Танец любви [Евгений Осипович Белянкин] (fb2) читать онлайн

Евгений БЕЛЯНКИН ТАНЕЦ ЛЮБВИ РОМАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СЕРДЦЕ СУВОРОВЦА

1

Зажатый корпусами старинной постройки красного кирпича, плац суворовского училища поблескивал после ночного дождя. Погода угнетала Глеба Сухомлинова, — влажная, сырая, она расслабляла, замедляя и без того вяло текущие мысли: Глебу было все безразлично, равнодушие заполняло его…

Четко, монотонно бил барабан шустрого мальчишки из музвзвода, пружинисто тянулась вперед поднятая до пояса нога, на секунду застывая в воздухе…

— Кому сказал, тяни носок… Носок тяни! — раздраженный голос старшего прапорщика, коменданта училища, звучал, не долетая до сознания…

«Ну и черт с ним, с Димкой Разиным. Он мне не кум, не сват тем более, я у него не отбивал, сама навязалась…»

Старший прапорщик, мордастый, краснощекий, зло, коршуном, подскочил к Сухомлинову:

— Ты что, на акробатике?!

— Товарищ старший прапорщик, отдохнуть бы не мешало. Мне что-то в поясницу вступило.

— Разговорчики… Кому сказал, носок тяни!

Шагали по второму кругу. Ноги ровно и медленно поднимались и опускались под звонкую дробь барабана. Уже чувствовалась усталость, нарастающая, хотя и беззлобная обида на командира взвода, наказавшего его, и глухое недовольство туповатостью коменданта по прозвищу Кусок, который, как думал Глеб, лез из кожи вон, чтобы досадить ему… «Тоже мне полководец!» Суворовцы старшего прапорщика не любили и даже презирали.

Дробь неожиданно прервалась. Глеб расправил плечи и, почувствовав облегчение, глубоко вздохнул: ну вот, кажется и все. Отмаялся.

— Вице-сержант, а ходить-то не умеешь, ноги колесом, — подходя язвительно заметил старший прапорщик. — А все туда же, в офицеры…

Глеб проглотил слюну, почему-то показавшуюся ему соленой и, искоса взглянув на коменданта, ухмыльнулся:

— Где уж нам в офицеры, товарищ старший прапорщик. Хотя бы до роты доползти… Я ведь технарь, мне на парадах не ходить.

— Ладно прикидываться, Сухомлинов… Была бы моя воля — язычок бы тебе подрезал. Иди уж, да смотри у меня! Ведь знаю, строевую подготовку не любишь.

— Шагистику-то? А кто ее любит? Впрочем, кто придумал, тот, наверно, и любит.

Глеб Сухомлинов редко когда «залетал», а тут словно бес попутал вице-сержанта.

Все началось с позапрошлой субботы. Будто специально из первого взвода к ним перевели суворовца Вербицкого — веселого, разбитного парня, вечно влипающего в какие-то истории.

Командир второго взвода, майор Серов, этим переводом был явно недоволен: кто-кто, а Саша Вербицкий мог изрядно подпортить взводный табель успеваемости. Приближался зачетный период, и Серый, помешанный на оценках, как всегда, вон лез из кожи, чтобы взвод занял по учебе первое место. Среди суворовцев про него даже хохмы ходили: уже в роддоме несмышленыш Серый потребовал поставить ему оценку «четыре» или «пять». Ему поставили пятерку, и с тех пор он ставит оценки всем, даже своей жене.

Вербицкого майор определил в отделение Сухомлинова.

— Я давненько знаю этого балбеса. Так что, смотри, вице-сержант, никаких поблажек.

Присутствующий при этом Вербицкий состроил кисло-виноватую мину.

— Ну, товарищ майор, зачем же так? Я постараюсь.

— Вот в общевойсковое пойдешь — там и постараешься! — отрезал Серов. — Я слыхал, покуриваешь? Заруби себе на носу, суворовец Вербицкий, это тебе не первый взвод, у меня твои штучки не пройдут.

Симпатичное и озорное лицо Вербицкого засветилось обворожительной улыбкой.

— Бог с вами, товарищ майор! Да кто вам такое мог сказать?! Я даже на расстоянии не выношу сигаретного дыма…

Место во взводе Вербицкому определили рядом с Димкой Разиным, с которым еще с первых дней поступления в училище у Сухомлинова сложились дружеские отношения. Димка как-то сразу потянулся к Глебу. Но дружба, пожалуй, дальше не пошла: скоро Глеб стал вице-сержантом и командиром отделения.

Когда Вербицкий появился в их взводе, Разин не замедлил проявить инициативу:

— Слушай, Глеб, тут у меня свободная койка — помести Саню Вербицкого…

— Анекдоты травить?

— А ты что, вице-сержант, слушать их не будешь?

Сухомлинов уступил просьбе приятеля. И в первый же день, после отбоя, как только взвод остался без офицеров, у новенького на койке выросла куча-мала: суворовцы в белых кальсонах и полотняных рубахах до колен, сгрудившись вокруг Сани Вербицкого, с разинутыми ртами проглатывали его очередную байку — про то, как на необитаемом острове один генерал трех суворовцев прокормил…

Сухомлинов принимал участие в общем веселье, но новичок и его притягивал каким-то особым и сочным юмором.

Облокотившись на спинку койки и обняв поджатые в коленках ноги длинными артистичными руками, Саша Вербицкий сыпал анекдотами, сыпал запросто, невзначай, словно грыз семечки. Влажные, самодовольные глаза его будто излучали ток, завораживая цыганской лихостью. Ребята азартно внимали ему, то и дело взрываясь хохотом. И только Глеб смотрел на все это немного со стороны каким-то отчужденным взглядом…

Потом, когда все угомонились и нехотя разошлись по своим местам, на койку к вице-сержанту подсел Разин. Димка, заметно возбужденный, твердо сказал:

— Не обманулись. Наш, клевый парень.

— Поглядим, — неожиданно для себя равнодушно сказал Глеб.

Разин недоуменно посмотрел на приятеля.

— Не нравится?

Сухомлинов молча почесал затылок и натянул на себя одеяло, оставив Разина в замешательстве.

Сухомлинов думал о Вербицком. Дело ясное — новичок тянул на лидера. Глеб еще не знал, хорошо это для него или плохо, но интуиция подсказывала ему: у вице-сержанта появился соперник. Раньше в голову и мысли-то такие не приходили… А сейчас вот, не просил, да пришли… Глеб недовольно повернулся на бок.

…Чутье Сухомлинова не обмануло. Уже на следующий день ребята потянулись к Вербицкому. Но вице-сержант относился к новичку спокойно, ровно, даже чуть-чуть по-свойски, хотя, впрочем, и тот в бутылку не лез: любое слово командира отделения принимал как должное.

Все было в ажуре.

В конце второго урока Разин, немного стесняясь, попросил Сухомлинова «замолвить за него словечко» Серому. Глеб добродушно согласился.

— Ладно уж, в увольнение пойдешь. Это тебе сказал я.

А поздно вечером Сухомлинов узнал, что Разин был у Вербицкого дома.

— Слушай, Глеб, у Сани сеструха клёвая, глаза — во! Играет на фортепьяно и сочиняет стихи. Обалдеть!

— А химия? Ты выучил?

Разин сразу вспомнил Марию Николаевну Соколянскую по прозвищу Хлорка и скис.

— Ладно, бери мою тетрадь и дуй в класс, а то притащишь завтра отделению двойку.

Сухомлинов подозвал Вербицкого и поинтересовался, как у того с химией. Саша оживился, игриво подмигнув правым глазом.

— Стараюсь, товарищ вице-сержант.

И действительно назавтра Вербицкий получил по химии пять и Мария Николаевна, щурясь, сказала:

— У тебя неплохая эрудиция, мальчик.

— Одним словом, начхим! — сострил рыжеватый Паша Скобелев, приятель замкомвзвода Антона Муравьева.

— Я же стараюсь, Мария Николаевна. — И Вербицкий покорно опустил глаза.

Да, Саша Вербицкий быстро занял во взводе свое определенное место, и Глеб понимал, что интеллектом Вербицкий посильнее его, хотя среди ребят он, Сухомлинов, выделялся широтой кругозора.

А за химию майор Серов дружелюбно похлопал Вербицкого по плечу.

— Ты, пожалуй, в нашем взводе приживешься, — с хитрецой сказал он. — Тут вот звонил твой отец, я ему так и сказал. А как думает вице-сержант?

— Нормальный парень, товарищ майор.

Сухомлинов не притворялся и не врал. Не было у него такой привычки, потому, может быть, он и принял Вербицкого так естественно и дружески, без ревности, не в пример некоторым взводным отличникам. Глеб обладал трезвым умом, был человеком покладистым и беззлобным: ребята его уважали, и не раз бывало, что, скрыв чей-то проступок, он спокойно шел за другого в наряд или оставался без увольнения, и при этом не затаивал обиды в душе. Однажды Серова прорвало:

— Ты у меня, Сухомлинов, не строй из себя дурачка. Хочешь добреньким прослыть? Не получится, это тебе сказал я, человек армейской закалки. Все равно не оценят, у них, пацанов, ведь свое мерило: заискивает, значит слабоват. Дай срок, сядут на шею. Тогда ко мне не приходи, вице-сержант…

«Серый сказал, что в глаза плюнул» — ходила в училище поговорка, и Глеб, душою чувствуя неискренность майора, усмехнулся: «Тоже мне, человек армейской закалки!»

Сухомлинов ни в чем не изменился: таким и остался, простым и добродушным, и авторитет его во взводе не поколебался. Это бесило майора, и потому он при всяком удобном случае совал Глеба в наряды.

— Как кошку носом тыкаю, а он все не чувствует…

Но вице-сержант как всегда прямо смотрел в глаза майору, что еще больше злило Серова.

— Нет, Сухомлинов, ты неисправимый.

Да, что ни говори, а все началось с суворовца Вербицкого… Димка Разин не скрывал своего удовлетворения от того, что подружился с ним. Теперь он по вечерам после ужина бегал на КПП училища звонить Маше, сестре Вербицкого, играющей на фортепьяно и сочиняющей стихи. Это была пора внезапной влюбленности, что вызывало скептическую усмешку у Глеба. Он не верил в любовь Димки — так, «психическая зараза», больше для самоутверждения, обыкновенная мальчишеская потребность козырнуть перед ребятами. Кое в чем Сухомлинов уже знал Димку. Тем более, что тот о своей любви говорил направо и налево и надоедал Глебу ежевечерними излияниями: садился к нему на постель и заговорщицким голосом твердил одно и то же:

— Ну, Глеб, ты даже не понимаешь, какая она хорошая! Она совсем не похожа на других девчонок. Они все ябеды и задавалы… А эта — ни капельки… Ты видел бы, какая у нее коса!

— Слушай, дай спать!

Димка был явно обижен непониманием друга. Но ему почему-то больше всего хотелось, чтобы его счастье разделил именно Глеб. Конечно, к Сухомлинову он был неравнодушен давно, но сейчас, казалось, он просто не мог без него жить.

— Слушай, вице-сержант, ну какой ты приземленный!

— Ты хотел сказать «от земли»? — зевая, засмеялся Глеб. — Тогда валяй дальше.

Обиженный Димка ушел на свою кровать и зарылся под одеяло.

«Влюбленный дурак, — подумал про него Глеб, — к тому же цену себе набивает».

В чем-то вице-сержант был прав: Димке Разину нравилось видеть на себе пытливые и заинтересованные взгляды ребят; он был уверен, что ему завидовали, и это усиливало его любовные переживания…

Да и Глеб тоже… Хочет казаться равнодушным, даже подчеркнуто равнодушным, но не может же он быть таким толстошкурым на самом деле! И этот наверняка завидует… Димке страстно захотелось, чтобы Глеб собственными глазами увидел Машу, — вот тогда разговор будет другой…

Завтра суббота, намечается увольнение в город. Димка подкрался к Сухомлинову, глядя на него в упор своими ласковыми кошачьими глазами.

— Ты слыхал, у Сани Вербицкого день рождения?

— А мне-то что — меня не приглашали! — пожал плечами Глеб.

— Но я-то знаю, что тебе хочется.

— А если нет?

— Я уже договорился с Саней. Только, ради Бога, не отказывайся, когда тебя пригласят. Ради меня, Глеб, ради меня, понял.

Сухомлинов осклабился:

— Разве что ради тебя…

…Вербицкий, моргая пушистыми ресницами, не замедлил пригласить Глеба. Ради приличия вице-сержант немного поломался, но, видимо, был польщен приглашением Сани. Они тут же стали соображать насчет магнитофонных кассет: неплохо бы сбегать к киномеханику — к одному из братьев Парамоновых, Тарасу. Братья-близнецы в роте пользовались уважением — они хорошо разбирались в магнитофонных записях, да к тому же у них был доступ к училищной фонотеке. Сане хотелось побольше рока, и Глеб, предвкушая удовольствие от субботнего вечера, пообещал расшибиться в лепешку, но кассеты достать.

Ровно в восемь, выскочив из трамвая, Сухомлинов и Разин были возле четырехэтажки, в которой жили Вербицкие. Стояли, неловко переминаясь у подъезда, в ожидании кого-нибудь еще из своих ребят. Чтобы снять напряжение, суворовцы в таких случаях закуривали, медленно всасывая сигаретный дым. Но Глеб не курил, да и Дима особо не баловался. Спас подбежавший приятель Сани из первого взвода, Игорь Верютин. На его тонком нежном лице игриво бегали глаза.

— На чем застопорилась машина, братцы?

— Да вот, — процедил насмешливо Глеб, — ботинок жмет. К добру ли?

— К добру, — подмигнул фартоватый Игорь, оглядывая их чистенькое, наглаженное обмундирование. — И чего это вы вычистились, как на парад?

— Говорят, там девочки…

И ребята шумно затопали по лестнице на второй этаж. Дверь открыла мать — сама Вербицкая, дородная, но подвижная женщина, одетая в облегающее платье с кружевным воротником. Раскрасневшаяся от кухни, она кокетливо улыбалась маленькими блестящими глазками.

— Ох, вы мои защитнички, проходите, проходите, вас давным-давно девочки ждут… А Сашенька сейчас придет. — И она как-то незаметно нырнула на кухню.

Из большой комнаты, гостиной, вышла Маша, хрупкая, тонкая, как настольная ваза, с красным цветком, кокетливо воткнутым в заплетенную толстую косу. Она мельком — чуть-чуть вздрогнули пухлые губы — взглянула на смутившегося Глеба.

— Сестра Саши, вам известного. — И улыбнувшись Димке, смело потащила его в другую комнату.

Через открытую дверь Глеб увидел двух сидящих на диване угловатых девочек, со скукой рассматривающих журналы.

— Это наши, — спокойно заявил Игорек, — так что, Сухомлинов, не дрейфь!

Девчата и правда были свойские — легко вступили в разговор, обрадовавшись что наконец-то появились «мужчины». Перезнакомились быстро, и каково же было удивление Глеба, когда в одной из девиц он узнал Анфису Рублеву, дочку физика по прозвищу Рубль, с которой он когда-то встречался на училищной дискотеке. Он помнил, как физик, взяв его за плечо, суховато сказал:

— А ну-ка, Сухомлинов, покажи свою прыть в танцах.

Глеб был вынужден пригласить Анфису, но затем, выбрав удобный момент, быстро улизнул из поля зрения Рубля, и не потому, что ему не нравилась вполне современная и даже немного развязная Анфиса, наоборот, вечерами в постельных грезах он жаждал именно такой, но упаси Бог, только не дочери майора Рублева.

Анфиса широко улыбалась.

— А помнишь, Глеб…

Глеб досадливо мотнул головой и взглянул на черненькую Регину, сдержанную, спокойную и менее болтливую. Из разговоров он узнал, что когда-то она училась с Машей в одном классе, а после восьмого ушла в медучилище, в то самое, что было напротив суворовского. У Регины много знакомых суворовцев из старшей роты, и она охотно рассказывала, как вечерами девчонки ошивались возле училищной ограды — бегать к кадетам было одним из их главных занятий.

Наконец вошел и сам именинник Санек Вербицкий.

— Здорово, колдуны! Как говорил Козьма Прутков: в темноте, да не в обиде.

За ним, словно сговорившись, появились Маша и Димка Разин — оба довольные, хитровато поглядывая на Глеба: ну что, смотри, как нам хорошо вместе.

Маша вызывающе и озорно смотрела на Глеба, и он неожиданно для себя подумал: «А что, от такой не отказался бы».

Вдруг именинник заговорщицки поднял палец кверху и в наступившей тишине полез под диван. Вытащив оттуда пыльную бутылку шампанского и весело блеснув глазами, сказал:

— Аперитивчик, пока мамаша на кухне!

Шампанское разлили по бокалам и выпили, засунув пустую бутылку обратно под диван. Включили магнитофон, потанцевали, пока не пришла мать.

— Все, девочки, накрывайте на стол.

Стол накрыли быстро, потому что каждый что-то делал; между прочим, Димка неплохо сервировал стол.

— У нас дома мама всегда доверяла мне! — и он победно взглянул на Машу; та улыбнулась. Глеб вдруг поймал себя на том, что почему-то боковым зрением все время следит за Машей. Вот еще сдалась, невидаль какая!..

Маша (коса через плечо, спадающая на высокую грудь, обтянутую комбинированным платьем — голубым с красным и синим) сильно привлекала Глеба. Он неожиданно вспомнил девчонку из восьмого класса, которая ему тогда нравилась и которую он почему-то боялся. Еще вспомнил свою двоюродную сестру, у той тоже была тугая коса через плечо, и когда она приезжала к ним в гости, он даже с ней целовался. И хотя он ее боготворил и считал красивой, но то была сестра, она не вызывала у него таких эмоций, как Маша.

Глеб ничем не выдавал своего внутреннего волнения, тем более, что Маша была с Димой и только с Димой — и за столом, и в танцах, и в играх. Ему же, как назло, досталась Анфиса, а Игорю, словно они сговорились раньше, Регина. Было еще одно обстоятельство, которое заставило Глеба быть снисходительней к Анфисе и, возможно, немного ироничней ко всему происходящему: это прохладное отношение к нему Маши, которая словно не замечала его, нарочито подчеркивая свою близость к Диме. Глеб ничего против их отношений не имел, но чувствовал какую-то Машину игру, неискренность, и потому сказал себе: «Не терплю, когда девки выкобениваются».

Вечер был уже в разгаре, за столом шумели, Вербицкая-мать, несмотря на свою комплекцию, оказалась веселой и озорной женщиной: она сыпала анекдоты похлеще суворовцев, не стесняясь порой весьма соленых фраз. Так вот откуда Саня мастак зубы заговаривать!

В перерывах между тостами дергались под музыку и, уставшие, чтобы как-то прийти в себя и освежиться, выходили то на балкон, то на лестничную площадку покурить. Держа Глеба за рукав, Анфиса шепнула:

— Давай поднимемся на пролет выше.

И они поднялись. За дверью соседей лаяла собачонка. Анфиса, решительно обняв Глеба, смело стала целовать его в губы. Глеб чувствовал, как сладкая дрожь пробирается по телу: ему было по-настоящему хорошо, и он, обхватив Анфису, так сжал ее, что она от боли взвизгнула:

— Да ты, медведь, ребра поломаешь! Разве так, по-солдатски, обнимают?

Когда они вернулись в квартиру, дома уже был отец — высокий, с залысинами мужчина. Он неуклюже расшаркался перед публикой и тут же получил втык от матери:

— Еще не помню такого, чтобы на семейные праздники он приходил вовремя…

Отец оправдывался, но мать и здесь осадила его:

— Он же у нас творческая личность!

— Хватит паясничать, мама, — не выдержал Саня. — Ты же не на кухне.

Он усадил отца за стол — штрафную. Тот пробурчал что-то вроде тоста и с удовольствием опрокинул бокал шампанского. Все захлопали, а Саня импозантно заметил:

— Что ни говори, а люблю отца за его душевность.

Потом на балконе Димка, уже как знаток семьи, объяснял Глебу обстановку в доме: отец, бывший военный журналист, мечтал быть писателем, но неудачник, и теперь мать его третирует, тем более, что она школьный завуч и привыкла командовать повсюду.

Игорь Верютин, который в это время вышел на балкон покурить, прибавил, что отец Вербицких нравится ему своей демократичностью. Мягкий и податливый отец и напористая, довлеющая мать, по его мнению, легко уравновешиваются ребятами, — в семье все имеют свой голос…

Глеб и сам чувствовал эту непринужденную и немного грубоватую атмосферу в доме и, по-честному, это ему нравилось: чего лучше, когда вот так — простота без простоватости…

Потом его нашла Анфиса и потащила в зал. Там, расположившись на диване, Саня бренчал на гитаре, и Маша, обняв брата, приятным, еще не окрепшим голоском подпевала ему. Несколько раз приходила мать с розовым кувшином, в котором был такой же розовый компот. Мать щедро разливала его в бокалы. Она тоже пыталась подпевать и, видимо, когда-то пела неплохо, но дочка тут же оборвала ее:

— Ну, мама… Не мешай…

Анфиса была огорчена. Отец-Вербицкий, словно назло ей, выбрал себе в приятели Глеба и, утащив его на кухню, вел с ним длинные разговоры о жизни.

— Ну как, будущие господа офицеры?

— Да никак, — смутился Глеб, — вот учимся.

«Предок» поднял указательный палец.

— Всю жизнь, до седых волос, — засмеялся дробным смехом. — Вы долбите гранит пустой науки… Банальная истина.

Вербицкий-старший показался Глебу суховатым педантом, хотя в его словах было много любопытного, к тому же он неплохо, в тонкостях знал жизнь суворовского, словно сам прошел эту школу, что удивило Сухомлинова.

— Будущее офицерского корпуса — это вы, — говорил хозяин дома, и при этом густые его брови ползли вверх, — вы суворовцы, косточка нашей армии. Но большинство из вас самоуверенные ветрогоны. Вас прельщает престижность профессии, позолота, а не глубина. Мой Санька тоже ветрогон. А вот ты, думаю, парень иного склада. У тебя умные глаза. Человека можно узнать по глазам. В этом я уверен, как дважды два. — Вербицкий подошел к раковине и стал осторожно мыть посуду. — Дорогу осилит идущий. Нужно идти вперед с первого дня. Наша беда в том, что многих тянут за уши… — Он немного подумал и уверенно сказал: — Нет, малый, в тебя я верю. Вот Дима — хлиповат. Я отбор в училище ужесточил бы… Хотя ладно, всем учиться хочется, — и горьковато улыбнулся.

— Я, знаете, как-то над этим не задумывался, — сказал Глеб и внимательно посмотрел на Вербицкого: «Умный дядька, а дома посуду моет». Он ему явно нравился и, пожалуй, прежде всего, своей беспомощностью.

Кто-то позвал Глеба в зал. И в маленьком коридорчике, возле ванной и туалета, он наткнулся на Машу, нагруженную грязной посудой: готовились к чаю. На какой-то миг Глеб загородил ей дорогу, и они неожиданно, не сговариваясь, встретились глазами. Только сейчас он рассмотрел их: глубокие, темные и совершенно непонятные для него. Но это был только короткий миг — потом он уловил в ее глазах оживленность, даже горячность, с которой она на него смотрела… Глеб смело подошел к ней вплотную и осторожно, чтобы она не выронила посуду, слегка прижался к ней сбоку, едва касаясь ее приятного и теплого лица. Маша вздрогнула всем телом, словно ее ударило током. Они молча разошлись, она — на кухню с посудой, он — в зал к ребятам, где его возвращению так обрадовалась Анфиса.

— Наконец-то блудный кот вернулся, — засмеялась Анфиса, сажая Глеба между собой и Региной.

Все ждали торт. Торжественная мать, чем-то похожая на гусыню, внесла его на вытянутых руках — и все разом захлопали в ладоши. Саня поднялся, поцеловал цветущую мать и под оживленные возгласы стал зажигать свечи. Игорь, на правах старого приятеля, сказанул речугу о том, что суворовец Вербицкий перешагнул черту в своей жизни и теперь для него открывается новая эра…

Саня натужился и одним махом потушил свечи, что очень удивило его мать. Саня лишь усмехнулся.

— Ну, мама, я уже не ребенок!

Торт стали резать на куски, и все набросились стаей голодных волков. Вкусный, пахнущий лимоном, слоистый ломоть положили Глебу на тарелку, и положила его Маша, с открытой обворожительной улыбкой.

Дима посмотрел на Глеба со странным, может быть, даже ревнивым чувством. «Дурачок, — сказал про себя вице-сержант. — Мальчишка, как тебе мало надо…»

Еще долго пили чай и танцевали. Потом девочки заторопились. И Глеб с Игорем собрались их провожать.

Пока толпились в передней, подошел отец. Слегка разомлевший, в душевном настроении, он нашел Глеба и пожал ему руку.

— Ты далеко пойдешь братец, ты не ветрогон.

Глеб смутился и постарался поскорее протиснуться на лестничную площадку. Дима же, на правах своего, остался ночевать у Вербицких.

Внешняя обстановка на самоподготовке была соблюдена: сосредоточены лица, спокойная библиотечная тишина; замкомвзвода Муравьев («замок») строго следил за тем, чтобы суворовцы не болтались и вообще не нарушали рабочую атмосферу. На самом же деле от уроков все давно устали: поднадоело ежедневно зубрить бесконечные и нудные школьные задания, когда за окном шла совсем иная — красивая жизнь. Кто-то еще зубрил, но большинство, пользуясь мягкостью старшего вице-сержанта, своего в доску, Антона Муравьева, занимались личными делами: кто дочитывал приключенческий роман, кто писал письма, а кто-то на тетрадных листках в клеточку играл в «морской бой».

Каким-то, ему только ведомым образом, Димка Разин оказался у телефонного автомата именно к тому времени, когда Маша Вербицкая была дома. Опустив заранее приготовленную монету, он набрал номер. Маша говорила с ним неохотно, как-то вяло, и под конец разговора, как бы между прочим, попросила одолжить монету Глебу, чтобы и тот позвонил ей.

Дима страшно удивился, но близко к сердцу слова Маши не принял и вернулся в класс. Глеб вытаращил глаза, когда Дима сказал ему о Машином желании…

— Ну иди же, — снисходительно заметил Дима, — это так просто… всего опустить монету.

Глеб ушел на КПП в полном недоумении. Это было как раз самое подходящее время для подобных разговоров: во время самоподготовки КПП пустовало, даже дежурный по училищу куда-то пропадал, и лишь сонная контролерша — гражданская бабка — клевала носом. По дороге, еще на лестнице, он испытывал легкое недоумение: «Чего ей от меня надо?» Он вспоминал, как сегодня утром после физзарядки к нему пристал Димка:

— Слушай, Глеб, тебе не кажется, что у Вербицких был клевый вечер?

— Ну, не кажется…

— Нет, все было здорово! Я буду долго вспоминать его. Девчонки сказали, что ты был каверзный, а по-моему, наоборот.

— Ну и думай! Это все тебе Машка сказала. Она хоть целоваться-то умеет, каверзная?

Димка был задет.

— Дурак ты, Глеб, — и не лечишься.

Глеб бегом спустился по лестнице, бегом пересек плац и вовсе не потому, что в учебные часы по приказу начальника училища передвигаться по плацу можно было только бегом, просто хотелось скорее убедиться…

Бросив монетку в автомат, Глеб собрался набрать номер, но «двушка» легко скользнула внутрь, что-то щелкнуло, и автомат преспокойно ее проглотил. Вице-сержант огорчился, но духом не пал; он зашел в комнату встреч и с телефона дежурного — благо того тоже не было на месте — позвонил Вербицким.

— Глеб, это ты? — с волнением в голосе спросила Маша.

— Он самый, — вызывающе ответил Глеб. — Что дальше? Ты мне, как передал Димон, что-то хотела сказать?

— Хотела.

— Так что ж, скажи. — Он усмехнулся.

— Ты мне нравишься, Глеб.

— И все?

— Мало? Если хочешь, я люблю тебя.

Глеб опешил: он мог ожидать всего, но не этого… А, впрочем, только этого он и ждал. Такая же сумасбродная, как ее брат… Но странно — он поймал интонацию Маши, и она была настолько искренняя, что ему стало как-то не по себе. Но все равно здорово, просто клёво… Он сразу почувствовал, что это не игра, и потому замешкался, растерялся, не зная совершенно, что ему сказать в ответ.

— Глеб, я ведь понимаю тебя, — мучительно продолжала Маша. — Потому прошу, ничего не говори. Мне совсем не надо твоих слов…

— Почему же, я скажу. Ты странная девчонка, таких я еще не встречал… ты мне больше чем нравишься, ты…

Глеб не договорил, оборвал густой голос майора Серова. Воспитатель, вытянув руку, смотрел на часы с нарочитым недоумением.

— Суворовец Сухомлинов (он даже не сказал «вице-сержант»), суворовец Сухомлинов… Вы самовольно покинули класс во время самоподготовки. Какой пример показываете подчиненным?!

Глеб молчал — выкручиваться не хотелось.

Серый передернул плечами, и злое лицо его пошло пятнами.

— Будете наказаны! А сейчас — марш в класс. И доложите об этом прапорщику.

Глеб не оправдывался. За подобную провинность обычно наказывали часом субботней маршировки на плацу. Он четко по-военному повернулся и вышел на плац. Как назло, навстречу шел старшина роты, прапорщик Соловьев по прозвищу Соловей — птица нелетная. Так его прозвали еще тогда, когда Сухомлинов под стол пешком ходил…

2

— Суворовец Вербицкий, что у тебя за манера «изнанкой щеголять». Будь любезен застегнуться на все пуговицы и подтянуть ремень… — Генерал-майор Репин остановил воспитанника.

— Товарищ генерал, — попавший врасплох Вербицкий смутился, — жмет ворот, потому и…

— Эх, Вербицкий, Вербицкий, хороший ты парень и, как докладывали мне, головастый мужик… А вот ведешь себя, как разбитная девица. А ведь ты… Ты выбрал офицерскую дорогу, Александр Владимирович, но скользишь по обочине. С твоими возможностями другие генералами становятся.

— Извините, товарищ генерал. Это моя мечта.

— Дай-то Бог. Но тогда не обижайся на мою строгость. Доложи ротному, что я тебя наказал за нарушение формы одежды. Вот так. Кто не носил в суворовском ранце генеральские погоны!..

21 августа 1943 года специальным постановлением правительства созданы суворовские военные училища. Свое наименование они получили в честь русского полководца Александра Суворова.

Как говорилось в постановлении, училища создавались для устройства, обучения и воспитания детей воинов Красной Армии, партизан Отечественной войны, а также детей советских и партийных работников, рабочих и колхозников, погибших от рук немецких оккупантов…

В первых девяти суворовских училищах принимались на семилетнее обучение мальчишки десятилетнего возраста. Мальчиков готовили к военной службе в офицерском звании.

Шли годы становления суворовских училищ. Число их то увеличивалось, то уменьшалось, многие претерпели серьезные реорганизации и, обосновавшись в новых городах, поменяли свои названия.

В конце шестидесятых жизнь в суворовских училищах резко изменилась. Туда приходили юноши в возрасте 15–16 лет. Поначалу обучались три года, а когда страна перешла на десятилетнее обучение, программа стала двухгодичной.

Теперешние суворовцы значительно отличаются от своих предшественников. Два года — это, конечно, не семь. Но жизнь суворовская, внешне здорово изменившись и став иной, все-таки во многом осталась прежней, и традиции, хорошие и плохие, надолго прижились в знакомых стенах.

Потом суворовцы шли в высшие военные училища — в танковые, инженерные и авиационные: сколько их разбросано по нашей стране. Шли с надеждой стать офицерами. У одних призвание было в крови. Для других — случайных — военная жизнь становилась явлением промежуточным, а то и болью неудачливой службы. Армия поглощала лишь сердцевину, безжалостно отметая скорлупу наносного и ненастоящего. И только старые, все повидавшие стены, хранили в своей памяти радости и печали тех, кто был здесь и ушел отсюда навсегда с чувством удовлетворения или обидой — годы прожиты зря…

Ждет суворовское племя своего летописца, кто он? Быть может, Саша Вербицкий или кто-то иной? По крайней мере, Вербицкий-старший, Владимир Александрович, верил в писательскую судьбу своего сына.

— Пройдут годы, Санька, и ты обязательно положишь на суд совести это суворовское время и прочтешь его по-новому…

Сын покорно, школярски опускал глаза.

— Я же стараюсь, папа.

Да, Владимир Александрович рассчитывал на журналистскую карьеру сына. Военный журналист — это как-то звучало, и Вербицкий-старший, зная, как трудно пробиться на журфак университета, лелеял мечту о Львовском политическом училище, где суворовцы сдавали лишь творческий конкурс.

Зато мать не очень-то верила в творческие силы сына. Не хочешь в девятый класс — можно ведь в медицинское училище, с прицелом на институт! А суворовское — то же самое ПТУ, только военное!

Саше Вербицкому ближе был отец. Сам он почти не думал о своем будущем, но суворовское пятнадцатилетнего мальчишку притягивало.

В суворовское каждый пришел своим путем.

Глеб Сухомлинов давно вынашивал серьезные планы. Он хорошо представлял свою будущую жизнь, где офицерская профессия смыкалась с обычной трудовой судьбой.

Вырос он на пограничной заставе, где отец его долгое время служил прапорщиком. И теперь, когда отца не было (погиб при исполнении служебных обязанностей), он твердо знал, что со временем, окончив училище, поедет куда-нибудь на Восток, возьмет на иждивение стареющую мать, участкового врача в приграничном поселке, и маленькую ушастую сестренку Настю.

Коренастый парнишка с горящими глазенками и со значком «кандидата в мастера» по акробатике сразу обратил на себя внимание. Уже на «абитуре» его назначили командиром отделения, и ротный прапорщик стал поручать ему свои хозяйственные дела — знак высшего доверия.

В летний период, когда старшие суворовцы прямо из лагерей поразъехались в отпуска, абитуриенты были единственными хозяевами полупустых зданий училища. Глебу казалось, что он здесь уже навечно. Вечерами с другими ребятами он бежал на спортивную площадку — «качаться». Мода на культуризм быстро распространилась среди пацанов, тем более что набор разнообразных спортивных снарядов, недавно выкрашенных в яркие тона, возбуждал не одного Глеба. Здесь, на спортивной площадке, рождалось некоторое содружество, клан ребят более сильных и сознающих свою силу, умеющих не только постоять за себя, но и задраться. Пашка Скобелев был одним из главных «агрессоров» и почему-то сразу невзлюбил Димку Разина. Сверкая черными, как грозди спелой вишни, глазами, он незаметно, а иногда и явно толкал или щипал Димку, провоцируя на драку.

Глеб же с Разиным познакомился в классе на консультации по литературе. Болтливо-настырный Димка беспрестанно лез с вопросами к преподавателю, чем все больше раздражал основную массу будущих суворовцев, которые внимательно, покорно и даже дубовато впитывали каждое слово перед экзаменами. Ребята решили, что Димка «гнется» — может быть, это и возбудило к нему неприязнь многих и особенно Пашки Скобелева. И когда Разин появился на спортплощадке, Пашку Скобелева даже передернуло.

— Братва, да никак маменькин сынуля появился, — процедил он сквозь зубы, стараясь восстановить против Димки ребят. Все повернули головы и, конечно, засмеялись.

Димка стыдливо покраснел, не зная, как себя вести. Он топтался на месте, ожидая самого худшего. И действительно, нахмурив брови, Пашка степенно подвалил к Разину.

— Покажи, пожалуйста, как тебя мама учила! Покажи, милый, не стесняйся.

Димка Разин беспомощно озирался по сторонам.

Пашка Скобелев легонько и непринужденно ударил его в грудь: а ну, пощупаем, на что способен молодец.

Глаза Разина налились слезами. Димка никогда не дрался, дома ему это запрещали, да и в школе как-то особо защищать себя не приходилось: ребята были покладистые, свои. А тут такая неожиданность.

— Ну что же ты стоишь, старик? — не унимался Пашка. — Ведь я же тебя ударил. При всем честном народе. Так ответь же!

— По-моему, я тебе ничего плохого не сделал? — взмолился Димка.

— Но я тебе сделал… Ударил же? Ответь!

Димку спас Глеб. Он подошел и, положив тяжелую руку на плечо Скобелева, сказал:

— Не дури! Скобелев, ты хороший парень, но дешевые приемы брось!

Пашка Скобелев в бутылку не полез…

— Да я так, пошутил…

Мешковатый Димка засветился благодарной улыбкой. Он-то никогда не забудет этой помощи! С тех пор Димка смело подходил к Сухомлинову, понимая и даже подчеркивая свою к нему близость. Глеб от себя не отталкивал, и Димка Разин среди ребят постепенно смелел.

— Зачем сунулся в суворовское? — как-то насмешливо спросил его высокий, с красивой шевелюрой, Сергей Карсавин. — Ты же не родился солдатом.

Все знали, что у Сереги отец генерал — не то умер при операции в больнице, не то погиб в катастрофе — и он был другом начальника училища, а однажды они всей ротой наблюдали, как генерал-майор Репин подошел к Карсавину и, обняв, приласкал его на виду многих офицеров и абитуриентов. И хотя сдавал экзамены Карсавин неплохо, все понимали, что это уже значения не имело, — он суворовец.

Димку вопрос Карсавина озадачил, но он не растерялся:

— Солдатами не рождаются, ими становятся.

В суворовское Разина толкнул случай. Он хорошо помнил, как однажды, приехав с работы в хорошем, приподнятом настроении, отец похлопал его по плечу и добродушно сказал:

— А ну-ка, сынуля, накинь курточку — пойдем прошвырнемся.

И хотя в Димке сидела его обычная вялость, он на прогулку пошел.

— Может, па, возьмем собаку?

Оказывается, отец получил повышение, и Димку подмывало закинуть удочку насчет видеомагнитофона. Но Разин-старший опередил его:

— Я вот что скажу, Димон. А не пойти ли тебе в суворовское? — Он осторожно посмотрел на сына. — Тебе форма пошла бы!

Отец не предполагал даже, что попадет в точку. Ленивый Димка всегда путал ему карты, а тут прямо засветился. Никто из родителей не знал, что Димка мечтал о военной карьере, почему в школе его и прозвали афганцем.

— Я согласен, па.

— Офицером, сынок, будешь. Это хорошо. Я вот тут говорил с одним дядькой. Умный мужик, у него и сын — суворовец…

Димку в училище привезли на машине. Мать со слезами поцеловала сына. Отец был суровее, но и он растрогался:

— Ты уж давай, сынок. Поднатужься.

Поднатужиться было трудно. Экзамены само собой, тут Димка был на высоте, а вот физически заметно от ребят отставал. Димка никак не мог подтянуться на турнике. Как ни старался — не мог, и все! Пятерка по математике не спасала. Командир роты, хороший дядька, повел его к начальнику училища.

Репин косо посмотрел на мальчишку.

— Пятерка — это хорошо. — И недовольно покачал головой.

Димка Разин понял: начальник училища против…

Он топтался в коридоре и украдкой утирал слезу. Домой он никак не хотел, даже непонятно, почему, ведь особых радостей на абитуре он не испытал.

Командиру роты Димка чем-то понравился. Он задумчиво остановился возле Разина.

— Что же ты, не в силах подтянуться?

— Товарищ майор, дайте мне срок, две недели… Вот увидите.

Командир роты махнул рукой и пошел к начальнику училища. Димку оставили — с испытательным сроком.

Над жидковатостью Димки в училище насмехались, но Разин несмотря ни на что оказался упорным, самолюбивым пацаном. Спустя неделю он легко подтягивался, а когда после экзаменов ряды поступающих заметно поредели, он приободрился и даже осмелел. Правда, ненадолго. В школе Димка любил быть в авангарде класса, но там была иная обстановка, иных характеров ребята, наконец, там не было Скобелева. А тут… Жесткие, нагловатые глаза Пашки словно преследовали его. Где бы ни оказался Димка, в умывальнике или на кухне, непременно рядом вырастал его задиристый недруг. Несмотря на защиту Сухомлинова, Скобелев всячески старался восстановить против него ребят, что, впрочем, ему часто удавалось: мягкий, беззлобный паренек был прекрасной мишенью для разного рода насмешек.

Димка был в отчаянии: хоть уходи из училища.

— За что они тебя? — с явным недоумением спросил его Глеб.

— Сам не знаю. Вот обозлился Пашка — и все, словно дорогу ему перешел.

Времена для Димки, как никогда, были трудные, но дни шли, и многое из пережитого призабылось, отошло назад. Однажды всех оставшихся выстроили на плацу училища и высокий, плотный подполковник зачитал приказ. Димка попал в третью роту, во второй взвод и — в отделение Сухомлинова, отчего возликовал. А тут и сам Пашка попритих. Нет, Димка никому не жаловался, но однажды майор Серов Пашку приструнил:

— Ты мне, Скобелев, дворовые замашки брось. Если еще раз увижу тебя возле Разина — так и знай, с училищем распрощаешься. Ты ведь меня знаешь.

Да и без Серова ребята друг к другу притирались, и отношения становились более ровными.

Прибежал Денис Парамонов.

— Глеб, тебя на КП вызывают. Солдат какой-то.

— Зеленые погоны?

На КП ждал старый знакомый, Федор, солдат с заставы. Они обрадованно потолкали друг друга, обнялись. Для Глеба это была весточка из дому. Еще бы, с малых лет он не мог представить себя вне заставы. Солдаты были его няньками, солдаты были и дядьками, и учителями.

У Федора кончался первый год службы.

С ним Глеб сошелся перед отъездом в училище. Шофер Федор даже отвозил его на вокзал. И вот теперь совсем неожиданная встреча.

— Ты в отпуск?

Федор держался с нарочитым достоинством, что в некоторой степени удивило Глеба.

— Служебная командировка. Поиск диверсанта. — Солдат внимательно и чего-то выжидая посмотрел на Глеба. — Не дошло до суворовца? Помогай, Глеб. Ты же пограничник! Хотели дать собаку, да не взял: одна морока! Вот, мол, приеду, а там Глеб — он поможет! Вечером на вокзале, понял?!

Глеб ушам своим не верил — поиск диверсанта!

— Ну, по рукам?

— По рукам, — горячо отреагировал Глеб.

К вечеру Сухомлинов пробил себе увольнение, прихватив Димку Разина.

— Как ты думаешь, Глеб, какими приемами его лучше взять, карате или самбо? — допытывался вдохновившийся Димка. — Ты знаешь, лучше карате…

На вокзале их ждал солдат.

— Это хорошо, что ты пришел, Глеб. Вон видишь, средних лет человек, чернявый, в полупальто. Следите за ним, чуть что, в милицию…

— А ты?

Федор загадочно подмигнул: от него тянуло хмельком.

— Не волнуйся, Глеб. Я свое дело знаю крепко. Вы не упустите этого, чтобы он случаем не уехал…

Бесшабашно махнув рукой, солдат исчез, а Глеб и Димка остались на шумном вокзале. Глеб поскреб за ухом. В душу закрались сомнения, тем не менее они стали следить за чернявым мужчиной. Вел тот себя подозрительно: какой-то нервозный, часто посматривал на часы, словно боялся опоздать, менял места в зале ожидания.

Ребята подошли ближе, стараясь рассмотреть подозрительного. Глаза у него глубокие, властные, точь-в-точь как у шпиона.

Коричневый дипломат крепко держали холеные руки. Он явно торопился…

Глеб оставил наблюдателем Димку, а сам побежал в милицию. Дежурный вяло выслушал Глеба, но милиционера все же послал.

Тот нехотя попросил у чернявого документы. Выпучив глаза, мужчина вынул паспорт и удостоверение. Милиционер успокаивающе кивнул Глебу.

— Так и знал. Детские игры, — и по-дружески потрепал Димку. — Молодые люди, занимайтесь своим делом.

— Каким? — спохватился Димка.

— Вы же суворовцы? Вот и учитесь на офицера. А кого надо, мы поймаем без вас.

Глебу стало стыдно: он понял, что солдат Федор его разыграл по всем правилам солдатской шутки.

3

Офицер-воспитатель майор Серов делал все для того, чтобы все чувствовали его авторитет. И удавалось это ему, возможно, за счет отличной учебы взвода. Умел он и поддержкой командования заручиться: что ни говори, но об особых успехах его взвода писали даже в центральной прессе.

Однако суворовцы во взводе майора не терпели. Его боялись, а чем больше боялись, тем сильнее ненавидели.

Глеб Сухомлинов по приказу взводного задержался в физическом кабинете и ждал, пока майор закончит свой разговор с преподавателем.

— Неблагодарные, — пробухтел Серов, — я дляних…

Он искоса взглянул на Глеба, словно вспомнив о вице-сержанте и, не закончив фразы, что-то шепнул Рублеву. Тот молча понимающе кивнул. Растянул в улыбке тонкие, злые губы, боковым зрением «проехав» по Сухомлинову.

Второй взвод не любил и физика Рублева. С точки зрения посторонних, это было уж совершенно непонятным — ведь именно второй взвод получал по физике лучшие оценки.

Недолюбливали его не только за то, что он дружил с Серым, из преподавателей Рублев был самым чванливым и заносчивым. Вызывая к доске, он непременно старался унизить и хотя в конце концов ставил пять или четыре, и порой даже незаслуженно, тем не менее удовлетворенности не вызывал. Наоборот, у ребят нарастала неприязнь, пацаны, хоть и не умудрены жизненным опытом, хорошо видели его игру. Каждая одолженная Рублем пятерка обычно приписывалась его дружбе с Серым.

— Смотри, а Серый опять схватил пять! — посмеивались после звонка суворовцы.

Майор Серов вплотную приблизился к Сухомлинову.

— Кто там ходил в политотдел?

— Не знаю, товарищ майор. По-моему, никто не ходил.

— Тоже мне, командир отделения… Мало, значит, тебя наказываю, — сквозь зубы процедил Серов и вместе с Рублем вышел из класса.

Глеб улыбнулся: он-то хорошо понял командира взвода. Все началось с утра. Майор остановил взвод, шедший на занятия и минут пять прорабатывал за плохой строй. Когда это ему надоело, он вызвал из строя двух суворовцев — опять шевелюра! — и приказал им немедленно постричься. Они постриглись — наголо, что вызвало у взводного бешенство.

— Ну ладно, вы у меня еще попляшете!

По химии была контрольная и, словно назло воспитателю, на взвод посыпались тройки. Для Димки Разина это было горе, хоть вешайся — ведь теперь увольнения не видать, как пить дать. И он забрался по лестнице, ведущей к чердаку, где обычно заядлые курильщики скрывались от офицеров. Там его и «достал» Серый.

— Ага, суворовец Разин… изучаем химический состав дыма. Марш в роту, и чтобы я тебя больше здесь не видел… А вечерком погутарим в канцелярии о вредных привычках.

«Погутарим, так погутарим…»

Набычившись, Разин спустился в роту. В голову ничего не лезло. Теперь не видать и следующего воскресенья. Серого надо знать!

На самоподготовке, усердно мусоля строчки, он писал письмо Маше. Сидящий рядом Сухомлинов иронически заглядывал через плечо приятеля, стараясь понять его подавленное состояние. Время от времени Глеб утыкался в учебник истории… Но мысли до предмета не доходили. Они, как и у Разина, зациклились на далекой Маше.

С тех пор как она открылась в своем чувстве Глебу, между ними возникли странные отношения — отношения тайны. И, конечно, Маша сразу же узнала, что Сухомлинова наказали. Через брата она передала, что «этого не хотела и потому сожалеет…».

После случившегося Глеб видел сестренку Вербицкого всего один раз — она приходила к брату на КП. Свидания как такового с Глебом не состоялось, ведь приходила она все-таки к брату, да и влюбленный Димка крутился рядом, тоскливо по-собачьи заглядывая Маше в глаза. Разин, как и прежде, ходил к Вербицким и верил, что у них с Машей большая любовь. Может быть, он о чем-то и догадывался, но по крайней мере делал вид, что ничего тут обидного не произошло: ему даже нравилось, что он сумел втянуть Глеба в их компанию.

Можно было бы считать телефонный разговор с Машей простым трепом, если бы Глеб однажды не получил от нее письмо. Адрес на конверте писала другая девчонка, что сразу было видно, если сравнить конверт с запиской, которую она туда вложила. Там было всего несколько слов: «Не верю в свою судьбу, Глеб, а так хочется быть вместе».

Глеб бережно спрятал записку в документы; оставлять такое в тетрадях или книгах было боязно… а изорвать записку он не мог. Духа не хватало!

Димка никак не мог понять, кто же прислал письмо. Любопытство съедало его. Глеб же лишь усмехался:

— Так, одна дурочка.

Глеб больше не звонил Маше, а та не писала ему писем.

…Самоподготовка подходила к концу. Димка наконец-то закончил свое письмо Маше и доверчиво подсунул его Сухомлинову.

— Прочти, может быть, есть ошибки.

Димка страшно боялся грамматических ошибок, так как не всегда был в ладах с русским, — а тут ведь такое письмо! — и к тому же он хотел похвастаться Глебу своим романом.

Отодвинув учебник истории, Глеб загадочно улыбнулся и посмотрел на Димку.

— Слушай, чужих писем не читаю.

— Ну, Глеб, прошу…

Вошел майор Серов. Димка поспешно и рывком спрятал письмо, искоса поглядывая на взводного.

— Всем к телевизору на просмотр программы «Время».

Миша Горлов, расправив плечи, тяжеловато смахнул дремоту.

— Опять кота тянуть за хвост.

Славу Богу, этого не слыхал Серый. Он считал, что его взвод не только должен, но просто обязан быть в курсе последних мировых событий, а программа «Время», как говорил майор, — основной источник политического самообразования.

Помощник по комсомолу капитан Бабанский, хотя и относился к майору Серову с некоторым недоверием и даже недружелюбием, тем не менее никогда открыто не высказывал своего отношения, да и в роту он пришел по делам весьма отвлеченным — по поводу училищного КВН. Игра намечалась на начало нового года. Мода на КВН то спадала, то нарастала — суворовцы, как и вся страна, часами сидели у экранов телевизоров. Вслед за телеманией, бацилла КВН волной пошла по институтам, училищам и, понятно, не могла обойти суворовское. Во втором взводе третьей роты были сосредоточены «крупные силы»: чего стоил один Миша Горлов! Вихрастый, осанистый парнишка обладал голосом и неплохо играл на семиструнке. Его сразу захапали в училищный ансамбль. Рассказчиком и конферансье в ротную самодеятельность легко подошел Сергей Карсавин. К Горлову и Карсавину тянулся Вербицкий, признанный ротный шансонье. Они-то и должны были составлять костяк команды.

Но когда Бабанский увидел остриженного наголо Горлова, он не то чтобы удивился — ахнул: кто, майор что ли, приказал остричь под барана?

Горлов подробно, в обидных словах объяснил обстановку во взводе — какой уж там КВН, если мочи нет: Серый замотал вконец…

Горлова поддержали Паша Скобелев и даже Сергей Карсавин, которому Серов частенько делал поблажки.

Что было потом, ребята могли лишь догадываться, но то, что Серого вызывали к замначальника «на ковер» не предвещало им ничего хорошего: теперь смотри в оба, попрет, как бык на красную тряпочку.

Майор Серов какое-то время сидел в канцелярии, замкнувшийся и хмурый. Во взводе стояла напряженная тишина, в ожидании вечерней поверки и отбоя, которые сегодня обеспечивал Серый. Но ужин и вечерняя прогулка (взвод на кругу лихо распевал солдатские песни) прошли удачно. Серый был кислый и задумчивый… Он ни к кому не придирался и никого не трогал, что было особенно странно в этой ситуации.

Но после поверки, когда отзвучала зычная команда старшины роты «Отбой» — и понемногу стихли разговоры, майор неожиданно вырос у постели Разина.

— Суворовец Разин, прошу встать.

— Товарищ майор, уже был отбой… — взмолился Дима.

— Суворовец Разин, встать — и в канцелярию.

В длинных допотопных кальсонах и ночной рубахе Разин стоял в канцелярии перед столом командира роты, за которым важно восседал сам Серов. Обрюзгло-серое лицо майора с хитровато-узкими, настырными глазами, насмешливо щупавшими нескладную, тщедушную фигуру Димки, выглядело даже довольным. Серов охотно курил, выбрасывая сизые клубы дыма прямо на Разина, в его беленькое и тревожное личико. Форточка была наглухо закрыта, что, видимо, предварительно сделал взводный, и дым толстыми пластами стелился по канцелярии, очевидно, воодушевляя Серова на проповедь о вреде курения… Говорил он негромко, выразительно, стараясь зло и прямо смотреть в глаза суворовца.

— Значит, по последней…

Майор вздохнул и усмехнулся, прикуривая новую сигарету.

Димка, надышавшись дыма, чувствовал, как чугунела голова, как подташнивало и как дрожащие ноги наливались свинцом. Он с трудом стоял по стойке «смирно» — голова уже кружилась и в глазах роились оранжевые круги…

— Вот что, дружище. — Майор Серов встал из-за стола ротного и доброжелательно взглянул в глаза суворовца. — С завтрашнего дня я бросаю курить… и ты, Разин, бросаешь. Как, по рукам?

Разин устало кивнул головой, а Серов, толкнув его в плечо, удовлетворенно сказал:

— Открой форточку и спать…

Разин долго ворочался в постели, но уснуть никак не мог. Ночью его стошнило, и он едва успел добежать до туалета. Но потом уснул, и так крепко, что утром его долго толкал Сухомлинов.

— Ты что, не слыхал подъема?!

Димка вскинул мутные глаза на Глеба.

— Если бы ты знал, как у меня болит голова…

На зарядке взвод «мотал круги» на плацу. Майор Серов, приподнявшись на цыпочки, как гусь, заглядывал в окна первого этажа: любимое занятие — выискивать тех, кто, увиливая от зарядки, прятался в классах за учебными столами.

В зубах Серого торчала сигарета, и дым тонкой струйкой обвивал его лицо…

4

Иногда Димка Разин смотрел на себя со стороны. Вроде все в норме. Суворовец как суворовец. И форма та же — рабочая, черный китель под ремень, черные брюки с красными лампасами. Она же и парадная — чистый, второй комплект хранится в каптерке до нужного момента.

Быть бы Димке каптерщиком, да нет у него фарцовочной хватки, как нет и надлежащего авторитета в роте. А он нужен позарез! Димка — парень неглупый и понимал, как в этой суворовской круговерти необходим ему авторитет. Ведь даже форму и ту все носят по-разному. Одни с шиком — смотрите, любуйтесь… На других она сидит как-то вызывающе, агрессивно. На третьих, как сказал бы Мишка Горлов, «напялили на огородное пугало, вот и ходят, людей пугают…»

Годами вырабатывала суворовская система свои ценности и традиции. Никто не знает, когда и как они возникли, — может быть, на заре рождения суворовских училищ, может быть, совсем недавно, но в каждом взводе складывались свои компании, куда вход другим был заказан. «Клановые отношения», между прочим, появились сразу, как только сформировалась рота и Димка натянул на себя черные брюки с красными лампасами.

Здесь была своя ротная элита — те, кому, как говорят, повезло «от мамы». Это прежде всего мажористые, холеные ансамблисты — ребята из училищного и ротного ансамблей. Они — кумиры, к ним и сержантская братия относилась с особым уважением. К этой элите тесно примыкали спортсмены — сильные и разбитные молодцы, слово которых во взводе часто было решающим. К Мише Горлову, к Скобелеву, к борцу Макару Лозе, как говорится, и отношение с поклоном.

Была группа и рангом пониже — отличники, как правило, школяры, — их недолюбливали и «мажоры», и все прочие. И хотя элитный костяк и учился не хуже их, и мыслил раскованнее, вызывая у офицеров откровенную симпатию, школяры-отличники также имели свой твердый статус, особенно у падких на отметки командиров взводов и ротного.

Димка тоже учился неплохо, но отличником не был. Школяров он презирал, может быть, еще и потому, что сам во многом был школяр — «мидел», т. е. мальчишка, выросший в более-менее интеллигентной семье и набравший некоторый духовно-интеллектуальный багаж для того, чтобы спорить с учителями. Именно из этих интеллектуалов формировались «независимые», спорящие до одури всезнайки, которые в отличие от школяров-отличников, умели блеснуть свежестью ума и знанием жизни. Именно эта демократическая часть суворовцев была наиболее раскрепощена и культурна, что, впрочем, не мешало им бегать в самоход, бренчать на гитарах и до крови драться с гражданскими металлистами… Считалось, что они в основном пойдут в военные журналисты, политработники, науку. Во втором взводе их ярким представителем, конечно, был Саша Вербицкий. Ему-то во всем и подражал Разин.

Но были и свои металлисты (тайком пришпиливали булавки на брюки), и фаны хард-рока и еще чего-то… В этих общинах — ребята, как правило, разболтанные, но не глупые. Их тоже понимали, и их настроение учитывали: ведь это была масса, хоть и не основная, но настырная и в своих пристрастиях бойкая.

Конечно, названия этих группировок менялись с годами, в зависимости от ситуации и общего настроения. Бывали и «кирпичи», и свои «бомжи», и даже «хиппи». Но самое незавидное положение занимали забитые «мышки» — плебеи. Серых мышек было немало, они как трутни в пчелином улье: ими все помыкают, но без них жизнь взвода и роты бедна и неинтересна. Это они мечутся из стороны в сторону, глазея на взводных и ротных кумиров… Это они — «лохи», фундамент, на котором строится вся иерархия ребячьей жизни. Это из их среды появляются Шарики, типа Кости Шарикова, которые, подобно дворовым собачкам, трутся об ноги, становясь «стукачами» или полупреданными адъютантами того же Карсавина или Мишки Горлова…

Димка Разин вон из кожи лез, чтобы прослыть интеллектуалом. Однажды на литературе, когда лощеный капитан Колесников, по прозвищу Колесо, устало снял очки и обвел класс своим близоруким взглядом, давая понять, что наступила пауза, Димка не замедлил поднять руку.

— Что, Разин?

— Егор Витальевич…

Обычно к преподавателям-офицерам обращались по званию, но Колесников сам отступил от этого правила, как старый училищный демократ.

— На уроке, — говорил он сладковато, — как-то лучше звучит имя и отчество, ведь мы же люди цивилизованные…

Разин почуял это одним из первых.

— Егор Витальевич… Хочу прочитать классу отрывки из одной лермонтовской поэмы — «Измаил-бей». Дело в том, что она, быть может, известна лишь знатокам, литературным гурманам.

— Вот как, интересно, — вдруг насупился Колесников. — Не против, читай, Разин…

— А вообще я хотел сказать, что русская поэзия создавалась мальчишками нашего возраста…

По классу прошел глухой смешок.

— Но ведь это же правда! Пушкин и Лермонтов, два столпа русской поэзии, кто они? Два мальчишки, но какие! Мы еще протираем штаны о казенные стулья, а они в это время, в свои четырнадцать-пятнадцать лет уже создавали поэтическую славу России… Ведь так, согласитесь!..

Два брата близнеца — Денис и Тарас Парамоновы — сидели за первыми столами, оба веснушчатые, с круглыми недоуменно расплывшимися физиономиями.

— Ну, Разин, загнул! — И каверзно поглядывали то на капитана, то на раскрасневшегося Димку.

Колесников умильно улыбался.

— Конечно, Разин, с нашими инфантами их сравнить нельзя…

— Вот я, товарищ капитан, и хотел сказать еще вот о чем. Лермонтов писал о себе: «Жизнь моя — это я сам, который говорит теперь с вами и который может вмиг обратиться в ничто…» По-моему, это об уважении к собственной душе…

— Хорошо, — вдруг резковато прервал Димку Колесников, — я тебе поставлю пять, но ты же хотел прочитать поэму?

Разин стушевался, а по классу легким морским прибоем прокатился сдержанный смех.

— Давай, Разин! — поддержал с «Камчатки» Макар Лоза, поглядывая на часы и имея свои доводы на чтение поэмы Разиным: Колесников грозился спросить его на уроке.

Димка набрал полную грудь воздуха и выпалил первые строки… Но настроение было сбито, и Разин, чувствуя, как теряет силы, стал путаться и даже забыл целую строфу…

— Ну, спасибо, Разин, побаловал — и хорошо. — Колесников жестом руки остановил Диму, и тот, промычав что-то про себя, недовольно уселся на место:

— Но ведь я же хотел как лучше.

Разин почувствовал некоторую вялость в теле и нарастающую обиду. Так он, молча, в подавленном состоянии, и просидел до звонка. И когда суворовцы после команды: «Встать, урок окончен!» — толпой хлынули к выходу, он продолжал сидеть на своем месте, малюя чертиков на обложке тетради.

— Слушай, Разин… — Сзади подошел высокий, статный Сергей Карсавин и положил на плечо Димки руку. — По совести, все, что ты тут развез о Лермонтове, я читал недавно в центральной газете. Так что поймал за руку — ведь это плагиат…

Карсавин, видимо, нанес удар ниже пояса. Разин вздрогнул, отчужденно скользнул по Карсавину.

— А мне плевать! — вдруг холодно выпалил он. — Доволен?

— Ну ты, Разин, оригинал. — Карсавин пожал плечами и, презрительно окинув жалкую фигуру Димки, игривой походкой пошел из класса.

Димка продолжал рисовать чертиков, пока дежурный по классу, тонкий, скользкий как уж Костя Шариков резко не толкнул его в спину.

— А ну-ка живо смывайся отсюда! Буду класс проветривать.

Не этого ждал Димка от урока литературы. Вчера битый час он мучился в библиотеке, — ведь так хотелось чем-то блеснуть! Ему казалось, что всем понравится. Во всей роте, кроме него да, может, еще кого-нибудь, никто читать не любил. День в училище построен так, что ребятам не до книги! Димка по этому поводу обращался к ротному.

— Уроки бы побольше учил, книжник! — отрезал ротный.

В политотделе понимали и соглашались с ним, но почему-то сводили все к одному: день, конечно, зажат, ну, а личное время-то зачем?

«Нет, не пробьешь эту казенщину, — думал горестно Димка, — после самоподготовки час личного времени… Пускай сами так читают!»

— Брось, Димка, хандрить! — улыбающийся, довольный собой Вербицкий тащил его за рукав. — Пошли в «Чипок».

«Чипок» — чрезвычайная помощь оголодавшим кадетам, а проще — чайная, где можно перехватить случаем стакан молока или кефира, а сладкоежкам иногда перепадал шоколад да конфеты.

Димка, как обласканный котенок, потянулся к Сане.

— Но ведь я же хотел как лучше…

Они сидели в чайной и уплетали бутерброды с колбасой, запивая их кефиром, — только здесь возможно было такое лакомство. В желудке приятно булькало, и Вербицкий, дружески обняв Разина, сказал:

— Слушай, Димка, есть дело! Ты там как-то врал, что у тебя знакомая в аптеке. Сумеешь достать, — он нагнулся и тихо шепнул на ухо Разину, — презервативы…

Разина бросило в жар. Испугавшись, что Саня заметил его смущение, он залпом выдул очередной стакан кефира.

— Будь другом, Димка, отплачу!

Димка зажался, не зная, что и сказать: в аптеке у него действительно работала тетя, какая-то очень дальняя родственница. Но как ты к ней подступишься с такой просьбой?.. Он что, Вербицкий, с ума сошел?! Разин потоптался-потоптался и, преодолев свой страх, лицемерно, как бывало раньше в школе, промямлил:

— Ну, знаешь, это, конечно, сложно, но я попытаюсь…

5

Распорядок в училище соблюдался строго. Ровно в пятнадцать часов пятнадцать минут — обед. После утомительных занятий рота нервно вышагивала по плацу. В последних рядах частил шаг, терялся, строй растягивался, а торопливость усиливалась, и малорослые замыкающие уже не шли, а семенили, подхлестываемые окриками командиров.

На зато пообедав, набравшись сил в столовой, рота оживала: веселыми стайками суворовцы с довольными, раскрасневшимися лицами выпархивали из столовой на улицу, кучковались.

Высокий, худощавый майор с правильными чертами лица стоял в сторонке и пристально наблюдал за воспитанниками. Это был командир роты, Силантий Иванович Шестопал. Суворовцы к ротному относились снисходительно, даже по-своему любили, считая его человеком, по крайней мере, порядочным. Характер у майора был взрывчатый — крутой мужик, мог сгоряча обложить матом, но в отличие от других ротный легко отходил и не был злопамятен.

Были у него и свои пристрастия. Два-три суворовца, чаще всего, разгильдяи, ему неожиданно начинали «нравиться», и он непременно задерживал на них свое внимание, порой придираясь по мелочам. Во втором взводе в таких «любимчиках» ходили Димка Разин и Саша Вербицкий.

Но в последнее время Димка научился хорошо выворачиваться. Кто-то подсказал ему, и он детально проработал устав и какие-то неведомые инструкции по суворовскому училищу. Стоило ротному только рот открыть, как Димка тут же с мягкой улыбкой парировал: параграф такой-то, статья такая-то — больше трех нарядов суворовцу не положено… и лишать увольнения тоже не положено.

Почесав затылок, майор задумчиво глядел куда-то вдоль коридора и обычно добавлял:

— Не положено? А я вот сделаю, мать твою, положенным!

Но дальше этого хвастовства не шло. Димка удовлетворенно думал: «Слава Богу, пронесло».

Вербицкий «залетал» чаще, потому и встреч у него с Шестопалом было больше. Но обаятельный Саша — «ну, я же стараюсь!» — умел играть на каких-то других струнках командира роты и, на удивление многих, выходил чистым из воды.

…После обеда ротный минуту давал размяться, привести, как он говаривал, себя в порядок. Подошли командиры взводов. Майор Шестопал мельком взглянул на часы. Еще минуты две стояли, перебрасываясь новостями. Потом майор мотнул своей начинающей кое-где седеть шевелюрой, — толпа суворовцев зашевелилась, и рота начала строиться повзводно.

Майор Серов находился на правом фланге роты и первым увидел генерала.

— Смирно! — гаркнул Серый и подобострастно вытянулся.

Начальник училища неторопливой, усталой походкой подошел к строю, поздоровался с Серым за руку и, кивнув остальным офицерам, вошел в столовую.

После обеда шли с песней. Четко, с шиком отбивая шаг, взводы вытягивались вдоль плаца, стараясь перепеть друг друга. У второго взвода получалось неплохо, и Серый, ревниво следивший за этим, сам вместе со взводом лихо подхватывал очередную песню.

Если взвод был в настроении, получалось стройно и даже по-своему красиво, когда запевала и взвод дружно и весело, с подголосками, выводили одну из самых своих любимых песен — «Малиновки заслыша голосок…»

Пройдя по плацу круг, в ожидании долгожданного перерыва, — а он длился почти до самоподготовки, — предвкушая, что всласть погоняют в футбол или просто поболтаются на спортплощадке, суворовцы оживлялись и песня рождалась совсем иная. «А я в Россию, домой хочу…»

Эта песня вспыхивала и тогда, когда взвод был чем-то недоволен, особенно своим командиром, что бывало, между прочим, весьма часто.

Вот и сейчас Серому показалось, что взвод шел плохо и пел нестройно.

— Разве так поют?! Вы что, на похоронах? — буркнул язвительно майор Серов и завернул взвод на второй круг, в то время как другие взводы уже шумно толпились у входа в казарму.

Второй взвод — «ногу, суворовцы, ногу!» — из последних силенок, с трудом исторгал всем знакомое: «Я так давно не видел маму…»

Когда прозвучала команда: «Разойдись!», недовольные и обиженные взводным, суворовцы степенно и нехотя направились в казарму.

— Ну как же, ему сам генерал руку жал…

Пока второй взвод приходил в себя, Вербицкого подозвал ротный. Саня сразу почувствовал неладное, потому и не торопился.

— Вербицкий, ты что на ходу спишь?

С утра майор Шестопал послал его и Тараса Парамонова на хозработы. Послал и забыл про них. Зато ребята про себя не забыли. Возвращаться в роту, да еще на уроки, не очень-то хотелось, и Вербицкий с Парамоновым, почуяв свободу, солидно прохаживались по двору. А если случаем появлялся кто из начальства, тут же брали в руки большое оконное стекло и делали вид, будто они его куда-то несут.

— Вербицкий, что это такое?

— Да вот, товарищ подполковник, усатого прапорщика ищем, который стекло режет…

«Усатого прапорщика» они искали долго, пока не забрели в душевую, где их и сморило. Подобрав табуреты, они завалились спать прямо в одной из кабин. И какое-то время дрыхли без задних ног. Может быть, спали бы и дольше, если б не появился училищный атлет, майор Поликарпов. Усердно потягав штангу, он пришел в душевую освежиться.

В кабине рывком открылась дверь. Ребята, мгновенно проснувшись, сонливо таращили глаза на голого, волосатого майора, который, увидев такую наглость, заорал:

— Вон отсюда, паршивцы! И доложите командиру роты, где я вас застал…

Ребята пулей выскочили из душевой.

— Все, залетели, — испуганно проронил Тарас.

— Молчи, кадет, мы были на хозяйственном дворе и больше ничего не знаем. Не пойдет же майор стучать…

— Ты думаешь? Он же такой…

…Майор Шестопал медленно осмотрел стройную фигуру Вербицкого и, быстро взглянув в красивые глаза парня, приказал снять ремень. Вербицкий не торопился. Тогда ротный сам, нажав на пряжку, снял черный снаружи ремень и повернул его к свету. Вся оборотная сторона ремня была исписана телефонами девчонок: здесь были и Маши, и Кати, и Веры…

Командир роты даже причмокнул, не то от удивления, не то от удовольствия.

— Вербицкий, да ты ловелас?!

— Что вы, товарищ майор. Так, небольшая коллекция!

Майор вспыхнул и налился краской.

— Так вот что, коллекционер… Наряд вне очереди…

Вербицкий ждал очередной морали: любил их читать ротный. Но майор лишь покачал головой и, медленно растягивая слова, сказал:

— И не стыдно? В твоем-то возрасте должно быть стыдно.

— Стыдно, товарищ майор. Так ведь это как узелок на память.

«Пронесло», — подумал Вербицкий о душевой и, возвращаясь во взвод, решил, что майор Поликарпов об этом, видимо, подзабыл.

Пацаны гоняли футбол и, как бы между прочим, обсуждали поведение Серого. То, что генерал пожал ему руку, а командира роты удостоил лишь кивком головы, всех еще больше настраивало против взводного. Все сошлись на мысли, что майор Серов рвется в ротные.

Мишка Горлов, забияка и первый заводила, подумав, стукнул кулаком:

— Братва, не быть этому.

Кто-то не согласился:

— Прорвется, подлец. У него мертвая хватка!

Пашка Скобелев взорвался:

— А мы на что! Давай, пацаны, поклянемся, что не допустим, чтобы Серый стал ротным.

Оживленный Скобелев ходил от суворовца к суворовцу и требовал от каждого кадетской клятвы. Красные от беготни, ребята выдыхали:

— Клянусь…

А взводный, майор Серов, стоял в дверях казармы, издали поглядывая на спортивный комплекс: лицо его, волевое и решительное, выражало удовлетворение.

6

Заядлых курильщиков по традиции наказывали уборкой туалета, как правило, на месяц, а то и более — все зависело от настроения командира роты.

В эту ночь Вербицкий видел во сне премиленького гуманоида. Старший вице-сержант Муравьев, прослышав о сне, заметил, что это «знак Всевышнего»:

— Не иначе, как убирать тебе, Саня, туалет.

Вербицкий взмолился:

— Так я же не курильщик!

— Командир роты велел добавить курильщиков, братьев Парамоновых, чтобы одному скучно не было.

Братья-близнецы, смуглые, кареглазые, родом из-под Дагомыса, из той сочинской стороны, где, поговаривают, в гостиничных комплексах для иностранцев промышляют интердевочки. Денис ходил в «старших», так как по росту и плечам заметно превосходил брата, но на темы об интердевочках особо не распространялся.

— Да ну, там нормальные не отдыхают, одна криминальная публика да пляжные девицы, — отмахивался он.

Тарас же, наоборот, любил смаковать подробности, словно был в этом деле асом, и Вербицкий, не очень-то ему доверяя, тем не менее с интересом слушал его побасенки.

В промокших ботинках, заправски орудуя шлангом, из которого толстенной струей лилась вода, Тарас на полном серьезе объяснял Вербицкому, что «у них в Дагомысе» уж так повелось: для девки с иностранцем пойти — это человеком стать…

— Не девки у вас там, а паскуды! — Санька отобрал у Тараса шланг. — Ну чего ты льешь?.. Смотри, какие лужи…

— А между прочим, Вербицкий, — холодно заметил Тарас, — девочки-то «там у нас» все больше столичные…

Дверь в туалет приперли шваброй. Если кто из суворовцев рвался по надобности, его тут же осаживал басовитый с нотками нахальства голос Дениса.

— Куда ты прешь, не видишь, уборка?!

Окна были широко распахнуты, и свежий воздух волнами ходил по мокрому помещению. Ребята на совесть терли краны и писсуары: старшина и дежурные были придирчивы, если не нравилось, запросто могли заставить чистить заново… Тарас уже порядком устал, да и Вербицкому поднадоело. Заставив Тараса разуться, Саня уверял доверчивого пацана в том, что сможет легко определить его судьбу. Ему, Вербицкому, это раз плюнуть! Надо только взглянуть на подошву ноги. А подошва у Тараса была теплая, розовая и влажная…

Вербицкий, ухмыляясь, ткнул в нее пальцем.

— Вот гляди, чем длиннее от третьего пальца линия, тем больше у человека интеллектуальных способностей…

Тарас обиженно засопел.

— Что, у меня не очень?

— Почему не очень? Вот видишь, середина внешней стороны… линия Меркурия. Она говорит о коммерческих способностях.

— Какие там коммерческие! — Денис, бросив тряпку, хохотал ломающимся баском. — Тарасу на коммерцию медведь лапой наступил. — А тебе на ухо…

— А тебе…

Саня от души смеялся над братьями.

— Внимание, беру «генетическую отпечатку!» — И Вербицкий с ухмылкой шлепнул Тараса по босой ноге. — Генетические отпечатки — это новое оружие современных сыщиков. Любая чешуйка кожи, волос, если его оставили на месте, позволит раскрыть преступника…

Тарас лишь тяжело вздохнул.

— Эх, теперь курнуть бы… Все равно окно открыто.

Но вспомнил, как Серый, вывернув его карманы и отобрав очередную пачку сигарет, язвительно заметил: «Спасибо, малыш, помогаешь экономить зарплату. Она ведь у офицера не столь уж и большая…»

Парамон-младший выругался, и тут в дверь вломился неугомонный дежурный по роте.

— Господа бомжи, не пора ли вам пора? Время… — И взглянул на новенькие часы.

Было ясно, что ребята волынили. Время спортивно-массовой работы уже заканчивалось, а идти на уроки не хотелось. Уж лучше «на свежем воздухе» в туалете, чем опять зубрежка в классе…

За дверью мелькнула зловещая тень Серого. Все притаились. Заметив дежурного, майор вернулся и, сделав ему втык, презрительно пробежал по вытянувшимся лицам ребят.

— Парамоны, марш на самоподготовку! — бросил резко Серов. — А ты, Вербицкий, зайди в канцелярию.

— Когда, товарищ майор?

— Не «когда», а сейчас.

Майор Серов, помыв руки, вытер их полотенцем и бросил Вербицкому:

— Садись, в ногах правды нет.

— Лучше постою, товарищ майор. — Саня ожидал от Серого какого-то подвоха.

Серый улыбнулся.

— Нехорошо, Вербицкий, спать в душевой, — вдруг негромко сказал он. — Можно подумать, по ночам в самоволку шляешься, а?

Вербицкий машинально «шурупил»: значит, майор Поликарпов все же донес…

— Виноват, товарищ майор. Разморило…

— Говоришь, разморило? — Серов пристально и с насмешкой посмотрел в глаза Вербицкому.

Саня невольно подумал о новом наказании, но майор, роясь на столе в каких-то бумагах, примирительно сказал:

— Вот, небось, стоишь и думаешь, что майор Серов такой-то растакой-то… только вот и знает, как бы напакостить. А я ведь… Я свой взвод люблю. И какие бы ни были ребята — всех люблю. Для меня вы все одинаковы. Ты пойми это, Вербицкий. Да… как говорят, трудно в учебе, легко в бою. Я добавил бы — и в жизни. Так ведь?.. Тем обиднее, что для тебя и для всех я — ненавистный Серый. А поразмысли… С какими трудностями, только мне и знать, но я заставляю вас учиться, хорошо учиться! А когда суворовское останется позади, когда повзрослеете да поймете почем фунт лиха, вот тогда и оцените, что такое действительно стоящая учеба, и на меня взглянете по-другому: вот, мол, был майор Серов — ни с чем не считался, требовательный был мужик. А ради чего он это делал? Ради нас… Из других взводов серятина вышла… А мы-то в престижных училищах да в академиях… Одним словом, карьера, брат! Я вас сейчас понимаю, Вербицкий. Несмышленыши. Но ты-то неглупый парень, с журналистскими способностями.

— Да это, товарищ майор, папа придумал. Уж как повезет в этой жизни…

— Отец у тебя — человек славный. Постараешься и ты, обещаю, поедешь во Львов на журфак. Поедешь, это говорит тебе майор Серов, а он свое в этой жизни повидал…

— Товарищ майор, я стараюсь…

Вербицкий никак не мог понять, чего же хочет от него Серый. Он пытался угадать это по его лицу и даже, кажется, что-то угадывал: взгляд майора поначалу колючий потеплел, оттаял, и майор Серов как будто уже и не тот Серов, а свой малый.

— Слушай, Вербицкий. Многие суворовцы настроены против меня. Ты парень умный и авторитетный… Я хочу, чтобы ты был моим союзником.

— Я постараюсь, товарищ майор. Разрешите идти.

Но Вербицкий так и не понял Серого, что же он предложил — фискалить? Так это в роте считалось самым последним делом, за что крепко били и били, как он считал, по справедливости. Или взводный предложил что-то другое, смысл чего до Сани еще не дошел… Тем не менее на сердце Вербицкого отлегло. С душевой вроде пронесло…

7

У этой недели был суровый норов. Глеб Сухомлинов чувствовал нарастающее напряжение в душе. Казалось, усталость ничем не снять: она накапливалась, переходя в раздражение. А тут, как гром с ясного неба, марш-бросок. Сам начальник училища, генерал Репин, упорно и долго, не жалея голосовых связок, разглагольствовал о суворовской «науке побеждать». В роте же поговаривали о другом: о приезде какого-то высокого начальства. Вот, мол, и заволновался, забеспокоился наш седеющий генерал, нюх у которого на начальство, как у хорошей охотничьей собаки. Все знали, как генерал любил показывать товар лицом.

Марш-бросок вымотал до чертиков. Суворовцы едва держались на ногах. Но рота тем не менее была удовлетворена. Сухомлинов, пожалуй, лучше других понимал это состояние, когда марш-бросковая встряска (рота показала неплохие нормативы) неожиданно поднимала суворовский дух: чего там, поднадоела скучная тягомотина учебы. Так зазубрились, что хоть плачь!..

На плацу вдоль строя шел генерал и внимательно всматривался в сухие, усталые лица.

— Суворовцы, смысл жизни состоит в том, чтобы вырасти толковыми офицерами. Я знаю, о нашем училище идет добрая слава. На гражданке считают, что мы даем хорошую общеобразовательную подготовку. Не хвалясь — это так! Но мы, кроме того, считаем, что даем прекрасную физическую закалку, столь необходимую для воинской службы. Без нее суворовец — еще не суворовец… — Генерал важно оглядел строй и улыбнулся широким открытым лицом. — Верно я говорю?..

Чтобы сказать что-то веское, генерал обычно поднимался на трибуну — она стояла посередине плаца. А тут быстрым, волевым шагом обошел черные шеренги затянутых в мундиры суворовцев и без всяких придирок весьма буднично приказал:

— Командирам рот развести по казармам.

Пожалуй, начальник училища был прав, и на гражданке с давних пор почему-то считалось, что суворовцы получали хорошую общеобразовательную подготовку. Между тем сами суворовцы на этот счет были иного мнения: да все, как в обычной школе, разве что за невыученный урок командир взвода три шкуры спустит, а то и душу вытряхнет. И все равно не учили, шпаргалили и всячески отлынивали от занятий.

Большинство суворовцев — это бывшие добросовестные школьники. Учиться им просто: и математику, и физику они легко брали усилием воли, как собственной, так и командирской. Нет, они не открывали Америки, — этого от них никто и не требовал, — обладая хорошей памятью, дисциплинированные под ежедневным давлением командиров, они просто добросовестно перемалывали школьные учебники и ровно настолько, насколько от них требовали. Конечным результатом была оценка. Потому потенциально все рвались в отличники…

Глеб Сухомлинов хорошо был вписан в эту жесткую систему, и все же она утомляла его и даже порой раздражала, вызывая, как и у многих ребят, желание уйти из училища. И многие бы ушли, забыв о своем офицерском призвании. Но сдерживало, пожалуй, именно то распространенное мнение, что училище дает хорошую общеобразовательную подготовку…

По натуре Глеб не школяр. И тяготел он больше к ребятам мыслящим, для которых учеба, нацеленная на отметку, престижа не прибавляла. Но в отличие от них («боевой парень Глеб в прятки не играет») имел он некоторую приспособляемость, она-то и помогала ему, по крайней мере, не лезть на рожон и особо не конфликтовать с преподавателями и командирами.

Не то, чтоб он умел чувствовать золотую середину — этого, пожалуй, ему еще не хватало, — просто в отличие от шебутных ребят он лучше понимал себя и, возможно, жизнь, в которую входил — даже увлечение акробатикой было для него жаждой познания чего-то необычного в этом интересном мире. И когда майор Шестопал по пятницам стал проводить в комнате отдыха беседы об армиях иностранных государств, Сухомлинов первым из суворовцев оказался его союзником.

— А ты, браток, головастый, — однажды добродушно сказал командир роты, особо теплым отношением к вице-сержанту не отличавшийся.

Глеб рассказывал о стратегии и тактике американской армии, и Шестопалу понравилась эрудиция суворовца. Тогда, сообразив, что теряться нельзя, Сухомлинов предложил сделать более подробное сообщение об американской армии.

Ротный почесал затылок и, не раздумывая, дал ему увольнение в библиотеку Дома офицеров.

— Только смотри, Сухомлинов, отнесись честно! — и погрозил пальцем.

Сказалась застарелая офицерская болезнь: если суворовец в городе, то не доверяй ему, потому как непременно его обуревают какие-то низменные страсти. Но Глеб был не из таких. В Доме офицеров, поболтав немного для знакомства с молоденькой библиотекаршей, он не без ее помощи приступил к сбору материала. Газеты, журналы, нужные книжки — все было здесь, под рукой. Тем более суворовец девушке понравился, и она старалась изо всех сил ему помочь.

Глеб всегда и легко угадывал, когда нравился. И вице-сержант вел себя с игривым достоинством.

— Спасибо, Марина. Если загляну, не прогонишь?

Девушка смутилась, вскинула на ладного суворовца короткий взгляд.

— Конечно, Глеб!

И это простое, незамысловатое «конечно, Глеб» страшно обрадовало Сухомлинова: как-никак, а с этой девчонкой необходимо завязать деловые отношения.

Возвращаясь в училище, Глеб уже подумывал о том, как он спланирует свое выступление. Он представлял себе, как хитроватый Шестопал, по прозвищу Шпала, скосив на него глаза, с удовольствием будет вытягивать трубочкой губы.

— Вы, вице-сержант, как мне кажется, поработали!

…Вот и показались красные корпуса, «запахло родной конюшней», и Глеб прибавил шагу. Жидковатая, с опавшей листвой аллея шла вдоль длинной металлической решетки — тоже достопримечательность! Кто-то в свое время постарался — высокие в два роста прутья, толщиной в добрый палец, кое-где были удачно раздвинуты и согнуты так, что опоздавший из увольнения или самоволки спокойно мог проскочить незаметным, стоило ему нырнуть в такую дыру. Она сокращала время, когда просто не хотелось тащиться до КПП.

И Глеб уже было нацелился на знакомую дыру… Суховатый, с вздернутым носиком пацан, лет двенадцати-тринадцати, нагловато остановил его.

— Эй, вшивый кадет, дай закурить!

Ясно, что пацан был не один, иначе он так вызывающе себя не вел бы. Глеб оттолкнул его, стараясь как можно скорее прошмыгнуть к дыре. Но не тут-то было. Пацан крепко вцепился в шинель. С Глеба упала шапка и покатилась по земле. Он все же сумел нагнуться и подхватить ее и тут почувствовал удар ногой сбоку. «Влопался, как швед под Полтавой, — горестно подумал он. — Ведь знал, что не один».

Злость подкатила к горлу. Вывернувшись, Сухомлинов с маху ударил длинного носатого в физиономию. От неожиданности тот даже крякнул.

А теперь по суворовской поговорке: ноги в руки — да в дыру-спасительницу. В несколько прыжков Глеб оказался возле дыры. На спортплощадке лениво слонялся Тарас Парамонов.

— Чего там?

— Да, металлюги дешевые, — буркнул Глеб.

Тарасу было скучно, и он был не против потрепаться с Сухомлиновым, но Глебу не до Парамоновых — увольнение закончилось и нужно было срочно отметиться у дежурного по роте.

Дежурный Паша Скобелев оскалился:

— Задержался, вице-сержант. А как посмотрит на это командир роты?

— Дурак ты, Пашка, и не лечишься. В парке НЛО. Два инопланетянина по парку гуляют. Народищу — не протолкнуться. Ты посмотрел бы, какой они высоты — гуливеры… А на лбу у них: хочешь верь — хочешь нет, один большущий глаз светится, что автомобильная фара…

— Вот брехло.

— А ты, сбегай, погляди, а то ведь случаем улетят.

Как назло из канцелярии выглянул майор Шестопал.

— Кончай треп, Сухомлинов. Ты мне нужен.

Сухомлинов вразвалку, пружиня, неохотно пошел в канцелярию. Ротный впился в него веселыми глазами.

— Говоришь, Сухомлинов, два инопланетянина?

— Честное слово, товарищ майор, сам правда не видел, а вот в Воронеже в одном парке поднялся такой ветер и земля стала дрожать, что все, кто там был, струхнули. Землетрясение! А тут на детскую игровую площадку приземлился круглый аппарат. И ветер стих, и земля перестала дрожать. Из люка по лесенке сошли двухметровые в комбинезонах гуливеры — только лицо у них не как у людей — и глаз один, что фара, и на лбу он, и говорят, что излучает рентгеновские лучи…

Шестопал откинулся на стул и захохотал от души.

— Не знал, вице-сержант, что ты такой болтун. Нормальному суворовцу это не годится, пойми меня…

— Так точно, товарищ майор. Но ведь об НЛО в газетах пишут.

— Пишут, кому делать нечего. Ты материалы об американской армии привез?

— А как же, товарищ майор!

Ротный задумался, словно вспоминая, зачем же он позвал суворовца.

— Да, скажи, Сухомлинов, только честно, ты вчера на дежурстве спал?

— Да вы что, товарищ майор!

— А капитан Доброхотов говорит — спал. Значит, капитан врет. Но зачем же ему врать, если ты не спал…

Сухомлинов виновато молчал.

— Вот так-то… А зачем дверь забаррикадировали-то… Боевого суворовца разведка противника не утащит, а соня-суворовец — находка для врага…

— Товарищ майор, — обрадовался Сухомлинов, на лету схватив мысль ротного и чувствуя, что вывернется, — да ведь не спали, а двери приперли. Сами знаете, почему: ночью снуют местные металлисты… Вы же сами говорили, чтоб варежки не разевали.

— Смотри у меня, Сухомлинов! Уж больно ты верткий, как я погляжу.

Ротный, удовлетворенный ответом, про Глеба забыл. Сухомлинов вышел из канцелярии и пошел на второй этаж на самоподготовку.

Когда он поднялся в класс, самоподготовка подходила к концу. Все сбились в кучу возле стола Пашки Скобелева и оживленно что-то обсуждали.

— Предлагаю бой, — коротко бросил Мишка Горлов. — В субботу, как уйдет из роты майор Шестопал.

— Братва! — загорелся обычный заводила Пашка Скобелев. — Чтоб у каждого на ремне блестели бляхи! Чтоб знали кадетов!

Сергей Карсавин скептически рассмеялся. Один из самых строптивых суворовцев, одним словом, «элита», он сразу отказывался быть в драке.Конечно, металлистам вложил бы «по первое число», но, ничего не поделаешь — в субботу репетиция училищного ансамбля. И хотя гитарист Мишка Горлов заразился предстоящим «побоищем» (это его личное!), он же, Карсавин, подвести ансамбль не может…

Приход Глеба был кстати. Все расступились, пропуская боевого, с горящими щеками вице-сержанта к столу. Настроенные на бой, суворовцы любопытно ждали, что скажет по этому поводу Сухомлинов.

— Прохода не стало, пацаны, иду вот сейчас к училищу, а навстречу шпингалет: «Эй, вшивый кадет, дай закурить!..»

По классу пробежал нестройный шум. Вице-сержант словно подлил масла в огонь, и сразу посыпались грозные реплики:

— Братва, что же такое? Задавить хамство!

Возбуждение во взводе не проходило. И во время ужина передалось всей роте. Все были настроены проучить местную шпану раз и навсегда. И уже было ясно, что главное произойдет после отбоя…

8

На вечерней прогулке царило какое-то особое приподнятое настроение. Ботинки отбивали ровный шаг по асфальту. А песня с приевшимися знакомыми словами взрывалась над взводом, словно птица, почуявшая волю. Даже прапорщик Соловьев, по прозвищу Соловей — птица нелетная, был изрядно удивлен такому легкому, бесшабашному настроению второго взвода. «Не иначе, как что-то произошло», — подумал он и даже икнул от собственной догадки. Интуиция прапорщика, помноженная на житейский опыт, подсказывала, что по-другому не могло быть: он-то знал, что таилось за общим эмоциональным объединением пацанов. Наверняка рвалась наружу какая-нибудь пакость…

Прапорщик мучительно вглядывался в лица шагающих суворовцев, стараясь по ним хоть что-то понять в настроении взвода. Но в оживленных, неспокойных и в то же время скрытных лицах ребят что-либо уловить было трудно. Сам прапорщик, оставленный в роте, был недоволен майором Шестопалом, так как рассчитывал на более интересный вечер. Неудовлетворенный Соловьев, подозвав к себе старшего вице-сержанта, резковато спросил:

— Опять, Муравьев, дурите?..

— Никак нет, товарищ прапорщик, — с удивлением, упрямо взглянув прапорщику в лицо, отрапортовал замкомвзвода.

Прапорщик усмехнулся и, не поверив старшему вице-сержанту, неожиданно повернул взвод на второй круг, хотя другие взводы роты, толкаясь и теряя равнение, весело направились к казарме. Песню тут же как корова языком слизала…

Недовольство суворовцев нарастало, тем более что никто не ощущал за собой какой-либо вины. Пошли вызывающие разговоры, и прапорщик, наливаясь злобой, гаркнул:

— Разговорчики…

Он и сам понимал, что взвинчивать строй ни к чему, тем более у него и было-то всего лишь предчувствие, из-за которого нет смысла портить взводу настроение. Но прапорщика уже понесло… На повороте, словно стараясь оправдаться в собственных глазах, он остановил строй и стал читать суворовцам десятки раз слышанную мораль о том, что вызывающее поведение в строю не лучший способ воздействия на его нервы. Все молчали, и только в глазах Соловьев улавливал злые огоньки.

— Я знаю все, что вы там задумали, — вдруг совершенно неожиданно заявил прапорщик, — и смотри, Муравьев, предупреждаю… — Прапорщик повысил голос и поперхнулся, чем вызвал глухие, короткие смешки. Взвод явно шел на конфликт, но обострять обстановку прапорщик не решился. Он повернул взвод направо и приказал старшему вице-сержанту вести его в казарму.

Во взводе гадали, откуда и что знает Соловей. Никто не думал, что их заложили.

— Просто у нашего фенриша фарцовочный склад ума, — весело бросил Вербицкий, — одним словом, кусок…

— Вандализм! — простодушно добавил Денис Парамонов.

После поверки раздалась веселая команда Муравьева.

— Отбой!

Быстро сбросив обмундирование, ощущая телом свободу, ребята бросились в постели под тонкие солдатские одеяла. Но лежали недолго, чутко улавливая обстановку в роте. Кажется, все было в порядке. Соловей — птица нелетная с достоинством человека, выполнившего свои обязанности, обошел спальное помещение, правда, по пути кое-кому пригрозив «разобраться». И теперь через окно было слышно, как он заводил на улице машину.

Первым поднял голову вихрастый Пашка Скобелев.

— Дневальный, погода?!

— Солнечная.

— То-то! — И Пашка скомандовал: — Братва, аль мы не кадеты, чтобы всякой металлистской швали не дать отпор?!

Собственно, этого все и ждали. Моментально сбросив одеяла, возле койки Пашки собрались наиболее авторитетные и жаждущие драки пацаны: обсуждение, начатое еще на самоподготовке, продолжалось. На коротком военном совете были выработаны все необходимые условия, обозначено время — конечно, суббота, сразу после ужина…

Вот тут-то самое неприятное выпало на долю шустрившего Димки Разина: будто специально Пашка подсунул его под неприятеля. Ему вменялось отнести ультиматум суворовцев уличной банде. Все понимали, чем это грозило Димке. Скобелев торжествовал. Камикадзе! Ему казалось, что лучшего никто придумать не смог бы…

Димка знал, что отступать перед братвой нельзя. Взглянув на Глеба, как на спасительную соломинку, он молча и внешне спокойно взял лист бумаги, на котором ребята корявыми буквами начеркали: «Эй вы, ржавые побрякушки и подонки, приходите в субботу после ужина — мы из вас сделаем металлолом…»

Разин с трагическим лицом подошел к Вербицкому; тот забавно обнял приятеля.

— Не горюй, Димон! Мы их всех уложим, плашмя, по четыре…

Димке от этого легче не стало: он, видимо, надолго запомнил лукавый взгляд Пашки. Что ж, быть избитым — это, пожалуй, лучше, чем презрение ребят, которые никогда не простят трусости.

Тарас Парамонов с горящими глазами сел на постель Разина; мальчишка рвался в бой и потому в его голосе был заговорщицкий тон:

— Ну и везуха! Я пойду с тобой, Димка. Посмотрим на их «веселые» физиономии.

Тарас был уверен, что ультиматум повергнет металлистов в шок.

Глебу Сухомлинову стало смешно. Эх вы, слепые котята!

9

Преподаватель истории Филипп Сергеевич Лукин ребятам нравился — человек он добрый, беззлобный, а главное, знал тысячу разных историй, которыми умело разбавлял свои уроки. Суворовцы считали его умудренным жизнью, а потому прозвали Лукой-мудрецом, на что он, узнав об этом, не обиделся, а всего лишь серьезно покачал головой:

— Придумают же, травчатая мелкотня.

Бывал он и резким, но ребята на него не обижались. Лукин не пытался казаться лучше, чем был на самом деле, и пацаны, народ ловкий и, как пескари, премудрый, весьма точно схватили его суть: мужик он свой.

Лукин баловался скрипкой и даже однажды на празднике выступил в суворовском клубе; хлопали ему изо всех сил, не жалея ладоней. И довольный Филипп Сергеевич потом улыбчиво говорил:

— Все они понимают. И музыку хорошо чувствуют, возраст такой! Но душой ленивы. Виноваты мы, взрослые, не научили самовыражению.

На этот раз Филипп Сергеевич на урок истории принес скрипку, которая, оказывается, ему досталась от отца. Пустив инструмент по классу, он между делом рассказал ее историю: к отцу она попала на фронте. Увидел он ее у связистов. «А ну-ка, ребята, дай погляжу. — Взял инструмент и ужаснулся: — Боже, да это же клеймо мастера Якоба Штайнера!» Солдаты, конечно, о скрипичном мастере ничего не ведали, но командир роты в этом деле разбирался. Ротный бережно взял скрипку и подрагивающими от волнения пальцами взял аккорд…

— Мазурка ля минор, — объявил капитан, и все в землянке стихли…

Однажды связисты сами принесли скрипку ротному.

— Мы что, в этом деле так, колхозники. Берите, товарищ капитан. Уж больно она в ваших руках поет здорово!

…Филипп Сергеевич бережно взял инструмент и победно посмотрел на ребят, притихших за столами.

— Венявский. Мазурка ля минор…

Сергей Карсавин, Мишка Горлов и Макар Лоза, и Саша Вербицкий, и даже Костя Шариков — весь класс с округлившимися глазами слушал историка. Вот это мужик! До слезы пробирает…

Лука-мудрец осторожно положил скрипку на стол и мягко улыбнулся.

— Вот у этой скрипки, как видите, фронтовая судьба… В Александро-Невской лавре Ленинграда, в Некрополе мастеров искусств похоронен инженер-генерал Цезарь Антонович Кюи, военный ученый и музыкант. Кюи никогда не расставался с музыкой. Вот я и думаю, господа суворовцы должны чувствовать музыку. Иначе душа их будет грубая, пэтэушная. А с грубой душой, сами знаете… солдатчина. Она, к несчастью нашему, существует…

Это был последний урок, и ребята настроились на мажорный лад. Даже Пашка Скобелев, расправив накачанные плечи, сладко потянулся.

— Лепота!

И вот тут-то случилось непредвиденное. Не успел прозвенеть звонок, как по широкой мраморной лестнице вбежал маленького роста шустрый суворовец. Раздался воинственный пискливый крик:

— Кадеты! Наших бьют!

Как бьют? Совсем неожиданно и даже как-то немного непонятно…

В парке, что сразу начинался за училищем, местные схватили двух суворовцев, которых послали по хозяйской надобности в баню. Крик пискливого пацана возбудил всю роту — в какое-то мгновение суворовцы, перегоняя друг друга и на ходу снимая ремни с вычищенными бляхами, рванулись вниз. Через забор и многочисленные лазейки, которые знал каждый, ребята оказались в парке. Там гудела толпа местных металлистов, вероятно, в ожидании нападения. Как на грех, майор Серов был дежурным по училищу. Он первым увидел бежавшую ватагу растрепанных ребят и выскочил им навстречу.

— Горлов, Скобелев, я приказываю вернуться в роту!

Но его никто уже не слушал. Суворовская лампасная масса обтекала дежурного, и майор в ярости сумел схватить лишь Тараса Парамонова.

— Товарищ майор, отпустите, — взмолился Тарас со слезами на глазах, всеми силами стараясь освободиться от сильных рук майора. — Там ведь наших бьют… товарищ майор.

Серый с яростью толкнул Парамонова.

— Марш в казарму!

Но Тарас, ловко обогнув майора, уже догонял ребят. Беспомощный Серый обалдел от такой наглости: с этим он встречался впервые. Он уже понимал ту ситуацию, в которую влип, и яростно искал выхода. Вслед за пацанами он побежал в парк, ворвался в гущу дерущихся и стал разбрасывать в разные стороны мальчишек, но беснующаяся толпа свалила его и стала топтать.

…Когда майор Серов опомнился, стирая ладонью кровь с лица, драки как не бывало. Местные разбежались, а суворовцы, еще разгоряченные, оживленно кучками бродили по плацу. Майор Шестопал, оценивая случившееся, сначала пытался построить роту, но затем, чувствуя, что как следует это не получится, стал загонять суворовцев в казарму.

Серов пришел в себя и, схватив за рукав подвернувшегося Разина, тряс его за грудки.

— Разин, кто зачинщик?! Кто зачинщик?!

— А кто знает, товарищ майор, местные… Одним словом, металлисты.

Отпустив Разина, он увидел Глеба Сухомлинова. У того была подвернута рука и слегка оцарапано лицо.

— Вице-сержант Сухомлинов! Да я из вас мокрое место сделаю! Вы меня запомните на всю жизнь…

Сухомлинов озорно сверкнул глазами, что бывало с ним нечасто.

— Не из пугливых, товарищ майор, потому как я здесь ни при чем.

И тут, может быть, как никогда Серый понял, что почва под его ногами закачалась: все его труды, все его мечты так легко и так глупо разваливались на глазах. От обиды он дрожал и весь полыхал, совсем не слыша голос по трансляции:

— Дежурному по училищу срочно прибыть к начальнику училища.

Несмотря на ожидание расправы во втором взводе господствовало чувство удовлетворения. Ребята прикладывали к ушибам «пятаки» и с наивным восторгом вспоминали эпизоды драки. Пашка Скобелев ходил героем, в десятый раз повторяя, как он «жеманул» одного металлиста.

— Небось, до сих пор в зеркало смотрится!

Второй взвод был оставлен без права выхода из казармы. Суровый майор Серов мало с кем разговаривал, одним своим видом показывая, что главное еще впереди: рано, голубчики, нос задирать, как бы не пришлось плакать…

Но драка, освободившая Димку Разина от неблагодарной миссии парламентера, неожиданно сплотила взвод, и пацаны, чувствуя, что это действительно им так не пройдет, задиристо готовились к худшему. Как сказал Мишка Горлов, умирать — так с музыкой!

Пока, как нарочно, никого никуда не таскали, ни в политотдел, ни к командиру роты, — специально томили ожиданием. Майор Шестопал за все время угрюмо произнес лишь одну сакраментальную фразу:

— Скверная работа.

Что он этим хотел сказать, никто не мог толком понять, потому Вербицкий прокомментировал это так:

— Господа кадеты, это про нас.

Несмотря на внешнюю браваду под сердцем что-то ныло: не иначе, как накаляют обстановку. Адъютант Мишки Горлова щупленький Костя Шариков метался между «элитой», заискивая и что-то вынюхивая. Это была плохая примета, даже Скобелев не выдержал и в сердцах сказал:

— Хватит кататься, Шарик, без тебя тошно!

Мишка Горлов переносил эту «тошноту» легче: скрашивал ансамбль, где на репетициях он барабанил пальцами на гитаре.

— Слава Богу, хоть есть отдушина…

Другие же в этот вечер, несмотря на запрет, выскочили на спортгородок «покачаться». «Качаться» было болезнью и страшной модой суворовцев, неизвестно откуда занесенной. От мала до велика пацаны «качались» при всяком удобном случае, набивая силой и мощью мышцы рук и ног.

10

Во втором взводе ЧП. Недаром говорят, что беда одна не приходит…

Контрольная по химии, на которую так надеялись преподаватель Мария Николаевна Соколянская и майор Серов, была сорвана влетевшим в открытую форточку воробьем. Воробей шарахался по классу, а ребята с визгом обыкновенных школьников подпрыгивали, выбегали из-за столов, пытаясь поймать перепуганную дурашливую пичугу.

Поначалу и Мария Николаевна отнеслась к этому событию с шутливостью, но потом, когда охота стала затягиваться, а ребята вместо контрольной носились по партам, она обозлилась:

— Вы решили сорвать контрольную? Что ж, я так и передам вашему командиру…

Сказать по совести, класс к контрольной был не готов — разве до химии в эти дни! Мария Николаевна это почувствовала сразу, как только вошла в класс, по нависшей тишине, и воробей тут был ни при чем.

Подслеповатая, она медленно сняла большущие очки и после того, как суворовцы утихомирились, близоруко оглядела первые столы.

— Химия — наука точная и не терпит наплевательского отношения. Хотя некоторые и думают, что она офицеру не нужна…

— А вот суворовец Разин, — весело и смело подсказал Карсавин, — считает, что химия нужна. Он, Мария Николаевна, идет учиться на начхима…

Класс хихикнул…

— Он врет, — вскочил Разин.

— Вот как? — удивилась Мария Николаевна. — Значит, горюче-смазочные материалы… Я вам советую, суворовец Карсавин, хотя бы написать контрольную.

В эту минуту в класс вошел заместитель начальника училища, полковник Юферов. Мягкой кошачьей походкой он проскользнул к преподавателю и, искоса поглядывая на свои отличнейшие хромовые сапоги, которыми гордился, вежливо сказал:

— У вас все пишут контрольную, Мария Николаевна?!

— По списку, да.

— А суворовец Скобелев тоже? Суворовец Скобелев!

За предпоследним столом длинный рыжий парень вяло простонал:

— Я, товарищ полковник!

— Так и знал, — усмехнулся Юферов и хитровато прищурился, слушая, как затих класс. — Выходит, в нашем училище двое Скобелевых. А я-то по своей наивности думал, что один. Войдите, суворовец Скобелев!

В дверях показался помятый, понурый Пашка. Все ахнули, увидев, что Пашка «засыпался». Еще с утра Скобелев хитрил и в конце концов договорился с рыжим Тиграняном о том, что «сачканет». План был прост ввиду близорукости Марии Николаевны. Сам же Пашка решил «изучить новую технику» — списанный танк, который недавно привезли в училище и поставили недалеко от спортплощадки. Пашка залез внутрь танка и, хорошо устроившись на кожаном сиденье, быстро задремал. Если потом Мария Николаевна и хватится недостающей работы, то при чем тут он: затерялась где-то в бумагах химички… Кто-то из старшеклассников рассказывал ему, что так было в прошлом году. Помялась-помялась Мария Николаевна да и сказала виновато:

— Ничего не поделаешь, моя вина. Ставлю четыре.

Больше Скобелеву и не надо. Когда он лез в танк, казалось, что его никто не видит. Но полковник Юферов как раз вышел из учебного корпуса, а глаз у него, как известно, острее соколиного. Он сразу понял, кто во время занятий мог юркнуть в танк, и потому, не обременяя себя, вызвал коменданта училища. Старший прапорщик в таких делах был мастак — он ловко подкрался к танку и заглянул в люк.

Пашке было тепло и сладко, словно на него снизошла благодать. Но металлический голос сверху быстро опустил его на грешную землю. Захолодело в груди.

— А ну-ка вылазь, гаврик, — грубовато сказал комендант, — посмотрим, кто здесь примостился.

Скобелев с полминуты приходил в себя: ноги стали ватными, а тело обмякло, так что даже повернуться было трудно. Но Пашка слизнул соленым языком пересохшие губы и медленно, нехотя поднялся. Когда его вихрастая голова появилась над танком, комендант училища удовлетворенно хмыкнул:

— Ага, вот кто здесь — Скобелев!

Под конвоем Пашку доставили в кабинет к Юферову. Тот долго и пристально, будто перед ним был музейный экспонат, рассматривал суворовца и качал головой.

— Это же надо! Такой здоровый балбес, а скрылся за броней танка от контрольной! Стыдно, товарищ суворовец! Сты-д-но!.. Хоть это-то ты понимаешь?

Скобелев густо покраснел.

— Понимаю.

— Что понимаешь?

— Стыдно.

Юферов вызвал майора Серова, и пока Скобелев виновато и ожидающе стоял в коридоре, полковник вправлял мозги курсовому.

— Надо бы, товарищ майор, меньше заниматься саморекламой и больше — делом. Хватит, в конце концов, карьеризма.

Дверь была чуть-чуть приоткрыта, и пронырливый Пашка увидел, как на его месте стоял теперь майор Серов, густо покрасневший, оттопырив, как простой суворовец, обиженные толстые губы. Он-то понимал, что после этого ждало его: Серый развернется на всю катушку. Он таких вещей не прощает…

Вышел Юферов и сказал:

— Пойдем за мной, Скобелев.

Пашку больше всего удивило то, что Юферов сам повел его в класс. А майор Серов шел сзади, молчаливый и сосредоточенный. В классе, когда Пашка сел на свое законное место, давно забыли про воробья… И воробушка тоже притих, забившись среди бумажных свертков на шкафу. Теперь всех волновала судьба Пашки, а заодно и всего взвода. Старший вице-сержант Муравьев морщился.

— Эх ты, Скобелев-Кобелев…

Ребята не любили афер, которые не удавались: если проворачиваешь, то проворачивай. А не умеешь — не суйся носом в помойное ведро. Пашка, конечно, не совсем глуп, чтобы не сообразить: ребята из класса — не Юферов, с ними шутки плохи.

Но к удивлению, Мария Николаевна отнеслась ко всему милосердно.

— Ну что же, Скобелев, думаю, что тебе в академию тыла не поступать. Как говорят, ты у нас прирожденный танкист, — так вот, контрольную будешь писать под наблюдением командира отделения.

Не очень-то хотелось Глебу Сухомлинову возиться с Пашкой Скобелевым, но против Марии Николаевны не попрешь… Вот и сидел он в классе с Пашкой, который, высунув от напряжения язык, пыжился над задачками по химии. Лицо покрылось испариной.

Мария Николаевна разрешила вице-сержанту помогать, как она выразилась, «непутевому суворовцу», но Скобелев, оказывается, и сам во многом «петрил», так что контрольная ему была по зубам. Это еще больше удивило и разозлило Сухомлинова: «дурак-дурак, а соображает». Осилив последнюю задачку, Скобелев облегченно вздохнул.

— Скажи, Глеб, все же я дундук…

— Сегодня Серый приказал поставить тебя в наряд.

— На всю неделю, через день?

— Пока не вылечишься. Дурак, лучше бы уж качался…

Скобелев скис.

— Да, тяжела ты, шапка Мономаха. Теперь наверняка в субботу отменят танцы.

11

Субботняя дискотека была ротной гордостью. На нее собиралась уйма девчонок из разных районов города, но «примадоннами», которым суворовцы оказывали особое внимание, были все же представительницы «медухи» — медицинского училища. Да и сами они чувствовали себя в суворовском по-свойски легко, назло всему гарнизону местных ухажеров.

А тут командир роты Шестопал вдруг безапелляционно заявил:

— Что, дискотеку? Никаких дискотек…

В политотделе раскалился телефон: трезвонили девочки из медицинского.

— Будет дискотека?

Капитан Бабанский был в панике. Кто бы мог подумать, что из-за танцев разгорится такой сыр-бор: с одной стороны визгливо напирала «медуха», с другой — свои же, суворовцы, гурьбой лезли в политотдел. Почему? Если, мол, что не так, разберитесь по делу, а дискотека наша, кровная — не имеете права…

Но на все звонки в роту майор Серов простуженно, с каким-то каменным упорством отвечал: «нет»!

И все же Бабанский, может быть, в пику Серому, был на стороне суворовцев. На экстренной летучке у начальника политотдела полковника Игнатова стоял один вопрос: как быть? Ротный, майор Шестопал, был недоволен:

— Бросьте, товарищ капитан, свое мальчишество. Да вы только уступите им сегодня — они вам завтра на шею сядут. Вы этого хотите?

— А вы что, — горячился Бабанский, — хотите, чтобы завтра рота не вышла на физзарядку? Вам мало драк?

Шестопал устало провел по горлу ладонью — с меня, мол, довольно, сыт. И не только драками. Бабанскому-то что — скачет себе в политотделе, конек комсомольский! В кабинете легко демократию разводить. А вот стать бы тебе, Александр, командиром роты хоть на неделю, поглядел бы я, как бы ты запел. Лебедем… Но вслух майор только мрачно отрубил:

— Категорически против дискотеки. Наказание должно быть наказанием.

Игнатов молча и сосредоточенно переваривал мысли офицеров. Наконец он положил сухую ладонь на зеленое сукно стола.

— Пустое дело, Шестопал. Здесь и дураку ясно, к чему приведут ваши меры. Проводите дискотеку.

В субботу, когда многих одолевало безделье, у Глеба появлялось желание поработать или побыть одному, посидеть и поразмышлять. Иногда забившись в классе, у окна, чтобы видно было, что делается на училищном плацу, он просто читал. В последнее время Глеб пристрастился к чтению романов, и милая, простодушная библиотекарша подсовывала ему очередную книгу так, словно открывала только ей одной известную тайну.

На этот раз еще были долги по физике, и Глеб, взяв учебник и «Пармскую обитель», скрылся в классе, в одиноком, пустом классе, куда не долетала вечная суета суворовских будней. Здесь было хорошо, и душа мальчишки оттаивала. За учебник Глеб так и не сел — не хватило настроя, а вот роман читал с упоением, страницу за страницей. Была у Глеба еще старая привычка записывать возникающие мысли. Иногда они возбуждались книгой, но чаще всего той обстановкой, в которой он жил… Всякое записывал Глеб в обыкновенную ученическую тетрадь, но это были его собственные мысли, и майор Серов, как-то наткнувшись на нее в тумбочке и перелистав, удивленно посмотрел на Глеба.

— А ты, вице-сержант, того… психолог!

Сухомлинов смутился и, чтобы сбить майорское любопытство, заметил:

— Да нет, товарищ майор. Просто преподаватель по литературе говорил нам: если хочешь научиться мыслить, прежде всего записывай свои мысли… Чего там, товарищ майор, мысли-то глупые!

Серов лениво усмехнулся.

— Морочат вам головы преподаватели. Забивают чепухой. Читай устав. Для военного все лучшие мысли там.

Глеб так и не понял: всерьез ли это говорил курсовой… В какое-то время он даже перестал вести записи. А вот нахлынуло опять что-то, и мысли роились и почему-то лезли на бумагу, как только приходило уединение.

В «Пармской обители» было немало такого, что будило душу, наталкивало на размышления. Мысли, казалось, возникали сами по себе, порой даже в тот час, когда он стоял в строю. Однажды Глеб взял тетрадь и спокойным почерком написал: «Сильные чувства ведут к глубоким переживаниям и отношениям, а слабые — это лишь скольжение по поверхности, им под стать и сами отношения». Написал и сам удивился: вроде, очень складно и верно получилось.

И почему-то вдруг подумал о Димке. Прыгает, скачет… как воробей с куста на куст.

А Димка в эту минуту искал Глеба. Дискотека была в самом разгаре. Выступал училищный ансамбль, и Мишка Горлов не скупился на вдохновение, отчего имел необыкновенный успех. Карсавин, который успешно подвизался на поприще диск-жокея, сыпал в зал смешные и остренькие, подкрашенные сексуальностью, анекдоты. Зал ревел музыкой, топаньем суворовских ботинок и визгом ошалевших девиц. Свет поминутно гас. Красные, зеленые и синие огни светомузыки возбуждали танцующих до исступления. Наступал тот азарт, когда душа зверела и ничего в этой жизни было не нужно, кроме того, что было: изнутри все чувственное рвалось наружу, превращаясь в дикие движения и звериные вопли — именно это, и ничто иное, приносило истинное удовлетворение…

Отсутствие Сухомлинова было заметно. Если Маша Вербицкая, затаенно ждавшая его, лишь изредка бросала потухшие взгляды по сторонам, надеясь хоть увидеть Глеба, то Анфиса Рублева была явно недовольна. Она не умела скрывать своих эмоций и время от времени подзывала знакомых суворовцев с одним и тем же вопросом: а где Глеб? И гримасничая, просила его разыскать, так как он ей очень нужен…

Ребята резонно пожимали плечами, удивляясь и сами тому, что Глеба не было. Да здесь он где-нибудь!

Димка, собственно, знал, где Глеб, но ему так хотелось побыть с Машей без него. Обычно даже при маленькой размолвке с Глебом Маша жадно набрасывалась на Димку — и тут же безжалостно отбрасывала, как только связь с Глебом восстанавливалась. Это страшно обижало Димку, но, видимо, он был из породы тех ребят, которые легко забывали обиды, тем более на таких девчонок, как Маша. Ему хотелось верить, что все это делается ему назло и совершенно по иным причинам. Но сегодня Маша была особенно грустная, и он понял причину этой вялости как никогда: отсутствовал Глеб! Ревность захватила Димку, но терять из-за этого такой вечер не хотелось, и он с напускной серьезностью сказал:

— Ты знаешь, Маша, по-моему нам не хватает Глеба.

Маша вздрогнула и неожиданно оживилась так, что Димка пожалел о своих словах. Она смотрела на него с тревожной надеждой. «Ах эта Машка!» Димка кашлянул и сказал:

— Я найду его… чего бы мне это ни стоило.

Глеб не удивился Димке — Машина работа…

— Ну что там? — глуховато и отстраненно спросил он.

— А, табунятся! — ехидно бросил Димка.

— А ты что же?

— Так. Пришел за тобой.

Глеб улыбнулся. С минуту он еще раздумывал, но рука уже закрыла книгу: с физикой действительно не шло. Выбор состоялся. Он встал и обнял за плечи Димку. Странный парень! Смог бы он, Глеб, так поступать, как часто поступал Димка? Даже у компромиссов, казалось ему, был предел.

Маша появление Глеба приняла не то чтобы холодно, но без лишнего энтузиазма — и каких же усилий это ей стоило! Глеб оправдывался:

— Извини, физика чертова. Если бы ты знала нашего Рубля!

Тут же из толпы вывернулась нагловатая Анфиса Рублева.

— Ха, Сухомлинов! Чем вы занимались, кадет?

— Физикой.

— В наше время, в субботу? Знаем мы эту физику с очаровательной женской мордашкой! — И Анфиса громко рассмеялась. — Пойдем отбацаем галоп по-итальянски. Ты же застоялся, мальчик, как старый жеребец…

Глеб виновато посмотрел на Машу — ее лицо выражало недовольство, но он все же пошел: с Анфисой было интересно, да и Маша должна знать, что он к ней не привязан — довольно с нее собачонки Димки…

И Маша танцевала с Разиным, изредка поглядывая на Глеба, но как поглядывала…

Димка понимал это и старался хоть как-то отвлечь ее.

— Ты знаешь, однажды вместе с Пушкиным в карете ехал Дуров, брат Надежды Дуровой… И Пушкину захотелось увидеть эту девчонку, у которой короткая мужская стрижка, черный сюртук и брюки лосиной кожи, а в петлице сюртука — Георгиевский крест…

— Дима, я видела «Гусарскую балладу»…

— Но пойми, скрыться под мужским именем… Нет, ты подумай…

— Ты что, предлагаешь мне? Дима, я не Надежда Дурова.

Димка зло посмотрел в сторону Глеба и замолчал.

Музыка не мешала Глебу размышлять об Анфисе — смелость города берет! Дали бы ей волю, сколько ребят окрутила бы. И сколько она их, молочных, трусливо жаждущих, еще испортит…

— Все, мать! — сказал он Анфисе. — Я с тобой устал. Дай жеребцу отдыха. — И подошел к Маше.

Анфиса лишь усмехнулась: поклонников у нее было хоть отбавляй, но она выбрала именно Саню Вербицкого — тому, черт возьми, любая под стать, была бы огневая.

Маша не корила: тихое блаженство нахлынуло на нее. Глеб это чувствовал и радовался тому, что Маша по духу ближе ему, чем Анфиса. Правда, Анфиса еще пыталась сманить кадета, но, видя безрезультатность, быстро остыла.

— Сегодня твоя взяла, — зло сказала она и незаметно больно ущипнула Машу.

Дискотека близилась к финалу, и многие уже теснились к выходу: суворовцев поджимало время, а те, кто имел на руках увольнительную, рассчитывали на провожание. Глеб пошел с Машей, и обиженному Димке ничего не оставалось, как пойти с Любой Котовой, подругой Маши.

Многое отдал бы Димка за то, чтобы узнать, о чем там говорили Глеб и Маша. С Любой было нормально — и все же не то. Он был рассеян, словно отбывал наряд, и Любе, которой он, видимо, нравился, не по душе было такое поведение.

Они стояли в каком-то обшарпанном подъезде, наверху тускло горела лампочка. Прижав Любу и обняв ее, Димка вяло целовался.

— А ты можешь по-суворовски? — вдруг хитро сказала Люба.

По-суворовски? Димка вспомнил, что по-суворовски это «с язычком», чтобы, как говорил специалист по поцелуям Карсавин, «все работало в унисон». Но Димка, чувствуя, как млеет Люба, не получал от этого большого удовольствия — так, одно баловство! Ему быстро надоело все.

— Ты знаешь, — сказал он, — мне пора возвращаться.

— Боишься наших пацанов?

— Нет, командира роты.

Он быстро проводил недовольную Любу и остался один возле метро. Сновали люди, все куда-то торопились. Лишь Димке идти было некуда. Он думал о Маше… Неужели ей нужен Глеб? А она Глебу? Он был уверен, что Глебу она не нужна. Вот тебе и ситуация под названием жизнь. Димка тяжело вздохнул и подошел к автомату. Поискал монету, поднял трубку. Звонкий голос Саньки Вербицкого.

— Ты один? — с надеждой спросил Димка.

— Нет, с Анфисой.

— Что она делает? — глуповато, словно в шутку, спросил Димка.

— Что делает? Да вон, лежит голая на диване.

И Вербицкий повесил трубку. Димка знал, что он врет, подлец, но настроение тем не менее было испорчено.

— Черт с ними! — вскипел Димка и пошел от метро прочь куда глаза глядят… Димка был страшно обижен и огорчен.

…А в Суворовском после дискотеки — глухая тишина. Дневальный Пашка Скобелев по приказу дежурного наводил порядок и ругал на чем свет стоит тех, кто недавно здесь так лихо прыгал и орал.

12

В кабинете начальника училища двое — генерал-майор Репин и полковник Юферов. Речь шла об уличной драке. Как люди взрослые, они и о драке говорили по-взрослому.

— Несостоятельными оказались сержанты, — веско заметил Юферов, — они должны были…

В карих глазах генерала пробежала усмешка.

— Должны, да расплатились. Полковник Юферов, вы же бывший суворовец, скажите по-честному, вы лично участвовали в подобных драках? Насколько мне известно, они не только результат наших с вами недоработок…

Юферов смутился, оторопело посмотрел на генерала.

— Черт возьми, всякое бывало…

— Так, видимо, с этого и надо начинать. Вот кто-то мне рассказал или я сам прочитал, не помню, но факт остается фактом: приехали немецкие ребята из города-побратима и пошли прогуляться, а местные подростки их избили… Не с нашей улицы, чужаки! Между прочим, мало-мальски разбирающийся в этологии — в поведении животных, — может этой сворой управлять за раз плюнуть: они не делают ничего такого, что не было бы описано у Лоренца и других натуралистов, наблюдавших за муравейниками, за роями пчел… Обыкновенный закон территории. Иерархия. Общая реакция на чужого. И ведь доходит до самопожертвования: сдохну, но нога рыжего муравья в мой муравейник не ступит.

— Нам от этого не легче, — жестко сказал Юферов. — Ваши слова, товарищ генерал, как бы оправдание безнравственным поступкам суворовцев.

— Не совсем. Просто хочу понять смысл их действий. Одни бьют — другие отвечают. Так что отчислять никого из суворовцев не будем. Лучше покумекаем, полковник Юферов, как быть дальше.

Роту облетело черное известие: в кабинете начальника училища — педсовет. Педагогический совет роте не обещал ничего хорошего, и потому суворовцы притихли. Все уже знали генерала Репина и ожидали, что он долго и внушительно в строгой генеральской форме будет ходить по кабинету и нудно говорить о том, что «суворовское училище родилось в пламени Отечественной войны» и что «оно единственное способно воспитать настоящего офицера, в которого верит правительство и народ…» После зажигательного вступления генерал обычно говорил о том, что суворовцы плохо отвечают на заботу правительства, и, возбуждаясь и багровея, начнет громить всех направо и налево из самой крупной артиллерии…

На педсовет были вызваны все вице-сержанты и зачинщики драки. Ими почему-то оказались Тарас Парамонов, Пашка Скобелев и Димка Разин — как видно, майор Серов свое слово сдержал.

Генерал был особенно строг. Суворовцев сразу взяли в клещи, и если кто-то пытался оправдаться, генерал тут же возмущенно перебивал его, не давая выговорить ни слова.

— Мы вас вызвали не оправдываться, а выслушать ваше честное признание!

Давление шло по всему фронту. Ребята скисли, чувствуя, куда клонит генерал — к отчислению. Чем дальше в лес, тем больше было дров. Тому же Скобелеву припомнили химию, и хотя Мария Николаевна поставила ему за контрольную четверку, это в расчет не принималось.

— Какой настоящий суворовец залезет в танк спать? — вспыхнул генерал. — Танк — это же святая святых… Боевая машина! А кое-кто из суворовцев устроил в нем салон, спальню…

Потом суворовцев попросили из кабинета генерала, и они ждали в приемной. Стояла гнетущая тишина, словно перед смертным приговором. Наконец дверь кабинета открылась и появился полковник Юферов. Нарочито картавя, равнодушно сказал:

— Троица исключена из суворовского, ждите приказ. А теперь всем в роту.

После отбоя никто не спал.

Димка Разин лежал на койке, заложив руки за голову. Он как раз меньше всего ожидал такого исхода. Все считали, что здесь поработал Серый, но Димке сейчас было не до поисков виноватого. В глазах стояли слезы.

— Ну вот, Глеб, все. С карьерой тоже…

— Куда-куда, а в армию ты всегда попадешь… — Тем не менее Сухомлинов понимал Димку глубже, хотя о Маше не было сказано ни слова. Уход Разина из училища, пожалуй, грозил ему потерей Вербицких…

Глебу по-своему было жалко Димку, он вдруг почувствовал, что как-то незаметно привязался к нему: Димка считал его другом, да и не такой уж он плохой парень.

Пашка Скобелев надменно ходил между рядами двухъярусных кроватей и срывающимся ломаным голосом повторял навязчивую фразу:

— Братва, встретимся курсантами в Верховном…

Тарас же свою судьбу принял спокойно, видимо, нервное напряжение вылилось в сон, потому что он тут же уснул, только буркнув ребятам:

— Поеду в Севастополь. Там тепло.

Волнение кадетов нарастало. Одни, наиболее ярые, говорили о том, что это удар по всем и что надо это «бойкотировать» — например, не пойти на завтрак, другие, более холодные умом, сопротивлялись.

— Что, хотите пополнить список отчисленных?

Никто не знал что делать, и ребята, может быть, спорили бы до утра, но хитрая бестия сон взял свое. Так и не решив ничего, суворовцы заснули непробудно крепким сном.

Наутро был подъем, обычная зарядка. Все по распорядку дня. Но когда на зарядку не вышли «отчисленные», дежурный по училищу приказал им быть в строю.

— Пока вы суворовцы. И без разговоров.

Тем временем ребята все же что-то придумали, и в политотдел к капитану Бабанскому пришла делегация. Его убеждали, что это несправедливо…

— Да что я — только капитан! А здесь дело генеральское. — Бабанский почесал затылок. — Вот так, ребята… Ситуация, как говорят, хуже не бывает. Но думаю, нужно написать генералу бумагу. Покаяться. Провинившихся взять хотя бы на поруки, что ль…

Ребята, конечно, не знали, что еще утром, приехав в училище, генерал вызвал Бабанского. Начальник сказал ему, что делит суворовцев на три категории. На тех, кто хорошо знает, зачем пришли в училище. Таких мало. Затем на тех, кого сманила форма суворовца, внешняя сторона. В училище они поняли, что в выборе своем ошиблись, но, куда денешься, ушел бы, да жалко и времени, и образования. Необходимо тянуться и тянуть! А есть категория совершенно случайная. Они пришли, абы куда-то устроиться — в основном под влиянием побочных причин. Одних втолкнули родители, других — обстоятельства. Часто это разухабистые, задиристые и никчемные ребята. Все они делают из-под палки. Так было дома, так и в училище. Да, они раньше срока созрели в смысле секса, и всех их следовало бы гнать в шею. Хотя как тут погонишь — ведь и среди них есть толковые, неглупые парни… Потому и жалко гнать просто! А вдруг не того, а вдруг не разобрались, поспешили?.. В таких ведь тоже генералы спят…

Порассуждав на эту тему, генерал усмехнулся.

— Ну вот что, Бабанский. Ты молодежный бог, тебе и карты в руки. Они, конечно, придут к тебе. Куда же еще. Поломайся немного, да и согласись на бумагу с покаянием на мое имя… На первый раз посмотрим куда сивка-бурка выведет.

Капитан понимающе улыбнулся.

— Одним словом, товарищ генерал, обходной маневр.

— Может быть, и так, — согласился, вздохнув, генерал. — Чего там, выгнать проще и никогда не поздно.

Во втором взводе «покаянную бумагу» состряпали вмиг. Не веря себе, гурьбой понесли к Бабанскому. Он встретил хмуро, даже сердце екнуло: неужто «нет»? Но капитан бумагу взял, долго читал и, мусоля карандашом, поправлял текст, вписывая свои абзацы о том, что суворовцы обязуются и еще раз обязуются…

Наконец Бабанский ушел к генералу. Второй взвод ждал положительного исхода. Один только Серый, надутый как хомячок, ухмылялся: он был уверен, что это только начало — цветочки, мол, братцы, еще впереди.

13

Ее так и прозвали — тихая неделя.

Во втором взводе воцарилось компромиссное равновесие — «зачинщики драки» остались в училище, а майор Серов неожиданно потеплел, хотя ребята по-прежнему не верили ему ни на йоту. На самоподготовке, как всегда, корпели над задачками и писали девчонкам письма. Притихли и металлисты, словно им кто-то накрутил хвоста…

А в пятницу вечером роту вывели на плац. Там, уже подравниваясь, стояло все училище. На левом фланге в тусклом заходящем солнце сверкали трубы оркестра. Ждали генерала. Он вышел, молодцевато поздоровался с офицерами и встал рядом со знаменем училища:

— Юферов, командуй!

Оркестр грянул марш, и рота за ротой, отбивая четко шаг, стали вытягиваться на улицу. Юферов командовал властно-хрипловатым голосом. Его не очень-то слушали — в ротах все было и так отрепетировано до мелочей: ходить суворовцы умели, а иногда, при общем воодушевлении любили, особенно под музыку. Стройные, черные колонны краснолампасников привлекали на улицах публику. Люди останавливались, порой захваченные врасплох, и глазели с удовольствием: ведь не так часто по городу ходят с оркестром суворовцы…

Неизвестно, кто выдумал эти прогулки — возможно, поступила команда сверху, — но пацанам они нравились. Себя показать суворовцы любили, это жило в их самолюбивых сердцах — нравиться! Чего там, ведь многие и пришли-то сюда из-за этого…

Взаимное возбуждение публики и красивеньких пацанов, одетых в необычную военную форму, нарастало по мере того, как оркестр уступал барабанщикам. Они действовали завораживающе, решительно и смело оглушая улицы слаженной дробью. Шаг суворовцев твердел, становился еще четче — все сливалось в какое-то общее вдохновенное единение.

Димка Разин шагал в одной шеренге с Глебом и Серегой Карсавиным. Он был счастлив, счастлив по многим причинам: и потому, что остался в училище, и потому, что наконец-то кончилась канючая неделя и он шел завтра к Вербицким на вечеринку, и потому, что рядом шел Глеб, отношения с которым за эту неделю, как он думал, стали крепче и ближе. Теперь Глебу он прощал все — все, что было связано с Машей, — и это его примиряло с жизнью…

Саня Вербицкий шел впереди Димки, и тот мог видеть его только в затылок. Димке казалось, что он хорошо чувствует Вербицкого: самодовольная мордашка суворовца наверняка сейчас в скептической улыбке — очередная генеральская показуха! Но зато Карсавин, плечо которого было рядом, цвел от умиления. Держа голову гордо и прямо, он ловко и красиво выбрасывал прямую ногу. Недаром командир роты говорил всем, что Карсавин и фигурой, и статью родился для строевой: ему бы ходить на парадах в первой шеренге… Димка знал, что самолюбивый Карсавин, военная косточка, в будущем метил в генералы. И по своей мальчишечьей наивности верил, что Серега будет им, если уж сам начальник училища, генерал Репин, здоровался с ним за руку…

Трудно было понять лишь Глеба. Вышагивая по холодному асфальту, он думал о чем-то своем. Искоса взглянув на его раскрасневшееся и чуть-чуть вспотевшее от напряжения лицо, Димка горячо подумал: «Глеб, конечно, не Серега. Зачем Глебу быть генералом?»

Суворовцы лихо прошли по шумной главной улице. Колонна заворачивала на боковую, и Димка увидел впереди под знаменем генерала. Взыграло честолюбие: а что? — пройти вот так нужную и неотвратимую армейскую жизнь и вернуться в училище генералом! Аж дух захватило…

— Слушай, ты, не шаркай ногами!

Возглас Карсавина привел его в чувство. Сообразив, что он в строю, Димка обидчиво поджал губы.

Рота шла уже быстрым, учащенным шагом, и долговязый майор Шестопал — Шпала, вытирая рукавом красное лицо, скомандовал:

— Подтянись! Растянулись, коровье стадо…

Но суворовцы уже переглядывались и перебрасывались репликами, стало вольно, и Димка, сбросив напряжение, тихонько заметил Глебу:

— Ты пойдешь к Вербицким?

— Не знаю.

— Значит, пойдешь.

Неожиданно, к радости всех, и суворовцев, иофицеров, пошел мелкий сухой снег. Снежинки легко таяли на ладони, и суворовцы подпрыгивали, ловили их на лету и даже совали в рот, довольные и счастливые.

Снежинки были предвестниками зимы, о которой уже мечталось.

У Димки горело увольнение. Майор Серов, когда Разин к нему обратился, смерил хитровато-простодушным взглядом и душевно сказал:

— Ты же, Разин, знаешь сам, увольнение — один из видов поощрения… А ты вот, как мне опять стало известно, покуриваешь, да к тому же в четверг нагрубил старшине… Тут в пору наказывать!

Разин скис.

— Кадет! Коль хочешь увольняться, зачем к майору обращаться, — назидательно продекламировал стоявший рядом с ним Денис Парамонов и показал ему чистый бланк увольнительной с печатью, даже подпись комроты налицо. Ставь свою фамилию — и баста!

Димка стоял в недоумении. Зато Денис был невозмутим.

— Кто тебя в субботу будет проверять? Главное прошмыгнуть мимо дежурного по училищу.

Разин решил рискнуть: не пропадать же вечеру! Стоило только представить, как будут веселиться пацаны у Вербицких, сердце кровью обливалось. Будь что будет — он так ждал этот вечер! Только бы Серый в роте не задержался. Но курсовой не задержался и, уходя, мельком взглянув на кислую физиономию Разина, неожиданно смягчился:

— Отпустил бы — да ладно, в следующий раз, — и миролюбиво похлопал по плечу.

Димке ничего не оставалось, как огорченно вздохнуть: «Серый он и есть Серый. Ни конь, ни лошадь, — так себе, между прочим…»

С завистью поглядывая, как уходят ребята, Димка выждал положенное время и только тогда подошел к дежурному по роте. Нехотя, сквозь зубы буркнул, чтобы тот его не искал, — пошел, мол, «качаться».

…Глеба на этот раз отпустили раньше, так как он выполнял приказание начальника политотдела. У Вербицких он появился одним из первых и к приходу Разина в гостиной слушал пластинки.

Димку перехватил Саня. Он был озабочен.

— Слушай, Разин. Сделай одолжение. Позвони Игорьку Верютину. Понимаешь, повздорили… А ты его уломай и пригласи. Ты же умеешь, Дим…

Пока Димка звонил по телефону, появилась Люба Котова — верткая, смешливая. Увидев ее, Разин почувствовал, как заныл зуб — только бы не лезла! Тем временем в зале разгорелся спор о женщинах в армии. Ребята рассматривали в газете фотографию американской летчицы, командира эскадрильи военных вертолетов.

— А что, — не удивился подошедший Дима, — Глеб прав: у нас в войну был целый полк ночных бомбардировщиков…

— В войну — это в войну, а я хочу сейчас! — И Маша топнула своей аккуратной ножкой.

— Пошлите меня в летчицы, — засмеялся Глеб, усаживаясь рядом. — Поручи это Разину, Димка устроит. — И добавил: — Женщины составляют двенадцать процентов вооруженных сил США…

— Это дискриминация наших девушек, — твердо сказала Люба, — я протестую.

— Напишем в правительство, там, ей-богу, поймут.

Вошедший Саня Вербицкий чуть не подавился куском колбасы.

— Девчонки-кадеты, в соседней роте… Вот была бы карусель!

На этот раз Димке у Вербицких показалось скучновато. Люба не лезла, словно забыла о последнем вечере в подъезде, все больше поглядывая на Дениса Парамонова, которого, пожалуй, Димка взял зря. Маша была увлечена Глебом, а когда она увлечена Глебом, это Димка знал, она словно и не замечала его… Разин слонялся по квартире, не зная, чем заняться.

— Плюнь, старик, на них, — понимающе заметил Саня, — они все такие. Я сегодня, наверно, обожрусь. Предков все равно нет, давай хоть чай пить…

И Димка на кухне пил чай, рассеянно слушая Санькину болтовню.

— Ты, Димон, Глеба всерьез не принимай. Моя сестра — ветер. Уж ее-то я знаю с тех пор, как она пешком под стол ходила. Через месяц у нее будет новое увлечение. Поверь мне. У тебя трояка нет? Сбегаем за пивом.

Димка подумал, порылся в кармане и достал три рубля.

— Вот тебе двадцать копеек сдачи, а трешник пустим по назначению.

Саня Вербицкий ушел за пивом, а суворовцы, несмотря на девчонок, трепались о своем: о Сером — не иначе, как что-то задумал подлое; о местных металлистах — скуки ради с гитарой трутся в подъездах. Их заводил — Калача, Идиота и Фаната — знали многие. Так, прыщеватая серость, одни амбиции и самолюбие. Конечно, кадеты значительнее и выше на голову. Конечно, кадеты…

Пришел Саня с пивом и потребовал у Любы и Регины показать руку: «генетические отпечатки» — новое оружие сыщиков.

— Благодаря генетике в скором времени преступникам станет труднее скрывать следы своих деяний…

Регина вспыхнула и покраснела, отстранив руку.

— Регина, не надо, — милостиво сказал Саня, — тебе это не грозит. Я же знаю, что ты пользуешься презервативами.

— Дурак.

— А между прочим, у Димы тетя работает в аптеке.

Пили пиво, хохотали и проклинали ротного за то, что он вчера заставил все записные книжки и альбомы сдать курсовому. Обычно все записные книжки и альбомы начинаются так: «Всем покинувшим отчий дом. Всем услышавшим на рассвете: «Рота! 45 секунд. Подъем!», я посвящаю строки эти! Кто жизни кадетской не ведал, кирзовых сапог не носил, пусть сразу блокнот закрывает, кадету я все посвятил…»

— Вы скоро начнете там писать матом, — заявил Шестопал. — Да ладно уж, на выпуске вернем. Так, майор Серов?!

Суворовцы не тужили, зная, что заведут новые.

Пиво было прохладное, освежающее. Димка понемногу разошелся и рассказал анекдот про поручика Ржевского. Он уже сам стал примазываться то к Любе, то к Регине: пусть Машка не думает о себе много. Коза!

И все же вечер был испорчен. Он пошел на кухню и из коридора вдруг увидел в открытой ванне Глеба и Машу. Прижав Машу сильной грудью, Глеб поцеловал ее. Маша отпрянула, увидев глуповатого Диму, и густо покраснела. Разин быстро прошмыгнул на кухню, задев ногой табурет и уронив его. Он уперся животом в стол и чуть не заплакал, с трудом переводя дыхание…

Конечно, кадетам не хватало Анфисы. Озорная Анфиса уже стояла в дверях собственной персоной.

— Девочки, какого я пацана закадрила… Вот он, Игорь Верютин!

На Димку налетело буйство. Было какое-то соперничество. Он ни в чем не хотел уступить Глебу. Ну и пусть целуется! И она пусть… Он сыпал анекдотами, крутился с девчонками, даже взялся показать им карате… Вызывал смех и удовольствие! Никто не видел раньше Димку таким. И он неожиданно всем понравился, а Саня Вербицкий всячески подхлестывал вошедшего в раж Димку, хлопал в ладоши и ломающимся голосом кричал на всю квартиру:

— Скромность — признак ума, когда других признаков нет!

14

Если в армии уже накалялась обстановка из-за «дедовства», то в суворовском этот вирус, временами давая о себе знать, не был столь болезненным. Со старшим курсом особого общения не было; разве что встретит «старшой» на плацу: «Эй ты, салабон, почему ветерана не приветствуешь?»

Смутившись, «младшой» пожимал плечами, не зная, что ответить. На этом обычно дело и кончалось. А поскольку у суворовцев были «внешние враги» — местные рокеры и металлисты, то между старшими и младшими было какое-то единение, поддержка: кадета трогать нельзя.

Со старшей ротой складывались неплохие отношения; кто-то ходил к ним, кто-то вместе занимался спортом или общественной работой. Да и старшие имели знакомых на младшем курсе.

Но с некоторых пор со старшей ротой стали нарастать трения. Даже непонятно, с чего это началось. Видимо, вирус «дедовщины» проник и в среду старшеклассников. И вот однажды они заявили о новом порядке: теперь кто-нибудь из младших, по очереди, зычно выкрикивал в коридоре (старшая рота жила напротив) количество дней, оставшихся до выпуска…

Старшим этого показалось маловато, и они уже намеревались использовать младших и в других делах…

Если выкрикивать дни младшим еще самим нравилось, в этом они видели какую-то романтику и тягу к новым традициям, то в «других делах» они узрели унижение.

Обстановку неожиданно разрядил Макар Лоза. Здоровенный бугай, будучи дневальным, совсем забыл о своей дополнительной обязанности. Старшие, не услышав на ночь обычной «колыбельной» и сколько же им дней осталось до выпуска, вошли в раж и тут же решили наказать провинившихся…

Макар Лоза виновато встретил пришельцев: он совсем не собирался нарушать возникшую традицию. Но был он с душой гордой и обид не прощал… После дерзких слов и наскоков, он легко подхватил первого же обидчика и, подняв его над собой, дал ему возможность немного повисеть в воздухе, а затем, не раздумывая, со словами: «Падла, на своих», — бросил Максима в окно. Хорошо еще, что окно было закрыто и рама выдержала. А то лететь бы Максиму с третьего этажа…

Старшая рота ворвалась со снятыми ремнями, надеясь проучить «салабонов». Но не тут-то было. Младшие не оказались простачками. Чего стоил один Макар Лоза, способный ударом свалить с ног! Да и Пашка Скобелев, и Парамоновы, и Тигранян — все были весьма способны помериться силами. И старшие под таким напором отступили. Младшие «качки» легко взяли верх и заявили:

— Баста! Никаких привилегий старшей роте, а задерутся — бить не жалеючи!

Старшие хорохорились, вскипали, но уже понимали, что столкнулись с реальной силой и что лучше жить с ней в мире, чем ходить битыми. Тем более Макар Лоза пригрозил:

— Если хоть кого-нибудь тронете, смотрите, училищем пожертвую, но калекой на всю жизнь оставлю — милостыню просить…

Из училища ему уйти не пришлось, так как старшие притихли. А тут об этом узнали и другие роты. Стали приходить к Пашке Скобелеву за новостями, всем хотелось услышать подробности. Третья рота стала центром училищного внимания, а потом младшие роты заключили между собой союз, по которому обязаны приходить на помощь, если «верхолазы» (старшие жили на последних этажах), вдруг начнут подминать младших…

Заводилами всему были Пашка и, к удивлению всех, Серега Карсавин. Уж кого-кого, а Карсавина старшие никогда не трогали: ансамблисты в училище имели высокий авторитет. Возможно, не участвуя в драке с местными, Карсавин хотел загладить свою вину и теперь, вдохновляясь, агитировал всех сплотиться и создать кадетское братство: кто тронет кадета, тот отвечает перед кадетским судом, в какой бы роте он ни был…

Глеб ко всему отнесся равнодушно — не против и не за. Конечно, старшие распоясались, и надо бы поставить их на место, но играть в какое-то «братство»… Все это старо как снег. Однако Димка полностью поддерживал Серегу и Пашку. Может быть, еще и потому, что Пашка, после истории с исключением, стал относиться к нему как будто лучше, меньше задирался и не выискивал повода подставить ножку. Хотя…

— Вот несуразица, — говорил с удивлением Скобелев, — меня вместе с Разиным из училища… Издевательство какое-то! Словно тряпкой по морде хлестанули.

Скобелев не считал Разина суворовцем: ну какой из него офицер? Солдатам на посмешище. У Пашки Скобелева было свое представление об офицере. А Димкины «замашки» вызывали у него скептицизм и отвращение…

Тем не менее Скобелев стал к нему привыкать: на безрыбье и рак рыба…

Димка был на седьмом небе. Пашка раньше частенько омрачал его жизнь, и воцарившийся мир для него что-то значил. Он старался ничем не задевать Пашку, но и не подмазывался. Впрочем, подмазаться к Пашке Димка и не мог, настолько они были разные и по интеллекту, и по складу характера.

Но самое удивительное произошло с Макаром Лозой. Майор Шестопал, узнав о случившемся — кто-то все же сфискалил, — потребовал, не скрывая, рассказать, как было. Макар Лоза откровенно признался и ждал наказания. Но Шестопал, жуя жвачку, выслушал внимательно и одобрительно. Он взял ручку и выписал ему увольнительную.

— Свободен до десяти. Но минута в минуту, понял?

— За чем же дело стало, товарищ майор. Буду.

— За себя надо уметь постоять. А ты, брат, постоял за роту. Молодец, суворовец!

Так Макар Лоза стал еще и официальным героем роты. Знал ли ротный, насколько он угодил воспитанникам?! Рота браталась, и веселый Мишка Горлов после отбоя допоздна рвал гитару и орал хриплым голосом кадетские песни…

Последние события слегка развинтили: рота дохнула вольницей. На другой день после утомительной зарядки и завтрака, целая толпа неожиданно сгрудилась у расписания занятий, оживленно ожидая чуда в лице дежурного офицера. Им был майор Лошкарев — афганец, недавно прибывший из общевойскового училища.

— Ну что, ребята, кота тянете за хвост? Пора в классы, — сказал он и, взглянув на расписание, ахнул, даже в лице изменился. Кто-то под стекло сумел засунуть вырезку из журнала — обнаженную женщину…

Нависло молчание. Суворовцы чего-то выжидали.

— Вы что, не мужики? — вдруг шутливо гаркнул Лошкарев. — Голой бабы не видели? Марш по классам!

Тайный смешок прокатился по толпе.

— У нас, товарищ майор, еще женилки не выросли…

— А раз не выросли, то и нечего разглядывать всякую пошлятину.

— Какая там пошлость, товарищ майор! В газетах пишут наоборот: целомудрие. В городе даже фотовыставка открылась. «Акты» называется.

Лошкарев разозлился и выругался от души.

— Вот это по-нашему! — засмеялись суворовцы и, довольные, стали расходиться. Обнаженная женщина осталась под стеклом, так как ключи от доски расписаний были в учебном отделе.

Пришел полковник Юферов, взглянул, почесал затылок.

— Мне эти забавы не нравятся. Где Шестопал?

Смущенный Шестопал стоял рядом.

— Что скажешь, ротный?

— Период полового созревания, товарищ полковник, экспериментация…

— Ты мне Коном в зубы не тычь, мне здесь его философия ни к чему. Разобраться и наказать!

— Слушаюсь.

— Пригласи из санчасти врача. Пусть проведет беседу.

— О чем? Может быть, лучше Лукина? Поговорит об эстетике…

Юферов сумрачно посмотрел на ротного.

— Майор, ты в своем уме? Ты мне еще в роте разврат устрой! Да кончай с дискотеками: так зачастили, что хоть запрет накладывай… Ведь знаешь, что до добра не доведут!

Теперь Шестопал почесал затылок и вызвал с урока Димку Разина.

— Кто?

— Честное слово, товарищ майор, не знаю.

— Хорошо. А кто у нас в роте, ну… сексуально наиболее озабочен?

— Честное слово, товарищ майор, не знаю. Может быть, кот, что на кухне живет: он завсегда за кошками по крыше бегает. Вчера первый взвод в него камнями бросался, жуть какая-то!

— Эх, Разин! Если я тебя накажу, объявлю замечание, что сделаешь?

— Доложу командиру отделения, товарищ майор.

— Ну, тогда доложи командиру отделения, что я объявил тебе благодарность.

Тут уже настала очередь Димки Разина чесать затылок.

— Товарищ майор, разрешите спросить?

— Что тебе еще? Спрашивай.

— Почему, как что случится, непременно вызывают меня. У меня что, на лице написано — фискал, ябедник?..

Ротный помолчал.

— Наверно, тебе больше всех доверяют.

— Разрешите идти?

— Иди, Разин. И скажи ребятам, роту свою надо уважать.

15

Декабрь в этом году был малоснежный. По зимнему холодный ветер с мелким колючим снежком весело гнал осеннюю листву по замершим дорогам. Все время нависало низкое свинцовое небо, вот-вот готовое разразиться пургой. В казармах давно топили, но было прохладно, и от этого на душе пасмурно и неуютно.

Солнечные дни выпадали редко. Да и солнце, какое-то слепое, словно светило через дымчатое стекло. Блеклые, болезненные лучи тонули в стелившемся над местностью тумане, не принося радости.

Так и прошел весь декабрь в ожидании погоды.

Но в последние дни месяца, перед Новым годом, с погодой что-то случилось: однажды, выбежав на зарядку, суворовцы обалдели — шел густой, хлопьями снег. Начавшись с половины ночи, он залепил все окна и уже толстым слоем покрыл плац.

Притаптывая сапогами свежий, мокроватый снег, суворовцы повеселели. Начали бросаться снежками. Сначала отделение на отделение. Потом взвод на взвод. Дежурный по училищу едва навел порядок.

— Школяры! Им бы все в детство играть.

Неожиданный снег радовал душу, хотя все понимали, что наступает новая повинность — чистка снега на плацу.

Предчувствие оправдалось, — на следующий день ударил мороз. По училищу разнеслась весть, что утром, выходя из машины, генерал поскользнулся и чуть не упал, а потому приказал всем ротам очистить снег до асфальта…

Майор Серов вызвал с занятий вице-сержанта Сухомлинова.

— Бери свое отделение и чтобы сегодня территорию до асфальта отодрали.

— Товарищ майор, а зачем? Ведь завтра потепление обещали.

— Завтра, а не сегодня. Ты слышал приказ?

Когда майор ушел, ребята в надежде спрашивали:

— Правда, потепление?

— В международной жизни.

Вооружившись лопатами и скребками, которых у коменданта было вдоволь, отделение в охотку взялось за работу. Все лучше, чем торчать в классе, где Мария Николаевна нудным голосом вдалбливает ненавистную химию.

И Разин, и Вербицкий работали споро, чувствуя, как здорово разминаются застоявшиеся мышцы. Отделение продвинулось далеко вперед по территории, и серый асфальт сиротливо пробивался через снег… Вскоре Вербицкому надоело, и он, оседлав черенок лопаты, воскликнул:

— Пацаны, айда вдоль по Питерской!..

Работа застопорилась, и все сгрудились возле Вербицкого. Саня достал замусоленный блокнот.

— Отличник боевой и политической подготовки — «белеет парус одинокий». А зачет по физо — «цирк зажигает огни». Новый и старый наряд — «живые и мертвые».

Ребята забавлялись от души и требовали новых изречений.

— Суворовец в кабинете у командира роты — «следствие ведут знатоки». Каптерка — «остров сокровищ». Увольнительная записка — «путевка в жизнь». Взвод и офицер-воспитатель — «Али-Баба и тридцать разбойников…».

Никто не заметил, как подкрался старший прапорщик, комендант.

— Почему лопаты побросали?

— Жизнь суворовца — это не только лопаты.

— Разговорчики… Вице-сержант Сухомлинов, вы что — пустое место?

— Товарищ старший прапорщик, — вздохнул Сухомлинов, — пришел приказ идти на хи-ми-ю.

Обескураженный комендант завопил:

— Вы не выполнили распоряжение. Я доложу…

— Мы вольные кадеты! — И ребята, громыхая лопатами, гурьбой поплелись в учебный корпус.

Комендант, увидев майора Лошкарева, побежал к нему. Тот, выслушав, усмехнулся.

— Между прочим, министр обороны запретил использовать суворовцев на работах во время учебы.

А к обеду снова пошел снег и навалил сугробов еще больше. Зато до Нового года оставались считанные деньки, и в классах нарастал предновогодний зуд — учиться уже не хотелось, да и зачем учиться, если отметки за четверть уже выставлены.

Надвигалось и событие, которого суворовцы ждали давно, — КВН. К нему готовились во всех ротах, так как всерьез было объявлено, что занявшему первое место будет подарен магнитофон. Магнитофон в ленинской комнате — это «Мечта поэта», и суворовцы из кожи вон лезли, чтобы блеснуть своими талантами. Из второго взвода в ротную команду попали Мишка Горлов, Вербицкий и Карсавин. В резерв подключили и Глеба Сухомлинова: у него оказалась хорошая дикция.

КВН проходил в училищном клубе. Битком набитый зал готовился болеть за своих изо всех сил. Над третьей ротой то и дело выбрасывали плакат: «Знай: проиграв, ты подвел не нас, а командира роты!»

Лилась музыка, и настроение у суворовцев было отменное — завтра большинство уезжало по домам на каникулы.

Так уж случилось, что Глеб Сухомлинов приглянулся Бабанскому. Капитан взял его в помощники, на всякий случай. Организационных вопросов оказалась уйма, и Глеб по мере своих сил помогал ему. Перед самым началом Бабанский вдруг вспомнил, что, замотавшись, он совсем забыл про обед. Они с Глебом спустились в комнату политотдела — капитану кое-что «завернула» утром жена.

Пока, запивая кефиром, уплетали колбасу, Бабанский рассказывал, как к его сыну пришли на день рождения приятели: сидят, как бараны, слова вымолвить не могут — стесняются… Так и прошел день рождения — без игр, смеха…

Бабанский обтер платком губы, засмеялся.

— Я сыну говорю: кого же ты пригласил? — Друзей. — Какие же это друзья — пентюхи! Ведь пришлите для чего? Зачем? Для общения. А это же понимание друг друга… Нет, вспомню себя — я был иной…

Разговор шел о жизни. Бабанский говорил о том, что он вот заочно учится в академии.

— А знаешь, как это трудно?

— Думаю…

— Кажется, как просто — закончить начатое. Были моменты — казалось, брошу, силы воли не хватит. Ведь как часто мы что-то начинаем, чтобы через десять минут бросить… Недочитанные книги, неисполненные жизненные планы…

— Главное, как я понял, товарищ капитан, цель держать. Вот говорят, будто великие ученые рассеянны: они, мол, и ботинки перепутают, и галстук задом наперед наденут… Но это в быту, а в науке они все до мелочей знают. Читал, что не яблоко, как говорят, ударившее по лбу, осенило Ньютона… День и ночь он думал о своей теории. Яблоко — это мгновение, в которое он вдруг понял все, что его мучило, волновало день и ночь… Так что рассеянность — это, видимо, великая сосредоточенность на другом…

— Согласен, — живо отозвался капитан. — Да ты доедай. Кормить нас больше никто не будет.

— Я еще вот о чем хотел бы сказать, товарищ капитан, о цели. Тут я записал, по-моему, очень интересную мысль. — Глеб достал из кармана блокнотик, полистал его. — «Надо быть немного гончей, чтобы уметь преследовать цель. Хорошей гончей, которая не бросает преследуемого зверя, даже если в кровь разбиты ноги. Надо быть немного скаковой лошадью, которая скорее упадет, чем сойдет с дистанции. Но надо быть много знающим человеком, чтобы формулировать и держать современные благородные человеческие цели».

— Кто это? — поинтересовался Баранский.

— Академик Петров, лауреат премии Мечникова.

— Ловко сказано.

Поднялись на второй этаж. Генерал уже занял свое место. Прозвучал гонг. КВН начался…

Здесь в зале Глеб столкнулся с Димкой. Он, бледноватый и растерянный, схватил за рукав.

— Глеб, я тебе расскажу такое… такое, у тебя волосы дыбом встанут! Наш Серый — подлец! Мелкая шкура! Мы с Мишкой Горловым были свидетелями сговора, ты понимаешь, сговора…

— Какого еще сговора?

Захлебываясь в словах, забыв про КВН, Димка Разин рассказывал о том, как они оказались в кинобудке…

Киномеханик дал ключи Парамонову и послал их крутить музыку. Вдруг в будку вошли майор Серов и физик Рублев и выставили Парамона. В это время Димка и Мишка стояли за толстой занавесью в небольшой нише. Они не вышли, а притаились. Серый захлопнул дверь будки на ключ и вынул из модной сумки небольшую флягу с металлическим стаканчиком.

— Небось, сивуха, — съязвил Рубль.

— Сам ты сивуха, понюхай!

— Да, коньячок… армянский?

— Тяни. А это тебе шоколадку на закуску.

— Шоколадка — это хорошо. А то вот есть такая побасенка… Однажды произошло крушение. Машиниста исключили из партии — пахло! Он подал в ЦК на апелляцию. Тогда этими делами, кажется, заворачивал Шверник. Когда Шверник узнал, что машиниста не подменили в положенный час, а оставили на вторую смену, да еще голодного, он возмутился и спросил: «Что пил-то? Небось, сивуху». — «Шаром покати в магазине, кроме коньяка ничего…» — «А закуска?» — «Какое там, хлеб черный!» — «Помилуй, да кто ж коньяк хлебом заедает — лимончиком!..» И восстановил в партии, найдя отсутствие лимончика объективной причиной. Вот какие штуки! Ну, как твой батя, шевелится?

— Батя под сапогом мамаши. А мамаша — дура, — грубо ответил Серый.

— Ну, а генерал Цыганков, как он-то?

— Дешевка! Говорит, подожди, сначала надо Шестопала переместить куда-то… А куда? К нему претензий в училище нет…

— Может, стоит подождать?

— Чего ждать-то, Карп Захарович! Еще подождем, так меня не только на роту, на взвод не поставят. Видишь, ситуация у меня какая! Здесь надо одно — силой столкнуть Шестопала…

— Скорее подтолкнуть. Ведь у нас в училище олухи, разве они могут увидеть настоящего, растущего человека!

— Система проста, не нами заведенная. Кто-то должен надавить. Сильно, без дураков и компромиссов. А до этого надо подумать, как подмочить репутацию Шестопала — он же дурак, деревня…

— Ну ладно, закругляемся. Еще по одной — и пошли. А коньячок классный… — Рублев опрокинул последний стаканчик.

Они ушли, а ребята, ушам своим не веря, никак не могли прийти в себя.

— Ты слыхал, Димон, кто у нас командиром роты будет? Серый! Ведь у него папа, небось, в полковниках ходит.

— Да уж, блат выше Кремля.

— Ты извини, а мне сейчас не до музыки. Все Наши пацаны должны знать, каков наш взводный. Ты не откажешься, не сдрейфишь?

Третья рота приза не получила. Не то расстроило известие о Сером, которое быстро распространилось, не то в других ротах больше оказалось талантов. Но после отбоя, как только дневальный громогласно объявил о «хорошей погоде», суворовцы тут же собрались у койки Мишки Горлова, заставив его и Димку повторить в деталях то, что они видели и слышали.

— Пацаны, мы кто — кадеты или не кадеты? — Речь держал Мишка Горлов. — Неужели мы эту подлость оставим просто так? Я предлагаю избрать делегацию в политотдел. Лично к полковнику Игнатову. Я и Димка — раз. Кого еще? Только не малодушных и не трусливых. Пойдем завтра с утра, пока не разъехались на каникулы.

16

После новогоднего КВН суворовцы разъехались по домам. Как всегда казалось, что каникулы будут короткие и неспокойные. А получалось — длинные и даже скучноватые. Димка Разин Новый год встречал с родителями. Среди взрослых и собаки, тоскливо смотревшей ему в глаза, было одиноко. Не хватало Маши и, пожалуй, даже Глеба с Саней. Хвалебные речи в его адрес не радовали, как раньше. И напрасно гости восхищались формой и его возмужавшим видом…

Раза два набирал междугородку, Маши не было — на новогоднем балу. Не было на заставе и Глеба — уехал по турпутевке. Надо же, счастливчик! С обидой сказал об этом матери.

— Да что ты, миленький, да мы на тебя еще не нагляделись!

Раза два отец, приходя с работы, кивал головой.

— Ну что, пойдем по старинке, прошвырнемся?

Димка брал собаку, и они шли по безлюдной аллее.

— Что грустишь, Димон? У нас плохо или что в училище не так?

Неожиданно для себя Димка рассказал о командире взвода.

— Вот оно что. Ситуация… — удивленно и с горечью заметил отец. — Не в хорошую историю влопался, сынок. Ну что поделаешь, значит, судьба. А от судьбы, как говорят, никуда не денешься.

Так и шли дни. Отсыпался, отъедался, совершенно не зная куда себя деть. Ходил в кино и даже бегал на каток. Бывшие одноклассники удивлялись: зазнался ты, Димка, куда нам — суворовец!

Однажды мать позвала к телефону:

— Это тебя, Дима, какой-то Глеб.

Бросив книгу, с радости опрокинув стул, побежал в переднюю.

— Глеб, ты где? Я так по тебе соскучился!

— Старик, я ходил в горы. Когда выезжаешь в училище?

— Завтра. Поездом.

— Хорошо, дружище. Я лечу самолетом.

На каникулах Глеб Сухомлинов встретил того самого солдата Федора.

— Ну как, старик? — обрадовался служивый.

— Ничего, — не подав руки, холодно сказал Глеб. — Раньше я был о тебе лучшего мнения.

Виноватая улыбка поползла по лицу Федора.

— Да ладно, кадет, пошутить нельзя?

— Дурная голова ногам покоя не дает, — усмехнулся Глеб и круто отвернулся.

Как он потом узнал, Федор ездил в отпуск по семейным обстоятельствам.

Ну вот — так всегда. Где, как не в училище, треп кадета. Три дня подряд шла мюнхгаузенщина. Девчонок мусолили в разных вариантах. Их было много. Они падали штабелями. А если поднимались, то лишь только для того, чтобы снова упасть…

Авантюрным историям не было конца — их ловко придумывали прямо в поезде: не возвращаться же с пустыми руками!

Но суровая ротная жизнь напоминала о себе. Каникулы постепенно выветрились — и все возвращалось на круги своя. Марш-бросок с полной выкладкой окончательно привел в чувство. Генерал, встречая на плацу, деловито заметил:

— Мы — люди военные, мы не можем расслабляться. Правильно я говорю, товарищи суворовцы?

На следующий день после марш-броска Горлова и Разина вызвали в политотдел. Они как-то неловко, съежившись, сидели на стульях, а подполковник Воробьев ходил по кабинету и долго, как думал Димка, «пудрил» мозги. Он не выгораживал майора Серова, но и не поддерживал суворовцев. Сказав еще несколько слов о том, что суворовцы в училище офицеров не выбирают, подошел к столу, взял бумагу и попросил их написать, что они к майору Серову никаких претензий не имеют.

Ребята стояли молча, упрямые и неуступчивые.

— Ну-ну, чего стоите, пишите, что мы…

— Товарищ подполковник, мы имеем претензии к майору Серову, — твердо сказал Мишка Горлов. — Он для нас не командир. Так думает весь наш взвод.

Подполковник Воробьев вдруг взорвался. Лицо его задергалось и пошло красными пятнами.

— Суворовец Горлов, вы много на себя берете.

— Я только выразил настроение взвода.

— Распустились, распоясались… Низкая дисциплина! Вы забыли, что находитесь в армии!

— Я помню, где я, товарищ подполковник, — в суворовском.

— Значит, вы отказываетесь?

— Да. И расскажу взводу, товарищ подполковник. Чтобы знали все, как вы давите.

Глаза Воробьева как-то потухли, он даже сник, видимо, боролся с собой.

— Идите, — сказал он весьма мирно, — и подумайте хорошенько. Но суворовцу не к лицу заниматься склоками.

Взвод настороженно ждал возвращения Горлова и Разина из политотдела и встретил их еще на лестнице.

— Ну как?

— Буза.

Майора Серова в роте не было — не показывался с утра. Но зато появился Рублев. Собрав ребят в классе, преподаватель физики неторопливо и дипломатично повел разговор о Серове, о том, что он еще молод, бывает, когда и заносит его на повороте. Тем не менее он-де много сделал для второго взвода, потому негоже смотреть на майора так негативно. Офицер он энергичный, деловой. Второму взводу надо бы своего курсового сберечь — сберечь для себя же.

Рублев говорил долго и обстоятельно, не обращая внимания на выкрики из класса. Закончил он поучением — мол, не по-суворовски доносить на своего офицера-наставника…

Кто-то крикнул:

— А вы теперь что, будете ставить двойки?

— Если заслужите, — отшутился Рублев и, словно уловив ниточку, доверительно и серьезно сказал: — Давайте вместе защитим хорошего офицера.

— Это Серов-то хороший?!

Во взводе поднялись разноголосица и шум. Рублев быстро вышел из класса и столкнулся со старшим вице-сержантом Муравьевым.

— И все же, Антон, я тебя прошу… Они подрывают и твой авторитет.

Муравьев вспотел, но упорно молчал. По физике у него было пять, и он чувствовал себя в глупом положении.

Рублев медленно спустился по лестнице.

Неожиданно потеплело. Ударило солнце, с крыш и окон потекла капель. Возле входа в казарму стояли два офицера, Серов и капитан Доброхотов, командир первого взвода. Покуривая, они неторопливо поговаривали об изменчивости погоды: вот ждали зиму, а получили весну… Майор Серов держался независимо, даже с некоторым деланым высокомерием. Хотя все знали, что командир роты с ним не разговаривал. Говорят, что майор Шестопал, когда курсовой зашел в канцелярию, негодующе встал и, подойдя к Серову, в упор жестко спросил:

— Скажи пожалуйста, это правда?

Майор Серов не смутился, лишь на сухом, продолговатом лице его повлажнели глаза.

— Пацаны ударили ножом в спину, Силантий Иванович. Эта дешевка Горлов…

— Майор Серов, как вы можете так говорить о детях?

— Могу. Они совершили подлость по отношению к своему командиру.

Майор Шестопал молча сел за свой стол и занялся своими делами.

…Доброхотов бросил сигарету в урну и пошел в главный корпус, а майор Серов продолжал курить… И вдруг — чего Серый никак не ожидал — сверху, может, с третьего, а может, и со второго этажа кто-то выплеснул из ведра густые помои, да так удачно, что окатил майора с головы до ног.

Майор ошалел. Он неловко покрутил головой, выругался и, бросив сигарету и дрожа как в лихорадке, стал быстро подниматься наверх. Конечно, это многие видели, в том числе майор Доброхотов и подполковник Воробьев, который, словно нарочно, находился на плацу. Но никто из них не заметил, с какого именно этажа выплеснули… По крайней мере, это было окно не третьей роты, а старшей, выпускной…

Подполковник Воробьев понимал: эта выходка ставила офицера в глупое положение перед всеми. Конечно, это ЧП, и наказуемо оно вплоть до исключения из училища… Но разве, по совести, Серов этого не заслужил? Он помнил случай, когда в его курсантской жизни было подобное: тогда офицер вынужден был уйти из училища. Воробьеву стало неприятно, словно обидели лично его, и он сам решил разобраться в случившемся. Каково же было его изумление, когда он узнал, что третья рота на занятиях, а в старшей растерявшийся дневальный с невинным лицом убеждал, что ничего не знает…

— Так что же, в училище появились невидимки? А может быть, НЛО? — Подполковник вызвал майора Шестопала. — Майор, это же безобразие!

Шестопал неопределенно пожал плечами и, глянув исподлобья, тихо сказал:

— Петр Максимович, как видите, я здесь ни при чем.

— Но поймите же, это война! Они объявили ему войну. Что из этого выйдет, майор Шестопал, я не знаю. По крайней мере, нам эту вольницу укоротят.

17

Во взводе было веселое настроение.

Обсуждали, кто такая Казанова. Выяснилось, не «она», а «он». И песня «Наутилуса Помпилиуса» о похождениях авантюриста XVIII века была для ребят загадкой.

Преподаватель истории Лукин, неизменный Лука-мудрец, с хитрой миной поведал о Казанове: был в тюрьме и бежал, исколесил Европу — аббатом и солдатом, антрепренером и дипломатом, шпионом и алхимиком… Ловкий пройдоха, проложил дорогу ко дворам европейских монархов, сделав смыслом жизни наслаждение…

Суворовцы, раскрыв рты, слушали и балдели.

— Вот это вкусил! И без всякого блата! — с горящими глазами выпалил Пашка Скобелев.

— Так он же авантюрист! — сказал наивно Тарас Парамонов.

Класс грохнул от смеха. Лука подождал, пока утихомирятся.

— Ну что же, мышлением вы обладаете, — сказал он спокойно, и закрыл классный журнал, что означало — урок закончен.

Дежурный по классу подал команду, и все встали. Вошел командир роты Шестопал и веско приказал:

— Муравьев, постройте взвод в коридоре.

Суворовцы, недоумевая, строились. Подравнялись, прозвучала команда «Смирно», и только тут суворовцы заметили майора Лошкарева. Вадим Вацлавович стоял немного в сторонке с некоторым ожиданием и улыбался большими, добрыми глазами.

— Пока вашим командиром взвода будет майор Лошкарев.

Все поняли, что наконец-то Серый проиграл.

Майор Лошкарев — афганец. Внешность у него самая обыкновенная, даже ординарная: худощав, с короткими рыжеватыми волосами, разве усы-щеточки еще как-то выделяли его. Да и в глазах никакого задора — так, серые, кошачьи, с зеленоватым оттенком, не говорящие о сильном темпераменте. Он не злился, не горячился и не вспыхивал, как другие, даже речь его была как-то заторможена и вяла; возможно, результат контузии, а может, просто черта характера.

Должно быть, своим спокойствием он и понравился взводу. Что же, человек обстрелянный — знает что к чему. Недаром Димка Разин вот уже второй день возле него вьется.

— Разин, чего ты меня как девушка обхаживаешь? Если что надо, так скажи прямо.

Димка даже смутился, но быстро овладел собой.

— Товарищ майор, а вот непосредственно в боях вы были?

Кто-то из ребят объяснил:

— Разин у нас здесь «афганец», товарищ майор.

Майор Лошкарев вяло взглянул на настырного суворовца.

— В боях? Кто же в Афгане не бывал в боях.

— Расскажите, товарищ майор. Хоть один эпизод из вашей жизни.

Лошкарев, словно раздумывая, посмотрел на часы, затем на Димку своими серыми, неприметными глазами и грустновато сказал:

— Ну что ж, про душманов, так про душманов. Значит, была операция, совместная — наших и афганских войск. Душманы сбили вертолет. Летчикам удалось его посадить в предгорье, на неконтролируемой нами территории. Получили приказ: срочно выйти на поиск. Вот мы и вышли — трое офицеров и двадцать два солдата. Вертолет нашли, но бешеный огонь пулеметов заставил залечь. Душманы боеприпасов не жалели — они дома, а вот мы попусту не тратили, били только наверняка. Вскоре стало ясно, что силы-то наши неравны, да уже и потеряли кое-кого… Да… Душманы, они такие — в горах, как кошки, заберутся черт знает куда и давай поливать пулеметными очередями. Может быть, я там и душу оставил бы. Повезло. Был солдат, Андрюха, непослушный такой, вечно что-нибудь придумает. По возвращении хотел даже его наказать. А тут случай… В жизни всегда случай что-нибудь да значит. Не успел я сообразить, как Андрюха накрыл меня своим телом. Пули его так и прошили, намертво… А я, как видишь, — остался. «Духов» мы выбили, но пуля все же меня настигла… правда, отлежался в госпитале и снова на ноги.

— А правда, что вы теперь названый сын?

— Правда, — сказал майор Лошкарев. — Ну все, Разин, или еще не удовлетворился?

— Никак не могу понять, почему, товарищ майор, били, били «духов», а выбить не могли. Неужто так сложно воевать в горах?

— Было бы просто, Разин, никто бы тебя в суворовском не учил.

Димка поднял понятливые глаза на майора и ничего не сказал. Но был задумчив, словно перед ним открылось такое, о чем он раньше не знал и, возможно, не догадывался. На самоподготовке он подсел к Глебу.

— Знаешь, Глеб, душманы — что, фанаты? Смертники, подобно камикадзе…

— Нет, огурцы в огороде.

Разин немного обиделся. Он же с чистой душой! Отвернулся от Глеба и сидел, глуповато уставившись в классную доску.

— Разин, чего мух ловишь, у тебя нет уроков? — грубовато выпалил замкомвзвода.

Димка со вздохом открыл тетрадь и вместо решения задачек крупно написал:

«Я не панк,

Я не хиппи

И не хеви-металлист…»

И не подобрав нужную рифму, вдруг попросился выйти из класса, объяснив просто — заболел живот. В пустом коридоре была вольница. Постоял, размял руки и сказал себе: «Кто-то совершает подвиги. Кого-то судьба обнадеживает… А кого-то… Интересно, камикадзе — смертники или герои? А Глеб — болван… Почему бывают минуты, когда он мне так противен?..»

Димка покрутился, повертелся — было скучновато одному — и спустился вниз, где и столкнулся с капитаном Бабанским.

— Чего болтаешься в часы самоподготовки? — простецки спросил капитан.

— Живот болит, товарищ капитан. Сижу — невмоготу, а вот хожу, вроде терпимо.

Бабанский недоверчиво взглянул на Диму.

— Вот возьми бесалол — хорошо помогает… Прямо здесь глотай, да сразу две таблетки.

Разин испуганно вытаращил глаза — сразу две?

— Да глотай, это трава. Зато полегчает.

Делать было нечего, и Димка вместе с совестью проглотил и эти ненужные таблетки. Может быть, капитан нарочно, чтобы не врал?

— Слушай, Разин, ну хоть сейчас-то утихомирились?

— Сейчас, наверно, да.

— Так и я думаю: пошуровали, да и хватит. Пора заняться делом. Вот у меня билеты на камерный оркестр. Моцарт. Поедете?

— Моцарт, конечно, товарищ капитан, хорошо, а вот камерный… — Димка сделал гримасу. — Нельзя ли его заменить на какой-нибудь там ансамбль?

— Так это же Моцарт, Вольфганг Амадей.

Димка смущенно кашлянул.

— Так я знаю — ми-бемоль-мажор, си-бемоль-мажор, — да ребята почему-то этого не знают… Может быть, все же какую-нибудь «Машину времени»?

— Разин, не пудри мне мозги, не хотите — отдам другим. Развиваться надо, тоже мне суворовцы!..

Но суворовцы второго взвода оказались сговорчивее: все, как один захотели на камерный оркестр. Даже Димку удивили: непонятный народ! И Разин пристал к Денису Парамонову:

— Что, разбираешься в камерной музыке?

— Дурак. В казарме надоело. Воздуха свежего хлебнуть.

Впрочем, Димка понял, что он действительно дурак.

И стало Димке тоскливо, тоскливо… До того тоскливо, что он подумал: это совсем не к добру. Словно черная кошка дорогу перебежала. И точно. Старший вице-сержант Муравьев с усмешкой спросил его:

— Ну, как живот, прошел?

— Таблетки Бабанского спасли. А то хоть умирай.

— Ну вот. Завтра заступишь в наряд.

— Как, а камерный оркестр? Я так старался… Потом это же эстетическое развитие, без которого…

— Без которого пока, Разин, можно обойтись, — серьезно сказал замкомвзвода.

— Так не моя же очередь? Тиграняна…

— К нему родители приехали. Так что ничего не знаю, — иди, разбирайся. Приказал майор Лошкарев.

Димка аж прикусил губу. Так обидно стало. Надо же, везет как утопленнику.

Вдруг класс зашумел. Кто-то из ребят увидел в окно майора Серова. Он вышел из ротного подъезда с маленьким фибровым чемоданчиком: не иначе как захватил свои «шмотки».

Кто-то крикнул: «Смывается!», кто-то рванул створки, распахнув окно. Серый быстрым шагом уходил в направлении КП. Пронзительный, вразнобой, свист подхлестнул его в спину. Не оглядываясь, он только ускорил шаг. Толпа суворовцев бесновалась — это было такое бесшабашное удовольствие, которое выворачивало душу.

И только когда Серый скрылся в воротах, ребята как-то обмякли.

Лошкарев стоял в дверях. Суровое лицо взводного охолаживало.

— Суворовцы, как вам не стыдно?

— Все, товарищ майор. Поставили точку.

18

Дай суворовцу точку опоры, и он тут же уснет. Действительно, стоило Димке Разину на что-нибудь облокотиться, хоть на тумбочку, как сразу затуманивались глаза. Бороться со сном настолько было трудно, что Димка не знал, что и придумать… Только бы не засек дневального ротный. Майор Шестопал на это мастак. Подкрадется, когда глаза засоловели и мозг помутнел, да и гаркнет:

— Дневальный, ты где стоишь?

— На тумбочке, товарищ майор!

— Так на тумбочке или рядом?

Пока до дневального дойдет смысл слов ротного, пройдет какое-то время, но сон как рукой сняло, Шестопал и доволен.

— Что, выспался?

— Никак нет, товарищ майор, задумался.

— Одна задумалась… да и родила.

Но Шестопала в роте не было, можно и прикорнуть, тем более что взвод с утра пошел на лыжную эстафету — от трех до пяти километров. Дни были не то чтобы морозные, но снежку подвалило. А сегодня с утра подморозило, и день был чистый, без единого облачка. Кто-то постарался для суворовцев.

Оценив обстановку, Димка вырвал из тетрадки лист, черканул: «Я отземлился, полетел за книгой «Как закалялась сталь». Димка Разин». И спокойнопошел в класс за книгой. Когда он вернулся, то оторопел: на его листке была размашистая надпись ротного: «Когда прилетишь и приземлишься, зайди в канцелярию, я тебе покажу, как закалялась сталь. Майор Шестопал».

Димку пот пробил: еще этого ему не хватало! Не иначе, два наряда вне очереди…

Спас его Рублев. Увидев Разина дневальным, он изрядно удивился:

— Разин, ты же у меня сегодня, так сказать, гвоздь программы, докладчик.

И тут же пошел к Шестопалу:

— Ротный, да ты у меня урок срываешь?

Шестопал сделал изумленное лицо.

— Так он мне ничего не сказал.

— А ты и рад засунуть в наряд.

Димка вспомнил насчет физики и своего доклада. Он два раза говорил ротному, а тот отмахивался, как от назойливой мухи, повторяя:

— Отстань. Все равно физик из тебя не получится.

Но когда взвод пришел с лыж, ротный неожиданно подменил Разина и даже не напомнил ему о злополучной записке. Видимо, забыл, что с ним бывало нечасто. Но Димка знал: сегодня забыл, а завтра как пить дать вспомнит. Такой уж несносный Шестопал: если уж что-нибудь влезло ему в голову, то надолго. Иногда неделя пройдет, а то и больше, казалось, все забыто, а вдруг майор остановится и хитро-хитро скажет:

— Ты думаешь, я забыл. Нет, у меня узелок на память. Вот сегодня и пойдешь в наряд.

Лучше бы Димка пошел на лыжах!.. Пришли ребята с морозца краснощекие, с уличным запахом, и такие свежие, таким здоровьем от них прет — аж завидно!

На физике была неловкая тишина. Суворовцы ждали, как себя поведет Рублев. Но, к удивлению, преподаватель физики майор Рублев улыбался, шутил и вел себя так, будто ничего страшного не произошло и не было никакого сговора. Он даже на этот раз и не спрашивал никого. Это был урок-беседа, где он говорил о том, что значит быть, по его мнению, современным? И сам же отвечал: современность не может существовать в жизни без физики. А физика — без таланта. А талант, подчеркнул Рублев, это — характер…

Потом он объявил, что дал задание суворовцу Разину и тот выдаст, если воспользоваться известным выражением шахматистов, «домашнюю заготовку».

Разин, немного волнуясь, вышел к доске и бойко стал рассказывать о возможностях применения физики в жизни. Рублев одобрительно кивал головой, вставляя иногда реплики.

— Да-да, Разин прав, двигатель науки — творческий диалог, порой непримиримый спор. Диалектика жизни. Помните, еще русский юрист Кони произнес интересную сентенцию: «Мнения спорщиков, что гвозди: сильнее бьешь по ним — глубже уходят внутрь…»

Все понимали, что Рублев как бы себя реабилитирует. И потому скептически воспринимали рассказ о его учениках, которые поступили в курсантские роты академий.

— Но был у меня очень интересный мальчишка. — Рублев нарочито вздохнул и помрачнел. — А вот характера все-таки не хватило…

— Товарищ майор, а можно вопрос? — Из-за стола поднялся вихрастый Вербицкий, как всегда, с наивной улыбкой простачка. — Как я понял, вашему воспитаннику не повезло. Так на экзаменах в академии что важнее — знания или характер?

Рублев пожевал губами: вопрос с точки зрения суворовцев был явно провокационный.

— Для офицера одинаково необходим и характер, и знания. Он не был настойчив. Готовился спустя рукава. Хотя экзамены и лотерея.

Но Вербицкий не унимался.

— Товарищ майор, а наши знания соответствуют требованиям академии?

— Наши знания… — засмеялся искренне Рублев. — Это я вам скажу в старшем классе. Конечно, я понимаю некоторую подозрительность суворовцев в отношении майора Рублева. За эти дни я многое передумал… Конечно, по-честному, как человек майор Серов был во многом не прав, хотя и… обладал какими-то хорошими качествами. Видимо, и я в чем-то заблуждался.

— Хитрит наш Рубль, — как бы невзначай сказал Макар Лоза, чем удивил ребят.

Грузный, сильный и добродушный пацан редко когда высказывал свое мнение, к тому же о преподавателях. А тут проснулось в нем чувство справедливости, что ли… Ребята оценили смелость Макара, а Мишка Горлов даже постарался его мысль развить:

— А что ему делать? Ушел собутыльник — и жизнь иная: прибиваться к другому берегу.

Но тут подали автобусы, которые должны повезти ребят на концерт, организованный Бабанским, и интерес к Рублеву, казалось, иссяк. Правда, в автобусе эта тема время от времени возникала, но тут же гасла, не находя подходящего топлива. Может быть, уже и поднадоела. В концертном зале Рубль тем более уже никого не волновал. А тут еще новые события заслонили его.

В антракте Тарас Парамонов поссорился с Пашкой Скобелевым. Произошло это неожиданно и глупо. В буфете, увидев у Пашки бутерброды с колбасой, Тарасик, у которого не оказалось денег, громогласно заявил:

— О, объедимся!

Но Пашка не среагировал. Не думая о последствиях, Тарасик саркастически бросил:

— Жмот.

— Что ты сказал? — вспылил Пашка, нагловато напирая на Тараса. — Повтори, что ты сказал, падла!

Видимо, Пашкины слова тоже оскорбили Тарасика, так как он не считал, что в его слове был криминал.

— Жмот, — спокойно молвил он.

Пашка обозлился и ударил Тарасика. У того выступили слезы, и он едва сдержался, чтобы не заплакать. Подскочили ребята и быстро разняли пацанов. Иначе в концертном зале драки не миновать. Настроение на второе отделение было испорчено. Моцарт уже не воспринимался.

Большинство было на стороне Тараса, ничего зазорного в словах Парамона никто не увидел, тем более, задиристость Пашки давно надоела, и многие уже искали случая его проучить. Как-никак, а борьба с Серым сплотила взвод, и драчливая выходка Пашки была как бы нарушением неписаного закона: своих не трогать. Скобелев этот закон нарушил.

Пока существует суворовское племя, существуют и различные способы выяснения отношений. Если взвод или рота не дружны, то силой обладает какая-то группировка. Она и вершит суд. Чаще всего вызывая на расправу в укромное место или действуя ночью, когда все спят. Провинившегося бьют через одеяло, «втемную». Но групповщину суворовцы не любят и, как правило, возникает противоборствующая сила, способная постоять за себя. Хочешь не хочешь — рождается компромисс.

Может быть, на компромиссе и возникли «рыцарские» поединки, когда, забившись на чердак или в пустые классы, обидчики становились друг против друга и под общее гиканье пацанов силой искали справедливость, но — до первой крови. После чего «здоровый лоб» вроде Макара Лозы разводил «петухов». В «рыцарском поединке» считалось, что обиженный должен быть яростным, как коршун, нападающий на свою добычу, иначе можно окончательно подорвать свое положение среди сверстников и оказаться в числе презираемых «плебеев», к которым всякий относится свысока. И хотя в роте и взводе не было такой уж сильной дискриминации, суворовца, не способного постоять за себя, кадетское общество не уважало.

Но с годами пацаны сживались, дружеские и эмоциональные связи крепли, менялись и способы выяснения отношений. Тогда, возможно, и появился третейский суд, суд коллектива. Обычно он избирался из самых авторитетных кадетов, и его решения обжалованию не подлежали. Неподчинение этому суду грозило общим бойкотом. Бойкот порой доходил до того, что обидчик, против которого уже шел весь взвод и вся рота, был вынужден уйти из училища… Не помогали ни полковничьи, ни генеральские погоны пап.

…Приговор кадетского суда для Пашки Скобелева был неожиданным и, возможно, оскорбительным. Суд, куда входили и Карсавин, и Сашка Вербицкий, но никогда не входили сержанты, вынес решение, которое на суворовском языке гласило: «Бить обидчика в морду».

Пашка Скобелев понимал, что это для него значило, но принял испытание мужественно, с иронической улыбкой. Окруженный толпой возбужденных суворовцев он стоял в позе великомученика, готового ради справедливости даже на такое.

— Ну что, Тарасик, не мучай душу, — сказал он, расставив ноги и выпятив грудь вперед.

Тарасик, впрочем, и не собирался мучить его душу. Он сделал несколько шагов вперед, подумал что-то и вдруг резким движением корпуса сильно ударил Пашку. Тот аж покачнулся, почувствовав, как «искры посыпались из глаз». Чего-чего, но такого удара он от Тарасика не ожидал — недаром Парамон-младший в последнее время хвастался силой, поминутно щупая «бицы», которые накачал на спортплощадке.

У Скобелева под глазом обозначился лиловый синяк. Пашка вынул из кармана пятак, может быть, даже и заранее приготовленный, и прилепил его к больному месту. Тараса как ветром сдуло. Пацаны молча и мирно разошлись, удовлетворенные содеянным, и никакого зла на Пашку уже не держали.

Пашка поплелся в умывальник. В таких случаях хорошо помогает холодная вода.

Командир роты майор Шестопал долго и пристально приглядывался к Пашке.

— Скобелев, — сказал он угрюмо, — если ты подрался, то иди прямиком к генералу. Моих сил на тебя уже нет.

— Товарищ майор, вот честное слово, нечаянно наткнулся на шкаф. — Пашка посмотрел на командира роты жалостливо. — Так ведь и без глаза остаться можно. Не верите? Тогда считайте, что я вру.

— А кто подтвердит?

— Да хоть бы Тарас Парамонов.

19

В таких случаях говорят, что Шестопал встал не с той ноги. Пришел он в роту к подъему и, держа в руках карманные часы, жесткими невыспавшимися глазами щупал, как суворовцы заправляют койки. Ротный был недоволен: в нормативы не уложились, кроме того заправлены постели были небрежно, «абы как». Два раза Шестопал заставлял, раздеваясь, ложиться в постель, и дежурный по роте зычно кричал: «Третья рота — подъем!» Суворовцы, конечно, оживились и заправляли постели более споро и более аккуратно, хотя, если бы Шестопал заставил раздеться и в третий раз — взорвались бы, и неминуемо в роте было бы ЧП. Но предусмотрительный Шестопал лишь выделил несколько человек, с его точки зрения наиболее нерадивых, и приказал дежурному по роте с ними потренироваться, пока остальные заняты на плацу утренней зарядкой.

В число нерадивых попал и Саня Вербицкий, который сразу не понравился ротному своей кислой физиономией.

— У ротного никакого сострадания и милосердия. Буду писать жалобу в ООН. — И Вербицкий, зажмурившись от света, сладко зевнул. — Надоела мне эта «подыманция»…

Дежурный по роте все же заставил его заново заправить постель. Майор Шестопал не поленился и, пройдя по взводам, отругал дежурного за мягкотелость, хотя койки в роте были заправлены точно по ранжиру.

После завтрака, когда взводы готовились разойтись по классам, ротный неожиданно приказал открыть командирские сумки и сам лично с недовольным видом проверил их содержимое.

— Про дипломаты забудьте, не разрешаю, — вдруг сказал он громко.

— А генерал разрешил.

— Кто вам сказал, что генерал разрешил? — строго и внушительно оборвал ротный. — Нет на сегодня такого разрешения…

И тут лицо ротного исказилось такой гримасой, такой брезгливостью, что строй застыл в настороженности. Шестопал вскинул брови, хмыкнул и с широко раскрытыми глазами вытащил из сумки Вербицкого два надорванных пакета с презервативами. Осторожно, брезгливо, кончиками пальцев подержал их в воздухе и под хрустальную тишину так же брезгливо бросил их в сторону на пол. Он будто захлебнулся воздухом.

— Три наряда вне очереди!

Вербицкий стал героем дня. Несмотря на это он переживал: нет, не потому что схлопотал три наряда… Было обидно, что пропадала суббота, та самая суббота, на которую он так рассчитывал.

У него был такой обиженный вид, что даже химичка Мария Николаевна заметила его расстроенное состояние.

— Суворовец Вербицкий, идите к доске, может быть, у вас поднимется настроение.

— Нет, Мария Николаевна, чужая везуха.

— Что вы сказали, Вербицкий?

— В мире так уж устроено: когда не везет тебе, то везет другому. Одним словом, чужая везуха.

Мария Николаевна покачала головой и, выслушав весьма путаный ответ, поставила четыре.

Майор Шестопал вызвал в канцелярию Глеба Сухомлинова, — Глеб уже догадывался, — как командира отделения Вербицкого.

— Ну что, вице-сержант, — резковато, ковыряя спичкой в зубах, сказал ротный, — опять чудим… Командир отделения должен знать своего подчиненного. Почему вице-сержант Сухомлинов не доложил старшему командиру о том, что суворовец Вербицкий занимается пакостями?

Сухомлинов удивленно, улыбаясь глазами, сказал:

— Товарищ майор, во-первых, я хотел бы знать, кто я — командир отделения или соглядатай?.. Лазить по чужим сумкам, даже, если он твой подчиненный, извините, это по-человечески гадко… А фискалить — тем более. Еще в старые кадетские времена это считалось самой низкой подлостью, и таких кадетов не уважали и презирали потом всю жизнь, когда они становились офицерами.

— Не фискалить, вице-сержант, а докладывать! И что вы мне заладили — кадеты-кадеты! Передо мною суворовцы, а не кадеты…

— В принципе, суворовцы и кадеты — это одно и то же. — Глеб с ненавистью взглянул на ротного. — А суворовец Вербицкий не ребенок, у него усы пробиваются, что говорит, между прочим, товарищ майор, о том, что он не бесполый… У него половое созревание, товарищ майор!

Майор Шестопал даже подпрыгнул на стуле.

— Ха, у него половое созревание! Так что, вице-сержант, может быть, дом терпимости для суворовцев открыть?

Сухомлинов выдержал пристальный, пробирающий до костей взгляд ротного.

— Нет, Сухомлинов! — Ротный откинулся на спинку стула, ухмыльнулся. — Ты — командир отделения и обязан знать, чем дышит твой подчиненный… Иначе из тебя получится плохой командир. Мне же такой отделенный не нужен. На этот раз я тебя не наказываю, но в следующий — накажу на всю катушку. Иди, Сухомлинов, и не забывай, что ты вице-сержант…

От командира роты Глеб вышел огорченный: из чепухи поднять такой сыр-бор! Пацаны взрослеют, неужели нельзя поговорить по-человечески, с юмором, наконец. От всего этого просто пахнет солдафонством!..

Глеб Сухомлинов часто ловил себя на том, что его тянуло на размышления о суворовской жизни.

Он полностью оправдывал Вербицкого. Да и в Вербицком ли дело? Скорее всего — в манере поведения офицеров. Ему думалось, что будь офицером он — многое перекроил бы и перестроил… Пока отношения офицеров и суворовцев строятся по одной методе — сверху вниз, без обратной связи. Многие командиры не чувствуют душевной тонкости взрослеющего человека. Прикрываясь уставом, не желая проникнуть в него глубже, прочитать между строк, они действуют кавалерийским наскоком, в приказном порядке. А если бы шли навстречу друг другу душевные потоки, возбужденные общим пониманием. Если бы командир руководствовался не только положениями устава… Если бы он старался на место суворовца поставить себя, вспомнить и свое детство…

Сухомлинов не так давно открыл для себя слово «волюнтаризм». Узнав его значение, он подумал, что именно в офицерах силен волюнтаризм. Что бы они ни делали, всегда это объясняется уставом. Довод чаще всего один: «С командиром не спорят. Приказ командира — закон». Это широко шагает по училищу и особенно хорошо передается сержантам. А ведь он, Глеб, да и любой суворовец, прекрасно видит, где приказ командира — действительно закон, а где им прикрывается беспомощность, а то и непорядочность.

Нет, вице-сержант Сухомлинов за обратную связь. Если он ее не получил, значит, нет между солдатом и командиром взаимодействия, — тогда нет и уверенности в том, что бой будет выигран.

На последних уроках Глеб только об этом и думал: должно же быть взаимодействие!

Старший вице-сержант Муравьев, спокойный, уравновешенный малый — чистый сангвиник — был во многих взводных делах как бы на отшибе. Он не лез в бутылку, не навязывался, но и не мешал взводу, вызывая недовольство ротного. В последнее время Глеб стал замечать расположение Антона. Он все чаще стремился к разговорам с ним…

— Слушай, Глеб, у тебя на лице чересчур умные мысли. Об уроках так не думают!

Собственно Глебу нравился независимый характер «замка».

— Да вот мысль какая, Антон. Ты «вицак», и я «вицак». Так почему же нами всегда командуют? Любой разговор с офицером только в командном тоне?

Муравьев расхохотался.

— Эх ты, Глеб! Наивная душа. Майор Шестопал еще голубчик! А я вот слыхал, что раньше здесь командиром одной роты был бывший начальник гауптвахты — его роту так и называли «губа»!

После обеда майор Шестопал в ленкомнате собрал суворовцев, занимающихся изучением иностранных армий. Обсуждали личностные качества итальянского солдата. Сухомлинову тема разговора понравилась сразу, и он напрашивался сделать по ней сообщение, видимо, надеясь съездить еще раз в Дом офицеров к знакомой библиотекарше. Но ротный поручил подготовку материалов Стасику Тиграняну, чем сильно огорчил вице-сержанта. А так хотелось! Тем более Глеб на днях столкнулся с девушкой из Дома офицеров в своей библиотеке. Увидев Глеба, она заметно обрадовалась, хотя и покраснела от смущения. Зато он подошел к ней бойко, разухабистой походкой, смеясь своими простодушно-чистыми глазами.

— Здравствуйте, вы меня не забыли?

— Не забыла.

Только сейчас он заметил, что она курносая.

— Так я еще к вам приду.

— Ради Бога, приходите.

Сухомлинов улыбнулся и подумал: эх, ротный, всегда в колеса палку вставит… А ведь от его общения с этой курносой девушкой наверняка выиграл бы «итальянский солдат». Ну, что мог рассказать этот мямлистый Тигранян?!

Но созерцательный акселерат Тигранян, несмотря на досаду Глеба, подготовился как раз хорошо: он ловко шпарил о моральных факторах воина и даже толково разобрал компоненты характера, влияющие на овладение техникой или на общую психологическую подготовку…

Майор Шестопал удовлетворенно кивал, отчего правый глаз его почему-то непроизвольно закрывался, и Глеб вспомнил, как наблюдал что-то подобное у кур и петухов. На ум пришла мысль, что у ротного «куриная слепота».

А Шестопал словно чувствовал Глеба.

— Вице-сержант Сухомлинов, есть ли разница между английским и итальянским солдатом?

— Конечно! — в замешательстве вскочил Глеб. — Что такое итальянец? Итальянец сверхэмоционален, легко возбудим. Эта страстность остается и в солдате. Он активен, готов добиться победы. Но эта сильная сторона, надо заметить, теряет свои преимущества, как только подразделение терпит неудачу: у солдата падает наступательный дух, снижается упорство и сопротивляемость.

— Верно, — снисходительно повел головой ротный.

Глеб глянул на Стасика и улыбнулся. Тот с болью закусил губу.

— Английский солдат легко обживается и закрепляется в обороне. Итальянец же в обороне теряет свои лучшие боевые качества в силу эмоционального характера. Здесь, видимо, сказывается и некоторая климатическая изнеженность…

— Еще бы! — вставил кто-то. — Солнце да море… Будешь тут изнеженным!

Ротный поскреб за ухом, усмехнулся:

— Парамонов, ну, а ты-то что притаился, как сурок за печкой. Согласен с Сухомлиновым?

— А чего тут соглашаться. Вот я читал книжку про оборону Севастополя. Так там в распоряжении Манштейна была целая итальянская бригада…

— Садись, — резко оборвал его ротный и страдальчески сморщил лицо, — в Крыму у Манштейна, суворовец Парамонов, к сожалению, была румынская бригада…

— Я и говорю… что румыны, что итальянцы! На одной русской сковородке жарились!

Среди суворовцев пробежал смешок. На лице майора застыла ледяная ирония, и Сухомлинов, не совсем понимая ротного, подумал о том, что Шестопал все же человек сложный — не Шпала, как кажется многим. Не любит он, когда не по его…

20

Сергей Карсавин, напустив на себя серьезность, мытарил Парамонова Тараса.

— Не думаешь ты, Тарас, о завтрашнем дне.

— А зачем думать? Вот придет завтра, тогда и подумаю.

— А ведь завтра — это будущее, к которому надо идти, между прочим, ежедневно… Ну, а ты куда намылился?

— Как куда? На увольнение.

— Вот-вот, «на увольнение», вместо того, чтобы еще раз перед завтрашней математикой порешать задачи.

— Да пошел ты…

Карсавин, ладный парень с тонкой талией и налитым силой телом, вызывал некоторую зависть и тем, что великолепно сложен, и тем, что раскован (движения его свободны и красивы), и тем, что говорить умел ловко, словно тасовал карты…

— Вот ты пойми, Тарас… Казалось, мы выбрали офицерскую профессию. Но приходит время, когда профессия начинает выбирать нас… Нет, Тарас, с твоим умом психологию жизни не понять…

Тарас уже не знал, как отвязаться от Карсавина — ну чего, как репей! — и обрадовался выскочившим из канцелярии ребятам. Но как-то сразу осел: понял, что Карсавин, как черная кошка, перебежал дорогу…

— Увольнения не будет, — коротко объявил ротный.

— Нет, будет, — холодно, властно сказал Горлов. — Мы не обезьяны, чтобы нас все время в клетке держать. Пойдем в политотдел.

Встретил их седеющий подполковник Воробьев.

— Кто это сказал, что запрет наложил политотдел? Разбирайтесь с ротным.

— Тогда позвоните, товарищ подполковник, в роту.

— Пусть майор Шестопал сам мне позвонит.

Все поняли: старая песня. Странная штука — эта связь с высшим начальством. Оно никогда не отказывает… А ротный никогда не исполняет.

Кто-то зло выкрикнул:

— Братва, айда к генералу! Он их всех к ногтю.

Психологическая зараза сработала. Назревал конфликт. Толпа желающих идти к генералу разрасталась. Крепла уверенность, что всему виной ротный и политотдел. Конечно, надо к генералу! Он наверняка ничего не знает и поймет кадетскую душу. Кто-то даже вспомнил, как однажды в день увольнения занимался уборкой территории и генерал, столкнувшись с ним, изрядно удивился, что суворовец не наказан, но убирает территорию лишь потому, что так захотелось ротному. Генерал вызвал дежурного по училищу и тут же приказал отпустить суворовца в увольнение… Это еще более подлило масла в огонь — немедля идти к генералу… Без выборных, идти всем!

В приемной порученец удивился такому количеству суворовцев.

— Генерал занят, но в чем дело?

— Нам ротный зарубил увольнение, — захлебываясь в азарте, громогласно заявил Мишка Горлов. — Нам надоела его двуличная натура.

Порученец потоптался, словно раздумывая, еще раз удивленно взглянул на взбудораженных ребят и, хмыкнув, пропал в кабинете генерала…

Через минуту невысокий, плотный генерал сам вышел в приемную. Вскинув густые брови, он остановился и вопрошающим взглядом обвел ребят. Пацаны растерялись, застыли. Горлов почувствовал, как забулькало в животе.

— Хорошо, — вдруг спокойно, тепло и даже дружески сказал генерал, — вот ты объясни, но толково. — И он показал на Горлова.

Мишка набрал полную грудь воздуха, бедово и сбивчиво сказал:

— Вторую неделю ротный рубит увольнения только потому, что кто-то, с его точки зрения, провинился. Все отвечают за одного… Я знаю, что так поступают в «зоне». Стоит не выполнить рабочую норму одному «зеку», как сразу жестоко наказывают всех… Мы против зековской системы…

Генерал мелко подергивал губами. Последние слова Горлова ему явно не понравились: лицо стало жестким, вопрошающие глаза смотрели отчужденно. Генерал повернулся к порученцу.

— Шестопала ко мне!

Когда суворовцы спускались по лестнице вниз, навстречу им по ступенькам бежал озабоченный майор Лошкарев.

— Опять накуролесили, — беззлобно заметил он, — откуда такая бесшабашность?

— Нет, товарищ майор, — перебивая друг друга, живо откликнулись и затараторили суворовцы, — в конце концов, мы люди…

Оказывается, Шестопала в роте не было (возможно, испугавшись генеральского втыка, он просто сбежал), и вместо него к генералу поднялся майор Лошкарев. Все знали, что Лошкарев мужик добрый и порядочный, одним словом — афганец. И потому кучкой, перебрасываясь незначительными репликами, ждали во дворе. В роту, несмотря на приказ Лошкарева, никто не пошел: встречаться с Шестопалом не очень-то хотелось, тем более попадать под его горячую руку.

Лошкарев вернулся быстро. Его окружили плотным кольцом.

— Эта пытка была выше моих сил, — устало сказал майор. И тихим обнадеживающим голосом добавил: — Всем в роту. Где старший вице-сержант? Генерал разрешил увольнение всем. В том числе и Вербицкому.

— Ура! Наша взяла! — заорал второй взвод.

— Качать Горлова! Качать Мишку!

Не успел Горлов опомниться, как его подкинули кверху. Вороны, уютно устроившиеся на сером предвесеннем снегу, суматошно вспорхнули вверх…

21

Дни были похожи на полет на воздушном шаре. И привольно, и красочно — да только ветер рвет тебя из стороны в сторону, и ты с ужасом думаешь, что все время висишь в пустоте и не знаешь, куда этот шар забросит судьба. Глебу Сухомлинову в эти ветреные дни не везло. Началось с физики — ни с того ни с сего Рубль поставил тройку, пригрозив, что это не последняя. Но злоключения на этом не кончились. Добрая, приветливая старушка — англичанка, чем-то похожая на гимназистку, вдруг объявила Глебу, что произношение у него не то… Глеб попытался выяснить, как это не то?

— Да так, и не то, — вспылила коротко подстриженная суховатая преподавательница. — Вы грубый, невоспитанный человек, не умеете разговаривать с женщиной… Возьмите домашнее задание и читайте.

Волнуясь, Глеб взял книгу и стал читать заданный на дом текст. Он поминутно путался и, видимо, действительно коверкал английские слова.

— Раньше я таких ставила в угол лицом к стенке, — язвительно сказала старушка. — А еще раньше пороли розгами — помогало! Еще сержант называется!

Красный, потный и оскорбленный Глеб молча слушал англичанку: еще недавно она к нему явно благоволила, а тут — словно с цепи сорвалась… Урок продолжался, а он сидел, как дурак, совершенно сбитый с толку и растроенный невезением. С английским у него и раньше было трудновато, но такого глупого исхода он не ждал. Сидящий рядом вертлявый Разин успокаивал: мол, обойдется, к тому же он обещал с ним подзаняться произношением.

Разин считался любимцем англичанки и потому был уверен, что переломит мнение старушки о Глебе. Сухомлинов лишь пожимал плечами.

— Ну что я сказал ей обидного? Ну что, Димон?

— Надо чувствовать — она же старая дева! Ты что, без царя в голове?

Неожиданно после обеда объявили полевой выход. Роту суворовцев посадили в машины, закрытые брезентом, — и через каких-то два-три часа привезли в лагерь, на учебный пункт. Шли стрельбы. Стреляли неплохо, и майор Шестопал, с суровым лицом ходивший вдоль боевой линии, был доволен.

— Ничего не скажу, похвалу заслужили.

Приехал начальник училища. Генерал Репин, в отличие от майора Шестопала, остался недоволен. Недоволен тем, что суворовцы капризны, разнежены и не умеют, да и не хотят из-за грязи ползать по-пластунски, стараясь двигаться перебежками, а то и вовсе в рост…

— Чистоплюи, вас же убьют! Сам фельдмаршал Суворов ползал по-пластунски! А вы что?..

Генерал построил суворовцев и, несмотря на обжигающий ветер, долго распространялся о том, что еще великий педагог Ушинский считал опаснейшим злом в воспитании семейный эгоизм. Слепая любовь, в которой тонут рассудочность и трезвость, создает оранжерейное воспитание: хлипких, изнеженных мужчин…

— Меня коробит само понятие «изнеженный мужчина», — непримиримо отрубил генерал.

После генеральского внушения была дана короткая передышка и затем рота снова пошла в наступление. Теперь суворовцы ползли по-пластунски, не обращая внимания на оттаявшую грязь…

После отбоя в лагере то тут то там зазвучали взрывы. Было ясно — бросали взрывпакеты. Дежурный офицер неистово бегал возле дощатых домиков, но найти зачинщиков не удалось.

Старшина роты, прапорщик Соловьев, получив нагоняй от дежурного, поднял второй взвод. Он был уверен в том, что нет дыма без огня, а огонь — это уж точно во втором…

Суворовцы стояли в одном нательном белье, босые, поджимая пальцы ног, так как от крашеных досок тянуло холодом.

— Западлянку строите? — ревел прапорщик. — Вы у меня еще попляшете, я научу Родину любить.

— Товарищ прапорщик, можно слово? — Карсавин подался вперед. — А если мы завтра все в санчасть ляжем, отвечать будет кто — вы или дежурный по лагерю?

Прапорщик утихомирился и распустил строй. Он сумрачно ходил среди коек и возмущался:

— Ну, кому мне верить? Ну, в кого?

— Мы все здесь верующие, — хрипловато донеслось из темного угла, — одни верят, что есть Бог, другие верят, что его нет…

Когда уезжали в училище, к последней машине, по суворовскому обычаю прицепили хвост из консервных банок. Жестянки гремели, вызывая взрыв удовлетворенного хохота…

Ротный на этот раз находился в последней машине. Он специально приказал остановиться.

— Накажу, — процедил сквозь зубы майор Шестопал. Он был в общем-то настроен добродушно и потому, отцепив хвост, лишь укоризненно покачал головой: ну что с них возьмешь, пацаны!

Глеб терпеливо ждал, пока капитан Бабанский закончит разговор с подполковником Воробьевым. Тот явно был чем-то озабочен, раздражен и не стеснялся Сухомлинова.

— Вспоминаю старое суворовское училище… Вот когда были суворовцы! Танцы, занятия музыкой, мы даже журналистикой занимались, чтоб у мальчишек творческое мышление развить… Да и мальчишки были иные. Мы их начинали лепить, как говорится, сразу, как только они вылуплялись из куриного яйца. А что сейчас?! Бурса, ПТУ…

Бабанский не совсем был согласен с подполковником, да и присутствие вице-сержанта его, видимо, сковывало, поэтому он постарался завершить разговор:

— Товарищ подполковник, вот здесь бумага, это, по-моему, вам.

Подполковник натянул на горбоносье очки, крякнул:

— Конечно, мне. Кому же еще?

Бабанский вышел с Сухомлиновым в коридор.

— Вот что, Сухомлинов, родилась идея: надо отобрать суворовцев, которые могли бы пойти в детский сад. Ну, сам понимаешь, поиграть с малышами, почитать стихи… Набери команду — может, Вербицкого, Горлова…

— Товарищ капитан, я не против, да съедает меня английский.

— Не волнуйся с английским, поправишь!

Димка Разин, узнав о детском саде, загорелся первым.

— Да я их, толстопузиков, с детства люблю. Записывай, буду читать есенинские стихи.

— Ты обалдел, что ли! Они маленькие, а ты им Есенина. Сказку, может?

— Сказки рассказывать будешь ты, — обиделся Димка. — А я им про Есенина.

Рядом стоял Вербицкий, давился от смеха и крутил яркими карими глазами.

— Какие сказки? Анекдоты! Мой двоюродный племянник из детского сада такие анекдоты приносит, аж дух захватывает!

Фасонистый суворовец шапку носит «пирожком» или «домиком». На то он и фасонистый…

Майор Шестопал прихватил Карсавина.

— Это еще что такое? Кто подшивается цветными нитками?

— Товарищ майор, а где в уставе написано, какими нитками подшиваться?

Ротный брезгливо смерил взглядом Карсавина.

— Карсавин, что вы болтаете языком? Ничего из себя не представляете, а гонору…

— Да ведь в уставе действительно ничего не сказано.

— Запомните раз и навсегда, суворовец Карсавин, в уставе оговорены все случаи в жизни.

Ротный уже повернулся к канцелярии, как вдруг остановил свой хитроватый взгляд на обуви Карсавина.

— Почему у вас ботинки грязные?

— Грязно на улице, товарищ майор. Вероятно, конец зиме.

Стоило Шестопалу отвернуться, как Карсавин ловким движением ноги вытер грязный ботинок о штанину и теперь стоял как ни в чем не бывало. Ротный вдруг остро и прощупывающе пробежал по форме суворовца.

— Куришь? Где сигареты?

— Никак нет, бросил, товарищ майор. Поверьте на слово.

— А ну-ка, выверни карманы!

Не найдя ничего подозрительного, майор Шестопал в конце концов отпустил Карсавина.

Собственно ротный придрался к Карсавину не зря: со времени возвращения роты с учебного пункта, был объявлен месячник борьбы с куревом. Майор Шестопал, да и офицеры-воспитатели зверели, если случаем захватывали курильщиков или находили сигареты. Суворовцы не знали что делать — такого давненько не было. Но чем больше зверели командиры, тем сильнее тянуло к сигаретам: видимо, срабатывала психология запретного плода. Как-то после обеда рота была в бане. Случилась заминка, и взводу пришлось порядочно ждать. Воспользовавшись отсутствием ротного, суворовцы нахально расположились во дворе за старыми котлами. Шел обычный ленивый треп, обмен анекдотами и, конечно, назло ротному курили. Чтобы совесть не точила, кто-то метко сказал:

— Докурим, ребята, сигареты, а то ротный все равно отберет.

Глеб Сухомлинов примостился на бревне. Напротив нахально раскачивался Карсавин, буравя его пронзительно-насмешливым взглядом. Глеб замечал, что в последнее время между ними нарастала неприязнь, и никак не мог понять почему. Возможно, это было связано с замкомвзводом… Карсавин порывался дружить с Муравьевым и наверняка видел в Глебе соперника…

Спор о силе воли возник как-то сам собой. Здорово, когда человек волевой. Это посильнее, чем накачанные в спортгородке мышцы… Карсавин убеждал, что это не для смертного человека. Другое дело — воля китайских монахов, создавших восточное единоборство. Дух, философия!

Глеб был не согласен: каждый смертный способен выдержать то же, что и буддисты. И нет здесь никакого чуда…

Карсавин спокойно докурил сигарету и, прищурившись, ехидно сказал:

— В разговорах ты мастак, Сухомлинов. Посмотрим на деле. Подставляй руку. Выдержи, если ты такой уж простой смертный…

Все смотрели на Глеба с любопытством, и он понял, что отступить — значит дать повод Карсавину насмехаться…

Он молча протянул руку. Карсавин с горящими, злыми глазами взял сигарету и быстро прижал ее возле фаланги большого пальца Глеба.

Глеб почувствовал, как пропекло руку, но, сжав зубы, терпел адскую боль. Навертывались слезы.

— Хватит, Серега, — миролюбиво заметил Пашка Скобелев.

Тарасик втянул шею, притаился, как побитая собачонка.

— Дурак, больно же! — вдруг завопил он.

— Ничего, он сам навязался, — нагловато и как-то садистски усмехнулся Карсавин, — волевой…

Макар Лоза в замешательстве резко оттолкнул его.

— Поиграл и хватит, ты что, с ума сошел?!

Глеб убрал онемевшую руку, она болела и ныла…

В глазах читалась обида.

— Не знал, Карсавин, что ты, оказывается, окурок, а не человек…

Карсавин сильно сжал сухие губы и промолчал. Ребята стали расходиться, словно произошло что-то непорядочное.

22

Весеннее солнце ударило с самого утра, и сразу побежали ручьи. Суворовцы — Глеб Сухомлинов, Димка Разин и Саня Вербицкий — весело перепрыгивали через мутные потоки. Возвращались из детского сада. Они даже не думали, что будет так забавно с малышами. Хотя, если по-честному, когда подходили к забору детсада, охватила смутная неуверенность: как еще получится… Кругом было грязно и хлюпко. И тут Вербицкий первым увидел детей, столпившихся у окон. Стало ясно: обратного пути нет.

В дверях их встречала молоденькая музыкантша. Она шутливо потрогала Димкину шинель.

— Вы правда суворовцы?

— А вы пощупайте получше, — засмеялся Разин, — настоящие!

Настоящих суворовцев раздевали в гардеробе.

— А что, вы нам что-нибудь спляшете?

— Нет, плясать не будем, лучше споем, — угрюмо заметил Вербицкий и на вопрос о репертуаре стал называть песни, которые суворовцы охотно пели в строю.

— Они же не детские? — удивилась музыкантша.

— Песни — суворовские, но мы их сделаем детскими, если подпоют братишки.

«Братишки» были согласны на все и, обступив суворовцев, пощупав и потрогав их, потребовали игры.

— А как же утренник? — не унималась воспитательница.

— Потом, — ухмыльнулся Глеб и, схватив малыша, лихо подбросил его над собой.

Дикий радостный вопль заполнил зал. В ребячьем гомоне было уже ничего не понять…

Вначале тянули канат, затем играли в космонавтов — Димка, не дойдя до финиша, наблюдал игру с «командного пункта», — потом ползали по ковру, изображая ковбойских скакунов, на которых гордо восседали сами ковбои. Потом… этих потом было так много, что суворовцы выдохлись и сказали всерьез:

— Все, больше не можем!

— А еще суворовцы! Ну хоть чуточку!

Их втолкнули в круг и под звуки аккордеона заставили плясать гопака. Это уже было чересчур. Они сплясали гопака, и только тогда их напоили чаем и под бравые крики «братишек» отпустили с Богом!

…Дежурный по училищу майор Лошкарев широко, дружелюбно улыбался.

— Ну что, представители славного воинства?

Димка Разин в отчаянии сказал:

— Лучше пойду грузить вагоны, товарищ майор, только не туда…

В роте все было по-старому, кроме одного: готовились к экзаменам. Ими, как всегда, пугали и стращали, так что бедному суворовцу не оставалось ничего, как их сдать. Писались «шпоры», заключались договоры на подсказку и на иные, связанные с экзаменами действия.

Первый экзамен по физике. Глеб, чувствуя как изменилось к нему отношение Рубля, основательно трусил. Зато цвел невозмутимый Димка.

— Воистину, вспомнишь Серого. Ну зачем прогнали? Теперь бы каждому, глядишь, светила четверка. Сами себе яму вырыли…

В коридоре стояла гнетущая тишина. Ходили медлительно, с видом обреченных.

— В нашем деле главное что? Не знать, а сдать! — обычно посмеивались ловкачи.

Но и они попритихли. Майор Рублев — не Лука-мудрец — он сказки не рассказывает! И зачем только Ньютон и его коллеги эту проклятую физику придумали! Не могли что-нибудь попроще…

Глеб зашел в кабинет, немного тушуясь. И тем не менее — четкая походка, доклад — и даже восстановившееся внутреннее спокойствие. С ним так бывало всегда, когда брался за дело.

Взял билет, скользнул взглядом: все, как в детективных романах, первый вопрос знал назубок, а вот со вторым…

Рублев старательно записал номер билета.

— Ну как, Сухомлинов, классный?

— Они все классные, когда знаешь.

— Резон, — обронил Рубль. — Когда у суворовца голова на плечах, у меня гора с плеч.

Неплохо начал в учебе Сухомлинов: и подготовка достаточная была, и не волынил, как другие, шел в первых рядах. А вот в конце года, кажется, сдал: не то Маша Вербицкая помешала, не то обстоятельства подвели. Ведь все в этой жизни меняется, как когда-то говорил отец. Но отец вот уже три года как ушел из жизни. А жизнь продолжалась, и продолжалась теперь в нем, в Глебе Сухомлинове…

Он еще раз покрутил мозгами: началась педагогическая поэма. Он написал на доске вопросы билета и рядом, напротив второго, поставил знак вопроса. Это был условный знак для дежурного по классу, который в очередной раз устремлялся за дверь «мочить тряпку». Сухомлинов нетерпеливо и боязливо ждал. Дежурный, Денис Парамонов, вернулся и вместе с тряпкой передал заветную палочку-выручалочку, шпору.

— Сухомлинов, готов? — суховато переспросил майор Рублев.

— Сейчас, товарищ майор, — ответил Глеб, быстро исписывая доску формулами. Получив шпору, он как бы просветлел. Голова заработала — все стало ясно как белый день.

Отвечал Сухомлинов бойко и без запинки. Рублев, не перебивая, молча крутил сухими пальцами, иногда посматривая в окно каким-то вялым взглядом. Он задал несколько весьма простых вопросов и сказал:

— Знания рождаются из сопротивления материала, которое надо преодолеть.

Он поставил вице-сержанту пять и вызвал другого. Глеб облегченно вздохнул — экзамены начались удачно…

В хорошем настроении Глеб вернулся в роту. И тут его вызвали в канцелярию.

Майор Шестопал перелистывал толстую книгу.

— Вот читаем романы. Про любовь и тому подобное… И это во время экзаменов. — И, подняв суровые глаза на Глеба, прямодушно сказал: — Пойдем-ка посмотрим, что у тебя в отделении творится.

Он встал и вышел из канцелярии. Глеб, еще чего-то не понимая, поплелся за ним. Шестопал шел вдоль заправленных по ниточке постелей.

— Нет, Сухомлинов, у тебя глаза. А ну-ка, что делается в тумбочках?

Пройдя немного вперед, он распахнул дверцу тумбочки и достал оттуда засохший кусок хлеба.

— Сухари заготавливаем, вице-сержант, сухари…

Он открыл еще одну тумбочку. Достал общую тетрадь Парамона-младшего.

— Слушай, вице-сержант, и внимательно: «Она пропала. Она пропала, потому что ее не любили. Не любили подлые люди, так как она была калека. Они ее убили. Но я их найду… И разоблачу их подлую сущность…»

Глеб сразу сообразил, о чем шла речь. О хромой, приблудной собаке, которая какое-то время жила возле столовой. Суворовцы ее подкармливали, как могли, и жалели. Но однажды собаки не стало — всем было понятно, что ее убрали по приказу коменданта училища…

— Теперь я убедился, что Шерлок Холмс — реальная личность, а не выдумка писателя, — мрачно сказал ротный.

На вечерней поверке Глеб Сухомлинов узнал, что он больше не командир отделения.

23

До обеда жара, в обед дождь, после обеда умеренная, полусолнечная погода. Суворовцы к кирзачам привыкли, научились мотать портянки. Но тяжеловато целый день бегать, чувствуя на ногах оковы.

В лагере уже пять дней. Испытания начинаются с самого утра. Отключают на целый день воду — вот и бегай умываться в грязные ручьи, благо кругом их полно.

Димку Разина это особенно беспокоило и угнетало.

— Смотри, Глеб, руки цыпками покрываются. Хоть вазилином смазывай.

Глеб молча соглашался, вскидывая на Димку добрые, по-собачьи понимающие глаза.

Майор Шестопал (везет же!) получил выговор на тренировке и снова все свободное время занимал ребят исполнением команд «Подъем-отбой!». Все вспухли от его усердия. Видимо, он так и не дошурупит.

Рота уже начала жить по распорядку. Утром от раннего подъема гудела голова. Димку даже раза два тошнило. Наконец ему все же удалось выспаться: притворился больным.

А Саня Вербицкий словно проснулся. В училище приходил отец. Сердитый, он долго сидел в канцелярии у ротного. Вербицкий понял, что пришла хана. Отец и во сне видит его на военном факультете журналистики. Теперь Саня решил каждый день что-то читать и писать одну зарисовку. Свободное время, конечно, можно найти, если умело уклониться от работы и если придумать что-то такое, что устроит ротного и он не будет мешать. Ведь в училище было все — и лестница, куда можно сбежать и покурить, подумать, почитать, и спальня во время самоподготовки, и, наконец, класс… Но то было в училище, когда Саня, по совести, лентяйничал.

Вербицкий решил читать и писать в лесу. Комары, такие кусачие, обалдели от счастья,как только Саня появился там. Вербицкий, поняв, что и здесь не повезло, пожаловался Димке:

— Настроение пляжное. В голове, как в пустом чугунке, один звон… В домике постоянно бегают суворовцы, орут. Попытался было написать зарисовку «Лес». Глянул: идут одни штампы, от бездарности стошнило.

— А ты пофантазируй, — серьезно посоветовал Димка. — По себе знаю, помогает. Поругавшись с матерью, я начинаю фантазировать, какая она у меня хорошая и какой я у нее балбес. Ты знаешь, прихожу на кухню и сам собой — мир.

Вербицкий сплюнул и сказал:

— Пошли окунемся на пруд. Может быть, там что-нибудь придет на ум.

— Ротный запретил.

— Себе-то он не запрещает! Пошли, никто не поймает.

Смотаться на пруд большого труда не стоило. Димка и Саня легко выпорхнули за пределы лагеря и скоро были у воды. Искупались, потом, оглядывая свое белое, с желтым оттенком тело, немного полежали на сочной траве.

— Ты заметил, какие нам фильмы крутят? — вдруг спокойно спросил Димку Саня.

— Какие? — любопытно переспросил Димка…

— Вспомни вчерашний: как мужик искал себе жену.

— Клево!

— Судя по реакции пацанов, ночью многие…

— Брось ты!

— А ты что, онанизмом не занимаешься?

— Я?.. — Смущенный Димка круто посмотрел на Саню. — Ты уверен, что это… не вредно?

Саня игриво засмеялся.

— Ну как же, весь разврат от этого!.. В цивилизованном мире — это одно из удовольствий, в авторитарном — «господи, какая пакость, от этого мозги вытекают и на ладонях волосы растут…» Конечно, суррогат, но когда припрет…

— А когда оно припрет? Нам в компот на обеде вливают бром. Его вливают не только в компот, а куда только можно и когда только можно.

— Верно, проверял на собственном опыте. Пошел к девчонке и опозорился. Бром виноват и наш начальник медслужбы — перестарался, гусь лапчатый…

После купания в лагерь возвращаться не хотелось. И они, не раздумывая, пошли на войсковое стрельбище. Бродить по пустому полю было заманчиво. Сразу в истоптанной, изрытой пулями земле стали попадаться патроны. Димка Разин наткнулся на россыпи патронов АК-74 — сразу тридцать… Сане повезло еще больше — целая, полная пулеметная лента от ПКТ — это же 25 патронов! Кое-где попадались даже гильзы от крупнокалиберного пулемета с бэтээра…

Нет, это же настоящая везуха! Димка зарыл патроны в землю с надеждой, что заберет с собой, высыпав заранее порох.

— Здесь, если порыться, — задумчиво сказал Вербицкий, — можно насобирать машину.

Димка недоверчиво посмотрел на Саню.

— Ты что! На машину не получится.

И ребята вспомнили курьезный случай, который произошел в роте в первый же день их приезда в лагерь. Кто-то из суворовцев притащил со стрельбища боевую гранату. Она мирно лежала у него под кроватью, пока убирающий не наткнулся на нее. Побежал к ответственному дежурному, майору Лошкареву.

— Товарищ майор, там граната.

— Какая граната?

— Боевая, под кроватью. А вдруг взорвется?!

— Да ты что… у меня же двое детей!

Майор разрядил гранату. Перед выстроившимся взводом огорченно сказал:

— Из-за вашей безответственности мне опять отвечать.

…Конечно, тащить патроны сразу в роту — опасно. И Вербицкий, и Разин решили с этим пока погодить. Отложили до лучших времен.

Димка на Глеба обиделся. Он сам видел воочию, как тот получил письмо от Маши. Получил и затаился. Нетерпение Димки нарастало настолько, что он не выдержал и зло спросил:

— Чего жмешься? Письмо от Маши получил?

Глеб равнодушно пожал плечами.

— Извини… но письмо личное. — И, посмотрев в изумленное лицо Разина, весело добавил: — Тебе-то какое дело до него?

Вот когда Димка разозлился! Он чуть не двинул Глеба: зазнайка, ну ладно-ладно… Глеб совсем не хотел обидеть Димку, но желание поиграть с ним в кошки-мышки было: пусть немного поревнует. Может быть, влюбленность и пройдет.

На этот раз, сразу после подъема и завтрака получили оружие. Была тактика… Занимались передвижениями и действиями солдата в бою. За шесть утомительных часов так налазились по лесу, грязи и лужам, что мокрые и грязные, едва притащились в лагерь. Ротный сам проверил оружие. И был доволен: оружие почти у всех было чистое. А Димку Разина он даже похвалил. Тот горделиво и заносчиво взглянул на Глеба. Но Глеб был равнодушен и думал о чем-то своем.

«Козел, — решил Димка, — тебе это так не пройдет».

В тактике он терся возле Вербицкого, всем видом показывая их единство. Может быть, хотел задеть Глеба. И когда на следующий день роту повели на показ военной техники, он демонстративно отстранился от него.

Суворовцы — народ пацанский: общупали, потрогали, облазили почти все. Измазанные в масле и солярке, но удовлетворенные, направились на войсковое стрельбище.

Там все было готово для ведения огня. Суворовцы по очереди стреляли из всех видов оружия. Но Димке больше всего понравилась БМП-2. Машина с автоматической пушкой была привлекательна: она быстро бежала на своих тоненьких гусеничках, слегка покачиваясь остроносым корпусом. Из тонкого, почти миниатюрного ствола пулемета вылетали трассеры, и их было прекрасно видно на фоне небольшой полосы леса.

Правда, водителю в машине было отведено ничтожно малое помещение, прикрытое фиговым листком брони. Задвинутый люк чуть не вмял Димку в сиденье. Он попытался что-то увидеть в два крошечных триплекса — и ничего не увидел, кроме рыжего поля.

В танкетке Димка забыл свои розовые очки. Как раз шло построение. Когда он о них вспомнил, было уже поздно. С очками пришлось распрощаться. «Козел ты, — сказал он себе и взглянул с обидой на Глеба. — А этот козел куда-то стал смываться. Как выяснил Саня, — «к гуманитарям…» К каким еще гуманитарям?»

Гуманитариями, приманившими Глеба, оказались аспиранты и студенты юридического факультета с военной кафедры Университета.

Познакомился Глеб на полигоне, когда на дороге в дождь застряла машина и он помогал ее вытаскивать из грязи.

— А ты рассудительный, — сказал один очкарик, — суворовец?

— Так точно, суворовец.

— Военная жилка, — заметил очкарик.

Так Глеб обрел нового знакомого. Макс был аспирант, щупленький, как юноша, смуглолицый, с детскими ямочками на щеках и радушным взглядом. При этом у Макса были манеры человека, кое-что познавшего в жизни.

— Где-то я читал, что мы рождаемся с полным набором талантов. С помощью труда можно развить любой из них и, между прочим, в любом возрасте. Те, кого мы называем талантливыми, это же работяги! Тащутся, не жалея сил, как волы… Чего не скажешь обо мне. Да что вол? Подневольное животное! Я не могу быть волом. Выходит, и талантом. А ты?

— Не знаю, — вздохнул Глеб Сухомлинов, — как-то не задумывался.

— А ты, кадет, задумайся. Это очень важно для тебя, вовремя задуматься…

В лагере юристов было все не так, как у них, — там шла взрослая жизнь. И Глеб в свободное время, по мере возможности, пропадал у юристов. Отхлебывая из железной кружки крепкий чай с ломтиками тающего российского сыра, он с удовольствием принимал забавное превосходство Макса, его поучительные сентенции…

— Заруби себе на носу, Глеб… Офицер, если он офицер, должен знать жизнь и в душе быть юристом.

Но закадычный приятель Макса, Егор, утверждал обратное:

— Офицер прежде всего должен стать солдафоном, иначе начальство уважать его не будет. Такому офицеру солдаты до лампочки — для этого у них есть дедовщина. А вот насчет желудка — это точно, желудок офицер обязан иметь железный, луженый и облицованный… И никогда не путать водку с самогоном, а спирт — с чачей…

На этот раз Макс уехал в город, и Глеба настиг Димка.

— Слушай, ты чего туда повадился?

— Там юристы хлеб медом мажут.

Димка Разин пристально и обидчиво посмотрел на Глеба.

— Пойдем в лес, поговорить надо.

Глеб покумекал и согласился. Они молча шли к лесу. Глеб изредка поглядывал на Димку — тот пыжился и дулся. Свернули к пруду, куда обычно без разрешения суворовцы бегали купаться, и остановились.

— Ложись! — скомандовал Димка.

Глеб залег.

— Смотри, они голые.

— Вижу, — спокойно заметил Глеб.

Димка Разин впервые видел голых женщин, которые со смехом вылезли из воды и теперь, начиная с груди, терли махровым полотенцем белое, жидковатое к ногам тело.

— Ну что, глаза не сломал? — усмехнулся Глеб.

Димка молчал, жадно вглядываясь. Тем временем женщины оделись и пошли тропкой вниз по косогору, оживленно разговаривая. Суворовцы встали, отряхнулись.

— Может, искупаться? — вздохнул Глеб. В лес идти ему расхотелось.

— Ты занимаешься онанизмом? — вдруг невпопад брякнул Димка.

— А тебе так важно? — засмеялся Глеб.

— Да.

— Тогда обратись к Вербицкому. Его это волнует.

— Я знал, что мне ты не признаешься, — жестко смерив взглядом, сказал Димка. — Потому что ты не друг. А я в тебя верил…

— Извини, но я не просил, чтобы ты в меня верил.

Димка отвернулся, на глаза накатились слезы. Закусив губу, он едва сдерживался — это было выше его сил, но он заставил себя не заплакать.

— Я ненавижу тебя, — сказал Димка трясущимися губами, — ненавижу…

— Ну и что, будем драться?

— Да.

— Хорошо. Если ты этого хочешь, пойдем в лес, — простодушно сказал Глеб.

Они пошли в лес. Постояли на опушке. Прошли дальше. Постояли и там, как два врага, готовые на выяснение отношений. Еще прошли дальше. Димка драки не начинал. Глебу все это надоело, и он, видя, как дрожь пробивает Димку, в томительной тишине сказал:

— Ударь меня и успокойся. Я с тобой драться не буду.

После лагерей, в июле, начинались первые летние суворовские каникулы. Набросив на плечо спортивные сумки, Глеб и Саня шли вдоль густой аллеи, что тянулась от училища. Димка уехал на день раньше, его забрали приехавшие на машине родители.

Пройдя половину густой аллеи, суворовцы остановились. Смотрели на старинные красные корпуса. В руках Сани была гитара с замысловатыми наклейками, он взял ее напрокат у Горлова. Вербицкий провел по струнам. И когда затихли звуки, с выдохом сказал:

— Воля! На все четыре стороны…

Глеб потоптался, сунул Сане руку.

— Мне на автобус.

Сухомлинов был на подножке автобуса.

— Глеб, ни один ленивец не дожил до глубокой старости…

— Я понял, Саня… Прощай!

24

Глеб проснулся у бабушки. Мать и сестренка еще спали. Привыкший к училищному распорядку, он вышел на сельскую улицу, прошелся по росистой траве и вдруг застыл в неожиданности: Глеб явно различал колокольный звон. Задрав голову к небу, он вслушивался в нарастающий перезвон колоколов — в прозрачном утреннем воздухе текла чистая, созвучная его настроению мелодия…

Глеб не двигался, охваченный этими необычными для него звуками. В них он почувствовал какую-то власть, силу над собой и удивился даже, как способен освежить душу колокольный перезвон. На сердце стало хорошо, тепло, и сразу нахлынули мысли. Он вспомнил суворовских ребят, которых летние каникулы раскидали по стране… Где-то сейчас Вербицкий, Карсавин, Скобелев? Где Димка Разин?

Наверное, прав был подполковник Воробьев, когда грустил о старом суворовском училище. Всего одни летние каникулы, потом учебный год — и нет суворовского! Как перелетные птицы… И останется в ушах только перезвон бывших кадетских баталий…

Глебу стало чего-то жалко. Жалко, что так быстро бежит время.

Он вспомнил, как в последний раз звонил Маше Вербицкой. Ее слова еле прослушивались:

— Ты зря, Глеб, обидел Димку.

А чем? Чем он его обидел? Тем, что не дал прочитать ее письмо?

— Маша! Если ты такая заботливая, то почему сама не напишешь ему?

Маша нервно положила трубку: длинные гудки говорили о ее вредности… Эгоистка!

…Колокольный перезвон медленно растекался по мокрым деревенским лугам. Два дня шел дождь, не давая вести уборку. Глеб с дядей ночевал в поле, на полевом стане. Дядя Гриша тоже когда-то отслужил в армии и теперь работал комбайнером в совхозе. Укрывшись ватником, слушая, как за окном вагончика ворчливо шумел дождь, Глеб терпеливо выслушивал армейские рассказы дяди Гриши о том, как ходили они солдатами в самоход, как однажды искали дезертира и как, будучи командиром орудия, он получил от генерала именные часы за боевые стрельбы. Как понял Глеб, никто в их части не мог так стрелять, как дядя Гриша.

— Моя пушка — всем пушкам пушка! И вот что, племянник, — заключил дядя Гриша, — если уж захотел ты быть офицером, по совести скажу — ничто так не подкупает солдата, как человечность…

Глеб дивился тому, что здесь, в поле, под проливным дождем он как-то лучше видел свое курсантское и офицерское будущее… лучше осознавал свое положение в училище. Даже слова матери: «А, может, и зря, Глеб, суворовское-то? Как она еще сложится, жизнь военного?» — казались теперь совершенно иными.

…Только сейчас Глеб вспомнил, что сегодня воскресенье и колокола зовут к заутрене. Мать ему рассказывала, что колокольня эта в соседнем селе, за восемь километров, и что там давно работает церковь. Когда она была помоложе, они с бабушкой ходили туда слушать колокольный звон, потому как там звонарь знаменит на всю округу.

Шла последняя неделя каникул. Глеб чувствовал, как тревожно ныло сердце: он ждал училище, а училище ждало его. Какое-то повзрослевшее чувство жило в нем — и как бы уравновешивало его желания. Но самое удивительное — в эти дни он больше всего думал о Димке Разине… Что это, соскучился?

Первого сентября было построение. Генерал-майор Репин вышел на трибуну. Построившиеся в каре роты бойко отвечали на приветствия. Что ни говори — в суворовцах жило чувство общности. Особенно это чувствовалось в третьей роте: как-никак они становились старшими.

И младшие, и старшие, в чистенькой отглаженной форме с лампасами шли парадным строем. Возле трибуны, затаив дыхание, во всю силу вытягивали носок и, повернув голову, буквально поедали глазами начальство.

Взводы развели по учебным корпусам, и в коридорах сразу возник школьный гам…

Майор Шестопал был строг и недоступен; он отдавал короткие приказания, и все понимали, что спорить с ним бесполезно. Впрочем, с ротным никто и не спорил.

Все ждали обещанного увольнения. Пашка Скобелев с загорелым южным лицом лез в компанию Вербицкого, но тот почему-то пригласил к себе домой Горлова и Димку Разина. Глеб Сухомлинов участвовать в этом деле наотрез отказался, что еще более подзадорило Димку. Тем более, тот носился в героях дня, рассказывая Парамоновым и всем прочим, как он здорово летом «снимал девчонок» и вообще жил по высшему стандарту. Но даже наивные братья Парамоновы понимали, что Разин врет: с его ли способностями!..

Другое дело, Карсавин. Если он и прибавлял, то получалось красиво. Серега за лето заметно повзрослел. Упрямая складка красиво легла между бровей. В его лучезарных, темных глазах таилась энергия. Он то и дело поправлял волнистые, ухоженные волосы. Правда, командир роты приказал ему «подравняться». Не подстричься, а «подравняться»…

Во всем облике Карсавина виделась натура честолюбивая и пылкая.

Чувствуя некоторую отчужденность в роте, Сергей, видимо, понимал, что причина в Сухомлинове, и потому старался к нему подмазаться. Но подмазаться так, чтобы не пострадало собственное самолюбие. Однако Сухомлинов с Карсавиным был холоден: хоть и старая, но обида, и в Глебе она еще жила.

А так в роте все как будто по-прежнему, словно и не было каникул, не было лета и другой жизни.

После утомительных уроков — учеба совсем не лезла в голову — все гурьбой бросились в спортгородок — «качаться». Оголенные до пояса, ребята хвалились телами: многие загорели и раздались в груди и плечах. Лето постаралось! Еще жило свежее восприятие суворовской жизни, еще не поднадоело… Одним словом, соскучились.

Увольнительные выдавал сам командир роты. Майор Шестопал смотрел в глаза с презрительной улыбкой.

— Скобелев, ты у меня один такой. Смотри, предупреждаю, ни-ни!

Скобелев стушевался, покраснел.

— Товарищ майор…

— Я уже три года майор. Суворовец Скобелев, вы меня поняли?

Как уж Пашке не понять майора!

Саня Вербицкий, Мишка Горлов и Димка Разин пришли к Вербицким навеселе. Вербицкий заранее купил две бутылки портвейна. Распили недалеко от дома, в глухом садике. На скамейке, раскачивая ногами, какое-то время пели похабные песни и лишь потом, когда совсем стемнело, Саня позвал к себе смотреть «видик».

Родителей не было, и ребята, потолкавшись в передней, прошли в зал. Димка поинтересовался: «А где Маша?» Пожав плечами, Саня равнодушно сказал, что, наверное, в ванной: воду любит, как утка.

Димка размашисто и смело повалил в коридор к ванной, толкнул дверь — заперта.

— Маша, это я, Димка, — и рванул на себя дверь.

Крючок вылетел «с мясом». Дверь распахнулась, и Разин, словно заколдованный, шагнул в ванную. Он дернул прозрачную мешающую занавеску, — и тут Маша увидела Димку. Она смотрела на него с ужасом, еще не понимая, что произошло.

— Ты что, обалдел! — взвизгнула она, прикрываясь рукой.

Димка молча пялил глаза. Голая Маша, вся какая-то воздушная, бархатная, поразила его своим точеным телом: оно было банное, смугловатое и влажное, отдавало душистыми запахами. Маша пришла в себя и, привстав, резким движением направила в лицо Димки душевой шланг, обдав его струей горячей воды. Разин стоял, не двигаясь, как истукан, даже не пытаясь защититься.

На крик прибежали Санька и Мишка. С хохотом едва выпроводили мокрого остолбеневшего Димку, который, пожалуй, действительно не понимал, что с ним случилось. В эту минуту к Вербицким и пришел Глеб. Маша уже оделась и успокоилась. Ребята наперебой рассказывали Сухомлинову Димкину историю. Все смеялись, в том числе и Маша. Только Димка лежал головой вниз на диване и сопел носом.

Когда вдоволь нахохотались над «глупеньким» Димкой, Маша стала упрашивать Глеба, чтобы тот не бросал его и довел до училища. Сухомлинов морщил лоб. Ему совсем не хотелось возиться с Разиным.

— Да ладно уж, куда от него денешься…

Посмотрели «телек», и Глеб, отпущенный, как и Димка, до десяти, начал собираться. Разговоров с Машей не было — разве лишь о непутевом Разине, — и Глеб, подталкивая приятеля к выходу, попрощался. Димка извинялся, бледный и осунувшийся, на губах выступала слюна. Хлебнув свежего воздуха на улице, стал вроде приходить в себя. Но вскоре его опять затошнило и вырвало.

— Что, бормотуха что ль? — сострадательно спросил Глеб, постучав его по спине.

Димка кивнул.

— Эх ты, заяц, хоть раз пил до этого? Только честно, Димон?

— Нет.

— Ни разу? Первый блин комом! — засмеялся Глеб. — Оно и понятно. Смотри, чтобы потом не пошло соловьем.

Димке стало легче. Но болела голова, и он заметно шатался. Глеб довел его до училищного забора. Нашли дыру и пролезли на спортгородок. Там «качался» Денис Парамонов.

Парамонов сбегал в роту. Убедившись, что там, кроме дневального никого нет, они быстренько протащили Димку. Но Глеб успокоился только тогда, когда Димка, раздевшись, плюхнулся в постель.

Он уже собрался уходить, но Димка поднял голову.

— Ты знаешь, Глеб, я никогда не видел такого красивого тела. Даже в кино.

— Радуйся, что не прихватили патрули. Было бы тебе и тело, и кино…

— Ты так ничего и не понял, Глеб.

Вскоре Димка крепко заснул.

25

На уроке английского языка занимались военным переводом. Англичанка к доске вызвала Глеба Сухомлинова и Пашку Скобелева. Поставив их друг против друга, сморщила личико и хлопнула маленькими ладошками.

— Внимание все! Перед нами иностранный солдат Глеб Сухомлинов… Его допрашивает военный переводчик Скобелев. Я предлагаю каждому из суворовцев сделать беспристрастный анализ диалога.

Она с серьезным видом прошлась по классу.

— Ну что же молчите? Начинайте, мальчики. Мы ждем.

— По-русски ни слова? — вдруг, словно не веря своим ушам, выдавил Скобелев. — Совсем ни слова?

— Совсем ни слова, — подтвердила жеманная, с крашеными губами англичанка.

Скобелев потоптался, напрягся и выпалил:

— Я вижу, вы — солдат, скажите, пожалуйста, откуда, какой армии?..

Глеб свободно повернулся к классу, чуть-чуть улыбнулся и, встав в позу немного разболтанного человека, твердо сказал:

— Я — американский солдат, сэр. Что вам еще угодно?

— Хотел бы знать вашу часть.

— Мою часть? Это невозможно, сэр.

— Почему?

— Я — американский солдат.

Класс взорвался смехом. Глеб принял независимую позу: ноги врозь, а руки за спиной. В глазах его сквозила насмешливость.

— Вы хотите сказать еще что-то, сэр?

Скобелев злился.

— Да. На вас форма американского десантника, вы наемник или рекрут?

— Я — американский солдат, сэр.

— Я вас спрашиваю о деле, и будьте любезны ответить, как обучают американского десантника?

У Пашки появились раздраженные нотки. Он уже сердился на Глеба…

— Я — американский солдат, сэр…

Продолжать диалог смысла не было. Англичанка поставила Скобелеву пять, а Глебу только четыре за скудность выражения своих мыслей. Класс встал на дыбы: не честно. Все считали, что Сухомлинов прав: ведь он, кроме всего, играл роль и выполнил ее достойно.

— Конечно, конечно, — согласилась англичанка. — Я же ему и поставила четыре…

На перемене по коридору лениво слонялись суворовцы. Кто-то просил списать, а кто-то мусолил анекдот, поднадоевший всем еще с прошлого года…

— Эй, ты, американский солдат! — Глеба сильно подхватили под руку. На Сухомлинова смотрели озорные, предательские глаза Вербицкого.

— Скажи мне, Глеб, что такое дружба разумного эгоизма?

— Дружба, разум, эгоизм… Не понимаю, разве может дружба быть эгоистическая?

Вербицкий хлопнул Глеба по плечу.

— А вот русские демократы, Чернышевский, Писарев, Добролюбов считали, что может.

— Разумная — да, но…

— Но эгоистическая — нет. — Вербицкий даже подпрыгнул от удовольствия. — Милый, как сказал один философ, изучай человеческую природу!

— Ну?

— Вот и гну. Ты кто? Эгоист… И я — эгоист… А Димка Разин — двойной эгоист. Так как мы все живем для себя. Но вот ты, и Димка, и я решили стать офицерами. И вдруг ты понимаешь, что твоя идея шаткая. Тебе англичанка подбросила пару гусей… И у меня заминка. Рубль бьет рублем… Что же делать бедному кадету? Ты — эгоист, потому что живешь для себя, значит, и науку долбишь для себя — вот разумно и просишь: помоги, кадет Вербицкий, с инглишем. А я встречную депешку: помоги с физикой. Разумно? Вот эгоизм и разум встретились на компромиссе. И работают они на общую нашу цель — хочу офицером! Вот и родилась дружба разумного эгоизма!

— Любопытно, — с усмешкой заметил Глеб. — У тебя двояк по физике?

— Ну, Глеб… падаю на колени. Подсоби.

Разин стоял рядом и все слышал. Он даже подошел поближе, так что уличный свет высвечивал его выразительное, подобревшее лицо с маленькой родинкой возле носа.

— Братва, родилась идея! — закатив глаза, возвестил Димка. — А что, если мы создадим дружбу разумного эгоизма и назовем ее «Троянда».

— Троянда? — удивился, шмыгнув носом, Вербицкий.

— Ведь нас трое… — выпалил Димка.

— Троянда, троянда… это, по-моему, какой-то цветок?!

— А не все ли равно! Красиво! Кадетская троянда!

Глеб искоса взглянул на сияющего Димку и, не высказав своего мнения, пошел в класс. Вслед по коридору призывно трезвонил звонок…

Перед началом самоподготовки Глеб выбежал размяться на спортгородок, где ребята уже гоняли мяч.

— Давай, Сухомлинов, быстрей к нам… — кричали ребята из второго взвода.

Глеб бегал без устали. Ловкий с детства, он хорошо чувствовал мяч, и, когда ему Пашка Скобелев подсунул пас, он, не раздумывая, всадил мяч в ворота. Крик радости взметнулся над полем: ай да акробат!

Димка не спускал глаз с Глеба. В эту минуту он как никогда нравился ему. Да, Димка завидовал и его ловкости, и его спортивному сложению. Димке-то как раз этого и не хватало.

Но когда «акробат» забил второй мяч, Димка подскочил к Глебу и в порыве чувств поцеловал его.

— Я люблю тебя, Глеб! — выпалил он.

Глеб немного опешил.

— Между прочим, еще вчера ты меня ненавидел.

— Я люблю тебя, Глеб.

— Не жалко! За это деньги не платят.

В самый разгар игры из роты прибежал дежурный.

— Сухомлинов, срочно к ротному.

Второй взвод огорченно заорал:

— Шпала!

Заправив гимнастерку, Сухомлинов поднялся в роту. На лестничной площадке его перехватил Шпала — майор Шестопал.

— А, Сухомлинов… Зайди в канцелярию, я сейчас.

Майор пришел быстро. Строгим взглядом оглядел Сухомлинова.

— Футболил?

— Да, товарищ майор.

— Мда… Вот что, вице-сержант, принимай-ка свое бывшее отделение.

— А как же…

— Так же… Не твое дело. Сказано — принимай.

Перед построением на самоподготовку майор Шестопал приказал вице-сержанту Сухомлинову выйти из строя и лично объявил о его назначении. Димка Разин облегченно вздохнул: как-никак, но раньше ему при Сухомлинове жилось лучше. С новым, а теперь старым командиром отделения он не ладил. Как определил Вербицкий, полная психонесовместимость.

На самоподготовке вице-сержант Сухомлинов раздумывал о превратностях судьбы. Когда его сняли с командира отделения, он особо не переживал… Хотя какая-то маленькая обида на командира роты все-таки была. Но тем не менее эта ситуация вызвала в нем свои мысли. Глеб думал о том, что бесцеремонное тасование, как в карты, командиров отделения, происходило от того, что командир роты плохо знал своих подопечных и не верил им, потому и действовал по методу проб…

Теперь, когда ротный восстановил его командиром отделения, он тоже особого всплеска чувств не заметил, но на рожон не лез, считая, что с командиром лучше пойти на разумный компромисс, чем получать от него «втыки».

Глеб думал о том, что будь он командиром роты — он поступал бы по-другому…

Он записал несколько строк для себя, но тут же их зачеркнул, вспомнив, как лазил по блокнотам курсовой, майор Серов. Серый тоже любил менять командиров отделения, и когда кто-то из вице-сержантов сказал об этом, он лихо ответил:

— Я изучаю человеческую природу.

26

О майоре Лошкареве суворовцы говорили — душа человек. Может потому, что длинный суховатый усач Лошкарев был афганец. А может потому, что Лошкарев был отходчив. Это даже по глазам его видно. Он и сам признавался в этом.

— Что вы… У меня и дома парень совсем от рук отбился. Вот вчера у соседки разбил окно. Понимаю, надо бы выпороть, а возьму ремень — и не могу. Соседка смеется: а еще майор! Сына выпороть не может.

— А пороть детей запрещено, — смело выпалил Тарас Парамонов, — это же, товарищ майор, почти уголовное дело.

— Как я не сообразил! Скажу соседке — она и успокоится.

Майор Лошкарев — добродушный малый, но суворовцы считали, что он еще и порядочный: без придирок и пустословия. Ведь обычно как: прихватил офицер, сразу начинает с морали — развезет, аж тошно! А Лошкарев простак:

— Нехорошо ты поступил. Это факт. Ну ладно, Бог простит. Ступай.

На уроке математики Лошкарев порылся в задачнике и дал несколько задачек: решайте, а там посмотрим…

Но суворовцы «смотреть» не хотели, а тем более решать задачки. Не так часто в классе бывает «окно». И пошла разговорная баталия.

— Товарищ майор, расскажете об Афгане?

— На математике — об Афгане?

— А где еще, как не на математике! Если мы все задачки решим, что будем завтра делать.

— Да, пожалуй, верно. Как я не додумался…

— Так расскажите, товарищ майор!

— Ну ладно. — Лошкарев сел поудобнее, поджал под себя ноги. — Был у меня разведчик. Душманом его солдаты прозвали. А он и был, честное слово, душман — в мирное время от него одни гадости… Зато в разведке — одно слово, человек!

Суворовцы попритихли, подразвесили уши. А Лошкарев провел рукой по щеточке усов, заулыбался.

— Да, уж парень такой… Всегда прикидывался глуповатым. Шустряк. Однажды стащил кусок мяса у повара. Ему говорят: стащил? — Да нет, покарай Аллах, нет… Пока его корили да совестили, он все мясо съел. Как такого будешь любить? А его ребята любили. Без такого в горах пропадешь: он там как дома.

И майор рассказал, как однажды Душмана послали в разведку. Ждали, ждали, а его нет. Беспокоиться стали. Может, убили, а то и в плен… Всякое в горах бывало. Посмотрели на часы. Время истекло. Вот и взял двоих тогда еще капитан Лошкарев. Пошел на поиски. Заодно и лощинку пощупать требовалось. Спустились в лощину, крадутся. Кому хочется под пулю лечь. А тут перед глазами костер. Душманы! А среди них, Боже мой, наш Душман. В карты с ними режется.

— Не бойтесь, товарищ капитан, свои — в плен сдались.

— Как сдались?

— А я их распропагандировал.

Оказывается, Душман нарвался на настоящих душманов. Они окружили: клади оружие! А он, подлец, вытащил колоду карт. И, видимо, попал на картежников. Вот и сели играть на оружие. То они клали свои стволы в сторону, то он… Вдрызг проигрались душманы.

Тогда капитан Лошкарев глазам своим не поверил. А он, Душман-то, не спешит.

— Товарищ капитан, разрешите, кон доиграем.

Суворовцам страшно понравился рассказ майора: вот так Душман!

Лошкарев удовлетворенно поднялся со стула и с хрустом размялся.

— Вот что, господа кадеты. Честное слово, как-то неудобно. Время, что ни говори, математическое… По три задачки решим, тогда уж — гора с плеч.

В классе с этим все легко согласились. И после небольшой разрядки наступила поразительная рабочая тишина: слышно было лишь, как усердно сопели над задачками пацаны.

В этот день в суворовском клубе шло кино. Суворовцев навалило — уйма: сразу несколько рот. Димку Разина почему-то потянуло на одиночество и выбрал он себе место в углу, у стенки, подальше от своего взвода и поближе к батарее отопления.

Димка был в особом эмоциональном состоянии. Очень уж живо представлял он все то, что рассказывал майор Лошкарев. И эти переживания не давали ему покоя. Правда, когда потух свет и начался сеанс, он вдруг почувствовал сонливость, бороться с которой было невозможно. Может быть, это было связано с перевозбуждением, но только Димка тихо и спокойно заснул.

И приснилось Разину невероятное, необычное. Будто попал он в горы, где за каждым камнем притаилось по душману. Попал в горы потому, что командир роты, майор Шестопал, приказал ему доставить секретный пакет в первый взвод роты, который находился в горной чаще.

— А если меня схватят душманы? — непонимающе спросил ротного Димка.

— Пакет съешь.

— Съесть? — удивился Димка. — Так это же бумага!

— А ты представь, что это вкусное пирожное.

Димка карабкался вдоль склона сухой песчаной горы, когда первый выстрел заставил его вздрогнуть: пуля цокнула рядом, скользнув дальше по камню. «Все, засекли», — подумал горестно Димка. Он затих. Вроде ничего, не стреляют. Пополз дальше. Опять цокнула пуля. «Вот черт побери, так меня майор Шестопал съест — наряд за нарядом, и все в субботние дни, когда пацаны на дискотеке или в городе». Ужас охватил Димку. Откуда взялась смелость: он подскочил и рванул вперед по горе с мыслью о том, что не может быть, чтобы душманы его пристрелили. Он же удачлив: мама, по крайней мере, так говорила, так как родился он под счастливым созвездием «Близнецы». А «Близнецы» все талантливы и удачливы. Видимо, мама была права: пули свистели веером, но Димка оставался невредим.

Димка набрался духу, еще одно усилие и… Тут произошло то, чего он никак не мог ожидать. Кто-то прыгнул на него сверху, словно большая кошка. Он сразу понял, что это не зверь. Прыгнувших было много, и они ужасно стали трясти его за плечи…

Спящий в кино Димка, конечно, не мог понять, что сонное его повизгивание и небольшой храп заставили ребят хорошенько потрясти его за плечи.

Возможно, он и перестал храпеть, но так и не проснулся. Настолько цепко был захвачен сновидением…

Душманы схватили Димку. Он сидел в кругу черных бородатых лиц. Пока они перешептывались, щупая его злыми зелеными глазами, он думал о пакете. Наконец один из них, коверкая слова, спросил:

— Русский лазутчик?

— Я фокусник.

Душманы как-то странно переглянулись. Тогда Димка выхватил пакет и стал крутить его перед их носом, потихоньку отрывая куски и засовывая в рот. Он крутил так ожесточенно и быстро, что душманы зачарованно следили за ним, вот-вот ожидая какого-то чуда. Когда от пакета оставалось уже немного, Димка закричал, будто он шаман:

— Жар-птица! Жар-птица!

Душманы упали головами вниз, что помогло ему съесть последний кусочек.

— Он нас обманул, — сказал на своем языке грязный, облезлый, весь в бородавках, душман.

Самый большой из них, черный и бородатый, взял его за шиворот.

— У меня ничего не было в руках. Это — фокус…

— Это — фокус, — сказал переводчик, хитро прищурив слезящийся глаз.

— Все равно мы его повесим, — сказал большой душман. — Мы еще не вешали фокусников…

Димка испугался, вскочил и стал размахивать руками…

— Я же фокусник.

В это время Димку растолкал дежурный по училищу, капитан Доброхотов.

— Опять фокусничаешь!

Димка раскрыл глаза: зал пуст, над пустыми рядами — свет и напряженное, недовольное лицо капитана. Он сразу понял, что влип.

— Суворовец Разин, — твердо молвил капитан. — Ты хоть помнишь название фильма?

— Фильма… — съежился Разин. — Какого фильма?

— Иди и доложи командиру роты, что ты фокусник…

Димка Разин повернулся и пошел к выходу.

— Суворовец Разин, назад!

Димка вернулся.

— Суворовец Разин, идите и доложите командиру роты…

— Есть, товарищ капитан, доложить командиру роты.

Димка козырнул и отошел строго по-военному. Всегда так. Ну почему он такой невезучий?..

Старший вице-сержант сказал Сухомлинову:

— Накажи Разина неувольнением. Он спал в кино.

У Глеба сузились глаза.

— И всего-то! Слушай, товарищ старший вице-сержант, но тебе это не кажется анахронизмом?

— Нет. Его застал дежурный по училищу после сеанса.

— А если бы застал начальник училища? Пять нарядов?

Муравьев бегло взглянул на Глеба, словно не понимая, отчего тот лезет в бутылку.

— Несоизмеримое наказание, — сухо сказал Глеб. — Там, где просто требуется пожурить, мы почему-то стремимся наказать. Получается, что вся наша суворовская жизнь пропитана наказанием. Кто это придумал — Серый, Шпала или еще кто-то свыше?

— Ты что, не доволен? Обратись в ООН, — и засмеялся.

— Между прочим, человек должен иметь права. Даже, если он суворовец Разин, — горячо, пересыхающими губами, сказал Глеб. — Обидно, Антон. Парень ты отличный и ребятам нравишься. Но «замок».

Муравьев покраснел, но не обиделся, вяло махнул рукой.

— Да брось, Глеб! Не хочешь — не наказывай. Твое дело. Ты — командир.

27

Лука-мудрец не сопротивлялся. На уроках истории часто возникали споры, далекие от школьной программы. Лукин, конечно, старался брать вожжи в свои руки, но это ему не всегда удавалось. Правда, историк не был из тех учителей, которые боялись незапланированных и случайных споров. Он и сам любил поговорить… Но любил и послушать суворовцев. Может быть, потому ему доверяли, считая его человеком душевно открытым…

На этот раз все началось с «Камчатки». Макар Лоза, с трудом поворачиваясь на тесной скамейке, выбрал удобный момент и вклинился в урок с неожиданным вопросом, озадачившим даже Луку-мудреца.

— Товарищ майор, как вы думаете, занимаются ли фарцовкой офицеры других стран?

Майор Лукин строго вскинул очки, загадочно улыбнулся. Помолчав, как бы собираясь с мыслями, стал быстро и страстно говорить о том, что офицер — это духовность, а как ему известно, духовность и фарцовка несовместимы…

Кто-то подобострастно и весело выкрикнул:

— Фарцовочная душонка…

Все невольно вспомнили Серого, хотя впрямую это к нему и не относилось…

— Согласен, — серьезно сказал Лука-мудрец. — Фарцевание приведет к деформации души…

В спор влез голубоглазый Денис Парамонов.

— А почему, товарищ майор, не совместимы? Это же бизнес! У нас в Севастополе, когда приходят иностранные военные корабли, начинается такой бизнес!

Как ни пытался Лукин, но убедить ребят толком не мог. Суворовцы его не понимали. Напрасно он доказывал, что между фарцеванием, мелкой спекуляцией и бизнесом есть все же разница. Хотя бы в том, что бизнес — это какое-то дело, официально разрешенное, на основе которого создается доход, капитал, с которого платятся налоги. Но насколько ему известно, офицерам во многих армиях даже этим заниматься не разрешается.

— Странно, а чего здесь спорить-то?! — Серега Карсавин, словно ему не хватило простора, вышел из-за стола. Серега, немного возбужденный, особо выделяясь стройностью, действовал на класс раздражающе: все притихли, ожидая чего-то необычного…

— Например, зачем американскому офицеру заниматься мелким фарцеванием? Незачем. Потому как это, Парамон, не бизнес и это, между прочим, унизительно. Тем более, как сказал товарищ майор, — в голосе Карсавина появилась язвительность, — это плохо действует на духовность… Конечно, если офицер обладает этой самой духовностью. А не занимается американский офицер фарцеванием вовсе не потому, что боится остаться без духовности. У него нет в этом надобности, надлежаще обеспечен… К тому же, в отличие от наших номенклатурных детей, он с детства не приучен к жлобству.

Карсавин победно сел. Майор Лукин, демонстративно почесав затылок, медленно сказал:

— Мы, кажется, далеко ушли от темы… Тем более, этот аспект не исторический, а сугубо нравственный… На следующем уроке я дам высказаться каждому, кто захочет… А сейчас, — он, посмотрев на часы, строго обвел взглядом класс, — а сейчас все же займемся историей.

После звонка Лука-мудрец, не задерживаясь, ушел на кафедру. Ребята собирались стайками и, толкаясь, шумно бегали по коридору, как в обычной школе.

Серега Карсавин вальяжно стоял у окна, хитро поглядывая на соседа, рыжего пацана с горящими глазами, вертевшего в руках импортную зажигалку.

— Чего жмешься, — подошел Горлов, — чистая как слезинка, Франция!

Рыжий суворовец из чужого взвода пришел специально за зажигалкой. Глаза его, как говорили здесь, пылали «синим светом», выдавая страстное желание иметь фартовую вещь. Цена, видимо, «кололась», и он, нерешительно топчась, еще как-то внутренне боролся с собой. Но Серега Карсавин, скосив на него красивые глаза, сбавлять цену не собирался.

— Не жмись! Тебе же сказали, чистая Франция! Не хочешь, сам Бог велел… В первой роте просили…

Конечно, рыжий, подхлестнутый торговым азартом, терять зажигалку не собирался.

— Слушай, трояка не хватает. До вечера, вот тебе слово суворовца, — тоскливо выпалил он.

Карсавин, лениво повернувшись от окна, посмотрел на Горлова.

— Ну, если слово суворовца, то давай, по рукам… На, держи. Толковая штукенция!

Рыжий пацан с блестящими глазами удовлетворенно и ловко щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло ровное синее пламя…

— Что, устраивает?

Рыжий молча сунул зажигалку в карман, оживился:

— А жвачка есть?

Карсавин засмеялся. Как у волшебника, на его холеной ладони засверкали красочные пластинки.

— Дай одну, — неуверенно и жалобно попросил рыжий.

— Ловкач, — усмехнулся Карсавин. — Сначала долг верни.

Рыжий спорить не стал и поплелся вдоль коридора, время от времени щупая в кармане зажигалку: он был доволен.

А Карсавин, узрев Глеба Сухомлинова, уже забыл о сделке. При всегдашней независимой мине на лице его появилось некое виноватое выражение. Чувствовалось, что Серега стремился как-то помириться с Сухомлиновым, но помириться так, чтобы не задеть собственного достоинства. Самолюбивый Карсавин часто делал ошибки в поведении из-за своего чувства превосходства. Мать, женщина простая, несмотря на долгую жизнь генеральши, замечала недостатки сына и не раз говаривала Сереже, что отец был не таков: он умел быть простым и на службе ладить с людьми.

— Так он же не был сыном генерала, — шутливо отнекивался Сергей.

— Да, сыном генерала он не был, — замечала мать. — Но он сам был генералом.

Карсавин-младший никогда, конечно, отцом в роте не кичился, но тем не менее ребята хорошо чувствовали его элитное происхождение. Он понимал, что это вызывало к нему суховатое отношение и даже отчужденность. Конечно, на всех пирога не испечешь, как любил говаривать Серега, но душой он хотел бы, чтобы ребята, особенно во взводе, его уважали по его достоинству, а не потому, как с ним здоровался за руку начальник училища. И случай с Сухомлиновым, как он понял позже, не принес ему лавров, а даже что-то испортил во взводе. Он понял, что, собственно, с зажженной папироской он допустил ту глупость, которую уж шалостью никак не назовешь… Хотя где-то глубоко жило чувство удовлетворения, которое он все же получил тогда, даже и объяснить не мог, почему. И потому он хотел помириться, а не повиниться…

Серега Карсавин был уверен, что Глеб сам подойдет к нему, как только он его окликнет, и тогда уж он найдет нужные слова… И все решится само собой. Но странное и непонятное чувство не позволило ему окликнуть Сухомлинова, хотя тот прошел совсем рядом, равнодушный, спокойный, совершенно не замечая его.

Карсавин пережил неприятное болезненное чувство, что с ним бывало редко. Желая как-то освободиться от этого чувства, изжить его, он неожиданно позвал Пашку Скобелева и стал с ним говорить о том, что Лука-мудрец, хотя и умный и дельный мужик, но далек от жизни…

— Сейчас жизнь такова, что офицер крутится как белка в колесе. Так что далеко ему до духовности… — дробно засмеялся Карсавин. И вдруг спросил Пашку: — У тебя с матерью двухкомнатная?

— Нет, Карсавин, у меня с матерью — однокомнатная.

— У меня трехкомнатная и тоже с матерью, — вздохнул Серега… — Но мой отец генерал. Он заслужил и погиб не в пьяной драке…

Пашка непонимающе пожал плечами: его это мало интересовало, да и Серега Карсавин едва ли мог бы толком ответить, почему затронул квартирную тему. Но только сейчас Карсавин больно почувствовал, какую занозу всадил в его сердце этот диковато-бедовый вице-сержант Сухомлинов.

28

Полным ходом шла подготовка к параду. Суворовцы всегда были престижны на праздниках и потому с удовольствием разминали кости на репетициях.

Ожидали командующего округом, и суворовцы, пройдя мимо трибуны ровным, изысканнымшагом и получив «добро» руководящего генерала, были распущены, в то время как воинские части усиленно муштровали.

Мишка Горлов и Серега Карсавин стояли рядом, оживленно посмеиваясь. К ним и подошел начальник политотдела, полковник Игнатов.

— Ну, молодцы, чем занимаетесь? — расплываясь в добродушной улыбке, спросил он.

— Да так, товарищ полковник, анекдоты травим…

— Любопытно. Если не секрет, о чем?

— Призываю хорошо учиться, — нашелся Карсавин.

— Интересная пропаганда. А ну, расскажи — и я послушаю.

— Боюсь, товарищ полковник, накажете.

— Да нет. Если полезно, сыну дома расскажу, — рассмеялся полковник. — Лентяй несусветный.

— Все просто, товарищ полковник. — Серега Карсавин подбоченился и, не смущаясь и не меняя тона, продолжил: — Приглашает отец сына. Лентяя из лентяев. Одним словом, не учится. «Так и так, — говорит отец, — слыхал, мол, покуриваешь?» — «Да что ты, папа, какое уж там курение! Дешевые сигареты, окурки…» — «Не густо, — согласился отец и вынул пачку американских, — ладно уж, — говорит, — попробуй…» Сын затянулся, попробовал… — «Ну как?» — «Вот это запах, клево!» — «Слыхал, что коньячком балуешься?» — «Что ты отец! Иногда, разве бормотуха какая «три семерки»…» Отец налил рюмку французского коньяка. «Ну сынуля, может понравится?» — «Вот это клево! Неужто, отец, такой выпускают, аж дух захватывает!» — «Как видишь, выпускают. Но ты, говорят, и до девочек охоч?» — «Да что ты, отец! Ну какая может быть в грязном подвале охота. Так, для смеха, Нюрку косую на всю компанию… Разве это удовольствие! Одно распутство…» — «Алло, Маша, ты сейчас свободна? Да, сын приедет. Уж уважь, как надо…» — «Ну?» — спросил через день отец. Вздохнул тяжело сын: «Что там, в раю побывал!» — «Вот видишь, сынок! Если хочешь, чтобы все было, как у твоего отца, — сам понимаешь: учиться и учиться надо!»

Полковник покачал головой.

— Нет, Карсавин, это я своему сыну не расскажу.

— Не беда, товарищ полковник, — усмехнулся Карсавин. — Придет в суворовское, а уж здесь-то ему обязательно расскажут.

…Черный лимузин въехал на территорию. Все заволновались и забегали. Спешно строились суворовцы. Старший курс — высокие, ровные и краснощекие ребята, словно на подбор, вызвали у генерал-лейтенанта удовлетворение. Он прошел вдоль строя, прощупывая его свинцово-острыми глазами. А когда поднялся на трибуну, тотчас грянула музыка и колонны стали двигаться по прямой к трибуне. Генерал держал под козырек, правда, иногда бросая реплики стоящему окружению из генералов и полковников.

Суворовцы прошли с первого захода. Их посадили в автобусы и повезли в училище на занятия.

В автобусе Карсавин и Горлов снова сидели рядом. Большими друзьями они не были, и связывал их, конечно, ансамбль, в котором, по словам ротного, они «самовыражались на полную катушку».

Потому и разговоры у ребят крутились вокруг ансамбля. Сегодня в клубе дискотека. До этого намечалась репетиция: Горлов отрабатывал новую песню. Его мучил вопрос: согласится ли руководитель включить ее в программу? Правда, Карсавин уверял его, что песня уже готова, по крайней мере, «вытанцовывается», тем более, недавно они ездили в детский дом, где Горлов пел ее под гитару — успех был необыкновенный. Но то было под гитару…

Горлов горел желанием включить песню по сугубо личным мотивам. В последнее время у него завязывались отношения с Анфисой Рублевой, и он хотел блеснуть, скорее даже и не перед ней, а перед новенькой курносой девчонкой, которая стала все чаще приходить с Анфисой.

На Анфису были свои расчеты и у Карсавина. Не то чтобы она ему очень уж нравилась — Серега себя к влюбчивым не относил, — просто наступало время, когда вскипала кровь и будоражилась мужская сила, подхлестываемая ежедневными сексуальными анекдотами и сногсшибательными «победами» вравших ребят.

Карсавин мечтал о «своих победах», которых пока у него не было. Сексуальное чувство пробудилось у Сереги рано. Поначалу он боялся его, потом, попав в суворовское, понял, что главное — ловко маскироваться под окружающих, иначе прослывешь кем угодно, ибо словарь суворовских выражений по этому поводу был весьма богат. Самовлюбленный Карсавин выдавал себя за бывалого разбитного парня. Он читал Фрейда, различные сомнительные издания про секс, только бы получить новую, пикантную, неведомую другим информацию. Это создавало Сереге авторитет, но никак не удовлетворяло.

Его тянуло к телесному познанию… Собственного опыта было мало. А сальные рассказы приходивших из увольнения ребят — разве это опыт?

Горечи прибавляла Оля, которая играла пока основную роль в его переживаниях. С тринадцатилетней девчонкой он познакомился в средней школе, куда выезжали на какой-то конкурс. Смазливый суворовец произвел впечатление. Она смотрела на него завороженно. Элегантный Карсавин словно ждал такого случая. Они сорвались из школы и долго бродили по окрестностям. Серега уже понимал, что его накажут за отлучку, но Оля, нежная, тонкая Оля, как маленькая сестренка, перевернула его мир, и он, не думая ни о чем, шел на риск… Правда, майор Лошкарев оказался сговорчивым. Он молча выслушал путаные объяснения суворовца и, к удивлению Карсавина, усмехаясь в усы, сказал:

— Ладно уж, настроение у меня такое. В другой раз тебе это так не пройдет.

Несколько раз Карсавин приглашал Олю в училище на вечера, чтобы утереть нос приятелям. Но хрупкая девочка-школьница на фоне медучилищных девиц проигрывала. Ребята ее прозвали Ангелок, а затем Детсад. Карсавину это не понравилось, но, чувствуя, что среда не принимает Олю, приглашать ее перестал. Если ребята интересовались, небрежно бросал:

— С этой девочкой лучше всего в постели.

Однажды, сидя у нее, слушая, как она по-детски наивно бренчит на фортепиано, он неожиданно почувствовал прилив сил — усадил ее к себе на колени и стал жадно и хлестко целовать. Покраснев, откинув милую головку на его плечо, Оля пыталась как-то по-детски отвечать ему, и он почувствовал, что больше не может… Серега стал ее раздевать. Она сопротивлялась, неумело и неловко. Он неотрывно глядел на тонкое, смуглое и приятное тело. Оля смотрела на Сергея удивленно расширенными, непонимающими глазками, в которых стояли тревога и страх… Обняв девочку и нагнувшись, он попытался стянуть с нее трусики. Дрожь пробила Олю. Она дико заплакала и забилась в конвульсиях. Серега испугался и отпрянул. Перед ним лежало жалкое, съежившееся, как щенок, существо. Он понял, что она еще очень глупенькая… А вместе с нею глуп и он.

Карсавин грязно выругался и вышел из комнаты. У него разболелась голова. В ванной он умылся холодной водой и вспомнил, как хвалился соседу по койке, Мишке Горлову, принести доказательства.

Ну какие уж там доказательства!

Он вошел в комнату.

— Чего ревешь, дура! Я же красивый. Суворовец. Неужели тебе не хочется суворовца?

Оля всхлипывала.

— Ну ладно. Бог с тобой! — примиряюще сказал Сергей. — Я же тебя не хотел обидеть, дурочка. Я, может быть, тебя люблю.

После этого дня трубку брала только мама. Оли, как всегда, дома не было. Карсавин не огорчился: тоже, позарился на малолетку! То ли дело Анфиса — у нее такие зажигательные глаза!.. Понимал Карсавин и другое. Анфиса — воротила у девчонок. Потому она нужна ему. Как-то с Сашей Вербицким завалились к ней домой, и у Сереги, рассматривающего ее фотографии, родилась идея. Он вынул из портмоне свою суворовскую фотографию — такой славный хлопец! — и незаметно сунул ее в общую стопку.

И, кажется, Карсавин попал в десятку. Анфиса фотографию заметила. И что-то в сердце ее шевельнулось. С тех пор между Анфисой и Серегой Карсавиным стали складываться весьма незаметные, но свои отношения. Анфиса словно поняла — Глеба она упустила, но зато приобретала Карсавина.

В праздники после парада девчонки приглашали к себе. Суворовцам на руку, тем более особых расходов с них девочки не требовали.

В компанию решили взять самых надежных — в праздники всякое бывает. С ходу забраковали Парамоновых, но Димку Разина и Пашку Скобелева взяли. У Пашки в эти дни была размолвка с ротным, и он перед праздником притих, понимая, что на рожон лезть ни к чему.

Как-то сами по себе заправилами стали Карсавин и Вербицкий. Саня потому, что весел и беззаботен, а Серега навязался сам, хотя в делах этих, все понимали, он был самый подходящий.

…Ребята приехали в училище, и ротный, майор Шестопал, выстроил всех возле КПП. Поскольку ротному сказать было нечего, он, придирчиво обойдя строй, приказал взводным развести всех на занятия.

В последний момент Шестопал что-то вспомнил и вызвал из строя Карсавина.

— Вот что, Сергей… Как там тебя по батюшке, — язвительно заметил он. — Жалоба на тебя поступила, — он задумался, что-то вспоминая, — от гражданки М…

Карсавин густо покраснел.

— Просила, чтобы ты больше не звонил и дочку ее не мучил своим любвеобильным сердцем, — холодно сказал майор Шестопал. — Ступай.

Проклиная себя на чем свет стоит, Карсавин подумал о том, как же легко Оля могла рассказать все матери! «Она же… да и ты, Серега, глуп как пробка!»

29

С утра потянуло прохладой. Все облегченно вздохнули. Больше всего на ноябрьские праздники боялись дождя. А здесь, хоть и холодно, да не мокро. Когда льет дождик, черная вязкая шинель, впитывая влагу, становится тяжелой и неприятной.

— Равняйся! — прозвучала по площади команда. — Смирно!..

Ритуал парадов был обычный, из года в год один и тот же; площадь застыла в недвижимости. И только оркестр гремел всеми своими трубами. Глеб Сухомлинов стоял с краю в первой шеренге. Недалеко косил на него жалостливые глаза Димка Разин. У Димки замерз большой палец правой ноги (носок плохо высушил), парень мучился и, работая желваками, пытался как-то шевелить пальцами, но нога не слушалась, деревенела.

— Товарищи суворовцы… Поздравляю…

Строй легко вздохнул… Гаркнуло сотенное длинное «ура», и Димка, и Глеб, и Серега Карсавин, и все другие суворовцы тотчас забыли о своих мелких бедах.

В конце концов надоедливое изматывающее стояние кончилось, и зычный голос командующего парадом повернул колонны направо. Димка подумал «слава Богу» и, плюнув на свой палец, решительно выбросил ногу вперед. Началось парадное прохождение. Гремел бой суворовских барабанов, и публика, увидев строгий красивый строй суворовцев, невольно подалась к площади, разразившись аплодисментами.

Шли суворовцы. Гордо вскинув головы, шли симпатичные ребята. Синеглазые, кареглазые и зеленоглазые пацаны…

После парада всех привезли в училище. Размялись — и сразу на обед. Карсавину и Мишке Горлову не терпелось — в условном месте их ждали девчата, а командир роты, словно нарочно, не торопился с увольнительными.

— Что за вшивая манера, — возмущаясь, громко сказал Карсавин, — любит мотать нервы на катушку…

Майор Шестопал, выходя из канцелярии, услышал это и густо покраснел.

— Праздник революционный, — хмурясь, зло сказал он, — и если я тебя, Карсавин, засеку с выпивкой, — так и знай, не посмотрю на твое генеральское происхождение… Из училища вышибу!

— А вы сначала засеките, товарищ майор, — обиженно и грубовато отпарировал Карсавин, задетый ротным за живое.

Майор, видимо, понял, что переборщил, потому смягчился и, сделав вид, что выпад суворовца не заметил, собрал всех в ленкомнате. В конце концов, прочитав каждому мораль о том, как себя вести, ротный раздал увольнительные.

Ребята ринулись на построение. Дежурный по роте, проверив форму одежды, доложил майору, и тот добродушно сказал:

— Добро. Разрешаю.

По лестнице вниз, дробно стуча ботинками, покатилась волна суворовцев третьей роты с лихо закинутыми за плечо спортивными сумками.

Девчонки, Анфиса Рублева и Регина Стаханова, ждали на набережной у гостиницы. Прохлада злила, и они, модно и легко одетые, проклинали суворовцев, которые почему-то задерживались. Говорить было не о чем, и девчонки молчали, ехидно поглядывая друг на друга. Неожиданно появились ребята. Впереди, со спортивной сумкой за спиной, лихо вышагивал Карсавин, за ним плелись, словно на привязи, вихлястый Вербицкий с гитарой и сутулый, нервический Димка Разин.

— Хэлло, — развязно бросил Сергей. — Вы уже здесь, девочки?

— А вы, сапоги несчастные, кто вам дал право морозить девушек!..

— Прав не дают, их берут, — спокойно, учтиво возразил Вербицкий и галантно, даже как-то размашисто, поцеловал Анфису, а затем и Регину.

Девочки особо не дулись и, легко простив мальчиков за опоздание, стали горячо обсуждать, куда им теперь двинуться…

«Двинулись» по набережной к парку. Там, у аляповатых фигур и скульптур — маленький цветочный базарчик, и веселая компания, долго выбирая, купила цветы.

— Это для мадам Софьи, — важно заметила Анфиса, и все, довольные и возбужденные, шумно толкаясь, поднялись в гору, к большой замысловатой веранде. Играла музыка. В кафе-мороженом было пустовато, и ребята оккупировали столик у окна с видом на реку.

— А ты, Карсавин, гусь, — садясь рядом, сказала Анфиса, — ведь я тебя просила…

Карсавин залился детским румянцем, но не обиделся, поскольку вся болтовня шла в игривом тоне.

— Матушка, так о чем же ты меня просила?.. Винюсь, если что-то забыл…

— Все равно ты гусь. — И Анфиса смачно поцеловала Карсавина в алую щеку — чувствовалось, что ей этот приятный паренек нравился и вела она свою, только ей понятную игру.

Подали мороженое. Крем-брюле. Карсавин встал, пошел к стойке — и там договорились… Вскоре на столике появились фужеры с шампанским. Подняли — за ротного! Шаловливую манеру пить шампанское за ротного Вербицкий перехватил у бывших старших: в этой иронии, казалось, было много смысла.

Правда, Димка сопротивлялся.

— За Шпалу не хочу.

— Так это же не за Шпалу — за ротного! — выпалил Вербицкий. — Дурак ты, Димон, а не лечишься… Вдумайся, какой глубокий здесь смысл.

Димка смысла так и не понял, но выпить выпил… За ротного! Во рту таяло мороженое. Шампанское ударило в голову, и он осмелел:

— Анфиса, я тоже хочу девочку.

Анфиса, держа в своей руке горячую руку Карсавина, расхохоталась.

— Аппетит приходит во время еды. Какую тебе, Дима, девочку?

Дима пожевал губами.

— Как ты.

Анфиса расцвела, вытянув губы трубочкой.

— Извини, а Маша Вербицкая? Изменник ты, Димка!

Разин лишь пожал плечами и кисло посмотрел на Саню. Тот уклончиво уплетал мороженое.

Еще вчера Димка звонил Маше. Она сказала, что на праздники уезжает с отцом. У Сани ответ был простой:

— А черт ее знает! Она у нас с вывертом!

Но и Глеб с вывертом. Наотрез отказался быть в компании — у этого какие-то дела!

Много сомнений родилось в душе Димки. А может, и Глеб, и Маша врут?!

И тогда он сказал Сане Вербицкому:

— Знаешь, а мне все равно. В любую компанию. Была бы водка. Эх, Саня, отведу душу — напьюсь…

— Молоко на губах не обсохло, а туда же… — съязвил Вербицкий. — Если уж напиваться, то по серьезному делу. А из-за такой телки, как моя сестра, Димон, не стоит…

После кафе-мороженого, пытаясь быть веселыми, шлялись по парку в обрамлении анекдотов Вербицкого. Из Сани они лились как из рога изобилия. Не потому ли Регина терлась возле него? «Показушный парень», — подумал Димка, чувствуя, как одиночество захлестывает его сердце. Без Глеба было совершенно не то и грустно. Тем более, ловкий Карсавин ощупывал Анфису масляными кошачьими глазами и ухмылялся, чем раздражал и злил Димку…

Наконец Вербицкий посмотрел на отцовы часы, которые с удовольствием носил в последнее время, и веско сказал:

— Хватит дурить. Пора, Анфиса, пора…

Анфиса задумчиво повела глазами.

— Потерпите, мальчики.

— Не хочу терпеть, — зарычал Димка.

— Ну что же, — улыбнулась Анфиса. — В салоне мадам Софьи, наверно, уже ждут.

Все обрадовались такому умному заключению и двинулись из парка к автобусу. Ехать пришлось недолго, каких-то три остановки. Мадам Софья — невысокая, круглолицая девица, в модных джинсах и джинсовой курточке, ладно обтягивающих ее пышноватое тело, — уже ждала и была приветлива.

— Господа кадеты, девочки, прошу!

У нее уже было несколько суворовцев из другой роты, что удивило Димку. Впрочем, одного он знал и по-братски с ним обнялся.

Вечер закрутился быстренько. Мадам Софья к суворовцам благоволила, к тому же была несусветная хохотушка. Суворовцы ее беззастенчиво и нагловато щупали, а она вырывалась и, звонко хохоча, повторяла одну и ту же фразу:

— Господа, только не это…

Вскоре стало еще шумнее. Орал на всю вселенную рок-н-ролл. Лилось на накрахмаленную скатерть вино — и белое, и красное.

Но Димка был недоволен.

— Настоящие солдаты пьют водку.

Анфиса весело подмигнула мадам Софье, и на столе вмиг появилась «Столичная» — по особому заказу.

Димка чувствовал, что пьянеет, ему было тошно, и он лупил кулаком по столу.

— Хочу жениться!

— На ком?

— А черт знает! Кадету все равно!

Ребята быстро смекнули, пошептались с девчонками. У девчонок озорно горели глаза — в салоне мадам Софьи не хватало чего-то пикантного…

…Димка проснулся в постели. Страшно болела голова. Повернулся — и ошалел. Рядом было горячее, томное тело девчонки. Он сразу понял, что это пухленькое, спокойно спящее — не что иное, как мадам Софья. Он тихонечко дотронулся рукой: конечно, голая… Что делать, Димка не знал. Такого в его жизни не случалось: совершенно голая! А голых девчонок он еще не обнимал…

Он забыл про боль в голове и при свете, бьющем в окно, с любопытством рассматривал «бабское» тело…

Мадам Софья чуть-чуть вздрогнула, полуоткрыла глаза.

— Спи.

— А ты откуда?

— От верблюда. Я твоя жена.

У Димки опять заболела голова.

— Какая жена? Я — холостой…

— Ври больше. У меня будет ребенок. Спи.

Димка — откуда силы взялись — мгновенно перескочил через толстушку. И только тут, стоя в комнате перед зеркалом, понял, что он — тоже в чем мать родила. Какая там голова! Он пошарил кругом — одежды не было. Что за штучки?! Толкнув дверь, он выскочил в коридор. Там было относительно светло, кроме того, почему-то стоял в заморских плавках (вылитый Аполлон!) Карсавин. Он не без удивления оглядел Димку.

— Ну как, сладкая?!

— Пошел к черту, дурак!

Тот кисло пожал плечами.

— Ну, как знаешь — она же твоя жена. Старшие ребята говорили, что ничего, сладкая.

— Какая жена?! Как свелся, так и развелся!

— Оно, конечно, так. Но алименты…

Димка, повесив голову, сел голой задницей на прохладный пол и, вытаращив глаза, поманил пальцем Карсавина.

— Чего-то не понимаю…

— Я же тебе говорил, надо с презервативом. Сам виноват!

Помолчав, Димка силился что-то сказать и наконец выдавил:

— Это ты, Карсавин, подстроил?!

Карсавин выпрямился и, усмехнувшись, легонько ткнул Димку ногой.

— Тоже мне кадет! А еще в офицеры лезешь…

Вот когда Димка по-настоящему пожалел, что не было Глеба.

30

Розыгрыш удался, как говорится, на славу. Зато Димка ходил хмурый и обиженный. Саня Вербицкий не понимал, чего Димка мучился: дело-то яйца выеденного не стоило… Родители ополчились… Ну и что? Сам Саня дома чувствовал себя самостоятельным; свое право он отвоевал жестокой схваткой с родителями.

Но Димка еще был «законопослушным». Когда родители узнали, что после парада он сразу же ушел в увольнение, но домой явился лишь на второй день, соврав что-то невразумительное, в доме Разиных начался переполох. С матерью стало плохо. Она гадала, где мог быть ее сын? Конечно, где же он иначе мог быть?! Напрасно Димка уверял, что был у Вербицких… Мать не поверила и продолжала расследование.

— Они у тебя, что — дубы? — допытывался, злясь, Вербицкий.

«Дубы» звонили командиру роты. Слава Богу, нарвались на майора Лошкарева. Афганец не подвел: он успокоил мать размышлениями о том, что Димка еще не испорчен и потому нет смысла бить в колокола. Кроме того, как заявил взводный, он совершенно не советует лезть с этим к ротному — тот может подмочить Димке репутацию, тем более в выпускном классе…

Родители прислушались к майору, но не успокоились и Димке грозили всеми карами. В ответ тот обещал устроить забастовку:

— Буду в училище ходить в наряды, а дома меня не увидите. Гуляйте с собакой на здоровье.

Глеб Сухомлинов на удивление Димки отнесся к нему душевно. Закрывшись в классе, сидя в темноте друг против друга, они чувствовали особенную интимность…

Сухомлинов не мог не вспомнить, как Карсавин жег ему сигаретой руку, и был уверен, что все здесь дело Сереги. Он же аристократ, аристократ-дешевка…

Глеб обнял Димку.

— Не горюй, дружище, и на твоей улице будет праздник. В крайнем случае скажешь: с Вербицким ездили к моей тетке. Скажу ей, она уж не подведет.

Конечно, от Димкиных переживаний жизнь в суворовском не остановилась и шла своим чередом. Но Димке казалось, что наступили черные времена…

Утром на подъеме майор Шестопал вдруг ни с того ни с сего потребовал вытряхнуть мешки со спортивной формой. Посыпались заначки: здесь и сигареты, и сахар «качков», и гражданские тряпки…

Майор приказал дежурному отнести «навар» в канцелярию. А тех, у кого спортформа оказалась грязной, тут же наказал.

Димку и Саню Вербицкого такая участь обошла, но легче не стало. Оба получили наряд на кухню: Саня — официантом, Димка — посудомойщиком.

День складывался совсем непонятный: сырой и серый… Да и мысли в голове были серые и блеклые, как сам день — ударила глупая оттепель, и весь плац покрылся такой вязкой грязью, что брюки до колен были в ошметках. Зайдешь в казарму, а дневальный чуть ли не матом:

— Куда прешься, баран! Посмотри на ноги сначала…

Четыре часа Димка честно нес свою вахту на посудомойке.

Клубами валил пар, и чистые стопы тарелок едва умещались на подносах. Красные, как сосиски, пальцы, распаренные от горячей воды, едва слушались. Еще какие-то мысли роились в голове, но усталость полностью овладевала им — наступало состояние невесомой бездумности. Еще полчаса такой работы — и одеревеневшие ноги не выдержат и Димка свалится на мокрый, бетонный пол…

Обстановку разрядил Вербицкий. Саня принес парную картошку и кусок мяса. Еда показалась как никогда вкусной. Ели с жаром, молча посыпая солью и запивая холодной водой из-под крана.

Вербицкий тоже устал и, развалившись у дверей на полу, где было сухо, закрыв глаза и вытянув костлявые руки, медленно повторял одну и ту же фразу:

— Господи, да помоги кадету выжить!

Димка сел рядом на корточки, печально сказал:

— А сегодня, Саня, дискотека.

— Какая там дискотека! Ты видел Шпалу? Злой, как кабан из Беловежской пущи. Какая уж там дискотека!

Зашел суворовец, напарник Сани по залу.

— Ну вот, отмаялись… Кажется, все.

— Чего там, счастливые люди, — выдохнул Саня, все еще лежа на полу, — а самые счастливые люди те, кто стремится достичь какой-нибудь достойной цели… Да! Прорваться на дискотеку, когда ноги уже не слушаются, разве недостойная цель?!

Бывало, когда нарастающее напряжение в роте снималось самым неожиданным способом. На этот раз всех развлекли братья Парамоновы. Кажется, у Тараса с Денисом был день рождения. Родственники и знакомые натаскали столько вкуснятины, что Тарас даже не ходил в столовую. Перепало и брательнику, но тот свою долю быстренько разделил с приятелями, в то время как младший свое надежно спрятал в тумбочке.

Никто не мог и подумать раньше, что Тарас такой жадина. Он втихомолку грыз яблоки и ходил по двору училища с кульком, набитым конфетами. Близкие ребята, конечно, обиделись, посчитав его жмотом, но никаких действий против него не предпринимали. А вот Денис прямо-таки из себя вышел. Попросив у брата жратвы и получив отказ, он, обиженный, подговорил мальцов и вместе с ними, когда Тарас спал, потихоньку подняли на руках тумбочку, в которой лежал неприкосновенный запас брата, и аккуратно перенесли ее в безопасное для себя место. Как говорится, устроили всеобщую «жратву», после чего в тумбочку, на место вкуснятины, подложили записку: «Господь Бог велел делить на всех. А кто не послушается его, тот превратится в жабу».

Тумбочку осторожно поставили на место. Тарас, проснувшись, привычным движением сунул руку с надеждой что-нибудь погрызть… но там было пусто.

Любителей погрызть втихомолку в роте звали «грызунами» и страшно не любили, тем не менее этот род грызунов вывести так и не удавалось. Пашка Скобелев говаривал, что в суворовце все это от Сатаны…

Между братьями произошла ссора. Обозленный Тарас бросился драться, но Денис в ответ сильно толкнул его, и тот завалился за койку.

Едва разняли братьев. Командир роты наказал старшего Парамонова и пригрозил всех лишить дискотеки.

— Всегда так, ротному хоть за что-нибудь бы, да зацепиться, — буркнул Тигранян. — Вот так, накрылась наша поездка к девочкам.

Поездка к девочкам обычно приурочивалась к пятнице: в субботу многие уходили в увольнение. Шестопал ходил с невозмутимым видом, показывая, что ему все равно. Ребята мучились. Если еще и эта пятница пропадет — тогда, брат, совсем скиснешь! Тем более, девочки педучилища были не только смазливы, но и разворотисты: к приезду суворовцев они обычно накрывали стол. Все, от винегрета до пирогов (пальчики оближешь!) было приготовлено собственными руками.

Вербицкий и Разин пришли с наряда. Майор Шестопал вышел из канцелярии и, встретившись с ними, хитро прищурился:

— Ну что, Вербицкий?! Ноги еще пляшут?

Вербицкий с прищуром, плутовски, вкрадчиво сказал:

— Чего там, товарищ майор. Душа настроилась на самоподготовку.

Длинный, суховатый Шестопал передернул плечом.

— Ладно уж, — проговорил он с кроткой улыбкой, — скажи дежурному: кто едет в педучилище, пусть строится…

Рота пришла в движение, заволновалась. Сбивая друг друга, суворовцы в умывальнике лезли к зеркалу, мочили водой непослушные вихры и тут же, хотя и не разрешалось, чистили обувь… Дневальный орал благим матом, что он после них убирать не собирается и потому кое-кому испортит вечер, но никто дневального всерьез не принимал. Все были заняты наведением кадетского лоска…

Вербицкий едва успел к автобусу. Ему заняли место Глеб и Димка.

— Братва, — крикнул Саня, захлебываясь в азарте, — у меня родилась идея. Чего-нибудь она да стоит!

И он быстро выпалил свои соображения: надо толковенько подговорить девчонок, чтобы они Шпалу взяли на себя: поили, кормили, пока не стошнит, и тащили на танцы… По автобусу пополз говорок. Идея Вербицкого «отключить» Шестопала путем ублажения всем понравилась. И уже кое-кто брался это организовать.

— Саня, а у тебя, честное слово, голова, — радостно заметил Димка.

— Какая уж там голова! Если б она была математическая… А здесь и дурак придумает.

Автобусы въезжали во двор педучилища. Девочки высыпали из здания и окружили суворовцев. Всей толпой повалили в ярко освещенное здание. Шпарил рок, мелькали разноцветные огни светомузыки…

Пока суворовцы раздевались и приводили себя в порядок, в коридорах по-прежнему толпились девочки с сияющими глазами. Но вот суворовцы плавно перетекли в зал, где несколько пар танцевали, а в углу приютились столы с угощениями. Руководительница, молодящаяся женщина в очках, поднялась на невысокую сцену и похлопала в ладоши. Все притихли. Она, постояв в задумчивости, вдруг стала говорить о дружбе девочек и мальчиков, о том, как важно для мальчиков дружить с девочками, чувства которых облагораживают мужское сердце.

— Черта с два! — усмехнулся Вербицкий. — Слыхал я эти сказки…

Начались танцы. Потом несколько смелых девочек пели со сцены, и одна толстуха, дергаясь всем телом, читала свои стихи.

Она страшно не понравилась Вербицкому.

— Дура! Сплошные сексуальные изживания. Мы приехали на танцы, а она тянет в постель.

Пацаны прыснули…

Но тут руководительница всех пригласила к столу, и сразу стало оживленно и потеплело. Потеплел и майор Шестопал, который чинно восседал рядом с руководительницей и пытался даже делать ей какие-то комплименты. Суворовцы весело перешептывались, чувствуя в самом командире роты изменения в их пользу. За столом было шумно, девчонки и мальчишки галдели, как весенние грачи, и обменивались значительными взглядами.

Зал наполнился музыкой, и многие кинулись танцевать. Вот здесь-то и начинала действовать идея Сани Вербицкого: к майору Шестопалу одна за другой подходили девушки, наперебой приглашая его на танец. Майор засветился лицом, важно заулыбался. Правда, охотно потанцевав с одной, другой, он быстро выдохся, но результат был налицо: довольный и обласканный командир роты весьма быстро раскрепостился и теперь смотрел на своих подопечных осоловело-мягкими глазами. Тем более, как поняли все, услужливая и понимающая руководительница водила его в кабинет, где он наверняка «хватанул рюмашку».

Шестопала было не узнать. Он в самом деле потерял «командирский глаз», и пацаны, народ смекающий и ловкий, делали все что хотели: разбредались по классам и темным уголкам, лапали и целовали девочек почти на глазах…

Балдежное время летело быстрее, чем обычно. Шоферы автобусов уже два раза напоминали о себе. Майор серьезно смотрел на часы и соглашался.

— Да, ехать надо. Но мы все равно уже запоздали. Ладно, еще минут десять.

Минут десять перешло в полчаса, а затем и в целый час… Да и суворовцы уже напрыгались и стали вянуть: сказывалась дневная усталость — как-никак, а за день в училище так «напляшешься», похлеще, чем на танцах!

Старшие суворовцы потешались над преподавателем истории. Лука-мудрец совсем «спятил», превратив историю в психологию карьеры — видимо, эта тема его здорово волновала. Сегодня он неожиданно заговорил об образе жизни военных — о том, что офицерских профессий много и каждая диктует свой образ жизни. Никак нельзя сравнить жизнь строевого офицера со штабным, говорил он, как и нельзя сравнивать ее с жизнью офицера — научного работника или журналиста… И он приводил вполне жизненные примеры офицерской карьеры, в основе которой лежало призвание…

— Товарищ майор, вы все о призвании да о призвании, а ведь по совести никто из суворовцев так и не знает, что это такое и с каким хлебом его едят-то, — насмешливо хмыкнул Вербицкий. — Насколько я понимаю, призвание — не классное занятие, а студийное. У нас одну такую студию организовали, так командиры рот быстренько заблокировали ее уборкой территории… Кто записался, тот сам не рад.

— Для общевойскового училища призвание не обязательно, — выпалил Димка Разин.

— Разве?! Это ты так думаешь?

— Никак нет. Так думает майор Шестопал.

— На моей памяти, — горьковато усмехнулся историк, — был и такой случай, когда ротой командовал бывший начальник гауптвахты. — И развел руками. — Дисциплина, конечно, была. Показуха была… А всего остального, что должно быть в суворовском… — Майор Лукин глубоко вздохнул. — А ведь суворовец — это будущий офицер!

До самого звонка спорили с преподавателем истории суворовцы. Поездка в педучилище, конечно, оттеснила, может быть, даже затмила майора Лукина, но стоило ребятам приехать в роту, как разговор этот вспыхнул заново… Правду говорят, если суворовцы на ночь вкусно поели, их тянет на размышление. После отбоя посмеялись по привычке над двумя-тремя короткими анекдотами Вербицкого, и неожиданно наступило прозрение.

— А что, братцы кадеты, — громко выпалил Мишка Горлов, — ведь Лука-мудрец прав: пришла пора нам определяться…

— Не трави душу, — тяжеловато осклабился Макар Лоза.

— Тебе-то что, Макар! — хохотнули рядом. — Ты «качок»! Одним словом — в десантники. Там была бы масса!

31

Мадам Софья была на несколько лет старше своих подруг и гордилась тем, что потеряла девственность благодаря суворовцам. Тогда она еще училась в восьмом классе и мечтала с подругой поступить в медучилище. Подруга и посвятила ее в «тайны» половых отношений. Софья тогда еще не была «мадам» и быстро согласилась на предложение подруги.

И вот как-то в школу, когда они остались на кружок биологии, пришел суворовец — высокий, плотный, с озорными карими глазами. Софья глянула — и обомлела. Влюбилась сразу. Разве можно сравнить с их корявой мелкотней — носятся по коридорам, как дураки, никакого соображения.

А этот — богатырь, да и форма по нему: одно слово, суворовец! Говорливый, убаюкивающий. Пока она с ним стояла, подруга нашла в дежурке ключ от пионерской комнаты, приободрила:

— Главное, девка, не трусь! Сразу, как в омут…

Они закрылись в пионерской.

— Как? Так или с поцелуями? — немного наивно спросила Софья.

— Давай с поцелуями, — согласился суворовец.

Они спокойненько разделись и стали целоваться. Это был не сон — и Софья, впервые ощутившая понравившегося парня, вдруг почувствовала такую свободу и страсть, что суворовец даже удивился:

— А говорили — целочка!

— Дурак, я люблю тебя!

Произошло все по-скотски, на полу, на каких-то плакатах о «счастливом детстве», но было так здорово и так сладко, что потом на вопрос подруги, было ли больно, Софья едва вспомнила про эту боль…

В другой раз суворовец приходил с другом. И с друзьями приходил. Но Софья уже училась в медучилище, где к ней и прилипла кличка Мадам.

Девочки, Анфиса Рублева и Регина Стаханова, были теперь ее закадычными подружками. После праздника долго не встречались, хотя Анфиса и Регина не раз бывали на ротных дискотеках. Наконец-то выпала суббота, у суворовцев увольнение, и Анфиса, командовавшая теперь парадом, опять притащила мальчиков к мадам Софье. Конечно, как всегда, баламут Вербицкий и сладкоежка Карсавин, который снова обхаживал Анфису. На этот раз с ними поехали Макар Лоза и Антон Муравьев. «Замка» взяли с неохотой, он умолял, что не подведет, ибо истосковался по девичьему телу. И Макар, и Антон, хоть и здоровые как быки, да в этом деликатном деле тупые и глупые. Невинностью от них несло за километр — котята!

Однако новички девочкам понравились — сильные. Кроме того, после наливочки мадам Софьи развязалась смелость, и Анфиса предложила сыграть в «ромашку». Игра притягательная, школьная — сколько глупых, наивных мальчишек и девочек ее прошли! А тут на пацанов налетело такое буйство, что девочки ахнули от кадетской сноровки…

Заместитель начальника училища полковник Юферов вызывал к себе майора Шестопала и, видимо, сделал ротному втык по первое число. Оно и понятно: раньше мало кто уходил из училища сам — отчисляли за проступки, а если и уходили, то по сугубо бытовым причинам, без скандалов и дрязг. А то, глядишь, и медкомиссию сделают… По крайней мере, престиж училища не страдал…

И вдруг нашелся суворовец, который заявил, что он уходит из училища потому, что ротный давит на его интеллект.

— Не нравится, бери вещмешок и вон за ворота… — хрипло кричал майор Шестопал на суворовца, который нагловато смотрел ему в лицо.

Эта дерзость, пожалуй, еще сильнее взбесила ротного. А тут еще взводный доложил о самоволке Димки Разина. Шестопал вообще вышел из себя. Опять Разин? Он приказал найти суворовца. Покрасневший и солидно испугавшийся Димка Разин стоял навытяжку перед ротным, потеряв дар речи.

— Вот что, дружок… — Майор Шестопал крупными шагами колесил по канцелярии. — Вот здесь садись за стол и пиши письмо мамаше, пусть она знает, что ее оболтус вечерами вместо самоподготовки в парке девок щупает…

— Да не щупал, товарищ майор…

— Ну лясы точил. А ротный, мол, на интеллект давит. Пиши…

Димка Разин послушно засел за письмо матери. И писал он о том, что в последнее время у него хромает дисциплина, совсем плохая, как говорит командир роты. И ротный, которого он очень любит, уже не первый раз наказывает его неувольнением.

— Ну что, написал? — строго потребовал ротный.

Димка простодушно протянул письмо.

— Ладно. Читай.

Димка, немного запинаясь, стал читать, и ротный, изумленный текстом, смеялся от души, схватившись за живот и вытаращив глаза.

— Как ты это здорово?! Здорово, подлец! Ротного, майора Шестопала, очень люблю, это мой любимый, самый любимый командир…

Не успел Димка как-то опомниться, прийти в себя от громкого смеха ротного, как тот перестал смеяться, изменившись в лице и голосе.

— Вот что, Разин, хватит дурачка валять. Ты что, комедию играешь? Так вот, я добавляю еще одно неувольнение. Актер дешевый!..

Майор Шестопал резко хлопнул дверью канцелярии, оставив Димку с грустными мыслями и письмом. Разин пожал плечами, смял листок и, сунув его в карман, пошел вслед за майором. Ротный картинно стоял в коридоре, ястребиным взглядом ощупывая пространство перед собой в поисках подходящей жертвы.

— Вот что, суворовец Разин. Напишите настоящее письмо матери. И покажите мне.

Димка Разин глубоко вздохнул.

Тем временем Шестопал окликнул Дениса Парамонова.

— Товарищ суворовец?!

— Я? — откликнулся Денис, повернувшись к ротному.

— Да, вы! А ну-ка вернитесь!

Над ротой нависла гроза. Нет, на улице небо голубое, с маленькими редкими перистыми облаками. Там стояли ровные декабрьские дни, а вот в роте уже сверкали молнии…

Издавна в суворовских училищах повелась негласная ненависть к стукачам. Ребят, которые хоть в чем-то замарали себя, ждало всеобщее презрение. Стукачей наказывали по-разному. Им объявляли бойкот. Их били втемную. Их обливали туалетными помоями, что было особенно распространено.

Говорят, что традиция борьбы с фискалами идет еще от кадетских училищ, где, бывало, даже целое училище третировало стукача, не говоря с ним ни слова…

Началось все со второго взвода. В канцелярию почему-то вызвали Макара Лозу. Может быть, неуклюжий здоровяк не отличался особой психологической защитой и мог проговориться. Сначала с ним по душам разговаривал майор Лошкарев. Но несмотря на афганскую притягательность офицера, Макар не оказался телком, тем более, наивный, добродушный парень многого, о чем шел разговор, просто не знал, да и полным дураком Макар Лоза тоже не был.

Всем стало ясно: идет утечка информации и пацаны «влипли».

Методу ротного, вполне отработанную, все в общем-то знали: начиналось вокруг да около, с тех, кто меньше всего виноват, а потом в орбиту втягивались главные — те, на кого грешили, — и узел сам по себе легко затягивался.

После Лошкарева ввели тяжелую артиллерию: самого командира роты. Он грозил Макару исключением из училища и, как говорится, довел добродушного увальня до истерики. Макар Лоза разволновался, вскипел и заорал на ротного:

— Исключай, но я не холуй тебе и не сука!

Майор Шестопал похолодел, но сразу отстал от Макара, видимо, поняв, что с ним каши не сваришь, а беды наживешь еще больше. Он отпустил его с миром, приказав лишь сходить в санчасть и выпить там валерьянки. В другой раз без двух-трех неувольнений не обошлось бы, а тут ротный словно и забыл про наказание…

В канцелярию вызывали по очереди, одного за другим, и, кроме того, в эту неделю лишили роту дискотеки, пока, как сказал Шестопал, не будет ясна картина…

Пацаны не на шутку заволновались. Всем стало ясно, что сбить ротного с панталыку не удастся, так как он уже имел весьма интересную информацию, в том числе о тайных вечеринках у мадам Софьи. Особенно это стало ясно после того, как, покрутив пальцем у виска, он недвусмысленно намекнул Саньке Вербицкому:

— Если ты дурак, Вербицкий, лечись. А если голова на плечах — говори по совести.

И хотя Вербицкий притворился глуховатым и даже попытался отпарировать слова ротного — мол, времена сталинские прошли, — ему стало ясно: грозовые тучи сгущаются. Да и ротный улыбался как-то вымученно, что не предвещало ничего хорошего.

У Димки Разина вообще коленки ходили ходуном, когда его вызвал ротный. Он почему-то больше всего боялся, что ребята не доверяют ему — может быть, потому, что снова обострились отношения с Пашкой Скобелевым. А Скобель — человек агрессивный и мстительный, он кого хочешь настроит… Тем более в разбирательстве выяснилось, что кто-то из суворовцев продал местным металлистам аксельбанты. Кто — командир роты держал в секрете, но сам этот факт, конечно, всех взбудоражил.

— Ну что, Разин. Жизнь — штука скверная, но прожить ее надо, как говорил Николай Островский, достойно. Чтобы не было мучительно стыдно…

Узкие глаза ротного смотрели испытующе, словно он-то знал, чье мясо съела кошка. После нескольких ничего не значащих вопросов, майор Шестопал вдруг мягко, даже дружески, положил руку Димке на плечо и сказал:

— Она что, мадам Софья, любвеобильна?

Дрожь в коленках у Димки прошла. Он беззлобно сказал:

— Вы, наверно, думаете, что я фискал или стукач. Глубоко ошибаетесь, товарищ майор. Если у вас есть право, можете исключить из училища.

Майор Шестопал поморщился. Пока стояла безмолвная пауза, он медленно жевал губами. Ротный переборол себя, усмехнулся:

— Вы, суворовец Разин, строите из себя интеллигентного парня. Но душонка у вас с гнильцой. Один провинциальный шик. Идите.

И он демонстративно отвернулся от Разина.

32

Утром, когда роте объявили подъем и ребята с еще сонными лицами приходили в себя, дежурный по роте первым увидел над койкой Карсавина, что стояла особняком в углу, жирную дохлую крысу. Она была привязана шнурками от ботинок за хвост и медленно покачивалась от дуновения ветерка, сквозившего в открытую форточку. Онемевший дежурный застыл с открытым ртом, дыша, словно рыба, выброшенная на песок… Сам же Карсавин, бодро вскочив, не сразу заметил крысу, хотя она и висела прямо над головой, но повернувшись и задев ее, страшно испугался и мертвецки побелел, покрывшись капельками пота…

Взвод шумел в предутренней сутолоке, еще не ведая о случившемся.

Карсавин словно превратился в кусок льда: ни о чем не думая, он с трудом натянул брюки и китель и, ничего не видя, побежал по скользкому коридору к выходу. Его останавливали, но он круто вырывался, плача на ходу и содрогаясь всем телом.

Какую-то минуту Серега еще постоял у входа казармы, где обычно толкутся ребята перед построением на зарядку. В груди давило, комом в горле подплывали обида и ярость.

Он понимал, что означала эта крыса…

Стукач, стукач — билось в голове. Сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Жарило…

Так вот что сулила ему судьба! Недаром в последние ночи ему снились кошмарные сны. Недаром так косо смотрели на него ребята и молчали…

Серега побежал за котельную. Там онперемахнул через училищный забор в парк. Отчужденно-дикой, совершенно не свойственной ему походкой он шел в глубь лесопарка. А в мыслях, обжигая душу, билось невероятное для него слово — стукач!

В это время у его койки сгрудились суворовцы. Молча, хмуро — понимая и не понимая, что к чему. Подошел дежурный офицер, майор Лошкарев — недовольно буркнул:

— Всем на зарядку!

Но, увидев крысу, как-то растерялся и потускнел.

— Какая мерзость! Дежурный по роте, куда ты смотрел?! Немедленно убрать!

Только сейчас все вспомнили о Карсавине. Где он? Майор Лошкарев приказал немедленно разыскать его. Старший вице-сержант Антон Муравьев, получив нагоняй, неловко оправдывался:

— Вечером, товарищ майор, было все спокойно.

— Все спокойно! — визгливо передразнил его Лошкарев. — Какой ты командир, если не чувствуешь товарища…

Рядом стоял угрюмый Мишка Горлов.

— На этот раз влипли мы крепко.

Но Пашка Скобелев лишь беззвучно рассмеялся.

— Эдакая краля, аж жалко!

Майор Лошкарев вызвал Глеба Сухомлинова.

— Вице-сержант, а ты-то где был?

— Здесь, товарищ майор. A-а, дурость! С кем не бывает?!

Командир взвода безнадежно махнул рукой. Тихо сказал:

— Тебя прошу, Глеб, найди Карсавина. Ты понимаешь меня.

Поиски Карсавина не увенчались успехом. Суворовцы прочесали, казалось, весь близлежащий парк, но Серега словно канул в омут.

Когда обо всем доложили майору Шестопалу, тот даже от волнения побагровел; чувствовалось, что ротному было неприятно. Он долго размышлял над обстоятельствами, но так и не пришел к чему-то определенному… Однако майор Шестопал прекрасно понимал, что настал час, когда надо как можно скорее брать вожжи в свои руки. Командовать ротой подростков, не зная, что они завтра еще выкинут, дело неблагодарное. И если ты хочешь уцелеть, то у тебя лишь одна возможность — это заставить подчиниться, подмять их под себя. Шестопал уже пожалел о некоторых своих действиях — возможно, он и сам наломал дров, поспешно начав разбирательство. Но, как говорится, дело было сделано и назад не повернешь… Конечно, он и сам не хотел, чтобы все сложилось так не в пользу Карсавина, майор даже не мог предполагать, что Серега Карсавин, так нравившийся ему, окажется в таком незавидно-глупом положении…

Майор Шестопал еще не знал, как поступить дальше: докладывать ли об этом генералу, а если докладывать, то, собственно, как докладывать?

Ротный искал поддержки у взводных. Те стояли на тех же позициях: зажать! Пацаны любят и боятся силы: переломить их нарастающее вольнодумство, иначе потом придется пенять на себя. Лишь майор Лошкарев сомневался и потому сопротивлялся силовым приемам. Но один в поле не воин, и он в конце концов сдался. Сдался, может быть, еще потому, что Шестопал во многом обвинял его.

— Нянчишься, Вадим Вацлавович! Вот и расплачиваемся за твою мягкотелость.

— Силантий Иванович, не забывайте, они — дети. Солдатчина здесь ни к чему.

— Зачем солдатчина? — Ротный нервно ковырял спичкой в зубах. — Просто у хорошего отца на видном месте всегда висел ремень…

Майор Лошкарев не понимал Шестопала: казалось, тот менялся на глазах. Куда девалась прежняя демократичность! Он вспомнил времена Серого: неужто это срыв? Нервный срыв?

Серега Карсавин забился в сарай, где работники парка хранили инвентарь. Облокотившись на стенку, закинув за голову руки, он думал о случившемся, слизывая соленые слезы языком.

Больше всего в роте ненавидел фискалов он!

Потому теперь особенно было больно… Он старался понять себя и вдруг, присмотревшись поглубже, поймал себя на обычной дворовой болтливости, которая, между прочим, давно мешает ему жить. Нет, он никогда и никого не предавал. Такое даже не могло прийти в голову. Он лишь обожал хвалиться, хвалиться своими похождениями. Это была не просто похвальба, а самовыражение, самоизживание, когда любой ценой хотелось донжуанского успеха, какого-то детского, смешного возвеличивания себя. А ведь он был совсем неглупый парень. И часто ловил себя на том, что ему не хватало саморегуляции. Уж какая там саморегуляция, когда кровь бьет ключом, а высокое самомнение ведет по улице с односторонним движением…

Медленно Серега тянул ниточку… Теперь он многое видел со стороны. Наташка… Дочка генерала, с которой он иногда встречался в общей компании. Ему было даже удивительно, с какой охотой он выливал Наташке все подробности скрытой жизни суворовцев…

А Наташка оказалась такой же болтливой, как и сам Карсавин. Все было нормально, и генерал держал нейтралитет, пока на суворовском небосклоне не появилась мадам Софья…

Какой же ты дурак, Серега!

Серега кусал губы и чувствовал себя худо.

Какой же ты дурак, Серега!

Ему не составило труда вообразить картину, как начальник училища вызвал ротного и, круто повернув голову, недовольно выговорил ему, как это умеет делать только генерал, с мягкой, язвительной улыбочкой:

— А вы, майор Шестопал, оказывается, совершенно не знаете своей роты. Разберитесь!

Он-то, Серега, знал, как майор Шестопал боялся генерала. Ротный, по его пониманию, был мужик справедливый, и Карсавин разделял его положение: что, собственно, оставалось делать ротному?

…Серега вылез из своего убежища, где немного успокоился и остыл. Он знал, что в училище ему делать нечего. Дома — тоже… Потоптавшись, он вышел на дорогу и вскочил во встречный автобус, который шел на знакомую улицу. Там жила мадам Софья.

33

Занятия шли как-то сами собой. В роте сразу снизилась успеваемость. Майор Шестопал ходил с высоко поднятой головой, с упрямым огнем в глазах. Раньше, бывало, и веселым словцом перекинется, и улыбнется приветливо, теперь же суворовцев роты он словно не замечал: одни жесткие приказания — и только.

Что это — обида? А, может быть, вызов?

Марш-бросок был не запланирован и об этом кое-кто заикнулся. Но Шестопал лишь резко оборвал:

— Прекратить разговоры!

— Ешь суп с грибами и держи язык за зубами, — едко бросил Скобелев.

Ротный взорвался:

— Скобелев! Два наряда вне очереди!

Зима была с оттепелью. Промозглый, неприятный день стервенил душу, к тому же ротный предупредил:

— Попробуйте только не уложиться в отведенное время! — И, обращая внимание всех суворовцев, специально посмотрел на командирские часы.

Бежали без шапок. В них было, как всегда, жарко — и суворовцы с удовольствием освободились от ненужной поклажи. Тем более, поначалу было легко, весело — и даже забавно. Хочешь, ротный? Пожалуйста! Мы и не то можем, ваше благородие!

Но потом пришла усталость. Раскрасневшиеся лица были напряжены, и радушное настроение быстро исчезло.

А вместе с усталостью пришла обида. Если в прошлые марш-броски рота пыталась доказать себе и другим ротам, на что она способна, то теперь этой необходимости не было. Пацаны — не дураки и понимали, что, если эксперимент ротного удастся, он будет частенько пользоваться им как мерой для устрашения.

— Пацаны, мы что — бараны? — крикнул властно Горлов. Его возбужденное лицо, почти портретное — большое, овальное, украинского типа — вздрагивало, не стыкуясь с решительными искрящимися глазами.

— Ротный из нас жилу тянет, — громко вторил Горлову Скобелев, — ему-то, дубоватому, что? Небось, в канцелярии портянки на батарее сушит…

Бег сразу замедлился, и по строю пробежал волнообразный смешок, докатившийся до первых рядов и до майора Лошкарева. Лошкарев, единственный из офицеров, бежал на равных с суворовцами. Ребята, хотя и молча, но оценили это — клевый мужик.

То, что рота не уложится по времени, майора Лошкарева не волновало: он был против марш-броска, но вызвался первым бежать с суворовцами, словно этим решился доказать командиру свою солидарность с ними.

— Ребята, потише, — взмолился майор Лошкарев, — собьете дыхание…

Какое там дыхание! О нем уже давно никто не думал. Всех мучила одна мысль — скорее отмаяться, да в роту. И хотя строй потерял первоначальную стройность и душевное равновесие, суворовцы еще бежали весьма хорошо. Привычные к нагрузкам, они могли бежать и дальше, но болезнетворный психологический вирус уже делал свое дело — задние ряды отстали, перешли на шаг, образовав в строю брешь, а на повороте, на самом главном отрезке марш-броска, рота неожиданно перепуталась, и суворовцы с бега перешли на обычный шаг…

Майор Лошкарев озабоченно взглянул на ряды суворовцев и приказал всем остановиться. Старшие вице-сержанты подравняли строй, и суворовцы пришли в казармы в колонне пешим строем.

Майор Шестопал, постукивая сапогами, мерз на плацу у трибуны, как видно, засекая время. Он был рассержен и обескуражен, и сразу накинулся на Лошкарева. Тот немного смешался, но только немного: лицо, побледневшее и угрюмое, было решительным.

— Эта пытка, товарищ майор, была выше моих сил. Жаль, если вы этого, Силантий Иванович, не поймете.

Командир роты заметно надулся, почернел и, сжав губы, быстро пошел по плацу в казарму.

Майор Лошкарев дал команду разойтись, и суворовцы резво побежали вслед за ротным, быстро нагнав его.

Дальнейшие события в роте разворачивались совсем неожиданно, и не только для командования. Рота не вышла на ужин. У одних болело горло, других знобило.

Ротный сам ходил по взводам. Но суворовцы, прямо в форме, плашмя лежали на койках, и никто из них не собирался вставать. Пришел начальник медчасти. Посмотрел кое у кого горло, поставил градусник — температура. Покачав головой, он кисло сказал Шестопалу:

— Дело пахнет керосином.

Майор Шестопал вот уже несколько часов топтался по канцелярии. Домой он так и не ушел. Наступило время вечерней поверки, но и на поверку никто из суворовцев не встал. Было похоже, что рота взбунтовалась, и майор, выслушивая доклад дежурного по роте, понял, что лучше оставить всех в покое — сейчас были важны не столько режим дня и дисциплина, сколько снятие напряжения и спокойствие…

Кроме того, командир роты хотел понять сам, что же в конце концов случилось с подчиненными… Думая об этом, Шестопал невольно вспомнил майора Серова — его методу в отношениях с ребятами.

Что ни говори, а ведь Серов своим поведением многие конфликты как бы отвлекал на себя, в то время как ему, командиру роты, было сподручнее играть в демократичность и понимание. Новый офицер — майор Лошкарев — нарушил это равновесие: он не стал Серовым, а его демократия и даже заигрывание суворовцам на руку, вот они и сели на голову — он сам оказался в положении Серова и расхлебывать теперь предстояло ему.

«Конечно, многое — в Лошкареве, — думал командир роты, — на него нельзя положиться. Вот если бы он рвался в ротные и мутил воду, тогда все было бы по-иному… Но этот афганец настолько пассивен… Хоть бы, дурак, рвался в ротные!»

Майор Шестопал выругался и, захлопнув канцелярию и не обращая внимания на дежурного суворовца, быстро спустился вниз к выходу на плац.

Он шел по обледенелому асфальту к трибуне, чувствуя на сухом лице свежий ветерок, и старался как-то отвлечься. Но отвлечься не получалось: мысли роились и мучили его.

— Знаешь, майор Шестопал, — сказал он себе чужим голосом, — поставить себя в такое глупое положение мог только осел…

34

Наутро рота не вышла на завтрак. К тому же прошел слух, что майор Шестопал ездил домой к Карсавиным. Сереги дома не оказалось, а мать, женщина волевая и едкая, встретила ротного недружелюбно.

— Если с моим сыном что-нибудь случится, я подам на вас, товарищ майор, в суд.

Похудевший и подавленный, майор тем не менее был как никогда чисто выбрит и подтянут. Он стоял в кабинете полковника Юферова и слушал его надменно раздражительный голос, лишь изредка мрачнея лицом и оправдываясь.

Полковник Юферов хмурился — он больше всего был недоволен тем, что майор Шестопал разрешил бежать суворовцам без шапок… Теперь и сам майор понимал эту несуразность; но тогда-то это случилось как-то само собой — теплая, влажная погода… Как раз на марш-броске многие и заболевали, так как в шапках было невыносимо жарко, потно, и суворовцы, срывая их, бежали с мокрыми головами.

Вошел сам генерал, исподлобья взглянул на майора Шестопала. Был он ниже ростом, но, широкий в плечах, выглядел по сравнению с майором тяжеловесом.

— Набардачил, — гнусаво заметил Репин.

Хромовые сапоги генерала чуть-чуть мелодично поскрипывали. Крутанув тяжелой, сильной шеей, он вдруг заговорил быстрым волжским говорком:

— Почему надо обязательно тупо, по старинке, по фельдфебельски… Не могу понять, Георгий Иванович, — вздохнув, обратился он к Юферову. — Никак не могу понять наших строевых офицеров. Ведь это же суворовское! Учебное заведение, где пацаны, как губки, впитывают всю глубину нравственного поведения… — Генерал побагровел даже. — Договорились же! Будет кружок по творческой психологии… Общее развитие, которого у нас как раз мало… Чего там, у мальчишек совершенно низкий рейтинг! Но посмотрите, как ротные сводят все на нет… Кружок — пожалуйста! Постепенное сопротивление начинается потом. — Генерал откашлялся. — Суворовец рвется на кружок, а его — снег чистить, да еще в наряд… Найдут, где заткнуть дыру. А когда руководитель кружка обратился к помощнику дежурного по училищу, майору Кабанову, помочь всего-то обзвонить роты, собрать кружок — тот в позу: «Не мое дело! Из принципа! Вот прикажет мне начальник училища, вот тогда и позвоню!» Вот какие мы стали, майор Шестопал, казенные…

Шестопал, понуро склонив голову, туповато стоял перед генералом. Многое он хотел бы сказать начальнику училища, но слова застряли в горле и он молчал.

— Вот что, — из-под полуприкрытых век холодновато взглянул Репин, — в роте нужен порядок. Только, пожалуйста, без поиска виноватых. По-доброму.

У Шестопала от волнения ослабели ноги, но он нашел в себе силы и твердо сказал генералу:

— Слушаюсь, товарищ генерал. Конечно, по-доброму.

Майор вышел из главного корпуса и тут узнал, что в роте был командующий округом.

Генерал-лейтенант, заехав в училище, почему-то решил заглянуть в первую попавшуюся роту. В спальном отделении было темно, и многие спали. Включив свет, генерал изрядно удивился:

— Помилуйте… Чем вы здесь занимаетесь?

Кто-то не растерялся, звонко отрапортовал:

— Уроки учим.

— Вот как? — еще более удивился генерал, но почему-то подобрел.

— Ладно, — сказал он, — учите. — И потушил свет.

Об этом инциденте генерал никому не сказал ни слова и потому вызвал в суворовцах доброе чувство: не перевелись на свете еще порядочные люди.

После отбоя было кадетское собрание, впервые по-настоящему организованное. Властвовали на нем Вербицкий и Горлов. Смысл сводился к тому, что, если будут репрессии, стоять до последнего: один за всех, все за одного. Мысль, конечно, старая, но как никогда объединяющая…

Серегу Карсавина решили простить, поскольку, как думала суворовская братва, «крыса» достигла своей цели. При своем эгоистичном характере, Серега все же был свой парень — проучили и хватит. Потому порешили его найти хоть из-под земли.

— Из-под какой земли-то? — хохотнул Пашка Скобелев. — У мадам Софьи он. Сохнет он по ней, это факт!

Разногласия хлынули, когда разговор коснулся командира роты. Многие требовали бойкота. Второго Серого, мол, нам не надо!

Но на защиту майора Шестопала горой встали Мишка Горлов и Глеб Сухомлинов. Глеб, казавшийся в стороне, легко вписался в общак:

— Во-первых, Шестопал не Серый. Во-вторых, в нем еще есть совесть. В-третьих, Лошкарева ротным не поставят. Чую, придет новый Серый, какой-нибудь бывший начальник гауптвахты… А с Шестопалом как-никак пуд соли съели…

У Горлова оказалась луженая глотка. Орал изо всех сил, схватив за шиворот Тараса Парамонова:

— Лучше иметь дурака своего, чем пришлют чужого.

Так и порешили: на ротного без жалоб, но майору вида не показывать — пусть знает наших…

Ребята еще долго бузили, пока в конце концов не наступил всеобщий отбой.

Кто-то прибежал в роту, весело и вызывающе крикнул:

— Серега Карсавин у КПП!

Вскоре все знали, что Карсавин не подал руки генералу Репину. Тот, как обычно, столкнувшись с Серегой, протянул руку. Но Карсавин, ловко козырнув и чеканя шаг, прошел мимо. Говорят, генерал лишь улыбнулся.

— А что, мне это нравится. С характером.

Карсавин стоял в туалете и, косо поглядывая на дверь, курил. Лицо его было хмурое и осунувшееся, и только в глазах еще жил старый огонек. Он молча слюнявил сигарету, поглядывая, как медленно дым тянется в открытую форточку.

По одному подходили суворовцы. Молча топтались на месте, чувствуя, как растет напряжение Сереги. Неизвестно, насколько бы затянулось это непредвиденное молчание, если бы не Пашка Скобелев.

— Вот что, Серега, — сказал он рассудительно, — дело прошлое. Обида на тебя у пацанов прошла. Забудь и ты свои обиды… Кадеты мы — сам знаешь, этим все сказано.

— Я, собственно, Скобелев, на ребят не в обиде, — выбросив окурок, сказал Карсавин и поежился. — Сам виноват, потому как оказался глуповатым… Пацаны, наука!..

— Дай руку, — спокойно заметил Скобелев.

Карсавин добродушно протянул ладонь, и Пашка по ней заметно хлопнул.

— Что было — то быльем поросло.

Начальник училища сам пришел в роту. Суворовцев собрали в ленкомнате, и генерал, сощурив глаза, пригласил всех подтянуться поближе.

— Чего там, поговорим по душам.

Генерал был в настроении, нет-нет, да и вставит в разговор шутку. А говорил он о том, что, как там ни крути, а время безжалостно — на носу уже выпуск, и суворовцам надо выбирать свое будущее. Нынешние перспективы отличаются от прошлых лет. Надо смотреть в корень — наступает неотвратимое время профессиональной армии, которая, между прочим, требует и иного офицера…

Еще говорил о том, что молодость безрассудна и не задумывается над поступками, говорил о сексе и самоутверждении, о том, что сексуальный дурман, подобно наркотику, выхолащивает душу…

Суворовцы терпеливо слушали генерала, думая о своем. Большинство мучил вопрос: как тем не менее кончится в роте это ЧП? Чем обернется беседа генерала — добром или злом?

Но, кажется, генерал был настроен мирно и даже рассказал анекдот. Преподаватель спрашивает суворовца: «Это правда, что люди произошли от обезьяны?» Суворовец чешет затылок и признается: «Наверно, правда, но это не относится к суворовцам, так как суворовцы произошли от кадетов».

Фыркнули, заулыбались. Лед вроде бы тронулся, и многие стали интересоваться: а какой отбор будет в училище?

Саша Вербицкий, у которого недавно окружная газета опубликовала заметку о зимних стрельбах, важно потянулся: военное училище он представлял смутно, но зато в голове мелькнула мысль о том, что командование решило скандал в роте не раздувать, а покончить миром. Об этом он шепнул Глебу Сухомлинову. Тот улыбнулся глазами и посмотрел по сторонам. Среди ребят Серега Карсавин отсутствовал.

Генерал словно ждал этого взаимопонимания. Вытянув узловатые руки, он тяжеловато облокотился на стол.

— Помню школьные годы. Директор частенько, мягко говоря, приглашал в канцелярию. Садился за стол напротив нас, пацанов, и деловито говорил: кладите рогатки — и дело с концом. И мы клали рогатки. — Генерал глянул исподлобья. — По-честному, у кого в карманах есть презервативы, кладите на стол — и дело с концом.

Все затихли. Нарастало минутное напряжение. Неожиданно первым к столу подошел Вербицкий и выбросил несколько разноцветных пакетиков…

35

У Глеба Сухомлинова был день рождения. С Разиным и Вербицким сходили в «чепок» — купили конфет, пирожных и три бутылки молока. На груди у Глеба красовался зеленоватый знак — «Отличник погранслужбы I степени». Когда-то он принадлежал отцу. Но с тех пор, как старшего прапорщика Сухомлинова не стало, знак по наследству перешел к сыну, который и привез его в училище, но прикалывал только в день рождения.

О заставе, где он родился и вырос, Глеб рассказывал охотно, может быть, даже с некоторым позерством:

— Пограничная жизнь — это, брат, романтика… О ней можно говорить без конца.

В подтверждение этих слов Глеб вспомнил старую заставскую побасенку: научили солдата прыгать через козла, так вот он, будучи в наряде по охране границы, взял да прыгнул на козла — тот и попер его в гору… А там, оказывается, нарушитель, сразу руки кверху: мол, многое в жизни видел, а вот чтобы пограничник на козле, в первый раз.

Мать прислала Глебу письмо, где в подробностях описывала жизнь на заставе, и Глеб с удовольствием читал его Разину и Вербицкому.

— И чего мне отец вдалбливает: журналистика, журналистика, — взбесился Саня Вербицкий. — Вот возьму, и на зло всем чертям махну в пограничное… Разин, конечно, компанию не поддержит, он у нас синьор из общества — метит в Военный институт…

Вербицкому не зря вспомнился этот Военный институт. На уроке истории вспыхнул старый разговор о физиках и лириках. Физиками называли тех суворовцев, которые шли в военно-технические училища. А лириками, естественно, — будущих курсантов Военного института и факультета журналистики.

Преподаватель истории, майор Лунин, ходил по классу с указкой и, как говорится, размышлял вслух, неторопливо подбирая слова. Конечно, армия без физиков существовать не может, это, пожалуй, как дважды два, но и лирики — они, собственно, носители духовности, без них армия потеряет моральную силу…

Очкастый Лука-мудрец качал головой и хитровато улыбался.

— А что, Разин — весьма интересный молодой человек! Я ему посоветовал бы юридический факультет.

— Верно! — согласился вице-сержант Сухомлинов. — Он у нас разработал метод борьбы с дедовщиной.

— Любопытно! Дедовщина — позорное явление нашей армии. Так в чем же заключается ваш метод, суворовец Разин?

Димка Разин неохотно поднялся с места, чувствуя, в какой-то мере, подвох своих друзей — и, глубоко вздохнув, выпалил:

— Офицеров, у которых практикуется дедовщина, лишать пенсии. Поначалу на десять — двадцать пять, а потом и на все пятьдесят процентов…

Лука-мудрец задумался.

— Разин, уж очень казенно как-то… Практикуется дедовщина.

— А вы думаете она возникает стихийно?

— Я ничего не думаю, молодой мой юрист, — возразил со смущением преподаватель истории, — но нельзя же сразу рубить с плеча. Семь раз отмерь! — И Лука-мудрец строго поднял кверху палец, что означало, по-видимому, предостережение.

Димка Разин недовольно сел и обидчиво покосился на Глеба. Сухомлинов открыто заулыбался.

— Не волнуйся, это пока первая рецензия на твою несомненно выдающуюся идею! Ее необходимо обкатать… В научном мире всегда так поступают.

В другой раз Серега Карсавин развязал бы язык, но сейчас он сидел тихо, сосредоточенно, лишь мельком неторопливо взглянув на Димку. Но Лука-мудрец, почесав затылок, обратился именно к нему:

— Да, наши лирики способны облагородить армию, поскольку они — мыслящие ребята.

Серега Карсавин поежился, словно ему было холодно. А Лука-мудрец, ткнув указкой в карту, заметил:

— Так было всегда.

Странное чувство испытывал Димка Разин: когда его отношения с Глебом ладились, Маша сама по себе как-то отстранялась на второй план — он даже меньше ей звонил. Хотя звонил он ей по-прежнему часто, выражая в звонках и обиду, и свою страсть. Но бывали времена, когда он на Глеба дулся — не получалось у них что-то, — и Димка как-то особенно загорался Машей. Тем более, Маша Вербицкая сама его не отталкивала и при ссоре с Глебом тоже тянулась к Диме.

Сейчас Димка снова находился в состоянии нахлынувшей любви. Он правдами и неправдами стремился попасть в дом Вербицких, находя, между прочим, превосходное взаимопонимание и с матерью, и с отцом.

— Домашний мальчишка, — заключил как-то отец Сани, и это в его устах прозвучало как укор матери. — Нашего домой не загонишь. Привык к дворовости, к пустоте. А этот, между прочим, хорошим мужем будет… семьянином. Чего там, человек с пониманием.

— Все они с пониманием…

Мать намекала на племянника отца, который на днях ушел от жены. Димка с Машей не раз бывали в гостях у них и теперь, узнав о разводе, Димка почему-то сильно расстроился.

— Моей ноги там больше не будет.

— Почему?

— Потому что не будет.

Димке страшно нравилась жена Машиного родственника. Потом он признался Маше:

— Я, наверное, эгоист. Ко мне часто приходит мысль, что от меня уйдет жена.

— Эх, Димка, нашего брата кругом навалом, — удивленно засмеялась Маша. — Ведь, как говорит статистика, нас десять на одного кадета.

— Чувствую, что буду любить один раз. Я как отец, однолюб.

— Но мать же не ушла от него!

Эти дни Димка замкнулся, не звонил Маше и, крутясь возле Глеба, толкал идею создать настоящую мужскую дружбу из кадетов. Он и название придумал — «Троянда»…

— Это, по-моему, по-украински цветок, — говорил он мечтательно. — Конечно, чтобы была клятва верности. Поклялись — и навсегда, пока живы…

— Детская романтика для тех, кто еще под стол пешком ходит, — пожимал плечами повзрослевший Саня Вербицкий. — Я за дружбу, но не на крови…

Глеб Сухомлинов не против Димкиной затеи — собственно, Димка и Саня без клятвы давно стали для него близкими, — но если Димка хочет клятвы, да ради Бога!.. Правда, в роте уже многие клялись и, конечно, после этого записывались в одно училище — как же иначе!

Командир роты майор Шестопал после неприятных дней был сдержаннее, но и он не выдержал:

— Дружба дружбой, а табачок врозь. Есть же принципы, по которым идет распределение. Система баллов…

Глеб, Димка и Саня пока шли в разные училища. Это очень волновало и огорчало Димку. Он пошел бы с Глебом — и баллы были, — но жали родители, они, как назло, зацепились за военного юриста. В душе Димка, несмотря на все свои желания, гордился этим выбором: можно козырнуть перед ребятами. И все было бы хорошо, если б не Костя Шариков. Шарик в последнее время обнаглел и всегда задирался.

— Какой ты юрист — чмо!

Димку бесил Шариков. Но поделать он с ним ничего не мог. Подбросит подлость — и след его простыл. Шарик, хитрая бестия, всегда выбирал моменты, когда Димке было особенно больно. При словах «а ты чмо» Димка бледнел и трясся, покрываясь потом, что раньше с ним бывало редко — он скорее мог снести обиду, чем вскипеть.

Но тут Димка налетел на Шарикова и, повалив его на асфальт, стал изо всех сил колошматить ногами.

— Атас, братцы!..

Увидев драку в окно казармы, ротный выбежал на плац. Но первым подоспел Мишка Горлов, который, оттянув Димку, властно сказал:

— Успокойся, Димон. Он не стоит этого.

Шарик быстро исчез в подворотне.

Майор Шестопал, расставив сильные ноги морского пехотинца, крепким телом прирос к плацу. Он сверлил уничтожающим взглядом Разина…

— Мне это надоело. Для профилактики надо кое-кого и отчислить.

36

В эти дни в роте было тихо и как никогда привольно. Ребята, похоже, правы: никто не собирался ворошить старое — все хотели мира и спокойствия. Ротный, майор Шестопал, даже забыл о Димке Разине. По поводу драки его никто не вызывал, да, как видно, и не собирался вызывать. Значит, обошлось. На Костю же Шарика цыкнули, и он присмирел, преданными собачьими глазенками поглядывая на Пашку Скобелева. Хотя ясно было, что Скобелев до сих пор никак не мог подавить в себе недружелюбие к Димке.

Интриганство Пашки чувствовал и командир роты. Однажды заметив, как Скобелев в строю держит руки в карманах, он приказал ему выйти из строя, но отчитывать его особо не стал, хотя на подленький его характер намекнул:

— Изворотливое у тебя нутро, суворовец Скобелев. Трудно в нем разобраться. Но разберемся…

Потом, правда, Пашка смущенно ходил к ротному в канцелярию: мол, товарищ майор, зачем вы обо мне так нехорошо подумали?

Майор Шестопал, воззрившись на суворовца, так и не понял его визита. Или сделал вид, что не понял.

— Ладно, гуляй, Скобелев. Придет день, разберемся…

Но царившая тихомань длилась недолго. Уже на уроке английского Пашка Скобелев ущипнул соседа Дениса Парамонова за ногу, и тот, подскочив от боли, истошно заорал на весь класс:

— Свинья!..

Англичанка хотела что-то сказать, но поперхнулась. Краска залила ее лицо.

— Суворовец Парамонов!

Денис, конечно, встал, виновато опустив голову. Англичанка строго повела бровями.

— Так неприлично, суворовец Парамонов.

Парамонов, с длинной худой шеей, стоял недвижимо как истукан — не добьешься слова.

— Так неприлично, — повторила англичанка. — Надо в конце концов учиться себя вести.

И она долго размышляла вслух о неприличностях: о том, что нельзя грызть ногти, рваться в дверь, если тебе не предлагают проходить дальше, говорить непотребные слова, подобные тому, что выпалил Парамонов… Она говорила о том, что ни диплом, ни звание, ни чин не возместят недостатков в знании правил приличия.

Как ни надеялся Денис Парамонов на англичанку, но ротному она все же его «заложила».

Майор Шестопал усмехнулся:

— Три неувольнения, товарищ суворовец.

— Это не по уставу, товарищ майор, — робко пропищал Денис Парамонов. — По уставу можно лишить очередного увольнения.

— Ну, так лишаю очередного, — засмеялся Шестопал. — Между прочим, Скобелев, наверно, пойдет в увольнение. Совершенно не суворовская привычка выгораживать… подлеца.

Но уж Денис-то Парамонов знал «суворовские привычки».

— Разберемся, — буркнул Шестопал и спокойно повернулся к Макару Лозе, вошедшему в канцелярию.

— Где был?

— Звонил, товарищ майор.

— Почему ты звонил?

— Как по чему? По телефону.

— Знамо по телефону, но время-то самоподготовки! — озверел ротный.

Умение жить-вертеться у суворовцев всегда в ходу. Это, как говорится, обычная суворовская тактика…

В туалет набилось немало народу. Дневальный, кроме своих прямых обязанностей, имел и общественные: вовремя подавать сигналы при движении к туалету офицеров. Но офицеров в роте не было, и густой дым медленно поднимался к потолку сизыми кольцами.

Туалет — место приметное, для суворовцев это не просто курилка, но и великолепное место позабавить душу анекдотами и откровенными разговорами.

Как всегда, в центре внимания Саня Вербицкий. Затягиваясь сигаретой, он вытащил из кармана помятую страничку газеты, где большими буквами было напечатано: «Пентагон и… женщины». Оказывается, в американской армии много женщин, и долгое время клятва, которую они принимали, начиналась со слов: «Я никогда не забуду, что являюсь сражающимся американским мужчиной…»

— А что, забавно, если взять в суворовское на развод девчонок? — буркнул, мило улыбаясь, Мишка Горлов. — Вот началась бы импровизация!

— Ты что, дурак! — в один голос завопили пацаны. — Еще чего не хватало…

Серега Карсавин ухмыльнулся:

— А что, братва, я — за! Щупали бы… как хорошая хозяйка несущихся кур — целым взводом!

И Серега к месту рассказал сальный анекдот — все, как один, прыснули от смеха.

Только тут заметили, что в туалете не продохнуть — хоть топор вешай! Перестарались.

Пацаны тревожно переглянулись.

Выход нашел Денис Парамонов. Он взял из закутка тряпку и, сунув ее в ведро, чиркнул спичкой. Повалил едкий вонючий дым, способный забить сигаретный запах. Но тряпка, оказывается, была пропитана каким-то мазутом — и дым стал таким густым и таким жутко черным, что срочно пришлось открывать окно.

Шестопал играл в бильярд, когда прибежал дежурный по соседней роте.

— Товарищ майор, ваша рота горит.

Шестопал в азарте даже не обернулся, лишь привычно огрызнулся:

— Разберемся.

Резко ударил по шару — промахнулся. И тут до него дошел смысл слов дежурного. Лицо его сникло:

— Дежурный, что еще?

— Как что? Рота горит, товарищ майор.

Увидев валивший из окна дым, Шестопал спохватился и рванул в роту. По дороге он опрокинул урну у входа в бильярдную, проклиная судьбу, которая все время ему ставила палки в колеса…

В туалете ротный столкнулся с полковником Юферовым.

— Безобразие, товарищ майор, — с гневом произнес полковник. — Кто в роту принес мазутную ветошь?

Майор Шестопал огорченно развел руками.

— Надо проверить, товарищ полковник, вероятно, те, кого посылали чистить танк?

Старшина роты прапорщик Соловьев получил «по десятое число». Но Соловей — птица нелетная постарался в дураках не остаться: он вызвал нескольких суворовцев и проработал их как следует по всем уставным параграфам — и за тряпку, и за неумение курить в туалете… Никто не мог раскусить эту вроде бы стихийно возникшую историю, кроме прапорщика: еще в старой, выпустившейся роте было подобное — курильщики, чтобы не пахло сигаретным дымом, часто жгли бумагу или тряпки… И потому, тыкая длинным заскорузлым пальцем в грудь суворовцев, прапорщик Соловьев грубовато говорил им о том, что они, голубчики, могут провести полковника Юферова, наконец ротного или взводного, но уж никак не его, стреляную птицу. При слове «птица» у пацанов вырвался смешок… А поскольку выглянуло солнышко, то он, прапорщик, назначает отобранную команду на чистку орудий, что вот уже вторую зиму стоят напротив спортзала.

— Так там же за зиму столько грязи!.. — с болью выдохнул Пашка Скобелев, на которого прапорщик имел особые виды.

— Да ну, такие молодчики! — прапорщик норовисто улыбнулся. — Я так скажу, по-честному: надо жить интересно сегодня, но чтобы в этом уже чувствовалось завтра… Учтите, хлопцы, принимать работу буду сам, с платочком.

Понурив головы, пацаны поплелись искать ветошь, ругая прапорщика последними словами. Но главное горе ждало впереди — когда пришли на площадку к орудиям. Стояли онемевшие: да здесь работы на неделю!

37

Прапорщик Соловьев, правая рука ротного, как никогда был на высоте в роте и потому неспроста, как думали суворовцы, взъелся на второй взвод. Тем более, командир второго взвода майор Лошкарев был то в отъезде, то валялся с аппендицитом в госпитале. Около месяца взвод жил вольготной беспризорной жизнью, если, конечно, не считать опеку самого ротного, майора Шестопала, который словно обрадовался отсутствию Лошкарева. Ведь Шестопал был уверен, что тот взвод подраспустил — и теперь настал заветный момент, когда можно было навести в нем надлежащий порядок.

Соловей — птица нелетная первым делом взялся за старшего вице-сержанта Антона Муравьева, посчитав, что «замок» плохо держит дисциплину. А потому каждое утро заправку постелей, не доверяя дежурному, проверял сам прапорщик — все как по уставу… Он выходил и на зарядку, и на построение, и на завтрак — и всякий раз появлялся во взводе не вовремя. Прихватив то одного, то другого суворовца с нарушением распорядка, он тотчас направлял их на работу — на все ту же площадку, где суворовцы чистили пушки от зимней грязи. Встречая новичков, Пашка Скобелев только весело скалил зубы:

— Ого! В нашем полку прибыло!

Пашке это было выгодно. Он давно уже нацеливался сачкануть. Во всяком случае, Пашка к этому был приспособлен. А поскольку случай выпал, он даже порозовел от удовольствия. Давно хотелось Скобелеву побывать в офицерской столовой: как-никак, а любопытно! Ведь там уж наверняка лучше, чем у них!

Офицерская столовая была рядом, и Пашка, не задумываясь о последствиях, легко проскользнул в открытую дверь.

Ничего особого он там не приметил — столовая как столовая: хватай поднос, выбирай закуску, первое, второе и компот, если деньги водятся. Пашка так и сделал: салатик из огурчиков, борщ, мясо с картошечкой жареной…

Выбросив два рубля, Пашка домовито и по-хозяйски сел за чистый столик в углу и, ощутив приятный хруст огурчиков, настроился на душевный обед…

— Приятного аппетита, суворовец Скобелев. — Огурчики так и застряли во рту Пашки. Родной, басовитый голос ротного, майора Шестопала. Стоял он над ним и язвительно, предательски улыбался. — Приятного, конечно, аппетита, суворовец Скобелев, но… извольте три наряда вне очереди.

Пашка Скобелев чуть не подавился огурцом: и надо же такое!

— А что, товарищ майор, нельзя?

Но майор Шестопал уже отошел от него и теперь разговаривал с другим офицером у входа в зал. Скобелев уже не ел, а мучился. Наконец, кое-как закончив трапезу, он подождал, пока уйдут офицеры, и вышел на улицу. На крыльце столкнулся с немного удивленным Денисом Парамоновым.

— Там что, в офицерской, вкусно?!

Пашка скорчил ужасную морду.

— Еще бы! Так вкусно, что обратно все лезет! Понял, балда! Три наряда… и ни копейки больше!

Денис понимающе засмеялся…

— А ты думал, офицеры тебя там пряниками одарят? Болван, и не лечишься!

Но для Пашки Скобелева все лишь только начиналось. Прапорщик Соловьев слово сдержал — принимая работу, он аккуратненько вынул из кармана платочек и улыбчиво сказал:

— В здоровом теле — здоровый дух! В глупом теле, суворовец Скобелев, и дух — ужасный… Ну, посмотрим, как ты поработал?

— Товарищ прапорщик, я что — нанялся?

— Мы здесь все — не нанялись… Долг, служба!

Прапорщик сожалеюще взглянул на Пашку, затем на орудие и покачал головой:

— Нет, Скобелев, так не пойдет. Придется потрудиться… Когда приводишь в порядок оружие, старайся, Скобелев, думать о тех людях — фронтовиках, руки которых прикасались к этому орудию… Вот тогда, пожалуй, и произойдет духовное самообогащение.

«И какой меня черт понес в эту столовую!» — подумал Пашка.

Скорбным взглядом он обвел стоящие на площадке орудия. Чего там! Пушки старые, времен Отечественной войны, давно списаны — а ты вот ишачь здесь и думай о душевном самообогащении…

Пашка Скобелев тяжело присел на лафет, осклабился:

— На, выкуси, птица нелетная… Хоть человек и произошел от обезьяны, но я тебе, черт дырявый, — не обезьяна!..

Ребята втихомолку посмеивались над Скобелевым и этим еще больше злили Пашку. Но день шел вперед, как и все в этой жизни. И стоило Пашке вернуться в роту, как водоворот ротной жизни снова захватил его. Тем более была новость: из госпиталя вернулся майор Лошкарев. Окруженный любопытными из второго взвода, он неохотно рассказывал о скучных днях госпитальной жизни.

— Спасали книги, — вздыхал майор. — Потому я вам и вбиваю: читайте, пока не поздно. Пропадет охота — умрете со скуки.

Все дружно засмеялись и сразу вспомнили ротного: стоило тому увидеть суворовца с каким-нибудь толстым романом, как тут же лицо его покрывалось пятнами — другое дело с учебником!.. Не потому ли многие, особо хитроватые, носили с собой учебник, как спасательный круг — вот, мол, смотрите: где бы я ни был, а учебник со мной…

Как-то полковник Юферов, поймав такого горе-ученика за бездельем, возмутился:

— Ишь ты, голь на выдумки хитра, — и запретил просто так шляться по училищу с учебниками…

Майор Лошкарев, несмотря на болезнь, выглядел посвежевшим и соскучившимся. Ребята липли с разговорами.

Неожиданно пришел майор Шестопал, приветливо поздоровался и увел взводного в канцелярию.

Саня Вербицкий сострил:

— Ну вот, наш ротный опять запел фальцетом.

Насторожившиеся суворовцы словно чего-то ждали, и странное предчувствие мальчишек оправдалось: через какое-то время майор Лошкарев резко вышел из канцелярии и с возбужденным лицом пошел по лестнице вниз…

— Братва, — сипловато прокашлялся Миша Горлов, — а наш ротный Лошкарева к стенке ставит. Не иначе, как роет яму. Это факт.

Димка Разин подтолкнул Глеба Сухомлинова.

— А зачем ему Лошкарев? Ему по сердцу Серый. Видимо, мало тот ему… навалил.

Глеб удивился, словно это был и не Димка.

— Растешь, Димон, — сказал он вяло, думая о том, что горячность ребят поспешна. Хотя, черт знает, поведение ротного в последнее время было непредсказуемо…

Перед построением на самоподготовку у взвода неожиданно поднялось настроение. Сцена с Лошкаревым подхлестнула пацанов — хотелось какого-то неудержимого действия, тем более в приевшейся, регламентированной жизни даже неприятности встряхивали, зажигали заскучавшую душу…

Суворовцы второго взвода твердо решили: майора Лошкарева ротному на съедение не отдадут.

Но каково же было удивление, когда в перерыве, высыпав шумной ватагой в коридор, суворовцы увидели обидчика и обиженного вместе. Шестопал и Лошкарев что-то живо обсуждали и смеялись — какие там враги! Ребята даже ахнули от обиды: было подорвано нарастающее чувство борьбы, которое ожидалось и к которому влекло их в эти часы…

Самоподготовка потеряла свое значение. Как же так? Да ведь Шестопал наверняка не терпит Лошкарева! И наверняка хочет от него отделаться… А Лошкарев, как добрая лошадка, развесил уши, неспособный понять такой простой истины… Может, Лошкарев просто боится ротного и подхалимничает? Нет, только не это…

В классе царила полная неразбериха. Понять и разобраться в такой ситуации было непросто, и потому в споре преобладали эмоции: надо Лошкареву на ротного открыть глаза…

Саня Вербицкий прыгнул на табурет и закричал:

— Господа кадеты, минутку… Я вижу, мы подзапутались. Давайте послушаем тех, у кого есть свое мнение. Итак, Серега Карсавин, твое слово.

Польстило ли это Сереге, но он кокетливо встал и почесал затылок.

— Господа, — сказал он с серьезной миной. — Наш ротный не настолько дурак, чтобы выживать Лошкарева так примитивно.

— Слово Глебу… — объявил Вербицкий, выкинув руку в сторону Сухомлинова.

— Здесь, братва, все сложнее, — опершись на стол, нахмурился вице-сержант. — Мы все делим на белое и черное, это доставляет нам удовольствие. Мы не признаем смешанных тонов. А отношения чаще всего строятся на смешанных тонах. Я ничего не вижу в том обидного, если майор Шестопал поймет Лошкарева. И наоборот…

На Глеба посмотрели немного разочарованно. В его словах сквозила та правда, о которой все знали, но которую многим не хотелось признавать: в ребятах жила еще потребность конфликта — а его, пожалуй, уже не было… Сухомлинов остудил порывистых, особенно крикливых вроде Пашки Скобелева, которым только бы побузить…

День заканчивался не столь бурно, как ожидалось. После самоподготовки наступало личное время, и суворовцы разбегались кто куда: кто звонить «подругам», кто в читальный зал. Но большинство скучало и терлось в роте. Так незаметно приходила пора вечерней прогулки и поверки, ничем на отличавшихся от других прогулок и поверок… Все в этом мире повторялось изо дня в день.

И все же… На тумбочке дневального пороте прапорщик Соловьев узрел тетрадный листок.

Это было якобы начало письма в редакцию окружной газеты:

«Суворовцы не любят своего прапорщика и зовут его Соловей — птица нелетная. Прапорщик не любит своих суворовцев. У него нет доброго, отзывчивого сердца, потому-то он и получает истинное удовольствие, если кого-то прихватит…»

Письмо кончалось вполне традиционно:

«Мы хотим спросить редакцию, может ли такой прапорщик быть старшиной роты, если в роте его все ненавидят?»

Прапорщик Соловьев, прикусив губы, медленно читал «письмо в редакцию», стараясь узнать почерк писавшего… Для него это не было новостью: раз в году он обязательно получал от суворовцев «подметные письма». Говорят, что это передавалось от старшей роты к младшей, как эстафета…

38

Майор Лошкарев стоял немного поодаль и, наблюдая, улыбался. Вице-сержант Сухомлинов из всех сил пытался доказать ротному, что задержался в городе не по своей вине… Но поскольку рота ушла в баню и Глеб опоздал, майор Шестопал даже не пытался вникнуть в суть его оправданий.

— Опять воду мутишь, Сухомлинов, — сердился ротный. — Каких еще девиц ты там защищал?

— Да не девиц, товарищ майор, девушку. Вот если бы к вашей дочери пристали хулиганы, а я их отогнал, вы что меня наказали бы?

— Ты мне, Сухомлинов, на отцовские чувства не дави!

— Есть, товарищ майор… А вдруг это и вправду была ваша дочь?

Майор Шестопал задохнулся от наглости суворовца и в нарастающем гневе гаркнул:

— В баню!

Впрочем, Сухомлинов опоздал не намного: как всегда, с баней была уйма всяких проволочек, и ребята, раздевшись и развесив форму, только что вошли в зал для мытья. Сразу ударил в нос парной воздух.

Сухомлинов отвык от банного шума — как-то все удавалось ходить со спортсменами в душ. Пацаны мылись весело, озорно — обливались из шаек, с воплями терли побелевшие за зиму спины, в невинной забаве со смехом хватали неосторожных за срамные места…

Сухомлинов приглядывался — и словно впервые видел своих ребят. Нет, это были те же самые ребята, хотя вроде и не те: конечно, выросли, плечистее стали, грубее телами, у многих на плечах и спине — красные угри…

Глеб поражался таким быстрым переменам в его товарищах: детское, юношеское уступало взрослению. И было даже как-то жалко тех пухлых, нежных и розоватых пацанов, которые по-мальчишечьи бесстыдно когда-то голыми бегали по предбаннику, вызывая неодобрение банщиков.

Рядом с Глебом мылся Серега Карсавин. Вытянулся, похудел, но, как и прежде, был красив телом. Серега раздался, теперь имел широкую грудь, хвастался мускулами, которые нажил на спортплощадке, и, чувствуя свое превосходство в теле — спортивном, пружинистом, хотя никогда не был заядлым спортсменом, — заметно задавался. Обратив внимание на Карсавина, Сухомлинов невольно заинтересовался собой. Конечно, в физическом развитии он не уступал Сереге (как-никак, занятия акробатикой давали знать), другое дело, думал Глеб, тело у Сереги холеное, эмоционально приятное и чистое, словно у хорошо выхоженной лошади… Сам он показался себе кряжистым, с сильным, но не столь красивым телом. Да, ничего не скажешь, Карсавин есть Карсавин, потому и задается, потому и нос дерет…

Не то начинающаяся весна действовала, не то и впрямь чувствовалось взросление, но ребята с каким-то новым любопытством поглядывали друг на друга, находя в себе и других солидные изменения.

Мишка Горлов тер Сереге спину, покрытую густой пеной мыла. Они о чем-то перешептывались и громко смеялись, словно пытаясь привлечь внимание. Разухабистой походкой к ним подошел Пашка Скобелев с мочалкой в руках, нагловато покручивая ею над головой.

— Серега, а что такое «гомо»?

Серега, тут же освободившись из-под рук Горлова, скосил на Димку Разина хитрые глаза.

— Спроси у Разина — он лучше знает.

Димка густо и стыдливо покраснел. Взгляды быстро застопорились на его теле: чистое, нежное, почти женское. Правда, за последние недели вытянулся здорово, стал стройнее: что бедра, что ноги — все словно точеное.

Раньше в бане его обычно лапали, смаковали озорные слова. Но с тех пор, как у Димки появились чернявые, пушистые усики, уже так не лезли и не дразнили, и он весьма гордился этим: наконец-то!

А тут надо же, опять Пашка Скобелев! Эта явная провокация потрясла Разина до глубины души.

Он схватил тазик и с силой запустил им в Карсавина: тот едва успел увернуться. Тем не менее шайка задела его за плечо и поцарапала: появилась алая струйка крови.

Пашка был явно доволен, нагло ухмылялся. А Серега, вылупив выразительные, темные глазища, заорал:

— Псих, надо лечиться!

Еще год назад — это уж точно! — сцепились бы в драке, хотя малосильный Димка Разин едва одолел бы Карсавина. Но зато было бы зрелище на всю роту. Теперь, когда до выпуска оставалось всего каких-то несколько месяцев, драк вспыхивало меньше — не то стали постарше и поумнее, не то изменилась ротная жизнь в лучшую сторону…

Конечно, как и все остальные ребята, Серега был зависим от среды. А среду никто так хорошо не чувствовал, как Пашка Скобелев.

Вот тоже характер! Два года прошло — пацаны давно позабыли старые обиды, а он, язва, как с первой минуты невзлюбил Разина, так и зациклился… Димка и так, и этак старался умаслить Пашку. Порой казалось, что их отношения наладились, и Пашка действительно какое-то время вел себя сносно, но, видимо, что уж заложено в человеке…

Глеб неторопливо подошел к Скобелеву, сверкнул злыми глазами. У Пашки появился жалкий, растерянный взгляд: а я что? Я — ничего.

— Слышь, Кобелев!.. Не пузырься — а то ведь ненароком лопнешь.

Пашка, хитрый малый, с сержантами не ссорился, ибо знал, что здесь почва зыбкая: можно напороться и на лишний наряд, и на неувольнение… Пашка не дурак, чтоб себе подножку ставить!

— Извини, Глеб, но с меня, как с гуся вода. Карсавин сказал — к нему и придирайся…

Глеб смерил его презрительным взглядом — и этот резкий сухомлиновский взгляд хлестнул Пашку, словно плетью. Он с облегчением вздохнул, когда Глеб, нахмурившись, не обронив больше ни слова, отошел от него.

— Шалава, — подойдя к Димке, сказал Глеб. — Не обращай на него внимания. Такую гнусь только могила исправит.

Димка горячо и преданно взглянул на Глеба. Он был благодарен ему: именно сейчас он почувствовал то большое чувство дружбы, которое нарастало между ними.

А баня жила своей неповторимой жизнью. Освобождаясь от грязи и пота, которого за эти дни было предостаточно, пацаны отдыхали в бане и душевно. Конечно, это не сауна, — обычная, казенная, с потрескавшейся краской и плесенью на стенах баня, предназначенная в общем-то для простого люда. Но были в ней парная и душ, и еще — атмосфера раскрепощенности, легко снимающая напряжение и стресс.

Повзрослевшие мальчишки лезли под душ с превеликим удовольствием. Тугие струи воды щекотно били по желтовато-белому, изнеженному за зиму телу, принося особые ощущения физического удовлетворения. Глеб и сам любил душ. Бывало, после акробатики, изрядно устав, охотно лез под горячую струю. Сразу чувствовал освобождение мышц, нарастающее блаженство…

И как здесь не вспомнить заставскую баню, куда водил его отец лет с пяти. Глеб любил мыться с солдатами. Совсем иной мир открывался мальчонке: запах терпкой медовой травы (специально собирали в предгорьях) быстро смешивался с парным воздухом, напаивая его лесным ароматом. Заставская баня застряла в памяти солдатской говорливостью и добротой: клали его на дубовую лавку и мяли податливое тело до тех пор, пока Глеб не вскрикивал:

— Не хочу больше, хватит!..

Тогда обливали прохладной водой, весело приговаривали:

— Закаляйся, братец, — солдатом будешь, не простым солдатом, пограничником!..

Когда Глеб приехал на каникулы, он с приятными воспоминаниями старых лет пошел в заставскую баню. Там было хорошо. Словно он никогда и не уезжал в суворовское! Знакомые солдаты по-дружески хлопали по плечу, рассказывали анекдоты, тащили курить. Недоумевали:

— Суворовец, а не курит! Что уж в суворовском так и не курят?

— Почему же, потихоньку. А я — нет. Спортсмен.

…Глеб Сухомлинов подозвал Димку Разина и попросил его потереть спину. Баня потихоньку пустела, и ребячий гомон перебрался в предбанник.

В звонкой тишине раздался писклявый голос:

— Опять горячую воду отключили!

Глеб снисходительно улыбнулся Димке.

— Ну что же, будем холодной!

Димка словно ждал случая остаться наедине с Глебом: мучило душевное состояние.

— Глеб, скажи, почему не взрослею? Что, задержки в гормонах?

Подошел Саня Вербицкий, дерзко засмеялся:

— Меньше, Димон, занимайся онанизмом…

— Да я… — заволновался Димка.

— Между прочим, прочти у Кона, — серьезно сказал Саня. — Суворовцу необходимо. Снимает сексуальное напряжение. Иначе скольких девчонок изнасиловали бы!

— Слушай его, словоблуда, — усмехнулся Глеб. — Пошли собираться, вроде горячую действительно отключили…

39

После завтрака сразу в машины. На лицах суровость и ожидание особого таинства… Рота ехала на стрельбище.

Давно ребята не были в лагерях. И потому даже соскучились. Увидели знакомую рощицу, а за ней дощатые домики. Весело, как галчата, загалдели, вызвав этим недовольство ротного. Майор Шестопал был до странности напряжен лицом, и потому, зная своего ротного, пацаны решили, что он мандражирует.

Майор был раздражен еще в училище, когда суворовцы рассаживались по машинам: придрался сначала к Тиграняну, затем не выпускал из своего поля зрения Саню Вербицкого — может быть, больше всего боялся за него: промажет!

Все знали, что Саня несосредоточен и мажет почем зря, к тому же он даже не пытался прикинуться, что старается. Что с него взять, одно слово, журналист!

Весельчак Вербицкий обезоруживал офицеров своим наивным простодушием: серьезно его не воспринимали, а тут майор Шестопал так на него ополчился, будто ротного собака укусила. Не успели машины остановиться, а суворовцы — выстроиться вдоль центральной лагерной дорожки, как он подкатил к Вербицкому.

— Вы что, суворовец Вербицкий, автомат в руках не держали?

Саня иронически улыбнулся.

— Держал, товарищ майор, да, видимо, не за ту ножку.

Майор обозлился.

— Вербицкий, мне надоели твои импровизации.

Саня глубоко вздохнул.

— А вы знаете, товарищ майор, главный закон жизни в СВУ?

— Какой еще закон? — насторожился Шестопал, поглядывая на приближающуюся генеральскую свиту.

— Простой закон, товарищ майор. Если волк захотел съесть козла, он его съест.

— Ты мне, козел, не дави на психику, — вспылил ротный. — Вот промахнись только. Тогда о журналистике забудь!

— Ну, что ж… Подадимся в общевойсковое.

Майор нахмурился и прошел вдоль строя. Что-то не понравилось ему и в Карсавине — он остановился, но смекнул кое-что и не придрался.

Все понимали, что Карсавин не смолчит и в карман за словом не полезет. Однажды подобное уже было — майор прихватил Серегу и заорал на него:

— Ты у меня без увольнений наплачешься!

Сузив острые цыганские глаза, Карсавин понятливо усмехнулся:

— Во-первых, я не скот, товарищ майор, чего вы так орете? А во-вторых, товарищ майор, у меня такое чувство, что вы собрались уходить из училища.

Майор неожиданно покраснел, но пилюлю проглотил — намек был явный, да и сам майор понимал — с Карсавиным лучше не связываться. На крайний случай, знать меру…

— Равняйсь! Смирно! — раздалась команда ротного. Красиво чеканя шаг, словно на училищном плацу, ротный подошел к начальнику училища и отдал рапорт, смысл которого заключался в том, что рота к стрельбе из стрелкового оружия готова.

Генерал, благодушно настроенный, поздоровался и даже пошутил:

— Ну что, братцы суворовцы, постреляем на славу! — И, обернувшись к свите, бодро, улыбаясь ясным лицом, добавил: — Хорошие молодцы! С такими кашу сваришь.

Генеральские слова подействовали: суворовцы просветлели и, пожалуй, уже не чувствовалось, что в машинах на тряской дороге изрядно притомились.

Всех стали выводить в поле. Оно начиналось сразу за лагерем, где вдоль черно-серого леса и раскинулось вширь стрельбище: строго ограждающие вышки с красными флажками, зигзагами бегущие траншеи. Взвод за взводом суворовцы залегли в ожидании команды. Незаметно вдоль траншей шныряли командиры взводов. Майор Лошкарев остановился возле Сани Вербицкого, присел на колено, надоедливо объясняя ему что к чему. Вербицкий щурился, кивал головой, про себя думая о том, что, чем меньше стреножат его, тем лучше у него получается. Но офицерам это невдомек, у них свой мандраж, от которого становится тошно.

Словно по ветру поплыли команды, стрельба началась сразу, кучно, напористо, захватывая у мальчишек дух.

Генерал позвал ротного и, наблюдая за веселой автоматной стрекотней, что-то ему вдалбливал. Майор Шестопал, не расслабляясь, в полевой форме, стоял по стойке смирно, поедая генерала собачьими глазами. Потом ротный бежал виляющей походкой вдоль траншей. Стрельба прекратилась. Все ожидали первых результатов. Они были утешительны, как сказал генерал, но можно было бы и лучше. Тем не менее ротный, хотя Вербицкий стрелял не хуже других, в его адрес насмешливо сказал:

— У Вербицкого две степени свободы: первая — это когда что хочу, то и делаю, а вторая — что не хочу, то не делаю.

Вербицкий промолчал, так как был удовлетворен своей стрельбой: все равно пятерку он не выбьет!

К тому же поднялся пронизывающий, промозглый ветер. Стрелять стало трудно, мазали безбожно, и генерал решил, что зря тратить боезапас нет смысла: стрельбы отложили до лучших времен.

Ветер усиливался. Уже качались деревья, гудели на столбах электрические провода.

Суворовцев выстроили и повели в лагерь. А потом после небольшого отдыха посадили в машины и повезли в училище. Кто-то заметил, что в лагере они теперь в последний раз, так что, братцы, прощайтесь, пока не поздно. Старшекурсники действительно приуныли, сонливо притихли, и майору Лошкареву пришлось пригрозить: кто заснет — накажу…

Глеб Сухомлинов в кузове примостился рядом с Вербицким, посматривая на его смешное, розовато-обветренное лицо, мысленно улыбался: если Саня сник, то, значит, проняло. Сам Глеб усталости, как и сонливости, не чувствовал, в дороге он думал о Маше.

Саня вдруг завозился, полез в карман и наконец вытащил оттуда аккуратно сложенный листок — записку.

— Извини, дружище, — сказал он тихо. — Таскаю и никак не могу отдать. От принцессы Вербицкой! Держи, дорогой!

Глеб удивился, но записку взял. Теперь его мысли полностью обратились к девчонке, отношения с которой так до конца и не были выяснены. Хотя к окончанию училища он чувствовал, что должно произойти что-то такое, весьма ясное, что сразу все поставит на место.

Впрочем, в последнее время с Глебом творилось что-то неладное. Что ни день, то сон. И такие сны… Как заметит ротный, одни импровизации… О таких снах редко кто когда рассказывает. Сплошная эротика.

Глеб понимал, что в жизни это неприлично и над этим смеются. Но что мог поделать мальчишка, если все происходило помимо его воли. Стыдно было просыпаться с мокрыми трусами. Правда, как-то приходил врач и объяснял им, что бояться не следует — юношеские поллюции необходимы для снятия сексуальной напряженности. И он, конечно, не столько этого стыдился, сколько тех фантастических картин, что разыгрывались в голове особенно под утро…

На днях подошел к нему как всегда плутоватый Денис Парамонов и с детской наивностью спросил:

— Скажи, что такое петтинг?

Глеб недоуменно пожал плечами и рассказал, как он понимает.

— А я думал трахаются, — с огорчением удивился Денис. — Трутся — и все? Никакого кайфа. Так только дураки могут.

Записку Маши Глеб, пожалуй, ожидал, так как чувствовал состояние Маши, да и свое тоже…

Вечером рота шла в увольнение. Глеб позвонил Маше и договорился о встрече. Домой к ней ехать не хотелось, и потому Глеб, предложив сходить в кино, назначил свидание у кинотеатра.

Маша опаздывала. Глеб волновался: а вдруг не придет? Он уже гадал, что же ее могло задержать?

Он взял билеты, и до начала оставалось каких-то пятнадцать-двадцать минут. Нарастающее напряжение переходило в нетерпение. На девчонок нельзя ни в чем положиться! Уже собрался идти к телефону и тут увидел Машу, выпрыгнувшую из автобуса. Глеб поспешил навстречу.

— Пойми. Мы же опаздываем!

— Извини, Глеб. Мама задержала.

Схватил за руку, усиливая шаг, потащил ее.

— Ты очень быстро, Глеб. Я же на каблуках.

— А ты не модничай!

Киножурнал уже начался, но их пустили. И они на ощупь нашли места. Маша взяла руку Глеба, мягко сказала:

— Не знала, что ты, оказывается, сердитый!

— Дисциплинированный, — веско поправил Глеб.

Фильм — буза! Но рядом была Маша, и Глеб, прижав ее к себе, ощущая тепло ее тела, думал о том, что, собственно, ему сейчас не до фильма.

— О чем ты думаешь? — спросил Глеб.

— О том же, о чем и ты. Давай отсюда удерем. Мама с папой уехали в гости, надолго. А Саню я предупредила.

— Вот как? — удивился Глеб: предприимчивая.

Они поехали к Вербицким. По дороге молчали. Да и о чем говорить, когда все ясно. Говорливый Димка теперь трезвонил бы! Вспомнив о Разине, Глеб поинтересовался:

— Димка звонил?

— Звонил, — засмеялась Маша и понимающе посмотрела в глаза Глебу.

Он промолчал.

У Вербицких дома было уютно, но Глебу особенно нравилось в комнате Маши. Мебель простая, ничего лишнего. А зеленоватый успокаивающий свет торшера навевал лирические мысли. И музыка ненавязчивая. Маша не любила какофонию.

После кофе, сняв китель и обняв Машу, Глеб ловил на тахте кайф.

— Хочешь, научу целоваться, — игриво протянула Маша.

— Еще как хочу.

Целоваться было приятно, но Глебу этого мало, и он начал ласкать девушку. Откуда взялась смелость! Впрочем, она не сопротивлялась.

Горящие глаза Маши будоражили, и Глеб, расстегнув кофточку, жадно целовал грудь.

— Глеб, не надо… Я прошу, не надо…

— Надо! Командир роты сказал, надо! — засмеялся Глеб, принимая слова Маши как сигнал к вседозволенности. Она хочет, она хочет его ласки… Глеб почти раздел Машу, чувствуя, как девчонка теряла власть над собой, как сладостные токи бежали по ее гибкому, порывистому телу. Вспомнился Денис Парамонов: петтинг… Никакого кайфа!

«Дурак ты, Парамон, от этого можно поглупеть». — Глеб чувствовал, как глупел от этой страсти.

В передней раздался звонок. Один короткий, другой длинный и настойчивый.

Лежали молча. Затаились.

— Саня? — страдальчески спросил Глеб.

— Нет, это не он. Наверно, Димка.

— Бог с ним, — предательски улыбнулся Глеб.

Маша с облегчением вздохнула.

40

Димка не разговаривал с Глебом. Надулся — и все. Глеб от этого не страдал. Ну не хочет, и Бог с ним! Димку злило, что Глеб равнодушен. И он всем видом показывал свою обиду. Собственно, на что? Глеб перебрал за эти дни все, на что мог бы обидеться Димка. Из-за Маши? Но он же ничего не знает… Догадался?.. Вычислил?.. А если проболталась сама Маша? Интрижка… Когда девчонки сталкивают парней ради престижа. Вроде на Машу не похоже. Хотя, кто знает! Ради негласного соревнования, которое ведется между Димкой и Глебом… Говорят, что это, мол, усиливает любовь, превращает ее в страсть…

Да нет! Маша не такая.

Тем временем в жизнь входила весна. Все балдели от запаха цветущих яблонь и черемухи, вечерами толкались у забора, зазывая девиц, и многие писали стихи. В голову лезли совершенно иные мысли. Окна второго взвода выходили в детский парк, и, казалось, протяни руку, тебя ждет нежный букет белого цветка. Окна настежь. Запах любви затмевал собой все, что связано с учебой… Весна! Она текла по коридорам и классам училища. Она текла по кровеносным сосудам каждого суворовца и выхлестывалась в ежедневных строевых занятиях на плацу.

Весна… Многое теперь менялось в жизни Глеба. Было как-то странно осознавать, что скоро он станет на год взрослее и, окончив суворовское, с тревожным чувством будет ждать будущего…

В роте шло распределение по училищам. Во главе комиссии восседал важный, в роговых очках, полковник Юферов. Сухое, жесткое его лицо излучало волю и непримиримость.

Суворовцы заходили по одному. Командир роты, майор Шестопал, представлял каждого краткой характеристикой, смысл которой заключался в том, что вот этот, мол, прилежный, а этот, мол, валял дурака, а вот этот мог бы и лучше…

Полковник Юферов вялым взглядом окидывал суворовца.

— Ну, выбрал училище?

Между прочим, каждый написал рапорт о своем выборе. Эти листки лежали перед полковником. Но Юферов лишь мельком заглядывал в них. Иногда, держа в руке школьную страничку, холодновато замечал:

— Ишь куда залетел! Не пойдет. Силенок маловато. Пиши, ротный, в Новосибирское…

Полковник иронически слушал возражения.

— Все ясно, товарищ суворовец. Это дела не меняет. Кто следующий?..

Собственно, примерно так было всегда. Кто-то шел по выбору, не задумываясь над судьбой другого. Как правило, из суворовской элиты. А кто-то тащил лотерейный билет…

Сергей Карсавин был уверен в своем выборе — Военный институт.

Юферов лукаво улыбнулся.

— Московское общевойсковое. Солидное заведение.

Карсавин побледнел.

— Нет, — коротко сказал он. — Или Военный институт, или уйду на гражданку.

— Позвольте, Карсавин, — деликатно сказал Юферов. — Там же экзамены, зачем вам это? Мы посылаем вас в училище, где из орлят вырастают орлы. Вы же сын генерала! Между прочим, он выпускник этого училища. Вы же не против традиций?

— Нет, я не пойду в это училище, — багровея, сказал Карсавин, — и в другое не пойду. — И он быстро вышел из канцелярии роты.

За ним вдогонку шмыгнул вспотевший ротный.

— Карсавин…

Все словно ждали поступка Карсавина. Суворовцы вдруг взбунтовались.

— Нет, — коротко и надменно отвечали многие суворовцы второго взвода. — Я написал рапорт. Иначе ухожу на гражданку.

Юферов, не сдерживаясь, пылил:

— На тебя затрачены средства!

— Я не принимал присягу.

— Но ведь есть еще долг перед училищем…

Увещевания полковника не помогли. Такой неожиданной сплоченности он не ожидал, да, видимо, и сам стал понимать, что перегнул палку: смягчив голос, юлил и уговаривал. Но пацаны стояли на своем: право на выбор. Дальше вести собеседование не было смысла. Недовольный Юферов выругал командира роты за плохую дисциплину. Майор Шестопал виновато, как мальчишка, вытянулся перед начальством, зная, что перечить полковнику бесполезно — Юферов не выносил и не прощал этого.

Карсавина вызывали к генералу. Серега пропал — никто не мог найти его. А Карсавин тем временем был в каптерке. Стасик Тигранян, ротный каптерщик, тянулся к Сереге: дружба выгодная, да и Карсавин хорошо ею пользовался.

Здесь их и засек прапорщик Соловьев.

— Вас ищут, вице-сержант Карсавин.

Карсавин не был командиром отделения, но ему недавно присвоили вице-сержанта.

Как прогибался Соловей — птица нелетная перед элитными молодцами, не секрет ни для кого, но тут прапорщик был в ином настроении: когда элита попадала в немилость, прапорщик наглел, забывая вчерашнее подобострастие.

— Я замечаю, Карсавин, что вы здесь, в каптерке, занимаетесь онанизмом.

Карсавин густо покраснел. В глаза хлынула злость.

— Занимаюсь. Вам-то что, завидно?

— Как вы разговариваете, суворовец Карсавин! — повысил голос прапорщик. — Объявляю один наряд вне очереди.

— Есть два наряда вне очереди, — задиристо выпалил Серега, прожигая глазами прапорщика: гнида, ты у меня еще поплачешь!

— Вы, товарищ вице-сержант Карсавин, состоите из одних недостатков.

— Зато вы, товарищ прапорщик, из одних достоинств.

Между тем роту собрали в читальном зале главного корпуса. На этот раз полковника Юферова не было. Вместо него пришел генерал. Он-то и сказал о том, что многие суворовцы, написав рапорта, замахнулись не по силенкам. Всем подавай престижные училища. А кто же будет в тех, где выковывается армейская косточка?

Генерал торопился на какое-то совещание и потому не рассусоливал: рапорт — это лишь информация о желании суворовца. Отбор же — строго по баллам. Высокий рейтинг — твой удел, низкий — твоя забота!

Попытка выгородить Юферова вызвала неудовольствие суворовцев, и генерал, хитрый парень, переменив тон, вывернулся: он же хотел, как лучше…

На следующий день собеседование продолжили, но уже в присутствии генерала. Карсавин получил свой Военный институт. Потом выяснилось, что в престижные училища вкраплены «пристяжные» — это те, кто сверх разнарядки, о них, видимо, и пекся полковник Юферов.

41

Весна брала свое, не спрашивая разрешения. Кругом зеленело и пахло таким настоем сирени, что кружилась голова. Даже ночью воздух не остывал, напоенный теплом и благоуханием цветов.

Весна задавала тон и будоражила мальчишек.

Денис Парамонов где-то достал переиздание книги, выпущенной еще в 1913 году. Называлась она «Путь к успеху и богатству. Как нажить деньги». Он бегал по роте и тыкал каждому руководством к успеху в жизни.

Ребята отмахивались, но Саня Вербицкий заинтересовался:

— А ну-ка… просвети, Парамоныч.

— Читай. Путь к богатству. «Зоркость и высматривание благоприятных случаев…» Читай дальше… «Сильные люди не ждут благоприятного случая, а делают его».

— Непонятно как-то, — усомнился Вербицкий. — Мысли-то противоречат друг другу. Одна о том, что надо высматривать зорко, другая наоборот — не жди, Денис, благоприятного случая, а делай его сам… Что-то напутано!

— Как же напутано! — заорал Денис. — Одно сказал Аугустин Фелис, а другое сказал Чэпин.

— Сам ты Чэпин! Кто они такие?

— Не знаю, — смутился Денис.

— Не знаешь, а рекомендуешь. Может быть, фальшивка! Какие-нибудь растратчики или рэкетиры…

Денис замешкался, разочарованно пожал плечами. Спорить с Вербицким он не стал и потому быстренько ретировался. Но уже через несколько минут Парамонов насиловал Димку Разина.

— Я же знаю, что ты хочешь разбогатеть…

Димка легко клюнул на Денисову удочку.

— Это здорово, дай-ка взгляну!

— Чур не в руки! Так читай. «Чем значительнее поставленная цель, тем тяжелее нужная для ее достижения работа. Кто хочет добиться высшего успеха, должен заплатить за него назначенную цену. Девиз Йошуа Рейнольда: работай, работай, работай!»

— Эх, — вздохнул Димка. — Это, между прочим, я знаю и без твоего Рейнольда. Так что, Денис, катись-ка ты работать. Завтра экзамены!

— Да это не то. Смотри вот сюда. «Как нажить деньги».

— Понял. Если их нет, то и не будет…

Денис обиделся и, мрачно потрясая книгой, пошел дальше по коридору в поисках новой жертвы. И тут ему встретился именно тот, на кого и была рассчитана эта книга. Стасик Тигранян.

— Все хотят быть богатыми, — важно сказал Тигранян и с любопытством стал перелистывать книжку.

— Дай мне.

— Насовсем?

— Бери деньги.

— Деньги не надо. Теперь, как нажить деньги, я сам знаю. — И Денис выхватил из рук Тиграняна заветное произведение.

— Как хочешь, — вяло сказал Тигранян, — а то ведь немало… червонец ведь!

Тигранян знал себе цену. Как-никак каптеркой ведал. Значит, мог и воздействовать на ребят. В его руках обмундирование, все до мелочей, а суворовцы — народ дотошный, кто не любит лоск! Любишь лоск, иди к Тиграняну! Улыбался он хитро и мудро, показывая щербатые зубы. И обязательно просил принести чего-нибудь вкусненького из дому. Несли ребята, особенно местные. Кто кусок пирога, кто сигареты, кто пиво. И всякую мелочь несли — значки, открытки с голыми девицами, брелки с мудренными надписями…

У Глеба Сухомлинова истоптались ботинки, и он решил их поменять у Тиграняна. Тем более, срок носки вышел и можно даже получить новые. Но Стасик начал водить за нос даже вице-сержанта.

Сухомлинов наконец-то поймал всячески ускользающего Тиграняна.

— Ты что, белены объелся! Мало обираешь ребят?..

— Да у них же родители, не убудет, — засмеялся громко Стасик.

— Охамел ты, Стасик, — ухмыльнулся Глеб. — Может быть, и вице-сержанты обязаны дань платить?

— А что вице-сержанты! — осклабился каптерщик.

— Да, скажу — жизнь у тебя привольная. Прям по книжке Парамона: как стать богатым. — У Сухомлинова перекосилось лицо. — Сегодня командиру роты доложу обо всем.

Стасик страшно испугался, смекнув, что из-за такой глупости можно потерять хлебное место.

— Да ты что, Глеб. Я давно тебе ботинки новые припас. Раньше не было твоего размера. А теперь пойдем ко мне, толковые ботинки, с хрустом.

— Заодно подберешь Димке Разину, — небрежно бросил вице-сержант. — У него тоже износились.

Стасик принес новые ботинки. Они были впору. Почистив их бархоткой, Сухомлинов пошел искать Димку. Тот еще продолжал дуться. Но тут, увидев на Глебе блестящие ботинки, не выдержал:

— Как тебе это удалось, Глеб?

— Я шел к ним, как Ньютон: постоянно думал о них, вот и все. — Глеб засмеялся. — Чудак, иди к Тиграняну. Он ждет в каптерке, как великого князя ждет…

Димка Разин расплылся в улыбке, забота друга подкупила. И это, видимо, было началом потепления с его стороны.

«Вот он, женский характер в мужском облике, — почему-то подумал Глеб. — Много ли ему надо, всего-то внимания…»

Майор Лошкарев оставил второй взвод в классе истории сразу после урока. Перед экзаменами стоило поговорить.

— Вот здесь суворовец Парамонов с книгой одной носится. Понимаете, предлагает разбогатеть… — У майора напряглись мышцы лица, и он обвел всех выжидательным взглядом. Суворовцы оживились, а Саня Вербицкий съязвил:

— Не будь богатым, чтобы не стать рогатым.

Все засмеялись.

— Так вот, — майор нервно потер ладонью щеку, — богатство — это профессионализм. Великолепно знать свое дело — именно за это будут ценить на службе и платить хорошие деньги. Плохой офицер, в чинах ли он, при деньгах ли он, все равно как человек, братцы, бедный…

— Товарищ майор, можно вопрос? — встал Тигранян. — Я чего-то недопонял. Если дослужился до полковника… значит, и профессионал… Иначе как же?

— Ты, суворовец Тигранян, не в детском саду, — отчеканил Лошкарев. — Не хватает собственного ума, займи у товарища…

В класс вошел преподаватель истории, майор Лукин. Лука-мудрец попросил помочь вынести стенды. И майор выделил Горлова и Шарикова. Они развернули стенд, и все в классе ахнули. На обороте — жирная надпись масляными красками: «Все девки — курвы!»

Лошкарев изрядно удивился:

— Надо же! А я и не знал.

А Лука-мудрец лишь хитровато покачал головой.

Мишка Горлов знал, кто это сделал. Однажды дежурный по роте послал Макара Лозу в класс истории что-то подкрасить… Вот он и подкрасил, излив свое недовольство увольнением.

Мишка, будучи рядом, съязвил:

— И все, Макар, потому, что другие достаются другим.

…Майор Лошкарев с ехидцей проводил за дверь стенд.

— Растет у меня дочка… Ведь растет кому-то?..

— Только не за военного, — подсказал Тарас Парамонов.

— Почему? — наивно удивился Лошкарев. — Я же военный. И ничего.

Серега Карсавин лукаво подсказал:

— Не все же в суворовском…

Лошкарев расправил широкие плечи, меж бровей легла упрямая складка.

— Но не все же и в Афгане были, — обиделся майор: Карсавина Лошкарев недолюбливал, но держал себя с ним корректно.

Серега пожал плечами.

После собрания Тигранян нашел вице-сержанта Сухомлинова.

— Слушай, Глеб, ты не в обиде? — смотрел он заискивающе, старался понравиться.

— Кончай обирать ребят. Смотри, вынесем на кадетское собрание. Это тебе не взводное! Крохоборство, как известно, кадета не украшает!

Стасик нерешительно помялся возле вице-сержанта. Он понимал, что с Сухомлиновым он сделал промашку, и теперь не знал, как его подмазать.

— Ладно уж, Глеб, Бог с ними, пирожными. А вкусные были, черт, побери!

42

Димка облизал пересохшие губы. Даже и не верилось, что по химии пронесло. Сдавал он по выбору, что не могло не понравиться Марии Николаевне.

— Если б ты, Разин, не был лентяем, из тебя вышел бы неплохой химик. Честное слово, ведь есть в тебе что-то…

Сдав химию, Димка был на седьмом небе: о своих химических способностях он был совсем иного мнения.

— Мария Николаевна, «что-то» у меня есть по каждому предмету. А нужно, думаю, что-то большее.

Соколянская, по прозвищу Хлор, покачала головой и доверчиво улыбнулась: Димка, типичный гуманитарий и словоблуд, ей нравился.

В дни экзаменов в роте шаманили. По вечерам из окон второго этажа снежной метелью летели клочки разорванных тетрадей — такова уж традиция, глупая, конечно, но большинство пацанов в этом беспощадном уничтожении находили прямо-таки удовольствие.

Командир роты, майор Шестопал, грозился нарядами: ничего не помогало — по утрам у казармы плац снова устилался школьной бумагой, словно лебяжьим пухом, и заранее выделенные дежурным по роте уборщики старательно подметали этот теперь никому ненужный мусор.

Потому Димка страшно удивился, когда увидел, как Глеб аккуратно увязывал бечевкой стопку тетрадей.

— Ты что, в своем уме?

— Димочка, в своем, — спокойно уверил его вице-сержант. — Пригодятся. Ведь жизнь на этом не кончается.

Димка почесал затылок.

— А мои, как гуси-лебеди… — вдруг весело засмеялся он. — Да Бог с ними. Жизнь на этом не кончается!

На экзамене по истории Лука-мудрец ввел новшество: говорят, сейчас это практикуется. Он разбил всех на пары и попросил одних экзаменовать других, а сам вместе с ассистентами строго, из-под очков, наблюдал за тем, чтобы было все достойно.

— Мы хотим знать не только информацию, которой напичканы ваши головы. Но и как работает диалогическое мышление. — И, значительно подняв кверху указательный палец, Лука-мудрец упрямо сказал: — Оно обязано сопутствовать знанию!

Суворовцы тихонечко пересмеивались.

— Диалогическое — так диалогическое!

А Мишка Горлов, горестно свесив чубастую голову, печально заметил:

— А что, братва, жаль расставаться с Лукой-мудрецом. Хоть он и Дон-Кихот, но мужик справедливый.

Сане Вербицкому не до Горлова: ткнулся он в экзаменационный вопрос, закатились глаза.

— Господи, благослови и спаси кадета!

Это же надо, попался вопросик! Одни даты… Своего-то дня рождения не помнил, а тут… К тому же ассистент сел рядом и глазел на него, словно родственника встретил.

Подошел Лука-мудрец. Лукаво улыбался.

— Подожми, Вербицкий. Ты же у нас умница.

Изворачивался умница, на глазах глупел, но в конце концов ему поставили четыре, и он, вспотевший, рванулся с радостью в коридор.

— Видал я эту историю в белых тапочках…

Сдали все. Даже не было троек. Однако Лука-мудрец был недоволен:

— Подвели хлопцы. А я для них так старался.

С плеч упала гора. Экзамен по истории был последним, и отчаянные головы в укромном месте под лестницей раздавили бутылку вермута. Досталось по глотку, ибо бутылка шла по кругу и, собственно, никто от нее большого удовольствия не получил, но удовлетворение было иного порядка — всё, с училищем всё…

Наступило состояние, схожее с невесомостью. Экзамены позади, и все тревоги, связанные с ними и вообще с учебой, тоже позади. Суворовцы бесцельно болтались по роте, словно жизни, которой они жили столько времени, уже не было — и не было ничего обязывающего. В такой ситуации «плавились мозги»…

Но это длилось недолго. Появился старшина роты, прапорщик Соловьев, глянул своим соловьиным оком, и в роте начался соловьиный перепляс. Была дана команда подготовиться к завтрашнему выпускному дню.

Началась старая, привычная возня, и в этой предпоследней подготовке, когда во взводах подшивали подворотнички и гладили парадную форму, суворовцы действительно ощутили, что в их жизни Произошло что-то важное.

До самого отбоя возились с формой; раздавали домашние адреса и фотографии на память.

Димка Разин время от времени звонил домой Вербицким — не отвечали. И только поздно вечером узнал убийственную новость: Маши на парадном строе не будет — уехала на практику. Он пожаловался на Машу Глебу, но тот лишь развел руками. Димка назвал про себя Глеба ослом. Рванулся к Сане Вербицкому. У того были насмешливо-очаровательные глаза.

— Лучший подарок для меня — это отсутствие на выпуске Машки. Она прехорошая коза, — выпалил Саня, недавно поругавшийся с сестрой.

— А ты, Саня, в таком случае, козел, — не сдержался Димка.

Саня счастливо засмеялся.

Словно выстиранный плац отливал солнцем. По обе стороны трибуны — родители, знакомые и друзья выпускников. Нетерпеливое возбуждение плыло по толпе, все ждали начала построения.

Суворовцы пока в роте. Шли последние минуты. Майор Лошкарев тщательно проверял форму — надо было заметить, что выпускники надраились на славу. И тоже ждали…

С утра стало известно, что Мишка Горлов решил жениться на Ольге Лошкаревой. Как только получит курсантские погоны. Кое-кто сомневался в горловской затее, но большинство почему-то были уверены… Мишка Горлов, он же такой!..

Вот появился майор Шестопал, суховато-высокий и плотный, в парадной форме с аксельбантами, небрежно похлопывая по ноге белыми перчатками. По его приказу роту вывели на плац. Послышались редкие хлопки. Тем временем выстроились перед трибуной, лицом к солнцу. Суворовцы жмурили глаза, но лицам было приятно от солнечной щекотки. Оркестр по правую сторону играл марши, создавая бравурное настроение. Все ждали генерала.

Димка Разин в строю стоял рядом с Глебом, бросая короткие реплики.

— А Машка — поганка. Могла бы, хотя бы ради брата…

Глеб снисходительно молчал.

— Могла бы, — пробурчал Димка.

Из главного здания вышел приземистый генерал со свитой. Он шел к трибуне. Оркестр заиграл встречный марш. Суворовцы застыли в строю. Выслушав рапорт полковника Юферова, генерал поздоровался и с милой, даже простецкой улыбкой обошел строй. У последней шеренги остановился, строго взглянул вдоль строя.

— Ну вот и все. Еще час, другой… и суворовские годы остались позади.

Он как-то особенно сгорбился, словно под тяжестью, и, неудовлетворенно махнув рукой, пошел к трибуне. Пока говорил генерал, было тихо, официально тихо, но когда суворовцам стали вручать аттестаты, а командиры взводов прикреплять к кителям памятные суворовские знаки, все всколыхнулось и зашумело, будто подул сильный свежий ветер.

Суворовцы перестроились. Заиграл оркестр. Шел вынос училищного знамени. Старый ритуал прощания. По одному суворовцы подходили к знамени. Становились на правое колено, под которое всегда клался пятак, и, прикоснувшись губами к полотнищу, вставали, а пятак при вставании звенел, ударяясь об асфальт.

Это нравилось выпускникам и считалось шиком.

Оркестр сыграл еще несколько концертных маршей для разминки, и колонны с песней пошли вдоль трибуны.

Песни пелись до этого сто раз, а может быть, и больше, но сейчас звонкие голоса из всех сил рвали воздух.

Уходили выпускники с плаца. Едва слышны последние слова «День победы…»

Потом, как всегда, суворовцев распустят и они побегут к родителям и знакомым. Потом праздничный обед и получение документов. Возможно, вечером дискотека, прогулка по городу на автобусах или теплоходе… Да какая разница — черта двум годам училищной жизни подведена!

43

Глеб Сухомлинов, получив документы, почувствовал полный разрыв с училищем, было как-то обидно и даже пустовато на сердце. Нет, это не обида на училище, а, наоборот, чувство обиды на жизнь, которая так быстро крутила его судьбой. В эти тяжелые минуты Глеб вспомнил о Димке Разине. Димка исчез. Глеб даже и не заметил, как исчез Разин. Спрашивал ребят, одних, других, — никто ничего толком не мог сказать.

Пашка Скобелев, стоявший на КПП с девчонкой, на вопрос Глеба с ехидцей заметил:

— Пропал Разин?! Боже мой! Туда ему и дорога.

Теперь-то Скобелев чувствовал себя полновластным хозяином жизни. Глеб скользнул взглядом по смуглому личику разбитной девчонки из медучилища, ради которой, видимо, выпендривался Пашка, и молча отвернулся от Скобелева.

Сухомлинов на прогулку на автобусах не поехал. Билет домой, на заставу, он еще не купил, так как думал заехать к тетке. Была полная свобода, которой способен был распоряжаться только он.

Еще раз пробежав по почти опустевшему корпусу, он наткнулся на Антона Муравьева. Старший вице-сержант упаковывал свои вещи.

— Ты с Лошкаревым простился? — небрежно спросил он.

— Со всеми простился, — улыбнулся Сухомлинов, — теперь даже не знаю, что и делать.

— Да? — удивился Антон Муравьев и вдруг, словно вспомнив: — Здесь родители Разина. Ищут Димку. Он словно канул в омут. Ты же дружил с ним? Не знаешь, где он?

Глеб тяжело вздохнул и похлопал по плечу Антона.

— Прощай, старик. А Димку я и сам ищу.

Затуманенным взором смотрел Сухомлинов в окно поезда. И ехал он в Калужскую область, в Козельск, где проходила практику Маша.

Глеб думал о том, сможет ли он успеть на автобус. Его предупреждали, что на автобус еще надо попасть, а если поезд опоздает… Но поезд не опоздал, на автобус он попал вовремя, и рано утром уже был в Козельске.

По адресу без труда нашел хозяйку Маши Вербицкой. Статная, полнеющая женщина встретила его радушно:

— Удалая Машенька! Здесь уже один такой, как ты военный, приехал.

Глеб смело вошел на веранду и увидел на стуле суворовскую форму с курсантскими погонами. На низкой железной кровати (когда-то и у них дома была подобная), словно ребенок, раскинув руки, спал розовощекий, с ямочками на щеках, Димка. Так вот где он! Глеб так и думал.

Он тихо вышел с веранды, спросил:

— Давно приехал?

— Еще не светало. — Хозяйка забеспокоилась. — Может быть, есть хочешь, сынок? Маша придет к обеду, не раньше. Она на скорой. У них все вызовы да вызовы…

— Не волнуйтесь, тетя. — Глеб сел на табурет. — Вот посижу маленько, да и схожу к ней на вызов.

Хозяйка недоуменно покосилась на веранду.

— Соперник, что ль?

— Да нет. Димка друг мой, самый лучший друг в суворовском.

— Ишь ты! — И хозяйка покачала головой.

Маша не удивилась приезду Глеба. Она долго смотрела ему в глаза.

— Будет свара!

— Какая?

Маша молча сняла белый халат.

— Ну ладно, пойдем. Димка-то, небось, давно встал.

Димка Разиндействительно встал и наводил порядок в комнате. Увидев Глеба, он радостно подпрыгнул.

— Троянда продолжает жить. А ты знаешь, Маша, здесь приходил какой-то заковыристый парень, одним словом, гусь!

— А, Виталик… Босс местных рокеров.

— Так вот, этот местный босс весьма невежлив. Он сказал, чтобы я убирался отсюда ко всем чертям. А я ему сказал, что это не по-суворовски, то есть не по-джентльменски.

Глеб засмеялся и обнял Димку: он не узнавал Разина. Откуда такая прыть? Вот что делает форма с красными погонами!

И все же Маша была права: свара надвигалась. Вечером к дому с ревом подкатили мотоциклы. В кожанке, отделанной металлическими шипами и кнопками, мускулистый, разнузданного вида парень вышел вперед, мусоля в руках сигарету.

— Мне надо поговорить с суворовцем. Пусть отшвартуется на минутку.

Маша испугалась.

Глеб подтолкнул Димку и вышел навстречу.

— Ты, что ли, хочешь поговорить? Ну, говори!

Суворовцы расстегнули ремни. Парень заметно стушевался и отпрянул назад, так как из дому, словно наседка, спасая цыплят, выбежала хозяйка.

— Ах вы, недоноски! Нормальным людям приехать нельзя…

— Да мы что! Да мы так!..

Заурчали мотоциклы, с включенными фарами рокеры рванули вдоль улицы.

Стемнело. Ужинали на веранде. Хозяйка хлопотала за столом.

— Я знаю Витальку с тех пор, как он под стол пешком ходил… Он мне придет сюда!

Ребята от души смеялись над хозяйкой. На столе была великолепная рассыпчатая картошка с подсолнечным маслом… Давно не ели такой картошки!

У Маши оказался портативный приемник брата, и пацаны, включив музыку, ощутили полный кайф. Особенно балдел Димка. Он бесцеремонно тащил Машу танцевать. Она сопротивлялась: очумел, что ль! Но Димку поддержал Глеб, и Маша виновато сдалась. На веранде на узком пятачке открылись танцы. Хозяйка покачала головой и ушла.

Вечер состоял из одних воспоминаний. А помнишь, Глеб… А помнишь, Димон, как… Эпизоды из суворовского перемешивались с рассказами Маши о девчонках, о местных рокерах, которые не дают ей прохода. Димке нравилось все: и танцы, и разговоры… Он готов был куролесить и дальше, но Маша, взглянув на часы, серьезно сказала:

— Все. Мне завтра на дежурство. Я сейчас вам постелю на полу, устраивает?

Димка поцеловал Машу.

— Ну какой еще разговор!

Сама Маша легла на железной кровати. Продолжали болтать, но, видимо, день утомил, и ребята быстро заснули.

Рано утром, собираясь на дежурство, Маша старалась не разбудить их. Уж больно хорошо они спали! Она долго смотрела на друзей со стороны. Ребята лежали, обняв друг друга, правда, Глеб даже во сне был серьезен, а Димка, капризно поджав большие молочные губы, был совсем мальчишка. «Родненькие мои, два братика», — подумала Маша. И поймала себя на том, что эти, крепкие телом, гибкие и порывистые ребята-суворовцы вызывали у нее материнские чувства…

Ребята проснулись рано. Привычка давала знать. Никто не кричал «подъем», и Глеб, и Димка, проснувшись, наслаждались этими минутами безделья, когда солнце медленно проникало на веранду и совсем не надо было по команде дежурного вскакивать с постели…

Димка сказал:

— Правда, Маша хорошая девчонка?

— Ну, правда. Что дальше?

Димка задумался.

— Как жаль, что нельзя жениться сразу двоим.

Глеб усмехнулся.

— На Маше, что ль?

Димка молчал.

— Между прочим, слыхал про страну Непал? — сказал Глеб. — Горная страна. Там на нескольких братьев полагается одна жена.

— Но мы же не в Непале, — вдруг обидчиво возразил Димка.

— А ты поезжай в Непал.

Молчали. Димка нерешительно спросил:

— О чем сейчас думаешь, Глеб?

Глеб лукаво улыбнулся:

— О том, что надо быть немного гончей, чтобы уметь преследовать цель. Хорошей гончей, Димка, которая не бросает преследуемого зверя, даже если в кровь разбиты ноги. Надо быть немного скаковой лошадью, которая скорее упадет, чем сойдет с дистанции. Еще думаю о том, что надо быть сильным человеком.

Наконец-то встали, умылись. Хозяйка послала Глеба в магазин. Димка тоже примазывался, но она отвергла:

— Нечего тебе там делать!

В магазине-то Глеб и увидел предводителя местных рокеров. Была очередь, и он как ни в чем не бывало, как старого приятеля позвал Глеба:

— Становись впереди меня. Иначе здесь простоишь до обеда!

Как понял Глеб, это было признание и мир. Он встал рядом, и они разговорились.

— Знаешь, а ведь я тоже поступал в суворовское. Не повезло, срезался.

— И зря.

Расстались приятелями. Когда Глеб рассказал о встрече с рокером дома, хозяйка проворчала:

— Вот и ладненько, а то из-за девок-то — позорно.

Еще в суворовском у Глеба было неудовлетворенное желание: пойти на рынок и, купив ведро клубники, наесться до отвала, пока пузо не лопнет! Через рокера Виталика Глеб узнал, да и хозяйка подтвердила, что клубника уродилась и на рынке ее сколько хочешь.

Пришла Маша. Насчет рынка она не возражала.

— Ведра нам мало, — вдруг сказал Димка. — Объедаться, так объедаться.

Дед, которого Глеб перевел через дорогу, ненароком спросил:

— К пиву, что ль?

— Да, это, дедушка, не раки — ягода… Тем более Димка пиво не пьет!

— А еще вояки, — улыбнулся дед.

— Так точно, вояки.

— Вот как оно в жизни. И пиво не пьете… А сердце у вас доброе, золотое, скажу, сердце.

— Это верно. Слыхали, дедушка, про кадетов? Так вот сердца наши суворовские…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЗАКОН ГОР

1

Роман Босых подполз к заместителю начальника заставы.

— Товарищ лейтенант, Егора Стародубцева хватануло…

— В голову?

— Да нет, ниже пояса…

— Отправляй его на заставу, — не отрываясь от бинокля, сказал лейтенант Сухомлинов. Его поражало странное затишье… Еще недавно палили из всех видов оружия: пулеметов, минометов и автоматов — и вдруг такое буквально остервенело-тревожное затишье. Лейтенант уже догадывался, что это какая-то тактика. Наверняка придумали «что-то».

Доклад сержанта Босых был как бы «не в жилу». Стародубцев еще раньше вызывал у него раздражение своим настроем: все время рвался быть возле лейтенанта, словно тот всегда в выгодном положении — сюда и пули не летели, здесь и мины не рвались… Чтобы снять с себя это раздражение, Сухомлинов отослал солдата под командование Босых: «пусть понюхает пороха», а то посылали в отряд помочь — так он там засиделся писарем на целых два месяца… Воронок, как его прозвали ребята, не только мог хорошо «вешать лапшу на уши», но и ловко дурить командиров. Солдаты это поняли раньше, чем офицеры, потому, когда речь заходила о Стародубцеве, весело ухмылялись — мол, великий он «сачок».

Может, потому-то Егор Стародубцев и раздражал Сухомлинова. Лейтенант и сам чувствовал в нем сачка, который всегда прежде всего решал свои проблемы…

Сержант Босых еще не отполз и ждал дополнительных указаний. Он был из сержантов последнего года службы и, видимо, понимал лейтенанта без лишних слов.

— Товарищ лейтенант, а, может, подождем? — вдруг выпалил Босых.

— Что подождем?

— Отправлять-то…

Лейтенант Сухомлинов наконец оторвался от бинокля.

— А ну его! Вот моджахеды что-то задумали, видимо, хватанут…

— Не привыкать, — спокойно заметил сержант-пограничник и улыбнулся.

Сухомлинов мельком взглянул на Романа: нравился ему этот беленький, белобрысый паренек. Привлекательность его была не внешняя, броская, как у Егора Стародубцева (мол, не проходи мимо, я же симпатичный!), а глубинная, когда чувствуешь в человеке душевную изюминку.

— Вот что, Босых, — вдруг приказал лейтенант, — берешь дополнительно под наблюдение Тигриную тропу. Чудится мне…

— Все понял, товарищ лейтенант. — И сержант отполз от офицера. Сухомлинов переместился немного вправо, и тотчас мина легла точно на то место, где он только что находился.

— Бывает же, — горьковато заметил Глеб и снова взялся за бинокль.

В тот вечер, когда Глеб уезжал в Калининград, Димка Разин сказал ему:

— Я тебе завидую: там тихо поблескивают звезды, и ты под их говор будешь вспоминать о нас… Но мы к тебе приедем. Ты только жди, очень жди.

Тогда Димка Разин еще оставался в Москве рядом с Машей Вербицкой с надеждой на что-то… Он еще надеялся, что добьется своего: дойдет хоть до командующего пограничными войсками, но его непременно пошлют в Черняховский погранотряд, куда, между прочим, уезжал и Глеб…

Лейтенант Сухомлинов попал как раз «в интересное время». В погранотряде шла подготовка заставы, которая уезжала в «горячие точки» Таджикистана.

Капитан Матюшенко еще во дворе отряда, увидев крепкого, ладного лейтенанта, положил на него глаз.

— Слыхал, суворовец?

— Так точно, товарищ капитан, — суворовец!

— Из Московского пограничного института? — Матюшенко пожевал губами. — Думаю, что не женат?

— Как раз женат, — усмехнулся Сухомлинов.

— Значит, постарался, — неодобрительно заметил капитан.

Капитан отпустил суворовца. Но вечером Глеба вызвали к начальнику штаба.

— Ты знаком с капитаном Матюшенко?

— Вроде да.

— Между прочим, он готовит заставу. Куда, ты, видимо, знаешь. У него здесь остаются жена, сын, но он уважительных причин искать не стал. Через год вернется вместе со своими солдатами. Место службы им забронировано. — Сухомлинов выжидательно посмотрел… — Так вот, ему нужен лейтенант — крепкий, выдержанный парень. Поедешь? Место здесь для тебя также сбережем. Ну, согласен?

Глеб чуть-чуть улыбался: «Там тихо поблескивают звезды… и ты под их говор будешь вспоминать о нас…»

Начальник штаба посмотрел на Глеба в упор.

— Если да, то мы сейчас пойдем к командиру отряда, — вяло сказал он, ожидая от лейтенанта отрицательный ответ.

— Чему быть, того не миновать, — без эмоций сказал Сухомлинов. — Я согласен, товарищ полковник.

…Эти дни были жесткие. Офицеры и солдаты пробовали себя в «боевой обстановке». До седьмого пота… Капитан Матюшенко уставший, обветренный, как-то сказал:

— Ты, Глеб, молодец! Только вот одно… Ты горы когда-нибудь видел?

— Однажды с ребятами ездили в Карпаты: катались на горных лыжах.

Капитан откровенно рассмеялся.

— Мой совет, лейтенант. Тебе надо бы поубавить сержантский пыл — ты ведь в институте, да и в суворовском бессменный сержант?

— В суворовском — да, в институте заменили как раз за лихость. Начальство любит сговорчивых.

— Иногда и умных, — добавил капитан, хитро сощурив глаза. — Со стандартным сержантом легче в казарме, но не в бою. Мы же, лейтенант, едем не к теще на блины.

Глеб обидчиво поджал губы.

— Между прочим, я не навязывался. Если не подхожу, можете оставить здесь…

Теперь скривил губы капитан.

— Поздно, — и жестко добавил: — Мы должны иметь отличную горную выучку. Вот что ты должен знать, Сухомлинов! Прежде всего… Если в будущем хочешь остаться в живых и приехать обратно в Черняховск…

Таджикско-афганская граница тянется по горным хребтам и склонам почти на две тысячи километров.

Но здесь не просто граница! Здесь — междоусобная война, и пограничникам нередко становится туго.

Раньше, когда жизнь была еще спокойной, все шло по однажды заведенному порядку. Размеренно, вычисленно до каждой мелочи. Наряды обычно, если возможно, шли вдоль следовой полосы — на равнинных местах рядом тянулась традиционная «колючка». Да и в горах на крутых пограничных тропах, вытоптанных солдатскими сапогами, годами ничто не нарушало спокойствия…

— Местным переходить границу было нетрудно: на КПП вежливые контролеры всего-то требовали паспорта, а если что-либо не так, терпеливо объясняли порядок пограничного режима…

Теперь все перевернулось. Пограничники на бронетехнике патрулировали дороги и особенно те участки, где было опасно. Построили блиндажи и окопы, в которых отсиживались, пока неожиданно не вспыхивала перестрелка.

И только там, где наиболее вероятна переправа нарушителей через бурную реку Пяндж, выставлялись посты и ночные засады.

Сухомлинов приехал на заставу рано утром. Встречал его всего один офицер — лейтенант Ахметзянов Равиль.

— Наконец-то дождались, — сказал он и развел руками. — А то ведь кручусь, как белка в колесе…

— А где начальник? — поинтересовался Глеб.

— Где? В госпитале. Пуля моджахеда угодила прямо в грудь, пробила легкое…

Больше Глеб ни о чем не спрашивал: все было понятно и так. После скромного завтрака, правда, с кружкой козлиного молока — на заставе «зажилась» своя коза, — они пошли, как сказал Равиль, на позиции…

Горная река Пяндж Глеба поразила прежде всего своей, казалось, настырной активностью. Пенистая и бурлящая вода рвалась на клочки, обдавая сидящих рядом холодными брызгами…

— И переходят? — спокойно заметил Глеб.

— И переходят, — добродушно ответил Равиль. — Конечно, крупную рыбу ловим сетью — она, как правило, застревает… А вот мелочуга, та проскальзывает… Хотя… массовый поток оружия и наркотиков кое-как застопорили. Ведь здесь наркота традиционна. На гашише и марихуане делаются состояния. Целые кланы занимаются этим… Деньги, как известно, не пахнут!

Сухомлинов молча кивнул в знак согласия, и они, встретив наряд в камуфляже, так же молча пошли на дорогу к бронетранспортеру.

Уже у машины Равиль вдруг сказал:

— А жену вези. Без женской ласки здесь сдохнешь от дефицита интима. Бесконечными боевыми стрельбами сыт не будешь.

Лейтенант Сухомлинов был прав: боевики появились со стороны Тигриной тропы. Ходили ли по ней когда-нибудь тигры — никому не известно, но вот «бородачи» ходили, и налетели они так быстро и незаметно, что сержант Босых едва подготовился к их приему. Снова разгорелся бой. Автоматные очереди смешивались с яростным минометным обстрелом. Казалось, не было непростреливаемого места: стоило двинуться, и ты уже под пулей — ждала, стерва!

Радист связался с заставой… Едва прослушивался голос Ахметзянова:

— Вызвал бронегруппу из двести первой дивизии… Они здесь недалеко — помогут. Сами навряд ли отобьете.

Это уже понимал и Сухомлинов: попали в переплет что надо… Бой не прекращался ни на минуту. Босых сообщил о двух раненых.

— А как там Стародубцев?

— Ничего. Пока в строю. Бьется, как все.

«Сачок бездарный», — подумал лейтенант и неожиданно вспомнил, как однажды после бритья не оказалось одеколона — выручил Егор Стародубцев.

— Не жалейте, товарищ лейтенант. Я из отряда привезу аж два флакона.

Глеб тогда иронически подумал: «Не покупайся, товарищ лейтенант».

Бронегруппа двести первой дивизии пришла с некоторой задержкой; ее уже и ждать-то перестали. Но она появилась и сразу изменила обстановку. Моджахеды и боевики остыли и перекочевали за хребет.

Стало невероятно тихо.

Командир роты лейтенант Скобелев, увидев Сухомлинова, глазам своим не поверил.

Да и Сухомлинов не сдержался от возгласа:

— Пашка! Ты ли это?

Да, Пашка Скобелев. Обнялись, вспомнили ребят из суворовского.

— В нашей дивизии подобралась приятная компания. Антон Муравьев. Близнецы наши… Тарасик и Денис Парамоновы.

— Бывший наш вице-сержант не завидует?

— Не знаю. Молчит. Впрочем, когда увидишь, сам об этом спросишь.

Скобелев протянул фляжку.

— На, полегчает. А то ты похож…

Сухомлинов фляжку взял, но пить помедлил.

— Не бойся, неразведенный спирт, — оскалился Скобелев. — Пока его не употребляем. Клянусь, что там чистое сухое вино…

2

Димке Разину не повезло. Напрасно он думал, что скоро окажется вместе с Сухомлиновым в Черняховском погранотряде. В Москве его не поняли и сказали твердо: поедешь в Абхазию, там тоже нужны пограничные кадры.

Приуныв, Разин собрал свои вещички и поехал поездом «Москва — Адлер» на Кавказ.

Уехал Димка и словно затерялся… Никаких весточек от него не было. За это время Глеб Сухомлинов «передислоцировался» в горный Таджикистан, причем не один — через месяц к нему приехала жена, Маша Вербицкая.

На заставе, куда неожиданно попал Глеб, ему и пришлось остаться. Сказали, что временно — так уж сложилась обстановка! А потом вернется к своим черняховцам. Так, по крайней мере, утверждал начальник штаба отряда полковник Захаров.

…Маша стирала форму мужа, иногда прислушиваясь к далекому гулу в горах. Особых переживаний и тревог у нее не было, ко многому уже привыкла, да и верила, что Глеб вернется, как только моджахеды уберутся за кордон.

Неожиданно кто-то осторожно постучал в дверь.

— Войдите, — весело крикнула Маша. — Все дома, входите же!

Молодой солдат, заставский почтальон, держал письмо.

— Это не лейтенанту. Это вам письмо. Здесь так и написано — лично в руки. Хотя не пойму, у вас же фамилия Сухомлинова, а тут — Вербицкой…

— Это девичья, — засмеялась Маша.

Солдат-почтальон ушел, а Маша сразу, как только увидела конверт, поняла, от кого. Димка Разин до сих пор не хотел признавать ее женой Глеба, не хотел — и все! Вот дурачок, будто от этого что-то изменится…

И тем не менее весточка от Разина ее обрадовала: ведь и адрес нашел. Конечно, через ребят в Москве. Но ведь искал же! И ей стало как-то по-особому приятно. Вот вернется Глеб, и она, помахав конвертиком перед носом, заявит: «Отгадай, от кого? Не отгадаешь — наряд на кухню, ужин готовить…»

За приятными мыслями распечатала письмо. Аккуратный, писарский почерк — это точно, Димкин…

Целых полстраницы Разин жаловался на судьбу, которая его не пощадила. Он этого никогда не простит полковнику в отделе кадров. А, впрочем, служба пограничника к долгим гореваниям не располагает. На целую страницу Димка расписал свою «жизнь-жестянку». Застава морская. По берегу моря в песке вырыты окопы и траншеи… Еще недавно здесь шли бои, и сухумским пограничникам потребовалось немало выдержки, чтобы выстоять в междоусобице. И сейчас время от времени вспыхивают перестрелки, но все это, по сравнению с тем, что было, как скажет начальник заставы, «отцветшие цветочки»…

Дальше Разин писал, как задержали они нарушителя-турка, который сумел на резиновой лодке добраться по морю аж от Турции…

А дальше… Шли сплошные упреки. Он обвинял Машу в предательстве дружбы. До сих пор не мог смириться с тем, что Маша приняла предложение Глеба без его ведома и согласия, кроме того, за его спиной.

Маша вспомнила, как она, боясь обиды Димки, сказала Глебу:

— Может, как-то по-другому?

Глеб вытаращил глаза.

— По-другому? По-какому? Мы же не в государстве Непал. У нас еще нет такого закона — одна жена и два мужа. За такой матриархат…

…Теперь (это было давно) и Маше самой было смешно от претензий Димки. Все равно надо было кого-то выбирать…

Она выбрала по совести.

И все же Димка Разин был другом — прежде всего, Глеба и, возможно, ее другом.

Она была рада письму и ждала Глеба. Она уже слышала, как во двор заставы въехали машины. Через полуоткрытое окно, занавешенное марлей от пыли и мух, слышались команды мужа.

Сердце сладостно забилось. О порог уже стучал сапогами Глеб. Уже открылась дверь. И прозвучал насмешливый голос:

— А ты все стираешь? Ну, даешь, девица! И это в то время, когда твой муж голоден, как волк, нет, голоден, как местные шакалы…

— А нам письмо! — неожиданно проболталась Маша, хотя давала себе слово сразу не говорить.

— Знаю, Димка Разин ноет о своей неудачливой службе.

— А вот и нет!

— Бог с ним. — Делая вид, что равнодушен к письму, Глеб пошел умываться. — Зато у меня такая сенсация! Я встретил Пашку Скобелева. В двести первой уйма наших ребят — суворовцев. Это, честное слово, здорово! Как сказал бы наш ротный прапорщик Соловей — птица нелетная, — с горы свалился большущий камень… Ты рада этому?

3

Лейтенант Ахметзянов обещал дать выспаться. Глеб, обняв жену, заснул сразу, и Маша, лежа рядом, боялась лишний раз пошевельнуться. Еще бы, шевельнулась, а он тут же открыл глаза:

— А, ты рядом… Ладненько.

Правда тут же заснул, словно убитый.

К чуткому сну привыкла и Маша. Она даже сквозь сон порой слышала, как ночью строилась тревожная группа, раздавались команды и заводились машины… Вот и сейчас она поняла, что на заставе «Тревога!»

Она легонько высвободилась из-под руки Глеба и подошла к окну. Подняла занавеску. По двору, освещенному мягкой луной (на заставе вот уже вторую неделю не было света), бежал солдат-вестовой. Ясно, за Глебом.

Но Маша не будила его, пока солдат не постучал в дверь.

— Кто там? — встрепенулся Глеб.

— Это за тобой, — спокойно сказала Маша. — Вестовой… Миша, кажется.

Глеб вскочил, посмотрел на командирские часы. Шел третий час ночи… Вот лейтенант Ахметзянов и дал выспаться!

Накинув камуфляж, обтянув его ремнями, Глеб быстро подошел к Маше и поцеловал ее.

— Извини, что я не смог исполнить супружеские обязанности. Сама понимаешь… не до этого.

Маша усмехнулась.

— По-моему, ты давно уже забыл… что это такое, когда муж исполняет супружеские обязанности.

— Все равно, я тебя люблю… Мне достаточно, что ты рядом.

Глеб засмеялся и выскочил на улицу.

— Товарищ лейтенант… тревога!

— Все ясно. Где начальник заставы?

— Там, все строятся. Ждут вас.

Луна к этому времени зашла, и лейтенант Сухомлинов с солдатами шел на ощупь по горной тропе, которая медленными зигзагами убегала в горы. И потом, словно обрываясь, поворачивала к реке Пяндж. Стоило кому-либо оступиться, как из-под ног летели в пропасть камни, казалось, способные вызвать обвал…

На этот раз пограничники знали, за чем шли. С пограничного поста, что примостился на горе, словно гнездовье птицы, сообщили, что глубокой ночью с Афгана перейдут Пяндж контрабандисты с «наркотой». Сообщение принес старый друг из местных. Звали его Раджаб, родом из соседнего кишлака.

Никому на заставе он не открывал источника, из которого черпал свои сведения. Но они, как всегда, оказались точны…

Сухомлинов услышал легкое потрескивание кустарника. Серафим Подолян прижал к себе собаку по кличке Ветер. Все затихли, притаились…

Ночь стала немного рассеиваться. Уже не только слышны звуки движения людей, но и заметны кое-где их силуэты.

Контрабандистов пропустили, дав им выйти к долине, которая сверху контролировалась несколькими пограничными постами — Тург, Алтай, Навранга, Шахты.

Сухомлинов дал команду. Раздались автоматные очереди. Ветер, спущенный с поводка, легко выбрал себе жертву. Это был крепкий таджик, опоясанный мешком, который ему мешал, но, видимо, и защищал от собаки.

Двоих повязали сразу. А остальные, их было трое или четверо, ускользнули, отбиваясь огнем автоматов. Тем более, со стороны «духов» начался минометный обстрел.

Сухомлинов по радио получил приказ — контрабандистов отправить на заставу, а самим подниматься на пограничный пост: видимо, зашевелились боевики.

Преследование контрабандистов передали другой заставе, и Глеб, выполняя приказ, с трудом вскарабкался на пост: там, довольные подкреплением, ожили и стали готовиться к отражению непрошеных гостей.

Уже светало. Грохот канонады усиливался: теперь работали не только минометы, но и орудия с той стороны реки.

Глеб подумал, что это надолго и, примостившись в небольшом окопчике, стал дремать. Признаться, он плохо спал всю эту неделю, а молодой, здоровый организм требовал сна, — и неожиданно Сухомлинов заснул.

Канонада заглохла, все ждали штурма, но лейтенанта не будили; командовал сержант Босых, в последнее время ставший правой рукой командира.

Над Романом охотно посмеивались:

— Ты, брат, стал тенью лейтенанта. Не влюбился ли? Смотри, за это того…

Босых, красивый белесый парнишка, бесхитростно улыбался.

— Вот сейчас как двину по зубам. Будет того…

Странно, но штурма не было, словно моджахеды передумали. Все насторожились, не подвох ли какой…

Сухомлинов так и не проснулся. Ему снился старый сон из жизни суворовского училища… Будто не он, а Димка Разин женился на Маше. Дергаясь телом, Глеб даже что-то бурчал себе под нос… Кто-то сказал:

— Толкните лейтенанта-то…

Но никто не двинулся. И, может быть, даже хорошо, что не двинулся.

4

Махмуд какое-то время постоял на воздухе. Его немного подташнивало — видимо, хватанули лишку. Что там ни говори, а коньяк, привезенный из Армении, был крепковат.

Когда Махмуд вернулся, в большой просторной комнате, устланной коврами, его терпеливо ждало несколько человек.

— Ну что, прошляпили, — спокойно, прищурив правый глаз, бросил Махмуд моложавому мужчине с небольшой бородавкой у глаза. — Всех повязали или кто-то все же проскочил?

— Я говорил раньше. По-другому и не могло быть. Аллах этому свидетель. У них ловкий осведомитель.

— Ты хочешь сказать, что в наших рядах пограничники прикормили предателя?

— Я ничего не хочу сказать. Я уже сказал то, что хотел сказать.

Махмуд зорким взглядом черных глаз обвел всех присутствующих.

— Думаю, Юсуф прав. Раньше глубокой ночью легко проходили. — Немного потоптавшись на месте, Махмуд вдруг резко сказал: — Надо о чем-то подумать. Все свободны. Но ты, Юсуф, и ты, Карим, останьтесь.

Все низко, по-восточному поклонились и безропотно вышли. Карим, тяжеловатый, плотный и приземистый, тяжелыми шагами подошел вплотную к Махмуду.

— В двести первой дивизии на складах накопилось достаточно оружия — пора его отправлять на Кавказ. Вот секретная депеша: «Срочно ждем посылки».

— Мне не нравится Магомед. Необходимо, Карим, его проверить, не ведет ли прапорщик двойную игру. С тех пор, как Мурад изменил нам, ожидать можно всякое. Ты понял меня, Карим.

— Понял. Я беру все на себя. Аллах нам поможет!

Махмуд и Мурад когда-то были близкими людьми. Вместе расслаблялись в каком-нибудь ресторанчике, вместе стряпали криминальные дела, связанные с наркотой и оружием, которые доставлялись через Афган и ловко переправлялись через границу, а далее российским путем на Кавказ. Это был большой, так называемый «серебряный караван», хорошо продуманный и отлаженный годами.

Все было хорошо, пока Мурад со своими людьми однажды не сказал Махмуду, что он больше «не вассал», и потому он от Махмуда отделяется, так как сам «на плечах имеет голову».

Махмуд поначалу думал, что тот шутит, все наладится и пройдет само по себе, но Мурад, медленно перебирая янтарные четки, был недвусмыслен: сказал то, что надо было сказать.

Так пути двух сильных, властных хозяев «серебряного каравана» разошлись, и вскоре отношения приняли конкурирующий характер.

А когда Мурад увел к себе Мазгаш, тонкую, изящную девочку — быть бы ей фотомоделью, — Махмуд обозлился и поклялся, что так это ему не пройдет.

Однажды охрипшим голосом Махмуд сказал:

— Я его на ноги, сосунка, поставил, а он… неблагодарный! Мальчишка тщеславный!

Но у «тщеславного мальчишки» ладилось — он и с пограничниками умел как-то обходиться, и с Афганом не ссорился.

У Махмуда провал за провалом. Пограничники озверели — что за напасть?

И вот на складе накопилась новая партия наркоты, а переправить ее невозможно. С Кавказа появился гонец. Он строго предупредил, что, если в ближайшие дни не будет товара, они тоже подумают…

Наркотой занимался Юсуф. Его люди были верные и смекалистые. Но как переправишь, если лучший коридор ловко перекрыли пограничники? Даже боевики не способны помочь создать прорыв через границу. Прямо какая-то полоса невезения…

— На заставе сейчас два молодых лейтенанта. Один совсем новенький, — заметил Юсуф.

— Ну и что! Мальчишки! К ним-то как раз можно найти подход… Вино, девочки… Они, небось, хорошо жить хотят. Возьми Бибу, она кого хочешь скрутит…

— Лейтенант с женой. Из самой Москвы привез…

— Тем лучше для нас, — злорадно ухмыльнулся Махмуд. — Женатые на Бибу, как мухи на мед. Не спи, Юсуф, иначе останемся без зелененьких. Без зелененьких плохо. Люди уйдут. Что мы тогда с тобою делать будем — на поклон идти к Мураду?

— Я сам пойду в кишлак. Точно узнаю, откуда пограничники черпают сведения. Иначе я этого Ризвана собственными руками…

— Не горячись… Но скажи Ризвану, чтоб он не забыл, с кем имеет дело. Махмуд долго с ним чваниться не будет.

Когда-то Махмуд учился в университете и любил употреблять словечки, родившиеся у русских. Он даже гордился своей интеллигентностью.

— Мы тоже в хороших домах бывали и знаем, почему одни наверху, а другие внизу. Махмуда просто так, ни за что ни про что, не проведешь. Он — крученный…

5

В пограничном институте, куда после суворовского попали Димка и Глеб, Сухомлинов сразу вознесся в «замки». Но это длилось недолго. Глеб сам попросился хотя бы в командиры отделения, как это было в суворовском. Командир дивизиона майор Теряев неохотно отпустил его, посчитав, правда, что доводы (не справляется с учебой) резонные.

У майора Теряева так было заведено: уж кто-кто, а «замок» должен быть отличником…

Глеб стал командиром отделения, и снова Димка Разин дулся на него, когда тот поступал с ним не по-дружески.

…После Нового года дни летели в экзаменах так быстро, что ребята опомнились лишь тогда, когда пришел зимний отпуск.

Второго февраля по старому обычаю суворовцы пошли в училище. Здесь — большая тусовка. Вчерашние суворовцы, став на год старше, еще жили ностальгией по своей «кадетке».

Разин звонил домой Вербицкой, так как хотел притащить в суворовское и Машу, но Саня Вербицкий, услышав в трубке его голос, хамски оборвал:

— Разин — ты кадет или бабник?

— Да веселее будет… — смутился Димка.

Вербицкий сморозил еще что-то, и Димка заткнулся.

Сухомлинова под рукой не было, и Разин в одиночестве поперся в училище.

Возле КПП уже топтались ребята, хватая и тиская друг друга.

Кто-то в азарте крикнул:

— Даешь Разина!

Не успел Димка что-либо сообразить, как его сцапали и весело подбросили над толпой.

— Пограничникам гип-гип! Физкульт — ура!

Потом подбрасывали Тараса Парамонова, еще кого-то… Правда, Пашку Скобелева не подбросишь, грузен стал, как ломовая лошадь. А к красавчику Карсавину, великолепно глядящемуся в курсантской форме, не подскочишь: от него разило не только дорогими парижскими духами, но и той холодностью, которая всегда была свойственна людям высших сфер… Никто с ним связываться не хотел.

Вскоре гурьба ворвалась в распахнутые ворота. Свою «роту» брали штурмом, испугав молоденьких суворовцев. Рассевшись в классе, почувствовав себя, как прежде, хозяевами положения, начали разговоры… Кто где? Почем там фунт изюма?

Больше всех «тащились», выпятив бычьи груди, мосвоковцы. Их было больше и по числу, и по накачке. Треп был отменный… Не то что там какая-то гуманитарная Академия, или теперешний Военный университет!

Но вскоре «такое знакомство» надоело и все перешли на воспоминания…

— А помнишь, как…

— Да, хватко было!

— А помнишь, как…

Димка мучился. До сих пор не было Сухомлинова, и Разин, плохо слушая ребятню, гадал: где же он мог так запоздниться? Почему так ловко крутил по телефону Саня Вербицкий. Неужто Маша ушла с Глебом и, конечно, без него…

Ему сразу стало тоскливо… И все эти посиделки побледнели. Он первым выкрикнул:

— Айда прошвырнемся по кадетскому проспекту.

Все зашумели. Предложение понравилось, и курсанты, окруженные смельчаками-суворовцами, высыпали на улицу.

Шел снежок. Кое-кто из суворовцев чистил территорию. У них вырвали лопаты. Началась толкотня, полетели снежки…

Димка искал Вербицкого. Только сейчас до него дошло, что Саня тоже отсутствовал.

— У, сачки! — заорал Разин.

— Ты что? — Тарасик Парамонов, вытаращив глаза, странно смотрел на Димку. — Выпить не выпил, а уже повело.

Впрочем, кто-то уже «соображал». Но это было дело личное, и ребята стали разбиваться на кучки, на пары. И Димка понял, что остается в одиночестве. Причем это одиночество он выбрал сам: без Глеба ему стало тоскливо, и потому кадетское веселье было не то.

Он и раньше ловил себя на мысли: что же он будет делать, когда судьба разведет их с Глебом. Но тут же отмахивался: «Не разведет нас жизнь! Куда Глебу без меня!»

От последней мысли Димка повеселел и толкнул в плечо Пашку Скобелева. Тот скосил глаза:

— Ты что! Моча ударила в голову?

— Хочу чего-то такого. Чтобы второе февраля запомнилось.

Перед Разиным стоял Карсавин. Стройный, упитанный и такой же «вылизанный», как в суворовском. Он надменно пробежал взглядом по Димке.

— Как сказала бы Анфиса Рублева — хочу напиться… и отдаться!

Разин поморщился. Он хотел было сказать Карсавину что-нибудь гадкое, наверняка был бы скандал, но спасли зашумевшие ребята:

— Айда к прапорщику Соловей — птица нелетная…

— Да он же гордость роты!

Все гурьбой потащились искать прапорщика. И только Серега Карсавин, фыркнув, пошел ловить приключения, прихватив с собой кое-кого…

Прапорщика не было на месте. Тогда появился новый клич: искать литератора, капитана Колесникова! И тут Димка вдруг увидел Глеба Сухомлинова и идущего с ним рядом, оживленно разговаривающего Вербицкого.

Оказывается, они на КПП встретили подполковника Орлова, который чуть не зарубил Вербицкому журфак.

История перед выпуском нашумевшая… Дежурный по училищу, подполковник Орлов, застал Вербицкого и еще одного суворовца в столовой, в то время как рота уже поужинала.

— В чем дело, товарищи суворовцы? — пробасил дежурный по училищу.

Вербицкий даже не встал, но другой суворовец вскочил и молча стоял навытяжку.

Саня лишь прогнусавил:

— Дело в том, товарищ подполковник, что немного припоздали…

Подполковник Орлов взорвался:

— Товарищ суворовец, будьте любезны встать, когда с вами разговаривает офицер, к тому же дежурный по училищу. Почему, я спрашиваю, вы на ужине не с ротой…

Вербицкий неохотно встал.

— Я же сказал, припоздали немного… Из чего, товарищ подполковник, сыр-бор-то…

— Вы, молодой человек, кажется в журналистику навострились. Боюсь, что у вас это не получится. Я завтра утром обо всем доложу генералу.

Суворовец, спутник Вербицкого, ходил потом к дежурному по училищу и извинялся. Подполковник даже удивился.

— У меня к вам претензий нет. А вот Вербицкий… зарвался!

На просьбы ребят пойти и извиниться, Вербицкий лишь ухмылялся.

— Тоже кочка на ровном месте! Придрался, а я пойду унижаться перед ним. Фигу!

Подполковник Орлов доложил генералу. Тот, естественно, возмутился и на утреннем разводе резко бросил:

— Все. Ворота на журфак ему закрыты.

Вербицкий переживал, но набрав в рот воды молчал. Отец его ходил к генералу, а тот только развел руками.

В роте решили: судьба-индейка, и это перед выпуском. Каково же было удивление, когда в самую-самую последнюю минуту, когда Саня получал направление на учебу, в строчке «куда» жирными буквами было написано: «военный факультет журналистики».

От неожиданности у Вербицкого брызнули слезы.

…И вот подполковник Орлов, увидев как-то Вербицкого, язвительно заметил:

— МосВОКУ?

— Да нет, товарищ подполковник, журфак. Господь справедлив.

…Окружив Вербицкого и Сухомлинова, все наперебой хвастались своими училищами. Сухомлинов слушал серьезно, чувствуя, что еще не потерял авторитет. Он, как и прежде, выделялся…

Тем временем некоторых искателей приключений, по распоряжению дежурного по училищу, вышвырнули за ворота суворовского. Размахивая руками, на потрескивающем морозце они горячо доказывали солдату, что «их не поняли».

А в клубе уже шел концерт суворовской самодеятельности.

Туда и направились Сухомлинов, Вербицкий и Разин, который заметно оживился. Но его по-прежнему мучил вопрос: где Маша?

Глеб понял Димку.

— Она в театре, — коротко сказал Глеб. — Я проводил ее. Заодно по дороге и потрепался с нею.

— Как? Мы же договорились…

— Между прочим, о чем?

— Всегда быть вместе. А ты без меня…

— Это было раньше. А теперь мы взрослеем и из мальчишек превращаемся в мужчин, не так ли?

— Она — не самка, а ты — не самец.

— К сожалению, она — самка, а я, Разин, да будет тебе известно, самец.

— А дружба?

— На то мы и друзья, чтобы понимать друг друга.

Димка заткнулся и весь концерт молчал с надутыми губами.

6

В Пограничном институте служба шла волнами. Димка жил с Глебом, как кошка с собакой, но в одной конуре. Когда Разин обижался, Сухомлинов лишь пожимал плечами, словно обиды Димки — мелочь, на которую и не стоит обращать внимания.

Сухомлинов всегда поступал так, как считал нужным.

Разина больше всего обижала его педантичность.

— Глеб, это ты запихнул меня в наряд?

— Ну, я.

— Но у меня же с тобою билеты в театр? В театр!

— Знаю. Но заболел Кошелев, лежит в санчасти. Другие уже были или в карауле, или в патруле. Остается тебе. Они же не ломовые.

— Но поставь же кого-нибудь! Что тебе, жалко?

— Не могу. Потому и жалко.

«Отпахав» наряд, Димка как-то прилег на койку к Глебу. Лежал с краю молча. Глеб обнял его рукой. Видимо, это нужно было понимать, как мировую.

— И все же ты «поц», — не выдержал Димка.

Глеб, улыбаясь в душе, промолчал.

На третьем курсе на полигоне водили бронетранспортеры. Сухомлинов в технике разбирался с детства. Он легко, даже изящно управлял машиной. Разину, как всегда, не везло — обязательно что-нибудь у него не так.

Однажды солдат-водитель, вылезая из бронетранспортера, зло сказал:

— Я ему втолковываю… а он все равно жмет не на те рычаги. Хоть гаечным ключом по башке!

Димке грозила двойка по вождению. Он ходил за Глебом, умоляя его что-нибудь придумать.

Тяжело вздохнув, Глеб, понимая, что тот не отвяжется, все же «смухлевал» — проехал за Разина, заработав ему четверку. Потом признался:

— Очень боялся, что поставят пятерку. Подполковник не поверит…

Но Разин сиял:

— Хорошо иметь много приятелей, но лучше — одного настоящего друга!

Сухомлинов усмехнулся:

— В последний раз… Так и знай, Димон. Дошло?

До Димки, конечно, не дошло. Он во всех красках расписывал Маше, как они надули на вождении. Разин оставался мальчишкой — милым, опрятным «ботаником». Таких в обычных школах любят, а в военных училищах к ним относятся иронически.

Димка задирист, но постоять за себя не способен. Как-то озоровали в классе, и кто-то из курсантов случайно задел его книги: они со стола посыпались на пол. Димка коршуном налетел на курсанта:

— Поднимай, иначе получишь!

И сам получил великолепный синяк под глазом. Это, конечно, скрыли… мол, без офицеров разберемся.

Но с этих пор Димка стал приставать к Глебу:

— Я хочу заниматься боксом. Сделай так, чтобы нас отпускали в секцию.

Отпускали. И они ходили. И Димка Разин даже преуспел: ловко зацепил по физиономии Глеба. У того аж искры из глаз!

Димка торжествовал:

— А ты чего раскрылся?

Теперь Разин считал себя боксером, и летом, когда между вторым и третьим курсом они поехали с Глебом в отпуск в Сочи, он вел себя весьма смело. Тем более, было перед кем красоваться — с ними была Маша.

На танцах на Ривьере Димка вел себя особенно вызывающе и, естественно, задрался. Курсантов-пограничников, правда, было там немало, и это в какой-то мере дополнительно настраивало Разина воинственно. Завязалась драка. Не то с местными, не то с приезжими, но Сухомлинову пришлось, защищая Димку, кому-то расквасить «мордашку».

Потом Димка оправдывался. Мол, я защищал Машу. Один «поц» хотел силой заставить ее танцевать.

— Больше с тобою никуда не поеду, — разозлился Глеб.

— А курсантское братство?!

— Вот с курсантским братством ты и поедешь.

Димка искал защиты у Маши. Та выжидательно молчала, что сильно обидело Разина.

Были последние дни перед отъездом. На Ривьеру они больше уже не ходили… Вечерами лениво гуляли по набережной…

И все же Димка Разин нравился командиру дивизиона. Тот считал, что у него великолепная аналитическая голова.

Действительно, Разин здорово «шарил» в пограничной тактике. Однажды в институт приехал заместитель командующего пограничными войсками.

Генерал задал несколько вопросов Разину. Тот отвечал с достоинством и даже вступил в спор с начальством. Генерал удивленно вскинул брови от такого нахальства.

— На каком тесте ты замешан? — засмеялся генерал.

— На суворовском. Я ведь кадет, товарищ генерал.

— Вот как, — улыбнулся замкомандующего. — Конечно, после выпуска послужишь на границе… А вообще-то твоя дорога в Академию пограничных войск. Я чувствую в тебе, курсант, хорошего штабиста… К сожалению, для нас это кадровая проблема!

Генерал уехал, командир дивизиона объявил Разину благодарность, а ребята насмешливо прозвали Разина «штабистом», что его стало обижать. Уж лучше бы генерал не приезжал!

На стажировке Разин и Сухомлинов были на высокогорных заставах в Киргизии. В отряде какое-то время жили в семье одного старшего офицера.

— А вы запаслись коньяком, — как-то серьезно заметил тот. — Ведь там давление низкое. А коньяк — лучшее лекарство от головных болей.

Но Димке было не до коньяка: в него «влопалась» девятиклассница, дочка офицера. Она вместе с ним вертелась перед зеркалом, щеголяла в его форме и однажды заявила отцу, что выйдет замуж за московского курсанта.

Это, видимо, и повлияло — их быстренько отправили в горы.

Голые горы были Разину «не в кайф». Он часто звонил на заставу Глеба и жаловался на мрачную житуху. Единственное спасение: у начальника заставы водился коньяк…

Солдаты-киргизы, а их было большинство, плохо знали русский, и это тоже мучило Димку: «ни бельмеса» не понимают.

Разреженный воздух все же сделал свое дело. Разболелись десны, щеку разнесло — флюс… Спас местный фельдшер, который волосатой рукой над тазиком разрезал ему десну.

7

Неожиданно для Раджаба вечером в кишлаке появился Юсуф.

Его визит не сулил ничего хорошего, и Раджаб подумал о том, что уши следует «держать торчком», как это делает его овчарка Джуля: незнакомые люди еще только подходили к дому, а собака уже, навострив уши, начинала рычать… Раджаб верил Джуле, как себе, и потому страшно любил свою овчарку.

Во дворе, задвинув покрепче засов калитки, он подошел к собаке и ласково потрепал ее за загривок.

— Нехорошие дела, Джуля, — сказал Раджаб. — Юсуф не зря в кишлаке… Наверно, опять караван на Кавказ… Опять людей вербовать будет, грозить будет, если кто,случаем, откажется. Не хотел бы я попасть ему под горячую руку. Вот так, милая моя Джуля.

Раджаб зашел в дом и внезапно столкнулся с дочкой. Назирет было всего шестнадцать. Выросла быстро, совсем незаметно выросла… Стала статной, красивой. Лицо милое, овальное, с большими яркими, словно бриллианты, глазами.

Каждое утро мать заплетала ей десятки тонких косичек, которые ласково закрывали чистый смуглый лоб и ложились на плечи.

Вон какая выросла, хоть завтра бери за нее калым… Нет, Раджаб не собирался отдавать дочь замуж. Однако кое-кто уже начал подбивать клинья… Если по-честному, то больше всех ему нравился Худжа, местный рэкетир, которого все в кишлаке побаивались, поскольку связан он был с Юсуфом и его людьми.

Как понял Раджаб, Юсуф остановился у Худжи. Всегда тот останавливался у него. Впрочем, многие известия Раджаб получал от Худжи, до странности болтливого и глупого.

Поужинав, Раджаб лег рано, но уснуть не мог, словно чувствовал, что ночью придет Худжа.

Предчувствия Раджаба оправдались. Послышался сильный стук в окно. Жена торопливо встала и стала быстро зажигать лампу. Но Раджаб рукой остановил ее и сам пошел во двор открывать калитку. В темноте он узнал Худжу.

— Поговорить надо, — сказал тот. — О важном поговорить надо…

Втянув голову в плечи, Худжа быстро прошел в калитку.

— Назирет дома?

— Зачем она тебе? — тревожно спросил Раджаб. — Ночь глубокая. Спит она…

— Да нет, я просто так… между прочим. — Худжа игриво засмеялся. — Ей, небось, мужчины снятся… Голые мужчины снятся.

— Не говори глупости, — оборвал его Раджаб.

Они прошли в летнюю кухню. Худжа сел на скамейку, сунул руки в карманы просторной кожаной куртки.

— Вот что, Раджаб… Неприятные новости.

— Говори, какие?

— Юсуф убежден, что в кишлаке есть осведомитель, который передает пограничникам сведения о переходе границы людьми Махмуда.

Раджаб пожал плечами.

— Чего не знаю, того не знаю.

— Ты не знаешь, да Юсуф знает. Да и я тебя подозреваю: когда-то я тебе болтанул по-свойски секрет важный, а он стал известен пограничникам. Другим я этого не болтал, Раджаб! Не отпирайся — все равно не поверю.

— Не помню никаких твоих секретов, Худжа. Весь кишлак знает твою болтливость. Что ты мне болтаешь, я мимо ушей пропускаю. Может быть, кто-то и не пропускает…

Худжа хитро, зеленоватыми глазами хорька, посмотрел на Раджаба.

— Я тебя не выдал. Но ты у меня, Раджаб, на крючке. Потому пойдешь в караван и еще устроишь маленький праздник для моего скорого гостя. Скрывать не буду, это Магомед. Большой человек! Слыхал, Магомед — прапорщик в русской дивизии. Скажи дочке, — ухмыльнулся губами Худжа, — чтобы она была с ним поласковее… Не хочет меня, так захочет его. Ты теперь у меня, Раджаб, на крючке.

Худжа, конечно, не все открыл Раджабу. Юсуф приказал ему:

— Предателя надо убрать немедленно. — Юсуф острыми глазами пронзил Худжу. — Только надо все обстряпать так, чтобы вроде это сделали не мы, а пограничники. Махмуд велел двух зайцев убить: и от предателя избавиться, и заодно всех в кишлаке восстановить против пограничников.

— Не волнуйся, Юсуф. Дай срок два-три дня, и мы найдем предателя.

Раджаб понял, что идти в караван придется. На жителях кишлака эта повинность лежала уже многие годы. По-другому не получится. Кишлак сожгут, людей разгонят…

Возможно, Худжа приврал: ему нужна Назирет да пьянка за чужой счет. А дружка его, прапорщика Магомеда, Раджаб в общем-то знал: высокий, плечистый, с наглыми бычьими глазами. Такие, обычно, на горных дорогах грабежами занимаются.

Возможно, Худжа и не приврал: зря Юсуф в кишлаке тоже не объявлялся. Или были нужны люди для каравана, или на кого-то донесли. Юсуф появлялся, чтобы расправиться. Время страшное, не знаешь, откуда ждать беду.

Раджаб решил, что Худжа принес важные сведения: о них должны узнать пограничники.

8

Прапорщик Магомед любил шумные компании, в которых были вино и гитара — к тому же он сам неплохо рассказывал сальные анекдоты, за что нравился молодым офицерам.

Он не был жадным и часто одалживал деньги тем, кто их легко спускал после очередной получки.

Майор Субботин купился не столько на веселые пирушки, сколько на субсидии прапорщика. Майор понимал, что дело зашло далеко и, видимо, придет час, когда придется расплачиваться, если не деньгами, то чем-то другим…

Но дни шли, было легко и весело, и никто ничего не требовал — словно шла вечная весна.

И вдруг как гром с ясного неба. Денег у него, конечно, не было, да и Магомед особенно не нажимал…

— Понимаешь, Витя, — по-азиатски язвительно улыбался Магомед, — деньги — пустые бумажки. Надо лишь хорошо помогать друг другу — тогда будут и деньги, и девочки, и вино…

Майор еще не знал, куда клонит прапорщик.

— Ты когда пойдешь дежурным? — улыбнулся Магомед. — Попросись на среду. Начальником караула назначишь Одинаева. Толковый малый, это скажу тебе от чистого сердца.

В этот вечер была душевная пирушка. Майор счастливый, что удачливо отделался от Магомеда, блаженствовал. А тут еще прилепилась эта медсестра из санбата. Субботин был разведенный и свою холостяцкую жизнь часто ублажал короткими любовными романами.

Девчушка недавно приехала из России, была проста и открыта.

— Ты, Витя, не думай обо мне плохо. Мне просто здесь хорошо. В твоей компании все хорошо: и ты, и Магомед, и…

— Откуда ты решила, что нужна мне для постели? На мне что, написано? Просто в таких дружеских пирушках легко снимаются стрессы — сама знаешь, их у нас много. Завтра, может быть, кого-то из нас… Ведь будем честными: кругом объявленная или не объявленная война…

К ним подошел прапорщик Магомед. Полуобняв Субботина, сладко улыбнулся:

— Честно скажу: люби его. Более порядочного майора я не встречал в своей жизни. Клевый человек!

Магомед коротко объяснил начальнику караула, сержанту Одинаеву:

— Придут две машины по приказу начальника штаба. Организуешь полную сохранность и безопасность.

Тот понимающе кивнул.

— Шофер — солдат?

— В солдатской форме, сверхсрочник.

В эту ночь майор Субботин сильно расстроился. Заместитель командира дивизии снял с караула сержанта Одинаева, от него попахивало спиртным. Полковник наговорил майору много гадостей и пообещал еще разобраться.

В эту же ночь начальник караула доложил о том, что какие-то люди грузят на машины ящики, вероятно, оружие, якобы по приказу начальника штаба…

Майор покопался в документах и не нашел никаких распоряжений начальника. Он тут же приказал остановить погрузку, пока сам не прибудет на место происшествия…

Субботин не дошел до оружейных складов. По дороге на него напали, и в завязавшейся схватке майор почувствовал, как в спину вонзился нож… Субботин потерял сознание. Очнулся он только на операционном столе, где врач сказал ему:

— Жить будешь.

Вместе с ним в госпитале лежал сержант, начальник караула, который тоже получил ножевое ранение.

Пока они лежали на больничной койке, легко отделавшись, в дивизии все шло своим чередом. Прапорщик Магомед недоуменно пожимал плечами, в то время как специальная комиссия изучала ночной налет бандитов.

На складах вроде все было на месте. Но тем не менее машины, груженные ящиками с оружием, бесследно исчезли в неизвестном направлении.

Майора допрашивал военный дознаватель. О том, что Магомед просил его назначить начальником караула Одинаева, он так и не сказал: возможно, забыл или просто скрыл… Себя подставлять майор не собирался.

9

Первые сильные осложнения в отношениях Глеба с Димкой произошли сразу после возвращения со стажировки.

Казалось, приехали веселые, радостные. Ребята, словно соскучились, толкали друг друга, хватали за плечи и обнимались: всего-то месяц, но, видимо, уже чувствовалось предстоящее расставание на долгие годы. Так бывало всегда на старших курсах, когда забывалось все плохое, а неизвестность впереди еще больше сплачивала. Как-никак съели вместе не один пуд соли.

Но с Димкой Разиным произошло что-то невероятное. Его словно подменили. И все началось с начальника учебной заставы. Капитан Хватов неожиданно остановил в коридоре Глеба.

— Что, братец, женимся? — И он протянул ему руку. — Поздравляю.

Димка поначалу чего-то не понял. А потом до него вдруг дошло. Он изменился в лице и страшно покраснел. Капитан странно взглянул на остолбеневшего, обалдело-тупого Димку.

— Ты что, будто Сухомлинов у тебя жену отбивает?

Димка ничего не сказал, был как рыба, выброшенная на песок… Он был нем и глух.

И только когда офицер скрылся в конце коридора, разразился истерическим воплем:

— Ты что, женишься на Машке?! Без меня… За моей спиной.

— Между прочим, в таком деле, думаю, твоего согласия не нужно.

— Ты наглец! — выпалил вдруг Димка и зло отвернулся, скрывая нахлынувшие слезы. — А я думал, что я тебе друг.

— Конечно, друг, а кто же?

— Серому волку ты друг, да только не мне!

И Димка с наглой миной пошел прочь от Сухомлинова.

Глеб, конечно, чувствовал себя виноватым: все-таки скрыл от друга… Но как же не скрыть, если реакцию Димки знал уже заранее.

Он вспомнил Машу. Когда он сделал ей предложение, она горестно заметила:

— Я не против, Глеб. Я тебя люблю. И за другого, вероятно, замуж не пошла бы… Но как же Димка?! Ты же знаешь, что будет с Димкой!

— Что же теперь, Маша, и не жениться!

— Я уж не знаю…

Глеб обнял Машу за хрупкую талию.

— Важно, чтобы ты была согласна. А Димка как-нибудь переживет.

Маша поцеловала Глеба.

— Ты хитрый, Глеб! Но я тебя люблю!

— Вот и порешили.

О Димке больше не вспоминали, но каждый понимал, что лучше ему пока не говорить. Потому-то, возможно, Глеб и скрыл все от друга.

Правда, Саня Вербицкий, узнав дома от сестры, что она, пожалуй, выйдет замуж за Глеба, криво усмехнулся:

— А Димка? Он же повесится!

— Не дури, — сказала Маша.

Саня помолчал, словно взвесил слова.

— Не завидую Глебу.

— Почему? — с обидой вырвалось у Маши.

— Потому что ты — коза.

— Сам ты козел! — И Маша бросила в него книгу. — Всегда испортишь настроение.

Вербицкий остался при своем мнении. А встретив Глеба, он сказал:

— Слыхал, старик, хочешь осчастливить мою сестрицу?! Так вот, как на духу, не женись, Глеб — намаешься! Уж лучше меня никто ее не знает. Своенравна, глупа как пробка, и к тому же — вредная коза! Лучше не женись!

Сухомлинов сверкнул глазами.

Вербицкий понял, что спорол чушь, повертелся вокруг да и бросил:

— Впрочем, как знаешь…

Вечером Димка Разин взял увольнение и, подойдя к Глебу, твердо сказал:

— Я поехал к Маше.

— Твоя воля, — спокойно заметил Глеб.

Глеб не знал, что за встреча будет у Димки, но кое о чем догадывался…

Димка ворвался к Вербицким, словно с ним что-то случилось.

— Маша дома?

Посмотрев на него встревоженно, Вербицкая лишь покачала головой.

— Проходи. Она сейчас заявится.

Пока сама Вербицкая возилась на кухне, так и не поняв Димкиного настроения, Разин в зале нервно рассматривал большую фотографию Маши. Он готовил хлесткие слова, которые ей скажет. А уж он-то скажет — и так, что ей придется от этих слов покрутиться…

Он слышал, как в передней открылась дверь, как, заглянув на кухню, Маша мелодичным голосом что-то сказала матери и как та негромко предупредила ее, что у них гость, Димка Разин.

Маша вошла в гостиную.

— Здорово, Дима.

Димка молчал. Большие нахмуренные глаза его наливались обидой.

— Ты что? — подошла Маша. — Ну ты что?

— Я думаю, ну… Что этого не будет?!

— Дурачок, он же твой друг. — Маша ласково потрепала его за волосы.

— Понимаешь, ты же не только его, ты и моя — ты наша!

— Но нельзя же разделить меня на половинки! Пойми это! Да тебе и жениться рано, Димка, ты еще мальчик!

— А ему, значит, можно?

10

И все же Глеб женился.

Димка продолжал дуться. Иногда на занятиях, просидев пару с Глебом, он уходил к ребятам «на Камчатку».

Там Димку принимали, даже выражали сострадание:

— Да ты, мужик, не убивайся: как в песне поется — еще неизвестно, кому повезло.

Разин при таких словах бледнел, но сдерживался, хотя внутри в нем жила буря: он даже и не Глеба ненавидел, а Машу. Предала, взяла вот так просто — и предала! А он-то думал, что их дружба вечная…

Кто-то из ребят сказал, что баба выходит замуж, когда ей невтерпеж… Так уж, мол, заведено в природе. Ты разве, Димон, не видел, как сучка весной под кобеля лезет?!

Димка все же не «ботаник». Он и без книжек видел многое. Тем более жизнь сейчас вся на виду… Секс теперь разливают как простую воду.

Значит, она захотела Глеба, а не его… После того, как Глеб ему рассказывал о каком-то гористом Непале, он много думал о той жизни… Ему даже в мыслях представлялось, как братья приводят в дом одну девочку-жену, и дети у них, как в коммуне — общие…

Он, глупыш, мечтал о непальской Маше, которая была бы их верным другом и женой…

Впрочем, зачем далеко ходить. Как-то он был в гостях у знакомых художников. Они его какие-то дальние родственники. Два брата-близнеца писали картины вместе. У них все было вместе, почти так, как у него с Глебом.

Младший женился еще студентом. Старший оставался холостяком.

Когда Димка приходил раньше, он невольно обращал внимание на то, что кровать в комнате старшего даже кое-где покрылась паутиной. Ясно, что он в ней не спал. Спальню же женатых от него старались закрывать, но он как-то случайно увидел в ней большую тахту, прикрытую цветастым покрывалом. «Не вместе ли они спят?» — подумал он: уж очень все подозрительно…

Однажды, придя в гости, он увидел на коленях старшего жену младшего. Димка оторопел: «Она еще и ласкает его…»

Старший заметил недоуменный взгляд Димки, улыбнулся. Но когда остались одни, весело сказал:

— Понимаешь, Димон, у нас здесь изменения. Мой брат развелся, а я женился…

Димка не стал спрашивать — почему? Но с языка все же слетело:

— Но продолжаете спать вместе?

Старший не удивился вопросу. Пожав плечами, усмехнулся.

— Запомни, Димон, что мы близнецы. А близнецы неделимы не только в армии, но даже и в сексе…

Потом Димка нашел в газете статью, в которой смачно рассказывалось о чем-то подобном…

Почему же мы с Глебом хуже? Мы, пожалуй, родные, самые близкие. Я не могу без Глеба, но я не могу и без Маши…

Димку мучили несбыточные мечты. Они и оказались несбыточными. Теперь Глеб женится на Маше. Его, Димку, просто обошли. Отбросив, как ненужную собачонку… Так все глупо!

День свадьбы приближался. На следующее воскресенье уже намечалась регистрация брака. И это приближение бесило Димку…

Как-то Глеб, положив руку на его плечо, мягко и даже, пожалуй, заискивающе сказал:

— Не дуйся. Ничего уже назад не вернешь. Маша, да и я хочу, чтоб ты был нашим свидетелем.

— Я?!

— А кто же? Или ты не друг?

Димка порозовел. С ним в одно мгновение что-то произошло. Вероятно, где-то в глубине души он к этому уже готовился. Значит, переболел…

— Ладно, — сказал он весьма доброжелательно, совсем не так, как раньше.

— Ну, вот видишь, — вдруг обрадовался Глеб и обнял Димку. — Ну пойми, разве мы тебя бросим…

— Я женюсь на самой страшной крокодилище, — съязвил Димка. — Но ты все равно у меня будешь свидетелем…

— Согласен, — твердо сказал Глеб.

Димку действительно словно подменили. В загсе он был веселым, разбитным парнем.

Сергей Карсавин, даже усомнившись в его веселости, шепнул приятелям:

— Такая веселость к добру не приведет.

Но Димка и на свадьбе был развязным, словно подпил. Громче всех кричал: «Горько!», громче всех смеялся и так балагурил, что заслужил похвалу взрослых.

— Хороший мальчишка! Весельчак!

Димка сидел рядом с невестой и как верный паж охранял ее от назойливых гостей, и лишь к концу застолья он вдруг посерьезнел, достал бутылку шампанского и предложил выпить за них, троих.

Маша тут же согласилась, да и Глеб не отказался.

Димка сказал тост:

— Выпьем за то… чтобы всегда, даже в ненастье, быть вместе. Иначе, какие мы суворовцы!

Они чокнулись и поцеловались.

11

В страшную ночную темь на заставе появился Раджаб. Ахметзянова еще вчера увезли с коликами в отрядную санчасть, и Глеб Сухомлинов, оставшийся один на один с прапорщиком Зиновием Буткиным, теперь подменял и начальника заставы, и его первого зама.

Раджаб был сильно озадачен, говорил много и быстро, путая русские слова с таджикскими. Лейтенант несколько раз останавливал его, плохо понимая доброжелателя. Наконец, пришлось позвать прапорщика Буткина. Сутуловатый, с водянистыми нагловатыми глазами, прапорщик был здесь старослужащим и в таджикском говоре кое-что «петрил».

Вдвоем они разобрались в донесении Раджаба. По его словам, сегодня утром моджахеды нападут на соседнюю заставу, а там уж жди с реки Пяндж непрошеных гостей и сюда…

— Махмуд так и сказал: «Намозолила глаза застава, будем ей «секир башка»…

Сухомлинов уже знал, что Махмуд в этом районе не только глава банды. Его люди связаны с оппозицией и афганскими моджахедами.

Раджаб, показав рукой на проблески в окне, заметил:

— С нами Аллах! Он не позволит Махмуду самовольничать…

И он крепко по очереди пожал руку лейтенанту и прапорщику. Потом вышел на крыльцо. Посмотрел на восток и быстро скрылся в еще не растаявшей темноте в направлении гор.

— Что будем делать? — нахмурившись, спросил Глеб прапорщика Буткина. — Как всегда, автоматы в руки?

— Как всегда, автоматы в руки. Так что принимай решение, лейтенант.

Сухомлинов усмехнулся: прапорщик в силу своего возраста был заносчив. Как старослужащий, «отпахавший» на заставе немало лет, он должен бы давно стать старшим прапорщиком… но не повезло. Попался Зиновий на пьянке с солдатами — до сих пор начальник отряда простить ему этого не может.

Запищал полевой телефон, и Глеб взял трубку.

— Это ты, Ахметзянов?

— Никак нет, товарищ полковник… Лейтенант Сухомлинов.

— А где старший лейтенант?

— Отправили в санчасть. У него колики.

Глеб понял, что Ахметзянову присвоили «старшего», и порадовался этому…

— Что у вас там? — пробасил полковник.

Сухомлинов объяснил в чем дело.

— Я так и думал, — сказал полковник. — Вот что, давай, только не робей. Как говорится, не впервой…

Простота в общении нравилась Сухомлинову. С полковником Захаровым он встречался всего два раза: один раз он был на заставе, а другой — случайно, на дороге, когда Глеб сопровождал груз в отряд. Моложавый, с открытым добродушным лицом, полковник остановил машины.

— Вот что, Сухомлинов, от бэтээра не отрывайся. У кишлака Колот, сам знаешь, боевики отряда самообороны. Они любят побаловаться. Постоянно грабят машины. Не брезгуют и пограничниками.

Поговорив с полковником и получив дополнительные распоряжения, лейтенант Сухомлинов сказал прапорщику:

— Ты возьмешь на себя реку Пяндж. Я, пожалуй, останусь на Соколиной горе. Там кто в «секрете»?

— Босых и Подолян, — коротко бросил старшина заставы.

На Соколиной горе хмурилось. Темные свинцовые тучи, казалось, вот-вот заденут за вершину. Но пограничникам отсюда хорошо видны голые склоны и даже едва заметные тропы с афганской стороны. Река Пяндж, огибающая гору, тоже была под отличным присмотром.

Лейтенант Сухомлинов взял у сержанта Босых бинокль. Маленькие фигурки двигались в направлении соседней заставы — как раз к капитану Матюшенко.

Глеб невольно вспомнил последний разговор с капитаном, когда они встретились на стыке застав. Матюшенко, загорелый, мордастый, похлопал его по плечу.

— Когда вернешься?

— Как прикажет начальство.

Завязался короткий разговор.

— На Памире много странного, — заметил капитан. — Отряды местной самообороны хоть и не в открытую, но все же войну ведут против нас. Вот и разберись здесь — кто за, а кто — против.

— Это верно, — согласился Глеб. — Днем заверения в дружбе, а ночью, глядишь, пуля в спину.

— Я больше верю простым людям.

Матюшенко наверняка в чем-то был прав: нам «бара-бир» — пусть разбираются сами, а ввязываться в политические разборки незачем — у нас граница…

— Товарищ лейтенант, — оторвал от мыслей солдат Серафим Подолян. — Смотрите-ка… Пошли на Пяндж.

Послышалась далекая пулеметная дробь.

«Значит, Раджаб был прав, — подумал Глеб. — Хочешь не хочешь, придется вступать в бой…»

Бой длился часа два. На Соколиной было еще тихо, но у реки, откуда был прямой ход на заставу, бой шел вовсю, и Сухомлинов даже пожалел, что послал туда прапорщика — надо было пойти самому.

Сухомлинов связался с заставой.

— «Коршун»… Я «Сокол»… Как слышно?

Слышно было нормально, но, как доложил дежурный, новостей от Буткина нет: только слышны разрывы мин да автоматные очереди. Видимо, там горячо…

Рядом появился Босых и доложил:

— Товарищ лейтенант, справа на дороге к кишлаку замечены боевики.

— Много?

— Десятка два.

Сухомлинов поднял бинокль.

— Надо их остановить. Иначе они через кишлак выйдут в тыл Матюшенко.

Взяв с собой Егора Стародубцева и Подоляна, лейтенант стал спускаться по крутой тропе. По его расчетам, они должны были добраться раньше и у поворота, где дорога шла по огромному ущелью, способны задержать «духов», как серьезно заметил Подолян…

И действительно, автоматные очереди положили боевиков на землю. Особо развернуться им негде, и пограничники какое-то время торжествовали. Но вдруг совсем рядом разорвался снаряд. Солдаты и лейтенант припали к серой, каменистой земле.

Было ясно, что стреляли с сопредельной стороны, так как эта часть горы была обращена к Афгану.

— Сволочи! — выругался Подолян. — Была бы у нас пушечка — шлепнуть бы им по затылку.

Стародубцев засмеялся.

— Серафим в своем репертуаре…

Новый снаряд немного выше врезался в скалу. Повалила черная пыль, и сразу начался обвал… С грохотом посыпались огромные камни, круша все на своем пути.

Сухомлинов с солдатами пытался увернуться, но что-то сильное ударило по ногам лейтенанта, и он, сбитый, покатился вниз в лавине обвала…

Лейтенант Сухомлинов открыл глаза и увидел рядом Серафима Подоляна. Глеб попытался подняться, но почувствовал боль в пояснице. Значит, придушило, подумал он. Лейтенант спросил у Серафима, где моджахеды.

— Ушли.

И Подолян рассказал, что во время обвала ему со Стародубцевым удалось отпрянуть в сторону и лавина, к счастью, прошла мимо.

Оказавшись один на один с боевиками, они сумели отбить нападение, и те теперь залегли за поворотом.

— Как думаю, размышляют, — заключил свое повествование Подолян.

Сухомлинов все же приподнялся. В небе застрекотал вертолет. Он был достаточно высоко и парил над горами, подобно орлу, высматривающему добычу.

Глеб размялся и понял, что ничего особенного с ним не случилось. Кости целы, разве что небольшие ушибы.

Вскоре, воспользовавшись затишьем, вниз спустился сержант Босых. Он наверху связался с заставой и узнал, что у реки тоже все обошлось — там армейцы. Они помогли пограничникам отбить моджахедов и хорошо закрепиться.

«Духи» так и не показались. Сухомлинов понял, что они ушли тропой к реке Пяндж с надеждой прорваться там.

Бой у реки был коротким. Два взвода роты Пашки Скобелева удачно ударили с фланга. Боевики побежали, и для многих могилой стала бушующая река Пяндж.

Прапорщик Буткин тоже не лыком шит. Прослужив на этой заставе несколько лет, он отлично ориентировался и потому точно выбрал место для «секретов» и основных позиций.

Когда лейтенант вернулся на заставу, то в столовой увидел закусывающих Тараса Парамонова и Пашку Скобелева.

— А мы, видишь, угощаемся, — улыбнулся Тарасик живыми, карими глазенками. — Скажу на полной серьезности, у вас здесь кормят лучше.

Пашка Скобелев подсунул Глебу фляжку.

— Подкрепись — да с нами за стол. Не так уж часто встречаемся.

Глеб пожал плечами.

— Не могу, братва. Как-нибудь в следующий раз.

— Это же не водка! И не бормотуха! Чистое памирское вино.

Такого и в Москве не достанешь!

Сразу было видно, что мосвоковцы в настроении.

— Дали «духам» на орехи, — смеялся, как мальчишка, Тарасик, образно рассказывая о недавнем бое…

Оказывается, он со своим взводом был в засаде. Как только появились моджахеды, они затаились и молчали. Моджахедов было предостаточно, не менее полуроты, и настроены они были воинственно. С первого же захода подбили бэтээр, что окрылило их. Да и с берега поддерживали артиллерия и минометы.

Но по сигналу Скобелева Тарасик ловко ударил с фланга. И в тот самый момент у моджахедов замолкла артиллерийская поддержка и появилась некоторая растерянность в рядах.

Тарасик торжествовал.

— Что ни говори, а было дело! — И, глядя на Сухомлинова осоловелыми глазами, добавил: — Конечно, памирская война — глупая война. Но в ней есть кайф. Правда, многие меня не поймут!

12

Где бы ни учились суворовцы, старались по возможности держать друг с другом связь.

Больше всех из роты остались в МосВОКУ. Ребята даже шутили: «Если нет в кадете проку, быть ему в МосВОКУ!»

Именно там осели Пашка Скобелев, Антон Муравьев, Денис и Тарасик Парамоновы.

Ребята были дружны и часто наведывались в Пограничный институт. Однажды Тарасик даже задрался на КПП с первокурсником, который, будучи в наряде, не хотел его пропускать на территорию института.

Тарасика поддержал Пашка Скобелев. Выпятив грудь, Пашка наступал на молоденького розовощекого курсанта:

— Ты на кого рот разинул? Ты еще под стол пешком ходил, а я уже был в суворовском. Понял, что дело имеешь с кадетами?

Курсант на какой-то миг растерялся, но потом, ощетинившись, пригрозил, что вызовет наряд. Это еще больше подлило масла в огонь. Все шло к драке. Но в это время прибежал Димка Разин.

— Дурачок, — набросился он на оторопевшего курсанта. — С какого дивизиона?

Подоспели и другие ребята, в том числе и Сухомлинов. Конфликт был улажен. Первокурсник сдался, и мосвоковцы прорвались через КПП.

Судьбы суворовцев были разные. На журфаке Саню Вербицкого хотели запихать в «Красный воин». Особенно настаивал курсовой. Подполковник сам ежедневно читал эту газету, а поскольку «шалопай» Вербицкий писал неплохо, то, несмотря ни на что, курсовой хотел осчастливить им родной орган армейской печати.

У Вербицкого были свои планы. Он проходил стажировку в «Границе России», потому и рвался к пограничникам, где, как ему казалось, было больше романтики.

Мосвоковцы после выпуска гурьбой попали в Таджикистан, в двести первую дивизию… Заводилой здесь стал Пашка Скобелев. Ему доверяли, а Парамоновы его называли «Наш командир: куда он, туда и мы».

Антон Муравьев был себе на уме, но и он не чурался суворовской компании и, попав вместе с ребятами в горячую точку, надеялся выслужиться и даже получить орден. Но пока, как объяснил командир батальона, к награде представили лишь Дениса Парамонова.

Попав с бэтээра в окружение к моджахедам, он потерял связь с дивизией, но сумел обмануть их и даже привезти в часть пленными двух «духов».

Его спрашивали:

— Ну как, Денис, струхнул?

— Господи, да я всю жизнь мечтал об этом.

Правда, Денису пришлось с недельку полежать в госпитале — небольшая контузия. Да что это по сравнению с вечностью!

Жизнь в двести первой шла обычно, как во всякой фронтовой дивизии. То и дело роты выбрасывались в горы на помощь пограничникам. Моджахеды никаких обещаний не давали и потому устраивали бесконечные засады и нападения не по расписанию. Ты их не ждешь, а они тут как тут.

Пашка Скобелев весьма быстро стал командиром роты. Он сумел добиться, чтобы к нему перевелись братья Парамоновы.

С тех пор они называли роту суворовской, на что однажды генерал, командир дивизии, заметил:

— Здесь у нас появилась суворовская рота. Так вот: если она себя оправдает, может, мы и вправду будем ее командирский состав формировать из бывших суворовцев.

Это ему не помешало однажды вызвать Дениса и предложить ему новое назначение.

Денис Парамонов отказался:

— Товарищ генерал, вы же сами говорили о суворовской роте.

Генерал почесал затылок.

— Ну, Бог с тобой! Оставайся. А жизнь нас рассудит.

Потом Денис узнал, что вместо него был назначен Антон Муравьев. Ради справедливости надо заметить, что в последнее время Антон старался держаться особняком: нет, он не зарывался и был весьма уравновешенным парнем, но…

Он сразу стал искать поддержки среди старших офицеров и вскоре нашел себе приятеля, высокого худощавого майора, с которым находил больше общих интересов, чем с ребятами…

Заметив эту проявившуюся черту в Антоне, Пашка Скобелев как-то пошутил:

— Глядишь, так и с генералами будет «на одной ноге». Далеко пойдет малый, если вовремя не остановят.

И все сразу вспомнили Карсавина. Серега всегда оставался Карсавиным, элитным парнем, знающим себе цену. Перед распределением он не суетился, как другие, он был уверен, что ни в какие двести первые дивизии он не поедет, и, вообще, у него своя дорога…

Ребята относились к нему снисходительно. Они уже привыкли к его «особенностям», и потому никто не удивился, когда сам Карсавин сказал, что остается в Москве. В то время как многие «блатные» это всячески скрывали, побаиваясь подножки, он был душой открыт и свободен в разговорах. Правда, «блатным» он себя не считал — просто он «другой крови».

Серега Карсавин остался в Москве. Он объявился адъютантом командующего пограничными войсками.

И это, собственно, никого не удивило.

13

Раджаб, чтобы попасть на заставу, выбирал глухие ночи, пока, как он думал, никто не мог заметить или опознать его. Он все продумывал до мелочей. Лейтенант Сухомлинов удивлялся его смекалке. Но сам Раджаб, мягко улыбаясь, признавался, что его походы на заставу важны не столько ему, сколько всем людям.

— Это большой караван. «Серебряный караван» на Кавказ, куда идут наркота и оружие, — говорил степенно Раджаб, по-прежнему путая таджикские слова с русскими. — Махмуд на этом «караване» стал богаче любого шаха. У него денег… полная арба, набитая мешками с долларами. Ему уже русские деньги не нужны. К русским деньгам он относится презрительно…

Сухомлинов записал все до слова из того, что поведал ему Раджаб. Выходило, что для заставы насту пали горячие денечки. Лейтенант думал, что в Таджикистане неразбериха имеет не простые корни: переплетались интересы самых разных кланов — бандиты «серебряного каравана» легко рядились под оппозицию. На самом же деле, кроме криминальных доходов, им было ничего не надо.

Раджаб даже не притронулся к пиале зеленого чая. Он торопился домой. Время поджимало, и Раджаб боялся чужих глаз. На последней минуте он вдруг поделился с Сухомлиновым душевными мучениями: ему ничего не остается делать, как для бандитов устроить дома угощение…

— Собачья жизнь пошла, — прощаясь, сказал он и исчез в темноте, словно здесь, на заставе, его никогда не было.

Лейтенант Сухомлинов задумчиво смотрел в ночь. Ничто не говорило о том, что приходил Раджаб. Да, без Раджаба им, пограничникам, было бы трудно…

Он вспомнил, как наставлял его Раджаб:

— Ты не гляди, что я молодо выгляжу — я прожил нелегкую жизнь. Служил в русской армии, был ефрейтором и младшим сержантом был… Потом эти годы по своей сущности пустые. Разве можно к ним отнестись иначе! Я хорошо изучил этих бандитов, их повадки. Они — зверье, шакалы… Наверняка, не сегодня завтра они постараются тебя подкупить. Я же сказал: у Махмуда денег полная арба… Они умеют ловить на крючок, уж это я знаю лучше, чем другие…

«Странный, ловкий и сильный Раджаб, — подумал Сухомлинов. — Он не хочет, чтобы его страна стала криминальной… Именно это заставляет его бороться…»

Запищал полевой телефон, оборвав мысли лейтенанта. Телефон возвращал к обычной заставской жизни.

Худжа в своем желании был настойчив. Он все равно приехал к Раджабу с прапорщиком Магомедом. Раджаб отметил, как пополнел и стал солиднее Магомед: в глазах спокойная уверенность и большое самолюбие — такие любят, чтобы их обхаживали…

Раджаб выложил на стол угощения не жалея, выложил все, что мог. Правда, гости тоже привезли кое-что, что немало удивило Раджаба: значит, не только пьянствовать приехали…

И, действительно, Худжа, садясь за стол, весело бросил:

— Чего хозяин прячешь красавицу? Тащи сюда свою Назирет! Пусть Магомед умоется ее красотой. Ему такое и во сне не снилось.

Делать было нечего, и Раджаб позвал дочку. Компания сразу оживилась и повеселела. Магомед хлестко пил и рассказывал анекдоты… И всякий раз оснащал их сексуальными подробностями. Назирет краснела, отворачивалась в сторону. А Магомеду это нравилось, и он вдруг стал сыпать всякие сальные небылицы об ишаках и красивых мальчиках…

Раджаб было запротестовал:

— Нехорошо мы ведем себя. Аллах услышит. Ему это совсем не нравится.

Но Магомеда это не остановило.

Не то по сигналу Раджаба, не то сама, но Назирет, закрыла рот руками, словно ее тошнило, и выскочила из комнаты.

— Что с ней? — удивился Худжа. — Не беременная ли?

— Не знаю, — сказал мрачно Раджаб. — В последнее время у нее рвота, живот болит. Водил к знающим людям — напугали они: нехорошее, мол, заболевание.

— Триппер что ль? — засмеялся Худжа и порозовел от собственного смеха. — Если триппер, то ты у меня смотри, хозяин: заразит — убью…

Но Назирет убежала — и как в воду канула. Гости было ее искать, весь дом обшарили…

На ругань гостей Раджаб лишь качал головой:

— Не знаю, где она! Я же с вами был. Возможно, к подругам или к матери убежала. Где собрались женщины, тоже не знаю. У них свое, женское…

Выпили еще.

Магомед вдруг стал собираться домой.

— Я ведь человек военный: у меня всегда дела. Вот добьем оппозицию, бандитов добьем — начнем жить нормально. А ты как думаешь, Раджаб?

— Я ничего не думаю. Живу, как живется, — никому не мешаю. Мне все равно. Все люди — все равно помирятся.

Худжа хитро сощурил глаза.

— Он заливает. Весь кишлак знает, что он у пограничников осведомитель. С ним надо язык держать на замке.

— Не верь ему, Магомед, — спокойно, делая вид, что он изрядно выпил, заметил Раджаб. — Он — пьяный.

— Что у пьяного на уме, то и на языке, — засмеялся Худжа. — Я тебе, Раджаб, скоро задание дам. Дочку свою береги. Пригласишь с заставы молоденького лейтенанта, того, что с женой приехал, да и положишь ее под него. Запомни, это приказ Махмуда. Для тебя это, кроме всего, алиби. А заразишь его, ха-ха, отвечать будешь по закону…

Гости уехали недовольные, уверенные в том, что Раджаб их обманул.

14

Сергею Карсавину в МосВОКУ поначалу было нетрудно — физически подготовлен, да и с умом был порядок.

Потом испортились отношения с преподавателем тактики. Тот поставил ему подряд две двойки и назвал «мажором», который мечтает о легкой карьере.

Карсавина это задело, и он огрызнулся. С тех пор стали не складываться отношения и с командиром роты.

Однажды капитан сказал ему:

— Вот что, Карсавин. Мне здесь мажоров не надо. Замечу, армии нужны хорошие, грамотные командиры, а ты им, видимо, никогда не станешь.

Сергей хмыкнул:

— Командиром я, может быть, и не стану, но, как вижу, мажоры служат ротными офицерами! Туда, пожалуй, и мне дорога.

Капитан вскипел:

— Много на себя берешь, Карсавин. На первый раз ставлю на вид. А в последующем ты у меня поплатишься.

И, действительно, первый год ротный спуску ему не давал. И Карсавин думал даже перевестись в Военный институт на спецпропаганду, которую еще называли факультетом психологической борьбы.

А тут Военный институт объединили с Гуманитарной академией. Вновь появившийся Военный университет обещал многое.

Но Карсавин так и не перевелся. Постепенно со второго курса отношения с ротным сгладились, и на третьем курсе тот стал даже относиться к нему без лишних эмоций.

— Ты неисправим, — сказал он как-то Карсавину. — Портить себе нервы не собираюсь. Так что станешь командиром или не станешь — это твои проблемы.

Да и Карсавин к этому времени «обкатался». Он мирно заметил:

— Я все же буду стараться, товарищ майор. Конечно, с вашей помощью.

К тому времени ротный получил майора и был более благодушен.

Карсавин вздохнул спокойно и о переходе в Военный университет совсем забыл. И хотя МосВОКУ было «не сахар», Карсавин тянулся. И даже начальник училища, как-то проводя смотр, вывел его из строя.

— Великолепная выправка. Я хотел бы, чтобы все другие курсанты брали с него пример. Офицер без выправки — «лапша», «лапша» командовать не может.

Майор вызвал Карсавина в канцелярию и сказал:

— По приказу начальника училища объявляю три дня отпуска.

— Приложите их, пожалуйста, к увольнению в воскресенье, — попросил Сергей.

— Ладно, — мягко заметил ротный и вдруг подошел и похлопал Карсавина по плечу. — Ты стал другим. Между прочим, и я стал другим.

Сергей понял, что между ними был заключен мир.

И когда шло окончательное распределение и генерал спросил Карсавина, куда он хочет пойти, тот невозмутимо ответил:

— Куда пошлете, товарищ генерал.

Но ротный предупредительно подсказал генералу, что на Карсавина есть заявка из пограничных войск.

Генерал улыбчиво посмотрел на Карсавина.

— Пограничники у нас отбивают самых красивых ребят. Ладно уж — удовлетворим заявку.

В пограничные войска молодой лейтенант заявился с надменным видом, словно он здесь прослужил немало лет.

— Карсавин, — сказали ему в отделе кадров, — с вами хочет поговорить директор федеральной пограничной службы.

Из кабинета Карсавин вышел окрыленный. Полковник, сопровождающий его, заметил:

— Пока здесь вот осматривайся. А потом куда-нибудь пошлем на границу — познакомишься, да и привезешь генералу армии свежие впечатления. Мы свыклись, а молодой, неискушенный глаз куда острее…

Первое время Карсавина не трогали; он толкался в библиотеке и как можно больше читал о жизни пограничников.

Гуманитарный склад ума быстро помог ему освоиться. Щеголяя в красивой форме с зелеными погонами, выделяясь среди других своей молодой, статной выправкой, Карсавин чувствовал себя в новой среде комфортно.

Ребятам-однокашникам, которых он встречал позже, весело отвечал:

— С одной стороны — фортуна, с другой — я же Карсавин. Об этом мне всегда напоминала мать: ты, сынок, прежде всего Карсавин!

И вот впервые командировку Карсавину подписал сам командующий.

— Задача ясна? — подняв голову, спросил генерал.

— Так точно, товарищ генерал армии.

— Вот и жми, — спокойно заметил командующий, — а там посмотрим, что к чему.

Путь лежал на Кавказ, в Абхазию.

Сергей Карсавин связался с авиаотрядом и вскоре на военном самолете, который летел в том же направлении, оказался под Сухуми. Еще недавно здесь шли бои. И хотя сейчас было тихо, военное дыхание еще чувствовалось. Дальше Карсавин ехал на машине, которую прислали пограничники.

В Сухумском отряде его приняли приветливо, но настороженно. К приезду из Главкомата относились, как к ненужной необходимости. Начальник отряда смерил Сергея наметанным взглядом. Повертев в руках командировку, заметил:

— Пошлем учиться уму-разуму на «первую». Там и загоришь и покупаешься заодно.

Застава как застава: тяжеловатые железные ворота проворно открыл дежурный солдат из местного контингента.

— Начальника заставы нет, — доложил он. — Уехал куда-то…

— А зам? — спросил с ленцой Карсавин.

— Зама нет, — проворно ответил солдат, — он тоже уехал куда-то…

— А прапорщик?

— Прапорщик? Не знаю. Видимо, он здесь…

Карсавин поежился и пошел по линии недавней обороны — длинным зигзагом вырытых в песках окопов и траншей.

По морю шли мелкие барашки, и, хотя еще висела утренняя мгла, было жарко. «Искупаться бы, — подумал Сергей, но тут же испугался своей мысли. — Что обо мне подумают?»

Выйдя к заставскому пирсу, Карсавин увидел прапорщика, возившегося возле катера. Подошел, представился. Прапорщик лениво улыбнулся.

— Сейчас прибудет Разин — он и разберется. Он остался за начальника.

— Разин? — удивился Карсавин. — Дмитрий…

— Он самый, — спокойно, но уже более заинтересованно сказал прапорщик. — Он у нас новенький, из Москвы прислали.

— Лейтенанта Разина я знаю, как облупленного. В суворовском вместе в потертых хэбэ ходили…

Прапорщик подобрел.

— Хотите с нами в море?

— Конечно, хочу, — засмеялся Карсавин.

Жизнерадостный Разин, увидев Карсавина, был страшно удивлен. Просмотрев командировку, лишь прицокнул языком:

— Ого! Даешь! Адъютант командующего… А я вот тут, греюсь у моря, пока возможно…

— А что, можно греться?

— Как сказать! Вчера, например, несколько молодцев пытались на пирсе снять часового, захватить катер и удрать в Турцию.

— Ну как, захватили?

— Не удалось. Но часового ранили… Вот начальник повез его в отрядную санчасть.

— И частенько у вас случается?

— Перестрелки почти каждый день. Хотя формально бои закончились…

— А неформально?

— Живем на переднем крае, как на фронте. Все время на переднем крае… Вот прорвалась банда… Что было! Да, с бандитами здесь весело. Слыхал про «серебряный караван»? Так вот это длинная дорога наркоты и вооружения аж из Средней Азии. Начинается, может быть, в Афгане, потом в Таджикистане формируются хитрые поезда, а то и самолетами, прямо сюда на Кавказ. Весь Кавказ горит синим пламенем от этих наркотиков… Вот так и живем. То бандиты нам спать не дают, то мы им… Впрочем, не волнуйся: все равно электричества здесь нет… А когда хлынет тропический дождь, воды по пояс — в нужник ходим в химзащите…

Карсавин огляделся по сторонам.

— Да, картина, как сказал бы наш ротный, неприглядная.

Словно в подтверждение раздались автоматные очереди со стороны берега.

— Что там? — строго спросил Разин дежурного.

— Нападение на наряд, — крикнул сержант и побежал по дощатому настилу к рации.

Разин вооружил Карсавина автоматом. Тот загорелся: ему как никогда захотелось оказаться в деле.

— Палить можно?

Карсавин ночевал в комнате Димки Разина. Они долго не могли заснуть, лежа на жестких солдатскихкойках.

Вспоминали суворовское.

— А где Глеб, ты не знаешь? — спросил Сергей.

— В Таджикистане, в горах…

— Да, у вас здесь весело, — вдруг ни с того ни с сего выпалил Карсавин. — В Москве будет что рассказать. Да и ты, Димон, молоток — раньше не подумал бы…

Разин молчал.

— Сухомлинов что, жену туда увез?

Разин молчал.

— А чего ты на ней не женился? Такую кралю Сухомлинову отдал… Впрочем, мне ваши отношения с Глебом были не очень понятны… Я бы так не дружил.

— А ты подружи, — грубовато отозвался Димка.

Карсавин усмехнулся.

— Не обижайся. Разве я против тебя чего-нибудь имею.

Разговор оборвался.

— Ну, спать, — вдруг сказал Разин.

Вскоре лейтенанты заснули крепким сном.

Под утро пошел ливень. Абхазский дождь для пограничников, что нож к горлу. Волнение моря доходило до шторма. Страшный грохот стоял вокруг. Волны ударяли о берег и огромными пенистыми лавинами обрушивались на заставу.

Темь невыносимая. С окна ручьями лилась вода. Вскочив с коек, лейтенанты бросились к выходу.

Разин схватил фонарь. Луч света рассек комнату.

— Надевай химзащиту, — резко сказал он Карсавину. — Иначе не выйдешь из дому. Теперь наверняка все залило по колено.

Карсавин натянул резиновые штаны.

— А что, мне это нравится!

Резанула молния, ярко осветив комнату. Следом ударил сотрясающий гром.

Строение дрогнуло и, казалось, вот-вот развалится, как карточный домик.

15

Сергей Карсавин сказал Разину, что ему нравится пограничная жизнь, что в ней есть что-то такое, чего нет в обычной, затхлой жизни, где всегда все одно и то же… А на границе все неожиданно, все меняется ежечасно, и ты всегда находишься в каком-то напряженном ожидании…

Такая стрессовость, заключил Сергей, человеку необходима и даже, как он подумал, полезна. Может быть, в этом и есть своя романтика.

Димка Разин усмехнулся:

— Это ты пожил с недельку, а ты поживи побольше.

— Нет, Разин, ты просто ничего не понимаешь…

Карсавин познакомился с командиром абхазского батальона, загадочно-добродушным парнем, который тянулся к пограничникам. Сергей раза два был у него в гостях, пил «чачу» и даже собирался с ним в горы на охоту.

— Мы с пограничниками взаимодействуем, — говорил командир абхазского батальона, — иначе от банд не отобьешься. Через нас проходит главный путь наркотиков… Сладить трудно.

Когда Сергей где-то пропадал, Разин волновался, чувствуя, что несет за него ответственность. Но сказать ему, чтобы он меньше шлялся, побаивался, зная упрямство и самолюбие Сереги.

Впрочем, настроение Разина менялось, нападала тоскливая полоса: писем от Глеба и Маши не было и ему казалось, что они его уже позабыли. Он не раз подумывал о предательстве друзей, о том, что он им больше не нужен… Димка написал подряд два письма. Дойдут ли они в далекий Таджикистан, в этом он сильно сомневался. Правда, последнее письмо он передал с летчиком-пограничником, который летел в Москву, а затем в Таджикистан.

Зато Карсавин цвел. Погода установилась. И жаркая погода, и спокойное, лазурное море манило к себе. Они пошли окунуться. Димку удивило шикарное, загорелое тело Сереги — и это в Москве-то!

— Эх ты, — проводя рукой по спине Димки, бросил Карсавин, — я здесь бледнопупыристых топил бы в море, как топят ненужных, лишних котят…

Разину, который в суворовском славился ладным, хорошим телом, стало стыдновато:

— Замотался! Для тебя жизнь на заставе — романтика, для меня — служба!

— Быстро ты скис, Разин, — засмеялся Карсавин. — Я так командующему погранвойсками и доложу. Не в своей тарелке, мол, Разин, а еще пограничник. Гнать его метлой вдоль по Питерской…

Они купались долго, наслаждаясь мягким, прохладноватым морем.

— Не вода, а чистый нарзан, — восхищался Карсавин. — А ты тужишь! Глупости, скажу, Разин. И жениться — глупости! Зачем жениться раньше срока? Мужчина должен жениться вовремя, когда ему стукнет, по крайней мере, за двадцать пять. Женятся сосунки-лейтенанты, еще жизни не ведая, да и где ее ведать-то! В коротких увольнениях по субботам, что ль? Вот за это и расплачиваются импотенцией…

— Почему импотенцией? — удивился Разин.

— Если военный не импотент, то он и не военный, — засмеялся Карсавин, раскинувшись своим добротным телом на гальке. — А вот почему?.. Кто рано женился — тот и рано разочаровался в семейной жизни. Тогда пошли выпивуха, скандалы, разводы, алименты, чужие углы и выговоры по службе… А это, брат, не просто стрессы, полезные человеку, а дистрессы… Вот это уже и не романтика! Это каторга…

Разин потянулся и сказал:

— Может, ты и прав!

16

Люди Мурада захватили двух пограничников из отряда. Мурад заявил, что он тотчас их отпустит, если начальник штаба погранотряда с ним встретится. И чтобы полковник не сомневался в его искренности, он на встречу приедет не один, а со своим любимым младшим сыном. Глава банды хотел бы, чтобы и полковник не имел против него ничего плохого, тем более он, Мурад, пограничников уважает…

Действительно, Мурад прибыл не один, а с красивым мальчиком лет четырнадцати. Чернявый, с пухлыми щечками и искристыми глазенками, мальчишка смахивал скорее на девчонку.

Одет мальчуган по-европейски, и Мурад, поклонившись полковнику Захарову в пояс, не забыл отметить, что сын его приехал из Пакистана, и что учится он там в европейской школе, а сам Мурад по воле Аллаха здесь, иначе давно бы уехал в какое-нибудь светское государство.

Обменявшись любезностями, Мурад и полковник Захаров приступили к разговору.

Прежде всего Мурад сказал, что пограничников они отпустили и что это было небольшое недоразумение. Полковник понимал, что это, конечно, вранье и что захватили солдат с одной лишь целью — вынудить полковника встретиться с Мурадом.

Мурад выругал по-русски своего бывшего партнера Махмуда, который вел себя плохо, потому как человек он непорядочный… И только уж потом заговорил о деле…

Он говорил о том, что у другой России теперь и другие интересы. Господин полковник, вероятно, знает; какую роль сейчас в России играет бизнес. Но Россия еще не овладела полностью бизнесом, и ей стало трудно. Даже нет денег на зарплату пограничникам. А это плохо и, прежде всего, плохо ему, Мураду, который не хотел бы, чтобы русские пограничники уходили из горных районов. Без них начнется хаос — все, что делается в Афгане… Он, Мурад, решил помочь пограничникам. Он даст деньги, много денег, которых вполне хватит, чтобы выплатить зарплату всем офицерам и контрактникам…

Полковник Захаров, наморщив лоб, вежливо улыбался.

— Спасибо, Мурад. Сразу видно, что ты человек не жадный. Но это, как я понял, не подарок, а новый бизнес Мурада?

— Верно понял. Мурад предлагает свой бизнес. Деньги вернете, когда Россия встанет на ноги.

— Но с процентами, — добавил полковник.

— Верно, — заметил Мурад, — с процентами.

Полковник Захаров погладил по шелковистой голове мальчишку Мурада.

— Мы подумаем. Запросим начальство…

— Зачем думать, зачем запрашивать начальство. Я дам деньги конкретно вам — погранотряду. Заключим контракт, договор, как во всех нормальных странах делается.

— Нет, Мурад, это надо обмозговать! Я на такие действия не уполномочен. Тем более, деньги по зарплате выплатили, как говорится, в аккурат, да и навряд ли мое командование решится… Как ни благородно с твоей стороны, но кто-то подумает, что это не бизнес, а взятка!

— Какая взятка! Что ты говоришь! Какая взятка!

— Да и бизнесом нам заниматься запрещено! Мы же пограничники, а не частная компания.

— Зачем обижать? Я же от чистого сердца!

Этой же ночью люди Мурада перешли границу на стыке двух застав. Лейтенант Сухомлинов выбросил тревожную группу в район реки Пяндж. Ночью шел проливной дождь. Пограничники вымокли до нитки, но предотвратить переход так и не смогли. Лейтенант с горечью доложил об этом в отряд.

Полковник Захаров, мягко говоря, выругал Сухомлинова и потребовал, чтобы тот написал рапорт.

Лейтенант ходил «убитым», но, видимо, раз на раз не приходится — тем более, что лазутчики Мурада — люди местные, бывалые и в горах чувствовали себя превосходно.

В этот неприятный момент и заявился на заставу Раджаб. Немного навеселе — теща угостила, — и принес он потрясающую новость: в эту же ночь боевики Махмуда разграбили в горном кишлаке склады Мурада…

— Там было столько наркоты, что с избытком хватило бы на весь Кавказ, — с жаром поведал Раджаб. — Я знал, что Махмуд так поступит. Ведь они теперь конкуренты и враги. Понимаешь, лейтенант, у наркоты нет друзей… У наркоты есть лишь конкуренты. Всю ночь горели склады Мурада. Что теперь будет? Ты даже не знаешь, лейтенант, что теперь будет?

— Передерутся и успокоятся, — заметил язвительно прапорщик Буткин. — Нам только прибавится забот.

— Нет, Махмуд не отстанет от Мурада, пока не разорит его и не убьет где-нибудь в горах. Таков закон гор. Нельзя уступить дорогу, если тропка узкая, а кругом зловещие ущелья…

17

Разин узнал, что в Абхазии — Саня Вербицкий. Приехал как корреспондент «Красной звезды».

Димка об этом сказал Карсавину.

— Надо его найти. Такого «подлеца» стоило бы разыскать.

И они его нашли. Вербицкий поселился в военном санатории, который остался целым и теперь больше использовался как гостиница для командировочных.

Карсавин был в отряде и оттуда на машине рванул в военный санаторий.

Саша Вербицкий быстро что-то дописывал в блокнот. Он собирался в миротворческие части. Но влетевший в комнату Карсавин заорал:

— Суворовец Вербицкий, вы — нахал: старых кадетов встречают шампанским или, по крайней мере, коньяком! — И поставил на стол бутылку армянского.

Вербицкому пришлось отложить миротворческие части и поехать с Карсавиным на заставу к Разину.

— Ты и пороха не нюхал, Вербицкий, ты же — паркетный лейтенант!

— А ты?

— Нет, я уже прошел обкатку. Самолично разоружил двух бандитов. Если бы я этого не сделал, они меня пришили бы.

У Разина на заставе было спокойно. С чистого без облачка неба лилось солнце. Ничего не говорило о том, что в любой час может наступить оперативная обстановка. В такой жизни по сигналу «Застава, в ружье!» офицеры и солдаты должны были уметь быстро перестраиваться на боевой лад — полная боевая выкладка!

Но пока било, жарило солнце… Искупавшись, ребята сидели в дощатом домике в одних плавках и болтали о пустяках. Им было хорошо.

Димку волновала Маша. Когда она прислала последнее письмо домой, когда?

Вербицкий делал вид, что сестра его мало волнует. А что пишет? Это надо спрашивать у матери. Сам Саня с сестрой не переписывался… Это сильно огорчило Разина. Санька просто «поц».

А может, Санек что-то утаивает от него, Димки Разина?

Карсавин кисло усмехался.

Маша его тоже волновала мало. Сухомлинов? И то, как бывший кадет…

А вот Вербицкий… О Вербицком среди ребят ходила забавная поговорка: «Анфиса Рублева любит качков… А Регина Стаханова — стахановцев. А кого из них любит Вербицкий?»

Действительно, любовный роман Сани и Регины требовал особого рассказа…

18

Все это началось со второго курса. Вербицкий относился к Регине вполне прохладно. Но сыграл, как говорится, закон сопротивления. Как-то незаметно, между прочим, Регина стала задевать Саню, и однажды на танцах его взорвало это «девичье нахальство». Они пошли выяснять отношения. Выясняли всю ночь, пока не поняли, что тяга друг к другу, собственно, была всегда…

В суворовские годы дружба с компанией девчонок была похожа на баловство, теперь же — что-то иное.

После женитьбы Сухомлинова, в «Обществе холостяков» ребята клятвенно обещали не жениться.

Общество незаметно родилось в противовес стремящимся под венец. Заправилой в нем пока стал Карсавин, который объявил Сухомлинова первым предателем их крепкой компании. И потому тот должен быть наказан…

Потом все решили, что он уже наказан… женитьбой!

У Регины неожиданно перевели из Москвы родителей. Вскоре уехала и она. Но перед отъездом у нее с Саней произошла размолвка. Как-то в каникулы Вербицкий сидел дома у Карсавина и жаловался на Регину:

— Она — дешевка. Понимаешь, дешевка!

Речь шла о тусовке в кафе, где, как показалось Сане, всякий мог лапать подвыпившую Регину и где она не пошла танцевать с ним, обозвав его «безмозглым ревнивцем».

Карсавин травил душу поддакиванием.

— Господи, девок навалом. Неужели все сошлось на Регине.

Но Саня попросил разрешения позвонить в Липецк, где теперь жила Регина.

— Ради Бога, звони хоть во Владивосток!

Карсавин долго и внимательно слушал длинный, пространный разговор «влюбленных» и вдруг взмолился:

— Пожалей меня. Ты же наговорил на такую сумму… не расплатишься.

— Сейчас закругляюсь, — отмахивался Вербицкий и продолжал требовать, чтобы Регина немедленно приехала на его каникулы в Москву.

— Нет, что ни говори… а я кое-что уразумел. Ты, братец, безнадежно влюблен. И я тут умываю руки.

…Регина приехала в Москву. Два-три дня было все безоблачно, но потом пошли тучи… Разразилась гроза, и ударил гром: вдрызг разругавшись, наговорили друг другу гадостей, разошлись, чтобы никогда не встречаться.

Регина уехала, даже не зайдя к подругам. Саня ходил мрачный. Карсавин посмеивался:

— Значит, ты остаешься в «Обществе холостяков», так?

— Что сделаешь, если она дура!

Вербицкий жил беспечной курсантской жизнью и готовился к выпуску. Ходили с компанией на футбол, пили пиво и спорили о «металлистах», хотя «металл» Саню раздражал…

К пиву Саня пристрастился. Каждый раз — теперь было свободное увольнение — после самоподготовки шли в подвальчик. Шумно, разухабисто, в тесном, набитом людьми, зале. Пили немало, кружки по три, а то по четыре-пять… Много болтали чепухи, перемалывая курсовые сплетни.

Однажды их застал преподаватель тактики.

— Для будущего приличного офицера нетактично находиться в этой забегаловке, — пошутил он.

— А здесь, между прочим, товарищ подполковник, своя тактика — тактика познания жизни, — многозначительно заметил Вербицкий.

— Резонно, — согласился подполковник. — Но не надо учиться выкручиваться.

В субботу, после смотра, «Общество холостяков» собралось пить пиво. Но тут неожиданно Вербицкого вызвали на КПП. Саня думал, что пришла сестра.

Каково же было его удивление, когда в комнате встреч он увидел бледноватую Регину с отцом.

Плотный, плечистый, отец Регины приобнял Саню.

— А мы к тебе.

Вербицкий, конечно, не знал, что произошло до этого. Оказывается, приехав в Липецк, Регина занемогла. Поначалу родители как-то не обращали на это внимание, а затем увидели, что их дочка стала на глазах таять, как горящая свеча, — по-народному, сохнуть. Недаром говорят, что любовь зла…

Отец как-то выругался и сказал матери:

— Глупая девка! Да что поделаешь — надо спасать, иначе в щепку превратится. Тогда что делать! От любви, как известно, лекарства нет, кроме как сама любовь…

Он посадил девчонку в «Волгу» и помчался в Москву. Видимо, нервничал, гнал машину. Вот и получил «дырку» — чуть не лишился прав.

Приехали в Москву и сразу на факультет. Отец Регины — мужик хваткий. Долго рассусоливать не стал.

— Так вот, мы к тебе… Тебе нравится Регина?

Саня смутился.

— Как сказать? Так себе…

— А тебе, Регина, как Саша Вербицкий?

— Никак. Он, папа, подлый человек. Я его ненавижу.

— А ты, Саня?

Саня покраснел.

— А я ее терпеть не могу. Тоже… красотка! Одним словом, ненавижу!

— Ну вот и хорошо, — улыбаясь, заметил отец. — Ты, Саша, женишься на ней?

— Когда?

— Хоть завтра!

— Женюсь, — выдавил Саня, сам не ожидая этого, помимо своей воли.

— А ты, Регина, — обратился отец к дочери, — ты выйдешь за него замуж?

— Выйду.

— А говорят, что земля не вертится, — засмеялся отец. — Прав Галилей… Все-таки она вертится…

Женитьбу состряпали в несколько дней. Не успел Саня Вербицкий опомниться, как отец Регины провернул все так ловко и так хитро, причем на самом высоком уровне, что Вербицкий очнулся лишь тогда, когда был уже мужем Регины.

Маша приняла Регину, и та жила у них. Начался медовый месяц…

Карсавин ухмылялся:

— Еще по телефонному разговору понял — ведь женится, подлец, — и никаких гвоздей! Вот они — наши кадры! Предают не за копейку!

Но «Общество холостяков» существовало, и Карсавин, как наиболее устойчивый, резюмировал:

— В Отечественную и не такое было — выдюжили, и мы, верные холостяки, выдюжим…

После выпуска на банкете Регина сидела рядом с мужем и шептала ему сладкие слова. Саня млел и осовелыми глазами бегал по сторонам: девчонок было навалом, одна краше другой, но совесть ему не позволяла… Недаром говорят: женился — изменился! И это Саня Вербицкий, первый ловелас на курсе!

Дома в постели, когда утихли родители, Саня, лаская жену, сказал ей:

— Я сегодня выдержал огромное испытание.

— Видела твое лицо, — огорченно заметила она. — Это была настоящая трагедия!

— Может быть, и не трагедия, но тяжело!

— Ничего, привыкнешь… Даже от курева отучаются!

И она жадно притянула его к себе.

19

Вербицкий должен был ехать в миротворческие части. Карсавин увязался с ним.

Приехали они в район, где пересекалась граница с Грузией, к обеду. С гор шли землистые облака. Сразу спала жара, и стало сумрачно.

Возле одного шлагбаума, что на дороге в Грузию, стояли абхазские солдаты. Вербицкий спросил о миротворцах.

— В том доме, — показал длинный, худой солдат. — Там их офицер.

В доме за столом сидел низкорослый лейтенант в камуфляже и читал книгу. Он приподнял голову — и странно уставился на вошедших.

Карсавин оскалился.

— Что, не узнаешь?

Костя Шариков мог бы узнать Карсавина с завязанными глазами только по голосу — зычному и напористому.

— Ну что, миротворец, здесь делаешь?

— Умиротворяю, — усмехнулся Шариков и отложил в сторону книгу.

Загорелый, с обветренным лицом и облупленным носом, лейтенант Шариков был похож на облезлую собачонку. Шариков и здесь оставался неряшливым. Это сразу заметил Вербицкий: его образ достоин журналистского пера.

Они вышли на улицу. Шариков, еще не отошедший от неожиданной встречи, постепенно стал приходить в себя — осмелел.

— Здесь сложно. Что надо грузинам — не надо абхазцам. Что надо абхазцам — не надо грузинам. Вот и крутимся, как можем.

— Работенка не пыльная, а нервы мотает, — засмеялся Карсавин и показал на Вербицкого.

— Санек тебя прославит. Ему это раз плюнуть!

Шариков понимающе засмеялся. Тем временем к нему подбежал толстоватый солдат.

— Товарищ лейтенант, опять эта, ну, та самая грузинка…

Они прошли на КПП. Молодая, ядреная грузинка махала руками, горячо объясняя суть дела. Шариков внимательно выслушал женщину. Она, оказывается, второй или третий день представляла группу грузин, требующих, чтобы их вернули в родное село, но абхазцы не разрешали.

— Почему же нельзя? — удивился Вербицкий.

— У них нет разрешения абхазских властей, — заметил Шариков. — Мы пытались что-то сделать, но пока безрезультатно. У властей к ним есть претензии. Правда, многие вернулись самовольно, и здесь опять проблемы.

— А можно мне с ней поговорить? — спросил Вербицкий. — Я хотел бы знать поподробнее, что и как…

— Валяй, — согласился Шариков. — Грузинские беженцы — они вот здесь, — и Шариков провел рукой по горлу. — Пока политики договариваются, люди — неприкаяны, как бомжи.

Вербицкий легко сошелся с грузинкой. И вскоре забыл про Шарикова и Карсавина. Последний, к тому же, уезжал на Псоу к пограничникам.

На «Уазике» Шариков самолично отвез Карсавина до большой дороги, которая шла в сторону Сочи.

Карсавин был доволен.

— Костик! Ты в моих глазах вырос.

Вербицкий как истинный корреспондент дотошно допрашивал грузинку. Та охотно отвечала, возможно, еще и потому, что малый ей нравился.

Они частенько встречались глазами и притягательный огонек тянул их друг к другу. Пожалуй, эта была первая встреча после свадьбы, когда Саня подумал, что все разговорами не кончится. И вправду, грузинка предложила ему пройтись с ней. Они вышли на грузинскую сторону, где в небольшом домике выпили домашнего вина. Затем сидели на тахте, покрытой вышитым народным узором покрывалом. На веранде, с занавешенными от солнца окнами, было уютно и пахло горными травами.

Обнимая грузинку, Саня думал о Регине. Женившись, он так и не почувствовал вкус семейной жизни: может быть, они еще и не готовы к ней… Вот у сестры, там, как ему казалось, все добротно и весело. А у него? Чего-то не хватало, даже какой-то малости, но не хватало… Видимо, натура его легкомысленная…

Да и Регина какая-то холодноватая.

А вот грузинка обдавала жаром. От нее исходил запах, который просто дурманил его. Он чувствовал, как кружилась, все более мутнея, голова, словно он безрассудно пил густое, десертное вино…

Да, темперамент у нее жгучий! Одно ее прикосновение сладко лихорадило. Черт побери, такого наслаждения он не получал от девчонок, которых знал раньше. Не было в них раскованности, сексуальной свободы. Все как-то наполовину… И хочется, и колется, и мамка не велит!

Конечно, это скорее «болезнь» многих девчонок — закомплексованность. Вербицкий был уверен, что причина шла от социальных условий. Жесткая цензура на сексуальность, родившаяся в тридцатые годы, сделала свое неблагодарное дело: человек стал бояться выражать себя в сексе.

Нет, грузинка чертовски обворожительна, она горела и зажигала его… Она умела, умела, как опытная и познавшая любовница, и Саня впервые ощутил экзотический кайф.

Границу на Псоу местные как границу не принимали. Непонятливость эту Карсавин тоже понимал: все кругом ему казалось какой-то непонятной детской игрой взрослых дядей. Он помнил, как еще мальчишкой с матерью ездил в Гагры, помнил, как в электричке ходили пожилые мужчины, предлагая сладковатое вино «Псоу»… Многие пили его тут же из стаканчика, который продавец предварительно ополаскивал в мутной воде бидончика.

Карсавин посмотрел на дорожный указатель. «Веселое» — прочитал он. Ну, вот и добрались до Псоу…

Оглядевшись, он смело пошел к пограничному контрольно-пропускному пункту.

Появление щеголеватого лейтенанта на КПП приняли весьма скептически. Солдат пошел доложить капитану.

— Какой лейтенант? — вяло переспросил капитан.

— Не то корреспондент… не то какой-то адъютант. Вообще не знаю, какой-то лейтенант.

— Лейтенант так лейтенант, — тяжеловато вздохнул капитан. — Покажи ему, что на двери написано.

На двери висела затертая табличка: «Посторонним вход воспрещен».

Карсавин закусил губу. Такого он не ожидал… да, по совести, и не мог ожидать. «Он что… начальник, не того… умом тронулся!»

Серега взглянул на терпеливо ожидающих посетителей, на старушку с корзинкой, набитой шабалами, на заросшего щетиной мужчину с отекшими веками.

— Проклятое место, — сочувственно заметил мужчина.

Карсавин напористо, без стука, открыл дверь.

Капитан, положив трубку, удивленно поднял голову.

— Лейтенант Карсавин из Москвы. Адъютант командующего пограничными войсками. У вас что здесь, товарищ капитан…

— А потише нельзя, — немного тушуясь, но стараясь держать марку, хрипловато заметил капитан.

Карсавин протянул командировку.

— Извините, а разве вы не корреспондент?

— А что, корреспонденты кусаются?

— Много их. Надоели, как собаки.

Капитан понял, что здорово промахнулся, и потому, встав со стула, оправдывался:

— Неувязка получилась, товарищ лейтенант. Солдата накажу. Своих, пограничников, он должен узнавать по нюху. — И, широко улыбнувшись, заметил: — Кефиру хотите? Ничего, свежий. Доставили прямо из Сочи…

— Спасибо. Познакомьте меня с жизнью контрольно-пропускного пункта. Что-то я должен доложить генералу.

Капитана внутренне передернуло. Он догадывался, что от этого «сопляка» зависело и его будущее. Не мешкая, потащил Карсавина на улицу.

Когда-то мост через Псоу был лишь административной границей. Но когда ситуация обострилась, с надписи «РСФСР. СОЧИ» ненужные буквы сбили, оставив только РФ. На зеленый деревянный домик подняли российский флаг. Шлагбаумы и бронетранспортеры теперь обозначали государственную границу.

— Народ понять можно, — говорил капитан, заискивая. — В Абхазии не сладко. Трудно в Абхазии… А до Сочи рукой подать. Там и масло, и колбаса. Вот и прут… кому не лень.

Карсавин укоризненно посмотрел на капитана. Тот тут же поправился:

— Не в смысле прут — нужда заставляет. Жалко, конечно, люди когда-то были свои, российские, а теперь чужие…

К капитану подошел плечистый майор абхазской милиции.

— Слушай, я в ваше правительство жалобу напишу. Не веришь? Слушай, еще как напишу… Почему держишь машины, людей… Они есть хотят, а ты их держишь. Нехорошо, капитан. На электричку опаздывают…

Пожав плечами, капитан тоскливо посмотрел на Карсавина.

— Так каждый день. С ног валишься! Доберешься до постели — и как в прорубь.

Майор подошел к Карсавину.

— Хочешь мандаринов. Почему не хочешь? Сладкие мандарины, как женщины. Спелые мандарины. Таких в России нет. В России такого бардака нет… А здесь, как видишь, такой кавардак…

Карсавин молча зашел в зеленый домик.

— Разреши, капитан, позвонить начальнику погранотряда.

20

Какое-то время Раджаб не появлялся на заставе. Оказывается, ходил он в «караван», то есть сопровождал особый груз, что было делом нелегким, кропотливым и опасным. Всякий раз односельчане ждали своих родных и знакомых с замиранием сердца. Было немало случаев, когда сопровождающие просто не возвращались домой. В таких случаях бандиты говорили, что на все воля Аллаха.

Но Раджаб вернулся и вскоре снова оказался на заставе.

Он принес новые вести. Но был задумчив, не в настроении. Сухомлинов это заметил сразу и спросил его, что, собственно, мучит?

Раджаб суховато улыбнулся.

— Юсуф, а, может быть, и сам Махмуд через Худжу требуют от меня, чтобы я познакомил с новым лейтенантом мою дочь.

— Понятно, — усмехнулся Сухомлинов.

— Они задумали моей дочкой подкупить лейтенанта. Ничего не скажу, дочка у меня славная, красивая…

— С их стороны, конечно, глупо, — протянул Сухомлинов. — Может быть, бандитов как-то обмануть?

— Не обманешь, — серьезно, нахмурившись, сказал Раджаб. — На обмане они собаку съели. Как только я скажу, что дочка с лейтенантом, они тотчас начнут требовать двухчасового коридора на границе. Или объявят, что я их предал, и расправятся со мной… Так уже было, когда убили в соседнем кишлаке одного дехканина…

— Так что же делать? — спросил Сухомлинов.

— Видимо, что-то придумаю. Скажу, норовистая девка, отца не послушалась, сбежала…

— Делай что хочешь, Раджаб. Делай как лучше. Может быть, и мы сможем что-то сделать. Положись на нас — не подведем.

— Все в руках Аллаха, — спокойно сказал Раджаб. — Раньше Худжа подчинялся Ризвану — было легче. А теперь Юсуф отстранил Ризвана. Говорит, что им недоволен Махмуд. С Ризваном я договорился бы…

Раджаб крепко пожал руку лейтенанту.

— Обидно, что в данную минуту ничем помочь не можем, — сказал Сухомлинов.

Раджаб ничего не ответил, только сжал зубы.

Сухомлинов волновался за Раджаба. Он понимал, что Раджаб попал в капкан, который бандиты поставили ему не зря. Не иначе, как они считают его осведомителем. И дочка, возможно, лишь повод для дополнительного вычисления…

Раджаб на заставе не появлялся, и Сухомлинов стал серьезно беспокоиться.

Действительно, дела у Раджаба были плохи. Как-то рано утром заявился Худжа.

— Ну как, познакомил Назирет с лейтенантом?

— Познакомил…

— И как ты ее познакомил, — хитро сузив глаза, вопрошающе посмотрел Худжа.

— Как ты велел, так и познакомил.

— А как я велел? Я велел в постель положить с лейтенантом. Вот как я велел…

— Так и думал. Только дочка сказала: лучше утоплюсь, чем лягу с этим неверным лейтенантом…

— Дура она! Разве он не мужчина!

— Горе мое, — вдруг голова Раджаба задрожала, лицо перекосилось. — Сбежала Назирет! Ночью сбежала.

— Как сбежала?! — удивился, наливаясь злостью, Худжа. — Ты мне голову не морочь. Я вечером зайду. Чтоб дома была. Если Назирет не будет — смотри у меня! Юсуф тебя не простит… — Худжа вдруг смягчился. — У тебя стаканчика не будет?

Раджаб сходил на кухню, плеснул в пиалу местной водки.

Худжа понюхал, покряхтел — и выпил… Закусывать не стал, а только, сверкнув глазами, заметил:

— На Ризвана не надейся. Он теперь у Махмуда не в милости. Теперь я за Ризвана. Понял, Раджаб! Теперь я за Ризвана.

Раджаб давно все понял: кое-как выпроводив Худжу, он поднял руки к небу. Раджаб просил у Аллаха прощения и помощи.

А вскоре к нему заглянул Наби. Слушая рассказ Раджаба, он медленно покачивал головой в такт его слов… Наби был старый друг Раджаба. Иногда Раджаб посылал его вместо себя на заставу. Но чаще всего берег друга, считая, что тот для этого важного дела не очень-то пригоден. Но сегодня Раджаб решил открыть другу всю правду:

— Видишь, как тучи в горах сгущаются. Значит, быть грозе, Наби. Боюсь не за себя — за дочку.

— Не волнуйся — она в надежном месте. Я постарался, кунак.

— Еще попрошу вот что, Наби. Если бандиты, случаем, схватят меня, то на заставу пойдешь ты. Мы не можем оставить все просто так… Ты понял, Наби?

21

Возможно, Раджаба выследили, как он ни был осторожен. Недаром говорят в горах: «Бойся своей тени».

Вместе с Худжой был Ризван, тоже недовольный Раджабом.

— Ты мне не говорил, что на заставу ходишь?

— Если и был когда, то это меня Худжа заставил: дочку подкинуть лейтенанту.

Худжа хмельно засмеялся.

— Я тебя сам выследил.

Раджаба переправили в соседний кишлак, где разговор с ним вел сам Юсуф.

— Напрасно Раджаб ты рядился в овечку. — Юсуф медленно прошелся перед ним. — Так что лучше говори, что ты передал пограничникам. Если сознаешься, может быть, пожалеем — будешь и дальше передавать им сведения, только те, которые скажем мы.

— Клянусь Аллахом. Что мог знать я, простой дехканин?

— Тогда скажи мне по совести, от кого ты все это узнавал? Кто тебя предупреждал о переходе наших людей через границу?

Раджаба так и подмывало сказать: «Худжа вас предал… Это от него я узнавал. Кто знает, для чего он болтал — может, специально, по чужому наущению?» Так хотелось насолить Худже, да Раджаб испугался: получится как собственное признание.

Так и не добившись от Раджаба толкового ответа, Юсуф сказал:

— Может, Ризван? Худжа говорит, что он тебя частенько защищал.

— Неправда. Если я и обращался когда-то за помощью, то к Худже: он надежный парень. За дочкой ухаживал. Жениться собирался. А когда дочка его не захотела… обозлился на меня. А зря обозлился. Я ему ничего плохого не сделал. Может, еще и женится!

— Ты правду говоришь?

— Клянусь Аллахом!

Юсуф пожевал губами. Задумался.

Раджаб стоял, понурив голову, чувствуя, как за день отекли ноги.

Магомед появился в кишлаке неожиданно и застал Назирет врасплох. Она была одна и сильно испугалась прапорщика, тем более что от него тянуло неприятным водочным перегаром.

— Где отец? — строго спросил Магомед.

— Не знаю. Соседи сказали, что его увели бандиты.

И Назирет всхлипнула.

Магомед смело обнял ее за плечи. Потом крепко прижал к своей широкой груди.

— Отец твой вернется. Так сказал Магомед. Как только будешь моя, отец твой вернется.

Назирет пыталась его оттолкнуть, но у нее ничего не получалось. Справиться с Магомедом было невозможно, и она заплакала.

— Девка всегда плачет, когда хочет…

Магомед с силой повалил Назирет на пол. Она кусалась, брыкалась, но Магомед разорвал ее платье, оголив нежное, упругое тело.

— Сладкая, ты сладкая, стерва!

Назирет ослабла и лишь Тихо хныкала. Магомед прижал ее всей своей тяжестью. Вдруг Назирет вскрикнула от пронзительной боли. Она била кулачками по груди Магомеда, но тот, не обращая внимания, молча, остервенело продолжал свое гнусное дело.

Она уже обмякла, чувствуя, как кружится голова и как тупая боль расплывается по всему телу.

Магомед встал на колени и, потный, посмотрел на ее бледное лицо с закрытыми глазами.

— Открой глаза, — приказал он.

Она открыла отяжелевшие веки.

— Ну вот, ничего страшного. Я не знал, что ты целка. Я на тебе женюсь. Магомед много знал женщин, но… на тебе я женюсь.

В глазах Назирет притаилась глубокая ненависть.

— Ты что, как зверек… Я же сказал, что женюсь. Смотри, смотри, какой толковый прибор у твоего будущего мужа…

Назирет вдруг приподнялась и резко плюнула…

Магомед обозлился. Он снова навалился на девчонку.

На этот раз Назирет даже почувствовала что-то приятное, но тем не менее одновременно с этим в ней нарастала жгучая ненависть к человеку, который так похабно ее изнасиловал…

Предателя надо убрать, и как можно скорее. Таков приказ Махмуда. И так, как будто убрали его пограничники…

Но цепочка шла к Худже. И это Юсуфа насторожило: не подсовывает ли тот ему Раджаба, чтобы запутать свои лисьи следы… Он и сам знал, что Худжа по пьянке всегда нес чушь и легко проговаривался.

Лицо Худжи стало пунцовым. Он не ожидал такого поворота…

— Раджаб врет, что я хотел жениться на его дочке. Ничего я не хотел. Просто она понравилась Магомеду. Магомед горячий парень! Как увидел, так и захотел. Вот и помогал ему, как кунак… ни больше ни меньше…

Юсуф раздраженно сказал:

— Как решил Махмуд, так и будет.

Кто-то пустил по кишлаку слух: мол, Раджаб связался с пограничниками и их обманул. Русские пограничники такого не прощают. Того и гляди повесят его на суку.

22

Двести первая дивизия в Таджикистане была единственной надеждой пограничников. Как наиболее сильная боевая единица, она помогала отбиваться от моджахедов, которые все больше и больше нападали на пограничные заставы.

Старший лейтенант Скобелев со своей ротой не вылезал из горных отрогов. Сам Пашка даже спал в бронетранспортере, потому как они сутками оставались на боевых позициях.

В эту ночь даже прикорнуть не пришлось. Боевики вперемежку с афганцами все время лезли на горную заставу.

Всю ночь шел бой. То и дело взлетали ракеты, то и дело темноту взрывали автоматные очереди.

— Лезут, падлы! — нервничал Пашка. — Жить что ль надоело! Никак понять не могу. Ну что им надо?

Наутро, казалось, все успокоилось. Словно никогда и не было никакого боя. Над горами висела тишина. На вершинах алым огнем горели снега: солнечные лучи настойчиво пробивались к серому, промозглому ущелью, рядом с которым расположилась часть роты Пашки Скобелева.

Скобелев, оставив за себя Тарасика Парамонова, с несколькими солдатами спустился вниз, туда, где находились пограничники.

Там надеялся встретить Сухомлинова. Глеб был на месте и в весьма радушном настроении. На вопрос Пашки, что в самом деле им надо, лишь усмехнулся:

— Пашка! Кому что… Оппозиции нужна власть. А Махмуду, прежде всего, нужны наркотики, которые он сплавляет по «серебряному каравану» на Кавказ.

Разговор зашел о бандитах, и Глеб рассказал приятелю о том, как вчера они помогали органам госбезопасности уничтожить завод для подготовки сырца…

Глеб честно признался, что хоть о наркоте наслышан, но разбирается в этом плохо…

— А чего разбираться! Надо не разбираться, а уничтожать…

На заставе ждали вертолет из отряда. Сухомлинов на операцию отобрал наиболее смекалистых: Романа Босых, Серафима Подоляна, Андрея Нарышкина. Вертолет с сотрудниками госбезопасности опоздал, и на заставе, ожидая его, немного нервничали.

— Всегда так, — недовольно заметил Роман Босых, — как дело серьезное, так накладки.

Наконец вертолет сел на посадочной площадке за заставой.

С майором из разведки Сухомлинов быстро обговорил план операции.

Солдаты уже были в вертолете, когда вдруг пришел приказ задержаться… Думали, что операция откладывается по неизвестным причинам, когда пришла новая команда: вылетать…

Летели недолго. В серых, неуютных памирских горах то и дело попадались маленькие зеленые долинки, которые сверху казались чудом. Вскоре приземлились. Дело было к вечеру, и темнота быстро поглощала горы.

Далее шли пешком по каменистой тропе, готовые в любую минуту вступить в бой. Преодолели небольшую гору и сразу вышли к двум-трем одноэтажным барачного типа строениям. Стояла глубокая тишина, готовая разразиться выстрелами.

Но все было нормально — их не ждали…

Сухомлинов перекинулся с майором: спокойно определили цели. Без единого выстрела ворвались в здания и небольшую электростанцию, которая почему-то не работала.

Толстоватый, мордастый таджик ежился, переминаясь с ноги на ногу.

— Склады пусты, — сказал он. — Весь товар увезли на прошлой неделе по распоряжению Махмуда.

В соседнем сарае оказалось несколько полупьяных охранников, которые ничего не понимали: как в такую глушь могли добраться пограничники.

По приказу майора оборудование на заводике уничтожили, а деревянные склады, облив бензином, подожгли. Огонь весело лизал сухое дерево…

Глеб Сухомлинов по просьбе Пашки Скобелева остановил машину в ближайшем от заставы кишлаке. Решили на минутку забежать в чайхану.

Молодая, бойкая буфетчица, бросив посетителей, подскочила к офицерам.

— Капитан, — громко называя Сухомлинова, она смело подсела на край стула рядом. — Вкусно? Приходите к нам еще. Скажите только одно заветное слово — Биба. И я к вашим услугам. Ведь у меня младший брат тоже пограничник! К тому же я училась в русской школе и хорошо понимаю, что надо русскому капитану: стакан хорошего вина и сочный поцелуй восточной девочки…

Биба была неотразима: яркое восточное лицо, толстые смачные губы.

— Слушай, — шепнул с напряженным лицом Пашка. — Я не могу. Хороша… Сейчас бы трахнул!

Сухомлинов расхохотался.

— Женись, Пашка, пока не поздно!

— Дурак ты, Глеб, хоть и женатый. Жена не то… Для нормального офицера нужны приключения. Хотя бы будет что вспомнить! Не серые же скалы, где одни шакалы воют! Нет, Биба — девочка с перцем!

Офицеры немного послушали музыку и перекусили. Перед уходом подбежала озорная Биба.

— Мы еще подружимся, капитан, — разухабисто говорила она, смеясь озорными глазами. — Честное слово, не пожалеете…

Офицеры сели в машину. Пашка Скобелев разгоряченно молвил:

— С удовольствием вернулся бы.

— За приключениями? — в тон ему засмеялся Сухомлинов.

23

Магомеду подружиться — раз плюнуть. Молодые офицеры из Москвы его привлекли сразу. Тем более нуждались они во многом, да и повеселиться не дураки.

Братья Парамоновы на удочку Магомеда поймались сразу. А те, в свою очередь, потащили Пашку Скобелева. С Пашкой, действительно, было что-то невыносимое: он цеплялся за любую юбку.

В общежитии все чаще поговаривали об итальянском фильме, в котором проститутки сопровождали воинскую часть…

Денис Парамонов стоял на том, чтобы за каждый боевой успех награждали не только медалями, но и девицами…

Тарасик не соглашался:

— Тогда пойдут гулять болезни. Шанкр, триппер и бабон…

— Так они чище, чем ты думаешь, — спорил Денис. — К тому же… А врачи медсанбата на что?

Споры сами по себе вели к Магомеду. У него не только мальчишники, но часто в компании оказываются и девицы.

Там Скобелев и сошелся с медсестрой из медсанбата. С той самой, которая до этого «крутила» с майором Субботиным.

Майор такой наглости от «сопливой молодежи» никак не ожидал. После госпиталя он был немного замкнут и раздражителен. Как-то подошел к Магомеду и пожаловался на судьбу.

— Магомед, ты мне кунак?

— Кунак, — добродушно заметил Магомед.

— Так помоги же отогнать эту собачью свору: налетели «кусочники». Ведь я ее люблю… не как шлюху.

— Согласен, товарищ майор. Хорошая деваха — любить можно. — Магомед хитровато пообещал помочь: — Лейтенанты еще кутята. Глупые. Так что положись на меня… Кунака не обижу.

Но на Пашку Скобелева налетело, словно шлея под хвост…

Медсестра таяла от его внешности: от Пашки так и веяло сексуальной мужественностью…

Прямо с боевого выхода Скобелев пулей летел в медсанбат. Катя ждала его и тут же бросалась ему на шею. Они запирались в каком-нибудь врачебном кабинете. Пашка смотрел на часы.

— Как хочешь, Катя, у меня полчаса. В крайнем случае, могу прибавить пять-десять минут.

Катя понимала его с ходу. Она быстро раздевалась до комбинации. Пашка даже не умел толково обнять — он лапал девчонку медвежьей хваткой; от таких ухаживаний она нередко вскрикивала:

— Медведь, пожалей мои косточки. Подожди немного…

— Не могу больше, — взмаливался он. — Время-то бежит.

Она сбрасывала комбинацию и ложилась на кушетку, покрытую белой простыней. Нередко потом приходилось стирать самой — старшей сестре такую простыню не подсунешь!

Но это были сладкие минуты в их жизни. Посыльные солдаты знали, где искать командира роты. Однажды посыльный сильно стучал сапогами в дверь.

— Ты что там, охренел что ль! Дверь сломаешь!

— Товарищ командир, банда!

Пашка Скобелев торопливо натягивал амуницию.

— Извини, Катя! Не я виноват. Все это паршивая наша жизнь!

Катя к паршивой жизни привыкла. Поцеловав Пашку в губы, коротко бросила:

— Иди. Только возвращайся скорее.

…В воскресенье майор Субботин выжидал, когда появится медсестра. Он настроился на крупный разговор. Если не получится, то майор уже знал, как поступить.

Магомед крутился где-то рядом и старался все сгладить.

— Зачем из-за бабы сыр-бор. В горах это не принято. Мужики из-за бабы не ссорятся. Они бросают их в ущелье к шакалам — и идут пить мировую.

Но майор Субботин считал себя не из трусливого десятка.

— Я должен ей сказать…

И он все же дождался медсестры.

От Субботина попахивало. Катя презрительно смерила его уничтожающим взглядом.

— Виктор Сергеевич… Оставьте меня. Вы намного старше меня. Найдите женщину по себе.

— Вы меня, Катя, оскорбляете. Не вы ли говорили мне обратное…

— Многое говорила, ВикторСергеевич. Но в любви вам не объяснялась. Магомед может все это подтвердить.

— Но Магомед просил вас…

— Я не продавщица, чтобы меня просить. Я выбираю сама.

Во время этого разговора и появился Пашка Скобелев. Он был в пыльном обмундировании. Жесткое лицо говорило о его решительности.

— Товарищ майор, что вы к ней пристали?!

— Молодой человек, вы забыли о субординации.

— Товарищ майор, разрешите к вам обратиться… Когда вы закончите терзать эту девушку?

— Нет, ты меня, старшой, оскорбил. Хочешь, чтоб влепил!

И майор Субботин толкнул Пашку в грудь. Скобелев озверел:

— Ты, штабная крыса! Ты сначала полежи под минометным обстрелом, а потом уж влепишь…

Между ними встал Тарасик Парамонов.

— Ты, майор, поумерь прыть, пока цел! Иначе из тебя сделаем котлету.

Майор еще хорохорился, но вклинился Магомед и утащил Субботина. Пашка Скобелев удивлялся, как он сдержался. Ведь двинул бы… Майор в мгновение забыл бы о Кате…

24

Пашку Скобелева вызвали в штаб. Помощник начальника штаба подполковник Абросимов к Скобелеву всегда относился душевно. Нравился ему молодой командир роты из суворовцев. Может быть, еще и потому, что сам он закончил Тверское суворовское.

— Вот что, старшой. Не забыл наш разговор? — подполковник улыбался.

— Да вроде не забыл.

— Мы послали на тебя документы в округ. Думаю, интерес их к тебе не напрасен. Оттуда, конечно, и в Академию легче. А вызвал я тебя вот по какому вопросу. Характеристику просят… Ну, еще какие-то уточнения…

После разговора с подполковником Пашка немного «загрузился». Куда его брали, он толком не знал, но подполковник считал, что Скобелев повоевал достаточно и есть смысл послужить в штабе округа.

В Академию Пашке хотелось. Он чувствовал, что нажил кое-какой опыт и мог утереть нос любому штабному офицеру.

Да и братья Парамоновы были «за», хотя жалели, что Пашка уезжает… Очень жалели!

Но Антон Муравьев принял это известие скептически. Он не верил, что Пашка потянет на Академию — «маловато интеллекта».

Все знали, что хоть Антон и не трепется, но про себя уверен, что Академия — это его… А фамилия Скобелев еще ни о чем не говорит.

За эти дни было несколько боевых выходов, и о переводе Пашки в округ как-то позабыли. Интерес появился лишь после того, как Тарасик узнал, что из Москвы приехал какой-то полковник и вызвал на собеседование Антона Муравьева.

Тарасик — пронырливый парень. Он многое разузнал в штабе. Оказывается, полковник вызывал Антона не просто так, а по рекомендации майора, с которым тот сдружился. Они куда-то ездили втроем и даже, как стало известно Тарасику, «крепко» посидели в ресторане.

Смекнув, в чем тут дело, Тарасик по собственной инициативе заявился к подполковнику Абросимову. Тот только развел руками:

— Ситуация, как видишь, изменилась. Я обеими руками за Скобелева. Достойный парень. Но в отделе кадров всегда виднее…

— Так вместо Скобелева подсунули Муравьева? — не унимался Тарасик.

— Как тебе сказать… Полковник, по-моему, предполагает Муравьева. Парень он не промах и в боях с бандитами тоже бывал… Здесь все, как на весах… В какую сторону потянет.

Милая мордашка Тарасика побагровела. Он обидчиво бросил:

— Но это же несправедливо!

— Надо учиться строить отношения, — вдруг Невозмутимо заметил подполковник. — Я вот сам два раза поступал в Академию… Один раз якобы по здоровью, другой раз… Да ладно, служу же — и не хуже других!

— Мы ему морду набьем!

— Прошу только без рукоприкладства. — Подполковник резко посмотрел на Парамонова. — Между прочим, я еще ничего не знаю. Да и рано делить шкуру неубитого медведя. Как говорится, поживем — увидим!

Парамонов не успокоился. Он тут же пошел искать Антона. Но старший лейтенант Муравьев был на «боевых».

Братья Парамоновы ничего не сказали Пашке. Но обсудив проблему, пришли к тому, что Муравьев с майором хитро обошли Скобелева. Как быстро, за короткий срок, сумели обработать полковника! По неписаным законам суворовцев это было западло.

— Темную ему, — заявил Денис.

Полковник из округа уехал. Муравьев повеселел и как-то пригласил братьев Парамоновых посидеть в кафе. Те отказались. Антон неприятно поморщился:

— А я хотел кое с кем познакомить. Не вечно же сидеть в этой дыре. Ну, до майора дослужишься, если вовремя не убьют…

В этот вечер братья подкараулили Антона. Он действительно был в кафе с приятелем-майором и еще каким-то незнакомым подполковником. Парамоновы подождали, когда изрядно выпившие офицеры разойдутся. Майор пошел провожать в гостиницу подполковника, а Антон через густую аллею побрел к общежитию.

Широкий, темный женский платок, которых немало продается на местных базарчиках, был ловко наброшен на голову Антона. Тот обалдело пытался освободиться, но не тут-то было… На Муравьева посыпались натренированные, почти боксерские удары. Он заметался, совершенно слепой, неспособный ориентироваться.

Видимо, досталось, так как Антон, наконец сбросив платок, отплевывался кровью.

Он, пожалуй, догадывался, чьих рук это дело: хватка-то старая, училищная…

Огромному синяку не помогал ни пятак, ни свинец. К тому же, было подозрение — не сломан ли нос? Пришлось идти в медсанбат.

Врач, пощупав нос, не удержался:

— Где так угораздило?

— Будто мы не в Таджикистане, — грубо выпалил Антон.

Но вся эта история дальше медсанбата не пошла. Антон Муравьев выжидательно молчал, а Парамоновы не показывались.

Пашка Скобелев сам как-то забежал в штаб. Подполковник Абросимов обрадовался и пригласил к столу выпить чашку кофе.

Старший лейтенант подумал и не отказался.

Подполковник приятно улыбался, подкладывая в чашку сахар и подвигая к Пашке на тарелочке пирожное.

— Ну как, вкусно?

Скобелев мучился: он хотел спросить о переводе в округ, но что-то мешало ему это сделать. Вроде он не из робкого десятка!

Подполковник заговорил сам:

— Не волнуйся. Какой-то механизм не сработал. Собственно, там лучше не будет. А в Академию, вот мое слово, Паша, ты поедешь. — Подполковник даже привстал, и лицо его стало жестковато-упрямым. — Думаю, что здесь сумеем перебороть любые козни.

Дальше Пашке объяснять было не надо. Он сутуловато встал, смущенно сказал:

— Да я, собственно, не жалею. Как-то даже… Меня отозвали бы, а ребята мои что — рыжие…

— Верно, — дробно засмеялся подполковник.

Пашка Скобелев вышел из штаба — в груди полегчало: ну хорошо… Тем более на днях собрались с братьями в сауну.

Только спустя какое-то время, Скобелев узнал, что Муравьев был в санбате. Кто-то хорошо его разукрасил…

Пашка удивленно таращил глаза.

— Не может быть. Он вроде не пьянь…

Парамонов признался, что это они.

— За что? — еще больше удивился Скобелев.

— Он у нас умненький. Он все знает. Потому никому ничего не скажет.

25

Мурад вдруг предъявил ультиматум пограничникам: или они откроют двухчасовой коридор для банды, или он сожжет заставу.

Полковник Захаров ответил ему сдержанно. Какой смысл! Тем более после их встречи. Мурад ведет себя как-то непоследовательно.

Хотя обида Мурада была понятна: уничтожение в горах заводика наркотиков должно было вызвать у него всплеск возмущения.

Мурад гадал, кто же навел…

Подчиненные молча пожимали плечами, смиренно поднимали руки к небу.

Мурад повел собственное вычисление. Он был уверен, что пограничникам показал Махмуд. Об этом заводике мало кто знал, кроме самого близкого окружения. На окружение Мурад грешить не стал…

«Если Махмуд пошел поперек меня, то мне ничего не остается, как ответить тем же».

«Адъютант» Карим доложил Мураду, что ночью пришел лазутчик. Если верить ему, то в старой даче у Пянджа состоится встреча Махмуда с начальником горной заставы.

Мурад не поверил — какая еще там встреча? Но, поразмыслив, сказал Кариму:

— Ты уточни. Если лазутчик прав, то Махмуду устроим капкан.

Мурад не стал ждать уточнений. Он решил, что на Махмуда это похоже. В последнее время он все бросил на связи с пограничниками. Верные люди в чайхане видели Бибу с офицерами. А Биба, как знак Зодиака… Крутая, она сумеет сплести паутину…

Тогда Мурад потребовал привести к нему лазутчика.

Лазутчика привели.

— Ты уверен, что Махмуд якшается с начальником заставы? — строго спросил Мурад.

— Меня послали, чтоб я передал. Вот я и передал…

— Дайте ему водки, — приказал Мурад. — Пусть с дороги согреется.

Мурад, кажется, поверил лазутчику; это чувствовали все по его тику возле глаз — верному признаку, что главарь загорелся решимостью наказать соперника.

Встреча у Махмуда была, но не с начальником погранзаставы.

Старая дача у реки Пяндж — всего-навсего деревянный домик в скрытом зеленью ущелье, который когда-то служил пристанищем для знатных охотников. Теперь домик часто посещали бандиты, устраивая здесь встречи с подельниками.

Махмуд сидел за небольшим, сбитым из досок столом, уставленным закусками — большой чашей с бараниной, овощами и кувшином памирского вина.

Гость Махмуда был из Афгана, один из важных авторитетов криминального мира. Разговор шел медлительный и обстоятельный. Пытались как-то разрешить назревшие вопросы «серебряного каравана» и потому невольно затрагивали Мурада.

— Многие осложнения, — сердито заметил Махмуд, — возникли из-за него. Ничего понимать не хочет. Скоро он нам испортит всю погоду. Спецслужбы нащупали «серебряный караван». В этот раз захватили все: наркоту и часть оружия. Не без подсказки людей Мурада. Получается: кто — кого?! Или он меня, или…

Гость сосредоточенно пережевывал кусок бараньего мяса, запивая вином. Иногда он кивал в знак согласия. И Махмуд, оценив его доверие, продолжал свой монолог:

— Должно же что-то произойти…

Вошел Юсуф и, наклонившись к уху Махмуда, что-то прошептал ему. Махмуд вскочил и даже немного побледнел.

Но в дверях уже стоял Мурад.

— Меня, конечно, не ждали. Но Аллах милостив.

Махмуд взял себя в руки.

— Ну что ж, проходи. Садись, будешь гостем.

Мурад поджал губы.

— Спасибо на добром слове. Но незваный гость, как говорится, хуже татарина.

— Но раз пришел, садись, — с хитрой улыбкой сказал Махмуд. — Когда-то мы частенько сиживали за одним столом.

Мурад словно затаил дыхание. На лице проскользнула тень вежливости.

— Как сказал Аллах, забыть старое невозможно. Но забыть новое… Новое иногда бьет по сердцу.

Мурад так и не сел за стол. Он встал немного в сторонке, у стены, облокотившись плечом на дощатую перегородку.

— Извини, Махмуд, я заглянул между делом. Мне донесли, что у тебя намечался ужин с пограничным начальником заставы. Это правда? Или я обманулся? Мне, видимо, не повезло. А я сдуру, по молодости, приготовил грешные слова в твой адрес…

— Какие слова? — натянуто и хмуро полюбопытствовал Махмуд.

— За сколько серебреников тебя купили «зеленые»?

Сидевший Махмуд снова вскочил, горячо выкинув вперед узловатые руки. Немигающим взглядом он вперился в Мурада.

— Так может сказать только собака!

Мурад, пожалуй, ждал чего-то подобного. Он страдальчески сощурился.

— Ты сжег мой завод… Твои агенты передают на заставу сведения о переходе границы моими людьми. На тебе кровь моих боевиков.

Махмуд вскипел, его рука было протянулась к пистолету… Но тут же опомнился. Сдержанно, прохладно ответил:

— Когда мы спали с тобою под одной шинелью, ели из одного котелка, я думал, что взращиваю друга, а оказывается — змею. Прощай, Мурад. Надеюсь, что больше мы с тобою не встретимся.

— Возможно, — пересохшими губами заметил Мурад и быстрыми шагами вышел на улицу. Окруженный охраной, он шел по ущелью, не оглядываясь. Люди Махмуда, затаившись, не получив никакого приказа от босса, не знали, как поступить в неожиданно сложившейся для них ситуации.

Мурад шел твердым шагом, иногда бросая короткие реплики Кариму.

Тот, не выражая эмоций, молча следовал за ним. Остальная охрана немного отстала, как бы прикрывая Мурада от нападения.

Но люди Махмуда не предпринимали никаких действий — словно глухие и немые, они долгим взглядом провожали Мурада…

Карим неожиданно приотстал от босса, может быть, на два-три шага… В его руке на мгновение оказался «Вальтер». Раздались подряд два коротких выстрела. Они были настолько точными, что Мурад, судорожно вздрогнув, завалился вперед, распластавшись на тропе.

Пули, видимо, попали прямо в сердце.

Охрана Мурада тоже повела себя странно. Несколько человек быстро разоружили остальных: те, собственно, не сопротивлялись. Они стояли словно восковые — со странно послушными лицами.

26

Они сидели в отдельном кабинете частного ресторанчика. На столе дымился плов. Полковник поднял стаканчик с водкой.

— Ты еще очень молод, Антон. Но из тебя бьет энергия, активность, которой так не хватает многим нашим молодым офицерам. Я хочу выпить за твое умение жить…

— Спасибо, товарищ полковник. Только если б я умел жить, то сюда не попал бы… Но пью с удовольствием за вас, товарищ полковник… Вы очень хороший и добрый человек. — Антон Муравьев выпил свой стаканчик и, радушно поглядывая на полковника, стал аппетитно есть.

— Нет, Антон, ты не прав. Ты теперь обстрелянный воробей. Таджикистан, конечно, восточная провинция, а для тебя она — добротная площадка для большой карьеры. Возможно, ты пригоден и для генеральской…

Полковник, довольный, заулыбался.

Антону льстили слова человека, протеже которого он становился.

— Я очень дорожу вашей поддержкой, товарищ полковник…

— Ну какая поддержка? — засмеялся тот. — Ты у нас суворовец, а суворовцам дорога открыта всегда. На то они и кадеты!

— Я хотел бы поднять еще тост за вас, товарищ полковник, — вдруг сказал Антон.

— Можно и за меня, — полковник добродушно усмехнулся. — Да, вспомнил… Ты как-то жаловался на друзей-товарищей, которые тянут в дружеское болото. Здесь я понимаю тебя. Нет, ты не индивидуалист. Молодым офицером я тоже не был индивидуалистом. Иначе не вырос бы до полковника… Но серой мышкой, зависимой от компаний, я тоже не был. Легко можно усредниться. Среда однокашников, их привычки, когда думают, как все, поступают, как все, даже водку пьют и чмокают, как все… Нет, от этого меня, честно скажу, тошнило! Не преодолев этого, невозможно стать самостоятельным. Старая проблема! Начинается с гнездовья. А пока не преодолеешь биомагнитное притяжение родителей, настоящей жизни не будет. Настоящая жизнь начинается лишь тогда, когда на ногах нет пут… Это, Антон, не моя философия, это философия жизни!

— Я пью за вас, товарищ полковник…

— За меня, так за меня.

Антон лихо опрокинул стаканчик, хотя водка пошла плохо.

— Я хочу, чтобы вы, товарищ полковник, стали моим учителем в этой трудной жизни. Буду всю жизнь благодарен…

— Между прочим, учитель жизни — это гуру, по-нашему, наставник, дорогой Антон! А в наше время наставник стоит дорого!

— Я готов заплатить, товарищ полковник, любую цену… Все, что я могу.

— За ценой не постоим, — засмеялся полковник, вспомнив слова из популярной песни. — А что ты ко мне привязался, полковник да полковник. Зови, друг, по-свойски, Кузьма Петрович…

Антону не хотелось покидать дивизию, оставляя после себя неприятный след. Он несколько раз был у подполковника Абросимова, пытаясь как-то задобрить его. Подполковник был вежлив, корректен, но на какие-либо сближения не шел.

Не помогли и влияния со стороны. Абросимов был неприступен, как хорошо защищенная крепость.

«Ну и Бог с ним! — как-то сказал себе Муравьев. — Мне главное выбраться из этой ямы. А там уж, в округе, мы что-нибудь придумаем. А сейчас навряд ли подполковник способен мне помешать».

Правда, иногда Антона волновали складывающиеся отношения с ребятами. Братья Парамоновы, да и Пашка Скобелев старались по возможности его обходить. Это мучило Муравьева. Скорее всего, он боялся что что-то может дойти до других ребят-суворовцев. Черт знает, что могут накатать в письмах эти два выродка. «Выродками» он называл братьев.

А с другой стороны… Хватит быть мальчишкой!

Верно говорил Кузьма Петрович. Пока не преодолеешь гнездовье… А суворовская братва — это гнездовье, и нравы его необходимо преодолеть. Антон Муравьев, как никогда, завидовал Карсавину. Тому никогда не приходилось выдавливать из себя раба.

Антон слышал, как «шагнул» Карсавин. Высота приличная. Для элитного парня, конечно! Но Антон тоже не пальцем делан… Слова полковника въелись в сознание: «Возможно, ты пригоден и для генеральской…»

Он готов был поспорить с Карсавиным. Генеральской карьеры он страшно хотел. Теперь старший лейтенант Муравьев даже жил генеральской карьерой…

Как-то автобус с несколькими офицерами двести первой остановили боевики. Муравьев находился в автобусе и, пожалуй, страшно напугался. Он не хотел оказаться заложником, да еще в эти дни, когда решалась его судьба, когда он доживал последние денечки…

Но боевики старались не связываться с русской дивизией: ее в Таджикистане побаивались. Никто не хотел иметь лишние хлопоты. Автобус отпустили. Антон свободно вздохнул, подумав, что он, по-видимому, родился в рубашке.

Инцидент наверняка здесь не последний. Не лучше ли отсюда убираться, и как можно скорее…

В этот же день он встретил Скобелева. Пашка был немного осунувшийся, с серым, усталым лицом.

Антон заговорил первым:

— Думаю, у тебя не должно быть на меня обиды. Если меня и переведут в округ, то независимо от тебя. В этом ты можешь удостовериться. Так что нет смысла нам обижаться, кого первым взяли, а кого вторым… Тем более сталкиваться друг с другом. Я уверен, не сегодня завтра и ты уедешь. Возможно, я помогу. Такая возможность будет, Пашка, я помогу!

— Катись ты со своей помощью! — грубо оборвал его Скобелев. — Кто тебя держит, поезжай!

27

Убийство Мурада было настолько неожиданным, что в банде наступило замешательство, а за ним и распад: оказалось, что Карим был не простым адъютантом и не простым близким, доверенным человеком…

Карим принадлежал к тем авторитетам в банде, которые умеют подчинять и властвовать. Никто не знал, что перед этим между Мурадом и Каримом был личный, тайный разговор.

Карим хотел, чтобы Мурад с Махмудом помирился, и обосновывал это их общим делом: раздел банды, вражда уже нанесли огромные убытки, к тому же ссора разделила еще вчера верных людей на два лагеря.

Но Мурад был непреклонен.

— Махмуд не давал мне развернуться. Я должен был от него уйти. Махмуд не чувствовал перемен, нового. Он все время действовал по старинке. Я должен был от него уйти.

Но Мурад не знал, что люди, которые ушли вместе с ним, весьма скоро поняли, что «серебряный караван» стал другим и что, если не объединиться, он даже зачахнет…

Изменился и Мурад, став полновластным боссом: он быстро превратился в самовлюбленного хозяина, перестал, как раньше, советоваться с близким окружением, понимать насущные интересы других. Ругать Махмуда стало его манией…

Многие поняли, что Мурад рано ушел от Махмуда, так как не созрел быть авторитетом.

В банде появились свои тайные течения… Может быть, поэтому и родился заговор.

Правда, у Карима были и свои давнишние обиды. Когда-то Мурад нарушил святая святых: клятву дружбы, которую они давали втроем еще подростками. Став авторитетом, Мурад нагло отбил у своего друга Рашида девчонку, на которой тот собирался жениться. Мало того, он обвинил его в предательстве. С Рашидом жестоко расправились, и Карим, вынужденный в свое время согласиться, теперь все больше и больше понимал, что Мурад «собака». Девчонку он использовал в наложницах и, как только она стала не нужна, бросил на корм своим боевикам.

Карим уже не верил Мураду, что Рашид — предатель, и, пожалуй, вообще перестал ему верить.

И тем не менее он хотел, чтобы Мурад вернулся к Махмуду. Но испытав полновластие, Мурад уже не мог вернуться к Махмуду. Тщеславие его выросло настолько, что вернуться было бы сильным ударом по самолюбию.

Все это хорошо понимал Карим. Значит, другого пути уже не было. Мурад как бы сам приговорил себя к смерти…

Карим, вскинув пистолет, не испытал к нему даже малейшей жалости. Стрелял он отменно, еще в армии получил премию и вымпел лучшего стрелка в полку, чем по-настоящему гордился.

Но вот больше Мурада не существовало… Люди Мурада, не задумываясь, легко перекочевали к Махмуду. Тот их простил, заявив, что он был уверен в том, что это было простое заблуждение Мурада. А они ни в чем не виноваты, так как и раньше подчинялись Мураду. Он, Махмуд, лишь сожалеет, что тот оказался его плохим учеником… Он был жаден на удачу, но удача не любит жадных.

Вместо Мурада был назначен Карим, который стал первым заместителем Махмуда. Правда, Карим неохотно пошел на эту должность. Он говорил, что ему будет трудно, ибо у него мало опыта и к тому же он был близким человеком Мурада… Многие могут неправильно истолковать его повышение.

Но Махмуд сказал:

— Ты лучше, чем я, знаешь людей Мурада. А я лучше других знаю тебя. Сам Аллах выбрал бы тебя, Карим. Махмуд верит тебе, так как ты доказал верность своей жизнью.

После этих слов Карим ломаться не стал. Он обнял Махмуда.

Негласная сделка была заключена.

В это раннее утро Карим вошел в спальню к только что проснувшемуся Махмуду. Тот протер влажные глаза ладонью и сказал:

— Что-нибудь случилось?

— Извини меня. Я не хотел тебя будить. Но мне сообщили, что наш караван достиг кавказских баз…

Махмуд быстро вскочил и, набросив халат, воодушевленно заметил:

— Это приятное сообщение, Карим.

— Но там был бой с пограничниками.

Махмуд опечалился.

— Наши люди все целы?

— Кажется, кто-то убит.

28

Дождь в Абхазии шел целых три дня. Недаром этот край сравнивают с тропиками. Бесконечное яркое солнце, но уж если дождь зарядил, то как из ведра…

На заставе в ночь прозвучала команда: «Застава, в ружье!» Из офицеров оставался Димка Разин — начальник заставы уехал в Сухуми.

Разин связался с отрядом.

— Спецгруппа выехала на машинах, — сообщил ему оперативный дежурный. — Ваше дело — «перекрыть» побережье. Есть сведения, что одну часть груза хотят отправить морем, другую — грузинской дорогой…

— Все понял, товарищ майор. Опять наркотики…

— К сожалению, Разин, да. «Серебряный караван» активизировался. И нам придется в эти дни туговато.

С несколькими солдатами Разин «прикрыл» морское побережье, ожидая с моря катера.

Неожиданно запищала рация.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился радист к Разину. — С вышки докладывают, что к берегу со стороны моря идет яхта.

«Товарищ старший лейтенант» — незнакомо резануло ухо. Солдат обращался словно не к нему. Разин вспомнил, что старший лейтенант — это он, только к новому званию он еще не привык…

Прибежал связной. Уже раздались автоматные очереди. Сквозь дождь они были глухие, будто стреляли через вату, и неприятно раздражали нервы.

— Значит, пробиваются с боем, — усмехнулся Разин.

Конечно, контрабандисты выбрали ливневые ночи с надеждой, что в такую погоду хозяин и собаку не выпустит.

Яхту в море пограничники заметили еще вчера. Она курсировала прилично от берега, то уходила вглубь, то приближалась, словно приноравливаясь к погоде и обстановке.

Разин вспомнил, как неделю назад было что-то подобное. «Товар» привезли на горную дорогу. К перевалочному пункту подъезжали импортные легковушки, куда быстро перегружали мешки и обыкновенные посылочные ящики.

Контрабандистов «захлопала» местная милиция. На помощь вызвали пограничников. Но тогда обошлось без перестрелки. Спокойно, умно…

Сейчас Разин понял, что бандиты просто так с «наркотой» не расстанутся.

Яхта подошла вплотную к берегу. Она вела себя нахально. И вот уже трое с автоматами высадились на берег. Они осторожно шли вдоль моря.

«Главное — сорвать погрузку, а там уже проще, — подумал Разин. — Спецгруппа должна быть уже где-то рядом».

Каждому солдату Разин поставил боевую задачу. Выпустили ракету. Она ярко вспыхнула прямо над головами контрабандистов. Они тотчас залегли.

«Вот и хорошо, — подумал Разин. — Пусть полежат под дождем. Не нам же одним мокнуть…»

Но они, видимо, не собирались лежать долго. Привстали. Новая ракета прижала их к мокрой гальке.

На яхте заволновались и стали подавать сигналы. Трое перебежками пробирались по берегу.

«Надо их отрезать от судна», — решил Разин и быстренько передал по рации команду.

Короткая автоматная очередь остановила контрабандистов. Они залегли и резанули ответным огнем. Тем временем один из них бросился бежать к яхте. Но тут же Споткнулся и упал: пожалуй, пуля зацепила его ногу.

Яхта стремительно уходила в море. Контрабандисты остервенело отстреливались, возможно, пытаясь нейтрализовать пограничников.

«Это хорошо, — подумал Разин. — Пусть поупражняются в стрельбе… Авось полегчает!»

Появились проблески раннего утра, едва пробивавшиеся через ливень… Контрабандисты подняли на автомате тряпку — дальше лежать на мокрой гальке было бесполезно. Они встали в рост, подняли руки.

Всех троих привели на заставу. Составили протокол. Затем капитан из спецгруппы забрал их в отряд.

На горизонте еще долго маячила яхта.

Через день, утром, когда только всходило солнце, Разину позвонили, что на берегу какое-то тело. Возможно, выбросило море…

Иногда море выбрасывало мертвых дельфинов, но это был не дельфин.

Взяв солдата, Разин пошел сам. На берегу на спине лежала обнаженная девочка лет четырнадцати. Гладкое, загорелое тело. Бледное с капельками дождевой воды детское лицо…

Солдат толкнул девочку. По телу пробежала судорога.

— Жива, товарищ старший лейтенант.

Димка Разин еще никогда не видел девчонку совершенно голой, в чем мать родила. Он даже растерялся, но с любопытством рассматривал это бесстыдно-странное девичье тело…

— А ну-ка разотри ее немного, — сказал Разин, нахмурившись.

Солдат нагнулся и стал массировать. Тело покрылось красными пятнами. И девчонка открыла глаза.

— Откуда ты явилась такая? — вырвалось у Димки.

Она лежала с широко открытыми глазами и молчала.

— Идти можешь? — пробасил солдат.

Она молчала, словно немая.

— Падлы, надругались — и выбросили, — вдруг с негодованием сказал солдат. — Убить на месте таких не жалко!

— Меньше болтай, — приказным тоном заметил Разин. — Лучше помоги мне, как-нибудь дотащим…

На заставе кто-то насмешливо сказал:

— Набросьте на нее что-нибудь, а то она смущает…

Разин вскипел:

— Хохмачи, а может, она чья-то сестренка!

Девочку отвезли в больницу. И там открылась невероятная история.

Если верить ее словам, она попала на яхту заложницей. Девочку выкрали: не то отец оказался должником, не то бандиты его шантажировали…

Ее раздели догола, чтоб она не убежала, и привезли на яхту. Но девочка была местная, не из боязливых, и хорошо плавала. Она сообразила, что яхта была недалеко от берега, и сумела, обманув бандитов, выпрыгнуть в море. Была ночь, и бандиты, видимо, не сразу ее хватились…

Разин как-то поехал к ней в больницу. Она уже вставала с постели и была приветлива.

Дима спросил, как ее имя. Она заулыбалась.

— Роза.

Разин протянул ей пакет с конфетами. В Абхазии это большая роскошь.

— Ты приезжай к нам на заставу, — сказал Димка. — Ты ведь теперь наша крестница!

29

Юсуф окончательно утвердился в том, что сведения шли через Худжу. Этот глуповатый парень, стараясь быть значительным, по пьянке разбалтывал секреты. Худжа был близок к Ризвану, да и к самому Юсуфу…

Теперь Юсуф понимал, как сведения попадали на погранзаставу. Они передавались через Раджаба. Он и был осведомителем…

Но Юсуф неожиданно перестроился и не торопился с расправой. Он вызвал Ризвана и сказал ему, что с Раджабом они сквитаются всегда, как только захотят. А вот заставить Раджаба, чтобы он работал на них… куда важнее.

Ризван легко согласился, тем более Раджаба прошляпил он, да и Худжа втерся в большое доверие не без его помощи.

Юсуф своим расследованием был доволен. Он надеялся, что его идея понравится Махмуду. Одно огорчало Юсуфа: появление в банде Карима. Впрочем, на это были основания. Когда-то во время пьянки Мурад вытащил его из застолья и отвел в соседнюю комнату.

— Ты, Юсуф, обманщик. Ты сказал, что товар утонул в Пяндже. А Карим сегодня вычислил другое: нашим товаром торгуют в Кулябе.

— Это не наш товар, — почти беззвучно выдавил Юсуф.

— Это наш товар, — с иронией сказал Карим, входя в комнату.

— Я сейчас всем скажу об этом, — нагловато добавил Мурад.

— Махмуд бросит тебя живьем в ущелье к шакалам…

Юсуф понял, что вляпался, как говорится, со всеми потрохами, хотя и не мог сообразить, откуда все это узнали Карим и Мурад. Ведь все было, как никогда, шито-крыто.

Подошел Карим, въедливо вглядываясь в Юсуфа.

— Мурад простит тебя, и никто не будет знать о твоей афере. Но ты всегда будешь в моем распоряжении, когда я захочу.

Понурив голову, Юсуф сказал:

— Прости Мурад, если я что-то сделал не так. Но я всегда был за тебя, за что нередко получал нагоняй от Махмуда. Аллах свидетель этому.

Юсуфа отпустили, но он уже был трезв, как стеклышко, и быстро смотался с гулянки.

Теперь, когда Карим убрал Мурада, Юсуф не обрадовался. То ли дело, когда они были в чужой, вражеской банде. После раздела Юсуф невольно занял лучшее место возле Махмуда и был почти, если не правой, то его левой рукой — это точно.

А теперь Махмуд всячески обхаживал Карима, давая ему все новые и новые полномочия.

Юсуф думал, что Карим не забыл того, хотя и прошлого разговора, и что «ты всегда будешь в моем распоряжении, когда я захочу» не за горами… Он ждал этого дня.

И вот как-то Карим потребовал, чтобы к нему явился Юсуф.

Раньше никто, кроме Махмуда, не мог потребовать Юсуфа… Но сейчас Юсуф, сжав «сердце» в кулак, сам явился без лишних разговоров…

Карим был в хорошем настроении.

— Давненько мы не виделись, Юсуф… Как твои дела?

Юсуф заискивающе улыбался.

— Мне приятно увидеть тебя, Карим. Не поверишь мне, как я соскучился… А дела? Какие дела! Все в руках Аллаха.

Карим сам налил в пиалу зеленого чаю.

— Садись, Юсуф. Когда старые друзья встречаются, всегда есть о чем поговорить.

Юсуф, отпив глоток чаю, заинтересованно подался вперед. Он всем видом показывал свое расположение к Кариму.

— Махмуд и я пришли вот к такому выводу. Это славно, когда Биба обхаживает русских офицеров. Она баба, — живо сказал Карим, — это ее профессия! Но мы хотим своими глазами видеть кое-кого из пограничных офицеров.

Кивнув, Юсуф добавил:

— Правду говорят, что лучше один раз увидеть самому.

— Вот-вот. Махмуд будет очень доволен, если мы ему такую возможность предоставим…

— Кандидатура есть, — заметил Юсуф. — Начальник горной заставы из Москвы. Показал себя боевым командиром. Мы сейчас дорожку ищем к нему через своего тайного агента.

Карим, довольный, потянулся, облокотившись на кресло, обтянутое ковром.

— Значит, ты меня понял. Биба Бибой, а ты организуй похищение этого молодого офицера с горной заставы… Я тебе доверяю.

Карим встал и полуобнял Юсуфа. С той же заискивающей улыбкой Юсуф опять заговорил о том, как он рад увидеть Карима в полном здравии…

— Спасибо, Юсуф. О нас заботится Аллах!

Карим проводил его до двери. И когда Юсуф скрылся за нею, про себя подумал: «Хитрый пес, хоть и баран. Но он у меня на крючке. Баран на крючке, это все равно что он уже готов на шашлык…»

30

Анфиса Рублева особой деликатностью никогда не славилась. Все знали, что она девица себе на уме. После женитьбы Глеба она как-то потускнела и полностью переключилась на Карсавина.

Но Карсавин для Анфисы пока лишь веселый мальчик. Это ее просто бесило. В конце концов пора становиться мужчиной, а ему все шуточки. Придумал какое-то «Общество холостяков», крутит голову себе и другим пацанам вместо того, чтобы по-человечески подумать о своей судьбе.

О семейной судьбе Карсавин, конечно, не думал. Но Анфису не обманешь. Уж она-то знала, что это всего-навсего игра. И если, случаем, зазеваешься, другая «кошечка» — раз-два, и в дамки!

Потому-то Анфиса приняла твердое решение: не выпускать Серегу из своих рук…

Все, между прочим, с удовольствием следили за их отношениями. Было интересно — кто кого? Девчонки даже спорили: Карсавина Анфисе не взять. Он холоден как тюлень — одним словом, закоренелый холостяк.

Но Анфиса «перла», как танк… Она без конца звонила по телефону. Застав наконец Серегу, безапелляционно заявила:

— Пойдем в театр.

— А билеты?

— Завтра в шесть вечера. Будь готов, мой милый!

— Господи, она меня изнасиловала. А если завтра генерал ушлет куда-нибудь…

— Никаких генералов. Хочешь, я позвоню генералу. Он поймет, что хотя бы раз в месяц необходим театр.

— Да ты что, Анфиса! Сдурела?

— Ты же покрываешься коростой.

Карсавин приехал со службы пораньше и завалился спать. Звонил телефон, звонили в дверь — он только поворачивался с боку на бок…

Подняв голову, Серега прислушался. Он вспомнил, что должна прийти Анфиса. Накинув халат, пошел открывать дверь.

Анфиса вбежала в квартиру.

— Битый час я толкаюсь у двери! Господи, какой у него бардак! Ты, кремлевский офицер, где твое самолюбие? Ты же утонул в грязи…

Серега, протирая сонные глаза и глядя на роскошную Анфису, как мог, оправдывался.

— Ладно тараторить! Дай хоть умыться!

— Ты пойми, голова садовая, мы собрались в театр! — Анфиса нервничала. — Посмотри своей дурной головой на часы — почти уже опоздали.

В театр они действительно опоздали. Карсавин виновато смотрел на Анфису.

— Ничего страшного не случилось. Айда посидим в кафе. Потанцуем да о жизни поговорим. Ты же любишь говорить о жизни?

Анфиса сказала:

— С тобой только свяжись, — и пошла в кафе.

На столе стояло шампанское. Не дожидаясь, пока официант принесет закуску, она нетерпеливо попросила открыть бутылку.

— Меня мучает жажда.

— А меня мучает иное: вместо театра тебя надо было положить в постель. Пожалуй, ты была бы мягче.

Она сурово посмотрела на него.

— Ты все в том же репертуаре. Смешно!

31

Был человек, который сильно мешал Анфисе — мадам Софья, у которой по субботам собирались холостяки.

Мадам Софья приветствовала «Общество холостяков» и каждому, кто приходил к ней, говорила какую-нибудь цветистую фразу, вроде этой: «Ну, хрен с ними, с девками… вышедшими замуж. Пусть сидят дома… и самовыражаются!»

У Софьи, как и прежде, было мило и весело. Мало что изменилось и в самой Софье: такая же высокая, круглолицая, те же модные джинсы, обтягивающие пышноватые бедра.

Только стала она еще более своенравная, языкастая.

— Господа, мы не импотенты… В нас — вечная весна: все цветет и развивается.

Ребята от такой Софьи «тащились». Особенно Макар Лоза. Он, как всегда, «качался» и был похож на снеговика. Макар часто приходил к Софье в обычные дни и, распив бутылку пива, оставался на ночь. Потом он с неподдельной наивностью хвалился пацанам:

— Не Софья, а булочка с маком.

Впрочем, в постели у мадам Софьи еще с суворовских и курсантских времен перебывали многие: и каждый мог в меру своей испорченности определить ее сексуальное гостеприимство. Она никого не обижала, никого не отталкивала — она была своя в доску и всегда выручала, когда «припрет».

Мишка Горлов в последние дни задружил с Карсавиным на базе холостяцких «субботников» и говорил он о мадам Софье душевно просто:

— Она верна кадетам, а это в наше время главное! Многие девки, которых я знаю, обычно упрямы как ослихи. А упрямство, как известно, первый шаг к тупости.

Мадам Софью Анфиса прозвала «белой пантерой» и старалась избегать ее компаний. Это, впрочем, даже радовало Карсавина. Хоть здесь был от нее отдых.

И только Люба Котова частенько объявлялась с Мишей Горловым. Верткая, смешливая, она немного близоруко щурилась и, выпив, бросала в толпу мальчишек заветные кличи:

— Только — не надо!

Или:

— Помните старый-старый фильм «Волга-Волга». Прекрасный призыв: «Спасайся, кто может! А кто не может?»

Карсавину мадам Софья стала подружкой. Он нередко оставался с нею в одиночестве, и они вели «чарующие» беседы о жизни.

Мадам Софья вздыхала:

— Нет, Серега, в жизни правды. А так хочется…

Карсавин словно понимал ее:

— Мне что, за мной дело не станет!

— А что, — вдруг взрывалась Софья. — Женись на Анфисе — и дело с концом!

— Только не это! — в свою очередь честно вздыхал Карсавин. — Лучше в досаде на себя утопиться!

Как-то в эти минуты и родилась идея поехать покататься на горных лыжах в Карпаты. Мадам Софья иногда тоже увлекалась ими.

— А что, — сказала она, — это разумно!

Решили — и баста! За ними увязался Мишка Горлов. Потом Макар Лоза. Компания нормальная. И вскоре объявили, что намечается зимний выезд «Общества холостяков» на природу.

Анфиса была в истерике. У нее свои планы на Карсавина — путевка в пансионат, которую обещал достать отец. Там что, лыж нету?

Карсавин хитрец — смотрел на нее жалким, растерянным взглядом. Он говорил о том, что с детства его тошнило от пансионатов, куда всегда его затаскивала мать.

У Анфисы от обиды зарябило в глазах. Она плюнула и неделю безвылазно сидела дома.

А ребята укатили в горы.

Карсавин легко забыл об Анфисе и жил только горами. Уже с утра, они, положив на плечи лыжи, Торопились к подъемнику. Кругом — красивые в снежном одеянии Карпаты. И когда несешься вниз, не сбавляя скорости, в мыслях застревало лишь одно — как бы не потерять равновесие и не упасть.

В Карпатах ловили мгновения острых ощущений. Мадам Софья часто сползала вниз на попе, что вызывало дружный хохот. Потом в гостинице за бутылкой легкого вина Софья становилась героем анекдотических воспоминаний.

Вернулись из Карпат вечером. И прямо с Киевского вокзала почему-то потащились в ночной клуб.

Мишка Горлов млел от стриптиза, а мадам Софья непременно хотела увидеть своих кумиров — модную группу.

Карсавину было все равно. Только бы Анфису не видеть…

Но Анфиса почему-то думала по-другому. Все эти дни ждала Карсавина, чтобы сделать ему выговор за его «садистические» наклонности. Бросить ее одну на маму и на папу — это садизм!

Анфиса весь вечер звонила Карсавину. Монотонно шипел автоответчик: «Не беспокойтесь. Я жив, здоров. Уехал в Карпаты кататься на горных лыжах. Все, что мне интересно, продиктуйте после сигнала…»

Анфисе все это осточертело.

32

Как-то Глеб Сухомлинов возвращался из отряда, куда ездил навестить Ахметзянова, и встретил по пути Бибу. Она подняла руку, и лейтенант приказал водителю остановить машину.

— Подкинуть? — игриво спросил офицер.

— Заранее спасибо, — сказала Биба, кокетливо поглядывая на Глеба. — Давно не были в чайхане, товарищ капитан… А зря. Биба еще в соку. Она вам понравилась бы…

Сухомлинов нарочито вздохнул.

— Я теперь человек женатый.

Биба засмеялась и положила руку на плечо лейтенанта. Глеб почувствовал, как внутренняя дрожь пробежала по нему. Он осторожно снял руку. Как ни в чем не бывало, Биба сказала:

— Мужчине нужно разнообразие, иначе он стареет.

— Не знаю. Еще не старел. Да и до этого ли служивому человеку?

— До этого, — хитровато захихикала Биба.

Машина остановилась, и она козочкой выпрыгнула на дорогу.

— Я жду вас в чайхане.

Водитель проводил ее жадным взглядом.

— Шикарная азиатка!

Сухомлинов сделал вид, что он ничего не слышал.

На заставе в канцелярии, ожидая его, сидел Раджаб. Сухомлинов удивился, что Раджаб, пренебрегая осторожностью, появился днем, перед самым обедом.

— Мне теперь нечего прятаться, — заявил он. — Сам Махмуд приказал, чтобы я ходил на заставу.

— Как это понять «сам»?

Раджаб засмеялся:

— Агент Махмуда должен как можно больше вынюхивать на заставе.

И он рассказал о своей встрече с Юсуфом.

— Юсуф теперь выслуживается. Мурадовский Карим у Махмуда в начальниках. Юсуф боится его, как огня, и хочет больше знать о заставе. А ты Бибу бойся, она с виду привлекательная, а внутри — одна грязь… А мне терять нечего — или пан, или пропал…

Сухомлинов задумался. Было ясно, что Махмуд сумел прибрать к рукам всех мурадовских боевиков. Конечно, Раджаб прав. Напав на заставу, Махмуд наверняка сможет создать на границе необходимый коридор. Два-три часа достаточно, чтобы организовать переброску контрабанды.

Пришел прапорщик. Зиновий Буткин не удивился сложившейся обстановке.

— Этого и надо было ожидать.

Сухомлинов позвонил в отряд начальнику штаба. Полковник Захаров успокоил его, пообещав спецгруппу.

Вскоре на заставу прибыл бронетранспортер. Нападение боевиков ожидали к вечеру, как только стемнеет. Сухомлинов нервничал. Нервничали и солдаты. Хуже всего, когда знаешь и ждешь…

Но прошел вечер, и наступила ночь. Посты и секреты передавали, что вдоль реки Пяндж тихо, в горах тоже тихо.

Может быть, Раджабу хитро подсунули «дезу»? Раньше с ним такого не случалось…

Боевики напали на рассвете, и сразу с трех сторон. Тут же с постов пошли донесения: на границе оживление, видимо, банда Махмуда готовит прорыв.

Бой шел полчаса. Боевики захватить заставу особо и не пытались. Пожалуй, это действительно был отвлекающий маневр.

Поняв, что застава способна устоять, они очень быстро отступили. Но границу в некоторых местах прорвали.

Ни Раджаб, ни тем более лейтенант Сухомлинов, конечно, многого не знали. Махмуд эту операцию посчитал неудачной, плохо подготовленной, и потому дал «отбой». Он еще был недоволен тем, что были раненые и даже убитые. Вызвал Юсуфа и при Кариме крикливо отчитал его.

Карим это принял и на свой счет. Зачем ему ругать Юсуфа при нем? Не сталкивает ли их хозяин? Но он делал смиренный вид, словно его это и не касалось.

Потом догнал Юсуфа.

— Надо торопиться с начальником заставы. Время быстротечно, Юсуф. Завтра, глядишь, многое изменится.

Юсуф виновато слушал его.

— Будем стараться. Взять лейтенанта не так просто. Но поверь, Карим…

На заставе дали «отбой». Вкомнате отдыха Серафим Подолян играл на гитаре. Его окружили солдаты, и прапорщик с перевязанной рукой (так, мимоходом царапнуло) поражался музыкальным способностям Серафима. Вообще-то, пришел он за тем, чтобы забрать Подоляна на работу, но, слушая гитару, почему-то забыл о своем намерении.

33

Антон Муравьев чувствовал себя неважно. Как-то, посмотрев в зеркало, он удивился: на него смотрело осунувшееся, недовольное собой лицо, словно встал он с больничной койки.

Антон подумал, что все в этой жизни дается не просто так. Через все надо пройти и даже через что-то перешагнуть… Возможно, он часто делал не так… Но разве все делают как-то по-другому?

До отъезда из дивизии оставалось всего каких-то два дня, когда вдруг командир батальона решил послать его на боевой выход.

Что-то в сердце екнуло. Почему эта доля выпала именно ему? Когда, собственно, уже пришел приказ…

Но командир батальона особо не размышлял над тем, что так волновало Антона.

— Понимаешь, из свободных офицеров только ты.

«Из свободных офицеров только ты… Конечно, только он… Какая-то фатальность!»

Антон Муравьев не был трусом. Он свободно участвовал в боях с моджахедами… Но это тогда, а не сейчас, когда уже приказ…

И дело здесь не в командире батальона, которому надо заткнуть дыру: «Из свободных офицеров только ты…»

Он вспомнил, что как-то читал книгу и наткнулся на фразу, которая вдруг врезалась ему в голову: герою книги почему-то на счастливых поворотах жизни не везло… В последние дни или даже часы всегда что-то случалось — то он ломал ногу, то его избивали проходимцы, то… А когда ему подвалило самое большое счастье, он никчемно погиб, вступившись за какого-то бомжа.

Муравьев не был фаталистом, но чем больше подогревалось желание скорее вырваться отсюда, тем боязливее было его предчувствие…

Он не хотел встречаться с моджахедами. Он не хотел, чтобы шальная пуля положила его в госпиталь или отправила на тот свет.

Но беда была в том, что командир батальона упрямо стоял на своем:

— Меньше рассуждай, старший лейтенант. В горах сложилась боевая обстановка. Тебя ждут солдаты…

Муравьев плюнул на все и пошел, кто знает, может быть, на верную смерть. У бронетранспортера он столкнулся с Денисом Парамоновым.

Антон был раздражителен. И словно черт его дернул:

— Ну что, удовлетворились с братом! Довольны?

Денис скривил губы и ничего не сказал: он, видимо, не хотел говорить с ним. Но Антона так и подмывало покрепче задеть Парамонова: «Дешевки. Накинули платок — и рады стараться! В другой раз я вас просто пристрелю, как поганок! И никакое ваше суворовское братство не поможет!»

— Дешевки!

И Муравьев высокомерно прошел мимо.

Моджахеды рвались к вершине, где находился войсковой наблюдательный пункт. Полурота, которой командовал Муравьев, легко преодолев небольшой перевал, впрямую столкнулась с ними. Бой был коротким. Моджахеды быстро отошли на афганскую сторону.

И только сейчас, после боя, Антон обратил внимание на белокурую медсестру, которая, между прочим, весь бой была рядом с ним.

«Яркая блондинка, — подумал старший лейтенант. — Хотя… возможно, крашеная».

Что-то загорелось в Антоне. Сексуальная потребность редко когда мучила его. А если и случалось, он легко давил ее. А тут необъяснимое, жутковатое «хочу».

«Ты что, дурак?»

По рации пришла команда «закрепиться». Он и сам понимал, что моджахеды выжидают и могут скоро вернуться… Заняв круговую оборону у подножия вершины, полурота терпеливо ждала.

Наступила временная разрядка. Антон залез в палатку, где уже расположилась «белокурая бестия». Она хитровато и открыто смотрела на него.

Антон выглянул из палатки и сказал связному, чтобы тот никого не пускал. Связной улыбнулся.

— Понял, товарищ старший лейтенант.

— Не понял, а слушаюсь.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.

Муравьев опять почувствовал сильное сексуальное влечение. По телу шла дрожь. Он снял с пояса фляжку и предложил блондинке выпить вина. Она выпила. И тогда он обнял ее. Чувствуя рядом дыхание миловидной девушки, Антон вдруг сорвался с цепи… Обняв, прижав к себе, он жадно целовал ее лицо. Она не сопротивлялась и отвечала тем же.

«Что это? — мелькнуло у него. — Последний бой, что ли?»

Медсестра отвечала живо и порывисто. И тогда его вдруг осенило, что эта девушка была первой и единственной женщиной в его жизни здесь, в Таджикистане…

Как же он мог до этого сдерживаться!

Дальше уламывать ее не пришлось. Медсестра сама хотела его, сама хотела его…

Потом, когда Муравьев вышел из палатки, он, прежде всего, посмотрел в сторону Афгана, потому как оттуда наползали зловещие серые тучи…

34

На заставу вернулся Равиль Ахметзянов. После встречи с начальником Глеб был навеселе. Маша строго взглянула на него.

— Может быть, мне уехать в Москву?

Глеб нахохлился.

— Чем я тебя обидел?

— Я думаю, что мне все-таки следует уехать. Если ты стал выпивать, встречая и провожая, то, видимо, надо уезжать, ибо это плохой признак.

Сухомлинов подошел к Маше.

— Ты ведь сама без принуждения вышла за меня замуж. Между прочим, ты сама без принуждения поехала сюда.

— Мне скучно. До обиды скучно. Кругом горы. Всегда одна.

— Хочешь ребенка? Но ведь это не выход из нашего положения. Ты же сама сказала, что рановато.

— Ничего я не сказала. Может быть, устала. От этих гор, бесконечной стрельбы. И непонятного ожидания — чего, сама не знаю!

Глеб сел на табурет.

— Давай, я тебе помогу убрать в доме. Ведь вернулся Равиль. Теперь я буду больше бывать с тобою. А выпил? Виноват. Да, я помню. У тебя отец выпивал. Остались неприятные воспоминания. Так, Маша, больше не буду. Ты веришь мне?

…В канцелярии Ахметзянов, посмотрев на насупившегося Сухомлинова, понятливо засмеялся:

— Что, жена разгон дала? По себе знаю, бывает… Как скажет моя, мужиков надо держать в узде.

Сухомлинов утвердительно кивнул головой. Ахметзянов постучал карандашом по столу.

— Извини, но прапорщик задерживается. Придется тебе вместо него съездить в кишлак за продуктами. Это там, где черноокая Биба. И ты свободен… Думаю, что день сегодня будет спокойный.

У чайханы стояла Биба. Она сразу узнала Глеба и замахала рукой. Глеб остановился, решая, подойти к ней или нет. Но она уже шла ему навстречу…

— Давай отойдем в сторонку, — сказала она. — У меня есть для тебя что-то важное… Раджаб просил.

У Сухомлинова недоуменно поднялись брови. Но он отошел с нею в сторонку.

— Извини меня, капитан. Я люблю тебя.

Сухомлинов от неловкости даже вспотел. Биба продолжала поедать его наглыми глазенками…

Неожиданно его окружили боевики. Биба вспыхнула, покрывшись румянцем.

— Капитан, я тут ни при чем. Не думай обо мне плохо.

Заросший мужик загородил ее плечом.

— Я Ризван, — спокойно сказал он. — Твой шофер пусть уезжает. А ты пойдешь с нами.

— Ребята, да вы что? Зачем вам связываться с пограничниками? — Сухомлинов как-то пытался воздействовать на бандитов. Но те с красными, обветренными лицами упрямо молчали.

— Мы русских пограничников уважаем, — ухмыльнувшись, заметил Ризван. — Они здесь не по свой воле. Так что не волнуйся. Вот поговорим с тобою и отпустим… Зачем нам русские пограничники…

Сухомлинов понял, что он в капкане. Водителя разоружили и отправили по дороге на заставу.

«Вот она, Биба…»

Биба скрылась в чайхане и оттуда не показывалась. Сказал бы он ей пару ласковых.

Его посадили в машину и завязали глаза черным платком.

Ризван сел рядом, поставив в ногах автомат.

— Не бойся, командир. Мы не кусаемся. И убивать тебя не везем. А поговорить каждому полезно… Тем более, с самим Махмудом.

Всю дорогу Глеб не мог простить себе, как ловко его выловили. Лучше даже и не придумаешь.

«Извини меня, капитан. Я тебя люблю». Перед глазами будто на темном экране высвечивались ее глаза… Всласть налюбился!

Воображение не покидало его. Он чувствовал, что они едут по узкой тряской дороге в горы. Ехали медленно и долго. Если он мог как-то судить по времени, то не менее двух часов, а то и больше…

Бандиты не разговаривали, изредка обменивались короткими восклицаниями.

Глеб невольно вспомнил Машу. Что там будет, когда испуганный водитель появится на заставе? Глеб представил нерадостную картину…

Ахметзянов крыл матом солдата. А тот виновато жался к машине, понимая сердцем, что поступил плохо, оставив лейтенанта одного…

— Где твой автомат?

— Отобрали.

— Смотрите на него! У него отобрали автомат! Солдат называется!

Ахметзянов нарочито повернулся спиной к солдату и пошел в канцелярию. Он еще не знал, как сообщить это помягче жене Глеба, и надеялся, что после звонка начальнику штаба что-нибудь прояснится.

«Да, Маше будет тяжело, — думал Сухомлинов. — Может быть, ей действительно следует уехать в Москву. А как же без нее? Кто знает, может бандиты отпустят? Какой прок им от меня?»

Глеб и не заметил, как машина, налетев на камень, вздрогнула и остановилась. Один из бандитов открыл дверцу и что-то сказал на местном языке Ризвану.

— Вылазь, — сказал тот и помог Глебу выбраться наружу.

Сухомлинов стоял на каменистой площадке. Его окружили бандиты, обдавая стойким перегаром, и ждали, когда приедет Ризван. Он, видимо, пошел докладывать. Вскоре пришел человек, как догадался Глеб, внушительной наружности: от него сильно пахло дорогими духами. Он осторожно пощупал Глеба рукой, словно пытался удостовериться, что он и есть русский начальник заставы.

Картавя, он сказал что-то по-таджикски. Все вокруг радостно загигикали. Возможно, он их поблагодарил за доставку такого важного человека.

Глебу он не сказал ни слова.

Кто знает, может быть, это был сам Махмуд. Сухомлинов слышал, что он любил франтить, а в молодости даже играл в художественной самодеятельности.

Сухомлинова толкнули в спину и повели, поддерживая руками, по каким-то ступенькам вниз. Черный платок давил на глаза — в висках от этого время от времени стала появляться боль. Глеб шел осторожно, стараясь не споткнуться. Ему казалось, что его ведут по краю пропасти и стоит оступиться, как полетишь вниз…

Наконец заскрипела, открываясь, ржавая железная дверь.

Он почувствовал под ногами солому. Кто-то из бандитов ловко сорвал с него черную повязку, и он увидел небольшую полоску света, которая пробивалась сквозь узкое решетчатое окно.

Рядом стоял Ризван.

— Подумай хорошенько, — сказал он приветливо. — У тебя на все есть время.

И Ризван вышел из подвала. Хлопнула ржавая железная дверь. Он остался наедине с самим собой. Вот и все. Лишь полоска дневного света, пробивающаяся сквозь решетчатое окно…

35

Глеба раза два выводили из подвала подышать свежим горным воздухом.

— Ничего, скоро твое положение изменится, — пообещал как-то ему Ризван. — Мы не собираемся долго держать. Вот поговоришь с Махмудом — и все будет хорошо…

В слова Ризвана Глеб особо не верил: о бандитах он был наслышан. Доброжелательность у них легко менялась на жестокость. Он думал, что все они с испорченными нервами — кровожадность у них развивается с детства. Он вспомнил школьного пацана Вадика, который любил мучить кошек. Это была его страсть. И что же? Эта страсть трансформировалась в бандитизм: став взрослым, он с такой же страстью грабил людей, мучая их и наслаждаясь их страданиями.

Ризван вроде бы не был похож на Вадика — в глазах его бегали добродушные огоньки, и Глебу хотелось верить в свое скорое освобождение.

Как-то лежа на соломе в дремотном состоянии, Глеб услышал за маленьким окошком слова отрывистого, гортанного разговора. Как он догадался, речь шла о нем. И кажется, был прав. Вскоре заскрипела ржавая дверь, и в подвал вошли двое бандитов, один из которых Глебу показался даже знакомым, хотя вспомнить, где он его видел, он так и не смог…

Тот хорошо говорил по-русски.

— Тебе надо привести себя в порядок, — вдруг заметил он и что-то сказал попутчику.

Принесли кувшин с ключевой водой. Глеб умылся и сразу почувствовал свежесть. Этот же человек принес ему зеркальце и помог побриться.

— Плохим видом ты можешь обидеть Махмуда, — игриво, беззлобно сказал он.

Глебу принесли щетку, и он тщательно почистил камуфляж. Его оглядели со всех сторон, удовлетворенно похлопали по плечу. И повели, как он и предполагал, к самому Махмуду.

Махмуд сидел на шикарном ворсистом ковре, на двух подушках, наволочки которых были золотой ткани.

— Очень приятно, — сказал оживленно Махмуд. — Молодой человек с хорошей воинской выправкой. Если по-честному, таких я люблю — сам когда-то служил в армии.

Он извинился, что русский офицер оказался здесь… Ничего не поделаешь, обстоятельства. Их вынудили так поступить…

— Пока мой старый приятель Мурад якшался с вашим начальником штаба, мы терпеливо ждали, а что же дальше? Дальше — ничего. Теперь офицер знает, что по вине пограничников Мурада нет, но Махмуд — это не Мурад, он всегда есть и будет…

Вскоре в комнате появился Юсуф, тот самый, который Глебу показался знакомым.

— Ну что ж, все в сборе. Так что приступим к делу, — значительно заметил Махмуд и сощурил правый глаз.

Только теперь Глеб вспомнил, что о Юсуфе он был наслышан от Раджаба. Так вот почему тот показался ему знакомым. Просто Раджаб ярко описал его, создав у Глеба зрительный образ…

Юсуф задал Глебу несколько вопросов, связанных с оперативной обстановкой на границе.

Глеб отвечал односложно:

— Этого я не знаю.

Юсуф перешел на вопросы о заставе.

— Вы лучше меня знаете наши заставы, — усмехнулся Глеб. — Зачем офицера ставить в неловкое положение? Ведь секретное я вам все равно не раскрою.

Махмуд засмеялся.

— Ваши секреты мы знаем. Но наши секреты вы знаете плохо. Почти всегда ошибаетесь, когда начинаете думать, что хорошо знаете наши секреты. А у нас есть даже «секретное оружие». Позови Бибу, — вдруг обратился Махмуд к Юсуфу.

Биба вошла улыбающаяся.

— Мне так неловко перед капитаном. Ведь он подумал, что это я виновата.

— Но ты в чем-то виновата? — ухмыльнулся Махмуд.

— Я виновато только в одном, что люблю капитана. И прошу его отпустить. Ему же здорово влетит за то, что он оказался в горах.

— Биба права. Она умная девчонка и знает толк в мужчинах. Ты, парень, не проиграешь. Если, конечно, будешь с нами дружить. Мы клянемся Аллахом, что будем в этой дружбе верны. Что ты на это скажешь?

Сухомлинов усмехнулся.

— Дружба возникает по симпатии…

— Но разве мы тебе не симпатичны? — засмеялся Махмуд.

— Я в подвале на гнилой соломе, а вы здесь на подушках… И считаете это симпатией?

Махмуд оживился.

— Конечно, ты прав: офицер с офицером встречаются в иной обстановке. Принесите вина, — приказал Махмуд.

Вошел черноглазый парнишка с кувшином вина.

— Налей нам, да по полной, — сказал Махмуд.

Парнишка разлил вино по фаянсовым кружкам.

— За тебя, лейтенант, — подмигивая, бросил Махмуд. — Потому как ты мне нравишься. Держишься с достоинством и не юлишь, как другие.

Махмуд выпил вино и стал ждать, когда выпьет Сухомлинов. Глеб не стал ломаться. Вино было густым, терпким. От Раджаба Глеб слыхал, что иногда здесь в горах в вино кладут табак, что придает ему крепость… После такого вина с непривычки рвет и потом сильно болит голова…

— Я думаю, что мы все же с тобою договоримся, — вдруг сказал Махмуд. — Нужно ладить с нами и остаться живым. Лучше ладить с нами и заработать много зелененьких, чем потом вернуться в Россию с пустым карманом… Ты молодой. У тебя жена. А жены любят хорошо одеваться…

Махмуд лукаво взглянул на Сухомлинова.

— А ты подумай насчет дружбы? Выгодное дело предлагаем…

Глеб удивился, как все переменилось. Его поселили в небольшой, но уютной комнатушке с резной деревянной кроватью и набухшими, набитыми перьями, подушками.

Но, видимо, поселили не зря. Не успел он оглядеться, как постучали в дверь и вошла расторопная Биба. Скорее она не вошла, а впорхнула, словно бабочка.

— Прости, милый. Я все же себя считала виноватой. И, как видишь сделала все, что могло от меня зависеть.

— Ты давно в банде? — строго спросил Глеб.

Ее глаза заюлили.

— Какая банда? Махмуд наш кормилец! У меня здесь брат — иначе мы все бы подохли, как голодные собаки в горах. Ты посмотри, что делается вокруг… Куда деваться людям! Махмуд — единственное, за что мы держимся, как говорят в России, за соломинку. А нас в семье двенадцать, один одного меньше… — Она вдруг села на кровать и стала раздеваться. — В горах холодно, а у тебя здесь жарко…

Глеб с ужасом смотрел на ее тугие, бледно-коричневые груди. Мягкая тонкая комбинация тихо сползла по телу, отставив ее в кружевных трусиках. Какие ноги! Словно она всю жизнь занималась танцами…

— Это мой папа постарался, — игриво засмеялась она. — У нас в семье все девочки стройняшки!

Глеб еще раз взглянул на ее очаровательное тело. И чтобы дальше не смущать себя, отвернулся.

— Ты зачем пришла, Биба?

— Как зачем? Зачем приходит девушка? Спать с тобою пришла.

— Только не это! — вздохнул Глеб, чувствуя, что по-детски наивная Биба его рассмешила. — Спать с тобою не буду. Может быть, кто-то другой из ваших согласится.

— Ты думаешь, что я прости-господи? Со всеми, кто встречается в кишлаке?

— Да ничего не думаю. Пожалуйста, успокойся, Биба. Но я не могу.

— Импотент? — почти выкрикнула Биба.

Глеб стушевался.

— Кто знает, наверное, импотент.

— Тогда я тебя буду лечить. Клянусь матерью, вылечу.

— Не надо меня лечить. Просто пойми меня, Биба. Может быть, оставишь одного. Мне надо подумать. До тебя ли!

Злая Биба прошлась босиком по комнате. Тело ее тряслось, словно в лихорадке. Лицо горело.

— Что обо мне скажут люди?! Люди скажут, что Биба холодная женщина — ее не захотел мужчина. Для нашей женщины это обида! Кровная обида на долгие годы!

— Так что же мне делать? — взмолился Глеб. — Попроситься опять в подвал?

Биба снова села на постель, закрыв лицо руками. Тихо всхлипывала. Вдруг, убрав руки от мокрого лица, с болью сказала:

— Ты пожалей меня. Что мне будет?!

Глеб стоял раздраженный посреди комнаты.

— Сам скажу Махмуду, чтобы он тебя не трогал. Это не ты — это я не захотел. Я не могу изменить своей жене и не только потому, что люблю ее.

Пришел Юсуф.

— Биба не понравилась? Жаль, лейтенант. Она не больная — она здоровая девушка. Больных мы не держим.

Глеб пожал плечами.

— Вот что, дорогой, — вкрадчиво заговорил Юсуф. — Махмуд велел тебя отпустить. Ему было приятно познакомиться с новым офицером-пограничником. Но он хотел тебе сказать, как джигит джигиту: не мешай нам жить так, как нам хочется, и мы тебе не будем мешать. А выручишь где-то — и мы выручим…

Сухомлинову завязали черной повязкой глаза и вывели к машине. По голосу Глеб узнал Ризвана.

— Знаю, ты не верил мне. Зачем не верил мне? Запомни, Ризван врать не будет! Поехали…

36

Пашка Скобелев чувствовал себя на седьмом небе. Он уезжал в Москву поступать в Академию. Все получилось как-то сразу, неожиданно для него.

Пришел комбат и иронично сказал:

— Иди, тебя вызывают в штаб.

Видимо, он что-то знал, но Пашке ничего не сказал, хотя Скобелев по его лицу видел, что комбат им недоволен.

Недалеко от штаба Пашка столкнулся с подполковником Абросимовым. Тот сиял:

— На ловца и зверь бежит… Идем ко мне. Новость добрая. Ты едешь в Академию. Ну что, пробило?

Пашка даже оробел.

— Пробило. Да только, товарищ подполковник… Я уже забыл о ней.

— Забыл? Значит, для тебя Абросимов — это так себе… Как все, мол, лапшу вешает?

— Да нет, — смутился Скобелев. — Я, видимо, неправильно выразился.

— Нет, ты выразился правильно. — И Абросимов неодобрительно покачал головой. — Вот она, молодежь современная…

Скобелев собрался быстро. Все офицерские вещи умещались в вещевую сумку. Военный транспортный самолет улетал в Москву через каких-нибудь три-четыре часа. Абросимов напутствовал:

— Торопись. И не смей опоздать на самолет… Это же не просто на самолет!

Комбат тепло пожал ему руку.

— У меня скоро не останется ни одного толкового офицера. Не могу понять, о чем там думает штаб? Эти Абросимовы…

Настрой братьев Парамоновых был иной, чем у комбата.

— Черт побери, везучий ты, Пашка! И не слушай комбата. Он от зависти. А нам так хочется с тобою в Москву. Будто сто лет там не были. Но мы остаемся в горах…

Напоследок по-дружески распили бутылку вина, и Пашка укатил на «Уазике» на военный аэродром.

Летчик, оглядевший Пашку с ног до головы, медленно, заикаясь, сказал:

— Это ты, Скобелев? Залезай…

И Пашка смело вступил на лесенку.

В Москве Пашка Скобелев почему-то сразу поехал к Карсавину. Долго ждал у дверей. Наконец раздался спокойно-вялый голос:

— Кто там?

— Пашка Скобелев из Таджикистана.

С Карсавиным обнялись. Серега провел его в зал.

— Познакомься, — сказал он. — Это Анфиса… Кажется, ее фамилия Рублева. Ты, случаем, не помнишь ее по суворовскому?

— Как же, вроде помню, — заключил Пашка и обнял Анфису.

Та, сузив глазки, восторженно смотрела на Пашку, который рассказывал, по какому случаю он оказался здесь.

— В «Обществе холостяков» прибавка, — радостно заорал Карсавин. — А вот Анфиса предрекает нам полный развал, что мы все переженимся и перессоримся.

— Это неправда, — заметил Пашка. — А как же суворовское братство?

— Анфиса, а как же суворовское братство? — И Карсавин сладко поцеловал Рублеву.

Та лишь ухмыльнулась.

— Это иллюзии глупых мальчишек. Потом жизнь все ставит на свои места. От законов природы уйти невозможно. Об этом еще говорил Фрейд.

— Мечников об этом сказал раньше, — заметил Карсавин. — А Фрейд лишь добавил… — И обнял Пашку. — Видал, в лице Анфисы против нас работает дьявол.

Впервые горячим точкам делали исключение. Об этом на первой встрече заговорил сам начальник Академии.

Генерал-полковник предупреждал:

— Лентяям и бездарным здесь делать нечего!

После первых консультаций Скобелев поехал к Вербицкому. Как-никак журналист, может быть, поможет по сочинению.

Вербицкий писал какую-то статью. Отбросив листочки и выключив приемник, пожаловался:

— Ничего не лезет в голову. Какая-то безбрежная пустота… Давай лучше займемся сочинением.

Он с ходу дал тему, и Скобелев, ошарашенный потоком его умных слов, взмолился:

— Ты мне столько наговорил, что я совершенно не знаю, что писать. Ну, Пушкин… Слыхал я о нем, а что дальше-то?

Вербицкий горестно развел руками.

— Солдафон. Дальше надо писать сочинение.

Скобелев пожевал губами и, изрядно потея, задвигал ручкой…

Тем временем Вербицкий пошел на кухню.

— Понимаешь, жена ничего не приготовила. Как вскочила с постели, так и убежала… А я с утра хожу голодный. Возможно, потому и не пишется?

Пашка молча сопел над сочинением.

Эти дни безжалостно терзали Пашку Скобелева. Он отрывал листочки календаря и думал: «Пашка, каким ветром тебя занесло… Не лучше ли гоняться за бандитами в горах?»

Не так уж много прошло времени после окончания суворовского. Но Пашка чувствовал, что он во многом «разгрузился». И потому ходил какой-то нервозный.

— Тебе нужна девка, — говорил Мишка Горлов, который сумел сам разыскать Пашку, — надо снять стресс…

Но Пашка девки не хотел, потому стресс снимали бутылкой. Вскоре, словно упал с неба, появился Макар Лоза. Грузный, мужиковатый, он крепко обнял Пашку.

— Все дело в том, Пашель, что родился не под тем созвездием. Ну кто ты? Лев, тигр? Или какая-нибудь серая мышка… Вот я — бык…

— Это видно сразу по твоей бычьей физиономии, — съязвил Горлов. — Сиди и помалкивай.

— Молчать не могу. Выгоняют из Москвы. На юг в Чечню. Обидно, а вдруг там нет качалки?

На Скобелева друзья-кадеты действовали размагничивающе. А день экзамена надвигался неумолимо…

Пашка встал еще с темнотой. Еще раз перелистал сочинения, которые написал с Саней Вербицким. Что будет, то будет! От судьбы — не уйдешь!

Надел форму, повертелся перед зеркалом — клево!

В Академию поехал на такси. Там такие же офицеры, как он, тревожно бродили перед экзаменационной аудиторией.

Скобелев занял место поближе к окну, как бывало в суворовском. Положив перед собой чистый лист бумаги, подумал: «Нет, Пашка, с тобою каши не сваришь…»

37

Вернулся Глеб Сухомлинов на заставу к обеду. Зашел на кухню, похлопал солдата по плечу, — как мол, каша, небось, опять овсянка? — и прошел в столовую, где обедали несколько солдат и начальник заставы Ахметзянов. Увидев Глеба, Равиль чуть не подавился куском хлеба…

— Ну, ты даешь! Хотя бы позвонил, товарищ старший лейтенант. Мы тебя с оркестром встретили бы…

Сухомлинов сел на табурет рядом и, передернув плечом, сказал:

— Слава Богу, кажется, я дома.

Потом они пошли в канцелярию. Ахметзянов заинтересованно слушал рассказ Глеба. И вдруг, хлопнув себя по лбу, перебил его:

— Да, за это время ты стал старшим! Везет же!

Глеб засмеялся.

— А я подумал, что ты это нарочно, играючи старшим называешь…

В канцелярию зашел Серафим Подолян. Он с любопытством смотрел на Сухомлинова и молчал.

— Ну, что застыл, как греческая статуя? — заулыбался Ахметзянов.

— Так ведь бандиты же лейтенанта отпустили…

— Старшего лейтенанта…

— Так точно. Разрешите, товарищ старший лейтенант, обратиться к товарищу старшему лейтенанту.

— Обращайся.

— Товарищ старший лейтенант, поздравляю со счастливым возвращением. Я тут написал стихи. Про вас и бандитов… И посвятил вашей жене.

— А жена-то при чем?

— Как при чем? Разве наша застава в горах для женщин? Здесь даже все суслики разбежались…

Хохот сотряс канцелярию.

— Все ясно, Подолян, — сдерживая смех, Ахметзянов провел ладонью по столу. — Готовься в наряд. Заменишь Нарышкина.

— А почему опять я?

— Да потому как ты у нас самый красивый!

Маша бросилась на шею Глеба и заплакала. За несколько дней она похудела и побледнела. Видимо, нервы не выдерживали.

А тут он живой и невредимый.

— Они же понимали, — успокаивал жену Глеб, — задержать офицера-пограничника — это же мировой скандал. Приедут дипломаты, представители ООН, Красный Крест… Бандиты не дураки, чтобы на весь мир позориться!

Маша сидела у него на коленях и ласкала лицо мужа пальцами. Ему были приятны эти нежные, ласковые прикосновения. Давно не было вылито друг на друга такого обилия чувств.

— Я так понял, — улыбался Глеб, — с Москвой все. Туда уже не поедешь?!

Она хитровато приплюснула пальцем ему нос.

— Это ты, видимо, хотел, чтобы я уехала. Но я не поеду, никогда не поеду от тебя. Я поняла, что оставлять тебя одного нельзя, если хочешь быть спокойной. А я хочу быть спокойной, Глебушка!

Вошел Ахметзянов.

— Там разведчик приехал из отряда. Придется тебе с ним поговорить.

— Хорошо, я сейчас. Дай мне хоть жену с коленей снять! Она же сопротивляется!

— В таких случаях я жене говорю просто: брысь!

Разведчик из отряда, майор Румянцев, был дотошен. Это Глеба раздражало.

Ведь, собственно, рассказывать-то особенно нечего. Привезли, увезли. Темная повязка. Глаза ничего не видели. Махмуд, как всякий здешний главарь банды… Предлагал дружбу… На другом языке это можно было квалифицировать как желание войти в сговор с пограничниками…

У майора по лицу бегала насмешливая улыбочка.

— А почему не войти с ними в сговор? Трахнул бы эту Бибу… У нас был бы свой агент в стане банды.

— Вы серьезно так думаете, товарищ майор?

— А почему бы и нет?!

— Тогда скажите мне, как может офицер-пограничник стать агентом в банде? Его что, засылают или он сам входит в сговор с бандитскими элементами? Замначальника заставы и агент?!

Майор понял, что хватанул лишку. Махнув рукой, засуетился.

— Агентами, конечно, становятся местные. А вот в сговор войти может любой… запросто. Обычно у начальства не спрашивают!

— Так вы меня косвенно обвиняете в том, что я мог войти в сговор и теперь готов водить вас за нос, что ли?

— Да никто тебя не обвиняет, дорогой мой. Я просто размышляю…

— О ваших размышлениях, товарищ майор, я должен доложить начальнику штаба.

— Ну, зачем так, старший лейтенант?

В канцелярию вошел Ахметзянов. Уловив в чем дело, осклабился:

— Товарищ майор, кажется, загнул не в ту степь…

— В какую?

— Это мы выясним потом. А сейчас на заставе «В ружье!». Извини, Глеб, но ты возглавишь «тревожную». Бандиты пытаются прорваться у реки Пяндж. А майора забудь! Таких майоров много, а старших лейтенантов мало. Я сам позвоню начальнику отряда.

38

У Пашки Скобелева дрожали губы. Предчувствие сбылось. Как не хотелось в это верить, но это было так…

Молодой полковник пожалел его.

— Ну, зачем так близко принимать к сердцу. Приедете на следующий год.

Да, это была реальность — по сочинению Пашка получил двойку.

Подвели ошибки. Еще когда поступал в суворовское, он боялся своей неграмотности. Но тогда писали диктант, и сосед, белобрысый мальчишка по имени Коля, проверил его работу (самому грамотею не повезло, потом его отчислили по состоянию здоровья). Пашка частенько вспоминал его и однажды написал ему письмо, но ответа, увы, не последовало…

Из Академии Пашка поехал к Карсавину, по дороге прихватив водки… Так хотелось забыться.

Вместо Карсавина в его холостяцкой «хате» был Мишка Горлов. Он, перелистывая газеты, не удивился, когда Скобелев сказал ему, что «срезался».

— Да и зачем она тебе сдалась! Ты что, «ботаник»! Ты, Паша, боевой офицер, а генералом ты не станешь, потому как в Москве генералами становятся Карсавины. Твое дело воевать… а на старости лет носить иконостас орденов и медалей.

Пашка подвинул к Горлову рюмку.

— Наливай больше…

Они выпили, закусили тем, что нашли в холодильнике у Сереги: открытые сардины, кусок залежалой колбасы и какой-то рыбный паштет.

— Лучше женись, как Глеб Сухомлинов, — улыбаясь, заметил Мишка. — Всегда будет под боком… По крайней мере, в холодильнике залежалой колбасы не будет!

— А ты чего не женишься?

— В том-то и дело, что женюсь. Девочка миленькая, с виду умненькая, на самом деле — глупенькая, глупенькая. Отец, конечно, «дровосек», а по жизни «новый русский». Говорит, не волнуйся, женщины умнеют после родов… Не знаю, но, может, он и прав.

— А как же «Общество холостяков»? — с сомнением спросил Пашка.

— А что, мы перестанем от этого вместе пиво пить? Как пили, так и будем.

Скобелев выразительно усмехнулся.

— Предатель ты, Мишка! Самых близких друзей предал…

Горлов опрокинул рюмку, закашлялся.

— Разве можно такое говорить под рюмку. Видишь, подавился!

— А мне жениться? Зачем мне жениться, когда существуют чужие жены.

Оба потолкали друг друга в плечо.

— Хитрый ты, Пашка! Рассудил, да по-своему!

В дверь позвонили. Макар Лоза уже в коридоре, поняв обстановку, развеселился.

— Не занудствуйте, мужики! Поехали к Анфисе. Если Сереги здесь нет, то, значит, он там. Поверьте мне — иногда хочется сказать что-то такое, чтобы прошибло. Мучаюсь, рожаю слова, а не получается.

Таджикистан встретил солнцем. Да, это была не Москва!

Солнце лилось со всех сторон, заряжая и поднимая настроение.

Конечно, стыдновато возвращаться в положении неудачника. Но Пашка уже с этим свыкся. И когда братья Парамоновы спросили: «Ну, как?», бойко ответил:

— Самоутверждение закончилось. Теперь началась нормальная жизнь.

Да и комбат сделал вид, что ничего не случилось. Вот разве Абросимов? Как он примет его возвращение? Пашка его побаивался: мужик-то настоящий!

Но в первый же день Скобелев столкнулся с прапорщиком Магомедом. Тот потребовал прислать к нему на работу солдат, а Пашка наотрез отказался.

— Пусть возьмет из хозяйственной роты.

Магомед сам пришел к нему в роту. Слово за слово — и сцепились…

— Ты, ротный, много на себя берешь.

— Ты, прапор, сначала проспись…

— Пожалеешь, — нагловато выдавил Магомед и ушел…

«Пожалел» Скобелев в этот же вечер. Он задержался в казарме, шел по темной пустынной аллее, когда кто-то сзади толкнул его. Он резко повернулся и увидел солдата, по крайней мере человека в солдатской форме, в руке которого сверкнул нож…

Спасла интуиция. К тому же четкая техника самообороны.

Пашка удачливо вышиб ногой нож. Солдат бросился бежать…

Можно было догнать, но у Скобелева не было такого желания. Он лишь внимательно огляделся вокруг, готовясь отбить новое нападение…

Но аллея была пуста, и только небесный шатер зависал над головой, поблескивая сотнями больших и малых звезд…

39

На заставе после долгого отсутствия появился Раджаб. От него Сухомлинов узнал свежие новости о банде Махмуда.

У Махмуда сейчас невеселые дела. Пограничники стали все больше мешать его людям, переправляющим наркоту из Афгана…

Недавно у него была встреча с самыми близкими подельниками. Махмуд поставил задачу о «пянджском коридоре»: если он окончательно будет закрыт пограничниками, им придется отказаться от афганского товара.

Все подельники сошлись на одном: самый лучший вариант, это тайно, по отдельности подкупать начальников застав, а если не получится, то брать их в заложники.

— Махмуд от своих целей не отступит, — уверял Сухомлинова Раджаб и, положив узловатые руки на стол старшего лейтенанта, с ноткой сожаления в голосе добавил: — Он хочет отобрать в кишлаках несколько красивых малолетних девочек… На восточных малолеток у него особая надежда. Еще во времена ханов ими ловко пользовались в таких делах…

— И ты, Раджаб, уверен, что это поможет? — усмехнулся Сухомлинов.

— Ну, а как же? Разве мужик способен устоять против восточной девочки?

— Так это же педофилия — она запрещена законом. За детскую проституцию судят…

— Эх, старший лейтенант! Кому судить, когда судьи сами любят маленьких девочек. Смешно ты говоришь! Говоришь, словно жизни не знаешь…

Раджаб, спохватившись, словно вспомнил что-то очень важное, заерзал на стуле.

— Бибы больше нет в чайхане. Убрали ее. Махмуд ничего не прощает.

Глеб подбледнел.

— Как же, она ведь своя?

— В банде нет своих, — уверенно заключил Раджаб. — В банде все чужие.

Сухомлинову почему-то стало жалко Бибу. Ведь, собственно, не столь уж и плохая дивчина. В меру искренна и душой открыта. Ей бы в театральное училище…

Раджаб помялся, помялся и вдруг сказал:

— А моему ненавистному Худже, видимо, пришел конец. Взял его Ризван за одно место. Правда, я здесь ни при чем. Ничего плохого я ему не сделал. Это он шантажировал, всячески грозил мне… Сколько подлой веревке ни виться, а конец будет…

И Раджаб рассказал, как Худжу увели в горы… Им занялся сам Юсуф: у него следовательская жилка.

Говорят, что он когда-то был следователем и потому быстро раскрутил пьяницу Худжу.

Однажды Юсуф приехал в кишлак ночью и, подняв Худжу, потащил его к Раджабу.

Тот честно повторил все, что говорил раньше Юсуфу…

Юсуф терпеливо молчал, только слушал. Потом вдруг глаза его стали наливаться злостью.

— Аллах свидетель, — сказал Юсуф, — ты пытался оговорить других дехкан, тем самым восстанавливал кишлак против Махмуда и его людей… Тебе горы этого не простят.

Сухомлинову все больше нравился Раджаб. И когда тот передал ему ряд сведений, при этом добавив, что все они ложные (их велел передать Юсуф) оба долго смеялись.

Перед уходом Раджаб сказал:

— На заставе я отдыхаю. Здесь люди, которые меня понимают.

Раджаб еще не знал, что ему уготовила судьба. Когда он появился дома, его ждали. На кухне сидел пьяненький Ризван.

— Я тебе давно говорил, чтобы ты не связывался с русскими. Пограничники до добра не доведут.

— Зря ты, Ризван, — сказал Раджаб, предчувствуя нехорошее. — Я ни за что не пошел бы, если б не послал Юсуф. Я не могу его ослушаться — я боюсь Юсуфа.

— Про Юсуфа молчу. Он — собака.

— А про что не молчишь?

— Тебя мне жалко. Предали тебя твои товарищи.

— Какие товарищи?

— Я, наверное, не должен тебе говорить этого. Ладно… Я уже все сказал. А теперь пошли за мной, Раджаб…

— А может, Ризван, ты не застал меня дома?

— Чего там, застал. Потому пойдем.

Раджаб скорбно пошел за Ризваном.

Сначала Раджаба держали в подвале. Затем его вывели на очную ставку с Худжой. Тот здорово похудел, осунулся, в глазах стоял лихорадочный блеск.

— Раджаб все врет, — упрямо твердил Худжа.

Раджаб робко оправдывался:

— О Худже я ничего не говорил.

Юсуф, сузив глаза, смотрел хищником.

— Сказать, кто из кишлака передавал сведения, пожалуй, трудно. Но то, что Худжа выбалтывал секреты направо и налево, — это ясно каждому… А мне, Юсуфу, тем более.

И он приказал увезти Худжу.

— Ты передал пограничникам? — строго спросил Раджаба Юсуф.

— Только то, что приказал ты, Юсуф.

— Ну и как?

— Они не поверили мне. Они сказали, что я вожу их за нос, поскольку в прошлый раз мои сведения не подтвердились… Из-за меня у них попал в засаду наряд…

— Почему же они тебя не арестовали?

— А какой от меня прок? Они не собираются ссориться с кишлаком.

Юсуф острым взглядом пронзил Раджаба. Тот съежился, чувствуя грозу, которая на него надвигалась…

— Я, думаю, мне бесполезно ходить на заставу, — осторожно сказал Раджаб. — Они мне не доверяют.

— Они не дураки. Они никому не доверяют, — кисло усмехнулся Юсуф. — Но кто-то же им передает о нас сведения? А почему не передавать нам? Ты будешь ходить, пока они не привыкнут к тебе…

Раджаба вывели, видимо, для того, чтобы отвести в подвал, но он неожиданно столкнулся с Худжой, который был с Ризваном.

Худжа молча смерил Раджаба ненавидящим взглядом. Они какое-то время шли вместе, и Раджаб испугался, что их посадят в один подвал…

Но этого не произошло. На небольшой площадке перед ущельем Ризван вдруг остановил Худжу.

— Повернись спиной, — спокойно сказал он.

Худжа безропотно исполнил приказ. Раджаб покрылся красными пятнами. Раздалась автоматная очередь. Худжа присел на колени и, не вскрикнув, свалился вниз, под кручу.

Раджаб стоял, не шелохнувшись.

40

Пашка Скобелев в эти дни сильно изменился. Резкий с солдатами, в боевых вылазках он словно специально рвался в самые горячие места. Это страшно возмущало братьев Парамоновых.

Как-то Денис ему заявил:

— Эй, ротный! Пожалуйста, не играй из себя Печорина!

Пашка надменно посмотрел на него глубоко сидящими глазами.

— Эй, взводный! Пожалуйста, не лезь в мои дела.

Но Денис хозяйски продолжал:

— Если на душе кошки скребут, сходи в санчасть. Катя, небось, соскучилась…

Это еще больше задело Скобелева.

— Господи, как вы надоели мне со своими нравоучениями!

Обиженные братья лишь пожали плечами.

Но до Пашки что-то дошло. Он действительно вспомнил, что давно не был в медсанбате и даже забыл о существовании Кати.

В этот же день, после обеда, вернувшись с очередного боевого задания, он пошел разыскивать медсестру. В медсанбате ее не оказалось. Сказали, что точно не знают, но должна вернуться…

Пашка Скобелев ждать ее не стал и пошел в роту. То, что Кати не было на месте, на него как-то подействовало: вдруг так захотелось ее увидеть, что Пашка долго находиться в роте не смог…

Он снова был в медсанбате. Катя, раскрасневшаяся с дороги, как прежде пухленькая и насмешливая, улыбалась ему подзагоревшим лицом.

— Зверь ты мой ненасытный, — сказала она. — Куда запропастился? О, от тебя попахивает…

Пашка смутился.

— Прости. Пивка — для рывка!

— Да водочки для обводочки. — Катя хитро засмеялась. — Что, аль горе заливаешь?..

Скобелева словно прорвало:

— Да какое там горе! Так, чепуха какая-то! В общем, в Академии «прокатили меня на вороных».

Катя положила руки ему на плечи, ласково взглянула в мутные глаза.

— Стоит ли из-за этого так убиваться? Жениться, Пашка, надо! Тогда все наладится!

— Чтобы жена осталась вдовой, — скучно молвил он.

— Глупости! Не всех же убивают. А таких молодцов, как ты, пуля стороной обходит. — И Катя вдруг потащила его за собой.

Она закрыла кабинет. И, словно изголодавшаяся волчица, набросилась на Пашку. Она осыпала его лицо поцелуями. Она гладила его щеки и целовала его волосатую, говорящую о страсти грудь.

Пашка постепенно «разоблачался»…

— Ты что устроила стриптиз! — вдруг засмеялся он.

— Не смей так на меня смотреть! Чего хочу, то и делаю… Сегодня моя власть…

Магомед взрывного характера Скобелева побаивался. И потому через братьев Парамоновых, которые по-прежнему продолжали ходить на его холостяцкие вечеринки, пытался с ним помириться. Но Пашка стал пренебрегать воскресными пирушками и больше времени проводил теперь с Катей…

— А что… Баба неглупая, в теле, можно и жениться, — сказал он как-то, сидя в баре за кружкой пива.

В баре тихо поигрывала музыка, и Пашке Скобелеву по-настоящему захотелось семейной жизни. В это время в полупустой бар и заглянул майор Субботин. Оглядевшись по сторонам, он направился к Скобелеву.

— Можно присесть?

— Да, пожалуйста, садись, — кивнул Пашка.

Субботин с двумя кружками пива сел за стол. О старой размолвке они давно забыли, и потому разговор завязался весьма обычный.

У Субботина под глазом был небольшой синяк, и Пашка даже пошутил.

— С моджахедами, что ль, столкнулся!

Майор насчет глаза особо распространяться не стал…

Пробурчав что-то невнятное, он молча, посыпав солью края кружки, отпил. Но что-то его подмывало, и он все же сказал:

— Ты молодой. У тебя еще сохранился бойкий характер.

— Ну и что из этого?

— А то, что можешь владеть собой. А я дурак…

И он снова посыпал края кружки и отпил пива…

— Сколько раз давал себе слово… Сколько раз пытался разорвать с этим прапорщиком Магомедом… и не могу. Ведь знаю, что нехороший он человек, подлый, но не могу.

— Чем же он тебя так привязал? — глубоко вздохнув, заметил Скобелев. — Стаканчиком?

— Глупо, конечно… — Субботин облокотился на руку, задумался. — Глупо…

Он вспомнил, что в последнее его дежурство по части тоже произошло ЧП. Магомед навязал ему своегосержанта начальником караула. Ночью из складов исчезло несколько ящиков с патронами и кое-какое оружие… Все пломбы на месте, а патронов как не бывало.

И виноватых нет. Никто не виноват, в том числе и он. Но все же он боялся, что его накажут, хотя придраться было трудно — пломбы-то на месте… И хотя майора не наказали, но чувствовал он себя плохо. Каким-то внутренним глубоким чутьем понимал, что без Магомеда здесь не обошлось… Потом этими же боеприпасами стреляют в пограничников!

После дежурства он здорово хватанул местной горилки, и ночью, встав опорожниться, стукнулся глазом о тумбочку.

— Мой тебе совет, старший лейтенант, — вдруг с горечью произнес майор Субботин. — Не якшайся с Магомедом. Сторонись его. Это… Одним словом, мафия. Он здесь свои делишки обделывает, а мы, закрыв глаза, ничего не видим… А почему? Боимся! Мы всего боимся! А они, как спрут, нас постепенно обволакивают…

— Много ты ему задолжал? — неожиданно, нахмурившись, спросил Пашка Скобелев.

Майор молча допил кружку.

— Какое дело, кто кому должен. Я о другом. Я о мафии…

— А я о долгах, — спокойно заметил ему Скобелев.

41

Когда Глеб Сухомлинов не ночевал дома, вместо него приходил солдат: Маша боялась одна и, постелив солдату в передней, чувствовала себя спокойно.

В эти дни на заставе было невероятно тихо, и она даже побаивалась, как бы «не сглазить».

Маша читала книгу и думала о своих прежних временах: сейчас девичья жизнь казалась смешной, незримо далекой и даже во многом наивной…

«Многое мы по молодости не понимали».

Она глянула в окно и увидела солдата-почтальона. Маша отложила книгу и сама пошла встречать его.

Конечно, письмо от Димки Разина. Все тот же размашистый неудовлетворенный почерк, которым он всегда писал им письма.

Она быстро распечатала конверт и ужаснулась от первых же строк…

«Глеб, Машенька, мои любимые люди, ну вот и все кончено, хуже и не придумаешь! Нет уже прежнего Димки Разина, разбитного фасонистого пацана… А есть Разин, который прикован к госпитальной постели и который теперь смотрит пустыми глазами в недавно побеленный потолок палаты. Я уже не плачу, я уже отплакался…»

У Маши навернулись слезы. Вот этого она никак не ожидала. Взглянула в окно. Оттуда лилось солнце, так что в комнате становилось жарко.

«Димка, так что же с тобою?»

Маша боялась читать дальше. В конце концов, преодолев себя, она быстро побежала глазами по строчкам…

Димка писал, что он тяжело ранен, у него перебита нога и что, возможно, ему ее отнимут… Думать об этом, конечно, больно, но такова его судьба. Видимо, на роду так написано…

С левой рукой — тоже неважно. Она повисла как плеть… В общем, он выпишется из госпиталя калекой, и тогда для него начнется жизнь инвалида.

Маша в отчаянии ходила по комнате. Она не верила ни одной строчке. Конечно, он все придумал, чтобы разжалобить ее…

И в то же время глубокое чувство больно било по сознанию — вероятнее всего, это правда!

Маша не выдержала и полная беспокойства пошла на заставу.

Глеб сидел в канцелярии с Романом Босых.

— Ты что? — удивился он, зная, что Маша редко когда заходила в заставский корпус.

— Письмо от Димы Разина. Я ничего не понимаю… и понимать не хочу.

Глеб быстро прочитал письмо.

— А чего здесь не понять. Все ясно как белый день. — Но губы его задрожали.

— Но почему так? Почему так? — заплакала Маша.

Глеб тяжеловато встал.

— Пойдем на воздух, Маша, здесь страшно душно!..

Они вышли на заставское крыльцо.

— Что можно сказать? Если это правда… А это правда, — подтвердил Глеб, — здесь и штемпель госпитальный… Надо, Маша, немедля ему написать письмо…

— Что написать-то, Глеб?

— Поддержать как-то… Знаешь, он там пишет, что домой не поедет. Калекой домой не поедет, так как делать ему там нечего! Так что ж, пусть, Маша, приезжает к нам. Здесь такой обжигающий запах гор… Да ему здесь понравится. Нам он не помешает. Все ж друг он нам или кто?

У Маши закружилась голова. Ей стало плохо… Глеб схватил ее за плечи…

— Дежурный, быстро нашатыря…

42

Назирет жила у тетки. Там было поспокойнее. Домой она приходила лишь изредка. А с тех пор, как частенько стал наведываться Магомед, совсем старалась не показываться…

Но Магомед, видимо, не дурак: без особого труда выследил, где скрывалась Назирет. Сам он этим не занимался, все поручил одному парню, обещая ему хорошо заплатить… Парень намаялся, пока действительно не понял, что скрывается девушка у тетки, о чем тут же и сообщил Магомеду.

Магомед появился внезапно с двумя приятелями и, сразу найдя, где живет тетка, стал запугивать девчонку.

Тетка стала было заступаться, ругать, кричать на Магомеда и плакать, но ее быстренько успокоили: связали руки и ноги, а в рот засунули тряпку…

Назирет посадили в иномарку и увезли из кишлака.

Парень, предавший девчонку, был обижен: Магомед не заплатил и половины того, что обещал. Обиженный парень пожаловался на это соседу, таджику лет сорока.

Тот обругал его «дешевкой» и побежал к Ризвану. Сказал все, что ему передал глупый мальчишка.

— Что же получается, Ризван?! Если такое будет продолжаться, весь кишлак поднимется и мы перестанем ходить в «караван».

Ризван испугался. Если взбунтуется кишлак… Махмуд такого не простит ни Юсуфу, ни ему, Ризвану… Ризван не хотел быть в положении Худжи.

Он приказал, чтобы ему доставили парня. Тот смело показал дорогу, куда увезли Назирет.

— Не волнуйтесь, земляки, — уверил Ризван. — Мы их из-под земли достанем и приведем к Махмуду. А Махмуд знает, — и Ризван ухмыльнулся, — что им сказать…

Ризван, прихватив своих приближенных и парня, выехал вслед за Магомедом…

Магомед собирался выкрасть Назирет как невесту. Он привез ее к одному из своих старых приятелей и сказал ей:

— У нас здесь передышка. Выпьем вина, побалуемся с тобой в постели, да и в дорогу. Ты должна знать, Назирет, убежать от меня невозможно, а если будешь пытаться, упрячу в далекие горы, а то и дальше — в Афган…

У Назирет уже высохли слезы. Она не собиралась становиться женой ненавистного ей Магомеда. Но решила схитрить…

— Зачем меня прятать, Магомед? Ведь можно и по-хорошему. Попросить отца…

— Знаю твоего отца! Твой отец не согласен. Да и где твой отец? Я не знаю, где твой отец. Может быть, в каком-нибудь ущелье его шакалы доедают!

Выпив с друзьями вина, Магомед пришел в спальню, где находилась Назирет и с негодованием и кулаками набросился на нее:

— Почему ты меня не ждала как мужа. Почему не расстелена постель и ты одета, как будто собралась от меня бежать…

Здоровенный Магомед одним ударом свалил девчонку на постель…

— А ну быстро расстели, как я приказал… Я тебя научу жить по нашим законам.

У Назирет из нижней губы сочилась кровь. Не обращая внимания на боль, она стала выполнять приказания Магомеда. Но план в мозгу уже созрел… Пока Магомед отсутствовал, она наткнулась в спальне на кинжал: он висел за ковром и, видимо, принадлежал хозяевам. Назирет быстро перепрятала его под матрацем. И теперь ждала только случая. Магомед, видя, как послушно повела себя Назирет, даже успокоился и, повернувшись к ней спиной, стал раздеваться…

Этого оказалось достаточно для прыткой козочки Назирет. Она выхватила кинжал и вонзила его между лопатками Магомеда. Тот вскрикнул от неожиданной резкой боли…

Магомед корчился на полу. Не испугавшись крови, Назирет вытащила кинжал и вонзила его еще раз…

— Ты мне не муж, — сказала Назирет умирающему Магомеду. — Ты просто шакал.

Она сумела открыть створку окна и выпрыгнула в сад, пока приятели Магомеда, перейдя из зала на кухню, продолжали пировать…

Ризван не успел подоспеть к развязке. В доме его встретили радостно, как старого кунака.

— Я выполняю распоряжение Махмуда, — жестко заметил Ризван и не притронулся к вину и закуске. — Где Назирет? Я должен немедленно доставить ее Махмуду.

Гости растерялись. Кто-то сказал:

— Приказ Махмуда — закон. Махмуда никто не посмеет ослушаться.

— Так где же Назирет?

— Она в спальне с Магомедом. У него с ней брачная ночь.

Ризван криво усмехнулся.

— Все за мной, — строго сказал он. — Будете свидетелями.

Ризван бросился через зал в спальню. И остолбенел: Магомед лежал на ковре, вытянув свои большие и неуклюжие ноги. На безжизненном лице застыли недоумение и горечь.

43

Пашка Скобелев сказал Парамоновым, что он хочет повидаться с четой Сухомлиновых и потому поехал на заставу. Тарасик тихонько толкнул брата:

— Не иначе, как Пашка собрался жениться.

Скобелев почесал затылок.

— Жениться — не напасть, как бы женатому не пропасть.

Парамоновы были правы. Скобелев, пожалуй, решил, что Маша да и Глеб посоветуют ему что-нибудь толковое: сам он во многом сомневался…

На заставе, увидев Пашку, Глеб Сухомлинов заметил:

— Когда жмешь в гости, предупреждай, а то ведь у меня даже простой бутылки пива нет.

Пашка жмурился от солнца.

— Знаю, на заставе сухой закон. — И вынул из пакета бутылку шампанского. — Специально, Глеб, для твоей супруги.

Глеб покрутил в руках бутылку.

— «Абрау-Дюрсо», — поразился он. — Ну ты, Пашка, мастак! Вот моя обрадуется…

Они сидели за столом, и Маша, до этого хлопотавшая на кухне, обрадованно тараторила:

— Паша, это первое застолье в моем доме. Вот она жизнь офицерской жены. Ей отпущено совсем немного: ждать и волноваться, когда его нет, волноваться и ждать, когда он здесь, но вот-вот прибежит вестовой…

Пашка оттопырил губу от удовольствия. У Сухомлиновых ему было хорошо.

— Думаю, что моей Кате это будет незнакомо: она — медсестра!

— Вот как?! — всплеснула руками Маша. — Так ты все же решил жениться?

За окном раздался взрыв. Задребезжали окна…

Все бросились на улицу. На заставе зафыркал динамик: «Застава, в ружье!»

На заставу одна за другой посыпались мины. Одна взорвалась посредине двора, распугав кур. Слава Богу, ни одного раненого.

Налет неожиданно стих. Обстреляли и успокоились. В канцелярии Ахметзянов докладывал в отряд начальнику штаба. Рядом стояли Сухомлинов и Скобелев.

Начальник штаба требовал подробностей. Он боялся, что боевики после небольшой артподготовки начнут осаждать заставу. Такое уже бывало…

Но моджахеды не появлялись, и оборона, которую вокруг заставы заняли пограничники, казалась напрасной…

На небе ползли небольшие тучки, но они вскоре рассеялись, и чистое, бледно-голубое небо радовало глаз, словно и не было недавнего обстрела.

Пашка Скобелев заторопился к себе в опергруппу, которая была недалеко, за соседним кишлаком. Маша поцеловала Пашку, что можно было воспринимать как поддержку Скобелева в его желании жениться…

Но Скобелев так быстро не добрался до своего подразделения. На дороге его остановил патрулирующий бронетранспортер. Офицер сказал Пашке, что он перехватил разговор моджахедов и что, наверное, сейчас под видом армейских машин они попытаются проскочить с контрабандой.

Пашка понял, что ехать дальше нельзя: «один в поле не воин». И он остался… Между прочим, ждать долго не пришлось: на змеевидной дороге появилось два грузовика с армейскими знаками на борту. Бронетранспортер остановил движение. Машины с трудом застопорили, и молодой прапорщик, выскочив из передней, стал кричать, чтобы патрули немедленно освободили им дорогу.

— Что везете? — простодушно спросил его патрульный офицер.

— Боеприпасы.

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста.

Но не успел офицер сделать несколько шагов, как меткая пуля скосила его. С обеих сторон началась перестрелка. Боевики бросали гранаты, пытаясь подорвать бронетранспортер, откуда, в свою очередь, пулеметным огнем прижали их к земле.

Бой, впрочем, был коротким. Двое боевиков убито. У патрулей ранены офицер и солдат. Скобелев принял команду на себя, приказав осмотреть машины, которые теперь стояли со спущенными скатами.

К старшему лейтенанту подошел солдат и доложил, что в кузове одной машины какой-то связанный офицер…

Скобелев сам полез в кузов и неожиданно увидел за ящиками майора Субботина. Тот не обрадовался и смотрел на Скобелева затравленным волком.

Майора быстро развязали и поставили на ноги. На вопросы Скобелева он только пожимал плечами. Он и сам многого не понимал. Но в конце концов потихоньку разобрались. Оказывается, был он в компании с прапорщиком Магомедом. Здорово «нажрались».

Магомед оставил его выспаться, а сам поехал за «женой», которая, как он заявил, «майору понравится». Магомед не вернулся, и его дружки прихватили Субботина в заложники: пока не появится Магомед, они его не отпустят…

Скобелев иронически оглядел майора. Тот втянул голову в плечи. Ему было, видимо, не по себе: он страдальчески смотрел на старшего лейтенанта.

— Старшой, ты меня понимаешь. Может быть, все это останется между нами?

Пашка добродушно сощурился.

— Эх, майор, майор! Просто так твоя жизнь здесь не кончится…

44

Димка Разин привык к госпиталю. На последнем обходе главный врач похвалил его за мужество и терпение. Да и сам Разин как-то ожил: консилиум врачей решил его ногу не трогать — конечно, будет хромать, может быть, нога даже станет тоньше, но нога-то своя…

Вот с рукой сложней. Она по-прежнему висела плетью и не поддавалась медицине. Надо же, парализовало левый бок, так что Димка бесспорно становился инвалидом первой группы. Врачи ничего не обещали. Задет главный нерв. Со временем, возможно, и отойдет. Такие чудеса, как сказал невропатолог, бывают… Димка Разин всю свою небольшую «мальчишескую» жизнь верил в чудеса!

Лежа на больничной койке, Димка перечитал несколько книг, а больше всего он вспоминал свое недавнее прошлое или думал о Маше с Глебом…

Еще он вспоминал девочку, ту маленькую Розу, что они с солдатом нашли на берегу моря. Димка легко сошелся с нею — маленькие девочки были страстью его с детства. Он и в школе, до суворовского, чувствовал себя с ними превосходно… словно был старшей подружкой. А тут так привязал к себе Розу, что она стала ходить к нему на заставу.

— Пропусти ее, — говорил дежурный сержант солдату на КПП. — Это невеста нашего старшего лейтенанта.

Как-то Роза вбежала к Разину без стука. Он после прохладного душа голышом разминался перед маленьким зеркалом. Он даже не слышал, как открылась дверь и Роза тихонько, сосредоточенно встала рядом, наблюдая за ним яркими глазенками.

Он, почувствовав чужой взгляд, повернулся к ней и, увидев Розу, застыл в недоумении, не зная, как себя дальше вести…

— Ты что, не видела голых мужчин?

— Видела.

— А чего так жадно разглядываешь?

— И совсем не жадно.

— Но ты же рассматриваешь…

— Ты — красивый телом, почти такой же, как мой старший брат.

Димка быстренько натянул шорты.

— Ты старшего брата видела голого?

— А чего здесь такого? У него такие мышцы. Он боксер. Всегда ночью спит голышом, хотя его часто за это ругают…

— Так ты образованная, — засмеялся Димка. — А я вот нет. Я даже толком не целовал ни одной дивчины. Словно невезучий!

— Я разрешаю. Ты можешь поцеловать меня…

— Да ты что! Меня за тебя…

— Так я же разрешаю!

Роза была для него находка. Если б не она, эта девочка, он на заставе без друзей и Сухомлиновых мог бы сойти с ума. Разин так ни с кем из офицеров и не сошелся, а к Розе даже ездил домой в гости. Принимали и благодарили. А Роза однажды, провожая, с детской наивностью, заметила:

— Мама у меня совсем ничего не понимает. Говорит мне: не люби его. Он большой и все равно женится на другой. А почему на другой. Когда мне будет шестнадцать… так мне уже будет можно…

Разин хохотал до упаду.

— Чего смеешься? — обиделась Роза. — Вот моя двоюродная сестра вышла замуж в шестнадцать, ей даже еще не хватало несколько месяцев…

… Думать о Розе приятно. Думать о Сухомлиновых… Вчера Димка получил письмо от Маши. Она писала со всей душой:

«Приезжай Димон… Какой бы ты ни приехал, ты наш! Понимаешь, глупенький Димка!»

Внизу была приписка Глеба:

«Димон, ты приедешь не куда-нибудь, а к другу…»

По-другому и быть не могло. «Глупенький Димка!» Раньше эти слова, казалось, невпопад брошенные Машей, обижали его, а сейчас он целовал письмо, целовал именно эти строки.

Как-то в палату пришла старшая сестра. Сквозь очки она строго взглянула на Разина.

— Молодой человек, куда вам выписывать проездные документы?

— Домой я не поеду, — заносчиво сказал Димка.

— Я это слышала, — спокойно заметила сестра.

— Сестра, выписывай проездные на Таджикистан… Там меня ждут любимые люди.

— Это окончательно? Или передумаешь?

Медсестра ушла, а Разин задумался. Короткой оказалась его пограничная служба. Не успел опериться, а жизнь уже захлопнула перед ним «зеленые ворота». Но Димка теперь не переживал все это так остро, как раньше…

Он смотрел в окно и думал о будущей дороге, когда в палату заглянула няня и сказала, что к нему приехали.

— Кто? — удивился Димка: он никого не ждал…

— Так думаю, отец и дочка.

В палату в халатах вошли Роза и ее отец.

— А мы тебя все равно нашли, — приветливо сказал он.

На Розу же, видимо, влияла обстановка. Она немного стеснялась, и прежней бойкости уже как не бывало. Но Димка, увидев ее прекрасное лицо, почувствовал прилив сил… Господи, как она здорово подросла. Тонкая, изящная, и впрямь невеста!

Роза смотрела на него настороженно. Димку это рассмешило:

— Что, коза, не узнаешь?

Она спряталась за спину отца и оттуда хитровато выглядывала.

Отец говорил о том, что они с дочкой давно собирались его навестить, но еле нашли госпиталь. Теперь-то дорожка протоптана, и они смогут бывать почаще…

Вскоре оживилась и Роза. Она смело села на постель к Димке и сказала ему, что у нее родила кошка и что одного котенка, самого красивого, она подарит ему. Иссиня-темные ее глаза поблескивали азартом, излучая тепло.

Димка искренне пожалел, что он ей не пара… Родиться бы попозже!

Роза вдруг осмелела совсем и, нагнувшись, поцеловала его, совершенно не стесняясь отца. Тот заулыбался, а Димка ощутил на ее губах запах гречишного меда.

45

Юсуф сам отпустил Раджаба.

— Не спускай глаз с заставы, — сказал он. И Раджаб понял, что для него это звучало, как приказ.

Раджаб не знал всей истории с дочкой, но смерть Магомеда его сильно напугала.

— Назирет в кишлаке теперь делать нечего. Дружки Магомеда так дело не оставят. Они выкрадут ее…

Первые дни Назирет скрывалась то у одних, то у других родственников. Однажды Раджаб скрытно привел ее на заставу, и она пожила у Сухомлиновых.

Правда, Ризван сказал Раджабу:

— Не волнуйся особо. Девчонка здесь не виновата. Магомеда наказал Аллах за то, что он совсем потерял совесть.

Ризван относился к Раджабу, как и прежде, но не выделял его из других. Просто в глубине души симпатизировал ему.

Маше Назирет понравилась: девчонка бойкая, смышленая…

Однажды даже призналась, что нравится ей один мальчишка. Хоть и малолетка, но крепкий, задиристый. Как-то, поймав в закоулке Назирет, он схватил ее своими жесткими руками за талию и стал горячо целовать… Она не отстранилась и даже отвечала на его поцелуи.

Назирет весьма раскрепощенная девчонка. После Магомеда она сказала себе: «Все равно я теперь женщина… Я могу поступить с собой так, как хочу, и Аллах простит меня и поймет мое девичье состояние…»

Видимо, действительно Аллах ее понял, так как она сама нашла этого «малолетку» и сказала ему, чтобы он пришел в потайное место. Он пришел, и она, обняв его, сказала:

— Знаю, ты хочешь стать мужчиной. Так что делай со мной все, как велит Аллах, когда мужчина страшно хочет женщину.

И он сделал все, что хотел. Он насладился так, как хотела Назирет. На прощание она поцеловала его в губы и сказала:

— Береги это новое ощущение… А я тебя не забуду.

Когда она об этом рассказала Маше, та поразилась характеру этой упрямой дивчины. Смелая, ничего не скажешь, смелая…

Раджаб отправил дочку в Самарканд, подальше от греха.

Она уехала незаметно для всех, в кузове пограничной машины, которая шла за продуктами в отряд… Уехала, чтобы случайно не увидели ее лица.

Но Раджаб говорил всем, что дочку отправил в Куляб к тетке: она там будет учиться на портниху…

Люди Махмуда пришли ночью. Была она дождливой и с грозой.

Контрабандисты такие ночи любят, а гроза у многих из них считается хорошим предзнаменованием.

Они пришли с товаром и затерялись в окрестностях. Найти их было почти невозможно, но и пограничники, как говорится, еще не теряли надежды.

Неожиданно утром на заставу пришел тот самый «малолетка», который так понравился Назирет. Он стал требовать, чтобы часовой его пропустил к начальнику заставы.

В конце концов о нем доложили Сухомлинову. Старший лейтенант приказал пропустить и проводить его в канцелярию.

— Меня никто не посылал, — заявил «малолетка». — Я на заставу пришел сам. Возьмите меня на службу к себе, не ошибетесь…

— И кем же мы должны тебя взять? — немного удивился Сухомлинов.

— Пограничником…

— Хорошо, пограничники нам нужны, — согласился Глеб. — Но ты скажи хоть, как звать-то?

— Ахмет. — У мальчишки белые-белые зубы, черные выделяющиеся глаза и смелая, с ямочкой на щеках, улыбка.

— А лет тебе сколько?

— Почти пятнадцать.

Сухомлинов задумался.

— Ничего не скажешь, на вид ты крепкий.

— Ахмет сумеет постоять за себя. Он любую тропинку в горах знает… Он верткий как змея. Уж кто-кто, а контрабандист от него не уйдет.

Сухомлинов и здесь согласился.

— Нам такой пацан позарез нужен. — И Глеб провел рукой по горлу. — Ты мне по всем статьям понравился. Но взять не можем. Только с восемнадцати лет. Вот подрасти, а мы за это время подумаем.

Ахмет явно огорчился. Брови его гордо насупились.

— Тогда сам буду бороться с контрабандистами.

— Самому в одиночку не советую. И опасно, и глупо. Ну, а если умно поможешь… ради Бога!

Мальчишка оживился. На его лбу даже выступили капельки пота.

— Я знаю, где сейчас прячутся контрабандисты.

— Какие контрабандисты?

— А те, что перешли сегодня ночью.

— Вот как… — Глеб выжидательно смотрел на Ахмета.

— Я их выследил… Они в кошарах застряли, — быстро выпалил Ахмет и опять горделиво посмотрел на старшего лейтенанта.

— Ладно, Ахмет, — улыбнулся Сухомлинов. — Так и быть. Приходи к нам. Будешь первым ЮДП.

Тревожную группу выбросили к подножию гор. Старые плетеные кошары, которые чаще всего использовались летом в самую жару, во многих местах развалились и были похожи на груды выброшенного хлама.

Люди Махмуда спали крепким сном. После удачливого преодоления границы, они «хорошо подзаправились». И, как обычно, «подзаправившись», стали выяснять отношения. Такие выяснения нередко заканчивались драками и кровью… На этот раз все обошлось благополучно, не считая ножевой раны, которую получил молодой, наиболее задиристый контрабандист. Разорвав рубаху, ему перевязали рану, и он, успокоившись, теперь задорно похрапывал…

Появление пограничников было неожиданным. Захваченные врасплох, бандиты и не сопротивлялись…

Прапорщик Буткин и несколько солдат быстренько подняли их с глиняного пола. Прижав к стенке, обыскали на оружие и, собрав всю наркотическую отраву в мешок, отправили ее на заставу.

Люди Махмуда чего-то не понимали… Они стояли хмурые и опечаленные. После удачной ночи такой развязки никто не ожидал.

46

Махмуд был уверен, что удачливости ему не занимать. Несмотря на активность пограничников, поток наркоты и оружия шел своим чередом, и если и были потери в товаре и людях, то это его мало смущало: их бизнес, как нередко говорил он, требовал жертв.

На этот раз Карим приехал к нему не один, а с человеком, прибывшим с Кавказа. Обменявшись любезностями, как единоверцы, они сели в кружок на большом персидском ковре и, отпивая неторопливыми глотками чай, заговорили о деле.

— Пока была заваруха, — сказал человек с Кавказа, — нам страшно везло. Оружие требовалось всем. Его покупали за бешеные деньги. Теперь на оружие пошел спад.

— Это временно, — авторитетно заявил Карим.

Человек с Кавказа вежливо улыбнулся.

— Мы тоже так думает. Но я приехал сюда за тем, чтобы просить об увеличении потока наркоты… На Кавказе для нее сейчас как никогда сложилась благоприятная обстановка.

— Мы это сделаем. Мы умножим товар. Но прежде важно пресечь предательство. В наших рядах много случайных людей, которые ведут себя бесшабашно… А это влияет на кишлаки, которые под нашим контролем. Если дехкане открыто пойдут против нас, «серебряный караван» перестанет существовать. Ибо кишлаки перейдут на сторону пограничников. Мы сидим на острие ножа… Мы должны заигрывать и карать тех, кто нам мешает…

Сказав это, Махмуд встал с ковра и позвал Юсуфа.

Тот словно ждал и тихо, кошачьей походкой вошел в комнату.

— Вот что, Юсуф, тебе предстоит большая командировка. — Юсуф нагнул голову в знак признательности и продолжал внимательно слушать босса: — Ты поедешь с этим человеком на Кавказ. Много неувязок на пути «серебряного каравана». Их необходимо устранить, Юсуф.

Махмуд пригласил Юсуфа к общей компании, и тот, искоса взглянув на Карима, осторожно сел на ковер. Махмуд подал ему пиалу. Юсуф налил себе густого чаю. Прерванный разговор вошел в обычное русло…

Во дворе послышалась стрельба. Махмуд повернул голову, нахмурился:

— Разберись, Карим. Что там еще?

Карим быстро вышел. Но, вскоре вернувшись, озабоченно сказал, что воюет там какой-то дехканин из соседнего кишлака.

Махмуд встал и сказал, что он сам поговорит с ним. И Махмуд вышел во двор. Перед ним стоял длинный сухой мужчина с орлиным взглядом.

Махмуд сердито спросил:

— Почему кишлак отказался идти в «караван»?

Таджик в национальном полосатом халате выдержал гневный взгляд Махмуда.

— Твои люди ведут себя в кишлаке хуже шакалов. Чего же ты хочешь, Махмуд?

Махмуд постоял в раздумье.

— Карим, поезжай в кишлак. Поговори с людьми по-человечески. Перед всеми расстреляй любого «нашего», если он этого заслуживает. Слыхал, что сказал Махмуд?

Таджик усмехнулся.

— Ну это другое дело.

Махмуд вернулся к чаепитию.

— Юсуф, когда появятся хорошие отношения с пограничниками? Мы устали ждать «зеленого коридора».

— Много сложностей, — вяло оправдывался Юсуф. — С заставы офицер, на которого мы поставили, трудный орешек… Нужно время.

— У нас нет времени ждать, — нахмурился Махмуд. — Пойми это, Юсуф… У нас нет времени. Не верю, чтобы офицеры не любили девочек. Не верю, чтобы офицеры не любили деньги.

Юсуф смутился и посмотрел на кавказца. Тот щурился, так как лучи солнца били ему в глаза.

Махмуд удовлетворенно причмокнул.

— Мы ждем, Юсуф!

47

Димка Разин ждал этого дня все это время. Когда главный врач делал обход палат, он часто задавал один и тот же вопрос:

— А как там насчет выписки?

И всегда получал один и тот же ответ:

— Рановато, молодой человек, рановато.

Главный врач, маленький, кругленький, чем-то похожий на сказочного колобка, с узенькими рыжеватыми усиками, не любил смотреть в глаза больным — всегда шастал своим взглядом где-то поверху…

Димка потом объяснял палате эту каверзную привычку врача:

— Ну как же иначе! Как же смотреть в глаза, когда все это время приходится вешать лапшу больному, выкручиваться…

Но на этот раз «колобок» со значительным видом посмотрел в глаза Разину.

— Ну, вот и все, молодой человек. Подлечился, окреп, пора и в свое гнездовище…

Димка понял: его выписывали.

Он собрал свои вещички. На складе ему подобрали нормальную симпатичную палку. Димка ходил с палкой, хотя лечащий врач уверял его, что это временно: через несколько месяцев он ее просто выбросит. Разину хотелось верить в это… и он верил, что через некоторое время будет бегать, как афганская борзая…

Димка Разин поехал на заставу. Постоял у кромки моря. Вынул мелочь и бросил ее в парную воду.

— Кто знает… Глядишь, вернусь.

Потом пришел в канцелярию, выпил на посошок с начальником заставы. Тут пришел шофер и сказал, что машина в аэропорт готова.

Димка встал, опершись на палку.

— Спасибо этому дому, полетим к другому.

Разин летел в транспортном самолете пограничных войск с пересадкой в Москве, где он задерживаться не собирался, потому как настроился на Душанбе.

В аэропорту он встретил знакомого летчика.

— О, это ты! — увидев Разина, резонно удивился тот. — А мне сказали, что какой-то… (Он, видимо, хотел сказать «инвалид» и поперхнулся.)

Косо посмотрел на прихрамывающего Димку.

— Хочешь, я тебе один анекдот расскажу.

В Москве Димка позвонил Сане Вербицкому. Разговор по телефону был коротким: просто Разин объяснил ему, что летит в Душанбе.

— Ты где? — вдруг оживился Саня. — На военном аэродроме? Знаешь, я сейчас прискочу, понял?!

Вербицкий примчался на такси, что обошлось ему в кругленькую сумму. Он без труда нашел Разина. И был сражен видом Димки. Господи, он же, Санек, совершенно ничего не знал!

— Значит, все, комиссовали, — только и смог сказать Вербицкий. — Как же это тебя угораздило?!

— Как обычно. В схватке с контрабандистами, — сухо бросил Димка. — Теперь на Кавказе началась новая, необъявленная война с наркотиками… И вот ее результаты…

Да, Саня все видел собственными глазами. Он смотрел на Димку с каким-то недоверием, словно не все понимая. Может быть, потому и сорвалось с его уст:

— Надо было, Димон, смотреть…

— В оба глаза, — засмеялся Димка Разин. — Так если по-честному, в этом смысле мне никогда не везло.

— А зачем ты тащишься в горячую точку-то? Душанбе — не то место сейчас…

Димка поразмыслил.

— Тебя этого не понять, — с каким-то надрывом в голосе заметил он. — Тебе этого, Саня, не понять…

Вербицкий промолчал. Тем более, в это время примчался Мишка Горлов. Саня все же перед такси сумел позвонить ему. Разговор сразу изменил направление, и Вербицкий в душе обрадовался этому. Он уже кое-что стал понимать и не хотел бередить старые раны Димки.

«Каждый человек дуреет по-своему», — как-то сказал Карсавин о Разине. Эту мысль он заимствовал у Льва Толстого, и Вербицкий считал, что он во многом прав.

Мишка Горлов и Вербицкий посадили Димку в самолет, сунув ему в сумку бутылку коньяка.

В Душанбе его встречал Пашка Скобелев. Он и переправил Разина на горную заставу. Когда часовой открыл ворота и машина въехала на территорию заставы, у Димки Разина сжалось сердце. Когда-то он мечтал об отпуске, который проведет в горах вместе с Машей и Глебом, когда-то он верил в эту долгожданную встречу. Но теперь… После госпиталя многое изменилось в его душе. Теперь он был в ином положении, и старые мечты казались ему пустыми, наивными юношескими грезами.

Навстречу вышел Ахметзянов. Равиль был приветлив и сказал Димке, что Сухомлинов скоро будет, а Пашка — человек здесь свой, он и проводит его на квартиру заместителя. Маша, по его сведениям, дома…

Маша была дома. Получив телеграмму от Димки, она уже несколько дней ждала его. В квартире было чистенько, что не всегда бывало раньше, особенно, когда с настроением у Маши не ладилось. Но ожидание приезда Разина как-то по-новому активизировало ее жизнь. Она приставала к Глебу, словно боялась признаться себе, что с приездом Димки произойдет в их жизни что-то важное. Только Глеб воспринимал все как обычное течение жизни: по его мнению, Димка навряд ли изменился. Это ему было ясно и по его письмам, и по тому, как отзывались о нем ребята… Чего там, Димка Разин в своем психологическом развитии будто остановился, как в сказках останавливается время…

— Димка, — говорил перед сном жене Глеб, — это просто великий иллюзионист в зеленых погонах… Вот так-то, Маша!

Но Маша ждала «великого иллюзиониста» с невероятным душевным трепетом. Конечно, не изменился. И зачем ему меняться… Ведь Маша хотела его встретить обаятельным мальчишкой прежних лет.

Почувствовав, что на заставе что-то происходит, Маша выскочила во двор. И не ошиблась. Перед ней на маленьком крылечке стоял Димка Разин.

Неожиданно столкнувшись с Машей, Димка сильно растерялся. Он в душе заранее готовился к этой встрече. А тут такая простая встреча. Они оба на какие-то минуты застыли, разглядывая друг друга: «Ты ли?»

Димкины смущенное лицо и горящие глаза говорили ей о том, что ее так мучило: «Ну вот, я таков: хромой, с висящей рукой… Ты, конечно, этого не ожидала. Я не тот прежний, которого ты ждала… если ждала».

Маша вдруг бросилась на шею Димки и заплакала навзрыд. Это так его растрогало, что на покрасневших глазах его тоже навернулись слезы.

А Маше так хотелось крикнуть: «Подлые, что же вы с ним сделали!..»

Но, увидев рядом цветущего, полного здоровья Пашку, она лишь болезненно улыбнулась.

— Так что же мы стоим? Дима, Паша, заходите в дом. Я с самого утра вас жду. А Глеб? Он скоро. Совсем скоро… Он на смене пограничных постов.

Глеб действительно вернулся скоро. Подтянутый, веселый, он облапал Димку.

— Да ты, смотри, стал мужчина! Так что же, в нашем полку прибыло!

Пашка на празднование встречи не остался. Как всегда, он торопился в дивизию: обещал комбату быть вовремя. Всем своим видом он говорил: не забывайте, мы в боевой обстановке.

48

Бандиты были недовольны пограничниками. Пограничники были недовольны бандитами. Одни пытались как можно надежнее закрыть границу с Афганом, другие, наоборот, изо всех сил старались пробить себе хотя бы короткие «зеленые коридоры».

Два дня бандиты осаждали соседнюю заставу капитана Матюшенко, два дня застава Ахметзянова жила в тревожном состоянии: ждали нападения боевиков.

Димка Разин, смирившись со своим «инвалидским» положением, в эти дни находился в приподнятом настроении: болтал без умолку то с Глебом, то с Машей. Ему было все интересно, он лез во все дыры, словно на заставе прожил немалое время.

Глеб удовлетворенно посмеивался:

— Димка у нас, как погремушка. Но от этого даже комфортнее становится.

Разин не обижался. Он по пятам ходил за Глебом. На заставе его уже все знали, относились с подчеркнутым уважением, а Серафим Подолян даже с ним подружился.

— С ним легко, — восхищался солдат. — Старший лейтенант, в каких переплетах только ни побывал, а остался свойским… У него можно запросто стрельнуть сигарету.

Димка Разин тоже из других выделял Серафима, и когда тот был не в наряде, ходил к нему и они допоздна засиживались в комнате отдыха. Бывало, что в комнате они оставались только вдвоем. Серафим бренчал на гитаре, а Димка, поджав здоровой рукой больную, неразборчиво гнусавил слова песни…

Однажды Ахметзянов заглянул в комнату отдыха. Увидев «спевшийся дуэт», только мотнул головой в знак приветствия и поспешно закрыл дверь. Возможно, ему был нужен Серафим, выполняющий многие хозяйственные дела, но он, видимо, увидев Димку, передумал…

Ночью недалеко от заставы была яростная стрельба. Это бандиты обстреляли возвращающийся наряд. Димка Разин, так же, как и все, схватил автомат и, ковыляя, подпрыгивая, занял свое место в обороне, где под его командованием было несколько солдат, в том числе и Серафим.

— Славный мужик, — заявил Подолян. — К тому же с музыкальным слухом.

«Славный мужик» вместе с Ахметзяновым иногда по ночам сидел в канцелярии и, бесконечно рассказывая о своем абхазском опыте, помогал Равилю оформлять документы. Разин сам нарисовал многие схемы по пограничной службе, а однажды по просьбе Сухомлинова вел тактические занятия в классе. Все удивлялись его знаниям, военной разносторонности, умению толково, «красиво» изложить солдатам то, что с трудом удавалось тому же Ахметзянову. На хвалебные отзывы Разин лишь пожимал плечами.

— Ничего выдающегося во мне нет. Просто я нормально закончил Пограничный институт.

Сухомлинов к другу привык и не мешал ему заниматься, как он выражался, «общественной работой». Тем более Разин ему особо не надоедал, да и когда надоедать-то?..

Жене Глеб говорил:

— Думаю, что он правильно сделал, что приехал к нам. Здесь он как бы при деле. Да и у нас за него сердце не болит.

Маша задумчиво соглашалась: возможно, Глеб прав… Но смотреть равнодушно на хромающего Димку, на то, как он ест одной рукой, смотреть ежедневно было больно… Ей казалось, что только она понимала, как тяжело ему сейчас… И все его «круговерти» — это не что иное, как желание забыться. Глеб не во всем понимает его: у них разные нервные системы. Глеб больше осолдатчился, чем Димка. Глеб менее чувствителен, чем Димка. Она вспоминала, как Димка когда-то заявил Глебу: «Ты как был комодом, так им и остался».

Димка старался меньше бывать дома, наедине с Машей. Он целыми днями пропадал на заставе, среди солдат. Ему там было хорошо…

И Маше было хорошо. Все-таки она Диму побаивалась. Это не внешняя, а скрытая боязнь… И Маша думала, что это не напрасно.

Как-то рано утром Глеб собирался на заставу. Димка вставал тоже рано по старой заставской привычке. Протянув с койки ноги, он вдруг душевно сказал:

— А хорошо, Глеб, что мы суворовцы.

Глеб натягивал сапоги… Остановился, глянул на Димку проницательным взглядом. Может быть, он хотел что-то сказать, но промолчал и только выразительно улыбнулся.

— Знаешь, Димон, я сегодня поеду на заставу к Матюшенко. Хочу взять с собой — поедешь?

— Конечно, какой вопрос, — горячо поддержал Димка. — Я думаю, что мы еще поживем и под Калининградом.

— Конечно, поживем.

Маше разговор понравился, и в сторонке она шепнула мужу:

— Ты с ним всегда будь помягче, Глеб.

— А я что, грубиян? — усмехнулся Сухомлинов.

Димка Разин после завтрака поцеловал Машу в щечку и пошел на заставу, как на службу. Но в этом братском поцелуе она чувствовала его маленькое отчуждение… Ну и слава Богу! Может быть, предчувствие глупое. Время меняет людей, а жизнь меняет время. В конце концов Димка уже не подросток… Недавно она с горечью заметила на правой стороне его головы седые волосы, но даже словечком не обмолвилась: седые волосы к зрелости…

Когда Димка уходил, она, спрятавшись за занавеской, так же как Глеба, провожала его взглядом. Глеб иногда оборачивался, махал рукой, но чаще всего ругал за это:

— Ты не гляди мне вслед… Все говорят, что это плохая примета.

…Перед заставой, на небольшой асфальтированной площадке выстроился наряд. Сухомлинов отдавал приказ на охрану границы. Была светлая, пронизанная солнцем тишина. Она настраивала душу на лирическую беспечность…

Глеб особо обратил на это внимание Егора Стародубцева. Еще с утра на его лице поселилась сонливость. Егор оправдывался. Сухомлинов нарочито заметил:

— Рядовой Стародубцев, оправдываться будете на том свете, когда попадете в ад… А сейчас лучше слушайте, что говорю я!

Наряды готовились к посадке в машину, когда подошел Разин.

— Глеб, я готов. Поедем к Матюшенко?

— Садись в машину. Развезем наряды — и на заставу к соседям. Только подождем, прапорщик чего-то хочет передать…

Зиновий Буткин остановился под навесом, спрятавшись от солнца.

— Товарищ старший лейтенант, захватите оттуда ящик с мылом. Они должны нам…

— И всего-то, — ухмыльнулся Сухомлинов и отдал приказ «по машинам».

Капитан Матюшенко приказал повару состряпать что-нибудь вкусненькое…

Он посадил напротив себя Димку Разина и Глеба. Завязался разговор. Димка Разин с удовольствием рассказывал об Абхазии. Побережье субтропиков. Тепло почти круглый год… Всем хороша «страна души», да вот потекла туда наркота… Стала Абхазия перевалочным пунктом для Турции и Кавказа.

Разин рукой чертил путь «серебряного каравана»: сначала к границе Узбекистана, оттуда к центральной сибирской магистрали. Наркобизнес создал особые мафиозные структуры, куда вплелись и государственные чиновники…

Капитан неожиданно взглянул на карту Памира…

— Мы как альпинисты, — сказал он. — Ежедневно испытываем себя на мужество.

По лицу Сухомлинова пробежала усмешка.

— Не знаю, как другие, но мы — молодые офицеры, пожалуй, проходим здесь испытание характера мафией…

Матюшенко вскинул брови, приободрился.

— Испытание мафией. А что, верно! Точно сказано! Такая уж выпала доля.

С Афгана то и дело просачивались боевики. В боях прокладывались «зеленые коридоры». Когда товар был переправлен, бандиты тотчас исчезали, оставляя после себя пустые ящики из-под боеприпасов, какие-то лохмотья и банки из-под пакистанских консервов.

На какое-то время бандиты успокаивались — на складах накапливался товар… А потом снова начиналась наркотическая лихорадка. Река Пяндж становилась оживленной ареной столкновений. Пограничников, скорее всего, особо не боялись. Расчет, как всегда, был на удачу.

Обычно во вторую половину ночи с десяток самодельных плотиков (два баллона от «КамАЗа» или от «ЗИЛа») пытались с Афгана перебраться на таджикскую сторону. Для контрабандиста важно, чтобы не было лишнего шума — каждый звук мог привлечь внимание пограничников. А те порой не чикались — открывали огонь на поражение…

Капитан Матюшенко отметил, что в последнее время увеличилось число контрабандистов-одиночек. Люди из кишлаков, чтобы как-то выжить, шли на риск… Гибло их немало — от тех же бандитов, которые контролировали районы. Гибли… но число их не уменьшалось. Матюшенко даже вычислил — контрабандистов станет еще больше. Наркота в Хороге подорожала, да и материальное положение в кишлаках не менялось к лучшему. Если килограмм опия на афганской территории не превышал семидесяти долларов, то здесь, в кишлаках, он уже стоил сто и выше, а в безопасных городах, таких, как Душанбе, Курган-Тюбе или Ходжент, подпрыгивал до трехсот…

— Вот потому-то мы здесь и закаляемся, как сталь, — заканчивая разговор, сухо усмехнулся капитан.

Матюшенко вызвался проводить Сухомлинова и Разина до развилки дорог — сам он потом ехал забирать наряды.

На развилке, прощаясь, Матюшенко похлопал по плечу Разина:

— Держись, малый. Вся жизнь еще впереди.

Разин доверчиво улыбался.

Дорога была спокойна и вилась среди гор, словно торопливо обходя обвалы и стараясь как можно дальше уйти от опасных ущелий, которых здесь былонемало…

Раза два останавливались, чтобы дать возможность покурить Разину, что в какой-то мере раздражало Глеба — тоже мне куряка!

Разин никогда не курил ни в суворовском, ни в Пограничном институте, а вот в госпитале «захватило». Как объяснял он сам — было муторно!

Сухомлинов посмотрел на командирские часы, которые ему привез из Москвы Пашка, — до погранзаставы оставалось немного, и его мысли постепенно стали переходить на заставские заботы…

Вчера чуть не произошло ЧП. Егор Стародубцев, тот самый Воронок, поссорился с Андреем Нарышкиным. Тем не менее Ахметзянов послал их в совместный наряд. Там и разыгралась «буря»… Нарышкин оказался парнем вспыльчивым и на слова Воронка: «Видали мы таких», — чуть не всадил в него пулю.

И когда Нарышкин, завалившись в канцелярию, заявил: «Я этого подонка все равно убью!», — Зиновий Буткин не нашел ничего лучшего, как тут же дать ему два наряда вне очереди. Узнав о случившемся, Сухомлинов восстал:

— Это что, уставная педагогика?!

Буткин полез в бутылку:

— Если каждый будет грозиться — тогда что, беги с заставы? Ведь в руках у нас оружие!

— В том-то и дело. — Сухомлинов имел свою точку зрения. — Надо сначала понять солдата. Я знаю этого Воронка — зудистый парень! Не нарядами надо действовать, а душой. Не вынешь занозу — болячка-то останется!

…Они выехали на горную полосу, где дорога становилась совсем узкая, и шофер все время тормозил машину.

— Главное, преодолеть этот перевальчик, — успокаивал Сухомлинов Разина, — а там уж и дома…

Но преодолеть перевальчик… С десяток боевиков перекрыли путь машине. На горной узкой дороге обратно не развернешься… Боевики, если они из местных формирований, обычно пограничников не трогали. Но если бандиты… принимай бой! Сухомлинов сразу понял, что силы неравные, да и «зажаты» они здорово, так что в бою их просто перебьют… Остановив машину, Сухомлинов вышел вперед.

— Какой смысл задерживать пограничников…

Один из боевиков в лохматой бараньей шапке нагловато заметил:

— Смысла, конечно, нет. Машина с остальными может проехать. Но офицер останется.

Выбора не было. Сухомлинов приказал солдату ехать и поднять по тревоге заставу. Разину же весьма спокойно сказал:

— У нас это нередко бывает. Так что вернусь, ничего страшного. Скажи Маше, чтоб она не беспокоилась.

Димка хотел было остаться с Сухомлиновым, но тот даже прикрикнул:

— Ты слышал, что я тебе сказал…

Разин послушался, и боевики машину пропустили. А Сухомлинову связали веревкой руки и повели по тропке в горы…

49

Бандиты молчали.

Димка Разин мрачнел. Он ежедневно ходил в канцелярию к Ахметзянову за новостями. Но никаких известий…

Равиль беспокойно говорил:

— Боюсь одного. Как бы его не переправили за кордон…

— Надо же бить во все колокола, — несвязно бормотал Димка. — Средь белого дня воруют пограничного офицера… А кругом молчок! А кругом такая нерасторопность, словно ничего и не случилось…

Ахметзянову Разин надоел своей настырностью. Начальник заставы сделал все, что мог. В отряде выбивались из сил… Оставалось взять в заложники бандитов Махмуда и ждать, когда тот согласится поменять их на старшего лейтенанта…

На этом стоял и Разин.

— За каждого захваченного пограничника надо жестоко наказывать и мстить… Я читал, что немцы в войну за одного солдата расстреливали десятки наших. Надо сделать так, чтобы бандитам было не повадно… Чтобы, увидев пограничника, обходили его за версту…

«Наивные бредни» Разина раздражали, и Ахметзянов как-то вспылил:

— Слушай. Может быть, это время посидишь дома с Машей. Не путайся под ногами — без тебя тошно!

Разин обиделся и какое-то время в канцелярии заставы не появлялся. Эти дни он действительно находился с Машей. Та, между прочим, тоже устала от него, от бесконечных, как она думала, нелепых разговоров.

Димка все чаще вспоминал прошлое, мусоля и перебирая в памяти свои отношения с Машей и Глебом.

Однажды он вдруг заявил, что Глеб не хотел, чтобы он был с ними. Глеб хотел, чтоб он был как можно дальше от него…

— Ну что ты говоришь, Дима?!

— Потому, что я сильнее люблю тебя. Сильнее… А он этого боялся. Понимаешь, Маша, он всегда боялся меня и делал все, чтобы как можно дальше оттеснить от тебя…

Маша не верила своим ушам: что с Димкой? Какой-то психоз, что ли…

— Глебу сейчас плохо. Если он живой, то он думает о нас… А мы за его спиной несем глупости.

— Только сейчас, когда его нет, я могу сказать правду. Да, он мой друг… Но я люблю тебя! Почему он сделал все так, что я оказался в стороне, и не с тобою…

Маша, закутываясь в шерстяной платок, спрашивала себя: «Зачем он? Зачем?»

— Ну что тебе надо, Димка?

— Мне ничего не надо. Хочу, Маша, справедливости.

— В эти минуты, когда мое сердце сжимается от горя?

— Может быть, я действительно негодяй. Бог простит меня! Потому как, приехав сюда, я вдруг понял все, что должен был понять: я во многом несчастен по вине Глеба…

— И по моей вине? — Маша дрожала. Она готова была вот-вот заплакать.

— Не знаю. Я люблю тебя сейчас страшнее, чем раньше. Понимаешь, страшнее… чем раньше!

— Тебе не надо было бы приезжать сюда, Димка! Это я виновата. Я должна была отговорить Глеба, чтобы ты не приезжал. Ты мучаешь себя прошлым, меня мучаешь… А что можно вернуть из прошлого, когда все уже состоялось?

Димка чувствовал, как «кошки скребли» в груди. Он со сладострастием сказал:

— Я виноват, Маша. Мне не надо бы наизнанку выворачивать то, что ушло с моей молодостью. Вся ваша жалость ко мне, она глупа, как глупы мы все. Я разочаровался в своей жизни. Только ты можешь спасти меня… Только ты!

— Зачем так! — Маша заплакала и ушла на кухню.

Димка стоял в нерешительности. Потом, напялив пиджак, вышел во двор. На заставе шла смена нарядов. Он слышал знакомые команды. На душе как-то полегчало. Постоял у вольера с собаками. Они были возбуждены, но быстро успокоились — от Димки тянулся свой, заставский запах…

Тем временем на заставе появился Раджаб. В канцелярии он был наедине с Ахметзяновым. Но начальник заставы увидел в окно Разина. Он приказал дежурному позвать его.

Разин без обиды пришел в канцелярию и, увидев Раджаба, догадался, что, видимо, от Глеба есть какие-то новости.

— Ну вот, Раджаб утверждает, что Глеб все же у Махмуда, — доверительно сказал Равиль.

— Ручаюсь головой, что он у Махмуда, — подтвердил оживившийся Раджаб.

— Есть ли возможность освободить его? — Разин скромно сел в уголок.

Раджаб подумал.

— Всякое бывает. Скажу одно, что у Махмуда нет привычки отправлять в Афган. Старший лейтенант здесь, в горах… И это вселяет надежду. Думаю, с помощью Аллаха Махмуд будет вынужден его отпустить… Зачем ему осложнять отношения с пограничниками?!

— Но он же захватил? — скривился Разин.

— Не он захватил… Захватили его боевики. У нас здесь две власти. Власть полевых командиров — они коротки на расправу. Махмуд — семь раз подумает, один раз решит…

Разин несколько дней ночевал на заставе. Маше он сказал, что так будет лучше.

50

На этот раз Глеба держали в глухой, боковой комнате какой-то мазанки. Охранник через каждые полчаса открывал дверь…

— Ты еще здесь? — цокая языком, говорил он, словно пограничник мог из этой «темной дыры» куда-то удрать.

Так Глеб просидел дня два, словно о нем забыли. Правда, есть приносили нормально, а также парашу по первому его требованию.

Наконец, появился Карим.

Он был в черном блестящем пиджаке и в восточной тюбетейке, чем вызвал у Глеба невольную иронию.

Современная мода у бандитской элиты — это, прежде всего, смесь европейского костюма с каким-нибудь восточным атрибутом. Часто на шикарный костюм натягивался стеганый разноцветно-полосатый халат, что, видимо, считалось шиком.

Еще Глеб обратил внимание на синие мешки под глазами. «Почки финтят, — подумал он. — В Трускавец бы ему, а не по горам шастать…»

— Вот что, милый, — в свою очередь ласково протянул Карим. — Махмуд тобою очень недоволен. Даже встречаться с тобою не захотел. Пусть, говорит, мои люди с ним, что хотят, то и делают… Он их, а не мой. Он им мешает жить, семьи кормить мешает, так пусть они ему и скажут в глаза всю правду о своей жизни. Знаю, сказал он, они его растерзают, а тело выбросят шакалам. И он, Махмуд, здесь ни при чем. Их семьи от голода пухнут… И они его растерзают. А мне-то что, сказал он. Может быть, это чему-то научит русских пограничников. Сами они хлеб едят. И мы тоже хотим хлеб есть…

Глеб плохо слушал Карима. Он думал о том, как долго будет продолжаться очередная его обработка… Но Карим, видимо, исчерпал свой пыл…

— Вот, подпиши бумагу, — вдруг доброжелательно сказал он. — О чем? Сегодня же ночью ты нам организуешь «зеленый коридор», и мы тебя отпустим… Иначе… — Карим посмотрел на него красными глазами. — Мы с пограничниками не шутим. Это они с нами шутят до поры до времени… Но когда-то терпение лопается.

Сухомлинова толкнул в плечо человек в бараньей шапке.

— Ты слыхал, что сказали? Подписывай.

Глеб улыбнулся: старые детские игры.

— Я — неграмотный.

— Зачем врать? Как там у вас в армии: не умеешь — научим, не хочешь — заставим.

Старший лейтенант молчал.

— А еще военный, — язвительно заметил Карим. — Тебе что, язык откусили? Подпиши, мой милый… и дело с концом!

Карим вдруг махнул рукой.

— Черт с ним!

Сухомлинова толкнули автоматом в спину, и он пошел по дорожке вниз к обрыву. Было такое впечатление, что его вели прикончить — и дело с концом!

На душе у Глеба стало муторно.

На то они и бандиты. И прикончат… Минуты были тревожными. Он невольно вспомнил заставу — что сейчас делает его Маша? А Димка?

Он подумал о своем страстном желании иметь сына… Всякий раз они откладывали до лучших времен. Дооткладывались. Видимо, ничего не получится.

Старший лейтенант все ближе и ближе подходил к обрыву, где, пожалуй, должна решиться его судьба…

А Димка потом увезет Машу в Москву к ее родителям. Он, конечно, будет с ней всегда. Ведь их дружба нерасторжима… А кто знает, может, родится от Димки сын, курносый, со светлыми глазенками малыш… А может, кареглазый! И назовут его Глебом…

Но это уже не будет продолжение рода Глеба Сухомлинова. Это лишь память о нем, светлая память о человеке, который навсегда остался в горах памирских…

Тропинка вдруг круто взяла влево, и Глеб удивился тому, что обрыв оставался в сторонке — значит, еще не смерть от пули! Так что же его ждет впереди? Если не смерть, так что же?

Глеба привели к небольшому полуразрушенному бараку, скромно прижавшемуся к горе. Бандит в бараньей шапке, прищурившись, внимательно осмотрел его. Но, словно не поверив себе, еще раз, теперь более тщательно, обыскал его одежду: а вдруг что-то спрятано…

Его затолкнули в прохладное пустое помещение. Бандит, прежде чем закрыть дверь, немного постоял в раздумье. Наконец дверь захлопнулась, и Сухомлинов остался наедине с самим собой…

Впрочем, мыслей не было. Казалось, все уже было передумано… Если не расстреляют, не отправят в Афган, то, значит, будет опять прежняя морока: будут запугивать, шантажировать, подкупать…

Глеб присел на глиняный пол, и неожиданно его привлек какой-то шорох. Будто вместе с ним находился еще кто-то. В полутьме он обшарил помещение. Вроде стало тихо, словно присутствие кого-то ему померещилось. «Мыши, наверное», — подумал он и вдруг обалдел — недалеко от него у стены примостилась небольшая змея. Словно почувствовав его приближение, она застыла и приготовилась к броску…

Еще мальчишками они гонялись за гадюками, прижимая их головы к земле рогатинами. Опасная забава нравилась желанием испытать острые ощущения… Теперь же Глеб испугался. Перед змеей он был беззащитен. Ведь голыми руками ее не схватишь!

Кровь прихлынула к голове. Он еще не знал, что делать и как себя вести. Он даже не знал повадок горных змей, хотя смутно вспомнил, что ему о них что-то говорили.

Сухомлинов остановился и ждал, готовый каждую секунду отбить змеиный удар хотя бы ногой…

51

Женитьба Пашки Скобелева не то что расстроилась, но откладывалась на какое-то время. Он совершенно в этом не виноват — виновата была сама жизнь, в ней всегда что-то случалось. Медсестра Катя вдруг заявила, что получила письмо от родителей, которые хотели бы увидеть его воочию, прежде чем дадут добро…

Пашка опечалился: ему хотелось все завершить как можно быстрее, в весьма короткий срок. Он совсем не ожидал такой приверженности домостроевской психологии. Вот люди — все усложняют себе да усложняют… А жизнь сейчас такая, что все надо делать куда проще…

Пашка думал все провернуть в один день. Регистрация, легкий выпивон с наиболее близкими ребятами, да переезд ее к нему в комнату общежития. Парамоновы, которые пока жили с ним, уберутся в тот же час, как только они переедут.

А тут… Как пишут родители, сначала помолвка, а потом уж только свадьба с венчанием в церкви. Да что они там, сдурели? Он так и сказал Кате:

— Они что там, сдурели? Я не намерен так долго ждать.

— А ты не жди. Разве в медсанбате мало нашего брата? Хочешь, я тебя женю в два счета?

Пашка ничего не хотел.

«Впрочем, что, собственно, я брыкаюсь. Она возле меня. Живу с ней уже не как с любовницей… Чего мне еще надо?»

Да и Катя обнадеживала:

— Вот поедем в отпуск к моим. Все будет, как у людей. Да и к морю заодно смотаемся. Должен же быть медовый месяц! Иначе что подумают люди?..

Пашка на все плюнул и в какой-то мере успокоился. Тем более обстановка в горах обострилась. Боевики захватывали журналистов, политиков, пограничников. Его рота то и дело выбрасывалась в горы. И Пашка, находясь в этих служебных вылазках, забывал о своих дрязгах.

…Рота Скобелева находилась возле перевала недалеко от реки Пяндж. Пашка думал при удобном случае заглянуть на заставу к Глебу Сухомлинову. Но пока такой случай не подвернулся, и Пашка с Тарасиком Парамоновым коротал время в эмоциональном трепе.

— Хочешь, Пашель, расскажу анекдот, — весело сказал Тарасик. — Он для тебя, честное слово, будет полезен…

— Валяй!..

Офицеры расположились на ящиках из-под боеприпасов. Скобелев, напружинив шею, старался вслушаться в то, что говорил Тарасик. А тот вошел в азартное состояние…

— Встречает старший лейтенант солдата: «Слушай, ты все с книгой да с книгой — не надоела?» — «Надоела, товарищ старший лейтенант, да только она необходима — логикой занимаюсь». — «Логикой?» — «Да, а еще диалектикой и философией». — «Науки, значит, грызешь. Расскажи о них, пожалуйста!» — «Сложно рассказать. Это ведь абстрактные науки, понятия разные». — «А ты попроще, на пальцах». — «Вот идут по дороге в баню два солдата: один чистый, а другой грязный. Как вы думаете, товарищ старший лейтенант, который из них идет в баню?» — «Ну?» — «Конечно, грязный… Это логика!» — «Ну, ты даешь!» — «А теперь посмотрите на них снова и скажите, кто из них идет в баню?» — «Грязный…» — «А вот и нет. Чистый идет в баню. Грязный — потому и грязный, что не ходит вовремя в баню. Вот вам и диалектика! А теперь посмотрите на них совсем по-другому: кто идет в баню?» — «А хрен его знает!» — «Вот это уже, товарищ старший лейтенант, философия!»

Пашка Скобелев рассмеялся.

— Ты хочешь сказать, что я неуч, потому и пролетел в Академию?

— Нет, ты просто не знал этого анекдота. Потому в науках и путался. — И довольный, Тарасик похлопал Пашку по плечу.

Бандиты, зажатые в ущелье, судорожно искали выхода.

Старший лейтенант Скобелев только что доложил по радио о скором завершении операции. Как бы в подтверждение этому к ротному подбежал связной.

— Товарищ старший лейтенант, они выбросили белый флаг. Погутарить, видимо, хотят.

Пашка Скобелев пошел за связным. У небольшой каменистой глыбы стоял бандит в импортном камуфляже.

Подошел Тарасик.

— Скажи ему, пусть сдаются. А то перебьем, как тараканов. Тоже мне, вояки — против регулярных войск.

Скобелев насмешливо взглянул на Парамонова: «Тоже мне, мальчишка!»

Бандит — бородатый мужик с нагловатыми глазами — требовал, чтобы Скобелев дал им возможность уйти.

— Вы уйдете, — сказал Пашка. — А потом появитесь в другом месте?

— Мы у себя в горах, — рассуждал бородач. — А вы пришлые.

— Кто пришлые, еще неизвестно. Это вы лезете с Афгана, таща за собой пакистанское оружие и наркоту… Договоримся, если вы сложите вот сюда наркотики и оружие…

Разговор, конечно, не дал никаких результатов — парламентер ушел недовольный. И сразу началась автоматная стрельба. Бандиты лезли с невероятным нахальством, и Тарасик стал волноваться: в его взводе появились раненые…

— Надо думать головой, — выругался Скобелев. — Если у тебя прибавится хоть один раненый, я тебя, взводный, накажу…

— Так здесь бандитские горы!

— Вот и учитесь воевать в горах с бандитами.

Через полчаса бой вроде затих. Скобелеву доложили, что захвачено несколько бандитов. Что с ними делать?

— Нет ли среди них случайно главаря?

— А кто его знает, они все на одно лицо.

Старший лейтенант усмехнулся.

— Дурак, а ты всматривайся…

Скобелев прошел во взвод Парамонова. Возле Тарасика стоял заросший черной щетиной бандит в потрепанной куртке.

— Вот. Говорит, что он хочет жить. У него там, в Афгане, совсем маленькая дочка.

Пашка мельком взглянул на бандита: кажется, он его где-то встречал… Где, если не на рынке! Рынок в Душанбе сейчас кипел, как пчелиный улей. Продавалось там все, что давно исчезло из магазинов.

Скобелев случайно повернулся спиной к бандиту, и тут раздался мгновенный выстрел из пистолета… Выстрел в спину. Пашка словно на ровном месте споткнулся. Он медленно осел на колени. Несколько рук подхватили его… но было поздно. Выстрел бандита был удачливый…

Боевик бросился бежать, но автоматная очередь Тарасика сразила его. Он упал плашмя и лежал, дергая головой. Кто-то из солдат подошел и очередью из автомата добил его.

Тарасик плакал.

Это он был виноват в том, что бандита не обыскали… Не дошло!

52

Эти слухи пришли из отряда. Будто старшего лейтенанта нет в живых: бандиты отправили его в Афган, где и расправились с ним по воле Аллаха. Ахметзянов тем не менее приказал прапорщику ничего об этом не говорить Разину и Маше…

Тем временем в квартире Сухомлиновых разгоралась ссора: Разин по-прежнему продолжал обвинять Глеба, а заодно и Машу.

— Я многое тогда узнал, Маша… Да-да, узнал… Глеб боялся и не хотел, чтобы я поехал в Черняховск. Места туда были, об этом мне сказали потом ребята. Но Глеб попросил комбата, объяснив ему, что я глупый ревнивец, способный разбить его семью. Комбат поверил ему… А ведь я мог бы поехать с вами в Черняховск и не оказаться в этой Абхазии. — Выставив вперед безжизненную руку, Димка срывающимся голосом продолжал: — Все могло быть по-другому. А теперь меня мучают кошмары. Ведь похоронили заживо, понимаешь ли ты это, Маша?!

Маша была на нервном пределе: в словах Димки она улавливала какую-то еще не совсем для нее ясную правду. Она действовала как гипноз, и Маша даже верила всему, что он говорил так страстно и настойчиво. Она уже корила себя за то, что вообще вышла замуж за Глеба…

Маша сидела на койке с растрепанными волосами. В голове стоял туман и непонятный сумбур…

— Димка, Димка!.. Чего ты от меня хочешь?

А Димка уверял, что ничего от нее не требует… А если и хочет чего-то, то только справедливости.

— Какой справедливости? — удивилась Маша. — Какой? И где она?

Димка словно знал все пружины женской психологии, когда важно было найти больную точку и все больше раздражать ее…

— Маша, милая моя Маша, — с горечью воскликнул Димка. — Я же мальчик! Пожертвовав себя тебе, я не знал ни одной женщины. Конечно, тебе этого не понять. С Глебом ты в сексе испытала все, а что испытал я, занимаясь онанизмом, ежедневно представляя лишь твой образ…

Маша молчала. Где-то внутри не утихала боль, возбужденная Димкой.

В голове занозой застряла его мысль: «Я же мальчик! Пожертвовав себя тебе, я не знал ни одной женщины… А ты в сексе испытала все…»

— Прости, Маша, я, пожалуй, говорю глупости, но я перед тобою, как на духу.

Димка Разин неуклюже встал перед ней на колени, крошечные слезинки текли по его щекам.

Неожиданно он подвинулся и положил голову на ее колени. Она так же молча стала гладить его шелковистые волосы, думая о том, что в этой жизни по ее вине что-то произошло не так…

Димка поднялся и сел рядом на койку. Обняв Машу, он поцеловал ее в порозовевшую щеку. Маша молча держала его руку в своей… Она чувствовала дремотную усталость, в то же время тепло, которое исходило от Димки, опьяняло ее…

Разин тихонько, без напряжения положил ее на койку. Без труда раздел. Вот она какая, Маша! Такую он видел ее только однажды, в ванной, когда случайно вошел туда во время пирушки.

Чистое, нежное смуглое тело! Карсавин говорил, что девушка, пренебрегающая бюстгальтером, особенно прелестна. Маша была, видимо, из тех… Он гладил упругую кожу, безбоязненно целовал ее… Как это было хорошо!

Теперь он знал, что она и его. И потому, пожалуй, не торопился. Он старался продлить свое наслаждение… Но страсть уже владела им. Правда, иногда приходила мысль, что, может быть, не надо, не надо делать того, чего так хочется: как на это посмотрит Глеб, когда вернется? Но совладать с собой он уже не мог…

Может быть, этого случая он ждал все то время, пока был в суворовском, в Пограничном институте, там, в Абхазии… Этого случая он, наверное, ждал бы всю жизнь…

…Маша болезненно стонала, а он жадно наслаждался ею, возможно, зная, что такого не забудешь и навряд ли такое потом случится… А когда привстал и взглянул на умиротворенное бледное лицо Маши, то подумал: «Она меня любила. Значит, я был любим».

Димке стало хорошо, и он сказал:

— Прости, милая, если что-то не так…

Все было так, как было до этого. Ни одного резкого слова, ни одного движения, которое бы как-то взорвало душевное состояние.

Разин ходил в канцелярию к Ахметзянову. Тот пожимал плечами: о Сухомлинове ничего не известно, но он уверен в том, что Глеб скоро вернется, и предложил Димке сходить с ним в баню.

На заставе баня — вроде как церковный обряд. Солдаты ждали ее с нетерпением, видя в ней душевное и физическое исцеление.

Баня в горах не была похожа на многие заставские бани хотя бы тем, что здесь не пахло слегка сосновой смолой от стен и вместо березовых веников ходко использовались обычные солдатские мочалки… Но было жарко и потно…

53

Глеб Сухомлинов видел, как уползала в отверстие в полу змея. Что ее заставило ретироваться? Возможно, что Глеб не проявил агрессивности, и она поняла, что лучше от «греха подальше».

Но Глеб боялся заснуть и потому при любом шорохе мгновенно напрягал глаза и пялил их в темноту. Он старался сидеть на одном месте, боясь пошевельнуться. Он знал, что такое случайно задеть змею — мгновенный прыжок и смертельный укус…

На рассвете, утомившийся, донельзя усталый, он вдруг услышал снаружи быстрый гортанный разговор. Насторожился: может быть, пришли за ним? Но вскоре все снова стало тихо — от собственного напряжения и духоты лишь ломило голову. Бессонница все же давала о себе знать… Три ночи подряд он не спал, так и не сомкнув глаз…

Но дверь неожиданно приоткрылась, и тусклая полоска света просочилась вдоль помещения. Чей-то жесткий голос позвал:

— Не бойся. Иди сюда.

Сухомлинов оперся на колени, привстал. На подкашивающихся ногах заковылял на свет. Дверь приоткрылась пошире, и свет резко ударил в лицо. Глеб зажмурился. Когда открыл глаза и помещение наполовину осветилось утренним солнцем, он увидел в углу змею. Она преспокойно лежала, вытянувшись и подняв небольшую головку, смотрела ему вслед двумя горящими бусинками глаз. Он ужаснулся. Господи, да неужели он все это время находился с нею рядом?..

Чья-то упрямая рука схватила его и поволокла к выходу. Только тут, оказавшись на воле, Сухомлинов увидел знакомого пацана. Это был Ахмет — тот самый Ахмет, который еще недавно просился в пограничники.

— Иди за мной, — тихо сказал паренек и потащил его за собой. Они быстро поднялись по крутой извилистой тропке на верх горы.

— А теперь давай отдышимся, — заметил Ахмет, остро поглядывая на Сухомлинова.

Глеб действительно еле отдышался.

— Откуда ты взялся? — счастливо выдавил Глеб.

— Аллах милостив, вот и послал меня на выручку, — серьезно, по-взрослому отвечал пацан и улыбался белыми сахарными зубами. — Как сказал Раджаб, все будет как никогда хорошо. Аллах видит несправедливость, и он нам поможет…

Сухомлинов стал что-то понимать: значит, ему организовали побег. И не кто-то, а этот хитрый Раджаб…

— Пойдем вон туда. Ты видишь эту вершину? — вдруг спросил верткий Ахмет. — Там будем в безопасности. Эти тропы глухие — их мало кто знает. А я знаю… Мой отец был проводник и всегда, когда я был маленький, брал меня с собой…

Они шли неторопливо, молча. Неожиданно начал накрапывать дождь. Но они шли не останавливаясь. Дождь усилился, идти дальше было трудно. Тогда разыскали небольшое укрытие под скалой. Ахмет подстелил свою куртку, и они сели, прижавшись друг к другу.

— Это хорошо, что пошел дождь, — заметил Ахмет.

Ахмет оказался настоящим парнем. О том, что старшего лейтенанта с погранзаставы захватили бандиты, он узнал от Раджаба, который, в свою очередь, — от Ризвана.

Ризван сказал Раджабу:

— Говорил тебе, не якшайся с пограничниками.

— А я разве якшаюсь? Все по воле Аллаха. А что стряслось, Ризван?

Ризван и рассказал все подробности захвата. Раджабу простых сведений было мало, и он, подмазавшись, сумел все-таки узнать, где находился Сухомлинов. И чтобы убедиться, что Ризван не врет, подлил масла в огонь:

— Да враки все это!

— Не веришь? — обиделся Ризван. — Я сам видел, как его потащили к старым камням. Своими глазами видел, а ты не веришь!

— Теперь другое дело…

А тут к Раджабу пришел Ахмет: не передала ли ему записку Назирет?

— Ишь ты какой быстрый! Сначала исполни, что я скажу…

Ахмет сразу сообразил, что от него требуется. Он сказал, что пограничник его кунак, и потому вызвался помочь ему бежать. План Раджаб одобрил, так как хорошо знал отца Ахмета, лучшего проводника на Памире…

Ахмет пробрался в стан бандитов. Легко вышел на старые камни, где держали старшего лейтенанта. Он стал приставать к охране, чтобы те помогли ему найти Худжу.

— А зачем он тебе?

— Мне надо ему передать кое-что…

— Худжа? — удивленно переспросил один из охранников. — Так его давно расстрелял Ризван по приказу Махмуда.

— Не может быть. Я ему должен передать кое-что…

Другой охранник сорвал с Ахмета сумку.

— А ну давай посмотрим, что ты хотел передать? Может, оружие…

И, увидев в сумке бутыль с вином, страшно обрадовался.

— Знаешь, парень. Мой кунак правду говорит. Худжи на этом свете больше нет. А это мы у тебя конфискуем…

Бандиты выпили и, быстро опьянев, заснули, так как в вино была подсыпана сонная отрава.

А дальше Ахмет знал, что ему делать…

Ахмет и Сухомлинов перешли перевал, затратив на это почти два дня. Все время стояло солнце, и на душе у обоих было отрадно. Однако ночью стало холодно, и они сильно продрогли. Но Ахмет держал себя с достоинством, заявив Сухомлинову, что ему необходимо закаляться.

54

Димка Разин поссорился с прапорщиком. Зиновий Буткин — мужик несдержанный. Слово за слово, и он выпалил Разину, что есть сведения о том, что Сухомлинова в живых нет, и потому-то недолго ждать, когда Разин уберется восвояси.

Димка, услышав такие новости, ошалел; он схватил Зиновия за грудки.

— Так ты, гнида, знал… и молчал!

Буткин не на шутку испугался разгневанного Разина. «Черт его знает, он псих помешанный…»

— Я ничего не знаю. Понимаешь, это просто так с языка сорвалось.

— Нет, знаешь!.. Говори, иначе я тебя задушу…

Прапорщик не думал связываться с Разиным и позвал на помощь солдат. Разина оттеснили, и тот, немного придя в себя, отпустил прапорщика и торопливо пошел домой.

— Что с тобою случилось? — взмолилась Маша. — На тебе лица нет.

Димка сел на табурет и некоторое время рассматривал ее молча. Затем безнадежно покачал головой.

— Ну вот, дожили до того дня…

Вдруг слезы брызнули из глаз, и он стал их вытирать ладонью здоровой руки.

— Что с тобою, Димка?! — ужаснулась Маша.

— Со мною что, — все в норме. Но они, гниды, все знали и молчали. Столько времени молчали!..

До Маши стало доходить…

— Что с Глебом?! — Она подскочила к Димке. — Говори, что с Глебом? Где он? В Афгане? Или его уже нет в живых?

— Его нет в живых, — сказал Димка.

Маша пошатнулась и медленно стала оседать на пол. Димка подхватил ее рукой, боясь, что она ушибется.

Тело ее импульсивно вздрагивало. Закрыв лицо руками, Маша плакала.

Димка стоял рядом, не мешая ей выплакаться. Он еще по матери знал, что для женщины это необходимо: не только снимет стресс, но и успокоит ее.

Маша действительно немного успокоилась и, бледная, сидела на полу, глядя на Разина мутными глазами. Он приподнял ее и помог ей дойти до кровати.

— Значит, мы остались одни, — вдруг горько сказала Маша.

Димка ничего не сказал.

Маша еще долго лежала на постели, смотря в потолок. Димка сидел рядом и нежно гладил ее руку. Иногда он нагибался и целовал ее в мокрое, с соленым привкусом лицо.

Что переживала в эту минуту Маша, он не знал, но то, что теперь, когда не стало Глеба, Маша навсегда его, это он понял сразу… И он даже испугался этого. Ведь Глеб для него был таким же дорогим и близким, по сути, родным братом.

Димка лег рядом с Машей. Потом обнял ее. Потом, как никогда, ему вдруг захотелось овладеть ею. Он еще раньше слышал, что в горькие минуты это благотворно действует на женщину, освобождая ее от глубоких, навязчивых мыслей…

Страсть сама по себе охватывала Разина, и он неторопливо раздел Машу. Она не сопротивлялась, словно еще находилась в трансе. А он, снова увидев ее красивое, упругое тело, подумал о том, что близнецы чаще всего предпочитают жить с одной женщиной, и, если природа подарила им такое, так почему они с Глебом не могли поступить так же, как сотни и сотни близнецов… Кто бы их мог за это осудить?

Димка чувствовал, как нарастала страсть Маши, как она в наслаждении хотела забыться… Он жадно целовал ее, стараясь растянуть минуты их удовольствия. Он пытался сделать все, чтобы Маша поняла, что, если и нет Глеба, то есть он, Димка, способный любить ее так же страстно, незабвенно…

«Если б она забеременела, — вдруг подумал Димка, — говорят, что в такие минуты, когда горе усиливает оргазм, можно легко забеременеть…»

…Разин уже встал и оделся, а Маша еще лежала в постели. Казалось, она уже сейчас была другая, более повзрослевшая. Она как бы помимо своей воли поняла смысл этой жизни, ибо все, что на нее обрушилось, не могло пройти бесследно; именно в эти часы, когда переживания были наиболее остры…

Димка вскипятил чай. В стакан положил ложку меда… Маша выпила с удовольствием, словно утоляя долгую жажду.

К вечеру Маша встала. Она свободно ходила по комнате и даже что-то делала на кухне. Димка ходил на заставу, но Ахметзянова не было — он уехал с нарядами на границу. Зиновий Буткин мгновенно исчез, как только фигура Разина появилась во дворе…

Разин увидел Серафима Подоляна. Тот стоял часовым на воротах. Он подошел к нему и, вглядываясь в похорошевшее лицо Серафима, сказал ему, что, видимо, скоро уедет в Москву… Он ни словом не обмолвился о старшем лейтенанта Сухомлинове и Маше, которая, возможно, станет его женой.

Серафим Подолян вдруг открыл ему свою тайну: он решил подать рапорт на поступление в Пограничный институт.

— Это ты сам решил? — полюбопытствовал Димка. — А ты знаешь, на что ты идешь?

— У меня ведь дед был генералом пограничных войск. А потом и характер у меня такой — авантюрно-романтический…

55

Ночью Ахмет и Сухомлинов оказались в кишлаке у Раджаба.

Тот раздел Глеба догола и натер его тело какими-то настоями из горных трав.

— Хорошо выспишься, — удовлетворенно сказал Раджаб. — А назавтра любая хворь отстанет. Будешь свеженький, как младенец.

Сухомлинов спал крепко и в первый раз перед утром ему снились хорошие сны. А когда встал, размялся, то увидел улыбающегося Раджаба.

— А где Ахмет?

— А чего ему здесь делать? Он пошел к себе домой. — И добавил: — Глупый пацан. Моя-то Назирет старше его насколько…

— Сложно понять жизнь, — согласился Глеб. — А не поймешь — всю жизнь будешь «хромать», словно не для нее и родился. А мы ведь родились для жизни.

— И это правда, — ухмыльнулся Раджаб.

Раджаб оказался прытким. Он уже успел сообщить о старшем лейтенанте в погранотряд самому начальнику штаба. День Сухомлинов еще находился у Раджаба, а вечером перебрался в отряд, где полковник Захаров, обняв его за плечи, сказал:

— Дня два отлежишься в санчасти, а там посмотрим. Капитан Матюшенко бузит. Уж больно он недоволен твоей затянувшейся командировкой…

— Как прикажете, товарищ полковник. Собственно, к этой заставе я уже прикипел…

Ахметзянов выругал по матушке Буткина. Тот стоял виноватый и не оправдывался, хотя по привычке своей прапорщик всегда оправдывался. Равиль сам подошел к Маше. Увидев черный платок на голове жены Сухомлинова, с обидой сказал:

— Сними платок-то. Рано хоронить мужа. Он сейчас в санчасти отряда…

Маша бросилась на шею Ахметзянова и стала от счастья целовать его.

— А жена моя не приревнует? — весело заметил Равиль.

Маше не потребовалось никакой подготовки. Она уже прошла все страшное, и то, что Глеб жив, не резануло ее…

— Все равно я душой верила, что он жив. Я верила…

Димка Разин узнал весть раньше от Серафима Подоляна.

— Кто пустил утку о нашем старшем лейтенанте?.. А он жив-здоров. Сегодня прибудет на заставу.

Разина словно ударили под дых. Он какую-то минуту стоял ошарашенный, ничего не соображая. Впервые ему не захотелось встречаться с другом. Он сам не знал, что с ним произошло…

Димка немного повертелся во дворе. Маша, обрадованная, изменившаяся в короткий час, хотела было с ним поговорить, но Разин исчез.

Кто-то из солдат сказал ей, что видел, как он пошел в кишлак. Маша ждала его, волновалась, но Димка так и не вернулся.

Глеб Сухомлинов приехал на машине, которая привезла на заставу белье. Обнялся с Ахметзяновым и побежал домой к Маше.

Маша стирала…

— Ты что? Нашла время!

— Хотелось к твоему приезду… Чтобы все было чистенькое.

Глеб прошел в комнату.

— А где Димка?

Маша подошла и тяжеловато положила голову ему на грудь.

— Не знаю. По-моему, он сбежал…

— Как сбежал? — На лице Глеба отразилось недоумение.

Маша глубоко вздохнула.

— Его надо найти, Глеб, его надо разыскать. Без нас он просто пропадет, как бездомная собака.

Имя Евгения Белянкина, автора полутора десятков книг, пять из которых посвящены пограничникам, хорошо известно читателям. Произведения «Застава», «Девятый вал», «Схватка у Красных камней», «Империя контрабандистов» стали наряду с воинскими уставами обязательной литературой застав, кораблей и отрядов. В 1997 году прозаик был удостоен высшей литературной премии ФПС России — «Золотой венец границы» за исторический роман-эпопею «Оборона Севастополя».

Остросюжетный роман «Танец любви» — книга о московских суворовцах, выбравших для службы рубежи Отечества. Схватки с наркомафией, бои в горах и любовные коллизии нового произведения не оставят читателя равнодушным.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СЕРДЦЕ СУВОРОВЦА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЗАКОН ГОР

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55