Фарфор (СИ) [Капитан Ли] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

I

— За нас, — Килгрейв поднимает бокал выше, салютуя Джессике. — Ну же, улыбнись.

Ты будто бы не рада.

Джессика действительно не рада. Джессика не расстроена. Джессика не напугана. Она устала.

Они «встречаются» уже месяц, и это, конечно, значимая дата. Весомый повод пойти в его любимый ресторан. Съесть его любимое блюдо. Выпить его любимого вина.

Джессика терпеть не может это место. Она здесь всего второй раз (впервые они приходили сюда на недельную годовщину; он тогда сказал, что настало время для чего-то особенного), однако для ненависти было достаточно и одного. Она презирает этот ресторан также, как и любой другой уголок Нью-Йорка, где они успели побывать.

Килгрейв заказал вычурное блюдо; на вид — обычные макароны. Джессика терпеть их не может. Болонезе, карбонара, чем бы это ни было — оно казалось ей омерзительным. Длинное, скользкое, перепачканное алым соусом — услада для глаз. Джессика не могла разглядеть в этом блюде ничего привлекательного — казалось, что повара просто стошнило на тарелку. Отправляя очередную порцию в рот — а избежать приема пищи было невозможно — она старалась представить, что ест что-то другое. Сэндвич, или, может, картошка фри? Картошка фри ей нравится. Сытная, вкусная, совершенно не скользкая, и Килгрейв ее терпеть не может.

— Я считаю, это лучшее блюдо в меню, — доверительно говорит он, вытирая уголки рта салфеткой. Она поднимает на него глаза — и тут же опускает. Выглядит он не лучше основного блюда. Аккуратная бородка лежит на лице грязными штрихами. Глаза — заплесневелая лакрица. Пурпур пиджака разъедает глаза.

Отборные помои, — думает она.

Больной ублюдок, — думала она две недели назад, когда в голове ещё зрел план побега.

Джессика из прошлого кажется Джессике из настоящего смешной. Сопротивляться? Сбежать? Да, конечно. Прямо сейчас. Вставай и беги — тебе вслед полетит приказ остановиться. А затем парочка официантов выколет друг другу глаза – «видишь, до чего доводят твои капризы, дорогая».

И она улыбается ему. Это истерическая улыбка, трещина на толстом слое штукатурки. Но ему нравится. И он улыбается в ответ. Кажется, это должна быть очаровательная улыбка? Потому что Джессику от нее тошнит.

…В первый раз она высказалась. В тот первый раз в ресторане. Слова копились в ней приливной волной, она не знала, как ими распорядиться, и, в конце концов, они хлынули через край. Всего одна фраза — и слова — пыльные, усталые, грязные, — полились потоком изо рта.

— Вкусно, не так ли?

— Не так.

Он терпеливо выслушал ее замечания насчёт ужина. Удивительно, что в тот момент она не могла говорить ни о чем другом. Ругалась, как ненавидит итальянскую кухню, как ей противно вино… Он терпеливо выслушал. Затем приказал остальным посетителям отвернуться и забыть этот маленький инцидент.

А затем взял ее руки в свои (она не могла сопротивляться, стоило ему открыть рот), наклонился к самому её лицу (она почувствовала тошнотворный запах одеколона) и сказал (прорычал, прошипел, приказал), как что-то совершенно обыденное:

— А сейчас отлучись в уборную, успокойся и вымой рот с мылом.

И Джессика ушла.

Она помнит, как смотрела на свое побледневшее отражение. Как пыталась унять нервы всеми силами.

Девушка по ту сторону зеркала отличалась от настоящей Джессики тушью, подтеками расползающийся по щекам, отличалась прической, уложенной причудливой формой (каждое прикосновение к волосам вызывало дрожь, и ему это не нравилось), отличалась тяжёлыми серьгами в ушах (ему не пришлось делать ей проколы, но, сказать честно, она была готова к подобному). Джессика в зеркале отличалась от настоящей Джессики трещинами, пущенными по всему ее естеству.

…Иногда она смотрела в окно, на высотки напротив, и думала о том, что все эти люди, живущие там, — они их видят. Их с Килгрейвом. Каждый вечер. Можно подать сигнал, попросить помощи — только люди в зданиях напротив не заметят этого. Не захотят заметить.

Вечерами Джессика лежала на кровати, чувствуя Килгрейва над собой, рядом с собой, внутри себя. Она пыталась не смотреть ему в глаза, отворачивалась к панорамному окну. (Смотри на меня)

Иногда ей казалось, что здание напротив разваливается. Жители видят трещины в стенах — и бегут из своих квартир. В суматохе никто не поворачивается к соседским окнам. Поэтому они и не видят, что происходит.

Никто не видит, что происходит.

Сделав глубокий вдох, Джессика поднесла руку, полную жидкого мыла, ко рту. И высунула язык, подняв глаза на собственное отражение.

Триш выглядела так же, когда, наклонившись над унитазом, избавлялась от лишних килограммов.

Возвращаясь из уборной, Джессика слышит, как Килгрейв беседует с шеф-поваром.

— Моя девушка считает, что сегодня блюдо было ужасным. Вы разочаровали нас обоих!

Джессика не хотела слушать — но звук все равно лился ей в уши. Доносился со всех сторон, трещал, резал пространство.

— Отрежьте себе палец.

Джессика вышла из-за угла и села обратно на свое место. На щеках не осталось следов туши. Фасад успешно закрашен — никаких дефектов.

Возможно, вино ей все же понравилось. Но говорить об этом было поздно.

На вторую годовщину она рассуждает так: самое важное в вине — наличие алкоголя. Чем меньше она осознает, тем лучше. Глоток, ещё один — и вот мир кажется мягче. Мир кажется глуше.

Но спагетти все равно вызывают у нее отвращение. Как и платье. Как и рука, улегшаяся ей на колено.

Когда он делает ей очередную укладку, она ощущает, как он вплетает ей в волосы остывшую лапшу. Чувствует во рту привкус мыла. Чувствует, как здание идёт трещинами.

Триш вкладывала в рот два пальца. Джессика думает о спагетти. Эффект идентичен.

II

В комнате свет приглушен. Только лампа на прикроватной тумбочке.

— Ты никогда не думала, каков твой предел? — Килгрейв несколько раз обходит Джессику, внимательно изучая её тело, рассматривая со всех возможных углов.

— Мне все равно, — сухо говорит она. В горле пересохло, она как будто прожевала мешок щебня — и теперь задыхается им.

— Насколько ты выносливая? Не могу поверить, что ты ни разу не пробовала снести рукой целое здание, или поднять грузовик… ты правда не пробовала? Ни разу? Отвечай честно.

В его глазах горит восторг, любопытство, фейерверк неподдельного обожания, восхищения и желания. Гремучая смесь; поднеси спичку — прогремит взрыв.

Тусклая лампа еле-еле освещает лицо. Глубокие тени только подчёркивают его жуткую фактурность –кривоватый нос, грубые брови, темные глаза.

Килгрейв смотрит Джессике в глаза. Изучает лицо — каждую его черту. Смотрит внимательно, сосредоточенно, с немым восхищением — будто бы перед ним многовековой шедевр. Его сводит с ума эта монументальность. Эта сила.

Эти цвета: бледные, но одновременно резкие. Эта роспись — простейшей краской по белизне фарфора. Белизне выдающейся. Эта внешняя хрупкость — и безудержная мощь за ней. Он представляет, каков ее механизм в действии — сводящий с ума.

Надо всего лишь завести его.

— Снеси эту стену ударом руки, — приказывает он.

Посмотрим, сколько в тебе силы.

Он снял два номера. Специально, чтобы один из них можно было уничтожить. Может ли она сломать стул одной рукой? Да. Кровать? Без вопросов. Поднять ванную? Разломить ее на куски? Разорвать ковер? Килгрейв не может остановиться. Поручение за поручением. Комната полнится обломками и обрывками, будто бы здесь прошел ураган. Цунами.

— Ты прекрасна.

Джессика сидит посреди комнаты — ноги не держат ее. Килгрейв физически ощущает исходящий от ее тела жар.

Они похожи. Оба — проклятые каждый своим даром — консервировались в этом обществе годами, чтобы вылупиться из него, выйти из кокона. Чтобы встретить друг друга. И никогда не расставаться.

— Откуда у тебя эта сила? — спрашивает он. А Джессика молчит. Сжимает мягкие губы в тонкую линию — капризничает.

Килгрейв срывается с места и подходит к ней. Не обращает внимание на то, что она вот-вот потеряет сознание — в ней ещё теплится энергия, а значит, все это– не предел ее возможностей.

Привычным жестом он кладет руку на шею, прикрывая позвонки. Но Джессика ведь не накинется на него. Он вне опасности.

А ещё он привык получать ответы. Желательно, сразу.

— Отвечай, — он пытается звучать мягко. Думает, что это важно. Почему он так думает?

— Авария, — она будто бы выплевывает это слово. А потом выдирает очередной гвоздь из тумбы — и та разваливается на составляющие. Мебели в комнате не осталось.

— Расскажешь мне больше? — он заглядывает ей в глаза и видит цунами.

Ей же нравится, верно?

— Не прямо сейчас, конечно, — тут же трясет он головой, аккуратно кладя руку ей на шею. Ты же чувствуешь эту связь?— Когда у тебя будут силы. Я же тоже человек, Джессика.

Килгрейв долго смотрит на спящую рядом Джессику. Она дёргается во сне, хватается за подушки и одеяла. Ему знакомы эти ощущения — но скоро они пройдут. Как прошла когда-то боль в позвоночнике.

И как прошло одиночество.

III

По телевизору идёт трансляция очередного якобы природного катаклизма. Джессика невидящими глазами смотрит в экран, стараясь отвлечься от происходящего вокруг, стараясь погрузиться как можно глубже, чтобы окружающая реальность превратилась в одно больше, размытое пятно. Она хочет перестать чувствовать.

Переключить канал невозможно — пульт слишком далеко. Чтобы просто нажать на кнопку, ей надо преодолеть дымовую завесу, наполнившую сознание, надо разорвать цепи, которые закрутил вокруг нее Киллгрейв. Это ей не под силу.

Внутри у неё, кажется, бушует землетрясение: рушатся многоэтажные здания, тяжёлые бетонные плиты идут трещинами и распадаются на части. Всё заволокло пылью, тучами пыли, полными щебня, штукатурки, гранита… Джессика чувствует это землетрясение, вибрация проходит через всё ее существо — и кажется реальной. Исключая только то, что этот катаклизм происходит в полной тишине, как будто кто-то отключил звук, не слышно ни грохота, ни гула, ни даже писка, возникающего после взрыва, когда слух вот-вот вернётся. И видимых признаков этого землетрясения нет — Джессика сидит спокойно, и руки совсем не дрожат. Все это, происходящее внутри и отражающееся на экране — все это лишь наваждение. Этого нет.

Джессика ощущает безумную усталость, хотя, казалось, утро только-только наступило.

Канал телевизора никак не меняется, а она, к сожалению, не может переключить его силой мысли. И отключить сознание тоже не выходит, потому что она ощущает Килгрейва каждым своим нервом. Она заражена им, как вирусом, и этот вирус изматывает организм. Этот вирус рушит города.

Когда же программа изменится? Когда кончится выпуск новостей? Расскажите что-то другое! Уберите с экранов катаклизмы! Расскажите про курсы валюты! Про звёздные скандалы! Как будто камеры репортёров направлены прямо ей в душу.

Джессика сильная — она способна гнуть железо. Но Киллгрейв тоже сильный — он гнет ее железную волю с большим успехом, чем она мнет металл.

Он расчёсывает ей волосы, улыбаясь той самой омерзительной улыбкой, которую окружающие почему-то находят очаровательной.

— Сокровище, — мягко произносит он, и Джессика чувствует, как очередная бетонная плита рушится на асфальт. Она чувствует, что вот-вот рухнет, сложится, как карточный домик — но мышцы напряжены, ведь ей сказано сидеть смирно. Она ощущает под кожей металлический каркас. Все остальное пытается соскользнуть на пол.

— Скажи что-нибудь, дорогая, — звучит над ухом.

— Что-нибудь, — монотонно отвечает она, не отрывая взгляда от собственного отражения на экране телевизора. Она выглядит болезненной — по крайней мере, так кажется, когда её лицо украшают облака пыли из прямой трансляции. Переключи канал.

— Хватит смотреть! — вдруг рявкает он, перехватывая её взгляд, и экран тут же гаснет. А она послушно закрывает глаза, пытаясь провалиться в сон. Мышцы всё ещё напряжены, но, когда она не видит собственных рук, она может отчётливо представить их дрожь. И, кажется, это даже срабатывает. Она чувствует, как её начинает бить озноб, как в окно дует порывистый ветер.

А затем её пальцы накрывают тёплые ладони — и её, кажется, вот-вот разорвёт от отвращения. Джессика не открывает глаза, потому что знает, кого увидит. И знает, что она этого не хочет.

— Эй. Ты замёрзла? Говори честно.

— Да, — Джессика не осознаёт, что говорит. Может, и правда замёрзла — раз отвечает подобным образом. Какая разница? Если бы она ответила нет — что бы изменилось? Это лишь очередной повод…

Язык еле двигается, а руки дрожат — но, оказывается, это вызвано ни отчаянием, ни страхом — только лишь сквозняком.

— Я знаю, как мы можем согреться. Иди со мной.

И она встаёт, её тянет дальше от телевизора, дальше от окна, в омерзительно тёплые, липкие объятья, воняющие одеколоном и чем-то ещё. Джессика пытается отключить сознание, с головой окунаясь в наполненный бетонной пылью дым.

***

Их пальцы мягко переплетаются. Кажется, будто бы он продирается сквозь заросли терновника. И это так болезненно приятно.

***

— Нас тянет друг к другу, — Килгрейв верит в то, о чем говорит. Верит глубоко и безоговорочно. Ведь каков был шанс, что они встретятся в настолько огромном городе? Она могла оказаться в любом другом месте в ту самую секунду — но оказалась рядом с ним.

Он не собирался выпускать из рук такое сокровище. Отказываться от чего-то настолько великолепного, чего-то кого-то равного ему было бы непростительной ошибкой. Джессика не была вопросом желания — она была необходимостью для его естества.

— Ты тоже чувствуешь это? Согласись.

Он шепчет это ей в волосы, проводя руками по ее спине, ловя эту безмолвную силу будущего внутри цунами, прижимается плотнее к ее телу, чтобы почувствовать перекатывающийся под тонкой кожей металл.

— Да, — соглашается Джессика. Она машинально двигает руками по его лицу, послушно отзываясь угловатой, колкой нежностью на каждое движение.

(Она хочет закрыть глаза и снова уснуть. Часов на двенадцать. Чтобы всё это кончилось. Дать туману рассеяться. Дать своему сознанию глоток свежего воздуха. Но вместо того, чтобы остановиться, она подчиняется приказам.)

— Ниже.

Джессика касается его шеи. Тянется за поцелуем — потому что таков алгоритм. Она делает это автоматически, потому что это всё — давно расписанный акт. Килгрейв тут же дёргается — размышления увели его слишком далеко, и он вдруг оказался сознанием в совершенно ином месте. Касание вернуло его обратно, в это самое мгновение.

— Стоп! — резко говорит он — и она послушно прерывается, замирая в одной позе. Ее пальцы в миллиметре от шейных позвонков. А Килгрейв вдруг теряет ощущение безопасности.

На пару мгновений, падение, будто бы пропущенная ступенька. Он шагает и несётся вниз. И к горлу подступает паника — кожа на запястьях ощущает захват чужих рук, и он инстинктивно ищет помощи в окружающем помещении.

Мир вокруг становится до болезненного четким. Он не видит в глазах Джессики сочувствия, и это на мгновение задевает его — окатывает ледяной водой. Он цепляется за разогревающееся цунами.

Нежность сменяется яростью, но это нормально. Так происходит всегда. Под кожу будто бы вводят что-то — что-то кислое, горькое, холодное.

Он не позволяет себе переходить границы — но все равно крепко держит ее запястье, пока мысли не успокаиваются и не настраиваются обратно на тягучую нежность.

Он смотрит ей в глаза, пытаясь что-то там найти — однако она не может почувствовать ни единой эмоции. Следует минута молчания, минута бездействия — она тянется вечность.

— Улыбнись.

Ее лицо искажается трещиной. Тест пройден.

— Продолжай, — приказывает он, и мышцы Джессики снова приходят в действие. В ее движениях — немая сила, цунами, запертое под фарфоровой кожей. И он этим цунами обладает. Целиком и полностью. Это цунами обнимает его, проводит пальцами по шее, вызывая разряды тока. Это цунами целует взасос. Это цунами.

Ураган, способный сносить здания, сейчас заперт в этой фигурке из фарфора.

— Продолжай, — и по шее снова скользит мягкая рука. Перед глазами — ее счастливая улыбка.

IV

— Прими душ, — он критично осматривает ее. Джессика тяжело дышит. В голове стоит шум, а глаза заволокла алая пелена. Конечности налились свинцом. По венам течет не кровь — раскалённый металл. Джессика чувствует, как он испаряется сквозь поры и остаётся в воздухе плотной завесой. Невозможно сделать ни единого вдоха.

Один приказ, и ноги сами несут Джессику в душевую. Она благодарна мирозданию за то, что эта пытка кончилась. В голове стучит желание свернуть Килгрейву шею — но руки не слушаются ее, и даже пальцы не двигаются. В них такая усталость, ноющий вакуум; Джессика не владеет своим собственным телом.

Её тело теперь — собственность Килгрейва. Это ее новая реальность, и каждый предмет в этом номере напоминает, что происходящее — не иллюзия. Громадные окна, которые нельзя открыть. Платья в шкафу, которые она носит ежедневно. Вилки, которыми она ужинает, бокалы, из которых пьет кислое вино. Зеркала, в которые она смотрит, пока он расчёсывает ей волосы.

Об этом напоминает дверь в ванную. Когда Джессика привычным движением пытается защелкнуть замок, ее рука скользит по гладкой древесине… Замки сняты.

Ещё одно напоминание. Он может ходить где угодно и когда угодно. И спрятаться от него негде.

Немеющими пальцами она поворачивает ручки крана, пытаясь настроить температуру воды. Но, как ни крути, вода льется ледяная. Она не контролирует ничего.

Может, так и надо. Заморозить себя до смерти. Отключить сознание болевым шоком — или наоборот, разбудить его контрастом. Джессика пытается взять мыло, но оно выскальзывает из пальцев — ровно также мысли убегают из ее головы, оставляя только густой туман.

Внутри у нее как будто бы разрушается целый город. А она ничего не может сделать — ни остановить это, ни спрятаться в бункер.

Джессика скребёт по коже ногтями, оставляя на окаменелых мышцах тонкие следы. Мыла в руках всего ничего — она наобум берет какой-то шампунь и размеренно втирает его в кожу, пытаясь счистить слой пота, грязи, содрать запачканную Киллгрейвом кожу.

Если бы можно было надеть новую кожу, как свежий халат, как чистую футболку, а старую сжечь… Она хотела бы быть змеёй, чтобы уметь сбросить старую кожу, вырастить новую. Чтобы ощущения этих грязных прикосновений исчезли с тела.

Джессика массирует голову движениями настолько вялыми, что со стороны кажется, будто бы её руки не двигаются вовсе. Время течет неизмеримо медленно — а вода несётся невероятно быстро. Джессика ощущает, как капли бьют по спине, и этот стук ей приятнее каждой проведенной с Килгрейвом минуты.

Ванная комната кажется ей бункером. Целлофановая шторка — железобетонной стеной. Здесь можно побыть одной. Можно собрать мысли хотя бы немного — притвориться, что она ещё контролирует себя, свое тело, свой разум — хотя бы немного. Опуститься в эту иллюзию, нырнуть, словно в озеро.

Только озера нет. И стен тоже. Есть только ледяные струи и тонкая шторка. И мыло, от одного запаха которого её начинает тошнить.

— Джессика, дорогая! Ты там захлебнулась? — мягкое обращение не смягчает требовательный голос. Килгрейв нервничает и даже злится, а это чревато последствиями — она испробовала это на собственной шкуре. Джессика слышит шаги.

Раз.

Она пытается вдохнуть ещё немного ледяного воздуха. Пытается превратиться в ледяную статую. Уничтожить нервные окончания.

Два.

Её мышцам нет покоя. Они ноют, сжимаются под кожей, тяжело дышат, уставшие от нагрузки и скрутившиеся от холода.

Три.

Серая пена продолжает стекать с ее головы, с ее тела, и она все ещё чувствует себя грязной. Дорогая ванная, вычурный кафель, множество переключателей — а ей кажется, что она заперта в промозглом подвале.

Дверь в ванную открывается.

Их разделяет только тонкая штора. Джессика не готова к тому, что этот занавес исчезнет. Ей кажется, будто бы Килгрейв сминает металлический лист. Но он всего лишь отодвигает целлофановую шторку.

***

У Джессики идеальная кожа. Бледная, тонкая, но не прозрачная. Ничто не испортит ее красоты. Даже эти синяки — пурпурные, голубые, иногда алые. Их легко скрыть под платьем.

Килгрейв знает, что это его рук дело. Он не доволен собой. Это было… Чересчур. Но ведь эти следы остались не просто так.Это свидетельства его обращения. Иногда хорошего (это была самая безумная ночь в их отношениях, и, думая о ней, он жадно облизывает губы), иногда… Неаккуратного.

Синяк на бедре остался от падения. И теперь ей придется надеть юбку подлиннее. А он любил на ней короткие юбки.

Но сейчас Джессика — его Джессика, его фарфоровый цунами — представала перед ним в своем совершенном виде. И грубые мысли вдруг померкли. Килгрейв умеет ценить красоту, умеет ценить силу. Умеет ценить все это в ней.

Он медленно вертит вентиль крана, поднимая температуру воды. Его Джессика совсем окоченела — смотрит на него пустыми глазами. Не двигается, не шевелится, почти не дышит — пальцы запутались в черных волосах. Фарфоровая статуэтка. Она кажется такой хрупкой.

И все же такой совершенной.

— Больше никогда не задерживайся здесь так долго, — он тяжело дышит, пытаясь совладать с фейерверком чувств, вспыхнувшим в его голове. Джессика не реагирует.

Килгрейв приближается ближе. Джессика смотрит на него сверху вниз — она стоит в ванной, и положение позволяет ей. Однако она не чувствует власти.

Не чувствует и стыда.

Киллгрейв вдруг ясно ощущает, какой узкий у него костюм. Чувствует всем существом, какой болезненной бывает разлука, даже такая недолгая. Они предназначены друг другу, связаны, и каждая секунда порознь теперь –противоестественна для них.

Они — одно естество.

Он подходит ближе, мягко кладет руки на ее ребра и упирается лбом ей в ключицы. Теплая вода тут же хлещет заворот, костюм в мгновение ока становится мокрым. Только это не важно. Важно только их единение.

Он касается губами ее фарфоровой кожи. Ледяная.

— Какая ты жестокая, Джессика, — шепчет он, покрывая поцелуями каждый драгоценный сантиметр. Джессика дрожит, и эта дрожь резонирует с его собственной дрожью, его собственной жаждой. Он чувствует, как под ее кожей бушует цунами. — Ты знаешь, как для нас обоих болезненна разлука, но тянешь эти секунды.

Ты мазохистка, Джессика.

— Положи руки мне на плечи.

Он проводит руками вдоль её позвоночника, прижимает их к её лопаткам, наслаждаясь каждым изгибом, каждой деталью этого рельефа.

А она подбирается пальцами к шее, представляя, как отрывает ему голову. Как кровь хлещет по кафелю. Как она, наконец, избавляется от этих следов на коже.

Навсегда.

— Мы неразлучны, — стонет он, вставая рядом с ней в ванную. Ему жарко.

А Джессика чувствует, как все тело пробивает озноб.

V

— Улыбнись, — просит Килгрейв. И Джессика улыбается.

Значит, все в порядке.

Это их особый знак. Она улыбается — значит, слушает его. Не убегает. Он постоянно держит ее рядом, постоянно шепчет на ухо приказы. И иногда ему кажется, что его слова теряют смысл. Становятся чем-то иным. Поэтому он смотрит ей в глаза — пытается успокоиться –и просит улыбнуться ещё раз.

Она больше не хочет улыбаться. Никогда.

VI

Джессика не чувствует ни боли в руках, ни усталости, ни даже дрожи. Но ей всё кажется, что эти ощущения реальны. Ей кажется, что сейчас она должна быть на пределе усталости, однако окружающий мир твердит обратное. Она лежит в тёплой, мягкой кровати. На столе завтрак. А голос в голове повторяет, что она счастлива. Не так ли?

Её разум закован в тяжёлые металлические цепи. Ледяные, массивные — ни разорвать, ни даже сдвинуть. Впервые она почувствовала их несколько месяцев назад — вместе с лёгкой паникой.

Джессика думает о том, что тогда, в тот самый первый раз, она могла выбраться. Ей надо было приложить больше усилий. Взять себя в руки. На ранних стадиях процесс разложения ещё можно было остановить.

Но она старалась недостаточно. И теперь она лежит в мягкой кровати, пытаясь убедить себя в том, что ей нравится — потому что отвращение сводит ее с ума.

— Улыбнись, — слышит она голос. И улыбается. Конечно, она же счастлива, да? Счастлива-счастлива-счастлива.

В голове — ни единого звука. Как будто кто-то скрутил громкость до нуля. Джессика чувствует, как все, что было внутри ее сознания, медленно разрушится. Безумная тряска, столбы пыли, искры, разъедающие внутренности искры. Десятитонные обломки небоскрёбов срываются вниз и пробивают асфальт. Она ощущает это. Чувствует вибрацию. Но кто-то выключил звук, и она не слышит ни отчаянных криков, ни плача, ни стонов.

Джессика правда думала, что сможет придумать план побега — и осуществить его. Она верила в это — и до сих пор верит какой-то частью своего умирающего сознания. Может, именно это и есть причина всех этих разрушений — Надежда на избавление. Она возвышается посреди сознания, светит маяком. И с каждым новым толчком безудержного землетрясения по имени Килгрейв эта башня идёт все большими трещинами.

Джессика не хочет видеть его гаденькую улыбку.

Но ей приходится выполнять приказы — иначе цепи опутывают ее крепче, и на коже появляются новые синяки.

Джессика чувствует, как скрипят мышцы. Каждое движение — усилие. Будто бы она правда превращается в фарфоровую фигурку.

Время течет непростительно медленно. И силы вытекают из неё капля за каплей.

— Расслабься, — бросает он ей, и она безвольно ложится ему на грудь, опускает руку и прикрывает глаза. Возможно, пора уже забыть о внешнем мире. Потерять с ним связь. Навсегда.

Служба спасения не приедет. Её оставили под обломками города –зовы о помощи слышат только такие же жертвы землетрясения. Они не могут ничем помочь ей — и сама она не может пошевелить конечностями.

VII

— Это платье так тебе идёт.

Килгрейв рассыпается на части. Не знает, за что хвататься, как бы удержать себя в руках. Джессика так прекрасна — она светится приглушённым сиянием, переливается, словно алмаз.

Цунами, запертое в теле фарфоровой куклы. И все это — его. Его сокровище. Его спутница. Его продолжение.

Он смотрит на ее платье — ярко-жёлтое, чуть ниже колен, оно будто светится. Джессика источает солнечный свет — болезненно-яркий, ничем не приглушённый. Килгрейв просит её покрутиться — и она вертится, и юбка легко поднимается в воздух, открывая колени.

Его разрывает каким-то горьким счастьем. Когда у него последний раз было что-то подобное? Когда он последний раз касался кого-то — и чувствовал такую крупную дрожь? Такую болезненную привязанность.

— Джессика, — повторяет он, перекатывая это имя на языке. Моя Джессика.

Он подрывается с кресла, сокращая расстояние между ними. Кладет руки ей на шею, поглаживая позвонки большими пальцами. Целует.

Джессика дрожит — и он воспринимает это как знак желания.

Он запускает пальцы ей в волосы и распускает замысловатую прическу. Опускает руки все ниже.

Что же ты с ней делаешь? — спрашивает он сам себя, касаясь синяка на лопатке. Он ощущает это место — вчера, в порыве злости, он прижал её к стене и…

— Все хорошо, — успокаивает он себя. На самом деле, он не хочет причинять ей вреда, не собирается. Это все — для ее блага. Дисциплина, редкие удары. Он и сам знает, что перегибает палку. Нельзя портить такое сокровище. Но это все — не во вред.

Также говорили ему в детстве, проводя руками в перчатке по шейным позвонкам. А потом втыкали иглу — и держали, пока боль все нарастала. Ему говорили, что это проявления любви.

Любовь — это проходить через боль, чтобы достигнуть гармонии. И они с Джессикой прошли. Сначала каждый через свою — а теперь они поделились этой болью друг с другом.

Его Джессика, его сокровище — она побита и потрескана, как антикварная ваза. Но теперь все будет в порядке. Теперь они есть друг у друга. Неостановимые. Идеальные в своей комбинации.

— Ты же любишь меня, да? Скажи, что любишь меня, — просит он, покрывая поцелуями ее шею.

— Я люблю тебя, — говорит она, и он слышит отражение своей страсти в её голосе.

Платье жёлтое. Тепло-жёлтое. Кажется, им нужно на свежий воздух.

***

Утром она заметила очередной синяк. Под лопаткой. Он пульсировал фиолетовым пятном на неестественно бледной коже.

Но его не заметил Килгрейв. Он в этот момент смотрел в другую точку. То на лицо, то на руки — то в шкаф. Выбирал новую упаковку своей игрушке.

Обычная процедура — он облачает её в очередное платье (она чувствует себя моделью с постера дерьмового шоу), говорит комплименты, целует (повезет, если только в губы) — а потом они выходят в свет. Каждый выходной — праздничный день. По будням они заняты делами (она держит его под руку и не забывает улыбаться).

Сегодня они гуляли по набережной — Джессика пыталась вдохнуть свежий воздух. Утром они звонили Триш — и Джессика с улыбкой рассказала, что она в порядке. Да, она только проснулась. Нет, спала хорошо, кушала тоже. Был насыщенный вечер. Она ни в чем не нуждается. Джессика скоро зайдет в гости. Если найдёт время.

А затем у нее затряслись руки — и она скинула звонок. Всхлипы вырывались из лёгких омерзительным бульканьем. Джессика хотела быть сильной — но не умела. Надо было лучше тренироваться.

Килгрейв сел рядом и обнял ее за плечи. Провел руками по позвоночнику. Задержался на шее.

Она знала, что шея для него — самое важное место. Он покрывал шею Джессики поцелуями каждый раз, когда подворачивалось возможность, — иногда даже не желая продолжения. Мог наклониться к ней в ресторане и поцеловать чуть ниже уха, или прервать процедуру чистки зубов, чтобы оставить ей жадный засос.

Разговаривая с Триш, Джессика думала о том, как свернёт Килгрейву шею. Но все эти мечты были далеки от реальности. Возможно, неосуществимы. И сейчас ей приходится идти по набережной, держась за его руку.

Воздух свежий. Морозный.

Он что-то говорит. Она что-то отвечает.

Ответ оказывается неверным.

Дружелюбная улыбка вмиг сменяется гневной гримасой. Он останавливается так резко, что она, делая шаг вперёд, дёргается. Килгрейв в гневе хватает ее запястья и разворачивает к себе. Смотрит в глаза — Джессика видит в них собственное отражение, искаженное гневной пеленой. Из-за этого она вспоминает вкус мыла во рту — и вот, её начинает тошнить.

— У вас все в порядке?

Килгрейв злобно разворачивается в сторону звука — он похож на дикое животное, прерванное посреди охоты, посреди самой ее кульминации. А у Джессики падает сердце — потому что к ним навстречу спешит тщедушный джентльмен.

— Не лезьте не в свое дело, — Килгрейв в ярости, но все пытается держать себя в руках. Джессика ощущает это своими запястьями и потому старается унять собственную панику. Сейчас Килгрейв прикажет что-то ужасное. И человек, искренне пытающейся помочь, пострадает.

Сейчас он спустит на него Джессику, будто бы она –охотничья псина. А потом они вернутся домой — и она забьется в свою будку. До следующей выставки. До следующей охоты.

— Ничего страшного! — она пытается звучать весело, и даже выгибает пальцы — пытается схватить запястьяКилгрейва в ответ. А затем тянется ближе, кладет подбородок ему на плечо. В нос бьёт уже привычный тошнотворный запах. — Пойдем, дорогой.

Килгрейва будто бы бьёт током. Он тут же забывает о прохожем, спешащим удалиться. (Правильно, давай, забудь про него.) Поворачивается к ней — ледяная ярость в глазах сменяется теплом — и эта резкая перемена пугает Джессику слишком сильно. Она пытается не дрожать.

— Хорошо. Но больше так не делай.

Он мягко целует ее в щеку. А потом не сдерживается, притягивает за плечи и покрывает жаркими поцелуями лицо.

Ей кажется, что он вот-вот смоет с нее слой штукатурки. И снова в лёгких поднимется пыль. Снова кашель.

Снова и снова.

От города не осталось и следа — а толчки все продолжаются, поднимая новые и новые облака пыли, мешая обломки гранита между собой. Люди, которые выжили после завала, чувствовали, что силы покидают их. Они теряли волю к жизни.

Джессика не могла им помочь.

VIII

Джессика сбивает пальцы о бетон. Чувствует, как мелкие частицы забиваются под ногти. Руки леденеют от морозного воздуха, пальцы теряют остатки подвижности. А потом все вокруг заливает теплая кровь — и она бежит со всех ног.

IX

Одиночество освобождения. Вот как она бы назвала это. Первое утро, которое она проводит одна. Открывает глаза и понимает, что рядом — никого. За окном гаснут последние лучи солнца. Она проспала больше полусуток — такого Килгрейв не позволял ей ни разу.

Джессика лежит, уставившись в потолок, и думает о том… Нет. Она ни о чем не думает. В голове пусто. Обрывки мыслей кое-как ползают по обломкам зданий. Что-то говорят друг другу. Осматривают руины.

Хотелось бы верить, что после всего этого в ней чудесным образом появится воля к жизни. Восстанет, как феникс из пепла.

Вокруг холодно и зябко. И у нее трясутся руки. Но никто не берёт ее пальцы, никто не целует костяшки, никто не втягивает в мокрый поцелуй, обещая согреться. И Джессика пытается насладиться этим морозом, этой зябкой свободой, ледяными цепями, мурашками, покрывающими кожу. Этот лед отрезвляет, проникает в сознание, возвращая четкость картинке. У нее почти выходит.

Джессика все ещё боится повернуть голову и увидеть рядом его лицо. Она скидывает одеяло, поднимается на ноги и идёт на поиски иного источника тепла. Любого, что не похож на человеческое тело. А может, лучше не стоит избавляться от этих мурашек?

Люди, продирающиеся сквозь руины зданий, жалуются на отсутствие света. Но ориентироваться в темноте гораздо легче — глаза ведь давно привыкли. К тому же, теперь она слышит, как люди зовут на помощь из-под завалов. И она правда хочет прийти им на выручку — но ей не хватает сил даже спичку зажечь. И руки трясутся — впервые трясутся! — так, что все валится на пол. Костяшки пальцев до сих пор болят.

Ей не хватает сил отстраниться, когда Триш обнимает ее — впервые за полгода, — но все равно чувствует, как напрягается все её тело.Её тело. И как по её коже ползут мурашки, превращаясь в острые шипы.

Ох, как бы ей хотелось, чтобы они появились раньше. Чтобы можно было пронзить Килгрейва насквозь. А потом она вдруг понимает: теперь пронзать никого не нужно. Его больше нет. И этот кошмар кончился. Можно больше не улыбаться.

— Мы ведём прямой репортаж с места событий, — тараторит диктор в ее голове. — Слово предоставляется Джессике Джонс — единственной выжившей.

Он подносит микрофон к самому её лицу. Она в ответ делает глоток. И, кажется, внутри становится тепло. Пожалуйста, пусть это тепло не уходит. Она помнит это тепло со времён их совместных вечеров — единственная гарантия, что в этот раз она не почувствует процесса.

Джессика прячется в душе, соскребая с кожи грязные разводы синяков. Кажется, испорченный слой наконец сходит. А под ним — коррозия.

***

Асфальт холодный. Просто ледяной. И крови на нем чертовски много. И Килгрейв бы даже рад сказать, что ему холодно — но, честно сказать, на самом деле ему как никогда тепло. Обжигающе жарко. Душно.

Джессика убегает, всё дальше и дальше, а у него в лёгких ни капли воздуха, чтобы позвать ее. Горло продолжает жечь, жжет вообще все внутренности. Все сильнее и сильнее.

Килгрейв пытается не задохнуться этим внезапным одиночеством. И пытается не опьянеть от этой жгучей волны любви. Эмоции сочатся из всех щелей, пачкают землю, костюм, лицо… мешаются в причудливый коктейль, ударяют в мозг адреналином.

Он как будто очнулся от долгого сна. Мягкого и теплого, приятного и безопасного. Настоящий мир падает на голову с оглушительным грохотом. Цунами прорвало свою оболочку — но от того стало ещё прекраснее.

Неделю спустя онпытается осознать ту горечь, в которую сформировалась вся его боль. Она не расстраивает его — скорее веселит. И сводит с ума. Он снова смеётся, все продолжая проигрывать в голове ту нелепую двухсекундную сцену — между ее уходом и появлением автобуса. Мгновения блаженства.

Он чувствует, что все внутри до сих пор горит. Как будто в желудке разожгли настоящий костер. И весь дым, весь смог копится на подкорке сознания.

Десять часов операции без какого-либо наркоза — интересно, ощущает ли она такую же боль? Способна ли она понять его? Возможно, она сейчас лежит на таком же столе — и кто-то сшивает ее фарфоровую кожу, возвращая цунами на место.

Килгрейв продолжает смотреть в экран телевизора, пытаясь понять, что же он делает не так. Сосредоточенное отражение смотрит ему прямо в глаза — и он приказывает самому себе стараться лучше. Приказывает вслух, и тут же слышит, как окружающие прикладывают все больше усилий в своих рутинных задачах.

Неужели, неужели всего этого было недостаточно?

Килгрейва душит эта любовь. Он не знает, куда ее деть, не знает, как дышать, когда горло сковывает жаром. Это не похоже на то, что было раньше, это новый уровень восприятия.

Она же должна понимать, что они в мире такие одни? Что никто не будет для нее лучшим партнёром? Без его контроля она просто сгорит. Да и сам он выгорит вскоре, если она не придёт на помощь.

Они взаимосвязаны. Неужели она не чувствует этого? Как режут по живому. Как ноет, беспрерывно тянет в груди.

Это и есть любовь, да? Когда дышать невозможно. Он сидит в окружении ее фотопортретов, — лучших картин на свете, — и думает о том, насколько это все неправильно. Каждое ее изображение — маленький шедевр. Эта сила в столь хрупком сосуде, эта уверенность линий, фарфоровая кожа, смоль глаз… Обугленная деревяшка, к которой только поднеси спичку.

У меня целый костер, Джессика! Иди сюда, Джессика! Я знаю, как нам согреться, Джессика! Тебе так мало целого мира, Джессика… Возьми меня с ним в придачу. Мы должны быть единым целым. Должны держаться друг за друга.

Килгрейв сцепляет руки, пытаясь представить, что на самом деле держит ее. Представляет, как она наклоняется, как от ее кожи веет льдом; представляет, как она кладет руки ему на плечи, и как ее губы касаются шеи.

Представляет и чувствует, как смог этого костра заполняет черепную коробку. Этот выхлоп должен куда-нибудь выйти — но только куда?

Мерное жужжание принтера успокаивает. Он старается не думать об их отражении, оставшемся на экране телевизора. Не думает об отдаваемых приказах.

Думает только о холодных руках, холодных поцелуях, об этих миллиметрах сильного тела, которые надо согреть своим огнем. Не думает о холодных улицах, на которых она его бросила остался. И не думает о тоске.

Джессика, вернись, Джессика. Сейчас же, Джессика.

Ты же любишь меня, Джессика? Скажи это, Джессика.И она говорит это: говорит так, что искры горят в глазах. Говорит, что…

X

Джессике не нужно внешнее удобство — ей хватило с лихвой вычурных убранств отелей и квартир, которые они с Килгрейвом… не снимали, а захватывали — иногда с жертвами. Джессика довольствуется минималистичным убранством квартиры-офиса. В небольшом шкафу — необходимые документы. В ящике — бутылки. У кровати — тумба. И диван в главной комнате.

Ей нравится пустота этой комнаты. Она закрывает глаза, откидывается на стуле и пытается думать о чем-нибудь отвлечённом. Внутри нее шумят отбойными молотками и бетономешалками строители — они всеми силами пытаются восстановить разрушенное. Работа движется очень медленно — они постоянно прерываются. Замирают, потому что землетрясение продолжается. Сначала мелкими толчками — она подавляла их этой глупой мантрой с улицами, — а теперь полноценными волнами.

И все было хорошо. Относительно хорошо. Работы шли. А потом — всего одно дело, один ресторан, одно воспоминание — и толчки вернулись. Она вот-вот возвела цокольные этажи, с трудом уложила фундамент — а он уже пошел трещинами.

Один толчок — и все приходится отстраивать заново. Она смотрит прямо ему в лицо — в это искаженное, гротескное лицо,состоящее из кривых линий, фиолетовых теней и животного голода. Но сейчас Килгрейв такой же напуганный, как и сама Джессика.

Это ее не остановит. Потому что, раз уж он жив, он должен ответить за все, что сделал. И Джессика кидается за ним следом, давая волю безудержному желанию причинить боль. Руки сжимаются, по ним идут болезненные спазмы — будто ее окатили ледяной водой — но это придает ей лишних больше сил.

Ей необходимо выплеснуть этот гнев. Она несётся, сметая все на своем пути — подобно цунами, — и слышит, как внутри кричат и толкаются, шумят и машут плакатами, требуя компенсации, ответа.

Ну давай же, Килгрейв, за свои слова надо отвечать. Ты наговорил столько дерьма, — тебе бы следовало вымыть рот с мылом.

XI

Килгрейв смотрит прямо на неё — и не может дышать.

XII

Бумага летит на пол. Джессика замерла — она привыкла цепенеть, когда Килгрейва одолевают приступы ярости.

Немного уважения! Вот, что ему нужно.

Как можно говорить о чем-то столь возвышенном, столь личном, глубоком и красивом — в такой обстановке. Как можно существовать в ней? Килгрейв рвёт и мечет.

Нужно успокоиться.

— Джессика…

Моя жизнь без тебя не имеет смысла. Я не могу без тебя дышать. Такие, как мы, должны держаться вместе.

Он скребёт пальцами по бетонным стенам, возведенным ею между ними. Ещё немного — и они рассыплются. Через пролом можно будет прикоснуться, прикоснуться к ней побитыми, залитыми кровью руками. Эти шрамы — в ее честь.

Нам было хорошо вместе, ведь так? Будет ещё лучше. Присоединяйся ко мне. Я сделаю всё лучше. Усовершенствую все, что могу.

Он снова хочет взять Джессику за руку. Почувствовать. Но она рассыпается прямо перед ним, ускользает, избегает контакта. У нее нет на это никаких причин; у нее нет вообще ничего — ни жизни, ни связей, ни выбора, — только её деструктивное существование. За ней тянется кровавый след из разрушений. А у Килгрейва есть весь мир, которым он готов поделиться.

Изменим нашу жизнь. Сделаем ее не просто роскошной — сделаем ее уютной. Твой дом. Ты там выросла. Помнишь? Мы вернёмся туда, в твое прошлое, и построим будущее заново. Сделаем его счастливым.

Там свежий воздух.

Там зелёные деревья.

Голубой дом. Два этажа. Деревья. Просторные гостиные. Приятные соседи.

Пожалуйста, пойдем со мной.

У Килгрейва в горле застряла штукатурка. Она сыплется ниже и ниже — перекатывается по лёгким. Мешает дышать.

XIII

— И я запрещаю тебе касаться меня.

Килгрейв ненавидит трудности. Он ни разу не сталкивался с ними прежде — не сталкивался с тем, что его приказы не работают, что он не получает вещи в ту же секунду, что попросит о них.

Но Джессика особенная. Килгрейв знал это, знал уже очень давно — но внезапно эта мысль вспыхнула осознанием. Джессика не похожа ни на кого вокруг — даже на него самого. Она способна сопротивлятьсяего воле, способна его волю гнуть.

И уж тем более она не вещь. Не инструмент, не фарфоровая фигурка — нечто большее. Некто больший.

Эта мысль с трудом умещалась в голове. Резкая, внезапная, но как будто очевидная. Он говорит с ней на равных. Потому что она больше не слушается. Потому что теперь ему приходится терпеть каждый ее каприз.

Никаких прикосновений. Килгрейв с трудом держит себя в руках. Что ж. Он терпел — терпел очень долго, и потерпит ещё.

Их отношения разрушены её горьким поступком. Но Килгрейв считает себя великодушным. И он прощает ей эту боль, как она прощала когда-то ему. Теперь её очередь наносить удары. Он не станет её ни к чему принуждать.

Тем более, что теперь он этого не может.

Любовь — ужасная вещь. Он смотрит на оставленные ею синяки и шрамы и улыбается. Вот, значит, каково тебе было. Так приятно. Прикоснись ещё раз.

И ещё. И ещё. Теперь весь контроль за тобой. Упоительно, не так ли?

Он видел любовь по телевизору. Может даже, испытывал в жизни раньше. Но сейчас все было иначе. По-настоящему, болезненно, правильно. Он ощущал эту любовь каждым возможным из физических аспектов — а значит, это чувство было реальным.

Джессика вырвалась из своей фарфоровой оболочки, и он не мог больше сдерживать её. Но это к лучшему, так? Неприкрытая стихия в сто раз соблазнительней.

Но он все ещё держит дистанцию. Даже когда между ними не остаётся преград.

Утомительно. Упоительно.

***

Отвратительно.

Килгрейв старается держать себя в руках. Но получается… совсем не получается.

Он заложил фундамент доверия. Сложил оружие. Сделал все, чтобы, наконец, построить их уничтоженные отношения заново. А она разрушила все его труды — разрушила собственными руками, будто бы это было чем-то… вредоносным.

Измельчила бетон. Втоптала в грязь. Между ударами он пытается набрать в грудь побольше воздуха. А она издевательски касается его снова и снова — дразнит. И каждое касание — больнее лезвия скальпеля.

Не прекращай. Может, это принесет ей хоть немного радости. Может, она передумает.

Влажность в глазах легко объясняется влажностью воздуха.

И её действия — возможно, проявление любви. Да, так можно сказать. Это такая нежность — чем-то похожа на нежность его матери.

Закончилось это шрамами.

XIV

Джессика допустила оплошность.Дала волю эмоциям, жажде мести — единственному, что горело в ней сейчас.

Она опустошена отвращением и страхом. Каждый день — борьба с собой. Чтобы подняться с кровати. Продолжить движение.

Возможность воздать Килгрейву за содеянное соблазнительно плескается перед ней. У нее чешутся руки. Наливаются свинцом. Хочется измельчить его — и при этом хочется лечь, расслабиться и забыть об этом.

Сбежать не получится. Сдаться — тоже. Надо бороться до конца. В ней бушует ураган — она готова выпустить его наружу.

***

Гнев. Рвется наружу, просачивается через пулевое отверстие, через швы, вытекает вместе с горячей кровью. Килгрейв пьян этим гневом. И поэтому теряет голову, рассудок, контроль. И кричит. Безостановочно.

Хватит с него!

Теперь каждый сам за себя.

Он кидается на стены, словно дикий зверь. Физическая клетка покинута — как и клетка одержимости. Хватит с него снисхождения, любви и прощения. Отныне — месть. Воздастся же каждой по её деяниям.

Это был чудесный опыт совместной деятельности. Он побывал на ее месте, доверил ей всего себя — управляй, контролируй, крути, как вздумается. А она болезненно выкрутила ему руки, выломал душу — и бросила. Снова.

Килгрейв смотрит на кровавые раны. Рваную кожу. Сжимает руки в кулаки — костяшки пальцев белеют. И кровь течёт все быстрее.

Джессика пропустила через всё его тело ток. И ещё, и ещё. Держала взаперти, как собаку, и кормила помоями. Где твоя человечность, Джессика?

И ведь она могла просто замучить его физически — но этого ей было недостаточно. Она посчитала необходимым довести эту пытку до конца. И потому отсыпала ему пару грамм надежды. Провела чуть ли не за руку в другую жизнь. Туда, где сама бы хотела побывать.

В лучшую жизнь, Джессика? Ты тоже хочешь туда? Тогда ПОЧЕМУ…

Заставила его сделать доброе дело. Заставила это дело полюбить — мягко улыбнувшись. А потом кинула спичку — и всё, что в нем было, вспыхнуло, словно куча хвороста. И горело, горело, разъедая сознание грязным дымом. Горит, впрочем, до сих пор.

Она втоптала его мечты в грязь. Залила цементом. Сожгла. Уничтожила. Так что взамен он…

По венам течет раскалённый металл. Кожа, кажется, тоже горит. Как смириться с этим? Ледяная игла проходит через кожу снова и снова, стягивая края раны — Килгрейв не ощущает этого. Гнев застилает сознание. И мыслить здраво не получается — он задыхается, захлебывается каждым словом, какое только может придумать. Слова толпятся в голове, подкатывают к горлу.

Те восемнадцать секунд. Были нашей клятвой. А потом ты назвала их ложью.

Металлический каркас с грохотом рушится. Не осталось ничего. Совсем. Пустырь, обломки. Никаких жертв, — кроме самого Килгрейва.

Я проведу тебя через всё круги ада. Почувствуешь на своей шкуре, каково это.

Никакой пощады. Зуб за зуб — так ведь всех учат с детства?

XV

Гнев сошел на нет. Кажется. Руки уже не трясутся — Килгрейв способен холодно рассуждать. Он может принимать взвешенные решения. Так ведь? Так?

Он не ненавидит Джессику. Невозможно её ненавидеть. Но он зол — зол безмерно, бездонно, — и зубы скрипят, и кровь все ещё не унимается. Он каждый день подвергает себя испытанию инъекциями и представляет, что это ее пальцы всё ещё бегают по позвонкам. Каждый новый грамм препарата — лотерея. Смерть — или большее могущество. Но попытаться стоит.

Может, они все ещё могут быть счастливыми. Но это не значит, что Джессика не должна понести наказание.

Я все ещё люблю тебя. И буду любить всегда. Даже могу простить тебе всю причиненную мне боль. Ты можешь искупить свою вину. Видишь, как я великодушен?

Но Джессике будто бы причиняет немыслимое удовольствие вся эта фантасмагория. Она продолжает свои издевательства; дразнит его, напоминает о совершенном каждый день.

Подсылает шпионов.

Дразнит его своим новым килгрейвозаменителем. С непробиваемой кожей, непробиваемыми принципами и всем вытекающим.

Это из-за него ты меня не хочешь? Если я его убью, ты вернёшься ко мне? Чем он лучше?

Что важно для Джессики? Килгрейв ломает голову, пытается решить эту задачку — но всё без толку. Её сознание — беспросветный мрак, запутанный лабиринт. Непостижимость.

Смотри, как ты влюблена в эти фразы –они мои. Прикосновения — тоже. Это всё я, Джессика. Это все — наше. Он — просто посредник. Забудь об этом.

Почему для Джессики так важна оболочка? У Килгрейва есть настоящее чувство, настоящая любовь, настоящее… все. Но Джессика предпочитает ему сломанный граммофон. Почему? Вразумительного ответа на этот вопрос не предвидится.

Пойдем со мной. Это последний шанс.

Килгрейв сжимает ручку микрофона так сильно, что пластмассовая обшивка вот-вот треснет. Вот он, его час.Пора сделать предложение. И если она не согласится — ему придется пойти на крайние меры. Но он даёт ей шанс. Последний. Вспышки гнева надо усмирять — и он усмирил, укоротил их, чтобы последний раз поторговаться с ней, с жизнью, со вселенной и остатками собственного здравомыслия.

Он делает глубокий вдох и собирается отдать очередной приказ. Транслировать очередной поток признаний — но зачем? Он может произнести в этот микрофон как признания в любви, так и проклятья — впрочем, какая разница?

Скажи ей, что она…

Лучшая девушка на свете, Джессика Джонс. Килгрейв настраивает микрофон, чтобы его голос раздавался по залу ещё звучнее.

У нее ещё есть шанс броситься к нему. Извиниться. Признать свои ошибки. Сказать, что она пошутила. Что те восемнадцать секунд были настоящими. Они могут сделать их настоящими. Для этого он даёт ей шанс взять свои слова назад.

Но Джессика гордая — она своим шансом не пользуется. Предпочитает смерть вечной любви. Мгновенное мук ради больших страданий. Никакого искупления.

Килгрейв устал быть великодушным.

Закрой глаза. Сосчитай до восемнадцати. Проиграй эти секунды в голове. И пойми, что…

XVI

Это была ложь. Всецело, окончательно и бесповоротно — Джессикаподписала свой приговор. Она предпочла пройти через всё круги ада — она согласилась на это сама. Да, это будет тяжело. Для них обоих.

Сначала он воздаст ей стократно всю ту боль, что она ему причинила. Каждое недостающее касание. Воздать вожделением. Она будет гореть таким же желанием. И он точно также не даст ей ничего. Теперь ей придётся биться о невидимые стены, чтобы получить хотя бы одно касание.

А после этого касания не будет ничего. Совсем. Она скажет — я сделала все, что должна. Я вымучена — истерзана на сто лет вперёд. На мне нет живого места. Исцели мои раны.Но он не подарит ей утешения, покоя, не даст ни грамма любви — посадит напротив и будет смотреть на то, как они тянутся друг к другу. Будет щекотать себе внутренности этим магнетизмом — и сотрёт ладони о собственное сопротивление.

А может…

Килгрейв исам останется ни с чем. С пустыми руками. С ноющим сердцем. С выжженными внутренностями. Но это не страшно — он перетерпит. Перебьет собственное желание. Потому что эта обида гораздо сильнее его любви. Потому что он не готов пресмыкаться перед ней вечно.

Может, Джессика действительно не любит его. Совсем. И может, все это — её ласки, её признания, — всё это была умная ложь. Все эти полгода — все эти восемнадцать секунд. Она за эту ложь ответит. Получит стократно за каждое унижение.

И в конце не будет сладкой награды за все их страдания.

Ничего не будет.

XVII

Килгрейв делает глубокий вдох — а затем шагает вперёд. Он готов. Внутри — ничего. Выжженная пустошь.

Это — последняя попытка. В барабане осталась одна пуля. Ранит — или промажет? Килгрейв решительно настроен выйти победителем в этой схватке. Даже если ему не достанется Джессика — он все равно найдет способ забраться ей под ребра и разорвать сердце в клочья.

Килгрейв медленно моет руки –так, чтобы на них не осталось грязи. Выбирает лучший костюм. Заметает следы.

Руки не трясутся. В голове — оглушающая тишина. И сил нет ни злиться, ни торжествовать. Осталось совсем немного — и гильотина для Джессики Джонс опустит свое тяжёлое лезвие.

Джессика не любит меня. Она жестока. Бездушна. Она заслуживает кары за всю ту боль, что причинила мне. И не заслуживает жалости.

Если гипноз подействует на неё – я её уничтожу. Если нет — я уничтожу мир вокруг неё.

Ей воздастся за содеянное.

И её сестра Триш — Килгрейв прежде слышал её голос по телефону, но лица не видел, — идеальная точка давления.

Давай, Джессика, идём со мной. Нет?

Она не двигается. Она жестока. Она… она слушается.

И Килгрейв принял — правда принял, честно! — тот факт, что шансов у него нет. Принял это жестокое, всепоглощающее безразличие, принял отвращение. Принял все, что Джессика ему сказала.

Отрекся от светлого будущего. Забыл про то, что они могут быть счастливы. Забыл, как она проводит пальцами по ребрам, позвонкам и ключицам, и забыл, как он прижимается к ее фарфоровой коже, пытаясь почувствовать ураган внутри. Принял, что не все в порядке — и в порядке никогда не будет.

А потом она улыбнулась.

I

Закрывая глаза, Джессика не слышит ни грохота, ни всхлипов, ни сирен — машины мерно несутся по шоссе. Иногда с улицы доносятся звуки людскихпререканий. Бытовые, простые стычки.А иногда Джессика слышит, как следователь задаёт вопросы, за которыми следуют ответы адвоката.

Иногда Джессика не слышит ничего особенного. Но тишина не оглушает. И Джессика делает облегченный вздох.

Она повидала много трупов. Мертвые люди выглядят пугающе. Смотришь на них — а в голову лезут мысли о том, что когда-то эта грудная клетка поднималась и опускалась, и в глазах что-то блестело. Внутри была душа.

Но внутри Килгрейва не было ничего. Его искорёженный труп белел на черном асфальте. Заполненный остатками сгнившего существа. Пустая раковина ядовитого моллюска. И в этот раз Джессика была уверена, что все кончено.

Он провел очередную проверку — Джессика успешно прошла ее. Мягко коснулась его шеи. И избавилаегосебя от страданий.

…холодно. Джессике холодно. Так, что сводит конечности, и в груди сердце скачет крупной дрожью. Но это обычная реакция на шок. Она не верит, что все это кончилось.

Губы кривятся в улыбке — истеричной, расслабленной…

Это кончилось. Она отодвинула тяжёлые, заплесневелые шторы — распахнула окно, пустив в свой оказывается-не-подвал струю свежего воздуха. И вздохнула полной грудью, ощутив, что коррозия окончательно разъела цепи. Можно идти домой.

Джессика Джонс смотрит в зеркало. Поправляет волосы. Моет руки с мылом. И идёт ужинать.