Иван Путилин и Клуб червонных валетов (сборник) [Роман Лукич Антропов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Роман Лукич Антропов (Добрый) Иван Путилин и Клуб червонных валетов
Калиостро XIX века
Великосветские посетители
Как-то в разгаре зимы 18** года, особенно памятной мне по массе трудных дел-розысков, выпавших на голову моего гениального друга И. Д. Путилина, сидели мы с ним в его кабинете и вели задушевную беседу. Разговор, в котором мы вспоминали удалые и жаркие схватки с только что пойманными мошенниками и страшными злодеями-преступниками, вдруг перешел на масонство, на массу лож тайных обществ. Путилин оживился. — Знаешь, доктор, с каждым днем наше высшее петербургское общество всё более и более увлекается масонством, этим иноземным фруктом. — Помилуй Бог, Иван Дмитриевич, — шутливо заметил я, — уж не собираешься ли ты сам вступить в какую-нибудь ложу масонов? Путилин рассмеялся. — Благодарю тебя за столь важное мнение о состоянии моих умственных способностей! Нет, доктор, дело не во мне, а в том, что все эти тайные общества «белых», «красных», «фиолетовых» братьев, с их таинственными ритуалами, с их Великими Жрецами и Великими Магистрами, кажутся мне гораздо опаснее победного шествия скопческого и хлыстовского учений. Эти последние — более явны, и цель их — прямее. Не то — масонские ложи. Ясно, что все эти «белые» и «фиолетовые» братья таят в себе какую-то невысказанную тайну, и, каюсь, меня это сильно интригует. — Но позволь, Иван Дмитриевич, ведь все эти «братья» у нас, в Петербурге, — представители хорошего общества, набросившиеся просто на эту модную забаву-игрушку с таким же несерьезным, легкомысленным жаром, с каким они вообще набрасываются на всё, что идёт с пленительного Запада, начиная с модных брюк, духов, перчаток и кончая французскими романами. Путилин задумчиво покачал головой. — Боюсь, что ты не прав, доктор… Наши «братья» — винтики, поршни и иные части очень сложной масонской машины. Но… кто главная пружина? Где та сила, которая питает и приводит в движение эти винтики, поршни?.. — Учение. Известный культ. Абстрактная теория. — Не облеченная в плоть и кровь? Не на двух ногах? — Ну, разумеется, есть более яркие, сильные прозелиты, адепты-фанатики, организующие все эти различные тайные ложи-общества. Путилин не успел ответить мне, как в кабинет вошел агент и подал визитную карточку. — «Граф Александр Сергеевич С.» — прочел вполголоса Путилин. Это была громкая фамилия известного аристократа-богача. — Попросите графа! — отдал он приказ агенту и пошёл навстречу важному посетителю. Вошел граф С. Это был блестящий тип истого аристократа, холодного, надменного и, разумеется, самовлюбленного au bout de ses ongles, до конца своих холеных ногтей, лет сорока пяти-шести. — Я к вам, любезный господин Путилин, — начал он, небрежно подавая руку моему другу, и вдруг осёкся. Взгляд его красивых, холодных серых глаз остановился на мне. — Это, граф, неофициальный, но неизменный и энергичный мой помощник, доктор Z. Если вам угодно было пожаловать ко мне по делу, вы можете не стесняться доктора и говорить так же спокойно и откровенно, как если бы его не было, — невозмутимо проговорил Путилин. — А-а, — процедил сквозь зубы великолепный экземпляр из породы тех господ, которые верят в преимущество белой кости и голубой крови. Он слегка кивнул мне головой и, сев в кресло у письменного стола, обратился к Путилину: — Да, я к вам по делу… Я весь внимание, ваше сиятельство. — В сегодняшнюю ночь из моего письменного стола неизвестно каким таинственным образом исчезли восемьдесят тысяч рублей, — начал граф С. — Около часу ночи я приехал из клуба, прошел на свою половину, вернее, в свои три комнаты: кабинет, спальню и умывальную. Графиня ещё не спала. Она пришла ко мне, рассказала, как дивно сегодня пел Тамберлик, и скоро ушла. Я по своей всегдашней привычке запер дверь кабинета на ключ и остался один, впрочем, не совсем один, а с моим верным догом Ральфом. Мне понадобилось письмо. Я открыл ящик письменного стола. Деньги лежали так, как я их положил: четырьмя пачками поверх бумаг. Я пришел в спальню, разделся и скоро заснул. Проснулся я довольно рано, встал и сел за письменный стол, чтобы проглядеть отчёт управляющего одного из моих имений. Открыл ящик стола, и крик удивления вырвался из моей груди. Деньги исчезли. Тщетно я перерыл всё до последней бумажки, денег не было, они пропали. — Скажите, граф, ваша половина имеет только один вход, именно ту дверь, которую вы заперли на ключ? — Только одну. — И в неё ночью никто не мог войти? — Безусловно, никто. Нужно вам сказать, что мой чуткий дог Ральф охраняет меня превосходно. Если бы кто-нибудь из прислуги или воров попытался бы даже пошевелить ручкой двери, он поднял бы такой громовой лай, что я, конечно, сейчас бы проснулся. — Где спит ваша собака? — Как раз в кабинете, на ковре у письменного стола. — Ваша собака здорова сегодня? Вы ничего не заметили в ней болезненного? — Абсолютно ничего. Ральф весел и радостен, как всегда. — А вы не допускаете мысли, что кто-нибудь… ну, хотя бы из вашей прислуги, спрятался с ночи в вашем кабинете или в иных комнатах? — Нет, не допускаю. Во-первых, дог учуял бы врага, а во-вторых, я после страшного убийства австрийского военного агента при нашем дворе, преступления, раскрытого вами же, господин Путилин, взял себе за правило прежде чем ложиться спать, внимательно осматривать всё, буквально всё в моих комнатах. Я осматриваю драпи, гардины, заглядываю под шкафы, под кровать. Всё это проделал я и вчера. — Вы сообщили в вашем доме о случившемся? — Никому, за исключением жены. — Графиню, конечно, это поразило? — О да! С ней чуть дурно не сделалось. Вы, конечно, понимаете, господин Путилин, что мы взволнованы не пропажей этой незначительной суммы, а таинственностью этой пропажи. Мы, стало быть, не защищены в нашем доме от появления неведомых злодеев, проникающих через запертые двери. Вот я и решил обратиться к вам с большой просьбой расследовать это тёмное дело. Путилин несколько минут помолчал, что-то обдумывая. — Хорошо, граф, — нехотя проговорил он. — Я не считаю себя вправе по долгу службы отказывать вам в этом, хотя… — Что «хотя»? — удивленно поднял брови граф С. — Хотя… я страшно занят в настоящее время. Я должен посетить ваш дом, чтобы лично осмотреть место преступной кражи. Вы позволите приехать к вам вдвоем с доктором? — О, пожалуйста! — вставая и прощаясь, ответил аристократ. Когда мы остались одни, я обратился к Путилину: — Не правда ли, случай не из обыкновенных? — Сверхъестественный, доктор, — усмехнулся он. Не прошло и получаса, как тот же агент подал Путилину новую карточку. На ней стояло: «Князь Владимир Андреевич Д***». — Ого! — вырвалось у Путилина. — Что это сегодня за сиятельные посещения? — прошептал я, сильно заинтересованный. Вошедший князь Д. являлся полной противоположностью графу С. Чрезвычайно милый, любезный, с добрым, открытым лицом, живой до удивительности, несмотря на изрядную толщину. — К вам, дорогой господин Путилин, к вам — краса и гордость русского сыска! — затрубил он, протягивая руку сначала Путилину, а потом мне. — Черт знает что такое! — Садитесь, князь. Успокойтесь… В чем дело? Что случилось? — Да пакость, говоря откровенно, преизряд-ная. Сегодняшней ночью… — Вас обокрали, князь? Симпатичный толстяк вытаращил на Путилина глаза. — А… а вы почему это знаете? — Я должен знать всего понемногу. Что же у вас похищено, князь? — Собственно, не у меня, а у моей жены. У нее украдены бриллианты и другие драгоценности на очень солидную цифру. — Благоволите, князь, рассказать мне, как было дело, все подробно. — Вчера мы возвратились с бала около трех часов ночи. Жена направилась к себе, я — к себе. Вдруг я вспомнил, что забыл ей передать одно важное известие. Когда я вошел в будуар, камеристка уже помогла жене раздеться и облачиться в пеньюар. Я застал жену за тем, как она складывала свои драгоценности в футляры. Передав ей то, что было надо, я пожелал ей покойной ночи и ушел. Я слышал, как она заперла изнутри дверь на ключ. Утром, часов в двенадцать, только что я собирался ехать на экстренное заседание Совета, как вдруг является ко мне княгиня. Она была страшно взволнована, бледна, растеряна. «Мой друг, — сказала она мне, — у нас несчастье. У меня исчезли бриллианты». — «Как? — воскликнул я. — Когда? Каким манером?» — «Я проснулась и, прежде чем позвонить камеристке, подошла к туалетному столу… футляры были пусты». Толстяк князь в волнении прошелся по кабинету Путилина. — Так как ночью войти к моей жене никто не мог, ибо дверь была заперта на ключ, то выходит, что единственным человеком, на кого может пасть подозрение в похищении бриллиантов… — …Являетесь вы, князь, — улыбнулся Путилин. — Честное слово, дорогой господин Путилин, это так! — с шутливым пафосом воскликнул симпатичный князь Д. — Но так как все-таки бриллианты своей жены я не похищал, то… — …То я должен помочь отыскать настоящего вора. С большим удовольствием сделаю это для вас, князь. По уходе князя я обратился к своему славному другу: — Однако какое странное совпадение: в одну и ту же ночь две таких крупных кражи. — Две? Я не поручусь, что сегодня или завтра ко мне не поступят новые заявления, — усмехнулся он. — Признаюсь, тебе предстоит трудная задача — раскрыть эти преступления. Сколько я понимаю, они совершены чертовски ловко, таинственно. — Ты прав, но только отчасти, доктор. Самое легкое в этом деле — отыскать похитителей… — Как?! — перебил я Путилина. — Ты находишь очень легким делом отыскать похитителей? — Прошу не перебивать меня, доктор… Да, говорю я, самое легкое — отыскать воров, но самое трудное — отыскать то место, то лицо, куда попали деньги и бриллианты. Я ровно ничего не понял из этого объяснения моего друга. — Бог с тобой, друже, ты постоянно любишь угощать меня загадками!..О кабинете и будуаре
Надменный аристократ граф С. провел нас в свой роскошный кабинет. Прежде чем войти в него, Путилин стал внимательно осматривать дверь. — Я попросил бы, ваше сиятельство, дать мне какой-нибудь высокий стул. Рука графа потянулась к сонетке. — Нет, в ваших личных интересах я предпочел бы, чтобы вы не звали прислугу, а дали стул мне сами, граф. Вы ведь говорили, что пока никто еще в доме, за исключением вашей супруги, не знает о случившемся. Зачем же нам посвящать прислугу в наши предварительные розыски? Великолепный граф передернул плечами и из соседней залы принес дорогой палисандровый стул. Честное слово, я хохотал в душе! Наверно, этот гордый барин впервые подает стул мужчине. Путилин встал на него и стал что-то осматривать в верхней части высокой двери. Через несколько секунд он слез со стула, и мы вошли в кабинет. — Деньги похищены из этого письменного стола? — спросил он. — Да. — Покажите, пожалуйста, из какого ящика. — Граф С. указал на верхний правый ящик. Путилин открыл его и низко-низко наклонил к нему свое лицо, так что его нос касался края ящика. Прошло несколько секунд. — Скажите, пожалуйста, граф, какими духами вы душитесь? — вдруг задал он быстрый вопрос графу. Тот удивленно поглядел на моего друга. — Пардон, monsieur Путилин, — иронически произнес граф, — но… неужели это имеет какое-либо отношение к исчезновению денег? — Я никогда не задаю пустых и ненужных вопросов, — холодно ответил Путилин. — Если я вас спрашиваю об этом, граф, стало быть, для меня это важно знать. — Мои постоянные духи — «Опопонакс». — Других вы никогда не употребляете? — Нет. Путилин захлопнул ящик письменного стола. — Теперь, граф, я попросил бы вас дать мне возможность повидать вашу супругу, чтобы задать ей несколько вопросов. Облако неудовольствия пробежало по лицу надменного аристократа. — Вам это необходимо, monsieur Путилин? — Необходимо, граф. — Мне очень неприятно впутывать мою жену в какие-то полицейские допросы, дрязги. В голосе графа С. послышались брезгливые ноты. Путилин вспыхнул. Этот пренебрежительный, презрительный тон взорвал его. — Я совершенно не понимаю, для чего в таком случае вам угодно было обратиться за моей помощью, — почти резко отчеканил он. — Если допросы, как вы изволили их назвать — «полицейские», вас так коробят, то мне остается только откланяться. Имею честь кланяться. И Путилин, сделав сухой полупоклон, направился к двери. Граф опешил. — Ради Бога, monsieur Путилин… вы, кажется, обиделись… вы не так меня поняли… Я хотел только сказать, что графиню может все это расстроить… она такая нервная… Я сейчас узнаю, дома ли она, и попрошу ее сюда. — Пожалуйста, — холодно бросил Путилин. — О, мы скоро поменяемся ролями, голубчик! — тихо прошептал он вслед графу. Минут через пять в сопровождении своего великолепного супруга, шурша шелком роскошного выездного туалета, в кабинет вошла графиня С., высокая, стройная красавица с холодным лицом античной камеи. — Вот, Lili, monsieur Путилин, звезда сыска, был так любезен, что согласился помочь моей маленькой неприятности, — проговорил граф. Графиня любезно протянула руку «звезде сыска». — Это так мило с вашей стороны, monsieur Путилин… Путилин пожал крошечную аристократическую руку. — Я хотел, графиня, задать вам всего два вопроса, — начал он. — Скажите, пожалуйста, когда вчера ночью, после концерта, вы входили кабинет графа, вы не заметили случайно, раскрылась ли вся дверь, то есть обе ее половины, или же только одна? — Право, не помню… Это такая мелочь, на которую я не обратила внимания… — Мерси. Теперь последний вопрос: ваши драгоценности все целы? — Все. У меня ничего не пропало, — холодно ответила графиня. Путилин поклонился и, прощаясь, бросил графу: — Лишь только что выяснится, я не премину уведомить вас. От графа С. мы тотчас отправились к князю Д. Тут ожидал нас совсем иной прием. Князь Д. шумно и радостно приветствовал моего замечательного друга. — Спасибо, большое спасибо, что приехали. — А княгиня дома? — спросил Путилин. — Нет. Она уехала часа два тому назад. — Могу я осмотреть будуар вашей супруги, князь? — Ну конечно, конечно! Пройдя анфиладу роскошных комнат, мы очутились перед дверью будуара княгини. Путилин опять проделал ту же таинственную и непонятную для меня операцию со стулом и дверью, что и у графа С. Князь глядел на Путилина, взгромоздившегося на высокий стул, с выражением искреннего недоумения и любопытства. — Помилуй Бог, господин Путилин, какие акробатические кунштюки изволите вы проделывать! — Что делать, князь? — рассмеялся Путилин. — Для блага правосудия приходится еще не то откалывать. В то время, когда мы находились в будуаре, где мой друг чрезвычайно рассеянно и невнимательно скользил глазами по различным предметам этого утонченно-изящного гнездышка великосветской барыни, у дверей будуара раздался испуганный женский крик. Мы все обернулись. На пороге стояла с бледным, испуганно-взволнованным лицом очаровательная блондинка, напоминающая собою хорошенькую кошечку. Князь бросился к ней. — Marie, mon ange, как хорошо, что ты вернулась! — целуя ее руки, воскликнул князь. — Что… Что это значит? Кто эти господа? — дрожащим голосом спросила княгиня Д., указывая на нас. Князь пояснил. — А-а, — произнесла она и рассмеялась как-то нервно. — Простите, господа, но приключение с бриллиантами этой ночью так расстроило мои нервы, что я не могла удержать крика испуга при виде вас в моем будуаре. — Уж не приняли ли вы, княгиня, меня и моего друга за воров? — ответил ей в тон Путилин. Затем он задал ей несколько незначительных вопросов: крепко ли она спала, не слышала ли какого-нибудь подозрительного шороха и т. д. Княгиня отвечала односложно, нервно. — Ну, я не буду больше беспокоить вас, княгиня, расспросами. Вы, как я вижу, сильно взволнованы, потрясены. — Почему вы это думаете, monsieur Путилин? — Во-первых, потому, что вы мне сами только что сказали про это, а во-вторых… посмотрите, как дрожат ваши руки. Скажите мне только одно, княгиня, желаете вы или нет, чтобы я употребил все старания для отыскания вора и бриллиантов? — Что… что за вопрос?.. Ну конечно, конечно, — ответила она. Путилин поклонился и вышел из будуара.Бал-маскарад. Монах-капуцин с золотой цепью
Прошло два дня, в течение которых я ни разу не видел моего друга. Наконец, на третий день, под вечер, он приехал ко мне. — Держу пари, доктор, ты ни за что не догадаешься, куда сегодня поздно вечером я повезу тебя! — оживленно проговорил Путилин. — Да, действительно, догадаться трудно, Иван Дмитриевич. Ты ухитрялся засовывать меня даже в могильный склеп. Путилин расхохотался. — Успокойся. Сегодня таких ужасов не будет. Наоборот, сегодня я хочу развлечь тебя, и поэтому мы отправимся на роскошный бал-маскарад светлейшей княгини Г. Что ты на это скажешь? — Но как же мы попадем туда? — Ты насчет приглашения? Не беспокойся: две пригласительных карточки у меня в кармане. — В чем же ехать? — Мы облачимся в домино и маски, вот и все. …Около двенадцати часов ночи мы поднимались по дивной беломраморной лестнице княжеского дворца, тонущей в зелени и живых цветах. С тихим смехом, с шутливыми возгласами, большей частью на французском языке, нас обгоняли мужские и женские фигуры великосветских замаскированных. Из огромного вестибюля-атриума мы попали в бальный зал, весь залитый морем света, весь наполненный звуками великолепного струнного оркестра, скрытого на хорах зала. От массы движущихся фигур, одетых в яркие фантастические костюмы, у меня в первую минуту зарябило в глазах. Но мало-помалу мы присмотрелись к этим сверкающим волнам газа, кружев, лент, ярких мантий. Кого тут только не было! Точно в волшебной сказке здесь причудливо-прихотливо перепутались, переплелись все народы, все века, все стили, все периоды мировой истории. Рядом с жизнерадостной Коломбиной стояла христианская мученица в белой рубашке-хитоне, опоясанной грубой веревкой; около непорочной весталки сверкала фигура вакханки с виноградным венком на голове, с кубком в руках; за огромным гладиатором шла фарфоровая куколка из vieux saxe французской маркизы. Я прислонился к беломраморной колонне и глядел, действительно, и с удовольствием, и с интересом на эту чисто феерическую картину. Несколько раз я различал в толпе фигуру моего великого друга. С большой ловкостью он лавировал в этой массе замаскированных и, подобно другим, сыпал направо и налево, очевидно, шутливо-маскарадные замечания, потому что какая-то пастушка со смехом ударила по его плечу веером. Маскарад был в полном разгаре. Проходя мимо меня, Путилин мне шепнул: — Да не стой ты, как изваяние, все время у колонны. Смешайся с толпой… Еще привлечешь на себя чье-либо особенное внимание. Я внял приказу моего друга и скоро очутился в самом маскарадном водовороте. Запах духов, цветов и тонкой дорогой косметики заставлял кружиться голову и замирать сердце. Мой друг стоял перед высокой, стройной женщиной, одетой Марией Стюарт. — Какой мрачный костюм у вас, прелестная маска! — шутливо заговорил Путилин. — Мрачный? Вот это любопытно. Почему вы находите его таким, почтенное домино? — Разве очаровательной маске неизвестна участь несчастной шотландской королевы? Ее прелестная головка скатилась с ее царственных плеч. Тонкий веер из слоновой кости хрустнул в руках «Марии Стюарт». — Нельзя сказать… нельзя сказать, чтобы вы были на высоте маскарадной болтовни. Ваши темы чересчур мрачны. — А мне почему-то кажется, что вы, ваше величество, сами настроены сегодня несколько тревожно. Сквозь разрез маски сверкнули глаза. — В самом деле? Вы уж не прорицатель ли, любезное домино? — Вы угадали, ваше величество. Я занимаюсь тайными науками, и для меня нет ничего тайного, что не сделалось бы явным. — Ого! — насмешливо вырвалось у «королевы». — Нельзя сказать, чтобы вы были очень скромны… Что же, может быть, вы можете отгадать и причину моей тревоги? — Могу. — Я вся внимание, господин чародей. — Вы боитесь одного человека, боитесь мучительно, страшно. Веер вторично хрустнул в руках «королевы». — Но… вы напрасно боитесь этого человека. Бойтесь другого, который может довести вас если не до эшафота, то, во всяком случае, — до крупного скандала. Проговорив это и низко поклонившись маске, великий сыщик отошел от нее и смешался с нарядной толпой гостей. В эту минуту я увидел, что в зал вошел новый замаскированный гость. Это был очень высокого роста монах-капуцин с поднятым на голову капюшоном и, кроме того, с маской на лице. Под складками капуцинской рясы чувствовалось и обрисовывалось стройное, гибкое и, по-видимому, очень сильное тело мужчины. Особенно интересна была походка монаха: это была походка мягкая, гибкая, подкрадывающаяся — зверя, большого хищного тигра. Что особенно бросилось мне в глаза, так это великолепная золотая цепь, сверкающая драгоценными камнями, одетая на шее капуцина и спускающаяся ему на грудь. — Иди налево в одну из гостиных за мной! — услышал я около себя шепот моего друга. Мы прошли целым рядом гостиных и остановились в одной. — Скорее, доктор, снимай свое домино и одевай мое. Мы должны обменяться ими. — С нами крестная сила, Иван Дмитриевич! Что это: маскарад в маскараде? — Браво! Это остроумно! Именно так. Но торопись! Мы быстро переоделись и скоро опять входили в большую залу. Мимо нас прошел высокий монах-капуцин, которому сопутствовала «королева Мария Стюарт». Я ясно заметил, как она вздрогнула при виде меня и взяла под руку капуцина с великолепной цепью на шее. Они скрылись в анфиладе тех роскошных, уютных гостиных, откуда мы только что вышли. — Ты хорошо заметил эту красавицу в костюме Марии Стюарт? — Да. Ты с ней ведь вел маскарадную интригу, мой великий друг? — шутливо ответил я. — Я не ожидал от тебя такого легкомыслия… Путилин тихо рассмеялся. — Маскарадную интригу? Гм… гм… Ты чертовски проницателен, мой знаменитый доктор. Так вот, если она подойдет к тебе и вступит с тобой в разговор, называя тебя чародеем, прорицателем, ты, уклоняясь от прямых ответов, неси какую-нибудь загадочную чушь, скажи, что сегодня же под утро сделаешь ее гороскоп и т. п. Только, ради Бога, не ляпни какую-нибудь несуразность! Ты ведь поразительно рассеян, доктор. Прошло минут пять-десять. На пороге зала появились «Мария Стюарт» и монах-капуцин. Я поглядел на них и заметил, что «королева», что-то тихо шепча монаху, не спускает с меня глаз и как бы показывает ему на меня. «Что за оказия? Что надо этой особе от меня? Дался я ей, чтоб ей пусто было!» — проносилось у меня в голове. Непривычный ни к балам, ни к маскарадам, да в особенности таким блестяще великосветским, я чувствовал себя отвратительно. К тому же домино, которое мне всучил мой друг-мучитель, оказалось изрядно длинным. Я путался в его подоле и, того гляди, рисковал растянуться на зеркально скользком паркете. — Хорошенькое, черт возьми, удовольствие, — бормотал я, вспоминая обещание Путилина «развлечь» меня. — Нет, я предпочел бы сидеть в склепе, где угодно, но только не тут. Вдруг я, к ужасу, увидел, что королева, оставив капуцина, направляется прямо ко мне. — Ну, таинственный чародей, не продолжим ли мы столь интересно начатую беседу? — услышал я подле себя серебристый голос. — Сделайте одолжение, сударыня, — ответил я. — Отчего вы меня не называете теперь «ваше величество»? — Ваше величество? — удивленно спросил я. С какой стати я буду вас так называть? — Но, однако, всего несколько минут тому назад называли же вы меня так? «Попался!»— ожгла меня мысль. — Простите, ваше величество, я забыл, что… — обливаясь потом, пробормотал я. — Скажите же мне, кого же именно я должна бояться, дабы избежать эшафота? «Час от часу не легче! Эшафота! Какой эшафот? Что за дичь несет эта барынька!» — Гм… гм… Кого бояться, спрашиваете вы? И эшафот? Ну, разумеется, надо бояться палача! — выпалил я. — Кого?! Палача?! — удивленно-испуганно вырвалось у «Марии Стюарт». — Ха-ха-ха! — хрипло расхохотался я. — Не бойтесь… я… я пошутил. Видите ли, ваше величество, прежде чем ответить на ваш вопрос, кого вам следует бояться, я устрою ваш гороскоп, и тогда для меня все будет ясно. Да, да, уверяю вас… — Но как же я узнаю предсказание гороскопа? — А я вам письменно сообщу, — ляпнул я. — Письменно? Вы? Мне? Но разве вы меня знаете? — Вы забываете, сударыня, что для чародеев нет тайн, — нашелся я. Она вздрогнула и порывисто отошла от меня. В это время Путилин подошел к высокому монаху-капуцину. — Однако, святой отец, несмотря на рясу, вы, кажется, большой поклонник хорошеньких женщин! — шутливо обратился к нему Путилин. Монах пристально всматривался в маску его, словно стараясь прозреть за ней черты лица говорившего. — Наш монастырь не гнушается женщин, ибо в Святом писании нет ссылки на то, что женщин следует избегать, — раздался звучный, резкий, насмешливый голос капуцина. — Честное слово, вот мудрый монастырь! — продолжал Путилин. — Быть может, такой справедливый взгляд царит у вас и на иные блага жизни? — На какие, например? — Ну, на деньги, на золото, на драгоценности. — Почему вы думаете так, сын мой? — еще насмешливее спросил монах. — Я сужу по драгоценной цепи, которую вижу на вашей груди, святой отец! — ответил ему в тон Путилин. Рука монаха вздрогнула и как-то невольно схватилась за цепь. — Удивительная цепь! Замечательная цепь! — как бы не замечая жеста капуцина, продолжал Путилин. — Быть может, святой отец, вы уделите мне минутную беседу… Пройдемте в одну из гостиных… Там так хорошо… прохладно… журчат фонтаны… зимний сад… поют птички. — В этом я не могу отказать вам, сын мой, — все так же резко ответил монах. — Вот здесь, например. Уединенно и сокровенно, — проговорил Путилин, входя в тонущую в полумраке гостиную. Они сели на низенький, маленький диван-козетку. — О чем же вы хотели беседовать со мною, сын мой? — первый нарушил молчание монах-капуцин. — О многом, святой отец. Мне хотелось бы спросить вас, могу ли, например, я, если бы захотел, поступить в ваш монастырь, в ваше братство? Резкий смех вырвался из-под капюшона и из-под маски. — Вы как это: серьезно или же в шутку, по-маскарадному, спрашиваете? — Совершенно серьезно. — Но, послушайте, дорогой мой, не находите ли вы, что это курьезно до последней степени? Мы оба на балу-маскараде, где все в костюмах. Почему вам пришла мысль, что я действительно монах-капуцин, словом, какое-то духовное лицо? А если я — офицер? — Нет, вы — не офицер, — твердо отчеканил Путилин. — Офицер не может носить так ловко монашескую сутану. — Дальше? — А дальше то, что я согласен был бы при вступлении в ваше братство внести вклад. Я очень богатый человек. Не порывая связей со светом, я жажду постичь умом и сердцем те премудрости, какие ведомы вам. Двести, триста тысяч, сколько хотите, но… устройте мне вступление в ваш Орден. Кстати, ваше братство какое: «белое», «красное» или «черное»? — быстро спросил Путилин. Ваза с цветами упала со столика у козетки, так быстро вскочил монах-капуцин. — Что с вами? — удивленно вскрикнул великий сыщик. — Я… я нахожу, что наш разговор зашел слишком далеко. Маскарадная шутка имеет свои границы, пределы. Прощайте, сын мой! — насмешливо прозвучало под капюшоном. — Нет, не прощайте, а до свидания, святой отец! — так же насмешливо ответил Путилин. Некоторые уже уезжали. Начался ранний разъезд. Мы быстро спустились по лестнице. Впереди, не замечая нас, шел высокий монах-капуцин. В ту минуту, когда он вышел, вышли и мы из роскошного подъезда княжеского дворца. Прошло несколько секунд, я обернулся, чтобы сказать что-то моему другу, как вдруг испустил возглас удивления. Путилина не было. Путилин исчез на моих глазах! Прождав и проискав его с полчаса, я один поехал домой, ломая голову над разрешением вопроса, куда он мог деться.Эликсир вечной молодости и красоты
Было около десяти часов утра, когда я почувствовал, что кто-то толкает меня в бок. Я протер глаза и увидел около себя Путилина. — Ты?! Слава Богу, я не знал, что и подумать о твоем внезапном исчезновении. Куда ты провалился вчера, словно сквозь землю? — Проваливаться я не думал, а просто мне пришла фантазия прокатиться на рессорах кареты. — Это для чего еще? — спросил я, торопливо одеваясь. — Чтобы продолжить маскарадную интригу, любезный доктор, — усмехнулся Путилин. — Я заехал к тебе на минутку, чтобы предупредить тебя, что я приеду к тебе часов в восемь вечера. — По этому делу? — По этому самому. — Есть надежда на успех, Иван Дмитриевич? — Кто знает, кто знает, — своей любимой поговоркой ответил Путилин, покидая меня. Около восьми часов вечера я услышал знакомый звонок и поспешно открыл дверь. К моему удивлению, Путилин был в своем естественном виде. — Что это значит? Без переодевания, без грима? — А ты полагаешь, что я постоянно должен щеголять в маскарадных костюмах? Торопись, нас ждет карета. У подъезда моей квартиры стояла большая карета. Когда я влез в нее, то испустил возглас удивления. Там сидела элегантно одетая дама с густым вуалем на лице. Напротив нее помещался высокий мужчина в меховом пальто. Путилин вошел в карету, дверца захлопнулась, и карета понеслась быстрым аллюром. — Ну, господа, позвольте вас познакомить, — начал Путилин. — Доктор Z, моя барынька-агентша У., а это — мой верный агент X. И он громко расхохотался. — Как? — воскликнул я в сильнейшем удивлении. — Может ли быть? Это вы, мои бесстрашные друзья? — Мы, мы, дорогой доктор! — в голос ответили они. — Помилуй Бог, господа, это напоминает мне наше знаменитое похождение за ловлей страшного горбуна-Квазимодо! Помните, нас было тогда тоже четверо? Путилин довольно потирал руки. — Интересно знать, на кого теперь мы устраиваем облаву! Иван Дмитриевич, скажи что-нибудь, наконец. — Терпение, мой друг, — ответил Путилин. — Я — человек, а поэтому могу и ошибаться. Карета свернула на одну из фешенебельных улиц столицы. Она стала замедлять ход и вскоре остановилась перед воротами, железными, решетчатыми, из-за которых был виден небольшой сад, разбитый полукругом. Прямо от ворот, посередине сада, широкая асфальтовая аллея вела к небольшому подъезду двухэтажного барского особняка. В эту минуту, когда наша карета подъезжала к воротам, из них выехало щегольское купе, запряженное парой кровных рысаков. — Так… так… тигр сосет кровь бедных жертв, — услышал я шепот Путилина. Мы дали проехать карете, окна которой были наглухо закрыты шелковыми шторами, и въехали в ворота, направляясь к подъезду особняка. — Ну, княгиня, вылезайте! — шепнул Путилин агентше. — А ты, доктор, делай то, что будем делать мы. Агентша-«княгиня» быстро выпорхнула из кареты и нажала кнопку звонка. Путилин и агент X. стояли полусогнувшись в карете, словно собираясь каждую секунду броситься из нее. Дверь таинственного особняка полуоткрылась. — Великий принимает? — услышал я голос агентши. Теперь дверь распахнулась. — Пожалуйте, ваше сиятельство! — донесся до меня вкрадчивый голос мужчины, стоящего у двери. Не успел я опомниться, как в ту же секунду Путилин быстрее молнии выскочил из кареты, за ним — X., и они оба бросились на отворившего дверь. Ничего не понимая, я устремился к ним и увидел, как железная рука агента X. сжала горло небольшого худощавого человека, одетого во все черное. — Ни звука, негодяй! Ни одной попытки поднять крик, вызвать тревогу! Если ты сделаешь хоть одно движение, я прикажу задушить тебя! — прошептал Путилин. — Смилуйтесь!.. Пощадите!.. — взмолился черный человек. — Теперь отвечай на вопросы. Где твой «великий»? — Там, наверху, у себя. — Он один? — Один. — Кто сейчас был здесь? — Баронесса В. — Княгиня Д. была вчера или сегодня? — Нет. Черного человека колотило от ужаса. — Теперь слушай, любезный, — резко проговорил Путилин. — Ты проведешь нас в ту комнату, где твой повелитель принимает своих посетительниц. Вы заперли дверь, X.? — О да! — ответил любимый агент Путилина. — Идемте, господа, а ты помни: малейший звук или обман с твоей стороны — и ты получишь пулю в лоб. И Путилин направил на человека в черном блестящее дуло своего револьвера. Мы тихо стали подыматься в бельэтаж по лестнице, убранной поистине более чем диковинно. Длинный ковер был из черного сукна с изображением мертвых костей и черепов. По бокам лестницы стояли треножники, откуда вился тонкими струйками какой-то противно-сладкий дымок. При каждом шаге тихий звук какой-то незримо-таинственной музыки проносился и замирал где-то в отдалении. — Ловко, ловко… молодец! — слышал я бормотание Путилина. — Скажи, — тихо обратился он к нашему пленнику, — когда кто-нибудь приезжает к твоему «великому», как ты даешь ему об этом знать? — Я… я подаю ему снизу условный звонок… Тогда он выходит и встречает… — Ну, веди! Мы прошли двумя темными комнатами и остановились перед аркой, закрытой черной драпировкой с такими же изображениями, что и на ковре лестницы. Путилин тихонько раздвинул ее и заглянул во внутренность таинственной горницы. — Никого! Отлично… Мы вошли в нее, и неприятно жуткое чувство овладело мною. Комната была вся задрапирована черным сукном. У одной из стен ее стоял высокий, огромный черный аналой, позади него — какой-то замысловатый треугольник с тремя зажженными свечами и черепами, а сбоку — жаровня, в которой сверкали горячие уголья. Свечи пылали багровым светом. Полосы его ложились на черные стены, давая иллюзию лужи крови. Путилин зорко огляделся по сторонам. — Гм… дело скверно. Комната пуста до удивительности. Он быстро подошел к огромному аналою и попробовал его приподнять. Аналой поднялся свободно, как легкий деревянный предмет. — Нечего делать, придется… Ну-с, вот и все. Вы, X., ведите негодяя вниз и по его указанию дайте звонок. В случае, если он обманет нас, — пристрелите его. Ну а вы, барынька, знаете, что вам надо делать? После звонка подымайтесь по лестнице, и… там все будет видно. Мы остались одни. — Нет, там мы рискуем или задохнуться, или ничего не видеть, — проворчал мой гениальный друг. — Ба! Да о чем я думаю? Мы отлично спрячемся под широкими складками спадающего с аналоя покрова. Живо, живо, доктор! Едва мы успели задрапироваться черным сукном, как резкий, какой-то переливчатый звонок пронесся по комнатам этой проклятой квартиры. Прошло несколько секунд, и до нас донеслись голоса: мужской и женский. Портьера раздвинулась, и в страшную комнату вошла высокая фигура мужчины, одетого в темно-фиолетовую сутану. Черты лица его были резки, суровы. На груди сверкала, переливаясь блеском драгоценных камней, большая золотая цепь. — Ну, княгиня, что скажете? — прозвучал голос таинственного хозяина. — Я… я в отчаянии, великий! — хрипло ответила «княгиня». — Что с вами? Я не узнаю вашего голоса! — удивленно произнес «великий». — Ах, я больная, я совсем простудилась. Я приехала к вам сказать, что нам… что мне угрожает смертельная опасность. — Какая? — прозвучал насмешливый голос. — За нами следит Путилин. Я погибла. — Я это знаю. Но почему вы считаете себя погибшей? — Но, боже мой, вы не знаете, что это за гениальный сыщик! Ни одно дело не остается нераскрытым, раз он за него принимается. — Вы так думаете? Но вы, дитя мое, забываете одно: с таким противником, как я, вашему прославленному сыщику не приходилось еще бороться. Или вы не верите в меня? Голос «великого» прозвучал резко, властно. — Не знаю, не знаю, — с отчаянием воскликнула княгиня. — Я знаю только одно, что у меня под ногами точно наклонная плоскость… Я чувствую, что я лечу по ней… Мне страшно, мне страшно! — Вы не верите в то, что я обладаю чудесной силой и властью дать человеку вечную жизнь, вечную молодость и красоту? Вы усомнились в этом, несчастная? Голос чудодея теперь гремел. — Если обнаружится… если он, этот страшный сыщик, раскроет все, я погибла… Ах, что вы со мною сделали! «Княгиня» закрыла лицо, вернее, вуаль обеими руками и зарыдала. — Это ни на что не похоже! — гневно вырвалось у «великого». — Неужели вы полагаете, что я, вновь возродившийся Калиостро, слабее какого-то сыщика? Ну успокойтесь, княгиня, успокойтесь, мое милое дитя! Я вас не узнаю совсем… Будьте покойны, верьте мне, что о бриллиантах никто никогда не узнает. Вы ведь отлично знаете, на что мне нужны они. Вы знаете, как делается тот чудесный всемогущий эликсир, с помощью которого вы можете быть вечно любимы, вечно молоды, прекрасны? С помощью расплавленных бриллиантов. Целые века люди ломали голову над разрешением этой величайшей тайны жизни, и вот наконец я разрешил эту проблему. Из горсти бриллиантов и других драгоценных камней получается несколько капель, всего несколько капель эликсира жизни. Эти капли пропускаются не через уголь, а через золото. — Не знаю… Я начинаю сомневаться… мне все это непонятно… — Как?! — загремел опять воскресший Калиостро. — Вы бросаете мне в лицо обвинение в шарлатанстве? Мне? Вы с ума сошли, княгиня! — Я… я умоляю вас, оставьте меня в покое… Мне не надо вашего эликсира, мне ничего не надо, сделайте только так, чтобы это осталось в тайне. Несколько секунд царило молчание. — А вы… вы привезли деньги? — нарушил его кудесник. — Нет, нет! Я не пойду на это! С меня довольно и одного ужаса. — Дело нельзя останавливать на полпути. Я настаиваю, чтобы вы завтра привезли ту сумму, которую я назначил. — Ни за что! — истерично выкликнула «княгиня». — Вы — плут! — А, вот как?! В голосе «Калиостро» послышались гнев и затаенная угроза. — Вы это сделаете, любезная княгиня, ибо вы в моих руках. Я вас попросил бы вспомнить о той пачке писем, которую вы передали мне и над которой я обещал произвести известные заклинания, дабы вернуть вам любовь вашего некогда пламенного друга сердца, вдруг охладевшего к вам. — Я погибла! — простонала «княгиня». — Негодяй! Вы воспользовались моей глупостью… Я поверила вам, как святому отцу. — Ха-ха-ха! — насмешливо расхохотался «Калиостро». — Но разве святых отцов просят быть пособниками в романтических похождениях-адюльтерах? Слушайте, бросьте всю эту комедию, и все пойдет отлично. Привезите завтра эти деньги, и вы получите от меня и эликсир, и пачку ваших писем, завороженных, ха-ха-ха, мною! — Что мне делать?! Что мне делать?! — воскликнула «княгиня». — Вам делать теперь больше нечего, теперь буду делать я! — загремел громовым голосом Путилин, выскакивая из аналоя. Крик ужаса, смертельного страха огласил страшную комнату. С перекошенным, побелевшим лицом отпрянул к стене и замер Калиостро девятнадцатого века. Руки его были протянуты вперед, словно он хотел защититься от страшного привидения, от самого Сатаны. — Что это?.. Кто это?.. — лепетал негодяй в фиолетовой сутане. — Что это, спрашиваете вы, святой отец? Это последний акт маскарада, и не вчерашнего только, а того маскарада, который вы проделывали так долго. Кто я? Извольте, я вам скажу: я — Путилин. Яростный вопль бешенства прокатился под черным потолком таинственной комнаты. — Ни с места, «великий брат» — Кржинецкий! Эта штучка будет пострашнее ваших черепов и аналоев. И великий сыщик направил на «мага» и «волшебника» револьвер. — Ну-с, ведите теперь нас в ваш кабинет, господин Калиостро. Послушно, покорно, как автомат, пошел впереди нас мошенник-масон. Сзади него шел Путилин с револьвером в руке. Когда мы вошли в кабинет его, Путилин указал на кресло. — Ну-с, садитесь, брат Кржинецкий и давайте поговорим. Скажите, кроме графини С. и княгини Д., многих еще других пощипали вы «ad ma-jorem Dei gloriam» — «для вящей славы Бога»? Взгляд смертельной ненависти был ответом на этот вопрос. — Я советовал бы вам, почтенный святой отец, не играть со мной в молчанку. Я вам объясню, почему. Если вы чистосердечно покаетесь во всех ваших проделках и возвратите то, что награбили, то… по всей вероятности, я поверну дело так, что вас просто вышлют из Петербурга. В противном случае — берегитесь! Я вас упрячу туда, где не помогут вам все ваши Ордена и Братства. Прежде всего потрудитесь отдать бриллианты и письма княгини и деньги графа. Да ну живее, живее!.. Изрыгая проклятия, столь мало идущие к духовному одеянию, негодяй направился к вделанному в стене потайному шкафику. Через полчаса мы везли «Калиостро» и его черного слугу. Агент X. остался до прибытия властей в «таинственном» доме.Две воровки
На другой день в 11 часов дня мы входили в квартиру графа С. Он встретил нас со своей обычной надменностью. — Чтонового, господин Путилин? — Это ваши деньги, граф? — показывая ему четыре пачки кредитных билетов, сухо спросил Путилин. Возглас удивления вырвался из груди аристократа: — Как? Да неужели вы отыскали их? Да, да, это они, мои деньги. О, поистине, вы — звезда сыска, monsieur Путилин! Но где они отыскались? Кто же украл их? — На эти вопросы позвольте мне не ответить вам… Могу я видеть графиню? — Да вот она сама, — проговорил граф. — Представь, Lili, деньги нашлись! На пороге зала стояла графиня бледнее полотна. Ее глаза, широко раскрытые, были в ужасе устремлены на великого сыщика. Путилин подошел к ней, пристально смотря на нее, поклонился и сказал: — Советую вам, графиня, теперь быть очень осторожной и осмотрительной с деньгами и драгоценностями. Появился мошенник в лиловой сутане, который чрезвычайно ловко производит хищения даже… у королев. — Lili! Что с тобой? Тебе дурно? — бросился граф к жене, которая вдруг зашаталась… …Князь Д., как и в первый раз, встретил нас более чем радушно. — Ну, князь, радуйтесь: я нашел бриллианты вашей супруги! — весело проговорил Путилин. — Позвольте мне лично вручить ей. — Батюшка! Да неужели! Великий вы человек, дорогой господин Путилин! Путилин вошел в будуар княгини, плотно прикрыв за собой дверь. При виде его (как он потом рассказывал) княгиня замерла, жалобно-умоляюще глядя на него. — Успокойтесь, княгиня… Я не враг ваш, а друг. Берите с богом ваши драгоценности, а кстати и эту пачку писем. Княгиня в ужасе закрыла лицо руками. — Боже мой… Боже мой, — вырвалось у нее с отчаянием. — Даю вам слово, что никто про это не узнает. Но да послужит вам это жестоким уроком на будущее время. Я рад, что мог спасти вас от позора. Княгиня вдруг вскочила с кресла и со слезами радости и благодарности схватила руку великого сыщика, пытаясь ее поцеловать… Во избежание скандала дело было замято и не дошло до суда. — Как ты дошел до своей «кривой»? — спрашивал я потом моего Путилина. — Видишь ли, до меня уже давно доходили слухи о том, что «прозелиты» масонских лож в России далеко не бескорыстно вербуют членов в свои Ордена, Братства. Что еще более мне было известно, так это то, что главное свое внимание они обратили на женщин как на материал-воск, из которого они могут лепить все, что им угодно. «Загадочность» исчезновения денег у графа С. — первый плюс. — Какой? — воскликнул я. — Принимая во внимание его разъяснения о предосторожностях и собаке, я решил, что украсть деньги мог только свой человек. Какой? Да самый близкий, такой, чье приближение и вход в кабинет не вызвал бы лая собаки. Очевидно, жена. Я недаром влезал на стул и осматривал дверь. Мне надо было убедиться, не были ли шпингалеты двери с вечера открыты. И один взгляд убедил меня в этом. Оказывается, граф запер открытые дверцы дверей. Простое усилие извне — и запертая дверь отперлась совершенно свободно. Ласковый голос хозяйки — и страшный дог молчал. О втором «преступлении» не стоит и говорить. Оно симулировано детски наивно. Но… у меня мелькнула мысль: не замешаны ли в этих сиятельных хищениях любовники? Я стал следить и… дошел до костюмированного бала. На нем, как тебе известно, я встретил и графиню «Марию Стюарт», и «великого». Его я проследил, в первый раз в моей жизни сидя на рессорах кареты. Отсюда, увидев несколько экипажей, остановившихся у подъезда «таинственного особняка», я решил играть ва-банк… беспроигрышный. Остальное ты знаешь.Претендент на болгарский престол (Корнет Савин)
Граф Тулуз де Лотрек в Константинополе
Прежде чем начать повествование о замечательном деле «претендентства корнета Савина на Болгарский престол», деле, в котором гениальный авантюрист столкнулся с гениальным сыщиком и где оправдалась поговорка «нашла коса на камень», скажем несколько слов о корнете Савине. По своему общественному положению, по дерзкой отваге, по изумительному блеску выполнения своих смелых «похождений», по полету фантазии из всех русских авантюристов, бесспорно, первое место принадлежит корнету Савину. Свою славу он распространил далеко за пределы своего отечества, прогремев за границей. Блестящий офицер, молодой, красивый, ловкий, с ума сводивший женщин одним взглядом, лихой танцор, безукоризненно владеющий несколькими иностранными языками, он «свихнулся» с прямой дороги и покатился по наклонной плоскости. Пытаясь сначала стоять только на грани гражданского и уголовного права, он перешагнул в область уголовщины. Тут и началось! Одна безумно-смелая авантюра следовала за другой, и скоро послужной список экс-корнета обогатился массой громких деяний, не только изумлявших, но даже и восхищавших наше и заграничное общество «чистотой работы» и, я бы сказал, аристократичностью ее. Если можно вообще в бездне человеческого падения найти красоту, то этой уголовно-преступной красотой обладал в полной мере Савин. Поистине, он был велик и в падении! Но едва ли не самым замечательным в характере этой недюжинной личности являлась его уверенность в своем самозванстве. Он мало-помалу так претворял в себе свою ложь, так свыкался с ней, что потом не на шутку начинал верить в нее, не отделяя вымысла от правды. Это любопытное явление в области гипноза, самообмана было отмечено многими прозорливцами духа человеческого. Так, у Гоголя есть замечание, что в знаменитой сцене вранья перед городничим и его присными Хлестаков искренно верит в ту ерунду, которую несет о «лабардане» и тридцати тысячах курьеров. У Пушкина растрига Гришка Отрепьев увлекается до того, что опять-таки искренно считает себя русским царевичем Димитрием. Были моменты, когда Емелька Пугачев, «со рваными ноздрями», в состоянии длительного «аффекта лжи», говорил сам себе, что он — подлинный император Петр Федорович… Константинополь — гордая столица Блистательный Порты, был залит горячими, яркими лучами солнца. Как красив, дивно хорош был он, купаясь в этом море света, со своими высокими белоснежными минаретами, со своим очаровательным видом на Босфор. В роскошном отеле нарядного европейского квартала, где помещаются иностранные посольства, консульства, вот уже несколько дней проживал молодой богатый знатный граф Тулуз де Лотрек со своей супругой. До сих пор существовал закон, что жены приобретают новые фамилии и титулы по мужу, а вот граф Тулуз де Лотрек взял да и изменил этот старый обычай, ибо… сделался графом «по жене». — Как?! — удивитесь вы. — Да разве это возможно? — Возможно, — отвечу я вам, — так как граф Тулуз де Лотрек был не кто иной, как экс-корнет Савин. А Савину, как известно, никакие законы не писаны, он сам создавал их. Сманив безумно влюбившуюся в него графиню Тулуз де Лотрек с ее миллионами, он решил, что, будучи теперь ее «супругом», он имеет право не только на ее деньги, бриллианты, но и на ее титул. По гостиной отельного отделения, убранной с комфортом и изысканной роскошью, нервно ходила графиня, молодая, очень красивая женщина. «Граф», наш знаменитый корнет Савин, сидел в кресле, заложив нога за ногу. Одной рукой, поигрывая своим страшным бичом (этот бич был из какой-то особенной кожи и с ним Савин не расставался почти никогда), другой, держа сигару, он невозмутимо спокойно глядел на свою взволнованную супругу. Ирония, насмешка сверкали во взгляде его удивительных глаз. — Итак, мы взволнованы? — Я попросила бы тебя обойтись без насмешек! — резко выкрикнула графиня. — Ого! — Да, да! Ты должен знать причину моего волнения. — А именно? — прищурился Савин. — Я совершенно не понимаю, зачем, для чего мы торчим здесь, в этом отвратительном Константинополе. Вместо того, чтобы пребывать теперь на каком-нибудь курорте, мы вдыхаем отравленный пылью воздух, жаримся, как в пекле в этой раскаленной духоте. Графиня нервно комкала кружевной платок. — Ах, вот в чем дело? — усмехнулся Савин. — А ты этого не знал? — вспыхнула графиня. — Знал, слышал, мой ангел, но я уже говорил тебе, что мне необходимо пробыть здесь еще несколько дней. — Да зачем? Зачем? — Это мое дело. Я не обязан отдавать отчета. — В таком случае и я не обязана исполнять всех твоих прихотей. Я уеду одна. — Что? Медленно, точно тигр, собирающийся к прыжку, поднялся с кресла Савин… Голова гордо откинулась назад, в глазах мелькнули огоньки гнева. — Что? — повторил он, подходя к графине. — Это с каких же пор ты решила не подчиняться моей воле? Та под этим пристальным, властным взглядом потерялась, как-то съежилась, пригнулась. Точно птичка под взглядом удава. Любуясь ее смущением, довольный своей победой, Савин начал уже другим, ласково-вкрадчивым голосом: — Ах, женщины, женщины, все-то вы на один покрой! Ну, давай мириться, Лили. Он обнял ее и властно притянул к себе. Она, с глазами полными слез, но и восхищения, прижалась к его широкой, сильной груди своей красивой головкой. — Слушай же, моя капризница, слушай внимательно, что я буду тебе говорить. Скажи: ты хотела бы сделаться княгиней? Графиня удивленно посмотрела на своего супруга: — Что такое? Княгиней? С какой стати? Какой княгиней? Савин тихо рассмеялся. — Ты думаешь, что графский титул не стоит менять на княжеский? Я был бы согласен с тобой, если бы тот княжеский титул, который я хочу предложить тебе, был обыкновенный, заурядный… Но дело в том, что моя корона будет поважнее простых графских и княжеских. — Я тебя не понимаю… — Сейчас поймешь. Ты должна войти вместе со мной на престол. — Что? — даже отшатнулась от Савина-«графа» настоящая графиня. — Да, на престол. — Ты с ума сошел? На какой престол? Несмотря на то, что графине не были тайной гениальные проделки ее супруга, который с циничной откровенностью посвятил ее в них, зная что она все равно пойдет за ним в огонь и воду, несмотря на это она была поражена, как никогда. «Он смеется… Он шутит…» — пронеслось в ее головке. — Ты спрашиваешь: на какой престол? Изволь, я тебе отвечу: на Болгарский. — Это… это шутки? — Нимало. Знай, что я — претендент на Болгарский престол. — Ты?! — Я. — По какому праву? При чем ты и Болгарское княжество? — Скажи, Лили, ты католичка? — Да. — Историю папства хорошо знаешь? — Знаю. — Так вот скажи, как мог пастух сделаться папой? А такой случай был. Итак, если пастух мог занять папский престол, то почему русский корнет, сделавшись графом Тулуз де Лотреком, не может взойти на престол Болгарского княжества? Ведь ты пойми: в настоящее время престол этот свободен. А раз он свободен, отчего мне его не занять? Черт возьми, это было бы чрезвычайно глупо отказаться от такого удобного и приятного помещения! Графиня глядела на своего самозванного супруга широко раскрытыми глазами. А Савина словно волна какая-то подхватила. Он преобразился, горел, пылал жаром своей необузданной фантазии. — О, Лили, моя верная подруга, какая блестящая, славная будущность открывается нам! Я — коронованный князь болгарского народа, я — в дружбе и сношениях с венценосцами всего мира. — Но… как же это все устроится? — лепетала в величайшем смущении графиня. — Все, все устроится! Вот для этого-то я и нахожусь в Константинополе. Теперь ты понимаешь? Теперь ты согласна ждать и задыхаться в жаре? Пойми, что мы отсюда поедем прямо в Болгарию. И многое еще говорил «будущий» болгарский князь, а пока — наглый самозванец, авантюрист величайшей марки.Политические эмигранты. Тайное совещание
В начале раннего вечера Савин — граф Тулуз де Лотрек — вышел из своего фешенебельного отеля и как-то тайком, крадучись, стараясь не обращать на себя ничьего внимания, направился пешком в один из отдаленных, грязных, вонючих кварталов «великолепной» столицы Оттоманской империи. Жар еще не спал. Тучи пыли стояли над узкими улицами, кишевшими столичной рванью и массой бродячих голодных собак, похожих на шакалов, тощих, озлобленных. Нарядный, сверкающий Константинополь остался там, позади. Тут был тот главный Константинополь, который олицетворял собою всю неряшливость, всю грязь Востока. «Экие свиньи!» — мысленно ругался претендент на Болгарский престол, попадая в кучи отвратительных экскриментов. Подойдя к небольшому домику, ставни которого были наглухо закрыты, он тихо постучал в одно из окон и приблизился к двери. — Кто там? — послышался вопрос. — Это я, Цанков, отворяйте. Дверь быстро распахнулась, впустила гениального авантюриста и так же быстро захлопнулась за ним. — А наконец-то вы, ваше высочество! — с улыбкой проговорил высокий черномазый субъект, одетый в сюртук, с типичным видом болгарина. — Не слишком ли рано — «ваше высочество»? Пока еще только ваше сиятельство, — рассмеялся Савин, крепко пожимая руку болгарина. — Пустяки. Для такого умницы, как вы, сроков не существует. — Болгарин говорил довольно чисто и правильно по-русски. — Все в сборе, Цанков? — Все. — А Хильми-паша? — И он прибыл, Савин. — Дану? В голосе экс-корнета послышалась радость. — А все-таки вы, Цанков, лучше величайте меня графом де Лотреком. Знаете, это звучит более внушительно. Тихий смех болгарина смешался с таким же смехом «графа». — Слушаю-с, ваше высочество! В комнате, небольшой и тонувшей в полумраке, благодаря закрытым ставням, на креслах и широком диване сидели несколько человек. Большинство из них были болгары, за исключением двух лиц, принадлежавших к сынам правоверного пророка Магомета. — Простите великодушно, господа, что я запоздал! — весело, непринужденно проговорил Савин по-французски, здороваясь со всеми и особенно почтительно с Хильми-пашой. — Ваше превосходительство, как мне благодарить вас за ваше любезное посещение? — склонился он перед ним. Тот благосклонно улыбался. — Ничего… Я так сочувствую, граф, этому делу, — ответил Хильми-паша. — Позвольте мне, ваше превосходительство, в знак моей глубокой благодарности предложить вам на память о сегодняшнем вечере эту безделушку. Савин вынул из кармана роскошный футляр и, раскрыв его, подал турецкому сановнику. На голубом бархате, переливаясь всеми цветами радуги, сверкал драгоценный перстень с огромным бриллиантом-солитером. — О! — вырвалось у всех. Алчный взгляд паши загорелся восторгом. — Ах, граф, какая прелесть! Но к чему это? Мне совестно принимать такие ценные сувениры. — О, это такие пустяки, ваше превосходительство. Эта безделушка — одна из моих фамильных, — небрежно, с апломбом бросил великий авантюрист. — А это позвольте вручить вам. И Савин протянул другой футляр младшему турку. — Чисто работает, — прошептал болгарин Цанков своим соотечественникам. Те взглядами подтвердили это. — Ну, господа, мы можем приступить к совещанию, — пригласил всех Цанков. И когда все заняли места за круглым столом, продажный турецкий сановник начал первым: — Я должен сообщить вам, господа, что по полученным мною тайным сведениям русское посольство что-то разнюхало и, кажется, послало донесение. Поэтому я советовал бы вам торопиться. Граф Тулуз де Лотрек, претендент на Болгарский престол, чуть-чуть побледнел. — Оно узнало, что я здесь? — спросил он. — Да. Савин-«граф» рассмеялся. — О, ваше превосходительство, я этого не боюсь. Меня взять не так-то легко. — Его снимут только с Болгарского престола! — стукнул рукой по столу один из присутствующих болгар. — Верно, братушки? — Верно! Верно! — прокатилось по комнате дико нелепого, преступного совещания. — Мы — политические эмигранты Болгарии. Мы должны были бежать, спасаясь от дикого произвола и зверств временного регентства, самовольно захватившего власть в свои руки. Но, покинув отечество, мы оставили там массу верных друзей-приверженцев. Они за нас, они за общее дело. Трон Болгарии теперь свободен. Мы только должны распорядиться им! — А много ли вас, господа? — осторожно, мягко, дипломатично спросил турецкий сановник. — Нас-то много ли? — вмешался Цанков. — Вполне достаточно для того, чтобы сломить регентство и одержать полную победу. Еще на днях я получил от своих известие, что большинство войск, духовенства, народа совершенно готовы примкнуть к нам. Савин сидел и слушал с замиранием сердца. «Вот оно… вот оно, это недосягаемое, волшебное! Не сон, а явь, явь!» — так все и пело, ликовало в нем. — И мы, — продолжал оратор-заговорщик, — после зрелого обсуждения пришли к решению, что лучшего кандидата на Болгарский престол, как граф Тулуз де Лотрек, не может быть. В эту секунду поднялся самозванный граф. Он был поистине великолепен, этот мошенник высокой марки! — Господа! — начал он таким властным, уверенным тоном, точно уже чувствовал себя на ступенях болгарского трона. — Господа! Благодарю вас за то высокое доверие, которым вам было угодно почтить меня. Если судьбе будет угодно, чтобы я занял Болгарский престол, даю клятвенное обещание заботиться о судьбе и благе моего народа. Хитрый турецкий сановник еле заметно усмехался, любуясь блеском драгоценного перстня, уже одетого на палец. — Я, — продолжал искренно вдохновляться Савин, — я уже наметил состав кабинета министров. Говорить ли вам, господа, кто эти избранные? Назвать ли их имена? Молчание. И опять взволнованный, вкрадчивый голос «будущего болгарского князя»: — Вы, Цанков, конечно, не откажетесь принять портфель первого министра? — Если будет угодно вашему высочеству, — с низким поклоном ответил душа заговора. — Вы, Малевич, — портфель военного министра? — С радостью, ваше высочество! — Вам я могу предложить, дорогой Маравелов, пост министра финансов… И, называя всех поименно, «его высочество» распределял портфели, посты. — Господа! Я, как вам известно, граф Тулуз де Лотрек. Но не забывайте, что я — славянин, русский, в котором бьется горячее сердце. И он повернулся к турецкому сановнику. — Болгария меня должна принять, ваше превосходительство… Но, став ее князем, я буду должником Блистательной Порты, прошу вас верить этому. Вы меня понимаете? — О, как нельзя лучше, ваше… ваше сиятельство! — запнулся паша. — Я весь полон желанием поставить Болгарию на иной путь… — Так! Так! — послышались голоса политических эмигрантов-заговорщиков. — И я… я это сделаю! — закончил Савин. — Теперь — «черная работа», ваше высочество… Необходимо выяснить детали и план. — Да, да, это важно. И тут, в этой темной комнате, началось таинственное совещание о деталях выполнения фантастического плана, равного которому — по безумной дерзости и утопичности — едва ли знала любая история любых стран. «Прямо уже в полной форме»… — «Две казармы будут приготовлены»… — «Амнистия, самая широкая»… Глаза гениального авантюриста сверкали торжеством…«Важнейшее» поручение Путилину
Около четырех часов дня в служебном кабинете Путилина появилась фигура министерского курьера. — От его сиятельства вашему превосходительству в собственные руки! — протянул он Путилину пакет. Путилин вскрыл его, прочел и сказал курьеру: — Ступай. Я сейчас еду. В письме от важного сановника графа Т. содержалась просьба о «немедленном прибытии» Путилина. — Что-нибудь стряслось необыкновенное, — бормотал великий сыщик. — …Дело необычайной важности, любезный Иван Дмитриевич! — взволнованно проговорил граф Т., встречая Путилина. — Что случилось, ваше сиятельство? — А вот садитесь, пожалуйста, мы побеседуем. — Сановник нервно закурил сигару. — Вы, конечно, Иван Дмитриевич, Савина знаете? — Знаю. — Так вот-с, чтоб черт его побрал, нам необходимо его изловить. Чувствуете? Не-об-хо-ди-мо! Путилин молча наклонил голову. — Знаете ли вы, где он теперь находится? — Нет. Я знаю только, что он удрал за границу и что его в России нет. — Так извольте, я вам скажу: он в Константинополе. — Ого! Вот куда попал, — усмехнулся Путилин. — И вы… вы не можете себе представить, что он там делает! Волнение графа Т. было так велико, что он даже сигару выронил из пальцев. — Что же именно? — Он… он хочет сесть на какой-то престол! — выпалил сановник. Путилин (как он потом мне рассказывал) еле удержался от смеха, настолько трагична была физиономия графа. — Сесть на престол? Что же, он собирается совершить кощунство? — невозмутимо спросил Путилин. — А нет, вы меня плохо поняли! — с досадой вырвалось у графа. — Не на церковный сесть престол, а, так сказать, взойти на трон. — Болгарский? — быстро задал вопрос Путилин. — А вы… вы откуда же это знаете? — удивленно и растерянно спросил сановник. — Положительно — я этого не знаю, ваше сиятельство, но ввиду того, что в настоящее время есть только один свободный трон, а именно болгарский, я и полагаю, что наш удалой экс-корнет точит свои зубы именно на него. — Вы — удивительный человек, честное слово! — пробормотал всесильный человек, глядя на Путилина с искренним восхищением. — О, вы преувеличиваете, ваше сиятельство! — Да, вы не ошиблись. Вчера мы получили секретное донесение от посольской миссии. В нем говорится, что один турок выдал присутствие в Константинополе русского «эмигранта», составившего заговор с политическими преступниками Болгарии о попытке взойти на Болгарский престол. — И этот доносчик назвал имя… — Савина. — А не другое имя? Другого имени нет в донесении? — спросил Путилин. — Нет. Позвольте, какое же другое имя вы ожидали встретить в донесении? Сановник даже привстал. — Графа Тулуз де Лотрека, ваше сиятельство. — Как? Стало быть… — Да, да… Я ведь слежу за этим господином, я только не знал о его прибытии в Константинополь и о его новой авантюре… Так чем могу служить вашему сиятельству? — И вы… вы спрашиваете? — Стало быть, ехать туда? Но у меня здесь есть несколько важных дел… — А, это подождет! Поручите кому-нибудь. Вы ведь, дорогой Иван Дмитриевич, сами понимаете, насколько важно изловить этого молодчика. Ведь скандал-с произойдет, срам на всю Европу! Бывший русский офицер, а ныне — мошенник — и вдруг трон… Безумная политическая авантюра… Черт знает, что такое! Граф Т. схватился за голову. — Нет, как хотите, а вы нам его поймайте. Вы ведь в этом отношении — гений, Иван Дмитриевич. Но только должен вас предупредить вот о чем: его надо изловить на русской территории. — Непременно на русской? — Обязательно. «Брать» его, если только это вообще удастся, ибо он, как вам известно, плут гениальный, на чужой территории крайне нежелательно, а то и прямо невозможно: придется завести дипломатические переговоры, поднять целую кутерьму. Другое дело — у нас. Тут мы его сцапаем великолепно. Путилин сидел, задумавшись. — Помилуй бог, нелегко… нелегко, — вырвалось у него. Граф Т. подошел к нему и крепко пожал руку. — Постарайтесь, Иван Дмитриевич! — Попытаюсь, ваше сиятельство, хотя должен признаться, что задачу вы задали мне нелегкую…Игра двух гениальных игроков началась
В Константинополе стояла адская жара. Дышать было трудно, почти нечем. Раскаленный воздух золотистым туманом колыхался над знаменитым городом. К подъезду роскошной «Европейской» гостиницы, той самой, где пребывал граф Тулуз де Лотрек, подъехал фаэтон, из которого вышел седой джентльмен-англичанин. — Хорошее отделение найдется? — обратился он по-французски к выскочившим швейцару и комиссионерам отеля. — Какое угодно, господин лорд! «Недурно! У этих господ наметанный взгляд», — усмехнулся лорд. Этот лорд был Путилин. Он только что прибыл в гордую столицу Блистательной Порты и чувствовал себя несколько утомленным после длинного пути. — Скажите, граф Тулуз де Лотрек у вас? — быстро спросил он лакея, несшего за ним его чемодан. — Нет… Граф и графиня изволили выбыть. — Давно? — Вчера. На секунду лицо Путилина нахмурилось, но почти сейчас же осветилось улыбкой. — А много у вас теперь стоит знатных посетителей? — Есть несколько. — Кто прибыл вчера, например? — Маркиз да Коста дель Ривольто. — С супругой. — Да-с, — несколько удивленно ответил лакей. Вдруг посередине коридора, почти нос к носу Путилин столкнулся с элегантным господином!.. Черные, высоко поднятые усы, эспаньолка, загорелый цвет лица… Путилин пристально посмотрел на незнакомца, тот на него, и… оба остановились, как вкопанные. — Господин маркиз да Коста дель Ривольта? Великий Боже, как трудно выговаривать вашу фамилию! Мы… мы, кажется, немного знакомы? Маркиз отшатнулся. Смертельно побледнев, он растерянно пробормотал: — Простите, я не имею чести вас знать. — Будто бы? Вы запамятовали, дорогой маркиз… Я — граф Тулуз де Лотрек. Теперь настала очередь и лакею выпучить в удивлении глаза. Тихое проклятие слетело с уст маркиза. Но… надо отдать ему справедливость: он моментально пришел в себя, оправился от смущения и даже чуть-чуть улыбнулся. — Пусть лакей несет ваш чемодан в номер… Мы побеседуем несколько секунд. — Отнесите чемодан в отделение! — отдал приказ лакею Путилин. «Маркиз» и «граф» остались в коридоре с глазу на глаз. — Путилин? — спросил маркиз уже по-русски. — Савин? — в тон ответил ему граф. И одновременно оба рассмеялись. — А не сесть ли нам? Признаюсь откровенно, я чертовски утомлен, — первым проговорил Путилин, указывая на крытый красным бархатом коридорный диван. Два врага сели совершенно спокойно. Савин закурил сигару. — Вы только что прибыли, Иван Дмитриевич? Pardon, ваше превосходительство. — Только что, только что, господин экс-корнет. А насчет титулования не стесняйтесь. «Ваше превосходительство» — долго, длинно произносить. — Я… догадывался, что вы приедете. — А я не сомневался в том, что рано или поздно я вас сцапаю. Савин расхохотался. — Итак, вы приехали за мной? — Завами. — И вы думаете меня поймать? — А разве вы уже не пойманы? — Нет. Не забывайте, где я нахожусь. Я ведь на турецкой территории. — Так что вам угодно, «ваше высочество», чтобы я вас взял на территории русской? — усмехнулся Путилин. — Слушайте, Савин, а не лучше ли без дальнейшей борьбы, проволочки? Без шума, скандала и прочего? — Это чтобы я покорно и добровольно попросил вас отвезти меня в русскую тюрьму? А однако вы меня ловко это «вашим высочеством» назвали! Я Путилин, Савин. — А я — Савин, господин Путилин. — Итак — борьба? — Не советую, ваше превосходительство. — Почему? — Потому, что вам несдобровать; потому, что я, а не вы, выйду победителем. Голова гениального авантюриста гордо откинулась назад. — Слушайте, ваше превосходительство: я искренне люблю и восхищаюсь вами, вы — огромный талант… — Позвольте мне ответить вам тем же комплиментом, Савин… Ну-с? Дальше что? — А то, что если вы меня не оставите в покое, если вы меня станете преследовать, то даю вам слово, что вам — несдобровать. — Увы, дорогой мой экс-корнет, никак не могу оставить вас в покое, а то вы, того гляди и в самом деле на Болгарский престол вскочите! — иронически рассмеялся Путилин. — А вам-то что до этого? — злобно вырвалось у Савина. — Вот-те раз! Как, что за дело? Или вы мне в вашем будущем княжестве пожелаете предложить пост министра тайной полиции?.. Помилуй бог, я служу честно России и… — И… вы будете убиты, Путилин! — прохрипел Савин. — Кем? Вами? — Ну нет, для этого я слишком умен, чтобы убивать самому… Для этого найдутся… — Наемные убийцы? Так называемые «бра-ви»? Ай-ай-ай, Савин, мне стыдно за вас: я о вас был лучшего мнения… Вы ведь только вообразите такой конфуз: претендент на Болгарский престол — и… вдруг убийца из-за угла начальника русской сыскной полиции… И Путилин иронически рассмеялся. Вся кровь бросилась в голову бывшему офицеру. Вся былая гордость, не промененная еще на «интернациональную тогу» авантюриста-мошенника, проснулась в нем с победной силой. — Вы с ума сошли! Я никого не убивал из-за угла! — гневно вырвалось у него. Путилин внимательно наблюдал за ним. — Сдайтесь, Савин… Ей-богу, лучше будет. — Ни за что, ни-ког-да!.. — отчеканил Савин. — Вы едете в Болгарию? — Еду. — Но я ведь вас арестую! — Вам не удастся этого, Иван Дмитриевич. Я сильнее вас в настоящую минуту. — Чем, Савин? — Я окружен друзьями-приверженцами, я даже среди важнейших сановников Турции имею сообщников. Вы — один. — Я это знаю. Вы — недаром Савин. Вы — умница большой руки. Но… — Что «но»? — Вы не уйдете от меня. В ту минуту, когда я, «один», как вы предполагаете, скажу вам «Именем закона я вас арестую», вы… вы протянете мне ваши руки. Лакей, отнеся чемодан гениального сыщика в номер, стоял, в недоумении глядя на двух беседующих «знатных путешественников». — Ну-с, мне пора идти, — вставая, произнес Путилин. Встал и Савин. — Прошу вас засвидетельствовать мое почтение вашей супруге, — тоном великосветского дэнди бросил Путилин. — Маркиза следует с вами? — О, разумеется, милорд… И… разошлись… Путилин, войдя в роскошное «отделение», сел в кресло и погрузился в глубокое раздумье. Изредка с его уст срывались тихие бормотания: — Молодец… какой ход… так? Нет… а если так?.. Гм… Гм… И вдруг через полчаса такого выведения «кривой» он вскочил и радостно, прерывисто прошептал: — Ах, эти черномазые, черномазые!.. Савин, войдя в свои апартаменты, был бледен, как никогда. — Лили! — громко крикнул он. — Что с тобой? — выскочила графиня Тулуз де Лотрек, замечая бледность лица своего супруга. — Ступени трона шатаются под моими ногами! — Что?! — Приехал человек… — Он тоже претендент на Болгарский престол? — наивно спросила графиня. — Дура! — злобно, по-русски, выругался «граф». — Сию минуту, скорее… укладывай чемоданы! Мы едем через несколько часов. — Слава богу! Наконец-то, — вырвался у графини радостный и облегченный вздох.Последний пассажир «Ольги». Путилин посрамлен. Торжество Савина
В великолепной гавани Константинополя два парохода готовились к отплытию. Погрузка уже кончилась. Вся эта громада разношерстных людей, «снарядивших» гигантские пароходы, отирала с лиц обильно струившийся пот. По трапу входили последние пассажиры. Они, испуганные, боящиеся опоздать, были нервны, суетливы. «Скорей! Сейчас последний звонок… А вещи?»… — «Все сдано… все сдано…» На пароходе прямо у трапа стоял Савин — «граф Тулуз де Лотрек», «маркиз да Коста дель Ривольто» — претендент на Болгарский престол, окруженный своей свитой. — Ваше высочество бледны… Вам худо? — Пустяки, Цанков, пустяки… Но, говоря откровенно… — Вы боитесь этого дьявола? В голосе болгарина, политического эмигранта, слышалась тревога. — Да, я боюсь Путилина. Вы, конечно, не знаете, что это за огромный талант… До сих пор он был непобедим. — Но его противники? — Ах, Цанков, он боролся с Домбровским, со Шпейером, и… — Всех победил? — Всех. — Но вы, ваше высочество, не им чета. Вы… — Послушайте, Цанков, вы хорошо осмотрели весь пароход? — Чудесно. — И… и его нет? — Если он не обратился в мышь, даю вам слово, что его нет. Вздох облегчения вырвался из груди Савина, «его высочества». — Ну, а я-то его не пропущу. Я узнаю его, хотя бы он загримировался самим дьяволом. Последние пассажиры непрерывной лентой проходили мимо претендента и его свиты. Как жадно, с каким жгучим вниманием впивался знаменитый корнет в их лица! Мимо него проходили дамы, мужчины, молодые, старые. «Не он, не он»… шептал про себя претендент на Болгарский престол. — А тот, другой пароход? — вдруг услышал Савин взволнованный голос Цанкова. Савин усмехнулся: — Во-первых, Цанков, мы отплываем раньше, стало быть, если бы он догадался, то не стал бы терять времени, а во-вторых, какой смысл ему миновать борт нашего парохода? А впрочем, дайте-ка бинокль. — Пожалуйста, ваше высочество! Савин наставил бинокль на трап другого парохода, готовящегося к отплытию. Вдруг из его груди вырвался подавленный крик радости. — Смотрите, Цанков, смотрите: он, он! — Кто «он», ваше высочество? — Путилин! Путилин! — Да не может быть? Да неужто?! — Да, да, смотрите… Вот он идет… Видите этого джентльмена, седого, с сумкой через плечо? Вот он обгоняет даму!.. Вот он приподнял свою панаму, извиняясь за то, что чуть-чуть толкнул ее, эту красавицу. Это он, он! И Савин расхохотался безумно радостным смехом. — Попался! Попался! Пароходом ошибся, гениальный сыщик!.. Те несколько болгар, которые составляли свиту будущего «князя», во главе с душой заговора Цанковым, — поддерживали своего будущего повелителя. «Ловко! Ловко!», «Иди, иди, проклятая собака-ищейка!» На пароходе шли последние приготовления. — Давай сигнал! Сейчас! К отплытию! — раздалась команда. Бросились уже убирать трап. — Стойте! Стойте! — на ломаном языке послышался испуганный крик. По трапу бежал низенький, горбатый католический священник. Его ряса-сутана смешно раздувалась, словно парус, поднятый ветром. — Эдакое животное! — недовольно пробурчал капитан, злясь на опоздание. — Не мог вовремя поспеть!.. Минута, другая — и католический священник входит на борт парохода «Ольга». — Отчаливай! — послышалась команда капитана. Винты парохода зашипели, зашумели, пеня и бунтуя тихую гладь великолепной бирюзовой воды. Медленно и горделиво покачиваясь, пароход отвалил. Свита будущего Болгарского князя почтительно взяла под козырек. — Ваше высочество, поздравляем вас с вступлением на престол! — Не рано? — Нет. Вы сами говорили, что последний враг ваш, проклятый Путилин, попал на другой пароход. — А остальное, друзья мои? — Остальное позвольте довершить нам, ваше высочество. За это мы ручаемся… Восторг засветился в глазах Савина. — В таком случае… надо выпить шампанского? Не правда ли, друзья мои? — Если угодно вашему высочеству, — ответствовала свита. И через несколько секунд лакей подавал шампанское. Савин, взяв в руки бокал с искрометной влагой, торжественно начал: — Я подымаю бокал, господа, прежде всего за посрамление моего врага — Путилина. — За посрамление Путилина! За здоровье вашего врага! — подхватила свита. Встал Цанков. — А мне, ваше высочество, позвольте выпить за здравие будущего князя Болгарии… Господа, за здоровье нашего повелителя!.. Радостный клич пронесся по палубе первого класса. — За князя! За князя! — За болгарский народ! — вторично поднял бокал Савин. — За народ! За народ! В эту секунду к группе ликующих заговорщиков подошел католический священник. — Простите, господа… Я не знаю, не имею чести знать, кто вы. Но ваш тост за посрамление Путилина меня глубоко растрогал. Как вам, быть может, известно, он вмешался даже в дела церкви и иезуитского ордена. О, этот проклятый нечестивец! Голос «последнего пассажира» задрожал от глубины негодования и скорби. — Я знаю, padre, эти его розыски-похождения, — с чувством произнес Савин. — Ну не наглец ли? Я… я… с удовольствием выпью бокал шампанского за его посрамление. И палуба парохода «Ольга» огласилась восторженным криком: — За погибель Путилина! За посрамление его! — А вы все-таки, padre, чуть-чуть не сыграли ему в руку! — улыбнулся Савин. — Я? — удивился padre — католический священник. — Вы. С чего это вам пришла такая фантазия запоздать на пароход до последнего звонка?.. — Задержался… Давал святые дары умирающей женщине.В каюте претендента. Туалет болгарского князя
Пароход «Ольга» подходил к Бургасу. В комфортабельно убранном салоне-каюте претендента на Болгарский престол было весело, шумно. Весь будущий кабинет министров во главе с премьером Цанковым окружали великого русского авантюриста-самозванца. Графиня Тулуз де Лотрек мирно и покойно почивала. Во сне, наверно, ей грезились ослепительные курорты и трон Болгарского княжества. То и дело хлопали пробки от бутылок шампанского. — Друзья мои! — обращался к своим министрам, политическим эмигрантам, Савин. — Мы переживаем исторические минуты! — О, еще бы, ваше высочество! — Честное слово, это напоминает мне Наполеона! С той только разницей, что великого императора везли на Эльбу в заточение-изгнание, меня же везут в Софию на престол на воцарение. Подошел Цанков. — Ваше высочество, вам следовало бы теперь облачаться в полную парадную форму. Савин, искренно вошедший в свою роль, горделиво простер руку вперед. — Дайте все, что мне следует! — За исключением короны, ваше высочество… Ее вы возложите на себя там, в Софии, во время коронования. И началась сцена, знаменитая, единственная в истории авантюр: патентованный мошенник облачался — не маскарада ради — а всерьез в форму одного из венценосцев. — Кушак, господа. — Пожалуйте, ваше высочество. — Цанков, где звезды? — Здесь, ваше высочество. — Ха-ха! Я дорого бы дал, чтобы Путилин посмотрел на меня теперь. О, он понял бы, что шутить со мной нельзя! — Охота вам, ваше высочество, тревожить себя воспоминанием о каком-то сыщике… Позвольте, я лучше вам стяну мундир. — Еще, еще, Цанков. — А не будет туго? — Нет. Слушайте, господа: мне так понравился этот милейший падре, что я хотел бы пригласить его к нам и угостить бокалом шампанского. Почтенный иезуит, ха-ха-ха, кажется, не дурак выпить… Глаза Савина горели. Он не отводил взора от зеркала, которое отражало его красивую, стройную фигуру, облаченную в парадную форму Болгарского князя. Теперь уже никто и ничто не могли бы разуверить его в том, что он — только жалкий безумный самозванец. — Когда я войду на Болгарский престол, я с трона произнесу такую речь. «Господа! В то время, когда политический горизонт Европы обложен мрачными тучами, я возвещаю вам с высоты престола, что Болгария ничего не боится. Почему? Да потому, что во главе Болгарии стою я, Сав… — Савин спохватился, поправился и продолжал, все более и более воодушевляясь: — Стою я, ваш великий князь. Верьте в меня слепо так, как верили старые гренадеры Наполеону, и мы утрем нос и Германии, и России, и Путилину…» Савина слегка качнуло. — Ваше высочество… вы бы отдохнули, — обратился к самозванцу Цанков. Выпитое шампанское сказывалось: язык Савина путался, заплетался. — Нет, я не буду, я не хочу спать. Пригласите сюда, господа, католического священника. Я хочу побеседовать с ним о Ватикане. Нам (гениальный авантюрист сделал ударение на этом слове) необходимо знать о положении дел Святейшего Престола. Прошло несколько минут, и один из заговорщиков, Мацавелов, вернулся. — Я нигде не мог найти его, ваше высочество. Каюта его пуста. — Ну… Ладно… Черт с ним, — совсем уж не по-великокняжески бросил Савин. — Я продолжаю, господа: «Политика, которой мы будем держаться по отношению к России…» В это время в каюте капитана происходила не менее любопытная и важная сцена. — Могу я переодеться у вас? — спокойно обратился к капитану парохода католический священник, входя в каюту. — Переодеться? У меня? Это с какой же стати? Разве у вас, падре, нет своего помещения? — удивленно спросил капитан. — Есть, но, видите ли… — начал католический монах что-то объяснять капитану. Говорил он довольно долго. С каждой секундой лицо капитана все более и более бледнело и принимало глупо-растерянное выражение. — Стало быть, вы? — Да. — И сейчас? — Сейчас. — А если сопротивление? — Вы обязаны оказать мне поддержку. Помилуй бог, у вас команды хватит. Капитан схватился за голову. — Вот не думал! Вот не чаял! — Бывает, — усмехнулся католический священник…Арест «болгарского князя»
До прибытия в Бургас оставалось всего несколько минут. Те пассажиры, которым надо было высаживаться здесь, толпились на палубе. Из капитанской каюты вышел высокий, представительный господин с роскошными седыми бакенбардами, одетый в безукоризненный черный сюртук. За ним вышел капитан с взволнованным, бледным лицом. «Кто это»? — «Не знаю. Такого пассажира не было видно». Спокойной, размеренной походкой подошел элегантный господин к каюте-салону, занимаемому претендентом на Болгарский престол и его блестящей свитой. Савин давал клятву политическим заговорщикам. — Вы должны, ваше высочество, поклясться в том, что будете свято и нерушимо поддерживать нашу партию. Знаменитый авантюрист, совершенно уже претворивший в себе новый высокий титул, с пафосом ответил: — Даю вам в этом слово, господа. Клянусь. — Вы никогда не должны забыть наших услуг. — Я это понимаю. — Вы всегда должныпомнить, что только благодаря нам вы вошли на Болгарский престол. — О, я этого не забуду, господа! — с чувством произнес маскарадный князь. Он сделал театральный жест. — В ту минуту, когда я войду на трон… — Вы никогда на него не войдете, Савин! — раздался звучный, спокойный голос. На пороге салона, раздвинув портьеру, стоял элегантный старый барин. Это был Путилин. Если бы тут, сейчас с оглушительным треском разорвалась бомба, это не произвело бы такой паники, такого ошеломляющего эффекта, как слова и внезапное появление гениального сыщика. У всех присутствующих вырвался громкий крик испуга. Савин — в парадной форме Болгарского князя — в ужасе отшатнулся. — Путилин?! — слетело с его побелевших губ. — С вашего разрешения, ваше бутафорское высочество? — с неподражаемой иронией, насмешкой ответил Путилин. «Что? Кто это?», «Как, Путилин?» Цанков просто замер, окаменел. Путилин сделал несколько шагов по направлению к великому авантюристу. — Именем закона я вас арестую, бывший корнет Николай Савин! Страшным усилием воли растерявшийся Савин взял себя в руки. — Что? Вы желаете меня арестовать? — произнес он, гордо откидывая назад голову. — Да. Имею твердое намерение. — По какому праву? — За вами, господин Савин, накопилось слишком много… недоимок русскому храму Фемиды. Пора свести счеты. — Но вы забываете, любезнейший, что здесь не Россия! — гневно вырвалось у Савина. — Но и не турецкая территория, любезнейший экс-корнет. Здесь водная территория, здесь палуба корабля. На такой почве я имею право вас арестовать. — Ни за что! Я не отдамся в ваши руки, слышите? Господа, вашего князя хотят арестовать. Вы должны заступиться, — обратился будущий болгарский князь к своим верноподданным. Яростный вопль вырвался из грудей политических заговорщиков. Кулаки судорожно сжались, глаза засверкали бешенством. — Мы не выдадим вас, ваше высочество, этому сыщику! — Как вы смеете посягать на нашего князя?! — выступил Цанков. — На вашего князя? — саркастически расхохотался Путилин. — С каких пор русский авантюрист сделался болгарским князем? И по какому праву вы, кучка политических эмигрантов, выбираете народу, который вас вышвырнул, претендента на престол? — Полегче, полегче! Я страшен в гневе! — заскрипел зубами Цанков. Путилин стоял невозмутимый. — Вы… вы что же, любезный господин Путилин, серьезно желаете вести с нами борьбу? — В каком смысле «борьбу?» Драться, бороться с вами? О, этого я совершенно не предполагаю. Слушайте, Савин, вы очень умный человек, и потому предлагаю вам прекратить этот жалкий маскарад, эту высокую комедию. Поймите, сознайтесь и придите к выводу, что вы попались. Вы в моих руках. — Я буду бороться! Я… я… — совсем обезумел претендент на болгарский престол. В его руке сверкнуло дуло револьвера. — Господа! — властно крикнул он своей свите. Несколько револьверов и ножей-кинжалов были моментально выхвачены. И только Путилин стоял безоружный, с голыми руками. — Великолепно. Это мне нравится. Итак, вы желаете меня убить? — ни йоты тревоги, ни признака испуга не слышалось в этих словах. Это поразительное хладнокровие изумило даже его врагов, и не только изумило, но и восхитило. «Молодец! Какая смелость, выдержка!» — тихо пробормотал Цанков своим товарищам-заговорщикам. — Теперь, Савин, я должен сказать вам следующее: моя смерть не принесет вам спасения потому, что я, предвидя возможность ее, принял все, понимаете, все меры для того, чтобы вы все-таки были арестованы. — Дьявол! Вы лжете! — прохрипел авантюрист. — Я лгу? Разве вы не знаете, что Путилин никогда не лжет? Капитан парохода предупрежден. Телеграммой я уведомил консула в Бургасе о вашем следовании на Болгарский престол. Он встретит вас с достаточным количеством людей для вашего ареста. Вопли бешенства опять прокатились по каюте-салону. — Изволите видеть: имея дело с обыкновенными мошенниками, я всегда прибегал к револьверу. С таким же, как вы, я считал это излишним. У меня в кармане два револьвера. Не угодно ли взглянуть на них? — И Путилин быстро их выхватил. — Но, смотрите, я их кладу на стол. Что же вы медлите, господа? Убивайте меня, я беззащитен, я — один среди вас. Савин стоял, низко опустив голову. Свита его — точно под влиянием какого-то гипноза — безмолвствовала. — Вы что же, хотите замарать ваши ручки еще и убийством? Вы думаете, что это облегчит вашу совесть и ответственность за все, что вы наделали? — Как… как вы попали сюда? — Да я с вами шампанское пил, ваше высочество. — Вы?! Со мной?! — И с этими господами, вашими верноподданными. Разве вы забыли католического священника? — Это были вы, Путилин?! — Я, Савин. С тоской оглянулся кругом Савин. — Рушится все. Все мечты разлетелись. Господи, а я так жаждал… — и зарыдал ужасным, нудным мужским рыданием. — Вы… вы… победили, Путилин… Но, клянусь Богом, я., я был бы идеальным князем Болгарии. Даже в эту минуту гениальный авантюрист не потерял веры в свое княжеское призвание! — Снимайте скорее этот маскарадный костюм, Савин. К чему привлекать к себе всеобщее внимание? Вам будет тяжелее. — Вы… вы правы… К черту! Все к черту! — Ваше высочество… Что вы делаете? — послышались возгласы свиты. Савин, безумно хохоча, плача, срывал с себя парадную форму Болгарского князя. — Ну?! — исступленно крикнул он, подходя к Путилину. — Берите меня. Я ваш! Но… но помните, что ненадолго.Мельница в Гусевом переулке
Таинственное появление трупа в сыскном
Покончив с визитацией больных, приехав домой и отобедав, я только что собирался прикурнуть, как лакей мой доложил мне о прибытии любимого курьера моего гениального друга Путилина. Я поспешно вышел в переднюю. — В чем дело, дружище? — Письмо к вам от его превосходительства Ивана Дмитриевича. Он протянул мне знакомый конверт. — Что-нибудь случилось важное? — спросил я, поспешно распечатывая конверт. — Случай, можно сказать, господин доктор, необыкновенный… Но я не слушал его, весь погрузившись в чтение записки.«Доктор, приезжай немедленно. Торопись, ибо я не могу из-за тебя находиться черезчур долго в страшном соседстве. Твой Путилин-».
— Что такое? — начал было я, но, махнув рукой и зная любимый загадочный стиль моего друга, наскоро надел пальто и помчался в сыскное к моему другу. Курьер на своей неизменной тележке-тарантасе следовал за мной. В сыскном, когда я туда приехал, я заметил на лицах служащих испуг, растерянность. «Что такое случилось?» — мозжила меня мысль. Я быстро прошел знакомой дорогой в служебный кабинет Путилина, порывисто распахнул дверь. — Ради Бога, Иван Дмитриевич, что такое? Путилин, отдававший приказания своему помощнику, обернулся ко мне. — А, это ты, доктор?.. — Как видишь. — Так вот, не можешь ли ты оказать помощь этому несчастному господину? И он сделал знак по направлению дивана. На нем, свесившись мешком, полулежал, полусидел молодой щеголь в бобровой бекеши, с лицом сине-бледным, с таким лицом, на котором мы, врачи, безошибочно различаем печать смерти. — Дайте знать, Виноградов, прокурору, судебному следователю и нашему врачу. — Сию минуту, Иван Дмитриевич. Пока они говорили, я приступил к господину. Но лишь только я раскрыл его бекеш, как волна крови вырвалась и залила диван. Брызги крови ударили в мое склонившееся лицо. Голова господина зашаталась и свесилась еще ниже. — Ну? — спросил Путилин. — Да ведь он мертв. Это труп! — воскликнул я, неприятно пораженный тяжелым зрелищем. — Ты исследовал? Я открыл его глаза… Веки были свинцовые, зрачок — мертво остекленевший. — Когда, приблизительно, наступила смерть, доктор? — Сейчас, до подробного осмотра, это трудно определить, но судя по сокращению глазных нервов, можно думать, что не так давно. Часа два, полтора. Помощник вышел отдавать распоряжения. — Откуда у тебя появился этот несчастный? — A-а, это крайне загадочная история. Видишь ли, минут сорок тому назад ко мне вбежал испуганный агент-дежурный и заявил, что на лестнице лежит тело какого-то господина… Я бросился туда и увидел этого господина. Думая, что он еще жив, я велел перенести его ко мне в кабинет. Но, увы, это был, как ты видишь, труп. — Но как он попал на лестницу вашего сыскного отделения? — Этого никто не знает, доктор. Один из недавно прибывших агентов, правда, видел, что какая-то карета, запряженная отличными лошадьми, остановилась у подъезда сыскного. Но, занятый другим делом, он не обратил ни малейшего внимания на это обстоятельство. Мало ли кто останавливается у нас в каретах? — Ужасная рана! — вырвалось у меня. — Пуля попала, очевидно, в сердечную сумку. Смотри, какая масса крови! — Ну и годок! — печально произнес Путилин. — Преступление за преступлением… Я начинаю думать, что криминальный Петербург скоро заткнет за пояс Лондон и Париж. Не скажу, чтобы присутствие страшного посетителя-гостя было особенно приятно. Его открытые глаза, в которых застыл ужас предсмертных мук, были прямо устремлены на нас. — Теперь ты понял, доктор, почему я тебя торопил? — Да. — Откровенно говоря, мне не особенно улыбается мысль затягивать визит неожиданного гостя. Путилин посмотрел на часы. — Они сейчас прибудут. Ну а пока скажи, каково твое мнение: убийство это или самоубийство. Я еще раз сделал поверхностный осмотр трупа и ответил: — Мне кажется, что самоубийство. В это место, то есть в сердце, очень редко целятся убийцы. Висок и сердце — это прицел тех, кто добровольно кончает жизнь. — Браво, доктор, кажется, ты на этот раз не ошибся! В кабинет входили спешной походкой представители власти. — Что случилось, Иван Дмитриевич? У вас в кабинете? — здороваясь, спросил прокурор. — Перенесен с лестницы. Ну, господа, приступайте. Началась тяжелая, длительная процедура. Мой коллега совместно со мной осматривал труп. Путилин стоял рядом с судебным следователем, не сводя взора с трупа. Вдруг он быстро наклонился над ним. — Что это вы так пристально разглядываете, ваше превосходительство? — спросил судебный следователь. — Мел на жилете и на сюртуке самоубийцы, — ответил Путилин. — Самоубийцы?.. А разве вы уверены, что это — самоубийство? — А вот, не угодно ли, — усмехнулся Путилин, подавая тому листок бумаги, вынутый им из бобровой шапки мертвого человека. Он протянул его следователю. Тот громко прочел: — «Сегодня — моя последняя ставка. Если она будет бита — я застрелюсь. Я проиграл все, что имел, и даже чужое… А. Г.». — Ну вот и разгадка всей таинственности! — нервно рассмеялся Путилин. Следователь и прокурор были озадачены. — Значит, игра? Неудачная? — Как видите, господа. Очевидно, ставка, последняя ставка этого господина была бита. И он указал рукой на труп молодого человека. — Да, но остается вопрос, кто этот господин… где он ставил свою финальную карту? — глубокомысленно изрек следователь, злясь на то, что Путилин по обыкновению первый пролил свет на загадочное происшествие. — А это уж наш дорогой Иван Дмитриевич узнает. Ему и книги в руки, — облегченно вздохнул прокурор, радуясь упрощению дела. — Но как вы предполагаете, ваше превосходительство: каким образом труп самоубийцы мог очутиться на лестнице сыскного отделения? — задал вопрос судебный следователь. Путилин, низко склонившийся над трупом и исследовавший пальцы самоубийцы, выпрямился. — Я оставляю за собой право ответить на этот вопрос позже, — сухо отрезал он. — Если бы сложные дела объяснялись и решались в полчаса, тогда… тогда, наверное, мы с вами, господин следователь, не были бы нужны русскому правосудию. Тогда вахтеры и курьеры могли бы исполнять обязанности следователей и начальников сыскной полиции… Предварительное следствие было окончено. Труп увезли в анатомическое отделение Военной медико-хирургической академии. — Вся надежда на вас, ваше превосходительство, — прощаясь, произнес прокурор. — А отчего же не на господина судебного следователя? — иронически спросил Путилин. Когда мы остались одни, я осторожно задал вопрос моему великому другу: — Отчего ты, Иван Дмитриевич, так демонстративно-сурово и насмешливо отнесся к судебному следователю? Путилин сделал досадливый жест рукой. — Ах, оставь, доктор… Этот господин, едва соскочивший со скамьи привилегированного учебного заведения, ни бельмеса не понимает в настоящем, живом деле сыска, несколько раз язвительно пробовал «утирать мне нос». Моя слава стала ему колом поперек горла. Посмотрим, что он-то сделает. Прошло несколько секунд, минут. Путилин, погрузившийся в раздумье, вдруг стремительно вскочил. — Что с тобой? — испуганно вырвалось у меня. — Я… я вывожу мою «кривую», любезный доктор. Поезжай домой. А впрочем… скажи: ты играешь в карты? Ты помнишь штоссе, банчек? — Ну да… Помню… Знаю, — удивился я страшно. — Так давай с тобой сыграем… Он подошел к шкафчику и вынул оттуда колоду карт. — Только вдвоем играть-то скучно… Не раздобыть ли нам третьего партнера? Путилин позвал помощника и что-то тихо начал ему шептать. — Хорошо, Иван Дмитриевич.
Урок путилина у знаменитого «мастера»
Приблизительно через полчаса в кабинет вошел, почтительно сгибаясь, худощавый господин, уже очень немолодой, с наружностью, говоря откровенно, преотвратительной. Он был, очевидно, крашеный, так как только концы волос были черные, корни же — седые. Узкие, противные, масляные глазки. Усы, распушенные, как у кота. — А вот и вы, любезнейший господин Статковский! — Имею честь кланяться вашему превосходительству. Ясновельможный пан Путилин имеет до меня дело? Он говорил с сильным польским акцентом. — Да, да. Это мой бывший клиент, доктор, но теперь пошедший по другой дороге, по дороге честного труда. А это, пан Статковский, мой знаменитый доктор. Мы поздоровались. — Изволите ли видеть, голубчик, какая история. Мне необходимо освежить в памяти всевозможные приемы шулерства высшей школы. «Что такое?» — подумал я. Статковского передернуло. — Ваше превосходительство изволит шутить? — Нимало. — Но для чего же? — Для того, чтобы обыграть наверняка некоторых негодяев, а главное, для того, чтобы поймать их. — А-а, — улыбнулся, как я потом узнал от Путилина, знаменитый экс-шулер, артист своего дела. — Новое дело, ваше превосходительство? — Да. Ну-с, так вы можете преподать мне несколько уроков? Вы многое знаете? — О! — только и произнес великий «мастер». В этом невольно вырвавшемся восклицании было столько гордости и самодовольства, что я невольно улыбнулся. «Вот оно, профессиональное самолюбие!» — мелькнула мысль. — Приступим, Статковский. Бывший шулер преобразился. Глаза засверкали восторгом, чуть не вдохновением. — Прошу садиться, пане. Пан доктор играет? — Как сапог! — ответил за меня Путилин. — Ха-ха-ха! — почтительно рассмеялся шулер-виртуоз. — Вот колода в моих руках. Прошу внимания. Он, точно хирург, собирающийся приступить к операции, засучил рукава. — Это для чего же? — спросил я. — Для того чтобы показать вам, как можно чисто работать даже голыми руками! Путилин внимательно следил за всеми манипуляциями «мастера». — Какую угодно игру вашему превосходительству? — спросил Статковский. — Да начнем с польского банчка. Игра эта теперь очень распространена в игорных домах. — О, то есть, то есть! — согласился с этим исправившийся шулер. Он попросил меня «срезать» колоду и обратился к Путилину. — Сейчас я буду метать. Кого угодно, чтобы я бил — вас, ваше превосходительство, или пана доктора? — Ну, хоть меня, что ли… А то доктор испугается, — рассмеялся Путилин. — А может, бить вас вместе? — И это можете? — Сколько угодно. Я начинаю. Вы, ваше превосходительство, не возьмете ни одного удара. Карты были даны. — Бита! — произнес Путилин. Новая сдача. — Бита! — А теперь хотите взять? — Хочу. Раз, два, три. — Дана! Статковский торжествующе поглядел на нас. — То есть игра! — Ловко! — вырвалось у Путилина. — Сколько способов, голубчик? — О, очень много, ваше превосходительство: «по крапу», «по срезке», «по передергиванью», «по накладке». — Ну, теперь объясняйте и демонстрируйте каждый отдельный способ и его приемы. Началась целая лекция. — В то время, когда вы режете, я делаю то-то… Когда я сдаю, то получается так… — Ага, ага… А если так? — задавал вопросы Путилин. — Тогда я делаю вот так. То вам ясно, ваше превосходительство? — Повторите-ка еще раз, Статковский! Впрочем, дайте-ка карты теперь мне в руки. — И Путилин уселся метать. Я ровно ничего, говоря откровенно, не понимал в этой карточной абракадабре. Путилин начал игру. — Так? — А то ей-богу хорошо! Як Бога кохам, ваше превосходительство — удивительный человек! Так быстро усвоить… — Что поделаешь, любезный пан Статковский, в нашем деле все надо знать. — Бита? — Бита! — Дана? — Дана! — Помилуй Бог, если бы я не был начальником сыскной полиции, я мог бы, стало быть, сделаться недурным шулером? — Без сомнения, ваше превосходительство! — с восторгом и искренним восхищением поглядел на своего ученика знаменитый маэстро. Путилин расхохотался. Урок длился еще часа два. С редким терпением и упорством добивался этот необыкновенный человек результата, необходимого для его планов. — Ну, баста!.. Довольно! Спасибо, Статковский. Имейте в виду, вы можете мне понадобиться. Может быть, нам придется играть очень скоро вместе. Вас ведь забыли? Теперь не знают? Статковский вспыхнул. — Простите, голубчик… Я спрашиваю об этом для пользы моего дела. — Нет, нет, меня никто не знает. Прошлое умерло. Теперешние же «мастера» знать меня не могут. Когда мы остались одни, я спросил Путилина: — Кто этот субъект? — Знаменитый некогда шулер. Он попался мне в руки. Он на коленях клялся и умолял, что исправится, что больше никогда не будет заниматься своим позорным ремеслом. Я спас его. И он сдержал слово. Теперь он служит, у него уже взрослые дети. — И не играет? — Никогда. Даже в дурачка. Мы распрощались. — Я уведомлю тебя, лишь только случится что новое.Личность самоубийцы опознана. Сибирский золотопромышленник и его свита
На другой день, не утерпев, я заехал к Путилину. — Ну что, Иван Дмитриевич, нового ничего пока? — Работаем, — неопределенно ответил он. В то время, как мы болтали, Путилину доложили, что его желает видеть дама, госпожа Грушницкая. — Попросите. В кабинет вошла молодая, миловидная дама, отлично одетая. Она была очень взволнована. Лицо заплакано. — Чем могу служить, сударыня? Садитесь, пожалуйста. — У меня… у меня исчез муж. Я не обратила бы внимания на то обстоятельство, что он не ночевал ночь, но по городу ходят слухи, что вчера, кажется, у вас был найден труп самоубийцы. Я страшно встревожена, ваше превосходительство… У меня является ужасное предчувствие… Я бросилась к вам… ради бога, если что-нибудь вы знаете… Путилин выразительно посмотрел на меня. Облако грусти легло на его прекрасное лицо. — Вашего мужа звали… его имя начинается с буквы А? Дама вздрогнула. — А вы откуда это знаете? Да, его имя Александр. Александр Николаевич Грушницкий… Ради бога… Путилина нервно передернуло. — Успокойтесь, сударыня… Не надо волноваться… Скажите, ваш муж любил играть? — Да. Вы и это знаете? Стало быть… вы его знаете? Дама в волнении вскочила с кресла. — Ах, не мучьте меня, скажите скорее, он жив? Да? Этот самоубийца не он? — Доктор, будь добр, приготовь, — быстро бросил Путилин. Я понял, что это значит. Из аптечки, находящейся в кабинете моего друга, я вынул валерьяновые капли и поспешно накапал их в рюмку с водой. О, сколько раз мне приходилось это делать здесь, в этом помещении, видевшем столько слез, обмороков, потрясающих сцен… — Сударыня, вы так взволнованы… выпейте капель. Это — мой друг, доктор… Он вам приготовил. Г-жа Грушницкая начала пить, но подавилась. Очевидно, истеричный шар уже подступил к горлу бедной женщины. — Это почерк вашего мужа? — показал ей записку Путилин, закрывая последнюю строчку, где говорилось о намерении самоубийства. — Да! — вскрикнула она. И испуганно, жалобно-жалобно посмотрела на нас. Сколько ужаса, мук засветилось в этом взоре! — Стало быть… стало быть… — пролепетала она и покачнулась. — Увы, сударыня, будьте тверды, соберитесь с силами — ваш муж застрелился. Я подхватил бедную молодую вдову. Минутный обморок сменился жестокой, но и благодетельной истерикой. Я возился около нее, оказывая ей медицинскую помощь, а Путилин, не выносивший женских слез, нервно потирал виски. — Эдакие сумасброды… этакое легкомыслие… Спустя немного времени, давясь слезами, Грушницкая поведала нам грустную историю, разразившуюся для нее такой потрясающей катастрофой, как самоубийство мужа. — Все проклятый картежный азарт… Это он погубил мужа. — Он сильно и давно играл? — Как он играл, вы можете судить по тому, что в течение полутора лет он спустил три наших имения. Мы ведь были очень богатые… — А теперь? — Теперь не осталось ничего, буквально ничего, кроме долгов. Мы с пятилетней дочерью — нищие. — А скажите, госпожа Грушницкая, про какие чужие деньги он упоминает в своей предсмертной записке? Вам известно это или нет? Несчастная женщина закрыла лицо руками. — Боюсь думать, но предполагаю, что речь идет о деньгах сиротки Юлии Вышеславцевой, нашей очень отдаленной родственницы, девочки четырнадцати лет, опекуном которой он был назначен. О, какой ужас! К довершению всего — еще позор, преступление, запятнанное имя. Путилин с искренним сочувствием смотрел на вдову. — Вы не знаете, где играл ваш муж? — Нет. Он никогда сам ничего не говорил мне об этом, а мне тяжело и противно было расспрашивать. — Ну-с, последний вопрос: на пальцах вашего мужа были кольца? — Да, он всегда носил кольца, но особенно не разлучался никогда с двумя: одно — большой кабошон-изумруд, другое — опал, осыпанный бриллиантами. — Вот и все… Тело вашего супруга должно находиться теперь в анатомическом театре. Торопитесь туда. Грушницкая опять зарыдала. — Дайте мне ваш адрес. Может быть, я сумею что-нибудь сделать для вас… — Чем вы можете теперь мне помочь, господин Путилин? — подняла бедняжка глаза, полные слез, на Путилина. И вскоре вышла из кабинета. Не успела еще закрыться за ней дверь, как в кабинет вошел Статковский. — Ну? — быстро задал ему вопрос Путилин. Экс-шулер уныло покачал головой. — Очень мало утешительного, ваше превосходительство. — А именно? — Ходят слухи, что в Петербурге действительно находится «варшавский гастролер» Сигизмунд Иосифович Прженецкий. Это король шулеров. Это звезда первой величины. Но где он пребывает, где играет, узнать об этом не удалось. — Но его сообщники? — Очевидно, он и от них держится в секрете. Як Бога кохам, он задумал один, без дележки, заработать десятки, сотни тысяч! Прошу верить, я с отвращением вошел в переговоры с несколькими мелкими «мастерами». В одном клубе я сразу заметил «чистую» игру такого господина. Я подошел к столу и сделал условный знак ему. Он побледнел и с испугом поглядел на меня. Кончив талию метки, он вызвал меня в другую комнату и спросил: «Наш?» — «Ваш», — ответил я. «А вот скажите, пан: где вы еще играете?» — «Больше нигде. Дела ничего не стоят». — «А как же говорят, что одного богача обыграли?» — «Не знаю. Може это пан-черт Прженецкий?» Путилин расхохотался. — Так и сказал: пан-черт? — А то есть истина! Путилин на секунду задумался, прошелся, потом круто остановился перед нами и сказал: — Ну, господа, прошу покорно в мою гардеробную! В комнате, находившейся рядом с его служебным кабинетом, хранились знаменитые «путилинские чудеса» по части поразительных, волшебных превращений. Несколько шкафов были сплошь набиты костюмами, одеяниями всевозможного характера. Тут рядом с мантией антихриста висел костюм трубочиста; там бок о бок с блестящим мундиром гвардейского полковника красовались отрепья нищего. Какая живая панорама похождений гениального сыщика! Близ больших шкафов находились небольшие, со стеклами шкапчики, в которых были расположены парики, усы, бороды, накладки. Два туалетных столика, на них все аксессуары грима: краски, пудра, белила, румяна, карандаши, щеточки… Это была поистине удивительная лаборатория. — Господа, позвольте мне теперь заняться вами. — То есть как это? — удивился я. — Очень просто. Ты и господин Статковский будете свитой сибирского золотопромышленника. — А ты, Иван Дмитриевич? — вырвалось у меня. — А я — им самим. Какая поистине началась любопытнейшая работа! Исключительный талант Путилина по части метаморфоз сказался тут во всем блеске. — Ты, доктор, будешь у меня плешивым во всю голову… Неугодно ли этот парик. Серые бакенбарды… Так, так… И толщинку… И этот вот сюртук… И эти брюки… Быстро, ловко, поразительно умело он преображал меня. — Ну-ка, полюбуйся на себя! Когда я взглянул в зеркало, я не узнал сам себя: на меня глядел толстый, лысый старик. — На бриллиантовую булавку… Вот перстни… Затем он принялся за Статковского. — Вас, голубчик, помолодить надо… Вас-то особенно. Вы ведь будете моим руководителем. Поняли? Просвещать будете миллионера. Появился широкий воротник с отворотами; яркий, цветной галстук бантом; вычурный жилет… — Черт возьми, чем вы не франт первой руки! — Рассмеялся тихим, довольным смехом гениальный человек. Мы оба с изумлением смотрели друг на друга. — Да неужто это вы, пан доктор? — Да неужто это вы, пан Статковский? — ответил я ему в тон. — Ну а теперь позвольте мне заняться собой! — весело проговорил Путилин. — Господа, идите в кабинет, я сейчас туда приду. Прошло минут двадцать. — Скажете, пожалуйста, господа, могу я видеть его превосходительство, господина Путилина? — раздался чей-то хриплый бас. Мы обернулись. На пороге кабинета стоял коренастый господин с черными волосами, густыми длинными бакенбардами «котлеткой», с одутловатым лицом. Видимо, он не дурак был выпить. Одет был новый посетитель в коричневый фрак, белый жилет, белый галстук. Чудовищно толстая золотая цепь колыхалась на животе его. — Мне-с по экстренному делу! — продолжал оригинальный гость. — Войдите, господин Путилин сейчас будет здесь, — ответил я. — А как же это ты, доктор, в моем кабинете, без моего разрешения посетителей принимаешь? — расхохотался господин в коричневом фраке. Я только руками развел. Это был Путилин.Тайное капище Ваала
К каменному особняку, находящемуся в Гусевом переулке, в то время не столь еще застроенному, как ныне, в довольно поздний ночной час подходили разные фигуры. Если посмотреть с улицы, то дом казался или необитаемым, или спящим. Ни полоски света! Ни звука, ни шороха, ни проблеска жизни! Высокая массивная дубовая дверь хранила тайну странного обиталища неведомых существ. Фигуры (были мужчины и женщины) подходили большей частью поодиночке к таинственным дверям и после какого-то условного стука исчезали в недрах распахнувшейся двери, которая затем так же быстро захлопывалась. Но если дом снаружи не подавал ни малейшего признака жизни, зато внутри он кипел, шумел, волновался. Более разительного контраста трудно представить себе. Целый ряд комнат, убранных с кричащей роскошью дурного тона, были залиты светом канделябров, люстр и стенных бра. Комнаты были переполнены гостями, одетыми элегантно и принадлежащими, очевидно, к хорошему кругу общества. Правда, среди дам резко бросались в глаза разодетые чересчур ярко фигуры дорогих камелий — кокоток, но это трогательное слияние, по-видимому, не особенно шокировало чопорных петербургских матрон. Да и не до того им было. Во всех комнатах стояли карточные ломберные столы, на которых шла бешено азартная игра. Это было настоящее капище грозного бога Ваала. Возгласы игроков заглушались шелестом бумажек, таинственно-мелодичным звоном золота. «Бита!» — «Полторы тысячи?» — «Позвольте сначала получить…» — «Что же, вы мне не верите?» — «Господа, господа, не задерживайте талию…» Вокруг столов толпились зрители. Среди них были такие, которые уже успели все «спустить» и теперь с завистью и холодным отчаянием в воспаленных взорах жадно глядели на чужую игру, на чужое золото. Лица играющих были бледны, возбуждены. Переход от радости выигрыша к ужасу проигрыша, надежда, разочарование, злоба, ненависть, бешенство — все это составляло пеструю, разнообразную гамму. Весь воздух этого тайного капища, воздух, наполненный запахом духов, табачного дыма, косметики и острого разгоряченного пота, казалось, был пропитан «золотой пылью», патологическим безумием цинично откровенного азарта. И дышать было трудно, почти нечем. Сердце билось тревожно, руки дрожали, кровь бешено бросалась в голову, мутя рассудок. — Золото! Золото! — проносился таинственный, насмешливый голос незримого духа. Кого тут только ни было! Рядом с блестящими офицерами гвардии терлись субъекты неопределенной профессии, с великолепными манерами, но, может быть, с клеймом каторжников на спине; там, около молодых купеческих сынков, играющих на деньги, захваченные из тятенькиных касс-выручек, вертелись «золотые мухи» Петербурга, золотящие свои крылья в притонах подобного рода; чиновники, проигрывающие свое скудное и жирное жалованье; биржевые артельщики; маклеры, «зайцы», альфонсы и даже служители искусств — актеры и актрисы. Среди всей этой разношерстной толпы особенное внимание обращал на себя горбатый старый еврей с длинной седой бородой. Он переходил от стола к столу, внимательно ко всему приглядываясь и прислушиваясь. Почти с каждым гостем он перекидывался фразой, другой. — Господин барон что-то грустен, не играет. Почему? — Я проигрался, Гилевич. — Так возьмите у меня немного. Завтра отдадите! — О, непременно! Спасибо вам! Честное слово! — Так вот, пожалуйста. И отводя в сторону барона, незаметно совал ему в руку депозитку. — А вы что, милая барынька? — обращался старик-еврей к даме с красными пятнами от волнения на лице. — Увы, ничего не осталось. — Так отчего же вы не хотите принять услуг этого вот старца? Он ведь безумно влюблен в вас. — Господин Гилевич, вы забываетесь. Я — честная женщина, я не торгую собою… — Пхе! Честная женщина… Но разве вы сделаетесь бесчестной от того, что у вас станет больше денег? Смотрите, как набит его бумажник, вот он его раскрывает, сколько там денег… И взор честной женщины, помимо ее воли, приковывается к бумажнику того, кто давно уж точит свои гнилые зубы на ее молодое тело. Этот вездесущий и всеведающий старик еврей был хозяином тайного капища Ваала.Прибытие золотопромышленника. Радость «польского магната»
Было около двенадцати часов ночи. Оживление во всех комнатах нарядного игорного притона было необычайное. Игра шла на всех столах. Почтенный хозяин, Гилевич, довольно потирал руки. Он стоял у окна и вел тихий разговор с высоким худощавым господином типично польского облика. Темные, распушенные усы, маленькие бакенбарды на щеках, широкий воротник, большой галстук бантом, светло-клетчатые брюки и масса сверкающих камней на пальцах рук. Что-то бесконечно хищное вспыхивало, сверкало в его больших глазах. — Итак, ваше сиятельство, вы сегодня не играете? — спросил старик еврей. — Не стоит, ваша светлость, — усмехнулся тот. — А почему, Прженецкий? — Игра мелкая, Гилевич. Не стоит рук марать. — Еще бы! Поели такого огромного куша, который ты схватил на днях… — Кажется, ты получил из него свою долю с лихвой? Старик еврей прищурился. — Но эта «лихва» пришлась мне за огромный риск доставить труп застрелившегося Грушницкого в гости. Ха-ха-ха! К самому дьяволу — Путилину. Видный малый! Он, наверное, не предполагал, что после смерти его душа попадет в пекло… сыскного ада, к Вельзевулу!.. На пороге комнаты появилась группа из трех лиц. Впереди стоял коренастый человек в коричневом фраке и белом жилете. — Кто это? — тихо шепнул Прженецкий, гениальный шулер, Гилевичу, показывая глазами на вновь прибывших. Гилевич удивленно ответил: — Я сам не знаю. Эти субъекты в первый раз у нас. И он с вкрадчивой, ласковой улыбкой на губах направился к необычным гостям. — Изволите быть в первый раз у нас? — Вот-те на! Конечно, в первый раз, милый человек! — трубной октавой загремел коричневый фрак. — Как же я мог быть у тебя раньше, когда я только что прибыл с моих золотых приисков, из Сибири? И он расхохотался так, что играющие неподалеку вздрогнули. — Золотопромышленник, владелец Атканских золотых промыслов, слыхал, может? Рухлов Степан Федулыч. А ты, мил человек, кто будешь? — Я-с? Я-с, господин Рухлов, Гилевич Абрам Моисеевич. Я владелец этого помещения. — Этой вертушки? Ну, будем здоровы! И «коричневый фрак» — это был, как вы уже можете догадаться, Путилин — протянул старику еврею свою руку. — А… а скажите, пожалуйста, достоуважаемый господин Рухлов, как вам удалось попасть сюда, к нам? Глаза содержателя игорного притона — «мельницы» пытливо впились в глаза лжезолотопромышленника — гениального сыщика. — Это ты, стало быть, насчет пароля вашего? — А-ха-ха-ха! — опять громовым голосом расхохотался Путилин. — Скажи, пожалуйста, какая мудреная штука: да нечто мало людей знают, что на вопрос: «Кто идет?» надобно отвечать: «Крылья машут!» Э, миляга, у нас, в Иркутске, тоже немало таких мельниц понастроено. Играть-то мы любим, штуки все эти отлично понимаем. И для того, чтобы, значит, попасть к тебе на игру, вовсе не надо быть Путилиным. Я увидел, как при этом слове вздрогнули и еврей, содержатель притона, и господин с польской наружностью, стоящий неподалеку от нас. Признаться, вздрогнул и я. «Путилин!» — он произносит здесь, в этом страшном притоне, где всякие преступления возможны, свое имя! Что за поразительная смелость, что за безумная бравада, что за непоколебимая вера в свой талант, в свой гений!» — молнией пронеслось у меня в голове. — Хе-хе-хе, — принужденно рассмеялся старый еврей. — И вы про Путилина слышали? Ну, навряд ли он попадет сюда. — Да и что ему тут делать? Здесь, чай, народ не грабят. А? — добродушно расхохотался Путилин. — Помилуйте-с, как можно. Здесь игра благородная, обмана не бывает. — А только я думаю, что игра-то у вас мелкая, игрочишки, поди, вы все больше, а не игроки. Вот у нас, в Иркутске, игроки настоящие, крупные. Я, признаться, мелкой-то игры не обожаю. — Бывает и у нас игра на сотни тысяч, — усмехнулся содержатель игорного притона. — Ого! Это вот по-нашему! — крякнул «золотопромышленник» — Путилин. — Ну-с, свиту мою дозволь тебе представить: это вот главноуправляющий мой, а это — ха-ха-ха — милый человек, пан Выбрановский. Обязательный человек, все чудеса столичные показывает мне. Во все время этого разговора с нас не спускал глаз «великий» шулер Прженецкий. Очевидно, он жадно ловил каждое слово сибирского миллионера и лицо его принимало все более и более довольное, радостное выражение. — Может, хорошего игрочка подберешь, господин Гилевич? — продолжал Путилин. — Любопытно поглядеть, как играют у вас в Питере. Оригинальная внешность Путилина, «нового» посетителя, его грубый раскатистый смех, его толстенная золотая цепь и, наконец, то обстоятельство, что его сопровождает свита, — все это невольно возбудило любопытство у постоянных аборигенов сего тайного игорного притона. На нас глядели игроки и игрицы со всех столов, на секунду-другую забыв про карты. — Кто это такой? — Не знаю. В первый раз вижу. — Экое сытое животное! — с досадой и завистью прошептал один проигравшийся офицер другому. Особенно волновались дамы. Они хищно оглядывали фигуру сибирского миллионера, очаровательно улыбались накрашенными губами. Да, наше появление произвело известную сенсацию в тайном капище бога Ваала.Игра начинается. Кто кого?
— Ну, милый человек, столик бы нам… Да нельзя ли горло холоденьким промочить? — обратился Путилин к старому еврею. Гилевич суетился. — Сейчас, сейчас, уважаемый господин Рухлов. Все будет устроено. А пока позвольте представить вам нашего почетного, знатного, богатого гостя-посетителя графа Конрада Тышкевича. — И тихо, вкрадчиво, льстиво добавил: — Такому знаменитому гостю, как вы, господин Рухлов, и партнеров надо подбирать под масть, хе-хе-хе, под пару. — Это ты правильно! — самодовольно хлопнул себя по животу сибирский миллионер— Путилин. Перед ним несколько высокомерно, но вместе с тем и предупредительно-любезно стоял, слегка склонив голову, «граф Тышкевич». — Граф Конрад Тышкевич. — А я-с, ваше сиятельство, Рухлов. Рухлов Степан Федулыч, сибирский золотопромышленник. Оба обменялись рукопожатиями. — Считаю за удовольствие сделать знакомство с вами, — учтиво произнес «граф» польским оборотом речи. Концы губ Путилина дрогнули от еле заметной усмешки. — Весьма-с польщен и я! — ответил гениальный сыщик. Путилин представил и меня. Польский магнат осчастливил меня благосклонным взором. — Приятно-с. — Господа, все готово. Если угодно, можете приступить к игре, — низко склонился старый еврей. — Что же, побалуемся! — крякнул Путилин. — А, граф? Идет? — С величайшим удовольствием. А кто же еще играть будет? — Вы, я, мой управляющий. А его, кстати, — ха-ха-ха! — надо бы пощипать! Скуп ты больно, Иван Николаевич! Порастряси, порастряси десяточек тысченок, не убудет! А то неравно еще мой прииск у меня же купишь! «Граф Тышкевич» уже гораздо приветливее и нежнее поглядел на меня. — А еще кто? — спросил великий шулер. — Да вот милый сей пан Выбрановский. Он поменьше, мы побольше подсыпим! А заодно, пан, ты уж помоги мне играть и насчет, значит, денежных расчетов имей за меня наблюдение. Не люблю я, признаться, этой путолки! У меня в Иркутске, при моей особе всегда состоит адъютант, когда я играю, ха-ха-ха! Громовой хохот сибирского миллионера опять заставил вздрогнуть многих игроков. — Эк, как его пробирает! — раздался откуда-то недовольный возглас. — Во что? — Это играть-то будем? — Да-с, monsieur Рухлов, — ответил польский магнат. — А по мне все едино, лишь бы весело было. Что ж, из уважения к Польше и к вам, ваше сиятельство, может, перекинемся в банк? — Отлично, отлично, — потер руки «граф». Путилин сел напротив него, я — против Статковского. — Ну что, трусишь, Иван Николаевич? — обратился ко мне Путилин. У меня чуть не сорвалось с уст: «Иван Дмитриевич!» Великий Боже, что наделал бы я! А трусить я действительно трусил: парик мой, положительно, не давал мне покоя. — Ну, кто-то кого! — стукнул Путилин ладонью по столу и вынул чудовищно толстый бумажник.Шах и мат. на волосок от смерти
«Граф» взял в руки нераспечатанную колоду карт. — Какие у вас, ваше сиятельство, прекрасные кольца! — воскликнул сибирский миллионер — Путилин. «Граф» нервно улыбнулся: — Да, недурные, господин Рухлов. А какие же вам особенно нравятся из них? — Вот эти: изумруд-кабошон и опал с бриллиантами. Эх, сибиряк я, знаю толк в камнях! Чудесные камни, отменная игра! «Графа» передернуло. — Так… так кто же заложит банк? — обратился он к Путилину. — У нас в Иркутске на этот счет существует такое правило: у кого из играющих туз бубен — тому и метать. — Отлично. Поддельный граф, великий шулер, с треском распечатал колоду. — Проверим, правильная ли колода, все ли карты? — Так, ведь, она запечатанная, новая! — притворно наивно воскликнул Путилин. — Мало ли что бывает… Случается, что и в запечатанной не все обстоит благополучно. Лишняя попадется или недохватка, — любезно пояснил «граф Тышкевич». Он, держа карты рубашкой книзу, быстро, ловко стал их пересчитывать. Я заметил, что Путилин и Статковский, в особенности последний, не спускают взгляда с его рук. — Так, все правильно. Ну, теперь кому придется туз бубен? «Граф» начал сдавать карты. Туз бубен пришелся ему. — Ловко! Везет вам напередки, ваше сиятельство, — усмехнулся Путилин. — Ну, знаете, заложить банк — еще не значит выиграть. — Это вы верно! А как, примерно, сколько в банке будет? «Граф Тышкевич» на секунду задумался. Затем, вынув из бокового кармана пачку крупных депозиток, он с горделивым апломбом бросил: — Тридцать тысяч! — Только-то? — пробурлил с легкой насмешкой Путилин. — У нас в Иркутске крупнее закладывают. «Граф» вспыхнул. — Если угодно, я могу добавить еще, — и бросил на стол вторую пачку. — Ровно пятьдесят. Игра началась. — Карту, тысяча! — объявил Путилин. — Ого, что так мало? — усмехнулся в свою очередь «граф». — А у меня, видите ли, ваше сиятельство, правило такое: пять раз подряд я ставлю по тысяче, а потом — по банку. Меня так уж и знают в Иркутске. — Дана! — любезно улыбнулся великий шулер. Пан Выбрановский, сиречь Статковский, не сводил пристального взора с рук «графа». — Еще угодно получить тысячу? — спросил тот. Путилин посмотрел на Статковского. — Как думаешь, пан Выбрановский? Статковский, я это заметил, схватился за галстук и поправил его. — Поставить нечто побольше? А? На твое счастье? — Как угодно ясновельможному пану Рухлову. Вместо тысячи отчего не взять две, если улыбнется счастье… «Граф» выжидательно глядел на сибирского миллионера. — Ну так вот что: по банку! — вдруг грянул Путилин. Великий шулер, застигнутый врасплох, вздрогнул и побледнел. — А ваше… правило пять раз по тысяче? — пролепетал он. — Передумал. Прошу метать. Последний раз задрожала колода в руках мошенника. Путилин положил руку с толстым, раскрытым бумажником на две пачки банка. Я затаил дыхание. — Дана! — крикнул Статковский. Путилин моментально придвинул к себе деньги. Лицо «графа Тышкевича» стало белее мела. Недоумение, бешенство, испуг отразились на нем. Он силился улыбнуться, чтобы замаскировать свое страшное волнение, но из этого ничего не выходило. — Простите, ваше сиятельство, сорвал! Сам не думал. Ожидал отдать, — насмешливо проговорил Путилин. — Что делать… ваше счастье, — хрипло вырвалось у шулера. Он встал. — Виноват, на одну секунду я вас покину. — Пожалуйста, пожалуйста, — усмехнулся Путилин. — «Граф Тышкевич» — Прженецкий поймал Гилевича в передней. — Кто эти люди, с которыми ты, старый пес, меня усадил? — бешеным, свистящим шепотом начал он, хватая еврея рукой за грудь. — Что с тобой? Ты с ума сошел? — Нет, я — не сошел, а ты — сошел с ума, негодяй. Знаешь ли ты, что я проиграл пятьдесят тысяч? — Ты?! — Да, я! — Но как же это могло случиться?! — пролепетал пораженный содержатель игорного притона. — А черт его знает! Я подготовил колоду на четыре удара, раз — дано, раз — бито, дабы на первых порах не смущать этого золотопромышленника. А между тем на втором ударе я отдал весь банк. — Кто срезал? — Этот каналья, пан Выбрановский. Я теряю голову… Уж не на своих ли мы напали? «Графа» всего колотило. — Но, честное слово, если это так, им солоно придется! — прохрипел он, вынимая и быстро осматривая револьвер. — Что ты задумал?! Сохрани тебя Бог! Это ведь будет скандал… Мы погибнем. Черт с ними, с деньгами. Мы больше заработаем от нашей мельницы. — В таком случае, давай деньги. Я должен отыграть пятьдесят тысяч… — Сколько? — Тысяч тридцать. Хватит. Еврей схватился за голову. — Ой, не могу столько, не могу! — В таком случае… И блестящее дуло револьвера вновь блеснуло перед глазами негодяя-сообщника. — Ну-ну, не надо… спрячь… На вот, бери… «Граф» вернулся к столу. — Теперь кому метать? — спросил он. — Опять по бубновому тузу, — ответил Путилин. Колода карт была в руках Выбрановского. — Давайте! Туз бубен пришелся Выбрановскому. — Сколько же вы заложите? — вызывающе спросил шулер. — Двадцать пять тысяч, — ответил за Статковского Путилин. — Ого! У этого господина столько денег? — Он получил от меня половину выигрыша: я ведь играл ва-банк на его счастье. И началось! С замиранием сердца следил я за борьбой двух «мастеров», двух гениальных артистов. «Граф» не спускал глаз, в которых светилось нескрываемое бешенство, с Путилина и Статковского. Статковский бил «польского магната» каждый раз. Лицо того становилось все страшнее и, наконец, яростный вопль прокатился по игорным залам мельницы: — A-а, шулера?! Так вот же тебе, мерзавец! Прежде чем я успел опомниться, «граф» Прженецкий выхватил револьвер и выстрелил в Путилина. Путилин предвидел возможность этого и отшатнулся. Пуля пролетала мимо виска и ударилась в картину. Быстрее молнии он бросился с револьвером на знаменитого шулера и сильным ударом свалил его на пол. — Берите его, берите Прженецкого! — громовым голосом загремел он. Началась невообразимая паника. Все игроки, испуганные, с перекошенными лицами, бежали к нашему столу. С дамами сделались обмороки, истерики. — Что такое? Что случилось? — Защитите меня! — кричал великий шулер. — Этот человек и его приятели — шулера! Они обыграли меня! Публика стала наступать на нас. «A-а, так вот оно что… Бить их!» — Назад! — крикнул Путилин. — Позвольте представиться: я не шулер, а начальник Санкт-Петербургской сыскной полиции Путилин. Все замерли, застыли. Старый еврей и Прженецкий стояли с перекошенными от ужаса лицами. — Путилин?! — К вашим услугам, господа. Не делайте попытки бежать, дом оцеплен. Да вот — не угодно ли. В залу входил отряд сыскной и наружной полиции. — Ну-с, Прженецкий и Гилевич, вы остроумно сделали, что доставили мне в сыскное ваш страшный подарок — труп застрелившегося в вашем вертепе Грушницкого. Я вам, по крайней мере, отплатил визитом. А хорошо я играл, Прженецкий? — Дьявол! — прохрипел тот в бессильной ярости. Начался повальный осмотр всей мельницы и опрос всех присутствующих. — Колечки снимете, граф Конрад Тышкевич, их надо отдать вдове того несчастного, которого вы гнусно довели до самоубийства, — сказал Путилин. Так погибла знаменитая мельница в Гусевом переулке. Выигранные деньги благородный Путилин вручил вдове, г-же Грушницкой. Он спас ее с дочерью не только от нищеты, но и от позора: из шестидесяти девяти тысяч она внесла тридцать, растраченные ее мужем, как опекуном Юлии Вышеславцевой. Как благодарила Грушницкая этого удивительного человека!Пытка Ивана Грозного (IV)
Лютый помещик
Судьба забросила Путилина в имение его дальних родственников, X., в Н-й губернии. Я настойчиво советовал моему талантливейшему другу несколько отдохнуть после его непрерывных трудов. — Друг мой, не будет ли это роскошью? — улыбался Путилин. — Ты считаешь, Иван Дмитриевич, отдых роскошью? — Что поделаешь… Я, как тебе известно, не принадлежу самому себе. — Но ты рискуешь не принадлежать никому, кроме Нирване, если будешь так форсить своим здоровьем. Не лучше ли немного отдохнуть, собраться с силами? Он внял моим увещаниям, и мы очутились в имении X. — Веди растительную жизнь. Пей молоко, собирай грибы, а главное — не думай! Путилин усмехнулся. — Так-таки ни о чем? — Ни о чем. Я знаю, дорогой Иван Дмитриевич, твою непоседливость, ты и в мирно шумящих соснах готов видеть следы страшных преступлений. — А ты, доктор, вполне убежден, что здесь, в этих окрестных поместьях, все благополучно? — Да ни о каких разбоях не слышно. Вообще, ты можешь, мой знаменитый друг, хоть на короткое время забыть свою знаменитую «кривую»? — «Знаменитый» и «знаменитую»… Гм… гм, — усмехнулся Путилин. — Ты говоришь это так уверенно… Кормили нас как на убой. Цыплята, молодые двухнедельные барашки, жирные «полотки», всевозможные соления, варения, настойки. — Скучно, — сказал мне как-то великий сыщик. — Почему? Посмотри, как дивно хорошо кругом. В огороде чудесный запах овощей: как пахнет укроп; какая завязь огурцов; как алеют и синеют головки мака. Какая красота разлита во всем, повсюду! — А кто знает, доктор, может быть, в этой благодатной природе кто-нибудь плачет, тоскует. Мысль моя о мозговом переутомлении Путилина получила реальную окраску. «Ну разумеется, он — переутомился. Ему во всем чудятся ужасы преступлений, злодейств». На пятый или шестой день нашего пребывания в имении Зеленые лужки, принадлежащем X., Путилин обратился ко мне: — Итак, все спокойно? — Все. — И в этом ты твердо уверен? — Полагаю. Думаю. Убежден. — Подойди ко мне! Я с живейшим любопытством подошел к моему великому другу. — Смотри прямо! Голос его зазвенел знакомой мне резкостью. — Куда? — Все прямо. Видишь ли ты там, вдали, красивую усадьбу, расположенную в лощине? — Вижу. — Ты не знаешь, кому она принадлежит? — Откуда я могу это знать? Я первый раз в этой местности… Я пристально, сильно заинтересованный, впился взором в эту усадьбу. Большой белый каменный дом. Он выдается из парка, густого, тенистого, которым, словно кольцом, охвачен. — Это недалеко отсюда. Всего с полверсты. Прекрасно. Дом как дом. Усадьба как усадьба. Дальше-то что? Гениальный сыщик чертил палкой по песку. — Там, доктор, дьявол живет… — тихо пробормотал он. — Как дьявол? — Очень просто. Там живет лютый помещик… — Почему «лютый», отчего ты называешь его дьяволом? Я во все глаза глядел на знаменитого сыщика. А утро было на редкость хорошее: в воздухе немолчно звучала песнь птиц, к которой робко, несмело примешивался стук травяных кузнечиков. — Тюи-тюи… Ку-у-ку! Ку-у-ку!.. Тюи-тюи.. — Ток-ток-ток… Чик-чик-чик. Природа справляла свой великолепный пир. Гимн ее несся к тому бездонному небу, где жаворонки купаются в синеве воздуха и где они так сладостно поют. Путилин выпрямился. — Слушай. Сегодня поутру ко мне пришел крестьянин этой проклятой усадьбы. Она принадлежит… — Кому? — Не догадываешься? — Нет. — Она принадлежит богатейшему дельцу из «потомственных русских дворян», награбившему деньги и решившемуся отдохнуть на «новой земле». Это Ехменьев — барин хоть куда. Он женат… Одна дочь от прежней жены в пруду утопилась. — Но при чем же здесь ты, Иван Дмитриевич? — Слухом земля полнится, доктор. Крестьянин — он арендует у барина хуторок один. Как его угораздило узнать, кто я, — не знаю, знаю только, что он мне поведал историю. В лицах, в подлинных диалогах я ее изображу тебе… — Батюшка, ваше превосходительство, спасите! — Кого? Что? Почему? — Лютый помещик живет у нас. Нас всех в кабалу взял. Ты ему и так, и этак работай. — Кто же он? — Ехменьев. И-и, зверь, одно слово! Шкуру дерет с человека. — А чем же? — А чем попало. Бьет мужика, который ему задолжался, а сам таково гневно кричит: «Будете с… с-ны… понимать теперь, как на волю стремиться?! Мы, божьей милости, отцов ваших на конюшне драли, а вы — о свободе возмечтали?! Бить вас! Всю дурь выбить из ваших хамьих костей». — Да это еще что… Мы, значит, привыкли, чтобы нас били. А вот как он супружницу свою мучает. — Ты, доктор, понимаешь, что я насторожился. — Как же мучает он супругу свою? — спрашиваю его. Ухмыляется он. — Вот до чего ревнивый черт — не приведи Господи! Одно слово — зверь лютый! Не только к господам ревнует, к парню каждому. А барыня Евдокия Николаевна — хо-ро-о-шая барыня, не только лицом, а прямо, можно сказать, обхождением всем. Уж она, голубка, никого не обидит, никого без внимания не оставит. А он, постылый, мучениям ее предает. — Каким же таким мучениям? — А вот на глазах ее бить, драть, сечь велит Ирод великий тех, значит, кого барыня любит. Держит ее, а сам кричит своим палачам: «Растяни, всыпь до последней кожи! Пусть полюбуется!» Сомлеет, это, барыня, дух в ей от жалости сопрется. — Подлец ты, самый настоящий подлец! И что ты это делаешь? Ведь кровь их, мужиков, на тебе, проклятом, отольется! Хохочет только лютый помещик. — Жалко? — За тебя стыдно… Путилин в волнении прошелся по саду. — Ты понимаешь теперь, что рассказал мне крестьянин? — Понимаю, Иван Дмитриевич. — И ты… ты полагаешь, что я могу оставить это дело без расследования? Я, стало быть, должен быть немым свидетелем того, как лютый помещик будет предавать мучениям, издевательствам всех, вплоть до своей горемычной жены? Что я мог ответить благороднейшему человеку? Борьба во мне происходила: с одной стороны, мне дорого было его здоровье, с другой, — я чувствовал, что он глубоко прав. Разве не было необходимо расследовать и, главное, пресечь, зверства лютого помещика? Это был зверь, по-видимому. Когда мы заканчивали наш разговор, к нам подошел высокий, рослый господин с толстым лицом, обрамленным густой каштановой бородой. — Позвольте представиться: соседний помещик Евграф Игнатьевич Ехменьев. И он протянул мне руку. Как-то невольно я отшатнулся. Противно было пожимать руку подлецу. Путилин выразительно поглядел на меня. Это был особенный, путилинский взгляд. — Вы-с господин Ехменьев? — чрезвычайно ласково и любезно спросил гениальный сыщик, находившийся «на отдыхе». — Я-с. — Я очень, очень рад познакомиться с вами. Это доктор мой, ипохондрик, нелюдим. Подходили члены семьи X. — Нашли нашего великого, непобедимого? — смеясь, спрашивал сам X., обращаясь к Ехменьеву. — Орла видно по полету! — расхохотался лютый помещик деланным смехом. — А ястреба — по когтям? И когда Путилин это произнес, Ехменьев вздрогнул. — Почему вы называете меня ястребом, ваше превосходительство? — Это я в ответ на ваше птичье сравнение, вы меня — орлом, я вас — ястребом. — Тюи-тюи-тюи!.. — Чок-чок-чок!.. Прозрачной дымкой окутывается старинный барский сад. Пахнет левкоями, резедой, настурциями. Ночь, благодатная летняя ночь, полная особой, нежной прелести, уже спускает свой полог над полуспящим имением.«Лесной царь». «Эй, ловчего сюда!»
Окутанный дымкой лесного тумана, стоит заповедный лес. Спит он своим заколдованным сном. Лишь изредка его сон нарушают резкие звуки… О, не шутите с ними: это особенные звуки, звуки ночи!.. Прокричит птица, раздастся шелест чьих-то огромных крыльев, кто-то как будто заплачет, кто-то засмеется…«Проба» лютого помещика. Объяснение с женой
В красной шелковой косоворотке сидит на высоком сафьяновом кресле зверь-человек. Ехменьев уже пьян. — Ну, привел? — Привел, благодетель. Жарко в комнате барина. Так жарко, что дух спирает. А ему, барину, нипочем. Смеется, хохочет отвратительным смехом. «Га! Меня перехитрить задумал, славный господин Путилин! Врешь, сыскная приказная строка! Я тебя перехитрю! Хитер ты, а я тебе нос утру!» Бормочет, радуется. — Помнишь план мой, указ, Сергунька? — Помню. Молчание. — Скажи же мне, поклянись страшной вековечной клятвой: правда то, что ты видел, как супруга моя, Евдокия Николаевна, с братом управляющего моего целовалась? Спрашивает, а у самого пена изо рта показывается. — Правда. — Видел? — Видел. — Клянешься? И, встав с кресла, подошел к ловчему. Сгреб его рукой за шиворот, грудь ходуном ходит. — Клянусь, батюшка-благодетель, Евграф Игнатьевич. — Проклятая! Ну так слушай, Сергунька: душу из нее измотаю, жилу по жиле вытяну… Нашел я «место» ее больное, хуже ножа острого будет. Эй, веди сюда Варвару, устрой ты мне над ней пробу. Озолочу! — Неужто до смерти? А тогда… — Ответа боишься? Разве меня не знаешь? Разве мало мы с тобой концов в воду схоронили? И послышался глухой-глухой голос ловчего: — За что бы… жалко… В чем провинилась… — Ну хорошо. Тебя любя, дозволяю не до смерти. Пойми ты, важно мне проверку сделать. Ловчий на минуту скрылся. И вдруг, очень скоро, в загульной комнате появилась совершенно раздетая Варвара. Ужас, страх кривит лицо красивой молодухи. — А ну-ка ее пыткой Ивана Грозного! — исступленно заревел Ехменьев. И даже в ладоши забил. Бросился к Варваре ловчий Сергунька. — Ай-ай! Что ты делаешь?! Ох, не могу, ох, оставь! Безумно страшный крик прокатился по жаркой комнате. А что же делал ловчий Сергунька? Да ничего страшного: просто щекотал бедную женщину. — Так-так! Возьми ее под бока! Еще, еще! И послушный велению своего барина, раб продолжал свою «заплечную» работу. Сначала ему было неприятно, тяжело: ведь он любил эту молодую женщину. За что он ее мучает? Но мало-помалу зверь, проклятый, постыдный зверь, живущий в душе каждого палача, хотя бы и подневольного, стал просыпаться в этом детище тьмы, вековечной российской власти тьмы. Теперь он уже с остервенением истязал «особой» пыткой свою милую… — Стой! Стой! Не вывернешься! — Хорошенько ее, хорошенько! Лицо Ехменьева выражало непередаваемое наслаждение. — Ай! Ай! Господи! — дико вскрикивала несчастная пытаемая, стараясь вырваться из рук палача. — Сергей… ой, пусти! Но Сергей ее не отпускал. Он щекотал ее подмышки, бока. Один сплошной, непрекращающийся крик повис в комнате. Лицо молодой женщины посинело. Глаза почти вылезли из орбит, на губах проступила пена. Теперь уже весь огромный ехменьевский дом наполнен криками: — Спасите! Спасите! Дрожит челядь. Бледнеет. Как ни привычна она к таким крикам, все же жуткость ее берет. Кончилась «проба». Полумертвым пластом, с еле заметными признаками жизни лежит Варвара. — Молодец, Сергунька, хорошо сработал! — доволен зверь Ехменьев. Пьяной, покачивающейся походкой отправился он к жене. Дверь спальни заперта. — Открой! — гневно крикнул он. — Ни за что! — послышался ответ Евдокии Николаевны. — Открой, говорю! Хуже будет! Эй, не дразни меня! — Хуже того, что есть, не может быть, изверг, палач. Ехменьев начал ломиться в дверь, стараясь сорвать ее с петель. Но крепка дубовая дверь, не поддается. — Ты, может быть, с любовником своим там милуешься? А? Которого целовала. — Может быть… — Убью!.. И опять бешеные удары в дверь. — Знаю я тебя, тихоню. Богу молишься? За всех — великая заступница? А, чтоб тебя! Выпитое в огромном количестве вино дало о себе знать: Ехменьев пошатнулся и грянулся тут же у дверей. Верный ловчий потащил его за ноги, как тушу. А Евдокия Николаевна действительно молилась. Стоя на коленях перед образами, озаряемыми кротким сиянием лампад, вся в слезах, она шептала жаркие слова молитвы: — Господи! Ты видишь мучения людей, поругаемых этим зверем… Ты всемогущ. Яви же свою великую милость, укроти его, спаси неповинных от лютости его… Страшно мне руки накладывать на себя, ибо грех это большой. Но если ты, Господи, не желаешь этого, прибери лучше меня! И долго-долго молится горемычная жена лютого помещика. Скоро ли явится благодарный сон? Скоро ли он успокоит страдалицу?Приятель «доносчика»
В то время, как происходило все это в барском доме, в крохотном «хуторке» крестьянина-доносчика робко мигал огонек. За столом рядом с «доносчиком» Бесчастным сидел высокий старик-крестьянин. Большая седая борода, загорелое лицо. — Да неужто это вы взаправду, ваше превосходительство? — в глубоком удивлении восклицал Бесчастный. — Как видишь, любезный Егор Тимофеич. — Как же это так? Ведь личина-то другая? Для темного хуторянина чудесное превращение Путилина казалось необъяснимой загадкой. — В своем виде, как сам ты понимаешь, опасно было сюда прийти. Увидеть могут, ему донесут, и все дело пропало. Вот и одел личину, вырядился. — Ловко! — тоном искреннего восхищения вырвалось у Бесчастнова. — Отчего же вы не жалуетесь на дикости и безобразия Ехменьева? — Кому, ваше прев… — Зови меня, Егор Тимофеич, просто Иваном Дмитриевичем, — хлопнул Путилин симпатичного хуторянина по плечу. — Длинно больно «превосходительство» выговаривать. — Помилуйте-с, как можно-с… — Прошу тебя. Слышишь? Так почему, говорю, не жаловались? Ты вот спрашиваешь: кому? Да начальству ближайшему. — Эх, барин хороший. Махнул рукой Бесчастный, досадливо, насмешливо. — Начальству… Да что толку из этого выйдет, коли само начальство наше дружит с ним? Вместе в карты режутся, вместе попойки устраивают. Коли жалиться, одно только выйдет: и барин шкуру спустит, да и господа в кокардах в морду залезут. — Не знаешь ты, Егор Тимофеич, за что он на жену свою так взъелся? — Слышал… Бают, будто приревновал ее к брату управляющего. А только грех это. Не такая Евдокия Николаевна. Ангел, одно слово, святая барыня. Путилин посмотрел на часы и встал. — Что же, пойдем, Егор Тимофеич. — Куда, барин хороший? — Да туда, к барскому дому. Ты дорогу лучше знаешь. Проведи меня. — А для чего-то? — Хочу, голубчик, поближе все рассмотреть. Они вышли. Ночь была на редкость темная. Словно черным саваном окутала она ехменьевское имение. Идти пришлось недолго. Скоро в ночной тьме засверкали огоньки помещичьего дома. И вдруг, один за другим, пронеслись в тишине ночи страшные, отчаянные крики. Как вкопанные, остановились хуторянин и Путилин. — Свят, свят, свят! Господи Иисусе! Слышите, барин? Бесчастный в испуге даже схватил Путилина за руку. — Слышу, голубчик. Это его, верно, работа? — Его, проклятого… На ночной потехе забавляется. — Изверг! Чудовище! О, с каким удовольствием я поймаю тебя! Идем! — Ой, страшно, барин! — трясся Бесчастный. Крики то затихали, то возобновлялись с прежней силой. — Ой-ой-ой! Ой-ой-ой! Казалось, кричит человек, у которого вырывают все внутренности. — Голос женский… Где происходят его «забавы», Егор Тимофеич? — На половине его. Бают, в зале большом, со столовой рядом. — Куда выходят окна этих комнат? — В сад прямо, барин. Они стояли около дома. Послышалось грозное рычание собак. — Вот это скверно! Собаки нам не на руку. Во-первых, разорвать могут, а во-вторых, переполох вызовут. — Не беспокойтесь, барин хороший. Они, почитай, все меня знают, потому частенько приходится у Ирода бывать. И Бесчастный тихо свистнул: — Жучка! Барбос! Ралька! С добродушным ворчанием подбежали огромные овчарки к своему знакомому, но недружелюбно посматривая на Путилина. — Со мной не тронут… — Сад караулят? — Нет. Кто сюда придет? Всякий подальше сторонится от лютого помещика. Тихо крадучись, шел садом Путилин, направляясь к окнам, из-за которых продолжали нестись дикие возгласы, хохот, крики. Окно было невысоко от земли. Путилин приподнялся, заглянул в него. Оно было занавешено шторой, но оставалась узкая полоска. Долго глядел в нее гениальный сыщик. — Ужасно! — вырвалось у него. — Первый раз в моей жизни я вижу подобное скотское озверение. Так же тихо они пошли вон из сада. У калитки Путилин остановился. Он был страшно взволнован. — Скажи, Егор Тимофеич, как относится челядь к этому зверю? — Как сказать? Одни, конечно, ненавидят его, другие обожают, потому он в пьяном виде любимчикам деньги так и швыряет. Верховодит всем ловчий его любимый, Сергунька. Души не чает в нем, Ирод проклятый. — Но среди челяди есть же хоть кто-нибудь, кто любит, обожает барыню Евдокию Николаевну? — Есть, барин. Девушка одна, сиротка, Наталья. Прислуживает она барыне, почитай что молится на нее. Путилин задумался на минуту. — Ну, так слушай меня внимательно, Егор Тимофеич. — И он начал что-то подробно ему объяснять.«Спасите меня!» Два врага обедают
Тихо в роскошно убранных комнатах лютого помещика. Он сам после безумно пьяной, дикой потехи, спит мертвецким сном. По коридору, уже освещенному светом утренней зари, тихо движутся две фигуры. Одна из них — Путилин, другая — миловидная скромная девушка с бледным измученным лицом. — Идите, ваше превосходительство, смелее, — звучит тихий, приятный голос. — Половицы скрипят, голубушка. — Не извольте тревожиться: никому этот шум не помешает. Зверь наш так крепко спит, что хоть в барабаны бей, до утра позднего не разбудишь. Девушка подошла к массивной дубовой двери. — Обождите здесь, барин, я к барыне пройду, упрежу ее. — Хорошо, хорошо… Прошло добрых минут десять. — Пожалуйте-с! — прозвучал тихий шепот девушки. Путилин вошел в спальню несчастной барыни Евдокии Николаевны. Навстречу ему сделала несколько шагов жена лютого помещика. Испуг, страх, недоумение лежали на ее красивом лице, истомленном непрерывными нравственными муками. Одета она была наскоро в капот. — Простите, — смущенно пролепетала она. — Госпожа Ехменьева? — Да. — А я Путилин. Вы, бедная барынька, о таком не слыхали человеке? — Нет… простите… Муж сегодня упоминал мне ваше имя. — Что же он говорил? — Он спрашивал, не я ли дала знать о том, что он творит здесь. — Ага!.. Ну так слушайте. Я начальник Петербургской сыскной полиции, случайно очутившийся по соседству с вашим имением. Судьбе было угодно дать мне много случаев раскрытия темных, мрачных дел. Я узнал о вашем муже-тиране от Егора Тимофеича. Знаете такого? Светлая, хорошая улыбка озарила лицо мученицы. — Ах, Егор Тимофеич?! Знаю, знаю его! Славный, добрый мужик. — И узнав обо всем, я решил, счел своей нравственной обязанностью помочь вам, сударыня. То, что рассказывали мне о безумных выходках вашего мужа, то, наконец, что я видел собственными глазами… — Вы? Видели собственными глазами? Как же так? Каким образом вы могли видеть это? — Я здесь уже около двух часов. Я видел в окне, что проделывал ваш муж. Ехменьева закрыла лицо руками. Она плакала, нудно, тяжело. — Господи, Господи! Будет ли предел его жестокости? — И вдруг она, эта красивая, милая женщина-барыня грохнулась на колени перед Путилиным. — Спасите меня от этого зверя! Спасите и многих других! Растроганный, взволнованный Путилин бросился ее подымать. — Все усилия употреблю. Успокойтесь, голубушка… Бедная вы моя! Давайте говорить теперь о деле. Преданная служанка Наталья утирала глаза передником. — Вы предполагаете возможность покушения с его стороны на вашу жизнь? — О, да! Он чуть не ежедневно твердит мне, что я ему опостылела святостью своей, что он убьет меня. — Я слышал, что одной из причин является ревность? — Румянец залил щеки молодой женщины. — Это гнусная клевета, клянусь вам, господин Путилин! — Сколько скорби, негодования, оскорбленного самолюбия зазвенело в голосе барыни Евдокии Николаевны! — О, я вам верю, мое бедное дитя! Вы простите, что я вас так называю, я в отцы вам гожусь. Путилин нервно потер руки. — Изволите видеть: то, что я видел сейчас в окне, не дает мне еще права арестовать вашего мужа. Хотя все это глубоко возмутительно, но… но это могут отнести к категории «невинных дворянско-помещичьих шалостей». Поэтому мне нужны более веские улики. Таковой могло бы служить его реальное, фактическое покушение на вашу жизнь. Евдокия Николаевна побледнела. — О! Что вы говорите? Ведь он тогда убьет меня. Вы не знаете его. Путилин ласково взял ее за руку. — Дитя мое, барынька моя хорошая, неужели вы думаете, что я, Путилин, поведу вас на убой? Доверьтесь мне. Повторяю, нам надо нанести ему решительный удар, а для этого необходимо вызвать с его стороны решительные меры, иначе он выскользнет из наших рук. Слушайте же внимательно, что вы должны делать. Прежде всего спрятать меня. Вы должны дать мне какой-нибудь укромный уголок, хотя бы вроде чуланчика, куда бы никто не мог проникнуть. Найдется? — Милая барыня, да вот рядом со спальней маленькая гардеробная ваша, — вмешалась Наташа. — Вот, вот, отлично! — улыбнулся Путилин. — А потом? — посмелела Евдокия Николаевна. — А потом… у вас есть коленкор, красный кумач? Удивление все больше и больше овладевало двумя женщинами. — Есть. — Видите ли, я приехал налегке, не захватив ровно ничего из своего «багажа сыскного отдела». Так вы мне соорудите мантию, длинную, с капюшоном, а посредине, на груди — крест из кумача изобразите. Понимаете? — Понимаю, — говорит бедная барыня Евдокия Николаевна, а саму трясти начинает со страху. — Сегодня к вечерку я наведаюсь к вам. — Как же вы попадете, добрый, дорогой господин Путилин? С тревогой смотрят на гениального сыщика глаза бедной Евдокии Николаевны. — Не беспокойтесь, попаду. А вы вот что, главное, помните: вы должны всячески раздражать, приводить в ярость вашего супруга. — Зачем? И опять смертельный страх в голосе молодой красавицы. — Это уже мое дело. Старайтесь вызвать его на припадок того бешенства, которым он страдает. Лучше, если это случится при мне, чем без меня. Тогда ведь вас ничто не спасет. Знаете ли вы, что я предвижу, от какой смерти вы можете умереть? — Где ты был, Иван Дмитриевич? — спросил я моего великого друга, когда, вдруг, неожиданно, около девяти часов утра он появился предо мной в барской усадьбе X. Путилин молчал. Лицо его хмурое, утомленное. — Я всю ночь беспокоился за тебя. Куда, думаю, девался ты? — А я сейчас тоже спать хочу, доктор. Оставь меня в покое. Путилин действительно скоро заснул глубоким, свинцовым сном. Он проспал почти до обеда. Но к обеду вышел бодрый, с какой-то бесстрастно-загадочной улыбкой на лице. Обед был роскошный, один из тех былых дворянских обедов, которые прожрали все разноцветные «выкупные». Дворянство тогда, впрочем, еще не терялось: впереди ведь вырисовывался во всем сверкающем блеске ослепительный золотой дворянский банк, этот могущественный оплот одряхлевших в разврате и пьянстве российских патрициев. К обеду к X. приехал и Евграф Игнатьевич Ехменьев. При виде Путилина его опять передернуло. — Вы плохо выглядите, господин Ехменьев, — за шампанским обратился Путилин к лютому помещику. — Чем-с, ваше превосходительство? — У вас глаза что-то полны кровью. — A-а… Я плохо провел эту ночь… Бессонницей страдаю. — Я тоже сегодня плохо спал, — начал Путилин, не сводя сверкающего взора с лица Ехменьева. — Всю ночь гулял. А скажите, пожалуйста, кто это у вас в усадьбе так дико кричит? Сегодняшней ночью я слышал ужасные крики. Путилин задал вопрос быстро, по-своему. Лицо Ехменьева искривилось насмешливой улыбкой. — Ах, вы и это изволили слышать, ваше превосходительство? — Как видите. — Так вас интересует, кто кричал? А это, изволите видеть, один из моих слуг частенько учит уму-разуму свою жену. Она — почти гулящая баба, имеет нескольких обожателей. Как ни бьется с ней, бедняга, никак не может выбить из нее эту дурь. Своего рода Мессалина моей усадьбы. — Как поживает супруга ваша, Евграф Игнатьевич? — обратились X. к своему соседу. Лицо Ехменьева стало грустным-грустным. — Очень плохо. За последнее время с ней стали делаться ужасные припадки сердца. Завтра я хочу пригласить докторов, созвать консилиум. У ней и прежде были задатки грудной жабы, теперь, по-видимому, болезнь стала прогрессировать. Я боюсь рокового исхода. — Так вот, господин Ехменьев, мой приятель ведь доктор, — иронически проговорил Путилин. — Отчего бы вам не воспользоваться его советом? Я молча поклонился в сторону лютого помещика. — Ах, в самом деле, вот счастливый случай! — воскликнул Ехменьев. — Вы не откажетесь? — О, с удовольствием! Это моя обязанность! — Так завтра. Можете? — А отчего не сегодня? — спросил Путилин. — Раз вы так беспокоитесь… — Видите ли, ваше превосходительство, супруга моя просила сегодня ее не тревожить. Я предлагал послать нарочного за доктором, но она ответила, что это ее расстроит, что она хочет отдохнуть после припадка, который с ней случился третьего дня. Путилин выразительно посмотрел на меня и ответил: — Вы правы, нервнобольных не следует насиловать. Это их больше раздражает. Обед окончился.Последнее совещание. Привидение
Опять, как и вчера, темнее тучи черной приехал в свою усадьбу поздно вечером Евграф Игнатьевич, лютый помещик. — Ох, этот дьявол, этот Путилин! Чую я в глазах его недоброе. Точит он когти на меня, ох, точит. Тоска, злоба грызут его. И опять перед ним появился любимый ловчий Сергунька. — Пей! И сам протянул, своей собственной дворянской ручкой, холопу верному огромную чару вина. Болит у того с тяжелого похмелья голова. Обрадовался холоп, духом выпил чару и к ручке барской припал. — Ну, слушай, Сергунька, сегодняшней ночью опять пробу будем делать. — С Варварой? — Нет, не с Варварой, а с той, кто побольше ее этого боится. — Кто же это, господин милостивый? — Жена моя, Евдокия Николаевна. Хочется мне ее пощекотать, да такой щекоткой, чтобы она… — Ехменьев, с налитыми кровью глазами, понизив голос, добавил: — Чтобы она больше не мешала мне. Понял, Сергунька? Грузно подошел Ехменьев к денежному шкафу, вынул из него кипу бумажек и протянул своему развратному наперснику. — На, держи. Вперед за дело плачу. Шумит в голове Сергуньки, выпитое вино на старые дрожжи попало. Еще пуще вчерашнего охмелел он, а хмель его всегда несла с собой ярость, хорошо вспоенную его великолепным барином. — Когда же? — Да вот, когда все уляжется, успокоится. Часов около двух ночи. Ступай пока! — А… коли кричать начнет? Вроде, как Варвара… — Не будет. Все, все, Сергунька, удумал я. А только обязательно сегодня дело надо окончить, потому что дьявол стережет меня. Сегодня не сделаем — никогда не сделаем. Ушел Сергунька. Ехменьев пришел к жене. — Что тебе надо, пьяное чудовище? — вызывающе спросила его Евдокия Николаевна. Стоит, сама белее полотна, а глаза горят злобой, ненавистью. — Ого! Со мной, со мной так разговаривать изволите? — Да, с тобой! Ты думаешь, я тебя боюсь? Ни капельки! — И… и с любовником своим целоваться опять будете? Побагровел весь в лице лютый помещик. — Буду. При тебе буду! Я ненавижу тебя, ты гадок мне, а он, Васенька, мил, любезен сердцу моему. Рев дикого зверя пронесся по комнате Евдокии Николаевны. Ехменьев бросился на жену со сжатыми кулаками. — Постылая! Проклятая! Убью! — Хоть и бледнеет все пуще и пуще Евдокия Николаевна, а сама злобно, вызывающе хохочет. — Не боюсь! Не боюсь! Изверг пьяный, изверг! Ехменьев вдруг преодолел свой безумный гнев. — Хорошо… хорошо-с. Мы… мы сведем наши счеты! — прохрипел он и вышел из комнаты жены. Было около полуночи. Тяжело ему. Спать хочется. Голова, наполненная винными парами, клонится к мягкой пуховой подушке. И заснул зверь-человек. Это был хотя и свинцовый сон, но полный кошмарных видений. Снится, грезится ему, что он идет по озеру. А озеро-то все из крови. Пенится, хлещет и жалобно стонет кровавое озеро. Страшно ему. Почему вместо воды кровь? Откуда она взялась? Все выше и выше подымаются кровавые волны, грозя его захлестнуть… И вдруг на пурпурно-красной поверхности озера начинают появляться фигуры. Одна, другая, третья… Изможденные лица, все в крови. Перебитые руки, рассеченные спины плетьми дворянскими, записанными в шестую дворянскую бархатную книгу. И протягивают руки эти мученики к нему и скорбно-скорбно говорят: — За что ты нас мучил? Что мы сделали тебе худого, изверг? Ужас охватывает то, что называется у Ехменьева душой. Волосы становятся дыбом. — Пустите! Дьяволы! Пустите! И, весь облитый холодным потом, вскочил Ехменьев. Вскочил — и затрясся: перед ним стояло белое привидение. Белая мантия, длинная-длинная. Большой красный крест на груди. Сомлел лютый помещик. Хочет перекреститься — пьяная рука не подымается. А голос, таинственно-чудный, гремит ему: — Покайся, нечестивец! Покайся, пока не поздно! Дашь ли ты мне клятву в том, что не будешь больше мучить, пытать горемычных бедняков? — Кто… кто ты? — в смертельном ужасе лепечет Ехменьев. Я кровь замученных тобой. Я — совесть твоя. Во мне все муки, все страдания бедных рабов тьмы. Широко раскрыты глаза Ехменьева. А страшный призрак все удаляется, удаляется… И исчез. С полчаса сидел лютый помещик, как оглушенный. Потом вдруг вскочил, словно зверь разъяренный: — Сергунька!! Эй! Сюда! И когда тот предстал перед ним, хрипло бросил ему: — Дьявольское искушение. Пора теперь. Идем. Мертвенно-тихо было в старопомещичьем доме. Слышно было, как скребутся мыши, как тикают часы.Пытка Ивана Грозного. Арест лютого помещика
Страшно Евдокии Николаевне. Хоть и хочется ей, мучительно хочется верить в то, что этот неведомый, загадочный Путилин спасет ее, а все же страх холодной змеей заползает ей в душу. — Защити, спаси, помилуй! — молится она. Шаги… что это? Как будто не один он идет. Кто же с ним может быть? С ужасом уставилась она на дверь. В дверях стоял Ехменьев, а за ним — ловчий Сергунька. — Что это значит? Как вы смеете приводить ко мне в спальню ваших слуг? Гневом загорелись глаза бедной женщины. О страхе даже забыла. А муж-зверь все ближе и ближе подходит к ней. — Зачем ловчего к тебе привел? Сейчас узнаешь. Молись! Настал твой последний час. И умрешь ты такой смертью, что тайна ее никем не будет разведана. — Ты с ума сошел, зверь?! Ты — пьян. Поди, проспись. Ехменьев мигнул пьяному ловчему. Миг — и тот бросился на свою госпожу. Только теперь, когда она очутилась в сильных, потных лапах челядинца, Евдокия Николаевна поняла, что ей действительно готовится что-то страшное, роковое. Она громко, жалобно закричала: — Спасите! Боже мой, за что? За что? — За измену, проклятая! — Богом клянусь, не изменяла тебе я! — Вали ее на кровать! Да держи рот, дьявол, чтоб она не кричала! Грязная рука зверя-ловчего зажала рот барыне. О, этого еще не приходилось испытывать холую! И он совсем осатанел. Он бросил ее на кровать грубо, с наслаждением. — На полотенца! Вяжи ее, руки и ноги привязывай к кровати! Лицо Ехменьева было страшно. В смертельном ужасе билась Евдокия Николаевна. Но что она могла сделать с двумя негодяями? — Начинай! И ловчий начал ее щекотать. Безумно страшный крик пронесся по спальне. Так кричала и та горемычная Варвара, над которой Ехменьев сделал пробу пытки Ивана Грозного. — Насмерть ее! Слышишь, насмерть! — исступленно выкликал он. — Стойте, подлецы! Ни с места! — раздался громовой голос. Испуганный крик Ехменьева и ловчего был ответом на него. В страхе и ужасе обернулись они и… остолбенели: в дверях с револьвером в руке стоял Путилин. — Ого! За пытку Иоанна Грозного принялись? Стало быть, никаких следов? Правильно! Кто от щекотки умрет, знаков насилия иметь не будет. Ловко придумали! Но только Путилину иногда удается и такие дьявольские махинации разрушать. Первым опомнился Ехменьев. С перекошенным от бешенства лицом рванулся он к своему врагу. — Выглядел? — Выглядел. — Дьявол! Не человек, а черт! — Спасибо на добром слове, господин Ехменьев, а только ручки позвольте: в кандалы вот ручки заковать следует. Быстрым движением Путилин разрезал путы несчастной Евдокии Николаевны, находившейся в глубоком обмороке. Ехменьев был багровый. — Как вы смеете касаться моей жены? — Если ваш ловчий позволяет себе это, то я полагаю, что мне сам Бог простит. Ловчий Сергунька стоял окаменелый. — Бери его! Ну? — крикнул Ехменьев указывая на Путилина. — Кончай его. — Браво! Вот это еще больший козырь в моих руках! Я полагал, что вы, господин Ехменьев, окажетесь остроумнее. Путилин быстро подскочил к портьере и отдернул ее. — Прошу, вас, господа. Теперь вы поверите, быть может, что у вас под носом живет настоящий преступник. Вы, надеюсь, слышали все? Вы видели все? В спальню несчастной Ехменьевой входили власти города Н-ска. — Именем закона я прошу вас арестовать помещика Евграфа Игнатьевича Ехменьева по обвинению в предумышленном покушении на ее убийство. — Это… это клевета!.. — заревел от бешенства лютый помещик. — Извините, господин Ехменьев, ни о какой клевете не может быть и речи. Мы сами, помимо господина Путилина, все слышали, все видели. Арест богатейшего лютого помещика произвел необычайную сенсацию во всей Н-ской губернии. Было назначено секретное расследование, результатом которого явились «раскрепощение» жены тирана и отдача последнего под опеку и надзор полиции.Тьма египетская
Страшный день для семьи миллионера Когана
Да, этот день, такой солнечный, ликующий, был самым страшным днем для миллионера Когана и его почтенной семьи. А разве мало черных дней выпадало на его долю? О, много! Он видел горе, слезы своих единоплеменников во время двух погромов, когда еврейские дома падали, словно карточные, под бешеными ударами разъяренной черни. Он пережил момент, когда все его крупное состояние висело на волоске благодаря двум безумно рискованным предприятиям, чуть-чуть не сделавшим его нищим. Он… да мало ли еще каких лихолетий приходилось испытывать Вениамину Лазаревичу Когану? И однако он сильный, предприимчивый, с железной силой воли, никогда не терялся так, как растерялся сегодня, и никогда не испытывал такого леденящего душу ужаса. Что же такое случилось с Коганом, какая страшная беда свалилась на его голову, чуть-чуть посеребренную сединой? В роскошном кабинете перед Вениамином Лазаревичем стояла его младшая дочь Рахиль, семнадцатилетняя девушка. Две другие дочери были уже несколько лет замужем за очень дельными, состоятельными правоверными евреями. Редкой красотой обладала Рахиль. Это была классически точеная красота, которой мы любуемся на картинах древних мастеров, изобразивших во всем блеске «божественно прекрасные» черты великого Востока. «Роза Ливана», «Пальма Кедронского потока», «Звезда Иерусалима» — так величали Рахиль безумно влюбленные в нее родители и сородичи. И как странно было видеть эту античную фигуру на фоне мелкой, буднично пошлой, буржуазно-еврейской жизни небольшого губернского города М. Ожившая старинная гравюра на улицах с изрытой мостовой, с огромными лужами грязи, в которой мирно-буколически купались провинциальные свиньи. Коган стоял перед дочерью с бледным, перекошенным лицом. — Что? Что ты говоришь? Что ты сказала? — Ты уже слышал, отец. — Ты… ты решилась даже помыслить об этом? — Да. — Ты — моя дочь, дочь честного, любящего и исполняющего свою религию еврея, ты — Рахиль Коган — решаешься изменить вере твоих отцов? Девушка, стоявшая с опущенной головкой, подняла ее и посмотрела отцу прямо в глаза. — Я думаю, что у всех людей, у всех народов существовал и существует один Бог. — Как? — отскочил от дочери Коган. — Так, отец. Это страшное заблуждение, извечное проклятие над человечеством, что оно делит божество на религии, касты. Божество — общее для всех и всего сокровище. Оно — источник справедливости, любви, милосердия, правды, красоты. Разве язычник, идолопоклонник не так же прославляет красоту и мощь, развитую в природе, как прославляет ее еврей, чтущий своего Иегову, или христианин, прославляющий своего Христа? Небо — одно, солнце — одно, цветы — одни, желания и помыслы людей — одни и те же. Зачем же эти перегородки между людьми, искусственно ими созданные? Стареющий еврей-миллионер схватился за голову. — Это… это тебя в вашей проклятой гимназии учили? Рахиль отрицательно покачала головой. — О, пусть трижды будет проклят тот день, когда, поддавшись на твои упрашивания, я отдал тебя туда! Это там развратили твою душу, привив ей свой христианский яд! — Ты ошибаешься, ничему подобному там нас не учили. Нас там учили научным предметам. Мы там не философствовали на религиозно-богословские темы. Коган привлек к себе дочь. Какой отеческой любовью загорелись его глаза! — Рахиль, ты — мое любимое дитя. Ты — самое для меня дорогое в жизни. Ты посмотри, ты вникни, чем сильны мы, почему мы еще держимся и представляем из себя крупную силу. Мы — живы Иеговой, мы сильны своей сплоченностью, мы — несчастный, гонимый, но избранный народ. Ты помнишь, Рахиль, великий завет нашего Бога: «И будешь ты, Израиль, царить над всеми народами, потому что ты — мой избранный народ, потому что с тобою и над тобою — Я, Бог твой, Иегова. И склоню я перед тобою все племена и все народы и ослепятся глаза их пред блеском сияния Израиля. Я являл тебе чудеса милости моей, я подвергал тебя испытаниям, дабы лучше закрепить тебя в вере моей, поднять дух твой». — Это проповедь не божества, а его искажателей. Бог сотворил мир не для нас одних, а для всех, кто хочет склоняться к общему божеству. Оставим этот разговор, отец, ты меня не переубедишь. Грустно, но твердо звучал голос девушки-еврейки. Тогда краска гнева бросилась в лицо оскорбленному в лучших своих чувствах отцу-еврею. — О, горе мне, горе мне! Такое поношение я должен слышать из уст моей дочери! Для чего же ты, несчастная, захотела изменить вере предков своих? И впился тревожно-выжидательным взором в лицо дочери. А самого так и трясет. «Не попусти, Боже, не попусти услышать еще более страшное», — бьет мозг испуганная мысль. — Я перехожу в христианство, во-первых, потому, что мне более нравятся догмы его учения, а во-вторых, потому, что я полюбила православного русского, и хочу выйти за него замуж. Яростный вопль прокатился по кабинету. — A-а, негодница, я так и думал, я так и думал! — Страшным сделалось лицо почтенного Вениамина Когана. — Как ты осмелилась? — Что это, полюбить-то? Разве любовь, честная, хорошая — такое страшное преступление? — Но кого ты полюбила?! — Повторяю тебе — русского. — Молчи! Молчи! О, зачем ты, Господи, не поразил меня глухотой? Зачем ты, великий Бог Израиля, караешь меня своей десницей? Коган заметался, как раненый зверь, по кабинету. — A-а, проклятые, я узнаю вашу подпольную работу! Вы хотите подкопаться под Израиль, вы хотите расшатать наши вековечные устои! Будьте вы прокляты, будьте вы трижды прокляты! Вы все взяли у нас: наше царство, наше могущество; вы заставили нас скитаться, подобно бродячим псам, по лицу всей земли; вы издеваетесь над нами, вы плюете нам прямо в лицо. Теперь вам показалось этого мало; вы хотите красть наших жен, дочерей! О, Иегова, Ты карающий, как ты не испепелишь нечестивцев? Разъяренным зверем бросился Коган к дочери. — Кто он? Кто он? Рахиль, бледная, но решительная, слегка отшатнулась от отца. — Я не назову тебе его имени. — Почему? — затопал в бешенстве ногами отец. — Потому что наш бог — Адонай — есть бог гнева и мести. Вы все станете мстить тому человеку, которого я полюбила, а ваша месть… о, я слышала про нее, страшна, беспощадна! Коган был близок к апоплексическому удару. — А-а-а… м-м-м, — хрипло вырывалось у него. — Отец, мой милый отец, — начала красивым, контральтовым голосом девушка, делая шаг к отцу. — Успокойся… Подумай хорошенько, ну что тут такого страшного? Ты — такой умный, образованный — неужели ты готов идти за темной, невежественной толпой? Отрешись от этих старых предрассудков… Ты любишь меня? — О! — стоном вырвалось у пораженного горем отца. Он опустил свою седеющую голову на руки. Как вздрагивали эти руки, доселе не знавшие трепета! — Так неужели тебе, папа, не дорого мое счастье? Неужели тебе дороже мнения и пересуды, чем счастье твоей Рахили? Ах, папа, папа! Она хотела обнять за шею своего отца, но тот, отшвырнув ее, вскочил: — Не подходи ко мне! Такая дочь не может дотронуться до меня своими руками. A-а! Ты говоришь: предрассудки? По-твоему, переход в иную веру — предрассудок? Почему же этот… ну как его? — не хочет перейти в Иудейство? Рахиль пожала плечами. — Потому что русский закон карает за это. Какой же он будет муж мой, если он сделается преступником? Нам надо тогда бежать из России. — А знаешь ли ты, как они глядят на вероотступников? Кто, как не они сами, выдумали поговорку: жид крещеный, что вор прощеный. Что же, и ты хочешь получать в лицо подобное оскорбление? Но, клянусь святой Торой, этого не будет! Я лучше задушу тебя своими руками, чем отдам в лапы врагам нашего народа. — Я убегу, отец, — сверкнула глазами девушка. — Посмотрим! — захлебнулся от гнева Коган. Вскоре вся семья миллионера узнала о страшной новости. Дом Когана наполнился плачем, воем, причитаниями. Мать застыла, замерла. С бабушкой сделался легкий паралич. Братья Рахили злобно сжимали кулаки.Необычайные гости из М. у Путилина
«Дмитрий Николаевич Быстрицкий, преподаватель М-й женской гимназии», — прочел Путилин на поданной ему дежурным агентом визитной карточке. — Он хочет меня видеть, Жеребцов? — Да, ваше превосходительство. Говорит, по крайне важному делу. — Что же, попросите его, голубчик. — Кажется, пахнет опять гастролью, Иван Дмитриевич? — спросил я моего славного друга. — О, как ты любишь забегать вперед, доктор! — тихо рассмеялся он. В кабинет нервной, торопливой походкой вошел высокий суровый молодой господин. Он был очень красив. Густые волнистые белокурые волосы были зачесаны назад. Прекрасная курчавая бородка. Большие выразительные синие глаза. Чрезвычайно правильные черты лица. После краткого представления Путилин предложил посетителю кресло, задал стереотипный вопрос: — Чем могу служить вам, господин Быстрицкий? Тот нервно потер руки. — Я к вам прямо из М., ваше превосходительство. У меня… со мной случилось несчастье: два дня тому назад у меня была похищена… вообще пропала моя невеста. Обезумев от горя, я бросился к вам… Ради Бога… Волнение посетителя усиливалось все более и более под холодным, пристальным взглядом удивительных глаз великого сыщика. — Виноват, вы изволили употребить два выражения: «была похищена» и «пропала». На каком из этих двух заявлений вам угодно остановиться? — спросил Путилин. — Я, право, сам еще не знаю… ничего не понимаю… — Вы немного успокойтесь, не угодно ли воды? Ну-с, прежде всего вы мне скажите: кто ваша невеста? — Рахиль Вениаминовна Коган. — Рахиль Коган? Как же еврейка может быть вашей невестой? Вы ведь православный? — Да. — Так стало быть, она — выкрестка? — Нет. Пока еще она — иудейка. Но… — Я вас попрошу, господин Быстрицкий, рассказать мне все подробно. Я вас слушаю. Если вы желаете моей помощи, необходима полная откровенность. — Я — преподаватель русского языка и словесности в М-й женской гимназии. В этой же гимназии училась только что окончившая курс Рахиль Вениаминовна Коган. — Сколько ей лет? — Семнадцать. — Кто ее родитель? — Миллионер Коган. — Продолжайте. — Как, отчего, почему случилось то, что мы полюбили друг друга, — я не буду вам подробно рассказывать. И думаю, вам это, ваше превосходительство, не важно знать? — Да-да, вы правы. За исключением только вот чего: как вы полюбили друг друга. — А именно? — смутился клиент Путилина. — Во-первых, была ли эта любовь девицы Коган к вам серьезным, глубоким чувством, или же это — сто первая вариация обожания юниц учителей русской словесности? В голосе великого сыщика я расслышал иронию. Быстрицкий вспыхнул. — Нет, это не детская забава, а сильная. — Pardon, я вынужден задать вам еще один, быть может, несколько щекотливый, но нужный мне вопрос: ваши отношения не перешли известных границ? — Нет! — резко ответил М-й педагог. — Отлично. Прошу вас продолжать. — Итак, мы полюбили друг друга и решили обвенчаться. Рахиль Коган — девушка сильного характера. Она решила перейти в христианство. Зная любовь отца к ней, она призналась ему во всем этом, полагая, что тот даст согласие. Но, увы, этого не последовало. Ее встретил бешеный взрыв гнева. Ее заточили в комнате, приставив к ней караул. Но с помощью денег ей удалось подкупить одну русскую прислугу, которая и переслала мне записку: «Нам остается только одно: бежать. Будь наготове. Сегодня вечером я убегу. Будь на вокзале. С ночным поездом мы должны выехать из М. Твоя Рахиль». Получив эту записку, я, наскоро уложив чемодан, бросился на вокзал. Говорить ли вам, что я испытывал в эти ужасные минуты ожидания? Наконец, — о, счастье! — вот и она. Билеты у меня были взяты. Мы, крадучись, как воры, сели в вагон. Когда поезд тронулся, я перекрестился. «Теперь ты моя, теперь ты моя, дорогая! — целовал я ее ручки. — Теперь никто тебя от меня не отнимет». И вот тут-то вскоре случился этот ужас, господин Путилин. Мы подъехали к первой станции. Я отправился в буфет, чтобы взять с собой бутылку какого-нибудь вина и закусок. Моя невеста была так измучена, слаба, что необходимо было подкрепить ее силы. Когда я вернулся в вагон, — поезд стоял три минуты, — я не нашел там Рахили. А поезд уже тронулся, пошел. Вне себя от страха, я бросился разыскивать ее по всему поезду. Ноги дрожали у меня, я был сам близок к обмороку. Увы, в поезде ее не оказалось. Быстрицкий закрыл лицо руками и затрясся в нудном плаче. — Что было… что было мне делать? Я совсем потерял голову, ехал все дальше и дальше. Потом меня озарила мысль: поеду к Путилину. Это единственный человек, который может пролить свет на это таинственное исчезновение моей Рахили. О, ваше превосходительство, во имя всего святого, помогите мне в моем горе! Путилин слушал внимательно, чертя — по своей привычке — ногтем указательного пальца по столу. — Скажите, на дебаркадере М-го вокзала вы не заметили ничего подозрительного? — Ничего. В этот поздний ночной час платформа была почти пуста. Пассажиров совсем почти не было. — А в вагоне? — Там было полутемно. Почти все купе были пусты. В одном только сидели три почтенных господина. Путилин задумался. — Скажите, господин Быстрицкий, вы не допускаете мысли, предположения, что ваша невеста, девица Коган, добровольно вышла из вагона и спряталась в вокзале этой станции? Тот даже привскочил. — Зачем же она сделала бы это? — Представьте, что в последнюю минуту ею овладела борьба: идти ли на этот шаг или не идти. Как-никак — она еврейка. Голос крови в ней силен, как и в нас с вами. — Нет-нет! Этого быть не может. Вы не знаете Рахили, на такую измену она не пойдет. — Что же вы предполагаете? Ваше личное мнение? — Ее украли. Я убежден в этом! — Вы думаете, что родители проследили за ней? Путилин не успел докончить. Ему подали новую карточку. Едва проглядев ее, он быстро встал. — Мы докончим наш разговор, господин Быстрицкий, через несколько минут. Я должен принять посетителя по экстренному делу. Потрудитесь следовать за мной. Я вам укажу, где вы можете меня обождать. Путилин внутренним ходом из кабинета провел Быстрицкого и вскоре вернулся. Он потирал руки, что делал он всегда, когда дела начинали принимать неожиданный, странный оборот. В кабинет вошел отлично одетый полуседой господин. — Вениамин Лазаревич Коган, — представился он моему знаменитому другу. Я вздрогнул, насторожился. «Вот так штука! Коган! Да ведь Быстрицкий только что говорил о Когане, об отце исчезнувшей девушки. Неужели это он?» — подумал я. Второй посетитель был взволнован не менее первого. Один только Путилин был беспристрастен. — Господин Коган из М.? — спросил он. — Да, ваше превосходительство. А вы, простите, откуда же это знаете? Ироническая улыбка пробежала по губам великого сыщика. — Я обязан знать всего понемногу. Чем могу быть полезен вам? Коган хрустнул пальцами. — Не только полезны, а можете прямо спасти меня. Я готов заплатить десятки тысяч… — Виноват, я просил бы вас помнить, что вы находитесь не у комиссионера, а у Путилина, поэтому разговор ваш о деньгах я нахожу более чем неуместным и странным. Миллионер-еврей из М. осекся. — Простите, ваше превосходительство… — Объясните, что привело вас ко мне. — Горе, страшное горе. У меня исчезла дочь. — Рахиль? — быстро задал вопрос Путилин. Коган подпрыгнул на кресле: — Как? Вы и это знаете? Изумлению, почти священному ужасу почтенного еврея не было границ. — Ну-с, господин Коган, потрудитесь рассказать, что такое стряслось с вашей дочерью. Перепуганный, взволнованный миллионер начал длинный, подробный рассказ. Он мало чем разнился от того, что было уже нам известно от Быстрицкого, за исключением лишь вокзала, вагона и непостижимого исчезновения из него девушки. — Я поклялся святой Торой, ваше превосходительство, что не допущу совершиться этому ужасу — переходу моей дочери в христианство. Я глубоко убежден, что вы понимаете мои отцовские чувства и чувства верного, чтущего свою религию, еврея. Станете ли вы осуждать меня за это? — Ни на одну секунду. Я сам держусь взгляда, что всякий человек должен жить и умереть в своей вере. На глазах Когана выступили слезы. — О, я не ошибся в вас, глубокоуважаемый господин Путилин! Недаром многие из нас благословляют вас за дело Губермана, когда вы сняли с нас позорное обвинение в совершении ритуального убийства девочки. — Ваша дочь бежала вечером? — Да! — изумлялся все более и более М-й крез. — Я на другой день решил повезти ее за границу. Я был убежден, что там она успокоится, что угар этой первой молодой любви, обычный в ее возрасте, пройдет, что она забудет мимолетное увлечение. И вдруг все пошло прахом. Моя дочь исчезла! Голос Когана перехватывался волнением. — Что же вы думаете относительно этого? — Что! Разумеется, только одно: она бежала к нему, к этому, простите, проклятому совратителю. — Вы его не знаете? — Нет. О, если бы я его знал! — Угроза, смертельная ненависть зазвенели в голосе бедного отца. — Вы обращались к М-м властям? — Обратился. Но, говоря откровенно, я плохо верю в талант наших местных властей. — Так… так. Скажите, господин Коган, у вас много врагов? Коган печально улыбнулся. — Если у всякого человека, ваше превосходительство, их немало, то у богатого их особенно много. Зависть — плохой пособник дружбы. — Среди какого населения у вас большее количество врагов, недоброжелателей: среди русского или еврейского? Коган развел руками. — Я затрудняюсь ответить на этот вопрос: ей-богу, не считал. — Итак, вы просите моего содействия? Миллионер-еврей схватил Путилина за обе руки. — На коленах готов умолять вас, господин Путилин! Отыщите мою дочь! О, если бы вы знали, как я люблю мою Рахиль! Путилин подумал минуту. — Хорошо. Ваше дело меня очень заинтересовало. Сегодня вечером я выеду в М. Когда Коган ушел, великий сыщик привел снова в кабинет Быстрицкого. — Стало быть помочь вам? — Господин Путилин! Ваше превосходительство! Сделайте милость! — Хорошо. Уезжайте в М. Я еду туда. — Что ты скажешь, доктор? Путилин стоял передо мной, улыбаясь. — Могу сказать только одно, что мы едем в М. Остальное для меня так же темно и непонятно, как и все, за что ты берешься. Путилин рассмеялся. — А ты сам, Иван Дмитриевич, разве понимаешь что-нибудь в этой абракадабре? — Нет-нет… Успокойся, доктор, не обижайся. Я… я тоже еще не начал выводить свою «кривую». Скажу тебе одно: нам надо решить уравнение с несколькими неизвестными. — Непостижимый случай! — вырвалось у меня. — Отец обвиняет в похищении девушки «тайного» жениха, жених — отца. Путилин посмотрел на часы. — Время летит. Мне надо еще распорядиться. Поезжай и собирайся. В девять десять я буду на вокзале.Первые шаги
Когда я приехал на вокзал, Путилина еще не было. Вскоре явился и он. Нос к носу, садясь в вагон, мы столкнулись с Коганом. — Господин Путилин! — так и рванулся к моему другу миллионер. Путилин холодно заметил: — Хотя мы и едем в одном поезде, но помните, что встречаться мы с вами не должны. Вы не забывайте, что за нами могут следить… — Кто? — побледнел Коган. — Если бы я знал, кто, то, поверьте, не поехал бы на раскрытие вашего дела, — усмехнулся Путилин. Утомительно долго тянулся поезд. Путилин почти не спал. Глядя на моего знаменитого друга, я замечал, что он сильно волнуется. Видимо, какая-то тревожная мысль обуревала его гениальную голову. — Ты бы отдохнул, Иван Дмитриевич, — посоветовал я ему. — А? Что? — спросил он меня рассеянно. Для меня становилось ясным, что он выводит свою хитроумную «кривую». Для меня, как доктора-клинициста, всегда являлась загадкой поразительная способность этого человека предвидеть то, что было совершенно темно, неясно. В Путилине я видел какого-то особенного прозорливца духа, на нем, поверите ли, я учился. Мы подъезжали к М. Оставалась еще одна станция до города, населенного в то время почти сплошь евреями. Прошел кондуктор. — Ва-а-ши билеты, господа! При виде сертификата Путилина, «обер» взял под козырек. — Сейчас последняя станция до М.? — Так точно, ваше превосходительство! — Станция «Ратомка»? — Так точно, ваше превосходительство! — Сколько верст до М. от нее? — Шестнадцать. Поезд стал замедлять ход. — Ну, доктор, мы сейчас выйдем на этой станции, — обратился ко мне Путилин. — Зачем? — Так… хочется ноги размять. Чемодан свой бери с собой. Я ровно ничего не понимал. — Зачем же брать чемодан, Иван Дмитриевич, если мы выйдем на несколько минут? — Мы, может быть, останемся там до следующего поезда. Когда мы выходили из вагона, я заметил выглядывавшего из своего окна миллионера Когана. При виде нас с чемоданами в руках сильнейшее изумление и даже испуг отразились на его лице. «Что, дескать, это означает, что Путилин со своим доктором не едут до М., а вылезают на последней станции? Уж не раздумал ли великий сыщик браться за мое дело?» — так и светилось в глазах бедного отца. Но, помня приказание Путилина, он не осмелился ни подойти, ни спросить. Путилин направился к конторе начальника станции. Раздалась трель обер-кондукторского свистка — и поезд отправился дальше. Станция была маленькая, жалкая, унылая. — Что вам угодно? — далеко не любезно обратился к Путилину сумрачный начальник станции. Путилин положил чемодан на кожаный диван. — Прежде всего, как видите, избавиться от чемодана, а потом… Начальник станции вспыхнул, как порох. — Позвольте, милостивый государь, по какому праву вы сваливаете ваши вещи в моей конторе? Для этого есть иное помещение. — По какому праву? По праву начальника Петербургской сыскной полиции. Я — Путилин. Эффект получился весьма изрядный. Начальник струхнул не на шутку. — Простите, ваше превосходительство… Я не знал… не мог предполагать. Путилин добродушно похлопал его по плечу. — Это-то все пустяки, что вы меня чуть не в шею отсюда выгнали, а вот что у вас совершаются преступления под носом и вы их не замечаете — это вот уж не пустяки, а весьма прискорбный факт. Начальник станции побледнел. — Преступления? Какие преступления? Голос его дрожал. — А вот садитесь и побеседуем. Путилин пристально смотрел прямо в глаза начальнику станции. — Скажите, вы хорошо помните прошедшую субботу? — То есть что именно? — недоумевающе спросил железнодорожный шеф «Ратомки». — В этот день, в субботу, ничего особенного не случилось? — Ровно ничего, ваше превосходительство. — Вы твердо в этом уверены? — Безусловно. Помилуйте, ваше превосходительство, я ведь почти бессменно дежурю. — А между тем, — говорю вам, — преступление совершено. В поезде, вышедшем в субботу из М. в десять пополуночи, следовала со спутником молоденькая девушка, еврейка Рахиль Коган. Вы слышали такую фамилию? — Я слышал о М-м богаче Когане. — Так вот, это его дочь. На вашей станции она исчезла из вагона. У меня есть данные предполагать, что она насильно выкрадена из поезда. Что вы на это скажете? Начальник станции хлопал глазами. — Ничего не знаю, ваше превосходительство, клянусь вам. — Вы не заметили ничего подозрительного? — Ничего. Поезд, это поезд номер шестьдесят восемь, прибыл к нам в двенадцать сорок. — Он простоял на вашей станции обычное время? Три минуты? — Да. Замедления в его отправлении не произошло. — После отхода поездов вы осматриваете путь? — Обязательно. — Из кого у вас состоит служебный персонал? Все — русские или есть евреи? — Ни одного еврея. Все — русские. Падали сумерки летней ночи. Путилин встал. — Я вас попрошу, голубчик, мой приезд держать в строгой тайне. Никто, понимаете, никто не должен знать, что я — Путилин. Выдайте меня за кого хотите, хоть за вашего дядюшку, что ли. — Разве, Иван Дмитриевич, ты рассчитываешь здесь долго пробыть? — Не знаю, доктор. Мне необходимо кое-что здесь осмотреть. Мы вышли из конторы и отправились на станционную платформу. Станция стояла в поле. Вдали, приблизительно на расстоянии полуверсты, виднелась кучка домов. — Что это за поселок? — спросил Путилин. — Местечко небольшое, Ратомка. — Кто там обитает? Русские? Евреи? — Поселок заселен почти сплошь евреями. Кажется, всего одно русское семейство. Это своего рода пригородное еврейское гетто. До М. ведь всего шестнадцать верст. Сообщаются они с городом или по железной дороге, или на лошадях. — На лошадях… Кстати, к отходу или приходу поездов, останавливающихся у вас, приезжают какие-нибудь возницы? — Очень редко. Тут так недалеко, что обыкновенно ходят пешком. Конечно, когда привозят или отвозят груз, тогда приезжают брички, телеги. — Вы случайно не помните, не заметили — были или нет лошади в субботу к приходу ночного поезда? — Нет, ваше превосходительство, не обратил внимания. Ни к чему было. Путилин в глубокой задумчивости оглядывался по сторонам. — Когда приходит поезд ночной в двенадцать сорок, второй путь бывает свободен или занят? — Свободен. Поезд в М. проходит «Ратомку» сорока пятью минутами позже. Таким образом, они не встречаются здесь. — А товарные, балластные поезда? Можете вы мне сказать, были или нет в субботу такие поезда? — Нет, таких поездов не было. — Ну вот и все. Не будете ли вы любезны, голубчик, оказать мне и доктору гостеприимство на сегодняшнюю ночь? Мне не хочется ехать в М., я с удовольствием провел бы время до утра здесь. Начальник станции просиял и засуетился. — С радостью, ваше превосходительство, за честь буду благодарить. Только квартирка у меня неважная. Через полчаса мы находились в комнате начальника станции «Ротомка». Супруга его суетилась, приготовляя закуску столь неожиданным гостям. — Ты, матушка, постарайся! — доносился до нас через тонкие стенки взволнованный шепот перепуганного начальника станции. — Знаешь ли ты, кто этот седой господин? Ведь это Путилин, знаменитый начальник Петербургской сыскной полиции. Поведение моего славного друга, его внезапное решение остаться на ночь здесь, в этой унылой местности, были для меня абсолютно непонятны. Путилин развязывал чемодан. Прежде всего он отдал мне приказ: — Запри дверь на ключ и никого не впускай, доктор! Он вынул свой знаменитый гримировальный ящик, достал оттуда зеркало, краски, карандаши, парик, волосы для бороды. И началось великое путилинское «таинство». Точно под волшебными руками талантливого художника или скульптора лицо моего друга стало поразительно видоизменяться. Один мазок краской… другой… вот — новые волосы, новая голова… вот вместо седых бакенбард — широкая всклокоченная борода. — Хорошо, доктор? — Чудесно, — искренно-восторженно вырвалось у меня. С каждой секундой Путилин все более и более видоизменялся. На меня глядело чужое лицо, лицо старого еврея, изможденного горем, страданием. Эти впалые глаза, эти щеки, эти трясущиеся губы… О, никогда не забыть мне этой волшебной метаморфозы! — Дай мне, доктор, то одеяние, которое лежит сверху в чемодане! — улыбаясь, проговорил Путилин. Я подал ему засаленный лапсердак; бархатный, но сильно порыжелый картуз, стоптанные высокие сапоги с голенищами. — Ну? Путилина не было. Передо мной стоял старый, трясущийся нищий-еврей, тот горемыка, который проклинает еврейскую буржуазию, захлебывающуюся в золоте, разъезжающую в каретах и вовсе — вопреки расхожему мнению — не обожающий сильных из мира своего. — Да ты ли это, Иван Дмитриевич? — воскликнул я. — О, твой язык болтается, как грязная мочала! — с бесподобным еврейским акцентом ответил Путилин. И тихо рассмеялся. — Чудесно! Непостижимо! — Это ты говоришь, доктор. Что скажут они, когда я предстану перед ними в сем виде? — Ты боишься? — Я не боюсь, но не люблю проигрывать дела. — Но для чего ты так видоизменился, Иван Дмитриевич? — Прогулку хочу маленькую совершить, доктор. — Куда? — Туда, в пространство, — сделал неопределенный жест Путилин. В эту минуту раздался стук в дверь. — Отвори! — тихо шепнул мне мой славный друг. Я отворил дверь. — Могу я просить вас и его превосходительство закусить чем Бог послал? — Ой, что такое? — оттолкнув меня, выросла фигура старого еврея перед начальником станции. Тот отшатнулся. — Что это такое? Как вы попали сюда? Что вам надо здесь? Господин доктор, где же его превосходительство, господин Путилин? Тихий смех был ответом… Начальник станции вытаращил глаза.Заседание кагала
Душно в небольшой комнате двухэтажного деревянного дома в слободе «Ротомка». Так душно, что хоть парься: свет свечей, вставленных в серебряные подсвечники, тускло озаряет небольшую конуру. А народу в ней — масса. Чуть друг друга не давят. Плечо о плечо, голова к голове. За большим столом, на котором горят семисвечники, сидят старейшины кагала. Перед столом в позе исступленного фанатика стоит худощавый еврей. Глаза его горят фанатическо-безумным блеском. Грудь ходуном ходит. — И я говорю, что вы должны осудить эту проклятую еретичку, — взвизгивает он. — Скажи, сын мой, почему ты так возмущаешься? Отчего дрожат уста твои, почему грудь твоя не вмещает уже больше воздуха? Сурово звучит вопрос старейшин кагала. — А-а-а! — захлебнулся худощавый еврей. — Вы спрашиваете меня: почему? А разве вы сами не знаете этого? Молчание. — Вы не знаете, вы — ученейшие мужи? А я — бедный еврей — должен знать? Что же, коли так, я вам объясню. Вы помните нашу священную историю? Горят глаза фанатика. — Сын наш, ты задаешь глупые вопросы. Ты вспомни, кому ты задаешь их! Тем людям, которым известны все тонкости Талмуда. — Так, если вы знаете все это, зачем вы меня пытаете?.. Я помню, что говорится там, а вы забыли. Слушайте: «Израиль, Израиль! Помни и блюди завет Бога твоего. Он извел тебя из плена египетского. Ты помнишь, Израиль, какая египетская тьма царила там? Сынов твоих, Израиль, подвергали мучениям, они были рабами своих угнетателей, которые говорили им: «Псы смердящие! Вы — для нас, а не мы для вас». Но тогда, Израиль, я внял мольбам народа Моего. Я решил вывести вас из Египта. Многие жены еврейские сделались наложницами проклятых закрепостителей. И рек я устами пророка моего — Моисея: приложи камни к груди женщины твоей, поправшей религию Бога твоего, Иеговы. И пусть эти камни побьют ее до смерти: она преступила завет Мой, она кровь свою смешала с кровью врагов моих». Жуткое, тяжкое молчание воцарилось в комнате кагального совещания. — Ну? Что вы скажете, Шолом? — обратился председательствующий кагала. Встрепенулись все. Словно искра электрическая пробежала по собранию искренно-верующих, фанатически настроенных евреев. — Да-да, верно говорит Мордухай! — Смерть ей, смерть! — Нет! — прогремел голос. — Вы заблуждаетесь, дети мои! Произнес это симпатичный старик с огромной библейской бородой. — И заблуждаетесь вы потому, что забыли завет Бога вашего. А он ведь гласит: «Кто совершил прелюбодеяние в вере своей!» Помните и заметьте, кто совершил. А разве та, которую мы судим, уже совершила прелюбодеяние? Христианский волк забрался в нашу еврейскую паству. Он пытался совратить одну из дочерей Иеговы в веру нашего пророка — Иисуса Христа Назаряетянина; но заметьте, только пытался. Она — у нас. Она — еще наша. Вспомните место из Соломона: «И если ты песчинку можешь сохранить из брега своего, — блюди ее, ибо песчинка образует брега. И что ты будешь плакаться, когда река тебя поглотит, когда ты, Израиль, брега не укрепишь». — Верно! — О, сколь мудро глаголит ребэ Шолом! — еще более пронзительно выкрикнул «докладчик» — Мордухай. — Честное слово, он заставил бы заплакать мои глаза от слез, если бы я не… смеялся его рождению! Фанатик-еврей, как пантера, порывисто бросился к столу. — Если так, господа старейшины кагала, я — сдаюсь. Я больше ничего не могу сказать, если текст нашего священного писания перевирается таким образом! — Опомнись! — прокатился испуганный крик. — О, я опомнился уже давно, покарай меня Иегова! Но вы-то, вы-то когда опомнитесь? Только потому, что речь идет о дочери миллионера, вы, верные талмудисты, готовы слагать завет святой Торы к ногам золота? Я — бедный еврей. Но я — честный еврей. Я говорю, что писание гласит: «Если ты изменишь вере отцов твоих, ты должна быть побита камнями». Я все сделал для того, чтобы доставить вам «гойку». Я — рискуя жизнью — дал вам ее и теперь спрашиваю вас: ну, Израиль, благодаришь ли ты меня? — Убить ее! Убить ее! — Вы, — продолжал взвизгивать фанатик, — еще сомневаетесь? Вы говорите: «Она не совершила еще проклятого перехода?» Так вы, стало быть, ждете того момента, когда она уже сделает это? Когда проклятый христианин сожмет в своих объятиях розу Ливана? Этого вам надо?! — Сын мой… сын мой! Ты — настоящий сын Иакова… ты — грозный представитель Адоная. Но пощади бедного Когана! Он — наш лучший, наш вернейший сын. Слушай, сейчас где находится Рахиль? — Здесь. Клянусь святой Торой, я позаботился, чтобы она была доставлена сюда. Фанатик еврей сделал возмущенный жест рукою и, подойдя прямо к столу, за которым заседал трибунал кагала, гневно произнес: — О, пусть золото не испортит вашей совести! — Мордухай! — гневно ответил ему в тон председатель Шолом. — Так судите ее так же, как судили ваши отцы таких паскудных вероотступниц!Перед страшным судом кагала
— Иди, иди, проклятая! — толкал в спину красавицу Рахиль ее палач — Мордухай. — Позволь мне идти самой! — негодующе, горделиво произнесла красивая девушка. Это была Рахиль Коган. Она выпрямилась во весь свой стройный рост и с улыбкой презрения глядела на торжественное собрание. — Что вам надо от меня? В эту же минуту в «зале» заседания кагала появилась сгорбленная, старческая фигура старика еврея. — Вы кто? — набросился на него Мордухай. Вновь прибывший показывал на свои уши, на свой рот, жестами объясняя, что он — глухонемой. — Кто это? — спросил председатель кагала. — Глухонемой. Смотрите, ребэ Шолом: даже глухонемые камни, и те вопиют Иегове об отмщении! — торжественно произнес Мордухай. — Ты — Рахиль Коган? — Да. Как горделиво, как удивительно спокойно звучал голос девушки!.. — Ты, Рахиль Каган, обвиняешься в том, что хотела изменить вере отцов твоих. Правда это? — Прежде всего я хотела бы знать, кто меня судит. Кто вы? — Кагал! — погребальным звуком раздался в ушах девушки ответ страшного трибунала. «Кагал! Так вот он, этот страшный кагал, властно распоряжающийся судьбой бедного еврейства…» Худо стало Рахили Коган. Но страшным усилием воли она взяла себя в руки. — Ах, вы — кагал? Так скажите мне, почему, на каком основании меня грубовытащили из вагона и поволокли сюда? Как вы смеете… — Тише! — прогремел голос «председателя». — Вы обвиняетесь в том, Рахиль Коган, что решили изменить вере отцов своих. Правда это? — Правда. Горделиво откинулась головка Рахили Коган. — Что? — взвизгнул кагальный трибунал. Мордухай подскочил к столу и потушил одну свечу в семисвечнике. — Погибла одна из дочерей Израиля! Горе вам, горе Израилю! Чем-то бесконечно страшным повеяло в мрачной, душной комнате. — Ты, ты, дочь Израиля, так откровенно, так свободно говоришь о своем страшном преступлении? Ты бросаешь в лицо твоему божеству такое оскорбление? Торжественно звучит голос библейского старика. — Я не оскорбляю Бога. Я не могу оскорблять того, кого люблю всеми помыслами моей души. Это вы — фарисеи — оскорбляете Его! Волнуется Рахиль Коган. — Как ты смеешь?! — гремит ей негодующий хор голосов. — A-а! Вы хотите знать, «как я смею»? Извольте, я вам скажу! Еще горделивее откидывается прелестная головка «ренегатки». — Вы — талмудисты. Вы говорите, что бог Иегова запретил переход в иную, чуждую веру. Так. А теперь скажите: почему же вы, мужчины, переходите в «проклятую» христианскую веру? Почему вы, купаясь в «проклятой» купели, кротко говорите: «Крещаюся во Имя Твое, Господи…» — А-а-ах! — прокатывается по судилищу исступленно-озлобленный крик. — Вам можно? Вы делаете это потому, что вам выгодно, необходимо сделаться «проклятыми» христианами? А укажите мне такое место в заветах Господа, где бы обман получил оправдание? Вы смеетесь над всеми богами: над русскими, над еврейскими, над магометанскими, буддийскими. Иегова, Христос, Аллах, Будда — для вас звук пустой. Как же вы смеете меня, ради любви и веры в общую справедливость божества, идущую на муки, еще оскорблять? О, великий синедрион, я понимаю, почему ты осудил Иисуса из Назарета! Не успела девушка окончить слов, как десятки плевков полетели ей в лицо. — Проклятая собака! Ты умрешь, ибо такой волчицы Израиль не потерпит! Ты надругиваешься над всем священным для нас! — Ну? — ликовал Мордухай. — От имени кагала тебе, сын мой, объявляется сокровенная благодарность. — За что вы меня мучаете? Почему вы схватили, выкрали меня? Зашаталась Рахиль Коган. — За то, дочь сатаны, что ты — изуверка проклятая. Отрекись! Вернись опять к нам! Согласна? — Ни за что! — Это твое последнее слово? — Последнее. — Ребэ Шолом, ваше заключение? Ребэ Шолом поникнул своей седой головой. Он хотел говорить громко, торжественно, но голос его дрожал. Какая-то борьба происходила в нем. — Я… я, как старший из старейшин кагала, объявляю: несмотря на все попытки и старания наши склонить Рахиль Коган к возвращению в лоно истинно правого юдаизма, мы потерпели поражение. Обуянная бесовской слепотой, Рахиль Коган противится этому, произнося хулу на святую Тору, на нашу святую веру. Посему мы постановляем предать ее каменьям, пыли и смерти. Глухонемой старый еврей подошел к столу, за которым заседал трибунал кагала. Он нагнулся, поднял камень каким-то чудом очутившийся в его руках и бросил его в девушку. — О! Вот истинный сын Израиля! — захлебнулся в восторге Мордухай. — Ведите ее! — Сейчас? — В Библии сказано: «Не пройдет и часа, как ты, преступившая завет, будешь умерщвлена».Страшный суд
Глухая местность. Дома остались далеко позади. — Иди, иди, проклятая! — слышится злобный, гортанный говор. Четыре палача-еврея тащут девушку. Рот ее закрыт. Она хочет, мучительно хочет кричать, но не может. — М-м-м, — вырывается из ее рта. — Клянусь святой Торой, это так! Этот проклятый Коган, несмотря на всю свою «святость», гнетет нас, бедных евреев. О, знаю я его! Он любит говорить: «Я — первый еврей!» А что он делает для того, чтобы утереть слезы бедняков? Ничего! Я узнал про шалости его дочери. И я поклялся ему отомстить. Вот она, дочь его, которую мы с Морисом выкрали из поезда! Пусть кровь ее упадет на голову его! Пусть мозги ее расплывутся в душе его! Все страстнее, озлобленнее звучит голос еврея-изувера. — Иди, иди! О, проклятая! В глазах красавицы девушки застыл смертельный ужас. — М-м-м! — безумно рвется она из рук единоверцев. Забор, дощатый. К нему подвели «розу потока Кедронского». И сняли с ее лица повязку. — Смотри! — крикнули ей сородичи-евреи. — Ну, Рахиль, решайся: или отступление — или смерть. Жалобный крик прокатился по унылой поляне. Там, далеко вдали, виднелись постройки поселка «Ротомка». — Господи, что вы со мной делать будете? — дрожит смертельно бледная Рахиль Коган. — Что мы с тобой делать будем? По Ветхому завету Бога грозного Адоноя мы будем побивать тебя камнями. И помни, что каждый камень будет прижиматься к лицу твоему, к груди твоей. Рахиль стали вязать и притягивать к особо сделанному оконцу в заборе. Грубые веревки больно стискивают изнеженные руки. — Отступаешься? Смертельная тоска давит грудь девушки. «Господи… вот сейчас… ай, страшно». Мысль, что сейчас ей в лицо полетят тяжелые булыжники, приводит ее в ужас. Но язык… ах этот проклятый язык, шепчет: — Не отступаюсь, палачи! Убивайте… Я иду за правду, за любовь. Какое вам дело до моей души, до моего сердца? Ее крепко прикрутили к забору. Несколько евреев подняли камни. — Закрой глаза, заблудшая дочь Израиля, и повторяй за нами: «Если солнце не светит на меня, значит, я недостойна солнца. Если месяц отходит от меня, горе мне; проклята я во чреве матери своей». Повторять за ними! Да разве она могла? Что, какие картины рисовались ей в голове? Там — один сплошной красный туман. И в этом красном тумане вырисовываются ей дорогие образы жениха ее милого, дорогого Быстрицкого, отца, хотя и непоколебимо сурового, но всегда так нежно ее любившего. — У-у, проклятая! — прямо к лицу девушки протянулся волосатый кулак одного из фанатиков «своей веры». — Брось! Раз! — послышался треск камня о забор. — Стой! — прогремел голос Путилина. Из-за забора выскочил Путилин. — Вы что это, несчастные, делаете? Убийством занимаетесь? А разве вы забыли, что кроме святой Торы есть еще русский храм Фемиды? Кто дал вам право убивать девушку, ни в чем пред вами неповинную? Рахиль Коган бессильно свесила свою прелестную головку. — Ай? Это вы?.. Что это значит? — отпрянули библейские палачи. — Слушайте, господа, я — один среди вас, но не думайте, что убить меня легко — у меня два револьвера. Да, впрочем, я знаю, что вы не убийцы, а просто… религиозные фанатики. Я вас пощажу. Я — Путилин… Вы в моих руках, но даю вам слово, что я вас не привлеку к ответственности. Это дело — ваше частное дело. Бог с вами! Вам самим должно быть стыдно за это изуверство. Ну, живо, давайте, несите Рахиль Коган! И понесли. Когда я увидел Путилина с девушкой, у меня вырвался крик изумления. — Да неужели? — Как видишь. Некогда. Надо дать депеши. Начальник станции обомлел. — Давайте первую телеграмму: «М. — Когану. Дочь ваша отыскана. Приезжайте. «Ротомка». Путилин». — А теперь давайте вторую: «М. — Быстрицкому. Невеста ваша найдена. Приезжайте. «Ротомка». Путилин». — Как ты достиг этого, Иван Дмитриевич? — спрашивал я. — Очень просто. Мне после двух визитов, Когана и Быстрицкого, стало ясно, что тут замешано третье лицо. Кто это третье лицо? Я сразу понял: фанатическое еврейство. Когда я переоделся евреем, я отправился в «Ротомку». Почему? Да ты разве не помнишь, доктор, что похищение было совершено на станции, первой от М.? А эта станция — «Ротомка». Я проник под видом глухонемого еврея в дом, где было много света, а остальное… об остальном я тебе рассказал. Почти одновременно ворвались к нам Коган и Быстрицкий. — Отдайте, согласитесь, — усовещивал Путилин Когана. Рахиль плакала. — Перст Иеговы… Берите ее! — махнул рукой Коган, обращаясь к Быстрицкому.Ключ поволжских сектантов
Было начало июня. Жара стояла в Петербурге невыносимая. Камни, казалось, готовы были лопнуть под палящими раскаленными лучами роскошного солнца, столь редкого гостя в холодном, гранитном городе. Путилин как-то приехал ко мне. — Я чувствую себя не особенно важно, доктор, — шутливо сказал он мне. Я рассмеялся. — Держу пари, что ты, Иван Дмитриевич, хандришь по отсутствию знаменитых дел. Однако я, встревоженный (ибо знал, что мой славный друг не любил жаловаться на нездоровье), подверг его тщательному врачебному исследованию. Результат получился не особенно благоприятный: пульс был вялый, сердце работало слабо, давая неправильные перебои. — Есть бессонница, Иван Дмитриевич? — Еще какая! Я не сплю все ночи. Пропиши что-нибудь. — Что я могу тебе прописать, Иван Дмитриевич? Все эти препараты латинской кухни-паллиативы, а не радикальные средства. — А какое бы средство ты считал более действенным? — Полнейший отдых, хотя бы на месяц. Отдых умом и телом. Известные развлечения и перемена мест. — Куда-нибудь поехать? — Да, но… Тут я хлопнул себя по лбу и решительно заметил: — Но только не на Кавказ! Теперь в свою очередь рассмеялся мой друг. — А почему не на Кавказ? — Благодарю покорно! Я еще до сих пор не забыл проклятого дела о «Страшном духане», правда, создавшего тебе еще более громкие славу и популярность, но поистрепавшего и твои, и мои нервы. Видеть тебя еще раз убитым, окровавленным, в руках кровожадных ингушей, ей-богу, не особенно приятная перспектива. Знаешь что, Иван Дмитриевич? — мелькнула мне счастливая мысль. — Что, милый доктор? — Поедем на Волгу? Чудный, свежий воздух; волшебная панорама поволжских берегов с их быстро сменяющимися картинами, полными чарующей прелести. Новые лица. — Новые преступления, — улыбнулся Путилин. — Бог с тобой, Иван Дмитриевич! Тебе во всем и всюду чудятся преступления. Вот первый признак, вот лучшее доказательство твоего мозгового переутомления. Черт возьми, нельзя же в самом деле безнаказанно так злоупотреблять своим мозговым аппаратом. А насчет Волги — не беспокойся. Там — тишь и гладь… — И Божья благодать? — Да, да, Иван Дмитриевич! Это не то что «погибельный Кавказ»… Пароход… Комфортабельная каюта… Милые лица отдыхающей, жизнерадостной толпы. Какие преступления? При чем тут преступления? Отчего? Зачем? О, старый болван! Если бы я только знал, мог бы предвидеть, что сам, собственными руками, невольно, неумышленно толкал тогда моего знаменитого друга на сыскную авантюру такой марки, перед которой побледнели многие наши похождения! Но я не прозорливец, а поэтому усиленно поддерживал мое предложение прокатиться по великой реке Волге-матушке. Мой друг охотно согласился. — Да-да… Я чувствую, что надо отдохнуть. — Дел ведь особенно важных сейчас нет? — Нет-нет… Я могу сдать их помощнику и взять отпуск. Мы условились о дне выезда. Ах, эта дивная красавица Волга! Что может сравниться с ней по мощи, удали, по прелести ее именно широкого раздолья? Один восхитительный вид сменяется другим. И виды эти не носят следов той противной «прилизанности», чем отличаются «очаровательные пейзажи ослепительного Запада», приводящие в восторг недоумков российской интеллигенции, оплевывающих все свое, родное, милое, близкое сердцу. Вот горы Жигули. Те самые знаменитые Жигулевские горы, где пировал со своими удальцами Стенька Разин. Красивы они, страшны они своей стихийной силой. Темной стеной стоят синие леса. Да какие леса! Темные, дремучие поволжские боры, с могучими елями в три обхвата, с соснами, верхушек которых не увидишь без того, чтоб шапка с головы не свалилась. Поселки, села, маленькие городки сменяются все новыми и новыми. Вот бурлаки идут бичевой. Далеко-далеко разносится по водному пространству их песнь, вернее, тот стон, про который Некрасов сказал, что этот стон у нас песней зовется:Мое посрамление. полицеймейстер. Странная трагедия на пароходе
Лишь только я спустился с последней ступени лесенки, как столкнулся нос к носу с бравым полковником. Он вежливо приложился к козырьку белой фуражки и задал мне вопрос: — Простите, я имею честь говорить с доктором Z.? Моему изумлению не было границ. «Откуда он знает меня?» — К вашим услугам, — ответил я. — Позвольте представиться: рыбинский полицеймейстер, полковник Дворжецкий. Слово «полицеймейстер» меня неприятно поразило. Сразу запахло чем-то криминальным. — Скажите, пожалуйста, доктор, где находится ваш знаменитый друг, наш высокочтимый Иван Дмитриевич Путилин? Я вздрогнул, насторожился. «Черт возьми, вот так история! Да неужели наше инкогнито раскрыто?» — подумал я. Но я решил геройски защищать моего друга. — Виноват, я вас не понимаю, полковник, почему вы спрашиваете о Путилине. Его здесь нет. Он в Петербурге. Полицеймейстер хитро прищурился на меня, слегка улыбаясь сквозь пушистые усы. — Pardon, доктор, мне известно, что знаменитый Путилин находится здесь, на пароходе, — ответил он. Я начинал беситься. — То есть почему это вам может быть известно, что Путилин находится здесь? — Потому, что двое из публики первого класса его узнали. — «Вот, — сказали они, — идет Путилин со своим другом, доктором». Я пробовал еще не сдаваться. — Они могли ошибиться, вот и все! — отрезал я. — А… а скажите, пожалуйста, полковник, вы вообще для чего спрашиваете меня о Путилине? — Изволите видеть, доктор: сейчас в каюте первого класса нашего парохода, где едет известный рыбинский миллионер, случилось загадочное исчезновение его больного сына. Я лично знаю его, этого миллионера. Он в ужасе. Он бросился ко мне. Я, узнав случайно, что еду вместе с высокочтимым Путилиным, решился обратиться к нему. — Послушайте, полковник, скрываться теперь нечего, да, со мной едет Путилин. Но, как доктор, я должен заметить вам, что Иван Дмитриевич нуждается в известном покое, отдыхе. Ради Бога, оставьте вы его в стороне. Неужели, на самом деле, он не имеет права никуда сунуть носа без того, чтобы его не сцапали? Обойдитесь собственными средствами. Вы — власть. В вашем распоряжении — все средства. — Но, дорогой доктор, просто бы посоветоваться… Я, признаюсь, сам чувствую всю неловкость моего вмешательства… Я вовсе не желал бы беспокоить вашего знаменитого друга, но, поверьте, горе несчастного отца так велико. — С кем ты говоришь, доктор? — прозвучал голос Путилина. — В чем дело? По лесенке спускался великий, благородный сыщик. — Ты так взволнованно говоришь… Я с отчаянием махнул рукой и отошел. «Все потеряно! О, проклятье!» — чуть не вслух вырвалось у меня. Полковник-полицеймейстер так и рванулся к Путилину. — Я так счастлив видеть вас, ваше превосходительство. Признаюсь, ваш друг, доктор, не хотел допустить меня до вас. Полицеймейстер представился. — О, мой милый доктор меня оберегает! Что такое? Что случилось? Полковник пролепетал те же слова, что и мне. Путилин, улыбаясь, обратился ко мне: — Итак, доктор, на воде безопасно? Конечно, только я один понял тонкий сарказм этого вопроса моего друга, полицеймейстер просто глупо хлопал глазами. — И никто, доктор, «на шири водного пространства» не смеет меня арестовать? — Оставь! Не добивай! — со злобой вырвалось у меня. Путилин сразу видоизменился. Вместо добродушного туриста перед нами стоял невозмутимо спокойный, строго официальный, служебный Путилин. — Ну-с, ведите меня к вашему миллионеру, полковник. Каюта рыбинского богатея находилась почти рядом с нашей, через одну. Полковник вошел первым и подошел к сидящему в позе глубокого отчаяния красивому старику с большой окладистой бородой. — Вот, Пров Степаныч, единственный человек, который может помочь тебе. Кланяйся и проси. Это его превосходительство господин Путилин. Старик порывисто вскочил с дивана. — Явите божескую милость, ваше превосходительство! — старик был очень взволнован. — Хорошо, хорошо. Сядемте и давайте беседовать. Что с вами стряслось? Я слышал, у вас с парохода исчез сын? — Да, ваше превосходительство. — Ну, теперь отвечайте мне на вопросы. Сколько лет вашему сыну? — Двадцать восьмой пошел. — Холост? Женат? — Год, как женился, а только можно сказать, что холостой он. — Как так? — удивился Путилин. — Такая уж странная оказия вышла. Почти насильно пошел он под венец, по моему настоянию. А как женился, так даже ночки одной с женой молодой не провел. — Что за причина? Полковник мне сейчас сказал, что сын ваш — больной. Чем он болен? Старик миллионер сокрушенно развел руками. — А так, что сам ума не приложу, ваше превосходительство. С виду, телом — молодец из молодцов; нельзя сказать, чтоб и рассудком поврежден был, а только чудной какой-то, словно сам не свой, потерянный, вроде на порченого похож. — Поясните мне, в чем порча-то его заключается, — продолжал опрос мой друг. — Очень уж на божественное все лют. День и ночь все молится, так и бьет поклоны, так и бьет. Я это его урезонивать начну бывало, что это ты, дескать, Андреюшка, в монахи что ли записался? Али грехов уже столько наделал, что отмолить их не можешь? А он это так странно поглядит на меня и тихо, покорно отвечает: «Облеплены мы, батюшка, грехами мира, яко смоква червями». Жену его к нему подсылал все. Красавица-девушка! Авось, думаю, разгорится, образумится, в норму войдет. Та, бедняжка, и так к нему, и эдак. Плачет! Известно дело, что ей за сладкое житье быть, значит, замужней девицей? «Что я тебе сделала дурного, желанный мой, что ты на меня не глядишь, гнушаешься мною?» А он ласково погладит ее по головке и скажет: «Не гнушаюсь я тебя, голубка, а люблю тебя, как сестру мне богоданную, так и будем жить, потому все иное душу грехом оскверняет». — Религиозный фанатизм, — тихо пробормотал Путилин. — Скажите, откуда вы едете? — В Москве был, ваше превосходительство. Нарочно его, Андреюшку, с собой взял. Думаю, развлечется… К Иверской, к Трифону возил его. Путилин живо спросил: — Вы осматривали себя? Он ничего вам не оставлял перед исчезновением? Вы спали, наверно? Старик миллионер полез в карманы и из одного вынул записку. Его даже дрожь пробрала. — Ага! Дайте-ка мне ее… Путилин прочел вслух:«Прощайте, батюшка, на сем свете мы с вами не увидимся. Сын ваш Андрей».
Пров Степанович покачнулся. — Это… это означать должно, что он жизни лишить себя порешил? — произнес он заплетающимся языком. И глухо, нудно зарыдал. Тяжелая была картина! Путилин ласково положил руку на плечо старику. — Успокойтесь, голубчик, погодите отчаиваться. Эта записка еще не говорит, что он решился на самоубийство. Путилин посмотрел на часы. — Вы не можете сказать, когда приблизительно, в котором часу вы заметили исчезновение вашего сына? — Часа два тому назад, — вмешался полицеймейстер. — Да-да… — Вы спали? Сколько времени вы спали? — Я не мог долго спать… засыпая, я видел его. Если и прикурнул, так не больше, как на часок… Короткий сон у меня в дороге. — Стало быть, это могло случиться часа три тому назад… Путилин пошел из каюты. — Я вернусь сейчас. Мне надо повидать капитана. И Путилин действительно скоро вернулся. — Что же мне с вами делать, Пров Степанович? — обратился он к убитому горем отцу. — Помогите! Полковник наш, — миллионер указал на рыбинского полицеймейстера, — на вас, как на последнюю надежду указал. — И жалко мне вас, Пров Степанович, да и себя-то я чувствую неважно. Дело очень запутанное, странное. — Ваше превосходительство, помогите старику! — тихо, взволнованно произнес полковник. — Хороший он человек. Столько добра оказывает бедным, столько благотворительных учреждений основал в Рыбинске. — А вы не справитесь? — спросил полицеймейстера мой друг. Тот откровенно махнул рукой. — Как перед Истинным говорю: ровно ничего не понимаю. Путилин задумался. — Ну, что делать! Судьба, значит. Хорошо. Попытаюсь. И обратился к старику, поволжскому купцу: — Карточки у вас нет с собой вашего исчезнувшего сына? — Нет, ваше превосходительство. — Ну так опишите подробно приметы. Старик начал описывать их. — Доктор, — обратился ко мне мой великий друг, — скоро будет остановка. Пароход пристанет к пристани у какого-то крупного села. Скорее собирай наши чемоданы, мы высадимся здесь. Я бросился в нашу каюту. «Черт возьми, вот так «прогулка» по Волге»! — ругал я сам себя. Пров Степанович, поволжский купец-миллионер, со слезами на глазах благодарил Путилина. — Вовек не забуду, ваше превосходительство! В ножки поклонюсь… Господи, чем только отблагодарить вас смогу? — Ладно, ладно. Если что узнаю, буду сообщать полковнику. Вы к нему наведывайтесь. Ну, пароход причаливает. Это Кречетово? — Да, ваше превосходительство. — Доктор, готов? Я стоял с двумя чемоданами. Полицеймейстер облегчил меня одним. — Ну, до свидания, господа. Протяжный унылый звук пароходной сирены прокатился по широкому водному пространству великой реки. Миллионер-волжанин припал на грудь моего славного друга. — Спасите… вызвольте… найдите… Простите старика: я совестливый человек… Стыдно мне такого большого человека, как вы, беспокоить, да горе-то мое уж больно велико. Господи, сына потерять! Легко ли? Путилин по-русски трижды облобызался с купцом. — Все, что в силах… все, что смогу… Капитан почтительно повел Путилина к трапу. Из каюты опять донеслись рыдания старика.
Последние комментарии
1 день 22 часов назад
2 дней 2 часов назад
2 дней 4 часов назад
2 дней 5 часов назад
2 дней 6 часов назад
2 дней 8 часов назад