Одиночество вдвоем [Бахыш Бабаев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

БАХЫШ БАБАЕВ ОДИНОЧЕСТВО ВДВОЕМ Повести и рассказ

ПЕСНЬ О НЕБХЕПРУРЕ (ТУТАНХАМОНЕ) Повесть

В двадцатые годы двадцатого века мир облетела сенсационная весть — обнаружена нетронутая гробница египетского фараона Тутанхамона. Гробницы разыскивались и находились до и после выявления данного исторического памятника, но, к великому сожалению археологов и ученых, они зияли пустотой — грабители прошлого почти всюду опережали их.

Следует напомнить, что тысячелетия назад египтяне верили в загробную жизнь, поэтому снабжали скончавшегося фараона всем необходимым, чем усопший пользовался при жизни.

На примере вскрытия гробницы Тутанхамона человечество впервые соприкоснулось с обычаями, бытом, жизнедеятельностью египетских фараонов, насчитывающих всего тридцать династий.

В предлагаемом издании речь пойдет о представителе 18-й династии, юном Тутанхамоне, престольное имя которого было Небхепрура и о котором нам мало что известно.

Раскопанная гробница была буквально усеяна золотом и драгоценностями, которые в семидесятые годы экспонировались в Москве. Не был выставлен, пожалуй, только один сиротливо забытый предмет, найденный на мумии.

Это — скромный букет цветов.

Цветы, как ничто другое, свидетельствуют о мимолетности веков, о быстротечности жизни, о магическом символе гуманного, возвышенного и простого человеческого чувства — чувства любви, перед которым и золото — блестящий сор.

«Букет, — пишет западногерманский журналист К. Керам, — не потерявший однако окончательно своей естественной окраски. Последнее «прости» любимому супругу от молодой вдовы».

Началось изучение материалов о древнем Египте.

История Египта условно подразделяется на четыре периода — Ранний, Древний, Средний и Новый. Тутанхамон жил в эпоху последнего царства, когда в Египте господствовала завоевательная политика.

Имена главных действующих лиц в произведении подлинные. Описанные события — авторский вымысел, которые, впрочем, могли бы иметь место в далекой древности.

Сложнее было установить родственные отношения Тутанхамона с Аменхотепом IV (Эхнатоном). Одни источники утверждали, что Тутанхамон являлся его сыном (Дерри, Англия), другие — зятем. Но, на мой взгляд, права советский египтолог Р. Рубинштейн. Ведь если верить общепринятому мнению о том, что престолонаследий в древнем Египте шло по женской линии, то Тутанхамон никак не мог приходиться сыном Эхнатону. Вероятнее всего, зятем, так как у Эхнатона и его жены Нефертити было шесть дочерей. И, что близко к истине, одна из них могла быть женой Тутанхамона, опустившей в гроб трогательный букет как вечный гимн неувядающей любви, над которой бессильно даже Время.


— Да сохранит тебя Амон на веки вечные! — Слуга, стоявший с подносом сбоку от фараона, переложил на стол очередное блюдо. Двое других обмахивали молодого царя огромными опахалами. Вход в зал охраняли четверо вооруженных телохранителей.

— А это что? Снова мясо и снова без костей? А я желал на ребрышках… Ты помнишь? — Тутанхамон в упор посмотрел на слугу, который мгновенно изменился в лице.

— Да, мой фараон, — пролепетал тот, — я помню. Но жрец верховный…

— Что? — разозлился Тутанхамон. — Эйе? Позвать сюда Эйе!

— Слушаю и повинуюсь, мой фараон, — испуганно оставив поднос, слуга бросился выполнять приказание.

— Подумать только, — продолжал бушевать фараон, — на завтрак мякоть, на обед — мякоть, на ужин — тоже мякоть. Так я скоро превращусь в Ипи, начальника столовой. Но не это меня пугает. Я просто хочу есть бараньи ребра, обыкновенные поджаренные бараньи ребра. А меня все время пичкают мякотью…

Не спеша, с чувством собственного достоинства, вошел верховный жрец Эйе. Ему под пятьдесят, но выглядит намного моложе. За ним — слуга.

Эйе, предчувствуя недоброе, сдержанно поклонился правителю.

— Ты нынче ужинал, Эйе? — последовал вопрос.

— Да, мой фараон, — почтительно склонив голову, отвечал Эйе, — да будешь ты цел, невредим, жив и здоров.

— Мясо было с костями или без?

— Без, мой фараон.

Фараон промолчал, глядя на седеющего жреца, который пользовался в Египте огромным авторитетом. Эйе был умным, хитрым, коварным человеком. Его любили во дворце и побаивались одновременно. Жена Эйе, неизвестно отчего скончавшаяся в прошлом году в третий месяц Засухи[1], когда-то была кормилицей Нефертити, тещи нынешнего фараона Тутанхамона. Вдобавок ко всему, Эйе был личным советником Эхнатона, мужа царицы Нефертити.

— Я заказывал бараньи ребра, но мне почему-то принесли одну мякоть. Как это понимать, Эйе?

— Но их нет, мой фараон.

— Кого нет?

— Бараньих ребер.

— А где они? Не могут ведь бараны быть без ребер.

Эйе ответил не сразу.

— Бараньи ребра и остальные кости заколотых нами животных поступают на рынок для продажи простолюдинам. Так заведено во всех странах, таковы указания всех фараонов. Так было даже во времена Эхнатона, от которого отвернулись все боги Египта.

— Погоди, — Тутанхамон поднял руку. Эйе умолк, весь обратившись во внимание. — А что можно приготовить из ребер и остальных костей?

Эйе снова почтительно поклонился.

— Мой фараон, на этот вопрос лучше ответит Ипи, сам начальник столовой.

— Позвать его.

Эйе перевел взгляд на слугу, покорно ожидавшего указаний. Слуга низко поклонился.

— Слушаю и повинуюсь.

Усердие слуги чуть не навлекло на него бедствий. Выбегая из просторного зала, он чуть не сшиб с ног царицу Анхеспаамон. Она едва увернулась от прыткого исполнителя, который вначале испуганно приостановился, но затем, в следующую секунду, растворился в проеме входа.

— Приятного тебе аппетита, мой повелитель. — Анхеспаамон приветливо поклонилась мужу.

Тутанхамон протянул руку и усадил ее рядом.

— Благодарю, мое сокровище. Как ты себя чувствуешь?

— Немного лучше. Но тебя, я вижу, что-то омрачает?

Тутанхамон многозначительно посмотрел на Эйе, продолжавшего стоять у стола.

— Судьба моего народа — это моя судьба. На нее упорно надвигают тучи.

— Кто же это, о свет моих очей? — Анхеспаамон с состраданием взглянула на мужа.

— Любимый нами жрец Эйе. Верховный.

Эйе нетерпеливо сделал шаг вперед.

— Мой фараон…

— Молчи, Эйе.

В зал поспешно вошли слуга и Ипи — небольшого роста юркий и довольно полный начальник столовой.

— Не может быть, — возразила Анхеспаамон. — Он добр к нам.

Тутанхамон не ответил на приветствие вновь прибывших и обратился к жене, как бы извиняясь.

— Прости, родная. Очень важный государственный вопрос, решать который надо нам самим.

Анхеспаамон понимающе кивнула и направилась к выходу.

— Скажи, милейший, — повернулся фараон к Ипи, — что можно приготовить из тех костей, которые поступают на рынок для продажи простолюдинам?

Начальник столовой, насколько позволяло ему брюхо, вновь почтительно поклонился и, мельком взглянув на Эйе, отчеканил:

— Мой фараон, да сохранит тебя Амон для могущественного Египта. Отвечаю на вопрос — овощные супы и бульоны.

— Завтра я подготовлю указ. Отныне будет все наоборот.

Эйе и остальные удивленно переглянулись. Новый указ молодого фараона не сулил ничего хорошего.

— Я не понял, мой фараон, — не выдержал Эйе.

— Будет наоборот. Мясо будет поступать в продажу для простолюдинов, а кости нам. Желаю ощутить, как себя почувствуют мои верноподданные после овощного супа и бульона.

Эйе резко поклонился и вышел вперед.

— Но, мой фараон, кушский царь, наш должник, решит, что мы сошли с ума и перестанет выплачивать нам дань.

Тутанхамон улыбнулся.

— Я сменю его тобой, почтенный Эйе. Ты ведь давно уже рвешься к власти.

Старик сделал вид, что обиделся, но не затаил злобу.

— Покорно благодарю, мой фараон. Там все храмы разграблены еще Эхнатоном.

Тутанхамон встал из-за стола, поправил расшитый золотом красивый пояс, на котором висел кинжал. Сделав несколько шагов взад и вперед и вероятно что-то обдумывая, он начал, не глядя на адресата.

— Почтенный Эйе. Четыре года назад я внял твоим уговорам и, вопреки воле Аменхотепа IV, моего покойного тестя, перенес столицу из Ахет-Атона сюда, в Фивы. По твоему настоянию я разрушил культ солнечного Атона и возвеличил культ бога Амона. Я, по твоему совету, восстановил почти все храмы и выделяю им больше половины золота, которое беру в походах. Мой народ постепенно начинает доверять мне, хотя и дело-то не в доверии. Просто я человек. Я не могу не кормить людей. Пойми: сытый лучше работает, веселей. Труд двух сытых рабов намного качественнее дюжины полуголодных. На них мы держимся, Эйе, пойми.

Эйе, никак не ожидавший такого поворота дела, круто отвернулся и пал на колени.

— Неужели боги отвернулись от Египта? — в отчаянии воскликнул он, воздев руки. — О бог Амон, помоги нам, сжалься над нами! Объясни своему сыну, могущественному царю Верхнего и Нижнего Египта, да будет он цел, невредим, жив и здоров, фараону Небхепруре, что он по молодости лет ошибается, что от нас отвернутся завоеванные нами же страны, что падет наш авторитет в глазах простолюдинов. — Он свирепо обернулся к Тутанхамону. Мой фараон, ты не знаешь простых людей. Это скоты, не знающие меры ни в чем. Ты им дашь мясо, они потребуют птицу. Ты им дашь птицу, они потребуют рыбу. Наконец они потребуют рабов и рабынь. Это может привести к ослаблению государства. Мой фараон, опасно ублажать народ. Такой подход к черни может нанести непоправимый вред интересам Египта. Простолюдинов надо держать всегда впроголодь, чтобы им едва-едва хватало на существование. Послушай меня, мой фараон, не навлекай ты на себя беду. Не давай им силы. Они применят ее против нас…

Жест фараона заставил его умолкнуть.

— Довольно, Эйе. Завтра двадцать третий день четвертого месяца Половодья[2]. Поедем в Куш, на юбилейный хеб-сед[3] местного царя. Распорядись насчет подарков.

Эйе покорно поклонился.

— Слушаю и повинуюсь, мой фараон.

В зал под нескрываемыми восхищенными взглядами мужчин вошла царица Нефертити, родная мать Анхеспаамон.

Тутанхамон приблизился к ней, поцеловал руку.

— Не подобает повелителю оказывать такое внимание своей теще. Да еще при посторонних. — Царица улыбнулась — ей льстила услужливость зятя.

Эйе украдкой пожирал ее глазами. Стройная царица Нефертити обладала редчайшей внешностью восточной красавицы. Про нее слагали песни даже малограмотные простолюдины.

Тутанхамон подвел царицу к столу, усадил ее рядом.

— Ты мать моей супруги, а значит и моя мать. Как идет постройка дворца?

Нефертити потупила взор и, слегка покраснев, нехотя ответила:

— Неважно, повелитель. Тутмос, начальник скульпторов, взял на себя обязанности главного зодчего и куда-то скрылся.

— Куда же? — заинтересовался фараон и, заметив скованность царицы, добавил:

— Все свободны.

Ипи и слуги тотчас удалились. Эйе, однако, несколько задержался.

— До завтра, уважаемый Эйе.

Нерешительно потоптавшись на месте, Эйе все же произнес:

— Осмелюсь доложить, мой фараон, что Тутмос никуда не скрылся. Как мне стало известно, он в Куше для того, чтобы тайно обвенчаться с очень красивой рабыней из Финикии.

Нефертити вспыхнула и залилась краской.

— Не может быть, — твердо возразила она.

— Именно так, — Эйе возликовал. Он ненавидел Тутмоса, к которому царица была благосклонна. — Кстати, — он обратился к фараону, — царица Нефертити сама сможет удостовериться в этом, если возжелает завтра с нами выехать в Куш.

— Прекрасная мысль. Смена обстановки — лучшее снадобье от тоски, — поддержал фараон.

— Мне надо завершить постройку дома, — бесстрастно заключила царица. — А в Куш какими судьбами?

— На хеб-сед. Не поехать нельзя. Он мой должник.

Нефертити шумно перевела дыхание.

— Ох уж эти хеб-седы… Кому они нужны, если народ знает, что умерщвление старого царя — всего-навсего обман?

Тутанхамон согласно кивнул.

— Да, матушка. Жизнь мельчает изо дня в день. Настоящий хеб-сед справляли наши предки. И справляли справедливо, ибо старый фараон действительно не вправе управлять государством.

Эйе насупился и жестко бросил:

— Старый лев все равно остается львом.

— Дряхлым и никому не нужным, — не глядя на него, презрительно перебила царица. — А потому и завистливым.

— Так ты поедешь, царица? — спросил фараон.

Нефертити ответила не сразу. Она вспомнила мужа, который всегда твердил, что не доживет до своего праздника. Боги отвернулись от меня, потому что я отвернулся от них, говорил он тогда.

— Мой муж не дожил до своего хеб-седа. А посмотреть этот праздник мне бы хотелось. Только не следует из моей поездки делать какие-то выводы, — она, смерила Эйе уничтожающим взглядом. — Пойду приготовлюсь, — добавила она и направилась к выходу. Но, увидев торопливо входящую дочь, остановилась.


— Мама, а я тебя ищу.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Нефертити, целуя благоухающие волосы дочери.

— Уже не болит, будто ничего и не было, — пропела Анхеспаамон, прижимаясь к матери.

Эйе сделал шаг и поклонился.

— Мой фараон, позволь мне удалиться.

— Иди, Эйе, иди. Не забудь про подарки. Да, постой. Утром я подготовлю указ, а ты мне собери глашатаев.

— Какой указ? — спросила Анхеспаамон, усаживаясь и притягивая к себе мать.

— Невиданный в истории Египта и земли, — с вызовом воскликнул Эйе.

Тутанхамон помрачнел. Похоже, этот старый сановник злоупотребляет его благосклонностью.

— Мне виднее, дорогой Эйе. Ты свободен, — раздраженно проговорил он и отвернулся.

Эйе попятился к выходу.

— Поход на Палестину? — спросила Нефертити, выпив прохладительного напитка.

— Нет, моя царица. Вопрос внутригосударственного значения.

Анхеспаамон звонко рассмеялась.

— Как смешно. Не о моде ли идет речь?

— Ладно, иду собираться, — вздохнула царица и поднялась.

Тутанхамон подошел ближе к жене, затем в нерешительности посмотрел на царицу.

— Представляете? Мои подданные питаются овощными супами и бульонами. У них нет мяса, только кости. И я решил исправить положение.

— Каким образом? — полюбопытствовала юная жена.

— Кости нам, мясо простолюдинам.

Нефертити подскочила как ужаленная.

— Что ж, вдове можно и отдельный дом, и кости… Ей все можно, — со смешанным чувством горечи и разочарования процедила она.

Анхеспаамон бросилась на выручку.

— Ты не права, мама. Он повелитель, ему виднее.

Фараон заметно огорчился. Не находя себе места, он принялся взволнованно ходить по залу.

— Стараюсь, стараюсь, а меня не понимают, — сокрушался он, — делаю все, чтоб царица Нефертити не чувствовала себя одинокой.

— Не обижайся, милый. Маме тяжело после кончины нашего зятя Сменхкара. После смерти отца Сменхкар, как тебе известно, продолжал его политику. Богохульническую, как теперь называют. А отца вообще уже зовут еретиком.

— Спокойной ночи, — бросила Нефертити и поспешно удалилась.

Дождавшись ее ухода, Тутанхамон подошел к жене и неожиданно присел.

— Сокровище ты мое. Скажи ей как-нибудь при случае, чтоб не вмешивалась в мои дела. Я очень люблю и уважаю ее, но в делах государственных мне никто не должен мешать.

За пять лет супружеской жизни Анхеспаамон никогда не видела мужа таким раздраженным. Несколько растерявшись, она попыталась его утешить.

— Успокойся, успокойся, мой любимый.

Бывает состояние души, когда успокаивающий больше раскаляет, чем умиротворяет.

Тутанхамон был неудержим.

— Я призван руководить народом, а не объедать его. Хотя бы ради человеческой справедливости. Народ — моя опора. Вот вернусь из Куша и сам лично проверю состояние дел простолюдинов.

— И я с тобой, не сердись ты только… Ну, пожалуйста.

— И так все фиванские жрецы смотрят на меня с нескрываемой ненавистью. Боюсь я их. Вот верховный жрец Эйе. Ты помнишь, как он огрызнулся? — фараон, видя сострадание жены, несколько успокоился и говорил уже тише.

— Оставь его в покое, — говорила жена. — Он муж кормилицы моей матери. Правда, несколько изменился после смерти жены. Но все равно — он близкий нам человек. Отец ему очень доверял.

— А я не очень, — Тутанхамон стоял на своем. — Что-то он взъелся на твою мать…

— Ах, тебе это просто кажется. Он любит маму как родную дочь. А ты все подозреваешь, подозреваешь, — пошутила она. — Правду говорят — Небхепрура очень молодой и горячий. И что сгоряча можно натворить множество бедствий.

Тутанхамон сделал жест, означавший — мне все равно, пусть говорят что хотят.

— Никакой беды не будет. Я за справедливость и разум, которые должны сочетаться в каждом человеке, будь он обыкновенный простолюдин или же верховный жрец.

— А во мне есть такое сочетание? — кокетливо спросила жена, одарив его ослепительной улыбкой.

Фараон нежно обнял ее и ласково произнес, понижая голос до шепота.

— В тебе есть все. Ты единственно реальное мое богатство. Я весь дышу тобой и не мыслю жизни без тебя. Пожалуй, только одно обстоятельство иногда ввергает меня в пучину сомнений.

— Какое, о повелитель моей души, — воскликнула она, не сводя с него восхищенных глаз.

Правитель убрал руку и, грустно покачав головой, горько признался:

— Ты часто слушаешься маму и этим терзаешь меня.

Анхеспаамон беспомощно развела руками.

— Я между двумя огнями, — вздохнула она. — Муж и мама. Как мне трудно. Бывая рядом с тобой, мне кажется, я предаю ее. С ней — словно предаю тебя. Вы оба в равной степени мне дороги. Даже не знаю, как избавиться от ощущения ложного вероломства.

— О чем ты говоришь, милая? — встревожился супруг.

— Хандра напала. Но ничего, пройдет.

Фараон встал.

— Я не имею права ревновать тебя к ней. Она твоя мать, а, значит, и моя тоже. Но, я считаю, не надо ей вмешиваться в государственные дела.

Анхеспаамон быстро взяла себя в руки, переборов уже неуместную сентиментальность. Потеряв отца, изменившего богу Амону и потому теперь уже оскверненного, она лишилась и его преемника — мужа сестры Меритамон Сменхкара, который правил страной всего полтора года. Она не верила в его смерть. Как может умереть молодой и сильный мужчина, которого укусил какой-то комар? Однако личный лекарь фараона утверждал именно так — смерть наступила в результате укуса насекомого. После кончины Сменхкара единственным мужчиной в семье оставался юный Тутанхамон, которому едва исполнилось четырнадцать лет. И за эти годы молодой фараон сделал немало, чтоб завоевать признание коварных фиванских жрецов, по могуществу не уступающих самому фараону. Однако, чем больше угождал он жрецам, тем подозрительнее те относились к нему. Анхеспаамон скорее чувствовала это и не знала, чем помочь мужу. Теряясь в решениях данного вопроса и не находя единственно верного, она боялась за мужа.

— Будь уверен, — обнадежила она, — не станет. Объясню я ей. Знаешь, она очень переживает за Меритамон…

— Знаю, — перебил он ее. — И что нашла в этом Упнефере твоя сестра?

— Он хорош собой, а сестра моя вдова.

Тутанхамон подал руку жене, помог ей встать.

— В искренности его я сомневаюсь только потому, что слишком он убедителен в речах.

Она обиделась, скорее за сестру.

— Ты, по-моему, сомневаешься во всех, кого знаешь.

— Меня настораживает его готовность угодить. Тот, кто старается угодить, меньше выделяется благородством.


Звуки литавр и барабанного боя громким эхом отзывались в просторном полукруглом дворе царя Куша. Сам он сидел с гостями — Тутанхамоном, Нефертити, Эйе. Приезд гостей не очень-то обрадовал хозяина, хотя внешне он этого ничем не проявлял. Мысль о том, что в прошлом году он недодал правителю Египта тысячу рабов, приводила его в уныние.

Тем временем двое слуг вынесли на всеобщее обозрение тяжелую гипсовую статую кушского царя и уложили ее посреди двора. Откуда-то появился палач с обнаженным мечом и, обращаясь к статуе, грозно начал.

— Мой царь, я посланник бога, прибыл за твоей душой. Мой царь, я посланник твоего народа, прибыл за твоим телом. Богу и твоему народу, по обычаю наших предков, суждено сегодня, в день тридцатилетия твоего вступления на престол, отправить тебя в потусторонний мир, ибо ты стал немощен и дряхл. Готовь себя в загробный мир — молись!

Барабаны и литавры стихли. Царь стал на колени и, прочитав молитву, сел на свое место.

— Во имя благополучия народа, — громогласно заревел палач и сильным ударом меча отрубил статуе голову.

Нефертити ахнула. Закрыв лицо руками, она инстинктивно прижалась к Эйе, испуганно причитая:

— …Как страшно… Я боюсь… Я хочу…

Предусмотрительно оглядевшись, Эйе убедился в том, что его не видят. Незаметно для окружающих обнял царицу.

— Я тоже хочу, — страстно прошептал он, задыхаясь в моментально охватившем его экстазе.

— Обряд свершен, хеб-сед окончен. Старого фараона нет. Пусть здравствует молодой, — заканчивает палач.

Слуги уносят останки статуи. Царь Куша нехотя встает, обегает трижды двор, после чего усаживается, тяжело дыша.

— Тридцать раз ты должен был обегать двор.

Кушский царь хитровато прищурился и шутливо погрозил пальцем.

— Мой писарь в документах укажет тридцать, дорогой правитель Небхепрура.

— Ты и дань свою вот так вот завышаешь? Разное — в бумагах и на деле?

Успокоившись, Нефертити удивленно уставилась на Эйе, который никак не убирал руку с ее стана.

— Странно мне… Обнимаешь как-то странно. То ли как дочь, то ли… Не пойму тебя, Эйе.

— Как хочешь, мечта моя.

Она презрительно сбросила его руку, отодвинулась.

— Очнись, дурак ты старый.

Фараон Куша побагровел от последних слов владыки Египта. Совсем юнец, а мыслит как мудрец. Поэтому, грозно насупив брови, он встал и поклонился Тутанхамону.

— Царю Верхнего и Нижнего Египта, могущественному фараону Небхепруре, да будет он жив и здоров, цел и невредим, все свои долги я отправлю точно в срок и, если позволят условия, с некоторыми излишками.

— Не верю я тебе. Ты великий лгун, искусно маскирующийся под благодетеля.

Хозяин Куша в бешенстве обнажил меч.

— Может, спор наш разрешат мечи?

Тутанхамон, не ожидавший такого поворота событий, выхватил свой.

Гулкие удары оружия высекали искры. Весь клокоча от зависти к молодому и красивому юноше, волею судьбы ставшему сильным мира сего, фараон Куша пытался проткнуть ему горло.

— Он убьет его, — запричитала Нефертити.

— Идти против всех — идти против себя. Одинаково, — бесстрастно заключил Эйе.

— Останови же их.

— Бог Амон пускай их остановит.

Рослый, атлетического сложения мужчина, вбежал во двор и принялся разнимать дерущихся.

— Десять палочных ударов ты получишь дома, — сердито вскричал Тутанхамон, опуская меч.

— Слушаю и повинуюсь, мой повелитель. Но лучше мне быть побитым, чем, — он обернулся к царю Куша, — чем кому-то убитым. Зачем умирать в день своего хеб-седа?

— Ах, Тутмос, Тутмос, — вздохнула царица.

Эйе торжествующе повернулся к ней.

— Я же говорил — он в Куше, — ехидно напомнил он.

Тутмос подошел к Нефертити, почтительно скрестил руки на груди, поклонился.

— Моя царица, прошу меня простить за столь неожиданный отъезд. Мой брат решил жениться на рабыне из Финикии. Возникли трудности, устранить которые смог только я, применив служебное положение.

Эйе, завистливо наблюдавший за Тутмосом и Нефертити, решил отличиться.

— Тебя видели с этой самой рабыней. Очень красивая, говорят. Ничего не скажешь.

Тутмос пропустил адресованные ему слова мимо ушей и, не спуская пылкого взгляда с царицы, пояснил:

— Это мой родной брат. Царице, наверное, известно, что мы близнецы.

Царица промолчала, глядя не на Тутмоса, а куда-то мимо. Казалось, она вся была поглощена своими мыслями и ничего не замечала вокруг. Наконец она подняла голубые глаза на Тутмоса.

После смерти мужа Нефертити дала себе зарок — не выходить замуж. Однако жречество никак не было согласно с ее решением. Сороковой день траура был не за горами, Египет ждал нового фараона. Эйе и его сторонники торопили царицу — выбери мужа, нового царя. Но крутой и своенравный характер царицы не позволял переступить гордыню. Вдобавок ко всему она просто не хотела выходить замуж не любя. Дни летели быстро. И вот тогда-то она приняла решение. После снятия траура провозгласила фараоном мужа старшей дочери — Сменхкара, который, сохранив приверженность религиозным догмам Эхнатона, рьяно принялся за старое. Фиванские жрецы, затаив злобу против нового царя, искали удобного случая, чтоб рассчитаться с ним и вернуть себе былое благополучие. Тутмоса тогда она еще не понимала…

— Когда можно будет приступить к прерванным работам, Тутмос?

Кушский царь придвинулся к Тутанхамону, обиженно отвернувшемуся от всех.

— Прости меня, Небхепрура[4]. Я погорячился. — Затем он повернулся ко всем. — Приглашаю на праздничный обед.

Тутмос подался вперед, приблизившись к царице, и тихо ответил:

— Богиня моя, строительство твоего дома будет завершено к началу второго месяца Всходов[5].

Тутанхамон дружески похлопал по плечу недавнего обидчика.

— Я прощаю тебя, кушский царь. К тому же, если признаться честно, захотелось поесть.

Кушский царь знаком подозвал слугу.

— Обедать будем здесь. Дорогой Небхепрура, ты не возражаешь? Здесь так прохладно…

— Отлично, отлично.

«Ты еще попляшешь, мальчишка», — подумал хозяин, а вслух произнес:

— Передай повару — если попадется хоть одна кость, пусть пеняет на себя.

Тутанхамон поднял руку.

— А мне только поджаренные ребра.

Присутствующие удивленно переглянулись, но смолчали. Фараон Куша тупо захлопал глазами.

— Мой фараон, — обиженно выдавил он, — в нашем городе не принято угощать костями.

— А я хочу поджаренные ребрышки, — упрямо повторил Тутанхамон.

Эйе решил отомстить за уязвленные чувства мудреца и отвергнутого любовника.

— Мой фараон, не забывай — мы в гостях, — повысил он голос.

Тутмос вопросительно взглянул на царицу.

— Я не понимаю его.



— Мой зять совсем еще ребенок. Так и норовит против течения.

Тутанхамон поднял руку.

— Довольно, — вскричал он Эйе. — Египтом правлю я. И не смей мне больше указывать. — Затем он повернулся к слуге. — Слушай мой приказ. На первое — всем подать овощной бульон. На второе — поджаренные кости. Десерт — на усмотрение хозяина, царя Куша. Мясо животных немедленно отправить на рынок. За невыполнение данного приказа все виновные будут жестоко наказаны. Ты понял?

Слуга тотчас склонил голову.

— Теперь иди.

Наступила напряженная пауза. Все понимали, приказ есть приказ, Небхепрура не прощает провинившихся. Он уже успел наказать Ипи по дороге в Куш десятью палочными ударами.

Молчание нарушил осмелевший на правах хозяина кушский царь.

— Мой фараон, прости, но это самый нелепый приказ, который я когда-либо слышал. Я повинуюсь, но простолюдины просто обнаглеют.

— Этим, кстати, я укрепляю твою власть.

— Боюсь, что подрываешь.

Тутанхамон безнадежно развел руками. Никто не желает считаться с его дальним прицелом в политике.

— Никто меня не понимает. Никто. Вот что меня печалит.

Тутмос подошел к Тутанхамону, поклонился.

— Мой фараон, царица Нефертити отказывается от обеда.

Нефертити раздраженно дернулась.

— Овощной суп успел надоесть уже в дороге, — зло бросила она.

Эйе воздел руки к небу, обращаясь только к нему.

— Могущественный Египет начал разлагаться. Я тоже отказываюсь от обеда.

Двенадцать рабов, тяжело дыша, приволокли огромный золоченый стол с резными рожками. Четверо внесли во двор массивный золотой трон, предназначенный фараону Египта. Вскоре подошли и слуги с яствами на подносах.

— Дорогие гости, — обратился хозяин Куша, — не будем ссориться. Перекусим и посветлеем в мыслях. Уважаемый Эйе, садись здесь, рядом со мной. Дорогой Небхепрура, сюда, во главу стола, так, так. — Улучив момент, он прошептал Эйе:

— Потом поговорим.

Тутанхамон, едва усевшись, принялся за еду.

— Жареные ребра — моя слабость. Рекомендую всем.

Нефертити недовольно фыркнула, однако уселась.

— Простые египтяне скоро ожиреют, а мы превратимся в свору облезлых собак.

Тутмос услужливо протянул ей горячие лепешки и, когда Нефертити протянула руку, он легонько прижал ее палец.

— До конца своей жизни буду служить тебе с собачьей преданностью. Верь мне, — страстно прошептал он.

— Не все собаки преданны, однако, — вполголоса заметила она.

— Ты не просто царица. Ты царица моей души, моей жизни. Ты гимн любви. Я всю жизнь любил тебя. Потому и не женился. Попрошу Небхепруру… Хочу официально…

Царица покачала головой.

— Не надо. Повремени немного. Построим дом, а там будет видно.

— Объедение, — причмокнул Тутанхамон, заканчивая трапезу.

Кушский царь тоже одобрительно закивал.

— По чести говоря, не ожидал. Вкусно…

— Вкусно, — передразнил его Эйе. — Каждый день даже жена надоедает.

Общий смех действительно развеселил. Заулыбались даже телохранители фараона, обычно суровые.

— Ловелас ты старый, Эйе, — пошутил Тутанхамон.

— Я еще не старый, — встрепенулся тот.

— Ему только подай, — подлил масла в огонь кушский царь, — тут же сцапает. Орел.

— Да? — изумился Тутанхамон. — Я и не подозревал о его таких способностях.

— Как же, как же… По-моему в Египте не осталось ни одной рабыни…

— Как тошно, — презрительно сморщившись, прервала царица. — Перестаньте, ради Амона.

Кушский царь придвинулся к Тутанхамону и продолжил тише.

— Дни и ночи мечтает об очередной жертве.

— Так вот почему я его редко вижу на приемах!

— Понаблюдай-ка за ним. Приглянулась ему, кажется, твоя теща. Волком на нее смотрит, глаз не спускает.

Тутанхамон резко отодвинул тарелку и уставился на хозяина города.

— Ты шутишь, царь.

Желая сгладить недавнюю ссору, царь Куша во что бы то ни стало стремился завоевать доверие молодого фараона.

— Я его знаю, — продолжал он шептать, — будь уверен в правоте моих догадок. Не пропустит ни одной красивой женщины. А теща у тебя, я бы сказал, первая красавица в Египте.

Тутанхамон сидел пораженный. Эйе, тот самый Эйе, который вместе с женой ухаживал за Нефертити в ее детские годы и который почти что приходится царице отцом по возрасту…

— Да я ему глаза выколю, лишу мужского достоинства, — мрачно процедил он сквозь зубы.

— Царица, покончив с едой, довольная, откинулась назад. Настроение заметно приподнялось. Она уже не жалела о приезде в Куш, где встретила все-таки Тутмоса, рассеявшего ее подозрения.

— Ну, как обед, уважаемый Эйе? — весело спросила она.

— В обществе царицы Нефертити не может быть невкусных блюд.

Кушский царь довольно усмехнулся.

— Вот, пожалуйста, крючок закинут.

— Но ведь рыба царская, — не верил все еще Тутанхамон.

— Именно оттого еще вкуснее и желанней.

Тутанхамон встал.

— Я прогуляюсь, — ни на кого не глядя, бросил он и заторопился к выходу. Телохранители поспешили за ним.

Кушский царь придвинулся к Эйе.

— Так дальше нельзя. Надо что-то придумать, — вполголоса предложил он. — Он опозорит нас на весь мир.

Эйе сделал ему знак — тише, дескать, услышат. Убедившись, что их не подслушивают, пожаловался тоже.

— Мне порою кажется — я схожу с ума. Молокосос проклятый. Унижает меня везде и всюду. А Аменхотеп IV и Сменхкар, если ты помнишь, очень уважали меня.

— Помню. Поговори с его женой.

Эйе раздраженно повел плечами.

— Она его безумно любит, но вмешиваться в государственные дела не станет. Больше чем уверен, царь.

— А как в Фивах отнеслись к новому указу Небхепруры?

Эйе горько вздохнул, развел руками. Вопрос задел его больное место. Богатые храмами Фивы приносили баснословные прибыли фиванским жрецам, во главе которых находился сам Эйе. Регистрация этих прибылей, поступающих большей частью в государственную казну, производилась им самим. Лишь четвертая часть этих доходов выделялась на благоустройство города, который, конечно же, не благоустраивался в силу личных интересов верховного жреца.

— Жертвоприношений становится все меньше и меньше. Храмы почти обезлюдели. Местное жречество в крайнем негодовании.

— Надо предусмотреть крайнее, — прошептал хозяин Куша.

Тутмос наклонился к нежному ушку Нефертити.

— Бесценная моя, я так соскучился по тебе.

— Ты закончил мой портрет? — Царица отпила прохладительного напитка и повернулась к своему обожателю.

— Давно. Перед самым приездом сюда. Скорее бы домой, скорее бы к тебе.

Эйе подозрительно огляделся.

— Надо подумать, как это сделать. Очень все рискованно. Ты осознаешь всю степень ответственности?

— Другого выхода не вижу, — заключил кушский царь и, завидев входящего фараона, встал, подтолкнув локтем Эйе. Тот оглянулся и встал тоже.

— Прошелся по рынку, — возбужденно говорил Тутанхамон. — Народ ликует. Скорее, большинство. Остальные в каком-то странном замешательстве. Никак, думаю, не сообразят, как воспринять новый наш указ.

Кушский царь сдержанно улыбнулся.

— Народ — стадо животных, которое привыкло подбирать с земли. Доброта твоя не всем понятна.

— Указ твой ошеломляет их, — поддержал Эйе.

Тутанхамон резко подошел к Эйе и, глядя ему в глаза, жестко произнес.

— Я поступил так, как подсказала совесть. И не следует более возвращаться к этой теме. Тебе спасибо, царь, за гостеприимство, — повернулся он к другому. — Остальным приказ — готовиться. Эйе, выезд на рассвете.

Эйе и кушский царь молча поклонились. Тутанхамон в сопровождении телохранителей удалился.

Тутмос встал и демонстративно поклонился Нефертити.

— Моя царица, позволь мне попрощаться с братом.

— Ступай, Тутмос. Погоди. — Она сняла с себя перстень, увенчанный крупными алмазами. — Поздравь молодых от моего имени.

— Твоя щедрость безгранична, как моя преданность. Но я должен тебя попросить…

— Говори.

— В связи с женитьбой надо освободить брата от налогов и ввести его в хонты[6].

Нефертити подняла глаза на царя Куша. Тот сделал вид, что не слышит.

— Ты слышишь, царь? — спросила она.

— Слышу, моя царица, но помочь не смогу. Это противозаконно.

Эйе сделал кислую мину.

— Жениться на финикийке? Она же враг.

Нефертити смерила его испепеляющим взглядом. Эйе казался ей лицемерным.

— Она из враждебной страны, это верно, но любовь…

Эйе грубо прервал ее.

— Какая там любовь, какая там любовь! Настоящей любви нет. Есть только идеал. Чем ближе мы к нему, тем дальше он от нас. Любви нет, есть истинная жажда наслаждений.

Царица презрительно отвернулась и подошла к царю Куша.

— Он с возрастом, по-моему, дуреет. Вопрос, однако, так и не решен.

Тот пожал плечами и отрицательно покачал головой.

— Я не имею права нарушать букву закона. Куш подвластен Египту. И в виде исключения рассмотреть данный вопрос и решить его положительно сможет только Небхепрура. Обращайся к нему. И если он даст мне такое указание, то я выполню твою, царица, просьбу.

— Ох, как все сложно, — вздохнула Нефертити. — Необходимо указание сверху, чтоб человека сделать человеком.

— Кроме того, — добавил Тутмос, — невеста брата должна принять наше подданство.

— После выкупа, — поспешно ответил кушский царь.


Эйе сидел в своей комнате и уже несколько часов подсчитывал прибыль в государственную казну. Таблички с цифрами порядком надоели ему, но он упрямо работал. Лазурита и бирюзы явно было меньше, чем за прошлый месяц. Оливкового масла, смолы и жира Куш недодал на сей раз тоже.

Он призадумался.

Если так пойдет и дальше, фараон учредит новый поход. Скорее, на Сирию. Золото и серебро в казне катастрофически тает, не принося ощутимой прибыли. Следовательно, оседает в народном кармане. Немху[7] зажрались царской милостью, позволяют себе что угодно. Участились даже случаи купли и продажи рабов и рабынь. Рабовладельцы в крайнем отчаянии — с ними начинают конкуренцию. В храмы теперь уже, редко заглядывают даже уэбы[8]. И во всем этом виноват новый указ фараона, — подумал он и поднял голову.

В дверях стоял темнокожий слуга, вероятно эфиопского происхождения. Эйе кивком подозвал его. Слуга тотчас подскочил и поклонился.

— Найди мне Упнефера, начальника слуг, — последовал приказ.

Слуга повиновался.

Эйе снова уткнулся в таблички, но вскоре почувствовал, что работать не в состоянии, Ненависть, внезапно всплывшая в воспаленном сознании, стала угрожающе нарастать. Она была направлена только против одного человека, волею которого Египет, думал Эйе, придет в упадок. Новая реформа Тутанхамона грозила преобразованиями, которые несомненно подрывали авторитет власть имущих и неуклонно вели к экономическому спаду в стране. Нужны походы, думал Эйе, и чем больше, тем лучше. Поубавится мужчин, поубавятся силы, нам противостоящие.

— Мой господин, я к твоим услугам.

Эйе вскинул глаза. Перед ним стоял Упнефер, худенький стройный юноша со впалыми щеками, весь внешний облик которого излучал стремление выполнить любое порученное ему дело.

Глава жрецов невольно усмехнулся. Такие, как Упнефер, без зазрения совести могут взойти по трупам на вершину славы. В данном случае именно такой и устраивал.

— Ты можешь сесть, Упнефер. — Эйе встал и, принялся в раздумье расхаживать по комнате.

— Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?

Упнефер чуть не прослезился от умиления. Второй человек Египта интересуется его здоровьем.

— Да будешь ты цел, невредим, жив и здоров, — воскликнул он, — я в себе чувствую силу быка.

— Хвала всемогущему. — Эйе внезапно остановился и поглядел на него в упор. — Ты уже выполнил указание фараона? — строго вдруг спросил он.

Упнефер на мгновение растерялся, затем, быстро сообразив, о чем идет речь, утвердительно затряс головой.

— Да, мой господин. Брат Тутмоса уже введен в хонты. Я еще вчера разослал глашатаев.

Эйе промолчал, затем подошел к этому ревностному служителю и усадил его рядом с собой.

— Ты молод, тебе надо расти, — вкрадчиво начал он, зорко следя за выражением лица собеседника. — Я поговорю с повелителем. В Южном Оне[9] нам нужен человек. Как ты на это смотришь?

Упнефер залился краской, глаза его заблестели каким-то неестественным светом. Уже вообразил себя правителем этого города, подумал Эйе. Подчиненный вдруг порывисто встал и плюхнулся на колени, целуя ноги верховному.

— Встань, встань. Я знал, что ты меня очень любишь и готов выполнить любое мое поручение.

— Ты только прикажи! — с пафосом вскричал Упнефер.

— Сядь. — Эйе вдруг нахмурился и испытующе поглядел на начальника слуг. — То, что я сейчас попрошу, должно оставаться в строжайшей тайне. Ты понял?

— Понял, мой господин. — Упнефер мгновенно избавился от иллюзий.

— Как зовут эту рабыню?

— Финикийку? — почти сразу догадался начальник слуг.

— Да.

— Истерим, мой господин.

— Истерим?

— Да, мой господин.

— Красивое имя. Ты должен привести ее сюда. Но так, чтобы никто не знал. А тем более Тутмос и его брат. Сможешь?

— Нет ничего легче, мой господин. Когда?

— Чем быстрее, тем лучше. А теперь ступай.

Упнефер покорно повиновался и вышел.

Эйе достал костяные четки и принялся перебирать их.

Всем утру нос, невесело подумал он, вспоминая Тутмоса и Нефертити, сладко что-то друг другу нашептывавших, как два влюбленных голубка, там, в Куше. Ты меня опередил, Тутмос. Ну что ж, попробую отыграться.

Царица Нефертити с детских лет привлекала внимание верховного жреца. Выходя замуж за Эхнатона, который благодаря жене стал фараоном, Нефертити, как положено девицам знатного происхождения, всплакнула, уткнувшись в грудь Эйе. Этот плач Эйе будет вспоминать потом долгие годы. Пользуясь положением старшего, жена которого всю жизнь обхаживала будущую царицу, Эйе поцеловал ее в лоб, мгновенно ощутив запах незабываемых благовоний, исходивших от царицы. Эйе хорошо помнил этот день. Он тогда сделал шаг назад, боясь в порыве молниеносно охватившей его страсти сделать непоправимое.

Эта стройная голубоглазая женщина вызывала вдохновение придворных поэтов. Ей посвящали стихи, оды. Ее образ пытались запечатлеть художники и скульпторы. Странно, но этот нечестивец Эхнатон никогда и ни к кому ее не ревновал, хоть и был настоящим уродом. Казалось, он даже не замечает свою жену, любящую его самоотверженно. Парадокс. Красавица любит урода, а он занят политикой. Свержением культа старых богов и возвеличением новых. Тьфу!

Впрочем, Эйе никогда не завидовал Эхнатону. Аменхотепа IV он просто боялся. В этом не было ничего предосудительного, так как его боялись все, даже жена, его безумно любившая, и все шесть родившихся потом девочек. Три умерли еще в детстве — их забрала чума, свирепствовавшая тогда в обоих Египтах[10].

Нефертити! Эйе все время думал о ней, иссыхая долгие годы в безысходной пламенной страсти. Десять лет своей жизни он принес бы в жертву могущественному Ра[11] за одну ночь с этой неземной красавицей.

Вспомнив Тутмоса, он вновь налился ненавистью, Надо будет как-то очернить их в глазах фараона, отомстив одновременно и Тутмосу, и Нефертити, отвергнувшей его, Эйе, и Тутанхамону, везде и всюду унижающему его.

Вошел темнокожий слуга и доложил об Упнефере.

— Пусть войдет, — распорядился Эйе и сел за рабочий стол.

Исполнительный Упнефер бесшумно юркнул в комнату, держа за руку испуганную смуглолицую рабыню.

Эйе недовольно поднял брови.

— Истерим? — коротко спросил он.

Рабыня утвердительно кивнула, со страхом следя за каждым движением всесильного сановника.

— Ты свободен, Упнефер, — безразлично сказал он.

Упнефер почтительно склонил голову и попятился в выходу.

— Сядь, красавица. Кто твой хозяин?

— Гончарных дел мастер, господин, — залепетала та.

— Как его зовут?

— Собекмос.

— Сколько он заплатил за тебя?

— Я не знаю, — доверительно ответила рабыня, чувствуя, что сюда ее привели по какому-то другому поводу.

Эйе вновь встал ипринялся расхаживать по комнате, производя впечатление глубоко задумавшегося человека, занятого исключительно государственными интересами. Исподволь он разглядывал молодую рабыню, похожую на не сорванный пока цветок. Рабыня сидела на коленях, отчего тонкое белое полотно ее одежды причудливо облегало крутые до восхищения бедра.

И этой красоткой будет обладать брат моего врага, завистливо подумал он и неожиданно повеселел. Сливки будут мои, утешил он себя.

— А захочет ли он продать тебя, этот твой Собекмос? — спросил он, остановившись перед ней.

— Не знаю, ничего не знаю. Но он не прикасался ко мне.

— Значит, ты стоишь дороже, — полуутвердительно, полувопросительно произнес Эйе, отходя от нее и садясь за стол. — Вот что, красавица. Я хотел бы тебе помочь, хотя владыка великого Египта запретил куплю-продажу рабов. А ты, как мне известно, хочешь выйти замуж?

Рабыня, сидевшая с опущенной головой, склонилась ниже.

— Как зовут твоего избранника? — повелительным тоном спросил Эйе.

— Уна.

— Обещаю помочь, если будешь слушаться меня.

— Буду, — прошептала рабыня.

Эйе вздрогнул от неожиданности. Неужели легкая победа?

— Уна не должен ничего знать.

Рабыня задрожала от зловещего намека. Сделав усилие над собой, она залпом выпалила:

— Я честная девушка, господин.

— Рабыня, — деловито поправил Эйе.

— Да, рабыня. Но рабыня честная, — не сдавалась та.

Эйе решил сменить тактику.

— Ты должна мне принести разрешение от своего хозяина, если он согласен на выкуп. Кстати, чем ты выкупишь себя? У тебя ведь нет ни золота, ни серебра.

Она растерянно повела плечами и промолчала.

— А я бы мог тебя выкупить в обмен на твою покорность. Выкупил бы и отпустил бы с миром. Что скажешь?

— Мне нечего сказать, господин. У меня за душой нет и меди.

— Вот видишь, — оживился Эйе, но быстро взял себя в руки и продолжал сдержанней. — Я дам тебе много золота, и ты будешь счастлива со своим Уной. Если захочешь, введу его в хонты.

— Я, право, не знаю, — заколебалась Истерим.

— Не бойся могущественного Эйе. Подойди к нему, дитя мое, — пропел он, чувствуя, что инициатива переходит к нему.

Рабыня, потоптавшись немного, нерешительно подошла к нему и стыдливо отвернулась.

— Будь поласковее со своим господином, — прошептал он, обнимая ее за бедра.

Рабыня от неожиданности отпрянула, но в следующее мгновение оказалась в железных тисках озверевшего от одиночества мужчины, который грубо начал срывать с нее одежды.

— Не надо, — взмолилась она, чувствуя бессмысленность сопротивления.

— Я сделаю тебя жрицей, — задыхаясь от волнения, выдавил он и, подхватив ее, обреченную, на руки, потащил в смежную комнату, в открытую дверь которой виднелось широкое ложе, увенчанное с четырех сторон золотыми уреями[12].

Личный советник фараона Маи пребывал в отличном расположении духа. По его просьбе Небхепрура назначил сына своего советника правителем Южного Она. Радости старика не было границ. Честный и порядочный Маи таким же воспитал и собственного сына.

Служа еще Эхнатону, Маи завоевал себе широкую популярность при дворе и в народе. Египтяне любили его. Он всегда был готов прийти на помощь, помогал несправедливо обиженным, разоблачал незаконно наживающихся. Человек аналитического ума, жизнерадостной энергии, он пользовался всеобщим уважением. Экономические прогнозы, выдававшиеся им в эпоху Аменхотепа IV, и по сей день, как правило, оправдывались. После кончины Эхнатона его ценил и занявший престол Сменхкар, всецело доверявший советнику.

Для Тутанхамона Маи был не только советником. Фараон относился к Маи как к собственному отцу, который всегда направит заблудшего сына на путь истинный.

Хмурый и чем-то озабоченный Небхепрура нашел советника в дворцовом саду.

Увидев фараона, Маи хотел было поклониться, но Тутанхамон остановил его.

— Ты же знаешь, как я тебя люблю, Маи, — укоризненно начал он, и советник понял — что-то случилось. — Эйе предлагает выступить против Сирии, — озадаченно добавил он и вопросительно глянул на советника.

Маи задумался. Годовой бюджет государства в последнее время не приносил желаемых результатов. Процент прибыли заметно снижался, что не могло не насторожить Эйе, предложившего поход на одну из самых богатых стран Востока — Сирию. Вдобавок ко всему, подвластный Куш перестал продавать Египту живую силу — рабов. Торговля рабами велась только с Финикией, которая, кстати говоря, тоже стала постепенно ограничивать свои потенциальные возможности. Выходило, что кризис в экономике начал наступать на пятки.

— Они хорошо вооружены, — произнес он.

— Знаю. Тем не менее что-то надо делать.

— И живут хорошо. Средний уровень жизни их простолюдина намного выше нашего.

Тутанхамон присел рядом со стариком, вертя в руках массивную золотую трость — символ высшей власти.

— Мне кажется, поход необходим, — поднял голову старец. — Однако не помешала бы и проверка подсчетов верховного жреца.

— Откровенно говоря, Эйе не внушает мне доверия, — признался фараон. — Но его поддерживают моя жена и ее мать. Они ему слепо верят, чем и обезоруживают меня.

— Не горячись, мой фараон, не горячись. Каждое обвинение требует подкрепления доказательствами. А их у тебя нет.

— Выходит, мы должны выступить?

— Это был бы лучший выход из создавшегося положения. Если Сирия станет в будущем платить нам дань, то мы очень быстро поправим здесь свои дела. И вот тогда не лишней была бы и проверка подсчетов Эйе. Сдается мне, определенную часть доходов он присваивает.

Тутанхамон встал. Поднялся и Маи.

— Выступаем через три дня. Маи, ты объявишь сбор. Всех заместителей[13] войска пришли ко мне.

— А Куш способен нам помочь людьми?

— Я распоряжусь послать туда гонца с моим приказом.

Маи отвел глаза.

— Мне неприятен царь Куша. Может, мы воздержимся от его помощи?

— Но он мой должник, — удивился Небхепрура. — И если он поможет мне, я прошу ему долг.

Маи низко поклонился.

— Могущественному владыке виднее. Однако, осмелюсь подсказать вот что. Новый продовольственный указ пришелся по сердцу простолюдинам. Может, нам стоит поискать добровольцев среди свободных людей?

Тутанхамон задумался и ответил не сразу.

— Займись этим ты, дорогой Маи.

— Слушаю и повинуюсь, мой фараон, — Маи почтительно поклонился.

— Вечером жду у себя, — бросил на прощание фараон и торопливо зашагал к дому.


Рабыня Истерим, шатаясь, медленно брела по городским улочкам, выведшим ее наконец на центральную городскую площадь, всю запруженную людьми. На помосте стоял царский глашатай, рядом на корточках примостился писец.

— Египтяне, — говорил глашатай, — фараон Небхепрура обращается к вам. Сирийские войска уже на подступах к Фивам. Враг хорошо вооружен. Мы должны защитить нашу землю от вероломных захватчиков, дать им решительный отпор. Во имя Ра присоединяйтесь к дружине фараона, который днем и ночью заботится о вашем благополучии.

Толпа загудела. Откуда-то вынырнул молодой крестьянин в лохмотьях и решительно вступил на помост.

— Запиши меня, — обратился он к писцу.

— И меня, — подскочил второй.

— За Небхепруру — хоть в огонь, — шагнул на помост третий.

Со всех сторон на площадь стекались горожане. Толпа быстро росла, соответственно росла и численность добровольцев, изъявивших желание участвовать в походе фараона Небхепруры.

Истерим постояла немного, затем, безразлично взмахнув рукой, двинулась дальше, совершенно не соображая, куда и зачем идет. Покружив по городу, она нехотя направилась домой и еще издали заметила Уну, нетерпеливо поджидавшего ее.

Завидев невесту, Уна поспешил навстречу.

— Ты где была? — удивился он.

Она испытующе поглядела на него, затем опустила глаза.

— Гуляла по городу. Слышал новость?

— Какую?

— Война против Сирии.

Уна, однако, был возбужден чем-то другим и ему не терпелось поделиться приятной новостью.

— Гляди, — торжественно объявил он и разжал пальцы.

На ладони, сверкая всеми цветами радуги, красовался массивный золотой перстень с крупными алмазами.

— Откуда? — оцепенела вдруг Истерим.

Уна испуганно огляделся, затем прошептал ей на ухо:

— От самой царицы. Она благословляет нас. Этим перстнем ты избавишься от своего Собекмоса и мы наконец поженимся. Да будет она цела, невредима, жива и здорова. Перстень очень кстати.

Истерим взглянула на будущего мужа.

Он весь светился счастьем, ощущением взаимной любви, беспредельной нежности.

— Держи, — он незаметно опустил подарок царицы в карман возлюбленной. Та несколько отстранилась.

— Что с тобой? — удивился Уна.

— Завтра. Завтра я проведу выкуп. Хозяина все равно пока нет дома. Приходи завтра, — закончила она и, не попрощавшись, вошла во двор.

Уна недоуменно посмотрел ей вслед, пожал плечами. Постояв немного, он решил, что она очень устала или прихворнула: женщина, как-никак. Потом он вспомнил о предстоящих свадебных приготовлениях и, приободренный ими, насвистывая, ушел по своим делам.

Истерим, войдя во двор, огляделась. Хозяина действительно не было дома. Хозяйку она заметила в дальнем углу двора, сидящей под ветвистым деревом. Она укладывала малыша, то и дело сгоняя с его невинного лица назойливых мух. Рабыня достала толстую и длинную, мехов[14] в двадцать, бечевку, и незаметно вышла на улицу.

Орудуя локтями, она снова пересекла центральную, многолюдную уже, площадь и двинулась к югу, к видневшимся вдали роскошным особнякам властителей города. Дойдя до дома Эйе, она остановилась и огляделась. На улице никого не было. Достала перстень и, размахнувшись, с силой запустила его на веранду.

Звук упавшего предмета напугал Эйе меньше, чем перстень, угодивший ему в бульон. Остолбенев от неожиданности, он некоторое время сидел как пригвожденный. Затем, хлопнув в ладоши, вызвал слугу.

— Выясни, кто это, — приказал он, кивком указывая на перстень.

Слуга повиновался.

Эйе извлек перстень и чуть не задохнулся от волнения. Он мог принадлежать только одной женщине. Он был в этом уверен, ибо хорошо помнил подарок Эхнатона своей супруге.

Истерим бежала, не оглядываясь, крепко прижимая к груди свернутую в клубок бечевку. Добежав до высокого отвесного берега Нила, она привязала один конец веревки к едва заметному пеньку, вторым концом обвязала увесистый камень весом полторы-две сотни дебенов[15] и, подхватив его, подняла глаза к небу.

Оно было чистое, голубое, прозрачное. Единственное целомудрие в этом мире, подумала рабыня, и сделала шаг вперед. Мутные воды величественной реки жадно поглотили свою жертву.


Эйе ломал себе голову, глядя на перстень царицы. Мысль о том, что она вздумала с ним пококетничать, казалась уж слишком нереальной. А впрочем, утешал себя Эйе, кто знает? Может, она рассорилась с Тутмосом и теперь, чтобы отомстить ему, заигрывает со мной? Ох, эти женщины, прекрасное и коварное племя. И зачем только бог создал мужчин зависимыми от капризов женщин? Неужели нельзя было наоборот?

Слуга, посланный верховным жрецом, вернулся ни с чем. Злоумышленника и след простыл, а вокруг нет ничего подозрительного.

Впрочем, Эйе уже оправился и доклад слуги выслушал без особого интереса. Он отпустил его и принялся, как обычно в минуты волнения, расхаживать по залу.

Постепенно входя в воображаемое действие, он представил себе, как Нефертити под покровом ночи неслышно отпирает дверь его спальни, затем бесшумно подходит к нему, приложив указательный пальчик к губам. Затем она нежно ласкает его и ложится рядом…

Эйе остановился и почесал затылок. Дьявол, а чего на свете не бывает? Он умен, прозорлив, благороден. Служит третьему фараону. Он один из тех немногих, которых Небхепрура оставил при дворе, разогнав, чуть ли не всех прежних сановников. Значит, он, Эйе, ценный служитель фараона. И любая знатная дама сочтет за честь разделить с ним ложе. Он подошел к столу и взял перстень. Снова, в который раз, тщательно осмотрев его, убедился — перстень ее, царицы Нефертити. Понюхал. Ему показалось, что драгоценный камень все еще хранит несравненный запах неповторимого тела богини Египта. По-моему, она меня приглашает, заключил он и вызвал слугу.

— Мои нарядные одежды… И побольше ладана, — распорядился он.

Слуга помог ему одеться, затем вопросительно уставился на хозяина.

«Наверное, не приду», — понял он.

Слуга понимающе кивнул и вышел вон.

Путь к особняку, в котором временно обосновалась царица Нефертити, пролегал через небольшую оливковую рощу. Вечер был лунный, ясный. Соловьи пели свои песни, и это пение почудилось Эйе добрым предзнаменованием. Он ускорил шаг и чуть не поплатился за это. Неожиданно и ярко засветили факелы, озаряя темень далеко вокруг. Остановившись и привыкнув к свету, увидел дом, у стен которого горели эти факелы. Перед домом у небольшого круглого фонтанчика сидели Нефертити и Тутмос, о чем-то мирно беседуя.

Эйе быстро спрятался за дерево, едва не возопив от горького разочарования. Все рухнуло, иллюзии разлетелись в пух и прах. Это они, Тутмос и Нефертити, сидят рядом и воркуют. И не о строительстве дома, конечно. Вытащив перстень, он снова осмотрел его, затем глянул на них. Губы его сжались в бессильной злобе. Постояв несколько минут, он рванулся с места и исчез во тьме.


Утром, позавтракав с женой, Тутанхамон послал гонца за кушским царем и вышел в сад в сопровождении супруги.

— Государственные дела заслонили твою любовь, мой повелитель, — упрекнула Анхеспаамон, украдкой любуясь нежными очертаниями милого лица. — Ты почти не уделяешь мне внимания днем.

Тутанхамон, не оборачиваясь, взял ее руку и прижал к сердцу.

— Как ты можешь так говорить, любимая? — Он осыпал ее руку поцелуями.

Анхеспаамон стыдливо отняла руку. Они остановились.

— Через два дня выступаем, — заявил он, избегая ее взгляда.

— Сирия?

— Да.

— Сколько дружин в наличии?

— Около сорока. Но есть и добровольцы. И их немало.

Анхеспаамон тяжело вздохнула.

— Народ тебя любит, верит тебе. Но мне что-то неспокойно. Я часто вижу во сне отца.

— Что бы это значило?

— Не знаю. Надо спросить пифию.

Откуда-то вынырнул слуга и, поклонившись, доложил:

— Мой фараон, тебя просят принять Тутмос и какой-то немху.

— Тутмос? И немху? Странное сочетание. Ладно, пусть ждут в приемной.

Слуга поклонился и ушел.

— Я хотела попросить тебя, — Анхеспаамон заглянула в глаза мужу.

— Я весь внимание, цветок ты мой.

— Меритамон просит твоего разрешения…

— Упнефер? — с отвращением спросил фараон.

— Да. Они хотят пожениться.

Тутанхамон промолчал, глядя на жену. Та не выдержала и отвела взгляд.

— Он и мне не нравится, — оправдывалась она. — Но не мне с ним жить.

— Я не возражаю. Но учти — он мне не нравится.

Анхеспаамон засияла и тронула его за рукав. Муж повернулся к ней не сразу.

— Благодарю тебя. — Она прильнула к нему, и их губы слились в поцелуе. Затем, обсуждая предстоящие свадебные хлопоты, они медленно двинулись к дворцу.

Тутмос и немху ждали в приемной. Впрочем, не Тутмос, а брат его, Уна, которого фараон видел впервые.

— Ты брат начальника скульпторов? — безошибочно догадался он.

— Да, повелитель, — поклонился Уна. Немху, стоявший рядом, последовал его примеру.

— Слушаю.

Уна поклонился вновь, после чего возбужденно заговорил.

— Мой фараон, да будешь ты цел, невредим, жив и здоров во веки вечные. Встречу с тобой устроил мне брат. К тебе попасть очень трудно. Дело в том, что со вчерашнего дня куда-то исчезла моя невеста. Этот немху, которого зовут Собекмос, ее хозяин.

— Так она рабыня? — спросил фараон.

— Да, мой повелитель, рабыня. Однако она вчера должна была заплатить хозяину свой выкуп. Вчера, во второй половине дня, она ушла из дому и куда-то исчезла. Я прошу тебя начать поиски.

Тутанхамон вспомнил, что недавно подписал указ о введении Уны в хонты. Хонт и рабыня? Странно.

— А… это та самая финикийка? — спросил он.

— Повелитель, — поклонился Собекмос, — она украла у меня длинную веревку.

Уна сердито покосился на Собекмоса.

— Я верну тебе веревку или ее стоимость, — раздраженно сказал он. — Повелитель, прикажи найти ее.

— А, может, она где-нибудь… — фараон многозначительно взглянул на Уну.

— Нет, нет, — перебил его хонт, — это исключено.

Фараон усмехнулся. До сих пор ему не приходилось разыскивать чужих невест. Но Уна брат Тутмоса, его преданного служителя. Не помочь нельзя.

— Вот что, — поднялся наконец Тутанхамон. — Я поручу это дело верховному жрецу. Идите к нему, он примет вас.

Жених и хозяин рабыни Истерим молча поклонились и ушли.

Тутанхамон вызвал слугу и велел ему немедленно разыскать Эйе. Минут через пятнадцать появился Эйе и поприветствовал фараона.

— Уважаемый Эйе, помоги двоим несчастным. Потерялась рабыня. Вчера вечером. Один из них ее хозяин, а другой жених.

Эйе насторожился. Рабыня и невеста… Неужели Истерим?

— А как зовут ее? — взволнованно спросил он, предчувствуя недоброе.

— Не знаю, Эйе, не знаю. Ты выслушай их. Кстати, жених покажется тебе очень знакомым. Родной брат Тутмоса.

У Эйе екнуло сердце. Значит, она. И перстень, возможно, вчера швырнула она. Но как он попал к ней? Перстень царицы к обыкновенной рабыне?

Все эти мысли молнией пронеслись у него в голове, однако он так и не сумел найти ключ к этой загадке. Единственное, что он усвоил себе четко — перстень, Тутмос, его брат и рабыня. Следовательно, перстень царицы попал в руки рабыни через этих братьев. Но каким образом? Неужели царица…

— Ты что молчишь, Эйе? — спросил Тутанхамон, подходя к окну.

Надо всех опередить, подумал Эйе. Опередить во что бы то ни стало.

— Мой фараон, — осторожно начал он, — со вчерашнего дня в Фивах происходят странные явления. Кто-то теряет свою невесту, кто-то находит чужой перстень. Я и сам теряюсь в догадках. Может с исчезновением этой рабыни как-то связана и эта находка? — говоря это, он извлек из кармана украшение царицы.

Тутанхамон обернулся. На столе красовался алмазный перстень царицы Нефертити.

— Где ты его нашел? — удивился фараон, разглядывая находку.

— Странно, мне очень странно… Неудобно как-то и говорить. — Эйе смущенно отвел глаза.

— Да говори же, — нетерпеливо приказал фараон.

— У дома Тутмоса.

Тутанхамон резко поднял голову, и Эйе показалось, что судьба ворковавших вчера вечером любовников уже предрешена.

— Ты думаешь… — грозно начал Небхепрура, сверля глазами верховного жреца.

— Ты позволишь сказать правду? — отчаянно вдруг вскричал Эйе.

Тутанхамон, тяжело дыша, прислонился к стенке.

— Говори, — зловеще прошептал он.

— Я давно подозревал, что они… Одним словом, найдя вчера вечером этот драгоценный камень, я решил незамедлительно передать его владелице. Я направился к ней, но не дошел до нее. Они сидели рядом у фонтанчика и о чем-то шептались. Поэтому я вернулся назад. Решил вначале доложить тебе.

— Молодец, — прохрипел Небхепрура. — Молодец. Перстень царицы в доме Тутмоса! Значит, она там была!

— Может, по вопросу строительства ее дома? — подлил масла в огонь Эйе.

Тутанхамон метнул в него уничтожающий взгляд, который ничего хорошего не сулил ни Нефертити, ни Тутмосу.

— Ты лучше меня знаешь законы права. Какая кара ожидает вступившего в прелюбодеяние?

— Его до смерти забивают палками или бросают в воду.

Тутанхамон хлопнул в ладоши. В дверях показался слуга.

— Передай стражникам найти и привести ко мне Тутмоса. Живо!

Слуга поклонился и исчез.

Тутанхамон свирепо посмотрел на Эйе. Тот вздрогнул.

— А женщину, развратно себя ведущую?

Эйе опустил голову.

— Говори, я приказываю!

— Ее сажают на кол, мой повелитель.

Тутанхамон подошел к столу и стукнул по нему кулаком.

— Царица в объятиях подчиненного? Я переверну Фивы, уничтожу Тутмоса. Какой негодяй. А царица? Каково? А перстень? Ей подарил этот перстень ее покойный муж, а она его беспечно роняет в доме любовника!

— А, может, не обронила? Может, подарила?

Тутанхамон в бешенстве пнул ногой золотой трон.

— Это еще хуже! Я велю укоротить ей руки!

Шумно распахнулась дверь и четыре стражника ввели испугавшегося не на шутку Тутмоса.

— Прочь!!! — вскричал фараон блюстителям порядка. И когда они вышли обратился к Тутмосу, тыча ему под нос перстень Нефертити: — Узнаёшь?

Тутмос виновато опустил голову.

— Узнаёшь?! — нетерпеливо взревел Тутанхамон.

— Да, мой повелитель.

— Как он попал к тебе? Я спрашиваю, как он попал к тебе?

Тутмос молчал. Говорить было бессмысленно. Правда навлекла бы беду на царицу, а лжи не поверят.

— Говори же, неблагодарное отродье… — Тутанхамон кипел от негодования. Похоже, Эйе прав. Тутмос связан с царицей любовными узами.

— Где ты был вчера вечером? И с кем? — не унимался фараон.

Последние слова заставили вздрогнуть Тутмоса. Он понял, что отпираться бесполезно. Упав на колени, он принялся целовать пол у ног фараона.

— Пощади, правитель, пощади! — взмолился он и горько зарыдал.

— Стража! — вскричал фараон. — Казнить его палками. Немедленно!

Вошедшие, схватив его за руки и ноги, поволокли вон.

Эйе, еле дыша, подошел к фараону.

— Мой фараон, твое честолюбие оценит бог Амон. Да продлит он твою жизнь на веки вечные, ниспослав тебе здоровья и силы для общего блага могущественного Египта. Нефертити мать твоей жены. Будь снисходителен к ней.

Тутанхамон резко повернулся. Глаза его были налиты кровью и странно блестели. Приглядевшись, Эйе заметил слезы.

— Какой пример она может показать своим дочерям? А?! Молчишь? А моему народу? Нет, справедливость должна быть везде и во всем. — Он снова хлопнул в ладоши.

Вошел слуга, поклонился и выжидательно посмотрел на хозяина.

Тутанхамон молчал.

Эйе поклонился.

— Разреши принять тех двоих.

Фараон махнул рукой — не до тебя, мол. Эйе вышел и направился к себе.

— Найди мою жену, — приказал фараон.


Эйе важно прошел мимо поджидавших его Собекмоса и Уны.

— Господин! — хором взмолились они.

— Сейчас, сейчас. — Он даже не взглянул в сторону мужчин и быстро вошел к себе. Темнокожий слуга молча поклонился и вопросительно уставился на хозяина.

— Холодное козье молоко, — попросил Эйе.

Прохладная влага придала ему уверенности в правоте своих поступков и решимости в будущем. Немного придя в себя от страха, пережитого у Небхепруры, Эйе понял — путь к славе и власти усеян несправедливостями, которые надо безжалостно преодолевать. Политик не должен знать жалости, иначе он не политик. Очень важна цель, а не средства ее достижения. Вот Тутмос. Он получил свое. А за что? Любовь? Хм… Придворный вельможа не может и не имеет права любить. Верховный зодчий и начальник скульпторов всего Египта. Полюбил — вот и расплата. Эйе вздохнул. Все-таки жаль беднягу. Лишился жизни на тридцать пятом году жизни! Это средство, подумал Эйе, а цель еще далека. Несправедливость, по его глубокому убеждению, насилие, жестокость, беспощадность — вот главные моральные качества правителя целого государства. Без них он не продержится у власти. Все были такие, подумал Эйе, на том и власть держится. И до нас и после нас. При любых условиях жизни народ и правитель должны быть непримиримыми соперниками. Есть из общего котла они никогда не смогут. А Небхепрура вздумал пойти против навечно установленных правил. Мясо им, а кости нам. Этот его шаг дорого обойдется ему, как в свое время дорого обошелся Эхнатону, а затем Сменхкару. Небхепрура поправил положение, но ввел новшество. Как могут государственные чиновники питаться одними костями, в то время как простые немху, это оборванное, грязное стадо двуногих животных, употребляют жирное мясо? Абсурд! Но ничего… Потерпим еще немного! Против течения плывет только безумец, против ветра плюет только дурак.

Вошел слуга и вновь вопросительно уставился на хозяина.

— Ладно, зови, — понял он и принял озабоченный вид.

Собекмос и Уна молча поклонились.

— Чем могу быть полезен? — деловито осведомился Эйе, внимательно разглядев вошедших.

— У меня пропала рабыня.

— Это моя невеста, — жёстко поддержал Уна.

— А что я могу поделать?

— Мы просим разыскать ее.

Эйе пожал плечами. Исчезновение рабыни, которой он насильно овладел, мало интересовало его.

— Когда ты ее видел в последний раз? — обратился он к Собекмосу.

— Вчера утром, господин.

— А ты?

Уна промолчал. Не хотелось говорить правду при хозяине Истерим.

— А ты? — повторил свой вопрос Эйе.

— Несколько дней назад. Точно не помню.

Эйе неодобрительно покачал головой.

— Хорош жених. Даже не помнит, когда в последний раз виделся с любимой. У тебя есть жена и взрослые члены семьи? — обратился он к Собекмосу.

— Только жена. Ребенок слишком мал.

— Приведи ее. Я должен допросить. А пока приступлю к поискам. Идите.

Просители благодарно поклонились и вышли. Вошел слуга.

— Отряду охранной службы приступить к розыскам. Тщательно обследовать весь город. — Он помолчал, потом горько добавил. — Возможно, она покончила с собой. Особое внимание уделить прибрежной полосе реки. Выяснить по городу, не было ли вчера каких-нибудь несчастных случаев. Ступай, да поживей.

Слуга исчез.

Анхеспаамон закрыла лицо руками и горько зарыдала.

— Не могу поверить… Не могу… Как она могла?

Тутанхамон стоял у окна, прислонившись к нему. Ему было жаль супруги, которая только что узнала о недостойном поведении своей матери.

— И я не могу, однако это именно так.

— Она опозорила весь наш род, — всхлипывала Анхеспаамон. — Боже, как я несчастна, как я несчастна!

Небхепрура был невозмутим. Перстень, найденный Эйе, слишком наглядная улика. Кроме того, Эйе вчера своими глазами видел их вместе у ее дома. Свидание, думал Тутанхамон, должно было состояться именно у него, а не у нее. Потому что он живет один, а царица окружена многочисленной свитой, рабами и рабынями.

— Я должен ее наказать, — твердо заявил Небхепрура. — Этого требует закон, преступить который я не имею права.

Анхеспаамон умолкла, подняла голову.

— Поступай как считаешь нужным. Хоть и мать она мне, но закон есть закон. Отныне у меня нет такой недостойной матери.

Небхепрура порывисто подошел к ней, взял ее за руки.

— Я знал, что ты любишь и понимаешь меня. Прости.

— Полсердца, которое принадлежало моей матери, теперь тоже будет принадлежать тебе.

Фараон отошел от жены и хлопнул в ладоши.

Вошел слуга, поклонился.

— Царицу Нефертити.

— Может, мне уйти? Неприятно слушать оправдания матери.

— Останься. Я хочу, чтоб ты сама убедилась.

Анхеспаамон нерешительно подошла к мужу.

— Какое наказание ожидает царицу?

— В лучшем случае ей отрубят руки.

Супруга фараона вздрогнула, пошатнулась от жестокости, ожидавшей ее мать.

— А в худшем? — не совладав с собою, спросила она.

— Видишь ли… Поскольку у нее нет мужа, она свободная женщина. Но это не давало ей права…

— Замолчи, — сделав гримасу, прервала она.

— А в худшем случае ее бросят в воду[16].

Дверь шумно распахнулась, и в зал влетела разъяренная Нефертити. Глаза ее метали молнии.

— За что ты казнил Тутмоса, Небхепрура?

Тутанхамон сделал над собой усилие, чтоб не нагрубить ей в присутствии жены.

— Прелюбодеяние жестоко наказывается.

— Но я любила его, и мы решили пожениться, — вскричала царица.

— Надо было предупредить об этом. — Фараон пытался сдерживать себя.

Анхеспаамон подошла к царице, плюнула ей в лицо.

— Ты больше не мать мне. Развратница!

Глаза Нефертити расширились от ужаса, негодования, затем она сникла в безысходной горечи. Она молчала, готовая провалиться сквозь землю. И вдруг, упав на пол, она громко зарыдала.

— Нет его… Его уже нет. Ты слышишь? Проклятый Амон, его уже нет, нет, нет!.. Почему я живу? Пожалей меня, Ра, возьми к себе!

Тутанхамон сделал знак слуге. Тот понял. Поспешно вышел и вернулся со служанкой царицы. Та бросилась к своей хозяйке.

— Госпожа… госпожа, возьми себя в руки… Госпожа, здесь мужчины… Здесь посторонние. Воды! Воды! — Она обернулась к слуге. Тот бросился к двери и через минуту принес целый кувшин.

Через некоторое время, уже несколько оправившись, Нефертити сидела на тахте. Уставившись в одну точку, она молчала и была безразлична ко всему и ко всем. Покорилась обрушившемуся на нее бесчестью.

— Я возвращаю тебе твой перстень, царица. Будь верна хотя бы ему. — Небхепрура выставил на стол находку Эйе.

Нефертити нехотя взглянула на перстень, затем вскочила, как ужаленная.

— Откуда он у тебя?

— Его нашли у дома того человека, душа которого уже на небесах.

Нефертити промолчала. Она вспомнила тот день, тот замечательный день в Куше, когда подарила его. И Тутмоса, влюбленно порхающего возле нее.

— Отправьте меня к нему, — тихо попросила она.

— Кольцо было забыто в доме? Или подарено? — мрачно спросил Небхепрура.

— Я подарила его. — Она подняла глаза и свирепо огляделась по сторонам. — О-о, как я вас всех ненавижу!

Тутанхамон сделал жест. Слуга понимающе кивнул и вышел из зала.

— Подарить подарок покойного мужа… любовь… мужчине, постороннему мужчине, — поправился Небхепрура. — За это укорачивают руки.

— Я ненавижу, ненавижу всех, вас всех!!! — истошно закричала она.

Вошли стражники и обступили царицу. Она брезгливо дернулась, встала.

— Прочь! Пойду сама. — Смерив Небхепруру уничтожающим взглядом, она смачно сплюнула и вышла. Стражники обернулись к Тутанхамону.

— Выселить в Карнак. Нет, стойте! Лучше в Ахет-Атон, где столько лет она прожила с мужем. Выделить дом, рабов и рабынь. Все!

Служанка Нефертити громко запричитала. Анхеспаамон, закрыв лицо руками, не говоря ни слова, выбежала из зала. Стражники поспешили за преступницей.

Вошел Упнефер и почтительно поклонился.

— Чего тебе? — недовольно спросил фараон, взволнованно шагавший из угла в угол.

— Мой фараон, да будешь ты жив и здоров, цел и невредим. Я пришел к тебе с просьбой.

— Выкладывай.

— Я пришел за твоим благословением. Позволь мне жениться на Меритамон и стать твоим родственником.

Небхепрура недобро усмехнулся.

— Стать родственником? Неплохо сказано. Что ж, можно. Только ты женишься на ней, а не на мне. Учти это. Теперь иди, мне некогда.

Упнефер странно заморгал глазами, однако сразу повиновался.


Весть о кончине рабыни Истерим, труп которой извлекли из реки служители охранного отряда, привела Эйе в уныние. Он глубоко переживал утрату красивой рабыни. Тогда, в тот день, он даже подумал о том, что хорошо бы выкупить ее. Да он и предлагал ей выкуп. Он даже хотел ввести ее в жречество. А она, она… Бедная рабыня. Увял цветок, который должен был бы цвести под опытным наблюдением верховного жреца. Смуглая красавица, впервые уступив, покончила с собой.

Эйе со свойственным ему жизненным опытом прекрасно понимал, отчего рабыня решилась на этот крайний шаг. Но он также с достоинством для себя мысленно отвергал эту причину самоубийства. Жизнь рабыни оборвалась не из-за нею, утешал он себя, а из-за безнадежности создавшегося вокруг нее положения. Ей нечем было выкупить себя, а ее жених очень беден. Где ему взять пятьсот кедетов[17] золота?

Глядя на озадаченные лица мужчин — Собекмоса и Уны, он вдруг пришел к выводу — кто-то должен понести наказание за смерть этой красивой смуглой рабыни. Вспомнив те минуты блаженства, которые она ему доставила два дня назад, он помрачнел. Истерии больше не придет к нему. От этой мысли родилась ненависть, внезапно обрушившаяся на Собекмоса, жена которого тоже была здесь и стояла у дверей.

— Эй, — сердито позвал он ее, — поди сюда!

Женщина молча повиновалась.

— Как тебя зовут? — грозно спросил Эйе.

— Хедеткаш, — испуганно проговорила она.

— Это твой муж?

Хедеткаш утвердительно кивнула.

— Ты была дома в тот злополучный день?

— Да, господин.

— А твой муж?

— Его не было целый день. Он был в своей мастерской.

Эйе гадко усмехнулся.

— А откуда ты знаешь, что он целый день был в мастерской? Ну, ладно. Допустим, он был в мастерской. А она? Рабыня? Уходила в тот день куда-нибудь?

— Она никуда без моего разрешения не уходила. Но в тот день за ней пришли какие-то люди.

— Что за люди? — насупился Эйе.

— Они ничего не сказали, господин. Грубо вошли во двор и велели ей следовать за ними.

Эйе торжествующе повернулся к Уне.

— Я так и знал. Я так и знал! — Он повернулся к Собекмосу и угрожающе произнес: — Ух, преступник.

Собекмос сделал шаг вперед, побелев, как полотно.

— Заткнись! — заорал Эйе….

Уна растерянно переводил взгляд то на одного, то на другого.

— Ничего не понимаю.

— Сейчас поймешь, — пообещал Эйе и снова обратился к Собекмосу. — За что ты убил ее, негодяй?

— Я не убивал ее! — отчаянно воскликнул Собекмос. — Я не убивал ее!

— Тогда, значит, он, — повернулся Эйе к Уне. — Но это ведь нереально. За что жених должен убивать свою невесту? За что? В Фивах только два человека могли ее убить — или ты или он. Жених, думаю, отпадает. Ему это было незачем. Тем более, что он ее в тот день даже не видел? Так?

Уна, что-то хотевший возразить, осекся.

— Так, — грустно согласился он.

— Как показала твоя жена, пришли какие-то люди и забрали ее. Интересно, кто их подослал? Ясно одно — их подослал человек, знающий рабыню и захотевший с ней поразвлечься. Как ты думаешь, Уна? Логично?

— Вполне.

— А знает ее только хозяин, который и подослал своих людей.

— Но я никого не подсылал!

— Кто же тогда? Может быть, я? — Эйе сделал круглые глаза.

— И не ты, — тише ответил Собекмос.

— Подлый шакал, — набросилась на мужа Хедеткаш, — думаешь, я не видела, как ты подглядывал за ней, когда она купалась? Чтоб ты ослеп!

— Так он еще и подглядывал? — обрадовался Эйе. Ревность жены в данном случае была на руку.

— Еще как, — приободрилась Хедеткаш. — Все время поглядывал на эту грязную рабыню, а на меня не обращал внимания.

— Ты понял, Уна? — обратился Эйе. — Она ему давно нравилась, и он искал случая, чтобы соблазнить ее. Случай не представился, так как жена, заподозрив перемену мужа, не оставляла их вдвоем. Кроме того, она не могла отлучиться из дому еще из-за малыша. Тогда он выманивает ее из дому, подослав своих людей. Попытка соблазна видимо не удалась, так как ее сердцем владел ты. И вот тогда этот мерзавец, обезумев от вожделения, насилует ее. Боясь огласки, он душит ее, а потом создает видимость самоубийства. Думаю, так оно и было.

Неподвижно сидевший до сих пор Уна мгновенно вскочил и сильным ударом в челюсть свалил с ног Собекмоса. Женщина испуганно завизжала. Через минуту вошли стражники.

— Заключить его под стражу, — приказал Эйе.

Стражники подошли к Собекмосу.

— Я не убивал, — упал на колени Собекмос.

— Проверим, — пообещал Эйе. — Может, он? — Он показал на Уну. — Тогда отвечать придется ему. Но он, — Эйе повернулся к стражникам, — как вы видите, родной брат нашего покойного Тутмоса, мир праху его. Из благородной семьи. К тому же жених красивой девушки. Нет, — он обернулся к Собекмосу, — настоящий убийца ты. Ты — животное, которое ради своей скотской похоти, ради минутной услады способно погубить жизнь ни в чем не повинной девушки. Увести его!


С самого утра Небхепрура был в дурном расположении духа. Напряжение последних дней сказывалось на настроении — оно было подавленным. Самоубийство рабыни, казнь Тутмоса, изгнание Нефертити. Вдобавок, вынесения приговора ожидал и какой-то несчастный немху, заподозренный в убийстве. Последовательность событий воспринималась молодым фараоном как угроза. Нутром он чувствовал — не к добру все это. Тем не менее он готовился к выступлению против Сирии, оснащал свои дружины оружием и щитами, которых явно не хватало.

Щитов настоящих было слишком мало. Бронза, этот редкий металл, производилась в Куше и стоила очень дорого. В Египет ее завозили редкие купцы и перепродавали втридорога. Здесь ее раскупали ремесленники, большинство которых изготавливали мотыги, кирки, лопаты, словом, орудия для подсобного и сельского хозяйства. Только отдельные ремесленники по заказам немногих вельмож позволяли себе такую роскошь.

Сирийская армия была хорошо вооружена и каждый ее воин имел в своем распоряжении прекрасный бронзовый щит.

Небхепрура заметно мрачнел, вспоминая об этом. Гарантия личной безопасности дружинника была ничтожно мала. Поэтому в этой войне, думал он, решающее слово должно быть за лучниками. Однако он все же выделил около четырехсот дебенов — почти половину государственной казны — на приобретение бронзовых щитов.

Царица Нефертити, едва не скончавшись от потрясения, жила уже в Ахет-Атоне, где наместник выделил ей особняк и рабов. Тутанхамон глубоко переживал случившееся и чувствовал себя виноватым перед супругой. Анхеспаамон, в свою очередь, сама избегала частых встреч с мужем. Позор за поступок матери, как тень, неумолимо преследовал ее.

Тутанхамон поднял глаза. В дверях стоял слуга, спешивший что-то доложить.

— Прибыл царь Куша, — поклонился он.

— Проси его. — Общение с человеком, которого нечасто видишь, иногда благотворно действует на состояние души.

Вошел кушский царь, поклонился.

— Да будешь ты жив и здоров, цел и невредим, о великий повелитель Небхепрура. Пусть сохранит тебя Амон для могущественного Египета и для его верных рабов, — воскликнул прибывший.

— Рад тебя видеть, царь. — Небхепрура в знак уважения и приветствия чуть склонил голову. — Как ты доехал?

— Когда твой гонец прибыл ко мне, повелел спешно готовиться и, не задерживаясь, примчался к тебе. Рад услужить тебе, Небхепрура. — Он вновь поклонился.

— Я доволен тобой, царь. И мне нужна твоя помощь. Завтра я выступаю против Сирии. Рассчитываю на десять твоих дружин. Поможешь?

— Но у меня их всего восемь.

Тутанхамон испытующе поглядел на царя Куша. Похоже, не обманывает.

— Хорошо. Одну — на охрану Куша. Остальные послезавтра в полдень должны быть под Карнаком, куда подойду я. Помнишь равнину, где провел свое последнее сражение Сменхкар?

— Помню, великий Небхепрура.

— Кстати, — Тутанхамон встал и взволнованно стал прохаживаться. — Мне нужны щиты. Не деревянные, а настоящие, бронзовые. И, чем больше, тем лучше.

— Сколько у тебя дружин?

— Тридцать восемь. Двадцать дружин составили добровольцы. Всего — пятьдесят восемь.

Кушский царь восхищенно присвистнул.

— Дорогой Небхепрура, ты пользуешься глубокой симпатией у своих подданных. Двадцать добровольных дружин — это здорово.

— Итак, договорились? — поднялся Небхепрура.

— Иначе и быть не могло, — поклонился гость.

— Передохни и возвращайся. Время не терпит.

— Слушаю и повинуюсь. — Кушский царь попрощался и вышел.

Небхепрура вызвал слугу и дал ему поручение найти личного советника. Через несколько минут Маи появился перед фараоном.

— Почтенный Маи, я редко обращаюсь с просьбой такого рода, но мне нужна поддержка. Я так расстроен случаем с Нефертити. Что ожидает меня в этом походе? Слава или бесчестье?

В его голосе ощущалась тревога, в глазах стояла невыразимая грусть.

Маи улыбнулся. Этот молодой фараон, почти юноша, временами впадает в сентиментальность. Однако эта слабость вовсе не мешает тем сводам справедливых законов, которые он сам же провозглашает.

— Мой фараон, — ответил он, — я обращался к пифии и вот что она изрекла. Великого Небхепруру ожидает блестящая, во веки веков немеркнущая слава, сказочные богатства Почитающий богов щедро вознаграждается ими. Ты обретешь бессмертие в этом походе.

Тутанхамон обиженно посмотрел на советника — льстит или говорит действительно то, что слышал.

— Уважаемый Маи, ты же знаешь, как я далек от тщеславия, — грустно проговорил он. — Ты единственный, к кому я отношусь с глубокой симпатией. Не льсти мне.

Маи широко улыбнулся и качнул головой.

— Ошибаешься, мой фараон. Я сказал то, что слышал. Ни больше, ни меньше… — Он запнулся.

— Договаривай, — встрепенулся фараон.

— Нет, я уже кончил, — раздумчиво произнес он, — только будь осторожен. Не доверяй особо Эйе, он лицемерен. — Маи умолчал о последнем предсказании пифии, согласно которому после победного триумфа Египет ожидают черные дни.

— Иди, Маи, иди. — Необъяснимая тоска овладевала фараоном все больше и больше. Он желал оставаться один.

Маи удалился.


Центральная городская площадь Фив была запружена многотысячной толпой. Собравшиеся ожидали конца казни. Некоторые женщины украдкой вытирали слезы, слыша стоны истязаемого. Мужчины, хмуро молчавшие, с ненавистью смотрели на двоих палачей, поочередно взмахивавших длинными палками с бронзовыми наконечниками. Впрочем, не все наблюдатели сострадали несчастному.

— Так ему, так ему…

— Насильник проклятый…

— Убивать, конечно, не стоило…

— Закон есть закон…

— Смерть развратнику…

Вездесущие босоногие мальчишки шныряли то тут, то там. Любопытство сильнее страха смерти.

— Он уже умер, — воскликнул кто-то в толпе.

Толпа забурлила.

— Где? Где?…

— Не может быть…

Грязный заросший мальчуган лет восьми-девяти давно уже наблюдал за пожилым уэбом, из-за пояса которого заманчиво выпирал краешек небольшого кошелька. Искушение было велико, и, переборов страх перед возможным наказанием, мальчуган нерешительно приблизился к его владельцу. Выждав удобный момент и воспользовавшись суматохой, он страшно закричал и, больно ткнув уэба кулачком, другой рукой виртуозно извлек намозоливший глаз кошелек.

— Ты что? — побагровел от возмущения тот.

— Больно же, — застонал мальчик, показывая на ноги.

— Да пошел ты! — разозлился мужчина и подскочил, надеясь дать ему пинка. Однако мальчуган предусмотрел и эту возможность и, ловко увернувшись, задал стрекача. Тучный уэб смачно проклял оборванца и, довольный, похлопал себя по поясу. Выражение лица его тут же изменилось. Лихорадочно ощупав себя, он убедился, что нет главного.

— Держите вора! — истошно завопил он. — Украл! ограбил! — Он бросился в ту сторону, куда убежал мальчик.

— Тридцать четыре, — опуская палку, считал палач.

— Тридцать пять, — ударил второй.

Минуты через три мальчик былнайден. Пожилой уэб нанес ему несколько страшных ударов, отчего у малыша носом пошла кровь.

— Я покажу тебе! — остервенело лупя воришку, не унимался он.

Люди вокруг, наблюдавшие эту сцену, равнодушно молчали. Одним было жаль мальчика, другим — уэба.

— Сорок два, — остановился палач и наклонился над преступником. — Он уже не дышит.

Толпа ахнула и замерла.

— Сорок три, — поднял было палку второй, но первый остановил его.

— Он уже мертв.

— А мне-то что, — проговорил второй и ударил казненного. — Нужно пятьдесят, значит пятьдесят.

— Тьфу! — презрительно сплюнул первый и отошел в сторону.

— Сорок четыре, сорок пять, — продолжал второй палач, работая уже за двоих.

Внезапно послышался конский топот и через некоторое время показался небольшой отряд личных телохранителей фараона.

— Разойдись! Разойдись! — нервно выкрикивали они, очищая путь.

Вскоре появилась процессия дюжих рабов, несших на плечах крытые ярким шелком носилки. Тутанхамон приподнял занавес и велел остановиться. Носилки опустились. Молодой фараон вышел. Толпа, как по команде, попадала ниц.

— Что здесь происходит? — спросил он.

Первым поднялся пожилой уэб, подвергшийся ограблению.

Держа за руку мальчугана, все лицо которого было измазано кровью, он быстро засеменил к повелителю.

— Мой фараон, — торжественно объявил он, — вот это преступник, вор. Его надо судить.

— И что он сделал? — поинтересовался фараон.

— Украл мой кошелек.

Тутанхамон оглядел мальчика, однако промолчал.

— Чем ты занимаешься? — спросил он уэба.

— Мой дед и мой отец были мясниками. Глядя на них, я тоже стал мясником.

— Умница. Это ты его так разукрасил?

— Я.

— За своеволие я могу наказать тебя. Покажи кошелек.

Тот повиновался.

— Сколько там? — спросил Небхепрура.

— Двадцать три золотом и тридцать два серебром.

— Отдай все мальчику, — сказал фараон и отвернулся. Взгляд его упал на помост, где свершилась казнь.

Уэб недоуменно хлопал глазами, нелепо держа в руке свой кошелек. Один из телохранителей фараона дал ему пинка.

— Ты что, оглох? А ну отдай.

Пожилой уэб испуганно всучил свой кошелек мальчику, затем поспешно заковылял прочь.

— Кто? — спросил фараон, подходя к палачам.

— Насильник и убийца, — четко отвечал второй.

— Кто утвердил приговор?

— Сам верховный жрец.

Фараон осмотрел бездыханное, окровавленное тело бедного Собекмоса.

— Труп передай семье.

— Но… — попытался возразить второй палач.

— Молчать!

— Повинуюсь.

Толпа одобрительно загудела. Откуда-то вынырнула Хедеткаш и бросилась в ноги Тутанхамону, заливаясь горючими слезами.

— Мой повелитель, — умоляла она, — я не верю в злодеяние мужа. Произошла роковая ошибка, жертвой которой пал он.

— Кто этим занимался?

— Верховный жрец.

Тутанхамон мгновенно переменился в лице. И разбирал это дело Эйе, и смертный приговор вынес Эйе.

— Если вернусь из похода, займусь сам.

Женщина упала вновь и принялась целовать землю под его ногами. Фараон порывисто вскочил в паланкин, и процессия тронулась.


Попрощавшись с фараоном, кушский царь направился к Эйе. Слуга преградил ему путь.

— Господин занят, — пояснил он в ответ на недоуменный взгляд гостя.

Царю пришлось подождать.

У Эйе в это время находились бывший начальник столовой Ипи и начальник слуг Упнефер, выслушивающие последние наставления перед походом. Упнеферу, в частности, предписывалось обеспечение людьми, Ипи — продовольствием. Обсуждали и новый указ Небхепруры, который, к всеобщему одобрению, затушевывал предыдущий. Как-то на днях фараон сам отказался от бульона и потребовал мяса. Его в царской кухне не оказалось, поэтому Ипи пришлось съездить на рынок. После этого Тутанхамон поправил свое новшество — и мясо и кости отныне стали употреблять все — и простолюдины и придворные сановники.

Наконец Эйе встал. Встали и подчиненные.

— Ипи, ты свободен, а ты останься.

Когда Ипи вышел, плотно прикрыв за собой дверь, Эйе улыбнулся Упнеферу, нетерпеливо порывающемуся выйти.

— Поздравляю тебя. Меритамон интересная женщина.

Упнефер слегка покраснел и отвел глаза.

— Что ты? — удивился Эйе.

— Она вчера сказала, что зря за меня вышла замуж.

— Чего это вдруг?

— Говорит, ты женился на мне потому, что хочешь упрочить свое положение.

— Женщины глупы, — махнул рукой Эйе. — А она тебя любит?

— По-моему даже больше, чем я ее, — похвастался Упнефер, и глаза его засверкали недобрым светом.

— Отлично. Женщина должна любить больше. Это ее святой долг. Любить и ждать — главные заповеди.

Вошел слуга и низко поклонился.

— Уже полчаса дожидается царь Куша.

— Куша? — оживился Эйе. — Что ж ты не впустил его?

— Господин, ты же сам велел никого не впускать.

— Хорошо, пригласи его.

Упнефер поднялся.

— Мой господин, ты знаешь, как я люблю и глубоко уважаю тебя. Поэтому считаю своим долгом предупредить.

Эйе напрягся.

— Я случайно подслушал разговор двух сестер, Анхеспаамон и Меритамон. Речь шла о тебе. И, насколько я правильно понял, вернувшись из похода, Тутанхамон начнет проверку твоих подсчетов. Что-то еще было сказано о какой-то рабыне, о какой-то казни.

— Молодец, — не сдержался Эйе и в знак признательности порывисто обнял его. — Ты просто молодец! Ты мне друг, а друзей я никогда не забываю.

Вошел кушский царь и приветливо поклонился. Эйе заторопился ему навстречу.

— Рад тебя видеть, дорогой царь.

Упнефер вопросительно взглянул на Эйе.

— Иди, Упнефер, иди. Потом договорим.

— Кто это? — спросил кушский царь после ухода Упнефера.

— Способный малый, который очень стремится к власти.

— К власти? К власти стремятся, по-моему, все. Разве не так?

Эйе был в приподнятом расположении духа. Как все удачно складывается! Как хорошо, что он узнал эту новость, ведь приезд Тутанхамона не сулил ему ничего хорошего. Теперь вот перед ним расселся человек, ненавидящий так же, как и он, фараона Египта. Слава Амону, подумал он, теперь уж недолго.

— Ошибаешься, дорогой царь, — истерично рассмеялся он. Мне, вот, к примеру, власть не нужна. Я прожил жизнь так, как я хочу. И не жалею об этом. А к власти никогда не стремился.

— Если он покорит Сирию, то станет одним из самых богатых фараонов в истории Египта, — недовольно перевел тему разговора царь. — Плевать на власть, если у нее какой-то вздорный мальчишка. Я говорю прямо — я не могу более ему подчиняться. Задушил бы его вот этими руками, — он ожесточенно потряс кулаками.

— И я такого же мнения. Что ты предлагаешь?

— Убрать.

— Но как?

Кушский царь извлек из-за пазухи маленький мешочек с желтым порошком.

— Вот, — прошептал он, воровато озираясь. — Вот как.

Эйе принял мешочек, понюхал его.

— Приятно пахнет.

— И убирает приятно, — зло усмехнулся царь. — Несколько дней в постели, затем — вечный покой. Нужен человек, который бы отважился на такое мероприятие.

— Человека я найду, — уверил Эйе.

— Как мы договоримся? — многозначительно посмотрел царь.

Верховный жрец не сразу понял его.

— Я подпишу независимость Куша, и ты перестанешь выплачивать мне дань. Тебя это устроит?

— Вполне. Небхепрура разорил меня. Это правда, что он изгнал Нефертити?

Эйе тяжко вздохнул при имени царицы.

— Да, мой друг. А любовника ее казнил.

Кушский царь ехидно улыбнулся.

— Какой позор. А что царевна?

— И она отвернулась от матери. И ее сестра.

— А ты? — не удержался царь.

Эйе сердито вскинул брови.

— О чем ты?

Гость не ответил. Равнодушно оглядев комнату Эйе, он лениво зевнул и встал, собираясь уходить.

— Мне пора. Итак, договорились?

Эйе пытливо глянул на него.

Кушский царь был почти ровесник ему, однако высокий рост, привлекательные черты лица, мягкие, изысканные манеры, свойственные людям более молодого поколения, делали его гораздо моложе своих лет. Пользуется успехом у женщин, завистливо подумал Эйе. Рабыня Истерим не артачилась бы с ним. И Нефертити, наверное, не устояла бы. И вновь, уже в который раз за свою жизнь, воспоминание о царице затуманило ему голову, захлестнуло волной отчаяния к ней и ненависти к мужчинам, выглядевшим внешне интереснее него.

— Договорились, вслух произнес он и мысленно проклял его. — В случае победы над Сирией возвращайся сюда. Будь рядом, так мне спокойнее.

— Повинуюсь, друг мой. — Царь вежливо поклонился и вышел.

Четвертый день первого месяца Всходов[18] был жарче обычного. Вчера лил редкий здесь проливной дождь, поэтому грязь чавкала под ногами дружинников Небхепруры. Несколько дней назад они покинули Карнак, где встретились с воинами кушского царя. Последний выполнил свое обещание — около трех тысяч бронзовых щитов пополнили снаряжение египтян.

Шествие замыкали вооруженные до зубов колесничие. Впереди шли лучники, за ними следовали копьеносцы, за копьеносцами двигалась армия. Сам фараон и его свита под охраной личных телохранителей находились в центре колонны благодаря настойчивым просьбам Эйе.

— Подходим к Мегиддо! — доложили Тутанхамону.

Он выехал из колонны и обернулся.

— Подтянуться.

Это слово эхом прокатилось по следовавшим за ним войскам. Вскоре армия подтянулась под натиском наступавших с тыла колесниц, несколько приободрилась. Обычно за приказом подтянуться следовал приказ стоять.

— Стой! — приказал фараон и поскакал вперед. За ним устремились четверо телохранителей.

— Заместителя войска лучников ко мне!

Вперед вышел немолодой мужчина с колчаном стрел, висевшим на ремне через плечо.

— Слушаю, мой фараон.

— Что это за крепость? — спросил фараон, указывая вперед.

— Крепость Чару, мой фараон. Эта крепость — ворота Сирии. За нею самый опасный город этой страны. И если мы его возьмем, считай, Сирия в наших руках.

— Что за город?

— Город Кадеш.

Тутанхамон нахмурился. Он слышал про этот город, который зорко охранялся и днем и ночью. Его тесть, Аменхотеп IV, когда-то выступил здесь, однако ушел пораженный. Вероятно здесь добывают и плавят золото, догадался фараон.

— Что это за местность?

— Мы на подступах к Мегиддо, мой фараон.

— Спешиться! — последовал приказ. — Привал.

Отдохнув часа два и распорядившись о выдаче вина, Тутанхамон решил выступить с краткой речью перед штурмом крепости.

Хлопнув в ладоши, он знаком приказал удалиться музыкантам и танцовщицам. Эйе, кушский царь, Упнефер, Маи находились здесь же, в шатре. Фараон встал. Его примеру последовали остальные.

— Упнефер, всех заместителей войска ко мне. Армии построиться, — приказал Небхепрура.

Барабанный бой и литавры возвестили о начале сбора. Тутанхамон в сопровождении заместителей войска и личных телохранителей объехал колонну и стал в центре.

— Дорогие соотечественники. Сегодня нам предстоит тяжелый бой с вечными врагами наших предков — сирийцами. Мы бы не пошли на них, если бы не узнали об их коварных планах. Не далее, чем месяц назад мне донесли, что сирийцы готовятся выступить против нас. Они возмечтали захватить Египет, предать забвению его города и села, обратить в рабство нас самих, надругаться над нашими матерями, женами, сестрами. Поэтому я предпринял решение опередить врага, выступить первым и нанести ему сокрушительный удар. Как вы считаете, прав ли я?

Гул одобрительных возгласов прокатился по колонне.

— Я знаю, — продолжал Тутанхамон, — вы меня поддерживаете. Потому что вы, египтяне, самый мужественный народ в мире. Волею Ра в нас течет красная кровь, сладкая для друзей и горькая для врагов. Так повелось, что мы от рождения терпеливы ко всякого рода несправедливостям, глотаем их, как горькие снадобья. Мы молчим и терпим до определенной черты, до часа испытания. Но когда настает этот час, ничто в мире не сможет остановить нашего египтянина. Обезумев от постоянного унижения, он бросается вперед и рушит все на своем пути, пока не достигнет желаемой цели. И он прав, ибо им руководит справедливое чувство возмездия за нанесенные оскорбления. Горе тому, кто унижает целый народ и, в первую очередь, нас, египтян.

Во имя справедливости я послал гонца в Сирию с предупреждением. Мы не нападаем на них врасплох, мы дали им возможность подготовиться к сражению. Сегодня мы должны положить конец их притязаниям на наши земли. И, наконец, заверяю — каждого египетского воина ожидает слава на Родине. Так будем же беспощадны к врагам наших предков.

Громогласное «ура», бурные одобрительные возгласы слились со звуками барабанного боя и литавров и сотрясли воздух. Слава Небхепруре, скандировали египтяне, слава Египту. Фараон поднял руку.

— Стойте!

Издалека стремительно приближался всадник на гнедом скакуне. Подскакав к правителю, он лихо соскочил с коня и, отвесив поклон, испуганно отчеканил:

— Они выступают, мой фараон. Они уже давно готовы к этому сражению.

Эйе, стоявший рядом с Тутанхамоном, нагнулся к нему.

— Они твердо были уверены в том, что мы попытаемся отомстить за прошлое поражение.

Тутанхамон жестом отпустил гонца и повернулся к заместителям войска.

— Какую тактику ведения боя предлагаете вы?

Вперед вышел седеющий военачальник.

— Мой фараон, я участвовал в том позорном походе на Сирию при Эхнатоне. Их ударная сила — копьеносцы, которых они в то время разместили по флангам. В центре находились колесничие, выстроенные острым треугольником. Они и вклинились молниеносно тогда в наши ряды и посеяли панику. Наши растерялись и были атакованы копьеносцами. Потом за дело взялись лучники и перестреляли наших, как куропаток.

Кушский царь, кашлянув, обратил на себя внимание.

— Я предлагаю, — начал он, — выстроиться нам именно так, как выстроились тогда они.

— Мне кажется, начинать надо лучниками, — мрачно предложил фараон.

— И это неплохо, — не осмелился возразить военачальник.

— Фланги укрепить лучниками, а центр предоставить копьеносцам. А, впрочем, тебе виднее.

Воин покорно поклонился и встал в строй.

— Идут, — тревожно возвестил кто-то.

Все разом повернулись к крепости.

Сирийцы шли молча, в шахматном порядке, глядя прямо перед собой. Впереди на белом коне, в сопровождении личной охраны, ехал царь. Это был крепкий мужчина лет сорока, полный решимости и самоотверженности.

— Приготовиться, — скомандовал Небхепрура.

Египтяне заняли исходные позиции согласно решению фараона.

Противник приближался.

Выступление без сопроводительной музыки должно было психологически воздействовать на врага, посеять в нем неуверенность в своих силах. Этот незамысловатый прием был известен Небхепруре по рассказам участников предыдущего похода.

Сирийцы остановились у небольшого косогора. Царь и его свита взобрались на него и выжидательно уставились на египтян.

Неписаное правило выступления — пришел первый, так и начинай первым.

Небхепрура пристально вгляделся. Конь нетерпеливо топтался под ним, натягивая поводья, словно рвался в бой. Эйе едва заметно кивнул. Фараон поднял руку и, переждав несколько секунд, опустил ее.

— Вперед, — воскликнул он и первым ринулся в атаку.

Небхепрура дрался ожесточенно и рьяно, орудуя мечом в правой руке и копьем в левой. Телохранители прикрывали его, не спуская глаз с отважного фараона, за которым след в след сражался кушский царь. Теплая красная жижа словно приклеила руки к оружию. Разгоряченный, повелитель Египта не замечал этого, нанося вправо и влево смертоносные удары. Вот подскочил лихой сириец и метнул в фараона копье. Небхепрура вовремя увернулся. Копье, миновав юного правителя, вонзилось в грудь кушского царя. Тот громко охнул и начал сползать вниз. Тутанхамон обернулся. Кушский царь корчился в предсмертных судорогах. Вражеское копье плотно сидело в его груди. Война есть война. Жертвы на ней неизбежны.

Эйе зорко наблюдал за ходом кровопролитного боя. Он стоял все там же, на небольшом холмике в окружении немногочисленного отряда лучников.

Наконец фараон обернулся и подал знак. Эйе понял. Обратил свой взор к начальнику лучников. Поймав его взгляд, верховный жрец вытянул вперед руку, означавшую направление удара. Лучники вступили в битву.

Свист спущенной тетивы слился со стонами пораженных сирийцев. Копьеносцы Тутанхамона теснили, прижимали противника назад, к крепости.

Странно приподнявшись в седле, на мгновение застыл один из личных телохранителей фараона. Затем неуклюже замахал руками и рухнул на землю мертвый, насквозь проткнутый стрелой.

Неожиданно под фараоном захромала лошадь. Сделала несколько шагов и упала, придавив левую ногу седока. Фараон вскрикнул от боли. На помощь стремительно подскочили двое телохранителей и помогли ему высвободиться. Воин, помогший ему встать, упал в объятия фараона от вонзившегося в шею копья. Кровь брызнула в лицо Тутанхамону. Он бережно опустил на землю умирающего и в следующую минуту вскочил на его коня.

Солнце склонялось к закату. Вся равнина, на которой шла вот уже несколько часов схватка, была усеяна телами погибших.

Верховный жрец велел одному из охранников спешно разыскать и привести Ипи, который после наказания исполнял в этом походе обязанности войскового повара. Слуга помчался к длинному царскому обозу, расположенному в самом центре египетских дружин. Эйе устало зевнул и оглядел поле брани.

Тутанхамон почувствовал усталость. Кроме того, неприятно липли пальцы рук. Неожиданно развернувшись к подбежавшему сзади сирийцу, он метнул копье. Сириец однако оказался не из робкого десятка и вовремя подставил щит. Фараон сделал вид, что готовится нанести удар мечом. Нападавший ждал именно этого. Но Тутанхамон, подпустив врага, вдруг резко ударил его ногой по лицу. Сириец взвыл от боли и, уронив оружие, закрыл лицо руками. Тутанхамон поднял было меч, но в следующую минуту отказался от своего намерения. Сириец был совсем еще мальчик и очень был похож на юного вора с площади.

Ипи подскакал к Эйе, поклонился.

— Бой подходит к концу. Дружинники и мы очень устали и хотим есть. У тебя все готово?

Поклонившись еще раз, Ипи отрапортовал:

— Да, мой господин. У меня все готово.

— И для нас? — Эйе многозначительно посмотрел ему в глаза.

— И для вас, мой господин, — понял его повар.

— Молодец, Ипи. Сразу по приезде в Фивы буду просить фараона о твоем назначении на старое место.

Ипи благодарно кивнул.

— Да сохранит тебя Амон, мой господин! Что-то не вижу я царя Куша.

— Он мертв, Ипи! Мертв!

— Мир праху его. — Ипи был потрясен известием.

— Кстати, — Эйе поманил его пальцем. Ипи подошел ближе.

— Так, говоришь, все готово? — тише спросил жрец.

— Все, все, мой господин. И порошок всыпал.

— Кто-нибудь видел? — строже спросил Эйе.

Ипи уверенно покачал головой.

— Поклянись.

— Клянусь твоей головой и молоком моей матери.

Эйе, внимательно оглядев слугу с ног до головы, задумчиво прищурился. Все задуманное им шло как нельзя лучше.

— Заслужи его милость, — прошептал он. — Возьми меч и дерись рядом с ним. Так, чтобы он видел.

— Повинуюсь, мой господин. — Ипи взобрался на коня, поскакал к обозу. Подвесил короткий кинжал к поясу, взял щит и меч. Через несколько минут Эйе видел его уже в самой гуще сражения, там, где неистово бился сам фараон.

Эйе попросил лук у стоявших рядом.

— Хоть издали поупражняюсь в стрельбе, — ответил он на недоуменные взгляды своих охранников. Отъехав немного в сторону, он стал искать Ипи.

— Ко мне, дружина! — воскликнул фараон, видя, что его обступают. Египтяне бросились на выручку правителя. Ипи подскочил одним из первых и, не успев сразить даже одного противника, упал. Изо рта его густо пошла кровь, глаза были расширены от ужаса. Стрела неприятеля вонзилась ему в горло, и он конвульсивно дергался, бессмысленно разводя руками, то сжимая, то расжимая кулаки.

Забыв об опасности, Небхепрура наклонился над ним. Несчастный умирал мученической смертью.

— Прости, Ипи.

Ипи приподнялся, желая что-то сообщить, но в самый последний момент закрыл глаза и упал бездыханный.

Эйе опустил лук и, довольный, подскакал к своей свите.

— Ну как? — хмуро спросил его Маи. — Сразил ты хоть одного врага?

— О, да, — Эйе передал лук и колчан со стрелами. — Конечно, я сразил только одного. Одна стрела — и нет одного противника. — Он вздохнул. — Когда-то я был метким стрелком. Эх, годы, годы…

Фараон примчался на взмыленном жеребце. Руки, плащ, лицо — все у него было в крови. Он спрыгнул и повалился на землю.

— Останови сражение, Эйе. Я устал и хочу есть. И пошли гонца к царю Сирии. Я хочу с ним сразиться. Если он убьет меня, вы уйдете побежденными.

Эйе распорядился.

Заиграли литавры. Сирийцы отошли к крепости, египтяне вернулись в расположение лагеря.

Когда фараон вошел в свой шатер, яства уже были готовы. Слуга поставил перед ним его золотую миску, в которой еще дымилось поджаренное мясо. Эйе, как и было ему положено, сел рядом.

Тутанхамон ел с аппетитом, запивал холодной родниковой водой. Впечатление от проведенного им боя переполняло его, распирало сознанием собственного достоинства и личной отваги. Уроки фехтования, которые проводил с ним покойный тесть, не пропали даром и сегодня сослужили ему службу.

— Мясо что-то сладкое, — рассеянно пробубнил он, вспоминая юного сирийца, пощаженного им. Мужественные глаза этого противника поразили его своей храбростью, решимостью погибнуть, не попросив пощады.

— Специальный соус Ипи, да будет земля ему пухом. — Эйе сделал вид, что поглощен едой и воспринимает ее как самую обыденную. — Эх, бедный Ипи, — притворно вздохнул Эйе и принялся вновь за еду.

Маи, сидевший справа от фараона, тяжко вздохнул.

В шатер вошел слуга и поклонился. Фараон поднял голову.

— Прибыл посланник Сирии.

— Пусть войдет.

Вошедший почтительно склонил голову.

— Мой царь готов сразиться с тобой, о владыка Египта.

Небхепрура поднял голову.

— И принял условие?

— Принял, господин. Победитель беспрепятственно вступает на территорию враждебной страны и овладевает ею.

— Хорошо, — ответил Небхепрура. — Можешь идти.

Прибывший отвесил поклон и удалился.

Эйе кончил есть и напряженно размышлял. Поединок никак не устраивал его. С гибелью Небхепруры Египет становился подвластным Сирии. Но ничего, успокоился он, даже если он умрет, я попробую договориться с царем Сирии.

… Два всадника стояли друг против друга на небольшом расстоянии. Недолго стучала барабанная дробь, затем стихла. Оба врага разъехались в разные стороны и повернулись друг к другу вновь. Многотысячное войско замерло. Наступила напряженная тишина.

Небхепрура подхлестнул коня, отчего тот заржал, встав на дыбы, затем стремительно рванулся вперед. Пришпорив свою лошадь, сирийский царь поскакал навстречу.

Первый удар Тутанхамона пришелся на подставленный щит сирийца. Не теряя времени и не давая египтянину опомниться, он нанес сокрушающий ответный удар, от которого Тутанхамон еле успел увернуться. Снова разъехавшись, оба во весь опор помчались друг на друга.

Сирийский царь выставил копье, которое неминуемо должно было поразить на скаку либо седока, либо лошадь. Тутанхамон сделал то же самое, но, приблизившись, довольно резко взял в сторону. Сирийский царь, не встретив сопротивления, чуть не вывалился из седла. Тутанхамон благополучно ускакал прочь.

Громогласный гул одобрительных возгласов прокатился по рядам египетских дружин. Ловкость и смекалка фараона приятно удивили их.

Сириец злобно заскрежетал зубами и выхватил в бешенстве меч. Тутанхамон, окрыленный поддержкой своих, смело бросился в атаку.

Завязался жестокий бой. Удары мечей высекали искры, которые хорошо были видны в наступавших сумерках. В каждый размах сириец словно вкладывал самого себя, наносил мощные удары, от которых только и защищался Тутанхамон. Враг не давал юному фараону опомниться и перейти в наступление. Очень скоро Небхепрура понял — надо изматывать. Сириец свирепел на глазах. Так может выйти из себя игрок, проигрывающий слабому сопернику.

Небхепрура вдруг почувствовал, что у него онемели пальцы. В висках гулко отдавались удары. От напряжения заныла голова. Внезапно сирийский царь взял в сторону, и Тутанхамон, не встретив преграды, упал на землю, не выпуская из руки меча. Видимо, не ожидавший такого оборота событий, сириец удивленно уставился на упавшего с коня фараона, позабыв воспользоваться этим падением. Тутанхамон не стал обращать внимания на ушибленное колено, ловко вскочил и хотел было броситься к коню. Растерявшийся на мгновение сириец сразу же пришел в себя и поднял руку с копьем в надежде раз и навсегда пригвоздить неприятеля к земле. Пеший фараон покорно замер, но в последний момент легко отвел мечом острие копья. Сириец не удержался и рухнул на землю, прямо к ногам Небхепруры. Последний, не мешкая, всадил в упавшего меч.

Восторженные крики в честь победителя сотрясали воздух. Эйе, который равнодушно наблюдал за единоборством, отчего-то обрадовался тоже. Маи заплакал от умиления.

Сирийцы уныло повернули назад и вскоре при свете вспыхнувших факелов у крепостных стен египтяне увидели только что вывешенный белый флаг.

Крепость Чару, ворота Сирии, была взята.


Только подойдя гораздо ближе, можно было определить, что крепостные ворота Чару были обиты массивным листовым золотом, которое ярко сверкало под лучами утреннего солнца. Невольно зажмурившись от великолепия, египтяне пришли в неописуемый восторг. Они вошли в крепость и к полудню достигли города Кадеша, расположившегося на живописном берегу быстрой реки Оронт. Здесь решено было сделать привал и вызвать правителя Кадеша для переговоров о налогообложении.

Египтяне разбили лагерь на побережье, возвели шатры, разожгли костры. Маи всюду и неотлучно следовал за Небхепрурой, рассказывая ему об обычаях и традициях сирийского народа, его способностях и недостатках. Эйе не переставал удивляться всему увиденному здесь, в Сирии. Его поражали манеры и амбиции этого народа, который, как ему показалось, ведет себя гордо, с достоинством, независимо. Удивляла также чистота, царившая на улицах города, строгость местных женщин, осведомленных уже о падении Сирии. Всюду ощущались роскошь и изобилие. Нередко он видел золоченые входные двери дворов, принадлежавших, вероятно, знатным горожанам Кадеша.

Внезапно он и сопровождавшая его свита остановились. Перед ними величественно возвышался красивый храм, купол которого был покрыт золотом. Рамы в многочисленных окнах храма также были инкрустированы этим благородным металлом. Потоптавшись немного, они спешились и вошли в него.

Толстый, благообразный, небольшого роста жрец, почтительно и с достоинством наклонив голову и знак приветствия, торжественно и молча провел их в центральное помещение храма. Эйе и его люди ахнули при виде столь богатого убранства этого помещения.

Пол его был покрыт гладким белым алебастром. Словно его только что вычистили. Крутые стены в полумраке поблескивали золотым отливом и высвечивали в центре огромную золотую статую человеко-быка с распростертыми крыльями — сирийского бога, которому здесь поклонялись. Глаза статуи были инкрустированы лазуритом и казались живыми. Здесь, очевидно, не нужны были факелы — блестящий белый пол освещал и в сумерках. Не в силах что-либо выговорить, Эйе только развел руками, восхищаясь увиденным. Даже самый дорогой храм у нас в Фивах выглядит жалким и убогим по сравнению с этим, подумал он и жестом пригласил свиту следовать за ним. Они вышли из храма и направились в лагерь.

Тутанхамон отдыхал. Слуга доложил — у фараона внезапно разболелась голова, и он лег спать, даже не пообедав. Эйе отправился к Маи, подсчитывавшему потери.

— Ты даже не можешь себе представить, чем мы овладели, — жадно блестя глазами, выпалил он, входя в шатер.

Маи недовольно поднял голову.

— А, это ты, Эйе… Садись, садись.

Эйе с удовольствием плюхнулся на подушку.

— Кругом золото, одно только золото. Мы взяли золотой город.

Маи снисходительно улыбнулся.

— А ты не знал, что Сирия добывает золото? Имеет свои месторождения.

— Не знал, ну конечно не знал, — радовался Эйе. Мысль о возврате Египта в былую золотую эпоху до реформы Эхнатона приятно кружила ему голову, не давала сосредоточиться на чем-то конкретном.

Маи тронул его за рукав. Эйе моментально слетел с небес и глянул на Маи. Тот показался ему расстроенным.

— Что-нибудь случилось? — встревожился Эйе.

Маи грустно опустил голову.

— Фараон приболел. Головная боль, тошнота. Не мог даже есть.

Эйе притворно вздохнул и безнадежно развел руками.

— Простуда в это время года неизбежна. Днем жарко, вечерами холодно. Даже не знаешь, как одеться. Думаю, ничего страшного. Отлежится и пройдет.

— Пусть сжалится Амон, — почти взмолился Маи.

Эйе прикусил губу. Вот оно что. Действие порошка не замедлило сказаться. Покойный царь был прав. Несколько дней, и Тутанхамона не станет. Не станет этого мальчишки Небхепруры, всюду оскорбляющего его, Эйе. Унижающего его, Эйе. О Амон, подумал про себя верховный жрец, помоги мне и Египту, которым не может управлять этот молодой фараон. После смерти Небхепруры я должен взять власть в свои руки. Должен избавить расшатавшуюся от свободомыслия страну. А выйдет ли она замуж за меня? — вспомнил Эйе про Анхеспаамон и тяжело вздохнул.

По неписаному, но ставшему традицией закону, престолонаследие в Египте шло по женской линии. Фараон не имел права завешать трон своему сыну… Только дочери, точнее, зятю, женившемуся на его дочери. И именно во имя будущего страны фараон обязан был иметь дочь. Если же она не рождалась царицей, владыке Египта разрешалась женитьба даже на женщине не знатного происхождения.

Эйе прекрасно понимал, что после кончины Небхепруры Анхеспаамон не скоро придет в себя. Молодые подвержены бурным страстям — и в радости и в горе. Кроме того, пятнадцатилетная царица слишком благоразумно воспитана и не посмеет возразить старшему во имя главной политической цели — поддержки могущества Египта. Не беда, что я старик, а она слишком молода.

В политике возможны все меры для достижения поставленной перед собой цели. Кроме меня больше просто некому, меня с детства знают Анхеспаамон и Меритамон, две царевны. Доверяют мне, как родному отцу. Отец? — мысленно улыбнулся Эйе и в предвкушении заерзал на подушке.

Анхеспаамон как две капли воды была похожа на свою мать, божественную царицу Нефертити.

Итак, Упнефер, который только что женился на Меритамон, отпадает, так как боги Египта не приемлют молодых фараонов. Первое свидетельство тому — Сменхкар, вторым — по милости всевышнего — будет Небхепрура. Анхеспаамон я должен убедить в необходимости моего назначения, подумал Эйе.

— Что ты умолк? — спросил Маи, складывая глиняные и пока еще не выжженные таблички с письменами. — О чем думаешь?

— О фараоне, — задумчиво ответил Эйе и взглянул на Маи.

Сдержанный, уравновешенный советник фараона всегда раздражал Эйе своими медлительными манерами и неприятными маленькими глазами. Слишком долго засиделся он во дворце, подумал Эйе.

— Однако, до сих пор нет известий от повелителя этого города.

Эйе удивился.

— Почему?

— Не знаю. Небхепрура вызвал его. И как видишь, его пока нет. Меня это настораживает.

— Надо усилить охрану, — встревожился Эйе. — И разбудить Небхепруру. — Он встал, но в это время в шатер заглянул сам фараон. При виде его Маи приподнялся и почтительно склонил голову.

— Да ниспошлет тебе Ра здоровья во имя Египта, — поклонился Эйе, скользнув по нему взглядом. Небхепрура показался ему вполне здоровым и таким, каким бывал всегда.

— Я рад тебя видеть, Эйе, — фараон дружески похлопал его по плечу и уселся. Вид его был сосредоточенным, казалось, он что-то переживает, о чем-то беспокоится. — Мне кажется, — обратился он к Маи, — нас водят за нос, чтобы выиграть время. Гибель сирийского царя — это еще не победа над Сирией. Где правитель Кадеша?

— Его пока нет.

— Вот видишь! Усилить охрану вокруг лагеря. Послать гонца к хозяину города. Я разнесу его в пух и прах, если мне окажут здесь сопротивление.

Маи вышел поручить приказ.

— Как ты себя чувствуешь, мой фараон? — осторожно осведомился Эйе.

Тутанхамон, размышлявший о создавшемся положении, понял вопрос не сразу.

— А-а, — рассеянно начал он, — все прошло. Меня страшно мутило, и я подумал, что чем-то прогневал богиню Мут[19].

— Я подумал о том же, — согласно закивал жрец.

В шатер влетел перепуганный Упнефер и, не отдышавшись даже, выпалил скороговоркой:

— Мой фараон, со стороны города к нам движутся отряды кадешских войск. С верховья этой проклятой реки Оронт сюда плывут бесчисленные ладьи, до отказа забитые дружинами.

Тутанхамон в мгновение ока вскочил на ноги.

— Трубить сбор! Лучникам занять исходные позиции! Оборону укрепить копьеносцами! Колесницу — в укрытие!

Почти сразу заиграли литавры, застучала барабанная дробь. Дружинники Небхепруры, свежие и отдохнувшие, поджидали приближающегося противника. Однако не доезжая на расстояние выстрела из лука, сирийские ладьи остановились.

Фараон обратил свой взор на наступавших из города. Как и при битве у Чару, они шли без сопровождающей музыки. Шли шеренгой, молча, четко запечатлевая шаг, словно шли не на смерть, а демонстрировали свое могущество.

— Коварство сирийцев подобно коварству гиксосов[20], — воскликнул Небхепрура и обнажил свой меч. — В бой!

Мощная лавина египетских войск стремительно ринулась в атаку.

Заскрежетали щиты от сильных ударов, завязались ожесточенные бои, послышались первые стоны раненых и умирающих.

— Упнефер! — скомандовал Тутанхамон.

Тот сразу же подскакал к фараону и замер в ожидании приказа.

— Возьми человек сто лучников и поднимись к верховью реки, к ладьям. Не давай им высадиться. Если хоть один сириец доберется сюда вплавь, я своими руками прикончу тебя! Выполняй!

Сражение длилось до заката солнца. Поле боя было превращено в кровавое месиво. Невозможно было определить потери свои и противника. Сирийцы дрались упорно, до последнего дыхания.

В вечернем воздухе царил хаос из криков, ругани, стонов, звона металла.

Тутанхамон вдруг ощутил резкую боль в животе и пригнулся. Это было как нельзя кстати. В джебе[21] от его головы просвистела стрела.

Маи спешился и подошел к нему.

— Ты ранен, мой фараон?

Боль уже несколько отошла, и фараон, выпрямившись, посмотрел на советника.

— Спасибо, Маи. Ты единственный, на кого я могу всегда положиться. Подойди ближе.

Маи приблизился к фараону, который стал что-то вполголоса говорить ему. Эйе, сидевший на лошади, был неподалеку и ревниво наблюдал за ними.

Ряды сирийцев заметно редели, но и египтяне несли большие потери. Однако дружинники Небхепруры численно превосходили врага — в резерве фараона стояли десять еще не вступивших в бой дружин.

Небхепрура видел, как пал один из его заместителей войска, тот, который участвовал в войне с сирийцами еще при Эхнатоне. Тутанхамон прежде часто называл его учителем, обучавшим его искусству ведения боя. Ярость охватила его. Обнажив меч, он пришпорил коня и бросился в самую гущу противника, нанося лихорадочные удары направо и налево. За ним обрушились на сирийцев и личные телохранители фараона.

Откуда-то прискакал гонец от Упнефера и, не найдя фараона, доложил Эйе.

— Мой господин, славные воины господина Упнефера храбро сражались за честь и независимость могущественного Египта. Сирийцы и их ладьи потоплены, оставшиеся в живых сдались в плен. Сам господин Упнефер ранен, но не опасно. Скоро прибудет.

— Соколы! — Эйе одобрительно кинул и жестом отпустил его.

Внезапно заиграли литавры на стороне противника. Сирийские воины, застыв на мгновение, стали бросать оружие.

Сражение было проиграно…

Тутанхамон, запыхавшийся от физической нагрузки, поскакал к своей свите.

— Кажется, победа, — радостно объявил он.

Сирийцы, побросав оружие, подходили к ним. Тутанхамон дал указание подсчитать пленных и трофеи. Этим, как и прежде, занялся Маи.

— Поджарить мясо и выдать вина моим доблестным воинам, — распорядился Небхепрура и заспешил в свой шатер, почувствовав приближение рвоты. Не доскакав до него, он вдруг остановился. Густая темная масса съеденного и выпитого за день фонтаном хлынула изо рта. Отдышавшись и несколько придя в себя, он присмотрелся и заметил красные кровяные сгустки на рвоте.

Озадаченный, он зашел в шатер и прилег. Стало легче. Прояснилась голова, и он вдруг поймал себя на том, что невольно думает о смерти. Да, да, именно о смерти. Не будь болезненной схватки там, на поле боя, у реки, он бы сейчас лежал бездыханный. Как тот заместитель войска, отважно сражавшийся и погибший во имя благополучия Египта. Как Или, которого он как-то наказал, отстранив от должности.

Фараон вспомнил о жене, прелестной Анхеспаамон. Она должна теперь быть рядом с пифией, подумал он, которая ей предугадывает мое состояние. Анхеспаамон, вероятно, молится и по нескольку раз в день ходит в храм бога Амона, выделяет щедро золота обыкновенного и золота белого[22]. А его так мало в казне, нетерпеливо подумал он, и огляделся.

За шатром уже разожгли факелы. Слышались веселые голоса, шутки, песни. Дружинники праздновали победу. Вкусно запахло разжигающим аппетит жареным мясом.

Простолюдины меня любят, с гордостью подумал фараон, а дворцовые сановники нет. Интересно, почему? Эйе меня, к примеру, совсем не выносит. Не могу доказать, а вот чувствую. Упнефер стал мне родственником, но в нем нет и капли благородства. Родственник… Царица Нефертити… Тутмос… Не надо было казнить Тутмоса и ссылать царицу. Как это так получилось? Как вернусь в Фивы, вызову пифию. Пусть предскажет ближайшее будущее.

Тутанхамон встал и приподнял полог шатра. С реки повеяло прохладой, от которой он съежился. Почувствовав озноб, он накинул плащ и вышел. Двое охранников стояли у выхода, двое сидели у разгорающегося костра. Хлопнув в ладоши, он вызвал слугу.

— Маи ко мне!

Слуга исчез и затерялся в море костров, вокруг которых, усталые и довольные, отдыхали славные воины доблестного Египта.

Тутанхамон вновь ощутил набегающий на него озноб. Вернувшись в шатер, он прилег и тепло укрылся. К его великому удивлению, холода он не ощущал. Дотронувшись до лба, понял — горячий. Странно, подумал он, сильный жар. Рвота с кровью, а теперь вот жар. Надо вызвать лекаря.

Вошел Маи и, поклонившись, участливо спросил:

— Тебе плохо, мой фараон?

Тутанхамон удивленно уставился на него.

— Как определил?

— Тепло, а ты накрыт.

Тутанхамон грустно вздохнул и рывком сел.

— Почтенный Маи, завтра же подсчитай потери дружин. Выдели учетчиков отдельно для продовольствия и трофеев. Определи вес ежедневной нормы добычи золота — здесь, в Кадеше. Мужчин до сорока лет от роду взять в рабство. Исключительно неженатых. Женщин, не состоящих в браке, тоже, Короче — ты сам знаешь, что тебе делать. А в ночь мы выступим дальше. Какие у них тут еще города?

Маи задумался, затем ответил:

— Мой фараон, Аркату и Тунипа. Самые большие населенные пункты Сирии после Кадеша. Но мне думается, нам незачем на них идти.

— Почему?

— Основное население, цвет Сирии это крепость Чару и Кадеш. Их падение равнозначно падению всей Сирии. Именно поэтому предлагаю одну дружину послать в Аркату и Тунипу для заключения договора о налогообложении. Думаю, дружины хватит вполне.

— А нам здесь поджидать их?

— К чему? — удивился Маи. — Мы можем отправиться домой, в Египет.

Фараон призадумался. Маи, похоже, был прав. Зачем гнать бессмысленно тысячи людей на два города завоеванной уже страны? А выступив назавтра в ночь, на третий день они смогут достигнуть Египта, родных Фив. Он вдруг остро ощутил отсутствие жены, которую в равной степени уважал и любил. Его неудержимо повлекло в далекий Египет, к далекой Анхеспаамон…

— Да будет по-твоему, — согласился он. — Маи, вызови моего лекаря.

Маи тотчас вышел, а Тутанхамон снова прилег. Во рту было сухо, противно сосало под ложечкой. Неприятные тошнотворные волны периодически накатывались на него, приводя в непонятное и раздражительное состояние. Порой кружилась голова и мерзли ноги. Он снова вспомнил о жене, тревожно поджидавшей его, и улыбнулся. Приятные воспоминания, связанные с ней, заволокли его романтическим туманом. Он прикрыл веки и вскоре забылся безмятежным сном.

Когда Маи и лекарь фараона вступили в шатер, правитель Египта мирно посапывал, приоткрыв во сне нежные юношеские губы и по-детски подперев щеку ладонью. Они переглянулись и, удивленные, вышли вновь, успокоившись.


Весь следующий день Небхепрура чувствовал себя гораздо лучше. Он был весел, много шутил, катался на ладье, уцелевшей и оставшейся от сирийцев. По предложению Эйе он осмотрел тот чудесный храм, который так поразил верховного жреца. Небхепрура пообещал выделить ровно половину дохода главному храму в Фивах бога Верховного и Нижнего Египта Амона, по воле и благосклонности которого Египет вновь вступил в золотую пору своего существования. В полдень он принял парламентера от Кадеша — сутулого и высохшего старика-жреца, сопровождаемого рабами-эфиопами. Жрец был немногословен. Приветствовал фараона, сказал, что отныне Кадеш является неотъемлемой частью могущественнейшего Египта, что его горожане смиренны и покорны и что они ждут дальнейших указаний фараона во имя и для блага процветания всего Востока. Затем жрец выразил просьбу народа о разрешении захоронить трупы погибших сирийцев. Эйе, присутствовавший при этом, наотрез отказал, мотивировав отказ сопротивлением, оказанным сирийцами. Гибель сирийского царя в поединке должна была предотвратить всякое сопротивление новой власти, сказал он. Жрец стоял, понурив голову, и Небхепруре вдруг стало жаль его.

— Пусть хоронят, — коротко разрешил он.

Старик очень обрадовался и, упав к ногам фараона, стал целовать их.

Позже Небхепрура вызвал Упнефера и велел ему выступить в Аркату. Упнефер сильно прихрамывал — стрела угодила ему чуть ниже ягодицы. Однако рана была не опасная и он покорился воле правителя. Дружина, которую возглавил он, была потрепана в предыдущих боях и составляла теперь человек пятьсот с небольшим. После Аркату предстоял город Тунипа,который также должен был быть обложен данью. Чтобы избегнуть непредвиденных боевых инцидентов, предусмотрительный Упнефер за два часа до выступления отправил гонцов в эти города.

Фараон, не любивший вина, с удовольствием выпил за обедом. Потом он осмотрел город и по приезде в лагерь вызвал Маи. Тот явился незамедлительно.

— Докладывай, — приказал фараон.

Маи принес шестиугольные глиняные таблички, письмена на которых еще не успели затвердеть и сложил их перед фараоном.

— Такого похода не было даже при Эхнатоне, — восхитился он и, перебирая таблички, начал считать:

— Изображения, идолы и фигуры Амона-Ра, царя богов и других богов — 2756, людей — 107615, различный скот — 490386, земли — около 2000 сегат[23]

— Подожди, — с досадой прервал его фараон, — меня более интересуют драгоценности. Этот город, по-моему, забит золотом.

— Да, мой фараон, — поклонился Маи, — мы овладели сказочными богатствами. Вот, послушай. Золото прекрасное — около 72000 дебенов, серебра — около 110000 дебенов, вкупе золота и серебра — около 182000 дебенов, лазурит настоящий — около 47000 дебенов, свинца и олова, вместе взятых — около 5000 дебенов…

— Прекрати, — недовольно прервал его фараон.

Маи умолк и вопросительно уставился на повелителя.

— Выясни, сколько дебенов золота они добывают в день. Половина их теперь будет принадлежать нам. Потом подбери мне кого-нибудь из наших для правления этим Кадешом и согласуй этот вопрос с Эйе. И последнее — сегодня в ночь возвращаемся в Египет. А теперь иди, я хочу отдохнуть.

Раздражительность, с которой говорил Небхепрура, удивила Маи. Присмотревшись, он решил, что фараон неважно себя чувствует.

Оставшись один, Небхепрура прилег. Он действительно чувствовал себя неважно, хотя, в общем-то ничего не болело. Неожиданная вялость притомила его, и теперь, лежа, он почувствовал, что сильно устал. Однако, выспавшись и почувствовав себя немного лучше, он на закате дня объехал нескончаемую колонну своих дружин и, убедившись в готовности египтян к походу, отдал приказ.

Ярко пылающие факелы отсвечивали в водах Оронта, колебались при редких дуновениях сирийского ветра. Египтяне двинулись к Чару и на рассвете миновали эту крепость. Здесь, на месте первого боя с сирийцами, решено было сделать привал.

Через три дня египтяне торжественно входили в родные Фивы.


Эйе низко склонился перед Небхепрурой, восседавшим на золотом троне.

— Слушаю тебя, Эйе.

— Да будешь ты цел, невредим, жив и здоров, мой фараон, — ответствовал Эйе. — Я принял гонца, посланного Упнефером из Сирии. Аркату и Тунипа сдались великому Египту. Поздравляю тебя, мой фараон.

— Я тебя тоже, Эйе.

Эйе вновь поклонился.

— Ты велел, о повелитель, выделить наместника для Сирии.

— Не для Сирии! Для Кадеша.

— Я предлагаю царем Сирии назначить Упнефера. А он, в свою очередь, сам определит правителей своих городов.

Небхепрура промолчал. Назначение Упнефера удаляло его от фараона, предоставляло Упнеферу полную свободу действий. Эйе знал, на что рассчитывал. Удалив Упнефера, он тем самым избегал возможности огласки истории с рабыней Истерим. Одновременно он чувствовал неприязнь фараона к новому родственнику.

— А как на это смотрит Маи?

— Он думает так же. Назначение Упнефера будет достойным царским подарком родственникам. — Эйе имел в виду и Меритамон, которая с удовольствием покинула бы Фивы и облегченно вздохнула бы где-нибудь в уединении с мужем. Небхепрура понял его.

— Готовь указ и вызови глашатаев.

Эйе покорно склонил голову и, попрощавшись, удалился.

Он ликовал. Задуманное как нельзя лучше претворялось в действительность. Он обещал Упнеферу повышение и сдержал свое слово. Упнефер становится царем Сирии. Приехав на днях, он заберет Меритамон и уедет обратно. Царица Нефертити в изгнании.

— Слава Амону, — вожделенно шептал он, направляясь к себе, — слава Амону, не забывающему своего покорного слуги.

Небхепрура прошелся по комнате после ухода Эйе. Предложение верховного жреца устраивало его — лишь бы не встречаться с этим Упнефером ежедневно. Он вызвал слугу и велел ему подготовиться к охоте. Слуга вышел. Небхепрура, постояв немного, вдруг внезапно дернулся и резко схватился за живот. Сильные колики скрутили его, заставили притаить дыхание. Когда боль понемногу стихла, он вновь вызвал слугу.

— Лекаря! Мне плохо!

Слуга бросился исполнять приказ, а фараон, осторожно передвигаясь, вышел из комнаты и направился по длинному коридору в свои покои.

Анхеспаамон, завидев мужа в таком состоянии, на мгновение растерялась. Затем бросилась к нему, помогла добраться до ложа.

— На тебе лица нет, мой повелитель. — Она помогла ему разуться, лихорадочно суетясь, словно обхаживала ребенка. — Ты, верно, застудился или съел что-нибудь не то.

— Не знаю. Какая-то сухость во рту, ноги начинают снова мерзнуть.

— Пойду за пифией, — бросилась к выходу жена.

— Не надо, — остановил ее фараон. — Сейчас явится лекарь, и я поправлюсь.

— Что же мне делать? — задумалась Анхеспаамон, видя его мучения. Ноги замерзают? — Она тотчас подсела к его ногам и принялась усердно массировать.

— Не утруждай себя, милая. Лучше сядь так, чтобы я тебя видел.

Анхеспаамон повиновалась и, придвинув золоченый табурет, подсела к мужу, наблюдая и сострадая ему.

Небхепрура оглядел жену. Никогда раньше она не казалась ему такой прекрасной, какой выглядела сегодня. На жене было длинное белое платье из тонкого сирийского полотна, которое прелестно облегало ее красивую грациозную фигурку, схваченную в талии золотым поясом, инкрустированным камнями лазурита, бирюзы и другими самоцветами. Глубокий вырез на груди доносил головокружительный запах мирры и других благовоний, которые приманивали и звали. Лебяжью шею Анхеспаамон украшала золотая подвеска в виде ладьи со скарабеем и уреями, также привезенная из Сирии. Платье хорошо сидело на ней, и Тутанхамон знал, что этот его подарок особенно дорог жене.

В покои стремительно ворвались Маи и личный лекарь фараона. Оба были возбуждены хворью правителя и забыли даже поклониться в знак приветствия.

— Что беспокоит моего фараона? — участливо спросил лекарь, внимательно обследовав его.

Небхепрура мучительно улыбнулся и развел руками.

— Сильные боли в животе.

— Язык.

Фараон открыл рот.

— Желтый-желтый. И ноги, наверное, мерзнут?

— Да.

Лекарь приложился к сердцу.

— Здесь порядок, — заключил он и посмотрел на Маи. — Мне надо принести настойки из специальных трав.

— Иди, — разрешил Маи.

Небхепрура прикрыл веки и повернул голову к стене. Анхеспаамон, сидевшая до сих пор молча, не выдержала. Громко зарыдав, она выбежала из помещения.

Маи испуганно наклонился над фараоном.

— Небхепрура, милый, что с тобой? А? Ну, что с тобой?

Фараон сделал слабое движение. Маи теперь увидел красные пятна, выступившие на руках правителя.

— Позаботься о ней, если меня не станет. — Фараон снова повернулся к Маи.

— Что ты, правитель? О чем ты говоришь? Тебе еще жить и жить.

Небхепрура снова прикрыл веки.

— Зияешь, Маи, я был бы счастлив более, если бы родился обыкновенным простолюдином. И жил бы, наверное, дольше. Странно, но я чувствую, как зовут меня Эхнатон и Сменхкар. И боги зовут меня.

Маи испуганно дотронулся до оголенных пяток молодого фараона и содрогнулся. Они были очень холодны. Лицо Небхепруры белело на глазах. Маи понял, что теряет юного правителя.

— На помощь! Сюда! На помощь!!! — истошно завопил он, обезумев от страшной догадки и мечась по просторному помещению. — На помощь, — крикнул он и, в бессилии что-либо предпринять, горько заплакал.

На крики сбежались все придворные и, увидев умирающего фараона, враз заголосили. Женщины рвали на себе волосы, до крови царапали лицо. Расталкивая всех, к мужу пробралась Анхеспаамон. Она на секунду остановилась перед ним. Увидев жену, Тутанхамон приподнял голову и попытался что-то сказать. Однако речь не получилась, и он только простер к ней руки. Анхеспаамон судорожно вцепилась в них. Несколько секунд муж и жена смотрели друг другу в глаза. Увидев лицо страдающей жены, Тутанхамон успокоился. Какое счастье иметь такую красивую и любящую жену. Мягкая улыбка в последний раз заиграла на его губах и, сделав попытку встать, он вдруг неожиданно откинулся назад.

Небхепруры, одного из самых молодых фараонов Египта, не стало.

Анхеспаамон страшно закричала и бросилась на труп мужа. Мужчины и женщины, находившиеся здесь, заголосили громче. Душераздирающие крики и плач сопровождались проклятиями богам, принявшим преждевременно Небхепруру в свое лоно.

В царские покои проворно проник лекарь с маленьким глиняным сосудом с настойкой из специальных трав. Только пробравшись к фараону, он понял, что больше не нужен ему. С сожалением оглядев скончавшегося, он так же тихо и незаметно исчез.

Откуда-то, запыхавшись, появился Эйе в сопровождении только что прибывшего Упнефера. Остановился перед ложем и долго глядел на прекрасные, благородные черты лица умершего фараона. Слезы жалости к этой молодой, загубленной им жизни непроизвольно выступили на его глазах. Воздав последние почести умершему фараону, верховный жрец покинул это страшное место. На смену сентиментальному Эйе вышел расчетливый верховный жрец.

Придя в себя, могущественный второй человек Египта сразу же хладнокровно приступил к разработке дальнейших действий. Первым делом он вызвал главного заместителя египетского войска и поручил ему усилить охрану Фив. Затем укрепил свою личную охрану. Потом последовал специальный секретный приказ, требующий до поры умалчивать о смерти фараона.

Снова в дверях появился чернокожий слуга с немым вопросом в глазах.

— Кто? — коротко спросил Эйе.

— Упнефер.

— Пусть войдет.

Упнефер, не поклонившись верховному жрецу, решительно шагнул к нему.

— Я пришел просить благословения, — глядя прямо в глаза Эйе, сказал он.

— В чем же, сын мой?

— Моя жена, царевна Меритамон, предлагает занять трон мне.

— Но у нас есть свод законов, согласно которым фараона определит овдовевшая царица.

— Фараоном должен стать я, — раздраженно сказал Упнефер и схватился за ручку кинжала.

Такой поворот событий никак не входил в планы верховного жреца. Желая остудить его, он довольно вежливо пригласил Упнефера садиться. Тот сел, несколько успокоившись.

Эйе начал издалека.

— Лично я ничего против тебя не имею. Ты мне нравился всегда и, если помнишь, нас с тобой связывает общая тайна.

Упнефер вспыхнул, но промолчал. Он хорошо помнил эту тайну, связанную с рабыней Истерим. И вряд ли Меритамон, узнавшая об этих гнусностях мужа, решилась бы выдвигать его на пост правителя Египта.

— Волей Амона получилось так, что мы с тобой стали друзьями. Настоящими друзьями, которым не нравился один-единственный человек. Стоит ли нам теперь портить отношения? Я повторяю еще раз — я очень люблю тебя и вовсе не против твоего желания. Но, с одной стороны буква закона, а с другой… — Он внимательно посмотрел на Упнефера.

— А с другой? — нетерпеливо спросил Упнефер.

— Не хотел, но так и быть, скажу. С другой стороны, боги Египта против твоего правления.

— Боги? — изумился Упнефер. — Почему же?

— Сменхкар, потом Небхепрура. Оба были молоды. Один правил два с половиной года, другой — пять с лишним лет. Если ты займешь престол, боги начнут отсчитывать твои дни. И успокоятся, как ты сам уже понял, после третьей жертвы. Теперь думай сам. Если надумаешь, я попрошу царицу Анхеспаамон сделать исключение для сводов закона.

Давая понять, что разговор окончен, Эйе встал и подошел к окну. Упнефер, однако, продолжал сидеть.

— Так кто же все-таки займет трон? — спросил он Эйе.

Эйе равнодушно пожал плечами.

— Согласно нашим законам, вдова фараона должна незамедлительно выйти замуж и провозгласить мужа фараоном. Следующий пункт закона гласит о том, что если она не желает выйти замуж, то имеет право назвать фараоном кого-нибудь из близких родственников. Все, как видишь, в ее власти. Я лишь исполнитель. Кстати, я должен тебя поздравить. По моей просьбе покойный Небхепрура назначил тебя наместником Сирии.

— Правда? — Упнефер даже подскочил от радости. Эйе сразу понял, что перед ним открыт путь к трону, который минуту назад преграждал этот недалекий юнец.

Эйе неторопливо подошел к шкафу, заполненному глиняными табличками, и, найдя нужную, протянул Упнеферу. Тот жадно схватил ее, пробежал глазами.

— И печать Небхепруры… И даже выжжена, — восхищенно проговорил он, не отрываясь от приказа.

— Мир праху его! — горестно воскликнул Эйе.

— Мир праху его! — не менее притворно повторил Упнефер.

— Не теряй времени, сын мой. Отправляйся в Сирию и приступай к своим обязанностям. Это очень богатая страна.

— Слушаю и повинуюсь, мой господин.

— Да, кстати. Собери как можно больше золота ко дню похорон Небхепруры. Как бы там ни было, но Сирию взял он. Следовательно, похороны должны быть царские и даже лучше. Народ его любил, и мы должны считаться с этим.

— Я понял, мой господин. Я могу идти?

— Иди. Да хранит тебя Амон.

После его ухода Эйе велел вызвать парасхитов[24]. Приняв их и сделав соответствующие указания, Эйе послал за каменотесами и золотых дел мастерами. Первым явился золотых дел мастер, давно славившийся своим искусством. Эйе не знал его имени, но хорошо помнил в лицо.

— Вот что, мастер, — жестко приказал он. — Даю тебе десять дней на скульптурное изображение покойного фараона. Материала, то есть чистого золота, добытого Небхепрурой в походе на Сирию, не жалей. Все, чего он достиг в этой жизни, должен унести с собой. Золотое изображение фараона должно в точности соответствовать лицу покойного. Даже за небольшое отступление я жестоко накажу тебя. Иди.

Мастер молча поклонился и вышел. Вошел слуга и доложил о прибытии каменотесов.

— Только одного, главного, — раздраженно объявил Эйе.

Когда вошел мужчина средних лет с богатырскими плечами и тяжелой заросшей головой, верховный жрец явно занервничал. Помыть, одеть его — и перед ним не устоит даже Нефертити, завистливо подумал он, неприязненно кивая ему в знак приветствия.

— Сколько тебе надо времени на сооружение большой подземной усыпальницы?

Каменотес вежливо поклонился.

— Срок определяешь ты, господин. Мое дело повиноваться.

Ответ понравился Эйе, но он не подал виду.

— У тебя в запасе тридцать девять дней. Успеешь?

Мастер снова поклонился.

— Должен, мой господин.

— Небхепрура даже не успел приступить к возведению своей пирамиды. Поэтому мы его похороним в земле. Через десять дней к тебе примкнут золотых дел мастера. Стены усыпальницы будут из золота, потолок из алебастра. Главный вход в нее должен быть надежно защищен от грабителей и воров. Ты хорошо все понял?

— Да, мой господин.

— Можешь идти.


На следующий день Эйе нашел царицу Анхеспаамон в саду, где она любила проводить время с мужем. Приблизившись к ней, жрец заметил, что она не плачет. Но приглядевшись повнимательней, понял — слезы выплаканы все. Она сидела одна, без служанок, которые обычно всюду сопровождали ее.

— Пусть минуют Египет черные дни, — пылко сказал он. — И тебя, моя царица.

— Они уже настали, Эйе, настали, — в горестном раздумье ответила она. — Вот сижу и думаю, может, и мне за ним?

В этих словах было сколько невыразимой печали, что Эйе искренне посочувствовал ей.

— Не подобает царице рассуждать так, — растроганно сказал он.

Царице великого Египта, славу и богатство которого приумножил любимый нами Небхепрура. Душа его вознеслась и присоединилась к богам, откуда он наблюдает за нами.

Анхеспаамон при имени мужа закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала. Эйе выждал и, когда царица успокоилась, продолжал:

— Все жрецы фиванских храмов требуют от нас нового фараона Египта, — солгал он. — Тебе, царица, надлежит назвать его имя.

— Ах, мне уже все равно, — безразлично вздохнула Анхеспаамон. — Назови кого хочешь.

Эйе промолчал и, выждав паузу, добавил:

— Ты ведь знаешь наши законы…

— Я не хочу выходить замуж и делить свое ложе с кем-то после Тутанхамона.

— Но Египет не может оставаться без правителя. Страна раздробится и выйдет из подчинения. Простолюдины обнаглеют и сотрут нас с лица земли. Ты понимаешь, что говоришь, дочь моя?

Убедительность тона смирила молодую царицу.

— Будь ты, — сказала она тихо и опустила голову. — Все равно больше некому.

У Эйе перехватило дыхание. Неужели мечта может осуществиться?

— Для этого, — глухо ответил он, не слыша собственного голоса, — ты должна объявить меня своим мужем.

Она медленно подняла голову и посмотрела на верховного жреца.

— Только для престижа могущественного Египта, — прошептала она и скрепила своей печатью глиняную табличку, которую предусмотрительно прихватил с собой Эйе. — Обещай, что никогда не воспользуешься правами мужа.

— Обещаю, — пылко воскликнул Эйе.

— И Маи почему-то уехал, — грустно сказала она.

— Маи? — приятно удивился новый фараон.

— К сыну. Сказал, что устал очень. Приедет только на один день, к похоронам, и снова уедет. Поэтому только тебе я доверяю Египет. Тутанхамон должен быть похоронен роскошней Сменхкара.

— И богаче самого богатого фараона в истории страны.

Анхеспаамон недоверчиво глянула на него, шумно перевела дыхание, встала. Затем они молча двинулись по дорожке, ведущей к дворцу, мимо оголенных фруктовых и финиковых деревьев, навстречу неизвестному будущему.

ОДИНОЧЕСТВО ВДВОЕМ Повесть

Апрельский дождь — не осенний, но тоже не без капель грусти. Раздумчив, нерешителен этот предвестник тепла — то замирающий, то начинающийся снова. Придавленному страданиями, обремененному непосильными заботами человеку этот мелкий дождь может казаться слезами, не скатившимися с глаз отверженных. И не только судьбой, но и теми жизненными обстоятельствами, которые привели их в сегодня такими.

Бабирханов шел быстро. Он спешил домой поделиться радостной вестью. Наконец-то! Сегодня бюро по обмену жилплощади решило его вопрос положительно. Обмен состоялся. Скоро он, его жена и дочь съедутся в трехкомнатной квартире с его пожилым отцом и больной сестрой.

Как он ждал этого дня!

Процесс обмена длился мучительно долго — почти семь месяцев. Вспоминая об этом, Бабирханов утешал себя мыслью — другой на его месте едва справился бы за два года. Каждый документ, затребованный горжилобменом, стоил нескольких недель усилий, нервотрепки, неимоверной выдержки, упрямой стойкости. Домой он нередко приходил с головными болями: не помогал и пенталгин.

Собственно, все началось с первого дня, когда он, его отец и меняющие с ними жилплощадь сдавали документы в бюро.

— Все в порядке, — сказала инспектор, немолодая, ярко накрашенная женщина. — Теперь паспорта и метрики несовершеннолетних.

Один за другим она просматривала удостоверения личности и вдруг остановилась на паспорте сестры Бабирханова.

— Кто это?

— Моя сестра.

— Вижу, что сестра. А где она?

— Дома. Где же ей быть?

— Нужно и ее присутствие.

— Но она больная и прийти не сможет.

— Больная? — инспектор удовлетворенно вскинула брови. — Я так и поняла. Больная душевно?

Бабирханов замялся. Ему было как-то неловко признать при посторонних, что это именно так.

— Да. Душевнобольная.

— Да, вижу. Вот регистрационный номер диспансера.

— И как теперь быть? — спросил Бабирханов-старший.

— А это значит, что документы я у вас не приму. У вас есть душевнобольной человек. Необходимо взять справку из диспансера, которая смогла бы подтвердить ее дееспособность.

— А если она недееспособна?

— Тогда кто-то из вас, отец или брат, должен официально стать ее опекуном.

Бабирханов чуть не задохнулся от неожиданности. Он понимал — сбор этих документов займет месяцы. А Беляковы спешили разъехаться — не ладили меж собой жены двух братьев, проживавшие в трехкомнатной квартире со своими малолетними детьми.

— Мы отблагодарим вас, если ускорите наш обмен. — Это Беляков.

— Что вы, что вы, — испуганно всплеснула руками инспектор, — какие еще благодарности. Меня засудят без этой бумаги.

…Бабирханов вызвал лифт и поднялся на седьмой этаж. Открыл дверь своим ключом, вошел, разделся.

Жена должна быть к четырем. Если задержится, значит, сразу пошла в ясли, за дочкой.

Он улегся на диване, закурил…

…В диспансере ему сказали, что дее- или недееспособность определяет народный суд в присутствии медицинского эксперта, самой больной и прокурора.

Не теряя времени, на следующий же день он отправился в районный суд. Там ему объяснили, что заявление в суд требует специального юридического оформления и посоветовали обратиться к дежурному адвокату.

Дежурный адвокат, пожилой мужчина, утративший уже лоск благополучия, сидел за столом в конце коридора нарсуда и лениво дымил папироской.

— Вы по какому вопросу?

Бабирханов вкратце изложил суть дела. Тот подумал и спросил:

— А для чего вам это нужно?

— Для обмена квартиры.

— Ну-у-у, с этого бы и начали, — торжественно протянул адвокат. — Вам нужен адвокат. Могу предложить вам блестящего специалиста.

— И во сколько это мне обойдется?

— Договоритесь сами.

— Давайте пока заявление напишем.

— Пожалуйста. С вас десятка.

Он продиктовал Бабирханову текст заявления, напомнил о представлении необходимых справок, после чего степенно поднялся.

Дня через три, собрав необходимое, Бабирханов явился к председателю районного нарсуда.

— Только после Нового года, — резюмировал председатель, ознакомившись с делом. И, натолкнувшись на недоуменный взгляд Бабирханова, добавил коротко и исчерпывающе:

— Один на курсах, другая в декрете. Судей нет, а дел — во!

Усталый, обозленный Бабирханов понуро уходил из нарсуда, проклиная все на свете. Он впервые сталкивался с судебным делопроизводством. До нового года полтора месяца, рассуждал он. Беляковы могут найти и другой вариант с обменом. И тогда — прощай приближение к маме. Месяц мы готовили документы для горжилобмена, прошла неделя с того дня, когда нам объявили об этой злосчастной справке. А теперь еще и полтора месяца ждать.

По дороге вспомнил — сегодня он должен заехать к Беляковым и оповестить их о ходе дела.

— Не беспокойтесь, — уверял он, — через месяц все будет в порядке.

— Давайте скорее, а то эти бабы приготовились к кулачному бою.

Бабирханов приехал домой. Усталость давала о себе знать — он поленился открыть дверь своим ключом. Нажал кнопку звонка.

— Устал? — жена помогла ему снять пальто. — Чай? Или сразу ужин?

Голова разламывалась от боли.

— Пенталгин.

Лала с жалостью посмотрела на мужа.

— И сдался тебе этот обмен. Ну его. Жили себе и жили. Мучаешь и себя и нас.

— Света спит?

— Я ее только что уложила. Все спрашивала, когда придет папа. На, запей.

Бабирханов принял таблетку.

— Сейчас я принесу крепкого чая. С чем будешь?

— Кислое что-нибудь.

— Хорошо. А ты пока полежи.

Она принесла подушку, одеяло. Муж прилег на диване.

— Папа…

— Да, моя хорошая.

— У тебя болит головка?

— Болит, еще как.

— Сильно-пресильно?

— Сильно-пресильно.

— Иди сюда, я тебя вылечу.

Он поднялся, в висках застучало сильнее. Переждав несколько секунд, он прошел в спальню. Поцеловал ручку дочери.

— Спи, моя маленькая, спи. Поздно уже.

— Дай я тебя поцелую тоже.

Затем он тщательно укрыл ее и вернулся на диван.

— Телевизор включить? — Лала уже кончила возню с посудой и теперь мыла руки.

— Надоело. Одно и то же каждый день. Рапорты, доклады, совещания. Смотришь телевизор и думаешь — как везде у нас хорошо. И безработицы нет, и взяток нет, землячества нет. Все хорошо на бумаге. А в жизни… да что говорить!

— У тебя опять неприятности. В суд ходил?

— Еще бы! С него и начал.

— И что?

— «Принесете документы после Нового года. Один на курсах, другая в декрете. Судей нет, а дел — во».

Лала подошла, села рядом.

— Как плохо. Сколько же это протянется?

— В первых же числах января я сдам документы и тогда назначат день слушания дела.

— Суда нам еще не хватало.

— Все равно я добьюсь этого обмена во что бы то ни стало! У меня отец — инвалид войны, сестра инвалид пожизненно. Они оба там, в Ахмедлах, а мы здесь, в городе. Я все время думаю, когда сам сажусь за стол — а что они ели? И в такой момент хочется все бросить и помчаться на другой конец города, чтобы увидеть их. Я сын и брат. Ты понимаешь?

— Понимаю, понимаю.

— Мне надо быть ближе к ним, чтобы быть спокойным. Кстати, папа должен был приехать сегодня. Был?

— Нет, не приезжал.

— Вот видишь. Его нет третий день. Я сейчас поеду и посмотрю, что там стряслось.

— Не надо, милый. Ты же устал. Время — десятый час. А завтра зайдешь к ним после работы.

— Но его нет третьи сутки! Человека, которому семьдесят!

— Ну, правильно, правильно. Старый, больной человек. Лежит себе, отдыхает, а ты тревожишься.

— Лала, там же нет телефона. А вдруг что-то случилось. — Он вздрогнул от пришедшей на ум нелепой мысли. — Представляешь? Два дня, и никто ничего не знает. Нет, я поеду.

Он решительно встал и начал собираться.

Лала знала его характер. Вопрос, касающийся родителей ее мужа, всегда решался им бесповоротно. Надумал, значит поедет. Начнешь уговаривать, рассердится. Укорит еще. И старик сдал. Неважно выглядит в последнее время. Вдруг — и впрямь что-то случилось, а мы и знать ничего не знаем. Ведь Ниса не предупредит. Не сможет. Что возьмешь с больной девушки, которая в детстве перенесла менингит и теперь неосознанно доживает свой век? Несчастное существо. Она тяжело вздохнула, прошла на кухню.

…Бабирханов встал, нашарил на столе сигареты и спички, закурил. Затем снова прилег, пристроив на груди пепельницу…

В двенадцатом часу ночи он уже стучался в дверь отцовой квартиры. Хриплый старческий голос ответил ему не скоро.

— Кто?

— Я, папа.

Отец открыл дверь и прошел в свою комнату.

— Я разбудил тебя?

— Мне же утром вставать.

Золотое правило отца — ложиться рано, вставать чуть свет. Однако Бабирханов успел уловить в его ответе плохо спрятанную радость. Отцу льстило — сын, не повидав его дня два, обязательно приезжал к нему даже ночью, если не успевал вечером.

— Ниса спит?

— Спит.

— А что вы ели?

Отец благодарно взглянул на него и недовольно проворчал:

— Колбаса у нас была, фрукты, чай. Хочешь?

— Я принес тут кое-что. Вот, Лала положила.

Он освободил свою авоську от съестного, сложил ее, спрятал в карман.

— А чего ты не приехал к нам?

— Неохота ехать в даль, затем возвращаться. Да, как там с обменом?

— Тянется.

— Да-а, в Баку не так-то все просто. На суде был?

— Был.

— Кто председатель?

— Понятное дело кто. Талант из Нахичевани.

— Недолго им осталось. Ну, ладно, езжай. Поздно уже.

Бабирханов встал.

— Завтра зайдешь?

— Не обещаю. Послезавтра — да. Ой!

— Что? — Бабирханов сразу подскочил.

— Пустяки. Иди.

До станции «Баксовет» он доехал последним поездом. Сразу за ним дежурный милиционер закрыл двери вестибюля метро.

Домой он приехал в четверть второго ночи. Лала не спала, отвлекала себя второстепенными делами.

— Ну? — Она тревожно уставилась на него.

Он улыбнулся: привык к ее тревожным таким вот глазам.

— Хочу жрать. Именно жрать, а не есть.

В свою очередь, привыкшая к мужу, частым сменам его настроения, Лала скорее догадалась, что всё в порядке, что все живы и здоровы.

Она быстренько собрала поесть.

Полтора месяца тянулись томительно долго. Перед Новым годом выпал небольшой снег, который, к удивлению бакинцев, продержался дольше обычного — недели две.

Договорившись с коллегой-терапевтом с соседнего участка о подмене, Бабирханов пятого января снова поехал в нарсуд. Председатель встретил его холодно, однако резолюцию наложил незамедлительно.

— Двадцать первого? — изумился Бабирханов. — Нельзя ли пораньше?

— Судьи перегружены.

Через час он уже был на другом конце города, в психоневрологическом диспансере. Ему сказали, что главврач обедает в своем кабинете. Пришлось подождать.

Минут через двадцать дверь кабинета поддалась нетерпеливому ожиданию. Бабирханов прошмыгнул первым.

— Двадцать первого? — небрежно спросил главврач, закуривая «Марлборо» и не отрываясь от бумаг.

Дождавшись и поймав взгляд хозяина кабинета, Бабирханов извлек из кармана такую же пачку сигарет и вынул одну.

— Двадцать первого. И, прошу вас, доктор, в пятнадцать ноль-ноль. Пусть не опаздывает.

— Обязательно, обязательно предупрежу. Не опоздает, — уважительно ответил главврач.

— До свидания.

— Всего доброго.

«Подлец. А если бы у меня не было этих сигарет? Не зауважал бы, это точно. Разница между нами только в том, что я курю такие сигареты когда так надо, а он — когда захочет. Оправдает убийцу, приписав его к душевнобольным, и, пожалуйста — десятки тысяч в кармане. Модно одет, выхолен, движения — как у аристократа. Долой клятву Гиппократа, пусть здравствуют безнадежно больные шизофренией. И чем больше, тем лучше».

Бабирханов кипел от негодования. Он прекрасно разбирался в людях. Скорее, понял чутьем, что этот главврач — один из тех хорошо обеспеченных людей, которые кое-как заканчивали школу в свое время, чьи родители за уши потом волокли свое чадо в самый престижный институт — медицинский. Так же, как и школу, кончали вуз, затем устраивались намного лучше тех, кто становился врачом по велению сердца — без протекции и знакомств.

Сам он кончал второй медицинский в Москве. Но поступил не сразу — не было медицинского стажа работы. Пришлось вернуться в Баку и устраиваться санитаром в больнице имени Семашко. Отработал два года и снова подал документы в тот же вуз. Увы! Тогда не прошел по конкурсу. Не удалась и третья попытка. Лишь на четвертый год после окончания школы фортуна улыбнулась ему — заветный студенческий билет второго медицинского приятно теснил кармашек сорочки с сентября семидесятого года.

Домой он приехал несколько раздраженный, надменность главврача диспансера вывела его из себя. Долго не мог успокоиться. Интересно, со злостью думал он, проэкзаменовать его и меня как на выпускных. Потянул бы он на «удовлетворительно»?

Двадцать первого января слушание дела началось ровно в пятнадцать ноль-ноль, как и было запланировано. Однако прокурор — молодой преуспевающий мужчина в лайковом плате, подкативший к нарсуду на новеньких «Жигулях», так и не раздевался. Судья стал задавать вопросы Нисе, которая после ответов испуганно устремляла взор на брата.

Прокурор, нетерпеливо посматривающий на часы, вдруг неожиданно обратился к Бабирханову.

— К чему вам установление недееспособности вашей сестры?

— А, может, она дееспособна? Как вы думаете, доктор? — Бабирханов в упор посмотрел на приглашенного психиатра.

Тот вопросительно глянул на судью, затем на прокурора. Судья опустил голову, прокурор сделал вид, что не заметил.

— Однако мне пора, — прокурор встал. — Давайте продолжим через недельку.

Бабирханов словно потерял дар речи от неожиданности.

— Так она дееспособна или недееспособна? Неужели нельзя ответить на этот вопрос сейчас? Что, мне опять везти ее через неделю сюда? Она же инвалид первой группы.

Прокурор явно не ожидал такого выпада. И ответил не сразу.

— А вы без нее приходите. Можно, доктор?

— Вполне.

Бабирханов с сестрой вышли на улицу. Дул сильный ветер, накрапывал мокрый снег. Нащупав в кармане единственную пятерку, он нанял такси и отвез сестру в Ахмедлы.

Следующий день позвонил с работы другу детства, занимавшему важный пост в министерстве торговли республики.

— Нужна оплеуха одному прокурору, — попросил он, — работающему в районной прокуратуре. У тебя же есть друзья в республиканской.

Тот пообещал перезвонить через полчаса, но позвонил минут через пять.

— Передай своему прокурору привет от Курбанова, и все будет в порядке…

…Щелкнул замок на входной двери. Вошла Лала.

— Ой, как ты накурил!.. Фу!..

Она открыла окно.

— Ты давно дома? Не кушал, наверное? Нет?

— Нет, Лалочка, нет.

Она, не раздеваясь, медленно подошла к нему и осторожно спросила:

— Ты сегодня какой-то особенный. Да?

Бабирханов отвернулся, сдерживая радостную улыбку. Потом не выдержал, чуть не закричал.

— Есть обмен.

Лала замерла, не нашлась сразу.

— Ты… ты… это серьезно? — еле прошептала она. — Все уже? Окончательно?

Одном рывком он сел на диван. Произнес ясно и четко:

— Окончательно и бесповоротно. Семь месяцев труда, без взяток. Я добился своего!

Лала молчала. Потом смахнула слезу, подошла к мужу.

— Сильный, мужественный, твердый и нежный. Родной ты мой. Она чмокнула мужа.

— Иди за дочуркой, а я сейчас спущусь за коньяком. Отметим событие. Что на ужин?

— Голубцы, мой хороший. Ты ведь любишь рубленое мясо.

— Иди скорее. А ордер через три дня. И договорюсь с Беляковыми о дне переезда тогда же.

— Даже не верится, — прошептала жена.

— Иди, быстрее, ну… Я жду.

— Иду, иду. — Лала поспешно оставила мужа и умчалась.

Бабирханов прошел на кухню, открыл холодильник, вытащил кастрюлю с голубцами. В нише на дверце холодильника стояла бутылка водки.

«Как кстати, — подумал он, — а я и позабыл о ней. Удача следует за удачей. И в магазин не надо».

Он вернулся в комнату и включил телевизор. Переключив каналы и не найдя ничего интересного, выключил его и прилег…

…Прокурора он увидел еще издали, когда тот размашистой походкой входил в помещение. Как-то неуверенно и нелепо поздоровавшись, Бабирханов еле слышно промямлил:

— Вам привет от Курбанова из республики.

Веселая улыбка скользнула по лицу прокурора. Он остановился.

— А откуда ты его знаешь? — пряча улыбку, спросил он.

— Я же не спрашиваю, откуда ты его знаешь, — в тон ответил ему Бабирханов, и оба дружно рассмеялись. Один — один.

Минут через десять суд признал Бабирханову Нису недееспособной и вынес частное определение о предоставлении ей опекунства кем-нибудь из близких родственников. Опекунство, как было уже ранее известно Бабирханову, устанавливалось райисполкомом по месту жительства больной. За решением суда велели зайти через десять дней.

Бабирханов воспрял духом. Составлено еще одно звено в цепи труднодоступных преград. Пройден еще один километр по мукам.

Дня, через три он приехал в райисполком, вошел в кабинет секретаря.

— Подождите, молодой человек, я занята, — грубо остановила его женщина. Она была одна и что-то писала.

Бабирханов тут же извинился и вышел за дверь. Ждать ему пришлось довольно долго — минут сорок-сорок пять. Наконец его пригласили.

— Я вас слушаю.

— Я прошу установить опекунство над моей сестрой. — Бабирханов протянул папку с документами.

Женщина развязала папку, просмотрела бумаги.

— И с какою целью?

— С самой земной.

Секретарь удивленно сняла очки.

— То есть?

— В любом случае она опекаема и мною, и отцом, и матерью, которая разведена с моим отцом.

— Так зачем же вы хотите официального опекунства? Живите, как жили.

— Это нужно для обмена квартир.

— Ну, так бы и сказали. Оставьте документы. Загляните через месяц.

— Заседания в райисполкомах проводятся обычно в конце месяца. Я зайду к вам через две недели, в начале марта.

— Рано. Не успеем.

— Успеете. Я уверен, успеете.

— А вы самоуверенный, однако.

— У меня нет лишних денег.

Секретарь остолбенела. Странно как-то заморгав, она скороговоркой переспросила:

— У вас нет денег? А при чем тут деньги?

— Для подарка. Вам, разумеется.

— Ну, знаете…

— Знаю. И не тяните. Волокита — избитая тема для фельетона, но для райисполкома она всегда актуальна. До свидания.

Бабирханов почти вылетел из комнаты, еле сдерживая себя от приступа сумасшедшего смеха. На лестнице, уже спускаясь, он откровенно рассмеялся. Интуитивно почувствовал — теперь тянуть не станут.

Третьего марта он подъехал с товарищем к райисполкому. В общем отделе ему вручили удостоверение о назначении опекунства. Многомесячные походы в военкоматы, ЖЭКи, райсуды, диспансеры, исполкомы закончились. Остались позади просьбы, так часто встречавшие равнодушие и безучастность. Как кадры фильма, промелькнули и забылись главврач диспансера, туповатый на вид психиатр, осторожный и холодный судья, нагловатый и самодовольный прокурор, лисья физиономия женщины из райисполкома. Они канули в небытие, как исчезает с течением времени все шаткое, недолговременное, построенное на корысти.

Оставалось сдать этот маленький клочок бумаги в горжилобмен и ждать решения комиссии…

…— Папа, папа, а гулять мы пойдем? — услышал Бабирханов голос дочери. Она подбежала и кинулась ему в объятия.

Он поцеловал дочку, погладил волосы.

— Ты не успела войти, а уже гулять. Не нагулялась там?

— Я на качели хочу…

— Зимой? В такое время?

Вошла Лала, вся запыхавшаяся.

— Эта Мила — банный лист. Прицепилась и не отстает. Еле вырвалась. — Она сняла пальто, перешла в спальню переодеться. — А обед ты разогрел?

— Нет. — Бабирханов включил телевизор. — Светочка, мы покушаем, а потом выйдем гулять. Где-нибудь здесь, недалеко. Ладно?

— Ладно.

— А что по Баку? — Лала подошла к телевизору и переключила его на другой канал.

«Человек и закон». На экране ведущий проинформировал о месте спекуляции в советском обществе. Следующий кадр — следователь и подследственный.

— Ваша фамилия? — спрашивает следователь.

— Кулиев.

— Имя?

— Ядулла.

— Скажите, Ядулла, вот в вашей квартире мы нашли промышленные товары на сто семнадцать тысяч рублей. Большинство из них — из московской «Березки». Как вы можете объяснить этот факт? Для чего вам они?

— Для продажи.

Бабирханов отложил вилку. Передача показалась ему интересной.

— Смотри, как они оба одеты — спекулянт и следователь, — предложил он жене.

— Великолепно.

— Если они поменяются местами, не поймешь, где следователь, а где жулик.

Лала недоуменно взглянула на мужа.

— Не понимаю тебя.

— На обоих дакроновые костюмы. Видишь, вот черный оттенок. Это перелив цветов. Мэйд ин Франсе. Купить его можно за триста рублей. Не поняла?

Лала пожала плечами.

— Ну, этот спекулянт, оставим его на время. А этот? Следователь. С окладом сто пятьдесят, сто семьдесят. Откуда у него такой костюм?

— Ну, мало… — неуверенно начала Лала, но муж прервал ее.

— На зарплату такой костюм не купишь. А на взятки — пожалуйста. Вот и выходит, один жулик, наделенный официальной властью, обвиняет другого, откровенного жулика. Откровенный жулик обществу не опасен. А вот этот подонок может разлагать всех окружающих. По крайней мере, многих. Лично я повесил бы такого блюстителя порядка.

— Не пей больше, а то и меня заодно с ним повесишь, — пошутила Лала.

Муж не откликнулся на шутку. Почему-то он вспомнил прокурора, его ухоженную машину. От прокурора, как говорил старый друг Бабирханова в аналогичных случаях, «разило деньгами». А ведь прокурор — государственный обвинитель, защищающий и оберегающий интересы всего народа. Каким же он должен быть кристально честным, чтобы действительно заслужить эту ответственную должность! Именно кристально честным, а не относительно честным. Само понятие «честность» настолько заплесневело, что, говоря о честности, мы привыкли тут же добавлять слово «относительно». И в то же время в глубине души надеемся, что не все такие. Есть порядочные, есть честные, но их очень и очень мало.

Бабирханов смотрел телевизор, но не вникал уже в сущность происходящего. Он заметно погрустнел. Процесс обмена изрядно притомил его, но и в то же время на многое открыл глаза. Если раньше, до обмена, ему доводилось слышать о взятках, подарках, угодничестве, он согласно кивал — мол, все это знакомо, понятно. В действительности же непосредственно с этими калечащими общество явлениями он столкнулся по-настоящему впервые. Волки, думал он, не люди, а волки.

Он украдкой взглянул на жену. Та была поглощена передачей. Светочка укладывала спать свою куклу, на всякий случай предварительно запеленав ее.

Вот сидит Лала, его жена. Вместе — седьмой год. Неплохой человек, хорошая хозяйка, прекрасная мать. Она учительница, на хорошем счету. Мягкая, отзывчивая. Казалось бы, чего еще? Любит его, любит семью. Но и она иной раз не понимает его, его, своего мужа, с которым живет бок о бок вот уже который год. Почему ей надо говорить — вот сейчас сделай то-то и то-то, а затем — вот это и это? Ведь она сама должна догадаться, что сейчас следует сделать то-то и то-то, а затем — это и это. Ведь выбор действия диктуется временем и необходимостью, а не указкой со стороны. Средства — соответствующие обстановке, обстоятельствам. Цель — еще один одно полезное для семьи дело. Хорошо бы проэкспериментировать — провести всем трудящимся целый рабочий день точно с такой вот отдачей всех сил, всего душевного жара на своих рабочих местах. Чтобы они отнеслись к своим служебным обязанностям так, как относятся к своим семейным, личным проблемам. Всего один день, ради эксперимента, что стало бы? Может, ничего особенного. Но производительность труда, его эффект улучшился бы как минимум раза в три.


— А папа уже баиньки хочет, — пропела жена.

— Мы с ним гулять еще будем, правда, пап? — Светочка подошла к отцу и обвила его шею пухленькими ручонками.

— Обязательно. — Бабирханов перестал фантазировать, встал и пошел собираться. — Одевайся, доченька, пойдем к фонтанчикам.

Света обрадованно подскочила, задев ножкой шнур от телефона. Телефон грохнулся на пол.

— Света, ну Света, — недовольно произнесла Лала, поднимая аппарат, — ты все можешь разбить от радости. Какая же ты неспокойная.

— Работает? — Бабирханов уже был в пальто и, нагнувшись в коридоре, зашнуровывал ботинок.

— Работает. Только вы недолго. А я пока посуду перемою. И сорочку поглажу.

— Ну, пошли?

Зазвонил телефон. Бабирханов снял трубку.

— Алло…

— Это я, сынок. Ну, как вы там?

Бабирханов знал обыкновение матери. Подождет до девяти, потом позвонит сама. Так было каждый день после его женитьбы. Даже тогда, когда у Бабирханова не было телефона, мать просила егозвонить каждый вечер хотя бы из автомата. Или днем с работы.

Голос матери показался ему несколько встревоженным.

— У нас все в порядке, мама. Как ты?

— Ты не собирался зайти?

Бабирханов понял — надо проведать. Опять что-то выкинул его брат Маил.

— Сейчас же еду. — Положив трубку, он присел на корточки перед замершей возле него дочери.

— Мишка ты мой, косолапый, я должен ехать к бабуле.

Подошла Лала — слышавшая разговор и догадавшаяся обо всем.

— Буянит? Опять?

— Наверное, отказался от лекарства. Сейчас все выясню. — Неожиданно он пнул ногой стул.

— Что с тобой? — испугалась жена.

— Да надоело. Сколько можно с ним нянчиться? Я миллион раз говорил маме — ничего не исправишь, это такая болезнь, которую никогда не вылечишь. Заглушить на время можно. Ко не больше. Она отказывает себе во всем, экономит. И что? Одаривает врачей подарками. А они ее убаюкивают надеждами. Сколько можно? Двенадцать лет она себя тешит иллюзиями, мучается сама. Вся извелась, но не признается в этом. Ладно, разберемся. Но с меня довольно. И с нее тоже.

— На нервничай. Светочка испугается.

— Я пошел.

Бабирханов вышел на улицу.

Мелкий дождь, зарядивший с утра, не переставал и вечером. Мостовая, казалось, была тщательно кем-то вымыта. Памятник Нариманову, высвеченный снизу двумя скрещивающимися прожекторами, был скорее похож на колоссальную статую Рамсеса II.

Бабирханов зашагал к остановке. Вскоре показался и автобус, переполненный до отказа. Впрочем, его это не смущало — ехать надо было одну остановку.

Мама, женщина лет пятидесяти, открыла и тут же приложила указательный палец к губам.

Это означало — состояние брата агрессивное. Надо быть поосторожнее. Такое состояние можно ликвидировать уколом, от которого больной, как правило, всячески уклонялся.

Она поняла вопросительный взгляд Бабирханова и в ответ быстро вложила ему в карман паспорт и пенсионную книжку.

— Ты можешь купить хлеба? — достаточно громко, чтобы услышал брат, спросила мама.

— А этот дармоед сам, что ли, не может? — довольно зло ответил Бабирханов.

— Сам ты дармоед, сукин сын, — брат вышел из комнаты.

Глаза его безумно блестели. Заросший густой щетиной, он скорее походил на уголовника, чем на больного.

— В этом доме я мужчина, а ты убирайся к себе. А если кто-то будет пудрить мне мозги, зарежу как собаку этим вот ножом.

— И меня, своего брата, тоже?

— Любого.

— Ну тогда сам иди за хлебом.

— Мне он не нужен, кому надо, пусть сам и идет.

— Маме надо.

— Плевать!

Он порывисто шагнул в комнату, прикрыл дверь.

— Тогда за хлебом пойду я. — Бабирханов перевел взгляд на мать. — Никак?

Она покачала головой. На укол тот никак не соглашается. Да это было понятно по его состоянию.

Бабирханов спустился вниз, нашел телефон-автомат. Минут через сорок подъехала машина скорой специальной помощи. Бабирханов пошел навстречу.

— Сюда, — показал он двум рослым молодым санитарам. Следом вышел и водитель.

Поднялись на третий этаж. Бабирханов своим ключом отпер дверь и знаком пригласил остальных.

Брат сидел перед телевизором и курил. Вошедших он увидел не сразу. Мама молча сидела на диване.

— Добрый вечер. — Вошедшие в мгновение обступили бального.

Брат не ответил. Смерив уничтожающим взором Бабирханова, он истошно завопил:

— Какой же ты… — Дальше последовала длинная тирада из непечатных слов. Потом начались уговоры и просьбы немедленно показаться врачу и вернуться обратно. После всевозможных психологических уловок санитарам удалось-таки уговорить больного. Ему помогли одеться, обуться. Потом все, кроме матери, которую запрещающим жестом остановил Бабирханов, спустились вниз. Машина отъехала.

Поднявшись домой, он застал мать плачущей.

— Это я виновата в том, что его увезли. Я не смогла за ним ухаживать так, как надо. Будь я проклята.

— Мама, не казнись. Ты сделала все — и возможное, и невозможное. Двенадцать лет немало. Он по нескольку раз лечился во всех психиатрических больницах города. Его лечили и профессора, и рядовые врачи. Но — что поделать… Так у нас на роду написано.

— А ведь ему было намного лучше после больницы, помнишь?

— Это видимость. Ты же сама медик. Тебе известно — эта болезнь не вылечивается. Привыкни к этой мысли. Не изводи себя и меня. Ведь мы вдвоем с тобой. Папа старый, немощный. К тому же ты разведена с ним уже давно. Ниса с ним. Считай, трое из пятерых членов семьи — неполноценны. Маил и Ниса по болезни, а папа — по старости и удаленности от семьи. Остались мы с тобой. И наша задача — всячески поддерживать этих больных, пока сами живы. Другого выхода нет. Поэтому нам нужны силы, чтобы ухаживать за ними. Береги себя.

— Да, да, ты, конечно, прав. — Она постепенно успокаивалась.

— Ты ужинал?

— И даже выпил. — Он попробовал пошутить.

— Выпил? С чего это вдруг?

— Сегодня завершился этот обмен.

— Да? Ну поздравляю. Когда будете переезжать?

— Уточним позже. Тебе принести чаю?

— Давай, а то у меня ноги болят.

Полиартрит мучил ее много лет. Особенно в теплое время года. Летом в квартире ежедневно резко пахло всякими мазями, лекарствами.

Бабирханов принес два стакана чая. На кухне он заглянул в кастрюли. Обеда не было. Продукты — мясо и куры, которые он привозил сюда позавчера, так и лежали нетронутыми в холодильнике.

— Ого, уже почти двенадцать, — присвистнул он. — Ты хочешь есть?

— Я ела, — отмахнулась мама.

Он позвонил жене, сказал, что ждут скорую помощь, чтоб она не волновалась и ложилась спать.

— Подай мне тот синий шарф, в спальне, за дверью.

Он принес его. Мама обвязала колени и прилегла.

Бабирханов включил телевизор. Бакинская программа уже была завершена, но по московской передавали какой-то концерт. Прибавив громкости настолько, чтобы не было слышно возни на кухне, он незаметно покинул комнату.

— Куда ты? — оживилась мать.

— Молоток мне нужен дома. А твой на балконе.

Она не ответила.

На кухне он наскоро промыл курицу, разрезал ее и положил на сковороду. Пока готовился ужин, он перемыл посуду, убрал со стола, опорожнил переполненные окурками пепельницы.

— Ты еще здесь? — Мама спросонья удивленно уставилась на него. — Уже второй час, а ты еще здесь.

— Но ты же голодная, — заупрямился он.

— Иди сейчас же домой или ложись спать здесь. Поздно ведь.

— Когда поешь, тогда и уйду.

— О аллах, что за наказание, — сделала вид, будто сердится. — Ладно, я поем, но только вместе с тобой.

Бабирханов согласился.

Домой он приехал в третьем часу утра. Как хорошо, подумал он, что завтра во вторую. Хоть высплюсь.

Жена и дочь спали. Стараясь не шуметь, он переобулся и разделся на кухне. Затем лег.


Человек с самого рождения обречен на страдания. Как это ни странно, но он постепенно привыкает к ним. Промежуток времени, выделенный ему судьбой и именуемый жизнью, настолько короток и настолько насыщен второстепенными заботами, что для личной жизни в конечном счете ему остается всего одна треть. Это слишком мало для высокоразвитого существа. Вступил в этот бренный мир, прожил лет восемьдесят и — айда к прадедам. Познав прелести земной жизни, жаль покидать эту землю. Покидающего жалеют: несчастный, дескать, скончался. В действительности же ставший покойником обретает счастье — счастье приобщения к Вечности. Его перестают волновать житейские заботы — переживания, опасения, тревоги, страдания. Он успокаивается от них раз и навсегда. В этом смысле, надо полагать, ему повезло. В этом смысле он, умирая, действительно приобретает счастье.

Пусть воздастся должное умершим! А трижды тем, кто умер, не успев родиться. Им повезло намного больше, чем жившим.


Эсмира стояла у окна. Обед она уже приготовила, в квартире прибралась, скопившееся белье детей — сына и дочери, выстирала. Тяжело вздохнув, она равнодушно поплелась в комнату. Включила телевизор, затем выключила. В спальне, на коврике, бесшумно сидела ее трехлетняя дочь, рассматривая новые игрушки.

После трагической гибели мужа она долго еще жила в той квартире, которую они снимали. Но в один прекрасный день братья решили взять ее к себе. Она никогда и нигде не работала. Работал муж, прилично зарабатывал, необходимости в ее трудоустройстве не было. И теперь, живя в отчем доме с братьями, она ни в чем не испытывала нужду. Братья помогали как могли. К тому же она получала пенсию за утрату кормильца. Тем не менее чувство собственной ненужности почти не покидало ее. Она сожалела о том, что не имеет образования, о том, что не имеет специальности. А ведь в этом в немалой степени виноват был ее муж — мир праху его. Именно он в свое время не разрешил ей работать. А потом все так и пошло — кухня, стирка, уборка. Потом пошли дети.

Четвертый год она одна. Одна, несмотря на четверых братьев, которые ухаживали за ней и ее детьми. Братья не давали ей унывать, — то один, то второй с поводом или без повода закатывали добрые семейные пирушки, сопровождающиеся весельем и беззаботностью. Они любили свою единственную сестру как память о матери, несмотря на своенравный и крутой характер Эсмиры.

Она снова подошла к окну.

Разорванные в клочья облака медленно проплывали по ясному апрельскому небу. В открытую форточку веяло дурманящей свежестью. Запах цветущей сирени доносился и сюда, пробуждая в сознании прячущуюся готовность к чему-то романтически новому.

Во двор медленно въехала крытая грузовая машина и остановилась у соседнего подъезда. Первым из нее вышел мужчина лет тридцати пяти, потом водитель. Вдвоем стали выгружать разобранные части какой-то мебели.

Эсмира стала с интересом наблюдать за происходящим. И шофер, и этот мужчина были ей незнакомы. Кто же они? К кому приехали? И что это за мебель?

В свое время, став домохозяйкой, она практически была оторвана от жизни. Домашние дела почти никогда не кончались. Как белка в колесе, она все время крутилась в водовороте хозяйских забот. Когда находила тоска, отдушиной ее служил этот застекленный балкон, из окон которого хорошо просматривался весь двор.

Разгрузившись, машина уехала. Мужчина унес последние части шифоньера, как установила про себя Эсмира, наверх.

Она скорее догадалась: Беляковы пытаются разъехаться в разные стороны — люто ненавидят друг друга жены двух братьев. Их скандалы не раз слышал весь дом. Значит, они уже разменялись, и этот мужчина, привезший сюда вещи, — их новый сосед. Ничего не скажешь, подумала она, интеллигентный парень.

Почему-то она его запомнила еще с прошлого лета, когда тот приходил сюда. Тогда он был не один — с женой и дочерью лет пяти. Приходили, скорее всего, на осмотр квартиры.

Во двор въехал белый «Москвич» и подъехал чуть ли не к окну. Она торопливо пошла открывать дверь брату.

— Я на минутку, вот мясо, куры, масло. Яблоки и зелень в кульке, в машине. Сейчас…

Он принес и кулек.

— Тебе дать денег?

Она отрицательно покачала головой. — Не надо.

Характер сестры был хорошо известен старшему брату. Она отказывалась даже тогда, когда деньги ей нужны были позарез.

— Завтра зарплата. Заеду после работы.

Он уехал.

Эсмира убрала продукты в холодильник, затем заглянула к дочери.

— Есть будешь?

Айша недовольно взглянула на мать и ответила в тон:

— Ты же видишь, я занята.

— Ну и черт с тобой, подыхай с голоду.

— А мне надоел этот проклятый соус, — завопила Айша. — Каждый день — соус, каждый день — соус. Не буду я его есть.

— Извини, забыла приготовить плов специально для тебя, — съязвила Эсмира. И уже сердито добавила:

— Иди за стол, или я тебя покалечу.

Айша обреченно повиновалась.

Покончив с едой, они вышли во двор. Погуляли с полчаса и вернулись.

Вскоре явился из школы и сын, весь раскрасневшийся, со съехавшим набок пионерским галстуком.

— Мама, у меня ботинок лопнул!

— Как лопнул?

— Вот, смотри. — Он поднял правую ногу.

— Чтоб ты сам лопнул. Кретин.

— Опять ты… — захныкал малыш.

— Заткнись, щенок!

Накормив сына, она прошла на кухню мыть посуду. Позже включила телевизор, который проработал до поздней ночи. Смотрели все подряд — и интересное, и неинтересное. Потому что так было заведено. Потому что не было других интересов в жизни. Программа будней, да и не только будней, но и праздников, оставалась, все та же: утром — приготовление обеда, днем — уборка квартиры. Вечером — телевизор.

Регулярное однообразие замыкается в круг, из которого лень выходить.


Бабирханов сидел в кабинете и был явно озадачен. Только что его вызывал главврач и предложил сто шестнадцатую поликлинику. Точнее, работу там. Такую же — участковым терапевтом. Там, говорил главврач, еле выпроводили на пенсию одну старуху, от которой никак не могли избавиться. Да и не справлялась она — участок большой, а силы — не те. Чуть ли не всех больных диагностировала под одну гребенку. Старческий маразм. Просили из министерства — направить более энергичного.

— Завтра дашь ответ, — напомнил главврач.

И теперь, сидя у себя, он подумал, что это не так уж и плохо. Жаль, конечно, расставаться с коллективом, к которому привык, но в то же время сто шестнадцатая чуть ли не в двух шагах от его новой квартиры. Всего три остановки троллейбусом.

— Можно, доктор?

В дверь заглянул пациент.

— Да, да. — Он оторвался от мыслей.

Вечером рассказал жене о предложении главврача.

— Так это же отлично. Удача сопутствует нам. Через год Светочка пойдет в школу. У тебя будет больше возможностей отводить и приводить ее.

— А у тебя меньше? — огрызнулся Бабирханов.

— Ну, по мере возможности. — Лала поняла, что перегнула. — Будем вместе, все дела поровну.

Ему не нравилось, когда с ним пытались хоть как-то схитрить.

Настроение упало. Откажусь завтра, подумал Бабирханов, никого я там не знаю, да и вообще… Сто шестнадцатая самая трудноуправляемая, контингент там, не позавидуешь… Нет, нет.

Однако утром, уже бреясь перед работой, Бабирханов думал иначе. Во-первых, рассуждал он, здесь перспективы никакой, ибо главврач его недолюбливал, как, впрочем, и Бабирханов его. А, во-вторых — сто шестнадцатая ближе к новой квартире. Сразу две перемены — квартира и работа. Эх, была не была!

Главврач встретил его подчеркнуто вежливо, дипломатично.

— Ну и как? Надумал? — спросил он как бы между прочим.

За внешним безразличием кроется нетерпение, подумал Бабирханов. «Еще бы! Меня туда, а на мое место того, кто больше даст».

— Согласен.

— Уверен, будешь доволен.

Бабирханов ушел к себе.

Сегодня больных было много. Почти каждый третий — с гриппом. А вызовов и того больше. Обычное явление в межсезонье — грипп, насморк, простуда, ангина. У страдающих повышенным давлением он проходит с некоторыми осложнениями.

Бабирханов обрадовался телефонному звонку.

— Алло…

— Это я, сын, — голос матери он вначале не узнал. — Как вы там? Света, Лала…

— Все в порядке, мам. Я уже договорился. Тридцатого апреля мы переезжаем. А с завтрашнего дня буду работать в сто шестнадцатой. Да, да, в сто шестнадцатой. Попросили. Вечером зайду, поговорим.

Он дописал рецепт пожилой пациентке и вышел покурить. Как назло, медсестры не было — на больничном. Журнал ведь ведет она. А тут выкручивайся сам — и журнал, и больничные, и рецепты. Масса времени уходила на приеме при измерении температуры. Завтра надо бы съездить к брату, проведать его, подумал Бабирханов. Я или мама, все равно кто. Поеду я, мама в следующий раз. Бедная женщина!


Слишком сложной была жизнь этой женщины, круто изменившаяся после смерти ее матери. Отца, репрессированного, тогда рядом не было. Она была старшей из троих детей, поэтому приняла решение переехать с сестрой и братиком к дяде, у которого и без того была большая семья. Тогда ей было восемнадцать. Школу окончила с Почетной грамотой.

Она понимала — ответственность за сестру и брата ложится на нее. Правда, дядя и его жена всячески поддерживали, но все же… Все же дядя оставался только дядей, родственником. Его тогдашняя предприимчивость заставила растаять сбережения сирот. И, не раздумывая, он выдал старшую племянницу за первого встречного — за Бабирханова-старшего.

Тот был из именитой семьи, работал на ответственных должностях, слыл трудолюбивым. Создав семью, он принял руководство крупным лечучреждением, хотя не имел специального медицинского образования. Это было в сорок шестом, уже после войны. Стране, только что пережившей вторую мировую войну, не хватало специалистов. Фронтовикам, коммунистам практически открывались все двери.

В сорок седьмом родился первый ребенок — Ниса, которая через два с лишним года перенесла менингит в особо тяжелой форме. Бабирханов остро переживал, и это кончилось тем, что он стал частенько выпивать.

Вторым в этой семье родился Бехруз, третьим — Маил.

Бабирханов-старший продолжал пить. Запои сопровождались дома бранью, оскорблениями, иногда побоями. Жена терпела. Трое малолетних детей, никуда не денешься. Но когда Бехрузу стукнуло шестнадцать, она подала на развод. Квартиру разменивать не решилась — не хотела детей лишать отца. Так и мучилась многие годы, принеся себя в жертву детям. Как-то, в очередной раз, придя с работы пьяным, Бабирханов набросился на жену. Та упала и потеряла сознание. Семнадцатилетний Бехруз, ярый сторонник справедливости, не выдержал. Одной сильной пощечиной он свалил отца на кровать. Рассвирепевший Бабирханов двинулся было на сына, но затем остановился. Глаза сына сверкали решимостью, казалось, в эту минуту он мог бы дать отпор любому, если тот попытается оскорбить или унизить его мать.

С того дня жизнь в семье Бабирхановых потекла по другому руслу. Отец перестал приносить домой зарплату, стал больше пить. От занимаемой должности отказался.

Заметно уменьшился достаток в этом доме — питание, одежда стали главными проблемами. Мама Бехруза, никогда ранее не работавшая, стала подрабатывать в аптеке на полставки. Одновременно, уже на четвертом десятке жизни, поступила в медицинский на заочное отделение.

Бехруз, не попав сразу после школы в институт, тоже стал работать.

Первая зарплата. Накануне он до утра не сомкнул глаз, решая, что же купить и принести домой на эти первые сорок пять рублей. И решил. Купил два килограмма дорогих шоколадных конфет, которые в доме были редкостью.

Маил в то время кончал среднюю школу. Он страстно увлекся спортом, получил первый разряд по настольному теннису. Мама возлагала на него большие надежды. Да это было понятно и всем окружающим — трое детей, и только один из них стремился в лучшее будущее. Бехруз, отчаявшись после неудачи с институтом, был втянут тогда в сомнительную компанию. Ниса, как известно, было признана душевнобольной и получила инвалидность первой группы.

По окончании школы Маил с легкостью поступил в педагогический институт.

Радости матери не было предела. Один из двоих сыновей уже на пути в интеллигентное общество. Она была счастлива. Поостепенился и разведенный муж, стал оказывать детям знаки внимания. Теперь женщину волновало будущее старшего сына, Бехруза, который куда-то исчезал вечерами под различными предлогами.

Как-то семья Бабирхановых получила повестку из милиции. Бехрузу следовало явиться в райотдел. Бабирхановы и их близкие переполошились. Что бы это значило?

Вопрос прояснился неожиданно быстро — на следующий же день. Какая-то группа хулиганствующих подростков избила военного, которому все же удалось задержать одного из них. Привели в милицию. Тот назвался Бабирхановым Бехрузом и дал его адрес.

Ошибка была исправлена, но недоверие к Бехрузу возросло. К нему стали относиться с подозрением. Вначале он не обращал на это никакого внимания. Все шутил по поводу своих исчезновений, уклонялся от истины. И совершенно случайно, как это бывает в таких случаях, раскрылась причина его многочасовых отлучек. Внезапно. Мама стирала его брюки. В кармане обнаружилось позабытое письмо. Оно было от женщины…

Тем временем, к концу первого года учебы в институте, Маил стал вести себя несколько странно. Перед выходом из дома он подолгу задерживался у зеркала, тщательно причесываясь. Он всегда старался выглядеть аккуратным, но до такой степени… Позже стал допекать всех тем, что у него стали выпадать волосы. Сам он относился к своему такому умозаключению слишком болезненно. Пропадал аппетит, начались кратковременные пока депрессии. Появилось глубокое безразличие ко всему окружающему.

Бабирхановы забили тревогу. Лучшие невропатологи города пытались добиться желаемых результатов.

Но все было безуспешно. Маил заболел всерьез. Несколько лет Бабирхановы все же лелеяли надежду на благополучный исход. Находили новых врачей, доставали дефицитные лекарства. Маилу действительно временами становилось лучше, но только временами. Из института, естественно, он был отчислен за неуспеваемость.

Бабирханов-старший уединился вновь. Запил.

Мать была почти в трауре, не хватало душевных сил, чтобы выстоять под ударами судьбы. Замкнулась, не находила себе места ни дома, ни на работе. Казалось, солнце навсегда померкло для нее, так беспросветно было вокруг. Жизнь для нее вдруг потеряла всякий смысл, и она часто подумывала — а для чего и для кого жить?

Она, первая из медиков, поняла — Маил болен безнадежно. Она поняла, но боялась поверить в это. Ее сын, ее младший сын, Маил, которого она всю жизнь оберегала от невзгод, которым всегда и всюду гордилась, угодил в немилость судьбе. И врагу не пожелаешь такого.


После второй неудачной попытки поступить в институт Бехруз отчаялся не на шутку. На его глазах жизнь несправедливо распределяла способных и неспособных. Поступил в институт и его товарищ Алик, с которым он учился в одном классе. Особым рвением к наукам он не отличался еще в школе, но вот, на тебе — поступил. Конечно же с помощью кошелька своего отца — вымогателя и жулика с автотранспортного предприятия. Бехруз и не вспомнил бы об Алике, если бы не встретил его как-то случайно. Алик, надменно оглядев его с головы до ног, многозначительно спросил:

— Помнишь, что было написано над воротами Освенцима?

— Нет.

— Каждому — свое. Ну, привет рабочему классу. — И важно удалился.

Бехруз взлетел на третий этаж. Дома никого не было. Упал на кровать ничком, горько заплакал. Успокоившись вскоре, он впервые серьезно призадумался. Глаза его неподвижно были устремлены в одну точку.

Решение о перемене образа жизни было принято.

Первое, с чего он начал, был разрыв отношений с той женщиной, которую, как он считал тогда, любил. Ограничил встречи с товарищами, вечно придумывающими всякие «собирунчики». Днем, как и прежде, работал. Дождавшись ночи, запирался на кухне и углублялся в чтение медицинской литературы. Выписывал, собирал, делал пометки в блокноте, надписанном одним словом — институт.

Чтобы поступить тогда в вуз, нужно было иметь одно из двух — либо безупречные знания, либо большие деньги.

Оставалось первое.

Третья попытка, как уже известно, тоже не увенчалась успехом. Но Бехруз не отчаялся. Наоборот, решимость добиться своего удвоилась. Целый год он повторял и без того заученные наизусть физические формулы, химические реакции.


Бабирханов глубоко вздохнул и направился к кабинету. Больных сегодня, как никогда, было много.

Вечером он заехал к матери. Она только что вернулась с работы и теперь отдыхала, не переодевшись.

— Когда переезжаете? — спросила она.

— Тридцатого.

— Ах, да. Ты же говорил. Кстати, хорошо бы на днях навестить Маила.

— Я сделаю это сам. Завтра или послезавтра.

— Есть будешь? — Она хотела встать, но Бехруз остановил ее.

— Что-нибудь болит?

— Ничего, я себя чувствую хорошо.

— Мама, меня не проведешь ведь. — Его раздражала наивная уверенность матери в том, что он ничего не понимает.

— Сердце?

— Чуть-чуть…

— И что приняла?

— Таблетку интеркордина.

— Хочешь, завтра организуем кардиограмму?

— Ну, вот, опять двадцать пять. Ничего серьезного. Я ж работаю в аптеке. Ты вот осунулся, только не знаю почему. Отца видел?

— Видел. Все нормально. Вчера мы с ним купили шифоньер. По дороге я его завез домой, а покупку — на новую квартиру. Мама, ты не переживай. Вот возьму их обоих к себе на днях и все будет в порядке. Они оба будут под моим присмотром — и отец, и сестра.

— Бог тебе в помощь, сынок. За Нису теперь я буду спокойна. А отец… как он мне ненавистен!

— Но он мой отец, мама.

— Из-за него Маил стал инвалидом. Это он его довел! Убила бы его, не пожалела.

— Знаю, мам, знаю. Но он уже в возрасте. Пожалей теперь меня.

— Как у вас с Лалой?

Бабирханов нахмурился. Он понимал, куда клонит мать.

Лала относилась к мужу достаточно хорошо. Но порой злоупотребляла его сдержанностью. Кичилась особенно громкими именами своих родичей, занимавших высокие ответственные посты в руководстве республики. Разговоры Лалы о них приводили его в смятение, которое в последнее время начинало раздражать Бабирханова.

— Давай не будем о ней, мама. — Он поднялся. — Завтра или послезавтра обязательно заеду в больницу.

— А передача?

— Прихвачу что-нибудь из дому. Не успею — куплю.

— Печеное не забудь. Он любит.

— Не забуду, не беспокойся. Ну, я пошел.

— Позвони как доедешь.

Бабирханов ушел.

Мать прилегла. Снова кольнуло под грудью слева. Переждав немного, она приняла таблетку. Как будто прошло. Да, теперь лучше. Счастлив человек, если у него ничего не болит. Как сейчас, например, у нее. А ведь есть такие. И их немало. Но зато у них нет такого сына как мой Бехруз. Мой Бехруз…

Она невольно улыбнулась своим мыслям. Вспомнила о том, что говорил ей тогда муж в сорок девятом, перед самым рождением Бехруза.

— Если опять родится дочь, попрошу врачей подменить ребенка мальчиком.

И если бы он родился в больнице, то она всю жизнь мучилась бы сомнением — ее ли это сын? Однако судьба распорядилась по-своему — Бехруз родился дома, не дождавшись «скорой помощи». Родился с открытыми глазами, что очень удивило пожилую акушерку, принимавшую роды, которая жила тогда по соседству, на улице Мирза Фатали.

Мать была счастлива. Сын! Родился сын!

А потом… Потом было многое. Сын был непослушный, озорной. Все время что-нибудь выкидывал. Поджег как-то квартиру в пятилетием возрасте. В шесть — упал с высокого дерева и два дня лежал без сознания. Чего она тогда ни натерпелась — известно одному аллаху. В школьные годы однажды удрал из пионерского лагеря. Удрал просто так, чтобы проверить себя — сможет ли ускользнуть незамеченным. Бедные вожатые. На них лица не было, когда они явились домой с сообщением о его исчезновении. А Бехруз в это время сладко спал в соседней комнате.

Взрослел сын. Подростком связался с обеспеченными бездельниками. Она сумела вовремя оторвать его от них. Потом пошли девочки, свидания. Телефон звонил только ему. Муж души не чаял в сыне, любил его. Если клялся именем сына, то не нарушал этой клятвы. Как-то дядя сказал ей, что Бехруз очень озорной. Натворит еще чего-нибудь. А после инцидента с милицией прямо заявил — место Бехруза в колонии. Обычно уважавшая своего дядю мать тогда не вытерпела.

— Ты его не знаешь, дядя. Его сейчас никто не переубедит. Он поймет все сам, когда настанет срок.

И она не ошиблась. Бехруз рос чутким, отзывчивым, легко ранимым мальчиком. Любил справедливость всегда и во всем.

Тогда, в шестьдесят шестом, после развода с мужем, у нее была возможность вторично выйти замуж. Она мучилась в поисках решения. Сестра поддержала — выйди. Но она медлила с выводами. Наконец, улучив удобный момент, усадила перед собой Бехруза.

— Я хочу посоветоваться с тобой.

— Интересно. — Семнадцатилетний Бехруз, собравшийся уходить, нехотя присел.

Мать смутилась и, не глядя на него, неуверенно начала.

— Знаешь, с отцом твоим мы разошлись. Но вот… — Она взволнованно встала. — Короче, есть один хороший человек…

Бехруз молчал. И довольно долго. Не выдержав паузы, мама подошла к сыну и присела перед ним на корточки.

Он посмотрел ей в глаза.

— Решай сама.

Его взгляд она помнила потом долго. В этом взгляде семнадцатилетного юноши таилась такая глубокая грусть, что она пожалела о начатом разговоре. Глаза Бехруза как бы осуждали. Неужели предашь?»

Она смахнула навернувшуюся слезу. Он — единственный в этом мире человек, который все и всегда понимает. Сын. Бехруз. А Ниса и Маил, эти два трагических существа, наказанные судьбой, просто существуют на этом свете.

Бехруз понимает — слишком горька участь матери, пытается облегчить ее ношу. А муж… Он почти всю жизнь прожил для себя. Эгоистом был только с ней, только в семье. На людях — порядочный, отзывчивый, душевный. Чувство одиночества не покидало ее все двадцать лет, прожитых с мужем. Вроде бы с мужем, да одна. Одна во всем. По крайней мере до женитьбы Бехруза. Позже, став старше, сын начал всячески поддерживать и опекать ее, заботиться о ней. Он старался жить как бы и за тех — за брата и сестру, преподнося порой матери самые неожиданные и приятные сюрпризы. Пытался быть и дочерью за Нису и сыном за Маила.

Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Мать оторвалась от воспоминаний.

— Это я. Уже дома.

Она облегченно вздохнула и легла спать.

Необъяснимая тревога овладела ею с тех пор, как заболел Маил. Она волновалась теперь за Бехруза. Просила — звони, как вернешься домой, где бы, когда бы, с кем бы ни был. Звони, чтоб я была спокойна.

Бехруз стал для нее спасительным островком в океане страданий.


Лала любила свою семью, дорожила ею. Выйдя замуж в двадцать семь лет, она поняла, что не ошиблась в избраннике. Муж был покладистым, честным, неунывающим. Шли годы, но он не менялся. Так, по крайней мере, казалось ей. Семейные заботы и жизнь в семье вошли в будни супружества, растормошить, приукрасить которые представлялось сверхъестественным. Да и как тут приукрасить. Жизнь текла по проторенному руслу. Зарплата мужа была невелика, сама получала примерно столько же. Денег явно не хватало. Убежденная честность мужа в первое время восхищала ее. Однако с годами восхищение незаметно гасло, как гаснет прихоть удовлетворенной любви.

Взаимоотношения с мужем ей виделись вполне приемлемыми. Собственно, они и были такими с самого начала их супружеской жизни и ничем особенным не выделялись. Он был сдержанным, корректным, чутким, заботился о них.

Замысел мужа с обменом квартир поначалу ей был явно не по душе. Не хотелось нарушать установленный уют семьи, брать на попечение состарившегося свекра и больную свояченицу. Но муж настаивал, горячо и страстно убеждал, что как сын и брат в сложившейся ситуации он не может иначе. Прельщал привилегиями новой квартиры, вторым этажом, просторными комнатами.

Родные и близкие Лалы поддерживали ее. Намучаешься, дескать, с больными, зачем тебе обмен, живи, как жили. Но муж был упрям, и она постепенно сдалась. Кроме того, ей становилось жаль его, ведь ему приходилось в последнее время все чаще пререкаться по этому поводу со своими. Родители мужа поначалу возражали против обмена. Свекор, понимавший необходимость сближения, шел на него неохотно, боясь расстаться с привычной тишиной в его доме, не желая новых дополнительных семейных забот, явно не нужных старому человеку. Камнем преткновения в этом деле была и свекровь, решительно старавшаяся не обременять сына, единственно способного из ее детей. Как мать, Лала понимала свою свекровь, сочувствовала ей, но изменить что-либо была бессильна.

Бехрузу, нередко подвергавшемуся всякого рода нападкам, порой переходящим в скандалы, приходилось стойко выдерживать и переносить эти распри. Иногда он срывался, сильно нервничал, ходил мрачный, осунувшийся. Становился замкнутым, нелюдимым. Такое его состояние не могло не подействовать на родителей, которые в конце концов уступили его доводам. Так, что называется, медленно, но уверенно он шел к заветной цели, напролом, не обходя трясину общепринятого.

Порой Лала задавала себе вопрос — счастлива ли она? Ответ приходил не скоро. И не отчетливо, если под словами «счастье в семье» подразумевать достигнутое взаимопонимание между супругами, то в этом случае он был утвердительным. Да и многое между ними было положительным, по большому счету положительным, если бы не одно незаметное обстоятельство — он был очень сдержанным. Иногда ей казалось, что он искусственно приглушает вспыхнувшую в какой-то миг страсть, наскоро берет себя в руки, стараясь удержаться от нахлынувшей нежности. Так может расплачиваться скупердяй. Или тот, кто открывает бутылку шампанского, силой придерживая пробку, побаиваясь оглушительного выхлопа.

Это обстоятельство время от времени настораживало Лалу. В поисках причины ломала голову и не находила ответа. Любит меня, считала она, но в то же время не щедр на ласки. Отчего? И Свету, родную дочь, ласкает как-то уж очень сдержанно. Словно чужую. А может, это просто мне так кажется?

Лала покончила с уборкой, стала переодеваться. Скоро за Светкой, да и в магазин следовало бы заглянуть — кончились крупы.

Утром Бабирханов встал раньше обычного. Сегодня уже в сто шестнадцатую. Первый день. Он заметно волновался.

Наскоро покончив с туалетом, он сел к столу. Есть особенно не хотелось, но он уже приучил себя завтракать по утрам. Света и Лала только что ушли, предварительно разбудив его. Так было всегда, когда Бабирханов уходил в первую смену.

Чистое безоблачное небо. Ленивый утренний ветерок изредка словно обласкивал робкое наступление дня. Воздух трепетно свеж, как первый поцелуй любимой. Дразняще пахнет цветущая сирень, приятно и легонько кружа голову.

Бабирханову предоставили четвертый кабинет с надписью «Терапевт». Медсестры еще не было, и Бабирханов сел за истории болезней, которые возвышались на белом столе. Полистав немного, он откинулся на спинку стула и широко улыбнулся, вспомнив кошку, перебежавшую ему дорогу у подъезда. Еще совсем недавно, когда решался вопрос с обменом, он придавал значение таким обычным явлениям жизни. После перебежавшей ему дороги кошки он обязательно останавливался и, сплюнув три раза через левое плечо, продолжал путь. Тогда он боялся дурных примет. А сегодня, к счастью, нет. Пускай перебегает не одна, а хоть десяток. Своего он теперь добился, следовательно, бояться уже нечего.

Слишком скоро человек привыкает к одержанной с трудом победе и от успеха забывает о пережитых в пути мытарствах. Победителю кажется — это так и должно быть. И ни в коем случае иначе.

— Можно, доктор?

Пожилая грузная женщина уже входила в кабинет, на ходу снимая плащ.

— Извините, я опоздала немножко.

Бабирханов встал.

— Здравствуйте. Давайте знакомиться. Моя фамилия Бабирханов.

— Знаю, знаю. Вчера предупредили. А меня зовут Сакина.

— Очень приятно.

— Только почему-то здесь меня зовут просто медсестра. Наверно в силу стажа. Я ведь здесь уже двадцать два года почти.

— А мне вас как называть?

— Да, так же, доктор. Просто медсестра.

Она уже надела халат и теперь застегивалась перед небольшим зеркальцем.

— А сколько вам лет, доктор?

— Тридцать пять. А что?

— Почти сын. Но выглядите вы гораздо моложе.

— Стараюсь, — пошутил Бабирханов. — Ну, что? Начнем?

— Начнем.

— Приглашайте.

Медсестра вышла и сейчас же вернулась.

Вошел пациент.

— Можно, доктор?

— Даже нужно. С чем пожаловали?

Пациент, рослый молодой мужчина, уверенно плюхнулся на стул.

— Тошнит так, будто беременный.

— А доводилось? — Он подошел к больному. — Откройте-ка рот. Так, так. Все ясно. Можете идти. Ничего смертельного.

Неуловимым движением больной извлек десятку и положил ее на стол.

— Доктор, я таксист. Не могу выйти сегодня на работу. Вчера загуляли малость.

Бабирханов еле взял себя в руки.

— Я больничные не продаю. Медсестра, давайте следующего.

Мужчина молча забрал деньги и уже в дверях оглянулся.

— А до вас тут сидела женщина. Не женщина, а мужчина. С ней можно было договориться. — Сильно хлопнул дверью.

Бабирханов вопросительно уставился на медсестру. Та не выдержала, отвела глаза.

— Болтает, пьяница, что взбредет.

— Зовите, кто там еще.

Медсестра встала и нерешительно подошла к нему.

— Вот, доктор, чуть не забыла. Перепишите отчет за прошлый месяц, добавьте несколько вызовов — и будет премия.

Бабирханов, неподвижно сидевший, даже не взглянул на протянутую ему бумагу.

— Переписывать не буду. Добавлять тоже. Учтите впредь.

Тут уже в свою очередь удивилась медсестра.

— Как? А как же премия?

— Мне она не нужна.

— Но ведь и мы, все отделение, не получим ее.

Бабирханов, уже понявший, что здесь так заведено, упрямо ответил:

— Лгать не буду. Даже письменно.

Медсестра пожала плечами и вышла.

В кабинет не спеша вошла молодая интересная женщина с девочкой лет пяти.

— А где же доктор? — удивилась вошедшая.

— Перед вами, — сердито бросил Бабирханов, не поднимая головы. Он уже начинал жалеть о своем согласии работать в этой «хозрасчетной» поликлинике.

— А мне нужна та пожилая женщина. Я всегда хожу к ней.

— Можете и теперь. Только на дом. Она на пенсии.

Женщина многозначительно посмотрела на него в упор.

— А что вы иронизируете?

Бабирханов ответил не сразу. Стараясь совладать с собой от предыдущих неприятностей, он начал сильно потирать виски.

— Дорогая, — вспылил он, — раз вы явились в поликлинику, значит вам нужна медицинская помощь. Значит, вам нужен врач. А я, вот он, перед вами.

— Но ведь она женщина, — невозмутимо возразила та.

Бабирханов вскипел.

— Что с того, что я мужчина? В первую очередь я врач. И, поверьте, на работе все больные для меня только больные. И мужчины, и женщины. Понятно?

— Понятно. — Женщина встала. — Но меня до сих пор не осматривал ни один мужчина.

Бабирханов повеселел.

— Что ж, все еще впереди. На что же все-таки жалуетесь? А? — Он полистал ее карточку и на мгновение замер. — Погодите. Вы живете в доме номер шесть?

— Не ваша забота.

Бабирханов не заметил резкости сказанного.

— Дом номер шесть. Тот самый дом, в который я должен переехать по обмену.

— Лучше бы не переезжали, — еле слышно прошептала она.

Бабирханов, увлекшись историей болезни этой женщины, едва расслышал ее.

— Почему?

Последовала длительная пауза. Бабирханов был поглощен чтением.

— Так как же мне быть? — вздохнула она.

Наконец он оторвался от карточки.

— В каком смысле?

— Мне нужна врач-женщина.

— Да бросьте вы, в самом-то деле. — Он встал и взволнованно заходил по комнате. — Заладили свое — женщина, женщина… Двадцатый век, а вы — женщина… На что жалуетесь?

Попытка приблизиться привела ее в ужас. Она несколько отстранилась.

— Не смейте, или я закричу.

— Мам, я боюсь, — захныкала дочь.

На секунду Бабирханов замер, затем, сделав усилие, взял себя в руки.

— Вам нужно в Москву, в Кащенко.

— А кто это такая? — наивно спросила женщина.

Бабирханов неожиданно рассмеялся. Нелепость суждений этой женщины никак не вязалась с ее внешностью. Азербайджанка двадцатых годов вдруг предстала перед ним. И довольно-таки миловидная азербайджанка.

— Вы кто по специальности?

— Я не работаю.

— Как? И никогда не работали?

Она вскинула брови.

— Какое вам дело? — И после паузы добавила: — Не разрешают.

Бабирханов с интересом разглядывал ее. Правильные, нежные черты лица, прямой, тонкий, несколько вздернутый нос, красивые губы, стройная, она в целом была хороша собой.

— И сколько у вас детей? Трое, четверо?

Женщина насторожилась.

— А вам зачем это знать?

— Ну… Как правило, красивые девушки рано выходят замуж и становятся после детей еще более красивыми женщинами.

— Оставьте ваши комплименты для жены. — Она встала и засобиралась уходить.

— Согласен. Но это не комплимент. Это искреннее восхищение.

— И восхищение тоже.

Дверь открылась, вошла медсестра.

— Доктор, вас просит завотделением.

Бабирханов не удивился.

— Так скоро? Ну ладно. Я на минутку. — Он торопливо вышел. Медсестра неодобрительно покачала головой.

— Ну и ну. Очень смелый товарищ наш новый доктор. Он наверное и заведующую не боится. А у нее брат в горкоме.

— Ну и что? — Женщина опять села. — При чем тут брат? По-моему ваш доктор достаточно искренний.

— Искренность бессмысленна, когда бесплатна. За искренность премию не получишь. А нагоняй — запросто.

Вошел Бабирханов, несколько взбудораженный.

— Вы можете пройти в следующий кабинет, к доктору Асадовой. Я попросил ее принять вас. А вы, пожалуйста, проводите ее. Вот карточка.

— Спасибо. — Женщина благодарно улыбнулась и, взяв малышку за руку, удалилась. Медсестра вышла следом.

Дверь не успела закрыться за ними. Ворвалась заведующая терапевтическим отделением.

— Много берете на себя, доктор, — угрожающе начала она. — Первый день, а уже жалобы. В чем дело? Почему вы не зашли ко мне?

— У меня идет прием.

— Прием, — раздраженно сыронизировала завотделением. — Больные могут подождать.

Спокойствие и уверенность Бабирханова выводили ее из себя.

— Не могу.

— Не советую пререкаться со мной. Не успели освоиться, а уже взятки вымогаете.

Бабирханов опешил.

— Кто? Я?

Заведующая с ненавистью указала на него пальцем.

— Именно вы. Полчаса назад на вас жаловался больной, фамилия… — Она нетерпеливо побарабанила рукой по столу, силясь вспомнить. — Как же его фамилия? Шофер, если не ошибаюсь.

— И что же? — спокойно спросил Бабирханов.

— Я ему не поверила. Выпроводила кое-как, пообещала, что разберусь и приму меры.

— Какой мерзавец!

Заведующая подошла поближе и, понизив голос, вкрадчиво добавила:

— И еще он сказал, что вы обменяли свою квартиру. Четыре на три. И за комнату якобы получили деньги.

Бабирханов оторопел. Его охватила безысходная глухая тоска. Волна необъятной горечи подавила желание оправдываться, что-то доказывать, убеждать.

— Подлец… Даже слов не найду… Вот что я вам скажу. — Неожиданно он выпрямился. — Да, действительно. Недавно, всего лишь две недели назад, я обменял квартиру. Правильно, у нас были четыре комнаты в разных местах города, теперь три. Но за разницу я денег не получал.

— Это следовало бы еще выяснить.

— Выясняйте, пожалуйста. На каком хотите уровне — выясняйте. Я никого не боюсь. Никого!

Последнее слово он произнес с вызовом. Так, по крайней мере, показалось ему самому.

Вошла медсестра.

— Вот, — протянула она заведующей бумаги, — осталсятолько наш доктор.

— Обождите. — Она повернулась к Бабирханову. — Ну, что ж, доктор. Будем считать, что все выяснили.

— Пожалуйста. — Бабирханов встал и направился к выходу. — Считайте как угодно.

Медсестра явно недоумевала. Обычно властная, повелительная заведующая сегодня была не в форме.

— Не поняла. А как же отчет, премия?

— Тсс… Тише. По-моему, я его узнала.

Медсестра округлила глаза.

— Узнали?

— Да. В Совмине республики есть его однофамилец. Очень похожий на него. Уверена, брат.

— Что вы говорите?

— Убеждена. Он, он, не иначе. Очень похож. И врач наш, такой уверенный, такой смелый. Так может вести себя человек, явно опирающийся на поддержку сверху…

— А как быть с премией? Квартальная ведь, двадцать процентов…

— Ничего, ничего. — Она приободрилась и многозначительно добавила: — Как-нибудь утрясем в райздравотделе. Ну, я пошла.

После ее ухода медсестра подсела к телефону.

Вошли Бабирханов, та женщина с дочкой.

— Мам, я устала, — жалобно взмолилась девочка.

— Сейчас, сейчас, доченька. Вы не обижайтесь, доктор, но мне как-то жутко — мужчина-врач осматривает женщину. А я азербайджанка.

— Я тоже азербайджанец, но медицина есть медицина.

— В любом случае вам большое спасибо. — Она открыла сумочку, стала копаться в ней. — Как же мне вас отблагодарить?

«Я, кажется, начинаю сходить с ума, — подумал он, — в этой поликлинике видно так заведено — платить за все.»

— Какая еще благодарность? Считайте, что уже отблагодарили.

Женщина удивленно остановилась.

— Как? Чем?

— Тем, что вы азербайджанка, — не сразу ответил он.

Глаза женщины заискрились недобрым светом.

— Вы подтруниваете?

— Никоим образом. Все, все. Завтра уже к Асадовой, после двух.

— До свидания. Пошли, доченька.

Медсестра, проводив ее взглядом, тут же приревновала.

— Подумаешь, азербайджанка. Ну и что же? Я тоже азербайджанка. Ломается, краля.

— Не думаю. — Бабирханов что-то записывал. — Видимо, так воспитана. Характер такой. Редко, но встречается такая категория женщин.

Медсестра отрицательно покачала головой. Защита Бабирханова не устроила ее.

— Она, вероятно, из тех, кто имеет купальный костюм, но упрямо купается на пляже в комбинации.

— Возможно.

— Лично до меня такие вещи не доходят. Век эмансипации и такая вот сентиментальность. А ведь одета и выглядит современно, модно.

Бабирханов невольно улыбнулся.

— Потому и говорят — внешность обманчива, — продолжая писать, ответил он.

— Вот мой участковый гинеколог, — не унималась она, — мужчина. Не старый. Так что теперь, мне не ходить к нему?

— А вы ходили?

— Ходила.

— Часто? — Бабирханов на минутку поднял глаза.

— Ну… — Она не нашлась сразу. — Когда как.

Бабирханов снова углубился в свое.

— Так и продолжайте.

На миг она лишилась дара речи, но через секунду дружно рассмеялись оба.

— Ой, да ну вас, — протерла она глаза, — шутите и не смеетесь.

— Кто у нас там еще?

— Сейчас. — Медсестра с готовностью вышла.


Оба грузчика работали на совесть, почти без передышки. За какой-то час с небольшим они уже втащили в квартиру основные тяжести — сервант, пианино, шкаф для белья, диван. Бабирханов помогал им как мог. Лала орудовала там, в квартире, подсказывая, куда какую мебель. Нисе было велено сидеть в маленькой комнате, отведенной под спальню, и не высовываться. Свете, вначале старательно помогавшей матери, вскоре эта суета надоела. Она вышла во двор.

— Папа, я погуляю немного. Можно?

— Только здесь, недалеко. — Он ухватился за спинки кровати и стал подниматься наверх, на второй этаж.

— Я буду там, на лавочке. Поиграю с девочкой, — крикнула она вдогонку отцу.

Когда Бабирханов спустился, грузчики решили передохнуть.

— Устали?

— Привычное дело. Воды бы холодненькой, — попросил тот, что был моложе.

— Сейчас организуем. — Бабирханов отошел под балкон. — Лала, Лала!

Лала вышла не сразу, недовольная.

— Кричишь, как ужаленный. Соседи новые, неудобно ведь.

— Чего-нибудь холодного!

— Холодного? Холодильник еще вчера выключили, на той квартире.

— Из-под крана, хозяюшка. — Молодой грузчик сел на тюк с постельными принадлежностями.

Когда Лала скрылась, Бабирханов, кивнув в ее сторону, подсел ко второму грузчику — рослому мужчине, уже седеющему.

— Не соглашалась на обмен. С отцом, говорит, твоим жить трудно.

— Отец есть отец, — сурово ответил тот.

— И я так думаю. Но папа инвалид войны. Когда срывается, посылает подальше.

— Куда? — не понял молодой.

— Подальше.

— Кого? — не унимался тот.

Бабирханов рассмеялся.

— Кого угодно.

Подошла Света. В руках кукла, рядом незнакомая девочка.

— Папочка, а я вот с девочкой познакомилась. Ее зовут Айша.

— Прекрасно.

Бутылка минеральной, принесенная Лалой, была с жадностью выпита.

— Случайно обнаружила. Вы уже кончаете?

— Вот этот шкаф — и все. Остальное — мелочь. — Грузчик постарше нехотя встал.

— Обед будет готов через десять минут. Милости прошу.

— Спасибо.

— Доченька, домой. Обедать пора. А это кто?

Света обрадовалась уделенному ей вниманию. Подтолкнув подружку вперед, она торжественно представила.

— Мама, это Айша! Смотри, какая у нее кукла.

— Славная девчушка. А как зовут твою маму?

Девочка не ответила. Равнодушно оглядев взрослых, она спряталась за Свету.

Бабирханов присел на корточки.

— А папу?

— У меня нет папы. Он умер, — неожиданно четко и ясно ответила малышка.

— Прости, доченька.

После небольшого замешательства Лала взяла ее за руку.

— Ну, девочки, пошли к нам. Ты будешь котлеты? Света любит котлеты.

— Буду, — твердо решила девчушка и уверенно затопала с ними.

— Ну, взяли? — спросил молодой грузчик, приподнимая шкаф.

— Взяли, взяли, — недовольно проворчал другой. — Крошка без отца, а он — взяли.

— Тебе-то что?

— Душа болит, — вздохнул тот. — Девочка маленькая, значит родители молодые. Значит, молодым умер.

— Не распускай нюни.

Осторожно, стараясь не исцарапать книжный шкаф, грузчики неторопливо внесли его в подъезд и начали подъем.

Бабирханов спустился за последним большим узлом, сиротливо оставшимся у выгруженной машины. Прямо навстречу ему шла молодая женщина с накупленными продуктами в целлофановом пакете. Он не мог не узнать ее. Та самая, вспомнил он.

Пакет под тяжестью груза прорвался внезапно. Яблоки, картофель, лук покатились в разные стороны.

— Ну, вот еще. — Женщина недовольно остановилась.

Бабирханов тут же подскочил.

— Я помогу вам.

— Не стоит. — Женщина даже не обратила на него внимания.

Грузчики, о чем-то споря, спустились вниз. Тот, молодой, запер машину, предварительно осмотрев внутри. Затем снова подошел к коллеге и, кивнув в сторону женщины, прошептал:

— Хорошенькая.

— Не для тебя, — последовал ответ.

— Вы не беспокойтесь, я сама. — Женщина казалась бесстрастной.

— Я не беспокоюсь. Вы моя пациентка, вот я и стараюсь быть полюбезнее.

— Спасибо, — проворно забрав авоську, она резко зашагала прочь.

Подошла Лала, веселая и немного усталая.

— Обед готов. Я даже умудрилась включить холодильник и поставить туда водку. Только сам не пей… Идет?

Бабирханов не слушал жену. Он стряхивал с себя пыль, стараясь не смотреть в ту сторону, куда удалилась женщина.

— Тебе нравится наша квартира, двор?

Лала счастливо улыбнулась. Лучшего и не надо.

— Ты молодец! И место, и двор, и квартира. Умница! Я, между прочим, не верила в обмен. Четыре на три. Незаконно ведь.

— В каждом законе есть исключения. Потому и тянули почти восемь месяцев.

Уже переодетые и умывшиеся подошли грузчики.

— Ну, хозяин, мы свое дело сделали.

— Спасибо вам. Поднимайтесь, и за стол. — Лала заспешила домой.

— Идите, идите. Я сейчас. — Бабирханов снял пиджак и принялся его чистить. И не заметил подошедшей сзади недавней знакомой.

— Вы не видели здесь девочку?

Бабирханов обернулся, затем снова принялся за свое.

— Какую?

Уязвленная его невниманием, женщина ответила резче, чем ей этого хотелось бы.

— Она здесь на лавочке сидела, с куклой.

— Айша?

— Как вы узнали, что ее зовут Айша?

— Она у нас. Если не ошибаюсь, обедает с моей дочерью.

— Какой ужас! — Женщина была неподдельно раздосадована. — Как она туда попала?

Ее досада вызвала в нем раздражение.

— Ничего ужасного я тут не вижу. Ребенок есть ребенок.

— А что вы на меня кричите? — удивилась она.

Бабирханов сдался.

— Простите, устал очень.

— Не надо было помогать мне. Тогда бы не устали.

Бабирханов оставил свое занятие и в упор посмотрел на нее. Та спокойно выдержала этот взгляд.

— Какая вы интересная…

— Ваша жена не хуже, — перебила она. — Пошлите мою дочь домой. — Она сделала шаг в сторону, но Бабирханов остановил ее.

— Простите.

— Что еще?

— Я сказал интересная не в том смысле, в каком вы поняли. И согласен — моя жена не хуже.

— Это все, что вы хотели сказать? — съязвила она.

Бабирханов вскочил на коня.

— Не совсем. Но на сегодня хватит. Меня зовут Бехруз. Мою жену Лала. А вас?

— Я не имею желания знакомиться, — резко ответила она, не примиряясь с ролью побежденной.

— Удивительно. — Бабирханов нехотя отошел в сторону. — Ваша внешность не соответствует духовному облику. Такая приятная и такая злая.

— Да, злая, — заупрямилась женщина. — Не нравится, тогда…

Бабирханов отреагировал мгновенно.

— Тогда, — быстро переспросил он. — Что тогда?

— Ничего, — заторопилась она. — И вообще — на нас с балконов смотрят соседи. Прощайте, доктор.

— Соседи? Ну и что?

Она ответила в тон.

— Вам ничего. А я женщина!

— Я в этом не сомневаюсь. Честное слово.

Женщина искренне рассмеялась.

— Думала, сомневаетесь.

Бабирханов перешел в наступление. Женщина была очень мила, и он с интересом разглядывал ее. Пристальнее, чем в первый раз.

— Как правило, о красивых женщинах всегда болтают, тем более о свободных.

— Уже и об этом знаете, — неприятно удивилась она.

— Чисто случайно. Ваша дочь похожа на вас.

— Я ей дам жизни, — заверила она, — болтушка.

Бабирханов силился вспомнить ее имя. Помнил ведь — очень распространенное, а вот какое…

— Фамилию вашу помню, а имя, к сожалению…

Спустившаяся за мужем Лала остановилась в дверях подъезда.

— Эсмира. Успокоились? Пошлите Айшу домой. — И, заметив Лалу, поздоровалась с ней.

— Здравствуйте, — неловко пробормотала она уходя.

— Здравствуйте. Кто это? — спросила Лала.

— Мать этой девочки, — безразлично ответил он. — Рабочие ждут?

— Давно. А ты здесь, понимаете ли, с женщинами знакомишься, — пошутила она.

— У меня есть ты, есть Света, есть папа. Кстати, он уже дома?

— Нет еще. — Волна ревности отхлынула, и теперь Лала была весела. — И плюс трехкомнатная квартира. — Она взяла мужа под руку, и они пошли домой.

Дни летели, как птицы. Так сменяются кадры в кинофильме. Однообразными их назвать было нельзя. У Бабирханова появились дополнительные хлопоты.

Старый папаша, контуженный в сорок третьем, умиляясь обходительностью сына и снохи, заметно капризничал. Иногда он требовал абсолютной тишины, порой обижался на затишье. Плохо ел дома, старался не садиться со всеми за стол. Вдобавок у него притупился слух, ухудшилась координация движений. Не следил за внешностью, не думал о личной гигиене. Бабирханов, нервничавший поначалу, вскоре догадался — признаки наступившей старости. Восьмой десяток, шутка ли. И клином в этом возрасте торчала война, наградившая отца контузией. Еще несколько лет назад болезнь не давала о себе знать. Но вот теперь Бабирханов понял — контузия, как притаившаяся мина, дождалась-таки своего часа и начала разрушающее действие. Отец старел на глазах, стал равнодушнее к увлечениям, прельщавшим его прежде.

Отношение к мужу у Лалы было прежнее, но эти больные изматывали ее, не оставляли времени для самой себя. Мужу тоже было не до нее. Работа, семья, два дома. Он, как и прежде, доставал продукты питания с расчетом на две семьи — для своей и матери. Маил теперь находился в больнице, которая его еще больше калечила.

И Бабирханов, и его мать, медики по образованию, понимали — Маила не вернуть к полноценной жизни. Эта болезнь не отпускает. Не убивает физически. Убивает морально. И не больного, а его близких. Остро осознавший это Бабирханов требовал от матери примирения с такой ситуацией, просил не изводить себя. Женщина только обещала, но толку от ее обещаний было мало. Она на что-то надеялась. Скорее на чудо, которого, как прекрасно понимала сама, нет.

Врачи, в свою очередь, обещали вернуть Маила полноценным. Бедной женщине они дарили искры надежд, которые быстро затем гасли. Уходили деньги, иссякали надежды. Все три психолечебницы города лечили Маила, однако результатов не было.

Бабирханов ненавидел врачей этих лечебниц. Он не раз срывался, когда мама готовилась в больницу. Знал — мать несет не только передачу больному, но и денежную дань врачу, ставшую обыденной. «Зачем ты одариваешь этих мерзавцев, говорил он возмущенно, тебе хоть кто-нибудь что-то дарит? Или мне? За что им платить?» И, не добившись вразумительного ответа, в ярости уходил прочь. После его ухода мать начинала переживать и за старшего сына.

А Бабирханов спешил домой. В последнее время его туда очень тянуло. Он перезнакомился с соседями, особенно с молодыми, часто выносившими во двор нарды, домино. Игры проходили бойко, азартно. Нередко во двор выходила и Эсмира, жившая на первом этаже соседнего подъезда. Он не переговаривался с ней, нет, но диалог шел, ясный, проникновенный.

Порой бывает достаточно одного беглого взгляда, чтобы безошибочно определить его значение. Равнодушного, бесстрастного. Ничего не обещающего, но что-то тщательно скрывающего. Такие взгляды невозможно не заметить. И, заметив, оставаться безразличным, безучастным. Такие взгляды подталкивают к ответным, порой необдуманным, которые, в свою очередь, способствуют быстрому всходу семян тайного взаимопонимания.

Бабирханов разделся, принял освежающий душ, побрился. Настроение заметно приподнялось. Он отказался от еды, предложенной Лалой.

— Выйду во двор, подышу воздухом. А ты пока завари чай, — сказал он, направляясь к выходу.

— Можешь подышать и на балконе. — В ее голосе послышалось подозрение.

— Соседи у нас дружные. Ты ведь обратила внимание. А мы новенькие. Еще подумают, нос задираем.

— Опять в домино? Я уже устала тебя ждать. Одно и то же каждый день. Пришел с работы, поел, попил — и во двор. Мне как-то странно. Соседи тебя интересуют больше, чем я. В чем дело?

— Да успокойся же. Что тут плохого?

— Они — не тот уровень. А ты врач. Ничего общего не вижу, — раздраженно и довольно резко бросила она.

— Вот именно поэтому мне надо поближе с ними познакомиться. Ты же знаешь, я люблю простых людей. В них больше искренности. А лицемеров от интеллигенции не терплю.

— Нет, не нравишься ты мне в последнее время, — убежденно заключила она.

— Айша, домой, — со двора послышался голос Эсмиры.

Бабирханов порывисто встал, прошел на балкон и сразу вернулся.

— Удивительная женщина…

— Зачем ты выбежал на балкон? — перебила его Лала, яростно сверкнув глазами.

Бабирханов на миг растерялся.

— Посмотреть, где наша Светка, — неуверенно промямлил он.

— Ну и как? Увидел? — не унималась жена.

— Светку?

— Нет. Эсмиру! Уже два месяца мы тут живем и два месяца я наблюдаю за тобой. Что ты нашел в ней?

— Не говори так, — помрачнел Бабирханов, — она же несчастна.

— Скажите, пожалуйста, сочувствующий тут выискался.

Лала в возбуждении металась по комнате. Ярость, горькое презрение ко всему окружающему переполняли ее.

— У нее горе, — равнодушно отвечал Бабирханов, — ты несправедлива к ней.

Лала глухо застонала. Она никак не могла объяснить мужу, что он не прав.

— Не понимаю, почему ты так защищаешь ее? Почему? За восемь лет ничего подобного я за тобой не замечала. Какая же я дура. И почему только согласилась на обмен? Чтоб у меня язык отсох.

Теперь уже рассердился Бабирханов.

— Перестань! Перестань, или я уйду на все четыре стороны.

Послышался стук в дверь. Вероятно Света, которая не дотягивалась до кнопки звонка.

— Папа, Айша заболела. У нее высокая температура. Тетя Эсмира просила зайти, — выпалила Света, едва войдя в квартиру.

Бабирханов встал.

— Я скоро приду, — направился он к двери.

Лала решительно преградила ему путь.

— Один не пойдешь.

— А с кем?

— Со мной.

Муж опешил.

— В качестве кого? Ассистента? Ты с ума сошла.

Лала была каменная.

— Тогда не пойдешь. — Она подошла к телефону. — Узнай по телефону.

— Но мне надо посмотреть.

— Уже целых два месяца смотришь. Не окосел еще?

— Ладно, позвоню. Какой у них номер?

— Посмотри в записной книжке.

Он поискал номер. Позвонил.

— Хороший повод, чтобы посмотреть еще, — съязвила Лала.

Муж сделал вид, что не обратил внимания на издевку.

…— Два мороженых сразу. Ну и дети. Светочка, тебе купить мороженое?

Светочка обрадовалась.

— Да, папочка. Я пойду с тобой.

— А стрептоцид потом будешь глотать? И полоскать горлышко?

— Тогда не хочу, — обиделась девочка.

— Вот и умница. Вся в маму.

Лала отпарировала мгновенно.

— Скорее в папу! Предупреждаю — если я что-либо замечу, тут же соберусь и уйду. Останешься один со своими соседями, — резко бросила она и ушла на кухню.

— Пап, а пап, — Света нерешительно подошла к отцу.

— Да, доченька, — отец развернул газету.

— Папа, а почему мама злится на тетю Эсмиру?

— Потому что она тетя, а не дядя.

— Кто? Мама?

— Тетя Эсмира.

— Света потянула отца за рукав.

— Папа, а что значит «уроки рисования»?

Бабирханов перевернул страничку.

— Ты же рисуешь сама куклы, платья, там, девочек…

Светочка досадливо поморщилась.

— Я не о таком рисовании.

— Тогда черчение.

— Но ведь тетя Эсмира не рисует и не чертит. А мама сказала бабушке по телефону, что у нас нашлась тут одна. Дает уроки рисования.

Он отложил газету и привлек к себе дочь.

Девочка прижалась к отцу.

— Папа, ты меня любишь?

— Еще как, — целуя, отвечал отец.

— Сильно-пресильно?

— Сильно-пресильно.

— А почему тогда мама говорит, что он и о дочери забыл. Ласкает чужую, а свою забыл.

Папа погладил волосы дочери.

— Мама ошибается, дочурка ты моя.

— Чужой ты какой-то. Замкнутый стал, — сказала Лала, входя в комнату.

— Устаю очень, Лалочка. Больных много. Лето, а больных много. Да и с обменом этим изрядно помучился. С головными болями приходил. Ты ведь помнишь.

— Помню.

— И все-таки добился своего. Без чьей-либо помощи. Без протекции. А это всегда трудно.

У Лалы отлегло от сердца. Она немного успокоилась.

— Ты у меня молодец. Поставишь цель и добьешься. Вот если бы еще и доплату за комнату…

Бабирханов перебил ее, сердито помахав рукой.

— И правильно сделал, что отказался от той квартиры. Четвертый этаж, у кладбища. Что ты… Давай лучше пить чай.

— Даже не обнимет, не приласкает. Черствый ты стал какой-то.

Мужу стало жаль ее.

— Это все от усталости, — начал оправдываться он. — Вот возьму отпуск, поедем куда-нибудь, отдохнем и все будет в порядке.

Лала просветлела. — Правда?

— Ну конечно.

Телефонный звонок прервал супругов. Лала подняла трубку.

— Слушаю… Я… — Лицо ее изменилось. — Здравствуй, Эсмира, — сухо продолжала она. — Дома. Что с Айшой? Так… так… секунду. — Тебя, — она передала трубку мужу.

— Да, да. Аспирин… Пропотеет и долой. Не понял. Одной достаточно. Если через час-другой не спадет, позвоните. Не надо стесняться, это мой долг. Не за что. До свидания. — Он повесил трубку.

— Пойди, проведай, — предложила Лала.

— Подождем.

Бабирханов закурил и вновь прилег на диване. — Личико похоже на луну. На луну… на луну. Выпить, что ли? Нет, не следует. Глупо. Не следует этого делать. Надо взять себя в руки. И чего я скис? Мало ли хорошеньких женщин. И бог с ними. Ты же всегда отличался порядочностью. Подумаешь, Эсмира… Ну и что? Ну, миленькая, правильно, даже очень… Подумаешь… Но ведь ты мужчина, никогда и ни при каких обстоятельствах не поддававшийся на такого рода соблазны.

Откуда-то прибежала Света и, увидев отца, лежавшего на диване, тихонечко подошла к нему.

— Папа, вот, тетя Эсмира дала.

— Деньги? Откуда они?

— Я же говорю, тетя Эсмира дала.

Вошла Лала с подносом.

— Садитесь к столу. — Она заметила деньги. — А это что?

— Деньги… Ах, да… Между прочим, из-за тебя, — упрекнул он жену. — Ну, я сейчас. — Он подошел к телефону и набрал номер. — Алло? Это вы, Эсмира? Да, я. Как малышка? Напрасно вы это сделали. Я могу обидеться… Так… да, да… Нет, нет. Выходит, я не зашел к вам из-за того, что хотел набить себе цену? Выходит, если кто-то из моих коллег спекулирует своими обязанностями… Не имеет значения, это мой долг. Пожалуйста. А Света сейчас же вам вернет… Я прошу вас об этом больше не говорить. — Он сердито швырнул трубку.

— Успокойся, — встревожилась Лала.

— Замолчи! — Бабирханов был в ярости. Он обернулся к дочери. — Отнеси эти деньги тете Эсмире. И скажи ей, что не все в этом мире продается и покупается.

Лала была не в духе. Директор школы, где она работала, сегодня на педсовете сделал замечание. За опоздания, которые она в последнее время, увы, допускала. Не успевала по хозяйству, ей всегда недоставало времени. То стирка, то обед, то уборка. Вдобавок придирался свекор, капризничавший, между прочим, только с ней. При сыне не смел, а без него, пожалуйста. Но Лалу беспокоило не только это. В последнее время взаимоотношения с мужем как-то изменились. Он, приходя с работы, подолгу отлеживался на диване молча, словно не замечал ни жены, ни дочери, ни отца. Лала чутьем догадывалась — что-то должно произойти. И определенно неприятное. Она боялась этой мысли, гнала ее, но та, как назойливая муха, вновь и вновь возвращалась к ней.

И теперь, глядя на резвящихся детей, она вдруг подумала, что может сойти с ума, если муж только подумает об измене ей. Она тяжело вздохнула и медленно поплелась в ванную. Куча белья нетерпеливо дожидалась ее.

Света и Айша играли в домики, раскидав по дивану куклы, кубики, игрушки.

— Моя дочка уже спит. Скажи своей, чтоб не хныкала, спать мешает. Ну вот, опять заплакала. Ну, успокойся, успокойся, моя маленькая, душечка ты моя.

Айша деловито распеленала свою.

— Сейчас посмотрим, отчего она плачет. Так, вот так… Ах, вот оно что. Вся мокрая, потому не может уснуть. Ну что за безобразие. Ну куда это годится, а? Вот дрянная девчонка. Даже рубашку замочила. А трусов нет. Все на веревке сушатся. Ну, что же мне делать?

— Дай ей по заднице, — предложила Света.

— Детей бить нельзя, — возразила Айша.

— Тогда поставь ее в угол.

— Но ведь у вас все углы заняты.

— А ты вообрази, что где-то есть угол.

Айша швырнула провинившуюся куклу.

— Мне надоела эта девчонка. Пойду куплю мальчика.

— Правильно, — согласилась Света, — уж лучше купить мальчика. С ним возни меньше. Отслужил в армии, стал работать. — Она вздохнула, явно подражая взрослым. — С девочкой труднее. Бережешь, бережешь и не знаешь — кому достанется, как жить будет. Э-э-эх…

— Ну, айда в магазин за мальчиком. Вот деньги.

— Подожди ты, — остановила ее Света. — В магазин за детьми мама должна пойти с папой. Нам с тобой, двум мамам, детей не продадут.

— Что же делать? У нас только одна большая кукла. Папа ведь должен быть большой, сильный.

— Ну пускай. Пускай он будет одним папой на двоих.

— Нельзя. — Айша была тверда. — Тогда мы с тобой будем часто ругаться. А это отразится на наших детях. Переживать станут. Папа должен быть один — или тебе, или мне.

— Тогда давай жить без папы, — скоординировала Света.

— Тогда мы будем плакать. Как моя мама. Она часто плачет.

В комнату заглянула Лала.

— Дети, хотите молочка?

— Мы не маленькие, — заважничала Айша, — а молоко пьют только маленькие.

Света подошла к матери.

— Помоги нам разделить папу. Я ей говорю — пускай у нас будет один папа на двоих, а она не хочет.

Лала помрачнела. Детские игры не чужды иногда и взрослым.

— Папу делить нельзя. Он сам должен выбрать маму.

Айша обиделась.

— Я так не играю.

Света вывела всех из трудного положения.

— Все мужчины одинаковы. Ну их…

— Правильно, доченька. И падкие до разрисованных кукол.

Айша надула губки.

— Наши куклы не разрисованы, тетя Лала.

Щелкнул замок на входной двери, и в комнату вошел Бабирханов.

— A-а, у нас гости, — снимая пальто, сказал он, — очень приятно. Вот вам, девочки, шоколад. Светочка, раздели его.

Он нежно поцеловал обеих девочек.

Еле сдерживая себя, Лала едва слышно процедила:

— Как родную целуешь.

— Перестань, поймет ведь.

Айша с удовольствием откусила шоколад и причмокнула:

— Шоколад разделить можно, а папу нет.

Лала, не выдержав, всхлипнула.

— Папа сам делится, — бросила она выходя.

Бабирханов подсел к детям.

— Я сейчас, дети, умоюсь, переоденусь и буду играть с вами. Хорошо?

— А чьим ты будешь папой? — спросила Айша.

Он призадумался.

Зазвонил телефон. Лала сняла трубку.

— Да… Да, она здесь, не беспокойся, они так дружно играют. Что? Да я предлагала обеим, обе отказались. Скоро, не волнуйся. Пока. — Она повесила трубку и повернулась к Айше.

— Айша, милая, мама беспокоится. Пойдем, я провожу тебя.

Айша недовольно повела плечами.

— Я не хочу домой. Дядя еще с нами будет играть.

— Ты такая непослушная. Ай-яй-яй…

— Мама, пусть она еще побудет, — заступилась Света.

— Нельзя, доченька. Тетя Эсмира волнуется. И папа с работы пришел, отдыхать ему надо. Дедушка должен вот-вот подойти. Кстати, хлеба у нас нет. А мы проводим вместе Айшу и сходим за хлебом. Давайте одеваться, — она прошла в коридор и стала натягивать сапоги.

Бабирханов присел на корточки перед детьми.

— Итак, малышки, я к вашим услугам. Во что будем играть? Я могу стать лошадкой, дядей Степой, доктором Айболитом, так… еще кем…

— Папой, — подсказала Айша, — стань папой!

Лала, застегивая пуговицы плаща, вошла и многозначительно глянула на мужа.

— Ишь, как разрумянился… Я все прекрасно понимаю! Я все знаю!

Муж широко заулыбался.

— Тогда пора тебя убирать. Слишком много знаешь.

— Какой ты противный.

Дети не без интереса слушали взрослых.

Первым опомнился Бабирханов.

— Пройдите на кухню, — предложил он, — поиграйте там.

Проводив их нетерпеливым взглядом, Лала продолжала несколько тише.

— Я прекращу все разом. Заберу ребенка и уйду! Оставайся тут один. С соседкой! Не буду больше терпеть, сил никаких нет. Во что я превратилась? Одежда на мне висит, аппетита нет, сна нет. Ты хочешь свести меня с ума? Да?! Пожалей ребенка. Некому будет…

Ему стало жаль ее. Лала действительно в последнее время сильно изменилась. Похудела, осунулась, стала раздражительной.

— Успокойся, глупая ты моя. У страха глаза велики. Что с того, что я пару раз обратил на нее внимание? Ровным счетом ничего. Абсолютно.

Бабирханов, раскрасневшийся от волнения, не находил себе места в комнате. Он то садился, то вставал, то закуривал и гасил сигареты одну за другой.

— Успокойся, — неуверенно начал он, — возьми себя в руки. Ну, честное слово, ты несешь чепуху. Совершенно беспочвенную. Поверь мне.

— Я не верю тебе. Боже, как я несчастна, — заплакала она.

Ему никогда не приходилось видеть жену такой возбужденной. Справедливость ее упреков вызвала в нем волну сострадания. Он быстро подошел к ней.

— Мне никто, кроме тебя и Светы, не нужен.

— Отойди от меня, ты мне противен.

Он попытался обнять ее, но она увернулась.

— Знала бы, ни за что не согласилась бы на обмен. Три комнаты. Плевать на эти три комнаты, если ни в одной из них нет покоя. Все время в напряжении. Были две — было лучше.

— Но ведь папа жил один, и вдали от центра. Один, без присмотра, старый и больной человек.

— И он меня по-своему мучает. Холодильник ему убери. А куда я его уберу? На кухне нет места.

Телефонный звонок остановил Лалу. Она хотела поднять трубку, но в последний момент, безразлично всплеснув руками, отошла прочь.

— Слушаю. — Бабирханов узнал ее. — Да… Добрый вечер, Эсмира. У нас, у нас она. Играют дети. Им так хорошо вдвоем, не беспокойтесь… Проводим… или я, или Лала. Не за что. Пожалуйста. До свидания.

Лала в бешенстве подскочила к мужу.

— Им так хорошо вдвоем… Им так хорошо вдвоем. Это что, намек?

Вошел отец Бабирханова, незаметно отворивший входную дверь. Обычно он не пользовался своим ключом.

— Расскажи отцу о своей любви, — позлорадствовала Лала.

Отец молча снял плащ и, не глядя ни на кого из присутствующих, подошел к окну. Некоторое время он молчал.

С самого начала он не вмешивался в дела сына. Даже тогда, когда выбор сына пал на Лалу. Он не был против, но и не был за. Бехруз был его любимым сыном, связующим звеном между им и разведенной женой, которую он все-таки любил, но упорно не желал признаваться себе в этом.

Одиночество вдвоем с женой, вдвоем с сыном.

— А я-то думал, с обменом обрету покой, — дрогнувшим голосом сказал он, не оборачиваясь.

Лала громко всхлипнула.

— Он любит эту женщину…

Отец обернулся и строго глянул на сына.

— Она что? Серьезно?

— Говорю тебе, ненормальная. Уймись ты, Лала!

— А все же? — Отец подошел к сыну.

Неожиданно в дверь заглянули соседки и, потоптавшись, как-то неловко втиснулись в комнату. Тетя Полина, рослая пятидесятилетняя женщина, подсела к Лале, уже успокоившейся от слез.

— Лала, почему ты плачешь? Что с тобой?

— И дверь не заперта, — добавила Гюля, молодая и довольная собой женщина. — Добро пожаловать, воры.

— У него роман, — обреченно произнесла Лала.

— Ты только успокойся, — тетя Полина сразу же приняла на себя роль защитницы несправедливо оскорбленных. — Гюля, принеси воды!

— Успокойте ее, пожалуйста. — Отец заторопился в свою комнату. — По-моему, она собралась уходить. Не буду мешать.

— И мне, пожалуй, тут нечего делать. — Бабирханов направился к выходу.

Тетя Полина пытливо глянула на него.

— Что же у вас все-таки произошло?

— Ничего особенного. Да ну… — Он резко шагнул за порог и сильно хлопнул дверью.

Вошедшая Гюля понимающе кивнула тете Полине.

— Эсмира, — успела она шепнуть.

— Не может быть, — не сразу нашлась тетя Полина.

Лала глотнула воды и направилась в ванную.

— Клянусь аллахом, — осмелела Гюля, — весь двор об этом говорит. Вы представляете, что будет, если узнают ее братья? Разорвут обоих! И его, и ее! Каждый день — новое платье, — с завистью, понизив голос, продолжала Гюля, — Эсмира здорово изменилась. Расцвела на погибель чужой семьи.

Тётя Полина неожиданно всплеснула руками.

— Нет, — твердо сказала она, — не верю, что встречаются. Она не так воспитана.

— А четыре года одиночества…

Тетя Полина сердито оборвала ее.

— По себе судишь? С двумя женихами встречалась, а вышла за третьего?

— И это вы мне? — Гюля сделала круглые глаза. — Вы, та самая Полина, которая провела всю свою молодость в ресторанах и кебабных?! Какое хамство!

— Не твое собачье дело, — огрызнулась тетя Полина. — Двух женихов обанкротила, а замуж за третьего. А еще азербайджанка. Тьфу!

— Уж чья бы корова мычала…

Вошла Лала, успевшая привести себя в порядок.

— Что вы стоите? Садитесь, тетя Полина. Гюля, сядь.

— Да нет, я пойду. — Тетя Полина направилась к выходу. — Ты уж не очень, Лала. Все прояснится, утрясется, вот увидишь.

— Поздно, — Лала обреченно махнула рукой.

Гюля, о чем-то думая, вдруг хлопнула себя по коленке.

— Слушай, позвони ее братьям. Пусть поугомонят ее. А то у нее крылья выросли!

— Вот язва, — процедила сквозь зубы тетя Полина и захлопнула за собой дверь.

Некоторое время Лала раздумывала. Затем принесла записную книжку и протянула Гюле.

— Запиши номер.

Гюля тотчас же записала.

— Вот, и не медли.

— Спасибо. — Лала встала. — Я тебе позвоню еще.

— Пока.

Пропустив Бабирханова, Гюля выскользнула за дверь. Следом вошли в комнату Света и Айша.

— Света, доченька, собирайся. Поедем к бабушке. Собери игрушки. Там пригодятся.

Муж устало плюхнулся в кресло. Его волнение почувствовала жена, но самолюбие, чувство собственного достоинства, скорее тщеславного, брали верх. Казалось, Лала была непоколебима в своем решении.

— Одумайся, пока не поздно.

Лала, набивавшая дорожную сумку платьями, бельем, предметами первой необходимости, даже не удостоила его взглядом.

— Поздно, слишком поздно, — бесстрастно начала она, не отрываясь от дела. — Надо было сразу, а я почему-то терпела и надеялась. Думала, ошибаюсь. Ан, нет! Ты даже в лице меняешься, когда говоришь с ней. Со мной ты никогда не говорил так, так не менялся. Значит, никогда меня не любил! А я тешила себя иллюзиями. Что ж, оставайся.

— Говорю тебе, не дури.

— Да ну тебя. Айша, тебя дядя проводит. После нас.

Айша подошла к Бабирханову.

— Будем играть в домики?

— Будем.

— Папой станешь?

Лала стремительно подошла к Айше.

— Только не при мне. Вставай, мы тебя сами проводим.

Оставшись один, Бабирханов крепко выругался. Он встал и взволнованно заходил по комнате. Странно. Что это все значит? Неужели я действительно так переменился? Он включил телевизор и быстро выключил его. Что-то надо делать… С кем-то надо поделиться. С кем? Он остановился. Несколько секунд раздумывал. Решение пришло не сразу. Пожалуй, так и сделаю. Подойдя к телефону, он быстро набрал номер.

— Эсмира, вы? Добрый вечер, еще раз. Айша уже дома? Хорошо… Вы знаете, позвонил вам, чтобы сказать… Даже не знаю как… В общем, Лала ушла… Не знаю… Может быть… Не знаю… Знаю одно. По-моему, из-за вас.

— Что вы говорите? Ведь у вас жена, семья.

— Моя жена убедила меня в том, что я полюбил вас.

— Как это понимать?

— Она нашла ключ к тем странностям, которые я испытываю вот уже столько месяцев.

— Очень любопытно. Жена убеждает мужа в том, что он полюбил постороннюю женщину.

— Я не замечал своего поведения. Мне почему-то хотелось вас видеть еще раз после второй встречи. А она была тогда, помните, мы переезжали сюда и у вас оторвалась ручка полиэтиленовой авоськи.

— Уж лучше бы вы не переезжали.

— Почему?

Последовала пауза.

— Почему? — переспросил Бабирханов.

— Что вы хотели сказать мне еще?

— Очень многое, но не знаю как. Не знаю, с чего начать.

— Начните с главного.

— Услышу ваш голос, сидя у себя дома… Вы ведь часто зовете своих детей… Так вот, услышу, и мне уже не сидится. С поводом или без повода, но я рвусь на балкон, зная, что увижу вас во дворе.

— И начинали курить?

— Да.

— Часто курите. Губите свое здоровье.

— Из-за вас.

— Но у вас, как вы сказали минувшим летом, жена не хуже.

— Я и сейчас могу это повторить.

— Что вам от меня нужно?

— Сам не знаю. Наверное, ничего. Но я все время думаю о вас.

— Зря. Думайте о своей жене. Она ведь не хуже.

Услышав гудки, Бабирханов повесил трубку. Эсмира заинтересовала его.

На следующий день, едва войдя домой после работы, он снова позвонил ей.

— Здравствуйте, Эсмира.

— Добрый день. А кто это?

— Это я, врач, ваш сосед. Вы появились на моем пути.

— Чтоб у меня ноги пообломались.

— Не надо так. Я сам виноват. Я никогда не обращал внимания на женщин. По крайней мере после женитьбы для меня, кроме моей жены, никто не существовал.

— Что же мне теперь делать?

— Не знаю. Мне очень трудно.

— Может, и мне обменять квартиру и переехать отсюда?

— Бросьте… Мне не до шуток. Чем больше я вас вижу, тем больше хочу видеть еще. При вас молчу, словно проглотил язык.

— И не здороваетесь. Со всеми соседями здороваетесь, а со мной нет.

— Не могу. Мне казалось, поздороваюсь, и вы сразу поймете меня. Не хотел я этого. И жена ушла.

— Ничего страшного. Еще помиритесь.

— Вы этого хотите?

— Разумеется. Я не хочу быть причиной разлада в чужой семье. У вас все так было хорошо. Откровенно говоря, многие соседи восхищались вашей семьей. Молодые, интеллигентные, порядочные. И вдруг…

— Эсмира, у меня появилась необходимость видеть вас.

— Для чего?

— Постарайтесь понять меня правильно. Чувствую по вашему тону, что неверно вы меня понимаете. Вы, наверное, думаете, вот, дескать, женатый человек. Знает, что я вдова. Ну и можно пофлиртовать со мной. Вы ведь так думаете?

— А разве это не так? По-моему, вы хотите удержать сразу два арбуза в одной руке.

— Вы убедитесь — не так.

— Возвращайтесь-ка лучше в свою семью.

— Вас, вероятно, не раз обманывали.

— С чего вы взяли?

— Не верите мне.

— Я вообще никому не верю!

— А себе?

— И себе. Себе тоже не верю!

Бабирханов усмехнулся и уверенно продолжил:

— Догадываюсь, в чем вы себе не верите.

— В чем?

— Не хотите поверить в то, что тоже полюбили меня.


Пропустив женщину, довольно представительный, гладко выбритый, не похожий на охранника психиатрической больницы, человек средних лет грубо захлопнул дверь перед Бабирхановым и его матерью.

— Прием закончен.

Бабирханов ожесточенно забарабанил. Охранник приоткрыл дверь.

— Чего хулиганите?

Сделав знак матери, чтобы та отошла, Бабирханов сунулся вперед.

— Во-первых, я сам врач. А во-вторых, у меня здесь брат. В-третьих, на. — Он сунул в карман охраннику рубль.

— Не могу. Поздно. И главврач здесь ходит. — Рубль, как догадался Бабирханов, уже не устраивал стража психбольницы.

— Но мне надо. — Бабирханов резко подался вперед, оттолкнув охранника корпусом. — Мама, иди.

Маил ел жадно, торопливо, хватаясь за все сразу, перемешивая сладкое, печеное, фрукты. Его любимые блюда — жареная картошка с мясом, довга были съедены за считанные минуты начисто. Покончив с обедом, он принялся за чай, чуть ли не проглатывая целиком шоколад и конфеты. Бабирханов с матерью молча наблюдали.

Он был коротко подстрижен, в грязной больничной пижаме, из-под которой виднелась такая же грязная майка. Маил сильно похудел. Пижама, явно не его размера, висела на нем.

Мать на секунду отвернулась, но Бабирханов успел заметить, как она смахнула слезу.

— Ой, что вы делаете? Что вы делаете? Ведь они только что пообедали, — громко возопила откуда-то появившаяся медсестра. — Лопнет ведь. Уберите все сейчас же, — строго приказала она.

Бабирханов обернулся.

Перед ним стояла упитанная, круглая, не потерявшая однако привлекательности медсестра.

— Уберите сейчас же, — повторила она.

— А что вы здесь командуете? — не сдержалась мать.

— Потому что все они только что пообедали и перекармливать их ни к чему.

— Ты обедал? — спросил Бабирханов брата.

Тот утвердительно кивнул и, не обращая ни на кого внимания, продолжал уничтожать все съестное.

— А у вас хорошо готовят? — обратился Бабирханов к медсестре.

— Отлично, — твердо заявила медсестра.

— По вас видно, а вот по моему брату нет. И, пожалуйста, не мешайте нам. И тон свой поберегите для кого-нибудь из близких.

— У нас существует порядок, — пробуксовала медсестра.

— Я вижу, вы в порядке. И охранник ваш, и вы. Мало того, что питаетесь за счет больных, но и обкрадываете их, несчастных. Судя по моему брату и по жалким взглядам этих обиженных богом людей, они не получают и половины тех продуктов, которые выделяет им государство. Где ваша совесть?

— Нет, с вами невозможно разговаривать. Прокурор выискался, — бросив на Бабирханова уничтожающий взгляд, медсестра поспешно убралась вон.

— Так ей и надо, — воспряла мать.

— Пошла она к черту, — выдавил Маил, — кормят, как в концлагере. Вчера тут один обнаружил в своем супе таракана.

— И вкусно было? — попытался подшутить Бабирханов.

— Ты издеваешься, да? Если я здесь, в сумасшедшем доме, то значит, мне нельзя верить, да? Так получается?

— Нет, я верю, почему же…

— А санитары, эти наглые обормоты, отнимают наши сигареты. Мол, нельзя. А сами потом курят наши сигареты. Чтоб они провалились! Разорвал бы их всех!

— Кого?

— Да всех! И санитаров, и медсестер, и поваров.

— И врачей?

— И врачей. Все уходят с полными сумками. Приходят с пустыми, уходят с полными.

Мама придвинула к Маилу яблоки.

— Ешь, ешь. Чтоб они сами заболели.

Снова подошла медсестра, укоризненно кивая.

— Вы слышали, что он сказал? — спросил ее Бабирханов.

— Нет.

— Он сказал, что все работники отделения приходят на работу с пустыми сумками, а уходят с полными.

— Так он же больной.

— Сама ты больная, сука толстая. Сейчас я тебе язык оторву, — Маил в бешенстве было поднялся, но Бабирханов жестом остановил его.

Медсестра исчезла.

Мама, что-то вспомнив, начала рыться в сумке.

— У тебя есть пятерка? А то у меня десять.

— Зачем? — спросил Бабирханов.

— Для кастелянши. Она подберет Маилу чистую и по размерам пижаму.

— Мама, — взмолился Бабирханов, — мы же сами их портим. Неужели не понимаешь?

— Понимаю. А что делать? — обреченно вздохнула мать.

— Искоренять.

Она рассердилась.

— Не разводи демагогии. Всегда так было, так и будет. Не мы первые, не мы последние. Есть у тебя пять рублей?

— Нету. Даже если бы и были, не дал бы.

— Ну хорошо, хорошо. Значит мне придется выйти, где-то разменять и вернуться.

Бабирханов молча выложил деньги. Мама взяла их и потащила Маила куда-то в глубь помещения.

Бабирханов огляделся. Мимо вяло прохаживались больные, жадно разглядывая остатки уже съеденной пищи. Бабирханов поманил пальцем одного из них и предложил ему яблоко. Тот с готовностью принял. Без приглашения подошел другой.

— Можно я возьму этот кусочек хлеба? — смущенно попросил больной.

— Бери, бери, пожалуйста.

— И сигарету, если можно…

Бабирханов молча протянул пачку.

Остальные, наблюдавшие эту картину, не решались подойти ближе.

Жизнь обошла их стороной. Единственное, чем можно было бы помочь этим несчастным людям — пища. Но и ее, как видно, здесь не хватает. Думая об этом, Бабирханов помрачнел.

— Подходите, эй вы, подходите. Берите, что надо, не стесняйтесь.

Через минуту стол был пуст. Бабирханов раздал и то, что было припасено для брата.

Маил и мама подошли откуда-то сбоку. На Маиле была новая, чистая пижама, белая фуфайка под ней.

— А ты говоришь —искоренять. Скорее, искоренят нас, а не их. А где пакет?

Бабирханов виновато улыбнулся.

— Его уже нет. Я все раздал.

— И правильно сделал. Молодец.

— Ты раздал мои продукты? — изумился Маил. — А меня кто-нибудь из них угощает? А?

— Завтра я приду вновь, — успокоил его Бабирханов.

— Сигареты не забудь.

— Не забуду, не забуду. Ну, пока.

Охранник, аппетитно жуя, молча встал, выпустил их и снова принялся за трапезу.

Дай бог здоровья больным, вероятно думал он, и их родственникам. А может, вообще ни о чем не думал.

На следующий день на работу к Бабирханову явился отец.

— Вы к кому? — спросила его медсестра.

— К сыну. Проходил мимо. Дай, думаю, зайду. Как там сын мой людей лечит?

Медсестра жестом предложила ему сесть.

— Как видите, — скороговоркой продолжала она, — больных почти нет. Значит, лечит на совесть. Вы садитесь, садитесь, папаша, а я как раз сбегаю на базар. Можно, доктор?

— Десять минут. Достаточно? — Бабирханову не понравилось умение воспользоваться удобным для нее случаем.

— Вполне. Благо, за углом. — Медсестра бесшумно, как кошка, выскользнула из кабинета.

Отец молчал. Бабирханов чувствовал — что-то хочет сказать, но не решается.

— Ты что, пап?

— Да вот думаю, — не сразу последовал ответ, — твоя жена мне тоже не нравится, но дочь… К твоему сведению, Лала в последнее время даже не убирала в моей комнате, куда ты, к великому моему сожалению, заходишь в последнее время все реже и реже. Что с тобой?

Сын призадумался. События последних дней, связанные с Эсмирой, поглотили его целиком. Он почти не видел отца, хоть и жил с ним рядом под одной крышей. Давно они, отец и сын, не сидели вместе за обеденным столом со стопочкой-другой водки.

— Извини, пап. Наверстаю упущенное. Замотался тут с больными. И с заведующей на ножах. Все не слава богу.

— С заведующей? Почему?

— Отказался от премии, которую заработал не я, а моя предшественница.

— Совесть — лучшая помощница в наше время.

— А ведь эту премию получили благодаря припискам. Вот написать бы в газету, — размечтался Бабирханов.

— Побереги лучше свои нервы, — строже перебил его отец. — Партизан восьмидесятых годов. Лучше подумай, как с семьей быть.

— Не знаю, папа. Честное слово, не знаю.

— Эсмира? — так же строго спросил отец.

Бабирханов вспыхнул.

— Кто тебе об этом сказал?

— Шофер такси, который на днях как-то подвозил меня. По-моему, он сын той самой пожилой соседки.

— Пьяница, — брезгливо поморщился Бабирханов.

— А вот и я, — шумно влетела в помещение медсестра и стала перекладывать покупки.

Отец встал.

— Ну, я пойду. Всего доброго, — медсестре, — а ты подумай, — предложил он сыну.

Бабирханов снова принялся за письмо. Медсестра, покончив со своей кладью, подошла к столу.

— Там двое больных, доктор. И такие нетерпеливые.

Врач бросил ручку.

— А я тут с отцом. Зови скорее. Только по одному.

Медсестра вышла и тут же вернулась. Следом вошли двое мужчин.

— Пожалуйста, по одному, товарищи. Я же предупредила.

— А мы к доктору по личному вопросу. И, если можно…

— Пожалуйста, пожалуйста. — Медсестра с готовностью удалилась.

Бабирханов почувствовал что-то неладное. Он впервые видел этих людей, пожелавших поговорить с ним с глазу на глаз.

— Садитесь.

— Нам некогда, доктор, — сказал первый, торопливо подходя к нему.

Неожиданный и сильный удар по лицу ошеломил Бабирханова.

— Ты что? Очумел?

Второй мужчина, подошедший сзади, ребром ладони ударил по шее.

На миг в глазах потемнело от боли.

— Сукин сын. Эсмиру захотел? Позорить нас вздумал? Вот тебе!.. Вот!.. На!..

Бабирханов, напружинившись от боли первых ударов, чудом вырвался из цепких объятий. Несправедливость случившегося удвоила его силы и ненависть к нападавшим.

— Сам ты сукин сын и подлец! Даже объясниться не даете!

Первый вытащил нож и передал его второму. Тот был явно невменяем.

— Ты слышал? Ты слышал? — лихорадочно говорил он. — Он сказал — сукин сын. Он обругал не только меня, тебя и нашу сестру, но и наших родителей. О, аллах, ты слышишь?

— Задень его, только не насмерть. Суд оправдает тебя.

Второй мужчина, раскрыв нож, стал медленно приближаться к Бабирханову. Глядя в его обезумевшие глаза, врач понял — этот не отступит.

— Повторяю еще раз тебе в лицо — сукин ты сын.

Психологически Бабирханов рассчитал точно. После последних слов нападавший должен был ринуться на него. Так и случилось. Но в следующий момент был сражен коротким, сильным ударом.

— Осторожно, — всполошился первый.

— Вдвоем на одного?! — грозно закричал Бабирханов и, не давая ему опомниться, ударом в солнечное сплетение уложил нападавшего на пол.

В нем клокотала злоба.

— Иди сюда, — приказал он первому, — тебя я упрячу за подстрекательство.

Вход медсестры совпал с криком скорчившегося на полу от боли. Увидев необычную картину, она заорала благим матом и вылетела из кабинета.

Первый мужчина, явно не из робкого десятка, спокойно подошел к доктору и, глядя на него в упор, отчеканил:

— Сегодня твоя взяла, доктор. Но смотри! Если я что-нибудь услышу или, того хуже, увижу, можешь прощаться с жизнью. Слово горца, запомни! Нас четверо. Не беда, если останутся трое. Подумай!

— Спрячь нож и уматывайся! А с Эсмирой… Да Эсмира сама все решит!

— А я говорю — нет!!!

— А мне на тебя наплевать! И давайте, дуйте отсюда, пока милиции нет. — Он помог встать второму, державшемуся за живот.

— Сегодняшний день я тебе припомню. Ты еще посмотришь! Оставь сестру в покое. Мое последнее слово. Честь сестры — честь ее братьев. Слово горца.

Едва они вышли, Бабирханов снял разорванный халат и подошел к зеркалу.

Весь подбородок был в крови, болела нижняя губа, разбитая в кровь.

Бабирханов умылся, причесался. Вспомнил последние слова. — Слово горца… Как клятва… А как они узнали? Вот черт… А медсестра где? — Он вышел, огляделся и вернулся. — Поликлиника словно вымерла. Ни больных, ни врачей. Но где они? — Бабирханов подошел к телефону. — Алло? Доктор, это я… Да, я… Что? Со мной ничего. Не понял? Какие бандиты? А-а-а… Нет, хотели ограбить… Да… Нет, незачем… Уже вызвали? Напрасно, напрасно… Мне только милиции теперь не хватает. — Он раздраженно повесил трубку, затем неожиданно рассмеялся.

Пугливо озираясь, вошла медсестра.

— Кто они? Знакомые ваши?

— И в глаза никогда не видел.

— Мужчины куда-то исчезли.

— Неудивительно. Было бы странно, если б кто-нибудь отважился помочь мне. — Бабирханов задумался.

В дверь заглянул больной.

— Можно, доктор?

— A-а, сосед… Заходите.

Таксист, сын тети Полины, уверенно расселся.

— Вот, — протянул он лист, — закройте бюллетень.

Бабирханов пробежал глазами диагноз.

— У вас геморрой? Пройдите за ширму.

Больной поначалу занервничал. Потом глянул в упор.

— Доктор, во-первых, мы с вами соседи. Во-вторых, за ширму не надо.

— Почему?

— Я уже вылечился. Закройте бюллетень и все.

Врач встал.

— Давайте за ширму. Если трещина, направлю к хирургу.

Рослый таксист тоже решительно встал.

— Нет, — твердо сказал он, — не надо! Закройте бюллетень и все дела.

— Но я должен осмотреть вас.

Таксист взял свой больничный лист и направился к выходу.

— Бюллетень вы мне не открывали, а теперь и закрывать не хотите. Вот спасибо!

Он потер затылок и поморщился.

— Болит? — участливо спросила медсестра.

— У того, я думаю, болит больше. Да уж ладно. Зови, кто еще там с фокусами.

Медсестра вернулась с Эсмирой и ее дочерью.

Бабирханов, подчиняясь какой-то неведомой силе, встал.

— Садитесь, — предложил он.

— Спасибо. — Эсмира села. — Доктор, я к вам по личному делу.

Медсестра, ревниво оглядев Эсмиру, недовольно хмыкнула. — Тоже по личному? — Затем, прихватив лежавшие на столе истории болезни, торопливо вышла.

— Они приходили? — не глядя на него, спросила Эсмира.

— Да.

— И ко мне зашли. Шум, гам. А младший с ножом на меня. Старший с трудом оттащил.

— Я с удовольствием проучил бы младшего.

— Но он мой брат. Каким бы ни был — брат.

Бабирханов возмутился.

— А позорить меня на работе? Это можно? Не обижайся, но я предприму кое-какие меры.

Эсмира решительно встала.

— В таком случае нам не о чем говорить!

— Было бы из-за чего. Я люблю тебя искренне. Мы не встречаемся с тобой. Ты, да и вообще все ваше семейство — настоящие мусульмане, которые придерживаются старых обычаев. Хвалю и благоговею! Ты — мой идеал. Внешне современно выглядишь, а в душе ты все еще под чадрой. Умница. Но, извини, избивать себя не позволю.

— Айша, не трогай. — Она повернулась к Бабирханову. — Ты тоже хорош. Неужели я сукина дочь?

— А я? По-твоему, я кто? Он выругался, и я ответил.

— Ради меня ты должен был смолчать.

— Смолчать, смолчать, — проворчал он. — Я и так молчу ради тебя. Ради тебя я иду наперекор всему и всем. Только не знаю, зачем и почему.

— Ну не иди. Я не прошу тебя об этом.

Он вдруг встал и резко подошел к ней.

— А если бы они узнали, что ты сейчас здесь, рядом со мной?

Эсмира опустила глаза и ответила не сразу.

— Зарезали бы. И тебя, и меня.

— Спасибо, утешила.

— И соседи стали шушукаться. Чувствую, плохо это кончится. Вдова, свободная женщина, а ведь и в голову никому не придет, что между нами ничего нет, кроме телефонных разговоров.


Несколько дней Бабирханов не находил себе места от мучивших его вопросов и сомнений.

Сотрудники как-то недоверчиво косились на него, старались держаться подальше. Завотделением была с ним подчеркнуто вежлива, что не могло не настораживать Бабирханова. Его одолевала досада. Надо же, думал он, только пришел сюда, в эту поликлинику и — вот тебе раз. Такой нелепый случай. Он понимал — братьев Эсмиры кто-то намеренно натравил на него. Но кто? И за что? Впрочем, эти вопросы волновали гораздо меньше, чем мысли о соседке. Последние недели он постоянно думал о ней. О том, что она необыкновенно привлекательна, довольно умна, в меру честолюбива. Эта что-то не из обычного теста.

Бабирханов ломал себе голову и не находил ответа. Главный вопрос, мучивший его, — чего же она хочет, не подпуская к себе и в то же время чисто по-женски приманивая, — не давал ему покоя. Мысли о ней отгораживали собой все остальные нужды и дела. Он почти перестал навешать маму, лишь изредка переговаривался с ней по телефону. Реже стал засиживаться с отцом перед телевизором. Иногда звонила дочь, справлялась о нем. К ужасу своему Бабирханов как-то поймал себя на мысли, что говорит сухо со своей дочерью. Он ругал себя за это, проклинал. Но стоило ему услышать голос Эсмиры, как он сразу же преображался.

Цвета жизни неожиданно поблекли для него. Оставался один-единственный — цвет Эсмиры. Общаясь с ней преимущественно по телефону, он стал смотреть на мир ее глазами.

Не все ему нравилось в ее характере, однако, помимо собственной воли, он принимал и негативное в ее духовном облике.

В такое состояние, вероятно, может впасть человек, самоотверженно и бескорыстно полюбивший, не обращающий внимания ни на какие условности жизни.

Если людей условно разделить на две категории — честных и лицемеров, то с точки зрения здравого смысла Бабирханова можно было приписать к когорте первых. И как обидно слышать от некоторых, тех, кто, увы, переполняет в наши дни второй лагерь, что ты лицемер, что у тебя, мол, жена, семья, а ты влюбился в какую-то вдову.

Нет, вероятно лицемеры все-таки те, кто, имея семью, спокойно и бездумно гуляют на стороне, отдаваясь только физической страсти.

Бабирханов вошел в квартиру. Отца еще не было. Сел к телефону и набрал ставший родным номер.

Эсмира заговорила торопливо, бойко, словно боясь упустить главное. Такое возбужденное состояние, как уже прежде отметил для себя Бабирханов, вполне соответствовало истинности сказанного.

— Представь себе, в музее, много залов, много народу. А ты идешь где-то впереди, на небольшом расстоянии, и я за тобой. Куда ты, туда и я. Иду и боюсь, что потеряю. Проснулась около пяти и нервничаю. Так и не смогла уснуть.

— Миленькая моя… Значит, действительно любишь?

— Зачем тебе? Что — если да и что — если нет? Что изменится?

— Не знаю.

Секунду Бабирханов колебался.

— Я решил, — пылко заявил он, — я разведусь, и мы поженимся.

— Смотрите-ка, он решил. Я не хочу разрушать семью. На чужом горе своего счастья не построишь.

Сострадание охватило Бабирханова. Сострадание к этой справедливо рассуждавшей женщине. От волнения он даже привстал.

— Я должен постоянно ощущать твою близость. Должен чувствовать, что ты рядом, в соседней комнате. Стираешь в ванной или возишься на кухне. Все равно. Но ты должна быть всегда рядом со мной.

— Постарайся не показываться братьям на глаза. А я переговорю со старшим. Он утихомирит младшего.

— Кстати. Ты не общаешься с соседками?

— Они всегда были против меня. Сторонятся так, будто я их обокрала.

— Ты присвоила себе недоставшуюся им красоту. Внешнюю и духовную.

— Не идеализируй.


На следующий день, покончив с работой, Бабирханов поехал домой. Надо бы заехать к маме, вспомнил он, но в следующую минуту отказался от этой мысли. Кроме того, стал побаливать зуб, регулярно напоминающий о себе в последние месяцы.

Он неторопливо подошел к своему подъезду. Подниматься домой явно не хотелось и он, постояв немного, опустился на скамейку.

В душный летний вечер во двор высыпали почти все — и пожилые, и дети. Последние с воем и гиганьем мчались по двору. Девочки помладше возились с куклами, постарше — скакали на одной ножке, играя в «классики».

Бабирханов сидел хмурый. Глядя на детвору, он вспомнил о Светочке, которая была вдали от него. Как она там, без меня, подумал он. Лала, конечно, не даст ее в обиду, угодит чем сможет, но все-таки… Папа — другое дело. Но как быть папе, который влюблен в постороннюю женщину? Образ Эсмиры медленно, но уверенно высветился в воображении Бабирханова.

Интересно, дома? Чем она занята теперь? Думает ли обо мне? А нужен ли я вообще ей? Для чего, если да? Нет, давай по порядку. Берем ее характер. Стоп! Нет, сначала среда, в которой она вращалась. Начнем с самого начала. Школа, дом. После школы опять дом. Ни учебы, ни работы. Круг друзей и знакомых максимально сужен. Встреча с будущим мужем опять-таки у себя дома, так как он являлся знакомым или другом одного из ее братьев. Замужество, дети, домашние хлопоты. Стирка, обед, уборка. Изо дня в день. Из месяца в месяц. Идут годы. Контакты с внешним миром очень ограниченны. Дни рождения, свадьбы, поминки. Редко — в кино. И никакого общения с другими людьми. Нет, она говорила, раза три ездили к родителям мужа. Пять часов езды на машине. — Бабирханов, уставившись в одну точку, закурил. — Характер? Очень тяжелый. Гордая, своенравная. Я отвлекаюсь. Стоп! «Два человека, которые хотят жениться на ней хоть сейчас». Жениться на вдове с двумя детьми? На вдове с двумя детьми. И я их обоих знаю. Нет, она не может хвастать. Уверен. Следовательно, она не сможет выйти замуж не по любви. Стоп, стоп! Материальное положение? Не зависит ни от кого. Получает пенсию за погибшего мужа. Здорово помогают братья. Любят ее. Единственная сестра. Значит, я, как материальный источник, отпадаю, тем более, что она знает, какова моя зарплата или догадывается, что она невелика. Идем дальше. Погиб муж. Отчего? Ах, да! Пьяный сел за руль и врезался в «Камаз». Трагедия, горе. Постепенное привыкание к жизни без мужа. Распорядок дня в общем все тот же. Опекают братья, не дают ей унывать, помогают чем могут. Значит, следует выяснить — любит ли она по-настоящему. Хотя, такая, как она, не может и не должна знать другой, ненастоящей любви. Такая может полюбить раз и навсегда.

— Добрый вечер, доктор.

Врач обернулся.

Перед ним стояла соседка Гюля.

— Добрый вечер.

— Можно, я сяду? — И не дождавшись ответа, уселась рядом. — Что-то Лалы вашей не видно. Болеет, что ли?

— У нее мама болеет, а она присматривает за ней.

— А-а-а… А я слышала, что вы разошлись.

— Наверное от женихов, которым морочили голову, — в тон ответил Бабирханов.

Гюля обиженно надула губки.

— Почему вы грубите?

— А чего вы мне в душу лезете?

— А, может, мы хотели вас помирить?

— Мне адвокаты не нужны. Извольте не беспокоиться. Простите, а не ваш ли это муж, вон там, на балконе, машет рукой? Видите?

— Иду, иду. — Гюля встала. — А вы, доктор, старайтесь видеть во мне доброжелателя. Характер-то ой-ой-ой, — многозначительно добавила она и торопливо зашагала к мужу.

Что за проклятый дом, подумал Бабирханов, здесь чихнешь, а там желают здоровья.

Откуда-то сбоку вынырнула, тяжело дыша, тетя Полина, возвращавшаяся, по-видимому, с рынка. Она поставила накупленное на скамейку, после чего уселась сама.

— Вам помочь, тетя Полина?

— Спасибо. Передохну и поднимусь. А ты чего здесь сидишь?

— Ключи потерял. Вот и жду отца.

— Пойдем к нам.

— Спасибо. Посижу подышу чистым воздухом.

Тетя Полина с подозрением покосилась на него.

— А он не вреден, этот чистый воздух?

— Смотря какой организм.

Неодобрительно покачав головой, тетя Полина начала нотацию.

— Не наделал бы ты глупостей. Я тебе, как мать, говорю — одумайся. Думаешь, не понимаю? Я все замечаю. И не только я. Все замечают.

— Что замечают?

— Глаз не сводишь с ее балкона. А у нее братья — настоящие азербайджанцы.

— А я, по-вашему, синтетический?

— Ну, ты с образованием, культурный. А они…

Бабирханов недовольно перебил ее.

— Выходит, понятие чести свойственно только необразованным, некультурным?

— Да ты к словам-то не придирайся. Оставь ее. Приведи семью. У тебя такая дочь.

— Дочку я люблю, — не сразу ответил Бабирханов. Затем резко повернулся к ней. — Тетя Полина, прошу вас, в своей семье я разберусь сам. Всем доброжелателям, и вам в том числе, большое спасибо. Договорились?

Тетя Полина встала.

— Ну, как знаешь. Хотела как лучше…

— Спасибо, — перебил он ее, — большое спасибо.

— Конечно, она симпатичная, хорошенькая, честная. Но ведь у тебя семья. — Она неожиданно подалась вперед, к нему и тише добавила. — Был бы с умом и потихоньку бы все наладил. И волки сыты, и овцы целы. Ну, я пошла.

Неожиданно, откуда ни возьмись, перед Бабирхановым вдруг вырос второй брат Эсмиры.

Вид у него был самодовольный, наглый. Прищуренными от удовольствия глазами он смотрел на Бабирханова, пытаясь спровоцировать драку.

— Сукин сын, — прохрипел он, — пройдем за угол, поговорим.

В конце двора показался отец с большим арбузом в руках. Бабирханов подбежал к нему, взял ношу, и они присели.

— Не меня ждешь? — спросил отец.

— Тебя.

— Знаю. Вот твои ключи.

— Найду, папа, найду, — послушно отвечал Бабирханов, — вот увидишь, найду.

— Днем я заезжал домой, отдохнул, потом поехал на набережную. По-моему, наша бакинская набережная одна из лучших. Ты согласен?

— Согласен, папа, согласен.

Отец помолчал, украдкой наблюдая за сыном.

— Сегодня звонила Светочка, внученька моя родная…

— Да? Что она говорила?

— Просила, чтоб ты приехал и забрал их оттуда.

— Я их туда не посылал, — упрямо ответил сын.

— Не кипятись. Бог с ней, с Лалой, но Света…

Сын тронул его за рукав.

— Папа, умоляю тебя, не вмешивайся. Я умоляю тебя, слышишь? Мне и так тяжело.

— Бери такси и привези их.

— Да пойми, дорогой ты мой, я ей нужен так же, как шифоньер или пианино в доме. Не больше. Она никогда меня не любила. Ей просто нужно было более или менее удачно выйти замуж. И тут я случайно подвернулся.

— А ты? — Отец посмотрел в глаза сыну. — Ты-то любил ее?

Бабирханов промолчал.

— Не знаю. Может быть. Но потом остыл, когда стал замечать ее деловое отношение к семье. Именно деловое. Это меня оттолкнуло.

— И притянуло к Эсмире, да?

Бабирханов не выдержал. Сорвавшись с места, он быстро зашагал прочь, раздраженно приговаривая:

— Я же просил тебя, папа, я же просил тебя, папа…

Старый Бабирханов грустно покачал головой.

— Влип, влип. Весь в меня!

Обиженный на все и на всех, Бабирханов не заметил, как оказался на улице. Он шел быстро, никого вокруг не видя и не слыша. Его любимая улица — проспект Нариманова, бурлила своей жизнью. Повсюду — то там, то здесь слышались веселые голоса, шутки, смех. Вот двое парней, наперебой что-то рассказывающие миловидной девушке, громко захохотали. Девушка рассмеялась тоже, скорее, в знак солидарности. Вот взвизгнул тормозами новенький «жигуленок», из которого выскочил солидный мужчина и почти бегом направился к уже закрывающемуся гастроному. У павильона вод хныкал мальчуган, тщетно пытавшийся разжалобить свою мать.

Бабирханов внезапно остановился, поймав себя на мысли, что целенаправленно идет в никуда. Волнение не покидало его, наоборот, крепло и переходило в раздражительность. Он был зол, — не на отца, а вообще на все. Что-то мучило его, не давало покоя.

Неопределенность — состояние гнетущее. Человек привыкает ко всему — и к неожиданной радости, и к непредвиденной трагедии. К неопределенности — не может.

Он нашарил в кармане монету и позвонил из первого попавшегося ему на пути телефона-автомата.

— Ну, как ты там? — нетерпеливо спросил он, услышав до боли родной голос.

Эсмира тяжело вздохнула.

— Чего ты от меня хочешь?

— Тебя.

— Возвращайся в семью.

На миг он, растерявшись, потерял дар речи.

— Что? Что ты сказала? Повтори, — глухо простонал он.

Казалось, она была непоколебима.

— Забудь меня. Приведи жену. И не звони больше.

— С ума сошла! Что с тобой?

— Приведи жену. Я прошу тебя. Очень прошу.

— Выходит, ты меня не любила? — жестко, повысив голос, спросил он.

Эсмира промолчала, потом шумно перевела дыхание.

— Тебе не надо знать об этом.

— Что с тобой сегодня? У тебя болит что-нибудь?

— Ничего у меня не болит.

По паузе Бабирханов понял — сама не своя.

— Не узнаю себя, — сердито начало она, — я на все вдруг стала болезненно реагировать. До трех-четырех не сплю. А утром встаю с тяжелой головой.

— Сегодня же передам через кого-нибудь снотворное.

Эсмира не ответила. Бабирханов ясно слышал ее дыхание.

— Говоришь — любишь? — как-то странно спросила она.

— Больше, чем всех близких, вместе взятых.

— Обещаю тебе сдержать свое слово, если ты меня послушаешься, — тише произнесла она.

Он напрягся.

— Я внимательно слушаю мою нежность.

— После гибели мужа у меня никого не было. И видишь сам, могу и понравиться. Однако, я никого не смогла полюбить.

— Почему ты говоришь мне об этом? — сухо спросил он.

Она проигнорировала вопрос и продолжала.

— Теперь ты. Весь этот истекший год мысль о тебе не давала мне покоя. Ты понравился мне сразу, в день вашего переезда.

— И у тебя порвалась авоська, — окрылился он.

— Не перебивай. Кстати, потому я и была груба тогда с тобой. Я все время мучилась. Я приблизительно знала время возвращения с работы. Выводила детей во двор именно к этому времени. Впервые после смерти мужа я стала обращать на себя внимание. Мне становилось обидно, когда ты проходил мимо и не здоровался. Несколько раз звонила. Слушала твой голос и вешала трубку. Начала поощрять дружбу наших детей. Наконец, позвонил ты сам…

Волна неприятного предчувствия окатила его.

— Дальше.

Сделав паузу, Эсмира продолжала:

— Клянусь своими чувствами к тебе, после мужа у меня никого не было.

— Верю. Дальше.

— Теперь ты… — за год я просто постарела. Регулярно подкрашиваю седину. Теперь ты… Обещай, что исполнишь мою просьбу.

— Обещаю, — пылко воскликнул он.

— Сегодня же приведи семью, а завтра, даю тебе слово, мы встретимся… Обещаю тебе. Встретимся в первый и последний раз.

Смысл сказанного дошел до него не сразу. Земля, казалось, ушла из-под ног. Нахлынувшая ярость не смогла воплотиться в словах. Едва успев «ах, вот оно что», он в бешенстве швырнул трубку.


Пациент, высокий моложавый мужчина средних лет, наконец встал и протянул руку.

— Спасибо вам, доктор. Даже не представляете, как я измучен этой болезнью.

— Я же вам говорил — все пройдет. Это — испытанный метод. Вначале я хотел вас отправить к хирургу, но затем передумал. Да, кстати. На первое время воздержитесь от соленого, острого, спиртного. Почаще бывайте на свежем воздухе.

Мужчина, пожав руку доктору, как-то смущенно проговорил:

— Даже не знаю, как мне вас отблагодарить. Еще раз спасибо.

— Будьте здоровы. — Бабирханов сел на место и занялся журналом регистрации.

Вся сияя, после пациента в кабинет впорхнула завотделением.

— Добрый день!

— Здравствуйте.

— Как вы себя чувствуете? — вопрос заведующей был явно с намеком.

Бабирханов удивился. С чего это она, подумал он.

— Я? Как обычно.

— Вы не пострадали от грабителей?

— А-а-а… Вот вы о чем. А я и забыл о них.

— Зато мы все помним. Так что они унесли? — полюбопытствовала она.

Поймав ее игривый тон, он решил ответить тем же.

— Даже не представляете. Самое дорогое.

Заведующая сделала испуганное лицо.

— Что вы говорите? И что именно?

— Надежность нашего коллектива.

Медсестра, все это время пришивавшая пуговицы на новенький халат, прыснула.

— Ну и шутник. — Заведующая облегченно вздохнула, давая понять, что ей небезразлична была эта история.

— Наш доктор так врезал одному… Еле поплелся. Такой сам отнимет, не то что отдаст.

В дверь заглянул больной.

— Я к вам, доктор.

— На сегодня уже все, — оторвавшись от журнала, произнес Бабирханов. — Завтра во второй половине дня — пожалуйста.

Медсестра, поймав взгляд заведующей, кивком указала на Бабирханова.

— Это тот, с перитонитом? — Она уже кончила шить и теперь пристально разглядывала свое изделие.

— Да, — не отрываясь от дела, неохотно ответил Бабирханов, — с того света вернулся.

— Помню, помню. А говорил, что у него грыжа.

Врач кончил писать, отложил ручку, с удовольствием потянулся.

— Так ему вдолбили. Грыжа. При грыже не бывает высокой температуры. Мой диагноз подтвердился — острый приступ. Аппендикс. Однако наш рабочий день уже кончился. — Он глянул на заведующую. — Если я вам не нужен, разрешите откланяться.

Завотделением важно и несколько торжественно улыбалась.

— Вы мне очень нужны. А вы, — она перевела взгляд на медсестру, — можете быть свободны.

— Тогда я пошла, — спохватилась медсестра. Наскоро собравшись, поспешила к выходу. — До завтра.

— Счастливо. — Бабирханов прикрыл за ней дверь и подсел к заведующей.

— Доктор, — начала она неуверенно, — у меня к вам просьба.

— Пожалуйста.

Она испытующе посмотрела ему в глаза. Чувствовалось, завотделением готовилась к этой беседе, волновалась.

— Не могли бы вы попросить вашего родича помочь мне в решении одного очень важного для меня вопроса?

— Какого родича? — удивился Бабирханов.

Завотделением несколько помедлила, затем выпалила одним духом.

— Ну, того, что работает в Совмине.

— А у меня там нет никаких родственников, — просто ответил он.

— Как же, — занервничала женщина, — не увиливайте, доктор. А тот, ваш однофамилец?

— Так это ж просто однофамилец.

Она приняла его ответ как шутку, настроилась на такую же волну и пригрозила пальцем.

— Э, нет, — протянула она, — не отказывайтесь. Я уверена, что это ваш родственник.

Бабирханов, чувствуя напряжение своей заведующей, неожиданно рассмеялся.

— Да нет же, честное слово, нет. Поверьте мне!

— Ну, как хотите. Не хотите, не помогайте. — Неприкрытая досада начала брать верх. — А я, между прочим, все время выгораживаю вас перед главврачом. Он настаивает на товарищеском суде.

— Ну и пусть, — безразлично ответил Бабирханов, — надеюсь, не расстреляют.

Заведующая поднялась.

— Такой пустяковый вопрос для него, — обиженно проговорила она, — один звонок — и все в порядке.

Бабирханов тоже встал.

— Я же сказал вам — никакой он не родственник.

Она сердито развела руками.

— Ах, оставьте, ради аллаха. Не принимайте меня за такую наивную. А жаль, — она многозначительно окинула его взглядом и демонстративно гордо вышла, хлопнув за собой дверью.

«Мне еще родственников высокопоставленных не хватает для полного счастья, — раздраженно подумал он, снимая халат, — дармоедов именитых». Он подошел к умывальнику, вымыл руки, затем, вернувшись к столу, удобнее устроился и подвинул к себе телефон.

Номер не отвечал. Бабирханов удивился. Куда она могла деться? Почти не выходит из дому.

Бабирханов заметно разволновался.

Он снова нетерпеливо набрал номер.

— Что ты так долго не подходила? — недовольно спросил он, когда Эсмира наконец подняла трубку.

— Я только что вошла в квартиру.

По учащенному дыханию нетрудно было догадаться в истинности сказанного.

— И где была? — хмуро спросил он.

— Ездила в городское бюро по обмену жилплощади.

— Зачем?

Несколько помедлив, Эсмира решилась.

— Так надо было. А ты принял мое условие?

Он начинал терять терпение.

— Зачем ты ездила в бюро?

— Там работает человек, которого я давно люблю, — с готовностью ответила она.

Бабирханов осекся и долго молчал.

— И ты с ним встречаешься? — дрогнувшим голосом спросил он.

Пощады не было.

— Думаю, тебе не следует знать об этом.

Стиснув зубы в бессильной злобе, он жестче повторил свой вопрос.

— Я тебя спрашиваю, встречаешься или нет?

Выждав небольшую паузу, Эсмира ответила:

— Не хотела тебя огорчать, но ты вынудил. Да. И уже давно.

В комнате все закружилось — стол, ширма, кушетка, раковина. Почва, став мягкой под ногами, превратилась в болото, скорее в пропасть, в которую начался стремительный спуск.

— И он к тебе неравнодушен? — упавшим голосом спросил он, цепляясь за спасительную для слуха соломинку, вряд ли бы выдержавшую такую нагрузку.

— Больше я к нему.

На какую-то секунду падение в пропасть приостановилось, затем с удвоенной скоростью начался взлет.

— Как же ты можешь. — Бросив трубку телефона, Бабирханов рванулся к крану. Умылся и, не протеревшись полотенцем, сел перед вентилятором. Включил его. Не вставая с места, он нашарил в столе успокоительное, принял одну таблетку.

Прохлада, навеянная вентилятором, и его гул постепенно успокаивали вконец обессилевшего от потрясения Бабирханова. Просидев так минут сорок, он выключил искусственный холодок, подошел к зеркалу. Да, вид побитый, подумал он. Из-за женщины. Так мне и надо! Разве я не тот, который еще в студенческие годы убеждался в коварности женщин? Тот ведь, тот. А почему допустил такую оплошность? Нет, конечно! Надо перестраиваться. Это жизненно необходимо. Это важно для меня самого и для моей семьи. Единственный сын из троих детей, который самой судьбой призван опекать живущих в отдельности родителей, заботиться о больных брате и сестре, своей семье, наконец… А я? Чем занят я? Глупостями, которые просто не следует делать в моем возрасте.

Он сидел, опустив голову на скрещенные на столе руки. Принятый «реланиум» умиротворял, успокаивал, звал ко сну. Размолвка с Эсмирой отошла на задний план, уступив место горькой действительности.

Он подумал о том, что давно уже не заходит к матери, ограничившись телефонными переговорами с ней. Что не приносит ей продукты, которые она, в силу укоренившихся правил распорядка своего дня, просто не успевает закупить. Да и не только не успевает. Он считал, что просто обязан это делать. И радовался, приходя к матери или к себе домой с удачными покупками. Они, покупки, все равно делились поровну — между его семьей и матерью. Теперь он это делает изредка, а мать, оберегающая покой сына, никогда ему не напоминает о домашних нуждах.

Бабирханов поймал себя на том, что, живя рядом с отцом, редко видит его. Реже, чем следовало бы. А он, отец, стареет, стареет на глазах.

Бабирханов взглянул на часы. Скоро десять. Он поднялся, запер дверь и прошел к выходу. Кивком поздоровался со сторожем, вручил ему ключи и поспешил домой.


В просторном уютном кабинете главврача, обставленном красивой современной мебелью, собрались человек тридцать врачей и медсестер сто шестнадцатой поликлиники. Товарищеский суд, учиненный над Бабирхановым, шел уже целый час. Председательствовал хозяин кабинета, выполнявший одновременно функции судьи и государственного обвинителя. Рядом с ним чинно восседала знакомая завотделением. Главврач вновь повернулся к Бабирханову, не стоявшему перед ним, а сидевшему напротив.

— Так вы сказали, что видели их впервые?

— Да, именно так.

— Странно, — нелепо заморгав, удивился тот, — среди бела дня, в поликлинику, в кабинет врача спокойно входят двое с целью ограбления.

Бабирханов был невозмутим.

— Вероятно, так.

— И вы успешно уложили одного из них?

— Нет. Сначала я получил по шее.

Раздался дружный смех, сразу же снявший напряжение присутствующих. Невольно заулыбался и Бабирханов, почувствовавший потепление к себе. Послышались затем возмущенные возгласы.

— Безобразие!..

— Нет, по-моему, это хулиганство…

— Здесь что-то не так…

Главврач постучал по столу.

— Тише, товарищи, тише. Мы тут собрались выяснить — что же на самом деле случилось. Почему к доктору Бабирханову ввалились эти двое? Что за этим кроется? Кстати, в тот самый день доктор Бабирханов просил меня не вызывать милицию. Вот эта просьба и вызвала у меня подозрение. Я подумал: нет, здесь что-то не так. Логично?

— Не главврач, а следователь, — сострил кто-то.

— Наш главврач умница, — с готовностью подтвердила заведующая отделением.

— Бабирханов чего-то недоговаривает! — выкрикнул кто-то сзади.

Главврач, проигнорировав услышанное, продолжал уже тише, как бы разговаривая с самим собой.

— Работай мы не в лечучреждении, а, скажем, в ювелирном магазине, я бы поверил доктору Бабирханову. А так… даже не знаю… судите сами. А я, как все. Кто желает выступить?

— Можно я? — поднялась заведующая.

— Пожалуйста, доктор Зейналова.

Зейналова отодвинулась на шаг, встала рядом с главврачом и торжественно начала.

— Товарищи, как вы знаете, доктор Бабирханов в нашем коллективе сравнительно недавно. Но за это короткое время он сумел себя проявить, к великому моему сожалению, не с лучшей стороны. Я даже удивляюсь ему. Молодой, перспективный, порядочный, современный… но вот рассуждает он несколько странно, демагогично…

— Неужели? — не удержался Бабирханов от иронии.

Главврач строго покосился на него — дескать, не перебивай.

— Совсем недавно, — продолжала заведующая, вдохновленная временным царствованием, — на доктора Бабирханова жаловался больной шофер, которому наш доктор не выписал больничный лист.

В кабинете оживились.

Заведующая переждала волнения и приготовилась к главному удару.

— Так вот я спрашиваю, товарищи, — повысила она голос, — почему доктор Бабирханов не выписал ему, больному, страдающему несколько лет, бюллетень? А? Молчите? — Она обвела всех победоносным взглядом и после непродолжительной паузы торжественно заключила: — А вот я догадываюсь…

— Неправда, — отчаянно сорвался Бабирханов.

— Спокойно, Бабирханов, спокойно. Ответите потом. Продолжайте, доктор Зейналова, — безучастно заметил главврач, продолжая рисовать в своем блокноте женские ножки. Он любил это занятие.

— Да что продолжать? — безнадежно махнула рукой заведующая. — Одни неприятности, а тут еще и драка… Может, доктор Бабирханов ведет себя вызывающе потому, что у него есть высокие покровители?

Она вошла в раж, напоминавший скорее истерику. — А вот у меня брат в горкоме. Так что мне теперь делать? Хулиганить? Или выписывать больничный только после презента от больного?

Главврач подозрительно оглядел Бабирханова. — Не ожидал от вас.

— Доктор, позвольте, — взмолился Бабирханов.

— Продолжайте, Зейналова.

— Да у меня собственно, все.

— Что вы предлагаете? Конкретно!

— Лично я считаю, что доктору Бабирханову не место в нашем коллективе.

Кабинет загудел, как переполошившийся улей. Послышались возгласы:

— Ну, это слишком…

— Как, сразу?

— Давайте послушаем Бабирханова…

Поднялся главврач.

— Спасибо, доктор Зейналова. — Ему уже наскучило рисовать и он принялся ускорять процесс. — Какие будут мнения?

Мнение большинства высказал пожилой врач-стоматолог.

— Послушаем вначале Бабирханова.

— Правильно, — удовлетворился главврач, сравнивая свои рисунки. Он округлил нарисованное колено и теперь любовался им, мысленно напрочь отвергая острые коленки на пакетах чулок и колготок. — Послушаем Бабирханова, хотя, честно говоря, я поддерживаю предложение доктора Зейналовой.

— Конечно, драка, это уж слишком, — состорожничал один.

— А как он сидит, — подлил масла в огонь второй.

— Пусть выскажется.

— А ему плевать, у него связи.

Главврачу пришлось оторваться от живописи и постучать по столу.

— Тише, товарищи, тише. Слово Бабирханову. Посмотрим, что он скажет.

Бабирханов встал.

— Товарищи…

— Только без демагогии, — буркнул главврач.

— Сидел вот, слушал, — горько начал Бабирханов, — и подумал — сплю и вижу сон.

— Поконкретнее, — недовольно раздалось где-то в заднем ряду.

Этот возглас внезапно ожесточил его.

— Могу и поконкретнее, — уверенно произнес он. — Все, что вы услышали здесь от доктора Зейналовой, ложь.

— Ложь? — заведующая вспыхнула.

— Ложь, — не глядя на нее, ответил Бабирханов. — В свое время доктор Зейналова требовала подписать отчетные документы. Вначале я отказывался. Ну, представьте, как я могу получить премию, если ее заработал не я, а кто-то другой?

Заведующая ехидно заулыбалась.

— Но вы же все-таки подписали…

— Верно, подписал, — перебил Бабирханов. — И премию получил, которую сразу же отвез ей. Ей, той самой, которая эту премию заработала и которая уже на пенсии.

— Интересно, — заметила медсестра из флюорографического.

— Да врет он, — засомневался мужской голос.

— Вру? Так вы можете позвонить и узнать.

Главврач, внимательно слушавший Бабирханова, жестом остановил его.

— Минуточку, минуточку. Гласность так гласность. — Он снял трубку телефона и торопливо набрал номер. — Алло, здравствуйте… А я не узнал… Незабываем… — Он сделал паузу, слушая ее. — Спит внук? Слушай, — заторопился он, — я к тебе вот по какому вопросу. Тебе наш Бабирханов премию твою передал?

Врач напрягся. А что если она не помнит?

— Что ты говоришь?! А тут… Хорошо, потом созвонимся. Не забывай… — Он повесил трубку и пытливо взглянул на Бабирханова. — Передал.

Волна одобрительного гула прошла по просторному кабинету. Послышались обнадеживающие Бабирханова голоса.

— Я же говорил, не похож, он…

— Благородно…

— Посмотрим, что дальше…

— Продолжайте, Бабирханов, — удовлетворился главврач. Этот молодой человек явно начинал ему нравиться. Из тех, подумал главврач, о которых говорят — упрямый, невезучий, из племени колючих.

Все еще не веря в неожиданный перехват инициативы, Бабирханов неловко продолжил.

— Доктор Зейналова обиделась за то, что я не сразу подписал отчет. Мне было просто совестно, а она это восприняла как непослушание.

— Допустим, поверили. А больничный лист шоферу? — Главврач укоризненно покачал головой.

— С больничным посложнее, — обреченно согласился Бабирханов. — Видите ли, я с коллегами согласен по поводу характерного для водителей автотранспорта заболевания, но мне почему-то в первый раз показалось, что больной просто на протяжении ряда лет симулирует.

— Доказательства! — потребовала заведующая.

— Доказательства? Но я же не осмотрел его. Да, я не осмотрел его.

— Не осмотрел, а доказывает, — буркнула заведующая.

Встала медсестра и повернулась к присутствующим.

— Доктор Бабирханов прав. Точнее, думаю, что прав. Тот больной отказался от осмотра, не прошел за ширму. Да и видно было — пьяница. Прогуляет — и к нам, за больничным… А мы почему-то всегда ему верили на слово. Вот и все.

В кабинете снова оживились.

— Симулянтов пруд пруди, — воскликнул уролог.

— Смышленый, однако, — удивился заместитель по лечебной части.

— Надо было ко мне, — поставил точку хирург.

— Уж больно все гладко, — заподозрила заведующая.

Бабирханов быстро повернулся к ней.

— Именно так, доктор Зейналова. Кстати, я просмотрел историю его болезни. Четыре года предполагается трещина. Предполагается, но никак не подтверждается самим хирургом. Пора, наконец, подтвердить диагноз.

— И закрыть трещину, — бесстрастно резюмировал главврач.

Дружный хохот приободрил Бабирханова. Он посмотрел на коллег и подумал, что сто шестнадцатая не так уж и плоха, как о ней отзывались. Люди как люди, врачи как врачи. Ни в ком ничего необычного. Обычные медики, призванные по долгу службы лечить людей.

— Да, против истины не попрешь…

— Ничего не скажешь…

Главврач глянул на часы и поспешно встал.

— Время, товарищи, поджимает. — Затем он обернулся к Бабирханову. — Положим, разобрались и с этим вопросом. Приступайте к драке.

Бабирханов сразу же сник, виновато опустил голову.

— Не хотел я говорить о личных делах, но что поделаешь… Я перед судом своих товарищей. — Затем он поднял голову и твердо отчеканил:

— Да, я знал этих двоих.

— Ого, вот это номер, — съязвила заведующая, — а говорил, не знал.

Главврач досадливым жестом остановил ее.

— Тише, тише. Бабирханов, мы внимательно вас слушаем. Продолжайте дальше, дальше. И время нас поджимает.

— Точнее, я не знал их лично…

— Да он нас разыгрывает, — возмутилась заведующая, — то знал, то не знал…

— Короче так, — жестко перебил ее Бабирханов. — Эти двое — братья той женщины, которую я люблю и на которой собираюсь жениться.

— Во дает, — поддел кто-то сзади.

— Так это же аморально, — деланно вздохнула заведующая. — Иметь семью и флиртовать с посторонней женщиной. Ах, нравы, нравы…

— Я не знаю, кто и что подразумевает под словом флирт. В данном случае со всей ответственностью могу заявить, что у меня с этой женщиной ничего нет. Только телефонные разговоры.

— Ромео и Джульетта, — брякнул кто-то.

— Это в наше-то время… не поверю, — высказался скептик.

— Где женщина, там и драка, — не удивился главврач.

— Это все, что могу сказать. Извините. — Бабирханов, судорожно глотнув воздуха, зашагал к окну и, не найдя там свободного места, прислонился к подоконнику. Обида душила его. Ведь такогодурацкого инцидента могло и не быть. Как все глупо тогда получилось. И он хорош. Надо было смолчать, выбежать, наконец, уйти от той ситуации, в какой он затем оказался. Не выдержал. Вот и расплата перед сотрудниками.

— Можно мне? — попросила слова заведующая.

— Вам можно.

— Я здесь сказала — аморально. И я повторяю вновь — аморально. Иметь жену, дочь, семью и встречаться с посторонней женщиной. Такое поведение противоречит нормам устава партии. У меня все.

Выждав паузу, главврач глянул на часы.

— Кто еще?

— Разрешите? — поднялась доктор Асадова.

— Пожалуйста.

Рослая, пожилая доктор Асадова, тяжело дыша, продвинулась вперед. Мать двоих уже взрослых детей, опытный терапевт, искренняя и дружелюбная по натуре, она пользовалась авторитетом и всеобщим уважением в коллективе.

— Я, конечно, не в курсе личных дел доктора Бабирханова, но вот недавно он попросил меня принять женщину. Кстати, довольно симпатичной наружности. И, судя по тому, как он с ней вел себя, я бы лично не стала утверждать, что он ловелас. По-моему, Бабирханов честный и порядочный человек, который неожиданно попал в полосу неудач. Это мое мнение. — Она повернулась к главврачу.

— Пожалуйста, пожалуйста. Спасибо вам. Кто еще что-нибудь добавит? Ну, тогда скажу я. Буду краток. У нас в поликлинике произошло ЧП. Произошла драка, мотивы которой нам не были известны. Но теперь-то мы их знаем. Не поощряем, нет, но знаем. И узнали от самого Бабирханова. Он заявил о случившемся честно. И, смею заметить, не каждый бы отважился при всех рассказать о сердечных делах своих. Повторяю, не каждый. Большой вам плюс, доктор Бабирханов…

— За драку? — послышался голос.

— За смелость. Тут до меня порой доходят слухи — дескать, такой-то часто засиживается в кабинете у такой-то. Я все прекрасно понимаю, товарищи, понимаю и не одобряю такие вот посиделки. На работе надо работать. И мне известно, — повысил он голос, — некоторые наши сослуживцы завели себе служебные романы. Хочу заметить, если впредь обнаружу факт таких вот отношений, то прошу на меня не обижаться. Это, так сказать, отступление. Вернусь к Бабирханову. — Он осекся, уставившись в одну точку, затем медленно продолжил. — То ли в силу своего возраста, то ли просто по своей натуре, но он произвел на меня неплохое впечатление. Я могу присоединиться в этом смысле к выступлению доктора Асадовой. Из сказанного Бабирхановым я заключил — он, с таким характером и образом мышления, не может быть отрицательной личностью. Более того, убежден — Бабирханов — честный человек.

Переполненный кабинет одобрительно забурлил.

Бабирханов сконфузился, не знал, куда себя девать под пытливыми, но уже дружелюбно-примирительными взглядами товарищей. Стоя у окна, он машинально переминался с ноги на ногу, заметно нервничал, глядя куда-то поверх голов.

Тем временем главврач продолжал.

— А не лучше ли нам судить, товарищи, тех, кто не соблюдает супружескую верность? Того, кто злоупотребляет доверием супруга или супруги? Бабирханов, где в данный момент ваша жена?

— У тещи.

— А она знает о ваших взаимоотношениях с той женщиной?

— Знает. И именно поэтому она там. Можно позвонить и убедиться.

— Я верю. — Главврач встал из-за стола и уверенно продолжил:

— Ну, ваши личные дела, простите, как говорят англичане, это ваши похороны. Вам за откровенность спасибо. Но вот драки затевать не стоило. Что касается связей и покровителей, то тут, товарищи, могу сказать только одно. — Он пристально оглядел присутствующих. Десятки глаз выжидательно, с интересом смотрели на него. Эти глаза ждали решения. Ждали так, словно он сможет раз и навсегда покончить с этим гнусным, въевшимся в будни общества, явлением. — Протекция, — дрогнувшим голосом продолжил он, — это социальная чума, охватившая многие участки народного хозяйства. Она зажимает, душит талантливых, способных специалистов, не дает им возможности расширить поле своей деятельности. И в то же время открывает перед бездарными, слабыми специалистами бескрайние просторы. Но с этим злом уже развернута борьба. Я уверен, наступит день, и мы изживем это зло. И это время, товарищи, не за горами. — Главврач сердито прошел за стол и уселся на своем месте. Несколько секунд он сидел, опустив голову. Затем принялся тщательно затушевывать свои рисунки. — Что касается оценки поведения доктора Бабирханова, то тут я обязан заметить, что он, конечно же, заслуживает наказания за тот инцидент, который произошел в поликлинике. Одновременно должен подчеркнуть его искренность, которой так не хватает некоторым нашим товарищам. Тем товарищам, которые без зазрения совести дважды в месяц могут выписать остродефицитные препараты. Вы, доктор Зейналова, вероятно согласитесь со мной?

Заведующая вспыхнула.

— Я… как-то…

Главврач взглянул на часы. — Товарищи, вот мое мнение — за недостойное поведение в служебное время доктору Бабирханову объявить выговор. Кто «за», прошу поднять руки.


Летели дни, недели, похожие друг на друга как шуршащие под ногами осенние листья. Грустное и прекрасное время года нехотя вступало в свои права, как вступало год, два, тысячу лет назад. Вечны законы природы. И сама природа вечна. Стремительный бег во времени равен черепашьим шагам в вечности. Само время, как известно, всевластно. И не только над природой. Над человеком тоже.

Мысли Бабирханова были противоречивы, обрывисты, наскакивали друг на дружку, мешая сосредоточиться на одной, главной. Нет, он не думал об объявленном выговоре, — он его не пугал. Прошло уже несколько дней, и Бабирханов свыкся с несправедливым для него решением товарищеского суда. Тот неприятный последний разговор с Эсмирой тоже не был причиной подавленного настроения. Беспокоило его совсем другое. Мама!

Бабирханов часто вспоминал отдельные эпизоды детства. Помнил, как все ребятишки детского сада с визгом и воем бросались в объятия задержавшихся с работы родителей, целовали их, ласкали. Сам он всегда почему-то сдерживался. За все годы он всего раза три поцеловал свою мать. Словно боялся хоть чуточку выплеснуть безграничное море сыновней нежности. Порой родственники упрекали его — она же твоя мать, а ты почему-то не обнимаешь, не поцелуешь. Не любишь, что ли, маму? Бабирханов прекрасно помнил, как отворачивался в детстве после таких упреков. Слезы обиды на взрослых и умиления к матери душили его, застилали ему глаза, он нередко лишался дара речи и, пытаясь скрыть свое состояние, немедленно покидал окружавшее его общество.


Бабирханов глубоко вздохнул и потянулся за сигаретой. Закурил, снова откинувшись на подушку дивана. Воспоминания, нахлынувшие на него, мешали в выборе решения…

Мысленно представил себе Эсмиру, целующуюся с кем-то. Вот этот кто-то обнимает ее, прижимает к себе. А она не то что не противится, наоборот, еще больше кокетничает.

Он чуть не задохнулся. Порывисто встал, выбежал в ванную, умылся. Вода несколько освежила его. Открыл дверцу холодильника и с неудовлетворением заметил, что он пуст. На столе валялись полузасохшие корочки хлеба, пустые банки из-под консервов и шпрот, кусочки затвердевшего сыра, недопитая бутылка пива. Пыль толстым слоем покрывала поверхность давно нечищенной мебели. Хотелось есть.

Щелкнул замок на входной двери, и в квартиру уверенными шагами вошла Лала. Она, вероятно, не думала застать мужа дома. Несколько секунд муж и жена молча смотрели друг на друга.

— Чего пришла? — грубо отвернулся Бабирханов.

— В этой квартире один угол мой, — жестко ответила она.

— Пятый угол.

— У меня есть дочь. А ты — как знаешь.

Бабирханов повернулся.

— Я тебя спрашиваю — зачем ты пришла?

— А я тебе повторяю — в этой квартире один угол мой.

— Ну, тогда уйду я.

— Скатертью дорожка. — Лала была бесстрастна.

— Зачем же тогда уходила?

— Дала тебе очухаться.

— Еще не успел.

Лала взвинтилась.

— Ребенка было жалко, — с ненавистью сказала она. — Два месяца девочка мучилась. Днем маялась, не находила себе места. Ночами долго не засыпала. Да это и понятно — не своя постель. И все время спрашивала — когда за нами придет папа? А папе, видите ли, некогда. У него любовь.

— Болтаешь, что взбредет в голову, — уклонился Бабирханов.

Ответ мужа подстегнул ее.

— А эта сегодня еще и поздоровалась со мной. Мразь… На чужих мужиков зарится. Чувствуется — помани пальцем — тут же прибежит.

— Перестань. Не заводись.

Немного поостыв, Лала уже спокойно, но решительно сказала:

— Я расскажу о твоей любви. Всем расскажу. И родным, и близким, и соседям. Опозорю и тебя, и ее. Вот увидишь.

— Она хорошенькая, вот ты и бесишься.

— Чего? — сделала гримасу Лала. — Хорошенькая? Да что в ней хорошего? Черная, как сажа. Костлявая, как баба-яга, как палка.

— Как чернослив. А сухие дрова жарче горят.

Она бросила на него угрожающий взгляд.

— Негодяй, ты опять издеваешься?

— Я не издеваюсь. Я просто констатирую факт. — Муж был невозмутим.

Лала отошла от стола, швырнув свою сумку на пол.

— Какая же я дура, — страдальчески произнесла она, — что согласилась на обмен. Теперь мучайся. Но так дальше не будет! Собирай документы для развода! Потом смотри себе на кого угодно и сколько угодно. Мне решительно наплевать!

Бабирханов подлил масла в огонь.

— Я обратил на нее внимание. Она действительно очень нежная. Заметил — она аккуратная, чистоплотная. Дети у нее всегда ухоженные. Сама очень опрятная.

Лала нервно усмехнулась.

— Если я намалююсь столько же, буду не хуже. Дурак ты. Ничего не понимаешь в женщинах.

— Она, между прочим, намного благороднее. Она…

Он не успел договорить. Лала кинулась на него, пытаясь ударить, закрыть ему рот.

— Откуда ты знаешь, что она благороднее? — задыхаясь от ненависти, прошептала она. — А? Ты с ней водишься, мерзавец, кровопийца?

Лала отошла от него.

— Да ну тебя, я с тобой жить не буду.

— Можно подумать, я прошу тебя об этом. И слушай теперь меня. — Он подошел к жене и посмотрел ей в глаза. — Я ее полюбил. Тебе ясно? Я женюсь на ней. Потому что люблю. Потому что не могу без нее.

— Бессовестный ты. А у тебя же дочь растет.

— Я люблю ее, — просто сказал Бабирханов.

— Этого мало, — затеплилась надежда, — у нее двое детей.

— Это не имеет значения.

С минуту Лала неподвижно стояла посреди комнаты. Затем она вскинула руки и громко зарыдала.

— О господи, что я слышу? Почему я живу? Он любит ее! Я не хочу больше жить! Не хочу, не хочу!.. — Она бросилась к столу, схватила нож. — Я не хочу больше жить…

В следующую минуту Бабирханов, не помня себя, подскочил к ней, вырвал нож. Лала упала на диван. Вдруг в комнату вошел отец и, увидев нож в руке сына, быстро подошел к нему и нанес звонкую пощечину.

— Этого еще не хватало. Мой сын замахивается ножом! Ты что, совсем свихнулся?

Сын тупо уставился на отца.

— Ты, ты… ничего не понимаешь.

— Вижу, вижу, — в тон отвечал отец, — выучился. Куда уж нам старикам. Ведь нам было некогда учиться, война шла. Полагал, будет сын, обязательно выучится. И за себя, и за отца. А он с ножом…

— Это я виновата, папа, — всхлипнула Лала. — Я! И поэтому не хочу больше жить.

Старик насупился и грозно перевел взгляд на сына.

— Из-за той женщины? Из-за Эсмиры?

— Не надо так о ней, — попросил Бабирханов.

Старик хмыкнул.

— Он просит. Видели? Я молчу месяц, молчу три, молчу год. В чем дело? Неужели эта женщина так вскружила тебе голову? Ты, дочка, извини, но я должен поговорить с ним.

Лала молча вышла, плотно закрыв за собой дверь.

— Папа, я прошу тебя, давай оставим этот разговор.

— Ну уж нет! Терпел, терпел, а вот больше, извини, не могу. Выкладывай! Ты встречаешься с ней? — Отец уселся перед сыном.

— Нет.

— Лжешь! Не верю!

— Честное слово. Нет.

— Контакты?

— Только телефонные разговоры.

Отец промолчал.

— Хитро задумано, — сказал он после паузы, — с дальним прицелом.

— Прошу тебя, не смей.

— Да еще как посмею! — вскричал он. — Разваливается семья, а я не смей! Вот что я тебе скажу — с завтрашнего дня я переезжаю жить к сестре. И буду жить там до тех пор, пока ты не утрясешь весь этот сыр-бор.

— Мне очень тяжело, папа. Поверь мне. Я люблю ее.

Отец презрительно оглядел его с головы до ног.

— А совесть у тебя есть? У тебя такая дочь, моя ненаглядная Светочка. Единственная внучка от троих детей, двое из которых тоже могли бы быть семейными и иметь своих детей. Теперь ты и ее хочешь отобрать у меня? Тогда ты деспот, а не сын.

Бабирханов подошел к отцу, тронул его за рукав.

— Пап, и ты мне дорог, и Светочка, но Лале я не верю. Не верю в ее искренность.

— Потому что поверил этой самой, — несокрушимо ответил старик.

— Дело не в этом.

— Нет, — упрямо возразил отец, — именно в этом. Я прожил жизнь, поэтому не спорь. И соседи. Мне неловко становится, когда они здороваются со мной. Почти у всех в глазах немой вопрос — чем все кончится? А я готов провалиться сквозь землю, но только не чувствовать этого вопроса.

— Тогда лучше провалиться мне.

— Это не ответ. Подумай, как все устроить и помириться с Лалой. Знаю, Лала — не конфетка. Вспыльчивая, раздражительная. А мне кажется, все из-за меня. Видно, зря мы съехались. Думаю, я вам в тягость. Без меня вы жили лучше, не скандалили.

Бабирханов подскочил к отцу.

— Что? Что с тобой? Сердце?

Сын стремительно выбежал и тут же возвратился с таблеткой и стаканом воды.

— Прими. Минут через десять-пятнадцать пройдет.

Старик сделал несколько глотков и медленно опустился на подушку. Боль, внезапно пронзившая его, вероятно так же быстро отпустила еще до начала действия принятого медикамента. Лицо его, поначалу искаженное от боли, приняло обычное выражение, взгляд прояснился.

— Эх-х… Мне бы таблетку, чтоб душа не болела…

У сына отлегло от сердца.

— Я же просил тебя, — строго сказал он отцу, — согласись на операцию. Максимум месяц, и все в порядке.

— О чем ты говоришь, — кряхтя, проговорил отец, — восьмой десяток, шутишь, что ли…

— Давление измерить? — Он взял руку отца, подсчитал удары. — Пульс вроде нормальный.

— Позови Лалу.

Сын нехотя вышел.

— Папа, что с тобой? — испугалась Лала, едва войдя в комнату.

— Ничего страшного. Сейчас пройдет. Ты собери мой чемодан. Я сегодня же перееду к сестре.

Лала молча повиновалась и не стала расспрашивать свекра о причине неожиданного переезда. Надо, значит, надо. Так решили мужчины. Она прошла в комнату свекра и начала складывать белье.

— Не уезжай, папа, — взмолился Бабирханов.

Отец не ответил. Глянул только на часы, неуверенно встал и прошел к зеркалу.

Когда-то приятное лицо теперь выглядело усталым, изможденным, испещренным глубокими морщинами. Глаза потеряли былую черноту и стали блекло-серыми. Густая прежде шевелюра уступила место реденьким серебряным ниточкам. Старость не радость, усмехнулся он про себя.

— Чемодан готов, — коротко сказала вошедшая Лала.

Старик обернулся к детям, внимательно посмотрел на них прищуренными глазами.

— Ну, я пошел. Берегите друг друга. — Подхватил небольшой чемоданчик, принесенный Лалой, и вышел за дверь.

Некоторое время супруги молчали. Бабирханов был задет уходом отца. Озлобившись, он искал причину, чтобы нагрубить.

— Все из-за тебя, — желчно начал он. — Папа ушел из-за тебя. Я давно чувствовал — ты просто привыкла ко мне. Любви у тебя нет, есть просто привычка. Тебя в последнее время не интересовали мои дела. И все оттого, что пляшешь под дудочку своей матери. В тебе я не видел искренности, как, впрочем, и в твоих близких. Вся твоя родня, да и ты тоже, всегда дежурно улыбаетесь. А как дело какое-нибудь, так все вежливо уклоняются. За восемь лет ты вроде бы соглашалась с каким-нибудь моим решением, но поступала опять-таки по-своему. Это, в конце концов, вызвало во мне раздражительность, которая постепенно перешла в ненависть.

Он умолк. Лала была спокойна. Казалось, ничто в мире не сможет ее вывести из равновесия.

— Что ж, давай разводиться. Я не хочу больше жить в этой квартире, в этом дворе. Мне здесь все ненавистно. От тебя я не хочу ничего. От жилья тоже отказываюсь. Ничего. Как-нибудь переживу, не пропаду.

В дверь постучали. Он вышел и вернулся с детьми — Светочкой и Айшой. Светочка прижалась к отцу и беззаботно заворковала. Бабирханов нежно прильнул к дочери.

— Папочка, можно мы поиграем с Айшой у нас?

— Можно. Только в другой комнате.

— Ура! Видишь, — обратилась Светочка к подружке, — какой у меня добрый папа. А у тебя мама строгая. Ну, пошли. — Они прихватили игрушки и прошли в комнату деда.

Лала, неприязненно наблюдая за Айшой, отчетливо произнесла:

— Мне и на девочку ее смотреть противно.

— Пройдет. А мне приятно, потому что это ее дочь.

— Ты на самом деле решил разводиться? Или же разыгрываешь меня?

Муж опустил голову.

— Я тебе честно признался, что полюбил ее, — пробормотал он.

— А она тебя?

— Не знаю. Порой кажется да, порою — нет.

— Несчастный… Бросаешься в омут, зажмурив глаза.



Он нервно повел плечами. В сущности Лала была права.

— У нее тяжелый характер. Знаю, что мне будет нелегко. Но ты меня прости. Я не могу лицемерить. Как некоторые. Имеют семью и детей и спокойненько гуляют на стороне. Я не могу раздваиваться.

Лале стало жаль мужа. Он говорил искренне, не кривя душой.

— Да. Это я заметила. Ты фальши не терпишь.

Резкий звонок телефона заставил вздрогнуть Бабирханова. Он недовольно снял трубку.

— Алло… Здравствуйте… Что? У нас, у нас она. Абсолютно не мешает… Не понял… Сейчас? Сию минуту? Сейчас пошлю. Кстати, я… — Он замер, затем удивленно повесил трубку. — Дала отбой.

— Твоя новая любовь, — съехидничала Лала.

— Света, Айша, — крикнул он, — подите сюда.

Дети мгновенно примчались.

— Айша, иди домой. Мама тебя зовет.

Айша захныкала. — Я не хочу домой. Хочу еще поиграть.

— Маму надо слушаться, — Лала, глянув на мужа, издевательски добавила: — И нового папу тоже.

Бабирханов решительно встал и начал одеваться.

— Идем, — сказал он Айше, — я провожу тебя.

Оставшись с дочерью, Лала обошла квартиру, приглядываясь к вещам, словно они могли подтвердить измену мужа. Наконец она подошла к Светочке, обняла ее, расцеловала.

— Доченька, есть хочешь, наверное, а здесь ничего нет.

— Не беспокойся, мамуля. Я уже поела.

— Где? — удивилась Лала.

— А когда мы были у Айши. Тетя Эсмира накормила.

— Тетя Эсмира, говоришь? — задумчиво повторила Дала. — Ну, ладно, иди в свою комнату, а я поговорю с бабулей.

Светка умчалась. Лала подняла трубку телефона и набрала номер.

— Эсмира? Это Лала… Да, Лала, его жена…


Они уже минут тридцать ожидали заведующего отделением. Сегодня, как сообщила мама, завотделением, он же лечащий врач Маила, скажет наконец свое последнее слово о состоянии больного. Им, Бабирханову и маме, не повезло — перед их приходом началась «пятиминутка», которая длится уже более получаса. Томясь от безделья, Бабирханов положил тяжелую мамину сумку на кресло, в котором сидел, и подошел к стенгазете. «Коллектив городской психоневрологической больницы…» — прочитал он и усмехнулся. «…Принял социалистические обязательства…» Молодцы, — подумал Бабирханов. — Он прошел дальше, где на транспаранте, обтянутом красным сукном, висели портреты членов Политбюро. Бабирханов остановился перед портретами и долго не мог оторваться от них.

— Скоро они там? — недовольно спросила мама. Вид у нее был усталый, утомленный, хотя она старалась казаться бодрой.

— Не знаю, — пожал плечами Бабирханов и тут же заметил, что из приемной главврача высыпал медперсонал. — Кажется, уже.

Мама засуетилась, привстала, хотела было поднять сумку, но сын жестом остановил ее.

— Не спеши, — сказал он, — пусть пройдет к себе.

Молодой и серьезный врач принял их не очень доброжелательно.

— Вы по какому вопросу? — обратился он к матери.

— Вы сами велели зайти к вам через месяц, вот потому мы и здесь.

Некоторое время врач молчал, силясь угадать, кто они и зачем пришли. Затем его осенило.

— A-а, у вас здесь больной лежит? Фамилия? — спросил он маму, стараясь не глядеть на него.

— Бабирханов.

— Маил, что ли?

— Он, он.

— Ну, так бы сразу и сказали. А то пришли, сидите, молчите. Я же не могу вас всех упомнить, — недовольно проворчал он.

— Как его состояние? — не удержалась мама.

— Состояние, к сожалению, не обнадеживающее. Когда впервые вы показали его врачу?

— Года четыре назад.

— Вот видите, — начал он, — четыре года, а сюда он попал год назад. Три предыдущих года ушли на углубление депрессии. Шизофрения упрочилась и довела до дефективного состояния. Какими препаратами вы лечили его дома?

— Не помню названия, но могу найти, дома где-то записано…

— Не стоит утруждать себя, — прервал ее врач. — Я лечу другим способом.

— Каким? — спросил Бабирханов.

Врач развел руками — мол, так просто не объяснить.

— Доктор, а он сможет вернуться к нормальному образу жизни, хотя я прекрасно понимаю, что шизофрения не вылечивается, — спросил Бабирханов.

— Вот именно, — согласился доктор, — шизофрения не вылечивается, шизофрения только заглушается. И чем больше мы ее заглушим, тем лучше для нас и для больного.

— А потом? — спросила мать.

— А потом — все сначала.

— Значит, он регулярно будет у вас лечиться?

— Выходит так.

Женщина на некоторое время лишилась дара речи. Маил обречен до конца своей жизни!

— А если в Москву? — упавшим голосом спросила она.

— Хоть в Нью-Йорк. Методы и результаты будут те же.

— Спасибо. Вы очень гуманны, — Бабирханов отвернулся и, достав носовой платок, незаметно утер набежавшие слезы.

Врач сконфузился, заерзал на месте. Мама, не в силах управлять собой, встала.

Всю дорогу до дома они молчали. Потрясение было велико. Оба, мать и сын, медики по образованию, верили до сегодняшнего дня в лучшее, хотя каждый в отдельности отлично сознавал — болезнь безнадежна. Тем не менее надеялись. Питались иллюзиями, которых в суровой действительности нет. Есть жесткий факт — сын и брат заживо перечеркнут жизнью, отвержен ею. Это больнее, чем смерть.

Человек — удивительное создание. Порой он может совершить невозможное, порой не может даже то, что подвластно каждому. Единственное, что не покидает человека никогда, это надежда. Все живут надеждами. Каждый — своей. Доброй или злой. Высокой или низменной, но надеждой. Она, эта надежда, спасает в самые трудные минуты, помогает. Отнять ее у человека это все равно, что лишить его кислорода. С фактом утери надежды никто мириться не в силах.

Мать и сын поднялись на третий этаж. Как только открылась входная дверь, Бабирханов ощутил острый запах валокордина, растворившийся и устоявшийся по всей квартире. Он вопросительно глянул на мать.

— Утром легонько прихватило, — поняла она.

Сын переобулся и прошел в гостиную. Мать по многолетней привычке уселась на диване, поджав под себя больные ноги.

— Не убивайся, мам. Переживаниями не поможешь. Сгубишь только себя. А нам с тобой нужны силы. У нас двое таких.

Мать не ответила. Уставившись в одну точку, она о чем-то думала, глаза ее блестели. Присмотревшись, Бабирханов заметил слезы.

— Ты помнишь дворничиху Шуру, у которой было четверо детей — Витя, Лида, Борис и Тома? — спросил он, словно не замечая состояния матери.

Она не ответила.

— Так вот, — подвел он уверенно резюме, — там нормальный был один только Борис. — Он так говорил, словно открывал Америку, словно мама об этом не знала.

— Сама виновата, это я погубила твоего брата, — горько сказала она. — Я и твой отец. Это он вынуждал меня избавиться от третьего ребенка. Приносил какую-то гадость, чтобы я пила. Однако ребенок родился. И родился здоровым, крепким, красивым. Вероятно, те лекарства дали свои плоды теперь. Какая же я несчастная! Я должна умереть! — крикнула она, с силой ударив себя в грудь.

Сын испуганно подскочил к матери.

— О чем ты, мама? При чем здесь ты? Все не так, как ты думаешь. Ты вообще привыкла брать на себя все беды, которые обрушились на кого-то. Возьми себя в руки. О чем ты говоришь? Ну, ладно, — он решил перейти в контрнаступление, повысив тон, — допустим ты виновата. Допустим. Но как ты могла знать тогда, что будет теперь? Следовательно, не могла. А раз не могла, значит, не виновата. Кроме того, никто никогда не может гарантировать здоровья будущему ребенку.

— И все же я виновата, — горько прошептала она, — мне надо было быть всегда начеку. Не уследила…

Она уже немного успокоилась и теперь сидела, откинувшись на спинку дивана и раскинув руки.

Сын промолчал. Затем решил чем-нибудь заняться. Он включил телевизор. Полилась народная азербайджанская мелодия. Не глядя на мать, он, насвистывая вполголоса, прошел на кухню и поставил чайник. Открыл холодильник. Куры, которых он принес сюда два дня назад, так и лежали в морозильнике нетронутыми. Стараясь не шуметь, положил одну из них в холодную воду. Минут через двадцать он подал матери свежезаваренный чай, который она выпила не без удовольствия. Попросила еще. Сын принес второй стакан.

Потом Бабирханов с матерью поужинали. Настроение у обоих заметно поднялось. Попив еще чаю, мама прилегла.

— Как твои семейные дела? — вдруг спросила она.

— Все так же, — недовольно ответил он, чувствуя, что сейчас начнутся расспросы.

— Не думаешь ехать за ними?

— Пока нет.

— Из-за той женщины? — она укоризненно покачала головой.

— Не знаю.

— Подумай.

Он уже думал об этом. И думал не раз. Почему-то он был уверен, что Эсмира разыграла его тогда, что у нее нет никакого любовника в бюро по обмену. Тем не менее это его задевало за живое. Пылкая любовь и страшная ненависть вели в нем междоусобную борьбу. Не любит, рассуждал он. Побаловалась легким флиртом и решила поставить точку. А на самом деле встречается с кем-то. А почему я ей был нужен, задал себе он вопрос и сам же ответил — просто так. Ведь любой женщине приятны объяснения в любви, даже если она безразлична к ним — большинство женщин тщеславны, а уж эта — особенно.

Он встал.

— Ну, я пойду, мам.

Женщина, не глядя на него, тихо произнесла.

— Я ни к чему тебя не принуждаю. Ты у меня единственный из детей. Поступай, как знаешь. Лишь бы тебе было хорошо.

Весь следующий день ломал себе голову над поисками единственно правильного решения. Чувства к Эсмире, несмотря на вызванную ею ревность, казалось, были несокрушимы. Он стремился к ней, не думая ни о дочери, ни о своей семье вообще. Несколько раз порывался позвонить, поддавшись минутному порыву.

Подходил к концу рабочий день. Медсестра, куда-то исчезнувшая на полчаса, вернулась, готовая уйти уже насовсем.

— Доктор, если вы разрешите, я уйду. Сегодня четверг, мне надо быть на поминках.

Он невидяще посмотрел на нее и машинально кивнул.

Оставшись один, Бабирханов закурил. Наблюдая за сизыми облачками дыма, он напряженно размышлял.

Мама и отец давно разведены. Живут врозь. Сестра и брат безнадежно больны, он один является связующим звеном между родителями, между братом и сестрой. Отец немощен, в любую минуту может случиться непоправимое. Мама сердечница, вдобавок страдает полиартритом. За всеми нужно уследить, всем надо протянуть руку помощи. Эсмира? Эсмира, Эсмира… — Даже не раздавшийся звук ее имени причинил ему щемящую боль. Я тебя люблю, люблю всем сердцем, но что значит любовник?! Ах, любовник? Ну и катись к нему, а у меня своих забот по горло.

Вновь и вновь, уже в который раз он представил себе ее лицо. Круглое, с правильными и мелкими чертами лицо, миндалевидные глаза, чрезмерно накрашенные. Недавно осветленные волосы сделали ее блондинкой и какой-то искусственной, не натуральной Эсмирой. Но все же Эсмирой, которую он любил и без которой не мыслил и дня существования. А она… А она — «любовник»…

Зазвонил телефон. Бабирханов моментально снял трубку.

— Алло… алло, — нетерпеливо повторил он, — алло.

В трубке молчали, затем послышался глубокий вздох, в следующую минуту — отбойные гудки.

«Она! — у него тревожно екнуло сердце. — Она. Больше просто некому. Просит, чтоб я позвонил. А заговорить самой не хватает смелости. Выходит, любовник просто розыгрыш?»

Он быстро снял трубку телефона, набрал номер.

— Это ты сейчас звонила? — глухо спросил он, услышав дорогой ему голос.

— Нет, не я, — отвечала она.

— Как твой любовник?

— А тебе-то что?

— Не груби. Если ему хорошо, значит, и тебе хорошо. Если ему плохо, значит, и тебе плохо. А я не хочу, чтоб тебе было плохо.

Она ответила не сразу.

— Трогательное сочувствие. Даже слезы умиления наворачиваются.

— Потому что люблю тебя, — не удержался Бабирханов.

— Отстань от меня. Зато я тебя не люблю. Его люблю.

Он нервно усмехнулся.

— Перестань, — еле сдерживая себя, вымолвил он. — Я не верю. Мне кажется, ты хочешь спровоцировать во мне ненависть к себе.

— Это уже твое дело, — равнодушие, казалось, било через край. — Пошутили и хватит. Больше не звони. Не отнимай у меня времени.

Бабирханов промолчал, не зная, что ответить. Молчала и она. Наконец он решился.

— Эсмира, в последнее время я вообще не могу работать. Если так дальше пойдет, меня могут уволить. Да еще выговор этот. И все из-за тебя. Ты всегда передо мной.

Она беспечно рассмеялась.

— Признайся, — заорал он, — что пошутила.

— Насчет чего? — хохотала она.

— Насчет любовника.

— Какие тут шутки… — Она запнулась. — Тут…

— Что? — нетерпеливо спросил он. — Говори, черт подери.

Немного помявшись, она твердо заявила.

— Я даже хотела попросить тебя об одной услуге.

— О чем речь? Сделаю все — и возможное и невозможное.

— Даже не знаю, — опять замялась она, — неудобно как-то…

— Да говори же, — насторожился он.

Эсмира выдержала длинную паузу, затем выговорила скороговоркой.

— Нет, не стоит. Попрошу приятельницу. У нее есть знакомый гинеколог.

— Гинеколог? — не понял Бабирханов. — Зачем тебе он?

Эсмира снова разразилась хохотом. Насмеявшись вволю, она серьезно продолжала.

— Какой же ты тупой… У меня есть двое, третий не нужен. Понимаешь? Абсолютно не нужен. Потом ты привел семью. А я тебе обещала…

— Никого я не приводил, — перебил он ее. — Можешь спать со своим любовником спокойно.

Она перешла на игривый тон.

— А ты не хочешь поужинать со мной у меня?

Бабирханов промолчал, затем вдруг резко заговорил.

— Я плюю на тебя. Из-за тебя я получил выговор. Из-за тебя ушел из дома мой отец. Из-за тебя я подаю на развод. В свое оправдание я привожу какие-то дурацкие доводы. За истекший год я отчужденно стал относиться к моим больным брату и сестре, тогда как я просто обязан опекать их. И пока я живу, клянусь тебе, я никогда об этом теперь не забуду. И никакая женщина не сможет сбить меня с пути. Теперь о жене. Я старался из мухи сделать слона, чтобы избавиться от нее и прийти к тебе. А ведь она порядочный человек. У меня болит сердце из-за того, что она порядочная. Мне совестно. Мне иногда даже становилось страшно. Но когда я вспоминал тебя, я делался каменным. Потому что… потому что любил тебя…

— Любил? — весело переспросила она. — А теперь не любишь?

Бабирханов тяжело вздохнул. Не женщина — магнит.

— Не знаю. Но была бы рядом, разорвал на части.

— Не стоит убиваться. Ты мне тоже нравился. Скорее заинтересовал. Но у меня есть человек.

— Дай бог ему силы, а тебе ума. И прощай… — Он швырнул трубку, отчего аппарат чуть не разбился вдребезги.


Сентябрьское солнце неярко светит, излучая тоску по прошедшему лету. Наступает пора грусти, нежная, неповторимая пора.

Еще не тронута позолотой зелень листвы, но под дуновениями редкого ветра она печально шуршит, точно вздыхает, как женщина перед разлукой:

Вступает в свои права еще одна осень бренного мира.

Два грузчика выносили мебель, коробки с упакованной посудой, чемоданы, узелки и аккуратно размешали в крытой грузовой машине.

— Я устал, — тяжело дыша, проговорил первый. Он бережно втащил спинки кровати в кузов машины, затем присел на корточки. Капли пота застилали ему глаза, он то и дело смахивал их рукавом. Отдышавшись малость, он жестом подозвал второго и кивком указал на место возле себя. Тот неохотно подошел и прислонился к машине.

— А где этот дармоед? — сердито спросил первый. — Ему что, деньги не нужны?

— А черт его знает… Он шофер. Хозяйка обещала ему тридцать.

Первый промолчал. Он ненавидел шофера, с которым уже три года работал. Ненавидел за то, что шофер не помогает, а получает почти столько же.

— А ты узнал ее? — спросил он.

— Хозяйку? Что-то знакомое лицо. Где-то я ее видел, — безразлично сплюнув, отвечал второй.

— А я узнал сразу. Примерно год назад мы выгружали здесь пожитки одного врача. Он, если мне не изменяет память, кажется, переезжал по обмену. Ну, такой, невысокий, плотный…

— Лысый? — поднял брови второй.

— Не помню. По-моему, с волосами, — нерешительно проговорил тот.

— С волосами не помню.

— Да вспомнишь ты, — убежденно продолжал первый. — И как раз, когда мы выгружались, проходила вот эта самая наша хозяйка. У нее пакет порвался, а врач тот стал ей помогать. Собирал там лук, картошку. Ну! — он вопросительно глянул на товарища.

— A-а… — протянул второй, — это тот, который сказал — пью редко, но метко. И залпом стакан водки… Помню, выпил и не закусил.

— Во-во… Беспокойный такой. На балкон все выходил.

— Ну и память у тебя, — поразился второй.

— А хозяйку эту я сразу узнал, — мечтательно протянул первый, — та самая. Очень нежная.

— Ладно, ладно, — встал он, — наше дело маленькое. А она чего переезжает?

— Обменяла квартиру.

— Не понимаю. Квартира хорошая. На сколько комнат?

— Да на две.

— Какой смысл? — удивился второй грузчик. — Может, на новой площадь побольше?

— Не знаю, — задумчиво ответил тот. — Она даже не сказала, куда мы поедем. Сама улыбается, а глаза грустные.

— Ты уже и на глаза ее обратил внимание? — с явной досадой спросил он и тут же заключил: — Ну и пройдоха.

Первый грузчик вздохнул.

— Красивые глаза. Как миндаль.

Стук каблучков заставил обоих вздрогнуть. Эсмира, вся запыхавшись, увидела рассевшихся грузчиков и укоризненно покачала головой.

— А я подумала, что-то случилось.

— А вы меня не узнали, хозяюшка? — спросил грузчик помоложе.

— Нет.

Мужчина встал и подошел к Эсмире.

— В прошлом году мы тут выгружали вещи вашего соседа. Тоже по обмену. Врач, симпатичная такая жена и дочка. И старик с ними.

— Не помню, — хмуро ответила Эсмира.

— И у вас порвался пакет, — не унимался тот.

— Не помню. Если можно, давайте быстрее. Дети у бабушки. Ждут не дождутся.

— А вот та самая хозяйка.

К ним торопливыми шагами подходила Лала. Что-то неестественное было в ней, хоть и выглядела она какой-то сосредоточенной. Так, по крайней мере, показалось Эсмире.

— Здравствуй, — Лала тронула Эсмиру за рукав, — спасибо тебе.

Грузчики ушли в дом.

Эсмира молчала. Глядя прямо перед собой, она ничего не видела. Даже эту женщину, из-за которой решилась расстаться с родными для нее местами. Здесь она родилась, здесь она выросла, здесь к ней пришла настоящая любовь.

Обе молчали. Обе люто ненавидели друг друга, но не признавались себе в этом. Соперницы… Одна в выигрыше, другая в проигрыше. Впрочем, Эсмире казалось, что в проигрыше она. Лала думала иначе. Была убеждена — выиграла Эсмира. Ведь он любит ее. А это главное. Но меры предосторожности сохранения семьи ею были приняты. Насколько они эффективны — покажет будущее.

— Как-нибудь скажи ему, — сухо, не глядя, начала Эсмира, — что я все наврала.

— Скажу, обязательно скажу. Ты высоконравственная женщина.

— Не стоит. Я выполнила свой чисто человеческий долг.

— Откровенно говоря, я думала о тебе иначе, — призналась Лала. — Он был прав. Ты благороднее меня.

Эсмира сделала шаг в сторону и, посмотрев на Лалу, неожиданно начала:

— В свое время я, не задумываясь, вышла замуж. Не осознала, люблю или не люблю. Скорее, не любила, мир праху его. Потом дети. Стала как-то привыкать. После гибели мужа вообще ни на кого не обращала внимания.

— Понимаю, — участливо вымолвила Лала.

— Переехали вы, и я изменилась.

— Понимаю, Эсмира, — с состраданьем ответила Лала. — Но ты меня прости.

— Я полюбила его всем сердцем, — тихо и твердо продолжала Эсмира. — Он очень тонкий, все понимающий. Он, ни разу со мной не встречавшийся, всю меня рассказал мне.

— Все врачи в какой-то степени психологи, — смягчила обиду Лала.

— Не все, — резко перебила ее Эсмира. — До сих пор меня никто не понимал так верно, как он. Окружающие полагали, что я просто дикарка, грубиянка. Мне тридцать два года. Он первый, кто так сильно потряс меня.

Лала стояла перед Эсмирой, молча разглядывала ее. Надо было что-то сказать, чем-то утешить.

— Ты такая хорошая, — не сразу нашлась она, — ты еще найдешь свое счастье.

— Не думаю, — вздохнула Эсмира. — До сих пор никто меня так не тревожил. Мне стало жаль тебя, твою дочь. И самой как-то совестно. Отбиваю чужого мужа.

— Эсмира, — взмолилась Лала, — прошу тебя, верни его.

— Ты же видишь, я переезжаю. Через час сюда приедут новые соседи. Я просила их на первых порах умалчивать о старом адресе. Тебе этого мало? Пройдет время, — добавила она после небольшой паузы, — и все встанет на свои места. Время лечит все. Мне вот только будет больнее. Он стал меня ненавидеть. Вчера прошел мимо и даже в мою сторону не посмотрел. Обидно, очень обидно.



— Я расскажу, — пообещала Лала, зная наперед, что никогда не сделает этого. — Только не сегодня. Как-нибудь потом. Ты ради меня покидаешь родные места.

— И ради себя тоже. Все равно я не хотела здесь жить. Видеть вас вместе — это пытка.

— Понимаю, — Лала сделала попытку поцеловать Эсмиру, но та ловко успела увернуться. — Всего тебе хорошего, — бросила она на прощание и заторопилась домой.

Эсмира достала носовой платок и кончиком утерла размывшуюся тушь. Подбежала Светочка и, подняв укатившийся мячик, подошла к Эсмире.

— Вы уезжаете, тетя Эсмира?

— Да.

— А когда приедете? — допытывалась девочка.

— Не знаю, ласточка. — Она протянула лекарство. — На, возьми. И скажи папе, что лекарство мне не помогло. Не забудешь?

— Нет, тетя Эсмира, — бойко ответила малышка. — Лекарство тебе не помогло. Так и передам. Не забуду.

— Ну иди, деточка. Иди, моя хорошая.

Чем-то явно расстроенный к Эсмире подошел грузчик. Тот, что помоложе.

— Хозяюшка, — извиняющимся тоном начал он, — вы уж нас извините…

— Что там еще стряслось?

— Зеркало ваше, в шкафу, слабо держалось. Мы подняли шкаф, а оно ударилось там же, в шкафу, и разбилось.

Эсмира безразлично взмахнула рукой.

— Страшно, когда сердце разбивается. А зеркало так, мелочь.

— Вы настолько же благородны, насколько красивы, — не удержался от восхищения тот.

— Зато вы медлительны и неуместно сентиментальны. Надо спешить.

Грузчик сразу же исчез. Эсмира осмотрела машину, кузов и, пересчитав условно обозначенное количество мест, хотела вернуться домой, как вдруг заметила Бабирханова, попытавшегося скрыться от нее.

— Сосед, одну минуту, — громко остановила она его.

Бабирханов остановился и удивленно глянул на нее.

— Очень смело. Ты ведь боялась разговаривать со мной во дворе. И вообще — какие теперь могут быть разговоры?

Он сделал попытку уйти, но она задержала его.

— Подожди. Я хотела сказать тебе, что ты…

— А я не хочу тебя слушать, — перебил он ее.

— Постарайся понять меня правильно…

— И понимать тебя не хочу, — снова перебил он. — Правильней поймет тебя он.

Она с опаской огляделась по сторонам. — Не ори, соседи услышат.

— Пускай слышат, — упрямо продолжал он. — Я никого не боюсь. Хочешь, закричу на весь двор, что любил тебя?

— Любил? — грустно переспросила Эсмира.

— Никому до этого не должно быть дела. Но топтать достоинство не дам!

Наконец показались грузчики, притащившие тот самый шкаф с разбитым зеркалом. Стараясь не поцарапать торцевые стороны, они осторожно втянули его в кузов, после чего с удовлетворением отрапортовали Эсмире:

— Хозяюшка, мы готовы.

— Хорошо. Идите, я сейчас.

— Кто это? Кто они? — спросил Бабирханов, глядя им вслед.

— Грузчики.

— Что они тут делают?

— Я обменяла квартиру.

— Ты?

— Я.

— И куда переезжаешь?

— А тебе не все равно? Все равно ты меня уже ненавидишь.

Бабирханов ожидал чего угодно, но только не переезда.

— Ты с ума сошла?! — все еще не веря, вскричал он. — Куда ты переезжаешь? Я же не смогу без тебя…

Вопреки своей сдержанности Эсмира горько заплакала.

— Должен, — сквозь слезы проговорила она, — дорогой ты мой. Должен, как должна и я.

— Так ты меня обманула? — глухо, чужим голосом спросил он.

— В чем, мой милый?

Бабирханов взвыл от внезапно охватившей его догадки.

— Любовник, насчет третьего ребенка?

Она тихо плакала.

— Да или нет? — грозно переспросил он.

— Какой ты глупый. Любовник… У меня только один любимый, который не мой.

— Кто? — нетерпеливо спросил Бабирханов.

— Мой милый врач. Врач, но не мой.

Послышался сигнал машины.

— Прощай, — сказала Эсмира. — И поцелуй меня. В первый и последний раз. Поцелуй.

— Во дворе, при соседях? — не соображая, спросил он.

— Плевать. Скорее.

Она первая обняла его и припала к губам.

— Подожди, — крикнул он, когда она, резко оторвавшись от него, подбежала к машине и вскочила на подножку. — Подожди, — воскликнул он, когда машина, тронув с места, осторожно выехала со двора, где под осенним солнцем все еще грелись пенсионеры и резвилась детвора.

БЕГ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ Рассказ

Обозленный, он выскочил на Пушкинскую площадь, пристально осмотрелся. Ее нигде не было. Как в воду канула. «Проклятье, — подумал он, — обвела, как мальчишку. Ужин на двадцать три рубля — и ее нет». Пройдя несколько раз взад-вперед, он вновь остановился. Искать было бесполезно. Девчонка, пообещавшая ночь, исчезла.

Нестерпимо хотелось пить. Во рту пересохло от напряжения и водки, выпитой в «Арагви» с девушкой, которая сама напросилась за его стол. Дальше, как обычно. Танцы, угощение, обещание и… исчезновение. Студент в ярости не находил себе места. Сказала бысразу, думал он, что мне просто хочется гульнуть и все. И ничего более. Без обещаний, которые разожгли душу, и он никак теперь не может успокоиться. А успокоиться надо.

Надо! Он пересек площадь и выпил стакан газированной воды. Холодная влага придала ему оптимизма и уверенности. Глянул на часы. Половина двенадцатого. Подошел к телефону-автомату, набрал номер старой знакомой. Ждал долго, но к телефону никто не подходил. Вероятно, у матери, подумал он, и повесил трубку. Выпил газировки еще. Замутненное сознание мало-помалу начало проясняться.

У магазина «Наташа» остановился двадцатый троллейбус, почти пустой. Из него выскочила молодая женщина и почти бегом устремилась вниз по Большой Бронной.

А ничего, — мельком оглядев ее изрядно поношенные джинсы, подумал он и поспешил за ней. Приближаясь, студент не без удовольствия заметил, что эти поношенные джинсы плотно облегали довольно соблазнительную фигуру. Женщина, почувствовав преследование, ускорила шаг, но он окликнул ее довольно громко и отчетливо.

— Можно вас?

Она остановилась.

— Почему вы бежите?

— Поздно уже, — искренне ответила она, окинув его оценивающим взглядом.

— А я думал, вас преследуют или же спешите кормить малыша, — обрадовался он с замирающим сердцем.

— Я не замужем, — выдавила она надежду.

— Прекрасно, — безумствовал он в предвкушении неожиданно подвернувшейся удачи. — Меня зовут Алик.

— А меня Таня, — ответила она и подозрительно спросила: — А вы что, специально вышли познакомиться?

— Ну, что вы. Сегодня я немного выпил, настроение отличное. И этот майский вечер, знаете, мне кажется каким-то романтическим, что-то загадочно обещающим. Вы не находите?

Она вновь заулыбалась.

— Я тоже пила сегодня, — призналась женщина, не отстраняясь от прикосновения.

— И что вы пили? Интересно.

— Немного вина, бутылку пива и чуточку коньяка.

— Любопытно, любопытно. А почему вы, собственно, одна, без провожатых?

Она громко рассмеялась, весело скользнула по нему взглядом и вдруг остановилась.

— Слушай, — перешла она на «ты», — у тебя есть что курить?

Студент достал пачку «столичных» и протянул ей.

— О-о! — восхищенно протянула она, — «столичные». Давай закурим. Нет, стой, присядем на Тверском бульваре.

— А тебя не ждут? — с опаской спросил он, боясь услышать положительный ответ.

— Ждали, теперь не ждут.

Он вопросительно уставился на нее.

— Кот Славка подох, — пояснила Таня.

Они закурили. Таня сидела, закинув ногу на ногу и беспрерывно затягивалась. Студент расселся широко, вскинул левую руку на спинку скамейки. Он изредка дотрагивался пальцами, словно ненароком, до плеча девушки. А она щебетала, щебетала.

— Ты что, студент?

— Студент.

— А где?

— Педагогический имени Ленина.

— A-а… Учитель, значит?

— Значит, учитель.

Она стряхнула пепел и съежилась.

— Хмель проходит, становится холодно.

Он обхватил ее плечо, привлек к себе. Она не сопротивлялась.

— Думаешь, согреюсь? — усмехнулась она.

— Ну хоть немного, — прошептал он, прижимаясь. Непонятно-приятное волнение охватило его. Туман страсти постепенно обволакивал, заглушая голос разума и смысл действий.

— А ты кто, а? — пропела она, поудобнее устраиваясь в его объятиях.

— Человек, — насмешливо сказал он, припомнив слова Горького.

— Я понимаю, — она выбросила окурок, — что не зверь. Нации какой?

— Азербайджанец.

— Вот азербайджанцев знакомых у меня не было. Были грузины, даже армянин был. Серопом звали. Ух, какой коварный…

— Ну, коварных хватает везде, и среди наших, и среди ваших.

Она еще больше придвинулась к нему, прижалась коленом.

— Как странно все устроено в мире, — романтически начала она, — еще полчаса назад я тебя не знала. А теперь вот сижу и обнимаюсь.

— Космический век, бешеные скорости. Плюс — короткая жизнь. Так что не переживай. — Правой рукой он обнял ее за талию, попытался поцеловать.

Она увернулась.

— Не надо. Я и так казнюсь. Что ты обо мне подумаешь? Ночь, встреча, объятия, поцелуи. Нет, нет. — Она хотела высвободиться, но он удержал ее.

— Сиди. И так хорошо.

— Который час, кстати?

Он глянул на часы.

— Половина первого.

Она осторожно убрала его руку и встала.

— Пошли. Я лично в отпуске, а тебе в институт. Вставай.

Студент не шелохнулся. Не выпуская руки, он притянул ее снова.

— Времени слишком много. В институт завтра не надо. И послезавтра тоже. Я на дипломе.

Она села.

— Давай покурим еще, — предложила Таня.

— Давай. И заодно обмозгуем, где достать чего-нибудь выпить.

— Если честно, я бы тоже не отказалась. Там, в компании… — она расмеялась.

— Ты что? — удивился студент.

— Ничего, так — увильнула она.

— Может, у таксиста?

Она промолчала.

— У них бывает, — настаивал он.

— Это дорого, — задумчиво произнесла она. — Ладно, достанем. Пошли. — Она встала, застегнула пуговицу.

— Куда мы идем?

Она рассмеялась. Он обнял ее за талию и так они дошли до Никитских ворот, где свернули в какой-то старинный дворик и остановились под тусклой лампочкой над первым подъездом. Она приложила указательный палец к губам.

— Тсс, — прошептала она, — слушай сюда. Поднимаемся на четвертый этаж без звука. Ты понял? Без звука, без кашля, без чиха. На цыпочках, — предупредила она и первая вошла в подъезд.

Задыхаясь от волнения и подступившей страсти, студент след в след поднялся за женщиной на четвертый этаж. Тихонечко, стараясь не громыхать ключами, она отперла дверь, впустила его. Затем провела в просторную комнату.

— Я не буду включать свет, — таинственно прошептала она. — Давай шесть рублей и жди меня.

— А это далеко? — забеспокоился он.

— Шестой этаж. Только не включай свет, ладно?

— Ладно, — согласился он и протянул деньги.

— Я мигом, — пообещала она и исчезла.

Несколько привыкнув к темноте, студент огляделся. Похоже, в этой комнате не было никакой мебели, разве что вот этот столик. То ли журнальный, то ли детский. В углу темнел диван с неубранной постелью. Он сделал шаг вперед и пожалел. Нога его ударилась о какой-то предмет. Приглядевшись, он увидел маленький транзисторный телевизор.

Студент прислушался. Она. Идет. Тяжелая входная дверь глухо закрылась, щелкнул замок два раза и через минуту к нему подошла Таня.

— Освоился? — шепнула она и подвела его к дивану. Они сели.

— Достала?

— Вот. — Она протянула бутылку «Экстры».

— Молодец, — похвалил он и привлек ее к себе. Жадно поцеловал в губы.

Она не сопротивлялась. Обвив его шею, сдержанно отвечала на ласки, приобретавшие все более решительный характер.

— Постой, съешь ведь, — пошутила она, высвобождаясь. — Я сейчас принесу банку и стаканы. Рюмок, к сожалению, нет.

Утомившийся ожиданием заветного часа студент молча кивнул ей, не отрывая сверлящего взгляда от вновь расстегнувшейся пуговицы. Таня упорхнула на кухню, там загремела стаканами и, вероятно, открывалкой и вскоре появилась с полной тарелкой маринованных огурцов.

— Эгей, ну, поди сюда, — вполголоса позвала она его, делая какие-то знаки. Студент скорее догадался — надо придвинуть маленький столик к дивану. Он порывисто встал, сделал шаг, другой. Раздался оглушительный треск. Телефонный аппарат, стоявший на полу у дивана, жалобно взвизгнул.

— Медведь, — укоризненно бросила Таня, помогая перетаскивать стол.

Через несколько минут они сидели рядом и студент, не теряя времени, раскупорил бутылку.

— За что пьем? — кокетливо спросила Таня, вертя пальцами большой граненый стакан.

— За тебя.

— Нет. Давай за наше знакомство. Оно такое необычное, я бы даже сказала, романтическое. Подходит на улице незнакомый человек, так запросто заговаривает с посторонней женщиной. И — пожалуйста, теперь сидит с ней, в полутьме, за бутылкой. А? Так ведь не бывает, правда?

— У меня впервые, честное слово, — признался он.

— И у меня тоже. Такого никогда не было. И, скорее от того, что такого никогда не было, я и согласилась, наверное, на твое предложение.

— Только поэтому? — с легкой обидой спросил он.

— Ну, — она развела руками, — может, не только поэтому. Ну, давай. За тебя. — Она протянула стакан.

Таня взобралась на диван, поджав под себя ноги и пристроив пепельницу рядом.

— Ты обо мне уже знаешь. Студент, почти выпускник. Через два месяца айда домой. А вот о себе ты ничего не рассказала. Чем занимаешься, где работаешь? Мне было как-то неловко расспрашивать.

Таня заметно посерьезнела. Уставившись неподвижно в одну точку, она в раздумье выпускала клубы дыма. Казалось, забыла о нем. Глубоко вздохнув и не глядя на него, она горько улыбнулась.

— Это так неинтересно, студент. Это так неинтересно….

— Ты замужем? — перебил он ее.

— Была, — услышал он насмешливый ответ.

— Развод?

— Нет.

— Погиб?

— Нет.

Он удивился. Удивился, что не слышит то, что обычно в таких случаях говорят женщины. А говорят в основном одно и то же — развод, потому что пил или потому что гулял. Или же изменял. И ничего о себе. О себе в свою бытность с ним, с мужем. Большинство разведенных женщин, не ограничивающие себя в любовных связях, выдают именно такую информацию. Реабилитируют себя в глазах постороннего мужчины. А эта, похоже, оригинальничает.

— Не понял, — повторил он, — то замужем, то не замужем.

— А зачем тебе? — она устало взглянула на него.

— Можешь не отвечать, если это тайна. Но мне все же очень интересно. И квартира… Ты что, живешь одна?

— Пока да. Потом не знаю.

— Странно. Ни одного категоричного ответа. У тебя есть родители?

— Только мать. В Туле.

— Дети?

— Нет.

— А где муж?

Она шумно перевела дыхание, затем погасила сигарету.

— Он на Севере. Уехал на заработки.

— А почему без тебя?

— Не знаю. — Она неопределенно пожала плечами. — Слушай, студент, давай выпьем. А?

Он молча разлил. Выпили. Она вновь потянулась за сигаретой.

— Может, достаточно?

— А я хочу напиться, — с вызовом бросила она. — Хочу и все! Что? Не имею права?

Когда нет супруга или супруги — значит, нет надежного тыла. Если нет такого тыла, нет уверенности в том, что ты делаешь, чем ты занимаешься. В масштабах одной небольшой деревни это грустно, а в большом густонаселенном городе — страшно. Неуверенность часто порождает ошибки, которые притормаживают прогресс и развитие.

Он вдруг заметил, что головная боль уже исчезла, что у него, как поговаривали товарищи, появилось второе дыхание, что рядом с ним сидит женщина, готовая быть с ним. Он украдкой взглянул на нее. Глаза ее были закрыты. Сделал движение.

— Ты что? — прошептала она.

— Думал, спишь.

— Он тоже так думал. — Она прыснула. Смеялась долго, уткнувшись в одеяло.

— Кто?

— Ладно, так и быть, расскажу. Только еще чуть-чуть и дай мне сигарету.

Студент повиновался.

Несколько секунд она раздумывала.

— Значит, так, — торжественно начала она, — есть у нас один главный архитектор. Давно замечаю — неровно дышит. Все Танечка, Танюша. Билеты доставал на концерты всякие. Я все отказывала и отказывала. Обиделся. Целый месяц словно не замечал. А сегодня утром подошел в буфете и сказал: «У меня день рождения? Пойдешь?» Я от растерянности согласилась. После работы он нанял такси, и мы приехали к нему в Чертаново. Я почему-то думала, что в доме будут гости или, в худшем случае, его родители. А он, оказывается, живет один. Разведенный. Ну, деваться некуда и неудобно как-то… Вошли. Он накрыл стол, выставил пиво, коньяк, вино. — Она сбросила пепел. — Выпили, поговорили, потанцевали. У меня закружилась голова, и я легла. Вероятно лежала с закрытыми глазами. И время, наверное, какое-то прошло. Вдруг — смотрю, а он уже голый, направился в ванную принимать душ. Я тихонечко встала, на цыпочках вышла из квартиры и бросилась бежать. А тут ты. — Она снова рассмеялась. Как мальчишка, разбивший камнем окно неприятелю. — Вот так, студент. Убежала от одного, попала к другому.

Студент придвинулся.

Горячий долгий поцелуй подхлестнул поостывшие чувства, наскоро вывел на рельсы взаимовлечения. Говорить не хотелось, объясняться тоже. Говорили руки, говорили полусомкнувшиеся глаза, объяснялись губы. В окно падал уже лунный свет, вырывая по очереди из полутьмы то его, то ее. Жажда игры в любовь наполняла каждое по-своему опустошенное сердце.

В мгновение ока он расстегнул все пуговицы на кофте, помог ей раздеться.

— Мне надо выйти, — стыдливо прошептала она, обжигая его ухо горячими губами.

— Если честно, мне тоже.

Она хихикнула и сделала жест рукой — при выходе из комнаты направо. Минуты через две он вернулся. Женщина все еще сидела в джинсах.

— Налей еще чуток, чисто символически, а то я совсем не пьянею. А я пока сбегаю, — пропела она и умчалась.

Студент разлил в оба стакана, затем на цыпочках подошел к окну. Ночь. Тишина. За окном ни души. Оно выходило во двор, где под брезентом стояла одинокая машина. В форточку бил свежий воздух, разбавляя накуренный воздух комнаты. Он зябко съежился.

Ощутив прикосновение, обернулся. Таня, томно улыбаясь, стояла перед ним в коротеньком французском пеньюаре, который он как-то раз заметил в универмаге.

— Ты что? — целуя его, спросила она.

— А что? — не понял он.

— Почему не лег?

— Ждал тебя.

Он привлек ее к себе и сразу же ощутил запах польских духов.

— «Может быть»? — шмыгнул он носом.

— «Быть может».

— Один черт. Постой-ка. — Он взял ее на руки и пошел к дивану. Бережно уложил, затем поспешно стал раздеваться.

— Сильный, — мечтательно произнесла она.

Пронзительный телефонный звонок заставил обоих вздрогнуть. В испуге и недоумении замерли. Прозвенел второй звонок, еще более настойчивый, чем первый.

— Кто это может быть?

С третьим звонком Таня выхватила трубку.

— Алло? — испуганно спросила она. — Да, да, это я. Кто?.. А-а-а… Здравствуйте… Что с ней? Спасибо, что позвонили, Юлия Михайловна… Сейчас… бегу, бегу… — Положив трубку, Таня с минуту молчала, затем, ни слова не говоря, принялась торопливо одеваться.

— Что-нибудь серьезное? — осторожно осведомился студент, увидев ее изменившееся лицо.

Таня, не отрываясь, безнадежно махнула рукой — не до тебя, мол. Подождав еще немного, он лихо вскочил с дивана и подошел к окну.

— Ну, не обижайся, миленький. Она упала. Не может встать. Язык к тому же отнялся.

— Кто? — спросил он, не оборачиваясь.

— Свекровь, кто же еще… Я уже готова.

Студент обернулся. Таня включила свет в прихожей и, видимо, причесывалась перед зеркалом.

— Так мне одеваться, или ты все-таки придешь? — раздраженно спросил он, мыслено ругая Танину свекровь.

— Как хочешь. Хочешь, спи.

— А сколько времени?

— Ровно три.

— Нет, одну я тебя не пушу, — сказал он, понимая, что оставаться здесь одному по крайней мере глупо. Кроме того, ей одной переться бог весть куда в ночь тоже немыслимо. Он лихорадочно натянул брюки, заправил сорочку и, взяв пиджак, пошел к выходу.

Таня шла быстро, он — едва поспевал за ней.

— Далеко? — прерывисто дыша, спросил он.

— Близко, за «Повторной».

Они вышли на Спиридоньевский переулок и, пройдя совсем немного, вошли в подъезд. Он в нерешительности остановился у лифта.

— Он отключен, — предупредила Таня и первая стала подниматься.

— Мне, наверное, не стоит, — как бы обращаясь к себе, прошептал он.

Она, не говоря ни слова, спустилась вновь и так же молча потащила его за рукав. На втором этаже они позвонили в дверь коммунальной квартиры. Дверь почти сразу же открыла проворная кругленькая старушка в очках. Вероятно, та, что звонила, догадался студент. Таня кивнула ей, и они вошли в длинный коридор, тускло освещенный люминесцентной лампой.

Узкая комнатушка свекрови была сплошь завалена старинным хламом. Тут стояла и сделанная лет пятьдесят назад бамбуковая этажерка, напичканная книгами в старых переплетах. Рядом грозно возвышался темный комод под белой накидкой с узорами. Против комода, в ближнем правом углу, стояла никелированная кровать, на которой полусидела-полулежала пожилая интеллигентной наружности женщина.

Она вскинула удивленные глаза на студента, поздоровавшегося с ней. Затем перевела взгляд на Таню, которая обняла и расцеловала ее. Студент прошел дальше в комнату и уселся на черном диване-оттоманке, пружины которого громко задребезжали под его тяжестью.

— Что с вами, родненькая, — засуетилась Таня, — где болит, а? Дорогая вы моя… Ну, скажите, что у вас случилось?

— Ы-ы…мм…ммо… — Женщина тщетно пыталась что-то сказать, но у нее не получалось. Вошла старушка, открывшая им дверь.

— Сплю я чутко. Вдруг, — слышу — она. А я всех жильцов узнаю по походке. Вдруг — грохот. Будто что-то тяжелое упало. Батюшки, думаю, никак Маргарита Ивановна поскользнулась. Выхожу, а она лежит и подняться не может. Ну, я и дотащила ее кой-как. Потом, гляжу, язык у нее отнялся. И покраснела вся. Видишь, лоб и щеки красные. Вот я и решила тебе телефонировать.

— Спасибо вам, Юль Михайловна. Правильно все сделали. А «неотложку» вызывали?

— Не-а, — покачала головой старушка, — не усекла. А надо?

Таня вопросительно глянула на него. Студент выдержал этот проникновенный взгляд и сделал жест рукой. Она вышла в коридор.

Старушка в очках подсела к больной и повернулась к студенту.

— Как вы думаете, отчего это может быть?

— Язык? — скорее догадался он.

— Да.

— Понятия не имею, — пожал он плечами. — Но вы, Маргарита Ивановна, лучше ложитесь. Любая болезнь требует спокойствия.

Больная, немного успокоившись, улеглась поудобней.

— У меня тоже в последнее время что-то здесь пошаливает, — пожаловалась старушка, указывая на сердце. — Иной раз так кольнет, что дух захватывает. А ведь матушка моя, царство ей небесное, девяносто два прожила.

— Прежде дольше жили.

— Во-во, — оживилась старушка, — тетка моя восемьдесят четыре прожила. Помнишь, — обратилась она к больной Маргарите Ивановне, — мы с тобой ездили на Митинское?

Та утвердительно кивнула.

— Так вот, всю жизнь курила папиросы «Беломор-канал» и чарочкой-другой не брезговала. Господи ты боже мой, прости ты меня ради Христа, — она перекрестилась. — А я ничего не употребляю, однако ж, поди, болит.

— Пройдет, — успокоил ее студент.

— Неотложка выезжает, — Таня неслышно прошла в комнату и увидев свое место рядом с больной занятым, решила было подсесть к студенту. Однако Юлия Михайловна встала и заторопилась.

— Пойду-ка спать, — объявила она, — утро вечера мудренее. Авось, все наладится.

— Спасибо вам за доброту, Юлия Михайловна, — тепло поблагодарила Таня и подсела к больной. Старушка ушла.

Студент глянул на часы. Половина пятого. Встал, осторожно, стараясь не шуметь, прошел к Тане. Едва дотронулся до плеча. Она тотчас подняла голову. Повернулась к нему, виновато улыбнулась. Он сделал жест пальцами, означавший — иду покурить. Она кивнула. И в этот момент затрещал звонок на входной двери. Таня вскочила и бросилась к выходу.

Вошел молодой сухощавый врач и грузная, в летах, медсестра. Больная очнулась и что-то невнятно произнесла.

Врач сел перед ней.

— Ну, — начал он бодро, — что у нас стряслось?

Больная вытащила руку из-под одеяла и поднесла к губам. Глаза ее с ужасом следили за каждым движением доктора и медсестры. Сделав несколько попыток заговорить, она бессильно откинулась назад.

— Отнялся язык? Всего-то? — Казалось, доктор был в недоумении — стоило ли из-за такого пустяка вызывать «неотложку»? — Это такое теперь частое явление, — он повернулся к медсестре. — Церебразин. — Затем повернулся к больной. — А вот вам двигаться категорически запрещаю. Вставать тем более. Только по нужде.

Медсестра торопливо открыла чемоданчик, который держала в руках, и достала шприц.

— Смочите чистую тряпочку и на лоб, — обратился врач к Тане, что-то размашисто записывая в своем блокноте. Та с готовностью вышла.

Студент бесшумно скользнул в коридор.

Таня помогла свекрови повернуться. Врач вышел вслед за студентом.

— Курите? — предложил студент.

Тот, странно изучая Алика, отрицательно покачал головой.

— Бросил, — пояснил он. — А вы кто ей будете?

Студент опешил от неожиданности.

— Я? Вообще-то, знакомый. Сосед.

Врач посмотрел ему в глаза и снова отрицательно покачал головой.

— Что? — не понял студент.

Врач огляделся.

— Плохо, — еле слышно выдавил он.

— Что плохо? — Осоловев от выпитого и бессонной ночи, студент туго соображал.

— Кровоизлияние в мозг.

— Да вы что?

Врач безнадежно развел руками. Увы, так.

— Дочь? — спросил он.

— Сноха. — Студент был потрясен. — Сколько?

Врач понял вопрос.

— Думаю, не больше недели. Но ей пока не говорите. Пока, — подчеркнул он.

Студент согласно кивнул.

Когда они вернулись в комнату, Таня сидела у изголовья больной и делала ей примочки. Медсестра уже укладывала свой чемоданчик. Больная, прикрыв веки, мирно лежала.

— Доктор, отчего это? — спросила Таня, не отрываясь от занятия.

— Нервы, дорогая, нервы. Она часто нервничает?

— По-моему, даже слишком.

— Вот видите. Но — ничего страшного. Завтра вызовите участкового врача. Он выпишет нужные лекарства. И все образуется. Главное — покой. Вставать запрещаю. Вы поняли?

Она утвердительно кивнула.

— И будет лучше, если вы сейчас оставите ее. Пусть поспит. Это на пользу. Пошли, Андреевна. Прощайте.

Студент проводил их до лестничной клетки, вернулся.

— Маргарита Ивановна уже засыпает, — прошептала Таня предупредительно.

Они спустились вниз и вышли на улицу.

Несмотря на ранний час, на улице почти никого не было. Они посторонились, пропуская поливальную машину, которая, проезжая мимо, убавила струю. Свернув на Малую Бронную, зашагали быстрее.

Из-за поворота вынырнула милицейская «Волга» и подъехала прямо к ним. Остановилась. Водитель и милиционер, сидевший рядом, мгновенно подошли к ним.

— Кто такие? Откуда? Куда? — спросил водитель со звездочками на погонах.

Алик и Таня удивленно переглянулись.

— А вы что, из гестапо? — попытался подшутить он.

— Я сейчас покажу тебе, черномазый, гестапо, — злобно сверкнув глазами, пообещал он. — Документы.

— У меня нет никаких документов, — безнадежно проговорила она.

— Садитесь, там разберемся.

— Ну и ну, — удивился Алик, однако спорить не стал.

Через несколько минут все вчетвером входили в отделение милиции, расположенное за кафе «Лира».

— Фамилия, имя, отчество, — подозрительно оглядев их, принялся за формальности пожилой капитан.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Алик, подойдя к столу.

— Стойте там, где вы стояли, — тоном, не терпящим возражения, предложил капитан. — Документы какие есть?

— У меня студенческий, — Алик протянул билет.

Капитан с неудовольствием разглядел его, повертел в руках. Так это же не вы.

— Как это не я? — вспыхнул от негодования Алик. — Фотография пятилетней давности.

Капитан не ответил, однако поднял трубку телефона и сделал запрос. Алик напряженно следил за выражением лица милиционера. Когда тот удовлетворенно повесил трубку, студент понял — все в порядке.

— Можно уйти? — осмелился он.

— Вы можете, а вот она — нет. — Он кивнул в сторону молчавшей до сих пор Тани.

— На хвост, что ли, кому наступила? — огрызнулась она.

— Никаких документов, подтверждающих удостоверение личности. Кто тебя знает, кто ты.

— Да Савицкая я, Таня, — нервничала женщина. — Живу здесь, рядом. — Она назвала адрес.

— Москвичка, что ли? — Капитан, казалось удивился.

— Ну конечно.

— А этот кто? — брезгливо спросил он, даже не удостоив студента взглядом.

— Почти муж, — сразу ответила Таня.

— Что вы делали у Никитских ворот в шесть часов утра? Куда шли, откуда?

— Я должна отвечать? — спросила она с вызовом.

— Обязаны.

Женщина вкратце рассказала о внезапно заболевшей свекрови, о «скорой помощи». Капитан слушал, полуразвалившись на стуле, изредка зевая и лениво делая какие-то понятные только ему пометки в своей тетради.

— Значит, заболела свекровь? — гадко улыбнулся он.

— Да.

— А чем вы объясните тот факт, что вы оба пьяны? — неожиданно спросил он. — И мы сейчас отправим вас в медвытрезвитель, после которого получите пятнадцать суток.

— Но мы же не хулиганили, — отчаялся студент.

Капитан метнул в него злобный взгляд.

— А ты молчи. Понаехали тут всякие…

Таня решительно шагнула к представителю власти.

— Ручку и бумагу, — жестко потребовала она.

Тот удивленно вскинул брови.

— Для чего?

— Хочу сделать заявление.

Капитан потупил взор, промолчал.

— Хотите попугать? — сделал он кислую мину.

Таня была невозмутима.

— До сих пор не могу понять, за что нас сюда привезли? — попытался нейтрализовать положение Алик.

— Да потому что бродяг нынче развелось во, — неожиданно вскричал капитан, указательным пальцем проведя по горлу. — А с нас спрашивают, требуют. Забирайте свой студенческий и чтоб духу вашего здесь не было. — Он швырнул билет на стол и, ни на кого не глядя, пододвинул к себе какие-то бумаги. Скорее убедил, что они, Алик и Таня, его больше не интересуют и что он уже занят чем-то более важным.

«Что ж, подумал студент, дай бог тебе немного ума».

Очутившись на улице, они молча прошли к ее дому, также молча поднялись и вошли в квартиру. Он мельком взглянул на нее. Таня выглядела утомленной, несколько рассеянной и подчеркнуто строгой. Она устало плюхнулась на диван, предварительно отодвинув от него журнальный столик с недопитой бутылкой водки, недоеденными маринованными огурцами и переполненной пепельницей. Телефонный аппарат, о который грохнулся ночью Алик, сиротливо помалкивал на полу, не предвещая теперь неожиданного путешествия. Стена, к которой был придвинут диван, была сплошь усеяна приклеенными фотографиями артистов кино. В самом центре этой картинной галереи красовалось большое, вероятно вырезанное из журнала, фото Алена Делона.

Студент подошел к окну и повернулся. Женщина, растревожившая его ночью и не дававшая всю ночь покоя, сидела, обхватив руками голову и опершись о колени. Казалось, она уснула, так и не дождавшись конца фильма. Ее короткие волосы были взлохмачены, обнажились маленькие ушки со вдетыми миниатюрными простыми сережками. Он огляделся.

Полупустая комната наводила уныние, тоску. Заброшенный ее вид вызывал жалость. Обшарпанные обои кое-где свисали разодранными лоскутами, наводя на мысль о предстоящем ремонте. Транзисторный телевизор, стоявший на полу рядом, был почему-то повернут экраном к стене.

Наконец она разжала руки и подняла голову.

— Ну, что скажешь, студент? — хриплым голосом спросила она, сбрасывая туфли.

Он промолчал, глядя на нее и не видя ее. Он видел Маргариту Ивановну, ее ужасом наполненные глаза, беззвучно шевелящиеся губы. Он видел лицо озадаченной Юлии Михайловны, энергично жестикулирующей, что-то горячо рассказывающей. Медсестру, бесстрастно наполнявшую шприц. Врача, странно изучавшего его…

— Да что с тобой? — повторила Таня.

— Все в порядке, — пришел он в себя. — Чуть не уснул.

— Ты знаешь, я тоже, — хихикнула она, доверчиво глядя ему в глаза. — Садись.

Алик, что-то раздумывая, подошел и сел перед ней на корточки. Казавшееся ему ночью некрасивым лицо этой женщины было не таким уж безобразным. Наоборот, чем-то даже очень привлекательным и милым.

Она выдержала долгий взгляд и легла, не раздеваясь.

Так в свое время, вероятно, ложилась и Маргарита Ивановна.

— Слушай, — вдруг громко начал он, — тебе не скучно жить одной?

Она удивленно приподняла голову, посмотрела на него и легла вновь.

— Что ты хочешь этим сказать? — глухо спросила она.

Он промолчал. Порывисто нашарив сигареты и спички, закурил, часто и жадно затягиваясь.

— Через два месяца я заканчиваю институт и уезжаю из Москвы. Ты меня слышишь? — спросил он, усаживаясь на диване и поворачивая ее лицо к себе.

— Слышу, — едва прошептала она.

— Я снимаю небольшую комнату в коммунальной квартире на Арбате. Точнее, на Веснина, напротив итальянского посольства.

— Богатый, значит, — неправильно поняла она.

— Дело не в этом. — Он говорил горячо и убежденно. — Живу один. У меня никого нет. То есть, есть товарищи, друзья, но они все в общежитии. Поживи у меня.

— Как это? — удивилась она. — На каких правах?

— Чисто человеческих, — просто ответил он.

— А потом? — засветилась она любопытством.

Студент стряхнул пепел, уклонившись от ответа.

— Не знаю. — Последовала продолжительная пауза. — Поживем, увидим.

Она рывком встала и прижалась лицом к его спине.

— И где ты был раньше, — вздохнула она, гладя его волосы, руку.

«Одна, совсем одна», — вспомнил он Маргариту Ивановну. Мысль о близкой кончине этой женщины будоражила его, беспокоила. С ее смертью осиротеет и эта молодая женщина, имеющая мужа и теряющая его. Как перенесет она этот новый удар судьбы, когда не станет свекрови, единственной в этом огромном городе моральной поддержки? Немного узнав ее прямую, озорную натуру, полную искренности и ребяческой шаловливости, он понял — тяжело.

— Чего молчишь? — не оборачиваясь, спросил он.

— А у нас осталось выпить?

— Есть немного.

— Тогда я вожусь с тобой, — пошутила она и села рядом. — Хочу выпить на брудершафт.

С секунду они смотрели друг на друга, затем слились в долгом поцелуе, томительном предвестнике любви.

— Подожди, — он вдруг резко отстранился и встал. — Пошли?

— Куда?

— Ко мне, ко мне. Собирайся. Белье, самое необходимое. И ко мне. А то мне очень тесно в этой комнате. Тесно и страшно.

Она удивленно хмыкнула, нерешительно встала и вышла из комнаты.

Через несколько минут они уже стояли на остановке и ждали троллейбуса. Одной рукой он держал полиэтиленовый пакет, в котором без труда поместилось нужное для смены белье, другой сжимал доверчивую ладошку не одинокой пока женщины.

Редкое дуновение утреннего ветерка приятно освежало лицо, сгоняя накопленную за ночь усталость и задремавшие чувства.

Подкатил чистенький, как это утро, троллейбус и, забрав их, довез до Смоленской площади. Там они вышли и, пройдя немного по Арбату, свернули на Веснина.

— Добро пожаловать, — весело сказал он, пропуская Таню в комнату. Она остановилась.

Маленькая уютная комнатка. Чистая и опрятная. На столе — груда книг и тетрадей. Она прошла к шифоньеру и встала перед зеркалом.

— Какая я страшная, — воскликнула она, всматриваясь.

— Переживу, — в тон ответил студент, нарезая хлеб, колбасу. — Сосиски отварить?

Она подошла к нему и положила руки на плечи.

— Это сон?

— Нет, моя хорошая. Это завтрак. Ночной завтрак. Так будем сосиски?

— Спасибо.

Он вывернулся и принялся хлопотать за столом.

— Спасибо — да или спасибо — нет?

Она тихо рассмеялась.

— Нет.

Студент разлил оставшуюся водку в высокие фужеры.

— За тебя, — сказал он, поднимаясь.

— А я за тебя. Брудершафт.

Они скрестили локти, выпили, затем, как того требуют правила брудершафта, поцеловались. Немного перекусив, она потянулась за сигаретой.

— Последняя, — она извлекла сигарету и повертела ее. — Можно в душ?

— Ну конечно.

Проходя мимо, Таня нагнулась для поцелуя. Студент жадно прильнул к ней, чувствуя, как приятно кружится голова. Наконец, сделав над собой усилие, она прошептала:

— Я хочу принять душ…

— Пуговица… — пробормотал он, — эта пуговица всю ночь дразнила…

Она достала из пакета халат, полотенце и ушла в ванную, на прощание шутливо пригрозив ему пальчиком.

Алик, не раздеваясь, прилег.

«Нет, не скажу, — решил он, — но буду рядом». Он закрыл глаза и почему-то вспомнил капитана милиции. Быстро встал, подошел к окну и смачно сплюнул в форточку. Затем снова лег.

Приятная истома мгновенно овладела им, и он вдруг почувствовал нежащий полет в пропасть.

Когда Таня вернулась, держа в руках джинсы и белье, студент мирно посапывал. Она улыбнулась, разложила белье на стуле, подошла к нему. Стараясь не разбудить, она сняла его туфли, расстегнула сорочку. Студент дернулся и, что-то невнятно пробормотав спросонок, повернулся набок. Таня бережно укрыла его, затем, постояв немного, скинула с себя халат и юркнула под одеяло.

Где-то за стенкой часы пробили девять раз.





Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Май.

(обратно)

2

Октябрь.

(обратно)

3

Хеб-сед — тридцатилетие со дня вступления на престол. Согласно обряду, фараон должен тридцать раз обежать двор, после чего в торжественной обстановке его умерщвляют. Так было в Древнем Египте. В эпоху Нового царства этот обряд начали имитировать.

(обратно)

4

Небхепрура — тронное имя Тутанхамона.

(обратно)

5

Декабрь.

(обратно)

6

Хонты — средний разряд жречества.

(обратно)

7

Немху — простолюдин, свободный человек.

(обратно)

8

Уэбы — низший разряд жречества.

(обратно)

9

Южный Он — город, расположенный недалеко от Фив.

(обратно)

10

Верхний и Нижний Египет, разделенные порогами Нила.

(обратно)

11

Ра — древнеегипетский бог солнца.

(обратно)

12

Скульптурное изображение змеи — охранительницы царя или высокопоставленных вельмож.

(обратно)

13

Заместитель войска — высший воинский чин древнеегипетской армии.

(обратно)

14

Мех — мера длины, равная 52 см.

(обратно)

15

Дебен — 91 г.

(обратно)

16

Бросить в воду — т. е. утопить, один из способов казни.

(обратно)

17

Кедет — 9 г.

(обратно)

18

Ноябрь.

(обратно)

19

Мут — древнеегипетская богиня войны.

(обратно)

20

Гиксосы — семитическое племя, ведшее кочевой образ жизни в древнем Востоке, существовавшее, в основном, за счет набегов.

(обратно)

21

Около двух сантиметров.

(обратно)

22

Платина.

(обратно)

23

Сегат — 2735 кв. м.

(обратно)

24

Парасхиты — бальзамировщики трупов.

(обратно)

Оглавление

  • ПЕСНЬ О НЕБХЕПРУРЕ (ТУТАНХАМОНЕ) Повесть
  • ОДИНОЧЕСТВО ВДВОЕМ Повесть
  • БЕГ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ Рассказ
  • *** Примечания ***