Львы и Сефарды (СИ) [Анастейша Ив] (fb2) читать онлайн

Пролог

Все это будет потом.

Будет удар об землю, треск пламени, заплясавшего по загоревшимся обломкам, будет невыносимый грохот и резкая, почти нестерпимая, боль. Будет парашют, валяющийся на голой равнине бесполезной тряпкой, будет палящее солнце и крики хищных птиц над головой. Будет жар во всем теле и паника в бешено забившемся сердце.

Впрочем, и оно вскоре затихнет.

Смуглый глазастый мальчик, неизвестно как зашедший в эту смертную долину, подойдет совсем близко, и стук наполненных пластиковых бутылок будет отдаваться в воспаленном сознании невыносимо громким звуком. Раскаленное солнце противно ударит своим обжигающим светом по глазам, перед которыми и так все расплывается от проступивших слез. Мальчик опустится на колени и требовательно, но осторожно тряхнет за пульсирующее болью плечо, отчего из горла прорвется еле слышный стон. Пылающий воздух будет царапать грудь при каждом вдохе, а пересохшие губы не смогут произнести ни слова. Заглянув в глаза, мальчик смочит руку в воде и проведет ладонью по горячему лбу, но особого облегчения это не принесет.

Мутные сумерки будут вставать над долиной, когда этот мальчик решится на отчаянный шаг. Закинув драную сумку с бутылками на плечо и прижав ремешки щекой к плечу, он возьмется обеими руками за парашют и будет тащить на себя. Не проронив ни слова, он сдвинет сбитого летчика с места и, покосившись на валяющиеся по сторонам обломки, даже не подумает забрать какой-нибудь из них. Пахнущий гарью и смертью воздух расступится перед ним, словно вода, и первые ночные звезды молча проводят его в бессмысленный и долгий путь.

Правда, летчик этого уже не увидит.

А пока…

А пока — стремительный и смертельный вираж, мертвая петля, на этот раз оправдывающая свое название. То ли расчеты ошибочны, то ли человеческий фактор вступает в силу, то ли само небо отреклось и больше не принимает — ударная волна, зацепившая корпус, с силой отрывает от него куски обшивки, выворачивает самолету крылья, направляет его вниз, к земле.

Жизнь не проносится перед глазами — это бессмысленная метафора, такая же бессмысленная и бесполезная, как и попытки раскрыть чертов парашют. Все вокруг закручивается в безобразную спираль, и здесь дело не в «Хьюстон, у нас проблемы» — падать с небес на землю оказывается совсем не пафосно и ни капли не героически; нет здесь бравады, нет здесь геройства, ведь какая разница, как встретить смерть, когда встречаешь ее один?

Это не фильм и не книга: никто не стоит там, внизу, на когда-то желанной земле, никто не ждет и не вскидывает руки, умоляя приземлиться, а не рухнуть вниз. Да и земля надменно холодна: ей наплевать. Нет режиссера, нет каскадеров, нет мудреной графики; нет ничего, совершенно ничего, кроме гибели и мальчика с печальными глазами. Мальчика, который будет тащить, чьи тонкие руки будут выгибаться от напряжения, а худые пальцы до крови сотрутся о жесткие крепления парашюта.

Но все это будет уже потом.

Мертвая равнина, окруженная каньонами и скалами, стремительно летит навстречу.

Глава первая. Когда встанет Венера

«В обрывках записей «чёрных ящиков», в последних словах, сказанных за секунду до ледяной тишины эфира, в момент, когда точные расчёты становятся роковой ошибкой, можно увидеть истину».

Майор А. де Сент-Принс

Но за моей спиной, я слышу, мчится

Крылатая мгновений колесница;

А перед нами — мрак небытия,

Пустынные, печальные края.

Эндрю Марвелл

Любые вещи превратятся в хлам…

Никто не помнит, кто построил храм;

Такая жизнь — не сахар и не шелк:

Здесь помнят лишь того, кто храм поджег.

А. Васильев

Вик все еще не вернулся. Но я не беспокоюсь: я привыкла. Да и он умный мальчик, он знает, куда не стоит забираться, чтобы не нарваться на неуместное внимание хедоров. «Белые мантии», словно стервятники, так и кружат по всем окраинам — ловят беглых сефардов и беспризорников. Мы уже давно научены: и малыши, и взрослые. Но до темноты ему лучше вернуться.

Я жду, когда встанет Венера. Это наш с Виком условный сигнал: когда она появляется на небе, ему нужно быть рядом со мной — и ни секундой позже. После этого он автоматически считается убитым, раненым, похищенным, отобранным хедорами — все, что угодно. И ему придется здорово постараться, чтобы доказать, что это не так. Такой уж уговор. С самого того дня, когда я украла его из приюта и увела с собой. Он ведь тоже сефард, как и я. Кровь-то одна на двоих. Так что рано или поздно ему все равно придется хлебнуть этой жизни. А меня тогда может уже вообще не быть. Лучше пусть будет со мной.

Я смотрю на небо. На его холодной глади кое-где загораются первые ночные звезды. Сейчас период звездопада — из нашего каньона это чудо видно лучше всего. Вик ушел рано утром, когда я еще спала, и до часа Венеры остается от силы минут пятнадцать. Я уже начинаю нервничать. Но тут далеко на равнине, со стороны Стеклянных скал, появляется силуэт моего братишки.

Видно, как осторожно он идет, стараясь не поскользнуться: скалы оттого и названы Стеклянными, что на них — просто голый камень, нет никаких растений и даже вьющейся травы. Вик медленно, пригнувшись, двигается вперед и еще не знает, что я его вижу. Я приглядываюсь и понимаю почему: он что-то тащит за собой. На плече — веревка, которую он крепко держит обеими ладонями. Но что он мог найти среди камней и равнин? Я выхожу за ворота и машу ему рукой, но братец ничего не видит: смотрит только под ноги, иногда оборачиваясь. Его серая одежда сливается с сереющим пейзажем вокруг. И только его ноша кажется черным пятном на холодной земле.

— Викбур! — зову я, приложив ладони к губам.

Кричать всегда рискованно, но на этот раз поблизости нет ни «белых мантий», ни кого-то из сефардов. Все уже попрятались по своим хибарам или пропадают где-то на свалках. Мы с братом вообще стараемся лишний раз никому не попадаться на глаза. И сейчас Вик вскидывает голову, видит меня, прикладывает к губам палец, будто призывая к тишине, и снова оборачивается назад. Я переступаю с ноги на ногу, срываюсь с места и подбегаю к нему.

— Викбур аль-Гаддот! Это что еще такое?

— Т-ш-ш, сестренка, — шепчет он еле слышно, когда я оказываюсь совсем близко. — И не ругай меня. Я только так и мог.

— Как — так? — Я щурюсь, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, и делаю шаг в сторону. — Что ты натворил? Викбур!

Вик молчит, поглядывая на свою ношу. В руках у него кусок какого-то полотна: большой, надо сказать, кусок, в который можно было бы завернуть его, меня и еще осталось бы место. От куска тянутся несколько длинных веревок, и я вижу, что они уже изрядно растерли братишке пальцы.

— Я его вытащил, — говорит он наконец и снова смотрит вдаль: черное пятно лежит довольно далеко. — Там самолет был. Он разбился. Я нашел…

— Самолет?

Я оставляю Вика и подбегаю к тому, кого он тащит. Сомнений нет: это правда человек. А то, что в руках у братца — это парашют. Значит — летчик? Но… какого черта? Я не знаю. Я наклоняюсь над лежащим и опускаюсь на колени. Его глаза закрыты, а на голове — тяжелый черный шлем. На рукавах нашивки в виде белых звезд. В глаза сразу бросается неестественно вывернутая правая рука.

— Кто он? — спрашиваю я у Вика. — Он был в сознании?

— Был, — отвечает братишка, подойдя ко мне. — Я дал ему воды. Он сказал, что его расстреляли. Ну, его самолет.

— А потом?

— А потом я его потащил, — говорит Вик, наклонив голову. — У него болит плечо. И нога ушиблена.

— Боюсь, что не просто ушиблена… — Я стою на коленях над раненым летчиком и понятия не имею, что делать дальше. — Ты не видел, когда он потерял сознание? По дороге?

— Наверное… — Вик закусывает губу.

— Ты что, реветь надумал? Брось… — говорю я строго. — Надо подумать, что делать будем. Пульс просчитывается, — я кладу пальцы на шею несчастного. — Значит, еще не все потеряно. Ты понял?

Говорю — и сама удивляюсь своему оптимизму. Ну, дотащим мы пострадавшего до дома — и что дальше? Здесь нужен врач, но хорошего врача на наших окраинах днем с огнем не сыщешь. Вернее, есть один человек, но у него я не хочу ничего просить. Даже ради такого случая.

— Ему нужно плечо перевязать, — командую я сама себе. — А заодно проверить, что с ногой и нет ли ран, раз ты мне говоришь, что в него стреляли… Вик, ты взрослый? — Я поворачиваюсь к нему и беру за плечи. — Взрослый? Тогда помоги мне. Плакать будем потом.

Он шмыгает носом, но кивает, а в глазах загораются упрямые искорки. Я знаю, мой братишка — сильный мальчик. Слабый бы не дотащил, он даже бы не взялся. А Вик — почти герой. Полез помогать без надежды помочь… Я отодвигаю его в сторону и берусь за веревки сама.

Просто диву даешься, как такой малыш смог утащить взрослого мужчину. Даже у меня спустя пару десятков шагов начинает ломить спину и резать руки. Но это ничего: Вику было тяжелее. Он поспешно догоняет меня, хоть и постоянно отстает: еще бы, такие нагрузки для него впервые. Бежит молча — видно, понимает, что вопросы, замечания и возражения лучше оставить на потом. Он у меня не только смелый, но и умный. Настоящий лиддиец. И никак не сефард.

До дома остается метров пятьдесят, и я умоляю все силы небесные и земные, чтобы нам никто не встретился по дороге. Что-то подсказывает, что нам пока лучше не показываться никому на глаза, а уж хедорам с сатрапами — тем более. Вик устало плетется сзади: силы покидают его, да и меня, впрочем, тоже. Я еле переставляю ноги и молча надеюсь, что сбитый летчик не погибнет по дороге. Было бы глупо погибнуть после такого-то спасения. Хотя, даже если он и останется в живых, надежды мало. У него может случиться потеря памяти, отказать ноги, да что угодно… Впрочем, то, что он сказал моему братцу о больной ноге, немного прибавляет оптимизма: значит, он хотя бы не парализован. Что уже само по себе удивительно.

Вик забегает вперед и открывает нам двери. В дом пострадавшего пилота приходится затаскивать уже вдвоем, равно как и укладывать его на застеленный участок пола у стены — туда, где мы обычно спим. Мы с братишкой просто-таки падаем от усталости. Вик садится прямо на пол и опирается спиной на дверной косяк, а я закрываю двери и подхожу к летчику.

— Надо снять все эти штуки, — говорю, не оборачиваясь. — Мелкий, не рассиживайся. Помогай.

Он шумно вздыхает и подходит ко мне. Мы расстегиваем шлем и снимаем его с головы пилота, так что я могу видеть его спутанные темно-каштановые волосы, которые спадают на лоб. Это тоже странно: лиддийцы ходят либо коротко остриженные, как сатрапы, либо с длинными волосами, как хедоры. Этот же — ни то, ни другое, ни два, ни полтора… Вик пытается разобраться в креплениях парашюта и запутывает их еще больше. Я только вздыхаю: нет сил уже даже ругаться. В четыре руки мы кое-как снимаем этот проклятый парашют, и я принимаюсь за форму. Она полностью черная, если не считать этих белых звезд и погон на плечах, но меня они вообще не волнуют. Я кое-как расправляюсь с пуговицами и застежками сначала на куртке, а потом на рубашке. Вик осторожно стягивает рукав со здорового плеча, а я — с больного. И встревожено хмурюсь: рука и вправду выглядит ужасно.

— Вик, тащи сюда воду и полотенце, — приказываю я. — Он весь горит.

Братишка молча отправляется на задний двор, а я пытаюсь уложить пилота поудобнее. Он дышит: редко, тяжело, но дышит. На губах виднеется кровь, а кожа горячая от лихорадки. Он как будто спит — глухим, тяжелым, гибельным сном. Я беру его за больную руку и осторожно прощупываю ее от кисти и до плеча. Когда мои пальцы добираются до ключицы, летчик глухо стонет во сне.

— Потерпи немного, — говорю я, оборачиваясь. — Я знаю, больно… Вик!

Спустя пару секунд он появляется, неся в руках таз с холодной водой и полотенце. Аккуратно ставит его на пол, стараясь не расплескать воду. Я ободрительно улыбаюсь, провожу рукой по его волосам и отсылаю обратно. Дальше он мне не нужен. Я сама справлюсь. Правда, пока я понятия не имею, как.

Смочив полотенце в воде, я выжимаю его и осторожно закутываю пострадавшее плечо. Брызгаю водой пилоту на лицо, хлопаю его по щекам, но бесполезно. Мой взгляд снова падает на его ноги. Я с большим трудом справляюсь со шнуровкой и снимаю сапог с правой ноги. Левая нога сильно распухла, и стащить с нее обувь почти невозможно. Я оставляю это дело и одним краем полотенца провожу по лбу летчика. Это тоже не приносит никаких плодов.

Снова появляется Вик: видно, ему надоело сидеть за домом в гордом одиночестве. Я машу на него рукой: делай что хочешь, только не мешай. Сзади раздается глухой стук: оказывается, мой драгоценный братец добрался до шлема и уже умудрился уронить его на пол.

— Вик, положи…

— Не надо. Пусть… берет.

Мы оба замираем: и я, и братишка, забыв о шлеме. Летчик очнулся: он с трудом открывает глаза и обводит комнату потерянным взглядом. Глаза у него темно-серые, но как будто затянуты пеленой. Он косится на свое раненое плечо, переводит взгляд на меня и пытается улыбнуться.

— Ты…

— Данайя, — говорю я одними губами. — Тебе плохо? Где болит?

— Кажется… везде, — Он закашливается. — Рука… и лодыжка. — Снова кашель. — Голова раскалывается…

Дело плохо: лихорадка не проходит. Я опять пытаюсь взяться за его ногу, но он снова стонет.

— Не трогай… больно…

— Так надо. Извини.

Мне все-таки удается снять сапог, и я понимаю, что не справлюсь — травма тяжелая. Ступня сильно отекла и превратилась в один сплошной кровоподтек: боюсь, что поврежден нерв. Да и болит, похоже, просто невыносимо. Я оборачиваюсь и смотрю на дверь.

На самом деле надежда есть. Эта надежда скрыта под плотным пластом моей ярости и гордости. Того, что побеждало все эти два года и должно победить в конце. Но мир играет с нами в жестокие игры, шутит с нами злые шутки: именно тот человек — и есть надежда. Так что моей гордости придется отступить. Мне нестерпимо унижаться, нестерпимо просить у Крессия Ларда даже горстку зерна или стакан воды, но не на этот раз. Наверно, когда отступает ярость, пробуждается надежда… Я встаю и жестом подзываю Вика к себе.

— Ступай к Ларду, — приказываю негромко. — Поклонись ему три раза до земли. Скажи, что это я прислала. Скажи, что без него мы пропадем.

Глава вторая. За грехи Отцов

Кресс, не поприветствовав, входит в наш покосившийся дом. Снимает белый капюшон, поправляет угольно-черный хвост из спутанных волос и смотрит на меня. Я выдерживаю этот взгляд, не дрогнув.

— И что за дело у тебя, Данайя аль-Гаддот? — спрашивает он насмешливо. — Ты же передо мной не кланяешься.

— Не кланяюсь и впредь не буду, — отвечаю я и отступаю на шаг. — Вик, поди сюда… Он там, — Я показываю на покрывало, на котором лежит раненый летчик. — Нашли его в Стеклянных скалах. Нога перебита и плечо вывернуто. Ты можешь помочь. Я знаю, Кресс. Спаси его.

Он молчит, никак не реагирует на мой порывистый монолог. Потом молча отодвигает меня и Вика в сторону, проходит к летчику и наклоняется над ним. Я снова отправляю братишку прочь. Мои глаза направлены на Кресса. В его руках — потертый рюкзак, который не одному сефарду принес спасение. Пилот лежит без движения, и я не могу даже понять, в сознании он или нет.

Кресс поворачивается ко мне.

— Может, уйдешь?

— Нет.

Я не могу уйти. Не могу уйти, не узнав, что будет со спасенным нами человеком. По правде говоря, его спас Вик, а не я, но я беру эту эстафету из растертых пальцев брата и сжимаю ее в ладонях. Крессу этого не понять. Он не знает, как это — спасать. Он спасает по долгу службы и еще из желания заполучить расположение сефардов. Ему ведь хочется стать следующим альхедором.

А мне хочется уничтожить нынешнего.

Через Кресса.

Это так легко.

— Вот здесь — болит? — Голос Кресса выводит меня из мыслей. Летчик задерживает дыхание и постанывает от боли: пальцы хедора сжимают его плечо. — Похоже, вывих. Нужно обезболивающее…

Он лезет в свой рюкзак и вытаскивает оттуда ампулу и шприц. У нас таких лекарств уже давно не водится. Вены на запястье летчика кажутся мне линиями жизни. Он смотрит на меня. Не на иглу и не на своего «спасителя» — он смотрит на меня. Я чувствую, как дрожь бьет меня изнутри. И я не знаю, что это такое. Я не могу этому подчиниться, и мне противно думать, что жизнь этого загадочного парня сейчас находится в руках альхедорского сына, руки которого убили не одного такого же, как он. Сложно быть настолько мерзким и двуличным, как Крессий Лард. Но он справляется. Ему не привыкать.

— Вот и все, — Хедор отпускает руку летчика. — Через минуту-две должен уснуть. Местный наркоз. Так будет легче что-то сделать.

— Можно я подойду к нему? — спрашиваю я тихо.

— Подходи…

Из-за занавески, которая отделяет комнату от кухни, показывается голова моего братца.

— Болит плечо? — спрашивает он, переступив с ноги на ногу.

— Болит, малыш, — отвечает пилот, закрывая глаза. На душе у меня вдруг становится тепло: то ли от его спокойного голоса, то ли от этого ласкового «малыш»: я сама говорю такие вещи крайне редко. — Но это ничего. Придется потерпеть…

Он говорит, успокаивая Вика, а у меня внутри как будто цветок среди песка прорастает. Его голос угасает: лекарство начинает действовать, и мне становится хорошо от осознания того, что это уменьшит боль. Серые глаза закрываются, а дыхание выравнивается.

— Проверь куртку, — говорит мне Кресс. — Там должны быть документы.

Это разумная мысль, но в комнате слишком темно. Я беру куртку с пола и выхожу туда, где меня ждет Вик — там хотя бы есть окно. Не могу отделаться от подозрения, что хедору просто захотелось отправить меня прочь. Но в то же время он прекрасно знает: если по его вине с летчиком что-то случится, я не промахнусь ни стрелой из арбалета, ни острием меча. Это не игра — и мне плевать, что я вижу этого человека впервые в жизни. Я тоже человек, пускай я и сефард. А людям свойственно драться за других людей, когда те попадают в беду.

Вик засыпает буквально на глазах. Он сидит на покосившейся табуретке и не сводит глаз с занавески, за которой остались Кресс и летчик, пускай его глаза и слипаются от усталости. Я ничего не говорю — понимаю, что маленького упрямца не заставишь спать ни под каким предлогом. Проверяю внешние карманы куртки — ничего. Карманы на рукавах — тоже пусто. Вик крутит в руках шлем с разломанным микрофоном и рваными ремешками. Помог бы, что ли, хотя бы ради приличия… Чертыхаясь, я лезу во внутренний карман и нащупываю там маленькую плоскую карточку.

— Викбур, подойди сюда…

Он спрыгивает с табуретки, перехватывает шлем поудобнее и заглядывает ко мне через плечо. Я смотрю на фотографию, расположенную в верхнем левом углу. Без сомнения, это тот самый летчик, только чуть-чуть моложе — сейчас ему на вид где-то тридцать или тридцать пять. Перевожу взгляд на надпись рядом с фотографией. Отлично, уже кое-что прояснилось: нашего пострадавшего зовут Малкольм Росс.

— Азарданец? — спрашивает Вик сонным голосом.

Я вздрагиваю.

— Викбур…

— Тут написано.

Я поспешно смотрю туда, куда братишка показывает пальцем. Так и есть: Малкольм — сержант Азарданской летной академии. Отсюда и погоны на плечах, значения которых мы не поняли. Отсюда и белые звезды на рукавах. В какую-то секунду меня захлестывает гордость за внимательного и грамотного братца: среди сефардов это — редкость. Но затем все сменяется жгучей паникой.

Малкольм Росс — азарданский летчик.

То есть — враг номер один.

— Данайя…

— Все хорошо, малыш, — шепчу я тихо, чувствуя, как побледнела кожа на лице. — Мне… просто душно. Все пройдет…

Я не знаю, радоваться или страшиться — Вик еще слишком мал, чтобы разбираться, где свои и где враги. Для него название «Азардан» — всего лишь сложное слово, которое он горд, что прочитал. Не вердикт и не приговор. А о сепарантах, спустившихся с гор, и башнях Непризнанных Праотцов он мог знать разве что со слов воспитателей в приюте. Да и то вряд ли: ему на тот момент было только восемь лет.

Это жестоко. Жесток тот мир, в котором за грехи отцов — кем бы они там ни были — страдают те, кто даже их не знал.

— Послушай, Вик, — Я, все еще стоя на коленях, оборачиваюсь к нему и встряхиваю за плечи. — Проснись, братишка! Слушай меня. Никто не должен знать, кто этот человек, откуда он и как его зовут, понятно? — Вик кивает. — Это слишком опасно. Как для нас, так для него. Понятно?

— Понятно… — Он снова косится на карточку в моих руках. — А это куда? Спрячем?

— Придумаем, куда, — обещаю я. — Только никому ни слова… Вик, ты засыпаешь, — Я порывисто обнимаю его, будто хочу защитить от беды. — Тебе надо отдохнуть. Был сложный день. Ты выдохся.

— Не-а…

Я шумно вздыхаю.

— Викбур аль-Гаддот, ты неисправим.

— Данайя!

Кресс приподнимает занавеску и входит в кухню. Вик, словно просыпаясь, тут же выпрямляется, как солдат — перед генералом. Я успеваю спрятать карточку за воротник и тоже встаю на ноги.

— Что-нибудь нашли?

— Нет… ничего, — Я стараюсь, чтобы голос звучал бодро и уверенно. — Наверное, осталось там. В Стеклянных скалах.

— Плохо… — Хедор оборачивается. — Он скоро придет в себя. Побудьте рядом. Ты и брат.

— И как он? — спрашиваю я одними губами.

— Все как я подозревал, — говорит Кресс. — Лодыжка сломана, плечо вывихнуто. Просто чудо, что ни шея, ни голова почти не пострадали… Он был в шлеме?

— Да, — Вик пинает лежащий на полу шлем себе за спину.

— А что на куртке?

— Черная, — докладываю я и радуюсь, что куртка лежит за моей спиной, причем наизнанку вывернутая. — Сержантские погоны. Это все.

— Все… — отзывается хедор протяжным эхом. — Когда очнется, — тон его голоса снова становится деловым и холодным, — ему понадобятся костыли. Отошли мальчугана к соседке, к Саабе. У нее уж точно есть. Она не откажет.

— Но Вик же…

— Не переживай, сестренка, — Братец дергает меня за руку. — Я сбегаю. Я взрослый. Прямо сейчас?

— Чем скорее, тем лучше.

Вик, стряхнув усталость, опрометью бросается к дверям, а мы с Крессом остаемся наедине. Наступает момент, которого я всегда боюсь. Боюсь оставаться с ним вдвоем, боюсь поворачиваться к нему спиной, боюсь смотреть в глаза. Я чертовски его боюсь. И не могу от этого избавиться.

— Как все было? — спрашивает хедор, прохаживаясь вперед-назад по кухне.

— Я все рассказала, Лард, — парирую я холодно. — Мне больше нечего сказать. Я больше и сама не знаю.

— Беду вы принесли в свой дом, Данайя. Помянешь мое слово.

Скорей тебя я помяну, думаю я со злостью. Помяну тебя недобрым словом, когда вновь выйдешь в патруле со своими преданными «белыми мантиями». В последний раз ты вхож в мой дом, Крессий Лард. Не за грехи отца ответишь — за свои. Однажды так и будет. Я устрою.

— Мне пора, — говорит Кресс, видимо, поняв, что от меня больше ничего не добьешься. — Не разрешай ему вставать надолго. И, если что… зови.

И исчезает. Только полы мантии белым всплеском исчезают за дверью. Хедоры всегда приходят незаметно и уходят так же. Словно белые грифы, кружат над окраинами до самых вершин каньонов.

Я возвращаюсь в комнату и сажусь на пол рядом с лежащим Малкольмом. Его рука перебинтована и зафиксирована, а к ноге туго примотаны две жесткие шины — с обеих сторон. Я беру его куртку, сворачиваю ее и устраиваю ногу поудобнее, чуть приподняв. Потом беру летчика за здоровую руку и поглаживаю ее пальцами. Чувствую, как на моих губах появляется незваная улыбка. Этот момент — только мой. Его не увидят ни Вик, ни Кресс, ни даже сам Малкольм. Миг, когда я — человек. Не сефард, не лиддиец, не сепарант — я человек.

Губы Малкольма чуть вздрагивают. Перевернув ладонь, он легко касается пальцами моего запястья.

— Привет.

Глава третья. Небо не выбирает

Дверь приоткрывается, и в щель просовывается растрепанная, взлохмаченная голова Вика.

— Данайя… — начинает он шепотом.

— Входи, — перебиваю я. — Все хорошо. Все обошлось. Иди сюда.

Братишка, гремя костылями, бежит к нам, в комнату. Что ж, Кресс не ошибался — Сааба славная женщина, на нее можно положиться. Вернее, можно было бы, если бы я вообще умела полагаться хоть на кого-нибудь, кроме себя.

— Не знаю, смогу ли ходить с этими штуками, — подает голос Малкольм. — У меня же еще плечо…

— Да, с этим будет сложно, — киваю я, вздохнув. — Но на ноги мы тебя поставим. Никуда не денешься.

— Я так и понял.

Вик трется об мое плечо щекой, словно котенок, требующий ласки. Я обнимаю его за плечи.

— Этот малец тебя от смерти спас, — говорю тихо, обращаясь к летчику. — Как он тебя нашел?

— Нашел, и все тут, — отвечает Малкольм, улыбаясь разбитыми губами. — Стал тормошить, пытался в чувство привести, даже за плечо больное дернул… Не сильно, — добавляет он, видя, как вскинулся Вик. — Потом водой напоил… Хуже не сделал, не переживай, Данайя. Так ведь тебя зовут?

— Так.

— А его?

— Викбур. Вик.

— А вы — Малкольм Росс, — вставляет братец свою мелкую монету. — Малкольм Росс из Азардана. Правда?

Вот сейчас обязательно нужно было все испортить, Викбур аль-Гаддот? Я отворачиваюсь, стараясь, чтобы никто не заметил, как резко посерело мое лицо.

— Из Азардана, малыш, — отвечает летчик. Улыбка сходит с его лица. — А ты умный мальчик, я смотрю.

Вик смущенно морщит нос и улыбается, уткнувшись в мое плечо. Кажется, неловкий момент позади. Мне нравится, как Малкольм разговаривает с моим братишкой: тепло так, по-отечески. Не по моей воле мой взгляд падает на его левую руку. Кожа загорелая от солнца, а на безымянном пальце виднеется тонкая светлая полоска — раньше там было кольцо.

Это неудивительно: как в Лиддее, так и в Азардане каждый мужчина, занимающий высокое положение, до тридцати лет обязан жениться и завести хотя бы одного ребенка. Таков приказ лиддийского альхедора и азарданского князя. Значит, Малкольм либо разведен, либо вдовец. По правде говоря, я не знаю, зачем мне эта информация. Но наблюдательность берет свое.

— Больно было падать? — все не успокаивается Вик.

— И больно, и страшно, — говорит Малкольм спокойно. — С падениями так всегда. И это ложь, когда говорят, что чем выше летаешь, тем больнее и страшнее. Испугаться и почувствовать боль ты всегда успеешь.

— Но ведь с дерева и с неба падать-то совсем неодинаково! — возражает братишка со знанием дела.

— Ты никогда не выбираешь, откуда и в какой момент полета тебе падать, — продолжает летчик. — Вот это — самое страшное, понимаешь? Не само падение — его-то можно пережить…

— Последние секунды, — говорю я глухо. — Я падала. Я знаю.

И ухожу на кухню, чтобы никто не увидел, как дрожат мои губы и руки. Сами того не желая, они разбередили во мне рану. Эта рана горит во мне еще со Дня градации — уже два года. С того самого дня, когда мне, дочери сатрапа и знатной женщины, бросили в лицо ужасный приговор. Сефард — это не только крест на мне и моей жизни, это еще и плевок на могилы моих родителей. Я не полукровка, я не азарданская дочь. Мои родители были чисты. Я не могла заделаться сефардом только из-за того, что три года до Дня градации провела в приюте вместе с Виком. Я тоже чиста. Я повторяю себе это каждый день.

Я человек.

И я чиста.

«Не выбираешь, когда падать…»

— Ты чего убежала, сестренка? — Вик заходит в кухню и обнимает меня сзади. За окном стоит глухая, полная звезд непроглядная ночь. — Ты тоже устала, да? Ты вся дрожишь…

— Вик, я в порядке, — говорю я, не оборачиваясь. — Я когда-нибудь все тебе расскажу. Ты взрослый мальчик, ты поймешь. Я знаю.

— А говоришь, малыш…

— Да брось. Тебе же нравится.

— Ага…

Я порывисто разворачиваюсь и подхватываю его на руки, как маленького. Вик тощий и легкий, так что это не сложно. Он обнимает меня за шею и прижимается ко мне всем телом. Мама любила подолгу таскать его на руках, пока у нее не начинала затекать спина. Мне очень ее не хватает, и папы тоже. Интересно, что бы они сказали, случись такое происшествие при их жизни? Я не знаю, но я уверена, что они поступили бы точно так, как и мы с Виком.

— Пора спать, — вздыхаю я. — Нет, правда, Вик. Уже пора. Завтра будет долгий-долгий день.

Я несу его в комнату и опускаю на пол. Затем беру все еще лежащий на полу парашют, аккуратно разворачиваю его и расстилаю рядом с Малкольмом. Ложусь спиной к летчику, закутываюсь в парашют и укладываю почти уже спящего братишку рядом с собой. Как я и думала, он отключается сразу же, как только его голова касается пола. Мне же не спится. Несмотря на всю мою усталость, мысли роятся в голове и не дают покоя. Как долго мы сможем скрываться? Что будет дальше делать Кресс? И что он имел в виду, когда сказал, что мы принесли в наш дом несчастье?

«Несчастье» тихо дышит мне в затылок. Я понимаю: Малкольм не спит. И я не сплю. Я поворачиваюсь к нему и заглядываю в глаза.

— Почему не спишь? Болит?

— Уже легче, — успокаивает он меня, закрывая глаза. — Температура спала. Значит, жить буду.

— Утром буду учить тебя вставать, — говорю я. — Раз спина не повреждена, нужно двигаться. Да и поесть бы не мешало. Правда, я пока не знаю, чего…

— Тебе не привыкать, да?

— Быть голодной? Да, ты прав… — Я переворачиваюсь на другой бок и рассеянно вожу пальцем по спине спящего братика. — Ребенок вон, видишь, какой худой. Но ничего, перебиваемся как-то. Выживать-то надо… А вот тебе трудно будет, — Я не могу удержаться от насмешки. — У вас в Азардане ведь нет сефардов. Вы не знаете, каково это. Тем более — такие, как ты…

— Что ж, я враг тебе, Данайя, — говорит Малкольм на удивление спокойно. — Но ты спасла меня. Прикладывала холод туда, где было больно. Осматривала ногу, хоть я и не давал. Позвала в дом врача. Держала меня за руку, пока я просыпался. Почему?

Я тихо говорю:

— Я человек.

И сворачиваюсь в три погибели, пытаясь закутаться в ткань парашюта, на которой мы лежим. Я не могу смотреть летчику в глаза. Отныне я закована в его спасение, как в цепи, и мы летим с небесной высоты, связанные одной веревкой. Спасешь человека однажды — линии дорог соприкоснутся. Спасешь еще раз — будет и пересечение. А как трижды спасешь, они переплетутся воедино с невообразимой силой, словно две тугие нити в тетиве. Так моя мама говорила. И сейчас наше первое соприкосновение путей обжигает, словно горящие угли, когда идешь по ним босыми ногами. Как тогда, в День градации.

До рассвета еще так долго, а сон бежит от меня прочь. Я думаю о Саабе. Она живет совсем недалеко — через пустырь. Даже Крессий ее уважает. Дело в том, что даже в таких условиях, как наши, некоторые люди все равно умудряются устроиться поудобнее. А некоторые из таких некоторых еще и обращают это во благо остальным. Сааба — одна из таких. Ее ныне покойный муж когда-то здорово помог одному из хедоров, а те, как оказалось, ничего не забывают — ни зла, ни добра. Поэтому еды у Саабы всегда хватало, всяких мелочей по хозяйству — тоже, а ныне покойный муж даже мог позволить себе держать лошадь. И теперь Сааба выручила нас, как выручала не одних сефардов до этого. Интересно только, что сказал ей мой младший братец.

— Данайя… Эй, Данайя…

Я тут же вскакиваю, стряхивая сонливость. Шепот раздается от разбитого кухонного окна, и спросонья я не могу узнать этот голос. Бросив быстрый взгляд на летчика и Вика, я осторожно переступаю через спящего братишку и спешу в кухню.

— Сааба? — спрашиваю удивленно, присмотревшись. — Что ты тут делаешь?

— Пришла проверить, как вы, — Она встревожено оглядывается по сторонам. — Неспокойно на душе за вас. Я видела, как Лард к вам заходил. И Викбур твой… Все хорошо? С тем человеком?

— Да… хорошо, — киваю я, пытаясь понять, как много она знает. — А что, напугал тебя мой братец? Напугал?

— Он сказал, вы раненого нашли, — говорит Сааба, наклоняясь совсем близко. — Кто он? Что за человек?

Наступает самый противный момент. Момент, когда либо вранье — либо смерть. Еще можно попытаться выкрутиться, но на это попросту нет времени. Мне интересно, как долго мы так сможем протянуть.

— Летчик, — отвечаю я, чтобы ни два, ни полтора: не врать и не признаться. — Разбился в Стеклянных скалах, повредил плечо, сломал ногу. Хорошо еще, что жив остался. Обошелся малой кровью…

— Крессий Лард, конечно же, мерзавец, но талант лекаря у него не отберешь, — качает головой Сааба. — Но будь с ним осторожнее. Ты знаешь.

— Знаю, — вздыхаю я. — Ты тоже помогла, Сааба. Спасибо тебе.

— Да в чем моя заслуга-то, Данайя? — грустно улыбается она. — Так уж сошлось, что есть, чем помогать. Быть может, просто выбрали меня. Там, наверху, — она показывает пальцем. — Небу всегда виднее.

— Небо не выбирает, — говорю я очень тихо.

Держаться на ногах становится все труднее: усталость берет свое. Я киваю Саабе на прощание, отхожу от окна и, пошатываясь, иду в комнату. Малкольм спит. Я наклоняюсь и кладу руку ему на лоб. Похоже, лихорадка и вправду прошла. Надо бы достать лекарства, хотя бы обезболивающие — да где их взять… Придется ходить по окраинам, выменивать у соседей на последние целые вещи или остатки еды. Но это ничего. Мы никогда не пропадали — и сейчас не пропадем. Я не знаю, кем был послан Малкольм Росс, беду он нам принес или награду. Но знаю одно: мой маленький братец свел вместе линии дорог — воздушной и земной.

Небо не выбирает.

Сейчас — выбираем мы.

Глава четвертая. Смерть по-белому

Так проходит еще неделя. К концу ее Малкольму уже почти удается, опираясь на костыль, ковылять по дому и по двору. Правда, плечо у него болит чуть ли не сильнее, чем нога — о том, чтобы хотя бы немного двигать рукой, пока не идет и речи. Сааба принесла нам маленький бурдюк с вином, так что иногда, когда Малкольму становится совсем плохо, мы отпаиваем его им. Но понимаем, что сильно увлекаться с этим не стоит — так что выживать приходится всеми доступными способами.

В один из вечеров летчик чувствует себя совсем неважно. Видно, что даже разговоры даются ему с трудом. Из него и так лишнего слова не вытянешь, но обычно он хотя бы с Виком может о чем-то поговорить. Они вообще как-то сразу… спелись, что ли. Но в этот вечер Малкольм просто лежит, держась за перевязанное плечо, и смотрит в покосившийся потолок.

— Плохо тебе? — спрашиваю я встревожено.

— Не знаю… — отвечает он сбивчивым шепотом. — Голова кружится. Все плывет перед глазами…

— Я побуду с тобой, — говорю я и ложусь рядом. Кладу руку ему на лоб: температуры вроде нет.

Вик подходит совсем близко и наклоняется над нами. У него как-то по-особенному блестят глаза. Я сразу вижу, что братец что-то задумал.

— Чего тебе?

— Там Сааба приходила, — докладывает он и оборачивается. — Стоит вон у ворот. Говорит, что хочет меня забрать сегодня на ночь. У нее там хлеб, инжир, лепешки с солью… Можно я пойду?

— Иди, — вздыхаю я, даже не удосужившись встать и выглянуть во двор. Вик не стал бы врать, я его знаю. — Если что-нибудь будет давать, не отказывайся. И постарайся утром не задерживаться.

— Ага…

Братишка убегает к Саабе, и я слышу ее голос со двора. О чем они говорят, мне уже не разобрать, да я и не пытаюсь. Малкольм пытается растереть плечо ладонью здоровой руки, но, похоже, это слишком больно.

— Не трогай руку лишний раз, — советую я, повернувшись к нему и привстав на одном локте. — Только разболится еще хуже.

— Хуже уже не будет, — заявляет он авторитетно, но все-таки оставляет плечо в покое. Косится на дверь. — Ты его отпустила?

— Саабе можно верить, — говорю я. — Ей не наплевать на своих братьев по несчастью. Это редкость.

— Тебе ведь тоже.

— Может быть. Не знаю.

Ночь пахнет дымом и отливается серебром. Где-то далеко, в Стеклянных скалах или даже дальше, жгут костры. Ветер приносит голоса и стоны плакальщиц. Значит, кто-то умер этой ночью. Костры горят повсюду. Костры горят, и догорает горький век. Век, в котором за грехи отцов умирают невиновные, в котором выбор — лишь фигура речи, в котором все рано или поздно оказываются в огне. И посреди всего этого — наш дом. Не крепость и не легендарный Зиккурат, а развалившаяся хижина среди камней. Но этот дом сильнее всякого огня.

— Засыпай, — говорю я Малкольму. — Я знаю, ты боишься. Но тебя никто не тронет. Я не дам.

Он — враг, я это знаю точно. Но душа твердит иначе. Нити дорог сильнее, чем голос разума. Мое сердце слишком долго тосковало по заботе. Вик не в счет: я берегу его словно по умолчанию, не сильно задумываясь, что я делаю и зачем. Эта любовь — привычка, данность, истина. Росс пробудил во мне человека, а не сефарда. Заставил вспомнить, что это — забота. И, когда от меня останутся дым и пепел, я не знаю, что расскажут обо мне.

Я хочу, чтобы кто-то сказал: человек.

Спит Малкольм просто беспробудным сном: во сне с ним можно делать все, что угодно. Я снимаю повязку с плеча, аккуратно разгибаю ему руку и обтираю ее холодной водой. Считаю на запястье пульс: сразу после травмы он там не просчитывался, потому что был поврежден нерв. Сейчас же дело обстоит немного лучше. Я снова бинтую плечо и против своей же воли смотрю на след от кольца на другой руке. Женщина, которую он любил — кто она? Или кем она была? Почему-то мне кажется, что она не погибла — они, наверно, просто разошлись. Потому что если бы ее не было в живых, вряд ли Малкольм снял бы кольцо — оно служило бы памятью о жене. А дети? Интересно, есть у него дети? Что-то снова подсказывает, что да. Потому что так обращаться с моим братцем может только тот, кто сам был отцом.

Такие мысли помогают отвлечься. Я больше не думаю ни о голоде, ни о Крессе, ни о грозящей нам опасности. Время тянется слишком долго: я понимаю, что скоро рассвет. Я лежу рядом с Малкольмом и слушаю ночь. Ночь и ветер. Дым и пепел. Все горит за окнами, все горит внутри. Почему так больно разбивать столетний лед, иссушенную землю, осевшую на сердце плотной коркой? Я не знаю. Я ничего не знаю. Я просто медленно горю. Думаю о Вике — горю. Думаю о Крессе — горю. Думаю о Малкольме — иду босая по горящим углям. Я помню эту демонстрацию позора, когда в День градации меня провели перед всеми соседями по жарким головням, а люди швыряли в меня комья грязи. Прекрасно помню, как сатрапы впаивали мне между глазами железную шестеренку с черным камнем посередине. Сейчас она вросла в кожу, а эта часть моего лица словно огрубела, потеряв чувствительность. Казалось, мое сердце превратилось в то же самое. Но теперь, похоже, это все-таки не совсем так.

Ночь и ветер, дым и пепел…

Пепел.

Он набивается в разбитое окно, и я немедленно прогоняю сон. Ветер не менялся — значит, загорелся еще один костер. Но почему костры горят в самих окраинах? Если хедоры увидят, пощады можно не просить. Сефарды это знают и вряд ли будут рисковать. Значит, горит не ритуальное пламя? Тогда что?

Я встаю и подбегаю к окну. Холодный ветер обжигает мне лицо, и пепел вместе с пылью бьет в глаза. Воздух плавится, как при большом пожаре, но источника огня мне не видать. Бросив быстрый взгляд на Малкольма, я выхожу из дома и вдыхаю горькую ночь полной грудью. До моих ушей долетают чьи-то крики и приглушенная ругань, да так, что можно разобрать отдельные слова. Значит — близко? Но насколько близко? Я набрасываю капюшон на голову, закрываю лицо и, пригнувшись, оббегаю дом — мимо ворот, туда, где часто играет Вик. Зарево становится все виднее: я вижу — полыхает горизонт. Прислонившись к стене, я всматриваюсь в дым. Сердце стучит, как заведенное, и лед ломается на крошки.

Дым…

— Сааба!

Я кричу и бросаюсь вперед. Ее дом полыхает, и «белые мантии» кружат вокруг него, как вокруг эпицентра взрыва. Я бегу туда босиком, налетая на камни, сбивая ноги, и кричу. Кричу ее имя, зову своего брата, выкрикиваю проклятия и еще черт знает что. Это все бесполезно, я знаю точно. Да и Вик уже, скорее всего, мертв. Мертв… Нож вонзается в сердце, на котором больше нет былого плотного покрова. Я бегу и бегу, пока мои глаза не выхватывают из дыма распростертый на земле силуэт.

Женщина лежит, раскинув руки, и я резко останавливаюсь перед ней. Хватает пары секунд, чтобы во тьме и зареве понять: Сааба. Из раны на ее виске сочится кровь. Я падаю на колени, хватаю ее за плечи, глажу по щекам.

— Сааба… Черт возьми… Сааба…

Ее глаза медленно открываются. Взгляд — потерянный, почти что неживой. Слезы текут по моим щекам, все окончательно плывает перед глазами.

— Они… они его забрали, — произносит женщина, и на ее губах проступает кровь. — Брата… твоего… живого… — Я вижу, с каким трудом ей дается последнее слово, но все же она решается и на него. — Беги… ты, может быть, еще догонишь… уходи…

— За что они пришли к тебе? — кричу я, умоляя, чтобы она протянула еще несколько минут. — Дом сожгли! За что?

Сааба пытается поднять руку и вытереть слезы с моего лица. Рука бессильно падает.

— Тот… человек… принес беду, — шепчет она еле слышно.

И запрокидывает голову.

Остекленевший взгляд уходит в небо.

Она мертва.

— Сааба…

Я стою на коленях в пыли и пепле. Сквозь зарево над горизонтом поднимается рассвет. Хедоры исчезают так же быстро, как и появляются. Дом Саабы тлеет в паре десятков локтей от нас. Кровь стекает на землю из раны Саабы, кровь стекает по моему сердцу вместе со слезами. Где-то далеко, в Стеклянных скалах или даже дальше, догорают погребальные костры.

Они его увели. Забрали. Мою единственную отраду, единственную память, мою плоть и кровь — моего брата. Нож проворачивается внутри с каждым новым вдохом. Пепел летит на меня с восточным ветром, оседает на волосах и одежде, так что я сама превращаюсь в пепел. Почему я не почувствовала запаха беды? Почему не встрепенулась, не выбежала, не позвала? Мое сердце открыто. Оно разорвано. Стеклянные скалы и летчик сделали первый надрез. Сейчас же — все распорото наискосок, изрезано и переломано, как после страшного погрома.

Это значит, что я — человек?

Человек?..

— Данайя!

Я машинально оборачиваюсь. Убираю ладони с лица. И медленно встаю, а пламя с новой силой разгорается внутри.

Там — Малкольм.

«Он принес беду…»

Летчик стоит, еле-еле держась на здоровой ноге и кривом костыле. На его лице — неподдельный ужас и звенящая тревога. Я стою напротив, и внутри сгорают зиккураты. При чем тут он? Права ли здесь Сааба? За что они так с намипоступили? Вопросы… вопросы, вопросы… Я не в силах даже с места сдвинуться. Слезы вместе с пылью засыхают на щеках.

Малкольм выжидает еще несколько секунд. Я словно онемела: не могу даже заставить себя произнести его имя. Просто стою и смотрю, как он, волоча ногу, ковыляет ко мне.

— Данайя… Это…

— Был пожар, — говорю я наконец. Отступаю от тела Саабы. — Они… сожгли там все. Ее — убили. Вика… увели.

Мой голос срывается.

— Они забрали его, Малкольм. Взяли в плен…

Я снова начинаю плакать. Стою перед Малкольмом и плачу навзрыд, уткнув лицо в ладони. Ноги меня не держат, и я опять сажусь на землю прямо к его ногам. Сквозь дым и слезы ничего не видно — но затем я чувствую: летчик садится рядом. Садится рядом, вытягивает раненую ногу, берет меня за плечи и притягивает к себе.

— Мы вернем его, Данайя. Обязательно вернем.

— Малкольм, это гиблое дело, — всхлипываю я и нечаянно утыкаюсь лицом в его больное плечо. — Его могли забрать только в Энгеду, а это знаешь как далеко… Ой. Прости. Тебе больно?

— Не больнее, чем тебе, — говорит он прямо мне на ухо. — А почему Энгеда? Это же столица?

— Да… столица… — Я закрываю глаза, чтобы не смотреть и не оборачиваться назад, на руины дома и мертвую Саабу. — Я украла его, Малкольм, понимаешь? Я украла его из приюта. Когда стала сефардом. Чтобы он не прошел через то, что я.

— Украла, говоришь… — Летчик обнимает меня одной рукой. — Тогда мы украдем его еще раз. Тебе не придется делать это в одиночку. Я с тобой.

— Малкольм, да куда тебе? — спрашиваю я горько. — Нога еще не зажила… да и плечо твое…

Он отрывается от меня и смотрит мне в глаза. Взгляд — как острие. Насквозь, наотмашь. Линии дорог текут друг к другу. Механизм запущен, и назад уже нельзя. Вперед — и вместе. Только так.

— Он спас мне жизнь, — говорит Малкольм тихо и серьезно. — Он сильный мальчик. Мы вернем его. А если упаду опять… то упаду в пути.

Я закусываю губу, чтоб не заплакать снова. Линии дорог сплетаются в лихой вираж. Дальше — полустанки и перроны, свалки и окраины, железные дороги и заросшие тропы. Я верю и не верю, что это так. Сердце гонит кровь по венам и артериям, мучительная жажда гонит прочь — в Энгеду. Все, что я хочу — найти своего брата.

И если упаду — то с ним.

Глава пятая. Слепые поезда

Я тащу Малкольма до станции. Поезда ходят по туннелям среди скал, и так — окольным путем — легче всего добраться до Энгеды. Правда, чтобы встретить поезд, поначалу нужно встретиться с невиданной удачей. На одном моем плече — небольшой узелок с самым необходимым, а на втором — рука Малкольма. Он быстро устает, ему больно ходить. Но в чем-то он все-таки похож на моего брата: если взялся — будет идти до конца, пока не упадет. И я вместе с ним. Одна дорога, одна боль, одна цель. Я не знаю, почему все так сошлось. Не верю ни в судьбу, ни в предназначенность, ни во что подобное. Но почему-то, когда летчик задевает сломанной ногой какой-то камень и, дернувшись, вцепляется в меня, по мне как будто ток проходит.

Мы добираемся почти что до Стеклянных скал. Ближайший полустанок — там. Я понимаю, что Малкольм может думать об этом месте, я чувствую, как он напряжен. Вряд ли он помнит, где именно его нашли. Но атмосфера здесь довольно гибельная.

— Вот здесь… Ай-й-й! — Малкольм, забывшись, пытается поднять больную руку и тут же сгибается, прижимая ее к груди. — Вот здесь я встретил твоего брата, — продолжает он, по-видимому, когда плечо немного отпускает. — Я пытался идти сам. Не получилось.

— То есть… — начинаю я.

— Подбили меня не здесь, — поясняет он. — Я попытался встать. И даже встал. Но далеко не ушел.

— Не представляю, как ты с переломом вообще мог двигаться. Нельзя же было, Малкольм… Ты же без ноги остаться мог…

— Боялся, что меня найдут, — говорит он неожиданно серьезно. — Те, кто стрелял. А страх сильнее боли.

— Не понимаю… — признаюсь я тихо.

— Посмотри на себя, — Летчик останавливается и наклоняется, чтобы заглянуть мне в глаза. — Такую боль, как у тебя, не пожелаешь и врагу, но ты идешь вперед. Ты боишься за своего брата, и ты продолжаешь путь. Ты благороднее, чем я. Я цеплялся за свою жизнь. Так, как делал всегда. Поэтому… она явилась мне. И я упал.

— Кто… она?

— Сарцина. Так ее зовут. Вернее… звали.

Дальше мы идем молча. Место падения, о котором говорил Малкольм, не так уж далеко — пара десятков локтей отсюда. Обломки расшвыряло по разным сторонам, и теперь почти невозможно определить, где именно приземлился сбитый самолет. Но это наверняка где-то рядом: со сломанной лодыжкой далеко не убежишь. Интересно, почему остатки катастрофы еще не растащили местные сефарды? Малкольм отворачивается, он не смотрит в ту сторону.

— Все, давай отдохнем, — говорю я, когда вижу станцию. — Ты и так слишком плохо выглядишь.

— Привыкай.

Мы садимся на землю спина к спине — так удобнее опираться друг на друга. Мне не хватает воздуха, чтобы дышать. Все вокруг душит меня, одурманивает, опьяняет, и голова становится тяжелой, словно это я летела с высоты свободного полета. Где Вик? Насколько далеко он от меня? Не причинят ли ему вред? Пленников обычно везут караванами, не поездами. Так что мы можем даже обогнать хедоров. А у меня нет ни меча, ни арбалета — ничего. И Малкольм вряд ли сможет защититься, не говоря уже о том, чтоб защитить меня.

— Пообещай мне, — говорит вдруг Малкольм очень тихо.

— Что пообещать? — Я резко оборачиваюсь.

— Ты бросишь меня, — заявляет он жутко и серьезно. — Пообещай, что бросишь, если вдруг я стану тебе обузой. Если я буду тормозить тебя в пути, если мое состояние ухудшится настолько, что ты будешь вынуждена надолго остановиться… ты бросишь меня, Данайя. Пожалуйста.

— Да черта с два! — Я вскакиваю на ноги. Вдали слышен гудок утреннего поезда. — Ты точно головой не ударялся?

— Данайя, я прошу тебя…

— Кто такая Сарцина? — спрашиваю я резко.

Летчик молчит. Земля под нами подрагивает от стука колес по разбитым и поросшим травой рельсам.

— Она — мое напоминание, — признается он наконец, не глядя мне в глаза. — Напоминание о том, что моя жизнь — не самая большая ценность в этом мире. И я не хочу, чтобы ты повторяла чужие ошибки.

— Ее ошибки?..

Состав подходит к перрону. Малкольм берет костыль и поднимается самостоятельно. Я все еще стою и смотрю на него, не понимая, что происходит. Я уже неделю не могу понять, что происходит.

Вагоны для сефардов — наиболее разбитые и бедные. Впрочем, богатые и знатные люди поездами здесь не ездят. Такие поезда — последняя связующая нить между нами и нормальной жизнью. В вагоне почти нет сидячих мест, так что располагаться приходиться прямо на полу. Бросить тебя, да, Малкольм Росс? Попробуй тебя брось, ты же даже сам подняться в вагон не можешь… Досада во мне смешивается с непонятной злостью и неугасающим жгучим желанием — физическом желанием пути. Я помогаю летчику забраться, и мы садимся прямо в тамбуре. Двери здесь, кстати, тоже нет. Я обнимаю руками колени и смотрю, как скалы, покачнувшись, начинают плыть назад.

— Я не брошу тебя, — говорю серьезно. — Ясно или нет? Подумал бы о Вике. Он жизнь тебе спасал, а ты мне говоришь, что это ничего не значит.

— Твой мальчик — герой, — Малкольм смотрит куда-то мимо меня. — А я… немного не из той породы.

— Мне плевать.

Окраины остаются внизу. Мы едем все выше и выше, по обманчивым горным тропам, и ветер пробирает нас насквозь. Вокруг — каньоны и обвалы, пещеры и провалы, на которые даже смотреть страшно. Немного подумав, я помогаю Малкольму убраться из тамбура подальше в вагон. Он пуст, поэтому мы ложимся прямо на пол. Ветер гоняет листья и обломки веток от окна к окну. Он пахнет горечью и дымом, и солнце прорывается сквозь щели в скалах. А сгоревший дом Саабы остается где-то далеко, за гранью преломления света, за гранью наших обгоревших жизней и обугленных воспоминаний.

О, Малкольм Росс, беду ли ты принес или награду — скажет время. Ты преломил меня, поставил на мне знаки в виде трещин, метки в виде точек скола. Моя душа скололась, заострилась, стала крепче. Ты начал огранять меня, снимать с меня слои двухлетней коросты. Я сильная, я крепкая, я твердая. Сефард — и человек. Внутри идет война.

— Расскажи мне, — просит летчик. — Расскажи, кто ты такая.

— Да что рассказывать? — Я кладу нам под головы свой узелок с вещами. — Ты уже и так все знаешь… ну, то, что я тебе позволила узнать. И я бы с радостью впустила тебя в сердце, если бы мне только помнить, где в нем дверь. Прости, конечно, но моя душа — это гроб, а не пустой дом.

— Ну, значит, мы с тобою квиты, — легко соглашается он. — Ты не открываешь мне себя, а я не открываюсь перед тобой.

— Не торопись, — предостерегаю я. — Дорога будет долгой.

Дорога будет слишком долгой. Витая и ветвистая, она вскроет все старые шрамы и разбередит былые раны. Мы лежим и смотрим, как по потолку скользят длинные тени. Солнце поднялось над горизонтом и укоряюще смотрит нам в спины. Мы едем на закат, на запад, туда, где умирает свет.

Мы едем.

Мы горим.

— Ты боишься меня, да? — снова начинает Малкольм. — Нет-нет, не отвечай. Я знаю, что боишься. И, черт возьми, ты имеешь на это право.

— Я зна-ю… — говорю я с расстановкой и вдруг вспыхиваю: — Да что ты прицепился, в самом деле? Да, боюсь! Тебя боюсь, саму себя боюсь… У нас, сефардов, правило такое: сильные жрут слабых, кого сожрали — тот и слабый! А мы вступились за тебя, — Я напираю на это слово, будто пробуя его на вкус. — Мы только этим своим делом выступили против всех законов. У меня и так полмира рухнуло. А тут еще и ты.

— Крессий Лард, — Летчик резко переводит тему. — Тот, что меня лечил. Кто он такой? Кто он тебе?

— Альхедорский сын, — В моем голосе снова прорезается злость. — Он лекарь — и убийца. Я не знаю, как это возможно, Малкольм.

— Наверно, так же невозможно, как сефард — и человек.

Ток снова проходит по всему моему телу. Я не знаю, что это за странная игра. Он говорит со мной, а я отвечаю — но все мои ответы что-то значат для него, и я пока не понимаю, что.

— Сейчас сменю повязку, — говорю я, чтобы отвлечься. — До этого тебе везло: я делала это, пока ты спал. Наверно, будет больно.

— Переживу.

Стандартная процедура: снимаю бинт, прикладываю холод, пытаюсь заставить Малкольма хоть немного пошевелить рукой. Не получается. Рука сильно ослабла, она опухла и свисает. Похоже, боль отдает и в запястье: пальцами двигать летчик тоже не в состоянии.

— Дело плохо, да? — спрашивает Малкольм, пока я достаю из узелка новый бинт: этот совсем истрепался.

— Не страшно, — говорю я, опустив глаза. — Заживает потихоньку…

— Ты не умеешь врать, — усмехается он. — По крайней мере — не мне. Ларду ты же солгала, сказав, что ничего не знаешь.

— Но Лард — наш враг, — вырывается у меня, и я сгибаю его руку чуть резче, чем следовало бы. — Болит? Прости, я не хотела…

— Но я ведь тоже враг.

— Не знаю…

Внезапно поезд резко дергается в сторону и накреняется. Раздается жуткий скрежет. Малкольма отбрасывает к стене, я тоже падаю, ударяясь виском. Успеваю закрыть глаза, представив, что сейчас мы полетим с откоса — но покосившийся вагон замирает на месте и, покачнувшись, встает прямо. В ушах звенит. Я ищу глазами Малкольма. Ему не повезло — похоже, он ударился больной ногой.

— Малкольм! — вскидываюсь я.

— Ни с места! На колени!

Резкий женский голос врезается в горячий воздух, словно пуля. Я порывисто оборачиваюсь. До моего слуха долетают два выстрела и топот ног. Малкольм, морщась от боли, приподнимается на здоровом локте. Бегущие все приближаются и приближаются: они уже в вагоне.

— Стоять! — раздается прямо позади меня.

Из-за перегородки выскакивает женщина. Ее лицо закрыто маской, но она не сефард. Она держит в руках пистолет, а глаза злобно сверкают. За ее спиной появляются две такие же, но без оружия.

— Подними руки! — приказывает она.

Я подчиняюсь.

— И ты тоже, парень!

— Я не могу, — говорит Малкольм, тяжело дыша. — Я ранен…

— Так, так, так, — доносится с того конца вагона. — Что здесь происходит? Миретта! Отойди!

Та, что с пистолетом, отступает в сторону, и ее приспешницы тоже. За ними появляется другая женщина — темнокожая, коротко остриженная, с суровым и воинственным лицом. Она направляется к нам, и я инстинктивно пытаюсь закрыть Малкольма собой. Его лицо бледнеет, а дыхание сбивается. Он смотрит на идущую и не может отвести глаз.

— Ну здравствуй, Малкольм Росс из Азардана, Стерегущий горные пути, — говорит женщина, наклоняясь над ним. — Что? Ногу повредил? Болит, наверное… Зато теперь не убежишь, — Она выпрямляется и смотрит на меня. — Я — Анга Гарсия. А это — мои Гончие. Мир тесен.

Глава шестая. Гончие Третьих смут

— Анга, — произносит Малкольм очень тихо. — Тебе мстить не надоело?

— Жизнь и так тебе отомстила, — отзывается она нарочито равнодушно. — Я знаю о твоих полетах, Малкольм Росс.

— И ты решила меня добить?

— Совсем наоборот, — бросает Анга холодно. — Твой шанс на искупление. Ты ведь всегда его искал. Он здесь, перед тобой.

Малкольм отводит взгляд. Я вижу — он напуган. Глаза Гарсии и глаза ее служанок смотрят с одинаковым укором. Во взгляде командующей — металл и лед. Мне тоже становится не по себе от этих глаз.

— А ты кто такая? — Анга протягивает руку и грубо поднимает меня на ноги. — Преемница его Сарцины?

— Анга, оставь ее, — приказывает летчик так же тихо: видно, что каждое слово дается ему с трудом. — Она меня спасла. Она не виновата.

— Малкольм ранен! — тут же вклиниваюсь я, глядя женщине в глаза. — Ему больно… из-за вас, — добавляю с еле слышной злостью. — Отпусти нас, Анга Гарсия. Я жизнь ему спасла. Он мой!

Последнее слово падает на землю, словно хрустальный кубок. Его звон разлетается по сторонам, и сыплются осколки.

«Мой»…

— Пойдемте, — говорит Анга все так же холодно и мрачно. Смотрит на белого как стенка Малкольма. — Хотя, о чем это я… Эй, вы, — Она щелкает пальцами, и Гончие немедленно встают перед ней. — Возвращайтесь в Зал хроник. У наших есть носилки. И пошевеливайтесь там: он нужен нам живым.

Девушки покорно исчезают. Малкольм полулежит у стены вагона и держится за ногу. Дышит хрипло и прерывисто. Боюсь, чтоб не было болевого шока. Слишком много на нас свалилось. Как мы только выстояли, черт возьми…

— А ну, показывай, — Анга садится рядом и убирает ладонь летчика с травмированной щиколотки. — И знай: отключишься — добью немедленно.

— Там перелом, — докладываю я. — Не думаю, что ты поможешь.

— Я и не хочу.

Через несколько минут возвращаются девушки. За ними идут четверо мужчин с носилками. Малкольм уже толком ничего не соображает: взгляд мутный и рассеянный, губы сухие, а все тело бьет мелкая дрожь. Я с ужасом прикидываю, что будет, если не получится вылечить ногу.

Мужчины поднимают летчика и кладут его на носилки, а потом так же молча уходят вперед. За ними направляются Миретта и неназванная девушка. Замыкаем процессию мы с Ангой. На ее бедре покачивается длинный меч. Она рассчитывает, что я не убегу. И я не убегу — но не потому, что боюсь ее. Если она думает об этом, она просчиталась, но я уверена, она все понимает. Понимает, что пока с ней Малкольм, я буду плестись за ним хоть до конца пути. И я не понимаю, почему так. Когда эти линии дорог успели превратиться в цепи, что сковали нас. Почему я не могу бросить его даже ради спасения собственного брата. Нет, не понимаю. В голове настойчиво крутятся слова самого Малкольма о том, что я обязана бросить его. Не дают покоя мысли о Сарцине. Кто она? И как тут может быть замешана Анга с ее Гончими? Да кто они вообще такие? Я не знаю. Нож все еще торчит внутри. Он — обоюдоострый меч. Один конец — брат, второй — летчик.

В меня вонзились оба.

— Послушай, перестань, — говорит Анга, пока мы идем узкой тропой среди отвесных скал. — Не стоит так трястись за его никчемную жизнь. Да, ты спасла его — теперь посторонись.

— Что он сделал тебе? — спрашиваю я.

— Не мне. Сарцине, — отрезает она. — И — своему сыну… У тебя ребенок есть?

— Нет. Только брат.

— Ты все равно поймешь.

Пойму ли я? Да я и так все понимаю. Как раз вот здесь все ясно, словно белый день. Мой брат — человек, за которого я буду драться без оглядки. Я — львица, потерявшая детеныша. И если Малкольм правда виноват в чем-то таком, о чем недоговаривает Анга, что погубило его сына… то тогда все становится на свои места. Он тоже будет биться за Вика. Мы на одной стороне. Наша сторона сгорела на рассвете, но мы все еще стоим. Мы устоим.

Мы входим в пещеру — по-видимому, это и есть Зал хроник. Внутри она кажется просто огромной: широкое помещение, на потолке которого висят светильники и факелы, а по углам стоят столы. Стены украшены надписями, которых я не понимаю. Да мне и не хочется разглядывать все слишком пристально. Я смотрю на четырех мужчин с носилками. Я даже не знаю, в каком состоянии Малкольм.

— Что вы будете с ним делать? — спрашиваю я у Анги.

— Совет решит, — отвечает она уклончиво. Мужчины заносят летчика в одну из ниш, и за ними захлопывается деревянная дверь. — Когда вернутся остальные Гончие. А ты пока присядь.

Я сажусь на скамью у стены. Миретта и неназванная девушка уже исчезли в похожей нише. Все мое существо отчаянно тянется к Малкольму. Анга, очевидно, это замечает.

— Кто ты для него? — интересуется она.

— Мы связаны, — вздыхаю я. — Мы ищем моего брата. Его увели хедоры. Сегодня на рассвете.

— Провинился чем-то?

— Нет! — Я сжимаю кулаки. — Он маленький, — говорю уже чуть тише. — И это он спас Малкольма после падения. Вот Малкольм и пошел за ним. Со мной.

— И вот где вы в итоге оказались, — подхватывает Анга горько и торжественно. — Ты ничего не знаешь, так ведь? Как там тебя…

— Данайя.

— Вот, Данайя… Вот что я тебе скажу, — Она складывает руки на груди. — Все, кому выпадает несчастье любить Стерегущего, обречены на горе. И ты не сможешь разорвать такую цепь.

Я молчу.

— По справедливости он должен умереть, — спокойно продолжает Анга. — Но я пообещала, что оставлю его в живых.

— Ты не убьешь его? — вырывается у меня.

— Он сам загнется. Какой смысл патроны тратить?

Я медлю еще пару секунд.

Встаю на ноги.

— Анга…

— Что? Собралась просить меня о милости? — Она насмешливо смотрит на меня снизу вверх. — Послушай, я могу его спасти. Могу отдать приказ — и лучшие лекари Гончих через неделю поставят его на обе ноги. Но он того недостоин. К тому же, вам ведь нечем расплатиться с нами.

— Чего ты хочешь? — спрашиваю я порывисто.

В ее глазах зажигаются стальные огоньки.

— Я могу показать тебе то, что перевернет твой мир, — говорит она насмешливо. — Могу дать шанс твоему другу. Но есть условие. И только одно.

— Какое же? — Я нетерпеливо хватаю ее за руки. Она отталкивает их. — Говори же, Анга! Не молчи!

Анга встает и вынимает меч из ножен. Она почти на голову меня выше, но я смотрю ей прямо в глаза. Внутри все горит. Она не имеет права — она не может решать, кому жить, а кому умирать. Она не тронет Малкольма. Я ей не дам. Потому что Малкольм — это цена спасения. Цена за Вика. Я не отдам эту цену кому угодно. Малкольм — мой. Мой сбитый летчик. Мой удел.

— Поклянись мне в верности, Данайя, дочь окраин, — произносит Анга. — Поклянись, что не предашь — ни меня, ни моих Гончих Третьих смут. Ты получишь Малкольма обратно, но я сделаю тебя своей служанкой. Такой же, как и все они. Готова ли ты выбрать между нами?

— Ты… что я тебе сделала? — спрашиваю я с беззвучной злостью.

— Пока что — ничего, — Она обходит круг вокруг меня. — Но сделаешь даже больше, чем посмеешь представлять. Ты станешь Королевой-Гончей наравне со мной, ведь ты отчаянная девушка. На разных берегах одни будут молиться на тебя, другим же ты внушишь животный страх. В конце же всех дорог, — ее глаза пылают ярче, чем светильники на потолке, — ты обернешься и придешь в жестокий ужас, осознав, как много сделала. И ты поймешь.

— Что я пойму?

— Что этого на самом деле было мало.

Я стою, не в силах даже с места сдвинуться — как и тогда, на пепелище. Костры горят, горят внутри меня. Свет преломляется, душа сминается, как железо, и скрежет бьет по нервам.

Я всего лишь хочу вернуть брата…

— Твой мальчик, — начинает Анга, и я вздрагиваю. — Я знаю больше, чем ты думаешь. Ты же хочешь увидеть его живым?

Я бросаю на нее последний взгляд.

И опускаюсь на колени.

— Ты клянешься, дочь окраин?

— Да. Я клянусь. Тебе… и Гончим.

Она протягивает ко мне меч и острием приподнимает мою голову. Смотрит мне в глаза буквально несколько мгновений. Потом снимает факел со стены, раскаляет клинок в пламени и снова направляет его на меня.

— Куда тебе хочется?

Я думаю несколько секунд. Мое сердце? Нет, оно принадлежит одной лишь мне. Мои руки? На них и так довольно шрамов. Что же тогда? Анга ждет ответа. Я понимаю: это важно. Словно вопрос выбора, которого у меня никогда не было. Почему я могу выбирать лишь место следующей раны?

— На шею, — слышу я свой голос будто бы со стороны. — Сзади. На затылок.

Задерживаю дыхание: сейчас будет очень больно. Но это ничего: Малкольму в сто крат больнее… Раскаленный металл касается моей кожи. Я дергаюсь, но не кричу. Только закусываю губы с такой силой, что во рту появляется кислый привкус. Это длится несколько секунд, но мне кажется, что время растянулось. Я вздрагиваю: вот что имел в виду Малкольм. Вот о чем он говорил.

Последние секунды…

Боль проходит. Остается только жжение. Не могу повернуть голову, а Анга все еще стоит за моей спиной. Пара секунд — она подходит и протягивает мне руку. Но я встаю сама.

— Мечом и светом, Гончая Третьих смут, — приветствует она меня. Переводит взгляд на выход. — Эй, вы! Миретта!

Миретта, вторая неназванная девушка и еще несколько женщин подходят и кланяются своей Королеве. Я стою и чувствую, как дрожь заполняет мое тело. Что я сделала сейчас? Не будет ли мне горько от такого выбора? Я снова ничего не знаю. Но ради Малкольма и Вика я готова принять на себя пламя. Я и так горю внутри. Это — всего лишь след на коже. Как напоминание о том, что я — костер. Руина. Погребальный плач эпохи.

— Пошлите за лучшими лекарями Гончих, — приказывает Анга, не глядя на меня. — Пусть приходят сюда из своих селений.

— Вас много? — спрашиваю я одними губами.

— Больше, чем ты думаешь, — отзывается она. Женщины уходят — так же молча. — Наши селения — там, среди скал. Нас невозможно найти. Мы сами приходим и берем то, что мы хотим.

— Почему Третьи смуты? — снова спрашиваю я. — Ведь я теперь одна из вас. Ты мне расскажешь, Анга Гарсия.

— Не только расскажу. Пойдем со мной.

Она ведет меня в одну из ниш, которая заперта тяжелой дверью. На двери висит массивный замок, и Королева открывает его маленьким, почти незаметным ключом. Она входит первая, я — за ней. Внутри просторно и пусто, взгляд цепляется только за низкий широкий пьедестал из камня, вырубленный прямо в скале.

— Здесь никого нет, — озвучиваю я.

— Они придут, — отзывается Анга спокойно. — Ты только подожди. Они приходят ровно в полдень.

— Кто приходит, Королева? — Я поворачиваюсь к ней.

— Люди Белого воинства.

Глава седьмая. Белое воинство

Мы сидим в тишине: я и Анга. Не знаю, о чем думает она. Я вспоминаю всю историю Лиддеи. Почему же Третьи смуты? Почему не Первые, когда сепаранты спустились с гор и стали зазывать народ подняться с ними, стать свободными, взобраться на вершины скал? И почему не Вторые — начало строительства Зиккурата, который должен был стать знаком нашего единства, а стал раздором в наших землях? Уж не связаны ли эти люди с Азарданом? Почему-то подозрений слишком много. Они знакомы с Малкольмом — а это уже повод для волнений. Хотя не шибко-то они похожи на азарданцев. Азарданцы смуглые, с особенным разрезом глаз, а эти выглядят как наши. Малкольм и тут — сплошное исключение из правил.

— Твой ненаглядный Росс — слабак, — вдруг начинает Анга. — Его земля не принимает, вот он и полез на небо. А знаешь, для чего? — Она смотрит на меня в упор. — Да для того, чтобы погибнуть как герой. Он попросту самоубийца. Повеситься или пулю в висок пустить-то духу не хватает. А так — знамена, ордена, медали и награды…

— Но зачем ему умирать? — отзываюсь я непонимающе.

— После того, что он сотворил, только это и остается, — Анга нетерпеливо прохаживается по пещере взад-вперед. — И мне его не жаль. Он гонится за искуплением, а искупление лишь в смерти. Да и негоже сожалеть о ранах, выставленных напоказ.

— Анга, что-то ты перегибаешь, — говорю я тихо. — Он — боец. Он — воин. Хотел бы умереть — остался бы на месте катастрофы и спокойно умер. А он встал. Цеплялся за спасение. Ты не права.

— Да все они такие, — бросает она равнодушно и снова обходит меня кругом. — Сначала ищут способа погибнуть по-геройски, а чуть порохом запахнет — сразу бьют по тормозам… Смотри, смотри! — Она резко оборачивается. — Они вступают!

Я чувствую порыв неизвестно откуда взявшегося ветра. Анга закрывает лицо ладонью и почтительно склоняет голову. Я смотрю на нее удивленно и повторяю жест. Не может быть такого. Неужели есть еще люди, перед которыми кланяется сама Королева-Гончая?

Или… не люди?

Воздух начинает трескаться, как будто на затертой кинопленке. Раздается звук, похожий на противный белый шум. Он заполняет всю пещеру, и Анга отводит меня на пару шагов назад. Внезапно сквозь трещины и шум проступает белый силуэт. За ним еще один. И еще. Чуть дрогнув, словно из-за плохой съемки, силуэты застывают. Они стоят к нам спинами. Их лиц не видно. Их уже пять… пятнадцать… несколько десятков. Стройные ряды, сомкнувшиеся на наших глазах.

— Что это? — спрашиваю я ошарашено.

— Смотри и слушай.

Смотреть там, правда, уже не на что. Люди в белом, совершенно не похожие на хедоров, замирают на своих местах, а белый шум не прекращается. Но вскоре сквозь него начинают ясно проступать слова. Они похожи на гул толпы, на шум прибоя, на шелест листвы. Едва заметные, еле различимые. Но Анга слушает с благоговением. И я внимаю. Глаз не отвести.

«Объединение на Зиккурате…»

«Анклав падет…»

«Из пепла мы восстанем, насаждая красоту…»

«Когда придет Солнечный шторм…»

Они говорят с нами. Говорят о мире, в котором не будет нашего анклава, не будет разделения на лиддийцев и азарданцев. Не будет сефардов, не будет обреченных на изгнание, а будет лишь страна, которая была вначале. До времен Первых смут, до строительства Зиккурата, до прихода сепарантов, до начала разрушительной войны. Говорят, что мы — одна и та же кровь, что мы друг другу предназначены, что наступает время перемен. Это весть о воссоединении, весть о мире, весть о возрождении. Она — как музыка. Такая весть может поднять сотни, а то и тысячи. Но откуда она здесь? Кто все эти люди? И как они здесь появились?

— Анга…

Белое воинство исчезает.

Королева смотрит прямо мне в глаза.

— Ты слышишь их, Данайя, дочь окраин?

— Слышу! — отвечаю я. — Мне это незнакомо, — признаюсь уже потише. — Кто они? Почему бестелесны? Ответь!

— Это хрономиражи, — поясняет Анга как бы между делом. — Это — весть из будущего. Нам, настоящим. Весть из времени, в котором сбудется все то, о чем они нам говорят. Их послал следующий альхедор. Альхедор нового порядка. Этот будет свергнут. Анклаву царствовать недолго.

Эти слова — как гром, разбивающий то, что осталось от молний в седых одеждах. Я стою, не зная, что сказать. Как реагировать. Мой мир переворачивается вновь и вновь. Но почему же я должна им верить? Смогу ли я поверить в это так же, как они? Вопросы возникают слишком поздно: я клялась. А значит, выбора мне не оставили. Я связана. Я связана и нитями дорог, и обещанием. Только бы оно не обратилось камнем на моей прожженной шее.

— Что такое Солнечный шторм?

— Пока об этом знает только время, — Анга берет меня за руку и решительно выводит из пещеры. — Да и тебе бы стоило молчать об этом. Сохрани эти слова в себе, Данайя, дочь окраин… Кто ты по отцу?

— Гаддот.

— Никак Самар Гаддот, сатрап из гильдии Энгеды? — Она останавливается, как громом пораженная. — И его дочь — сефард? Не может быть…

— Как видишь, может, — горько усмехаюсь я.

К нам направляются несколько женщин, которых Анга отправляла в поселения. Солнце уже не стоит в зените. Сколько же времени мы находились в той пещере? Оно как будто растянулось. Сложно поверить, что все это случилось с нами за один неполный день. Что мы — другие.

Я — другая.

— Что нового, Миретта?

— Госпожа, — Миретта кланяется ей почти что в ноги. — Мы сделали все так, как ты сказала. Все в порядке.

— А что с тем человеком? — Я прямо чувствую, как Анга специально не зовет Малкольма по имени. — Он там еще живой?

— Он будет в порядке, Королева, — вступает неназванная девушка. — Лекари хорошо потрудились над ним.

— Говори это не мне, Висаба, — бросает Королева, отвернувшись. — Скажи это Данайе аль-Гаддот.

И уходит прочь — к выходу из пещеры. Служанки-Гончие расступаются перед ней, словно волны — перед кораблем. Я же молча смотрю ей вслед.

— Хочешь увидеть его? — спрашивает Висаба неожиданно.

Я отвечаю, не задумываясь:

— Да.

Да, я хочу. Хочу, теряя всю энергию от этого желания. Больше, чем этого, я хочу разве что вернуть своего брата. Но мне уже все ясно: эти два желания не могут друг без друга. Я — не я, если не чувствую хотя бы одного. Как будто Вик может быть жив, только пока жив Малкольм. Глупости все это, разумеется. Но мне так легче. Мы все здесь связаны. И каждый важен. Анга лжет.

Мы заходим в то помещение, куда унесли Малкольма, и женщины почтительно уходят. Мы одни. Я сразу замечаю руку лекарей: вместо простых и ненадежных шин на сломанной ноге летчика теперь гипс, а плечо закреплено какими-то скобами. Малкольм лежит молча, созерцая потолок. Наверно, интересное занятие. Сначала — потолок моей хибары, потом — потолок дырявого вагона, теперь — холодный камень пещеры. Да, очень увлекательно. Но не интереснее, чем говорить со мной.

— Эй…

— О, ты снова здесь, — Он поворачивает голову. Я захожу сзади и наклоняюсь над ним. — Как видишь, я опять не умер.

— И, как я вижу, ты этим снова недоволен.

— Хватит тебе уже.

Малкольм поворачивается на здоровый бок. Выглядит он уже немного лучше: не как человек, стоящий на пороге смерти, а как человек, стоящий хотя бы где-то в десятке локтей от ее ворот.

— Тебе удобно? — спрашиваю я.

— Ну как сказать…

— Так. Ясно, — Я подхожу к нему и по привычке ложусь рядом. — Ты это, что ли, имел в виду?

Он улыбается.

Я вижу — ему правда лучше.

— Ты права.

Мы лежим в тишине, и мне не хочется этого нарушать. Мы просто лежим вдвоем на тесных носилках, и я гоню прочь все мысли. Не хочу ни о чем думать. Не хочу ничего говорить. Не хочу признаваться в том, что я сделала, на что пошла ради него. Я поступила совсем не так, как он меня просил. И ему не понравится то, что я сотворила. Я закрываю глаза и лежу, вспоминая дом. Мне кажется, что все это — ночной кошмар. Что мы проснемся рядом, и Вик вернется от Саабы, сытый и веселый, принесет нам хлеба и лекарств. Только так и должно быть. Не должно быть ни пожара, ни смерти Саабы, ни поезда, ни той аварии, ни Гончих, ни моей клятвы, ни тем более Белого воинства.

Ничего…

— Что у тебя на шее?

Вот ничего не скроешь, черт возьми!

— Клеймо, — шепчу я очень тихо.

— Что? Анга что-то сделала тебе? — Малкольм смотрит на меня тревожно и взволнованно. — Или кто-то из ее рабынь?

— Они не собирались помогать тебе, — говорю я так же тихо. — Анга презирает тебя. Она считает твою жизнь ничтожной. Я не думаю так, Малкольм. Я поклялась… что не предам их. А взамен… взамен они спасли тебя.

— Что? — снова повторяет он. — Данайя… Все из-за меня? Я же просил!

— И из-за Вика тоже! — злюсь я. — Пока ты здесь, у нас есть шанс его спасти. Я без тебя не справлюсь. Ты мне не обуза. Ты — мой компас, — Я смотрю ему в глаза. — Был небесный, стал земной… Малкольм, я пообещала. Они — залог. Залог спасения. Все средства будут хороши. Мы устоим.

Мой сбивчивый голос кажется мне самой чужим и неестественным. Я прерывисто дышу, пытаясь убедить уже не летчика — саму себя. Да, я полезла в петлю и уже стою на виселице, но это ведь совсем не означает, что я дам веревке захлестнуться у себя на шее. Я сильнее, я хитрее, я злее. Я все еще стою. И буду стоять прямо.

— Зачем ты это делаешь, Данайя?

— Когда-нибудь поймешь. А я — тебя.

«Тебя…» — звучит протяжным эхом в стенах пещеры.

«Я — тебя…» — повторяет голос внутри меня.

Я замолкаю, вслушиваясь в эхо.

Я, Данайя аль-Гаддот.

Тебя, мой сбитый летчик.

А что именно…

Не знаю.

Глава восьмая. Сигнальные огни

Ночи в каньонах гораздо холодней, чем на равнинах. Одна из Гончих, не глядя, бросает нам одеяло, но даже его оказывается недостаточно. Мы лежим, прижавшись друг к другу, и не можем согреться. Ожог на шее нестерпимо жжет. Любые прикосновения отзываются противной болью. Я никак не могу устроиться удобно. Хочется плакать, но нельзя.

— Что? — спрашивает Малкольм. — Теперь моя очередь, да?

— Твоя очередь — для чего?

— Отвечать тебе добром на доброту, — Он проводит холодными пальцами по моей шее. — Мне тоже холодно. И больно. Иди ко мне.

Я обнимаю его, прижимаясь щекой к рубашке. Не знаю, насколько ему холодно, но ткань на груди горячая. Я понимаю: это все потому, что рядом сердце. Оно так быстро бьется. Его стук успокаивает меня. Интересно, что он чувствовал, когда впервые лежал со мной? Чувствовал ли он ту защиту, которую ощущаю я? Это так странно: я привыкла защищать его. Но никто и никогда не защищал меня. Да и Малкольм не может, если по-честному. Его броня — его кожа, моя броня — его руки, одну из которых он и сам не знает, как устроить, чтобы меньше болела. Моя же личная броня рассыпалась в пыль вместе с тем льдом, что покрывал мое сердце. Наверное, поэтому мне так ужасно холодно. Я бы не чувствовала этого, если бы не осталась без плотной коросты на своем сердце. А теперь оно разорвано. Холод пробирает его насквозь, но оно все еще стучит. Прерывисто, не в такт.

Стучит.

— Тебе страшно? — спрашивает Малкольм.

Я напрягаюсь: вдруг снова заведет свое про то, что я его боюсь? Но нет, на этот раз — вряд ли. Он серьезен. А мне и вправду страшно. Страшно лежать вот так без движения, понимая, что Вик где-то далеко-далеко, и никто не может знать, что с ним и что с ним будет завтра. Страшно чувствовать себя под постоянным прицелом Анги и ее Гончих. Страшно вспоминать бестелесные белые фигуры и заново вслушиваться в их слова — они все еще звучат в моей голове. Да, мне страшно. Это потому, что я человек. Потому что все мы здесь просто люди.

И это… тоже страшно.

— Мне нельзя бояться, Малкольм.

— Почему?

Даже в темноте я чувствую, как блестят его серые глаза.

— Потому что страх овладевает мной, — говорю я очень тихо. — Сам подумай, что было бы, если бы Вик тогда испугался? Там, в Стеклянных скалах? Тебя бы не было в живых, — Я глубоко вдыхаю затхлый воздух тесной пещеры. — А я хочу, чтобы ты… был.

— Был — кем? — Он смотрит на меня сквозь темноту.

— Не знаю. Просто… будь. Мне этого достаточно. Сполна.

— Тогда, я буду рядом.

Еще несколько ударов сердца.

— А ты, Малкольм? — спрашиваю я. — Чего боишься ты?

— Ну, уж точно не тебя, ребенок, — усмехается он в темноте. Я недовольно фыркаю и пытаюсь стукнуть его кулаком. Промахиваюсь. — Так, кстати. Сколько тебе лет?

Я отвечаю:

— Восемнадцать.

— И ты одна? С братом?

— Уже два года, — отвечаю я как можно беспечнее, но голос все равно срывается. — Я выбила его себе. Как шанс на жизнь. Я хотела, чтобы он был жив. И плевать, что мне самой больше всего на свете хотелось убиться.

— Только лишь хотелось?

На это я ответить не могу.

— Не лезь мне в душу, — предостерегаю я опять. — У тебя слишком красивые руки. Не хочу, чтобы ты очернил их, прикоснувшись к моему сердцу.

Руки и вправду красивые. Сильные. Крепкие. У пилотов ведь других и не бывает. Я обернулась бы штурвалом, только бы почаще чувствовать их на себе. Мне это нравится. Я так изголодалась. Не по хлебу и не по вину — по таким прикосновениям. Меня никто и никогда вот так не обнимал. Я обнимала брата, хоть и редко — но и это было не совсем то, чего мне так хотелось. Те объятия были знаком моей защиты, которую я пыталась дать ему — и не смогла. А Малкольм держит меня, как держат хрупкую и беззащитную драгоценность. Мне не нравится быть беззащитной. Но, по правде говоря, я всегда такой была. Осознание — вопрос времени. Горячее и глубокое осознание, словно вода, подступающая к хижине.

— Что бы ты сделала, если бы я исчез? — спрашивает Малкольм, уже явно засыпая.

— Взорвала бы мир ко всем сефардам, — отвечаю я.

— И что потом?

— Отыскала бы тебя среди обломков, — Я переворачиваюсь на спину, хоть это и больно. Перед глазами снова появляется горящий дом Саабы. — Спасла бы тебя снова. И еще раз бы спасла. Тогда бы наши дороги больше никогда не разошлись.

Я не знаю, зачем я это говорю. Малкольм вряд ли знает легенду о линиях дорог. И я не понимаю, почему он спрашивает. Кто я для него? Я — просто человек. Я ничего не совершила, никого не сберегла. И его не сберегу — вранье все это. Не смогу я уберечь. Я и себя-то толком не могу уберечь. От холода, от боли, от тревоги и от страха. Да и хочу ли я этого? Продолжать, понимая, что приду в тупик? Мы никогда не познаем сердец друг друга. Нет смысла защищать тела, когда нет шансов на спасение душ. А я все еще сражаюсь. За Малкольма, за Вика.

За себя.

Малкольм засыпает. Вокруг царит глухая ночь. Я не хочу быть здесь одной. Кого он нашел во мне? Ребенка? Но отеческую теплоту он проявлял лишь к Вику, не ко мне. Спасителя? Что ж, это тоже вряд ли. Напоминание? Напоминание — о ком? Я не хочу быть лишь напоминанием. Я пока не решила, чего я хочу. Кем я хочу быть с ним. Но я хочу быть с ним.

Быть — с - ним…

Я прорастаю, как цветок среди песка. Сквозь все эти темные века, сквозь всю историю цивилизаций, прорастаю от самого основания мира. Жгу свои силы, взращиваю и закаляю сталь. Контролирую свой страх. Свожу, сплетаю линии дорог. Они уже неразделимы. Что бы я сделала, если бы он исчез? Я повторяю это снова и снова. Даже если бы тьма опустилась и накрыла все наши земли, я бы впитала в себя весь свет земли и отыскала бы его. Я стану этим светом и для Вика. Я буду светить ему в каждой звезде, в каждой сигнальной башне, в каждом городском огне. Только бы он светил вместе со мной. Мой брат, моя отрада, мой удел, мое сияние.

Только сияй…

Я высвобождаюсь из рук Малкольма. Сквозь щели в пещеру струится спокойный, мягкий лунный свет. Он так не похож на пламя внутри меня. Я думаю о звездах, раскинувшихся над пустыней. Когда-то отец говорил мне, что звезды, посылающие свет, уже давно мертвы. Мы все летим сквозь время и пространство навстречу свету, одновременно удаляясь от него. Я никогда этого не понимала, и сейчас не понимаю. Но сейчас по моим ребрам ледяным толчком проходит холод. Что, если Вик уже давно погиб, а все, что мне останется — его сияние? И что, если погибну я? Что, если я не донесу свой свет, рассыплюсь искрами и превращусь лишь в прах и ветер?

Тогда пусть ветер разнесет мое сияние.

Теперь я знаю, что расскажут обо мне.

Звезды блестят на темном небе, словно крохотные свечи. Я выхожу из пещеры и осторожно подбираюсь к самому краю расщелины. Вокруг — только пустота и небо. Больше ничего. Окраины так далеко, что разглядеть их невозможно. Тем более — Стеклянные скалы. Зиккурат и Энгеда — где-то там, за горизонтом, куда нам никогда не долететь. Мы одни. Здесь — только пустота. Вокруг нас и внутри нас. Пламя выжигает все. И мы здесь на века. Мы зависли в этой пустоте, в этих расщелинах и скалах, и только сердцем можно дотянуться до другого края.

Зажигайте огни, поднимайтесь, и засияем. Тогда я заберу то, что изначально принадлежало мне. То, что отобрано, то, что потеряно. То, что никогда меня не покидало. Мое обещание — петля на моей шее. Моя жизнь так далеко, что поздно сожалеть о ней. И пусть я пока не вижу и не знаю, кому и зачем было надо, чтоб так случилось, но я не оставлю все как есть. Взорву все звезды, переплавлю их и сделаю погонами на своих плечах. Пусть содрогнутся башни Праотцов…

А где-то вдалеке и вправду загорается огонь.

Это не погребальный костер — здесь люди просто не живут. Я сажусь на край и всматриваюсь в темноту. Огонь мерцает, словно светлячок, и медленно плывет по пустыне. Ветер приносит крики ночных птиц и вой шакалов. Я, словно завороженная, смотрю туда и оторваться не могу.

— Эшри? — долетает сзади голос Анги.

Я резко оборачиваюсь.

— Что?

— О, ты не знаешь, кто такие эшри, — произносит она с торжеством в голосе. — Что ж, тебе еще так много предстоит узнать.

— Спасибо, я сыта по горло, — отвечаю я. Анга незаметно подходит сзади. — Почему ты называешь Росса Стерегущим?

— Все-таки ты не так уж и сыта, — усмехается она.

— Я просто хочу задавать вопросы, — возражаю я сварливо. — И хочу, чтобы ты на них отвечала. А все, что больше — просто бред.

— Бред, говоришь? — Королева замолкает. Мы сидим вдвоем и смотрим на огонь. — О чем ты думаешь, Данайя?

Я? Я думаю о Вике. Но ей ведь это знать необязательно.

Поэтому я говорю:

— О Стерегущем.

— Все-таки ты хочешь знать, — Анга подбирается поближе. Даже ночью она не снимает своей боевой одежды. — Данайя, это старая легенда. Старая, как время Третьих смут.

— Говори, когда я спрашиваю, Анга.

Она смотрит вдаль, туда, где мерцает сигнальный огонек. Шепот ветра повторяет брошенное ею слово: «эшри».

— Однажды, давным-давно, еще во времена войны, — Голос Анги крепнет, приобретая знакомые стальные интонации. — Альхедор дал приказ об отделении границ. Сначала, — Она горько вздыхает, — они хотели построить стену. Долгую-долгую каменную стену. Но для этого… нужны были те самые эшри. А их на тот момент уже давно разбили и разогнали по земле.

— Те самые? Ссигнальными огнями? — спрашиваю я.

— Это сейчас они превратились в огни, — вздыхает Анга снова. — Тогда же… они были силой. Они строили в пустыне корабли. И эти корабли ходили по земле. Их называли «песчаными миражами». Они должны были стать военной силой против сепарантов. Но они… восстали. И погибли ради этого.

Я недоумеваю:

— Погибли лишь за то, что не хотели воевать?

— Они были разбиты очень быстро, — продолжает она тихо и жестко. — С ними было так легко расправиться. Их изобретения не годились для войны. Они не несли в себе угрозы. И за это их любили.

— Почему же их уничтожали? Это нелогично, — говорю я. — Лиддея, что ли, наносила удары по своим же?

— Да, они стреляли по своим, — Анга горько усмехается. — По тем, кто был не в силах защититься.

— А что народ? Ты говорила, их любили?

— О да, Лиддея здорово здесь просчиталась, — торжествует Анга, то ли радуясь моей сознательности, то ли ликуя оттого, что нашла дыру в непогрешимости державы. — Среди народа вспыхнул еще больший бунт. И вред от этого восстания был больше, чем от сепарантов. Вот тогда… и появились Стерегущие.

Я молчу. Огонек то приближается, то удаляется. Как я — то приближаюсь к пониманию, то удаляюсь от него. Свет исчезает и вспыхивает снова. Тлеет, словно уголек, и полыхает, словно факел.

— Стерегущие? Их было двое?

— Да, двое. Стерегущий песчаные дюны — и Стерегущий горные пути. Они командовали когортами хедоров: один на равнине, другой — в горах, — поясняет Анга. — Второй Стерегущий был из эшри. Он защищал границу от притязаний сепарантов и, позднее, азарданцев. А Первый находился среди наших скал.

— Они сделали это, чтобы усмирить народ и вернуть его расположение? — догадываюсь я. — Но где тогда эшри сейчас, вместе со Вторым Стерегущим? Вряд ли он был там один.

— Эта линия прервалась почти сотню лет назад, — Королева встает и отходит чуть назад. — Второй Стерегущий всегда был потомком изначального, из эшри. Но последние из их народа разбежались по земле. Другие погибли в пустыне, были перебиты или превратились в сефардов. Оставшиеся зажигают здесь сигнальные огни, — Она протягивает руку. — Как зов последней скорби. К ним стекаются пропащие и павшие. И там… следы их пропадают навсегда.

Она разворачивается и уходит, оставляя меня наедине с холодной ночью и слепыми звездами. Я даже не смотрю ей вслед.

— Как звали изначального? Из Вторых Стерегущих? — спрашиваю очень тихо.

— Савитар Деверро.

Это имя ни о чем мне не говорит. Да и что я ожидала услышать? Фамилию Росс? Анга же сказала: он — Стерегущий горные пути. Выходит, Малкольм — Первый? Что-то подсказывает, что об этом остается только думать. Вряд ли он расскажет мне об этом. Да и Анга что-то слишком разоткровенничалась со мной.

Сигнальный огонь гаснет. Видимо, никто не пришел и не зажег второй. Ничьи следы не потерялись этой ночью. Здесь просто мертвая равнина. Здесь нет никого. Никого, кто бы мог прийти.

Малкольм Росс из Азардана — Стерегущий горные пути.

Он — азарданец.

Он — не хедор.

Почему тогда?..

Глава девятая. Цвет моей крови

Утром Анга не вспоминает о нашей ночной беседе. Более того — она делает вид, будто бы ничего не было. Спала я мало — из-за холода и из-за всех переживаний. Малкольм выспался и уже встал. Еще бы — боли уже не такие сильные, первую помощь в кои-то веки оказали нормальным образом, да еще и я лежу под боком. Я что ему, снотворное, или как? Мне же настолько плохо, что даже язык заплетается.

— Малк…кольм… — зову я тихо, пытаясь завернуться в одеяло. — Доброе утро.

— Тебя точно там ничем не опоили? — улыбается он. — Вот что, называй-ка меня Мэл. А то ты будешь еще долго издеваться над моим именем.

— А-а-а, теперь я над тобой еще и издеваюсь, — констатирую я сонно. — Кто вообще здесь стукнулся об землю? Ты или я?

Вопрос остается без ответа: к нам снова заглядывает Анга. До этого она заходила еще пару раз. Я видела ее сквозь сон.

— Росс, буди девчонку, — приказывает она. — Она нужна мне. И немедленно.

Я поспешно делаю вид, что сплю, но Мэла этим не проведешь. Опираясь здоровой рукой о стенку, он подбирается ко мне. Садится рядом. Я все еще лежу, закрыв глаза. На какую-то секунду в голове мелькает: вот бы у него плечо не болело, взял бы тогда, поднял и на ноги поставил, а я уж, так и быть, проснулась бы… Но в следующий миг я напрямую сталкиваюсь с коварством Малкольма. Приоткрываю глаза: он протягивает руку, как если бы хотел аккуратно убрать волосы с моего лица. А потом — хватает за край одеяла и резко сдергивает его с меня.

— Малкольм! — зверею я и бросаюсь вперед.

И — не рассчитываю силы.

Мое лицо оказывается слишком близко от него.

Я еле останавливаюсь, чтобы не столкнуться.

— Ну, ну, потише, молодая львица, — произносит Малкольм, не сдавая позиций, то есть одеяла. — Решила все-таки меня загрызть?

Я звонко клацаю зубами, смеюсь и отнимаю одеяло — как-никак, у меня ведь две руки. Дыхание Мэла все еще горит на коже моего лица. Я чувствую, как наливаюсь краской. Чтобы он этого не видел, я отворачиваюсь и принимаюсь складывать постель. Пальцы подрагивают. Интересно, почему?

Как вспышка…

Нет, нельзя. Теряю голову. Сдаюсь ему без боя. Весь мир твердит, что Малкольм — лжец и слабак, а я ему так слепо верю. Я не просила линии дорог нарушить их законы. Не просила исполнения своих желаний. Ничего из этого не просила. Трезвый ум, холодный расчет — вот что поможет мне вернуть Вика. Вспышки мне здесь ни к чему. Я не хочу быть просто вспышкой. Я — сияние. Я не могу погаснуть.

Проклятое одеяло никак не желает складываться. Я еле заставляю себя собраться с мыслями. Анга хочет меня видеть? Даже так: немедленно? Зачем бы я ей вдруг понадобилась… Ночной разговор никак не идет у меня из головы. Стерегущие. Их было двое. Было? Один — вот здесь, передо мной, а линия вторых прервалась. Навсегда ли? Что тогда случилось? Я не стану задавать Королеве лишних вопросов. На самом деле меня все это, конечно же, интересует, но не так сильно, как другой вопрос. Малкольм — азарданец, а Первый Стерегущий — хедор. Тогда кто-то из них — либо летчик, либо Анга — явно врет. Документы Малкольма врать не стали бы. Да и Анге это явно ни к чему. Но как свести то, что никак не желает сходиться?..

Я вздыхаю и молча выхожу, ища глазами Ангу. Легка на помине: она стоит, сложив руки на груди, и ждет меня у стены.

— Выспалась? — спрашивает с насмешкой.

— Больше нет, чем да, — отвечаю я. — Никто не зажигал других огней.

— Что ж, им же только лучше, — уклончиво говорит Королева. Я так и не могу понять, что она сама думает о Стерегущих. — Пойдем в лагерь, Данайя. И, прошу тебя: молчи.

— Просишь?..

Наверное, она сама уже пожалела, что рассказала мне обо всем этом. Я покорно иду за ней. Она одета в новый наряд, которого я не видела: черный боевой костюм со стегаными (и не раз перешитыми) плотными штанами и железной броней на груди, которую пересекают две цепи. Рукава короткие, а штаны даже не достают ей до щиколоток, и я вижу покрывающие ее тело татуировки. Меч зловеще покачивается на бедре. Там же, на поясе, висит цепочка с заостренными кольцами — чакрами. Я по сравнению с этой женщиной выгляжу совсем беззащитной. Рукава ободраны, штаны разорваны, ни о какой броне и говорить нельзя.

Анга оборачивается и срывает с меня капюшон. Волосы рассыпаются по плечам и падают на лоб.

— Гончие не покрывают головы, — говорит Королева жестко. — Не опускают руки. Не отводят взгляд.

Я поднимаю голову и смотрю ей прямо в глаза. Как тогда, перед клеймением. Я выдерживаю ее взгляд. Это тяжело, но выдержать взгляд Кресса тяжелее. Я не знаю, почему вспоминаю о нем. Я ненавижу хедоров, а Кресса — так тем более. Но в то же время я его боюсь. А Ангу не боюсь. И пусть она об этом знает. Кресс всегда хотел обладать мной, а эта женщина, похоже, хочет обладать моей душой. Пусть продолжает. Я не отступлю.

Я свергну Королеву с ее трона…

— Пойдем со мной, — зовет она снова, но таким тоном, каким обычно говорят «пошла вон». — Я сделаю из тебя Гончую. Ты будешь моей личной ученицей. Многие хотели этого. А выпало тебе.

Это приказ. Приказ, не терпящий возражений. Передо мной не та Анга, которая поведала мне тайну Стерегущих. Она — командующая. Королева. Но нет в ней моего сияния. Ни капли света. Только разрушение и смерть. Погибель. Хаос. Королева хаоса, злой гений, правящий себе подобными. Мое сияние окажется сильнее.

Я сильнее.

Мы выходим из пещеры, и я вижу лестницу из камней. Она ведет наверх — к большой каменной платформе, над которой возвышается разрушенный купол. От него остались только несколько опор, из которых торчит железо. Сама платформа возвышается на большом выступе, который словно завис над пропастью. Там, далеко внизу, виднеются селения. Мы — в сердце каньонов. Здесь нет ветра, а воздух горячий и тяжелый. Я пытаюсь вдохнуть его полной грудью, но закашливаюсь. Анга смотрит осуждающе. Наверное, она считает меня слабой.

— Здесь решаются вопросы жизни и смерти, — говорит она, не глядя на меня. — Здесь выбирают Королев и расправляются с предателями. Плато судеб выше, чем Зал хроник. В прямом и переносном смысле.

Я смотрю по сторонам. Вправо — и влево. Вниз смотреть боюсь. И вверх тоже — мне страшно даже представить, что будет, когда я окажусь на этом плато. Я присматриваюсь к ущельям и обрывам. И как только Гончие не боятся здесь ходить? Я — дитя равнин, и я боюсь. Похоже, Анга это знает, поэтому и привела меня сюда… Я бросаю последний взгляд на отвесные скалы справа от себя.

И недоуменно замираю.

— Королева, что это?

Она поворачивает голову и смотрит в том же направлении. Я показываю рукой на утес. Место это неприступное: мне и в голову не приходит, как вообще можно было добраться до него. Но глаза мне не врут: я вижу большую каменную дверь, закрывающую выбитую в скале пещеру.

— Это склеп, — отвечает Анга, как мне кажется, чересчур поспешно. — Склеп предыдущей Королевы.

— Сколько она царствовала?

— Слишком мало, — говорит она с сожалением, и это окончательно сбивает меня с толку: ей положено радоваться смерти своей предшественницы. — Она стала Королевой в восемнадцать лет.

— И сколько ей было, когда… ну…

— Двадцать восемь.

Я смотрю на нее недоуменно.

— Десять лет для Королевы — это не срок, — поясняет Анга. — Такое — на всю жизнь. Бывало, только на то, чтобы тебя признали, уходило лет пятнадцать-двадцать… Я ее преемница всего лишь пять лет, — вздыхает она. — Я пришла на ее место слишком рано. Меня боятся, а не любят. А ее… любили.

И она идет вперед — по лестнице. Не оборачивается, не смотрит на могилу. Я же невероятным усилием заставляю себя отвести взгляд. Неужели у Гончих была другая Королева? Неужели такую Королеву могли любить, уважать, выполнять ее приказы от желания сердца, а не из страха перед наказанием? Да и сама Анга, похоже, уважает эту — пусть и мертвую — женщину. Что тоже совершенно странно. Непривычно. Непонятно.

Восемнадцать лет… Она была такой, как я? Не это ли привлекло Ангу, когда она брала с меня клятву верности? Я не спрашиваю, как звали ту, предыдущую. Я не хочу становиться следующей. Во-первых, я сделала этот выбор только ради жизни Малкольма. А, во-вторых — я обречена быть бледной тенью. Тенью той, погибшей, но все еще любимой. Тенью Анги, которая, похоже, из кожи вон лезет, только бы добиться тех же отношений со служанками и остальными Гончими. Всего лишь тенью. Не сиянием. А я хочу сиять. Должна сиять.

Лестница кажется бесконечной. Мы поднимаемся и поднимаемся вверх, к небу. Отсюда оно кажется слишком близким. Мне не по себе смотреть туда. Это не мое небо. Это небо Малкольма. Небо, предавшее его. Мне оно не нужно. Я отомщу и ему, если так будет нужно. Я заплачу на всех. За всю нашу боль, за все эти темные века и столетия горького дыма.

Зажигайте огни, поднимайтесь, и засияем…

Наверху нас уже ждут. Там стоят Миретта, Висаба, неназванная девушка и еще с десяток Гончих. Все они при оружии — мечи, нунчаки, чакры на поясах, а у некоторых в руках еще и плети. Среди них не только женщины, однако женщин внешне почти не отличить от мужчин. Выделяется лишь та, третья девушка без имени — она не острижена, у нее длинные темно-рыжие волосы, заплетенные во много тонких кос. Из оружия у нее только меч — тонкий и простой, не похожий на увесистые клинки остальных бойцов. Анга проводит меня в центр, ставит посередине и сама встает рядом.

— Гончими будет править диархия, — объявляет она громко и торжественно. — Эта женщина — не преемница мне. Она — вторая Королева. Грядут большие перемены. Я обучу ее всему, что знаю сама и что знаете вы. Как если бы та, что пала как герой, вернулась в ней.

— Она совсем девчонка, Королева, — подает голос та девица с косами. — Не думаю, что она меня намного старше. А мне-то всего пятнадцать.

— Я знаю, сколько тебе лет, Иокаста, — отрезает Анга. — Предыдущей Королеве было восемнадцать. Данайе — столько же. Третьи смуты наступают. Нам придется нелегко. Я же вижу в ней то, что вскоре понадобится каждому из нас.

— И что же это? — спрашивает Иокаста.

— Сияние.

Я вздрагиваю, услышав это слово. Вздрагиваю и от того, как эта девчонка позволяет себе говорить с Королевой. Да, в чем-то Анга была права: ее здесь не любят. И даже те, кто были безвольными рабынями на равнинах, не отводят руки и не опускают взгляд здесь, на скале. Как если бы та, предыдущая, все еще была с ними. Как если бы память о ней давала им дерзости и силы.

— Иокаста, выходи сюда, — приказывает Анга. — Ты первой будешь драться с этой девушкой.

Она снимает меч с бедра и отдает мне. Потом закрепляет на моей груди, животе и плечах свою броню. Мы почти одинакового телосложения. Наверняка Иокаста — не очень хороший воин: она небольшого роста, не особо крепкая в плечах, да и оружие у нее оставляет желать лучшего. Но и я дралась довольно давно. Надеюсь, руки вспомнят. Если, конечно, я смогу поднять меч на этого ребенка.

Гончие выжидающе смотрят на нас. Иокаста берет меч в руки, и сразу видно, что ей неудобно с ним. Он наверняка тяжелый. Оружие Анги тонкое и легкое, а рукоять легко ложится в пальцы. Я разминаю кисти, пару раз отвожу руки в стороны, проверяя, насколько удобно махать мечом. Девчонка почти без брони — закрыты только грудь, голова и живот. Руки, ноги, шея — все обнажено перед острием моего меча. Но она не боится. В глазах — красные искры света. Буквально красные. Цвета ее волос, цвета моей крови. Она не боится моей крови — она хочет ее. Но она — ребенок. Буквально на пять лет старше Вика. И это страшно. Страшно, что дети не падают под тяжестью мечей. И страшно, что дети желают крови таких же, других детей.

Да будут прокляты все башни Праотцов…

Я наношу удар. Бросаюсь вперед, и наши мечи со звоном сталкиваются. Это длится всего секунду. Иокаста уворачивается и нападает. Нервно, яростно. Я отражаю ее выпад. На таком запале долго не протянешь. Я отскакиваю в сторону, и ее меч поражает пустоту. Еще один удар. Меч соскальзывает с моей брони, отдача противно бьет по ребрам. Я защищаюсь. Перехватываю ее клинок своим, закручиваю. Пытаюсь выбить. Надо, чтобы она побыстрее выдохлась. Прыгать туда-сюда и тыкать мечом, будто в собаку палкой — это не дело. Чувствую ее рваное дыхание. Перехватываю меч в одну руку — так удобнее уворачиваться. Еще удар, и еще, и еще. Иокаста просто бьет меня мечом — острием, плашмя, как получится. То промахивается, то попадает по металлу. Скрежет, звон. Приглушенная ругань. Глаза Гончих наблюдают равнодушно, глаза Анги — с надеждой и торжеством. Она знает — Иокасте меня не победить. Этот бой — демонстрация силы. И это — уже ее ошибка.

Я и сама не замечаю, как оттесняю Иокасту к краю. Все происходит слишком быстро. Она устает. Что ж, мне именно это и нужно. Нужно дождаться, пока она совсем погаснет, и тогда я…

Что — тогда?

Звон — мечи сталкиваются снова.

Иокаста хрипло дышит.

— За Королеву, — шепчет она злобно. — За Сарцину.

И бросается на меня.

Я словно оглушенная. Отклоняюсь в сторону. Меч бьет меня в плечо — в металл. Она не ранила меня. Не повредила мое тело. Она ударила поглубже — в душу. И за это… я приму удар.

Взмахнув мечом, я со всей силы обрушиваю его на нее, но промахиваюсь — острие проходит прямо по броне, как если бы я хотела провести линию ровно посередине ее тела. Я хотела оглушить ее, как она оглушила меня. Но она оказывается слишком проворной. Словно поймав волну адреналина, девчонка отскакивает в сторону. Я успеваю поймать ее безумный взгляд.

«За Королеву. За Сарцину».

А затем — она начинает падать.

Камень вылетает из-под ее ноги, и Иокаста срывается вниз. Меч выпадает из ее руки, но она успевает схватиться за каменный выступ. До меня долетает ее крик. Я все еще оглушена, но это словно приводит меня в чувство. Я отбрасываю меч и бросаюсь к краю — к ней.

— Иокаста!

Гончие и Королева молча наблюдают за всем этим. Меня захлестывает ярость. Я падаю и, свесившись, протягиваю Иокасте руку. Я вижу ее глаза — в них страх и ужас. На какую-то секунду мой рассудок дает сбой. Я вижу глаза Вика. Глаза Малкольма. Мы все висим над этой пропастью. Мы падаем.

Последние секунды…

— Давай же руку, черт возьми!

— Данайя! — окликает меня Анга.

Но мне плевать на ее возгласы. Плевать, что она скажет или сделает. Не ей решать, кому жить, а кому умереть. Я пытаюсь дотянуться до Иокасты, но она меня как будто бы не слышит.

— Цепляйся! — ору я не своим голосом. — Я удержу! Цепляйся, говорю тебе!

Она висит над обрывом и мотает головой. Страх и ужас в глазах сменяются злостью. Я понимаю: она не примет помощь. Она уже ненавидит меня. Ненавидит любую, кто встанет на место Королевы-Сарцины…

Я делаю рывок вперед, хватаю девчонку за воротник и насильно затаскиваю на плато. Руки дрожат, а пальцы сводит от боли. Иокаста кричит, но мне наплевать и на это. Я тащу ее за воротник, за руки, за волосы. Когда ее колени касаются земли, мы обе падаем. Она валится на меня.

И бьет меня по лицу.

— Зачем?! — кричит отчаянно. — Зачем ты так?!

Двое юношей-Гончих оттаскивают ее от меня. Она отбивается, пытаясь вырваться из их рук. Я все еще лежу на земле. Все тело болит. Болит ожог на шее — я рухнула затылком на камни. Огнем горит след от удара. Гончие волокут Иокасту по лестнице. Ее крики, кажется, слышны до самых равнин.

Ко мне подходит Анга.

— Теперь понимаешь, Данайя? — спрашивает она насмешливо. — Ты обрекла ее. Она должна была спасти себя сама — или погибнуть, как погибла та. Не принимая помощи. Таков закон.

— Закон, говоришь…

Я вскакиваю.

И сбиваю ее с ног.

— Закон, говоришь?! — рычу я, наклонившись и схватив ее за воротник. — Сарцина Росс! Твоя предшественница! Королева! Думаешь, я не понимаю? Ты специально привела меня сюда! Ты думала, они убьют меня, как если бы я покусилась на святое — ее память! А потом, — Мои пальцы сжимают ткань ее одежды в опасной близости от горла. — Потом ты уничтожила бы Малкольма, ведь больше не было бы повода быть верной клятве! Ты отомстила бы, Анга Гарсия? Отомстила бы — за нее?!

Анга лежит подо мной и даже не сопротивляется.

Моя хватка слабеет.

— Вот что, — говорю я, бросая руки. — Мы уйдем. Сегодня же. Ты выполнила свою часть обещания, так что можешь убираться прочь. Ты больше не имеешь власти. Не над нами.

Я поворачиваюсь и ухожу.

Внутри горят костры.

Глава десятая. Где будешь ты?

Что же мне делать?

Ворваться к Малкольму с обличающим «я все знаю»? Или сделать вид, что ничего не случилось? Он не заговорит об этом сам. Не скажет, что его жена была Королевой-Гончей, что азарданка переметнулась на вражескую сторону, нарушив все мыслимые и немыслимые законы. Но это все — потом: сейчас нам надо уходить. Я выбила нашу свободу, разорвала сковавшие нас цепи, отпустила линии дорог на волю. Солнце стоит в зените. Его флаги сияют золотом. Я готовлюсь к войне, я готовлюсь к побегу, я готовлюсь к саботажу. Под этими флагами мы пойдем, под ними же — засияем. За себя, за Вика, за Иокасту и ей подобных.

Я вхожу в пещеру и становлюсь на входе.

— Мэл…

Это имя — острое, как осока, как меч Королевы-Гончей, как птичьи когти. Оно нравится мне гораздо больше, чем чопорное «Малкольм». Как будто рухнула еще одна стена. Я стою в дверях и жду, когда он появится. Жду, теряя энергию в космических масштабах. Я потеряла себя, потеряла брата, потеряла мир. Нет ничего, кроме жестокого и жгучего желания увидеть.

Пещера пуста. Куда здесь можно было уйти?..

— Данайя!

Я резко оборачиваюсь. Мэл подходит сзади. Мы смотрим друг на друга сквозь тяжелую завесу полуденного воздуха.

— Ты… — вырывается у меня.

«Ты все знал?»

«Ты перебежчик?»

«Ты останешься со мной?»

— Ты в порядке? — наконец произношу я. — Нам нужно уходить отсюда. Мир переменился.

— Я знаю, львица, — говорит он тихо. — Я все видел.

Я покачиваюсь и хватаюсь за стенку.

— Все?..

— Абсолютно все, — вздыхает он. — Пошел посмотреть на ее могилу. Неудачное место для смерти.

— Твоя Сарцина, — выдыхаю я. — Почему они так превозносят ее имя?

— Оставь ее, Данайя. Оно того не стоит.

Я вскидываю брови. Что это за ответ такой? Все вокруг твердят, что Сарцина Росс — герой и победитель, ее память чтят, за нее до сих пор готовы убивать. Да и Малкольм периодически видит ее — как напоминание о собственных ошибках. Но что он имеет в виду сейчас?

— Я видел, как ты дралась, львица, — говорит он с торжеством. — Анга снова просчиталась. Ты обыграла ее. Ты сильнее — и мечом, и разумом.

— Мечом и светом, — поправляю я тихонько.

И — сиянием…

— Пора отправляться, — говорю решительно. — Они нас больше не удержат. Мы теперь свободны.

— До Энгеды осталась неделя пути, — Малкольм смотрит на выход. — Это если нас ничто не задержит. С поправкой на мою ногу выйдет больше. Постараюсь не слишком тебя обременять.

— Опять ты за свое, — Я подступаю на шаг ближе. — Когда ты наконец уже поймешь?

— Что я должен понять?

Он складывает руки на груди.

Я говорю, смотря ему в глаза:

— Что ты зажег меня. И мы сияем.

Мы стоим молча. Малкольм чуть приподнимает больную руку и отводит ее в сторону, как будто разминая. Растирает запястье. Я слежу за его движениями. Он смотрит на меня, убирает с глаз волосы. Едва заметно улыбается.

И прижимает меня к груди.

Резко, сбивая дыхание.

Сердце — тоже.

— Что ты делаешь? — шепчу я тихо.

— Обнимаю тебя, — говорит он мне в затылок. — Спасибо тебе, девочка-львица. На самом деле это ты меня зажгла.

Этот момент не кончается. Он не должен кончиться. Я хочу быть в его руках. Я не знаю, как такое называется. Мое сияние окутывает и его. Пусть я не знаю, где мы окажемся и кого встретим, мое сияние способно осветить весь мир, пробиться в щели, загореться сотнями сигнальных огней.

— Уходим? — спрашивает Малкольм.

И я отвечаю:

— Вместе.

Мы покидаем лагерь Гончих ближе к вечеру. До этого момента нас никто не трогает. Все, кто попадается нам на пути, делают вид, будто нас не существует вовсе. Анги так вообще не видно. Она как будто затаилась. Ее служанки избегают нас. Еще бы — я избила их Королеву. Нарушила законы. А Иокаста… Я не знаю, что будет с этой девочкой. Она была не виновата. Это я обрекла ее на смерть? Но ведь выхода не было — либо смерть в ущелье, либо смерть от рук своих же. Что там Анга говорила о лиддийцах, которые стреляли по своим? Она недалеко ушла от них. И если говорить о Белом воинстве, вряд ли она так уж слепо следует его словам. Анга не лучше хедоров. Она лишь прикрывается благими намерениями. Хорошо, что мы поняли это сейчас. Иначе я бы сделала что-нибудь такое, о чем потом бы сожалела.

Но Иокаста…

— Думаешь о той девчонке? — Малкольм ковыляет рядом: спускаться по скалам на одном костыле довольно сложно, но он не отстает. — Анга была жестока. Это не по правилам.

— Правила! — вздыхаю я. — Ты вообще видишь здесь правила? Я свое уже давно нарушила. И не раскаиваюсь. Совершенно.

— Ты про «сильные жрут слабых»? — спрашивает он. — Все-таки ты человек. Теперь не сомневайся в этом.

— Да толку с этого? — вырывается у меня. — Она теперь погибнет. Из-за меня, а не из-за того, что не устояла на краю. Ее кровь на моих руках. Думаешь, я смогу с этим жить? Вот ты бы… смог?

— Да, это тяжкий труд. Но я справляюсь.

Я захлопываю рот. Я понимаю, что попала по больному. В самом деле — каково это? Мэл мог бы многое мне рассказать. Но спрашивать я не стану. Я смотрю, как он пытается не отставать. Костыль — слишком ненадежная вещь для пересеченной местности. А падать и ломать вторую ногу в планы Малкольма явно не входит. Я сбавляю шаг. Вокруг нас лают шакалы и кричат дикие птицы. Солнце уже идет к закату. Мы не взяли с собой ничего, кроме факелов и запасов провизии. Да и вода у нас заканчивается. Почти вся холодная вода, которая у нас была, ушла на то, чтобы смачивать ею бинты. Но я рада, что плечо Малкольма уже не так сильно болит.

Я вспоминаю его руки на своей спине…

— Знаешь, ты здесь не права, — начинает Мэл внезапно, поравнявшись со мной. — Ты не вправе винить себя за ту девчонку. Ее кровь была бы на тебе лишь в том случае, если бы ты осталась стоять и не бросилась бы к ней. Так — виновата только Анга. И ее приспешники.

— Ты правда так уверен? — спрашиваю я. — Или хочешь оградить меня от боли? Если второе, то не надо.

— Да, львица, я уверен, — отвечает он. — Ты не была бы виновата, если бы я умер от травм в твоем доме. Ты была бы виновата, если бы оставила меня в пустыне… Послушай, девочка, вина — это дурман. К ней слишком просто пристраститься.

Я молча слушаю его слова. Люблю, когда он говорит со мной вот так. Когда он признает, что мы похожи. Мы и вправду похожи — нашей болью, нашей виной, если уж на то пошло. Он виноват перед Сарциной и ребенком, я виновата перед братом и — возможно — перед Иокастой. Я все еще не могу принять его слов. Не могу привыкнуть, что виновным может быть кто-нибудь еще, а не я.

Мы уже на равнине. Скалы остаются сзади. Теперь, когда мы оставили их за спиной, они не кажутся такими большими и страшными. Я снова думаю о башнях Праотцов. Любая твердыня кажется несокрушимой, пока не начнешь взбираться на нее. Любой сильный человек кажется титаном, пока не покажешь ему свою собственную силу. Титанов нет. Есть только люди. Мы все здесь только люди. Только в некоторых — есть сияние.

Воздух искрит от напряжения. Мы идем уже не час и не два. Солнце клонится к закату, но закатное небо не такое, как обычно. Оно темное и тяжелое, словно гневается на нас за наш побег. Но разве это побег? Это свобода. То, чего у меня никогда не было, пока я была сефардом. Возможность встать, развернуться и уйти — туда, куда тебе хочется идти, куда влекут тебя линии дорог. Малкольм освободил меня, а я сковала себя новыми цепями, но цепи обещания — ничто по сравнению с тем, какую свободу я чувствую внутри себя. Обещание не будет камнем на моей шее. Обещание — это выбор. И я делаю его сама. Впервые за много лет.

— Гроза скоро начнется, — говорит Малкольм.

Я останавливаюсь и смотрю на горизонт. Он темнеет с каждой секундой. Но для гроз сейчас совсем не сезон.

— Спрячемся где-нибудь, — решаю я. — Найдем расщелину или вернемся к скалам, тем, что с края.

— А если не успеем?

Я открываю рот, чтобы что-то возразить, но небо вновь лишает меня права голоса. Несколько тяжелых капель падают мне на лицо, и я еле успеваю накинуть на голову капюшон. Вдали вспыхивает молния, и раздается громовой раскат. Я пригибаюсь и хватаю Малкольма за руку:

— Назад!

Он срывает с меня плащ и накидывает его нам на плечи. Дождь все усиливается: минута-две — и он хлынет нам на головы со страшной силой. В воздухе пахнет ливнем и грозой. Начавшись с нескольких колючих капель, он хлещет нас по лицам, и я чувствую, что начинаю замерзать. Дрожь пробирает меня до костей. Малкольм, оценив ситуацию, разворачивается и тащит меня обратно — к большому валуну в нескольких десятках локтей от нас. Просто удивительно, каким проворным он становится, когда на горизонте появляется опасность. Не мешает ни костыль, ни боль, ни темнота вокруг. Мне только и остается, что подчиниться ему.

Довериться ему.

Мы садимся под валуном и закрываемся моим плащом, но пользы от этого мало. Я нащупываю факел и спички: просто чудо, что они не пострадали. Прижимаюсь к Малкольму и вздрагиваю от раскатов грома. Сверкают молнии, дождь пронизывает почти насквозь. Зубы стучат от холода. Мне страшно.

— Не бойся, — шепчет Мэл, укрывая меня и факел. Его рубашка мокрая и липнет к телу, а пряди волос спадают на лоб. — Ты не испугалась Королеву, а теперь пугаешься дождя. Я здесь. Все хорошо…

Его руки гладят меня по волосам.

Я цепенею от этих прикосновений.

И внезапно — понимаю, что нужно делать.

— Мэл, прикрой меня!

Я вскакиваю на ноги, держа плащ над головой, словно навес. Дрожащими пальцами открываю коробку спичек — они сухие. Факел тоже. Зажав его в зубах, я чиркаю спичкой и поджигаю факел. Он вспыхивает, словно молния над нашими головами. У меня есть всего несколько секунд до того, как дождь зальет его, и он погаснет.

Но мое сияние не погасить никакой водой…

— Что ты делаешь? — спрашивает Мэл.

— Сигнальный огонь.

Прикрывшись плащом, я поспешно взбираюсь на верх валуна и вглядываюсь в наступающую темноту. Я — против нее. Одна. С тем светом, что пытаюсь донести. Мой факел не гаснет. Ветер дует мне в спину, и дождь пробирает до позвоночника, но я больше не боюсь. Я сберегаю свет. Я — странствующий свет. Лечу сквозь время и пространство в темноту, держа в руках огонь.

Только ответь, только ответь…

И пламя загорается.

Оно не похоже на факел. Он большое, словно уличный фонарь, и дождь ему не страшен. Значит, кто-то разглядел нас в этой тьме. Подхватил мое сияние. Порыв дождя бьет мне в лицо, и факел затухает. Но теперь это уже не страшно. Я спускаюсь и протягиваю руку Малкольму:

— Пойдем. Прости, что заставила мокнуть.

Огонь горит на возвышенности, не на земле. Но никаких скал там не видно. Мы из последних сил бредем туда, спотыкаясь, дрожа от дождя. Я прикладываю руку ко лбу, пытаясь разглядеть. Вижу черный силуэт, похожий на камень или очертания рухнувшей машины. Я знаю: это эшри. Эшри — и их пустынные корабли. Те, кто зажигают сигнальные огни. И мне плевать, почему их не было видно раньше. Там — спасение. И мы стремимся к нему.

— Доброй дороги идущим! — доносится сверху.

Я поднимаю голову и вижу человека в черном. Он стоит, освещенный своим сияющим жезлом, который держит в руках. Это оттуда доносился свет. Сияние отражено на его лице. Лицо у него строгое, суровое, но странно притягательное. Длинные мокрые волосы развеваются от ветра. Дождь ему нипочем. Видно, он не раз спасал таких же, как и мы, не раз зажигал сигнальные огни. Он спускается по трапу корабля и подходит к нам. Я вижу грустные, но добрые зеленые глаза.

— Я знал, мы скоро встретимся, брат мой.

Серебряные звезды на поясе сверкают в свете пламени.

Малкольм поднимает голову:

— Деверро.

Глава одиннадцатая. Да будут вечны наши дни

С меня ручьями льется вода, а я стою и все еще сжимаю в руках погасший факел. Голос Деверро все еще звучит в моей голове. Нет в этом голосе ни радости, ни осуждения — только ясная насмешка. Похоже, эти двое не слишком-то рады друг друга видеть. Мною снова овладевает холод. Кажется, что мы стоим тут бесконечно долго. На самом же деле вряд ли прошло больше минуты.

— Входите, — говорит Деверро и гасит жезл.

Перед нами открывается дверь корабля. Мне снова приходится помогать Малкольму подняться по трапу. Деверро молча ждет, пока мы зайдем, и только затем следует за нами. Он держится обособленно. По всему видно, что этот человек — сам себе на уме. Меня так и тянет обернуться, посмотреть на него еще раз, рассмотреть его лицо получше. Он из той породы, что увидишь раз — и не забудешь никогда. Высокий, сильный, строгий. И глаза такие: глянет — словно ток проходит. Особенные глаза, странные. Не такие, как у хедоров, не такие, как у Гончих. Нет в них той жесткости, власти, превосходства. Только светлая грусть. Кажется, что даже когда он будет улыбаться, эта грусть никуда не денется. И это так притягивает.

— Нога болит? Вижу, что болит, — Деверро закрывает двери и складывает руки на груди. Летчик только отмахивается от него. — Что случилось, Мэл? Небо предало тебя?

— Небо здесь ни при чем, — отвечает Малкольм, усаживаясь на длинную скамейку у стены. — Меня предали люди. Такие, как ты.

— Ошибаешься, — говорит тот спокойно. — Ты всегда ошибаешься, Мэл. Просто прими это.

Я разглядываю помещение. Рубка маленькая и тесная, на стенах — тусклые светильники и бордового цвета флаги с золотым солнцем посередине. Сам Деверро, сняв плащ, также оказывается в бордовой рубашке с позолоченным воротником и отворотами рукавов. Деверро… Именно эту фамилию называла Анга в ту ночь, когда мы впервые увидели сигнальные огни. Фамилию Второго Стерегущего, чья линия прервалась больше сотни лет назад. Им был Савитар Деверро, но он, очевидно, давно уже мертв. Прошло ведь столько лет. Значит, этот Деверро — потомок того, последнего?

Значит, линия не прерывалась?

Перед нами — Стерегущий?

«Двое. Их всегда было двое. Стерегущий песчаные дюны — и Стерегущий горные пути»

Вот и встретились, однако…

— Что это за женщина с тобой? — Весь вид Деверро показывает, что командует процессом здесь именно он, и Малкольм больше не имеет ни малейшей власти. — Из Гончих?

— Данайя аль-Гаддот, — говорю я, напирая на фамилию отца. — Сефард из Стеклянных скал.

— Я вижу, что сефард, — Он подходит совсем близко, почти вплотную. — Недобрым ветром занесло тебя сюда.

— У меня украли брата, — Я перевожу взгляд на Мэла, пытаясь не всматриваться слишком пристально в эти зеленые глаза. — После того, как он спас Малкольма. Там, при падении.

— Значит, ты все-таки потерпел крушение, — Деверро, обращаясь к летчику, все равно смотрит на меня. — Что ж, это было делом времени.

Немного помедлив, он подходит к Малкольму и, наклонившись, стягивает рукав с его больной руки. Рубашка мокрая насквозь, поэтому летчик избавляется от нее полностью. Деверро берет его за плечо, снимает повязку и недовольно хмурит брови.

— Будет болеть еще долго, — говорит он. — Я знаю, чем тебе помочь. Но вряд ли ты захочешь этого.

Малкольм не успевает ответить. Задняя дверь, узкая и неказистая, приоткрывается, и оттуда показывается чья-то светлая голова.

— Да будут долги дни твои, Деверро! — раздается с той стороны.

— Да будут вечны, — отзывается тот, и я понимаю, что это — нечто вроде ритуала приветствия у эшри. — Входи, Уэллс.

Тот, кого назвали Уэллсом, протискивается в дверь, отряхивает руки и кланяется перед нами. Это совсем молодой парень, с отросшими ниже ушей светлыми волосами, которые он машинально убирает со лба. У него голубые глаза и живой, чуть насмешливый взгляд. Увидев меня, он улыбается одним уголком губ.

— Кайтен Уэллс, мой первый советник, — представляет парня Деверро. — Зачем пришел?

— Да малышня опять ключ от хранилища куда-то потеряла, — докладывает Кайтен. — Мать, Ависара, в ноги кланялась, прощения просила. Сказала, у тебя есть запасной… — Его взгляд вновь упирается в нас с Мэлом. — Адмирал, ты все-таки зажег огни?

— Да, и, как видишь, не зря, — Деверро жестом фокусника достает ключ из-за пазухи, и я вижу у него на шее тяжелую связку таких же, только разных форм и размеров. — Возьми и ступай к себе. Мы подойдем потом.

Кайтен покорно кивает, берет ключ и направляется к двери, но снова останавливается, чтобы посмотреть на нас. На этот раз его взгляд направлен на Малкольма.

— Адмирал, — говорит он тихо. — Я знаю этого человека?

Деверро недовольно хмурит брови.

— Я кому сказал идти?

— Но, Аделар…

— Ступай.

Советнику ничего не остается, как скрыться за дверью. Я вижу, как напрягся Малкольм. И ловлю искру скрытого торжества во взгляде Аделара. Похоже, между ними пробежала кошка. Похоже, эта кошка умудрилась проскользнуть между Мэлом и всеми, кого он встречает на своем пути. Воздух словно искрит от напряжения. Я понимаю — эти двое буквально силой держат себя в руках. Дай им волю — они набросятся друг на друга, и живыми из этой рубки точно не выйдут оба. Второй Стерегущий явно превосходит Первого. Он был бы глупцом, если бы не осознавал этого. И еще большим глупцом — если бы не захотел воспользоваться этим превосходством.

— Я проведу вас вниз, в подземелья под Дредноутом, — говорит Деверро, так что я догадываюсь: Дредноут — это корабль, на котором мы находимся. — Нельзя, чтобы его видели слишком долго. Маскировка — наше все.

Малкольм сидит, поддерживая вывихнутую руку, и отрешенно смотрит в стенку, а потом переводит взгляд на меня. Я чувствую и вижу — он растерян. Он в недоумении. Он напуган. Я украдкой улыбаюсь ему. Я хочу, чтобы он знал — я рядом. И пускай загадочный магнетизм Деверро постепенно проникает сквозь меня, я буду верна обещанию. Линии дорог текут к нему — не к Аделару. Так было, есть и будет. Так должно быть.

Я помогаю Малкольму встать. Деверро молча открывает дверь, за которой только что исчез Кайтен, и смотрит, как мы проходим. За дверью — узкая темная лестница, освещенная только тусклыми светильниками на бордово-красных стенах. Лестница уходит далеко вниз. Я даже не вижу, где она заканчивается. Малкольм отдает костыль мне и осторожно берется здоровой рукой за перила. Деверро стоит за спиной и даже не думает помогать. Такое впечатление, что он любуется. Ему нравится наблюдать за беспомощностью Малкольма. Человека, которого он назвал братом. И я не понимаю, что здесь происходит. Даже не пытаюсь понимать.

Малкольм с горем пополам преодолевает ступеньки. Я иду сзади, процессию замыкает Аделар. Он молчит, но даже в этой тишине я не осмеливаюсь ничего сказать. Не знаю, почему это так страшно. Он не похож на Кресса, но, черт возьми, в его присутствии я не нахожу себе места. Вокруг царит запах смолы и мяты. Я вдыхаю его так, что хочется закашляться. Вспоминаю запах дома, совершенно не похожий на этот. Дома больше нет на карте. Нет на карте и лагеря Гончих с их Залом хроник или Плато судеб. Нет и Дредноута. Куда бы мы ни бежали — нас нет на картах. Нигде нет наших координат, ориентиров, указателей. У звезд и то есть свои места прописки, пусть они уже давно сгорели. А мы живы, но без причала, без пристанища, без крова. Куда бы ни бежали — из одной тюрьмы в другую. Только точка отсчета — и точка назначения. Это все, что нам отведено.

Малкольм — точка отсчета, Вик — точка назначения. Это как знание свыше. Когда мы найдем его, круг замкнется, и мы начнемся заново. Все остальное — игры в силу, все остальное — мишура… Я смотрю Мэлу в спину, я иду за ним. На самом деле я всегда иду за ним. Так уж сошлось, что линии дорог неразделимы. Случилось бы такое, встреться мы в другое время, в другом месте, в других обстоятельствах? Были бы мы теми, кем есть сейчас? Мы спускаемся ниже и ниже, но у меня такое чувство, будто мы взлетаем. И я не знаю, что ждет нас на этой высоте.

— Много вас сейчас? — спрашивает Малкольм, осмелившись нарушить тишину.

— Мы давно уже не считали, — говорит Деверро из-за моей спины. — Настоящих эшри осталось слишком мало. Все женщины да дети. Поколения подрастают, но лишь некоторых мы обучаем тому, что знаем сами. Не все достойны этого. Из достойных — только Кайтен и еще несколько таких же.

— А многие приходят на огни? — интересуюсь я.

— Сейчас — довольно редко, — признается он. — Нас превратили в легенду. Легенду, которую рассказывают своим детям Гончие — но те даже не осмеливаются выглянуть за пределы лагеря без приказа своих Королев. Из аутентов появляются лишь единицы, и те — на время. А сефардов мы уже сто лет не видели. Они не добираются. Не верят.

— Данайя поверила, — отзывается Малкольм, не оборачиваясь. — Эта лестница когда-нибудь закончится?.. Она поверила, — продолжает он, и больше всего на свете мне сейчас хочется увидеть блеск в его глазах. — Поверила в слова умирающей подруги, когда та сказала, где искать мальчишку. Поверила в слова Королевы-Гончей, когда та пообещала не убивать меня в обмен на клятву. Поверила в ее рассказ о Стерегущих. Поверила в твои сигнальные огни.

— Она поверила в тебя, — вставляет Аделар, не давая мне опомниться. — И это — только лишь твоя вина.

Лестница наконец обрывается. Я вижу дверь, над которой висит тусклый светильник. Аделар снимает его и открывает дверь, а сам выходит вперед. Я снова не могу понять значения его слов. Все вокруг твердят, что Мэл — пропащий, что связываться с ним — гиблое дело, что те, кто связался, пожнут беду. И это — единственное, во что я не могу поверить. Я верю в кое-что другое. Я верю, что теперь мы не пробьемся друг без друга. Что мы погаснем, если нас вдруг разделить. Что даже спасение Вика теперь зависит от нас двоих. Стерегущие должны были тоже верить в это, но что-то развело их друг от друга. И я боюсь той силы, что вдруг может развести нас с Мэлом. Мы бредем по коридору все дальше и дальше, и паника подкатывает к горлу. На самом деле я боюсь всего этого. Боюсь, что мы не устоим, что разойдемся по воде кругами, что жизнь разгонит нас, ворвется черным вороном и разлучит. Тогда все это потеряет смысл. Тогда прервутся линии дорог.

Мой погасший факел все еще у меня в руке. Промокшая одежда липнет к телу. С волос льется вода. Капли со звоном падают на каменный пол, и гулким эхом отзываются шаги. Пожалуйста, пускай все это будет сном. Я ненавижу этот запах, запах смолы и мяты, и мне отчаянно хочется плакать. Я ненавижу также запах дыма — он напоминает о потере. Такого запаха, как в доме, больше нет нигде, и мое сердце это понимает. Мое сердце покрыто шрамами. Я не дам никому вскрывать их и выворачивать наизнанку. На самом деле меня все уже достало.

— Малкольм, ты неважно выглядишь, — снова подает голос Аделар, и мне хочется рассмеяться в голос: как еще, черт возьми, должен выглядеть человек, рухнувший с высоты в неизвестно сколько локтей на голые скалы? — Тебе нужно отлежаться. Иначе разговора не получится.

— Мне не о чем с тобой разговаривать, — отзывается летчик все тем же тоном человека, котороговсе достало. — Ты можешь просто взять и оставить нас в покое? Или обязательно устраивать допрос с пристрастием?

— Женщину я, разумеется, оставлю, — говорит Деверро. — А что касается тебя… Мэл, мы не виделись несколько лет. Старые друзья обычно беседуют при встрече. Или в Азардане с этим как-то по-другому?..

Малкольм резко останавливается. Аделар — тоже. Поворачивается к нему. Несколько мгновений они смотрят друг на друга.

— Друг, называется, — произносит Мэл тихо и злобно. — И где ты был пять лет назад? В тот самый день?..

Аделар молчит.

В его глазах — ни капли жалости.

— Да будут долги дни твои, Деверро, — продолжает Малкольм еще тише и подходит к Стерегущему почти вплотную. — Да будут вечны. Без меня.

Он забирает светильник. Деверро не сопротивляется. Я вижу в его взгляде то же спокойное превосходство, какое было в глазах у Анги, когда я сбила ее с ног на Плато судеб. Я вдруг понимаю: Малкольм все здесь знает. Замешательство прошло. Теперь они на равных.

— Барабаны Госпожи, — говорит вдруг Аделар. — На этот раз тебе не скрыться. Ты ведь не знаешь, кто она?

— Катись во мрак вместе с Госпожой и барабанами, — бросает Малкольм жестко. — Я больше не желаю тебя слушать.

Я стою между ними. Свет теперь в руке Мэла, и логично, что я пойду за ним. Но в то же время чаша весов чуть качнулась в сторону Деверро. Я понимаю — ему есть что рассказать. Что-то явно здесь не так. Как будто я выбираю, кому доверять. Но на самом деле все не так мрачно — я всего лишь выбираю, кто из них может дать мне больше знания. Свет как будто преломляется, освещая лицо Мэла, и я понимаю, что совсем его не знаю. А вот Деверро знает. И это сейчас важно. Слишком важно, чтобы упускать.

— Куда ты? — спрашиваю я у Малкольма.

— У меня была здесь комната, — говорит он отрешенно. — В те времена. Ты… Не ходи за мной. Пожалуйста.

Он забирает костыль и уходит. Я смотрю, как он скрывается за поворотом. Мне ужасно холодно. Темно. И страшно.

— Я хотел верить тебе, Деверро, — Малкольм в последний раз оборачивается, прежде чем окончательно изчезнуть вместе со светильником. — Я так хотел.

И все. Мы остаемся в темноте. Мой свет исчез. Сигнальные огни погасли. Я словно бы ослепла. Только эхо шагов затихает за поворотом. Дальше — ничего. Лишь мрак. И мы вдвоем.

— Он так хотел, — повторяет Аделар, как мне кажется, чуть насмешливо. — Хотел мне верить. Что ж. Это все еще его вина.

Я резко разворачиваюсь.

— А что, если поверю я?..

Глава двенадцатая. Никто не хочет войны

Мы остаемся в темноте. Только по дыханию я могу определить, где Аделар. Я бы хотела посмотреть в его глаза сейчас — тогда, когда мы остались вдвоем. Тогда, когда я физически не могу его видеть. Тот ли это взгляд? Или эта светлая грусть — всего лишь маска, прикрытие, игра в притворство? Я не знаю. Не знаю, что и думать. Кто я для них обоих, как предстала я в этих глазах? Почему это так страшно — оставаться в темноте? Я жила в темноте слишком долго, а теперь меня вытолкнули на свет, и я должна бояться света. Но я боюсь лишь тьмы. Я сыта ею по горло. Мне хочется к свету. А свет исчез.

— Боишься темноты? — вдруг спрашивает Аделар.

— Как можно бояться того, из чего состоишь? — отвечаю я неожиданно для самой себя. — А вы… вы что, способны видеть в темноте?

— Я ведь тебе не лев и не шакал, — смеется он. — Я знаю это все как пальцы собственной руки. Я проведу тебя. Пойдем.

Я в замешательстве протягиваю руку. Это — на уровне рефлексов, а не обещаний. Пальцы Деверро на ощупь находят мою ладонь. Его прикосновение не похоже на те, к которым я привыкла. Оно жесткое и цепкое. Он берет мою руку так, как я привыкла брать руку маленького брата — крепко, с захватом, чтобы не отстал и не потерялся. Моя ладонь такая маленькая по сравнению с его.

— Вы — Стерегущий, — говорю я запоздало. — Я все знаю. Поэтому я и поверила в сияние. В сигнальные огни.

Говорить об огнях в кромешной темноте — все равно что говорить о царских яствах, глядя в глаза голодному ребенку. Впереди виден тусклый, рассеянный свет. Я вижу, что коридор разветвляется. Мы выходим из темноты. Деверро провел меня сквозь тьму, и я не испугалась. Я хочу отнять руку, но он все еще держит меня. Запах смолы и мяты одурманивает. У меня кружится голова. Что это за место, в самом деле? Почему оно так на меня воздействует?

— Куда мы идем? — спрашиваю вместо этого.

— Покажу тебе твой уголок, — говорит Деверро. — Сейчас они пустуют. К нам больше не приходят. Мы — прах и свет.

— Легенда.

Я повторяю это слово, слушая, как оно звучит в звенящей пустоте. Я говорю с легендой. Я — легенда. Я стану ею, как только вырвусь наружу, как только отобью брата у похитивших его. Я ушла в неизвестность по холодной и мертвой земле, как уходили все, кому не нашлось покоя. И если бы я могла подняться на высоту, подобную той, на которую поднялся перед падением Мэл, я заглянула бы во все земные уголки, проросла бы сквозь щели светом и отыскала бы Вика. Я пойду за ним хоть в свет, хоть в темноту, я достану его даже со дна реки или с вершин холодных гор. Я должна узнать правду, потому что иначе все будет зря.

Мы проходим разветвление и оказываемся у небольшой двери. Таких дверей здесь вереница — простые и неприметные, они тянутся и тянутся далеко вперед — дальше, чем я могу видеть, дальше, чем уходит свет. Аделар берется за тяжелое дверное кольцо, открывает и пропускает меня. Я вхожу и вижу вырубленную в камне крохотную пещеру, где есть лишь койка, застеленная старым покрывалом, и маленький коврик на полу. Похоже, это все, что мне положено.

— Здесь был еще светильник, но за ним придется идти к Кайтену, — говорит Деверро, глядя мне в спину. — Это тебе на первое время.

— Первое — это как долго?

— До тех пор, пока эшри всенародным собранием не решат, что делать с тобой и Малкольмом, — поясняет он. — Хотя его я с удовольствием изгнал бы из нашего общества… Данайя, — Я оборачиваюсь и натыкаюсь на тот самый зеленый взгляд. — Расскажи мне, что произошло.

— Тогда присядьте, — говорю я хрипло. — Это не на пять минут.

Он садится на кровать, а я все еще стою и не знаю, куда деваться. Потолок нависает совсем низко.

— Я и мой брат — сефарды, — начинаю тихо. — В ту ночь мы пошли против правил. Приютили незнакомца, да еще и вражеской державы. Мэл оказался азарданским летчиком, но мне и Вику было наплевать… Ему было очень больно, — Я говорю, и по коже проходит холод от этих воспоминаний. Обхватываю плечи руками. — Он не выжил бы без нас. И я не знаю, где ошиблись мы в ту ночь…

— Что значит — вы ошиблись? — Стерегущий смотрит на меня снизу вверх.

— Мы были вынуждены вызвать в дом врача, — продолжаю я и принимаюсь ходить туда-сюда. — Я не смогла смотреть. Боялась, что умрет… А врач в деревне был только из хедоров. Мы не признались ему ни в чем. А на следующий день… они убили мою соседку и забрали Вика. Он был как раз в ее дворе. И дальше… дальше — лишь дорога.

— Зачем ты позвала его с собой?

— Я не звала! — почти выкрикиваю я. — Он сам пошел. Сказал, что Вик — его спаситель, а значит, он пойдет искать его со мной.

— Откуда тогда клеймо Гончих у тебя на шее? — Аделар продолжает свой ненавязчивый допрос. — Ты чем-то присягнула им?

— Да. Жизнью Малкольма, — признаюсь я. — Они напали на поезд, в котором мы ехали. Мэлу стало хуже. Они хотели добить его. А я им не дала. И не жалею… Скажите, — Я сажусь на постель рядом с ним. — Он — хороший человек? Да или нет?

Деверро снова дотрагивается до моей ладони.

— Здесь нет ответов «да» и «нет», Данайя, — говорит он уже тише и спокойнее. — Мы были Стерегущими буквально пару лет, но стали ближе, чем родные братья. Мы думали, что будем вечны. Что никогда не разойдемся по разные стороны баррикад. Но он пошел другой дорогой. Сделал свой выбор, покинул меня. Он предал все, что было с нами, и ушел…

— Похоже, он считает, что это вы предали его, — Я переплетаю наши пальцы. — Он презирает вас. Но вы не презираете его.

— Я никогда бы так не смог, — вздыхает Аделар, глядя в одну точку. — Я слишком прикипел к нему душой. Но нас всегда было двое. А теперь… теперь остался только я.

Я молча слушаю его слова, и ужасаться даже нету сил. Я просто знаю: Малкольм — перебежчик.

Я спасла предателя.

Прислушиваюсь к сердцу — не жалею. Я не могу жалеть об этом. Я неправа, мы не ошиблись. Мы нигде не ошибались — я и Вик. Ведь так, наверно, было нужно. Чтобы дорога вскрыла наши шрамы, сорвала с лиц чужие маски, показала, кто мы друг для друга. Чтоб наконец ростком сквозь камень стала пробиваться правда. Вот только дорого далась нам эта правда.

— Он дорог вам, — говорю, чуть помолчав. Мой голос спокоен и тверд. — И мне, наверно, тоже. Нам нечего скрывать друг от друга. Я… все еще хочу спасти его.

— Ты хочешь спасти, а я — вернуть, — говорит Деверро, и сквозь его слова струится горечь. — Но никто не вернет его, если он не захочет вернуться сам. И никто не спасет его, если он не примет протянутую руку. А он не примет. Он из другой породы. Он сам загнал себя в угол. И даже если я смогу вылечить его… если я захочу вылечить его… он никогда не согласится. Он — другой.

— Вы — лекарь? — спрашиваю я.

— Не я. Моя сила, которая светит внутри меня… То, чем мы владеем, — его голос крепнет, — и то, за что мы пали. То, что может убивать и исцелять. Ты назвала это… сиянием.

Я молча забираю свою руку. Но пальцы еще чувствуют тепло. Это не обычное тепло человеческой ладони. Под его кожей будто что-то бьется. Быстро так и горячо. Я чувствую. Ладонь горит.

Кайтен вновь приоткрывает дверь.

— Адмирал, я вам не помешаю?

— Нет, нет, входи… — отзывается Деверро как-то рассеянно. — Что нового? Они уже узнали?

— О Малкольме и этой женщине? — Уэллс показывает подбородком на меня, обходит нас и шумно валится на кровать сзади. — Да, но не из моих уст. Служанка видела его и подняла переполох среди народа… Я знаю, Аделар. Я знаю, что это за человек.

— Не торопись, Уэллс, ведь я и сам не знаю этого, — Деверро поворачивается, и парень поспешно вскакивает. — А женщину зовут Данайя.

Пару минут Кайтен смотрит на меня, слегка прищурившись.

— Да будут долги дни твои, Данайя.

— Да будут вечны, — отзываюсь я.

Но я не верю в это их приветствие. Деверро тоже думал, что их дружба с Малкольмом — навек. И где они теперь?

В конце путей…

— Ты видел Малкольма… еще раз? — спрашивает Аделар.

— Он сам позвал меня.

— Зачем?

Уэллс кладет руки в карманы и снова проходится перед нами. Похоже, этот парень, как и я, ни минуты не способен спокойно находиться на одном месте. К тому же мне заметно, как он нервничает. Наверняка он знает, что для адмирала Росс — больная тема. Он с такой осторожностью говорит о нем. Почти с такой же осторожностью, как я — о Вике. У каждого есть шрамы и надрезы. И каждый одинаково в них тонет.

— Он… очень плох, — говорит Уэллс, чуть помолчав. — После того, как он покинул вас, у него началась лихорадка. Может, оттого, что он промок, а может, оттого, что он и так слишком слаб… и ранен.

Я успеваю проследить за взглядом Аделара. Это длится лишь одно короткое мгновение. Но, великие Стерегущие, я больше не смогу забыть этих глаз. Деверро будто понимает, что Малкольм не возьмет протянутую руку помощи, но он не может его бросить. Он никогда, осознаю я вдруг, не сможет его бросить просто так и отмахнуться от него.

— Кто-то еще был с ним?

— Он не встает, — докладывает Кайтен. — Да и та женщина сказала, что он не в порядке. Говорила, он весь горит. У него сильный жар.

Мы с Аделаром смотрим друг на друга и внезапно понимаем, что — едины. Соединенные одним и тем же лезвием, которое вонзилось в наши души, мы просто не способны оставаться в стороне.

— Ступай к своим, — приказывает адмирал. — Вы знаете, что делать. Но — никому ни слова. Умоляю вас.

Кайтен тихо и незаметно исчезает. Деверро снова садится и невольно прикладывает пальцы к вискам.

— Грядет война двух Стерегущих, — говорит он словно в пустоту. — Никто так не хотел. Никто не должен был…

Он замолкает, вдруг переведя взгляд на меня. Будто он забыл, что я сижу с ним совсем рядом.

— Тебе нужен отдых. Я ухожу.

— Но Малкольм… — начинаю я робко.

— Надеюсь, он переживет и эту ночь, — перебивает Аделар. — Не выходи дальше этого коридора, пока тебя не позовут.

И исчезает в полумраке пустоты. Я молча смотрю ему вслед. В коридоре пусто и темно. Лишь несколько тлеющих факелов на стенах иногда мерцают тусклым светом, отбрасывая на пол и на стены длинные изогнутые тени.

Еще несколько минут я сижу на постели, утстремив взгляд в пустоту. Я ужасно устала, моя одежда еще не просохла. Меня нестерпимо клонит в сон, глаза буквально закрываются. Но сердце не дает уснуть. Глупое, глупое, беспокойное сердце львицы, потерявшей и детеныша, и своего льва. Твой львенок не вернется, говорю я себе мысленно, а твой молодой лев отобран у тебя, и вряд ли ты способна будешь ему помочь. Но сердце ничего не слышит. Сердце рвется прочь. Сердце стучит, как птица, пойманная в клетку и отчаянно бьющая крыльями. По стенкам этих хрупких ребер словно разряжают полную обойму. Мое сердце должно быть с Виком, и ему так непривычно биться без него. Мое сердце запуталось в линиях дорог и тщетно пытается вырваться из этих пут. Рано или поздно оно либо выломает кости изнутри, либо само истечет кровью от множества ударов.

Я слышу чей-то голос в конце коридора. Это явно женщина, причем довольно немолодая. Ее голос кажется надтреснутым и нервным.

Она поет.

…Знаю, что труден путь,

Вижу — трудна дорога,

Память сжимает грудь,

Бьется слепой тревогой.

Я делаю шаг за дверь.

Долгих ночей и дней,

Небо — росой на плечи…

Только гори светлей,

Дни твои будут вечны.

И песня обрывается.

Я все еще стою, стремясь быть как можно тише. Осторожно выглядываю из-за дверного косяка, стараясь, чтобы меня не заметили. Эта женщина — одна из эшри, а мне пока не стоит показываться им на глаза. Поэтому я не двигаюсь с места. Прислушиваюсь: в тишине раздаются чьи-то шаги.

— Ты здесь? — спрашивает женщина будто бы испуганно.

— Здесь, мама, — отвечает идущий, и я вздрагиваю, узнав голос Кайтена. — Я знал, что ты придумаешь хоть что-нибудь. А так у нас получится все и сразу.

— И где он?

— На световом регенераторе, — говорит тот. — Деверро все не оставляет надежды его вернуть. И это несмотря на то, что весь народ поставил на нем крест.

Я замираю. Они говорят о Малкольме. Я вся вдруг превращаюсь в слух. В оголенный нерв, в то самое желание узнать.

— Кай, ты уверен? — Теперь ее голос звучит даже немного жалобно. — Ты точно знаешь? Стоит ли оно того?

Кайтен отвечает жестко и пугающе бесстрашно:

— Моей сестры и твоей дочери стоит все.

И вновь уходит. Я жду, пока его тень не исчезнет за поворотом. Та женщина — его мать — скрывается минутой позже. Я жалею, что не видела ее лица.

На световом регенераторе?

И что это?

Я знаю, мне нельзя выходить за пределы коридора.

Приказ адмирала.

Но не приказ моего сердца.

Я делаю шаг.

И выхожу.

Глава тринадцатая. Обернуться птицами

Я бросаюсь бежать по коридору сразу же, как только покидаю отведенную мне территорию. Пытаюсь вспомнить, в какую сторону ушел Деверро, но ноги будто сами по себе несут меня туда. Его шаги скрылись за поворотом, а за этим поворотом — тьма и тишина. И прямая дорога. Абсолютно прямая. Пустая и гулкая, она распахивается передо мной, и я не боюсь даже темноты. Я вижу факелы в конце. Как будто бы еще одни сигнальные огни. И я не знаю, почему я верю Аделару, но не доверяю остальным из эшри. Я просто бегу. Вперед и вперед, ни о чем не думая. Мне нужно найти адмирала и все ему рассказать.

Физически необходимо.

Стены и погасшие светильники стремительно пролетают мимо. Те же, что впереди, с каждым шагом приближаются все быстрее. Но внезапно коридор обрывается, и я еле успеваю остановиться.

Передо мной — провал. Узкий и длинный, словно шрам на коже камня. Моя нога соскальзывает вниз, я не удерживаю равновесие и валюсь на бок. В воздух поднимается пыль, и я начинаю кашлять. Зажимаю себе рот ладонью: мне нельзя показывать себя. Нельзя себя выдавать. Я снова лезу на рожон, пытаясь диктовать свои правила — там, где мне совсем не рады. Глубоко вдохнув и кое-как поборов царапающую боль в горле, я отползаю чуть назад и поднимаюсь на ноги. Правую ногу сводит саднящей болью. Я опускаю глаза и вижу кровь. Она кажется неестественно темной в отблесках горящих факелов.

Я осторожно берусь руками за угол стены и заглядываю в обе стороны, но там — лишь чернота. Узкая и темная пропасть уходит вниз и вдаль так глубоко, что я не могу разглядеть ее краев. Но Аделар не мог уйти никуда, кроме как в эту сторону. И факелы на том краю — не сами по себе они же там горят? Хромая, я отхожу чуть назад и принимаюсь разглядывать стены. На них — только погасшие светильники и больше ничего. Я притрагиваюсь к одному из них. Он покрыт пылью и холоден на ощупь. Я делаю то же самое с тем, который висит на стене напротив. Это тоже не приносит результата. Тогда я перехожу к следующей паре, затем — к следующей, и делаю так, пока не дойду до самой крайней. Здесь должен быть какой-то рычаг. Тот, который поможет перебраться на ту сторону.

Последний из светильников — высокий и узкий, как и все остальные — оказывается теплым. Я понимаю: его недавно зажигали. Это некому было сделать, кроме как адмиралу. Знать бы еще, как… Я провожу рукой по всей поверхности светильника, но это не приносит никаких плодов. Тогда я протягиваю руку и снимаю его со стены. Он подается, но тяжело. И наконец я понимаю, почему: из держащего его кольца прямо в стену уходит железный трос.

Я дергаю его обеими руками.

И слышу стук.

Через провал перекидывается тонкий деревянный мост. Светильник в моей руке зажигается сам по себе. Я ставлю его на место и осторожно перехожу через пропасть. Как только я оказываюсь на той стороне, свет гаснет, а мост исчезает внизу, будто бы его и не было. Пару секунд я все еще смотрю назад. Как будто я опять отрезала себе пути. И пускай я вижу рядом с собой такой же хитрый светильник с кольцом, я понимаю: назад я прежней не вернусь.

Я поворачиваю голову и медленно иду на свет факелов. Их много, но горят не все, как показалось мне сначала. Они висят на стенах ровными рядами, и, подойдя к первому, погасшему, я вижу над ним табличку с надписью.

«Савитар Деверро»

Имя изначального Стерегущего, родоначальника их линии. Следующий факел — горящий — также носит чье-то имя. И так — каждый из них. А я вдруг понимаю: те, что горят — еще среди живых. Те же, что погасли — это память. Я хожу между проблесками света и пятнами темноты. Здесь не только Стерегущие — здесь многие из эшри. Наверное, те, кто сделал для народа нечто особенное. Чем дальше я иду, тем меньше становится горящих факелов. Есть среди них и совсем маленькие — и все погасшие. Я даже не пытаюсь прочитать все надписи. Я просто иду вперед. Иду, пока не дохожу до двух последних факелов.

Они горят как бы отдельно ото всех, прямо передо мной. Горят совсем рядом, так что пламя одного перебрасывается на другой. Я останавливаюсь перед ними и отхожу на шаг, чтоб лучше разглядеть таблички.

«Аделар Деверро»

«Малкольм Росс»

Слезы выступают на моих глазах. Двое Стерегущих — вместе. Как было когда-то, еще до их раскола. И это — несмотря на то, что Малкольм не принадлежал к народу эшри. Когда-то они оба могли сиять. Когда-то не давали своему огню погаснуть… Тревога снова наполняет мое сердце. Аделар не погасил второй огонь. Не сбросил Мэла со счетов. А я не знаю даже, где он и с кем…

Световой регенератор?

Но подумать о нем я уже не успеваю.

Где-то далеко, за этой вереницей света, громко хлопает дверь, и на все подземелье раздается голос Аделара:

— Уэллс, немедленно сюда! Там неисправность!

Вслед за этим — торопливые шаги; Кайтен переходит на бег. Я пригибаюсь, но они меня не видят. Уэллс пролетает по коридору в нескольких локтях от меня. Там — совсем светло. Но я не могу так просто стоять на месте и ждать. О чем бы ни говорил Деверро, я знаю — Малкольм там. И будь что будет. Я не промолчу. Не остановлюсь и не предам. Я не покину.

Я выбегаю в коридор, забыв о ноге и о боли. Спина бегущего Уэллса исчезает за поворотом, и я бросаюсь следом. Деверро, наверное, тоже там. Мне нужно поспешить. Я пролетаю коридор и поворачиваю.

И замираю на месте.

Впереди меня — большая прозрачная камера со сложной металлической конструкцией посередине. На железном ложе лежит Малкольм; его глаза закрыты, а голова повернута на бок. К его ногам и рукам подсоединены прозрачные провода, по которым — я вижу — струится свет, отчего кожа Малкольма тоже начинает слабо светиться. Деверро припал к стеклу и что-то говорит Кайтену. Тот нервно оглядывается по сторонам. Я вспоминаю его разговор с матерью. По сердцу проходит нехороший холодок. Я подбираюсь ближе. Они меня не видят.

— Двери заклинило, а мощность слишком большая, идет перегрузка… — торопливо произносит Уэллс.

— Без тебя знаю, что перегрузка! — Аделар в сердцах бьет по стеклу кулаком. — Да тут сейчас взорвется все! Он же погибнет!

— И мы тоже! — Кайтен повышает голос и отступает на шаг. — Адмирал, нам надо убираться!

— И бросить его? — Деверро поворачивается к своему помощнику, и я вижу ярость в его глазах. — Вот сам и убирайся! Я отсюда не уйду!

Я, леденея от ужаса, жду, как поступит Уэллс. По всем моим догадкам, он должен остаться. Он — помощник Аделара, он не может просто так уйти, как не ушла бы я от Малкольма… Но все оказывается по-другому. Бросив на адмирала быстрый взгляд, Кайтен разворачивается и убегает прочь. Я вжимаюсь в стенку, но это меня уже не спасает.

— Данайя? — долетает до меня голос Деверро.

Уэллс, как будто не заметив меня, скрывается за поворотом. Я же сбрасываю с себя оцепенение. Мое сердце снова начинает биться. Хищная птица внутри готова к бою. Я готова драться. Защищать. Хотя бы и в последний раз.

— Адмирал!

Я бросаюсь к нему и налетаю грудью на стекло.

— Что делать, Деверро? Что?

— Надо вывести его из строя, — Он показывает на приборную панель рядом с собой. — Тогда дверь откроется аварийно. Но система сбита. Не реагирует…

От отчаяния в его голосе мне хочется кричать. Я прижимаюсь к стеклу и смотрю на Малкольма. Смотрю на Аделара. На его полное ужаса лицо. На тот самый жезл-светильник в его руке, которым он встречал нас в ту грозу. Смотрю, как его пальцы побелели, сжимая шест.

Шест…

— Дайте сюда!

Я выхватываю у него жезл и отталкиваю его самого в сторону. Древко — в обе руки, как меч. Прицеливаюсь и бью по панели со всей силы. От нее фонтаном разлетаются искры.

— Там напряжение! — кричит Деверро.

Но я не слышу его слов. Я разбиваю панель, и по ушам противно бьет визжащая сирена. Поверхность панели чернеет. Воздух наполняется запахом горелого. Система сбита, адмирал? Тогда я разобью ее. Сломаю. Разнесу до основания. Превращу в клочья и обломки… Со стороны двери доносится шипение. Свет, наполняющий Малкольма, резко гаснет. Свет резко гаснет и во всем коридоре. Двери раскрываются и застывают. Жезл выпадает у меня из рук, и я бросаюсь к Малкольму:

— Мэл!

Он меня не слышит. Я тормошу его за плечи, бью по щекам, прислушиваюсь к пульсу. По щекам катятся слезы.

— Мэл, пожалуйста… я здесь, я рядом…

— Данайя, он в порядке, — доносится из-за спины голос Аделара. Жезл снова загорается в его руке. — Он просто без сознания. Все будет хорошо.

Он подходит и отсоединяет провода от рук и ног Малкольма. Вдвоем мы поднимаем его и выносим из камеры.

— Что это за штука? — спрашиваю я.

— Наше изобретение, — отвечает Аделар. — Вернее, изобретение Талиты Уэллс, матери Кайтена. Излечивает все — и раны, и сломанные кости, и пораженное ядом… Кто ж знал, что все пойдет не так…

Мы укладываем Мэла прямо на пол позади камеры. Я опускаюсь на колени. Сзади — снова длинный коридор. Свет в руке Деверро не дает увидеть, что за ним.

— Обычно они приходят в себя спустя несколько секунд. Еще раньше, чем успеваешь все отключить, — поясняет он тоном человека, только что избежавшего страшной опасности. Его голос чуть дрожит. — Здесь… около минуты или двух. Не знаю. Подождем…

Веки Малкольма чуть вздрагивают. Он делает глубокий вдох. Аделар тут же наклоняется над ним.

— Просыпайся, друг мой, — говорит он так, что мне хочется плакать от этого голоса. — Ты в порядке. Все обошлось. Мы рядом. Я — и твоя женщина. Все позади…

Мэл открывает глаза. Я вижу его рассеянный взгляд. Почти такой же, как тогда, когда я принесла его в свой дом.

— Ты меня видишь?

Я обхватываю его шею.

— Видишь, Малкольм? Это я…

Он улыбается.

— Навеки — ты…

Деверро отступает в сторону. Я вижу едва заметную улыбку на его лице. Мы с Малкольмом не можем оторваться друг от друга. Он привстает на локтях. Косится на свое плечо.

— Все хорошо? — спрашивает Аделар еле слышно.

— Да. Не болит. Нога — немного…

— Должно пройти.

Мэл поворачивает голову.

— Спасибо.

Деверро грустно улыбается.

— Этим нас не спасти.

И направляется по коридору прочь. Мы с Мэлом все еще сидим и смотрим друг на друга. А я все понимаю: линии дорог. Я в третий раз его спасла. Теперь он прав. Такое — навсегда.

— Помоги мне встать, — просит он.

Я поднимаю его на ноги. Он осторожно опирается на ногу, делает пару шагов вперед. Видно, что хромота еще осталась — из-за сбоя в регенераторе он не успел вылечиться до конца. Но это все такая ерунда. Мое сердце бьется мерно и спокойно. Словно хищная птица сложила крылья.

Малкольм обнимает меня. Прикасается губами к моему виску. Мы наконец-то стоим прямо. А темнота вдруг исчезает — свет снова загорается.

И я вспоминаю факелы в том коридоре.

Глава четырнадцатая. Не оставляй меня в темноте

Так проходит еще два дня. Всенародное собрание еще не состоялось, но мы с Малкольмом уже считаем себя здесь своими. Я не говорю ему о факелах. Не говорю о той любви, заключенной во всплесках пламени. Я понимаю: для откровений должно прийти время. И мне так интересно знать, что он сам думает об Аделаре. Но Мэл молчит. Молчит и по-прежнему избегает своего друга. Да и тот старается лишний раз не попадаться на глаза.

— Ты и Деверро… — говорю я Малкольму, когда мы пробираемся окольными путями к хранилищам, в которых мы берем еду. — Ты знаешь? Вы похожи. Не знаю чем, но это так.

— Да оба мы упрямые, как вьючные ослы, — хмыкает он. — И гордые до невозможности. Что дальше? Вопрос снят, надеюсь?

— Я просто рассказала то, что вижу, — объясняю я примирительно, уже поняв, что разговора не получится. — Не надо на меня кидаться. Я львица, сам сказал.

— Вот и не лезь куда не надо, — подытоживает он совсем нелогично и направляется вперед.

Мне не нравится этот разлад. Не нравится, что из-за Аделара мы не можем быть предельно честными друг с другом. Я не виновата в их ссоре. Я даже не знаю, из-за чего она случилась. И я действительно не понимаю, что тут происходит. То Деверро бросает в сторону друга презрительные взгляды, то осматривает его плечо и говорит, что хочет помочь, то говорит, что Малкольм безнадежен, то в отчаянии лупит кулаками по стеклу, понимая, что тот может погибнуть. И Мэл — то обвиняет Аделара во всех смертных грехах, то шепчет «спасибо». Эта черная дыра затягивает их обоих. И меня, похоже, вместе с ними.

В хранилищах столько всего, что, кажется, можно выдержать столетнюю осаду. Я не знаю, откуда все это берется, но видно, что у эшри все хорошо организовано. Мы бродим между полками, каморками и ящиками.

— Скорей бы это их собрание, — говорю я. — Хочу хоть что-нибудь узнать. Хочу еще кого-нибудь узнать. А то с вами двумя порой убиться хочется.

— Опять будешь разбрасываться обещаниями? — спрашивает Малкольм недовольно и ставит ногу на полку, чтобы подтянуться и достать до верхней. — На этот раз — что на кону? Чья жизнь на этот раз?

— Мэл, я не разбрасываюсь, — вздыхаю я. — Мне нужно знание. Я хочу сохранить две жизни. Твою — и Вика. Разве этого нам мало?

— Две жизни… — повторяет он. — Две жизни… Ай-й! — Спрыгивает с полки, неловко приземляется на еще не зажившую ногу. — Скажи мне вот что, — Его серые глаза направлены на меня, как два острия. — Что, если бы там был не я? Там, в том регенераторе?

— А кто тогда? — Я подступаю ближе. — Вик?

— Нет, почему же он… — Мэл задумчиво смотрит куда-то сквозь меня, но я чувствую: для него это вопрос жизни и смерти. — Что, если б кто-нибудь другой? Допустим…

— Аделар.

Мы произносим это одновременно и замолкаем, словно испугавшись. Пламя светильника в его руке нервно подрагивает.

— Так, значит, Аделар, — повторяю я медленно. — Ты правда хочешь это знать? Или ты хочешь услышать то, как поступил бы ты?

— Не знаю, что бы я с ним сделал…

— Знаешь! — отрезаю я. — Все ты прекрасно знаешь, Малкольм Росс. И, хочешь, я скажу тебе? Вот что ты сделал бы, — Я придвигаюсь совсем вплотную, так, что чувствую его дыхание на коже. — Да ты взорвал бы мир ко всем сефардам. Ты вытащил бы его откуда угодно, из какой угодно беды. Ты бы послал к чертям все ваши ссоры и отбил бы его даже у смерти. Ты поступил бы с ним точно так, как он поступил с тобой, как я поступила тогда. Ты бы не смог его оставить. Ты — его друг. И это истина. Я знаю.

Еще с минуту Мэл молчит.

— Он… благороднее меня, — говорит он наконец. — Он смог спасти предателя. Но я — не он.

Я подхожу к нему и кладу руку на плечо.

— Помнишь, как оно болело? — спрашиваю тихо. — Когда мы с Виком не могли придумать, чем тебя еще напоить? — Он снова ничего не отвечает. — А помнишь то крушение состава? Ты здорово тогда позлил меня своим упрямством. Но вскоре все это забылось и превратилось в пыль. Когда я увидела, что ты лежишь у стены и тебе больно, все остальное стало чушью. Вот как это работает, Мэл Росс.

Его пальцы ложатся мне на виски. Перебирают волосы, требовательно ощупывают кожу. Он закрывает глаза, я тоже. Я не знаю, что последует за этим. Я даже боюсь представлять. Дыхание — такое близкое и хриплое.

— Убирайся из моих мыслей, — произносит он вдруг жестко и сжимает мою голову.

Хватка ослабевает.

Хлопок — и дверь закрывается.

Я в темноте.

Одна.

— Эй!

Тишина.

— Эй! Малкольм!

Нет ответа.

— Выпусти меня отсюда!..

Но бесполезно: кричи, не кричи — в хранилище темно и пусто. Дверь тяжелая и плотная: с той стороны никто не услышит. Я прижимаюсь к ней грудью и слушаю, как колотится мое сердце. Зачем? Зачем? Зачем он так со мной? Кому он приказал убраться прочь? Пальцы вжимаются в дверное полотно. Я прикасаюсь к нему лбом. Дверь пахнет красным деревом, смолой и мятой. Здесь все пропахло смолой и мятой. Кусаю губы, чтобы не заплакать. Оглядываюсь в темноту. Темнота пуста и наполнена вязкой тишиной, и только иногда до моих ушей долетают еле слышные скрипы и шорохи. Я не боюсь. Я почти ничего уже не боюсь. Я вспоминаю, как сказала адмиралу о темноте и о том, что я соткана из нее. Но одиночества я не люблю. Не люблю, когда темнота внутри сливается с темнотой снаружи. Мне нужен свет. Я просто не смогу остаться здесь без света. Вот почему меня так тянет к Аделару.

«Не оставляй меня одну, не отпускай меня во тьму…»

С той стороны доносятся шаги. Я на всякий случай отступаю на несколько шагов и налетаю спиной на ящик. На ощупь вынимаю из петель тонкий железный прут, который служит вместо замка. В двери поворачивается ключ. Щеколда где-то сверху со скрипом подается.

На пороге стоит Аделар.

— Ты? — спрашивает он с изумлением.

Прут выпадает у меня из рук.

— Адмирал! — Я вскакиваю с места. — Как вы меня нашли?

— Прости, конечно, но я тебя не искал, — говорит он, все еще не понимая, что происходит. Заходит в хранилище, осматривается. — Да-а, давно я говорил, что надо Уэллсам дать по шее, чтобы лампу наконец-то починили… Сколько ты здесь сидишь?

— Не знаю… — лепечу я.

— А Малкольм где?

Ох-х. Коварный вопрос. Я на нем сверну себе шею. Подхожу к Деверро совсем близко и, глядя прямо в глаза, говорю всю правду:

— Он… запер меня здесь. Захлопнул двери. И… ушел.

— Вот как… — Аделар перекладывает светильник из одной руки в другую. — Оставил тебя здесь? Во тьме?

— Так получилось… — вздыхаю я. — Здесь вы правы. Он не прост.

— А я, ты думаешь, каков? — вдруг спрашивает он. — Мы оба. Оба одинаковы. У всех свои скелеты. Свои шрамы…

— Так расскажите! — Я хватаю его за руки. — Расскажите о них! О кругах на воде! О следах между звезд! О черных дырах!..

Кричу — и вдруг сама пугаюсь своего запала. Замолкаю, продолжая крепко держать его руки. Руки, совершенно не похожие на руки Мэла.

— О черных дырах, говоришь…

Аделар подступает ближе, берет мою ладонь и кладет ее себе на грудь.

— Вот — одна из них, — произносит он еле слышно. — Вот он — мой горизонт событий. Под охраной моих ребер. Прямо здесь.

Я делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание. Его сердце бьется так быстро. Интересно, как оно до сих пор не износилось.

— Еще немного, — шепчет Аделар. — И мы взорвемся.

Закрыв глаза, я представляю этот взрыв.

— Мэл стал жесток с тобой, — Голос адмирала раздается прямо надо мной. — Так, как и со всеми. За ним — вереница пострадавших душ. А он любит лишь одну из них. Ту, кто еще суровее и жестче, чем он сам. Седую Госпожу.

Молчание.

— Сарцину Росс.

Я открываю глаза. Передо мной еще стоит высокое и обжигающее пламя. Зарево великого пожара. Давай взорвемся, Малкольм Росс, думаю я мимоходом. Давай взорвемся. Покажи мне свои темные секреты. Только это — путь к спасению. Уже не к искуплению и не к прощению. К спасению.

— Адмирал…

— Я покажу тебе, — Взяв меня за руку, он настежь открывает дверь. — Где будешь ты? Пора решать, Данайя.

И мы, закрыв хранилище, идем по коридору. На поясе Аделара покачивается длинный тонкий меч. Я вспоминаю Ангу и ее Гончих. Я не боюсь, что они отомстят мне или найдут меня. Я никогда к ним не вернусь, и это — доказательство моей свободы. То, что я выборола для себя сама.

Коридор заканчивается, и мы снова спускаемся. Я знаю, что внизу есть как жилые комнаты, так и более защищенные хранилища. Но в конце лестницы нас ожидает ни то, ни другое — там тяжелая, массивная дверь, похожая на бункер. Даже колесо на ней наталкивает на такие мысли.

— Это что? — спрашиваю я.

— Здесь хранятся наши разработки, — отвечает Аделар. — Будь осторожна и не удивляйся ничему, что ты увидишь.

Прижав ладонь к центру колеса, он ждет несколько секунд и открывает дверь. Комната, в которую я попадаю, похожа на музейный зал Праотцовских времен. На бордовых стенах — непонятные рычаги, а под потолком висит большой бордовый флаг с золотым солнцем посередине. Все заставлено приборами и машинами — они выглядят, как диковинные звери. Комната довольно длинная, и от нее веет той самой музейной старостью. Во всем этом нет жизни. Я заинтересованно кручу головой во все стороны. А в воздухе стоит тот самый аромат смолы и мяты.

— Ты слышала о так называемом сиянии, — Деверро неспешно прохаживается по залу и почти не смотрит на меня. — Думаешь, это — красивая метафора? Мы называем это Солнечным штормом. Энергия безжалостного солнца, которую мы научились использовать во благо. Пока нас не разбили и не разогнали по земле, народ Лиддеи процветал благодаря нам.

Изображение на флаге гаснет, и я вижу, что это — всего лишь кусок полотна. Но в следующую секунду на нем начинают проступать очертания большого города. Я подхожу и поднимаю голову. Я узнаю — это Энгеда. Моя потерянная родина, мой Город городов. Но то, что на экране — не моя Энгеда. Не потерянная в веках древность, где из транспорта — лишь колесницы и повозки, а дома проседают под тяжестью лет. Нет, это какой-то другой город. Над его зиккуратами пролетают диковинные птицы, а окна даже самых простых домов сияют сотнями огней. Я вижу машины и самолеты. Корабли, рассекающие песчаные дюны. Цветы на улицах — там, где сейчас есть только камень и песок. Зажигающиеся уличные фонари. На глаза тут же наворачиваются слезы.

Неужели за это вы пали, народ сияющего света?

— Это… до войны? — осмеливаюсь наконец спросить.

— Да, еще до Первых смут, — отвечает Аделар. — Еще до Стерегущих. И — до Азардана.

Мы молча смотрим вверх, пока изображения не пропадают. Я думаю о том, что мы потеряли и что больше никогда не обретем. Все мы — и аутенты, и сефарды. Все из-за разделения, раскола в наших землях. И из-за того, что кто-то не хотел войны, но был бессилен это остановить.

— А за этой дверью, — Адмирал показывает в конец зала, — находится Исток. Реактор. Свет зарождается именно там.

— Туда нельзя? — догадываюсь я.

— Можно только посвященным эшри, — говорит он. — Тем, кто уже принял на себя частицу Солнечного шторма. Эта энергия настолько сильна, что она может убить того, кто сталкивается с ней впервые. Мы очень осторожны с этим.

— А вас? — Я подхожу к нему. — Вы ведь повелитель эшри. Вас этот Солнечный шторм убить ведь не может?

— Может, Данайя, — отвечает он. — Зависит от мощности потока. Он может сжечь меня, если вырвется из-под контроля. Мы все здесь играем с огнем, — Он горько усмехается. — В прямом смысле.

— Я хочу это увидеть, — выдыхаю я.

— Только издалека.

Открыв дверь, Аделар пропускает меня вперед, и я останавливаюсь на пороге. Исток отсюда дальше, чем я думала — наверно, это нужно в целях безопасности. Я вижу только узкий коридор, в конце которого горит, разбрасывая искры, свет. Несмотря на расстояние, он настолько ярок, что мне хочется закрыть глаза ладонью.

— Адмирал, и как вы все тут до сих пор не слепне…

Закончить фразу я не успеваю.

Что-то черное бросается на меня из темноты, и тишину пронзает яростный и резкий птичий крик.

— Назад!

Аделар отталкивает меня и сам отскакивает в сторону. Следом за одной набросившейся птицей вылетают еще несколько. Их черные крылья противно хлопают над моим ухом, а крики нагоняют жуть.

— Что это?!

— Птицы-сторожи, — Деверро, схватив меня за руку, тащит меня в сторону одной из больших машин. — Они не бросаются на своих. Никогда. Что за…

Вскрик — и две птицы пикируют почти мне на спину, но Аделар успевает толкнуть меня на землю.

— Бежать отсюда надо! — кричу я.

— Если мы выйдем, нас разорвут, — отвечает он, тяжело дыша. — Прячься. Не попадайся им на глаза. Они не тронут, если не смотреть на них. Сторожа так созданы. Они не могут…

Он вытаскивает меч из ножен.

— Но это вряд ли помешает.

Миг — и меч звонко падает на землю, а Аделар сгибается, прижимая к груди руку. Птица, противно крикнув, проносится прямо мимо меня.

— Что с вами? — Я бросаюсь к нему.

— Ранили, — Он пытается обмотать кисть тканью рубашки, чтоб остановить кровь. — Впилась когтями. Снова сбой… Смотри на меня, не поворачивайся к ним!

Кровь идет довольно сильно. Я пытаюсь взять его руку, чтобы взглянуть на рану, но не успеваю. Следующая птица, крупная и массивная, пикирует Аделару прямо на голову и сбивает его с ног. Он падает на спину, а на лбу от самого виска проступают две длинные красные полосы.

— Не выходи!..

Но поздно. Я хватаю его меч и выпрямляюсь. Встаю в полный рост и, перепрыгнув через мудреный прибор, за которым мы прячемся, вскидываю оружие.

— Назад, кому сказал! — кричит мне Аделар, приподнимаясь на локте.

Я быстро оборачиваюсь.

— За Малкольма. За вас.

И бросаюсь вперед.

Птицы кружат повсюду, и их крики сбивают с толку. Я не смотрю на них, пытаюсь рубить наотмашь. Они мечутся так быстро, что я не успеваю наносить удары. Пару раз их когти вцепляются в мою одежду и рвут ее. Я накидываю капюшон, защищая голову. Аделар пытается вскочить и броситься ко мне, но тут же падает опять, атакуемый птицами. Я вспоминаю жезл, которым разбивала то чертово стекло.

— Дайте мне быть храброй! Храброй!

Мой крик отражается от бордовых стен. Я оборачиваюсь, вскидывая меч — и птица, севшая на один из рычагов, стремительно бросается на меня. Я даже не успеваю среагировать. Она летит в меня, словно пуля — и с размаху врезается мне в живот. Больно так, как будто меня облили кипятком — но изнутри. Я пронзительно кричу, раскидываю руки, но не падаю. А птица просто исчезает — исчезает, распавшись на мелкие и острые искры.

Значит, они тоже — неживые?

Птицы-сторожи — еще одна причуда света?..

Боль разливается по всему телу. Жжет все царапины и шрамы. Я бросаю быстрый взгляд на свои руки — они светятся. Светятся так же, как и руки Мэла, когда он лежал в регенераторе. Мной овладевает липкий и горячий страх. Я бросаю взгляд на Аделара, растянувшегося на полу. Его голова запрокинута, а горло пересекают красные следы. Я снова оборачиваюсь — и сжимаю рукоять меча, которая тоже начинает издавать неяркий, слабый свет.

Вперед!

И я рублю — с плеча, наотмашь. Не боюсь ни боли, ни когтей, ни искр. Искры разлетаются в пропахшем мятой воздухе, и от этого голова трещит по швам. Дышать становится все больнее и больнее, но ярость и адреналин сильнее боли. Мэл, подволакивая сломанную ногу, бежал по Стеклянным скалам, потому что боялся за свою жизнь. Здесь — тот же принцип. Плюс еще и жизнь Аделара. Львица, загнанная в угол, бросается не глядя.

Одна, две, три… пять… все плывет перед глазами…

Вспышка — и последняя.

Последняя птица, издав противный вскрик, рассыпается на искры.

Я успеваю опереться спиной на бок какого-то прибора.

И сползаю на пол.

Прижимаю обе руки к животу. Режущая боль не утихает. Дрожащими пальцами приподнимаю рубашку, но ожога нет. Птица, сделанная из света, прошла сквозь меня, как пуля, пущенная навылет. Руки слабеют, я не могу держаться за железо, я чувствую, что сейчас рухну на пол. Из последних сил поворачиваю голову к Аделару. Лицо горит, горло противно жжет.

— Адмирал…

И дверь распахивается снова.

На пороге стоит Малкольм.

— Аделар!..

Деверро лежит, обессиленно растянувшись на каменном полу. Я слышу, как хрипло и прерывисто он дышит. Правой рукой он зажимает левую, и сквозь сжатые пальцы проступаеткровь. Малкольм медлит всего секунду — и бросается к нему.

— Что с тобой? — спрашивает он испуганно, приподнимая его с земли. — Тебе больно?

— Проклятые птицы… — Деверро кашляет и поворачивает голову, так что почти утыкается лбом Мэлу в плечо. — Больно…

— Сейчас, сейчас… — Малкольм обнимает его и крепче прижимает к себе. — Прости меня… прости…

Он выпрямляется и закидывает его руку себе на плечи. Аделар кое-как поднимается на ноги. Выглядит он так, будто готов свалиться без сознания в любой момент. Я смотрю на резко побледневшего Мэла. Смотрю — и оторваться не могу.

— Плохо, да? — спрашивает он. — Тебе нужно лечь. Еще несколько минут. Я дотащу, не бойся… потерпи немного…

Его сбивчивый голос кажется мне таким знакомым. Не такой ли тон был у Деверро, когда Мэл чуть не погиб в регенераторе? Боль потихоньку отступает, сменяясь страшной слабостью во всем теле. Я не хочу, чтобы Мэл смотрел на меня. Он нужен Аделару. Он всегда был ему нужен. Так должно быть. Так всегда и будет.

— Черт, ты весь горишь. Лихорадка. Ох, Аделар, наказание мое…

— Сам ты… это слово, — отзывается Аделар слабым голосом. — Прибью когда-нибудь… как только встану…

— Да-да, вот вылечим тебя — и сразу же…

Взгляд летчика падает на меня.

— Данайя?

— Я догоню, — говорю я, вставая. Голова отчаянно кружится, но им нельзя этого видеть. — Все хорошо. Птиц больше нет…

— Храбрая девушка, — говорит вдруг Аделар, хромая в сторону выхода. — Ты приняла на себя свет. Ты встала…

Мэл оборачивается на меня.

— Я за тобой вернусь.

— Не надо.

Я дожидаюсь, пока они не поднимутся по лестнице. Смотрю им вслед, не отрываясь.

И — сползаю по стене на землю.

Глава пятнадцатая. Попытка перемен

Я прихожу в себя на своей кровати, в своей комнате. Рядом со мной сидит Малкольм. Пару секунд я потерянно вожу взглядом по стенам и потолку, словно пытаясь понять, где я и кто я, а потом наконец смотрю летчику в глаза.

— Ты…

— Я все-таки решил вернуться, — тут же перебивает он. — Черт его знает, сколько бы ты еще провалялась в том зале.

— Почему ты не пришел… тогда? — спрашиваю я с неожиданной злостью. Голос срывается. — Почему ты оставил меня в хранилище?

— Я не сдержался, — вздыхает он. Глаза становятся виноватыми, как у побитого пса. — Я… сорвался на тебе. Да, я сорвался! — Он сжимает кулаки. — Прости. Я знаю, это все из-за меня. И ты, и Аделар…

— Ты спас нас, — говорю я. — Нас обоих. Правило трех раз. О линиях дорог. Ты слышал? — Мэл кивает. — Я трижды сберегла тебя от смерти. Ты — один раз меня и один раз — его. Я знаю, это долгий путь. Но ты ведь на него ступил.

— Нет, не один раз… — Летчик задумчиво отводит глаза. — Я про Аделара. Я спас его еще тогда. А он подумал, будто я предатель, и предал меня в ответ. Вот тут и разошлись дорожки… А ты? — Взгляд снова упирается в меня. — Что произошло с тобой? На тебе нет ран, только пара царапин. Почему тогда ты отключилась?

Я молча смотрю на него. Жжение уже прошло, осталась только слабость и ломота в теле, как при температуре. Пугавшее меня свечение тоже исчезло, и я безмерно рада, что Мэл этого не видел.

— Меня атаковала птица, — признаюсь я наконец. — Но не так, как адмирала. Не когтями и не клювом, а всем телом… — Он смотрит на меня непонимающе. — Аделар упал. Я обернулась, чтобы посмотреть на него, и увидела ту птицу-стража… Дальше — будто в замедлении.

— Она набросилась на тебя?

— Она пронзила меня, — отвечаю я. — На всей скорости. Прицельно. Врезалась, как лезвие. И стала светом.

— А ты? — снова спрашивает он.

— Я тоже стала светом, Мэл. Я будто вспыхнула. Как будто меня выжгли изнутри. И было больно.

— Представляю… — шепчет он. Отодвигает одеяло и ложится рядом. — Так вот что он имел в виду. Когда сказал, что ты приняла на себя свет.

— Я теперь как одна из них? — догадываюсь я внезапно.

— Данайя, ты сильнее, — Малкольм устраивает мою голову у себя на плече. — Даже при посвящении никто не получает настолько сильного удара. Им прививают эту энергию, как маленьким детям — вакцину… — Что-то дергается в его голосе, когда он говорит о детях. — И если б ты сложила руки и упала сразу, ты погибла бы.

— Страшно… — говорю я.

— Мне тоже, признается он.

Мы лежим в тишине. Я думаю о сиянии, которым наполнилось мое тело. О Солнечном шторме. Не тот ли это Солнечный шторм, о котором говорили хрономиражи в Зале хроник у Королевы-Гончей? Не опасно ли это? Я не собираюсь быть опасной. Я хочу найти брата. И подарить надежду Мэлу. И зажечь огонь в потухших глазах Аделара. Я не хочу, чтоб кто-либо платил за все свои грехи. Жизнь уже и так всем отплатила. И если им не суждено узнать спокойствия, то пусть им остается свет. Не тот, который убивает. Тот, за который пали эшри. А я не знаю, что теперь ношу внутри себя.

— Аделар… — внезапно вспоминаю я и вздрагиваю. — Что с ним? Почему ты ничего не говоришь?

— У него не прекращается лихорадка, — говорит Малкольм со вздохом. — На руку наложили швы, голову и горло перевязали, но толку от этого мало… — Люблю и ненавижу одновременно моменты, когда в его голосе прорезаются интонации Деверро. — Ты была права, Данайя. Ты опять была права.

— О чем ты? — спрашиваю я, хотя прекрасно понимаю.

— О том, что я сломя голову рванул к нему на помощь, — усмехается он горько. — Ты была права: все остальное — пыль. И наплевать мне было с башен Праотцов на то, кто он и что успел мне сделать. Внутри как будто бомба разорвалась. Бросился не думая. Дурак я, вот я кто…

— Ты — друг, — шепчу я тихо; смутная тревога все еще сидит внутри. — Его лучший друг. Стерегущий горные пути. Вас же всегда должно быть двое. И разве старые обиды могут это изменить?

— Данайя, это не обиды, — Я чувствую, с каким трудом ему дается этот разговор. — Это — наши с ним ошибки. Те, которые не изменить и не исправить, и это будет вечно стоять между нами… будет тенью идти по нашим следам, и никуда от этого не деться! — Его голос срывается. — Я — хедор, Стерегущий. Так должно было остаться на века, сквозь поколения. Но затем пришли чужие, и всему настал конец…

Молчание, натянутое, как струна.

— А я переметнулся к азарданцам только потому, что не хотел стрелять в него.

Я хочу ответить, но дверь приоткрывается, и к нам заглядывает какая-то немолодая женщина.

— Малкольм, он зовет тебя, — говорит она, и по голосу я узнаю Талиту Уэллс. — Иди к нему.

Малкольм нехотя поднимается с кровати и проводит ладонями по лицу. Когда он убирает руки, на лице нет и следа той растерянности, которая им овладела. Я невольно спрашиваю себя, где настоящий он. Он смотрит на меня и показывает подбородком в сторону двери.

— Пойдешь?

Я поднимаюсь.

— Мэл, так надо. Чтобы двое. Мы ему нужны.

Так и сказала: «мы».

И вот мы входим к адмиралу. Возле его кровати — Талита и еще несколько немолодых женщин в красных одеяниях. Я понимаю, что красный и бордовый цвет в одежде — то же самое, что белая мантия для хедоров. Давно ли Малкольм снял свою? Но мне не хочется об этом думать. Я прохожу к постели, и женщины расступаются передо мной, как пески — перед кораблем. Покрыв голову, я поднимаю глаза и вглядываюсь в лицо Деверро. Я хорошо это помню — такое же полубессознательное состояние, какое было у Малкольма. Похожее на гибельный, тяжелый сон.

— Ты плох, приятель… — шепчет Мэл за моей спиной, как будто бы забыв о том, что Аделар его не слышит.

Да, адмирал и вправду выглядит не самым лучшим образом. Голова обмотана белой тканью, на шее — три широких пластыря, раненая рука лежит на груди и тоже вся в бинтах. Губы плотно сжаты, а лицо — такое красивое и волевое — кажется как будто постаревшим на много лет.

— Пронзенная светом… — почтительным шепотом доносится из-за моей спины.

Я оборачиваюсь:

— Какие есть лекарства?

— Лекарства есть, да только не от этих ран, — сетует одна из женщин. — Мы все надеялись на тот регенератор.

— И он бы мог еще нас всех здесь пережить, — ревностно вклинивается Талита. Я ловлю ее взгляд: она не питает ко мне ни капли уважения, в отличие от всех их. — Деверро сам его разбил.

Я чувствую, как нервничает Малкольм. Я знаю, ему хочется уйти отсюда. Убежать и все забыть, как страшный сон. Но он не может отойти от Аделара. Я смотрю поверх всех этих лиц ему в глаза. Перестань убегать, Малкольм Росс. Ты ведь не можешь вечно убегать. Решай, кто он тебе. Решай, кто я тебе. Мы с Аделаром все уже решили — Уэллс повел себя как трус, а мы остались. И я всегда буду оставаться. Оставаться рядом с вами обоими. А ты?

Где будешь ты?..

— Я… — Малкольм подступает ближе. Я невольно выпрямляюсь: вот он, момент истины. — Деверро пострадал из-за меня. Из-за меня вы все лишились регенератора. Я не предам. Я собираюсь все исправить.

— Регенератор уничтожил не Деверро! — Я повышаю голос. Женщины, до этого смотревшие на Мэла, теперь смотрят на меня. — Да, это был жезл адмирала, но этот жезл лежал в моих руках! Я сделала свой выбор, — говорю я и снова нахожу глазами глаза летчика. — Тогда мне только это и оставалось. Но ваш адмирал, — Я снова оборачиваюсь и смотрю на лежащего без сознания Аделара, — это мой адмирал.

Наши с Мэлом взгляды вновь пересекаются. В его глазах сияет сталь. Я не могу на это не смотреть. Я вновь тону. Я знаю, что не время. Но не для этого ли мы пришли сюда? Дать им надежду. Им двоим — и всем.

Рука Малкольма прижимается к груди. Я незаметно опускаю голову, киваю. Да, мой сбитый летчик. Только так.

— Я ваш, народ пустынных миражей, — произносит он. — И если вы хотите спасти адмирала, вы прислушаетесь к моим словам.

Он подходит ко мне, берет меня за руку.

— Я был в плену у Гончих Третьих смут, — говорит спокойно. — У меня была сломана нога и вывихнуто плечо. Я потерял сознание, пока они несли меня к себе. Но их лекари творили чудеса. Их лекарства сняли воспаление и почти избавили от боли. Конечно, — его губы изгибаются в горькой усмешке, — это не полное исцеление, к какому вы привыкли. Но я…

Внезапно повисает тишина.

— …хочу его спасти.

Я закрываю полные слез глаза. Я больше не могу — я вот-вот взорвусь, как говорил об этом Аделар. Меня переполняет свет. Я даже начинаю бояться, что мои ладони снова светятся, но это, конечно же, не так. А свет — во мне. Он нарастает, словно львиный рык. Вот ради этого и стоило бороться. Борьба еще не закончена, а линии дорог текут все дальше, но мы на шаг приблизились к финалу.

— Мы вернемся к Гончим и возьмем у них лекарство, — заявляю я решительно. Я становлюсь такой решительной, когда он рядом и он на моей стороне. — Не знаю, какими методами, но возьмем. И как можно скорее.

Сказав это, я снова прохожу по живому коридору из расступившихся женщин. Малкольм — за мной. Готова поспорить, они начинают видеть в нас спасителей. И да, на этот раз это и есть спасение. На этот раз мы можем спасти. Хотим спасти.

И мы спасем.

Глава шестнадцатая. Дорога из руин

Темнеет. Мы собираемся в путь и спускаемся по трапу Дредноута. Он исчезает спустя пару минут после того, как мы ступаем на землю. У меня в руке — светильник и бурдюк с маслом, на поясе — кобура с револьвером. У Малкольма — меч. Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что он — хедор. Такой же, как и Кресс. Как все они. А может, даже выше — он ведь Стерегущий. Я постоянно думаю о тех его словах. О том, что он переметнулся к азарданцам только потому, что не хотел убивать своего друга. Как так могло получиться? Я боюсь об этом спрашивать. Но я начинаю понимать, что происходит: Аделар не знает, что своим предательством Мэл спас его. И это горько. Горько, что они не могут объясниться и простить друг друга.

— Ты чего как собака побитая? — спрашивает Малкольм грубовато.

— Я… думаю, — признаюсь я честно. — О многом. Все переменилось.

— Что, снова обо мне и о Деверро? — догадывается он. Я чувствую, что он подсознательно не хочет говорить «о нас», словно отгораживаясь от горечи. — Все снова получилось не так, как надо.

— А у меня как будто угол зрения сместился, — говорю я. — Я побывала в тех хранилищах. Я видела Исток. Я приняла на себя свет. И я жива. Как думаешь, мой мир перевернулся?

— Точно так же, как и мой… — вздыхает он. — Я знаю все эти хранилища как пальцы собственной руки. Там — все богатство и все знания Лиддеи. А здесь… а здесь дорога из руин.

Он прав. Вокруг пустынно и темно. Выжжено все, как после большого пожара. Но нет, не от пожара пострадали эти земли. На них обрушивались бомбы, по ним прокатывались боевые колесницы с косами, их топтала конница и травил ядовитый газ. Камни и песок дрожали под солдатскими ботинками. Падали взорванные мосты, рвались железнодорожные полотна, рушились башни. И если бы в войну ввязались эшри, здесь вообще никто не уцелел бы.

— Я видела картины прошлого, — говорю я, рассматривая развалины. — Наверное, ты тоже.

— Конечно, видел, — Малкольм горько улыбается. — Мы были слишком молоды. Почти мальчишки. И мы клялись друг другу, что построим этот мир. А если и не мы — то наши потомки непременно… А что сейчас? Что нам сейчас осталось?

Вопрос направлен куда-то в пустоту. Он снова прав: на самом деле, что сейчас? Одиночество. Стылое, как собачий вой на пустыре, как лай шакалов среди скал. И бесконечное, как небо. Ведь никуда от этого не деться: мы будем одиноки. Я — пока не верну своего брата, он — пока Деверро не простит его. Мы одиноки. Даже рядом друг с другом. Даже в его руках я буду знать, что я одна. Что я неполноценна, надколотый сосуд, треснувшая рукоять. Я выжжена, как пустыня. Моя война меня опустошает, и так будет продолжаться еще долго. А картины прошлого Лиддеи — те же бестелесные хрономиражи. Не дотронуться, не ощутить. Так далеко. Не дотянуться…

Хрономиражи?

Технологии эшри?..

— Малкольм, я видела еще кое-что, — Я порывисто хватаю его за рукав. — Там, в лагере у Гончих. Пока ты лежал в пещере. Это были люди. Миражи во времени.

— Как там, в хранилище? — Мэл смотрит на меня недоуменно.

— Почти, — говорю я. — Но они говорили о будущем. Они сказали, что они из будущего. Что там построен мир, который был утерян. И что Анклав падет, а две страны объединятся.

— Даже так? — Малкольм приподнимает бровь. — Но для того, чтобы разрезать ткань пространства-времени, нужна просто колоссальная энергия. Такая есть только в Истоке, и ее усердно берегут. Ну не могли они прийти из будущего.

— Понимаю, понимаю, — перебиваю я нетерпеливо. — Но что, если это какая-то ловушка? Что, если все эти видения — обман и никакого будущего мы не видели?

— Скорее всего, это так и есть…

Внезапно ночной воздух разрезает нарастающий гул. Малкольм замолкает, не договорив, и берет меня за руку. Это значит «доверься и подчинись». Теперь командует и направляет он. Гул все усиливается, но его источника не видно. Как будто рой невидимых пчел. Мы оглядываемся по сторонам, но так и не можем понять, откуда. Малкольм тянет меня в сторону больших валунов. Мы садимся на еще не остывшую землю и прижимаемся друг к другу.

— Накрыться б чем-нибудь… — шепчу я.

— Сиди тихо, — приказывает он.

К шуму примешивается еще и еле слышный рокот моторов. Малкольм заметно напрягается. Я вцепляюсь в его руку так, что еще чуть-чуть — и кажется, кость хрустнет. Мне страшно. Настолько страшно, что перед глазами снова появляется та птица. И последние секунды перед ударом.

— Беспилотники… — произносит Малкольм с ужасом.

Я поднимаю голову. И правда, целая эскадрилья дронов медленно зависает в воздухе прямо над нами. Камеры — как прицелы. Как десяток глаз, которые, не мигая, смотрят на нас. Я невольно утыкаюсь Мэлу в плечо и закрываю лицо.

— Я разберусь, — говорит он тихо и поднимается на ноги.

Краем глаза я смотрю на его движения. Он встает, делает пару шагов вперед, поднимает голову и смотрит дронам прямо в камеры. Спрашивает громко:

— Что вам нужно?

Дроны снова гудят. Два из них опускаются ниже, теперь они на уровне пояса Малкольма. Я, цепенея, наблюдаю за всем этим. Мэл прикасается к мечу на своем бедре. Весь его вид — как будто вызов.

— Я вижу вас! — повторяет он еще громче. — Я знал, что вы меня найдете. Я не прячусь! Я перед вами, — Он оборачивается и смотрит на меня. — Но это — моя женщина. Не трогайте ее.

Я не знаю, с кем он говорит. Но он, похоже, знает, кем заказан этот «праздник». И он боится. Я чувствую, что он боится. А от двух снизившихся дронов раздается слабый треск, и перед Малкольмом начинает проявляться голограмма.

Это изображение мальчика чуть помладше моего Вика. Мэл опускает голову и отступает назад, как конь, на полном скаку наткнувшийся на змею. Мальчик кажется живым: его ресницы трепещут от ветра, а из-под капюшона выбиваются светлые волосы. Он смотрит пристально и спокойно. Так, что у меня мороз по коже пробегает.

— Папа… — говорит он тихо.

И исчезает.

Мэл бросается вперед, вытягивает руку, будто хочет ухватиться за изображение, но его пальцы ловят пустоту. Пошатнувшись, он, как подкошенный, валится на колени и сгибается так, что почти касается лбом земли. Ладони прижаты к лицу, а плечи трясутся. Дроны резко поднимаются. Я резко вскакиваю и, выхватив револьвер, принимаюсь палить по ним почем зря. Искры сыплются во все стороны, как и тогда, в том хранилище. Три подбитых беспилотника с шипением падают на землю, остальные улетают. Я прячу револьвер обратно и бросаюсь к Малкольму:

— Мэл! Мэл, что это было?!

Невероятным усилием он отнимает ладони от лица и медленно поднимает голову. Я вижу на щеках дорожки от слез. Наклонившись вперед, я хватаю его за руки и прикасаюсь лбом к его лбу.

— Мэл, это не по-настоящему… Все хорошо… Ты весь дрожишь…

Его и вправду бьет дрожь, как в лихорадке. Я притягиваю его к себе, обнимаю. Целую в висок, в лоб, не вижу, куда. В темноте мои губы сталкиваются с его губами. Я держу его, глажу по спине, и дрожь постепенно утихает. Кто бы это ни был, им удалось причинить ему боль. И они за это обязательно заплатят.

— Прости… — Малкольм наконец отрывается от меня и смотрит мне в глаза. — Я не рассказывал тебе… не мог…

— У тебя есть сын? — спокойно спрашиваю я.

— Был.

В этом коротком слове больше горечи, чем во всей истории Лиддеи начиная с Первых смут.

— Его убили, — продолжает Малкольм, тяжело дыша. — Его — и его мать.

— Сарцину?

Я чувствую себя последней негодяйкой, продолжая его спрашивать, но не могу остановиться. Что-то мне подсказывает: так нужно.

— Она уже была мне… не жена, — вздыхает Мэл. — Она была неверна. Мы расстались. Но они… они ее убили. И Таира. Ему было шесть…

— Они — кто?

— Хедоры, — поясняет он дрожащим голосом. — Альхедор отдал приказ своему сыну…

Меня как молнией пронзает.

Крессий Лард!

— Послушай, Мэл, — Я хватаю его за плечи. — Я знаю, кто это сделал. Я знаю, он — наш настоящий враг. И, может быть, он как-то связан с Виком. Нужно быть сильными. Тебе — и мне. Мы — лев и львица. Мы неустрашимы.

Я говорю это и слышу, как бьется его сердце. Когда я говорю о Вике, в его глазах на короткое мгновение как будто что-то загорается.

— Поэтому я и пошел с тобой, — шепчет он. — Дай мне снова побыть отцом.

Я прижимаю его к себе, целую снова.

— Я для тебя — проклятье… — произносит он.

— Ты для меня — семья.

Ночь кажется бесконечной. Лагерь Гончих совсем близко, и нам нужно пробраться в их селения до рассвета. Я помогаю Мэлу встать, и мы идем. Идем молча, сраженные отныне нашей общей тайной. Мы пережили это вместе. Я смотрю на скалы. Мы идем дорогой из руин. И вряд ли мы построим тот мир, о котором мечтали Мэл и Аделар. Но мы можем заново отстроить все руины внутри нас.

— Проход в селения — только через Плато Судеб, — напоминаю я шепотом. По спине проходит холодок: я помню все, что связано с этим местом. — Ты как? Нога не болит?

— Дойду, куда я денусь… Посмотри!

Я поворачиваю голову туда, куда он показывает.

Напротив склепа Королевы-Гончей возвышается фигура в белой мантии.

Глава семнадцатая. Псы городских окраин

Крессий Лард.

Я узнаю его даже со спины и в темноте. Узнаю — и невольно хватаю Мэла за руку. Он ничего не знает, понимаю я внезапно. Не знает, что это Лард — палач его жены и сына. Тогда, в моем доме, он не смог связать одно с другим. Он был слишком слаб и ничего не понимал. Но Кресс все знал. Я вспоминаю его лицо и глаза, когда он спрашивал у нас, «кто этот человек». Кресс знал, что это Малкольм, и он хотел, чтоб мы признались. Но мы не выдали — и горько поплатились. Я и Вик…

Так что же это получается? Почему события опять пошли по кругу? Мэл хотел защитить Аделара — и лишился своей семьи, я хотела защитить Мэла — и лишилась брата… Как разорвать этот порочный круг? Как защитить оставшееся и вернуть потерянное?..

— Гончие давно уже вне закона, — шепчет Малкольм, все еще ничего не осознавая. Мне от этого становится все страшнее и страшнее. — Не удивительно, что хедоры заинтересовались ими.

— Мы с тобой тоже вне закона, — напоминаю я, приказывая себе не терять самообладания. — Давай держаться от него подальше. Спрячемся, пока он не уйдет. Не будет же он стоять там до рассвета.

— У нас не так уж много времени, — возражает Мэл нетерпеливо. — Нужно искать другой путь.

— Другого пути нет.

— Тогда пробьем его сами.

Он явно нарывается. Он лезет на рожон. Он поступает так же, как и я, когда они украли Вика. Я знаю это чувство — когда все внутри горит, кричит «Спаси его!» и этот голос вдруг становится сильнее голоса рассудка. Но сейчас все по-другому. Нам нужен разум. Мэл прав: если мы будем медлить, Аделару станет хуже, и мы можем не успеть. Но если мы потеряем голову и нарвемся на неприятности, мы вообще не сможем ему помочь. Это тоже напоминает замкнутый круг. И только нам решать, как выбраться из этого кошмара.

— Давай подберемся поближе к скалам, — предлагаю я. — Если что — будем пробираться по ущельям. Только что он, интересно, мог забыть у ее могилы…

Говорю — и тут же одергиваю себя. Черт, так нельзя. Нельзя, чтоб Мэл узнал всю правду сразу.

— Ладно, — Он сжимает мою руку. — Давай? За всех… за нас.

Я киваю. Мы подходим к скалам, закрывающим Плато. Малкольм напряжен, как натянутая струна. Я не знаю, что он чувствует. Это страх? Нетерпение? Или жгучее желание спасти, похожее на то, что возникает внутри меня при мысли о Вике? Звезды над нами продолжают свое вращение. Мир умирает — и начинается снова. С нуля, с критической отметки. Мы так стараемся быть тихими и незаметными, что даже дыхание кажется невыносимо громким. Я оборачиваюсь, чтоб посмотреть назад. Вокруг — лишь темнота. Нет света, нет никаких сигнальных огней. Погасло все, и только мы горим. Горим, чтобы не дать погаснуть Аделару. Как факелы в том подземелье. Я расскажу, я обязательно скажу об этом Мэлу. Он должен знать, что Аделар не сбросил его со счетов и не поставил на нем крест…

А в тишину, в которой мы идем, вдруг вклинивается стук лошадиных копыт.

Я делаю Мэлу знак остановиться.

— Это еще что?

Но отвечать уже нет смысла: я все вижу. В темноте, с равнин, к скалам приближаются всадники на лошадях. Их несколько десятков минимум. Они одеты в белое. Что ж, глупо было полагать, что Кресс пришел сюда один… Но что им нужно?

Кто им нужен?

— Плохи наши дела, — Малкольм отодвигает меня в сторону и вглядывается в темноту. — Ты права. Надо прятаться.

— Думаешь, это за нами? — Я лезу вслед за ним в узкую и тесную расщелину. — После этих дронов?

— Я думаю, это за мной, — Он забирается в пещеру и протягивает мне руки. — Ты сможешь, если что?

— Что я смогу?

Его глаза встречаются с моими.

— Проделать это все самостоятельно, — туманно объясняет он. — Вернуться к Аделару. Принести лекарства. Сможешь ведь?

— Ты на что мне намекаешь? — Я хмурю брови. — Ты… ты собрался сдаться? Сдаться, Мэл?!

— Послушай, это все уже однажды было, — продолжает он, схватив меня за плечи. — Я не хочу, чтоб кто-то снова умирал из-за меня. Я вас люблю, люблю обоих, понимаешь? — Его глаза блестят в темноте. — Люблю тебя — ты мой спаситель. И его — он мой лучший друг. Я вас спасу. Я искуплю свою вину. И если… если заберет меня земля — то пусть. Я знаю, ты поймешь. Ты сделала бы точно так же.

— Малкольм, не выдумывай! — Это должно было прозвучать гневно, но звучит ужасно жалостно. — Что ты такого сделал? Что?

— Я сделал выбор, — говорит он, обнимая меня и прижимая к себе. — И я не пожалел об этом. Не жалею и сейчас.

Стук копыт все приближается. Хедоры собираются на равнине. Они уже близко от нас. Я закрываю глаза и крепче вцепляюсь в Малкольма. Он — мое все. Семья. Мой дом, мой кров. Ориентир и компас. Вечное сияние. Отдать его — отдать саму себя. Я не хочу даже думать о том, что могу потерять его прямо здесь и сейчас.

— Ты хочешь узнать правду? — спрашивает он.

Я отвечаю:

— Да.

Он наклоняется и целует меня в висок. Убирает волосы с моего лба. Прикосновения — волшебны. Как в последний раз. А факелы в том коридоре… Почему я вспоминаю их?

Я не хочу, чтобы погас еще один!

Нет! Не хочу!

— Ты слышала рассказ об эшри и о том, за что они погибли и ушли в подполье, — начинает Мэл. — Линия Стерегущих песчаные дюны прервалась около ста лет назад. Но Аделар… он снова осмелился пойти против правил. Он объявил себя следующим Стерегущим. Все потому, что мы должны были объединиться — я и он. Объединиться и вернуть мою жену обратно к ним.

— Сарцина Росс… была из эшри? — спрашиваю я.

— Сарцина Уэллс, — напоминает он. — Дочь Талиты и сестра Кайтена. Ее забрали Гончие, когда ей было десять лет. Я встретил ее здесь. Она была их Королевой.

— Я знаю это, — говорю я. — Но почему забрали?

— Она сама ушла к ним, — Малкольм оглядывается по сторонам. Шум вокруг все нарастает. — Вышла, потерялась в страшную грозу… и рассказала им, кто она такая и откуда. Так Гончие узнали, что эшри не погибли, а всего лишь затаились. Их Королева предлагала эшри сдаться им, но те не согласились. Тогда они оставили себе Сарцину. Но все это было давно… Мы сами были еще детьми, — Он горько усмехается. — Все это рассказал мне Аделар. После этого Гончие не раз выманивали их детей и завлекали их к себе. И он решил — вернее, мы решили — это все остановить.

— Но? — продолжаю я.

— Но хедоры проследили за мной и узнали, что мой друг — из эшри, — Голос Мэла резко хрипнет. — Сарцина, кстати, знала, что я Стерегущий, но Гончие доведались об этом только после ее смерти… Тогда хедоры приказали мне убить Аделара и разогнать его народ по земле. Разбить их окончательно. Но я не согласился — и тогда они бросили меня под удар азарданцев. Тогда как раз их банда попыталась перейти через границы… Я должен был погибнуть, — говорит он с горечью. — Но вместо этого… я сдался. Перешел на их сторону. А Аделару так ничего и не сказали. Как и все хедоры, он думает, что я предатель. Он не сошел с ума. Он ничего не знает.

Я выпрямляюсь и хватаю его за воротник рубашки.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему ты не сказал ему? — повторяю я — то ли с горечью, то ли со злостью в голосе. — Почему ты не исправил это?

— Я не смог бы… — начинает Мэл.

— Значит, сможешь! — кричу я чуть громче, чем следовало бы. — Ты должен сделать это, Малкольм. Должен рассказать ему про все. Признаться, объяснить, как все было на самом деле. Иначе вы и будете ходить по кругу.

— Не будем мы уже… — Он смотрит куда-то в сторону, не мне в глаза. — Не будет никакого «мы». «Мы» похоронены под толщей пепла. Деверро не простит меня. Не сможет.

Я делаю глубокий вдох. Приходит момент истины. Болезненный и горький. Как падение. Меня подбили, и я падаю. Я больше не могу держать себя в руках. Быть под контролем — под своим или чужим. Я расскажу ему всю правду, и пускай он сам решает, что с ней делать. У нас нет времени на долгие прощания. И, если он уйдет… я не хочу жалеть о том, чего не отважилась сказать прямо сейчас, когда это как воздух нужно нам обоим.

— Ты знаешь о стене и факелах?

— Конечно, знаю, — отвечает он. — Большая честь — попасть туда. Там — Стерегущие и избранные.

— Вы… Там вы — вместе, — наконец решаюсь я. Земля уходит из-под ног, а в горле вдруг становится ужасно горячо. — Ты и Аделар. Среди погасших и живых. Два факела горят друг рядом с другом.

Малкольм невольно отталкивает меня в сторону.

— Данайя! Это правда?

— Правда. Я не лгу. Я видела.

Ну, вот и все. Рубеж остался за спиной. Но мне не легче, мне ни капельки не легче. Ржание хедорских лошадей сбивает с толку. Они уже пришли. Они так близко. Не бросятся ли они на Гончих, не найдя здесь Малкольма? Да, Гончие во многом виноваты перед нами, но я не хочу их смерти. Тем более, мы пришли именно к ним — за помощью. Так что нам остается? Что нам делать? И кого мне выбирать — сейчас, в последние секунды?

Почему я должна выбирать, кого спасти?..

— Малкольм, посмотри на меня, — прошу я, взяв его за руки. — Быть может, это наш последний разговор…

Он молча смотрит мне в глаза. В его взгляде — страх и растерянность. Я понимаю, это больно. Правда никому не добавляет радости. Лишь боль. Но, может, эту боль мы сможем переплавить в силу…

…как с той птицей у Истока.

— Я тебя не отпущу, — говорю я тихо. — Я не могу тебя отдать. Ты совершил так много ошибок, что твоя смерть уже ничего не сможет изменить. Ты… должен жить, понятно? — Я прижимаюсь лбом к его лбу. — Ты будешь жить. Вернешься к Аделару, обо всем ему расскажешь. Он простит тебя, да он давно уже тебя простил! — В последнем пункте я, конечно, вру, но Аделар все скажет за меня. — Ты в третий раз его спасешь, и линии дорог сойдутся снова… Ну, а потом, — Я поворачиваюсь к выходу. — Вы вместе доберетесь до Энгеды. И разыщете там Вика. Для меня… и ради моей памяти.

— Ты что задумала?! — почти кричит Мэл, отшатнувшись от меня.

— Послушай, так случилось, что дальше путь продолжат только двое, — К моему горлу подступает ком. — Если ты сдашься — выживем лишь я и Аделар. Если мы останемся вдвоем — хедоры перебьют Гончих. Погибнут невиновные, да и Аделару это не поможет… Сейчас это — твой шанс, — Мой голос на секунду крепнет. — Они ведь видели меня. Они ведь знают, что мы в сговоре. Ты можешь все исправить. Отпусти меня. Пожалуйста. Прошу тебя…

Что-то меняется в его глазах. Как будто гаснет свет в конце тоннеля. Я понимаю: я была его надеждой. Теперь я отбираю у него и это. Отбираю, чтобы возместить сторицей. И он когда-нибудь поймет. А Вик…

— Пожалуйста, найди моего брата, — шепчу я, прижимаясь к нему. — Найди его и позаботься. Ты же сам меня просил вернуть тебе возможность быть отцом. А я… Скажи ему, что я превратилась в прах и ветер, — По моим щекам текут слезы. Время неумолимо исчезает в темноте. — Я стану притчей для него. Не говори, как будто я погибла, как герой. Не надо этого. Не надо… Скажи ему. Про странствующий свет далеких звезд. Он помнит.

Долгое молчание.

— Скажи, что я всегда буду светить ему.

И все. Что я могу еще сказать ему? Что я люблю его и буду продолжать любить, пока жива? Но мой путь оборвется прямо здесь и прямо сейчас. Да, я люблю его. Люблю всем этим небом. Я хотела дать ему так много. Я хотела прожить с ним целую жизнь, вырастить брата достойным человеком — ради памяти своих родителей — и, возможно, даже подарить Мэлу ребенка. И я не хочу. Не хочу умирать. Но это мой выбор. Если мне придется умереть, я умру свободным человеком. Успею засиять так ярко, как никто бы не успел за это время.

— Мне пора идти, Мэл…

Мне пора…

— Подожди, — Он задерживает мои руки в своих. Он уже все понял. — Сделай кое-что еще.

— Что сделать? — спрашиваю я.

Малкольм снимает с пояса меч. Протягивает руку.

— Пожалуйста, — В его глазах я вижу боль. — Скажи им, что ты меня убила. Пусть на лезвии останутся следы. А на моей коже — шрам.

— Как память? — шепчу я одними губами. — Но ты и так весь в шрамах…

— Шрам, оставленный тобой, дороже ордена.

Он берется за лезвие и сжимает его в ладони. Кровь окрашивает сталь. Мэл отнимает руку и спокойно смотрит на порез. Он неглубокий, но шрам все-таки останется. Летчик машинально прижимает ткань рубашки к ране, но его лицо по-прежнему спокойно.

— Я… Я всегда буду любить тебя, — вдруг произносит он.

Я улыбаюсь ему сквозь слезы.

— Дочь пламени и вечного сияния.

Встав, я поворачиваюсь к выходу, но уже у края Мэл перехватывает меня. Берет за талию, крепко обнимает и прижимает к груди. Затем целует в темноте. Не так, как это делала я после встречи с дронами. Спокойно и уверенно. Как будто бы я ухожу не умирать, а в бой, откуда обязательно вернусь с победой. Я не вернусь, Мэл. Я никогда отсюда не вернусь. Пусть светят тебе все сигнальные огни и мириады звезд. Я буду в каждом из них. Я приняла на себя свет — теперь приму и смерть. Мне страшно. Но страшнее было бы умереть второй.

— Пожалуйста…

И снова тишина.

— Сияй.

Сказав это, я отрываюсь от него и медленно спускаюсь вниз. Я не смотрю назад — я не хочу видеть его глаз. Его рука, наверное, болит. Я не хочу остаться болью и шрамом в его сердце. Он отдал мне свой меч. Мой револьвер с последними несколькими пулями остался у него. Все хорошо, все так, как и должно быть.

Не бойся, умирать не больно…

— Эй!

Мой окрик разрывает тишину. Я выступаю наперед и подхожу к хедорам все ближе. Они уже видят меня. Их факелы горят так ярко, и пламя потрескивает в беспокойном ночном воздухе.

— Данайя? — Крессий разворачивается ко мне. — Для чего ты здесь?

— Не будь придурком, Лард, я вышла к вам сама, — Я подхожу еще на пару шагов и достаю из ножен меч. — Мне нужно знать, зачем здесь ты. Все из-за Малкольма, не так ли? — Я блефую, мой голос дерзко звенит в наступившей тишине. — Ты можешь уходить. Он мертв.

— Что значит «мертв»? — подает голос одна из женщин-хедоров.

Отлично, я попала в цель.

— Человек, предавший Родину, способен предать кого угодно и за что угодно, — нахожусь я. — Он был слишком доверчив со мной. И я, — Я поднимаю меч со следами крови, — прикончила его.

— Ты лжешь, Данайя.

От этого голоса моя душа уходит резко вниз. Рука с мечом невольно вздрагивает. Я смотрю вперед и оторваться не могу.

Смотрю глаза в глаза Уэллсу-младшему.

— Уэллс…

— Не верьте ей, — Он спрыгивает с лошади и сбрасывает капюшон. Я вижу — он единственный из них, кто не носит мантию. — Она бы не смогла его убить. Она уже спасла его — три раза. Ей наплевать, что он предатель. Но не мне. Не нам.

Кресс переводит взгляд на меня. Какие-то секунды он молчит. Наверно, думает, кому поверить: мне — или своему информатору. Я не сомневаюсь: Кайтен добровольно пришел сюда. У него есть причины мстить и Малкольму, и Аделару. Они не выполнили обещание, не вернули его сестру домой — и теперь она мертва. А хедоры ведь спят и видят, как бы расправиться с предателем и уничтожить вожака народа эшри. Так что да, все сходится. Мне все понятно. Только жаль, что слишком поздно. Лишь бы Малкольм там успел пробраться через скалы и войти в селения…

— Взять ее, — командует Лард властно. — На колени, аль-Гаддот.

— Черта с два.

Двое всадников направляются ко мне.

Внезапно воздух разрезает резкий свист.

Звучит щелчок, и что-то острое врезается мне в грудь, сжимает талию, обвивает руки. Я не удерживаюсь на ногах и падаю на колени. Вскидываю голову, все еще не понимая, что происходит. Даже не решаюсь посмотреть назад. А сзади раздаются медленные, резкие шаги.

— Оставь ее! — командует знакомый голос.

Анга.

Глава восемнадцатая. Круги на потолке, круги на стенах

Лассо впивается мне в кожу. Я опутана веревкой, а моя душа — словами. Земля уходит из-под ног, а мои планы снова превращаются в ничто. Анга подходит сзади и становится передо мной. Хедоры молчат, как оглушенные. Почему они просто не убьют ее? Она ведь просто одинокая женщина, пусть и вооруженная до зубов. Она не устоит против такого воинства. А они молчат. Молчат и остаются на местах, пока Королева-Гончая наклоняется ко мне и заглядывает в глаза.

— Я знала. Так должно быть, — говорит она.

И бьет меня по лицу.

Я валюсь на землю, как мешок. Пыль поднимается в ночной воздух. Я лежу и не могу подняться: на моих руках и на моем теле — запутанная веревка. Позади доносится ржание коней. Я лежу лицом в пыли и кашляю. Кто-то из хедоров высокомерно посмеивается. Мой меч валяется рядом, и Анга поспешно наступает на него ногой. Что она делает со всеми ними?

Что она делает со мной?

— Можете идти, — бросает Анга, даже не оборачиваясь. — Мы в расчете. Долг за долг, ты помнишь, Лард? И не наша вина, что он не разбился насмерть. Тогда, над Стеклянными скалами.

Я вздрагиваю и закусываю губы.

Выходит, Малкольма подбили Гончие…

— Анга, я не трону, — начинает Крессий совершенно серьезно. — Пока царствует мой отец, вы в безопасности. Но девчонка…

— Ты думаешь, она без греха? — Королева резко поворачивается к нему. — То, что она помогла спастись предателю — это одно. Но то, что ради него она унизила меня и сбежала — это другое. Совсем другое. Так что отдай ее мне. Как дополнительный трофей за наш союз.

Я слушаю ее слова, и мое тело снова пробирает дрожь. Теперь я знаю, где я ошибалась. Я думала, что хедоры могут пойти войной на Гончих только потому, что не найдут у них Малкольма. Да, я пыталась защитить их. Не хотела смерти невиновных. Но они как раз виновны. Они в сговоре. Ведь это их люди подстрелили Малкольма. И «белым мантиям» здесь нечего терять — ведь даже если они поймут, что Кайтен прав и я на самом деле не убила Мэла, Гончие прикончат его сами. Разговоров о спасении и искуплении уже не будет. Маски сброшены, карты разложены. Теперь получим: каждому свое. Но, черт, я просчиталась. И Анга просчиталась тоже. Ведь вряд ли она знает, что ее союзник убил предыдущую Королеву.

Я слышу стук копыт: похоже, хедоры уходят прочь. Мои мысли путаются и сбиваются. Вселенные за стенками моего черепа рушатся и взрываются. Все снова было зря. Я не должна была оставлять Малкольма. Не должна была уходить, думая, что этим я спасу его. Я лишь его подставила. Я снова все испортила. Одна надежда на него. Что он успеет, что найдет то, за чем пришел.

— Ну и зачем ты здесь? — Анга наклоняется надо мной и берет меня за подбородок. — Шпионишь? Я не знаю, где твой брат. Он не среди нас.

— Я не идиотка, — отрезаю я. — Я знаю, что вы забираете детей из эшри. Я раскусила бы всех вас гораздо раньше.

— Тогда что тебе здесь нужно? — повторяет она.

Я не знаю, говорить ли правду.

— Аделар Деверро… — начинаю я. — Ты знаешь, кто это?

— Конечно, — Королева встает на колени рядом со мной. — Пускай их линия и прервалась, он захотел второго возрождения. Мы предлагали им союз. Их разработки сделали бы нашу революцию секундным делом. Но предыдущий их главарь — я даже не назову его Стерегущим — отказался.

— Революция? Это связано с Белым воинством?

— Они дают нам указания, — Анга наклоняется совсем близко и медленно вытягивает нож из ножен. — Анклав падет, и мы объединим все наши земли. Мечом и светом, так же, как они были разделены.

Последняя фраза звучит особенно внушительно. Не так, как раньше. Ее нож уже у моего лица. Она расскажет свои тайны и убьет меня, вдруг понимаю я. Ей больше нечего терять. Я не освобожусь. Мне тоже. Я отпустила Малкольма. Я дала ему надежду, Аделару — и ему. Мне не страшно. Мне совсем, совсем, совсем…

…не страшно.

Внезапно Анга, коротко вскрикнув, валится на землю рядом со мной. Я только вздрагиваю. Сквозь темноту ничего не разглядеть. Я щурюсь — и внезапно вижу над собой другую девушку. И даже в вязкой предрассветной тьме ее огненно-красные косы кажутся вспышкой пламени.

— Иокаста? — шепчу я хрипло.

— Вставайте, моя Королева, — говорит она решительно. Берет упавший наземь клинок Анги и в два счета перерезает путы на моем теле. — Вставайте, и пойдем. У нас, у Гончих, правило такое. Долг за долг.

Я, все еще ничего не понимая, поднимаюсь, беру свой упавший меч и следую за ней. В ее руке — увесистый клинок с тяжелой рукоятью. Именно ею она ударила Ангу по затылку. Но что ей нужно? Зачем ей меня спасать? Из-за той драки на Плато судеб? Но ведь тогда я подписала ей смертный приговор. Да, подписала — но ее не убили. Она жива, идет впереди меня. Идет, крепко сжимая рукоять меча в руке. Мы протискиваемся в расщелину, и только тогда я понимаю, в чем здесь дело.

Пальцы Иокасты сжаты настолько сильно, что рукоять меча как будто обволакивает мягкий свет.

— Постой!..

Я в два прыжка догоняю ее и прижимаю к скале.

— Что тебе нужно? — спрашивает она резко и испуганно.

— Ты — эшри? — Я смотрю в ее глаза. — Свет на твоих руках. Я видела. Кто ты такая? Ты одна из тех, кого забрали?

Мое дыхание сбивается. Эта девушка — тоже ключ. Еще один ключ к разгадке. И я не знаю, насколько сильно ее сердце принадлежит эшри, а насколько — Гончим. Но, может быть, если она узнает что-то о своем народе, она сможет мне помочь? А что, если как раз поэтому она и хочет мне помочь?..

— Я — эшри, да! — вдруг говорит она. Я все еще держу ее за воротник. — Как и та их Королева. Она была другой. Она — не Анга. Она хотела примирить наши народы. Нас — и Гончих…

— И ни черта не получилось! — перебиваю я. — Послушай, сейчас не время гнаться за великой целью. Зачем ты помогла мне? Почему спасла меня?

— Я знаю, что тот человек, с которым ты пришла — наш друг, — Иокаста убирает мои руки. — Друг нашему народу эшри. И он был мужем предыдущей Королевы. И ради ее памяти я не могла…

— Послушай, перестань о памяти! — Я встряхиваю ее за плечи. — Твои руки светятся. Ты — как и я? Ты приняла Солнечный шторм?

— Так получилось, — объясняет она просто. — Мои родители пытались защитить Дредноут и народ от Гончих. Тогда Исток прорвал свои границы. Вырвался наружу, и многие не выжили, столкнувшись с ним… Я выжила, Данайя-эшри. Но я была ребенком. И тогда меня забрали. Ты не слышала об этом?

— Нет… — признаюсь я. — А много раз такое было?

— Мне говорили, что набегов было множество, — Она отталкивается от стены и медленно направляется вперед. — И пару раз Солнечный шторм сметал все на своем пути. Он убивал и своих, и чужих. Как будто его кто-тоотпускал. Не Стерегущий. Кто-нибудь другой.

— Теперь понятно, почему редеют их ряды… — шепчу я тихо. — Иокаста!

Она оборачивается, уже стоя на тропе.

— Твой народ в опасности, — Я подхожу почти вплотную. Сквозь трещины в скалах каплями крови уже сочится новый день. — Я приняла на себя свет, сражаясь с птицами Истока. Но Стерегущий ранен. А лекарства нет.

— Исток… и птицы… — повторяет она тихо.

Вдруг ее глаза отчаянно вспыхивают.

— Данайя, это третий раз! — почти кричит она, схватив меня за руки. — Во время тех набегов тоже были птицы! Вырвавшись из подземелья, они превращались в свет. И больше не было спасения.

— Их кто-то выпускал… — Догадка прибивает меня к месту. — Ты так сказала! И я знаю, кто. Пойдем.

Да. Да, я знаю. Все сложилось — и сломалось. Все разрушилось. Я знаю, у кого были причины ненавидеть как своих, так и чужих. Я знаю, у кого были причины обращать Исток на Стерегущего. Я знаю, кто хотел бы уничтожить их обоих. Перед кем они были виновны больше всего. Да, да, все складывается. Гончие не могут простить Малкольму смерть их Королевы, и поэтому они вступили в союз с хедорами, которых он подставил, сдавшись азарданцам. А тем временем Уэллсы не оставляют надежды отомстить как Малкольму — понятно, почему — так и собственному Стерегущему. Ведь это он пообещал им вернуть Сарцину домой, но не сделал этого. Теперь я знаю, кто допустил ту неисправность. И кто выпустил Исток на волю. Кто одинаково хотел бы перебить как Гончих, так и отомстить своим.

Талита Уэллс.

Мы пробираемся в селения. По дороге я замечаю нарисованные на скалах и стенах домов круги — один в другом, похожие на мишени. Их очень много. На каждой третьей хижине, если не чаще. Я молча кручу головой во все стороны.

— Что это означает? — спрашиваю тихо.

— Это дома тех, кто к нам пришел, — поясняет Иокаста. — Всех тех, кто не рожден у нас. И на моем доме тоже есть подобный знак.

— Так мы идем к тебе? — догадываюсь я.

— К моей приемной матери. Аль-синх пришедших к нам. То есть Главной Зодчей.

— Это… кто-то вроде Королевы?

— Королева не имеет над ней власти, — отрезает она звонко. — Королева властвует над посвященными. Клейменными мечом и светом. А остальных оберегает Зодчая. Я тоже стану ей… если не приму на себя клеймо.

Я замолкаю и следую за ней. Я ничего не понимаю. Получается, и Гончие не так уж едины, как нам кажется? И неужели Анга не видит эту трещину в виде аль-синх и всех пришедших? А может быть, и видит… Но молчит. Вот только почему она молчит — известно только ей.

— Ты не смотри на меня так, — вдруг говорит Иокаста дружелюбно, когда мы подходим к одному из домов. — Не все ведь Гончие задействованы в этой революции. Кому-то надо землю возделывать. Лечить. Учить. Всех принятых детей до шестнадцати обучают как Гончих, а потом они решают — остаться и сражаться или перейти под власть аль-синх. А если взрослый — тот решает сразу. Когда не стало предыдущей Зодчей, нынешняя приняла ее обязанности.

— И… как ее зовут хотя бы? — вежливо интересуюсь я.

— Сааба Карн.

Глава девятнадцатая. Пыльная буря неравного боя

Сааба Карн…

Какого черта?

Нет, это не совпадение. Не может быть подобных совпадений. Я не могу себе представить, что здесь, среди Гончих, может жить пожилая женщина аль-синх, носящая точь-в-точь такое же имя, как и моя погибшая соседка. Да в жизни в это не поверю. Я закусываю губу, чтобы не дать вопросу облечься в слова. Я должна увидеть эту женщину воочию. Иначе — я сойду с ума.

Иокаста открывает двери и, почтительно поклонившись, входит в дом. Я следую ее примеру. В покосившемся дверном проеме появляется женщина. Да, это точная копия Саабы Карн из поселка сефардов. Это она — ее волосы, ее морщины, ее губы, ее лицо, ее руки. Полностью — она. Не отличить. Но без шестеренки во лбу.

— Прости, что мы пришли так рано, аль-синх, — говорит Иокаста. — Беда послала нас сюда.

— Я знаю эту женщину, — Зодчая смотрит на меня, но говорит как будто не со мной. — Данайя аль-Гаддот, сефард Стеклянных скал. Принявшая Исток. Дочь пламени и всякого сияния.

— Простите… — начинаю я.

— Он рассказал мне о тебе, дочка, — Лицо Саабы вдруг теплеет. — Рассказал, какие жертвы ты принесла. Я знала. Я ждала, что ты придешь.

— Кто — он?..

Из-за спины Саабы Карн выходит Малкольм.

Я вздрагиваю и прижимаю ладонь к лицу.

Он молча прислоняется к дверному косяку. Аль-синх отходит, чтобы дать нам рассмотреть друг друга. Иокаста тут же придвигает ей скамейку. А мы все смотрим друг другу в глаза. Смотрим, как люди, не надеявшиеся узнать друг друга среди живых. Я вспоминаю то прощание в расщелине. Готова поклясться, он думает о том же. Я смотрю на его руку, на забинтованную ладонь. Он молча подносит ее к губам, все еще не сводя с меня взгляда.

— Я жива.

— Я жив.

Я запрокидываю голову и улыбаюсь тому, что мы одновременно произнесли это друг другу. Малкольм хлопает себя по бедру. Я вижу, что у него на поясе — кожаная сумка, набитая чем-то тяжелым.

— Иди ко мне. Есть что показать.

И я иду к нему. Пара шагов, пара секунд. Я опускаю взгляд на сумку — и Мэл немедленно хватает меня за талию, прижимает к себе и утыкает лицо мне в плечо. Я и опомниться не успеваю, как мои руки обхватывают его шею. По щекам текут слезы. Сааба Карн и Иокаста лишь вздыхают.

— Зодчая дала мне все необходимое, — говорит Малкольм. — Именно она меня лечила. Она пришла из эшри.

— Тоже?

— Я пришла сама, узнав, как много здесь наших детей, — вклинивается Сааба из-за моей спины. Я отрываюсь от Малкольма и смотрю на нее. — Им нужен был наставник. И я старалась быть такой, как Стерегущий.

— Но та Сааба из Стеклянных скал… — с опаской начинаю я.

— Я слышала о ней, — перебивает Зодчая. — Они с ее покойным мужем не были среди сефардов с детства. Ты этого не знала, дочка, ты не могла этого знать… — Она щелкает пальцами. Ее лицо становится суровым. — Тебя не настораживала благодетель этой женщины? Она чужая. Она подставная. Она пришла, чтоб принести беду.

— Тогда зачем ее убили? — спрашивает Мэл.

Аль-синх проходится по хижине. Иокаста смотрит на нее с дочерней нежностью. Я вспоминаю свою мать.

— Она была служанкой хедоров, — Ее голос крепнет. — Шпионкой и актрисой. Таких, как она, называют Трехликими. Все потому, что за жизнь им выпадает только три задания, три роли. Затем их убивают. Или они кончают жизнь самоубийством. Такова уж воля Госпожи.

— Кто такая Госпожа? — Я выступаю наперед. — Я уже слышала о ней.

— Седая Госпожа — начальница Трехликих, — Сааба берет заботливо поднесенную Иокастой кружку с водой. — Никто не знает, как ее зовут. Она лишь управляет ими, а сама — в тени. И ходят слухи, — Она криво усмехается, — будто Госпожа бессмертна. Но это, разумеется, не так. Никто просто не может знать, когда они сменяют друг друга. Никто и никогда не видел их. Они — как устрашение. Угроза.

Я тут же вспоминаю Аделара. «Сарцина Росс», — сказал он так, как будто знал наверняка. Но вряд ли это возможно, ведь Сарцина Росс мертва. Может быть, он блефовал. Он провоцировал меня Малкольма. А Малкольм сжимает сумку с лекарствами так крепко, будто это самое ценное сокровище на всей земле.

— Ваш Стерегущий будет жить, — говорит Зодчая, проследив за его движениями. — Вы оба — отчаянные сердца. Никто бы так не поступил ради него.

— Серьезно? — Мэл приподнимает бровь.

— Возможно, только один человек, — снова улыбается Сааба. — Я и не вспомню, как же его звали. Я никогда его не видела. Я только слышала, как Стерегущий говорил о нем. Не называл его по имени. И говорил нам иногда: «Мой брат»…

— И… что же говорил? — спокойным голосом спрашивает Малкольм.

— О, он любил его, — Аль-синх опять садится. Иокаста обнимает ее сзади. — Они были друг другу не родные. Но любые братья позавидовали б той любви. И Аделар стоял за него до конца. Он говорил, что они смогут выстроить для нас что-то новое и бесценное. Что мы освободимся и что будем жить по-новому. Мы улыбались, слушая его.

— И ты не помнишь, как его зовут? — удивляется Иокаста.

— Не помню, дочь моя, — со вздохом признается Зодчая. — Так уж сложилось здесь, на этой горькой и седой земле. Никто не помнит тех, кто что-то строил. Чтоб помнили, необходимо это сжечь.

— А что потом? С тем человеком? — спрашиваю я.

— Однажды он ушел и не вернулся, — отвечает она. — Просто исчез, как будто его не было. Наверное, он умер. Но его факел… продолжал гореть.

Мэл закрывает глаза. Я вижу, как дрожат его ресницы. Наверное, он думает — признаться или нет. Я сжимаю его руку. Нет, нельзя. Нельзя об этом говорить. Еще не время и не место.

И вместе с тем приходит новая догадка.

Выходит, та Сааба сама сдала моего брата хедорам, а горящий дом и ее смерть — всего лишь логическое завершение пути. Выходит, она сама втиралась нам в доверие. Ей нужен был мой Вик. Но для чего? И где он сейчас? Как с этим связана Седая Госпожа? Кем бы она там ни была, я этого не потерплю. И если именно она стоит за этим похищением, я доберусь до нее и сорву с нее маску. Да, этот бой будет неравным, но неотвратимым, словно пыльная буря. Я обрушусь на нее, наброшусь на нее и вытолкну из тьмы. Она узнает, что такое настоящий свет. И тень исчезнет.

— Возьмите мою лошадь, — говорит Сааба. — И побыстрее возвращайтесь к эшри, пока солнце не взошло окончательно.

Иокаста выбегает во двор за лошадью. Я, повинуясь внезапному порыву, обнимаю Зодчую.

— Ты будешь счастлива, Данайя-эшри, — говорит она. — Ты дашь надежду Стерегущему. А ты, — Она поворачивается к Малкольму, — скажи ему.

— И что сказать? — спрашивает тот очень тихо.

— Скажи, что если его брат не умер, то вернется, — Ее глаза излучают теплый, материнский свет. — Скажи, пускай не гасит факел. Возможно — и я верю в это — в один прекрасный день они найдут друг друга.

Глава двадцатая. Среди мертвых и живых

Малкольм спрыгивает с лошади. Солнце уже почти полностью поднялось над горизонтом, и его лучи будто покрывают волосы летчика струящимся золотом. Он устал, взгляд кажется забитым и потерянным, а дыхание тяжелое, будто он еле-еле стоит на ногах. Я тоже спускаюсь на землю и убираю волосы с лица.

— Отрежу к черту, — говорю. — Мешают.

— Что? А-а, волосы… — Мэл поворачивается ко мне. — Не надо. Примут за пропащую девицу.

Я встряхиваю головой. Я тоже так устала, что держать голову прямо кажется непосильной задачей. Запускаю пальцы в пряди. Они спутались и сбились, как если бы меня с силой извозили головой в пыли. Поспешно покрываю голову. Любое движение дается с трудом. Даже поднять руки — и то больно. Я просто выдохлась. Я не могу всегда быть львицей. Никаких когтей не хватит.

— Мы все сделали правильно? — спрашиваю тихо.

— Хотелось бы, — вздыхает он. Смотрит на появляющийся из воздуха Дредноут. — Что бы там ни было, пойдем.

Я привычным движением беру его за руку, но он отдергивает ее. Я понимаю: по ошибке я взялась за раненую ладонь. Только успеваю придумать слова извинения, как Мэл обходит меня и кладет другую руку мне на талию. Сумка с лекарствами покачивается у него на бедре. Мы поднимаемся по трапу, и я вспоминаю ночь, когда мы впервые пришли сюда. Это было считанные дни назад, но между старым и новым пролегла глубокая расщелина. Мы были напуганы и растеряны, с наших тел стекала дождевая вода, а Аделар стоял там, наверху — свободный, властный и спокойный, как и подобает Стерегущему. Тогда он дал понять, что по-прежнему готов заботиться о своем друге, но тот не принял ничего из его рук. Теперь же… Ветер изменился, надвигается еще один. Теперь же Аделар, ослабший и больной, лежит там в гордом одиночестве, а Мэл, еще недавно посылавший его к черту и во мрак, готов жизнь отдать за то, чтобы тот выздоровел. «В один прекрасный день они найдут друг друга…» Не найдут, а вернут, поправляю я мысленно. Но в остальном аль-синх права. Они уже так близко друг от друга, что сделай только шаг и протяни ладонь — и все вернется на круги своя. Вопрос лишь в том, как долго еще они смогут это отрицать.

— Послушай, ступай к себе, — вдруг говорит Малкольм, когда мы подходим к комнате Деверро. Там пусто: женщины ушли, и возле адмирала нет ни души. — Пожалуйста, поспи хоть час. Там видно будет, что нам делать.

— Наверно, мне и правда надо… — соглашаюсь я. — Послушай, Мэл. — Смотрю ему в глаза. — Ты прав. Он тоже. Пусть это будет вашей горькой радостью. Что каждый из вас был прав.

— Такого не бывает…

— Значит, будет.

Я ухожу по коридору прочь. Я догадываюсь, нет, я знаю, почему Мэл отослал меня на этот раз. Возможно, им придется объясниться. Если Аделар уже в сознании и не спит, то этого не избежать. Я мысленно умоляю обоих не прятаться от этого разговора. Пусть хоть раз поговорят по-человечески. Пускай не будет той войны двух Стерегущих. Ведь каждая война вот так и начинается: с того, что стороны решают силой то, о чем можно было просто сесть и поговорить.

Взяв забранное из дома полотенце и чистое платье, я захожу в комнату, которая служит душевой. На потолке — уже изрядно проржавевший кран. Я снимаю пыльную одежду, открываю кран и с удовольствием замечаю, что вода там очень даже теплая. На мытье головы уходит чуть больше времени, чем обычно, и пару раз я все-таки ловлю себя на мысли, что неплохо было бы отрезать это все под корень. Но и хедоры ведь тогда не будут разбираться, кто я и откуда. Для них любая коротко стриженная девушка — пропащая и опозоренная. Нет, лучше все-таки не рисковать.

Я думаю о Кайтене и его матери. Расскажет ли Мэл об этом Аделару? И поверит ли тот в еще одно предательство? Я не знаю. Но это жизненно важно. Кайтена сейчас нет на Дредноуте, но его мать — среди женщин, дежуривших у постели адмирала. Однажды она уже попыталась убить его. И нет никаких гарантий, что она не сделает это опять. Боюсь, что со второй попытки может получиться. А если Аделар не поверит Малкольму, то все будет совсем уж плохо. Ему и так плевать на осторожность, он уверен в себе и даже слегка беспечен. Хорошо одно: пока он болен, угрозы все-таки меньше. А нам с Мэлом не мешало бы придумать, что нам делать.

«Никто не помнит тех, кто что-то строил. Чтоб помнили, необходимо это сжечь».

Не знаю, почему, но эти слова Саабы Карн постоянно крутятся в моей уставшей и забитой голове. Меня здесь, можно не гадать — запомнят. Ведь это я разрушила регенератор, и я пробила защиту Истока. Но я ведь не одна такая: Иокаста тоже принимала свет на свое тело. Так почему же среди эшри нет ни единого воспоминания о ней и о таких, как она? А может быть, есть? Просто нужно вернуться в тот подвал и снова посмотреть на факелы…

Одевшись и выйдя из душевой, я распускаю мокрые волосы и тут же натыкаюсь на Малкольма. Прошло не более десяти минут, пока я приводила себя в порядок, но вот — он уже здесь. А значит, разговора так и не случилось. Ну не могли они решить все за такое короткое время.

— Уже пришел? — только и могу спросить.

— Да, так вот получилось… — Он проводит рукой по затылку. — Ничего не спрашивай. Я не хочу.

— А я и не собиралась… — говорю я. — К нему приходил еще кто-то?

— Нет, никого не было, — отвечает летчик. — Он… дал мне перевязать ему руку. И спросил, что у меня с ладонью.

— А ты что сказал?

— Порезался об лезвие меча, конечно. Правду я сказал, — вздыхает он. — Но, к сожалению, не всю.

— Смотрю, у вас все время так, — замечаю я, поправляя волосы. — Поговорили, только не совсем, сказали правду, но не всю… — Мэл хмурит брови, и я замолкаю. — Все, все, все. Договорились. Я молчу.

— Да ну не получилось бы у нас с ним никакого разговора, — отрезает он порывисто. — Ты же видела, что у него с горлом. Думаешь, ему не больно говорить?

Я прохожу вперед:

— Пойду к себе.

Малкольм ловит меня за плечо. Все еще стоя за спиной, перебирает в пальцах мои волосы.

— Эй… Хочешь, заплету?

— Чего? — Мне кажется, что я ослышалась.

— У тебя роскошные волосы, — говорит он. — Но ты недавно мне сказала, что тебе они мешают. Так вот, не надо стричь. Я заплету тебе их, как захочешь. Я умею.

— Э-э… Правда? — спрашиваю я и улыбаюсь. — А что ж ты раньше-то молчал? Не откажусь…

— Конечно, не откажешься, — нахально заявляет Малкольм. — Ты ведь и так красавица. Но вряд ли ты когда-то заплетала волосы.

— Ну, может в детстве… там, пока еще жила среди живых, — Улыбка сходит с моего лица. — Ведь у меня когда-то была мама. И отец. Но я почти не помню свое детство. Так, отрывками. Как будто мне всю жизнь и было восемнадцать.

— Твои родители, должно быть, тобой так гордились… — говорит он прямо мне на ухо.

— Вряд ли они говорили мне об этом.

Я делаю еще один шаг вперед, но Мэл снова перехватывает меня. На этот раз — довольно цепко. Разворачивает к себе и убирает упавшую на лоб черную прядь.

— Я тобой горжусь, Данайя.

Я так и застываю, проглотив совершенно бессмысленный вопрос «За что?» Ну, мало ли чего. Подумает, что я напрашиваюсь.

— Я думал, что потерял абсолютно все, — продолжает он. — Но я нашел тебя. Увидел в тебе женщину, которую буду любить. Увидел в твоем брате маленького сына. А может быть, благодаря тебе вернется и мой друг. Я постараюсь стать хорошим для тебя. Ты тоже сможешь мной гордиться. Обещаю. Ты… помнишь, ты сказала мне, что я — твой компас? Помнишь это?

— Помню, Мэл. Конечно.

— Так вот, я и останусь им, — Летчик обнимает меня и прижимает к себе, запускает пальцы в мои волосы. — Только не сбрасывай меня со счетов. Я постараюсь не срываться и не делать глупостей. Я стану для тебя настоящей семьей, потому что ты, черт возьми, заслуживаешь этого.

— И если бы я прожила хоть сотню жизней, я не заслужила бы тебя… — Слезы катятся по моим щекам. — Никто не думал отрекаться от тебя. Мы любим тебя, Малкольм Росс. Мы любим тебя, я и Аделар. Одного тебя, наш сбитый летчик. Я так хочу, чтоб ты в конце концов поверил в это…

Мэл отрывается от меня и пару секунд пристально смотрит мне в глаза, как будто решая что-то в своей голове. Потом лезет во внутренний карман своей рубашки и достает оттуда сложенный во много раз листок бумаги.

— Вот, — говорит он хрипло. — Прочитай. Я написал это, когда мы оказались здесь в грозу. Перед тем, как мне стало настолько плохо, что Деверро отправил меня в регенератор. Я так хотел отдать ему…

— Но не решился?

— Ну, как видишь.

Я беру листок, коротко целую летчика в щеку и ухожу к себе.

Придя в комнату, я сажусь на кровать, разворачиваю письмо и щурюсь, пытаясь разобрать почерк. Почерк у Мэла довольно-таки красивый, но строчки и отдельные буквы нервно скачут вверх-вниз. Понятно, почему. Я-то знаю, в каком состоянии он это писал. Письмо — отличное решение… ну, было бы таковым, если бы кое у кого в конце концов хватило смелости. Но — вот. Видать, не в этот раз.

Мои глаза наконец привыкают, и я читаю:

«Ну здравствуй, друг (зачеркнуто) брат мой.

Я долго сомневался, стоит ли снова называть тебя своим братом. Могу ли я это сделать. Имею ли теперь на это право. Наверное, теперь я не могу с чистой совестью назвать тебя даже другом. Но для меня мы все еще друзья. Несколько минут назад я рассмеялся тебе в лицо, когда ты так назвал нас. Я был неправ. Все это время я был неправ. Я слишком заврался. Мне страшно, что я к этому привык. Поверь мне, если сможешь, разумеется.

Я ни за что бы не признался тебе в личном разговоре. Да, Аделар, я трус. Мне страшно постоянно врать — и страшно наконец-то рассказать тебе всю правду. Ведь все было не так, как тебе рассказали. Вот что ты знаешь? Что ты знаешь обо мне? Тебе сказали, что я стал предателем, что я теперь воюю на стороне Азардана, что они смогли меня завербовать, переманить… как там еще вот это называется… Ты думаешь, что я стал дезертиром. Как-то так. Поэтому ты ничего не сделал, когда хедоры убили Сарцину? Поэтому ты не подумал, что, убив ее, они доберутся и до Таира? Нет, я не обвиняю тебя. Ты не обязан был их защищать. Просто своим «дезертирством» я отрезал себе все пути. И некому было открыть тебе глаза на правду. А правда никому не нравится. Ты думаешь, я струсил?

А я переметнулся к азарданцам только потому, что не хотел стрелять в тебя.

Да. Да, я сказал это. Я наконец-то сказал правду. Первый раз за все пять лет. Пожалуйста, прости меня. Ты ничего не знал. Я не хочу, чтоб ты винил себя. Но мне отдали приказ убить тебя и уничтожить твой народ. Ты ведь прекрасно понимал, что этим может все закончиться. Ведь я был хедором. И наша дружба сама по себе бросала вызов всей системе. Мы были молоды, нам это нравилось. Но вот, похоже, кто-то заигрался. Я бросил под удар тебя и твой народ. И сам же за все это поплатился. Не вздумай, не жалей меня. Не говори, что тебе жаль. Потому что я не хочу, чтобы ты раскаивался в нашей дружбе, и сам я никогда не раскаюсь в ней.

Прости. Я виноват. Перед тобой и эшри. Мне очень плохо. Проклятое плечо, болит невыносимо… пишу левой рукой, как видишь. Я больше никогда не встану у тебя на дороге. Я потерян. Теперь я могу спокойно уходить, а ты можешь не тратить зря свое время и свои силы. Теперь ты знаешь правду. Ты больше не будешь меня ненавидеть. А может быть, ты даже меня простишь. Я больше не хочу тебе мешать и подвергать тебя опасности. Я знал, что однажды нам придется выбирать. Я не мог отпустить на верную смерть ни тебя, ни твой народ. И не могу снова допустить такого же. Если ты хочешь жить и править своими людьми, ты поймешь меня. А может, повторюсь, когда-нибудь даже простишь.

Твой брат.

В последний раз.

Мэл Росс»

Не плакать. Черт возьми, не плакать…

Строчки расплываются перед глазами. Ну и дурак же ты, мой сбитый летчик, ну и идиот… Я не могу. Листок слетает на пол, а я сижу и плачу над ним. Чем же ты думал, Малкольм, если говорил такое… и что ты мог бы сделать с Аделаром… Его бы уничтожили эти слова. Убили бы последнюю надежду в его сердце. Ту надежду, которая еще горит там, в подземелье… Я сижу, уткнувшись лицом в ладони, и тихо всхлипываю. А дверь приоткрывается, и Малкольм смотрит на меня с порога.

— Я так и знал, — вздыхает он.

— Что ты знал? — Я поднимаю голову. — Прости, но ты кретин. Другого слова нет. О чем ты думал, а? — Встаю и подхожу к нему. — Чего ты добивался? Ты хотел его добить? Он верит в тебя, идиот! — Мой голос срывается. — Он любит тебя, в конце-то концов! А ты с ним так… как…

— Ну, тихо, тихо, не кричи, — Мэл берет меня за руки. Я касаюсь лбом его плеча. — Я только что вернулся из подземелья. Я видел те два факела, Данайя.

— И?..

— Я видел, — горько усмехается он. — Но все не так, как ты сказала. Горит только один. И это мой.

Глава двадцать первая. Пока не гаснет свет

— Твой факел? Только твой? — переспрашиваю я, все еще не понимая, что произошло. — Ты не ошибся?

— Как я мог ошибиться, если мы… если мы вместе даже там, — произносит он на выдохе. — Но он не мог. Температура только-только спáла, он только недавно пришел в себя…

Я оборачиваюсь на двери. Да, Мэл прав. Аделар не мог бы погасить факел. Да и не стал бы он этого делать. Есть только один человек, у которого была причина и возможность совершить такое. Человек, который изобрел регенератор, не мог не знать, что пройти туда можно лишь через галерею факелов. Он много раз ходил там — среди мертвых и живых.

Талита Уэллс… могла.

— Послушай! — Я хватаю Малкольма за руку. — Приставь к Аделару охрану. Сейчас же и немедленно. Будь рядом с ним и никого не подпускай, понятно?

— Но зачем?

Я мешкаю с ответом.

— Ему грозит опасность, Мэл, — произношу, понизив голос. — Опасность от своих. Среди эшри есть предатели. Их двое. Я их знаю. Думаю, ты тоже.

— Кайтен Уэллс?

— И его мать.

По выражению лица Малкольма я вижу, что он явно обескуражен. Конечно же, он видел Кайтена среди хедоров. Но то, что к этому причастна и Талита… Наверняка ему сложно поверить в это. Но у меня уже все сложилось. В моей голове все наконец предельно ясно.

— Уэллс сейчас среди «белых мантий», — повторяю я уже известную истину. — На это мы никак не можем повлиять. Но среди нас — Талита. И факел не мог погасить никто, кроме нее. Мэл, именно она допустила неисправность в регенераторе — она хотела, чтобы ты погиб! Она мстит вам, Стерегущим. И Аделару тоже. Они с Кайтеном выпустили птиц Истока и натравили их на него.

— Все потому, что мы не смогли вернуть домой ее Сарцину?

Так и сказал — «ее», а не «мою»…

— Да, именно поэтому… Спаси его! — Я поднимаю письмо с пола и показываю его Мэлу. — Ты же хотел. Ты же с самого начала только этого и добивался. Не упусти его. Спаси…

Он молча берет у меня письмо, снова прячет его и смотрит на дверь. Я тяжело дышу, как перед дракой. Все горит внутри. Я знаю: только Малкольм сейчас сможет защитить своего друга. Только он сможет стать для него несокрушимой защитой. Сейчас, когда к нам неумолимо приближается тьма.

— Он не умрет, Данайя, — говорит Мэл хорошо знакомым тоном. — Что угодно. Я не допущу. Я не отдам его.

И стремительно вылетает в коридор. Я медлю еще пару минут. Я думаю, что я могу сделать. Мне остается только одно: найти Талиту. А это будет очень сложно, учитывая все разветвления подземных катакомб народа эшри. И я знаю, что никто мне не поможет. Не придет ни Зодчая, ни Иокаста. А в одиночку — не смогу. На что мне полагаться, на инстинкты?

И все же я бросаюсь на поиски. Если Талита погасила факел буквально несколько минут назад — пока я читала письмо — то вряд ли она, пожилая женщина, успела бы скрыться там, где ее невозможно будет найти. А значит, я вполне смогу ее перехватить. Перехватить и не позволить подобраться к Аделару. Да и к Малкольму, в конце концов. Если она узнает, что двое Стерегущих вместе, она сможет расправиться с обоими сразу. Нужно держать ее подальше от комнаты Аделара. Всеми правдами и неправдами — остановить и удержать.

Я вбегаю в тот коридор, дергаю за рычаг и жду, пока опустится мост. Факелы сияют на том берегу, и, вступая на доску, я протягиваю руку, чтобы закрыть глаза от яркого света. Сейчас он кажется мне ослепительным. Меня физически тянет в ту сторону. Я знаю — я не отступлю ни перед чем. И это… сила. Сила, наполняющая меня, словно львиный рык. Как то сияние, что все еще внутри меня.

Я перебегаю мост и оглядываюсь по сторонам. Факелы горят вокруг меня, и я словно оказываюсь в длинной веренице тьмы и света. Кулаки сжимаются сами собой. Мы слишком долго были на коленях. Мы — и эшри. И я не отдам никого из них, ни наименьшего, ни наибольшего. Я пришла разрушить — и спасти. Теперь я — Зодчая. Для них. Здесь и сейчас.

«Я не отдам, я не отдам, я не отдам…»

Я подбегаю к первому факелу, который висит на стене после факела Савитара Деверро. Потом ко второму. Потом к третьему — и так далее. Мне необходимо знать всех их, всех тех, кто еще жив, кого я все еще могу спасти. Мой взгляд натыкается на факел Иокасты аль-Сафри. И он горит. Но факела Сарцины нет вообще. Нет ничего, что напоминало бы о ней. Я делаю глубокий вдох и бегу дальше. Дальше и дальше — в самый конец коридора. Туда, где ждут меня два сигнальных огня, два факела, два Стерегущих. Я не могу их не спасти. Я не могу не защитить обоих. Сначала я сплела линии дорог с одним, спася его три раза, потом единожды я помогла выжить второму. И теперь — финал. Спасти тех, кого можно спасти. Зажечь и загореться.

Факел Аделара еще теплый. Значит, его и вправду погасили несколько минут назад. Я заворачиваю в ответвление коридора, где находился регенератор, и прислушиваюсь. Так и есть — оттуда доносятся шаги.

Но что я сделаю? Нападу сзади, как Иокаста — на Ангу? Но я не Гончая, я не могу. Я не могу ударить в спину, даже если этого потребует моя цель. Я делаю еще один шаг вперед и затаиваюсь у стены, прижимаясь к ней спиной. Там, дальше, есть проход, но я не знаю, куда он ведет. А значит, мне нельзя допускать, чтобы Талита ушла дальше, чем регенератор. Я слышу ее пение — ту самую незатейливую песенку, которую она насвистывала перед тем, как я подслушала ее разговор с сыном. В ней она просит кого-то гореть, не угасать, но она сама же гасит свет в других. Я усмехаюсь одним уголком губ. Кем бы она ни была и какую власть бы не имела, она не получит никого из них — ни Малкольма, ни Аделара, ни кого-нибудь еще.

Шаг. Еще один. Еще.

Расстояние сокращается.

С потолка гулко капает вода, как будто бы идет бесшумный дождь.

Дороги сходятся и расплетаются опять.

Пока не гаснет свет, пока не гаснет свет…

Талита оборачивается на меня.

— Данайя?!

Миг — и все вокруг погружается во тьму.

А тень, мелькнувшая за моей спиной, набрасывается сзади и с размаху бьет меня чем-то тяжелым по затылку.

…Я прихожу в себя в огромном зале. Понимаю, что это Зал хроник. Света нет и здесь, а все, что есть — это светильники в руках Талиты и Кайтена. Пару секунд я оторопело вожу глазами по таким знакомым стенам, а потом замечаю, что мои руки связаны за спиной. Я сижу у стены, откинувшись на нее затылком. В голове звенит, как будто изнутри ударяют в колокол. Все тело противно ноет. Талита и Кайтен стоят у дверей Истока. Я догадываюсь, что они собираются сделать. Но тут Кайтен оборачивается и встречается со мной глазами.

— Что вы со мной сделали? — спрашиваю я сердито.

— Скажи лучше, что сделала ты, — Кайтен приближается ко мне. — Спасительница наших предателей.

— Мэл и Аделар…

— Наши великие, несокрушимые Стерегущие, — вклинивается Талита, не оборачиваясь. — Ты знаешь, что они сделали с нашим народом. Ведь из-за них Гончие забирают наших детей.

— Да, знаю, но… все не так, как вам может казаться, — Я дергаюсь, делая попытку освободить руки. — Среди Гончих есть и женщина из эшри. Она учит ваших детей тому, кто они на самом деле. И они могут вернуться, если захотят. И Стерегущие не виноваты. Виновата только ваша дочь.

А вот последнее я зря сказала. Талита резко поворачивается ко мне, и свет выхватывает из темноты ее злобное, изрезанное морщинами лицо.

— Весь этот кодекс эшри о запрете на оружие, — произносит она с отвращением. — Если бы мы согласились драться, наши дети были бы с нами.

— Вы потеряли бы гораздо больше, чем сейчас! — Я повышаю голос, я блефую. — Прах к праху, кровь за кровь, да, Кайтен Уэллс? Так вы считаете, Талита? — Мне удается встать, пускай и на колени. — Мир бы уже давно ослеп и был бы обескровлен, если бы мы отдавали глаз за глаз и кровь за кровь.

— Оставь ты эти миротворческие речи! — грубо обрывает меня Кайтен. — Теперь другое время. За грехи надо платить. А ты встала на дороге.

— Встала — и буду стоять! — выкрикиваю я. Смаргиваю подступившие предательские слезы. — Можете делать все, что вам угодно. Можете сломать меня, изранить, превратить мою жизнь в кромешный мрак, лишить меня всего, чего только можно, можете убить меня…

Несколько капель холодной воды падают мне на лоб.

— …но не смейте трогать их.

Говорю — и выдыхаю. Отчаянно хочется плакать, но я держусь. Есть то, что придает мне сил. И я не знаю, Исток это или то, что с самого начала находилось внутри меня.

— Зачем? Зачем ты так трясешься за их жизни? — Кайтен наклоняется надо мной. — Они давно уже не стоят даже самой мелкой монетки. Этим двоим уже не загореться вместе. У них разные дороги.

— И поэтому вы думаете, что их так просто уничтожить? — догадываюсь я. — Вы ошибаетесь. Вы просчитались. Они… сильнее, чем вы думаете. Но оба уязвимы. Они люди. Все мы просто люди.

— И вот, увидев это, ты возомнила себя их спасительницей, — говорит Талита насмешливо. — На что ты надеешься? Ничего не выстроить и не восстановить. Все это давно потеряно во тьме.

Я сжимаю кулаки еще сильнее. Мне нечего сказать. Я проиграю. Но что это за тепло в моих ладонях? Почему становится так жарко? Я вспоминаю, как светились руки Иокасты. Пальцы сводит судорогой. Вот оно что. Я впиваюсь ногтями в кожу, концентрируясь на свете, что горит внутри меня. В воздухе пахнет горелым. Я делаю движение запястьем — и понимаю, что освободилась. Веревка, связывавшая меня, сгорела. Сгорело все, что сковывало нас.

— Кто ты такая? — спрашивает Кайтен с издевкой.

И я отвечаю:

— Зодчая.

Бросившись вперед, я вскакиваю и вырываю светильник из его руки, хотя он мне не нужен. Я оставляю Кайтена во тьме и опрометью кидаюсь к его матери. Стекло со звоном разлетается на части. Метким ударом я выбиваю и вторую лампу, и она превращается в осколки под моими ногами. Я чувствую хруст, и это придает мне силы. Талита шарахается вбок, а я налетаю грудью на дверь, ведущую в Исток, и резко разворачиваюсь. Прижимаюсь к ней спиной. Руки жжет, когда я прикасаюсь к плотному дверному полотну.

— У вас нет оружия, — говорю, переводя дыхание. — Я не позволю. Я не подпущу вас к реактору. И вы не сделаете мне… ничего.

Уэллсы смотрят на меня оторопело. Я начинаю понимать, на что они рассчитывали. Они думали, что заберут меня, и кто-нибудь из Стерегущих обязательно примчится мне на выручку. Я все это время была приманкой, но я обыграла их. Благословляю птицу, ранившую меня в сердце. Теперь они бессильны. Никто не притронется к реактору, пока я здесь стою.

— Ты думаешь, ты знаешь силу Истока? — снова подает голос Талита. — Я была здесь, когда он зарождался. И мне не нужно открывать его, чтобы убить тебя.

— О, расскажите это вашим птицам, — Я смеюсь и запрокидываю голову. — Потому что я вас не боюсь.

Руки Талиты тоже светятся. Она сжимает их, переплетает пальцы. Но внезапно дверь открывается, и в зал врываются Стерегущие. Я даже рта открыть не успеваю. Сердце, дернувшись в груди, продолжает биться.

Они пришли за мной.

Вдвоем.

— Всем стоять! — кричит Аделар.

Выглядит он все еще неважно: рука на перевязи, а каждое слово, наверное, дается с трудом: горло же все-таки пострадало. Но он стоит позади Малкольма, возвышаясь над ним, как стена, и держит его за плечо. Мэл не оборачивается, не смотрит на него. Но я чувствую: что-то поменялось в его взгляде.

— Талита, отпусти ее! — приказывает он. — Ты обезоружена. Дай нам пройти к реактору. Все можно обсудить. Пусти.

— Обезоружена, говоришь? — Она поворачивается ко мне. Уголки ее рта криво изгибаются. — Смотри же, Зодчая. Смотри, как падает твой Стерегущий.

В мгновение ока в ее ладонях вспыхивает нечто, похожее на шаровую молнию. Я понимаю: это импульс. Тот же, что и в птицах — а может, и мощнее. Я не успеваю даже вскрикнуть. Шар стремительно летит в Малкольма.

— Мэл! Нет!

Миг — и Аделар бросается наперерез, отталкивая Малкольма, и за долю секунды импульс врезается в него. До моих ушей долетает крик боли. Он валится, будто подкошенное дерево, и хватается за левое колено. Как и тогда, во время боя с птицами. Я вздрагиваю, и свет в моих руках вдруг резко гаснет. Я прижимаю ладони к лицу и сгибаюсь впополам.

— Аделар!..

Даже в темноте я вижу, как Малкольм за какую-то долю секунды успевает подхватить его.

— Что ж ты натворил, дурак… — шепчет он сбивчиво. — Прости меня… удар был мой…

Талита с завидной резвостью бросается прочь из зала. Кайтен — следом. Я понимаю, что импульс был только один — иначе она убила бы и меня, и Мэла. Это ее последний ход. Я подбегаю к Стерегущим, но Мэл отталкивает меня в сторону.

— Беги за ними, — приказывает он, дыша тяжело и нервно. — Давай! Беги, кому сказал!

Я оборачиваюсь.

И бегу.

Глава двадцать вторая. Пожалуйста, не сгорай

Я бегу за Уэллсами по коридору. Бегу, то и дело уклоняясь от всяких рычагов и железок, которые так и норовят упасть мне на голову и попадаются под ногами. Бегу, не теряя дыхания. Что с Аделаром? Этот его взгляд, когда он прыгнул вперед, подставившись под удар огня… Он упал, подбитый светом — и тогда Мэл подхватил его. И снова это жгучее желание успеть, этот липкий страх перед опозданием… Я видела это. Видела в его глазах. Он подхватил его, схватил за плечи, не дал удариться об землю головой или больной рукой. Но чем, чем Мэл ему поможет? Насколько серьезна рана? Не потеряет ли адмирал способность ходить? Что, если он снова потеряет сознание?.. Вопросы, вопросы, вопросы… Поворот за поворотом. Я знаю, куда они ушли. Я знаю, где они могли пытаться спрятаться.

В регенераторе.

Да, я разбила его панель, но его стены все еще прочны и могут стать укрытием. Последний ход Талиты был направлен против Малкольма — не против Деверро. Она не могла даже подумать, что адмирал оттолкнет своего друга и возьмет удар на себя. А это значит, я права. Они снова просчитались. Просчитались, думая, что Стерегущих так легко разбить поодиночке. Потому что все-таки их двое. Их так и будет двое — навсегда и на всю жизнь.

Вылетев из-за очередного поворота, я успеваю увидеть, как Талита чуть ли не силой заталкивает сына в регенератор — вернее, в то, что осталось от кабины. Заталкивает — и резко разворачивается ко мне.

— Что смотришь? — говорит она насмешливо и нервно, сжимая кулаки. — Спасай их! Ну, давай! Иди!

— Ты подстрелила адмирала! — кричу я в ответ. — Ты пыталась убить Малкольма! Я не оставлю вас в покое, пока вы оба не получите свое!

Она хватает ртом воздух, готовясь что-то ответить, но я опережаю ее снова.

— Поломка в этой чертовой машине — не твоих рук дело? — Мои ногти до боли впиваются в кожу ладоней. — А птицы, вырвавшиеся на волю?.. Талита Уэллс, — Я понижаю голос. — Зачем тебе все это? Отвечай!

— Твой Малкольм Росс убил мою сестру! — Кайтен в отчаянии бьет ладонями по стеклу. — Деверро не сумел ее вернуть — и ладно, черт с ним, на самом деле! Но Мэл, — Он отодвигает мать в сторону и выходит из кабины. — Мэл предал нас. Она погибла по его вине. И если бы он не переметнулся к азарданцам, она до сих пор была бы жива!

— Тогда — погибли бы все вы!

Мой крик внезапно обрывает все. Я слышу нарастающий гул, но не могу поклясться, что это все — не шутки моего сознания. Я на пределе. Миры сталкиваются, взрываются галактики, а странствующий свет проходит сквозь меня все вновь и вновь. Вот он, наш горизонт событий. Мы сейчас взорвемся. Я разрушу это все до основания. Теперь я поняла, о чем нам говорила Зодчая. И я смогу разрушить эту ложь, из-за которой рвались линии дорог и проливалась кровь.

Я — Зодчая.

Я — странствующий свет…

— Послушайте меня, — Мой голос резко хрипнет. — Это конец. На самом деле. То, что я скажу, покажется вам бредом. Но это так. Ведь дело в том, что Малкольм… сделал это ради вас.

— Что ты сказала? — спрашивает Талита почти беззвучно.

— Он сделал это, чтобы не выдать вас альхедору и тем, кто хочет вас найти и уничтожить! — Я вижу, как сереет лицо Кайтена, и останавливаю взгляд на нем. — О чем ты думал, брат мой эшри? Кто из вас предатель — Малкольм или ты?

— Кайтен, что она несет? — Мать резко поворачивается к сыну.

— И я не говорю, что Мэл — спаситель и герой! — Я снова обращаю на себя внимание. — Он был неправ. Он совершил много ошибок. Но если бы не он — и вы, и адмирал, и весь народ давно был бы истреблен. Погибло бы все то, за что вы столько лет сражались на невидимой войне. А вы пытаетесь убить того, кто ради вас пожертвовал всей своей жизнью. Он все перечеркнул и сжег все корабли… лишь для того, чтоб ваши могли вновь свободно ходить по земле и небу.

Они молчат. Я знаю, что мои слова шокировали их. Что ж, я на это и надеялась. Разрушить все. Перевернуть все с ног на голову. Я тяжело дышу, а гул все нарастает. Я понимаю — он реален. И тогда я оборачиваюсь — а за моей спиной стоит Сааба Карн и несколько десятков человек.

— Пришедшие из тьмы приветствуют тебя, — говорит Иокаста, стоящая рядом с аль-синх.

Аль-синх берется за один из рычагов — и тут же между мной и Уэллсами падает железная стена.

— Вот так, Данайя-эшри, — говорит Сааба. — Мы пришли.

Я оторопело перевожу взгляд со стены на нее, потом опять на стену и опять на нее. А потом — разворачиваюсь и, преодолев несколько шагов между нами, крепко обнимаю Зодчую. Я слышу, как усмехается Иокаста. Они стоят у Зодчей за спиной — их много, они сильные и молодые. И тут я понимаю: это эшри. Дети из народа, забранные Гончими. Они вернулись. Они здесь. Вернулись те, из-за кого мы начали эту войну. Мы — потому что я принадлежу им, а они — мои. Мой дом и мой народ — все они здесь. Здесь, в этих подземельях. Мы едины.

— Ты… заключила их в темницу? — спрашиваю я, не отрываясь от Саабы.

— Да, — отвечает она. — Мало кто знает, но за регенератором есть дополнительные комнаты и хранилища. Там могут находиться только те, кто осужден всенародным собранием. За ними обязательно придут — с той стороны. Их не оставят без наказания.

— Как вы пришли сюда? — Я наконец смотрю ей в глаза. — Вы подняли восстание?

— Нет, Гончие изгнали нас, — Сааба улыбается. — Белое Воинство дало приказ нас отпустить. Они сказали, что второй побег плененного однажды — страшный знак. А ты сбегала от них дважды.

— Даже так…

Я снова вспоминаю про тот зал, где я оставила Малкольма и раненого Аделара. Сжимаю руки Зодчей.

— Они что-то сделали тебе? — спрашивает она чутко, будто прочитав мои мысли.

— Не мне, — Я смотрю вдаль, в коридор. — Талита подстрелила Аделара. Импульсом Истока, в ногу. Он остался там. Не может встать.

— Деверро там один? — Она с тревогой хмурит брови.

Я отпускаю ее руки и решительно прохожу сквозь толпу:

— Сейчас увидите.

Обратная дорога до Истока кажется мне бесконечной. Я иду и боюсь того, что я могу там увидеть, когда вернусь. Греет только мысль, что Деверро не умрет — ведь Малкольм с ним, да и от раны в колене вряд ли можно умереть. А Зодчая идет рядом со мной, и мне так хочется узнать, что она скажет, когда все поймет. Поймет, что Малкольм — он и есть тот самый. Что они нашли друг друга — даже раньше, чем смогли это понять. Надеюсь, хоть сейчас-то они это поняли.

Пускай не гаснет свет. Пускай теперь все будет хорошо.

Когда мы входим в зал, свет там уже горит. Я оставляю замерших у входа Зодчую и ее людей, а сама прохожу чуть вперед. Деверро полулежит у стены, а Мэл склонился над ним и лоскутом, оторванным от рубашки, осторожно перевязывает ему ногу — медленно, сосредоточенно, стараясь не причинить лишней боли. Они меня даже не замечают. Слезы невольно выступают на глазах.

— Малкольм…

Он оборачивается — и резко выпрямляется. Смотрит на Зодчую и всех, кто с ней. Наверное, он многих из них знал. Он растерянно переводит взгляд с одного на другого, а Аделар,увидев эту картину, слегка удивленно улыбается. Улыбается, несмотря на испуг и боль.

— Сааба Карн… — говорит он. — Ты привела их.

— Я не могла иначе, адмирал, — Она почтительно кланяется ему. Ее люди повторяют за ней. — Я уходила для того, чтобы однажды возвратить их нашему народу. И вот, они здесь. Перед вами.

— Вы ранены… — начинаю я, глядя на колено адмирала, которое он даже не может разогнуть, не говоря уже о том, чтобы встать.

— Всего лишь в ногу. Могло бы быть гораздо хуже, — обрывает Малкольм. Снова поворачивается к Аделару и протягивает ему руку. — Ты… ну зачем ты это сделал? Я же должен был… Зачем ты пал ради меня?

Пару секунд Деверро смотрит на его ладонь, потом опять ему в глаза. Приняв помощь, он встает и пытается ступить на ногу, но, пошатнувшись и едва слышно охнув от боли, вцепляется в плечо Мэла.

А затем, вдруг высвободив руку из перевязи, крепко и порывисто обнимает своего друга.

— Дурак здесь ты, дружище, — говорит он, улыбаясь. Голос дрожит — или мне только кажется. — Я знал. Я ждал, что ты вернешься. На самом деле я давно тебя простил. Я никогда тебя не предавал, ты понял?.. Прости. Прости и ты меня, пожалуйста… прости…

— Все в прошлом, брат. Оно того не стоит.

Мэл тоже обнимает его — сначала нерешительно, потом всё крепче, зарываясь лицом в плечо. Жаль, что я не могу видеть его лица. Я невольно прикасаюсь пальцами к щекам. Сааба поворачивается ко мне.

— Так это… он? — спрашивает она еле слышно.

— Да. Он, — отвечаю я, не отрывая взгляда от Стерегущих. — Малкольм Росс. Стерегущий горные пути.

Иокаста, как маленькая, обнимает Зодчую и прижимается щекой к ее плечу. Малкольм помогает адмиралу опереться на себя. Молчание в зале кажется музыкой и светом. Оно заполняет наши тела, разрывая плотную ткань тьмы, которая царила внутри нас все это время. Молчат они, молчим и мы. Все сказано, все сделано и все исправлено. И пусть случатся еще битвы и кровь, паденья и полеты, взрывы и пожары — ветер изменился. Он принес тепло и свет. Вернул все на круги своя. Мы все разрушили, чтоб снова сотворить. Из пепла мы восстали, насаждая красоту.

Мы обрели друг друга в свете и в огне…

— Сааба тебя быстро на ноги поставит, — говорит Малкольм Аделару. Зодчая с готовностью кивает. — Тихо, тихо, старайся не наступать, ты же хромаешь… Плохо тебе? Сильно болит нога?

Деверро вздыхает, но старается улыбнуться.

— Болит…

Я осторожно подхватываю адмирала с другой стороны.

— Кайтен и его мать в темнице, — докладываю, глядя на Саабу. — Это она закрыла их там. Вовремя нажала на рычаг.

— Настанет час, и с ними разберемся, — обещает Аделар. — Главное, что они больше не смогут причинить нам вред.

— Она сказала им всю правду, адмирал, — вклинивается аль-синх, которая, как оказалось, слышала мой крик. — Теперь ее узнали все. Дочь пламени и вечного сияния оправдала свое имя.

— А Стерегущие нашли друг друга после стольких лет…

Слезы текут по щекам, оставляя на них соленые дорожки. Но это слезы не отчаяния или горя. Я знаю, что финал еще не близок. Что мой брат еще так далеко от меня, и что Седая Госпожа расставила свои сети. Но что-то внутри меня все же изменилось. Что-то изменилось в воздухе и в свете. Как будто я вернулась домой. Все просто: я вдруг осознала, что мой дом — там, где они. И мой брат тоже будет со мной вместе. Здесь. Среди народа. Ведь среди эшри больше нет врагов.

— Что будешь делать дальше? — спрашивает Аделар, сев на одну из железных неработающих машин. — Собираешься в Энгеду?

— Для нас осталось кое-что еще, — Мэл обнимает меня одной рукой. — Мы должны вернуть ее брата. Ведь за этим мы и отправились в дорогу.

— А после?

— После… — Летчик смотрит прямо мне в глаза. — Встретимся в пути. Данайя аль-Гаддот принадлежит к народу эшри так же, как и ты, Сааба или кто-либо из них. Она не сможет быть вдали от вас.

— А ты — принадлежишь? — спрашиваю я его.

Малкольм какое-то время молчит.

— Он не хедор и не азарданец, — вдруг подает голос Сааба. — Он — Стерегущий горные пути. Он — твой брат, Аделар. Вы оба — части одного целого. И мы — один народ. Ведь так должно быть.

Малкольм снова смотрит на Аделара.

— Правда? — спрашивает он серьезно.

В глазах Деверро вспыхивает искра.

— Да.

— Тогда вернемся, — говорит он, улыбаясь.

— Вместе, — добавляю я.

Глава двадцать третья. Человеческий фактор

Я сижу на краю кровати Аделара. Его нога перебинтована и лежит в приподнятом положении, а в руках — то самое письмо. Он перечитывает его уже в который раз. Сааба только что вышла отсюда — она делала перевязку и проверяла, есть ли все необходимые лекарства. А сейчас я сижу и смотрю на дверь. В кои-то веки тишина не оглушает, не изматывает и не заставляет выть от горя. Тишина успокаивает. Мне и вправду нужно многое осмыслить. Всем нам. Когда все осталось позади, мы наконец можем вздохнуть спокойно, обернуться и взглянуть на то, что мы оставили.

— Скоро вы будете знать его письмо наизусть, — говорю я после долгого молчания.

— Возможно, — отвечает он. — Я же теперь знаю, где настоящий он. И что он чувствует на самом деле. Поэтому я и закрыл его собой.

— Сначала вы, узнав, что Мэлу плохо, отправили его в регенератор, — припоминаю я. — Это раз. Затем оттуда вытащили, когда случилась поломка. Это два. И наконец — сейчас… Три раза, адмирал. История о линиях дорог. Вы слышали? Вы верите?

— Конечно, слышал, — улыбается он и откладывает письмо. — Да только линии дорог — всего полдела, если и не меньше. Дорога может быть одна, но вот идти по ней мы можем хоть навстречу друг другу, хоть прочь друг от друга… Да так, что разминемся и, возможно, даже не заметим. Ведь Мэл спасал меня гораздо больше, чем три раза. А понял я это только сейчас. Наверное, моя вина перед ним гораздо больше, чем его — передо мной.

— Не стоит вам теперь об этом думать, — Я переплетаю пальцы рук и снова чувствую тепло. — Вы — наш герой. И все, что кроме этого — уже неважно… Как нога? Сильно болит?

— Наступать на нее пока что не могу, но на мне все заживает весьма быстро… — Аделар приподнимается на локтях. — Рука уже почти не беспокоит. С шеи Зодчая тоже скоро снимет повязку. А там, возможно, построим новый регенератор… Жаль, что вы с Малкольмом будете уже далеко.

Я замолкаю и вздыхаю. Голос дороги снова пробуждается внутри. Я будто бы раскалываюсь надвое. Я знаю, что мой путь окончится в Энгеде, там, где Седая Госпожа и мой маленький брат. Что будут еще битвы и лишения, что ни одна победа не дастся нам легко и просто, как не давалось ничего до этого. Но в то же время мое сердце хочет быть здесь. Я нашла свой дом в этих подземельях, я нашла свой свет в сигнальных огнях, я нашла свою надежду в голограммах зала у Истока. Я так хочу увидеть этот мир. Хочу, чтобы Стерегущий и его народ пускали свои корабли по пескам всей Лиддеи, чтобы их таланты возродили нашу сожженную землю и сделали ее такой, какой она была до Первых смут. Они ведь хотели подарить такую надежду всем — эшри и сефардам, Гончим и аутентам, хедорам и сатрапам. Но никто не знает, что ждет всех нас в конце пути.

Дверь снова приоткрывается, и в комнату заглядывает Малкольм. Он выглядит ужасно уставшим, но все же что-то в нем переменилось. Исчез тот затравленный взгляд загнанного в угол зверя. Он устал и измотан, но он спокоен. Он открывает дверь и проходит к нам. В руке держит костыли, на которых пришел сюда. Я поспешно встаю, но он делает мне знак оставаться на месте.

— Ты их там что, собственноручно из дерева выстругивал? — спрашивает Аделар серьезным тоном, но глаза его смеются. — А до этого еще, наверно, ждал, пока это дерево вырастет?

— А ты спешишь куда-то? — парирует Малкольм и ставит костыли, прислонив их к бортику кровати. — Ты обещал меня прибить, как только встанешь. Так вот, я бы хотел чуть-чуть отсрочить этот момент торжества вселенской справедливости.

— Если я и вправду захочу это сделать, никакая вселенская справедливость тебя не спасет… — Теперь адмирал уже по-настоящему улыбается. — Вообще-то у меня для этого было уже достаточно возможностей. И ты до сих пор цел и невредим. Какого ты обо мне мнения, черт возьми?

Мэл шутливо поднимает руки вверх. Я пытаюсь представить этих двоих в ранней юности, но оставляю все попытки — не слишком-то они и изменились, если уж на то пошло. Аделар садится на кровати, кладет обе ладони на раненое колено — похоже, двигаться ему все-таки больно. Потом берется за один костыль и осторожно поднимается. Малкольм тут же поддерживает его с другой стороны. Я тоже встаю: судя по всему, Стерегущие опять что-то задумали.

— Эй, ты уверен, что дойдешь? Туда и обратно? — спрашивает Мэл.

— Дойду, куда я денусь, — успокаивает его Аделар. — Ты вон со сломанной лодыжкой черт знает сколько добирался по пустыне из Стеклянных скал. И, как ни странно, не свалился замертво. Куда уж мне…

— Да, в самом деле, очень странно, — говорит Малкольм ворчливо. Потом смотрит на меня и улыбается, как сытый и довольный лев. — Сам подумай, если бы я там свалился замертво, встретил бы я эту женщину?

— «Эта женщина» очень хочет знать, куда вы собрались, — Я складываю руки на груди и, тряхнув головой, перебрасываю на спину несколько тонких кос: летчик все-таки сдержал слово и привел мою голову в приличный вид. — И ей страх как интересно, можно ли и ей туда же.

— Это даже не обсуждается, — Аделар поворачивается ко мне. — Мы пойдем в ту галерею. Зажигать мой факел.

— Вот как…

Я потираю ладони одна о другую и приподнимаю кисти.

— А если я зажгу его своими же руками?

— В самом деле… — говорит Мэл.

Он подходит ко мне и берет меня за руку. Аделар уже разобрался с костылями и стоит у входа, ожидая нас. Даже в таком положении его взгляд не теряет привычной адмиральской укоризны.

— Обжечься не боишься? — спрашивает он Малкольма.

— Руки благодаря ей я уже резал, — замечает тот. Смотрит на меня — глаза в глаза, улыбка в улыбку. — Да и зубы она мне уже показывала. Но, думаю, своим сиянием она меня не тронет… Не тронешь ведь, Данайя-эшри?

— С чего это ты так уверен? — Я поднимаю брови.

Его губы — у моего уха.

— Потому что ты любишь меня.

Я шутливо отталкиваю его и отскакиваю в сторону. Аделар покорно ждет, пока мы закончим объяснения в любви, а потом протягивает мне пару длинных перчаток:

— Наденешь, когда зажжешь. При всей твоей огромной любви к этому человеку, ты все еще не можешь полностью контролировать свою энергию. А мне не хочется, чтобы ты обожгла его или вообще сожгла тут что-нибудь.

— Ну, знаете ли…

Я хочу еще немного повозмущаться, но решаю все-таки оставить это на потом. Мэл проходит вперед и увлекает меня за собой. Слегка отставая, за нами направляется адмирал. С костылями он справляется явно лучше, чем Малкольм — до него. Мы идем молча — я и Мэл рука в руке, и вскоре Аделару удается нас догнать. Коридоры пусты и светлы. Я и не замечала, что здесь столько света. Где-то за прочными каменными стенами слышится звук, похожий на стук колес. Земля под нашими ногами чуть подрагивает. Я удивленно смотрю вниз.

— Деверро, что это?

— Наши поезда, — отвечает он. — Они ходят по скрытым тоннелям. Большинство из них грузовые, но есть и пассажирские. Например, как тот, на котором завтра утром вы отправитесь в Энгеду.

— А кто их водит? — допытываюсь я.

«Завтра мы отправимся в Энгеду…»

— Они на автоматическом управлении, — объясняет адмирал. — Так легче и безопаснее. Меньше человеческого фактора.

«Завтра мы отправимся в Энгеду…»

Я замолкаю, вслушиваясь в эхо его слов в своих ушах. Да, этого не избежать — в конце концов, подземелья эшри были для нас таким же полустанком, как и скалы Гончих. Полустанком на нашем общем далеком пути. Но почему-то мне не хочется со всем этим прощаться. Я знаю, что Мэл пообещал Аделару вернуться, когда мы заберем у «белых мантий» Вика, но все же что-то здесь неправильно. Я смотрю на адмирала: он ранен и не может ходить без костылей, а лечить ногу придется довольно долго, что бы он там ни говорил. Первый советник оказался предателем, а преемников у него нет. Кто же будет заботиться о народе, если мы уйдем? И снова я раскалываюсь надвое. Есть то, что я хочу, и есть то, что будет правильным.

Человеческий фактор, человеческий фактор…

— Послушай, Мэл…

Он не дает договорить. Впереди показываются те два факела, и он решительно направляется туда. Снимает факел Аделара со стены. Я все еще стою там, где стояла. Мне будет сложно это сделать. Мне будет сложно рассказать ему о том, какое решение я приняла в эти минуты. Но выбор уже сделан. Не ради меня, не ради Вика и, наверно, даже не ради народа — ради Аделара.

— Готова? — спрашивает адмирал.

— Готова…

Я беру факел в ладони, закрываю глаза и вспоминаю все то, ради чего я оказалась здесь. Тепло струится сквозь мои крепко сжатые пальцы. Я боюсь открывать глаза, боюсь смотреть — ни на огонь, ни на лица Стерегущих. Ведь они еще не знают, что я приготовила для них. Не знают, как я стараюсь принять это и какая война идет внутри моего разума. Но так, и только так будет по-настоящему правильно. И никакой человеческий фактор не сможет мне помешать.

Да. Да, мой сбитый летчик.

Да, мой адмирал.

Навеки — так.

Пара секунд — и пламя загорается. Я открываю глаза и улыбаюсь. Улыбаюсь, глядя на него — теперь я не могу оторвать от него глаз. Я смотрю на Стерегущих сквозь мерцающее пламя. Пусть все так и останется, думаю я. Да будет так отныне и навек. Мы, трое. И да будем мы несокрушимы. Вместе — или порознь. И ни одни дороги да не разведут наших путей…

— Получилось, — говорит Мэл полушепотом.

Деверро забирает факел и возвращает его на место. Мои руки все еще пульсируют теплом. Мэл подает мне те злосчастные перчатки. Глаза у него такие, что я беру, не возражая. Беру, не отрывая глаз от той стены и надписей на ней. Не глядя, натягиваю сначала правую перчатку, потом левую.

И чувствую, как мой безымянный палец проходит сквозь что-то тонкое и металлическое.

— Малкольм?..

Я вытягиваю руку.

Так и есть — на моем пальце красуется тоненькое, плоское, похожее на переплетенную проволоку кольцо.

— Малкольм Росс!!!

Он, улыбаясь во все тридцать два, подступает ко мне вплотную. Берет меня за руку и приближает ее к свету.

— Ты… — начинает он.

— Я выйду за тебя, — произношу я быстро и на выдохе. — Да, Малкольм. Я согласна. Быть твоей женой…

Все отступает. Человеческий фактор, Энгеда, выбор — все превращается в пыль. Мэл… черт возьми, он сделал это. Сделал мне предложение. Мы поженимся. Я стану для него той, кого он будет любить всю жизнь. И… видит небо, я ведь с самого начала только этого и хотела.

Сзади неслышно подходит Аделар. Опирается на один костыль и, похоже, вообще не обращает внимания на боль. Он улыбается. Берет мою руку и вкладывает ее в руку Малкольма. Они оба сияют от счастья.

— Ты будешь любить ее больше жизни? — спрашивает он.

— Буду, — Мэл смотрит на мне в глаза, в его глазах и на его волосах мелькают отблески пламени. — Клянусь тебе, Данайя Росс. Беру тебя, как драгоценность, как великую награду, как стрелу в своей руке, как свою плоть и кровь. Клянусь, что буду рука об руку идти с тобой, пока мы еще живы на земле.

— А ты, Данайя Росс? — Деверро смотрит на меня.

— Клянусь тебе, — начинаю я, не отрывая взгляда от летчика. — Клянусь, что буду тебе и подругой, и возлюбленной, и матерью твоих детей. Клянусь, что не оставлю, не покину и не предам тебя. И, даже если разойдутся линии дорог… я выберу ту, которая в итоге приведет меня к тебе.

Говорю — и сама же диву даюсь, откуда все это во мне. Но правда остается правдой: я люблю его. Люблю, как саму жизнь, и даже больше. Он — мой сбитый летчик, он — мое спасение, мой друг, мой капитан… мой муж. Я — жена Стерегущего. Кажется, это сон. Но это — наяву.

Деверро берет наши руки в свои.

— Да будут долги ваши дни, — говорит он, глядя на меня с отеческой теплотой. — Да будут вечны.

Мэл целует меня под пылающими факелами. Я растворяюсь в этом моменте и не думаю ни о чем.

Но вместе с этим мне так сложно примириться с тем, что уже следующим утром мне придется его оставить.

Глава двадцать четвертая. Город за горизонтом

Утро в подземельях непривычно прохладное. Не могу закутаться в одеяло настолько, чтобы мне наконец стало тепло. Холод как будто зарождается внутри меня, и это так непривычно для той, кто привык носить внутри огонь Истока. Я лежу одна: Мэл отправился за завтраком. Поднимаю руку и, прищурившись, смотрю на свое колечко. Когда мы вернем Вика, я обязательно позабочусь о том, чтобы светлый след на пальце Малкольма перекрылся новым кольцом. Все получается так правильно и хорошо, что аж непривычно. Я обрела супруга, Вик обретет отца, а Мэл — сына. И мы будем здесь, среди народа эшри, будем заботиться об их процветании и безопасности, а неразлучные Стерегущие наконец смогут трудиться плечом к плечу. Но для этого я должна сделать кое-что еще.

Я сказала об этом Малкольму. Похоже, он сразу догадался, к чему я веду — просто потому, что на моем месте он поступил бы точно так же. Но я понимаю, как тяжело ему меня отпустить. Если бы не свадьба, все было бы немного легче… что ж, значит, так было надо. Теперь у меня есть еще одна причина вернуться живой и с Виком — вернуться домой, сюда, к мужу и его народу. Холод на секунду отступает, уступая место привычному теплу. И как я раньше этого не понимала? Мы все принадлежим друг другу. Мы — чьи-то братья или сестры, чьи-то спутники, чьи-то возлюбленные, чьи-то родственные души. На самом деле переплетены все наши линии дорог. И убери отсюда одного — такая сеть распустится и распадется, словно паутина. Ведь мы прочны, словно паучья сеть, которая удерживает самолеты.

Пусть же она удержит хоть кого-нибудь из нас от нового падения…

Дверь открывается, и заходит Мэл с металлической тарелкой. Я потягиваюсь, перекатываюсь на край кровати и ложусь на живот, подперев голову ладонями. Я не могу налюбоваться им. На его тарелке — несколько лепешек, чаша с медом и горсть арахиса. Я прищуриваюсь, вдыхая запах свежей выпечки.

— Ты так долго… — говорю тихонько.

— Хочешь побыть со мной подольше перед уходом? — Он все понимает: смотрит пристально и чуть исподлобья. — Я на всю жизнь с тобой, а ты так беспокоишься о нескольких минутах.

— Мне тоже нелегко, — говорю я, садясь и принимая из его рук лепешку с медом. — Я просто знаю, что так будет правильно. И мне не страшно, знаешь? Мне совсем не страшно…

— Как тогда, в ущельях Гончих?

— Нет, наоборот, — Я улыбаюсь. — Тогда как раз и было страшно. Не-из-вест-но. А сейчас я все понимаю. Я знаю, кто я и где я должна быть. Теперь осталось просто сделать это.

— Ты повзрослела… — Мэл склоняет голову набок. — Ты не такая, какой была, когда спасла меня. Ты сильная… и стойкая. И очень, очень смелая.

— Эти дороги сделают таким кого угодно, — возражаю я. — Твоя дорога заканчивается здесь. Моя — чуть дальше.

Он молча гладит меня по руке, поправляет короткий сползший рукав. Какое-то время мы молча завтракаем. В такие моменты больше всего хочется что-нибудь сказать — сказать красивое и важное, такое, чтоб запомнилось, но ничего не приходит на ум. Я снова думаю, что дорога все упростит. И если что-то должно быть сказано — оно будет сказано, если чему-то полагается свершиться — оно свершится. Я спокойна, я слишком спокойна для человека, сделавшего этот выбор. Я была спокойна вчера, когда человеческий фактор взял свое в моем сознании, и я спокойна сейчас. Я не хочу отступать от своего пути. Впервые выбор дался мне вот так легко.

— Аделар не придет прощаться, — говорит наконец Малкольм, нарушая молчание. — Не сможет. У него сильно разболелась нога. Я заходил к нему, сказал, чтобы лежал и не вставал пока. Он под присмотром Зодчей.

— И твоим, — напоминаю я, улыбаясь. — Конечно же, он ведь не может вечно строить из себя непобедимого, пусть лучше отлежится и подлечит ногу… И скажи ему, чтоб постарался избавиться от костылей до моего возвращения. Без них ему гораздо лучше.

— Да он и сам об этом знает, — Мэл улыбается в ответ. — Но должен же хоть кто-то о нем беспокоиться.

Он говорит это так серьезно, что мне становится не по себе. А ведь он прав. Стерегущий одинок, как никто из нас. Советник предал его, а ни жены, ни возлюбленной у него нет. Теперь к нему вернулся Мэл, но до этого Аделар слишком долго был один. И я не знаю, что творилось у него в душе.

— Хоть кто-нибудь… — эхом отзываюсь я. — Мне жаль его. На самом деле. Он всегда один. Скажи, так было с самого начала?

— Всегда, — отвечает Малкольм. — Сколько я знал его — не было рядом с ним ни одной женщины, а братьев и сестер у него нет. У Стерегущих песчаные дюны не принято иметь двоих или больше… Наверно, это у него в крови. Он одинок. Ему не привыкать.

— Сколько ему лет? — вдруг спрашиваю я.

— Да он на два года меня старше, — отмахивается Мэл, грустно усмехаясь. — А так ведь и не скажешь, правда?

— На два года? Я думала, ему лет сорок пять как минимум… — удивляюсь я. — Да уж, выглядит он старше.

— Стерегущие из эшри всегда быстро угасают, — говорит Мэл. — Вернее… угасали. Потому что я не дам ему сойти в могилу слишком быстро.

— И ты это уже доказал… — Я снова улыбаюсь. — Видишь, любимый? Все правильно. Я верю в это. Я не сомневаюсь. А ты?

— Я не могу сомневаться, любовь моя, — Он наклоняется и целует меня в лоб. — Мы слишком многое прошли, чтоб подвергать это сомнению.

И он, как и обычно, прав. Я думаю о том, какими станем мы, когда все это наконец закончится. Когда мы будем вместе, когда станем настоящей, полной семьей — вместе с Виком. И если б только эшри смогли выйти из своих подземных укрытий, если бы все стало так, как было еще до Первых смут… Я закрываю глаза. Голограммы Зала хроник снова появляются в моих воспоминаниях.

— Скажи, все эшри — здесь? — спрашиваю, не открывая глаз. — Анга ведь говорила мне, что они разбежались по земле…

— Что ж, Королева-Гончая не врет, — Даже в темноте я чувствую его усмешку. — Нет, не все. Оставшиеся — в Азардане.

— В Азардане? — Я распахиваю глаза.

— Да, там, где я жил все эти пять лет… — Малкольм оглядывается по сторонам, как будто нас могут подслушать. — И они… другие. Чужие. Слуги князя азарданского. Предатели.

— В каком смысле, Мэл?

— Главный принцип эшри — полный отказ от работы над оружием, — напоминает он. — Как раз за это мы и были изгнаны. Но были те, кто пересек границы, поднялся вверх, на скалы, и присягнул на верность Азардану. Сейчас они разрабатывают там вооружение для их могучей армии. Настолько мощной, что наши белые отряды — всего лишь дети с деревянными мечами.

— Ничего себе… — шепчу я пораженно.

— Да, это так, — горько подтверждает Малкольм. — И среди них — Герард Деверро. Отец нашего адмирала.

— Что?

Я даже встряхиваю головой. Так вот поэтому, понимаю я внезапно, Аделар всегда один. Не так уж и легко впускать в свое сердце чужаков, если самый родной человек — отец и Стерегущий — предал, вступив в ряды тех, кто убивает твоих земляков и топчет сапогами города. И вот поэтому, поэтому Деверро так долго не мог простить Мэла — ведь он по сути, сделал то же самое.

— Ты сейчас думаешь, что я недалеко от них ушел, — Малкольм как будто угадывает мои мысли. Я поспешно мотаю головой. — Нет-нет, Данайя. Ты знаешь, почему я сделал это. Герард Деверро и те, кто был до них еще во время Смут — изменники и трусы. Они хотели сохранить свою шкуру, и плевать им было, под чьи плети подставляться. Но Аделар-то этого не знал… не знал, что я не из таких.

— Как хорошо, что все осталось в прошлом… — Я наклоняюсь и прижимаюсь лбом к его груди.

Энгеда ждет. Я чувствую это всей кожей и всем сердцем. Я знаю, что мой поезд отправится через полчаса. И я знаю, что прощание будет нелегким. Но я приму это и выдержу достойно. Я львица, нашедшая своего льва и отправляющаяся за львенком. Так правильно.

Так и должно быть.

…Мы стоим на перроне у состава — я и Мэл. Наверно, даже хорошо, что Аделар не смог прийти. Нет, это, конечно, очень плохо — то, что рана у него болит и будет болеть ещё долго — но все-таки будет лучше, если мы попрощаемся наедине. Поезд похож на жестяную коробку с маленькими окнами, за которыми все равно до самой конечной не будет ничего не видать. Я смотрю вглубь тоннеля. Скоро я исчезну в нем. Исчезну, чтоб вернуться. А Мэл останется вот здесь, на этом берегу. И это непривычно. Я привыкла, что уходит он, а я пытаюсь удержать его. Но в этот раз — не так.

— Не страшно ехать в темноте? — спрашивает Мэл.

— Ни капли, — отвечаю я и вспоминаю, что я сказала о темноте адмиралу. Теперь я так не думаю. — А долго это?

— Несколько часов пути, — говорит он. — Остановка на заброшенной станции у самых окраин. Там такая глушь, что даже хедоры не бродят. Зато до города — рукой подать. Постарайся поспать, тебе это понадобится.

— Посмотрим… — Я вздыхаю. — Ну что? До встречи?

Вот как же глупо получается…

— До встречи, — Малкольм наклоняется и оставляет на моих губах короткий поцелуй. — Пусть это случится поскорее.

— Я ненадолго, — обещаю я. — Мне ведь есть, куда возвращаться. Нам есть… — Поезд едва слышно подает голос протяжным гудком. — Ой, он зовет меня… Уже?

— Уже, — улыбается Мэл. — Ты у меня сильная. Храбрая. Отчаянная душа. Ты вернешь нам Вика. И это будет радостная месть всем нашим бедам.

— Обязательно будет! — обещаю я порывисто. Подхватываю вещи и смотрю на дверь вагона. — Мне пора. Мне правда пора…

Малкольм молча прикасается губами к моей руке с кольцом, крепко обнимает меня на прощание и отпускает. Я захожу в пустой вагон, и поезд, вдруг качнувшись, плавно трогается с места. А мой летчик остается на перроне, и его лицо, мелькнув в прорези окна, исчезает за поворотом в полной темноте. В вагоне горят пару лампочек, но мне они не нужны. Я откидываюсь затылком на сиденье, коротко вдыхаю и закрываю глаза.

Впереди — Энгеда.

Впереди — Седая Госпожа.

Впереди — мой брат.

Глава двадцать пятая. Барабаны Госпожи

С первыми лучами закатного солнца я ступаю на землю Энгеды. Станция-призрак, на которой остановился мой поезд, тоже находится под землей, и поэтому мне пришлось подниматься по лестнице вверх, прямо по стене, а потом еще и открывать тяжелый каменный люк. Выбравшись наружу, я еле подавила в себе желание растянуться прямо на этой горячей от солнца земле — сколько же времени я не видела неба? И как они, эшри, выживают без солнечного света над головой? У них есть Исток и Солнечный ветер, но небо… что может заменить его? Я не знаю. Я выпрямляюсь и ступаю на землю Энгеды. Городские окраины уже совсем близко от меня.

Энгеда — великий город. Даже стоя здесь, на пустыре, среди колючек и камней, я смотрю на его стены и башни и прихожу в трепет. Каким же было это место тогда, еще до Первых смут? Я вспоминаю голограммы у Истока, и мое сердце вздрагивает. Это другой мир. Совсем другой. Все смешалось в моей голове. Последний раз я видела эти места почти три года назад. Я могу поклясться, что знаю каждую трещину в этих зданиях и каждый камень в гладких мостовых. Но ведь могло быть иначе. Я знаю этот город таким, каким я оставила его, и я видела его таким, каким он был задолго до меня. Каким он должен быть. Но что, если сейчас он окажется совершенно другим? Или это я смотрю на него другими глазами? Глядя на него, я вижу не отобранную родину — я вижу тюрьму. Перевожу глаза вдаль — а там, за городской чертой, совсем близко высятся башни Праотцов и Зиккурат.

Вот, вот она — тюрьма. Вот храм, построенный задолго до всех нас. Дань памяти Непризнанным Праотцам, чьих имен уже давно никто не смог бы назвать полностью. Дань памяти тем, кто убивал и уничтожал. Дань памяти всем тем, кого не помнят. Никто ведь не вспомнит ни их чинов, ни рангов, ни имен. Равно как никто не помнит тех, кто возводил эти величественные здания — они кажутся насмешкой на фоне изрядно побитой войной столицы.

Равно как никто не помнит тех, кто что-то строил…

…чтоб помнили, необходимо это сжечь.

Я отгоняю эти мысли. Почему-то слова Зодчей все еще звучат внутри меня. Но ведь сама Зодчая и есть та, кто строит, а не разрушает. И от этого еще яснее слышится мне горькая насмешка. Но, может быть… не все так однозначно? Там, при последней встрече с Кайтеном и его матерью, я назвала себя таким же титулом. Я — Зодчая. И я пришла не созидать, а разрушать. Я разрушаю ложь, которой все было опутано, как паутиной. Я разрушаю стены и ломаю цепи. Так кто же я на самом деле? Дороги, которыми я иду, хранят смерть за каждым поворотом… Могу ли я разрушить и их тоже? Я не знаю. Я пришла сюда за своим братом. И я разрушу все оковы Госпожи, которыми она еще способна удержать его.

Проводя ладонями по лицу, я снова натыкаюсь пальцем на проклятую шестеренку у себя во лбу. Я не знаю, как в Энгеде относятся к сефардам, если эти самые сефарды просто ходят по улицам и никого не трогают. Когда меня изгнали, мне не запрещали возвращаться. Но помнят ли меня здесь как дочь Самара Гаддота, сатрапа из гильдии Энгеды? Столица — великий город. Так каковы мои шансы на то, чтобы спокойно пройти по улице и не натолкнуться ни на одного из тех, кто знал меня или моего отца? Я опять не знаю. Я рискую. Я привыкла рисковать вместе с Мэлом, а теперь я рискую одна. И это меня совсем не радует. Но это был мой выбор, и он был правильным. А значит, я не проиграю. Я просто не имею права проиграть.

Я покрываю голову так, чтобы ткань закрывала лоб по самые брови. Да, сомнительная затея, но вдруг сработает? Мне вообще теперь полагается ходить на людях с покрытой головой, ведь я… со вчерашнего-то дня… уже замужем. Но это все будет потом. Я скоро получу ответы абсолютно на все свои вопросы — даже на те, которые я и не подумала бы задавать.

Миновав городские ворота — такие широкие, что по ним могут спокойно разъехаться две или три колесницы — я вхожу за черту города. Здесь довольно тихо, но я чувствую едва слышный гул. Мне даже начинает казаться, что земля чуть подрагивает под моими ногами. Я знаю — это звуки, доносящиеся из центра. Там — лошадиное ржание, грубые окрики хедоров, визгливые голоса торговцев, нахваливающих свой товар, детский плач и скрип колес по мостовым… Как же давно меня здесь не было, черт побери. Я здесь уже чужая. Солнце освещает стены города, и город будто загорается — от блеска и от чьей-то любви.

Не моей любви.

Я знаю, они счастливы здесь — особенно те, кто живут на нижних этажах. Нижние этажи домов всегда самые роскошные и комфортные, потому что они строятся самыми первыми. Остальное — лишь надстройки, и, чем выше, тем беднее они выглядят. Здесь, если ты на высоте, гордиться тебе нечем. Здесь высота есть пустота и бедность. И все же они могут чувствовать себя счастливыми — да, даже те, кто обитает выше всех. У них есть небо, звезды и облака. У них есть птицы, которые садятся на карнизы и заглядывают прямо в душу своими умными глазами, ожидая, пока человеческая ладонь протянет им крохи хлеба. В Энгеде это — высшая степень любви.

Но не моей любви.

Моя любовь — другая. Не такая. Моя любовь всегда негромка, но отзывается стекольным звоном вдалеке. Моя любовь — не дикий танец в лагере кочевников, моя любовь — горящий факел в подземельях эшри. Моя любовь — не пожар, а пепелище, по которому я ползаю на коленях, выбирая и выхватывая то ценное, что не сумели выхватить у бушевавшего здесь пламени. Моя любовь не принадлежит ни одному городу и ни одной земле. Моя любовь принадлежит одному мальчику и двоим мужчинам. И я покрыла голову, скрывая заплетенные Мэлом косы, чтоб сохранить и их — от ветра или от чьего-либо меча. Так и любовь свою я прячу, закрываю, заплетаю прочными узлами, чтобы никто и никогда не протянул к ней рук. Моя любовь зашифрована в линиях на ладонях и в тонких нитях вен, она птицей проглядывает сквозь решетки ребер. Пусть города горят чужой любовью, и пусть пути сплетаются в петлю. Моя любовь ведет меня, как компас — корабли среди пустыни.

И ничего, кроме любви.

И никого, кроме них троих.

Пока я иду, на меня почти не обращают внимания — разве что попрошайки на углах и дети, играющие на самодельных свирелях. И первые, и вторые хотят денег, а их у меня нет. Я и забыла, как они выглядят. Там, где я жила, разменным средством было что угодно, смотря с кем и на что размениваешься. А здесь… а здесь уже цивилизация, а не дикие земли. Особо прилипчивая стайка ребятни бежит за мной до поворота и тут же замирает, как только я оборачиваюсь. Я успеваю подумать, что это мой взгляд так действует на них, но в следующий миг я понимаю, почему они застыли, будто статуи. Я поднимаю голову и вижу на стене здания знак в виде двух змей, пожирающих друг друга. Меня тотчас же пробирает дрожь. Я знаю, что все это значит.

Такой рисунок — знак того, что в доме жил самоубийца. Неважно, кем он был и как свел счеты с жизнью — этих змей рисуют хедоры сразу же после того, как установят, что случилась не простая, а умышленная смерть. Я мельком оглядываюсь по сторонам: дом заброшен. Так и есть — жить в доме, где проживал самоубийца, считается страшным знаком. А малышня остановилась, потому что знает про еще одно поверье — пройдешь по одной стороне дороги с той стеной, на которой нарисован этот символ — жди беды. Все тут же переходят на другую сторону, лишь бы не поравняться со змеями и не навлечь на себя горе. А я иду вперед. Я уже видела похожий знак два года назад. Я видела его в своем воображении — на своем доме.

Тогда, когда хотела прыгнуть с его крыши, с высоты в двенадцать этажей. Тогда, когда лишь мысль о Вике оттащила меня прочь.

Я думала, что мне нечего терять, и поднялась на крышу, чтобы все закончить раз и навсегда. На следующий день после того, как память о моем отце была поругана, после того, как в моем лбу оказалась проклятая шестеренка, после того, как мои ноги ощутили жар горящих углей. В ту ветреную ночь Вик, сам того не зная, спас мне жизнь. Я просто не смогла бы его бросить, и именно тогда я и задумала украсть его. Теперь же я опять пытаюсь сделать то же самое. Я думаю, что спасаю его, но на самом деле это он всегда меня спасает. Мой маленький, но очень храбрый мальчик. Ведь это он уберег меня от страшной ошибки, это он не побоялся взяться за спасение любви всей моей жизни — а значит, так или иначе все мои заслуги в равной степени принадлежат и ему тоже. Он столько сделал для меня и для всех нас, сам того не зная. Запустил в движение машину, разрушающую ложь и возрождающую красоту. Эта машина, эта цепь событий привела к поистине великому — к открытию правды о Седой Госпоже, к возвращению детей народа эшри, к примирению двух Стерегущих. Привела к началу.

«— Я выбила его себе. Как шанс на жизнь. Я хотела, чтобы он был жив. И плевать, что мне самой больше всего на свете хотелось убиться.

— Только лишь хотелось?»

Я чувствую, как складывается воедино то, что не могло сложиться со времен последних Смут. Концы одних нитей — в моих руках, концы других — в руках Малкольма и Аделара. Когда мы совершим отчаянный рывок… какая ложь останется стоять?

Я так хочу, чтоб они снова были рядом…

…и именно для этого я отправляюсь в точку невозврата.

Я слышу звуки барабанов. А это значит, хедоры опять отправляются в свой патруль. Значит, белый вихрь снова заберет кого-то и отбросит в темноту. Мне жизненно необходимо, чтобы это была я. И тут же понимаю: мне нужно срочно разыскать Крессия Ларда.

Я сумасшедшая, я знаю. Снова лезу в логово врага, когда вполне возможно было бы придумать четкий план и провернуть все без потерь и крови. Но я рискую — снова. Рискую, потому что Малкольм бы рискнул. Вот только чем на этот раз…

Наблюдая, как приближаются солдаты в белых мантиях, я опираюсь на стенку, выглядываю из-за угла и вспоминаю все до мелочей. Мне нужен Кресс. Последний раз мы виделись с ним в ущельях Гончих, и тогда он чуть было не убил меня. Важное уточнение, хорошо бы не выпускать его из головы. Что же касается их сговора с Кайтеном Уэллсом… Интересно, доложили ли ему, что оба Уэллса в темнице? Думаю, что да. Он знает, что их план по уничтожению Малкольма, а заодно и Аделара и всего народа эшри, провалился с треском. Лард всегда держит руку на пульсе. Это звучит еще интереснее, если учесть, что он все еще лекарь… А значит, он, должно быть, зол, как тысяча гиен. Мне это, в общем-то, и на руку, и нет…

Итак, Кресс знает, что Мэл жив. Тогда моя попытка обмануть сорвалась из-за Кайтена, а после — из-за Анги. Я знаю, что цель Кресса — да и Седой Госпожи, наверно, тоже — это Малкольм. А значит, у меня есть шанс. Шанс сыграть в двойную игру. Сделать вид, будто я поддалась. Ведь у меня есть то, чего они так яростно желают — информация. Разменная монета, которой нет цены — хоть в поселении сефардов, хоть на Зиккурате. До него я тоже доберусь.

И пусть это случится поскорее…

— Отведите меня к Крессию Ларду!

Я выскакиваю на дорогу прямо перед командующим патруля, так что его лошадь встает на дыбы. Ритм барабанов резко сбивается, как сбивается и ровный строевой шаг барабанщиков. Лошадь ржет и фыркает, а всадник смотрит на меня с весьма недобрым лицом.

— Ты кто еще такая? — спрашивает он грубо.

— Меня зовут Данайя, — говорю я и, подумав, опускаюсь на колени. — У меня есть информация для Крессия Ларда. Прошу вас, покажите мне, где я могу его найти.

— Туда таких бродяг и оборванцев не пускают, — усмехается он. — Что ты такого можешь ему рассказать, чего он сам не знает? Тайну государственной важности?

— Представьте себе, да!

Молчание.

Я делаю глубокий вдох — и выдаю последний козырь:

— Я жена Малкольма Росса!

Что-то меняется в лице командующего. Я прямо чувствую, как щелкают шестеренки в его мозгу. Бросив быстрый взгляд на свой отряд, он спрыгивает с лошади и подает мне руку:

— Вставай уж, девка. Лард с тобой сам разберется…

Рывком подняв меня с земли, он подсаживает меня на свою лошадь и сам садится спереди. Я крепко вцепляюсь в седло. Качнувшись, дома и мостовая начинают плыть назад. Я смотрю в одну точку и не могу понять, что именно я сейчас сделала. Решение пришло ко мне само — я даже не задумывалась, чем мне зацепить их. Что ж, это тоже часть игры. Мне восемнадцать лет, а я надумала перехитрить альхедорского сына и женщину, чье имя произносят только по углам и шепотом. Но я клянусь — сама себе и всей Лидее: то, о чем лишь шепчут в спальнях, вскоре будет объявлено с самых высоких крыш столицы.

И все-таки, как я до этого додумалась? Как будто что-то подсказало мне, что делать и как говорить. Я чувствую, что есть в этом нечто неуловимое и знакомое, то, что вертится на языке, но не находит сил сорваться с губ. Что-то похожее уже однажды было. И наконец — внезапно, как и всегда — я понимаю, чей пример привел меня сюда.

Я совершила то же, что и Малкольм Росс.

Пять лет назад.

Глава двадцать шестая. Время упасть

Я ожидала увидеть совсем не то, что вижу. Мое воображение рисовало картину роскошных и богатых палат, где, должно быть, и плетут свои интриги Лард и Госпожа. Но то, что передо мной — это нечто другое. Резиденция альхедора осталась далеко позади — глупо было думать, что за два года я забуду, где она. Сейчас же мой конвой останавливается перед невысокой аркой, за которой я вижу двор, выложенный белым камнем.

— Дальше нельзя, — говорит командующий и спрыгивает с лошади. Я игнорирую протянутую руку и слезаю сама. — Эй, вы! Стоять здесь и ни шагу с места. Я позову, когда прикажет Лард.

Патруль нестройно кивает. Командующий пропускает меня вперед, и под арку я вхожу первая. Еле сдерживаюсь, чтобы не начать нервно теребить кольцо на пальце. Спину надо держать прямо, голову — ровно. Да, для них я — жена предателя, но это моя игра, и я доведу ее до конца. И они не получат ни меня, ни моего мужа, ни моего адмирала, ни моего брата. Финал уже так близко.

Я иду и смотрю по сторонам. Цветов здесь нет, только маленький фонтан, из которого жадно пьют воду две тощие кошки. Дом стоит как бы в форме квадратной скобки. В нем центральный корпус и два крыла, и из всей отделки в нем — только колонны и литые цветы под плоской крышей. Ограждения на крыше нет, а значит, вряд ли кто-то поднимается туда. Выглядит все это, конечно, не бедно, но и не настолько роскошно, как я думала. Командующий молча следует за мной, наши тени накладываются одна на другую. Сделав мне знак остановиться, он обходит меня и стучит в центральную дверь. Дверь тут же приоткрывается, и из щели показывается рыжая голова мальчишки-слуги.

— Командующий Саллех — к господину Ларду, — докладывает ему хедор. — Немедленно. Дело не терпит отлагательств.

Мальчишка, кивнув, приглашает его войти. Я иду следом и провожаю слугу долгим взглядом. На вид ему лет двенадцать-тринадцать. Он чуть старше моего Вика. Внутри меня что-то дергается и начинает противно ныть. Где мой брат? Что с ним? Не стал ли он одним из таких? Что, если он тоже верно служит хедорам и Госпоже? Мысли набрасываются на меня с новой силой, словно вороны в том подземелье. Мэл и Аделар… Ну почему они так далеко? Они бы точно знали, что нам делать. Они бы встали по обе стороны от меня, и втроем мы были бы непобедимы. Но жизнь распорядилась по-другому. Я так хочу, чтобы все осталось на своих местах к тому моменту, как мы вернемся. Все то, что мы установили и построили, пока еще такое хрупкое. Я не хочу, чтобы хоть что-то пошатнулось.

— Добро пожаловать домой, Данайя.

Голос Кресса мигом заставляет меня встрепенуться. Я невольно проверяю капюшон — покрыта ли голова. Перевожу взгляд на него — он стоит в конце одного из коридоров, в нескольких шагах от меня. Я так погрузилась в свои мысли, что не заметила его. Прозевала врага, стоящего так близко. Больше нельзя будет допускать подобных слабостей. Плевать, что мое сердце не переставая кричит, слушая все это. У меня нет права на ошибку. Не сейчас.

— О чем ты говоришь, когда ты говоришь о доме? — Я выпрямляюсь, убираю руки с капюшона. — Твои хедоры лишили меня дома. Меня — и моего брата. Здесь моя тюрьма, а не мой дом.

— Заткнись! — грубо одергивает меня Саллех.

— Эй, оставь ее, командующий, — Кресс подходит ближе. — Я ведь ждал, что она будет здесь. Отдай ее мне.

— Она говорит, будто она жена Малкольма Росса, —докладывает тот, не отступая от меня. — Того самого предателя, переметнувшегося к азарданцам.

— Сефард и дезертир, вот это пара… — усмехается Лард краем губ. — Саллех, ступай отсюда. Ты и твоя стража ждите у ворот. Я дам вам знак, что делать.

Помедлив, командующий отходит. Отходит с видом хищника, на чью добычу только что посягнул вожак стаи. Я слушаю, как он уходит прочь, но я не оборачиваюсь. Посмотрим, что же с ними станет, когда добыча вывернется из лап смерти и не покалечится при этом.

— Зачем ты пришла? — вдруг спрашивает Кресс, вплотную подойдя ко мне.

— Ты сказал, что ты ждал меня, — отрезаю я. — Так лучше ты скажи мне. Для чего я здесь.

Я смотрю в его глаза, а он — в мои. Кулаки невольно сжимаются, как и губы. Я делаю глубокий вдох: нельзя. Нельзя, чтобы Исток, который во мне, хоть как-то проявил себя. Я не могу опять подставить Аделара с Мэлом под удар. Мне нужно контролировать себя. Держать себя в руках. Для моего сияния еще не пришло нужное время. Еще не пора рвать все оковы разом.

— Быстро же ты добралась, — говорит мне хедор. — Странно, что одна. Или Малкольм тормозил тебя? Ведь у него же перелом…

— Послушай, если бы он мог, он был бы здесь и первым бы взглянул тебе в глаза! — Я повышаю голос. — Но я сама решаю, что мне делать. Это мой брат и моя дорога. Я пришла за ним. Скажи мне, где он.

— А что ты дашь мне в обмен на него? — Кресс прищуривается. — Уж не свое раскаяние ли?

— Нет. Не дождешься, — отрезаю я. — В обмен я расскажу тебе, что на самом деле произошло пять лет назад.

— Решила все-таки идти путем своего отца?

Я замолкаю, не догадываясь, что ответить. Я отчаянно пытаюсь все это связать. «Добро пожаловать домой», — сказал он мне до этого. Домой — в Энгеду? Мы ведь жили здесь, пока наши жизни не рухнули, словно руины древних храмов. Но за два года этот город перестал считаться моим домом. Я до последнего не знала, где мой дом. И я нашла его только теперь. Но Ларду про все это знать необязательно.

— При чем здесь мой отец? — спрашиваю я. — Самар Гаддот — и Малкольм Росс… Лард, я не вижу связи. Объясни!

Кресс подступает еще ближе. Наши руки невольно соприкасаются, но он не делает лишних движений. И что-то мне подсказывает, что не случайно. Он боится меня? Вряд ли. Одно его слово — и я тут же упаду замертво к его ногам. Он уважает меня? Нет и еще раз нет — я женщина, сефард, жена предателя. По его меркам я — чуть выше уличной собаки. Я еще нужна ему? Но для какой цели? Нужно быть предельно осторожной. Я хожу по краю пропасти. Один неверный шаг — и я сорвусь, а вслед за мной сорвутся Стерегущие, все эшри и мой брат. Я не могу позволить себе лишних слов и вопросов. Я стою перед лицом врага. Талита Уэллс, Кайтен и Гончие по сравнению с ним ничего не значат. Они могли уничтожить человека, но не народ. Да и я тогда защищала не народ — отдельных людей. Сейчас же линии дорог ведут меня на новое поле битвы.

Кресс не отвечает. Смотрит пристально и выжидающе. Непонятно еще, кто кого допрашивает.

— Что ты знаешь о Стерегущих? — спрашивает наконец. — Это многое однажды прояснит.

— А что тебя интересует? — отзываюсь я. — Лард, они давно обернулись легендами. Народ их обожает, Гончие — клянут. Никто не может поведать настоящей правды. Мне интересно, что об этом знаешь ты.

— Ты переводишь стрелки, — улыбается он губами, но глаза — змеиные, холодные — все так же неподвижно смотрят на меня. — Ты обещала дать мне информацию, но ты увиливаешь от ответа. Так почему я должен верить тебе?

— Послушай! — Я решительно отталкиваю его руки и отступаю. — Я спасла предателя своей державы. Я брела по пустыне и по каньонам, я знаю Гончих Третьих смут и видела дроны над своей головой… Белое Воинство говорило со мной, и я слышала их речи о великом воссоединении! — Перед глазами снова появляются бесплотные прозрачные фигуры. — Лард, все они верят в них. Но я же знаю, что все это — голограммы. Я видела и того мальчика в пустыне. Я знаю, чьих это рук дело. Я знаю больше, чем ты думаешь.

Только бы отвести его от Стерегущих, только бы увести прочь, в сторону, только бы сменить тему…

Я чувствую огонь внутри себя. Я приближаюсь к той черте, за которой будет поздно что-либо менять.

Поздно спасать себя.

— Мальчик, — говорит вдруг Лард. За его спиной раздаются чьи-то шаги, но я не спешу выглядывать и смотреть, кто там. — Сын нашей Госпожи.

— Сарцины Росс, — добиваю я.

Меня вдруг захлестывает ярость.

— Его убили хедоры, Лард. Его убили вы!..

Он бросается вперед и зажимает мне рот ладонью, но я бью его по колену и по сгибу локтя. Я не слишком сильна, но я резче. И мне уже нечего терять. Кресс сгибается, прижимает обе ладони к ноге, и я, вконец потеряв страх и контроль, отвешиваю ему звонкую пощечину. Потеряв равновесие, Лард глухо валится к моим ногам. Я сжимаю кулаки, и сияние вновь прорывается сквозь кожу. Но он этого не видит. Он поднимает взгляд и смотрит мне в глаза. Во взгляде нет ни капли страха и, тем более, раскаяния. Он ненавидит меня.

— Данайя, я не стал бы…

— А я — стану!

Резким движением я срываю с его груди хедорский значок и наступаю на него ногой. Перед глазами, будто в ускорении, проносится все то, через что нам пришлось пройти. Я вспоминаю пожар на рассвете и пепел на своих руках. Вспоминаю крушение поезда и Мэла, бледного, как стенка, от страха и от боли. Вспоминаю клеймо Гончих у себя на шее, которое я скрываю, как могу. Вспоминаю ту бессмысленную драку на Плато и ужас в глазах Иокасты. Вспоминаю поломку в регенераторе и бессильную ярость Аделара. Вспоминаю факелы и таблички в подземелье. Вспоминаю вырвавшихся птиц и кровь на руках адмирала. Вспоминаю дроны над головами и сделку в пещерах Гончих. Вспоминаю летящий в Малкольма огненный шар и Аделара, схватившегося за раненую ногу…

Вам мало, спрашиваю?

Мало?!

Не отдам еще и Вика!

Не отдам!..

Вскочив, Кресс бросается на меня и хватает за горло. Я бью его под дых, пытаюсь вывернуться из рук, но не могу. И в тот момент, когда я налетаю спиной на дверь, она с треском проламывается под моим весом. Обломок дерева рвет на спине одежду. Я задыхаюсь от страха и от боли. Все как будто замедляется. Подо мной — темнота и пустота.

Еще один подвал?..

Ноги срываются в пробоину. Я падаю. Лард, мигом отпустив мое горло, вцепляется обеими руками в мои пальцы, тащит меня вверх. Я болтаюсь в воздухе, как лист на дереве. Я знаю: он не собирается меня спасать. Он вытащит меня — и уничтожит. А значит, у меня есть только один путь. И я не знаю, сколько локтей высоты подо мной. Не знаю, что за дверь я умудрилась выломать. Не знаю, что там ждет меня, внизу.

Но это…

…что ж, наверное, это — мое время упасть.

Я собираюсь с мыслями за несколько секунд. Мне хватит храбрости. Я сильная. Так будет правильно. Упасть — значит иметь хоть малейший шанс на жизнь. Сдаться ему — значит умереть. Я слишком далеко зашла. Теперь — пора довериться тому, что будет. И, если я выживу, я только выиграю время. Я ничего ему не сказала. Ничем не выдала ни себя, ни Мэла, никого. А значит… я свободна.

И наконец… я разжимаю пальцы.

Выскальзываю из держащих меня рук.

И — лечу вниз.

Глава двадцать седьмая. Сквозь огонь иди со мной

Удар.

Я бьюсь об пол всем телом. Сдираю ладони, локти и колени, но, похоже, на этом мои повреждения заканчиваются. Болит все, и где-то с минуту я лежу, распластавшись на спине, и хватаю воздух ртом. Сердце колотится как ненормальное. Вокруг темно и тихо. Мое дыхание кажется мне оглушительно громким. Каждый вдох дается с трудом — больно. Я лежу и, кажется, начинаю понимать, о чем говорил Мэл. Это я еще неплохо отделалась, в отличие от него. У меня же вроде ничего не сломано и не вывихнуто. Правда, тело вообще не слушается. Ощущение такое, будто я целиком превратилась в обломки, которые придется собирать по всему полу. Но руки на месте и целы. Ноги — тоже. А значит, надо хотя бы встать.

Хотя бы попытаться.

Черт, как больно… Поднимаюсь на ноги и поднимаю голову. Вокруг чернота, а пробоины в стене не видно. Похоже, Кресс решил, что я разбилась. Или что я не разбилась, но все равно не выберусь. И, кстати, в последнем, как это ни страшно, он вполне может быть прав… Нет, я все же выберусь. Откуда я только не выбиралась. Бывало и похуже. Выберусь и расскажу все Малкольму, обязательно расскажу! Пусть знает, что я тоже падала. Мы все здесь падали и поднимались. А теперь пришел и мой черед. Теперь я подниму всех остальных.

Страх как интересно, что сейчас делают Малкольм и Аделар… Я знаю, что они в порядке. И с эшри тоже все хорошо. Я оставила свое сердце там, в тот самый момент, когда птица прошла сквозь меня и стала моим светом. Птица забрала и мое сердце тоже, и теперь я не могу быть вдалеке от них… Я вытягиваю руки и смотрю, как они светятся. Теперь я сама могу освещать себе путь, и здесь это нужнее всего. Я медленно иду вперед, наплевав на головокружение и боль. Иду до тех пор, пока свет моих ладоней не столкнется со светом снаружи.

Поздемелье сужается, и в конце узкого и тесного проема я вижу слабое мерцание огней. В Лиддее, видать, теперь и дня нельзя прожить, чтобы не провалиться в какой-нибудь подвал. Пригнувшись, я иду туда и вскоре натыкаюсь на дверь. Именно в щели между ней и дверным косяком и проникает свет. Ощупав дверь со всех сторон, я наконец нахожу замок. Глупо думать, будто я смогу открыть его, но Исток может сделать это за меня — чуть больше усилий, и у меня получается прожечь щеколду. Скрипнув, дверь наконец подается. Шагнув на свет, я вижу впереди себя огромный бункер со множеством полок и ящиков.

Мои шаги по каменному полу кажутся такими гулкими, что я снимаю сандалии и оставляю их при входе. Ступни чуть покалывает, но я не придаю этому значения. Я осматриваюсь по сторонам, мои глаза потихоньку привыкают к свету вокруг меня. Что это за место? И есть ли из него выход? Я все еще не знаю. Но было бы глупо, попав сюда, думать лишь о выходе. Я шаг за шагом, и на этот раз буквально, подбираюсь к главному. Ради такого стоило упасть.

Медленно и почти неслышно я подхожу к одной из полок. Их тут много — одна над другой, на стенах и на стеллажах. И, как ни странно, здесь все идеально чисто. Проведя пальцами по одной из полок, я не чувствую пыли. Светильники на стенах и на подставках слабо мерцают, и я беру один из них, чтобы пройтись здесь и лучше все рассмотреть. Я уже догадываюсь, что передо мной — архив. Я вижу старые тяжелые переплеты и сложенные кипы бумаг. Здесь все хорошо организовано, это заметно. Передо мной — вся история Лиддеи, вся ее жизнь, все ее дыхание, от первых сепарантов и до дней настоящих, перепачканных кровью и гарью. Прикоснувшись рукой к одной из увесистых папок, я отчетливо чувствую горький запах. И, взяв ее с полки, я вдруг понимаю, что особенного во всех этих талмудах.

Они пусты.

Это просто пустые папки и переплеты. Тот, что в моей руке, слишком тяжел, и я едва удерживаю его. Но он пуст. Я пытаюсь открыть его, но он не подается. Две металлические скобы по бокам крепко удерживают его обложку, и старайся, не старайся — бесполезно. В замешательстве я ставлю его обратно и тут же замечаю еще одну особенность — на них нет надписей. Никаких надписей, никаких ориентиров, никаких обозначений. Это всего лишь обманки, да только слишком уж они весомы как для муляжей. Я отступаю еще на шаг и понимаю, что совершенно не слышу своих шагов. Я как будто превратилась в тень самой себя, и от этого становится по-настоящему жутко. Оглядываюсь по сторонам, ищу хоть какой-нибудь признак жизни в этом странном и ненормальном месте. Тут же мой взгляд натыкается на ту стену, где была дверь, через которую я вошла.

Но ее там тоже нет.

Она переместилась, я отчетливо это вижу. Переместилась вправо, и теперь она на другой стене. Пол под моими ногами тоже движется, да только я не замечаю этого, ощущая только противное покалывание в ступнях. Я делаю шаг назад и налетаю спиной на один из стеллажей, так что с него слетают несколько листов бумаги. В моей голове появляется смутная догадка, и я опускаюсь на колени, чтобы проверить ее. А именно — касаюсь пола той самой ладонью, на пальце которой обручальное кольцо. И… что ж, все верно — сразу же после этого по руке как будто проходит слабый разряд.

Так вот оно что.

Ток.

Я наконец-то начинаю понимать. Выходит, Исток сделал меня станцией, живым энергоблоком, ходячим генератором. Но и не только. Пол в этом помещении подключен к электричеству. Любой, кто сунется сюда — погибнет или как минимум получит внушительный разряд. Добавляем к этому движущиеся двери — и архив вообще превращается в лабиринт, из которого нет выхода: умрешь или сойдешь с ума, третьего не дано. А я — я сбой в программе. Аномалия. Ошибка. Самый прекрасный и убийственный просчет. Поэтому система этого места и приняла меня за свою.

Я — еще один реактор, я — источник этой чертовой энергии, ведь я и есть Исток.

Я есть Исток…

Осознание настигает меня, как обвал песка и камня в Стеклянных скалах. Никто на самом деле не знает, кто я и что со мной. Даже Мэл. Возможно, адмирал — и то не точно. Но я — высокое напряжение. Достаточно высокое, чтобы обрушить это все. Я — искра, брошенная в яму с порохом. Но для начала — мне нужны ответы. И я их получу. Я понимаю — здесь я в безопасности. Меня не засекут, ведь я слилась с энергией, держащей это место на плаву.

Вопрос лишь в том, останусь ли я на ногах, когда придет момент все наконец разрушить…

Я поднимаю упавшие листы и поднимаюсь сама. Все зашифровано, конечно же. Я торопливо их перебираю, просматриваю на свету, переворачиваю и так, и этак — ничего. Пальцы дрожат, и я понимаю, что если не буду себя контролировать — могу легко что-нибудь сжечь, а этого нельзя, ведь время еще не пришло. Но наконец я дохожу до последнего листа. Он старый и потрепанный, явно древнее всех остальных. И шифра на нем нет.

На нем — то, что яснее и отчетливее всех возможных слов и их замысловатых комбинаций.

Там… рисунок.

Мне перехватывает дыхание, а ком в горле мешает даже сглотнуть спокойно. Я невольно опускаюсь на пол и кладу листок перед собой. Провожу пальцами по шероховатой бумаге, разглаживаю неровности, машинально выпрямляю смятые края. Сижу, не в силах оторвать глаз от старого, потертого и выцветшего быстрого наброска. Того наброска, на котором двое Стерегущих, стоя вместе под Львиными воротами, молча и с надеждой вглядываются в даль.

Я вспоминаю, как Мэл рассказал мне, что они когда-то обещали друг другу построить на наших развалинах нечто новое и прекрасное. И теперь, пока я смотрю на рисунок, мое воображение и глаза моей памяти дорисовывают те детали, из которых и должна сложиться целая картина. Это не те Аделар и Малкольм, которых я знаю и которых люблю. Они еще не искалечены, еще не ранены, еще не отчаялись. Они… мальчишки. Двое юношей, во все глаза глядящих в высокое лиддийское небо и, должно быть, говорящие о том, что небо-то на всех — одно. Нет лиддийца и азарданца, нет сефарда и нет аутента. Ведь на одной земле и под единым небом были рождены мы, так какое мы имели право разрывать связавшие нас линии дорог? Я знаю, они понимали это. Понимают и сейчас.

А я здесь для того, чтобы помочь им.

Всем нам.

И, перевернув рисунок, я замечаю в нижнем углу тонкий и едва заметный росчерк с подписью.

«Самар Гаддот».

Отец.

Я медленно поднимаю голову и упираюсь взглядом в стену.

Та птица как будто снова летит прямо на меня.

И я, как и тогда… сдаюсь ей.

Подхватив листок с пола, я вскакиваю на ноги. В голове стучит, в ушах шумит, а ток в ногах сбивает с толку. Поспешно сворачиваю рисунок и прячу его за пазуху, стараясь не замечать, как земля уходит из под ног, в буквальном смысле. Но перед этим, за один короткий миг, вдруг успеваю заметить, как под росчерком и подписью мелькает написанная воском фраза. Я вижу ее, потому что тепло из моих пальцев проявляет то, что было скрыто. Мои руки уже прячут драгоценный лист, а перед моими глазами все еще стоят эти короткие, полные боли слова.

«Я устал их убивать».

Сквозь пелену доносятся шаги, и я торопливо прячусь за один из самых дальних стеллажей. Мне душно, мне страшно, а сердце колотится так, что я боюсь, что оно меня выдаст. Кто бы это ни был, он идет сюда, а мне это совсем не на руку. Я вздрагиваю, когда дверь снова открывается. Я знаю, что идущий уже заметил, что замок был взломан. А значит, меня могут засечь… Но не за этим ли я пришла сюда? Не затем ли, чтобы наконец перестать скрываться, перестать бежать и выйти на свет?

И в этот момент в зале появляется женщина. Высокая, статная и красивая, с белоснежными волосами и в дорогой одежде. На ее ногах — специальная обувь, очевидно, защищающая ее от тока. Ее движения похожи на движения огромной хищной птицы, а черты лица кажутся мне знакомыми. И спустя всего несколько мгновений я понимаю, где я видела их. Я могла заметить их в лице того голографического мальчика, тогда, в пустыне.

В лице погибшего Таира Росса.

А его мать стоит передо мной.

Я еле успеваю задержать дыхание, я прижимаюсь к полками и сквозь щели пытаюсь вглядеться в то, что она делает. Тем временем в моей голове все рушится и громыхает, будто бы во время революции. Кого устал убивать мой отец? При чем здесь Сарцина Росс, будь она сто раз неладна? Внезапно всю меня охватывает злость. Вдохнув, я сжимаю кулаки до такой степени, что еще чуть-чуть — и проткну ногтями кожу. Она была неверна, Малкольм говорил об этом. Она ушла от него. И, вглядываясь вниз, я вижу на ее пальце кольцо с альхедорской печатью.

Еще одни детали, щелкнув, складываются во всей этой картине. Теперь я понимаю кое-что еще, чуть-чуть больше, чем мне положено понимать. Теперь я понимаю, почему тогда, пять лет назад, Сарцину Росс оставили в живых. Она… альхеда. Спутница, а может быть, и жена альхедора Ларда. А мальчик… Что ж, вряд ли Ларду-старшему был нужен чужой ребенок, тем более — ребенок предателя. Так что он приказал Крессу… Черт, я не могу. Я не могу об этом думать. Меня бьет дрожь.

И Аделар все знал. Внезапно и это осознание находит меня, накрывает горячей волной, мешает сделать вдох. Аделар все знал, повторяю я себе снова и снова, но он не мог знать, что альхедор с сыном убьют Таира, оставив при этом в живых Сарцину. Должно быть, он надеялся, что мальчика оставят матери. И… здесь он просчитался. Это не его вина. И не хватало еще, чтобы Малкольм начал все сначала. Деверро не обязан был спасать предательницу. И в то же время он спас Мэла, думая при этом, будто его брат — предатель. И это была… жертва.

Тем временем Сарцина походит к одной из папок, достает ее и проводит ладонью по обложке. Я вижу, как вместо плотного картона появляется маленький экран, и изо всех сил пытаюсь всмотреться, пытаюсь увидеть, что же она там вводит, но — не могу. Я прячусь, когда я должна стоять на свету, ведь так я смогу быстрее добраться и к правде, и к хоть какому-то знанию о Вике. Но если я выдам, что я — эшри, это грозит опасностью всему моему народу. И я не знаю, давит на меня сейчас потолок или тяжкий груз ответственности. Знать, что на твоих плечах и на плечах твоего мужа (одно из которых недавно еще было вывихнуто) — судьба народа… Это совсем не добавляет оптимизма. Это требует осторожности там, где хочется вырваться на свободу и крушить все на своем пути. А я так не привыкла. Я привыкла отвечать только за себя и за Вика, но не за сотни чужих судеб. Но теперь и это — моя дорога.

Щелкнув, папка открывается в руках у Госпожи. Я невольно любуюсь ее руками — она прекрасна. Она совершенна. Она вызывает во мне смесь восхищения с презрением. Ею хочется любоваться, но, зная, что она натворила — ее хочется придушить. Я невольно поворачиваю голову, чтобы не смотреть в эти красивейшие голубые глаза.

И — вижу за своей спиной рубильник.

Он надежно спрятан среди папок и выглядит так, будто он и есть всего лишь очередной талмуд. Но, присмотревшись, я понимаю, что это — всего лишь крышка, а за ней — действительно рубильник, прикрепленный к стенке. Сердце колотится как бешеное. Шаги Сарцины эхом разлетаются по вращающемуся полу, она идет к двери. Я на секунду закрываю глаза и понимаю, что мир вправду вращается, а голова идет кругом, и я уже почти не соображаю, что я делаю. Я боюсь того, что меня увидят, и я понимаю, что я должна показаться на глаза, ведь иначе — иначе ложь снова победит. У меня остается всего пару секунд и одно-единственное решение.

И наконец-то я решаю: здесь все кончено.

Сорвав крышку, я с силой жму на рубильник и рывком опускаю его. В ту же секунду раздается треск, а покалывание в моем теле исчезает. Лампы гаснут, и я невольно думаю, что все это уже однажды было. Я привыкла гасить свет и зажигать его. Привыкла разрушать и создавать. И я не знаю, для чего я появилась здесь. Не знаю, что придется сделать ради одной только правды…

— Здравствуй, Сарцина Росс.

Я делаю шаг вперед, и мне в лицо бьет свет фонарика.

— Ты? — спрашивает она. — Ты не умерла.

— Ты тоже, — говорю я, плохо понимая, что я делаю. — Не знаю, кто из нас сильнее удивлен.

— Что ж, Россы все живучие, — усмехается она, не опуская фонаря. Меня коробит оттого, что она как бы уравняла нас одной лишь этой фразой. — Полагаю, ты не зря пришла сюда. Правда, командующий Саллах сказал мне, что ты провалилась вниз и вряд ли смогла выжить. Это слова Кресса.

— Но, как видишь, я смогла.

— Тем лучше для меня.

— О чем ты? — спрашиваю я.

Не задумываясь ни на секунду, она подходит к одному из стеллажей и, повернув какой-то рычаг, отодвигает его. За тем, что раньше было просто мебелью в архиве — потайная дверь.

— Саллах сказал мне, будто ты пришла сказать нам что-то важное, — говорит Сарцина, не глядя на меня. — Но я знаю, что ты ударила Кресса. Мне, если честно, непонятны твои методы.

— Что ж, у нас с Лардом старые счеты, но ни ты, ни кто-либо из здешних — ни при чем, — заявляю я авторитетно. — А методы…

Я молча сбрасываю капюшон и поворачиваюсь к ней затылком, обнажая клеймо Гончих.

— Методы тебе вполне знакомы.

Секунду она смотрит на меня. Я просто-таки чувствую, как ее синий взгляд прожигает меня насквозь. Потом — она берет меня за руку и рывком разворачивает меня к себе. Я почти сталкиваюсь с ней. Теперь мы стоим вплотную друг к другу.

Ее голос вздрагивает:

— Заходи же.

Глава двадцать восьмая. Закон о плоти

И я захожу. Сердце колотится так, что листок, спрятанный под одеждой, подрагивает от каждого удара. Похоже, это будет личный разговор: за дверью нет ни конвоя, ни стражей. Сарцина так беспечна, раз ходит одна. Или верит, что Кресс и альхедор защитят ее во что бы то ни стало? В уголке моего сознания бьется мысль, что все это может быть ловушкой. Здесь ничто не помешает ей прикончить меня, если она захочет. Я должна быть осторожной. Я должна быть осторожной, даже когда лезу в самое пекло. Кажется, я зашла настолько далеко, насколько только возможно. Я на высоте в сотни локтей над землей, в неуправляемой машине, которую крутит и бросает вслед за ветром.

— Ты ведь знаешь, что случилось с Малкольмом? — спрашиваю я первой. — Знаешь, чьих это рук дело?

— Разумеется. Малкольма ведь сбили Гончие, — Госпожа садится за стол, на который с потолка гулко капает вода. К горлу подступает ком: пытка водой — самое жуткое, что только могла изобрести Лиддея. — Думаю, мне нет смысла лгать тебе. То же самое касается и тебя.

— Это почему же? — Я поднимаю брови.

— Потому что ты ведь тоже Гончая, — отрезает она. — И меня не волнует, где и с кем ты была после них. Клеймо на твоей шее — вот что главное. Поэтому ты здесь… И кем же ты успела стать?

И я отвечаю:

— Королевой.

Что-то меняется в ее глазах. Я могла ожидать чего угодно, только не этого. Сарцина щурится, сдвигает брови, отчего между ними пролегает тонкая морщина, а затем — резко встает с места. Я тоже, все еще не понимая, что происходит. В ее взгляде больше нет превосходства. Теперь я могу поклясться: она смотрит на меня как на равную.

— Ты была их Королевой… и оставила их? — спрашивает она.

— Что ж. Равно как и ты. — Я складываю руки на груди.

— Сколько тебе лет, Данайя?

— Восемнадцать.

Пауза.

— Столько же, сколько было тебе.

Сарцина поджимает губы, так что они образуют тонкую линию. Она говорит не с пленницей. Она говорит с женщиной, повторившей ее судьбу. И тут я понимаю: именно так и надо действовать. Чем ближе я окажусь к ней, чем больше она станет верить мне, тем лучше для меня. А она уже начинает верить. Да ведь и я не лгу. Все, что я говорю — правда. Горькая и неприглядная для нас обеих, но все же — правда.

— Что ты знаешь про меня? — спрашивает Сарцина, чуть погодя.

— Я знаю главное, — не теряюсь я. — Я знаю, что ты жива. Ни разу не захотелось открыться и Малкольму тоже? Ни разу не было и мысли подать о себе хоть какой-то знак? Ни одна женщина не смогла бы так, как ты.

— Странно это слышать от его нынешней жены, — усмехается она криво. — Ты ведь знаешь, что он сделал со мной и с моим народом?

— О ком ты? — вырывается у меня.

И это бьет в самую цель. Госпожа замирает. В самом деле, она и сама не знает, кто она и чья она. Дитя народа эшри, Королева-Гончая, альхеда… Но ее замешательство длится всего пару мгновений. Еще миг — и вот она уже во всей своей красе, холодная и жестокая, смертельно опасная. Машина, а не женщина. Равно как и я. Наверняка она все знает обо мне. И она знает, что я превосхожу ее хотя бы в силе. Глупо было бы думать, что она меня боится. Но осторожна со мной она будет. Я об этом позабочусь.

— Он предал нас, — говорит она, и я вижу, как бьется жилка на ее шее. — Меня и эшри. Да и черт бы с нами, в самом деле. Он землю… ради жизни своего дезире.

— Своего… кого? — Я подаюсь вперед.

— Дезире.

Сарцина делает шаг вперед и бесцеремонно вытаскивает листок у меня из-за воротника, так что я даже не успеваю оттолкнуть ее руку. Она торжествующе поднимает его на вытянутой руке и смотрит на меня сквозь него. Бумага такая тонкая, что все просвечивается. От дыхания этой женщины рисунок подрагивает, словно на ветру. Кажется, еще чуть-чуть — и я увижу ту самую надпись безо всякого света. Я пугаюсь. Я этого не хочу.

— Клятва под Львиными воротами, — Голос Сарцины, внезапно окрепший, эхом разносится по помещению. — Они говорили тебе об этом?

— Про воссоединение народов? Да, — вдруг вспоминаю я. — Но как все это связано?

— Дезире — люди, связанные клятвой, разрушить которую может только смерть или предательство. Люди, чьи судьбы… повторяются. Это среди эшри, — поясняет она. — Аделар был его дезире.

— Он и есть его дезире, — возражаю я.

— Больше нет.

Я замолкаю. Я не знаю, что известно Сарцине о трижды переплетенных линиях, о птицах Истока, о ранении Аделара и о примирении двух Стерегущих. Это слова, произносимые шепотом в темноте, в безлюдных коридорах и во внутренних комнатах — слова, сказанные для того, чтобы о них услышали и с крыш. Седая Госпожа — Госпожа тишины. И однажды, сдается мне, во всех жизнях, исполненных чьих-то вставок и исправлений, жизни нас троих будут отмечать особым знаком: мол, «совсем не могли молчать».

И тогда я снова говорю:

— Что тебе известно?

Вопросы в лоб — мое проклятие.

— Ни одна жизнь дезире не может встать выше долга перед землей, — Она встает и поднимает с земли горсть мелкого песка. Просеивает его сквозь пальцы. — Ни одна и никого. Дезире связаны землей. Родной землей. Один из них не может принадлежать чужой земле. Тем более — земле врагов.

— Земля — лишь прах от плоти нашей!

— Вот именно, Данайя, — Глаза Сарцины недобро блестят. — Земля есть мы. Мы есть земля. Поэтому… и началась война. Поэтому и были сепаранты. Мы разных земель, мы разной плоти. Лиддиец азарданцу не брат и не соратник.

— Но они вышли из нас! — напоминаю я.

— Они ушли, избрав чужую землю, — Она отряхивает руки от песка. Он сыплется на ее чистую одежду. — С тех пор прошло не одно десятилетие. В них не осталось нашей плоти. И Малкольм знал это. Выбрав жизнь своего дезире, он предал свою землю. Это разрывает связь. Связь плоти между ними.

Я срываю со своей одежды одну из булавок и с силой прокалываю большой палец у основания. Сарцина невольно отступает. Пара капель крови падает на землю, смешиваясь с песком.

— Связь плоти, говоришь?..

Мэл и Аделар. Их глаза. Их души. Их сердца. Их родственные судьбы. Ничего сильнее, никого и никогда. И ни одна земля не встанет между ними. Никто не заикнется о земле, когда над ними — небо.

— Связь плоти, — тихо повторяю я, протягивая руку. — Смотри, Сарцина. Кровь. Ты можешь ударить мечом азарданца — и из раны потечет такая же, как у меня. Такая же, как у тебя. У нас разная плоть. Ты белая, я темная. Ты — знатная женщина, я — трущобная нищенка, сефард. Но — кровь, Сарцина. Одинаковая кровь и одинаковая боль.

— Боль, — произносит она с насмешкой. — Что ты о ней знаешь, девочка?

— Поверь мне, знаю, — Я зажимаю руку. — Я знаю, как это — бежать в красном пепле на рассвете, видя, как сгорает дом, в котором был мой брат. Я знаю, как тащить на себе по каменной пустыне человека, уже поставившего крест на своей жизни. Я знаю, как смотреть в глаза двум братьям, ненавидящим друг друга, и знать, что их дороги переплетены. Я знаю, как сражаться с тем, чего больше всего боишься, и я знаю, как это страшно — видеть взгляд человека, у которого на глазах лежит при смерти лучший друг. Что у тебя есть против этого? Это закон о крови, Сарцина, — продолжаю, уже чуть переведя дыхание. — Пока по нашим венам льется одинаковая кровь и боль от ран у нас одна — земля бессильна. Мы стоим на ней ногами. Она не будет нами управлять. Не мной. Не моим братом. Не Малкольмом и Аделаром.

Она хватает мою руку и прислушивается. Я и сама это чувствую. Я чувствую это сильнее и отчетливее, чем она.

Земля дрожит.

— Сарцина?..

— Твой отец, — говорит она поспешно, озираясь по сторонам. — Ты говоришь, как он. В твоем обличье он пришел за нами. И вот — посмотри, где мы теперь!..

Стены начинают свое движение. Все кружится и плывет перед моими глазами. Мы стоим, крепко держа друг друга за запястья. Это — мертвая хватка. Мертвая петля. Одна из нас останется, другая — падет. Снаружи слышится топот ног, гул толпы, шум, как от бушующего моря. Это сводит меня с ума. Мешает думать. Мешает концентрироваться.

— Госпожа!

Распахнув дверь и забыв про условности, к нам врывается Саллах. Его трясет, безумные глаза вращаются в разные стороны.

— Госпожа, — повторяет он, выдохнув. — Они пришли. Они вернулись. Все, как мы рассчитывали. Но Лард мертв.

— Кто — они? — Сарцина бросает мою руку.

— Люди песчаных дюн.

Мне становится дурно.

Эшри в столице.

Всем народом.

Вместе.

Мэл и Аделар.

Я не могу позволить им.

— Отпустите меня к ним! — требую я.

Земля подрагивает.

Сила Истока.

Кайтен и Талита?..

— Данайя, уходи, — Сарцина поворачивается ко мне. — Твой народ вернулся за тобой. Давай же. Докажи закон о крови.

Я не могу понять, о чем она. Саллах резко мотает головой — кажется, будто от такого движения она может отлететь прочь.

— Нет, Данайя. Это не тот народ. Это перебежчики из Азардана. Они хотят объединить их с собой. Тех, кто остался.

— Лиддийские эшри на такое не пойдут, Саллах! — пытаюсь возразить я.

— Это не их дело. Они пришли взять свое силой. Им нужна мощь Истоков. Азардану нужна.

— Саллах! — кричит Сарцина.

Мы оба смотрим на нее.

Глаза в глаза.

— Что ты будешь делать? — спрашивает она.

— То, что должен был совершить еще Самар Гаддот, — Его взгляд упирается в мое лицо. — И то, на что он не пошел.

— Мой отец?! — вскрикиваю я.

Сарцина бросает на меня прощальный взгляд — и резко толкает в сторону Саллаха.

— Забери ее. Отведи ее к брату. Она не будет в этом замешана. Она не повторит ошибок своего отца.

— Ошибок? — переспрашивает командующий. — Госпожа!

— Мы шли к этому долгие годы, — говорит она. — Закон о плоти взял свое. Но ни Данайя, ни ее брат не должны пострадать. И если Малкольм Росс и Аделар Деверро тоже там — не трогать их. Отдай приказ. Любой ценой.

Саллах крепко держит меня в захвате. Я и не сопротивляюсь. Я просто не могу. Нет сил. Земля уходит из-под ног.

Сарцина смотрит на нас двоих. Мы стоим по разные стороны порога. Каменное лицо, холодный взгляд.

— Я устала их убивать, — выдыхает она.

И захлопывает дверь.

Глава двадцать девятая. Не меч, а факел

— Сарцина, стой! Сарцина!..

Я кидаюсь на дверь и с силой рву ее на себя, бью по ней кулаками, но это бесполезно. Саллах снова хватает меня за обе руки, скручивает и оттаскивает на несколько шагов оттуда.

— Малкольм Росс и Аделар Деверро! — кричит он прямо мне в ухо, будто надеясь, что это отрезвит меня. — Они предатели, оба! И она это знает!

— Знает, — выдыхаю я, мотнув головой. Как могу, поворачиваюсь к нему и смотрю прямо в глаза. — Саллах, этот приказ… Приказ твоей Госпожи, но не моей. Она сказала отвести меня к Вику. Но я не пойду. Я просто не могу.

— Однажды был другой приказ, — Он разворачивает меня и грубо толкает в спину. — Приказ альхедора. И твой отец не подчинился! Ты знаешь, что с ним стало? Хочешь повторить?

— Потом расскажешь, — отрезаю я. — Я не пойду к Вику. Не сейчас. Я не нужна ему так, как… им.

Именно это меня сейчас и волнует. Люди не знают разницы между азарданскими и лидийскими эшри. «Они предатели, оба…» — оба народа. Для них, для людей и для правительства. Герард и Аделар, отец и сын… Если войско одного пришло в столицу, чтобы разрушать — народ второго будет уничтожен при первой же возможности. Эшри будут стерты с лица земли, и их не спасут ни Истоки, ни их лидеры. Я понимаю: именно они — настоящая помеха для обеих вражеских держав. Азардан презирает лиддийских эшри, считая их трусливыми отщепенцами, решившими отсидеться в тылу. Лиддея ненавидит перебежчиков. Для любой стороны уничтожить этот народ будет прекрасным театральным зрелищем. А Стерегущий песчаные дюны и его люди не будут сражаться — на такое они не пойдут даже под страхом смерти. Они будут прятаться, скрываться, убегать, но никогда не занесут меча над человеком, даже защищаясь. Они… такая легкая добыча. Особенно учитывая то, что Аделар еще залечивает раны, а Мэл… Уверена, что если дело кончится открытым нападением, то Мэла убьют первым. А этого ни в коем случае нельзя допустить.

Мы выбегаем во двор — туда, откуда и пришли. Хаоса и разрушений пока не заметно, но земля дрожит под нашими ногами. Привязанная у столба лошадь Саллаха ржет и встает на дыбы. Я вырываюсь и бросаюсь к ней. Увернувшись от удара копыт, хватаю поводья и вскакиваю в седло. Саллах что-то кричит сзади и машет руками, но я его уже не слышу.

— Я ее верну! — кричу я и сама же смеюсь от этого.

Смех. Он нервный, надтреснутый, смех — как последняя защита от всего того, что за моей спиной и что вокруг меня. Но я смеюсь, и это главное — я это все еще умею.

Мы мчимся к главной площади, туда, где заседает сам альхедор и его придворные. Как будто что-то само ведет меня туда. Ветер свистит в ушах, мы мчимся узкими переулками, и от меня шарахаются в разные стороны дети, голуби, торговцы и городские нищие. Лошадь, ворвавшись в арку, переворачивает ящики с фруктами и бьет бутылки с вином, и воздух тут же наполняется терпким ароматом. Вслед нам доносятся крики, визг, звон и ругань, а пара мужчин пытается остановить лошадь, но та снова встает на дыбы, и они бросаются прочь. Стоит нам вырваться на широкую улицу, как все становится ясно: я вижу людей в азарданской форме, у них кинжалы, а лица закрыты масками. Торговцы, в спешке подхватив свои товары, разбегаются прочь, а из соседнего переулка выскакивает отряд «белых мантий». Они выхватывают мечи из ножен, и я пришпориваю лошадь. Надо убираться. Убираться прочь — прочь оттуда, где кровь и страх. Убираться, убегать, улетать, спасаться. Я безоружна, но на меня никто не обращает внимания. И это — тоже часть моего плана.

«За Малкольма. За вас»

За них двоих — и весь народ. За тех, кого хотят убить их же братья по крови — убить только лишь из-за того, что те не захотели стать их братьями по оружию. По приказу Сарцины Саллах должен был отвести меня к моему брату, но они не учли, что жизнь моего брата больше не стоит в приоритете. Меня бьет озноб при одной только мысли о том, как легко я все перечеркнула. Вик будет жить — Сарцина не позволит ничего с ним сделать. А я нужна другим. Я нужна людям. И если они думали, что смогут так легко увести меня в сторону, если они хотели сделать Вика приманкой для меня, чтобы я ушла с арены и больше не мешала… что ж, они ошиблись. Они снова просчитались.

Мои Стерегущие, гордитесь мной…

На площади творится настоящее безумие. Я осознаю это даже раньше, чем до моих ушей долетают крики, выстрелы и звон мечей. Среди мечущихся людей в черном, красном и белом — тошнотворное сочетание — ничего нельзя разглядеть. Так жутко и противно быть здесь среди тех, кто стреляет — но пока что это лучше, чем среди тех, в кого стреляют. Все мелькает и расплывается перед глазами. Воздух пахнет дымом, гарью и кровью. Пыль стоит столбом. Мне страшно. Но теперь уже плевать.

— Именем альхедора! — оглушительно гремит откуда-то сверху. — Прочь предателей! Сражаться — до последней капли крови!

Автоматная очередь бьет по ушам совсем близко, и моя лошадь шарахается в сторону. Я едва удерживаю ее, а потом бросаю поводья и спрыгиваю вниз. Бросаюсь вправо — там больше всего хедоров. Бегу, лавируя среди белых одежд, спотыкаюсь, вдыхаю пыль и задыхаюсь, но стискиваю зубы и пытаюсь бежать еще быстрее. Добежав до угла одного из зданий, прилегающих к дворцу альхедора, я цепляюсь за лозу дикого винограда, подтягиваюсь и лезу вверх. Ветер треплет мои волосы, и они лезут в лицо, а пальцы сводит от напряжения, но я лезу. Выбравшись на крышу, я откатываюсь от края и несколько секунд лежу так, слушая дрожь в своем теле и творящийся внизу кошмар. Выстрел за выстрелом, крик за криком, лязг холодных лезвий и ругань. Но следующий звук раздается совсем близко — и я вижу Кресса, стоящего на краю крыши с громкоговорителем в руках.

Саллах мне лгал. Возможно, они в сговоре. Это была всего лишь еще одна уловка. Я порывисто вскакиваю на ноги и подбегаю туда.

— До последней капли крови, Энгеда! — надрывается Лард. — Им здесь не место! Идите и уничтожь…

Как жаль, но фразу он договорить не успевает.

Я бросаюсь на него сзади, зажимаю ему горло и выхватываю громкоговоритель.

— Граждане Энгеды, сейчас с вами говорит не дом альхедора.

Мой голос бьет по ушам и будто бы взрывается в горячем воздухе. Отчаянный и хриплый, он заставляет Кресса вздрогнуть — хедор тут же будто бы ослабевает в моих руках и не сопротивляется. Я чувствую, что мои руки снова источают свет. Я поднимаю ладонь вверх, чтобы кто-нибудь еще увидел это.

— Граждане Энгеды, я дочь вашего сатрапа Самара Гаддота. Я Данайя аль-Гаддот. Послушайте меня!

— Самар… — то ли шипит, то ли хрипит Кресс под моей рукой.

— Самар Гаддот! — доносится откуда-то снизу.

Я отпускаю Кресса, и он валится на землю. Валится и смотрит испуганными глазами. На этот раз он действительно меня боится. Пусть. Я захватила эту ситуацию под свой контроль. И я не дам погибнуть никому из них.

— Самар Гаддот обязан был убить двух человек, — начинаю я издалека, сама не до конца осознавая, что я говорю. — Азарданца, некогда носившего хедорскую мантию, и Стерегущего, в чьих руках лежит благополучие всей державы — но и его изгнали только потому, что он не мог позволить себе обратить это благополучие во вред другим. Самар Гаддот погиб вместе с женой, а его дочери и сыну поставили позорное клеймо. Самар Гаддот не подчинился!

Мой голос срывается. Я на все сто уверена, что это правда — правда, которая должна быть рассказана с крыш.

— И именно поэтому мы можем жить. И именно поэтому могут жить все! Ведь если бы мой отец убил их — настали бы Четвертые смуты. Нам было бы не избежать войны. А если бы хоть кто-нибудь из них пошел на то же самое — то уже не было бы ни Лиддеи, ни Азардана. Их сила просто стерла бы всех нас с лица земли! Мой отец и эти двое пожертвовали слишком многим. Чтобы мы могли жить. Мы все. Азардан, убил ли Малкольм Росс кого-нибудь из ваших? — Я чувствую, как площадь затихает, пусть мои глаза и застилает пелена. — А вы, Лиддея? Кем бы вы были, если бы не род Деверро и все то, что они сделали для вас? — Я вспоминаю голограммы в Зале хроник. — И если кто-нибудь из вас пришел сюда, чтоб взять свое — пойдите и возьмите! Но властью, данной мне и Азарданом, и Лиддеей…

Я сглатываю слезы, и они становятся комом в горле.

— Я приказываю вам сложить оружие. Вам всем.

Кресс хватает меня за полу одежды, но тут же бросает, будто бы обжегшись. Я поднимаю глаза в небо.

— И немедленно.

Тишина, упавшая на площадь, кажется тяжелее, чем все время от основания Лиддеи. Все будто замирает. Останавливается в одночасье. В воздухе нарастает гул и рокот. Я чувствую это всем своим телом. Как тогда, когда Аделар спас Мэла от огненного шара. Музыка и свет. Я оборачиваюсь — и громкоговоритель выпадает из моей руки.

За спиной стоит Седая Госпожа.

— Ты победила, — говорит она едва слышно, одними губами. — Я знала, что ты будешь здесь.

И, уже громче:

— Дай сюда.

Я поднимаю громкоговоритель и отдаю ей. Подойдя ко мне, она наступает на полу одежды Кресса. Тот дергается, но молчит. Я ничего не понимаю. Крышу заливает светом, льющимся из моих рук.

— Лиддея, ваш альхедор бросил вас, — говорит Сарцина хрипло. Я вижу ее бледное, осунувшееся лицо. — Он покинул этот город в тот же час, когда узнал о том, что надвигается на нас. Оставил всех нас умирать. Но эта женщина, — Она показывает дрожащей рукой на меня. — Эта женщина осмелилась сделать то, что столько лет не мог сделать никто из нас. Ни азарданцы, ни лиддийцы. И еще несколько часов назад я и представить не могла, что все закончится вот так. Что я буду стоять здесь рядом с ней и говорить эти слова. Сегодня… проливалась кровь. Закон о крови был нарушен. Но Самар Гаддот, которого вы некогда убили, смог вернуться. Он пришел за вами, — Она снова смотрит на меня, — говоря с вами устами своей дочери.

Меня снова пробирает до костей. Выходит, что альхедор и его приспешники не виноваты в смерти моего отца и моей матери. Наш народ сошел с ума, онобезумел. Он убивает своих же детей. Он убил бы и меня, и Малкольма, и Аделара — возможно, это был бы вопрос времени. Никто не лучше — ни лиддиец, ни азарданец. Я стою, а груз всего народа осыпается на мои плечи, но не ложится на них. Он сыплется вниз, как песок, как горные породы в каньонах во время обвала. Я чувствую привкус пыли на губах. А еще соль — но это просто слезы.

— И теперь я подтверждаю слова этой женщины, — Сарцина подходит к самому краю. Ветер треплет ее одежду. — Это будут еще одни Смуты. Горькое и тяжелое время для всех нас. Но мы не повторим ничьих ошибок. Возвращайтесь каждый в свой дом! — кричит она уже мимо громкоговорителя. Я придерживаю ее за пояс, чтобы не упала. — Идите! Идите домой, вы все! На этой площади не будет крови. Больше нет. Теперь власть будет принадлежать лишь тем, кто держит не меч… а факел.

Я молча и беззвучно плачу. Слезы катятся и по ее щекам. Дрожа всем телом, я протягиваю ей руку. Она мотает головой, улыбается уголком губ и показывает глазами в небо.

— И нет тебе награды, кроме этой, — говорит она чуть слышно.

Сквозь пелену из слез и пыли я вижу маленький самолет, снижающийся над площадью. Он делает еще один круг и плавно, почти что вертикально, садится на крышу. Она чуть вздрагивает, когда он приземляется. Я вытираю рукавами слезы — и невольно отступаю на шаг назад.

Мэл улыбается мне из-за ветрового стекла и из-за штурвала.

Вик распахивает боковую дверь, выскакивает из кабины и бежит ко мне.

Эпилог

Все это будет потом.

Поднимаясь над площадью, я выглядываю в окно и крепче прижимаю к себе брата. Вик сидит у меня на коленях, уткнувшись мне в плечо, и иногда с интересом поглядывает на Малкольма. Я думаю о том, сколько еще слов должно быть сказано и сколько ран должно быть исцелено. Я думаю о том, кто мы теперь друг другу. На самом деле нам так много еще нужно выяснить и исправить. Но… все это будет потом. Сейчас же мы медленно поднимаемся в небо, оставляя далеко внизу и площадь, где валяется брошенное оружие, и крышу, и дом альхедора, и Энгеду.

Малкольм сидит за штурвалом, его взгляд спокоен и тверд. Я вижу, как умело его руки справляются с небесной машиной. Было бы грустно, если бы он больше никогда не смог бы подняться в небо, но — он здесь. Он смог, смогли мы все. Мы перепачканы в пыли и саже, а от земли кое-где еще поднимается дым. Линии дорог свели нас в небе. Мы поднимаемся вверх, я закрываю глаза.

— Вы… снова можете летать? — вдруг спрашивает Вик.

— Как видишь, — Я чувствую улыбку Мэла: она, как луч, касается моей кожи. — Я смог вернуться. Все благодаря твоей сестре… и кое-кому еще.

— А плечо у вас еще болит? — не унимается братишка.

— Вик… — напоминаю я, не открывая глаз.

— Не надо, милая. Он ведь тоже скучал… — Я прямо ощущаю всем своим телом, с какой любовью летчик смотрит на нас двоих. — Все хорошо, малыш. Мне больше не больно. Я надеюсь, что и вам с сестренкой тоже.

— Тоже, — отзываюсь я.

Вик чуть высвобождается из моих рук, и я открываю глаза. Он дотягивается до Малкольма и что-то шепчет ему на ухо.

— Ладно тебе, Вик, — Тот шутя треплет его по волосам. — Конечно, мы бы все тебе сказали на земле. Но раз уж тебе интересно… Мы с твоей сестрой недавно поженились, — Он смотрит прямо на меня. — Прости, что тебе пришлось это пропустить.

— У тебя было свадебное платье? — Вик тут же хватает меня за плечи. — А я не видел?!

— Невесту к жениху ведет ее самый близкий родственник, — говорю я. — А самый мой близкий родственник — ты, мелкий. И, если тебе так уж хочется собственноручно выдать меня замуж… думаю, мы сможем это как-нибудь устроить.

— Я же твой брат, — говорит он солидно и снова зарывается носом мне в плечо.

Я снова смотрю в окно. Мы летим не в сторону пустыни — мы направляемся к каньонам. Туда, где я никогда не была. Совсем близко к азарданской границе.

— Мэл, а куда нам надо?

— Я еще много чего не сказал тебе, — отвечает он, не отрываясь и не глядя на меня. — Мы направляемся на Зиккурат. Туда, откуда я и вытащил его.

— Вик все-таки был в Зиккурате? — переспрашиваю я.

— Да, и не только он.

Вскоре я вижу огромное ступенчатое строение, к которому ведут древние ворота и не менее древняя каменная дорога. Мэл приземляется у самого входа, и какое-то время я сижу молча, наблюдая и невольно восхищаясь красотой этой постройки. Кажется, будто она уходит в небо, а верхних этажей почти не видно из-за облаков. Солнечный свет льется на нее со всех сторон, и Зиккурат сияет.

— Пойдем? — Мэл открывает дверь и спрыгивает на землю.

Взявшись за руки, мы втроем подходим к дверям нижнего яруса. Малкольм стучит три раза, потом еще три, а потом четыре. Вик смешно щурится и принимается вертеть головой во все стороны. Наконец за дверью раздаются неровные шаги, и она наконец плавно и бесшумно открывается.

— Вы, трое, — устало говорит Деверро, опираясь на дверной косяк. — Признавайтесь, хоть одному из вас уже пришла в голову идея выбить дверь? Я ведь тут не сидел у самого порога, чтобы сразу открывать.

Мэл делает шаг вперед и крепко стискивает его в объятиях.

— У нас получилось, — говорит он, улыбаясь. — Мы всё сделали как надо.

— Я заметил, — улыбается Аделар в ответ.

Пару секунд они еще стоят так, а потом адмирал, взяв костыль, проходит вглубь. Мы следуем за ним. Идет он неуверенно, словно боясь сделать неосторожное движение. Малкольм по пятам идет за ним, как если бы его друг внезапно мог оступиться и упасть.

— Мэл настоятельно просил меня, чтоб я успел вылечить ногу до твоего возвращения, Данайя, — говорит Деверро, не оборачиваясь. — Но вышло так, что это мы вернулись за тобой, а не наоборот. Так что прости, но бегать я нескоро буду.

— Это не главное, адмирал, — говорю я, проходя к окну. — Как вы? Вам лучше?

— Теперь все будет лучше, чем тогда, — отвечает он уклончиво. — Думай об этом. Обо всех нас.

— А ты сядь, — немедленно вклинивается Малкольм. — Сядь, положи на что-нибудь ногу и отдохни. То, что ты выпил все обезболивающие, какие только были у Саабы, тебе не поможет.

— Да кто бы говорил, — отзывается Аделар, но все-таки садится. — Я же сказал, со мной все хорошо… почти.

— И ты надеешься, что я тебе поверю.

Мы с Виком невольно улыбаемся. Великие Стерегущие, хранители народа… Я всматриваюсь в лица обоих. Мэл выглядит слегка взволнованным, но виду не подает. Деверро же, похоже, просто-напросто вымотался. Ему явно нехорошо, но он скрывает это, переводя внимание на нас троих. И это мне так близко, так знакомо. Я чувствую, что еще можно все исправить. Более того — сейчас самое время.

— Данайя, а его вылечат? — спрашивает Вик шепотом. Я киваю. — А почему он вылечил Малкольма, а сам себя не может?

— Вик, да потому, что…

В моем горле тут же застревают невысказанные слова о регенераторе, об энергии Истока и о том, какие жертвы все мы принесли. Я понимаю: это все — не нужно. Не время сейчас говорить о том, что мы оставили. Да, мы лишились очень многого, но самое бесценное — мы пронесли с собой.

Я пронесла его… в себе.

— Адмирал, — говорю я вдруг. — Я знаю, что можно сделать. Покажите ногу.

Он с готовностью закатывает брюки на левой ноге, и я вижу плотную повязку. Колено выглядит не очень хорошо — оно все еще опухшее, и Деверро задерживает дыхание, когда я прикасаюсь к ноге. Больно, я знаю… Мои руки наполняются светом, и я, чуть сжав ладони, направляю энергию в нужное русло. Все трое — Малкольм, Аделар и Вик — следят за мной, не отводя глаз.

— Новый регенератор у народа будет нескоро, — говорю я, глядя на свои руки. — Но есть мы. Я, Иокаста, Зодчая и нам подобные. Энергии Истока внутри нас не хватит, чтобы вылечить кого-то, срастить кости или избавить от яда. Но подлечить ушиб, ожог или рану… — Я слушаю, как выравнивается дыхание Деверро. — Все в порядке, адмирал. Больше не будет больно. Никому из нас.

Свет постепенно гаснет, и я убираю ладони. Гаснут отблески на стенах. Но блеск в глазах двух Стерегущих больше не исчезнет никогда.

— Можно встать? — спрашивает Аделар чуть неуверенно.

— Попробуйте, — улыбаюсь я.

Мэл берет его за одну руку, я — за другую, и вдвоем мы помогаем ему подняться. Адмирал встает, держась за нас, и осторожно опирается на больную ногу. Вик подскакивает сзади и хватает меня за ту же руку, в которой я держу ладонь Деверро. Я украдкой улыбаюсь ему. Мой мальчик. Он ведь тоже важен. Равно как и все мы. Мы пришли к этому знанию все вместе.

— Спасибо, — говорит Деверро.

— Можешь ходить? — сразу вклинивается Малкольм.

Аделар отпускает наши руки и, прихрамывая, отходит на несколько шагов. Видно, что колено у него еще побаливает, и он невольно бережёт его, но он может наступать на эту ногу и ходить, не подволакивая её. Несколько секунд он стоит к нам спиной, потом поворачивается, и я вижу на его лице улыбку. Я и представить не могла, что он может так искренне и широко улыбаться.

— Спасибо… что не оставили, — повторяет он.

Мэл, потом я, а за ним и Вик — мы втроем подходим к нему и обнимаем со всех сторон.

— Никогда не оставим, — шепчет Малкольм.

Я стою и ощущаю самое главное: это тоже любовь. Все, чем мы есть — это все о любви, и нет ничего, кроме нее, ничего сильнее, никого и никогда. Мы видели, как на наши лица и на наши земли набегала тень, мы видели, как между нами вырастали стены, мы видели черту и стояли прямо над ней. Я была сефардом, я была Гончей, я была эшри и была Зодчей. И во всем этом была любовь. Даже когда я никого из них не знала. Моя любовь — стекольный звон и хрупкость самолета за секунду до того, как он коснется холодной земли.

За нашими спинами вновь слышатся шаги. Мэл оборачивается первым, вздрагивает и встает спиной, словно пытаясь закрыть всех нас от того, кто впереди. Вик невольно прячется за меня. Я еще не успеваю разглядеть того, кого они так испугались. Аделар лишь усмехается.

— Это, как бы так сказать… подарок, — говорит он чуть насмешливо. — А вы уже собрались защищаться.

Из темноты коридора выходит Анга.

Малкольм сдает назад, так что мы с Виком врезаемся в адмирала. Едва заметно дернувшись — похоже, мы опять задели его ногу — он отодвигает нас в сторону. Потом — подталкивает меня в спину:

— Я знаю. Она тоже рада тебя видеть.

Я сглатываю и выступаю наперед:

— Ну… здравствуй, Королева.

— Я не твоя Королева, Данайя-эшри, Зодчая, Дочь пламени и вечного сияния, Воин-миротворец, — Анга криво усмехается. Я и подумать не успеваю, откуда у меня столько титулов. — Та, кому были верны Гончие, предала нас, — Она смотрит на Малкольма. — Предала как народ, так и того, кто был готов отдать за нее жизнь… Ты обыграла ее. Всех нас. И, более того — ты все-таки заставила всех искупить свою вину.

— Тебя тоже? — спрашиваю я, не удержавшись от насмешки.

Анга смотрит в сторону.

— Возможно.

— Да или нет? — требую я, подступая ближе.

— Данайя… — доносится сзади голос Аделара.

Я оборачиваюсь и смотрю на него. Адмирал стоит, прямой и нерушимый, будто статуя, сложив руки на груди. Я вижу шрамы на его предплечье, на лбу и на шее. Я вспоминаю Кайтена Уэллса и его мать. Я вспоминаю зло, которое они сотворили, и зло Гончих, бывших с ними в сговоре. Все это видно в глазах Аделара. Он сжимает губы, поправляет воротник, как будто его что-то душит.

— Данайя, остановись, — говорит он. — Все закончилось. Тебе уже не нужно быть сефардом. Анге уже не нужно быть Гончей. Все в прошлом. Гончих больше нет.

Я разворачиваюсь к Анге:

— Это правда?

— Правда, — глухо отвечает она. — За этим я и появилась здесь, на Зиккурате. Я пришла за милостью твоего адмирала.

Я не верю своим ушам. Анга Гарсия, Королева-Гончая, презревшая любое милосердие, желавшая убить Иокасту лишь потому, что та приняла руку помощи от меня… пришла за милостью. И, главное, к кому? К своему злейшему врагу. К тому, кого ее приспешники должны были убить.

— Почему я должна тебе верить? — спрашиваю я.

— Потому что я поверил ей, Данайя, — перебивает меня Малкольм. — Поверил… и простил. Как и Сарцину. Как и Кайтена с Талитой. Все они всего лишь заблудились, и они свое уже получили. Тебе не нужно больше воевать.

Я молча стою между ними тремя.

— Сложи оружие, Данайя, — говорят мне Стерегущие.

И я складываю.

— Ты пришла поговорить, Анга? Тогда скажи мне. Скажи все, как было. Ничего не утаив…

…Мы поднимаемся на верхний этаж, в архив. По крайней мере, так сказала мне Анга. Мэл, Вик и Аделар остались внизу. Это наш личный разговор — для нас двоих. Две Королевы, свергнувшие третью и затем вернувшие ее в мир живых. Настало время все исправить. Навсегда.

В архиве все давно заброшено и разрушено, как после большого погрома. Это место кажется покинутым много лет назад. Я вижу ветхие приборы, покосившиеся стеллажи и разбросанные по помещению листы бумаги. Все покрыто пылью, гарью и пахнет старостью. Здесь нет жизни. Нет живых. Есть только я и Анга — те, кто может все вернуть.

— Нас всех использовали. Обманули, — говорит она, сев на подоконник. Я только сейчас понимаю, что она уже немолода и смертельно устала. — Белое Воинство было не посланием из будущего. Они натравливали нас друг на друга… как собак, — Королева-Гончая горько усмехается. — Все это было планом нашего альхедора и его сына. Хотя… прочти сама.

Она показывает мне на полку, на которой еще осталась старая, пожелтевшая от времени тетрадь. Я, не ощущая ног, подхожу и беру ее в руки.

Это дневник моего отца.

Я вдыхаю, чтобы слезы не прорвались наружу сквозь все трещины моего тела.

И читаю.

«Они хотят их уничтожить. Всех их. Стерегущего песчаные дюны — и его народ. Они создали оружие для пропаганды — миражи, похожие на хедорское войско. Эти бестелесные фигуры запрограммированы говорить о возрождении и воссоединении народов — но для этого каждый должен взять в руки меч или винтовку и пойти войной на Азардан. Но Стерегущий и его народ воспротивились этому. Они никогда не прольют ни капли чужой крови и не позволят сделать этого. Они так уязвимы. Против Гончих, созданных для исполнения такого плана, они бессильны.

Не знаю, почему они все еще держатся за свои принципы. Все кажется таким логичным: убей — и не будешь убит. Но я начинаю восхищаться ими. Альхедор через Белое воинство приказал подразделению похищать их детей, но даже дети остаются непреклонны. Даже дети помнят, кто они, и среди них есть учителя, наставляющие их не предавать идеалы народа. Некоторые из них предали их еще во время Смут, но даже таких людей никто не ненавидит и не презирает. Они всего лишь сделали свой выбор — так они говорят о тех, кто их покинул. Это невероятно. Это восхищает и пугает одновременно.

Я не знаю, есть ли сила, способная сломить этот народ. Лиддея хочет допустить вторжение предателей из Азардана, чтобы те пришли и уничтожили своих бывших соплеменников, ведь они знают, что никто не обнажит меча в ответ. Оставшихся убьет озлобленный народ. Народ Лиддеи уничтожит кровь от крови своей! Потом же, когда эшри, как досадная помеха, будут ликвидированы, Гончие убьют предателей из Азардана. А без них Азардан — не более чем шайка бродяг с деревянными мечами. Все выглядит так устрашающе. А страшнее всего то, что это сработает на самом деле. Если только кто-нибудь не остановит их. Другой надежды нет.

Они приказали мне и Малкольму Россу убить Аделара Деверро, чтобы ослабить веру его людей и разбросать их по земле. Но я на это не пойду. Росс тоже. Росс любит адмирала-Стерегущего больше, чем собственную жизнь. Ради него он готов на все. Не знаю, что он придумал. Но по его глазам и виду я все яснее понимаю: на этот раз никто не умрет.

Не от моей руки.

Я устал их убивать»

Я молча оседаю на пол. Слезы сами катятся по щекам. Так вот как все на самом деле было. Мой отец и Малкольм — два героя, пожертвовавшие всем ради тех, кем восхищались и кого любили. Ради Аделара и его народа… и ради меня. Ради всех нас, вдруг понимаю я.

Чтобы все мы могли жить.

— Когда все это вскрылось, я лично разогнала Гончих, — подает голос Анга. — Сказала им возвращаться каждому в свой дом. Нас обманули. Навязали нам чужие идеалы. Так противно… Плачь, Данайя, — говорит она, заметив мои слезы. — Плачь об этом и о нас. Обо всех нас. Плачь… а потом вставай и продолжай идти. Тебе еще так много предстоит…

— А ты? — спрашиваю я сквозь слезы.

— А я пойду своей дорогой, — улыбается она. — Я не умею ничего, кроме как быть Королевой-Гончей. Возможно… у меня еще все впереди.

— Все будет, — шепчу я. — Все обязательно будет… у всех нас…

— А знаешь, чем с самого начала должен был стать Зиккурат? — вдруг спрашивает Анга.

— Чем же?

— Маяком.

…Я спускаюсь на дорогу, к Львиным воротам. Мэл и Аделар уже стоят там, прямо под ними. Вик сидит на большом валуне и лениво болтает ногами. Я подбегаю к нему и крепко обнимаю его. Я полна жизни, полна знания, полна сил. Мы стоим у маяка, созданного для песчаных кораблей — еще до Первых смут; стоим под Львиными воротами, где дали клятву два дезире-Стерегущих. Я спешу поделиться с ними этим знанием, но Вик мотает головой и прижимает палец к губам. Тогда я сажусь рядом с ним и слушаю, о чем толкуют эти двое.

— Куда ты отправляешься теперь? — спрашивает Аделар, не глядя на Мэла.

— Это новый ветер, брат. Все поменялось, — отвечает тот. — Теперь мой дом там, где они.

— Их дом — среди эшри, — усмехается Деверро. — Они оба уже показали это. Данайя-эшри — часть народа, как и ее брат. Они больше не оставят нас. И ты.

— А помнишь… мы же обещали им? — Мэл щурится, глядя на солнце. — Построить мир, в котором мы могли бы жить?

— Помню, дружище, помню… — Адмирал кладет руку ему на плечо, потом шутливо треплет волосы. — И неужели ты думаешь, что я отступлю… сейчас?

Я украдкой вытираю слезы. Вик лишь сильнее сжимает мою ладонь и проводит ею по моей щеке.

— Там будут маяки и корабли, — говорит Малкольм, глядя куда-то вверх. — Там будет Исток и то, что мы потеряли, оставив как напоминание в Зале хроник… Все будет, друг! Все будет! Правда же?

Я поднимаюсь, беру Вика за руку и подхожу к ним сзади. Малкольм обнимает меня за талию и целует в волосы. Аделар все так же смотрит — строго, но ласково, с какой-то почти отеческой теплотой. Вик выглядывает из-за руки Мэла. Мы стоим вчетвером и смотрим, как садится за горизонт огромное алое солнце, чьи горячие лучи золотят гривы каменных львов над нашими головами.

И я говорю — будто сама себе и в то же время всему миру.

Миру, который есть…

…и миру, который построим вместе.

— Будет два льва и одна свобода.

Оглавление

Пролог

Глава первая. Когда встанет Венера

Глава вторая. За грехи Отцов

Глава третья. Небо не выбирает

Глава четвертая. Смерть по-белому

Глава пятая. Слепые поезда

Глава шестая. Гончие Третьих смут

Глава седьмая. Белое воинство

Глава восьмая. Сигнальные огни

Глава девятая. Цвет моей крови

Глава десятая. Где будешь ты?

Глава одиннадцатая. Да будут вечны наши дни

Глава двенадцатая. Никто не хочет войны

Глава тринадцатая. Обернуться птицами

Глава четырнадцатая. Не оставляй меня в темноте

Глава пятнадцатая. Попытка перемен

Глава шестнадцатая. Дорога из руин

Глава семнадцатая. Псы городских окраин

Глава восемнадцатая. Круги на потолке, круги на стенах

Глава девятнадцатая. Пыльная буря неравного боя

Глава двадцатая. Среди мертвых и живых

Глава двадцать первая. Пока не гаснет свет

Глава двадцать вторая. Пожалуйста, не сгорай

Глава двадцать третья. Человеческий фактор

Глава двадцать четвертая. Город за горизонтом

Глава двадцать пятая. Барабаны Госпожи

Глава двадцать шестая. Время упасть

Глава двадцать седьмая. Сквозь огонь иди со мной

Глава двадцать восьмая. Закон о плоти

Глава двадцать девятая. Не меч, а факел

Эпилог