе в голову пришло? —удивился Петров и внимательно посмотрел на Андрея.
— Да так... мне кажется, что вас связывает очень давняя дружба. Я бы сказал, боевая, что ли...
— Психолог, —Петров улыбнулся. —Во время войны я у него связным был... И было мне тогда тринадцать годков...
Дверь распахнулась, и в кабинет стремительно вошел Росляков. На середине комнаты он остановился и поежился.
— Геннадий, опять твои фокусы с окном?
— Уже закрываю.
Владимир Иванович с ходу опустился в кресло, вытащил сигарету и закурил.
— А где Егоров? Позови его, Андрей, пожалуйста.
Через минуту все были в сборе, и Росляков, закуривая вторую сигарету, спросил:
— Кто начнет?
— Разрешите мне, Владимир Иванович?
— Начинай, Андрей Петрович.
Андрей рассказал о беседе с Лозовым, повторил некоторые, на его взгляд, интересные, детали рассказа Смолягиной и Дорохова.
— Так... А твое какое мнение?
Андрей помолчал, собираясь с мыслями.
— Понимаете, Владимир Иванович, что-то в рассказе Лозового не вяжется с теми данными, которыми мы уже располагаем... Мы точно знаем, что фашисты переполошились из-за исчезновения тела расстрелянного курсанта Лося. Иначе бы они не стали проводить операцию «Лесник». Выяснилось также, что в отряд Смолягина приблизительно в одно и то же время попадают два неизвестных человека: Лось и Лозовой...
— Если, конечно, Лось попал в отряд, —негромко вставил Петров. —Точных сведений нет. Даже Дорохов утверждает, что спасенный им парень дошел до отряда... Мне также кажется, что такой опытный командир, как Смолягин, обязательно бы привлек Дорохова для опознания спасенного им человека.
— Резонно, Но... продолжай, Андрей.
— Мы знаем, что отряд Смолягина погиб в результате предательства, по-моему, предателя нужно искать среди людей, которые оказались в отряде незадолго до его гибели. Это или Лозовой, или курсант Лось… Могло гестапо для полной маскировки своего агента, по версии Лозового, имитировать расстрел агента?
— Могло, —Росляков встал и прошелся по кабинету, —такие случаи были... Но здесь нельзя сбрасывать со счетов еще одного свидетеля — Дорохова. А почему фашисты не могли использовать его? Как, Геннадий, думаешь?
— Андрей Петрович верно мыслит, но и не учитывать вашу версию нельзя.
— Тогда будем разрабатывать все три, —полковник поморщился, потирая рукой грудь, —а к Лозовому и Дорохову прошу повнимательней отнестись... Уж больно мне не нравится то, что они друг друга не знают. Вопросы есть? Что у тебя, Егоров?
— Владимир Иванович, есть интересные сведения из архивов контрразведки «Смерш» за 1943 год... —Игорь достал из папки несколько листов бумаги. —Есть сообщение, что контрразведкой «Смерш» в начале 1943 года обезврежены две группы диверсантов, которые проходили обучение в разведывательно-диверсионной школе Н-125. Интересно то, что контрразведка «Смерш» обезвредила эти две группы при активном участии бывшего курсанта этой школы —бывшего лейтенанта Красной Армии Сонина Юрия Ивановича, который передал контрразведке словесные портреты, клички, фамилии и приметы шпионов, а в некоторых случаях и предполагаемые маршруты заброски и места их действия... К сожалению, никаких сведении об этом человеке больше найти не удалось...
Росляков и Петров переглянулись, Андрей вскочил на ноги.
— Владимир Иванович, а вдруг это Лось?
Росляков добродушно погрозил ему пальцем.
— Не торопись, боец, не торопись... Ты проверял Сонина по архивам Министерства обороны?
— Есть несколько человек, у которых полностью совпадают фамилии, имена и отчества... даже год рождения.
— Кто из них жив?
— Никто... Четверо погибли в боях за Родину, а пятый умер в 1943 году от ран в эвакогоспитале...
— Личные дела запросили?
— Да, Геннадий Михайлович.
— Владимир Иванович, —Андрей снова вскочил, —этот Сонин, если он Лось, должен в 41 или 42 году пропасть без вести... Ведь как-то он очутился в разведшколе гестапо... Может, он в плен попал... Следы должны остаться в личном деле!
— Соображаешь... Егоров, скрупулезно проверь все факты... Найди этот эвакогоспиталь, где он дислоцировался на день смерти Сонина, где Сонин похоронен, и разыщи сведения, которые он сообщил контрразведке... словесные портреты и все остальное. Это очень важно!
Когда Росляков и Петров остались одни, Владимир Иванович вытащил из стола маленький пузырек и выпил подряд две таблетки.
— Ты бы хоть курил поменьше! Владимир Иванович, пожалей себя-то... не мальчишка ведь!
Росляков медленно с вымученной улыбкой растирал грудь.
— Под крышкой отдохнем, Гена, работать надо... Об одном мечтаю, чтобьг сил и жизни хватило всех этих «хлыстов» найти... Чтобы все предатели свое получили!
11
— Игорь, —сказал Андрей, входя в комнату, —спасибо тебе, дед, что моего отца навещал... Вот неладно получилось —только уехал, как он заболел... Простыл, наверное, стоя на балконе. Он, когда меня дома нет, на улицу боится один выходить. Оденется, поставит стул на балконе и сидит, слушает, как машины по улице идут, как прохожие разговаривают... А там сквозняк, понятное дело, вот и простыл. Спасибо, Игорь.
Игорь поднял на него глаза от кипы бумаг, которые он подшивал в папку, и, лукаво улыбнувшись, пробурчал:
—Ишь, спасибо... спасибом не отделаешься! Беги в гастроном и покупай... коробку конфет Наталье. Мы с ней дежурство установили: пока я с ее Андрюхой вожусь, она по магазинам бегает и по аптекам... Андрюха-то все эти дни у меня дома был. Я его и в сад отводил... Мне что: что одного, что двоих...
12
Полковник пришел на работу, как всегда, рано. Владимир Иванович любил эти утренние часы в пустом здании Управления. Можно спокойно посидеть и обдумать текущие дела, просмотреть бумаги и почту, наметить план на день. И еще он любил достать из портфеля термос и, налив в большую эмалированную кружку крепчайшего кофе, который заваривала ему дочь, медленно попивать его, то и дело ставя кружку на стол для того, чтобы перевернуть лист в большой коричневой папке с документами. Росляков вошел в кабинет, разделся, пригладил волосы и, взяв портфель, подошел к столу. Раздвинул пошире зеленые шторы на окнах, открыл настежь форточку. Вынул из кармана кожаный футлярчик с ключами и, отперев сейф, достал папку с материалами по делу отряда Смолягина. Вечером он, конечно, не успел прочитать ничего и решил заняться этим с утра.
Владимир Иванович отхлебнул кофе из кружки и раскрыл папку. Читал он внимательно, возвращаясь и по нескольку раз перечитывая прочитанное. Дело подвигалось медленно, и он уже дважды подливал себе кофе, несколько раз начинал курить, но, положив сигарету на край пепельницы, забывал о ней, и та гасла, и тогда он доставал из лежавшей на столе пачки новую и снова закуривал.
Раздался телефонный звонок.
— Росляков слушает.
— Товарищ полковник, докладывает дежурный по Управлению капитан Егоров.
— Слушаю вас, капитан.
— Только что по городскому телефону звонил гражданин Лозовой: просит его принять по личному делу.
— Кто?
— Лозовой Константин Павлович, —еще раз повторил дежурный и замолчал.
Росляков даже поморщился: несколько мгновений тому назад он как раз думал об этом человеке, и тут его звонок.
— Выпишите ему пропуск, капитан, и пусть кто-нибудь из работников проводит в мой кабинет.
Владимир Иванович задумчиво положил трубку и некоторое время сидел неподвижно. Странное чувство овладело им, совсем как в детстве: малышу загадана загадка, и он чувствует, что разгадка вертится на кончике языка, а отгадать не может.
Полковник не спеша завязал папку и спрятал в стол. Выбросил окурки в урну.
Раздался стук в дверь, и полковник вышел из-за стола.
— Войдите.
Дверь открылась, и в комнату вошел человек в коричневом костюме. Он близоруко прищурился и неторопливо протянул руку Рослякову.
— Лозовой Константин Павлович, учитель истории из пятой средней школы Синельниковского района Днепропетровской области.
— Росляков Владимир Иванович. —Полковник жестом показал на стул рядом со столом и, усевшись в кресло, продолжил: — Слушаю вас, Константин Павлович.
Лозовой не спешил. Он внимательно оглядел полковника и, достав очки из футляра, стал их протирать, незаметно разглядывая кабинет.
— Привела меня к вам... —он на секунду задумался, —необычная история... Видите ли, Владимир Иванович, воевал я в этих местах, в отряде Смолягина, чудом остался жив, всю жизнь думал, что один уцелел... А оказалось, что нет... Не один.
— Это тот отряд, —словно вспоминая, спросил Росляков, —который, кажется, воевал на Радоницких болотах?
—Он самый, —подтвердил Лозовой, —отряд почти весь погиб, кроме меня, Марии Степановны Смолягиной и Дорохова, не знаю, как его звать... Ну, сначала я хотел бы сказать, почему я тут очутился через столько лет. Мы ведем в школе большую работу по военно-патриотическому воспитанию. Прошли с пионерами и комсомольцами местами боевой славы по всей области. Создали музей боевой славы... И как-то однажды меня вдруг кольнуло: «Что ж ты, браток! Неизвестных героев разыскиваешь, а своих друзей по оружию не можешь навестить и поклониться им?» Крепко мне эта думка в голову запала, а тут еще и поездку в Москву мы завоевали... И решили мы с комитетом комсомола поехать не в Москву, а в края, где я когда-то воевал. Вот таким образом я очутился так далеко от родных мест.
Владимир Иванович понимающе кивнул головой и пододвинул гостю пачку сигарет.
— Не ожидал я никого увидеть в живых, —продолжал Лозовой, как бы размышляя вслух, —не надеялся. И вдруг радость — жива Мария Степановна Смолягина, жена моего командира. Человек, спасший мне жизнь, —голос у Лозового предательски дрогнул, он закашлялся. —Сколько мы с ней проговорили, сколько вспомнили... да и поплакали, что скрывать, не дети мы, а вот слез не удержали... —Он задумался и, приподняв очки, судорожно вытер лицо обеими ладонями, словно избавляясь от ненужных сейчас воспоминаний. —Трудно воспоминания даются, Владимир Иванович, да еще такие... да... Ну, ладно, как говорится, ближе к делу... Так вот, дня через два приехал журналист из вашей областной газеты, фамилию не помню, а имя, кажется, Андрей. Растревожил он мне душу, —усмехнулся Лозовой, —хочет, понимаете, книгу написать о Радоницких болотах, а вернее, о нашем отряде... Ну, это его дело. А меня, честно говоря, это немного задело, как может человек писать о том, чего он никогда не видел, и не дай бог ему увидеть!.. Вы простите меня, Владимир Иванович, я отвлекаюсь все время...
— Ничего, ничего, продолжайте, пожалуйста, —Росляков встал и, достав из шкафа еще чашку, налил себе и Лозовому кофе. —Дочка варила... Извините, —Росляков взял трубку телефона. —Росляков слушает.
— Владимир Иванович, —послышался в трубке голос Петрова, —я слышал у тебя гость... Хотел бы присутствовать, не возражаешь?
— Заходи.
Петров появился в кабинете через минуту, и, словно не замечая Лозового, прошел сразу к столу.
— Познакомьтесь, мой заместитель Петров, —представил его Росляков, —а это, Геннадий Михайлович, не поверишь —один из бойцов отряда Смолягина.
— Что? —Петров внимательным взглядом окинул с ног до головы Лозового. —А мы думали... Здравствуйте.
— Добрый день, —Лозовой смущенно улыбнулся. —Так вот вышло...
— Константин Павлович пришел к нам по делу, —негромко произнес Росляков, снова опускаясь в кресло. —Ты, Геннадий Михайлович, бери стакан с подоконника и присоединяйся к нам кофейничать.
Петров налил себе кофе и сел в кресло у окна.
— Так вот, Владимир Иванович, —продолжал Лозовой и, собираясь с мыслями, сделал несколько глотков из чашки, —растревожил он мне душу своими расспросами об отряде, и я ему много порассказал —человек книгу собирается писать, ему нужен материал, естественно... А потом пожалел, что рассказал... —сокрушенно закончил Лозовой и отпил кофе. —Понимаете, сказал он мне, что еще один человек из отряда уцелел, некто Дорохов... Очень я обрадовался, тем более, что Андрей сказал, что он разведчиком был у Смолягина... Ну, думаю, встретимся, поговорим... душу отведем... Потом узнаю, что этот человек подозревается односельчанами в пособничестве гитлеровцам, потому что не нашлось свидетелей того, что он был послан на службу к фашистам Смолягиным. Честно говоря, —Лозовой шумно выдохнул, —хотелось мне прямо ночью пойти к нему. Чем черт не шутит, а вдруг я видел этого человека в отряде и смогу подтвердить, что он работал у немцев по заданию! Что ни говорите — судьба человеческая! —Лозовой нервно потер подбородок и поглядел на Рослякова. —Ну, на следующий день прямо с утра помчался на болота. Пришел в избу, поздоровался, представился. Дорохов в это время что-то стругал ножом около стола. Посмотрел на меня исподлобья, буркнул в ответ, положил нож на стол и стал внимательно меня разглядывать, словно изучать. Взгляд у него... —Лозовой поморщился, —неприятный осадок какой-то оставляет в душе... Сидит, смотрит и молчит, словно спрашивает, а что тебе нужно-то от меня? Я и так с ним и эдак —молчит, словно воды в рот набрал. Я рассказал ему свою историю и то, как меня Мария Степановна спасла и как я в отряд попал и как спасся. Молчит. Потом встал, достал из печи чугунок с тушеной картошкой, из сеней принес бутылку водки. Сели за стол, выпили, и снова молчит. Я, честно говоря, вообще не пью—сердце, а сел за стол с единственной целью поговорить. Не вышло ничего... Потом пошел он меня провожать. Довел до поворота тропинки, подал руку, повернулся и поковылял обратно, я в другую сторону пошел... Что за человек! Спросил я у него, дескать, кем был в отряде? «Лесничим», —ответил и все... Пришел я домой, а на душе так тягостно... Чувство такое, словно я видел его уже. Всю ночь провалялся в кровати, а под утро вспомнил, где я его видел. Перед боем, за день до боя, сидел я в дозоре —приказ Смолягина был такой: наблюдать и только наблюдать. Тревогу поднимать только в том случае, если пойдут фашисты. Сижу, туман рассеялся, когда вижу, в камышах двое идут. О чем говорят, не слышно было. Один высокий, худой, уши заметные, из-под шапки выглядывают... Второй кряжистый, сильно хромал. Дорохов был это, Владимир Иванович, он самый...
— Вы точно помните, Константин Павлович? —быстро переспросил Петров, приподнимаясь в кресле. —Это очень важно!
— Долго я думал, —покачал головой Лозовой и совсем тихо продолжил: — но чем больше припоминал, тем увереннее становился —это был Дорохов, кто второй —не знаю. А вот с ним Дорохов.
Петров и Росляков переглянулись. Геннадий Михайлович подошел к Лозовому.
— Константин Павлович, могли бы вы вспомнить все о последних днях отряда... Не было ли каких происшествий?
— Были. Провокатора мы разоблачили за неделю перед боем. Я, честно говоря, после разговора с Андреем подумал, уж не Дорохов ли помог Тимофею этого гада разоблачить, а потом задумался. Помню, тот гад ползучий говорил, что работал с каким-то агентом по кличке Лесник... Вот почему я пожалел, что этому журналисту так много рассказал... Утром не выдержал и к вам прямо. Ох, чую я, что неладно здесь что-то с этим самым Дороховым. Вы поймите меня правильно, товарищи, может, я преувеличиваю что-то, но, знаете, душа старого солдата покоя не дает... Может, показалось мне, так вы уж не ругайте меня —поймите...
— Что вы, Константин Павлович, вы поступили правильно. Проверим, разберемся... Спасибо вам за информацию. Не волнуйтесь, продолжайте с ребятами ваши поиски.
Когда Лозовой вышел, они долго сидели молча. Потом Петров поднял трубку и набрал номер.
— Кудряшов? Андрей, пошли запрос в Управление комитета по Днепропетровской области с просьбой собрать сведения о Лозовом Константине Павловиче, учителе... Да? Ну, спасибо.
Петров положил трубку и, улыбаясь, повернулся к Рослякову.
— Кудряшов позавчера направил запросы по Лозовому о подтверждении военной службы... и еще... на родину Лозового отправлен запрос с просьбой но фотографии опознать его среди старожилов деревни, в которой он родился и проживал до войны. Так-то вот, Володя!
13
Ночь выдалась ветреной. Изредка сквозь прогалины в облаках выглядывала озябшая луна и тут же снова пряталась. Ветер срывал с сугробов колючий мелкий снег и гнал его вдоль темных улиц. На центральной улице Геранек было светлей. Фонари, расставленные довольно часто, освещали ряд четырехэтажных домов, площадь и здание райкома партии, которое стояло немного в глубине от проезжей части.
Человек, который шел по центральной улице районного центра, этого не замечал. Он, видимо, устал и шел медленно, сильно прихрамывая, то и дело останавливаясь и отдыхая. Около одного из домов он встал, молча глядел на темные окна, словно прикидывая, заходить или не заходить. Потом, решившись, толкнул дверь парадного и стал подниматься по лестнице. На третьем этаже он остановился и нерешительно позвонил. Ответа не было, и тогда он снова поднял руку и быстро прикоснулся к кнопке звонка. Через несколько минут за дверью послышалось шарканье ног, и басовитый, хриплый со сна мужской голос недовольно спросил:
— Кто там?
— Это я, Виктор Матвеевич, Дорохов...
Дверь распахнулась, и Прохоров удивленно и тревожно посмотрел на позднего гостя.
— Здравствуй, Василий, что-нибудь случилось?
Дорохов, не ответив, шагнул через порог. Развязал шапку и огляделся.
— Виктор, дай веник снег обмести.
Он вышел в коридор и долго, старательно обметал снег. В прихожей разделся, присел на стул, натужась, снял сапоги. Все это время Виктор Матвеевич молча его рассматривал. Он слишком хорошо знал Дорохова, чтобы думать, что тот зашел к нему среди ночи просто так. Значит, что-то случилось.
На шум из комнаты выглянула заспанная жена Прохорова Клавдия Даниловна, машинистка из районной газеты. Она кивком ответила на приветствие Дорохова и, зябко запахивая цветастый халат, капризно сложила губы:
— Витя, зайди на минуточку... —А когда Виктор Матвеевич вошел в комнату, злым шепотом продолжила: — Слушай, когда это, наконец, кончится? Люди спать легли, завтра рабочий день... Можем мы отдохнуть? Мало того, что у нас его дети живут, так он еще и по ночам надумал врываться... Наверняка напился в городе, а ночевать...
— Клавдия! — Виктор Матвеевич так глянул на жену, что та словно поперхнулась. —Запомни раз и навсегда —не лезь в наши с Василием отношения! Тебе этого никогда не понять. Раз пришел Василий среди ночи, значит, так надо... Ложись спать, я сам все сделаю...
И он, не глядя на жену, вышел в прихожую.
— Раздевайся, Василий, вот возьми шлепанцы. Снимай брюки, мокрые, поди, насквозь, надень мои старые...
— Ты извини меня, Виктор, что я так... вот и Клавдия Даниловна недовольна. Я поговорю с тобой и пойду потихонечку...
— Куда ты пойдешь? —повысил голос Виктор Матвеевич. —Двадцать верст киселя хлебать? Раздевайся, здесь я хозяин.
Когда Дорохов переоделся, они прошли на кухню. Виктор Матвеевич достал из холодильника колбасу, сыр, консервы. Зажег газовую плиту и поставил на огонь сковородку с котлетами. Посмотрел на Дорохова, зябко подергивающего плечами, и достал из шкафа початую бутылку водки. Налил полный стакан, протянул гостю.
— Пей.
Дорохов сконфуженно покашлял. Нахмурясь, осторожно опрокинул в рот. Несколько мгновений сидел не дыша, затем отломил кусок хлеба, понюхал и бережно положил на тарелку.
— Ешь, не стесняйся, —Виктор Матвеевич пододвинул ему тарелку с колбасой. —Проголодался небось... Как Варвара поживает?
Дорохов молча взял кусок колбасы и, положив его на хлеб, откусил большой кусок. Ел он, как всегда, не торопясь, каждый раз перед тем, как поднести бутерброд ко рту, старательно его оглядывал, словно боялся, что на нем окажется соринка.
Виктор Матвеевич его не торопил и, хотя ему до смерти хотелось спать, а завтра предстояло решить кучу неотложных дел, он изо всех сил старался не показать вида, что Василий пришел не вовремя. Он молча смотрел, как ест его гость, как потом пьет чай, не спеша и отдуваясь, как бережно сметает хлебные крошки в широкую загорелую ладонь, отправляет в рот и долго жует, словно перемалывает. Наконец Дорохов вытер тыльной стороной ладони рот и негромко произнес:
— Спасибо, значитца, тебе, Виктор Матвеевич...
Они закурили. Дорохов курил сигарету неумело, брал ее двумя пальцами, словно она была стеклянная и могла разбиться. Виктор Матвеевич затягивался жадно, стараясь дымом развеять дрему, которая все сильнее охватывала его.
— Так вот, Виктор Матвеевич, —начал Дорохов, докурив сигарету, —неладно у нас что-то. По болоту люди лазают. Я давеча сам следы видел...
— Ну и что? —чуть раздраженно и устало сказал Виктор Матвеевич. —Наверное, это тот учитель с Украины, что с ребятишками по местам боевой славы путешествует. —Прохоров встал и прошелся по кухне. —Он и у меня в райисполкоме был... Да и нам в укор —сколько лет прожили, все местные, а никто не догадался погибшим партизанам памятник поставить. А он через столько лет, —Виктор Матвеевич покачал головой, —нашел все-таки... Надо же, какой мужик деликатный —говорили с ним о том, о сем, и только в конце разговора об этом заикнулся. Говорит, стоят могилы около болота, никто туда не ходит. Говорит, хорошо бы памятник поставить в центре Ворожеек и неизвестные могилы перенести туда же... А мы... —Виктор Матвеевич посмотрел на Дорохова и замолчал.
Дорохов сидел, не шевелясь, наклонив голову, казалось, он не слушает Прохорова, и только набрякшие вены на лбу выдавали напряжение. Глаза его были прикрыты, он еле заметно раскачивался корпусом на стуле, словно какая-то знакомая и острая боль внезапно пронзила его.
— Что с тобой, Василий? —озабоченно спросил Прохоров, кладя руку ему на плечо. —Заболел, что ли?
— Говоришь, учитель хочет могилы в центр села перенести? — не отвечая на вопрос, спросил Дорохов, поднимая на него тяжелый взгляд. —А зачем это надо? Ребята там погибли... Там и лежат вот уже тридцать годов. И на кой ляд их беспокоить? Кому они мешают?
— Не мешают, —повысил голос Прохоров, —а надо сделать так, чтобы память о них жила...
— А что она, не живет? — в упор спросил Василий Егорович, и впервые за весь разговор в его голосе зазвенела жесткая и негодующая нотка. —Мне учитель-то тоже об этом говорил. О памятнике, значитца. Я, по правде говоря, не поверил, а сейчас вижу, что не шутковал он... —задумчиво пробормотал Дорохов,
— Так ты ради этого и шел двадцать верст пешком? —недовольно поморщился Прохоров и зевнул. —Ошалел ты, что ли, на старости лет, Василий! Никто не собирается именно сейчас переносить могилы в центр Ворожеек. Это дело не простое, и до весны никто заниматься им не будет... И ты не волнуйся, не прыгай... Сейчас для тебя не это главное. Главное, —Виктор Матвеевич внимательно и строго посмотрел на насупившегося Василия, —чтобы разобрались в твоем деле.
Дорохов вздрогнул и с тревогой посмотрел на него. Он был уверен, что о его приходе в приемную Управления госбезопасности никто не знал.
— Что смотришь? — спокойно продолжал Прохоров. —Знаю я все. А знаю потому, что сам там был и просил за тебя. Сиди спокойно на своем болоте и жди, когда разберутся с тобой... А учитель этот, кстати, делает большое и нужное дело — память о героях не должна исчезать. Я, честно говоря, думал и надеялся, что поможет он и в твоем деле... Послушай, —он неожиданно горячо и с болью посмотрел на Дорохова, —неужели ты его не помнишь? Ну, может, видел когда-нибудь, встречал в отряде? Так...
Василий Дорохов молча курил, не поднимая головы и сумрачно разглядывая ноги в серых домашних носках. На его лице застыло хмурое и тревожное выражение, словно он был недоволен этим разговором, словно он разбередил зажившую рану.
— Ну, никак я не могу взять в толк, почему о тебе не знает ни Мария, ни этот учитель?
— Да я в отряде-то не был ни разу... Откудова я мог его видеть? — с досадой воскликнул Дорохов и тут же испуганно приложил ладонь ко рту. —Меня Тимоха-то обычно в камышах встречал около кривой березы. Поговорим и расходимся, —почти шепотом закончил он и замолчал.
На лице Дорохова застыло какое то горькое и безнадежное выражение, он вдруг понял, что его мечта и надежды рушатся и в сердце заходит знакомая боль и обида на самого себя, на свою несчастливую судьбу.
Василий Егорович вспомнил, как сегодня днем к нему пришел незнакомый человек и, назвавшись участником партизанского отряда Смолягина, долго рассказывал о себе, о Тимофее, Марии, о своем спасении после боя. Он говорил, а Дорохов не знал, как поддержать этот разговор, мучительно молчал, не имея силы рассказать о своей доле, чтобы не оттолкнуть от себя. Потом Василий Егорович долго смотрел вслед Лозовому, который уходил по еле заметной тропинке в сторону Ворожеек, и думал о том, что тот, не питая к нему никакого зла, больно ударил в самое незащищенное место, словно поставил точку в конце длинного, нескладного предложения, до того запутанного, что точка оказалась для него спасением.
«Пришел человек, —думал Дорохов, не отрывая взгляда от одинокой строчки следов на снегу, —пришел с надеждой увидеть товарища, а увидел меня... А мне тоже хотелось поговорить, вспомнить... Эх, почему я такой неладный! И сам словно в нужник провалился, и человека расстроил!»
Не мог после этого Василий Егорович работать, он слонялся без дела по двору, курил, потом вдруг собрался и, ни слова не говоря жене, зашагал к Ворожейкам. Шел и думал. И чем больше думал, тем больнее и больнее становилось ему.
— Ладно, Василий, —прервал его размышления Прохоров, отчаянно зевая, —давай спать укладываться...
Легли они в большой комнате. Виктор Матвеевич, чтобы не тревожить жену и детей, лег на раскладушке, а Дорохову постелил на узкой неуклюжей кушетке, которую купила его жена, уверяя, что это настоящее «ретро».
Потушили свет, но Виктор Матвеевич не мог заснуть. Он ворочался, кашлял.
— Витюха, —послышался шепот с кушетки, —а как мои-то?
— Ничего, отличники оба... Гришатка вымахал с версту...
— Я бы.. того... —Василий Егорович сел на кушетке, —посмотрел бы...
— Только тихо. В маленькой комнате они... Не разбуди.
Дорохов встал и босиком подошел к двери, приоткрыл ее. В маленькой комнате, которую Виктор приспособил под кабинет, стоял диван-кровать. Свет от уличного фонаря проникал сквозь незадернутые шторы и высвечивал в темноте головы его сыновей. Дорохов на цыпочках вошел и остановился около дивана. С краю спал Гришатка. Его взлохмаченные волосы выделялись на подушке крупными завитками. Он осунулся с тех пор, как его видел Дорохов, чувствовалось, что вытянулся и стал еще угловатей. Гришатка чуть улыбался, и от этой улыбки у Дорохова поднялся тяжелый и горький комок в груди, он сел на пол и прислонился щекой к дивану, словно стараясь обнять его, прижать к сердцу.
Виктор Матвеевич, стоя в дверях, смотрел на Дорохова, на его неестественно вытянутую ногу и чувствовал, как к горлу подкатывает старая, знакомая боль.
14
Андрей ввалился в кабинет начальника райотдела милиции, молча плюхнулся на продавленный диван и виновато посмотрел на изумленного капитана милиции, который пил чай из огромной синей чашки с цветочками. Фролов встал из-за стола и, не говоря ни слова, налил из чайника, стоявшего на полу, еще одну чашку, только красную, но с такими же лихими цветочками. Бросил туда кусков пять сахара, посмотрел на Андрея и добавил еще три, размешал и сунул в красные, окоченевшие руки Андрея.
Кудряшов глотал горячий чай, не чувствуя ни вкуса, ни сладости, он отогревался. На второй кружке Кудряшов смог поблагодарить капитана.
— Спасибо, Михаил Семенович, чуть богу душу не отдал...
— Где же ты так промерз, Андрей Петрович? —Фролов добродушно усмехнулся. —Сказал бы мне, я бы тебе штаны на меху выделил для твоих поездок.
— Не говори, Михаил Семенович, — сокрушенно покачал головой Кудряшов. —Сначала был в Плетнево, потом через болото прошел к Дорохову, но заходить не стал, а пошел прямо в Ворожейки...
— Крюк будь здоров, — согласился Фролов. —Чего это тебя понесло? Мог бы и на автобусе доехать.
— Долго ждать.
— По местам боевой славы прошелся... —усмехнулся Фролов, подливая Андрею в чашку кипятку.
— А это как понимать? —удивился тот, доливая заварки.
— Как понимать, так и понимай... —опять усмехнулся Фролов, —учитель по такому маршруту ходил...
— Лозовой?
— Он самый...
— А ты откуда знаешь?
— Как не знать. Он сам ко мне в милицию приходил и просил помочь с ночлегом в этих местах... Я вместе с ним и объездил эти деревни и договаривался с жителями. Не бросишь ведь на произвол судьбы —с детьми путешествует.
— Это верно, —согласился Андрей, окончательно пришедший в себя. —Слушай, Михаил Семенович, а по каким ты деревням еще с ним ездил?
— Сейчас... —Фролов встал из-за стола и, поправляя сползающий китель, направился к карте. —Вот смотри; Ворожейки, Плетневе, Мотняево, Бабенки и Писцово... В основном вокруг северного берега болот он ходил со своими ребятами.
— Да... — согласился Андрей, разглядывая на карте маршрут Лозового. —Поиск есть поиск. А вот в Писцове-то я и не был. Как-то эта деревня выпала из моего поля зрения. Странно, очень странно, Михаил Семенович, не будет у тебя оказии туда добраться?
— Посмотрим... —Он выглянул в коридор и кому-то крикнул: — Иванов, есть у нас кто-нибудь из Писцова?.. Ну-ка, позови его ко мне.
Фролов закрыл дверь и повернулся к Андрею.
— На твое счастье участковый здесь толковый парнишка. Он тебе во всем поможет.
Парнишка оказался здоровенным старшим лейтенантом лет тридцати. Он лихо вытянулся перед Фроловым.
— Старший лейтенант Игнатьев, товарищ капитан. Вызывали?
— Слушай, Игнатьев, это товарищ из комитета госбезопасности, ему надо добраться в Писцово. И помоги ему там во всем, понял?
— Так точно, товарищ капитан, —рявкнул «парнишка», с уважением посмотрев на Кудряшова.
До Писцова доехали сравнительно быстро. Старенький милицейский газик обладал хорошим мотором, хотя и дребезжал кузовом так, что у Андрея заломило в ушах. Дорогой выслушав Андрея, Игнатьев помолчал и хрипло произнес:
— Старожилы? Как же, есть... Тетка Зинаида, почитай, года с тридцатого живет...
— Мне с ней поговорить надо, вы бы пригласили ее в отделение...
— Кого? Тетку Зинаиду пригласить? —капитан с сомнением покачал головой и усмехнулся. —Медведя из лесу и то легче в отделение пригласить, чем ее... Отвезти я вас отвезу, а там уж вы сами…
Деревенька была маленькая, и казалось, что ее занесло снегом по самые трубы. Из шести домов, что вытянулись вдоль дороги, дымок курился только в четырех, в отдалении виднелись еще три дома, но признаков жизни в них не было заметно. Машина проехала в самый конец деревни и остановилась. Игнатьев выглянул из кабины и отрывисто оказал:
— Дома... В огороде дрова колет.
Они вошли по аккуратно расчищенной дорожке во двор и тут же увидели тетку Зинаиду, которая колола дрова у высокой поленницы. Ей было лет шестьдесят. В солдатской телогрейке, серой деревенской юбке и больших валенках. На голове лихо заломлена старенькая шапка-ушанка. На звук шагов тетка на мгновение подняла голову, показав худое лицо с хитрым и выжидающим выражением глаз.
— Здравствуйте, тетка Зинаида... —не очень решительно произнес Игнатьев и, сняв шапку, поклонился. —Тут до вас товарищ приехал. Поговорить ему надо с вами...
— Пущай говорит, —милостиво разрешила тетка, лукаво посмотрев на Андрея, — только, судари вы мои, недосуг мне стоять, так что вы поколите мне дрова, а я тем временем и поговорю.
Делать было нечего. Игнатьев, покачав головой, скинул дубленый полушубок и стал колоть дрова, а Кудряшов, усмехнувшись на теткину ловкость, присел рядом с ней на здоровенный комель березы, который лежал чуть в стороне от поленницы.
—Зинаида...
— Степановна...
— Зинаида Степановна, не помните ли вы, кто жил в деревне во время войны? —скороговоркой выпалил Андрей.
— Эк, милый, как же не помню? Всех помню. Только девять домов в Писцово было, сейчас четыре осталось... Старики помирают, а молодые норовят в город податься иль на центральную усадьбу, к кину поближе.
Тетка Зинаида задумалась, полезла в карман телогрейки, достала пачку «Примы». Ловко закурила и, с удовольствием затянувшись, бросила взгляд вдоль улицы, словно что-то припоминая.
— С краю Белохвостовы жили, —проговорила она, —потом хохлы —Костенки, дале Ножкины... Настька беркулезная, сводная сестра Алферова Ивана...
Андрей замер.
— Как вы сказали?
— Настька беркулезная. У Настьки мать-то при родах померла, вот ее Алфериха и кормила грудью почти с год. Считай, совсем родными с Иваном почитались. Померла она в сорок четвертом. Доконал беркулез.
— А жену Ивана Алферова вы знали?
— Груньку-то? Как не знала… — тетка обидчиво поджала губы, — я Груньку век помнить буду... Гнилой сруб мне продала... Мужика-то ее перед самой войной в лесу браконьеры порешили, так она посередь самой войны примака в дом привела.
— Какого примака? —не понял Андрей.
— Обыкновенного. Ты коли, коли, милый, —прикрикнула она на устало разогнувшегося Игнатьева. —У нас свой разговор, а у тебя свой... Обыкновенного, с руками и ногами. Жила-то она на кордоне алферовском, а потом сюда перебралась, к Настасье... Так до самого конца войны и жила...
— Вы не ошибаетесь, Зинаида Степановна? —переспросил Кудряшов.
— Как это ошибаюсь? —возмутилась тетка Зинаида. —Да я у нее в сорок четвертом году вот этот самый сруб и купила. Даже бумаги на сей счет с сельсовета есть.
— Ничего не понимаю, —произнес Андрей. —Разве Алферова не погибла во время войны?
— Кто, может, и погиб, только не Грунька... —ехидно заявила тетка Зинаида, выбрасывая окурок и сплевывая на снег. —Эта баба нигде не погибнет. Мужичонка, правда, ей плохонький попался, болел, почти из избы не показывался. Его Грунька пристроила в госпиталь, в котором работала...
— А куда она потом девалась?
— Кто его знает... —тетка пошамкала губами. —Сруб и избенку продала и уехала с госпиталем...
— Вестей никаких от нее не было?
— Как не было? Было. Году в пятидесятом письмецо мне пришло, все про Ваську Дорохова расспрашивала. Этот хлюст у фашистов служил, —тетка понизила голос и, оглянувшись, подмигнула. —Я баба прямая, я не стала церемониться... взяла да и снесла его в Гераньки к уполномоченному.
Андрей и Игнатьев переглянулись.
— А чего это вас всех до Груньки потянуло? —с любопытством спросила тетка Зинаида. —Этот самый учитель-то уж больно интересовался, словно свататься к ней хотел. И Маруська потом прибегала.
— А разве Смолягина не знала, что Алферова осталась жива? Она раньше не интересовалась?
— Милок, не те времена были, чтоб кем-то интересоваться! Да Маруська к тому ж, окромя себя, никем никогда не интересовалась...
— Спасибо, Зинаида Степановна, большое спасибо...
— А вы чего, уходите? —огорчилась тетка Зинаида. —А то б покалякали еще... Дров-то вон сколько...
— Мария Степаповна, —Лозовой встал из-за стола и аккуратно смахнул пылинку с рукава пиджака, —скажите, а почта есть в деревне?
— А как же... Пятый дом от меня.
— Позвонить по межгороду можно оттуда?
— Вообще-то телефона нет, но можно попросить Веру —она по служебному закажет.
Лозовой надел пальто, шапку.
— Так говорите, Вера... —он задумчиво повертел в руках перчатки. —Надо директору школы позвонить... Волнуется, наверное...
— Знаешь что, Константин, пойду-ка я с тобой. Мне-то Вера не откажет —крестная.
Вера оказалась молоденькой девушкой, круглолицей и розовощекой. Она быстро соединилась с городом, потом спросила:
— Номер телефона?
— Львов, пожалуйста... —Лозовой замялся. —Директор в доме отдыха сейчас... На лыжах катается.
— Костя, я пойду... по хозяйству дел много. Ребятишек-то кормить надо.
— Да, да, Мария Степановна... какие разговоры. Я поговорю и домой.
Львов дали через час. Лозовой осторожно приложил трубку к уху и негромко оказал:
— Это я... Да, да, заканчиваем. Много материалов собрали. Для нашего музея боевой славы... Да, я же говорю, что нашел уникальные материалы, но, к сожалению, в очень плохом состоянии. Что вы говорите? Нет, почти ничего невозможно разобрать... Хорошо, конечно, захвачу... Да, знакомых тут встретил... по отряду партизанскому. Кого? Дорохова Василия Егоровича, сейчас лесником работает... Да... Жив, здоров... А вообще надо с вами посоветоваться... да как музей по-новому оформить. Хорошо, как приеду, зайду... До свидания.
Лозовой положил трубку и какое-то время стоял, славно забывшись.
— Поговорили, Константин Павлович?
— Что?
— Поговорили с директором? —Вера с улыбкой смотрела на Лозового.
— А... да, да. Спасибо. Сколько я вам должен?
— Рубль сорок три…
15
— Андрей Петрович, —голос Рослякова звучал глухо, —быстро к начальнику Управления со всеми материалами по Смолягинскому отряду и Егорову скажи.
Когда Кудряшов и Игорь вошли в кабинет начальника Управления, там были Росляков и Петров.
Начальник Управления негромко беседовал с Росляковым, то и дело что-то переспрашивая.
— Здравствуйте... прошу поближе. Начинайте, Владимир Иванович.
Росляков встал и четко доложил весь ход дела, с наиболее интересными деталями.
— Так, так... значит, вы говорите, Владимир Иванович, Лозовой приходил к вам с заявлением. А до этого он нашел следы партизанки Алферовой. Вы нашли, где проживает Алферова?
— Так точно, товарищ генерал.
Кудряшов встал и открыл папку.
— Когда свидетельница упомянула, что Алферова работала в госпитале, я дал запрос в Центральный архив Министерства обороны, и мне пришел ответ, в котором был указан номер госпиталя, дано подтверждение того, что Алферова работала в нем санитаркой. Последний город, в котором находился госпиталь, Батуми. Там он был расформирован и превратился в обыкновенную клиническую больницу. Алферова проживает в Батуми —вот справка адресного бюро.
— А ваше мнение, кто предатель?
— Лозовой, —уверенно заявил Кудряшов. —Первое, что меня насторожило, это его удивление, что остался жив еще один свидетель, Дорохов. И только, когда Лозовой понял, что Дорохов его не знает, он успокоился. Потом розыск Алферовой... И, наконец, откуда рядовой боец партизанского отряда может знать кличку, пусть даже разоблаченного вражеского агента Лесник? Эту кличку могли знать только Смолягин, начальник фашистской разведывательно-диверсионной школы Готт и... сам агент Лесник. Может, поэтому Лозовой при беседе с полковником Росляковым и играл на словах «лесничий» и «лесник».
Росляков подтолкнул локтем Петрова и еле заметно ему подмигнул.
Полковник чувствовал, что ему начинает нравиться старший лейтенант. Пусть еще неопытный, резковатый в суждениях и поступках, но, безусловно, — в этом полковник был уверен, —влюбленный в свою новую работу. Владимир Иванович понял и то, что Кудряшова отличало от многих молодых оперработников: умение работать с людьми, умение их выслушать, ненавязчиво и спокойно поддерживать беседу.
— Вы правы, Андрей Петрович, —голос генерала прозвучал резко. —Дополнительные сведения по Лозовому есть? Доложите.
— Воинская служба подтвердилась, место рождения тоже, старожилы деревни по фотографии его опознали. Но странно.
— Не понял, почему странно.
— Я внимательно читал протоколы опознания, товарищ генерал, и мне показалось, что спрашиваемые больше помнят то, что он им привез в подарок после войны, а не его самого. Опрашиваемые —старики. Причем один из них полуслепой, второй... —Андрей смущенно замолчал, —спившийся тип... Он за стакан водки кого хочешь опознает; другие жители деревни или приезжие, или молодежь послевоенных годов рождения. Так что опознание нельзя считать верным.
— Согласен, Владимир Иванович, какие меры приняты по отношению к Лозовому?
— Изучаются все связи, по месту жительства установлено наблюдение. Кроме этого, с целью обезопасить Алферову, дана ориентировка нашим коллегам в Батуми. Я предполагаю, что Лозовой может у нее появиться...
— Надо немедленно командировать в Батуми Кудряшова. Пусть он проведет допрос Алферовой в качестве свидетеля и опознание Лозового на месте... Возможно, это и будет последняя точка. Еще что-нибудь есть?
— Разрешите, товарищ генерал?
Росляков посмотрел на приподнявшегося Егорова.
— Перед самым вызовом к вам я получил сведения о Сонине. Самое интересное, что он умер, как значится в документах, в том самом госпитале, где работала Алферова.
— Уж не тот лм это «примак», —задумчиво произнес генерал, —о котором так красочно рассказывала Кудряшову бабка Зинаида? Это наводит на мысль, что Сонин может оказаться тем самым Лосем из сообщения гестаповца. Андрей Петрович, прошу вас самым тщательным образом разобраться в этой истории. И потом, в командировке могут быть самые неожиданные ситуации, судя по последним сведениям. Лозовой начнет активно действовать очень скоро, поэтому постоянно держите меня и руководство органов госбезопасности Аджарии в курсе дела. Ясно?
— Так точно, товарищ генерал.
16
До Батуми Андрей летел долго. Самолет посадили из-за метеорологических условий в Сухуми. Часа два пришлось ходить по небольшому двору Сухумского аэропорта и проклинать субтропики. В небольшом кафе Андрей съел люля-кебаб, которое расползлось, как студень на сковородке. Народу было много, все были раздражены и зло посматривали на большой громкоговоритель. Очень много было детей. Они капризничали, бегали, дрались друг с другом, тут же мирились и снова дрались. Андрей смотрел на них и вспоминал, как часа за четыре до его отъезда в аэропорт вдруг раздался звонок в дверь. Он пошел открывать —на пороге стояли раскрасневшиеся Наташа и Андрюшка.
— Дядя Андрей! —заорал он, бросаясь ему на шею. —А где дедушка Петя?
—Здесь я, шалун... —отец, шаркая тапками, вышел в коридор и повернул улыбающееся лицо на голос Андрюшки. —Ну-ка, пошли в комнату, я тебе подарок приготовил!
Услышав про подарок, мальчишка рванул в комнату, потащил за руку дедушку Петю, оставив Наташу и Андрея одних.
— Здравствуй, Андрюша... — тихо оказала Наташа и с вызовом посмотрела на него.
— Привет, Что это ты на меня так смотришь? —с улыбкой опросил Андрей, принимая из ее рук сумку. —Словно хочешь поцеловать, да не знаешь, с какой стороны подступиться...
— Я не знаю? —Наташа гордо тряхнула головой и вдруг неожиданно для себя самой обняла Андрея за плечи и поцеловала прямо в губы и тут же, смутившись своей смелости, густо покраснела.
— Молодец... —только и сумел произнести Андрей, потянулся к ней, но Наташа строго и в то же время шаловливо погрозила ему пальцем.
Часа через два они пошли провожать Андрея на автобус. Шли молча, Андрею вдруг показалось, что между ними появилась какая-то призрачная ниточка из невысказанных слов и мыслей, и он, взглянув на Наташу и встретясь с ней взглядом, нежно улыбнулся и крепко пожал ручонку удивленно посмотревшему на него Андрюшке. Автобус подошел сразу же, Андрей смущенно, словно он в этом был виноват, еще раз пожал ручонку Андрюшке и, выпрямившись, посмотрел на Наташу. Она минуту колебалась, потом обняла его, еле коснувшись губами щеки, тихо прошептала:
— Приезжай скорее.
Автобус быстро удалялся от остановки. А Андрей стоял и смотрел в заднее стекло на две уменьшающиеся фигуры и чувствовал, что они оба ему бесконечно дороги...
Самолет приземлился в Батуми поздно вечером. Андрей вышел за ворота летного поля и растерянно посмотрел вокруг. Куда идти, он не знал. Кто-то тронул его за рукав.
— Кудряшов?
— Да... А вы, простите, кто?
— Реваз Колидзе. Прошу, Андрей Петрович, в машину.
Они сели в белые «Жигули», которые сразу же сорвались с места, словно пришпоренные, Реваз вел машину классно, на грани, как говорят, «фола».
— Ты не удивляйся, Андрей, что я тебя встречаю. Это мне Игорь звонил. Понял? —чуть хрипловатым голосом произнес Резаз и громко захохотал, от чего «Жигуль» даже немного вильнул.
Наконец до Кудряшова дошел смысл сказанного. Конечно же, не за «личные заслуги» его встречал в аэропорту сотрудник Комитета государственной безопасности Аджарской АССР Реваз Колидзе. Игорь побеспокоился о нем и позвонил своему старому другу по институту.
— Андрей, остановишься у меня дома, —тоном, не допускающим возражения, сказал Реваз. —Ты когда-нибудь на Кавказе в гостях был?
— Нет... —несколько неуверенно пробормотал Андрей, ошарашенный напором Реваза.
— Тогда знай, отказываться и говорить «нет», чего-то не хотеть на Кавказе ни в коем случае в гостях нельзя! —Реваз с шутливой угрозой поднял палец вверх. — А то резать будем! —И он захохотал.
Дом Колидзе был большой, двухэтажный. На первом этаже находился гараж и кухня, на втором — четыре комнаты и большая веранда, тянувшаяся вдоль передней и боковых стен дома. Андрея ждали. Жена Реваза, Цисанна —невысокая женщина с тонкими красивыми чертами лица и удивительно выразительными глазами —робко, так показалось Андрею, протянула ему руку и сразу же стала хлопотать вокруг стола. Зато две дочки Реваза, немного освоившись, прилипли к Андрею, словно к родственнику.
— Сегодня отдыхаем, завтра работаем... —остановил Реваз Андрея, хотевшего спросить что-то у него, и поднял бокал.
Утром, когда они ехали на работу, Реваз рассказывал об Алферовой.
— Живут в однокомнатной квартире, получил ее муж как участник войны. Она работает в десятой горбольнице старшей сестрой, прибыла сюда вместе с эвакогоспиталем в 1944 году, да так и осталась. Муж ее —участник войны, инвалид, работает в «Союзпечати» киоскером. Замуж вышла в пятидесятом году. Вот и все, что удалось узнать. Мало, да? —он вопросительно посмотрел на Андрея и сокрушенно покачал головой. —Больше никто ничего про них не смог сказать... Все в один голос говорят: хорошие, простые и отзывчивые... Словно сговорились!
— А муж кто?
— Алферов Юрий Иванович.
«Может быть, однофамильцы, —подумал Кудряшов. —Такое бывает... не часто, но бывает».
— Небогато, —протянул Андрей, хотя, честно говоря, он не рассчитывал на что-то большее. — Ладно, спасибо, Реваз, и на этом. Ты со мной пойдешь на беседу?
— Конечно, дорогой! —захохотал Реваз и шлепнул его по плечу.
Нужный им дом находился в центре города напротив городского базара. Они молча поднялись на пятый этаж, и Реваз позвонил. Дверь открыла полная женщина с седой косой, уложенной короной на голове.
— Здравствуйте, Агриппина Ивановна, это вот товарищ, который хотел с вами поговорить и о котором я вам говорил...
Алферова чуть кивнула и жестом пригласила войти. Квартира была небольшая. Комната метров шестнадцать, из нее выход на кухню. В комнате стояла недорогая стенка, письменный стол у окна, телевизор, два кресла и диван-кровать. Было чисто и уютно.
Андрей вежливо улыбнулся, сел на диван и не спеша оглядел комнату. Реваз устроился на стуле напротив Андрея и незаметно подмигнул. Дескать, начинай.
На кухне неожиданно послышался кашель и, тяжело опираясь на костыли, вышел худой мужчина без ноги. Он молча поклонился Андрею и Ревазу.
— Юрий Иванович, —глуховатым голосом представился он, опускаясь на диван рядом с Андреем.
— Так что у вас за вопросы ко мне? — спросила Алферова, не глядя на Андрея.
— А вы, простите, разве не догадываетесь?
— Думаю, что да... Вы хотите расспросить меня об отряде Смолягина?
— Верно. Нас интересуют некоторые обстоятельства гибели партизанского отряда Смолягина. Я бы вас очень просил, Агриппина Ивановна, чтобы вы рассказали о людях, с которыми вам пришлось встретиться перед боем, после него...
— Что ж, опрашивайте... Простите, не запомнила имя и отчество.
— Кудряшов Андрей Петрович...
Андрей помолчал, выдерживая паузу, которая помогла бы направить разговор в нужное русло.
— Простите, Агриппина Ивановна, знакома ли вам фамилия Дорохов?
— Конечно, —воскликнула она, — это напарник моего бывшего мужа, тоже лесничий... А что с ним? Я одно время пыталась его разыскать, но... ничего не получилось.
— Односельчане считают его гитлеровским пособником и подозревают, что он повинен в гибели партизанского отряда.
— Кого? Василия? —Алферова привстала со стула. —Да вы в своем уме? Васька Дорохов был в партизанском отряде разведчиком... Это я точно знаю... Ох, господи, да что же это делается! —совсем по-бабьи всхлипнула она. —Дорохова подозревают! Да Тимофей Смолягин-то даже своей жене Марии не доверился, а только Василию одному... Это ж настоящий кремень, а не мужик...
— Вы успокойтесь, Агриппина Ивановна, успокойтесь... Вы могли бы рассказать о партизанском отряде все, что вы знаете? Как можно подробнее.
Алферова задумалась, подперев щеку ладонями, и сразу же неуловимо напомнила Андрею его маму, которая, задумавшись, принимала такую же позу.
— В июле сорок первого Тимофей ко мне приехал и просил показать, где были зимовки моего мужа Ивана, которого перед самой войной кто-то застрелил в лесу. Собралась я, и пошли мы с ним в лес. Дорогой он мне и намекнул, что, может, в нашем районе партизаны появятся, так чтоб я не удивлялась. Договорились мы о том, что связной придет по паролю. Когда уж фашисты пришли, долго никого не было, и я стала забывать о поручении Тимофея. Один раз он сам пришел, спрашивал, не был ли кто, говорю, нет, Тимоха, никто не был. Потом стали появляться люди у меня. Придет ночью, я его по паролю привечу, накормлю, пакет от него приму или ему передам, ну, в общем, не очень мне хлопотно было. Один раз Тимофей мне мимоходом сказал, если от Василия Дорохова какая весточка будет, так чтоб я немедленно шла на Ивановский плешак и ему в дупле оставила эту весточку. Я, понятно, удивилась, Васька-то к немцам лесничим устроился, и сказала ему это, а Тимофей на меня так посмотрел, что у меня и язык отнялся. Тут я и поняла, что к чему. Ну, потом-то Тимофей мне в открытую сказал, что Василий наш человек, но об этом ни одна живая душа вокруг не знает, даже его Мария. Так и оказал, даже Мария!
Так и шло у нас... Только однажды просыпаюсь от страшного грохота, —Агриппина Ивановна болезненно поморщилась, словно через столько лет до ее ушей долетел грохот боя. —Бой идет на болотах. Я быстро собралась и хотела уходить, да не успела. Фашисты нагрянули на мотоциклах с собаками, человек тридцать, и полицаи... У меня с Тимофеем уговор был, если немцы появятся, то знак ему подать. Растопила я печь вовсю, а в печь нет-нет да и подброшу соснового лапника: он такую искру дает, что над трубой за версту в сумерках видно... Немцы-то ничего, а один полицай заметил и своим сказал. Ну, они на меня и набросились. Очнулась я только под утро в километре от хаты своей, как шла или ползла — не помню... А Тимоха Смолягин и все наши погибли... —Алферова тихонечко вытирала мелкие слезы, катившиеся по ее щекам.
Тяжело заскрипел диван под Юрием Ивановичем, насупился Реваз, внимательно слушавший Алферову.
— Домой, сами понимаете, возвращаться не могла и уползла я на одну из зимовок Ивана —там был запасной склад отряда, и там отсиделась. А уж когда фашистов поперли от нас, тогда подалась в село, где жила Иванова молочная сестра, там пожила... Потом около нас эвакогоспиталь открыли, пошла туда санитаркой работать, да так, видимо, и присохла к этой специальности. Потом кончила курсы медсестер и стала работать. Вот и все...
Она вымученно улыбнулась, смахнула со стола невидимую ниточку.
— Скажите, Агриппина Ивановна, а вы поддерживали связь с женой Смолягина Марией?
— Нет... Тимофей запретил ей приходить ко мне, а мне с ней встречаться. Один только раз от нее пришел солдат. Нет, она его привела. Бежал солдатик из эшелона военнопленных... Выходила она его да и переправила в отряд. В Ворожейках-то фашист на фашисте ошивались... Гестапо было, полицаи... Я, помнится, еще отругала ее на чем светстоит. Говорю, что ж ты, дуреха, курьи твои мозги! Тимофей строго-настрого приказал никого в отряд не приводить, а ты… Что за человек, откуда?
Машка-то хорохорится. Баба она с гонором. Он, говорит, наш. Я только и сказала, что дура ты, Машка, так дурой и помрешь. Спрятала я солдатика у себя, на болота не повела... А как Тимофей пришел, так ему все и выложила. Тимоха поговорил с пареньком и забрал с собой...
— Не видели вы его больше?
— Нет...
— Так, Агриппина Ивановна, можете вы подтвердить, что Дорохов Василий был разведчиком в партизанском отряде Смолягина?
—Конечно... Могу и письменно подтвердить...
— Это обязательно... У меня еще один вопрос к вам... Не интересовались вы дальнейшей судьбой своих товарищей?
—Как не интересовалась? —усмехнулась Алферова. —Еще как интересовалась... Как немцы ушли, я с госпиталем уехала. Там разговоры всякие были, говорили, что отряд весь погиб. Я, честно говоря, думала, что и Василий погиб. Потом госпиталь перевели, и уехала я... Как-то написала в село письмецо, хотела узнать о Василии, как он, жив остался или нет... ответа не было.
Агриппина Ивановна замолчала, задумчиво накручивая на палец бахрому скатерти. Молчал и Андрей, молчал Реваз, молчал и муж Алферовой. Негромко откашлялся Юрий Иванович, покосившись на Андрея, достал пачку «Беломора» и закурил. Дым медленно поднимался желтоватыми и синими волнами, а вверху разгонялся небольшим сквозняком.
— Простите, —Кудряшов покосился на ее мужа, который, насторожившись, перестал курить, —вот вы, Агриппина Ивановна, оказали, что жили у молочной сестры Ивана Алферова... Вы одна жили или с кем-то?..
— Да вот он рядом с вами сидит: муж мой —Юрий Иванович. Он тоже у Смолягина в отряде был...
Андрей почувствовал, что у него сжимается сердце.
— Так вы Сонин?
Юрий Иванович молча кивнул головой.
— А почему... Алферов?
— Жизнь мне Груня спасла... вот я и взял ее фамилию.
—Простите, Юрий Иванович, но по архивам Министерства обороны вы умерли от ран.
Сонин невесело усмехнулся.
— Я и сам удивляюсь, что жив... А что касается архивов... Я ведь действительно был при смерти, а врачи, видимо, поторопились в списки внести. Время было сложное. Госпиталь то и дело переезжал с места на место, врачи постоянно менялись. Одни на фронт с эшелоном, другие на их место. Трудно было.
— Юрий Иванович и Агриппина Ивановна, нам необходимо произвести опознание государственного преступника. Карателя, на руках которого кровь многих советских людей... Вы сможете это сделать?
Алферовы переглянулись, и Юрий Иванович кивнул.
— Реваз, срочно двух понятых.
Колидзе тут же исчез из комнаты и через пять минут привел двух пожилых мужчин.
Кудряшов объяснил, как проводится опознание, и разложил на столе несколько фотографий.
— Агриппина Ивановна, пожалуйста, посмотрите на эти фотографии.
Алферова медленно встала и, прижимая руки к груди, подошла к столу.
— Вот на этой... тот солдатик, которого Мария Смолягина ко мне привела...
— Как его зовут?
— Дай бог памяти... Костя Лозовой, кажется.
Реваз оформил протокол опознания.
— Юрий Иванович, теперь прошу вас.
Сонин быстро поднялся и шагнул к столику. Он несколько секунд вглядывался в фотографии и вдруг, побледнев, стал оседать на пол. Реваз и Андрей бросились к нему.
— Там, — прошептал помертвевшими губами Сонин, —на первой... агент гестапо Лесник. Жив остался, сволочь...
«Скорая помощь» приехала быстро.
17
Тимофей Смолягин сумрачно смотрел на лениво попыхивающий огонь в маленькой печурке, которая не столько грела, сколько дымила. Но и это было хорошо: комаров в землянке почти не было.
—А я верю этому парию, —с силой произнес он, не поворачиваясь к комиссару отряда Хромову, который сидел, привалившись к мокрой стене. —Два побега. В последний специально готовился... Его данные о Леснике точные. Лозовой признался, что он фашистский агент... Ты все сведения о гестаповской школе записал?
Хромов кивнул и надсадно закашлялся, потом долго и шумно дышал, словно у него поперек горла встал какой-то комок.
— Ты прав, Тимофей... Не спорю. Будь у нас время, проверили бы все до конца... Хотя как? Кто его может опознать?
— Может. —Смолягин встал, потер поясницу. —Может... Есть у меня один человек — Дорохов. Ты о нем знаешь. Да боюсь, у нас времени нет. В этом ты, Кондрат, прав... Думаю, фашисты за нас возьмутся… Вот тебе и проверка, —он невесело усмехнулся, —если возьмутся, то не соврал паренек, и цены его сведениям нет... Жаль только, что батареи у рации сели... Ты вот что, Кондрат, упакуй сведения в стеклянную фляжку и залей горловину смолой. Положи ее в тайник за обшивку...
— Ладно, командир... А, черт, опять кружит.
В землянку донесся звук авиационного мотора.
— Ас этим предателем что будем делать?
—С Лозовым?
— Ну.
— Держи под арестом. Его надо подробно допросить... Скажи охране, чтоб глаз не спускали. У меня такое впечатление, что заслали его к нам с заданием...
Сверху послышались глухие разрывы, дверь землянки распахнулась, и на вороге появился Лозовой. Губы его беззвучно шевелились. Дрожащими руками он поднял шмайсер.
Тимофей, прикрывая Кондрата, сделал несколько шагов к порожку и длинно, во весь рост, повалился, роняя печурку, ящик, на котором стояла рация, и какие-то банки. Барабанила очередь, и пустые гильзы, глухо звеня, посыпались на земляной порожек. Лозовой стал пятиться к выходу. Наверху он остановился и, повернувшись, дико закричал. К нему, в грязных окровавленных бинтах, сжимая в руке карабин, подходил Сонин.
Лозовой скатился к воде. Срывая с себя фуфайку, он бежал к качающимся вдалеке камышам, не слыша разрывов мин и не видя, как плюхают и поднимают невысокие фонтанчики воды пули,
— Не уйдешь, —Сонин выстрелил.
Лозовой дернулся и, прижимая руки к голове, стал медленно оседать в воду, поворачиваясь, словно желая посмотреть в лицо стрелявшего.
Сонин, покачиваясь, вошел в землянку.
— Командир, командир...
Глаза Смолягина раскрылись.
— Уходи, парень, слышишь, уходи... Я приказываю. Передашь всем нашим... Должен дойти... —Голова его откинулась.
Сонин подобрал с земли автомат. Еще раз оглядел покрытый дымом островок и тяжело направился к воде.
18
— Нашла меня Груня. Мы долго отсиживались в избушке ее мужа, потом, когда пришли передовые части, Груня устроила меня в госпиталь. Ранения были тяжелые, хуже всего, что началась гангрена. Я попросил, чтобы ко мне привели контрразведчиков... Прямо в госпитале я продиктовал все... Все, что помнил, все долгими ночами заучивал наизусть...
— Мы нашли, Юрий Иванович, ваши показания... Смущает только одно —почему там не оказалось сведений о Лозовом?
— Думал, убит... Неужели я промахнулся? Век себе не прощу!
— Не казните себя... Мы не промахнемся!
— Я должен рассказать все.
19
Если накрыться с головой тряпьем и долго дышать тяжелым воздухом, то покажется, что вроде стало теплее. Ватная истома растекается по измученному телу, кажется, что падаешь в какое-то приятное забытье, и хочется спать, но мозг не дает заснуть, он кричит, он не хочет отдыхать, как того требует онемевшее от усталости тело. А спать нельзя, побег должен быть ночью —так решили все. Их было трое, все трое попали в плен под Москвой, все были из одного полка. Двое были рядовыми, а третий был лейтенант, командир взвода, все трое попали в плен раненными: лейтенант контуженный, те двое: один в ногу, другой в голову. Ночью, не сговариваясь, они легли вместе... Лейтенант шептал так тихо, что сам не слышал своего голоса, а они слышали —они хотели его слышать.
— За сараем в проволоке дыра... Там сегодня парня какого-то застрелили, он, когда падал, порвал ряд проволоки... Можно проползти.
Ползли так, чтобы перед лицом постоянно были ноги переднего. Лейтенант полез первым. Он долго нащупывал обрыв, потом приготовленным клоком шинели осторожно взял нижний ряд колючки и стал аккуратно навертывать на верхний... Получилось. Он буквально вжимал свое тело в грязь, осторожно проползая под проволокой.
Потом он ждал, когда выползут товарищи... Они лежали рядом, не веря в удачу и боясь шевельнуться. Потом отползли дальше, встали и, шатаясь на негнущихся ногах, приседая на каждом шагу, побежали... Бежали долго, а может, недолго, бежали, пока не запыхались, а без сил повалились на затвердевшую от первых заморозков землю. Сколько лежали, не помнили. Вскочили, услыхав над собой голос:
— Устали, голубчики вы мои ненаглядные, притомились...
Безумными глазами смотрели они на окружающих их немецких солдат и человека, мягко им улыбающегося. Человек с тонкой, прямо-таки осиной талией и узким лицом не спеша подошел к ним и так же не спеша достал парабеллум. Он медленно прицелился и выстрелил, продолжая улыбаться. Потом еще раз. Подошел к лейтенанту и негромко произнес:
— Вставай, голубок, считай, что сегодня тебе крепко повезло!
В лагере лейтенанта не били, его провели по плацу и отвели в баню, вымыли. Когда он вышел в предбанник, на стуле лежала немецкая солдатская одежда без знаков различия. Приказали надеть —надел. Кивнули на дверь — толкнул и вышел... И отпрянул: огромной буквой «П» вокруг крыльца, на котором он стоял, был выстроен весь лагерь... Рядом с ним стоял тот же улыбающийся человек. Он ласково положил ему руку на плечо и громко выкрикнул:
— Военнопленные, сегодня два ваших товарища пытались бежать. Наш друг бывший лейтенант Красной Армии, помог нам и предупредил побег. Эти люди, нарушившие установленный порядок, расстреляны, а наш друг вознагражден, —он протянул лейтенанту, онемевшему от этих слов, пачку сигарет.
Лейтенант почти физически почувствовал ненависть пленных, как плевок в лицо предателю. Он пошатнулся и, схватившись за перила, хотел что-то крикнуть, но почувствовал страшную боль в позвоночнике и остолбенел, не имея возможности перевести дыхание. Один из фашистских солдат взял его за плечи и буквально внес в дом.
В большой светлой комнате за письменным столом сидел тонкий, словно хлыст, мужчина и насмешливо рассматривал тяжело дышавшего лейтенанта.
— Познакомимся, лейтенант... —«хлыст» полистал тонкую папку бумаг на столе, —Сонин Юрий Иванович, одна тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, выпускник Московского архитектурного института... Окончил ускоренные курсы пехотных командиров, командир взвода, комсомолец... Знаете ли, Юрий Иванович, —голос «хлыста» стал задумчивым, —по приказу немецкого командования все коммунисты и комсомольцы расстреливаются сразу, на месте...
— Стреляй, гад! — хрипло выкрикнул лейтенант. —Стреляй!
— Ох, Юрий Иванович, —поморщился «хлыст», —к чему такая истерика? Вы еще рваните рубашку на груди, как пьяный матрос! Вы же интеллигентный человек. Тем более, что вы теперь служите победоносной немецкой армии...
— Что?
— А то, —«хлыст» насмешливо посмотрел на лейтенанта, —что те пять тысяч человек на улице уверены, что вы предатель... Кроме этого мы сделаем еще вот такую вещь. Будем вас водить по баракам и каждого, кто на вас посмотрит или вы на кого, будем расстреливать... Через пару дней весь лагерь будет знать, что вы агент немецкой тайной полиции... А через своих людей среди заключенных мы эту легенду подтвердим... Что не ясно? Все ясно... Отлично!
Он посмотрел на задыхающегося от бессильной ярости лейтенанта.
—Отсюда вы уедете в школу, где вас научат работать на рации, вести разведку и совершать диверсии... и многому полезному... Так что, дорогой вы наш Юрий Иванович, придется вам еще один семестр окончить… и выполнить задание в тылу Красной Армии.
Через пару дней на руки Сонину надели наручники, посадили в машину и долго везли. Сколько прошло времени, он не знал, но по тому, как хотелось есть, понял, что прошло не менее пяти часов. Наконец машина остановилась. Дверцы распахнулись, и Сонин выпрыгнул на землю. С него сняли наручники и повели в двухэтажный каменный дом. В комнате за письменным столом сидел гестаповец в форме и что-то писал. Он мельком взглянул на него и продолжал писать. Так прошло минут сорок, неожиданно гестаповец отложил ручку в сторону и посмотрел на него.
— Встать, —негромко приказал он.
Сонин продолжал сидеть.
Гестаповец вышел из-за стола, подошел к Сонину и, взяв его за плечи, поднял, немного постоял, рассматривая хмурое лицо Сонина, и неожиданно, резко развернувшись, со страшной силой ударил его каблуком под сердце. Сонин, даже не охнув, мешком осел на пол. Лицо его почернело, из угла рта показалась струйка крови…
— Герой... — презрительно проговорил фашист и позвонил по телефону. —Что это ты мне за дерьмо прислал? — спросил он и поморщился. —Ладно, зайди...
Дверь открылась и в комнату вошел «хлыст».
— Это ничего еще... молокосос. Больше ничего из материала не было. А этот пойдет. Все переживал, что его предателем считают... На этом его и надо обрабатывать. Для школы как агент —он находка... рисует, знает военное дело. Мы его поучим, потом куда-нибудь пристроим... Он от нас никуда не денется... А то, что он нас ненавидит, это не от убеждений, боится он. Я его понял. Он при допросе у меня мигал часто —боится, что бить будут. Боли боится и оскорбления боится... Этот на нас поработает... Трус — тот же зверь! От страха будет зубами грызть кого угодно…
20
Лейтенанта посадили в комнате вместе с парнем среднего роста, курчавым и улыбчивым, казалось, что ничто в жизни не может вывести его из прекрасного настроения. Когда лейтенант вошел, парень спал, но ему показалось, что из-под опущенных ресниц на него уставился тяжелый изучающий взгляд… Сонин положил немудреные пожитки на свою кровать, осмотрелся. Узкая, длинная комната с небольшим окном в торцовой части, две кровати напротив друг друга. Между ними тумбочка, табуретка. В углу рукомойник с тазом, рядом на гвозде полотенце. Запора в комнате нет, в двери на скорую руку сделан глазок.
— Здорово, —послышался резкий голос.
— Здорово, —Сонин обернулся на голос. —Спишь?
— А что прикажешь делать? —парень выпрямился. —Баб нет, водку по праздникам дают, самогонку не купишь... Как твоя кликуха?
— Что? —не понял лейтенант.
—Кличка, милый! — парень усмехнулся. —Отныне забудь свое имя навсегда. А то греха не оберешься! Да и тебе проще будет. Мы люди конченые, если нас чека поймает, то со времени поимки до момента погребения пройдет ровно десять минут — как раз столько необходимо, чтобы ямку вырыть...
Сонина передернуло, и это не укрылось от цепких глаз собеседника.
— Милок, контрразведка «Смерш» с нашим братом не церемонится... —парень негромко засмеялся. —Эк тебя коробит… Ничего, поживешь здесь и обретешь... душевное спокойствие... Ну, давай располагайся, а я на занятия. Через пятнадцать минут будет построение в коридоре, так ты выходи, а то по шее схлопочешь от господина унтершарфюрера...
Сонин остался один и устало опустился на кровать, уронил голову на руки и застыл. События минувшей недели потрясли его, и ему необходимо было собраться, сосредоточиться, чтобы взвесить все, обдумать... За неделю его, Сонина, пытались сделать предателем и агентом гестапо! Тысячи людей видели его на крыльце вместе с гестаповцем, который благодарил за предательство двух товарищей. Теперь он в разведшколе гестапо... Перед ним, как в старом забытом сне, промелькнули знакомые лица ребят и девушек, студентов архитектурного института... Практика в Ростове Великом... Архитектура Древней Руси... Как давно, как невероятно давно это было. И он был счастлив... Ему казалось, что то радостное приподнятое настроение не покинет его никогда...
Дверь комнаты распахнулась, на пороге стоял немецкий офицер.
— Встать! Следуйте за мной...
Они прошли по длинному коридору, несколько раз поворачивали, и наконец остановились около кабинета.
— Входите…
Сонин вошел и остановился около порога.
— Ближе.
Сонин сделал еще несколько шагов и остановился прямо напротив огромного письменного стола с сидящим за ним гестаповцем. Тот внимательно и с неприкрытым презрением рассматривал его. Взгляд гестаповца был настолько пронзительным и таким холодом от него веяло, что Сонин невольно выпрямился и пристукнул каблуками.
— Отныне ваша кличка будет Лось... За малейшее неповиновение —расстрел... —немец говорил по-русски отлично, без малейшего акцента, чуть грассируя. —Из вас будут готовить разведчика и диверсанта для работы в тылу Красной Армии. И вы должны быть готовы выполнить любое задание, без нареканий и размышлений... Сейчас от вас требуется одно —беспрекословное выполнение всех приказов командования и прилежание... Все! Можете идти...
Потянулись дни занятий. Радиодело, топография, стрельба, вождение автомобиля, установка мин... Времени на размышление не оставалось, а когда появлялась свободная минута, то всех курсантов собирали в большой комнате и один из преподавателей читал выдержки из фашистских газетенок, которые издавались на оккупированной территории.
«Боже, —с трудом, сдерживая себя, думал Сонин, —и это были когда-то русские люди! Сами-то они хоть верят в это дерьмо?.. Предатели, ничтожные и подлые... Бежать, любой ценой бежать... Пусть лучше убьют, чем есть один хлеб с этой бандой!»
Но просто бежать лейтенант не мог и не хотел. Он был солдат, а солдат всегда и везде остается солдатом. Сонин тонко и четко рассчитал этот шаг. Как архитектор, он отлично рисовал, в институте преподаватели хвалили его способность в рисунке точно передавать индивидуальные особенности человека. Лейтенант на досуге стал делать наброски портретов курсантов, преподавателей и щедро одаривал ими всех. Несколько раз он замечал, как за его спиной останавливался один из преподавателей: высокий, лысый, в поношенной форме. Стоял долго, изредка хмыкал, дыша в его затылок устоявшимся перегаром самогона и чеснока. Звали его Непомнящий. Числился он преподавателем топографии, хотя занимался в разведшколе тем же, чем занимался и до войны на воровских малинах. Не спеша и довольно квалифицированно подделывал советские документы: паспорта, военные билеты, удостоверения, справки. Одно плохо —почерк у него был, как говорится, курица лапой лучше пишет. Гестаповцы ругали его, но поделать ничего не могли: лучше писать не мог никто.
Парня, с которым лейтенант жил, звали Лесником. Где и как он попал в плен и как его настоящее имя, Сомин так никогда и не узнал, да он и не спрашивал... хотя очень интересовался. Как-то Сонин заметил, что Лесник что-то прячет в укромном местечке в углу комнаты под половицей. Он сделал вид, что не обратил внимания на отпрянувшего в сторону Лесника. Через несколько дней, когда убедился, что Лесник его не подозревает, он поднял половицу и увидел там завернутый в тряпку пистолет...
Первым желанием Сонина было схватить пистолет и сунуть в карман, он даже руку протянул, но вовремя опомнился. Время его кое-чему научило... Он аккуратно опустил половицу, отошел в сторонку и, присев, посмотрел, нет ли следов в бликах солнечных лучей на крашеном полу. Вроде нет... На всякий случай взял мокрую тряпку и добросовестно вымыл пол.
Лесник пришел через час из бани. Он молча прошел к кровати и плюхнулся на нее. С его красного, распаренного лица градом катился пот. Он вытирал его полотенцем, болтавшимся на шее. Лесник, прикрыв глаза, внимательно осмотрел комнату, особенно долго рассматривал заветную половицу.
— Ты что, пол мыл, что ли?
— Да так... от скуки… —равнодушно произнес Сонин, зевая и разминая папиросу. —Живем как свиньи, кругом грязь... Хоть бы в лес пустили —грибков пособирать...
— Как же, пустят... —пробормотал собеседник. —Слышал, намедни ночью пальба была?
— Ну!
— Ну; вот и ну... Пятерых солдат на тот свет и полтора десятка раненых... Вот тебе и ну!
— Кто же их? —равнодушно бросил Сонин, садясь на кровати.
— Партизаны... —Лесник встал, разделся и, залезая под одеяло, буркнул: —Перебьют они нас, сволочей... И правильно сделают!
В эту ночь Сонин не спал. Мысли беспорядочно роились у него в голове, рождались варианты побега из школы и тут же отвергались. Одно он точно понимал: один он из школы не вырвется. Длинно тянулась ночь, и нудно, серо начинался день. Как обычно, сначала пробежка, потом два часа физподготовки, потом радиодело...
Когда началось радиодело, в класс заглянул Непомнящий и что-то тихо сказал преподавателю. Тот посмотрел на Сонина и кивнул на дверь.
— Срочная работа подвалила, —Непомнящий подмигнул Сонину, —мне одному до завтра ковыряться, а вдвоем мы за два часа управимся... Надо готовить документы —скоро две группы забрасываются.
Сонин кивнул и молча пошел за Непомнящим. В маленькой глухой комнате тот достал из сейфа груду красноармейских книжек, удостоверений, предписаний со старательно вытравленными фамилиями и именами. На всех были приклеены фотографии курсантов в форме бойцов и командиров Красной Армии.
— А вот тебе их «настоящие фамилии», —угрюмо хмыкнул Непомнящий, потирая виски. —Черт, башка болит... Ты это, шуруй, а я пойду полежу.
Так было не раз и не два... Сонин знал, что раньше чем к вечеру тот не появится. А появится в стельку пьяный. Редкая удача пришла ему в руки. И лейтенант работал. Он быстро вписывал фамилии в документы. Потом раскладывал их и запоминал:
«Лоб крутой, нос короткий, на кончике слегка раздвоенный, лицо круглое, губы узкие, волосы темные... Звание лейтенант Кирпичников Митрофан Васильевич, кличка Верный, рост средний... Лоб узкий, покатый, нос прямой, лицо узкое, подбородок острый, уши прижаты к черепу... рядовой Борисов Игорь Кириллович, кличка Подросток...»
Это было трудно. Глаза слезились, от напряжения голова отказывалась работать, мысли путались. А он снова и снова твердил приметы, фамилии, клички.
Когда Непомнящий ввалился в комнатенку, документы были готовы. Он внимательно их просмотрел и одобрительно хлопнул Сонина по плечу. Достал из кармана бутылку самогона и несколько бутербродов с колбасой, громыхнул об стол стаканом.
Сонин пить не стал.
— Лесник спросит, откуда, —пояснил он.
— Как хочешь... Ты это... Про то, что делал, помалкивай...
Сонин кивнул.
— Ладно, топай.
Непомнящий закрыл за ним дверь и тяжело опустился на кровать. Включил приемник и какое-то время прислушивался к визгливому голосу, крутнул ручку настройки. В комнату ворвался голос диктора Совинформбюро. Непомнящий слушал долго, потом громыхнул кулаком по столу и выругался. Налил стакан самогона и залпом выпил, взял с хлеба колбасу и долго с отвращением жевал.
В дверь постучали.
— Кто?
— Открой, это я...
Непомнящий рывком распахнул дверь. На пороге стояли «хлыст» и высокий парень с сутулыми плечами. Поношенная красноармейская форма висела на нем мешком.
— Есть приказ, —не здороваясь, начал «хлыст», —переснять личные дела курсантов и преподавателей... Это —Фотограф, работать будет у тебя в помещении... Поможешь ему.
Непомнящий кивнул и, повернувшись, подошел к столу. Молча сгреб в сторону готовые документы.
— Можешь располагаться...
Фотограф работал быстро. Через час проявленная пленка висела на шнурке, предусмотрительно протянутом от стены к стене. Непомнящий молча наблюдал за ним, лежа в кровати. Фотограф просмотрел пленку, удовлетворенно хмыкнул. Снова зарядил аппарат и так же методично отщелкал и ее.
— Ты зачем дублируешь? —безразлично спросил с кровати Непомнящий.
— На всякий случай... Вдруг не получится первая...
— А... Ну давай, вкалывай. А я спать буду...
Через полчаса он храпел, а Фотограф, проявив дубликат, стал неторопливо собираться. Утром, когда Непомнящий собирался на построение, он вдруг заметил на столе два рулончика. Быстро развернул один. Улыбнулся, потом аккуратно завернул оба рулончика в огрызок газеты и сунул в карман. После построения он зашел к «хлысту».
— Вот, —он положил на стол небольшой пакет. —Возьми... И на туфту меня не ловите... Кишка тонка.
«Хлыст» развернул газету, просмотрел пленку и кивком отпустил Непомнящего. Потом нажал кнопку звонка.
— Фотографа... уничтожить, —он окинул взглядом сутулую фигуру, вытянувшуюся перед ним. —Напиши докладную на мое имя... Шерлок Холмс хреновый! Нашел кого подозревать!
21
И все-таки Сонин нашел себе товарищей для побега, хоть было это просто невозможно. Два курсанта —Бирюк и Старик явно были себе на уме. Сонин обратил на них внимание на занятиях по топографии. Случайно им попалась карта области. Курсанты добросовестно изучили ее, но по тому, как они изредка переглядывались, подмигивали, Сонин понял —то, что надо.
—Меня зовут Юрий, —негромко сказал он, когда они присели перекурить на поваленный ствол осины, —фамилия Сонин... лейтенант... где располагаемся, знаю... вывести смогу... Идете?
Только безрассудная смелость и решимость молодости могли толкнуть его на такой шаг. Ошибка стоила бы ему жизни. Но Сонин решился потому, что мало-помалу к нему вернулось то, что необходимо бойцу: уверенность в своих силах.
Оба его собеседника переглянулись и только спросили:
— Когда?
— Сегодня... Попробую достать оружие...
После ужина, когда все разошлись по комнатам, он решительно пошел к лежащему Леснику и сказал:
— Я знаю, что ты прячешь оружие.
— Я?
— Да, ты… — Сонин удержал его на посстели. — Я собираюсь отсюда уходить... Или ты пойдешь со мной, или я тебя...
— Идиот, —Лесник, отстранив Сонина, подошел к знакомой половице. —Я сам хотел тебе предложить... Если не доверяешь...—Он мгновение в упор смотрел на Сонина, словно прикидывая, что сказать: —На, возьми. Где встречаемся?
—Будем выходить старой канавой. Она около лаборатории начинается —я все осмотрел...
— Понял, выходи первым, а я через полчаса.
Сонин открыл глаза — над ним склонилось бородатое лицо.
— Вы очнулись? Кто вы? Откуда?
Лицо спрашивающего человека было спокойно и приятно. Крутые брови с изломом, черты лица детские, взгляд синих глаз твердый и вопросительный.
События минувшего дня промелькнули перед глазами Сонина. Сначала то, как они выходили… Лесника почему-то не было. Они ждали его минут десять, потом Сонин, чувствуя какую-то непонятную тревогу, достал пистолет и внимательно его осмотрел —бойка не было: спилен.
— Ребята, —тихо прошептал он, —нас предали, надо немедленно уходить...
У них хватило ума не пойти старой канавой, но и уйти не удалось. Через полчаса пущенные по следу собаки вывели гестаповцев прямо на обессиленных беглецов. Потом их били... Потом «хлыст», помахивая пистолетом, вывел их за ограду. По бокам шли автоматчики. Сонин смутно помнил разбитую, медленно идущую навстречу заплетавшимся ногам лесную дорогу... Потом он помнил огромное отверстие дула автомата и брызжущий блеклый огонек из него... Потом кусты, наваленные на тело и больно колющие лицо... Смутно помнилось, как он перевалился через борт откуда-то взявшейся телеги и, шатаясь на дрожащих ногах, побрел прочь, стараясь ступать по краю канавы, чтобы ноги были в воде...
«Собаки не возьмут, —билось у него в голове, —собаки не возьмут... Уйду!»
— Кто вы, откуда, как вас зовут? — ровно и, как показалось Сонину, по-доброму спрашивал бородач.
— Я из гестаповской школы... бежал, —прошептал Сонин и, чувствуя, что может потерять сознание, лихорадочно зачастил: —пусть записывают... скорее... я продиктую.
И почти в беспамятстве, жутким усилием воли заставляя открываться глаза и рот, он начал:
«Лоб крутой, нос короткий, на кончике слегка раздвоенный, лицо круглое, губы узкие, волосы темные, звание лейтенант, Кирпичников Митрофан Васильевич, кличка Верный, рост средний...
Лоб узкий, покатый, нос прямой...»
Слова вылетали хрипло, надсадно, но отчетливо и медленно, словно память отдавала их нехотя, оставляя их за собой надолго, на всю жизнь.
22
— Андрей,—Реваз шлепнул на стол лист бумаги, —Росляков сообщает, что учитель выехал поездом Москва—Батуми. Билет взял до Махинджаури... Где будем брать?
— А что ваше руководство советует?
— Шеф оказал, что лучше не придумаешь — там и возьмем.
Лозового Андрей увидел сразу, как только тот вышел из вагона.
Кудряшов сидел за рулем красных «Жигулей» и делал вид, что внимательно читает газету. Машина стояла посреди площади, напротив Дома быта и подозрений вызвать не могла: день был в разгаре, и машин вокруг стояло много. Андрей подал знак, и тут же к Лозовому подошел Реваз, одетый в потертые джинсы и такую же куртку. На голове «фирменная» кепка.
—Здравствуй, отец, куда ехать, дорогой?
Лозовой быстро и цепко оглядел парня.
— Что ты смотришь на меня, как будто это я приехал отдыхать, а ты меня везти хочешь? —засмеялся Реваз. —Какой санаторий, отец?
— Да я, собственно...
— Комнату надо? Молодец. Настоящий джигит отдыхает один и диким образом! Где комнату надо? Кобулети, Махинджаури, Батуми? Да ты не смотри на меня так, видишь, мой автобус стоит, —Реваз показал на небольшой автобус, стоящий около платформы, —видишь, написано —«Курортторг». Курортом торгую, —засмеялся Реваз. —Так куда, отец?
— Мне бы в Батуми лучше...
— Вах, отец, считай, попал прямо в цель: комната на одного, с видом на море, веранда... два рубля за ночь. Пойдет?
Лозовому, видимо, понравился лихой кавказец, и он, улыбнувшись, сказал:
— Пойдет.
— Молодец, отец, садись в автобус... рубль с тебя.
— Почему так дорого? Я могу и троллейбусом...
— Кавказскую поговорку знаешь —в хорошей компании плохая дорога пухом покажется. Видишь, там четыре человека сидят, только тебя одного до пятерки не хватает, а ты меня расстраиваешь. Прямо на место доставлю, даже магарыч не возьму... Поехали, дорогой!
Лозовой медленно вошел в автобус и сел на среднее сиденье.
Кудряшов знал, что будет дальше. Он вздохнул и «Жигули» медленно тронулись за небольшим автобусом с надписью «Курортторг».
— Ваше имя, отчество, фамилия?
Вмиг постаревший Лозовой молча поднял серое лицо на Андрея.
— Я повторяю, гражданин арестованный... Имя, отчество, фамилия?
— Лозовой...
— Я спрашиваю настоящую фамилию...
23
Хотя Дормидонт Васильевич знал о предстоящей высылке и конфискации имущества, приход сельсоветовцев его обескуражил. Обычно степенный и рассудительный, с зычным голосом, с чуть презрительным взглядом и уверенными движениями хозяина в своем доме, сейчас он смешался на минуту и даже растерянно оглянулся на дом, словно ждал чьего-то совета. Председатель сельсовета, его бывший батрак Степан Холостов, невысокий небритый мужичок в порыжевшей солдатский шинели нараспашку, с умным и твердым взглядом, по-хозяйски постучал кнутом по коновязи и, не глядя на Дормидонта, произнес:
— Собирайся, Дормидонт Васильевич, лошадь ждет...
Дормидонт от этих слов моментально пришел в себя, прикрикнул на пустившую было слезу жену и стал молча выносить давным-давно приготовленные узлы, с достоинством опуская их в телегу. Потом посмотрел на старый свой дом, медленно, с чувством тревожного недоумения окинул взглядом пустые амбары и сараи, словно никак не мог смириться с мыслью, что больше никогда ни он, ни жена не увидят эти сероватые, теплые на вид стены.
Они сели с женой в телегу, возница небрежно оглянулся и, сплюнув сквозь зубы, поддернул вожжами. Тронулись.
— Счастливо оставаться, люди добрые, —с хрипом выдавил из себя Дормидонт Васильевич, с трудом сдерживая лютую ненависть, вдруг пробившуюся сквозь невозмутимость последних недель. —Век не забуду вашей доброты!
— Катись, катись... —Холостов с усмешкой посмотрел в бледное лицо Дормидонта. —Мы тоже век тебя не забудем. Да и детям расскажем!
Дормидонт устало привалился к большому узлу с самоваром и надолго затих, рассуждая сам с собой о своей жизни. Прошел час. Дорога тянулась по лесу, и вид зелени его немного успокоил. Он подставлял лицо легкому ветерку, а сам думал о Митьке, единственном сыне, который был теперь неизвестно где...
Года три назад Дормидонт, дождавшись Митьку под утро с гулянки, привел в овин и, крепко прикрыв ворота, сурово на него посмотрел.
— Хорош, нечего сказать. Весь искобелился, смотреть тошно. Одни девки на уме...
— Дык, папаня, —пьяно икнул Митька.
—«Папаня»... О деле когда думать начнешь? Мне, штоль, жить-то надо... Я свое пожил, все на веку повидал... Что делать думаешь? Раскулачат нас скоро...
— Дык, папаня... Перестреляю паскуд! —Митька поднял кулаки на уровень перекошенного от злобы лица. —Передушу гнид коммуновских!
— Передушу, перестреляю... —отец с издевкой посмотрел на него. — Щенок ты, —вздохнул Дормидонт. —Ладно, слушай меня и запоминай. Завтра возьмешь Урагана и ускачешь в район. Там продашь его на базаре... —он резко взмахнул рукой, предупреждая вопросы сына. —Не перебивай, времени нет. Продашь и пешком пойдешь в область... Пешком, чтоб надлежащий вид принять. Документы тебе даст Смородинов Гаврила Петрович, который чайную на базаре держит. С ним договоренность есть... В городе придешь на стройку и попросишься ради Христа на работу, землю копать или бревна таскать —берись за все! Выжить надо! Выжить во что бы то ни стало... Если увидишь кого из деревни на стройке, тут же беги. Меняй места и фамилии, пока не удостоверишься, что чисто за тобой. Выжидай, сынок, выжидай.:. Меня, —может, и не свидимся боле, —не вспоминай...
— Папаня... —бросился к нему враз протрезвевший Митька, сжимая крупное тело старика в объятиях, —папаня!
— Сынок... —Дормидонт прижался сухими губами ко лбу своего единственного чада, —помни, сынок; враги они нам, смертельные враги! Вреди, как сумеешь, жги, топи, но остерегайся и жди, помни —наступит и наш час, когда мы, Зажмилины, заплатим коммунии сполна... А вот тогда умойся их кровью, сынок... Заставь свою голову вспоминать все, вспомнишь это в тот самый счастливый миг, вспомнишь и отомстишь!
Дормидонт Васильевич пошамкал беззвучно губами и посмотрел на старуху. Та сидела, пригорюнившись, черная от горя и тоски. Дормидонт смотрел на нее равнодушно, подумав о том, что он никогда ее не любил и так она и не стала родной за сорок лет совместной жизни.
«За деньги счастья не купишь! Действительно... не купишь. Да и не о счастье я думал и мечтал тогда. Хозяйство свое по ночам видел... Вот и взял мельникову дочку... Не дочку, а трех коров, да десяток лошадей, да дом... да двести рублей золотом... Эх, вот жисть была! —он мечтательно закрыл глаза. —Богател я тогда не по дням, а по минуточкам. Деньги к деньгам идут —это точно! Даже вспоминать и то приятно... Как там Митька? Ну да не пропадет он. Связи я ему хорошие дал... Сейчас, поди, в Москве ошивается. Лишь бы он дорожку к скиту не забыл... Надолго ему хватить должно... Митька, как жисть твоя сложится? Доживешь ли до светлых дней али нет?»
Не знал старый Дормидонт Васильевич, что не доживет он до войны всего каких-то двух недель. Никогда он за эти годы не видел своего сына, хотя помнил о нем день и ночь. Вскоре после приезда на поселение умерла жена, а он проскрипел еще несколько лет... Митька, переменивший несколько имен, осел в Подмосковье. Поступил на рабфак, а перед войной окончил пехотную школу. Войну встретил с затаенной радостью... Вспоминал отца, и решение пришло быстро и несложно: в первом же бою перебежал он на сторону фашистов и стал снова Дмитрием Зажмилиным, но ненадолго.
Сначала был концлагерь со сравнительно мягким порядком —на военнопленных не обращали внимания, но и не кормили... Зажмилин старался выслужить себе иное обращение. В бараке, где он жил, стали исчезать военнопленные: ночью поговорят, а наутро —расстрел.
Потом его пригласили в комнату коменданта лагеря. Вместо привычного худого с нездоровым румянцем на лице коменданта там ждал его молодой гестаповец в чине штурмбанфюрера. Он кивнул и показал рукой на кресло, стоящее около стены.
—Господин Зажмилин, вы нам подходите, — неожиданно произнес гестаповец на чистом русском языке, —вам присваивается чин унтершарфюрера и с этого часа вы становитесь нашим человеком.
«Я всю жизнь был вашим человеком, —мелькнуло в голове Зажмилина, и он изогнулся в поклоне. —Пришло наше с папаней времечко...»
Но спокойной жизни у него не получилось. Дважды пришлось ходить ему в тыл Красной Армии, и дважды он чудом вернулся живым. Первый раз помогло умение стрелять навскидку, второй —бомбежка станции, на которой его задержал патруль. После возвращения он получил бронзовую медаль и перевод в разведывательно-диверсионную школу, в которой стал специальным агентом службы безопасности.
24
—Дедушка, а что, мне теперь дядю Андрея надо отцом называть? —Андрюшка крутился вокруг Петра Никитовича, который был взволнован и отвечал на вопросы невпопад.
— А это уж как ты хочешь, пострел... —Петр Никитович ласково потрепал Андрюшку по голове. —Тебе виднее, ты у нас взрослый...
— Дядя Андрей хорошим отцом будет, —как всегда неожиданно изрек Андрюшка, —полезных вещей у него много... На охоту вместе ездить будем... Ты с нами, дедушка, поедешь?
— Я —старенький... вы уж сами... Только осторожно там...
— Я за ним присмотрю... —серьезно и снисходительно заявил Андрюшка. —Я сильнее всех в группе и почти плавать научился... Нас в садике в бассейн водили... Дедушка, я есть хочу... долго они там расписывать будут?
— Не расписывать, а расписываться... Скоро придут, а ты если есть хочешь, то возьми со стола бутерброд и компот попей из кастрюли на кухне...
Андрюшка подбежал к празднично накрытому столу и задумчиво на него посмотрел.
— Ну что, взял бутерброд?
— Эх, дедушка... —Андрюшка покачал головой. —Я потерплю... Если я буду сейчас бутерброд брать, я же точно что-нибудь разобью... а мама с... папой ругаться будут.
— Милый... —улыбнулся Петр Никитович, —в такой день разбить, значит, к счастью... Ты бери что хочешь, не стесняйся...
В прихожей раздался звонок.
— Вот они, расписанные! —закричал Андрюшка, бросаясь к двери. Он распахнул дверь и замер.
— Дедушка, тут дяди пришли...
— Приглашай в квартиру, —сказал Петр Никитович, вставая с кресла и беря в руки палку.
— Здравствуйте, Петр Никитович. —Росляков в смущении посмотрел на Петрова, —мы с работы Андрея... Я начальник отдела, в котором он работает, а это наш секретарь парткома... Петров Геннадий Михайлович...
— Что-нибудь случилось?
—Да нет... вы не волнуйтесь... просто пришли познакомиться. Принято у нас так... бывать в семьях сотрудников... знакомиться с родственниками... Мы, кажется, не вовремя... Вы гостей ждете?
— Что вы... —Петр Никитовичнеуверенно показал рукой на комнату. —Проходите, располагайтесь... Андрюша, проводи гостей. Сейчас и наши молодые приедут...
— Как молодые? — не понял Петров, обводя взглядом стол и комнату. —Вы хотите оказать, Петр Никитович, что мы попали на свадьбу?
— Именно... — засмеялся Петр Никитович, —именно...
— Это моя мама замуж выходит... за папу, —уточнил Андрюшка, в упор разглядывая смутившихся гостей.
Росляков и Петров молча опустились в кресла и ошарашенно поглядывали, не зная, как начать разговор.
— Вы, Петр Никитович, давно на пенсии... —наконец начал Росляков, —а я думал, что вы еще работаете...
— Давно, —односложно ответил Кудряшов. —Как... ослеп, так и ушел... Я раньше в педагогическом техникуме работал.
— Простите, где? —Росляков внимательно посмотрел на собеседника.
— В педагогическом...
— Простите, —заволновался Росляков, —вы были участником подполья нашего города?
— Ну, это громко сказано —подполья... Я выполнял задание партизанского отряда в городе, но это был эпизод... В основном я партизанил, а когда область освободилась, то пошел воевать с регулярными частями… А почему вы спросили?
— Понимаете, Петр Никитович, —Росляков взволнованно закурил, —ветераны подполья устраивали встречу в этом году, а вас не было... Комитет ветеранов послал вам приглашение в техникум, а вам, видно, не передали...
— Не передали... —согласился Кудряшов. — А жаль... так мне хотелось с одним человеком встретиться...
— С кем? —поинтересовался Петров.
— Да, я, честно говоря, даже имени его не знаю, —с досадой бросил Петр Никитович. —Встреча была недолгой... а в те времена все под псевдонимами были... Знаю, что звали его Пятый и все...
— Как? —в один голос переспросили Росляков и Петров, переглядываясь.
— Пятый...
— Это... я, Петр Никитович, —хрипло вымолвил Росляков, поднимаясь с кресла. —Я вас... тебя, Петр, только сейчас узнал... Жив остался?
Кудряшов замер, он взволнованно поднялся навстречу Владимиру Ивановичу, зацепил рукавом стоящую на столе вазу с цветами и... раздался грохот.
— На счастье! — завопил Андрюшка, бросаясь к деду.
Росляков и Петр Никитович стояли обнявшись и только похлопывали друг друга по плечам. Ошеломленный Петров сидел в кресле и улыбался. Андрюшка бегал вокруг стола и радостно кричал:
— Дедушка на счастье вазу грохнул! Ура!
25
—Слышь, Пятый, а ты кем до войны был? —Петр Кудряшов покосился на кровать около окна, на которой, не снимая фрака, лежала высокая неподвижная фигура.
Петр Кудряшов, партизан из отряда «Победа», невысокий плотный парень, с круглым, розовощеким лицом и белесыми бровями, пятый день, как он сам выражался, «давил клопа» в комнате официанта офицерской гостиницы «Швацбург» Хельмута Трокса. Комната была небольшая, находилась она в полуподвале, и от этого в ней было холодно и промозгло. Единственная батарея под окном была вечно холодная, и не удивительно —она не была подсоединена к центральному отоплению, а просто вмазана в стену под полукруглым окном, что выходило на улицу. Батарея маскировала лаз, по которому можно было проникнуть в подвал соседнего дома, теперь разбомбленного. Петру осточертела и комната, и ее чисто немецкий порядок и чистота, ее хозяин —круглолицый, среднего роста с жиденькими белесыми волосами немец, которому он не то чтобы не доверял, но... присматривал за ним. Петр даже не мог его называть по имени: так ему было ненавистно все немецкое, и поэтому называл его дипломатично —Пятый, как называл немца командир партизанского отряда перед выходом в город: Кудряшов помнил этот день, как будто это было вчера.
В землянке командира, куда он прибежал по вызову, кроме командира находился круглолицый парень одного с ним возраста в накинутом на плечи черном пальто. Светлая рубашка, галстук, жилетка ну никак не вязались с фуфайкой командира, и Петр с неприязнью посмотрел на гладко выбритые щеки гостя.
— Так вот, Петр, —с хрипотцой сказал командир, —с сегодняшнего дня поступаешь в полное распоряжение товарища Пятого... —Он помолчал. —Товарищ Трокс —немец, член подпольного обкома партии...
Петр ошарашенно глотнул воздух. Только этого не хватало, чтобы он, партизанский разведчик, у которого на счету несколько подорванных эшелонов, подчинялся немцу... пусть «нашему», но все-таки немцу.
— Так вот... —как ни в чем не бывало продолжал командир, словно не замечая выразительного взгляда бойца. —С этого дня товарищ Трокс для тебя единственный командир. Понял? Так-то... Выступаете через четверть часа. До молокозавода вас проводит твой взвод, дальше пойдете одни... Я правильно сказал, товарищ Пятый? —неожиданно обратился к парню командир и, увидев утвердительный кивок, продолжил: —Возьмешь тол, взрыватели, в общем, все то, что окажет товарищ Пятый.
Высокий парень встал, пожал руку хозяину землянки и, не говоря ни слова, вышел. Петр задержался на пороге и, подождав пока за гостем закроется дверь, вдруг горячо заговорил:
— Товарищ командир, за что вы так... да чтоб я немцу подчинился...
— Смирно! —резко прозвучала команда. Командир удовлетворенно посмотрел на вытянувшегося Петра и негромко оказал: — Так вот, Кудряшов... За жизнь Пятого отвечаешь лично. Если что случится... —Командир достал платок, высморкался и негромко закончил: —Расстреляю сам без суда. Кругом! Шагом марш!
Петр вспомнил это, недовольно посмотрел на неподвижную фигуру и переспросил:
— Пятый, так кем ты до войны был?
— Вроде как студентом... —послышался негромкий голос.
— Ишь ты! —удивился Петр и даже приподнялся со стула. Покачал головой. —Ну, ты даешь... а я думал ты официантом работал в кабаке... —Он покрутил пальцами в воздухе, подбирая выражение, чтоб не обидеть собеседника, —уж… больно у тебя вид… лакейский.
— Спасибо.
— А я вот в кузне у бати работал, —вздохнул Кудряшов, —коней ковал, плуга чинил... эх... —Он помолчал, потом словно пораженный какой-то мыслью, снова спросил: —Слушай, а ты хоть стрелять умеешь?
— Немного.
— Хм-хм, немного, —ухмыльнулся Петр, —нам, брат, надо не немного, а здорово стрелять... Я вот из «ручника» люблю... как полосанешь, бывало...
Пятый вдруг приподнялся и сделал жест рукой. Петр мгновенно исчез за батареей.
— Трокс, —раздался за дверью голос, —через полчаса начинается банкет, будьте готовы.
— Яволь, герр унтершарфюрер, — подобострастно произнес Трокс, мгновенно окидывая комнату взглядом и делая шаг к дверям.
Но дверь не открылась. Очевидно, унтершарфюрер, отвечающий за официантов, направился дальше. Немного выждав, Трокс легонько постучал по батарее.
— Одевайся, —он протянул Петру темный костюм и рубашку, —быстро.
Кудряшов, отвыкший в лесу от городской одежды, неуклюже одевался.
— Быстрее, —спокойно произнес Трокс, —так... ничего, сойдет... Иди за мной, нигде не останавливайся... Держись надменно, на вопросы не отвечай... Пошли.
Они вышли в коридор и быстро поднялись по лестнице, ведущей на кухню. В огромной, отделанной кафелем кухне быстро сновали повара и официанты из офицерской гостиницы, Трокс и Петр, не останавливаясь, прошли к двери, ведущей в холодильник.
— Трокс! — послышался веселый оклик. Толстый шеф-повар, из-под белого халата которого выглядывали начищенные сапоги и черные галифе, быстро шел им навстречу. —Каналья, где ты бродишь? Не хочешь ли рюмочку рома? После вчерашнего... —И он громко захохотал, очевидно, вспомнив вечер прошлого дня. —Мы тебя еле довели до твоей комнаты... Ты ругался как тысяча чертей и плакал как миллион ведьм! Ха-ха- ха! А это кто? —шеф-повар покосился на Петра.
— Ведомство господина Гиммлера... —полушепотом произнес Трокс и еле заметно подмигнул.
— А... —удовлетворенно хмыкнул веселый шеф-повар, —их сегодня распихали по всем щелям... Такого еще не бывало. Правда, и банкета такого не бывало... Как называется эта рыба по-русски, которую привезли?
— Стерлядь, господин шеф-повар.
— Варварское название... Но ничего —сегодня попробуем этот деликатес, —он громко засмеялся и взял Трокса под руку, —веди в свой холодильник: пора расставлять холодные закуски.
Они втроем подошли к тяжелой, обитой железом двери. Трокс открыл ключом дверь и они вошли в помещение, уставленное блюдами с закусками, окороками, колбасами. В углу на мешковине лежали замороженные туши. Шеф-повар подошел к ним, с сомнением покачал головой.
— Какие из них антрекоты... Тьфу... Вот помню, я служил в берлинском ресторане... —он небрежно отодвинул носком сапога одну из отрубленных ляжек и замер — около стены стоял какой-то плоский ящик. —Трокс, что это за ящик?
— Это, господин шеф-повар, русская икра, —Трокс сделал быстрый шаг к стене, —последний ящик... да вы сами можете посмотреть...
— То были другие ящики, Трокс, я отлично помню...
Немец сделал движение, словно хотел взять ящик в руки. Трокс нагнулся ему помочь, но тут же выпрямился. Его правая ладонь неуловимым движением взлетела снизу вверх и шеф-повар без звука, хватаясь руками за горло, осел на пол.
— Прикрой дверь… —Пятый коротким взмахом вогнал под левую лопатку фашиста «финку» и быстро выдернул. —Вставляй запалы.
Петр привычным движением ставил на взрывателях время, пускал их в ход в расставленные и замаскированные всякой снедью ящики с толом. В пять минут все было кончено.
— В кухне работают посудомойками три наши женщины. Выведешь их через мою комнату... Учти, нас спасет только решительность. Вперед.
Они вышли из холодильника. Пятый осмотрелся —в кухне шла обычная суета, казалось, что их пятиминутного отсутствия никто не заметил. Проходя мимо посудомойки, Трокс сделал неожиданный шаг в сторону и толкнул женщину, которая несла гору десертных тарелок. По полу разлетелись осколки.
—Русская свинья! — взревел Трокс, наступая на замершую от испуга женщину. —Тварь! Почему здесь русские?! — дрожа от негодования, спрашивал он побледневшего унтер-офицера. —Унтершарфюрер Блюмке распорядился на сегодняшний банкет не пускать русских!
Унтер-офицер еле шевелил помертвевшими губами, с ненавистью глядя на любимчика шеф-повара Трокса, который, как поговаривали, работает на гестапо.
— Арестовать русских, —бросил через плечо Трокс.
Петр мгновенно вытащил из кармана парабеллум и молча показал им на дверь. Женщины, опустив головы, обреченно побрели к выходу из кухни. Трокс подождал, пока они выйдут, и повернулся к унтер-офицеру.
— Вы, милейший Ганс, были одной ногой на восточном фронте. Но я... ничего не видел, хотя и знаю, что вы меня недолюбливаете... Не надо благодарности, не надо... Занимайтесь своим делом. Подавайте на стол, унтер-офицер.
26
— Куда же ты, Петр Никитович, после операции делся? — спросил Росляков, когда они немного успокоились. —Я потом все обыскал, а так и не смог тебя найти... Как в воду провалился... мне даже пришлось, —Владимир Иванович виновато улыбнулся, видимо, вспомнив что-то малоприятное, —на бюро обкома партии объясняться из-за тебя... Да... дела... То-то я смотрю, что у Андрея что-то такое-эдакое есть... —Он повернулся к Петрову, но, увидев на его лице улыбку, сконфуженно замолчал.
— Да, дела... —повторил вслед за Росляковым Петр Никитович. —Кто бы мог подумать... что встретимся мы... Я-то думал, что ты действительно немец... Говорил ты лихо, кстати, откуда так хорошо язык знаешь?
— Откуда... —Росляков улыбнулся. —Я ведь не соврал тебе, что студентом был, училище военное кончил, язык там изучал.
— Постой, —Геннадий Михайлович перебил Рослякова. —Разве ты, Володя, не из обкома комсомола в органы пришел?
— А… —Росляков смутился и махнул рукой, —не стоит об этом...
— Нет уж, нет уж... —засмеялся Петров, видя смущение Рослякова. —Рассказывай, что с тобой приключилось?
— Ладно уж... — деланно нехотя оказал Росляков, но не выдержал и рассмеялся. —В тридцать восьмом году меня взяли в обком комсомола работать. Горд я был страшно. Работать в аппарате комсомольском, да не где-нибудь, а в областном. Это было здорово! Тут-то мои беды и начались... Грамотенки к тому времени у меня было два класса и три коридора... Говорить-то я мог, а вот написать что-то было трудновато... Думаю, что в обкоме все ахнули, когда узнали, чего я стою... Да я и сам все прекрасно понимал... А когда мне было учиться?.. Помучился я с год, потом пришел к первому секретарю да и говорю ему: Гриша, так, мол, и так, отпусти ты меня Христа ради учиться куда-нибудь... Ничегошеньки у меня не получается... Отпусти. Тот не стал уговаривать, а выложил список военных училищ и молча мне сунул... Я подумал да и выбрал специальность на всю жизнь...
В коридоре раздался длинный звонок.
— Вот они, —негромко сказал Петр Никитович, привставая в кресле. —Андрюшенька, давай цветы и пойдем встречать.
27
— Гражданин Зажмилин, —голос Рослякова звучал монотонно, —расскажите, как и при каких обстоятельствах была проведена операция «Лесник», направленная на уничтожение партизанского отряда?
— То, что Лось ушел, встревожило Готта и Глобке сильно, но паника началась позже, когда привели полупьяного Непомнящего и тот сознался, что привлек Лося к изготовлению документов для двух групп диверсантов... Их заброску отменить было уже невозможно, а кроме того, и Готт, и Глобке боялись за свою шкуру гораздо больше, чем за жизнь трех десятков агентов... —Зажмилин сидел на стуле прямо, глядя в микрофон магнитофона. —Непомнящего в ту же ночь убрали. Имитировали сердечную недостаточность. Начальство в штабе фронта знало, что он пьет как лошадь, и этому особо не удивились.
Потом Готт стал готовить операцию... Мне предстояло проникнуть в партизанский отряд, Глобке выяснил в ближайших лагерях военнопленных, все ли эшелоны пришли в порядке. Один из начальников эшелонов долго мялся, но под давлением Глобке сознался, что из эшелона был побег через пол вагона. Причем он утверждал, что оба беглеца погибли под колесами поезда. Тогда Готт, прикинув время побега, стал готовить к роли меня. Мне вкатили сильную дозу морфия, и я заснул, а когда проснулся... У меня было такое ощущение, что под поезд попал я сам. Я не мог ходить, а только ползал... Избит я был виртуозно... Кроме этого, мне нанесли два ранения, имитируя пулевые... Ночью меня вывели на пустырь перед лагерем, и я вышел на пулеметы... Поднялась стрельба... Я кое-как выполз на косогор и буквально скатился в руки Смолягиной... Глобке подозревал, что кто-то из деревенских женщин имеет связь с партизанами, скорее всего Смолягина, жена учителя как-никак.
— Подозревали немцы связь с партизанами Дорохова?
— Да... После убийства одного из лучших курсантов и агентов в доме Дорохова Глобке решил, что Дорохов не так прост, как кажется... Он даже установил за ним наблюдение. Но какое наблюдение можно установить за человеком, выросшим в лесу? —Лозовой презрительно усмехнулся. —Глобке направил меня к Смолягиной потому, что психологический портрет, который он составил на Смолягину, оказался гораздо проще, чем портрет Дорохова... Посудите сами —Дорохов вырос в лесу, значит, у него природный дар охотника распознавать малейшую фальшь вокруг себя. Дорохов недоверчив, его трудно растрогать слезливой историей. Дорохов замкнутый по природе человек: значит, его сложно вытянуть на разговор, не пьет, трудно вывести из душевного равновесия. Другое дело, Смолягина —женщина молодая, более подчиняется чувствам, чем рассудку... Остальное я должен был определить и додумать, находясь в тайнике у Смолягиной... Несколько дней я действительно приходил в себя... После чего Смолягина стала меня проверять —проверять, конечно, очень неумело и наивно... Мало-помалу контакт со Смолягиной креп. Я много рассказывал о «своей семье», о «своей матери». Прочую чепуху... Много говорил о своем долге солдата. Смолягина явно колебалась, но не хотела выводить меня на партизанский отряд. Но и время не ждало. Готт приказал мне форсировать события. Тогда я имитировал уход от Смолягиной, и сердце ее дрогнуло. Она повела меня к Алферовой, не подозревая, что за нами по следу идут немцы… От Алферовой я попал в отряд. Оказалось —Лось находится именно у них. Надо оказать, что Смолягин отнесся ко мне с недоверием, а Лось опознал меня и заорал: «Лесник! Фашистская гадина! Почему боек спилил?..» Меня посадили в землянку и запретили выходить, поставили часового... Я должен был захватить документы партизанского отряда... К тому времени я понял, что отряд —своеобразная пересылочная база и выполнял чисто разведывательные операции... Связной из отряда уйти не мог —Глобке обложил болото намертво, рация у них не работала —село питание... Во время обстрела немцами островка часовой был убит. Взяв его шмайсер, я подкрался к землянке командира и комиссара... Они были там... Я выпустил в них всю обойму и выскочил из землянки. Первое, что я увидел —был Лось с карабином в руках. Я бросился бежать и почти добежал до берега, но вдруг почувствовал удар в голову, и больше я ничего не помню. Очнулся у Готта в кабинете. Меня спросили про отряд, и я вынужден был сказать, чтобы не сознаться в своей собственной трусости, что отряд полностью уничтожен. Может быть, поэтому Лосю и удалось уйти...
— Как вам удалось легализоваться после войны?
— Еще в начале войны я воспользовался документами на имя Лозового... Я знал, что он умер в одном из концлагерей, а его деревня почти полностью уничтожена. А в сорок пятом... я остался в небольшом концлагере, а через неделю нас освободила Красная Армия... После войны я осел на Украине —подальше от тех мест, где меня могли опознать свидетели...
— Посмотрите внимательно на эту фотографию. Вы знаете, кто на ней изображен?
— Да, это Глобке.
— Вы знаете его настоящую фамилию?
Лозовой напрягся, и в его глазах мелькнул страх.
— Вы знаете его настоящую фамилию?
— Косяков.
— Где он скрывается в настоящее время?
Лозовой молчал, тяжело дыша и вытирая пот скомканным платком.
—Нет, не знаю.
— Послушайте, Зажмилин, в это с трудом верится. Если Глобке, он же Косяков, знал, что вам известна его настоящая фамилия, и вы остались живы, значит, ему вы были нужны. А это значит, что вы располагаете сведениями, где он находится в настоящее время...
— Мне это поможет?
— Вопросы здесь задаю я, — отрубил Росляков и бросил взгляд на Андрея, сидевшего сбоку.
— Он... во Львовской области... в Яворове работает на мельнице, фамилия Пасичный Станислав... Миронович.
28
Яворов встретил чекистов проливным дождем. Андрей вышел из вагона первым. Раскрыл зонтик и огляделся. От входа в вокзал к нему направился приземистый, русоволосый парень с портфелем, который держал над головой наподобие зонтика.
— Товарищ Кудряшов? А где остальные?
— В вагоне... Вон какой дождь у вас хлещет.
—За месяц впервые... Ну что ж, машина ждет. Меня зовут Сергей... Сергей Иванович Белоус.
В машине было душно, и хотя дождь хлестал не переставая, Андрей открыл окно. Около мелькомбината они остановились.
— Пойду узнаю, —Сергей потянулся. —Как дождь, так правую руку ведет... Еще в армии на учениях сломал.
Вернулся он через пять минут.
— Только что ушел обедать...
— Куда? —в один голос спросили Андрей и Петров.
— Домой... Он живет рядом.
Кудряшов и Петров переглянулись.
— Может, это и к лучшему... Поехали.
Машина свернула, на узкую улочку. Потом еще раз завернули и, наконец, остановились около магазина «Продукты».
— Все, дальше нельзя, —Белоус расстегнул пиджак, —может быть вооружен.
Лестница была старая, с массивными чугунными перилами и выщербленными мраморными ступенями. Стены обшарпанные, с многочисленными надписями и рисунками. Около пятнадцатой квартиры они остановились. Андрей встал по левую сторону двери, Сергей по правую. Чуть ниже и выше площадки прижались к стенам члены группы захвата. Пожилой мужчина с длинными, словно приклеенными усами осторожно нажал кнопку звонка. За дверью послышались шаркающие шаги.
— Кто? —раздался невнятный, но сильный баритон.
— Станислав Миронович, це я —Хлопяник с жека… Опять у вас с жировкой не все ладно... Будь ласка, давайте сверим.
Послышались щелчки, потом забренчала цепочка и дверь, скрипнув, начала открываться. И тут же Сергей резким ударом ноги ее распахнул. Андрей влетел в прихожую через секунду, но все было уже кончено. Худощавый мужчина с треугольными оттопыренными ушами с изумлением рассматривал наручники на своих руках. Внезапно он посерел и мешком стал валиться на пол.
— Нитроглицерин! —выкрикнул Белоус. —Сердечко отказало...
29
Андрей, Наташа и Андрюшка вышли на залитую утренним солнцем улицу и остановились. Посмотрели вверх —на четвертом этаже на балконе стоял Петр Никитович и махал рукой.
—Деда! —заорал Андрюшка, привставая на цыпочки. —Деда, ты дома не шали... и кушай хорошо, а я скоро приду. Отработаю в садике и приду... мы с тобой газету читать будем!
Андрей с Наташей улыбнулись.
— Пойдем, работник, а то в садик опоздаем...
Они шли, а впереди скакал то на одной, то на другой ноге Андрюшка. Он останавливался и пристально смотрел назад, словно проверяя, на месте ли они, и снова мчался вперед.
Около детсадика Андрюшка остановился и вздохнул. Поправил лямки штанишек и шмыгнул носом. Андрей видел, что он хочет что-то оказать, но не решается. И тогда Андрей присел и поцеловал его в макушку, и в тот же момент Андрюшка обхватил его за шею и горячо зашептал:
— Папка... —у Андрея сжалось сердце, —папка... поедешь в командировку, купи велосипед. —И уже совсем тихо: — Складной, ладно?
— А что мама скажет?
— А мама скажет, что некоторым пора в садик на завтрак, а другим —на работу.
— Па-а, мы же мужчины!
Наташа засмеялась и обняла их обоих.
— Мужчины вы мои дорогие... Дома будем обговаривать покупки, а теперь марш на работу!
Около поворота Андрей повернулся —Андрюшка стоял и махал им обоим руками.
Около Управления Кудряшов заметил Геннадия Михайловича, который высматривал кого-то среди проходящих сотрудников.
— Андрей Петрович, с Росляковым плохо... Только что звонила его жена. Бери машину и к нему.
Андрей ворвался в квартиру полковника. Высокий седой врач складывал чемоданчик.
— На этот раз, Владимир Иванович, ты легким испугом отделался, —сердито басил он, хмуря брови и косясь на лежащего в кровати Рослякова. —Но с меня хватит... Раз ты меня уговорил, второй —конец. Сейчас в госпиталь, потом на месяц в санаторий... —Он заметил, что Владимир Иванович сделал отрицательный жест рукой и поднял ладонь: —Хватит, Володя. Все, ты меня знаешь... Я ведь и к генералу могу пойти, и в партком, до каких пор над собой издеваться можно? Ты здоровый нам нужен, собирайся, полковник, машина за тобой придет через полчаса. Я уже звонил...
Когда за доктором закрылась дверь, Владимир Иванович заметил прижавшегося к стене Андрея.
— Что это, —опросил он слабым голосом, —доступ к телу уже открылся? Ты почему, боец, не на работе?
— Владимир Иванович, —Андрею стало невероятно жалко его, и он, подойдя к полковнику, взял его руку, —вы уж поправляйтесь... Ребята волнуются, вот и прислали меня. Может, что нужно...
— Эх, боец, боец...
Кудряшов понимал, что хотел сказать полковник, да и сам Владимир Иванович знал, что Андрей его понимает: нового сердца не вложишь. А может, это и не надо? Росляков смотрел снизу на Андрея и думал о том, что в каждом его «бойце» со временем начинает жить маленькая частичка его, Рослякова, и этим можно гордиться. В каждом ученике продолжается учитель.
30
На совещание к начальнику управления Андрей попал только к концу. Он осторожно присел рядом с Петровым и на его вопросительный взгляд тихо прошептал:
—Страшного ничего. Врач сказал, что это сильное переутомление...
А генерал продолжал говорить:
— ...Только что закончено дело о гибели партизанского отряда Тимофея Смолягина. Нет теперь таинственной гибели —есть патриоты, до конца выполнившие свой долг чекистов и коммунистов. Выявлены подлые каратели и гестаповские агенты. Органами государственной безопасности арестованы и будут преданы суду опасные государственные преступники Зажмилин и Косяков, их ждет справедливое возмездие. Хочется от всего сердца поздравить чекистов отдела полковника Рослякова. Мне кажется знаменательным, что этим делом занимались и молодые контрразведчики, и такие асы нашей работы, прошедшие большой путь в контрразведке «Смерш» во время войны, как полковник Росляков и подполковник Петров. Честь и хвала им и партийной организации отдела, что они так по-отечески умно и ненавязчиво помогали молодым контрразведчикам найти себя, найти тот единственный правильный путь, который привел к раскрытию этого дела. Никто не забыт и ничто не забыто —это не фраза! Это суть нашей работы. Ведь помимо карающей функции, органы госбезопасности выполняют функцию защитника советских граждан, функцию исключительно благородную! Так и в этом деле... После его окончания мы с уверенностью можем сказать всем: да, Смолягин, Хромов, Дерюгин, Нувонцев, Рыжиков, Попов, Алферовы, Дорохов и другие партизаны —это герои Великой Отечественной войны. Они были разведчиками чекистского отряда в фашистском логове и принесли неоценимую помощь Родине. Могу вам сказать, товарищи, что сейчас решается вопрос о награждении всех участников партизанского отряда Смолягина правительственными наградами…
31
Стол Мария Степановна решила поставить в саду под яблонями, и для этого пришлось выкосить траву между ними. Большой смолягинский стол, потемневший от времени и в доме казавшийся неуклюжим, в саду словно преобразился. Причудливая резьба заиграла, а по крыше пошли, побежали блики, словно само солнце тоже пришло в гости и выискивало место, где бы присесть.
Агриппина Ивановна и Смолягина с ног сбились, таская из дома угощенья и расставляя на столе.
— А вот и Дороховы, —сказала Мария Степановна.
По проулку шли Василий Егорович с женой и детьми. Варвара Михеевна семенила рядом с мужем, который шагал тяжело, но размашисто, сжимая руки сыновей.
— Здравствуй, Василий, и ты, Варвара, —Прохоров протянул обе руки. —Здорово, мужики.
Ребята покраснели, ощутив рукопожатие широких сильных ладоней Прохорова.
— Здорово, —Дорохов с силой, ласково сжал плечи друга. —Здравствуй, Юрий Иванович...
— А я тут, пока вы шли, Юрия Ивановича уговорил у нас в Гераньках остаться, —засмеялся Прохоров, —вишь, нахохлился, небось все прикидывает, принимать предложение или нет... Заметано, как говорили в детстве.
Юрий Иванович только покачал головой.
— Виктор, Василий, где вы там? —раздался голос Смолягиной, —Юрий Иванович, берите мужиков и —к столу.
Прохоров поднял 6окал и встал.
— Други мои, односельчане, —все молча смотрели на него, а он, словно забывшись, замолчал и глядел куда-то поверх голов, как будто хотел рассмотреть за разлапистыми ветвями яблонь извилистую лесную дорогу, которая упирается в гать Радоницких болот. — Други мои, —снова повторил Прохоров, —давайте поднимем бокалы за тех, кого с нами нет. За Тимофея Смолягина, за тех наших односельчан, о которых мы будем помнить вечно. Чьи имена останутся символом мужества и беспредельной любви к Родине нашей... Вечная им слава!
Блеснули в глазах слезы у Марии Степановны, закусила губу и отвернулась Груня, низко-низко наклонила голову Варвара Михеевна.
Шелестели ветки яблонь, по которым прошелся порыв ветра. Откуда-то из-за кустов смородины и сирени слышались детские голоса, крики и смех.
—А я вот что скажу, значитца... —Василий Егорович тяжело приподнялся. —Правильно сказал секретарь обкома партии, там, в Гераньках, когда памятник открывал... Великое спасибо чекистам за их труд, за их заботу. Кто-кто, а я им век благодарен буду... И дети мои тоже. Андрей-то, поди, ни одного воскресенья дома не был, пока этим делом занимался, а ведь у самого отец больной на руках. Да и полковник тоже. —Дорохов глухо закашлялся. —Здоровья ему крепкого... Нелегко мне жилось с Варюшкой. Поди, тридцать годков в глаза односельчан смотреть не мог: вроде и вины нет, значитца, а по сердцу как кошки скребут... Мне-то самому ничего не надо —я свое отжил. И не пошел бы я никогда правды добиваться, моя совесть чиста. Я верил и верю в Родину нашу, в строй наш —советский... Я по этой вере, как по гати, всю свою жизнь прошел и детям то же самое заказываю... Так что счастья им, защитникам нашим... Большого, настоящего счастья!
Говорил Василий Егорович от души, от своей веры и надежды. Не мог он знать, что спустя годы и расстояния, его мечты и надежды разлетятся в пух и прах…
И только ветки яблонь будут жить и цвести, как и тысячу лет назад, как и вчера, как и сегодня, не подвластные пока человеческой доброте и ненависти. Пока природа терпит. А завтра?..
Последние комментарии
4 часов 4 минут назад
8 часов 12 минут назад
8 часов 29 минут назад
8 часов 50 минут назад
11 часов 32 минут назад
18 часов 55 минут назад