Раскадровка (СИ) [Ulla Lovisa] (fb2) читать онлайн

- Раскадровка (СИ) 1.35 Мб, 336с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - (Ulla Lovisa)

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Пролог. ==========

Мягкое желтое свечение фонарей путалось в кронах высоких деревьев. Был конец сентября, а ночной воздух был по-летнему теплым и неподвижным. От реки исходил тяжелый, влажный запах, на тротуарных плитах фигурными чернильными кляксами растекались тени, дорога была пустынной и тихой. Какое-то время они шли молча, и Том затерялся между обволакивающим уютом их молчания и беспокойством о том, не гнетет ли эта неразговорчивость её. Он тайком поглядывал на её тонущий в тенях профиль: высокий лоб, нос с небольшой горбинкой, вздернутая верхняя губа и острый угол подбородка, переходящий в ровную тонкую линию челюсти. Вокруг бледной шеи повис шелковый шарф, а в его сплетениях и складках путались пряди каштановых волос. Том пытался разглядеть её настроение, уловить тональность мыслей. Он прислушивался к гулкому перестуку её шагов, задающему барабанный ритм мелодии этой ночи. И не находил ответа.

Было раннее утро четверга — около четырех часов, но даже в эту пору Лондон не спал. Где-то вдалеке предупредительно пищал сдающий назад массивный мусоровоз, вниз по Темзе неторопливо плыла нагруженная грудой песка баржа, на мосту впереди вспыхивала голубым мигалка фургона скорой помощи, эхом по улице покатился неразборчивый и очевидно нетрезвый отголосок мужского крика.

— Идем ближе к воде, — вдруг сказала она и сделала широкий шаг в сторону, коротко тронув руку Тома, чтобы увлечь его за собой. Это прикосновение обожгло его неожиданностью и морозным холодом её кожи. Он вздрогнул, словно просыпаясь от дремы, потянулся в поисках этого прикосновения и, отыскав, обхватил пальцами её плотно сжатый кулак.

— Ты замерзла! — проговорил Том, невнятно повысив интонацию и оборвав посередине: то ли утверждал, то ли упрекал, то ли спрашивал. Кулак под его ладонью сжался ещё туже, и она ответила с улыбкой:

— Нет.

— Нет? — повторил Том и, не сдержавшись, погладил холодную гладкость её кожи. Под ней рельефно проступали тонкие кости и хрупкие округлые костяшки. — Да у тебя же руки ледяные!

Так они и перешли пустынную в обоих направлениях дорогу — держась за руки и повернув друг к другу лица. Том коротко нахмурился, а она ответила ему улыбкой. Столб желтого фонарного света полоснул её по лицу, и тени пугливо спрятались в волосах, а глаза, в полумраке казавшиеся непроглядно черными, ярко вспыхнули золотом. Том сдавленно выдохнул и заставил себя разжать пальцы. Он стянул свою куртку, не обращая внимания на негромкое:

— Нет, Том, правда, не стоит, — и укутал её плечи. Её пальцы возникли возле ворота сразу рядом с его руками, перехватывая объемный купол слишком большой для неё синей стеганной куртки. Она снова улыбнулась. Том с усилием вдохнул и заставил себя отступить.

По другую сторону реки тускло мерцали огни колеса обозрения. Воздух был недвижимым и затхлым, заполненным густым запахом тины. По спине под кофтой медленно полз холод, но лицо Тома пылало. Он безотчетно облизнул губы и протяжно выдохнул.

— Спасибо, — тихо произнесла она.

— Пойдем, — ответил он и отвел взгляд.

========== Глава 1. ==========

Среда, 21 ноября 2013 года

Лондон

Машина вкатилась под мост и замедлила ход. Норин Джойс подняла голову и оглянулась. Снаружи, затемненный тонировкой стекла, расползался промозглый вечер. В соседней полосе толкались автомобили, под металлическим сводом рокот их двигателей и поскрипывание тормозов сливались в одно гулкое эхо. По узкому тротуару вдоль кирпичной стены торопливо шагали прохожие, стряхивали с зонтов и капюшонов влагу, вздергивали вверх воротники, кутались в шарфы и зарывались носами в горловины свитеров. Водитель опустил переднее левое окно и, перегнувшись над рычагом коробки передач и пассажирским сидением что-то недовольно крякнул наружу. Одним резким толчком машина остановилась, поравнявшийся с ней темный силуэт коротко наклонился, вглядываясь внутрь, а затем открыл левую заднюю дверцу. В салон дунуло пронизывающей влагой и удушливым выхлопом. Норин Джойс поежилась и инстинктивно подтянула к себе ноги. Голая бледная кожа вздыбилась пупырышками. В тщетной попытке укрыться, она одернула узкую юбку, но та едва доставала до колен.

— Привет, Эн! — выдохнул силуэт, упавший на заднее сидение рядом с Норин. — Как сама?

— Привет, Бетти! Отлично. Как ты?

— Не жалуюсь, — ответила Бетти, захлопывая дверь и швыряя себе под ноги зонт. Машина плавно покатилась вслед за автобусом. Внутри снова стало тихо; почти заглушая внешний шум зашелестели решетки кондиционера, выдувая в стремительно остывший салон теплый воздух.

Норин скрестила ноги и обхватила себя руками. Больше всего в вечер вроде сегодняшнего ей хотелось укутаться в плед, заварить большую кружку черного чая с молоком и песочным печеньем, и улечься поперек кровати с книгой, а не ехать в тонком коктейльном платье и тяжелом слое макияжа на съемки телепередачи. Внизу живота неприятно тянуло и хватало острым спазмом. Действие болеутоляющей таблетки медленно улетучивалось и менструальная боль неотступно и уверенно возвращалась. Норин подхватила бутылку воды и выловила болтающуюся на дне подстаканника упаковку новой растворимой таблетки. Бетти хмуро покосилась на неё и, с пониманием кивнув, предложила:

— Скажешь, когда будешь готова.

Норин переломила широкую таблетку в пальцах и протиснула в узкое горлышко бутылки. Изнутри возмущенно зашипел, растворяясь, препарат.

— Я готова, — ответила она. Публицист* смерила её сочувственным взглядом и разблокировала лежащий на коленях планшет. Тот вспыхнул ярким холодным свечением, искажая и преломляя грубые черты лица Бетти.

Между Норин и её помощницей по работе с прессой и социальными сетями было почти десять лет разницы. Бетти приближалась к сорока, Норин едва перешагнула через двадцать семь, но вместе им работалось комфортно. Бетти была цепкой и исполнительной, настойчивой, внимательной, тактичной и даже несколько отстраненной, требовательной, но обходительной, и всем этим очень импонировала Норин. Ей нравилось, что Бетти не влезала за пределы рабочих отношений, была приветливой и дружелюбной, придумала для подопечной короткое прозвище — называла её просто по первой букве её имени — Н — и даже выработала для них несколько внутренних, только им двоим понятных шуток, но дальше этого не заходила. Она преобразовала их рабочее общение так, что оно больше походило на теплые встречи двух добрых приятельниц, но в сути своей всегда оставалось только рабочим.

— Итак, Грэм Нортон**… — задумчиво протянула Бетти, пролистывая в планшете несколько документов. Отыскав нужный, прищурилась, вглядываясь в строчки, и продолжила: — В хронологическом порядке… Во-первых, понятное дело, «Эффект массы» — по накатанной: синопсис сюжета, история твоего персонажа, физическая подготовка к роли. Премьера в Британии когда?

— Когда? — рассеянным эхом отозвалась Норин, взболтав содержимое бутылки.

— В следующий четверг, двадцать девятого. Сегодняшняя запись программы выйдет как раз в четверг. Поэтому ты говоришь что?

— Что премьера сегодня, — ответила Норин и жадно приложилась к бутылке. Вода в ней стала солоновато-горькой, мутной, с несколькими острыми гранулами, не успевшими раствориться.

— Верно. Дальше, — продолжала Бетти. — В связке с промо фильма история знакомства с Арми Хаммером.*** Затем твое первое театральное представление в школе, твоя учеба в Калифорнии и твоя первая роль. Ну и, конечно, Грэм не может не поковыряться в личном. Придется поговорить о Марко.

Бетти оглянулась на Норин, пытаясь перехватить её взгляд, но та торопливо пила, прячась за бутылкой. Личное находилось за границами позволительного к обсуждению из-за самого Марко.

Во-первых, он избегал публичности, и хоть сам задолго до встречи с Норин периодически оказывался под прицелом внимания прессы, все же предпочитал избегать появлений в газетах, журналах и Интернете. С завидным постоянством имя Марко Манкузо замещалось титулом мультимиллиардера и возникало в списках самых богатых итальянцев, самых богатых европейцев, одних из богатейших мужчин до сорока лет, одних из богатейших холостяков и прочих мыслимых и немыслимых топ-10, 50 и 100 в СМИ неоднородных габаритов и репутации. В этих публикациях часто приводилось фото, размещенное на официальном сайте его банка и снимки с экономических и финансовых форумов, где Марко в строгом костюме стоял за трибуной или хмурился в бумаги перед собой. Информация приводилась сухо и относительно точно: сооснователь, держатель контрольного пакета акций и председатель совета директоров «Тедеско Холдинг», агломерации компаний, вмещающей в себя второй в Италии по рыночной капитализации банк «Банко Тедеско», энергетическую компанию по разработке возобновляемых источников энергии «Тедеско Энерджи» и предприятие по производству гражданских вертолетов «Аугуста Тедеско». В подобных сборных статьях обо всех сразу и ни о ком конкретно часто любили указывать навскидку подсчитанный собственный капитал. Марко не любил, когда его деньги пытались сосчитать посторонние, и никогда не относил себя ни к одному из тех перечней, к которым часто был приписан журналистами, не был в восторге от такого внимания, но научился с ним — ненавязчивым и отстраненным — мириться.

Но в мае 2012 в ресторане в Каннах он познакомился с Норин, и почти мгновенно всё то, чего он хотел бы избежать, стало преследовать его в повседневной жизни. Статьи, выпуски развлекательных новостей, запросы на интервью и фотосессию, а самое отвратительное — назойливые папарацци у ресторанов, на причалах, порогах отелей и взлетно-посадочных полосах аэропортов, парковках и пляжах — всё это обрушилось на Марко, бесследно сметая былую спокойную неприкосновенность его личной жизни. Он уставал, раздражался, злился; ограждался от вспышек камер черными очками, охранниками и затонированными стеклами быстрых автомобилей; порой капризно настаивал на встречах с Норин только у кого-то из них дома и неизменно всегда решительно отказывался сопровождать её на мероприятия.

Джойс его понимала. Публичность всегда тяготила её, а порой даже пугала, но была неотъемлемой частью её работы. От её популярности напрямую зависел её заработок: чем интереснее к обсуждению, а так — чаще упоминаемой, Норин была в прессе, тем известнее становилась среди зрителей, тем большую аудиторию привлекала к своим фильмам, тем более окупаемыми оказывались проекты — и более оплачиваемой оказывалась сама Норин, а вместе с тем — более востребованной для работы над новыми картинами, и так по вечному, непрерывному кругу. И если не стремиться — и, следовательно, не быть — в центре внимания она не могла себе позволить, то могла хотя бы не оказывать лишнего давления на Марко, которому для успешности в бизнесе вовсе не требовалась толпа, выкрикивающая на улицах его имя.

Во-вторых, — и порой Норин честно признавалась себе, что эта причина была куда важнее первой, возможно, даже единственной настоящей — она испытывала какой-то нерациональный наполовину бунтарский, наполовину тщеславный стыд. Она добивалась всего сама: вопреки родителям, комплексам и страхам, превозмогая неудачи и отчаяние; собственным талантом, трудом и неотступностью. И Норин вовсе не хотелось, чтобы кто-то истолковывал её первый несмелый успех последних двух лет результатом исключительно протектората и лоббизма со стороны её богатого возлюбленного.

Напротив — и Норин испытывала по этому поводу непрерывно трепещущую внутри неё горячую обиду — Марко Манкузо не проявлял ни малейшего интереса к деятельности Норин. Он не видел её фильмов, никогда не посещал театральные постановки с её участием и банально не интересовался подробностями её профессиональной жизни. Он не понимал ценности и важности её успехов, признаний, даже номинаций и пока немногочисленных и малокалиберных, но вдохновляющих побед. И в то же время двулико и беспардонно выставлял Норин на показ перед друзьями, коллегами и партнерами, словно она служила голливудской приманкой для банальных и недалеких смертных, падких на нерациональное желание за светским ужином лично познакомиться с восходящей кинематографической звездой.

Норин сильно сжала челюсти, невнимательно прикусив рельефное пластиковое горлышко бутылки. Бетти всё ещё поглядывала на неё в ожидании утвердительного ответа, а она была не в настроении его дать. Усталость последних насыщенных предпремьерных недель, боль и нестабильность гормонов, тяжесть затаённой обиды и злость на себя саму смешались в один густой и раскаленный водоворот смертоносной смолы. Джойс сделала последний глоток и была вынуждена опустить бутылку. Та больше не могла служить укрытием.

— О чем именно придется говорить? — негромко, стараясь удержать клокочущую бурю внутри, уточнила Норин.

— Мы сошлись на коротком обсуждении культурных и национальных различий, — ответила Бетти и прищурилась, готовясь отстаивать необходимость поднять эту тему на ток-шоу, но это было лишним. Возвращая опустевшую бутылку в подстаканник, Норин коротко утвердительно кивнула.

***

Заткнутые за тугой воротник рубашки бумажные салфетки неприятно царапали кожу. Том просунул палец в узел галстука и попробовал его послабить.

В гримерке было пустынно и тихо, на стене выразительно щелкали секундной стрелкой часы, в коридоре за прикрытой дверью слышались шаги; где-то далеко и приглушенно звучал чей-то искривленный громкоговорителем голос. Лампы вокруг большинства зеркал были погашены, на зажатой в угол металлической перекладине в шеренге тонких вешалок одиноко висело пальто Тома, на пухлом кожаном диване бесформенной грудой был скомкан плед. На тесно заставленном столе среди массива разномастных баночек всех оттенков телесного и вмещающих десятки кистей бочонков затерялась парующая чашка чая. Под верхнее крепление зеркала был заткнут лист бумаги. Он висел чуть выше уровня глаз Тома, и подставляя лицо под торопливые пальцы визажистки, он снова и снова скашивал на него взгляд и бесцельно перечитывал напечатанное:

«21.11.2013 — эфир 29.11.2013. Список приглашенных гостей в порядке рассадки:

Флорэнс Уэлч (Florence and the Machine) — гримерка 1 — после выступления! — визажист не требуется, требуется настройка звука

Сэмюель Л Джексон — гримерка 2

Норин Джойс — гримерка 3, визажист не требуется

Том Хиддлстон — гримерка 2»

Визажистка стукнула большой пушистой кистью по ребру собственной ладони и в воздухе повисло сизое мерцающее облако пыли. В приоткрытой двери возникла голова, обхваченная наушниками и расчерченная напополам микрофоном.

— Ну что тут у нас? Том, Вы как, готовы?

— Готовы, — ответила визажистка, в последний раз проведя кистью по переносице Тома и отступая назад. Хиддлстон коротко ей улыбнулся и обернулся к двери.

— Да, готов. А что, нужно торопиться?

Ассистент в двери поправил свисающий на одно ухо наушник и покачал головой.

— Нет, нет, — ответил он, коротко скашивая глаза обратно в коридор. Там, за его спиной, сгущалось движение. — Никакой спешки. Вам что-нибудь нужно?

— Спасибо за беспокойство, ничего.

Работник съемочной площадки кивнул и исчез, прикрывая за собой дверь. По другую её сторону немного приглушенно, но весьма отчетливо и узнаваемо раздалось протяжное:

— О-о!

Следом за ним вспышка преувеличено громкого смеха, а затем снова восторженное:

— О-о! Сэмюель! Рад встрече! Как сам? — голос Грэма постепенно приближался, достиг максимальной громкости, когда силуэт ведущего в рубашке и поддерживаемых подтяжками брюках мелькнул в узкой дверной щели, и начал постепенно отдаляться. — Как добрался? Лондон встретил тебя весьма приветливой слякотью, разве не мило с его стороны?

В ответ послышалась вспышка хриплого смеха и едва различимая вибрация голоса.

Том поднялся с кресла, одергивая брюки на бедрах и разравнивая залом стрелки на коленях. Он покосился в зеркало и выдернул надоедающие салфетки из-за воротника. Визажистка протянула за ними руку, и Том опустил на её ладонь комок тонкой бумаги, добавив с улыбой:

— Большое спасибо, мисс! Теперь я настоящий красавчик!

Молодая и невысокая визажистка коротко хохотнула и ответила сдавленно:

— Вы и так красавчик… — Её щеки смущенно вспыхнули румянцем, она опустила голову, пряча взгляд и едва слышно добавила: — Не за что.

Том поймал край сбившегося набок галстука и усмехнулся. В такой реакции посторонних на него было, конечно, что-то вдохновляющее и лестное, но одновременно требующее соответствия этому восприятию и оттого несколько пугающее и давящее страхом ошибки. Том торопливо облизнул пересохшие под слоем нанесенной на него пудры губы, коротко и невесомо опустил руку на плечо визажистки и произнес:

— Это очень мило с Вашей стороны. Спасибо.

Визажистка покраснела ещё гуще, опуская голову ниже и почти упираясь подбородком в собственную грудь. В коридоре раздалось очередное:

— О-о-о!

Дверь распахнулась, в неё один за другим вошли двое мужчин и женщина. Первый нес в руках спрятанный в плотный чехол смокинг и объемный пакет, проступающий прямыми линиями и острыми углами обувной коробки, двое других торопливо что-то строчили в мобильных телефонах.

— Добрый вечер, — обратился к ним Том, но трое новоприбывших лишь рассеяно молча кивнули ему в ответ.

— О-о! — послышалось отчетливо и громко. — Мисс Норин Джойс, юная прекрасная леди! Здравствуй, здравствуй!

В гримерке, еще минуту назад тихой и почти неподвижно спокойной, началась суматоха. Защелкали включатели света вокруг зеркал, скрипнули колесики выдвигаемых кресел, звякнул металл перекладины с вешалками, в руках одного из помощников Сэмюеля Л Джексона завибрировал телефон. Том шагнул к выходу.

— Прекрасно выглядишь, дорогая, — восторженно ворковал ведущий где-то сразу за дверью.

— Спасибо, Грэм. Вы тоже великолепно выглядите! Благодарна за такой радушный приём!

Том вышел в коридор, не находя применения собственным рукам, а потому бесцельно одергивал из-под пиджака рукава рубашки. Он прибыл на съемку один и теперь чувствовал себя из ряда вон выходящим, чужим, несоответствующим в неожиданно поднявшемся вихре суматохи. Нелюдимые и почти по-хамски красноречиво занятые помощники именитого актера, неестественно громкий в своей напускной радости ведущий, вышедший встречать гостей, но не уделивший того же внимания самому Тому, — всё это отдавало неприятной горечью собственной второстепенности, неважности.

Дверь гримерки, распахнутая поперек коридора, резко качнулась и толкнула Тома в плечо. Из-за стукнувшей его двери показалась низкорослая женщина с угольными волосами и по-мужски широкими чертами лица. Она растянула губы в подобие пристыженной полуулыбки и торопливо сказала:

— Ой, простите, простите, сэр! — Протяжно выдохнула, добавила: — Добрый вечер, — и пружинистым шагом двинулась выше по коридору к двери с табличкой «Гримерка №3», ниже немного наискосок был приклеен файл и на воткнутом в него листе значилось «только для Норин Джойс и её команды».

Том рефлекторно сжал плечо, хотя удар был несильным и боли не вызвал, отступил в сторону и на всякий случай закрыл перегораживающую проход дверь, отрезая суматоху гримерки от спешки коридора. Мимо навстречу друг другу пробежало двое работников площадки с наушниками на головах и торчащими перед лицами микрофонами; в конце коридора справа, у ряда ярких фотографий гостей передачи былых лет возвышался темный силуэт Сэмюеля Л Джексона, облаченного в длинное черное пальто и низко опущенную на глаза кепи, он разговаривал с зажавшимся между ним и стеной мужчиной, удерживающим в руках два телефона, стопку бумаг и высокий картонный стаканчик со сдвинутой набок крышкой. Слева, сразу рядом с дверью второй гримерки, оказался Грэм Нортон. Он запустил большие пальцы под резинки подтяжек, где те обхватывали плечи, сминая под собой белоснежную рубашку, и едва заметно кивал головой в такт слов своей собеседницы.

Норин Джойс стройной высокой фигурой балансировала на черных шпильках. Кожа обнаженных ног была молочно-бледной и словно отсвечивающей холодным лунным мерцанием, она рельефно обхватывала изгиб подтянутых икр и поблескивала гладкостью острых колен. Платье было узким, плотно прилегающим к округлости выразительных бедер, бескомпромиссно тесно обхватывающим талию, огибающим едва различимую выпуклость груди и обнажающим тонкость ключиц, гибкость шеи и грациозность рук. Глубина темно-зеленого цвета платья оттеняла густые и блестящие локоны каштановых волос, рассыпавшихся по плечам и норовящим сползти на лицо. Профиль был интригующим: прямой лоб, высокие брови, нос с небольшой горбинкой, пухлые губы накрашены насыщенной красной помадой, верхняя губа вздернута и оттого казалась больше нижней; острый подбородок и четко очерченная прямой линией челюсть, резкий угол которой то прятался под волнами волос, то появлялся; между прядей проглядывалась белоснежная мочка уха.

Под тонкой кожей шеи едва различимо двигались мышцы и пульсировала вена, Норин низким бархатистым голосом что-то тихо говорила, подкрепляя свои слова плавными движениями руки. У неё была узкая бледная ладонь и тонкие покрасневшие пальцы с черными прямоугольниками ногтей. Вокруг указательного пальца замкнулась причудливая вязь рельефного золотого кольца.

— Ну… — задумчиво произнес, едва заметно кивая Грэм. — Да, да. Конечно, нет!

Он коротко скосил взгляд в сторону, заметил стоящего рядом с ними Тома и, резко повернувшись в его сторону, расплылся в улыбке.

— Кто тут у нас! Мистер Том Хиддлстон! Как всегда пунктуален и безупречен! Добрый вечер! Рад видеть!

Норин Джойс коротко хохотнула этой реакции телеведущего и обернулась к Тому. На него взглянули два больших карих глаза, в которых отсвечивали яркие янтарные вкрапления и плескался веселый, околдовывающий блеск.

— Норин, знакомься, это Том Хиддлстон, — торопливо, глотая половину звуков, затараторил Грэм Нортон. — Том, это Норин Джойс.

— Добрый вечер, — улыбнулся Том и протянул ей навстречу руку. Она ответила коротким:

— Добрый, — и вложила в предложенную ладонь свои покрасневшие холодные пальцы. Пожатие получилось слабым и невнятным, Норин быстро одернула руку, а затем, не дав Тому опомниться, шагнула к нему и заключила в легком, но теплом объятии.

— Очень — очень! — рада знакомству, — проговорила она ему в ухо, опуская ладони ему на спину. Тома окутал химически-сладкий, цветочно-фруктовый аромат её волос и едва уловимая кисловато-травяная нотка парфюма. Он закрыл глаза, вдыхая этот запах и осторожно обвивая тонкую фигуру Норин руками. На каблуках она была почти с него ростом, казалась очень хрупкой в своей худобе и бледности, но очаровывающей глубиной своих глаз и мягкой хрипотцой голоса.

Норин разомкнула объятия и отступила назад, перехватывая руки Тома и сжимая его пальцы в своих — холодных и решительных.

— Я такой фанат Ваших работ! — сообщила Норин, заглядывая ему прямо в глаза и обезоруживающе искренне улыбаясь. — Особенно фильма «Выживут только любовники». Подсмотрела его на конкурсном показе в Каннах этой весной и сразу влюбилась! С тех пор пересмотрела ещё два раза. В списке моих самых любимых, однозначно.

— Это очень… — сбивчиво и едва слышно пробормотал Том, безотчетно перехватывая руки Норин так, чтобы накрыть её пальцы и согреть в собственных ладонях. — Спасибо…

— Просто феноменальная работа! Режиссура, музыкальное сопровождение, Тильда Суинтон — вне всяких сомнений, непревзойденная.

— Да, да… Она…

— Но Вы — Вы, Том — просто гениальны! Глубина и последовательность Вашего персонажа, тонкость передачи его эмоций, лишенная преувеличенной трагичности меланхоличность, пронзительность и скука его взгляда. А пальцы! Пальцы!

— Спасибо, я…

— В первой сцене, где Вы пьете крохотную порцию крови, Ваша рука, так мягко и так жадно в одночасье сжимающая хрупкий бокал… Я готова пересматривать эти кадры на повторе бесконечное количество раз. Браво!

Том на мгновенье уронил голову, смущенно и растерянно улыбаясь, пытаясь отыскать правильные слова благодарности. Всё сказанное Норин и сама её физическая близость вытеснили из него внезапно вспыхнувшую неприязнь, заместили раздражение восторгом, настолько неподдельно искренним и сильным, что мысли спутались и растерялись, а на поверхности сознания осталась только приятно щекочущая уютная пустота.

— Спасибо, — произнес Том, вскинул голову и заставил себя посмотреть в лицо Норин Джойс. Она встретила его взгляд янтарным переливом глаз и широкой алой улыбкой. — Спасибо, правда… Я… услышать похвалу от такой актрисы как Вы…

Он пытался отыскать в памяти названия фильмов. Он не был уверен, видел ли хоть что-то с участием Норин, но её лицо, имя и несколько работ точно знал — вот только даже эти поверхностные знания не мог сейчас выловить. Том снова смущенно спрятал взгляд.

— Для меня это высочайшая похвала, Норин. Спасибо. Спасибо!

— Вам спасибо, Том, — ответила она, хрипло посмеиваясь. — За «Любовников» и за то, что согрели мне руки.

Он быстро поднял на неё взгляд, на долю секунды затерявшись в непонимании, затем посмотрел на собственные ладони, обхватившие в плотный замок пальцы Норин, снова посмотрел ей в лицо и засмеялся, чувствуя, что краснеет.

***

За кулисами съемочной площадки было темно, тесно и многолюдно. Кто-то, кого в полумраке Норин не могла толком рассмотреть, приделывал сзади к её платью передатчик петлички. Сам микрофон на тонком проводе невесомо повис, перекинутый через плечо, и болтался возле живота. Бетти стояла вплотную к Норин и, вскинув голову к её уху, пыталась говорить тихо, но различимо на фоне окружающего их шума: в яркой разноцветной студии Грэм Нортон уже начал запись приветствия и аудитория встречала его оглушительным смехом и аплодисментами; за кулисами кто-то громко раздавал невнятные указания; рядом с Бетти возник один из ассистентов с наушником, микрофоном и планшетом в руке и коротко сообщил:

— Готовность — минута.

— Угу, — ответила Бетти и продолжила, уцепившись пальцами в кисть Норин и пытаясь наклонить её к себе. — Шути. Можно по-черному и пошло — это же Грэм! Ни слова о второй части. Если он вдруг спросит, первый «Эффект массы» отснят и выпущен, о продолжении тебе ничего не известно.

Норин кивнула. Бетти сделала короткую паузу и спросила:

— Ну как ты себя чувствуешь?

— Отлично.

— Врунья, — скривилась Бетти и улыбнулась.

— Как я выгляжу? — поинтересовалась Норин, наблюдая, как над её плечом протянулась чья-то рука и подхватила провод микрофона.

— Отлично, — ответила публицист.

— Врунья! — заявила Норин, направляя палец в Бетти. Они в унисон наигранно засмеялись.

— Хорошо, — подытожила публицист. — Напоследок: когда премьера?

— Сегодня.

— Правильно. Всё, я пошла в зал. Удачи! — Бетти отпустила руку Норин и отступила в сторону, сразу почти растворяясь в темноте.

— Смейся над моими шутками, — бросила ей вдогонку Норин.

— Не проболтайся насчет Брэда Питта! — донеслось из сумрака, и оттуда же послышался зычный мужской голос:

— Что насчет Брэда Питта?

Из ярко освещенной студии, отделенной плотными темными кулисами, все же просачивалось немного света, и в его неясных бликах Норин смогла рассмотреть приближающегося к ней Сэмюеля Л Джексона. Впереди него вышагивал деловито насупленный работник сцены. Он уныло буркнул:

— Готовность — десять секунд, — и подхватив Сэмюеля под локоть, подвел вплотную к кулисе. Рядом с ней на шатком стенде висел экран, на котором взятый крупным планом Грэм Нортон уже говорил:

— Вау-вау! О! Что же, позвольте представить наших сегодняшних невероятных гостей…

— Нет, ну мне правда интересно, — обернувшись к Норин, произнес Сэмюель.

— Долгая история, — улыбаясь, отмахнулась Норин. В телевизоре рядом с ней уже прозвучало имя Джексона, и ассистент, разведя кулисы рукой, подтолкнул актера наружу.

Норин протяжно выдохнула и глубоко вдохнула. Она одернула платье, смахивая с ткани несуществующие там пылинки, провела руками вдоль боковых швов и до характерного хруста суставов прогнула спину, отводя плечи назад. Внизу живота тупыми толчками напоминала о себе боль, она ощущалась распирающим изнутри твердым шаром и из-за этого ощущения надутости вынуждала Норин безотчетно втягивать живот, отчего интенсивность боли усиливалась. За плотной тканью кулис постепенно стихали аплодисменты, и поверх них снова послышался усиленный динамиками голос Грэма Нортона:

— Наша следующая гостья известна по ролям в таких фильмах, как «Судьбы и фурии», «Ржавая вода», «Виктория», и новой космической саге «Эффект массы». Прошу любить и жаловать, юное британское дарование, номинантку на премию Оскар, очаровательную мисс Норин Джойс!

Кто-то подтолкнул Норин в поясницу. Темное полотно кулисы дрогнуло и отвернулось, и из-за него ослепительной и оглушительной волной в Норин ударил яркий свет и шквал аплодисментов. Опустив голову и прищурившись, пытаясь сконцентрировать взгляд глаз, перед которыми поплыли разноцветные пятна, на собственных ногах и ступеньках, Норин порывисто и нетвердо зашагала вперед.

В поле её временно нарушившегося зрения возникли небольшие пухлые ладошки Грэма Нортона. Он подхватил руки Норин и, притянув к себе, коротко поцеловал в обе щеки.

— Добро пожаловать, добро пожаловать! — перекрикивая громкую неспокойную аудиторию, произнес ведущий.

— Привет, — заглядывая ему в лицо и оборачиваясь к зрителям, ответила Норин. Она широко улыбнулась и расслабленно махнула рукой. — Привет! Спасибо за приглашение!

— Прошу. Прошу, присаживайся, — Грэм указал на изогнутый красный диван. Между ним и низким зеркальным столиком, вмещающем на себе два бокала шампанского и стакан воды посередине, стоя аплодировал Сэмюель Л Джексон. Высокий, в отблескивающем пиджаке с серым принтом и бархатными лацканами, в очках и сдвинутой немного набок кепи, он улыбнулся Норин и протянул к ней руки.

До начала записи — кроме кратчайшего обмена репликами сразу за кулисами — Норин Джойс не выдалось познакомиться и поговорить с выдающимся актером, а потому она, отвечая на предложенное объятие, негромко произнесла:

— Здравствуйте, Сэмюель. Безумно рада встрече!

— Я тоже, я тоже, — похлопывая её по спине и хрипло посмеиваясь, ответил тот.

Тающая в полумраке за прожекторами, ярко освещающими сцену, аудитория, едва начав затихать, снова стала наращивать громкость. Грэм Нортон объявлял следующего гостя:

— И, наконец, третий, кто сегодня присоединится к нам на этом диване… Он сыграл музыканта-вампира в новой драме Джима Джармуша «Выживут только любовники» и исполнил роль Локи в двух фильмах о Торе и «Мстителях». Встречайте: талантливый и неповторимый Том Хиддлстон!

Студия заполнилась оглушительными аплодисментами, криками и свистом. Под этот аккомпанемент Том появился из-за тени декораций и, широко улыбаясь, большими летящими шагами взбежал по ступенькам. Сдержанно обнявшись и пожав руку Грэму, Том Хиддлстон помахал зрителям и обернулся к дивану. Он протянул руку Сэмюелю, а затем наклонился к Норин и коротко прижался к её щеке в подобии приветственного поцелуя. От его тонкой заключенной в белоснежный воротник шеи и лица, кажущегося немного пыльным из-за щедро нанесенной пудры, одним свежим дуновением повеяло ментолово-сосновым ароматом туалетной воды.

— Что же, присаживайтесь, — почти теряясь в продолжающихся аплодисментах, прозвучал голос Грэма Нортона. — Присаживайтесь!

Все втроем они почти одновременно опустились на диван. Сэмюель потянулся к своему бокалу, Том поправил норовящий выбиться из-под пиджака галстук, Норин одернула края платья и, скрестив ноги, заговорила. Бетти настаивала на том, чтобы Джойс всегда старалась переманивать на себя максимальное внимание, и за год работы с собственным публицистом, Норин выработала несколько безболезненных стратегий.

Пока Грэм вглядывался в содержимое первой карточки с текстом, дожидаясь полного затихания аудитории, Норин произнесла:

— Перед тем, как мы начнем…

Аплодисменты оборвались почти сразу, ведущий вскинул на Норин взгляд, Сэмюель и Том обернулись к ней, умащиваясь на диване так, чтобы быть повернутыми к ней туловищами. Джойс улыбнулась и повторила в почти полной тишине:

— Перед тем, как мы начнем, я бы хотела поблагодарить Грэма за то, что так великодушно использовал слово «юная», представляя меня. Это очень приятно.

Нортон осклабился и истерично хихикнул, Сэмюель Л Джексон коротко кашлянул и спросил:

— А сколько тебе лет?

Справа от Норин в свою очередь прокашлялся Том, а во вращающемся кресле застонал Грэм:

— О, нет, Сэмюель, не-ет…

— Такие вопросы женщинам лучше не задавать, — параллельно заговорил Хиддлстон. В зале возникло несколько разрозненных вспышек смеха. Том добавил: — Даже очень юным.

Сэмюель Л Джексон растерянно крякнул и спрятался за высоким узким бокалом игристого, Норин скосила на него взгляд и коротко засмеялась. Она опустила ладонь на колено Тома, острое и тесно обтянутое темно-синей тканью брюк, и, склонив голову, произнесла:

— Спасибо, Том. Ты настоящий джентльмен. Но…

Захвативший студию смех почти поглотил её реплику, и Норин выдержала короткую паузу, дожидаясь просвета.

— Но! — она вскинула вверх руку, призывая к вниманию. — Во-первых, Том, иногда очень юным девушкам такой вопрос всё же задавать стоит — чтобы убедиться, что они совершеннолетние. Иначе, знаешь ли… Чревато.

Последние слова снова утонули в смехе. Том тоже хохотнул, роняя лицо в ладонь. Грэм Нортон откинулся на спинку своего кресла и, спрятавшись за карточками с текстом, сотрясался и всхлипывал. Норин оглянулась на Джексона, возвращавшего свой бокал на столик, и продолжила:

— Впрочем, Сэмюель, это не та ситуация. И во-вторых, мне двадцать семь.

Сидеть на низком диване, имеющем короткую и неудобную спинку, было болезненно. Сил держать спину прямо у Норин почти не было, а облокотиться, чтобы расслабить мышцы живота и тем самым немного уменьшить боль, не было возможности. Студийный свет раскалял воздух и тот становился жарким и словно жидким. Дышать было тяжело. Узкое платье, ещё туже затянувшееся вокруг талии из-за повисшего на ткани тяжелого приемника, сдавливало по бокам и медленно подтягивалось к шее. Норин быстрым движением одернула его и потянулась к стакану воды.

— В том-то и дело, — заговорил слева Сэмюель. Аудитория затихала и зычный голос актера заполнял студию. — В двадцать семь ты, Норин, как раз таки юная.

***

— Понимаешь ли… — не унимался американец, и Грэму Нортону пришлось несколько раз окликнуть его по имени, всё повышая и повышая голос, пока студия заполнялась всё усиливающимся смехом аудитории.

Ситуация складывалась странная, необъяснимо неуютная и обещающая заметно растянуть временные рамки съемок. Том высказал своё мнение, которое искренне считал правильным, но теперь предпочел отстраниться. Он опустил голову, изображая искреннюю заинтересованность в собственном пиджаке, расстегнул его пуговицы и откинул назад полы; одернул галстук, внимательно следя за тем, чтобы с него не слетел микрофон-петличка; затем расправил видимую часть рубашки, поддернул её рукава и ладонями разгладил несколько едва заметных складок на брюках.

— Хватит об этом, Сэмюель, хватит! — с каменной улыбкой и резким скрипом в голосе произнес Грэм Нортон.

— Ладно, — сдался Джексон. — Одна последняя бестактность с моей стороны!

— Сэмюе-ель…

— За кулисами я случайно подслушал беседу Норин с… — упрямо продолжал тот. Том поднял голову и, откинувшись на низкую спинку дивана, упершись в неё локтем, за узкой, решительно выпрямленной спиной Норин Джойс покосился на темнокожего актера. — Я так полагаю, с её помощницей.

Хиддлстон поднял взгляд на её затылок. По нему блестящей гладью струились каштановые волосы. Норин кивнула и подсказала:

— Верно, с моим публицистом.

— И речь зашла о Брэде Питте?

— О-у-у! — отозвался Грэм и, заинтересовавшись, подался вперед, откладывая за спину карточки с заготовленным текстом.

— Верно, — снова кивнула, нерешительно растягивая это слово, Норин. — То есть нет… Не совсем. Отчасти. Боже!

Она говорила сбивчиво, перебивая саму себя и смущенно подрагивая голосом. Аудитория отозвалась нестройным гулом, и Джойс стыдливо усмехнулась и пугливо отвернула голову, но когда по Тому скользнул её спрятанный от камер взгляд, глаза смотрели твердо и собранно. Всё происходящее — включая, вероятно, препирания касательно «юности» Норин и даже последовавший балаган — было следствием правильного расчета. Хиддлстон рефлекторно потянулся к галстуку и снова бесцельно его поправил. Рассматривая профиль Джойс, кажущийся на фоне ослепительно ярких прожекторов четко обрисованной рельефной тенью, он вдруг ясно осознал, что и ему самому нужен публицист. Те ребята, которых к нему приставляли киностудии во время продвижения фильмов, работали суматошно и поверхностно, набрасывали скудный перечень необходимых к озвучиванию тезисов и вовсе не беспокоились об образе Тома в целом, не отслеживали статистику его упоминаний в прессе и не могли — не должны были и не были способны — помочь с построением целостной и выигрышной репутации. Норин же весьма очевидно знала, что делает, понимала, как это выглядит со стороны, и главное — осознавала производимый этим эффект.

— Там какая-то длинная история… — подначивал Сэмюель, и Норин, продолжая тщательную игру, на долю секунды спряталась за ладонью, затем откинула с лица волосы и, вскинув голову, заговорила:

— Фух! Хорошо, ладно. Придется рассказать. Во-первых, — она вытянула шею и оглянулась, выглядывая кого-то среди зрителей. — Моя публицист, Бетти, сегодня в студии. Где ты, Бет? Подними руку, чтобы я тебя рассмотрела.

Том постарался различить однородно безликие ряды по другую сторону ослепительного освещения, но безуспешно. Он перевел взгляд на монитор, установленный на краю попадающих в кадр декораций и обернутый к дивану. Оператору, похоже, было заранее известно, на кого в зрительном зале наводить объектив, и на экране показалась вскинувшая вверх руку женщина. Она смущенно улыбалась, то скашивая взгляд в камеру, то поглядывая вперед — на сцену. Грубые черты её лица показались Тому смутно знакомыми. Кажется, именно она толкнула его дверью гримерки тридцатью минутами раньше.

— Ах вон ты где! — хохотнула Норин и взмахнула рукой в ответ. — Ты уволена, Бетти. Хватит ставить меня в такое неловкое положение!

— У-о-у! — только и успел протянуть Грэм.

— Ну, а во-вторых, на самом деле нет никакой длинной истории про Брэда Питта, — продолжила Джойс, и Сэмюель, к которому она обернулась на этих словах, раздосадовано цокнул языком. — Его имя просто возникло однажды в контексте какой-то шутки и непонятным мне образом стало в нашем общении с Бетти… нарицательным… символичным. Фраза «не проболтайся насчет Брэда Питта» служит для нас своеобразным… талисманом перед пресс-конференциями и интервью. Но вообще лишена какой-либо смысловой нагрузки.

Том наблюдал за ней, расслабленно откинувшись на локте и почти растворяясь в звучании её голоса. Бархатисто-низкий, слегка похрипывающий, он окутывал своей мелодичностью, а речь обволакивала своей стройностью и ритмичностью. И даже паузы замешательства и смущения, неискренние, но не очевидно наигранные, встраивались весьма гармонично. Джойс вдохновляла своей старательно отработанной легкостью.

Хиддлстону мерещился выразительный контраст между тем, как держалась Норин сейчас перед камерами, и тем, как разговаривала с ним в коридорах закулисья. Ему хотелось верить, что её бесконечно лестное мнение о его работе в фильме «Выживут только любовники» было неподдельным, её приветливость и смешливость были искренними, а блеск в глазах не был натренированным. Норин нравилась Тому. Теперь он знал точно, что не смотрел ни одного из названых Грэмом Нортоном фильмов с участием Джойс, но отчетливо видел её профессионализм и пытался отчасти его перенять.

— Бетти! — оттолкнувшись локтем и подавшись вперед, обратился он к зрителям. — Если Норин Вас всё же уволит, имейте в виду: я нахожусь в активном поиске публициста для долгосрочного сотрудничества и очень хотел бы услышать правдивую историю о Брэде Питте. Кажется мне, юная мисс Джойс что-то не договаривает.

Смех Норин был первым, который он различил. Вероятно, потому что по-настоящему слушал только её. Он ощутил мягкость её прикосновения к своему колену и едва различимую пульсацию, когда Норин, не отнимая руки, запрокинула голову и зашлась заливистым хохотом. Он и сам засмеялся над собственной спонтанной смелостьювступить в разыгранную Норин партию и поймал себя на том, что бесстыдно наслаждался этим сомнительным кратковременным успехом.

— Итак, Том Хиддлстон! — подхватывая с кресла шпаргалку, заговорил Грэм Нортон. — Том сегодня здесь, чтобы представить новый фильм, «Тор 2: Царство тьмы». В Британии премьера состоится 8 декабря, верно?

Неосознанно одернув полы пиджака и коротко прочистив горло, Том кивнул.

— Это, получается, уже третий фильм с участием Тома в качестве Локи.

— Да.

— И что происходит в новой части?

Он коротко зажмурился, пытаясь визуализировать пресловутую схему допремьерного обсуждения фильма. В той было много ограничений и мало полезной информации.

— Ну… хронологически происходящее во втором «Торе» идет после событий первых «Мстителей», вышедших год назад. И… в этом фильме Локи… некоторым образом отбывает наказание за нанесенные в «Мстителях» разрушения Нью-Йорка, но оказывается… довольно полезным в противостоянии его сводного брата, Тора, против новой опасности, нависшей над Землей.

— Очень туманно, Том, очень! — скривился Грэм и коротко хохотнул собственной реплике. Норин подхватила это мнение и добавила:

— Это самый лексически стройный и самый малоинформативный синопсис сюжета, который я когда-либо слышала. Браво!

Она дважды демонстративно хлопнула в ладоши и, улыбнувшись, подмигнула Тому. Он кивнул ей в знак благодарности за высокую оценку своих стараний и отвернулся. Сегодняшнее его участие в записи программы имело под собой одну весьма простую в формулировке цель — продать фильм как можно большему количеству зрителей. В выполнении эта задача была нелегкой, и в моменты максимальной строгости к себе Хиддлстон весьма честно осознавал, насколько безуспешно он это делал. Все три киноленты от «Марвел», в которых он был задействован, были самыми кассово удачными в его фильмографии и принесшими ему настоящую долгожданную известность, но его заслуги в том не было. Он честно отрабатывал предусмотренные контрактом промо-туры и серии интервью, встречи с фанатами и фестивали, но едва ли делал какой-то по-настоящему ощутимый вклад в продажу фильма. Все три картины: две о Торе и «Мстители» — принесли Хиддлстону наибольшие гонорары, но случалось это исключительно потому, что другие задействованные в главных ролях актеры были заметно более именитыми и занимались продвижением намного качественней. Следовательно, фильмы получали большую популярность, долго показывались в кинотеатрах по всему миру, зарабатывали этим большие деньги, а студия, в свою очередь, делилась частью прибыли с актерами.

Те фильмы, в которых главное бремя продвижения лежало в большей степени — или единолично — на Томе, оказывались неизменными кассовыми провалами. Даже получив благосклонный отзыв от критиков и завоевав расположение самых искушенных зрителей картины вроде «Выживут только любовники» едва окупали собственные затраты.

Хиддлстон отчетливо видел, что не справляется, но не понимал, — как бы отчаянно ни пытался — как это исправить. Что он делал не так? Был слишком дотошным и кропотливым или недостаточно внимательным к нужным деталям; слишком откровенным или слишком замкнутым, недостаточно веселым, недостаточно душа-на-распашку-своим-в-доску-парнем? Генерировал вокруг себя слишком мало шума или барахтался впустую?

Он исподтишка наблюдал за сидящей рядом с ним Норин Джойс, и — хоть не видел её в роли — наметанным глазом замечал: в каких бы фильмах она ни снималась, продавать их она умела. Это было видно по спокойствию её опущенных на собственные колени рук, по прямоте её выпрямленной спины, по неподвижности тесно скрещенных ног, по отсутствию попыток спрятаться за стаканом воды и постоянному перетягиванию внимания на себя. Норин вела себя уверенно и естественно, и в этом Том замечал их главное различие. Сам он очевидно для постороннего взгляда нервничал. Постоянно касался собственной одежды, пытаясь занять руки, спутывал пальцы, посмеивался натужно и порой неуместно, ерзал на диване и избегал продолжительного зрительного контакта. Отвечая на вопрос, он перебегал взглядом с ведущего, на экран, на тонущие в полумраке силуэты зрителей и остроугольные очертания нацеленных в него камер.

— Студия, должно быть, очень тобой довольна, Том, — сказал с улыбкой Грэм Нортон. — Говорил много, на самом деле так ничего и не сказав.

— Ну… — выдохнул Том и засмеялся, опуская голову. Студия была довольна его игрой и исполнительностью, но очевидно недовольной его работой за пределами съемочной площадки. Впрочем, этого, конечно, вслух говорить он не собирался. А потому лишь смущенно потупил взгляд и улыбался.

— Честно говоря, описание весьма интригующее, — пришла ему на выручку Норин. — Очень завлекает посмотреть не только нового «Тора», но ещё и «Мстителей». Мне прямо очень интересно, что там Локи наделал с Нью-Йорком…

— Весьма забавно, — встревая в её слова, заговорил Грэм, — что ты так говоришь, Норин Джойс, ведь ты в новом фильме — «Эффект массы» — играешь персонажа, который является некоторой противоположностью Локи в «Мстителях» и чем-то похожа на него в «Торе: Царстве тьмы». Ты спасаешь Землю.

— Я… хм, да. Я бы не стала так категорично проводить параллель между «Эффектом массы» и «Тором». В этих фильмах есть некоторый схожий лейтмотив, но «Эффект массы», на моё сугубо скромное мнение, настоящий тяжеловес именно… космической фантастики. Это про звездолеты, скафандры, космические станции, негуманоидные инопланетные расы, межгалактические конфликты… В таком духе.

Том поймал себя на том, что замер, слушая Норин. Он заставил себя зашевелиться и щелкнул пальцами.

— Вот это, — смахивая рукой в сторону Джойс, сказал он. — Вот это по-настоящему захватывающее описание фильма!

— Звучит как «Звездные войны», — отозвался со своего места Сэмюель Л Джексон.

Короткий смешок Норин смешался с волной хохота в зрительских рядах и спрятал под собой её короткое, едва различимое замешательство. Когда аудитория начала затихать, её голос звучал так же ровно и мягко:

— Потому что краткие синопсисы всех космических фильмов звучат как «Звездные войны» или как «Чужой», но… «Эффект массы» основан на одноименной трилогии компьютерных игр****, которая по частям выходила в 2007-м, 2010-м и 2012-м годах. Это история становления и поистине титанических подвигов солдата Джона Шепарда, которого играет непревзойденный Кристиан Бейл*****. Я же исполняю роль Эшли Уильямс. Она… космопехотинец, которая в ходе одной из операций сталкивается с Шепардом, в результате некоторых обстоятельств оказывается в отряде под его командованием, и постепенно становится не только очень ценным бойцом и надежным соратником на поле боя, но и душевной и… скажем так, физической отдушиной для Джона Шепарда.

— Я повторюсь, — вскинув вверх руку, словно привлекая внимание преподавателя в школьном классе, встрял Хиддлстон. — Это шикарное описание фильма!

— О, Том… — Норин обернулась и широко улыбнулась ему. Белизна стройного ряда зубов, оттененная багровостью её помады, ослепила Тома. Глаза Норин взблеснули уже знакомым янтарным переливом, и ему показалось, что это была искренняя улыбка. Та, которой она уже награждала его за кулисами — неподдельная и оттого очень теплая.

— Большое тебе спасибо, — продолжила Джойс, — это очень лестно!

Она снова уронила невесомое прикосновение на его колено, и Тому пришлось одернуть себя, чтобы не потянуться и не схватить её ладонь, удерживая на своей ноге. Её пальцы опять казались покрасневшими от холода, и Тому очень захотелось сжать их и согреть, как в коридоре у гримерок. Он заставил себя поднять взгляд и, натолкнувшись на обернутую к нему улыбку Норин, и сам смущенно усмехнулся.

Комментарий к Глава 1.

*Публицист — от англ. publicist, агент по работе с прессой и социальными медиа, нанимаемый в помощь самим актером/актриссой или киностудией. Автор, Ваш покорный слуга, пусть и дипломированный переводчик, адекватно точного и короткого перевода этого понятия на русский не нашел. В то же время предлагаемые словарем варианты вроде пресс-атташе совершенно некорректны.

Я понимаю, что в русском языке слово “публицист” имеет совершенно иное значение, нежели я в него вкладываю, но давайте просто смиримся с этой калькой и представим, что в истинной для описанных в фике событий реальности “публицист” равно publicist.

**Грэм Нортон — ирландский телеведущий, комик и актер. Автор и ведущий одного из самых популярных и веселых токшоу The Graham Norton Show на канале ВВС. (https://en.wikipedia.org/wiki/Graham_Norton)

***Арми Хаммер — американский актер. (https://en.wikipedia.org/wiki/Armie_Hammer)

****Mass Effect — ролевой боевик от студии BioWare (https://en.wikipedia.org/wiki/Mass_Effect_(video_game))

***** Кристиан Бейл — английский актер (https://en.wikipedia.org/wiki/Christian_Bale)

========== Глава 2. ==========

Воскресенье, 16 февраля 2014 года

Лондон

Чайник загудел, бурля кипящей водой, и щелкнул кнопкой, выключаясь. Телевизор безмолвно сменял картинки рекламных роликов. За окном на тесный внутренний дворик сыпался редкий снег и, опускаясь на бетонные плиты, таял. Из-за небольшого круглого стола вытянули все стулья. На их спинках весели пиджаки и рубашки, на сиденьях завивались в спирали кожаные пояса и шелковые галстуки, между ножками грудились обувные коробки и вытянутые из них туфли. На столешнице из светлого дерева теснились ненужные пустые вешалки, несколько пар наручных часов и две коробки запонок. На краю возвышающейся посреди стола фруктовой вазы висел завязанный галстук-бабочка.

Том надел брюки, встал с пуфа и, не застегивая пуговицу и ширинку, лишь придерживая их руками, подошел к зеркалу.

— На прибытие отведено окно всего в две минуты, — сообщил Люк. Он сидел в углу дивана, обложившись двумя телефонами и планшетом, и поочередно хмурился в них поверх очков.

Люк выглядел очень моложаво и на первый взгляд мог показаться зажатым и стеснительным, но более строгого и требовательного человека Том, наверное, прежде не встречал. Они работали вместе чуть больше месяца, с начала января, который ознаменовал также начало сезона вручений различных кинопремий. По просьбе Тома его агент, вращавшийся в нужных кругах, нашел контакты относительно свободного публициста для найма на полную ставку. Им оказался Люк.

Он быстро и решительно заполнил своей бурной деятельностью всё хоть отдаленно связанное с работой Тома с прессой и зрителями, периодично проводил воспитательные беседы касательно поведения на публике, стратегии общения с журналистами и, в первую очередь, соблюдения временного регламента мероприятий. Люк заставил Тома создать профиль в нескольких наиболее популярных социальных сетях и теперь беспрерывно напоминал ему туда заходить и проявлять активность.

— Две минуты, чтобы подъехать, выйти, и автомобиль отъезжает.

— Угу, — отозвался Том, разглядывая своё отражение и переступая с ноги на ногу на месте, высоко вскидывая колени.

— На проход красной дорожки максимум двадцать минут включая семь интервью.

Люк сделал паузу, и Том снова невнятно замычал, показывая, что слушает.

— На 19:45 запланировано прибытие герцога, а это значит, что в 19:45 все должны быть в зале возле своих мест, чтобы быть готовыми к началу церемонии, как только Уильям войдет и сядет. Ясно?

— Да, — отозвался Том. — Вполне.

— Хорошо. Значит, ясно также и то, что тебе нужно вложиться именно в отведенные двадцать минут, пройти за них всю длину дорожки, остановиться на всех фототочках, поговорить с семью журналистами и до закрытия этого окна оказаться в холле Ковент-Гардена?

— Да, — повторил Том.

— И мне не придется за руку вытягивать тебя из толпы фанатов через дорогу от театра?

— О, Люк, перестань, — отозвалась всё это время хранившая учтивое молчание стилист. Она придирчиво рассматривала зеркальное отражение Хиддлстона, стоя за его спиной. — Ты же знаешь, что Том в любом случае пойдет поболтать с фанатками, пофотографироваться и пообниматься с ними. Это то, что он всегда делает. За это все его и любят.

Том прыснул со смеху и оглянулся.

— Илария, перестань меня смущать, — сказал он, вернулся к пуфу, стянул брюки и снова сел.

Стилист закатила глаза и простонала:

— Что с этими не так?

— Неудобные.

Люк отложил планшет и встал с дивана. Он пересек гостиную, обогнул пуф и заваленный вещами стол, зашел за островок присоединенной кухни и предложил:

— Кто-нибудь хочет чаю?

Том и Илария дружно отказались. Стилист расстегнула молнию последнего не разворошенного чехла, достала оттуда брюки и протянула Тому. Он взял их и нахмурился. Насыщенного цвета непроглядной океанической глубины, с металлическим отблеском, тонкими черными лампасами и серебристой прострочкой.

— Чего-то чуть более фееричного не нашлось? — саркастически поинтересовался Том, вскидывая брови и сотрясая брюками.

— Какой-то ты сегодня очень капризный, Хиддлстон, — заметила Илария, скрещивая руки на груди. — Это Чезаре Аттолини, последняя осенне-зимняя коллекция. Отличный смокинг. Надевай!

С кухни, дребезжа столовыми приборами в ящике стола, отозвался Люк:

— Том, я серьезно. Если застрянешь где-то перед выходом на дорожку, часть интервью прогорят вообще, а часть сместятся и скомкаются. Задержишься ещё и на дорожке — ничего не успеешь перед началом церемонии. Ни с кем ни поболтать, ни выпить, ни сходить в туалет.

Том, в не до конца застегнутой рубашке, трусах, носках и со штанами в руке, откинул голову и застонал:

— Да что ж такое! Понял я, понял. Вы оба такие страшные зануды, — он оглянулся на Люка, сосредоточено вылавливающего пакетик из чашки, и добавил: — Ты вообще дождался ровно 17:00, чтобы заварить себе пятичасовой чай. Фу!

В комнате повисла короткая немая пауза, а затем все трое одновременно одинаково неискренне рассмеялись. Работать такие большие и важные мероприятия вроде премии БАФТА* было тяжело. Церемония была шумной и многолюдной, актеры мировой величины толкались на красной дорожке будто в метро в час-пик, всё было стесненно ограниченным пространством и небольшим количеством времени, торопливо и суматошно. Всё двигалось как на ненадежном, склонном к постоянным поломкам конвейере. Кричали и щелкали вспышками фотографы, хаотично бегали публицисты и личные ассистенты, обслуживающий персонал церемонии гавкал друг на друга через крошечные рации, официанты с полными бокалов разносами заглядывались на одних актеров и наталкивались на других, все кучковались по фильмам или старой дружбе.

Неудивительно, что в преддверии такого вечера все трое были напряжены. К счастью Иларии, её работа обещала закончиться скоро — как только Том выберет смокинг, а она дополнит его обувью и аксессуарами и убедится, что он ровно зачесался и гладко выбрился. К несчастью Люка, самая сложная часть его работы — и такой её делал сам Хиддлстон, он отчетливо это понимал — начиналась после прибытия к Королевскому театру. Там, с момента, когда на краю красной ковровой дорожки откроется дверь машины, до момента, когда она закроется за ними спустя несколько часов, уже после окончания церемонии, Люку придется буквально нянчить и волочить актера за руку. Том увлекался и забывал о времени, предпочитал прокрастинировать в обществе поклонников, чем отвечать на вопросы журналистов: глупые, каверзные, часто повторяющиеся, не оставляющие пространства для, собственно, ответа и нарочно или нечаянно обидные. Том легко играл перед камерой или со сцены театра, но чувствовал себя исключительно некомфортно под прицелом фотоаппаратов. А затем, в конце променада вдоль вспышек и оглушительных криков, были кулуары. Там, в звездной тесноте, нужно было вести светские беседы с теми, кого предпочел бы избегать, или навязываться кому-то, не жаждущему его компании.

Натягивая переливающиеся синие брюки, Том мечтал только о том, чтобы поскорее вернуться в эту гостиную, сбросить посреди неё туфли, кинуть смокинг на пуф, в горячем душе смыть неприятную вязкость вечера и упасть в постель.

***

— Коротко о главном: это полный провал. Тотальный! — на южноамериканский манер коверкая слова, провозгласил Джошуа. Он вышел на балкон как был — в легком кашемировом пуловере и джинсах — и плотно прикрыл за собой стеклянную дверь. По другую её сторону мастер по макияжу неторопливо собирала разбросанную по журнальному столику косметику и складывала в свой объемный чемоданчик. На балконе висело влажное и горькое облако сигаретного дыма.

Норин стояла, облокотившись о кованный поручень, укутанная в клетчатый плед поверх банного халата. Ноги в толстых вязанных носках были втиснуты в её любимые стоптанные ботинки на шнуровке. Она теребила между пальцев край сигареты и со скучающим видом рассматривала элитный многоквартирный дом по другую сторону канала. Напротив неё, замотавшись в дутое пальто по самые уши, сидела на раскладном стуле Бетти.

— Офис Джона Дэвиса** отозвал приглашение на пробы, — разъяренно сообщил Джошуа и хлопнул себя по задним карманам в поисках сигарет. Норин вытянула из-под пледа руку и подала ему пачку.

— Лоуренс*** всё же согласилась? — спросила она.

— Не знаю. Даже если и так, сначала звать на прослушивание, а затем отменять исключительно…

— Непрофессионально? Безответственно? Подло? — подсказала Бетти.

— Дерьмово, — закончил мысль Джошуа и сунул в зубы сигарету. Его округлое лицо пошло неравномерными алыми пятнами гнева, а подбородок под аккуратной бородой подрагивал.

— Брось, Джош, — успокоительно похлопывая его по плечу, ответила Норин. — Лучше так. Я не могу тягаться с Дженнифер Лоуренс. Никто не может.

Она глубоко и неспешно затянулась. Сигаретный дым покатился вниз к легким, приятно щекоча горло и отдаваясь легким металлическим привкусом под языком. Норин прикрыла глаза, пытаясь расслабить сотрясающееся от холода тело. Внутри неё клокотал вулкан, грозящий развернуться дырой кипящей смертоносной лавы, но Джойс настойчиво отталкивала это ощущение вглубь себя.

— Ну как, черт побери, так! — рявкнул Джошуа. Не поднимая век, Норин попросила:

— Хватит.

Джошуа О`Риордан был её первым, единственным и, вероятно, лучшим из в принципе возможных агентов. Он был тем, кто обратил Норин в актерство, кто открыл для неё волшебство этой профессии; стал её своеобразным ангелом-хранителем, проводником и близким другом.

Джойс и О`Риордан встретились поздней осенью 2008-го в Лос-Анджелесе. Норин тогда едва перебралась в Штаты. Она грезила о работе режиссером, мечтала создавать фильмы, преобразовывая плоский текст в объемную картинку. Получив диплом бакалавра c отличием на факультете теории кино в университете родного Саутгемптона, она решила испытать свою судьбу, перелетев через океан, и оказалась одной из очень немногих счастливцев, отобранных на обучение на магистратуре в школе театра, кино и телевидения калифорнийского университета Лос-Анджелеса.

Жизнь — особенно включающая обучение — в Америке была дорогой. Город ангелов был распластан по холмам жаркого штата, и преодолевать эти дистанции можно было лишь на автомобиле. Машина — пусть старая и подержанная — кроме, собственно, покупки требовала постоянного ухода и заправки; жилье было отвратительным и недешевым, еда стоила несоизмеримо больше, чем в Англии, а на вкус казалась пластмассовой. Накопления Норин испарялись быстрее, чем она ожидала, и уже к середине первого семестра она остро нуждалась в подработке.

На доске в главном холле их кампуса Джойс как-то заметила объявление телеканала СиБиЭс о постоянном наборе в массовку и кастингах на эпизодические роли в сериале «Место преступления: Лас-Вегас». Смятый, наискосок приколотый лист обещал несложный и быстрый заработок. Норин доводилось играть в школьных представлениях и нескольких больших пьесах в театре при университете Саутгемптона, а потому она позвонила по указанному номеру, оставила заявку на прослушивание и в назначенный день пришла на пробы. Среди полусотни прибывших на тот же кастинг Норин вместе с десятком других молодых ребят отобрали на второй тур для подбора на эпизодические роли, а затем из десятка отсеяли троих. Включая Норин.

Джошуа О`Риордан был координатором небольшой задерганной команды, проводившей эти мелкие рутинные кинопробы. Именно он заприметил и продвинул Норин, он помогал ей все четыре съемочных дня, в которых Джойс была задействована, и он вскоре связался с ней, — ещё до того, как серия «Места преступления» вышла в эфир — чтобы пригласить на съемки в независимой короткометражке «Жара», создаваемой его близкими друзьями. Картина принесла Норин непривычный артхаусный опыт и две тысячи баксов из кармана приятелей Джошуа.

За «Жарой» той же осенью последовала крохотная роль в биографической драме «Квартал», а в январе и феврале 2009-го Норин уехала в Ванкувер для исполнения эпизодической роли в фантастическом боевике «Под звездами» кинокомпании Лайонсгэйт. Этот фильм принес ей прежде немыслимые 34 тысячи долларов — половину среднего годового дохода в США за два неполных месяца несложной работы. «Под звездами» также впервые вывел Норин на несколько красных дорожек: премьеру в Лос-Анджелесе, Международный фестиваль фантастических фильмов и фильмов ужасов в Темпе, штат Аризона, и Бостонский фестиваль научно-фантастического кино. Там же, в Бостоне, Норин дала своё первое интервью. Поздней весной 2009-го начались съемки многосерийной телевизионной адаптации романа Эрнеста Хемингуэя «Острова в океане». Первые эпизоды сериала вышли на нескольких кабельных телеканалах США и Канады в октябре, и именно благодаря им Норин впервые узнали на улице — недалеко от кондоминиума в Лос-Анджелесе, где она снимала небольшую квартирку с одной спальней и тесной ванной. В том же 2009-м году началась работа над триллером «Примерное поведение», подростковой драмой «Числа» и массивным проектом под командованием именитого Мартина Скорсезе****, психологической драмой «Судьбы и фурии». Все эти фильмы вышли в 2010-м, а в январе 2011-го Норин Джойс обнаружила своё имя в списке номинанток в категории «Лучшая актриса, исполнившая роль второго плана» премий БАФТА и Оскар за работу в картине Скорсезе.

Так то, что изначально подразумевалось как непродолжительный опыт и временный заработок, принесло по-настоящему большие деньги, профессиональное признание и славу.

Джошуа О`Риордан работал так выверено и тонко, что Норин не приходилось посещать много лишних проб, а так — она получала намного меньше отказов, чем другие начинающие актеры. Джош умел выстраивать контакты, поддерживать полезные знакомства, вынюхивать обстановку и толково отсеивать предложения. Он до скрипа сбруи и крови сражался за интересы Норин, выколачивал для неё порой немыслимо удачные контракты и строго следил за их соблюдением. Спустя менее двух лет после первой встречи с Джойс, агент уволился из СиБиЭс — получаемый им процент от индивидуальной работы с актрисой превышал его заработок на телеканале, а условия сотрудничества снимали все прежде тяготившие его ограничения.

Так Джош и Норин оказались в одной общей упряжке, их совместными усилиями набиравшей невероятную скорость и покорявшей небесную высоту.

— Ладно, послушай, — после долгой паузы произнес Джошуа. — К черту Дэвиса. «Тачстоун пикчерз» выкупили право на экранизацию романа «Шантарам»*****.

Норин открыла глаза и посмотрела на агента. Она читала роман ещё в студенчестве, и смесь некоторой тривиальности сюжета с экзотичностью композиции ей понравилась. Само звучание этого названия пробуждало невнятную, едва щекочущую ностальгию.

— Режиссером утвержден Пауль Боариу. Послужной список у него пока не впечатляющий, но подход интересный.

— Что для меня?

— Главная женская роль — шведка Карла Саарен, красивая и сильная женщина с множеством темных скелетов в шкафу.

— Я не очень похожа на шведку, — возразила Норин.

— Ты вообще не очень на земную женщину похожа, — парировал Джошуа. Она улыбнулась, стряхивая пепел с дотлевшей сигареты.

— Допустим. Кто на главную мужскую роль?

— Ох, крошка, — протяжно вздохнул, передергивая плечами, О`Риордан. — Не задавай мне вопросов, на которые я не знаю достоверного ответа… Скажем так, агент Мэттью Макконахи****** получил копию сценария.

Он хищно осклабился, предвосхищая реплику Норин и наслаждаясь собственной предусмотрительностью.

— Когда я могу получить копию сценария?

— Та хоть сегодня, — с придыханием и авантюрным блеском в глазах, возникающим каждый раз, когда он нащупывал что-то по-настоящему стоящее, ответил Джошуа.

В стеклянную дверь за его спиной коротко постучались, она приоткрылась и на балкон выглянула мастер по макияжу. Она протягивала вперед руку и в её ладони лежал мобильный телефон.

— Прошу прощения за то, что прерываю… Норин, тебе звонят.

На светящемся экране, предлагающем провести по линии вправо, чтобы принять вызов, было указано «Марко».

***

Лондон замер. Возле Олдвича сгрудилась тянучка из ожидающих своей очереди длинных Мерседесов и неприступных Эскалейдов, они подкрадывались к повороту на Друри-Лэйн и плавно по ней катились. С пересекающих улиц из-за спин полицейских выглядывали любопытные, в окнах нависающих над дорогой домов вырисовывались овалы наблюдающих лиц. Тротуары на перекрестке с Рассел-стрит и по всей её длине были обнесены металлическими ограждениями, и за ними всё уплотнялась толпа. С неба на неё сыпались слипшиеся комки мокрого февральского снега, из неё одиноко торчали несколько раскрытых зонтов.

Протиснувшиеся ближе к дороге с любопытством заглядывали в неспешно проезжающие мимо машины, выкрикивали имена, пробуждая в столпотворении волну восторженных криков. Над ограждением протягивались руки с журналами, плакатами и фото, ждущими своей очереди на автограф.

— Мы опаздываем, — недовольно пробурчал Люк, сверяясь с наручными часами. — Так. Том! Интервью: большинство из них исключительно по новому «Тору», репортер из «Энтертейнмент» станет спрашивать про твой любимый фильм и какими работами ты вдохновляешься, и какой совет начинающему актеру можешь дать; а «Гардиан» интересует «Кориолан», твоя работа в театре и в целом история любви к Шекспиру. Всё остальное по отработанному пресс-релизу «Марвел», ясно?

Том поправил бабочку, проверяя её узел на прочность, и кивнул. В монотонно повторяющемся ритме колонна машин замедляла ход, останавливалась, ожидая, пока где-то впереди кто-то выйдет из своего авто, а затем снова почти беззвучно начинала катиться. Снаружи кто-то пронзительно завопил:

— Ло-о-оки-и-и-и!

И толпа по обе стороны дороги взорвалась криками и визжанием. Том закрыл глаза и улыбнулся.

Удивительная вещь — память. Сильные эмоциональные потрясения — и позитивные, и отрицательные — врезались в неё точными до мельчайших деталей оттисками. Воспоминания были объемными, яркими как качественная фотография, хранили тактильные ощущения, запах и даже вкус.

Сейчас где-то посередине Рассел-стрит на заднем сидении своего Ягуара Том вдруг ощутил соленое дуновение ветра в волосах и кисловато-горькое послевкусие ягодного сорбета. Летом вместе с семьей он часто гостил у родственников в их доме на морском побережье. Он не помнил, сколько лет ему было, но он был ребенком, родители тогда ещё жили вместе и мир вокруг казался доброжелательным и правильным. Детей было много: Том, две его сестры, кузины, кузены. Все вместе они сочиняли многоярусные истории, распределяли между собой роли и сосредоточено вырезали из старых скатертей костюмы, а из картона — декорации. Том отчетливо помнил переполняющее его чувство трепета и волнительного возбуждения, когда в один из последних вечеров морских каникул он выходил на импровизированную сцену на заднем дворе, а в зрительном зале, представлявшимся ему погруженным в полумрак людным амфитеатром, на шезлонгах и пластмассовых стульях сидели и полулежали пятеро взрослых, а у их ног дремал пёс.

Ему вспомнилась вязкость тыквенного пирога и острота маминого взгляда, с упреком и скорбью брошенного на отца, сидящего по другую сторону стола. В тот вечер родители сообщили трём своим детям о разводе. Том помнил, как до спазма в пальцах и острой боли в ладонях сжимал кулаки; пытаясь сохранять голос ровным и спокойным, спросил «почему?»; а на глазах младшей сестры Эммы заметил большие прозрачные бусины слёз. Ему было тринадцать, и, вернувшись на второй семестр своего первого года в Итонской школе-пансионе, он записался в театральный кружок, удивив тем самым друзей, сам не осознавая причин такого выбора, но остро в этом нуждаясь.

И он помнил, как свет преломлялся в небольшой выпуклой вазе, вмещавшей незажжённую свечу и стоящей посередине их столика. Раз в несколько месяцев отец выводил своих уже почти повзрослевших детей в ресторан, где они обсуждали и отмечали бокалом шампанского успехи друг друга. Тому перевалило за девятнадцать, он изучал античность в Кембридже, играл в университетском театре и как раз, захлебываясь восторгом, рассказывал, что получил письмо от агента из Лондона, предлагающего творческое сотрудничество. Он вдохновленно и неподдельно радостно говорил о том, что, похоже, наконец нашёл своё истинное призвание, что намерен всерьез заняться актерством и для начала попробует поступить в Королевскую академию драматического искусства. Сидевшая напротив него Эмма, забывшись и приоткрыв в восхищении рот, жадно впитывала каждое слово старшего брата. Отец, раздраженно откинув вилку и нахмурившись, отрезал:

— Брось пороть эту несусветную чушь, Томас!

Тот вечер пахнул плавленым сыром, звучал тихим упрекающим кашлем из-за соседнего столика, возмущенного непозволительной громкостью возгласа, а на вкус был как горечь алкоголя на пересохшем языке.

Захваченный в плен рельефностью этого воспоминания, Хиддлстон сглотнул и открыл глаза. Снаружи толпа наперебой выкрикивала его имя и имя Локи, свистела, визжала и хлопала в ладоши. Машина медленно везла Тома к устеленной красной дорожкой Боу-Стрит, ведущей к Королевскому театру Ковент-Гарден, вмещающему этим вечером церемонию вручения престижной премии БАФТА. В прошлом году Том обзавелся собственной золотой маской в категории «Восходящая звезда», в этом году он должен был снова подняться на сцену, чтобы из заветного конверта вытянуть имя актрисы, выполнившей «Лучшую женскую роль второго плана», и вручить ей статуэтку.

Четырнадцать лет спустя именно такую форму приобрела несусветная чушь.

***

Влажный холод пробирался под навес, выстроенный вдоль Боуи-Стрит, даже вглубь красной дорожки — людной, шумной и неспокойной. Норин Джойс приходилось делать над собой усилие, чтобы расслаблять и опускать плечи, безотчетно поднимающиеся к ушам в инстинктивном позыве съежиться. Чтобы неспешно вышагивать по февральскому Лондону в одном шелковом платье и лучезарно улыбаться в объективы фотокамер, Норин требовались все имеющиеся у неё сила воли и актерский талант. Если бы не надежный слой макияжа, кончик её носа отсвечивал бы красным, словно лампочка праздничной гирлянды, а губы были бы синюшными и скукожившимися, будто давно вытянутый на сушу утопленник.

— Норин, позвольте заметить: Вы прекрасно выглядите, — сказала репортер, укутанная в накидку из искусственного меха и едва показывающаяся из-за ограждения. Поверх её головы в Норин целилась массивная камера, за штативом которой почти не было видно оператора. — Во что Вы сегодня одеты?

Джойс улыбнулась в благодарность за комплимент и, опустив голову, посмотрела на собственные медленно отмерзающие в лодочках ноги.

— Платье от лондонского дома мод «Темперли», обувь от британского дизайнера Николаса Кирквуда, серьги — Булгари.

— Отличная композиция! Это Ваш личный выбор?

— Да, да. Я большой фанат этих британских брендов, не единожды выбирала их для красной дорожки, и они никогда не подводили. А украшения — подарок от моего любимого мужчины.

— Говоря о нём, — спохватилась журналистка. — Марко Манкузо сегодня сопровождает Вас на церемонию?

За спиной Норин коротко и красноречиво кашлянула Бетти. Между ними возникали частые споры: насколько глубоко в то, что не касалось работы непосредственно, стоило пускать посторонних. Джойс предпочитала выстраивать непреодолимую стену. Её семья — родители и младшая сестра — были категорически против всякой публичности, они вели обычные, отделенные от кинематографа и окружающей его тусовки, жизни, настаивали на том, чтобы оставаться вне фокуса внимания, и Норин полностью их в этом мнении поддерживала. То же во многом касалось и Марко, но его фигура — сама по себе и в контексте Норин — вызывала больший резонанс, чем семья. Бетти настаивала на дозированной открытости. Она уверяла, что чем больше Джойс скрывала Манкузо, тем любопытнее к нему становились журналисты, и тем нелепее слухи распускали: обвиняли её в корысти, расчетливости, изменах, приписывали им тайные венчания, подписания брачных договоров и расставания. Это происходило из-за голодной неудовлетворенности в деталях, поясняла публицист, и стоило вынести напоказ немного безопасных крупиц информации, как давление ослабилось бы. Но Джойс упрямо считала, что личному следовало оставаться личным.

Потому она холодно осклабилась репортерше и с натиском предложила:

— Давайте вернемся к прежней теме.

Сзади послышалось недовольное сопение. Журналистка расстроенно наморщила нос. Норин оглянулась. Главный вход в Ковент-Гарден был уже совсем рядом, за ним — тепло, вино и аппетитные закуски. Ей хотелось поскорее попасть внутрь, или и вовсе оказаться сейчас в теплой мягкой постели, пахнущей смягчающим кондиционером для стирки и тырсовой отдушкой дезодоранта Марко.

Он позвонил ей несколько часов назад и настоял на встрече. Норин прилетела в Лондон в начале месяца, но так активно была занята в интервью, фотосессиях и деловых встречах, что виделась с Марко всего один раз и вскользь. Он говорил, что соскучился и просил приехать после мероприятия, когда бы оно ни закончилось, обещал собственноручно приготовить стейк, а на десерт припас бутылку отличного амаретто. Говорил, что освободил весь понедельник и надеялся провести его с Норин. План ей нравился.

Сам Марко Манкузо ей нравился.

В нем было много противоречивого. Он был итальянцем, но разговаривал спокойно и тихо, почти не дополняя речь мимикой и движениями рук. Был физиком по образованию, но банкиром по профессии. Мог казаться сухим и черствым, привыкшим командовать и не утруждающим себя тем, чтобы считаться с посторонними, но был своеобразно веселым, учтивым и молчаливо внимательным к желаниям окружающих его людей. Достиг многого, но кичился этим крайне редко; много лет жил между Монако и Лондоном, но не знал французского и по-английски говорил с сильным акцентом. Был равнодушным к кинематографу в целом и деятельности Норин в частности, редко смотрел фильмы и не видел ни одного с участием Джойс. Он соглашался с мнением многих, что она талантливая актриса, но самостоятельно в этом убеждаться не спешил. Марко объяснял это так:

— Во-первых, это просто не мой вид искусства.

Он любил фотографию и живопись — коллекционировать, не создавать.

— Во-вторых, если бы ты была хирургической медсестрой, то воспринимала бы проще моё нежелание знать, как именно на работе ты помогаешь разрезать людей и переворачивать внутри них органы.

Такое сравнение, вообще весь подход к настолько масштабной составляющей самой Норин расстраивал её, и это огорчение провоцировало постоянные едва сдерживаемые или порой выплескиваемые обиды. Но в то же время Марко Манкузо был галантным и обходительным, предупреждающим желания и создающим романтическую сказку; он был надменным и одновременно лежал у ног Норин, игнорируя её интересы, не разделяя вкусы, но окутывая заботой, страстью и обожанием.

Даже их знакомство было противоречивым. Под конец мая 2012-го года, когда Канны уже неделю лихорадило кинофестивалем, Норин и Бетти сидели на летней площадке ресторана, обсуждая работу и провожая взглядами сизый столбик дыма, поднимающийся от сигареты в небо. Марко в одиночестве поглощал поздний завтрак и из-за столика у окна наблюдал за курящей снаружи Джойс. Он заказал для заинтересовавшей его девушки и её спутницы бутылку белого вина и тарелку из нескольких видов козьего сыра, а когда Норин приняла у официанта этот комплимент и в благодарность улыбнулась Марко, он подошел к их столику и его первыми словами ей были:

— Знаете ли Вы, что в некоторых регионах Италии небольшие банки до сих пор выдают кредиты под залог пармезана?

Марко хотел рассмешить её, но спровоцировал замешательство и легкую настороженность. Норин не находила в нём очевидных признаков привлекательности: невысокий и немного сутулый, с большими карими глазами и кривой ухмылкой; толстые грубые пальцы с небольшими круглыми ногтями. Но её влекло к нему. Она не знала о его богатстве, пугалась их разницы в возрасте, порой не до конца понимала его скомканную речь, но уже спустя два дня оказалась в его постели. Ещё через два дня она улетела из Канн, а он остался по работе. Он не обещал звонить, и Норин уговаривала себя смириться с тем, что это была банальная кратковременная интрижка, но неожиданно сильно скучала, а от Марко доставляли цветы и корзины фруктов, за Джойс приезжал автомобиль, частный самолет уносил её в Брюссель, где в гостиничных апартаментах её ждал уставший, но улыбающийся Манкузо.

Иногда она напрочь забывала о его существовании, иногда ненавидела его, а иногда засыпала с нежными, мечтательными мыслями о нём. Почти два года спустя Норин приходилось делать над собой усилие, чтобы мысленно или вслух называть Марко своим мужчиной, но она без раздумий бросалась в бой за него.

— Ладно, — сверившись со своим блокнотом, пошла на попятную репортер. — Последний вопрос: откуда Вы черпаете вдохновение в стиле? На кого ровняетесь?

— Эм… британские иконы стиля шестидесятых и семидесятых. Джейн Биркин, Мэри Куант и, конечно, Твигги. Я не совсем разделяю её концепцию нарисованных карандашом нижних ресниц и не осмелилась бы надеть коктейльное платье из красного целлофана, но, будучи подростком, коротко отстригла волосы и укладывала челку на её манер.

Когда спустя несколько минут они в плотном, почти недвижимом потоке протискивались в холл театра, где течение разделялось на два: те, кто спускался в партер, и те, кто поднимался в бар, — Бетти ухватила локоть Норин и, привстав на носках, заговорила ей прямо в ухо:

— Если сама закидываешь удочку, то, будь добра, подсекай.

Джойс вскинула брови, показывая, что не уловила сути метафоры.

— Ты первая заговорила про Марко, а так — должна была ответить на вопрос. Она спросила безобидное: приехал ли он с тобой на церемонию; ты же отреагировала как непоследовательная сучка.

Норин снова промолчала и лишь выразительно округлила глаза, оглядываясь на Бетти в сужающемся проходе.

— Да, Эн, да! — ответила та, кивая. — Теперь с этой записью выйдет полтора десятка выпусков всяких сплетенных программ, и они рассмотрят в этом интервью что угодно. Например, твоё раздражение как подтверждение вашего расставания. Зачем ты завариваешь эту кашу?

Джойс пожала плечами и отвернулась. Что она могла ответить: что старается прислушиваться к советам публициста, но не может объяснить ей всю суть своих взаимоотношений с Марко? Что понимает: актеры, которые распахивают свою приватную жизнь достаточно широко, завоевывают большую и верную аудиторию поклонников, чувствующих себя вовлеченными в личное, поверенными в закадровую жизнь; но не может предложить того же?

Ей было комфортно с Манкузо. Они хорошо проводили время: путешествовали, посещали королевские конные бега в Аскоте и мировое первенство в Дубаи, отдыхали на яхте неподалеку Сардинии, спорили друг с другом на финалах Уимблдона, прогуливались по картинным галереям и фотовыставкам. Но всё это не имело никакой цели, не двигалось к логичному продолжению. Джойс не считала Марко любовью всей своей жизни, не представляла себя его женой, не знакомила его со своими родителями и даже почти не обсуждала с друзьями. Она держала его на безопасной дистанции не только от посторонних. Вероятно, подумалось вдруг Норин, она держала его в некотором отдалении и от себя.

***

Ресторан и бар находились под куполом оранжереи, пристроенной к зданию театра. Помещение было высоким и просторным, перетекающая из холла толпа здесь рассеивалась и становилась едва слышной, атмосфера была камерной. Сверху нависала по-зимнему мягкая темнота лондонского неба, снизу искристым бело-золотым свечением переливалась длинная барная стойка, тесным прямоугольником огибающая в самом центре оранжереи нестройные многоярусные ряды бутылок и сверкающих безупречной чистотой бокалов. Под полой стеклянной крышей плескалась ненавязчивая инструментальная мелодия, повторяющая мотивы какой-то неуловимо знакомой современной песни.

Том поблагодарил бармена, взял поданный емустакан воды и обернулся. В нескольких метрах от него, неспешно взбалтывая в бокале белое вино и внимательно слушая собеседника — невысокого мужчину с короткой рыжеватой бородой и лоснящимися русыми волосами, собранными в тугой хвост на затылке — стояла Норин Джойс. Черное шелковое платье струилось вокруг её тонкой фигуры. В высоком аппетитном разрезе виднелась белоснежная нога, на отвороте проглядывалась экстравагантная золотистая подкладка, руки были заключены в узкие рукава, вокруг шеи завернулся шарф с рисунком голубых и золотисто-желтых цветов, его длинные края свисали на обнаженную спину. Отливающие медью волосы были прямыми, убранными с лица и заложенными за уши, в которые были продеты низко свисающие серьги — голубой конус и гроздь алых камней, словно гранатные зерна или застывшие капли крови.

Том глотнул воды, сделал шаг вперед и снова остановился. Его тянуло заговорить с ней, но она выглядела полностью вовлеченной в беседу с другим, и того знакомства, которое состоялось между ними три месяца назад, казалось Хиддлстону, было недостаточно, чтобы просто подойти и прервать разговор. В нём боролись манеры и желание.

Норин Джойс выглядела так привлекательно в своей расслабленной сосредоточенности, в том, как склоняла голову вперед в едва различимом реверансе внимания, как едва заметно кивала и это движение выдавало лишь легкое покачивание серёг и вспышки пламени в их драгоценных камнях. В зале, заполненном мужчинами в темных смокингах и женщинами в платьях без бретелей, с волочащимися за ними шлейфом и высоко собранными волосами, Норин в своей простоте и неброской необычности словно концентрировала весь свет на себе. Она словно находилась в самом центре сцены фильма, когда фокус устанавливался на ней и освещение смещалось так, чтобы окружать её силуэт и растворять в полумраке всё остальное, а камера медленно наплывала, увеличивая и детализируя кадр. Посторонние звуки затихали, её голос становился громче, слова приобретали отчетливость.

— … стоит обдумать целесообразность этого, и…

Она заметила его краем глаза, на мгновенье вернула взгляд на собеседника, а затем, узнав, обернулась и расплылась в улыбке.

— Том!

Он сам не заметил, как пересек разделяющее их расстояние, увлеченный родившимся в его голове образом и отвлекаемый слабо и безуспешно протестующим голосом.

— Добрый вечер, — произнес он немного растерянно, обнаружив себя не там, где, казалось, должен был находиться.

— Привет! — свободной от бокала рукой Норин обхватила его плечи и коротко прижалась в непродолжительном объятии. На его щеку опустился невесомый поцелуй, перед лицом засквозило уже знакомым сладко-цветочным ароматом её волос. Он осторожно поддержал её за спину, опустив ладонь на край глубоко выреза и не решаясь прикоснуться пальцами к голой спине — на этот раз победу одержали манеры, и тоже мягко скользнул губами по её скуле.

— Выглядишь сногсшибательно, — отступая, произнес Том.

— Спасибо, ты тоже. Замечательный смокинг! Позволь представить, — сжимающая бокал рука взмыла в сторону её рыжебородого спутника, и Том на короткое мгновенье заподозрил, что это и был тот миллиардер-иностранец, с которым Норин встречалась и о котором говорила на телепередаче. Низкорослый, краснолицый, простоватый. — Это Джошуа О`Риордан, мой добрый друг и агент.

— Приятно познакомиться.

— Думаю, этот прекрасный джентльмен не нуждается в представлении, — продолжила Норин, оборачиваясь к Тому. Вторая её рука лежала на его локте, и даже сквозь рубашку и плотную ткань пиджака он чувствовал, что её пальцы снова были холодными.

— Мистер Хиддлстон, — сказал агент, коротко кивнул и протянул руку. Том ответил на предложенное пожатие и улыбнулся. Он с удивлением заметил, что неотесанность и грубоватость в чертах спутника Норин вдруг растворились, как только оказалось, что тот всего лишь агент.

— Так ты сегодня один из ведущих? — не давая возникнуть паузе, поинтересовалась Джойс. Её лицо было так близко, он видел густую неравномерность туши на её ресницах, видел медовые прожилки в её глазах, словно золото, проступающее сквозь темную кору дерева, видел размытую линию внутри её губ, где бледная помада заканчивалась и начиналась алая влажность не закрашенной плоти. Том торопливо опустил взгляд в собственный стакан.

— Да, награждаю в одной из категорий.

Порой очень резко, неожиданно он наталкивался на разительное сходство с собственным отцом и мгновенно наполнялся злостью. Тот ушел из семьи из-за затянувшегося романа на стороне, который в свою очередь не продлился долго из-за новой интрижки. Тому было двадцать с небольшим, когда он узнал, что отец никогда не был особенно верным своей жене. Легкость и даже некоторая абсурдная гордость, с которой отец в этом признался, бестактность и беспечность говорить такое собственному молодому сыну, объективная неправильность такого подхода и острая, не ослабевающая с годами боль закипели в одну быстро загустевшую и прочно утвердившуюся в Томе установку — никогда не вести себя так же. Всё же гены или незаметно просочившиеся сквозь воспитание повадки иногда возмутительно очевидно всплывали наружу, и Хиддлстон захлебывался отвращением к самому себе.

Он, как и отец, умел ценить красоту. Том находил её в каждой женщине, и с отцовской легкостью мог увлечь многих из них, но в отличие от отца строго следовал одному простому принципу — не трогал чужое. А Норин Джойс как раз была чужим. Пусть рядом с ней стоял лишь её агент, но, вероятно, где-то в помещении Ковент-Гардена или за его пределами всё же существовал тот итальянец-счастливчик, которому она принадлежала. Это не отменяло её красоты и магнетизма, не лишало Тома способности их оценить, но отбирало у него право так засматриваться на её губы.

— Что же, удачи на сцене, — произнесла Норин, и он снова на неё посмотрел. Свет больше не концентрировался на ней одной, снующие мимо них люди вновь приобрели объемность и звук. Мираж растаял. Джойс довольно прозрачно намекала на окончание разговора, Том с радостью этим воспользовался.

— Благодарю, — улыбнувшись, ответил он. — Хорошего вечера.

Коротко учтиво кивнул и отошел. Он двинулся обратно к бару, поддавшись импульсивному желанию заменить воду на виски со льдом, затем одернул себя за эту непрофессиональную слабость — ему ещё предстояла работа, а выполнять её нетрезвым было не в его правилах. Том залпом допил воду, опустил стакан на стойку и собирался уходить, когда рядом с ним остановился Кристиан Ходелл.

— Надеюсь, это была не водка, — вместо приветствия сказал он.

Невысокий, в сером смокинге, с взъерошенными волосами, под которыми пытался скрыть залысины, в поднятых на лоб очках, с седеющей бородой и привычной немного стесненной улыбкой Кристиан заказал у бармена бокал шампанского и снова обернулся к Тому. Кристиан был сооснователем одного из лучших в Лондоне агентств по поиску и продвижению талантов, «Хамильтон Ходелл», и лично являлся агентом многих британских актеров, среди которых, помимо самого Тома, были Хью Лори, Стивен Фрай, Тильда Суинтон, Марк Райлэнс и Эмма Томпсон. Представитель именно «Хамильтон Ходелл» однажды оказался в зрительном зале университетского театра, пригласил Хиддлстона в Лондон и нашел для него первые роли, тем самым окончательно убедив Тома не идти на поводу у отца и собственных страхов, а ринуться в бой с отказами и неудачами под гордо поднятым знаменем актерства. Именно Кристиан Ходелл привел Тома в проекты, подарившие ему такие вечера на церемониях больших кинопремий и восторженные крики поклонниц на улицах.

— Здравствуй, Кристиан, — произнес Том. Агент качнул головой, отпивая поданное ему шампанское, и торопливо заговорил:

— Скоро всё начнется, времени у нас не много, а потому давай ты сейчас сделаешь, как я скажу, а обсудим мы это на вечеринке после?

— Я весь внимание.

Удовлетворенно кивнув такому ответу, Кристиан Ходелл оглянулся, выискивая кого-то в толпе, а затем, указывая, качнул бокалом в сторону.

— Вон там стоит Дермот Кэссиди, сопродюсер фильма «Филомена», который сегодня — ставлю сто фунтов — получит «Лучший фильм», а второго марта заберет собственный Оскар.

Том посмотрел в заданном направлении — около десятка мужских спин разной ширины и сутулости в темных смокингах.

— Король экранизаций книг и экономии денег инвесторов, один из любимчиков «Тачстоун пикчерз». Они выкупили роман «Шантарам», и хоть проект официально ещё не взят в разработку, скоро всё закипит и студия поставит Дермота у руля.

— «Шантарам»?

— Никаких вопросов, — столкнув очки на переносицу, отрезал Ходелл. — Сначала я должен успеть вас познакомить.

***

Американские и британские вечеринки сильно отличались, даже если вмещали практически идентичные списки гостей, как то случалось на БАФТА и Золотом Глобусе, своеобразных генеральных репетициях Оскара. Возможно, дело было именно в локациях: хмурый Лондон подавлял всякое желание шумно и бесстыдно весело праздновать до утра, опрокидывая вмещающее вечеринку заведение с ног на голову; Лос-Анджелес же в свою очередь был олицетворением кинематографа и стереотипно сопровождающих его пьяных кутежей, он не встречал слякотью и промозглыми сквозняками, был просторным и гостеприимным в отличие от тесного и аристократично вычурного Лондона. Возможно, для большинства БАФТА на контрасте с Золотым Глобусом и, в первую очередь, премией Академии не воспринималась столь серьезно и волнительно, чтобы по окончанию церемонии остро нуждаться в разрядке. Возможно, все берегли силы на грядущие мероприятия.

Так или иначе разница была колоссальной. В Лос-Анджелесе все приезжали одновременно, почти никто не терялся на пути между театром и клубом, не ели, но много пили, одновременно пьянели и не боялись это проявлять, вытанцовывая на столах в обнимку с теми, чьи имена впервые узнавали из бульварных газет на следующее утро. В лондонском отеле «Гросвенор Хаус» уже перевалило за второй час ночи, а все теснились у столов, перемещались вокруг них зигзагами, толпились у баров, наседали на ди-джея с противоречивыми заказами музыки, но в центр банкетного зала, освобожденный от мебели под танцпол, никто не выходил, будто пол там проводил смертоносный электрический заряд.

Внутри Норин уже болтались два бокала вина и три Маргариты, а так — она уже превысила свой лимит текилы на один вечер, и всё равно заказала четвертую порцию. В голове немного штормило, тело ощущалось отдаленным и воспринимающим команды мозга с перебоями. Она устала, а потому, не заботясь о великосветском этикете — кто вообще о нем помнит в третьем часу ночи? — облокотилась локтями в барную стойку, сняла туфли на невыносимо тонкой и остро впивающейся в пятку шпильке и похоронила их под подолом собственного платья.

— Да ладно? — выдохнул, удивленно вскидывая брови, Кеннет Брана*******. — В «Гамлете»?

— Не просто в «Гамлете». Самого Гамлета, — пояснила Норин и хрипло засмеялась. Она не совсем поняла, как оказалась ввязанной в разговор о Шекспире с режиссером театра и кино, наиболее известным, вероятно, именно за постановки и экранизации его бессмертных пьес, но теперь рассказывала о своём первом актерском опыте и сопровождавшем его потрясении. Кеннет и сам казался несколько потрясенным, но в значительной мере пьяным и заметно сонным. Он заговаривался и терял мысль, покачивался и порой кренился в сторону под таким опасным углом, что Норин приходилось его придерживать, а он кокетливо ей подмигивал в ответ на каждое прикосновение.

— Это… невероятно! Правда, я… сколько…

— Привет, — прозвучало рядом с ними и в заполняющем банкетный зал сумраке очертилась статная мужская фигура. — У вас тут всё в порядке?

Кеннет Брана резко обернулся на голос, покачнулся и едва не оступился. К нему протянулись две бледных руки с узкими ладонями и длинными тонкими пальцами, заботливо придержали и приобняли за плечи.

— Том! — немного истерично повысив голос, воскликнул Брана, оглянулся на Норин и, едва удерживая себя вертикально, но сохраняя галантные манеры, представил: — Это… Том Хиддлстон.

— Мы знакомы, Кен, не беспокойся, — мягко ответил тот. Его переливающийся синим пиджак исчез вместе с бабочкой, остались тесно прилегающий жилет и рубашка с поблескивающими запонками в рукавах.

— Это Норин… — монотонно продолжал Кеннет, затем вскинул голову и на короткое мгновенье контрастно оживился: — Да? Она — Том, представляешь? — сыграла Гамлета в четырнадцать лет! Ты можешь поверить?

— Неужели?

Единственным освещением бара были выставленные вдоль столешницы темного дерева разномастные старомодные торшеры. Их обтянутые плотной узорчатой тканью абажуры пропускали свет только сквозь отверстия и мелкие потертости. В рассеиваемом ими мягком теплом свечении лицо Тома оказалось расчерченным тенями. Они западали под его острыми скулами и сползали к тонким губам и подбородку, сужали и ещё больше удлиняли высокий лоб, затемняли его короткие и немного завивающиеся волосы, добавляли взгляду густой зеленоватой болотистости.

— Да, — подтвердила Норин, смущенно улыбнувшись и пытаясь отыскать на полу собственные туфли. Почему-то босой она чувствовала себя нерационально уязвимой перед Томом. — Нестандартный выбор для первой роли, согласись.

Хиддлстон вскинул брови. Высокий лоб исполосовали тонкие горизонтальные морщины.

— Соглашусь, — ответил он. — Черт, моей первой ролью была правая передняя нога слона в школьной постановке «Поездки в Индию»! Должно быть, родители очень тобой гордились.

— Думаю, твои родители гордились твоим исполнением ноги больше, чем мои — мной, — возразила Норин, и заставила себя продолжать улыбаться, отказываясь заглядывать в предложенные памятью картинки прошлого. — Их четырнадцатилетняя дочь играла психически нестабильного мужчину с кризисом среднего возраста в весьма артхаусной интерпретации Уильяма Шекспира.

Мама стояла, скрестив руки на груди и недовольно скривив рот. На её переносице запала глубокая складка, а глаза смотрели куда-то мимо Норин. Отец пытался смягчить ситуацию, но обрывал свои примирительные комментарии на полуслове, едва поймав испепеляющий взгляд жены. Она хотела знать, сколько времени её дочь посвятила подготовке к роли и каким количеством учебы пожертвовала на угоду этому своему капризу и потаканию лени.

— Простите… — голос Кеннета оттеснил едва сдерживаемую матерью ярость и переполняющие Норин ужас, вдохновение и повстанческую решительность. — Мне нужно отойти.

— Конечно, Кен, — Том отступил в сторону, пропуская режиссера и продолжая придерживать его плечи. — Помощь нужна?

— Нет-нет… я… спасибо. В порядке. Я в порядке. Спасибо.

Кеннет Брана зашагал от них немного виляя, но ступая достаточно твердо. Том провожал его волнующимся и удивительно нежным взглядом, пока режиссер не растворился в толпе, а затем, не оборачиваясь к Норин, ответил на её немой, ещё не сформировавшийся вопрос:

— Он преподавал мне в академии драматического искусства, он сменил мою скуку и предвзятость к Шекспиру на трепетную любовь. Мы вместе работали в «Валландере» и первом «Торе», — он сделал паузу, в которой позволил себе тепло, любовно улыбнуться. — Кеннет не просто учитель и режиссер, он стал мне отцом в том, на что мой родной папа не нашёл терпения и понимания.

Почти затихшее в тумане алкоголя воспоминание вдруг вновь приобрело выразительную объемность. Норин Джойс позвали в театральную труппу их школы-пансиона для девочек Уолдинхем только потому что она была самой высокой и плоской — самой мальчиковой. После первого показа «Гамлета» мать запретила ей посещать драмкружок снова, а Норин не только посмела ослушаться, она отважилась влюбиться в магию преобразования плоского текста в живое и настоящее, завладевающее плотью актера и воображением зрителя; она твердо намерилась стать режиссером. И канцелярскими ножницами коротко отрезала волосы, чтобы лучше вживаться во все последующие мужские роли.

— Эй, — Том смотрел на неё внимательно, будто воспоминания и пробуждаемые ими эмоции транслировались на её лицо, и больше не улыбался. — Пойдем потанцуем.

— Что?

— Потанцуем.

Норин посмотрела на пустынный танцпол, лишь на краях которого стояли те немногие, кто не умещался в проходах между столами. Прикосновение обожгло её руку, в горячей и мягкой ладони он сжал её пальцы и потянул за собой.

— Нет-нет, Том, стой!

Она споткнулась о собственные опрокинутые туфли, неловко переступила через них, уволакиваемая прочь от барной стойки.

— Том, подожди. Нет!

Мелкими босыми шагами она пугливо следовала за ним, неубедительно возражая и не пытаясь высвободиться. Когда Том вывел её на танцпол, послышались вялые и разрозненные аплодисменты. Где-то за спиной Норин охрипший Джошуа присвистнул и выкрикнул:

— Давай, Эн! Зажги!

Норин обнаружила себя тесно прижатой к Тому, его рука легла между её лопаток, провоцируя на обнаженной коже волнительную дрожь, его нога в шероховатой брючной ткани оказалась в высоком разрезе её платья.

— Доверься мне, — проговорил Том ей прямо в ухо, а Queen над их головами в разгоняющемся ритме всё громче пели don`t stop me now if you wanna have a good time.

(не останавливай меня, если хочешь оттянуться по-настоящему)

Комментарий к Глава 2.

*БАФТА — Британская академия кино и телевизионных искусств, независимая организация Великобритании, а также награды, которые вручаются за достижения в области кинематографии и телевизионного искусства.(https://en.wikipedia.org/wiki/British_Academy_of_Film_and_Television_Arts)

**Джон Дэвис — американский кинопродюсер (https://en.wikipedia.org/wiki/John_Davis_(producer))

***Дженнифер Лоуренс — американская киноактриса (https://en.wikipedia.org/wiki/Jennifer_Lawrence)

****Мартин Скорсезе — американский кинорежиссер, продюсер и сценарист (https://en.wikipedia.org/wiki/Martin_Scorsese)

***** “Шантарам” — роман австралийского писателя о приключениях бывшего наркомана и грабителя, бежавшего из австралийской тюрьмы и оказавшегося в Мумбаи, Индия. Книга во многом основана на личном опыте автора. (https://en.wikipedia.org/wiki/Shantaram_(novel))

******Мэттью Макконахи — американский актер (https://en.wikipedia.org/wiki/Matthew_McConaughey)

*******Кеннет Брана — британский актер театра и кино, режиссер театра и кино, продюссер и сценарист (https://en.wikipedia.org/wiki/Kenneth_Branagh)

========== Глава 3. ==========

Вторник, 8 апреля 2014 года

Торонто

Небо тяжелой серой глыбой низко нависало над городом, предвещая скорый снег. Том торопливо шагал по улице, подгоняемый морозным ветром с озера и нетерпением. Начался второй месяц съемок «Багрового пика», и Хиддлстон успел выработать в Торонто несколько ежедневных ритуалов. По утрам, когда он не встречал рассвет уже в павильоне на гриме или на крайней репетиции сцены перед записью, Том любил ходить за кофе и чем-то съестным к завтраку, прогуливаться по пустынному в ранний час парку, возвращаться в квартиру, снятую для него киностудией в высотке, выходящей панорамными окнами на воды Онтарио, и неспешно завтракать, концентрируясь на предстоящем дне.

Но это утро было особенным. Перед тем, как заказать с собой привычный стакан капучино с двойной порцией эспрессо и в соседней с кофейней пекарне выбрать дольку свежеиспеченного, ещё пышущего паром пирога, Том зашел на почту и теперь подмышкой прижимал увесистый конверт. Внутри него лежал сценарий, и Хиддлстон безуспешно пытался сдержать собственные мысли, норовящие поскорее пробраться между страниц плотно сшитой стопки, напрасно уговаривал себя подождать вечера. Он всегда испытывал жажду, утолимую лишь получением роли, и даже после ещё преследующую его видениями того, как он мог интерпретировать и отобразить что-то иначе; или подолгу выжигающую его изнутри, если заинтересовавший проект обходил его стороной. Но самое невыносимое, физически болезненное, сковывающее его тело и сознание вожделение вспыхивало в нём с получением сценария и пылало — если текст увлекал Тома — до самого последнего слова. И лишь тогда он мог судорожно вдохнуть и вновь нащупать под ногами почву реальности. Порой он проглатывал сотни страниц за одну ночь, застывая над ними до спазма в спине, онемения ног и ряби перед глазами. Порой он скучал по не доверенным ему персонажам так, словно они были его добрыми друзьями, силой у него отобранными. Порой он ловил себя на том, что даже в повседневной жизни некоторые ситуации воспринимал сквозь призму людей, в которых перевоплощался — на сцене или перед камерой.

Том спешил, прячась в воротник пуховика от пронизывающего холода и взглядов идущих навстречу прохожих. В сонных, невеселых в начале рабочего дня глазах нескольких из них мелькала тень узнавания, но к его облегчению, они проходили мимо.

Он любил своих поклонников искренней, трепетной, лишенной всякой надменности любовью, потому что — и с годами он нашёл в себе смелость осознать и смириться с этим — только в наличии поклонников и заключалась суть. Не в деньгах, наградах и мнениях критиков, а в людях, впускающих персонажей и притаившихся в них актёров в свои души. Не в гениальности и самобытности творчества — в любви, вложенной в работу и многократно отзеркаленной обратно. И помня это, Том никогда не отказывал в фото и автографах, находя несколько минут и пару добрых слов для каждого обратившегося к нему зрителя. Но этим утром он очень ревностно хотел сберечь всё имеющееся у него время до того, как за ним прибудет машина и увезет на площадку. Ему было отчаянно нужно взглянуть на сценарий хотя бы мельком.

Когда он вбежал в фойе, два лифта поднимались на верхние этажи за новой порцией отправляющихся по делам жильцов, в очереди у третьего, медленно — по этажу за минуту — спускающегося лифта выстроились ночной консьерж, двое ребят из доставки воды с запотевшими от холода объемными бутылями и курьер, едва удерживающий в равновесии пирамиду бандеролей. Том не хотел ждать, а потому без задержки направился к лестнице. Он ввалился в квартиру со взмокшей спиной, сильной отдышкой — длительные пробежки по горизонтальным поверхностям и занятия в тренажерном зале сильно уступали в сложности короткому забегу вверх по ступенькам — и растянувшимися по картонному стакану подтеками выплеснувшегося кофе.

Хиддлстон заставил себя спокойно раздеться и вымыть руки, перелить капучино в кружку и разогреть в микроволновке. Он расчистил обеденный стол, который чаще использовал как рабочий, от бумаг, спутанных проводов зарядных устройств и наушников, сдвинул в угол лэптоп, отыскал под развернутой книгой очки, поставил перед собой чашку и бумажный пакет с куском пирога. Вооружился ножницами и только тогда сел. Он осторожно, словно внутри могли оказаться все беды ящика Пандоры, вскрыл конверт и достал сценарий. По центру первой страницы было указано:

ШАНТАРАМ

адаптировано Паулем Боариу

основано на романе Грегори Дэвида Робертса

Ниже крохотным клочком скотча была прикреплена написанная торопливым, остроугольным почерком Кристиана Ходелла записка:

«Дорогой Том,

Вот что тебе следует знать прежде, чем ты приступишь. Первое, для этой роли тебе нужно будет а) отрастить волосы и бороду; б) выработать австралийский акцент. Второе — ты очаровал продюсера, и я смогу назначить встречу с ним и режиссёром в ближайшее время. В-третьих, к производству приступят не раньше осени 2015-го. И последнее, на главную женскую роль студия хочет заполучить небезызвестную тебе Норин Джойс.

Наслаждайся!»

Том дважды перечитал её имя, убеждаясь, что ему не привиделось, а затем поднял голову и посмотрел в окно. В нём вместо уходящей до самого причала Ньюфаунлэнд-Роуд был внутренний дворик отеля «Гросвенор Хаус», нетрезвая и оттого подрастерявшая свою прежнюю жизнерадостную улыбчивость Норин, сигарета между её покрасневших от холода пальцев и его синий пиджак от Чезаре Аттолини на её плечах, впитывающий в себя табачный дым и цветочную сладость её волос. На вечеринке БАФТА они провели несколько часов так тесно друг к другу, словно вместе туда пришли и уходить собирались тоже вместе. Том кружил её, босую и приятно податливую, с развивающимся за спиной шелковым шарфом, в танце, а она, склоняясь к нему возле бара, говорила о гениальности взгляда фильма «Выживут только любовники» на бессмертие сквозь калейдоскоп поколений музыки и литературы. Он пил разбавленный виски порция за порцией, а она крутила в руках один и тот же бокал Маргариты, но несколько раз выходила покурить и возвращалась пьянее и меланхоличнее. Его голос осип, а её глаза затуманились.

— Мне пора, — сказала Норин, снимая с края своего бокала дольку лайма, сгребая ею прилипший к ободку сахар и отправляя в рот. — Спасибо за компанию, Том. Ты сделал этот вечер великолепным.

Он перевернул страницу.

Черный экран, уличный шум — голоса, гул и рокот машин, сигналы — постепенно нарастает и становится громким. Название «Шантарам» высвечивается на черном фоне сначала на маратхи*, затем из вязи проступает английское написание, слово тает в черноте.

Резкая смена кадра — вид улицы сверху. Едут грузовики, укрытые грязными тентами, черно-желтое старое такси, мото-и велорикши. Движение хаотичное, между транспортом перемещаются люди и коровы. В центре экрана возникают символы на маратхи «Мумбаи, 1980-е годы», затем из них проступает английское написание. Слова тают.

Камера движется вдоль улицы, сворачивает на перекрестке, постепенно снижаясь, поворачивает в переулок, ещё снижаясь, оказывается на уровне голов перехожих, выезжает из переулка на шумную улицу и наплывает на Линдсея Форда.

За кадром, когда камера только начинает движение, звучит голос Линдсея Форда.

ЛИНДСЕЙ:

Мне потребовалось много лет и странствий по всему миру, чтобы узнать всё то, что я знаю о любви, о судьбе и о выборе, который мы делаем в жизни. Я был революционером, растерявшим свои идеалы в наркотическом тумане, философом, потерявшим самого себя в мире преступности, и поэтом, потерявшим свой дар в тюрьме особо строгого режима. Сбежав из этой тюрьмы через стену между двумя пулемётными вышками, я стал самым искомым в Австралии человеком. Удача сопутствовала мне и перенесла меня на край света, в Индию. Эта история, как и всё остальное в этой жизни, начинается с женщины, с нового города и с небольшой толики везения.

***

Вторник, 8 апреля 2014 года

Юго-западная часть пустыни Мохаве, штат Калифорния

Шторы были плотно задвинуты, но холодная яркость ночного освещения их трейлерного городка всё равно пробиралась внутрь. Из-за этого на полу и мебели, заламываясь под острыми углами, лежали тонкие синие полосы света. Где-то совсем рядом завелся двигатель автомобиля, и под покатившимися колёсами заскрипели песок и камни. В некотором отдалении послышались короткий возглас и гулкий металлический стук — охранник открывал ворота.

Норин лежала с закрытыми глазами, но знала, что работа уже началась. Сон в пустыне был чутким и недолгим. Ночь была заполнена криками койотов и лисиц, стрекотанием насекомых, а порой и весьма различимым треском гремучих змей. Несколько ночей в неделю в одинаковое время издалека доносилось многократно отраженное эхо гудка товарного поезда. Иногда в очень безветренную погоду можно было различить даже ритм ударных из бара придорожного мотеля на обратном склоне холма.

«Эффект массы», запланированный студией «Юниверсал» как трилогия фильмов, был проектом настолько масштабным, что у Норин порой сбивалось дыхание от одного лишь осознания, что она была частью этой космической сказки. Подход к её созданию потрясал. В одном из наибольших своих павильонов «Юниверсал» отстроили настоящий космический корабль — модульный и раздвигаемый для удобства съемочного процесса, но полноразмерный, с функционирующим лифтом, действующим трубопроводом и специально разработанным програмным обеспечением для футуристических версий компьютеров на борту. Режиссёр настаивал на максимальной — насколько это было возможно в контексте подобного фильма — реалистичности: команда ездила по Штатам и летала по миру для съемок в живых локациях, в фильме выдаваемых за внеземные; для актеров, играющих персонажей-инопланетян, были разработаны цельные костюмы и подвижные маски; а физической подготовкой и обучением бою исполнителей главных ролей занималось двое инструкторов лагеря подготовки рекрутов корпуса морской пехоты армии США.

Первый фильм из трилогии отгремел в прокате с ошеломительным успехом, зрители жаждали продолжения, студия была в восторге. Этого они и ждали от картины, созданной с такой трепетной любовью к деталям, с немыслимым бюджетом, актерским составом и, главное, затраченным временем. Вместе с подготовкой, съемками, компьютерной графикой, монтажом и продвижением «Эффект массы» занял шесть лет. На продолжение «Юниверсал» выделяли вдвое больше денег и втрое меньше времени. Голод публики нужно было утолять до того, как он начнет меркнуть.

И вот команда, едва отработав премьеры «Эффекта» в Америке, Европе и Азии, собралась вновь. Съемки длились уже три месяца, два из которых прошли в заповеднике на Аляске и в джунглях Лаоса. Норин в них не была задействована — её героини в отснятых там отрезках сюжета не было, но присоединилась в пустыне и должна была отработать ещё пять месяцев в Лос-Анджелесе в павильоне. Такой длительной вовлеченности — особенно в исполнении второстепенного персонажа — в опыте Джойс прежде не было.

Марко начинал нервничать.

— И когда мы увидимся? — спросил он в феврале.

При мягком свете настенных бра они лежали в его спальне. Он положил руку ей под голову, ей было неудобно, но она уговаривала себя терпеть. Ей хотелось создать уют, изобразить тепло и интимность вечера; она запрещала себе даже мельчайшие проявления холода, потому что чувствовала необратимое приближение одиночества, и ей казалось, что только подпитав Марко, заставив его скучать по ней такой — ласковой, мягкой, прижимающейся к нему всем телом, получит от него достаточно ответного внимания, чтобы подпитаться самой.

— Я улетаю в Калифорнию, а не другую галактику, — ответила она с добродушным смешком. — Ты можешь прилетать ко мне, а я, в свою очередь, могу прилетать в Лондон или Монако — у меня будут выходные.

Но с того разговора прошло полтора месяца, а они даже не заговаривали о встрече.

Завибрировал телефон, и Норин открыла глаза. За окнами её трейлера, приглушенно переговариваясь, прошло несколько человек. Снова раздалась вибрация, громче и требовательнее. Джойс привстала на локтях и оглянулась в поисках телефона. Свечение исходило откуда-то из-под кровати, и когда она нащупала мобильный, тот снова завибрировал — кто-то весьма настойчиво пытался дозвониться. На экране высветилось имя Джошуа. Норин нажала на кнопку принятия вызова, приложила трубку к уху и упала обратно на подушку.

— Да? — ответила она хриплым спросонья голосом.

— Ты спишь? — спросил О`Риордан, и вместе с его словами из динамика донесся обрывок объявления: «Следующая остановка — Ланкастер Гэйт». Этот строгий голос и мелодичный тембр невозможно было спутать ни с чем другим — её агент ехал в автобусе. В Лондоне в самом разгаре был рабочий день.

— Да, Джош, сплю. У нас ещё и шести утра нет. Чего тебе?

— Я только что был в лондонском офисе «Саммит Энтертейнмент» и… крошка, ты должна меня выслушать. Очень внимательно и осознанно. Поэтому вставай, умойся, выпей кофе, а затем перезвони мне. Даю тебе десять минут.

И он отключился. Норин пролежала ещё какое-то время, не отнимая телефона от уха и вообще не шевелясь, просто всматриваясь в низкий потолок и прислушиваясь к происходящему снаружи. Она помнила, как впервые оказалась в трейлерном поселении на съемках своего первого большого проекта. Тот располагался сразу рядом с павильоном киностудии в Ванкувере, и Норин, сидя в собственном трейлере, часто могла слышать, как за стеной продолжает кипеть работа. Джойс помнила ощущение восторга, распирающего её изнутри, окрыляющего и пропускающего по телу электрический заряд, не позволяющий спокойно сидеть и ждать своей очереди. Она знала Джошуа уже много лет и всегда безошибочно определяла по возбужденной вибрации его голоса, когда он сам переполнялся похожим экстазом и нетерпением. Он откопал что-то по-настоящему великолепное, и ей поскорее хотелось узнать — что. Потому она выползла из кровати и зашла в душ. Направила поток прохладной воды прямо в затылок, и на какое-то время неподвижно замерла, оставляя тело самостоятельно просыпаться из-за контраста температур и концентрируясь на том, чтобы пробудить голову.

Одним из её любимых утренних упражнений для мозга был переучет знаний по теории кинематографа. На какой-то бесстыдно гордый, нестерпимо самодовольный манер она любила своё образование, любила свой путь преодоления преград, которые стояли между ней и дипломом режиссера, любила университет в Саутгемптоне и школу кино в Лос-Анджелесе. И, в первую очередь, она любила полученные там знания. Норин старательно берегла их, постоянно кропотливо проверяя их на предмет ясности, цельности и правильности.

«Поездка в Индию» — вдруг прозвучал в её голове бархатистый мужской голос. Она сталкивалась с этим названием совсем недавно, оно плавало на неспокойной поверхности её подсознания. «Поездка в Индию» — фильм, снятый в восьмидесятых сэром Дэвидом Лином, его последняя работа перед выходом на заслуженный покой. В каком году фильм вышел? В восемьдесят втором? Восемьдесят четвертом! По мотивам романа и одноименной пьесы Эдварда Форстера. В школьной постановке той же пьесы Том Хиддлстон играл правую переднюю ногу слона.

Норин резко вскинула голову, и вода потекла ей прямо в лицо. Этого вспоминать она не хотела. Ни вечер после церемонии БАФТА, ни то, как оглушительно рубашка Тома пахла сосной и ментолом, а его дыхание — медовой горечью виски; ни как тесно заключила его в объятиях, прощаясь, и он коротко поцеловал её в месте, где пульс на шее прорывался наружу между углом челюсти и мочкой уха.

Джойс должна была отыскать нечто другое.

Когда началась карьера сэра Дэвида Лина? В сороковых. Тогда он выпустил свои первые фильмы, как полноправный режиссер. Но ещё в двадцатых, юным и неопытным, был задействован ассистентом на одни из первых своих съемок. Что это было?

— «Балаклава» 1928-го, немой фильм с Кириллом Маклагленом в главной роли, — вслух ответила Норин и закрутила кран.

Она укутала голову полотенцем, натянула белую растянутую футболку и старые джинсы и перешла в ту часть трейлера, которая считалась гостиной и кухней. Включив свет под навесными полками, Норин вытянула из холодильника пакет молока, встряхнула со вчера оставленную на столе коробку хлопьев и с грустью заглянула в опустевшую банку мармита**. Кроме любимой соленой пасты закончились и хлеб, и крекеры к ней; не осталось яиц и колбасок, и вечером накануне Джойс вскрыла последнюю упаковку песочного печенья. Её кухне срочно требовалась основательная закупка продуктов. К счастью, кофе было в достатке; и, запустив кофеварку, Норин подхватила телефон и пачку сигарет и шагнула к выходу.

Снаружи уже светало. Установленные на высоких столбах фонари ещё были включены, но свет их слабел и блекнул на фоне стремительно начинающегося дня. Небо на западе ещё серело, плавным темным градиентом скатываясь к горизонту и там почти неразделимо сливаясь воедино с каменистыми холмами и далекими горами. Небо на востоке, укрытое тонкой рябью полупрозрачных облаков, вздергивалось розоватыми мазками — предвестниками восходящего солнца. Воздух был прохладный и вкусный, почти недвижимый.

Норин обошла свой трейлер, и в узком проходе между ним и проволочным забором закурила. Перед ней простиралась пустыня Мохаве: высокие скалистые плато и остроконечные горы, серые и вздымающиеся будто штормовые волны, бегущие по рыжему песку и всколыхивающие со дна выгоревшие и кажущиеся неживыми кустарники, тянущиеся вверх кактусы и узловатые юкки. Джойс глубоко вдохнула и набрала номер агента. Он ответил мгновенно, едва успел прозвучать первый гудок, словно всё это время держал телефон в руке и ждал.

— Эн!

— Ну что там?

Дым горечью царапал язык, легкие и пустой желудок.

— Что ты знаешь о мормонах?

— Не много.

— А имя Уэсли Осборн Колдуэлл слышала?

— Нет.

Голос Джошуа заметно выровнялся, будто он отдышался после пробежки.

— Так вот, Уэсли Осборн Колдуэлл — режиссер независимого кино и мормон. Он собственноручно написал и положил на стол студии «Саммит Энтертейнмент» следующий сценарий: Солт-Лейк-Сити, штат Юта, наши дни; молодая образованная девушка-мормонка выходит замуж за парня-мормона, сына добрых друзей-мормонов её родителей-мормонов…

— Я поняла, все в этой истории, включая режиссера и место действия, мормоны, — прервала его Норин, делая глубокую затяжку. Джошуа О`Риордан коротко недовольно вздохнул и продолжил:

— Да… девушка выращена в строгом соблюдении правил мормонской церкви, она хранит девственность до замужества, она прилежно ходит в церковь и верит в святую несокрушимость брака как институции. Встречая своего будущего супруга, она знакомится также и с его старшей сестрой. Они становятся подругами, а затем девушка, не знавшая до мужа других мужчин и потому неспособная прежде понять свою ориентацию, вдруг обнаруживает в себе весьма недвусмысленную симпатию к золовке. Сначала она пугается и борется с этим, затем рискует раскрыть свои чувства и находит взаимность. Девушки пытаются скрыть свои отношения, но обо всём узнает муж, через него это выплескивается наружу. Сначала становится известно родителям, от них — друзьям и церкви, оттуда — общине. У мормонов по сей день существуют строгие правила относительно вступления и состояния в браке, не допускающие гомосексуальные отношения, а потому девушки оказываются в центре скандала. Под осуждающим давлением и в результате ряда перипетий главная героиня оказывается в глубочайшей депрессии и совершает суицид.

Джошуа замолчал, и в трубке на месте его голоса возник едва слышный, но различимый для привыкшего уха шум автобуса. Норин тоже молчала. Она наблюдала за тем, как на горизонте расползалось алое пятно рассвета, курила и думала. То, что ей рассказал агент, звучало как вызов, как истерия, как акт террора против себя самого, как самоубийственный взрыв. Впрочем, этого незначительного отрывка информации было недостаточно, чтобы понять, каким именно взрыв окажется: большим и огненным, стремительно расширяющимся от эпицентра и поглощающим на своём пути абсолютно всё; или сжимающимся внутрь, словно формирующаяся черная дыра, затягивающая своей чудовищной гравитацией и погребающая под непроглядной темнотой бесконечно светлую, но столь непростую к выполнению идею.

— Крошка, ты там уснула?

— Нет, — отозвалась Норин, выдержала ещё одну недолгую паузу и заговорила: — Могу я получить сценарий?

— Больше того! Ты получишь встречу с режиссером.

— Когда?

— Как только найдешь свободное время. Он в нескольких часах лету от тебя — в Солт-Лейк-Сити. Прибудет, как только скажешь.

Сигарета дотлела до фильтра, Норин безуспешно пыталась вытянуть из неё последний глоток никотинового облака, но безуспешно.

— На следующих выходных, — сказала она. — Я полечу в Солт-Лейк-Сити.

***

Пятница и суббота, 11–12 апреля 2014 года

Торонто

Парик угрюмой бесформенной копной черных волос висел на бутылке воды и ждал своей очереди. Том смотрел на то, как завитки кудрей сплетались в причудливые узоры, и думал, почему в столь многих фильмах ему выпадает быть персонажем с угольно-черными, длинными волосами: «Выживут только любовники», все три уже готовых фильма от «Марвел» и теперь этот готический фильм ужасов Гильермо дель Торо. Концепции их образов разрабатывались до появления Хиддлстона в проектах, и получалось так, что он как-то подсознательно, ещё даже не визуализируя героя, подбирал их по одному канону. Любопытно. Прежде он над этим не задумывался.

— Ну что, — дверь в трейлер-гримерку распахнулась и раздался голос кого-то из съемочной команды. — Я могу звать наше приведение?

Эффи оглянулась на зеркало и придирчиво всмотрелась в отражение Тома. Равномерно бледное лицо, оттененные и оттого кажущиеся ещё более острыми скулы, болезненно покрасневшие веки. Он медленно превращался в Томаса Шарпа и только его короткие темно-русые волосы и клетчатая рубашка выдавали Хиддлстона.

— Скажи Дагу: ещё пятнадцать минут, — ответила Эффи и с кистью наготове повернулась к Тому.

У неё было острое лицо, серебряная пуля пирсинга в щеке, взъерошенные пепельные волосы в дерзкой мальчиковой стрижке и длинная челка, заткнутая за ухо. Эффи была одной из команды гримеров «Багрового пика», экзотичная и бесконечно талантливая. Под быстрыми движениями её небольших ладошек рождались пугающие своей реалистичностью, искривленные смертью и мистикой лица, больше похожие на ставшую явью нечисть, нежели грим.

— Ага, — послышалось из двери и она с грохотомзахлопнулась.

Именно с Эффи начинался каждый рабочий день Тома. Даже когда все кресла были заняты и в трейлере оказывались сразу все задействованные на съемках гримеры, гудели голоса и почти не хватало воздуха, Эффи задавала всему тон. Играла поставленная ею музыка, на крохотном столе в дальнем углу лежали принесенные ею угощения — домашние конфеты из перемолотых в фарш сухофруктов или засушенные до состояния чипсов бананы, свисающий с потолка телевизор показывал утренний марафон мультфильмов на её любимом телеканале. Работая, она могла сосредоточено молчать или весело о чем-то рассказывать — с ней было комфортно так или иначе.

— Ты веришь в приведений? — спросил Том.

Эффи подняла взгляд и наморщила брови.

— Не знаю. Сложный вопрос. Ты?

— Я думаю, что куда веселее в них верить. По крайней мере моё воображение на это способно.

Эффи пожала плечами. Она выудила из кармана своего рабочего, утыканного кистями, щипцами и расческами передника, жестяной кругляш, открутила крышку и окунула туда кончик пальца.

— Хочешь проверить своё воображение? — не дождавшись ответа, снова заговорил Том.

— Это как?

— Недалеко возле моего жилья я часто вижу группы людей, идущих на экскурсию по заброшенным станциям метро, имеющим мистическую славу. Давай сходим?

Её палец с пятном густого белесого крема на подушечке замер в миллиметре от его лица, Том чувствовал исходящее от руки тепло и легкий химический запах крема. Эффи вопросительно вскинула брови.

— Хиддлстон, ты что, на свидание меня зовешь?

Он улыбнулся. Таких прямо поставленных вопросов он предпочитал избегать. Объективно это и было приглашением на свидание — заранее условленную встречу двоих, испытывающих — или нет — друг к другу определенного характера интерес. Оно включало в себя прогулку, ужин, уютные разговоры, прикосновения и поцелуи, сокращение психологической дистанции вплоть до физической близости. Вот только в понимании девушек свидание приобретало неудобную для Тома коннотацию. Они рассматривали встречу не как отдельно взятый, способный к самостоятельному существованию эпизод, а как начало чего-то, обязательного к продолжению, и ответить на вопрос Эффи утвердительно означало подписание приговора самому себе.

Девушки всегда заглядывали слишком далеко вперед, видение же Тома было пошаговым. Он не примерял к каждой заинтересовавшей его женщине роль постоянной спутницы — он вообще не искал длительных отношений, в его ритме они были бы обузой для обоих; он лишь обнаруживал в себе симпатию и поэтапно её исследовал. Знакомство, флирт, свидание, секс, звонок, повторная встреча, больше секса, цветы с запиской, будоражащая своей эротичностью переписка поздним вечером, ещё одна встреча. Каждый из этих пунктов мог стать последним и ни один из следующих не был обязательным; Том не выполнял их, если искренне не хотел. Вот только девушки в подавляющем своём большинстве подразумевали всё это включенным в один комплексный пакет услуг под названием «первое свидание». А не получая того, на что рассчитывали, расстраивались и обижались; в лучшем случае молча уносили свои обманутые надежды и исчезали, в худшем пытались их навязать, напоминали о себе, звонили и, не получив ответа, писали длинные гневные сообщения. Том пытался избегать этого, обусловливая всё заранее, объясняя суть приглашения и проясняя ближайшее будущее, но это провоцировало лишь большие трудности. Некоторые сразу отказывались, другие соглашались, но затаивали обиду, вели себя капризно и с вызовом, доводящим Тома до едва сдерживаемого желания встать из-за стола или прервать прогулку и молча уйти.

— Вроде того, — ответил он. — Поищем приведений в подземке, поужинаем, погуляем.

Эффи посмотрела на свой поднесенный к лицу Тома палец, словно на нём была мелкими буквами написана подсказка, снова повела плечами и сказала:

— Ладно.

Вечер следующего дня выдался влажным, но теплым. Весна наконец пришла в Канаду, принеся с собой продолжительные мелко моросящие дожди, больше похожие на мокрую дымку. Уже смеркалось, когда Гильермо скомандовал «Снято! На сегодня всё!», Том смыл с себя Томаса Шарпа и вместе с Эффи вышел из трейлера для грима.

Прямо из студии они поехали ужинать в тесное веганское заведение, на котором настояла Эффи. В узком и длинном, словно коридор, ресторане в один ряд стояли небольшие двухместные столики, на них в матовых стаканах пугливо горели свечи, еда была пряной и несытной, но кофе варили по-настоящему черный и с приятным ореховым послевкусием. Эффи хрустела овощным роллом в почти прозрачной рисовой лепешке и безостановочно говорила. Затем они спустились в метро, где рядом с худощавым парнишей, больше похожим на прыщавого старшеклассника-игромана, в светоотражающей куртке и с табличкой «Привидения подземки» собиралась группа на ночную экскурсию. Несколько человек заговорили с Томом и попросили фото, а затем начался тур. Их провели в недостроенный тоннель-отросток на линии Куин-Стриткар-Сабвей, а затем в заброшенную станцию Лоуэр-Бэй-Стэйшн. На стены и пол проецировались тусклые подрагивающие изображения, очертаниями напоминающие фигуры и тени; зловеще вкрадчивым голосом экскурсовод рассказывал о тщательно оберегаемой управлением транспорта тайне, о якобы настоящих причинах закрытия станции. Мимо платформы без остановки и не замедляясь прошел поезд метро, и Эффи, испугавшись его внезапного появления, вскрикнула и прижалась к Тому. Он мягко засмеялся её непосредственной реакции и обнял.

Когда они поднялись на поверхность, дождь усилился. Они шли, обнявшись под зонтом и шагая просто по лужам. Эффи снова говорила без умолку, смеялась, прислонялась, брала за руку, пропускала свои пальцы между его, роняла голову на его плечо. Они остановились на светофоре, и пока он горел красным, Том подхватил острое лицо Эффи и поцеловал. То, как жадно ответили её губы, безошибочно подсказало: больше не нужно было ни прогулки под дождем, ни искать круглосуточную кофейню, чтобы согреться, ни предлагать поймать такси или подняться к нему на чай. Эффи сама хотела попасть в его кровать, и Том не видел причин это оттягивать.

Мелкими перебежками от поцелуя к поцелую и между светофорами, машинами, вздымающими грязные фонтаны брызг, и пустынными поздними трамваями, они добрались до его дома, поднялись в квартиру, бросили в коридоре мокрый зонт и отсыревшую одежду. И оказались в спальне со свежим постельным бельем, спрятанными личными вещами, с комплектом чистых полотенец в ванной и запасной зубной щеткой на полке у раковины. Том предпочитал устраивать всё так, чтобы девушкам в его доме было комфортно, даже если они оказывались там всего на одну ночь и даже если та проходила не совсем так, как ему хотелось. Том предпочитал тщательно готовиться ко всему в жизни, и даже к непредвиденному. А ещё с годами начал замечать, что слишком ценит личное пространство, чтобы впускать в него посторонних. Его пространство — его дом — заключалось не в стенах, а в беспорядке, который он устраивал внутри. Он любил, чтобы брюки висели на спинке кресла, а не на вешалке — так на сгибе не появлялась ненужная горизонтальная складка; он любил выстраивать у кровати башню из книг, которые читал или только хотел прочитать; на прикроватной тумбе хранил бутылку воды, горсть блистеров с таблетками, очки и зарядное устройство для телефонов, упаковку салфеток для извечных однодневных простуд после больших перелетов и акклиматизации. Сам он занимал только половину кровати, а на второй часто укладывал лэптоп и халат, который натягивал поверх пижамы утром; пижаму он складывал под подушку, в углу спальни хранил шерстяные носки, потому что не признавал тапок, но у него часто мерзли ноги. Всё это было необходимым ему уютом, и в этот уют он никого не впускал, а потому, рассчитывая на то, что вечером вернется не один, всё прятал.

Том и Эффи занялись немного суматошным, нескладным сексом. Эффи смущенно хихикала, её больше заботило то, как она выглядела и звучала, чем то, что делала; Том несколько раз губами и пальцами задевал серьгу в её щеке, и Эффи коротко морщилась, а ему приходилось шептать извинения. Ему не нравилось то, что делали её руки, он постоянно их перехватывал и прижимал, но она настойчиво вырывалась. Том не мог различить, было ли в её вздохах и стонах хоть что-то искреннее, а потому перестал заботиться о её удовольствии и сосредоточился на своём.

Когда Эффи отправилась в душ, Том надел пижаму и вышел из спальни. Он поставил чайник и, усевшись на диване, развернул сценарий «Шантарама». Его мысли опустели, и строчки звучали в его голове отчетливо и ясно.

Подходит официант, ставит перед Линдсеем Фордом чашку кофе, они обмениваются несколькими словами на маратхи. Официант уходит.

ВИКРАМ:

Знаешь, все эти официанты, шоферы такси, почтовые работники и даже копы просто тают, когда ты говоришь с ними на маратхи. Черт побери, я родился здесь, а ты знаешь этот язык лучше меня. Я так и не научился говорить на нём как следует — мне это было ни к чему. Большинству из нас равным счётом наплевать на язык маратхи и на то, кто приезжает, на фиг, в Бомбей и откуда. Так о чем я говорил? А, да. Значит, у этого копа есть досье на тебя, он прячет его и, прежде чем предпринять какие-либо шаги, хочет разнюхать, что представляет собой этот австралийский фрукт, сбежавший из тюрьмы.

Викрам делает паузу, хитро улыбается, затем начинает хохотать.

ВИКРАМ:

Это бесподобно, блин! Тебе удалось смыться из строжайше охраняемой тюрьмы! Просто кайф! Я никогда не слышал ничего более классного, Лин! Меня прямо убивает, что я не могу ни с кем поделиться.

ЛИНДСЕЙ:

Помнишь, что Карла сказала как-то о секретах, когда мы сидели здесь?

ВИКРАМ:

Нет. Напомни.

ЛИНДСЕЙ:

Секрет только тогда бывает настоящим секретом, когда ты мучишься, храня его.

ВИКРАМ:

Сущая правда, блин!

В ванной перестала течь вода. Том прислушался. Он надеялся, что Эффи ляжет в постель и скоро уснет, а на утро они вместе позавтракают и поедут на работу, и с момента, когда переступят ворота киностудии, снова станут просто коллегами. Закипал чайник и за его возрастающим шумом Том уже не мог различить происходящего в спальне, а потому снова опустил глаза в сценарий.

ЛИНДСЕЙ:

И эти копы не сказали никому, где я?

ВИКРАМ:

Нет, им просто надо было выяснить, что ты за птица. Они расспрашивали о тебе на улицах и в трущобах. Ребята, с которыми ты работал, хорошо о тебе отзывались.

Чайник закипел и выключился, дверь спальни открылась, и в коридоре послышались босые шаги. Том попытался укрыться «Шантарамом», но это было напрасное ребячество, он понимал это. А потому, всё ещё делая вид, что сосредоточено читает, спросил:

— Хочешь чаю?

Эффи, чьё присутствие он ощущал буквально физически, пропустила его вопрос мимо внимания и задала встречный:

— Хиддлстон, сколько у тебя таких как я в Торонто? А в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Лондоне?

Он захлопнул и отложил сценарий, поднял голову и раздраженно процедил:

— Эффи, послушай…

Она стояла в дверном проеме, полностью одетая, растирая влажные пепельные волосы полотенцем.

— Нет, не нужно, — её лицо было спокойным, она смотрела своим обычным придирчивым взглядом, будто оценивала нанесенный грим. — Ты ничего не обещал, ты закончишь съемки и уедешь из Канады — я понимаю и принимаю эти условия без возражений. Просто…

Она опустила полотенце и склонила голову набок. Длинная челка завалилась следом, спадая на глаза.

— Тебе, наверное, так одиноко в этой твоей жизни. Рядом с тобой нет никого. Каждый раз тебе приходится начинать всё заново, с новым временным человеком, с нуля выстраивать стену. Ты не заблудился в лабиринте этих стен?

Её слова капали на него обжигающе холодной ртутью, она растекалась и просачивалась под кожу, вызывая болезненный, тревожный зуд. Том сам добровольно согласился на одиночество и лечил его обострения симптоматически вот такими вечерами, не имеющими продолжений. Наименьше ему сейчас хотелось выслушивать собственный диагноз от одноразового лекарства.

— Я вызову тебе такси, — произнес он, и голос его прозвучал угрожающе хриплым и злостным.

***

Пятница, 18 апреля 2014 года

Лос-Анджелес

Бизнес-лаундж авиакомпании «Юнайтед» в аэропорту Лос-Анджелеса в пятничный полдень, к счастью Норин Джойс, оказался немноголюдным. Глубокие белые кресла в нём стояли повернутыми друг к другу обособленными четверками с пуфом или журнальным столиком посередине, пол был застлан темным узорчатым ковром, а вдоль панорамных окон выстроились пышные вазоны, рассеивающие в своих широких листьях яркий солнечный свет, заливающий летное поле и протекающий оттуда в зал. Норин, с небольшой ручной кладью, перекинутой через локоть курткой и с воткнутыми в волосы солнцезащитными очками, которыми пыталась оградиться от ослепительных вспышек нескольких затерявшихся в зоне регистрации папарацци, мягко ступала в поисках свободной четверки кресел.

Всё утро она провела в дороге из трейлерного городка в пустыне, нервно выпрямившись в сидении предоставленной киностудией машины и судорожно сжимая руль. Норин не любила водить, особенно на скоростных федеральных трассах, но должна была попасть на сегодняшний двухчасовой рейс до Солт-Лейк-Сити, потому что следующие полностью свободные от съемок сутки стояли в её графике нескоро, а сценарий Уэсли Осборна Колдуэлла не давал ей покоя всю неделю с того момента, как она перевернула его первую страницу. Сегодня же ночью последним рейсом она должна была вылететь обратно, и эта строгая ограниченность времени на встречу с режиссёром сдавливала ей голову, и все вопросы, все мысли, предположения, возражения, сомнения и страхи — всё, что оказалось в её мозгу после прочтения сценария, закипало и выплескивалось. Ей срочно нужно было упорядочить и систематизировать этот огненный смерч.

Найдя подходящее место, она умостилась в кресле, выудила из сумки сценарий, из которого возмущенно торчали разноцветные закладки, и оглянулась в поисках ручки или карандаша. Кафетерий, пустые столы, сотрудница авиакомпании у стойки возле входа, женщина присела у раскрытого чемодана, мужчина в кресле из соседней четверки держал возле уха мобильный телефон и часто кивал, мужчина через проход склонился к лэптопу на низком столике, слушал что-то в паутиной повисших наушниках, отбивал носком ботинка ритм и опущенными на колено пальцами перебирал невидимые струны. Норин замерла.

Ей был знаком этот профиль: покатый лоб, острый нос и тонкие, словно скептически поджатые губы. Волосы коротко отстриженные, но вьющиеся и пышные.

— Том?

Он не отозвался, но его длинную поджарую фигуру сложно было спутать с кем-то другим. Синяя стеганная куртка и красная клетчатая рубашка, темные джинсы, затертые ботинки, к креслу привален расстегнутый рюкзак — разительный контраст смокингу или точно посаженному костюму с телепередачи, но это определенно был Хиддлстон. Норин отложила сценарий, встала и осторожно к нему подошла.

— Том!

Он не услышал, но краем глаза заметил движение и насторожено покосился. В его глазах мелькнуло обреченное понимание того, что его узнали, и губы дрогнули в преддверии пустой механической улыбки. Он вытянул наушники, поднял голову и посмотрел прямо в лицо Норин. На долю секунды он очевидно растерялся, а затем резко вскочил и сдавленно выдохнул:

— Ты… ты что здесь делаешь?

Его удивленный взгляд скользнул вниз и вверх по её фигуре, проверяя, в самом ли деле это была она.

— Жду свой рейс, как и ты, — хохотнув, ответила Норин и шагнула ему навстречу. Том схватил её за плечи и втянул в объятия, сжав так неожиданно сильно, что Джойс непроизвольно выдохнула.

— Я так рад тебя видеть, — сказал он и прислонился к её щеке губами.

— И я тебя. Где бы ещё мы могли с тобой встретиться?

— Правда, — он всё ещё обвивал её руками, и его голос она одновременно услышала и ощутила передавшейся из его тела вибрацией. Он пах знакомым древесно-травяным одеколоном, а ещё немного пылью города и кофе.

— Куда летишь? — спросил он, наконец отступая.

— В Солт-Лейк-Сити, а ты?

— Съемки?

— Нет, я отсюда со съемок туда на встречу с режиссером нового проекта.

— Замечательно. А я отсюда с прослушивания в Торонто на съемки.

Запала пауза. Они стояли друг напротив друга, взволнованные и улыбающиеся, и Норин вдруг поймала себя на том, что и в самом деле была рада Тому. Его присутствие в этом лаундже отвлекало от лихорадки её мыслей.

— Давай присядем, — предложил Том.

Они сели, и между ними оказался стол, открытый лэптоп и бумажный стакан.

— То как прошли пробы? — спросила Норин. — Как думаешь, получишь роль?

Порой ей трудно было находиться в чьём-то обществе, ей стоило больших усилий вести себя непринужденно и заводить праздную светскую беседу. В мире шоу-бизнеса все вокруг — актеры, агенты, сценаристы, журналисты, режиссеры, представители кинокомпаний, критики, работники съемочных площадок — были смертоносными хищниками, и об этом всегда приходилось помнить. Те, кто добился некоторых успехов, прошел уже не по одному трупу и волок за собой зловонный кровавый шлейф, но большинство из них весьма убедительно казались приятными и совестливыми людьми. Они говорили о мире во всем мире, проводили сборы денег на благотворительность, выпячивали глубинную моральность каждого своего проекта, расхваливали коллег и конкурентов, предлагали дружбу и даже дозированные порции собственных тайн, но при малейшем конфликте интересов вонзали нож под ребра. Это была постоянная борьба за выживание, где врагами были все вне зависимости от именитости, пола, возраста и амплуа — на кону были не только проекты и роли. Куда важнее, война велась за значительно более ограниченные ресурсы: влияние, репутацию, аудиторию. Конкуренция пылала внутри фильмов: кому сколько заплатят, кому дают большую свободу в интерпретации персонажа, с кем режиссёр ближе, к кому строже, кому какие пресс-туры назначат, кого снова пригласят на работу с этой же командой. Конкуренция пылала снаружи. Кто отхватит наиболее удачные даты для премьеры, кто дольше задержится в прокате, чьё продвижение окажется эффективнее, к кому будет благосклоннее пресса, кто втиснется в фестивали, а кого наградят — и чем. Конкуренция была неотъемлемой, уже естественной частью существования, как дыхание или сон. Заходя на ведущую в шоу-бизнес дорогу, в первую очередь, нужно было иметь готовность вступить в конкуренцию и бороться, раскалывая щиты и ломая копья, и только потом — талант.

Том Хиддлстон был подчеркнуто галантным и корректным, очень внимательным слушателем и весьма дотошным рассказчиком, он говорил много и образно, цепляясь одной мыслью за вторую, образованным и воспитанным, сдержанным, но открытым; слишком приятным собеседником и привлекательным мужчиной, чтобы ему доверять.

Норин Джойс предпочитала следовать кодексу правил приветливого и дружелюбного поведения, позволяя себе обнажить свой злобный оскал только непосредственно перед атакой. Где-то глубоко в душе она была хорошим человеком и предпочитала носить соответствующую маску. Она старалась находить общий язык, даже когда к ней весьма прозрачно проявляли враждебность; и уж тем более вела себя обходительно, почти заискивающе, если и в ответ получала то же. Но всё это давалось ей непросто. Она оказалась в этом большом кипящем котле относительно недавно, и добилась успеха куда быстрее, чем научилась его оберегать.

Том развел руками и ответил:

— Кто знает. Они не сказали «нет» сразу, и я благодарен уже за это.

Норин откинулась на спинку кресла и засмеялась:

— Это точно, не оказаться обруганным прямо на прослушивании — уже своеобразная победа.

— Да ладно. Вот так я и поверил, что кто-то когда-то тебя ругал.

— В меня едва стулом не запустили!

Самыми безопасными были вот такие разговоры о весьма неконкретном, необязательно правдивом прошлом. Актерские реалии, особенно обсуждение неудач были благодарной почвой для поддержания живой и ненатянутой беседы. В нём рождались шутки и басни, к которым всегда можно было вернуться при следующей встрече, и это избавляло Норин от неловкости и стеснения во всех последующих. Она пользовалась таким подходом каждый раз, когда именно ей удавалось задать тон общению. Так казалось, будто все с Джойс на короткой ноге, хорошо её знают и понимают, откуда она пришла, а раз так — куда способна дойти; но на самом деле почти никто ничего не знал. Иногда Норин казалось, что и она ни черта о себе не знает. Она теряла себя за ширмой ролей, которые исполняла в повседневной жизни: актрисы, возлюбленной, подруги, сестры, дочери — и не всегда могла отличить, где была искренность, а где поведенческий рефлекс. Даже наедине с собой Норин следовала какой-то из этих моделей, и когда ослабевал контроль и наружу проглядывало что-то естественное, она пугалась его беззащитности и торопилась вновь надежно и глубоко спрятать.

— И вот в зале зажигается огонёк, — говорил Том, едва сдерживая смех. — Я смотрю, а это кто-то из зрителей сидит и с фонариком читает книгу.

К ним подошла сотрудница авиакомпании — в руке рация, на шее форменный шарф, лицо восторженное — и молча остановилась рядом. Том покосился на неё и коротко кивнул. Они проговорили около получаса, и всё это время Норин подстегивала Хиддлстона говорить о театре, и он позволял уволочь себя в эту тему, распалялся, становился всё экспрессивнее, руки изображали в воздухе иллюстрации к его словам, а глаза блестели.

— Тебе пора? — спросила Норин, испытывая искреннее сожаление.

— Да. Начинается посадка на мой рейс. Ты… может, мы встретимся как-то за чашкой кофе и поговорим, когда никто никуда не будет спешить?

Она открыла рот, чтобы инстинктивно отказаться, но не смогла найти ни правильных слов, ни разумных причин вообще отказываться. Компания Тома была ей приятной, он был вдохновляющим и он был англичанином — вдали от дома и с национальной разномастностью её ближайшего окружения это было весомым доводом. Кроме того, кофе ни к чему не обязывал и ничего не означал.

— Это… неплохая идея. Давай!

— Оставишь мне свой номер?

Комментарий к Глава 3.

*Маратхи — один из индоарийских языков, язык маратхов, является одним из 22 официальных языков Индии.

**Мармит — от англ. marmite, торговая марка пищевых спредов, популярный продукт для завтрака; едят его, намазывая тонким слоем на хлеб, тосты или крекеры. (https://secure.i.telegraph.co.uk/multimedia/archive/02321/marmite_2321022b.jpg)

https://goo.gl/maps/kkeRk7aomtQ2 — рассвет в национальном заповеднике Кофа в Аризоне, с которого я списала ранее утро калифорнийской пустыни. Оставляю, в первую очередь, себе для бесконечного любования этим совершенством, ну и вам, если любопытно.

========== Глава 4. ==========

Понедельник, 19 мая 2014 года

Лос-Анджелес

Они сидели прямо на песке на пляже рядом с пирсом Редондо и поглощали взятую навынос китайскую лапшу. Солнце за их спинами скатывалось с зенита, небо было ясным, а океан спокойным. Теплый ветер скользил по босым ногам и спутывал волосы. Прячась за темными очками и деревянными китайскими палочками, Норин рассматривала свою младшую сестру, и понимала, что для неё она — незнакомка, человек с той же фамилией и теми же родителями, но совершенно посторонний; о котором она знает только с редких и смутных воспоминаний, детских фото и Интернета.

Норин было восемь, когда родилась Венди, и одиннадцать, когда родители определили её в Уолдинхем, школу-пансион для девочек в четырех часах поездом от родного Саутгемптона. В год Норин проводила дома ровно три месяца: один в новогодние каникулы и два — летом. В восемнадцать, закончив школу, окончательно рассорившись с матерью, не желавшей ничего слышать о кинематографе, и не найдя достаточной поддержки у отца, она, не совсем понимая, что делает, вписалась волонтером в благотворительную организацию и на десять месяцев сбежала в Кению преподавать английский и математику. Оттуда она позвонила домой ровно три раза: на дни рождения родителей и в канун Рождества. В Англию Норин вернулась возмужавшей, с загоревшей и загрубевшей кожей и окаменевшей решительностью. Она не спрашивала ни разрешения, ни совета, просто подала документы на отделение теории кино факультета гуманитарных наук саутгемптонского университета. Студенткой она прожила в Саутгемптоне три года, в то время как Венди училась в частной школе для девочек в Шерборне и оказывалась дома, только когда Норин с друзьями уезжала отдыхать: кемпинг в Шотландии, автомобильное путешествие по Испании, пьяная неделя в пустующем доме чьей-то бабушки недалеко от Лондона.

А затем поздним летом 2008-го Норин погналась за своей мечтой в Лос-Анджелес, и с тех пор их встречи с Венди можно было сосчитать на пальцах одной руки. Не по собственному выбору они оказались друг другу чужими. Словно чтобы это подчеркнуть, они ещё и не были похожи. Венди была ниже и смуглее, с темными волосами и зелеными папиными глазами, фигуристее и женственней. Ей было двадцать, она училась на медсестру и мечтала о детях. И лишь в мельчайших чертах и мимике обнаруживалось хоть какое-то сходство.

Их характеры были противоположностями. Венди, выросшая под большим давлением и более сильным контролем матери, переняла отцовскую покладистость и легкость; в то время как Норин, упрямо противостоявшая матери с детства, несогласная с навязываемым ей мнением и взбрыкивающая при попытке давления, отзеркалила мамину неуступчивость, целеустремленность и требовательность к себе и окружающим. У них не совпадали вкусы и интересы, они смотрели на одни и те же вещи под разными углами, они знали друг о друге очень мало, и потому общение получалось неловким. Но Норин отчаянно хотела это исправить. Семья всегда должна была оставаться семьёй, и даже в моменты максимальных обострений конфликта с матерью Норин находила в себе не только силы, но и искреннее желание всё равно возвращаться в родительский дом на праздники, воскресные обеды и просто так, словно между прочим. Она звонила, отправляла подарки, приглашала в гости и на премьеры. Норин не знала, что именно ей двигало: только безусловная любовь, страх одиночества или желание наконец получить признание и одобрение от самого важного и порой самого неблагосклонного человека во всём мире, — но всегда чем дальше по земному шару убегала от родных, тем отчаяннее в них нуждалась.

— Ладно. Ченнинг Татум?

— Не знакома.

— Райан Гослинг?

— Веселый и очень умный.

— А Райан Рейнольдс?

— Разбил мне сердце, когда женился. Я надеялась, Блейк Лайвли достанется мне.

Венди, давясь и заслоняя рот ладонью, засмеялась. Разговаривать с ней о мужчинах было странно. Обсуждать их — не далеких звезд экранов, недостижимых для Венди и лишь шапочно знакомых Норин, а встречавшихся в их жизнях по-настоящему, близко к сердцу и интимно — было чем-то в сути своей естественным и всё же нерационально диким.

Норин почему-то очень отчетливо запомнилась зима 1999-го. Был декабрь, папа ездил за ней в Уолдинхем, и они только приехали с железнодорожной станции, Норин сидела в их формально общей — но каждодневно принадлежащей только Венди — комнате и старательно запаковывала в оберточную бумагу подарки к Рождеству. Венди проснулась в своей кровати после дневного сна и, притаившись, наблюдала. Когда Норин оглянулась и заметила её, она пугливо спряталась под одеяло, укрывшись с головой. Каждый раз вспоминая о младшей сестре, Норин почему-то визуализировала её именно такой, пятилетней и спросонья напуганной. И вот теперь та вдруг говорила о сексе, водила машину и знала, какая на вкус самокрутка с травкой.

— Допустим, — отсмеявшись, проглотив лапшу и запив её пивом, продолжила свой допрос Венди. — А британцы? Кого ты встречала?

— Исключительно все — образованные, талантливые джентльмены. Крайне привлекательные.

— Отчего же ты встречаешься с итальянцем?

— О, Венди, ты сама-то себя слышишь? Он же итальянец!

Они коротко вразнобой посмеялись, отпили пива из спрятанных в бумажные пакеты бутылок и переглянулись. Улыбка вдруг потухла на лице Венди, и она произнесла так тихо, что ветер почти бесследно сдул её слова:

— Но Марко ведь так далеко. Когда вы в последний раз виделись?

Норин отвернулась и потянулась за пачкой сигарет. Их крайняя встреча с Марко Манкузо всплыла в её памяти скользким комком гниющих водорослей.

Джойс улетела из Лондона в феврале, и хоть успокаивала Марко тем, что сможет иногда вырываться обратно в Англию или в Монако, выполнить обещание не смогла. Марко ждал и звал, долгими ночными разговорами рассказывал о том, что соскучился, пропадал со связи неделями, злился и ревновал, а в начале мая вдруг объявился в Лос-Анджелесе. Бесцельно болтаясь по павильону, пока не была нужна в кадре, Норин проверяла свой телефон и обнаружила там сообщение: «Сегодня на весь вечер заказал нам столик в ресторане «Спаго». Когда за тобой заехать?»

На ужин были морепродукты, белое вино и тяжелые разговоры. Норин пыталась объяснить, почему свободные дни у неё вдруг оказывались занятыми. Изменения графика съемок случались из-за погодных условий, технических неисправностей или человеческого фактора; в процессе работы что-то переделывали, диалоги и сцены видоизменяли или добавляли новые, не прописанные в сценарии; на что-то требовалось слишком много дублей, что-то оказывалось невыполнимым и концепцию приходилось перекраивать просто по ходу, что-то плохо выглядело в запланированном ракурсе или освещении и все камеры, лампы, микрофоны и декорации приходилось перемещать и перенастраивать. Какие-то уже полностью отснятые куски после внимательно просмотра приходилось снимать заново. Ничто из этого не зависело от Норин и не было чем-то из ряда вон выходящим, но Марко Манкузо понимать это отказывался. Он задавал ей тот же вопрос, что и Венди:

— Черт побери, когда мы с тобой в последний раз были вместе?! Ты вообще меня видеть хочешь?

Они сидели во внутреннем дворике. Рыжая продолговатая брусчатка, круглые столы и белоснежные скатерти, деревья в огромных глиняных горшках, опутанные теплым свечением гирлянд, мерный стук посуды, приглушенные голоса и тихий интеллигентный смех. Официанты в бабочках и с каменными лицами беззвучно сновали в проходах, вынося большие тарелки с крохотными фигурными порциями дорогой еды. Норин была уставшей после съемок сцены с перестрелкой, тело болело от всех падений и перекатов, в голове пульсировала острая мигрень, пробуждая в желудке тошноту. Она почти не трогала еду и налегала на вино, и сделала то, что позволяла себе крайне редко — вспылила в ответ.

— Я ничего не стану менять. И тебя удерживать тоже не буду. Ты знал, на что подписываешься, и сделал этот выбор сам. И сейчас выбор тоже только за тобой, — прорычала Норин сквозь стиснутые зубы, подхватила с колен салфетку, швырнула прямо в тарелку, вскочила с места и зашагала прочь.

Марко догнал её, когда она уже выбежала из ресторана и в сумке пыталась отыскать телефон. Он обнял её, просил прощения, расцеловывал руки и губы, скупил у околачивающегося возле входа в «Спаго» торговца все цветы, а в машине заключил её в объятиях и нашептывал о том, что скучал и мечтал об этом вечере. Они отправились в его отельный номер, и конфликт казался исчерпанным, но внутри остался осадок, и Норин почувствовала его горечь на пляже Редондо.

— Недавно, — ответила она сестре, раскуривая сигарету. Огонёк зажигалки пугливо метался под дуновениями ветра, пригибался к пальцу Норин, почти обжигая кожу, и затухал. Точно так же внутри Норин возникало и таяло желание поговорить с сестрой честно, рассказать о своих эмоциях, о том, что она видится с Марко только для того, чтобы расстаться и в этой разлуке чувствовать себя неодинокой, ожидаемой и желанной. Всех этих переживаний становилось так много, а по-настоящему близких людей оставалось так мало, что Норин казалось, она скоро треснет и даст течь. Она отчаянно нуждалась в настоящем друге, и хотела, чтобы им была сестра, но пока не чувствовала в себе готовности ей открыться. А потому, сделав первую затяжку, она добавила: — Недавно. Он приезжал в начале месяца, и мы провели отличные выходные вдвоем.

***

Среда, 21 мая 2014 года

Торонто

На плече Тома возникла тяжесть чьих-то рук. Он обернулся и увидел Джессику, она оперлась о него, уронив ему на спину голову, и прислушалась к его разговору с двумя продюсерами.

Вокруг них в полном разгаре было веселье. Ресторан был заполнен людьми под завязку, спиртное лилось рекой, музыка гремела, её ударные отдавались вибрацией где-то внутри. Том чувствовал, как его диафрагма пульсировала в такт барабанам, а в желудке вокруг ужина плескалось шампанское. Накануне завершились съемки, и студия устроила грандиозное празднование. Здесь был весь «Багровый пик» за исключением, наверное, только нескольких десятков статистов. У бара толпились те, кто устал от вина и шампанского, поданных к столу, и стремился повышать градус; за столами сидели те, кто ещё не решался или уже устал танцевать, в проходах отплясывали те, кто уже побывал возле бара.

Том перекатывал кубик льда в стакане виски и вполуха, почти ничего не различая за грохотом музыки, слушал. Он кивал или вскидывал брови в такт словам, но мысленно был далеко от продюсеров напротив, прижавшейся к нему Джессики Честейн, Торонто и всей Канады. Он был далеко от 2014-го. Его мысли блуждали там, где на месте пьяных излишне откровенных разговоров представителей киностудии о проектах, ещё туманных, но уже стоящих в очереди потенциального воплощения, уже заинтересованных в нём, Томе Хиддлстоне, уже авансом отдающих предпочтения ему одному, были безработица, отчаяние и страх. Он был в этой профессии так давно и так долго безуспешным, что боязнь ненужности, несоответствия требованиям, недостаточной талантливости въелась в его нутро. И вывести эту боязнь успеху последних лет не было по силам.

Том слишком отчетливо помнил, словно и сейчас там был, как выходил с прослушиваний, получая отказ за отказом. В лучшем случае ему вежливо указывали на дверь, часто просто хамили, в худшем — даже не удосуживались сообщить решение, просто обещали перезвонить и никогда этого не делали, оставляя его вариться в терзаниях. Он перебивался театром и редкими ролями, на которые его заботливо втягивал Кеннет Брана. Бывало, ему не хватало денег на еду и аренду жилья. Случалось, что безработица растягивалась в месяцы, те складывались в полугодия и даже годы, и тогда Том испытывал доброту и гостеприимство своих неравнодушных друзей до того предела, за которым они отворачивались и до сих пор предпочитали его избегать, пусть он и смотрел теперь на них с постеров в метро и на автобусах, с афиш кино и театров.

Его часто втягивало в смертоносное болото сомнений и ненависти к себе, он жил в перепадах между тлением слабой надежды и осознанием того, что он, вероятно, бредит, что не способен быть актёром, что он бездарен и представляет из себя только обузу. Он уверял маму и сестёр, что всё в порядке, никогда не признавался им, насколько глубоко проваливается в отчаяние и бедность; он упрямо отвечал отцу, что не изменил мнение и не считает свой выбор ошибкой. Но на самом деле несколько раз оказывался у черты, где был готов объявить о поражении и предать мечту. Такие решения чаще всего приходили ночью, над бутылкой пива, купленного на последние взятые в долг деньги. И наутро Том пытался бороться с такими мыслями и с похмельем, а днём вновь оказывался вышвырнутым с прослушивания.

Всё изменилось стремительно в конце 2009-го. Кеннет Брана позвал Тома прилететь в Лос-Анджелес пройти пробы на роль Тора в одноимённый фильм, и Хиддлстон вполне ожидаемо получил отказ — он не приглянулся продюсерам в роли бога грома, но оказался утвержденным на роль Локи. Впервые перевоплотившись в него в январе 2010-го, Том был рад этому успеху — он попал в большой голливудский фильм, но даже не мог представить, насколько круто повернет его жизнь. И вот теперь, почти летом 2014-го, десяток выпущенных фильмов — больших и поменьше, независимых — спустя, по окончанию съемок «Багрового пика» и в преддверии проектов, ожидающих начала, Хиддлстон всё ещё пугался неясности будущего, строго экономил, не позволяя себе даже лишней пары джинсов, и не мог окончательно поверить, что это происходит именно с ним.

Он сделал большой холодный глоток виски, и под его поднятую руку втиснулась Джессика.

— Почему ты тут расселся? — проговорила она ему прямо в ухо. Улыбнувшись ей, он собирался ответить, что ждал её, чтобы пойти танцевать, но в кармане брюк завибрировал телефон, и Том, коротко извинившись, заглянул в него.

«Перезвони мне. Это срочно», — говорило сообщение от Кристиана Ходелла. Том ещё раз извинился и, протиснувшись между стулом и Джессикой, направился к выходу из оккупированного съемочной командой зала. Относительную тишину и достаточное качество мобильного покрытия он отыскал в ведущем к туалетам коридоре, на диване напротив пустующей комнатки для курения.

Усевшись, Том безотчетно просунул руку под расстегнутый ворот рубашки и потер грудь. Такая формулировка сообщения вызывала неясное волнение, он несколько раз проверил время получения, и лишь убедившись, что это произошло несколько минут назад, набрал номер агента. В Лондоне перевалило за полночь, и тревожить Ходелла в такой час было неловко.

— Ну слава богу! — вместо приветствия вскрикнул Кристиан, почти сразу подняв трубку. — Я боялся, что тебе там уже не до работы.

— Доброй ночи, — ответил Том. — Что-то случилось?

— Послушай, я знаю, что перед «Высоткой» ты хотел отдохнуть, и ты это сделаешь. Обещаю. Но тебе нужно слетать в Лос-Анджелес. Дермот Кэссиди смог уговорить Норин Джойс на «Шантарам», и теперь они хотят сделать вам двоим экранные пробы на совместимость в кадре. Правда, из-за графика Джойс съемки смещают на весну 2016-го. Я позволил себе дать им твоё предварительное согласие на смену дат — на весну у нас ведь всё равно ещё ничего не было запланировано, верно?

Том задумчиво протер рот и подбородок ладонью, пытаясь угнаться за стремительным потоком информации. Он упёр взгляд в пол и там, вместо серого ковра визуализировал календарь. Его осень 2015-го была тесно расписана между продвижением, премьерами и вероятным представлением на фестивалях и церемониях наград фильмов «Высотка» и «Я видел свет», к работе над которыми он ещё даже не приступал, но уже ждал с нетерпением. Зима с декабря 2015-го по — предварительно, но кто может сказать наверняка — март 2016-го была отдана под съемки «Конга», а дальше до выхода «Конга» на экраны в графике пока зияла пустота.

— Ладно. И когда пробы?

— В пятницу.

— В эту?!

— Я уже заказал тебе билет, не беспокойся.

— Но…

Кристиан кашлянул в трубку, прерывая Тома.

— Да, а что я могу поделать? — произнёс он. — Дермот Кэссиди теперь всё подгоняет под Джойс.

Том протяжно вздохнул и закрыл лицо ладонью. Месяц назад он виделся с Норин, вокруг интересов которой вдруг завертелось всё производство «Шантарама», взял её номер с предложением увидеться в расслабленной обстановке, но так никуда её и не пригласил. А теперь было поздно. Он снова вздохнул, пряча за этим вздохом ругательство. Кристиан Ходелл ведь говорил о заинтересованности студии в Норин ещё зимой во время БАФТА, и, зная это, Том так бездарно пропустил возможность настроить с ней дружеские отношения. Без пересадки из Торонто до Лос-Анджелеса было всего пять часов лёту — крохотная цена за то, чтобы добиться расположения актрисы, имеющей полную власть над продюсером заинтересовавшего его проекта. И всё равно он упустил эту возможность обеспечить себе роль.

— Чёрт, ладно, — заговорил Том после паузы. — Когда рейс?

— Завтра в 16:45, — отозвался Ходелл. — Успеешь отоспаться.

— Что мне готовить на пробы?

— Ничего. Они выберут случайную сцену уже на месте.

Поблагодарив агента и пожелав ему спокойного сна, Том отнял телефон от уха и оглянулся. В нескольких шагах от него, привалившись плечом к стене и наклонив голову набок, отчего челка спадала на лицо, стояла Эффи. Обильно подведенные черным глаза, черные массивные серьги, свисающие из-под взъерошенных пепельных волос, короткое черное блестящее платье, голые плечи. Она смотрела на него и улыбалась.

— Хиддлстон. Похоже, нам пора прощаться?

Он молча кивнул. С Эффи он всегда разговаривал мало: в гримерке — потому что иначе мешал бы ей наносить грим; и во время личных встреч — потому что она сама была слишком разговорчивой, и её, казалось, не интересовало почти ничто из того, что мог сказать он. К удивлению Тома, после первого неудачного свидания они виделись ещё несколько раз. С каждой новой встречей за пределами съемочного павильона её наполняемость постепенно сужалась к самой сути — сексу. Последние две совместных ночи Эффи просто приезжала в квартиру Тома без предварительных прогулок и ужинов. Она становилась всё податливее и восприимчивее, Том начиналпо-настоящему с ней расслабляться. Возможно, он даже начинал по ней немного скучать.

Её слова о лабиринте одиночества, в который он себя заключил, догоняли его вечерами, когда он возвращался в пустую квартиру, ужинал, спал, просыпался и завтракал один, отправлялся на съемки и знал, что оттуда приедет в ту же пустоту. Том весьма трезво отдавал себе отчёт в том, что сам пустил свою жизнь этим путём, и не собирался ничего менять. Пока, по крайней мере. Он кривил бы душой, если бы не признавался сам себе в том, что хочет любви и настоящих крепких отношений, семьи и — рано или поздно — детей. Возможно, в нём говорил возраст или давило всё то же одиночество, но в последнее время он хотел детей всё сильнее. Они перестали представляться отдельной ступенью жизни и превратились в неотъемлемый компонент его видения постоянных отношений с женщиной. А раз так, сами отношения становились ещё более недосягаемыми.

Том слишком отчетливо помнил собственное детство с постоянно занятым на работе — и как позже оказалось, связями на стороне — отцом, а ещё имел собственный горький опыт поддержания любви на расстоянии. Он не смел позволить привязать кого-то к себе и, особенно, дать жизнь новому беспомощному человеку, если не мог постоянно быть с ними рядом. Он был слишком ответственным, и ему слишком много раз и невыносимо сильно разбивали сердце, чтобы отойти от выбранной стратегии кратковременных и ни к чему не обязывающих связей.

Его обвиняли в эгоизме, испорченности, бессовестности и даже подозревали в том, что это гонка ради спортивного интереса или даже давний спор с друзьями — Тому было всё равно. Он никому не лгал о чистой и вечной любви, не обещал писать письма и приезжать в гости, он вёл себя весьма красноречиво, а если требовалось — объяснял свои намерения прямым, пусть и не очень приятным к восприятию, текстом. И если кто-то лелеял напрасные надежды, и те неизменно разбивались в дребезги, его вины в том не было. Но и останавливаться он не хотел. Ему были нужны женщины: физически и просто для общения, чтобы подпитываться их энергетикой и выплескивать свою, чтобы нормально функционировать.

И в этот вечер ему была нужна Эффи. Том встал с дивана, поманил её к себе и, когда она подошла, улыбаясь ещё шире и сверкая глазами из-под челки, за руку увёл в туалет. Секс получился коротким, но ярким. Эффи встревожено косилась на дверь каждый раз, как кто-то дергал ручку и даже стучался, она хваталась руками за его волосы, воротник рубашки, край мраморной столешницы, краны — случайно открывая воду. Она впивалась ногтями ему в кожу и оставляла на шее красные длинные следы, прикусывала его губы, шептала ему что-то и даже вскрикивала, и Тому приходилось заслонять её рот ладонью. Эффи была такой страстной, как ни в одну другую их ночь.

А потом, когда Том у раковины стирал с темной ткани брюк влажный белесый след, Эффи остановилась за его спиной и произнесла очень тихо:

— Какая была реплика Мии в сцене, где ты — привидение? Я никогда тебя не забуду, Томас?

Он остановился, скомкал бумажное полотенце в кулаке, поднял взгляд и посмотрел на Эффи сквозь зеркало. Её лицо было серьезным, глаза казались большими темными пятнами. По щеке тонкой черной линией покатилась слеза.

— Лучше забыть, Эффи, — ответил Том как можно мягче и повернулся, но она уже шагнула к двери.

***

Пятница, 23 мая 2014 года

Бёрбанк, округ Лос-Анджелес

Чашка в руке мелко подрагивала, чай в ней, такой непроглядно тёмный, что казался густым, способным удержать вставленную в него ложку вертикально, шёл рябью. Норин Джойс приехала в офис киностудии «Тачстоун пикчерз» сразу с тяжелой тренировки на спину и плечи, и теперь её руки дрожали. Под кожей медленно расслаблялись мышцы, их выразительный рельеф сглаживался, взбугренный лабиринт вен опадал. В теле пульсировала требующая выхода энергия.

В «Эффекте массы» она играла бравую Эшли, космического пехотинца, и чтобы иметь телосложение профессионального военного, тренировалась по несколько часов кряду четыре дня в неделю. Она начинала усиленные тренировки за полгода до старта съемок и продолжала заниматься в процессе, она выкладывалась на полную в зале и строго следила за рационом, пила протеин, считала калории, наказывала себя длительными пробежками за всякую малейшую слабость вроде шоколадного батончика за обедом или горсти крекера перед сном. Так она истязала себя около года, а когда съемки заканчивались, блаженно расслаблялась. Ей искренне не нравилось видеть собственные руки в изгибах налившихся сталью мускул, твердую раскладку пресса, напряженную бугристость спины, жилистость ног. Норин с самого детства была долговязой, костлявой, остроугольной. Ей было комфортно в таком теле, оно словно соответствовало тому, что было внутри, оно было ей уютным домом. А эта мышечная броня, которую она надевала на себя уже во второй раз, сдавливала её, душила. Из-за тренировок у неё слишком округлялись ягодицы — она не могла втиснуться в свои обычные джинсы, полностью исчезала грудь и сглаживался прежний изгиб талии. Объективно новое тело было прекрасным и атлетическим, но Джойс не нравилось.

Перед ней открывался ошеломительный вид: коробки зданий и плацдармы заполненных парковок, прямые широкие стрелы дорог, укатывающиеся вперед и теряющиеся там между гор, устеленных пожелтевшей выгоревшей травой и поросших зелеными кустарниками. Дальний хребет неспокойным миражом таял в дымке, по раскаленному добела небу торопливо бежали редкие облака. Она стояла на балконе, облокотившись о высокий парапет, потягивала горячий сладкий чай и курила. Неровный цементный пол был усеян бетонной крошкой и пылью, она тянулась вслед за ветром, задувающим на восемнадцатый этаж. Его порывы трепали ещё влажные после душа волосы Норин, сдували с сигареты пепел и норовили бросить его в чашку. Под локтем трепалась страница сценария.

Сцена 78.

Локация — бунгало у берега на Гоа.

Рассвет. Линдсей Форд просыпается в постели, видит Карлу Саарен — она стоит у открытого окна и смотрит на рассвет. Линдсей встает, подходит к ней, кладёт руки ей на плечи и целует в шею.

КАРЛА:

Не уезжай.

Пробы назначили, потому что продюсер и режиссёр не могли сойтись на исполнителе главной роли — самого Шантарама, Линдсея Форда. Пауль Боариу отдавал предпочтение Эрику Бана, и это казалось разумным выбором. Актёр был австралийцем, высоким и крепко сколоченным, с массивно вырубленным лицом, но пронзительными карими глазами. Норин никогда прежде с ним не встречалась, но была знакома с некоторыми работами, и если кто-то и подходил на роль беглого преступника, опасного рецидивиста и одного из главных лиц мумбайской мафии, хранящего остатки светлой душой и мягкого сердца, то именно Эрик. Дермот Кэссиди же настаивал на Томе Хиддлстоне. В том, что им предстояло снова встретиться по не зависящим от них обстоятельствам, Норин находила уже какую-то забавную закономерность, но считала его кандидатуру неудачной. Хиддлстон был настоящим осовремененным денди: утонченный, интеллигентный, изысканный в своей внешности и поведении, с аристократичным лоском. Его талант был очевидным, но ему не хватало настолько же очевидной маскулинности, даже некоторой грубой неотесанности для Линдсея Форда. Впрочем, он был фаворитом продюсера, а так — киностудии, и с их мнением режиссёру предстояло считаться, если он хотел воплотить «Шантарам» в жизнь. Условия диктовали те, кто выделял ресурсы.

А студии «Тачстоун пикчерз» условия диктовал Джошуа О`Риордан. Агент Норин имел необыкновенный дар. Уступчивый и заискивающий, льстивый в общении, он располагал к себе и обезоруживал, но был непреклонным в принятии решений и неотступным в навязывании своих интересов. Такое противоречивое соединение позволяло добиваться успеха в продвижении Норин, но при этом сохранять репутацию добродушного и неопасного, немного глуповатого парня. Джош всегда имел четкую стратегию, для всяких договоренностей он припасал то, что называл «допустимыми уступками» — вскидывал планку требований настолько высоко, что всегда имел достаточно пространства для манёвров и добивался большего, чем студия была изначально готова дать. Он тщательно подбирал проекты и создавал вокруг Норин туманное облако постоянной занятости и прихотливости в ролях — даже когда это было неправдой — искусственно сужал её предложение, тем самым умножая спрос на неё. Он выстроил ей такую славу, что по истечении всего нескольких лет в индустрии её имя стало синонимом качества, её имя хотели заполучить себе в титры все.

Так произошло с «Шантарамом». Норин прочитала из-под полы раздобытый сценарий ещё зимой и дала агенту своё предварительное согласие — проект ей нравился, ей импонировало видение режиссёра и привлекала тщательно продуманная многослойность образа шведки Карлы Саарен. До мая желание Норин оказаться в фильме было строгой тайной между ней и Джошуа; она не могла никому об этом говорить; если представители «Тачстоун» выходили на неё напрямую, избегая агента, она играла исключительно вежливое безразличие; на все вопросы и предложения отвечала «спасибо, но я пока ничего не знаю». В то время как О`Риордан всё знал. Он установил минимум гонорара, ниже которого сумма не должна была опуститься, определился с датами, обрисовал обязательные условия контракта и ринулся в незаметный постороннему глазу бой. Джош оказался «случайно» представленным продюсеру, ненавязчиво рекламировал ему Норин и обильно расхваливал самого Дермота Кэссиди, не упоминал «Шантарам», пока сам Дермот не поставил прямой вопрос: что потребуется от студии, чтобы заполучить Джойс. Тогда О`Риордан назвал сумму и предоставил перечень условий, намного превосходящих то, на что он сам и Норин на самом деле были согласны.

И вот в конце мая она курила на балконе главного офиса «Тачстоун» в ожидании актёров на главную роль, подбираемых специально под неё, утвержденную на исполнение второстепенного персонажа, но чтимую как первоклассную звезду. Норин сделала вязкий глоток и улыбнулась в чашку. Полное безумие.

— Мисс Джойс, — на балкон вышел ассистент режиссера. — Мы готовы начинать.

Она поблагодарила, сделала последнюю затяжку, бросила окурок в остатки чая, опустила чашку на пол дожидаться следующего перекура, вкинула в рот мятную конфету и вернулась в кабинет. Здесь уже включили яркое освещение, и воздух неотступно и ощутимо разогревался вокруг прожекторов. Две нацеленные на пустую стену камеры были включены, за ними стояли операторы. Звукооператор маневрировал между ними с длинной рукоятью микрофона, отыскивая угол, под которым тот не попадал в кадр. На полу между фоновой серой стеной и камерами были несколько отметок из разноцветного скотча. В углу на шатком табурете стояли несколько бутылок воды для актеров и лежал запасной лист с проигрываемой сценой. За массивной техникой и управляющей ей командой выстроился ряд столов, за которым в окружении ассистентов по кастингу и представителей киностудии сидели режиссёр и продюсеры. Помещение было небольшим, едва вмещающим в себя оборудование и людей, наполненным их тихими разговорами и запахом кофе.

На пороге открытой двери в дальнем углу стоял Том и разговаривал с кем-то в коридоре. Тканевые мокасины, серые джинсы, белая футболка и черные очки свисали с горловины; парик из длинных темных волос, непослушных и неряшливо связанных в низкий узел, лицо разделено напополам искусственной бородой. Он был настолько не похож на себя, что Норин даже усомнилась, что это и в самом деле был Том, но Дермот Кэссиди, откинувшись на спинку стула и оглянувшись, окликнул его:

— Мистер Хиддлстон, ждём только Вас!

И когда он повернулся, не узнать его глаз, изгиба его вскинутой брови, залома на переносице было сложно. Наверное, пронеслось в голове Норин, при должном мастерстве гримёра Том не был уж таким неженкой-денди. Она смотрела на него, пока он пожимал руки всем собравшимся за столом, и видела подчеркнутую линию скул, отчего даже мягкая теряющаяся в бороде улыбка казалась лихим оскалом; под глазами запала тень, и взгляд их становился острым, зловещим. Том протиснулся между камерами и подошёл к ней. В жестком свете софитов он прищурился, и выражение его лица стало сосредоточенным и даже немного устрашающим своим разительным отличием. Но голос его звучал всё так же бархатисто и любезно.

— Доброе утро, Норин, — произнёс Том, обнимая. — Прекрасно выглядишь.

От него пахло уже хорошо знакомым парфюмом и немного тальковой горечью грима, футболка на спине казалась влажной, а ладони — обжигающе горячими. Норин коротко прижалась к нему, испытывая неясную смесь радости от встречи и неловкости, и пытаясь заставить свои уставшие руки не дрожать.

— Наглое враньё, Том, — ответила Джойс, отстраняясь и невесомо ударяя его в плечо. — Но я тебе верю.

Он хохотнул.

— Итак, — раздалось немного приглушенное мерным гулом работающей техники, но командное. Пауль Боариу, сложив у рта руки в виде рупора говорил: — Все готовы? Норин, Том, ставайте на метки… какие угодно, сейчас разницы нет.

Они переглянулись и синхронно наступили на расчерченные разноцветной клейкой лентой линии. Было в этой обстановке нацеленности на них объективов и строгого внимания что-то объединяющее, обволакивающее их с Томом какой-то только им двоим понятной скованностью. Те, кто проходил не одно прослушивание, кто порой для попадания в роль был вынужден обнажать душу, и кто в этот момент абсолютной беззащитности и крайней уязвимости получал сухой отказ, разделяли какую-то безмолвную скорбь. Пусть Норин и казалось, что Хиддлстон не был лучшим выбором на роль, она искренне за него болела и была решительно настроена всячески ему помочь — каким бы ни был исход проб, она хотела сделать их наиболее комфортными для Тома. Она хотела настроиться на него, слиться с ним на одной волне, чтобы в кадре между их персонажами очевидно проглядывала химия — острая, наэлектризованная, взрывоопасная. Норин коротко сжала руку Тома, безмолвно желая ему удачи. Он едва заметно кивнул в благодарность.

— Ой, нет. Шаг назад, — скомандовал режиссёр. — Какие-то вы очень высокие. Вот так, да… Там. Готовы? Хорошо. Камера. Мотор!

На плечи Норин опустились невесомые прикосновения, по уху скользнуло теплое дыхание, шею царапнула приклеенная борода, а затем на коже возник мягкий влажный поцелуй.

— Не уезжай, — тихо произнесла Норин, накрывая руки Тома и удерживая их на своих плечах.

— Что? — хриплым сонным шепотом, словно он только что проснулся, спросил Том.

— Не возвращайся в Мумбаи.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы ты возвращался туда.

Линдсей Форд стоял рядом с Карлой Саарен в снятом ею домике на побережье на Гоа и думал, что это шутка, что это мелодраматичный ритуал, обязательный для выполнения всеми влюбленными перед расставанием. Том негромко засмеялся, и в его смехе была и грусть разлуки, и радость проведенных в раю дней, и предвкушение следующей встречи.

— Что это значит? — весело спросил он. Норин стряхнула его руки со своих плеч и резко повернулась. Её сознание принадлежало Карле Саарен, и шведка была в отчаянии. Её любимый мужчина сам не ведал масштабов опасности, на которую себя обрекал; она хотела его уберечь, но чтобы убедить остаться, должна была рассказать всю правду. А правда сама по себе была такой же большой опасностью. Когда Норин заговорила, голос её звучал глухо, тревожно, безысходно:

— Если ты уедешь и вернешься сюда, то не застанешь меня.

Том переменился в лице. Волнение вытеснило сонливую расслабленность, стерло полуулыбку. Скулы обострились, глаза сузились, их взгляд ожесточился, занервничал.

— Как это понимать? Это что, угроза, ультиматум?

— Понимай это как хочешь, — твердо ответила Норин, решительно встречая взгляд Тома. Её голос вибрировал сталью, но отдавался напуганным эхо. — Прими это как факт. Если ты уедешь в Мумбаи, между нами всё кончено. Я не поеду с тобой и не буду ждать тебя. Выбирай сам. Оставайся со мной здесь, сейчас — или, если уедешь, мы прощаемся навсегда.

***

Том вернулся в гримерку, та оказалась пустой. Они с Норин сыграли 78-ую сцену до конца, затем им сунули другую страницу сценария, и без подготовки — лишь спешно пробежав строки глазами — они зачитали длинный вдумчивый диалог о тайнах, доверии и человеческой природе. Потом режиссёр скомандовал:

— Снято! Спасибо.

И Тома попросили выйти. Он сел во вращающееся кресло перед зеркалом и, оттолкнувшись ногами, медленно прокрутился. Он не любил прослушивания, особенно экранные пробы — он пытался бороться, но необъяснимым образом каждый раз замыкался и не проявлял себя и наполовину. Режиссёры и менеджеры по набору актёров из тех проектов, куда он всё же попадал, нередко в доверительной беседе говорили ему, что он оказывался намного лучше того, чего они от него ожидали после кастинга. И вот теперь Хиддлстон снова чувствовал, что в небольшом и разжаренном до красна кабинете выше по коридору не смог стать тем Линдсеем Фордом, который требовался, которого — в первую очередь — хотел увидеть продюсер. Какое бы впечатление Том не произвел на Дермота Кэссиди в светской беседе, решение принималось на прослушиваниях. Первые пробы, судя по тому что возникла нужда во вторых, экранных, Том провалил. Если провалит и эти, не попадет в «Шантарам», несмотря на расположение продюсера.

Он снова прокрутился в кресле и тихо чертыхнулся, когда открылась дверь и в ней возникла Норин Джойс. По-домашнему расслабленная, с наскоро сплетенными в растрепанную косу влажными волосами, в безразмерной белой футболке и потертых джинсах, без следа макияжа, но ярким румянцем бодрости на щеках. Она вошла и улыбнулась.

— Том, не берусь говорить за всех, это сугубо моё мнение: ты великолепен! — сказала она и весело ему подмигнула. — Честное слово, видеть тебя на экране — одно, но наблюдать за тем, как в долю секунды исчезает Том и появляется Лин — это совершенно волшебное другое!

Хиддлстон смущенно улыбнулся и уронил голову, пряча взгляд и чувствуя, что краснеет. Объективно он понимал, что слова Норин не более чем любезность и уж точно не окончательный вердикт, но переполнялся безотчетным восторгом и радостью. Слышать подобное от Джойс сейчас было так же неловко и головокружительно прекрасно как и в их первую встречу на шоу Грэма Нортона. Том осознавал весьма трезво, что это лишь манера общения, и вовсе не обязательно искреннее впечатление Джойс, но эта трезвость рассудка не могла отменить легкого эмоционального опьянения. Он таял от её похвалы и испытывал по этому жадный голод, ему хотелось слушать эту лесть снова и снова в неё наивно верить. Возможно, потому что сама Норин ему нравилась, или потому что выдавала похвалы порционно и выверено, не пресыщая, или потому что мастерски точными попаданиями восхищалась именно тем, на что Том хотел бы обратить постороннее внимание. Она словно читала его вслух, и это увлекало.

— Прошу, прекрати, — ответил Том, отмахиваясь и снова отталкиваясь ногами. — Иначе я впаду в депрессию непонятого гения, когда окажусь в пролёте с «Шантарамом».

Норин фыркнула.

— Ставлю сто фунтов, что ты получишь роль.

— Я задолжал тебе кофе, помнишь? — он наставил на неё палец и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Я угощаю тебя кофе, если получаю роль. Ты угощаешь, если не получаю.

— Ну прямо беспроигрышная лотерея! — Норин комично всплеснула в ладони и в преувеличенном восторге округлила глаза, а затем добавила спокойнее: — У меня предложение получше. Есть один небольшой любительский театр в районе Лос Фелис, они играют классику, доведенную до злободневной тривиальности и абсурда. Сегодня ставят Шекспира. Ты захочешь сжечь то место дотла, но сначала просто обязан это увидеть.

Её глаза взблеснули азартным вызовом, который он не мог не принять. И вечером той же пятницы, расплатившись с таксистом, вышел на заполненную людьми северную Вермонт-Авеню. Солнце уже сползло за горизонт, небо стремительно темнело, зажглись фонари, яркие вывески и освещение летних террас. По обеим сторонам улицы тянулась череда ресторанов и баров, у обочин теснились ряды такси и припаркованных автомобилей, тротуар наводняла почти недвижимая толпа. Прохожие застревали между очередей ожидающих свободных столиков. Все были в радостном предвкушении выходных и веселья, торжественные: мужчины в рубашках и брюках, дизайнерских футболках, с волосами, лоснящимися гелем для укладки, с массивными наручными часами на запястьях и небрежно зажатыми между пальцами дорогими телефонами; женщины в платьях и на каблуках, с небольшими сумочками и яркими губами, тщательно уложенными волосами, с блестящими серьгами и удушающе сладкими облаками ароматов вокруг них. Весь Лос-Анджелес был заполнен этим запахом выходных: смесью парфюмов, алкоголя и выхлопных газов. Глубоко вдохнув и поморщившись от спертости воздуха, Том остановился и оглянулся. Он не сразу отыскал узкую черную дверь со скупой белой вывеской «Импро Студио» — та затерялась между выставленными на тротуар столами соседних заведений.

Внутри, за узким коридором с потертыми стенами и выгоревшими театральным афишами в разномастных рамах, оказался тесный черный зал с двумя рядами пыльных продавленных кресел и нестройной шеренгой деревянных стульев у противоположной стены. С потолка свисало несколько массивных устаревших софитов, краска на дощатом полу стопталась и обнажала дерево. Сцены, как отдельного возвышения, не было — лишь свободный от мебели квадрат пола.

Все места оказались заняты и несколько человек даже сидели прямо на полу. Пустовало единственное кресло — рядом с Норин. Он узнал её в полумраке по той же неряшливости собранных в узел волос и широкой футболке, что и утром. Джойс сидела, по-домашнему подтянув к себе ногу, обняв колено и упершись в него подбородком. В неоднородной массе зрителей она выделялась своей расслабленностью, притягивала взгляд чистотой и спокойствием своего лица; ей было комфортно и этот уют словно исходил от неё волнами.

Когда Том протиснулся к ней, погасили свет, и в на мгновенье возникшей кромешной темноте он почувствовал на своей щеке её поцелуй и услышал тихое:

— Я думала, ты уже не придешь.

— Прости, что опоздал. Я…

Над импровизированной сценой зажегся прожектор, и по комнате растеклось приглушенное синее свечение. Из той же двери, сквозь которую входили посетители, появился актёр — в шортах с объемными карманами и футболке с принтом «Пиццерия «Старый герцог» — быстрая доставка, вкусная пицца».

— Сколько мне помнится, дело было так… — заговорил актёр и избавил Тома необходимости продолжить начатое предложение. К счастью, ведь он и не знал, что собирался сказать. Что до последнего сомневался, стоит ли приходить на это представление? Что написал Норин длинное сообщение, в котором просил прощения за резкую перемену планов и объяснял, что — хоть и очень хотел бы — не сможет составить ей компанию? И что, так и не отправив, стёр весь текст, передумал и вызвал такси?

Было что-то в Джойс, пробуждающее в нём юношеское волнение, отменяющее его опыт, лишающее все его уловки сил, отбирающее у него полную власть над ситуацией. С Джойс было сложно — он не был в состоянии прочитать её как других, как ту же Эффи. Он не различал неподдельной радости и напускного восторга, он не мог рассмотреть в янтарности её глаз или движениях тонких холодных пальцев подсказки. И оттого с Джойс было так интересно как ни с кем другим, как не было с Эффи, насколько бы близко та его к себе не подпускала, насколько бы чутко не прислушивалась к нему. Норин была своеобразной, неподатливой при всей своей наружной досягаемости, а ещё была актрисой, с мнением которой мог считаться Дермот Кэссиди, а в противовес этой переполненной чаше весов был единственный, но тяжелый аргумент — она была чужая. Том не мог пустить в ход своё очарование. И не только потому что Норин казалась весьма невосприимчивой к нему, сколько потому что состояла в отношениях с другим — и каким бы ни мог оказаться исход попытки её очаровать, Хиддлстон не мог переступить через намертво вросший в него принцип. И всё же он приехал в «Импро Студио».

Показывали осовремененную и возведенную в какую-то абсурдную степень злободневности комедию «Как вам это понравится». Вместо французского герцогства события происходили в созданной потомственными итальянцами пиццерии, вместо борьбы за трон и земли были распри за управление бизнесом, вместо любовных перипетий — борьба за клиентов, чаевые, подписчиков в социальных сетях и расположение дядюшки; вместо леса и пастухов — латино-американский район и его колоритные жители; вместо раскаяния — судебный иск. Норин грозилась, что Тому захочется сжечь заведение за перевирание Шекспира, и поначалу в нём и вправду вращалось острое неприятие, но к завершению первого акта он растворился в происходящем, а по окончанию пьесы искренне сообщил Норин:

— Это было странно, дико и бесконечно далеко от оригинала, но мне понравилось. Спасибо!

Джойс блеснула довольной улыбкой. В общем потоке они вышли из театра и оказались на улице. Воздух уже остыл, пыль и гарь оседали, уступая место свежести; музыка в заведениях и голоса их посетителей стали громче, очереди поредели и вместо них возникли разрозненные компании нетрезвых курильщиков. Перевалило за полночь, а в Торонто и вовсе был четвертый час утра, и Том, настроенный на торонтское время, едва сдерживаясь, чтобы не зевнуть, спросил:

— Откуда знаешь это место?

— Я регулярно ходила в «Импро», когда была студенткой.

— Играла?

— Нет, только смотрела.

Ему следовало свернуть разговор, сослаться на поздний час, на разницу во времени и уехать, Том понимал это где-то на задворках своего уставшего сонливого сознания, но поступил иначе.

— Мне кажется, или та кофейня ещё открыта? — он выкинул руку вперед и указал на светящуюся вывеску. Норин кивнула и ответила:

— Тебе не кажется — заведение круглосуточное.

— Выпьем кофе?

Он купил им два больших стакана капучино и обнаружившийся в витринном холодильнике последний кусочек чизкейка, они на ходу выковыривали пирог из картонной упаковки пластиковыми вилками и разговаривали о театре, Шекспире, аплодисментах, репетициях, страхе публики и фобиях. Они говорили наперебой, заканчивали предложения друг друга, смеялись, толкали друг друга в плечо — словно были друзьями и их дружбе было много наполненных постоянным теплым общением лет. Том ощущал легкое пьяное головокружение, он отчаянно нуждался в сне, но не мог заставить себя оборвать этот вечер. Он без промедления согласился, когда Норин произнесла:

— В конце этой улицы есть тропа, ведущая наверх к парку возле Гриффитской обсерватории. Сама обсерватория уже закрыта, но оттуда открывается умопомрачительный вид на ночной Лос-Анджелес. Давай растрясем этот поздний ужин?

И они поднялись на холм. Тропинка была песчаной, ухабистой и неосвещенной, им приходилось подсвечивать дорогу фонариками на мобильных телефонах. В кустах и за деревьями выплясывали тени, мелкие зверьки и птицы разбегались от них в стороны, хрустя сухими ветками и хлопая крыльями; Том подсовывал телефон под подбородок, искривляя светом своё лицо, и зловещим голосом рассказывал истории о зомби, которые придумывал просто на ходу, а Норин заливисто хохотала и подыгрывала, пугаясь и комично округляя в притворном ужасе глаза. Они остановились и сели просто на траву там, где панораму города уже не заслоняли кроны деревьев. Лос-Анджелес раскинулся перед ними бескрайним мерцающим океаном огоньков. Зелено-красные точки светофоров, желтые линии освещенных фонарями улиц, светящиеся белым окна и синеватые блики фар — всё это подсвечивало тяжелое черное небо и словно отталкивало ввысь, словно отказывалось принимать монохромные правила ночи.

Любуясь этим видом, они заговорили о том, как впервые попали в город ангелов и как он обернулся против них всеми своими непобедимыми демонами. Том рассматривал профиль Норин — вздернутая верхняя губа и горбинка на носу — и рассказывал обо всём, что приходило ему сейчас в голову, потому что она слушала. Слушала очень тихо и внимательно, как очень давно никто не слушал. В её молчании и ответах не было ни оценок, ни сравнений, ни упреков — только спокойное искреннее внимание. Хиддлстон давно не говорил с кем-то, проявляющим такое благодарное уважение к его словам. Он говорил на интервью, но тщательно следил за тем, какие слова и как произносит, потому что всякая неосторожность могла быть использована против него, и журналисты на самом деле только этого и ждали; он говорил с коллегами, но это была обоюдная терпеливая вежливость, обмен пустыми, ненастоящими мнениями; он говорил с женщинами, но они лишь ждали его паузы, чтобы самим заговорить. А Норин по-настоящему его слушала.

Его слова скатывались по темному склону и просачивались в сивую шапку смога над Лос-Анджелесом, и внутри него самого таяли грозовые тучи.

— Прости, я потерял счёт времени, — произнёс Том, когда стрелки его наручных часов перевалили за четвертый час ночи. Становилось зыбко и влажно, земля под ними ещё хранила тепло, но дуновения ветра становились холодными.

— Я провела бы тут остаток жизни — просто слушая твой голос, — ответила Норин, поднимаясь и отряхивая джинсы. — Но мне скоро на грим, и неплохо бы было успеть хотя бы заглянуть в трейлер.

Она вызвала такси, и когда они поднялись к погруженному во тьму зданию обсерватории, машина уже ждала её на пустынной парковке. Том провел Норин и открыл для неё дверцу, она предложила подвезти его в отель, но он отказался. Он боялся, что в тесном замкнутом пространстве переступит черту. Над землей рваными клочьями поднимался утренний туман и просачивался в потяжелевшую голову Тома. Он поторопился усадить Норин в такси и захлопнуть за ней дверь прежде, чем туман поглотит его последние трезвые мысли и отдаст бразды правления телу. В конечном итоге, пытался напомнить себе Хиддлстон, он приехал в театр «Импро», только чтобы укрепить свои шансы получения роли; никаких других причин — уговаривал он себя — для проведения этого вечера с Норин у него не было.

========== Глава 5. ==========

Вторник, 15 июля 2014 года

Нью-Йорк

На хромированной полке выстроилась шеренга крохотных бутылочек косметики. Норин подхватила ту, на этикетке которой причудливыми вензелями было выведено «Шампунь» и попробовала открутить колпачок — тот не поддался. Она сдвинула матовую дверцу душевой кабинки и вытянула наружу руку, с неё на темный кафель покатилась вода.

— Будь полезным: открой, пожалуйста.

Джошуа О`Риордан, который сидел прямо на полу, привалившись спиной к стенке душевой, отшатнулся от тяжелых теплых капель, посыпавшихся ему на плечо, и взял пузырек шампуня.

— Сильно отстаете от графика. Это нехорошо, — проговорил он, вперив взгляд в планшет. — Общая вычитка сценария «Бравады» назначена уже на 29 сентября. С такой задержкой на площадке «Эффекта массы» ты можешь попрощаться с мечтами об отпуске и бронировать билеты из Лос-Анджелеса прямиком в Хьюстон.

Он вернул бутылочку, положив её и снятый колпачок в ладонь Норин, в ожидании протянутую из душа.

— Спасибо, — отозвалась Джойс, закрывая дверцу.

— Если же сдвинется и «Бравада», — продолжал Джошуа, и голос его снова стал приглушенным, отраженным стеклянной перегородкой и рассеянным шумом воды. — Во-первых, мистер Клуни будет очень недоволен, во-вторых, из четырех недель, которые ты выделила Уэсли Колдуэллу, может ничего не остаться.

Норин взбила в волосах пену и, закрыв глаза, сконцентрировалась на том, как пальцами массажировала голову, пытаясь вытеснить из неё мигрень. Она прилетела в Нью-Йорк на неполных три дня, за которые нужно было успеть отснять четыре телепрограммы, дать несколько интервью и отработать две фотосессии. В её отельном номере царил хаос спешной подготовки: Норин пыталась смыть с себя джетлаг, Джош сидел вместе с ней в ванной комнате и втискивал всю предстоящую им работу в график, Бетти в комнате отпаривала платье и принимала бесконечные телефонные звонки.

Стараниями агента жизнь была плотно расписана на несколько лет вперёд: по фильмам и сезонам премьер и кинопремий, месяцам съемок и месяцам продвижения. Календарь Норин можно было заполнять на карте мира: осень — штат Техас, Парк Джордж Ранч Хисторикал, где Джордж Клуни собирался снять свою ковбойскую комедию «Бравада»; начало зимы — Солт-Лейк-Сити в Юте, где Уэсли Осборн Колдуэлл собирался умудриться за один месяц и на скромный бюджет отснять драму, рабочее название которой — «Сестра» — приглянулось студии и стало основным. Впрочем, Джош предпочитал называть этот проект «М — означает Мормонство». Они оба — Норин и её агент — сошлись на том, что «Сестра» окажется малоприбыльным проектом, как это часто и случалось с независимыми фильмами, возможно, даже не настолько скандальным, как на то рассчитывала киностудия и сам режиссёр, но определенно очень важным. Слишком важным, чтобы не быть экранизированным.

Норин зажглась идеей, когда впервые прочитала сценарий, и вспыхнула ярким голодным пламенем после встречи с Колдуэллом. Он принял Норин на кухне собственного дома, и там за чашкой отвратительного растворимого кофе они проговорили несколько часов без остановки, перебивая друг друга, повышая голос, размахивая руками, вскакивая с мест, споря до хрипоты и просто молча тыча в текст сценария с возмущенными гримасами на раскрасневшихся лицах. Так Джойс обнаружила в себе ответ: она хотела воплотить «Сестру» в жизнь как можно скорее, она испытывала к этой картине такую страсть, которой не испытывала прежде. После первой личной встречи они с режиссёром несколько раз созванивались, проводя с телефонной трубкой у уха или перед экраном ноутбука при разговоре по скайпу часы оживленных обсуждений; они перекроили сценарий, дополнили историю и выточили из плоского камня рельефных персонажей. Норин засыпала и просыпалась с мыслями героев «Сестры» в голове вместо своих собственных, ей не терпелось воплотить своего персонажа в жизнь, и потому она предложила студии свой ближайший свободный месяц — декабрь.

Январь, февраль и март нескольких последних лет она проводила в перелетах между церемониями крупных кинематографических и телевизионных премий, их афтерпати и отелями, под завязку заселенными звездами. Весна 2015-го была обозначена возвращением в Лондон. Там «Уорнер Бразерс» готовились снять фэнтези-фильм «Никогде», а Норин надеялась успеть увидеться с семьей. Она давно не бывала в Англии достаточно долго, чтобы навестить родной дом в Саутгемптоне, погостить у родителей и провести с ними и сестрой несколько расслабленных дней, и после весны 2015-го — если верить созданному Джошуа расписанию — у неё нескоро должна была появиться такая возможность снова. Летом она возвращалась в США, где начала работы ожидала криминальная драма «Мара», в августе улетала в ЮАР — на съемки боевика «Ни солнце, ни смерть»; а в ноябре прямо из Африки отправлялась в то, что агент и публицист Норин называли гастролями сумасшедшего — тур продвижения и представления на премьерах сразу нескольких фильмов. Январь обозначал начало не только 2016-го года, но и очередной серии кинопремий; а после — на апрель были назначены Индия и «Шантарам».

Норин подставила голову под густую теплую капель и позволила пене стекать по лицу. Она и не заметила, когда набрала такую скорость. Просто в какой-то момент обернулась и увидела, что последних полтора десятка месяцев её жизни всецело заняты работой и лишены отдыха. Выходные от съемок были заняты мероприятиями и прессой, свободные от этой работы дни посвящались подготовке к роли и репетициям. Джойс мчалась вперёд, не разбирая дороги и не понимая своей конечной цели. Когда она предала мечту стать режиссёром и ввязалась в этот забег наперегонки с временем?

— Пришла визажист, — сообщила вошедшая без стука Бетти.

Норин закрутила кран, отодвинула дверцу и снова просунула из душа руку.

— Подашь полотенце?

Когда она вышла из ванной, укутавшись в банный халат, в номер уже доставили завтрак и кофе. Бетти сидела на краю заваленной вещами кровати с пультом в одной руке и телефоном в другой, телевизор негромко вещал погоду; Джошуа склонился над тарелками и сосредоточено изучал их содержимое, мастер по макияжу остановилась у окна и изучала вид. Рядом с ней стояло повернутое к дневному свету кресло, а на узком подоконнике балансировало зеркало. Норин подхватила с прикроватной тумбы свой телефон и — вместо обойти — прошла просто по постели.

Упав на приготовленный ей стул, Норин откинула тяжелые мокрые волосы назад, скрутила их в тугой пучок и просунула под воротник халата, чтобы не спадали на лицо и не мешали. С них вниз по спине неспешной холодной каплей побежала вода. Норин поежилась и заглянула в свой мобильный. Она сдернула вниз шторку последних уведомлений и пролистнула: напоминания из их общего с Бетти и Джошуа календаря о делах на день, письма на личной и рабочей почте, обновления социальных сетей, несколько пропущенных звонков с неизвестных её телефонной книге номеров и непрочитанные сообщения. Несколько — немногословные и со смайлами в виде грозных красных рожиц — наставлений от тренера, одно от Бетти — пересланный ею контактный номер редактора какого-то журнала, два десятка глупостей из групповой переписки команды «Эффекта массы» и одно от «Хиддлстон, Т.»

Норин, пролистнувшая прежде, чем успела осознать прочитанное, нахмурилась и поднесла телефон ближе к лицу, будто ей могло померещиться. Но имя отправителя осталось неизменным, когда экран оказался прямо перед глазами — «Хиддлстон, Т.»

«Привет.

Надеюсь, там, где ты сейчас читаешь это сообщение, не ночь, и я тебя случайно не разбудил. Пишу, чтобы сообщить: я получил Лина в «Шантараме». И напомнить, что я должен тебе кофе — таким был спор.

С уважением, Том»

Она смущенно улыбнулась этому тексту и, едва пробежав глазами, торопливо уронила телефон на собственные колени экраном вниз, будто визажистка могла подсмотреть там что-то непристойное.

«С уважением, Том» — она едва сдержалась, чтобы не засмеяться. Ох уж эта чопорность. Подписал собственное послание, будто Норин могла не сохранить его номер, будто могла не понять, что это именно он. Будто не вспоминала их ночной разговор на холме Гриффитской обсерватории, не возвращалась в его обволакивающий уют, не прокручивала в голове их слова и взгляды и редкие случайные прикосновения. Будто она не думала о том, что это могло бы быть идеальное свидание. Вот только это не было свиданием.

Джойс и сама не знала, чем была та встреча и почему она её назначила, и уж тем более не имела ни малейшего понятия, почему Том согласился и пришёл, но была этому рада. Вероятно, потому что Хиддлстон был из тех, кто понимал, о чем она говорит, и сам говорил о том же. Потому что он считался с тем, что она актриса, не находил это ни глупым, ни бессмысленным. Он не считал себя лучше или выше неё, умнее, успешнее, состоятельнее, серьезнее. Том мог воодушевленно говорить о глубине психологизма в своем любимом итальянском фильме «Комната сына», о контрасте трагизма самой сути истории и легкости повествования, а уже в следующий момент кривляться и дурачиться, притворяться зомби и завывать, как привидение. Он был галантным и в меру хулиганом, он открывал для неё дверь, пропускал впереди себя и предлагал руку на крутом грунтовом подъеме, но позволял ввязать себя в шутливую потасовку, отвечая невесомыми толчками на легкие пинки от Норин. Том был с ней на одной волне.

Она подняла телефон и написала в ответ:

«Привет.

Там, где я сейчас читаю твоё сообщение, не ночь — не беспокойся.

Поздравляю! Рада за тебя, искренне считаю тебя отличным выбором на эту роль. А ты мне не верил.

С удивлением, что ты подписываешь смс-ки «с уважением, Том»,

Норин»

Перечитав — сначала добавив в конце смайлик, а затем торопливо удалив — и отправив, Норин вернула мобильный на колени. Когда она в последний раз выключала телефон: на час, на день, на неделю; не сверялась с ним ежеминутно, не ложилась с ним спать и не просыпалась с ним же? Сотовый будто прирос к её руке, порой ей казалось, что пластик на обратной стороне уже прогнулся по форме её пальцев.

Норин подставила лицо под кисть визажистки и скосила взгляд на агента.

— Джош, подай что-нибудь пожевать, умоляю.

Помнила ли она, когда забывалась спокойным сном, не ограниченным будильником, и ела вдоволь, не заботясь о спортивном режиме? Всё это безумие длилось всего несколько лет, а Норин уже почти не различала, когда была собой, а когда играла — перед камерой и за ней; она, казалось, разучилась даже чего-то хотеть без оглядки на то, как это скажется на её карьере. И вот теперь, обрадовавшись сообщению от Хиддлстона, вспомнив, как неподдельно легко и беззаботно было в его компании, Джойс засомневалась. Во что она ввязывалась?

Джошуа протянул ей тарелку с яичницей, в складках банного халата завибрировал телефон.

«В чем суть удивления: в том, что я в принципе подписываю смс-ки, или в том, как подписываю?

С непониманием, что не так с «с уважением, Том»,

Том»

Норин быстро пробежала текст глазами, а затем заново перечитала — медленнее и внимательнее. Он ответил без единогосмайла, и привыкшая к этим эмоциональным идентификаторам в переписках Норин не сразу поняла, в каком тоне сообщение вообще было написано. Ей представилось нахмуренное лицо Тома, когда он получил её ответ. Брови сведены на переносице, между ними запала складка, глаза прищурены, губы плотно сжаты в тонкую побледневшую линию. Она визуализировала, как его длинные бледные пальцы опустились на экран и в возмущенной спешке набрали обратное смс — оно пришло спустя всего минуту. Нарисованный её воображением Том — раздраженный и придирчивый к словам — показался настолько незнакомым и комичным в своей наигранности, что Норин вдруг расхохоталась. Вилка свалилась с тарелки с яичницей, скользнула по коже ноги холодным острым металлом и упала на пол.

«Вопрос любопытный.

С недовольной визажистом, которая пытается накрасить меня, пока я смеюсь над твоим ответом,

Норин»

— Ты глянь-ка, — послышался сзади голос Джошуа. — Ещё утренний кофе не пила, а уже смеется. Подменили, не иначе.

— Да, но колюще-режущими предметами всё равно швыряется, — парировала Бетти и добавила, обращаясь к визажистке: — Вы там поосторожнее, мисс. Эти голливудские звезды те ещё маньяки.

Норин подмигнула растеряно заулыбавшейся девушке. У них троих — самой Джойс, её агента и публициста — было принято так работать: подтрунивая друг над другом и веселясь. Бетти и Джош были теми, с кем Норин проводила наибольшее количество времени, с кем бывала разной: уставшей и неугомонной, раздраженной и очаровательной, больной и решительно настроенной; теми, с кем она чувствовала себя комфортно всякой. Бетти имела удивительное чутьё на настроение и обладала настоящей магией коммуникабельности, она никогда не ощущалась чужой и никогда не лезла в душу. Джошуа в силу проведенных вместе с Норин лет и пережитых вместе с ней неудач и успехов притерся и стал другом — настоящим и, вероятно, давно уже единственным. Эти двое были связными между Джойс и миром снаружи — от папарацци до киностудий — и в то же время ограждением от лишнего и заповедником дружеского расслабления. Если кто-то и был способен улучшить серое предгрозовое утро, наполненное головной болью от перелета из Калифорнии и недосыпа, то это они. И Том Хиддлстон.

В руке Норин снова завибрировал мобильный. На подсветившемся экране возникло новое сообщение:

«И ответ на этот любопытный вопрос…?

С искренними извинениями недовольному визажисту,

Том»

Она подняла взгляд. За окном над по-летнему сочной зеленью Центрального парка клубились тяжелые грозовые тучи. Воздух снаружи был как жидкий металл — горячий и вязкий, он тревожно замер над тротуаром и проезжей частью в ожидании сильного влажного порыва ураганного ветра. Нью-Йорк встречал непредсказуемостью погоды и привычными автомобильными гудками. Улица внизу толкалась в утреннем часе-пик, её наводнили неподвижные машины и тесные потоки пешеходов, торопящихся прочь от надвигающегося ливня.

Что Норин знала о Томе Хиддлстоне? Помимо его внешней, публичной оболочки обходительного и образованного мужчины с тонким вкусом и правильными, порой даже немного архаичными манерами — ничего. Ей был знаком его смех, несколько его разновидностей — вежливый, сдержанный, стесненный, заливистый и громкий, но она понятия не имела, когда он на самом деле был искренним; ей был знаком его голос — бархатистый, глубокий, обволакивающий — и его вибрирующий тихий шепот, но она не могла знать, когда в этот голос просачивалась ложь. Джойс не знала Тома настоящим, а потому не могла доверять, как научилась не доверять никому. Она не владела о нём никакой информацией кроме тех мелких крупиц, которые он сообщил ей при встречах: поверхностно об образовании, театре и первых ролях на телевидении. Норин знала, что он англичанин, но не знала, откуда именно родом, не знала, сколько ему лет, почти не знала его ролей и никогда не видела его на сцене театра. Джойс казалось, что она вообще не часто слышала имя Тома до их знакомства прошедшей осенью на съемках шоу Грэма Нортона.

Она открыла браузер и ввела запрос «Том Хиддлстон». Первыми результатами поиска стали ссылки на статью на Википедии, сайт биография.ком и страницу агентства «Хамильтон Ходелл». Никаких громких новостных заголовков, никаких скандалов — это уже обнадеживало. Не понаслышке Джойс была знакома с удивительной способностью Интернета коверкать портрет человека до неузнаваемости, ей приходилось набирать в поисковике собственное имя и ужасаться. Теперь с наличием Бетти в команде Норин не занималась отслеживанием своей репутации в прессе и сети, но выучила важный урок: кристальная чистота означала либо полное отсутствие интереса публики, либо тщательную работу публициста, либо — что было исключительной редкостью — такую же кристальную чистоту совести.

Пролистнув личную информацию Тома на сайте его агента, Норин открыла его сообщение и написала:

«Дело, конечно, в форме. Как насчет: «с наилучшими пожеланиями, мистер Томас Уильям Хиддлстон»?

С принятыми визажистом извинениями,

Норин»

Не успела она поднять с пола вилку, отковырнуть от яичницы кусочек и отправить его в рот, когда пришел ответ. Том отписывался так быстро, словно сидел с телефоном в руке и единственным его занятием было ожидание новой смс. На какой-то забавный, нерациональный манер это было приятно.

«Вот как! Так ты меня гуглила?

С опасениями насчет того, какие глупости обо мне можно найти в Интернете,

Том»

— Эн, мы опоздаем, — рядом с ней возникла Бетти и требовательно протянула руку за телефоном. — Пожалуйста, ешь. И собираемся!

— Погоди-погоди, — пытаясь удержать мобильный, вокруг которого сомкнулись пальцы публициста, пробормотала Норин. Она торопливо набирала:

«Томас Уильям Хиддлстон — хорошо звучит. По-дворянски. Не хватает какого-то титула: барон или граф.

С всё ещё открытой твоей страничкой на Википедии,

Норин»

— Эн, отдай! — настаивала Бетти, продолжая тянуть телефон. Её рука скользнула по экрану, и случайно смахнула окно сообщений, вернувшись в браузер. — Ну отдай же!

— Стой!

Смеясь, Норин обхватила кисть Бетти и попыталась ослабить её хватку, но та сердито на неё хмурилась и лишь сильнее сжимала трубку в кулаке.

— Да стой ты! Двадцать секунд и отдаю, обещаю.

— Ладно, — публицист отняла руку и начала быстрый обратный отсчёт: — Двадцать, девятнадцать…

Норин заглянула в случайно открывшуюся страницу на Википедии: «Том Хиддлстон (родившийся 9 февраля 1981 года) — британский актёр театра и кино, получивший мировую известность благодаря роли Локи».

— Четырнадцать…

Она перешла на предложенную статью о Локи, и на неё обрушился поток неподдающейся осознанию информации: комиксы, книги, фильмы, сюжеты, семейные перипетии и магические способности.

— Одиннадцать, десять…

Вдогонку к предыдущему сообщению Норин отправила:

«Как насчет: Томас Уильям Хиддлстон, герцог Асгардийский?»

И послушно передала телефон Бетти. Когда спустя почти час она вернула его в лифте, там уже ждал ответ:

«Замечательно. Не увиливай. Перестань делать вид, будто ты не поняла, что я приглашаю тебя на кофе.

С уважением,

Томас Уильям Хиддлстон, герцог Асгардийский, полноправный король Йотунхейма»

***

Воскресенье, 27 июля 2014 года

Санта-Моника, округ Лос-Анджелес

Потолок был отделан светлой паркетной доской, а за дальним углом барной стойки на одной из посетительниц был короткий парик неонового желтого цвета и плюшевые кроличьи уши. В поданном Тому стакане виски между кубиков льда застряла спиралька апельсиновой цедры, за баром стоял массивный ретро-холодильник с множеством наклеек на дверце, между бутылок теснились стопки виниловых дисков в затертых картонных конвертах, музыка была громкой и итальянской — неспешная песня 60-х годов.

Это место посоветовал Зак. Они ехали в одной машине из Сан-Диего в Лос-Анджелес, вывернутые наизнанку после трехдневного Комик-Кона, когда Том спохватился: на вечер была назначена встреча с Норин Джойс, а он понятия не имел, куда её сводить.

— Свидание? — смерив его взглядом, уточнил Зак, а, получив отрицательный ответ, назвал бар «Хорошее времечко у Дэйви Уэйна».

Теперь, сидя за барной стойкой и пытаясь разбудить себя порцией холодного разбавленного виски после долгого дневного сна, сморившего его в отельном номере и не выпускавшего из постели до последнего, Том понимал — «Хорошее времечко» наилучшим образом подходил именно для свидания. Ну и Закари! Полумрак и приглушенное желтое свечение ретро-светильников, потертые диванчики и кресла, вмещающие только двоих, мелодии, провоцирующие танцевать чувственные тесные танцы, пугливые свечи в лампадках на столах, пестрая публика.

«Похоже, там наливают не кофе», — написала Норин в ответ, когда он отправил ей адрес. А позже прислала короткое «Прости, опаздываю». Том просидел над своим виски около получаса и почти прикончил стакан, прежде чем появилась Джойс. Она подошла к нему сзади, коротко хлопнула его по спине и, наклонившись над плечом, проговорила прямо в ухо:

— Я смотрю — ты уже разогрелся, — она чмокнула его в щеку, взобралась на высокий табурет рядом, и только потом добавила: — Привет!

— Добрый вечер, — широко и уже немного нетрезво улыбнулся Том.

Норин пришла в шифоновом цветастом сарафане, натянутом поверх него растянутом пуловере, в черных кедах и с взъерошенными, ещё немного влажными волосами. Без следа косметики и намёка на то, что она восприняла приглашение свиданием. В её небрежности и расслабленности было что-то даже подчеркнуто отвлеченное, настаивающее на дружеском формате. Тома это устраивало. Она заказала коктейль «Французский 75», побольше джина, поменьше шампанского.

Бармен кивнул и отметил:

— Замечательный выбор, мэм.

Норин закатила глаза и шутливо фыркнула:

— Ну вот. Во-первых, я алкоголик. Во-вторых, это очевидно. Сегодня я уже «мэм», а ведь ещё осенью Нортон называл меня юной.

Обмениваясь случаями со своего участия в различных ток-шоу и смеясь, они оба выпили по две полных порции алкоголя, а затем Норин выведала у бармена, что в заведении был открытый для посетителей внутренний дворик и предложила перекочевать туда — на свежий воздух, где она могла бы закурить. Они протискивались сквозь уплотнившуюся толпу, когда снова заиграла старая итальянская песня, и Том, шедший впереди, остановился, повернулся и, схватив Норин в охапку, утянул танцевать. Они выглядели так несоответственно друг другу: Норин в широкой ленивой одежде и кедах и он в туфлях, брюках и белой рубашке с расстегнутым воротником и подвернутыми рукавами — последней сносно чистой одежде, оставшейся в поездке. Но в то же время так неотличимо в разномастности прочей массы посетителей и так гармонично в слаженности танца. Джойс мягко поддавалась, доверяя вести себя и искренне наслаждаясь. Она вскидывала руки вверх, иногда играла с собственными волосами, иногда смыкала пальцы в замок над головой, иногда закидывала на плечи Тома; ведомая она то раскручивалась в сторону, то прижималась к нему, и тогда его окутывало сладко-фруктовым запахом её волос и горьковатым алкогольным дыханием.

Хиддлстон написал ей, как только размашисто подмахнул заверенный его агентом контракт со студией «Тачстоун пикчерз» на съемки в фильме «Шантарам» и ещё с полдесятка дополнительных соглашений. Он вышел из офиса Кристиана Ходелла, достал из кармана телефон и набрал сообщение прямо на ходу, не глядя перед собой или под ноги. Это был настолько искренний порыв, что он не успел этому удивиться и позже не пытался найти разумное объяснение. Ему просто было невероятно хорошо в компании Джойс, и желание это повторить возникло таким сильным и естественным, что он даже не задумался ни о том, что мог вести себя излишне навязчиво, ни о том, что Норин могла его неверно понять. А теперь он понимал, что ему и не следовало ни о чем из этого беспокоиться — она поняла его так, как он имел в виду, и приняла его приглашение легко и весело, будто в какой-то степени даже ждала этого. Они выкроили под встречу единственный совпадающий вечер — когда после съемок у Норин было несколько часов и возможность на следующее утро отоспаться, а у Тома были свободные сутки между Комик-Коном и самолетом до Белфаста с пересадкой в Манчестере. И они оба были настроены хорошенько оторваться.

Во внутреннем дворе, небольшой обнесенной высокими кирпичными стенами площадке с разбросанными по искусственной траве креслами-мешками и крохотным фургончиком из 50-х вместо бара, они заказали ещё выпивки. Бармен подал им по два шота Камикадзе, и они наперегонки опрокидывали в себя разбавленную ликёром водку, когда рядом с ними возникла девица в неоновом парике и с кроличьими ушками.

— Приве-е-ет! — прокричала она и пошатнулась на высоких каблуках, Том рефлекторно подхватил её локоть, чтобы придержать. Девушка кокетливо ему подмигнула и продолжила: — Вы ведь те актёры, да?

Норин, закуривая сигарету, помотала головой.

— Нет, извините, Вы нас с кем-то путаете. Он страховой агент, а я медсестра в стоматологическом кабинете.

Девица в желтом парике растерянно заморгала, потом нахмурилась, потом рассмеялась.

— Вы те актёры-ы-ы! — протянула она, поднимая руку и наставляя на Тома палец. — Ты тот бог-очаровашка из «Марвел», а ты та стерва из «Судеб и фурий», да?

Она говорила слишком громко, чтобы её слова неразборчиво терялись в музыке, а потому многие — даже в дальнем углу дворика — начали на них оборачиваться. Том заметил, как двое каких-то парней переглянулись, кивнув друг другу, отставили бокалы и поднялись со своих мест; а в компании у бара кто-то сверился с телефоном, толкнул друга в плечо и показал в их с Норин сторону. Им пришлось бежать, а кроличьи ушки крикнула им вслед:

— Но вы же англичане, правда? Ты Том… как там тебя?!

Они протолкались сквозь бар — Том шел впереди и крепко сжимал руку торопящейся следом Норин, протиснулись сквозь выстроившуюся на вход очередь и побежали вниз по улице. Добежав до конца квартала и повернув за угол, к парковке почтовых фургонов, они замедлили шаг и рассмеялись.

— Ну что, Том Как-там-тебя, полноправный король чего-то там, куда дальше?

— Йотунхейма.

— В Йотунхейм?

— Нет, король Йотунхейма. Там холодновато и путь неблизкий.

Они снова расхохотались. Норин нагнулась и уперлась руками в собственные колени, всхлипывая и сотрясаясь в судорогах смеха почти беззвучно, а затем вскинула голову и посмотрела на Тома серьезно, как-то прицельно и словно внутрь.

— Тебя не бесит, что — чем бы ты ни занимался, сколько бы души ни вкладывал в другие проекты — всё равно остаешься богом-очаровашкой из «Марвел»?

— Я люблю Локи, — торопливо ответил Том. — Люблю быть Локи.

А затем сделал паузу и задумался. Это было правдой — Локи он любил, эта роль изменила его жизнь в лучшую, эту шумную, полную узнаваний на улицах и в барах, сторону; эта роль была обширной, давала в каждом фильме «Марвел» столько нового пространства для творчества, для интерпретации; эта роль, в конечном итоге, дала ему множество других ролей в других, отвлеченных картинах. Выбирая актерский путь, Хиддлстон искал разнообразия, бесконечной множественности ролей, неповторимости и не повторяемости, он отчаянно не хотел стать актёром одного типажа, играющего под разными названиями одного и того же персонажа раз за разом. И уж точно не хотел стать актёром одной единственной роли. В нём противоречиво соединялась безграничная благодарность Локи за то, что в нём он нашёл успех, и упорное, бунтарское стремление от него оторваться.

Они шли в сторону океана, и Том как никогда прежде откровенно делился этими мыслями вслух. Улицы постепенно пустели по мере того, как на смену ресторанам и барам приходили погруженные в дрёму кондоминиумы и многоквартирные высотки; тонкие стрелы пальм тянулись в темное небо, в густых перьях их зеленых верхушек шумел ветер. Было тихо и в воздухе висела теплая ночная влага. Норин бесшумно шагала в своих кедах, втянув пальцы в рукава пуловера, и слушала. Её лицо было обернуто к Тому, а в глазах, янтарный мёд которых заменила непроглядная чернота, мерцало понимание. Её внимание располагало к тому, чтобы говорить, и он говорил — честно и беззаботно, не опасаясь того, что искренность могла обернуться против него самого — пока они не дошли до побережья. А там на смену его словам пришел шум волн.

Разувшись, они пересекли пляж и остановились там, где песок был мокрым, холодным и вязким, и к их босым ногам порой добегала вода. Слева вдалеке мерцало огнями колесо обозрения из парка развлечений на пирсе, справа крохотными пугливыми точками отсвечивали тянущиеся по зеленым холмам скоростные шоссе. Перед ними было звездное небо и неспокойный океан.

— Мне было восемнадцать, — прервала Норин их затянувшееся молчание. Том повернулся к ней, но её невидящий взгляд, обращенный в собственные мысли, был устремлен вперед, в пенящиеся гребни накатывающих волн. — Я стояла на диком пляже недалеко от паромного причала в Мумбасе, в Кении, и мечтала о том, как однажды передо мной вместо мутных вод Индийского океана окажется Тихий океан, а за моей спиной вместо замусоренной автобусной станции, наводненной крысами и алкашами, будут холмы Голливуда. Я приехала в Африку, чтобы доказать себе, что я способна достичь всего, что посчитаю достойным стараний; я приехала в Африку, чтобы вырасти и поверить в собственную мечту.

Она глубоко вдохнула, опуская веки и запрокидывая голову, подставляя лицо изогнутому рогу луны, и продолжила:

— И вот я стою здесь десять лет спустя, передо мной Тихий океан, за мной Санта-Моника, рядом со мной известный голливудский актёр, на моём собственном счету много фильмов, наград и даже номинация на Оскар, я снимаюсь в том, что станет очередным блокбастером, и меня даже узнала пьяная девчонка в баре. Но сейчас мне так страшно, как не было страшно тогда в Кении.

Норин опустила голову, открыла глаза и оглянулась на Тома. Её лицо было расслабленным, лишенным какого-либо выражения, но глаза смотрели с такой откровенной тревогой, с по-детски наивной мольбой, что по коже Хиддлстона побежали мелкие мурашки. Он никогда прежде не видел Джойс такой открытой, такой уязвимой, такой настоящей. Он смотрел ей прямо в глаза и видел в них бесстрашно обнаженную напуганную душу, он молчал, потому что не знал правильных слов, и ему очень не хотелось спугнуть или ранить, а потому он просто встречал её взгляд и надеялся, что она видит — ему это знакомо. Так они простояли несколько минут, окутанные соленым ветром и молчанием, вглядываясь друг в друга, а потом Норин улыбнулась.

— Я слишком много выпила, — весело сообщила она. — Если размышляю о подобном вслух.

Том с удивлением обнаружил в себе какое-то неясное огорчение оттого, что этот искренний разговор оборвался, но в то же время и приятно щекочущую радость, потому что он, пусть и короткий, но состоялся. Когда приехало такси, и Норин, обнимая на прощание, опустила ладонь на его затылок и мягко придержала его голову рядом со своей, целуя в щеку, он отчетливо почувствовал: между ними что-то изменилось. Что-то возникло — доверие, дружба? Ещё неясное и несмелое, но уже волнующее.

========== Глава 6. ==========

Суббота, 27 сентября 2014 года

Лондон

Локти саднили, мышцы рук и пресса болезненно ныли, ноги начинали мелко подрагивать от напряжения, в ушах шумела кровь. Норин Джойс в пижаме и с жгучим ментоловым послевкусием зубной пасты во рту стояла в планке посреди своей гостиной. На полу прямо перед её лицом лежал телефон и в таймере отсчитывал оставшееся время. За плотно зашторенным окном разыгрывалась непогода, холодный дождь стучался в стекла и ветер терзал осыпающиеся деревья. Почти каждое 27 сентября начиналось с того, что мама вспоминала: погода в этот день в 1986-м была иной, совершенно замечательной — солнечной, теплой, безветренной. Насколько помнила Норин с самого раннего детства и до сейчас, где бы день рождения её не заставал, погода всегда была значительно хуже, чем в то первое 27 сентября, словно сама природа подчеркивала, что на Норин с рождения возлагались большие надежды, но она неизменно разочаровывала.

На кухне закипел чайник, и Венди загремела чашками, вкидывая в них пакетики чая и наполняя кипятком.

— Напомни, когда ты квартиру купила?

Кряхтя от усилий — сколько бы Норин не тренировалась в зале, обычная планка дома давалась ей сложнее всего — она покосилась на младшую сестру и ответила:

— Два года назад, а что?

— Ну просто… у тебя тут ни еды, ни посуды. Может, мы выберем тебе в подарок сервиз?

Норин хотела ответить, что в этом не было необходимости. Она приобрела квартиру с двумя небольшими спальнями и панорамными окнами в новом жилом комплексе на берегу Темзы скорее как капиталовложение и успокоение — где-то в мире у неё был свой собственный уголок, но бывала здесь крайне редко. За последний календарный год она оказывалась в Лондоне всего дважды и кратковременно, а ещё она почти не готовила. Она не умела и не испытывала желания научиться, в её кулинарном арсенале значились чай, кофе, яичница, тосты и несложные салаты на несколько крупно нарубленных ингредиентов. Она могла размешать мюсли с молоком или намазать джем на скон*, но всякие усилия свыше этих относила за пределы собственной компетенции. Венди всего этого могла не знать — никогда, кроме раннего детства, они быт не делили, и Норин собиралась разъяснить это сестре, но гулко и требовательно завибрировал телефон.

Звонил «Хиддлстон, Т.». Последние два месяца они периодически переписывались, в большинстве своём это было обмен глупостями и лишь иногда — мнениями, но Том никогда раньше не звонил. И сейчас Норин, хоть и догадывалась о причине звонка, оказалась вдруг взволнованной. Будто это был выход на какой-то новый уровень дружбы — звонить друг другу на дни рождения, а затем и просто так, без повода, руководствуясь только желанием поговорить ни о чём. В нерешительности Норин снова покосилась на сестру, та подливала в чашки молоко и, звонко стуча ложкой по стенкам, размешивала сахар. До конца выполнения утренней планки оставалось ещё чуть более двух минут, и в спорте — как и в работе, неотделимой частью которой спорт являлся — Джойс предпочитала быть исключительно обязательной. Потому вместо встать и взять трубку, она приняла вызов и включила громкую связь, всё ещё удерживая себя на локтях и носочках.

— Привет, Том!

— Доброе утро. Надеюсь, не разбудил? — его голос вылился из динамика и отразился от паркета веером густого бархата.

— Нет, не беспокойся.

За кухонным столом затихло постукивание, Венди прислушалась.

— Я… нахожу себя в немного… глупом положении, задавая тебе такой вопрос, и я прошу прощения за… вопиющую бестактность, но можно ли доверять IMDb**? У тебя сегодня в самом деле день рождения?

Норин прыснула и попыталась сдержать смех, но тот просочился в её голос, когда она ответила:

— Боже мой, ты невыносимо очаровательный! — она плашмя рухнула на пол и хохотнула. — Да, Том. Интернет врёт не всегда.

На обратной стороне тоже послышался приглушенный смех.

— Я ещё никогда не чувствовал себя большим придурком, — сообщил Том весело. Перед взглядом Норин возникли ноги в коротких полосатых носках, на пол опустилась парующая полная чашка чая с молоком, и рука подхватила телефон.

— Эй, Венди!

— Алло, здравствуйте, Том. Меня зовут Венди, я сестра Норин.

— Вендс, верни мобильный!

Норин вскочила с места, оттолкнувшись устало ноющими руками от пола и перепрыгивая поданный чай. Венди попятилась обратно к кухне, ехидно усмехаясь и, схватив со стола горячий чайник, выставила его перед собой вроде щита. Из телефона в её руке Том проговорил немного растерянно:

— Здравствуйте, Венди. Я… рад знакомству.

— Вендс! — Норин потянулась к ней, но перед ладонью возник наполненный кипятком металлический сосуд, и она одернула руку. — Ай! Том, прости, я тебе сейчас перезвоню, вот только…

— Нет-нет, Том, не кладите трубку, пожалуйста, — вжимаясь в угол и посмеиваясь, заговорила одновременно с сестрой Венди. — Насколько я понимаю, Вы с Норин друзья, верно?

— Да, — с вопросительной интонацией подтвердил Том.

— И Вы ведь тоже англичанин, Вы из Лондона?

— Да, — повторил Хиддлстон, и смущение в его голосе постепенно сменялось весельем, он посмеивался, а Норин, оставившая попытки дотянуться до сестры, уперла руки в бока и сверлила её яростным взглядом.

— Вендс!

Но та лишь отмахнулась чайником, в нём всплеснулась вода, и несколько горячих капель опрокинулись на пол.

— Сегодня Норин устраивает вечеринку для родных и друзей в ресторане «Бермондси». Том, Вы к нам присоединитесь?

В телефоне запала короткая пауза замешательства, Венди довольно осклабилась и подмигнула сестре, а Норин залилась краской то ли гнева, то ли смущения. Ей отчаянно хотелось оттолкнуть чайник и больно ущипнуть Венди, лишь бы та прекратила это безумное ребячество, и в то же время она была какой-то нездорово довольной. Словно это дурачество с телефоном, пусть и ставило их всех троих в странное положение непонимания происходящего и стеснения, было неподдельной составляющей сестринской любви, и Норин, которая прежде с таким сталкивалась нечасто, вдруг обрадовалась. Они с Венди были сестрами, и это было нормально — ночевать друг у друга дома, готовить друг дружке чай к завтраку, терроризировать и вот так подставлять.

— Я… очень благодарен Вам за приглашение, Венди, — вежливо ответил Том. — Вот только сейчас я нахожусь в Северной Ирландии на съемках, и при всём желании не смог бы оказаться сегодня в Лондоне. Но я Вам обещаю, что мы непременно отпразднуем это с Норин немного позже.

— Ну, ловлю Вас на слове, мистер Хиддлстон, — пожав плечами и скривив рот в гримасе преувеличенного сожаления, сказала Венди и поверх чайника протянула сестре телефон. Норин торопливо подхватила его, выключила громкую связь и, прижав к уху, со смехом выдохнула:

— Прости, Том. Мы нашли её в лесу совсем недавно и ещё не успели обучить правилам поведения.

— Все Джойсы такие веселые? — поинтересовался Том.

— По линии отца все вплоть до средневековья. Но Вендс, определенно, самая веселая из нас.

— Я всё слышу! — прокричала из-за кухонного стола Венди, и Норин, подхватив с дивана декоративную узорчатую подушку, прицельно бросила в сестру.

Потом был ресторан «Бермондси», стол на десятерых, опоздавшие родители, похоже, поссорившиеся где-то по дороге и хмуро друг на друга поглядывающие, Джошуа О`Риордан с огромным букетом, несколько друзей с детства, школы и университета, вино и неслаженное пение «с днём рожденья тебя!» от официантов. Небо прояснилось ближе к вечеру и на несколько часов перед закатом солнце выглянуло из-за облаков, а потому Джош, Венди и Норин ушли из ресторана пешком и в небольшом сквере между Сити-Холлом и Тауэрским мостом пили кофе и наблюдали за протекающими мимо водами Темзы и снующими по набережной туристами. Большая шумная компания как раз взбиралась на парапет, растягивая перед собой флаг Австралии, чтобы сфотографироваться, когда Джош произнёс:

— Кстати, я немного удивился, но «Тачстоун» выбрали не Эрика, а Тома Хиддлстона.

— Я знаю, — ответила Норин. Агент оглянулся на неё и удивленно вскинул брови.

— Ты знаешь?

— Она знает, — деловито подтвердила Венди. — Том Хиддлстон сегодня поздравил её одним из первых.

— Вы общаетесь?

— Они дружат.

Норин бросила в сестру испепеляющий взгляд, но рассказала о Томе, об их случайной встрече в аэропорту, о пробах и о двух неслучайных вечерах в Лос-Анджелесе. Она красноречиво нахмурилась на вопрос Джоша о том, не дружба ли с Норин обеспечила Тому роль в «Шантараме», и толкнула Венди в плечо, когда та спросила, известно ли Марко о том, что Норин танцует с Хиддлстоном. Говорить о нём так открыто и без опаски с близкими друзьями ощущалось своеобразным церемониальным посвящением его в этот тесный круг. Она всё ещё помнила об осторожности, она приучила себя авансом остерегаться каждого, даже родных, но теперь Том ей больше нравился, чем настораживал. Норин чувствовала себя в относительной безопасности, называя его своим другом.

Когда стемнело, снова набежали тучи, и влага в воздухе потяжелела, за Норин приехал Мерседес и отвёз к Марко. Тот ждал её за столиком у панорамного окна в ресторане на верхнем этаже отеля «Хилтон». Внизу за исполосованным дождевыми потоками стеклом растянулся Гайд-парк, на столе в причудливо изогнутой вазе стояли белоснежные лилии, а рядом — кроваво-красный пакет «Картье». Внутри в увесистой кожаной коробке оказалось ожерелье — тонкая длинная цепочка белого золота с десятком равномерно рассыпанных по ней бриллиантов. Очередная дорогая, бесполезная и безвкусная вещь, наверняка приобретенная даже не самим Манкузо, а его вездесущей персональной ассистенткой. Норин раздраженно подумала, что устала от этих попыток её купить, но изобразила радость и широко улыбнулась.

— С днём рождения, дорогая! — произнес Марко, когда она перегнулась через стол, чтобы его поцеловать. От него пахло горечью полироли — он слишком много времени проводил в своей натертой до блеска машине, а губы были сухими и кислыми на вкус.

***

Понедельник, 13 октября 2014 года

Торонто

Фойе отеля «ИнтерКонтинеталь» оказалось людным. Том спустился из номера, приняв душ после дороги и переодевшись, отыскал свободное кресло в дальнем от входа углу и в ожидании Люка стал с любопытством наблюдать за происходящим. В городе проходил десятидневный кинофестиваль, и сопровождающая его суматоха наполняла отель. В дверь примыкающего к фойе конференц-зала то и дело проскальзывали люди с бейджами аккредитованной прессы на шеях и фотоаппаратами в руках, на диване у выходящего во внутренний дворик окна записывали чье-то интервью, у стойки регистрации выстроилась очередь, портье не успевал открывать прибывающим гостям дверь, носильщики шмыгали туда-обратно между администратором и лифтами. Почти все места — стулья, кресла, диваны и пуфы — были заняты людьми с лэптопами на коленях и сосредоточено нахмуренными лицами.

Том заложил руки за голову и, потянувшись, размял плечи и шею. Последние семнадцать часов он провел в трехэтапном перелете: из Белфаста в лондонский Хитроу, из Лондона в Квебек и только оттуда в Торонто. Ему очень хотелось поесть и лечь спать. Он вылетел ранним утром и из-за разницы во времени вместо поздней ночи прилетел в вечер. Назавтра его ждал длинный рабочий день, и чтобы отбыть его бодрым до самого последнего интервью, ему нужно было максимально быстро настроиться на местное время, по здешним часам поздно лечь и так же поздно проснуться. А потому ему ничего не оставалось кроме как бороться с усталостью и тем самым упрямо подгонять свои биологические часы под те, что висели на стене над стойкой администратора и показывали 18:22.

Люка всё ещё не было видно, и Том, скучая, вытянул из кармана телефон. Ему нужно было как-то скоротать несколько часов после встречи с публицистом, и он вспомнил об Эффи. Её номер сохранился в списке его контактов, и он написал ей короткое:

«Привет. Я в Торонто, не хочешь составить мне компанию за ужином?

Том Хиддлстон»

Отправив и только потом перечитав, Том решил, что получилось слишком сухо и даже нагло, но не особо этим обеспокоился. В конечном итоге, подумал он, ничего нового в сквозящем сквозь сообщение его эгоизме Эффи не найдет.

На журнальном столике лежала стопка прессы, и Том потянулся за верхней газетой — ежедневной «Торонто Стар». Под ней обнаружился свежий выпуск «Глоуб энд мейл», и из-под той показался глянцевый уголок журнала. Краем глаза он заметил мелькнувшее имя Норин и снова наклонился к столу.

«Ума Турман, Сальма Хайек, Норин Джойс и семь других голливудских актрис, которые замужем или встречаются с миллионерами ради денег», — значилось в нижнем углу обложки, и Том, отложив газету, выдернул из стопки журнал. Это оказался таблоид «Ин тач», почти всю обложку занимало сердитое лицо Бейонсе и жирный желтый заголовок: «Это конец! Бейонсе и Джей-Зи на финальной прямой к разводу. Ложь, измены и драки». Том скривился. От таких изданий за версту несло вонью чуши и клеветы, не имеющей с реальностью ничего общего. В них поднимали тошнотворно грязные темы и втаптывали в болото несуществующих скандалов всех без разбору. Верить написанному в «Ин тач» было равносильно проявлению слабоумия, но Том не смог сдержаться и развернул журнал. Имя Норин Джойс на обложке необъяснимо тянуло заглянуть в статью и прочитать сплетни. Ему ничего толком не было известно о личной жизни Норин, но было любопытно, что судачат.

На нужной странице мозаикой из текста и фотографий значился пронумерованный список. Норин была под номером шесть. На прикрепленной к колонке фотографии она в белом летящем платье, соломенной федоре и солнцезащитных очках широко шагала под руку с невысоким мужчиной в смятом льняном костюме и зажатой между пальцев брошюркой.

«Норин Джойс (28) и Марко Манкузо (41) — на фото слева в июле 2013-го на теннисном матче в Уимблдоне.

Актриса британского происхождения, известная благодаря своим ролям в многосерийном телефильме «Острова» и драме Мартина Скорсезе «Судьбы и фурии», принесшей ей в 2011-м году номинацию на премию Оскар, и итальянец-мультимиллиардер, владелец корпорации «Тедеско Холдинг», вместе уже несколько лет. Пара пытается избегать публичности, но именно благодаря связи с бизнесменом Норин Джойс смогла получить свои самые большие роли. Личный капитал Марко Манкузо в среднем составляет около тридцати миллиардов долларов, и с таким богатством итальянец может воплотить любой кинематографический каприз своей возлюбленной. По словам самой Норин они встретились летом 2012-го в Франции, но приближенные к паре утверждают, что двое были представлены друг другу ещё в 2009-м и какое-то время предпочитали хранить свои отношения в тайне»

— Какого-то ещё менее авторитетного чтива ты не нашёл?

Том поднял взгляд — перед ним с двумя стаканами кофе наперевес и зажатым подмышкой лэптопом стоял Люк. Он хмурился поверх очков. Хиддлстон захлопнул журнал и повернул обложкой к публицисту.

— Страшные вещи происходят, а я и не в курсе. Бейонсе подает на развод, — наигранно взволнованным голосом ответил Том, и Люк сдержано засмеялся. Он поставил стаканы на журнальный столик и упал в кресло напротив.

— Как долетел?

Они просидели так около часа, склонившись над компьютером Люка и негромко переговариваясь, в фойе, заполненном гулкими шагами, стрекотанием колесиков на чемоданах и телефонными звонками. В какой-то момент Тому пришло сообщение от Эффи: «Хиддлстон? Вот так сюрприз! Ладно, давай поужинаем», и они встретились в ресторане со сводчатым потолком, свисающими с него зелеными колбами ламп и вкусной рыбой. Эффи, с фиолетовыми перьями в стального цвета волосах, была привычно разговорчивой и привередливой в еде. Она ковыряла вилкой овощное рагу и запивала его водой, осуждающе поглядывала в тарелку Тома на запеченное в гриле филе красной рыбы, но находила в себе достаточно такта не акцентировать на этом свое веганское внимание. Том был ей за это благодарен.

Он уже почти не воспринимал реальность трезво, когда они приехали в «ИнтерКонтинеталь» и поднялись в его номер. Эффи обрушилась на него поцелуями, как только за ними закрылась дверь лифта, а он просто привалился к стенке и безропотно позволял ей делать то, что хотелось. Том ощущал её губы на своей шее, ее ладони под футболкой на животе, слышал её шепот, но не разбирал слов. В его голове, уставшей после суток без сна и постоянных скачков давления в самолётах, вращалась бредовая густая жижа. Он сам не заметил, как его руки забрались под юбку Эффи, не помнил, как они шли по коридору к номеру и как он открывал дверь, на самом кончике языка он поймал имя Норин, которое чуть не выдохнул Эффи прямо в ухо. Откуда оно здесь оказалось?

— Мне нужно в душ, — шепнула Эффи. — Я быстро.

Она закрылась в ванной, а Том обошел кровать, запрещая себе ложиться или даже сесть, иначе рисковал уснуть, и остановился у окна. Снаружи ночь наползала на стремящиеся в небо бетонно-стеклянные глыбы зданий. Свет медленно гас в их окнах. Чтобы занять чем-то руки, Хиддлстон отыскал в кармане телефон. Экран приветливо подсветился и на нём, словно в ответ на безотчетное мысленное упоминание, появилось — «2 новых сообщения от Норин Джойс».

Том протер глаза, пытаясь вытеснить из них туманную пелену сонливости, и открыл смс. Первым оказалось темное немного размытое фото какого-то меню. Вторым был текст: «Бар «Наковальня» в Хьюстоне. Ты стал коктейлем!» Он снова перевел взгляд на фотографию. Среди нескольких попавших в кадр строчек была одна, начинающаяся со слова «Локи». Мелким шрифтом под ней было указано: «Горечь абсента, кислота лайма и коварность бога-проказника из Асгарда. 12 долларов/шот»

В ванной шумно слился бачок унитаза. Том обернулся и прислушался — дверь всё ещё была плотно закрыта, в душе зашумела вода. Он отвернулся к окну и написал: «Ты в Техасе?». Он сделал две неосторожные опечатки, задев пальцем лишние буквы и написав название штата с маленькой буквы, полностью стёр сообщение и набрал заново — теперь медленнее и вдумчивее. Короткое «Да» пришло мгновенно. Он спросил: «Надолго?» Норин ответила: «До декабря. А что?» Том объяснил: «Через неделю я буду на съемках в Шривпорте, в Луизиане. Это рядом с Техасом. Встретимся?»

— Хиддлстон, ты бессовестный, — прозвучало холодное сразу за его спиной, и Том от неожиданности вздрогнул. Он не услышал, как остановилась вода и как Эффи вышла из ванной. Она подкралась к нему сзади, и когда он повернулся к ней, хмуро добавила: — Я ещё здесь, а ты уже пишешь следующей.

— Она не следующая, — сухо возразил Том, чувствуя в ладони вибрацию нового входящего сообщения, но не заглядывая в телефон.

— А какая, постоянная?

— Она мой друг. И прости, но тебя это совершенно не касается.

Эффи замолчала и с минуту взглядом прожигала в Томе дыру, а затем шагнула к нему и жадно поцеловала. В его руке снова коротко завибрировал телефон.

***

Четверг, 23 октября 2014 года

Грэйтвуд, пригород Хьюстона, штат Техас

День выдался жарким. Норин сидела просто на траве в тени широкой и низко обвисшей кроны дерева и в ожидании курила. В густом предвечернем зное исторический парк Джордж Ранч неподвижно замер. Зеленые поля, несколько зарезервированных поместий времен гражданской войны и викторианской эпохи, старый фермерский ангар, загон для быков и конюшни в тишине и пустоте наслаждались кратковременным покоем. Последние несколько недель парк был закрыт для посетителей и был оккупирован съемочной командой. Ниже по просёлочной дороге выстроились целые кварталы из трейлеров и палаток. Сейчас вялая жизнь происходила только возле них. Сухой горячий ветер приносил издалека запах скошенной травы и приглушенное стрекотание лопастей вертолета. С самого утра Клуни снимал пролёты над перегоняемыми через болота стадами и панорамы здешней природы. Так у актёров и большей части команды выдался выходной. Большую часть дня Норин отсыпалась, затем позавтракала тем, что утянула со столовой с ужина накануне, и теперь сидела в тени посадки недалеко от главных ворот парка.

Том Хиддлстон обещал заехать около четырех, но уже немного опаздывал. Она раскурила вторую сигарету.

— Мэм!

Норин оглянулась. Со стороны пустующей парковки для посетителей шагал вооруженный охранник. Их по периметру выставила киностудия — обширная территория парка почти никак не была ограждена, на ней сейчас находилось много дорогостоящей техники и много именитых актёров, за чью безопасность — в первую очередь от вездесущих фанатов и назойливых папарацци — отвечала сейчас именно студия.

— Мэм, у Вас всё в порядке?

— Да, спасибо за беспокойство.

Охранник обошел дерево и остановился прямо над ней. На массивном поясе висела рация, кобура и дубинка. На белоснежной футболке-поло значилась эмблема частного охранного агентства.

— Точно? Вам не нужна помощь?

— Нет-нет, я просто жду здесь… кое-кого.

— Знаете, а тут змеи ползают, — не унимался охранник. Козырек кепки откидывал тень на его лицо, а глаза прятались за солнцезащитными очками. Норин было неудобно смотреть на него снизу вверх, и она не могла различить его выражения. Он нависал над ней слишком близко, ей было некомфортно, но она заставляла себя продолжать улыбаться. Такой была работа. И у него, и у неё.

— Да, знаю, — кивнула Норин. — Но неядовитые.

— Уверены?

— Надеюсь!

Охранник коротко хохотнул и просунул под ремень пальцы. Запала короткая неловкая пауза, в которой охранник разглядывал Норин, а она прятала взгляд, отведя его на сигарету.

Знаете, мэм, я Ваш большой фанат, — сообщил охранник.

— Правда?

— Да. Я люблю всякие футуристические фильмы, и игры люблю компьютерные. И когда Вы снялись в «Эффекте массы», я был просто в восторге. Скажите, а вторая часть будет?

— Ну… это не ко мне вопрос, а к «Юниверсал».

Они снова невнятно помолчали. Норин покосилась на телефон — 16:37 — и оглянулась. Подъездная дорожка, ведущая к воротам парка, и видимый участок шоссе были пустынными. Джойс глубоко затянулась. Дым металлической горечью окутал рот и, царапая, пополз вниз к легким.

— Я Вас ещё с фильма «Под звездами» помню, — заговорил охранник. — Отличная космическая стрелялка. Вы там…

Он замолчал и прислушался, а потом оглянулся. С трассы медленно скатилась массивная черная Тойота. Под её колёсами захрустел гравий, размеренное урчание двигателя приближалось, а вместе с ним и гул жадно втягивающего воздух кондиционера. Норин вскочила с места и отряхнула джинсы.

— А это ещё кто?

— Это за мной, — торопливо ответила Джойс и двинулась в сторону автомобиля ещё до того, как тот, почти уткнувшись мордой в шлагбаум, остановился, открылась дверца и оттуда вышел Том. В джинсах, белоснежной футболке и черных очках, необычно бледный и непривычно темноволосый. Он шутливо отсалютовал Норин, пока она шла к нему поперек газона, а когда приблизилась, крепко обнял и только потом, зарывшись лицом в её волосы, сказал:

— Привет.

Его одежда и кожа на ощупь были холодными и пахли смесью приторного автомобильного ароматизатора, свежестью стирального порошка и ментола дезодоранта. Норин поймала себя на мысли, что она, вероятно, остро воняет куревом, и смутилась. Ей совершенно искренне никогда прежде не приходило в голову как-то специально готовиться к встречам с Томом, но сейчас она вдруг ощутила угрызения совести: ехать с ним в Хьюстон в тех же потрепанных джинсах, в которых она безвылазно жила месяц, перебегая от трейлера к костюмерной и обратно, и пижамной футболке, в которой сегодня спала, даже не надев под неё бельё, было верхом безответственности и лени. Ей следовало приложить чуть больше усилий, чем просто принять душ и расчесаться.

— Привет, — ответила Норин и, когда хватка рук Тома ослабла, отступила назад. Он выглядел иначе. Его волосы были значительно темнее обычного, почти угольно-черные, закучерявившиеся, брови тоже казались темнее, а глаза контрастно отсвечивали голубым. Лицо было бледным, с заострившимися чертами, отчего нос казался тоньше и длиннее, под скулами запала глубокая тень, угол челюсти резко очертился.

— Ты покрасился? — не то спросила, не то сообщила Норин. Хиддлстон кивнул и улыбнулся.

— Для роли. А ещё линзы ношу. Шляпу. И гитару.

Он пригласил её сесть в машину, открыл дверцу и галантно помог забраться внутрь. Воздух в салоне был прохладным и заполненным сладким химическим ароматом освежителя. В одном из подстаканников торчала брошюра компании по прокату авто, в другом — неоткрытая банка Ред Булла. Том сел за руль и повернул ключ зажигания. Машина послушно отозвалась, зарычав двигателем, зашелестев холодными потоками из решеток кондиционера и заиграв музыкой из колонок. Том крутнул шайбу громкости на минимум, затем опустил руку на рычаг ручного тормоза и обернулся к Норин.

— Открой бардачок, — сказал он. — Там для тебя кое-что есть.

Джойс удивленно округлила глаза. Он улыбнулся.

Она покосилась на бардачок — горизонтальная деревянная вставка, небольшая ручка с отверстием для ключа, пластмассовая откидная дверца. За ней лежало нечто, что Норин противоречиво хотелось немедленно достать или никогда не видеть. Том пообещал её сестре, взбесившейся и отобравшей телефон, что он непременно отпразднует с Норин день её рождения, и теперь она опасалась узнать, какой подарок он мог ей приготовить.

В последнее время они общались так тесно, что начинали волноваться, если за день не получали друг от друга хоть одно сообщение. Они обменивались дурацкими фотографиями и смешными роликами, часами разговаривали по телефону, обсуждали кино, театр и картинки с котиками из Интернета, шутили и грустили онлайн. Джойс старалась быть осторожной и предусмотрительной, но Хиддлстон был настолько чутким, что многие вещи понимал даже без их прямого упоминания. И теперь то, что лежало в бардачке, могло оказаться материальным свидетельством того, насколько глубоко Том проник в душу и мысли Норин. Она опасалась увидеть это вещественное доказательство потенциально болезненной ошибки.

— Открой! — настойчиво повторил Том, улыбаясь ещё шире. — Тебя там ничего не укусит.

Норин протянула руку к бардачку и подхватила пластмассовый язычок замка, тот щелкнул и открылся. Просторное отделение, подсвеченное тусклой лампочкой, показалось пустым.

— Конверт, — подсказал Том, и Джойс пощупала дно. Под пальцами скользкая гладкость пластмассы сменилась бархатистостью плотной бумаги. Она вытянула тонкий белый конверт, а из него — два небольших билета с штрих-кодом на отрывной полоске и полупрозрачным принтом сети кинотеатров «ЭйЭмСи» по диагонали.

«19:55. Зал 4. Ряд F. Место 6. Рио Браво»

Норин подняла взгляд на Тома, и он кивнул.

— Тот самый «Рио Браво»? 59-го года от Говарда Хоукса?

— Именно.

Она замолчала и ошарашено захлопала ресницами. Это было либо удачное случайное попадание, либо Хиддлстон — и это казалось больше похожим на правду — забрался в неё значительно глубже, чем она могла себе представить. Получалось так, что он ничего и никогда не упускал из виду, впитывал каждое её слово и вот теперь обнаружил своё внимание вот таким неожиданным способом — угадав её желание провести день уютно и расслабленно. «Рио Браво» был одним из самых любимых американских фильмов Норин. Она испытывала к этому вестерну трепетные чувства ещё с детства, когда его периодически показывали по телевизору, и с новой силой влюбилась в картину в университете, когда изучала голливудский кинематограф 50-х и 60-х годов, и к ностальгии по неподдельному детскому восторгу примешалось понимание прогрессивности и эстетичности фильма. Норин любила пересматривать «Рио Браво» дома и даже возила с собой диск на съемки, чтобы порой коротать одинокие вечера в трейлерах, номерах или съемных квартирах. И вот теперь Том предлагал ей впервые в жизни попасть на «Рио Браво» в кинотеатр, усесться перед большим экраном в кресло, водрузить себе на колени попкорн и раствориться в темном зале.

— Должен признаться, я поимел наглость эгоистично рассчитывать на второй билет. Просто ты так вдохновенно рассказывала об этом фильме, что я загорелся идеей его увидеть и… Но если ты хочешь пойти с кем-то другим, то я… конечно, разумеется…

Норин сжала его тонкие бледные пальцы, всё ещё обвивающие рычаг ручника, и поспешила прервать:

— Том. Том! В мире просто не существует лучшего спутника, чем ты, чтобы пойти на «Рио Браво». Поехали!

И они отправились в Хьюстон. Дорога заняла какое-то время, а в центре города и вовсе пришлось потолкаться в тянучке, но сама автомобильная поездка оказалась ярким событием, совершенно отдельным от их конечного пункта назначения. Они переключали радиоприемник в поисках самых дурацких попсовых песен, громко подпевали им и танцевали между сидениями и ремнями безопасности, играли в «я никогда», спорили, выбирая между БургерКингом и Макдональдсом, а в итоге купили тако с морепродуктами навынос из мексиканского ресторанчика, который случайно попался им на пути. Два с лишним часа в зале кинотеатра, где немногочисленными зрителями, кроме самих Тома и Норин, была кокетливо хихикающая компания из четырех пожилых дам, вероятно, вспоминающих молодость, и пара невпопад гогочущих подростков на заднем ряду, они провели молча, лишь сталкиваясь руками в попкорне. Но как только сеанс закончился, и они вышли на опустевшую парковку, их захлестнуло волной бурного обсуждения и не отпускало до самого парка Джордж Ранч Хисторикал. Они говорили о золотой поре Голливуда в 20-х годах 20-го века, о концепции Джеймса Бонда, о стиле и смерти Стива Маккуина, о Квентине Тарантино, о Бродвее, об авиакомпании «Юнайтед Эйрлайнз», о шампанском, о предвзятости и субъективности премии Академии, о закрытых школах-пансионах, о пижамах и о сваренных вкрутую куриных яйцах.

Тойота подкатилась к съезду в парк и ещё несколько минут Том и Норин не могли остановиться, а потом наконец замолчали. Они сидели в машине на обочине пустой дороги посреди темных полей и редко торчащих из земли кустарников и деревьев, подсвеченные приборной панелью, и смотрели, как в свете фар метались мотыльки.

— И теперь тебе ехать триста миль обратно, — произнесла задумчиво Норин после непродолжительной паузы. — Это часов пять, не меньше.

Она повернула голову и посмотрела на Тома. Расслабленно откинувшийся на спинку, ещё пристегнутый и с повисшей на руле рукой, он встречал её взгляд мягкой улыбкой.

— Ты сумасшедший, — добавила Джойс.

— Я просто хотел тебя увидеть. Кто знает, когда в следующий раз мы окажемся так географически рядом.

— Триста миль автомобильных дорог — это не рядом, Том!

Хиддлстон промолчал и пожал плечами. В холодном свечении приборной панели его обернутое к ней лицо было исполосовано причудливыми тенями, а глаза светились, словно ночные звезды. Снаружи пели цикады, под капотом, остывая, тихо потрескивал двигатель. Том полдня ехал из Луизианы и теперь должен был туда полночи возвращаться, только чтобы сводить её на фильм, который она знала наизусть. Марко Манкузо, всецело и единолично распоряжающийся собственным временем, проедал ей дыры в мозгу, рассказывая о том, как соскучился, но не мог сесть в личный самолёт и перелететь Атлантику; Том Хиддлстон свой единственный выходной между репетициями и стартом съемок фильма «Я видел свет» проехал за рулём два штата, просто чтобы поздравить не самую близкую свою подругу с прошедшим днём рождения. Норин смотрела на него, и ей не хватало воображения представить, на что он был способен ради любимой женщины. Она поймала себя на том, что с грустью, но по-доброму завидовала обитательнице сердца Тома.

Привстав на сидении и перегнувшись через широкий подлокотник и рычаг коробки передач, она обняла его и проговорила в плечо:

— Пожалуйста, будь осторожным. Не усни за рулём. И напиши мне, когда доберешься, ладно?

Том улыбнулся. Она почувствовала, как под теплой нежной кожей шеи произошло движение мускул и услышала, как он шумно выдохнул. Его руки лежали на её спине, его тихий голос вибрировал прямо в её голове:

— Норин, я приеду ранним утром — ты давно будешь спать.

— Буду, — согласилась Норин и отпустила его. Заглянула в глаза и повторила: — А ты всё равно напиши. Пообещай мне!

Он улыбнулся ещё шире и ответил:

— Обещаю.

Они попрощались и она вышла из машины на проселочную дорогу, ведущую к воротам парка. Воздух опускался холодный, влажный, но от земли поднимались остатки дневного жара, и оттого в высокой траве запутались клочья тумана. Норин шла и слушала ночь, не нарушаемую гулом заведенного автомобильного двигателя. Тойота всё так же стояла на обочине, пока Норин шагала к шлагбауму, возле которого её с улыбкой и без кепки ждал давешний охранник.

— Как прошёл вечер, мэм? — поинтересовался он издалека.

— Отлично. Спасибо, что спросили.

— Вас провести к трейлеру?

— Нет, сэр, благодарю. Думаю, я смогу сама.

Поравнявшись с охранником, она улыбнулась ему и пожелала доброй ночи, а затем оглянулась. Внедорожник, различаемый в темноте лишь по красному свечению габаритов и шару теплого светла фар, все ещё стоял на месте. Норин казалось, она физически ощущала на себе внимательный, оберегающий взгляд Тома. Оказавшись на освещенной аллее, ведущей между деревьев к викторианской усадьбе, она снова обернулась, махнула ему рукой и среди звуков ночи отчетливо различила утробное рычание заведенной машины.

***

Понедельник, 9 февраля 2015 года

Лондон

Том сидел на диване, закинув ноги на пуф. Был поздний вечер, плавно перетекающий в ночь. Хиддлстон пытался сосредоточиться на чтении. Он играл карандашом, ритмично перебирая его между пальцами и тем самым вгоняя себя в сонливый транс, но с каждым неравномерно сбившимся тактом он отвлекался от текста, который и так уже знал наизусть. Съемки «Ночного администратора» начинались через месяц, он уже выучил назубок и сценарий, и оригинальный роман, но продолжал в них дотошно ковыряться. Он всегда тщательно готовился к ролям, и к воплощению Джонатана Пайна, отставного солдата и завербованного британского шпиона, относился, вероятно, скрупулезней всего. БиБиСи запланировали экранизацию шестисерийным телефильмом, каждый из эпизодов предполагался длительностью в час, а это было равноценно шести полнометражным фильмам по масштабности съемок. Играть столь непростого для поверхностного понимания главного героя в таком длительном проекте было ответственно, и Том очень не хотел сплоховать. А потому продолжал накапливать знания, углубляться, готовиться: физически и морально.

На низкой тумбе под телевизором коротко завибрировал поставленный на зарядку телефон. Том поверх книги покосился на вспыхнувший экран, затем перевел взгляд на часы. Едва перевалило за полночь, и это, думал Том, сестры — по привычке родом с детства — наперегонки спешили поздравить его первыми. Он упёр палец в слово, на котором оборвал чтение строчки, и думал, стоит ли вставать. Телефон снова настойчиво завибрировал, напоминая о входящем сообщении, и Хиддлстон поднялся с дивана. К его удивлению, смс пришло не от Эммы или Сары, а от Норин Джойс. В нём значилось короткое «Спишь?»

Он ответил «Привет. Нет.» и подумал, что именно это ему сейчас и следовало делать. Завернув уголок страницы, на которой остановился, и отложив книгу, он прошелся по гостиной и примыкающей кухне, выключил везде свет, проверил, запер ли входную дверь и, захватив с собой телефон вместе с проводом зарядного устройства, направился наверх, в спальню. Новое сообщение застало его посередине лестницы:

«Напиши свой адрес»

Том остановился и нахмурился. Сегодня был вечер церемонии БАФТА, и он знал наверняка — Норин должна была присутствовать. Фильм с её участием был номинирован в двух категориях, и хоть самой Джойс ничего не перепало, она представляла съемочную команду вместе с режиссёром и сценаристом. Она сама ему об этом говорила, когда они торопливо пересеклись на кофе несколькими днями ранее. В его голове мелькнула параноидная мысль: а что, если это на самом деле не Норин? Он не хотел отправлять свой домашний адрес, не зная наверняка, что по другую сторону сотовой связи была именно Джойс. Том спросил: «Зачем?»

Он поднялся в ванную и, настроив в душе капризный кран, стал раздеваться, когда на углу раковины ожил мобильный. От Норин почти молниеносно пришел ответ:

«Так, полноправный король Йотунхейма. Ты там со своим шпионством совершенно нелюдимым стал. Напиши адрес!»

Том замер с телефоном в руке и стянутыми к коленям джинсами. Он улыбнулся сообщению, вдруг пристыженный собственной подозрительностью. Конечно, это была Норин, кто же ещё? Он написал — «Херберт-Стрит, 12» — и шагнул под горячий душ.

И в самом деле в последнее время его можно было описать нелюдимым. Он почти год провёл вдали от дома на съемках, крайне редко показываясь на публике, и сейчас, на несколько месяцев вернувшись в Лондон, мигрировал только между тренажерным залом, домом и любимой кофейней в нескольких кварталах, где завтракал и читал утреннюю газету. Он предпочитал ни с кем не общаться, не давать интервью и даже по возможности избегать папарацци, если замечал их на улицах. Ему нужно было аккумулировать в себе энергию, чтобы снова быть готовым к работе, и это предусматривало много осознанного отшельничества. Каждый день он выходил на длительные пробежки, прочищая голову и встряхивая тело; каждый вечер проводил за рабочим столом или на диване в окружении собственноручно сделанных конспектных заметок к грядущей роли; каждую ночь он засыпал с мыслями о Джонатане Пайне. Том сужал своё мышление, направлял всё своё внимание в него одного и оттого часто просыпался от тревожных снов, в которых он был настоящим Пайном, а не играл его.

Направив поток воды прямо в затылок, Том медитировал с закрытыми глазами и почти задремал стоя. Когда он вернулся в спальню, растирая спину махровым полотенцем и зевая, было уже почти час ночи. Хиддлстон упал на оставшуюся с утра не застеленной постель, и, как только его голова коснулась подушки, в дверь позвонили. Торопливо натянув пижаму и пытаясь пальцами расчесать и примять влажные волосы, он спустился в прихожую. На крыльце послышался характерный скрип тонкого женского каблука по бетону, и протягивая руку к замку, Том был уверен, что по другую сторону двери обнаружит толкающихся сестёр, но снова ошибся.

На пороге его дома стояла Норин Джойс. В длинном кремовом платье с глубоким атласным декольте и шифоновым шлейфом, медные волосы мягкими волнами спадали на острые голые плечи, с ушей свисали изумрудные пальмовые листья; кукольно-густые ресницы и кровавые губы. В руках была открытая коробка с тортом и запечатанная бутылка шампанского с синей этикеткой «Чарльз Хайдсик». Посередине торта, сверху усыпанного ягодами, торчала тонкая едва горящая свечка.

— С днём рожденья тебя-а-а, — тонко запела Норин. — С днём рожденья-а тебя-а-а! С днём рожденья, дорогой Хиддлстон, с днём рожденья тебя!

Он расхохотался. Сонливость и усталую бредовую мешанину мыслей снесло неподдельным восторгом. Это был сюрприз, получить который он никогда не рассчитывал, в котором была примесь голливудского нуарного лоска, который казался неправдоподобно роскошным. Великолепная женщина в дизайнерском платье и ценных украшениях с дорогим алкоголем наперевес под его дверью глубокой ночью — что было способно затмить это?

— Ты что, прямо с Ковент-Гардена сбежала? — спросил Том, когда Норин допела и улыбнулась ему.

— Нет, я ещё на афтерпати успела заскочить. Своровала у них шампанское, — весело сообщила она и подмигнула. — Там, знаешь ли, без тебя очень скучно. Нет Хиддлстона — нет танцев и веселья.

Он отступил от двери вглубь коридора и пригласил:

— Заходи внутрь, давай выпьем твоего сворованного шампанского.

Норин покачала головой.

— Нет-нет, я заехала просто коротко поздравить. Не хочу тебя отвлекать или мешать…

— Джойс, зайди в дом, пожалуйста!

Она с сомнением оглянулась. Улица за её спиной была пустынной и тихой. Тускло светили редко воткнутые в тротуар фонари, на дороге, боком втиснувшись в ряд запаркованных машин, стоял черный кэб с включенным счетчиком; ветер расшатывал незапертую кованную калитку.

— Ладно, — ответила после короткого раздумывания Норин. — Только заберу пальто из такси и расплачусь с водителем.

Она отдала ему торт и бутылку, и, повернувшись, сбежала по ступенькам. Платье легкими светлыми крыльями порхало вокруг её шагов, волосы упруго пружинили. Том смотрел в её удаляющуюся обнаженную спину и, задув свечку, загадал, чтобы они никогда не теряли друг друга из виду. Незаметно для него самого они совпали как идеально подогнанные детали пазла. И хоть иногда Том всё ещё обнаруживал в себе неуместное влечение к Норин, хоть порой ему приходилось одергивать себя за непозволительные мысли и эмоции, в остальном дружить с ней было легко. В конечном итоге, рассуждал Том, Джойс была женщиной высокого класса и необычайной красоты; было бы странно, если бы он этого не замечал и на это не реагировал естественной физиологией. Норин обладала какой-то заразительной и одновременно скромной уверенностью в себе, её роскошь очевидно проступала, когда она была расслабленно повседневной в кроссовках и потертой кожаной косухе, и лишала дара речи, когда она несла себя прямо и гордо в обвивающемся вокруг неё вечернем платье. Её оболочка была изысканной и пробуждающей желание, но куда важнее — и очаровательнее — было наполнение. Том постоянно встречал красивых девушек и женщин, но по-настоящему интересные попадались на его пути не так часто, чтобы позволять себе ими пренебрегать. Ему импонировали ум и характер Норин, они ему подходили.

— Выглядишь сногсшибательно, — сообщил Том, отставив на полку коробку с тортом и бутылку и принимая из рук Норин её пальто, когда она вернулась и вошла в прихожую. Джойс хохотнула.

— Да, потому что надо мной несколько часов работало три специалиста, — парировала она. — А ты, паршивец такой, выглядишь сногсшибательно просто встав с кровати и постарев ещё на год.

Хиддлстон смущенно засмеялся и опустил взгляд.

— Прошу меня простить, — выдохнул он.

Они уселись за круглым столом, обозначавшим собой столовую часть гостиной. Том открыл «Чарльз Хайдсик», вспенившейся жидкостью разлил по бокалам и достал две небольшие десертные вилки. Торт они ели прямо из картонной упаковки, не нарезав, а расковыривая прямо посередине и сражаясь за горошины ягод.

— Ну и как оно там? — спросила Норин, отправляя в рот пышное облако крема. — В тридцать четыре?

Том передернул плечами.

— Кажется, так же, как и в тридцать три.

Джойс призналась, что раньше считала сорокалетие старостью, а теперь прожила большую часть пути до этой отметки. Хиддлстон рассмеялся и сообщил, что окажется в сорокалетии раньше и всё для неё там разузнает. Они рассмеялись, и разговор, как это обычно у них происходило, спутанным сильным потоком понесся к отвлеченным, между собой никак не связанным темам, а затем в коридоре в кармане пальто Норин зазвонил её телефон. Она извинилась, сделала большой глоток игристого, поднялась из-за стола и вышла. Том прислушался. В прихожей оборвалось настойчивое дребезжание.

— Да, алло? — голос Норин переменился, стал приглушенным и сухим. — Да. Нет. Нет, Марко, не нужно за мной отправлять машину, я сама приеду. Да. Да, точно.

Внутри Тома заскреблось колючее, холодное раздражение. Это не было ревностью, он не имел права ревновать Норин и понимал это; но было что-то отвратительное в осознании того, что сейчас она уедет к этому своему итальянцу, и тот снимет с неё кремовое струящееся платье, съест с её губ кровавую помаду, сомнет шелковистость волн её бронзовых волос. Хиддлстон плеснул шампанского в свой бокал и залпом выпил.

Комментарий к Глава 6.

*Скон — небольшого размера британский хлеб быстрого приготовления, традиционно приготовляемый в Шотландии и на юго-западе Англии. Он обычно делается из пшеницы, ячменя или овсянки. Зачастую имеет круглую или шестиугольную форму. (https://www.bhg.com.au/media/1878/scones_20160518_bhg.jpg)

**IMDb — крупнейшая в мире база данных и веб-сайт о кинематографе. В базе собрана информация о кинофильмах и телесериалах, а также о персоналиях, связанных с кино, — актёрах, режиссёрах, сценаристах и др.

========== Глава 7. ==========

Суббота, 15 августа 2015 года

Лондон

Викаредж-Гэйт выглядела как многие другие улицы Лондона: красный кирпич, белые оконные рамы, густой плющ обвивал низкие кованные заборчики, вдоль узких тротуаров были тесно напаркованы машины. Вот только вела она к заднему двору Кенсингтонского дворца, и жильё вдоль неё было заоблачно дорогим. Норин свернула на Викаредж и заметила в дальнем конце двух папарацци. Они сидели на корточках, привалившись спинами к кирпичному забору, облокотив на колени громоздкие фотоаппараты, и курили. Джойс поправила на переносице черные очки, надеясь, что папарацци её не узнают. Ей оставалось пройти совсем немного, какой-то десяток метров, взбежать на крыльцо и постучаться в белую дверь дома номер три.

Здесь была лондонская резиденция Марко Манкузо, и Норин прошла весь путь от своей квартиры до Викаредж-Гэйт пешком. Невыносимая жара последних нескольких дней спала к концу недели, и суббота, начавшаяся коротким утренним ливнем, была солнечной и свежей, вкусно пахнущей испаряющейся влагой. Скоро Норин предстояло улететь в ЮАР на съемки, и то непродолжительное свободное время в Лондоне, которое ей выпало, она предпочитала проводить наедине с собой или с Марко. Она шла к нему, чтобы вытянуть его из-за рабочего стола на прогулку. Недалеко от его дома находился парк Холланд, заросший и сочный, с небольшим японским двориком, и пустынный в отличие от находящегося ещё ближе, наводненного туристами Гайд-Парка. Снаружи, в обстановке, отличительной от их квартир и ресторанов, Норин было легче находить общий язык с Манкузо. Во время пеших прогулок в зеленых зонах или просто по улицам у них рождались обоюдно интересные темы для разговоров, и Норин по-настоящему наслаждалась таким общением. Свежий воздух вытеснял затхлость их отношений, разгонял кровь в теле и скуку в голове, пробуждал в Джойс искренний голод к Марко.

Она трижды коротко постучала массивным кольцом, продетым в бронзовую львиную голову. Дверь открыла экономка.

— Мисс Джойс, — она улыбнулась и учтиво, немного старомодно, склонила голову, впуская Норин внутрь. — Сеньор Манкузо наверху, в кабинете. Они работают.

— Они?

— С ним мисс Ханна.

Норин сняла солнцезащитные очки и положила их в широкую медную вазу, хранящую на своем дне горсть мелочи, компактный брелок автомобильных ключей и клочок какой-то квитанции. Джойс знала Марко уже много лет и буквально увидела, как вчерашним вечером он вытряхнул это всё из собственных карманов и сгрузил в вазу. А иногда даже заставлял саму Норин отключать и класть туда свой телефон.

— Вам не кажется, что сеньор Манкузо слишком требовательный, совершенно безжалостный начальник? — поинтересовалась Норин, сверившись со своим отражением в круглом настенном зеркале и направляясь к лестнице.

— Ни в коем случае, — встревоженно отозвалась экономка. — Что-нибудь желаете, мисс Джойс?

— Холодную воду с лимоном, пожалуйста. Спасибо!

Она поднялась по ступенькам и пошла по хорошо знакомому узкому коридору. Под ногами блестел тщательно натертый отреставрированный старинный паркет, уложенный наискосок. На стенах богатого серого оттенка висели яркие абстракции в темных рамах. У окна стояла банкетка на изогнутых деревянных ножках. От всего здесь веяло тщательной продуманностью и необжитой аккуратностью, хоть Марко и проводил здесь большую часть года.

Дверь в кабинет была приоткрыта, Норин толкнула её и, ошарашенная увиденным, замерла.

Манкузо сидел в своем кресле, откинувшись на спинку и расслабленно протянув ноги под стол, а между ними, упершись коленями в горячо любимый Марко шерстяной ковёр, сидела его секретарша и неспешно делала ему минет. Кабинет был заполнен ярким солнечным светом, полосами проникающим сквозь открытые жалюзи, тиканьем антикварных напольных часов с маятником и негромким влажным причмокиванием. Ни Манкузо, ни Ханна появления Норин не заметили, и, чтобы обнаружить своё присутствие ей пришлось громко и отчетливо проговорить:

— Тук-тук!

Марко испуганно вздрогнул и встрепенулся, вскидывая голову и открывая глаза. Когда его взгляд сфокусировался на Джойс, она холодно осклабилась, прорычала:

— Привет, дорогой, — и, крутнувшись на пятках, порывисто зашагала обратно к лестнице.

Ей вслед донеслось зычное:

— Норин, стой!

Но она, не замедляясь, сбегала по ступенькам в прихожую. В голове гулкой барабанной дробью пульсировала кровь, перед глазами всё немного потускнело, приобрело яростный багровый оттенок. Каждая ступенька отдавалась болью в затылке.

— Норин, подожди!

Тяжелые шаги Марко догоняли её, она ощущала их приближение спиной.

— Ой, брось, — ответила она, одним махом переступая площадку и сбегая следующий пролёт. Её голос звучал металлически остро. — Не утруждай себя напрасной вербализацией этих банальных клише вроде: это не то, что ты подумала!

— А чего ты хотела? — рявкнул Марко. Его акцент усилился и слова коверкались до неузнаваемости. — Тебя никогда нет. Ты вся в работе. Мы словно и не были вместе!

На последней ступеньке Норин резко остановилась и развернулась, Манкузо едва по инерции не снёс её. Ему пришлось зацепиться рукой за перила.

— Но сегодня-то я есть, — ядовито процедила она. — И ты прав, мы не вместе. Больше не вместе.

Боковым зрением она заметила пугливо притаившуюся у лестницы экономку с запотевшим стаканом воды на серебряном подносе. Джойс подхватила его и выплеснула содержимое прямо в перекошенное и раскрасневшееся лицо Марко. Кубики льда со стуком упали на ступеньки, желтый полумесяц лимонной дольки прилип к стеклянной стенке. Норин вернула стакан удивленно разинувшей рот экономке и произнесла с пластмассовой улыбкой:

— Благодарю Вас.

Она стремительно выбежала из дома, и как только переступила порог, обнаружила нацеленными в себя два длинных жадных объектива фотокамер. Именно этого ей сейчас и не хватало! Папарацци стояли на проезжей части, сразу за представительским Мерседесом Марко. Какая-то мелочная, подлая частичка сознания Норин захотела, чтобы они поцарапали самодовольно блестящий бок седана. Она торопливо шагала к повороту, стремясь оторваться от крадущихся за ней фотографов, и прислушивалась к себе. Возмущена, обижена, но не ранена. Норин ощупала собственное сердце, но не отыскала ни дыры, ни трещинки — ничего. Измена Марко ей не болела, её только злило, что всё это время он находил в себе бессовестную наглость чего-то от неё требовать, жаловаться на одиночество и лгать о том, что скучает в то время, как рядом с ним была вездесущая Ханна. А ещё её задел его выбор. Норин не была о себе заоблачного мнения, но определенную цену себе всё же знала, и находила её на несколько порядков выше, чем у ассистентки Манкузо. Как после кого-то как Джойс он мог размениваться на кого-то вроде его секретарши? Этим он словно уровнял их, словно притоптал Норин грязью, обесценил её.

И она забыла у него свою любимую пару солнцезащитных очков, вдруг вспомнила Норин. Это тоже было большой досадой.

Не оглядываясь по сторонам и рискуя попасть под колеса машины, она перебежала улицу. Достала телефон и безотчетно, почти инстинктивно набрала номер Тома Хиддлстона. Когда из динамика донесся первый негромкий гудок, Норин одернула себя обратно в реальность. Почему-то ей пришло в голову позвонить не старому-доброму проверенному Джошуа О`Риордану или родной сестре, а Тому. Вероятно, потому что порой ему можно было ничего не объяснять, он просто всматривался в неё своими изменчивыми — то пастельно серыми, то отливающими ярким зеленым, то небесно-голубым — глазами и молча понимал. Именно этого ей сейчас хотелось: быть понятой без необходимости объясняться, а ещё возобновить утерянные очки. Она решила, что немедленно отправится в магазин «Шанель» и купит новую пару черных пилотов. В трубке на смену гудкам пришёл обволакивающий, успокаивающий голос:

— Добрый день, Норин!

— Привет, — бодро отозвалась она. — Какие планы на вечер? Ты мне нужен.

Её голос, вероятно, звучал слишком звонко, потому что запала короткая вопросительная пауза, а затем Том осторожно поинтересовался:

— Джойс, что-то случилось?

— Почему должно было что-то случиться? Я не могу просто так признаться тебе, что ты мне важен и нужен?

— Можешь, конечно. Вот только я тебя не первый день знаю. Что такое?

Норин вздохнула, позволяя притворной жизнерадостности вытечь из своего голоса и принимая неизбежное — она была раздавлена. Не убита, может, даже не очень удивлена, но растоптана. Врать самой себе не получалось.

— Давай напьемся, — ответила она глухо. И он согласился. Он раздобыл им столик на втором этаже паба «Харп». Там было тесно и шумно, в комнате был камин и распахнутые окна; протоптанный узорчатый ковер и потертые кожаные английские кресла создавали какую-то особую атмосферу старинного джентельменского клуба, где вместо пива наливали виски, было разрешено курить сигары, женщины не были вхожи, а официанты носили фраки и черные бабочки.

Высокие спинки кресел ограждали их от остальных посетителей. Когда им принесли по первому бокалу темного «Гиннесса», Том наклонился вперед и спросил:

— Расскажешь?

Норин покачала головой. Остаток дня между звонком Хиддлстону и встречей с ним у входа в паб она провела в неспешной прогулке по Лондону — городу, в котором почти не жила, который не могла назвать домом, но который безгранично любила — и обдумывании произошедшего. Она чувствовала себя одинокой и брошенной, она чувствовала себя обманутой и глупой. А ещё — разочарованной в самой себе. Норин вверила Марко роль некоего якоря, удерживающего её на поверхности реальности, маяка, указывающего путь, алтаря её глупой веры в собственную значимость. Джойс ощущала какой-то невнятный зуд осознания, что она… продешевила. Она никогда не обещала Марко ничего основательного, не произносила вслух лжи о том, что дорожит им, и уж тем более, что любит, не клялась ему в верности, но молча и неотступно её хранила. В то время как Манкузо без зазрений совести утолял свои потребности секретаршей, навешивая на уши Норин итальянские спагетти о чувствах и планах на будущее.

Том пожал плечами, принимая такое поведение Джойс, и попробовал завести отвлеченный разговор, но Норин резко его оборвала:

— Нет, замолчи. Замолчи! Я не хочу сегодня слышать мужской голос, ладно?

Хиддлстон насторожено нахмурился, в его глазах полыхнуло волнение, и Норин приготовилась снова отбиваться от расспросов, но он не стал наседать и после короткой паузы скорчил манерную гримасу и, комично вскинув руки, пискляво заговорил, имитируя женский голос:

— Хорошо, ладно. А так?

Норин взорвалась хохотом, и компания за соседним столиком оглянулась на них с любопытством.

— Том, ты гениальный, правда. Но, пожалуйста, заткнись. Можешь просто побыть со мной молча?

Он кивнул и замолчал. Он хранил это уютное почти не нарушаемое молчание весь вечер; и когда, заметно опьянев, Норин захотела пойти домой пешком, а он вызвался её провести, он тоже уважительно молчал; и молчал очень внимательно, с сопереживанием во взгляде и с жаром в ладони, сжимающей её пальцы, когда Джойс, рассматривая причудливый танец отражающихся в водах Темзы огней, сухо проговорила:

— Марко трахался со своей секретаршей за моей спиной.

Хиддлстон выслушал её, не проронив ни слова, ни звука, а когда они оказались у подъезда её жилого комплекса, крепко обнял и, уткнувшись носом ей в темечко, долго не отпускал. Поднявшись в квартиру, Норин чувствовала на своей одежде его мятно-сосновый запах, на плечах тяжесть его рук, а внутри — облегчение.

***

Воскресенье, 8 ноября 2015 года

Гонолулу, остров Оаху, штат Гавайи, США

Его прооперировали в среду, в пятницу вечером уже выписали из больницы и перевели в отель через дорогу, в субботу утром на телефоне вместе со ставшим уже привычным сообщением от Норин Джойс: «Как ты себя чувствуешь?» — его ждало и «Я прилечу к тебе завтра». Час назад она написала, что уже приземлилась.

Том протер шею мокрым полотенцем и бросил его в раковину. Он отчаянно мечтал о душе, но тот был непозволительной роскошью. Мочить швы и повязки пока запрещалось, да и движения давались ему нелегко. Подвешенная правая рука онемела, ощущалась холодной и тяжелой; в плече пульсировала горячая тупая боль, она растекалась на грудь, к ребрам, в шею и даже в голову, вся правая половина туловища казалась оцепеневшей.

Съемки фильма «Конг: Остров черепа» уже почти месяц проходили во Вьетнаме, и последние недели съемочная группа работала на севере страны, у самого побережья. Том играл бывшего британского спецназовца и следопыта, эксперта в вопросах выживания в дикой, враждебной среде, а потому безостановочно тренировался. Он имел весьма ясное представление, насколько мускулисто должен был выглядеть его персонаж, а кроме того, выполнял все трюки сам, что тоже требовало недюжинной физической подготовки. Потому Хиддлстон каждый день просыпался в четыре часа утра и до рассвета истязал себя в тренажерном зале и на пробежках по непростой вьетнамской пересеченной местности. В то утро он не выполнял ничего такого, чего не делал прежде: поднимал штангу незначительно увеличенного веса под чутким присмотром персонального тренера. Он выполнял четвертый или пятый подход на бицепс, когда грифель прокрутился в вспотевшей ладони и едва не выскользнул, Том как-то неловко его перехватил, и одно короткое движение кистей и пальцев отдалось вспышкой невыносимо острой боли в плече. Том вскрикнул и выронил штангу. Тренер предположил разрыв мышцы, в больнице этот диагноз подтвердили, наложили фиксирующую эластичную повязку и прописали покой, мазь и обезболивающее. В тесном расписании съемок ему выделили несколько дней отдыха, но лучше Тому не становилось: плечо отекло и болело, по нему растеклась темная гематома, рука саднила и почти не двигалась, препараты не действовали. При повторном осмотре врач в частной вьетнамской клинике констатировал — нужна операция. Нанятая киностудией страховая компания, проводившая медосмотр перед запуском проекта и покрывающая все вынужденные медицинские траты, настояла на больнице в штатах, и ближайшим клочком американской суши оказались Гавайи.

Так Том попал в вынужденное заточение в небольшом отельном номере с двумя кроватями — на одной из которых он спал, а на второй хаотичной грудой валялись его вещи — балконом и видом на пляж. Он часами лежал в кровати, смотря фильмы и читая, измерял комнату шагами, гипнотизировал взглядом фигурно расставленные на столе сладкие батончики, шоколадные плитки и соленые орешки, смотрел в потолок, в окно, в экран лэптопа, пытался спать. Он сходил с ума от скуки и боли и теперь не мог дождаться, когда наконец приедет Норин. Хоть поначалу её отговаривал. У Джойс в Лос-Анджелесе в самом разгаре было продвижение фильма «Сестра», она сутками пропадала на интервью и съемках телепередач, он не хотел её отвлекать, но в телефонном разговоре субботним вечером она, уставшая, но решительная, отрезала:

— Боже, да ты там один-одинешенек на чужом острове, дрейфующем посреди бесконечного Тихого океана! Я тебя на произвол судьбы не брошу. Завтра утром прилечу, и это не обсуждается.

То, что начиналось как потенциально полезное знакомство, которых у Тома за всё время в профессии накопилось немало — с режиссёрами, продюсерами, сценаристами, актёрами, агентами — за год с лишним переросло в настоящую крепкую дружбу. Норин прицельно и быстро заняла надежное место в его жизни, стала ему настолько близкой, что порой, казалось, оттесняла на задний план даже Джоуи, его лучшего друга с самого раннего детства, верного школьного товарища и почти брата по духу. Она заполняла собой все пустоты, исправляла все искривления и надломы. В её манере общения с ним было много мускулинно-твердого, бескомпромиссного, жесткого; было много шуток и подколов, похлеще и повъедливее которых мог быть только безжалостный юмор сестер. Но в то же время она была обволакивающе комфортной, мягкой, по-женски нежной и очень тактильной. Она заставляла его чувствовать себя лучше, увереннее, удачливее, ценнее; она подпитывала его энергией. Норин отвечала взаимностью на его любовь к объятиям, щедро делясь своим теплом, и постоянно на свой очень легкий, неуловимый манер к нему дотрагивалась: коротко похлопывала его по колену, подхватывала его под локоть или брала за руку, опускала голову ему на плечо и по-настоящему целовала в щеку при встречах и прощании, прижимаясь теплыми губами, а не вскользь соприкасаясь кожей. Всё это создавало между ними такого рода прочную связь, которой прежде у него ни с кем не возникало.

Когда-то Тому сказали, что он склонен выстраивать непреодолимые стены между собой и другими людьми, но сейчас он воздвигал стену, защищающую их с Норин от внешнего мира. Он ревностно защищал их дружбу от посторонних, и даже от собственных агента и публициста.

В конце сентября в сети появились фотографии с вечеринки по поводу дня рождения Джойс, на них — четырех квадратах черно-белых изображений на полоске плотной глянцевой бумаги, распечатанных из фотобудки — Норин и Том кривлялись в дурацких париках и гигантских очках в форме сердец. «Новая британская любовь: что вам следует знать о паре Том Хиддлстон и Норин Джойс», — с таким заголовком вполовину всей первой страницы вышла «Сан», а следом за ней волну слухов о романе подхватили и понесли печатные, интернет, радио и телевизионные издания всех мастей и стран происхождения. Все эти сенсационные выпуски сопровождались неведомо откуда раздобытыми снимками случайных прохожих, запечатлевшими в низком качестве и плохом освещении Тома и Норин за ужином в ресторане или на прогулке по Лондону, а в начале октября всплыла даже видеозапись с вечеринки БАФТА в феврале 2014-го, когда они ещё были едва знакомы, но зажигательно вытанцовывали под Queen.

— Мы можем это использовать, — предложил Люк, когда журналисты начали связываться с ним для получения официального комментария.

Хиддлстон скривился ему в ответ, и публицист продолжил:

— Том, я серьёзно! Этот шум вокруг вас двоих пойдет тебе на пользу. Мы не станем врать прессе, но и однозначно отрицать тоже не будем. Можем пустить одного-двухпапарацци по вашему с Норин следу, когда вы в следующий раз куда-то вместе выберетесь. Тебе нужно будет только обнять её или что-то… достаточно красноречивое, чтобы это засняли и раструбили. Ей даже не обязательно знать. Понимаешь?

Том кивнул и произнес:

— Понимаю. Но я не стану её использовать. Сделай заявление, что мы с Джойс просто друзья.

В тот раз Люк притворился, что не услышал, а через несколько дней заново завёл тот же разговор. Масла в огонь подливал Кристиан Ходелл. Они объединились в настойчиво требующую выгодной публичности коалицию.

— Давай ты сначала спокойно выслушаешь, что я тебе скажу, не торопясь это обдумаешь, и только потом ответишь, ладно? — вкрадчиво произнёс агент. — У меня для тебя ничего нет. Ты закончишь «Конга», затем «Шантарам», потом контрактный «Тор», а дальше — неясность. Мне нечего тебе предложить кроме озвучки нескольких мультфильмов, а это не тот масштаб, с которым мы теперь работаем. Тебе нужно — очень нужно — снова быть на виду, напомнить о себе так громко как только сможешь. Скандалы не в твоём амплуа, а вот поддержать на плаву слухи о романе с прекрасной мисс Джойс — самое оно. Кому это навредит?

— Я сказал: нет!

Той же тактики, похоже, придерживалась и Норин. Между собой они эту тему не обсуждали, словно она была негласно утвержденным табу, но действовали одинаково. В середине октября в эфире телепередачи «Доброе утро, Америка!» одна из ведущих поставила Джойс прямой вопрос:

— Сейчас все об этом говорят, и это, должно быть, довольно утомительно для Вас, но нам всем очень интересно. Том Хиддлстон и Вы — правда или нет?

Он узнал об этом интервью от Люка и позже, коротая бессонную, наполненную жаром и болью, ночь в отельном номере, нашел в Интернете этот отрывок программы. Норин, растерянно поправив волосы и механически улыбнувшись, начала издалека.

— Мне объективно понятно любопытство зрителей и прессы, но субъективно — и думаю, имею на это полное право — я не люблю выставлять свою личную жизнь напоказ, — она сложила пальцы в замок и по тому, как побелели её костяшки, как очертилась на высоком лбу вертикальная линия вздутой вены, было видно её предельное напряжение. Но голос звучал привычно звонко, располагающе, приветливо: — И под личной жизнью я подразумеваю не только романтические отношения, а также семью и друзей. Том Хиддлстон один из немногих моих лучших друзей, и он, безусловно, является частью моей личной жизни, но только как близкий друг.

Всё кратковременно забурлило вокруг этого её ответа, словно вспенившаяся кипящая вода вокруг щепотки соли. Вышло какое-то несусветно глупое видео «10 фактов, доказывающих, что Норин Джойс врёт, отрицая роман с Томом Хиддлстоном», опубликовалось несколько интервью с несуществующими «приближенными к паре», на Люка обрушилась новая ураганная волна запросов на комментарий, но к концу месяца всё стихло. Пришел ноябрь, а вместе с ним новые темы и люди на растерзание прессой.

В дверь трижды негромко постучались, и за ней оказалась Норин. В любимых кедах, белых рваных джинсах и широкой, смятой после дороги, полосатой рубашке. На одном плече повис рюкзак, в руке в подстаканнике стояло два больших кофе из «Старбакса». Джойс смерила Тома взглядом. Он открыл ей как был: в пижамных штанах, с голым наполовину обмотанным бинтом торсом и с подвешенной в эластичной повязке рукой.

— О Боже, Боже! — театрально охнув, заговорила она. — Трепещите, жалкие смертные! Сам герцог Асгардийский собственной полуобнаженной персоной!

Норин вошла в номер, и вместе с ней внутрь проникла её заразительная позитивная энергетика. Она распахнула окна на террасу и одернула шторы, беззаботно хозяйским жестом столкнула в угол захламившие стол вещи и поставила туда стаканы кофе, придирчиво рассмотрела Тома, сообщила ему, что он паршивец, заставил её волноваться, и что ему, бессовестному, идут даже страдания, многодневная неряшливая щетина и синяки под глазами. Вытянула из груды на кровати джинсы и синюю льняную рубашку, протянув ему, и скомандовала:

— Одевайся, идём завтракать!

Смущаясь собственной немощности — он ненавидел проявлять свои болезни и слабости, они были для других обузой — Том ответил, что ему потребуется её помощь, потому что сам он ни натянуть штаны, ни надеть и застегнуть рубашку одной левой рукой не сможет. Его стесняла его беспомощность и нагота, и Норин, подмяв губы и фыркнув, сообщила:

— Ради всего святого, я видела твою голую задницу в «Багровом пике».

Том почувствовал, что его лицо вспыхнуло краской, а сердце взволнованно пропустило удар.

— Я… искренне сожалею, — выдавил он и заставил себя засмеяться.

— Зря. Отличная задница.

Он чувствовал себя комфортно, обсуждая и снимая собственные голые сцены, он находил это естественной частью творчества, и считал, что пропорциональность обнаженности мужчины и женщины в кадре должна была быть равной, не ставящей женщину в уязвимое положение большей открытости. Том комфортно воспринимал себя голым на экране, его даже не слишком смущало, что таким его видели и собственная мама и сёстры. Но почему-то факт того, что таким его видела Норин, пробуждал в нём неуютное беспокойство. Словно это было толчком из той темной зоны запрещенного, в которую они избегали ступать. Они никогда не говорили о сексе в жизни или его изображении в актёрстве, как не говорили и о домыслах об их романе — это находилось за границами их обоюдного комфорта. И уж тем более они никогда не раздевались друг перед другом в жизни. Том весьма галантно избегал даже прикасаться к Джойс где-то помимо её рук, плеч и спины, ну и ещё шелковистых румяных щек.

Он весь напрягся, когда неловко левой рукой стянул с себя пижаму и втискивался в джинсы. Ему было не управиться с пуговицей и молнией ширинки, и когда там оказались руки Норин, он забыл дышать. Её холодные даже в жарком гавайском климате пальцы неосторожно задели низ живота и там, в узкой редкой полоске волос, ведущей от пупка вниз, отзываясь на это прикосновение, родился тяжелый шар пламени. Том едва удержался, чтобы не вздрогнуть и не выдохнуть шумно. Он плотно сжал губы, изнутри закусывая щеку, и упёр взгляд в прибрежную бирюзовую гладь океана, пытаясь отвлечься.

Затем очень медленно и осторожно Норин надела на него рубашку, мягко опуская легкую ткань на его плечо и ювелирно продевая неподвижную правую руку в рукав. Её забота, к удивлению Хиддлстона, не заставляла его чувствовать себя жалким, скорее благодарным и смятенным. Когда, застегнув крайнюю пуговицу и поправив воротник, Норин подняла глаза и улыбнулась, Том рассмотрел в её вязком янтарном взгляде что-то, чего там не было ещё несколько минут назад. Возбуждение?

Эта находка оказалась очень волнительной. Том заглядывал Джойс в глаза, когда они спустились в фойе и вышли из отеля, когда двинулись вниз по улице в направлении пляжа, и их окружали отдыхающие прохожие: в купальниках, шляпах и кепках, с надувными кругами и матрацами в руках, подпоясанные полотенцами и со шпагами сложенных пляжных зонтов. Он всматривался в её лицо, чутко наблюдал за движениями и прислушивался к звучанию голоса, когда они вошли в ресторан и, сев за предложенный столик на тенистой террасе, сделали заказ. Тот же горячий отблеск в медовых глазах больше не повторился, и Хиддлстон почти преуспел в убеждении себя, что ему померещилось. Но вечером, в ванной своего номера смочив под краном чистое, оставленное горничной полотенце и растирая им тело, он мысленно вернулся к близкому, поднятому на него обжигающему взгляду, и внизу живота сладостно потянуло.

***

Четверг, 14 января 2016 года

Лондон

Пасть неразобранного чемодана была распахнута, он стоял поперек прохода в гостевую спальню. Из него Норин успела достать только увесистую статуэтку «Золотого глобуса», и теперь этот отблескивающий шар, венчающий светлую мраморную глыбу, стоял посередине журнального столика. Рядом с ним возвышались бутылка вина и три опрокинутых вверх ножками бокала, с которых на бумажную салфетку стекали капли воды.

Беспересадочный рейс из Лос-Анджелеса сел в Лондоне всего несколько часов назад, уши Норин всё ещё были немного заложены. Она была уставшей, словно разобранной на мелкие, хаотично перемешавшиеся детали. Её организм был настроен на калифорнийское время и там, в отличие от полуденного Лондона, было ранее утро. В 5:38 утра по времени западного побережья США началась прямая трансляция объявления номинантов на премию «Оскар», и первые её минуты Норин пропустила, пытаясь проснуться под холодным душем. Венди, встречавшая её в аэропорту — и изначально настоявшая на том, чтобы посмотреть объявление целиком и вместе — заколотила в дверь ванной и прокричала:

— Вылезай!

Теперь Джойс сидела, укутавшись в банный халат, натянув его глубокий капюшон на мокрую голову и подсунув под нос горячую кружку ароматного кофе. В воскресенье в Беверли-Хиллз состоялось вручение премии «Золотой глобус», и тот, что стоял перед Норин, она получила за своё исполнение главной женской роли в фильме «Сестра», чего ни она, ни Уэсли Осборн Колдуэлл, ни Джошуа О`Риордан не могли ожидать. Узнав в декабре о том, что она номинирована, Джойс восприняла само это событие как большую похвалу и, по привычке последних лет принимая приглашение и собираясь на церемонию, даже не задумывалась над тем, что может победить. Но статуэтка оказалась у неё, в Британской академии кино Джош подцепил говор о том, что в феврале Норин достанется и БАФТА, а так, агент и Венди пришли к выводу, что Джойс будет номинирована и на «Оскар».

Потому телевизор был включен на полную громкость, запылившаяся за долгое отсутствие Норин посуда была заново вымыта и накрыта на скромный праздничный стол, к которому они купили вино и заказали пиццу.

Когда она оказалась номинированной на «Оскар» пять лет назад, всё было иначе. Норин было двадцать четыре, она понятия не имела о том, во что ввязалась, всё ещё горячо грезила о режиссёрстве и воспринимала актерство лишь коротким промежуточным этапом, а потому и номинацию, и проигрыш восприняла совершенно неэмоционально. Куда более важной наградой она считала саму возможность поработать с Мартином Скорсезе. В «Судьбах и фуриях» она сыграла сложную, многоярусную в своей психологии и поведении девушку с непростой историей, которая зрителям запомнилась двуличной и меркантильной стервой, а критики отметили глубину и проработанность её образа. Тот проект был большим, дорогостоящим и длительным.

Фильм «Сестра» был отснят за месяц, смонтирован и выпущен в прокат — за десять месяцев. С момента, когда Норин впервые услышала от Джоша о самой идее, до сегодня, когда Джош сражался с винной пробкой и неясным пятном отражался в первой полученной за фильм премии, прошло меньше двух лет, и эта стремительность кружила голову сильнее, чем джетлаг. «Сестра» оказалась очень сложной и требовательной. Норин пришлось переступить через своё естество и пробудить внутри искреннюю романтическую симпатию к женщине, показать настолько откровенное интимное влечение к ней, что порой весь процесс казался настоящим и оттого пугающим. Ей пришлось утопить себя в густом черном болоте непроглядной депрессии своего персонажа. Не говоря уже о массиве теоретической работы, которую нужно было выполнить, чтобы изучить всю доступную информацию об одной из самых закрытых религиозных общин. В несвойственной ей эгоистичной манере Норин считала, что за весь вложенный труд и силы была достойна номинации или даже самого «Оскара», но одновременно с этим отказывалась верить в саму возможность такого.

Гильермо Дель Торо объявлял претендентов в категории документальных короткометражек, когда во входную дверь позвонили. Венди, сидевшая на полу на коленях и сосредоточено нарезавшая сыр кубиками, спохватилась с места.

— Наверное, пицца, — сказала она и выбежала в коридор. Оттуда послышался щелчок отпираемого замка, затем тихий мужской голос, стук захлопнувшейся двери и раздосадованное: — Ну и кусок говна!

Джошуа, отпустив наполовину ввинченный в пробку штопор, хрюкнул, давясь смехом, и возразил:

— Мы такого не заказывали.

Венди вернулась с двумя большими коробками, вовсе не похожими на упаковки пиццы, ворохом конвертов и рекламных проспектов и бутылкой шампанского в руках. Очевидно, консьерж принёс все накопившиеся посылки и корреспонденцию. Она с грохотом опустила бутылку на столик и, развернув записку, лентой привязанную к горлышку, прочитала вслух:

— Дорогая, поздравляю с «Золотым глобусом»! Молодец. Марко.

Злобно сплюнула и повторила, ядовито растягивая слово:

— До-ро-га-я!

Норин посмотрела на сестру, недобро нахмурившуюся и оттого ставшую похожей на ястреба. В ярости у неё расширились ноздри и нервными красными пятнами покрылась шея.

— Перестань, — отмахнулась Джойс. Манкузо болел ей не очень долго, она отпустила ситуацию и в какой-то момент даже поймала себя на том, что в чём-то его понимала. Не оправдывала, не отменяла подлости его поступка, — поведения — но понимала. Её неприятно царапало звучание его имени, кололи расспросы журналистов о нём, а этот акт беспрецедентной заинтересованности в её работе спустя полгода после расставания взбесил, но она спокойно предложила сестре: — Просто выкинь.

— Выкинь?! — возмутился Джошуа. — Дорогуша, это «Крюг Клос д`Амбони» 95-го, по четыре тысячи американских долларов за бутылку, — деловито сообщив это, он грозно нацелился в Венди пальцем и приказал: — Спрячь куда-нибудь подальше. Это, конечно, не брюлики, но капиталовложение неплохое.

Венди вопросительно вскинула брови, ожидая решения сестры, и Норин кивнула.

— Спрячь на кухне, — попросила она, затем повернулась к агенту. — Не удивлюсь, если это не Марко, а его секретарша Ханна о себе напоминает. Она часто покупала и присылала от его имени подарки.

Джошуа кашлянул и высунул язык, показывая, что его тошнит. На этом тема была исчерпана. Постучав дверцами кухонных шкафов, вернулась Венди и, подхватив нож, снова принялась нарезать сыр. Норин отхлебнула кофе. На экране телевизора Гильермо Дель Торо объявлял номинантов в категории «Лучший грим»:

— «Безумный Макс: дорогая ярости», «Выживший», — после названия каждого фильма в зале, где проходило объявление, слышались жидкие вялые хлопки. — «Столетний старик, который вылез в окно и исчез»…

На большом экране за спиной Гильермо сменялись кадры из упомянутых работ и под их названиями мелким шрифтом проступали имена номинированных гримёров. Картинка за спиной Дель Торо снова изменилась, и возник искривленный кроваво-красный череп с проломленным лбом и заполненными пугающей черной слизью глазницами. «Майкл Флэтли, Эффи Лашапель и Бенце Патаки». Уголки губ Гильермо едва заметно дрогнули, обнажая плохо скрываемую гордость, свет блеснул в его очках и он произнёс название собственного фильма:

— «Багровый пик».

Затем были анимационные короткометражки и полнометражные фильмы, лучший звук, лучшая музыка и лучшая песня, лучший монтаж, лучшая операторская работа и другие, в каждом не меньше трех претендентов. За это время им всё же доставили пиццу, и Джошуа как раз намеревался откусить от своего первого куска пепперони, когда объявили категорию «Лучшая женская роль второго плана». Норин всем телом подалась вперед.

У «Золотого глобуса» не было разделения по очередности ролей, но фильмы были разделены по жанрам, а потому и Норин, сыгравшая главную героиню, и её партнерша Руни Мара, исполнившая вторую женскую роль, оказались одновременно номинированными на «Лучшую актрису в драматическом фильме». Это была общеизвестная истина, что «Золотой глобус» и БАФТА во многом предупреждали выбор Американской академии кинематографа, и Норин — точно так же как Венди и Джош, следуя утвердившимся закономерностям, верили в её номинацию — сама ожидала услышать имя Руни в «Лучшей женской роли второго плана». Как-то интуитивно она ощущала, что, если Мары в этой категории не будет, то «Сестра» не появится и ни в одной другой. Кроме того, она искренне находила Руни достойной этого признания, и когда кадр из их фильма появился на экране, Джойс победно вскинула вверх одну руку, второй неосторожно наклоняя чашку, и вскрикнула — от радости за Руни и досаду от возникшего на халате кофейного пятна.

Они запили этот успех вином и, слишком взволнованные, чтобы есть или разговаривать, жадно уставились в экран. «Сестра» возникла в категории «Лучший оригинальный сценарий», а затем название фильма снова проступило поверх картинки, запечатлевшей замершее в выражении непонимания и страха лицо Норин.

— В категории «Лучшая женская роль» номинированы… Норин Джойс в фильме «Сестра», — произнёс Гильермо Дель Торо, и все последующие номинантки растворились в победных криках и топоте ног, отплясывающих вокруг журнального столика ритуальные танцы. Они все втроем обнимались и прыгали, улыбались, смеялись и расцеловывали друг друга, но в какой-то момент Норин ощутила внутри себя неясную пустоту — она радовалась, не осознавая чему. Упала обратно на диван, откинув тяжелую от мигрени голову на спинку, и только потом очень осторожно, боясь спугнуть, поняла: её чутьё, вера, страсть к этой истории в целом и отдельно роли, её безжалостность к своим физическим потребностям вроде еды, сна и отдыха, к своей ментальной устойчивости — всё это было замечено и отплачено. Одно лишь упоминание её имени в контексте «Оскара» выходило далеко за границы того, на что она рассчитывала. И теперь была оглушена собственным восторгом. Она громко, искренне, безудержно засмеялась.

Позже, когда коробки из-под пиццы опустели, а вино осталось только сливовыми пятнами на донышках бокалов, Венди подбородком кивнула в сторону сестры и сказала:

— Передашь Хиддлстону, что он должен мне тысячу фунтов.

Норин переглянулась с Джошуа, и тот, удивленно вскинув бровь, спросил:

— Извини, что?

— Мы поспорили на дне рождения Норин насчет её номинации, — пояснила Венди.

Старшая Джойс фыркнула и недовольно осведомилась:

— Том поставил на то, что меня не номинируют? Вот паршивец!

Младшая Джойс рассмеялась, поднимаясь с пола и подхватывая со стола грязную посуду. Она ушла на кухню и оттуда, сгружая бокалы в раковину, ответила:

— Приблизительный пересказ его ставки такой: ты достойна не меньше трех «Оскаров». Но он считает, что «Сестру» не номинируют ни в одной из категорий, потому что Академия весьма предвзята и материально субъективна, она редко жалует независимые фильмы и одним из важных критериев считает кассовые сборы, которых у «Сестры» из-за специфики темы и выполнения может оказаться недостаточно.

— Похоже, в оригинале это было двухчасовой лекцией, — переглянувшись с Джошуа, заключила Норин. — Щедро приправленной историей кинематографа и цитатами из великих.

— Например, из Пруста, — подсказал агент, и Венди закивала.

— Типичный Том Хиддлстон!

***

Понедельник, 29 февраля 2016 года

Голд-Кост, Австралия

Между утонувшим в австралийских джунглях отелем «О’рейллис Рейнфорест Ретрит» и наводненной кинозвездами красной дорожкой у театра «Долби» в Голливуде было 17 часов разницы. В Лос-Анджелесе был довольно прохладный вечер воскресенья, наполненный вспышками фотокамер, белозубыми улыбками и предоскаровской лихорадкой; в Голд-Косте был полдень жаркого, влажного понедельника, состоящего из звуков тропического леса, вездесущих насекомых и гримеров, к несчастью Тома, уверенных, что он недостаточно потеет в кадре, а потому подливающих на его спину воду. Они были на финишной прямой «Конга», каждый день снимая с раннего утра до последних лучей дневного света, пытаясь нагнать график, застопорившийся осенью из-за травмы Тома. Плечо до сих пор иногда давало о себе знать, саднило и ныло, мускула порой подводила во время тренировок, но ему посчастливилось не растерять за время лечения физическую форму окончательно, а потому как только повязку сняли и прописали упражнения для разработки мышцы, съемки возобновились.

Сегодня снимали проход отряда Конрада по джунглям. Ради полуминутной сцены работали уже несколько часов и пока, похоже, безрезультатно. Воздух кишел москитами, мухами и мотыльками, режиссёр радовался — они добавляли реалистичности картинке, но постоянно норовили попасть в глаза или рот актёрам, садились им на лица и волосы. Том отмахивался руками и стволом автомата, шагающая за ним Бри несколько раз испугано взвизгивала, а Томас проглотил насекомое, долго откашливался, а затем и вовсе заявил, что его стошнит. Наконец, Вот-Робертс скомандовал:

— Всё! Снято! Прерываемся на обед, потом продолжим!

Когда они добрались до отеля в костюмах, гриме и даже с реквизитом — в кобуре Хиддлстона, тяжело повисшей кожаными ремнями на плечах и прижимающей взмокшую футболку к липкой спине, остался пистолет — церемония «Оскар» была в самом разгаре. В ресторане «О’рейллис Рейнфорест Ретрит», полностью выкупленного под съемочную команду, столы уже были сервированы, воздух охлажден кондиционером, а поверх одного из окон было растянуто белое полотно экрана и на него проектировалась прямая трансляция. Когда Том подхватил из стопки чистую тарелку и задумчиво прошелся вдоль контейнеров с едой, ведущий церемонии смешил аудиторию, приглашая на сцену Кейт Бланшетт для объявления категории «Лучший дизайн костюмов». Когда он упал на свободный стул и, не испытывая из-за усталости голода, но заставляя себя методично пережевывать куриный стейк, Крис Рок продавал зрительному залу «Оскара» печенье.

К Академии кинематографического искусства и наук и выдаваемым ею наградам Том относился неоднозначно. Он считал её максимально далекой от беспристрастности, зацикленной на определенных жанрах и стилях, подверженной давлению, субъективной, несправедливой, а порой даже жестокой. «Оскар» не являлся для Тома мерилом талантливости актёра или гениальности фильма, хоть он и следил за тем, кто был номинирован и кто побеждал, знакомился с представленными к премии работами; но в то же время он считал его материальным символом выдаваемого актёрам и создателям фильмов кредита голливудского доверия, гарантией востребованности в индустрии на какой-то непродолжительный отрезок времени, пока память о полученном «Оскаре» оставалась свежей в головах руководителей киностудий и зрителей. Сам Том никогда не был ни номинирован, ни даже приглашен посетить церемонию, редко видел её трансляции, предпочитая узнавать её итоги в сводке утренних новостей, и это был первый раз в его жизни, когда он целенаправленно хотел посмотреть. На этом награждении присутствовала Норин Джойс, и каждый раз, когда фокус камеры соскальзывал со сцены и устремлялся в заполненный зал театра «Долби», Том жадно прикипал взглядом к изображению, пытаясь среди присутствующих рассмотреть Норин.

Они вместе смотрели «Сестру». В конце декабря им обоим повезло получить по несколько свободных дней, чтобы отметить Рождество с семьями в Англии, и тогда они попали на один из последних показов драмы в лондонском кинотеатре. Зал был почти пустой, основная масса в соседнем зале смотрели рождественскую комедию. Том отчетливо помнил, как поначалу ему было неловко сидеть рядом с Норин, пока она же на экране играла другого человека. Первые минуты фильма он провёл, собравшись и напрягая каждую мышцу в теле, сохраняя выражение лица каменным и опасаясь проявления своей реакции — какой бы она ни оказалась, он боялся, что заденет или обидит Джойс, воспримет что-то не так, поймет неправильно, иначе, нежели она пыталась это сказать. Но затем история его поглотила. Спустя первый час сеанса он обнаружил себя нервно подавшимся вперед, упершимся локтями в спинку впереди стоящего кресла и закрывающего рот ладонью. Он почти забыл о присутствии Норин в соседнем кресле и растворялся в Норин на экране, отвергнутой родителями, предпочитающими правила церкви счастью собственной дочери, раздавленной, напуганной, испытывающей сильную ненависть, но боящуюся направить её наружу, в угнетающую её обстановку, и вместо того трансформирующую её в отвращение к самой себе, к своей природе. Его утягивало в смертоносный водоворот разочарования и отчаяния, его сдавливало между слепой строгостью организации и оттого непреодолимой личной трагедией, его придавливало бессилием. Когда фильм закончился, и по черному экрану снизу вверх поползли титры, Том зацепился взглядом за имя Норин Джойс и не отпускал его, пока оно не исчезло, затем повернулся к ней и не смог ничего сказать. Хиддлстон слишком много знал о фильмах и оттого редко мог в них по-настоящему, отвлеченно окунуться. Но в «Сестре» он утонул.

И теперь отчаянно желал победы Норин. Том не верил, что фильм окажется номинирован хотя бы в одной из категорий, — подобного рода фильмы оказывались упомянутыми на церемониях «Оскар» только если были иностранными — но как никогда прежде был рад ошибочности своего мнения. Тому казалось, что Академии не хватит смелости вручить статуэтку за роль лесбиянки, открыто — пусть и безуспешно — выступившей против системы, но он искренне болел за Джойс.

На сцене театра «Долби» появился Эдди Редмэйн. У него в руках был плотный золотистый конверт, а за его спиной появились кадры из фильмов, номинированных на «Лучшую женскую роль». Норин была первой, камера зацепила её изображение отдельно от других, когда Эдди заговорил:

— Вот пять талантливейших актрис, воплотивших на киноэкранах удивительных, вдохновляющих, сильных женщин. Молодая замужняя девушка, которая вопреки запретам осмеливается бороться за свою гомосексуальную любовь…

Том отложил вилку, промокнул губы салфеткой — на ней отпечатались влажные темные следы налипшей и смешавшейся с потом пыли — и поднял взгляд. Ему было сложно не визуализировать Редмэйна долговязым нескладным подростком в не по размеру широком в плечах фраке и косо завязанным галстуком-бабочкой. Сейчас тот называл номинанток в безупречно подогнанном костюме, взрослый, но всё ещё отчетливо хранящий тот ребяческий задор и смущенность, которые Том помнил со школы. Они были подростками, плохо друг друга знали, их классы не пересекались и единственным местом встречи оказывался школьный театр. Хиддлстон помнил, как сидел в пустом зрительном зале на крайнем кресле заднего ряда и подглядывал за репетицией постановки, в которой Редмэйн играл главную роль. Том восхищался и завидовал — иногда по-доброму, иногда по-черному — его таланту, славе и очарованию; его популярности у преподавателей, его успешности в театре и его будущему, которое уже тогда, в школе, виделось светлым. И вот Эдди, прошлогодний лауреат премии, снова номинированный и удостоенный чести наградить лучшую актрису, стоял перед камерами и несколькими сотнями лучших представителей кинематографа, а Том, уставший и грязный, немного разочаровавшийся в собственной роли и всём «Конге», сидел в ресторане где-то в австралийской глуши и боролся с тошнотой. Годы шли, ничего не менялось.

Его размышления прервал короткий ролик — показывали крохотные отрывки из фильмов номинанток. Первой снова была Норин, она стояла перед мужем своей героини и с вызовом смотрела ему в лицо, во взгляде вращалось что-то тяжелее, непобедимее, страшнее злости и обиды.

— Не говори мне, что тебе жаль, — процедила она сквозь зубы. — Тебе не жаль. Тебе не понять, каково мне, и хватит повторять, что ты понимаешь. Это не так!

Её голос сорвался, а в глазах блеснула влага отчаяния.

— Ты не поймешь, — почти шепотом повторила она. — Я — зло, которым пастор по воскресеньям пугает прихожан, я — воплощение вашего дьявола, я — порок в вашей праведности. А ты… ты всего лишь несчастный бедный мальчик, на чью покорную душу Господь послал тяжкие испытания такой женой, как я. Ты закован в браке со мной, и кем бы церковь меня не считала, нас не разведут, но я… я помогу тебе. Я тебя освобожу. Потому что я тебя понимаю.

С нижнего века сорвалась крохотная капля боли и слезой покатилась по щеке.

— Что это значит? — с тревогой отозвался мужчина, но его голос постепенно затих, ролик закончился, а камера в зале повернулась к Норин Джойс. Она смущенно улыбнулась и, покосившись на сидящую рядом сестру, смущенно опустила голову.

Она выглядела великолепно. Открытое светлое лицо, словно не накрашенное, но такое удивительно детальное, ярче, чем обычно. Янтарные глаза, бледные губы, медные волосы подняты наверх и заплетены в широкую растрепанную косу, обернутую вокруг её головы вроде ленивой короны. Длинная бледная шея, выступающие тонкие ключицы, острые плечи. Том поймал себя на том, что затаил дыхание.

— Ставки ещё принимают? — прозвучало над его головой, и он обернулся. Сэмюель Л Джексон в своей повседневной одежде — сегодня его не снимали — и с тарелкой в руке обошел стол, за котором сидел Хиддлстон, выдвинул стул и сел напротив.

Том улыбнулся.

— Последний шанс, — ответил он. — На кого ставите?

— На ту белокурую ирландку, никак не могу правильно произнести её имя…

— Сирша Ронан? — подсказал Том. Сэмюель кивнул.

— Она самая. А твой фаворит?

— Норин Джойс.

— Да… как-то я её встречал, замечательная девочка.

Том кивнул, сосредоточено и нетерпеливо вглядываясь в экран. Он вслушивался, в страхе не разобрать имени, когда Редмэйн откроет конверт. Л Джексон, со скрипом вилкой отковыривая кусок от пудинга, коротко спросил:

— Твоя?

Это застало Хиддлстона врасплох, он растеряно открыл рот, ещё не понимая, что хочет ответить, и не до конца уверенный, что правильно понял вопрос, затем смущенно потер подбородок и ответил:

— Не совсем.

Она была его — его подругой, его вдохновением, его пониманием, успокоением, радостью, пьяными выходками и поздними долгими прогулками, — но Сэмюель спрашивал не об этом.

— Не совсем ещё или не совсем уже? — не унимался тот, а тем временем в Лос-Анджелесе закончили представлять номинанток. Каждый в ресторане отвлекся от еды и повернулся к экрану.

— Просто не совсем, — ответил Том и поднялся из-за стола. Его толкнуло нежелание продолжать эту беседу и волнение. Эдди Редмэйн опустил взгляд на конверт в собственной руке и, поддев его край, произнес в микрофон:

— И «Оскар» за «Лучшую женскую роль» получает…

Том зажмурился.

— …Норин Джойс за фильм «Сестра»!

Зал театра «Долби» взорвался аплодисментами и заполнился мелодичным переливом инструментальной музыки, зал отельного ресторана снова застучал посудой и загудел приглушенными голосами, поверх которых пронзительно и громко раздалось несдержанное:

— Да! Да-да-да!

Хиддлстон победно вскинул руки и подпрыгнул. Многие обернулись и заулыбались ему, что-то невнятно пробормотал Джексон, но Том был всецело поглощен церемонией. Там, в десятке тысяч километров от него и другом дне на календаре, не совсем его Норин уронила лицо в ладони, поднимаясь с кресла и оказываясь в объятиях Венди. Она расцеловала сестру, затем пересекла устеленный красной дорожкой проход и обняла вставшую ей навстречу Руни Мару, потом помахала и отправила воздушный поцелуй кому-то в глубине зала и повернулась к сцене. Гибкая и тонкая, в плотно облегающем платье с глубоко обнаженной спиной. На телесной, будто прозрачной ткани яркой вышивкой расползлись сине-красные цветы и вьющиеся зеленые листья. Казалось, Норин была одета только в эти плоские растения. Она легко взбегала по ступенькам навстречу ожидающему её Эдди Редмэйну, и следом за ней тянулся шлейф. Она обняла Эдди, приняла из его рук статуэтку и остановилась перед микрофоном.

— Фух! Погодите секунду, я забыла, как дышать…

Норин подхватила ладонью ребро и ненадолго отвернулась, а когда снова обернулась к залу, на её лице не было ничего кроме огромных напуганных глаз и широкой неподдельно счастливой улыбки.

— Уэсли Осборн Колдуэлл, посмотри, что ты наделал! — выговорила она, и её голос предательски дрожал. По-настоящему, бесконтрольно, совершенно иначе — не так, как она заставляла его вибрировать в наигранных интервью или фильмах. — Это должен был быть небольшой независимый фильм, а теперь я стою тут и не знаю, что говорить. Я не репетировала.

Сквозь закушенную губу прорвался нервный смешок, Джойс посмотрела на «Оскар» в собственной руке и протяжно вздохнула.

— Но если серьезно… — продолжила она, поднимая взгляд в зал. — Во-первых, я хочу поблагодарить студию «Саммит Энтертейнмент» за то, что поверили вон тому замечательному таланту, мистеру Уэсли Осборну Колдуэллу, и взяли его сценарий в разработку. Во-вторых, спасибо, Уэсли, что не побоялся заявить о своих убеждениях так громко и решительно, и что позволил быть к этому причастной. Конечно, спасибо всей нашей команде — великолепным ребятам, без которых ничто из этого не было бы возможным: операторы и звукооператоры, мастера макияжа и костюмеры, техники, постановщики, работники монтажа. В-четвертых, большое спасибо моей прекрасной напарнице. Руни, дорогая, эта награда принадлежит нам обеим, правда! Без тебя бы ничего не получилось. Спасибо Джесси Спенсеру, моему экранному мужу. Ты крутой! Хочу выразить безграничную благодарность и свою бесконечную любовь Джошуа О`Риордану, моему другу и агенту, который познакомил меня не только с этим сценарием, а и вовсе привёл меня в актёрство и берег меня как зеницу ока на этом непростом пути. Ты — моё всё! Благодарю мою сестру Венди за то, кем ты для меня стала, и за то, что сопровождаешь меня сегодня. Ты выглядишь сногсшибательно в этом платье, дорогуша! Я благодарна всем номинанткам. Вы невообразимые, вы вдохновение, вы — недостижимый эталон. Для меня высочайшая честь оказаться с вами в одной категории. Ну и наконец, конечно, спасибо Академии за это замечательное признание и неизбежный перевес багажа на моём пути обратно в Англию.

========== Глава 8. ==========

Суббота, 9 апреля 2016 года

Мумбаи, Индия

С хлопком открылось бутылка шампанского и кто-то восторженно завизжал. Норин оглянулась — директор индийской киностудии «Удайя Пикчерз» продолжал взбалтывать уже откупоренную бутылку, и из неё мимо бокалов прямо на руки помощницы Дермота Кэссиди текло вспенившееся шампанское. В ресторане «Сизонал Тэйст» на одном из верхних этажей офисного небоскреба гремела вечеринка, устроенная студией «Удайя» для своих голливудских коллег. Внутри грохотала музыка и звенели бокалы, снаружи — за панорамными окнами — раскинулся вечерний Мумбаи. По убегающей вдаль дороге неравномерным потоком мерцающего света катились машины. В наползшей на город темноте не было видно ни мусора, ни теснящихся рядом с стеклянными высотками трущоб, не было слышно гомона улиц и их острого, неприятного запаха. Тут, наверху, были только белоснежные салфетки, отблескивающие бокалы, чистые приборы, дорогая одежда и обувь, живая музыка и пахло парфюмами, алкоголем и сигаретами.

Так отмечали начало работы над «Шантарамом».

Команда и актёры прибывали в Индию несколько дней, Норин прилетела одной из последних этим утром. Она позволила себе неделю уединенного тихого отдыха, лишенного телефона, Интернета, прессы и каких-либо забот. Она избавила себя от компании, хоть сестра упрямо набивалась ехать вместе с ней, и в блаженной тишине одиночества приходила в себя. Последний год выдался непростым. Роли вобрали в себя всю её энергию, оставив самой Норин лишь полую скорлупу эмоциональной уравновешенности и ментальной стабильности, безжалостно продырявленную Марком Манкузо и несколькими незначительными поодиночке, но критическими в своей общей массе конфликтами и недоразумениями с коллегами, журналистами, фанатами и просто случайными бортпроводницами и консультантами в магазинах. Джойс оказалась у крайнего предела, за которым её ждали нервный срыв и депрессия. А потому забронировала себе номер на мексиканском побережье.

Ей нужно было собраться воедино, перестать трусливо бежать от своих тревог, найти в себе смелость прислушаться к себе. Лёжа на мягком белом песке пустынного дорогого пляжа в Сан Хосе дель Кабо, она заглянула прямо в своё одиночество и обнаружила, что в нём не было ничего страшного. Напротив, в нём была свобода действовать и чувствовать так, как ей самой было угодно, не оглядываясь на чужие мнения, не подстраиваясь под чужие прихоти, не создавая иллюзий. Она приближалась к своему тридцатилетию и только сейчас начинала знакомиться с собой. Ей открывалось то, что всегда было глубоко внутри, но не находило выхода: она не любила устриц, любила джаз, ей претил удушливый запах конных бегов, но нравился солёный аромат океана, её мутило на борту яхты и укачивало на мягком заднем сидении Мерседеса, она любила ездить на велосипеде или на переднем пассажирском сидении, забравшись туда вместе с ногами и обняв колени. И во всём этом не было ничего преступного. Такой она была на самом деле, и те, кого это не устраивало, не заслуживали места в её жизни. Они засоряли, занимали собой пространство, которое могло достаться тем, кто любил её искренне со спутанными волосами, в пыльных джинсах, грустной, пьяной и отпускающей грязные шутки, а не только в летящих тонких платьях, с широкой голливудской улыбкой на лице и с правильной вилкой для поддевания устриц из раковин в руке.

— Да, но сама концепция… сама конструкция этого… — Пауль Боариу щелкнул пальцами в поисках нужного слова, и Норин посмотрела на него. Она отвлеклась и потеряла нить их разговора. Режиссёр сам подошел к ней, когда она раскуривала сигарету и рассматривала город под собственными ногами, щурясь от ползущего в глаза дыма и отчаянно желая сбежать от резонирующего в её внутренностях грохота музыки. Он завёл беседу неловко, теряясь, забывая слова и роняя мысли посередине предложения. Норин не могла понять, обычная ли это манера общения Пауля, или он пьян, или смущается самой Джойс, но довольно быстро устала от его пауз и заиканий. Она не хотела проявлять себя невежливой или надменной, а потому продолжала вполуха слушать, закуривая вторую сигарету и погружаясь в себя.

— …Этого наслоения ведь использовалась не так… не так широко… не так часто и…

Норин переступила с ноги на ногу. Ей хотелось сесть или разуться, свод стопы тянуло от усталости. Весь день она провела на каблуках, ведь прежде, чем отправиться в ресторан — куда обязательным был установлен коктейльный дресс-код — представители «Удайя Пикчерз» провели долгую экскурсию по городу, его локациям, где будут проходить съемки, знаковым местам и по наполовину готовым декорациям в нескольких павильонах киностудии. За последнюю неделю привыкшая ходить только босиком Норин мечтала лишь о том, чтобы добраться в снятую для съемочной команды виллу, набрать в ванну холодной воды и опустить туда ноги.

На её спину легло мягкое прикосновение, и рядом оказался Том Хиддлстон. В белоснежной рубашке с расстегнутым воротом и подвернутыми рукавами, сзади немного выбившейся из-под пояса черных брюк, с покрасневшими ушами — верным признаком нетрезвости — и с двумя бокалами в руках. В одном в мутной белесой жидкости плавали кубики льда, а на краю повисла зеленая долька лайма, в другом в прозрачном вязком напитке утонула оливка.

— Простите, — выдохнул Том, встревая в беседу и поворачиваясь к Норин. — Юная мисс, Вам Маргариту или Сухой мартини?

— Ну ты же знаешь, что Маргариту, — ответила с улыбкой Джойс и подхватила протянутый бокал. — Спасибо!

Том подмигнул ей и обернулся к режиссёру:

— Пауль, хотите мартини или Вам принести что-то другое?

Боариу задумчиво заглянул в предложенный ему коктейль и покачал головой.

— Я… благодарю, я, пожалуй… сам что-то… Спасибо. Извините.

Его голова пошевелилась в преддверии невнятного кивка или поклона и он торопливо отошёл. Хиддлстон проследил за ним глазами, пока режиссёр неодинаковыми, спотыкающимися шагами направлялся к бару, а затем его затуманенный взгляд скользнул на Норин. Он убрал руку с её спины и, заняв место Боариу, стал напротив.

— Кажется, я его спугнул, — заключил он, задумчиво облизывая губы.

— Ты меня спас, — доверительно ответила Норин, делая большой холодный глоток, обволакивающий рот кислой горечью. Она сомкнула пальцы вокруг локтя Тома и повисла на нём, по одной поднимая и разминая ноги.

— Устала? Давай уедем!

Она с сомнением оглянулась, неуверенная в правильности такого решения. Им всем, присутствующим в этом ресторане, предстояло вместе работать следующие три месяца, и ей отчаянно не хотелось в первый же вечер вести себя избалованно или капризно.

— Джойс, перестань, — прочитав это всё на её лице, добавил Том: — Мы провели здесь уже несколько часов, мы проявили достаточно уважения к гостеприимности.

Внизу их ждал хмурый швейцар, несколько полицейских, оттесняющих взорвавшуюся криками и вспышками камер толпу, и предоставленные киностудией машины. Норин пробежала прямо в открытую дверцу джипа и спряталась за его тонированными стеклами, разуваясь и протягивая ноги, насколько это позволяло пространство между сидениями, а Том остановился, чтобы подписать протянутые ему плакаты Локи и сделать фотографии с фанатами. Она наблюдала за ним, и в его внимательной и благодарной манере принимать зрительскую любовь было что-то заразительное, что-то подкупающее. Когда Хиддлстон сел в машину и, помахав на прощание,захлопнул дверцу, Джойс весело поинтересовалась:

— А как же вот это «жалкие смертные» и прочее, м? Как будете оправдываться, герцог Асгардийский?

Том повернулся и устремил на неё долгий, серьезный взгляд. На его лице короткими отражениями вспышек играли тени, они проводили острую тонкую линию, соединяя скулы и уголки его рта, расчерчивая лицо напополам. Подбородок и верхняя губа тонули под намечающейся бородой, волосы, выгоревшие под вьетнамским и австралийским солнцем, отросли и отливали рыжим, торчали вверх непослушными кудрями.

— Разве не ради этого мы становимся актёрами? — вдумчиво парировал он. — Не для того, чтобы почувствовать себя любимыми? Не потому что мы настоящие чувствуем себя одинокими, ненужными, отверженными и ищем возможности стать кем-то другим, достойным той любви, которой мы сами не заслуживаем?

Машина замедлила ход, подкатившись к выезду на шоссе. Вслед за ней, выкрикивая имена Тома и Норин, бежало несколько людей, их голоса приглушенным эхо просачивались в салон. Повисло тяжелое молчание, в котором Норин не нашла, что ответить, а потому просто поддалась импульсу и обняла Тома, уткнувшись в его шею и вдыхая пробивающийся сквозь налипший след курева запах его кожи. Его длинные теплые руки обхватили её и прижали ближе к нему. Он поцеловал её в затылок и так и остался сидеть — зарывшись носом в её волосы.

Между ними не осталось пространства, Джойс почти нечем было дышать, но она предпочла бы умереть от удушья, нежели пошевелиться. Так она и задремала, уложив голову ему на плечо, чувствуя его дыхание в вздымающейся и опадающей груди, улавливая его пульс кожей, убаюканная надежностью его присутствия и покачиваниями машины. Проснулась она от звучания его голоса и обнаружила себя повисшей на его руках. Норин не заметила, как они приехали, как Том достал её из машины и внёс в дом. Она услышала его тихое:

— Могу я Вас попросить забрать на полу сзади её туфли, пожалуйста? Спасибо, Лакшан.

Слова бархатисто вибрировали внутри его груди и, резонируя, перетекали в тело Норин. Она не открывала глаз и притворялась спящей, ощущая под сгибом собственных колен и под плечами крепкую хватку рук, наслаждаясь проявленной к ней заботой. Том ступал мягко, неторопливо поднялся по ступенькам, спиной толкнул дверь комнаты Норин и, не включая свет, зашёл внутрь. Он опустил её на кровать, придерживая голову так осторожно, будто она была хрупким младенцем, и это напомнило ей отца. В детстве, в те редкие вечера, когда родители разрешали ей остаться перед телевизором допоздна, и она засыпала под любимые фильмы на диване внизу, папа сгребал её в охапку и относил в детскую. Укутывал одеялом и целовал в лоб, желая спокойной ночи. Норин часто просыпалась на полпути к кровати, но притворялась спящей, а отец понимал это и ей подыгрывал. Иногда он шептал ей, что любит её или что наутро её ждет сюрприз, иногда он подстегивал её воображение, заговорщицким шепотом обращаясь к её мягким игрушкам или придуманным им невидимым феям и просил стеречь сон его дочурки. Том обволакивал её тем же беззаботным уютом.

Норин ждала, что он поцелует её в лоб или щеку. В губы? Но на её кожу опустилось только невесомое прикосновение его пальцев, он откинул сползшую на её лицо прядь волос и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

***

Среда, 4 мая 2016 года

Кихим, Индия

С кухни доносился пряный запах ужина. Лакшан, служащий в их вилле одновременно управляющим, поваром и садовником, и его юный юркий помощник торопливо пробегали сквозь гостиную наружу, сервируя большой стол в беседке внутреннего двора, и обратно. Все голодно на них поглядывали, но репетиция продолжалась, и им оставалось только принюхиваться.

Кинокомпания сняла для приезжей съемочной команды несколько вилл в небольшом закрытом поселении на самом берегу чуть южнее Мумбаи. На какой-то исключительно индийский манер все оказались разделенными и поселенными в дома согласно своеобразным кастам, к которым принадлежали. Так, Том, Норин и ещё четверо актёров, — не индусов — исполняющих главные роли, делили между собой просторный дом в колониальном стиле с опоясывающими фасад террасами, ровным газоном во дворе, уложенными расписными плитками тропинками, высокими пальмами, натянутыми между ними гамаками, двумя беседками, кованной садовой мебелью, бассейном и калиткой, ведущей прямо в океан. Спальни располагались по периметру, а гостиная находилась в самом центре дома и была высотой в два этажа. В неё вела входная дверь и из неё во внутренний двор выходили окна в пол. Здесь стояло несколько разномастных диванов, кресел и пуфов; светлый мраморный пол был устелен ткаными коврами, мебель была массивной, из темного затейливо резного дерева. В углу был бильярдный стол, бар, и ретро музыкальный автомат. На передвижной тумбе установился огромный телевизор. Здесь было уютно, удобно и просторно. Это было сердце виллы, в котором протекала вся её жизнь.

В гостиной, полной океанической влаги и прохлады по утрам и залитой косыми лучами закатного солнца, фигурно изрезанного густой листвой, актёры встречались по утрам и вечерами после съемок, тут они смотрели новости, фильмы, футбол, играли в карты и монополию, выпивали, играли на гитаре и пели, танцевали. Тут же они и репетировали. Пауль Боариу принадлежал к тем режиссёрам, кто уделял репетициям много внимания, кто прогонял одну большую читку сценария перед стартом съемок и затем по кускам детально разучивал фрагмент за фрагментом на каждые несколько новых дней. Он жил на вилле в паре километрах выше по берегу, и приходил к ним пешком, с забравшимся в отвороты брюк мокрым песком и папкой своих записей подмышкой.

Съемки продвигались неторопливо и расслабленно, ощущались как летний лагерь и вовсе не как работа. Они все часто гуляли по городу, забредали в укромные ресторанчики и неожиданно приютившиеся в подворотне выставки современного искусства, кропотливо собранные местными. Режиссёр настаивал: актёры должны были полюбить Мумбаи так же, как и их персонажи, добровольно выбравшие его местом своей жизни. Продюсер иногда недовольно щелкал языком, обнаруживая внесенные Паулем правки в график, но методика действовала — чем дольше они были в Индии, тем легче шли съемки. Многие сцены снимались с одного дубля и лишь иногда подкреплялись двумя-тремя запасными. Никто не гнался за расписанием, но от него и не отставал.

— Так, ладно… эм… — Боариу заглянул в развернутый на его коленях сценарий, задумчиво потирая лоб. — Получается, только пятьдесят вторая осталась… на сегодня. Да, пятьдесят вторая. Том?.. Норин?.. Ваша пятьдесят вторая.

Сцена 52.

Локация — хижина Линдсея Форда в трущобах.

Линдсей осматривает пациентку и пишет записку для доктора Хамида. Карла Саарен, незамеченная им, заходит в хижину, какое-то время молча наблюдает за Линдсеем, затем заговаривает.

КАРЛА:

А знаешь, бедность сказывается на тебе неплохо.

(Стоит, сложив руки на груди, иронически улыбается)

ЛИНДСЕЙ:

И давно ты здесь стоишь?

— Ага… Вот мы и к горяченькому перешли! — пробежав глазами текст, воскликнул Терренс Ховард и гоготнул. Сидевшая рядом с ним Норин ткнула его локтем под ребра, бросила:

— Умолкни, Дидье! — вызвав в нём ещё одну вспышку смеха, и поднялась.

Для роли её роскошные бронзовые волосы покрасили в темный, почти неестественно черный цвет, вместе с гримом ей надевали зеленые линзы, одевали её в просторные светлые блузы и широкие брюки или яркие шальвар-камизы*. Она разговаривала на американский манер с легким отголоском скандинавского акцента, улыбалась лишь краешками губ и неодобрительно, почти надменно приподнимала бровь. На площадке Норин растворялась в Карле Саарен. Иногда, возвращаясь в виллу и обнаруживая Джойс свежей после душа, курящей на террасе и заливисто хохочущей с прикипевшим к ней помощником Лакшана, Том испытывал неясную радость встречи, словно они не отработали только что несколько часов бок о бок, а разлучались на несколько месяцев или лет.

На самом деле они проводили вдвоём сутки напролёт, прерываясь только на сон или съемки необщих сцен. Они жили в унисон: просыпались одновременно, Том готовил им завтрак, Норин варила им кофе в большой медной турке, они неспешно начинали день за небольшим столиком сразу у выхода к океану, стоящего особняком от беседок и спрятавшегося от бассейна и дома за кустарниками. Они возвращались домой вечером и вместе разучивали отрывки сценария на следующий день, они прерывались на чай с молоком и песочным печеньем, они лежали в соседних гамаках и переговаривались, они желали друг другу спокойной ночи и закрывали за собой двери соседних спален. Они проводили ночи, разделенные только стеной и двумя хлипкими поворотными замками.

Джойс не признавала этих границ, часто врывалась в комнату Тома, усаживалась на его постель, откупоривала его бутылку воды с прикроватной тумбы, пролистывала книги из его стопки в углу. Она заступала на его территорию, в его зону комфорта, но своим присутствием никак этот комфорт не нарушала. Хиддлстон заметил это одним вечером, когда они сидели на тахте в его комнате и на небольшом экране его лэптопа смотрели «Книгу джунглей». Том любил этот мультфильм с таким не выветриваемым временем трепетом, каждый раз смотрел его с таким неподдельным восторгом, что не мог простить Норин того факта, что она его не видела.

— Да ладно? — вспыхнул он как-то за завтраком. — Джойс, ты чего? «Книга джунглей» 67-го года, Вольфганга Райтермана! Он идеальный, он лучший. Ты шутишь?!

— Не плюйся ядом! — со смешком ответила Норин. — Я, правда, не видела. Ещё с университета я не очень жалую мультипликацию.

Но она послушно позволила усадить себя перед экраном. Она сидела очень тихо, подняв к подбородку колени и обхватив ноги руками. Том посматривал на неё, наблюдая за реакцией и любуясь её профилем, когда в дальнем углу комнаты заметил несколько пар своих брюк, перекинутых через спинку кресла, а на сидении — собственный ежедневник. Только тогда он отчетливо осознал, что не прятал ничего из сугубо личного и не испытывал по этому поводу никакого стеснения. Всю свою взрослую жизнь он тщательно оберегал эту удобную для него обстановку от других людей, — родных или посторонних — но при Джойс вдруг забыл это сделать. Забывал методично, вечер за вечером, вот уже почти месяц. Потому что Норин ощущалась гармонично, неотделимо от его спокойствия и уюта, необходимо.

Том удивленно хмыкнул, и она обернулась к нему. Заглянула в него потемневшим во мраке неосвещенной комнаты взглядом и улыбнулась. Не задавая вопросов, не требуя объяснений, просто принимая его с этим случайным хмыканьем, с его маниакальной страстью к старому мультфильму и непримиримым стремлением заразить ею всех, входящих в его жизнь, с его снобизмом и с регламентированным беспорядком его обители.

И вот теперь Норин пересекала узорчатый ковёр, подходя к нему для репетиции сцены, заканчивающейся поцелуем. Том не сдержался и шумно выдохнул. Она снова ему улыбнулась.

Ему доводилось целовать стольких женщин — и даже мужчин, — что он едва ли мог сосчитать их хотя бы приблизительно. В жизни, в театральной школе, на репетициях, на театральной сцене, перед камерами; коротко, страстно, нежно, набрасывался сам или нехотя принимал — Хиддлстон порой шутил, что достиг в искусстве экранного поцелуя определенного уровня мастерства, но ещё никогда прежде ему не доводилось играть поцелуй с той, которую отчаянно хотелось поцеловать по-настоящему. Он так часто заглядывался на её вздернутую верхнюю губу, задумывался над тем, какая она на вкус, воображал, как прижимается к ней своими губами, а иногда — довольно редко, но очень ярко — ему даже снилось, как они с Норин жадно целуются. И вот теперь в шаге от этого он боялся. Ему казалось, стоит их губам соприкоснуться, как всё сразу бесповоротно изменится. Ему казалось, если он переступит через негласные правила их дружбы, запрещающие подобную близость, то потеряет Норин.

С другой стороны, рассуждал Том вечером накануне, лежа в постели и уставившись в потолок, этот поцелуй — сколько бы их не потребовалось на репетиции и съемке — был частью работы, и, отвлеченный от их закадровых взаимоотношений, ничем не отличался от многих тех, которые они играли в предыдущих фильмах и ещё будут играть. Поцелуи перед камерой — даже с самыми прекрасными из партнерш — никогда не были приятными, по-настоящему чувственными; они должны были выглядеть красиво, передавать эмоции, в первую очередь, увлекать и удовлетворять зрителей, а никак не целующихся. В конце концов, Том и Норин имели достаточно понимания, таланта и опыта, чтобы убедительно сыграть и не ретранслировать это на реальность.

— И давно ты здесь стоишь? — сосредоточившись на своём австралийском акценте, проговорил Том реплику Линдсея.

— Достаточно долго, чтобы ознакомиться с твоей удивительной методикой лечения колдовством на расстоянии, — сухо хмыкнув и иронично поджав губы, ответила Норин. — Или в тебе открылись телепатические способности?

— Индийские женщины становятся очень упрямыми, когда заходит речь о том, чтобы позволить постороннему мужчине к ним прикоснуться, — объяснил Том, скашивая глаза в сторону, провожая взглядом воображаемых пациенток, которых завтра на площадке заменят нанятые местной студией статистки.

— Не бывает людей без недостатков, как сказал бы Дидье, — протянула Норин с едва коснувшейся губ усмешкой. — Он скучает по тебе, кстати, и просил передать привет. По правде говоря, все наши в «Леопольде» скучают по тебе. Тебя теперь практически не видно. Я была тут неподалеку, так что решила зайти, вытянуть тебя из трущоб — пригласить на ланч.

Том въедливо прищурился и наклонился вперед, вглядываясь в неё и пытаясь сдержать улыбку.

— Ты случайно решила пригласить меня на ланч, чтобы передать привет от Дидье и привести в «Леопольд»? А не может быть так, что тебе самой захотелось навестить меня, м?

В глазах, посветлевших до золотого блеска на фоне иссиня-черных волос, мелькнуло что-то, и Норин попыталась ответить:

— Эй, мистер, не исклушайте су… А, Боже! Исклушайте! — она тряхнула головой и, резко крутнувшись на пятках, отвернулась. — Я не умею говорить, вот такая ерунда. Давайте заново!

Терренс Ховард, он же Дидье, развалившийся на диване в обнимку со сценарием, гоготнул и подсказал:

— Не бывает людей без недостатков.

Они отыграли сцену с самого начала, и когда вернулись к реплике, произнести которую с первого раза Норин не удалось, Том различил в её лице ту же перемену: словно волнение пробилось из-под каменной маски. Он не мог разобрать, было ли это игрой, изображением того, что кажущейся отстраненной шведке не было чуждо банальное смущение, или это была неподдельная эмоция самой Джойс.

— Эй, мистер, не искушайте судьбу! — шутливо произнесла она. — Умывайся, переодевайся, и пойдем.

Она повернулась, чтобы выйти из хижины, но затем резко шагнула обратно — прямо к Тому, вскинула голову и быстро поцеловала. Просто прижалась к его губам, как и было написано в сценарии: «по-дружески, коротко». Хиддлстон подхватил её затылок под водопадом шелковистых волос — этого не было в сценарии, но так должно было быть удобнее им обоим, и, когда Норин попыталась отстраниться, придержал её и накрыл её губы своими, проявляя давно сдерживаемую в Линдсее — в нём самом — страсть. Он ощутил вязкую смесь ментоловой сладости и сигаретной горечи её рта, мягкость её губ, а когда кончик его языка столкнулся с её — влажным и пугливым, его вдруг прошибло насквозь. Том уже целовал не Карлу, а Норин Джойс, потому что слишком давно хотел это сделать, чтобы не воспользоваться моментом, потому что он не привык себе отказывать в интересующих его женщинах, а с Джойс держался годами — слишком долго, чтобы ему хватило выдержки. Потому что Норин, понимая происходящее или нет, отвечала ему.

В голове Тома всё перемешалось и помутнело, единственной точкой соприкосновения с реальностью были губы, всё остальное медленно переставало существовать. Как-то отвлеченно, издалека ощущая болезненную напряженность мышц в плече, он понял, что притягивал Норин всё ближе к себе, почти вдавливая её в грудь.

— Уф! — выдохнул издалека Терренс, и это внесло каплю трезвости в расплавившееся сознание Тома. Он прервал поцелуй и отстранился, не отпуская затылка Норин, но позволяя ей отступить назад. С мгновенье он стоял с закрытыми глазами, скованный страхом того, какие перемены произошли между ним и Джойс, как они отразились на её лице. Но когда он заставил себя поднять веки, она звонко рассмеялась и беззаботно отметила:

— Боже, ну и колючая же у тебя борода, Хиддлстон!

Он с облегчением улыбнулся ей в ответ. Он испытывал судьбу, безответственно и нагло позволяя себе лишнее, но, похоже, вышел сухим из воды. А ещё взбудораженным до предела, неспособным сконцентрироваться ни на чём другом кроме того, как тесно ему стало в джинсах.

— Я… это замечательно, замечательно, правда… Но… — сбивчиво заговорил Пауль Боариу, подходя к ним. — Во-первых, давайте доиграем… до конца. Там ведь ещё реплика… Норин, да? Во-вторых, ну… поцелуй… Передержанный, слишком очевидный, слишком смелый… Понимаете, да?

***

Пятница, 6 мая 2016 года

Кихим, Индия

Во время отлива вода уходила так далеко, что пляж увеличивался втрое и вдоль него обнажались темные валуны погибших рифов. При лунном свете песок казался темно-синим, а океан — густыми чернилами. Норин стояла в вязкой жиже, медленно поглощающей её стопы, ветер трепал её волосы и полы длинной сорочки, звезды подмигивали ей с неба.

— Добрый вечер! — донеслось сзади приглушенное шумом волн. Норин обернулась. Вдоль берега с противоположной вилле стороны неспешной трусцой бежал Том Хиддлстон. Джойс не различала его лица, но даже в кромешной темноте узнала бы его силуэт в неизменных черных футболке «Леджендари» и широких шортах. Он выходил на пробежку почти каждый вечер, когда после шестнадцатичасового съемочного дня оставались силы, чтобы прочистить голову и обдумать роль. Норин часто с террасы своей спальни наблюдала, как он разминался у калитки их внутреннего дворика, как выбирал музыку в телефоне и вставлял наушники. Иногда она пристраивалась на балконе с книгой или сценарием и ждала, когда Том вернется. Он забегал и переходил на медленный шаг только у бассейна, часто подхватывал край футболки и, обнажая плоский бледный живот с обнаружившимися от напряжения линиями пресса, утирал раскрасневшееся лицо. Порой он заходил в дом, она слышала его шаги на лестнице, на втором этаже, сразу за своей дверью, различала шум воды в душе за стенкой, а затем щелкал выключатель света, и всё затихало. Порой, помывшись, Том спускался к бассейну и проплывал там несколько десятков кругов, и его длинная поджарая фигура в плавках подрагивала как мираж под неспокойной поверхностью голубой хлорированной воды.

— Привет, — отозвалась Норин, помахав рукой. Том замедлился и свернул с сухого песка на мокрое дно отошедшего океана.

— Что делаешь?

— То же, что и ты — медитирую.

Он остановился рядом с ней, тяжело дыша и причесывая ладонями взмокшие волосы. На высоком лбу блестел пот. Случалось, Норин разглядывала его — с террасы спальни, пока он плавал, или на съемочной площадке, пока он был в кадре, или на улице в Лондоне, где к нему подходили поговорить — и задумывалась над тем, реален ли он. Всё в Томе существовало в пропорциях так тонко выверенных, так мастерски соединенных, что он обезоруживал своей неотразимостью. Стиль, класс, образованность, ум, юмор, талант, манеры. Его привычки блуждать взглядом в поисках подходящего слова и смотреть прямо и внимательно, слушая; поправлять на переносице очки, коротко смеяться, показывая между стройными рядами зубов язык; повадка выдвигать ей стул в ресторанах и подниматься каждый раз, когда она вставала просто отойти в туалет или сфотографироваться с фанатами. Его безотчетное поглаживание своей груди или бедра, когда он смущался; его растекание в лирические отступления и цитирование классиков при выражении простейших мыслей; его любовь к одним и тем же — снова и снова заказываемым — ботинкам и к воскресным завтракам в кофейне в нескольких кварталах от его дома. Всё, что Норин знала о Томе, было идеальным, и в большинство дней она принимала это безропотно, не ставя под сомнения. В иные дни, когда времени на самокопание оказывалось в избытке, она задавалась вопросом: Хиддлстон и в самом деле такое совершенство, или притворяется тем, кем не является — играет повседневную роль, или она идеализирует, не в состоянии трезво его рассмотреть сквозь забрала своей эмоциональной привязанности к нему?

Какого характера была эта привязанность, Норин прежде не решалась судить. Она дорожила их крепкой дружбой, их пониманием и взаимным доверием, но ловила себя на размышлениях об интимной жизни Тома слишком часто. Это не было их обычной темой для обсуждений, Хиддлстон распространялся о своих женщинах крайне редко, обобщенно и исключительно уважительно. И Джойс было любопытно — какие они, пусть и кратковременные, но обладательницы такого его внимания. Но ещё больше — и чаще — её интересовало, какими были обладательницы сердца Хиддлстона. И порой это было лишь праздное любопытство, а порой — зависть и ревность.

Этим вечером Норин ушла бродить вдоль океана из-за ревности. Немка Майке Бёлер, играющая проститутку Уллу, вместе со многими другими актёрами часто забредала в их дом на ужин. Она кокетничала со всеми — от продюсера до Лакшана, а сегодня сосредоточила всё своё внимание на Томе. За столом она урвала себе место рядом с ним, пробовала на слух его знания немецкого, томно и непозволительно громко хохотала над его шутками — околдовывала его. А он весьма щедро ей отвечал вниманием и преувеличенной обходительностью. Объективно Норин понимала, что не имела на Хиддлстона никаких прав единоличной собственности, но внутри скрежетала тяжелая перемалывающая кости злоба. По-человечески, отвлеченно Норин признавала, что Том — мужчина в самом рассвете сил, имеющий физиологические потребности определенного характера, и она знала, что весь месяц в Индии он ночевал в своей спальне один, а раз так, должно быть, испытывал сильный голод. Но признавать это как его неотъемлемую часть и не видеть, как эта жажда утоляется, было совершенно не тем же самым, что наблюдать за откровенными заигрываниями.

Джойс было болезненно неприятно, это отравляло её поведение, и она, едва прикоснувшись к еде, решила проветрить голову. Когда она поднялась из-за стола, обнаружила на себе вопросительный взгляд Тома и заметила, как его рука рефлекторно легла на расстеленную на его коленях салфетку — чтобы убрать её и встать. Это короткое движение подарило Норин какое-то ядовитое удовлетворение: шах и мат, Майке, каким бы соблазнительно гладким не было её уткнувшееся в Тома плечо, он не выпускал из виду Норин, он никогда о ней не забывал.

Она, успокоившаяся за долгую прогулку в одиночестве, почувствовала, что с появлением Хиддлстона снова начала распаляться.

— Подумываю над тем, чтобы искупаться.

Том вскинул брови и кивнул подбородком в сторону океана.

— Сейчас? Там?

— Да.

— Я тебя не пущу, — заявил он, и Норин засмеялась серьёзности его тона.

— Это ещё с какой стати?

— Уже темно, и ты понятия не имеешь, что там в воде. Это опасно.

— О Боже, — отмахнулась Джойс, медленно пятясь. Том так же медленно, неотступно двинулся вслед за ней. — А что там может оказаться?

— Не знаю. Акулы.

— Акулы? — весело переспросила она, повернулась и побежала. Он догнал её в несколько широких шагов, сгреб в охапку, резко останавливая — её ноги заскользили по мокрому песку, она потеряла равновесие — и прижимая к себе.

— Джойс, я сказал: не пущу, — хрипло выдохнул Том ей прямо в ухо, и оттуда по затылку, по шее и вниз по спине, по внутренней стороне бедер побежало щекочущее волнение. Казалось, у Норин никогда и ни от одного мужчины по коже не бежали такие будоражащие мурашки. Она отыскала под ногами почву, резко повернулась прямо в сомкнутых вокруг неё руках Тома и поцеловала. Его губы были влажными и солёными, окруженными жесткой, остро царапающей бородой, но реагировали так чувственно, отвечали так мягко, что отменяли всякий внешний дискомфорт.

Как-то Том сказал ей, что наибольше в жизни боится потерять время впустую, оглянуться на прожитые годы с сожалением о всём том, чего не сделал из-за страха, предрассудков, неуверенности, сомнений. Он считал, что у каждого было по две жизни, и вторая, настоящая, начиналась с понимания, что жизнь одна-единственная. Без возможности возврата или обмена. Норин находила эту философию разумной. И в этот поздний вечер, пропуская пальцы в непривычно отросшие, повисшие влажными завитками волосы Тома, прижимаясь к его пышущей жаром пробежки груди, сплетая их языки воедино, она осознанно решила ею руководствоваться. В конце концов, сколько можно было прятаться от очевидного: Норин была в него влюблена. Вероятно, давно. Вероятно, с самого их знакомства, иначе почему так легко и быстро переступила через всю свою осторожность и избирательность? Она продолжала быть с Марко Манкузо, потому что так привыкла, потому что это давало удобную свободу, потому что эти отношения служили надежной защитой от правды. Она не была с Томом после расставания с Марко, потому что срослась с паттерном их дружбы и потому что между местами их работы было безопасное расстояние. Но теперь, оказавшись к нему так близко ежедневно, заглянув в изнанку его жизни, обнаружив себя в самом центре его постоянного внимания, она уже не могла себя обманывать. Норин была влюблена в Хиддлстона и хотела его. Вероятно, давно. Вероятно, ещё с самого их знакомства.

Том упирался носом в её щеку и дышал тяжело, шумно. Он не успел прийти в себя после бега, он задыхался, и, когда он оторвался от Норин, чтобы сделать большой глоток воздуха, она оттолкнула его, засмеялась и снова побежала к океану.

— Норин! — крикнул ей вслед Том, но она не останавливалась. Она бежала размашисто, разбрызгивая из-под ног фонтаны песчаной жижи. Выбегающие навстречу волны ударялись в неё, а затем, откатываясь обратно, уволакивали за собой. Джойс вошла в воду по пояс, затем сложила руки и нырнула. Так, у самого дна, почти не ощущая колыхания волн над собой, она проплыла несколько метров, пока в сдавленных легких не начало болезненно жечь, а когда выплыла на поверхность, едва чувствовала под ногами дно. На берегу Том торопливо разулся, стянул футболку, сдернул повисшие вокруг шеи наушники и, швырнув это всё в одну кучу, бросился за Норин. Он преодолел расстояние между ними быстрым, порывистым брассом, ухватил её за руку и притянул к себе. Он что-то невнятно прорычал ей в губы, а она коротко улыбнулась, отвечая на поцелуй. Подхваченная водой, невесомая в ней, Норин обвила Тома ногами, обняла его плечи и повисла на нём. Его руки подхватили её бедра, и так они целовались, пока вода не отнесла их настолько далеко, что даже Хиддлстон не находил дна, и их головы то и дело накрывало волнами.

И они вышли. Мокрые, с прилипшей к ним одеждой — полы рубахи Норин вязкими полосками ткани обвились вокруг её ног — с горькой океанической водой, стекающей по их лицам и волосам, они какое-то недолгое время молча шли вверх по берегу мимо брошенных Томом вещей к полосе сухого, чистого песка. А затем Хиддлстон резко остановился и повалил её на землю, бережно придержав её голову, но грузно навалившись сверху. Только тогда Норин осознала отчетливо и ясно, что именно за этим и пришла на пляж. Она знала, что Том выйдет на пробежку, она знала, что он заметил её реакцию на Майке, она надеялась, что он не оставит этого без внимания и что постарается ей донести, что она значит для него куда больше, чем все остальные. И вот Том был здесь, придавливал её своим весом к мягкому песку и сползал губами по её шее. Два года тесной дружбы привели их к этому — к стихийному сексу на ночном берегу Индийского океана недалеко от Мумбаи и в шаге от виллы, заполненной людьми, которые могли выйти из калитки внутреннего дворика в любой момент. Но это их не заботило.

Джойс просунула руку под резинку шорт Хиддлстона и там, под потяжелевшей от холодной влаги тканью нащупала твердый, налитый горячей кровью и желанием член. Она обхватила его пальцами, и Том судорожно и хрипло выдохнул. Его жадные руки, стискивая, почти царапая, комкая и оттягивая мокрую рубаху, блуждали по её телу. Он накрыл ладонью её грудь и мягко сжал, он выстраивал дорожку из горячих поцелуев вокруг её шеи и вдоль ключиц, он прикусывал её кожу, слизывал с неё влагу и следы собственных зубов. Норин поглаживала его член, следуя вдоль рельефной линии вздувшейся вены от шелковисто-гладкой головки до спутанного комка волос на холодном после купания лобке, она подхватывала в ладонь отвердевшие, пылающие жаром яички, и Том дышал всё громче, всё надрывнее, а затем прорычал:

— Джойс, полегче. Я сейчас кончу.

Она выбралась из его шорт и опустила руки на его голый торс, заскользила ими по его бокам и животу, по твердой, поросшей редкими завившимися волосами, груди, обняла ладонями его длинную гибкую шею. Запустила руки в волосы на затылке и, потянув, заставила с хриплым вздохом откинуть голову. Приподнявшись над песком, Норин поцеловала его подбородок, прочертила языком линию вдоль челюсти, поцеловала острую скулу и, дотянувшись до уха, прошептала:

— Пообещай, что сейчас не будешь со мной джентльменом.

Том засмеялся и ответил:

— Обещаю.

Он качнул головой, стряхивая руки Норин, и обрушился на неё долгим, крепким поцелуем. Пробравшись под сорочку, он провел пальцами по животу, заставляя её безотчетно прогнуться навстречу прикосновению. Его рука легко скользнула по коже вверх, подхватывая ладонью грудь и мягко переминая её, а затем спустилась и легла на тонкую шелковую ткань трусиков. Джойс довольно улыбнулась и развела ноги в стороны, приглашая Тома быть смелее. Но он не торопился. Пальцами руки, локтем которой упирался в песок, удерживая себя, он перебирал её волосы и будто успокоительно гладил голову, пальцами другой дразнил тело; языком напористо исследовал рот Норин.

А она изнывала. Ей не требовалось никаких прелюдий, никаких распаляющих игр, она уже кипела на пределе вулканического извержения. Всё то, что затаившись сидело в ней и пряталось в мишуре повседневной рутины, работы, слов и действий других людей, вырывалось наружу неудержимым потоком желания, бьющим в голову и опьяняющим. Всё время с лета, когда у неё не было секса, когда к ней не прикасалась рука хоть немного интересующего её в интимном смысле мужчины — только её собственная, отчаявшаяся от одиночества, поддувало в пламя, заставляя огонь внутри возмущенно шипеть и выстреливать искрами. Она не хотела ждать.

Норин снова потянулась к его шортам, решительно сдернула их вниз вместе с трусами и требовательно сжала в руке освободившийся оттопыренный член.

— Ах, ну какая же ты нетерпеливая, — шепнул Том, прерывая поцелуй и заглядывая ей в глаза.

— Не будь снобом, — парировала Норин и потянула его к себе, направляя.

Хиддлстон откинул край её сорочки и сдвинул в сторону мешающую ткань трусиков. Он закусил губу и опустил взгляд вниз, когда его член уперся в половые губы Норин, судорожно вдохнул и, надавив, проскользнул внутрь. Джойс вздрогнула. Она ощущала его в себе очень отчетливо, без скользкой упругости презерватива — горячим, мощным, взбугрившимся; она чувствовала, как медленно и осторожно он продвигался вперед, блаженно принимая его и расслабляясь. А затем Том сильно толкнул, и Норин вскрикнула, изгибаясь всем телом и запрокидывая голову. Его член пробрался так глубоко, что, казалось, уперся в желудок. Джойс зажмурилась от неожиданно сильного, распирающего изнутри давления. Она протяжно выдохнула и простонала:

— О Боже, Том!

Он хищно засмеялся, впиваясь в её шею, и прорычал:

— Можно просто — герцог Асгардийский.

Он почти полностью вышел из неё, а затем вновь вошёл, но уже без резкого толчка, и Норин не почувствовала того же короткого, немного болезненного удара. Место непривычного давления немного пугливо, но неотступно занимало удовольствие. Оно щекотало изнутри, аккумулировалось между бедер бурлящим жаром, бежало по венам к сердцу, ускоряя его, к легким и горлу, сжимая их, утрудняя дыхание, делая его хриплым и прерывистым; наконец, затекало в мозг и выметало оттуда всякий мусор, всё постороннее, всё, не касающееся сейчас этого пляжа и Тома Хиддлстона.

Над ними уютным куполом нависало высокое звездное небо, плескание спокойного океана вплеталось в их стоны, шум ветра в густой сочной листве ограждал их от посторонних. Воздух вокруг них остывал, но они вдвоем полыхали. Норин растворялась в ощущениях, не заботясь ни о том, как двигалась, ни о том, что шептала. Она всецело отдала бразды правления страсти, подчинялась наслаждению, растворялась. Значение имели только это чистое блаженство и хриплые, надрывные стоны Тома. Они музыкой срывались с его губ и транслировали его близость к извержению. Он двигался резко, торопливо, подхватив бедра Норин руками и приподняв себе навстречу, впиваясь пальцами. Между её кожей и его ладонями скрипел песок. Том столкнул упрямо прилипающую к телу сорочку Норин с её плеча и в растянувшемся вырезе, обнажившем грудь, обхватил губами её напряженно вздыбившийся сосок. Он толкал его языком и легко прикусывал, но в какой-то момент отпустил и, упершись в лоб Норин, выдохнул с мольбой:

— Джойс!..

Его голос сорвался, по напряженным бедрам пробежала ощутимая судорога и Хиддлстон остановился. Норин зажала его между ног, ощущая внутри себя едва различимые, но ритмичные сокращения его члена, пульсацию вены вдоль него и жаркую вязкость брызнувшей спермы.

— Джойс, — повторил он тише. Его голова расслабленно сползла на шею Норин, он обмяк на ней, его руки разжались, а по лбу текли ручейки смешанного с океанической солью пота. Норин поймала губами одну такую каплю и обняла Тома, прислушиваясь, как он пытался отдышаться и каким безумным галопом в его груди колотилось сердце.

Ей захотелось прошептать ему, что она его любит, но слова вдруг показались лишними, а потому она просто счастливо засмеялась.

Комментарий к Глава 8.

*Шальвар-камиз — традиционная пакистанская и индийская одежда, состоящая из широкой длинной рубахи (камиз) и широких штанов (шальвар); шальвар-камиз могут носить и мужчины, и женщины, хотя их покрой зависит от пола.

(https://i.pinimg.com/564x/6d/8c/7d/6d8c7d67f994271b5e6878c192863914.jpg)

Пляж Кихима — https://goo.gl/maps/rAM9EzDt8TR2

========== Глава 9. ==========

Суббота, 7 мая 2016 года

Кихим, Индия

За окном рассветало раннее утро, дом просыпался. Он наполнялся звуками открываемых и закрываемых дверей, шагов, обрываемыми трелями будильников, скрипом откручиваемых кранов. На сковородке возмущенно зашипело масло, когда Том разбил и вылил на неё куриное яйцо. Лакшан рядом с ним резко распахнул холодильник и стеклянные бутылки в полке на дверце возмущенно задребезжали. Хиддлстон готовил завтрак и напряженно прислушивался. В многослойной мелодии виллы он пытался различить Норин, но ещё не видел её, не слышал её голоса и почему-то этого опасался.

Ночью они вдвоем какое-то время лежали рядом на песке, смотрели в небо и молчали. Затем она наклонилась к нему, поцеловала в щеку так же, как целовала на прощание каждый раз, и, не проронив ни слова, ушла. Том дал Норин фору в несколько десятков минут, чтобы не стеснять её и не настораживать остальных, следуя за ней в том же странном состоянии: мокрым, с ног до головы перепачканным песком, взъерошенным. А когда всё же вернулся в дом и на мгновенье задержался возле своей двери, в спальне Норин было тихо и темно. Том вошёл к себе, наскоро принял душ и всё, что делал после — только прислушивался, эпизодически проваливался в дрёму, просыпался и снова прислушивался.

Он не понял, что произошло. Ему казалось, он смог совладать с собой в сценах поцелуя, он был уверен, что взял себя в руки, но в итоге сдался без малейшего сопротивления. Том долго играл с самим собой в строгого старшего брата — запрещал себе прикасаться к Норин, потому что она была достойна значительно большего, лучшего, чем он мог ей дать. Потому что он выработал стратегию беззаботных кратковременных интрижек и неотступно ей следовал. Джойс значила для него слишком много, чтобы просто перемолоть её в этом безжалостном жернове и выбросить, а сам он был всецело сконцентрированным на карьере, чтобы иметь время на серьезные отношения. Когда-то он уже пытался выстроить вдоль актёрства что-то длительное и надежное, но ничего не получилось, и нескольких болезненных ошибок ему хватило, чтобы выучить урок. Том был уверен, что держал всё — себя в первую очередь — под контролем, но ночью пустил всё псу под хвост. И теперь злился и беспокоился о том, куда это их приведет.

Том подцепил яичницу лопаткой и, разделив, разложил по тарелкам к бекону, помидорам и тостам, на которых медленно таяло сливочное масло. Лакшан выхватил из его руки сковородку так проворно и с таким рвением, будто ему грозила смертная казнь, если кто-то из нынешних жителей обслуживаемой им виллы пробовал помыть за собой посуду сам. Хиддлстон смущенно поблагодарил и, подхватив тарелки, двинулся к внутреннему двору. У бассейна Джафар Соруш привычно занимался утренней зарядкой, похожей на замедленный боевой танец. Заметив Тома, он коротко ему кивнул в знак приветствия, и отвернулся. Большие беседки пустовали, а от спрятавшегося между листвой кованного столика, облюбованного Хиддлстоном и Джойс, доносились голоса и смех. Он замедлил шаг и нахмурился. Как-то нерационально, немного трусливо он надеялся, что Норин ещё спит, и что он успеет занять им место первым и вместе с тем — подготовиться к неизбежной встрече, но она уже сидела на своём любимом стуле, обхватив руками поднятое к подбородку колено, курила и кивала в такт словам Терренса Ховарда.

— Доброе утро! — обратился Том, и они оглянулись. Несколько картинок причудливым узором в калейдоскопе наложились друг на друга: эти двое — Норин и Терренс, Карла и Дидье — столько раз сидели за столиком в углу воссозданного в павильоне кафе «Леопольд», столько раз оглядывались на Тома — Линдсея Форда, — когда он подходил к ним в кадре, что ему и сейчас привиделся колкий зеленый взгляд Карлы Саарен.

— Ну наконец-то! — радостно воскликнула Норин, и секундное марево растаяло. Она смотрела на него своими привычными медовыми глазами и широко улыбалась его появлению. — Твой кофе уже инеем покрылся.

— Прости. Сражался с Лакшаном за право приготовить завтрак самому, — ответил Том и подал ей тарелку. Терренс Ховард хмыкнул.

— Невыносимый малый, — согласился он. — Слушайте, давно хотел узнать: как можно примазаться, чтобы Хиддлстон готовил и для меня?

Джойс, проткнув краем тоста пузырь яичницы и макнув его в потекший желток, подняла на Терренса взгляд и деловито сообщила:

— Во-первых, ты должен быть англичанином.

Том сел, подтянул к себе чашку и кивнул, подхватывая:

— Во-вторых, как видишь, это взаимовыгодный симбиоз. Ты должен уметь делать что-то, чего мы не умеем, но чем наслаждаемся. Например, я обожаю кофе, но не умею его готовить, а Норин варит его просто божественно.

— В-третьих, — отправляя в рот кусочек хлеба и слизывая с пальца густую каплю желтка, продолжила Норин. — Лакшан будет более чем счастлив приготовить тебе всё, что ты пожелаешь.

Она изогнула сомкнутые губы в кривой ехидной усмешке, выпрямила ногу и пнула стул Терренса.

— А Хиддлстон мой, — добавила она. — Не трогай!

— Уф, какая, — Ховард комично отпрянул от неё, в наигранном испуге округляя глаза. — Собственница, да?

Норин кивнула и не ответила, ритмично пережевывая и поддевая на вилку полоску бекона. Всем своим видом — опущенным в тарелку взглядом, наклонившейся к столу фигурой, расслабленным лицом, лишенным эмоций — она показывала, что потеряла к разговору интерес. Ховард с мгновение наблюдал за ней с тем же смешливым недоумением, а затем перевел взгляд на Тома.

— Она всегда такая или только по утрам? — поинтересовался он. Хиддлстон осклабился. Терренс ему искренне нравился; он мог быть излишне назойливым, громким, невыносимо бестактным — особенно подвыпившим, но обладал какой-то обезоруживающей харизмой, и в иное время Том ответил бы иначе, но сейчас ему нужно было уединение с Норин, а потому сухо выговорил:

— Только с тобой.

— А, ну, понятно-понятно, — хохотнул Терренс и встал из-за стола. — Пойду таки попрошу Лакшана меня накормить. Вы тут не скучайте в своём закрытом элитном английском клубе.

Засмеявшись над собственным остроумием, он ушел. Том и Норин остались вдвоем, и над столом повисло напряжение неловкости. Оба молчали, оба не смотрели друг на друга, делая вид, что собрались тут исключительно ради завтрака. Том понимал, что должен что-то сказать, пытался заставить себя говорить, но не находил правильных слов.

Прежде утро после секса не было для него чем-то стесняющим, наоборот, являлось неотъемлемой составляющей его взаимоотношений с женщинами. Он готовил им завтрак, выходил в ближайшее заведение за кофе; если успевал, подавал это всё в постель, а если нет — накрывал на кухне. Он околдовывал женщин такой заботой, тем самымуравновешивая, затирая, ослабляя их возможные обиды на его последующее исчезновение из их жизней. Он помогал им собраться, провожал к такси, расплачивался с водителем и какое-то время стоял на краю тротуара, смотря и махая вслед, а затем поворачивался к отельному швейцару или к ступенькам собственного крыльца и практически всегда вычеркивал уехавшую девушку из своей жизни.

Но сейчас всё было решительно иначе. Во-первых, последнее, чего он хотел, это вычеркивать Норин Джойс. Во-вторых, секс не был частью плана. Напротив, план состоял в том, чтобы держаться от секса с ней — и даже таких мыслей — подальше. В-третьих, он снова её хотел. Том наблюдал за тем, как она утирала пальцем губы, вспоминал, куда ночью забирались эти пальцы и к чему прикасались эти губы, и закипал.

— Не смотри на меня так, — произнесла Норин, и он вздрогнул, выныривая из гущи собственных мыслей. — Если хочешь что-то сказать или спросить — валяй. Но учти: ничего не изменилось. На пляже произошло что-то ошеломительное, что-то прекрасное, но это ничего не меняет. Между нами какое-то время было это напряжение, мы спустили пар и теперь возвращаемся в норму, правильно?

Её голос звучал ровно, мягко, глаза смотрели открыто и по-доброму, на губах играла полуулыбка. Джойс выглядела и ощущалась привычной, какой была утром накануне, месяц назад, весной 2014-го, когда они начали тесно общаться, и даже какой показалась осенью 2013-го, когда они познакомились. Том расслабился. И вправду, ничего не изменилось: они были теми же друзьями, доверяющими друг другу свои радости и печали, отвлекающими друг друга от неудач и подталкивающими к успеху. Они оба были молодые, красивые, и во вспыхнувшем обоюдном желании не было ничего противоестественного. Возможно, им это было нужно — переспать и не зацикливаться, лишить свою дружбу этого физического дискомфорта, очистить головы и тела от напряжения. Том улыбнулся.

— Правильно, — согласился он. — Всё в норме.

***

Суббота, 14 мая 2016 года

Ночной рейс авиакомпании «Люфтганза» Мумбаи — Франкфурт

Текст начал путаться перед глазами Норин, и она поняла, что засыпает. Сунув между страниц салфетку вместо закладки, она закрыла сценарий, опустила на колени, и отвернулась к иллюминатору. За стеклом в вязкой черной гуще туч рассеянными вспышками отражалось мигание огоньков на фюзеляже. В салоне было тихо, многие пассажиры спали, свет был приглушенным, лишь над несколькими сидениями — включая место Норин — горели лампочки, некоторых пассажиров подсвечивали изменчивые картинки экранов, с которых они смотрели фильмы. Полёт длился уже три часа, половину того времени, что Джойс отвела на прочтение сценария, а она продвинулась всего лишь на треть и медленно, но неизбежно засыпала.

Рядом с ней, разложив кресло в подобие кровати, но не умещаясь на нём во всю длину, согнув ноги и подсунув руку под голову, спал Том Хиддлстон. В Мумбаи продолжались съемки, а им двоим выделили несколько дней для своих дел: Норин летела представлять фильм «Сестра» на Каннский кинофестиваль, Том — в Нью-Йорк на шоу «Мет Гала». До Франкфурта им было по пути, а оттуда они разлетались в разные стороны, чтобы через несколько дней снова встретиться в немецком аэропорту и сесть на обратный рейс в Индию.

Это впервые Норин видела Тома спящим, и было в его безмятежности, в его длинной вынужденно согнувшейся фигуре что-то умилительное, что-то пробуждающее в Норин желание перегнуться через подлокотник и поцеловать или примоститься рядом. Его лицо было обернуто к ней, и в свете лампочки над сидением она могла рассмотреть всё до мельчайших деталей. Она видела редкие серебряные нити седины в его завивающихся волосах, короткий белесый шрам на высоком загоревшем лбу, родинки на виске, морщины вокруг глаз и на переносице, мелкие углубления пор, покраснения и россыпь едва различимых солнечных веснушек. Норин любила в нём все эти крохотные составляющие, любила его очень тонкие губы, его усы и бороду, густую и рыжую на подбородке, но растущую неравномерными темными клочьями на щеках, любила, как одна его бровь была чуть выше и подвижнее другой, как он оттягивал и выпячивал челюсть, обнажая нижние зубы, когда задумывался. А теперь, похоже, любила и то, как он спал.

Прошла неделя с секса на берегу океана и с разговора следующим утром, в котором Норин, до полуобморочного состояния пугаясь звучания собственного голоса и смысла произносимых слов, сказала, что они с Томом всё те же друзья, а он с облегчением согласился. Джойс сделала это как-то импульсивно, различив в глазах Хиддлстона страх и испугавшись этого. Всю ночь она сладко проспала, а проснувшись, ощущала себя такой легкой и такой беззаботной, как никогда прежде; её сердце едва не выпрыгнуло из груди, пока она варила кофе, методично помешивая его в медной турке и думая о Томе, разливая его в чашки и разбавляя с молоком именно в любимой Томом пропорции, подсыпая щепотку корицы, сахара и любви. А затем Хиддлстон подошел к их столу с завтраком наперевес, и всё резко изменилось. Легкость сменилась страхом, порхающие в животе бабочки мертвой тяжестью упали на дно. Он жалел о произошедшем и это так красноречиво отражалось на его лице, что даже Терренс Ховард, эгоцентричный и слишком балаганный, чтобы различать окружающих, заметил что-то неуютно колкое, заставившее его уйти.

В то утро Джойс собиралась признаться в глубине и длительности своих чувств, несмело надеясь на взаимность, а в конечном итоге сказала совершенно противоположное, найдя понимание и согласие в том, что они лишь друзья и даже сексу это изменить не по силам. Эти слова родились в её голове, стоило ей поймать на себе тяжелый взгляд Тома, и ей потребовалось какое-то время, чтобы заставить себя произнести это вслух — и убедительно. Она поступила так, потому что отчаянно не хотела потерять Хиддлстона. То, что она имела неосторожность в него влюбиться, не отменяло того, что он был ей хорошим другом, он был из тех исключительно редких людей, в которых Норин была совершенно уверенной, кто был рядом с ней не смотря ни на что, на чью помощь она научилась рассчитывать и, обращаясь за ней, всегда получала сполна. Норин ценила это и не хотела терять. А ещё как-то нелепо надеялась, что Том её всё же любит. Хотя бы за отсутствие каких-либо претенциозных поползновений на его свободу. Из благодарности.

Жалкое зрелище, считала Норин, но всю неделю прилежно играла роль друга и собиралась исполнять её впредь. В конечном итоге, думала она, Том ничего ей не был должен, она сама это начала, сама к нему полезла, сама придумала себе несуществующую между ними связь, переврала реальность на удобный ей манер, и теперь сама должна была это исправлять.

Она отложила сценарий, поднялась с кресла и, широко переступив через ноги Хиддлстона, пошла в нос самолёта. Закрывшись в туалете, она сполоснула руки холодной водой и протерла шею, пытаясь проснуться и отвлечься. Ей оставалось всего пять часов до Франкфурта и нужно было успеть не только полностью прочитать сценарий, но и внести предложения правок, а это требовало долгого и тщательного обдумывания. Уже в обед в Ницце была назначена встреча с режиссёром, а являться на неё неподготовленной, не понимающей сути предстоящего обсуждения Норин не хотела. Она вышла из уборной и в поисках стюардессы заглянула в галерею. Там обнаружилось сразу трое, они сидели на соседних откидных креслах у двери и, вооружившись пластиковыми вилками, из одного бумажного контейнера поддевали лапшу.

— Привет, — заговорила Норин. — Приятного аппетита. Прошу прощения, что отвлекаю, но могу я попросить чашечку черного кофе?

Бортпроводницы уставились на неё и расплылись в улыбках. Одна из них узнала Норин и Тома ещё при посадке и, вероятно, рассказала другим, потому что во время демонстрации правил безопасности, подготовки к взлёту и сервировке напитков стюардессы уже целенаправленно отыскивали их взглядами, пересматривались друг с другом и смущенно хихикали.

— Да, мэм, конечно, — отозвалась крайняя стюардесса и встала. — Я сейчас Вам принесу. Желаете что-то к кофе?

— Шоколадный батончик, пожалуйста, — ответила Норин, отступая к проходу обратно в салон. — Если имеется.

— Да, конечно. Мэм?

— Слушаю.

— Извините, но можно с Вами сфотографироваться? Мы… — девушка оглянулась на коллег и те в унисон закивали. — Очень Вас любим. И поздравляем с «Оскаром».

Джойс поблагодарила и согласилась, трое бортпроводниц тесно обступили её, и они все улыбнулись в крохотную точку фронтальной камеры телефона одной из них. Норин чувствовала на своих спине и плечах их руки, их тепло и даже слышала пряный запах лапши, которую они ели. Это было неловкое ощущение. Она каждый раз терялась, когда к ней проявляли подобное внимание, но выработала привычку не проявлять этого наружу. Впервые её узнали посторонние ещё в 2009-м, но за прошедшие с тех пор годы и с увеличением масштаба заработанной ею популярности Норин так и не научилась искренне воспринимать подобное неотъемлемой частью работы. Она понимала, что без аудитории зрителей актёр не мог считаться актёром, и что все эти люди, находящие смелость — а иногда наглость и бестактность — к ней подойти и были настоящим мерилом её успеха, их интерес к Джойс и к её работам приносил ей деньги. Объективно это всё было ей известно, но субъективно она терялась едва ли не больше, чем сами поклонники. Поэтому Норин с облегчением выдохнула, когда снимки были сделаны, и она могла уйти, но вдогонку ей раздалось:

— А вместе с Вами летит Том Хиддлстон, правда?

Она остановилась и оглянулась через плечо.

— Да, это он, — ответила она.

— Я же говорила!

— Просто он на себя не похож с такими волосами и бородой.

Норин оставила их восторженно обсуждать это, а ещё, вероятно, слухи — которые обрывисто возникали, затихали и снова всплывали на поверхность — об их романе, и пошла обратно к своему месту. Том всё так же спал, согнув ноги в коленях, просунув под подушку руку и почти столкнув с себя плед. Джойс поправила покрывало и как раз пробиралась над Хиддлстоном, когда самолёт тряхнуло, и с тихим звуковым сигналом включились указатели застегнуть ремни. Норин пошатнулась и хохотнула нелепости своей позы: она зависла над Томом, наполовину его переступив, широко расставив ноги и ухватившись за край багажной полки.

— Уважаемые пассажиры, мы проходим через зону турбулентности. Капитан включил индикатор…

Повторный толчок и полившийся над их головами голос бортпроводницы разбудили Тома. Он повёл бровью, приподнял веки и сонно покосился на стоящую над ним Норин.

— Джойс, — улыбнувшись и поудобнее подбивая под головой подушку, хрипло заговорил он. — Не приставай ко мне в переполненном самолёте. Дождись более уединенного места.

Она перенесла над ним вторую ногу и со смешком парировала:

— Я бы и не приставала, если бы ты не занимал в длину два десятка метров и не перегораживал проход.

— Искренне прошу прощения, — пробормотал Том, закрывая глаза.

Когда бортпроводница принесла кофе и пристроенную на блюдце миниатюрную плитку шоколада, он уже снова спал. Несколько минут, потягивая горький напиток, обжигающий язык и разгоняющий по телу пощипывающую энергию, Норин рассматривала умиротворенное лицо Хиддлстона, а затем подхватила с полки сценарий и, отыскав заложенную в него салфетку, продолжила читать.

***

Четверг, 2 июня 2016 года

Мумбаи, Индия

Грим ощущался на лице тяжелой маской, искусственный шрам на щеке неприятно стягивал кожу, голова чесалась от количества геля, втертого в волосы, чтобы те грязно лоснились в кадре. Том уехал со съемок Линдсеем Фордом, потому что «Снято!» прозвучало уже за полночь, а ему ещё предстояла встреча с публицистом, и времени умыться не оставалось. Люк позвонил накануне вечером и сообщил, что есть крайне неотложное и очень щепетильное дело, ради которого он срочно прилетит в Индию. И вот теперь Том, успевший только торопливо переодеться в свою одежду, ехал через весь опустевший и потемневший город от павильона до отеля «Вихангз Инн». В его голове роились тревожные предположения о причинах такой спешки и такой таинственности в телефонном разговоре. Хиддлстон не был замешан ни в каких скандалах или конфликтах, вообще крайне редко в последнее время показывался на публике, не считая Нью-Йорка и нескольких интервью, и с такой стерильностью основного массива публичной части его жизни он всерьез опасался, что каким-то образом сейчас наружу всплыла их связь с Норин. Кто-то их увидел на пляже или даже сделал снимки? Кто-то связался с прессой и продал пикантную новость вместе с доказательствами? Кто? Терренс Ховард? Сама Джойс?

С чего бы ей это делать? Она никогда не была особенно открытой насчет своей личной жизни, даже о расставании со своим итальяшкой официально не заявляла, позволив этому роману просто утечь вместе со временем. Помимо того, что он всецело ей доверял, он и не понимал причин, которые могли бы её побудить даже задуматься о подобном. У неё сейчас было всё: «Оскар», «Золотой глобус» и БАФТА, стопка из ожидающих начала работы сценариев, разрывающийся от новых предложений телефон, репутация умной и сдержанной молодой женщины, в конце концов, деньги. Зачем ей всколыхивать вокруг себя цунами? В спутанных размышлениях Тома выходило так, что Норин была ни при чём.

Такси, широко виляя задницей на поворотах и надрывно захлебываясь, когда водитель включал неправильную передачу, везло его по ночным улицам, и в насыпях рыжей пыли вдоль дорог и грудах мусора у тротуаров Том искал других возможных виновных — папарацци, обитатели их виллы или соседи, Лакшан, — постепенно придя к тому, что уже не сомневался в причине приезда Люка. Тот давно настаивал на использовании циркулировавших вокруг Хиддлстона и Джойс слухов и, наконец, получив желаемое, примчался убеждать Тома отыграть на этом по полной. Но публицист даже не упомянул имени Норин.

Он открыл Тому дверь своего душного номера, заполненного надрывным гудением кондиционера, с телефоном в руке.

— Да, угу. Он уже здесь, — произнес Люк в трубку и пригласил Хиддлстона внутрь. Комната была небольшой, с застеленной кроватью и вращающимся под потолком вентилятором. На письменном столе стоял открытый лэптоп и лежало в ряд несколько мобильных телефонов, Люк опустил к ним тот, по которому разговаривал, и из него послышался голос Кристиана Ходелла, немного искаженный громкой связью:

— Том, рад, что ты смог вырваться. Дело важное.

Хиддлстон хохотнул, пытаясь немного ослабить физически ощутимую напряженность обстановки.

— Добрый вечер. Что, меня зовут стать новым агентом 007?

Кристиан в Лондоне тоже коротко и натянуто засмеялся.

— К сожалению, пока нет. Но то, что я сейчас тебе предложу, может это исправить.

Том покосился на стоящего рядом с ним Люка. Тот подтолкнул на переносице очки и нервно облизнул губы, глаза устало покраснели и нездорово поблескивали, руки сложены на груди.

— Новая роль? — с надеждой уточнил Хиддлстон. Прогноз Кристиана, составленный ещё полгода назад, к сожалению, пока оказывался правдивым. Он предвещал, что после «Шантарама» и последнего контрактного «Тора» не найдется таких же крупных проектов; а последние месяцы, когда не мог отыскать для Тома даже фильмов помельче, агент и вовсе бил тревожный набат. Хиддлстон неспокойно поглядывал на баланс своего банковского счёта и пытался рассчитать, насколько при его нынешнем весьма экономном способе жизни и после зачисления последних гонораров ему хватит денег. Это лишало его сна. В головокружительной насыщенности последних нескольких лет он никак не ожидал того, насколько реальным был риск стремительно скатиться туда же, откуда начал — в безработицу.

— Отчасти, — ответил Кристиан Ходелл. — Своеобразная роль — да.

— Что это значит?

— Люк, объяснишь?

Публицист глухо кашлянул себе в ладонь и, снова нервно подтолкнув очки пальцем, произнёс:

— Тейлор Свифт. Помнишь её? Вы пересекались на «Мет Гала» пару недель назад.

Хиддлстон выловил из памяти короткое блестящее платье, похожее на приталенную кольчугу, короткие белые волосы и бесконечные стройные ноги. Его посадили рядом с ней, и полвечера она самозабвенно рассказывала о своём творчестве, с которым Том не был знаком и не испытывал такого стремления, но не стал ей признаваться. Затем она пригласила его танцевать, и он, не смотря на тугость черного фрака и удушливую затянутость белой бабочки вокруг шеи, согласился. В конце концов, у неё были ошеломительные ноги.

— Певица?

Люк кивнул.

— Она самая. От её команды поступило следующее предложение: фиктивный роман, семь миллионов за месяц реальных встреч и работы на камеру и два последующих месяца продвижения романа в прессе.

— Такая себе подработка на лето, — подытожил из Лондона Кристиан. — Управишься с первой частью контракта до того, как начнутся съемки «Тора».

Том не сдержался и протяжно присвистнул. К нему иногда стучались представители богатых женщин — чаще всего максимально отвлеченных от киноиндустрии и порядком старше самого Тома — с попыткой приобрести его на вечер или череду ночей, и со временем он перестал испытывать праведный гнев, находя даже определенное сострадание к этим пожилым одиноким дамам. Он неизменно всегда отказывался, собирался отказаться и в этот раз — скорее рефлекторно, чем осознанно, но затем задумался. Семь миллионов долларов одним чеком ему не выписывали ещё никогда, да и пошлой грязи в этом предложении не было — публичные фиктивные отношения стояли на множество ступеней выше прежде запрашиваемых у Тома эскорт-услуг. Да и слава вокруг Свифт гремела солидная.

— А Тейлор что с этого? Зачем ей я? — поинтересовался он, задумчиво прочесывая пальцами бороду.

Ходелл в телефонной трубке недовольно крякнул:

— Ну откуда мне знать? Может, она твоя фанатка, или нужно бывшему отомстить, или переключить внимание общественности с чего-то другого, или вдохновиться на новую песню? Что угодно…

— Ответ нужно дать в течение суток, — сообщил Люк и, подхватив из своей дорожной сумки большой конверт, протянул его Тому. — Здесь контракт. Если хочешь, можешь ознакомиться.

Он никогда не отвечал, тщательно не взвесив, что будет говорить. Иногда, впрочем, слова звучали не совсем так, как это предполагалось, передавая не совсем тот смысл, который в них вкладывался, и многие его высказывания — особенно в прессе — можно было бы интерпретировать двояко. Часто это происходило из-за того, что Том пускался в слишком пространные объяснения, лирически отступал от сути слишком далеко, а потому она могла быть неясной для постороннего, но оставалась однозначной для самого Хиддлстона. Ему можно было вменить в вину неправильность его решений, но точно не спонтанность и необдуманность в их принятии. А потому Том взял конверт, распаковал и, устроившись на краю жесткой кровати, принялся вдумчиво читать.

В зависшем длительном молчании Кристиан Ходелл попросил:

— Перезвоните, когда нужно будет обсудить или утвердить решение. А я пока присоединюсь к семье за ужином.

И повесил трубку.

Люк и Том остались вдвоем. Публицист устроился в приставленном к письменному столу кресле, погрузившись в компьютерную работу, оставив Хиддлстону душное заполненное вращением лопастей вентилятора пространство для раздумий.

Договор состоял из около десятка страниц, заполненных тесными строками мелких букв; большую часть составляло соглашение о неразглашении информации и меры наказания при его нарушении. Условия сотрудничества были простыми и четко ограничены датами. Они вступали в силу с момента подписания и действовали до 1 сентября 2016 года, включали в себя обязательные 5 личных встреч с Тейлор Свифт, задокументированные (сфотографированные) и освещенные в международной прессе, во время которых Том обязывался изображать роль кавалера и «проявлять к мисс Тейлор Свифт следующие допустимые знаки внимания:

- брать за руку;

- обнимать;

- целовать в руку/щеку/губы;

- другое (требуется дополнительное вербальное согласование с мисс Тейлор Свифт).

Все выше перечисленные — и не указанные, но позже оговоренные — проявления близости должны быть задействованы только в рамках оговоренных 5 личных встреч, задокументированных (сфотографированных) и освещенных в международной прессе, и не должны рассматриваться как проявление мисс Тейлор Свифт разрешения на близость, выходящую за оговоренные рамки».

Том шумно выдохнул и потёр шею. Подобной детализации позволенных и непозволительных действий или основательности соглашения о соблюдении тайны он не встречал ни в одном из предыдущих своих договоров на роли. Но, как бы то ни было, это была такая же роль, как и остальные. Вот только играть её предстояло не на сцене или перед камерой, а просто на улице и в ресторанах — посещение которых тоже было включено в перечень обязанностей «мистера Томаса Уильяма Хиддлстона, далее — Исполнителя».

Семь миллионов долларов и собственное имя на обложке каждого печатного и интернет-издания, в эфирах радио-и телепередач, освещающих новости мира культуры, когда Том так нуждался в гарантии заработка и внимании аудитории, были исключительно весомыми аргументами.

Он рассеянно почесал щеку, болезненно сдирая с кожи тщательно наклеенный шрам, поморщился и поднял взгляд на публициста.

— Люк, ты сказал, на принятие решения есть сутки?

— Именно.

Том сложил листы контракта в одну стопку и сунул обратно в конверт. Он опустил его на кровать и, прихлопнув сверху ладонью, сказал:

— Я сейчас поеду домой, поем, помоюсь и посплю. Обдумаю всё завтра утром, на свежую голову.

— Ясно, — кивнул Люк, и в его направленном поверх очков взгляде блеснуло понимание, которое зарождалось и в голове самого Хиддлстона — это был толчок, сейчас крайне необходимый его карьере. А потому они оба понимали, какое решение будет принято назавтра, но сохраняли беспристрастные лица, начиная выполнять оговоренные в контракте роли ещё до его подписания.

***

Среда, 15 июня 2016 года

Лондон

Норин заметила его имя на полке с печатной прессой сразу рядом с кассой и сначала подумала, что визуализировала то, чего не было на самом деле. Несколько дней назад они вернулись из Индии, благополучно закончив съемки «Шантарама», и всё время, проведенное в своей пустой квартире — кажущейся слишком тесной, тихой и безлюдной после виллы на побережье, — она страдала тем, что ей повсюду слышался голос Тома и виделся его силуэт. Она находила его запах на своей одежде, которую неторопливо растаскивала из выстроившейся в коридоре череды чемоданов, а этим утром отыскала его широкую спину в синей стеганной куртке на полке небольшого продуктового, в котором всегда пополняла свои запасы не требующей приготовления пищи.

«Тейлор Свифт и Том Хиддлстон — новая голливудская пара», — значилось размашистым курсивом поперек первой страницы таблоида «Сан». Ниже помещалась фотография самих Тома и Тейлор, уютно утонувших в объятиях друг друга на каменистом берегу и слившихся в долгом поцелуе. «Свифт бросила Кевина ради «ночного администратора» Хиддлстона», — сообщалось ниже.

Норин тряхнула головой, чтобы прогнать эту привидевшуюся чепуху. Подобное не могло быть правдой, просто потому что на возникновение этой правды не оставалось времени. Когда Том успел стать парой с этой американкой, если ещё в воскресенье он в Лондоне пил кофе вместе с Джойс? Когда он успел оказаться в её объятиях, если вылетел в штаты позавчера? Она зажмурилась, но когда открыла глаза, обложка «Сан» не изменилась — та же широкая спина в синей стеганной куртке, те же привычно коротко отстриженные волосы, та же гладко выбритая линия челюсти, тот же поцелуй. Взгляд выцепил «Дэйли Миррор», и там тоже значились Том Хиддлстон и Тейлор Свифт. Казалось, они переползали с газеты на газету: «Дэйли Экспресс», «Дэйли Мейл», «Ин Тач»; заполняли собой всё помещение магазина, отравляли воздух.

— Я чего-то не понимаю, — на южноамериканский манер коверкая слова сообщил Джошуа О`Риордан.

Он и Венди пришли к Норин на заранее назначенный обед, который сами они — Джошуа и Венди — собирались приготовить, но обоих по пути к ней догнала новость об изменении личного статуса Хиддлстона, и теперь все втроем сидели на балконе, забыв о еде и не плавясь под высоко зависшим жарким солнцем.

Норин сделала глубокую затяжку — в чашке из-под кофе, которую она случайно обернула на пепельницу, уронив в неё сигарету, болталось уже полдесятка окурков — и протянула бессвязное:

— Угу?

— Я не понимаю, Хиддлстон ухлестывал за тобой сколько… три года?

— Два. Не ухлестывал, мы дружили, — возразила Норин. Агент недовольно хмыкнул.

— «Дружили» в прошедшем времени, это раз. Почему же тогда тебе сейчас так погано? Это два, — загибая пальцы, возмущенно парировал Джош.

Её мутило от всех выкуренных на голодный желудок сигарет. Она даже уходила в уборную, надеясь, — отчаянно нуждаясь — что её вырвет, и ей полегчает. Но тошнота, похоже, скрывалась не в желудке, а в голове, и оттуда её вытряхнуть над унитазом не получалось.

— Я просто не в его вкусе, — тихо заключила Норин.

— А кто в его вкусе?

— Молодые красотки-блондинки модельной внешности с безграничным талантом и мировой славой, — ответила Джойс, ощущая, как тошнота закипала внутри неё, словно обостренная аллергическая реакция на Свифт. О`Риордан скривился.

— Взбалмошные и мелочные истерички с раздутым самомнением, — ядовито процедил он.

— Брось, ты её не знаешь.

— Но я знаю тебя! И если не во вкусе Тома породистые женщины, умные и трудолюбивые, с покладистым характером, чувством юмора и собственного достоинства, то он полный дурак.

Она утопила очередной окурок в кофейной гуще и наблюдала за тем, как медленно влага пробиралась по тонкой бумажной оболочке сигареты. Ей отчаянно хотелось стряхнуть с себя это траурное оцепенение и искренне улыбнуться, но правда была таковой, что Хиддлстон разбил ей сердце. Она никогда не испытывала такой опустошающей боли, такой беспомощной слабости, такой горечи утраты. Норин казалось, что симпатия Тома к ней была очевидной, что его тянуло к ней, что Индия была тому неопровержимым доказательством — пусть в итоге они и предпочли сохранить статус друзей. Он всегда был рядом, проявлял к ней такую трепетную заботу, окружал таким вниманием, что не принять это за взаимность было невозможно. И всё-таки Джойс оказалась обманутой своим собственным воспаленным воображением. Хиддлстон и в самом деле был ей только другом, а вовсе ей не симпатизировал — она выдавала желаемое за действительное. И теперь горько расплачивалась. Сама виновата.

— Оставь его в покое, — устало растирая лицо, сказала Норин. — Чего ты прицепился к Тому?

— Потому что он законченная скотина, — проскрежетал Джошуа. — Увивался за тобой всё это время, а затем прыгнул в постель к этой певичке.

— О Боже! Хватит! — вскрикнула Джойс, и её голос тревожным эхом отразился от окон многоквартирного дома по другую сторону узкого канала. — Я не хочу больше ничего слышать ни о певичке, ни о Томе, ни — уж тем более! — об их общей постели! Ладно?!

Как-то отвлеченно она почувствовала, что вся дрожит, до побелевших костяшек сжав в руке чашку и напрягая каждую мышцу тела до тягучего спазма. О`Риордан смущенно потупил взгляд и пробурчал что-то невнятное. В руке Вендс, сидевшей всё это время в мертвенном молчании, зазвонил её телефон.

— Это он, — растерянно выдохнула она. — Это Хиддлстон.

— Звонит тебе? — удивился Джошуа. Венди, переведя напуганный взгляд с него на сестру и на мобильный в собственной ладони, невнятно передернула плечами, и приняла вызов, включая громкую связь.

— Алло?

Все трое безотчетно наклонились вперед.

— Добрый день, Венди! Это Том. Найдется минута?

Его голос выливался в горячий почти недвижимый воздух ядовитым, удушающим дымом. Норин сжала свободную руку в кулак, до острой боли вдавливая ногти в ладонь.

— Эм… да? Найдется. Что-то случилось? — с искренним удивлением ответила Вендс, и Джошуа показал ей большой палец — хорошо сработано.

— Собственно, то же самое я хотел спросить у тебя. Не могу дозвониться до Норин. С ней всё в порядке?

Венди переметнула растерянный взгляд с телефона на сестру, но та замерла с каменной маской на лице и только напряженно вслушивалась в знакомый голос, доставлявший ей прежде такое неподдельное удовольствие одним лишь звучанием из телефонной трубки, но сегодня пробуждающий судорогу где-то в груди.

— Ну… да? Да, в порядке. Она… уехала к родителям в Саутгемптон. Дом за городом, так что иногда там не ловит сеть — это нормально. Не беспокойся.

— Точно?

— Да! Но если хочешь, я попробую её набрать сама, и…

— О, нет-нет. Не стоит её отвлекать, правда. Это я так… напрасно волнуюсь, — Том вздохнул в трубку, и из телефонного динамика это отдалось царапающим скрипом. — Ты сама-то как?

— Я? Отлично. Спасибо, что спросил. Ты как?

— В порядке. Извини, что отвлёк. Благодарю, что уделила внимание. И… всего хорошего. Пока!

Он прервал вызов, и на балконе ещё некоторое время царило осторожное, зависшее прямо над телефоном молчание. А потом Норин хрипло произнесла:

— Джош, там на верхней полке ящика над раковиной стоит бутылка шампанского. Принесешь?

Краем глаза она различила, как недоуменно агент смерил её взглядом, но не обернулась, и О`Риордан послушно отправился на кухню.

Что-то отвратительное происходило у неё внутри. Что-то царапало внутренности, раздирало их на части, впивалось в мозг и ковырялось ржавым ножом в останках сердца. Норин даже с каким-то нездоровым весельем отвлеченно подумала: ей столько раз доводилось играть раздавленных женщин — как она умудрялась воплощать их достаточно правдоподобно, если никогда до этого самого момента не ощущала в себе этой разрушительной боли?

Она ни за что в жизни не поверила бы в то, что Хиддлстон не видел её настоящих чувств к нему, что не понимал истинной их природы. Уж слишком умным, проницательным и опытным мужчиной он был, чтобы не разглядеть очевидного. И если обвинить его в том, что он не проявил к ней взаимной любви, Норин не могла — никому не было по силам контролировать подобные вещи; то секс на пляже она Хиддлстону прощать не собиралась. Зачем он подался на провокацию? Из спортивного интереса, из скуки, из жалости к её одиночеству? К чему была эта по-змеиному скользкая забота о её состоянии сейчас, когда всё всплыло и её телефон оказался отключенным, если он мог позаботиться о ней ещё тогда, в Индии? Как Том мог считать себя её другом, если обошелся так жестоко, если нагло воспользовался Норин в час её необдуманной слабости вместо того, чтобы объяснить, что между ними ничего не может быть, что он не испытывает к ней взаимности, что он занят другой? Безусловно, она была бы подавлена, расстроена, пристыжена, но не предана. Норин могла смириться с чем угодно, только не с ложью и не с двуличием.

Джош вернулся на балкон с удивленно вскинутыми бровями и бутылкой «Крюг Клос д`Амбони» в руке.

— Это что, подарок Марко Манкузо? — осведомилась Венди, округлив глаза на сохранившуюся вокруг горлышка ленту, когда-то крепившую записку.

— Да пошёл Марко в задницу, — процедила Норин, выхватывая шампанское у агента и отдирая обертку с пробки. — И Том пусть отправляется туда же!

========== Глава 10. ==========

Суббота, 25 июня 2016 года

Олдборо, графство Саффолк, Англия

Если под определенным углом наклонить голову, казалось, что миниатюрный кораблик с белоснежным ветрилом, стоявший на подоконнике, колыхался на морских волнах, к которым были обернуты окна его отельного номера. Том сполз в кресле, откинув голову на спинку и, щурясь, игрался с перспективой своего зрения, то сосредотачивая фокус на кораблике, то на пляже, то на темной неспокойной воде.

В этом крохотном городке с выстроившимися вдоль берега разноцветными домишками и мелкой галькой пляжа Хиддлстон проводил каждое лето своего детства, тут родилась и выросла его мама, сюда она привозила своих трех детей купаться в море и вместе с кузенами играть в театр на заднем дворе старого просевшего дома, тут она купила себе коттедж, и сюда Том приехал вместе с Тейлор Свифт, ведомый указаниями её суетливой команды. Все принимаемые ими решения казались лихорадочными, паническими, нелепыми. Этому их неряшливо сшитому красной нитью роману не исполнилось ещё и восемнадцати минут, как было утверждено: Том и Тейлор должны познакомиться с родителями друг друга. Пусть это, объясняли менеджеры американки, подстегнет к сплетням о возможном предложении руки и сердца и последующей свадьбе. Хиддлстон расхохотался, когда впервые это услышал, но не исполнить не мог — согласно контракту Тейлор Свифт и её поверенные оставляли за собой право на подобные маневры. И вот они все прилетели в Англию.

Ещё Тейлор Свифт оставляла за собой никакой бумагой не заверенное право быть удивительно лицемерной. Когда на неё и Тома были направлены объективы ими же вызванных папарацци, Тейлор ласково улыбалась и терлась о него, изображая из себя нежно влюбленную, и в то же время шипела ему на ухо резкие приказания или колкие замечания. А когда за ними закрывались двери автомобилей, самолета или отелей, Свифт игнорировала существование Тома. Вся её требовательность перенаправлялась на вымуштрованную свиту. Хиддлстон не раз слышал, как певица недовольно фыркала, рявкала, швырялась телефонами, подушками, стаканами воды и журналами, и даже орала. Она отчитывала, ставила ультиматумы, приказывала, не утруждая себя пустыми вежливостями вроде «спасибо» и «пожалуйста».

Том уже много раз отчаянно пожалел, что подписался на это цирковое представление. Во-первых, его тяготило закулисье — настоящий бездонный котлован, доверху залитый желчью. Во-вторых, эффект, производимый этим фиктивным романом в прессе, оказывался слишком негативным, вовсе не таким, как рассчитывалось изначально. В-третьих, Норин Джойс почти две недели не выходила на связь.

Она не отвечала на сообщения, звонки либо оставались без ответа, либо прерывались механическим «абонент находится вне зоны действия сети»; к Норин невозможно было достучаться через других — её сестру, агента, публициста. Глухо. Вначале Хиддлстон предпочел поверить Венди насчет того, что Норин уехала к родителям. Ему очень хотелось надеяться, что Джойс и в самом деле отрезала себя от внешнего мира только ради отдыха, как делала это не раз за время их дружбы — улетала в Мексику или куда-то в Африку и на несколько дней растворялась там бесследно, — и что её пока не достигли голливудские новости. Но шли сутки, другие, третьи, и становилось очевидным — Норин отрезала себя только от Тома. А этим утром она позвонила сама. Он знал её слишком долго и слишком хорошо, чтобы не услышать, насколько поддельной была её бодрость, чтобы не заметить, что она не шутила, не назвала его Асгардийским герцогом, исчерпывающе ответила на все его вопросы, но не задала ни одного встречного — не спросила даже, как дела — и, конечно, не упомянула Тейлор Свифт. Норин закончила разговор очень странно:

— Береги себя.

И это прозвучало последним прощанием. Будто ещё полторы недели назад она поставила на Томе окончательную точку, но всё это время боролась с собственной вежливостью и, проиграв, заставила себя позвонить. Между ними что-то поломалось, в самой Норин что-то поломалось. Он слышал это в её голосе, это сквозило в её словах, и от этого между ребрами возникала жгучая боль. Том вглядывался в миниатюрный кораблик на подоконнике на фоне ясного летнего неба и уговаривал себя, что напрасно сгущает краски. Они с Джойс друзья и друзьями останутся, что им может помешать? Но сердце почему-то жалостно сворачивалось в тугой клубок спазма. Его подмывало схватить мобильный и перезвонить Норин, сказать ей, чтобы не верила этим глупостям из новостей — разве она сама не понимает, какая это очевидная чушь? Разве она не знает, что он влюблен только в неё одну?

Влюблен?

Том осторожно распробовал это всплывшее в его сознании слово на вкус. Он очень давно не применял его по отношению к себе самому — только к своим персонажам и к их историям; в его собственной жизни любовь, казалось, была давно оторвавшимся от реальности воспоминанием или мерещилась вдалеке недостижимым концептом. Он оперировал понятием любви, жонглировал ярко описанными в литературе или показанными в кинематографе её проявлениями, изображал её, но не осознавал, что и сам любил. Чтобы обнаружить это, ему потребовалось связать себя по рукам и ногам строгим соглашением. Том полулежал в кресле у окна своего отельного номера, придавленный осознанием: он был влюблен в Норин Джойс, и в этом была особая горечь.

Он годами убегал от любви, потому что обжигался на ней прежде и считал, что пока не мог себе её позволить. Он встретил Джойс, которая понимала и его профессию, и его душу, и его дьяволов, которая не обвиняла его в постоянной занятости, а наоборот — в своей не меньшей занятости выкраивала им двоим время; которая была с ним рядом и в его боли, и в его радости, которая так жарко целовала и принимала его в своё тело в ту ночь у Индийского океана; которая, в конце концов, совершенно очевидно отвечала ему той же влюбленностью. И он смел называть это дружбой, не находя в себе смелости увидеть и признать, что в этой дружбе было всё, чего он когда-либо хотел от любви, что в этой дружбе почти не было самой дружбы.

А теперь, похоже, от этой дружбы уже ничего не осталось.

В дверь настойчиво постучались и сообщили:

— Том, выезжаем!

Он поднялся с кресла, подхватил с его спинки куртку и, надев солнцезащитные очки, вышел. Машины уже ждали у запасного выхода. В той, дверь которой для Тома открыл один из телохранителей, уже сидела уткнувшаяся в собственный телефон Тейлор Свифт.

— Доброе утро, — сказал Том, и она лишь невнятно кивнула ему в ответ. Дверца захлопнулась, и автомобильный караван покатился по узкому переулку.

Хиддлстон рассматривал Олдборо сквозь затемненное стекло и почти не находил отличий между тем, каким городок был сейчас и каким он помнил его тридцать лет назад. Зато отличий между тем, кем он, пятилетний, хотел стать, когда вырастет, и тем, кем сейчас являлся, было хоть отбавляй. Словно это были два разных Тома Хиддлстона. В детстве его счастье измерялось вещами часто неосязаемыми, но куда более важными, чем деньги: улыбками, солнечными днями на пляже, мамиными руками, взъерошивающими его волосы, летом выгорающими до золотых кудрей, запахами свежеиспеченных пирогов. А сейчас значение стало иметь только материальное, пусть и обернутое в разноцветную вуаль искусства. Прежде настоящей ценностью были люди: его родители, его сестры, двоюродные братья, детишки с пляжа, которые превращались в лучших друзей в считанные минуты игры. Сейчас он расталкивал людей, только если они не могли оказаться ему полезными; сейчас он загнал себя в лабиринт из непреодолимых стен и уже не помнил, в какой стороне был вход, и не мог отыскать выхода.

Он предпочитал считать себя хорошим человеком, достойным доверия, честным, здравомыслящим, благодарным, человеком искусства с тонким вкусом и чуткой душой, но проявившаяся лакмусом — этой постановочной интрижкой с Тейлор — правда была совершенно иной. Том, хоть и сохранял оболочку вежливости и добросердечности, на самом деле оказался насквозь прогнившим меркантильностью и тщеславием. Казалось, Олдборо смотрел на него бездонными зелеными глазами пятилетнего мальчишки и задавал немой вопрос, ответом на который был только глубочайший стыд.

Мама обняла и просунула голову ему под руку. Они вышли из коттеджа и шагали вниз, к пляжу. За ними медленно катилась машина охраны, впереди с направленными на них камерами наперевес пятились фотографы. Какое-то время они шагали по улице втроем, — Том, мама, Тейлор Свифт — приобняв друг друга и с неуместно счастливыми улыбками обсуждали погоду. Та выдалась неоднозначной, солнечной, но ветреной и не по-июньски прохладной. А потом мама отпустила Свифт и замедлила шаг, позволяя всем остальным уйти вперед и оттягивая их с Томом в хвост процессии.

— Сынок, — обратилась она негромко и мягко, таким ласковым тоном она всегда встречала любые его тревоги и неудачи. — А как же Норин?

— А что с ней? — отозвался он, вмешивая в голос всё спокойствие и всю небрежность, которые только мог в себе отыскать.

— Она знает, что всё это только работа, что это не взаправду? Она на это согласилась? Между вами всё в порядке?

Том старательно делал вид, что увлеченно разглядывает красную кирпичную кладку, но кожей ощущал этот внимательный, пробирающийся внутрь взгляд матери. Она всегда его понимала — лучше отца, сестер, порой даже лучше его самого. Она научила его не пугаться и не прятать собственных эмоций, не навешивала маскулинных ярлыков вроде «мужчины не плачут и не боятся», не осуждала его. В маме Том часто находил то понимание, которого ждал, но не получал от отца. И притворяться сейчас перед ней было отвратительно.

class="book">— Ну ты же знаешь, мы с ней только друзья. Конечно, всё в порядке.

— Думаешь, я поверю в эту ложь? — она ущипнула его за бок, как часто делала в детстве, когда он обижался или капризничал. — Ты талантливый актёр, Томас, но никудышный обманщик. Я всё вижу. А Норин видит вот это всё, — она махнула рукой в сторону Тейлор и скривилась. — Не этому я тебя учила, Томас. Так некрасиво ты поступил с Норин, а она ведь замечательная девочка.

Он протяжно вздохнул. Его и в самом деле учили не этому, его учили уважению, обходительности, внимательности. Тома вырастили романтиком и даже в незначительных кратковременных интрижках он старался им быть, просто потому что считал это обязательным. Он бывал романтиком даже с Норин, хоть никогда осознанно такой цели перед собой не ставил и до недавнего времени этого не понимал.

— Да, мам, замечательная.

— Вы друг другу подходите, Томас. Ты и Норин. Воспитанные, образованные, одаренные, трудящие. Англичане. Даже внешне в чём-то похожие. Вы можете быть отличной парой, у вас могут родиться очаровательные дети. Мои внуки…

— Мам, пожалуйста!

Она бередила в нём слишком болезненную, слишком свежую рану, и та кровоточила холодной вязкой жидкостью, заполняющей его внутренности, придавливающей его книзу. Хиддлстон не нуждался в дополнительном растравлении, он и без того себя уже почти ненавидел.

Ввязываясь во всё это он и не вспомнил о Норин. Он не только не оглядывался на то, как она могла отреагировать, он даже предупредить её не посчитал нужным, слепо веря в ложь, которую теперь пытался скормить собственной маме — они ведь только друзья и друзьями навсегда останутся, какие бы роли он ни решал исполнить. Вот только играть Локи, Линдсея Форда или Гамлета было не тем же самым, что играть парня Тейлор Свифт. В кино и театре роль всегда оставалась ролью, и, насколько бы отлично выполненной она ни оказывалась, никогда не была реальностью. А вот эту прогулку в обнимку с мамой и Свифт по Олдборо пытались выдать за реальность. По ту сторону обращенных к ним объективов, по другую сторону интернета и телевидения он не был Локи или Гамлетом, он был Томом Хиддлстоном, вступившим в открытые отношения со Свифт. Именно это видела Джойс, и именно поэтому — стоило первым снимкам появиться в прессе — она исчезла.

Как он мог быть таким слепым? Он замечал мельчайшие эмоциональные изменения во всех своих кратковременных спутницах, он отслеживал приближение к небезопасной черте влюбленности, за которой беззаботная ночь могла повлечь за собой долгие и болезненные осложнения, он перерубал все контакты при малейших симптомах. А в Норин Джойс не рассмотрел очевидного. И даже когда она недвусмысленно ткнула свои чувства ему под нос, он трусливо отворачивался и цеплялся за дружбу.

И вот итог: он вовлечен в этот скандальный роман, темные пятна от которого вряд ли когда-либо сумеет вывести с собственной репутации; и Норин Джойс, с которой они могли бы быть отличной неподдельной парой, не хотела быть ему даже другом.

***

Четверг, 30 июня 2016 года

Нью-Йорк

Что Норин любила в Большом Яблоке и что выгодно отличало его от других американских городов — Лос-Анджелеса, в первую очередь — так это свобода передвижения. Здесь не требовалась машина, всюду можно было добраться на метро или и вовсе пешком. На каждом углу тут были автоматизированные станции проката велосипедов, и именно они были основным транспортом Норин. Она ездила на них повсюду: на обед, в тренажерный зал, в магазин, на встречу. Катиться на двухколесном вдоль тротуаров, ощущать потоки горячего воздуха, заворачивающегося вокруг неё и разгонять свой собственный ветер — Джойс так наслаждалась этим, что стала всерьез подумывать над перспективой переезда в Нью-Йорк. Она любила Лондон и любила свою квартирку у вбегающего в Темзу канала, она любила возвращаться туда, но объективно проводила в Англии так мало времени, а в Штатах — так много, что жильем было бы разумнее обзавестись по эту сторону океана.

Подальше от Тома Хиддлстона.

Норин потребовалось несколько одиноких вечеров самоуничтожения: грустные фильмы, запиваемые вином и заедаемые тайской едой навынос, их общие фотографии в её телефоне до острого желания разбить его о стену, горькие рыдания в подушку, жалкие, мелочные поползновения отомстить — всё что угодно, прежде чем она попыталась взять себя в руки. Так или иначе, ничто из этого не помогало, а напротив — загоняло в болото гуще и зловоннее. Несколько раз, подгоняемая обидой и алкогольным опьянением — в какой-то момент она испугалась того, насколько непозволительно много стала пить — Норин порывалась позвонить Марко Манкузо, назначить ему встречу и потребовать у Бетти организовать толпу папарацци на крыльце его дома. Вот только Тома она бы этим не задела и легче ей бы точно не стало.

Ей нужно было отвлечься, но времени на полноценный расслабленный отдых где-то на берегу океана уже не оставалось, и оставаться один на один с собой она не хотела — слишком много неподъемной чуши пробиралось в голову, когда она оставалась без дела. А потому, опережая график пресс-тура «Бравады», Норин прилетела в Нью-Йорк за неделю до старта кампании по продвижению и занимала себя всем, что подворачивалось ей под руку: фотосъемки, интервью для журналов, встречи, групповой фитнес в тренажерном зале через дорогу от её отеля, прогулки по Центральному парку, шоппинг, выставки, дегустации французских сыров — лишь бы максимально сократить время наедине со своей болью.

Решение перестать прятаться от Хиддлстона далось ей нелегко и противоречиво. С одной стороны, сорок два непринятых звонка и шестьдесят восемь непрочитанных сообщений доставляли какое-то болезненное удовольствие проглядывающимся в них отчаянием Тома, что-то жестокое, кровожадное в ней требовало оставить его номер в черном списке и продлить переадресацию, повышая градус этого наказания молчанием. С другой стороны, её несмело начинала грызть совесть — в конце концов, они оба были взрослыми людьми, и так резко оттолкнуть Хиддлстона, потому что она возомнила себя кем-то более важным для него, чем на самом деле являлась, было несерьезно. В-третьих, — и это было едва ли не самой важной причиной — Норин соскучилась по Тому, по его голосу, по той вибрации, которая будоражащими волнами вытекала из трубки прямо в её сознание. В-четвертых, отвлеченно понимая напрасность, она всё же лелеяла малодушную надежду на то, что вся эта история со Свифт какое-то большое недоразумение, и что Том сможет всё объяснить, что он утолит её боль, что волшебным взмахом руки заново соберет её сердце.

Потому она позвонила сама, но чуда не произошло. Хиддлстон звучал отстраненно и глухо, он не сказал о Тейлор и слова, будто Норин не имела ни малейшего права знать, будто она была ему никем и её это не касалось. Том, которого она раньше знала, не мог так себя повести по отношению к другу, и она либо жутко в нём ошибалась, либо и в самом деле была ему никем. Так или иначе, она пожалела о звонке, ведь тот ускорил вращающуюся в ней смертоносную воронку черной слизи. Она поторопилась закончить разговор, и, когда на экране её мобильного снова возникло имя Тома, решительно сбросила вызов. Но прошла уже почти неделя, горячая радиоактивная пыль немного осела, и Норин снова начала по нему скучать. А он заметно ослабил напор — никаких сообщений и только две безуспешные попытки дозвониться за пять дней.

Она подкатилась к пешеходному переходу и, пока светофор показывал красный, остановила велосипед у края тротуара. Джойс приехала в Нью-Йорк за шумом города, за его высотностью, за спешкой, за отсутствием воспоминаний. Тут, в отличие от Лондона, ей не подворачивались пабы и рестораны, парки, кофейни и галереи, в которые она забредала с Хиддлстоном, а так — если не заглядывать в газетные лотки и интернет — не возникало лишних напоминаний. Норин существовала между острыми пиками обиды и подавленности, она беспомощно болталась в этой эмоциональной буре и ещё не понимала, к чему стремилась: выветрить Хиддлстона из себя, оградиться от него, сжечь все мосты, или попытаться быть ему другом, трансформировав любовь во что-то чуть более слабое и менее болезненное. Оказалось, за почти тридцать лет жизни её сердце не только не оказывалось разбитым, но и не любило ни одного мужчину настолько сильно; в таком состоянии Норин было непривычно — каждый день она знакомилась с собой заново. И находила в этом что-то болезненно удовлетворительное.

Светофор мигнул зеленым, и Джойс, оттолкнувшись ногой от бордюра, поехала вперед, лавируя в густом человеческом потоке. Сегодня ей предстояла встреча с автором популярного в англоязычных странах блога о моде и стиле жизни, интервью было назначено в кафе в самом сердце Гринвич-Виллидж, где их ждали завтрак, долгая беседа и неформальная фотосъемка. Автор блога с мелодичным именем Сесилия попросила Норин приехать на интервью так, как она бы вышла на ланч с лучшей подругой, а потому Джойс крутила педали в широких джинсовых шортах и белой шелковой рубашке, которую — она не была окончательно уверена, но ей так казалось — своровала когда-то у Марко Манкузо и которая на ней сидела значительно лучше. Норин не стала стеснять себя бюстгальтером и не заморачивалась насчет волос, позволяя им в жарких сквозняках самостоятельно сохнуть после душа и спутываться. В корзине велосипеда обмякла затертая тканевая торба, на дне которой сейчас болтались только телефон, бумажник и пачка сигарет, но в которую позже Норин собиралась уместить фрукты и овощи с фермерского рынка в нескольких кварталах от отеля. Ей нравилось то, как гармонично Нью-Йорк принимал её повседневную расслабленность, как никого не заботил её внешний вид или поведение, насколько разномастными были прохожие, насколько здесь было тесно и жарко, но свободно.

Это был город для бегства, для нового начала.

От небольшого уютного отеля «Грегори», в котором Норин остановилась, до кафе «Фейрфакс», где её ждала Сесилия, было ровно три десятка кварталов и пятнадцать минут езды. Когда Джойс пристегнула велосипед у входа, её лицо горело, на шее под волосами собралась влага, а в ногах пульсировали напряженные мышцы. В заведении, хоть и не работал кондиционер, а окна и двери были распахнуты, и сквозь них снаружи перетекали звуки и запахи, оказалось достаточно прохладно. Тут было много пышных растений в больших глиняных горшках, разномастные кожаные диваны, велюровые кресла и плетеные ковры на дощатом полу и белых стенах. Официант радостно улыбнулся Норин и провел её вглубь зала, где у ярко-желтой этажерки сидела Сесилия с ожидающей дела камерой и открытым лэптопом. Автором популярного блога оказалась хрупкая девушка с собранными в высокий узел русыми волосами и геометрической абстракцией на футболке.

Они поздоровались и обменялись вежливостями, заказали себе по чашке кофе, стакану холодной воды и завтраку, Норин уселась на диване, подсунув под себя ноги, а Сесилия сняла затвор с объектива камеры и перешла к делу:

— Семья поддерживала твой выбор творческой профессии?

Джойс скосила взгляд на движущихся мимо окон прохожих.

— Нет, — ответила она негромко, и фотоаппарат коротко щелкнул, делая снимок. — Нет. Я… — она просунула пальцы в спутавшиеся волосы, пытаясь прочесать их и понять, что собирается ответить, а затем заговорила отчетливее и решительнее: — С одной стороны, я считаю, что об этом говорить не следует, потому что это моя личная жизнь. А что ещё важнее — это личная жизнь моей семьи, которая сугубо против всякой публичности. Но с другой стороны, — и я не хочу сейчас прозвучать заносчиво или высокомерно — я достигла определенной… популярности; есть люди, которые подходят и говорят мне или пишут, что вдохновляются мной на своем жизненном пути, и в таких обстоятельствах я чувствую, что просто обязана в каких-то разумных пределах быть откровенной о многих вещах. Я обязана сказать правду: моя семья меня не поддерживала; родители по сей день не одобряют актёрство. И это нормально, это происходит в жизнях многих людей — их близкие не понимают и не принимают какой-то их выбор и имеют полное право на то, чтобы придерживаться своего совершенно отличительного мнения. В то же время право каждого из нас состоит в том, чтобы не следовать мнениям родных, а руководствоваться только собственными желаниями. Но это не делает наши семьи нашими врагами, они всё же остаются нашими близкими — просто с другой точкой зрения.

— Ты подростком покинула дом из-за разногласий с родителями, верно?

Норин снова попыталась найти ответ где-то на подоконнике между горшками с вазонами и в толкающемся на светофоре трафике.

— Боже, звучит очень драматично в такой формулировке и без пояснения, — с улыбкой заметила она. — Но да, суть такова: в восемнадцать я закончила школу, хотела поступить на теорию кино и режиссуру в Сотонский университет, но мать была решительно против. Из-за этого дома возникали ссоры, родители считали такое образование неприменимым на практике и оттого недальновидным. Я жаждала протеста, а потому вписалась в волонтерскую программу и почти на год уехала в Кению.

Щелчок фотоаппарата, и тихое из-за него:

— Когда-нибудь сожалела о таком решении?

— Никогда! Возможно, поначалу, в первые недели. После комфорта богатого родительского дома и удобств цивилизованной Англии, после камерности закрытой школы-пансиона для девочек оказаться посреди глухой африканской деревни безо всяких удобств было… испытанием. Но я быстро привыкла. И никогда больше не сожалела. Напротив, я нахожу Кению едва ли не лучшим опытом в своей жизни. Во-первых, это сделало меня взрослой, сформировало и закрепило во мне многие взгляды; во-вторых, продемонстрировало мне самой, что у меня есть право и даже обязанность перед собой устраивать свою жизнь так, как мне кажется необходимым.

— Что для тебя главное в жизни?

— Гармония.

— Что наиболее ценишь в людях?

— Честность и чувство юмора, легкость восприятия себя и окружающего мира.

***

Понедельник, 4 июля 2016 года

Уэстерли, штат Род-Айленд, США

«— Что находишь наиболее привлекательным во внешности мужчин?

— Руки. У меня фетиш красивых мужских рук: большие ладони, длинные пальцы, тонкие запястья, взбугрившиеся под кожей вены.»

Том откинул голову и зажмурился. Глубокая ночь плавно перетекла в раннее утро, а он всё не мог заснуть и только глубже увязал в интернете. От свечения экрана у него жгло в глазах, в висках осела ноющая боль, в желудке от голода и усталости вращалась тошнота. В мыслях всё беспорядочно перемешалось.

Волны внизу накатывали на каменные булыжники и, шумно вздыхая, рассыпались в брызги и пену; ветер гнал по черному небу клочья облаков и их рваные силуэты отсвечивали лунным серебром. В воздухе стоял густой соленый запах влаги, откуда-то с океана несло ливень, и природа вокруг — кроме неугомонных волн — смиренно затихла в ожидании грозы. Том сидел на террасе выделенной ему гостевой спальни и, не понимая, что конкретно ищет, пролистывал найденные по запросу «Норин Джойс» поисковые результаты. На свежее, этим вечером опубликованное в каком-то женском блоге интервью он натолкнулся одним из первых и, уже несколько раз его перечитав, не мог оторваться. Прикрепленные к статье фотографии были теплыми, пастельными, объемными; они обнажали саму суть Джойс, тонко подчеркивая черты её не тронутого макияжем лица, усиливая медный отблеск её беспорядочно завившихся волос, транслируя нежность её кожи в расстегнутом вороте белой смятой рубашки. Она казалась такой реальной на этих снимках, что Тому хотелось прикоснуться к экрану телефона, чтобы удостовериться, что изображение и в самом деле было плоским.

«Англичанка в Нью-Йорке*, — значилось в заголовке, тонкими косыми буквами написанному поверх узких острых плеч Норин на первой фотографии. В следующей за ним шапке было написано: Вопреки стереотипам она пьет не только чай. Приходит на летний завтрак светлой и лучезарной, как раннее майское утро, но в глазах цвета опавшей осенней листвы мелькает зимняя тоска. Какая она на самом деле — одна из самых востребованных сейчас британских актрис, Норин Джойс?»

Она снова исчезла, перестала отвечать на телефонные звонки, а Том уже и не знал, следовало ли пытаться дозвониться, или лучше для самой Норин было бы оставить её в покое, чего она весьма однозначно добивалась. Ему стоило невероятных усилий побороть эгоистичное упрямство в нерациональном стремлении добиться от Джойс её привычного поведения, он прекратил забрасывать её десятками сообщений в день, но это пробудило болезненную ломку и вылилось в маниакальное вылавливание в интернете виртуальной замены их общению. Глупо было вот так сидеть с телефоном в руке и часами пересматривать телепрограммы и интервью Норин, отрывки из её фильмов и речь после получения «Оскара» — звучание её голоса в записи никак не приравнивалось к её голосу вживую, это только усугубляло его голод.

На верхней террасе послышались шаркающие шаги, Том открыл глаза и прислушался. Ему казалось, большой белый дом, льдиной свисающий с высоко берега над искусственной каменной насыпью и узким песчаным пляжем, давно уснул. Это было просторное имение Тейлор Свифт, куда они приехали накануне Дня независимости, празднование которого планировалось с размахом: толпа именитых гостей из числа голливудских друзей Свифт, надувные горки, барбекю, салют. Хиддлстон с ужасом ожидал этот долгий день безостановочного, доводящего до исступления притворства не только перед папарацци, но и перед прибывающей компанией. В последние часы перед рассветом — а так, стартом изматывающего представления — Том надеялся побыть наедине с собой, в оторванности от настоящего и в иллюзии присутствия Джойс. Но наверху, по балкону хозяйской спальни кто-то ходил, и Тома пронзила вспышка раздражения оттого, что его потревожили.

— Не спится? — послышалось над головой, и он нехотя поднял взгляд на перегнувшуюся через перила Тейлор. Он промолчал, ведь ответ был очевидным, и после долгой неуютной паузы Свифт снова заговорила: — Может, поднимешься ко мне?

— Воздержусь, спасибо.

— Да брось. У меня тут есть виски. Я слышала, ты любишь виски.

Том не мог толком рассмотреть выражение её лица, но по звучанию слов различал приторную остроугольную улыбку.

— Неправильно слышала, — отрезал он.

Голос Тейлор вмиг переменился и приобрел привычный командный, недовольный скрип:

— Не зря болтают, что британцы высокомерные и заносчивые.

— Пусть что хотят, то и болтают, — вспыхнул Хиддлстон. — Меня вполне устраивало, когда каждый был сам по себе. Не нужно набиваться мне в подружки.

— Прояви хоть немного уважения к моему гостеприимству! — зашипела Тейлор, и Том мог поклясться, что в дурмане тяжелой бессонной ночи различил взмах раздвоенного змеиного языка. Он никогда не позволял себе грубить людям — не только женщинам, он сминал злость и оборачивал в вежливый сарказм, редко проявляя раздражение открыто, но в это раннее утро не имел ни сил, ни желания гасить в себе злобу. Потому вскинул голову и процедил:

— Я здесь только потому, что ты купила меня для определенной роли, и я её выполняю. Но большего от меня не жди: ни уважения, ни дружелюбия, ни интереса.

Она возмущенно открыла и захлопнула рот, не отыскав, чем парировать. Том с кривой ухмылкой, дарящей ему нездорово сильное удовлетворение, отсалютовал и шагнул в комнату. Не останавливаясь, он обогнул кровать, распахнул дверь, сбежал по лестнице на первый этаж и сквозь одно из больших окон гостиной вышел во двор. По устеленному сочным газоном склону он спустился к бассейну и, упав на край шезлонга, вытянул телефон.

Черта с два он позволит этому недоразумению с белобрысой истеричной выскочкой испоганить ему жизнь! Соглашение о сохранении тайны соблюдалось не так уж и строго, как того можно было ожидать; о поддельности романа знало настолько много — приближенных и не очень — людей, что Норин Джойс посвятить в этот неограниченный круг ничего не стоило. Недоумевая, почему он не сделал этого раньше, Том отыскал номер Норин в списке последних исходящих звонков и нажал кнопку вызова с твердым намерением объяснить ей всё прямо сейчас, если она только возьмет трубку. И к удивлению — и радости — Тома, она приняла звонок.

— М-м? Алло? — сонно растягивая слова, уютно хрипя заспанным голосом, проговорила Норин. Хиддлстона окутало теплом её постели, и он с облегчением выдохнул, отпуская ещё мгновение назад бурлящее в нём негодование.

— Джойс.

— Том? Что-то случилось?

— Нет, — он улыбнулся и закрыл глаза. Он безотчетно потер сзади шею, пытаясь воссоздать в памяти своего тела тепло руки Норин, когда она подхватывала его затылок, прижимаясь губами к его щеке на прощание; цепкость её пальцев, впивающихся в его кожу, когда они целовались на мокром песке индийского побережья. — Нам очень нужно поговорить.

— У меня сейчас четыре часа утра. Я сплю!

Том убрал руку от шеи и поднёс к глазам, его наручные часы показывали то же время — 4:12. Они с Норин находились в одном часовом поясе, что дарило слабую надежду на относительную географическую близость.

— Ты в Нью-Йорке? — спросил он наугад, и уже во второй раз за последнюю минуту ему повезло. Норин со вздохом ответила:

— Да.

Между ними не было и двухсот миль. Взбудораженный этим открытием Том подскочил с шезлонга и стал нервно шагами измерять периметр бассейна.

— Давай встретимся. Через два дня — в среду, шестого. Ты сможешь?

В трубке запала гулкая тишина, и Том даже начал опасаться, что Норин отложила телефон и уснула, но как только собрался позвать её, она с сомнением ответила:

— Не знаю, Хиддлстон. Я… сейчас много работаю. У меня премьера через две недели.

— Прошу тебя, Джойс, всего час. Шестьдесят минут за чашкой кофе.

— А Боже! Ладно, хорошо. В среду.

Но в полдень наступившего Дня независимости Тома ждало наказание за проявленную дерзость. Тейлор, злорадно оскалившись, под руку со своим юристом, стыдливо прячущим взгляд и вызванным в национальный праздник только для того, чтобы разъяснить Тому, что он обязан выполнить требование, заставила его напялить майку, на груди которой размашисто и жирно было напечатано недвусмысленное «Я — сердечко — Т. С.». В этом унизительном тесном клочке ткани Хиддлстону было велено купаться вместе со всеми в океане, радостно делать вид, что не замечает болтающихся на волнах лодчонок с папарацци, и расцеловывать Тейлор так, будто он и в самом деле «сердечко — Т. С.». Она живьем наматывала его вокруг контракта, вынуждая отрабатывать все семь миллионов до последнего цента.

Снимки появились в прессе уже вечером, а следующим утром всколыхнули невообразимую бурю негодования нелепостью этого позерства; кто-то ставил это в вину Тейлор, но большинство СМИ ополчились против самого Тома. А вечером вторника прямо под дых ему пришелся самый сильный удар в наказание за проклятую майку с сердечком — сухим коротком сообщением Норин отменила встречу и больше ни разу за лето не взяла трубку.

Комментарий к Глава 10.

*Аллюзия на песню британского исполнителя Стинга “Англичанин в Нью-Йорке” (1988 год, англ. — Englishman in New York), первая строчка песни: “Я не пью кофе — только чай, мой дорогой”

========== Глава 11. ==========

Вторник, 27 сентября 2016 года

Лондон

В полдень буднего дня вокзал Виктория был переполнен людьми. Они выстраивались в очереди к автоматам продажи билетов, покупали кофе и прессу в ларьках, толпились перед табло. Под высоким потолком эхом отражались стрекотание колесиков на чемоданах, трели мобильных телефонов и ровный механический голос, объявляющий о прибытии и отправлении поездов. Утром накануне Норин уехала отсюда двадцатидевятилетней, а вернулась повзрослевшей на сутки и целый год. Она отправилась в Саутгемптон до наступления официального дня рождения, потому что очень хотела провести этот день наедине с собой новой, тридцатилетней, но не могла не отпраздновать с родителями и сестрой, не могла не подарить маме букет в благодарность за собственное рождение, как делала это все последние годы, что было воплощением её долгих школьных мечтаний. Семь лет кряду — с одиннадцати до восемнадцати — день рождения заставал Норин в закрытом пансионе, и каждое двадцать седьмое сентября начиналось для неё с того, что она лежала в своей кровати, тщательно делая вид, что спит, чтобы этого не заметили соседки по комнате и не начали её тормошить поздравлениями, и воображала, как откроет глаза и окажется в своей комнате в родительском доме, и в двери, притаившись, с тортом в руках будут стоять мама и папа. Джойс никогда никому — особенно родителям — не рассказывала об этом, и они никогда так её не поздравляли, но ей было достаточно просто быть рядом с ними.

Вчетвером они провели уютный семейный день: Норин и Венди замешивали тесто, чтобы выпечь хлеб, мама в кладовке скрупулезно выбирала, какую банку домашнего джема открыть к столу, папа на заднем дворе жарил мясо. Обед плавно перетек в ужин, вместо чая и сконов с маслом и вареньем на десерт открыли бутылку вина и разрезали торт. Вечером по очереди играли в шахматы, лото и ассоциации, затем подкидывали монетку на то, кто станет мыть посуду. Проиграл папа, и пока он управлялся с тарелками в мыльной воде, Норин уселась рядом с ним прямо на кухонный стол, они разговаривали под мерный перестук вилок и звон бокалов, затем допили оставшееся вино и отправились спать. А наутро Джойс уехала. Ей хотелось побыть одной.

Что-то изменилось. Ей трудно было его выловить, но она ощущала, как это нечто болталось внутри. Всё относительно важное, достигнутое её стараниями или невероятным везением, произошло с Норин, когда первой цифрой в её возрасте была двойка. В двадцать с небольшим — или большим — хвостиком она получила диплом режиссёра, попала в Голливуд, добилась там некоторого признания; она начинала и разрывала отношения, оказывалась втянутой в кратковременные интрижки, вспоминать о которых порой было стыдно, она влюбилась и оказалась растоптана этой любовью, когда ей было двадцать с чем-то. А сегодня ей вдруг стало тридцать, и она понятия не имела, что с этим делать. Её пугала даже не сама смена первой цифры в числе, определяющем её возраст, её пугало нарастание скорости, с которой мчалась жизнь. Вот только что ей было всего двадцать два, как сейчас было Венди, и вот уже тридцать, а завтра, не успеет она оглянуться, будет уже сорок три. Где она окажется в сорок три? Кем — и с кем — будет, будет ли сниматься или останется невостребованной, всё ещё будет считаться актрисой или осмелиться смахнуть пыль с набросков сценария, над которым корпела ещё в университете, попробует превратить эту задумку в фильм, задействовав наконец своё образование, или оно — как и предвещала мать — так и останется неприменимым? Все эти размышления навевали на неё грусть, которую она не хотела показывать окружающим, но и притуплять которую не было желания.

Норин шагала по вокзалу в направлении выхода, раздумывая над тем, зайти в какой-нибудь ресторан на обед или заказать доставку на дом, когда её остановила девочка-подросток и, задыхаясь восторгом, попросила общую фотографию. Она окликнула из очереди в «Бургер Кинг» свою подружку, которая тоже хотела сделать с Джойс снимок, а затем как-то незаметно вокруг них собралась небольшая толпа, протягивающая телефоны и камеры, журналы и блокноты для автографа; кто-то подарил Норин букет нежных маленьких роз, и вот десяток обступивших её людей стали вразнобой вытягивать песню «С днём рожденья, тебя!», а она стояла, потупив взгляд и смущенно улыбалась. Поблагодарив за такое трогательное внимание, она выбралась из сомкнувшегося круга и поторопилась выйти на улицу.

Снаружи оказалось нетипично для сентября душно. Низкое серое небо предвещало близкий дождь, было парко, воздух казался густым и липким. Норин стянула с плеч джинсовую куртку и повязала вокруг бедер, сунула букет в объемную сумку, и, вооружившись зонтом, двинулась в сторону дома. От Виктории до квартирного комплекса у канала Гросвенор было двадцать минут пешком, и ливень дал Норин такую фору времени, с силой обрушившись, только когда она поднялась в квартиру.

Джойс распахнула окна, впуская вкусный влажный воздух, заказала в ближайшем ресторане пасту и в том же спортивном костюме, в котором пришла, улеглась на диване. За окном отгремела гроза и постепенно прояснилось, комната заполнилась отражаемым от стекол дома напротив солнечным светом, телевизор беззвучно показывал аналитическую программу, Норин дочитала книгу, которая долго пылилась на журнальном столике с воткнутой между страниц чайной ложкой вместо закладки. Она провела так несколько часов, наслаждаясь тишиной, одиночеством и откровенной ленью, но когда босиком вышла на залитый дождем балкон и закурила, в дверь позвонили. Наверное, консьерж принес доставленные от кого-то цветы или подарки, решила Норин и не сдвинулась с места, но звонок настойчиво повторился. Она сделала глубокую затяжку, прислушиваясь, и когда в дверь с напором постучались, всё же утопила сигарету в пепельнице, и, оставляя на полу мокрые следы ступней, двинулась в прихожую.

На пороге оказалась Венди. С празднично завитыми волосами, в косухе поверх цветастого платья, в забрызганных светлых кроссовках и с воздушным шаром в руке.

— Ну-у, — протянула она, окидывая оценивающим взглядом сестру, и безрадостно заключила: — Понятно. Собирайся!

— Куда?

— Наружу, в мир людей, алкоголя и позитива.

— Вендс, я не в настроении, — попыталась сопротивляться Норин, но безуспешно — спустя полчаса обернутая в полотенце и с тяжело повисшими на спину мокрыми волосами она сидела на краю кровати и наблюдала за тем, как Венди перебирала её одежду в шкафу.

Незаметно для них обоих они стали по-настоящему близкими. Сестра навещала Норин на съёмках, ездила с ней в отпуск, знала о ней самое сокровенное и взамен делилась своими тайнами. Только ей Норин доверила правду о Хиддлстоне, и Венди всеми силами пыталась отвлечь и развеять старшую сестру. С дня, когда о Томе и Тейлор Свифт впервые написали в СМИ, и всё лето, пока их фотографии возникали отовсюду, Венди, закатывая глаза, фыркала:

— Та — алё?! — кто в это поверит? Бред же.

Норин очень хотела и порой почти разделяла её уверенность, но затем возникало что-то новое: знакомство с родителями, романтическое свидание в Риме, путешествие в Австралию к Тому на съемки, — и она снова ненавидела Тейлор Свифт, её песни, Хиддлстона, свои неоправданные надежды и собственную глупость. В начале сентября, когда со всех обложек затрубили о расставании, Венди победно вскинула руки.

— Видишь? — подмигивала она сестре. — Я же говорила, что долго они не продержатся.

И теперь в день рождения Норин Венди не соглашалась оставлять её одну. Она свалила на расстеленную постель половину содержимого гардероба, расставила на полу обувные коробки и не парно разбросала туфли, расчесала и высушила её волосы, подвела ей губы кроваво-красной помадой и приказала одеться соответственно.

— Соответственно чему? — уточнила Норин, растерянно оглядываясь на устроенный погром.

— Вечеру. Мы отправимся выпить и потанцевать, скажем, в клуб.

Какое-то мгновенье она с сомнением разглядывала воодушевленно улыбающуюся сестру, разрываясь между ленивым желанием обмякнуть в кровати с чашкой горячего чая и песочным печеньем и выстрелившей откуда-то из глубины готовностью похулиганить. В конце концов, ей исполнилось всего тридцать, и что на самом деле трагичного было в этом числе? Норин подцепила из бельевого ящика кремовую шелковую комбинацию, заправила её в высокие потертые джинсы, втиснулась в алые бархатные туфли на невысоком каблуке и отыскала среди тесно повисших на перекладине вешалок черный мужской пиджак с тонкими атласными лацканами; Венди сменила свои забрызганные дождевой грязью кроссовки на лаковые лодочки Норин, над которыми ястребом кружила всё это время. И они отправились на ужин.

Погода снаружи стояла удивительно теплая, в лужах отражалось алое закатное небо, в пробках вечернего часа-пик толкались автомобили. Норин и Венди спустились в метро, заполненное возвращающимися домой офисными работникам, и отправились в Ислингтон — район, который старшая Джойс особенно любила за густоту вкусных ресторанов и уютных пабов. На открытой террасе подвернувшегося им сразу у станции Хайбери заведения греческой кухни они просидели, пока окончательно не стемнело и у Норин не закончились сигареты, затем отправились на поиски табачной лавки, а на тротуаре рядом с ней обнаружили юркого мальчишку-араба, душевно напевающего какую-то грустную мелодию и продающего вручную расписанные шелковые платки. Они купили себе по шарфу и накинули их на шеи, со смехом убежали от увязавшейся за ними компании парней, настаивающих на знакомстве, гуляли мимо закрывающихся магазинов и наполняющихся движением кафе и баров. Постепенно выпитое за ужином вино выветрилось, и Венди, ухватив Норин за руку, потянула её через дорогу к пабу «Голова старой королевы».

— Должно быть весело, — сказала она с улыбкой и потянула дверь.

***

На долю секунды запала растерянная пауза, а затем все вразнобой закричали: кто-то «Поздравляю!», кто-то — «Сюрприз!». Норин замерла на пороге, удивленно разинула рот и пугливо спряталась в собственных ладонях. Она попятилась назад, и Венди ухватила её за локоть, к ним подскочил агент Норин и заключил её в объятиях. Сестра и Джошуа, почти упершись друг в друга лбами, что-то говорили Норин, а она кивала, и когда опустила руки, на лице играла улыбка, и в глазах, казалось, блестели слезы. Их растерянный взгляд скользнул по собравшимся, и Том почти физически ощутил, когда тот зацепился за него и на мгновенье сосредоточенно — вопросительно — задержался. Хиддлстон видел, как Норин повернулась к сестре и, хоть не мог её слышать и не умел читать по губам, был уверен, что она спросила, какого черта он, Том, тут делал.

Венди позвонила ночью почти за три недели до этого, застав его в кровати в его трейлере на окраине Брисбена, и колким тоном — похожим голосом её старшая сестра разговаривала, играя холодную и замкнутую шведку Карлу Саарен — произнесла:

— Хиддлстон, скажи мне, что вся эта история со Свифт какой-то затянувшийся несмешной розыгрыш.

До того, как прессе должны были подкинуть сообщение об их с Тейлор расставании, оставались сутки, но говорить об этом заранее Том не имел права, как не мог и нарушить запрет на разглашение условий сделки, а потому, протерев заспанное лицо ладонью, он невнятно парировал:

— Боюсь, что тебе не очень понравится мой честный ответ.

— И по этому я делаю весьма логичный вывод, что ваш роман — подстава, — заключила она со вздохом.

— Венди…

Она резко его прервала, примешивая к голосу ещё больше металлической остроты:

— Я устраиваю для Норин вечеринку ко дню её рождения. Ты будешь?

Том хотел отказаться, сославшись на то, что находился на обратной стороне Земли, в Австралии, где был занят на съемках нового «Тора». Чтобы вырваться в Англию, ему бы потребовалось двое суток только на перелеты туда и обратно, а это внесло бы в тесный рабочий график серьезные непредвиденные изменения. И потому что в какой-то момент решил поставить на Джойс точку. Он безуспешно пытался прорваться через её блокаду два месяца кряду и, наконец, — больше обиженный и разочарованный, чем подавленный и виноватый — сдался. Чего стоила дружба, чего стоила любовь, если ему не было позволено хотя бы попробовать объясниться? Норин взбрыкнула, и если ей вздумалось просто пустить к черту всё то, кем они друг для друга являлись, Том принимал её решение и не собирался больше биться головой в глухую стену. Это были доводы разума и ущемленного самолюбия, но сердце предательски пропустило удар, и именно оно принимало решение.

А потому теперь Хиддлстон стоял у барной стойки, пытаясь затеряться в толпе и одновременно не выпускать Норин из виду, пока она пробиралась сквозь объятия и пожелания приглашенных гостей. Его охватило сильное, будоражащее чувство дежавю — три года назад он впервые увидел Норин в коридоре студии шоу Грэма Нортона с теми же мягкими волнами медных волос и ярко-красными губами, обрамляющими мягкую, стеснительную улыбку. С тех пор, казалось, они прожили целые жизни, а Джойс ни капли не изменилась, только променяла узкое платье на джинсы и не по размеру широкий пиджак. Как и в ноябре 2013-го, Том смотрел на неё и волновался, будто подросток. Работая на износ по восемнадцать часов в сутки, насмерть уставая и едва успевая сомкнуть глаза перед тем, как снова нужно было подниматься на грим, он мог сколько угодно колотить себя в грудь и пытаться вытолкнуть оттуда Норин, убеждать себя, что на ней мир клином не сошелся, и соглашаться с этим, но правда состояла в том, что всё по-настоящему важное только в ней и заключалось. Всё, чем занимался Том, о чем думал, что чувствовал, было обращено к Норин. Его не увлекали другие женщины — он как-то незаметно для себя перестал хотеть кого-либо ещё кроме Джойс, его не увлекали вещи, которые не вызывали положительного отклика у неё, его не удовлетворяли достижения, если они не удостаивались её похвалы. Норин оказалась осью вращения его планеты.

Конечно, он принял приглашение Венди. Он прилетел в Лондон в полдень по местному времени, и после двадцати семи часов в воздухе с пересадкой в Дубаи уснул прямо в одежде, неудобно свернувшись на диване в запылившейся в его отсутствие гостиной, потому что не имел сил ни подняться в спальню, ни раздеться, ни даже дотянуться до декоративной подушки и подложить её под голову. Том проснулся, когда уже начало темнеть, наскоро принял душ, в любимой кофейне в квартале от дома купил сэндвич навынос и съел его просто на ходу по пути к станции метро. Он не приготовил подарок заранее, а потому зашел наугад в винтажный магазинчик в узком переулке Камден-Пасседж в двух шагах от «Головы старой королевы». В лавке, одной из немногих оставшихся открытым вечером и у двери которой был привязан устало развалившейся на асфальте пудель, продавалось всё подряд: расписная керамика, книги, столовое серебро, антикварные шкатулки, вычурная одежда начала двадцатого века, ювелирные изделия в затертых футлярах и даже хрустальные люстры. Том остановился посередине узкого прохода между захламленных стеллажей и оглянулся. Под самим потолком в простых рамах висело несколько постеров, он пробежался по ним бесцельным невнимательным взглядом, зацепился за один из плакатов и удивленно выдохнул:

— Это Хичкок?

Афиша неравномерно выгорела, расчерченная по диагонали и разделенная на треугольник, сохранивший цвета достаточно яркими, и треугольник, передающий лишь желтоватые невнятные очертания.

— Да, молодой человек, — довольно кивнул пожилой мужчина в клетчатом пиджаке. — Это «Леди исчезает» 1938-го года Сэра Альфреда Хичкока. Не лучший экземпляр, но последний, что у меня остался.

— Я беру.

Он едва не опоздал в паб к назначенному времени, пока седовласый владелец магазина осторожно переносил приставную лестницу от одной стены к нужному плакату, пока тщательно стирал со стекла и тонкой деревянной рамы пыль, пока упаковывал в плотный пергамент, но был счастлив своему невероятному везению. Норин не коллекционировала материальных воплощений своей любви к кинематографу, и афиша могла показаться ей странным выбором, но это было лучшее, что Том мог найти за такое короткое время и при полном отсутствии идей. Теперь сверток лежал среди других подарков и цветов в углу зала, между слоев пергамента была просунута открытка:

«О, как мир изменчив!

Друзей по клятвам, в чьей груди, казалось,

Стучало сердце общее, друзей,

Деливших труд, постель, забавы, пищу,

Любовью связанных и неразлучных,

Как близнецы, — мгновенно превращает

… случай во врагов смертельных.*

Прости.

Том Хиддлстон»

Ему не хватило времени тщательно обдумать, что он хотел сказать и как собирался это сформулировать, бармен едва отыскал для него шариковую ручку, и под нарастающий шум голосов он порывистым почерком набросал первое, что пришло в истерзанную усталостью и джетлагом голову. Он написал это с болезненным осознанием того, что Норин может на захотеть с ним разговаривать, а потому строго ограниченный картонный прямоугольник открытки вполне мог оказаться единственным способом выразить свои чувства. А кто мог сделать это лучше Шекспира?

***

Норин рассмотрела высокий поджарый силуэт в глубине помещения, как только Венди открыла перед ней дверь, и первой её мыслью было — показалось. Она часто безотчетно обнаруживала в прохожих его черты, неосознанно искала его повсюду: на съемочной площадке среди десятков техников, управляющихся с тяжелой сложной машинерией; на красной дорожке в столпотворении журналистов за ограждением; в зрительном зале, в торговых центрах, в очередях на регистрацию в аэропорту, на улице. Когда паб захлестнуло громким многоголосым криком, она оторопело замерла и зажмурилась, прячась в ладони и уговаривая себя, что воображает то, чего нет. Но, когда спустя минуту душных крепких объятий Джоша она открыла глаза и оглянулась, Том Хиддлстон на самом деле оказался там, где померещился. В тесно обхватившем фигуру бордовом пуловере и сруками, протиснутыми в карманы потертых темных джинсов, он стоял у барной стойки, и его взгляд неотступно следовал за Норин, пока она медленно продвигалась вглубь собравшейся ради неё толпы.

Это всё — люди, поздравления, их губы на её щеках и их руки вокруг её плеч — застало Джойс врасплох, и она не знала, как реагировать. Она улыбалась и повторяла бесконечное:

— Спасибо. Спасибо, что пришли. Рада видеть. Благодарна за пожелания. Спасибо.

Но едва различала слова и лица; вся концентрация, на которую она была сейчас способна, сосредоточилась на Томе и на замешательстве, которое спровоцировало его появление. Они не виделись с начала июня, с июля Норин не слышала его голоса, с августа перестала получать от него сообщения — на которые не отвечала, но которые перечитала десятки раз и выучила наизусть — и звонки, но каждый вечер она засыпала, а каждое утро просыпалась с мыслями о Томе. Он жил в её голове и колотился в останках её сердца, и теперь, когда он во плоти оказался прямо перед ней, Норин не понимала, что чувствует. Она шла к нему, не зная, какой будет их реакция друг на друга, робея, теряясь.

Джойс словно оказалась в вакуумном пузыре, снаружи которого осталось абсолютно всё, включая её собственное сознание, и внутрь которого не проникали звуки и прикосновения, в котором не было воздуха — ей стало трудно дышать — и туманом висело замешательство. Норин подошла к Хиддлстону, заглянула в его лицо, выражение которого трудно было интерпретировать, и неожиданно для себя крепко его обняла. Том оказался не нарисованным её воспаленным воображением миражом и не плоской картонной фигурой, он был живой, настоящий. Он зашевелился — его длинные руки обвили и сжали Норин, он наклонил к ней голову, зарылся носом в волосы и, отыскав под ними ухо, хрипло выдохнул:

— Я очень по тебе скучал.

И непроницаемый шар, отделявший Норин от реальности, лопнул. Только тогда она осознала, что в пабе громко играла музыка, ощутила тепло Хиддлстона, услышала его пьянящий свежий запах, обнаружила волнующее шевеление его дыхания на своей коже. Она поцеловала его в щеку, оставляя выразительный красный отпечаток губ, и радостно засмеялась. Ни выжигающая изнутри ревность, ни нерациональная обида на то, что он прекратил попытки выйти с ней на связь, ни самобичевание не могли отменить того, что и Норин соскучилась по Тому, что только один он был по-настоящему важным гостем этой вечеринки, что только его она действительно была рада видеть.

— Сам герцог Асгардийский собственной божественной персоной! — проговорила Джойс, отстраняясь. Хиддлстон коротко смущенно хохотнул и облизнул губы.

— Замечательно выглядишь, — сказал он.

— Ты тоже. Этот цвет тебе к лицу, — ткнув пальцем ему в грудь, ответила Норин и обернулась — кто-то приобнял её и позвал по имени. Снова были поздравления и пожелания, комплименты, благодарности. В небольшой уютной «Голове старой королевы» собралось несколько десятков добрых знакомых и близких лондонских коллег — почти точная копия списка приглашенных на прошлогоднюю вечеринку. Кто-то сидел за столами с многопалыми изогнутыми ветками вместо ножек, на разномастных кожаных диванах и разной высоты табуретах, вдоль облицованной голубой рельефной плиткой барной стойки выстроилась очередь за пивом и коктейлями, снаружи собралась пыхтящая сигаретами компания. Норин подходила к каждому, благодарила за уделенное время, выпивала за встречу, собственное здоровье и здравие королевы Елизаветы. Джошуа О`Риордан поднял тост за их дружбу, Венди вынесла громадный торт со свечами и приказала загадывать желание, все пели «С днём рожденья тебя!» и нестройно свистели и хлопали, когда Норин зажмурилась и задула три десятка пугливых огоньков.

Том несколько раз оказывался рядом. Он проходил мимо и невесомо поглаживал её по спине, приносил ей Маргариту, разговаривал с теми, к кому Норин подходила поболтать — его присутствие было постоянным, ощутимым, окутывающим её легким током волнения. Было уже за полночь, и Джойс заметно опьянела, когда Хиддлстон схватил её в охапку и, извинившись перед теми, из чьей компании её вырывал, увел Норин танцевать. Ночь плавно перетекала в утро, воздух снаружи был непривычно теплым, влажным, тяжелым, предвещающим повторение дневной грозы. Норин вышла на перекур, Том увязался за ней, к ним присоединились Джошуа и Венди. Они стояли на крыльце паба, улица была удивительно пустынной и тихой — музыка доносилась только из-за приоткрытой двери «Головы старой королевы». Вторник сменился средой, и хоть вдоль Эссекс-Роуд выстроилась череда баров и клубов, посередине недели из них не вываливались пьяные толпы, на бордюрах и автобусных остановках не обмякали без сознания те, кто слишком перебрал, не раздавались пьяные неразборчивые крики и по переулкам не завязывались драки, не мигали синие огоньки скорой помощи и полиции.

Норин сделала глубокую затяжку, царапающую металлической горечью легкие, подняла голову к затянувшемуся темными облаками небу и выдохнула сизый клочок дыма.

— Было здорово, — произнесла она, опустила голову и посмотрела на сестру. Та устало переступала с ноги на ногу, пытаясь размять стопы в туфлях на тонком каблуке. — Спасибо, Вендс. Это отличный подарок, правда. Но я устала. — Она хохотнула и добавила весело: — Как никак, а мне уже перевалило за тридцать. Вечеринки до утра больше не для меня.

Джошуа О`Риордан недовольно крякнул, скептически поджал губы, но вместо возмутиться, предложил:

— Я вызову тебе такси.

— Не стоит. Я пройдусь — хочу проветриться.

— Вот ещё, — фыркнул агент. — Три часа ночи!

— Я её проведу, — коротко осклабившись Джошу, сказал Том и обернулся к Норин. Оскал смягчился в его обычную немного стесненную улыбку. Так было всегда — после затянувшихся вечеринок или поздних ужинов в ресторанах, после ночных сеансов кино или театральных представлений они вдвоем долго гуляли пешком, в Лондоне Хиддлстон провожал её до дома, в других городах — до отеля или трейлерного городка, где бы ни оказывалось её место ночевки. Согласиться на это предложение было естественным порывом, выработавшимся рефлексом, и Джойс улыбнулась ему и кивнула прежде, чем задумалась над тем, насколько всё на самом деле изменилось.

Норин вернулась в паб за своим пиджаком и попрощаться с заметно поредевшими гостями, и Венди, перехватив её у двери, долго поправляла на шее старшей сестры шелковый расписной шарф, пообещала позаботиться о доставке подарков домой к Норин и, оглянувшись по сторонам, остерегаясь лишних ушей, коротко добавила:

— Поговори с ним, ладно?

Джойс кивнула, но между ними с Томом висело долгое молчание пока они свернули на Фаррингдон-Стрит и неторопливо шагали по ней в сторону Темзы. Остатками трезвого ума, не затуманенного вином и текилой, Норин понимала, что лучшего момента для честного разговора о наболевшем у них не будет — ни прохожих, заглядывающих им в лица и догоняющих с просьбами о фото, ни шумных машин, только пустота и полумрак, слабо нарушаемый фонарями и мерцающими вывесками, только они вдвоем и окутывающая их сонливость предрассветного Лондона. Но она не решалась завести беседу. У Норин не было однозначного мнения. В иные дни в зависимости от настроения, самочувствия, окружения и загруженности работой она искренне ненавидела Хиддлстона до спазма в животе; в другие дни ощущала тепло плещущейся в ней любви к нему и самозабвенно хотела, чтобы та испарилась и обнажила былую исключительно дружескую привязанность. Иногда она старалась верить уговорам Венди, что эта заварушка с Тейлор — лишь публичный трюк и ничего более, а иногда фотографии Свифт, повисшей на руке Тома и целующей его в губы в римских развалинах, бросающиеся на неё отовсюду, доводили Норин до истерики. Порой ей хотелось расхохотаться в лицо репортерам, имеющим наглость спрашивать её о Хиддлстоне и его молодой американской избраннице, а порой она едва сдерживалась, чтобы не пнуть их ногой. Джойс понимала, что лучше узнать правду — единственную, неопровержимую, однозначную в своём толковании — и больше не терзаться острыми догадками, но боялась того, насколько эта правда могла оказаться непохожей на то, во что хотелось верить Норин.

Минут сорок они шли в тишине, и это молчание не было похоже на то уютное бессловесное понимание, в которое они с Томом часто погружались раньше. В этом молчании был холод и отстраненность, неуютная твердость возникшей между ними стены. Джойс прервала эту затянувшуюся мертвенную паузу, только когда у моста Ватерлоо они вышли на набережную. Впереди им преграждал проход по тротуару громадный мусоровоз, неповоротливо вкатывающийся задом в ворота внутреннего двора отеля «Савой». Норин коротко оглянулась на проезжую часть — та была удивительно пустынной — и сказала охрипшим от длительного молчания голосом:

— Идем ближе к воде.

Она рефлекторно потянулась к руке Тома, но едва коснувшись, одернула пальцы — возможно, ей уже не было позволено просто по-дружески брать его за руку, возможно, ей бы следовало вообще до него не дотрагиваться. Норин затерялась в этих неприятно скользких мыслях и едва не утонула в них, но ладонь Хиддлстона решительно накрыла её пальцы, он крепко сжал её руку в своей и посмотрел на неё с красноречивой укоризной, будто отвечая на её размышления: не глупи, я всё ещё твой друг, я здесь для тебя.

А вслух произнес:

— Ты замерзла!

— Нет, — поторопилась ответить Джойс. Они проходили это уже не раз — она замерзала, и он вызывал такси и отправлял её домой, а Норин сейчас отчаянно не хотелось уходить от реки и оставаться одной. На самом деле холод давно пробрался под широкий пиджак и тонкий шелк комбинации, он завился вокруг её щиколоток и заползал под джинсы, но это было неважно — Норин была достаточно пьяной, чтобы всё это игнорировать. Она постаралась улыбнуться как можно убедительнее и расправила плечи, которые инстинктивно подтягивала к ушам в напрасной попытке согреться.

— Нет? — скептично вскинув брови, переспросил Том. — Да у тебя же руки ледяные!

Он снял свою синюю стеганную куртку, сосредотачивающую в себе столько его древесно-ментолового аромата, что тот заглушал прелую вонь речной тины, столько его тепла, что Норин мгновенно бросило в жар.

— Спасибо, — выдохнула она, подхватывая воротник, когда Том набросил куртку ей на плечи, и улыбнулась. Хиддлстон стоял прямо перед ней — тот же высокий лоб, исполосованный мимическими горизонталями морщин, те же широкие брови, те же глаза, то плещущиеся бирюзой чистой морской воды, то затягивающиеся густой зеленью; тот же прямой острый нос, те же тонкие губы. Между ними в ответ на взгляд Норин возник кончик языка, и Том торопливо их облизнул, затем шумно выдохнул и сказал:

— Пойдем.

***

Ему всегда лучше воображалось, запоминалось и думалось на ходу, и Тому казалось, что наконец заговорить тоже будет легче под размеренный ритм их шагов. Садясь на самолёт до Лондона, он не знал, выпадет ли ему шанс поговорить с Норин; впервые за долгое время увидев её на пороге паба, он не мог представить, как она себя поведет — она весьма красноречиво отрезала его от себя, и Хиддлстон не представлял, что по истечении всех этих месяцев могло изменить её решение. Но они шагали по пустынной набережной Виктории, в кронах деревьев путался желтый свет фонарей, каблуки бархатных туфель Норин отбивали на бетонных плитах тротуара стройный такт, Джойс выглядела и вела себя как обычно. Том помнил, как они так же молча брели вдоль Темзы поздней августовской ночью год назад, как он волновался за молчаливую, подавленную Норин и пытался рассмотреть в её профиле ответы на вопросы, произносить которые она ему запретила. В тот раз Джойс прервала тишину внезапно, безо всяких лирических отступлений вывалив болезненную правду: Марко Манкузо ей изменил. И Тома тогда охватило такое неуместное облегчение, такое ощущение победного злорадства — ну наконец этот итальяшка исчез из жизни Норин, — что ему стало стыдно, и он едва не извинился перед ней вслух.

Сейчас повисший в воздухе вопрос исходил от Норин, и это была её очередь прислушиваться к тишине и отыскивать в ней ответы.

— Я скажу тебе кое-что, что мне запрещено говорить, — осторожно начал Том. — Пообещай, что сохранишь это в тайне.

— Ты убил человека и просишь у меня помощи спрятать тело, или хочешь, чтобы я подтвердила твоё алиби? — весело отозвалась Норин, и в пьяной гнусавости её голоса было намного больше трезвости, чем она пыталась продемонстрировать. Том видел, что она притворяется пьяной, и понимал — так она пыталась избежать того, что он собирался ей сказать. Но он ждал этой возможности слишком долго, чтобы сейчас уступать.

— Я тебя когда-нибудь убью за подобные шутки в самые неподходящие моменты.

Норин фыркнула.

— А почему сразу шутки? — она повернулась к нему и растянула губы в наигранно широкой усмешке. — Почему ты не допускаешь мысли, что ради тебя я пойду на такое преступление? Почему ты не видишь, насколько мне дорог?

— Я не встречался с Тейлор Свифт, — выпалил Том, и улыбка Норин мгновенно померкла.

— Думаю, меня это не касается.

— Тебя это касается, Джойс, — он потянулся, отыскал её руку и, накрыв ладонью её сжатые в напряженный кулак пальцы, добавил: — Мне очень важно, чтобы ты это знала.

— Теперь знаю, — очень тихо и сдавленно сказала она, отворачиваясь к реке.

Снова тяжелой грозовой тучей над ними нависло молчание. Они продолжали идти, не замедляясь. Том держал руку Норин и пытался рассмотреть её мысли в её затылке, угадать эмоции по едва различимой пульсации под бледной кожей шеи. Шаги складывались в минуты, минуты болезненно впивались в голову, выпуская в мозг тревожный и жгучий яд. Хиддлстон ожидал в ответ всего, чего угодно, но только не тишины, и это сбивало его с толку.

— Поговори со мной, — попросил он.

— О чем?

— О нас.

— Нас? — Норин обернулась к нему, и её глаза оказались воспалённо покрасневшими. — О каких нас?! Нас никогда не существовало.

— Мы существовали, — возразил Том. — Ещё весной 2014-го в Лос-Анджелесе на холме Гриффитской обсерватории мы начали существовать. Мы существовали на пляже возле виллы в Мумбаи.

— А затем перестали. У тебя появились новые «мы» с Тейлор.

Её веки предательски дрогнули, и Том отчетливо рассмотрел сорвавшующся с ресниц Норин слезу. Он ухватил её за плечи, заставляя остановиться и сгребая в объятия.

— Да послушай же: не был я с ней! — проговорил он, прижимаясь щекой к её голове и вдыхая сладкий, цветочно-фруктовый запах её каштановых волос. — Не был! Ты понимаешь? Это была обычная роль, я подписал контракт и отработал представление; это была взаимовыгодная рекламная акция. Мы с ней не были парой, мы даже не общались.

Норин уперлась ему в грудь руками и отчаянно пыталась оттолкнуть, безуспешно билась в его объятиях, пытаясь вырваться.

— Отпусти, — прокряхтела она ему в шею, и он ощутил на коже холодную влагу её слёз. — Отпусти! О Боже, я задыхаюсь в любви к тебе, я тону в ней, я захлебываюсь ею. Разве ты не видишь? А ты всё придавливаешь меня ко дну.

Хиддлстон чувствовал остроту её лопаток даже сквозь куртку и пиджак, ощущал твердость её ладоней, различал дрожь напряжения в её спине и плечах; он услышал, как она всхлипнула и судорожно вздохнула. За три года знакомства, за два года близкой дружбы Норин никогда при нём не плакала. Том видел её слёзы на экране и замечал, как в уголках глаз собиралась влага, когда Джойс заливисто хохотала, но это впервые она так горько и надрывно рыдала. И осознание, что это исключительно его вина, разрезало Тома напополам. Обычно он не терпел женские слёзы, потому что в детстве те, проступающие на щеках сестёр, сулили ему часто весьма незаслуженное наказание от родителей; а во взрослой жизни провоцировали головную боль и означали долгие часы уговоров, поглаживаний по спине, завариваний чая и покорного выслушивания того, что его никак не касалось или мало беспокоило. Но слёзы Норин Джойс пробуждали в нём острое желание броситься под сплавляющуюся по Темзе баржу, спрыгнуть с верхушки колеса обозрения на другом берегу — перестать существовать и тем самым прекратить причинять Норин боль.

Он уткнулся ей в ухо и зашептал:

— Прости меня, Джойс. Прости! Я знаю, что всё испортил, но — прошу! — позволь это исправить. Пожалуйста, ты мне нужна. Слышишь? Ты очень нужна мне.

Том отстранился и подхватил руками её лицо, стёр со скул собравшуюся на них влагу и расцеловал щеки, ощущая на пылающей шелковой коже соленую горечь. Норин бросила безуспешные попытки вырваться и послушно запрокинула голову, её руки соскользнули с груди и обвили его, пальцы жадно впились ему в спину; её губы — когда Хиддлстон натолкнулся на них и накрыл своими — с готовностью ответили на поцелуй. Тот получился влажным, с соленым привкусом слёз и химической отдушкой помады, но долгим и волнующим, пленяющим, доводящим до одури. Тома захлестнуло жаждой — в последний раз он был с женщиной, целовал по-настоящему, сгорал от интимного желания с Норин в Индии в начале мая, и с тех пор мечтал только о ней. Даже осознанно приняв решение оставить её в покое, подсознательно он не реагировал на других, в нём не просыпался былой голодный азарт, его не цепляли адресованные ему заигрывания. И теперь, наконец прорвавшись к Джойс, он не помнил себя от вожделения. Он не соображал, что делает, когда, краем глаза заметив приближающийся свет фар, вскинул руку; он не успел толком рассмотреть очертания кэба прежде, чем наугад взмахнул ладонью. Когда такси остановилось, и Том прервал поцелуй, Джойс вопросительно заглянула ему в лицо и вдруг рассмеялась.

— Ты весь в помаде, — сообщила она и растерянно оглянулась.

Хиддлстон утерся ладонью и потянул Норин к машине, пропустил её вперед, подав ей руку, и забрался следом. Он захлопнул дверцу и назвал выжидательно рассматривающему их сквозь зеркало заднего вида водителю свой адрес:

— Херберт-Стрит, 12, пожалуйста.

— Понял, сэр.

Кэб плавно покатился к мигающему желтым светофору.

— Ну нет, к тебе слишком далеко, — возразила Норин. Её голос звенел волнением, а глаза лихорадочно блестели. Она наклонилась вперед, к окошку в отделяющей водителя перегородке, и сказала:

— Дом 123 по Гросвенор-Роуд, будьте добры.

Таксист кивнул, притормозил и, почти проехав перекресток, резко повернул. Джойс со смехом завалилась обратно на сидение, Том поймал её и снова прильнул к губам. Она в его руках была податливой и доверительно ведомой, и всё же неуловимо, ненавязчиво требовательной. Норин не подстраивалась под него, но гармонично ему подходила — Хиддлстону хватило одного непродолжительного стихийного секса на мокром песке, чтобы понять это; а весь его многолетний опыт до Джойс — с Эффи и прочими случайно встречающимися ему на пути — научил ценить это по достоинству. То, как она целовала, — мягко, но уверенно, заигрывая с ним языком и дразня зубами — распаляло Тома. Её руки гладили его шею, пальцы прочесывали волосы, легко царапали кожу, пробирались под воротник пуловера, отправляя вниз по спине приятную дрожь. Она глубоко вдыхала и выдыхала судорожно, прерывисто; тепло выдыхаемого ей воздуха щекотало его кожу. Том открыл глаза и вблизи во мраке, едва нарушаемом проникающим снаружи изменчивым фонарным светом, посмотрел на Норин. Нежная, почти прозрачная кожа век, беззащитно проявляющая синеватую паутину сосудов, изогнутые росчерки бровей, густая чернота туши на длинных ресницах.

Пусть катятся к чертям все принципы и все им же самим установленные запреты, подумал Хиддлстон. Они были лишь оправданиями для его трусости и отговорками для его собственного удобства. Каким бы паттернам во взаимоотношениях с женщинами он ни следовал прежде, Норин Джойс стоила основательного пересмотра модели поведения, стоила всех усилий, которых прежде ему не доводилось прилагать, стоила борьбы за неё — с самим собой, с расстоянием, с обстоятельствами, с изменчивостью и сложностью актёрской жизни.

Кэб мчался по пустынной улице, над ним нависал тонко вырезанный из камня, стремящийся в ночное небо своими многочисленными острыми шпилями Вестминстерский дворец, в кабине водителя что-то монотонно бубнило радио.

Том соскользнул с губ Норин на её подбородок, ещё холодный и немного влажный от слёз, затем спустился к шее, вокруг которой повис шарф и между складок которого путались пряди волос. Хиддлстон стянул его и, не глядя, откинул в сторону. Тома манила молочно-бледная кожа Джойс, твердая рельефность её ключиц, волнительная тень под кружевной оборкой её шелкового топа. Его не заботило ни присутствие постороннего таксиста, ни то, каким неудобным и скользким было пассажирское сидение, ни смущенный шепот Норин:

— Стой, Том! Подожди. Остановись!

На него сошла лавина облегчения — прощение, на которое он уже перестал надеяться, вдруг досталось ему так легко, стоило лишь попросить — и бесследно снесла усталость, сдержанность, беспокойство о том, что подумают окружающие. Он хотел Джойс и торопился её получить. Днём ему предстояло вылететь обратно в Брисбен, а так, у них оставалось смехотворно мало времени вместе, и он не собирался тратить драгоценные минуты на то, чтобы спокойно сидеть, переминая в пальцах холодную руку Норин, и ждать, пока такси довезет их до дома.

— И не подумаю остановиться, — прорычал он, прикусывая мочку уха Джойс и сталкивая с её плеча собственную куртку, пиджак и тонкую шелковую шлейку.

Комментарий к Глава 11.

*Цитата из трагедии “Кориолан” Уильяма Шекспира.

========== Глава 12. ==========

Среда, 28 сентября 2016 года

Лондон

Норин с минуту безуспешно пыталась попасть ключом в замочную скважину. Том прижался к ней сзади, и от его тяжелого горячего дыхания рядом со своим ухом она теряла рассудок. Руки Хиддлстона пробрались под комбинацию и жадно смяли грудь, его губы рассеивали на её щеке, шее и плечах влажные поцелуи. Том хрипло прошептал:

— Тебе помочь?

И, не дожидаясь ответа, обвил её пальцы своими, направляя руку. Дверь с двумя приглушенными щелчками отперлась, и Джойс с силой её толкнула. Квартира встретила их темнотой, тишиной и едва уловимым кисловато-пряным ароматом пасты, которую Норин заказывала себе на ланч и контейнер из-под которой так и остался стоять у дивана. Не включая свет, с трудом во мраке огибая мебель и торопливо сталкивая с себя куртку Тома и собственный пиджак, Норин повела его в спальню. На какое-то очень короткое мгновение она замешкалась, вдруг вспомнив об устроенном вокруг кровати — и на ней — хаосе, но решительно оттолкнула это беспокойство. Кого она собралась обманывать — Хиддлстона? Он хоть и обладал известной долей педантичности, но это никогда не лишало его терпения к сопровождающему Норин бардаку. В Индии они делили быт, и Тому было известно лучше многих других о привычке Джойс оставлять за собой след активной жизнедеятельности в виде расставленных по вилле чашек из-под кофе и чая, терять зажигалку и обнаруживать её в щелях между подушками дивана или под бильярдным столом, стягивать в свою постель книги, скомканные влажные полотенца, растрепанные листы сценария, расческу, блюдце с яблочным огрызком, тюбик бальзама для губ — что угодно. И сейчас его бы вряд ли спугнула груда одежды.

Норин подхватила края пуловера Тома и потянула вверх. Его долговязое тело, в своей удлиненности и утонченности словно сошедшее с картин Эль Греко*, его аристократично-бледная кожа, твердость его мышц, неочевидных, не вздыбленных, но проступающих ненавязчивым рельефом и содержащих в себе надежную силу; редкие завивающиеся волоски на груди и вокруг сосков и манящая дорожка внизу живота, выгоревшие на солнце до золотистой прозрачности волосы на руках и густые, темные на подмышках; длинные поджарые ноги и жилистые стопы, широкая спина и узкие упругие бедра, рассыпавшиеся по всему телу родинки — всё в Хиддлстоне сводило Норин с ума. Он был абсолютным совершенством для неё и для многих девушек, восторженно кричащих ему вслед на улицах, теряющих дар речи официанток и фанаток, наводняющих Интернет и, казалось, улицы каждого без исключения города планеты, но сейчас принадлежал только ей одной. И это затуманивало последние капли рассудка. Сняв с Тома кофту и бросив её просто на пол, Джойс прильнула к его губам, отыскивая пальцами пряжку его пояса; он торопливо расстегивал пуговицу и молнию её джинсов.

А затем они вдруг остановились. Хиддлстон в одних трусах и Норин в короткой шелковой комбинации со смятым подолом, едва прикрывающем её бедра, смерили друг друга голодными взглядами, и Том произнёс:

— Джойс, это же не просто дружеский примирительный секс? — Он взволнованно заглянул ей в глаза, и это несмелое, робкое, пугливое смущение в них резко контрастировало с тем, как нагло ещё мгновение назад его требовательные пальцы пробирались под резинку её трусиков. — Я хочу большего. Я хочу, чтобы ты была со мной. Была моей.

Норин растерянно улыбнулась и кивнула, не найдя внутри опустевшей головы подходящих слов, но чувствуя то же — она ни с кем не собиралась его делить. Том улыбнулся в ответ и, наклонившись, поцеловал. Он подхватил её за талию и притянул к себе. Норин казалось, её кожа таяла под его горячими мягкими ладонями, их прикосновения оставались на ней парующими следами. Она обвила плечи Тома руками, делая шаг назад, наталкиваясь на кровать и увлекая его за собой.

В этот раз всё было иначе — была долгая прелюдия. Хиддлстон полностью её раздел и губами исследовал каждый миллиметр её тела, доводя Норин до сладкой истомы. Она не прерывала и не торопила его, но когда Том накрыл поцелуем её рот, столкнула его с себя и, уложив на спину, оседлала. Видеть его под собой — разгоряченным, впивающимся в неё физически ощутимым жарким взглядом, закусывающим губу, напрягающим шею — было блаженством. Норин уперлась руками в его грудь и языком прочертила линию от запавшей между ключиц ямки, вдоль живота, обвела кругом пупок и добралась до трусов. Тонкая белая ткань едва удерживала внутри возбужденно налившийся кровью член. Норин пропустила пальцы под резинку и медленно потянула вниз, наблюдая за тем, как Хиддлстон откинул голову и в предвкушении затаил дыхание. Она не могла различить выражение его лица — только тени, отбрасываемые тусклым свечением фонарей внизу у самого канала, проникающим в спальню сквозь не зашторенное окно; но видела, как он блаженно опустил веки, когда она обхватила рукой его член. Кожа была нежной и обжигающе горячей, плоть под ней напряженно твердой. Джойс обхватила губами шелковистую набухшую головку и, следуя языком вдоль вздыбившейся вены, медленно заскользила вниз. Она прислушивалась к дыханию Тома, потяжелевшему, судорожному, срывающемуся на хриплый тихий стон, ощущала в своих волосах его пальцы, а на затылке — его ладонь, надавливающую всё сильнее.

Норин ублажала его, а получала удовольствие сама; Том беззащитно и уязвимо сдался, но имел над ней полную власть. Они сливались в неразделимое, почти неразличимое в темноте единое, источали жар, шептали что-то лишенное смысла, но сладкое, выдыхали имена друг друга, путались в белоснежной постели и тонули в подушках. А снаружи над Лондоном зычным громом раскатывалась гроза, её холодные сильные потоки стучались в стекла. Ливень будто укрывал их двоих, предлагал смыть их боль и обиды, отодвигал от них неизбежный рассвет, вздергивающий небо где-то над низко повисшими дождевыми тучами. Джойс подняла голову и заглянула в тонущее в полумраке лицо Хиддлстона. Она едва не потеряла рассудок от одного осознания — это был он, Том, мужчина, которого она подпустила к себе так близко, как ещё никого до него, от любви к которому сгорала так давно, от одного присутствия которого лишалась былого самообладания, и от отсутствия которого в своей жизни теряла к ней всякий интерес. Норин довольно улыбнулась, заглядывая в его вязкие и темные, как кипящая смола, глаза, подалась навстречу его рукам, мягко накрывшим её грудь, и медленно, чутко прислушиваясь к нарастающему ощущению приятного давления внутри, опустилась на его член. Том судорожно схватил ртом воздух и резко сел, оттолкнувшись от кровати и подхватывая бедра Норин. Он скользнул поцелуем вдоль её шеи и сипло, едва различимо в нестройной барабанной дроби дождя за окном, произнес:

— Ты моя, Джойс.

Его охрипший голос пробрался ей под кожу и будоражащим холодком побежал к затылку и вниз по позвоночнику. Норин крепко обняла Хиддлстона, обвила руками его голову — горячая и немного влажная кожа, волосы мягкие, щекочущие ладони — и ответила, находя эту правду в глубине себя и удивляясь, как долго и тихо она там хранилась:

— Я давно твоя, Том. Очень давно.

Он что-то невнятно прорычал, подхватил её подбородок и притянул к себе. Его поцелуй был густым и жадным, его пальцы до сладостной боли впились в кожу её бедер, он приподнял Норин и плавно толкнул, разгоняя внутри горячей влаги искры. Джойс коротко застонала ему в губы и требовательно подалась навстречу. Она испытывала сильный голод по сексу ещё с прошлого августа, но не подпускала к себе никого, кроме Тома в Индии, и с начала мая жаждала только его одного; а теперь отчаянно нуждалась в утолении своего аппетита. Она обнаружила в себе пылкость, с которой прежде не была знакома, подчинять которую ещё не умела, и на поводу которой теряла самообладание. Норин тянула Тома за волосы, впивалась губами ему в шею, подмахивала бедрами, всё ускоряя ритм, примешивая надрывность в их стоны, распаляя между их тесно прижатыми друг к другу телами пламя, приближая такой желанный освобождающий, очищающий взрыв.

***

Норин притихла на его плече. Тома окутывал сладкий запах её волос с тонкой горькой примесью запутавшегося в них сигаретного дыма. Они лежали в её кровати, тесно прижавшись друг к другу, её рука покоилась на его груди, её тонкие пальцы нежно исследовали крохотный бугорок шрама на правом плече, оставшийся после операции на разорванной мышце, собственными ребрами он ощущал её сердцебиение, спрятавшееся между её небольших упругих грудок. Дыхание Джойс замедлялось и выравнивалось, она засыпала. Какое-то время Том с закрытыми глазами тоже пытался провалиться в дрёму, но настроенные на австралийское время — там было около трёх пополудни — организм, каким бы уставшим ни был, и мозг, пусть и истерзанный джетлагом, отказывались отключаться. Хиддлстон пролежал в напрасном ожидании сна несколько десятков минут, а когда начала неметь рука, неловко зажатая между ним и Норин, и за окном стало стремительно светать, осторожно выбрался из постели. В груде разбросанных по полу вещей и обуви Том отыскал свою одежду. Боясь потревожить сон Норин, он на носочках прокрался из спальни в гостиную, а оттуда — на кухню и только там оделся.

Прежде бывать в квартире Джойс ему не доводилось, и сам факт этого присутствия в её жилище — тихом, с голыми стенами, с не обжито пустующими глиняными горшками для вазонов, но с беспорядочно заставленными столами и заваленным подушками диваном — спустя столько лет дружбы казался своеобразной инициацией, посвящением в круг по-настоящему близких. Всё здесь было для Тома незнакомым, но каким-то удивительно характерным для Норин. На журнальном столике между книгой с уложенной поперек неё чайной ложкой, пластмассовым контейнером с засохшими на рифленых стенках остатками еды, клубком наушников и зарядного устройства, смятой салфеткой и чашкой с бурым подтеком чая на выпуклом боку стояло несколько наград. «Оскар», БАФТА и «Золотой глобус» небрежно пылились посреди бардака; на полу у окна, почти затерявшись в углу между складками шторы, стояла запылившаяся пара стеклянных прямоугольных глыб кинопремии «Империя». В противоположном углу сразу рядом с дверью под самим потолком висел воздушный шар.

Бесцельно побродив по комнате, Том выглянул на балкон, но снаружи вечернее летнее тепло уступило место по-октябрьски пронизывающему утреннему холоду, а потому он торопливо вернулся. Очень осторожно, боясь произвести хоть малейший шум, словно тот мог бесследно развеять эту уютную магию, Хиддлстон набрал в чайник воды, наугад открыл несколько шкафчиков в поисках чая и заглянул в холодильник, надеясь найти там молоко. На дверце одиноко пошатнулась надпитая бутылка шампанского с гордой этикеткой «Крюг Клос д`Амбони», повисшим вокруг горла узлом из тонкой ленты и небрежно воткнутой пробкой. Больше в холодильнике ничего не оказалось. Хиддлстон тихо хмыкнул себе под нос — было что-то приятно обволакивающее в том, насколько точно быт Норин совпадал с его представлениями о нём. Джойс казалась ему воплощением легкости и отвлеченности от всего материального: не только денег и наград, но и таких приземленных — для многих необходимых — вещей как автомобиль и уютное жилье. Она концентрировала свои усилия на работе, а оставшиеся внимание и время — на близких ей людях, не возводя банальные физиологические потребности в степень излишней важности. Норин не умела готовить и не была привередливой к тому, что готовили для неё другие, искренне наслаждалась вкусной едой, но вполне могла неделями существовать на бананах и сухих хлопьях. Не найдя на её кухне даже этого минимума, Том решил отправиться в магазин и приготовить для Джойс завтрак. Уже в полдень ему предстояло вылететь обратно в Брисбен, но пока у него оставалось несколько часов в Англии, ему хотелось посвятить их выражению своей заботы и любви.

Он отыскал связку ключей и, выключив почти закипевший чайник, тихо выскользнул из квартиры. Тянущаяся вдоль Темзы Гросвенор-Роуд встретила его туманным морозным утром. Хиддлстон застегнул куртку и подхватил рукой стойку-воротник, кутая шею. Он шагал в сторону станции метро «Пимлико» — там, насколько он помнил по многочисленным вечерам, когда провожал Норин до дома, находился небольшой круглосуточный супермаркет. В этот ранний час по пустынной улице катились только вышедшие на первый рейс автобусы, на остановках ждали редкие сонные прохожие, дворники в ярких светоотражающих куртках сметали гонимый ветром мусор.

Том ощущал, как внутри него происходила какая-то радикальная перестановка. Старые закоренелые привычки, доведенные до механического автоматизма, наполнялись новым, волнующим смыслом. Прежде приготовленный для женщины завтрак был лишь прощальной церемонией, резко обозначенной границей проведенной вместе ночи, по одну сторону которой оставался секс, а по другую продолжались их не связанные между собой жизни. И вот он отправился за продуктами, впервые за долгие годы руководствуясь совершенно противоположными чувствами. В пылу страсти он шептал Джойс, что она теперь принадлежит ему, Тому, и он искренне этого хотел.

Последние его длительные отношения, в которые он вкладывал что-то значительно большее, чем банальное физиологичное влечение, и от отрицательного примера которых отталкивался, неотступно придерживаясь холостяцкой жизни, закончились пять лет назад и уже порядком затерлись в его памяти. Он помнил, насколько нездорово болезненными были те отношения в крайние месяцы перед расставанием, и постепенно пришел к трезвому осознанию, что виной этому во многом были их не совпадающие, противоречащие друг другу амбиции. Хиддлстон был значительно моложе и настроен решительнее, он считал, что актёрство требовало основательной жертвы, и если он сам не был готов её принести, за ним в очереди на роль обязательно были те, кого не терзали ни сомнения, ни совесть. Ещё этим летом он безропотно пошёл на поводу у собственного голода по работе и признанию, но в конечном итоге остался ни с чем. Сорвалось долго готовящееся рекламное сотрудничество с «Армани», агенту не поступало никаких новых потенциально больших и интересных проектов, всякие старания публициста оказывались бессильными против возникшей в прессе репутации Тома как беспринципного и корыстного манипулятора.

В 2011-м он пожертвовал Сюзанной Филдинг в пользу своей востребованности в Голливуде, но долгого эффекта такое его рвение не возымело. К 2016-му Тома неотступно снесло обратно на обочину, и судорожная попытка удержаться на плаву, ухватившись за Свифт, не сработала. Пять лет назад он разорвал отношения, в которых они оба постепенно разочаровались, которые тяготили их двоих, которые рано или поздно пришли бы к тому же исходу, но сейчас на карту было поставлено что-то куда более важное. Шагая мимо нехотя просыпающихся ото сна многоквартирных высоток и тесно напаркованных вдоль тротуаров авто, огибая лужи и пытаясь уберечь под курткой последнее стремительно выдуваемое оттуда тепло, Хиддлстон приближался к осознанию того, что его исключительная зацикленность на карьере не приносила ожидаемого успеха и не заслоняла собой неприятно скрежещущее одиночество. То, что он считал первоочередным, единственно имеющим значение, чему посвящал всего себя, опустошало его, лишало его жизнь красок и вкуса. Дорога, по которой он решил взбираться на вершину актёрства, вела по голой отвесной скале, обходя стороной всё отвлеченное от профессии, способное заполнить пустоты его существования уютом. В какой-то момент, перебегая проезжую часть, Том поймал себя на жуткой мысли: если сейчас его собьёт машина и он, покалеченный, а оттого ненужный, окажется выброшенным за борт своей работы, у него ничего — и никого — не останется. Ему перевалило за тридцать пять; он прожил, возможно, уже половину отведенного ему срока или стремительно к этому приближался, но продолжал наивно считать, что семьёй — которую на самом деле очень хотел — успеет обзавестись позже, что пока он слишком молод для подобных забот, что ему нужно закрепить собственное имя в кинематографе и встать на ноги. Правда, которой он до этого раннего утра трусливо избегал, состояла в том, что ещё никогда прежде Хиддлстон не стоял на ногах так твердо и уверенно. На его банковском счету повисли около десяти миллионов долларов — сумма многолетних накоплений и одноразового гонорара от Тейлор Свифт, в его фильмографии значилось несколько весомых главных ролей и достаточно не менее громких второстепенных и эпизодических, благодаря работе с «Марвел» его знали десятки или сотни тысяч людей — он не был в состоянии даже осознать масштабы настигнувшей его славы после исполнения роли Локи. Сейчас он не был растерянным юным светловолосым и кучерявым парнишей, перебивающимся от одной театральной постановки до другой, получающим отказ за отказом на всех возможных пробах — от рекламных роликов до незначительных ролей во второстепенных сериалах, вынужденным экономить на самом необходимом. Он стал довольно привередливым в выборе проектов, получение хоть какой-либо работы уже не было острой необходимостью для выживания, он не бежал на прослушивания наперегонки с голодом и безысходностью. Пора было немного ослабить хватку.

Том вернулся в квартиру Норин с увесистым пакетом продуктов и твердой решительностью добиться не только её окончательного прощения, но и доверия и любви. Они с Джойс смотрели в одну сторону, горели одним и тем же искусством, разделяли достаточно долгую историю исключительного взаимопонимания. Для кого, если не для неё, он мог снять со своего сердца ржавый амбарный замок?

***

В узкую щель под плотно закрытой дверью спальни просочился запах и протиснулся перестук посуды, настолько непривычные для её квартиры, что они неясной тревогой пробрались в её сон, и Норин проснулась. В комнате было светло, в кровати — пусто. Джойс потянулась всем телом, разгоняя по уставшим мышцам тепло и легкую дрожь. В мыслях повис нетрезвый туман, в его сизых клочках запутались воспоминания о минувшей ночи. Норин пришлось несколько минут сосредоточено рассматривать потолок, чтобы собрать воедино разрозненные и оттого кажущиеся ненастоящими фрагменты: вечеринка в пабе, появившийся из ниоткуда Том Хиддлстон, его голос, её собственные слёзы, они вдвоем в этой самой постели. Джойс резко села и растерла ладонями разгоряченное ото сна лицо.

Три последних месяца она провела в безуспешных попытках свыкнуться с одной простой, но очень острой истиной: Том был ей только другом и при этом не настолько близким, как ей прежде казалось, — а последние несколько часов решительно перечеркивали этот паттерн. То, что Хиддлстон говорил ей на набережной, как целовал в такси и что нашептывал в кровати, шло вразрез с тем, какой этим летом была объективная реальность, но удивительно совпадало — и даже превосходило — с тем, о чем Джойс порой позволяла себе несмело мечтать. А ещё за время их тесной дружбы она выучила, что Том — патологический одиночка. За все три года их знакомства рядом с Хиддлстоном не возникало ни одной относительно постоянной, официально признанной девушки — включая проклятую Свифт, превратившую это лето в одно из худших в жизни Норин. И на одной стороне этого фона желание Тома построить с Джойс что-то большее, чем интрижка, и значительнее, чем дружба, было лестно особенным, волнующим, окрыляющим, с другой стороны — беспокоящим и тревожным. Она не знала, чего ждать от такого Хиддлстона, не представляла, каким он мог оказаться в длительных отношениях, а главное — сомневалась, что он и сам это представлял. Ей было немного боязно вставать с кровати и выходить из безопасной тишины своей спальни. В Мумбаи наутро после секса Том отчетливо пожалел об их близости, и теперь Норин боялась подобного исхода. Но понимала, что избежать этого, просто молча отсиживаясь в углу, не сможет, а потому выбралась из постели и, не стесняясь своей наготы, — вооружившись ей, как провокацией, как преграждающим отступление маневром — отправилась на кухню.

Она застала Тома нарезающимпомидор и осторожно орудующим ножом так, чтобы тот не стучал по доске. На плите аппетитно потрескивали на сковородке колбаски, рядом с плитой стояла упаковка куриных яиц, шумел, закипая, чайник; Хиддлстон с подвернутыми к локтям рукавами и сосредоточено закушенной нижней губой не заметил появления Норин, и когда она заговорила, от неожиданности вздрогнул.

— Доброе утро, — сообщила о своем присутствии Джойс, и Том с улыбкой ей ответил:

— Очень доброе.

Его теплый взгляд прикоснулся к её обнаженным плечам, скользнул по груди, задержался на её ногах и снова поднялся к лицу. Он улыбался мягко и открыто, на щеках запали продолговатые мимические складки, а в уголках глаз рассыпался веер морщин.

— Ты лишил эту кухню девственности, — призналась Норин. — На ней ещё никто и никогда ничего не готовил.

Хиддлстон хохотнул и парировал:

— Надеюсь, ты не против, что именно я у твоей кухни первый.

— Нет. Ты лучшее, что с ней могло случиться, — весело ответила она, подошла к Тому, обняла его сзади и, уткнувшись лицом в ему в спину, добавила тихо: — Ты лучшее, что могло случиться со мной.

Она почувствовала, как его пальцы обвили её руку и подняли её, на тыльную сторону ладони опустилось несколько невесомых поцелуев, и это было красноречивее любых слов, интимнее всего, что пока между ними случалось. Вот так стоять, обнявшись за приготовлением общего завтрака, было бесценным. Норин прислушивалась к гулкому биению сердца Хиддлстона, прижималась к отзывающимся на движения рук мышцам широкой спины, вдыхала его древесно-мятный аромат. И её окутывало спокойствие. Она ещё не доверяла Тому всецело, — слишком свежей была причиненная им боль и слишком долго Норин приучала себя никому, особенно в их сфере, не доверять, слишком предательский урок ей преподнес Марко Манкузо и с самого детства слишком ненадежным и отстраненным был отец — но хотела раздвинуть границы своей веры. Пока они завтракали, она рассматривала Тома, пытаясь отыскать в нём что-то, чего не распознавала раньше — черты, эмоции, мимика, интонации — но к своей тихой радости обнаруживала перед собой того же Хиддлстона, которого знала. Он не надел маски напускного, излишнего обаяния, не искривлял своего привычного поведения, не порол какой-то нелепой романтической чуши — просто был собой, и Джойс это невероятно нравилось.

Они долго сидели, забывая о еде и взахлеб разговаривая, наверстывая всё упущенное за несколько проведенных друг без друга месяцев. Норин сварила кофе, Том вымыл посуду, они вместе отправились в душ, где под рассеянным потоком горячей воды занялись сексом, какое-то время, молча обнявшись, лежали поперек кровати, а затем Хиддлстон сказал:

— Через час мне нужно быть в аэропорту.

Норин спустилась с ним к подъездной дорожке, где уже ждало такси, и провалилась в его прощальные объятия, испытывая такую сильную горечь расставания, которой, казалось, не ощущала никогда прежде. С детства она привыкла к отъездам своим или близких, она едва перешагнула рубеж совершеннолетия, когда прямо из уюта родительского гнезда и камерности закрытого пансиона отправилась в неприветливую и суровую Африку, она всю сознательную жизнь проводила в разъездах или проводах, привыкла к разлукам и научилась воспринимать их с некоторой долей черствой отстраненности, но в это позднее утро среды, уткнувшись носом в горячую, пахнущую её гелем для душа шею Тома, она едва удерживала слёзы. Им предстояло разъехаться на несколько месяцев: Хиддлстону на съемки «Тора» в Австралию, ей самой — на долгое, изнуряющее пред-премьерное продвижение второго «Эффекта массы». С Марком Манкузо её не тяготили подобные продолжительные мировые туры, опоясывающие планету месяцами в дороге от Латинской Америки до Азии. Сейчас с Томом она обнаружила себя на краю пропасти, до краев заполненной тягучей смолой отчаяния, готовой в любой момент бесследно её поглотить.

— Я не хочу тебя отпускать, — глухо сказала она.

— И я не хочу уезжать, — ответил Том, прижимаясь губами к её волосам и поглаживая затылок. Непроизнесенной осталась им обоим известная истина: он должен был уехать. И он уехал. Поцеловав Норин на прощание, он сел в такси, махнул изнутри рукой, и кэб покатился вдоль заполнившегося дождевой водой канала к выезду со двора.

Джойс смотрела ему вслед и выудила из кармана сигареты. Она ввязывалась во что-то, чего не могла пока всецело осознать, но чему не могла — и, в первую очередь, не хотела — сопротивляться. Едва ли не впервые в жизни она была по-настоящему влюблена, и мужчина, который заполонил собой её сердце и голову, был ей по-настоящему добрым другом, а это было в новинку. Прежде она выдерживала между собой и партнером — тем же Марко, самым длительным и одновременно самым отдаленным от своего идеала опытом — дистанцию, находя это расстояние между ними необходимым. А теперь, ещё до фактического начала самих отношений Том был близок ей как никто другой; возможно, даже с сестрой Норин не бывала такой откровенной и беззащитно распахнутой. В конце концов, именно Хиддлстону она первому рассказала о предательстве Марко, именно его она захотела увидеть, именно в его присутствии искала утешение и успокоение, и в ничьем другом.

Норин сделала глубокую горькую затяжку и подняла лицо к небу — то нависло над Лондоном хмурым, серым одеялом, оно словно зеркалом отражало её настроение. Возвращаться в квартиру не хотелось, ведь там след Тома был слишком свежим: на кровати осталось валяться влажное полотенце, которым Норин сама растирала после душа его спину, на кухонном столе осталась его чашка недопитого остывшего кофе. Джойс поплотнее запахнула на себе куртку и, переминая между пальцев окурок, пошла прочь от дома. Она вышла на Гросвенор-Роуд, по мосту Челси неспешно пересекла Темзу, за ним свернула в желтеющую и неспешно опадающую чащу парка Баттерси. Она побрела вдоль мутного и плавного течения реки, мимо проходили молодые мамы, толкающие перед собой коляски, пробегали в наушниках и с бутылками воды наперевес спортсмены, нетерпеливо натягивали поводки и заигрывали с хозяевами собаки. Джойс любила этот парк, сюда она выходила на прогулки и пробежки, слонялась по нему, думая и медитируя, находила на его аллеях множество идей и ответов, но этим поздним утром, стремительно перетекающим в полдень, парк казался ей чужим и незнакомым — сегодня она не разделяла его спокойствия. Чай из любимого киоска рядом с открытой террасой показался обжигающе горячим и невкусным, ветер был пронизывающим и влажным, в голове пульсировала мигрень усталости. Обхватив картонный стаканчик ладонями, Норин направилась к выходу, намереваясь поискать отвлечение на загруженных улицах. Она проходила сквозь главные ворота, когда в кармане завибрировал мобильный телефон. На экране высветилось короткое входящее сообщение от «Том Хиддлстон»:

«Я уже безумно по тебе соскучился»

Комментарий к Глава 12.

*Эль Греко — испанский живописец, скульптор и архитектор греческого происхождения, жил и творил в конце XVI и начале XVII веков; одной из фирменных особенностей его картин является тонкая, почти неестественная удлиненность лиц, тел и конечностей.

========== Глава 13. ==========

♪ I never would’ve believed you

If three years ago you told me

I’d be here…

But here I am

Next to you ♪

Miley Cyrus — Malibu

Пятница, 4 ноября 2016 года

Малибу, Калифорния

Солнце скатывалось к вершинам холмов, отбрасывая на волнующийся океан косые вечерние лучи тепла. Волны шумно и пенисто набегали на песчаный берег, воздух был пропитан солёной влагой и по-калифорнийски теплой осенней негой. Том сидел на открытой террасе в приятном волнительном ожидании. Он поправил рубашку, заткнув выбившуюся из-под пояса ткань обратно в брюки, стряхнул с лацканов пиджака невидимые пылинки, одернул рукава рубашки и проверил прочность скрепления запонок. Сегодня им с Норин предстояло свидание, о котором ей пока не должно было быть известно, и которое можно было формально считать их первым — с зажженной на столе свечой, бьющейся неспокойным огоньком в прозрачной лампадке, с букетом цветов и с панорамным видом на бурлящий Тихий океан.

Тому хотелось приятно удивить Норин. Они не виделись с конца сентября, и предполагалось, что не встретились бы ещё до зимы, но между окончанием съемок «Тора» и началом продвижения сериала «Ночной администратор» у него было несколько свободных недель. Летом он планировал посвятить их долгожданному отпуску, но сейчас хотел разделить их с Джойс. Первой точкой пересечения их маршрутов оказался Лос-Анджелес. Сюда Хиддлстон прилетел, после того, как Венди и Джошуа сдали ему рабочий график Норин, а публицист, Бетти, согласилась подстроить ужин в заранее выбранном ресторане. Отсюда следующие две недели Том намеревался сопровождать Джойс в её пресс-туре, вылавливать из каждого её рабочего дня свободные мгновения для них двоих, засыпать и просыпаться с ней, приносить ей завтрак и встречать для ужина поздними вечерами. Весь месяц он жил ожиданием предстоящих двух недель, мечтами об их встрече, и вот теперь с какой-то ребяческой наивностью волновался.

Октябрь тянулся мучительно долго и одновременно как-то сладостно в их непрекращающемся, голодном друг по другу общении с Норин. Они постоянно созванивались и жадно переписывались, Том не выпускал телефона из рук на гриме, сверялся с ним между дублями, укладывал его рядом с собой на подушку. Мобильный превратился в небольшое материальное воплощение присутствия Джойс в его жизни. И это делало его счастливым. Он испытывал то же юношеское волнение, тот же сладкий трепет, ту же легкую, нетрезвую растерянность, какие нечасто испытывал с женщинами, и которые в последний — и в первый за очень долгое время — раз возникали вначале их общения с Норин ещё весной 2014-го.

Он сидел за сервированным для двоих столом, разглядывал узоры в набегающей на пляж пенящейся воде, наблюдал за другими посетителями ресторана и не находил своим рукам места. Головой он понимал, что дорог для Джойс и очевидно ей симпатичен, но иррационально беспокоился и тревожно косился на свои наручные часы, опасаясь, что она не придет. Но она пришла. В оговоренное время официант вывел Бетти и следующую за ней Норин из главного зала ресторана на террасу, и стоило Хиддлстону рассмотреть её тонкую фигуру в черном тесно подогнанном платье, стоило ему перехватить её янтарный взгляд, стоило увидеть, какая искренне удивленная и радостная на её лице отразилась улыбка, и все переживания исчезли. Присутствие Джойс отдалось в нём приятной вибрацией, её голос — не искаженный мобильной связью и бесконечным расстоянием, а близкий, чистый, звонкий — затекал в его голову сладким сиропом, её запах обволакивал уютом, прикосновения пробирались теплом под кожу, её поцелуй опьянил.

Бетти тактично незаметно ретировалась, Том и Норин остались вдвоем. Они сделали заказ, официант разлил в их бокалы вино, и повисла пауза, в которой он пытался понять природу их молчания и осознать, стоило ли его нарушать, а она, склонив голову набок, подперев рукой острый подбородок и задумчиво подталкивая языком вздернутую верхнюю губу, разглядывала его. Том потянулся к ней через стол и обхватил её пальцы, придерживающие бокал, и Джойс улыбнулась этому движению. Пока они неспешно ели, день скатился за горизонт, ярко вспыхнули и постепенно померкли алые мазки заката, небо потемнело и замерцало россыпью высоких, едва различимых в смоге звезд; за соседними столиками сменялись люди, ветер усиливался и утихал, а они всё всматривались друг в друга и молчали.

— Ты другой, — наконец произнесла Норин, когда на десерт им подали шоколадное суфле и вместо вина принесли ароматный кофе.

— Другой?

— Не такой, как все, — пояснила Джойс. — Ты замечательный, Том. Ничего впустую не обещаешь, но всё делаешь; приезжаешь, если хочешь увидеть, находишь слова, когда хочешь, чтобы тебя услышали.

Она сделала короткий глоток, довольно прищурившись, посмаковала кофе, и добавила:

— Если бы я не знала твоих демонов, то отказалась бы верить в твою реальность — уж слишком ты идеален.

Том вскинул брови и неуютно поежился. Ему хорошо были известны и его худшие недостатки, — излишний снобизм, порой совершенно хищная беспринципность — и то, что Норин была с ними знакома, но выносить это на обсуждение сейчас не хотел. Её слова действовали на него как морозный пробуждающий душ, диссонанс между ласкающей мягкостью её взгляда и безжалостной хлесткостью реплик тревожили, неспокойно царапали между ребер.

— К чему ты ведешь, Джойс? — спросил он, силой удерживая голос ровным.

— К тому, Хиддлстон, что я вижу тебя исключительно трезво. И тебя настоящего, целостного — со всем хорошим и со всем плохим — люблю.

Сердце на долю секунды замерло в груди, затем выпрыгнуло в горло и там бешено заколотилось, не давая вздохнуть или произнести хоть звук. Его первой реакцией оказался привычный, рефлекторный страх. Это слово — люблю — всегда прежде означало проблематичные осложнения, этого слова Том избегал, довольно давно не произнося его в контексте своих взаимоотношений с женщинами, и предпочитая не слышать его в свой адрес. Но признание Норин было облегчением. Она, предпочитающая длинные платья с обнаженной спиной на красных дорожках и потертые джинсы с кедами на прогулках, с теми же каштановыми волосами, носом с горбинкой и тонкой шеей, любила его. И это было прекрасно. Том улыбнулся, подхватился с места, нетерпеливо сталкивая с колен накрахмаленную салфетку, шагнул к Норин и сгреб её в объятия. Он не смог выдавить из себя ни слова, — трепещущее поперек горла сердце сдавило связки, лишая его голоса — но красноречиво крепко поцеловал. Он надеялся, что его губы смогут дать исчерпывающий ответ, очевидно проявить взаимность чувств. И к его радости, Норин всё поняла. Не прерывая поцелуя, она улыбнулась.

Холмы проступали черными неподвижными волнами на фоне вздернутого отражением огней Лос-Анджелеса неба, светились окна выстроившегося вдоль берега частокола элитных особняков и дорогих отелей, между ними и набегающими волнами оставалась узкая полоска мокрого песка, по которому Том и Норин, обнявшись, брели босиком. Всё было как прежде: они разговаривали, не умолкая, перепрыгивая с темы на тему, весело споря, заключая шуточные пари, невесомо толкаясь локтями и заливисто смеясь; на её плечах повис его пиджак, она несла свои модельные туфли, подхватив их за тонкие каблуки, он расслабленно подвернул рукава рубашки и прочесывал пальцами её порхающие на ветру волосы. Так они добрели до пирса и в массивной каменной насыпи рядом с ним сели на глыбе, испаряющей накопленное солнечное тепло. Днём здесь бы их окружили папарацци со своими беспардонно вездесущими камерами, ночью же пляж уединенно пустовал. Обычно Том предпочитал приватность, потому что не хотел предавать огласке ни одну из своих кратковременных — часто однодневных — интрижек в виду их незначительности. Сейчас он стремился уберечь их с Норин в тайне, потому что происходящее между ними было настолько сокровенным и трепетным, что наглое вмешательство посторонних могло нарушить этот уютный покой. Хиддлстону наименьше хотелось, чтобы Джойс каким-либо образом оказалась задетой волной грязи, колышущейся вокруг его собственного имени из-за его показушного романа с Тейлор Свифт. А ещё — стоило всё же вызвать самого себя на строгий суд и честно признать вину — Том не хотел давать повода для новых публичных обвинений его в подлости, корыстности и паразитизме на чужой славе. Но что более важно, он боялся, что у Норин могли бы возникнуть сомнения в его искренности, родиться подозрения, что он её использует.

— Давай пока не будем никому о нас говорить, — тихо предложил он, мягко сминая в своих руках её холодные пальцы. Джойс повернулась к нему, и её глаза, в темноте сгустившиеся до непроглядно карих, весело встретили его настороженный взгляд. Она едва заметно кивнула, и в спокойствие этого короткого наклона головы красноречиво считывалось всё то, что Хиддлстон всегда знал, но что во вскипевшем беспокойстве вдруг забыл: Норин никогда не выставляла личную жизнь напоказ, были то её родные, друзья или миллиардер-итальянец. Она избегала публично обсуждать их с Томом дружбу и, очевидно, намеревалась так же упорно прятать за кадром их роман.

Он улыбнулся и прижался поцелуем к её губам. Где-то вдалеке чередой хлопков, покатившихся раскатистым эхом вдоль берега, в небе вспыхнул салют.

***

Четверг, 9 февраля 2017 года

Лондон

Репетиция ещё продолжалась, когда Норин приехала в Королевскую академию драматического искусства. Дверь небольшого театрального зала, в котором перед назначенной на вторник премьерой прогоняли осовремененного «Гамлета», ведущая прямо из кафетерия, оказалась распахнутой, и оттуда доносились голоса, раз за разом повторяющие одни и те же реплики. Джойс не хотела мешать, но процесс оттачивания театральной постановки был слишком увлекательным, чтобы она смогла отвлеченно высидеть в кафетерии над чашкой чая. А потому она подкралась ко входу и неподвижно замерла на пороге.

В зале не было сцены — только ярко освещенная площадка перед невысоким амфитеатром из нескольких рядов мягких зеленых кресел. В одном из них Норин рассмотрела Тома, — с осени отпущенная борода и завивающиеся длинные волосы, которые он постоянно откидывал назад и приглаживал ладонью — а над ним с книгой в руке и сползшими на кончик носа очками склонялся Кеннет Брана. Вдвоем они внимательно что-то выискивали в тексте, а на площадке перед ними двое актеров — моложавая индуска и мужчина с посеребренными сединой висками — проигрывали между собой диалог. Обстановка завораживала. Было в театре что-то от магии настоящего, неподдельного, обнаженного гения актёрства, что-то пробирающееся глубже, чем кино, по-настоящему вдохновляющее. И видеть Хиддлстона неотъемлемой частью этого ощущалось своеобразной гордостью. Норин с любопытством наблюдала за тем, как он вчитывался в развернутую книгу и, поднимая взгляд на режиссёра, внимательно его слушал, едва заметно кивая и снова заглядывая в текст.

Сегодня ему исполнилось тридцать шесть, и Джойс приехала в академию, чтобы дождаться Тома с репетиции и вместе с ним отправиться в ресторан на уютное, по-семейному тесное празднование его дня рождения. Ровно год назад на таком же нешумном застолье Норин ещё в статусе друга познакомилась с мамой и младшей сестрой Хиддлстона — двумя очаровательными, удивительно похожими между собой женщинами с заливистым смехом и добрыми светлыми глазами. В декабре Том пригласил Джойс поехать с ним в приморский городок Олдборо на востоке Англии, там в коттедже его мамы они отпраздновали Рождество, и уже в статусе своей возлюбленной Хиддлстон представил Норин смешливому рыжеволосому мужу младшей сестры Эммы и Саре, старшей сестре, приехавшей вместе со смуглой дочуркой из далекой Индии, где уже много лет жила и трудилась журналисткой. Сейчас Джойс предстояло знакомство с отцом Тома, о строгости которого она была наслышана и которого визуализировала маскулинной версией собственной непреклонной матери.

Для Норин всё это было в новинку — состоять в настолько близких отношениях с мужчиной, чтобы сидеть за столом между его сестрами и весело с ними болтать или кружить на руках его племянницу, и чтобы его мама крепко обнимала и расцеловывала в щеки на прощание. Её окутывало постоянное, неослабевающее, теплое внимание Тома. Он звонил, писал, приезжал, окружал такой заботой, которую к Джойс ещё никто прежде — даже родители — не проявлял. Она находилась в непрерывном головокружительном состоянии счастья даже за десятки тысяч миль от Хиддлстона; отделенная от него океаном и часовыми поясами Норин всё равно ощущала его присутствие — он был где-то там в Лондоне, спал, выходил на пробежки, работал в студии над озвучкой мультфильмов или начитывал аудиокниги, посещал мероприятия, давал интервью и ждал, ждал с нетерпением. Уезжать от него было невыносимой мукой, но возвращаться — наибольшей радостью.

Джойс даже не подозревала, что будет когда-либо так сильно кого-то любить и так наслаждаться этим, но хранила это в священной тайне. Всю осень и зиму она безостановочно занималась продвижениями нескольких своих фильмов — «Эффекта массы», фэнтезийного «Никогде» и криминальной драмы «Мара» — а так, много работала с прессой и часто сталкивалась с расспросами о личной жизни, на которые давала неизменно отрицательные ответы: нет, она ни с кем не встречалась, нет, сердце всё ещё не занято. Они с Томом придерживались правил сохранения своего публичного статуса хороших друзей: на улицах и в заведениях старались не переступать черту физического контакта — никаких поцелуев или объятий при посторонних и под возможным прицелом фотографов; не рассказывали о своих взаимоотношениях никому, кроме самих близких, и на общих мероприятиях появлялись по-отдельности. Так, уже в воскресенье им предстояло посетить церемонию награждения БАФТА в Альберт-Холле, но собирались они туда порознь: приедут в разное время на разных машинах, поодиночке пройдут ковровую дорожку, согласно приглашениям займут свои места в разных рядах, но традиционно станцуют вдвоем на афтерпати. Такая скрытность порой создавала лишние заботы, но при всех возможных неудобствах и хлопотах дарила главное — спокойствие. Об их романе не судачили в СМИ, в их отношения не просачивался яд чужих неоднозначных мнений, Том и Норин были сосредоточены только друг на друге, не потревоженные посторонними взглядами. Джойс была счастлива вот уже пятый месяц кряду.

Она улыбнулась себе под нос и увидела, что Том и Кеннет Брана закончили обсуждение, захлопнули книгу, и, оглянувшись и заметив Норин притаившейся у двери, одновременно помахали ей руками.

— А, самый удивительный и юный Гамлет, которого мне доводилось встречать! — окликнул её режиссёр. — Проходите к нам. Что же Вы жмётесь там в тени, Норин?

Джойс хохотнула. Историю о своём участии в школьной постановке Шекспира она рассказывала Бране три долгих года назад на вечеринке после БАФТА и до сегодня больше ни разу не встречала Кеннета, а он всё помнил.

— У Вас выдающаяся память, сэр! — приблизившись, ответила Норин. Она остановилась рядом с Томом, и его рука красноречиво обвила её талию. Режиссёр, как-то названный Хиддлстоном его театральным и кинематографическим отцом, учителем и другом, очевидно принадлежал к тем, кому можно было и стоило доверить правду об их романе.

— Вы восхитительная молодая женщина, мисс, — с широкой улыбкой парировал Кеннет. — Вас забыть невозможно. Так ведь, Том?

И, весело подмигнув, Брана поклонился на старомодный вежливый манер и отошёл. Хиддлстон проследил за его удаляющейся спиной взглядом, затем обернулся к Норин и, улыбнувшись, сказал короткое:

— Привет.

Вдвоём они вышли из зала, пересекли кафетерий, в котором за столиками сидело несколько оглянувшихся на них посетителей, спустились к гардеробной и только там, в узком пустынном коридоре рядом с лестницей с расстеленной поверх скрипящих досок ковровой дорожкой, поцеловались. В ресторан со столиком, зарезервированным на семью Тома, его близкого друга Джоуи и саму Норин, они отправились пешком. Погода стояла по-зимнему сырая, пронизывающая и по-лондонски изменчивая. Ещё час назад шел сильный дождь, а сейчас небо постепенно прояснилось, но поднялся стремительный ветер, задувающий влагу за шиворот. Они шагали по загруженной Тоттенгем-Корт-Роуд вдоль остроугольных модерных коробок офисов и пестрых витрин магазинов одежды, не обнимаясь и не держась за руки, но неотрывно касаясь друг друга локтями. В этой игре в прятки с внешним миром был какой-то особый азарт, добавляющий жаркую пряность их уединению. Они свернули на людную Чаринг-Кросс-Роуд, и тут на краю тротуара у пешеходного перехода их остановила группа туристов и на ломанном английском попросила совместное фото. А затем они зашли в узкий переулок, где от шума и транспортной толчеи спрятался ресторан «Плющ» с витражными стеклами в больших окнах, обитыми зеленым бархатом диванами, красными кожаными креслами, потертыми коврами с бесследно вытоптанными узорами и белоснежными до хруста наутюженными скатертями. Внутри их уже дождались Джоуи и Сара с дочкой. Спустя несколько минут появилась Эмма. Она удерживала под не застегнутой курткой что-то объемное, неспокойно заворочавшееся и жалобно заскулившее, как только она остановилась у столика. Том смерил её удивленным взглядом и насторожено поинтересовался:

— Нам стоит беспокоиться?

Эмма блеснула широкой улыбкой, удивительно похожей на улыбку её старшего брата, и ответила уклончиво:

— Всем нам — нет. А тебе, наверное, придется побеспокоиться.

К ним подошел официант, услужливо предложив забрать у Эммы верхнюю одежду, но та отмахнулась коротким:

— Спасибо, не нужно, — и, подмигнув Тому, энергично продолжила: — Послушай, я знаю, что ты мечтал об этом, и что вместе с тем ты считал слишком безответственным эту мечту воплощать, но… теперь у тебя нет выбора!

Она отвернула край куртки, и оттуда выткнулась небольшая лупоглазая морда с тяжело повисшими большими ушами, покрытыми завивающейся шоколадной шерстью. Щенок с наивной доверчивостью осмотрелся и облизнулся. Хиддлстон растерянно замер, хмурясь на собачонку, а потом перевел взгляд на сестру и выдохнул:

— Эмма, ты серьёзно?!

Проигнорировав его вопрос, она сообщила:

— Это немецкий спаниель.

— Он похож на Бобби! — вдруг деловито заявила дочка Сары, привстав на диване, чтобы лучше рассмотреть щенка.

— Бобби? — глухим эхом отозвался Том, задумчиво рассматривая животное, и на его лице — поджатые губы и вскинутые брови — красноречиво отражалось его замешательство. Повисла короткая неловкая пауза, которую прервал смех Джоуи. Он хлопнул в ладоши и весело произнёс:

— Вот ты и попал, Хиддл-Пиддл!

***

Среда, 24 мая 2017 года

Канны, Франция

Утро выдалось солнечным, но ветреным. Вдоль бульвара Круазет волновались высокие кроны пальм, на неспокойной воде покачивались тесно пришвартованные яхты, собравшиеся на верхней террасе Дворца фестивалей фотографы кутались в куртки и свитера — поздняя весна на Лазурном Берегу была прохладной. Сегодня в рамках конкурса должна была состояться премьера «Шантарама», и перед самым первым показом фильма вне стен студии «Тачстоун пикчерз» основной актёрский состав и режиссёр позировали для прессы. Все немного волновались, многие — включая Тома — ещё не видели конечного результата и беспокоились о том, какое мнение о картине сложится у жюри Каннского кинофестиваля. Охваченные этим мандражом Хиддлстон и Джойс всю ночь не могли уснуть, неспокойно ворочались в объятиях друг друга, и теперь вспышки камер и громкие вскрики фотографов отдавались в потяжелевшей от усталости голове Тома приступами острой боли. Норин рядом с ним казалась значительно бодрее. На её открытом лице виднелся свежий румянец, улыбка не сходила с алых губ, волосы мягкими волнами перекатывались на ветру, преломляя в своих каштановых локонах солнечные лучи и оттого сияя яркой рыжиной; на плечах Норин повис широкий черный пиджак с тонкими атласными лацканами, под ним струился кремовый шелк длинной комбинации, на подтянутых икрах маняще блестела молочная кожа, узкие стопы изящно изгибались в бархатных туфлях густого зеленого цвета на тонких высоких каблуках.

Джойс была в центре всеобщего внимания, она притягивала к себе взгляды, — координаторов фестиваля, журналистов, актёров «Шантарама» и даже Пауля Боариу, отчего тот заикался и говорил ещё невнятнее и сбивчивее, чем обычно — все заискивали перед ней. Тому хорошо был знаком этот сногсшибательный эффект, оказываемый Норин. Он и сам когда-то пал под её очарование, едва знакомый с Джойс, но испытывающий к ней необъяснимо сильное влечение, не поддающееся контролю и не отменяемое внешними объективными обстоятельствами. Отчасти причиной этому был какой-то врожденный, естественно исходящий магнетизм, а наполовину — осознанный выбор одежды и последовательная игривость в поведении. И последнее порой пробуждало в Томе ревность. Они с Норин были вместе около восьми месяцев, и за всё это время она не давала очевидных поводов для беспокойства, но каждое их появление на совместных публичных мероприятиях неприятно кололо Хиддлстона именно этим закручивающимся вокруг Джойс водоворотом жаждущих её внимания мужчин. И она кокетливо им улыбалась, позволяла втянуть себя в разговор, хрипло смеялась над их шутками и весьма убедительно делала вид, что с Томом её ничего не связывало, а он силился сохранять на лице ровную улыбку и сдерживать остро скребущегося зверя глубоко внутри.

Этим прохладным весенним утром он ясно ощущал ворочающийся где-то сразу над диафрагмой тошнотворно скользкий комок ревности. Том наблюдал за Норин и насевшим на неё Терренсом Ховардом ещё с отеля: там, на балконе ресторана они вместе скурили по несколько сигарет сразу, повязнув в долгом разговоре; затем на крыльце в ожидании машин они по-дружески хлестко подтрунивали друг над другом и Джафаром Сорушем, лишь скупо улыбающимся в свою густую черную бороду; и вот теперь во Дворце фестивалей на набережной Терренс методично оттеснял Тома от Норин, заключая её в объятия, зажимая её между собой и пугливо сутулящимся перед камерами Паулем Боариу. Хиддлстон раз за разом отвоевывал Джойс обратно, а затем заметил, что рука Ховарда пробралась под её пиджак туда, где — только ему одному это должно было быть известно — глубокий кружевной вырез обнажал изгиб узкой спины. В Томе всё похолодело от ярости. Во-первых, он находил вершиной невоспитанности, бестактности и даже откровенным домогательством прикосновения к открытым участкам кожи дам, если это не были руки или подставленные под вежливый поцелуй щеки. А во-вторых, это была не просто дама, Норин была его женщиной, и пусть это не было достоянием общественности, он всё равно не намеревался терпеть посягательства на неё. И потому, продолжая улыбаться в объективы, он за спиной Норин с силой ухватил локоть Терренса Ховарда и резко оттянул его руку от Джойс. Терренс ответил на этот жест вопросительным взглядом, Том это заметил, но проигнорировал. Его позиция была безапелляционной, и даже если это нужно было пояснить Терренсу чуть более внятно, он не собирался это делать публично.

Норин же сделала вид, что вовсе не заметила произошедшего. Её отстраненность, её молчаливое бездейственное согласие на протиснувшуюся к её спине руку Ховарда выводили Тома из себя. Объективно он понимал, что сгущает краски там, где для этого не было особого повода, но невыраженная ревность так долго — ещё со времён Марко Манкузо — в нём бурлила, что сейчас не к месту вдруг выплеснулась наружу. Когда фотоколл был окончен и коллектив «Шантарама» нестройной чередой направился к выходу с террасы, и Терренс снова возник рядом с Норин, Том придержал её за плечо, оттягивая к себе, и она строгим шепотом спросила:

— Что ты делаешь?

— А что делаешь ты? — парировал Том. Недовольство просочилось в его голос, и он заметил, как переменилась в лице Джойс, расслышав его интонацию.

— Да ладно, — протянула она, осторожно улыбаясь одними лишь краешками кроваво-красных губ. — Ты приревновал меня? К Ховарду?

— Что тебя удивляет, м? Что в Ховарде делает ревность к нему невозможной? Он не мужчина? Он не заигрывает с тобой? — сухо выстреливал вопросами Том и наблюдал, как они льдинками всплывали в растерянных янтарных глазах Норин. — Ты не флиртуешь с ним? Он не распускает руки? Ты не позволяешь ему этого?

Она с минуту молча шагала рядом и удивленно его рассматривала, а затем широко и искренне улыбнулась.

— Прости, — выговорила Норин. Её холодные пальцы скользнули в его ладонь. — Но не глупи так. Ты ведь сам на себя сейчас не похож. Ну разве пристало герцогу Асгардийскому так вспыхивать из-за ерунды?

Эта их старая только между ними двумя разделенная шутка так неожиданно вторглась в разговор, что застала Хиддлстона врасплох, и он хохотнул. Они спускались по мраморной лестнице, отдающейся ритмичным эхом шагов. На нижнем пролёте у двери, ведущей к кинозалам, в тесную кучу сбились представители студии «Тачстоун», несколько ассистентов и публицисты. Среди них возвышался Люк, он привычным быстрым движением подтолкнул очки на переносице и повернул свой планшет экраном к Бетти, та закивала, а потом подняла взгляд на приближающийся перестук тонких каблуков Норин и смех Тома.

Он наклонился к уху Джойс и напомнил:

— Я полноправный король Йотунхейма.

***

Вторник, 11 июля 2017 года

Округ Фейетт, штат Джорджия, США

Норин отняла одну руку от руля и размяла пальцы. Взятая в краткую аренду прямо в аэропорту Шевроле Импала была неповоротливой и тяжелой, Джойс успела устать от неё за неполные двадцать минут езды. Вечерним рейсом «Дельты» она прилетела из Лос-Анджелеса, где месяц назад стартовали съемки третьего «Эффекта массы», в Атланту, чтобы навестить Тома, кратковременно задействованного в работе над новыми «Мстителями». Норин прибыла без особого багажа — только тяжело повисшая на плече мешковатая сумка и конверт нового сценария в подмышке. Она не любила водить — ни по узким извилистым улочкам Лондона, ни по широким скоростным магистралям Штатов — но сегодня почему-то не взяла такси, а свернула к окошку службы проката авто. Норин поискала причину такого решения и как-то неутешительно быстро нашла ответ: она приехала, чтобы сделать Хиддлстону сюрприз, и она ему всецело доверяла, но как-то подсознательно после болезненно преподанного ей Марком Манкузо урока хотела обеспечить себе пути к незамедлительному отступлению. В ней сформировался новый — или усовершенствовался старый — принцип: доверяя, всё же проверять и быть готовой к худшему.

Колеса отбивали равномерный такт по стыкам бетонных плит, которыми была выложена трасса, разметка ярко вспыхивала, отражая свет фар, сквозь опущенное стекло в салон задувал пряно пахнущий сочной зеленью и немного отдающий горечью выхлопа ветер. Норин в очередной раз потребовалось несколько секунд предельной концентрации, чтобы вспомнить, с какой стороны руля в этой машине находился рычаг поворотников; отыскав, она подтолкнула его вверх и свернула на указанной навигатором развязке — в сторону павильонов киностудии «Пайнвуд Атланта». Эта идея пришла в голову Джойс ещё в Лондоне, когда они с Томом, прогуливаясь поздним вечером, обсуждали свои рабочие графики. Она выразила свое желание тайком пробраться в трейлер Хиддлстона своему публицисту, и всем касающимся организации этого сюрприза Бетти занималась сама. Она обо всём договорилась, вышла на связь с кем-то из сотрудников студии, и теперь его номер телефона на смятой записке лежал в подстаканнике. Норин оставалось только подъехать к шлагбауму и позвонить этому Брэндону, — кем бы он ни был — чтобы её пропустили. А дальше дело оставалось за малым: прокрасться в трейлер и, притаившись, ждать Тома. В этом порыве не было никакого подтекста кроме очевидного — обрадовать любимого мужчину своим появлением, она не задумывалась над тем, чтобы найти следы возможной измены. Не смотря на невероятную привлекательность Хиддлстона, на его популярность и его любезность с фанатками, Норин никогда ни в чём его не подозревала. Но всё же ехала за рулем арендованной машины, просто чтобы — если встреча так или иначе сорвется — не ждать такси, а немедленно уехать. У такого своего поведения Норин чувствовала неприятный желчный привкус, но одновременно с этим совершенно ему не противилась.

Она съехала с шоссе на неосвещенную узкую дорогу, ведущую вглубь леса. Изредка на обочине виднелись столбы линий электропередач и почтовые ящики, но домов за плотной стеной высоких деревьев было не рассмотреть. Там, где лес резко обрывался и под высоким звездным небом распласталось поле, проходила железнодорожная колея, и светофор на переезде предупредительно мигал красным. Джойс притормозила, оглянулась в обе стороны и, не различив приближения поезда, нажала на газ. Она проехала мимо белоснежного ярко освещенного шпиля баптистской церкви, мимо нескольких частных домов с припаркованными на подъездных дорожках пикапами, мимо огражденных фермерских полей и наконец рассмотрела в дальнем свете фар указатель поворота к студии «Пайнвуд». Рукотворными горами посреди соснового леса стояли огромные павильоны, на ярко освещенных дорожках между ними выстроился караван из трейлеров, с парковки в сторону выезда медленно катился фургон доставки бутилированной воды. Норин скатилась в траву у самого поворота, остановила Шевроле, заглушила двигатель и набрала номер Брэндона. Тот долго не отвечал, а когда поднял трубку, его голос звучал сонным и немного растерянным, но как только Норин представилась, он заметно оживился. Брэндон оказался заместителем начальника службы охраны, а потому Джойс пропустили по одному его звонку на пост у шлагбаума. Один из дежурных провел её от припаркованной машины к нужному трейлеру; хоть тот стоял массивным автобусом с темными окнами, сначала вежливо постучался и только затем, убедившись, что «не потревожит мистера Хиддлстона», запасным ключом открыл дверь.

Джойс поблагодарила его и вошла. Остановившись на пороге во мраке, несмело нарушаемом проникающим сквозь жалюзи светом фонарей, она глубоко вдохнула. Норин смогла бы узнать, что здесь жил Том без постороннего подтверждения. Во-первых, здесь стоял такой густой, почти удушающе сладкий запах сандалового дерева и пряной мяты, который влажным облаком повисал в ванной комнате его дома сразу после того, как Хиддлстон принимал душ и брился. Во-вторых, здесь царил характерный Тому своеобразный порядок. На спинке стула висела пара аккуратно сложенных по стрелке брюк, на углу обедненного стола лежала пара очков для чтения и высилась стопка из полдесятка книг. В углу между диваном и развернутым в салон водительским креслом стояла гитара. Джойс привычным движением поискала слева от двери включатель и, щелкнув кнопкой, зажгла уютное точечное освещение. Она разулась, столкнув свои кеды в угол, отыскала на полке кухонного островка почти законченную упаковку чайных пакетиков, набрала в небольшой электрический чайник воды, включила его и, ожидая, пока тот закипит, прошлась к кровати. Та была большой, двуспальной, аккуратно застеленной. Сторону ближе к стенке занимали лэптоп, от которого к розетке тянулся белый извилистый провод зарядки, одинокий банан, и несколько потрепанных, собранных массивной скрепкой страниц сценария. На открытой дверце шкафа сохло полотенце, на полу в узком проходе к туалету лежала пара шерстяных вязаных носков. Норин улыбнулась им и упала на край постели.

Она устала после пятичасового перелета и хотела спать. По здешнему времени едва перевалило за десять часов вечера, а в калифорнийском часовом поясе, на который Джойс была настроена последний месяц и в котором напряженно работала с раннего утра и до полуночи, было всего семь, но её сморила дорога, и она почти задремала, неловко раскинувшись на углу кровати. Норин не знала точно, сколько так провалялась наполовину в беспамятстве, но не заметила, когда закипел и выключился чайник, и встрепенулась только при прозвучавшем где-то рядом голосе Тома.

— Да, да, конечно. Если так будет удобнее, то без проблем, — сказал он снаружи трейлера, открыл дверь, шагнул внутрь и насторожено замер. Высокий, в клетчатой рубашке с подвернутыми рукавами и расслабленно расстегнутыми верхними пуговицами, в темных джинсах, с примятыми, хранящими след парика волосами и остатками бледного грима на лице. Хиддлстон свирепо поджал губы, заметив парующий чайник и стоящую рядом с ним чашку, и обвел цепким взглядом трейлер. В его в замешательстве выпяченной челюсти проглядывался Локи, и Норин, не сдержавшись, хохотнула этой возникшей в её голове аналогии. Том резко повернулся на звук, какое-то непродолжительное время хмурился в полумрак спальни, а затем негромко с невнятной вопросительной интонацией произнёс:

— Пожалуйста, Джойс, скажи, что я не сошёл с ума, и ты мне не мерещишься.

— Ты совершенно точно сошёл с ума, — весело ответила она, поднимаясь с кровати. — Но я тебе не привиделась.

Он смерил её странным затуманенным взглядом, в котором перемешались усталость, недоверчивость и голод, толкнул дверь — та громко захлопнулась и весь трейлер по инерции вздрогнул — и шагнув к Норин, смял в тесном объятии и поцеловал. На его губах была маслянистая горечь профессионального средства для снятия грима, на его языке ощущалась вязкая сладость фруктового леденца. Том утянул Норин за собой в тесный душ, где они торопливо ополоснулись в прохладной воде, а затем на кровать, где занялись сексом.

В окутавшем Джойс тепле бесследно растаяла острая льдинка, которая всю дорогу колола её изнутри несформулированными опасениями. Норин блаженно расслабилась. Они лежали поперек друг друга. Том вытянулся во всю свою длину, не умещаясь на кровати полностью и свесив стопы, и, едва слышно бормоча себе под нос, заучивал сценарий. Норин умостила голову на его мерно вздымающемся и опадающем в такт дыханию животе, подогнув под себя ноги и перекатывая под ладонью затерявшийся в постели банан. Так ей было комфортно — в уютном обнаженном молчании с мужчиной, который был ей лучшим другом, страстным любовником, верным слушателем и добрым советчиком. От Хиддлстона она получала такую поддержку, которую прежде безуспешно пыталась найти в других: родители не разделяли её выбора профессии, а вместе с ним и всего образа жизни — ментально они были самымидалекими от Джойс; Венди не знала тонкостей актёрской жизни и в виду своей юности смотрела на многие житейские вещи под совершенно иным углом; Джошуа О`Риордан, напротив, был значительно старше, воспитанный в другой культуре другого времени, и был мужчиной — очень многим Норин не могла с ним поделиться; Марко Манкузо и вовсе был отстраненным, больше заботившимся о форме, нежели о содержании их общения.

— Том? — тихо позвала Норин, и он, не отрывая взгляда от сценария, отозвался хриплым:

— Угу?

— Пообещай мне, что никогда мне не соврешь и не предашь, — она услышала, как зашелестели отложенные страницы, и почувствовала, как под её затылком напряглись мышцы пресса. — Пообещай, что скажешь мне правду, какой бы грязной, болезненной, подлой она ни была. Я очень многое смогу тебе простить, Том, непозволительно многое. Но никогда не прощу лжи.

Хиддлстон резко сел, и голова Норин по инерции скатилась ему на ноги.

— Джойс, посмотри на меня очень внимательно и послушай, — твердо отчеканивая каждое слово, произнёс он. Она послушно заглянула в его нависшее над ней лицо. Высокий лоб с напряженно взбугрившейся у виска веной, нахмуренные низкие брови, запавшие на переносице глубокие складки, плотно поджатые губы, отчего зловеще заострились скулы и щеки располосовали продолговатые тени. Глаза смотрели остро, в них штормили зелено-синие грозные воды, в уголках веером запали морщины, превращающие взгляд в пристальный прищур. — Послушай и запомни, потому что я не стану повторять это часто, но это не будет означать, что что-то изменилось. Я тебя люблю. И эта любовь к тебе — самое важное, самое ценное в моей жизни. Во имя её, во благо её взаимности я сделаю всё даже невозможное. Единственное, что имеет значение, это счастье. И моё счастье неотделимо от твоего, понимаешь?

========== Глава 14. ==========

Воскресенье, 27 августа 2017 года

Нью-Йорк

Помещение было просторным, светлым, с высокими окнами и голыми стенами, заполненным монотонным гулом вентиляторов и очень жарким. Том рефлекторно протер пальцами висок, подхватывая пот, норовящий просочиться сквозь волосы, и сразу у его лба возникла бумажная салфетка, а следом за ней запыленная пудрой кисть. Хиддлстон опустил взгляд на подступившую к нему визажистку и коротко бросил:

— Извините.

Съемка для американского «GQ»* проходила, вероятно, в самый знойный день лета, а на Тома напялили костюм-тройку из плотного коричневого твида и туго подвязали накрахмаленный воротник шерстяным галстуком. Он жадно покосился на Люка. Тот развалился на раскладном стуле, сквозь бликующие очки хмурился в экран планшета и потягивал из гремящего льдом стакана колу. У Хиддлстона весьма редко возникало желание отлынивать от работы, но этот изнуряюще жаркий полдень был из тех исключений, когда интервью и фотосъемке Том безо всяких угрызений предпочел бы свой кондиционируемый номер в гостинице с двумя аппетитными чизбургерами и полулитровой холодной колой на обед.

— Ну что, всё готово! — хлопнув в ладоши и оглянувшись на разбредшуюся по залу команду, громко объявила редактор. — Начинаем?

На тканевом белом фоне, подвешенном на высоких штангах креплений и развернутым на пол, стоял высокий металлический табурет. Тома пригласили сесть на него, пока не обращать внимания на нацелившийся в него выпуклый глаз объектива и отвечать на вопросы короткого ознакомительного квиза. Редактор — молодая девушка с пышной копной кучерявых светлых волос и повисшей на горловине футболки парой солнцезащитных очков — заглянула в сложенный вдвое листок в своей руке.

— Начнем с простого, — сказала она. — Чай или кофе?

— Кофе.

— Футболка или рубашка?

Фотоаппарат оживал затяжной серией щелчков, яркой вспышкой загоралось отраженное зеркальными экранами освещение, Том безотчетно потянулся к узлу галстука и, почти обхватив его пальцами, чтобы ослабить, одернул себя и опустил руку.

— Зависит от ситуации, — ответил он и облизнул губы. — Скорее всего, рубашка.

— Кошки или собаки?

— И те, и другие. Люблю всех животных одинаково. Когда я рос, у нас было много кошек. Но сейчас живу с собакой — спаниель по кличке Бобби, замечательный малый.

— Силовые тренировки или пробежки?

— Пробежки.

— «Звездные войны» или «Стартрек»?

— Ну… — Том задумался. Он не мог отнести себя к настоящим фанатам ни одной из легендарных серий, но эпизоды каждой из них в детстве захватывали его воображение, а во взрослой жизни пробуждали лишь около профессиональный интерес. У него не было очевидного фаворита, а потому, протерев подбородок, он повторил безразличным эхо: — «Звездные войны».

— Джаз, рок или диско?

— Выбор зависит от настроения, обстановки и компании.

— Блондинки или брюнетки?

Хиддлстон коротко смущенно хохотнул и покосился на публициста. Люк отвлекся от планшета и поверх очков встретил этот взгляд. Ещё зимой они провели несколько долгих часов в гостиной Тома за проведением непреодолимых границ между доступным для посягательств прессы и общественности и закрытым, разрешенным только для вовлеченных родных, друзей и близких. Тогда — и ещё довольно долгое время после — Норин Джойс находилась в черте сугубо личного. На все вопросы о делах любовных Том систематически отвечал, что, если в этой сфере его жизни произойдут какие-то перемены в сторону продолжительного и чего-то потенциально серьёзного, он сам будет первым, кто об этом заявит. Джойс в своих интервью ему вторила: она одинока, никакого постоянного спутника, полное затишье. Но порой за ужином в ресторане или на парковке кинотеатра или на вечерней набережной Темзы они позволяли себе объятия и поцелуи, и у этих неосторожных и недвусмысленных проявлений были свидетели. А так, в прессе и Интернете с умеренной интенсивностью циркулировали слухи. В разного калибра таблоидах периодически возникали статьи вроде «Женщины, с которыми встречался Том Хиддлстон», «На кого оскароносная Норин Джойс променяла итальянского банкира?» или «Друзья с привилегиями». В начале месяца британский «Сан» раздобыл сделанные кем-то на обычный телефон, а потому довольно размытые и некачественные фотографии, на которых, впрочем, не узнать Тома было невозможно.

Ранним утром одного из нескольких выпавших им вдвоем в Англии дней Норин и Хиддлстон вышли на совместную пробежку, которую весьма по-лондонски прервал внезапный ливень. Наперегонки с безжалостными потоками воды, не вовремя мигающими красным светофорами и потоками торопящихся на работу и выстреливающих открывающимися зонтами прохожих они добрались до станции метро Клэпхем-Норт. И там, на узкой платформе, втиснутой в сквозняк между двумя колеями, обнявшись, чтобы согреть друг друга в промокшей одежде, они ждали поезда, сворачивающего на синюю ветку до Пимлико. Джойс натянула на голову капюшон своей тонкой ветровки и, обвив Тома руками, сперто дышала ему в шею. Хиддлстон прильнул губами к её горячему влажному лбу и неотрывно следил за сменяющимися на табло маршрутами прибывающих поездов. Именно тогда кто-то из пассажиров и сделал серию из взявшихся рябью из-за сильного приближения снимков, на которых — впрочем, достаточно четко для узнавания самого Тома — они стояли у желтой ограничительной линии в самом конце перрона, обнявшись. Хиддлстон в любимой спортивной футболке, когда-то подаренной ему в качестве банального сувенира студией «Леджендари», шортах и самых удобных для бега черных «Найки»; и Джойс в темных леггинсах, в ярких «Адидас» на мягкой белой подошве и широкой серой ветровке, повисшей на ней брезентовым куполом и надежно спрятавшей в глубоком капюшоне её лицо. Миниатюру фотографии поместили на обложку журнала уже спустя два дня после дождливого утра и сопроводили её заголовком: «От публичности с Тейлор Свифт до таинственной спортсменки. Кого скрывает Том Хиддлстон?»

Вечером того же дня на кухне за чашкой позднего черного кофе Том, Норин и Люк по громкой телефонной связи с находящейся в штатах Бетти обсуждали свою дальнейшую тактику.

— Рано или поздно это всё всплывет, — заявила публицист Джойс, и Люк, подтолкнув на переносице очки, кивнул и согласился:

— Теперь уже скорее рано. В низкий сезон затишья и скучных однотипных фоторепортажей с дорогих курортов они повесят вам на хвост полтора десятка голодных папарацци.

— Мне жаль разрушать вашу уединенную идиллию, — грустно вздохнув, продолжила Бетти. — Но пришло время выходить из тени. Эн, Том! Вам самим придется вынести это наружу.

— Это как нельзя лучше подходит к выходу «Шантарама», — подсказал Люк. — На премьерную ковровую дорожку вы можете выйти в качестве пары.

— Слишком долго, — прервала его Бетти. — Всё раскроется ещё до октября.

Тот разговор продлился недолго, но привел к единогласно принятому публицистами решению объявить о романе, а Джойс и Хиддлстон, почти всё время хранившие задумчивое молчание и вопросительно переглядывающиеся, дали своё вынужденное согласие. И вот теперь Том, различив едва заметный кивок публициста, перевел взгляд обратно на редактора, кокетливо наматывающую на палец золотистый кучерявый локон, и сказал:

— Моя любимая женщина — шатенка.

На лице молодой журналистки коротко отразилось замешательство.

— Вы сейчас с кем-то встречаетесь? — осторожно, словно не доверяя услышанному до конца, поинтересовалась редактор. Сейчас она уже не сверялась с заготовленным на сложенном листке перечнем вопросов, а жадно всматривалась в лицо Тома. Он улыбнулся и опустил взгляд на носки слишком тесных для него туфлей. Сзади на шее проступил пот, Хиддлстон ощущал, что под пиджаком и плотной жилеткой у него взмокла спина, а в голове от жары и джетлага всё казалось затянутым едким туманом.

— Да, — ответил он, затем поднял взгляд и с вызовом упёр его в настороженное лицо редактора. — Встречаюсь. Довольно давно — почти год. И это… серьёзно. Увлекательно, волнительно, уютно, захватывающе. Я влюблен.

— Назовете её имя?

Том облизнул губы и невнятно хохотнул, а затем покачал головой и негромко добавил:

— Нет.

Застрекотала вспышками камера. Редактор растерянно покосилась в свою шпаргалку и взволнованно — неожиданно для неё ей достался эксклюзив — произнесла:

— Ладно. Тогда последнее из квиза… Назовите пять Ваших главных правил в жизни.

— Быть добрым, — Хиддлстон поднял руку и заглянул в ладонь, словно там могла быть подсказка, а затем стал поочередно загибать пальцы в такт своим словам: — Не опаздывать. Относиться к работе ответственно и серьёзно. Не воспринимать себя слишком серьёзно. Танцевать.

***

Понедельник, 4 сентября 2017 года

Юниверсал-Сити, Лос-Анджелес, Калифорния

— Да иди ты к черту! — пронеслось эхом под высоким потолком съемочного павильона, и Норин прыснула этому гневному вскрику и последовавшей за ним вспышке многоголосого мужского гогота. Она шла к прямоугольнику яркого солнечного света в дальнем углу павильона, а за её спиной оставались полтора десятка смеющихся над кем-то из своих техников, управляющих камерами и освещением, плотно сгрудившаяся у экранов команда режиссёра и его помощников, несколько статистов и Кристиан Бейл. В воссозданном перед большим зеленым полотном хромокея клочке раскуроченного боевыми действиями коридора начиналась съемка сцены, в которой Джойс не была задействована, а потому, сдав костюмерам своё футуристическое оружие, шагала к выходу.

Повисшая на её плечах и туго подхватившая талию броня — хоть каждая отдельно взятая панель и костюм, на который она крепилась, были легкими — в совокупности всех своих деталей давила утомляющим грузом. В ней было тяжело дышать и не очень удобно двигаться, броня сковывала движения, упругим корсетом удерживая спину очень прямо и прижимая живот. На лице — от брови и вниз по щеке — тянулся вязкий подтек искусственной крови. Норин была в образе Эшли Уильямс, и каждый встречавшийся ей на пути актер массовки в военной форме в шутку отдавал ей честь.

Два фильма из трилогии «Эффект массы» были отсняты и выпущены. Они прошли с громадным успехом у зрителей и принесли кинокомпании колоссальный финансовый успех. Джойс сбилась со счёта всем тематическим фестивалям и конференциям, всем большим фанатским мероприятиям, которые ей довелось посетить вместе с основным актёрским составом, и на которых им принимали с оглушительным восторгом; перечень полученных фильмами наград за компьютерную графику, костюмы, операторскую работу, музыку и монтаж продолжал стремительно пополняться; критики снисходительно засчитали картины в списки лучших из жанра космической приключенческой фантастики. Сейчас в самом разгаре были съемки третьего, крайнего фильма из серии, и Норин испытывала какую-то пока неясную, но уже неприятно щемящую грусть. Она была отобрана в первый фильм в далеком 2010-м, когда её имени никто не знал и актёрство казалось только временным заработком; а сейчас, семь лет спустя, каждый в команде был для неё своеобразной семьей, расставаться с которой после всего этого времени, проведенного плечом к плечу, очень не хотелось.

Джойс вышла из павильона, свернула к актёрским трейлерам и уселась на ступеньках своего в блаженной тени раскрытого тентового навеса. Она закурила и заглянула в телефон, полдня дожидавшийся её затерявшимся в складках скомканной постели. На экране высветилось сразу несколько десятков уведомлений: сорок четыре новых сообщения в «силах Альянса» — групповой переписке фильма, последнее из которых оказалось смайлами от Арми Хаммера; полдесятка входящих писем на рабочей электронной почте, несколько пропущенных звонков и череда полученных смс. Норин открыла последнее доставленное — от «Бетти, связь с общественностью». В сообщении была только ссылка; публицист часто присылала их безо всяких комментариев или с коротким, но красноречивым «ЭН!!!», или просто со смайлом в виде поднятого вверх пальца. Браузер открыл интернет-страницу издания «Энтертейнмент», статья на ней начиналась с двух составленных в коллаж фотографий Норин с Томом Хиддлстоном. На первой — черно-белой, снятой в сентябре 2015-го в фотобудке на вечеринке ко дню рождения Джойс — она была в большом взъерошенном парике, а Том в гигантских декоративных очках в форме сердец. На второй — в цвете, но невнятно размытой — они стояли обнявшись на станции метро в Лондоне. Заголовок гласил: «Большая английская тайна. Как мы пропустили несколько лет отношений между Норин Джойс и Томом Хиддлстоном?»

Она сделала глубокую саднящую горло затяжку и пролистнула страницу к тексту самой статьи.

«В самом свежем своём интервью мужскому глянцу британское очарование Том Хиддлстон (36) весьма недвусмысленно сообщил, что уже длительное время состоит в отношениях с — внимание! — шатенкой. Называть возлюбленную актёр отказался, но мы применим дедукцию.

Первый очевидный вывод: это не блондинка Тейлор Свифт (27). Фух! Более того, мы в редакции ставим на то, что певица никогда и не была девушкой Хиддлстона на самом деле, лишь отвлекающим маневром — слишком уж это было не в стиле чопорного Тома. Отвлекающим от кого?

Второй наш вывод — не имеющий озвученных британцем подтверждений, но не менее очевидный — таинственной шатенкой является коллега Тома по фильму «Шантарам», выходящему на экраны в октябре этого года, актриса Норин Джойс (31)»

Текст был дополнен целой серией снимков: кадр из шоу Грэма Нортона, записанной осенью 2013-го, где Норин улыбалась Тому, кокетливо опустив руку ему на колено, а он отвечал ей пристальным взглядом; тусклый размытый кадр из кем-то тайком сделанной видео-записи танца Джойс и Хиддлстона в начале 2014-го на вечеринке БАФТА; вторящий заглавной фотографии снимок с дня рождения Норин в 2015-м; групповое фото нескольких актёров «Шантарама» с засвеченными блестящими глазами и бокалами в руках на праздновании завершения съемок на Гоа весной 2016-го, где Норин и Том были тесно прижаты друг к другу между представителем индийской кинокомпании и немецкой актрисой Майке Бёлер. Там же был выложенный в социальные сети снимок с фанатами, сделанный где-то посреди Лондона в феврале 2017-го, и свежие майские фотографии из Канн, где Норин и Том позировали на фоне волнующегося моря и покачивающихся на нём яхт. Всё в статье получалось удивительно складно. Джойс зажмурилась от струйки едкого сигаретного дыма и хмыкнула в экран.

«Аргументы? Они знакомы давно и очень близки, никогда не отрицали, что тесно дружат, всегда были неразговорчивы о своей личной жизни, несколько лет — за исключением лета 2016-го и этого недоразумения с Тейлор — не показывались на публике или в общественных местах с кем-то другим.

Это, конечно, неофициально, только догадки. Сами Норин Джойс и Том Хиддлстон множество раз уверяли, что приходятся друг другу лишь друзьями. Но Том, к примеру, долго после «расставания» со Свифт заявлял, что ни с кем новым не встречается, а теперь сообщает, что уже год состоит с кем-то в отношениях. Улавливаете их склонность нас немного обманывать?»

Норин расхохоталась в ответ на этот вопрос и торопливо набрала Тому сообщение, прикрепив к нему полученную от публициста ссылку:

«Энтертейнмент» назвал тебя врунишкой»

Она затушила окурок о металлический ободок ступеньки и примостила рядом с собой, достала из пачки новую сигарету и закурила, а затем вернулась во входящие смс. От «Джошуа О`Риордан» висело четыре непрочитанных. Первое было немногословным:

«Коротко о главном!»

Следующее, присланное в ту же минуту, гласило:

«Я только что с ланча с Дермотом Кэссиди. Он читал сценарий. Говорит, что в нём есть увесистая доля хлесткой иронии Джерома К. Джерома, и что он долго смеялся. Ну и…»

Интригующее продолжение имелось в третьем смс:

«Ещё ничего определенного, но «Тачстоун пикчерз» настоятельно просят тебя пока никому другому текст не показывать»

Последнее, четвертое сообщение состояло из дюжины победно вскидывающих вверх руки смайликов. Норин снова засмеялась экрану, торопливо перечитала все четыре смс от агента, отложила телефон на ступеньку рядом с окурком и, насколько позволял жесткий корсет брони, откинулась назад, мечтательно прикрывая глаза.

Такой же ранней осенью 2006-го — в первом семестре второго курса факультета теории кино в университете Саутгемптона — на одном из первых занятий по творческому письму Норин Джойс, как и все слушатели этого предмета, получила задание: написать страницу сценария комедии. Позже эти короткие отрывки разыгрывали в классе, обсуждали сильные и слабые стороны, согласно полученной критике эти страницы переписывали и заново ставили. И так несколько занятий кряду, оттачивая понимание того, что преподаватель, — Норин помнила его удивительно детально — невысокий мужчина средних лет с мягким голосом, в неизменных вязаных кардиганах и с манжетами, на какой-то архаичный манер запятнанными чернилами, называл основным принципом кинематографа — качественное развлечение.

Эта одна страница, написанная Джойс в сентябре 2006-го, к получению диплома бакалавра летом 2008-го превратилась в пятьдесят старательно отредактированных страниц. В Лос-Анджелесе в 2008-м и ещё относительно не занятом на съемках 2009-м эта стопка долгими бессонными ночами пополнилась на ещё два десятка листов. С тех пор Норин крайне редко возвращалась к сценарию. Иногда она перечитывала его и что-то вычеркивала, иногда отменяла раньше внесенные исправления, но не садилась за написание недостающей концовки. Вся эта пылящаяся бумага — за исключением представленной в университете страницы — не видела света, и до этой зимы Норин не решалась никому её показывать. А затем одним слякотным вечером, вернувшись с балкона с перекура, внеся с собой в комнату облако сильной сигаретной горечи и непонятно откуда взявшееся воодушевление, она повернулась к Тому и спросила:

— У тебя найдется время прочитать мой сценарий?

Хиддлстон поднял на неё удивленный взгляд, закрыл лэптоп, за которым работал, и немного сбивчиво ответил:

— Для меня… это было бы огромной честью. Я с большим удовольствием.

Она ушла в спальню, впервые за год или полтора открыла нижний ящик своей прикроватной тумбы и достала оттуда увесистую пачку бумаги с загнувшимися уголками на некоторых страницах и встречающимися в тексте карандашными росчерками правок. Норин отдала сценарий Тому, уселась прямо перед ним на полу и весь долгий час, пока он читал, внимательно за ним наблюдала. Она жадно всматривалась в его лицо, когда он хмурился или вскидывал брови, когда подпирал рукой подбородок, укладывал вдоль губ палец, улыбался, кивал, хмыкал и смеялся. Норин знала свой текст наизусть, она могла бы наощупь с закрытыми глазами найти любое отдельное слово, и она забывала дышать от восторга, когда Хиддлстон взрывался смехом именно там, где она умышленно хотела вызвать такую реакцию. Где-то на половине сценария он расхохотался так, что на глазах у него проступили слёзы, ему пришлось снять очки и утереться.

— Ну, Джойс… — протянул он, всхлипнув, и поднялся с дивана. — Мне нужна чашка горячего чая. Ты будешь?

Она молча покачала головой. Была слишком взволнованной, чтобы говорить, взбудораженной такой своей непривычной смелостью вынести сокровенное на чужой суд, окрыленной такой реакцией Тома. Пока он набирал воду в чайник и ждал, когда тот закипит, пока отмерял чайной ложкой сахар, перемешивал его и, постукивая ложкой по ободку, стряхивал горячие капли, Норин всё так же неподвижно сидела на полу. Ей хотелось в туалет и покурить, но что-то держало на месте — словно страх, что одним неосторожным шевелением она разрушит всю уютную магию этого момента. В углу мягко светил торшер, за стеклом барабанной дробью стучался дождь, от заваренного Томом чая исходил мягкий молочно-терпкий аромат. Он вернулся к дивану, сел, для удобства подернув на бедрах джинсы, подхватил с журнального столика, служащего перманентой свалкой для её наград и его оставленных у неё книг, свои очки в темной оправе и развернул сценарий. Когда он, посмеиваясь, дочитал, Джойс едва чувствовала свои онемевшие ноги, но всё ещё боялась пошевелиться. Он поднял на неё взгляд, с минуту, доводя её до окончательного исступления, молча с улыбкой её рассматривал.

— Что именно ты хочешь от меня услышать? — наконец заговорил он. Сценарий, всё ещё развернутый на последней странице, лежал на обтянутом потертыми джинсами остром колене Тома, в руке он держал давно опустошенную чашку.

— Абсолютно всё, что ты хочешь мне по этому поводу сказать. И честно.

Хиддлстон изогнул бровь и растянул губы в невнятной гримасе, затем ответил:

— Во-первых, я хочу тебе сказать, что это нужно дописать, Норин. Потому что ты должна это снять. Черт, да это же… Это так злободневно, так тонко и колко, так глубинно и так понятно. Здесь такой психологизм, такая многослойность проблематики, такая выпуклость и разнообразность персонажей, такой…

— А знаешь, — перебила его Джойс, когда он запнулся в поисках подходящих слов. — Мне кажется, ты мог бы сыграть…

— Джулиуса Чепмена? — договорил вместо неё Том, и они широко улыбнулись схожести их видения.

В тот вечер они провели несколько часов за обсуждением сценария, а сегодня, полгода доработки, внимательной вычитки и безжалостных правок спустя один из продюсеров крупной голливудской кинокомпании пытался придержать текст на своём столе, совершенно очевидно рассматривая его как потенциальный для экранизации. Одиннадцать лет и один по-настоящему небезразличный к ней — ко всем её составляющим — мужчина превратили страницу из домашнего задания в возможное исполнение давних мечтаний о режиссёрском кресле.

***

Среда, 6 сентября 2017 года

Лондон

Том шёл пешком. Погода стояла хоть и пасмурная, но теплая и безветренная; в такой вечер прогуляться по неспешно зажигающим фонари улицам было в особое удовольствие. После ужина с отцом, традиционно строгого и неловкого, за которым беседы велись внатяжку и на отвлеченные нейтральные темы, он провел Эмму до ближайшей станции удобной ей красной ветки метро, а дальше пешком направился через Ислингтон и Барнсбери к дому в районе Белсайз Парк. Он брёл не спеша, сунув руки в карманы и перебирая в голове весь тот мусор, разобрать который прежде не хватало времени. Дорога лежала не близкая, — не меньше двух часов — и Том, вооружившись в попавшейся ему на пути кофейне большим стаканом кофе с молоком, принялся устраивать в мозгу порядок. В первую очередь ему следовало избавиться от нескольких горьких сожалений по не доставшимся ему проектам и сосредоточиться на двух короткометражках с его утвержденным участием в них. И нужно было определиться с подарком и поздравлением Норин. Её день рождения был через несколько недель, и это время, начиная с грядущей пятницы и до премьеры «Тора», назначенной на октябрь, Хиддлстон должен был провести в разъездах и продвижении фильма в прессе. Джойс была с головой погружена в съемки, и с такими графиками и географией их работы им не выпадало встретиться ещё больше месяца. И потому Том считал особенно важным тщательно подобрать подарок и позаботиться о красивой своевременной доставке — ему хотелось создать для Норин настоящий праздник.

Одной идеей был проигрыватель и подборка виниловых пластинок с близким сердцу Норин джазом — она несколько раз прохватывалась о том, что было бы здорово крутить старые записи на аутентичный манер, но отправлять массивный проигрыватель и хрупкие пластинки из Лондона в Новую Зеландию, а потом перевозить обратно казалось глупостью. Но других придумок у него пока не было, а потому Том свернул в пролегающий рядом с его маршрутом переулок Камден-Пасседж со всеми его винтажными магазинчиками и раскинувшимся на узких пешеходных дорожках блошиным рынком. Среди немногих ещё открытых в вечерний час лавок Том заметил ту, в которой год назад со случайным везением отхватил старую оригинальную афишу «Леди исчезает» Хичкока, которая теперь висела над мягким изголовьем кровати Норин. Хиддлстон решил поддержать эту случайно возникшую традицию и направился к тесному магазинчику, у входа в который на привязи сидел всё тот же пудель, а внутри за прилавком оказался тот же пожилой сутулый мужчина. Он надеялся, что, если и не вдохновится внутри на новую идею, то сможет отыскать раритетный проигрыватель или пару-тройку хорошо сохранившихся пластинок. Этот набор мог остаться в Лондоне и дождаться возвращения Норин в её квартире или у него дома.

Они с Джойс не съезжались и не рассматривали варианта съема отдельного, третьего, общего жилья, но обменялись ключами и мигрировали друг от друга. Прямо из аэропорта Норин приезжала к Тому и от него же улетала обратно, вечером после ужина в ресторане или вечеринки у друзей они отправлялись к Джойс — находясь в одном городе, они не позволяли себе тратить это редкое счастливое время порознь. Они всегда ночевали вместе, даже если это означало совершенно изнуренными доползти до кровати и, не найдя сил, чтобы умыться, и едва раздевшись, просто выключиться на соседних подушках. Они просыпались и улыбались друг другу, завтракали, — Том готовил, а Норин варила кофе, Том мыл посуду, а Норин сидела рядом прямо на столе, протирала тарелки и возвращала их на полку — вместе отправлялись в душ, и тогда кабинку заполняло горячее влажное облако сладкого цветочно-фруктового аромата её шампуня. Хиддлстон приучил её с утра застилать постель, Джойс научила его не париться по неважным бытовым пустякам. Его перестал напрягать оставленный на подоконнике утюг и не удивляли затерявшиеся по всему дому зажигалки, зато в книгах он находил воткнутые между страницами умилительные записки от Норин, и для Бобби она купила очаровательное клетчатое пальто с проймами для лап и петлей для поводка. В очень многом они были поразительно похожими, во многом имели терпение принимать и часто разделять предпочтения друг друга; в том, где они оказывались разными, гармонично совпадали как отдельные кусочки пазла. Джойс не стесняла его своим присутствием, не нарушала его спокойствия, не тревожила — напротив, дополняла — тот уют, который он прежде тщательно выстраивал вокруг себя и только для себя одного. Она была легкой и не зацикленной на быте, но одновременно очень податливой на важные для Тома изменения, она внесла в его годами выработанную механику удобного существования душевное тепло и позволила ему внедрить свою систематичность в её квартире. Бывали вечера, когда Том поздно возвращался со встреч и прослушиваний, и тогда Норин вместе с нетерпеливо натягивающим поводок Бобом выходили встретить его у метро. А однажды они лежали просто на полу посреди её гостиной, читали, и Джойс с очень непривычной для неё грустью вдруг изрекла, что соскучилась по родителям, и тогда Хиддлстон отложил книгу и отправился за машиной. На своём Ягуаре, — утонченном, умеренно агрессивном — который трепетно любил и за рулём которого теперь — после своеобразного оседания в Лондоне — оказывался всё чаще, он отвёз Норин в Саутгемптон. Все два часа в дороге она сидела, с ногами забравшись на сидение, обняв колени и подпевая всякой попадавшейся им на радио песне.

Ему было так легко, в такое удовольствие делать для неё что-то по-настоящему ценное. Он жадно вслушивался в каждое её слово, цепко следил за ней взглядом, боясь пропустить выраженное ею желание чего-то, что он хотел и мог бы воплотить. Потому что его делали счастливым её светящиеся золотыми вкраплениями радостные глаза и будоражило то, как она с восторженным придыханием произносила его имя. Тому нравилось её любить и проявлять это в действиях. И сейчас он хотел найти для неё что-то особенное.

Он коротко поздоровался с владельцем лавки, окинул тесно заставленные товарами полки — затертые фолианты, вычурно расписанные чайные сервизы, наборы столового серебра, запыленные шляпы-федоры, что угодно — и заметил на одном из служащих витриной столов граммофон с большим медным рупором и опертую о бок антикварной печатной машинки стопку плоских конвертов с пластинками. Хиддлстон шагнул к этой находке, занося руку над винилом, и тогда его взгляд, рассеянно скользнувший по выложенным под стеклом ювелирным изделиям, вдруг зацепился за маленькую бархатную коробочку. Она была открытой и на внутренней стороне крышки, на взявшейся желтым пятном старости шелковой подкладке было темное тиснение с эмблемой и названием ювелирного дома и годом — 1901. Изнутри, ярко преломляя и отражая своими точеными гранями большого ясного камня свет, торчало кольцо. Платина немного помутнела от времени, в причудливых узорах тонкого ободка осела благородная старинная чернота, но камни — и мелкие алмазы, затерявшиеся в изогнутых вензелях креплений, и большой бриллиант — были чистыми, взблескивающими в острых контурах своей огранки.

— Прелестный экземпляр, — сообщил пожилой продавец, тяжело ступая к Тому. — В богатом эдвардианском стиле, в главном камне полтора яснейших карата, отличное состояние. Вот только…

Хиддлстон поднял вопросительный взгляд на мужчину, пытающегося что-то отыскать в кармане своего пиджака.

— Вот только? — переспросил он насторожено. Собственный голос послышался ему издалека, он как-то отстраненно понимал, что завис над помолвочным кольцом, и что, похоже, собирался его купить.

— В нём есть… небольшой изъян. Особенность, — хозяин лавки наконец вытянул из кармана ключик и потянулся к подсвеченной витрине с украшениями. — На внутренней его стороне есть гравировка, избавиться от которой в виду тонкости изделия, я так полагаю, не получится.

Продавец просунул руку под стекло, подхватил синюю бархатную шкатулку и подал Тому. Он осторожно зажал между пальцев кольцо и рассмотрел надпись, которая потемневшей изогнутой каллиграфией гласила: «Твой Т. В.»

Разве не этого он хотел — любви замечательной женщины, семьи с ней, детей с её глазами и пухлостью губ и его кучерявыми волосами? Он очень долго оправдывал свою непостоянность в отношениях, своё нежелание самих отношений тем, что на самом деле стремился к чему-то настоящему и крепкому, чему-то нерушимому временем и обстоятельствами, но не встречал подходящих женщин, не имел времени и следовал принципу приоритетности своей карьеры. А теперь у него была Джойс, ради которой он сделал самое главное — основательную перестановку в собственной голове, — и с которой понял, что счастье нужно не ждать, а создавать.

— Знаете, на самом деле, это удивительно подходящая гравировка, — сказал Хиддлстон, улыбаясь приветливо сверкающему кольцу.

***

Пятница, 20 октября 2017 года

Окленд, Новая Зеландия

«Камертон» был кафетерием на первом этаже концертного зала «Арена» и здесь, в завешенном плотными красными шторами помещении с высокими круглыми столами и приставленными к ним высокими табуретами, с афишами на стенах и старомодным табло над баром со сменными черными буквами, когда на главной сцене не проходило никаких мероприятий, по четвергам и пятницам играли живую музыку. Сегодня был вечер джаз-фанка. Было тесно, официант, разнося напитки, едва протискивался между густо наставленными столами, темноту зала рассеивало только плавно сменяющееся цветное освещение сцены, прямо перед ней на небольшом клочке свободного от стульев пола танцевала пожилая пара. Он в светлом летнем костюме с кокетливо просунутым в нагрудный карман цветком лишь не в такт музыке переступал с ноги на ногу, а она с заколотыми наверх длинными седыми волосами и в туфлях на небольшой танкетке, крепко держась за его руки, покачивала бедрами и вела плечами. Саксофонист, вступая, подходил к краю сцены и склонялся к паре, словно посвящая свою утробную, хриплую партию только им двоим.

Норин и Том вопреки своему обыкновению не танцевали. Как и, вероятно, все остальные в небольшом зале они не смели тревожить гармонию пожилой пары, лишь с улыбками за ними наблюдая. А ещё Норин безумно устала после изнурительной тренировки, долгого съемочного дня и нескольких часов, проведенных в постели с Хиддлстоном, а он не настаивал, как всегда чутко улавливая её настроение. Она расслаблено обмякла на стуле, прокручивая между пальцами тонкую ножку почти опустошенного бокала вина и блаженно, почти сонно, жмурясь. Том сидел рядом, так близко придвинувшись к Джойс, что при малейшем движении она почти соскальзывала ему на колени, спиной ощущала его тепло, а в волосах и на щеке чувствовала его дыхание. Одна его рука пробралась сзади под воротник её рубашки, и от нежных поглаживаний на шее и между лопатками Норин пробивала дрожь; вторая рука лежала на столе между их бокалами — Том пальцами отбивал сбивчивый ритм музыки.

Он прилетел несколько дней назад, чтобы выпавшую ему неделю перерыва между продвижением «Тора» в Европе и началом тура в Азии провести вместе с Норин в небольшом светлом коттедже с выходом к океану и всего в двадцати минутах езды от съемочной локации. Джойс была очень рада променять свой трейлер на заполненную солнечным светом веранду и мягкую траву внутреннего дворика, сменить безустанное гудение генератора умиротворяющим плесканием волн; была счастлива спустя полтора месяца разлуки наконец оказаться в обволакивающей компании Хиддлстона. Казалось, что с каждым их разъездом она скучала по нему всё сильнее. Только рядом с ним она лишалась всех проковыривающих её изнутри тревог, наполнялась спокойной уверенностью в своих силах, верой в свой талант, по-настоящему вдохновлялась. Норин так долго многое в своей жизни делала не смотря на что-то, вопреки чьим-то сомнениям, запретам и безразличию, превозмогая себя, что теперь, когда многое происходило благодаря оказываемому на неё влиянию Тома, она порой испытывала иррациональный стыд, будто в такой сильной влюбленности было что-то зазорное. Когда его не было рядом, она обнаруживала себя растерянной, и лишь когда они вновь встречались, находила свою прежнюю гармонию. Было что-то пугающее в этой возникшей зависимости — Норин никогда прежде не полагалась ни на кого, кроме себя, и доверяла только себе одной. Но в принятии этой потребности в Хиддлстоне она находила успокоение. Будь что будет, иногда думала она; предугадать будущее она не могла, но точно знала своё прошлое, и там такой счастливой ей быть не доводилось.

Композиция закончилась, и в паузе перед следующей саксофонист наклонился за бутылкой воды, а пожилая пара у сцены обнялась. Норин улыбнулась и сказала:

— Том, как думаешь, через пятьдесят лет мы будем такими же?

Он коротко засмеялся и придвинулся к её уху.

— Конечно, будем, — ответил Хиддлстон. — Я всегда буду вытягивать тебя потанцевать, даже если уже не смогу толком ходить. Буду водить тебя слушать живую музыку, даже если ты толком не будешь слышать, буду приглашать тебя на ужины в ресторан, потому что буду слишком старым или ленивым, чтобы часто готовить. В яичницу по утрам порой буду ронять свою вставную челюсть, или, напялив очки на нос, буду долго разыскивать их по дому. Буду сидеть у камина, почесывать брюхо ленивой собаке и наблюдать за тем, как ты торопливо набираешь текст своего нового фильма. Укладывая спать наших внуков, буду читать им Шекспира, а за обедом мы с тобой будем надоедать нашим повзрослевшим детям и их избранникам извечным спором о том, кто был лучшим Гамлетом: Ричард Бёрбедж**, ты в четырнадцать лет или я в постановке дражайшего Кеннета Браны. Тебя это устроит?

Норин оглянулась на него и, не отнимая ладони, которой заслонила рот, чтобы не расхохотаться во весь голос, закивала. Том блеснул улыбкой и наклонился к ней так близко, что всё пространство перед ней, всё поле её зрения занимали его глаза. Они были такими большими, взволнованно распахнутыми и заполненными таким ярким воодушевлением, что загипнотизировали Джойс и она, вдохнув, забыла выдохнуть.

— Тогда выходи за меня замуж, — произнёс Том, и вдруг все остальные звуки — приглушенные голоса, скрежет ножек выдвигаемых табуретов, звонкий перестук бокалов, осторожно отбиваемый барабанными тарелками вступительный ритм новой мелодии — перестали существовать. В этой наступившей в её голове абсолютной тишине Джойс рефлекторно захотела переспросить, потому что, казалось, расслышала что-то не то, но обнаружила себя почти задыхающейся и оторопело зажавшей рот ладонью. Хиддлстон протянул к ней руку, и в ней оказалась крохотная овальная шкатулка, обтянутая немного затертым синим бархатом. Судорожно пытаясь вдохнуть, глазами, затуманившимися проступившими от легкого удушья и замешательства слезами, Норин смотрела, как Том открыл коробочку и достал оттуда утонченную вязь кольца.

— Джойс, выйдешь за меня?

Она перевела взгляд на его удерживающие кольцо пальцы, на его большую ладонь, проследила им до тонкой кисти и узловатого пересечения вен на запястье, провела по темному ремешку его наручных часов, по смятому отвороту рукава его синей льняной рубашки, подняла к плечу, к шее в расслабленно расстегнутом вороте и наконец заглянула ему в лицо. Собравшаяся на её веках влага стала слишком тяжелой, и две слезы синхронно покатились по щекам. Норин моргнула, заставила себя глубоко вдохнуть и едва слышно, не разбирая звучания собственного голоса во внезапно вернувшейся реальности громкой музыки, ответила:

— Да… Да, конечно. Выйду.

Том потянулся за её левой рукой, ещё придерживающей бокал, подхватил её и осторожно, словно боялся причинить боль или раздавить кольцо, надел его на безымянный палец Норин. Оно оказалось немного тесным, едва протиснувшимся через сустав, но было невероятно красивым, вычурным в своих мельчайших деталях и одновременно скромным в своей тонкости. Джойс улыбнулась этому неожиданному украшению на собственной руке, и по её щеке вслед за первыми покатились новые слёзы.

Комментарий к Глава 14.

*GQ — ежемесячный мужской журнал о спорте, моде, здоровье, путешествиях, женщинах, эротике, автомобилях, прочее.

Одна из обложек с Томом — https://media1.popsugar-assets.com/files/thumbor/YE4p6saeUtb7h47-FPsswhuVq6c/fit-in/2048xorig/filters:format_auto-!!-:strip_icc-!!-/2017/02/08/687/n/1922398/92da49241ff9061f_Tom_Hiddleston_GQ_Cover.jpg

**Ричард Бёрбедж — современник Шекспира, первый исполнитель роли Гамлета в вероятной первой постановке в 1600—1601 годах в театр «Глобус», в Лондоне. Сам Шекспир предположительно исполнял роль отца Гамлета.

========== Глава 15. ==========

Суббота, 28 апреля 2018 года

Бридпорт, графство Дорсет, Англия

Во дворе вокруг разбитого в нём белоснежного шатра, над небольшим заросшим фонтаном посередине клумбы, у поросшей мхом фигуры купидона, между служившими живой высокой изгородью деревьями висели рваные клочки тумана. Было раннее утро, в доме царила сонная тишина, снаружи радостные птичьи трели приветствовали новый день. Том вышел на пробежку, едва рассвело. Ему плохо спалось, а с приходом утра не сиделось в тесной спальне с яркими стенами и низким бревенчатым потолком. Он не беспокоился о чем-то конкретном, скорее волнение о совокупности сразу нескольких вещей не давало ему уснуть. Хиддлстон прокручивал в голове свои крайние пробы, из-за которых застрял в Лос-Анджелесе на целую неделю, с каждым днём всё больше отчаивался получить роль и всё сильнее опасался опоздать на собственную свадьбу. «Метро-Голдвин-Майер» в лице Барбары Брокколи, стоявшей во главе продюсерской команды, кривил губы, вскидывал брови и предлагал прийти снова на следующий день. От Тома требовалось то разучить несколько диалогов, то на экранной пробе сыграть сцену без слов, то продемонстрироватьсвой уровень владения сценическим боем. Его рассматривали под всеми углами, его просили раздеться, его отправляли на примерку и грим, делали пробную фотосъемку. Это, вне всяких сомнений, было самое многоступенчатое, самое изнурительное, самое морально сложное прослушивание во всей его карьере. Тому не сказали «нет», но и к «да», вероятно, пока не склонялись, а он очень хотел роль. Он загорелся ею, когда Кристиан Ходелл ещё в самом начале зимы пригласил его в офис для разговора, и с того дня упорно готовился. Ходил в тренажерный зал, занялся джиу-джитсу и боксом, посещал стрельбище, погрузился в изучение серии, читал книги и пересматривал фильмы. Всё ради роли, которую рано или поздно на себя хотел бы примерить, вероятно, каждый британский актёр. Казалось, даже пресса работала Хиддлстону на руку. С конца октября, когда Том и Норин впервые показались на публике официально в качестве пары — на премьере «Шантарама» в Лос-Анджелесе, обсуждение вращалось только вокруг них: новая любимая в Голливуде британская пара! Что за колечко на пальце Норин Джойс? Том Хиддлстон — новый Джеймс Бонд? Но, какая бы у него не была физическая подготовка, как точено не сидел бы на нём смокинг, насколько глубоко не изучил бы он предысторию персонажа, как бы ни исследовал его психологию, какой бы поддержкой СМИ, Интернета и фанатов не заручился, Том не нравился Барбаре. Она, не утруждая себя проявлением уважения хотя бы к массиву проделанной работы, прямо сообщила ему об этом. И наибольшим своим успехом Хиддлстон считал факт того, что несмотря на это его не выперли с проб в первый же день, а несколько раз кряду пристально к нему присматривались. Но он уже пытался смириться со своим провалом, пока даже не получив официального отказа.

Других потенциальных проектов не было. БиБиСи как-то невнятно покачивались в сторону второго сезона «Ночного администратора», но эти разговоры велись в праздном порядке за чашкой кофе как-то между делом. До Тома доходили отголоски размышлений над продолжением «Конга», в котором ему, если и могло что-то достаться, то эпизодическая роль воспоминаний главного героя о своей неспокойной молодости, но ничего конкретного. «Марвел» пересчитывали первые кассовые сборы новых «Мстителей» и пока не торопились выделять из полученной суммы бюджет на продолжение. Наступило давно предрекаемое Кристианом мертвенное затишье. В феврале Тому исполнилось всего тридцать семь, и он не был готов так рано оказаться на актёрской пенсии, забытым и не востребованным. А что более важно, сегодня ему предстояло жениться на Норин Джойс, и создавать свою семью безработным и растерянным Тому не нравилось.

Ему вспомнился разговор с отцом, и Хиддлстон вдруг раздраженно ускорил шаг, словно мог от этого убежать. Ещё осенью он сам позвонил отцу, чтобы сообщить о том, что обручился с Норин, и вместо поздравления или его обычного сухого «Я тебя услышал», натолкнулся на вопрос:

— Ты наконец уходишь из актёрства?

Том выдержал паузу непонимания взаимосвязи, и отец, не получив ответа, заполнил её:

— У меня есть контакт с кое-кем в Кембридже, тебе бы нашли ставку преподавателя… скажем, на отделении классической филологии.

— Пап, к чему это?

— Ох, Томас, не огорчай меня. Ты ведь не можешь продолжать перебиваться игрой, если собираешься вступить в брак и взять на себя ответственность за детей, которые в нём появятся. Ты ведь никогда не был глупым мальчиком. Упрямым — да, но не глупым.

Хиддлстон тогда едва сдержался, чтобы не выпалить в ответ, что отец, несмотря на свою успешность в фармакологической промышленности, никогда не был хорошим отцом, и уж тем более не состоялся хорошим мужем, и чтобы не бросить трубку. Теперь, прокручивая в голове тот телефонный разговор, Том до судороги в челюсти сжимал зубы и бежал так быстро и порывисто, что у него сбилось дыхание и в легких начало болезненно жечь. Он заставил себя замедлиться.

Тротуар узкой полосой асфальта тянулся между густой зеленью и дорогой, на которой отсутствовала разметка. В сочной весенней траве оседала роса, вдалеке над холмистым горизонтом расползалось пятно восходящего солнечного света, откуда-то доносился хриплый крик петуха. Том бежал вдоль улиц Бридпорта, где по одну сторону раскидывались клочки леса или вспаханные поля, а по другую отдаленно друг от друга стояли старые домики с побеленными неровными стенами, низкими небольшими окнами, и покатыми, лишенными всяких острых углов соломенными крышами — настоящая тихая английская классика. Во дворах домов расцветали клумбы и фруктовые деревья, по каменным стенам ползли вьющиеся ветви плюща, на выстриженных газонах толпились крохотные керамические гномы.

Где-то в похожем месте — лишенном суматохи, шума, гари, посторонних глаз — Том хотел купить для них с Норин дом. Недалеко от Лондона, но за его тесно населенной чертой. Возможно, на юге, в одном из крохотных городков на побережье Ла-Манша, где на десятки миль вокруг никого не будет — только поля, дикие пляжи, леса, бликующая солнечным светом водная гладь. Ему виделся дом со старым большим камином, дощатым полом, глубокой ванной на изогнутых чугунных ножках у окна, выходящего на сказочный пейзаж, с кованной винтовой лестницей, ведущей на чердак, где они могли бы устроить библиотеку и поставить свои рабочие столы, а во дворе росли бы ягодные кусты. Чтобы подъездная дорожка усыпана щебнем, а кухня выложена изразцами. Сколько мог стоить такой домик в глуши? Миллион, полтора миллиона фунтов? Том мог себе позволить купить его сразу, как только увидит и влюбится. Это успокаивало, избавляло от порой возникающего из ниоткуда, подкрепляемого всплывающими в памяти словами отца ощущения собственной ужасной материальной несостоятельности. Он мог обеспечить свою семью сейчас, и он был уверен, что сможет достаточно зарабатывать потом.

Эту уверенность в него вселяла Норин. Иногда Тома врасплох заставал продиктованный собственным опытом страх того, что он будет завидовать Джойс, что контраст между её востребованностью и его застоем начертит трещину между ними, которую время превратит в бездонный непреодолимый разлом. Подобное с Томом уже случалось, пусть и наоборот — он был успешнее, а Сюзанна Филдинг очень раздражалась, когда не могла воспользоваться этим в свою выгоду. И сейчас к Хиддлстону порой подкрадывалась холодная вязкая ртуть подозрений: а что, если он не справится с этим затишьем в работе, что, если превратится в подкармливаемую собственной супругой обузу, что, если потянет её за собой на дно? Но Джойс окутывала его таким обожанием, таким неподдельным восхищением его талантом, такой любовью к его работам, что приходило понимание — это лишь временные трудности. Он уже проходил через куда более страшную, голодную, безнадежную безработицу, выбрался и допрыгнул довольно высоко, пусть и не достиг пока той планки, которую ставил. И всё сменилось на лучшее лишь потому что он был достаточно упрямым, а не потому что радикально изменился, приобрел доселе неведомое ему мастерство или под кого-то прогнулся. То был всего лишь период его жизни, теперь, с тридцатисемилетия кажущийся незначительной его частью. И это тоже был кратковременный промежуток, наступивший не из-за того, что Том лишился таланта или перешел кому-то дорогу, а лишь потому что спады и подъемы чередуются с определенной частотой. Объективно Норин сейчас была известнее, богаче, нужнее в индустрии, но это не отбирало у Хиддлстона его место в кинематографе. Норин не проявляла к нему снисходительности или жалости, она принимала его за равного и даже превозносила над собой, считая его более одаренным, искусным, профессиональным. Эта её заискивающая ласковость переполняла Тома уверенностью в себе и трепетным восторгом — если такая актриса, как Норин, считала его талантливым, если такая женщина, как она, находила его достойным её любви, то он и в самом деле был кем-то значительно лучше, чем порой о себе думал.

Хиддлстон вбежал в центр городка, у ратуши свернул к морю, трусцой пробежался мимо закрытых в столь ранний час магазинчиков с не зарешеченными витринами и старомодными вывесками, мимо башни и витражей англиканской церкви и раскинувшегося вокруг неё старого кладбища с покосившимися надгробными плитами и кельтскими крестами. Он снова оказался в умиротворенно спящем жилом районе, где тесно сжавшиеся в ряд дома постепенно отодвигались друг от друга, пробежал мимо густо пахнущей солодом пивоварни, следуя указателю пешеходного маршрута свернул на тропу вдоль старой железнодорожной колеи и так добрался до песчаных дюн пляжа. Здесь, сбежав к спокойной в полном штиле воде, он наконец остановился.

***

Венди затянула высокую ноту вслед за играющей из её телефона песней, но голос сорвался, и она захохотала. Согнувшись на краю своей кровати, она торопливо красила ногти, и едкий запах лака удушливо расползался по комнате. Норин подошла к окну и распахнула его, впуская в комнату свежий весенний воздух из цветущего сада и мерный перезвон посуды в ящиках, которые напрямик по газону официанты несли от уставленной автомобилями подъездной дорожки к шатру. В другом углу утопающего в зелени двора торопливо навешивали на арку связки живых цветов. Там, между высокими пирамидами сгруженных друг на друга стульев, ожидающих расстановки в ряды, бегала и кружилась вокруг себя племянница Тома. Она наблюдала за тем, как в движении разлетается подол её белого платья, и восторженно взвизгивала. Норин улыбнулась и села на подоконник.

Им с Венди досталась такая же небольшая и яркая комнатка, как и все в доме; здесь были две разномастные кровати с деревянными расписными изголовьями, зеркало в массивной резной раме и цветастые шторы. Было в этой тесной двуместной спаленке — как и во всей усадьбе Симондсбери — что-то магическое, утрированно английское, отдающее средневековым и викторианским, имеющее знакомый с детства привкус волшебства Мэри Поппинс. В агентстве по организации свадеб с офисом, выходящим окнами на Гайд-Парк, это место назвали сказочным, и Джойс была полностью согласна с таким определением. Сказочное, уютное, отдаленное от Лондона на полторы сотни миль, окутанное сочной весенней зеленью и ярким цветением, окруженное тихим приморским городком — место лучше Норин едва ли смогла бы найти. Тут не ощущалось холодной столичной помпезности, только скромная семейная праздничность. Именно такую свадьбу они с Томом представляли — уютную, веселую и немногочисленную. Приглашено было всего несколько десятков человек: их семьи, их друзья и ставшие близкими коллеги.

Норин подняла ноги на подоконник и обняла колени. Никогда раньше она не задумывалась о свадьбе, как о событии и как об ознаменовании нового этапа жизни, мысленно не примеряла на себя белое платье и замужество. Ей было некогда. Жизнь мчалась вперед так стремительно, что Норин за ней не успевала. Она не заметила, как ей исполнилось тридцать один — в сентябре уже перевалит за тридцать два — и не осознавала происходящих с ней изменений. Только вчера она бродила с Томом по пляжу в Калифорнии и впервые позволяла себе ему открыться, только вчера они вместе завтракали на заднем дворе виллы в Мумбаи, только вчера Хиддлстон сделал ей предложение, а вот сегодня её уже ждало свадебное платье, подвешенное в плотном чехле на пыльную многопалую люстру. Ничего из этого Норин не могла предвидеть, а этим утром не могла поверить, что всё это было правдой. Она посмотрела на свою руку и задумчиво прокрутила вокруг пальца кольцо. Она так часто рассматривала гравировку внутри, — затемненные сто семнадцатью годами своего существования «Твой Т. В.» и едва различимое в своей тонкости и чистоте «Х.» — что теперь, казалось, ощущала надпись кожей. «Твой Т. В. Х.», её Томас Вильям Хиддлстон.

В дверь постучались, и Венди встрепенулась, едва не опрокинув пузырек лака и неловко растопыренными пальцами пытаясь накинуть себе на плечи одеяло.

— Кто там? — поинтересовалась она, выключая музыку. Из коридора донеслось короткое:

— Бетти.

— А, тогда входи.

Дверь с тихим скрипом открылась и вошла публицист. В платье, на каблуках и с заколотыми наверх волосами она окинула взглядом Венди в пижаме, снова склонившуюся над ногтями, затем Норин, обернутую полотенцем и с рассыпавшимися по плечам влажными волосами, и заметила:

— Я так смотрю, вы не торопитесь.

Джойс хмыкнула, потянувшись за пачкой сигарет на прикроватной тумбе, и парировала:

— Без меня не начнется, правильно?

— И то верно, — согласилась Бетти, сверилась с телефоном в своей руке и подняла взгляд на Норин. — Ну что, Эн? Как настроение?

Джойс чиркнула зажигалкой, перехватывая красноречивый взгляд сестры — мама будет очень недовольна, когда учует в комнате курево — и пожала плечами.

— Хорошее. Не знаю.

— Страшно?

— Нет. А чего бояться? Того, что, как только нас обвенчают, магия закончится, пробьют куранты и прекрасный принц Хиддлстон обернется в тыкву?

Словно в ответ на эту её шутку из двора за распахнутым за её спиной окном донесся смех Тома. Норин оглянулась. Он стоял в компании своей старшей сестры и её прилетевшего из Индии супруга, их дочка бегала вокруг них, подскакивала к Тому, дергала его за край футболки и, когда он тянулся за ней рукой, убегала, заливисто хохоча. Он добродушно смеялся и подыгрывал в этой её вариации салочек, притворялся, что пытался поймать, но не мог, и шагал ей наперерез, разводя в стороны руки и скалясь, а она радостно вскрикивала, отпрыгивала от него, убегала в сторону, но, стоило Тому отвернуться, возвращалась и снова его дергала. Норин улыбнулась этому зрелищу, отняла сигарету от губ, сбила пепел прямо в цветущие под окном кусты и отвернулась.

Она не боялась, но как-то правильно, приятно волновалась. Эту ночь они с Томом провели врозь, отдавая призрачную дань старым традициям, когда жениху не было положено видеть невесту до того момента, пока отец не подведет её, укрытую фатой, к алтарю. Они даже приехали сюда порознь днём накануне, в разное время, каждый в сопровождении своих родных. Джойс несколько раз слышала голос Тома и видела его из окна или различала его приближающийся силуэт в коридорах усадьбы, она скучала по нему, но неожиданно для себя консервативно придерживалась установленных правил. А теперь, спустя почти сутки рядом и всё же врозь, не могла дождаться начала церемонии.

— Люк пишет, что заметил неподалеку папарацци с квадрокоптером, — недовольно поджав губы, сообщила Бетти, снова заглядывая в свой телефон. Венди на кровати хмыкнула, подняла руку и подула на пальцы. Норин промолчала.

Что она могла ответить? В бескрайней бестактности папарацци ничего нового для неё не было. Когда-то они допекали ей в отношениях с Марко, теперь — с осени, когда на телепрограмме Эллен в Лос-Анджелесе Норин впервые официально признала, что состоит в отношениях с Томом, и когда в октябре они рука в руке вышли на красную дорожку у театра «Долби» на премьеру «Шантарама» — папарацци допекали им с Хиддлстоном. Принятие этого как неизбежного и неотъемлемого являлось неписанным правилом Голливуда. В какой-то степени такое внимание было даже мерилом популярности, а порой служило и лакмусом для определения качества этой славы. Некоторые заголовки, мелькающие в британской и американской периодике, Джойс находила весьма лестными. К примеру, «Дэйли Миррор» в марте на своём сайте запустило голосование за наиболее ожидаемое и радостное для респондентов событие весны. Выбор предлагался между скорым рождением третьего ребенка принца Вильяма и Кейт Миддлтон, королевской свадьбой принца Гарри и Меган Маркл, свадьбой Тома Хиддлстона и Норин Джойс, матчем за чемпионство в Премьер-лиге или отпуском. Когда Бетти показала этот опрос Норин, их с Томом торжество занимало уверенное второе место, набрав тридцать семь процентов голосов.

В коридоре послышался приближающийся топот нескольких пар ног. В его гулкой нестройной дроби возник голос мамы:

— Да, да, сюда. Прошу. Осторожно, тут ступенька, не споткнитесь. Нам сюда.

Норин торопливо сделала глубокую затяжку, затушила сигарету о металлическое ребро узкого наружного подоконника, в щели оконной рамы примостила окурок, спрыгнула со своего места и торопливо забежала в ванную. Она едва успела захлопнуть за собой дверь и задвинуть щеколду, когда в комнату вошла мама.

— Я привела визажисток, — сообщила она, и шаги за ней затихли. — Так! А где наша невеста? И кто опять тут накурил? Фу!

***

Том одернул край жилета, проверил прочность узла галстука, провел пальцами по атласным лампасам на брюках и подтолкнул пальцами фалды фрака. В начищенных лаковых носках туфлей короткими ярким вспышками отражались огоньки, затерявшиеся между пышных цветов арки. Хиддлстон переступил с ноги на ногу и оглянулся на Джоуи. Тот стоял за его спиной и улыбался.

— Честное слово, Хиддлс, я был уверен, ты из тех, кто никогда не женятся, — сказал ему Джоуи несколько вечеров назад, когда они собрались в лондонском пабе в небольшой мужской компании, чтобы громко и весело провести последнего оставшегося среди них холостяка. — Думал ещё сразу после школы на это поставить. Но хорошо, что не стал. За эти годы натекло бы много процентов.

Тогда в пабе Том расхохотался над этими словами и подумал, что сам несколько лет назад — или сразу после школы — поставил бы на то, что любви с первого взгляда не существует. Он был уверен, что в одночасье может вспыхнуть увлеченность и страсть, но никак не любовь, ведь та была емким понятием, вмещающим в себя полное принятие другого человека со всеми его острыми углами, привычками, тараканами в голове, его взглядами и принципами, его телом, подсознанием, с кругом его общения и интересов. И на то, чтобы узнать это всё, требовалось время, много времени. Но теперь Хиддлстону казалось, что для него с Норин всё было предрешено уже давно, в один холодный лондонский вечер, а все последующие годы их дружбы и отношений были лишь доказательством одной простой истины — он влюбился в неё с первого взгляда. В коридоре телестудии Грэм Нортон представил их с Джойс друг другу, и, когда она обняла Тома, а он поймал её руки и согревал в своих, он уже был в неё влюблен. Возможно, у тех событий появился такой сладкий привкус только по истечении этого времени, после того, как они вдвоём с Норин проделали весь этот путь, потому что настоящее окрасило их прошлое в нынешние теплые тона, Том допускал эту мысль. Но одновременно с этим в нём сидела нерациональная и непоколебимая уверенность, что, выпали он предложение руки и сердца тогда, в первые несколько минут их знакомства, ничего бы не изменилось, они оказались бы тут же. Отбросив всё объективное — то, что Норин, вероятнее всего, рассмеялась бы в ответ, что долго не давала бы своё согласие, что многое в их истории было бы совершенно другим — Хиддлстон верил, что сейчас чувствовал бы то же самое, стоял бы в том же фраке, прислушивался к приглушенным голосам тех же гостей. Потому что он любил её с первого взгляда, с первого произнесенного ею — и ещё не адресованного ему — слова, но был глухим к своим чувствам и слишком недоверчивым.

Заиграла музыка. Скрипка и виолончель затянули плавную мелодию, и на короткое мгновение она утонула в шорохе одежды и шевелении стульев, когда все поднялись со своих мест и обернулись. Том тоже оглянулся на дом. Открылись высокие витражные двери веранды, и изнутри, откинув с лица прядь волос и подхватив подол платья, вышла Венди, а следом за ней, деловито поджав накрашенные губы и обеими руками сжимая корзинку с цветочными лепестками, зашагала дочь Сары. Они одна за другой прошли вдоль густо поросшей клумбы, свернули к каменным ступеням, и тогда на порог веранды ступила Норин. Подхватив под руку своего отца, такого же долговязого, с похожим овалом лица и запавшими на щеках мимическими морщинами — следами постоянной улыбчивости, она вышла из усадьбы тонким светлым силуэтом, и Том не смог сдержать улыбку. Он не мог рассмотреть лицо Джойс — оно пряталось за фатой, но видел растрепанную каштановую косу, упавшую на плечо, молочную кожу кистей её рук и пышный полевой букет, который она несла перед собой. Платье струилось вокруг её тела, нежным прозрачным шифоном облегая плечи и руки, обхватывая белоснежным шелком её талию и бедра, легкими волнами паря вокруг её шагов и стелясь мягким шлейфом сзади. По ткани расползлась гладь нежной цветочной вышивки, вторящей мотивам букета. Норин шла к нему подобно волшебству, сосредотачивая на себе весь свет этого ясного дня, затмевая всех остальных — Хиддлстон больше никого не видел и, казалось, ничего не слышал. В абсолютной тишине, наступившей в его голове, он только взволновано облизнул губы и сомкнул пальцы в болезненно-крепкий замок.

Он столько раз бывал на свадьбах, — сестер, друзей, знакомых — много раз видел волнение на лицах женихов, ожидающих у алтаря своих невест, и ему всегда было любопытно, отчего те так беспокоились. Страх ошибиться в клятвах или неправильно исполнить молитву, надеть кольцо не на тот палец под десятками взглядов? Сейчас у него был ответ. В чем-то его отец был прав — вступая в брак, Тому предстояло взять на себя ответственность, но состояла она не в материальном. Он менял жизнь, не только свою, а — в первую очередь — жизнь Норин. Он всё радикально изменял, смещал прежде надежно расставленные в ней приоритеты, вторгался в течение её существования, нарушал её траекторию, сдвигал орбиту вращения Джойс, и с этого дня впредь — особенно если что-то пойдет не так — он будет нести за неё ответственность. И это ужасало бесконечностью возможных ошибок и тяжестью их последствий. Сегодня Том присваивал Норин себе, получал на неё официальное разрешение, заверенное печатью обязательство. Он боялся не забыть клятву или наступить на подол платья, он боялся, что сегодня изменит жизнь Норин в худшую сторону, чем та могла бы быть, не встреть они друг друга и не окажись сегодня во дворе этой усадьбы. И с этим страхом ему предстояло жить, помнить о нём и, руководствуясь им, каждый день бороться за то, чтобы этот страх оказался напрасным, и их совместный путь был лучшим из возможных.

— Отлично выглядишь, — вторгся в его мысли тихий голос. Том моргнул, разгоняя стянувшийся вокруг сознания туман, и увидел Венди, поравнявшуюся с ним и шагнувшую к своему месту у арки.

— Спасибо. Ты тоже, — ответил Хиддлстон и обернулся обратно в проход. Он подмигнул прошествовавшей мимо него племяннице и поднял взгляд на Норин. Вблизи он различил под тенью фаты черты её лица и увидел играющую на губах улыбку.

— Привет, — весело сказал он и подморгнул ей, а затем повернулся к её отцу. — Спасибо, сэр.

— Береги её, Том, — ответил тот, пожимая протянутую ему руку. Он наклонился к дочери, прижался к её щеке сквозь тонкую прозрачную ткань, и отступил.

— Непременно, сэр, — пообещал Хиддлстон.

Норин передала свой букет сестре и остановилась перед ним. Музыка затихла, ведущий поблагодарил всех присутствующих, пригласил присоединиться к нему в молитве, а затем предложил всем сесть. Когда Том подхватил пальцами край фаты, Джойс тихо выговорила:

— Ты уверен? Это твой последний шанс сбежать.

— Ох уж эти твои шуточки.

— Осторожно. Ты сейчас женишься на этом несвоевременном и сомнительном юморе.

Хиддлстон хмыкнул, поднял фату и приблизился к выглянувшему из-под неё лицу. Норин удивленно взглянула на него, и в её янтарных глазах заплясали огоньки цветочной арки.

— Прости, но тебе от меня уже не избавиться. А если сама думаешь бежать, — он отыскал её руку и сжал её холодные тонкие пальцы. — То поздно.

Он поцеловал её в лоб и отступил.

— Сегодня мы все собрались здесь, — заговорил ведущий. — Чтобы стать свидетелями того, как два любящих сердца скрепляют себя узами брака. Прежде чем Томас Вильям и Норин Мэриэнн произнесут друг другу свои клятвы и обменяются кольцами, я должен попросить того, кто знает, почему эти двое не могут перед Богом и людьми сочетаться в браке, назвать эти причины сейчас.

Запало недолгое молчание, в котором вдруг низко и утробно зазвучала струна виолончели. Гости захихикали и обернулись на музыкантов.

— Это не считается! — выкрикнул кто-то, и смех усилился.

Ведущий улыбнулся и, сверившись с брошюрой в своей руке, снова заговорил:

— Томас Вильям, по доброй воле и с чистым сердцем хочешь ли ты взять Норин Мэриэнн в свои жены? Обещаешь ли ты любить её и заботиться о ней, уважать и оберегать её, хранить ей верность в здравии и болезни, в богатстве и бедности до конца своих дней?

Том удобнее перехватил руку Джойс и почувствовал, что у него вспотели ладони, а по пальцам побежал колючий ток.

— Да, обещаю.

— Норин Мэриэнн, по собственному желанию и с честными помыслами хочешь ли ты взять Томаса Вильяма в свои мужья? Клянешься ли ты любить его и заботиться о нём, уважать его и оберегать, быть ему верной в здравии и болезни, в богатстве и бедности пока смерть не разлучит вас?

— Клянусь, — хрипло ответила она и коротко хохотнула звучанию собственного голоса. Том перехватил её взгляд и улыбнулся.

— Родные и близкие Томаса Вильяма и Норин Мэриэнн, собравшиеся здесь сегодня, обещаете ли вы уважать и любить семью, которая сейчас родится, оберегать их, помогать им советом и делом?

Гости ответили вразнобой. Ведущий кивнул.

— Прошу жениха и невесту произнести друг другу свои клятвы и обменяться кольцами, как символом своей бесконечной любви.

Хиддлстон повернулся к Норин и взял её за обе руки, переминая под пальцами кожу, ощущая пугливый рисунок вен и остроту костяшек. Он заглянул ей в лицо — широко распахнутые глаза, сочные губы, тонкая бронзовая прядь повисла вдоль виска — и заговорил:

— Двадцать первое ноября 2013-го года, помнишь? Тогда в Лондоне было дождливо и ветрено, а ты была в зеленом платье и с обнаженными ногами. Мы познакомились в тот вечер. Я помню, как нас представили друг другу, какие яркие у тебя были губы, какой открытой была улыбка и как пахли твои волосы. И я помню, как впервые сел рядом с тобой, как отчётливо рассмотрел тогда твою красоту: внутреннюю и, конечно, внешнюю. Я начал влюбляться уже тогда. В твою милую и немного застенчивую, но всё же уверенность в себе. В твой заливистый смех, темный, хлесткий юмор и мягкие холодные руки — помнишь, я держал их несколько минут, пытаясь согреть, и это были первые несколько минут нашего знакомства? И тогда я отчаянно захотел завоевать твоё сердце, заполучить всю тебя.

В её глазах задрожала влага и собралась каплями слёз на ресницах. Она сжимала губы, пытаясь улыбнуться и не расплакаться, а Том заворожено наблюдал за крохотной тенистой ямкой над её вздернутой верхней губой и как-то отвлеченно подумал: два-один в пользу счастливых слёз в противовес горьким рыданиям. Хиддлстон видел Норин плачущей в третий раз в жизни, и каждый раз он был этому причиной, но дважды в этих слезах не было боли, и он намеревался значительно увеличить этот разрыв.

— Я помню, как мы впервые встретились только вдвоём — в конце мая 2014-го в Лос-Анджелесе. Очень экспериментальный Шекспир, один на двоих кусок пирога и ночной город у подножия голливудских холмов. Моё сердце выпрыгивало из груди и пылало под кожей там, где ты случайно ко мне прикасалась. В моей голове путались вопросы и эмоции. Тогда время ненадолго будто застыло, и всё, чего я хотел, была ты. Ты и я — мы вместе. В тот вечер мы говорили так долго и столь о многом, что я понял: мы совпадаем. Наши рваные кровоточащие края идеально совпадали, утоляя боль друг друга; я нашёл в тебе недостающие и потерянные детали себя и я понимал, что ты искала во мне, и знал, что во мне это есть искренне, неподдельно, и я был готов делиться. Между тем вечером и сегодня долгие четыре года, и многое так разительно изменилось, но главное остаётся прежним: я люблю тебя, я нуждаюсь в тебе, я мечтаю о тебе и не могу поверить собственному счастью сейчас смотреть тебе в глаза и называть тебя своей женой.

***

Норин заглянула в свой бокал и задумчиво взболтнула его содержимое. На дне игристого белого вина осела ягода, вокруг неё плясали крохотные пузырьки и вспыхивали отражения огней. Это был третий бокал шампанского за вечер, и Джойс ощущала странное головокружение. Казалось, она могла споткнуться и упасть или оттолкнуться от земли и парить в воздухе. Она держалась за локоть Джоша, пока они прогуливались по двору, отходя от заполняющего шатер веселья: музыка, нестройные голоса, хором подпевающие мелодии, смех, топот ног, хлопки в ладоши. Уже смеркалось, небо стремительно тускнело, в траве оживали сверчки, вокруг столбов деревьев завернулись светящиеся теплыми огоньками гирлянды — Норин жадно рассматривала окружающую их красоту и вполуха слушала агента.

— Нет, ну, а на что он рассчитывал? — Джошуа О`Риордан допивал не первую свою порцию виски, и его южноамериканский акцент с каждым глотком всё усиливался.

В дальнем углу двора, куда почти не достигал источаемый шатром свет и где в высоких, густо поросших кустах цветов прятались кованные лавочки, Норин рассмотрела силуэт сестры. Венди стояла в компании какого-то мужчины и, кокетливо посмеиваясь, кивала. Джойс улыбнулась и потянула агента в сторону, к огибающей дом тропе, уходящей в сторону от сада. Она не хотела нарушать выбранное Венди уединение. Той уже исполнилось двадцать три, и Норин наконец перестала реагировать острым и немного возмущенным удивлением на любое взаимодействие младшей сестры с мужчинами и приучила себя вести с ней честные беседы о любых взаимоотношениях с ними. В конечном счете — и сегодня она уже говорила Венди об этом — эта свадьба не состоялась бы, если бы не их доверительные отношения и если бы не вмешательство Венди. Но иногда стоило не вмешиваться.

— Ладно, к черту его! — раздосадовано выдохнул агент и сделал очередной глоток. — Но…

— И куда это вы собрались? — донеслось им вслед.

Джойс хохотнула и, замедлив шаг, обернулась. За ними торопливо шёл Том — верхние пуговицы рубашки расстегнуты, галстука нет, рукава подвернуты, тесно подхваченный серым жилетом. Он держал руки в карманах темных брюк с идеально отглаженным заломом стрелки и улыбался.

Сегодня многие вспоминали прошлое, и Норин с удивлением отмечала, насколько разным могло быть восприятие одних и тех же событий. Том говорил об их знакомстве так воодушевленно, с таким неподдельным волнением, а Джойс помнила только, что тот вечер был заполнен для неё усталостью, болью и раздражением. О`Риордан, поднимая свой тост, сказал:

— Мне посчастливилось быть первым, кто увидел Норин и Тома рядом, кто заметил, как они — тогда ещё едва знакомые — друг на друга смотрели и как танцевали вместе. Это было в феврале 2014-го на мероприятии БАФТА.

Тогда в баре театра Ковент-Гарден Хиддлстон в переливающемся металлическим синим отблеском смокинге подошёл к ним с Джошуа, чтобы поздороваться, и Норин — она отчетливо это помнила — испытала какое-то короткое невнятное раздражение из-за того, что он прервал разговор, и поторопилась вежливо его отвадить. О танце позже тем вечером она и вовсе имела лишь прерывистое неточное представление: она была нетрезвой, босой, уставшей, а Хиддлстон был настойчивым, вкусно пах и крепко держал её в своих больших горячих ладонях, когда кружил её на скользком танцполе. Норин не представляла, каким таким особым взглядом она могла смотреть на Хиддлстона, чтобы это заметил и как-то сумел трактовать Джош — тогда он был для неё весьма привлекательным, исключительно галантным, но всё же очередным шапочно знакомым актёром, одним из многих. И Джойс трудно было понять, когда и почему он превратился в кого-то более значительного, но сейчас правда состояла в том, что никого значимее него не было. Ещё летом много раз сегодня упомянутого 2014-го года она в шутку стала называть Тома Асгардийским герцогом, и он оказался для неё сказочным принцем, настоящим королем, превратился в единственного бога её сердца. Норин улыбнулась.

Она опустила руку, которой придерживалась за локоть Джошуа, и тот, вздохнув, сказал:

— Отчаливаю. Спасибо, что выслушала, крошка.

Он едва заметно качнул головой в намёке на вежливый поклон и направился к шатру. Том какое-то время провожал его взглядом, а затем повернулся к Норин. Он подхватил её пальцы, сжал и поднёс к своим губам.

— Ну, привет, миссис Хиддлстон.

— Ну, привет, — отозвалась она со смехом, согнув колени в шуточном реверансе. Она прислушивалась к щекочущему теплу его дыхания на коже своей руки, впитывала его мягкие немного влажные касания и заворожено разглядывала, как теплое рассеянное свечение рисовало тени под его острыми скулами.

— Я соскучился, — сообщил Том, и его взгляд красноречиво сполз к её губам.

Миссис Хиддлстон — это обращение к ней несколько раз уже авансом примеряли в прессе, и до этого самого момента, пока Том не произнёс это вслух, она не понимала, что это значило. А теперь осознала. Быть миссис Том Хиддлстон означало навсегда быть его лучшим другом, которому он сможет позвонить в любое время, не смотря на расстояние и часовые пояса между ними; без капли сомнения пускаться с ним в безумный пляс, даже если никто другой не будет танцевать; быть на его стороне, даже если против них обернется весь мир, а под ними развернется пропасть. Между тем, что было раньше и тем, что началось сегодня, была одна банальная и очевидная, но важная разница: они пообещали друг другу остатки своих жизней, какими бы те ни оказались, они связывали свои жизни воедино — не пока всё хорошо, а навсегда, как бы плохо ни было.

Норин подалась импульсу, шагнула к Тому и вместо ответа поцеловала в губы.

— Пойдем, — шепнул он, крепче сжимая её руку и утягивая за собой. Они пошли по тропинке обратно в направлении шатра, но затем свернули за угол дома.

— Куда ты? — спросила Норин, свободной рукой подхватывая платье, чтобы не споткнуться о его край. — Мы не возвращаемся к гостям?

Том, продолжая быстро шагать, оглянулся на неё через плечо и подмигнул.

— Им и без нас весело.

Сиплость его голоса и вязкость потемневшего взгляда пробудили в Норин приятное волнение, и то покатилось под кожей легкой волной будоражащих мурашек. Голова пошла кругом от шампанского, а внизу живота горячей патокой сгустилось возбуждение. Хиддлстон порывисто взбежал на крыльцо и, надавив на массивную кованную ручку, толкнул входную дверь.

Комментарий к Глава 15.

Усадьба Симондсбери — http://mellulah.co.uk/wp-content/uploads/2017/10/NJY_DSC4257.jpg

========== Послесловие. ==========

Том придержал дверь, вытягивая из замочной скважины ключ и пропуская Норин вперёд. Она шагнула в дом и просто посередине прохожей с коротким стоном облегчения разулась, а затем тонкой едва различимой в темноте тенью свернула в гостиную. Щелкнул включатель и в углу у дивана зажегся торшер. В его мягком свечении, несмело отталкивающем тени по углам комнаты, Хиддлстон очертил взглядом изгиб глубоко выреза на молочно-белой узкой спине. Норин забралась пальцами в волосы, спадающие волнами на плечи, расстегнула крепления массивных взблескивающих драгоценными камнями сережек, отбросила их на журнальный столик, а затем обернулась и посмотрела на Тома, застывшего на пороге комнаты с ключами в руке. Она улыбнулась ему и тихо спросила:

— Чай будешь?

Он молча кивнул, и она, обогнув диван, направилась на кухню. Хиддлстон протяжно выдохнул. В нём бродила противоречивая смесь усталости, радости, желания принять душ и забраться в постель вместе с нерациональным стремлением растянуть эту ночь как можно дольше. Он заставил себя отложить связку ключей на тумбу, подхватил с пола завалившиеся на бок туфли Норин на тонком каблуке и отставил их к вешалке, разулся сам, расстегнул пиджак, оглянулся на своё отражение в зеркале в круглой резной раме. В едва достигающем прихожей свете торшера Том различил лишь очертания лица: высокий лоб, острый нос, скулы, низкие брови, запавшие под ними глубокие тени, почти поглотившие глаза. Не было видно ни запутавшейся в коротких вьющихся волосах седины, ни морщин. Из круглой рамы молодой Том Хиддлстон всматривался в своё воплощенное в плоть и кровь будущее, замершее в темной прихожей. Том ободряюще улыбнулся ему — это будущее было замечательным.

На кухне гулко зашумела набираемая в чайник вода. Том отвернулся от отражения и через гостиную отправился на звук. В неярком освещении из-под навесных шкафов, отдающемся разноцветными бликами в расписной плитке на стенах и отражающемся полосками свечения в деревянных столешницах, Норин расставляла чашки и вбрасывала в них пакетики чая. Хиддлстон подошел к ней, прижался сзади, обвивая руками, и, отыскав под сладко пахнущими прядями пульс на тонкой шее, прижался к нему губами. Запахнутое вокруг Норин полотно полупрозрачного зеленого кружева, расшитого бисером и подхваченного на талии тонким поясом, которое она выбрала платьем на сегодняшнюю премьеру, весь вечер не давало ему покоя, и теперь Том прослеживал пальцами неровный край выреза вдоль ключиц и медленно сталкивал с плеч.

— Так, Бонд! — строго произнесла Норин и провернулась в его руках, оборачиваясь к нему лицом.

— Джеймс Бонд, — исправил он, и она с улыбкой кивнула.

— Верно, — она обвила его шею руками и прочесала пальцами волосы на затылке. — Проверишь, как дети?

— Проверю, — кивнул он, заглядывая ей в глаза и прослеживая изворотливые янтарные нити вокруг зрачков. — А ты дождешься меня?

— Дождусь.

— Но пока не снимай платье, — он красноречиво повёл бровью, и Джойс, подхватывая его игривость, закусила губу.

— Слушаюсь, мой герцог.

Она подарила ему недолгий поцелуй и мягко оттолкнула от себя.

Том вернулся в гостиную и свернул к лестнице. По мере того, как он поднимался, нарастающий на кухне шум чайника стихал, отблески торшера уже не достигали его, и пролёт ступеней таял в кромешной черноте, нарушаемой лишь узкой полоской изменчивого свечения под дверью няни. Голосов из оставленного включенным телевизора не доносилось, но слышался приглушенный размеренный храп. Хиддлстон прокрался мимо, включил в коридоре второго этажа свет и подошёл к приоткрытой двери детской комнаты. Обе кровати оказались пустыми. Том внимательно проследил взглядом по сугробам смятых постелей, заглянул на диван между книжными полками и на гору игрушек из опрокинутой корзины в углу, но детей нигде не было. Он повернулся, выключил свет и поднялся на третий этаж. Здесь темноту коридора нарушал струящийся сквозь распахнутые двери их спальни свет ночника. Хиддлстон заглянул в комнату и улыбнулся.

На полу у кровати ленивым тучным пятном темной шерсти развалился Бобби. Он сонно приподнял голову и приветливо застучал хвостом по полу.

— Привет, дружище, — шепнул ему Том, и пёс в ответ зевнул, широко распахнув зубастую пасть. Спаниель всегда был верным спутником, лучшим другом и надежным защитником детей. То, что дети спали не у себя, можно было понять хотя бы по тому, что в детской не оказалось Бобби.

Хиддлстон шагнул в спальню, растягивая узел галстука и рассматривая свернувшийся посередине кровати клубок из пижам. Эмери и Мэвис спали, повернувшись друг к другу спинами и умилительно соприкасаясь мягкими розовыми пятками. Удивительно похожие между собой точные копии Тома: густые русые кучерявые волосы, глаза изменчивого цвета неспокойной сине-зеленой морской воды, слишком долговязые на их возраст тонкие тельца. Эмери был неусидчивее и на четыре минуты старше, а Мэвис была покладистой и генерировала большинство тех идей, которые брат торопился немедленно воплотить в действие.

Словно это было вчера Хиддлстон помнил, как Норин улетела в Лос-Анджелес на съемки и в один из первых дней своего пребывания там привычно проходила медосмотр, организовываемый киностудией перед оформлением страховки. Когда Джойс позвонила, в Лондоне был третий час ночи, и Том спросонья долго не понимал, к чему она клонит.

— Я… мы об этом говорили, я знаю. И мы планировали это, и я всегда думала, что придумаю какой-то особый способ тебе сообщить, но я… не могу держать это в тайне или ждать твоего приезда. За месяц столько всего изменится. Ты должен знать сейчас.

— Джойс, — прервал он тогда её взволнованную тираду, сонно растирая глаза и сев в кровати. — Джойс! Что случилось?

— У нас будет ребенок, Том!

И вот теперь спустя почти семь лет после того разговора на их кровати, столкнув в угол покрывало и зарывшись в россыпь декоративных подушек, спала их двойня.

Том подхватил край одеяла, которое Эмери стянул на себя и зажал между острых, обтянутых пижамой с Суперменом коленей, и укрыл их двоих. Ещё до беременности Норин, даже задолго до встречи с ней Хиддлстон думал о том, что хотел бы детей, но никогда не концентрировался на том, сколько, какого пола и в каком порядке. Ему не было принципиально, чтобы первенцем был сын или чтобы детей было больше одного — он просто чувствовал в себе большие залежи любви и понимал, что, став отцом, не будет диктовать своим детям ни увлечений, ни вкусов, ни важных выборов. Он лишь будет окутывать их заботой, пониманием и поддержкой, не навязывая им ярлыков, а позволяя самим изучать и принимать свою суть. Том надеялся, что у него получается. Он наклонился, отодвинул упавшие на лицо дочери кудри, поцеловал её в разгоряченную ото сна щеку, затем поцеловал сына, отступил, почесал Бобби за низко повисшим ухом и вышел из спальни. Внизу едва слышно Норин размешивала в чашках сахар — ложка с тонким прерывистым звоном стучалась о стенки.