Особый слуга (СИ) [Наталья Дьяченко] (fb2) читать онлайн

Ожидание

Графиня Пелагея-Елена-Мария-Августа Кристобаль, известная в свете под кокетливо-легким, как пузырьки шампанского, прозвищем Полетт, возвращалась на родину. Новость эта задала тон разговорам столичного света. Вспоминали родителей Полетт, ее безоблачную юность в родовом имении, первый бал, на котором она имела ошеломительный успех и даже удостоилась чести танцевать польский с самим императором.

С тех пор у девушки не было отбоя от ухажеров. Гостившие рядом с имением кавалеристы, соседи, знакомые близкие и дальние и знакомые их знакомых наперебой восхищались неотразимым обаянием, умом и учтивостью юной барышни и изъявляли желание связать с нею судьбу. Среди всех претендентов на руку Полетт ее отцом был сделан выбор в пользу пятидесятитрехлетнего графа Кристобаля, посла ко двору императора. Уж как умоляла Полетт батюшку поменять решение, как рыдала! Николай Артамонович был непреклонен. Весной 1835 года, когда в небе ярко горела предвестница бед — комета[1], Полетт, которой только-только сровнялось шестнадцать, была обвенчана с графом и вскоре уехала на родину супруга, в край, где проводят зиму перелетные птицы и круглый год цветут цветы.

На долгие годы Полетт была позабыта. О ней вспоминали разве родные, раз в год отправляя подарок к именинам, да подруга детства Женечка, состоявшая с Полетт в непрекращающейся переписке и потому знавшая сокрытую от других жизнь, а равно чувства и привязанности графини. Со времени их последней встречи Женечка успела сделаться баронессою Джейни Алмазовой, располнеть и повзрослеть, но не утратила ни веселого своего нрава, ни привычки кокетничать. Ради первого ей, жене и матери большого семейства, прощалось второе. Кокетство Женечки никто не воспринимал всерьез за исключением разве ее супруга Алексея Михайловича, коротконого толстячка в очках, абсолютного флегматичного ко всему, кроме жены. Ревность барона проявлялась бурно, с непременным вызовом соперника на дуэль, которую наперебой пытались расстроить многочисленные друзья семейства, да и сама баронесса принималась пылко убеждать благоверного в неизменности своих чувств. Дальше обычно следовало примирение супругов, завершавшееся беременностью Женечки.

Из-за этой способности нести смертельную опасность одним только взглядом баронессу прозвали Медузой Горгоной, что человеку, не знакомому с семейными драмами Алмазовых, показалось бы злой насмешкой. Женечка была белокура, розовощека, улыбчива и больше всего напоминала миленького пухлого херувимчика. Вследствие хорошего аппетита платья баронессы быстро делались ей малы, но она с достойным уважения упорством умудрялась не только наряжаться, но даже есть и танцевать в них.

К описываемому моменту в семье Алмазовых было пятеро детей, младшему из них, Витеньке, вот-вот должно было стукнуть два годика, и в свете уже делали ставки, когда же состоится очередная дуэль и кто будет ее жертвой.

— Баронесса, умоляю, не улыбайтесь! На нас смотрит ваш муж, а я не умею стрелять. Взгляните лучше на князя Соколова, он вон там, возле окна. Князь — великолепный образчик мужественности, по слухам, он отлично обращается с пистолетом, — просил Пьеро Поцелуев, нервный и нежный мужчина тридцати лет из той породы, что до самой старости сохраняют в душе и в облике мальчишеские черты.

Пьеро обладал удивительной способностью краснеть к месту и ни к месту, был тих, робок, не шибко большого ума, хотя порой ему удавалось сделать нечто такое, отчего окружающие вдруг сомневались в своей оценке его умственных способностей и задумывались, уж не нарочно ли он дурит их. Алмазова любила Поцелуева за доброе сердце и поистине детскую наивность и изо всех сил желала ему составить счастье с хорошей женщиной. Но только — вот загвоздка! — когда она пыталась вообразить таковую, на ум приходила исключительно матушка Пьеро — Лукерья Алексеевна, женщина властная, рано овдовевшая и всю нерастраченную любовь устремившая на сына, которым правила уверенной рукой.

— Не переживайте, мой муж не попадет в слона с десяти шагов, — поспешила успокоить баронесса своего любимца.

— И все же, молю, отведите взгляд! Береженого, знаете ли… Поведайте лучше, что сообщает вам ваша подруга, графиня Кристобаль.

Благодаря переписке и грядущему возвращению Полетт, Женечка стала центром всеобщего интереса. Вокруг нее сложился кружок холостяков, выспрашивавших подробности о жизни графини за границей и причины, побудившие ее вернуться. Баронесса Алмазова, обожавшая внимание, беззастенчиво пользовалась этим интересом, выдавая заветную информацию по частям и так, чтобы лишь сильнее разжечь любопытство.

— Извольте, — неспешно начала она. — Полетт много путешествовала, порой ее письма приходили из совершенно неожиданных мест. Она воочию видела Вечный город и беломраморные статуи Эллады, ступала по развалинам храмов забытых богов, любовалась солнцем, заходящим над гробницами раджей. Затем долго жила у моря, потому что у ее супруга открылась пневмония и врачи рекомендовали ему влажный климат. Но перед его болезнью морской климат оказался бессилен — на шестьдесят седьмом году жизни Кристобаль почил в бозе, оставив жене все свое немалое состояние. Полетт писала, как устала она с утра до вечера слышать чужую речь, и как ее печалит, что дети понимают язык отца лучше языка матери. Она намерена это исправить.

— Позвольте, сколько же у нее детей? — спросил Серго Верхоглядов, заводила шайки холостяков, одевавшихся как денди и ежедневно обедавших в модном ресторане у Дюме[2]. Он был большеносым, с упрямым сомкнутым ртом и выставленным вперед подбородком, маленькие глазки его прятались под выпирающие надбровные дуги, а лоб был скошен назад, отчего Верхоглядов напоминал этакого городского неандертальца.

— У Полетт мальчики-погодки, старший Хуан ровесник моему Кириллу, стало быть ему тринадцать, а раз так, то младшему Андресу — двенадцать.

— Ну, скажите, что еще писала графиня? Собирается ли она выйти замуж во второй раз? — пытал Алексис Ковалевский, красивый, как бог и бедный, как церковная мышь, молодой человек. Он имел долгов на пятьдесят тысяч, имение его было несколько раз перезаложено, и Алексис отчаянно нуждался в жене, которая вызволила бы его из лап кредиторов.

— Это вам лучше спросить у нее. Хотя, она призналась мне по секрету… но нет, Полетт просила сохранить ее признание в тайне, посему я умолкаю.

— Баронесса, уж лучше бы вы не говорили ничего. Теперь вы раззадорили наш интерес. Или вы почитаете любопытство исключительно уделом прекрасного пола? Откройтесь, не будьте жестоки. Можете рассчитывать на нашу порядочность, мы не выдадим вас! — взмолился Игорь Остроумов, революционер и вольнодумец, чье содержание из месяца в месяц урезалось родителями в безуспешных попытках наставить сына на истинный путь. Остроумов принадлежал к кружку Верхоглядова, правда, порядком отставал от модных веяний в одежде и с недавних пор отказывался от участия в совместных обедах из-за некой болезни, вызвавшей необходимость соблюдать строжайшую диету. Единственной его возможностью не изменить себе и одновременно сохранить привычный образ жизни была скорейшая женитьба.

Желая узнать ответ на заданный вопрос, и другие собеседники плотнее обступили Женечку, ловя каждое ее слово. Не в силах устоять перед их объединенным натиском, баронесса Алмазова громко прошептала:

— Полетт призналась, что желала бы встретить достойного человека, который захотел бы который захотел бы стать ей нежным другом и заботливым отцом для ее мальчиков.

— А как она сама? Хороша или дурнушка? — деловито поинтересовался Караулов Мишель, корнет Кавалергардского полка, наряженный в алый мундир с золотыми эполетами и белые замшевые лосины. Отдельным предметом гордости Караулова были пышные, подкрученные вверх усы, за которыми он ухаживал почище любой модницы — умащал маслами, расчесывал щетками из щетины кабана, до блеска напомаживал бриолином.

— Дурнушка, придумаете тоже! Возле нее точно остановилось время. На днях подруга прислала мне свой портрет, она на нем совсем та же, какой я ее помню с нашей последней встречи — а было это тринадцать лет тому назад! — белая кожа, теплый взгляд и совершенно кошачья улыбка. Да вот же он, я захватила его с собой!

С этими словами баронесса достала из ридикюля небольшую, размером с ладонь, акварель в овальной раме. На ней была изображена девушка, походившая на героиню старинных баллад туманного Альбиона. Ее темные волосы развевал ветерок, взгляд янтарных глаз был спокоен и задумчив, острые уголки небольшого, но изящно очерченного рта приподнимала улыбка, мягкая и действительно какая-то кошачья, если бы только кошки научились улыбаться.

— Однако, как хороша! — восхищенно молвил Остроумов.

— Свежа, словно погожий майский денек! Я хоть теперь готов предложить ей руку и сердце! — воскликнул Ковалевский.

— Брось, Алексис, ты предложил бы руку самому Сатане, кабы он согласится вызволить тебя из долгов. Ты недостоин графини. Вот я — другое дело, — осадил Ковалевского Верхоглядов, изучая портрет в свой черед.

— Но это же ненастоящая девушка! — удивился Пьеро, нетерпеливо заглядывая через плечо Серго, — такой красоты просто не бывает в жизни!

— Известно, портретисты врут. Кто ж захочет платить за седые виски, или длинный нос, или второй подбородок. Помню, один рисовальщик изобразил нашего полкового командира бравым молодцом, хотя так ой образины свет не видывал. Так командир буквально влюбился в свой портрет, всюду его за собой таскал, хвастал им без нужды, берег от непогод и шальных пуль. Ну и что в итоге? В одном из сражений полковника пристрелили, как паршивого пса, а портрет остался целохонек. Целым и выкинули, он даже пушки от ржавчины прикрыть не сгодился. Но все же я хотел бы составить собственное представление о графине, и коли она хотя бы вполовину так хороша, как эта акварель, я отобью ее у вас, господа! — вынес вердикт Караулов, похлопывая себя по правому боку, где красовалась изогнутая кавалерийская сабля, чтобы никто не сомневался, как именно он собирается одержать верх.

— Ах, вы не верите мне! Ну так ни слова не скажу больше, пока сами не убедитесь в моей правоте, — обиделась Алмазова, забирая портрет и порываясь убрать его обратно в ридикюль.

— Нет, нет, очаровательная Джейни, душечка, гений вы наш, — Алексис Ковалевский схватил пухлые ручки баронессы и принялся покрывать их частыми жалящими поцелуями. При этом ему удалось разжать женечкины пальцы и вновь завладеть портретом Полетт. — Мы ловим каждое ваше слово. Продолжайте, просим, просим! Расскажите, когда, наконец, мы дождемся приезда нашей графини.

Растаявшая от пыла молодого человека, Женечка смягчилась:

— Полетт обещала выехать в последних числах мая. Это значит, теперь она пересекает границу. Насколько мне известно, графиня желает задержаться на Менжимских водах, чтобы поправить здоровье, тем более это ей как раз по пути.

Полетт писала подруге так: «Вследствие болезни мужа последние годы мы жили довольно уединенно, мне страшно внезапно с головою окунуться в круговорот светского общества. Многих я забыла, а других попросту не знаю. Мальчики мои подросли и уже не нуждаются в ежечасной материнской опеке. Я намереваюсь отослать их к родителям, Николай Артамонович и Софья Егоровна давно хотели с ними познакомиться, а сама какое-то время побуду в Менжимске, чтобы лучше сориентироваться в нынешних веяниях света». Однако эти подробности хохотушка и болтушка Алмазова опустила.

Выслушав Женечку, Остроумов предложил:

— Мой хороший друг выпускает газету. Я попрошу его дать известие о приезде графини, чтобы он разместил его вместе с портретом на первой полосе, в колонке светских новостей. Пусть Полетт знает, что мы ее ждем! Ах, что за удивительная красавица! Положительно, я влюблен! Встретимся на водах, господа.

[1] Яркую комету можно было видеть с весны 1811 по начало зимы 1812 года. Но поскольку история альтернативная, от полного соответствия я сознательно уходила.

[2] Модный петербургский ресторан XIX века.

Ожидание (продолжение главы)

Полетт нисколько не переменили супружество и материнство. Пока длился вышеописанный разговор, белая парадная карета графини, разрисованная цветами и птицами, в упряжке из шести лошадей, как раз остановилась у перегораживающего дорогу шлагбаума, возле которого притулилась покосившаяся дощатая сторожка с единственным окном, куда было вставлено мутное, точно бельмо, стекло. Следом за этой каретой встала другая, попроще — в ней путешествовала горничная графини и гувернеры ее сыновей. Спустя довольно продолжительное время из сторожки, пошатываясь, вывалился офицер. Обрюзгший и грузный, он маялся от жары, мундир нестерпимо жал ему в животе и противно намок на спине, жесткий воротник-стойка впивался в горло, мешая дышать. Самогон, выторгованный офицером у местных за полстакана махорки и распитый за игрой в карты вчерашним вечером, оказался скверным, и теперь у него раскалывалась голова, а во рту было сухо, словно в пустыне.

Он лениво поплелся к шлагбауму, снизу вверх глянул на сытого холеного кучера, явно далекого от мук головной боли и жажды, спросил хрипло:

— Кто и по какому делу?

Вместо ответа дверца кареты вдруг распахнулась и оттуда легко выпорхнула молодая дама в отделанной беличьим мехом накидке. От такой приятной неожиданности офицер торопливо одернул пропотевшую форму и вытянулся во фрунт, как не тянулся даже перед начальством. За спиной графини в открытую дверцу кареты тотчас высунулись две любопытные мальчишеские физиономии, но офицер не обратил на них ни малейшего внимания.

Графиня была хороша. Она походила и не походила на девушку, изображенную на портрете: та была мечтой, видением, грезой, ее хотелось оберегать, укрыв от посторонних глаз; эта была живой, явленной, плотской, ею хотелось обладать, укрыв от посторонних глаз. Живя под южным солнцем, Полетт удалось сохранить аристократическую бледность кожи. Рот ее был невелик, зато красивой формы и ярок. Зная это, графиня часто улыбалась, тогда уголки ее губ делались остры, как стрелы Амура. У нее был плавный овал лица, живые золотисто-карие глаза под высокими дугами бровей и мягкие темные кудри. Рост позволял ей выделяться среди женщин, но не ставил вровень с мужчинами. Полетт была гибка станом, с тонкой талией и пышными бедрами дважды матери, с грудью высокой и полной, в которой матроны непременно усматривали вызов общественной морали, а мужчины — воплощение всех земных радостей.

Затянутой в кружево рукой графиня протянула офицеру подорожную. На тонком запястье взблеснул ажурный золотой браслет с рубиновыми подвесками. Полетт глубоко вздохнула, отчего накидка на миг распахнулась, открывая ложбинку между двух пышных алебастрово-белых полушарий. Затем графиня запрокинула к небу лицо, и глядя на яркое солнце широко распахнутыми очами, воскликнула с восторгом:

— Я возвращаюсь домой!

В уголках ее глаз блеснули слезы — не то от солнца, не то от чистейшей незамутненной радости. Голос графини был низким, грудным, с чарующей хрипотцой. Произнесенный этим голосом слова, даже такие скучные, как «контрибуция» или «либерализм», звучали воплощением соблазна. А уж когда Полетт обращалась к собеседнику напрямую, участливо глядя на него, улыбаясь по-кошачьи, вздыхая глубоко, точно от волнения, на нее хотелось смотреть и смотреть, не вдумываясь в смысл сказанного. Так случилось и на сей раз. Офицер завороженно следил, как острые уголки губ графини изгибаются в такт произнесенным словам, как взымается под накидкой пышная грудь, как блестят от волнения глаза цвета отличного шотландского виски. От такого зрелища даже головная боль отступила. Когда же Полетт пожелала узнать, может ли она продолжить путь, офицер вернул ей подорожную и пожелал счастливо прибыть к месту назначения, не желая признаваться, что не слышал ни единого произнесенного ею слова, потому что вместо этого гадал, как выглядит она под своими одеждами.

После этой встречи офицер долго видел Полетт во снах, обнаженную, как ему и мечталось, но проснувшись, забывал увиденное, помня только, что ночью побывал в раю, и будучи изгнанным оттуда, ходил смурной, мучаясь беспричинным томлением.

Менжимские воды

Благодаря газетам, все светское общество съехалось на Менжимские воды. Некогда модный, а в последние годы подзабытый курорт давно не знал такого наплыва. Со своею холостяцкою шайкой прибыл холеный неандерталец Верхоглядов. Остроумов написал родителями об одолевавшей его болезни, исцелить каковую могут лишь горный климат и минеральные ванны, если только батюшка и матушка согласятся оплатить лечение их бедного сына. Алексис Ковалевский спешно сошелся со старой девой Аделаидой Тумановой, согласившейся дать ему денег на дорогу и гостиницу. Всем своим большим семейством приехали Алмазовы, за ними следом примчался друг детства баронессы Пьеро Поцелуев. В погоне за пищей для пересудов пожаловали князь и княгиня Волковы, оба завзятые сплетники, в сопровождении личного доктора приехал старый ловелас граф Медоедов, явился отставной полковник Нежин с супругой и дочерью и многие, многие другие.

В результате, когда Полетт, наконец, достигла Менжимска, вместо того, чтобы влиться в светское общество исподволь, она очутилась в самом его средоточии. Дети с гувернерами последовали дальше, на время освободив Полетт от обязанностей матери, а от опостылевших ей обязанностей жены она освободилась уже давно. Графиня была молода, богата, хороша собой и намеревалась наслаждаться каждым прожитым днем. Ее платья несли отпечаток заграничного шика. Ее горничная Аннета умела причесывать волосы сотней разных способов, знала толк в пудре и ароматах. Ее рысаки, приобретенные покойным графом Кристобалем, ценившим лошадей много выше жены, шутя могли выиграть любой забег.

Ни в чем не нуждаясь, ни о чем не сожалея, Полетт была мила и приветлива. Благодаря Женечке Алмазовой прошел слух, будто графиня ищет мужа. Было ли это правдой или нет, но сплетня исправно подогревала всеобщий интерес к Полетт: с нею хотели дружить, ее бальная карточка всегда бывала заполнена, ее звали на обеды и soiree[1], добивались обещания участвовать в домашних постановках и музыкальных вечерах, ни одно мероприятие, будь то открытие школы для сирот или праздничный фейерверк не обходилось без участия несравненной графини Кристобаль.

Скоро вокруг нее собрался кружок молодых мужчин, чьи шутки были остроумны, комплименты головокружительны, а щедрость граничила с сумасбродством. Утром в платье cul de paris[2] цвета прованской сирени Полетт видели на благотворительном базаре под руку с Пьеро Поцелуевым. В обед, облачившись в амазонку полуночно-синего бархата, графиня мчалась наперегонки с Мишелем Карауловым. Вечер блистательная Полетт проводила в опере в компании Серго Верхоглядова, который не запомнил ничего из происходящего на сцене, потому как смотрел исключительно в вырез robe a la francaise[3] своей спутницы. На другой женщине это платье выглядело бы обычным нарядом, однако пышные формы графини делали его откровенно непристойным. Но на том Полетт не успокаивалась и еще полночи танцевала на балу у градоправителя Менжимска, даваемом в ее честь.

Однажды утром Полетт гостила у Женечки Алмазовой. Подруги расположились на крытой веранде — сплошь стекла, позолота и деревянные перемычки, такие тонкие, что оставалось лишь диву даваться, как они могут обеспечить целостность чему-либо.

Графиня проявляла удивительное терпение к щебетанию подруги и к суете, производимой ее детьми, один из которых, восьмилетний Егорушка, только что удрал от опеки нянек и теперь демонстрировал матери свою коллекцию насекомых, вытряхивая их прямо на скатерть. Вполне себе живые экспонаты в этой коллекции мирно уживались с давно почившими, поэтому каждый раз баронессу Алмазову и ее гостью ждал сюрприз. И если Полетт отделяло от коллекции некоторое расстояние, то Женечка находилась в самой гуще событий, и какой-нибудь особо бодрый жук нет-нет да и пытался совершить восхождение на руку либо падал прямиком на колени баронессы. Однако на ее лице читался лишь несомненный интерес — спартанцы могли бы поучиться у Женечки самообладанию.

В такие минуты Полетт завидовала семейному счастью подруги, замкнутому мирку ее дома, которым хозяйка правила легко и небрежно, будто дирижер своим оркестром, и который также легко пришел бы в полнейший и неминуемый упадок, отвлекись Женечка хоть на минутку.

радовалась и пугалась тому, что ее дети выросли. Радовалась потому, что мальчики были самостоятельны, а значит она могла, наконец, получить некоторую толику свободы, препоручив их заботам других, а пугалась оттого, что самостоятельность детей не предполагала участия в их достижениях. Разумеется, сыновья не стали бы вываливать на колени maman жуков и пауков. Под руководством покойного Кристобаля мальчики превратились в маленьких мужчин, преисполненных чувства собственного достоинства. На любые предложения о помощи они отмахивались, на попытки обнять или приласкать их — хмурились и скорее желали отстраниться.

Поймав взгляд подруги, Женечка, которую материнство сделало очень чуткой, заметила:

— Ты еще молода. Конечно же, тебе нужно выйти замуж и родить ребенка. Хватит с тебя сыновей, роди дочку. Будешь причесывать ее и наряжать в кружевные платьица, играть с нею в куклы, а как подрастет — делиться женскими премудростями.

Баронесса выдавала свою заветную мечту. Все пять ее беременностей завершались рождением мальчишек. Каждый следующий раз Женечка надеялась, что ей повезет, и каждый раз разрешалась очередным шалопаем на радость Алексею Михайловичу.

Пока она говорила, один из Егорушкиных экспонатов — большой переливчато-зеленый жук расправил розовые крылья и с жужжаньем устремился к свободе. Встретив на пути стекло, бедняга не понял, отчего столь близкая цель вдруг оказалась недостижима, и принялся биться в невидимую преграду с громким раздраженным жужжаньем. Егорушка, бросив остальных насекомых на попечение матери, устремился ловить беглеца. Полетт только диву давалась, какой шум могут производить мальчик и жук. Алмазова и бровью не повела, как все замужние дамы увлеченная ролью свахи:

— Вот Остроумов ради тебя готов на все. Не смотри, что он беден. Родители Игоря несметно богаты, и коли ты возвратишь их сына в лоно семьи, сделают для тебя все, что угодно. Или Мишель Караулов, наш бравый кавалергард. Он днем и ночью занят на службе, так что, обвенчавшись с ним, ты сможешь устраивать быт по собственному разумению. А если желаешь красавца, почаще улыбайся Ковалевскому. С ним можно смело отправляться на любые светские мероприятия, вы всегда будете в центре внимания. Правда, полдня Алексис проводит у зеркала, а оставшуюся половину — у портного. Или Серго Верхоглядов…

— Глядя на его лицо, я словно вновь возвращаюсь на остров Пасхи! — рассмеялась графиня.

— С лица воды не пить, — рассудительно отметила баронесса, не давая сбить себя с толку. — А Пьеро Поцелуева я и вовсе знаю с детства. Хоть теперь могу за него поручиться. Нежный, трепетный, с чистейшей душой. Он влюбился заочно в твой портрет, выкупил газетный тираж и теперь со всех стен его дома смотрит твое лицо. Да что ты смеешься, это так романтично!

— Разумеется, романтично, когда он глядит на мой портрет и томно вздыхает! — Полетт торопливо столкнула на пол мохнатую гусеницу, преодолевшую столешницу и намеревавшуюся отведать лимонад графини. — Но представь, как он станет поверять моему портрету свои неудачи на любовном фронте или того хуже хлопать им назойливых мух.

— Ну все тебе не так! Ты как принцесса из той сказки. Смотри, довыбираешься, останешься с королем Дроздобородом… Подожди, мне знаком этот взгляд. Ужели у тебя есть кто на примете?

Ответить Полетт не успела. На пороге появилась запыхавшаяся гувернантка, торопливо присела в реверансе и устремилась к Егорушке.

— Вот вы где, юный коллекционер. Так и знала, что отыщу вас подле матушки. Простите, баронесса, стоило отвлечься на миг, как моего подопечного след простыл.

— Его коллекция весьма занимательна, — из вежливости сказала Полетт, отпихивая еще одну гусеницу, на сей раз рогатую, кожисто-зеленую с яркими оранжевыми пятнами на спинке.

— Есть! Поймал! — сын повернулся к матери, держа за крыло рассержено жужжащего жука. В тот же миг, пользуясь тем, что мальчик всецело поглощен своей добычей, гувернантка его ухватила за рукав. Так они и вышли — плененный гувернанткой Егорушка с плененным Егорушкой жуком.

Едва дверь за ними затворилась, Женечка пытливо взглянула на подругу:

— Нас прервали на самом интересном месте. Открой, кто же этот счастливчик? Ну не запирайся, ты знаешь, я не успокоюсь, пока не выведаю подробности. Сама-то я давно оставила волнения позади, в моей жизни все четко и размеренно, словно внутри часового механизма. Я целиком отдалась мужу и детям. Нет-нет, не подумай, я счастлива вполне, но разве грешно желать ярких эмоций? Наши отношения с Алексеем Михайловичем давно вошли в мирное русло. Мы говорим друг другу «вы» и вежливо расшаркиваемся. Но как же мне не достает кипения чувств, бессонных ночей, крепких объятий и поцелуев, чтобы голова шла кругом. Коли мне не суждено этого испытать, позволь поволноваться хотя бы за тебя!

Разумеется, после такого откровения, Полетт не могла молчать. Да и самой ей давно хотелось поделиться заветным с близким человеком, а ближе баронессы графиня не имела никого.

— Князь Антон Соколов, — молвила Полетт и опустила ресницы. Щечки ее очаровательно порозовели. Но едва признание вырвалось, едва пала первая из возведенных разумом преград, как природная страстность графини легко смела оставшиеся укрепления. Полетт принялась говорить о предмете своего интереса горячо, неостановимо. — Князь так молод и так очаровательно суров! Эти смоляные кудри, эта вечная складка между бровей и пронзительный взгляд темных глаз делают его похожим на Мефистофеля! Мне так хочется знать, что его гнетет. Я слыхала, вы знакомы. Сведи нас, душечка Джейни, ну, пожалуйста!

Антон Соколов давно привлек внимание Полетт. Он не входил в число ее поклонников и одним только этим будил в ней живейший интерес. Ничего о нем не ведая, графиня восполняла отсутствие сведений собственной фантазией, наделяя князя чертами, наиболее желанными ей в мужчинах. Антон Соколов казался таинственным, перенесшим жизненную драму, наверное связанную с разбитым сердцем. Статный красавец с надменным жестким лицом будоражил воображение, бросал вызов своею холодностью, и Полетт, как любая женщина, задавалась вопросом, сможет ли она стать той единственной, кто растопит сердце этого ледяного короля.

Женечка Алмазова одобрительно кивнула:

— Гляжу, ты не размениваешься по мелочам. Хорошо же, попробую устроить вашу встречу. Но взамен пообещай, что если он сделает тебе предложение, я узнаю о том первой, не то просто умру от любопытства!

— Ну, конечно же, я тебе расскажу! — поспешила заверить подругу Полетт.

— Я уже предвкушаю вашу встречу, будто это не твое, а мое свидание. Ох, прямо сердце застучало! Как полагаешь, если я изображу интерес к графу Медоедову, это позволит мне немного расшевелить Алексея Михайловича?

— К графу Медоедову? Но ему же семьдесят лет от роду, он глухой, как пень, хромает на правую ногу и не помнит, о чем говорил минуту назад!

— В молодости граф был порядочным волокитой, да и теперь не прочь залезть под юбку хорошенькой служанке. Не у всех же столько поклонников, сколько вьется вокруг тебя. Приходится обходиться имеющимися. Ну да Бог с ним, с графом, давай же придумаем, как свести тебя с предметом твоей страсти.

[1] Суаре — от фр. Soiree — «вечер», «званый вечер», употребляется также в ироническом значении.

[2] Cul de paris — характерной чертой платья является отстающая сзади расширенная юбка, придающая платью парижский силуэт. Такая юбка была в моде в XVIII веке и около 1880 года.

[3] Robe a la francaise — платье на французский манер.

Гроза

Случай к знакомству князя Соколова и графини Кристобаль представился вскоре. Младшему отпрыску семейства Алмазовых исполнялось два года, и баронесса воспользовалась этим поводом, чтобы собрать друзей. Антон Соколов среди них не числился, но Женечка знала его через общих знакомых, поэтому князю было отправлено приглашение следующего содержания: «Барон и баронесса Алмазовы просят пожаловать на обед по случаю именин их сына Виктора, который состоится в шесть часов пополудни[1]. Вашим посещением Вы сделаете нам большое удовольствие. P.S. Графиня Кристобаль тоже придет поздравить нашего победителя[2]». И разумеется, совершенно случайно место Полетт оказалось рядом с местом князя. Они сидели бок о бок, графиня была искрометно весела, а князь блистал образованностью и начитанностью. Эти двое просто обречены были понравиться друг другу. С тех пор князь всюду сопровождал Полетт, играючи оттеснив прочих ее кавалеров.

Графиня, — жаловался Пьеро Поцелуев, танцуя польку с Полетт на балу у Милорадовых, — вы совсем обо мне позабыли. А ведь еще недавно мы были друзьями.

— Несравненная, — дул губы красавчик Ковалевский во время менуэта. — Я надеялся плясать с вами мазурку[3], даже надел камелопардовый[4] фрак под цвет ваших глаз.

— Увы, Алексис, на мазурку я уже ангажирована князем Антоном. Но готова оставить для вас кадриль. Соглашайтесь, не то вам не достанется ничего.

— Сударыня, мои скакуны застоялись в стойлах, жду не дождусь, когда же мы с вами отправимся на прогулку. В прошлый раз вы меня обошли, я жажду реванша, — грассируя выговаривал кавалергард Караулов, кружа Полетт в быстром вальсе.

— Поверьте, я скверная наездница. Вас обошла не я, а вороной моего покойного супруга, граф Кристобаль не жалел средств на лошадей. Хотите, я вам его продам?

— Помилуйте, к черту мне тело покойного Кристобаля! А даже буде он жив…

— Вы невнимательно слушали, Мишель. Я говорила о жеребце.

— Продайте мне свое сердце, графиня! — молил Остроумов, перехватив Полетт из рук кавалергарда.

— У вас не достанет денег, чтобы его купить! — смеялась Полетт, уязвляя острыми уголками губ прямо в сердце. Зубы графини белели, как жемчуг, бриллианты на груди отражали свет газовых рожков, а глаза горели непокорным янтарным пламенем.

Упреки поклонников Полетт были справедливы. Графиня проводила все время в компании Соколова и увлекалась им все сильнее. Во время одной из прогулок, когда Полетт с князем поднялись на вершину горы, желая полюбоваться открывавшимся оттуда видом на Менжимск, их настигла гроза. Дул сильный ветер, облака быстро неслись по небу, на глазах грузнея и наливаясь синью. Графиня следила за тучей, наплывающей от западного хребта. Она была темно-сизой, рваной по краям, с закручивающимися в глубине седыми водоворотами. Порой внутри тучи взблескивали молнии, а следом доносилось глухое рокотание. Подсвеченная солнцем, картина выглядела угрожающе.

— Надеюсь, туча зацепится за дальние пики и выльется дождем там же, где ее предшественницы, — сказала графиня, поеживаясь.

Она не боялась грозы, но сам вид разрушительной мощи стихии не мог оставить ее равнодушной. Ветер трепал прическу Полетт, играл подолом ее платья и развевал накидку малинового шелка с бахромой, заставляя ее плескаться за спиной, словно крылья.

Антон тоже взглянул на тучу и покачал головой, не соглашаясь:

— Она летит чересчур быстро, ей просто некогда будет там пролиться. Она наверное достигнет нас, а то вовсе и унесется дальше, за Менжимск.

Сильный порыв ветра сорвал с графини шляпку, и та покатилась по склону, цепляясь за кусты и низкорослые деревья. Соколов вызвался было вернуть потерю, но склон головокружительно уходил вниз, и Полетт испугалась за князя, да и шляпка была не из самых любимых. Пока они спорили, туча подобралась совсем близко. Сильно потемнело. В нескольких шагах полыхнула молния, грохнуло громовым раскатом. Забыв про шляпку, Полетт и Антон устремились вниз по тропе.

Это была не та широкая дорога, приспособленная для пеших и конных прогулок, что привела их сюда, а именно тропка, какой пользовались местные пастухи, перегоняя овец с пастбища на пастбище. Однако ей можно было достичь подножия горы куда быстрее, чтобы быстрее оказаться под защитой домов и деревьев. Тропка то петляла между камней, то сбегала отвесно по склонам, и тогда приходилось цепляться за чахлые деревца или обломки скал. Местами она превращалась в узкий карниз, с одной стороны ограниченный каменной стеной, а с другой обрывающийся в пустоту. На самых крутых спусках князь подавал своей спутнице руку или подхватывал за талию, сам стоя незыблемо, будто врос в землю.

Запыхавшиеся Полетт и Антон не то сбежали, не то скатились с вершины горы и влетели в широкую аллею, по обе стороны обсаженную высокими платанами, где на них обрушился ливень. По случаю грозы аллея обезлюдела, земля быстро раскисла, в углублениях собрались блестящие лужи. Капли дождя задерживались на листьях, поэтому под деревьями было хотя и плохое, но укрытие.

— Переждем здесь? — предложил Соколов, и, не дожидаясь ответа, подвел Полетт к дереву, прислоняя спиной к пятнистому, словно леопардовая шкура, стволу и укрывая от непогоды своим телом.

Древесная кора была холодной и мокрой, с листьев капало, такой же мокрой была и земля, которую графиня ощущала сквозь тонкие, совершенно неприспособленные к непогоде туфельки. Однако Полетт совсем не мерзла, она была разгорячена бегом и жаром, исходящим от крепкого мужского тела, рядом с которым остро чувствовала собственную уязвимость. Чувствовала она и сгустившееся между ней и князем напряжение сродни скопившемуся перед грозой электричеству, и ей хотелось, чтобы напряжение это нашло выход, сорвалось ударами молний.

Антон был очень привлекательным мужчиной. Прежде всего, молод — немногим старше Полетт. Тело его было крепким, походка упругой, движения уверенными. И никакой дрожи в руках, что в последние годы одолевала Кристобаля, никакой дряблости. Бедра графа были сильными бедрами наездника, под шелковым фраком перекатывались мышцы.

Графиня не была ни ханжой, ни затворницей. Сложись ее жизнь иначе, она довольствовалась бы ролью жены и матери, ни на что большее не претендуя. Но супруг, поначалу приходивший в волнение от ее юного тела, старел, и одного только вида ему уже было недостаточно. В редкие моменты их близости он оправдывал собственную слабость неопытностью Полетт, злился, называл ее неумехой. Кристобаль приносил молодой жене книги с иллюстрациями, один только вид которых заставлял ее пылать от стыда, и заставлял прочитывать их от корки до корки, а затем изображать в супружеской постели. В ответ Полетт под любыми предлогами стала избегать близости. Отношения между супругами сделались натянутыми, на людях они изображали приязнь, но, оставшись tet-a-tet, тотчас разбегались по сторонам.

Не снеся одиночества, мучаясь от осознания собственной несостоятельности, Полетт ответила согласием приятелю мужа, давно добивавшемуся ее расположения. Их связь была тайной, и приносила радость не столько душе, сколько телу. Полетт не была влюблена, но тем легче ей было проводить с любовником время, не имея к нему претензий и притязаний, и тем легче было расстаться с ним, когда она объявила о своем решении воротиться на родину. Пока длилась их связь, любовник успел обрасти жирком в талии и обзавестись порядочной плешью на голове. Ни внешне, ни по темпераменту он не шел ни в какое сравнение с Антоном Соколовым, при взгляде на которого Полетт, не меньше Женечки Алмазовой жаждавшая сильных страстей, полагала, что влюблена всем сердцем, хотя в действительности чувства, которые князь в ней затронул, располагались несколько ниже.

Вспомнив любовника, графиня вздохнула. Взгляд ее сделался мечтательным, томным. За годы, проведенные вместе, приятель Кристобаля успел неплохо изучить тело его жены, и легко избавлял ее от напряжения. Теперь же зов плоти лишал Полетт способности связно мыслить. От близости молодого привлекательного мужчины шла кругом голова, звенело в ушах. Графине не хватило смелости открыто просить своего спутника о ласке, за нее это сделала обстановка — уединенное их укрытие, отграниченное от мира бегущей с небес водой, и сам вид Полетт — разрумянившейся от бега, с влажными волосами, в намокшем и льнущем к телу платье, беззастенчиво обрисовывающем манящие изгибы.

Князь наклонился и прижался губами к губам графини. Он целовал ее под проливным дождем, в блеске молний и громовых раскатах, целовал жестко и жадно, царапая кожу щеточкой усов, глубоко просовывая ей в рот язык, придавливая всем телом и заставляя буквально распластаться по древесному стволу. Грубая настойчивость князя разительно контрастировала со всем, что знала о любви Полетт. Имея весьма ограниченный опыт, графиня мало представляла, каково это, когда тебя ласкает полный сил и бурления в крови мужчина, но очень хотела это узнать. Сердце ее бешено колотилось, кровь стучала в висках, ей было горячо-горячо, так горячо, что казалось, капли дождя с шипением испаряются с кожи. Полетт позволила князю раздвинуть ей бедра своим бедром, позволила впиваться горячими сухими губами ей в шею жадно, до синяков.

Пудра все скроет, — мелькнула в голове Полетт мысль, мелькнула и тотчас исчезла, сметенная лавиной острых ощущений, когда крепкие мужские ладони стиснули ее груди, а горячий рот, царапая усами, приник к сладкой ложбинке. Она даже поощряла князя, прижимая его голову, пропуская между пальцами влажные пряди его волос, выгибаясь навстречу. Графиня сама расстегнула платье, подставляя себя каплям дождя, губам и зубам Соколова, закусывающего ей соски, рукам, сминавшим ее плоть крепко, до боли.

— Пожалуйста, Антон, будьте нежнее! — решилась, наконец, попросить Полетт.

Князь поднял голову и в упор взглянул на нее. В этот момент над ними сверкнула молния, и озаренное мертвенным светом лицо Соколова показалось графине маской Мефистофеля. Антон был бледен, губы его пылали, а глаза лихорадочно блестели, как у курильщика опия. Он смотрел на нее сверху вниз: прижатую к дереву, влажную, разгоряченную, с проступавшими следами его страсти на алебастровой коже, с тяжелыми полушариями грудей, вываливающимися из расстегнутого корсажа.

— Приходите ко мне на ужин, графиня. Не то я возьму вас прямо здесь, на сырой земле, — это был приказ, а не приглашение.

После этой вспышки чувств Антон, как ни в чем не бывало, помог Полетт привести себя в порядок, поскольку пальцы графини от волнения совершенно не желали ей повиноваться.

— Пойдемте, — только и сказал он, будто все, что несколько минут назад разыгралось между ними, было лишь фантазией разгоряченной от страсти молодой женщины. — Кажется, гроза стихает.

Дождь и впрямь из проливного сделался тихим, шепчущим. Молнии посверкивали где-то вдалеке, там же рокотал гром. Небесная влага мягко шуршала по кронам деревьев, не проникая вниз. Полетт и Антон шли по раскисшей дороге. Кокетливые туфельки графини насквозь пропитались водой, вымокло и отяжелело платье, грязь залепила подол, от чего тот потяжелел и неприятно бил по ногам, накидку графиня и вовсе потеряла, пока спасалась от дождя. Однако мысленно Полетт уже перенеслась в грядущий вечер, и переполненная самыми радужными ожиданиями, не придавала значения преходящим неудобствам.

Возле гостиницы «Корона», в которой Полетт занимала целый этаж, они с князем разлучились. Графиня торопливо высвободилась из мокрых одежд, кликнула горничную, попросив приготовить ванну и глинтвейн. Их с Антоном отношения развивались чересчур стремительно. Полетт еще недостаточно хорошо узнала этого мужчину, ей не хотелось торопить события, а хотелось наслаждаться ожиданием встречи и сладостным томлением в груди, хотелось помучить князя, явно непривычного к отказам. Но ее изголодавшееся по мужскому вниманию тело, разбуженное нескромными прикосновениями, твердило об ином. В конце концов, будучи вдовой, я могу позволить себе маленькие радости, подумала графиня. Иначе зачем я так долго терпела брак, в котором была несчастлива, зачем рожала детей от человека, безразличного ко мне, зачем эта красота, платья и молодость, да в конце концов, зачем вся жизнь мне дана, как не для того, чтобы быть счастливой? Я заслужила свое право на счастье.

Нетерпение князя, по мнению Полетт, как нельзя лучше свидетельствовало о его чувствах к ней, и, как всякой женщине, ей приятно было выступать предметом столь пылкой страсти. Ей нравился этот мужчина, и она всерьез подумывала о том, чтобы связать с ним свою жизнь, коль скоро он ей это предложит. Так что не было ничего дурного в том, чтобы предвосхитить некоторые приятные моменты брака, тем более и она, и он этого желали.

Оставшееся время графиня использовала, чтобы развеять сомнения князя в том, что она именно та женщина, какая ему нужна. Красота была оружием Полетт, и она в совершенстве научилась ею пользоваться. Горячая вода с розовым маслом сделала кожу гладкой и придала манящий аромат. Тело графини было холеным, талия узкой, как у девочки, а пышная грудь вздымалась высоко, дразня острыми торчащими сосками. Она провела ладонью по полному белому бедру, позволив себе помечтать, будто это прикосновение Соколова, затем скользнула пальцами в ложбинку между ног, увлажнившуюся от предвкушения близости с интересным мужчиной. Губы Полетт до сих пор горели от поцелуев, соски сжались и потемнели, словно спелые вишни. Подойдя к туалетному прибору, Полетт вгляделась в зеркало, рассматривая синяки, оставленные нетерпеливыми губами князя. Надо попросить Антона, чтобы впредь был осторожнее, подумала она и кликнула горничную.

[1] К началу XIX русская знать садилась обедать не в полдень, а около четырех-пяти часов вечера.

[2] Имя Виктор означает победитель.

[3] Среди всех бальных танцев мазурка и котильон являлись наиболее важными, по той причине, что после мазурки кавалер вел даму к столу на ужин, где можно было пообщаться, пофлиртовать и даже признаться в любви.

[4] Желтовато-коричневый цвет, назван в честь вымышленного существа камелопарда — помеси верблюда и леопарда.

Желанная гостья

Князь прислал за Полетт каретуиз резного дерева, расписанную сценами соколиной охоты. Карету влекла четверка лошадей серой в яблоках масти, их хвосты и гривы украшали атласные ленты, ход был плавен и быстр, точно они не бежали, а струились над землей. Принужденные остановиться, лошади нетерпеливо и нервно пританцовывали на месте. Не успела Полетт выйти из дверей гостиницы, как с запяток кареты ловко соскочил выездной лакей в завитом белом парике и треуголке и услужливо распахнул перед нею дверцу. Внутренняя обивка кареты была выполнена из шелка охряно-золотистого цвета, того же цвета был жилет кучера, и ливреи лакеев, и ленты в лошадиных гривах. Такое внимание немало польстило графине, отчего уголки ее губ приподнялись, и она блаженно сощурилась, как кошка на мартовском солнце. С места лошади тронулись быстро и также быстро устремились вперед. Часто застучали копыта, за окном замелькали фасады домов, цветочные клумбы и деревья, целые улицы. Кучер правил лихо, с зычным криком «Поберегись!» обгонял другие экипажи и бредущих по тротуарам пешеходов.

В отличие от большинства новых знакомых Полетт, Соколов не снимал жилье, а имел на водах собственный особняк. Карета въехала в чугунные ворота и через подъездную аллею устремилась к крыльцу. Князь сам встречал свою гостью на пороге. Он выглядел умопомрачительно во фраке серо-голубого сукна с серебряными пуговицами в виде львиных голов, в жилете белого шелка и черном галстуке, заколотом бриллиантом. Светлые брюки плотно облегали мускулистые бедра князя. Как вежливый хозяин Соколов устроил Полетт экскурсию по дому: показал бальную залу с колонами, провел в обе гостиные — большую и малую, похвалился библиотекой, где в высоких шкафах за стеклами хранились сочинения греков и римлян, и даже пригласил в святое святых всех мужчин — рабочий кабинет, буквально набитый произведениями искусства и бесценными безделушками: табакерками, статуэтками, акварелями старинных и современных мастеров и непременными книгами в витринах.

Знакомство с главным украшением особняка князь приберег напоследок. Им была оранжерея, вход в которую начинался в крытой стеклянной галерее, соединенной с основным домом. Здесь уже плыл густой цветочный аромат. Целая аллея благоухающих жасминов, пышных бульденежей, нежных камелий и непременных для всех без исключения садов королевских роз была устроена к восхищению гостей. Из различных уголков земного шара в оранжерею свезли пальмы, упирающимися своими кронами в стеклянный свод, померанцевые деревья, такие высокие, какие редко вырастают и под южным солнцем. Пряно благоухал лавр. Наливались гроздьями виноградные лозы. В зелени плюща резвились шаловливые мраморные сатиры. В центре оранжереи бил водомёт[1], поднимавший к прозрачному куполу тонкую высокую струю, ниспадающую в чашу в форме раковины. По дну этой раковины были рассыпаны небольшие цветне камешки, среди которых Полетт признала лазурит, яшму, сердолик, агаты всех цветов и прозрачные кварцы, а над ними призрачными тенями скользили огромные золотисто-оранжевые карпы. Они совсем не боялись, и когда графиня наклонилась над чашей, чтобы рассмотреть их поближе, рыбы, в свою очередь, тоже поднялись к поверхности, смешно разевая круглые рты в надежде на угощение.

Утолив любопытство гостьи, Антон пригласил Полетт в столовую. Высокий дворецкий в напудренном парике, в ливрее с княжеским гербом и обтягивающих штанах черного сукна торжественно распахнул перед ними створки дверей, украшенных позолотой и лепниной. Воодушевленная оказанным ей приемом, Полетт приветливо улыбнулась слуге и тотчас позабыла о нем в предвкушении ужина и других чувственных удовольствий.

Столовая была исполнена в стиле рыцарского зала. В простенках между резными деревянными панелями на алом шелке висели скрещенные мечи и щиты, на специально утроенных постаментах стояли начищенные до блеска шлемы, с потолка свешивалась люстра в виде колеса на трех длинных цепях, увенчанных бронзовыми листьями и желудями, цветные витражи на окнах изображали библейские сюжеты. С балкона доносилась музыка — там играл целый оркестр. Возле входа в столовую стояло апельсиновое дерево в кадке, усыпанное множеством ярких, словно новогодние шары, плодов и белых, будто восковых цветов, источающих чарующий аромат, какими часто украшали невест. Это показалось графине счастливым предзнаменованием. Проходя мимо, Антон сорвал апельсин и протянул своей гостье со словами:

— Примите это китайское яблоко в знак нашего с вами союза.

При этом он так смотрел на нее, что Полетт почувствовала себя Евой перед змеем-искусителем. Она понимала, что слаба и не сможет противиться соблазну, таящемуся в темных глазах князя, в его чуть снисходительной улыбке, точно ему ведомы все ее тайные мысли. Желание поддаться искушению сделалось непереносимым.

Князь подвел Полетт к овальному столу. На белой скатерти, расшитой виноградными листьями, стояла фарфоровая посуда с изображением сцен охоты. Столовые приборы золоченого серебра украшало изображение сокола. В широких хрустальных вазах, сверкающих своими гранями, словно бриллианты, лежали фрукты и конфеты, в серебряных розетках горками был насыпан засушенный миндаль с солью, а на стоявшей перед нею тарелке к своему удовольствию Полетт нашла пурпурную розу.

Стол освещали золоченые свечи, источающие аромат розмарина и шалфея. Их приглушенный колеблющийся свет создавал иллюзию уединения, столь прочную, что ее на нарушали ни играющие на балконе музыканты, ни дворецкий князя, самолично прислуживавший хозяину и его гостье. Из кушаний подавалась рыба, то нарезанная тонкими ломтями то, напротив, запеченная целиком, чтобы отщипывать от нее по кусочку, была икра, перепелиные яйца, запеченный сельдерей, спаржа. Присутствовала отборнейшего качества зелень и изобилие самых разных фруктов: виноград, груши, яблоки и сливы, сочня смоква и даже ананасы. Когда дворецкий поставил на стол серебряное блюдо с устрицами, Полетт не сдержала изумления:

— Позвольте, князь, но как вам удалось раздобыть устриц столь далеко от моря?

Все выглядело очень аппетитно и дразнило возбуждающими ароматами, однако графиня, надеясь на романтичное продолжение ужина, ела небольшими порциями. Единственное, перед чем она не смогла устоять, оказалось мороженое. Князь, как и она, от всех поданных блюд откладывал понемногу, зато с откровенным удовольствием пил вино. Откинувшись на спинку стула, он любовался поверх бокала, как графиня набирает мороженое в ложку, как подносит ее к губам, слизывает вспененную массу и жмурится от наслаждения.

Пока она лакомилась, Антон жестом отпустил музыкантов, и Полетт, чувствовавшая на себе обжигающие взгляды князя, восприняла наступившую тишину как сигнал к другому, не менее ожидаемому и приятному действу. Она отодвинула мороженое, предвкушая, как Антон пригласит ее в спальню под предлогом показать ее убранство[2] или вовсе не скрывая своих намерений, как неторопливо освободит ее от платья, вытащит шпильки из ее волос и примется осыпать ласками, от которых она растает, как только что таяло мороженое у нее на языке.

От своих откровенных фантазий Полетт порозовела, что очень ее красило. Точно прочитав ее мысли, Антон подал Полетт руку, но едва она коснулась его ладони, как князь рывком поднял ее, привлек к себе и жадно припал к губам, не то целуя, не то кусая. Графиня чувствовала во рту терпкость вина, которое пил Соколов, и солоноватый металлический привкус крови. Язык князя двигался яростно, мощно, графиня представила, что также будет двигаться внутри нее его плоть и смутилась этому напору.

Она отстранилась, бросила взгляд на двери, возле которых безмолвным изваянием замер гигант в белоснежном парике.

— Подождите, Антон! Мы не одни! — прошептала Полетт.

Соколов кинул правую бровь:

— Вас беспокоит дворецкий? Это всего лишь слуга, пусто место, не переживайте на его счет. Моя челядь не болтлива.

Точно подтверждая слова господина, дворецкий смотрел прямо перед собой, всем своим видом выражая полнейшую отрешенность. Верно, если бы прямо сейчас над ним разверзлись небеса и запели ангелы среди облаков, и то не он поднял бы глаз.

— Прекратите на него смотреть, не то я решу, будто мой слуга вам желаннее меня.

Князь заслонил от Полетт дворецкого, и вновь впился в ее губы, точно она была источником, а он погибающим от жажды. Не прерывая поцелуя, Антон подхватил Полетт за талию и усадил на стол, прямо на расшитую виноградными листьями скатерть, сталкивая на пол остатки яств и посуду. Руки его поднялись выше. Полетт подумала, что он жаждет более смелых ласк, и сама потянулась к пуговицам, намереваясь помочь любовнику расстегнуть платье, но опоздала. Антон рванул тонкую ткань, платье с треском распалось на две половины от шеи до пояса.

[1] Фонтан.

[2] Демонстрировать гостям убранство спальни в XIX веке было в порядке вещей и не считалось чем-то неприличным.

Желанная гостья (продолжение)

Внимание! Здесь начинается обещанная эротика, так что в публичных местах лучше не читать во избежание конфуза.

— Мое платье! — ахнула Полетт, не зная, то ли возмущаться, то ли восхищаться страстью, что пробудила она в этом холодном светском красавце.

— Оно вам совершенно ни к чему. Вам следует ходить голой.

Князь отступил на шаг, рассматривая Полетт, и ей отчего-то сделалось неловко под его прожигающим взглядом. На белой шее графини ярко выделялись следы недавних поцелуев — как ни старалась горничная, ей не удалось полностью их скрыть, тяжелая налитая грудь Полетт вздымалась в такт взволнованному дыханию, соски алели, словно два горячих уголька. Взгляд князя скользнул по тонкой талии и мягкой окружности живота, пока не уперся в самый его низ, прикрытый пеной порванных кружев и шелка.

— Снимите это безобразие, графиня! Я желаю видеть вашу наготу! — приказал он.

И вновь Полетт засмущалась дворецкого, так и не покинувшего столовую. Она знала, что дамы высшего света не считают слуг за мужчин и принимают в их присутствии ванну или разоблачаются не только без стеснения, но даже гордясь своей современной раскованностью. Однако Полетт так и не приучилась воспринимать слуг как пустоту, и присутствие молодого мужчины, ставшего свидетелем их с Антоном близости, тревожило ее.

— Отчего вы медлите? Я не люблю ждать, — поторопил Соколов.

Полетт отнюдь не хотелось, чтобы светский любовник счел ее наивной простушкой. Под нетерпеливым взглядом Антона она неловко высвободилась из платья и сбросила его на пол.

Глаза князя азартно блеснули.

— Я знавал дурнушек, не годившихся вам и в подметки, которые были восхитительно бесстыдны. Их развратность заставляла пылать огнем мои чресла. Ну же, не прячьтесь, покажите, как вы исходите соками, ожидая меня, — говоря, он неотрывно смотрел на выбритый по заграничной моде лобок Полетт, на ее стыдливо сомкнутые бедра. — Раздвиньте ноги, графиня!

Это прозвучало хлестко, как удар кнута.

Все, что происходило между Полетт и теми немногими мужчинами, которых она знала, происходило за закрытыми дверьми спальни и в темноте. Она не умела обнажаться напоказ, не знала, каково это, когда требовательный мужской взгляд скользит по самым сокровенным местам, жалит и жжет.

Повинуясь этому взгляду, графиня медленно развела бедра. Антон шагнул к ней, ступая по шелку и кружевам, положил ладонь на ее лобок, заставляя вздрогнуть от неожиданно острого ощущения, а затем протолкнул два пальца вглубь ее естества и принялся довольно грубо ими двигать, то вынимая, то вновь вонзая в нежную плоть. Полетт, ожидавшая, что прежде он поцелует или приласкает ее, не была готова к такому вторжению, и оно показалось ей болезненным. Но, возможно, оно было болезненным оттого, что у нее давно не было мужчины. Графиня сама потянулась к губам любовника, но князь не позволил себя целовать.

— Нет, — резко сказал он. — Смотри на меня. Покажи, как сильно ты меня хочешь. Будь распутной девкой для меня!

видела, что Соколов возбужден. Ей же не хватало объятий и поцелуев, и просто нежных, ничего не значащих слов. Однако разочаровывать Антона объяснением, что она не готова и ей нужно больше времени, графине не хотелось. Как успела она уяснить, мужчины весьма болезненно относились ко всему, что касалось их способности вызывать желание у противного пола.

— Поцелуй меня там, внизу! — попросила она, надеясь, что его язык, губы и даже жесткая щеточка усов окажутся нежнее пальцев, причинявших ей не столько удовольствие, сколько боль.

Она читала об этом в книгах, которые давал ей муж, надеясь добавить опытности, но ни разу не пробовала. Их отношения с Кристобалем не предполагали удовольствия для Полетт, граф купил себе жену также, как покупают лошадь или собаку, а какой же хозяин станет думать об удовольствии собаки и лошади? Любовник Полетт был человеком добрым, но начисто обделенным фантазией, и графиня просто не представляла себе, как просить его о такой откровенной ласке. Зато Антон Соколов прямо-таки воплощал в себе светскость и порок, слова Полетт едва ли смогли бы его удивить. Тем не менее князь брезгливо скривился:

— Ты хочешь, чтобы я лизал тебя между ног? Я, Антон Соколов, буду лизать бабу, как кобель — течную суку?! У меня есть идея получше.

Он выдернул из нее руку, опрокинул графиню на стол и принялся стаскивать брюки. Полетт чувствовала, как в обнаженную кожу спины впиваются осколки фарфора и острые грани столовых приборов. Ошарашенная резкими словами и бесцеремонным обращением, Полетт подумала, что пусть лучше князь овладеет ею теперь и, утолив свой плотский голод, вновь сделается обходительным и внимательным. Она замерла, давая любовнику полный carte blanche[1]. Но вместо того, чтобы войти в нее, князь обошел стол и встал подле ее лица.

Графиня приподнялась на локтях, непонимающе глядя на него. Антон толкнул ее обратно:

— Лежи!

Полностью одетый сверху, снизу он был обнажен, его мужское достоинство горделиво вздымалось из темной поросли волос. Размеры князя испугали Полетт. Она опасалась, что если он погрузиться в нее на всю длину, то повредит что-нибудь внутри. Желание начало спадать, сменяясь липким и стыдным страхом. Графиня вновь попыталась подняться со стола, на котором лежала, точно пойманная дичь, и вновь была опрокинута сильной рукой:

— Лежи, я сказал!

— Антон, давайте остановимся. Я не готова…

— Оставь женские уловки другим, я знаю их наперечет.

Свободной рукой он ухватил со стола чудом уцелевшую в произведенном погроме бутыль темного стекла с украшенной гербами наклейкой, и запрокинув голову, принялся жадно глотать. Кадык его заходил вверх-вниз, багряные капли текли по усам и падали на белоснежный жилет, застывая там брызгами крови. Поистине, князь был ненасытен. Наконец, к облегчению графини, Антон отнял бутыль ото рта. Взгляд его сделался дик. Полетт хотела убежать, но боялась идти против его воли. Князь приподнял бутыль над распростёртой на столе Полетт, съежившейся и уже не знавшей, чего ожидать от близости, которой она так опрометчиво искала. Одним махом Соколов выплеснул остатки вина на графиню. От неожиданности Полетт вздрогнула. Тонкие струйки, точно маленькие змейки, поползли по ее груди и бокам, навязчиво скользнули между ног, охлаждая возбуждение.

Антон смотрел на нее, испуганную, залитую темной влагой, замершую среди осколков фарфора, рассыпавшихся орехов, фруктов и цветов, будто художник на свое безумное творение. Затем он швырнул опустевшую бутыль себе за спину, опустил одну руку Полетт на затылок, а другой зажал свой возбужденный член и поднес к губам графини.

Он вонзался ей в рот быстро и глубоко. Полетт задыхалась, ей хотелось кашлять, но рука Соколова не позволяла отвернуться, поэтому она покорно принимала его, давясь размером и вкусом. Чтобы не видеть злого торжества на лице князя, Полетт закрыла глаза. Ей было обидно и горько. Она рассчитывала на взаимное удовольствие, а вместо этого князь пользовался ею, как публичной девкой, как пользовался ею муж, которому она принадлежала по законам Божьим и человеческим.

Внезапно Полетт почувствовала на своих бедрах тепло и легкие касания, так не похожие на прежние ласки князя. Мужские пальцы мягко надавили на ее естество, вынуждая открыться, принялись легонько поглаживать, рождая сладостное томление. Обида и страх отступили, кровь побежала сильнее, между ног сделалось скользко и горячо. Полетт застонала и, желая отблагодарить Антона, плотнее сомкнула губы и напрягла язык так, чтобы между ним и нёбом, куда вовсю проталкивался член ее любовника, сделалось тесно. Одновременно она уперлась босыми пятками в край столешницы и приподняла таз, желая показать Антону, как приятно ей нечаянная ласка, и побудить к дальнейшим действиям.

И действительно, мужские руки развели ей бедра и вслед за тем ее влажного, ждущего естества коснулись теплые губы, принялись нежно целовать и сосать, двигаясь то быстрее, то медленнее. Между набухшими складками плоти втиснулся язык, погрузился глубоко в сочную влагу. Желание нарастало, внутри Полетт словно закручивался тугой и теплый клубок. К языку добавились пальцы, проникая туда, куда язык попасть не мог, и на сей раз никакой боли не было, проникновение отзывалось трепетом в теле. Она ерзала на столе, желая притиснуться ближе и ближе, чтобы между ласкающими ее губами и пальцами вовсе не осталось пространства, чтобы они заполнили ее всю целиком, поселились внутри, навечно стали ею.

Между тем и движения князя в глубине ее рта сделались быстрее. Член, каменный от желания, входил на всю глубину, чему графиня уже не сопротивлялась, а была только рада, потому что также глубоко в нее погружались пальцы любовника. Внутри приятно и сладостно ныло. Язык плясал по ее плоти, точно язычок пламени. Сплетавшийся клубок чистого удовольствия становился все тяжелее, все плотнее. И наконец он лопнул, заставляя Полетт выгнуться дугой и дрожать, до тех пор, пока отголоски испытанного наслаждения перекатывались по ее телу, словно громовые раскаты.

Одновременно кончил и князь, заливая горло Полетт своим семенем, заставляя ее глотать, и глотать, и захлебываться от солоноватого вкуса утоленной страсти. Когда она выпила его досуха, ладонь на ее затылке обмякла, Антон тяжело опустился на стул.

Полетт, находившаяся в каком-то тумане, приподняла тяжелые веки и лениво следила, как дворецкий наполняет подставленный князем бокал, как ударяется в хрусталь темно-бордовая струя, заливая его насыщенной тьмой. Медленно графиня возвращалась к действительности. Она лежала нагая среди остатков еды и посуды. Полетт ощущала свои раскинутые в стороны бедра, упирающиеся в скатерть пятки и груди с торчащими навершиями сосков. Вернулась неловкость из-за того, что слуга видит ее такой и оттого, что он видел ее прежде, бесстыдной, извивающейся на скатерти, подставляющей себя откровенным прикосновениям и жадно поглощающей член князя.

О да, она отчетливо помнила ласки Антона, сперва бывшего грубым, а затем все же подарившего ей наслаждение. Некая смутная мысль беспокоила Полетт. Теперь, когда туман страсти потихоньку рассеивался, она вспомнила, что князь все это время стоял рядом с нею, рукой держа ее голову, а в таком положении не очень-то удобно было касаться ее губами. Полетт покраснела и принялась подниматься со скатерти, из-под опущенных ресниц разглядывая Соколова. Он сидел, откинувшись на спинку стула, с опущенными веками, с порочным изгибом жестких красивых губ под черными усами, колкость которых она непременно должна была ощутить.

Затем она перевела взгляд на невозмутимое лицо дворецкого. Оно не отличалось аристократичной тонкостью черт, но тем не менее было не лишено приятности: нос с четко очерченными ноздрями, большой чувственный рот, широкие светлые брови, приподнятые вверх, точно в изумлении. В отличие от хозяина, слуга был чисто выбрит. Почувствовав интерес графини, дворецкий быстро взглянул на нее и также быстро опустил глаза. Полетт успела лишь различить, что они были светлыми, голубыми.

— Продолжим в спальне, графиня. Я хочу видеть твое совершенное тело на своей постели, в обрамлении мехов и шелка.

— Но я…

Подобрав с пола порванное платье, Полетт попыталась было натянуть его, однако Антон остановил ее:

— Оставь эти лохмотья. Я куплю тебе сотню новых платьев.

Сомнения не покидали графиню, она никак не могла решить, хочет ли продолжения этого вечера или будет лучше вернуться в гостиницу. Что-то странное, пугающее чудилось ей в происходящем — в нетерпящем возражений тоне князя, в слепой отрешенности слуги.

— Как же я пойду? Что подумают слуги? — неуверенно спросила она.

— Мои слуги обучены не думать. Но если тебе холодно, изволь.

С этими словами Антон взялся за скатерть и одним быстрыми движением сдернул ее со стола, доводя учиненный ими разгром до состояния полнейшего, первозданного хаоса.

Полетт приняла скатерть, не решаясь обернуться в эту запачканную, покрытую липкими пятнами материю.

— Чего ты медлишь? Пошли. Я уже вновь хочу тебя, — поторопил ее Соколов.

— Быть может, вашей гостье будет удобнее в этом? — вдруг спросил дворецкий, снимая с себя золотую ливрею с изображением сокола и накидывая ее на плечи графине. Благодаря тому, что слуга был значительно выше и крупнее ее, ливрея укутала Полетт до колен.

Антон хохотнул.

— Ты подал чудесную мысль, Северин. Теперь ее сиятельство выглядит, как моя прислуга, а это открывает простор для воображения. Ну же идем!

Князь устремился прочь из столовой. Полетт осторожно двинулась за ним, стараясь беречь ноги от валявшихся на полу осколков. Поведение любовника по-прежнему беспокоило ее, не меньше смущало и присутствие слуги, которого князь не торопился отсылать прочь.

— Уже поздно, Антон, — попробовала было спорить графиня. — Прошу, проводи меня обратно в гостиницу!

— Ты собираешься вернуться туда нагая? Воображаю, как удивиться портье. Не мели чепухи. Утром я отправлю мальчика к портному с наказом привезти приличное платье, а пока будь моей гостьей. Желанной гостьей. Если тебе неудобно идти босиком, это поправимо. Северин, помоги моей гостье!

Ожидавшая, что дворецкий таким же чудесным манером отыщет ей туфли, Полетт была немало удивлена, когда вместо этого он ловко подхватил ее на руки, точно всю жизнь тем и занимался, что носил женщин в опочивальню хозяина.

— Но я могу идти сама, — запротестовала было Полетт, неожиданно оказавшись прижатой к широкой груди слуги так крепко, что могла различить удары его сердца. От тела мужчины струился жар, как от печки.

— Не спорьте, графиня. Поверьте, так будет лучше, — услыхала Полетт тихий шепот.

Желанная гостья (окончание)

Спальные покои князя были способны поразить самое взыскательное воображение. Стены покрывали дубовые панели с резьбой, над которыми уверенной кистью художника были изображены сцены любви Венеры и Адониса. Огромное ложе венчал светло-золотой балдахин с вышивкой и аппликацией в виде хищных птиц. В таких же золотистых тонах была выдержана обивка мягкой мебели. Роскошное соболиное покрывало лежало на постели, не менее роскошная медвежья шкура была брошена на полу, у ног. Возле кровати располагался резной туалетный столик с зеркалом и стульями по обеим сторонам, дальше, в глубине спальни, близ печи с изящно расписанными изразцами стояло кресло для чтения, на подлокотнике которого умостилась раскрытая посередине книга.

Князь опустился на стул, широко разведя бедра и, верно, призывая графиню полюбоваться своей великолепной оснасткой. Мужское достоинство, и теперь немаленькое, безжизненно висело среди жестких курчавых волос. Не привыкшая общаться с мужчинами столь откровенно, Полетт осторожно присела на кровать.

— Принеси-ка еще вина, пока мы с моей гостьей не истомились от жажды, — приказал Антон дворецкому.

Полетт хотела было возразить, что жажда вовсе не мучит ее, но вспомнив предупреждение слуги и огонь, горящий в глазах князя, сочла за лучшее промолчать.

Дворецкий с поклоном вышел, и едва за ним затворилась дверь, графиня осознала, что ей неуютно оставаться с любовником наедине. Чувство это явилось неожиданно, ведь она полагала, будто стыдится Северина, видевшего ее без тайн и прикрас. Но в его отсутствии она робела перед Антоном, обнаружившим жесткий и нетерпимый нрав, не знала, что сказать и какую примерить роль на себя: не то простушки, не то искушенной светской дамы. Полетт испытала облегчение, когда дворецкий вернулся, неся на серебряном подносе два бокала и откупоренную бутыль.

Первый бокал он налил хозяину, второй предложил Полетт. Графиня медлила. Не вполне понимая, чего ей ожидать, она опасалась утратить бдительность. Заметив ее колебания, Антон сказал:

— Шато Грискур тридцать пятого года, то самое неоднократно воспетое вино кометы[1]. Пей, не отравлено.

Графиня бросила тревожный взгляд на Северина. В ответ слуга медленно прикрыл глаза. Почувствовав себя увереннее от его молчаливого одобрения, Полетт глотнула. Вино оказалось выше всяких похвал. Она принялась цедить его небольшими глотками, чувствуя, как напиток растекается по небу и заполняет горло солнечным теплом. С каждым новым глотком страх Полетт делался менее значительным, проваливался куда-то внутрь сознания, где потихоньку истаивал. В конце концов, ничего плохого до сих пор с ней не случилось.

Вскинув голову, графиня примирительно сказала князю:

— Ты был прав. Вино хорошо.

— Разумеется, хорошо. А теперь наполни-ка мой бокал! — неожиданно скомандовал Антон. Не желая ссориться из-за ерунды, графиня взяла бутылку и приблизилась к любовнику, намереваясь исполнить его каприз. Но едва она наклонила горлышко, как Антон обнял ее за талию и подтянул к себе, отчего вино потекло мимо бокала прямо на него.

— Какая ты неумеха! — прогремел упрек. — Облила меня.

— Но ты же сам… — начала было Полетт, однако Антон толкнул ее к своим ногам.

— Прибери-ка за собой, не то я вынужден буду тебя наказать!

Он пьян, промелькнуло в голове у Полетт. Или безумен. Или и то и другое одновременно. Графиня смотрела снизу вверх, не решаясь подняться. Она совершенно не понимала, чего требует от нее князь.

— Что ты медлишь? Я мокрый по твоей вине. Приступай!

Став на колени, она несмело потянулась ко фраку, в который до сих пор был облачен ее жестокий любовник и принялась расстегивать серебряные пуговицы со львами. Антон хлестко ударил ее по рукам. Полетт слышала, что некоторые мужчины любят, чтобы женщина притворялась служанкой, пока они овладевают ею, но для таких вещей существовали публичные дома. Даже вечно всем недовольный Кристобаль не унижал Полетт таким образом. Графиня замерла и, наконец, решилась спросить:

— Как мне загладить вину?

— Господин, — добавил князь и видя откровенное непонимание не ее лице, снизошел до объяснения. — Тебе следует обращаться ко мне господин, ведь ты моя прислуга.

— Я не…

Больше ничего сказать она не успела, поскольку теперь уже князь ударил ее по лицу, по губам. Полетт задохнулась от унижения, но, вспомнив о предупреждении дворецкого, сочла за лучшее молчать и смотреть в пол. Что она могла противопоставить крепкому сильному мужчине? Куда могла уйти, не имея одежды? Полетт не видела выхода из сложившейся ситуации, поэтому сочла за лучшее подождать, пока обстоятельства не переменятся в ее пользу.

— Так и будешь молчать? — нетерпеливо спросил Соколов. — Хотя, оно, возможно, и хорошо. Я знаю твоему болтливому языку другое применение. Мой дружок липкий из-за твоей неуклюжести. Вылижи-ка его!

Покраснев от охватившего ее стыда, Полетт уткнулась в бедра князя и принялась исполнять, что он велел. Я уже делала это, успокаивала себя графиня, и могу сделать снова. Но на сей раз она была испугана, не уверенна в себе, боялась причинить Антону боль и тем самым навлечь на себя его гнев. Несмотря на все усилия Полетт, ей едва удалось ответной реакции князя. Губе ее к тому времени устали до онемения и держать их сомкнутыми требовало значительных трудов. Соколов оттолкнул ее.

— Да ты совсем бестолкова. Я вынужден тебя наказать, и не спорь, ведь я предупреждал. Иди, стань на четвереньки да подними зад повыше!

Полетт понимала, что ей придется подчиниться. Она была женщиной, была слабее, а князь явно был не в том состоянии, чтобы воспринимать разумные доводы. И все же шла медленно, пылая от унижения. Графиня чувствовала, будто попала в нескончаемый кошмарный сон и никак не может проснуться. Когда она проходила мимо Северина, до нее донеслось еле слышное:

— Забудьте о гордости, графиня. Не думайте. Не спорьте. Сопротивление лишь разозлит хозяина.

Она облокотилась о застилавшее кровать меховое покрывало и встала на колени. Не думать, не спорить, — повторила про себя Полетт.

Грубая ладонь князя откинула полу ливреи, оголяя аккуратную округлую попку Полетт. Графиня ожидала, что князь проникнет в нее сзади, как делали это со своими подругами жеребцы и кобели. Она закусила нижнюю губу, готовят вытерпеть очередное унижение, но вместо этого раздался свист кнута и ягодицы вдруг обожгла боль.

— Что ты творишь! — воскликнула она. Позабыв о покорности, Полетт вскочила с кровати, повернулась к Соколову. — Ты не смеешь так обращаться со мной!

— Со своей прислугой я обращаюсь, как считаю нужным. И коли ты меня разозлила, то я удвою наказание. Давай-ка становись обратно.

— Я отказываюсь подчиняться тебе! Я уезжаю немедленно, — выкрикнула Полетт в лицо Антона.

Взгляд его сделался стеклянным, лицо покраснело, губы превратились в тонкую линию.

— Северин, подержи ее сиятельство! — отдал князь краткий приказ, и к ужасу Полетт дворецкий, в котором, казалось, она нашла сочувствие, ухватил ее за плечи и повалил на кровать, прижимая к меховому покрывалу. Она пыталась бороться, но перед грубой физической силой оказалась абсолютно беспомощна.

— Если их сиятельство хочет, станьте служанкой. Покоритесь. С вами не случится ничего такого, чего не могла бы вынести женщина. Я помогу, — зашептал Северин, пока она пыталась высвободиться из его хватки.

От этого участливого голоса, оттого, что слуга видит ее позор, Полетт стало еще горше. Куда легче для нее было бы подвергнуться насилию, не имея свидетелей. Уже понимая, что потерпела полное и безоговорочное поражение, она заплакала. Горячие злые слезы сбегали по щекам и капали на меховое покрывало, пока плеть в руках князя охаживала бедра и ягодицы графини, заставляя их пылать от прилива крови. Она насчитала семь или восемь ударов, прежде чем Соколов сменил гнев на милость.

— Раз уж роль служанки так претит тебе, будь моей шлюхой. Сними к черту эту ливрею и выгляди, как шлюха. Опускай взгляд, как шлюха, стенай под мной, как шлюха, благодари меня за снисхождение, как шлюха.

Антон рванул ливрею с плеч Полетт, затем развернул ее лицом к себе. Во влажном от вина фраке, в пропитавшемся алым шелковом жилете и до сих пор аккуратно завязанном атласном галстуке с бриллиантом Соколов выглядел как денди и одновременно как разбойник с большой дороги. Князь наслаждался выражением неприкрытого ужаса на лице своей жертвы. Неотрывно на нее глядя, резким движением бедер он всадил в нее свой член сразу на всю длину, пренебрегая любовной игрой — он уже играл в эту игру один, и, судя по всему, она порядком его заводила. Быстро и резко он принялся выходить и вновь врываться в ее тело, рыча от удовольствия. Алые пятна румянца цвели на его скулах, губы были красны, точно он пил ими кровь, темные волосы клубились вокруг лица мрачным ореолом.

Не желая его видеть, Полетт закрыла глаза. И когда она почувствовала на своих щеках пальцы, стирающие слезы, бегущие из-под сомкнутых век, когда ощутила легкие прикосновения к плечам, к груди, к животу, она уже не сомневалась, кому они принадлежат. Помимо воли тело Полетт откликнулось на эту нежность. Всем своим существом она подалась вслед за этими за руками, безошибочно отыскивающим чувствительные местечки на ее теле. Они не ошиблись ни единым касанием, они были точны, как руки резчика по камню, и будто резец высекали из ее тела искры, срывая покров за покровом и выплавляя наружу женскую суть. От напряжения кожа графини покрылась капельками пота, внизу живота стало жарко и тяжело. И мощные удары мужского естества в ее лоно перестали мучать, а, напротив сделались желанны, поскольку усмиряли разгоравшийся там огонь. Полетт застонала и содрогнулась всем телом, еще, и еще, пока князь вонзался в нее, и ей было уже абсолютно безразлично в тот миг, кто подарил ей желанную разрядку.

Князь владел ею еще дважды, в промежутках подкрепляя свои силы вином. Владел грубо, безжалостно, нимало не заботясь о ее чувствах, словно она была бездушным механизмом для удовлетворения похоти. О чувствах Полетт заботился другой. И ее тело радостно откликалось на его прикосновения, приветствовало их, так разительно отличавшихся от всего, что творил с нею Антон. И тогда Полетт представляла вместо холодного аристократического лица князя иное лицо, не столь совершенное, но куда более желанное. И ей казалось, будто слуга, а не господин наполняет ее своей плотью, находясь одновременно внутри и снаружи ее, и она начисто терялась в ощущениях, отдаваясь наслаждению.

[1] Шато Грискур — одно из красных бордоских вин, предлагаемых торговыми домом Альфреда де Люза. Что касается вина кометы, то я обыграла здесь распространенный поэтический штамп России XIX века — шампанское урожая 1811 года, своим названием обязанного яркой комете, горевшей в небе с весны 1811 по 1812 (в романе год кометы я поменяла на 1835). Производил или нет вино кометы торговый дом Альфреда де Люза, не знаю.

Жажда мести

Под утро, натешившись своею беспомощною жертвой и доведя состояние опьянения до полного совершенства, князь уснул. Полетт, измотанная душевно и физически, тоже забылась чутким тревожным сном. Однако отдохнуть ей не удалось. Казалось, прошла всего минута, как кто-то осторожно тронул ее за плечо:

— Проснитесь, графиня, — услыхала она шепот и увидела склоненное над ней лицо Северина.

События прошедшей ночи явственно всплыли в ее памяти.

— Тссс! — прошептал дворецкий, прикладывая палец к губам. — Я раздобыл вам платье. Оно принадлежит кухарке, но это единственное, что мне удалось найти.

Без парика он выглядел значительно моложе. С золотисто-русыми волосами, обрамляющими его лицо, с ясными очами и бровями, будто приподнятыми в удивлении, Северин казался вдохновенно-светлым, словно сошел с полотен живописцев Ренессанса. Он смотрел в лицо Полетт, избегая опускать взгляд ниже, туда, где Антон даже в пьяном забытьи продолжал удерживать свою жертву. К омерзению графини, их обнаженные тела переплелись тесно, словно клубок спаривающихся змей. Она торопливо вывернулась из-под тяжелого бедра князя, оттолкнула руку, обхватившую ее поперек талии. Северин отвернулся к окну и терпеливо ждал, пока Полетт будет готова. Его тактичность была приятна графине.

Ни одному самому изысканному наряду не радовалась Полетт так, как этому платью из серого сукна, пропахшему запахами кухни и пота. Стоило ей облачиться, как платье тотчас перекосилось на одно плечо — видать, его обладательница имела дородную фигуру. Хорошо, что к нему прилагался фартук, не то оно просто свалилось бы с Полетт. Подпоясавшись фартуком, графиня обула ноги в грубые башмаки, как могла пригладила волосы и убрала их под порядком засаленный чепец.

— Я готова.

— Извольте, я провожу вас. Вы ничего не имеете против ранней прогулки? — светским жестом дворецкий подал Полетт руку, на которую она благодарно оперлась.

Они шли по погруженным в сон улицам Менжимска. Занимался рассвет. Небо на востоке просветлело, на его фоне очертания домов казались фанерными декорациями. Где-то вдалеке стучали ведрами водоносы, с грохотом проносились редкие экипажи, ранние прохожие торопились по своим делам. Полетт шла, низко опустив голову и изо всех сил надеясь, что ее знакомые в эту пору спят и не застигнут ее в столь плачевном виде. Ее тело ныло, тянуло внизу живота, куда князь безжалостно вонзал свой член, от ударов кнута саднили бедра и ягодицы, башмаки были сильно велики, их приходилось волочь за собой, отчего на нежной коже ступней быстро образовались мозоли. Однако боль казались Полетт мелочью, незначительной в сравнении со вновь обретенной свободой.

— Позвольте-ка, я вам кое-что поведаю. Мне кажется, вам стоит про это узнать, чтобы лучше понять хозяина, — услыхала Полетт спокойный голос Северина.

— Я вовсе не желаю его понимать, — резко отвечала графиня. Единственное, чего она хотела — это остаться одной, чтобы смыть с себя следы прошедшей ночи, как смывают холодной водой кошмар с век.

— Выслушайте, пожалуйста! — Северин остановился, вынуждая остановиться и ее, положил большую теплую ладонь на руку Полетт, развернул графиню к себе, глаза в глаза. От этого взгляда Полетт сделалось неловко. Она вспомнила, как жаждала прикосновений Северина, какое наслаждение они ей дарили и как представляла она светлое вдохновенное лицо слуги вместо холодного надменного лика его хозяина.

В попытке скрыть охватившее ее волнение, Полетт резко отстранилась, спросила с упреком, так, как будто ей было за что упрекать Северина, как будто он ее предал:

— Вы просите за него?

Холодный тон графини не испугал дворецкого:

— У него никого кроме меня нет, а, стало быть, и просить больше никто не будет. Кабы вы лучше узнали его сиятельство, вы поняли бы, что он неплохой в сущности человек.

— Неплохой? — графиня даже споткнулась от возмущения. Деревянный башмак слетел с ее ноги, и она вынуждена была ждать, пока Северин подберет его. Слуга опустился перед Полетт на колено, и чтобы не упасть, она была вынуждена опереться ему на плечи, мимоходом ощутив их твердость. Когда дворецкий надевал на нее грубый башмак, от этого обычного действия по телу Полетт пробежала чувственная дрожь. Она тряхнула головой, отгоняя неуместные, непрошенные мысли. — Вы говорите это о человеке, который… который…

Унижал меня, порол меня плетью и едва ли не изнасиловал, хотела добавить Полетт, но смущение не позволило ей бросить эти слова в лицо стоявшему рядом мужчине.

Он невозмутимо кивнул, принимая все высказанные и невысказанные упреки.

— У хозяина было тяжелое детство. Мы выросли вместе, только я уродился сыном конюха, а он — сыном князя. До самых холодов я бегал босиком, тогда как он ходил в туфлях с серебряными пряжками и нарядном платье, я питался остатками с кухни, а для него в теплице растили диковинные фрукты, он был господином, я — никем. Однако ни за какие награды я не согласился бы поменяться с ним местами. Его отец был очень властным человеком. Высокомерный, жестокий Дикий барин требовал беспрекословного повиновения и за неподчинение сурово карал. Он не делал различий между прислугой и собственным сыном. Не выполнил наказа, не опустил глаз, не говорил с должным почтением — за любую провинность Дикий барин самолично порол наследника, точно простого конюха. Нет, вру, меня-то отец не порол никогда. Матушка Антона была женщиной робкой, шарахающейся от собственной тени. Она день-деньской сидела в комнате за пяльцами и носа не смела выказать наружу. Мы звали ее Призрачная барыня. Она обожала сына, но вступиться за него боялась. После порки она тайком прокрадывалась к Антону, сидела подле него и плакала. Антон всей душой обожал мать и так же страстно ненавидел отца. Любовь и ненависть для него переплелись неразрывно. Он не может достичь удовольствия, когда оно не связано с болью и унижением.

— Зачем вы мне все это рассказываете? Разве вы не боитесь, что я обращу ваше доверие против вашего хозяина? — удивилась Полетт.

В ее сердце не осталось места для жалости, слишком свежи были воспоминания о собственном унижении, но и злость потихоньку начала стихать, а это не понравилось графине. Ей хотелось яриться, неистовствовать, мечтать о мести за поруганное свое доверие.

— Того, что вы знаете о моем хозяине, и без того достанет его погубить, а больше мои рассказы не навредят никому — Дикого барина сожгла его собственная злость, а Призрачная барыня, как болтают, сбежала с бродячим артистом. Хотя, помня ее любовь к сыну, сомневаюсь я, чтобы она его оставила. Вернее всего, Дикий барин прибил супругу в порыве гнева, а историю про побег выдумал, чтобы скрыть свое злодеяние. Ну да я не судья мертвецами, теперь его судит Высший Суд. Так что, коли вы предадите прошлое огласке, оно его сиятельству не навредит. Но, может статься, прошлое изменит грядущее. У женщин доброе сердце.

— Вы так смело судите о женщинах. Вы много женщин знали? — отчего-то возмутилась Полетт. Вопрос прозвучал двусмысленно. Таким же двусмысленным был и ответ.

— Знавал.

— И все они были добры?

— По-разному бывало. Но в целом, да, женщины жалостливее мужчин. Добрее, мягче. Есть в них затаенная, глубинная нежность, как капелька росы в сердце цветка. В мужчинах такого вовек не сыскать.

Когда Северин принялся говорить про нежность, что-то защемило ей сердце, всколыхнулось, близко подступило к горлу, к глазам. И это что-то делало ее очень уязвимой. Он пытается разбить мою броню, чтобы я смягчилась к его хозяину, догадалась Полетт. Но смягчаться она не желала, поэтому поспешно перевела разговор на другую тему:

— Зачем вы ему служите?

Дворецкий пожал плечами:

— Я не ведаю другой жизни. Их сиятельство рачительный хозяин, не скаредничает по мелочам, без вины не наказывает, дает отдохнуть в воскресенья, на Пасху и Рождество. Когда моего отца опрокинула лошадь, и он больше не смог работать, хозяин назначил ему содержание. В отличие от Дикого барина, их сиятельство не порет слуг.

Полетт подумала, что Северин обманывает ее, чтобы расположить к князю Антону, которого по странной верности продолжал защищать, и не смогла удержатся от того, чтобы поймать его на слове:

— Не порет слуг? Только женщин?

— Предыдущие были с ним добровольно и получали за это хорошее вознаграждение. Но взаправду сказать, то не были светские дамы, как вы.

— А вы? — вдруг опомнилась Полетт. Поглощенная своими бедами, она вовсе позабыла, что слуге в отличие от нее предстоит возвращение. И вряд ли князь Соколов будет доволен, не найдя рядом своей новой игрушки. — У вас будут неприятности из-за того,что вы помогли мне?

— Вы за меня не беспокойтесь, я к наказаниям привычный, еще в услужении у Дикого барина был. Лучше идемте-ка быстрее, пока на улицах не прибавилось народу.

Поняв, что дворецкий не хочет углубляться в эту тему, дальше Полетт выспрашивать не стала. Назойливый интерес к чужой жизни всегда казался ей худшим из людских пороков.

Возле гостиницы они распрощались. Полетт долго смотрела Северину вслед: волосы его золотились в утреннем свете, походка была быстрой, упругой. Если он и страшился гнева его сиятельства, то это никак не проявлялось вовне. Когда спина дворецкого исчезла из виду, Полетт прошмыгнула в черный ход гостиницы, и стараясь привлекать как можно меньше внимания, воротилась в свой номер, наспех переоделась в собственную одежду и лишь затем разбудила горничную, велев той приготовить ванну. Графине не терпелось смыть с себя следы позора. Ах, если бы также легко она могла смыть память о пережитом! Горячая вода принесла облегчение измученному телу. Поднимавшийся кверху пар, плавающие на поверхности розовые лепестки, тонкий аромат цветочных масел и едва заметный запах воска от горящей свечи навевали покой. Но стоило Полетт закрыть глаза, как пред ней появлялось искаженное похотью лицо Антона, и покой исчезал, а на смену ему приходило омерзение.

Не желая, чтобы Аннета видела следы от кнута, Полетт сама растерлась мочалкой, стремясь избавиться от насквозь пропитавших ее запахов мужского пота и семени, аккуратно промокнула кожу и накинула пеньюар. Только после этого она позволила себе забыться сном.

Графиня проспала целый день, пробудившись лишь, когда начало смеркаться.

— Ну вот я и стала настоящей светской дамой, — сама себе сказала Полетт, — уже и сплю день-деньской, и встаю под вечер.

И вновь не прибегая к помощи прислуги она облачилась в нижнее платье, затем попыталась запудрить синяки на шее и груди. Когда же ей это не удалось, со вздохом кликнула Аннету. Отдавшись ее заботе, Полетт бегло просматривала корреспонденцию, откладывая в сторону ту, на которую нужно было дать ответ. Среди прочих писем ей бросился в глаза конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском сокола.

— Посыльный принес, покуда вы почивать изволили — пояснила Аннета, заметив интерес графини.

Но она ошиблась. Послание от князя Соколова вызвало у Полетт не интерес, а отвращение, словно в ее почту заползло гадкое насекомое. Графиня отстранила горничную, поднялась и швырнула письмо в пылавший в камине огонь, с удовольствием наблюдая, как корчится оно в пламени.

Он раздумий Полетт отвлек голос Аннет:

— Как нарядить вас на сегодня?

— Я приглашена на музыкальный вечер к Стаси Нежиной. Достань лазурную пелерину с перьями страуса и robe de soiree[1] из креп-жоржета с кружевами по рукавам и блузе.

У платья было одно несомненное достоинство — воротник под горло, позволивший спрятать начавшие наливаться багрянцем синяки. Следы прошедшей ночи горели на ее теле также ясно, как горели в памяти испытанные унижение и наслаждение. И за это насаждение Полетт считала себя порочной женщиной и корилась вдвойне. Ей казалось, любой, с кем она заговорит, прочтет ее воспоминания и отвернется от нее.

Стаси Нежина была довольно скучной особой, такими же были и устраиваемые ею вечера. Гостей на них приходило немного, в основном подруги Стаси и боевые товарищи ее супруга, отставного офицера, такие же вышедшие в тираж вояки, любители крепкого винца да соленого словца. Молодые холостяки визитов к Нежиным избегали, поскольку у тех имелась дочь на выданье — Евдокия, скучнейшая особа под стать матушке. Для Полетт же это означало, что она не столкнется с князем Соколовым и своими поклонниками. Терпеть общество мужчин у нее не было никакого желания.

Вечер оправдал ожидания. Евдокия пела под аккомпанемент матушки, гости бродили по дому, играли в карты, брали с расставленных вдоль стен столов закуски да лениво потягивали вино. Выйдя в отставку, полковник увлекся виноделием, даже приобрел в этих целях виноградники на южном побережье Тавриды и небольшой винный заводик. Он же был владельцем магазина в столице, где приготовленное вино продавалось бутылками и полубутылками, а также предлагалось к доставке в любые части света. По мнению Полетт, вину полковника Нежина недоставало выдержки, оно пилось легко, как вода, и также легко забывалось, не оставляя послевкусия, однако по понятным причинам она не торопилась делиться своими впечатлениями с хозяевами. Все было очень камерно, очень тоскливо и к радости графини очень непохоже на роскошь княжеского особняка. В этой простой обстановке произошедшее ночью начало подергиваться дымкой забвения.

Стаси устроила гостью на лучшем месте и принимала все меры к ее удовольствию, поскольку интерес Полетт гарантировал успех ее салону. Внимание Стаси бальзамом лилось на душу графини. Полетт медленно пила безвкусное вино, обмахивалась веером из черепахового панциря, приветливо улыбалась гостям и думала, как бы побольнее уязвить Соколова. Ради мести она даже села рядом с княгиней Волковой, крючконосой дамой с унизанными перстнями узловатыми пальцами и тоненькой шейкой, на которой, словно украденное, болталось бриллиантовое колье. Излюбленным занятием Акулины Львовы были сплетни, каковым она предавалась со всем пылом страстной натуры.

— Рада видеть вас, графиня, душечка! Но отчего вы сегодня одна? Где же ваш кавалер? Ужели между вами случилась размолвка?

— О котором из моих кавалеров вы беспокоитесь, княгиня Акулина?

— О ком? Ну, конечно же, об этом милом мальчике Антоне, сыне князя Соколова. Как же, как же, помню его почтенного батюшку… Что это с вами, душечка?

Услыхав про «милого мальчика», Полетт поперхнулась вином и долго кашляла, после чего решительно поставила бокал на поднос проходившему мимо лакею.

— Ничего, княгиня Акулина, уже все прошло.

— Впрочем, даже хорошо, что вы одна, потому как я давно хотела вас предостеречь. Вы ведь долго жили за границей, много не знаете о нашем обществе, а никто вам, бедняжечке, и не расскажет.

— Предостеречь? От чего же?

— Разве вы не слыхали про Дикого барина? Илья Прокопьич был большой мастер орудовать кнутом, слуг у себя имении запарывал насмерть. Да ладно бы только прислуга, никто слова худого не сказал, так ведь и родным от него крепко доставалось. Поговаривают, княгиня, не снеся такой жизни, сбежала с заезжим артистом, после чего Илья Прокопьич и вовсе перестал сдерживаться. Он и умер-то от апоплексического удара во время очередного припадка ярости. Злость крепко ударила ему в голову, ядом разлилась по венам. Кулак, в котором князь держал свой кнут, не удалось разжать даже после смерти, так и схоронили его сиятельство, ровно извозчика. А ведь кровь не водица, яблочку от яблоньки недалеко катиться.

Полетт слушала речи Акулины, и никак не могла придумать, как бы подкинуть той мысль о порочных пристрастиях князя Антона. Ей представлялось, она скажет Волковой: «Так и сын недалеко ушел от отца, тоже любит пощелкать кнутом». Та склонит сухонькую головку на бок, подожмет тоненькие губки — ни дать, ни взять старушка — Божий одуванчик, да и прошамкает с сомнением: «Вот как? Однако держится князь безупречно и люди о нем только хорошее говорят». — «Небольшой труд изображать из себя святого в приличном обществе. Зато в приватной обстановке князь не утруждается притворством». — «Что же за это обстановка такая, милочка? Поведайте мне по секрету, клянусь, ни единой живой душе не скажу!»

До конца вечера Полетт так ничего и не пришло на ум.

[1] Вечернее платье.

Плата за молчание

На следующий день прямо с утра в спальню Полетт, точно маленький смерч, ворвалась Женечка Алмазова, с порога принявшись тараторить:

— Платья сделались мне совсем тесны. Вчера у горничной не получилось застегнуть мое любимое розовое с кружевами. Мне кажется, Марьяна стареет. Я помню ее едва ли не с рождения, а уже и тогда она не была молодкой. Держала ее из уважения к ее сединам, но, верно, все же придется заменить молодой расторопной девушкой.

Полетт не решилась сказать подруге, что кабы та ела меньше пирожных, мороженого и халвы, то ей не пришлось бы искать замены ни платьям, ни горничной. В конце концов, графиня любила Женечку такой, какая она есть, для мужа и детей та была воплощенным идеалом, а мнение прочих едва ли имело значение.

— И не проси, свою Аннету я тебе не отдам! — попыталась отшутиться Полетт.

— Да вовсе я не о том просить приехала. Ты же знаешь, мне никогда интересоваться модой, а ты так долго жила за границей, ты все ведаешь о современных веяниях. Умоляю, составь мне компанию с покупкой нового платья! Как у тебя, чтобы все оборачивались вослед.

Разумеется, горячая мольба подруги не могла оставить Полетт равнодушной. Нет действа более целительного для женской души, чем выбор наряда. Только женщина способна оценить обволакивающую мягкость бархата и ледяную прозрачность креп-жоржета, увидеть игру света на изломе блестящего шелка, проследить ажурное плетение кружев и отметить безукоризненную точность руки вышивальщицы. Только женщина заметит, как цвет платья меняет кожу его обладательницы, придавая ей то едва уловимый оттенок утренней зари, то отблески солнечного сияния, то холодные переливы лунного серебра. Только женщина поймет другую женщину, когда та выбирает себе наряд, точно в нем непременный и прочный залог ее счастья, верный амулет от бед и невзгод.

Пока Женечка крутилась перед зеркалом, Полетт стояла рядом. Участвовать в примерке графиня отказалась, боясь обнажиться перед чужими глазами. Хотя новое платье ей очень хотелось, а еще хотелось накидку взамен утерянной во время грозы, и туфельки, и нить жемчугов. Но она успокаивала себя тем, что закажет обновки в столице, когда сойдут синяки, а ныне, коль скоро пришла помогать Женечке, то на ней одной и должно быть сосредоточено внимание. Наконец, платья для баронессы были отобраны и уложены в картонки с адресом, по которому их следовало доставить, из полутьмы магазина графиня и ее подруга выпорхнули на яркий солнечный свет.

— Все эти примерки такое волнительное мероприятие. Я проголодалась, — протянула Женечка. — Как полагаешь, поблизости найдется какое-нибудь заведение, где мы могли бы выпить воды и самую малость перекусить? Какой-нибудь легкий завтрак, кашу или фрукты и, пожалуй, десерт. И маленькая румяная булочка не повредит. Ну, что же ты молчишь, Полетт?

Причина молчания графини в эту самую минуту направлялась к ним навстречу. Князь Соколов, по обыкновению элегантный, наряженный в черный, весьма шедший к его резанным чертам фрак с бархатным воротником, жилет темно-серого шелка и того же цвета галстук-бабочку. Напомаженные волосы князя были зачесаны назад, губы под щеточкой усов расходились в улыбке. Первым порывом Полетт было перейти на другую сторону улицы, но трусихой графиня не была никогда. Она до боли свела лопатки, вскинула голову и взглянула своему страху прямо в его холеное породистое лицо.

Князь поцеловал пухлую ручку баронессы Алмазовой, взялся за руку Полетт. Не желая давать подруге повод для любопытства, Полетт позволила это, радуясь, что на ней перчатки.

— Какая неожиданная и приятная встреча! Рад видеть вас обеих в добром здравии! Как ваши дети, баронесса? Какое на вас красивое платье, графиня. Хотя по мне, оно чересчур закрыто. Скромность хороша в меру, помните, мы об этом уже толковали?

Слова Соколова подняли целую бурю в душе Полетт. Графиня прикусила нижнюю губу, призывая себя к молчанию. Женечка, не замечая напряжения подруги, радостно щебетала:

— Кирилл, мой старший, совсем подрос. Мы с Алексеем Михайловичем приняли решение определить его в университетский пансион. А Васеньку, он меньше Кирилла на год, отдадим в Пажеский корпус. Пообвыкнется, поднаберется опыта светской жизни, глядишь достойное место при государе займет. Что до Егорушки и Сереженьки, то оба пока малы, хотя и проявляют замечательный ум не по годам. В Алексея Михайловича пошли, я-то к наукам никогда пристрастия не имела.

О муже и детях Женечка могла говорить бесконечно.

— Прошу нас извинить, князь, мы торопимся, — прервала Полетт болтовню подруги и, подхватив баронессу под руку, потащила прочь.

— Разве, дорогая? — пролепетала Женечка, изо всех сил упираясь ногами в тротуар.

— Ты хотела есть, помнишь? Завтрак и десерт. И наверняка мороженое.

— Да, от мороженого я бы не отказалась, но…

— С радостью составлю вам компанию, — нагнал их князь Антон.

— Как замечательно, — Полетт лучезарно улыбнулась обоим. — Я как раз вспомнила, что меня ждут неотложные дела. Оставляю вас в компании друг друга.

Глаза Женечки, помнившей, как совсем недавно подруга расписывала действительные и мнимые достоинства князя, сделались размером с чайные блюдца.

— Погодите, графиня! Нам нужно кое-что обсудить, — остановил Полетт Соколов.

Графиня изобразила полнейшее недоумение:

— Ужели?

— Вы не ответили на мои письма.

— Я не получала их.

— Позвольте, я вас подвезу. Мой экипаж стоит на соседней улице.

Полетт передернуло от отвращения. Она сомневалась, что ее показной бравады хватит, чтобы остаться с князем наедине.

— Мы можем поговорить прямо здесь, — предложила она компромисс.

— Едва ли это уместно.

— Баронесса Алмазова — моя давняя подруга, у меня нет от нее секретов.

Полетт почти не лукавила. Да недавних пор она поверяла Женечке все, что лежало у нее на сердце, поэтому была уверена в умении подруги хранить тайны.

— Ну, коли вы так настаиваете…

— Да, настаиваю, — с видом победительницы графиня улыбнулась уголками губ, но следующие слова князя стерли ее улыбку:

— Я хотел говорить о прошедшей ночи.

Полетт вздрогнула. Такого поворота событий она не ожидала — ей казалось, Соколов не меньше нее заинтересован сохранить их встречу втайне. Украдкой она покосилась на Женечку. Не заметить интереса в глазах баронессы мог разве слепой. Просив подругу непременно дождаться ее возвращения, графиня, проигнорировав предложенную князем руку, спросила:

— Где ваша карета?

Едва они отошли на приличное расстояние, светская вежливость слетала с Полетт, как от порыва ветра слетает пепел, обнажая с горячие угли.

— Я уничтожу тебя, — прошипела графиня то, о чем думала непрестанно. — Весь свет узнает о твоих забавах. От тебя отвернутся друзья, ни одна приличная женщина не станет твоей женой!

Оказалось, Соколов думал о том же, поскольку отвечал сразу, без промедления:

— Уничтожив меня, ты погубишь себя самое. Ты так жаждешь мести, что готова заплатить за нее репутацией? А ведь у тебя двое детей, они не скажут спасибо, если ты лишишь их возможности занять подобающее им место в свете.

— Мне нет дела до мнения света. Я всегда могу воротиться на родину своего супруга.

— Тогда зачем ты приехала, если тебе так хорошо жилось за границей?

Споря, они дошли до простой лакированной кареты. Антон отворил перед Полетт дверцу и молвил:

— Ты ведь не хочешь, чтобы о нашей небольшой размолвке узнала вся улица?

— Подруга меня ждет. Если позволишь себе какую-нибудь вольность…

— Обещаю вести себя примерно, коли сама не попросишь иного.

Не обращая внимания на его колкости, Полетт поднялась по ступеньке внутрь карты, опустилась на сидение и старательно расправила юбки. Эти простые движения обычно помогали ей восстановить душевное равновесие, но на ней сей раз привычный механизм дал сбой. Сердце Полетт стучало, как бешеное, угрозы и оскорбления рвались с уст, сохранять бесстрастное выражение лица удавалось с большим трудом. Князь расположился напротив, вытянул в проход длинные ноги в высоких сапогах, начищенных до блеска, откинулся на спинку сидения. Со стороны могло показаться, будто они ведут светскую беседу.

— Ни тебе, ни мне ни к чему досужая болтовня о прошедшей ночи. В конце концов, ты не пострадала, уязвлена лишь твоя гордость. Я готов купить твое молчание, — прямо сказал Соколов. — Сколько ты хочешь?

— Я не шлюха, чтобы брать деньги, — с достоинством отвечала Полетт, в душе пылая от негодования.

— Нет? А совсем недавно ты раздвигала для меня свои белоснежные бедра, стонала подо мной и просила еще и еще. Вижу, как сузились твои зрачки. Хочешь меня ударить? Ну, не сдерживайся, полагаю, я это заслужил.

Занесенная было для пощечины рука Полетт опустилась на дверцу кареты. Если Антон позвал ее, чтобы унижать и дальше, незачем длить этот неприятный разговор.

— Постой! — Соколов ухватил ее за руку, но, натолкнувшись на опаляюще-злой взгляд янтарных глаз, поспешно отпустил, будто обжегшись, и заговорил примирительно. — На днях мой управляющий выторговал на ярмарке горячего жеребца соловой масти, широкогрудого, с длинной шеей, с тонкими изящными ногами. Он твой.

— Граф Кристобаль любил лошадей, не я.

— Не желаешь жеребца? Напрасно, на мой вкус он хорош весьма. Что ж, я слыхал, будто ты ищешь мужа. Готов предложить тебе руку, сердце и все, что к ним прилагается. Как показали недавние события, мы с тобой прекрасно подходим друг другу.

Еще несколько дней назад Полетт мечтала услыхать эти слова. Теперь же она сказала холодно:

— Ты слишком много о себе возомнил. Ты мне противен. Ты унижал меня, проделывал со мной ужасные вещи!

Князь Соколов надменно передернул плечами, не видя за собой греха:

— Ты красивая женщина, я потерял голову. Тем более ты сама себя недвусмысленно мне предлагала.

Его непробиваемое высокомерие выводило графиню из себя.

— Я и помыслить не могла, чем это обернется.

— Признайся, а ведь тебе понравилось. Я помню твои стоны, от боли кричат иначе. Поверь, я знаю, о чем говорю. Ты получила удовольствие.

Уж никак не благодаря тебя, а благодаря твоему дворецкому, хотела возразить Полетт, но вовремя прикусила язык. Кто знает, чем обернется ее желание побольнее уколоть князя для мужчины, который помог ей пережить эту ужасную ночь.

Тут некая мысль промелькнула в голове графини. Неожиданная, дикая она показалась ей выходом из сложившейся ситуации, подходящей платой за молчание. Полетт хотела наказать Соколова, но так и не придумала, как бы пустить слух о его порочных наклонностях, самой оставшись в тени. Требовалось искать другие пути отмщения. И вот такая возможность представилась. Графиня подумала, что могла бы отблагодарить Северина, вырвав его из рук этого ужасного человека, и одновременно отплатить князю, если слуга и впрямь имел для него хоть какую-то ценность. «У него никого кроме меня нет, а, стало быть, и просить больше никто не будет» — так, кажется, говорил дворецкий. До сих пор у Полетт не было повода уличить его во лжи.

— Отдай мне Северина.

Она поняла, что задела Соколова за живое по тому, как резко он перестал ехидничать.

— Зачем тебе мой слуга? — голос прозвучал настороженно.

Женское чутье побудило графиню скрыть действительную причину. Полетт сладко улыбнулась:

— Хочу рассчитаться за свое унижение. В конце концов, он к нему причастен. До тебя я добраться на могу, а слуга, как ты изволил заметить, пустое место. Его судьбой никто не озаботится, вот и отыграюсь на нем. Буду пороть его кнутом, воображая, что передо мною ты. Поупражняюсь, наберусь опыта. Судьба переменчива, мало ли какая оказия впадет впредь.

— Приказы отдавал я, он лишь исполнял их.

Полетт капризно надула губы:

— Он мог отказаться.

Очень серьезно князь Антон покачал головой:

— Существует много способов заставить человека делать то, что ему не хочется. Тебя когда-нибудь пороли, графиня? Так, чтобы стоны не сходили с твоих уст, чтобы ты могла лежать только на животе и думать, как бы выучиться не дышать, потому что от каждого вдоха твоя кожа расползается и сходит с тела, точно змеиная чешуя при линьке. Поверь, то, что я делал с тобой это детский лепет.

— Да как ты смеешь?!

Выдержка все же изменила графине. Помимо воли, вопреки воспитанию Полетт размахнулась и отвесила князю крепкую пощечину. Голова князя дернулась, ударяясь о спинку сидения, он приложил ладонь к месту удара, взглянул на Полетт со странной смесью злости и восхищения:

— У тебя тяжелая рука.

Его хладнокровие окончательно разозлило Полетт. Она ждала раскаяния, сожаления, извинений, а вместо этого князь торговался и глумился над нею. Гнев застил все чувства графини, включая способность мыслить разумно, в глазах у нее потемнело.

— Либо я получаю твоего слугу, либо весь свет узнает о твоих милых забавах.

В своем разгневанном состоянии она готова была исполнить угрозу хоть теперь, нимало не заботясь о последствиях.

— Мой слуга свободный человек, — услыхала она словно издалека. — Он служит мне по собственному желанию.

— Тогда в твоих интересах сделать так, чтобы он пожелал служить мне.

Сквозь застилающую глаза пелену, Полетт распахнула дверцу и выскочила из кареты. Ей казалось, что от нее отскакивают искры, так она была разъярена. Вослед донеслось:

— Будь по-твоему. Я пришлю тебе своего дворецкого.

Баронессу Алмазову графиня нашла там же, где оставила — у магазина готового платья. Пока ее не было, у уличного торговца Женечка приобрела жареные каштаны, и лакомилась ими, коротая ожидание. Не успела Полетт подойти, как баронессе принялась засыпать ее вопросами:

— Что произошло между тобой и князем?

— Ничего особенного.

— О чем же вы так долго говорили?

— Ни о чем значительном.

— Вы стали любовниками? И как он?

Полетт не представляла, как смогла бы открыть Женечке причину размолвки между ней и князем. Рассказать об испытанном ею унижении? О порке кнутом? О пьяном Соколове, владевшим ею, графиней Кристобаль, будто обычной шлюхой? Или, того страшнее, поведать о дворецком князя, благодаря которому позор нежданно обернулся наслаждением? Она боялась, что после таких признаний подруга отвернется от нее либо примется выказывать жалость, испытывая презрение в душе. Уж лучше пусть Женечка дуется на ее молчание. Потому Полетт отвечала коротко, чтоб хоть чем-то утолить Женечкино любопытство:

— Его сиятельство изволил подарить мне слугу.

— Ты провела с ним ночь, а он подарил тебе слугу? Что это значит? Или это… особый слуга? — тут Женечка снизила голос до шепота и сделала большие глаза. — Знаешь, некоторые светские дамы держат при себе особого слугу. Ну, для разных нужд. Потому что слуга — это ничто, пустое место, к нему и ревновать-то никто всерьез не станет. Ох, Полетт, они такие счастливицы, эти дамы, я им прямо страсть как завидую. Слуга ведь не пойдет в клуб с друзьями и не воротится оттуда пьяным, не скажет, что хочет спать или что он уходит к другой хозяйке. Не мог же князь Соколов подарить тебе такого слугу? Или мог? Но ты молчишь, Полетт? Отчего ты покраснела?

Что же я натворила! — ужаснулась графиня. Что подумал обо мне князь? Что подумает обо мне Северин! Она-то искренне считала, будто спасает дворецкого от жестокого хозяина, ну откуда ей было знать, что он служит князю по собственному выбору!

Управляющий

Пребывание на водах утратило для Полетт всякий интерес. Она тосковала по детям, ждала встречи с родителями, даже с отцом, которому так и не смогла простить свое несчастливое замужество, ей было любопытно вновь увидеть места, где прошло ее детство, босиком пробежаться по влажной утренней траве, как делала она еще девчонкой, взглянуть на людей, с которыми прежде приятельствовала.

Ее одолевали вопросами, какая кошка пробежала меж ней и Соколовым, и Полетт надоело отваживать любопытных. Внимание кавалеров, воспрянувших, видя ее в одиночестве, утомляло своей предсказуемостью. Поцелуев бегал за ней, как восторженный щенок, и разве что не повизгивал. Ковалевский поминутно призывал восхищаться его красотой, да и сам видел в людях лишь внешнюю привлекательность, почитая прочих недостойными внимания. Караулов без конца пересказывал армейские байки и твердил о скором участии в военной кампании. «Признайтесь, — как-то в шутку спросила его графиня, — Когда вы отправитесь воевать, станете ли скучать обо мне?» «Как можно, сударыня, — с подкупающей честностью отвечал кавалергард. — Скучают на балах и приемах, на войне скучать некогда!» У Остроумова заканчивались деньги, отчего он сделался не столь остроумен, сколь злословен. А денди Верхоглядов своей надменностью напоминал Полетт князя Соколова и тем отвращал ее сильнее прочих.

Баронесса Алмазова исполнила свою угрозу, и теперь в свете вовсю шептались о предстоящей дуэли барона Алексея Михайловича и графа Медоедова. «Куда ему стреляться, старый хрен едва ноги таскает!» — был вынесен единогласный вердикт общества. «Седина в голову, бес в ребро!» — говорили терпимые. «Ужели у Медузы Горгоны с ним роман?» — интересовались любопытные. «А Алексей Михайлович тоже хорош, пожалел бы старика!» — упрекали сердобольные. Барон и сам был не рад, что приревновал Медоедова к жене, однако взять свои слова обратно уже не мог.

Вместе с другими друзьями Алмазовых Полетт принимала живейшее участие в кампании по примирению спорящих. Ей мнилось, будто за тринадцать лет брака с Кристобалем она хорошо изучила повадки стариков. Однако Медоедов оказался не чета ее покойному супругу.

Граф одевался по моде тридцатилетней давности, как в свою пору любил щегольнуть дедушка Полетт. Лысину Медоедова прикрывал завитой белый парик с тоненькой, торчащей вверх косицей. Граф был высок непомерно и столь же непомерно худ, отчего одежды на нем висели, точно на ожившем скелете. Ходил он в ботинках с серебряными пряжками, опираясь на трость с набалдашником чистого серебра и со слуховым рожком того же металла, без которого ничего не слышал. Вследствие явного избытка на нем благородного металла светские зубоскалы прозвали Медоедова граф Серебряный. Если собеседник был ему неинтересен, граф забывал поднести к уху свой слуховой рожок или попросту где-нибудь забывал его, тем самым избавляя себя от необходимости вести вежливую беседу. Годы иссушили его тело, но не уняли бунтарский дух. Мириться старик отказался наотрез. Он бил кулаком по столу, кричал, брызжа слюной и упрямо выпячивал подбородок:

— Да лучше пусть меня пристрелят из-за хорошенькой женщины, чем я сдохну от старости. Есть, есть еще порох в пороховницах. А вы-то, графиня, я слыхал, за вами ухаживает князь Соколов. Ужели он не ревнует, что вы так много времени проводите в обществе старого ловеласа? Не желает ли он вступиться за вашу честь?

— Это всего лишь слухи, ваше сиятельство, — учтиво отвечала Полетт. При близком знакомстве она обнаружила, что граф Серебряный на редкость разумный человек, поэтому легко прощала ему все причуды.

— Ась? — кричал Медоедов, указывая на слуховой рожок. — Вот сюда, сюда извольте говорить. Я без этой чертовой штуковины не слышу ни черта.

— С князем Соколовым, помимо слухов, нас ничего не связывает, — покорно кричала Полетт в недра рожка, поглощавшего звук, будто прожорливое чудовище.

— Ну что за кавалеры нынче пошли, не удосужатся разглядеть восхитительной женщины у себя под носом. А еще говорят, будто слепой это я! Вот, помню, в мое время… Кстати, графиня, не сделаете ли вы мне честь сопроводить меня завтра вечером в театр? Тем паче, что ваше сердце свободно.

— К сожалению, я должна вернуться в столицу. Но с удовольствием схожу с вами в театр в начале зимнего сезона, если только вы не дадите себя убить на этой дуэли.

— Ловлю вас на слове, очаровательная! Ради ваших прекрасных гру… глаз я непременно останусь в живых.

Благодаря объединенному натиску миротворцев дуэлянты согласились стреляться с двадцати шагов вместо десяти и не насмерть, как было задумано первоначально, а только до первой крови. Поняв, что иных успехов на дипломатическом поприще ей не добиться, графиня отписала Женечке записку следующего содержания: «Неотложные дела требует моего отъезда. Встретимся в столице. Твоя Полетт» и в сопровождении нового слуги покинула Менжимск.

Ни дня графиня не пожалела, что променяла Северина на свое молчание. Он был обходителен, тактичен, речь его не резала слух, несмотря на проскальзывающие простонародные обороты. Ни словом, ни намеком бывший дворецкий князя Соколова не напоминал Полетт о той щекотливой ситуации, при которой они познакомились. Порой она задавалась вопросом, что двигало ею, когда она просила Северина у князя. Так ли хотелось ей насолить своему любовнику или благодарность слуге перевесила желание отомстить хозяину? Зачем она приблизила к себе живое воспоминание о собственном унижении?

Всякий раз, когда Полетт смотрела на чистый профиль Северина, с нею начинало твориться странное. Она терялась в реальности и помимо воли вспоминала прикосновения его рук, жар поцелуев на бедрах и уста, касающиеся самого сокровенного. От этих мыслей дыхание ее учащалось и делалось тесно в груди. Полетт старалась гнать воспоминания прочь, но чем сильнее она гнала их, тем явственнее они становились. Мысли выдавали ее с головой, и Полетт прятала пылающие щеки. Куда проще было ни о чем не думать.

Убаюканные мерным покачиванием кареты, Аннета и Северин вскоре задремали. Графиня же пребывала в радостном возбуждении, предвкушая свое возвращение, встречу с родителями и друзьями, прогулки по давно забытым местам, которые она станет открывать для себя заново, сшитые по последней моде наряды, головокружительные балы и светские рауты. Ей вовсе не хотелось спать, она вся пребывала во власти томительного ожидания. Полетт следила, как проплывают за окном зеленые бархатные поля и поля золотые, засеянные рожью и пшеницей, как мелькают тонкие светлые березы, как струятся по небу тучи с мягкими сизыми подбрюшьями и белыми гребешками, точно изнанка раковины моллюска. Заходящее солнце заливало пейзаж ровным янтарным светом.

Смотрела Полетт и на своих спутников. Мельком — на горничную, чья жизнь так тесно переплелась с ее жизнью, что она давно уже стала членом семьи, вместе с графиней отмечала праздники и стояла службу в храме. Аннета была ясна, как Божий день, ничего в ней не могло удивить или стать неожиданностью для хозяйки, и тем она была хороша. Другое дело Северин. Он вошел в жизнь Полетт волею случая, и она только начала его узнавать. Графиня рассматривала прядь золотых волос, перечеркнувшую высокий лоб слуги, широкие скулы, щедро засыпанные веснушками, тени ресниц на щеках, четкую линию сомкнутых губ. Что он за человек? Что связывало его с князем? Ведомый какими побуждениями он пришел ей на помощь?

В конце концов, досадуя на саму себя за любопытство, Полетт отвернулась и вновь принялась любоваться сменяющимся за окном пейзажем. Когда снаружи окончательно стемнело и ничего уже не стало видно, графиня поймала себя на том, что пальцем повторяет отражение профиля Северина в оконном стекле.

Управляющий (окончание)

Столичный особняк на набережной, бывший частью приданного Полетт, долгие годы ее отъезда стоял пустым. Под спудом прошедших лет величавый двухэтажный дом с пышным карнизом между этажами, с ровными белыми колоннами, с наличниками резного белого камня, разорванными посредине кривляющимися маскаронами, с горбатыми горгульями, обвивавшими водостоки — этакое причудливое соединение антики и готики, все глубже уходил в землю. Пылилась в чехлах мебель, бродило по комнатам гулкое эхо да редкими гостями захаживали случайные сквозняки. Прислугу распустили за ненадобностью, и единственным хранителем покоя дома остался управляющий, такой же старый, как и сам дом.

Получив весточку о возвращении хозяйки, особняк воспрянул ото сна. Спешно набирались слуги: горничные, лакеи, прачки, полотеры, истопники, кучера и прочая челядь с рекомендациями и без оных выстраивалась в очередь у кабинета управляющего, с каждым старик разговаривал лично и по итогам беседы отбирал тех, кто показался ему наиболее благонадежным. Снимались чехлы с мебели, оттирались до блеска полы и окна, гремела посуда, гудело пламя в печах, привозился лед для ледников, из сундуков доставалось и наново перестирывалось белье. Трудов было много. Управляющий, помнивший графиню смешливой девчонкой, старался изо всех сил, да так, что накануне приезда хозяйки слег от сердечного приступа. Когда Полетт, наконец, вошла в дом, старик был совсем плох.

Полночи графиня просидела у его постели.

— Ну, наконец-то дом перестанет пустовать, — были прощальные слова управляющего. Всю жизнь он провел при особняке, здесь же и испустил дух, возвращая вверенное ему хозяйство в целости и сохранности.

Набранная в спешке прислуга пока не успела сработаться. То тут, то там требовалась твердая рука, чтобы рассматривать жалобы и примирять спорящих. Буйно и безо всякого порядка разросся сад, в доме, годами стоявшем без ремонта, во время дождей протекала крыша, нуждалась в усовершенствовании конюшня, требовалось изготовить новые кареты, приспособить к современной жизни прачечные и кухню. Все эти заботы свалились на молодую женщину, куда лучше управлявшуюся с акварелями и пяльцами, нежели с цифрами.

Полетт допоздна просиживала в кабинете управляющего, пытаясь вникнуть в сложную бухгалтерию, выслушивая жалобы челяди и беседуя с новыми слугами, ведь полный штат так и не был набран. Здесь же, за простым деревянным столом, выкрашенным под дуб, на стуле из обычной березы Полетт читала письма детей, весточки от родителей да послания Женечки Алмазовой: «Спешу уведомить, что дуэль между Алексеем Михайловичем и графом Серебряным окончилась без значительных потерь. Граф прострелил моему супругу руку, так что на некоторое время Алексей Михайлович сделался заядлым домоседом, а я исполняю при нем обязанности сиделки и верной жены. P.S. Кажется, я вновь в положении».

Порой Полетт выходила из мрачной своей обители на солнечный свет, чтобы передохнуть и развеяться. Тогда она шла в хозяйственные помещения, или гуляла по саду, или смотрела, как дворники приводят в порядок территорию особняка и улицу перед ним. В наследство от покойного супруга графине досталось двенадцать лошадей, и она ломала голову, как лучше разместить их. Помещения для лошадей спешно перестраивались, расширялись, переносились перегородки в стойлах. На сей раз Полетт отправилась к конюшне, взглянуть, как идет работа. Это было настоящее мужское царство, куда женщинам путь заказан. Здесь трудились усердно, слаженно, подбадривали друг друга, громко и от души шутили и также громко заразительно хохотали. Мелькали улыбчивые лица, сощуренные от яркого солнца глаза, засученные рукава беззастенчиво оголяли загорелые предплечья. Работники чувствовали себя вольготно, иные даже щеголяли в подвернутых штанах, сверкая крепкими голенями да грязными босыми пятками. В этом совместном движении, молодецкой удали, натуге ощущалось мощное торжество жизни.

Чувствуя себя непрошенной гостьей, Полетт укрылась в тени раскидистой акации и наблюдала за разворачивающимся действом, хотя бы таким образом делаясь его участницей. Среди работников был и Северин. Памятуя, что его отец работал конюхом, графиня вверила своему новому слуге заботу о лошадях. Как и прочие, бывший дворецкий был бос, с закатанными до локтей рукавами, его полотняная сорочка насквозь пропиталась потом, влажные золотые кудри окружали голову сияющим нимбом. Северин остановил одного из слуг, что нес через двор ведро воды, стянул через голову сорочку и опрокинул ведро на себя, разом намочив и волосы, и грудь, и штаны.

Графиня попятилась дальше в тень, испугавшись той жаркой волны, что прокатилась по ее телу, замерев где-то в глубине живота. Завороженно она смотрела на широкую грудь мужчины, на треугольник золотых волос, сужавшейся к животу и дорожкой уходивший под пояс штанов, на крепкие мышцы спины, на перевитые выпуклыми венами руки. Его тело было телом атлета или натурщика — мощное, излучающее кипучую, неукротимую жизненную энергию. Каждым движением он будто утверждал собственное бытие.

У Полетт вдруг возникло неодолимое желание пройти через двор, стать против Северина, положить обе ладони ему на грудь и стоять, просто стоять рядом, впитывая солнечный свет, которым, казалось, проникнуто все его существо. И таким сильным было это желание, что оно зажгло пульсацию в центре ее ладоней, точно там находились невидимые магниты, из всех направлений выбирающие одно, самое верное. Противясь наваждению, Полетт сжала ладони в кулаки и поспешила от жаркого солнечного дня в холодный даже в летнюю пору кабинет управляющего, к своим бухгалтерским книгам и счетам.

Виденная ею картина не шла из головы — стоило только смежить веки, как вместо унылых закорючек перед ней представал Северин во всем его золотом совершенстве. Больших трудов стоило Полетт сосредоточится на финансах и бухгалтерии. Однако, вникнув и распределив в голове цифры и записи разом, графиня, как часто это случалось, уже не хотела прерываться, ведь в следующий раз опять бы пришлось вникать заново. По этой причине Полетт обычно засиживалась в кабинете допоздна, прерываясь лишь на обед, который просила принести прямо сюда. Ей хотелось непременно разобраться со всем к началу зимнего сезона, чтобы вернуться к светской жизни, зная, что дела в порядке. Но, судя по количеству накопившихся бумаг, задача была невыполнимой.

Полетт писала родителям: «Дорогие papa и mama! К большому моему огорчению, никак не могу выбрать время, чтобы исполнить свое обещание вас навестить. У меня случилась беда — умер прежний управляющий, а замену ему я не подберу никак. Если вы можете дать дельный совет в отношении подходящей кандидатуры, с радостью ему внемлю. Дочь ваша, Полетт». За написанием письма графиня и заснула, уронив на столешницу свою темную головку.

Каково же было удивление Полетт, когда по пробуждении она обнаружила себя не в стылом кабинете, а в собственной спальне. Она лежала в постели, укрытая одеялом. На ней не было ни платья, ни чулок, из прически выдернуты шпильки, и волосы свободно расплескались по подушке. Графиня готова была подумать, будто письмо родителям, за которым она засиделась допоздна, ей приснилось. Но нет, позавтракав и воротившись в кабинет, она обнаружила его там же, где оставила. Целый день Полетт гадала, как могло такое случится, что, уснув в одном месте полностью одетой, она пробудилась нагой в другой части дома? Кто из слуг мог проявить по отношению к ней такую заботу или такую вольность? Чьи руки касались ее, пока она блуждала в царстве Морфея? Чьи нескромные взоры смущали ее покой?

Пока Полетт изучала счета, пока выписывала траты, пока читала отчеты о проделанных в усадьбе работах, эта загадка не давала ей покоя. Мысли о горничной графиня отмела сразу — Аннете не достало бы сил нести хозяйку до спальни, затем принялась перебирать в памяти лица недавно набранных слуг. Ей сложно было вообразить, что кто-то из челяди мог ее раздеть и еще сложнее было простить такую вольность. Единственным человеком, чье присутствие она допускала в своей спальне, был Северин. Но была ли ее догадка верна или Полетт думала так потому, что ей самой этого очень хотелось?

Около пяти часов графиня, как обычно, просила подать в кабинет обед. Дверь отворилась, на пороге появился герой ее грез с подносом. Полетт улыбнулась:

— Входите, Северин, буду рада сделать перерыв. Боюсь, я переоценила собственные сил, работа управляющего оказалась куда сложнее, чем я могла вообразить.

Говоря, она мысленно осматривала себя с головы до пят. С утра Аннета уложила ей волосы в высокий узел, оставляя открытой линию шеи и плеч. Ее дневное платье было совсем простым, из синего шелка с круглым вырезом и маленькими стеклянными пуговками. Поверх платья Полетт накидывала вязаную шаль, спасаясь от неизбывного, пробирающего до костей холода.

— Ставьте обед сюда, пожалуйста.

Она вскочила и принялась освобождать пространство среди завалов книг и бумаг. При этом шаль соскользнула с ее плеч и упала на пол. Полетт наклонилась поднять ее, в то же время склонился и Северин, и когда она коснулась шали, его рука легла ей на запястье. Лицо слуги оказалась так близко, что графиня могла разглядеть поры его кожи, россыпь веснушек на щеках и напряженный излом рта. Затем она подняла глаза выше и натолкнулась на взгляд небесно-голубых глаз. Мгновение, показавшееся ей вечностью, Северин смотрел на Полетт, безотчетно поглаживая ее запястье большим пальцем. Затем, точно опомнившись, он забрал шаль из ее ослабевшей руки и бережно укутал ей плечи.

— Простите, ваше сиятельство, — обронил слуга.

— Нет, ничего, спасибо, — хрипло отвечала Полетт, путаясь в словах и собственных чувствах. Губы ее пересохли. — Чему обязана удовольствию видеть вас? Здоровы ли лошади? Боюсь, если с ними случится неприятность, мой покойный супруг станет преследовать меня во снах.

Она хотела спросить вовсе не о лошадях, а о вчерашнем вечере, но ей не хватило духу.

— У лошадей вдосталь сена и овса. Как доделаем конюшни, примемся запасаться на зиму. Давеча кузнец перековал Берту, подковы у ней совсем стесались.

Из любых иных уст речи об обустройстве конюшен скоро начали бы утомлять Полетт, однако слушать Северина она могла бесконечно. Ей нравился этот мужчина, нравился много сильнее, чем допустимо между хозяйкой и слугой. Абсолютно все было в нем хорошо: и спокойная уверенная сила, которую он не выпячивал, но которая тем не менее виделась явно, поскольку была самой его сутью, и мягкая картавость в его голосе в те минуты, когда он бывал чем-то увлечен или, напротив, обеспокоен, и его не совершенные, но такие светлые черты, и даже само звучание его имени. Ах, если бы только было возможно, Полетт обратились бы кошкой, запрыгнула ему на грудь и мурлыкала не переставая: Северррин, Северррин, Северррин… Она хотела его мучительно, до слез, до тугого узла в груди, распутать который мог лишь он один. И не знала, как ему о том сказать. Памятуя речи Женечки Алмазовой об особом слуге, Полетт не решалась обнаружить свой интерес, боясь, что Северин ответит, но ответит не ее женскому началу, а воле хозяйки.

— Спасибо, Северин. Как хорошо, что лошади в надежных руках. Я, право, не люблю их так, как любил покойный граф Кристобаль, но все же не желаю, чтобы им было плохо.

— Да я, в общем-то, не о лошадях толковать пришел, а больше за вас беспокоюсь. Не дело молодой женщине день-деньской просиживать над счетами. Кабы высогласитесь принять помощь, я мог бы взять часть ваших забот на себя. У его сиятельства я нередко подменял управляющего, когда тот объезжал имения, и мало-мальски поднаторел в этой работе. Я не претендую на место постоянно, и едва вы найдете сведущего человека, с радостью вернусь на конюшню, куда вы меня определили.

А ведь приискивая человека на место управляющего, графиня не подумала о Северине. Вернее, думать-то она о нем думала, но совершенно в ином ключе. Хотя отчего бы и впрямь бывшему дворецкому князя Соколова не управиться с хозяйством графини Кристобаль?

— Вы вновь приходите мне на помощь, когда я в том нуждаюсь. Вы даже не представляете, насколько я буду вам признательна, если вы снимете с меня эту обязанность. Разумеется, место управляющего за вами, я не стану искать вам замену, пока вы сами не попросите расчета.

Червоточинка

С этого дня жизнь вошла в привычную колею. Северин прекрасно справлялся с новыми обязанностями, и едва Полетт уверилась, что в ее присутствии нет нужды, как принялась собираться в дорогу. Настало время выполнить обещание, данное родителям, да и мальчики в каждом письме все настойчивее пытали, когда же, наконец, увидят мать. Была и еще одна причина, заставлявшая графиню бежать из столицы — ее растущая привязанность к Северину, желание видеть его непрестанно, постоянное томящее беспокойство, которое унималось лишь подле него. Графиня не знала, что делать с этим томлением, на знала, куда себя деть и чем отвлечь. Поэтому она придумала скорый отъезд, надеясь, что в разлуке невидимые путы ослабнут и она сможет сбросить их так же легко, как сметают паутину с лица.

К родителям они прибыли вместе — Полетт и отправленное ею письмо с сожалениями о невозможности приехать. Столько было слез, столько радости! Увидев дочь после тринадцатилетней разлуки, матушка рыдала, не таясь. Даже суровый Николай Артамонович, и тот подозрительно шмыгал носом, когда обнимал графиню.

— Уж и не знаю, чему верить: не то написанному, не то собственным глазам! — в руках отец держал то самое письмо.

Приплелась старая нянюшка, принялась гладить воспитанницу по лицу, по волосам, целовать ей руки:

— Касаточка моя! Как подросла, как расцвела! Уж и не чаяла больше тебя увидеть, ан нет, судьба припасла для меня подарочек!

Прибежали сыновья. Графине забавно было смотреть, как борются они с собой, порываясь обнять ее и одновременно не желая уронить своей мужественности, в столь юном возрасте особенно хрупкой, а оттого требующей непрестанного утверждения.

На помощь пришел дед:

— Ну-ка, Иван, Андрей, быстрее поцелуйте матушку да помогите ей разобрать вещи с дороги, тут без мужской руки не обойтись.

В ответ на удивленный взгляд Полетт отец немного смущенно, точно застигнутый за чем-то сомнительным, пояснил:

— Староват я язык ломать об заморские имена, вот и переиначил на привычный лад.

А дальше пили чай с малиновым вареньем и много говорили обо всем подряд. «Цел еще малинник на краю леса?» — «Да что ему сделается, только гуще разросся. Теперь и мимо не прошмыгнешь, обязательно дань возьмет царапинами да порванным платьем». — «А лесничий наш, Петрович?» — «Староват стал по буреломам бродить, теперь лесничим его сын, Петр». Мальчишки крутились рядом: «Да покажем мы тебе твой малинник, мама, и с новым лесничим познакомим, и на обрыв отведем, где ласточки гнездятся».

Сыновей графиня нашла возмужавшими. У Хуана начал ломаться голос, он уже вымахал ростом с Полетт и в скором времени обещал ее перерасти. Андрес вовсю стремился за братом и во всем ему подражал. Мальчики были совершенно очарованы незатейливым деревенским бытом. В большом имении бабушки и дедушки находились занятия, о которых прежде они не подозревали. Кристобаль растил сыновей в почтении и покорности, а тут на них обрушилась очаровательная простота нравов и бескрайность просторов. Никто не препятствовал наследникам графского титула бегать с дворовой ребятней, или идти на летнее, жаркое поле или, разморившись в духмяном разнотравье, дремать в тени какого-нибудь стожка, или бродить среди мрачного ельника, надеясь повстречать заросшего лишайниками шурале[1].

Мальчики охотно откликались на переиначенные дедом имена, и вскоре Полетт тоже принялась звать их на родной манер. После холодного и отчужденного Кристобаля, основной наукой которого было не уронить собственного достоинства, грубовато-простой дед сделался для них непререкаемым авторитетом. Мальчики вили из него веревки, но и слушались беспрекословно. Полетт только диву давалась, как Николаю Артамоновичу, никогда не баловавшему вниманием дочь, в одночасье удалось околдовать внуков.

Графиня заняла свою детскую комнату, окна которой выходили в сад, и засыпала под птичьи трели да кваканье лягушек в пруду. Она отдыхала душой от суеты, наслаждалась тишиной и покоем. Однако среди тишины отчетливее звучал голос сердца, и Полетт, надеявшаяся позабыть об увлечении Северином, вместо того убедилась в крепости своих чувств. Управляющий был ее постоянным спутником на прогулках, она видела его в каждом случайном прохожем, в любом разговоре ловила отражение собственных мыслей о нем.

— Замуж тебе надо выйти, дочка, не создан человек в одиночестве дни коротать. Вот возьми нас с твоей матушкой — уже тридцать лет, как вместе. Всякое пережили: и трудные деньки, и счастливые, и я чудил, и у Софьи Егоровны случались обиды. А ведь, коли рассудить, ближе нее у меня никого нет, — говорил отец, а матушка согласно кивала:

— Схоронила мужа — поплачь. Горе слезами выйдет, а сама живи дальше, ни к чему хоронить себя вслед за супругом. Граф Кристобаль прожил долгую, богатую событиями жизнь, продолжил род. Чего еще желать? Пора и о себе подумать.

— Да вовсе я себя не хороню, в Менжимске я свела много новых знакомств, — возражала Полетт, и тотчас в ней вспыхивала давняя обида. — Уж на сей раз я выберу мужа сама, по сердцу.

Отец кивал, но говорил ровно обратное:

— Сердце-то оно, конечно, хорошо, коли есть средства к существованию. Да только сердцем сыт не будешь, хорошо бы к нему что еще прибавить, скажем, титул, или доход годовой, или хоть плохонькое да именьице. Но ты выбирай, выбирай, конечно. Только не затягивай, жизнь летит быстро, обернуться не успеешь, как промелькнет. И с кем тогда останешься на старости лет? Кстати, ты писала, что нуждаешься в дельном человеке на место управляющего?

— Спасибо, я уже нашла его, иначе бы не вырвалась.

— Ну и славно, лишь бы оказался толковым. А коли нет, то всегда можно найти нового. А сама давай, живи-веселись. За мальчиками мы, если надо, приглядим.

Была в словах отца простая житейская мудрость. Полетт не хотела коротать дни в одиночестве, но как быть, если сердцем она прикипела к своему слуге? Любовь — зависимость покрепче вина и опия, от нее не ждешь избавления. Полетт пыталась убедить себя, что ее чувства порождены обычной благодарностью, что управляющий не пара графине, свет не признает их связи. Пыталась себе внушить, что вовсе не любовь владеет ею, а слепая, неутоленная страсть, та самая жажда чувственных удовольствий, что опрометчиво толкнула ее в объятия князя Соколова, но в глубине души Полетт знала, что чувства к Северину совершенно иного свойства. При мыслях о нем у нее в груди точно загорался теплый огонек — загорался и никаким доводам рассудка было его не погасить. Стоило так далеко уехать от Северина, чтобы понять, как он ей близок!

Николай Артамонович отправил весточку братьям Полетт, Аркадию и Михаилу. Аркадий недавно женился и вовсю обустраивал поместье по соседству. Он стал настоящим барином, по самые глаза зарос густой темной бородой, одевался удобно в ущерб моде, в речи его появилась размеренность, а в движениях — степенность. Михаил был попроще, поживее, но с ним Полетт не удалось повидаться, брат выбрал стезю военной службы и благодаря своим личным качествам сделался адъютантом при некоем значительном генерал-майоре, следуя за тем неотступно.

Вскоре графине начало казаться, будто не было никаких тринадцати лет, будто она по-прежнему девочка в родительском доме, погруженная в свои светлые грезы, любящая весь мир и убежденная в любви ответной. Проснувшись рано поутру, графиня, как в детстве, бегала босиком по зеленой мураве, а вечером ложилась на расстеленное на земле покрывало и подолгу смотрела, как в быстро меняющемся небе открываются все новые и новые оконца среди облаков, а меж ними мелькают проворные стрижи да ласточки.

Птицы жили в обрыве неподалеку, изрыв песчаные склоны своими норами. Графиня любила ходить к этому обрыву, любила спускаться вниз, подбирая дорогой то легкое перышко, то пустую яичную скорлупку. С не меньшим удовольствием гуляла Полетт по лесу, быстро отыскав и памятный малинник с мелкими, но сладкими ягодами, и извилистый ручеек с темной водой, берущей начало из торфяных болот.

Вспомнилась ей и тропинка к заброшенной сторожке, за время отсутствия Полетт обветшавшей пуще прежнего. На крыше сторожки нашла себе приют пара черных воронов, в рассохшихся замшелых досках образовались огромные щели, сквозь которые в погожие деньки пробивались солнечные лучи, а в ненастье хлестали струи дождя. Присев на порог сторожки, графиня любила слушать, как шепчет ветер в кронах деревьев, как изредка с сухим треском отламывается ветка, как звенят голосистые птахи, шуршит сныть-трава да жужжат дикие пчелы. И такой покой наполнял ее в эти минуты, что она будто растворялась в окружающем мире, сама становясь и птицей, и травой, и сухой падающей веткой и веткой живой, полной влаги и солнечного света. Все треволнения отдалялись, заботы делались пустыми, а истинным был только замерший миг полнейшей безмятежности.

Раз, пробравшись заветной тропой, Полетт поняла, что ее любимое место занято. Привлеченная громким смехом и голосами, она решилась взглянуть, кто посмел посягнуть на ее тайну. Легкими шагами подошла к слабо притворенной двери и заглянула внутрь. В ажурной тени, образованной сочившимися из щелей лучами, она застигла поглощенную друг дружкой парочку. Мужчина стоял спиной ко входу, и Полетт трудно было его узнать. Угадывался лишь высокий рост, темная масть да саженные плечи, однако, судя по этим признакам, незваным гостем мог оказаться кто угодно, начиная от лесника Петра и заканчивая самим Николаем Артамоновичем. Лицо женщины было обращено к свету. То была простая крестьянка из крепостных, не молодая и не старая, явно не впервые познавшая мужскую страсть. Из-под ее расстегнутой блузы виднелось округлое плечо и одна полная сочная грудь, яркая юбка задалась до талии, открывая крепкие белые бедра и налитые ягодицы, которые ласкала ладонь мужчины. Ласка была ей приятна — лицо крестьянки выдавало охвативший ее экстаз, она низко гортанно смеялась. Все это Полетт успела ухватить единым мигом прежде, чем мужчина обернулся, и графиня признала в нем своего отца.

Николай Артамонович убрал ладонь с пышного зада крестьянки, подтолкнул ее к выходу:

— Иди-ка домой, ладушка.

Полетт посторонилась, давая дорогу. Крестьянка, бросив испуганный взгляд на хозяйскую дочь, быстро выбежала в распахнутую дверь, даже не приведя в порядок одежду.

— Ты только маме не говори, — пробасил отец. — Ее это очень опечалит.

Графиня молчала, пораженная увиденным. Она никогда не задумывалась об этой стороне жизни родителей — до замужества она была юна и наивна, а после ей вовсе незачем было об этом думать. Мать всегда отзывалась об отце с уважением, называла его на «вы» и по имени-отчеству, безропотно принимала его решения. Отец обращался к матери с грубоватой ласковостью и как мог берег от жизненных невзгод.

Пеле пыталась осмыслить случившееся и понять, что же теперь делать ей, какая ей уготована роль. Раскрыть ли глаза матери на измену отца и станет ли эта новость для нее откровением? Что будет, если она расскажет? И что переменится, если промолчит? Имеет ли она право вмешиваться в отношения, которых не выстраивала? Имеет ли право вершить чужие судьбы? Все-аки родители были вместе дольше, чем она живет на свете, уж, верно, это что-нибудь да значило.

Чувствуя ее смятенное состояние, Николай Артамонович заговорил:

— Знаешь, дочка, не бывает идеальных людей. И я не сахар, и матушка твоя не образец. Нас поженили оттого, что мы были соседями. Софье Егоровне было тогда семнадцать, мне двадцать пять. Она была влюблена в своего кузена, манерного красавчика, а я был обычным парнем, не чуравшимся житейских радостей, любил вкусно поесть, пропустить стаканчик-другой винца, сходить на охоту и потискать хорошеньких девушек.

Николай Артамонович замолчал, давая дочери возможность возразить или уйти либо слушать дальше. Полетт молчала, не перебивая. Ей хотелось понять, что делать с собственными мыслями.

— Софья Егоровна так и не смогла меня полюбить, для нее я был недостаточно утончен, но верная родительской воле пошла за меня замуж и отдавалась покорно, точно исполняла стылую обязанность. Тяжело мне было сносить ее холодность, я-то привык к другому обращению, но надеялся, что со временем она переменится и близость станет доставлять удовольствие нам обоим. Однако едва забрюхатев, она вовсе перестала меня к себе подпускать. А потом были тяжелые роды, и Софье Егоровне нужно было оправиться душевно и физически. Я не принуждал, все ж-таки жена не девка дворовая. Сам ходил злой, срывался по пустякам, мы ссорились, она замыкалась в себе. Уж и не знаю, чем бы дело кончилось, да только повстречалась мне однажды одна приветливая вдовушка. Мы с твоей матушкой тогда в очередной раз крепко повздорили, чтобы остыть, я отправился гулять, бродил под дождем, вымок весь, продрог, но домой идти не хотел. Постучал в первую попавшуюся избу. А там — женщина. Настоящая, теплая, кровь с молоком. Я к тому времени волком был готов выть от воздержания. Смотрю на хозяйку, а у самого руки трясутся — так обнять хочется, прикоснуться к ладному стану. Ну, я и не стал сдерживаться, да и она не противилась. Так и наладилось — я матушку твою кроме как ради продолжения рода не тревожил, да и себя больше не изводил. Это я потом понял, что плотские утехи Софье Егоровне в тягость. Ей другое надо было: стихи, поцелуи, роз букеты и безо всяких приземленных материй. А я так любить не умею. Мне бы попроще, поестественней, к природе поближе. Скажешь, я животное? Ну, скажи. У всякого внутри своя червоточинка. Ты ведь не осуждаешь меня, правда?

— Нет, отчего же, — молвила Полетт, окончательно запутавшись в собственных мыслях. — У тебя своя жизнь.

Была ли она вправе судить отца? Но если ответ да, тогда ее дети тоже могли винить ее за измены. Верно, своей жадной до жизненных радостей натурой она пошла в Николая Артамоновича, с которым из-за давней обиды не желала иметь ничего общего. Но так ли отец был неправ? Если бы завел любовницу Кристобаль, избавив Полетт от своего внимания, она бы только порадовалась. Однако стоило графине вообразить, как отвечает на заигрывания бойких служанок Северин, и мир мерк перед глазами. Так где же была истина? Чья правота вернее?

И все-таки она осуждала Николая Артамоновича. Не за чувственность его, и не за ложь, в которой он жил сам и в которую вверг Софью Егоровну. Она винила отца за лицемерное малодушие, за то, что он, здоровый, крепкий, обеспеченный мужчина не гнушался навязывать свою волю близким, однако боялся идти против принятой в обществе морали. А судя его, Полетт судила и себя за измены супругу — о, разумеется, у нее, как и отца, были веские причины, но как же это было жалко, как унизительно жить не той жизнью, которая кажется правильной, а той, которая одобряема чужими людьми. И вслед этим мыслями в глубине души принималось ворочаться другое сомнение: не побоится ли она сама противопоставить зов сердца велениям света, коли судьба вынудит ее выбирать?

Жизнь оказалась куда сложнее, чем представляла Полетт. Покой был замутнен, безмятежность нарушена. Исчезло ощущение неизменности времени. Ласточкин овраг, и малинник на краю леса, и торфяной ручей, и полуразвалившаяся сторожка, заросшая иван-чаем, остались прежними. Но рядом с ними Полетт ясно понимала, как изменилась она сама. Невольно графиня принялась задаваться вопросом, а знала ли она когда-нибудь своих родителей? Скольким еще женщинами расточал свою благосклонность отец и сколько ее незаконнорожденных братьев и сестер бегает по двору? Идет ли приветливость матери от сердца или природная холодность охватила и материнские чувства тоже, и София Егоровна ласкова лишь оттого, что ласковость к детям ожидается обществом от женщины? Графиня понимала, что ее сомнения надуманы, но продолжала мучать себя, выискивая в лицах родных опровержение либо подтверждение своих мыслей.

И из-за этих сомнений мир вокруг тоже начал казаться зыбким и шатким, таяли привычные ориентиры, смещались представления о хорошем и плохом, дозволенном и запретном. Так ли уж нужно было и впредь хранить верность привычным идеалам, втискиваясь в них, точно в давно ставшее маленьким детское платьице, или настала пора искать новые?

[1] Персонификация духа леса в татарских и башкирских сказках.

Дорогие читатели! Если вам понравилась книга, поддержите ее своими лайками и репостами, чтобы о ней узнали другие. Хорошие книги должны ходить!

Любовь и лошади

Между тем близился зимний сезон. Не в силах справиться с внутренним разладом, Полетт воспользовалась этим поводом, чтобы вернуться в столицу. Первое, что сделала она по приезду и в правильности чего не сомневалась ничуть, это отправилась к своему управляющему справиться о делах — так убеждала себя графиня, хотя на самом деле ей просто хотелось увидеть Северина, услышать его мягкую речь и попросту убедиться, что ничего не переменилось за время ее отсутствия.

Она нашла управляющего на месте, за простым деревянным столом в окружении книг и бумаг. Северин поднялся, приветствуя ее. Против этикета графиня протянула руку для поцелуя. Она не в силах была противиться потребности коснуться его, чтобы хоть мельком, хоть вскользь впитать его живительное тепло.

— Добрый день! Как вы здесь справлялись без меня?

Это «как вы без меня?» и было главным, прочее — лишь словесной шелухой. Скажите, что скучали, безмолвно молила Полетт. Что места себе не находили, что считали дни до моего возвращения, перечитывали мои письма по сотне раз. Она и впрямь посылала ему весточки, якобы продиктованные необходимостью знать о происходящем в особняке. Но единственной потребностью их писать было желание получить ответ, понимать, что с Северином все хорошо, касаться бумаги, которую держали его руки. Письма эти, перевязанные шелковой лентой и переложенные сухими цветами, графиня привезла с собой в деревянном ларце.

Управляющий взял протянутую ладонь, коснулся губами запястья Полетт, отчего все ее существо пронзила сладостная дрожь. Графиня опустила ресницы, боясь ненароком выдать свои чувства. И вновь ожили воспоминания о том, какие чудеса творили с ней эти губы. Они и теперь были так волнительно нежны!

Полетт не торопилась отнимать руки, Северин отпустил ее сам, придвинул стул, предлагая садиться.

— Нет, нет, я не хочу покоя! — выдохнула Полетт то, что было у нее на сердце. — Пойдемте лучше во двор, там вы мне все расскажете!

— Как пожелаете.

Он подал руку, и Полетт облокотилась на нее. Ей казалась, будто вся ее жизнь длилась ради этого единственного мига, возможности раствориться в ощущении близости любимого человека.

— Поведайте, как вы коротали дни? Скучали ли по мне или напротив было рады, что некому тревожить вас назойливой болтовней?

— Вы наговариваете на себя, графиня. Вы ничуть не болтливы и еще в меньшей степени — назойливы. Но скучать не приходилось, слишком много дел набралось. Да какой прок повторяться, коли вы и сами знаете о них из моих писем.

— Давайте представим, будто почтовая служба работала скверно, и в нашу глушь не добралась. Я хочу услышать из ваших уст. Расскажите, завершилось ли обустройство конюшни?

— Желаете взглянуть?

Полетт кивнула, наслаждаясь ощущением его присутствия и тем, что у нее есть возможность следовать за ним — о, за Северином она отправилась бы на край света! Управляющий привел Полетт в конюшню и принялся показывать проведенные там изменения: перебранные заново и застланные свежей соломой полы, просторные денники, где лошади могли двигаться и отдыхать. С гордостью продемонстрировал запасы сена и соломы на зиму, рассказал про благоустройство вентиляции, про изразцы, которыми выложили стены для удобства уборки, про масляные фонари, установленные на смену опасным керосиновым.

— Вы совсем не любите лошадей? — затем спросил он. — Как по мне, так лошади куда лучше людей. Имя возможность выбирать, я бы предпочел их общество.

Графиня задумалась, стараясь более точно определить свое отношение:

— Не люблю не в том смысле, что они мне неприятны. Конечно же, лошади умны и красивы, я охотно катаюсь верхом. Скорее, я не разделяю всеобщей ими увлеченности. Не могу выбирать их, не знаю, как за ними ухаживать.

Лошади в стойлах тихонько фыркали, будто понимая, что речь идет о них, и выражали свое отношение к словам хозяйки. Графиня лукавила. Выросшая в загородном поместье, прежде она была очарована этими большими умными животными. Она умилялась резвым тонконогим жеребятам, восхищалась молодыми кобылицами с их гладкими боками и тихим призывным ржанием, изумлялась стати и напору горячих жеребцов и искренне жалела спокойных меринов, безропотно выполнявших самый тяжкий труд и также безропотно уходивших в иной, совершенный лошадиный мир с кристальными ручьями и изумрудной муравой, отдав свою жизнь на благо хозяину. Но все это было до того, как она вышла замуж, и Кристобаль ясно дал ей понять, что в его глазах жена стоит выше собаки, но несравнима с хорошим скакуном. Полетт не стала рассказывать этого Северину, ей вообще не хотелось говорить с ним о Кристобале.

Управляющий тем временем достал заранее припасенное яблоко и протянул его хозяйке:

— Вот, держите, я обещался Берте. Думаю, она не обидится, если вы угостите ее вместо меня.

Берта была чуткой каурой лошадкой с длинной шелковистой гривой. У нее был ровный характер, она не пробовала укусить или сбросить наездника либо утвердить свое главенство иным образом. Выезжая на верховые прогулки, Полетт предпочитала ее прочим лошадям. Кристобаль приобрел Берту на закрытом аукционе, но лошадь не оправдала его ожиданий, а посему он подарил ее супруге со словами: «Она прекрасно вам подойдет. Вам обеим не достает пыла». Полетт чувствовала свое родство с Бертой — обе они были отвергнуты.

Графиня подошла к деннику. Завидя приближение хозяйки, Берта вытянула длинную шею, скосила большой задумчивый глаз. Северин похлопал лошадь по шее, и Берта тихонько заржала в ответ. Полетт подумала, что сама охотно обратилась бы в кобылицу, лишь бы Северин также холил и нежил ее. Он-то явно не считал, что Берте не хватает пыла.

— Смелее! — подбодрил Полетт управляющий, ничего не ведавших о ее обидах.

Графиня слышала восторг в его голосе, с которым обычно он отзывался о конюшне и лошадях. На раскрытой ладони Полетт протянула Берте угощение. Та осторожно приняла его, обдав горячим влажным дыханием.

— Хотите еще? — спросил Северин у Полетт.

Я хочу вас, едва не сказала графиня, и чтобы слова не вырвались из ее уст, прикусила нижнюю губу. Она не хотела навязываться Северину без подтверждения того, что желанна, не хотела превращать его в особого слугу. Любое принуждение было противно тонкой, чувствительной натуре Полетт. Не дожидаясь ответа, управляющий протянул графине второе яблоко и на сей раз, точно вняв ее немой мольбе, не отнял руки, а стал позади и, приобняв за талию, подтолкнул ближе к деннику. Вечная, как мир, картина: мужчина, женщина и яблоко. Князь Антон тоже предлагал ей яблоко, но оно оказалось с гнильцой, это же был истинный плод райского древа.

Берта приняла подношение, слегка коснувшись губами ладони Полетт. Невольно графиня испытала прилив нежности — такой трогательной показалась ей осторожность этого большого животного. Было что-то волнующее в том, как Берта брала яблоко, как быстро съедала его, похрустывая, а затем склоняла голову, ожидая, не перепадает ли новое лакомство. Это прямодушное лукавство позабавило графиню.

— У вас найдутся еще яблоки? — спросила она Северина, не зная, чего ей хочется больше — порадовать Берту или вновь ощутить пальцы управляющего поверх своих.

Он рассмеялся:

— Кабы я знал, что вы пойдете со мной, припас бы целый мешок. Куда отвести вас теперь? Я взял на себя смелость нанять в ваше отсутствие садовника. Он привел в порядок сад и обещал высадить цветы в оранжерее. Сам я за ним не следил, хватало других дел, но коли вы приехали, можем вместе взглянуть на работу.

И вновь Полетт кинула, радуясь, что нашелся предлог остаться с Северином подольше, делить с ним заботы и свершения, слушать его голос, лившийся ей в уши почти чувственной лаской. В этом было некое светлое волшебство — рука об руку прогуливаться по саду, за несколько недель ее отсутствия превращенному в подлинное произведение искусства. Графиня помнила его буйно разросшимся, засыпанным мусором, с разрушенными клумбами.

Однако ныне перед ней предстала совсем иная картина. Кусты приобрели изящные очертания, клумбы были полностью восстановлены и засыпаны жирной темной землей, откуда-то из небытия извлечены кованые скамейки и мраморные статуи, расставлены вдоль дорожек и в живописных укромных уголках. Какие только растения здесь не росли, какие только цветы не радовали глаз! Пышные хризантемы и астры, роскошные розы с бархатными лепестками, гортензии нежных оттенков голубого, лилового и розового, душистые очаровательные петунии, стройные флоксы с пышными кистями соцветий, и розмариновые кусты, и кислый южный кизил, и высокие акации, спускающие до земли свои ветви, и многое, многое другое. Среди зарослей была расчищена дорога к ажурной беседке, рядом был замыслен водомёт с круглой чашей, над созданием которого как раз корпел один из слуг. На вопрос, где же садовник, слуга охотно пояснил, что тот отправился за новыми растениями.

Хотя Полетт и хотела отблагодарить садовника за старания, его отсутствие вовсе не расстроило ее, напротив, она радовалась нечаянному уединению с Северином. Они шли так близко, что чуткие ноздри графини улавливали его запах — так, верно, мог пахнуть солнечный свет, имей он физическое воплощение. Полетт боролась с желанием потереться, точно кошка, о своего управляющего, затем чтобы впитать этот солнечный запах и греться им в уединении.

Северин провел ее по дорожкам, заново засыпанным гравием, сопроводил к пруду, освобожденному от тины и засаженному нежными печальными ненюфарами. Управляющий держался с уверенной простотой, точно сам был владельцем особняка, и графиня в который раз порадовалась, что оставила за Северином это место — никого более подходящего она не смогла бы и измыслить. Ей осталось только пожалеть, что сад был не бесконечен, да и злоупотреблять временем Северина не хотелось, Полетт прекрасно помнила, как сама засиживалась допоздна, разбираясь с делами. По окончании прогулки она сердечно поблагодарила управляющего и спросила, может ли заходить к нему изредка, чтобы лучше вникнуть в хозяйственные вопросы.

— Разумеется, это же ваш кабинет, — последовал ответ.

Полетт от всей души надеялась, что он был искренним, а не продиктован уважением к ее статусу.

Столичный сезон

Ввиду начала сезона посыпались приглашения от старых друзей, узнавших о ее возвращении из-за границы, и от новых менжимских знакомых. Воротилась Женечка — томная, веселая, раздавшаяся пуще прежнего и гордая безмерно своею беременностью, которую она несла, точно хрустальную вазу. Баронесса Алмазова была из тех редких женщин, каких беременность не уродовала, а красила. Лицо ее ровно светилось изнутри. Вся она была обращена внутрь себя, прислушиваясь к происходящим в организме изменениям.

— На сей раз будет девочка, верно тебе говорю. С мальчишками меня тошнило постоянно, а тут ношу и не чую ноши. И всего хочется: то винограду, то дыни, то ананасов, все в радость. Так тепло внутри, так ясно. Мы с Алексеем Михайловичем решили назвать дочку Надеждой, ведь мы очень рассчитывали на ее появление. Кстати, чуть не забыла — граф Медоедов о тебе справлялся. Просил передать, что арендовал ложу в опере на весь сезон. Вот, привезла от него приглашение.

И закружилось: балы, рауты, визиты — аж скулы сводило от улыбок. Полетт совсем загоняла Аннету, за один только вечер меняя по три наряда. А уж когда графиня давала балы в своем особняке, с ног сбивалась вся прислуга: нужно было и надраить до блеска дом, и озарить огоньками сад с прудом, и приготовить яства для ужина, и поменять свечи в люстрах, и отыскать музыкантов (Полетт еще не обзавелась собственным оркестром), и, разумеется, все устроить к тому, чтобы хозяйка выглядела grand dame[1] на балу.

Графиня блистала. Остроумная, грациозная, утонченная, а как легко и изящно она двигалась в танце, будто облачко плыло по небесной глади! Все старые знакомые наперебой твердили, что годы только добавили ей шарма, превратив из робкой девочки в чарующую женщину, а знакомые новые согласно кивали. Один из даваемых графиней балов почтил присутствием сам император. Полетт встречала его лично, взяла под руку и по обитой красным сукном парадной лестнице, по обеим сторонам которой замерли лакеи в белых париках и алых ливреях, через анфиладу больших и малых гостиных провела в бальную залу, где гремела музыка, лился яркий свет и пары кружились в танце. Они вновь танцевали польку, государь нашел графиню прелестной и даже пожелал, чтобы придворный художник написал ее портрет.

Поклонники Полетт оказались ветрены. Игорь Остроумов, не снеся постоянной нужды, отрекся от своих революционных воззрений, воротился в лоно семьи и изображал примерного сына. Красавчик Алексис сделал предложение Аделаиде Тумановой, которое было воспринято той весьма благосклонно. Серго Верхоглядов, отчаявшись растопить сердце Полетт, перенес внимание на юную кокетку Агнессу Голубкину, задорно смеявшуюся над всем, что бы он ни сказал. Мишель Караулов стрелялся на дуэли, о том прознали недруги кавалергарда и донесли императору, который, не мудрствуя, отправил обоих дуэлянтов замирять непокорных горцев, напутствуя их словами: «Уж коли вы непременно желаете умереть, сделайте это во благо Родины». Государь не жаловал дуэлей. Самым стойким оказался Пьеро Поцелуев, все также преданно смотревший на графиню своими темными глазами с опущенными вниз внешними уголками, словно печальный спаниель.

Лишившись кавалеров, Полетт неожиданно для себя сдружилась с графом Медоедовым. Они были удобны друг другу — он не посягал на ее сердце, которое было прочно занято другим, она поддерживала его репутацию записного ловеласа. Граф и графиня встречались на балах, ходили на прогулки, наносили друг другу визиты вежливости и вместе ездили в оперу, которой Медоедов слыл большим знатоком.

Театр был полон. Дамы старались перещеголять друг друга роскошью и изяществом пошитых по последней моде нарядов, кавалеры были в бархатных фраках, в шелковых жилетах, многие — со сверкающими бриллиантами орденами на атласных лентах. В простых светлых платьях и непременном жемчуге, выйти без которого не позволяли приличия, прохаживались юные барышни, чья молодость была самым надежным из украшений. Полетт расположилась в ложе вместе с графом Серебряным. На старике свободно болтался синий фрак с фалдами ниже колен и округлыми передними полами, тощие, как у Кащея, ноги были обтянуты короткими панталонами и шелковыми чулками, парадные туфли с алыми каблуками сияли начищенными пряжками. При Медоедове были неизменная трость с серебряным набалдашником и слуховая трубка.

После первого акта граф и графиня раскланивались с общими знакомыми и обменивались впечатлениями:

— Как вам декорации и костюмы, граф?

— Великолепно! Эта алавастровая[2] белизна, подернутая тончайшими кружевами на фоне благородного тона бордоского вина…

— А ведущая актриса, мадмуазель Рено? По-моему, у нее замечательное меццо-сопрано.

— Belissimo[3]! Такая волнительная полнота. Не жалую я худосочных барышень, они начисто лишены страсти.

— А голос, понравился ли вам ее голос?

— Выше всяких похвал! Родинка в форме бабочки особенно завлекательна.

— Остроте вашего зрения можно лишь позавидовать. Я не разглядела у нее никакой родинки.

— Зачем разглядывать? Если позволите, я сей же час прижмусь к ней устами.

— Разве я вправе позволять или не позволять вам целовать мадемуазель Рено? Вам лучше спросить о том у нее.

— Вообще-то я говорил о вашей груди. Но насчет мадемуазель Рено вы подали чудесную идею, ее грудь тоже весьма неплоха.

— Однако вы шалун! Я хотела знать, как вам понравилась опера?

— К черту оперу, я слыхал ее сотню раз и не уловлю там ничего нового. Женская грудь — вот подлинное произведение искусства, в отличие от оперы ею можно наслаждаться бесконечно. В следующий раз не стану спрашивать дозволения, а просто сделаю. Будет, чем похвалиться перед внукам.

— Вы так убеждены, что их это заинтригует?

— Я сказал перед внуками? Вы, несомненно, правы, графиня, этих балбесов уже ничем не удивить. Конечно же, я имел ввиду правнуков. Позвольте отлучиться на минуточку? Схожу за кулисы, спрошу у мадмуазель Рено, быть может, в отличие от вас она не против поцелуев?

— Граф, постойте, куда же вы? Вот-вот пригласят на второй акт! Граф, вы позабыли свою слуховую трубку!

Однако, чем больше графиня окуналась в великолепие светской жизни, тем сильнее в ней разочаровывалась. Ей нечего было искать в пышных гостиных — она не нуждалась в высоких покровителях, не жаждала значительных друзей, не интересовалась чужим богатством. Ее утомляли бесконечные пересуды: кто как одет, кто с кем танцевал и что бы это значило. Когда же Полетт пыталась говорить о том, что волновало ее саму, графиню вежливо выслушивали, а затем столь же вежливо отметали в сторону. Искренность в свете была не в чести.

— Вы слыхали, Мари, княжна Разинкова сошлась с гвардейцем из Преображенского полка?

— Нет, Катрин, не слыхала еще. И как далеко у них зашло?

— Княжну спешно выдали замуж за дальнего родственника и отправили за границу лечиться. Верно, вернется с ребенком. А вы как рассудите, графиня?

Разговор происходил в гостиной дома Милорадовых, обставленной богато и с большим вкусом. В нем участвовали хозяйка дома Катрин Милорадова, бывшая фрейлина императрицы, до сих пор в силу привычки прекрасно осведомленная о делах двора, затем Мари Бородина, супруга президента Академии художеств, археолога и историка Якоба Карловича Бородина, постоянно находившегося в разъездах, и волю случая — Полетт, заехавшая с визитом.

— Отчего бы ей не вернуться с ребенком, коли она замужем? — спокойно ответствовала графиня. Она не имела чести знать ни княжну Разинкову, ни тем паче безымянного гвардейца Преображенского полка, бывших героями обсуждаемой драмы.

— Вот в этом-то и соль, замужем она всего ничего, и коли ребенок появится на свет прежде срока, всем станет ясно, кто его отец.

Мари Бородина в этом сезоне вывозила в свет вторую дочь, что давало ей все основания почитать себя дамой опытной и умудренной в житейских вопросах и делиться свою премудростью с окружающими, независимо от их на то желания.

— Я полагаю, отец ребенка законный супруг.

— Не будьте так наивны, Полетт! Ужели эта загадка нисколько не занимает ваше воображение?

— Боюсь, что нет.

— Чем же вы развлекаетесь тогда?

— Занимаюсь переустройством имения. Меня не было в столице тринадцать лет, многое поменялось с тех пор. Пользуясь случаем, хотела бы просить свести меня с архитектором, который планировал вашу оранжерею. Моя чрезмерно велика, зимой ее сложно будет обогреть. Управляющий подал идею переделать ее под теплицу, это позволило бы значительно уменьшить расход дров.

— Вы изволите шутить, графиня? Ужели вас волнуют столь низменные материи? Цветы — просто чудесно, но уход за этими хрупкими созданиями — забота моего садовника. Как вы говорите, звали того гвардейца, Аннет?

Полетт жила двумя жизнями: одной блистательной, светской, напоказ, другой — сокрытой от досужих глаз, тихой, домашней. Первая была данью обществу, вторая — жизнью сердца. В перерывах между светскими развлечениями графиня полюбила сидеть в кабинете своего нового управляющего. Она говорила Северину, будто хочет вникнуть в особенности руководства имением, но подлинной причиной было желание находиться с ним рядом, дышать одним воздухом на двоих, касаться предметов, хранящих тепло его рук. Полетт смотрела, как Северин склоняется над бухгалтерскими документами или разговаривает с прислугой, как подрагивает перо в его руке, когда он выводит на бумаге ровные ряды цифр. Она знала, что он хмурится в минуты задумчивости, и каждый раз боролась с желанием стереть морщинку с его лба поцелуем. Она приказала обставить кабинет новой мебелью, установить наполненную горячими углями жаровню для обогрева, а на стены заказала копии полотен Микеланджело и Тинторетто, чьих героев Северин ей напоминал.

Для своих визитов Полетт выбирала тонкие платья из муслина с открытыми руками и плечами, подчеркивающие ее женственность, просила Аннету сооружать затейливые прически. Она всячески старалась привлечь внимание Северина: то становилась у него за спиной, будто ненароком касаясь грудью плеча, то снимала несуществующие пылинки с его сюртука. Засыпая, графиня твердила его имя вместо молитвы и просыпалась с его именем на устах, а между этим были жаркие тайные сны — ах, если бы только сны и реальность поменялись местами, она стала бы счастливейшей женщиной на земле. Увы, Северин будто не замечал ее кокетства, в обращении с нею был неизменно тактичен и вежлив, но и только. И это сводило Полетт с ума. В своей вежливости Северин казался ей более жестоким, чем его бывший хозяин — тот хотя бы откровенно ее желал.

Вращаясь среди светского общества, она не могла не столкнуться с князем Антоном. Это случилось на одном из балов. Приглашенная на котильон своим неизменным поклонником Пьеро Поцелуевым, после перехода графиня оказалась vis-a-vis[4] князя. Он ничуть не изменился с их последней встречи: был также надменно-изыскан, также красив и, пожалуй, даже сильнее прежнего походил на Мефистофеля. Полетт положила левую руку с зажатым в ней веером поверх его руки в белой перчатке, стараясь встать так далеко, как только было возможно. Князь насмешливо вскинул бровь:

— Боишься?

Вместо того, чтобы взять Полетт за другую руку, он обхватил ее за талию, притянул к себе и закружил. Полетт не поддержала его развязный тон, вбивая между ними официальное «вы», как в старину разделяли мечом спящих на одном ложе.

— Вы выбиваетесь из такта, князь.

— Напротив, создаю новый такт. Я люблю котильон за то, что он предполагает импровизацию. Но ты, как я помню, предпочитаешь во всем следовать традициям.

К радости Полетт, настал черед перехода, и на некоторое время она была избавлена от общества Соколова.

— Он досаждает вам? — исполняя chaine anglaise[5], спросил Пьеро, от внимания которого не укрылось вольное обхождение князя.

— Ничуть, — запротестовала графиня, не желая вмешивать Поцелуева в их с Антоном вражду.

Пьеро облегченно выдохнул:

— Стало быть, нет повода вступаться за вашу честь?

— Что вы, конечно же нет. Упаси вас Боже стреляться!

— От сердца отлегло. Я плохой стрелок. У нас в доме не было пистолетов. Цыганка нагадала матушке, будто мне следует стеречься шальной пули, и она приказала выбросить их все.

Они закружились, а затем разошлись, и Полетт вновь оказалась напротив князя. На сей раз ей лучше удалось овладеть своими эмоциями.

— Еще не натешилась местью? — спросил Антон, когда они сходились.

— Простите? — меняясь с ним местами спросила графиня, заслоняясь холодной вежливостью, будто щитом.

— Не наигралась моим слугой? Признаться, я привык к его услугам.

— Теперь это мой слуга, — успела ответить Полетт, прежде чем музыкальные волны вновь разнесли их по сторонам.

Ей впору было ненавидеть Соколова, однако по прошествии времени она не находила в себе ни ненависти, ни злости. Обладающая очистительной силой любовь смыла все прочие чувства: и страх, на который намекал Соколов, и жажду мести, что так рьяно разжигала в себе сама графиня. В какой-то мере она даже была признательна князю за ту ночь, ведь если бы ее не случилось, Полетт никогда не узнала бы Северина, не изведала пьянящий вкус его ласк.

[1] Первой дамой, важной особой.

[2] То же, что и алебастровая.

[3] Прекрасно (итал.)

[4] Визави — человек, который находится напротив. Образовано от французского vis-a-vis — «лицом к лицу». В данном случае используется в значении танцующих друг против друга.

[5] Фигура, во время которой партнеры vis-a-vis подают друг другу правые руки и меняются местами.

Письмо от князя

Несколько дней спустя, накануне приятно проведя время, переезжая с бала на бал, графиня пробудилась томной и разнеженной. Ей приснился поистине чудесный сон, и отголоски его все еще звучали у нее в душе. Сон в руку, поторопилась сказать Полетт, изо всех сил желая, чтобы пригрезившееся сбылось наяву. Никаких неотложных дел ее не ждало, и графиня позвонила горничной, попросив принести кофе для бодрости, а сама принялась предаваться мечтам. Так сладко было просто жить, видеть солнце в окне, знать, что обиды остались позади, а грядущее полно одних только радостных встреч.

Аннета пришла вскоре, подала хозяйке поднос с чашкой тончайшего фарфора, наполненной дразнящим ноздри темным напитком, обронила ненароком:

— Управляющий с раннего утра осведомлялся о вас. Какое-то у него неотложное дело. Просил предупредить, как вы проснетесь. Я передала, чтобы он обождал.

Горничная довольно ревностно отнеслась к появлению Северина и при любом удобном случае выказывала перед ним свою близость к хозяйке.

Сон в руку, повторила Полетт про себя, а вслух произнесла, напустив на себя лениво-равнодушный вид, какой не раз наблюдала у светских красавиц:

— Отчего же? Зови, колипросил.

Сама она тем временем поэлегантнее оперлась на подушку, рассыпала пряди волос по плечам, красиво изломила запястье, поправила газовый пеньюар, подаренный Кристобалем на годовщину их свадьбы. Немного поразмыслив, Полетт спустила бретельку пеньюара с одного плеча.

Северин явно не ожидал застать хозяйку в постели. Графиня всегда представала пред ним безупречно одетой и причесанной, а эта женщина с припухшими после сна губами, с тяжелыми веками, под которыми колыхались обрывки ночных видений, в окружении белого шелка и тонкой газовой ткани с просвечивающими сквозь нее соблазнительными округлостями, была похожа на Венеру, принимающую Тангейзера в зачарованном гроте горы Херзельберг[1].

Управляющий замер, не решаясь переступить порог.

— Доброго дня, ваше сиятельство. Верно, Аннета что-то перепутала. Я зайду позже? — наконец пробормотал он.

— Аннета говорила, вы ждали моего пробуждения. Полагаю, вы не стали бы разыскивать меня из-за пустяков. Что за нужда томит вас в столь раннюю пору?

Золоченые часы на туалетном столике — затейливое творение швейцарских мастеров — показывали далеко за полдень, но для графини, воротившейся под утро, день только начался.

— Я хотел обратиться к вам с просьбой об отлучке.

— Что-то случилось?

— Я получил записку от моего прежнего хозяина. Он катался верхом и упал с лошади. Доктора полагают, до ночи он не дотянет. Их сиятельство просил, чтобы я провел с ним последние часы.

— Упал с лошади? Но на днях мы плясали котильон, и князь был в добром здравии, — повторила графиня, пытаясь осмыслить услышанное.

Несмотря на свое желание поквитаться, Полетт никогда не желала Антону смерти. В конце концов, как он справедливо заметил, пострадала ее гордость, но не она сама. И вот теперь князь умирал, что никак не укладывалось в голове Полетт. Этот напористый, жесткий, властный мужчина также как прочие оказался бессилен перед волей фатума!

— Вы в этом уверены? — спросила Полетт, сама понимая, насколько нелепо звучит ее вопрос. Северин промолчал. Тогда она спросила вновь. — Вы непременно желаете ехать?

— Негоже отказывать умирающему. Как-то я говорил вам, что кроме меня у него никого нет.

— Я никогда прежде не спрашивала, что связывает вас с князем.

— Вы взаправду хотите знать? — отвечал он вопросом на вопрос.

— Это какая-то тайна?

— Такие вещи не принято рассказывать в обществе.

— Но мне вы можете рассказать? — настаивала графиня. Ей неприятна была мысль о том, что у ее управляющего может быть общая тайна с своим прежним хозяином, и она не замечала, как в своем любопытстве делается жестокой. Полетт ревновала, и наказывала Северина за свою ревность.

Управляющий побледнел, это было заметно даже сквозь загар. Веснушки явственнее проступили на его лице, в речи проступила картавость, появлявшаяся обычно в минуты, когда он бывал чем-то взволнован. Он упрямо покачал головой:

— Простите, ваше сиятельство. Коли вы отдадите приказ, я, разумеется, поведаю вам все без утайки. Но я был бы признателен, кабы вы позволили мне молчать. Хоть я и слуга, и, выражаясь принятым в свете языком, пустое место, у меня тоже есть достоинство. Существуют вещи, выбор которых невозможен для крепостного, и существуют привилегии, не доступные обычным слугам, но разрешенные тем, кто находится на особом положении. Вы все еще хотите, чтобы я продолжал?

В его голосе слышались обреченность и злость. Вещи, выбор которых невозможен… Особые привилегии… Ужели он… Он и князь… Кровь отхлынула от лица Полетт. Она подалась вперед, позабыв о нарочитой красоте своей позы, желая обнять Северина и одновременно гася порыв. Шелковое одеяло, в которое графиня так тщательно драпировалась, сползло, выставляя напоказ ее зрелое женственное тело, будто светящееся сквозь газовую ткань пеньюара.

Управляющий поспешно отвел глаза.

— Бога ради, простите меня, Северин. Я была жестока, выспрашивая вас о том, чего вы говорить не хотели. Мое любопытство неуместно.

Он качнул головой, пытаясь избавить ее от чувства вины:

— Хорошо, что между нами не осталось недомолвок. Тайны имеют неприятное свойство раскрываться в самый неподходящий момент.

— Разумеется, вы можете отправляться к князю, — и точно что-то подтолкнуло Полетт, чтобы она добавила. — Буду с нетерпением ждать вашего возвращения, мне не управиться без вас.

Лицо Северина озарилось благодарностью.

— Спасибо, графиня, — и все же он мешкал. Причина стала ясна, когда он извлек из кармана сюртука конверт веленевой бумаги[2], опечатанный красным сургучом с уже знакомым Полетт изображением сокола. — Вот, извольте. Его сиятельство просил вам передать.

Северин аккуратно опустил конверт на край постели, избегая смотреть на хозяйку, затем, попрощавшись, вышел. Конверт остался лежать, притягивая взгляд своей белизной. Он терпеливо ждал среди шелка простыней, пока горничная причесывала и одевала графиню. Покоился на скатерти в столовой, пока Полетт завтракала. Прятался в ридикюле, когда она наносила визит Женечке Алмазовой. Обсуждая с баронессой течение ее беременности, Полетт ощущала сквозь ткань плотность письма и его острые углы. Вечером, сама не зная зачем, она взяла конверт в комнаты сыновей, когда зашла пожелать им доброй ночи. Пока графиня меняла наряд и прическу для выхода в свет, письмо лежало подле нее на туалетном столике, а затем ненавязчиво перекочевало в расшитый бисером вечерний ридикюль, замечательно сочетавшийся с выходным платьем из лилово-кремового муара с украшенным бахромой отложным воротником, с рядом обтянутых тканью пуговиц и широким поясом, подчеркивающим тонкую талию графини. Самым примечательным в наряде были рукава: расходящиеся от локтя, щедро украшенные бахромой, лентами и шелковыми аппликациями, они походили на крылья сверкающей птицы. В этом платье с ридикюлем на запястье Полетт упорхнула предаваться развлечениям.

У Бородиных играли в шарады. Был Алексис Ковалевский с своею нареченной, которая вцепилась в него мертвой хваткой и никуда не пускала одного. Пришел Остроумов, расфранченный по последней моде, вместе с сестрой Елизаветой, юной барышней довольно светского вида. Явился Верхоглядов, тоже денди, таинственен и одинок. Ввиду своего одиночества Серго попытался вызвать Полетт на разговор, но его быстро взяли в оборот дочери вечно отсутствующего хозяина дома — Алиса и Дина, пятнадцати и шестнадцати лет, обе хорошенькие, кудрявые, проникнутые очаровательной женственной грацией, и Верхоглядов позабыл, куда шел.

Игра не клеилась, только и разговоров было о постигшей князя Соколова печальной участи. На первой же карточке написали: «Князь Антон катался на лошади и упал». Лошадь изобразил Алексис, а князя — его невеста. Несмотря на весьма неумелую их игру, шараду разгадали сей же час. «Он не жилец» — гласила вторая карточка, разгаданная также легко. Дальнейший ход игры был примерно таков: «Все мы под Богом ходим. Теперь род Соколовых прервется» — «Ужели у него не было братьев или сестер?» — «Разумеется, папаша его, Дикий барин, не был свят, но даже если и были бастарды, то о них ничего не известно». — «Антон — достойнейший молодой человек в самом расцвете жизненных сил. Как жаль, что он не оставил наследников». Читай на Книгоед.нет

— Позвольте, кажется, графиня Полетт одно время была с ним близка? — позабыв об игре, воскликнула Алиса Бородина, тоже проводившая лето в Менжимске.

А ее сестра подсела к графине, обняла ее, и, заглянув в глаза, умоляюще попросила:

— Расскажите нам, душечка!

— Здесь не о чем рассказать, — отвечала Полетт довольно прохладно. — На водах мы с князем сошлись на короткое время, верно, обманутые солнцем и пьянящим горным воздухом. Однако столь же легко обмануться друг другом нам было не суждено, мы с его сиятельством совершенно разные люди. Позвольте, я должна поздороваться с Пьеро Поцелуевым!

Высвободившись из цепких рук Дины, графиня подошла к только вошедшему в гостиную Пьеро и, подставляя щеку для поцелуя, горячо зашептала:

— Пьеро, вы мой спаситель! Отвезите меня домой!

— Разве вы не желаете играть? Я только вот приехал и с удовольствием поучаствую в шарадах.

— У меня внезапно разболелась голова, я хочу уйти. Ну что вам стоит, Пьеро!

— Жестокая, вы даже не предупредили меня, что будете здесь! Я бы заехал за вами, и мы прибыли вместе.

— Я решила в самую последнюю минуту. Видите, ваше желание исполнилось: мы отправимся вместе в обратный путь. Я надеялась весело провести время за игрой, а вместо этого только и разговоров, что о князе Соколове. Но я совершенно не желаю о нем говорить, мне неприятна эта тема. Давайте лучше поговорим о вас? Как чувствует себя уважаемая Лукерья Алексеевна?

Болтая, Полетт исподволь подталкивала Пьеро к выходу, и когда молодой человек опомнился, он уже стоял в передней дома Бородиных, а лакей подавал ему только что снятые цилиндр и пальто из тонкого сукна на куньем меху. Покорно Пьеро принялся облачаться. Он не мог противиться желаниям графини.

— Матушка шлет вам привет. Жалуется на свое здоровье и хочет лечиться за границей, но боится оставить меня одного. Сетует, что я до сих пор не женат, не то она доверила бы меня попечению жены.

— А вы?

— Я сказал, что сердце мое несвободно. Вы же знаете о моих чувствах к вам. Вот, извольте, я даже написал вам стихи, — и Пьеро принялся шарить по карманам, извлекая поочередно то часы на длинной цепочке, то пенсне, то увядший букетик фиалок, какие носят на лацкане фрака, то комканный носовой платок, то блестящий серебряный портсигар. Наконец, позволив графине получить представление обо всем, что составляло его жизнь, Поцелуев достал мучительно-мятый лист бумаги, торжественно расправил его, и водрузив на нос пенсне, отчего глаза его сделались безмерно велики, принялся декламировать:

Между ударами сердца

Глядеть — и не наглядеться,

Дышать — и не надышаться

От такта до такта вальса.

Между надеждой и верой

Любовь, что не знает меры,

Любовь, что не помнит страха,

От исповеди до плахи,

С рождения до могилы,

От взмаха ко взмаху крыльев -

Любовь, что превыше счетов,

Между вчера и сегодня.

От края и до окраин

Горит огнем, не сгорая,

Сияньем миры пронзает,

Сквозь вечность путь отворяя.

— Спасибо, Пьеро, — сердечно поблагодарила Полетт. — Стихи чудо как хороши! Так пронзительны, так точно выражают чувства. Хотите, я попрошу Остроумова посодействовать их печати? Он хвастал как-то, будто его друг держит газету.

Разумеется, графиня не стала добавлять, что ее собственные чувства адресованы другому.

Пьеро аж зарделся от удовольствия.

— Вы так считаете? Возьмите стихи, они ваши. Можете делать с ними все, что пожелаете.

И он всунул графине листок, покрытый размашистым почерком, больше похожим на детские каракули. Полетт расправила листок и бережно убрала в ридикюль, к конверту от князя Соколова.

Пьеро был так мил, что проводил графиню до ворот ее особняка и вышел из кареты прощаться. Ночи стали совсем холодны. Тяжелая и мрачная, ворочалась в своих гранитных берегах река, дул пронизывающий ветер, от которого не спасала накидка, от воды тянуло сыростью. В свете газового фонаря лицо Пьеро было по-детски открытым, беззащитно-милым: брови домиком, губки бантиком, прилипшие ко лбу пряди волос и трогательный румянец волнения. Полетт сделалось стыдно за то, что она пробудила в нем столь пылкую страсть безо всякой надежды на взаимность. Пьеро был счастлив находиться рядом с нею, а она изо всех сил желала, чтоб на его месте оказался Северин.

Полетт подставила щеку для поцелуя, но Пьеро неожиданно поцеловал ее в губы и отшатнулся, сам испугавшись собственной смелости. Откуда-то со стороны набережной послышались шаги запоздалого прохожего, ставшего невольным свидетелем этого мимолетного проявления чувств.

— Скажите, графиня, могу ли я надеяться? — спросил Пьеро.

Графине не хотелось расстраивать его, но ничего обнадеживающего не приходило на ум, кроме обычной вежливости, за которой прячутся в подобных случаях. Не стала исключением и она:

— Простите, Пьеро, время уже позднее. Отложим этот разговор на потом?

— Конечно же, графиня, как пожелаете, — окончательно стушевался Поцеуев.

Полетт пожелала ему доброй ночи и растворилась во тьме.

Сон не шел к ней. Она ворочалась и ворочалась в постели, пока не поняла наконец: не будет ей покоя, пока она не узнает содержание послания князя. Извечное женское любопытство одержало верх. Полетт встала, затеплила свечу, достала из ридикюля конверт и одним быстрым движением сломала печать.

«Дорогая моя графиня! Я не сильно уповаю, что вы прочитаете это письмо — вернее всего, ему уготована та же участь, что и прежним моим посланникам, однако иным способом завладеть вашим вниманием не располагаю. Если вы все же читаете, значит, Северин рассказал вам о моей печальной участи. Я умираю. На пороге смерти многие вещи, такие как гордость или сословные различия кажутся смехотворными, иные же, напротив, предстают в кристальной ясности. Я действительно испытывал к вам чувства, хотя и знаю, что вы не поверите мне, как не поверите и в то, что я до сих пор храню газету с вашим портретом. Но умирающему нет нужды лгать. Моя вина лишь в том, что я не сумел выразить своих чувств должным образом и отвратил вас от себя. Верно, до вас уже дошли слухи о моем покойном батюшке. Его скверный нрав я унаследовал вполне, такому выродку, как я, нет места в этом мире, и вот мир отвергает меня.

Молю о последней милости: позвольте моему (теперь уже безо всяких возражений вашему) слуге проститься со мной. В детстве мы были очень дружны и доныне у меня нет более близкого человека, чем Северин. Вы даже не представляете, сколь много лишили меня, потребовав его себе; не ведал этого и я сам, иначе не отдал бы его так легко. Северин — единственная живая душа, которая станет обо мне горевать. Отнеситесь с уважением к его чувствам, я верю, у женщин доброе сердце.

P.S. Я солгал вам, говоря о его свободе в надежде на то, что, натешившись местью, вы мне его вернете. Однако перед смертью хочу это исправить. К письму приложена вольная, можете отдать ее Северину, а можете оставить себе и владеть моим слугой безраздельно к собственному удовольствию. Оставляю сие решение всецело на вашей совести, моя же совесть, по крайней мере в отношении указанного предмета, чиста.

Засим прощаюсь навсегда, князь Антон Соколов»

Полетт перечитала письмо несколько раз, пока не выучила его содержание наизусть, да так и заснула, сжимая в руке. Как хорошо, подумала она прежде, чем окончательно переместилась в царство сновидений, что я не отправила это послание в огонь вслед за предыдущими.

[1] Сюжет из оперы Р. Вагнера Тангейзер.

[2] Веленевая бумага — бумага высшего качества

Шаткое равновесие

— Вернулся ли Северин? — таковы были первые слова графини по пробуждении.

Ей хотелось принести ему радостную весть. Хотелось увидеть, как отблески счастья загорятся в его светлых глазах, как морщинки разбегутся лучиками от век, как приподнимет уголки губ улыбка, а если князь был прав, и Северин станет грустить о нем, что ж, Полетт хотелось по мере сил облегчить эту утрату. Хотя, по мнению графини, Соколов не стоил слез. Даже на похоронах Кристобаля она плакала — все-таки граф был отцом ее детей, теперь же глаза Полетт оставались сухи. Она не была жестока, но мысль о том, что князь заставлял Северина делить с ним постель, пользуясь его зависимым положением, приводила ее в бешенство. Это был древний как мир инстинкт самки, бросающейся на защиту детеныша, или инстинкт до самозабвения влюбленной женщины.

— Так он с раннего утра здесь, — меланхолично отвечала горничная, свободная от страстей, что владели ее госпожой.

— Ну, причеши меня, Аннета, так хорошо, как только ты и умеешь, и подай золотистое шелковое платье с вырезом. Хотя… нет, все равно причеши! А золотистого шелка не нужно. Давай черное с воротом под горло и кружевными манжетами.

Если прежде графиня позволяла себе исподволь подталкивать Северина к проявлению чувств, то после его признания любая навязчивость стала для нее невозможна. Ни в коей мере Полетт не желала уподобляться князю Соколову. Она вообразила, будто Северин к ней неравнодушен, однако то, что он не раз приходил к ней на помощь, могло свидетельствовать о его доброте, а вовсе не о сердечном трепете. И в таком свете Полетт вдруг начало казаться назойливым собственное поведение, и она устыдилась своей назойливости. Теперь графиня не знала, как держаться с управляющим, поэтому надела простое платье, взяла письмо и поспешила в кабинет.

— Что и завтракать не станете? — донеслось ей вослед.

— После, — отмахнулась Полетт, — я не голодна.

Она не услыхала, как Аннета неодобрительно фыркнула:

— Не голодны они. Одной любовью сыт не будешь!

Северин сидел за столом, где Полетт уже привыкла его видеть. Стараниями графини старый весьма скромных размеров стол заменили на роскошный новый, из дуба, с поверхностью зеленого сукна, со множеством ящиков и отделений, с бронзовым письменным прибором и тяжелым пресс-папье, однако под стать прежнему этот стол быстро скрылся под грудой учетных книг и бумаг, возросшей пропорционально его размерам.

— Чем обязан вашему визиту? — управляющий поднялся, учтиво поклонился, приветствуя хозяйку.

На его обычно гладком лице Полетт заметила отросшую щетину. Северин был непривычно задумчив и молчалив. Не желая ходить вокруг да около, графиня положила перед ним вскрытое письмо.

— Это послание от вашего бывшего хозяина. Хотя оно адресовано мне, речь там идет о вас. Прочтите.

И графиня опустилась на стул, уже не грубый и жесткий, а изящный, резной, с обтянутым гладкой кожей сидением. Может быть, следовало оставить управляющего с письмом наедине, но хотя бы один каприз Полетт могла себе позволить?

Северин раскрыл конверт, извлек оттуда бумаги и принялся читать — сперва поспешно, верно, считая это блажью хозяйки, а затем все медленнее и медленнее. Графиня не торопила. Дочитав до конца, он сказал:

— Позвольте вопрос?

— Пожалуйста.

— Вы так запросто пришли и отдали мне это послание. Ужели у вас ни на минуту не возникло искушение сохранить его в тайне?

Полетт непонимающе на него взглянула:

— Сохранить в тайне? Но зачем?

Управляющий пожал плечами, словно ответ был очевиден, и она знала его, но старательно притворялась в обратном:

— По многим причинам.

Притворство было чуждо Полетт. Разумеется, она могла пойти на обман, но не получала особого никакого удовольствия, мороча головы другим, и оттого предпочитала не делать этого без нужды. На сей раз она действительно не понимала, к чему клонит Северин.

— Назовите хотя бы одну, — попросила графиня.

— Чтобы я и впредь почитал себя зависимым.

От несправедливой обиды Полетт едва не задохнулось. Она пришла обрадовать Северина, а он подумал, будто она может лгать ему ради собственных прихотей! Ей внезапно стало трудно дышать, тугой ворот платья врезался в кожу, и графиня рванула его, услыхав, как частым дождем посыпались на пол пуговицы.

— Разве хотя бы раз я дала вам повод усомниться в моей порядочности, чтобы вы вот так обижали меня? В этом письме ваша вольная. Я никогда не позволю себе посягнуть на чужую свободу. Для этого я сама слишком долго была замужем, — закончила она совсем тихо, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

Полетт не ожидала, что сомнения Северина ее так заденут. Она поднялась со стула, с царственно прямой спиной и высоко поднятой головой направилась к двери. Северин нагнал ее, остановил, ухватив за тонкие запястья в белых кружевных манжетах.

— Пожалуйста, простите меня! Я не больно-то привык доверять людям. А уж женщин, подобных вам, не видал вовек. Вы точно диковинная птица, по ошибке залетевшая в этот мир откуда-то издалека, где живут совершенно иначе: не завидуя, без подлости, без злобы. Вы добрая, сердечная, искренняя. Поверьте моему опыту, такое редкость среди людей.

Полетт улыбнулась сквозь слезы. Она не могла долго сердиться на него, ее душа тянулась за Северином, точно цветок за солнцем: когда он хмурился, никла и она, но стоило ему обогреть своей улыбкой, как она тотчас раскрывалась навстречу.

— Верно, на вашем жизненном пути встречались одни подлецы, — молвила графиня.

— Верно, и так, — примирительно согласился управляющий, сжимая ее руки как величайшую драгоценность, с нежностью и благоговением.

Он стоял на расстоянии шага от нее, Полетт чувствовала тепло его тела, его ладони жгли ей запястья сквозь манжеты, его полные, красиво очерченные губы были совсем рядом. Он опять картавил, а, значит, был взволнован, но что послужило тому причиной: не то принесенное ею известие, не то нечаянная их близость, графиня не знала. Она очень хотела поцеловать Северина, но не решалась, потому как душевная близость значила для нее куда больше телесной, а понять, что творится в его душе, она была бессильна. Северин не предпринимал ничего, а Полетт мучительно боялась ему навязываться. Она не могла, просто не могла предать зародившееся между ними доверие. Если управляющий не отвечает на ее чувства, значит, так тому и быть; она не уподобится князю Соколову и не станет неволить его.

Все ее раздумья уложились в краткий миг. Затем Северин выпустил запястья хозяйки и отступил назад.

— Простите, — повторил он, опустив голову и разглядывая свои ладони, точно Полетт была бабочкой, и на них осела пыльца с ее крыл. — Все это очень неожиданно: смерть их сиятельства, и вольная. Моя жизнь поменялась в одночасье. Я всегда был крепостным, я не привык к свободе, не знаю, что делать с ней.

И тогда графиня позволила себе сказать то, что томило ее с тех пор, как она прочла послание князя Соколова:

— Пока вы не определитесь, побудьте со мной, пожалуйста! Найти хорошего управляющего очень трудно.

Как бы он ни относился к ней — с любовью или просто с участием, Полетт не могла его лишиться. Она не представляла своей жизни без него. Жизни, в которой не будет их разговоров, не будет его улыбок и ровного голоса, его внимательных светлых глаз, его запаха и ощущения, будто она стоит под солнечными лучами, пустой жизни, которую она не сумеет заполнить.

Не поднимая головы, Северин произнес:

— Коли таково ваше желание.

— Не желание, всего лишь просьба. Вы очень меня обяжете, если не бросите наедине со всем этим, — пытаясь свести разговор на шутливую ноту, графиня указала на заваленный грудой бумаг стол. — Я не стану злоупотреблять вашей любезностью. Если вам нужен дополнительный выходной, только скажите, если вас не устраивает нынешние жалование, назовите свою цену.

— Жалования больше, чем достаточно.

— Так вы согласны?

— Можете не меня рассчитывать.

От облегчения она едва не бросилась Северину на шею, но сдержалась и поблагодарила с достоинством, а затем ушла, понимая, что ему надо побыть наедине с обрушившейся на него новостью, в чем он в силу своей тактичности никогда ей не признается.

Шаткое равновесие (окончание)

Поначалу то было довольно шаткое равновесие: Полетт не оставлял страх, что Северин может ее покинуть. Ей даже снились кошмары, в которых он уходил, а она бежала за ним и безнадежно отставала все больше и больше. Графиня стала одеваться скромнее, держалась сдержанно, даже кулаки сжимала, когда желание коснуться Северина становилось нестерпимым. Она старалась не беспокоить его понапрасну, хотя сердце так и тянуло ее в кабинет управляющего. Но шло время, и постепенно унаследованное от батюшки жизнелюбие одержало верх над страхами. Кошмары отступили. Полетт сменила монашеские наряды на те, в которых чувствовала себя привлекательной, тем более Северину, казалось, было безразлично, как она одета. Он не сделал ни одной попытки поцеловать ее, не говорил комплиментов, какие без конца расточали светские кавалеры, а любые его поступки не выходили за рамки обычной вежливости.

Осень сменила зима, вьюжная и снежная. Мело, мело. Реку сковало толстым слоем льда, кареты сменили сани с острыми звонкими полозьями, из-под конских копыт при беге вылетали белые искры снега, а чтобы выйти на улицу, требовалось от затылка до пят кутаться в бесформенные шубы и надевать теплые ботинки с меховой оторочкой. Солнце всходило поздно, и, не удерживаясь на обледенелом небе, быстро скатывалось за горизонт. Плотные и низкие часто набегали тучи, лохматились, исходили на клочья снега. В отсутствие солнечного света Полетт впала в зимнюю хандру. Время, которое обычно расставляет все по местам, не спешило на выручку графине. И все чаще она стала задумываться, быть может все и так уже на своих местах, а она не желает этого принять? Ведь если бы Северин питал к ней нежные чувства, у него было достаточно возможностей объясниться. Так какой прок вздыхать о мужчине, который относится к ней с почтением, но не замечает в ней женщины?

Временами приезжала Женечка. Она уже не выходила в свет, не могла танцевать, да и сидеть подолгу ей было тяжело. Баронесса располагалась в гостиной, на низенькой кушетке розового дерева, умостив под поясницу сразу несколько вышитых подушек, и жадно выспрашивала подругу о новостях.

Полетт рассказывала:

— Алексис, наконец, женился. Накупил себе новых нарядов, одних часов с брелоками целую дюжину. Супруга возит его по балам, как комнатную собачонку, и всюду с ним танцует. Кажется, будто это не он дал ей свою фамилию, а она навязала ему свою. Он сделался совершенно другим: говорит ее словами с ее интонациями, его даже прозвали Аделаидович, только смотри не повтори ненароком, не то он обидится. Мишель Караулов на днях прислал письмо. Извинялся за долгое молчание, писал, что попал в плен. Дважды пытался бежать, но неудачно, затем все-таки получилось. Полтора месяца он блуждал по горам, пока не вышел к расположению части. За мужество был представлен к святой Анне третьей степени. Государь сменил гнев на милость, звал бравого кавалергарда в столицу, но Мишель просил позволить ему и дальше служить на передовой.

— Вот настоящий герой! И что бы тебе было не согласиться стать его женой? Сейчас бы и на тебя падали отблески славы.

На давая Женечке углубиться в эту тему, Полетт быстро продолжила:

— Евдокия Нежина помолвлена.

— И кто жених?

— Из друзей ее отца, какой-то овдовевший поручик в отставке.

— Вот как. Что ж, вполне ожидаемо.

— За внимание Верхоглядова соревнуются сестры Бородины. Он никак не может решить, какая ему больше мила, а посему для верности поощряет обеих.

— Ну, а ты сама?

— Кажется, особняк вполне приспособлен для жизни. На днях архитектор завершил перестройку оранжереи, лошади прекрасно чувствуют себя в новой конюшне…

— Серьезно? Лошади? Ты же не любишь лошадей. Ты просто морочишь мне голову! Лучше про кавалеров расскажи.

— А не про кого рассказывать. Разве граф Медоедов всякий раз, меня завидя, делает предложение. К счастью, у старика плохая память и к следующей встрече он благополучно о том забывает. И делает снова. А я опять прошу время на раздумья.

— Предупреждала я тебя, что если помедлишь, свободных мужчин не останется. Вот, воротила от всех нос, а теперь сидишь одна. С носом.

— Вовсе я не одна. У меня есть прекрасные сыновья, которым я посвящу свою жизнь.

Коль скоро Северину она не нужна, хотела добавить Полетт, но промолчала. Не имея возможности дать воли своим чувствам, она была очень несчастна.

— А что ты станешь делать, когда сыновья вырастут и заживут собственными домами? — не унималась Женечка.

— Нянчить внуков, разумеется.

— Ты безнадежна. Все ждешь принца не белом драконе!

— Правильно говорить: на белом коне.

— Да пусть бы и на коте, сути-то это не меняет. Хоть на Пьеро обрати внимание. Он, конечно, не королевских кровей, но зато искренний и милый. Единственный, кого я могу терпеть в своем состоянии. Он такой внимательный: то цветов принесет, то сладких леденцов, то светских сплетен. Со своей стороны, я постоянно рассказываю ему о тебе.

— И этим ты сослужила ему дурную службу. Я стала для него наваждением и, верно, кошмаром для его матушки. Она-то ищет ему в невесты девушку юную и мягкую, чтобы удобнее было распоряжаться ею. Кстати, Пьеро написал мне стихи, а я передала их Остроумову.

— Ты не можешь быть столь жестока!

— Подожди, дослушай сперва! Друг Остроумова держит газету. Гляди, он отправил мне экземпляр со стихами Пьеро: «Для графини К.». Благодаря этой газете, Остроумову с его приятелем и самую малость мне наш Пьеро теперь модный поэт. Его узнают. Барышни наперебой просят сочинять им в альбомы. Как это мило, не находишь?

Баронесса Алмазова не позволила увести разговор в сторону. Она хорошо изучила все хитрости, что они практиковали на ней сыновья, была строга и упряма:

— Пьеро любит тебя. С ним ты могла бы попытаться составить хорошую партию. Уж не хуже же он твоего Кристобаля! Дай Пьеро хотя бы один шанс.

Капля точит камень. Каменной Полетт не была, да и Женечка при желании могла стать настоящей зудой. Она давно задалась целью устроить счастье подруги, пусть и супротив желания последней. И, в конце концов, графиня задумалась. Все-таки она была женщиной. Ей хотелось хотя бы раз в жизни изведать, каково это быть любимой, ни знать ни в чем отказа, ловить восторженные взгляды и, что уж греха таить, внимать стихам о любви. Тем паче, Северин оставался безучастен к ее молчаливым призывам. И Полетт решилась поощрить ухаживания Пьеро.

К чести последнего, слава ничуть его не изменила. Он оставался все таким же простым, застенчивым и привязанным к матушке. И также преклонялся перед Полетт. На балах графиня непременно оставляла ему два или три танца. Всякий раз любезно справлялась о здоровье Лукерьи Алексеевны, тем самым исхитрившись заслужить ее уважение — честь, которой удостаивались немногие. Звала Пьеро кататься с ледяных горок или на в запряженных звонкой тройкой санях по застывшей реке и даже придумала устроить литературный вечер с чтением его стихов, от которого Пьеро отказался. Он еще не привык к обрушившейся на него славе. Тогда Полетт стала приглашать его с визитами, выдумывая разные предлоги. Оставаясь с нею наедине, Пьеро по-прежнему робел и не позволял себе вольностей. С одной стороны, его рыцарское отношение очень льстило Полетт, с другой — делу оно не способствовало никак.

И графиня решила немного поторопить события.

Она принимала Пьеро у себя в гостиной, наряженная в серое платье с рукавами-крыльями, в котором по словам Северина была «точно диковинная птица, по ошибке залетевшая в этот мир откуда-то издалека». В последнее время Полетт и впрямь чувствовала себя птицей, что ошиблась окном, или тем жуком из коллекции Егорушки Алмазова, летевшим к свободе, а вместо этого натолкнувшемся на стекло.

— Я заснул однажды и проснулся знаменитым. И это сделали вы! Вы моя богиня! — воодушевленно говорил Пьеро.

Он привез очередную газету с посвященными графине стихами. На маленьком столике со столешницей, набранной кусочками разноцветного мрамора, уже собралась приличная их стопка, позволившая Полетт убедиться в полном отсутствии у себя тщеславия. Она радовалась за Пьеро — и только.

— Я обычная женщина и вовсе не желаю, чтобы меня обожествляли, — возразила графиня, думая не столько о Пьеро, сколько об отношении к ней Северина. Похоже, для него она тоже была богиней. Статуей из мрамора, которой можно восхищаться издалека, но которую и в голову не придет считать живой.

— Всякая женщина желает, чтобы ей преклонялись. А красивая женщина еще и имеет на это полное право, — с жаром возразил молодой человек.

Он был так убежден в собственной правоте, что Полетт не удержалась от вопроса:

— Давно ли вы заделались знатоком женской натуры?

Ее поклонник вдруг засмущался, покраснел.

— Ну же, Пьеро, отвечайте! — нетерпеливо потребовала графиня.

Нехотя тот молвил:

— Матушка подыскала мне невесту из хорошей семьи, выпускницу института благородных девиц. Оказывается, они долгое время состоят в переписке. Матушка дала мне прочесть некоторые из ее писем.

— Ее зовут Глория[1], эту вашу невесту?

— Как вы догадались? Вы с ней знакомы?

— Я просто пошутила.

Полетт могла бы добавить, что шутила она большей частью над собой, припоминая упреки Женечки в том, что вследствие излишней разборчивости вскоре останется без кавалеров. Состязаться с Лукерьей Алексеевной, коли та что-то затеяла, было делом безнадежным.

— У вас злые шутки, графиня, — обиделся ее поклонник. — Я не отвечаю за желания своей матушки, Лукерья Алексеевна поступает так, как сочтет нужным.

— А вы? Не побоитесь ли вы ради меня пойти против ее воли?

— Ради вас я пойду против воли самого Создателя! — пылко отвечал Пьеро. — Я готов на все ради вашего счастья. Коли прикажете, достану для вас с неба луну или отыщу упавшую звезду.

— Спасибо, mon cher ami[2], но луна и звезды мне вовсе ни к чему.

— Чего же вы желаете?

— Поверьте, ничего особенного. Того же, чего и все — обычного человеческого счастья, — погрустнев сказала Полетт и вдруг решилась. — Поцелуйте меня!

Пьеро опешил:

— Поцеловать вас? Прямо здесь? Теперь?

— Ну, не завтра же!

И, пока не передумала, графиня обхватила своего робкого поклонника за шею и первая коснулась его губ. Губы оказались не те: слишком нежные, чересчур угодливые, начисто лишенные собственной воли. Полетт будто целовала куклу, чувствуя механическое участие и ничего боле. Пьеро же напротив осмелел, обнял ее, привлек к себе, от губ переместился к шее и принялся покрывать ее частыми нервными лобзаниями. Похоже, на графиню было наложено проклятье: те мужчины, которым нравилась она, были ей безразличны, тот же, который волновал ее, увы, оставался к ней совершенно равнодушен.

Сквозь поцелуи, не вызывавшие у нее иного чувства, кроме щекотки, Полетт различила стук в дверь. Она попыталась отстраниться от Пьеро, но не успела. Стук повторился, затем дверь отворилась и на пороге появился Северин. Полетт торопливо оттолкнула от себя кавалера, но было поздно.

— Простите, ваше сиятельство, не знал, что у вас гости, — пробормотал управляющий и тотчас ушел, не дав ей объясниться.

— Вам не понравилось? — испуганно спросил Пьеро.

— Нас видел мой управляющий.

— Но это же совсем неважно!

Графиня горько вздохнула:

— Нет, важно. Вы даже не представляете себе, насколько это важно.

Пьеро неожиданно соскользнул с дивана на пол, стал на колени, и ухватив ее похолодевшую руку своими теплыми влажными ладошками, торжественно произнес:

— Позвольте предложить вам руку и сердце!

— Но… что скажет на это ваша матушка? — пролепетала Полетт, пребывая в полнейшем замешательстве. Куда большее, чем предложение Пьеро, ее интересовало, зачем она понадобилась Северину. Ей нужно было это выяснить непременно.

— Ей известно, как я вас люблю!

— Знаете, Пьеро, время уже позднее, вам пора ехать, не то Лукерья Алексеевна станет волноваться.

— Ох… рядом с вами часы бегут как минуты! Но вы ведь дадите ответ?

— Обязательно. Только позвольте мне немного подумать? Все случилось так неожиданно. А вы будьте примерным сыном, не заставляйте матушку беспокоится, в ее возрасте это очень опасно.

— Ах, графиня! Только вы одна меня понимаете!

— Езжайте, Пьеро, не медлите!

[1] Глория — женское имя от лат. слова со значением слава. Полетт намекает на неожиданно пришедшее к Пьеро признание.

[2] Мой дорогой друг (фр.).

Дорогие читатели! Повествование подходит к концу, так что если вы не успели еще высказать свое отношение к прочитанному, теперь самое время. Традиционно предупреждаю, что во избежание конфуза следующую главу лучше читать в уединенном месте. Все-таки "Особый слуга" заявлен как эротика.

Равновесие рушится

Выпроводив Поцелуева, Полетт отправилась на поиски своего управляющего. Она не нашла его в кабинете, не было его и в конюшне, в кухне, в людской. Повыспросив слуг, Полетт взбежала по лестнице к комнате под крышей, которая перешла к Северину от прежнего управляющего. От быстрого подъема ее сердце грозило вот-вот выскочить из груди. Дверь была заперта, но снизу пробивалась тонкая полоска света. Графиня торопливо постучала. Ждать пришлось долго, но, наконец, ей отворили. Северин стоял на пороге, заслоняя дверной проем. Он уже успел снять галстук и сюртук, простая полотняная сорочка вопреки обычной его аккуратности выбилась из штанов, верхние пуговицы были расстегнуты.

Полетт казалось, будто она слышит, как бьется напряженная жилка на его горле, но, верно, то стучал ее собственный пульс.

— Вы искали меня? — негромко спросила она.

— Я прошу расчета, ваше сиятельство.

Графиня опешила.

— Вы хотите уйти? Но отчего? Вы нашли другое место? Скажите, какое жалование вам назначили, и я удвою сумму, — она слышала себя со стороны, и ей было неловко за собственный лепет, за то, что она предлагала перекупить его, но ничего более разумного не шло в голову. Самый ужасный кошмар Полетт сбылся. — Как же я без вас?

— Вы прекрасно обойдетесь без моих услуг, ваше сиятельство, — спокойно отвечал Северин. Пожалуй, чересчур спокойно. Это походило на затишье перед бурей.

— Из ваших уст мой титул звучит как ругательство. Я приметила: вы называете меня сиятельством лишь когда бываете не в духе. Я чем-то обидела вас? Даже если и так, поверьте, это случилось непреднамеренно. Пожалуйста, откройте причину! У вас стряслась беда? Я могу помочь?

Он молчал, но за его молчанием ей чудилось нечто другое, грозное, кричащее. Только Полетт никак не могла взять в толк, о чем он кричит. Она умоляюще прошептала:

— Не таитесь! Я не понимаю, что происходит.

Ее глаза, в которых плескалось расплавленное золото, встретились с его цвета небесной синевы. Каменный идол и тот растаял бы перед этой мольбой. Не устоял и Северин.

— Я не готов видеть, как вы отдаетесь другим.

— Вы о Пьеро? Это был всего лишь невинный поцелуй… — графиня оправдывалась, как девочка, и была рада тому, что он дает ей эту возможность — оправдаться.

Северин покачал головой:

— Глядя на вас, ни один мужчина не может оставаться невинным. Вы — само воплощение соблазна. И хотя для вас я всего лишь слуга, один из многих, и вы не считаете меня мужчиной, я все-таки испытываю то же, что другие. Когда вы садитесь рядом в своих тонких открытых платьях, когда касаетесь меня, полагая, будто это не может пробудить во мне чувств, когда вы принимали меня в постели в пеньюаре, и он сползал с вашего плеча, а вы даже не поправили его…

Полетт ждала чего угодно, только не этого. Ей вдруг захотелось рассмеяться, как безумной: хохотать, запрокинув голову, давясь судорожными всхлипами. Или также неистово рыдать от облегчения. Графиня сделала шаг вперед, и Северин отступил, пропуская ее в комнату. Она протянула руку и захлопнула дверь. Только потом заговорила:

— Но я думала, будто безразлична вам. Вы полагаете, я обнажалась перед вами оттого, что не считаю вас мужчиной? Напротив, я хотела, чтобы вы меня видели. Без одежд, без прикрас. Я хотела, чтобы вы меня желали.

— Я желал, как вы и хотели, — признался он через силу.

— Я выгнала беднягу Пьеро после того, как сама уговорила его меня поцеловать. Потому что его губы — не ваши губы, а его рукам далеко до ваших умелых рук.

Слова Полетт привели Северина в замешательство.

— Я полагал, вы просили меня у князя, мечтая рассчитаться за унижения той ночи.

— Я давно забыла об унижении. Вы помогли мне пережить ту ночь: ваши ласки, ваша нежность. Я представляла вас на месте князя.

— И полагал еще, будто после случившегося омерзителен вам, и ждал ответных унижений, но вместо этого видел лишь доброту и участие. Помните, я говорил, будто никогда не желал очутиться на месте князя? Это неправда. Я завидовал ему в тот день, когда вы приехали в гости: такая красивая, такая изысканная, совсем не похожая на женщин, какие с ним были прежде. И эта ваша улыбка, которой вы единственная из всех одарили меня, входя в столовую. Прочие смотрели мимо. Я подумал еще: у меня никогда не будет такой женщины. И тогда я понял каково это, желать невозможного. Вы — мой ангел, мой свет. Я готов примириться с тем, что мне не суждено вами обладать, но видеть, как вами владеют другие, превыше моих сил.

— Так будьте со мной! Любите меня! — уже не сдерживаясь, воскликнула графиня.

— Вы вправду этого хотите? — осторожно спросил Северин, все еще сомневаясь.

— Да, да! — пылко заверила его Полетт. — Ничего на свете я не хотела так, как вас.

— Я буду вас боготворить, касаться нежно и благоговейно, — приглушенно сказал он, не предпринимая, однако, никаких попыток притронуться к ней.

— Вашим благоговением я сыта по горло. Я не желаю быть ангелом. Для вас я хочу быть падшей женщиной, хочу, чтобы наяву вы проделали со мной все то, что уже делали в моих фантазиях. Я тосковала по вашим прикосновениям, я ласкала себя, представляя ваши руки. Идите ближе, я не хрустальная и не рассыплюсь, если вы обнимите меня крепко.

Не дожидаясь, она сама подступила к нему, поднялась на цыпочки, намереваясь поцеловать. Однако Северин ее опередил. Его губы накрыли ее губы, языком он проник внутрь ее рта, раскрытого ему навстречу. И Полетт будто рухнула в бездну с головокружительной высоты. Он держал ее, и лишь это не давало ей окончательно пропасть. Ни одна из фантазий не подготовила ее к тому, как это случится в действительности. Она была словно оголенный нерв, через который шел электрический импульс. Пошатываясь, как пьяная, она обхватила его за плечи, неосознанно впилась в них ногтями.

— Не торопитесь, графиня! — отняв губы, прошептал Северин. — У нас много времени.

— Я слишком долго ждала вас, чтобы не торопиться, — возразила Полетт и вновь припала к его губам.

Пока они обменивались словами и поцелуями, его проворные пальцы высвобождали ее из одежд, лаская каждый обнажившийся участок кожи. И Полетт позабыла себя, отдаваясь его губам, и рукам, и всей власти его мужской сути. Она готова была поклясться, что он вступил в молчаливый сговор с ее телом — никогда прежде оно не откликалось на любовныеласки так остро. Каждый раз, когда Северин убирал руки, чтобы расстегнуть очередную пуговицу, графиня медленно и томительно умирала и каждый раз воскресала, как огненная птица Феникс, едва он вновь касался ее.

Ей тоже хотелось дотронуться до его наготы, и она принялась было раздевать его, но из-за высшей степени волнения не могла справиться с пуговицами на сорочке и в конце концов просто выпростала ее из штанов и жадно запустила внутрь ладони — греясь, греясь, греясь его солнечным теплом! Ее руки заскользили по его телу, вбирая линии ребер, шероховатые соски, жесткость волосков. Но этого ей было мало. В слепом исступлении Полетт ласкала его бедра, и ягодицы, и низ живота, и напряженную мужскую плоть через штаны.

Она услыхала, как он прерывисто вдохнул, а затем молвил:

— Не жадничайте, графиня, я ведь не железный.

И решительно оторвал от себя ее руки. Она стояла покорная. Она бы согласилась на что угодно, только бы он не останавливался, лишь бы дал ей то, к чему она стремилась так долго. Платье упало к ее ногам. Она не выдержала и потерлась о Северина грудью, чувствуя, как ткань сорочки скребет возбужденные соски. Управляющий вздрогнул.

— Смотрите на меня! — попросила его Полетт. — Я хочу, чтобы вы меня видели.

В его глазах, ласкающих ее тело, плескалась безбрежная, всепоглощающая нежность. Северин опустился перед ней на колени и принялся стаскивать чулки с ее ослабевших ног. Удерживать при себе руки стало невозможно, и она опустила их ему на плечи, принялась гладить, наслаждаясь ощущением крепости его мышц.

Северин вдруг обнял Полетт за талию, прижался губами и всем лицом к ее животу, а затем негромко произнес, пряча глаза и точно стыдясь собственного признания:

— Не думал, что скажу это кому-нибудь, но если бы вы приказали, я с радостью стал бы вашим особым слугой.

И тут Полетт не выдержала. Разомкнула его объятия, сама опустилась на колени с ним рядом и также тихо ответила:

— Вы всегда были для меня особенным. И никогда я не видела в вас слуги.

Поскольку он не противился, она наконец дала волю рукам, живущим собственной жизнью, в которой единственным занятием было обнимать, и гладить, и исследовать его тело. Он вновь попытался удержать ее, но она виновато сказала:

— Я не могу не торопиться. Правда не могу. Вы знаете меня, а я вас — нет. Разве вы не находите, что это несправедливо?

Уступая ее нетерпению, Северин снял через голову сорочку. Полетт не то расстегнула, не то стянула с него штаны, высвобождая ягодицы, и бедра, и мужское естество и откровенно любуясь им. Графине казалось, что в мире нет ничего более совершенного, чем восставший ей навстречу орган с рельефной головкой, увитый кровеносными сосудами, по которым струится сама жизнь.

— Вы так и не… Мы не…

Наконец Полетт вспомнила про смущение и отвела было взгляд, но затем, не удержавшись, вернула его обратно и потянулась к мужскому естеству ладонью. Каким он был нежным! Каким бархатистым! Как чутко подрагивал в ответ на ее ласки! На его конце выступила млечно-опаловая жидкость. Наклонившись, Полетт сняла ее губами, ощущая солоноватую прозрачность.

— Хотите быть сверху? — хрипло спросил Северин.

— Хочу быть везде, — отвечала Полетт, мало вдумываясь в смысл собственного признания. Суть оно отражало верно.

Северин подхватил ее на руки и поднялся с колен, одновременно отрывая ее от земли.

— Я могу идти сама, — неуверенно сказала графиня и наперекор сказанному обхватила его за шею, прижимаясь сильнее.

Кажется, это уже с ними было, но на сей раз история имела совсем другую развязку.

— Вы так долго были моей мечтой, что я поверил в вашу нереальность. Мне кажется, если я отпущу вас хоть на миг, вы тотчас исчезнете.

Его кровать была узкой для двоих, но они все же умостились: Северин на спине, а графиня на нем, обхватив его бедра своими и упираясь лобком в его член.

— А вы говорили, будто не любите лошадей, — не удержался от шутки управляющий.

— Я говорила еще, что охотно скачу верхом, — подыграла ему Полетт.

— Ну так скачите, графиня.

Следя за выражением его лица, она приподнялась и передвинулась вперед, принимая в себе его гладкое и такое совершенное естество. Она хотела сделать это медленно и изящно, читая эмоции на его лице, но едва он заполнил ее плоть, как Полетт позабыла и об изяществе, и обо всем другом. Значение имел только Северин, запах его кожи, его часть внутри нее, его ладони на ее грудях, его бедра между ее бедер, его вздохи в унисон с ее стонами. Упершись руками ему в ребра, она принялась двигаться, скользя верх и вниз по его естеству. Ее тяжелые груди раскачивались в такт движению. Она ощущала, как трется промежность о низ его живота, когда она принимала его глубоко, и как там, внутри, его член упирается в некую преграду и отодвигает ее все дальше и дальше, и вот между ними уже нет преград, и она есть продолжение его. В месте самого глубинного соприкосновения, в финальной точке сопряжения их тел, рождалось доселе неизвестное ей шестое чувство. Верно, она кричала. «Тише, графиня, тише!». Верно, царапала его плечи, заставляя, умоляя, обожествляя это тело, способное возвести ее к пределам небытия. Верно, искала губами его губы, ослепленная невыразимым, немыслимым восторгом.

Обессилев, она упала ему на грудь, даже теперь не желая выпускать его из плена своих чресел. Сквозь дымку покоя Полетт чувствовала, как под щекой часто колотится его сердце. Чувствовала жесткие волоски, что щекотали ей губы, чувствовала ласковое солнечное тепло. Разморенная, блаженная, она внимала стуку его сердца и улыбалась неведомо чему.

— Вы точно кошка, графиня.

— Что? — не поняла Полетт.

— Ваша улыбка. Она совсем кошачья.

Он тоже улыбнулся. Лицо его было расслаблено, взор спокоен.

— Я давно хотела сделать это: Северрррин, Северрррин, Северррин, — замурлыкала Полетт, и впрямь ощущая себя кошкой. Она потерлась щекой о грудь мужчины, впитывая его совершенно особый, ни с чем не сравнимый аромат, который после акта любви сделался еще сильнее.

— Что вы делаете?

— Мне нравится, как вы пахнете. Я хочу пахнуть вами.

Кожа Северина была влажной от пота, и это тоже ей нравилось. Он был воплощением ее грез. И он был рядом — невымышленный, настоящий. А до того, что станется завтра, Полетт не было никакого дела. Сейчас, в этот момент, она чувствовала себя абсолютно счастливой.

Растопырив пальцы, она принялась водить ими по груди, по рукам, по лицу мужчины, точно слепая, повторяя контуры его губ, скул, бровей. Перебирала пряди волос, легко касалась тонкой чувствительной кожи век, обрисовывала высокий лоб и виски. Он перехватил ее руку и принялся поочередно целовать пальцы от мизинца к большому, от ногтей до ладоней — неторопливо, легким касанием губ, а затем и более волнующе — втягивая их в рот, и поглаживая языком, и ласково прикусывая. Это было так просто, так изыскано и это разило наповал, минуя кожу и плоть, прямо в душу. Ее душа была полна им до пределов. Нет, беспредельно.

Северин подвинулся, давая ей место. Графиня устроилась на боку, головой на сгибе его локтя, радуясь узости ложа, не позволявшего ей восстановить свою целостность. Она больше не желала быть целой, она желала быть частью, частью его.

— Вы ведь не хотите… — начала она и услыхала краткое:

— Хочу. Мне всегда будет вас мало.

И одни только эти слова родили внутри нее вибрацию. А уж когда он принялся скользить свободной рукой по ее телу, повторяя его изгибы и задерживаясь в чувствительных местах, Полетт глубоко, гортанно застонала. Его кожа под ее губами была соленой и влажной. Она притиснулась к нему вплотную, заставляя его руку переместиться к ней за спину. Он повторял линию ее позвоночника, она судорожными обрывистыми движениями ласкала его плечи. Он массировал точку, где поясница переходит в ягодицы, она закинула ногу ему бедро, раскрываясь для него. Он медлил входить в нее, и тогда она сама направила его рукой, изогнулась, давая заполнить себя до отказа и двигаться внутри, воплощая пульсацию жизни.

После она лежала рядом, умиротворенная, счастливая, насытившаяся его близостью. Пряди ее волос укрывали их, словно плащом. Никогда, — подумала Полетт, соскальзывая в дрему. Не отпущу никогда. Все девять жизней буду рядом.

Пробудилась графиня от острого чувства пустоты. Это было внезапно, как падение, ее точно вышвырнуло из сна. В свете единственной умирающей свечи она видела, как Северин собирает разбросанные по полу вещи.

— Что случилось? — обеспокоенно спросила Полетт.

— Теперь вы, верно, захотите, чтобы я ушел, — бесстрастно отвечал управляющий.

— Зачем бы мне этого хотеть? — не поняла графиня.

— Он всегда так делал.

Это «он», и это спокойное принятие за должное того, что вовсе не было должным, резануло Полетт по сердцу. Она приподнялась на локте, затем села на узком ложе, чувствуя под собой смятые простыни. Обеими руками откинула назад волосы, отчего груди ее призывно качнулись.

— Если я спрошу, вы ответите мне? — голос прозвучал хрипло.

— Спрашивайте, графиня.

— Почему князь вас отпустил?

— Он разозлился на меня из-за вас.

— Вы любили его? В том письме он писал, что вы единственный, кто станет о нем сожалеть.

— Его сиятельство был сложным человеком. Порой великодушный, а порой, напротив, себялюбивый и бескомпромиссный. Я понимал, что им движет и, понимая, мог влиять на его решения. Мне казалось, так будет правильно.

Говоря, он принялся одеваться. Полетт, чувствуя, как ей становится все холоднее, встала с кровати, подошла к Северину, обняла его, прижалась щекой и всем телом, и попросила:

— Пожалуйста, не надо сравнивать меня с ним. Если вам это не неприятно, останьтесь со мной на ночь? Здесь или в моей спальне, где угодно. Только не уходите. Я люблю вас.

Признание легко сорвалось с ее губ. Она не хотела бояться и лгать, ложь была противна прямой, открытой натуре Полетт. Не хотела сомневаться, потому что опасалась увязнуть в сомнениях, как в болоте. Она просто хотела быть рядом с любимым человеком. Графиня почувствовала напряжение его мышц, однако Северин не предпринимал попыток отстраниться, и это придало ей уверенности.

— Уедемте за границу? Там никто нас не знает, никому нет дела до того, что я графиня, до того, женаты мы или нет. Я представлю вас своим мужем. Мы будем плавать в море ночью, под сиянием звезд и ваших глаз, будем есть спелые фрукты, будем кормить маленьких звонкоголосых птичек, которые делают сотни взмахов крыл в минуту, будем ходить босиком по обжигающему песку. Да мало ли что можно придумать!

— Вы не сможете отказаться от общества, — с сомнением возразил управляющий.

— Мне не нужно общество, в котором нем нет вас, — убежденно отвечала она. — У меня было достаточно времени подумать над этим.

— Графиня…

— Полетт, меня зовут Полетт. Хотя бы раз назовите меня по имени!

— Полетт, нам нет нужды обманывать и скрываться. Я богат. Князь оставил мне свое состояние и титул. Он выправил бумагу о том, что я являюсь сыном его отца.

Северин пытливо вгляделся ей в лицо, верно ожидая или боясь какой-то совершенно определенной реакции. Однако Полетт ничего не знала об этих ожиданиях. Ей было безразлично, кто его отец, главным было то, что она могла быть с ним, и Северин не отрицал за ней этого права. Но все же любопытство побудило ее спросить:

— А это действительно так?

— Очень надеюсь, что нет, хотя поручиться не могу.

— И как вы намерены распорядиться свалившимся вам на голову богатством?

— Прежде всего, я дам свободу крепостным и предложу им работать на меня за плату.

— Вы еще больший революционер, чем Остроумов!

— А затем женюсь на вас, коли вы дадите свое согласие.

Эпилог

Графиня Пелагея-Елена-Мария-Августа Кристобаль и князь Северин Соколов обвенчались осенью 1848 года в церкви святого Дамиана-на-набережной, что подтверждено записью в церковно-приходской книге. Их союз был благословлен тремя детьми. В свете новый князь Соколов прослыл революционером, поскольку одним из первых дал вольные крепостным и заключил с ними договоры, предусматривающие выплату жалования за их труд. Княгиню Соколову любили за участливость и доброту, а мужья ставили в пример строптивым женам, поскольку мнение супруга было для княгини непрекословно. Полетт и Северин прожили долгую жизнь, пронеся свои чувства через года. Нет, они не умерли в один день. Княгиня пережила князя на целых четыре года, показавшиеся ей нескончаемыми, и умирала с улыбкой на устах, предвосхищая долгожданную встречу. Их могилы находятся рядом, а на надгробиях под именами высечены стихи Пьеро Поцелуева и надпись: «Сквозь вечность — вместе».

Оглавление

Ожидание

Ожидание (продолжение главы)

Менжимские воды

Гроза

Желанная гостья

Желанная гостья (продолжение)

Желанная гостья (окончание)

Жажда мести

Плата за молчание

Управляющий

Управляющий (окончание)

Червоточинка

Любовь и лошади

Столичный сезон

Письмо от князя

Шаткое равновесие

Шаткое равновесие (окончание)

Равновесие рушится