Кому светят звезды [Владимир Федорович Макеев] (fb2) читать онлайн

Владимир Федорович Макеев

Кому светят звезды ^{Повесть}

Часть первая Вихрь

1

Еще не погасли кое-где в балтийском небе звезды, но самая короткая ночь года истекла и на востоке занималась заря самого длинного дня — дня летнего солнцестояния. В лучах поднимавшегося из-за горизонта солнца серебристыми бликами вспыхивало море, словно замершее для того, чтобы лучше был слышен рокот моторов двух плывущих в небе гидросамолетов. Этот гул, отражаясь от воды, эхом катился над морем, затихая вдали.

Самолеты летели вдоль невидимой границы. Слева по курсу на западе были нейтральные воды. Там могли плавать чужие корабли, в небе над морем — летать иностранные самолеты. Справа, на востоке, — наши, советские воды. Экипажи вели разведку. В их задачу входило обнаружение нарушителей, оповещение о них дежурных сил.

На сером небе все ярче проступала нежная голубизна, на востоке ширилась и разливалась розовая полоса восхода. Солнечные лучи будто раздвигали горизонт, открывая безбрежный простор.

Штурман ведущего самолета лейтенант Быстров резко оторвал от глаз морской бинокль, наклонившись к перегородке, отделявшей его от сидящего позади летчика, открыл люк и громко, чтобы перекричать шум мотора, доложил командиру экипажа:

— Прямо по курсу неизвестные корабли!

Старший лейтенант Вологдин приказал:

— Снижаемся для выяснения обстановки.

Быстров кивнул и, закрыв люк в переборке, вновь потянулся за биноклем.

Взглянув на приборы, старший лейтенант Вологдин подал вперед штурвал управления, и гидросамолет плавно заскользил к воде. Маневр ведущего повторила другая машина. А Быстров уже снова докладывал:

— Корабли идут без государственных фла…

Он не успел закончить фразу. Рыжие космы пламени вырвались из стволов корабельных орудий. Самолеты резко отвернули в сторону от белесых шапок разрывов и, изменив направление, пошли параллельным с кораблями курсом.

Огонь с кораблей прекратился. Вологдин смахнул с широкого лба капельки холодного пота, вытащил из планшета карту и, отметив местонахождение кораблей, написал: «На высоте 600 метров обстреляны, 3 часа 30 минут, 22 июня 1941 года».

«Чьи корабли? Какое задание они выполняют в наших водах? Почему открыли огонь, ведь войны нет? — думал он. — Эх, была бы рация — связался бы с командиром… Доложить нужно о нарушителях и посоветоваться. Ведь надо принять какое-то решение».

В памяти возникли события последних недель. Фашистские разведчики постоянно летали вдоль наших границ, было известно, что на территорию Финляндии прибывают гитлеровские войска, флот перевели на готовность номер один — высшую в мирное время.

Гроза надвигалась, но сейчас, в мирное утро, Вологдину не хотелось верить, что неспроста появились в наших территориальных водах миноносцы, в то, что германская военная машина пришла в движение.

То вырываясь вперед по курсу построенных в кильватерную колонну кораблей, то снова отставая от них, Вологдин все еще искал какое-то иное объяснение происшедшему: «Почему они нас обстреляли? Может, все-таки ошибка? Но, судя по силуэтам, эсминцы немецкие. Неужели война? А ведь о том, что надо быть готовыми к ней, только вчера говорил старший политрук Николай Николаевич Бойцов».

Прежде Михаил не раз думал о том, в какой день примет первый свой бой. Он представлялся пасмурным, ненастным. Но разве мог предположить, что это случится в такое светлое, солнечное утро? И тем тяжелее было сознавать, что все радостное и счастливое осталось позади, а впереди — тяжелые испытания…

Он снова взглянул на нахально идущие прежним курсом корабли. Вероятный противник становится врагом, когда начинается война. Ворваться в чужие воды, обстрелять самолеты может только враг. В сознании крепла мысль: это — война, но о ней, видимо, еще не знают их товарищи на аэродроме, мирно спящие пока люди, мать, живущая в подмосковном селе…

— Время возвращаться, — снова прервал размышления командира экипажа штурман.

— Да, пора домой!

У берега Вологдин плавно сбавил газ, взметнув фонтан брызг, днище самолета коснулось воды. Водолазы закрепили на остановившейся летающей лодке выкатное шасси.

Сдав машину на попечение техников, Вологдин, Быстров и воздушный стрелок Глухов спрыгнули в катер, который мигом доставил их на берег.

— Что случилось? — наперебой спрашивали обступившие вернувшийся с задания экипаж летчики и техники эскадрильи. Несмотря на ранний час, все они были уже на ногах.

— Нас обстреляли неизвестные корабли! — крикнул Михаил. — Извините, спешу в штаб, нужно доложить…

— Так вот почему подняли по тревоге, — сказал кто-то из летчиков.

— Неужели война?! — подхватили другие.

Командир эскадрильи майор Жагин, крутолобый, крепкий, с воспаленными от бессонницы глазами, в кабинете был не один. Напротив него у широкого стола, на котором лежала развернутая карта, сидел Бойцов.

Обычно добродушный и улыбчивый, старший политрук был сосредоточен и даже угрюм.

— Произвел вылет на разведку. Обстрелян неизвестными кораблями! — начал докладывать Вологдин.

— Уже известно, чьи корабли, немецкие, — прервал Жагин, поднимаясь из-за стола. — Только что получено оповещение о внезапном нападении Германии. Доложите обо всем по карте.

Вологдин взял со стола карандаш, и острый грифель заскользил по голубому морю, по проложенному утром маршруту. «Курс… Скорость… Высота… Мое маневрирование…» Старший лейтенант считал, что он привез из разведки важнейшие данные и главный результат полета — его сообщение. Оказалось же, что для командира эскадрильи это уже не было новостью. То, о чем он так мучительно размышлял на протяжении всего полета, логический вывод, к которому пришел, — все это оказалось ненужным. Михаил понял, что командиру важно другое: данные о цели прихода фашистских кораблей в наши воды. А этого Вологдин не знал. Он вдруг почувствовал себя школьником, не выучившим урок, и растерянно замолчал. Он мог лишь предположить, что эсминцы шли для постановки мин. На корме у одного было что-то закрытое брезентом. Но сказать вслух о своих догадках он не решился, разведчик должен докладывать лишь то, что видел и в чем уверен. Сообщая о постановке мин врагом, надо указать точные координаты этих действий, а Вологдин мог лишь примерно очертить обширный квадрат моря.

«Человек он добросовестный, пожалуй, слишком прямолинейный, — подумал о подчиненном майор Жагин. — Не сумел разгадать намерение противника, потому молчит».

Бойцов догадывался, о чем размышлял комэск; когда они отпустят Вологдина, докладывать в штаб надо будет не о курсе и скорости разведчика и вражеских кораблей, не о том, что наши самолеты обстреляны, а о возможных действиях гитлеровцев. В штабе наряду с другими данными в расчет примут доклад их эскадрильи. Вологдина осуждать трудно: летчик без боевого опыта.

— Думаю, товарищ комэск, — прервал затянувшееся молчание старший политрук Бойцов, — что старший лейтенант сказал все известное ему. Есть у меня такое предложение: Вологдин и его товарищи, видимо, первыми на Балтике порох понюхали. Пусть кто-нибудь из них, к примеру Вологдин, и выступит на митинге.

— Возражений нет! — согласился Жагин.

— Я готов! — сразу согласился Михаил.

— Вот и договорились. Свободны!

«Как же я так оплошал, — казнил себя Вологдин, выйдя из кабинета. — Нужно же было разобраться что к чему, определить цель действий неизвестных кораблей. А я сразу назад… Обнаружил, обстрелян… Разве это важно разведчику? Цель, задачи врага — вот что необходимо определить».

Вологдин вернулся к самолету, забрался в кабину. Вновь перебрал в памяти подробности разговора с Жагиным и Бойцовым. Что они теперь будут докладывать в штаб? О предполагаемой минной постановке в наших водах? Где, в каком районе? Командование само будет вынуждено делать выводы… Как же тогда оценить его действия? Удачно сманеврировал, ушел от артиллерийского огня. Но не атаковал врага, не сумел разгадать его намерения.

Из кабины самолета Михаил смотрел на высокое голубое небо. Таким же оно было и в самый для него памятный августовский день 1939 года. Тысячи жителей столицы пришли тогда на большой воздушный праздник, посвященный Дню авиации. Удалось побывать там и ему, молодому, недавно окончившему училище летчику. Парад открыли тяжелые бомбардировщики. За ними пронеслись двухмоторные скоростные машины. Зрители дружно приветствовали пилотов краснозвездных истребителей.

Вологдину приятно было ловить на себе восхищенные взгляды соседей. Украдкой поглядывала в его сторону и стоящая неподалеку белокурая девушка в цветастом крепдешиновом платье. Она закрывала от солнца глаза коричневой сумочкой, словно козырьком, то наблюдая за тем, что делается в небе, то останавливая взгляд на пилоте.

Чтобы лучше рассмотреть девушку, Вологдин пробрался поближе к ней. В глаза бросились удивительные легкость и стройность. На щеках горел нежный румянец. Большие карие глаза с длинными, чуть загнутыми ресницами смотрели задорно, даже с вызовом.

Закончился праздник, люди шумно и торопливо двинулись к выходу. Михаил старался держаться неподалеку от девушки. До ворот оставалось несколько шагов, когда толпа притиснула ее к забору, отторгнув от общего потока. Пробравшись к девушке, Вологдин прикрыл ее собой: «Идите за мной!» Она с благодарностью посмотрела на него и пошла следом.

Спустя полчаса они уже сидели рядом на скамеечке в небольшом скверике.

— Спасибо вам, — сказала девушка. — Я так испугалась…

— Ну что вы, право… Что я такого сделал? Просто не мог от вас отойти… Вы меня очаровали с первого взгляда.

— Зачем же сразу комплименты, — нахмурилась она.

— Простите, я не хотел вас обидеть, — сконфузился Михаил. — Вы знаете, заканчивается мой отпуск. Я уеду в Ленинград. Неужели больше не увижу вас?

— Вы из Ленинграда? — спросила девушка, и в голосе ее послышались радостные нотки. — Значит, мы земляки.

— Это судьба! — воскликнул Михаил.

Через два дня Михаил и Катя ехали в город на Неве в одном плацкартном вагоне.

…Вологдин провел шершавой ладонью по лицу, словно прогоняя нахлынувшие воспоминания, и лишь тогда вдруг понял, что произошло в это раннее утро. Война разрубила жизнь надвое, отодвинув за незримую, но непреодолимую черту мирное прошлое и открыв суровое и грозное настоящее. А будущее? Для всех ли настанет оно?

2

Несколько дней назад Екатерина Вологдина провожала мужа на учения, а оказалось — на войну. Катя растерялась. Страх за мужа вместе с томящей неизвестностью сломили ее. Не находя себе места, Катя бесцельно бродила из комнаты на кухню, повторяя:

— Что же делать? Что делать?

Подошла мать, рано поседевшая, но еще далеко не старая женщина, ласково обняла за плечи, усадила на диван, заговорила мягко и нежно:

— Успокойся, прошу тебя, успокойся… Я и сама не знаю, что делать, в голове не укладывается, что произошло…

Ольга Алексеевна взяла дочь за руку и почувствовала, как дрожат ее пальцы. «О муже беспокоится. Первое в жизни настоящее испытание наступило. Поддержать надо, от грустных мыслей отвлечь», — сочувственно подумала Ольга Алексеевна.

— Катенька, — ласково произнесла она, — а ведь сегодня ровно год с тех пор, как Михаил впервые в наш дом пришел. Стоял у порога, словно чужой, фуражку в руках мял.

Катя вытерла навернувшиеся слезы;

— Все никак не могла уговорить его. У театров встречались, под часами на Невском. Сюда привела, когда со свадьбой решили, а все равно стеснялся. Да и я не знала, как тебе сказать…

— Думала, ни о чем не догадываюсь? — улыбнулась Ольга Алексеевна. — Не ведала только, кто он, твой суженый.

— То-то ты глазами прямо-таки сверлила Мишу. Мне даже неловко стало, — ответила Катя. — Зачем так человека смущать?

— Хотела душу его разглядеть.

— Ну и как? Разглядела?

— Душа-то она в глазах отражается. Поняла, что человек добрый, серьезный, в жизни надежный.

— А я боялась, не выдержит он твоих смотрин, убежит, как мальчишка.

— От судьбы не убежишь, доченька. А свадьба ваша хоть и скромной была, зато веселой.

— Какая свадьба, мама! Просто свадебная вечеринка. Пышного торжества Миша не захотел.

Катя вспомнила, что пришли к ним тогда друзья мужа — летчики и ее институтские подруги-студентки. Спели «Трех танкистов», «Андрюшу», «Челиту». «Катюшу» несколько раз… Недавно появилась и сразу всем полюбилась эта песня.

— Все это в прошлом, мама. А теперь что будем делать?

— Сначала пообедаем, а после думать станем.

Катя, взяв ложку, машинально помешивала дымящийся борщ. Есть не хотелось. Тревожные думы одолевали ее. «Где сейчас Миша? Что с ним? Вот если бы рядом быть… Может, на фронт попроситься? Да, жаль, что не в медицинском учусь. Но ведь не одни медики на войне нужны. Сходить в военкомат, посоветоваться?»

— Ты что, дочка? Борщ совсем остыл, — подала голос Ольга Алексеевна, хоть сама тоже не притронулась к еде.

— Думаю, мама, на фронт уйти.

Ольга Алексеевна плотно сжала побелевшие губы. Возле рта обозначилась сетка морщин.

— А обо мне ты подумала, Катя? — хрипловато проговорила она.

Дочь замолчала, подумав о тяжелой материнской доле.

Отец, кадровый рабочий, защищал Петроград от Юденича. С фронта вернулся на завод, на свой родной «Красный выборжец». Затем с партийным мандатом поехал в уральскую деревню уполномоченным по коллективизации. Работал, не щадя себя, пока не настигла его кулацкая пуля.

— Мамочка, если бы отец был жив, я уверена, он одобрил бы мое решение.

Противоречивые чувства боролись в душе Ольги Алексеевны. Жалость к дочери, молодость которой оборвала война; память о муже, который никогда не оставался в стороне от общей беды и конечно же поддержал бы теперь дочь.

— Ну что ж, поступай, как велит тебе совесть, — наконец сказала она.

А в глубине души теплилась надежда, что без девчонок обойдутся на этой войне, что очень скоро наши войска разобьют фашистов.

Возле приземистого трехэтажного дома райвоенкомата Катя увидела скопление народа. Очередь вытянулась вдоль всего фасада, даже на широком каменном крыльце сидели люди. Мужчины расступились, пропуская молодую женщину, наверное, приняли ее за работника военкомата.

Катя постучала в обитую дерматином дверь. Смуглый майор, сидевший за широким столом, прервав беседу с солидным пожилым мужчиной (видимо, командиром запаса), выслушал просьбу Вологдиной, задумчиво оглядел девушку и предложил зайти через месяц.

«Говорит так, чтобы от меня отделаться, — поняла Катя. — Что ж, все равно буду ходить и своего добьюсь».

У каждого человека наступает такое переломное время, когда он вдруг сразу же становится взрослее, самостоятельнее. Не все знают и помнят, как это произошло, но в жизни каждого есть такой год, день, а может быть, даже час. Для Екатерины Вологдиной первым днем зрелых раздумий стало 22 июня 1941 года.

3

На оперативных картах появились направления: псковское, нарвское, лужское. В те трудные, огненные дни морские ближние разведчики стали бомбардировщиками. Уходили на задания без прикрытия — истребители действовали как штурмовики. Устаревшие МБР-2 имели скорость почти втрое меньшую, чем охотившиеся за ними «мессершмитты», и куда более слабое оружие. Не в каждом полете совершались подвиги, но подвигом был каждый полет.

А погода на Балтике, как назло, установилась теплая, солнечная. На небе — ни тучки. Перед очередным вылетом, всматриваясь в голубую даль, старшина Глухов угрюмо проговорил:

— Встретим «мессеры» — будем как на блюдце. Негде укрыться.

Команда «По самолетам», ревущие моторы, взлет с воды — все было привычным, только конечную цель — штурмовку вражеского тыла — пока еще толком никто не представлял.

Поглядывая на компас и карту, Михаил точно выдерживал курс. Вот и превращенные в казармы прямоугольники домов, из которых фашисты выгнали жителей, тупоносые немецкие автомашины на площади.

— Атакуем! — скомандовал старший лейтенант.

В прицелах — деревенские избы, для морских летчиков это тоже необычно. После разрывов бомб запылали дома, заметались по узким улочкам солдаты. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, МБР прочесывали деревню пулеметным огнем. Михаил видел, как разрозненные очаги пожаров сливались в сплошное огненное зарево.

Самолеты набрали высоту. Штурман Быстров открыл дверцу к летчику и радостно прокричал:

— Хорошую панихиду устроили!

По радовался лейтенант преждевременно. «Мессершмитты» догнали два советских самолета за линией фронта. Двое надвое, а силы неравны.

Михаил резко бросил летающую лодку вниз, почти к самым верхушкам деревьев. Второй МБР тоже снизился и пошел, казалось, касаясь макушек высоких сосен. Истребители атаковали и сверху, и с флангов. Стрелки и штурманы встречали их очередями пулеметов, но вражеский свинец дырявил фанерные фюзеляжи и крылья.

Наконец показался берег залива. Михаил увидел, как шедший справа от него самолет почти плюхнулся на воду. На машине Вологдина был разбит руль поворота, с трудом удалось посадить ее недалеко от подбитого гидроплана. Дав последние очереди, «мессеры» ушли. Видимо, кончалось горючее.

— На «девятке», как у вас? Все живы? — крикнул Вологдин.

— Живы все, мотор разбит, лететь не сможем, — ответили с гидроплана.

— У нас поврежден руль поворота.

— Значит, обоим загорать?

— Давайте вместе думать, что делать.

Два неподвижных самолета с экипажами оказались возле ничейного берега. Сюда еще не пришли фашисты, хотя и могли появиться в любую минуту. И не обязательно с берега, а с моря и воздуха тоже. Тогда обоим самолетам грозит гибель. Их расстреляют из пушек или крупнокалиберных пулеметов с дистанции, на которой они не смогут применить стоящие на МБР пулеметы. Где же выход?

— Я, кажется, придумал! — крикнул Вологдин соседям. — Снимайте руль. На наш самолет переставим. Все к нам в машину — и выберемся!

— Попробуем! — ответили с другого самолета.

— Демьяныч, — обратился Михаил к Быстрову, — жмите на резиновой лодке на ту машину. Помогите руль снять и быстро сюда его. А мы с Глуховым пока наш разберем.

— Есть, товарищ старший лейтенант!

Руль доставили быстро, но работа по его установке затянулась. Никому из членов экипажей не приходилось прежде производить подобный ремонт, а тем более на плаву. К счастью, наступила ночь, враг не появлялся. Закончив работу, пробили днище и затопили второй гидроплан, который уже не мог подняться в воздух. Вологдин запустил мотор, поставил машину против ветра, дал полный газ. Летающая лодка набрала высоту, и над ней медленно поплыли звезды. «На этот раз пронесло», — подумал Михаил.

Морской ближний разведчик возвратился в поздний час, но на аэродроме еще не спали. Летчики и техники поспешили к подруливающему к берегу разведчику.

— Где другой самолет? — не ожидая доклада Вологдина, с тревогой спросил командир эскадрильи.

— Задание выполнено. Погибла одна машина. Ее экипаж снят и доставлен, — доложил старший лейтенант.

— Жаль машину, — сказал Жагин. — По за спасение экипажа спасибо. Главное — это люди…

И он размашисто зашагал от ангаров к штабу.

После позднего ужина Вологдина разыскал инженер эскадрильи Иван Залесный. Рыжеватый, с вытянутым остроносым лицом, он поправил фуражку, которую редко снимал даже в помещении, пряча не по годам рано появившуюся лысину, и заговорил:

— Молодцы, сообразили с ремонтом. Не хуже моих техников сработали.

Михаил взглянул на инженера, негромко сказал:

— Вторую-то машину бросить пришлось. Вот если б две отремонтировали…

— Жаль, — согласился Залесный. — Но где ж там, на воде, отремонтируешь… Да, мастерства у наших летчиков пока маловато, но ничего, дай срок — всему научимся!

Своеобразный человек инженер эскадрильи. «Он может без ключей сменить две дюжины свечей», — в шутку говорят о нем механики. Это признание высшего класса работы. Непоседливый, душевный, никогда не унывающий, всегда полный новых идей и предложений.

Михаил вспомнил, как до войны один молодой летчик неудачно приземлился с парашютом и сломал ногу. Чуть позже в эскадрилье шло собрание, горячо обсуждали учебные задачи, упомянули и о несчастном случае. Вдруг попросил слова Залесный и, как показалось тогда Вологдину, ни к селу ни к юроду предложил организовать кружок парашютного спорта для жен командиров. По-разному отнеслись к этому летчики. Кое-кто заулыбался. Даже Бойцов не сразу нашелся с ответом. Тем более что для многих не были секретом частые нелады инженера с собственной женой. Михаил подумал тогда, что поцапался Иван Залесный с дражайшей половиной, хочет, чтобы та хлебнула горяченького до слез. Но Бойцов, подумав, в принципе, поддержал инженера, согласился с тем, что жены плохо представляют труд мужей-авиаторов.

Вскоре в гарнизоне начал работать лекторий для командирских жен, они охотно посещали занятия. Внимательнее к мужьям стали относиться, ближе к сердцу приняли мужние заботы.

4

Немецкие войска приближались к Ленинграду. Разрушенные города и деревни, пожарища оставались на их кровавом пути. Ожесточенные бои завязались под Лугой. Наши войска не успели закончить строительство Лужской оборонительной полосы, не подтянулись резервы. Тяжелое, тревожное и опасное положение создалось на дальних подступах к городу Ленина. На его защиту поднялись рабочие, служащие, интеллигенция, моряки с кораблей и курсанты военных училищ. На заводах и фабриках днем и ночью гудели станки: предприятия перестроились на выпуск военной продукции. Еще вчера не возникавшие вопросы вдруг стали первостепенными, приобрели государственную значимость. В июле таким неотложным делом стала эвакуация из Ленинграда детей.

Открыв как-то утром окно, Катя Вологдина удивилась тишине во дворе. Не слышно детских голосов, не стучат башмаки прыгающих по «классикам» девчушек. Если раньше этот шум иногда раздражал, то теперь его не хватало. Словно исчезло из жизни что-то привычное и даже необходимое.

Поздно вечером пришла домой Ольга Алексеевна. Усталая, осунувшаяся, она, не поужинав, прилегла на диван. Катя села рядом с матерью, обняла ее и прижалась щекой, как делала это в далеком детстве.

— Ты чего, дочка?

— Не по себе мне, мамочка, вижу, как пустеет дом. Знаю, что соседи эвакуировались. А сегодня ни одного дитенка во дворе не было.

— Хорошо, что ты сама начала разговор. А то я все не решалась сообщить тебе свои новости, чтобы не расстроить. Ты первой намеревалась уйти из дома, а жребий выпал мне…

Катя не сразу осмыслила сказанное матерью.

— Ты собираешься в эвакуацию? — спросила она.

— Приходится, Катя. Детей эвакуируют, уезжаю с ними. Ты уже большая, а они крохи детсадовские. Пойми и прости, если что не так…

— Понимаю, мамочка, — тяжело вздохнула Катя. — Ты заведующая детским садом, кому же как не тебе быть возле детей. Когда уезжаете? Куда? Надолго?

— Через три дня, в Челябинскую область. Надолго ли? Кто знает, как она, война, пойдет…

— В Челябинскую область? — переспросила Катя. — В отцовские места, значит.

— Да, в отцовские… Может, могилу удастся навестить, — тяжело вздохнув, сказала Ольга Алексеевна и, помолчав, прибавила: — Сейчас собираемся, укладываемся, родителям с пеной у рта доказываю, что ребят увозить надо. Многие не соглашаются чадушек отпускать… Ты что-то хочешь спросить? — И пристально посмотрела на дочь.

— Хочу предложить тебе свою помощь.

— Спасибо, — обрадовалась Ольга Алексеевна. — Значит, завтра вместе в детсад пойдем. Дел уймища.

На другой день, когда мать ушла договариваться о машинах, Катя осталась в ее комнате. Вошла полная блондинка лет тридцати с мальчиком в синем матросском костюмчике и возмущенно затараторила:

— У меня муж погиб на фронте! Теперь и сына хотите отнять? А он — единственное, что у меня в жизни осталось! Не отпущу, ни за что не отпущу!

— Пожалуйста, присядьте, — предложила Катя, думая, что сказать женщине, и сожалея, что нет рядом матери.

— Вот видите, сказать вам нечего, поэтому и молчите, — уже спокойнее прибавила блондинка, садясь на стул с выгнутой спинкой.

— Мне, признаться, нелегко говорить с вами. Может, я и права на это не имею, детей у меня нет. Недавно вышла замуж, училась, — словно оправдываясь перед расстроенной женщиной, проговорила Катя. — Но мне кажется, что вы ошибаетесь. Вы ведь не желаете зла своему ребенку?

— О чем вы говорите?! — снова закричала женщина. — Я жизнь за него отдать готова! Всю кровь по капельке!

— В это верю. Но ради любви вы и должны расстаться с ним, — с несвойственной ей твердостью сказала Катя. — Неужели вы хотите, чтобы он со страхом слушал вой сирен воздушных тревог? Сколько ему лет?

— Четыре года!

— Большой уже, все понимает! А если начнутся бомбежки, такие же, как в Киеве, Минске, Севастополе? Представьте себе, что не успеете добежать до бомбоубежища…

— Я на крыльях долечу!

— На крыльях летают они, фашисты, а мы с вами ходим по земле. По огненной земле. Надо эвакуировать вашего сына, — убежденно сказала Катя. — Ему будет легче и вам. Сделайте это, прошу вас!

Женщина, прижав к щеке головку мальчика, молчала.

— Обещайте мне, что отправите ребенка. Ну пожалуйста, — попросила Катя.

— Для меня легче умереть…

— Не умирать, а жить надо! Особенно им, этим крохам!

— Хорошо, я подумаю, — поднявшись со стула, сказала женщина.

В хлопотах быстро, словно миг, пролетело трое суток, отпущенных на сборы детского сада.

Наверное, никогда за всю свою многолетнюю историю Московский вокзал Ленинграда не принимал одновременно столько детей. Ребята от двух до двенадцати лет стояли на перроне нестройной шеренгой вдоль длинного железнодорожного состава.

— Дети, будьте внимательны, не подходите к краю платформы! — распоряжалась Ольга Алексеевна. — Большие, держите младших за руки!

«Здесь ли женщина, с которой я говорила в детском саду? Решилась ли она?» — подумала Катя и обрадовалась, увидев среди суетящихся родителей полную блондинку. Та стояла позади всех, тихая, покорная судьбе, и даже не плакала. Отошла подальше, чтобы не видел ее, не разревелся сын. А малыш плакать и не собирался. Держался за руку девочки лет семи и с любопытством рассматривал паровоз, одиноко стоявший на соседнем пути, не совсем понимая смысл и значение происходящего.

Катя подошла к подножке вагона. Услышала, как светловолосый малыш в сером свитере, всхлипывая, уговаривал потрепанного черного медведя не плакать, потому что мама скоро приедет и пришьет оторванное ухо. Мальчик постарше, обращаясь к однолетку-соседу, произнес слово «фашисты». Услышав его, заплакала девчушка лет четырех в синем, горошками платье. Она крепко прижала к себе тряпичную куклу, будто испугалась, что фашисты отнимут игрушку.

— Ничего, дети, побудете летом за городом и к мамам вернетесь, — успокаивала питомцев Ольга Алексеевна.

«Верит ли она сама в то, что говорит, — думала Катя, — ведь велела положить детям в чемоданы теплые вещи. Сил нет на все это смотреть, скорее бы отправление».

Наконец объявили посадку. Вологдина подхватила на руки мальчика с медведем, стоявший в паре с ним старший брат понес маленький чемодан. Заплакали женщины на перроне, дружным ревом ответили им малыши. Катя торопливо обняла мать и уже на ходу выпрыгнула из вагона. Поезд быстро набрал скорость.

«Так и не успела поговорить с мамой, — тоскливо подумала Катя. — Сказала только, что прямо с вокзала собираюсь снова идти к военкому…»

В райвоенкомате людей было на этот раз куда меньше, чем в день начала войны.

— Садитесь, — предложил уже знакомый Кате черноволосый майор.

— Я к вам приходила. На фронт прошусь. Муж — летчик, воюет.

Майор ответил, что помнит ее, но Катя не поняла, действительно ли он узнал ее или сказал так, для приличия. Столько приходит сюда людей, разве всех упомнишь?

— Ваша специальность — гражданская, военная? — деловито спросил майор.

— Искусствовед… будущий, — смутилась Катя. — В институте занималась. Готова научиться другой, более нужной на войне профессии.

— Значит, специальности нет…

Беседу прервал телефонный звонок. Пока майор говорил по телефону и что-то записывал, Катя оглядела кабинет. Ничего лишнего — стол, стулья, сейф, железная солдатская кровать. Ее внимание привлекла засохшая маленькая веточка вербы, стоявшая в подставочке среди тщательно отточенных карандашей. Было в ней что-то сугубо личное. Катин взгляд снова и снова возвращался к темно-красной, с серыми гладкими серыми шишечками вербочке. «Весной еще тут поставили, а убрать, видно, недосуг», — подумала Катя.

Майор, словно угадав ход ее мыслей, сказал:

— Провожал весной жену к больной матери в Минск, сорвал в скверике две веточки — одну ей отдал, другую себе оставил. Как символ скорой встречи, что ли… Вот вербочка здесь, а что с женой, не знаю, нет известий. Минск… Сами знаете…

Застеснявшись своей откровенности, майор стал внимательно рассматривать документы Вологдиной — паспорт и студенческую зачетную книжку. А Катя, неотрывно глядя на маленькую красную вербочку, вдруг вспомнила о прелестных лесных ландышах, букетик которых привез Миша той весной. Умилил ее и рассказ мужа о том, как долго искал он ландышевую поляну. Часа два ходил по лесу, приглядываясь, а цветов все не было. И вдруг — целый ковер зеленых язычков — листьев с нежными белыми колокольчиками. Умудрился как-то сохранить и свежими привезти цветы на Петроградскую.

Смешной, стеснялся, когда был в форме, нести букет в руках. Завернул в газету. Так, не разворачивая, и вручил ей. А она не раз внушала ему, что командир, особенно морской летчик, с цветами выглядит мужественно и красиво.

Негромкий голос майора вернул ее к действительности:

— Екатерина Дмитриевна, если ваше решение твердое, я хочу посоветоваться с вами. Не знаю, так ли скажу, но думаю, поймете…

— Я вас слушаю…

— Личное и общее сейчас как никогда Переплелось, — продолжал майор. — У людей теперь одна беда и, пожалуй, одна судьба…

Вологдина поняла, что говорил майор не только для нее, но и для себя самого. Говорил так потому, что были они равными. Не по званию, не по должности, а перед лицом войны и общей судьбы.

— По-доброму я должен отказать вам, — внимательно посмотрел на нее майор. — Но ведь к другому пойдете. Тот откажет, постучитесь к третьему и все равно своего добьетесь. Справедлива и естественна ваша настойчивость. Я сделаю все, что в моих силах. Постараюсь помочь поступить в школу радистов. Специальность хорошая…

— И во время войны очень нужная, — обрадовалась Катя.

— Всегда нужная, — уточнил майор. — Я переговорю с товарищами. Получится — сообщим повесткой. Тогда придете к нам документы оформлять.

Катя поднялась со стула:

— Очень вам благодарна, товарищ майор.

— Удачи вам, будущий искусствовед.

5

Старший лейтенант Вологдин вместе с техниками осматривал машины. К нему торопливо подошел Иван Залесный.

— После вчерашнего полета, — сказал он, — в твоем аэроплане моторист полтора десятка пробоин обнаружил. Считай, в рубашке родился. Вылет через час. Дадим самолет поновее, с рацией. Так что ни пуха… По теории вероятности, два раза в такой переплет не попадают! Это точно!

Только не был пророком этот добрый человек. Желтобрюхий «мессер» встретил МБР Вологдина над морем, и в ту же минуту летчик увидел потянувшиеся к самолету огненные трассы. Старший лейтенант бросил машину вниз, беспрерывно вел огонь стрелок-радист. Но трассы прошили самолет, и он загорелся. Пламя дымящейся струйкой растекалось по обшивке.

— Прыгать! — приказал Вологдин штурману и стрелку-радисту.

Михаил выпрыгнул вслед за штурманом.

Внизу под ним был купол только одного парашюта. Где же второй? Взглянул на планирующий к воде гидроплан и увидел, что из кабины стрелка-радиста бьет по «мессерам» пулемет. «Глухов остался в машине, — с болью понял он. — Пожертвовал собой, прикрывая нас».

А ниже разыгрывалась другая трагедия. Лейтенант Быстров руками подтягивал стропы парашюта, чтобы ускорить спуск, но фашистский летчик в упор расстрелял штурмана. Михаила спас стрелок-радист. Каким-то чудом Глухов послал последнюю очередь в идущий на командира «мессершмитт». Тот резко отвернул в сторону, и в ту же секунду взорвались бензобаки МБР.

Плюхнувшись в воду, Вологдин с трудом отстегнул намокший парашют, перевел дыхание. И тут почувствовал, как жгучие слезы катятся по щекам. На его глазах враги безжалостно расправились с боевыми товарищами, а он бессилен был чем-нибудь помочь. На поверхности воды его держал пробковый спасательный пояс. Вокруг простиралась ровная гладь залива. «Мессеры» ушли. В небе — ни облачка, на горизонте — ни пятнышка.

Откуда ждать помощи? Маршрут полета известен в эскадрилье, но все самолеты на заданиях. Пока вернутся, заправятся, начнут искать… Надежда лишь на случайный катер. До островов, где наши войска, не так далеко. Но вряд ли заметят его с проходящего корабля. Он в заливе, словно иголка в стоге сена.

Солнце спускалось все ниже к горизонту. Вологдин не знал, сколько времени болтался на воде. В часы затекла вода, и они остановились еще в десять утра (тогда Михаил освободился от парашюта). Вода перестала казаться теплой. Прилипла к телу и тянула вниз промокшая одежда. Временами у Михаила возникали галлюцинации: будто концентрические круги воды, вращаясь, все глубже затягивают его в пучину. Пролетавшие над головой чайки казались ему пикирующими «мессерами», нацелившими в его голову черные клювы пулеметов. Сознание мутилось, наступал жуткий беспросветный мрак.

Очнувшись на мгновение, Вологдин увидел невысокий крестовик мачты. Не новый ли мираж? Нет, четко выделялся форштевень судна.

Рассказывают, что после долгих, тяжелых странствий, заметив землю, моряки обретают второе дыхание, удесятеряются их силы. Так случилось и с Михаилом. Почувствовал, что оцепенение прошло и он может управлять своим телом, двигать руками и ногами. Но тут обожгла мысль: «Что же за судно? По виду рейдовый катер, — определил он. — Но чей? Идет с запада, флага на корме не видно. Вдруг гитлеровцы?..»

Вологдин передвинул по ремню вперед кобуру и вытащил пистолет. Времени осталось лишь на то, чтобы мысленно попрощаться с женой, с боевыми друзьями…

Ни на секунду Михаил не спускал воспаленных, покрасневших от соленой морской воды глаз с катера. Корабль повернул, и Вологдин закричал от радости, увидев советский флаг.

Когда катер подошел к летчику, за борт полетел привязанный пеньковым тросом спасательный круг. Моряки подтянули Вологдина к корме и втащили на палубу. Лежа на ней, он попытался глубоко вздохнуть, но что-то стиснуло грудь, из легких вырвался лишь густой хрип. С трудом он поднялся на ноги, но зашатался и упал бы, не поддержи его моряки.

— Несите в кубрик, переоденьте в сухое, — приказал спустившийся с мостика командир катера.

В кубрике, лежа под двумя одеялами, Михаил забылся тяжелым сном. Лишь к утру окончательно пришел в себя.

На другой день связной самолет доставил Михаила в эскадрилью. Печален был его доклад командиру. Вологдин сообщил подробности гибели боевых товарищей.

— Да, они погибли как герои… Вечная им память, — заключил комэск и уже другим тоном прибавил: — Мы будем мстить… Идите отдыхайте и снова за боевую работу.

Тяжелой показалась Вологдину дорога до казармы. Шагал, понурив голову, скорбя, что нет рядом всегдашних спутников — суетливого Быстрова и спокойного, сосредоточенного Глухова. Как все нескладно пока получается! Самолетов не хватает, гитлеровцы хозяйничают в воздухе. И что сделаешь, если не прикрывают истребители? Каждой машине цепы нет. А разве не бесценный капитал люди?

В общежитии Михаил с болью оглядел аккуратно заправленные койки погибших товарищей и, сев на одну, подумал: «Сейчас бы Глухов сказал: «Ладненько, скоро на ужин». Любил воздушный стрелок слово «ладненько». И сам был ладным человеком. Не сидеть бы мне здесь, если бы не он. Расшлепал бы меня фашист, как Быстрова».

Не было сил больше находиться в комнате, и Вологдин торопливо вышел, надеясь убежать от пустых кроватей, но не мог убежать от грустных и тягостных дум. Вместе с другими летчиками Михаил пошел на ужин, но аппетита не было, и он просидел за столом, так и не притронувшись к еде.

Из столовой подался на освещенный тусклым вечерним светом берег. Под ногами шуршали галька и ракушечник, трещал выброшенный волнами сухой тростник. До самой ночи бродил Вологдин по холодеющему песку, всматриваясь в дегтярную морскую даль.

Позади Михаила зашуршал песок, и на его плечо легла чья-то рука. Обернувшись, увидел комиссара эскадрильи Бойцова. Полный, широкогрудый, в полумраке светлой летней ночи он казался огромным.

— Плохо, брат, трудно? — снимая руку с плеча Вологдина, сочувственно спросил старший политрук.

— И сказать не могу, как мне худо. Все потерял: друзей, самолет, да, кажется, еще и доверие командира… — тоскливо произнес Михаил. — Задачу не выполнил. Надо было идти в разведку на бреющем, у самой воды, тогда, может, и проскочили бы… Стрелок-радист моего приказания покинуть машину не выполнил, продолжал стрелять до последнего патрона.

— Недовольны собой? Это хорошо. Чем злее мы будем на врага, тем быстрее воевать научимся.

— Я несколько раз мысленно бой переигрывал. Жаль, в жизни не переиграешь!

— Опыт на войне не сразу приходит. За одного битого двух небитых дают. Хотя, по-моему, в целом вы действовали правильно. А Глухов? Геройский он человек. «Мессер» подбил. Вам жизнь спас. Успел передать по радио, где находитесь, поэтому и катер выслали. В бою сразу видно, кто чего стоит. Подвиг Глухова будем помнить, пока сами живы. И на командование зря грешите, оно вам доверяло, доверяет и будет доверять.

— Вот за это спасибо. Камень с души сняли. Я уж думал, третьей машины мне никто не даст.

— Машины, конечно, жаль, они все на счету у нас. Только люди дороже. Особенно боевые, как вы.

— Что же, товарищ старший политрук, вы меня еще и хвалите? — удивился Михаил.

— Хвалить не хвалю, а в мастерство ваше верю.

Вологдин смущенно замолчал. Комиссар заставил его взглянуть на все шире, с дальней перспективой, по-новому осмыслить события и оценить их. Михаил не знал, что говорят в таких случаях. Просто поблагодарить — это, наверное, не то.

А Бойцов и не ждал никакой благодарности. Рад был, что повеселел Вологдин. Улыбнулся, снова положил руку на плечо летчика.

— Теперь главная новость, — тихо проговорил он. — В училище вы осваивали И-шестнадцать. Мы с командиром решили откомандировать вас в истребительный полк. Для дела и для вас лучше. Фашисты войну начали, а мы ее в Германии кончать будем. И выше голову! А теперь — спать. Видите, небо усеяно звездами, значит, будет погода. Эскадрилье завтра летать.

— Сегодня, товарищ комиссар!

— И верно ведь, уже сегодня.

6

Катя редко бывала дома. Будущие радисты жили на окраине Ленинграда в пустующей школе.

По воскресеньям учеба заканчивалась раньше и курсантам разрешали навестить родных.

После занятий Катя вышла во двор. Пахло прелыми, неубранными листьями. Моросил холодный, осенний дождь. Ветер подхватывал легкие капли и швырял в окопные стекла. Катя спряталась в подъезде и задумалась в нерешительности. Выходить из помещения не хотелось. «Отпроситься домой или отложить до лучшей погоды?»

— Дождя испугалась? — услышала Вологдина за спиной голос подружки Нади Деговой. — Кончится скоро, тучи высоко идут. Пойдем ко мне в гости!

Катя знала, что дома у подруги мать с маленьким сынишкой. Каждый раз после увольнения Надя возвращалась расстроенной. Ее родным приходилось трудно.

— Стоит ли в такую непогоду?

— Пойдем, Катюша, давно в городе не были, — настаивала Дегова. — У моих побудем, к тебе заглянем.

— Хорошо, уговорила, — согласилась Катя. — Отпросимся, хлеб за ужин получим и пойдем.

Шагая по непривычно грязным улицам, подруги замечали обозначившиеся повсюду приметы войны. Окна нижних этажей домов были заложены мешками с песком, кирпичами. В стенах угловых зданий зияли амбразуры. На проезжей части улиц громоздились противотанковые ежи. Кое-где на мостовых валялись причудливые спирали сорванных со столбов проводов. На некоторых зданиях крупными буквами было начертано: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!» Через открытые двери парадных виднелись надписи углем: «Не ходите по лестнице с горящими лучинами и жгутами».

В тоскливой, казалось, немыслимой для огромного города тишине подруги шли по Большому проспекту Петроградской стороны.

— Что-то тихо сегодня, — сказала Вологдина и хотела добавить, что нет обстрела, как вдруг тишину распорол вой и близкий разрыв снаряда.

Из больших серых репродукторов понеслось завывание сирены. Сигналы тревоги летели над Тучковым мостом, перекатываясь, неслись мимо закрытых войной магазинов, застывших автобусов с выбитыми стеклами, унылых голых деревьев, отражались стеклами домов, будто звуки стереофонической музыки, — но тревожной, угрожающей.

— Близко разорвался, — вздрогнув, проговорила Катя.

— Бежим туда! — крикнула Дегова. — Может, помощь кому нужна!

Они бросились во двор, к месту взрыва. Пробежали по сорванным с петель воротам, перепрыгнули через груду дымящихся кирпичей и тут же остановились потрясенные. Из-под них торчали женские ноги. Ломая ногти, Катя и Надя отбрасывали в сторону тяжелые кирпичи. Но труд их оказался напрасным: женщина была мертва. Девушки бросились дальше и в конце небольшого дворика увидели лежавшую на асфальте девочку лет семи. Ее ножка была прижата толстой деревянной балкой. Катя и Надя попытались приподнять конец балки, она не поддалась. В подворотню заглянули девушки из местной противовоздушной обороны с носилками в руках.

— Девчата, скорее сюда! — позвала Вологдина.

Вчетвером они отодвинули тяжелое бревно. Девочка открыла серые глазенки, казавшиеся на ее бледном лице темными, и заплакала:

— Мамочка, ножка болит!

— Дайте бинт, — попросила Вологдина у растерявшейся девушки.

Туго, как учили в школе, она перевязала ногу. Потерявшую сознание девочку положили наносилки.

— Мать тоже в госпиталь возьмите, — попросила Катя.

Дружинницы наклонились к женщине.

— У живых и мертвых разные дороги, — ответила одна из них.

Катя стояла ошеломленная происшедшим. Еще несколько минут назад она даже не знала о существовании этой девочки. «Как ее зовут? Мать убило. Жив ли отец? Что же будет с искалеченной девчушкой? Разыскать ее потом и взять к себе? А что Миша скажет? Да и останусь ли я сама жива после такой войны?»

Дружинницы подняли с земли носилки.

— Погодите, — остановила их Вологдина.

Она вытащила блокнот, положила его на бревно и написала: «Вот домашний адрес тети, которая тебя перевязывала. Выздоровеешь, приходи к ней жить». Она сунула записку в карман девочке, погладила ее по головке и отвернулась.

Подхватив носилки, дружинницы поспешили к стоявшей за воротами машине.

Катя порывисто обняла подругу:

— Пойдем, Надюша. В бомбоубежище надо. Здесь близко, я видела. Местная оборона без нас справится. И возьми себя в руки, ты же на фронт собираешься.

Изогнутая стрелка с надписью «В бомбоубежище» указывала на подвал старого семиэтажного дома. Катя и Надя спустились по освещенной синими лампочками крутой лестнице и остановились почти у самого входа. Люди сидели плотно на скамейках, на полу и не хотелось никого беспокоить.

Катя прислонилась плечом к темно-коричневой степе. Глухие взрывы наверху то приближались, то отдалялись. С наскоро побеленного потолка сыпалась известка. В школе радистов говорили, что к опасности надо привыкать. Но страха Катя не чувствовала, навалилась усталость. Когда она отдышалась, успокоилась, перед ней снова возникло бледное, с темными глазами лицо раненой малышки. Вот это — самая жестокая гримаса войны. Бедная девочка… После войны она бы взяла ее, воспитала, заменила мать. Только права ли она, решая за двоих? А Миша? До войны со своими детьми решили повременить. Училась, правда. Нет, Миша чуткий, он не станет возражать!

Страшным оказался этот комбинированный — артиллерийский и авиационный — налет на Ленинград. Рушились и горели дома. Но возмездие настигло врага. Падали объятые пламенем фашистские самолеты. Правда, обо всем этом Катя и Надя узнали позже.

Прошло несколько часов, прежде чем прозвучал отбой тревоги.

Подруги вышли на улицу.

— Что делать будем? Час поздний… — проговорила Вологдина.

— Нам бы теперь успеть до школы добраться, — ответила Дегова. — Родных в другой раз навестим…

7

Глубокой ночью попутная эмка доставила Вологдина в поселок, где располагался штаб истребительного авиаполка. Среди затемненных домов ему не сразу удалось отыскать нужное здание. Часовой у крыльца осветил фонариком лицо летчика, внимательно просмотрел документы:

— Проходите!

Сержант, дежуривший по штабу, поправил сдвинутую набок пилотку и, выяснив, что прибыл новый летчик, подвел его к обитой дерматином двери:

— Здесь капитан Гусев, — указал он на кабинет. — Заходите, командир эскадрильи на месте…

Высокий, даже слишком высокий для летчика-истребителя капитан легко поднялся из-за стола навстречу и, ответив на приветствие, указал на стул:

— Садитесь! Даю вам десять минут на представление. Коротко о себе. Только самое главное.

Неожиданно холодная встреча так удивила Вологдина, что он с минуту растерянно молчал. Начал говорить, лишь когда капитан напомнил:

— Для доклада у вас осталось восемь минут.

Торопясь и волнуясь, Вологдин заговорил об учебе в летной школе, о полетах на МБР, об участии в боях. Он боялся, что не успеет сказать о главном, потому перескакивал от события к событию.

— Понял, что боевой опыт у вас есть, что в училище на И-шестнадцатом летали, — остановил его Гусев. — Будем заново седлать этот самолет. Машина, сами знаете, строгая, а времени на учебу мало. Вылет завтра в десять ноль-ноль. Спать ложитесь здесь, в моем кабинете, на диване. — Заметив недоуменный взгляд Вологдина, комэск добавил: — Я в штаб к начальству заскочу, оттуда загляну в госпиталь, товарища осколком зацепило. К полетам вернусь. Располагайтесь!

Капитан ушел. Вологдин снял китель, ботинки и с удовольствием растянулся на широком жестком диване. Сон не приходил. Сухой, резковатый Гусев озадачил его.

«Принял как незваного гостя, — размышлял Михаил, — у нас в эскадрилье так зеленых новичков не встречали. А потом кабинет свой отдал. Странный…»

Утром Гусев после двух вылетов с Вологдиным на самолете со спаренным управлением буркнул:

— У меня замечаний нет!

И, не добавив ни слова, ушел.

На третий день после очередного полета старший лейтенант опять услышал:

— Замечаний нет! Принимайте «тройку».

Вологдин уже знал, что прежний хозяин «тройки»

ранен, машина свободна и ждет нового пилота.

Простым оказался и первый самостоятельный вылет на задание. В составе звена Вологдин патрулировал на истребителе над передним краем. Авиация противника не появлялась. Все же поздним вечером комэск заставил каждого летчика кратко доложить о полете.

— Всегда так, — сказал Михаилу адъютант эскадрильи, немолодой уже капитан из гражданских пилотов, когда они вышли из кабинета Гусева. — Все по-деловому, коротко и ясно. Ни у кого не спрашивает о личных делах, считает, что это к военному делу не относится…

Уважительный тон, которым говорил адъютант, удивил Михаила и заставил поразмыслить о том, что плохо он еще разбирается в людях. Никак не удается ему пока понять нового комэска.

Вскоре Вологдину доверили самостоятельное задание. Адъютант разбудил его под утро, протянул карту с наземной обстановкой и поторопил:

— Мигом собирайтесь и — в штаб. Капитан Гусев ждет. А я глаз еще не смыкал, возился с этой картой.

— Комэск тоже не ложился? — спросил Михаил.

— Не знаю. Не в духе сегодня. Хотел сам на разведку лететь, командир полка не пустил. Туман наши «ишачки» к земле привязал, а сверху данные об обстановке за линией фронта требуют.

— Значит, я полечу? — обрадовался Вологдин.

— Не знаю, — уклонился от ответа адъютант. — Попрошу поторопиться, — подстегнул он, видя, что старший лейтенант тщательно поправляет прическу.

— Я готов, — вытянулся в струнку Михаил.

Они поспешили по узкой деревенской улочке к штабу, поглядывая с тревогой на хмурое обложное небо;

Вологдин стукнул ребром ладони в обшитую дерматином дверь.

— Входите, — подал голос комэск.

Его лицо было необычно хмурым, посеревшим. «Опять ночь не спал, — подумал Михаил. — Наверное, кому-то пытался доказать, что лететь нельзя, с кем-то спорил. Не сумел убедить, решил сам полететь, не получилось…»

Гусев взял у Вологдина карту с обстановкой и начал, как обычно, без лишних слов, изредка поглядывая на летчика:

— За линией фронта видимость есть. Надо сфотографировать железнодорожную станцию. Там много зенитных средств. С вами, Вологдин, я летал. На вас надеюсь.

Скупые слова Гусева были для Михаила наградой.

— Задание понял: произвести фото- и визуальную разведку железнодорожного узла противника, — отчеканил старший лейтенант.

— Постарайтесь сделать с первого захода. Вы бывший разведчик. Уверен, сможете. Если нет вопросов, вылет по готовности…

По готовности — значит немедленно. Вологдин вывел оборудованный фотоаппаратурой И-16 на старт. Истребитель взмыл в воздух. И сразу исчезла из видимости земля. Михаил выдерживал курс вслепую, только по приборам. В довершение всего перед линией фронта по плексигласу кабины растеклись дождевые струи.

Он резко снизился, и вдруг, словно вынырнув из воды, самолет очутился в светлом, прозрачном пространстве. Михаил взглянул на умытую дождем землю, сориентировался по карте. Цель полета — станция — была уже близка, но впереди голубело чистое небо. Незаметно подойти к цели стало невозможно.

«Предвидел этот вариант Гусев, потому и хотел лететь сам. Бережет других», — подумал Вологдин о комэске и решил зайти к станции со стороны вражеского тыла.

Зенитки открыли огонь запоздало, разрывы остались позади, но так и не догнали юркий самолет. Вологдин прошел над составами на запасных путях. Меняя высоту, уклонялся от огненных кинжалов. В мозгу колотилось одно: «Эшелонов на станции много, успел ли их сразу все заснять? Детали тоже трудно различить. Фотоаппарат, конечно, ничего не забудет. Но был ли верным ракурс?» Повел лобастый И-16 на второй заход — к станции, к разрывам снарядов. Под крылом промелькнула черная лента ведущей к вокзалу шоссейной дороги.

В воздушном бою, в бомбовой атаке, спрессовываются секунды. В разведке, под зенитным огнем, они, наоборот, непомерно растягиваются. Не сворачивая с курса, надо пройти над объектом, чтобы побольше захватила фотопленка. Длинными казались Михаилу секунды, когда истребитель шел, окруженный белесыми шапками. Разрывы снарядов и светящиеся стрелы пулеметных трасс тянулись к машине. Вологдин снова нажал кнопку дистанционного управления фотоаппаратом. «Продержаться на курсе, еще немного продержаться», — приказал он себе.

Несколько красных пунктиров перекрестились на машине. Пули прошили плоскость и фюзеляж истребителя. Вологдин почувствовал, как вздрогнул И-16…

Теряющий высоту самолет с трудом удалось выровнять и перевести в горизонтальный полет почти у самой земли. Медленно, неуклюже, словно подстреленная птица, набирал И-16 высоту. Он плохо слушался горизонтальных рулей, не работали ни высотомер, ни указатель скорости. У Вологдина деревенели руки. «На сколько же времени у меня хватит сил? Доберусь ли?» — мучительно размышлял он.

Сейчас его жизнь, а главное, выполнение задания зависели от поведения самолета, который с трудом, но пока еще управлялся. «Привезу фотопленку, ударят бомбардировщики по станции. Не удастся врагу использовать бомбы из эшелонов, не получат горючего их автомобили и танки. Ради этого надо терпеть боль и бороться…»

Увидев вдали купол кронштадтского Морского собора, Михаил облегченно вздохнул: «Выкарабкаюсь! До аэродрома километров пятьдесят, не больше».

Видимость и здесь, в местах, где недавно властвовал туман, заметно улучшилась. Наконец кончился Морской канал. Михаил повел машину над водой. Можно было лететь над серединой Невы, не боясь врезаться в дома, если что-то откажет. Но тут машина стала проваливаться. Летчик тянул ручку управления на себя, однако не удавалось набрать даже несколько метров высоты. Сейчас эти метры решали все: впереди были мосты. Бесценные, неповторимые в очаровании белых ночей и в долгих зимних сумерках, в синеве хрупкой, пугливой весны и ярких красках осени, сейчас они грозили Вологдину гибелью.

Он не мог отвернуть в сторону: по обоим берегам реки тянулись дома. Не мог он и выброситься с парашютом: ничтожна высота.

«Не подведи, друг!» — обращался Михаил к самолету, словно тот мог его понять, и тянул, тянул на себя ручку управления.

Истребитель подчинился, словно услышал просьбу. Усилия летчика вдруг оживили триммер — маленький помощник руля высоты. Самолет вытянул на пологую горку и перевалил мост Лейтенанта Шмидта, первый от залива. Справа Вологдин увидел зачехленную адмиралтейскую иглу, а по курсу следующий мост — Республиканский. «Вот бы проскочить под мостом, как Чкалов… Я, наверное, на исправном самолете тоже сумел бы. А сейчас… Впрочем, пока высота есть, прорвусь!»

На него снова наплывала громада. Это был его любимый Кировский мост. Они часто приходили сюда с Катей. По воспоминаниям о прошлом он не мог сейчас отдать и секунды.

Вот и Кировский позади. Старший лейтенант скорее почувствовал, чем осознал, что опасность осталась позади. Пот ручьями тек по лицу, но некогда было смахнуть надоедливые ручейки. Вологдин развернул самолет и повел его к аэродрому. Двигатель остановился, едва шасси коснулось земли.

Из землянки к пилоту бежали люди: адъютант эскадрильи, техники, фотоспециалисты.

— Фотоаппаратура цела? — первое, о чем спросил Михаил.

— Цела, товарищ старший лейтенант, в таком решете сбереглась, — удивленно ответил техник.

Выслушав доклад Вологдина, комэск Гусев сказал:

— Даю три дня отпуска, старший лейтенант. Действовали толково. — И тут же снова нахмурился.

«Шел бы отдохнуть, ведь не спал всю ночь», — пожалел комэска Михаил.

8

Когда провожают человека на войну, подразумевается, что уходит он куда-то далеко от дома. Десятки тысяч ленинградцев ушли воевать на разные фронты, а к тем, кто остался к городе, война пришла сама. Страшная, пороховая, холодная, голодная — на каждую улицу, в каждую семью. Катя думала об этом по дороге к дому Деговых. Несколько раз Надя Дегова заговаривала с ней, но Вологдина отмалчивалась, на вопросы отвечала коротко, односложно. Надя, видимо обидевшись, замолчала. Ни слова не говоря, дошли они до Фонарного моста, рядом с которым жили родные Нади.

— Вторую неделю к моему дому идем, а ведь раньше всего полчаса на автобусе и — на месте, — сказала Надя, открывая дверь парадной.

Даже после неяркого света улицы лестница с плотно забитыми фанерой оконными рамами показалась им темным склепом. Вологдина и Дегова стояли на площадке у входа, пока глаза не привыкли к темноте. Едва разглядели нижние, покрытые льдом ступеньки и высокие перила.

— Осторожнее гляди, руку береги. Одно железо на перилах осталось, — сказала Надя. — Дерево на топливо посрывали.

Надя взяла подругу за руку. Катя почувствовала, как дрожат у нее пальцы, и крепко сжала их. Медленно поднялись на лестничную площадку второго этажа. На ощупь Дегова отыскала скважину замка и открыла дверь. Пройдя темный коридор, оказались в большой комнате. Вологдина подумала, что дома никого нет, но, когда Надя зажгла коптилку, увидела в железной кроватке большеголового мальчика. Того едва было видно из-за груды рваной бумаги, этот бумажный бугор с шуршанием двигался взад и вперед в такт тихим покачиваниям ребенка. Когда мальчик отклонялся назад, из коротких рукавов темного пальто выглядывали тоненькие ручонки.

— Мой братишка Борис, — сказала Надя, подходя к кроватке.

Подняв заблестевшие глаза на сестру, мальчуган тихонечко проговорил:

— Хлебка, пу.

— Хлеба и еще чего-то хочет, — с тоской прошептала Катя, рассматривая исхудалого ребенка.

— Хлеба и супа просит, — ответила Дегова. — Мама уходит добывать продукты, а его одного оставляет. Ждет маму с едой и твердит эти два слова. Больше ничего говорить не научился.

— Сколько годиков ему?

— Скоро два. До войны ходить было начал. Теперь не может. Ослаб. Да и какое развитие! Голодный.

Катя поняла: не от холода дрожали на лестнице Надины пальцы. За маму, за брата переживает. Оставляет им крохи от своего пайка.

Вологдина вынула из кармана полученный за ужин кусок хлеба, разломила его на две частички и ту, что побольше, протянула Боре. Малыш сунул в рот весь кусок целиком и жадно посмотрел на оставшуюся в Катиной руке корку.

— Надежда, чего же твоя мама не эвакуировалась? — спросила Катя, глядя на мальчика.

— Заупрямилась. Не думала, что война сюда придет. Две мои сестренки постарше уехали с детским садиком. Хорошо, хоть их мама согласилась отпустить. Что бы делала с тремя-то?

Вологдина отдала ребенку оставшийся хлеб, отошла от кроватки и еще раз осмотрела комнату. Неподалеку от завешенного одеялом окна стоял широкий дубовый стол с толстыми ножками. На его краю поближе к двери поверх клетчатой клеенки была привинчена мясорубка. Ее, видно, давно не откручивали. У стола ножная швейная машинка. На столе и на полу до самой стены стопками лежали сшитые из серой парусины рукавицы. Их было много — несколько десятков.

— В мясорубке мама дуранду мелет, мороженные капустные листья — то, что пока удается достать на рынке без карточек, — объяснила Дегова. — Надомницей работает. Видишь, шьет, норму выполняет. А вот вроде и сама она возвращается.

Дверь, слегка скрипнув, отворилась, и Катя увидела закутанную в шерстяной платок женщину со свертком и чайником. Она поставила чайник на край стола и протянула Вологдиной руку:

— Здравствуйте. Ольга Кузьминична я.

— Я с вашей Надеждой учусь вместе. Катей зовут.

Увидев мать, Боря снова закачался в кровати и тихим, писклявым голоском запросил:

— Хлебка, пу.

— Потерпи, потерпи, сынок, — проговорила Ольга Кузьминична, развязывая платок. — Сейчас затоплю печку, чайку согрею. У нас папа долго трудился на винном заводе, — повернулась она к Вологдиной. — Прослышала, что сотрудникам моченые яблоки дают, из которых раньше вино делали. Прибежала к директору. До войны не раз виделись, в одной компании бывали по праздникам. А тут не узнал. Задерганный тоже. Но яблок дал.

Ольга Кузьминична положила в печь несколько тонких поленьев, взяла с кровати сына обрывки бумаги и подожгла их, поставила на печку чайник.

— А чего его осуждать? — заговорила она. — Сейчас и родные, случается, друг друга не узнают. Третьего дня встретились на рынке с сестрой, так по голосам друг друга едва признали. Мне-то всего сорок, а в худющую старуху превратилась. Раньше полная была, теперь Надины платья и кофты ношу…

Она взяла с машинки ножницы, подрезала фитилек коптилки и села на стул рядом с печкой, вытянув ноги в серых, подшитых толстым войлоком валенках.

— Вот, мама, я тут вам с Бориской черствых кусочков подкопила, — срывающимся голосом сказала Надежда, протягивая матери кулек.

— Ой, доченька моя милая, зачем же ты от себя последнее отрываешь! — тихо сказала та.

Катя подошла к кроватке и погладила худенькую ручонку мальчика. Она больше не в силах была переносить эту тягостную сцену, сказала:

— Извините, мне надо идти.

— Я тоже, мама, пойду, — проговорила Надя.

Ольга Кузьминична не задерживала их. Глядя на Надю и Катю полными слез глазами, сказала:

— Еще поработаю, пошью. Рукавицы фронту нужны.

Катя вышла от Деговых потрясенная. Она знала, что трудно живется ленинградцам, но не представляла, насколько. Теперь увидела. Почувствовала упорное желание не только выжить, но и что-то сделать для других людей, для фронта.

Спустились с горбатого мостика через канал и вышли на площадь к гостинице «Астория».

— Через Кировский или через Республиканский пойдем? — спросила Надя. — Как к твоему дому ближе?

— Пойдем так, чтобы в школу скорее вернуться, — ответила Катя. — Нечего мне делать дома в пустых стенах.

Вечером Катя решительно открыла дверь кабинета начальника школы. Тот сидел за столом в наброшенной на плечах шинели и что-то писал.

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник! — громко сказала Катя, останавливаясь на пороге.

— Заходите, товарищ курсант! С чем пришли?

Начальник школы указал на стоявший против стола стул.

— Не могу больше такое видеть! Воевать хочу, мстить!

— В городе были? — спросил подполковник.

— Лучше бы не ходила, — вздохнула Катя.

— Чем расстроены? Расскажите.

— Ходили мы с Деговой к ее родным, — заговорила она сбивчиво, торопливо. — В прошлый раз не удалось…

— Присядьте, Вологдина, — мягко остановил ее начальник школы, — в ногах правды нет.

Катя присела на краешек стула и стала рассказывать о подъезде-склепе, о сорванных перилах, о дистрофике-брате Нади Деговой.

Подполковник слушал и молчал, внимательно глядя на взволнованную женщину. Когда она немного успокоилась, зачем-то переложил бумаги с одного конца стола на другой и заговорил медленно, с усилием произнося каждое слово:

— Скажу обычное, известное вам. Всем сейчас тяжело. Не только здесь у нас, в Ленинграде. И все равно желание ваше все бросить и уйти на фронт мне непонятно.

— А что тут непонятного? — вырвалось у Вологдиной.

— Вряд ли кому на фронте плохие специалисты нужны! Недаром говорят: физически крепкий может одного врага одолеть, образованный и подготовленный — десяток. Вот и подумайте: что лучше — если сейчас в бой неумехой пойдете или когда хорошим специалистом станете?

Подполковник сокрушенно подумал о том, как плохо знает своих подчиненных. Взять хотя бы Вологдину. Учится прилично. Работает спокойно, без суеты. Держится в тени, к начальству ходить не любит. Отзывчивая, добрая. Незаметная и надежная, если совсем коротко. И вдруг такая эмоциональная вспышка. О своих мыслях подполковник не сказал. Нахмурившись, встал из-за стола и подошел к Кате:

— Ваше желание, товарищ будущий радист, хотя и не своевременно, но похвально. Пока же вашим ратным трудом останется хорошая учеба.

9

В канун ноябрьских праздников товарищи провожали Михаила Вологдина в трехдневный отпуск в Ленинград. На его кровати росла горка свертков. Подходили летчики и просили: «Голодно в городе, немного хлеба для матери захвати», «Моим тоже посылочку занеси», «Мыло жене отдашь, отцу пачку папирос». Вологдин записывал адреса на свертках, складывал все в вещевой мешок.

С тяжелой поклажей за плечами Михаил направился к шоссе, ведущему в Ленинград. Машины шли довольно редко. Дважды старший лейтенант голосовал, но обе полуторки пронеслись мимо, обдав его мелкой снежной пылью. Он вспомнил о подарке своего авиамеханика Гоги Иванидзе — пачке «Беломора» (где только раздобыл?) — и его словах: «Хоть вы и не курящий, а стойте у дороги и делайте вид, что курите. Любой шофер на папиросу клюнет».

— Куда путь держите, старлей? — спросил шофер, открывая дверцу.

— В Питер, земляк, во как надо, — провел ладонью по горлу. — На праздники.

— М-да, шестое ноября сегодня, — вспомнил шофер. — Все в дороге. Закрутишься. Закурить найдется?

— Берите, берите!

Михаил протянул открытую пачку. Шофер взял три папиросы, потом, видимо, застеснявшись, одну положил назад.

— Возьмите больше, — предложил Вологдин. Разорвал пачку, половину отдал водителю. — Остальные мне на обратный путь, — усмехнулся он.

— И то дело, — сказал шофер, помогая втащить вещевой мешок в кабину.

Навстречу грузовику понеслись заснеженные деревья. Изредка по обочинам дороги глазели выбитыми окнами пустые, покинутые жителями дома.

— Не то что до войны, — заметил шофер. — Тогда машин и пешеходов было пруд пруди. В этих местах давненько езжу…

Замелькали домики ленинградских пригородов. Дома то приближались к дороге, то отходили вглубь. Из нацеленных в небо невысоких труб кое-где курился дымок.

— Сказал бы, харч готовят, если б не знал, что варить не из чего. Греются просто. Здесь с топливом полегче, чем в городе, — повернулся к соседу шофер.

— А может, к празднику готовятся? В невеселую он нынче пору, да все-таки главный праздник, — сказал Вологдин и умолк, пристально глядя на заколоченные окна домов, из которых торчали железные трубы буржуек.

Кое-где висели красные флаги, лозунги, призывающие к беспощадной борьбе с врагом.

«Застану ли Катю дома? — беспокойно думал Вологдин. — Должны же на праздник отпустить. Если нет, буду искать ее школу радистов, упрошу начальника…»

— Мне в Петропавловскую крепость, — сказал водитель, снова закуривая. — Хороши папиросы, но завезти вас домой не смогу. Бензин нынче дороже золота.

— Понятно. По Кировскому как раз мимо меня поедете. Скажу, где остановиться.

Издали почти с самого начала проспекта Михаил увидел свой дом и не узнал его. Он был похож на огромный ящик. Такой вид придавали зданию куски фанеры и доски, которыми были забиты большие окна. Сугробы загромождали пространство от проезжей части дороги до стен. Лишь узкая тропинка вела к подъезду.

Вологдин спрыгнул с подножки. Шофер бросил ему вслед вещевой мешок и крикнул:

— С праздником, старлей!

— Спасибо! Вас тоже! — махнул рукой Михаил на прощание и, не замечая тяжести ноши, побежал по тропинке к подъезду.

Но тут ему пришлось остановиться. Навстречу шла странная женщина. Поверх зимнего пальто на ней было накручено несколько теплых платков. Белый спускался с головы до пояса, серый охватывал грудь и спину, из-под него проглядывал коричневый. Она напомнила Михаилу мешочницу из кинофильма о гражданской войне. Только вместо мешка в руке держала большую зеленую кастрюлю, к ручке которой было привязано полотенце. Видимо, шла на Неву за водой.

В подъезде на Вологдина дохнуло холодком и сыростью. Под ногами почувствовал снег и лед. «Снег нанесло, а лед откуда? — И понял: — Да ведь это застывшие капли воды, расплескались из ведер и кастрюль».

Волнуясь, вставил в замок ключ и услышал торопливые шаги. «Катя», — подумал и рванул дверь на себя.

— Миша, я так ждала, знала, что ты придешь!

Вологдин шагнул в темноту на голос. Катя обвила руками его шею, прижалась мокрой щекой к его лицу. Потом стала лихорадочно целовать мужа, и он почувствовал на губах солоноватый привкус слез.

— Идем же скорее в комнату, — спохватилась Катя.

Она захлопнула дверь, помогла Михаилу снять с плеч вещевой мешок.

В комнате тоже пахло промозглой сыростью. Только теперь Михаил заметил, что Катя в пальто.

— Холодно тут, Миша. Ты тоже не раздевайся. Соседи буржуйку установили, но у нас здесь никто не живет. Ты надолго, милый?

— На целых три дня. Представляешь, три дня мы вместе! Только… — смущенно спохватился он. — Надо вот посылки по адресам разнести. Сослуживцы родным просили передать.

— Это мы вместе сделаем, хорошо, Миша? Я тебя ни на минутку от себя не отпущу!

— Согласен. Но сначала давай подкрепимся.

Он торопливо развязал вещевой мешок, достал хлеб, консервы, вяленую тарань, кусок колотого сахара.

— А это мы с тобой выпьем завтра, за праздник, за нашу победу, — выставил на стол небольшой пузырек со спиртом.

— Ой, да ты настоящий пир хочешь устроить! — ласково прижавшись к его плечу, воскликнула Катя.

Они вскрыли консервы, отрезали несколько тоненьких ломтиков хлеба. Михаил с трудом очистил горбатую почерневшую воблу.

Катя брала на кончик ложки маленькие кусочки, долго держала во рту, делая вид, что жует: хотела, чтобы мужу досталось побольше.

— Э, нет, так дело не пойдет! — заметив ее хитрость, сказал Михаил. — Давай-ка ешь как следует.

— Нас в школе хорошо кормят, — оправдывалась Катя.

— Думаешь, в авиации хуже? Кстати, я до сих пор толком не знаю, где и на кого ты учишься?

— На радистку.

— Это я знаю. Но в какой род войск тебя направят? Во флот, в артиллерию или к нам, в авиацию? Да, а где же твоя амуниция?

— Нам ее не дали. Ходим в своем.

— Так, все становится ясным… — помрачнел Вологдин. — Значит, готовят в тыл фашистам?

— Не знаю, ничего не знаю! — умоляюще поглядела на него Катя. — Давай не будем сегодня говорить о войне. Пусть будет только праздник. Твой и мой… Хорошо, милый?

Но война сама напомнила о себе, едва вышли за порог дома. Серыми тенями, шаркающей походкой шли по улицам закутанные во что попало люди. Проторенные тропки вели к дверям каменных подвалов с надписями: «Бомбоубежище». И могильными холмами громоздились повсюду груды грязно-серого снега.

Первый адресат, кому надо было передать посылку, — мать летчика из звена Михаила — жил неподалеку на набережной, на первом этаже небольшого дома. Звонок не работал, и Вологдин несмело постучал. На стук вышла низенькая сгорбленная старушка.

— От вашего сына я, — сказал Михаил, передавая ей сверток. — Здесь продукты.

— Благодарствую! Как он, Ванюшенька?

— Хорошо. Здоров, воюет. С праздником велел поздравить.

— Спасибо, дай бог здоровья вам и женушке вашей. Может, зайдете?

— В другой раз. Мы еще в несколько мест поспеть должны. Сыну что передать?

— Все хорошо. Пусть не беспокоится обо мне.

— Сына вы прекрасного вырастили. Все его у нас любят. Да он сам написал о себе, в свертке письмецо…

По узким тропинкам и покрытой льдом лестнице пробрались Вологдины в квартиру на 2-й линии Васильевского острова. Дверь открыл хмурый, обросший щетиной мужчина в измятом коверкотовом пальто.

— Соседи на работе, — буркнул мужчина, когда Вологдин сообщил о цели прихода.

— Вот это, пожалуйста, передайте, — попросил Михаил, протягивая мыло и папиросы. — На словах скажите, что капитан Пегов жив и здоров. Кланяется им.

— Ясно, — выдохнул мужчина, плотно закрывая дверь перед носом у пришедших.

— Тепло бережет. Даже зайти не пригласил, — сказал Михаил жене. — А ведь я его где-то видел! Да, видел! Это же знаменитый конферансье! Ты его тоже должна помнить, Катя. Мы с тобой бывали на его концертах. Каким он тогда выглядел разбитным и веселым! И вроде не старым совсем.

— Холод и голод, Мишенька… — вздохнула Катя.

В квартиру на пятом этаже по Косой линии Вологдины не достучались. Спускавшаяся сверху соседка объяснила, что уже не живут здесь родители летчика. Нового адреса она не знала. Сказала еще, что к родственникам перебрались, у которых есть железная печка.

— А ведь и нам надо бы буржуйку раздобыть. Верно? — спросил Михаил. — На Васильевском в складе одном был у меня знакомый. Давай-ка заглянем, тут совсем недалеко.

Катя согласно кивнула.

Михаил с облегчением вздохнул, увидев знакомого интенданта в комнатушке при складе.

Круглолицый, одетый в старенькую меховую летную куртку и стеганые брюки, он сидел у раскаленной от жары печки — бочки из-под авиационного масла с вырезанной дверцей.

— С наступающим праздником, товарищ начальник, — приветствовал интенданта Вологдин. — Народу — никого.

— Выдавать нечего, дружище! — По слову «дружище» Михаил понял, что интендант узнал его. — Все, что было, роздано. Ни запасов, ни поступлений нет. Здравствуй, морской сокол. Живой, значит?

— Жив-здоров, того и вам желаю. А это жена моя, Екатерина.

— Здравствуйте, сударыня. Техник-интендант первого ранга Смирнов Виктор Александрович. Наряды, доверенности есть? На какое довольствие?

— Мы с личной просьбой, — смутился Вологодин.

— Личных просьб не исполняем. Так же, как и общественных.

— В порядке исключения прошу… Пустая бочка мне нужна… Печку дома сделать, — проговорил Михаил.

— Чего не могу, того не могу. Все раздали. Ни одной бочки в наличии.

— Я очень прошу. Жена замерзает. Самую ржавую и дырявую бочку.

— Еще в октябре все ржавые и дырявые отдали.

Вологодин заметил у ворот несколько бочек и никак не предполагал, что получит такой решительный отказ. Михаил знал Смирнова давно, это был приятель инженера его эскадрильи.

— Не ведаю, как вас и просить. Вот возьмите… — Михаил снял с руки «Кировские» часы и протянул их интенданту. — Хлеба полбуханки могу из дома принести.

— Ничего мне от вас не надо, — с обидой сказал техник-интендант, убирая руки за спину. — Я взяток и золотом не брал. В общем, прошу освободить помещение.

— Пойдем отсюда, Миша, — дернула мужа за рукав Катя.

Интендант пристально посмотрел на дрожащую, исхудавшую — кожа да кости — Катю и неожиданно для Михаила сказал:

— Вот что, летчик, неси с улицы снег. Печку мою остудим, забирай ее. А бочки у ворот для госпиталя предназначены.

— Ваша мне не нужна. Пользуйтесь сами.

— Бери, пока даю. Закрывают скоро склад, не нужна будет печка. В углу старые санки стоят, на них и вези…

— Коли так, спасибо, Виктор Александрович.

— Прощевай пока, пилот, — сказал Смирнов, помогая проволокой прикрепить к саням еще теплую бочку, — воюй удачливо. Может, еще встретимся.

— Обязательно. Мы с женой вам стольким обязаны, — крепко пожал ему руку Вологдин.

На командира с санями, как ни странно это было для самого Михаила, никто не обращал внимания. За время блокады привыкли ко всякому. Вологдины обошли стоявшие против здания бывшей Фондовой биржи зенитные орудия.

У берега по-прежнему чернели группы людей — очереди у прорубей. Сходив на развалины, Михаил набрал кирпичей, выложил для печурки квадрат между окном и кроватью, вывел на улицу трубу. Весело затрещал огонек. Подошла Катя, села к буржуйке и, посмотрев на груду досточек на полу, спросила:

— С маминого сундука начал заготовку дров?

— Сундуки после войны наживем! — отшутился Михаил.

— На три дня мебели нам хватит! — в тон ему рассмеялась Катя.

Она поставила на печурку чайник с водой, приготовила кашу из пшенного концентрата. Михаил подошел к висящему на стене репродуктору, воткнул вилку в розетку. С удивлением услышал до боли знакомый голос с заметным кавказским акцентом и воскликнул.

— Катюша, ведь это Сталин говорит!

Она бросила все и подбежала к репродуктору. Затаив дыхание слушали оба откровенные слова о причинах временных неудач Красной Армии, о провале гитлеровского плана молниеносной войны, о растущем сопротивлении захватчикам…

— Где же он выступает? — прошептала Катя.

— В Москве, на торжественном заседании в честь двадцать четвертой годовщины Октября.

Даже шипение выплеснувшегося из чайника кипятка не отвлекло их внимания. Они слушали доклад, не пропуская ни единого слова, сердца их наполнялись уверенностью в том, что страна и ее народ выстоят в жестокой борьбе.

Затем по радио зазвучали рожденные войной песни.

— Не сдадут фашистам Москву, — убежденно сказал Михаил.

— И Ленинград тоже, — добавила Катя.

— Ты все-таки открой мне хоть часть секретов, Катюша, — попросил Михаил. — Сколько еще учиться? Где мне тебя искать?

Катя только молча пожала плечами.

— Представить тебя не могу с рацией и автоматом, — сказал он и начал ходить взад-вперед, меряя комнату широкими шагами.

Вдруг вспомнил, что в первые же минуты свидания почувствовал: Катя чего-то не договаривает, умалчивает о чем-то важном, может быть, главном.

— Где бы я ни была, милый, всегда буду думать о тебе…

Чтобы развеять мрачное настроение, Михаил занялся хозяйственными делами. Принес с Невы воду, на окне поверх фанеры прикрепил плотную материю, чтобы не дуло, по краям двери набил широкие полоски войлока, разрезав свои старые валенки.

— Погаси коптилку и зажги свечку, она в стакане на буфете, — сказала Катя. — Спички не трать, от печки запали.

В этот вечер они засиделись допоздна. Вспомнили друзей и знакомых. Многие воевали, кого-то уже не было в живых, чьи-то следы затерялись на суматошных военных дорогах.

— И у нас, Миша, с тобой совместная жизнь так неудачно началась, считай, привыкнуть друг к другу не успели, — проговорила Катя, вздыхая.

— Что поделаешь, родная. Судьба, видно, такая, — ответил Михаил, глядя на стопку лежавших на буфете своих писем. — Без тебя мне было бы гораздо тяжелее…

Катя слушала и думала о том, что его глаза говорили гораздо больше слов.

Весь праздничный день они провели вместе, были, наверное, самыми счастливыми людьми в этом бушующем военном мире.

Утром 8 ноября Катя встала рано.

— Я, Миша, пойду, уже опаздываю. Сказать тебе хочу на прощание: береги себя!

— Как беречь себя, не знаю, по уверен, если останемся живы, ты будешь самой счастливой женщиной на свете!

— Мишенька, буду жить ожиданием новой встречи…

В полдень Вологдин возвратился в часть. Он тут же по тревоге сел в кабину «ястребка» и за одиннадцать часов до конца отпуска был ранен в воздушном бою. Пулеметная очередь «юнкерса» прошила центроплан истребителя, нуля обожгла Михаилу предплечье, правая рука бессильно повисла. И-16 накренился. Вологдин перехватил управление левой рукой и выровнял машину. К счастью, аэродром был уже недалеко.

Посадку старший лейтенант произвел на большой скорости, истребитель долго бежал по укатанной снежной полосе. «Самолет пойдет в ремонт, я — на госпитальную койку», — с грустью подумал он.

До этого пули и осколки миновали его, хотя порой возвращался на такой изрешеченной машине, что механик самолета и моторист лишь головами качали, а сам шутил невесело: «Привез вам, друзья, работы». Теперь он «привез работы» не только техникам, но и врачам.

10

По понедельникам перед занятиями в школе радистов проводилась политическая информация. В этот раз перед курсантами выступил сам начальник школы.

— Ваши товарищи, — сказал он, — изредка бывают в городе. Видят разрушенные дома, гибнущих от голода и холода людей. Да, трудно живется ленинградцам в эту зиму. Но ни блокадой, ни бомбами, ни снарядами не смогут фашисты покорить город. Ленинградцы делают оружие, плавят металл, ремонтируют технику, роют траншеи. Город не только обороняется, но и кует грядущую победу. Вы тоже, знаю, думаете о будущем, скоро закончится ваша учеба.

Подполковник заговорил о том, что надо хорошо подготовиться к выпускным зачетам.

Закончив выступление, неожиданно для Вологдиной попросил ее зайти в кабинет.

— Зачем? — вырвалось у Кати.

— Курсант не должен задавать лишних вопросов. Учишь вас, учишь… Ваше дело сказать «слушаюсь».

— Садитесь, — указал на стул начальник школы, когда Вологдина переступила порог. — У меня к вам очень серьезный разговор.

— Слушаю вас, товарищ подполковник, — внимательно глядя на него, ответила Катя.

— Радиодело вам дается легче, чем многим другим. Потому мы решили перевести вас в специальную группу, которую составили из самых подготовленных. Работать придется далеко за линией фронта, в тылу врага, в партизанском отряде.

— Согласна, товарищ подполковник.

— Не торопитесь, Вологдина. Дело это нелегкое. Будут и тяжелые бои с карателями, и работа в непроглядные темные ночи, и стертые в кровь во время больших переходов ноги… Даю вам на раздумье время до завтрашнего дня.

— Я согласна, товарищ подполковник, — упрямо повторила Катя. — Только разрешите мне сегодня побывать дома.

— Разрешаю.

Дорога к дому показалась Вологдиной бесконечной. Пробираясь среди сугробов, она уступала тропинку прохожим. Люди шли медленно, редкие с крохотными свертками, наверное, с хлебом, чаще с чайником или кастрюлями, наполненными водой, — сил носить ведра у многих уже не осталось.

Дома в почтовом ящике Катя обнаружила письмо. Торопливо разорвала конверт и впилась глазами в строки, написанные крупным почерком матери. Ольга Алексеевна сообщала, что живет хорошо, все дети здоровы, просила писать чаще.

Вологдина затопила печь. Заиграл, загудел веселый огонек. Запахло в комнате сосной и дымом. Из открытой дверцы буржуйки падал неяркий, успокаивающий свет. Катя пододвинула к нему тумбочку, взяла карандаш и написала ответ матери: жива, здорова, дома все в порядке, учусь. О ранении Михаила, подумав, решила не писать, хватает матери и собственных огорчений. Не успела заклеить конверт, как вдруг услышала вой сирены. «Угрожающее положение», — несколько раз проговорил репродуктор. Издалека донесся грохот взрыва. Через плотную светомаскировку искорками замелькали отблески пожара. От окна Катю отвлек настойчивый стук в дверь.

— Кто там?

— Соседка Юлия Ивановна!

Катя не очень жаловала эту говорливую, неопределенного возраста женщину с нижнего этажа, всегда кричавшую на ребят: «Не бегайте по двору, дети», «Не надо мучить кошку», «Не катайтесь на перилах». Ребятня обходила ее стороной, передразнивала, копируя речь, жесты, походку. Сейчас Вологдина была рада и этой собеседнице.

— Мне чего-то боязно стало, — торопливо заговорила та, войдя в комнату. — Вдвоем мы в подъезде. Видела, ты шла. Дай, думаю, загляну.

— Дом где-то загорелся, мне не по себе сделалось, — отозвалась Катя, — садитесь, пожалуйста.

— Похоже, крупный снаряд фашист положил. Ближе к Неве горит.

— Может, быстрее потушат, воды рядом достаточно.

И правда, когда они немного погодя выглянули в форточку, возле реки уже потемнело. Огонь затух, не набрав силу.

— Посидите еще, Юлия Ивановна, — предложила Катя, — кипяточку согреем.

Соседка будто только и ждала приглашения. Она пересела со стула на диван, подобрала под себя ноги и заговорила о том, что знает с малых лет всех жителей дома, что перед войной молодежь пошла неуважительная, а раньше старших почитали…

Вдруг, видимо поняв, что говорит совсем не то, рассказала, что случилось с ней недавно.

— Живую меня чуть не похоронили, — сказала она с улыбкой, никак не вязавшейся с такими страшными словами. — Совсем доходягой стала. Упала на улице без сознания. Очнулась в морге. В чем дело, сначала и не поняла. Снизу и сверху люди. Сообразила, закричала. Не откликается никто, а сама выбраться не могу. По счастью, тут вскорости хоронить мертвецов приехали. Помогли выбраться. Посидела на скамеечке, отошла немного. На другой день на работу ни на минуточку не опоздала.

— Не приведи судьба пережить такое, — произнесла Катя, поняв, что не такая уж пустозвонка эта пожилая женщина.

— Правда, на работу мне тут недалеко, к Ситному рынку. А голодают нынче многие. Я что, лучше всех?

— Да, время наступило страшное…

— Ты что-то, Катерина, загрустила? Выше нос надо держать! О себе расскажи. О летчике, муженьке своем.

Вологдина долго собиралась с мыслями.

— Учусь. Муж воюет. Скоро сама на фронт буду проситься, — коротко ответила Катя.

— Да, все сейчас на фронте, — подхватила соседка. — Из шестой квартиры недавно паренек приезжал; как с тобой, с ним говорили. Пацаном его помню. Нынче командиром стал, медаль имеет.

Юлия Ивановна снова заговорила о том, что знает всех в доме, что раньше стариков почитали и слушали… Она спохватилась, лишь увидев, что усыпила свою слушательницу.

— И то польза, а то ведь после пожара, набоявшись, не скоро уснула бы, — прошептала она, тихонько закрывая английский замок.

Утром Катя поднялась задолго до рассвета. На улице было морозно. Сосало под ложечкой, очень хотелось есть. Редкие прохожие брели ей навстречу, безразличные к тому, что она замерзла, голодна, что скоро для нее должно начаться новое, неизведанное.

11

Немало городов, больших и малых, повидал Михаил Вологдин за свою короткую жизнь, а вот крохотный городишко, на окраине которого стоял запасный авиационный полк, где он осваивал новый самолет, толком и не разглядел. Запомнился старенький, грязный вокзал, куда приехал после госпиталя и откуда снова уезжал на фронт. Напряженные недели изучения штурмовика Ил-2 пролетели быстро. В феврале 1942 года капитаном, командиром звена Михаил вернулся на Балтику, в свою эскадрилью, ставшую штурмовой. И командовал ею Гусев, теперь майор.

Что такое эскадрилья? С военной точки зрения всего лишь тактическая единица. Но за этим понятием — боевое братство летчиков, техников, механиков, мотористов, вооруженцев, коммунистов и комсомольцев, начальников иподчиненных, товарищей и друзей. Кроме людей — это еще самолеты, точные приборы и грозное оружие. Михаил любил свою эскадрилью и рад был в нее вернуться.

Аэродром под Ленинградом, на котором размещались их самолеты, он давно знал. Ему нравилась площадка перед штабной землянкой, прикрытая со стороны летного поля березовой рощицей, зато открытая с востока и юга. В погожие дни почти с утра до вечера она была залита солнцем. Здесь собирались летчики, когда выпадали свободные минуты.

У штаба Михаил встретил комиссара полка Николая Николаевича Бойцова, получившего повышение после службы на МБР. Тут Вологдин познакомился с ведомым — младшим лейтенантом Киселевым.

Глядя на нового подчиненного, Вологдин подумал, как красив этот парень: высок, белокур, большие глаза светятся голубизной. Как он в деле проявится?

Бой, о котором думал Михаил, произошел через несколько дней. Задание было обычным: штурмовка обнаруженной вражеской автоколонны. Капитан Вологдин пришел из штаба на стоянку самолетов, когда двигатель его машины работал на полных оборотах. «Механик прогревает», — подумал он, вслушиваясь в рев мотора. Позади «ила» бушевала снежная пурга.

— Самолет к боевому вылету готов, — доложил летчику, спустившись с плоскости, авиамеханик Иванидзе, симпатичный, чернявый сержант, и добавил: — Мотор — зверь, работает как часы.

Вологдин улыбнулся. Слишком уж несовместимыми показались ему слова «зверь» и «часы». Хотел сказать об этом механику, но передумал: не стоило тратить время на пустопорожние разговоры. Капитан забрался в кабину и передвинул ручку сектора газа вперед. Иванидзе вытащил из-под колес колодки, и самолет подрулил к старту.

Вологдин с трудом оторвал от взлетной полосы тяжело нагруженный бомбами «ил» и повел над кромкой аэродрома по кругу, а когда, замкнув, повернул на запад, к нему пристроился штурмовик Киселева. За облаками «илы» пересекли линию фронта и снизились в ближнем вражеском тылу.

С быстро летящего самолета непросто заметить в заснеженном поле или лесу дорогу. Иное дело прифронтовые пути, изъезженные до полуметровой глубины, с остовами сгоревших автомашин по сторонам от колеи, с коробками застывших на обочинах поврежденных танков. Такую дорогу найти нетрудно, и штурмовики, пробив облака, сразу вышли к чернеющей ленточке. Ближе к фронту на дороге не было ни машин, ни повозок, ни пешеходов. Зато километрах в двух позади виднелись кузова больших машин. «Торопятся к передовой, а мы устроим им здесь вечную стоянку», — зло прошептал Михаил.

Круто снизившись, самолеты спикировали на колонну. Вздыбилась перед грузовиками земля. Словно легкий спичечный коробок, перевернулась первая машина, через брезентовую крышу второй рванулись вверх черно-желтые языки пламени. Замерла, застыла серая змея-колонна, попрыгали на дорогу и побежали врассыпную зеленоватые фигурки. Новый заход штурмовиков — и новые взрывы в колонне. Пушки и скорострельные пулеметы «илов» косили убегавших: фигуры вражеских солдат замирали на белой скатерти снега.

Обойдя по метнувшейся в сторону второй колее горящие машины, вперед вырвался один грузовик. «Обстановка, — решил Вологдин, — самая простая: крупная цель, и нет зенитного прикрытия».

— Атакуйте одиночную цель! — приказал по радио ведомому.

Вологдин видел, как самолет Киселева, сделав горку, накренился на вираже, вернулся к дороге и вошел в крутое снижение. «Промажет», — подумал Михаил. Шофер дал полный газ, машина резко увеличила скорость и напоролась на огненную трассу.

— Порядок в летных частях? — спросил на земле у Вологдина еще не остывший после боя Киселев.

— Порядок в основном, — ответил Михаил.

Он понимал: сказал не все, что надо бы, такой ответ мало поможет молодому летчику. Атаковал Киселев смело, но говорить ли ему о слишком крутом и рискованном снижении?

— Идите отдыхайте, — решил он отложить детальный разбор полета.

Мурлыкая слова модной перед войной песенки «Звать любовь не надо, явится незваной», младший лейтенант ушел в общежитие. «Легко ему живется, или делает вид, что легко, — подумал Михаил, прохаживаясь у самолета. — Так не хочется упрекать его за лихость. Парню поддержка нужна. Человек он впечатлительный, эмоциональный…»

— Стоял он, дум великих полн! — услышал за спиной Вологдин голос комиссара полка. — Здравствуйте, капитан!

— Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар! — пожал Михаил протянутую руку. — Думы о первом боевом вылете, о ведомом, о том, как лучше понять друг друга.

— Проблемы, чувствую, намечаются серьезные, — проговорил Бойцов. — Время у вас сейчас есть? Пойдемте ко мне, потолкуем.

В кабинете комиссара Вологдин рассказал о бое, о рискованных действиях Киселева и своих раздумьях.

— Что же, вы правы, все решать по-лобовому и не надо, — неторопливо заговорил Бойцов. — Подход к человеку нужен.

— Какой? — приподнявшись на стуле, спросил капитан.

— Если бы мы имели советы на все случаи жизни, слишком все было бы просто, — улыбнулся Бойцов. — Ни забот, ни раздумий, ни трудных решений, ни бессонных ночей. — Он пригладил коротко остриженные волосы, оперся локтями о стол. — Сам думку одну имею, первому вам высказываю. Посоветуйте, можно ли ее в обиход пустить. Есть такой термин в авиации — потолок.

— Понимаю, предельная высота, которую может набрать самолет, — отозвался Михаил, еще толком не понимая, что комиссар имеет в виду.

— Верно. Но потолок машины ограничен техническими характеристиками. А вот потолок роста летчика, его знаний, мастерства, если хотите — даже таланта, беспределен. От самого человека он зависит, от его стремления достигнуть больше, идти дальше. Можно ли каждому человеку дотянуться до своего потолка?

— Можно, — сказал Вологдин. — Предела знаниям и мастерству нет. Надо только мобилизовать всю свою волю, все свое умение.

— И хорошо видеть перспективу, — добавил Бойцов.

— Теперь у меня есть предмет для разговора с Киселевым, — обрадовался Вологдин.

— И у меня тоже… с некоторыми зазнавшимися летчиками, — сказал комиссар. — Пусть мы ведем бои, которые не войдут в будущие учебники тактики, но и в нашем деле нет предела в совершенствовании. Точно?

Михаил кивнул.

— Есть к вам еще вопрос. Семья по-прежнему в Ленинграде? — неожиданно перешел на другое Бойцов.

— Жена училась на радиста. Сейчас не знаю, что с ней, товарищ батальонный комиссар. Писем в госпитале не получал, на курсах тоже. Сюда прибыл — бросил открытку. Ответа пока нет.

— Несколько месяцев никаких вестей. В городе надо бы вам побывать, — сказал Бойцов. — С командиром договорюсь сам.

И вот Вологдин снова на своем Кировском проспекте, еще больше затемненном и обезлюдевшем. Навстречу капитану согнутая в три погибели фигура с трудом тащила санки. Он глянул и содрогнулся: к полозьям был привязан детский гробик. Михаил остановился, снял шапку и молча пропустил мимо себя такую страшную похоронную процессию.

В их комнате леденила стены стужа. Печки-буржуйки не было, а отверстие возле окна, где выходила на улицу труба, заткнуто тряпками. Стол и буфет исчезли. На уцелевшем стуле лежала прижатая пустым стаканом записка:

«Миша, милый! Писала тебе по всем адресам, не получила ответа. Уезжаю очень далеко. Сообщу о себе, когда будет возможность. Береги себя, родной. Я хочу, чтобы мы оба дожили до нашей Победы! Целую тысячу раз. Всегда твоя Катя».

Даты в записке не было.

12

В школе радистов Кате Вологдиной удалось выполнить всего два прыжка, а инструктор говорил девушкам, что парашютистом становятся после трех. И вот решающий, третий прыжок ей приходилось делать за линией фронта, в тылу врага. «Что ждет на земле? — тревожно думала она, смотря в иллюминатор «Дугласа», за стеклом которого синела пугающая темнота. — Вдруг встретят не свои, а враги?» Она невольно тронула пистолет, спрятанный во внутреннем кармане полушубка.

Неулыбчивый штурман сказал тихо: «Пора!»

В машину ворвался упругий холодный ветер. Катя подошла к люку и шагнула в темный проем.

«Спокойно, спокойно», — убеждала себя радистка и, отсчитав до двадцати, дернула металлическое кольцо на груди. Хлопнул над головой шелк парашюта, стропы рвануло, и падение замедлилось.

«Что там, внизу? Сумею ли приземлиться у костров, как задумано? — Неизвестность пугала. Вологдиной показалось, что ветер относит ее в сторону и вот-вот она потеряет из виду мерцающие внизу огненные круги. Страх заслонил другие чувства, Катя старалась отвлечься, успокаивая себя, что сейчас будет среди своих, где ее ждут. — Надо думать только о том, что делаешь. Толково приземлиться».

Приземлилась удачно. Ноги и руки погрузились в мягкий, рыхлый снег. К счастью, было безветренно, парашют быстро погас. Вологдина отстегнула его, осмотрелась. Вокруг никого. Костры, запомнила она, находились левее. «Почему мне так боязно? Я же знала, куда и на что иду. Неужели нельзя победить это мерзкое чувство — страх?»

Сквозь шелест ветвей донесся резкий птичий крик. Птица это или человек, подражающий какому-то пернатому, Катя не поняла. Она собирала непослушный шелк парашюта, когда за деревьями услышала требовательное:

— Пароль!

Голос прозвучал так неожиданно, что Вологдина растерялась, не успела выхватить пистолет. Она смотрела на высокого человека и не могла вымолвить ни слова.

— Пароль забыла, красавица, или еще что случилось? — осветил ее лицо фонариком подошедший мужчина.

— «Москва».

— Тогда здравствуй, товарищ «Москва»! Отзыв «Ленинград». Как добралась?

— Хорошо, спасибо, — ответила Вологдина, машинально отметив, что ростом она только по грудь высоченному партизану.

— Ребята парашют заберут. Пошли. Я зовусь Петром, фамилия Оборя.

— Екатерина.

— Давай, Катерина, вещмешок нести подсоблю.

— Осторожно, там рация и запасные батареи.

Над верхушками деревьев тускло затеплилась заря. Рядом с партизаном Катя чувствовала себя уверенно, бодро. «Страха моего — как не бывало, — подумала она. — Вот ведь как устроен человек…»

Рассвело. Окончательно успокоившись, Катя приглядывалась к спутнику. Это был молодой человек, лет двадцати двух, с резкими и выразительными чертами смуглого лица. Из-под серой шапки выбивались черные волосы. Под носом топорщились лихие усы.

От посадочной площадки шли по наторенной тропе, на которой их то и дело останавливали дозоры, негромко требовавшие пароль. Вскоре, миновав строй желтоствольных сосен, попали на лесную просеку с холмами землянок. Возле одной стоял человек в белом полушубке. Темные с проседью бакенбарды, усы и борода так густо покрывали его лицо, что на нем можно было разглядеть лишь нос да остро поблескивающие глаза.

— Командир отряда товарищ Колобов, — шепнул Петр. — Между собой Дедом зовем.

— Чего, Оборя, шепчешься?

Не ответив, Петр громко отчеканил:

— Товарищ командир, группа задание выполнила. Радистка с рацией доставлена!

Колобов снял огромные меховые рукавицы и, подав Вологдиной теплую руку, сказал:

— Помоложе никого не могли прислать?

— Это быстро проходит, — нашлась с ответом радистка, вспомнив уже где-то слышанную фразу.

— Не обижайтесь. Нашу радистку скоро в тыл отправим. Ребенок у нее должен быть, — сказал командир отряда. — Она-то не очень хочет уезжать, муж здесь. Да две жизни в одной сберегаем. Так я говорю?

— Очень правильно говорите, — ответила Катя. — Сейчас дети редко у кого.

— Недельки две — три вместе поработайте, — продолжал командир. — До этого, может, еще не по специальности задание будет. Расхолаживать не хочу. Война здесь со всех сторон. Пообвыкните. Есть хотите? Да что я спрашиваю, из Ленинграда ведь. Накорми ее получше, Петро.

Попрощавшись, командир заторопился в другую сторону.

— А мы куда?

— Согласно приказанию. Тебя на место жительства. Пока оглядишься да расположишься, я харч принесу, — ответил Петр.

Она вошла в жарко натопленную землянку. «Постарались для меня», — благодарно подумала Вологдина.

Тут подоспел Оборя с двумя котелками. Суп с клецками показался объедением, а ломоть свежего хлеба был больше двухдневной ленинградской нормы.

— Всегда так хорошо питаетесь? — спросила Катя.

— По-разному бывает. То густо, то пусто. Жизнь партизанская, — улыбнулся Оборя. — Наелась? Теперь можешь помогать нам бить фашистских собак.

— Для фашистов собачье звание — не по чипу, — усмехнулся вошедший в землянку плотный, чуть сутуловатый мужчина. — Собака — друг человека, фашизм — враг всего живого. Комиссар отряда Петров Николай Петрович, — представился он, и от улыбки брови поднялись торчком, а очки в черной роговой оправе шевельнулись на переносице. — Рады новому пополнению с Большой земли.

— Я из Ленинграда, товарищ комиссар. Там у нас тоже кругом фронт.

— Да, мы знаем, как тяжко приходится городу Ленина, и, чем можем, помогаем ему. А наша помощь — это удары по врагу.

— Я только что съела трехдневный блокадный паек, — вздохнула Катя.

— Жаль ленинградцев, но с Гитлера за все спрос будет. По самому строгому счету. Я зашел познакомиться и кое о чем потолковать с вами, — перешел к делу комиссар. — Представлюсь сам. Я из учителей. Перед войной, правда, инструктором райкома партии работал, да тоже школьными делами занимался… — Николай Петрович замолчал, поднял с застланного тонкими жердями пола сухой березовый листок и, поглаживая неровную, морщинистую поверхность, задумчиво произнес: — Сорвал ветер его с дерева и гонял по земле, пока не оказался он здесь, в вашей землянке. Вот так и меня и многих людей сорвал с места военный ветер и понес по трудным дорогам.

— Очень правильно вы говорите, товарищ комиссар, — заметила Катя. — Я собиралась стать искусствоведом.

— Еще будете после победы. Позвольте, я закончу свою мысль, — продолжал Николай Петрович. — Так вот об этом листке: его стихия закинула сюда, а судьбами людей, нашими с вами судьбами, управляет осознанная необходимость. Философию изучали? — пристально посмотрел он сквозь стекла очков на Вологдину.

— Изучала, — ответила Катя, понимая, что разговор о листке был начат комиссаром неспроста, это лишь зачин разговора о ее военной судьбе. И в самом деле, ей пришлось рассказывать о себе начиная чуть ли не со школьной скамьи. С особым волнением она говорила о муже, о том, что он был ранен, вывезен из Ленинграда в тыл, а где сейчас — ей неизвестно.

— Что ж, биография у вас достойная, — подытожил Николай Петрович. — В дело придется вступать завтра же. Как говорится, с неба — в бой. Поедете с группой, которую возглавляет сам командир отряда. Проверьте и настройте рацию.

— Я готова, товарищ комиссар, — коротко ответила Вологдина.

Назавтра, чуть свет, розвальни, запряженные каурой лошадкой, везли ее по непроснувшемуся лесу. Катя сидела в санях с Петром и еще одним партизаном, который забавно отрекомендовался: Костя Рыжий.

Тулуп и валенки грели, но лицо обдувал, жег холодный воздух. Куда и зачем они едут, Кате не сказали. «Наверное, так надо, — решила она. — Впрочем, рацию зря бы не повезли». Стала думать о Михаиле. Где он, что с ним? Ей показалось, что вслух назвала имя мужа. Но спутники не реагировали, значит, только показалось.

Серый утренний рассвет отодвинул от лесной дороги ели, сосны, березы. Стали видны головные сани и двое верховых позади. На фоне черного леса дорога казалась белой извилистой ниткой. «Сколько еще осталось?» — хотелось спросить у спутников, но Катя снова сдержалась.

— Тпру! — крикнул Оборя, увидев, что ехавшие впереди остановились и направились к ним. — А у вас, девушка, дело пойдет, — сказал он, вставая с саней. — Характер партизанский. За три часа ни одного вопроса, хотя, как я смекаю, женское любопытство язычок щекотало.

Кате понравилась похвала, но она промолчала и перевела взгляд на обгонявших верховых.

— Приехали, — усмехнулся Оборя. — Дед что-то приказал разведчикам, сам сюда шагает.

— Все хорошо? Ладненько. Коням дать сена и ждать, — распорядился командир отряда.

Колобов достал из полевой сумки карту, положил ее на сено, расправил и что-то стал чиркать карандашом.

— Здесь аэродром. Ждем с него весточку, — показал он. — Наша конница встретит на дороге местного товарища и вернется.

— Все гениальное просто! — заметил Петр.

— Оборя, помоги Екатерине Дмитриевне забросить антенну, — сказал Колобов. — Сейчас доставят важные сведения, передадим их Центру.

Катя установила аппаратуру на санях. Включила питание, подстроила громкость. Петр легко забросил провод с грузом на толстый сук сосны. Никто больше не проронил ни слова.

— Кто-то едет, — наконец проговорил Костя Рыжий.

Колобов кивнул. Вологдина тоже прислушалась, но ничего не обнаружила, пока не увидела подъезжавших партизан. Переговорив с ними, Дед протянул Кате листок:

— Вот позывные и шифровка. Важные сведения с аэродрома. Помогите ударить по «юнкерсам». Нужно передать, для этого и вас с собой взяли.

Вологдина включила передатчик, сделала вызов. Ей почти сразу ответили. Через линию фронта понеслись группы цифр.

13

Вологдин оглядел приборную доску. Температура воды, масла, обороты двигателя — все в норме. Взгляд скользнул по темно-красным лампочкам шасси — порядок. Он застегнул шлемофон и передал ведомому:

— Приготовиться, взлетаем!

Самолет побежал вдоль летной полосы, оторвался и стал набирать высоту. Погасли красные лампочки, вспыхнули зеленые. Это убрались и встали на защелки шасси. Киселев пристроился возле левого крыла ведущего. Следом взлетали другие пары «илов» и проходили над замерзшим заливом. Шестерке штурмовиков под командой Вологдина предстояло нанести удар по группе фашистских самолетов, обнаруженных разведкой на одном из запасных аэродромов, который долгое время пустовал.

Михаил знал, что приказ о штурмовке получен из штаба авиации флота, заданию этому придается большое значение. В случае успеха будут сохранены жизни многих сотен воинов и мирных жителей осажденного Ленинграда. Невольно перед глазами Вологдина встала его пустая, промерзшая квартира, из которой с отъездом Кати словно вынули душу. «Где же ты сейчас, Катюша? — подумал Михаил. — Может, поблизости, за линией фронта, во вражеском тылу?»

А этот аэродром когда-то был нашим. Михаил хорошо знал его расположение, издали увидел ориентир — фабричную трубу в пяти километрах от летного поля.

— Приготовиться к горке, — передал он летчикам.

С высоты семисот метров открылось летное поле, на котором несколькими группами стояло около двух десятков «юнкерсов». Пара «илов» спикировала на открывшую огонь зенитную батарею. Бомбы двух других пар полетели на стоянки самолетов. Михаил увидел, как один «юнкерс» приподняло взрывом, словно он пытался взлететь с места, в воздух взвились куски обшивки. Вспыхнуло пламя и на противоположной стороне аэродрома.

Проскочив над пылающим аэродромом, штурмовик Вологдина снова набрал высоту, и тут только капитан заметил, что потерял ведомого.

— Двадцатый, ты где? Видишь ли меня? — тревожно запросил он.

Ответа не последовало.

Когда «илы» собрались и пристроились к ведущему, самолетов было только пять.

«Неужели снова зарвался Киселев?» — мучительно думал Михаил. Успех штурмовки уже не радовал его так, как несколько минут назад.

Пятерка самолетов шла на бреющем над замерзшим заливом. Нет ни холмов, ни лесов — лети в любом направлении, меньше вероятности встретиться с вражескими истребителями. Но если вдруг случится что-то с самолетом, с высоты десятка-другого метров не спланируешь на воду, не выпрыгнешь с парашютом. Даже если сумеешь посадить машину на море, она тут же пойдет ко дну. Нелегок для летчика полет на предельно малых высотах, зато легче уходить от врага.

Едва зарулив на стоянку, Вологдин выбрался из кабины. К нему подошли другие пилоты.

— Кто видел Киселева? — заговорил Михаил. — Что с ним случилось?

— Он атаковал следом за вами, из пикирования вышел, — сообщил один из летчиков. — А потом вдруг исчез…

— Командира звена просят к телефону! — прервал разговор дежурный по стоянке.

Вологдин вернулся к летчикам повеселевшим.

— Нашелся! У сухопутчиков сел. Скоро прилетит, тогда всё выясним.

Облегченно вздохнули.

— Летит! — послышался радостный крик техника.

Штурмовик Киселева приземлился точно у посадочного знака и подрулил к капониру. Младший лейтенант подбежал к Вологдину, доложил:

— Виноват, товарищ капитан. Увлекся штурмовкой. Забыл о требовании быть тенью ведущего. Оставался боезапас, сделал еще один заход на цель, стеганул очередью. Потом кинулся догонять вас. И тут горючее кончилось. Сел на ближайший аэродром, там заправился.

Выпалив это, Киселев надеялся, что Вологдин все поймет и порадуется его возвращению, но тот угрюмо спросил:

— Почему не отвечали по радио?

— Настройка сбилась. Не заметил сгоряча, — пояснил младший лейтенант.

— За нарушение строя и самовольные действия объявляю вам, младший лейтенант Киселев, выговор, — сказал капитан.

Киселев растерянно пробормотал: «Слушаюсь», такого оборота дела он не ожидал.

— Учтите, младший лейтенант, в следующий раз за подобные действия будете отстранены от полетов, — закончил неприятный разговор Вологдин.

— Есть, учесть, товарищ капитан…

Отойдя от самолета несколько десятков метров, Вологдин оглянулся и увидел на снегу тень. Ведомый, уныло опустив голову, шел за ним следом. Капитан резко бросил:

— Хотите показать, что теперь моей тенью станете?

— Товарищ командир, — вымолвил младший лейтенант, — знаю, вы за меня переживали, но у меня талисман есть…

За время войны Михаил наслышался о талисманах. Вражеские летчики рисовали на машинах карточные валеты и тузы, оскаленные морды львов и тигров, раскинувших крылья орлов и чаек. У наших авиаторов были любимые вещи, которые они брали в полет.

— Что за талисман?

— Обыкновенный серебряный портсигар, но подарила мне его невеста. Я его в нагрудный карман кладу, когда на штурмовку лечу.

— Это зачем же в нагрудный?

— Напротив сердца, товарищ капитан. И вы знаете, один осколок уже угодил в него. Вот посмотрите, какая вмятина!

— Значит, любит она вас, — уверенно сказал Вологдин, которому, в общем-то, было немного жалко ведомого и хотелось приободрить его.

— Если бы вы знали, что это за девушка!

— Знаю, блондинка, среднего роста, очень стройная, с карими глазами и румяными щеками… — неожиданно для самого себя описал приметы жены Вологдин и почувствовал, как сладко заныло у него в груди.

— Нет, товарищ капитан, — удивленно взглянул на него Киселев. — Она маленькая, почти совсем кнопка, и черноглазая, как цыганка. А как она смеется, как пляшет!

— Ну ладно, младший лейтенант, — вновь посерьезнел Вологдин. — Талисман талисманом, а голову на плечах иметь надо. Тогда служить легче.

Михаил подумал, что легкой жизни и службы ни у него, ни у Киселева не будет. Киселева и других своих товарищей он, может быть, уже сегодня опять поведет в бой. Легких боев не бывает. И самый трудный из всех — ближайший, тот, который предстоит вести. Потом будет следующий, опять самый трудный.

14

Над лесом кружили белые снежинки. Они медленно оседали на кронах деревьев, опускались на поляну, словно мотыльки, тянущиеся к костру, и незаметно исчезали.

Костер отогрел ближайшие деревья, и теперь сильно пахло свежей хвоей и горьким едучим дымом. К огоньку подошел комиссар отряда Николай Петрович Петров и, смахнув рукавицей снег с пня, сел напротив Вологдиной.

— Здравствуй, Екатерина. Помнишь, о чем мы говорили в прошлый раз? — спросил он, поправляя на переносице очки.

«По манерам сразу видно учителя», — подумала Катя, глядя на комиссара.

— О листке, который оторвался от ветки родимой, — сказала с улыбкой вслух.

— Почти по Михаилу Юрьевичу Лермонтову. Люблю я его стихи.

Помолчали. Немного погодя комиссар спросил:

— К нашей лесной жизни привыкаешь?

— Привыкаю помаленьку, — ответила Катя. — Люди здесь замечательные, со многими перезнакомилась.

— Кроме комиссара, — улыбнулся Петров. — Всего разок переговорили накоротке и расстались. Знаешь, где я пропадал последние дни? Занимался наиважнейшим делом: собирал по окрестным деревням продукты для обоза в Ленинград. Цены им сейчас там нет…

— Да, товарищ комиссар, хлеб там давно дороже золота. Да и тепло — тоже. Дров-то нет.

— Советские люди и в оккупации остались советскими людьми. Отрывают от себя и детей, отдают ленинградцам. Заготовили кое-что, но маловато. Надо в дальние села идти.

— Я бы тоже хотела помочь землякам, — вздохнула Катя.

— Из тебя — ленинградки — будет прекрасный агитатор, — сказал комиссар. — Об этом задании «не по специальности» и речь. А потом, когда соберем обоз, пойдешь вместе с ним к линии фронта. Возможно, потребуется связь с Центром. Здесь пока Валюша будет.

Над зимним лагерем легла вечерняя тьма, и в штабной землянке собрались партизаны, которым поручалось готовить обоз. Несколько напутственных слов сказал им Иван Гаврилович Колобов: городу трудно, собрали хлеба пока мало, надо идти в дальние деревни, рассказать о положении в Ленинграде, селяне все поймут, поделятся продуктами.

— Давайте посоветуемся, как все побыстрее и потолковее проделать, — заключил Колобов.

— В Михалевке дадут, что смогут, я знаю, — поднялся с места круглолицый Костя Рыжий, партизан с обветренным лицом, фамилию которого Вологдина так и не узнала. — В Бартеньевке — тоже. А дальше? Повезем как? Обмозговать требуется. Перекроет фриц дороги, коль слух об этом пройдет.

— Разве к фронту одна дорога? — нетерпеливо перебил Оборя. — Наверняка с десяток найдем. По какой-нибудь, да проскочим.

— А как знать, на какой фашист караулит? — с сомнением проговорил Костя.

— Идти надо в стороне от главных дорог. Разведку и охранение, само собой, иметь, — сказал комиссар.

— А вдруг большими силами ударят?

— С конца что-то мы начали, товарищи, — поднялся со скамейки командир отряда. — Продуктов пока собрано мало. Надо создавать в дальних деревнях пункты сбора продовольствия.

— Верно наша голова говорит, — поднялась из угла, куда едва доставал струившийся от керосиновой лампы тускловатый свет, пожилая женщина в телогрейке. — Мы, марьяновские, успели кое-что поховать в ямах. А фашисты и полицаи редко в наши края наведываются. Пудов сто дадим ленинградцам.

— Спасибо, Игнатьевна. Скажу еще, что списков, кто и что дал, составлять не будем, — добавил Колобов. — Но оприходовать надо все до последнего зернышка… Есть у кого еще какие соображения? — помолчав, спросил Иван Гаврилович. — Нет? Тогда прикинем, товарищи, кому и куда идти…

За час до рассвета Петр, Костя и Катя отправились в дальнее селение. Ночной морозец подсушил снег, и он тихо поскрипывал под розвальнями. Катя задремала.

В селе, куда они приехали, ни немцев, ни полицаев не оказалось, так что удалось даже провести собрание.

— Поможем Ленинграду! — поддержали партизан колхозники. — Продуктов наскребем. А вот с лошадьми для обоза у нас худо. Тех, что получше, летом сорок первого в нашу армию отдали, поплоше остались, да немцы забрали. Но несколько лошадок будет.

— Тебе поручаю прием запасов, — распоряжался Оборя, обращаясь к Кате. — Я буду старшим учетчиком, грузчиком и разнорабочим.

— В начальство выбиваешься, ишь сколько должностей нахватал, — засмеялась Катя. — Вот смотри, первый дарщик идет. — Она показала на приближавшуюся к конюшне женщину с мешком за плечами.

Пришла старая сельская учительница. Она принесла полпуда ржаной муки.

— Возьмите, довоенная еще. Ребятишкам берегла, да такой случай, отказать нельзя.

— Спасибо! От всех ленинградцев спасибо, — сказала Катя.

— Что вы? О чем? За такое дело вам надо в ноги поклониться, — ответила учительница и, не оглядываясь, ушла в деревню.

— Чудесные люди, — растрогался Оборя, укладывая мешок в розвальни. — Гляди-ка, целую повозку волокут!

Впрягшись в сани вместо лошади, несколько стариков везли большие серые мешки. Сзади возок подталкивала худенькая женщина. Резиновые боты проваливались глубоко в снег. Капельки пота стекали с ее усталого лица. Костя с Петром подбежали к саням, взялись за оглоблю, и сани покатились быстрее. Женщина едва успевала за ними.

— Хранили подальше от чужих глаз, в яме, — сказал, оглядывая возок, седой, сухопарый старик. — Трактористом сын работал. Запасли хлебушка не на одну зиму.

— Себе-то оставили? — спросил Оборя, заметив, как грустно пожилая женщина смотрит на мешки.

— Сами перебьемся, — ответил хозяин.

И в этой маленькой деревеньке, и в других местах люди несли партизанам все, что могли: зерно, крупу, мясо, масло. Не испугались фашистов и полицаев, поделились, хотя у самих было в обрез.

Погода стояла сумрачная, землю укрыли туман и низкие облака. В сырое промозглое утро и двинулся к линии фронта обоз с продуктами.

К ночи ударил мороз. Потная, промокшая в дневную оттепель одежда превращалась в ледяной панцирь. В мокрых валенках намерзала корка льда; у тех, кто в сапогах или ботинках, обувь, будто колодки, плотно сжимала уставшие, отекшие ноги. Костер не разведешь, не обсушишься. Заметят обоз гитлеровцы — провалится с таким трудом подготовленная операция. Надо было терпеть ради Ленинграда, и партизаны обнаруживали величайшее терпение.

На другой день распогодилось, посветлело. Пришлось идти только темными вечерами да ночами. Катя шагала за Петром, стараясь ступать в его широкие следы. Сани спустились с поросшего орешником косогора и оказались в низине. В глубоких сугробах по брюхо утонули и остановились вконец измученные лошади. У саней встали партизаны и сопровождавшие их селяне. Набившийся в валенки снег таял, мокрые ноги ныли от холода.

— Как назло, на открытом месте застряли, — с тревогой сказал Оборя. — Светает. Полетят фашистские самолеты — увидят. Начнут фрицы разбираться, что за оказия. Придумать бы что-нибудь.

— По-моему, начальство за нас уже что-то решило, — тихо отозвалась Вологдина. — Слышишь, командир людей к первой подводе скликает.

Они прошли вперед, Колобов подождал, пока собрались все, и, словно не замечая усталых лиц, сказал:

— Позади трудная ночь. Лошади выбились из сил. Придется утаптывать перед ними снег. За лощиной — лес, там и сделаем привал.

Партизаны одобрительно закивали. Распрямились согнутые усталостью спины.

— Коммунисты и комсомольцы, вперед! — сказал комиссар. — Вологдина, идите к первой лошади, поведете ее под уздцы, следом другие потянутся.

Командир и комиссар отряда, Петр и его друг Костя шагнули в сугроб первыми. Вытянувшаяся за ними в неровный прямоугольник колонна будто затанцевала какой-то невиданный танец.

Идущие первыми ступали, оставляя следы. Все больше тяжелели усталые ноги. Ослабевшие люди падали, отдыхали, лежа жадно хватали разгоряченными губами снежные хлопья, с трудом поднимались и снова шли по сугробам.

Вологдина вернулась к лошадям.

— Только не лягайся, — попросила она пегую кобылку с ввалившимися боками.

Кляча стояла тихо, покорно. Катя осмелела, отбросила белые комья от лошадиных ног, взялась за уздечку и потянула ее. Лошадь мотала головой, словно хотела сказать, что не может идти, ей не сдвинуть с места тяжелый воз. Вологдина беспомощно развела руками и стала ждать возвращения кого-нибудь из ушедших вперед.

Все время, пока утрамбовывали снег, Петр думал о Кате, мысленно представляя ее усталое лицо, глаза, улыбку. Он знал, что пользуется вниманием девчат. Впервые в жизни женщина глядела на него равнодушно. Никаких намеков не хочет понимать. И как же она хороша! Ни фуфайка, ни солдатская шапка, ни большие валенки не портят ее.

Тем временем удалось выбраться на косогор.

Оборя вернулся к обозу, взял из рук Кати поводья и, понукая лошадь, стронул сани с места. Заскрипел, застонал снег под полозьями. Следом потянулись другие повозки.

Позади осталась заснеженная ложбина. Въехали в густой хвойный лес. Мерзлые ветви деревьев преграждали дорогу, распрямившись, больно хлестали лошадей, доставалось и возницам. Вологдина шла за возом, осторожно отводя ветки рукой. Запнувшись за прикрытый снегом корень, на миг расслабилась, и тут же распрямившаяся упругая ветка стеганула по щеке. Катя сняла рукавицу, набрала пригоршню снега и приложила к горящему лицу.

— Привал! — разнеслась по цепочке долгожданная команда.

Сани остановились. Партизаны рубили еловые ветви и складывали их на снег. Под высокими соснами и елями затемнели зеленые хвойные постели. С огромной охапкой веток в руках Петр подошел к Вологдиной и, глядя на нее, остановился, не выпуская ношу из рук.

— Как же тебя угораздило, Катерина? — спросил он, глядя на кровоточащую щеку.

Катя промолчала.

— Останется шрам, никто замуж не возьмет!

— Это не твоя забота, — сердито оборвала радистка, снова прикладывая снег к ранке.

— Не серчай, — попросил Петр, укладывая для нее на снегу еловые ветки, — добра тебе желаю. Не пойму толком, замужем ты или нет, другая давно бы на мое ухаживание внимание обратила.

«Пусть мелет, что хочет. Не стану ему отвечать», — решила Катя.

Она легла на подстилку и уткнулась горящей щекой в снег. Сразу немного полегчало, удалось уснуть.

Проснулась Катя от холода. Мороз пробрался через стеганую куртку и брюки, сковал тело. Катя приподнялась на локтях, осмотрелась. Петр спал, похрапывая, в метре от нее. Вологдина одернула стеганку, закрыла глаза и снова попыталась уснуть, но сон больше не шел. Она встала и, чтобы согреться, начала делать зарядку. Под ногами затрещали сучья.

— Что случилось? — вскочил на ноги встревоженный Оборя.

— Ничего, замерзла я, спи.

— Как щека?

— Ничего. Больше не ноет. А глянуть на ранку — зеркала нет.

— Давай я посмотрю, зеркалом буду.

— Только правду говори, зеркало, — усмехнулась Катя.

— До свадьбы заживет, — сказал Оборя, тяжело вздыхая и не спуская с Кати широко раскрытых глаз. — Я бы сам на тебе женился.

«Чего он заладил одно и то же. Не свататься ли собрался?» — подумала Катя, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Она не успела ответить, как подошел комиссар отряда.

— Никогда в жизни не думал, что так вот придется прокладывать дорогу лошадям, — сказал он. — Как отдохнули?

— Нормально, — одновременно ответили Катя и Петр.

Николай Петрович улыбнулся. Почти все, кого он спрашивал о самочувствии, отвечали так же: «Нормально!» Как будто не было трудного пути через леса и кручи, через заснеженные лощины и топкие, не везде застывшие болота. А впереди опасный путь к линии фронта.

Через два дня, когда уже был слышен гул канонады, пришел черед действовать Кате. Развернув рацию, она связалась с Центром. Вскоре обоз встретили красноармейцы и провели его вместе с небольшой группой партизан через передний край. Продовольствие затем было доставлено в блокированный Ленинград.

В оккупированных врагом районах из уст в уста передавалась весть о том, что из партизанского края в город Ленина было доставлено продовольствие и тринадцать тетрадей, в которых под письмом Центральному Комитету ленинской партии и Советскому правительству подписались тысячи партизан и колхозников. Они поклялись громить захватчиков до полного изгнания их с советской земли.

В этом коллективном письме были такие слова: «Кровавые фашисты хотели сломить наш дух, нашу волю. Они забыли, что имеют дело с русским народом, который никогда не стоял и не будет стоять на коленях».

Возвратившиеся из Ленинграда партизаны привезли ответ трудящихся города народным мстителям. Катя хорошо запомнила стихотворные строки из него:

15

У каждого самолета своя судьба. Есть машины, которые служат долго, налетывают много часов, фюзеляжи их украшают звездочками по числу одержанных побед. Другие, не набрав и крох летной жизни, погибают в первых боях. Судьба самолета в значительной мере — в руках летчика и техника. Выше мастерство пилота и авиатехника — дольше у машины век. Считают также, что в небе самолет опирается не только на подъемную силу крыла, но и на силу духа тех, кто готовил железную птицу к полету.

Все это инженер-капитан Зелесный прекрасно понимал еще с училища и был особо расположен к первым хозяевам «илов», выделяя из всего технического состава тех, за кем непосредственно закреплены грозные машины. Знал о такой симпатии своего начальника и техник Георгий Иванидзе. Закрыв чехлами самолет, он подошел к Залесному. Инженер эскадрильи в это время распекал дежурившего по стоянке мастера по приборам младшего сержанта Сыщикова, который сбросил бомбы со штурмовика прямо на землю, и в сердцах обещал, что сделает его вечным дежурным по стоянке.

— Ветрянки у взрывателей на одной бомбе погнулись, — сознался мастер по приборам. — Электросбрасыватели проверять стал, не посмотрел, что бомбы подвешены.

— Думать надо, — прорабатывал Сыщикова Залесный, которого самого порядочно взгрел командир эскадрильи. — А если бы другие взрыватели стояли?.. Что тогда?.. — Помолчав, добавил: — Опять же вылет задержали!

— Отдайте меня под суд или отдайте в пехоту, — не выдержав разноса, заявил Сыщиков.

Залесный внимательно посмотрел на прибориста. Строг был инженер эскадрильи, но в обиду никого не давал. Со всеми считался, всем помогал, советовал, сам больше других работал — беспокойный человек на беспокойной должности. Он и командиру пытался доказать, что Сыщиков специалист молодой, неопытный. Бывает, раз в сто лет и палка стреляет. Ошибся, сбросил бомбы. Еще хорошо, капитан Вологдин поддержал инженера, дескать, отчислим Сыщикова — его дальше передовой не пошлют, а он и так на фронте.

— Товарищ капитан! Дело есть, — обратился Гога Иванидзе к Залесному и, вытянув руки по швам, стал не мигая смотреть на инженера — «есть глазами» начальство.

— Что-то раньше такого рвения к строевой подготовке не замечал. Видишь, занят же! — сердито сказал инженер.

— Понимаю, но у меня дело важное, — выпалил Гога без смущения.

— Чего еще? Ведь видишь, что прибориста отчитываю. Решил сбить с меня пар?

— Так Сыщика уже вторые сутки прорабатывают.

— Правильно делают. А если бы подорвал самолет?

— Да я, товарищ капитан, насчет вот его, Сыщика, и пришел.

— Не Сыщика, а младшего сержанта Сыщикова. На адвоката после войны решил учиться? Практику приобретаешь? Ну выкладывай, что у тебя?

— Его я защищать не собираюсь. Начальство критиковать хочу! — хмуря брови, сказал Иванидзе.

— Еще один критикан на мою голову свалился, — усмехнулся заметно остывший Залесный. — С кого начинать будем?

— Сыщика сначала отпустите, — хитровато прищурился сержант.

— Ну что ж, Сыщиков, идите. Слушаю вас…

«Вот это фокус, — удивленно подумал, уходя, приборист. — Иванидзе пришел заступаться. А сам недавно посмешище из меня сделал».

Не любил приборист чистить ботинки. У него они то грязной коркой покрывались, то каши просили. А тут как-то утром встал Сыщиков, видит, один ботинок блестит как зеркало, другой грязный. «Кто обувку подменил?» — спросил Сыщиков. В ответ раздался дружный хохот собранных Гогой друзей. Оказалось, он так начистил один ботинок, что его не узнал даже сам хозяин.

— Вот мы, товарищ инженер-капитан, готовим «илы» к полетам, — продолжил Иванидзе, когда приборист отошел, — заправляем горючим, снаряжаем пушки и пулеметы, подвешиваем бомбы, проверяем приборы — все делаем, чтобы боевой успех обеспечить. Понятно я говорю, товарищ инженер-капитан?

— Разве я не знаю, чем технический состав занимается?

— Знаете. А вот о том, какой урон наносим фашистам, мы часто понятия не имеем. Из рассказов летчиков узнаем о результатах штурмовок, и то не всегда. Еще по-разному говорят. Младший лейтенант Киселев может присочинить, что самого Геринга в землю вогнал. Капитан Вологдин — тот больше отмалчивается. Видел бы Сыщик, простите, Сыщиков, результаты наших трудов — иначе бы к делу относился.

— Спасибо, Иванидзе. Мысль толковая. Доложу о разговоре начальству. Думаю, и майор Гусев, и парторг эскадрильи поддержат. Сделаем стенды с фотографиями.

На следующий вечер в землянку-клуб Залесный и Вологдин пришли вместе. Стенд уже заканчивали, около него, разглядывая фотоснимки и подписи к ним, толпились техники, механики, мотористы. Результаты ударов по вражеским войскам были впечатляющими: искореженные взрывами бомб автомашины и танки, разбитые реактивными снарядами орудия, горящие бронетранспортеры и вагоны, разрушенные блиндажи.

— Узнаете богатырских птичек по почерку? — обратился старший лейтенант Калашников к товарищам. — В народе говорят: «Сто лет глядел бы на дело рук своих». Видите, нацеленная на Ленинград, на нас с вами техника уничтожена до вступления в бой…

Донесшийся в землянку сигнал тревоги прервал беседу.

— Все на аэродром и в укрытия! — распорядился парторг Калашников.

Надрываясь, гудели моторы пикировщиков. Летчики и техники, изредка выглядывая из выкопанных поблизости укрытий — узких зигзагообразных земляных щелей, радовались тому, что бомбы взрываются далеко от штурмовиков, защищенных земляными стенами капониров. Но вдруг с неба посыпались зажигалки. Огонь растекался по земле, слепил привыкшие к темноте глаза.

Одна из бомб попала в бензозаправщик, стоявший неподалеку от самолета Вологдина. По бензоцистерне автомобиля поползло белесое пламя. Минута-другая — и мог грянуть взрыв, который грозил гибелью самолету. Первым это понял Иван Залесный. Выскочив из траншеи, капитан бросился к автомашине.

— Куда? Рванет! — кричали вслед бегущему.

Инженер прыгнул на подножку машины, рывком открыл дверцу кабины. Радостно екнуло сердце, когда увидел торчащий на месте ключ зажигания. Взревел мотор, и горящий бензозаправщик факелом понесся в сторону от капониров. Чуть погодя вдали грохнул взрыв. «Что с Залесным? — думал Вологдин. — Неужели…»

Отбушевала огненная пурга, ушли «юнкерсы». Вологдин подбежал к своемуштурмовику. Следом в канонир вошел улыбающийся инженер. Тронув пуговицу на комбинезоне Вологдина, сказал:

— С тебя причитается, Михайло. Не отгони я цистерну, остался бы ты безлошадным.

— За мной не постоит, — обнял товарища Вологдин.

— А если серьезно, едва не осталась моя Наташка вдовой. Хорошо, канава рядом оказалась. Я из кабины прямо в нее. Оглушило… А бензозаправщик жаль, совсем новая машина.

Он был неподражаем, этот Залесный. Случайно уцелев, он жалел чуть не погубивший его бензозаправщик. А Михаил знал, что жену инженера Наталью отправили на Большую землю беременной.

Вот такой он, инженер эскадрильи Залесный. Был на волоске от гибели, а уже думает совсем о другом. Не о нынешнем — о завтрашнем дне.

— Ты, Иван, машину водишь лучше заправского шофера.

— У меня от волнения живот подвело, — хохотнул Залесный. — Хорошо, что ужин предстоит. Айда в столовую.

— Пошли, — согласился Вологдин.

После ужина наступил тот неопределенный час, о котором говорят: спать еще рано, работать у самолетов уже поздно. В такое время авиаторы, случалось, собирались побалагурить в одной из землянок. В этот раз в центре внимания оказался неунывающий инженер эскадрильи.

— Так вот, — рассказывал, хитровато прищурясь, Залесный, — в конце прошлого века, когда вас, орлята, и в помине не было, в России возник проект строительства кораблей для Черного моря. В парламенте в ту пору владычицы морей Великобритании забеспокоились в связи со слухами о том, что в России заложено пятнадцать новейших броненосцев. Запрос царю пишут, протестуют супротив двенадцати «апостолов» и трех «святителей».

Дело тонкое, дипломатия, это вам, соколята, не на занятиях по матчасти дремать, отвечать надобно. И был дан ответ. Так, мол, и так, успокойтесь, любезные сэры, на Черном море заложено всего два корабля: «Двенадцать апостолов» и «Три святителя!»

Летчики засмеялись. Младший лейтенант Киселев решил выяснить, кого инженер имеет в виду, говоря о любителях поспать на занятиях.

— Ваш девиз, младший лейтенант, мы знаем: «От сна еще никто не умирал», — под общий смех уточнил Залесный.

Выйдя из землянки, Вологдин встретил своего техника Георгия Иванидзе с повязкой дежурного на рукаве.

— Дежурная служба, как всегда, новость узнает последней, — засмеялся Михаил. — Слышали, что капитан Залесный нашу с вами машину спас?

— Слышал, товарищ капитан. А вы знаете, что Залесный однажды не один самолет, а почти пол-эскадрильи спас? — в свою очередь спросил Гога. — Я сам был свидетелем…

— Точно? — с иронией переспросил Вологдин.

— Конечно! В сорок первом в резерве мы с товарищем инженер-капитаном оказались. Послали нас получать для фронта И-шестнадцатые. Приняли самолеты, погрузили на платформы и — в путь-дорогу. Не помню, на какой станции задержали наш эшелон, сказали, что впереди дорогу бомбят. А после и к нам фашисты прорвались. Водокачку бомбой разрушило. Струсить я не струсил, но, честно признаюсь, стало не по себе. А инженер стоит возле состава как ни в чем не бывало. В укрытие не идет. Я тоже не могу, поскольку указания старшего нет.

«Юнкерсы» пикируют, зенитные пулеметы строчат, да мало с них толку. Не могут достать, разве только снижаться не дают, но и с большой высоты бомбы на пути точно ложатся. Того и гляди наш эшелон накроют, увезти бы его, да паровоза нет. На водокачке заправляется. Отцепил Залесный платформы с самолетами от эшелона, сам на первую забрался, — продолжал Иванидзе. — Я за ним. Сел инженер в кабину «ишачка», запустил двигатель. Мотор заработал, винт раскрутился, и платформа понеслась вперед… Разогнав самолет, Залесный сбавил обороты. В общем, вывел он машины из-под бомбежки на перегон, подальше от станции. После паровоз нас опять на станцию притянул. Почти все на ее путях разбомбили. И нам бы досталось, если бы не смекалка инженера.

Иванидзе замолчал, и Вологдин подумал: «Воистину необыкновенный человек инженер эскадрильи, да и один ли он… Никакие беды не страшны, если тебя окружают настоящие люди».

Вологдин возвратился в землянку и услышал интересный разговор:

— …Разные, конечно, ходят слухи, — продолжал развивать какую-то мысль младший лейтенант, недавно прибывший в эскадрилью. — Говорят же в полку, что видели в кабине «мессершмитта» собачью морду.

Вологдин слышал байку, которую рассказывал младший лейтенант. Кто пустил слух — неизвестно. Нашлись ли простаки, которые в него поверили? Вряд ли… Да и как поверишь в такую глупость? Поговаривали, будто на Ме-110 — двухмоторном тяжелом истребителе, появившемся недавно на их участке фронта, — летает летчик, у которого собачья, покрытая рыжей шерстью голова. Вдобавок утверждали, что на Ме-110 установлен особый прицел и немецкий ас стреляет без промаха; за месяц он сбил несколько наших машин, а его самолет невредим.

Пилоты выжидающе смотрели на Вологдина: интересно, что он, опытный воздушный пилот, скажет о новом фашистском самолете и загадочном оборотне-летчике?

— Верно, что на прицеле у него фотоэлемент стоит? — спросил у Михаила новичок.

— Сомневаюсь. Таких прицелов у гитлеровцев пока нет. Тут, видимо, другое: хитрый и коварный враг. Нападает на одиночные и подбитые машины, их расстрелять, сами знаете, легче.

— Болтают, что для устрашения нашего брата он в собачьей маске летает.

— Слышал. Но это брехня! Что он, унты на голову надевает? Мы тоже в «собачьих валенках» летаем, только на ногах они у нас. В общем, не верю я в эту чушь и вам не советую голову забивать.

Прозвучал сигнал отбоя, и летчики разошлись. Вологдин вытянулся на койке, положил руки под голову и закрыл глаза. Сон не наступал. Из головы не выходил разговор о немецком летчике, рассказы о его повадках. Выскакивает, мол, часто из облаков или со стороны солнца. Зажали как-то этот «мессер» два «яка». Повел их фашист на нашу же зенитную батарею. Летчики растерялись чуток. Зенитчики огонь прекратили, а он в облака и — ходу, улизнул гад… В другой раз выскочил из-за леса на бреющем, стукнул по прожекторам и зенитным пушкам. «Коварен летчик, но все равно вгоним его в землю», — подытожил свои размышления Вологдин.

Закрыв глаза и пытаясь заснуть, Михаил снова представил себе Катю. На этот раз в кожушке, в шапке-ушанке — одним словом, в партизанском обмундировании. В том, что жена находится уже за линией фронта, не сомневался, хотя никаких известий от нее не получал. В часы бессонницы он мысленно сочинял письмо к ней.

«Здравствуй, любимая, единственная! Сколько мы не виделись с тобой… Годы? По календарю не годы, всего лишь месяцы. Только как длинны месяцы разлуки. Я часто думаю о тебе, мечтаю о том дне, когда будем рядом.

Тебе сейчас тяжело. Я это сердцем чувствую. Но пройдет война, любовь наша останется вечной.

Что мне написать о себе? Жив, здоров. Вчера у меня был особый день: меня приняли в партию. Я знаю, как дерутся с врагами настоящие большевики. Неделю назад мы потеряли своего боевого комиссара Николая Николаевича Бойцова. Он мог не летать на трудное и опасное задание, да еще в роли воздушного стрелка. Но стрелок с того самолета погиб в утреннем бою, и лететь было некому. Мы крепко ударили по вражеской переправе. Я видел, как тонули фашистские тапки. Самолет, на котором был Бойцов, подбили, и он сел во вражеском тылу. Летчик и комиссар вылезли из машины и попытались укрыться в кустах. Но их окружили фашисты. Они вернулись в горящую машину. Комиссар стрелял по врагам, пока штурмовик не взорвался.

В жизни бывают такие мгновения, когда характер, натура человека раскрываются полностью. Наш комиссар предстал перед нами во всем величии и благородстве, он сжег свое сердце, как горьковский Данко. Помнишь, мы с тобой восхищались этим романтическим героем? Оказывается, такие Данко в жизни встречаются гораздо чаще, чем в легендах.

Мне конечно же очень хочется жить, трудиться для страны, любить тебя, вырастить нашего будущего сына. Но если придется погибнуть, сумею умереть, как Бойцов!»

Михаил вдруг почувствовал душевное облегчение, словно мысленное письмо к жене даровало ему спокойствие. Он накрылся с головой одеялом и забылся в безмятежном сне.

16

Стремительной и бурной оказалась весна сорок второго года. Еще не сошел снег, а на лесных полянах появились нежные подснежники. Вскоре зеленый ковер трав укрыл от глаз жухлую листву и осыпавшуюся хвою. Катя Вологдина любила бродить в одиночестве неподалеку от партизанского лагеря. Собирала щавель, складывала в букетики первоцветы.

— Что рано поднялась, Катерина? — спросил встретившийся радистке уже в лагере командир отряда.

— Выспалась. Вчера рано легла, — ответила Катя. — Утро уж очень красивое.

Колобов поглядел на небо, на золоченые макушки деревьев и ничего не ответил. Поняв, что командир отряда ее не слушает, думает о чем-то своем, Вологдина тоже выжидающе замолчала.

— Есть важное донесение в Центр, — сказал он, словно очнувшись, — возьмешь шифровку у начальника штаба. Быстренько подготовь рацию и передай.

Как плохо, когда молчит рация, а это было вчера… Катя заменила лампы, проверила сопротивления, прощупала каждый проводок — обрыва не было. «А что, если барахлит выходной трансформатор?» Радистка решила прозвонить его обмотки. Вторичная обмотка оказалась исправной, а вот первичная не прозванивалась. Что делать? Вспомнилось, что такой же обрыв устраняла в школе радистов. Но там был паяльник, и удалось перемотать, крепко спаяв, обмотку трансформатора.

Вологдина сняла трансформатор и на калабашку стала наматывать провод. К счастью, обрыв был почти у самого начала обмотки. Она до яркого блеска зачистила медные концы, плотно скрутила их и намотала обмотку на трансформатор. Подсоединив к нему проводники, включила питание, и тут же весело замигали индикаторные лампочки.

Снова порадовавшись тому, что рация в строю, что вчера ей самой удалось выполнить сложный ремонт, Вологдина, забросив гибкую медную антенну на росшую возле землянки зеленолапую елку, открыла чемодан с рацией, надела наушники и отстучала ключом позывные центральной станции. Переключившись на прием, услышала в ответ свои позывные и передала три цифры просьбу принять кодограмму. В Ленинград полетели точки и тире: «По данным разведки, батарея располагается…» Это был ответ на просьбу Центра определить координаты вражеских тяжелых орудий, обстреливавших Ленинград.

— Порядок? — спросил вошедший в землянку Дед, когда радистка получила квитанцию, и, не ожидая ответа, добавил: — Рацию собирай, поможет нести Оборя. Скоро снимаемся.

Вологдина уложила на места ключ, наушники, антенну, взяла чемодан и вышла из землянки. Ее взгляд скользнул по шеренге кожухов и ватников, порыжелых сапог и ботинок. Сколько лиха досталось этой одежке и обувке, а еще больше их хозяевам!

«Да что это я о ватниках и сапогах, — спохватилась Катя. — Может, в этом строю вскоре многих не станет. Меня тоже. Зато будут жить на мирной земле другие люди, слушать зеленый шум леса, видеть, как зеленеет трава и пламенеют цветы».

То, о чем сообщил партизанам Колобов, сознание Вологдиной приняло не сразу. Она слыхала о предателях, знала, что где-то они бывают, но чтобы обнаружилось предательство в их отряде…

— Место нашей стоянки, — сурово сказал Дед, — стало известно фашистам. Схвачена и погибла Света — наша связная, замечательная девушка, комсомолка. Кто донес о лагере, выдал связную, мы пока не знаем. Командование решило перевести отряд в запасной лагерь. На сборы полтора часа.

Вскоре партизанский обоз двинулся по уже поросшей муравой лесной дороге. Негромко поскрипывали колеса телег, на которых везли немудрящее отрядное имущество. Люди же двигались пешим строем, держа в руках наготове винтовки и автоматы.

Не сделав ни одного привала, партизаны прошагали больше двух десятков километров. Едва заметная колея спустилась в низину, к болоту, и пропала среди высоких кочек. В мягком зеленом мху утопали ноги и оставались следы, которые тут же заливала густая коричневая жижа.

«Был след человека, четкий, глубокий, и вдруг нет его, — подумалось Вологдиной. — Но след, который оставила в коротенькой своей жизни партизанская связная Светлана Коркина, в памяти людской не пропадет никогда».

Катя смотрела на заливаемые водой тележные следы, на проложенную в камышах тропинку и шагавших по ней людей. Впереди нее, широко ступая, шел Петр. Под его грузным телом глубоко оседала мшистая почва.

Это он, Оборя, стал героем последнего рейда, когда искали местонахождение немецкой тяжелой батареи.

Район поиска разбили на участки. Разведгруппы ушли на задание. На четвертые сутки вернулась первая группа. Орудий она не нашла. С таким же нерадостным известием вернулись и другие. А вот Оборе с Костей Рыжим повезло. Они засекли транспорт с боезапасом на маленькой станции и по следам огромных тягачей вышли к одной из батарей. Таким же образом обнаружили вторую.

Словно догадавшись, что Вологдина думает о нем, Петр остановился, пропустил Катю вперед и спросил:

— Мои данные передавала?

— Это у начальника штаба спроси. Я отстукивала цифры.

— Я чую, что о моих пушечках были эти цифры. Прилетит наша авиация и сделает фашистам аминь!

— За это тебе орден или медаль дадут, — улыбнулась Вологдина.

— Медаль, конечно, хорошо, но как же дорога мне твоя улыбка! И почему я тебе не нравлюсь? Ведь до войны на меня девчата всего района заглядывались.

— Ты хороший парень, Петро, но у меня уже есть самый для меня хороший на свете человек, мой муж.

— Разве ты замужем? — даже приостановился Оборя.

— Да, Петенька, давно.

Она заметила, как сдвинулись к переносице густые черные брови Обори. Петр не сказал, а выкрикнул:

— Я знаю, что насильно мил не будешь. Только скажи честно, что не нравлюсь, а не ври про какого-то мужа. Пешком под стол давно ли ходила!

Ничего не ответив, Катя снова посмотрела в залитые водой следы колес и сапог.

Наконец болото осталось позади. Партизаны снова вышли к наезженной лесной дороге, освещенной косыми лучами солнца. Идти стало легче. Приотставшая было радистка догнала товарищей, прислушалась к их разговору.

— Отходим. Не люблю по своей земле отступать. Лучше бы бой принять, чем от родных мест далеко шастать, — говорил Костя Рыжий.

— Знамо дело, фашиста пощекотать стоило, очень оно даже пользительно, — согласился шагавший с ним рядом бородач.

— Чего же ты, Петр, молчишь, товарищей не подбодришь? Беседа невеселая получается. Скис сам, что ли? — заговорила Катя, с улыбкой поглядев на хмурого Оборю.

— Я не молоко, чтобы скисать, — пробурчал Петр. — А если другие партизанской тактики не понимают, я не виноват.

— Это чего же, по-твоему, мы не понимаем? — насторожился Костя.

— Да то, что против силы не попрешь. У фрицев пушки, минометы, а у нас всего три «дегтяря».

— А куда идем-то?

— На запад, по солнышку видно, — сказал Костя.

— Вот-вот. А кто же на запад отступает? На восток отступают. На запад наступают. Уловил разницу? — произнес Оборя.

— Так-то оно так, — с сомнением покачал головой Костя, — и все-таки мы драп-марш делаем.

— Зато наши выстрелы в Берлине слышнее будут, — заметила Вологдина.

Лишь когда солнце ушло за высокие сосны, в глухом лесу показались наконец землянки запасного лагеря. Люди свалились от усталости — кто на пол землянки, кто прямо на траву. Бодрствовало только охранение.

Наступило повое утро, а жили старыми тревогами: как дознались фашисты об их прежней стоянке? Почему погибла связная Света? Кто предал?

Тяжелее всех пришлось командиру и комиссару отряда. Поднявшись с рассветом, они продолжили разговор, который не закончили вчера по дороге к новому лагерю.

— Надо бы послать кого-нибудь в деревню, где жила связная, — в раздумье проговорил Колобов. — Разведка будет трудной, там полицаи ушки на макушке держат.

— Да, мужиков не пошлешь, — согласился Николай Петрович. — Сцапают сразу.

— Нужна смекалистая женщина, — заметил Колобов, глядя на комиссара.

— Вологдина могла бы. Светина мать Катерину знает. Может, ей что поведает, — проговорил Петров. — Только радистку посылать — последнее дело.

— Ее нельзя, — отрезал командир.

— Нельзя, да нужно, — сказал, по привычке поправляя роговые очки, комиссар. — Подумай, не одним человеком — всем отрядом рискуем, пока не дознаемся, кто предал.

— А если связи лишимся?

— Что ты, что ты! — замахал руками Николай Петрович, будто хотел заслонить радистку от опасности. — Катерина женщина настойчивая, подход к людям имеет.

Колобов внимательно посмотрел на карту, словно она могла подсказать верное решение, встал и, выглянув из землянки, крикнул дежурному:

— Пригласите Вологдину!

— Вот что, Катюша, — начал комиссар, когда вошла радистка. — Мать Светланину помнишь?

— Она муку приносила в конюшню.

— Может, выяснишь, что случилось? Это не приказ, просьба. Если опасаешься, не ходи, — заговорил Колобов.

— Какие сомнения, я готова! — торопливо, боясь, что командир и комиссар передумают, ответила Вологдина.

— Тогда в путь. Костя проводит.

Знавший наперечет все лесные дорожки и тропки, Костя Рыжий вывел Катю к деревне.

— Дальше не ходи, — сказала Катя, рукой заслоняя путь товарищу. — Объясни, как к дому учительницы пройти.

— Так в школе живет. Самый главный дом. Перед войной соорудили, — ответил Константин и показал на другой конец деревни. — Поосторожней. Фрицам старайся на глаза не попадаться.

Пройдя между полями картошки, Катя оказалась у голубого, покрытого старой дранкой домика. Две девушки, стоявшие возле него, поздоровались с Вологдиной.

— Куда направились, девчата? — спросила Катя, вспомнив, что видела их зимой, принесли они тогда немного масла.

— На собрание к сельсовету сгоняют, — разом заговорили девушки. — Директора школы схватили. Не ходили бы вы к площади.

Катя решила повернуть назад, но тут увидела, что от края деревни, наблюдая за девушками, идут два автоматчика.

— Нельзя назад, — с тревогой произнесла она, показывая на солдат.

— Тогда с нами идите. Люди у нас надежные, все обойдется, — подбодрила девушка постарше.

Жители деревни скучились у сельсовета. Вологдина пробралась в середину толпы и здесь увидела многих знакомых, в том числе и учительницу, державшую за руку младшую дочь. «Попала, хуже не придумаешь, — подумала Катя. — Впрочем, к учительнице не надо будет идти, опасность на нее накликать. Подойду сейчас, мало ли о чем рядом стоящие люди толковать могут».

Шаг за шагом Катя приблизилась к учительнице.

— Просили передать, что искренне разделяем ваше горе, — тихо сказала она. — С кем вот посчитаться, не ведаем.

— И я не знаю, — ответила учительница и отошла от Вологдиной.

«За младшую дочку боится, — решила партизанка. — Не резон ей со мной рядом стоять. Береженого бог бережет».

На площадь выехали легковая машина и две танкетки. «Что-то будет?» — с затаенным страхом подумала Вологдина.

— Хорошего не жди, — стала рассказывать немолодая женщина, утирая слезы. — В соседней деревне зашли два фашиста к старушке. Требовали по-своему млека и яиц. Старая-то говорит, не понимаю. Один по-русски то же самое сказал. Старушка в ответ: «Я вас, гадов, и по-русски не понимаю».

— И что же? — спросили несколько человек разом.

— Убили. Соседка у окошка стояла, весь разговор слышала, — вздохнула женщина и замерла вместе с толпой.

Из здания сельсовета вывели старика директора со скрученными проводом руками. За ним шла его дочь с грудным ребенком на руках. Солдаты сбили старика с ног. К его рукам и ногам привязали толстые веревки и прикрепили их к крюкам на танкетках.

— Ахтунг! — заорал толстый обер-лейтенаит.

Он мог бы и не произносить этого слова. Все жители с ужасом смотрели на урчащие машины и распростертое на земле тело. Танкетки медленно тронулись с места. Тело директора школы поднялось над землей. Вологдина закрыла глаза. Истошный крик: «Изверги!» — вывел ее из оцепенения. Она увидела два обрубка разорванного человека, из которых хлестала кровь. Тут же солдаты схватили дочь директора и вместе с ребенком бросили под гусеницы.

Кате казалось, что у нее вырвали кусочек сердца. В ней не было страха, копились лишь злоба и ненависть. Голова отяжелела, жгло в гортани. «Казнят нещадно, — кричало сознание, — не спрашивают, стар ты или молод, виновен или нет. Отольются вам народные слезы, придет время!» Обер орал, что так будет с каждым коммунистом, со всеми, кто помогает Советам…

— Что видели, расскажите. — Взволнованная учительница сама подошла к Вологдиной. — Даже детей не щадят. Вот навели «новый порядок», уезжают, — показала она на клубы пыли, тянувшиеся за машинами и танкетками. — А как сообщить, если что узнаем?

— Командир передал, чтобы в дупло березы у горелого леса записочку положили, — шепнула партизанка. — Пошла я…

Но не все каратели уехали. В школе учительницу ждал полицай. Она давно знала этого человека, бывшего дружка ее старшей дочери. Изменником оказался, пошел к оккупантам в услужение, но жила, видно, в нем частичка воспоминаний о прошлом. Пряча глаза, подал матери Светы записку и ушел.

Учительница торопливо прочитала: «Мама, спасибо, прости и прощай». Дальше шел какой-то непонятный текст: «Слушай товарищей, армяк родным отдай, сама-то абойдусь. Дорогая, единственная, обнимаю Мишу, Иру, Дину. Поклонись родным, если доведется апять лицезреть их. Твоя дочь Света».

Туповатый полицай, прочитав записку, не усмотрел в ней ничего странного и передал матери связной. «Не мне записка, — догадалась учительница, — в отряд. Надо быстрее к горелому лесу, не тропой, напрямик. Да куда мне с больным сердцем. Послать младшую дочь… А попадется? Не все полицаи ушли. Малышка совсем, старшую потеряла… А вдруг записка опоздает? У нее, возможно, сейчас ключ от важной тайны». Подумав так, учительница подошла к сидевшей у стола дочке и погладила ее по русой головке. Та ободряюще посмотрела на мать:

— Что, мамочка?

— Так, ничего, ничего, дочурка.

И снова круговерть мыслей, перед глазами картина казни старика — директора ее школы.

— Ты большая уже, — с трудом, словно выдавливая из себя слова, сказала она дочери. — Записку в дупло березы в горелом лесу.

— Знаю, — выпалила девочка. — Светка туда ходила.

— Смотри, чтобы не увидели. Беги.

Когда решение принято, становится легче. Только не материнской душе…

Командир отряда, не проколдовав над запиской и десяти минут, понял ее смысл. Он подчеркнул первые буквы слов текста: «Слушай товарищей, армяк родным отдай, сама-то абойдусь. Дорогая, единственная, обнимаю Мишу, Иру, Дину. Поклонись родным, если доведется апять лицезреть их». Получилось: Староста Деомид предал».

Деомид был старостой двух соседних деревень. Жил не в той, где школа, в соседней. «Вот от кого, оказывается, узнали враги о партизанской стоянке, — думал Колобов. — Может, проклятый предатель сам и пытал девушку? Каков оказался! А разве подумаешь?! Помогал продуктами. В верности Советской власти уверял. Только глаза жесткие, без тени тепла. За ошибки жизнями приходится расплачиваться».

О последнем подвиге связной, о своих думах Дед рассказал товарищам. Уставив в землю погрустневшие глаза, спросил:

— Кто пойдет на встречу с Деомидом Крекшиным? Важно проверить все, если предатель — казнить!

Вызвались Петр Оборя, Костя Рыжий и Юрка — бывший тракторист одного местного колхоза.

— Как уйдут каратели, так и пойдете, — распорядился Дед. — Говорили мне, что после обеда Деомида легче всего застать дома. Спит в это время. Пузо отращивает.

— Обед — это хорошо, — облизывая пересохшие губы, недобро крякнул Оборя.

17

Вылетев на задание, Вологдин неожиданно встретил тот самый таинственный Ме-110. Из кабины вражеского самолета на него в самом деле смотрела собачья морда. Михаил невольно припомнил то, что говорил молодым летчикам: «Это же чушь!» Вот тебе и чушь… Но, приглядевшись, увидел, что в кабине вместе с немецким пилотом сидит овчарка.

А события происходили так.

Еще на подходе к цели они вдруг услышали переданное открытым текстом: «Горбатые», — так называли «илы», — идите работать на запасную цель», — и фамилию своего командира соединения. Но пароль назван не был. Несколько секунд подумав, ведущий девятки — командир эскадрильи — приказал: «Полет продолжаем.

Цель основная. — И уже не по-уставному добавил: — Это фашисты нас провоцируют».

«Значит, ждут, — подумал Вологдин. — Жаркую встречу готовят».

Из широкого круга, образованного у цели, штурмовики нанесли удары по вражеским складам. На земле заполыхали пожары. «Мессеры» подстерегли наши самолеты, когда те снизились, завершая противозенитный маневр, и атаковали сверху. Машина Михаила споткнулась, будто налетев на препятствие, и резко клюнула носом. Мотор затрясло. «Поврежден винт», — догадался летчик. Теряющий скорость «ил» отставал от группы.

С разных сторон на советскую девятку налетели фашистские истребители. Командир эскадрильи повел отстреливавшиеся штурмовики к аэродрому. В бензобаках оставалось мало горючего, надо было во что бы то ни стало увести врагов подальше от поврежденного самолета. Одному из летчиков майор Гусев приказал прикрыть «хромого» — подбитый «ил».

Пара желтобрюхих «Мессершмиттов-109» коршунами бросилась на «ил», прикрывавший самолет Вологдина. Штурмовик ведомого уходил на полных оборотах, уводя истребителей от подбитой машины. Скрестились пушечно-пулеметные трассы и погасли в далекой облачности. Тут-то неожиданно со стороны солнца и выскочил Ме-110 песьеголовца. Михаил все-таки сумел развернуть машину ему навстречу.

Немецкий летчик посчитал легкой добычей подбитый штурмовик, и это было его роковой ошибкой. Все мастерство и всю злость вложил Михаил в залп пушек и пулеметов. Перевернувшись, словно подбитый стервятник, «мессер» пошел к земле. Но и самолет Вологдина тоже падал.

И Михаил, и фашистский летчик вывалились из кабин. Воздушные потоки раскачивали парашютистов, то приближая их друг к другу, то относя в стороны. Вологдин разглядел вражеского летчика: коричневый реглан, бритая голова, перекошенное злобой лицо, пистолет в руке. Он расстегнул кобуру и вытащил свой ТТ. «Ты не ступишь живым на нашу землю», — прокричал Михаил врагу, целясь в голову.

Немецкий летчик то подтягивал стропы, чтобы ускорить падение, то отпускал их, замедляя спуск.

Когда оба они приземлились в ста шагах и нажали на курки пистолетов, из пустых стволов не прозвучало выстрелов. Немец отцепил парашют, сбросил мешавший реглан. Медленно, как сходятся борцы, они пошли навстречу друг другу для последней, решающей схватки. Михаил перехватил ТТ за еще не остывший ствол, надеясь ударить врага тяжелой рукояткой. Фашист отбросил пистолет и выхватил кортик.

В двух метрах друг от друга они остановились. Солдаты двух армий, одинакового роста, схожего телосложения, измотанные воздушным боем, с лютой ненавистью смотрели друг на друга. Фашист высоко поднял кортик, пожалуй слишком высоко, и в этот миг выпрыгнувший вперед Михаил ударил его ногой в живот. Немец чуть согнулся, однако успел опустить острое сверкающее лезвие. Сталь скользнула по кителю Вологдина, прошла от плеча до пояса. Послышался треск раздираемой ткани, но боли Михаил не почувствовал. Подумал: «Пронесло», — и ударил рукояткой пистолета по голове врага. Фашист рухнул лицом на землю.

Вологдина обдало жаром. Он тронул труп носком сапога, отошел подальше и в изнеможении растянулся на дышащей влагой земле. Сил двигаться, чтобы укрыться в видневшемся поблизости низкорослом лесу, не было. Сначала он лежал бездумно, затем вдруг вспомнил гадание старой цыганки.

Года за четыре до войны ехал он с другом, тоже курсантом авиационного училища, погостить к тетке в Сибирь. На станции, где делали пересадку, подсела к ним на скамейку цыганка. Темные с сединой волосы, усталые черные глаза, толстые губы, нос с горбинкой на побитом оспой лице — такой Михаил запомнил ее. На ней была цветастая кофта и длинная юбка, а в руках огромный грязный холщовый мешок.

— Позолотите ручку, голубые, погадаю, — предложила она.

— Спасибо. Не верим ни вашим картам, ни в бога, ни в черта, — серьезно ответил Вологдин.

Прицепилась к ним старая, не отговоришься. Друг Михаила дал цыганке рубль, чтобы отвязалась.

— Нет, свой хлеб даром есть не хочу! — И заговорила нараспев, выговаривая слова с мягким южным акцентом: — Быть вам, голубые, обоим скоро красными командирами. Большая дорога перед вами. Над морем летать будете, а над вами засветят ясные звезды. А еще ярче те земные звездочки, которые рядом с вами по жизни пойдут. Светить они вам будут днем и ночью с любовью, помогать всегда — ваши жены…

— Возьмите еще целковый, — протянул цыганке деньги друг Михаила, — только скажите, как все это узнали.

— Что узнавать-то, голубые, по форме вижу, морские летчики, курсанты. Училище окончите, командирами будете. Станете над морем летать. О женах сказала, так перед выпуском многие курсанты женятся. Это очень просто — предсказывать чужую судьбу. Своей только никогда не узнаешь…

Вологдин подумал, что человек сам хозяин своей судьбы, делать ее надо своими руками и собственной головой. «А мне сейчас, — усмехнулся Михаил, — придется делать ее ногами, уходить в лес, пока фашисты сюда не нагрянули. Потом через фронт надо перебраться, где на ногах, а где и ползком на животе…»

Остывающая земля забирала тепло, холод пробирал до костей. Михаил встал, осмотрелся. Затылок мертвого фашиста из багрового становился синим. Впервые Вологдин так близко увидел убитого им человека. Его вдруг начало знобить. «Ночью замерзну в рубашке, а китель, гад, располосовал — не наденешь», — подумал он. Взгляд остановился на брошенном невдалеке фашистским летчиком реглане. Капитан медленно поднялся, брезгливо подержал его в руках, но все-таки надел реглан и заткнул за ремень немецкий кортик.

С тоской посмотрел на небо: голубое, с появившимися серыми тучами, оно было ко всему безразличным. Ветер рвал вату облаков, по верхушкам деревьев сбегал вниз к траве, и она колыхалась, словно для того, чтобы надежно скрыть след шедшего по ней человека. «Ветер вроде как и союзник, — подумалось Михаилу. — По куда идти? Где ближе к линии фронта? Ни компаса, ни карты. Планшет оторвался, когда из самолета выпрыгивал. Местных жителей бы спросить. На кого нарвешься, вдруг на предателя или полицейского. Пойду лесом».

Давно уже Вологдин не был в лесу. Он казался чужим, загадочным. Направление, по которому идти, Михаил определил по солнцу, и шел, осторожно ступая, чтобы не сломать сухой сучок, шел, прислушиваясь к своим шагам. Вдруг впереди послышался шорох. Михаил остановился. Из-под ног вспорхнула какая-то птица. Он с облегчением вздохнул и снова пошел вперед. Продвигался медленно — приходилось обходить свалившиеся деревья, глухую чащобу, болотистые низины.

Когда зашло солнце, Вологдин остановился. Куда идти дальше, он не знал. Захотелось есть. Михаил собирал зреющую бруснику и ел ее, пока не появилась неприятная оскомина.

После долгого серого полумрака на землю опустилась кромешная тьма. Было темно, и даже не верилось, что есть в этом мире электрический свет, керосиновые лампы или хотя бы лучины. Михаилу казалось, что ночь несет с собой опасность. Это ощущение было еще с детства. Он, блуждавший в одиночестве по лесу, безоружный, никак не мог отделаться от этого чувства. Засыпая, долго ворочался на непривычной, жесткой подстилке из еловых сучьев, просыпался и лежал с открытыми глазами, всматриваясь в непроглядную темень.

Наконец посветлело, ночь с ее тревогами ушла. Сколько он спал? Часа два — три. Сон почти не прибавил сил. Утро было холодное. Вологдина знобило. Он сделал зарядку, разогрелся. Идти было пока нельзя, не знал направления. Он ждал восхода солнца, забравшись на дерево, искал глазами розовую полоску на горизонте и не нашел. День родился хмурый, пасмурный, да таким и остался. «На деревьях с южной стороны крона гуще», — вспомнил Михаил. Но где она какая, определить оказалось не просто. На одном дереве было больше сучков и листьев слева, на другом справа. Все же, сориентировавшись по большим елкам, он зашагал, как посчитал, на восток.

Через несколько часов ходьбы началось редколесье, Михаила окружили деревья и кустарники. Тропинка, которая пересекла его путь, вдруг затерялась, в нос ударил запах сырости, земля стала мягкой, зыбкой. Началось большое, не охватишь взглядом, болото с низкорослыми, крепко уцепившимися за кочки сосенками. Вологдин ступал, выбирая места посуше, старался попадать ногами на кочки. Это не всегда удавалось. Ноги проваливались, сапоги хлюпали, словно пили воду огромными глотками, превращаясь из черных в рыжие.

«Такого болота не встречал, значит, места новые, — подумал Михаил. — Может, правильно держу направление. Сосны-то маленькие, зато живучие, как за жизнь держатся. А я? Конечно, изо всех сил держаться буду. Потому что знаю, ради чего живу». Стало полегче, и Михаил прибавил шагу. Но все сильнее давала знать о себе усталость. Труднее было поднимать отекшие, в тяжелых мокрых сапогах ноги. На пятках появились мозоли. Тело было тяжелым, будто набухшим от избытка влаги. Хотелось пить, а не напьешься: противной казалась болотная жижа.

Летчик прошел болото и вошел в сосновый бор. Здесь было сухо, ни капельки воды кругом. Вологдин вернулся к болоту, зачерпнул носовым платком коричневой жижи и стал отжимать ее в рот. Вода уже не казалась безвкусной, освежала.

Напившись, он вернулся в бор и вдруг увидел сыроежки. «Жаль, название грибов содержанию не соответствует, не съешь их сырыми. А так хочется…» Вологдин долго не мог отделаться от этой навязчивой мысли. Вскоре он вышел на просеку. Впереди по ней на сотни метров можно было рассмотреть дорогу, но и его было издалека видно. Он вернулся в лес и пошел, скрываясь за деревьями.

Несколько часов, продираясь сквозь заросли, шагал Вологдин вдоль просеки. Наконец лес стал реже, деревья ниже. Выглянув с пригорка из зарослей, Михаил увидел реку, мост и парных часовых. Снова пошел к болоту, надеясь найти какой-нибудь сухой островок, переночевать на нем, дождаться завтрашнего дня, а главное — солнышка. Да не нашлось такого островка. Вологдин вернулся в лес, забрался на высокую сосну и привязался к пологому толстому суку ремнем. Спал мало. Реглан не сделал мягче дерево, а ремень от кобуры, хоть и держал надежно, не придавал телу устойчивости…

Кончилась и эта трудная ночь. С рассветом Михаил осмотрелся и снова увидел речку, мост и часовых с собаками. Значит, заблудился, вернулся на то же место. Он торопливо пошел глубже в лес, чтобы обойти мост. Розовая полоска окрасила краешек неба. Теперь Вологдин знал, куда идти.

И он шел — долго, настойчиво. Показалась чуть заметная тропа. Идти по ней было легче. Но куда приведет эта, петлявшая меж деревьев дорожка? По тропинке он вышел к опушке леса и вдруг увидел людей…

18

Петр, Костя Рыжий и тракторист Юра шли той же дорогой, по которой недавно отступал отряд, — через болото, где дорогу поминутно преграждали высокие кочки с кустиками голубицы, через лес по заросшей травой тропинке. У окруженной вековым бором деревни, где жил староста Деомид Крекшин, партизаны укрылись в густых кустах можжевельника.

С невысокого пригорка хорошо просматривалась деревня с похожими друг на друга некрашеными серыми избами. Она казалась пустой: ни людей, ни повозок, лишь от колодца к окраинному домику, пошатываясь, шла с ведрами худая, сгорбленная женщина.

— Гитлеровцев не видно, — проговорил Оборя, опуская руку, которой прикрывал глаза от солнца. — Значит, правильно нам сообщили, что они ушли.

— И дом старосты никто не охраняет, — добавил Костя. — Собаки тоже не вижу.

— А дальше что нам делать? — спросил Юрка.

— А ничего, ждать, — заключил старший группы Оборя. — Хоть до второго пришествия Христа.

Солнце подсушило росу, укоротило тени, несмело заглянуло в глубину можжевеловых кустов. Разопревший Юрка хотел снять черный, измятый пиджак, оставшийся от ушедшего на фронт отца, и вдруг замер, как молодой сеттер на стойке.

— Машина, чую, к деревне шпарит, — сказал он, пристально вглядываясь в уходящую вдаль дорогу.

— Ничего не слышу. Пригрезилось тебе, — приставил ладонь к уху Петр.

— А я их издали, по запаху, воспринимаю!

Оборя хотел сказать, что соплив Юрка перечить старшим, но тут и сам увидел облачко пыли. Через несколько минут по дороге рядом с затаившимися партизанами прогромыхала полуторка и остановилась возле пятистенного дома старосты.

— Вот он собственной персоной заявился, — со злостью проговорил Костя. — С одним водителем приехал, с Терехой-полицаем. Не боится нас, значит.

— Думает, подлец, с двойной душой прожить: фашисты своим считают, мы тоже, — вымолвил Петр, поднимаясь с земли. — Пошли, братцы, незаметно с поскотины подойдем. А ты, Юрка, на улице посторожи. Готовься за баранку сесть.

Через увитое хмелем крыльцо Оборя и Костя Рыжий вошли в дом. В просторной горнице за столом сидел староста и его дружок полицай Тереха. Беспокойный огонек вспыхнул во взгляде Деомида, увидевшего вооруженных людей. Он застыл с наклоненной бутылкой в руке, и самогон полился на скатерть, сотканную из толстых суровых ниток.

— Зачем же добро переводить, — кивнул Петр на расползавшееся пятно.

Староста ошарашенно молчал. «Ясно, партизаны, — думал он. — Если ничего не прознали, просить что-нибудь будут, а коли знают, почему сразу не убивают? По автомату у каждого, а наше оружие под вешалкой, уже не схватишь…»

— Не хотите ли отобедать, дорогие товарищи? Стаканчик подам, — угодливо предложил Деомид. — Старуха обед в печке оставила, сама уплелась куда-то…

— Ничего, без бабы сподручнее вести мужской разговор, — ответил Оборя.

— По душам-то оно приятнее за стаканчиком, — настойчивее пригласил Деомид.

— Не трудитесь. Жарко. Теплого самогона не хочется. Был, знаете, у меня до войны начальник. Спросил однажды: мол, теплую водку любишь? Говорю, не люблю. Распорядился, чтобы меня зимой в отпуск пускали, когда водка холодная.

«Зачем здесь этот парень? Не байки же пришел рассказывать. Может, все же за харчами? Не хочет говорить при этом олухе?» — взглянул Деомид на Тереху.

— Сидеть с тобой за одним столом не буду, — прервал рассуждения старосты Петр. — А представляю я здесь Советскую власть, которую ты, паразит, предал. Считай, что судит тебя партизанский трибунал, а я его председатель. Полномочия на это имею. Выкладывай все, как на духу!

Староста уронил седеющую голову на грудь. На его одутловатых щеках и загорелой шее выступили крупные капли пота.

«Не получилось, ничего не получилось, — тоскливо думал он. — Жил нараскорячку, тех и других собрался перехитрить. Выжидал, чей верх будет, чтобы к тому окончательно и примкнуть. Из этого рая не вышло ничего…»

— Чего скис? — закричал Оборя. — Отвечай на вопросы трибунала!

— Боялся немцев, боялся вас, всем угодить хотел. Меня самого кто-то выдал, сообщил немцам, что подвозил вам в лагерь продукты. Петлей пригрозили, — глотая окончания слов, говорил Деомид. — А жить-то каждому хочется…

— Слезу пускаешь! Решил, что чистосердечное признание учтем? А директору школы, старой учительнице, нашей связной Светлане — разве им жить не хотелось?

Крекшин угрюмо молчал.

— А ты, фашистский подонок, кого предал? — сурово глянул на полицая Тереху Оборя.

— Клянусь матерью своей — никому зла не сделал, — испуганно заскулил тот. — Мое дело баранку вертеть.

— Он и в самом деле ни в чем не виноват, — глухо произнес староста. — Просто дурак дураком.

— Значит, объявляем приговор: именем Советской власти за предательство староста Деомид Крекшин приговаривается к расстрелу. Полицай Терентий Бляхин предупреждается, что если не будет помогать нам, если станет в деревнях лютовать, его ждет такая же участь. Свяжи Тереху, Костя.

— Товарищи… люди русские… — выбрался из-за стола и бухнулся на колени староста. — Пощадите, ради старухи моей, ради сынов, которые на фронте…

— Сыны твои тебя своими бы руками порешили и от рода твоего иудиного отреклись бы, — сплюнул на пол Оборя, поднимая автомат.

— А-а-а!.. — завопил староста.

Короткая очередь оборвала его крик.

— А ты, Тереха, обо всем этом своим дружкам-полицаям расскажи. Пусть знают: расплата ждет их, — сказал Оборя, беря с вешалки карабины старосты и полицая.

— Быстро в машину, Костя, — скомандовал он, пинком сапога распахивая дверь.

Машина рванулась с места и помчалась не к новому партизанскому лагерю, а в сторону от него: на случай погони лес прикроет. Если же лишний десяток километров придется шагать пешком, ничего, дело привычное.

— Смотри! — показал Костя шоферу на развилку дорог.

В тени под деревьями стояли три мотоцикла с колясками, на траве сидели гитлеровцы. Заметив знакомую машину, солдаты вскочили, замахали руками. Ждали, конечно, не их, а старосту с полицаем. Когда полуторка, не снижая скорости, проскочила развилку, фашисты схватились за автоматы.

Юрка нажал акселератор до упора. На неровной лесной дороге машину швыряло из стороны в сторону, словно утлую лодчонку в шторм. Пронзительный треск мотоциклетных моторов нарастал сзади. Борт кузова расщепила автоматная очередь. Оборя отстреливался, затем одну за другой бросил две гранаты. Фашисты отстали. Но и мотор полуторки неожиданно заглох.

— Целы? — спросил Оборя, наклоняясь к кабине.

— Целы! — ответил Костя, но, посмотрев на соседа, вздрогнул.

Шофер сидел, неестественно вытянувшись, из левого виска текла кровь. Пробоин в кабине не было. Пуля влетела в пустой проем бокового стекла. Юрка продолжал держать руль, его ноги застыли на педали акселератора. В последние секунды жизни он увозил товарищей подальше от огня немецких автоматов.

— Юрку убило, — сквозь слезы проговорил Костя, вылезая на подножку.

— Что?! — не веря своим ушам, рявкнул Оборя и вымахнул из кузова на землю. — Уж мертвым нас выручал, — сказал он приглушенным голосом. — Какой парень! Помоги, Костя, вынести его из кабины. Вон у тех березок похороним. Место приметное.

Партизаны ножами сняли упругий дерн, дальше пошло легче. Песок выгребали руками и ведерком для заливки радиатора. Потом аккуратно положили Юрку надно ямы и сгребли в нее землю.

— Делай холмик, — распорядился Оборя. — Я машину спалю.

Петр пробил бензобак и бросил горящую спичку в растекавшийся бензин. Взметнулось пламя и быстро охватило машину.

Оборя отскочил в сторону, остановился в растерянности и замешательстве, с горечью и болью подумал: «Как же так получается, только что говорил с человеком, планы вместе строили, когда старосту поджидали. Пацан же еще, пожить как следует не успел. И вот нет его. Остался могильный холмик…»

И вдруг справа от этого холмика шевельнулись ветви на кусте ивы. Петр схватился за автомат. «Нет не ветер. Он бы и верхушки шатал». Держа оружие наготове, Оборя осторожно обошел куст и через редкие нижние ветки увидел спину наблюдавшего за Костей человека в немецком реглане.

— Руки вверх! — приказал Оборя.

Человек повернулся к нему, но рук не поднял.

— Хенде хох! — снова крикнул Петр. — Бросай оружие!

— Я советский летчик. Сбили меня. Скрывался в лесу. Услышал стрельбу, взрыв гранат. Понял, что партизаны дерутся с фашистами. Сам вас разыскал. Чего руки-то поднимать? — спокойно сказал неизвестный.

Что-то не поправилось Оборе в этом человеке. С недоверием посмотрев на незнакомого, закричал:

— А ну задирай лапы к небу! Иначе шлепнем на месте!

— Повторяю, я морской летчик. Немецкий реглан подобрал. После боя в одной рубашке остался.

— И это, конечно, подобрал? — показал Петр на заткнутый за пояс фашистский кортик.

Незнакомец вытащил кортик и бросил к ногам Обори.

— Костя, а ну-ка свяжи руки этому субчику! — распорядился Петр.

Вологдин отвел руки за спину. Каких-либо сомнений в том, что он встретил партизан, больше не было. А связали — что же, на месте этих ребят он поступил бы так же.

— Вам ничего не докажешь, — сказал он. — Идемте. За вами может быть погоня.

— Ну что ж, потопали. Только не вздумай дурить, — предупредил Оборя.

Тропинка, по которой двинулись трое — Костя, за ним, Вологдин и последним Петр, — то желтела от высохшей, шелестящей под ногами хвои, то пропадала в высокой жесткой траве. Шагали молча. Петр думал, глядя на пленника: «Похоже, и вправду наш. У тех, в избе старосты, еще автомат не успел наставить, пятна по лицам пошли, глазища от страха вылезли, руки затряслись. А этот не из трусливых. Цену себе знает. Рук так и не поднял. Отчаянный. Вдруг бы я врезал очередь? Видно, был уверен, что не стану стрелять…» И в то же время Оборю не покидало опасение: а не фашистского ли соглядатая они в лагерь ведут?

Исколесив немало лесных троп, к вечеру добрались до партизанской стоянки. Лагерь показался Вологдину пустым. Не было видно людей, лишь где-то вдалеке играли на комлях деревьев тусклые отблески костра.

— Как черепахи из-за этого красавца плелись, — недовольно сказал Петр Косте. — Люди добрые на поляне ужинают, а нам харч еще и не светит.

— А у меня двое суток маковой росинки во рту не было, — подал голос задержанный.

— Еще разберутся, стоит кормить тебя или нет, — буркнул Оборя.

— За наше короткое знакомство я понял, что лордов в вашем роду не было, — усмехнулся Вологдин.

Вошли в штаб. Командир отряда встал, внимательно поглядел на всех и, кивнув на немецкий реглан, спросил у Петра:

— А кто переводить будет?

— Он лучше моего по-русски чешет, — ответил Оборя, жестом приглашая Вологдина к столу, у которого стоял Колобов.

— Я не буду говорить, пока не развяжете руки, — сердито сказал Михаил и чуть потише добавил: — Затекли они, товарищи. Мочи нет, совсем отваливаются.

— Развяжи! — приказал Оборе Колобов. — Пусть разомнется. При каких обстоятельствах задержан?

— Он за Костей охотился, а я его прихватил. Документов, говорит, нет. В полет над вражеской территорией не брал. Летчиком назвался, кто на самом деле — не ведаю, — доложил Петр. — А старосту Крекшина мы того… По приговору партизанского трибунала…

— Об этом доложите после. Прошу садиться, товарищ, как вас там…

— Я летчик авиации Краснознаменного Балтийского флота. Командую звеном штурмовиков. В бою сбил фашистский самолет. Меня тоже сбили…

— Хочется вам верить, но, простите, пока мы не проверим ваши показания, придется подержать вас под караулом, — сказал командир партизанского отряда, выслушав рассказ задержанного.

Из штаба к землянке, где было решено держать Вологдина до выяснения его личности, Петр повел его мимо костра, возле которого сидела группа партизан. Темно-красными языками взметывался над грудой хвороста огонь. Его неяркие отсветы вырвали из темноты женский профиль с нависающими на лоб густыми светлыми прядями. И сразу тугим, давящим сделался воротник реглана, перехватило дыхание. Михаил хотел крикнуть: «Катюша!» — но из горла вырвалось бессвязное: «…а-а». Женщина обернулась, рывком вскочила на ноги и припала к его груди. Михаил бережно обнял жену за плечи:

— Здравствуй, родная, вот и свиделись…

Катя не отвечала, уткнувшись лицом в его шею. Не раз думала о том, какой будет их встреча, и каждый раз она представлялась по-разному. Только слова Михаила были именно теми, с каких мысленно всегда начиналось долгожданное и радостное свидание: «Здравствуй, родная, вот и свиделись».

Дрожащей рукой Катя погладила влажный лоб мужа, поцеловала его в пересохшие губы. А он не отрывал взгляда от ее прекрасных глаз, будто не было никого и ничего больше вокруг.

— Мишенька! Счастье-то какое! Как ты тут у нас оказался, милый?

— Сбили меня. Хотел в лес уйти. Услышал выстрелы, потом увидел машину горящую. Ваши меня сюда доставили.

Партизаны, сидевшие у костра, стали деликатно подниматься и отходить в сторонку. А к стоящим в обнимку Вологдиным подошел командир отряда:

— Прошу прощения, Екатерина Дмитриевна, мне только что сказали о вашей радости. Как же я сразу не обратил внимания на вашу фамилию, товарищ капитан!

— Ничего, товарищ командир, — успокоил его Михаил. — Я понимаю, что здесь фашистский тыл.

— Давно в Ленинграде были, Михаил Алексеевич? Как там? — спросил Дед.

— Боюсь соврать, — ответил Вологдин. — С зимы в городе не был. С воздуха примечал, некоторые заводы и фабрики задымили. Развалин меньше. Где разобрали, где зелень прикрыла. Трамваи ходят. Людей на остановках много.

— Приметы важные. Заводы задымили — значит, заработали. Много народу на остановках — значит, оклемались после блокадной зимы. Трамваи ходят, так это в Ленинграде основной транспорт.

— Может быть, — неопределенно отозвался Вологдин.

— Чего я к вам пристаю? — спохватился Колобов. — Все дела будем решать завтра. Хотя категорически запрещено, но сегодня дозволяю в землянке радистки быть постороннему лицу, — хитровато улыбаясь, сказал командир отряда.

Михаил и Катя пошли вдоль поросшего березами косогора к речке. У невысокого берега остановились и, найдя толстый пень, сели. Долго молчали, вдыхая запах хвои и речной влаги. Над ними тихо шелестела листва деревьев.

То, что вчера казалось невозможным даже в мечтах, сегодня произошло наяву, и они верили и не верили внезапно нахлынувшему счастью.

Рано поднимается партизанский лагерь. Чуть свет Вологдин уже был у командира отряда.

— Прошу сообщить моему командованию, что нахожусь у вас. Пусть пришлют за мной самолет, — сказал Михаил, едва переступив порог.

Ночью У-2, доставивший партизанам боеприпасы, увозил Вологдина из отряда.

— Береги себя, Мишенька, — без конца повторяла Катя.

— У меня самолет с сильным мотором, а машины с сильными моторами отлично летают, — ответил Вологдин расстроенной Кате.

Трудно было расставаться любящим людям, побыв вместе лишь короткие, как миг, сутки. Хотелось на прощание сказать друг другу очень многое, но куда-то пропали слова. Михаил говорил жене успокаивающие простые слова. Может быть, они и были в ту минуту для нее самыми главными?

— Товарищ капитан, пора! — позвал Вологдина прилетевший в отряд летчик.

Жестокие, не утихающие бои шли на всех фронтах от Баренцева моря до Черного, и надо было лететь в притихшее на ночь небо.

19

Утром Вологдин доложил командиру эскадрильи о прибытии, рассказал о партизанском отряде, о неожиданной встрече с женой.

— Словом, крупно повезло, — закончил он.

— Считайте, что вам дважды повезло, — загадочно заметил майор Гусев.

— Не понял вас, товарищ комэск.

— За сбитого фашистского аса вас представим к ордену.

— Так я его секрет разгадал: с ним в кабине псина летала, — перебил комэска Михаил.

— Принимайте новый «ил», — продолжал майор. — Только что две машины к нам пригнали.

На аэродроме, где стояли «илы», механик Иванидзе, увидев живого и невредимого Вологдина, запрыгал на одной ноге от радости, хотя при командире ему, сержанту, делать это было не положено.

— Сцены из балета «Возвращение безлошадного пилота»? — усмехнулся капитан.

— Почему безлошадного? — наигранно возмутился Гога. — Другую машину дают. Новые пригнали с завода. А главное — командира живого вижу. На Кавказе такую радость обязательно бы отметили. Как говорит мой дедушка: «Любовь приходит и уходит, а выпить хочется всегда!»

Вологдин рассмеялся. Он хорошо знал, что спиртного Гога в рот не брал, даже положенные фронтовые сто граммов отдавал другим…

Вместе с прохладным августом пришли на Балтику седые туманы. Пройдет одна полоса, а за ней накатывается другая, еще гуще. Нет тумана — взлетай и садись. Только редки просветы в белесом пологе, взлететь — взлетишь, а как садиться?

Вот в белесой тьме высветлилось окошечко голубого неба. Будто стерегли этот желанный просвет в штабе, чтобы приказать Вологдину и Киселеву: «Паре взлет. Цель — транспорт. Координаты…»

Летчики схватили шлемофоны, планшеты и поспешили к стоянке. Из-за возвышавшихся над полем аэродромных построек и деревьев не было видно самолетов, но слышалось их могучее дыхание — явственно доносился рокот прогреваемых моторов. «Молодцы техники, славно сработали», — одобрительно подумал Михаил. На бегу крикнул инженер-капитану Залесному: «Молоток, Иван!» — и, не дослушав доклада механика самолета Иванидзе — без того было ясно, что самолет к вылету готов, — быстро забрался в кабину.

Вологдин порулил к старту, показав Киселеву рукой — вперед, поторопись. Но ведомый не закрывал фонарь кабины «ила». Михаил остановил машину. К сиденью кабины ведомого наклонился техник. Вместе с летчиком они над чем-то колдовали, что-то задерживало вылет. Но что, издали не разберешь.

У Киселева не застегивался замок парашютных лямок. На земле, когда техник помогал закрепить парашют, он застегнулся, но при рулежке «ил» подбросило на какой-то колдобине и лямки разлетелись в стороны: теперь ни сам Киселев, ни прибежавший ему на помощь техник не могли справиться с проклятым замком.

Проходили драгоценные минуты. «Сменить парашют, — размышлял лейтенант, — далеко бежать технику за другим. Лететь так? Но это все равно что без парашюта. И не положено, и рискованно. Что же мне предпринять?»

— Вы что, уснули, Киселев? — услышал он в наушниках сердитый голос капитана.

Вологдин не хотел обидеть летчика. Он просто выразил этими словами свое нетерпение. В сердцах он мог бы сказать их любому пилоту. По-своему воспринял это Киселев. Над его пристрастием поспать подшучивала вся эскадрилья. Теперь, услышав в наушниках командирский окрик, Киселев со злостью захлопнул фонарь кабины и ответил, что готов к вылету.

По небу штурмовики шли хитро, едва не касаясь стабилизаторами нижней кромки облаков, — так надежнее, не нападут внезапно сверху истребители. Серая пелена облачности закрывала залив от наблюдения. Лишь кое-где в небольших «окнах» просматривалась вода…

Вот он, нужный им квадрат, один из сотен, на которые разделен на оперативных картах Финский залив. «Данные разведки далеко не идеальны», — отметил про себя Михаил, не обнаружив в расчетном месте транспорт.

Стрелка бензиномера неумолимо двигалась к середине шкалы, бесстрастно показывая, что горючего осталось не так много и скоро надо ложиться на обратный курс. «Еще пять минут, — решил Михаил, — и возвращаюсь». Он, не отрываясь, будто не было в кабине других приборов, смотрел на авиационные часы. Торопливо бежали, гонясь друг за другом, стрелки, а перестук маятника, которого не должно было быть слышно из-за гула мотора, казалось, заглушал остальные звуки.

— Товарищ капитан, слева шестьдесят градусов, вижу судно! — услышал Вологдин доклад Киселева.

«Как же я не заметил?» — сокрушенно подумал Михаил и скомандовал ведомому:

— Молодец, Киселев! Атакуем оба!

«Илы» пошли на сближение с фашистским транспортом.

По сигналу «Атака» они разошлись и с разных направлений ударили почти одновременно. Сбросив бомбы с короткой дистанции, Михаил вывел штурмовик из пикирования. Чуть позже то же сделал и Киселев. Действовал он отлично, а значит, отметил Вологдин, мыслил тактически грамотно.

Бомбы, пробив палубу, взорвались в машинном отделении транспорта. Уходя от места боя, летчики видели, что окутанное паром судно погружалось в воду, высоко задрав облезлый нос. От бушевавшего на нем пожара плотнее стала дымка над волнами.

Когда они свернули к берегу, над землей сгустился туман. Аэродром был плохо виден. Стрелка бензиномера клонилась к нулю, и казалось, чем меньше оставалось в баках горючего, тем стремительнее приближалась она к роковому делению. Кружить в воздухе возле аэродрома, ждать, когда случайный порыв ветра разрядит завесу тумана, было невозможно.

Переживал Вологдин не за себя — за Киселева. У того — ни одной посадки в подобных условиях. Хотя смелости и самообладания у лейтенанта с избытком. Хватит ли мастерства? А может, лучше пожертвовать машиной? Придется выяснять точку зрения ведомого на этот счет. Несколько минут у них в запасе есть.

— Тридцать третий, возможно, вам придется прыгать, обстановка сложная! — прижав ларингофоны к горлу, чтобы Киселев четче его слышал, сказал Вологдин.

Ведомый ответил не скоро. Михаилу подумалось, что тот не понял его. Но дело обстояло не так. Лейтенант не боялся прыгать, если на то будет приказ, не боялся идти на посадку в сложных условиях. Сознание обожгла другая мысль: у него не пристегнут парашют, не имел он права вылетать с такой неисправностью, а тут, как назло…

— Не могу покинуть машину, товарищ капитан, — ответил Киселев, — не закрыт замок парашютных лямок. Потому и застрял на аэродроме. Буду сажать, встречайте аэроплан с разгильдяем летчиком на земле, — даже в такой обстановке не удержался от фарса лейтенант.

«Можно пройти сто верст, но сдать на самых трудных последних ста метрах…» — вспомнил услышанное где-то Вологдин, отруливая поближе к кромке аэродрома, чтобы дать возможность для маневра Киселеву.

Лейтенант сам понимал опасность случившегося и осознавал тяжесть своей вины. В другой обстановке он изрек бы, что «на его жизненной дороге возник роковой поворот», но сейчас не произнес ни слова. Стиснув зубы, подал вперед ручку управления и потянул к себе сектор газа, сбавив обороты мотора. Штурмовик нехотя вошел в сизую пелену тумана. Но вот молочную тьму прорезала ракета, за ней другая… Ориентируясь по едва приметным звездочкам, Киселев повел машину вниз, а когда вдруг увидел землю, то едва успел выровнять самолет. «Ил», коснувшись посадочной полосы, дал «козла», приподнялся, будто снова собираясь взлететь, но, словно раздумав, подпрыгнул и выкатился со взлетной полосы на ухабы. «Для посадки почти вслепую неплохо, для первого раза вообще отлично: машина спасена, летчик цел и невредим», — обрадовался Вологдин, который, поспешно выбравшись из кабины, следил за действиями ведомого.

— Молодец, Леша! — крикнул он Киселеву, подбежав, к штурмовику.

Но Киселев ничего не ответил, его лицо покрылось крупными бисеринками нота, во взгляде было мучительное сознание вины. Ничего не сказал ему больше Вологдин, понял: пожалуй, именно сегодня, в этом полете, и родился его ведомый как летчик. А с замком, казалось, обошлось.

Однако майор Гусев, выслушав доклад о вылете, заговорил осуждающе:

— Иные авиаторы, а также их начальники считают, что, поскольку летчик в бою жизни не щадит, стоит ли каждую его промашку строго оценивать, мелочи, мол, война спишет!

Вологдин подумал, что сейчас командир эскадрильи скажет о том, что война не только списывает, но и записывает, кровавыми строками дополняет наставление по производству полетов. Но комэск, не упомянув об этом, велел пригласить к нему лейтенанта Киселева.

Когда тот вошел, Гусев спросил, обращаясь к обоим летчикам:

— Вы не задумывались над тем, почему в летных училищах никогда не бывает аварий во время первых самостоятельных полетов курсантов? Биться они начинают гораздо позднее. Что по этому случаю скажете вы, Киселев?

— Слишком долго и тщательно готовится к первому полету курсант, никакой мелочи не упускает! — отчеканил Киселев.

— А вы, лейтенант?

— Пренебрег требованием одной из статей наставления. Виноват, — выпалил молодой летчик, глядя в пол.

— А вы, капитан?

«Ведомому было просто ответить: виноват, исправлюсь. А чем мне оправдываться? — размышлял Вологдин. — Не скажешь ведь, что не разобрался в обстановке на земле, повел неподготовленную машину в воздух». Как и Киселев, виновато наклонив голову, Михаил молчал. Спасательный круг ему бросил сам комэск.

— Вы, капитан Вологдин, правильно делаете, что молчите, — усмехнулся Гусев. — Я бы на вашем месте тоже молчал, потому что в нашем деле мелочей не бывает. Слишком дорогая цена — боевая машина и жизнь экипажа. Советую сделать из этого случая серьезные выводы.

— Плохой сегодня день, — ворчал тихонько Киселев, когда они с Вологдиным выходили от Гусева. — Хотя транспорты не каждый день удается потопить! За такую удачу не жаль вместо ордена фитиль получить! — приободрился он.

«Тебе легче жить, лихая головушка», — глядя на ведомого, думал капитан.

20

Приказ ставки фюрера о подавлении «коммунистического повстанческого движения» требовал от немецких комендантов усилить борьбу с партизанским движением на советской земле, напоминал, что на оккупированных территориях «человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью». В соответствии с этим приказом фашистское командование стянуло в партизанские районы и бросило против народных мстителей воинские части.

В отряд Колобова пришла тревожная весть: гитлеровцы активно прочесывают соседние леса, приближаются к их стоянке. Поднятым по тревоге партизанам вновь пришлось экстренным порядком оставлять обжитой лагерь и уходить по узким тропам через просеки и заболоченные низины. С тяжелой ношей и еще более тяжелыми думами шагали люди. Изредка кто-нибудь останавливался сорвать горсточку освежающей рот крупной красной брусники и снова спешил вслед товарищам. Но обманчива лесная тишина. Вскоре об этом напомнила своим стрекотом черно-белая сорока.

— Кажись, людей почуяла, — проговорил Костя Рыжий. — Может, нас, а может, и кого другого.

— Не каркал бы сам, беды бы не накликал, — остановил товарища Оборя.

— Я не ворон, чтобы каркать, — пробурчал Костя, теребя рыжие лохмы.

И тут же впереди громыхнули автоматные очереди и глухие взрывы гранат.

— Ну что я говорил! Чуешь, разведка напоролась на гитлеровцев, а ты про карканье завел, — сказал Костя, словно обрадовался предстоящему бою.

— Будем прорываться. Развернуться в цепь! — скомандовал Колобов. — А ты, дочка, — сказал он Кате, — сзади держись. В пекло не лезь.

Все дальнейшие события пронеслись перед взором Вологдиной, точно картинки в огромном калейдоскопе. Меж сосен и елей сошлись в рукопашной схватке две нестройные цепи. Гулко хлопали выстрелы. В память врезался эпизод, вытеснивший из сознания все остальное. Петр Оборя бросился на широкоплечего, высоченного фрица. Фашист успел выстрелить из карабина и ранил Оборю в руку. Но партизан не остановился. Двое сошлись в рукопашной — здоровенный немец, на карабине которого был нож-тесак, и раненый Петр с автоматом без патронов. Обрадовалась, когда увидела, как Оборя, изловчившись, ударил врага по голове, по вскоре выронил оружие и стал перевязывать кровоточащую рану.

Катя стреляла из пистолета в мышиные мундиры и не знала, сразила ли врага, хотя сменила две обоймы. Пули и осколки щадили ее.

Уже засветло партизаны вырвались из окружения и, собравшись на опушке, стали рыть окопы, готовить лежки за гранитными валунами и толстыми пнями. Меньше половины бойцов осталось в строю, да и то многие были ранены.

Катя распахнула в удивлении глаза, увидев среди партизан человека в немецкой форме и с немецким карабином на плече; с ним разговаривал Колобов. Катя подошла ближе.

— Как же ты не предупредил нас о засаде, Терентий? — укоризненно покачал головой Дед.

— Никак не мог, Гаврилыч. После того как вы старосту Крекшина шлепнули, мне веры не стало. Следили за мной, гады, Сергован с Семкой. Даже карабин мой разрядили, без патронов он.

— Ну ладно, бросай его к черту, бери нашу русскую трехлинейку. Будем держаться здесь, дальше отходить некуда — берег залива… Каратели вот-вот в атаку пойдут.

— Много их, Гаврилыч. Да еще полицаи.

— Сколько есть, все наши, — нахмурился Колобов, доставая из вещмешка запасные диски к ППШ.

К говорившим подошел Оборя, левая рука висела на перевязи.

— А этот фашистский прихвостень откуда взялся? — сплюнув, спросил он.

— Ты шибко-то рот не дери, — огрызнулся бывший полицай.

— Свой он, Петр, — сказал Колобов. — По нашему заданию в полиции служил. Не раз и твою голову от фашистской пули сберегал.

— Фу-ты, ну-ты! — удивленно присвистнул Петр. — Что ж ты тогда, в старостиной избе, комедию разыгрывал?

— Тебе, дураку, откройся, потом беды не оберешься, — усмехнулся Терентий Бляхин.

— А если бы мы тебя вместе с колченогим Деомидом в расход пустили?

— Взял бы смертный грех на душу…

Их разговор прервал резкий визг и взрыв мины. Гитлеровцы начали сильный минометный обстрел. Катя почувствовала удар в спину, там, где у нее была рация. Поспешно стянула лямку и увидела, что крупный осколок разбил радиостанцию, но она-то и спасла ей жизнь.

— Товарищ командир! — окликнула она Колобова. — Радиостанцию разбило. Остались без связи…

И тут немецкие автоматчики пошли в атаку. Выглянувшее из-за облака солнце осветило верхушки стройных сосен и заиграло на зеленых касках и вороненой стали автоматов появившихся из леса гитлеровцев. Партизаны не стреляли, экономя патроны. Гитлеровцы приблизились к середине поляны, и тут Колобов первым нажал курок ППШ. Из наспех вырытых окопчиков, из-за валунов и пней по врагам хлестнули пули.

То залегая, то снова поднимаясь, фашисты приближались. Притаившаяся за толстой сосной, Катя видела почему-то лишь открытые, перекошенные, орущие рты и увеличивающиеся в размерах автоматы, очереди которых убивали ее товарищей, срезали ветви и листья, отрывали щепу деревьев, высекали искры на валунах.

И все же повернула назад, не выдержав меткого огня партизан, поредевшая цепь карателей. Но за первой атакой последовала вторая и третья. Катя стала тщательно прицеливаться, видела, как падают те, в кого она стреляла. Рядом слышала перестук автомата Колобова.

Однако немцы сумели обойти их рубеж справа. Во врагов полетели лимонки, знала Вологдина — последние. Потом Колобов приказал отходить.

Катя вместе с горсткой бойцов отступала мимо иссеченных осколками и пулями деревьев и кустов. По лицу били ветки, уставшие ноги цеплялись за корни. Рядом кто-то падал, и нельзя было понять, споткнулся человек или догнала его вражеская пуля.

Стараясь не потерять из виду Колобова, Катя не смотрела под ноги. Только раз опустив взгляд, увидела уткнувшегося лицом в мшистую землю пожилого партизана. Голова его была пробита пулей, а руки по-прежнему сжимали нацеленный во врагов автомат. Почему-то вспомнилось, как ранним утром он аккуратно зашивал порванный пиджачишко. Тоже, видно, надеялся, что переживет и этот, последний бой.

У Вологдиной подкашивались ноги, от усталости деревенело тело. Она споткнулась о сваленное бурей дерево и упала. И не было ни сил, ни желания подниматься. Ее вдруг охватило безразличие к собственной судьбе. К ней подбежал Дед. Его резкое: «Вставай, бой не кончился!» — прозвучало громче выстрелов. Катя поднялась, стряхнула прилипшие к гимнастерке сухие сосновые иглы.

— Еще и прихорашивается, — неожиданно тепло сказал Колобов. — Не отставай, дочка. Вон комиссар ранен, а не валится на землю.

Пройдя метров двести, Колобов резко изменил направление движения и ускорил шаг.

Все глуше слышались сзади немецкие автоматные очереди.

— Похоже, они нас потеряли! — обрадованно сказал Дед.

К вечеру горстка партизан вышла к берегу Финского залива. Пахнуло прохладой и свежестью.

— Восемь человек, — проговорил Колобов, глянув на измученных людей. — Тут и остановимся.

Бережно опустили на землю потерявшего сознание комиссара, которого несли Оборя и Терентий Бляхин. Петр потуже забинтовал раненую руку.

Восемь измотанных боем, бессонной ночью и голодом партизан со считанными патронами в автоматных дисках, в легкой одежде оказались на пустынной морской косе. Один за другим валились люди на песок.

— Где мы находимся, товарищи? — спросил пришедший в себя комиссар.

— На берегу залива, Николай Петрович, — подсев к нему, ответил Колобов. — Вот думаем-гадаем, что дальше робить будем…

— По воде пешком только Иисус Христос топал, — сказал Оборя. — А сунься обратно в лес — на карателей напорешься.

— Надо коллективно подумать, — приподнимаясь на локте, сказал Петров.

— Когда отходили, я поваленные деревья видела, недалеко тут. Построим плот, — предложила Вологдина. — На нем плыть к своим.

— Девка дело говорит, — поддержал Терентий Бляхин. — Деревьев тут поваленных действительно полным-полно. Моток колючей проволоки тоже видел.

— Плот — это хорошо, — одобрил Колобов. — Но как его построить? Ни топора, ни гвоздей.

— У меня тесак от немецкого карабина, — сказал Тереха.

— А у меня саперная лопата, — отозвался Костя Рыжий.

— Гвоздей тоже надо поискать. Вон сколько на берегу хлама всякого выброшено. Обломки ящиков, в них наверняка гвозди есть, — поддержал друга Оборя, — забивать любым голышом можно.

— Всем, мне кажется, уходить на плоту не следует, — тихо произнес комиссар. — Кто поздоровей да из местных, может укрыться у родственников или друзей.

— Верно, Николай Петрович, — кивнул согласно Колобов. — Значит, сделаем так: Петр Оборя, Костя Пахомов, Илюха и Андрей остаются здесь, пробираются по одному в дальние села. Мы с комиссаром, радистка и Тереха Бляхин попытаемся выплыть на плоту: Терехе оставаться нельзя — на первой же сосне повесят…

— Мы вам такой плот отгрохаем, любую штормягу выдержит, — сказал Оборя.

— Это завтра, а пока спать, — завершил разговор командир отряда.

Ни слабый свет, пробивающийся через ночные тучи, ни жесткая травяная постель, ни опустившаяся на берег прохлада не помешали партизанам забыться крепким, долгим сном. Колобов сам дежурил почти всю ночь, и лишь когда заалел восток, разбудил на смену Костю.

Утром комиссар не мог подняться. Катя перевязала ему грудь и ноги, поудобнее положила в песчаном ложе, посоветовала меньше шевелиться. Партизаны умылись, почистили оружие.

— За три печеные картошки год жизни отдал бы! — глотая слюну, воскликнул Петр.

— Прекрати дразнить, — остановил его Костя. — Знаешь же, что еды нет и достать негде. Займи терпежа у ежа.

Партизаны спустились к заливу. Тихо катились к их ногам зеленоватые волны, пенясь, лизали мокрый рябоватый песок. Крикливые чайки кружились над отмелью, высматривая добычу. Где-то вдали завывал мотор невидимого немецкого самолета.

— Может, нас высматривает, — прислушиваясь, сказал Колобов. — Значит, так. Что мы имеем? Ровную площадку для бревен. Людей. Подсобите сварганить плот и уходите.

Метров через триста нашли широкую просеку, заваленную срубленными деревьями.

— Выбираем сосновые бревна, у них плавучесть больше, — распоряжался Оборя, по праву бывшего плотника взявший на себя обязанности старшего.

Сделав из поясных ремней лямки, дружно подняли комель первого дерева и поволокли к берегу. До темноты сумели притащить четыре бревна.

Катюша тем временем прошла километра два прибойной полосы, набрав деревяшек, из которых Костя Рыжий с помощью саперной лопаты умудрился натаскать целую груду гвоздей с уцелевшими шляпками. Осталось только камнем выпрямить их. На берегу же нашлось несколько крепких досок, из которых можно было смастерить поперечные крепления плота.

При свете луны Петр счищал лопатой кору с толстого ствола сосны и складывал белых червячков в носовой платок.

— Неужели ты их есть будешь? — удивилась Вологдина.

— Не для себя стараюсь, — захохотал Петр. — Эти короеды — первейшая закуска для рыб. Скоро будем с провиантом. Ниток у тебя нет?

— Есть, белые. На бумажке намотаны. И большая иголка.

— Мне какие угодно. Леску сплести. Иголка тоже пригодится.

Утром Оборя положил перед каждым из товарищей парочку покрытых золой, теплых, ароматных рыбин. Изголодавшиеся партизаны ели, обсасывая косточки. Комиссар к еде не притронулся.

— Ты пожуй, Петрович, — убеждал его Колобов. — Думаешь, я тебя не понимаю: еды мало, а нам силенка нужна. Тебе самому треба здоровье поправлять.

— Пусть ест тот, кому надо работать! — ответил Петров.

— Вечером еще поймаю, — пообещал Оборя.

— Давайте я вам рыбу почищу, — предложила Вологдина. — Молодец Костя, что соли приберег. Еще ягоды есть. Грибов найдем.

— Ну спите, друзья, — сказал после ужина комиссар. — Теперь я буду бодрствовать до утра. А вы отдыхайте, кораблестроители!

Но долго отдыхать не приходилось. С рассветом партизаны поднимались и, наскоро умывшись, шли к лесной делянке, где их ждала тяжелая работа. Катя старалась помочь мужчинам.

Колобов, Петр и Костя подняли суковатое бревно. Подставила плечо и Вологдина, но не устояла, пошатнулась и, чтобы не упасть, оперлась спиной о толстую сосну. «Не заметили бы», — подумала, отодвинулась от дерева и, широко расставляя ноги, побрела за шедшими впереди Костей и Петром. Ноги были словно ватные, не чувствовали даже холодной росы, впитавшейся в портянки через дыры в сапогах. Колобов заметил ее состояние, перехватил бревно, чтобы оказаться поближе к радистке.

Когда бревно сбросили у берега, Дед сел на него, пригласил присесть Катю. Петр и Костя снова пошагали к лесу.

— Работенка трудная, непривычная, — проговорил Колобов. — Вместо топора — саперная лопатка. Взамен молотка — камни. И бревна будто свинцовые. Так-то.

Он умолк, словно не знал, о чем говорить дальше. Катя тоже молчала. Вернувшись из леса, Петр подал Вологдиной кепку с перезрелой красной брусникой. «И он заметил, что худо со мной», — с грустью подумала Катя.

— Посиди, мы скоро, — сказал Дед, и они с Петром ушли.

Глядя на ягоды, Вологдина вспомнила, как летом, два года назад, держала на ладонях красные гроздья смородины. Они с Михаилом приехали тогда в отпуск к его матери в подмосковный колхоз. Галина Ивановна засуетилась у плиты, а ее и Мишу попросила собрать в саду смородину. Крупные ягоды тянули ветки кустов к траве. Она рвала быстро, без листьев. Миша медленно, лениво — с листьями и травой.

— На обед не заработаешь, — сказала Катя.

— Умственно тружусь, думаю… — ответил он.

— Об обеде?

— И о нем тоже.

— А я где-то вычитала, — сказала она, — что чем больше человек работает умственно, тем больше он должен трудиться физически…

Михаил засмеялся, ответил:

— Жил в нашей деревне такой же, как моя жена, философ. Брал он камень потяжелее и тащил пять километров без отдыха от станции до деревни — развивался. Был хиляком, с тростиночку, окреп, летчиком стал. Чемодан со станции одной левой донес. Да что чемодан!..

Михаил подошел к Кате и поднял ее на вытянутых руках. Ягоды из кастрюльки высыпались на траву. Они стали собирать их. Из дома вышла Мишина мать, смеясь, погрозила пальцем: попросила не с земли, а с кустов собирать, позвала их обедать, а ягоды, сказала, сама прихватит.

У каждого есть уголок земли, который помнится больше всего. Ленинград, подмосковная деревня, теперь этот песчаный берег — в ее памяти на всю жизнь.

Вологдина почувствовала, что усталость, валившая ее с ног, отступила, что растревожившие ее думы прибавили сил и доброе будущее, может быть, начинается здесь, на пустынном морском берегу…

А комиссару Петрову становилось все хуже и хуже. Он замечал сочувственные взгляды товарищей и шуткой ободрял их:

— Что приуныли, Колумбы? Все же нормально идет: дождей нет, рыба ловится — вольная житуха!

Партизаны улыбались в ответ на его слова, но понимали, что его бодрость — просто, так сказать, форма политической работы. Комиссар заводил беседы, хотя ему из-за ранения в грудь разговаривать было вредно и он знал об этом.

— Головы-то не вешайте. Какие еще ваши годы! Доживете до победы. А она придет, обязательно придет. Смотрите, и женщины, и старики, и дети жизнью рискуют, а нам помогают. Так всегда у русского народа было: чем тяжелее испытания, тем упорнее он становится. Как пружина. Сильнее ее сожмешь — шибче развернется и ударит.

«Сколько же в этом человеке душевной силы, доброты и упорства!» — думала Катя.

— Помолчал бы, Николай Петрович, — сказал Дед.

— Да нет уж, дайте договорить.

Снова и снова комиссар вспоминал последний бой отряда.

— Каких людей потеряли! Надо поклониться им, мертвым, до земли и помнить вечно. Умирает человек, с ним вместе уходит целый мир: радость и горе, счастье и беда, любовь и ненависть. Но жизнь на земле все-таки продолжается. Другие доделают то, что не успеем сделать мы С вами. Вот теперь можно и помолчать. — Николай Петрович закашлялся, выплюнул изо рта кровавый сгусток и, откинувшись на спину, опустил веки.

Катя с болью подумала: «О погибших говорил, видно, и о самом себе…»

21

Стрелка высотомера застыла на делении «400». Вологдин смотрел на медленно плывущий назад город. С низко летящего учебного «ила» хорошо была видна панорама освещенного солнцем Ленинграда. Слепила глаза широкая блестящая лента Невы. На реке стояли корабли Балтийского флота. Желтели квадратики тронутых осенью скверов. Гигантская маскировочная сеть закрывала район Смольного.

Еще раз порадоваться бы встрече с любимым городом, а на душе у Михаила кошки скребли. Тяжело было видеть остывшие трубы не работающих заводов, громоздящиеся на улицах красные и серые развалины домов, зазубренные, как стены старых крепостей, остовы сожженных зданий.

«И все-таки не померкла красота Ленинграда, — размышлял Вологдин. — Просто строже он стал, как воин в боевом строю. Недаром городом-фронтом называют его в газетах».

Сегодня капитан Вологдин выступал в роли воздушного извозчика. Ему надо было приземлиться на Комендантском аэродроме, взять представителя политического отдела. Зарулив на стоянку, Михаил вылез из кабины и зашел в кабинет коменданта аэродрома, плотного широколицего майора.

— Вылет перенесен. Не оповестили разве? К знакомой, небось, хочешь успеть? — спрашивал высоким писклявым голосом комендант. — Так иди! Через пять часов твой вылет. Я собрата-летчика очень даже понимаю. Бумагу, чтобы патрули лишних вопросов не задавали, выпишу. Только не подведи меня — не опоздай.

«Добрая душа за суровой внешностью прячется, — подумал Михаил. — А хорошо бы хоть на часок заглянуть на Кировский, воздухом родного дома подышать». И с радостью принял предложение майора.

— Жена далеко отсюда, однако вдруг в почтовом ящике какая весточка объявилась. Пойду. Вернусь как штык!

— Так бы сразу и говорил. Кстати, до Финляндского вокзала на попутке. Сейчас выходит. Там до центра рукой подать, дотопаешь!

Дорогой, теперь уже с земли, он рельефнее видел те же картины, что и с воздуха: разрушенные и закопченные дома, небольшие грядки с картошкой, капустой на пустырях и в скверах.

Около большого серого дома Михаил повернул направо. Долго, будто зачарованный, смотрел на Петропавловскую крепость, и вдруг его охватило волнение. Чем ближе подходил к дому, тем сильнее волновался. Не хватало воздуха, и, как тогда, в партизанском лесу, где встретился он с Петром и Костей, начало знобить.

Внешне дом, где они жили, не казался ему такой страшной мертвой коробкой, как зимой. Кое-где вместо фанеры в окнах появились стекла или марля, чисто было на улице и панели. Возле подъезда Михаил остановился, но через минуту побежал, перескакивая через ступеньки, на свой этаж. Он торопливо открыл почтовый ящик, увидел внутри два конверта и вскрыл их. При свете, падавшем через пустые глазницы рам, жадно начал читать.

Незнакомый почерк заставил его вздрогнуть. Читал с тревогой и беспокойством. Кто-то, неизвестный ему, обменялся с Екатериной Вологдиной адресами. Далее в довольно туманной форме говорилось о гибели отряда в бою с карателями. Лишь ему одному удалось спастись и перебраться через линию фронта…

Потрясенный, стоял Вологдин возле закрытых дверей. Казалось, что-то оборвалось у него внутри. «Что с ней? Погибла? В плену? Как теперь жить?» Он не знал, сколько времени простоял так — неподвижно, окаменело. «Зайти в квартиру? — размышлял Михаил, взяв себя в руки. — Нет, это выше моих сил. Дома все напоминает о Кате: шкаф с ее немногочисленными платьями, остановившиеся ходики, которые она так любила переводить, вазочка с засохшими ландышами, которые принес он прошлой весной с запахом весеннего леса, ее расшлепанные тапочки у входа в комнату, даже сами стены…»

Перед глазами явственно прорисовалась их последняя встреча в партизанском отряде, когда были вместе вечер, ночь и еще целый день… С трудом — почему-то вдруг темнее стало на лестнице — Вологдин прочитал другое письмо, от тещи. Та спрашивала, почему никто ей не пишет. Желала здоровья, успехов в жизни. Умоляла прислать хоть коротенькую весточку.

Не заходя в квартиру, Михаил возвратился на аэродром. Самым важным для него сейчас было не оставаться одному. Рассказать боевым друзьям о своей потере, о том, что готов бить врага жестоко, беспощадно и смерть в бою его теперь совсем не страшит.

— Явился не запылился? Почему скоро? — удивился комендант, увидев Вологдина. — Да на тебе лица нет! Случилось что-нибудь?

Михаил не ответил, стоял понурив голову.

— Понимаю, плохо, братец, — тихо произнес майор. — Ну не говори. Помолчи, поплачь втихаря… Что я могу сделать? Знал бы, не пускал за такими новостями… Слушай, капитан, а лететь ты можешь? Надо доставить в часть писателя. Скоро подъедет.

В другое время Вологдин обрадовался бы встрече с таким человеком, но сейчас ему было все равно, с кем лететь. Неподвижно стоял он возле самолета, пока комендант помогал писателю забраться в заднюю кабину, и просил не мешать управлению, ничего не трогать в полете.

На аэродроме, где базировались штурмовики, пассажир, поблагодарив за отличный полет, спросил у Михаила о самочувствии и боевых успехах. Вологдин не ответил. Удивленный таким невниманием, писатель обиделся:

— Не желаете со мной разговаривать?

— Простите, я только что узнал о гибели жены…

Писатель сочувственно погладил Михаила по руке и пошел к ожидавшему его прилета парторгу старшему лейтенанту Калашникову. Вместе они поспешили в клуб.

Вологдин отправился к командиру эскадрильи. Майор Гусев тоже собирался в клуб, но, увидев командира звена, снял фуражку, снова сел и предложил сесть капитану. Тот от дверей выпалил:

— Хочу лететь на штурмовку! Дайте мне задание!

Комэск внимательно взглянул на подчиненного, словно давно не видел его, почесал переносицу и, стараясь быть спокойным, ответил:

— Полетим, не сегодня, так завтра. Случилось что-то у вас? Садитесь же, капитан Вологдин.

Невнятно, глухим, надтреснутым голосом Михаил рассказал о письме. Гусев молча рассматривал его покрытое испариной лицо, видел опустошенный взгляд обычно живых и добрых глаз.

— Понимаю, что мое горе в сравнении с общим — капля в море. Но я потерял человека, для меня самого дорогого… — проговорил Михаил.

— Утешительных слов говорить не умею. — Гусев тронул капитана за плечо. — Скажу, что в боях сполна отомстите. И еще, что не все потеряно. Всякое бывает на войне. Случается, те, кого мертвыми считали, живыми возвращаются. Вас тоже, когда к партизанам попали, кое-кто в покойники зачислил. А все иначе оказалось.

Майор говорил не торопясь, громко, но его слова приходили к Михаилу будто из другой комнаты, еле слышными. «Вот и все. Вот и все. Остался один на всю жизнь…» — глухо шептал ему внутренний голос.

Поздним вечером Гусев проводил Вологдина до общежития. Михаил лег на кровать, забился под одеяло и стиснул зубы. Ему казалось, смерть Кати сломала его судьбу. Впереди уже ничего не было и не могло быть. Во сне его мучили кошмары. То жгло огнем все тело, казалось, горел в самолете и не мог его покинуть, то вдруг охватывал леденящий холод, как тогда, во время двенадцатичасового купания в море.

Михаил проснулся рано и с тоской стал ждать нового дня. Он слышал, будто после адских мук приходит облегчение, но легче не становилось. «Нужно крепиться, выдержать испытание, не терять головы. Нельзя дать задушить себя горю, — думал Вологдин. — Дай волю беде — пропадешь. Первый же встречный фашист собьет».

Его внимание привлек разговор Киселева с молодым летчиком из соседнего звена.

— Вчера с рассказа о вашем капитане Вологдине писатель свое выступление начал. Говорил, летел с пилотом, который только что узнал о гибели жены, и как мужественно держался этот человек, самолет вел отменно. Уверен, будет нещадно мстить фашистам за Ленинград, за ту, которую любил и не смог защитить в трудную минуту.

— Здорово он о наших «илах» говорил, — поддержал Киселев. — В них крепость брони и мудрость приборов, мощь оружия и прекрасные летные качества, высокая надежность и строгая красота. Но все это сконцентрировано в опытных, смелых руках пилота.

— Точно цитируешь, хорошая у тебя память, — сказал молодой летчик Киселеву. — Мне еще из его рассказа запомнилось, как в сорок первом сел наш самолет без горючего на нейтральной полосе. Летчик невдалеке заметил подбитый танк, слил горючее,заправил самолет и улетел на свой аэродром.

— Его уже погибшим считали, видели, к земле машина пошла и по ней — огонь через линию фронта. Прикрыть не могли, сами тяжелый бой с фашистскими истребителями вели, — добавил Киселев. — Мы, русские, живучие, нас не так-то просто убить! Правда, товарищ капитан? — обратился Киселев к Вологдину.

Тут только Михаил сообразил, что весь этот разговор для него. Как-то по-своему, не совсем ловко, товарищи пытались отвлечь его от горестных дум, успокоить, вселить надежду, что еще не все потеряно. Вот ведь для чего утром, когда все ушли на завтрак, эти двое остались с ним в землянке.

22

Тяжелобольные и раненые чаще всего умирают на рассвете. Вечером Николай Петрович Петров еще пытался шутить, подбадривать товарищей. Сказал им, правда, если с ним вдруг случится беда, пусть не чувствуют себя осиротевшими; человек не может быть одинок, когда у него много соратников, а паши соратники — по всей стране.

К утру комиссара не стало. Никто даже и не заметил, как это произошло. Казалось, забылся человек, а оказывается, уснул навсегда…

Сердце замирало у Кати, когда думала о погибших у лесной поляны товарищах, о комиссаре. Делали они простую солдатскую работу: ходили в разведку, стреляли по врагам. Вспомнилось, как автоматная очередь хлестнула по молодому дубочку. Подрезанный пулями, он продолжал стоять, держась на кусочках коры, пока не свалил его ветер. Так и Николай Петрович…

Скрежет саперной лопаты о землю холодком отдавался в сердцах партизан. Они похоронили комиссара у невысокой сосны, на месте погребения посадили молодую кудрявую елочку. Обращаясь к товарищам, осунувшийся Колобов сказал:

— Мы с вами знаем, делать жизнь с кого. Расскажем о комиссаре людям. Пусть узнают, как гордо жил этот человек. Словами и делами зажигал сердца большевистской правдой. Воевал бесстрашно и умер достойно. Даже в последние дни, зная, что без срочной операции и лекарств не выжить, Николай Петрович находил силы помогать нам — дежурил по ночам, пытался отдавать другим свою еду, показывал пример бодрости, учил мужеству.

Дед замолчал, будто запамятовал что-то важное, без чего трудно, невозможно дать простор другим словам. Кате показалось, он еще что-то хочет сказать, по Колобов не произнес больше ни слова.

— Ну что ж, мужики, снова за дело, — скомандовал вместо него Оборя.

И без того понимали, что надо спешить со строительством плота, потому что все сильнее шумел ветер в ветвях и громче гудел прибой.

Следующий день выдался прохладным, ветреным, но для работы это было даже лучше: не донимали жара и мошкара. Партизаны приволакивали новые бревна к берегу.

— Попробуем тащить до уклона к воде, авось дальше дерево само покатится, — предложил Дед.

— Не пойдет, не та крутизна, — не соглашался Оборя.

— Все-таки, наверное, легче будет, — проговорила Вологдина.

Она замечала, как все чаще и чаще морщился Петр от боли в раненой левой руке, но работу не бросал. Рука у него заметно опухла.

— Попытка не пытка, попробуем, — решил Колобов.

Подтащили новое бревно к началу уклона и по команде «Пошел» бросили его на землю. Дерево не покатилось, слишком пологим оказался спуск к заливу, да и сучья зарылись в песок.

— Таскать придется к воде, — с досадой сказал Дед.

Вечером, когда из-за темноты нельзя было работать, ели запеченную на углях безвкусную пресную рыбу — кончилась соль в Костиной табакерке. Обтерев руки о листья лопуха, служившие тарелками, Колобов сказал долгожданное:

— Рассчитываю, если хорошо постараемся, через пару деньков закончим плот, распростимся и тронемся в путь.

Катя и сама видела — работа подходит к концу, и слова командира отряда радовали ее. Показалось, меньше стали болеть покрытые мозолями и ссадинами руки. Она легла на жесткую постель из колючих еловых веток. Думалось о том, что человек ко всему привыкает. Привыкла и она к тяжелой работе, ко сну на сучьях, даже к постоянной опасности.

А ведь какой была маменькиной дочкой! В детский сад и школу, помнится, до пятого класса, ее за ручку водили. Берегли от всех тревог и забот. В магазин через улицу и то не посылали. Первый раз «в дальнюю дорогу» одну погостить к родным в Москву мама отпустила в тот год, когда с Мишей познакомилась на Тушинском аэродроме.

Перед человеком не может возникнуть сразу, в один миг, вся прожитая жизнь. В его памяти всплывают и встают чередой отдельные, спрессованные по времени события, выхваченные из прошлого, точно фотографии в альбоме. Так и в сознании Вологдиной одна за другой вставали сцены ее короткого бытия. Она думала о том, что взгляд на прошлое всегда зависит от того, как складывается сегодняшняя жизнь. И необычайно счастливыми казались ей предвоенные годы.

Если бы до войны кто-то сказал Кате, что она сможет убить человека, сочла бы говорившего сумасшедшим. Изменились условия, сгустились тучи, подошла к дому война. Теперь Катя стреляла и радовалась, когда падали под ее пулями ненавистные фашисты. «А ведь раньше курицу или кролика не могла зарезать, — лезла в голову назойливая мысль. — Чушь какая-то! Нет, почему чушь? Куры и кролики городов не бомбили, танками людей надвое не рвали, моих товарищей на лесной поляне не убивали. Ненависть, оказывается, тоже бывает благородным чувством. Никогда не предполагала, что познаю его до такой глубины».

Растревоженная воспоминаниями, Вологдина встала и подошла к дежурившему у шалаша Петру:

— Иди спать! Мне все равно менять тебя. Подремли-ка побольше, ты в дневной работе нужнее. Видишь, Костя с Терехой спят без задних ног.

— А ты, Катя, настоящий товарищ.

Утром Петр улыбнулся Вологдиной и сказал:

— Сегодня, выспавшись, побольше сделаю. И боль в руке малость утихла.

Сказал и пошел медленно, грузно. Под ним проседал, рассыпался песок. Петр поднимал ногу, чтобы шагнуть, другая погружалась в мягкую, податливую почву. Он переступал, покачиваясь, словно на волнах, и в такт покачивался висевший на его плече толстый моток ржавой колючей проволоки. Под него был подложен кусок найденной у моря доски, предохраняющей тело от колючек. Но когда круг проволоки описывал большую амплитуду, стальные шипы легко вонзались в вату телогрейки, обжигали грудь и спину.

— Жалят, что твои осы. До века жил бы, такой работенки не делал, — проговорил Петр, осторожно кладя на песок у воды проволоку.

— Рахметов на гвоздях спал, считал, что так надо для революции, — ответил Костя Рыжий, разгибая усталую спину.

— Может, гвозди у него покороче были, — буркнул Оборя.

Его взгляд упал на руки командира отряда, рубившего лопатой колючую проволоку. Они были в крови и в глубоких порезах. Петр отдохнул малость и снова пошел в лес за проволокой.

С нетерпением, считая часы, партизаны ждали дня, о котором сказал командир, — дня отплытия. И он настал, этот день надежд и тревог.

Ранним утром Вологдина подошла к берегу. Шумел прибой, волны догоняли друг друга и, заканчивая бег у прибрежного песка, бросали белые пенные хлопья к ногам.

Решили, что на плоту пойдут четверо: Колобов, Катя, Тереха и Оборя. Рана у него так нагноилась, что оставлять его в тылу было нельзя.

В песке прорыли глубокий тоннель, и, когда вода ворвалась в него, большой неуклюжий плот, всплыв, закачался на прибойной волне.

При прощании не было речей и слез, звучало лишь короткое «До встречи!», в котором было пожелание вырваться из окружения и снова найти место в борьбе.

Командир отряда обнял Костю и других уходивших партизан.

— Ну, сыны мои, счастья вам и удачи! — сказал он. — Ждите хороших вестей с Большой земли, коли удастся нам доплыть к своим. Прощай, комиссар, — добавил Колобов, глядя на сосну, под которой темнела могила Петрова. — Спи спокойно, наш дорогой товарищ! Не мы, так другие отомстят за тебя врагу!

Остающиеся разделись и спустились в воду. Чтобы вывести плот за черту прибоя, пришлось окунуться почти по грудь. А дальше Тереха, Оборя и Колобов стали шестами отталкиваться от дна. Плот шевелился, поднимаясь на волне. Кате казалось, что вот-вот он рассыплется на отдельные бревна и все они полетят в воду.

Когда шесты перестали доставать дно, Петр с Терехой подняли парус: на двух жердях повесили скрепленные проволокой брезентовые плащи. Попутный ветер надул их пузырем, и плот заметно прибавил ход.

— А туда ли мы плывем? — спросила Катя.

— К своим, к своим, — успокоил ее Колобов, в руках у которого был маленький компас. — Если ветер переменится, возьмемся за весла.

Он громко именовал веслами две кое-как обтесанные жердины, расширяющиеся у комлей.

Ветер одновременно был и союзником и врагом. Он гнал плот к Кронштадту, зато поднимал крутую волну, которая накатывалась на бревна. Вскоре все вымокли до нитки. Ходить по плоту было рискованно: поскользнешься и тут же угодишь в воду.

Стараясь подбодрить товарищей, Оборя стал рассказывать приключившуюся с ним когда-то историю.

— Одно время работал я в городе, — начал он. — Однажды на выходной собрался махнуть домой в деревню. От станции мне надо было еще часа четыре топать, ибо на ближнем к нам полустанке поезд не останавливался. А мне страсть как не охота тащиться пешедралом. Решил — будь что будет, либо стоп-кран сорву, либо на ходу с подножки сигану. Задал храпака, и снится мне, что за срыв стоп-крана упекли меня в каталажку. Казню себя за то, что лень сильнее меня оказалась. Тут просыпаюсь и вижу: стоит поезд. И где бы вы думали? На моем маленьком разъезде! Оказалось, впереди путь ремонтировали, застрял состав почти у самого моего дома. Вот и верь после этого дурным снам!

Но ни Колобов, ни Тереха, ни Катя не улыбнулись. Не до улыбок было. Ныли мокрые ноги, кровоточили и гноились исцарапанные руки, ни на минуту не выпускал из леденящих объятий холод. К тому же пошел нудный дождь-моросун.

Утром, когда рассвело, лежавшая ничком на мокрых бревнах Вологдина осмотрелась. Кругом простирался залив. Не было видно уже низкой полоски берега. Она уставилась на воду, словно измеряя ее глубину. Голова горела. Катя попыталась подняться, но в изнеможении опустилась на бревна.

— Худо? Это от качки, — стал успокаивать ее Петр.

Он снял намокшую телогрейку, положил ей под голову.

— Что ты, зачем! — запротестовала Вологдина.

— Так жарко мне. Тереха, давай-ка сюда свою шинель! — Шинель Петр постелил на бревна. — Я же говорю, что сейчас нам с Терехой жарко будет. Чуешь, ветер сдох. Придется за весла браться… Куда направление держать, командир?

— Известное дело, на восток. По компасу сверяться будем, — отозвался Колобов, беря необструганное весло из толстой доски.

Все трое быстро устали, зато согрелись.

— Да, не вижу буруна за нашим кораблем, — с горечью заметил Оборя, — но все же кое-как вперед ползем.

— Почему решил, что вперед? Похоже, нас течением снова к берегу тащит, — тихо, чтобы не услышала Вологдина, прошептал Дед, покачав головой.

— Указатель скорости приспособил. Он показывает, что плывем.

— Брось ты свои дурацкие шуточки! — оборвал Оборю Терентий Бляхин.

— Не до шуток мне, — обиделся тот. — Я сзади леску с грузиком и наживкой прицепил. Может, щука цапнет. Отклоняется назад леска, значит, мы вперед идем.

— Голова! — одобрил командир отряда.

— Но идем-то едва-едва.

Как ни старались партизаны, плот оказался слишком тяжелым для трех гребцов.

Вологдина, обладавшая тренированным слухом радистки, слышала весь разговор мужчин, но ничего им не сказала. Ее лихорадило, мучил затяжной кашель. Голову сдавливало, словно клещами, в глазах темнело. Катя чувствовала, как путаются мысли. Вскоре она заметалась в липком жару.

— Лежи, лежи, — говорил уже ничего не слышавшей Кате Оборя, на минуту оставив весло, — домчим тебя скоро, сдадим докторам в белые руки.

С тревогой и болью смотрел он на Катю: «Жаль, если такая женщина погибнет. А себя не жаль? Рана на руке снова открылась. Рука немеет, весло одной правой держу. Надолго ли сил хватит?»

— Кончай сачковать! — хмуро окликнул его Терентий. — Давай берись-ка за весло.

Нелегкие думы одолевали и командира отряда, отдыхавшего на толстом бревне, прилаженном поперек плота. «Почему я здесь, а не с теми, кто остался лежать у опушки леса? Виноват перед ними. А что сделал не так? Людей к боям ежедневно готовили. Отряд за короткий срок стал грозной силой. Поэтому и обозлились каратели, поперли, не считаясь с потерями. Сила силу сломила. Сам от пуль не прятался».

Колобов смотрел в редеющую мглу. Ни звуков, ни огоньков. Встал, подполз на коленях к краю плота, опустил руки и, зачерпнув полные ладони воды, протер затуманившиеся глаза.

«Что же дальше? — мысленно спрашивал себя Дед, снова садясь на бревно у мачты. — Кто найдет плот, свои или чужие, если вообще заметят? Нет, нельзя на случай полагаться. Не так далеко до ораниенбаумского плацдарма, где наши войска. Будем грести. Может, попутный ветерок снова подует».

— Слышу шум мотора! — вдруг закричал, опустив весло, Петр.

— Я тоже слышу, пока не понял только, чей он: то завывает, как немецкий, то рокочет, как наш, — поддержал его Терентий.

Пришедшая в это время в себя Вологдина прошептала, чуть приподнявшись с бревен:

— Мой Миша за нами прилетел! Я так и знала!

Партизаны, поняв, что у больной начинается бред, печально переглянулись.

Самолет снизился, пронесся над плотом, и партизаны разглядели красные звезды на его крыльях. Командир отряда, Тереха и Петр, вскочив, махали руками, давая понять летчику, что они свои, нуждаются в помощи. Понял ли их летчик, они точно не знали. Все же Петр громко сказал, надеясь, что его услышит Катя:

— Заметил, даже крыльями покачал. Грести дальше не надо. В этом месте нас станут искать.

— Будем ждать, — откликнулся Дед.

Сил у всех троих прибавилось. Ведь человек живет, пока жива в нем надежда. И самое последнее, что в нем умирает, — это тоже надежда. Надежда победить в бою, достигнуть цели, выжить. Если ее нет — проиграешь бой, не достигнешь цели, не выживешь.

У людей на плоту надежда воскресла с новой силой.

23

Сколько было в жизни Вологдина полетов? Боевые вылеты фиксируются в летной книжке. Но подсчитать Михаил никак не удосуживался. Менялись места службы, типы машин, экипажи, накапливался опыт. Но сколько раз все-таки довелось покидать землю? Точной цифры не знал не только он, но и командир эскадрильи Гусев.

— Не больно часто мы, авиаторы, в летные книжки заглядываем, — говорил комэск. — Любим летать, а порядок в документации считаем второстепенным делом.

«Если уж у пунктуального комэска не все в книжке учтено, что же о нас, грешных, говорить», — подумал Вологдин.

В дверь кабинета постучали. Вошел младший лейтенант Киселев, только что слетавший на разведку обстановки в море.

— Товарищ майор, задание выполнено! — отрапортовал летчик. — Передвижения кораблей и судов противника в районе разведки не обнаружил. В заливе увидел плот с какими-то людьми. Прошу командование срочно сообщить морякам, чтобы выслали катер к терпящим бедствие.

— Покажите на карте место, где находится плот! — попросил Гусев.

Киселев достал из планшета карту и указал район, контролируемый кораблями Кронштадтской военно-морской базы.

— Хорошо, спасибо за сообщение, — сказал командир эскадрильи и, прикинув расстояние от района, где обнаружен плот, до места ближайшей стоянки наших катеров, добавил: — Товарищ Вологдин, свяжитесь с моряками, дайте им координаты терпящих бедствие.

— Они мне махали. Это наши, — взволнованно говорил Киселев Вологдину, когда они вместе шли к дежурному по части. — Важно, чтобы моряки скорее действовали. Море неспокойно, плот заливает, да и гитлеровцы могут перехватить.

— Попросим моряков выйти быстрее, — ответил Вологдин, ускоряя шаг. — Сейчас переговорим с оперативным дежурным охраны водного района!

Дежурный вызвал коммутатор моряков и передал телефонную трубку Михаилу.

— Докладывает капитан Вологдин из авиации флота. Воздушной разведкой в заливе обнаружен плот с людьми.

— Понял, — густым басом ответил незнакомый Михаилу капитан 3 ранга. — Сообщите точные координаты и направление ветра в том районе. Меры примем незамедлительно.

Ночью Вологдин проснулся от того, что кто-то теребил его за плечо. Открыв глаза, он никак не мог понять, что нужно краснофлотцу — дневальному по общежитию.

— Тревога? Я сейчас… — протер глаза капитан.

— К дежурному по штабу просят. Велели разбудить.

Дежуривший по штабу угрюмый лейтенант с усталыми, покрасневшими глазами, увидев капитана, встал с дивана и протянул ему записанный на обрывке газеты номер телефона:

— Позвонили из политотдела авиации флота. Просили вас срочно связаться с начальником терапевтического отделения госпиталя майором Гостевой.

Тревожное предчувствие сжало сердце Михаила. Опустившись на стул дежурного, он долго смотрел на черный телефон. Потом медленно снял трубку и, услышав женский голос: «Майор Гостева слушает», — представился.

— По просьбе вашей жены, — сказала врач, — позвонила в политотдел авиации. Екатерина Дмитриевна поступила вечером. Сильная простуда. На плоту плыла через залив. Жизнь ее в безопасности, но подержим пока у себя.

— Мне приехать, товарищ майор?

— Пока не надо. Я сообщу, когда можно будет повидаться. Скажите свой почтовый адрес. И сюда до моего звонка — ни ногой. До свидания, капитан!

Михаил вышел из штаба, улыбаясь звездам, самой ночи. «Опять мы с Катей обманули смерть. Только вот почему нельзя приехать и глянуть на жену, как говорится, хоть одним глазком? Отпрошусь-ка у комэска и рвану. Назло этому майору в юбке».

К обеду Михаил добрался до окруженных соснами домиков, в которых размещался госпиталь. Дежурный лейтенант направил его к майору медицинской службы, миловидной женщине лет тридцати пяти.

— Я Вологдин. По телефону знакомились.

— Зачем приехали? Я же по-русски сказала: больная плохо себя чувствует, — сердито ответила врач. — Недавно уснула. Дайте покой человеку. У вашей супруги двустороннее воспаление легких. Это очень серьезно. Мы сделаем все, что в наших силах. А теперь вам лучше уехать.

— Дайте хоть одним глазком глянуть, — взмолился Михаил.

— Только через приоткрытую дверь.

— Спасибо, милый доктор!

— В палату не пущу.

— Все равно спасибо. — И почти побежал по коридору.

Через приотворенную дверь он заглянул в палату.

Майор Гостева стояла за его спиной.

— Где она? — шепотом спросил Михаил.

— Третья койка в углу.

Он вытянул шею и увидел лишь кончик носа и бледную щеку спящей Кати. Забылись тревоги, радость охватила его… Жива. Это главное… А врачи на ноги поставят!

Вологдин вышел из госпитального домика, остановился у высокой сосны и оперся спиной о шершавый ствол. В его жизни все становилось на свои места. После ночного звонка и поездки в госпиталь исчезли мучительные переживания. Почти до рассвета бродил он под окнами палаты, где лежала Катя, и глядел на темные ставни. Ночь была ветреной, звездной. Холода он не чувствовал, а звезды по-доброму улыбались ему.

Оставив дежурному по госпиталю короткую записку для жены, Михаил вернулся на аэродром в приподнятом настроении. Он готов был сразу же лететь на любое задание.

24

Вологдин проснулся рано. Должно быть, оттого, что сквозь щель сдвинутой оконной занавески на лицо упал игривый луч солнца. Осторожно, чтобы не разбудить товарищей, встал и подошел к открытому окну домика. На расцвеченных осенью деревьях осеннее солнце серебрило кружевные нити паутины. Сквозь сетку этих нитей на неширокой тропинке увидел старшего лейтенанта Калашникова. Михаил вылез из окна, подошел к парторгу эскадрильи и, поздоровавшись, сказал:

— Пока поздняя птичка зевает, ранняя уже клюв прочищает.

— Сделал зарядку, отдыхаю. Благодать.

— Новостей нет? Как там?

Парторг понял Вологдина без пояснений. Там — это под Синявином и Мгой. Все лето 1942 года шла усиленная подготовка немецко-фашистских войск к новому наступлению на Ленинград. На помощь группе армий «Север» прибыл «покоритель Севастополя» фельдмаршал Манштейн с частью сил своей 11-й армии и осадной артиллерией. В то же время в глубокой тайне готовилось наше наступление под Синявином. Командование Ленинградского фронта скрытно накапливало резервы, заводы неуклонно увеличивали выпуск вооружения и боеприпасов. Городу Ленина помогала вся страна, несмотря на то что тяжелые, ожесточенные бои шли на юго-западном направлении. Целью операции Ленинградского и Волховского фронтов был прорыв блокады Ленинграда. И вот сейчас, в сентябрьские дни, рванулись к Синявину и Мге наши сухопутные части.

— Был в штабе. Все без перемен. У фашистов сильная оборона. Надо помогать матушке-пехоте. Техники уже готовят самолеты. И я всю радиоаппаратуру проверил. Возьми меня с собой за воздушного стрелка!

— Ваше дело не в задней кабине летать, а поднимать на земле наш моральный дух, — ответил Вологдин.

— Я рапорт подал. На передовую, в пехоту прошусь. Вчера допоздна говорили с командиром эскадрильи.

— И что же Гусев?

— Что? Злится. Рапорт порвал. Что ж, недолго новый написать, как положено, на имя старшего начальника.

— Правильно он сделал. Ваше место здесь, у нас. Народ вас уважает. Так что в каждом успехе эскадрильи — частица вашей души, вашего труда. А у вас есть талант на такое слово.

Назад, к домику летчиков, шли быстро. Михаилу предстояло готовиться к вылету для поддержки войск, атакующих Синявино.

Взметнулась в воздух и растаяла зеленая ракета. «Илы» пошли на взлет. Вологдин вел шестерку самолетов над еще не пожухшими лугами, желтеющими массивами лесов. Внизу промелькнули речка, лес, заболоченные поляны… А вот и окутанный дымом передний край.

Бомбы оторвались от пикировавших штурмовиков. Над землей взметнулись бревна дзотов, куски дерна и кусты, маскировавшие траншеи. Пушки и пулеметы «илов» не давали фашистам поднять голову. Видно было, как в дым и пламя ринулись наши атакующие цепи.

Советские штурмовики легли на обратный курс, и тут Михаил увидел группу «юнкерсов». Девятка Ю-87 шла к позициям наших войск. «Под бомбежкой «костылей», — так называли Ю-87,— заляжет наша пехота, погибнет много бойцов. Нельзя пропускать врага. Мы не истребители, и все же необходимо принять воздушный бой», — подумал капитан и скомандовал:

— Внимание! Атакуем «юнкерсы»! Заходите со стороны солнца!

Огонь пушек и пулеметов шести краснозвездных машин внезапно обрушился на противника. Неимоверно задрав стабилизатор, рухнул, охваченный пламенем, ведущий Ю-87. Расшвыривая бомбы куда попало, удирали остальные вражеские самолеты. Вологдин снова передал по радио: «Теперь домой!»

Для Михаила и других летчиков это был первый бой, когда штурмовики действовали как истребители. И бой этот удался.

Несколько попыток наших войск прорвать блокаду Ленинграда не увенчались успехом. В течение сентября и до 6 октября советские соединения и части вновь и вновь пытались разорвать кольцо. Они наносили удары под Синявином, на Мгу, у Невской Дубровки и в районе Ям-Ижоры…

Похожими друг на друга были задания для «илов»: непосредственно поддерживать пехоту штурмовкой вражеских позиций. Все активнее противодействовала налетам фашистская авиация, поэтому «илы» стали летать вместе с истребителями прикрытия.

В погожий сентябрьский день в небо ушла шестерка штурмовиков во главе с Вологдиным. У кромки аэродрома к ним присоединились четыре «яка».

Четыреста килограммов бомб положил каждый «ил» на занимаемые противником высоты. Еще гремели на земле разрывы, когда в воздухе появились «мессершмитты».

— Связываю боем, «горбатые», уходите! — передал по радио старший лейтенант, командир звена истребителей.

«Яки» рванулись наперерез «мессерам». С короткой дистанции командир звена ударил по ведущему фашистскому самолету. Тот свалился на крыло и потянул за собой дымный шлейф. Капитан не успел похвалить аса-истребителя, как на месте «яка» вспыхнул огненный шар, — видимо, вражеский снаряд угодил в бензобак. Зато ведомый меткой очередью сразил второй «мессер», и тот развалился на куски. Остальные немецкие самолеты вышли из боя. Наши истребители не стали их преследовать, поскольку имели задачу защищать штурмовики.

На земле вернувшихся из полета летчиков встретил парторг Калашников.

— Ну как слетали? — спросил он Вологдина.

— Мы нормально, — ответил Михаил, — а вот истребители один самолет потеряли. И какой лихой парень был его пилот. Одного «мессера» с первого захода срубил, второго ведомый развалил.

— Да, на войне без потерь не бывает, — вздохнул парторг. — Вот другие постоянно жизнью рискуют, а я из-за земных дел реже других летаю.

— Сегодня, к примеру, два дзота на воздух подняли. Считайте, что один из них на вашем счету!

— Спасибо на добром слове. Но хочу, чтобы о сегодняшнем бое вы не одному мне, а всей эскадрилье рассказали.

— Хорошо, подумаю, — не сразу согласился Вологдин, не ожидая такого поворота разговора.

— Пожалуйста, подумайте! В клубе завтра соберем людей. Или партийное поручение не нравится?

— О чем разговор, надо, так надо, — ответил Михаил. — Только когда готовиться? Скоро новый вылет.

— Зачем вам готовиться? Что видели, что чувствовали — о том и рассказывайте. А выводы и предложения? Вы человек опытный, думающий, не мне вас учить…

Вологдин встречался с товарищами — летчиками, техниками, механиками — почти каждый день, но в тот вечер в клубе смотрел на них со сцены так, словно не видел давным-давно. Они были одеты не в привычные глазам комбинезоны, а в кители и форменки. Такими, да еще всех вместе, их увидишь нечасто. Михаил обратил внимание на ордена, медали и голубые с золотом нашивки на рукавах. Их прибавилось и у летчиков, и у технического состава. «Не в наградах и званиях суть, — подумал капитан. — Они — свидетельство знаний, боевого опыта. И мой опыт кому-нибудь пригодится…»

Нашим войскам, наступавшим в сентябре и октябре сорок второго под Ленинградом, не удалось прорвать блокадное кольцо, но они разгромили лучшие фашистские части, сорвали подготовленное в течение лета наступление на город, отвлекли значительные вражеские силы от Сталинграда — сделали все, что смогли, и сделали немало. В легендах и песнях восславил позднее народ «наши штыки на высотах Синявино, наши полки подо Мгой».

25

Выздоровление Вологдиной шло долго, трудно. Временами казалось, что ее ослабевший организм не справится с болезнью. В ночь кризиса начальник отделения не отходила от больной. Молодая женщина металась в жару, вспоминая своих товарищей по плаванию на плоту, часто называла по имени мужа. Все они были далеко. Командир отряда Колобов, Терентий Бляхин и Оборя выписались и готовились к отправке во вражеский тыл, а Михаилу Гостева запретила иона появляться в госпитале.

Врач знала, что кризис близок. Все решится ночью. Днем она съездила в город, встретилась с довоенными друзьями — тоже медиками — и достала немного дефицитного лекарства. Каждые два часа она делала Кате укол и с тревогой ожидала исхода.

Медленно, словно привязанная, двигалась стрелка на часах. Увидев, что лицо Кати порозовело, на лбу выступили бисеринки пота, Гостева поняла, что кризис миновал, она вырвала из лап смерти молодую женщину, и, наверное, никогда не узнает о тяжелой ночи летчик, ее муж, который недавно прошагал до утра под окнами палаты.

Письмо от начальника отделения с разрешением побывать в госпитале пришло в эскадрилью через бесконечно длинные две недели. На этот раз Гостева встретила Михаила приветливо, но, провожая к палате, заметила:

— Разрешаю посидеть не больше получаса.

Вологдин увидел жену, в коротком байковом халатике, бледную, осунувшуюся. Катя показалась ему еще более худой, чем в ноябре, в дни прошлогодней встречи в Ленинграде. Наклонившись, Михаил бережно прижал ее к груди и не мог проронить ни слова.

— Мишенька, здесь люди, неудобно обниматься, — сказала Катя, но сама потянулась к нему.

— А где твое «здравствуй»? — спросил Михаил, поудобнее усаживая жену на кровати.

Катя взяла с тумбочки кулечек, в котором лежало несколько соевых батончиков, и протянула мужу:

— Хочешь конфетку?

— Не хочу. Тебе они нужнее.

— Это я посылку получила. И знаешь от кого?

— От кого? — удивленно переспросил Михаил.

— От нашей дочки. Тут такое дело: прошлой осенью мы с моей подругой Надей Деговой девочку из-под завала вытащили. А маму ее там же убило. Вот я и положила в карман ее платьишка свой адрес. И представляешь, Миша, недавно пришла с Урала по нашему адресу маленькая посылочка с письмом от Галинки. Мне сюда передали. Вот возьми, сам прочти.

«Дорогая тетя Катя! Письмо диктует тебе девочка Галя, которую ты в Ленинграде спасла. Я теперь живу в детском доме с ребятами. Мне здесь хорошо. Кушать дают много. Мне сказали, что после войны вы обещали взять меня к себе. Это правда, тетя Катя? Я буду вас слушаться и очень любить, как маму…»

Рука Михаила, державшая маленький листок, задрожала.

— Если ты так решила, родная моя, я не буду возражать. Считай, что у нас уже есть дочь. Теперь я и воевать стану за тебя и за нашу Галинку.

— Я так и знала, милый, — прошептала Катя, целуя мужа в губы.

— Товарищ капитан, — заглянула в палату Гостева, — я разрешила вам побыть у жены тридцать минут. Прошло уже сорок. Вы всегда такой недисциплинированный?

— Иди, Мишенька, главное-то решили, — улыбнулась Катя, прощаясь.

Пройдя между двумя рядами кроватей в коридоре, Михаил зашел в небольшой кабинет начальника отделения, служивший и смотровой, и процедурной.

— Все страшное позади, — положив на застланный простыней стол папку с надписью: «Истории болезней», сказала Гостева. — Организм у вашей Катюши молодой, сильный. Но потребуется еще несколько недель, чтобы оправиться после пневмонии и нервного шока. Лечит ведь не только врач, и время тоже…

Вскоре Вологдина вышла на первую прогулку. Медленно побрела она между госпитальными домиками и ветвистыми соснами к заливу. Морозный воздух, наполненный ароматом хвои и моря, бодрил, дышалось легко и радостно.

— Гуляем? Как самочувствие сегодня? — услышала Вологдина знакомый голос Гостевой.

— Все хорошо. Чувствую себя лучше всех, и погода прекрасная. Пора выписывать, чтобы зря место не занимать, — торопливо проговорила Катя.

— Правильно! Кончилась, считай, черная полоса в твоей жизни, — с дружеской улыбкой сказала врач, обнимая Вологдину за плечи. — Через несколько денечков распрощаемся.

Они подошли к обметенной от снега скамеечке и сели, по-доброму глядя друг на друга.

— А знаешь, бывают периоды, когда жизнь превращается в зебру, — сворачивая самокрутку, заметила врач.

— Почему? — не сразу поняла Вологдина.

— У зебры по всей шкуре полосы чередуются: черпая с белой. Вот и в жизни тоже порой так. То радость — светлая полоса, то подвалят неприятности — черная, — ответила Гостева, застегивая верхнюю пуговицу на Катиной фуфайке.

— Верно. В последнее время весь наш отряд по черной полосе шел, светлого было мало, — проговорила Вологдина, вспомнив о погибших в прибрежных лесах товарищах.

— У всех нас, ленинградцев, затянулась черная полоса. Сколько людей лежит на кладбищах… — задумчиво проговорила врач. — Но должны наступить хорошие, добрые перемены.

— Сейчас или после войны?

— Теперь, а после войны тем более, потому что жизнь будет счастливой, люди станут красивее, — с воодушевлением проговорила Гостева, поднимаясь со скамейки. — Давай-ка, Екатерина, ходить. Зябко тебе, наверное, без движения.

— Доктор, я не хочу далеко загадывать. Мне стыдно об этом говорить, но я и сейчас счастливая. Меня война пощадила, муж жив-здоров.

— От души тебе завидую, милая девочка, — сказала Гостева. — А я на своего еще осенью похоронку получила. Танковой бригадой командовал. А маму здесь положила, на Пискаревском…

— Простите, доктор, я не знала, — растерянно произнесла Вологдина, сообразив, что неуместно заговорила о своем счастье.

Мимо высоких сосен Вологдина вышла к забору. С пригорка виднелось шоссе, по которому проносились машины — тяжелые «зисы», шумные полуторки, черные командирские эмки. Подумалось о том, что раньше вот так же мчала ее жизнь, не давая ни обернуться назад, ни заглянуть в будущее. Сегодня вот врач говорила, что после войны счастливее, красивее станут люди. Но разве, пережив такие испытания, потеряв родных и близких, можно стать по-настоящему счастливым? Ведь эхо войны до самого последнего часа будет отдаваться в сердце.

Катя рискнула представить свое будущее после войны. Окончит институт, станет искусствоведом, таким талантливым, что ее возьмут работать в Эрмитаж или Русский музей. А Миша станет знаменитым летчиком. Вырастят Галочку, нет, еще и сына. Как его назовут? Игорьком пли Мишей-младшим?

Простой, конечно, план, но таким в суровую военную пору он был у многих. И уже изменчивое военное счастье, судьба распоряжалась жизнью каждого: благосклонная к одним, злая, жестокая к другим. На войне, наверное, не было середины.

26

По-разному в годы войны встречали почту. Еще не зная, что принесет письмо, радовались при виде знакомого почерка. С тревогой, затаенным страхом за близких смотрели на конверты, надписанные чужими людьми или с официальными штампами. После рокового посещения Ленинграда, когда, не заходя в квартиру, Вологдин вернулся в часть, он боялся получить новую похоронку на Катю, потому обходил стороной эскадрильского почтальона, хотя понимал, что плохие вести все равно рано или поздно придут, от них не спрячешься, но сделать с собой ничего не мог. Это чувство прошло, лишь когда почтальон вручил ему первый Катин треугольник из госпиталя.

Катя писала часто, и в планшете Вологдина копились разлинованные страницы. Он перечитывал их по нескольку раз в день.

В декабре из госпиталя пришло два одинаковых треугольничка. Одно — от Кати, другое — от ее лечащего врача. Катя сообщала, что выписывается, дают отпуск, мечтает о встрече. Майор Гостева желала им сейчас и после Победы шагать вместе по светлой полосе жизни, советовала Михаилу быть внимательнее к жене.

О какой такой полосе шла речь, Михаил не понял. Решил спросить у жены при встрече, благо она была не за горами. В канун Нового, 1943 года, порадовавшись вместе с командиром звена наступившему благополучию в его семье, майор Гусев отпустил Вологдина, как пошутил комэск, в «двухгодичный отпуск» с 31 декабря по 1 января.

В полдень 31-го капитан бодро шагал по Кировскому проспекту с ветвистой, пушистой елочкой в руках. Катю он увидел склонившейся к буржуйке с досочками паркета в руках. Она бросила их в дышавшую жаром печь, и, обтерев руки передником, стала помогать мужу расстегивать пуговицы на шинели.

— Я так ждала, так верила, что ты сегодня приедешь! — радостно говорила она.

— Чувствуешь-то себя как?

— Лучше всех! Отпуск вот дали. Половина уже прошла, а вторая еще осталась! А раньше я считала, что на войне отпусков не бывает.

— Катюша, забудем про войну. Давай представим, что бои отгремели, а на земле прекрасный мир!

Конечно, если получится…

— Откуда у тебя дровишки?

— Не из лесу, вестимо! В разрушенном доме добыла. Четыре раза бегала, целый мешок набила.

— Еще там есть? Может, я сбегаю?

— Что ты! Давно все растащили. Да мне пока хватит. Чаю с дороги выпьешь? Хотя чего я спрашиваю! Садись за стол, поужинаем и будем елку наряжать.

После ужина Катя зажгла коптилку, а Михаил принес из коридора елку, обмотал проводом ствол и привязал его к перевернутой табуретке. Убедившись, что лесная красавица стоит крепко, сказал:

— Готово, Катенька.

— Хорошо, Мишенька, сначала повесим Галочкины конфеты… Еще четыре штучки осталось. И не будем больше ничем украшать. Пусть дочка, добрая девчушка, в новогоднюю ночь мысленно будет с нами.

Вологдин одобряюще кивнул жене, достал и протер тарелки, вилки, ножи, рюмки, открыл прибереженные к такому случаю банки с тушенкой и треской.

Они договорились забыть о войне, но война невольно врывалась в их мысли. Она напоминала о себе и раскаленной буржуйкой посреди комнаты, и затемнением на окнах, и плитками прекрасного дубового паркета, которым топили печку.

Когда стрелки гулко стучавших ходиков на секунду замерли на числе «12», Вологдин поднял рюмку с искрившимся даже при свете коптилки, слегка подогретым портвейном и предложил:

— За Новый, сорок третий год, Катюша! За счастье и исполнение желаний! За нашу победу!

Второй тост — Катин — был за несломленный Ленинград и непокоренных ленинградцев.

Ни Михаил, ни Катя не знали и не могли тогда знать, что еще 8 декабря в Ставке Верховного Главнокомандования была подписана директива о подготовке новой операции по прорыву блокады города Ленина, получившей кодовое название «Искра». Не могли они знать и того, что уже через несколько дней Вологдин и его боевые товарищи будут наносить удары по опорным пунктам врага, расчищая путь идущим в наступление советским частям, а еще через шесть дней, разорвав зловещее кольцо блокады, соединятся войска Ленинградского и Волховского фронтов. Они не могли знать этого, но твердо верили, что так будет.

— Погуляем часок? Сходим к Неве, — предложила Катя.

— У нас же нет ночных пропусков, — засомневался Вологдин.

— В такую ночь можно и нарушить приказ. Смелее, товарищ капитан!

— А что? Рискнем. Но только, прошу тебя, оденься потеплее.

Вологдины вышли на пустынный Кировский проспект и неторопливо спустились к Петропавловской крепости. Под ногами похрустывал снег, а в небе алмазной россыпью горели звезды…

Звезды светят всем, но светят по-разному. Особенно сильно — хорошим людям, тем, кто добр сердцем, чист в помыслах, кто идет вперед, указывая путь другим жаром своей неуемной души. Ярко и тепло светили они сейчас Кате и Михаилу, которые, обнявшись, шли по затемненным улицам Ленинграда. Начиналось 1 января 1943 года.

Часть вторая Непредсказуемость судьбы

1

Ранним январским утром в прозрачном морозном воздухе далеко разнесся гулкий сигнал боевой тревоги. Взорвав тишину фронтового аэродрома, он выгнал людей из теплых землянок, бросил их к самолетам, возле которых уже разгружались автомобили с бомбами и снарядами, рокотали спецмашины — водомаслозаправщики и стартеры, готовые вдохнуть тепло и жизнь в двигатели «илов».

В девять тридцать 12 января от верховьев Невы до аэродрома прогремели раскаты канонады. «От Синявинского выступа доносится», — определил капитан Вологдин, посматривая на часы. Михаил не раз летал в те места на разведку и фотосъемку. Лишь на полтора десятка километров, а кое-где и меньше, отстояли друг от друга войска Ленинградского и Волховского фронтов. Три часа хода по хорошей дороге. А сколько времени и сил понадобится, чтобы одолеть эти километры через траншеи и доты, глубокий снег и минные поля, под губительным огнем? Берег Невы, где засел враг, крутой, обрывистый.

Гитлеровцы облили береговые склоны водой. На ледяную гору непросто забраться. Тут же — линия траншей, доты и дзоты. Сколько их помечено на разведкарте!

«Ничего, сокрушим, не яря столько готовились. А какой порыв! Скоро скажем волховчанам: «Привет, братки!» — радостно думал Вологдин.

Он посмотрел на планшет и представил блокированный город. В памяти вставали голодные, исхудавшие люди возле прорубей на Неве, морщинистые, старческие лица детей, неубранные трупы на улицах, застывшие у тротуаров, занесенные снегом автобусы и троллейбусы…

— Началось наконец-то, — подходя к Вологдину, приподнято заговорил Киселев, недавно получивший звание лейтенанта. — А мы что медлим?

— Скоро и наш черед, Алеша! Полетим бомбить то, чего артиллеристы не доломают.

— Сильно гремит бог войны. Боюсь, нашим штурмовикам работы не останется! — весело сказал лейтенант.

— Не бойся, и нам работенка перепадет, — ответил Михаил.

Никто заранее не говорил летчикам и техникам о дате начала наступления. На вопрос Киселева: «Значит, скоро наступать?» — прокомментировавшего повестку дня партийного собрания об авангардной роли коммунистов в бою, майор Гусев довольно резко ответил: «Командование знает когда, а нам надо ждать и помалкивать». В докладе на собрании комэск говорил о наступлении без привязки к срокам — о предстоящей штурмовке укрепленных пунктов, позиций артиллерийских и минометных батарей. Но и без его слов смысл происходящего был ясен каждому коммунисту.

И вот прогремели долгожданные раскаты артиллерийского грома.

Техники быстро закончили подготовку машин, но сигнал к вылету все не поступал. Вологдин слышал, как Киселев и авиамеханик Иванидзе говорили, что нет ничего хуже, чем ждать и спать на потолке. Гром на Неве усиливался, в это время комэск и приказал собрать летчиков возле его самолета. Майор объявил, что артподготовка рассчитана на два часа двадцать минут, цели для штурмовиков — не подавленные артиллерией опорные пункты врага.

Еще не погасли последние вспышки орудий, когда вперед на лед Невы бросилась пехота и над полем боя появились краснозвездные «илы». Вологдин повел звено на два оживших дзота. Бомбы вздыбили снег, бревна и землю. Черные воронки, образовавшиеся после взрывов, хорошо заметные на белом снежном покрывале, отметили места падения соток. На очередном заходе трассы снарядов и нуль потянулись от самолетов ко второй вражеской траншее.

Закончив штурмовку, «илы» повернули к Неве. Под крылом поплыл левый берег реки, укрепленный врагом. Виднелись заледенелые крутые склоны, за ними — траншеи, доты, дзоты. Многие из них были разбиты, из уцелевших противник вел огонь по бежавшим по льду реки нашим бойцам. Атакующие подразделения уже ворвались в первую траншею, бойцы карабкались на ледяную кручу по штурмовым лестницам, тянули за собой на веревках пулеметы и минометы. На реке виднелись многочисленные полыньи от немецких снарядов, неподвижные распластавшиеся на льду фигуры.

Вдруг затуманились и пропали люди, погасли огненные трассы у земли — все закрыла снежная туча, начался снегопад.

«Не затянуло бы аэродром», — забеспокоился Михаил.

На земле вернувшихся из боя в полном составе летчиков встретили радостными приветствиями и вопросами:

— Что видели? Как там? Далеко наши продвинулись?

— Бойцы ужена левом берегу Невы во вражеских траншеях, — не успевал отвечать сразу многим Вологдин. — К тому все идет, что расколотят фашисту башку возле берега, а потом и в глубь его обороны двинут.

Едва успев ответить на все вопросы, он побежал обедать, а потом позвонил на самолетную стоянку. Там почему-то долго не брали трубку, а может быть, так только показалось, потому что очень спешил в бой. Он уже решил отчитать дежурного по стоянке, как вдруг услышал голос инженера эскадрильи Ивана Залесного.

— Что, в честь наступления и дежурного нет? — сердито спросил Вологдин.

— Да, всех послали бомбы подвешивать. Сам и у бомб, и возле телефона кручусь, — ответил инженер, делая вид, что не замечает раздраженного тона командира звена.

— И как успехи? Машины подготовлены?

Вологдин отлично знал, что по самым жестким фронтовым нормативам на осмотр, заправку «илов», снаряжение пушек и пулеметов, подвешивание бомб требуется больше времени, чем прошло со времени их возвращения, но надеялся, что все готово к новому вылету. И услышал в ответ: «Машины к полетам готовы!» Но инженер сказал и то, чего не хотелось бы услышать: «Не знаю, разрешат ли вылет, аэродром снегом покрыло…»

От столовой до стоянки самолетов было, как говорится, рукой подать, и все же, чтобы побыстрее добраться, поехали на автомашине. Напрасно летчики в кузове, поминутно протирая глаза, вглядывались в белую мглу. Сквозь снежную вьюгу разглядеть что-либо впереди было невозможно. Шофер вел полуторку медленно, осторожно, то и дело останавливался, чтобы оглядеться и обмахнуть тряпкой смотровое стекло. Дорога, сотни раз исхоженная, известная до ямки и кустика, терялась под пушистым белым пологом.

— Не на шутку метель разыгралась. Как чертова мельница, бушует, — с беспокойством сказал лейтенант Киселев. — Могут не выпустить.

— Несколько месяцев назад в такую погоду полеты отменяли. Между прочим, сначала нашу закалку на земле требуется проверить. Давайте-ка слезем, подтолкнем машину для сугреву, — предложил Вологдин.

— Нет, поистине: хочешь прибыть вовремя, ходи пешком! — возмущался Киселев.

Но когда они добрались до стоянки, команды на взлет еще не поступило. Вологдин забрался в кабину и внимательно осмотрелся. Погода заметно улучшалась, снежный буран проходил дальше, лишь метрах в трехстах над летным полем еще висели хмурые тучи.

По узкому, наскоро расчищенному в снежном месиве коридору взлетали по одному, а уже через полчаса парами штурмовали прифронтовую дорогу, по которой шла к передовой вражеская техника. С земли ударили по самолетам зенитные пулеметы. От их огня уклонялись не в сторону своих войск, а глубоко в тыл противника, скрываясь в густой шали облаков.

Над западной частью горизонта еще горела светлая полоска уходящего дня, а с востока быстро надвигалась ночь. «За ней придет новый рассвет. Что принесет он измученному городу?» — думал Вологдин. На сердце у него было светло и радостно, удачная работа воодушевляла, верилось, что следующие дни принесут только добрые вести.

Почти неделю на земле и в воздухе шли тяжелые, жестокие бои. А 18 января соединились и по-братски обнялись воины двух фронтов — ленинградцы и волховчане, прорвавшие кольцо вражеской блокады.

2

Отпуск по болезни даже в блокированном городе — все равно благодатная пора. Можно подольше поспать, пойти куда захочется или просто побыть дома: соскучилась Катя по своей квартире, привычным домашним вещам. Есть время и почитать. В отряде всего одну книгу в руках держала — томик стихов Лермонтова, который дал ей на время комиссар Петров. Похоронили тогда эту книгу вместе с Николаем Петровичем на высоком морском берегу.

Но вот полетели один за другим отпускные дни, и все сложилось иначе, чем предполагала Катя. Желание побольше увидеть, узнать и запомнить зачеркивало все прежние намерения, она откладывала книгу, потеплее одевалась и шла бродить по улицам Ленинграда.

Каждый день Вологдина выбирала новые маршруты и ходила неторопливо, приглядываясь до той поры, пока на город не опускалась густая вечерняя темнота. Увиденное вызывало двойственные, противоречивые чувства. Она радовалась, что видит город, как и раньше, красивым, чудесным, еще более мужественным, чем в прежнюю зиму. По больно было смотреть на разрушенное врагом — Гостиный двор, Кировский театр с закопченными от пожаров стенами, развалины госпиталя на Суворовском проспекте, поцарапанные осколками растральные колонны у здания бывшей Фондовой биржи; на истощенных голодом людей, засыпавших огромные воронки от бомб и снарядов, на проемы пустых, без стекол и рам, окон.

Фронт по-прежнему грохотал недалеко от города. И все же Ленинград стал другим, совсем не таким, как прошлой зимой. На предприятиях и во многих домах вспыхнул электрический свет, заработали водопровод и канализация, даже прачечные и парикмахерские. Больше людей встречалось на улицах, и выглядели они по-иному, особенно женщины. Вместо черных и серых фуфаек на многих снова были нарядные пальто, мужские шапки-ушанки они сменили на платки и шляпы. Небольшая деталь, а говорила о многом: гораздо лучше, чем в прошлую зиму, жили ленинградцы. Распрямились, поздоровели, хотя по-прежнему грелись возле буржуек и недоедали.

Вологдина не знала, как охарактеризовать то новое, что появилось в облике горожан. Назвала по-своему — «привкус победы». Жители выстояли, пережили безмерно трудные дни. Самое мучительное осталось позади. Ждали хороших вестей с фронтов, с Ленинградского — больше всего…

Об этом как раз и размышляла Катя, неторопливо шагая по прямому, как стрела, Кировскому проспекту. У заснеженного, без единой тропинки, сквера, неподалеку от Кировского моста, свернула на улицу Горького, машинально отметив про себя, что мечеть напротив Петропавловской крепости летом выглядит гораздо наряднее — ярче блестят купола и стены.

На прогулку она нынче отправилась после обеда. А ранним утром побывала на продовольственном пункте. Получила по аттестату и аккуратно сложила в холщовый мешок небольшие свертки с овсяной крупой, сахарным песком, краюшку хлеба. У выхода со склада ее остановил сутуловатый ефрейтор.

— Сестренка, билет на музкомедию имею. На пачку махорки махну! — предложил он.

— А мне курева не дали, — отозвалась Вологдина, пристально посмотрев в совсем мальчишеское лицо, которого еще не касалась бритва. — Хлеба ломтик могу отрезать.

— Куда уж тебе хлеб раздавать, сама как спичка, — ответил ефрейтор, оглядывая висящее на пей свободно, словно на вешалке, пальто.

— Наверное, мне папиросы не положены. Я не курю и даже ефрейторского чина не имею, — улыбнулась Катя.

— Издеваешься? Мол, курица не птица, ефрейтор не командир! — засмеялся юноша. Вдруг посерьезнев, чуть торопливо проговорил: — Тогда так возьми. День рождения у меня, вот и дали. Бери. Сегодня «Сильву» ставят. Я уже видел. Сильва там голубоглазая, с белыми волосами. Чернявенькой должна быть девушка из цыганского Козьего болота. Правильно я говорю?

— Разве в этом дело? — возразила Вологдина.

— Верно, — согласился ефрейтор. — Главное, что театр в такое время работает и зрители в него валом валят. Хотя и обстрелы… В декабре сорок первого, рассказывают, рядом с театром снаряд взорвался. Понимаешь, удар, взрыв, стекла со звоном вылетели. Зрители с мест вскочили, многие к выходу бросились. Паника — дело серьезное, даже в зрительном зале. Артист, игравший главную роль, совсем не по либретто сказал: «Спокойно, товарищи, это случайный выстрел!» Никто не ушел, спектакль продолжался.

— А вы не артистом собирались стать? — помолчав спросила Катя.

— Мало ли кто и куда до войны собирался, — ответил юноша, стараясь придать лицу небрежность и значимость.

— Неудобно мне ваш билет брать, его ведь и за бешеные деньги достать невозможно, — смущенно проговорила Катя, не зная, как поступить.

— При чем тут деньги? — с обидой сказал ефрейтор. — Я от души предлагаю… А ты!

— Да и не вас имела в виду. Ходила к театру, не смогла билет достать. В кассах нет, и с рук никто не продает.

— Тогда тем более держи, сестренка, — протянул он узкую синюю полосочку бумаги. — А без курева обойдусь, вред от него один. Да и не курю я. Ребята попросили билет на табачок поменять. Сознаюсь им, что красивой девушке билет отдал.

Галантно раскланявшись, как артист на сцене, ефрейтор поспешно убежал. Катя прокричала ему вслед «спасибо». Уж не сои ли это? Нет, в руке у нее был настоящий билет с чернильным штемпелем «Сильва».

Она собралась в театр пораньше, рассчитывая успеть погулять до начала представления. Миновала поврежденное вражескими снарядами здание госнардома. Кирпичи так и лежали неубранными белыми большими холмами. Лишь кое-где сквозь снег проглядывали их красные бока.

Вологдина остановилась перед кричавшей крупными буквами листовкой, наклеенной на углу большого серого дома. Она уже знала о том, что напечатано в ней. Это был приказ Верховного Главнокомандующего об итогах недавних двухмесячных наступательных действий Красной Армии. В нем объявлялась благодарность воинам, отличившимся в боях на различных участках фронта, в том числе и при прорыве блокады города Ленина, сообщения о патриотических митингах на заводах и фабриках.

Где-то там сражался и Миша. Сказал на прощание: «Нет моих писем — значит, все в порядке. Плохое что случится, другие напишут». Видимо, и минутки свободной у него не было. Это естественно и просто. А может, в простом как раз и сокрыт глубокий смысл?

«Впрочем, — спохватилась Катя, — чего я здесь столько времени торчу? Пора в театр. Дальний крюк выбрала, через Республиканский мост…»

К Театру имени Пушкина, в помещении которого ставилась оперетта, она, однако, пришла за час до начала. В холодном, но все равно уютном фойе незаметно пролетело время. Потом в сверкающем позолотой зале, оттеняемой кричаще алой обивкой кресел, отзвучала увертюра, поднялся занавес, и полились звуки чарующей музыки Кальмана. Эдвин пел: «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье…» Люди в зале сидели не шелохнувшись, забыв о войне, о блокаде, о всех несчастьях, обрушившихся на их непокоренный город.

Светлели лица зрителей, радостно бились сердца. Впереди еще немало испытаний, и наверняка еще у многих отнимет война жизнь, но думать об этом сейчас никому не хотелось. Сегодняшний вечер принадлежал искусству. Впрочем, как заметила Катя, после спектакля необычайно быстро растворилась толпа зрителей. Торопились: одни на дежурство, другие на работу, а третьи в окопы и блиндажи передовой.

3

Операция «Искра» успешно завершилась. Смертельные тиски вражеской блокады были разомкнуты, но полностью разбить их на этот раз не хватило сил. Занятая советскими войсками узенькая полоска земли вдоль Ладожского озера дала возможность лишь пустить в Ленинград поезда по дороге-ниточке под вражеским бомбовым и артиллерийским огнем. В самом городе продолжали рваться фашистские снаряды.

— Какие новости? — вопросом встретили летчики и техники Вологдина, вернувшегося из штаба.

— Обыкновенные, — ответил он. — Вчера летали, завтра полетим. Ну а сегодня, — посерьезнел капитан, — задание предстоит особое. Летят шесть экипажей, включая наш. Кого назову, берите планшеты с картами и быстро в тактический класс. Другие могут тоже послушать, если есть желание.

Минуты через три летчики — те, кому предстоял вылет, и те кому было интересно, что за дела предстоят товарищам, — сидели на широких дощатых скамейках в холодном классе. Михаил прикрепил кнопками карту к рейке и взял указку.

— Задание: штурмовка вражеской батареи, обстреливающей город. Сложность в том, что бомбы надо положить прицельно. У орудий высокая живучесть, осколками бетон артиллерийских капониров не возьмешь. Бомбовый удар мы должны нанести после самостоятельной доразведки. Пометьте на картах характерные ориентиры и предполагаемое расположение орудий… — Вологдин продиктовал данные разведки, сообщил, что технический состав уже готовит машины к вылету, и добавил: — Еще одно учтите. Орудия надежно прикрываются зенитками. Хотя их расположение не обнаружено, но думаю, там каждый квадрат неба пристрелян. Любой следующий заход станет много труднее, если сразу не подавим зенитные средства. Третьей паре подавить их реактивными снарядами. Повторяю: надо точно ударить с первого захода.

Когда летчики выходили из класса, лейтенант Киселев, обернувшись к Вологдину, заметил:

— Черта с два их под такой снежной маскировкой обнаружишь.

— Надо перехитрить, — сказал Михаил, понимая беспокойство товарища. — И перехитрим!

У линии фронта «илы» встретил заградительный зенитный огонь. Больше всех досталось ведущему — самолету Вологдина. Снаряды рвались справа и слева. Когда вражеские позиции остались позади, Михаил взглянул на плоскости и увидел в них пробоины. «Что делать? Повернуть домой? Но мотор тянет. Самолет держит высоту. Дыма не видно. Значит, пожара нет. Попробую лететь дальше», — решил он и положил на колени планшет с картой. Самолеты подходили к квадрату, где располагались огневые позиции вражеских орудий. Пора было начинать поиск. На карте он с завязанными глазами мог показать каждый характерный ориентир, вероятные места, где могут находиться пушки. Но одно дело карта, другое — земля, укутанная снегом.

Штурмовики пролетели над редким лесом и, сделав разворот, вернулись к нему. Сосны, ели, рассыпанный ровным слоем всегда белый за городом снег… Ничего подозрительного. Нигде не заметно даже позиций зенитных орудий. Михаил вспомнил киселевское «черта с два» и подумал: «Ошиблась разведка? Не должно быть».

Делая над лесом третий круг, он вдруг заметил едва возвышавшиеся пологие снежные бугры. «Они, орудия! Но где зенитки? Их же так не спрячешь! Впрочем, — размышлял летчик, — дальнобойные орудия замаскированы отлично. Видно, уверены фрицы, что не найдем. Зенитные батареи не поставили, чтобы не привлекать внимания.

— Все атакуем цель: снежные бугры правее соснового колка! — скомандовал по радио Вологдин.

Капитан первым сбросил бомбы, и они разорвали на куски маскировочную сеть, обнажив серый бетон орудийного капонира. Ведомый лейтенант Киселев точно положил туда свои сотки. Следом атаковала другая пара, за ней третья. Прямые попадания разрушили капониры орудий, укрытия, рвали линии связи…

Потерь среди шестерки не было. С земли не прозвучало ни одного выстрела. Только самолет Вологдина будто не летел, а брел, собрав последние силы. По капоту мотора медленно стекало масло. «Значит, и мотору досталось. Масло бьет. Может отказать двигатель или начаться пожар», — забеспокоился Михаил и стал неотрывно вслушиваться в неровное дыхание мотора. С облегчением вздохнул, увидев покрытое снегом летное поле своего аэродрома, решив, что все испытания позади. Но тут зачихал и остановился двигатель. Да, так часто бывает: ждешь беды — ее не случается, перестанешь думать об опасности — она тут как тут.

Самолет планировал, стремительно приближаясь к земле. Ведомые Вологдина, чтобы не мешать его посадке, увели машины на второй круг. У самой земли летчик с трудом выровнял самолет и сумел выпустить шасси. Через несколько секунд колеса ударились о землю, и штурмовик, подскакивая, побежал по укатанному снегу.

Осмотрев на стоянке покалеченный «ил», инженер эскадрильи Залесный покачал головой:

— Везучий ты, Вологдин! На честном слове и на одном крыле долетел.

4

Случается иногда: увидишь человека, даже не узнаешь его имени и фамилии, но долго живут в душе воспоминания о нем. Так было и с Вологдиной. Она не знала фамилии отзывчивого и доброго майора, беседовавшего с ней в июне и июле сорок первого в военкомате, но отлично помнила его. И засохшую веточку вербы — память о жене, которая, видимо, осталась в захваченном врагами Минске.

Новая неожиданная встреча с этим человеком произошла в Ленинградском штабе партизанского движения. Вологдина спрашивала у стоявшей возле входа в подъезд женщины в военной форме без знаков различия, где находится бюро пропусков, когда услышала за спинок показавшийся знакомым голос:

— Не надо пропуска. Пусть девушка пройдет со мной!

— Ясно, Павел Максимович. Проходите, товарищ! — сказала дежурная Кате.

Обернувшись, Вологдина увидела того самого майора, который посылал ее в школу радистов. Он снял перчатки, протянул Вологдиной теплую мягкую руку и, глядя на ее осунувшееся после болезни лицо, проговорил:

— Похудели, но я вас сразу узнал!

— Очень, очень рада вас видеть, — торопливо заговорила Катя, не выпуская его руку. — Хотя… даже не спросила тогда вашего имени-отчества.

— Какая разница, как кого зовут? — усмехнулся майор, разжимая ее пальцы. — Главное, живы-здоровы.

— Где вы теперь?

— Я вот здесь в отделе кадров тружусь, — сказал майор.

Вологдина улыбнулась:

— Значит, мне к вам.

— Тогда пройдемте, гражданочка, как говорили до войны милиционеры, — дружески улыбнулся он.

Майор и Вологдина поднялись на второй этаж. Он открыл коричневую дверь кабинета и усадил Катю за небольшой столик, приставленный к широкому письменному столу с аккуратными стопками газет и книг по краям. Ее взгляд невольно остановился на знакомой черной подставочке с карандашами.

— Вербочку вспомнили? — догадался майор. — Жена тогда, в июле, к партизанам попала. Горячего до слез хлебнула. Да ведь все хорошо, что хорошо кончается. Вернулась в Ленинград, теперь работает. Вербочка дома хранится — стала семейной реликвией.

Павел Максимович с минуту помолчал.

— Как себя чувствуете? Настроение бодрое? — негромко спросил он. — О вашей работе в отряде я в курсе дела.

— Настроение боевое. Стыдно сложа руки сидеть. Пришла проситься снова к партизанам.

Майор знал то, о чем не ведала Катя: для активизации партизанского движения по решению Ленинградского обкома ВКП(б) на временно оккупированной врагом территории области создавались одиннадцать межрайонных партийных центров, каждый из которых возглавлял борьбу в нескольких районах. Люди, имевшие опыт работы во вражеском тылу, были очень нужны.

— Павел Максимович, мне бы обратно к партизанам, — снова заговорила Вологдина, почувствовав, что майор не спешит с ответом.

— К сожалению, Екатерина Дмитриевна, вашего отряда уже нет. Несколько человек, оставшихся в живых, включая и Колобова, влились в другое партизанское формирование. — Майор посмотрел на часы, скосил глаза на дверь, видно ожидал кого-то, и добавил: — В партизанскую бригаду отправитесь вместе с одним товарищем. Жду его. По времени подойти бы должен.

Он хотел еще что-то сказать, но его на полуслове остановил негромкий стук в дверь.

— Заходите!

— Мятелков Олег Денисович! — поправив очки, представился вошедший.

По газетным публикациям Катя знала фамилию известного ленинградского журналиста и с интересом посмотрела на невысокого человека с черными, заметно поседевшими волосами и острой пегой бородкой. «Вот уж никогда не думала, что он похож на доктора, который лечил меня в детстве», — мысленно улыбнулась Вологдина.

Поднявшись навстречу Мятелкову, Павел Максимович крепко пожал его не по росту большую руку и улыбнулся:

— На ловца и зверь бежит! Не обижайтесь за пословицу, очень к месту она.

— Что вы! Что вы! Люблю острое словцо, к тому же к месту сказанное.

— Садитесь и знакомьтесь! — показал майор на Вологдину.

— Нет уж, сначала буду знакомиться, потом садиться, — поклонился Мятелков Кате. — Коль велите знакомиться, полагаю, придется вместе работать.

— Догадливый вы, Олег Денисович! — кивнул майор.

— Профессия обязывает, дорогой, — отозвался гость, садясь за столик напротив Вологдиной.

— Товарищ Мятелков, — пояснил Павел Максимович, — сотрудник партизанской газеты. Прошу любить и жаловать!

Зазвонил телефон. Извинившись, майор взял трубку. «Местный аппарат, — определила Вологдина. — У городского не такой резкий звонок». Она угадала. Павел Максимович говорил с кем-то из штаба. По разговору можно было понять, что речь шла об отправке куда-то людей. Но ни Катя, ни Мятелков не догадывались, что речь идет и о них.

Положив на рычаг трубку, майор произнес:

— Повезло вам, товарищи. Некоторые неделями оказии дожидаются. А вам сразу подвернулась. Завтра вылететь готовы?

— Хоть сегодня! — разом ответили Катя и Мятелков.

Потом они вместе получили на складе зимнюю одежду. Журналист поспешно откланялся, сказав, что у него уйма незавершенных дел. Вологдина слушала его краем уха. Думала, что и ей многое надо успеть, и еще о том, что на редкость удачно все получилось. Даже чересчур легко и просто.

На следующий день в назначенный час, под вечер, Вологдина и Мятелков, встретились на затихшем в сумерках аэродроме.

Холодной ночью «Дуглас» с группой партизан медленно плыл по звездному небу. Навстречу самолету, обливая его белым светом, катилась большая, словно выплавленная из серебра, луна. Машина на высоте пересекла искрящуюся огненными пунктирами пулеметных трасс и тусклыми, сверху похожими на желуди вспышками ракет изгибающуюся змеей линию.

— Фронт прошли, — сказала Вологдина соседу, когда вспыхивавшие вдали огоньки растворились во мраке. — Второй раз через него лечу!

— Я тоже не впервые. Ракеты вблизи яркими кажутся, а издалека, с высоты, будто едва теплятся… Доберемся, — сказал Мятелков и опять о чем-то задумался.

Вологдина решила не отвлекать его разговорами, продолжала смотреть в иллюминатор. На посеребренной луной земле крупными квадратами белели поля, узкими ниточками чернели дороги, поодаль угадывались зубчатые очертания леса. Совсем неожиданно внизу возник четырехугольник костров. Самолет снизился, и впереди открылась переливающаяся льдистым хрусталем посадочная полоса. «Почему земля такая необычная, светящаяся?» — подумала Катя.

— На лед озера садимся, — взглянув в иллюминатор, заметил Мятелков.

Летчик выключил двигатели. К самолету спешили вооруженные люди. Среди встречавших на земле Катя разглядела знакомое лицо. «Оборя! — встрепенулась она. — Раздобрел, бороду отрастил, а глаза прежние, при свете костра горят как угольки».

— Не сразу тебя узнаешь, чуть за Деда не приняла, — обрадованно сказала Вологдина, обнимая Петра.

— Так подчиненные со временем становятся на своих начальников похожими! — усмехнулся Оборя.

— Что-то не замечала!

— С мое поживешь — не такое узнаешь!

Кате понравился его прежний дружеский тон, и она приняла его.

— Да ты на много ль меня старше? Воображения больше, чем соображения!

— Точно не знаю, у женщин возраст не спрашивают, но на войне один день недели стоит.

— Смотри-ка, да ты философом стал! Куда поведешь нас?

— К командиру бригады тебе с журналистом велено прибыть. Остальных отведут в другое место.

— С неба сразу в дело?

— Много будешь знать, девушка, скоро состаришься. Разбаловали тебя там, в Ленинграде.

…В просторной землянке было жарко натоплено. Командир партизанской бригады — мужчина лет сорока с крупным, без морщин лицом — сидел, склонившись над бумагами. Подняв голову, он внимательно посмотрел на Вологдину и Мятелкова, встал и, подойдя к вошедшим, протянул обе руки: правую — Олегу Денисовичу, левую — Кате.

— Глядите весело, стало быть, добрались хорошо. Не судите за то, что отдохнуть не даем, время не терпит. Давайте знакомиться. Соколов Василий Дмитриевич.

Мятелков и Вологдина слушали раскатистый окающий баритон комбрига и пока еще не понимали, каким будет первое задание.

— Вы только что с Большой земли. Впечатления свежие, регулярно газеты читали, радио слушали. Так?

— Все правильно, — согласился Мятелков. — Вчерашних газет вам пачку привезли.

— Хорошо! Сегодня мы жителей нескольких деревень собираем. Вас я попросил бы рассказать о Ленинграде, о жизни, труде горожан. Понимаете, как важно здесь людям правду знать.

И Вологдина, и Мятелков понимали, что с людьми поговорили бы и без них. Комбриг подыгрывал им, чтобы подчеркнуть важность первого задания, но обоим были приятны его манера встречать новых людей, и доверие, позволявшее сразу включиться в активную работу.

— Как Ленинград поживает? — спросил комбриг. — Буду вашим первым слушателем. Согласны?

Комбриг прослушал их рассказ, не перебивая. Время от времени на его широкое лицо набегала тень — переживал, когда говорилось о бедах, перенесенных городом, ленинградцами.

…Через несколько часов после беседы с командиром бригады Катя и Мятелков вместе с парнишкой-партизаном, одетым в серый большой ватник, туго перепоясанный узким ремешком, шагали к примостившейся на лесной опушке деревушке.

— Фашисты в деревне давно были? — спросила Катя у проводника.

— Летом наезжали один раз. На отшибе деревенька наша. Сейчас снегом всю замело, не больно-то проберешься!

— А свои из других деревень доберутся? — забеспокоился Мятелков.

— Наши придут. На самодельных лыжах прикатят. Самых надежных ребят оповестили. Не впервой, чай!

— А верно паренек сказал, что соберутся, — шепнула Катя журналисту, когда они вошли в просторную избу, порядком уже заполненную народом.

— Хлопцев и девчат пришло больше, чем приглашали, — с гордостью сказал Вологдиной встретивший гостей молодой партизан.

— Будем начинать! — предложил Мятелков.

Партизан согласно кивнул.

Олег Денисович подошел к небольшому, разукрашенному морозом окну, положил на подоконник несколько прихваченных из Ленинграда газет и, повернувшись к сидевшим на скамейках и на полу ребятам и девчатам, заговорил:

— Мне рассказали, что тут собрались представители от разных деревень. Так вот задача у всех нас общая — сделать так, чтобы земля горела под ногами фашистских оккупантов. Мы с этой вот женщиной, — показал Мятелков на Катю, — только сегодня из Ленинграда. Вы не представляете, как тяжело было в городе совсем недавно. А сейчас жизнь идет нормально. Город Ленина выстоял и скоро окончательно сбросит ярмо осады. Чтобы приблизить победу, рабочие трудятся на заводах по шестнадцать часов в сутки. Я прочитаю вам несколько сообщений из газет, где сказано, как работают и воюют люди.

Мятелков зачитал заметки из «Ленинградской правды», потом раздал привезенные газеты и продолжил свою речь:

— Тут собрались те, кто готов помочь Родине в трудный для нее час. Давайте начинать вместе, я ведь среди партизан тоже первый день. Екатерина Дмитриевна, — Олег Денисович снова показал на Вологдину, — уже партизанка со стажем. Вот ее, мои юные друзья, я и хочу попросить продолжить разговор.

Катя готовилась выступить, но как-то совсем неожиданно предоставил ей слово Мятелков. Слушатели уважительно, с ожиданием смотрели на нее, а она не знала, с чего лучше начать, не о себе же говорить, хотя и представил ее журналист как бывалую партизанку.

Первые фразы получились стандартными, общими:

— Партизанская жизнь трудна, сложна и опасна. Надо многое знать и уметь, быть готовыми преодолевать любые неурядицы…

«Зачем я это говорю? — расстроенно подумала Катя. — Надо же проще, сказать о людях — о командире отряда Колобове, о мужественном комиссаре Петрове, о веселом добряке Оборе». И стала рассказывать о своих живых и мертвых боевых друзьях.

Посматривала на собравшихся и видела, что теперь доходят ее слова до их сердец.

Когда закончилось собрание, Катя предложила:

— Давайте, ребята, споем и потанцуем! Назло фашистам!

— Это уж вы зря, — сердито зашептал ей на ухо Мятелков. — У них в каждой деревне горе, многие издалека пришли, а вы какие-то танцы-манцы затеваете…

— Пусть молодежь сама решит стоит или не стоит, — громко сказала Катя. — Будем петь и танцевать?

— Будем! Будем! — ответили дружно.

Вологдина запела: «Вставай, страна огромная…» Песню подхватили. Ее слышали здесь еще до оккупации. Потом Катя запела новую песню, о том, как девушка провожала бойца на фронт и как ему за туманом светит огонек ее окна. Все тихонько слушали, а кое-кто торопливо записывал карандашом на клочке бумаги слова.

— Какая хорошая песня. За сердце берет. Я ее раньше не слышала, — сказала девушка лет семнадцати, и бледное исхудавшее лицо порозовело, стало красивее.

Когда пришло время прощаться, многие подошли к Вологдиной и Мятелкову, сказали:

— Передайте товарищам в отряде, что молодежь не подведет.

Только через два дня Кате удалось как следует поговорить с Петром Оборей.

— Где наши? Где Колобов? Где Тереха? Где Костя Рыжий?

— Да не сыпь ты, как из пулемета! — шутливо отмахнулся от нее парень. — Давай обо всех по порядку. Иван Гаврилович теперь начальник разведки бригады. Сейчас на задании, скоро вернется, и свидитесь. Тереха Бляхин в его группе. Тоже стал партизанским разведчиком. А вот Костя… — Оборя тяжело вздохнул. — Нет больше нашего Кости… Никто толком не знает, как он карателям в руки попал, видимо, после перестрелки раненого взяли. Вскоре после того как нас на плоту проводили. Повесили его на площади в родной деревне…

Катя почувствовала, как закололо у нее в груди. Представить добродушного Костю истерзанным, с петлей на шее было выше ее сил.

— Дорого заплатят гады за Костины муки, — словно прочитав ее мысли, скрипнул зубами Петр.

5

На небольшой площадке перед штабной землянкой против наскоро сколоченной трибуны замер построенный в две шеренги полк. На трибуне рядом со знаменем стоял командующий авиацией флота.

Чеканя каждое слово, он зачитывал гвардейскую клятву балтийских соколов. Летчики, техники, механики, оружейники, мотористы вслед за генералом повторяли гордые слова:

«Сегодня мы приносим тебе, Родина, святую клятву на верность. Клянемся еще беспощаднее бить врага, умножать славу Отчизны, быть достойными ее сыновьями.

Страна родная! Пока послушны руки, видят глаза и бьется в груди сердце, мы будем сражаться с врагами, не зная страха, презирая смерть, до полной и окончательной победы над фашизмом».

Капитан Вологдин смотрел на стоявших рядом, в строю, товарищей, на неутомимого работягу и доброго друга инженера Ивана Залесного, инициативного и рассудительного парторга Калашникова, мастера золотые руки авиамеханика Георгия Иванидзе. Сосредоточенны были их лица, строги взгляды.

«Гвардеец может умереть, но должен победить…» — повторял про себя Вологдин слова клятвы, и как живые в его памяти вставали товарищи: бесстрашный большевистский комиссар Бойцов, стрелок-радист МБР Глухов, спасший Вологдина ценой собственной жизни, командир эскадрильи Жагин, таранивший «юнкерс». Их было немало, славных, верных друзей, ушедших из жизни, но обретших бессмертие.

«Красное знамя советской гвардии мы пронесем сквозь пламя Великой Отечественной войны к светлому дню Победы…» Шепча эти слова, Вологдин думал о том, что живые обязательно дойдут до фашистского логова через любые бури, испытания.

Думал он и о том, что в двадцать с небольшим лет все у него впереди: хочется жить, после войны слетать на Северный и Южный полюса. По он понимал: впереди немало напряженных боев, каждый из которых может стать последним, что, возможно, не удастся ему увидеть своими глазами победу, но не пожалеет крови, жизни, чтобы приблизить ее хотя бы на день или даже на час…

Командир полка принял из рук генерала гвардейское знамя, сказал то, о чем только что думал Вологдин. Может, только иными словами.

Вологдин первый раз стоял во главе строя эскадрильи. Утром его пригласил прибывший для вручения знамени командующий авиацией и, побеседовав с ним, объявил о назначении заместителем командира эскадрильи. Когда распустили строй и поздравившие друг друга гвардейцы разошлись, Михаил не удержался, напрямик спросил Гусева:

— Товарищ майор! С утра мучаюсь сомнением, да дел у вас перед построением невпроворот было.

— Догадываюсь, почему, — усмехнулся комэск, — даже, пожалуй, знаю. Ну что ж, слушаю вас.

— Назначение какое-то странное. Разве теперешнего вашего зама куда-то переводят?

— Вопрос по существу. Но я и сам не больше вашего знаю. Командующий вызвал и сказал: «Кого хочешь взять своим заместителем?» Я ответил, что заместитель у меня есть, жив-здоров и летает неплохо. А генерал мне в ответ: «Известно ли тебе, что твой зам жалобу на тебя настрочил? Обвиняет тебя в том, что слишком много воли летчикам даешь, молодым сложные задания доверяешь. Оттого, мол, теряете машины, людей…» Я объяснил командующему, что он мне самому это в лицо говорил, но мы с ним в этом вопросе принципиально расходимся. Я — за то, чтобы командиры звеньев, отдельных самолетов приучались к самостоятельности, а по его мнению, летчики должны выполнять команды ведущих, держаться за них, как за мамкин подол. «Товарищи из штаба разбирались. Да и сам вижу, — говорит генерал, — что вы оба в этом вопросе перегибаете. Вот и решил вас развести». Так что принимайте дела у Нозлова, командующий его сегодня с собой забирает!

Прием и сдача дел заняли немного времени. Потом капитан Нозлов сухо откланялся, и Вологдин остался один в кабинете.

Апартаменты замкомэска представляли собой выгороженный в землянке закуток — два метра на два с половиной. Кровать, две табуретки, прикроватная тумбочка и вбитые в стену гвозди — вот и вся обстановка. Но вполне можно работать, беседовать с людьми, просто забежать на пяток минут, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Сейчас долго побыть одному не пришлось.

— Поздравляю с новым назначением, — крикнул, входя, Залесный.

— Здравствуй, Иван!

— Становишься кабинетной крысой!

— Тогда уж не крысой, а коршуном. Крысы все-таки существа бескрылые.

— Какой ты коршун, ты у нас сокол! Нозлов-то в какую сторону горизонта отправился?

— Понятия не имею. Выспрашивать не стал.

— Нудный человек. Летать и рисковать поменьше старался.

— Не мне его судить…

— Обмоем это дело, — подмигнул Михаилу Залесный.

Он зачерпнул алюминиевой кружкой воду из списанного самолетного бензинового бачка, пошутил, что вода припахивает не тем, чем положено в такой радостный день.

— Хочешь, плесну настоящего спирта? — принял шутку Вологдин.

— Если бы хотел… Помнишь, как сына моего, Андрюшку, обмывали?

— Слушай, Иван, а ведь и я, оказывается, давно уже отцом стал, — разоткровенничался вдруг Михаил.

— Ты? Отцом? Это с каких таких статей?

— Нет, в самом деле. Оказывается, Катя решила удочерить девчушку, которая без родителей осталась. Наша, ленинградка, Галинкой зовут. Сейчас в детском доме на Урале.

— Такое одобряю. Я сам, если Наталья мне семерых не родит, полный дом ребятни усыновлю. Ну извини, Миша, я помчался. Дел у меня больше, чем волос на голове осталось!

Михаил посмотрел ему вслед. Думалось о своем. Конечно, своеобразным человеком был предшественник, недолюбливали Нозлова в эскадрилье. И тут же пристыдил себя: «Легко в чужом глазу соринку увидеть, в своем бревна порой не замечаешь. Еще как сам покажусь на его месте. Людей и техники в три раза больше, чем в звене… Опять же вся эскадрилья «илы» получила двухместные».

А круговорот в природе, невзирая на войну, шел своим чередом. Совсем недавно, кажется, когда шли на прорыв через белую мглу по заснеженной Неве солдаты, бушевал вьюгами январь, и вот вступила в свои права весна, постучавшая в окна домов и людские души светлой обнадеживающей капелью.

Беспокойными выдались весенние месяцы для эскадрильи. Летчики изучали и осваивали новую технику — двухместные «илы». Экипажи вводили машины в строй, проверяли оружие, отрабатывали взлеты и посадки, облетывали самолеты… А на завтра планировался боевой вылет.

Вместе с Иванидзе и воздушным стрелком младшим сержантом Долговым Вологдин хлопотал возле нового «ила». Гога придирчиво осматривал агрегаты, магистрали, провода, бурча под нос, что если будущий сын его слушаться не будет, отдаст его в мотористы. Долгов сосредоточенно колдовал у крупнокалиберного пулемета в задней кабине. Экипажу предстояло ввести машину в боевой строй, проверить оружие, облетать самолет в зоне, отработать взлеты и посадки.

Долгов доложил о готовности. Нравился Вологдину новый подчиненный. Парень ладный, пусть ростом не вышел, зато в кабине ему будет просторней. А каков из него боец — первые полеты покажут.

Вылет предстоял на рассвете. Раньше для получения задания собрались бы только летчики с двенадцати машин. А тут на инструктаж пришло двадцать четыре человека — летчики и воздушные стрелки. Майор Гусев, с удовлетворением оглядев присутствующих, заговорил:

— Нашего полку прибыло. Новые машины облетаны. Теперь пришел черед испытать их в бою. — Комэск подошел к прикрепленной на доске карте, испещренной красными и синими значками. — Задача — ударить по железнодорожному узлу. Эскадрилью поведу сам. Действуем по такой схеме…

Командир эскадрильи ставил боевую задачу, и словно оживали значки на карте, лежавшие перед ним на столе макеты самолетов. Летчики делали пометки на своих топографических картах, уточняли детали.

Фашисты не ожидали налета. Их служба воздушного наблюдения прозевала советские самолеты. Зенитки затявкали тогда, когда девятка краснозвездных «илов» была уже над целью.

Сквозь задержавшуюся у земли утреннюю дымку Вологдин увидел на путях эшелоны — открытые платформы с танками, круглые цистерны с горючим, красные товарные и зеленые пассажирские вагоны. Заходили в атаку с различных направлений и высот. Звено Вологдина атаковало первым. Его задачей было подавить зенитную батарею.

Возле пушек суетились солдаты, не зная, с какого направления ставить завесу летевшим, казалось, со всех сторон «илам». Михаил нажал кнопку — и к орудиям понеслись огненные трассы реактивных снарядов. Заметались багровые смерчи, врассыпную бросились от орудий уцелевшие зенитчики. Длинными очередями бил по ним из пулемета младший сержант Долгов.

Бомбы накрыли эшелоны, постройки, станция окуталась дымом. Слышались гулкие взрывы. В небо то и дело вздымались желтые всполохи. «В крытых вагонах были боеприпасы», — понял Михаил. Его обрадовало мысленное «были», относившееся теперь к боеприпасам, и к цистернам, и к вагонам, да и, пожалуй, ко всему железнодорожному узлу. На восстановление станции врагу потребуется немало времени.

«Илы» уходили к своему аэродрому, землю за ними еще рвали взрывы.

В авиации говорят: «Разбор полетов — форма учебы». На нем Гусев отметил удачные действия экипажей. Довольно потирая руки, подытожил:

— Вы знаете, в налете на железнодорожную станцию участвовало двенадцать машин. Фашисты же вопили по радио, что их атакует полк штурмовиков, просили прислать побольше истребителей. Славно поработали, показали, что смелым многое по плечу. Командир полка объявил благодарность всему личному составу.

Переменчива ленинградская погода. Накануне аэродром заливали лучи ласкового солнышка, а нынче дождь словно стер границы между землей и небом. Но авиаторы знали, что как раз в плохую погоду чаще всего совершали переходы вражеские суда, а следовательно, разведку над морем необходимо вести и тогда, когда, как заметил Залесный, могут летать «лишь черти, ведьмы на метлах да советские летчики».

На этот раз черед лететь выпал экипажу капитана Вологдина. Комэск учитывал, что Михаил в недавнем прошлом был разведчиком, потому особенно ему доверял.

Пробив завесу дождя, «ил» вырвался к морю — и вот он, занятый врагом берег. Пролетая над шхерами, где погода была лучше, Михаил видел, как в местах стоянок сторожевые катера и буксиры жались к берегу, стараясь, словно хамелеоны, принять либо серый цвет прибрежных скал, либо желтый — песчаных отмелей.

Но «тюлькин флот» сегодня мало интересовал экипаж. Задача была другая — обнаружить вражеские конвои либо отдельные крупные транспорты. Пока их не было видно. Неожиданно от берега вывернулась пара желтых остроносых, с большим хвостовым оперением самолетов. Развернувшись, они одновременно атаковали «ил». Воздушный стрелок Долгов встретил их длинной очередью. «Моран» резко отвернул в сторону, за ним последовал другой самолет. Истребители растворились в небе, словно были не боевыми машинами, а привидениями, исчезающими без следа.

«Для первого воздушного боя стрелок действовал молодцом, — отметил про себя Михаил. — Заставил фашистских пилотов дрогнуть».

— Отлично, Долгов, — похвалил он.

И тут же услышал в наушниках задорный юношеский голос:

— Пусть еще раз сунутся!

— Не хвались, идучи на рать, — добродушно заметил Вологдин. А сам подумал, что парень этот не робкого десятка.

Вести разведку дольше не позволял запас горючего. Вологдин развернул машину и положил ее на обратный курс — по прямой над заливом, к аэродрому.

Земля встретила «ил» ранними серыми сумерками. Иванидзе заправил самолет бензином и маслом, деловито закрыл лючки. Ему помогал Долгов. «Трудяга парень, — подумал капитан, — без дела не сидит…»

Гусев уехал в штаб полка. Вологдину и пришедшему по своим делам инженеру-капитану Залесному пришлось подождать. Майор вернулся в хорошем настроении, сказал, что первые полеты новых штурмовиков и в других эскадрильях оценены высоко, а, по информации командования, удачная модернизация — появление в задней кабине воздушного стрелка — снизила потери в воздушных боях.

— Расскажите о своих впечатлениях, — обратился комэск к Вологдину, усаживаясь для долгого разговора поудобнее.

— Новая машина отличная. Нормально набирает высоту, хорошо управляется, скорость высокая. Мой воздушный стрелок младший сержант Долгов действовал сноровисто, грамотно, отогнал пару истребителей. Человек он старательный, трудолюбивый. Надо бы поощрить его…

Михаил замолчал. «Что еще рассказывать? Техника пилотирования и тактика действий на новом самолете не изменились», — размышлял он и, глядя на улыбающегося Гусева, недоумевал, отчего вдруг недовольно насупился Залесный.

— Все высказали или есть еще какие соображения? — спросил инженер.

— Все, пожалуй, — ответил Вологдин, начиная догадываться, почему его доклад не понравился инженер-капитану.

— Вот так всегда, — хлопнул руками по коленям Залесный. — Летный состав хвалят, машину тоже, а те, кто ее быстро освоил, подготовил, в небо выпустил, на бобах остаются… О них сказать доброе слово забывают.

— Товарищи, я же похвалил человека, который первые боевые вылеты совершил, — защищался Вологдин. — Иванидзе и другие механикивашими заботами люди опытные, ордена и медали имеют. О них и речи нет. За ними, как за стеной каменной…

— Вот-вот, нашими заботами, — перебил Залесный.

— Понял, на что намекаете, товарищ инженер. Летун, так сказать, как маменькино дитя, на всем готовеньком выскочит в небо, вернется живой — ему честь и хвала, а техники копошатся на земле, как кроты, — сказал Михаил и посмотрел на Гусева.

Командир эскадрильи молчал, старательно разминая папиросу. Майор понимал, что, как летчик у летчика, Вологдин ищет у него поддержки, но решил пока не становиться ни на чью сторону. Пусть поспорят.

— Ведущую роль летчика никто не отрицает. Но о тех, кто на земле успех ему готовит, забывать нельзя, товарищ капитан. — Залесный в упор посмотрел на Михаила. — Под дождем, на морозе наши люди трудятся. Вам известно, что порой механик приморозит винтик к руке, потом только в отверстие вставит? Ночи не спит, чтобы к утру ваша машина в строю была.

— У каждого свои обязанности. Что дальше?

— А то, что шире на вещи смотреть надо. Не о вас, капитан Вологдин, конкретно речь, однако некоторые летчики высокомерно к техникам относятся, считают, матчасть не их забота, — говорил Залесный, слегка хлопая рукой по лежавшей на столе книге. — Все же помочь иногда могли бы, да и самим лишние знания не помешают. На вынужденной посадке плясать вокруг самолета не будут.

Михаил взял из рук инженера книгу в синем коленкоровом переплете, положил на стол.

— Понял я, советуете летчиков подзапрячь. А знаете, как этот час в воздухе достается? Возвращаешься, как выжатый лимон.

— Бывают дни и без полетов, — спокойно возразил Залесный.

— Бывают, — согласился Вологдин.

— Думаю, друг друга вы поняли, — вмешался наконец в разговор командир эскадрильи. — Давно известно, что летает не летчик, а экипаж, куда и техник входит. — Гусев прикурил, положил дымящуюся папиросу на край консервной банки, заменявшей ему пепельницу, и предложил: — Давайте-ка поактивнее в этом направлении работу поведем. Дружбу и взаимопомощь летчиков и техников упрочим. Договорились?..

6

Вологдина вошла в землянку, когда совещание уже началось. С трудом нашла место в заднем ряду на грубой, сколоченной из толстых жердей скамейке. Впереди нее разместились ротные и взводные командиры, специалисты-подрывники. Командир партизанской бригады взглянул на сидевших рядом с ним за узким дощатым столом начальника штаба и начальника политотдела, кивнул им и медленно встал. В руках он держал какой-то листок и газету. Комбриг расправил листок и, обращаясь к собравшимся, сказал:

— Сегодня получен приказ Центрального штаба партизанского движения начать в тылу врага широкую «рельсовую войну» — уничтожать рельсы, мосты, водокачки, депо, другие станционные сооружения, подсобное хозяйство дорог. О значении этой борьбы лучше, чем написано в центральном органе нашей партии, газете «Правда», не скажешь. Послушайте, товарищи. — Командир бригады развернул вчетверо сложенную газету и громко, четко произнося каждое слово, начал читать: — «Танковый или пехотный полк фашистов — серьезная сила на поле сражения. Но танковый или пехотный полк, следующий по железной дороге к линии фронта на платформах или в вагонах, может быть уничтожен группой партизан в несколько человек. Задача партизан — уничтожить гадину, пока она не вылезла из эшелона, вместе с эшелоном…»

— Мы прикинули тут со штабом и политотделом, — показал комбриг на ближайших помощников. — Получается, много подрывников потребуется. Не всем это дело знакомо. Будем и учиться, и действовать. Решено создать такие группы.

По всей оккупированной фашистами советской земле грянула партизанская гроза. Взрывы поднимали в воздух рельсы и шпалы, сметали с насыпей паровозы и вагоны, танки и живую силу. Падали под откосы или стояли, застревая на станциях, поезда с военными грузами. Говорят: «Ломать — не строить». Разрушать всегда легче, чем создавать. Партизаны вынуждены были разрушать ради будущего созидания. Посильный вклад в эту «рельсовую войну» вносила и партизанская бригада Василия Дмитриевича Соколова.

Не раз просилась «сходить на железку» и Катя. Но по установившемуся порядку радистов на такие дела не брали.

Зато Петр Оборя стал одним из лучших подрывников. В напарники к себе он взял Тереху Бляхина. «Конечно, это не Костя, — делился он своими мыслями с Катей, — но парень надежный, голова у него всегда холодная…»

На днях группа Обори свалила под откос идущий к фронту эшелон с техникой и вооружением. Петр с удовольствием рассказывал Кате о проведенной диверсии:

— Вышли мы к насыпи, видим, два фрица по ней ходят. Подкараулили их возле мосточка, сняли без звука. Тут же, на мосточке, пристроили мину, а сами в лесу укрылись. Залегли в кустах, ждем. Слышим — чухает паровоз, да не один, оказывается, а два в спарке. Прошел мостик, и тут громыхнуло. Полезли друг на дружку вагоны, платформы. Что-то повалилось с них, загремело, заскрежетало. Стрельба поднялась, собачий лай, крики. Только палили уцелевшие фрицы в белый свет как в копеечку. Ну мы не стали искушать судьбу и двинулись обратно…

Как-то раз, выйдя утром из землянки, Катя увидела группу партизан, в центре которой что-то рассказывал, жестикулируя, сидевший на бревне Оборя. Рядом молча стоял Тереха. Их, бывалых подрывников, уважительно слушали.

— Хуже всего рвать на открытом месте, — говорил Петр. — Мину заложил, а спрятаться негде — виден отовсюду, как на блюдечке. Разве только окоп вырыть и сверху чем-нибудь замаскировать. Да и то рискованно, могут найти и прихлопнуть…

— Тогда зачем на голое место лезть? — спросил один из партизан, молоденький скуластый паренек. — Лучше возле леса линию рвать.

— Ишь ты, умник нашелся, — иронически поглядел на него Оборя. — Из лесу-то фрицы как раз нас завсегда ждут. А мы по-хитрому, там, где они не думают-не гадают, — в чистом поле.

— А-а, — понимающе протянул паренек.

— Вот тебе и «а». Только таких, как ты, желторотых, брать с собой опасно. Один вот такой бикфордов шнур поджег и вместо спичек запал себе в карман сунул!

Партизаны заулыбались, лишь Терентий серьезно посмотрел на Оборю.

— Чего ты к парню прицепился? — буркнул он. — Или сам никогда лопоухим не был?

— Меня мамка сразу шустрым родила! — отбрил напарника Петр. — А вообще-то война на железке — вещь серьезная. Вот рассказывали, в одном из отрядов подрывник, Володей его звали, жизнью пожертвовал, чтобы эшелон на воздух поднять…

— Как это было? — раздалось несколько голосов.

— Не получилось тогда у них. Видел Володя, что не успевает группа перехватить поезд, к самой груди мину прижал и под паровоз бросился. Зато десятки танков и орудий до фронта не добрались.

— Герой настоящий. Так погибнуть не обидно, — заметил молодой партизан.

— Верно. Обидно сгинуть, когда задание не выполнишь, без толку, — согласился Оборя. — Жизнь — штука затейливая, никому два раза не дается и назад не возвращается. Вот и думай, как ее с толком провести. Жизнь, как и всякий припас, с умом употреблять надо.

— Ты, Петро, шибко грамотный, так вот и раскумекай мое предложение, — сказал Терентий. Он поднял с земли ветку и разломил ее пополам. — Это для примера. Что, если не всю шашку — четыреста граммов тола — под рельс класть, а половину? Сам знаешь, туго у нас с боеприпасами.

— Хватит ли? — усомнился Оборя.

— Проверим. Получим экономию, а врагу — лишний расход на ремонт. На стыках рвать надо, там рельс послабее.

— Ну что ж, Тереха, давай проверим половину шашки у нас на учебном пролете.

Вологдина слушала беседу партизан и размышляла о том, как просто говорят они о своих боевых операциях, словно о чем-то обычном, будничном. Никто ни слова о значимости того, что делает, о том, что жизнью рисковал не единожды. Война, говорят, ранит, калечит души. Петра Оборю да и Терентия должна бы ожесточить, но не стали хуже, грубее эти ребята. Добрые, хорошие парни, хотя знают, что завтрашнего дня для них может и не быть.

Когда уходили с партизанских посиделок, Катя поделилась с Петром этими думами.

— Так рассуждаешь потому, что сама добрая душа. Хотя, наверное, ты прав, но я о себе мало думаю. Добрый ли, злой — какая разница. Надо воевать, а не философствовать. Нам с тобой главное — победу приближать.

Во имя этой победы все больше взрывов гремело на железных и шоссейных дорогах. Летели из Берлина приказы: прикрыть… предотвратить… уничтожить… Рыскали патрули вдоль дорог. Фашисты вырубали лес у насыпей, ставили проволочные заграждения и минные поля. Но остановить набиравшее силу море народного гнева, море, у которого уже не существовало отливов, было невозможно.

7

Медленно поднялись вверх жерла орудий, стальные направляющие реактивных установок и застыли, готовые к бою. Словно неведомый исполин натянул гигантский лук, шестидесятипятикилометровое древко которого проходило по ораниенбаумскому плацдарму — от Старого Петергофа до Лебяжья, а тетива — по Кронштадту и его могучим фортам.

К вражеским позициям понеслись огненные стрелы с белесыми газовыми хвостами — реактивные снаряды. Над фашистскими укреплениями взметнулись клубы черного дыма, заполыхали вспышки, слившиеся в завесу сплошного огня, и казалось, задрожала, застонала промерзшая земля.

Не успели рассеяться газовые клубы у реактивных установок, как басовито, раскатисто заговорила артиллерия. Залпы орудий сотрясали морозный воздух над Кронштадтом и докатились до Ленинграда. С опаской выходили из домов, выглядывали из окон жители: не стреляет ли снова по городу враг? Но снаряды не рвались на улицах, и люди поняли: свершается, наконец-то свершается столь долгожданное возмездие!

То натягивалась, то снова опускалась тетива огромного лука, обрушивался на врага шквал огня артиллерии 2-й ударной армии, фортов ораниенбаумского плацдарма, кронштадтских береговых дальнобойных орудий, главного калибра балтийских линкоров и крейсеров.

Черные дымы разрывов заполнили снежную равнину. В редких просветах среди них через стереотрубы и бинокли было видно, как взлетали вверх многопудовые бревна и камни вражеских блиндажей и дзотов, поднимались над землей вырванные с корнем вековые деревья.

Больше часа над узким десятикилометровым участком предстоящего прорыва бушевал огненный смерч. А когда он стих — так же неожиданно, как и возник, — вперед пошли танки и матушка-пехота. Это было 14 января 1944 года.

Для тесного взаимодействия с наступающими наземными войсками командный пункт авиации Балтийского флота был оборудован рядом с командным пунктом 2-й ударной армии. С тревогой смотрел начальник штаба ВВС флота на представителя штурмового авиаполка капитана Вологдина. Полковник знал то, о чем капитан мог лишь догадываться. Действия авиации фронта начались еще вчера, до начала общего наступления по снятию блокады Ленинграда. Дальние бомбардировщики нанесли удары по железнодорожным узлам и местам сосредоточения фашистских войск. Ночью самолеты ВВС флота бомбили вражеские коммуникации, пункты управления.

И сегодня план был рассчитан на максимально возможное использование авиации. Большие задачи возлагались на базировавшиеся на ораниенбаумском пятачке штурмовики. И как назло, не повезло с погодой. Облака низко нависли над землей, не выше пятидесяти — ста метров. Полковник уже получил сообщение, что полеты фронтовой авиации по метеоусловиям отставлены — ее аэродромы сплошь закрыл туман, пришедший с Ладоги.

— Хочу уточнить, вы «илы» лучше знаете, — сказал полковник, пристально глядя на Вологдина, — смогут ли они летать в такую погоду. Армейское командование все понимает, не приказывает, просит нашей поддержки.

Все это начальник штаба авиации высказал таким тоном, по которому трудно было понять его собственное мнение, словно решение зависело только от капитана. Вологдин еще раз взглянул через стереотрубу на поле боя, потом, взвешивая каждое слово, ответил:

— Сможем летать, если пехотинцев поддерживать не группами, а одиночными самолетами. Наводить их на врага будем по целеуказаниям наступающих.

Полковник с облегчением вздохнул — его мнение совпадало с мнением летчика, — нагнулся к Михаилу и, тронув его за плечо, проговорил:

— Отправляйтесь, капитан, в наступающую дивизию. Командир или начальник штаба укажут цели. Помогите всем, чем требуется. На рожон не лезьте, от ваших штурмовиков многое сегодня зависит.

Перебегая по траншеям, Вологдин и радист добрались до командного пункта дивизии, и вскоре по их вызову над передним краем появились «илы»…

Снежные вихри уже резвились возле самой земли. Глядя на капризную стихию, Михаил понимал, что летать не следовало бы. Но он видел, как трудно складывался бой у пехоты, как гибли люди, идя на не подавленные артиллерией, изрыгающие огонь дзоты, на бьющие из траншей пулеметы.

Весь день продолжалась жаркая схватка. Отбивая вражеские контратаки, советские войска продвигались вперед. Вологдин удовлетворенно смотрел на разбитые укрепления, поваленные столбы и деревья. Возможно, это поработали его товарищи на своих «летающих танках».

Вечером 14 января вместе с комдивом Михаил добрался до командного пункта 2-й ударной армии.

— Молодцы морские летчики, — воскликнул начальник штаба ВВС флота, протягивая Вологдину руку. — Вы знаете, что из-за непогоды ни один немецкий самолет в воздух не поднялся? Ни один! — повторил он с гордостью.

— На моем участке только наши «илы» летали, — подтвердил Михаил.

— Вот-вот, — наклонился к самому уху Вологдина начальник штаба, будто боялся, что кто-то посторонний услышит его. — Всего один самолет фронтовой авиации утром сумел взлететь. Прибыл на наш плацдарм командующий фронтом генерал Говоров. С горы Колокольня артподготовку наблюдал. Артиллерист он отменный, немало помог своими советами!

Полковник раскрыл пухлую черную папку, вытащил из нее отпечатанный на машинке листок и протянул капитану:

— Поощрение от командующего Ленинградским фронтом и Военного совета вашим товарищам. Передайте командованию полка.

Михаил пробежал глазами текст. Военный совет объявил благодарность экипажам, совершившим боевые полеты 14 января.

15 января после почти двухчасовой артподготовки, прижимаясь к огневому валу, двинулись на штурм Пулковских высот дивизии 42-й армии Ленинградского фронта. Шли навстречу друг другу пехотинцы и танкисты двух наших армий — 2-й ударной и 42-й. Погода в этот день заметно улучшилась, и с воздуха над полем боя наступающих поддерживала авиация. Половина вылетов за оба дня пришлась на долю морских летчиков.

Больше двух лет немецко-фашистские войска создавали укрепления под Ленинградом. Сеть траншей прикрывалась широкими минными полями, противотанковыми рвами и надолбами. Десяток, а то и полтора десятка дотов и дзотов приходилось на каждый километр фронта. «Неприступным северным валом», «стальным кольцом» высокопарно именовали свою оборону гитлеровцы. И все это «неприступное», «стальное», «несокрушимое» было разгромлено нашими войсками за два — три дня. На пятый день юго-восточнее Ропши соединились войска 42-й и 2-й ударной армий, образовав единый фронт наступления.

— Задачу вы выполнили, окошко появилось. Не хотите ли завтра махнуть со мной в Ропшу? — предложил Вологдину начальник штаба авиации флота. — Вам, как летчику, было бы интересно увидеть результаты бомбовых ударов.

— С удовольствием, товарищ полковник, только отпустит ли мое непосредственное начальство, — проговорил Михаил, подумав, что если начальник штаба решил взять его с собой в поездку, значит, работой пункта наведения удовлетворен.

— Это я на себя беру! Идет?

…Из окошек машины летчики глядели на однообразные картины вдоль шоссе: покрытые снегом поля и деревья, закопченные развалины домов, поваленные столбы, свежие воронки и холмики. У деревни Порожки полковник нахмурился и показал на несколько застывших, искореженных тридцатьчетверок.

— Не все гладко в наступлении шло, — заметил он. — Здесь девятнадцать наших танков подорвалось на минах, четыре в реке утонуло, пять застряло во вражеских окопах. Командарм Федюнинский, говорят, в сердцах на все лады саперов и танкистов честил.

— Помогло? — вырвалось у Михаила.

И тут же он пожалел о сказанном, подумав, что рассердится полковник, сам любитель пошуметь под горячую руку. Но тот не рассердился:

— На пользу идет не только нагоняй, но и сам досадный промах. Тот неудачный бой послужил наукой: больше стало тактического расчета и дерзости. Мне рассказывали, что в недавних боях танкисты новшество применили: к машинам прицепили орудия полковой артиллерии, расчеты сели на броню. Ведя огонь прямой наводкой, артиллеристы и танкисты обеспечили быстрое продвижение пехоты.

Машина подъезжала к деревне Гостилицы. Полковник велел шоферу остановиться. Вместе с Вологдиным они прошли к недавно отбитым у врага окопам, ход сообщения привел их в блиндаж. Капитан покачал головой, взглянув на дощатый пол, оклеенные светло-зелеными обоями стены, железные кровати с круглыми никелированными спинками и небольшую елку с разноцветными стеклянными шарами.

— Офицерский блиндаж, — пояснил начальник штаба. — Основательно устроились фрицы. Все, что можно, у жителей награбили. Рождество отметили, да быстро угодили в ад… Ну двинули дальше…

— Наживное дело — боевой опыт, — продолжил полковник прерванный остановкой в Гостилицах разговор. — И у сухопутчиков, и у нас в авиации. Возьмите таран. Я имею в виду тараны воздушного противника — их было много в первый год войны. Сейчас почти нет. Почему?

Михаил понимал, что начальник штаба не ждет от него ответа, просто делится мыслями, и выжидающе промолчал.

— Потому, — объяснил полковник, — что оружие другим стало. В начале войны на самолетах немногих типов были пушки, маловато оказывалось и боезапаса к пулеметам, кончались патроны. Чтобы врага к объекту не пропустить, оставался один выход — таран самолетом. Сейчас смелости у летчиков не убавилось, зато добавилось мастерства. А оружие страна дает теперь такое, что несколько самолетов сбить можно без всякого тарана.

У Ропшинского дворца офицеры вышли из машины и направились к краснеющим мрачным развалинам. Огромные проемы зияли в стенах, а кое-где они были снесены почти до фундамента.

— Вот здесь, — сказал полковник, — находились командный пункт девятой авиаполевой дивизии гитлеровцев, их узел связи. Прямое попадание пятисоткилограммовой фугасной бомбы. Дивизия потеряла управление и быстро была разгромлена.

Начальник штаба авиации флота помолчал. А то, что он сказал потом, пожалуй, относилось уже не к ходу боевых действий, а к боевым качествам самих летчиков:

— К месту старта бомбардировщиков перед вылетом на задание вынесли знамя части. Каждый экипаж поклялся геройски сражаться и поцеловал знамя у взлетно-посадочного «Т»… По-моему, «Т» в авиации — это не только место посадки и взлета, а буква с большим значением. С нее такие слова начинаются, как «товарищество», «традиции», «труд»! Даже «таран» и тот на букву «Т».

Вологдин хорошо понял мысль старшего командира: летчики должны знать и помнить о славных делах собратьев по оружию.

8

Пали основные укрепления фашистского северного вала. Ленинград полностью освободился от вражеской блокады. Вечером 27 января 1944 года десятки тысяч его жителей вышли на улицы. Репродукторы передали приказ войскам Ленинградского фронта о разгроме гитлеровцев у стен колыбели революции. В приказе говорилось, что враг отброшен на шестьдесят пять — сто километров и город полностью освобожден от вражеской блокады, артиллерийских обстрелов.

В двадцать часов ослепительный луч прожектора пересек Неву и выхватил из густых вечерних сумерек шпиль Петропавловской крепости. После многомесячного затемнения город залился светом. Лучи прожекторов образовали гигантский светящийся шатер, в мглистое небо взметнулись тысячи разноцветных ракет. Когда загрохотали салютующие орудия на Марсовом поле, на гранитных невских берегах, на кораблях Балтики, люди стали вслух считать залпы, хотя все знали, что их будет ровно двадцать четыре…

Настроив радиоприемник на Ленинград, Катя Вологдина вместе с другими партизанами слушала приказ войскам Ленинградского фронта, сообщение о празднике в ликующем городе и подумала о том, что пусть ей, да, по всей вероятности, и Мише, не довелось побывать на торжествах, но в том, что они состоялись, есть их заслуга.

— Дождались! Свершилось! Ура Ленинграду! — поздравляли друг друга партизаны, прослушав передачу.

— Помогать Красной Армии, — сказал на митинге командир бригады, — надо теперь не меньше, а больше. Все необходимое для успешной борьбы у нас есть. Вспомните, что было на вооружении год — два назад: винтовка да гранаты. А сейчас — автоматы, пулеметы, минометы, магнитные мины. Всего и не перечесть.

— Верно говорит, — шепнул Кате Оборя. — Помню, как мне завидовали, когда я в первом же бою немецкий автомат добыл.

— Помолчи, пожалуйста, — шикнула на него Вологдина. — Не мешай слушать.

— Действовали мы за много километров от Ленинграда, — продолжал комбриг, — но помогали ему, потому что наносили удары по тылам фашистской группы армий «Север». Вот и завтра наши товарищи идут на задание. Пожелаем им успеха в борьбе с врагом. Пусть горит земля под ногами оккупантов!

Ранним утром группа партизан собралась в тесной, наполненной холодным воздухом и паром штабной землянке.

— Поздравляю, товарищи, вы получаете памятное задание: действовать вам придется за старой государственной границей с Эстонией, — произнес комбриг. — Сама задача обычная — диверсия на железной дороге, но район действия знаменательный! — Василий Дмитриевич помолчал, обвел взглядом собравшихся партизан и спросил: — Вам приходилось видеть, как поступают ласточки, если не могут выгнать из своего гнезда воробья?

— Они глиной гнезда замуровывают, — послышалось несколько голосов.

— Верно, — кивнул комбриг. — Вот так даже в птичьем мире поступают с захватчиками. Вам предстоит взорвать пути на Балтийской железной дороге, замуровать вражеские эшелоны на станциях и разъездах. Для связи с вами пойдет радистка товарищ Вологдина. Берегите ее. Ну что ж, ни пуха ни пера…

Свежий ветерок рассеял оставшийся с ночи туман. Пошел снег. Он надсадно скрипел под лыжами, большинство из которых, как, кстати, и палки, были самодельными.

Но вот начал редеть лес, и через несколько минут накатанная лыжня между нестройными шеренгами деревьев осталась позади. Группа вышла в открытое поле с темными островками обдутого ветром кустарника. Шли, стараясь оставлять поменьше следов. Палки, как распорядился командир группы, взяли под мышки, чтобы нельзя было определить, в какую сторону двигались лыжники. К счастью, ветер и густые хлопья снега быстро заметали неглубокий след.

Рацию нес на спине Петр, и все же Вологдина едва поспевала за товарищами. Зацепившись за неприметную под снегом ветку, Катя с размаху упала. Оборя помог ей подняться, отряхнул ее полушубок.

— Сама бы встала. Лучше рацию от ударов побереги, — заметила Вологдина. — Надо же, скисла, в институте на лыжных гонках призы брала. Сильной гонщицей считалась.

— Вот именно, считалась, — усмехнулся Петр. — Там вы, наверное, на три километра ходили, а тут полсотни за один бросок. Да еще через овраги и лесные буераки.

Вологдина промолчала: не хотелось тратить силы на разговоры. Оборя тоже подумал, что не только Кате, но и ему самому без подготовки невозможно было бы осилить такое расстояние, если мерить прошлыми, довоенными мерками. Но народ переносит невиданные ранее испытания, а народ — это все: и Катя, и Тереха, и он сам. Пусть не всегда военные трудности распределяются поровну, но всем достается с лихвой.

Потянуло гнильцой — впереди было большое торфяное болото. Партизаны гуськом двинулись по нему, обходя шаткие кочки. Зато идти стало безопаснее: кто полезет в трясину?

На небольшом, поросшем мелким сосняком островке, раскинувшемся среди, казалось, бескрайних болотных кочек, командир группы остановился. К нему подошли остальные партизаны.

— Здесь отдохнем, — заговорил командир группы, глядя на часы. — Старую государственную границу перешли.

— По родной земле крадучись пробираемся, словно чужаки какие, — недовольно проворчал Петр.

— Нет, не чужие мы — хозяева, — возразила Катя. — Земля нам силы добавляет. А осторожность на войне никогда не лишняя.

— Согласен, — поддержал Вологдину командир группы. — Так вот из осторожности, как Катерина говорит, костра не будем жечь. Поставим палатки, переспим в них. А завтра покажем фашистам еще раз, кто на этой земле хозяин.

За ночь все намерзлись и утром разогревались уже на ходу. А когда, миновав болото, двинулись в горку, Вологдиной стало даже жарко. Наконец подъем кончился и лыжники заскользили вниз по косогору.

Днем они вышли к железной дороге. Возле нее штабелями лежали срубленные сосны и ели. Ветви уже были тронуты желтизной. Фашисты вырубили просеки, чтобы к полотну не могли незаметно приблизиться люди.

— Разведчики обнаружили здесь линейный подвижной пост на дрезине. Надо дождаться, когда гитлеровцы проедут, и — за дело, — решил командир группы.

— Одноколейный путь, насыпь высокая, — сказал Оборя. — Рванем, не скоро фрицы восстановят.

— Теперь пошли! — распорядился командир группы, когда патрульная дрезина скрылась из виду.

Подрывники быстро заложили под рельсы тол, вывели шнур, тщательно присыпали все снежком. Командир группы приложился ухом к холодному рельсу, почувствовал его мелкое подрагивание.

— Поезд идет, поджигай, — приказал он.

Оборя чиркнул приложенной к бикфордову шнуру спичкой по коробку и присоединился к партизанам, укрывшимся метрах в ста от дороги в кустах.

— К фронту эшелон торопится, — проговорил он, ложась на снег. — Не знают, наверное, шоферской мудрости: «Быстро поедешь, медленно понесут».

Его последние слова заглушил взрыв. Полыхнул к небу сноп огня. На штабеля елей и сосен посыпались комья мерзлой земли, обломки шпал. Паровоз сполз с насыпи, завалился на бок, и налетавшие друг на друга платформы толкали его все дальше от пути.

Видимо, с диверсиями здесь еще не сталкивались, потому что уцелевшая охрана эшелона не открыла стрельбу, принялась вытаскивать из-под обломков убитых и раненых солдат. А группа спокойно отошла в лес.

— Радистка, — подозвал Катю командир группы, — передайте в штаб: «Разбит эшелон с техникой. Бомбите участок восточнее станции Сала».

В разноречивом говоре, в треске эфира слышались непонятные для Вологдиной позывные, бравурная музыка. В хаосе звуков она не сразу различила условные сигналы. Найдя их, передала радиограмму.

После первой диверсии партизаны разделились на две группы. Одна, где старшим остался Оборя, двинулась на соединение с эстонскими партизанами, другая, в которой была Вологдина, возвращалась в бригаду.

Прощаясь с Катей, Петр пошутил:

— Была бы незамужняя, расцеловал бы на прощание. Теперь нецелованному уходить.

Катю не обидели эти слова. Петр говорит так, что не поймешь, шутит или серьезно. Помахала вслед рукой, но Оборя вдруг остановился и закричал:

— Чтобы человек стал дороже, надо побыть от него на расстоянии, помечтать о нем. Вижу, у тебя так с летчиком. Привет ему!

9

— А ведь прошло время, когда мы воевали только над землей, сухопутными летчиками были, — проговорил командир эскадрильи майор Гусев, лукаво глядя сначала на своего заместителя капитана Вологдина, затем на парторга эскадрильи старшего лейтенанта Калашникова. И, удовлетворенно потирая руки, подчеркнул: — А ведь мы морские летчики. Морские! Наше поле боя — море.

Комэск не любил высказывать свои чувства. Знал, что прошлое заново не переиграешь, но должно быть так, чтобы морские летчики воевали над морем, их учили, готовили к этому, и радовался, что наконец наступает такое время.

— А ведь здорово звучит: «Наше поле боя — море», — заметил Калашников, доставая блокнот. Он хотел записать, но раздумал, отложил бумагу и добавил: — Для коммунистов в этих емких словах целая программа работы.

— Верно, парторг, задачи, значит, в целом ясны, — продолжил Гусев и стал развивать свою мысль: — Поле боя не просто географическое место. На нем мы новые приемы действий пробуем. Самолеты сейчас лучше оснащены, стало быть, и новую технику испытываем. Поле боя, получается, еще и полигон.

— На поле боя характеры закаляются, — добавил Калашников.

— Согласен. На все сто процентов согласен. А нам с вами, капитан, — повернулся комэск к Вологдину, — на занятиях по тактике надо теперь учить людей атакам в море по кораблям с разных направлений и малых высот.

— Дорог в небе много, а успех боя на самой верной лежит, — задумчиво проговорил Михаил.

— Будем учить, как ее выбрать, самую короткую и самую верную для боевого успеха дорогу, — поддержал майор.

Впереди у них были новые бои. Но почти все атаки авиаторов — штурмовиков и бомбардировщиков — нацеливались теперь на вражеские корабли и суда.

— В Нарвском заливе воздушной разведкой обнаружен большой вражеский конвой. Транспорты охраняет усиленный эскорт боевых кораблей, — начал предполетный инструктаж командир эскадрильи. — Удар наносим не один, а во взаимодействии с другими самолетами полка. Предположительное направление движения конвоя…

Вологдину показалось, что Гусев затянул инструктаж, но, когда они с Иваном Залесным вышли из штаба, Михаил взглянул на часы и убедился, что комэск говорил всего десять минут.

— Майор продумал организацию предполетной подготовки и самого полета до мельчайших деталей. Школьный опыт с магнитом помнишь? — казалось бы, не к месту спросил Залесный.

Абстрактный вопрос о школьном опыте после недавних серьезных вещей в самом деле показался Михаилу странным.

— При чем тут железные стружки? — удивленно спросил он.

— Точнее, опилки. На листе бумаги опилки — это, так сказать, неорганизованная масса, но приложишь снизу магнит — опилки примут строго определенную структуру магнитного поля.

— Ну-ну. Мысль твоя, стало быть, о том, что в военных условиях толковое задание, четкий приказ направляют силу и волю людей на решение боевой задачи.

— Верно понял. Прибавим шагу. Не то подготовка машин к вылету закончится без инженера.

…Сегодня боевой приказ вел самолеты к вражеским кораблям и транспортам, на них нацеливал грозное оружие «илов». Когда группы штурмовиков, пробив облачность, оказались над немецким конвоем, орудийные стволы кораблей огрызнулись кинжалами огня. Над кабинами самолетов, справа и слева от них, спереди и сзади, вспыхнули шапки разрывов. Эскорт старался отсечь путь к транспортам. «Зенитные снаряды у фрицев при взрыве дают черный дымок, а наши синеватый», — отметил про себя Вологдин.

Первая пара «илов», прорвавшись сквозь заградительный огонь, нанесла удар реактивными снарядами по фашистскому сторожевику. «Горит!» — обрадовался Михаил. С начала удара прошли считанные минуты, а уже пылали два корабля. Еще два резко сбавили ход, видно, были повреждены.

— Атакуем третий в строю транспорт! — передал по радио Вологдин своему ведомому.

Сбросив бомбы, он вывел самолет из пикирования. Рядом выходил из пике самолет другой эскадрильи. И вдруг соседнюю машину подбросило взрывом снаряда, она стала заваливаться вниз, желтоватое пламя жадно лизало левое крыло. «Прыгнут пилот и стрелок — наверняка подберут их немецкие корабли», — с болью подумал Вологдин. Но самолет перестал падать, летчик сумел выровнять его. В крутом пикировании он летел на эскортный сторожевик. Командир вражеского корабля, заметив, что горящая машина идет на него, пытался отвернуть. «Ил» тоже развернулся и продолжал пикировать на цель, стреляя из пушек. Летели, падали с палубы в воду люди. «Не только убитые падают, кое-кто шкуру спасает», — догадался Михаил.

Он тоже довернул самолет ближе к вражескому кораблю и увидел, как с грохотом и ревом «ил» врезался в палубу сторожевика. Отлетевшие при таране крылья смели с палубы все, подняли фонтаны брызг у борта. Тут же на корабле ухнул взрыв, разломивший его на две части.

Летчики погибшего «ила» до конца выполнили клятву: «Гвардеец может умереть, но должен победить!» Вместе с экипажем корабль почти мгновенно пошел ко дну. Тех, кто пытался отплыть, догнали горящие обломки. Победным эхом прокатился взрыв над заливом. Враг стал поспешно уходить, распался строй кораблей и судов. Фашистский конвой не прошел к месту назначения, не выполнил задачу. Были потоплены три боевых корабля и два транспорта.

Когда вылетавшие на задание летчики сели на своем аэродроме, не было среди них командира эскадрильи гвардии майора Кашикина, недавно прибывшего в полк с Тихоокеанского флота.

— С майором мой новый знакомый летал воздушным стрелком, — рассказал авиамеханик Иванидзе. — Сержант Семен Кузнец, сибиряк, могучий парень. Мать и младшие сестренки у него в Новосибирске. Отец в сорок втором тоже под Ленинградом погиб. Семен добровольно в армию попросился. Недолго повоевал, но отомстить успел…

— Я слышал их разговор, — подал голос начальник радиостанции, поддерживавший в полете связь с экипажами. Летчики обернулись к говорившему. — Самые последние слова слышал. Кашикин громко крикнул: «Идем на таран, Сема! Родина нас не забудет!» И сразу прервалась с ними связь, — закончил начальник радиостанции.

— Могли с парашютом прыгнуть, спасти свою жизнь. Но выбрали последнее пике, — сказал Вологдин.

— Как живые, они передо мной, особенно Семен. — Иванидзе отвел в сторону повлажневшие глаза.

— Они и так ушли в бессмертие, — отозвался Михаил. — Человек остается с людьми, пока жив в их памяти. Мы с вами Кашикина и Кузнеца никогда не забудем.

Спазмы сдавили горло, слишком свежи были впечатления от недавно увиденного, и Михаил торопливо простился с товарищами. Легко было уйти от Иванидзе, от других, но никуда не уйдешь от своих дум. «Все же не какой-то особый, железный человек подвиги совершает — такой же, из плоти и крови. А ведь есть и такие, что от страха перед врагом руки поднимают. В чем дело? Наверное, в том, что по-разному на жизнь смотрят. Одни меряют жизнь забором своего огорода, другие — всеми просторами Родины. А Родина для них — понятие святое…»

Михаил вспомнил утренний разговор с капитаном Залесным о школьном опыте с магнитом и силе командирского приказа. Приказ привел бронированные машины полка к цели — к вражеским кораблям — и заставил заговорить грозное оружие «илов». Но ведь никто не приказывал комэску майору Кашикину идти на таран. Значит, дело не только в силе приказа. Есть еще более могучая сила, чем приказ: те великие идеи, во имя которых живем и в защиту которых подняли боевое оружие.

10

Убедившись в своем бессилии склонить население оккупированных земель к сотрудничеству, фашисты с конца 1943 года начали массовый угон советских граждан в Германию. В ответ на это селяне уклонялись от регистрации, целыми деревнями при первой же возможности уходили в леса. Крупные земляночные поселения возникали в глухих чащобах.

Словно сочувствуя беженцам, зима 1943/44 года выдалась мягкой и безветренной. Ласковым оказался и первый весенний месяц март. И не захотели лесные люди возвращаться в свои деревни и села, ждали прихода Красной Армии-освободительницы.

В одном таком труднодоступном буерачном поселке Вологдину и Мятелкова угощали картошкой и ржаными лепешками. С продуктами в этом селении, видимо, было неплохо.

— Откуда такой достаток? — поинтересовался Олег Денисович у распоряжавшейся тут пожилой женщины с проницательным взглядом синих глаз. — Весна ведь. Урожай когда собрали?

— Легко сказать, а делать трудно. Сеяли без техники, руками из лукошек. Хлеб тоже серпами и косами убирали. Снопы цепами обмолачивали. Зерно в лесу укрыли, сумели сберечь. Картошку тоже сохранили, овощи кое-какие. С партизанами, конечно, поделились. А вот фашистам ни крохи не дали.

— А нас послали к вам узнать, не нуждаетесь ли в чем. Чем сможем — поможем.

— Спасибо за привет и заботу. Нужны нам сейчас только лекарства. Дети болеют в сырых землянках. Лечить нечем: окромя подорожника да сушеной малины, лекарств нету. А в деревню нос совать нельзя, опять же за детей страх берет. У нас на сельсовете приказ висел: кто после шести вечера пойдет — капут, офицеру не поклонится — в лагерь, за помощь партизанам — капут. Ребятам еще жить и жить. Сберечь их надо. А так что, ничего у Советской власти не просим! Только бы скорее наши пришли… Так я, бабоньки, сказала?

— Так, бригадир, так! — согласились другие женщины.

— Понятно. Комбригу и начальнику политотдела доложим. Добудем медикаментов. Обязательно добудем, — с уверенностью сказал Олег Денисович, в уме уже прикидывая текст телеграммы в Центр…

Центр быстро откликнулся на просьбу жителей временно оккупированной врагом территории. Решение руководства превзошло все ожидания: предусматривалось несколько рейсов транспортных самолетов для вывоза ребятишек через линию фронта. В лесные селения послали гонцов, и вскоре в партизанский лагерь начали прибывать дети разных возрастов — от годовалых карапузов до подростков. Сбор детей занял почти неделю. А на партизанский аэродром уже прибыл первый самолет.

— На всякий случай малышам в карманы записочки зашейте, — подсказал женщинам, занимавшимся отправкой, начальник политотдела бригады. — На войне всякое бывает, чтобы потом можно было узнать возраст, имя, фамилию и адрес.

…Всего по решению Центрального Комитета ВКП(б) из временно оккупированных районов Калининской области с партизанских аэродромов было вывезено 1700 детей.

11

Небо отливало такой яркой бездонной голубизной, что казалось, нельзя его затуманить разрывами снарядов, трассами пулеметных очередей. Но всего несколько минут назад здесь вертелась огненная карусель. Ведомые Вологдиным штурмовики и прикрывавшие их «яки» после штурмовки встретили большую группу «мессершмиттов». Истребители завязали бой. «Илы» продолжали идти к своему аэродрому — все как положено, однако совесть мучила Михаила. «У нас четверка «ястребков», у врага — втрое больше самолетов». Он развернул штурмовики и повел их на помощь «якам».

«Илы» атаковали стремительно и неожиданно для врага. Словно молнии сверкнули разноцветные трассы. Два «мессера» пылающими факелами ушли к земле. Капитан дождался, когда в прицеле вражеская машина займет почти всю сетку, чтобы отстрелять наверняка. Вот и заклепки на фюзеляже видны. Летчик нажал гашетку. Очередь пришлась в желтое брюхо вражеского истребителя, и тот развалился в воздухе. В этот момент и подловил Вологдина зашедший снизу «мессер». Снаряд разорвался под броней сиденья. Острыми жалами осколки впились в ноги. Самолет на несколько секунд завис и стал терять высоту.

— Прыгай! — приказал капитан воздушному стрелку и облегченно вздохнул, увидев внизу белый, наполняющийся воздухом купол парашюта.

Покидать самолет ему самому было рискованно, потому что осколками мог быть иссечен шелк парашюта и перебиты стропы.

Горящую машину Михаил посадил на первую подвернувшуюся поляну, не выпуская шасси. Он перевалился через борт, скатился по крылу на снег и, преодолевая страшную боль, стал быстро отползать от самолета. Сзади рванули бензобаки. «Пронесло, пока живем», — облегченно подумал он, поднимаясь на ноги. Стопы снова пронзила нестерпимая, жгучая боль, будто стоял не в унтах на холодном снегу, а босым на огнедышащей лаве.

Стараясь делать шаги пошире, Вологдин медленно побрел по полю, в сторону фронта, выбирая снежный наст потверже, чтобы меньше проваливаться и быстрее уйти от места вынужденной посадки. Не хотелось оставлять за собой следов, по они были: через унты начала просачиваться кровь.

Все мысли сходились на одном: заметили ли его самолет с земли, будет ли погоня? Он увидел бегущих от деревни солдат и убедился: заметили. Летчик попытался прибавить шагу, однако, не преодолев и десяти метров, упал. Он оперся на руки, по подняться не смог, а враги приближались. Капитан расстегнул кобуру и вытащил пистолет. Восемь патронов в обойме. Семь — для врагов, един — для себя.

Мысли… Мысли… Только на них хватало еще сил и времени. Пока стрелять было рано — далеко фашисты, уходить, скрываться — бесполезно. «Но почему думы совсем не предсмертные?» — даже усмехнулся Михаил. Он читал в газете о герое, который в последние мгновения жизни вспомнил о березке под окном отчего дома. А у него мысли самые будничные. Жаль пропавший самолет планшет, с которым не расставался всю войну… Острая тоска полоснула по сердцу лишь при мысли о Кате. «Милая, так ты и не узнаешь, где и как погиб твой муж. Всю оставшуюся жизнь будешь мучиться этой неизвестностью…»

— Рус пилот, сдавайс! — ворвался в его сознание картавый выкрик. Враги были уже совсем близко.

Капитан поднял свой ТТ, показавшийся ему пудовым, навел на бежавшего впереди фашиста и нажал курок. Вместе с ударившим по барабанным перепонкам раскатистым звуком выстрела голову наполнил, вязкий багровый туман, а перед глазами замельтешили оранжево-черные круги. Пистолет выпал из слабеющей руки летчика и воткнулся в снег обожженным пороховой гарью стволом. В тот же миг ушло сознание…

Вологдин очнулся от нестерпимой боли: кто-то тяжелым сапогом ударил его по раненым ногам. Открыв глаза и чуть приподнявшись, Вологдин увидел свои ноги в рыжих унтах. С них на светло-желтый струганый деревянный пол избы капала кровь, казавшаяся особенно яркой на восковых досках. Его взгляд остановился на веснушчатом лице пьяного немецкого фельдфебеля. Отвисшая нижняя челюсть с массивным, выступавшим вперед подбородком и длинный ястребиный нос придавали лицу хищное, зловещее выражение. Фашист свирепо заорал и еще раз с остервенением пнул капитана по ногам.

— Ты убиваль его друга, — перевел щуплый очкастый солдат, стоявший у окна с таким видом, будто все происходящее его не касалось.

— Жаль, что и его не кокнул, гада ползучего, — поднял голову Михаил.

После этих слов Вологдин ждал новых ударов. Но гитлеровец помолчал, подвигал массивными челюстями и что-то сказал солдату.

— Слюшай, пилот, — перевел тот. — Косподин унтер-офисер решиль, что не станет тибя отправлять штаб какпленный. Ти уже убиль его друг и еще оскорбиль его самого. Он устроить на тибя охота, как на дикий медведь!

Михаил разумом понял, что охотиться будут на него, но сердцем не мог поверить, что это всерьез. Он слышал об охоте на людей в давние времена, когда ловили африканских негров для отправки в Америку. Но сейчас, в середине двадцатого века! До какого варварства докатился фашизм!..

Его, толкая прикладом в спину, вывели на улицу, посадили в сани, запряженные лохматой низкорослой лошаденкой. Рядом сели носатый фельдфебель и еще двое фашистов. Фельдфебель взял в руки вожжи и закричал на лошадь.

Перед глазами Вологдина снова было белое поле с черным остовом его сгоревшего самолета. Он брел, тяжело передвигая ноги и оставляя кровавые следы на снегу. Враги обложили его, как зверя, с трех сторон, оставив свободным путь в одном направлении.

— Ты будешь медведем, мы будем стрелять и смеяться. Ты медленно умрешь, мы будем стрелять твои ноги все выше и выше, так ведь у вас в песне летчиков поется, — хохотал переводчик.

Гулко гремели пистолетные выстрелы. Шагов с двадцати, не жалея патронов, фашисты стреляли по очереди. Вот пуля вскользь задела ногу… Стиснув зубы, он продолжал идти. «Пусть видят — не так легко нас свалить».

Нацелив жестокий, хищный взгляд на летчика, фельдфебель поднял пистолет. В ногу Михаилу угодила пуля. Вологдин упал…

Теперь фашисты стали стрелять в него не по очереди, а одновременно. Пули вонзились в ноги, в плечо. Михаил лежал неподвижно, плотно закрыв глаза. Пусть подойдут ближе, убедятся, что он мертв, бросят, может быть, на снегу или добьют. Он мог только ждать, выбора у него не было. Но фашисты не пошли к распластанному на снегу телу. Для гарантии сделали еще по выстрелу. Пули подняли снежную пыль у головы. Вологдин не шевельнулся, лишь сильнее сжал губы, подумав: «Скорее бы все кончилось!»

…Михаил почувствовал пронзительный холод и поднял тяжелую голову. «Значит, фашисты бросили меня, решили, что мертв. А я жив. Жив!» В морозной тишине Вологдин услышал, как бьется в груди сердце. Он подмигнул мерцающей в небе далекой звезде. По звездам он определит, где фронт, и пойдет в его сторону.

Чтобы идти, надо было встать. Михаил попытался подняться. Ноги, все тело скрутила боль. При мысли о том, что, чудом оставшись жить после такой охоты, погибнет здесь, в морозном, продуваемом ветром поле, от холода или от потери крови и никто не узнает о его судьбе, сердце охватил страх. Это заставило его подняться. Он встал на четвереньки. В унтах булькала кровь, ноги жгло, словно к ним прикладывали раскаленное железо. Михаил лег на снег, отдохнул, но никак не мог вспомнить, спал он или только лежал, набираясь сил. Решил ползти, подтягиваясь на руках. Первое движение и… адская боль в раненом плече. Все же он прополз несколько метров, но силы иссякли быстро. Сзади вместо ног, все сильнее чувствовал он, волочилось что-то доставляющее боль, но чужое, непослушное.

В третий раз капитан очнулся от того, что кто-то тряс его за плечи. Он узнал склонившегося к нему человека — своего воздушного стрелка Долгова.

— Нашел, — радостно говорил младший сержант, — нашел! Приземлился я и двинул в сторону, куда «ил» на вынужденную пошел. Самолет разыскал, а неподалеку от него вас! Изрядно от места боя проскочили, товарищ командир. Ранены сильно, вижу.

Долгов поднял Вологдина на руки и, наклонившись, медленно двинулся вперед, стараясь оставлять Полярную звезду слева от себя. К счастью, нести Вологдина одному воздушному стрелку пришлось недолго. Встретились наши разведчики, проводившие поиск за линией фронта.

— Кто вы? — спросил один.

— Летчики. Тяжело ранили командира. Помощь нужна.

— В Новгороде Великом, что стоит по-над рекой Волховом, жил да был кузнец с тремя справными сыновьями. Железо да медь ковали они смекалисто руками своими золотыми. Делали все на радость-удачу людям. Одна лихая беда мастеров заедала: боярин-займодавец за железо и медь для кузни невиданные проценты брал. Сколько ни колотились отец с сыновьями, не уменьшались боярину долги. Грозил боярин в долговую яму кузнецов засадить, заставлял цепи и кандалы для народа делать. Темной ночью, собрав свой скарб, ушла семья из города да и пропала, словно в Волхов-реку сгинула…

Капитан Вологдин открыл глаза и при свете коптилки увидел средних лет женщину в накинутом на пальто белом больничном халате. Она сидела на стуле у соседней кровати, на которой виднелась черноволосая голова и белые, перевязанные бинтами руки поверх одеяла. «Значит, я в госпитале, в Новгороде, — решил Михаил, осматривая палату. — Об этом городе женщина говорит. А как я сюда попал?» Вспомнилась фашистская охота за ним на заснеженном поле, стрельба, Долгов с незнакомым лейтенантом; затем в памяти наступил какой-то провал. Из глубины сознания выплыли услышанные где-то, наверное в операционной, слова: «Много крови потерял капитан. Есть подозрение на гангрену. Придется, видимо, вывозить в тыл для серьезного лечения».

Ступней своих он не чувствовал. «Неужели ампутировали?» — ужаснулся Михаил и слабым голосом позвал женщину:

— Подойдите ко мне!

— Чего тебе, соколик? — подойдя, спросила она.

— Скажите, ноги мне отрезали?

— Окстись, соколик! Целехонькие они у тебя обе. Сейчас я одеяло твое подниму, убедишься собственными очами.

Ноги оказались на месте. Вологдин успокоился и снова стал слушать напевный сказ сиделки.

— Ушли из Новгорода кузнецы, — рассказывала она, — да не минула их беда, нахлынувшая на матушку-Русь. Попали они в полон к нехристям-татарам. Заставили лиходеи мастеров ковать огонь-подковы для своей конницы. Делать нечего, исполнили кузнецы приказ-неволю. А когда двинулась на Новгород басурманская конница, в походе звонкие подковы на части разлетелись, кони охромели. Повернула назад вражья рать.

А кузнецов-удальцов мурзы-лиходеи смертными пытками стали пытать. Отец — семьи голова — татарскому начальнику говорит: «Мы с моими сынами решили так ваших коней подковать, чтобы не смогли вы матушку нашу землю русскую топтать».

— Вы, нянечка, как мне кажется, о прошлом будто про сегодняшний день говорите, не о татарах-захватчиках, а о басурманах-фашистах, — заметил лежавший напротив Вологдина раненый с забинтованными руками и головой.

— И еще получается вроде как те кузнецы первыми на Руси партизанами были! — заметил лежавший возле заколоченного фанерой окна юноша.

— А то как же? У Ленинграда и Новгорода Красная Армия славно подковала вражину. Хромать ему теперь до самого Берлина!

— Я тоже своим товарищам-партизанам расскажу, откуда наш партизанский род идет, — снова прозвучал голос от окна.

— Сказ мой, родные, передайте и наказ крепче фашистов бить от бывшего экскурсовода новгородского кремля, а ныне санитарки Евдокии Семеновны Грачевой — тети Дуси.

— Евдокия Семеновна, скажите: город сильно пострадал? В закрытой машине меня везли, не рассмотрел, — спросил юноша-партизан.

— Город наш весь разрушен, сынок. Из двух с половиной тысяч домов сорок всего уцелело, — горько вздохнула женщина. — Многое погубили фашисты. Памятник «Тысячелетие России», знаете, наверное, он историю нашей страны показывал, распилили на металлический лом для отправки в Германию. Кремль и Софийский собор начисто разграбили. С купола соборного позолоченные листы сняли. Фашистский генерал приказал из них для себя столовый да чайный сервизы сделать. Слов не нахожу, чтобы высказать, как жаль эту красоту незабвенную. Только верю: найдутся и кузнецы, и каменщики, и плотники, и златых дел мастера. Все восстановят, лучше прежнего будет. Ну, сынки, — как-то неожиданно окончила разговор тетя Дуся, — я пойду, сменилась уже. Домой пора. Какой, конечно, уж дом, в подвале развалки живу.

Евдокия Семеновна направилась к выходу. Двери, как заметил Вологдин, не было. Проем в стене закрывало старое серое одеяло. Женщина откинула его в сторону и отступила назад, пропуская в палату врача.

— Сейчас от истории государства Российского, — улыбнулся врач, знавший, о чем говорит санитарка с ранеными, — перейдем к историям болезней. Начнем с новенького, капитана.

Врач присел на край кровати Вологдина. Михаил ждал, что сейчас хирург станет его осматривать, ко тот молчал. Он недавно на операционном столе видел изуродованные ноги летчика, знал, что тому предстоит еще не одна операция, хотел подбодрить, успокоить раненого, да никак не мог подыскать нужных слов.

— Доктор, — выручил его Вологдин, — прошу вас срочно позвонить в часть, сказать, что я жив и вернусь в строй.

Врач с сомнением покачал головой, хотя в присутствии раненого делать этого не имел права. Не удержался — врачи из того же теста, что и другие люди. Вспомнил он, как разрезал унты, пропитанные кровью, и невольно на секунду отвел глаза. Он повторил то, что Вологдин уже сквозь забытье слышал в операционной:

— Необходимо серьезное лечение в тылу. Будем готовить вас к отправке.

Когда врач ушел, раненые разговорились.

— Кругом горе человеческое, слезы кругом, — сказал боец с забинтованными руками. — Душил бы фашистов вот этими самыми руками, даже бинты не помешали бы!

— Эх, что мы, вот какого горя ленинградцы хлебнули, такого горя на всем свете нет, — проговорил юноша, сидевший на кровати возле окна.

Раненые повернули к нему головы.

— У брательника, он в ремесленном учился, я в начале сорок второго был. Так перед тем, как ребят на Большую землю отправить, их во Дворце Труда поселили. Знаете такой?

— Как же! На площади, у Невы он! — отозвался кто-то из раненых.

— Верно! Ребят там полным-полно, а оказия через Ладогу не каждый день. И голодно им, и холодно. Единственное теплое место — в подвале, в кочегарке. Туда чухонец-кочегар греться за хлеб пускал, за десятую часть пайка, за крошки. Денег не брал. Говорил, не нужны они ему, еда нужна, чтобы сила была — уголь в топку бросать. Взрослый человек в тепле сил не имел, а ребята и на холоде держались. Не все, конечно, выдерживали, многие помирали. Об одном парнишке рассказывали: от голода погиб, сам хлеб почти не ел, сушил и сухарики в мешочек ссыпал. Для матери. А того не знал, что она уже на Пискаревке лежала. В последние дни жизни мальчишка о матери заботился. Благородство в его поступке большое, сила духа вовсе не ребячья.

— Да, силу духа ни за какие деньги не купишь, — вдохнул кто-то из слушателей.

— Вот тут о деньгах заговорили… Я сам в некотором роде ленинградец, и мне один случай вспомнился. Совсем, конечно, другого плана, но тоже в блокадном Ленинграде произошел, — вмешался в разговор молчавший до этого Вологдин.

— Расскажите, товарищ капитан, — попросили раненые. — Мы пока даже голоса вашего не слышали.

— Я морской летчик. Так вот, летали мы с одного из аэродромов под Ленинградом. На нем с Большой земли часто самолеты садились. Идем как-то с инженером нашей эскадрильи вдоль летного поля. Смотрим — мерзлая коровья туша лежит. Возле нее часовой с винтовкой. Мясо караулит, глаз с него не спускает. А дальше мешки какие-то серые валяются. Я у инженера спрашиваю, что, мол, такое, не картошку ли здесь через Ладогу доставленную морозят? Тот говорит: «Что ты, картошку бы понадежнее охраняли! С деньгами мешки. Привезли на самолетах денежное содержание для Ленинградского фронта и Балтийского флота…»

— Это же большущие деньги? — перебил Михаила юноша-партизан.

— Конечно, да только в блокадном городе ободранная корова выше всяких тысяч ценилась. Мы тогда с моим товарищем инженером посмеялись, ведь и наши законные в тех мешках валялись. Только кому они на фронтовом аэродроме нужны?..

Пока раненые в палате отвлекались от других мыслей байками-знайками, начальник госпиталя связался по телефону с дежурным по штабу авиации флота. Подполковник доложил о тяжелом состоянии летчика. Вечером в Новгород прилетел комэск майор Гусев.

— Как тут мой боевой заместитель? — ласково пробасил он, обнимая присевшего на постели Вологдина. — И, подмигнув, засмеялся: — О, да у тебя силенок еще, как у медведя!

— Знаете уже мою историю от Долгова? — догадался капитан. — Как там мой стрелок? — спросил он.

— Жив, здоров, воюет… А я тебя проведать…

Что происходит в душах людей при расставании? Мысли о прошлом и об общей судьбе, когда летали в одном строю, и об общих заслугах, когда побеждали в боях, и общих решениях, которые один из них принимал подчас и сам, но знал, что так же думает и другой. Думы о будущем: увидятся ли еще, ведь не знаешь, сколько войны впереди, что ждет тебя через месяц, через день, даже через час…

Обо всем этом размышляли Вологдин и Гусев. Слова каждый посчитал совсем не нужными…

«Я вернусь, обязательно вернусь», — хотел сказать Михаил на прощание, но смолчал и только помахал вслед уходящему майору рукой.

А через час транспортный самолет увозил Вологдина в тыл.

12

Березовый зеленый хоровод, плотным кольцом окружавший поляну, шелестел под легким ветерком. Веселое, приподнятое настроение было у партизан, работавших на поляне под сенью белоствольных деревьев. Дело спорилось. Найденная на месте давних боев искалеченная снарядом, пахнувшая пороховой гарью пушка с подернутым ржавчиной стволом все больше принимала вид боевого орудия. Вместо ходовой части партизаны приладили деревянные колеса на оси из тонкого дуба. Для облегчения сняли щит.

— Наша бригада работает без брака, — похвалился Петр Оборя, смазывая ось густым дегтем.

Он давно уже вернулся от эстонских партизан, и как человека, знакомого с техникой, его включили в расчет найденного орудия.

— О браке у фрицев и гансов после спросим, — пошутил бывший артиллерист Александр Родников, которого теперь величали командиром одноорудийной батареи.

— Сварганили не пушку, а игрушку, — не унимался Петр. — Жаль, боеприпаса всего с гулькин нос.

— Полтора десятка осколочных снарядов — все-таки не шутка, — заметил Родников, уязвленный недооценкой бога войны.

Артиллерист с довоенных времен, он попал в окружение еще в сорок втором. Перейти линию фронта не сумел, так и остался в тылу врага с партизанами. Воевал храбро. Командиром взвода стал, но тосковал по должности рядового артиллериста, а тут такая находка! Родников протер ствол и удовлетворенно проговорил:

— Дадим фрицам жару. Прицела нет, худо. Через ствол наводить будем.

— А я чую, от первого выстрела ваши архиерейские колеса развалятся! — сказал один из партизан, собравшихся возле пушки.

— Может, товарищ командир, — обернулся Петр к Родникову, — сейчас стрельнем, колеса опробуем при свидетелях — их тут больно много собралось.

— Умник ты, Петр, к твоей находчивости да еще сотенку снарядов. Всех бы неверующих убедили… Мы пушку в бою испытаем. Ручаюсь, выдержит. С запасиком подсчитал. Пойдем обедать. Опять задерживаемся.

Вологдина тоже опоздала на обед. Увидев Петра у костра, над которым томилась душистая пшенная каша с мясными консервами, Катя спросила, улыбаясь:

— Видела, при пушке ты состоишь. И ноги ей уже приделал?

— Песня есть о герое гражданской войны партизане Железняке. Слышала?

— Слышала и сама пела. А к чему клонишь, не пойму?

— Так в строке «матрос, партизан, Железняк» — сплошь ошибки. Я с Украины, знаю, как дело было.

— Как?

— Не рядовой он матрос, а командир; не партизан, а представитель регулярной армии; не Железняк, а Железняков!

— Так то ж для рифмы!

— Для рифмы! — передразнил Петр. — Ты тоже все обо мне перепутала. Во-первых, не я при пушке состою, а пушка при мне и моих товарищах. Во-вторых, приделать ноги — значит украсть, а мы самоходку на колесницу поставили. В-третьих, ты пока не знаешь самого главного: как от фашистов пух и перья полетят!

— Как был ты, Петя, хвастуном, так и остался!

— А завтра убедишься. Слышал краем уха, что идем на выручку отряда Колобова.

— Нашего Ивана Гавриловича?

— Кого же еще? За его отрядом фашисты гонятся, как волчья стая. По волкам вот из этой самой пушки и вдарим…

Утром по тревоге партизаны выступили на соединение с отрядом Колобова. Шли быстро. Две лошади, тащившие орудие и ящик с боеприпасами, едва поспевали за пешей колонной. Неожиданно остановились. Вдоль дороги, по обеим ее сторонам, простиралось огромное пепелище — ни кустика, ни забора, будто горели не отдельные дома, а пылал гигантский костер, поглотивший и деревянные постройки, и деревья, и кусты…

— Деревня наша тут была, — глотая слезы, сказал худощавый партизан, совсем еще мальчик. — Стариков, женщин, детей — всех, кого нашли, фашисты в конюшню согнали и заживо спалили. Их крики в соседней деревне были слышны. У меня сестренка меньшая дома оставалась…

— Запомним и отомстим, — говорили партизаны, проходя мимо страшного пепелища. — Огонь, горе, пепел будут до конца войны стучать в наши сердца.

С поросшего орешником и ольхой косогора дорога повела партизан в сосновый бор. На лесной просеке они встретились с отрядом Колобова. Командира Катя увидела издали: та же уверенная походка, та же толстая полевая сумка через плечо, мешавшая при ходьбе, но Иван Гаврилович не любил расставаться с ней. Катя поспешила навстречу своему бывшему командиру, первой протянула руку:

— Здравствуйте! Помолодели, бороду сбрили. А Петр, наоборот, отпустил, на вас захотел походить!

Колобов обнял ее:

— Здравствуй, Катюша! Как говорят в таких случаях: сколько лет, сколько зим!.. Ну как жизнь молодая?

Но Катя ничего не успела рассказать.

К Колобову торопился комбриг. Запыхавшийся дозорный только что доложил ему, что со стороны большака идут фашисты.

— Развернуться в цепь, залечь за деревьями и кочками. Патроны беречь! — отдал приказ командир бригады. И, посмотрев на Колобова, добавил: — Вашим в обход!

…Гитлеровцы продвигались вперед медленно, осторожно, прячась за толстыми вековыми соснами и пушистыми елями, беспрерывно стреляя, чтобы ошеломить партизан неумолкающим грохотом очередей, свистом и цоканьем разрывных пуль. Укрывшись за деревьями и высокими кочками, народные мстители отвечали редкими прицельными выстрелами. Среди партизан появились убитые и раненые. Некоторые начали отползать назад, в чащу. «Без команды не отойду, — решила Катя. — Пусть даже этот бой будет для меня последним». Она заметила, что к ней приближаются двое фашистов. Притворилась убитой, а когда враги подошли совсем близко, подняла автомат и почти в упор скосила обоих длинной очередью.

И все же ей и другим партизанам, находившимся на острие вражеского удара, пришлось бы плохо, если бы на фланге вдруг не грянуло дружное «Ура!». Это Колобов со своим отрядом зашел во фланг цепи фашистов и смял карателей.

По атакующим партизанам ударил миномет. И тут же рявкнуло в ответ орудие Родникова. Трудно было судить, попали в цель снаряды или нет, выпущенные из пушки, но в стане врага началось замешательство. В небо взметнулись разноцветные ракеты, очевидно, сигнал к отходу, ибо сразу ослаб натиск, гитлеровцы стали откатываться назад.

13

Госпиталь, куда попал Вологдин, находился в Свердловске в трехэтажном здании школы. Текли похожие друг на друга дни. Одна операция, вторая… Больничная койка, белые халаты, беленый потолок, белесые стены… Страшная боль в распухших, одеревеневших ногах. Особенно подолгу хирург-профессор колдовал над левой ногой. Однажды, завершив обход, врач снова подошел к кровати Вологдина.

— Сказать мне что-то хотите, доктор? Говорите все напрямик, я не робкого десятка.

— Вот и помогли мне начать, — ответил врач, присев на кровать. — Я о ваших ногах… Правую вылечим, а левую… — Врач помолчал и решительно произнес: — Левую надо ампутировать. Есть шанс, что удастся ее сохранить, но небольшой, однако, шанс. Хотелось бы иметь согласие на операцию.

В мыслях Вологдина все смешалось. Многие варианты прикинул он за длинные бессонные ночи, и все же больно ударило по сердцу это «ампутировать», точно смертный приговор.

— Не дам! Умру, но с обеими ногами.

— Умереть — дело нехитрое. Жить гораздо труднее.

— На ампутацию не соглашусь. И давайте больше не будем об этом.

За окном сгущались сумерки. Качались и плыли мимо окон школы тени спешивших с работы людей. Они шли и не думали, не знали о том, какая трагедия вершится за стенами госпитального здания. Михаил натянул на голову одеяло. И снова перед его мысленным взором прошла вся прожитая жизнь. Довоенный Ленинград. Его свадьба и песня про Катюшу… «Пусть он землю бережет родную…» Куда уж теперь ему беречь, калеке… Вспомнилось, как Иван Залесный в шутку сравнивал судьбу с автобусом, из которого одни навсегда выпрыгивают на ходу, другие садятся, чтобы катить дальше по жизненной дороге. Видно, и для него настает время прыгать…

Несмотря на поздний час, профессор не ушел домой. Снова заглянул в палату, остановился у кровати Михаила. Сел рядом, но разговор не начинал, думал о чем-то своем.

— Хоть вы не хотите больше об этом, но я снова пришел убеждать вас сделать операцию.

— Да как мне без ноги летать?

— Речь не об этом! Жить или не жить — такова нынче правда-матка!

— Смерти я не раз в глаза глядел!

— Нашли чем хвастаться. Вы один, что ли, ее видели? Разве вы не любите жизнь? Жену? Ваша теща приехала, хочет вас повидать.

— Катина мама?

— Да. Рассказывала, что с сорок первого на Урале, в эвакуации.

— Наверное, из полка ей сообщили, где я.

— Видите, многие о вас думают, а вы о себе самом подумать не хотите. Знаете, в соседней палате танкист лежит. Тяжело ранен. Пока без сознания. Продолжает танком командовать. Передовая здесь у него, а вы рановато бои кончили. Повоюйте-ка за себя!

— Зря вы уговариваете, доктор, вашего времени жаль…

— Стопу постараемся сохранить, хотя полной гарантии в успехе новой операции нет. Почистим основательно — гангрены не будет.

— И что станет в лучшем случае? — спросил Вологдин, приподнимаясь на локтях.

— Не будет подвижности сухожилий, плохо будет нога гнуться, — принялся объяснять профессор.

— А в худшем? — перебил Михаил.

— В худшем — полная ампутация конечности.

— Спасибо, доктор. Я подумаю. Утро вечера мудренее…

Не дослушал хирург Вологдина, ушел в процедурную комнату.

— Мария Тимофеевна, — обратился к дежурной сестре, — надо женщину из Челябинска пустить к капитану Вологдину. Это его теща. И еще… На завтра готовить Вологдина к операции!

— Разве он согласился?

— Я без согласия обойдусь, коль сам не надумает! Позовите ту женщину. Пусть сидит хоть до утра.

— По это же нарушение правил…

— Ему нужна хорошая разрядка. А у тещи обратный поезд только утром. Где сейчас пристанище найдет? Ночь на дворе!

В седой горбящейся женщине, подошедшей к его кровати, Михаил с трудом узнал мать Кати. Он не видел ее почти три года, помнил молодящейся, любившей красиво, со вкусом одеться, а над ним склонилась старушка в цветастом платочке. Судя по внешнему виду, для Ольги Алексеевны прошедшие годы удлинились втрое, такими разительными показались Михаилу перемены. Одутловато-круглым стало ее лицо, редкие в недалеком прошлом морщины сменились густой сеткой глубоких бороздок, придававших лицу усталое старческое выражение. Ольга Алексеевна сильно, до удивления, пополнела, но это была нездоровая полнота.

— Ты, Мишенька, вроде как не признал меня? — тихо проговорила она.

— Что ты, мама, — он впервые назвал ее так, раньше звал по имени и отчеству. — Я просто поразился тому, как быстро ты ко мне приехала. Откуда узнала?

— Ладно, ладно, не привирай. Тебе это не идет. Честному человеку среди людей жить легче. А я что же… Уходящие годы силком не удержишь.

— Как ты? Катюша как?

— Были письма. Все хорошо. Многого не скажу. Редко пишет. Как сам-то?

— Живу — хлеб жую. Врач сказал, что от плохого к худшему дело идет.

— Что так? Толком бы рассказал!

— С врачом вот беседовал. На серьезную операцию уговаривает, — начал рассказывать Михаил.

И вдруг его осенила мысль, которой он испугался, не поверил, что так могло быть, но все-таки спросил Ольгу Алексеевну, потому что иначе не смог бы успокоиться:

— Тебя нарочно вызвали к операции меня склонить?

— Что ты! Что ты! — замахала руками Ольга Алексеевна. — Это ты сам должен решить. Давай о другом поговорим.

— Хорошо. Расскажи о себе все с самого начала, когда уехала из Ленинграда.

Вздохнув, Ольга Алексеевна встала со стула и подошла к окну. Взглянув на улицу, зябко поежилась — не от холода, от неприятных воспоминаний, — вернулась к кровати Михаила.

— Ты помнишь, в июле сорок первого решили эвакуировать ребят из города?

— Само собой — помню!

— Мудро тогда решили. Не всех, жаль, сумели вывезти. Но это другой разговор, о себе буду… Так вот, сели мы с няней в вагон, детей полно, мал мала меньше. Беда по той горькой дороге с нами вместе тащилась. Только не обыкновенная, как, к примеру, твоя… Детская — она потруднее и пообиднее. Поезд в городе от вокзала тронулся, родители в рев, дети еще пуще. И не поймешь, кто громче. Все плакали. Станут ребята понемногу успокаиваться, кто-то снова захнычет, опять общий рев начинается… Народу тьма на станциях. К нам силком рвутся. Весь состав облепили, на подножках, на крыше едут. Кто-то ночью под колеса свалился. Хорошо, дети спали, этого не видели. Не успели далеко отъехать, бомбежки начались. На станциях — сгоревшие эшелоны, вдоль дороги гонят в тыл стада коров и свиней. Везли нас медленно. То военные эшелоны пропускали, то санитарные, то платформы какие-то, а наши горемычные вагоны в тупиках стояли. Молоко детям нужно, а где взять? Пойду на привокзальный рынок, кое-что из взятого с собой поменяю. Кончились вещи, просить у добрых людей стала. Для себя бы сроду не клянчила, для детей нужда заставила. Давали многие, особенно у кого свои ребятишки малые…

Ольга Алексеевна говорила медленно, будто каждое слово ей надо было доставать из глубины памяти, угнетала ее до сих пор свинцовая усталость от пережитого в те далекие дни.

— До реки какой-то доехали, мост разбомблен. Предупредили нас, что на пароходе надо переправляться. Мы с детьми и няней к переправе потянулись. Дети засиделись в вагоне, бегали, резвились. Мы их вещички на пристань перетаскивать стали. Вдруг из-за облаков появились фашистские самолеты. Бросились люди врассыпную, кто был на берегу. На площадке у пристани остались только наши ребятишки. Метались мы с няней между малышами, кричали, чтобы они бежали в канаву, что тянулась невдалеке. Дети от страха ничего не понимали, сбились в кучу. Вместе им было не так страшно. А самолеты каруселью выстроились.

— Ну ты, мама, мне не объясняй, что самолеты делали. Фашистскую тактику знаю! — заметил Вологдин.

— И то верно. Про детей буду. Они, почуяв недоброе, плакали, на помощь звали, крепко прижимали к себе игрушки. Одна девочка легла на землю и куклу закрыла худеньким тельцем. В это время с причалившего парохода прямо через борт попрыгали на пристань прибывшие командиры — совсем молоденькие, только что из училища. Они не побежали в укрытие, а распластались на земле, детишек собой прикрыли. Их было почти столько же, взрослых, сколько и малышей. Только старшему, крупному чернявому командиру, двое достались: девочка с куклой и карапуз, верещавший тоненьким голосишком: «Мамочка! Мама!..»

— И что же было потом? — глухо спросил Михаил.

— Когда перестали рваться бомбы, трещать пулеметы, улетели фашисты, стихло у причала. Все детишки уцелели. Только тот командир, что двоих прикрывал, так и не поднялся. Девочка с карапузом еле выбрались из-под него, перепачканные кровью, не своей, его кровью, командира этого…

Ольга Алексеевна рассказала о самом трудном, что было в ее жизни, и замолчала. В эти минуты с ее души будто свалился тяжелый камень. Глядя на Михаила, видела на его лице страдание и скорбь. Она подумала, что должна была убедить зятя в главном, и почувствовала: сделать это сумела.

Вологдин приподнялся на локте и, наклонившись к Ольге Алексеевне, сказал:

— Решился я, мама! Пусть оперируют. Нельзя мне долго залеживаться. Каким ни есть на фронт пойду.

— Ну и хорошо, — не сразу отозвалась она. — Верь профессору. Душевный он человек. Я, Миша, еще приеду, когда на поправку пойдешь. А сейчас спи. Я твой сон покараулю. Спи, родной!

Когда утром Вологдин открыл глаза, тещи в палате не было. Пассажирский поезд уже вез ее от Свердловска на юго-запад, к Челябинску. Ольге Алексеевне вспомнились трудный вчерашний день, разговор с зятем и оставленная у дежурной сестры записка для профессора с одним только словом: «Согласился».

14

— Сколько идем, все одно и то же. Селения разрушены, а кое-где дотла сожжены. Тяжело смотреть. Картина старая, но, знаешь, что-то новое в душе появляется, — говорила Вологдина шагавшему вместе с ней за повозкой Терентию Бляхину, не так давно вернувшемуся из госпиталя после легкого ранения.

— Смотри-ка, и у меня настроение приподнятое, — заметил Тереха, с удивлением глядя на Катю. — Наверное, это — предчувствие побед.

— Не рановато возрадовался, дружок? Еще воевать да воевать. В лесах отсиживаемся, бывает, спать иногда на ногах приходится, — вздохнула Вологдина.

— Согласен, и все-таки веет переменами с разных сторон, — заметил Бляхин. — А вот все деревни сжечь фашистам не под силу. Мы как-то подошли к одному селу, пальбу открыли, — рассказывал партизан. — Десятка два нас было, а страху нагнали ой-ёй сколько. Получилось вроде как нас полным-полно. У врага в гарнизоне паника началась: партизаны, мол, окружили! Там, правда, какие-то запасники стояли. Но все равно теперь не мы, а фашисты окружения боятся. Наш Петр Оборя, его снова командиром назначили, такое удумал: несколько бумажных змеев заранее смастерил с пороховыми хлопушками, и мы их запустили.

— Новый вид оружия! — засмеялась Катя.

— Новый не новый, а на психику фашистам даванули. Те пятки смазали. Деревню мы взяли почти без потерь. Командир бригады сказал: «Низкий поклон вам от всех партизан за храбрость и смекалку!»

— Молодцы! — похвалила Вологдина. — Твою родную деревню еще не освободили?

— Укреплена теперь сильно. Большой гарнизон стоит. Пытались с ходу прорваться, не вышло. Еще раз идти придется, — вздохнул Тереха.

Прав был партизан. Ночью группе предстояло занять деревню, на высотке перед которой укрепился враг, прикрывшись минным заграждением.

— Задача такая, — объяснил Оборе и Бляхину командир готовившейся к атаке группы партизан. — Ночью в минном поле сделать проход для нас. Другие взводы двинутся в поход по своим направлениям. Учтите, как доложили разведчики, поперек низины идет овражек. По ному легче пройти, да, полагаю, мин там больше, чем в тещином супе клецок. Зато работать проще — пулеметным огнем не достанут.

Когда стемнело, Петр и Терентий поползли к высотке.

Вот позади остались последние, самые трудные метры. Оборя и Бляхин добрались до оврага.

— Опасное место позади, недаром командир группы предупреждал, — сказал Терентий, прислонившись к глинистому склону оврага.

— Угу, — отозвался Оборя. — Однако, парень, некогда нам с тобой прохлаждаться.

Первую мину нашел Петр. Тереха принялся обезвреживать вторую. Сначала они считали: третья… пятая… десятая… Потом сбились со счета.

— Поторопимся, — предложил Петр. — Надо затемно успеть.

Он чуть высунулся из овражка, чтобы при свете вспыхнувшей ракеты взглянуть на часы, и тут же свалился обратно. Пуля пробила плечо.

— До атаки, Тереха, всего двадцать минут, — сказал Петр, приподнимаясь на локте. — Тебе одному надо успеть.

Бляхин, ничего не отвечая товарищу, снял с него гимнастерку, разорвал перевязочный пакет, забинтовал рану.

— Оставь. Атака начнется, санитары подберут. Доделывай проход!

Тереха двинулся вперед, ощупывая каждую выемку и каждый бугорок земли. Еще одна мина, еще… Сколько же их здесь? Отекли, стали тяжелыми и изодранными в спешке руки, особенно правая, не зажившая как следует после недавнего ранения, онемели ноги, ставшие будто чужими. Мин больше не было. Бляхин вернулся назад.

И тут, в самом узком месте овражка, неподалеку от лежавшего Петра, он обнаружил мину, не замеченную второпях раньше.

— Повезло, — радостно вздохнул Терентий. — Не задел, не наступил, иначе бы каюк.

Он попытался расковырять спрессовавшуюся землю, чтобы вывернуть взрыватель, но она не поддавалась. И тут же почувствовал, как наполнился кровью рукав, — от натуги открылась проклятая рана возле локтя. Заскрипел зубами от досады, поняв, что разрядить мину не удастся. И обойти это узкое место нельзя. А совсем близко уже слышались шаги идущих по овражку партизан.

Бляхин приподнялся на локтях. От резкой боли свело руку. Терентий закусил губу и, упершись локтями в тесные склоны овражка, встал на коленях над миной.

— Ребята, — негромко окликнул он подходивших товарищей, — наверх не выходите, посекут из пулеметов. Идите по моей спине, я выдержу.

Но партизаны стояли, не решаясь ступить на этот живой мостик.

— Русским языком говорю, шагайте через меня! Быстрее! — прохрипел Тереха.

Первым осторожно ступил на него командир группы и, не оглядываясь, бросился вперед. За ним — второй, третий… Когда прошли все, Бляхин кулем свалился на бок. Прохладная, пахнувшая свежей травой и далеким детством земля вернула ему силы. Отдохнув, он встал, укрепил сигнальную вешку перед миной, перетянул бинтом руку и пошел к месту, где оставил раненого Оборю. Петра в траншее не было. «Подобрали санитары, — понял Терентий. — Каково Петру, с его характером, теперь в санчасти загорать…»

Тереха глубоко вздохнул и пошагал к своей деревне, которую, слышал он по звукам отдалявшегося боя, партизаны уже заняли. Он миновал овраг и оказался на дороге, по которой в детстве ходил десятки раз. На сердце было легко и спокойно. Рассвело, и он увидел то, чего не видно было ночью: море цветов у дороги и перелетающих от цветка к цветку пестрокрылых бабочек, услышал многоголосый птичий хор, прославляющий лето, жизнь и, как показалось ему, партизанскую победу в ночном бою.

«Прав я был в разговоре с Катей Вологдиной, — подумал Бляхин. — Есть оно, конечно же есть, предчувствие приближающейся победы. С весной оно пришло…»

Многие отличились в бою за родную деревню Терентия Бляхина, но не о них, а о геройстве старика крестьянина Граблина говорили партизаны. Когда через заминированный овраг они прорвались к домам, загрохотали гранаты, брошенные в окна. Увлекшись атакой, посчитали небольшую избу (с виду — просто сарай) заброшенной, нежилой. Вдруг распахнулась оконная рама, показалась голова и послышался хриплый голос:

— Фашисты в моем доме, бейте их, товарищи!

— Ты сам выходи сперва! — крикнули партизаны.

— Не выпустят. Бейте гранатами, чего меня старого…

Сухой треск автоматной очереди оборвал слова крестьянина. Голова его безжизненно упала на подоконник. И тут же в распахнутое окно дома полетели гранаты.

Бой, в котором народные мстители смелым броском разгромили фашистский гарнизон, затих, отгремев. Погибших похоронили, как братьев, в братской могиле. Готовились к новым схваткам с врагами. Но не знали, не ведали, партизаны, что был это их последний, решительный бой…

15

Долго тянулись месяцы госпитальной маяты. Михаил перенес две тяжелые операции и третью, самую рискованную. Лежа на осточертевшей койке, не по календарю — по деревьям за окнами видел, как проходят, сменяя друг друга, времена года. Его принесли сюда, когда на ветвях еще лежал снег. Крупными серыми каплями ушел он в землю, затем проклюнулись маленькие листочки на разбухших черных почках. С каждым теплым днем разрастались язычки зеленого пламени, а вскоре зашумела сочной листвой на пришкольном участке густая дубрава.

Дни спрессовывались в недели, недели — в месяцы. Отцвела сирень-черемуха. Наступившая осень позолотила листву на деревьях, высушила траву, осыпала землю щедрыми холодными дождями.

Война, но всему чувствовалось, покатилась на запад. Вологдин радовался фронтовым сводкам, победам наших войск и даже слякотной погоде. Раньше он никогда не думал, что могут приносить радость плохая погода, немудреный госпитальный завтрак и даже залетевшая в палату пестрая муха. Все дело в прекрасном душевном настроении, в крепнущем день ото дня здоровье. Не зря говорится, что у победителей рапы заживают быстрее.

Но если бы в минуты раздумья Вологдин был проницательней, он признался бы, что дела его не так уж блестящи. Что-то ныло в стопе, ломило бедренную кость. «К дождю, — успокаивал он себя. — Чаще сейчас дожди, и ноет чаще. Не надо внимания обращать. Тем более профессору ни звука, а то забракует на комиссии».

За окном кружили и кружили на ветру желтые листья. Таким же хороводом кружились мысли. «С искореженной ногой, наверное, можно летать, писали же о летчике, который воюет совсем без ног, на протезах. А вдруг мой «левый костыль» окажется даже хуже протеза?.. Да не может быть того, чтобы свои, родные, подвели!»

Вологдин мысленно представил кабину «ила». Перед ним ручка управления самолетом с боевыми кнопками пушек и пулеметов, за ней приборная доска — высотомер, указатель скорости, вариометр, авиагоризонт, манометры… Справа — электросбрасыватель бомб и реактивных снарядов, слева — сектор газа. Все это знакомо настолько, что Михаил будто вновь почувствовал себя рядом с приборами, механизмами управления. Ему вдруг показалось, что крылья самолета — продолжение его собственных рук. Дыхание его легких дает жизнь мотору. Его сосуды и нервы — артерии питания машины горючим и электроэнергией. А рули поворота, которыми должны управлять ноги? Чем же станут они? Продолжением искромсанных обрубков?

От переживаний бросило в холодный пот. Михаил открыл окно. Влажный, бодрящий воздух принес успокоение. В палату ворвались хлест дождевых струй, отдаленный шум улицы. Сердито рыча мотором, под окном протарахтел грузовик, напомнив летчику о могучем реве его самолета. Так хотелось летать, так страстно и неодолимо влекло его в небо…

Еще летом, осматривая раненого, профессор вдруг посуровел, хотя и продолжал говорить бодрые слова:

— Молодцом, совсем молодцом…

— Слушая вас, восточную пословицу вспомнил, — проговорил Михаил, когда хирург, что-то сказав сестре, собрался идти к другой кровати.

— Ну говорите, говорите, — прищурился врач и снова вернулся к Вологдину. — Смелее, капитан.

— Ты сказал — я поверил, ты повторил — я насторожился, ты сказал то же самое в третий раз — я усомнился…

— Что же, намек ваш понял, — улыбнулся профессор, — хотя от вас самого зависит, батенька, чтобы стать совсем молодцом. Тренируйте волю и тело — это панацея от болячек — прошлых, настоящих и будущих.

Помня эти слова врача, Вологдин начал ежедневно делать зарядку для ног, рук, для брюшного пресса. Вот и сегодня уже закончил комплекс упражнений, а сестры поднимать раненых после дневного отдыха и мерить температуру не приходили. Михаил вынул из тумбочки карандаш, школьную тетрадку и начал писать письмо в часть — Гусеву. Бодрые фразы о грядущей победе дались ему легко и просто. Сложнее оказалось написать правду о себе. Он и сам еще не знал ее до конца. И все же написал: «Перебираю в памяти все, что знаю о самолете. Продумываю, как управлять с «погнутым шасси» — хромой ногой. В успех верю. Обещаю вернуться в полк. — Он немного подумал и приписал: — До скорой встречи, боевые друзья!»

В дверь палаты осторожно постучали. «Кто бы это? — встрепенулся Вологдин. — Сестры с градусниками без стука входят. Видать, кто-то чужой». Но вошел совсем не чужой для него человек — его теща, Катина мама.

— Сейчас придут температуру мерить. Сестра велела вас будить, — проговорила она, обнимая Михаила.

— Вставай, просыпайся, военный народ! — крикнул он товарищам по палате и, обратившись к Ольге Алексеевне, добавил: — Извини, мама, подожди за дверью, мы форму одежды приведем в порядок.

Вологдин быстро оделся, и они вместе пошли по запущенному школьному саду. Садясь на невысокую скамеечку под грибком от дождя, Ольга Алексеевна улыбнулась:

— Ты, Мишенька, молодец, уже нормально ходишь. На покушай, — протянула она ему кулек с домашним печеньем. — Вкусное, ешь на здоровье.

— Поправляюсь, мама. Уже практически здоров!

— Зарядку делаешь?

— Целый день. Хожу по многу километров. О нашей с Катей жизни думаю. Каково ей теперь будет со мной, калекой?

— Я что, дочь свою не знаю? — рассердилась Ольга Алексеевна. — Такое ведь скажешь. Всяким ты ей дорог и нужен. С ногами и без ног, летчиком или инвалидом. Да какой же ты инвалид? Всего чуток прихрамываешь.

— Если бы немножко, мама! Вот без клюшки пока не могу.

— Товарищ Вологдин, идите кушать! — крикнула нянечка. — Все стынет.

— Иди, иди, Миша. Сейчас, во время войны, шутят, что друг познается в еде. Ступай.

Минут через десять Вологдин возвратился. В руке он нес зеленую эмалированную кружку, накрытую большим куском хлеба.

— Раз друг познается в еде, ешь, мама.

Попротестовав, Ольга Алексеевна отщипнула небольшой кусочек мякиша и запила чаем.

— Вкусно. Остальное сам доешь.

— Ну вместе давай!

— Тогда другое дело, — согласилась она и, разломив хлеб на два неровных куска, протянула больший Михаилу.

Они вспомнили ее прошлый приезд и трудный предоперационный разговор.

— Мама, ты тогда о дороге в эвакуацию рассказывала. Помнишь?

— Помню.

— Доскажи теперь.

— Что было? С грехом пополам устраивались. Детям надо одно, другое. Где взять? Дров мало. Сама зимой ездила на делянки, машины до ломоты в спине с нянечками да шофером грузила.

Вологдин горько усмехнулся, представив, как эта, по его довоенным, юношеским понятиям, «питерская барыня» поднимает в кузов полуторки здоровенные, нерасколотые чурки.

— Смеешься? В диковинку показалось? Да разве мы только дрова возили, пилили и кололи? Не перечислишь всех хлопот и забот. Зато все детишки живы-здоровы. Так что не зря старались, здоровье и силы в них вкладывали — орлы новые вырастут вам на смену… Ой, заговорились мы, Миша, — засуетилась Ольга Алексеевна. — Ненадолго я сегодня, обратный билет в кармане. Рада, очень рада, что у тебя все налаживается.

— Верно, верно. Все, кого со мной привезли, давным-давно выписались, скоро и мой черед.

— На фронт, конечно, решил?

— Буду проситься снова в авиацию.

— Ну и славненько, — обняла зятя Ольга Алексеевна. — Летай в небе, да не забывай, что фашисты с землей нашей сделали!

Вологдин нежно поцеловал руки Ольги Алексеевны. Так душевно и открыто, как разговаривали они здесь, в госпитале, еще никогда в жизни не говорили. Недосуг было. Теща-то время нашла бы, но вот они с Катей всегда куда-то спешили, а дома старались вдвоем остаться…

— Спасибо тебе за добрую душу, мама! — улыбнулся Вологдин. — За все, за все спасибо — за детишек, за Катю, за меня…

Каждые сутки прибавляли сил, и наконец настал черед покидать палату.

— Нога не беспокоит, зажила, — уверял Михаил профессора. — Душа вот болит.

— Раньше не верил, что не болит левая, — заметил хирург, массируя стопу, — хотя вы этаким бодрячком прикидывались, теперь верю. И о чем душа болит, догадываюсь: вдруг старик, так ведь вы меня за глаза называете, от летной работы отстранит? Думаете так?

Михаил покраснел. Боялся этого и врача действительно стариком называл, хотя знал, что тому немного за сорок…

— Думал, — признался он и, заметив во взгляде профессора лукавую улыбку, добавил: — Не на фронт ведь прошусь, на флот, на Балтийский.

— Э, батенька, — перестал улыбаться хирург, — что в лоб, что по лбу! Банальной фразы о том, что и без вас сил врага добить хватит, произносить не хочу.

Били по вискам Михаила тяжелые слова профессора: «Не в летную часть», «В штаб или на хозяйственную работу», «Не на Балтику, а в распоряжение штаба авиации ВМФ». А в сознании Вологдина рождались ответные, протестующие фразы: «Летчик я, а не интендант», «Не смогу без неба», «Товарищам по полку обещал вернуться».

Словно угадав его мысли, снова заговорил профессор:

— Не имею я права с таким, как у вас, шасси к полетам допустить.

— И не допускайте, — поднялся с кровати Вологдин. — Напишите в справке, дескать, находился в госпитале с такого-то по такое-то число, направляется в свою часть.

— Можно обмануть медкомиссию, товарищей, начальство, но свое здоровье не обманешь. Ваше стремление в строй стопу не удлинит, — задумчиво проговорил профессор.

Если бы он начал ругаться, говорить, что капитан Вологдин ничего не смыслит не только в медицине, но и в жизни, Михаил принял бы это как должное, по сейчас не нашелся что ответить. Профессор еще немного постоял и, бросив: «Подумаю», ушел, давая понять, что разговор не окончен…

Спустившись в подвал, где хранились вещи раненых, Михаил оделся и подошел к старинному, неизвестно каким чудом попавшему сюда зеркалу. Новые, выданные в госпитале брюки были чуть великоваты, зато китель сидел на нем отменно.

— Красит вас форма, — заметила пожилая сестра-хозяйка.

— Если бы еще не клюшка в руке. К форме она никак не идет! Молчите, стало быть, я прав, — продолжал Михаил, заметив, что сестра торопливо отвернулась, потупилась.

— О другом подумала, — возразила она, глядя в глаза Вологдину. — Шла в госпиталь, видела, девочки играют в классики. Надо ногой битку прогнать по клеткам без ошибок.

— Знаю, не раз видел. Пишут в квадратах: «вода», «огонь», нельзя туда биткой попадать.

— У девчушек было написано другое: «глухая», «немая», «старая». К недостаткам физическим старость мою отнесли. Заметьте, все плохое, что может быть в человеке, с их точки зрения, воедино собрано. Но они не написали: «раненый». Другого порядка это слово! Так что пойдут к форме и костыли, не то что ваша клюшка. Раненый человек, наоборот, вызывает уважение.

Вологдин поразился простой мудрости ее слов. На войне, конечно, и убивают, и ранят. Гордиться ему надо своей хромотой, а не стесняться ее.

— Ну и какая же вы старая? Вам, видать, и пятидесяти еще нет!

Сестра-хозяйка смущенно отвела глаза в сторону…

В полученном в канцелярии медицинском заключении капитан Вологдин прочитал скудный машинописный текст: «Направляется после излечения в госпитале в распоряжение штаба авиации Балтфлота». Это было как раз то, что нужно Михаилу. Но дальше шли дописанные рукой профессора огорчительные слова: «К летной работе не годен».

16

Ленинградская область (по довоенному административному делению) была полностью освобождена от оккупантов. Погасли партизанские костры, стихли разрывы гранат и дробь автоматных очередей. Люди пришли в партизанские отряды, когда полыхала земля и у порога каждого дома стояло горе. Теперь на последний общебригадный сбор их привела победа на северо-западе страны.

На окруженной лесом большой поляне, где партизаны сидели у прощальных костров, в сорок первом кипел горячий бой. Здесь умирали от пуль бойцы, от осколков, снарядов и мин гибли посеченные деревья. На земле у опушки леса грудами лежали срезанные и расщепленные березы и ели, стояло несколько чудом уцелевших, но раненых сосен, на стволах которых сохранилось по одному — два сучка. А вместо погибших деревьев уже пробивалась наверх новая, молодая поросль.

— Все, как у людей, — проговорила Вологдина. — Вместо павших вырастают ряды новых бойцов. Вот и дождик пошел, само небо оплакивает погибших героев.

На этой же поляне партизаны совсем недавно впервые встретились с бойцами наступающей Красной Армии. Неожиданно заметили друг друга за деревьями, насторожились. Вперед, передав свой автомат Вологдиной, пошел Мятелков. Осторожно навстречу ему шагнул человек в форме командира Красной Армии. Все увидели, как крепко они обнялись. Что тут началось! Все партизаны высыпали на поляну, старались обнять офицера. Он шутливо попросил пожалеть его, обнимать и других разведчиков, иначе выжмут из него все соки.

А сегодня на душе было радостно и чуть-чуть грустно. Кто-то зычным, красивым голосом затянул партизанскую песню, что звучала на мотив известной «По долинам и по взгорьям», но с другими, рожденными Великой Отечественной войной и местным колоритом словами:

На бригадном построении были отмечены славные боевые дела партизан, вручены награды и объявлено, что соединение расформировывается. И всем предстояло расстаться. Кому надолго, кому, может, и навсегда. Большинство молодых партизан-мужчин призывалось в Красную Армию. Те, что постарше, возвращались домой: трудиться в народном хозяйстве.

Трогательным, как показалось Вологдиной, даже торопливым получилось прощание воинов бригады. И виной тому — не только разошедшийся дождь. Чувство какой-то невозвратимой утраты владело каждым.

«Мы не любим выказывать на людях даже хорошие чувства, но независимо от этого они существуют и владеют нашими сердцами», — думала Вологдина.

На другой день после прощального партизанского сбора на лесной поляне Екатерине Вологдиной пришел черед предстать перед кадровиками. Как поступить дальше — для себя она решила давно, но разве считаются на войне с желанием солдата? Всё решают начальники. Она же, в конце концов, не на луну просится! То, что надумала, будет лучшим для нее и Михаила, полезнее для общего дела. С такими мыслями пришла к маленькому домику на окраине села, где, она слышала от товарищей, сидел грозный кадровик и вершил судьбы бывших партизан.

Катя постучала и открыла дверь.

— Заходите, товарищ Вологдина, смелее. Рад видеть вас живой и невредимой, — услышала она знакомый голос.

Подняв глаза, Катя увидела моложавого подполковника. Это был Павел Максимович, ее давний и добрый знакомый.

— Садитесь, Екатерина Дмитриевна, со встречей, с наградой вас, — дружески пожал он руку, увидев на ее груди врученную вчера комбригом медаль «За отвагу».

— Спасибо, рада, что снова вижу вас, — заулыбалась в ответ Вологдина.

— Куда я денусь, направленец ведь ваш. Так, кажется, в штабах нас зовут. Куда будете проситься?

— В распоряжение мужа!

— Это в домохозяйки, что ли? — хитровато прищурился офицер.

— Нет, нет, что вы! Стрелком-радистом хочу стать. Чтобы летать с мужем на одном самолете. Он был тяжело ранен. Очень мне важно вместе с ним закончить войну.

— Поспокойнее, Катя. Дело-то больно не женское выбрали. Может, в институт лучше вернетесь?

— Только на фронт! — В душе у Кати нарастало раздражение.

— Не женское это дело. Да и не возьмут вас! Сейчас в авиации мужчин хватает.

— Похлопочете, возьмут!

— Упрямая вы! — одобрительно покачал головой офицер.

— Какая есть! — с вызовом ответила Катя.

«Что он крутит, все же просто и ясно, — подумала Катя. — Ведь может помочь…»

Подполковник долго думал, потом отрывисто сказал:

— Что могу, сделаю. Идите!

Опытный кадровый работник, душевный человек, он предпринял все, что мог, и уже через несколько дней Вологдина выехала в училище, в котором готовили стрелков-радистов. Учеба уже была в разгаре, и ей пришлось догонять товарищей. Помогло хорошее знание радиодела. К тому же единственной в группе женщине все наперебой старались помочь.

О подполковнике, работнике отдела кадров, она многое услышала потом от его товарищей. Оказалось, в сорок первом году он был направлен в тыл врага командиром партизанского отряда. Воевал отлично. В кадры вернулся лишь после ранения. Это в его измотанном боями и лишенном связи отряде, прочитав сообщение фашистской газетенки о взятии немцами Ленинграда, партизаны провели собрание коммунистов, комсомольцев и беспартийных и записали в протокол: «Слушали: сообщение паршивой фашистской газеты о взятии Ленинграда. Постановили: считать, что Ленинград не взят и не будет взят врагом никогда…»

17

Первым, кто увидел Вологдина, входя в здание штаба авиации флота, оказался командир его эскадрильи майор Гусев. Он стоял у окна и читал газету. «Такой же, как прежде, ничуть не изменился, — решил Михаил, — неизменный здоровый румянец на щеках. Особенно в голодные блокадные месяцы стеснялся он своего румянца. Иван Залесный все успокаивал командира: мол, в здоровом теле — здоровый дух».

Опираясь на палку, Михаил сделал несколько шагов к Гусеву и, тронув пальцами уголок газеты, спросил:

— Что «Летчик Балтики» пишет?

Гусев бросил газету на подоконник, посмотрел Михаилу в глаза весело. Потом крепко обнял и сказал;

— Ну вот и опять вместе!

— Я же обещал вернуться! Вернулся! — радостно воскликнул Михаил.

— Сообщили, что ты сегодня прибываешь, как и когда — ни слова, — заговорил комэск. — А я на свой риск прилетел.

— Спасибо… Просто не хотел лишние хлопоты доставлять. Меня, стало быть, и ждал в штабе?

— Не только ждал. Успел прорваться на прием к командующему.

— Обо мне говорили?

— Еще как!

— И что решил генерал Самохин?

— Сказал, что тебя помнит. Велел, как в штабе появишься — сразу к нему! Так что иди. Ни пуха…

В кабинет командующего авиацией флота Вологдин вошел строевым шагом, без клюшки, стараясь хромать поменьше, и бодро доложил о прибытии в его распоряжение. Генерал не спеша прочитал бумаги из госпиталя, что-то написал в правом углу справки и положил ее перед собой…

Что за резолюцию начертал командующий? Когда-то в школе ребята, сидевшие на первой парте, рядом с учителем, вытянув шеи, заглядывали в классный журнал и показывали отвечавшим оценку на пальцах. Не будешь же, как гусь, тянуть голову сейчас!

Генерал Самохин молчал, вспомнил, как однажды тоже определялась его собственная судьба и как по-доброму решил ее заботливый начальник. Он и нынче учился у него, хотя при подчиненных никогда не упоминал фамилии и имени того человека — флотского командира.

Командующий авиацией поднял усталые глаза от госпитальной справки и сказал Михаилу, глядя на него ласково, словно отец:

— Написал резолюцию, открывающую вам путь в небо. А прокладывать его вновь предстоит самому.

Все стало для Михаила на свои места, обрело полную определенность. Кончились дни больших тревог и ожиданий, начинались дни большой работы.

— Видишь? — показал капитан резолюцию командующего авиацией ожидавшему его в приемной Гусеву.

Тот прочитал вслух:

— «Посоветоваться с врачами и быстрее ввести в строй». Быстрее в строй, значит, сейчас же в часть лететь надо.

…Не успел капитан Вологдин раздеться в комнатке аэродромного домика, как влетел запыхавшийся Гога Иванидзе.

— Товарищ командир! Вот из дому недавно прислали, возьмите для поправки. — И протянул несколько крупных розовых яблок. — Сплошные витамины, сразу все болячки заживут!

— У меня без яблок все давно зажило.

— Вот это хорошо. Поверьте моему слову, товарищ капитан, — взволнованно и потому с большим, чем обычно, кавказским акцентом, говорил Иванидзе, — лучшая процедурная — кабина самолета!

— Ты, Гога, все такой же, не унываешь. Вот встретился с тобой, с другими товарищами, сразу лучше себя почувствовал.

— Все рады, товарищ капитан, что вы вернулись! Давно вас ждали!

— На добром слове спасибо тебе, дружище. А яблоки съешь сам, у меня есть свои, дорогой купил.

Вечером, когда закончились первые хлопоты Вологдина, к нему зашел командир эскадрильи. Разговаривали о событиях прошедших месяцев и, хотя понимали все с полуслова, никак не могли наговориться. Михаил рассказал о ранении, о госпитале, о заботливом профессоре-хирурге, о встречах с тещей и о том, как живут и трудятся в далеком тылу люди.

— Да что это все я да я… Ты рассказывай. Как воюем? Все ли живы? — попросил наконец Вологдин.

— Эскадрилья воюет хорошо. Летаем. Бомбим. Стреляем. Все как надо на войне. Были и потери. Пришли новые люди. С ними познакомишься.

— Новый орден у тебя, за что? Я такого еще не видывал!

— Нахимова второй степени.

— Узнал адмирала по профилю, а ордена в натуре не видел. За что такие дают? — спросил Вологдин.

— Мне за организацию взаимодействия авиации с торпедными катерами дали. Вместе конвой атаковывали, мы — с воздуха, морская кавалерия — с воды. Действовали успешно. Но мне не повезло: подбили. Воздушного стрелка тяжело ранило, сейчас со мной твой Долгов летает. На воду самолет с трудом посадил. Часа полтора болтались, пока катерники не подобрали. — Гусев потер руками глаза и добавил: — Вот что, Михаил батькович, идем-ка спать!

Придя к себе, майор погасил свет и лег, но вопреки усталости сон не шел. Как же помочь своему заму?

План был ясен: сначала полеты на У-2, освоит этажерку — на полковой учебный «ил» пересядет. Но майору доселе не приходилось вывозить пилота, у которого одна нога короче другой. «Не только с полетов надо начинать, — решил он, — но и с удлинения педалей для управления. Надо потолковать об этом с техниками».

…На высоте тысяча метров командир эскадрильи передал управление самолетом Вологдину. Михаил взялся за ручку, и его охватило знакомое волнение, как много лет назад, когда он первый раз курсантом поднялся в небо. Пока он вел машину по прямой, все шло хорошо. По когда потребовалось повернуть, Вологдин слишком резко дал рули, и шарик «Пионера» ушел вправо. Гусеву пришлось вмешаться.

— Говори, командир, — тихо, так, что его слова трудно было расслышать, спросил Вологдин, когда У-2 сел, — не гожусь?

— Все надо начинать сначала. Придется попотеть.

— Спасибо!

Летали, как только комэск выкраивал время. Трудно было удерживать направление при взлете и посадке самолета. Несколько дней только тем и занимались: взлет-посадка, взлет-посадка… Еще сложнее оказалось летать на учебном штурмовике. И все же, возвращаясь из полета, Михаил чаще слышал долгожданное: «Замечаний нет!» Как угадал комэск его психологический взлет, он не знал, но именно эти дни вернули ему уверенность в себе. И вот после очередного полета услышал наконец: «Теперь можно в самостоятельный. Как на заре авиации говорили — мягкой посадки».

На фронте воюют и учатся, учатся и в бою, и на полигонных мишенях. На отлично Вологдин отстрелял по макету автомашины, точно в цель положил бомбы. Командование доверило Михаилу самолет. Свои силы он знал, но где гарантия, что не подведут ноги, что летчик сумеет при необходимости быстро уклониться от зенитного огня?

А кто согласится воевать на одной машине с хромым летчиком? Этот вопрос комэск не мог выносить на обсуждение личного состава эскадрильи и приказывать кому-то лететь с Вологдиным не хотел. К тому же воздушных стрелков в эскадрилье не хватало.

Михаил и вставал, и ложился спать с мыслью о стрелке. Где его возьмешь? Его Долгов с командиром летает, и даже не в этом дело: летает со здоровым человеком.

Вдруг он нашел выход, ему показалось, что нашел: «Раньше «илы» были одноместными. Должны же где-нибудь они сохраниться. Я бы на таком, пусть старом, воевать стал».

Командир эскадрильи написал рапорт старшему начальнику с просьбой поставить перед руководящим инженерно-техническим составом авиации ВМФ вопрос о розыске в запасных полках и летных училищах для капитана Вологдина одноместного «ила» первых выпусков. Майор полагал, что, пока ходит бумага и найдут самолет, пока восстановят его, пройдет время, сама жизнь поможет решить этот вопрос, может, и война кончится. Не зря говорят: «Перемелется — мука будет».

Да недолго и недалеко ходил рапорт майора Гусева. Уже на другой день на бумагу ответили из штаба авиации флота. Вологдин сидел как раз у комэска, когда раздался этот звонок. Гусев попросил было перезвонить позже, но, поняв, что капитан догадался, что речь о нем, отдал ему телефонную трубку. Командование возражало против использования в боях устаревшего, не защищенного с задней полусферы самолета.

— Выходит, зря надеялся, — уныло сказал Михаил. — Куда ни кинь — всюду клин…

Майор дипломатично молчал. Бывают минуты, когда мало командирской власти. Оба сидели в грустном раздумье. В дверь постучали. Вошел сержант Долгов, воздушный стрелок, в прошлом вологдинский, теперь командирский. Говорить он начал необычно, не по-военному:

— Мы с ребятами-комсомольцами посоветовались и решили…

— Кто мы? Какие ребята? — сердито перебил Долгова майор.

— Мы — это воздушные стрелки и вооруженцы эскадрильские. А о чем посоветовались и что предлагаем, разрешите, товарищ командир, доложить подробнее.

— Докладывайте! Садитесь! — показал майор на свободную табуретку.

— Наш вооруженец Саша Тронин давно готовится на воздушного стрелка. Технику отлично знает. По мишеням из пулемета бьет — любой снайпер может позавидовать.

— Видел на стрельбище, стреляет здорово, — согласился комэск.

— Раз вы его, товарищ командир, хвалите, вот на свой самолет и возьмите, а я вернусь к законному своему пилоту капитану Вологдину!

— Ишь законник нашелся, — улыбнулся комэск.

Вологдин подошел к сержанту и порывисто обнял его.

— Значит, получается, все без меня решили, — сказал Гусев. — Как будто меня здесь вовсе нет.

В голосе майора прозвучала не обида, а радость и гордость за боевых друзей.

18

Непросто учиться молодой, красивой женщине в группе, где двадцать два холостяка и она одна-одинешенька, да еще замужняя. Катя поняла это с первых дней занятий на курсах стрелков-радистов, работавших при авиационном училище. Она угадывала снисходительное отношение к себе даже преподавателей и инструкторов, но никто из них не говорил комплиментов, не пытался ухаживать. Другое дело — курсанты, тут не было отбоя от поклонников. Ухажеров она мысленно разделила на три категории. Первая — те, кто отчаянно флиртовал, намекал на то, что война все спишет. Таким Вологдина давала резкий, решительный отпор. Другие — их было большинство — рыцарски заботились о ней, наивно предлагали помощь, когда это было нужно и не нужно. Один успевал почистить за нее оружие, другой протягивал листочки с решением задачи… Те, кто входил в третью категорию — их она уважала больше, — внешне не обращали на нее внимания, не предлагали своих услуг, не заговаривали первыми. Но если один из донжуанов оказывался особенно назойливым, два — три человека из третьей уходили с ним поговорить куда-то к дальнему забору. О чем шел разговор, Катя не знала, видимо о том, что надо беречь чужую любовь и счастье. Отношение к ней резко изменилось после одной вечерней беседы.

Закончилась самоподготовка. Старшина группы старший сержант Валентин Лебедев попросил курсантов на несколько минут задержаться.

— На фронте я почти с первых дней войны, — заговорил старший сержант. — Только не обо мне речь, это так, чтобы знали, — на передовой дело было. Дивчина служила у нас в роте связи — загляденье. Сколько живу, красавицы такой не видывал. Лет девятнадцати. Глаза голубые, волосы, как лен, светлые. Прелестный носик, пунцовый рот сладкой ягодкой. Шея лебединая, фигурка — слов не хватит описать. Скажу, други, от всего сердца: таких дивчин ни раньше, ни потом не встречал.

А была она одна среди сотни с лишним бойцов и командиров нашей роты. Телефонисткой служила. Прозвали ее Незабудкой. Конечно, не настоящее это имя было, да все ее так величали, и была она в самом деле на незабудку — цветочек ласковый сине-голубой, что неба нежнее, — похожа. Светилась вся, как тот цветок, — чистая, ясная; поглядишь — никогда не забудешь.

К нам в роту пришла Незабудка в конце сорок первого. В обороне мы тогда стояли. Остановился фронт, ни мы, ни фашисты ни вперед, ни назад. В таких случаях в сводках пишут: «Ничего существенного не произошло». Войны, стрельбы — мало, времени свободного — порядочно. Вот мы, то ли из-за красоты девушки, то ли от безделья, все в нее повлюблялись. Нашлись хлыщи, везде они попадаются, не пашут их, не сеют, сами родятся, за Незабудкой стали лихо приударять. Но всем она от ворот поворот указывала, никого не выделяла среди других. Боготворили мы ее за это еще больше.

Знали, однако, многие, что командир первого взвода, нет, не охальник какой там, положительный человек лейтенант Алеша Скуба был страстно влюблен в телефонистку. Парень видный, высокий, стройный, плечистый — такие женщинам нравятся. Только она и на него ноль внимания, фунт презрения…

В сорок втором буйно весна взялась. Покрылись травой пригорки, полезли из земли цветочки-незабудки. Только уже не до красоты нам стало: кончилось затишье, фриц вперед полез. Отбил батальон несколько атак, а враги все наседают. Убили пулеметчика, подполз лейтенант Скуба к пулемету и давай фашистов свинцом поливать.

Долго ли, коротко ли шел бой, сгоряча не запомнил. Отбили атаку, видим, не поднимается лейтенант с земли. Первой Незабудка к нему бросилась. Даже не скажу, откуда взялась. Может, связь поврежденную неподалеку чинила, а скорее всего, сердцем боду учуяла, прибежала. Бросилась девушка к Алеше, у него в плече осколок застрял.

Незабудка над ним склонилась, рану перевязала, помогла лейтенанта до медпункта нести. Я его тоже вместе с ней тащил. На медпункте сделал фельдшер взводному укол, подняли санитары носилки, чтобы в машину поставить, в медсанбат лейтенанта везти. Склонилась над ним Незабудка и давай его ладонями по щекам гладить и целовать. А сама плачет и шепчет: «Прости, милый, не могла я иначе, не могла. Так было лучше, так надо было…» Сорвала она в траве несколько незабудок и протянула Алексею. Тот благодарно смотрел на нее и без конца говорил: «Прости меня, глупый я. Не понимал. Люблю тебя, цветочек мой. Напишу из госпиталя. Обязательно напишу сразу. Встретимся».

Да не довелось им больше никогда увидеться. Я на пяток минут задержался, а Незабудка, не дождавшись меня, пошла в роту одна. Понимал я, почему одна ушла. Хотелось ей после признания в любви одной со своими слезами побыть. Не одной, конечно, мысленно с лейтенантом, с Алешей Скубой.

Быстро я свои дела завершил и — за нею по тропинке. Слышу, выстрелы впереди, автоматная очередь ударила, и все стихло. Побежал, как мог, изо всех сил, потому что, чую, дело неладное. Смотрю, поперек тропинки наша белокурая красавица лежит, и кровь из ранки на шее течет. Вокруг никого не видно. Склонился я к ней — не дышит уже.

Потом от пленного фрица-разведчика выведали, как и что было. Их двое к нам в тыл пробрались. Хотели как языка ее взять. Заметила врагов Незабудка, трофейный пистолет из полевой сумки выхватила. Не успела выстрелить, фашист ее из автомата сразил…

А из госпиталя несколько недель шли для девушки письма от лейтенанта Скубы. Чаще, чем нашей Катюше от мужа письма приходят. А в ответ никто не решался написать Алеше о беде. Была не была, думаю. Духу набрался, сообщил… Лейтенанта я тоже больше не видел. Ты, Катя, нам фото мужа показывала. Схожи они вроде, твой капитан и тот лейтенант, хотя по фото не всегда все уразумеешь. — Лебедев помолчал и добавил в заключение: — Такая вот история.

Ни один курсант во время рассказа старшего сержанта не проронил ни слова. Однако намек все поняли. Прекратились ухаживания за Катей, а кто-то из товарищей, видно оговорившись, как-то назвал ее Незабудкой.

19

Трещал фашистский фронт, откатываясь на запад, все ближе к границам Германии. Советские наступающие войска рвались к Риге, Вильнюсу, Либаве. Все дальше приходилось летать к местам боев флотской авиации. Чтобы увеличить дальность действия самолетов, под плоскости подвешивались дополнительные баки с горючим. Семьсот «лишних» литров бензина удлиняли боевые прыжки «илов». Но продолжал удаляться от аэродромов фронт.

Командующий флотом адмирал Трибуц обратился к командующему 1-м Прибалтийским фронтом генералу армии Баграмяну с просьбой «приютить» машины морских летчиков на аэродромах фронтовой авиации, поближе к передовой. Рассмотрев просьбу балтийцев, Иван Христофорович дал указание командованию фронтовой авиации позаботиться о флотских самолетах и летчиках как о своих собственных.

Конечно, никто в штурмовом авиаполку, в эскадрильях не знал об этом решении. Просто морским летчикам было объявлено о перебазировании в новый район.

— Второй день, потихоньку поспешая, техническое имущество в вагоны грузим, — сказал Иван Залесный, забежав в землянку к Вологдину. — Меня возьмешь перелететь?

— Если вместо Долгова, не могу, — тихо, словно оправдываясь, проговорил капитан.

— Зачем вместо — вместе, — возразил Залесный. — В его кабину вдвоем заберемся.

— А что комэск скажет? — с сомнением заметил Михаил.

— Согласовано. Я майора Гусева в штабе видел. Он пока здесь задержался. Приказали прилететь со вторым эшелоном полка, — ответил инженер.

— Так бы сразу и сказал…

Сейчас Вологдин мог говорить, спорить с каждым на равных. Он давно отрешился от комплекса неполноценности, не замечал уже снисходительности в словах одних и сомнений в глазах других. Был такой комплекс, когда пришел в полк после ранения. Начался он после первого неудачного «провозного» полета и закончился после первого удачного боевого вылета…

Тогда «илы» прошли над побережьем, пересекли залив, в котором еще недавно бомбили фашистские суда. Теперь здесь ходили корабли под советскими флагами. Утюжили воду, прокладывая свободные от мин пути, тральщики, деловито спешили к выходу из залива морские охотники. «Необычно долгим кажется путь, — подумал Вологдин. — Отвык. На МБР, бывало, по нескольку часов над морем маячил, и ничего».

Через порт, по которому предстояло нанести удар, проходила линия фронта. На окраине города полыхали бои. Гитлеровцы спешили вывезти остатки войск. Было видно, как загружались у причалов техникой и живой силой вражеские транспорты.

— Первое и второе звенья, цель — зенитные средства в порту. Третье и четвертое — атаковать суда у причалов, — приказал командир эскадрильи.

Штурмовики Вологдина и его ведомого старшего лейтенанта Киселева, прорвавшись через заградительный огонь, почти одновременно обрушили бомбы на крупное судно. Взвилось пламя и сразу стало гаснуть: транспорт погружался кормой в воду прямо у причальной стенки. На другие причалы пикировали штурмовики четвертого звена. Враг недосчитался еще двух транспортов.

Приблизившись к аэродрому, самолеты снизились, и сразу потемнели то и дело закрывавшие кабину облака. Ближе к земле они всегда кажутся темнее. На взлетном поле авиаторы рассредоточили «илы» и отошли от машин. Вологдин остался стоять у плоскости. К нему подошел воздушный стрелок старший сержант Долгов:

— Что загрустили, товарищ командир? Ногу натрудили?

— Не о том ты, дорогой!

— Вы же отлично летали и бомбили! Мне виднее всех это!

— Непросто все. До нынешнего дня неудобно перед всеми себя чувствовал. Однажды на вокзале я испытал такое чувство, когда в часть из госпиталя добирался. Старая женщина подходила к каждому, плакала и показывала фотографию сына. От него с фронта третий год никаких вестей, кроме официальной похоронки. Она спрашивала, не встречал ли кто из нас его, не видел ли могилы. Прибывали и убывали поезда, приезжали и уезжали люди, а она все ходила и искала. Стыдно мне стало перед русской женщиной-матерью, что я живой, а ее сын сложил где-то голову…

Помолчал Долгов, понял, почему задержался у машины и задумался заместитель командира эскадрильи. Большой смысл был для капитана в нынешнем дне и первой после ранения победе. Подумал воздушный стрелок, что для командира после передряг, которые щедро выпали на его долю, сегодняшний успех можно сравнить только со всем самым первым: первым подъемом в небо, первым боевым вылетом, первым сбитым вражеским самолетом. Он не стал говорить всего этого капитану, отозвался со вздохом:

— Сколько таких матерей, товарищ командир…

До мельчайших подробностей запомнил день того боевого вылета Вологдин. Двигался вперед фронт, и вот настало время перебазирования. Это — будто переезд на новую квартиру — всегда событие. А здесь не новая квартира — необжитый полевой аэродром, где все понадобится: каждая стремянка, воронка, гайка и шплинт. Грузят имущество в автомашины и вагоны. В кузова автомашин — самое нужное, они скорее приедут, а когда прибудут вагоны, неведомо…

На новый аэродром можно перегонять лишь исправную технику, а тут, как назло, неувязка: молодой летчик доложил, что при посадке на его машине не выпускались шасси, пришлось выпустить их аварийно. На земле поставили «ил» на козлы, освободили «ноги» — поднимаются и выпускаются на пятерку. Вроде все хорошо, а причина возникшей в воздухе неисправности неясна. Наставление по производству полетов запрещает выпускать машину в воздух до выяснения причины отказа.

Прибежал к Михаилу инженер Залесный: что делать с «илом» молодого летчика?

— Снимайте машину с козлов, — распорядился замкомэска, — мы с тобой, Иван, на ней полетим, а лейтенант на моей — исправной.

Перелетала эскадрилья, перебазировался весь полк, другие части. И вскоре сто восемьдесят самолетов авиации флота вместе с летчиками фронта бомбами, реактивными снарядами, огнем пушек и пулеметов поддерживали наше наступление в районе сильно укрепленной врагом военно-морской крепости Либава, совершали дерзкие налеты на порт. Под их ударами тонули у причалов и на подходе к базе фашистские корабли и суда, доставлявшие оборонявшимся гитлеровцам оружие, боеприпасы и пополнение.

Удачными оказались налеты авиации на город и порт. На земле наши дела шли хуже, чем в небе. Усилия обеих сторон были напряжены до предела. В районе Клайпеды к позициям морской железнодорожной артиллерии прорвались вражеские танки. Крупнокалиберные орудия, предназначенные для поражения морских целей, разбивали своими снарядами стальные коробки, словно тяжелый молот хрупкие орехи. Но остервенело лезли вперед гитлеровцы. Несколько машин выскочили в мертвую, недоступную для орудийного огня зону. Моряки сменили свою мощную артиллерию на карманную — гранаты. Трудно сказать, чем бы закончился бой, если бы не подоспели флотские «илы» и не обрушили на фашистов бомбы и огонь двадцатитрехмиллиметровых пушек.

20

Катя даже удивилась, что так легко и просто удалось ей достать билет для проезда к новому месту службы кружным путем. Круг был небольшим, а причина — повидаться с матерью после трех лет разлуки — казалась ей достаточно уважительной, чтобы задержаться на денек с прибытием в часть, находящуюся где-то в Восточной Пруссии.

Заместитель начальника строевого отдела училища, при котором работали курсы стрелков-радистов, невысокий лысеющий капитан без единой награды на отлично сшитом кителе («Не воевал», — отметила про себя Вологдина), сказал ей, вручая документы:

— На дорогу дано столько, сколько составляет расстояние от нашего города, деленное на скорость передвижения поезда, — шестьсот километров в сутки. Все равно опоздаете. Тем более по прифронтовой полосе придется ехать, там станции и мосты разрушены, пути восстанавливают, здорово не разбежишься.

— Мне бы к матери заглянуть. Эвакуирована она еще в сорок первом из Ленинграда. В годах уже. Да и не на курорт еду. Пожалуйста, добавьте денька три — ну хотя бы по одному за каждый год войны!

— Дать вам побольше дней не проблема. Не три дня, десять можно бы дать, тем более на фронт едете. Но все своевременно положено делать.

— Как своевременно?

— Когда при подготовке к выпуску документы оформляли, следовало подать докладную записку начальнику училища. Он своей властью десять суток отпуска с заездом к матери мог бы предоставить. Теперь документы подписаны, поздно, — отрубил капитан, думая, как бы поскорее избавиться от назойливого стрелка-радиста в юбке.

— Но я же ничего этого не знала!

— Это не причина порядок нарушать, — убежденна сказал он.

— И даже для женщины нельзя сделать исключение?

— Ни за что! — Капитан даже изменился в лице. — У начальства и без меня дел по горло.

Катя заплакала, а капитан сердито продолжил:

— Вы сержант, а не институтка какая-нибудь. Нечего реветь. Лучше на поезд поторопитесь.

Вологдина поняла, что разговаривать с этим служакой-канцеляристом бесполезно, да и не нужны были ей десять суток. На денек-другой только заскочить к матери, и довольно. Она, как и все курсанты, сама торопилась на фронт, на войну.

И вот билет до Челябинска у нее в руках. «Пятый вагон, — прочитала она, — место…» Там, где должен указываться номер места, стоял жирный прочерк. Но место было Кате не обязательно: чуть больше суток ехать, можно и так. Сказал же капитан, что она не институтка, а сержант.

Вологдина уже с час мерзла на перроне, ждала опаздывающий поезд. Наконец, вырвав из густой тьмы фарами-лучами платформу, паровоз прогрохотал к водокачке. Пассажиры — откуда только взялось их так много? — бросились к вагонам. Двери большинства из них оказались закрытыми. Забравшись на подножку, Катя постучала.

— Не пущу, у нас, в пятом, полно людей, сажают в двенадцатом вагоне! — крикнула через дверь проводница.

Вологдина побежала к концу состава. Но в двенадцатый тоже никого не пускали. Высунувшаяся из разбитого окна туалета проводница громко доказывала, что вагон у нее не резиновый, а на каждой станции лезут. Прозвучал второй сигнал к отправлению. Катя снова побежала к пятому вагону. Тяжелый вещмешок с продуктами, полученными в училище на весь путь следования, и противогаз больно ударяли по спине и боку. Прозвучали звонки станционного колокола. Проводница пятого вагона по-прежнему отправляла всех пассажиров в двенадцатый. Катя теперь понимала, что это — обман, она хочет таким образом избавиться от лишних хлопот — людей много на всех станциях.

Забравшись на ступеньки, Вологдина стала стучать, но никто не откликался. Поезд тронулся. Двое других пассажиров на ходу спрыгнули, а Катя продолжала стоять, ухватившись за поручни. Мороз сразу же забрался под шинель, и чем большую скорость набирал поезд, тем сильнее становился встречный пронизывающий ветер.

У Кати начали деревенеть руки и ноги. Но ноги не так важно, главное — руки, чтобы крепко держаться, не упасть под колеса. Почему-то вспомнился плот, на котором они, тоже замерзающие, плыли по Финскому заливу с Иваном Гавриловичем Колобовым, Петром Оборей и Терентием Бляхиным. Катя пожалела, что не спрыгнула на станции, как те двое, но сейчас делать это было поздно — поезд на всех парах мчался по большому перегону, нагоняя время отставания. Вологдина понимала, что долго не продержится, упадет вниз, на уходящие на восток рельсы и тогда… Она еще крепче уцепилась за поручни и стала негнущимися ногами колотить в дверь.

— Чего надо? Говорят, местов нет! — откликнулась проводница.

— Я же замерзну!

— Зачем цеплялась?

— На фронт мне надо!

Тут же звякнул запор, проводница открыла дверь, пропустив Катю в коридор мягкого вагона, виновато посмотрела на нее, пристально изучая голубые погоны с полосками шелкового галуна. Медленно отходили у Вологдиной руки и ноги: в вагоне было прохладно — уголь на отопление берегли, но после того, что пришлось испытать на подножке, коридор казался земным раем. Немного пооттаяв, пообвыкнув, Катя достала из вещмешка мерзлую буханку хлеба и, с трудом разломив ее, протянула половину проводнице.

— Убери, дочка, ни в жисть не возьму. Пойми меня: сажать в классный вагон без места не имею права, потому всех посылала в двенадцатый, в общий. Там весь люд должны подбирать. Мне ничего твово не надо.

Проводница так и сказала: «Твово»… А поезд мчался на запад. Мелькали столбы и деревья, бежали мимо окна города и разъезды. На каждой станции было много желающих уехать, но места освобождались редко.

Зато в следующий вечер Катя сидела в тесной комнатке матери, не веря, что так удачно все вышло. О том, что едва не очутилась под колесами, и словом не обмолвилась. Сидели у комелька, глядели на пляшущие синеватые языки пламени и не могли наговориться.

— Мишу довелось повидать, теперь вот ты подскочила. Спокойно помирать можно. А у вас, доченька, так получается, друг за другом вдогон ездите…

— Я и сейчас, мама, в его полк направлена. Одного только боюсь: приеду, а его уже нет, в другое место перевели. Но на дне моря разыщу, для того и на стрелка-радиста училась, чтобы с ним на одном самолете летать.

— Ох, не женское это дело — самолеты, — вздохнула Ольга Алексеевна.

— А партизанить, думаешь, было легче? Я свою трудную жизнь ни на какую другую не променяю. После войны детям, а потом и внукам с гордостью буду рассказывать.

— Кстати, о девчушке той, которую вы с Мишей удочерить хотите. Я же, когда к Мише в госпиталь ездила, по пути в тот детский дом заглянула, но ведь не удалось мне повидать Галочку, ее в оздоровительный лесной лагерь отправили. Мишу не стала волновать, о доченьке промолчала…

— Спасибо, мама. Мне Галочкина воспитательница часто пишет. Хорошая девчушка растет, умная, послушная. Как только закончится война, вместе с Мишей поедем за ней.

— Когда это будет… — вздохнула Ольга Алексеевна.

— Скоро, мама, очень скоро!

Они помолчали, потом мать сказала с грустью:

— Что-то больно короток твой отпуск, Катюша.

— Боюсь, мама, долго у тебя прогощу и к победе опоздаю! — улыбнулась дочка. — Ну да хватит обо мне. Расскажи, как вам тут, в тылу, живется. Тихо, не стреляют, не бомбят.

— Тыл он совсем даже не тихий. Очень громкий нынче тыл. По двенадцать — четырнадцать часов в сутки люди работают. Без выходных и отпусков. Часто после смены в цехах остаются. До войны выполнял рабочий-специалист по полторы — две нормы, хвалили его, на доску Почета портрет вешали. А сейчас женщины и подростки больше тех мужиков делают. Некоторые на тысячу процентов план выполняют. Еда по военной норме, по карточкам не густо дают, а работа без лимита, сверх всякой нормы. И никто не жалуется, себя не щадит. Памятник труду надо после войны поставить. Завод, дочка, на котором мои знакомые ленинградцы работают, в каких-то развалюшных складах разместили. Не отапливались они первое время. Зимой, как на улице, мороз под тридцать. Рабочие сперва станки разместили, потом батареи для тепла. Руки к металлу примерзали, а продукция выпускалась. И днем, и ночью работали. Всего не перескажешь… Да ты и без того поняла, какой у нас сейчас тыл…

— Поняла, мамочка, и раньше понимала. Без тыла, наших побед не было бы.

— Конечно, Катя, фронт и тыл сравнивать нельзя. Но ты сама фронт выбрала! Хорошая ты у меня! Как после войны-то жить думаешь? Учиться станешь?

— Какой разговор, мама! Я же будущий искусствовед.

21

«Холодно и мрачно приближался рассвет, когда старший офицер саперной группы нажатием кнопки взрывал самый крупный мост через Западную Двину в Риге. Под гигантским огненным шатром с необычайным грохотом рухнул мост в воду реки. Операция «Донкер» закончена. История группы армий «Север» завершена. Начинается новый акт драмы — действия группы войск, получившей название «Курляндия», — так написал после войны немецкий историк Хаупт о бесславном конце одной из трех главных немецких группировок, ворвавшихся в июне 1941 года на территорию СССР. В курляндском котле очутились гитлеровцы, обстреливавшие Ленинград, разрушившие древние шедевры Пскова, сжигавшие дома в Новгороде, превратившие в руины Пушкин и Петродворец.

Территория, которую предстояло защищать вновь созданной группировке, прикрывалась многими оборонительными сооружениями. Ее командующий генерал-полковник Шернер издал приказ о взятии у солдат поголовных письменных обязательств ценой жизни удерживать позиции. «Кто побежит, будет расстрелян, как заяц», — вторил ему в приказе командир 10-го корпуса. Но «неприступные» укрепления и грозные приказы не помогли. Советские войска вышли к морю южнее Либавы, окружив свыше тридцати пяти дивизий противника.

Снабжение блокированной фашистской группировки было возможно лишь морем, поэтому Либавская военно-морская база с ее пятью удобными гаванями являлась становым хребтом всей «курляндской крепости». Сюда поступала помощь — оружие, боеприпасы, люди. Наша авиация в этих условиях стала тем мечом, который мог быстро и надежно перерезать морские артерии, питающие группировку. Но и гитлеровцы, понимая опасность наших ударов с воздуха, старались наладить противовоздушную оборону. Советским самолетам приходилось летать издалека, фашисты успевали засечь их на маршруте и привести в готовность зенитные средства, поднять в небо «мессеры» и «фоккеры».

Крепким, очень крепким орешком был порт Либава для нашей авиации. При налетах гибли штурмовики, пикирующие бомбардировщики, торпедоносцы. Эскадрилья Вологдина за два вылета потеряла три самолета, две машины вернулись с пробоинами и вмятинами на броне, их пришлось ремонтировать.

В ноябре и декабре сорок четвертого Балтика погнала к берегу густой туман, «илы» застряли на аэродромах.

С наступлением морозов ненастные дни в Прибалтике прекратились. Но либавский орешек по-прежнему оставался неразгрызенным.

«Кто армию имеет, тот одну рукуимеет, у кого есть еще и флот, тот имеет две руки». Эта старая петровская истина снова стала актуальной в неумолчной сумятице боев в Курляндии. Чтобы вернее, надежнее действовали обе руки, мозг должен отдавать им четкие и ясные приказы. Потому-то командующий 1-м Прибалтийским фронтом генерал армии Баграмян и командующий Краснознаменным Балтийским флотом адмирал Трибуц в январе 1945 года встретились в литовском городе Паланге для координации совместных действий армии и флота.

Командующие наметили планы ударов по врагу, договорились о взаимодействии сухопутной и морской артиллерии и авиации. Трибуц предложил шире использовать в боях морскую авиацию и легкие силы флота. Военачальники побывали на строительстве базы для торпедных катеров в местечке Швентойи, где вместе трудились моряки флота и саперы фронта. Командующие определили, что еще надо сделать, чтобы полностью блокировать и обескровить фашистские войска.

…Важен был, очень важен для врага этот большой конвой. В Прибалтику на кораблях и судах шла хорошо оснащенная техникой боеспособная часть. С разных направлений и высот навалились на конвой «илы», сопровождаемые «яками». Истребители связали боем «мессершмитты», штурмовики через завесу заградительного огня кораблей атаковали транспорты.

— Я Второй! Третий, Четвертый, Пятый — атака! — передал Вологдин самолетам группы.

Четверкой легли на боевой курс, едва не цепляясь за судовые мачты. Так можно было ударить точнее. Сброшенные Михаилом бомбы попали в крупный транспорт. Две сотки на палубу другого судна положили его ведомые.

— Точно! Видел, накрыли! — крикнул Вологдину воздушный стрелок, заметив из задней кабины взрыв. — Молодцы мы!

«Отличный парень мой Долгов», — думал капитан.

…Когда судьба «курляндской крепости» — ее блокировали сухопутные войска и флот — была предрешена, флотские «илы» перебросили туда, где они были нужнее, — в Восточную Пруссию.

22

— Товарищ майор, я сержант Вологдина, — представилась вошедшая к командиру штурмовой эскадрильи Гусеву молодая стройная женщина в отлично подогнанной морской форме.

Майор встал и, сразу поняв, что перед ним жена его заместителя, все же спросил на всякий случай:

— Вы жена капитана Вологдина?

— Так точно, товарищ майор!

— Может быть, прибыли в его распоряжение? — улыбнулся Гусев и жестом пригласил ее сесть. — Ваш муж должен сейчас подойти, — сказал комэск. — Подождем. Так вот вы какая! Давно о вас знаю со слов Михаила. Трудно было добиться перевода к нам?

— Трудно. И сейчас ничего не получается, не взяли в стрелки, на радиостанции приказали работать. А Михаил ничего и не знает ни о моей новой профессии, ни о новом назначении.

— Значит, сюрприз для него приготовили? — улыбнулся майор.

— Так точно. Сейчас сижу, дрожу, не знаю, как и встретит…

— Славный вы человек, Катюша, и настоящий друг. Михаил будет очень рад. Вот и сам он идет, — кивнул командир эскадрильи на окошко.

Вологдин шагал широко, чуть прихрамывая на левую ногу.

— Миша, Мишенька, родной мой… — шептала Катя, прижавшись лицом к стеклу, совсем не стесняясь Гусева.

Он уже подходил к землянке, а Катя все твердила его имя, не в силах сдвинуться с места, чтобы бежать навстречу. Михаил увидел жену, обрадовавшись, бросился к ней и сказал совсем не то, что, наверно, следует говорить в таких случаях:

— Откуда ты взялась? Почему в форме? Тебя призвали в армию?

— Так точно. Я радистка с сорок второго года. Теперь окончила курсы военных стрелков. С тобой стану летать!

В ответ капитан покачал головой:

— Не выйдет!

— Уже вышло, на полковой радиостанции буду работать, тебя всегда слышать.

Вечером в тесной вологдинской комнатке собрались вчетвером — Катя с Михаилом, комэск, инженер. Вологдины сели на застеленную байковым одеялом кровать, гости разместились на табуретках.

— В тесноте не в обиде, — сказал Иван Залесный, выставляя на тумбочку нехитрую закуску.

— А где ваша жена? — спросила его Катя.

— В Москве у мамы моей сейчас. Потомство растит. Советую вам с Мишей не отставать!

— Давно перегнали, — улыбнулась Катя. — Дочке скоро семь.

Гусев перевел удивленный взгляд с Вологдина на Катю.

— Круто судьба с одной девчушкой ленинградской обошлась, — продолжала Катя. — Решили ее к себе взять, когда война кончится. Переписываюсь с ее воспитательницей, посылаю иногда кое-что. Миша все знает. Разве не говорил?

— Мне-то сказал по старой дружбе, а другим объявлять запретил, — засмеялся Иван Залесный.

— Чего особенно говорить-то? Вырастим ребенка, — сказал Михаил.

— В Новый год я еще задумала, — сказала Катя, раскладывая ложкой тушенку на куски хлеба, — что сорок шестой будем встречать в семейном кругу в Ленинграде. Мы с Мишей, мама моя, Галинка и вы, наши боевые друзья. Обязательно приходите. Хорошо?

— Придем, — сразу согласился Гусев.

— А мы куда Андрюху-малого денем? — засмеялся инженер.

— С ним и приезжайте, — ответила Катя.

— Хорошо, тогда принимаю приглашение. А сейчас вместе с комэском откланяемся. Кате с дороги отдохнуть надо.

Проводив гостей, Вологдины снова сели на узкую солдатскую кровать и прижались друг к другу.

— Сколько же мы не виделись? — проговорила Катя.

— Со второго января тысяча девятьсот сорок третьего года. Больше двух лет…

23

Командующий 3-м Белорусским фронтом Маршал Советского Союза Василевский в который уже раз, словно не доверяя метеосводке, озабоченно посматривал в окно. Брюхатые облака жались к самой земле. Густая завеса дождя и тумана закрывала от глаз осажденный советскими войсками Кёнигсберг. Генералы и офицеры штаба понимали тревогу командующего. Приближалось назначенное время штурма города, объявленного Геббельсом «лучшей немецкой крепостью за всю великую историю Германии», а погода не улучшалась. Из-за дождей и туманов не могли подняться в небо самолеты, снижалась точность орудийного огня, раскисли дороги. Дождь словно размывал саму возможность использования нашего превосходства в артиллерии и авиации.

…На невысоких холмах, занявших вместе с лежащими между ними ложбинами и озерами почти двести квадратных километров, раскинулся Кёнигсберг, с каменными домами, фортами, старинными замками и многочисленными кирхами. В городе-крепости — гарнизон из ста тридцати тысяч солдат и офицеров, около четырех тысяч орудий и минометов, более ста танков и штурмовых орудий, на площадях-аэродромах — самолеты-истребители.

Маршал Василевский вспомнил недавний осмотр макета города-крепости, громадного, на сорока квадратных метрах точно воспроизводившего город: форты, дома, каналы, мосты, даже вкопанные в землю танки… Командующий слышал тогда оброненные кем-то из генералов слова: «Будто по настоящему Кёнигсбергу прошлись».

Завтра, 6 апреля 1945 года, войскам предстояло начать штурм города.

Неотложные дела оторвали командующего фронтом от размышлений. За их круговертью он не заметил, как перестал дождь. Маршалу доложили об этом, и он подумал, что почему-то был уверен, что так будет, хотя не смог бы объяснить, почему. Он очень надеялся на лучшее, и наступившее улучшение погоды оправдало его надежды.

И все же утром плотные низкие облака долго еще удерживали самолеты на земле. Командир эскадрильи штурмовиков майор Гусев, его заместитель капитан Вологдин, инженер-капитан Залесный стояли возле подготовленных к вылету «илов» и, всячески ругая погоду, прислушивались к отдаленному гулу тяжелых орудий.

— Без нас, видать, началось, — с обидой сказал майор, указывая в сторону Кёнигсберга.

— Похоже, пошли, — согласился Вологдин, посмотрев сначала в сторону города, затем на нависшее над самой землей серое небо.

— Хуже всего ждать, даже догонять во много раз лучше, все-таки куда-то движешься, — сказал Залесный. — Впрочем, на вашу долю работы еще достанется!

И работа досталась… В девять часов гвардейские минометы «катюши» начали грозную песню победы. Их мелодию басом подхватили тяжелые орудия. Через некоторое время громовые раскаты затихли, зато выстрелов стало больше: в бой вступили тысячи орудий непосредственной поддержки пехоты. Преодолевая рвы и завалы, обходя форты, танки и пехота сжимали кольцо окружения. Каждый советский воин в масштабе сражения сделал немного, но каждый сделал все, что мог. Навсегда умолкали доты, рушились стены фортов, поднимали вверх руки ошеломленные гитлеровцы. Красный флаг взвился над городом на пятидесятиметровой вышке радиостанции.

Ранним утром 7 апреля умытое дождем солнце озарило лучами пылающий Кёнигсберг. С десятков аэродромов поднялись наши самолеты. Сорок пять минут было им дано для ударов, и времени даром они не потеряли. Балтийские «илы» атаковали вражескую оборону западной части крепости.

Поднявшись с аэродрома, капитан Вологдин и его товарищи увидели внизу горящий, дымящийся город. Со всех сторон продвигались к его окраинам наши автомашины и танки, кучками перебегали пехотинцы.

Вот под крылом поплыли остроконечные шпили башен и кирх, красные черепичные крыши домов. Михаил сбросил бомбы на серое здание с изрыгающими огонь бойницами. Вологдин не рассмотрел летящих бомб, лишь уловил след их полета, но ближе к земле потерялся и он — кучно рвались бомбы других штурмовиков. В воздух взлетали куски железа, обломки битого кирпича. Капитан впервые видел, что большие железные листы подолгу кружили над домами. Они поднимались взрывами и не успевали упасть, как новые взрывы опять поднимали их высоко. Из-за туч дыма и огня уже нельзя было различить улицы. Лишь кое-где выделялись шпили, трубы заводов и фабрик.

— Видел я картину Брюллова «Последний день Помпеи». Похожее сегодня в Кёнигсберге было, — сказал Михаил Кате вечером. — Фашисты сами посеяли бурю, теперь она сметает их с земли.

Огненный шквал нашей артиллерии крушил, сравнивал с землей вражеские бастионы, пехотинцы рвались к центру Кёнигсберга. Оборона противника рассыпалась на отдельные очаги сопротивления. К концу дня советские войска вышли к третьему ее рубежу.

С новой силой бои разгорелись 8 апреля, но вражеские контратаки заметно ослабевали. «Илы», снизившись, штурмовали форты, идя на бреющем впереди пехоты. Моральный дух защитников крепости, объявленной фашистской пропагандой «абсолютно неприступной», иссякал.

9 апреля полторы тысячи самолетов вместе с артиллерией ударили по удерживаемым гитлеровцами кварталам. Наши войска прорвались к центру города — к островам бастионов и башен с толстыми стенами, к прусскому королевскому замку. Над районом замка в три яруса каруселью кружили самолеты — выше всех тяжелые бомбардировщики, от взрывов бомб которых трескались четырехметровые стены башен замка, на средних высотах — пикирующие бомбардировщики Пе-2, а над самыми крышами, над взбудораженной землей, — «илы», уничтожавшие бомбами и снарядами пушек мелкие цели. Во второй половине дня самолеты перестали летать к замку: наши войска уже вели бой в здании. К вечеру гордость пруссачества пала.

Но фашисты еще держались в центре и восточной части города. Это было уже бессмысленное сопротивление. Наконец, осознав это, комендант Кёнигсбергского гарнизона генерал Отто Лаш подписал акт о капитуляции.

В полночь и командование фронта, и рядовые воины слушали приказ Верховного Главнокомандующего. Москва из трехсот двадцати четырех орудий салютовала мужеству и ратной доблести войск, взявших штурмом Кёнигсберг. Долго еще летчики-балтийцы не отходили от машины с радиостанцией.

— Фашисты клялись, что скорее Балтийское море высохнет, чем русские возьмут Кёнигсберг, — сказал Иван Залесный. — Крепость пала, ну а над морем еще полетаем!

— Кто полетает, а кто вслед посмотрит, — улыбнулся Вологдин.

— Нет, брат, — не захотел на этот раз поддержать его шутку Иван Залесный. — Я в каждом полете с вами. Как твоя Катя.

24

Крупная группировка фашистов оказалась прижатой к Балтийскому морю на Земландском полуострове, между занятыми советскими войсками Кёнигсбергом и немецкой военно-морской базой Пиллау. Гитлеровское командование решило перебросить эти части морем для укрепления своих оборонительных позиций к северу от Берлина. Полкам «Ильюшиных» и «Петляковых» было приказано сорвать эвакуацию врага.

Вражеские конвои в море штурмовали всем полком. 18 апреля во время утреннего налета повредили четыре, а вечером потопили шесть кораблей врага. Заметными были победы, но немалыми и потери. С задания в тот день не вернулись пять «илов» полка. Назавтра штурмовики, предводимые Вологдиным, атаковали немецкие суда в Кёнигсбергском морском канале. Вражеские зенитки стреляли с обоих берегов. Вдруг огонь прекратился. На «илы» набросились «фокке-вульфы». Штурмовики спикировали и перешли в горизонтальный полет почти у самой воды.

С этого задания не вернулся ведомый Вологдина старший лейтенант Алексей Киселев. Михаил успел увидеть, как от его уже горящего самолета, прочертив небо огненным хвостом, понеслись на вражескую батарею реактивные снаряды. Потом, охваченный пламенем, штурмовик исчез из поля зрения. Пять раз Киселева сбивали, и каждый раз он возвращался в эскадрилью. Везучим был пилот, ни разу даже не царапнуло. Боевые друзья надеялись, что и на этот раз все закончится благополучно. Несколько дней ждали: не вернется ли? Не вернулся…

Потесненные со всех сторон, остатки группировки «Земланд» оборонялись в районе Пиллау. Все ближе к городу продвигался фронт. Личный представитель Гитлера гауляйтер Кох сбежал на ледоколе — удрал, опасаясь гнева фюрера, не в Германию, а в Данию. Войскам он приказал сражаться до последнего, и фашисты дрались с отчаянием обреченных. Но обреченный не может выжить — такова его судьба. 25 апреля наши войска ударом с моря и суши овладели городом и военно-морской базой Пиллау…

На земле Восточной Пруссии отбушевала и стихла война, но для морских летчиков она продолжалась. Самолеты штурмовали фашистские корабли и суда с остатками войск, пытающихся пробиться на помощь развалившемуся фатерлянду либо удрать на запад, чтобы сдаться англо-американцам. Летчики все делали для того, чтобы ушедшие от берега в море больше никогда не ступили на твердую землю…

А то, что окончательная победа совсем близка и грянет со дня на день, чувствовал каждый.

25

— Мишенька, какое сегодня число? — спросила Вологдина мужа.

— Понедельник, седьмое мая. А что?

— Уже неделя, как Берлин взяли. Я думала, до фашистского логова дойдем — войне конец. Когда же она все-таки кончится?

— Завтра, радость моя!

— Я же серьезно тебя спрашиваю!

— Если серьезно, то на этой неделе.

— Ох, если бы так!

7 и 8 мая в полку полетов не было. А ранним утром 9-го Михаил проснулся с чувством какого-то душевного подъема. Должно было что-то произойти, и обязательно хорошее.

И тут на улице вдруг захлопали винтовочные выстрелы, застрочили автоматы. Михаил и Катя бросились к окну, увидели взметнувшиеся в небо разноцветные ракеты.

— Что это? — непонимающе глянула на мужа Катя.

— Победа, Катюша! Наша Победа!

В дверь их комнаты забарабанили, послышался взволнованный голос:

— Товарищ капитан, срочное сообщение! Германия капитулировала!

— Что я тебе говорил? Вспомни! — стиснул жену в объятиях Михаил. — Дождались! Свершилось! Вот она, Победа! — заорал он, хватая кобуру с пистолетом. Распахнул створки окна и выпустил в небо всю обойму.

— Что ты делаешь, дурной! — хохоча, зажимала руками уши Катя.

— Кончилось все страшное, кончилось, родная! Мы живы. Все хорошо теперь будет, — говорил Михаил, любуясь счастливым, сияющим лицом жены.

— Пойдем товарищей поздравим — Гусева, Ваню Залесного, — заторопилась Катя.

Они вышли из домика. Неподалеку от крыльца собрались летчики и техники. Вологдины поздравили и расцеловали Гусева, Залесного, Калашникова, Иванидзе… Стоял невообразимый радостный гвалт.

— Тихо, товарищи, тихо, — закричал выбежавший дежурный по штабу. — Командирам эскадрилий, их заместителям приказано срочно прибыть на командный пункт полка. Летному составу приготовиться к вылету. Техникам — на стоянку самолетов!

На КП, как заметил Вологдин, царила обычная деловая обстановка. Начальник штаба рисовал по голубому фону карт, расстеленных на столе, условные изображения каких-то кораблей.

— Вы уже знаете, товарищи, Германия капитулировала. Поздравляю с Победой! — сказал командир полка. Он поднял руку, призывая к вниманию, и продолжил: — В течение ночи командование флота открытым текстом на немецком языке передало телеграмму о том, чтобы фашистские корабли и суда, находящиеся в море, следовали для сдачи в порты Клайпеда и Кольберг. Разведка докладывает, что не все немецкие корабли и суда выполняют требование советского командования, некоторые удирают в нейтральную Швецию. Это квалифицируется как несоблюдение условий капитуляции. Получен приказ нанести удар по кораблям-нарушителям, по существу, не вышедшим из войны…

Заработали двигатели «илов», один за другим штурмовики пошли на взлет, разворачиваясь в сторону моря.

Уже неподалеку от берега Вологдин увидел вереницы немецких судов, катеров и десантных барж. На их мачтах колыхались белые флаги. Они шли в Клайпеду.

— Сдаются. Поджали хвосты субчики! — сказал Михаил.

Потом море стало пустынным. Лишь легкие белые барашки бороздили бескрайнюю поверхность. И вот наконец впереди замаячила небольшая колонна серых, с хищными острыми обводами эскадренных миноносцев. «Не старые ли знакомые по первому дню войны? — подумал Вологдин, смотря на идущие, как и тогда, без флагов корабли. — Если те, то сегодня самый срок рассчитаться с ними за подлое вероломство».

Лишь один залп успели сделать фашистские артиллеристы. Шапки разрывов вспыхнули неподалеку от самолета Вологдина и погасли. Капитан нажал на кнопку пуска реактивных снарядов. Бомбардировщикам оставалось теперь спокойно, как на полигоне, положить бомбы в цель.

— Возвращаемся домой! — передал по рации Гусев.

Подруливая к стоянке, каждый летчик издали увидел огромный кумачовый лозунг: «Да здравствует 9 мая — День Победы!» Встречали возвратившихся командир полка, политработники, техники. Михаил крепко обнимал боевых друзей.

— А меня? — спросила Катя, улыбаясь.

— Как тебя при всех? Ты женщина!

— К тому же твоя жена.

— Тогда другое дело!

Летчики и техники засмеялись.

Михаил обнял Катю, и они пошли вдоль аэродрома. У края, где начинался низкорослый лес, остановились. Лес ласково шумел молодой листвой, и вдруг откуда-то прилетела соловьиная трель. Вначале несмелая, она становилась все громче, увереннее. «Чо-чо-чо. Фю-ить, тю-тю. Фип-фип-чуп-чуп», — пела маленькая птичка.

— Как все хорошо, — радовалась Катя. — Победа! Мы живы!

«Чо-чо-чо. Фип-фип-чуп-чуп. Фю-ить, тю-тю», — выводил замысловатые колена соловей. Веселую задорную трель подхватили другие птицы.

Они пели свою песнь в первый день мира.

До последнего зернышка ^Очерк

Лютовала холодная и голодная зима сорок второго года. Ленинград в блокаде. Но как артерии питают организм, так давала городу жизнь и боеспособность фронту ледовая артерия — трасса, проложенная еще в ноябре по льду Ладожского озера. По Дороге жизни под обстрелами и бомбежками, через пургу и сугробы по тонкому, ненадежному льду, часто через полыньи и трещины везли снаряды и автоматы, муку и уголь, крупу и сахар. Поездка каждой машины была коллективным подвигом тружеников и защитников трассы.

Путь многих грузов не кончался в Ленинграде — подвиг продолжался на льду Финского залива: сотни тонн продовольствия и боеприпасов приходилось доставлять далеко на запад, к нашим непобежденным островным гарнизонам Балтики.

Самой западной точкой Союза, передовым плацдармом советских войск, наиболее выдвинутым внутрь оккупированной: врагом территории, в течение ряда лет оставался остров Лавенсари (ныне Мощный). От Ленинграда к Кронштадту, на Ораниенбаумский пятачок, а с этого небольшого плацдарма от маяка Шепелевский к острову — так тянулась почти стокилометровая трасса через ледовые просторы, над которыми в их западной части господствовала вражеская авиация.

Не многим мог поделиться осажденный город в начале года, и с перевозками справлялся санно-гужевой транспорт. Весной же продукты понадобилось запасти впрок, чтобы прокормить гарнизон до начала летней навигации. В апреле, когда полегче стало с продовольствием в Ленинграде, по заливу, через торосы — взломанный ветром и снова замерзший лед — в одних местах и через десятки километров гладкой как стекло поверхности, где нельзя даже затормозить, в других, чаще всего в кромешной тьме, по бескрайним балтийским просторам заспешили к острову машины.

Трудности перевозок на ледовой трассе Шепелево — Лавенсари были такими, как и на Ладожском озере. И все же по сравнению с Ладогой этот путь считался необычным. По широким просторам с востока на запад шли наши обозы, а с юга на север пролегали вражеские коммуникации. Две дороги, пересекаясь, образовывали «международный» перекресток — перекресток встреч воюющих армий. Нашу армию в тех скоротечных боях представляли бойцы 33-го отдельного инженерного батальона Краснознаменного Балтийского флота, обеспечивавшего перевозки.

— Вы знаете, товарищи, зима суровой была, толстый лед намерз на заливе, да апрель есть апрель. В народе говорят: «В апреле земля преет». Лед на заливе тоже подопрел. Но машины нам никак нельзя недогружать. Меньше погрузить только в первый и в последний газики. На первом стоит счетверенный пулемет, на последнем — обычный «максим» на треноге. Мешки на них так класть, чтобы оружие свободно вращалось, — инструктировал краснофлотцев-шоферов коренастый, широкогрудый старший лейтенант Иван Судин у приземистого, засыпанного до маленьких отдушин-окон снегом одноэтажного здания — продовольственного склада в поселке Шепелеве. — Я на первой за штурмана. Дистанцию держать строго. Если что с моей машиной, колонку ведет вторая, затем третья… Раньше ночью двигались, сейчас появились полыньи и трещины во льду. Будем днем прорываться, благо погода такая, что не смогут летать фашисты. Действовать по принципу всех ленинградских шоферов: что возможно, то, считай, сделано, что невозможно, то будет сделано!

Старший лейтенант помолчал, припоминая, не упустил ли чего в короткой речи. Подумал, что главное сказано, и скороговоркой добавил:

— У кого вопросы, подойдите. Пока идет погрузка, всем еще раз проверить машины.

Шоферы начали подгонять грузовики к широким складским дверям с тяжелыми засовами. Два грузовика стояли рядом. Со счетверенным пулеметом — краснофлотца Романа Борисова, высокого, худощавого, и вторая в колонне — его друга Антона Иванова, неуклюжего длинноносого водителя, у которого, как говорили в роте, нос при езде упирается в ветровое стекло. Осмотрев моторы, Роман и Антон разговорились:

— Тебе что грузят? — поинтересовался Борисов.

— Муку. Будущий хлебушко, кормилец наш, поедет! — ответил Иванов. — А тебе?

— Мне пшенку!

— Ясненько. Я ее до войны терпеть не мог. Мать, бывало, сготовит, свой длинный нос воротил. Просил, стало быть, картошечки.

— Небось, еще и жареной? — перебил дружка Борисов, облизывая губы. — Теперь всё любишь?

— Еще бы…

Водители посмотрели на аккуратно укладываемые краснофлотцами мешки и, благо их не привлекли перед трудной дорогой к погрузке, продолжили беседу.

— Лед какой, не слышал? — спросил Иванов.

— Почему не слышал? Вернулась разведка. Сказали, лед в общем и целом, а что у края, сам смекай!

— Стало быть, кое-где вода?

— Стало быть, — передразнил Борисов. — Заладил эти слова, будто других не знаешь.

Иванов хотел что-то ответить, но, услышав приказ взводного: «Отъезжай!» — махнул рукой и вскочил в кабину.

К складу подошли другие машины, а когда погрузка закончилась, старший лейтенант Судин забрался в кузов первой полуторки и махнул шапкой. Колонна по бревнам спустилась на гладь залива. Вскоре в сумраке растаяли очертания Шепелевского маяка.

«Фронтовые дороги — боевые дороги. Война идет повсюду, но прежде всего там, где может двигаться техника, — у дорог. Какой-то будет сегодняшняя дорога?» — размышлял Судин. Он думал о том, что должен преодолеть для доставки груза: лед и огонь. Не везде надежен тающий панцирь залива, а врага, скорее всего, можно встретить у перекрестка…

Спешили машины, наматывая на колеса километры. Ускоряли бег, когда попадали на гладкий лед, сбавляли скорость, преодолевая торосы. Позади был немалый отрезок пути, когда полуторки выскочили в район особенно больших торосов и резко снизили скорость. «Если это неприятное место проскочим, — решил старший лейтенант, — можно считать, что бог не выдал, фашистская свинья не съела… А что это впереди справа за снежные бугры рядом с торосами?»

На мысленный вопрос Судина ответили пулеметные трассы, потянувшиеся от бугорков к самой колонне. Длинная очередь ударила в правый борт ведущего автомобиля. Пули угодили в запор, и задний борт приоткрылся. Из пробитого мешка с крупой брызнули фонтанчики пшена.

— Быстро направо! — крикнул командир взвода Борисову.

Роман резко повернул руль. Машина заворачивала, скользя по льду, и с такой же скоростью, по той же дуге летели за ней струйки крупы.

Когда автомобиль Борисова отвернул, первой в колонне осталась полуторка Иванова. Антон нажал на акселератор, чтобы ускорить движение, но тут же сбросил газ и стал объезжать заметные на льду кучки пшена. Даже уходя от вражеского огня, ленинградский шофер не мог проехать по крохам продуктов.

В то время, когда краснофлотец Иванов отворачивал влево, пуля, влетев в проем дверцы (ее сняли, чтобы легче выпрыгивать, если проломится лед под машиной), обожгла моряку щеку. Антон подумал, что ему крупно повезло: ранение пустяковое.

Полуторка со счетверенным пулеметом приблизилась к вражеским огневым точкам. Судин и Борисов словно хотели прикрыть ею всю колонну от противника. И они прикрыли ее, только не грузовиком — огнем. По четыреста пятьдесят пуль в минуту выпускал каждый ствол пулемета, тысячу восемьсот — вся установка. Один из вражеских пулеметов умолк. Борисов двинул газик ближе к другим, еще живущим точкам.

Фашистские пули прошивали кузов и высекали изо льда водяные брызги. Последняя полуторка с «максимом», отстав от уходившей к Лавенсари колонны, приблизилась к командирской машине. Судин, на секунду прекратив огонь, махнул товарищам и крикнул: «Держать место в строю!» Он не знал, услышали ли его, но видел, что поняли, поспешили к безоружной колонне. Мало ли что впереди…

Замолчали и два других немецких пулемета. Или погибли их расчеты, или убедились враги, что не в их пользу сложился бой, укрылись за ледяными глыбами.

— Теперь подальше от проклятого перекрестка! — сказал командир взвода Борисову. — Мы наверху со вторым номером пробитые мешки переложим, чтобы зерно не сыпалось!

У острова колонну подстерегала новая опасность. Надо льдом гуляла вода. Невысокие волны рождались вдалеке от берега и торопливо бежали к нему, будто могли обогнать друг друга. Поднимающиеся из-под колес потоки воды ударялись о крылья машин и, журча, стекали. Угрожающе поскрипывал слабый весенний лед.

Два краснофлотца в резиновых костюмах, встретившие автомашины близ острова, шагали метров на тридцать впереди колонны. Моряки шли, показывая, что на дороге нет промоин и крупных трещин, но не могли сказать, выдержит ли полуторки с грузом тающий лед…

Старший лейтенант Судин доложил начальнику гарнизона острова о бое на «международном» перекрестке, о количестве доставленных продуктов.

Выслушав доклад, начальник обрадованно заметил:

— Продовольствия теперь до навигации хватит. — Помолчав, добавил: — Все же завтра надо послать трех человек собрать пшено со льда. Все, до крупинки.

— Мы это уже имеем в виду. Раненый шофер с полуторки подходил. Просил его послать, стало быть, — ответил Судин, не замечая, что повторил любимые слова подчиненного.

— Раненого? Зачем? Другие же люди есть! — недоумевая спросил начальник гарнизона.

— Рана легкая. Неопасная рана, — ответил старший лейтенант. — У раненого краснофлотца Иванова мать в Ленинграде от голода умерла. Рвется он за пшеном!

— Согласен. Послать таких, кто цену каждому зернышку знает!

Вскоре после Великой Отечественной войны появилась песня о военных шоферах, тех, что «вели машины, объезжая мины, по путям-дорогам фронтовым», но, наверное, за все годы боев только этой автоколонне, ее водителям довелось под огнем врага, рискуя собой, объезжать желтые кучки пшена на тающем льду.

Сыновья ^Очерк

У каждого моря свой цвет. Балтийское — серо-стальное, с седыми гребнями волн. Его нельзя не любить, каким бы ни было оно — спокойным, задумчивым или бурным, штормовым. Хорошо на Балтике в любую погоду. Даже сотканные из паутины дождя дни и туманные ночи имеют свою прелесть. Мне не раз говорили об этом старые моряки. Возможно, кто-нибудь думает иначе, но ведь характер и душу моря знают лишь те, кто сдружился и сроднился с ним.

Наверняка и вы встречали таких людей — в старых морских двубортных шинелях или бушлатах, в фуражках без «крабов», с чуть раскачивающейся «палубной» походкой.

Мне, моряку, тоже довелось немало лет прослужить на Балтике. Потом служебные вихри закрутили меня, перекинули на сушу, к иным повседневным делам, жизнь устроилась, вошла в размеренную колею. И все-таки время от времени какие-то глубинные силы заставляют отправляться в отпуск не на юг, а к капризному Балтийскому морю.

В этот раз тоска по Балтике была так сильна, что я с радостью воспользовался случаем отправиться на экскурсию в Кронштадт. «Ничего, — утешал себя, — пусть это будет организованное мероприятие. Вряд ли оно займет все наше время. Наверняка поброжу в одиночку по хорошо знакомым кронштадтским фортам, вспомню, как тут было тогда, увижу, как стало теперь. Да и люди на экскурсиях подбираются иной раз интересные».

Вот тогда-то на территории старого форта я и встретил одного ветерана. Крепкого сложения, высокий, с двумя рядами надраенных пуговиц на шинели, он тихо рассказывал что-то молодому морскому офицеру. У старого моряка была седая борода, глубокие морщины на щеках и удивительно живые глаза. Экскурсанты давно ушли вперед, а он все рассматривал стены форта, трогал выщербленные, просоленные камни кладки, пробивающиеся через них мох и траву. Старик показался мне очень знакомым, но где, когда я встречал его, припомнить не мог.

Подойдя ближе и всмотревшись в его лицо, я сразу все вспомнил: «Да это же Кулиш, наш боцман!»

Тогда волосы его еще не успели побелеть, но боцман Алексей Иванович Кулиш все равно был старше большинства краснофлотцев экипажа нашего морского охотника.

Шла война, тяжелая, изнурительная, которую мы, еще вовсе необстрелянная молодежь, по своему романтическому представлению видели как цепь подвигов и побед. Мы подражали морским волкам, презиравшим опасность, и довольно снисходительно поглядывали на работягу-боцмана, с его страстью к порядку, строгому соблюдению всех правил корабельной службы, отмененных, как нам казалось, войной. Только потом убедились на собственном опыте (и на примере того же Кулиша), что война — это прежде всего тяжелая работа.

Тогда мы еще только познакомились с немецкими «поплавками» — минами-ловушками. Качаются на море стеклянные шары, а между ними на многие десятки метров протянут тонкий тросик, соединенный с миной. Натянется тросик — и мина взорвется.

Наш сигнальщик поздно заметил ловушку и, хоть успел крикнуть: «Прямо по носу «поплавки»!» — шары уже оказались по бортам корабля, винты задели трос — и грянул взрыв. Двоих убило, нескольких человек ранило, выбросило за борт. Все уцелевшие во главе с боцманом Кулишом бросились спасать людей и корабль. Кто переборку брусом подпер, кто одеялами и бушлатами трещины законопатил — удержались на плаву. Сигнальщик снова кричит: «Ловушка прямо по носу!» А корабль потерял маневренность, ветром его тянуло к другому тросу. «Боцман Кулиш! — приказал командир и тихо так добавил: — Леша! Давай в шлюпку, оттаскивай эту сволочь!»

И правда, такое задание лучше Кулиша никто бы не смог выполнить. Осторожно зацепил боцман трос и стал медленно отводить его в сторону. В любое время мог прогреметь взрыв. Но нет, Кулиш работал аккуратно, ни одного резкого движения, и оттащил ловушку подальше от корабля…

Я подошел к Алексею Ивановичу, представился, на помнил о себе. Мы обнялись.

— Как же, как же! — сказал он. — Еще бы не помнить потомственного моряка!

Отец мой и дед тоже служили на флоте, и я гордился таким родством, которое поднимало меня в собственных глазах.

— А я вот степняк, — напомнил Алексей Иванович, — с Херсонщины. О море с детства мечтал, хоть и не видел никогда. Все наши ребята тогда в моряки рвались. Хотели быть такими, как герои Лавренева, Соболева. Любил песню:

Курган-то в наших местах. Исполнилось девятнадцать — пошел в военкомат, попросил: «Хочу служить на флоте!» Просьбу удовлетворили.

С тех пор с морем. Началось оно, правда, не так, как предполагал, не с боевого корабля — с учебного отряда. Строгие порядки, учеба были не в тягость, потому что жили не одним днем, а мечтами о завтрашнем. Наконец пришло это завтра. Стал плавать на морском охотнике. Маленький корабль, но задачи на нем решались большие: дозор несли, крупные корабли сопровождали в походах, на учениях не раз отличались. Отслужил на Балтике срочную службу, остался сверхсрочно… Срочная, сверхсрочная, война… Зато этот у меня потомственный! — И Кулиш гордо посмотрел на молодого офицера.

И снова мысли невольно унесли меня в прошлое…

Когда поврежденный морской охотник стал на долгий ремонт, нас распределили по другим кораблям. Мне повезло: вместе с боцманом Кулишом меня направили на тральщик. Мы тралили фарватер между Ленинградом и Кронштадтом, прикрывая другие тральщики от прицельного огня фашистов, которые засели вот — рукой подать — в Стрельне и Петергофе.

Мы очень сблизились тогда с Алексеем Ивановичем, потому что на тральщике только двое были с морского охотника. Он часто рассказывал мне о своей жене Вере, о том, как они познакомились во время его действительной службы, как, решив остаться на сверхсрочную, отправился он в отпуск на Херсонщину, да не выдержал, примчался в Ленинград; вскоре сыграли свадьбу. Они стали жить в уютном чистом домике с палисадником на окраине Ленинграда. О сыне Васятке, даже о старой рябине с причудливо изогнутым стволом, что росла под окнами их дома, — обо всем рассказывал он мне. Жизнь у них только начинала налаживаться.

Грянула война, и хотя на окраине Ленинграда было по-прежнему тихо, в жизни Веры и Васятки многое переменилось. Не захотев эвакуироваться, мать пошла работать на завод. Детский сад закрыли, но Вера не боялась оставлять сына под присмотром старушки соседки.

Фашисты бомбили город. А здесь, в пригороде, было пока спокойно. Лишь иногда ночами зловещие отблески пожаров, прорезая ночь, освещали окна. Тогда Васятка со слезами просыпался, и Вера брала его к себе: «Успокойся, сынок, спи…»

У многих ребят с нашего тральщика остались на берегу семьи. И никто не умел так разговаривать с людьми, узнававшими о гибели родных и близких, как Алексей Иванович. Объяснял он просто: война принесла горе тебе и мне — всем людям, значит, крепче сражайся с врагом, изо всех сил, старайся уничтожить фашиста — ведь он вломился в твой дом. И еще умел он подобрать работу каждому так, чтобы почувствовал человек: именно от его труда зависит жизнь и честь всего корабля, всей команды да и других кораблей тоже. Работы на войне хватало.

После ремонта наш тральщик снова вошел в строй. Мы расчищали фарватер, прикрывали дымовой завесой другие корабли. Происходило это под прицельным огнем фашистских батарей.

Ходили мы вдоль берега, ставили дымовую завесу, укрывались за ней: «Палите теперь в белый свет как в копеечку!» По поднялся ветер, отнес дым в сторону — и снова наши тральщики видны врагу.

Бьют фашисты по кораблям, бьет артиллерия кронштадтских фортов по вражеским батареям, а тральщики продолжают выполнять задание. Много галсов нужно сделать, чтобы фарватер стал безопасным для больших кораблей и транспортов.

Чтоб прикрыть товарищей и дать им возможность проложить последние галсы, командир нашего тральщика решил пройти между кораблями дивизиона и занятым врагом берегом, отвлечь противника и собственным огнем подавить батареи гитлеровцев. Пошли к берегу, закрыв остальные суда дымовой завесой, но когда зашли на второй галс, ставя новую завесу, в тральщик попал снаряд. Однако корабль не сошел с курса: весь экипаж трудился, ставя дымовую завесу, ведя огонь по вражеским батареям. И еще попадание: взрывом пробило корму, корабль стал погружаться, а моряки продолжали вести огонь по врагу. Последний выстрел прозвучал как салют гибнущим героям…

Немногие из нас уцелели в том бою. Оставшихся в живых подобрали наши катера. Отправили людей по разным госпиталям. С тех пор мы с Кулишом не встречались…

— Мне пора, отец, — посмотрев на часы, сказал офицер.

У проходной отец с сыном обнялись, и Кулиш-младший, помахав на прощание рукой, скрылся за дверью. А мы с Алексеем Ивановичем медленно двинулись к пристани.

— Значит, товарищ боцман, сына тоже в моряки определили?

Кулиш заулыбался:

— Известное дело. Впрочем, я и к берегу неплохо отношусь. Ведь и на суше успел повоевать.

— Когда же это?

— После госпиталя. Получил назначение на Онегу, на бронекатер, сразу на три должности: помощник командира, боцман и командир отделения рулевых-сигнальщиков. Должностей много, с работой только поспевай. Катера наши называли тогда озерными танками, на них танковые башни стояли, а малая осадка позволяла подойти вплотную к берегу и под прикрытием огня высадить десант. Чего только танки эти озерные не вытворяли! Подкрадутся неслышно с выключенными моторами, почти волоком по дну, и ударят по фашистам. Вот там-то пришлось и на суше в десанте повоевать, и бурлаком поработать — километров пять свой катер тянули, чтобы свалиться на врага неожиданно. Это в районе Вознесенья, когда мы Свирь форсировали.

Перехитрили фашистов. Наш десант на них как снег на голову среди лета свалился. Бронекатера из пушек и крупнокалиберных пулеметов — по дзотам, по пулеметным гнездам. Пехота высадилась, а я-то еще раньше: командир послал на берег огонь корректировать. Залег на бугорке у опушки леса, все видно. Бронекатера по моей команде жару фрицам поддают. Все хорошо шло, кончался бой. Вдруг упал недалеко от меня снаряд. Контузило. Очнулся на корабле. Обрадовался, что жив, и скорее на боевой пост, к штурвалу. Командир посылал в тыл подлечиться — уговорил не отправлять. После госпиталя, ясное дело, запросто на другой корабль могли направить, сказали бы, где нужнее, там и должен служить, я знал, что нужнее всего на своем бронекатере.

А близ Петрозаводска с двенадцатью матросами отбили мы у фашистов заминированный и подготовленный к взрыву мост, да и держали его против, как говорится, превосходящих сил врага, пока свои не подошли.

— Похож сын на вас очень. Смотрю и невольно вспоминаю, как вы в годы войны выглядели. Ведь примерно тот же возраст?

— Вроде.

— Да, на плечах таких, как вы, вся война вынесена; пусть ни моим детям, ни вашему Василию не доведется такого…

И тут Алексей Иванович ошеломил меня. То, что он рассказал, на первый взгляд выглядело почти фантастически.

— В августе сорок первого года наш морской охотник участвовал в прорыве балтийских кораблей из Таллина в Кронштадт и Ленинград. Вы-то ведь позже к нам пришли… Был там ад настоящий. «Юнкерсы» так и вились над водой, сбрасывали бомбу за бомбой, не прекращали огонь из пулеметов. А шли на восток не только военные корабли, но и транспорты с эвакуированными женщинами, ранеными и детьми. Мы встречали транспорты и сопровождали на переходе. Только что мы могли сделать? Зенитное оружие на охотнике слабое, скорость у транспорта небольшая. Вся надежда на умение командира и на удачу. Мы, конечно, старались, как могли отражали атаки, спасали людей с тонущих судов.

Вот там-то и случилась эта история. Видим как-то — качается на волнах пакет, перевязанный ленточкой. Подошли, зацепили его багром. Вытащили, и что вы думаете — ребенок едва живой. Когда бой поутих, перепеленал я его в сухую простыню, жеваного хлеба в марлечке в рот сунул вместо соски. Пришли на базу, отвез я малыша в детский дом, записал на свою фамилию и, сам не знаю почему, тоже Василием назвал — очень по первому своему Васятке скучал, — адрес дал корабельный, а вечером снова в бой. Детский дом этот вскоре в Сибирь эвакуировали, а у меня судьба, сами знаете, военная: ранение — госпиталь — новое назначение. Так и потерялись мы с этим Васяткой.

— А родной сын? С ним — что?

— Там своя беда… Все хуже становилось в Ленинграде с продуктами. Урезали пайки. В октябре стало совсем плохо. На разбомбленных Бадаевских складах люди сгребали в мешки пропитанную сгоревшим сахаром землю. Удалось и Вере накопать мешок. Еле дотащила. Стала поить сына рябиновым отваром, подслащенным водой. И считала, что живет лучше многих, — у них был настоящий чай, другие пили «белую ночь» — кипяток без заварки и сахара.

Очень пригодились и консервированные крабы. Пять таких банок Вера купила еще в начале сентября — они тогда свободно продавались, ленинградцы не брали их на карточки, предпочитая мясо. Немного это — пять банок, жалела потом, что не взяла больше.

Наступила лютая зима сорок первого. Пришла рано, в самые первые дни ноября, долгая и для многих ленинградцев последняя… У моих, как ни экономила Вера, кончились крабы, на исходе был и «сахар» — земля горелая. Оставалось лишь сто двадцать пять граммов темно-коричневого от примесей хлеба на ребенка, двести пятьдесят — на себя и высохшие плоды рябины, собранные осенью. Только какой от рябины приварок?

Тут и другое лихо. Все дрова к началу декабря сожгли. Изгороди едва на две недели хватило. Чтобы как-то согреться, спали одетыми. Матросский костюмчик стал Васятке велик,свободно висело на нем еще недавно тесноватое пальто.

Конечно, мальчику не хватало хлеба, и мать делила с ним свой паек. А чтобы не съел он весь кусочек сразу, часто клала сыну под подушку, когда он уже засыпал.

«Мама, откуда хлеб?» — спрашивал он, проснувшись. «Рябина принесла, сынок, рябина». И счастливый Васятка ел хлеб, запивая его рябиновым настоем.

Перед Новым годом хлеба немножко прибавили. Но сын слабел, совсем тихим стал его голос. Чем она могла помочь, опухшая от голода, ставшая совсем беспомощной? Не у нее одной так. И мне не писала…

Все это позже рассказала та самая старушка, что приглядывала за Васяткой, когда я вернулся домой после тяжелого ранения.

И еще узнал, как однажды, придя домой, стояла Вера у окна. Внезапно начался артналет. Все ближе к дому заухали разрывы, она увидела пламя, дом сильно тряхнуло, словно на гигантской волне. Снаряд упал совсем близко. Веру прикрыла рябина, как солдат товарища в бою. Осколок, летевший к окну, ударился в дерево и застрял. Это она поняла позже, когда вышла на улицу поглядеть, не нужна ли кому помощь. Посмотрела раненое дерево и решила: «Не хочет Васяткина рябина, чтобы я умерла, рябинка меня спасла, значит, надо жить!» Но сына спасла, сама не выжила… Одним словом, схоронили соседи Веру, не дождалась она моего возвращения. А Васятку определили в детский дом, который после эвакуировался куда-то.

Как у меня в дальнейшем сложились дела?.. На Онеге военные действия кончились, вернулся я на Балтику, и снова ранило. Да так, что домой по чистой отпустили. Как раз девятого мая сорок пятого года в Ленинград приехал. Все радовались, День Победы. Предприятия работу остановили, люди на улицы высыпали. Над городом летали самолеты, листовки разбрасывали. Подобрал я одну, а в ней — лишь три слова, но самые важные, самые нужные: «Фашистская Германия капитулировала!».

Для многих людей жизнь стала налаживаться, а для меня нет. Ни покоя, ни места себе не находил. Сыновей искал, могилу жены обхаживал. Рябину на кладбище посадил. Разрослась необыкновенно быстро, да так, будто хотела затмить красотой все другие деревья. Плоды на ней созревали крупные. Собирал я их все, как Вера в блокадный год, а когда снег ложился, приносил из дома к ее могиле на радость птицам — в начале зимы свежие ягоды, потом высушенные целыми гроздьями.

Первое время, бывало, сяду на скамейку к рябине, припаду к стволу и шепчусь с деревцом. И казалось мне, слышит рябинка мои слова: «Ты ведь еще красивее, чем та, что у нашего дома росла…»

В общем, извелся вконец. Да, к счастью, на десятый, никак, запрос ответ пришел: сын нашелся. Вы его видели, а другого нет.

— Который же это?

— А я и сам не знаю.

— Но ведь можно было как-то выяснить?

— Конечно, — подумав, ответил Алексей Иванович, — наверное, все это можно было выяснить. Но не захотел я, удержало меня что-то. Все равно ведь я второго своего Васятку до сих пор разыскиваю.

Легкий ветерок растрепал волосы старого моряка, но фуражку он не надевал, держал ее в руках, видно, отдавая дань прошлому, перед которым не хотел, не мог оставаться с покрытой головой.

Наш экскурсионный пароход уходил в Ленинград. Под винтом пенилась балтийская вода. Мы глядели с кормы на гордый, величественный Кронштадт. Сколько раз неистовствовала стихия, крутые волны набегали на этот кусочек русской земли, но он стоял ветрам и штормам назло, упрямо подставляя волнам свои невысокие берега.

Приходили и более страшные бури — военные, когда рвались к столице России интервенты, а в годы Великой Отечественной войны — к городу Ленина фашисты. И каждый раз Кронштадт оставался непреодолимой преградой на их пути.

И теперь, как бывалый воин, он не ушел в отставку. Ему не потребовалось сдавать ни должность, ни пост. Он и теперь несет караул — бессменный и строгий. И там, в Кронштадте, служит морской офицер Кулиш-младший.

— Жизнь идет, — прервал молчание Алексей Иванович, — но не вычеркнешь и не забудешь прошлого. Ему не скажешь: «Прощай!»

Мне были понятны чувства ветерана: память сердца хранит самое дорогое. Я понимал: Кулишу нелегко уезжать отсюда, и что бы ветеран ни сказал сейчас, слова не выразят того, что он здесь пережил и передумал. Разве коротко об этом скажешь…

Прорыв

Бежали по земле, по зеленым кочкам и серым мхам, торопились куда-то высокие сосны и вдруг, завидев непреодолимое препятствие — море, остановились, застыли, вскинув от неожиданности ветви-руки к небу. Только одно, спешившее, видно, больше других дерево не сумело укротить бег, не удержалось на крутом берегу и упало в воду. Но и поверженное, оно захотело остаться со своими собратьями, уцепилось крепкими корнями за скалистый берег, и не смог унести его шумный прибой.

Такую картину представил себе Александр Григорьев — крупный широкоплечий крепыш, командир взвода морских пехотинцев, глядя на могучий бор, раскинувшийся у Балтийского моря. Главный старшина любил море, лес, и на душе у него теплело, когда он смотрел на кудрявые сосны, игривую воду. Не хотелось расставаться с этим чувством, но оно ушло, как только его взгляд перешел с сосен на широкую травянистую ложбину, за которой был враг. Три ряда проволочных заграждений, минное поле перед ними, а дальше — изрыгающие огонь окопы фашистов.

— Вас к командиру роты! — оторвал Григорьева от размышлений подбежавший матрос.

— Мне сказали, — начал старший лейтенант Силантьев, — что вы передний край изучали. Конечно, перегороженную колючкой лощину и вражеские окопы видели?

— Так точно, — поспешно ответил Григорьев. — Укрепились фашисты сильно, не больно проскочишь.

— Верно заметили, — согласился Силантьев, поглаживая густой ежик волос. — И все же, по данным разведки, оборона у моря послабее, чем у дороги. Там дзоты. Короче, тут у нас предполагается прорыв. Пройдем через ложбину, ударим по врагу с тыла, обеспечим успех на главном направлении. Ваш взвод двинется первым. Главное, быстро пройти минное поле, проволоку и подавить пулеметы гранатами. От ваших действий успех всей роты зависит.

— Есть, постараемся, — ответил главный старшина.

— Трех саперов дают. Стемнеет, они нам дверь в фашистский тыл приоткроют, проходы в минном поле сделают, проволоку разрежут. Тогда и начнем.

…Тихо, без обычных громогласных «ура» и «полундра» двинулись моряки. Вслед за докладывавшим командиру роты сапером-проводником Александр проскочил через обозначенный белыми вешками проход. За ним бросился помкомвзвода старшина 1-й статьи Машин. Но ложбина хорошо просматривалась немецкими наблюдателями. В небе засверкали яркие в темноте грушевидные ракеты, торопливо застрочили пулеметы.

Перед третьим рядом колючей проволоки наступавший взвод остановился. У высокого столба лежали убитые саперы. Сопровождавший моряков красноармеец стал искать рядом с погибшими товарищами ножницы, не нашел, рухнул на землю раненым.

«Вот дела, пулеметы не подавим — рота не пройдет, наступление полка может сорваться, — думал Григорьев. — Поднять столб, пожалуй, быстрее, чем в темноте ножницы искать, проволоку резать да концы в сторону отводить. Осилю, не зря штангой занимался. Эх, была ни была…»

— Машин, — крикнул Александр помощнику. — По отделению на пулемет пошлешь. Я догоню.

Главный старшина сбросил гимнастерку, рывком разорвал ее по швам и обмотал тряпками руки. Когда на минуту погасли ракеты, он подскочил к высокому, окутанному проволокой столбу, обхватил суковатое бревно и стал его раскачивать.

Раскачав столб, Григорьев нагнулся и потянул его. От напряжения у главного старшины вздулись сосуды у висков, по лицу заструился пот. Медленно поползли вверх стальные нити.

— Братва, давай! — крикнул Александр. — Я держу.

Сильно пригнувшись, под проволокой прошел высокий сутуловатый Машин и, не оглядываясь, побежал к вражеским окопам. За ним поспешили другие.

На соревнованиях, если вес взят, бросай штангу. Сейчас надо было ждать, пока пройдет взвод. В какие-то мгновения вдруг промелькнули перед глазами Григорьева недавние довоенные соревнования. Тогда не удалось ему взять рекордный вес. «Теперь поднял столб, который тащила вниз проволока. Может, флотский рекорд побил», — усмехнулся главный старшина.

Острые шипы, словно разозлившиеся осы, жалили руки. Жгло грудь. Александру казалось, что дышит он раскаленным, обжигающим воздухом. «Продержаться, еще немного продержаться», — приказывал он себе. Стиснув зубы, главстаршина стоял, подняв тяжелое бревно. Над головой пронеслись огненные трассы. «Может, и убьют, да побольше бы наших прошло», — решил он. Но не слишком метко стреляли ошеломленные гитлеровцы.

Рванули гранаты, замолчали фашистские пулеметы. Григорьев крепче сжал столб, боялся выпустить его, подходившую роту задержать, видел — бегут к проходу моряки других взводов.

— Молодец! — на ходу бросил Силантьев и помчался вперед.

Увидев, что все прошли, Александр перехватил столб, перешел на другую сторону проволочного заграждения и с облегчением отдышался. Он догнал взвод, когда фашисты уже отходили. Не смогли они удержаться у дороги, когда с тыла зашла рота Силантьева.

Угас бой у дороги, еще раньше стих он у моря, где только наклоненный, вывороченный из земли, слегка раскачивающийся на хлестком ветру столб напоминал о ночной атаке. Тихо шептались друг с другом, шевеля вскинутыми к небу ветками, сосны, и говорили они, наверно, о моряках, об их отваге, какой никогда раньше не видел старый лес.

Приятно щурилось утреннее июльское солнышко. Оно, будто целительный бальзам, подсушило кровоточащие раны на руках у Григорьева. Он тоже улыбнулся солнцу. Эту улыбку отдыхавшего в сторонке главного старшины заметил Силантьев. Он подошел к командиру взвода, дотронулся пальцами до белоснежных бинтов на его руках и как-то просяще предложил:

— В санчасть бы вас, чемпион…

Силантьев знал о спортивных успехах подчиненного, помнил, что на последних соревнованиях Александр немного не дотянул до флотского рекорда. Сейчас для главстаршины это слово — чемпион — прозвучало признанием: превзошел он, по мнению командира, победителя первенства. И стало радостно, празднично на душе у моряка.

Главный старшина слегка наклонил голову, поднял к лицу руки и, глядя на них, словно показывая, что пустяковые у него раны, ответил:

— Разрешите остаться в строю, товарищ старший лейтенант, чувствую себя отлично. А ранки… До свадьбы заживут!

Русская смекалка

Владимир Поликарпович Гуманенко не любил длинных совещаний. И на этот раз, собрав командиров торпедных катеров и заслушав доклады о готовности к выходу, перешел к главному:

— Наша задача — нанести удар по фашистским кораблям в районе Гогландского плеса. Пойдут три катера во главе со мной. Выход — по моему сигналу. Вопросы?

— Все ясно, товарищ командир отряда!

— Тогда по местам!

Взревели моторы, и, высоко задрав форштевни, торпедные катера понеслись навстречу бою. Гуманенко думал о нем и вспоминал прошлые встречи с противником. Лучше всего он помнил бой, который его отряд вел два года назад, в сорок первом.

Тогда в районе Моонзундских островов фашистские вспомогательный крейсер и пять миноносцев обрушили залпы орудий на позиции наших сухопутных войск. Ударить по врагу вышли четыре катера. Атаковали, прикрываясь дымовой завесой. Потопили миноносец, через две минуты отправили на дно второй. Себе командир выбрал самое сложное: атаку сильно вооруженного вспомогательного крейсера. Но действует иногда неизученный «закон подлости». Между крейсером и торпедным катером во время атаки оказался вражеский миноносец. Решение пришло мгновенно. Одну торпеду направили в миноносец, на полном ходу обошли его и второй торпедой поразили вспомогательный крейсер.

Побеждали не числом — умением и мужеством. Когда вернулись в Кронштадт, Владимир Поликарпович узнал, что за боевой успех ему досрочно присвоено звание «старший лейтенант». Потом, усмехнулся он, это звание ему присвоили еще раз, так сказать, в очередном порядке…

Но почему все-таки думается о том давнем бое? Видимость сегодня отличная, и тот бой проходил в условиях полной видимости. И тоже в сентябре был… Поэтому, может быть? Что ждет сегодня? Тогда фашистские корабли вели ожесточенный огонь, заградительный и прицельный, стреляли шрапнелью, но мы прорвались и ударили. Два миноносца утопили, повредили вспомогательный крейсер и эсминец. Но хвалили не только за это. Главное — сорвали обстрел врагом наших позиций. Один катер, правда, потеряли, но людей-то с него спасли. Некоторые из них сегодня опять в походе.

Думы Гуманенко прервал голос боцмана:

— Вижу цель! Пеленг… Дистанция…

Командир отряда, не отрываясь, смотрел в бинокль и вслух считал: «Один, два, три, четыре, пять… Сильный враг, а у нас всего три катера». Но последних слов он не сказал, а только подумал и приказал:

— Перестроиться в строй фронта!

Расстояние до противника сокращалось. Все отчетливее виднелись фашистские корабли. Враг открыл огонь. Навстречу катерам понеслись стрелы огненных трасс, а перед ними встали столбы взрывов, но катера Гуманенко продолжали стремительный бег. (Самый главный и самый опасный момент атаки, когда торпедные катера лежат на боевом курсе: сворачивать, маневрировать, каким бы сильным ни был вражеский огонь, нельзя, иначе торпеды пройдут мимо цели.) Залп — и торпеды с катеров стали прокладывать пенистый след. Фашистский тральщик озарился вспышкой взрыва и за считанные секунды исчез в пучине.

Но жили другие корабли. Не умолкали их скорострельные пушки, изрыгали разноцветные трассы крупнокалиберные пулеметы. Чтобы прикрыть товарищей, один из наших катеров поставил дымовую завесу. Он уже был довольно далеко от вражеских кораблей, когда в него попал снаряд. Смолкли, заглохли моторы. Разбило рубку и прервало связь. К счастью, ветер относил дымзавесу на поврежденный катер и густая шапка прикрыла его от врагов. Моряки бросились устранять повреждения. Они слышали выстрелы фашистских пушек, ответные пулеметные очереди и по отдаляющимся звукам стрельбы поняли, что бой уходит в сторону берега. Прийти на помощь товарищам не могли. А когда им удалось ввести в строй двигатель и катер получил ход, ни своих, ни противника видно не было.

Командир подозвал старшин.

— Что будем делать? Наших искать? Как техника?

— Двигатель работает плохо, перебиты магистрали, едва подлатали, — доложил старшина мотористов.

— Связи нет! В бортах пробоины! — добавил боцман.

— Да, тут не разгонишься. Идем в базу. Попросим послать на помощь самолеты. Скорее и вернее будет!

Вернувшись в базу, командир катера доложил о случившемся.

— Где же другие корабли? Что предполагаете?

— Не исключено, что погибли в тяжелом неравном бою, но искать надо.

Самолеты, посланные на розыск катеров, не нашли их. Неужели бой завершился трагически? Не хотелось верить в худшее, но война есть война…

Что же произошло в тот сентябрьский день?

Жарким был бой, далеко не равными силы, и к концу дня два наших торпедных катера оказались между берегом и большой группой фашистских катеров-охотников. У врага — пушки, на наших катерах — только пулеметы. Не прорвешься.

— Окружили, товарищ капитан-лейтенант, — кивая на вражеские охотники, сказал Владимиру Поликарповичу боцман.

— Идем к берегу, боцман.

— Так там тоже фашисты!

— Будем живы — не помрем. Сейчас с берега не сунутся. Пулеметов побоятся.

А на вражеских кораблях уже праздновали победу. Наши катера между берегом и артиллерией охотников — в ловушке. Темнело, и фашисты решили подождать утра.

Моряки с надеждой смотрели на командира отряда. Что он решит? Как поступит? Что прикажет? Но капитан-лейтенант сказал только: «Катера не сдадим. Живыми тоже не дадимся. Но это успеется».

Гуманенко пошел на корму катера и стал смотреть на волны, будто они, быстро бегущие мимо корабля, могли принести ответ на вопрос, что встал перед экипажами: «Сойти на берег, уничтожив корабль, или принять последний, смертельный бой на море?» «Думай, лучше думай, командир, — сказал он себе, — на то голова у человека и ты голова на корабле».

Владимир Поликарпович оценивал положение: «Сил у нас мало, торпед нет, боеприпасы к пулеметам на исходе. На помощь тоже надеяться не приходится. Какой же еще есть шанс? На войне всякое бывает. Два раза семья «похоронки» получала. А я воюю. Да что я? Жаль корабли, людей».

Он стал анализировать ход дневного боя: «Мы действовали в Нарвском заливе и теперь находимся у Курильского рифа. Риф преграждает путь в Лужскую губу. Если бы туда выйти! Там спасение кораблей, там жизнь, Но катера сидят на грунте, впереди, должно быть, глубины еще меньше. А может быть, это северная оконечность полуострова, там же глубже!»

Спрыгнув с катера в воду, командир отряда пошел до отмели. Неторопливый ветер гнал небольшую волну из Нарвского залива в Лужскую губу. Офицер шел вперед, все больше удаляясь от катеров, а глубины будто не росли. «Пройду еще с полсотни шагов и буду возвращаться», — решил он. Но что это? Не сделав и десятка метров, он заметил, что сантиметр за сантиметром стало опускаться дно. Появился шанс на спасение, наверно, единственный.

Обойдя отмель, командир вернулся к кораблю.

— Попробуем, товарищи. Фашисты на таком расстоянии, что шума моторов не услышат, а услышат — не рискнут ночью на мель лезть. Осадка у их катеров большая. Действовать будем так: моторист дает ход, остальные в это время толкают корабль. Делать это надо, когда накатывает волна и катер приподнимается. Будем, как Петр Первый при Гангуте, корабль на себе двигать, только с помощью моторов и волны. Усекли?

— Поняли, товарищ капитан-лейтенант.

— Экипажи в воду, остаются на катерах командир и моторист!

Спрыгнув в холодную воду, моряки встали вдоль бортов катеров. Заработали двигатели.

— Вперед! Вперед! — слышались негромкие команды.

Когда подходила волна, моторист давал ход, а моряки толкали катер.

— Раз, два, взяли!..

Каждый толчок перемещал корабль на три — четыре метра.

— Промок я от киля до клотика, — заметил молодой матрос.

— Это в каком же месте у тебя киль? Работай лучше — вспотеешь!

Командир с затаенным волнением поглядывал на часы. Успеть бы до рассвета.

— Отставить разговоры, — приказал Гуманенко. Но не удержался, добавил: — А тому, кто спрашивал, где киль находится, двойка по морской практике!

Катерники засмеялись. Дружнее пошла работа: «Еще взяли! Сам пошел!» Но катера идти еще не могли. Сверхчеловеческие усилия отвоевывали у отмели лишь короткие метры. А силы убывали.

Только когда начала таять темная сентябрьская ночь, шедшие впереди почувствовали, что уходит из-под ног дно и не они толкают катер, а он увлекает их по волне. Кто-то не удержался, «ура» закричал. Да, позади была песчаная отмель, впереди — Лужская губа.

— Товарищ командир, мы свободны!

— Ясно! Осмотреть винты и помпы.

— Винты цели, отполированы песком как новенькие.

— Добро!

— Помпы забиты песком!

— Очистить помпы! Идем домой! Киль свой не забудь, — подмигнул Владимир Поликарпович молодому матросу.

— Все при мне, товарищ командир…

Когда стало рассветать, на фашистских кораблях заметались: не могли же русские сквозь землю провалиться. Да поздно спохватились. Наши катерники, повторив подвиг своих предков-гангутцев, подходили к базе.

— Горжусь вашим подвигом и мужеством, — сказал командиру отряда старший начальник, когда Гуманенко доложил о событиях последних суток. — Живет русская смекалка!

Над заливом занимался новый день. Впереди были другие походы, боевой путь от Кронштадта до Пиллау и Борнхольма…

Известный советский писатель сказал о катерниках: «Они плавали на маленьких кораблях, но помогли потопить большую Германию». Когда при встрече я напомнил Герою Советского Союза Гуманенко эти слова и попросил рассказать о боях, он почему-то стал говорить не о потопленных кораблях и судах, а о сентябрьской ночи, когда выручили моряков смекалка, знание района и большое мужество. Правда, о своей роли в бою, в спасении людей и кораблей бывший командир отряда торпедных катеров говорил мало, скромно. Такие уж люди фронтовики…

Оглавление

Кому светят звезды Повесть

  Часть первая Вихрь

  Часть вторая Непредсказуемость судьбы

До последнего зернышка Очерк

Сыновья Очерк

Прорыв

Русская смекалка