Остров большой, остров маленький [Глеб Горышин] (fb2) читать онлайн

Остров большой, остров маленький

Глеб Горышин

Рассказ

1

Этот остров — маленький в сравнении с другим, большим островом. Чтобы попасть на маленький остров, надо вначале прилететь на большой — на большом самолете, пересесть тут на маленький самолет и еще лететь часа два. С высоты поверхность океана представляется застылой, недвижимой, со всей своей рябью и зыбью и белыми гребешками — будто разлившаяся лет сто шестьдесят назад вулканическая лава...

Я называю точную цифру: сто шестьдесят, потому что именно сто шестьдесят лет назад в последний раз извергался вулкан на маленьком острове. Но, я повторяю, остров можно счесть маленьким только в сравнении с соседним, большим. Остров вообще изрядный, и вулкан на нем — дай бог, не такой, конечно, как Ключевская сопка, но настоящий вулкан, живой, огнедышащий. Я пишу его с большой буквы: Вулкан. Сто шестьдесят лет он молчал, то есть едва ли уж так и молчал, наверное, из чрева его доносились какие-то звуки, что-нибудь там шипело, урчало и грохотало, быть может, дымы и газы вздымались из кратера, и, может быть, даже иногда вылетали наружу вулканической бомбы. Я не бывал на Вулкане, не знаю (мне хочется сказать: «бог его знает», но бог не знает).

И вот он нынче взорвался — Вулкан. И говорят (опять-таки говорят), что несколько дней и несколько ночей в окрестностях Вулкана было темным-темно, тучи пепла застили Солнце. Не солнечный свет, а именно Солнце — Светило; как будто оно погасло. И первой мыслью у непосвященных людей, проживающих в ту пору на кораблях вблизи острова, была мысль о том, не началась ли атомная война, потому что столп пепла над Вулканом имел форму гриба...

Когда же всё несколько поразвеялось, прояснилось, когда к подножию Вулкана слетелись, съехались, сползлись вулканологи и взяли необходимые пробы, произвели анализы и сделали умозаключения, то появилась на свет новая версия о происхождении жизни на Земле. Именно в вулканических газах и прочей дряни, выплюнутой Вулканом в небо, ученые обнаружили нечто такое, изначальное — жизненное вещество, какие-то аминокислоты, содержащиеся в клетках живых организмов.

И значит, что же? А то и значит, что может статься, первый намек о жизни на Земле, гипотезу, первый вздох жизни подали именно вулканы, сколько-то миллионов лет назад, когда еще и Земли-то не было, только магма и плазма. Вот какие дела.

С этими мыслями я подлетал к небольшому острову в океане, вперясь в круглый иллюминатор небольшого самолета местной линии, созерцая распростертую внизу океанскую зыбь, похожую на застывшую лаву. В воображении моем рисовался облик новорожденного нашего мира, Вселенной, в ее первозданной незавершенности, исполненной нерастраченных грозных сил и шорохов. Мне предстояло увидеть — впервые — вулканический остров, пробный камень мироздания...

Этот остров к тому же еще получил известность после выхода в свет повести «Тысяча девушек». Содержание повести, ее сюжетные линии, узелки и прочие хитрости я позабыл (очевидно автор писал свою повесть не столько в расчете на вечность, сколько на мгновенный рекламный эффект). Однако осталась зарубка в памяти (еще ее называют «затесью»): есть в океане земля, где обитает тысяча девушек. Именно тысяча!

Девушки съехались отовсюду поработать на путине, то есть во время путины, когда рыбаки ловят рыбу, а девушкам надо изрезать ее на кусочки и уложить в жестяные баночки. Работа для маленьких и проворных девичьих рук. А заработки на острове, когда идет сайра и скумбрия, — мужские. Вот эта нужда в девичьих руках, а также и возможность для девушек хотя бы на время сравняться с мужчинами в заработке (есть отрасли, где женщины обогнали мужчин), ну и, конечно, естественная в молодости потребность увидеть мир, заодно показать ему и себя, подымают их, тысячу, с насиженных мест, завлекают на остров, как стаю перелетных белогрудых птиц (да простится мне этот эпитет «белогрудые»...)

Я думал о девушках, не о какой-нибудь одной из них, а именно о тысяче девушек. В мое сознание, напичканное всякой всячиной, внедрилась и эта абстрактная формула, гипотеза — намек на сюжет, разумеется, литературный, об острове тысячи девушек.

Один и тот же литературный сюжет может быть разработан многими авторами — у каждого свой аршин. Однажды я видел в кино, в документальной картине: девушки, день денской отстояв у конвейера с консервными баночками, вечером, с гудом в руках и ногах от долгой и монотонной работы, отправляются в общежитие, спят. И вот они спят, разметавшись и разрумянившись (картина цветная), а в это время уходят в море сейнеры и траулеры. Море расцвечивается огнями, как карнавальная площадь. Рыба-сайра идет на огни. Ее вычерпывают из моря. Работают парни: матросы и капитаны, тралмастера и рыбаки. Парни работают, девушки, уработавшись, спят.

Ранним утром приходят в спящую гавань с полными трюмами рыбы сейнеры и траулеры. Матросы и капитаны, тралмастера и рядовые рыбаки — молодые ребята, замертво схваченные мгновенной дремотой, валятся навзничь. Сладостно спят в своих кубриках, скинув на сторону одеяла, мускулистые, загорелые, в полосатых тельняшках...

В девичьих многоместных теремах звенят будильники. Как просыпаются девушки и потягиваются со сна, этого в фильме нет. Они стучат каблучками по деревянным тротуарам — в коротких юбочках или в брючках, спешат стать к ленте конвейера, изрезать и запечатывать в жестяные баночки пойманную парнями сайру. Тысяча девушек...

Я летел на остров в такое время, когда девушки, скорее всего, уже упорхнули, — в позднее, хотя и теплое, ясное время: золотая осень на Дальнем Востоке прелестна, долга. Летел я в командировку, меня послал мой журнал, чтобы огляделся и рассказал бы читателям, что там и как. Самим читателям не добраться: далековато, дороговато.

Ничего пока что толком не зная, не ведая о маленьком острове (как большинство читателей журнала), понятно, я обращался мыслью к заметным ориентирам: к Вулкану и тысяче девушек. Но Вулкан, извергнувшись замолчал бог знает на сколько столетий (не знает, не знает), девушки потянулись в родные места.

У одного из классиков, живущих или во всяком случае живших, в одно с нами время, я как-то прочел, что если, допустим, ты собрался на рыбалку, приехал в такое место, где ловится ну, скажем, кумжа, то ход этой кумжи закончится за день до твоего приезда. Тут некий закон обязательного опаздывания к удаче, огорчительный для рыбака и спасительный для рыбы...

2

Вообще я бы мог и не лететь на маленький остров: в командировке моей, как пункт назначения, назван остров большой; для читателей журнала что маленький, что большой — все в тумане. Я полетел не столько из интереса к вулканической деятельности и тысяче девушек, сколько потому, что на маленьком острове поселился мой старый товарищ по имени Павел. Павел Андреевич, скажем так...

Тут надо оговориться: я дал моему товарищу новое, литературное имя. Став героем произведения, он, да и не только он, любой имярек, уже автору не товарищ (гусь козлу не товарищ), а прототип. Прототипы бывают терпимыми и понятливыми, но, бывает, лезут в бутылку. Чужие души — потемки, даже и душа товарища.

С товарищем мы не виделись, может быть, лет пятнадцать, но старая дружба, если она завязалась в отзывчивые на дружеские и другие чувства возрасте, не только не отменяется с годами, но будто наращивает проценты, как срочный вклад в сбербанке. (Старый друг лучше новых двух).

Быть может, вначале и дружбы-то не было никакой, так, повстречались, сбегали в магазин, чего-нибудь пошумели, поспорили ни о чем. Возможно, съездили на рыбалку (ход рыбы закончился накануне), пообещали писать друг другу, да все недосуг. Но осталась зарубка в памяти, затесь — и смолой она затекла, и корой заросла, но можно довериться этой зарубке, сколько бы лет ни прошло; так в дремучем лесу приведут тебя затеси к лесниковой избе...

Павел Андреевич — лесник, лесничий по званию, а по должности в годы первого нашего с ним знакомства, он был директором лесхоза на большом острове и славился в округе тем, что на вырубках и пустошах сеял, выращивал, высаживал и выхаживал сосну.

Вначале, взойдя на грядке из семечка, сосенка походила на морковный хвостик и требовала к себе того же внимания, что и всякий огородный овощ: и пропалывали сосновую грядку, и поливали ее. Ну а потом из ростков вырастали маленькие деревца — саженцы. Их переносили в открытый грунт, и здесь они перли ввысь и вширь, становились округлыми, колючими, упругими, густо-зелеными.

Павел Андреевич похаживал по сосновым плантациям, любовался и радовался: за какие-нибудь десять лет сосенки догоняли директора лесхоза в росте и даже перегоняли. Росту он небольшого: невелик, но плечист. И хорошо ему было похаживать в молодых сосновых лесах: на дальнем острове в океане своими трудами он создал такую экологическую среду, как у себя на родине, на Брянщине. Конечно, не в одиночку создавал, а во главе коллектива лесхоза, зажег коллектив идеей, повел за собой. С приездом Павла Андреевича в островном лесном хозяйстве начинается новый период: «сосновое летосчисление».

Тут к месту будет цитата из учебника лесоводства: «...Сосна обыкновенно растет быстро. К столетнему возрасту стволы сосны достигают 30-36 метров высоты. Продолжительность жизни ее 300-350 лет. Сосна дает высококачественную древесину, используемую в виде брусьев, балок, пиловочника, строительных бревен, телеграфных столбов, свай, мачт, балансов, рудничной стойки и многих других сортиментов и сырья для химической промышленности. Из живицы сосны вырабатываются канифоль, скипидар и другие вещества. Хвоя сосны служит сырьем для получения витамина С, хлорофиллокаротиновой пасты, соснового масла, сосновой шерсти и др. продуктов переработки. Пни и корни используются для смолокурения и сухой перегонки...» цитату модно продолжать, но, думаю, хватит и этого. Выгоды от сосновой реформы в лесах острова несомненны, хотя они и скажутся в полной мере спустя сто лет, когда сосны вырастут до своего потолка.

Человек вмешался в дела природы. А что же природа? Она сама знает, где быть сосне, где, например, бамбуку. Природа хотя и уступчива, но строга. У нее есть свои крылатые сеятели: ветер и птицы. Здесь опять-таки лучше всего обратиться к свидетельству знатоков. В книге В. Нечаева «Птицы Южных Курильских островов» сказано по этому поводу следующее: «...Распространением семян многих ценных деревьев, кустарников и лиан птицы приносят неоценимую пользу лесному хозяйству в возобновлении лесов на местах лесоразработок и после пожаров. К распространителям семян бархата сахалинского на Южных Курильских островах черный, большой пестрый и белоспинный дятлы, большеклювая ворона, рыжеухий бюль-бюль, дрозды Науманна и оливковый, обыкновенный свиристель и другие птицы. Ягоды аралии высокой и сердцелистной поедают большая горлица, черный, большой пестрый и малый острокрылый дятлы, большая и тисовая синицы, поползень, рыжеухий бюль-бюль, японская зырянка, оливковый дрозд, сойка, короткокрылая камышевка, японская желтоспинная мухоловка и долгохвостая чечевица.

К распространению семян реликтового растения — магнолии обратнояйцевидной — относятся черный и белоспинный дятлы, ореховка и, по-видимому, сойка. Семена ценного дерева тиса остроконечного распространяют белоспинный дятел и сойка. Плоды вишни сахалинской поедают и косточки разносят по лесу зеленый голубь, сойка и большеклювая ворона. Ряд птиц является распространителем семян винограда Кэмпфера, актинидии, коломиксты и аргуты, бузины Микеля, скаммии ползучей, краснопузырника щитковидного, смородины белоцветковой и других плодово-ягодных лиан и кустарников».

В приведенном выше длинном перечне не упоминаются семена сосны: ни одной птице — ни большеклювой вороне, ни рыжеухому бюль-бюлю — не долететь от Брянских лесов до океанских островов. Сосновое семя принес на острова человек — Павел Андреевич, уподобившись птице. Только птицы разносят семена и сеют их бессознательно, Павел же Андреевич сеял со знанием: для чего.

И все-таки мне мерещится сходство этого человека с птицей: птица всегда весела, потому что трудится с пользой для жизни, для всяческой жизни и красоты на земле; птица поет, славит жизнь; и Павел Андреевич тоже сеет, сажает, выращивает леса — и вдруг может заговорить стихами, то есть запеть, опять же, во славу жизни, как птица. Стихи у него подобны сосенкам-саженцам: строки-ветви растут непричесанными, топорщатся как попало. Судите сами:

Павел Андреевич выращивал на острове сосновые леса — я сам их видел, дышал смолистым воздухом, трогал колючие лапы сосен. Уживется ли сосна с коренным населением острова — с лиственницей, тополем, бамбуком, бересклетом, рододендроном — об этом директор лесхоза не думал. Если понадобится кого-то там потеснить, можно и потеснить. Лучше пусть будущее принадлежит сосне, чем бамбуку (бамбук на острове не тот, из которого делают лыжные палки и шесты для прыжков, он малорослый, никчёмный, сорный).

Правда, сосна, выросши из детства и отрочества, подавила докучный, непроходимый, колючий бамбуковый подлесок. Бамбуку в бору не светит. Зато Павлу Андреевичу пожаловали звание заслуженного лесовода республики, он его заслужил, сосновый бог, с бородою и песенкой на зубах — на любую погоду, про каждый день.

Павел Андреевич не только сочинял и пел свои песенки, играя на свирельке, подобно буколическому пастушку, он записывал их. Сочинив должное количество виршей, не забывал отнести в издательство. Не сразу в издательство: сначала на радио, затем в газету, в журнал — и тогда уже в книжку. Выпустив, сколько положено по уставу Союза писателей книжек, Павел Андреевич в этот союз поступил, рекомендованный и обласканный видными — даже с самого дальнего острова — поэтическими величинами.

Так что времени он не терял: стал заслуженным лесоводом, признанным поэтом. Приведенные выше стихи Павла Андреевича не потому приведены, что они лучшие или выдающиеся стихи, — я цитирую наугад, полистав одну из книжек, — а потому, что эти стихи написаны в свободное от лесоводства время или, может быть, заодно с лесоводством. В этом их особенность и существенное отличие от стихов, сочиненных поэтами-профессионалами: те пишут стихи в рабочее время.

Мой товарищ жил на острове так долго, что мерой его островной жизни стали даже не годы, а десятилетия; он жил по сосновому летосчислению.

Детей своих он проводил — в армию, в институты и встретил — из армии, из институтов. Дети стали на ноги, повыходили замуж, переженились. Сосновые боры стали неотъемлемой частью пейзажа на острове.

Время от времени на прилавках книжных магазинов появлялись тоненькие книжки стихов островного лесничего. Портреты автора свидетельствовали о том, что борода его сделалась еще более сивой. Но поэт глядел на портретах по-прежнему молодцом, жизнелюбом.

Стихи его внушали уверенность в том, что, как в песне поется «на острове нормальная погода». И если бы книжки Павла Андреевича, его песенки-вирши вдруг перестали доходить до меня, если бы поэт-островитянин почему-либо замолчал, то это все равно, как если бы замолчал над рекой в роще весной соловей. Ну, не соловей, то хотя бы певчий дрозд замолчал. Умолк единственный, сокровенный, только этому месту присущий голос, значит, что-то не так...

Вообще я замечал, что каждая местность — пусть она невелика и незаметна — может разговаривать со всем миром на языке искусства, одинаково внятном для многих. Если язык искусства в данной местности почему-либо не развился в достаточной мере или заглох, то и местности суждено погибать в немоте. Пусть даже это густонаселенная и обширная местность.

Что бы мы знали, к примеру, об острове Исландия, если бы не прочти романы Ланскнесса? Что в Исландии из-под земли валит пар? Так мало ли где он валит...

Или вот остров Муху. Остров-то весь в копеечную монету, а написал Юхаа Смуул свои «Диалоги», и остров Муху, до той поры безмолвный,, немой, неведомый никому, заявил о себе (на языке мухумцев, возведенном писателем в степень искусства), услышал — и возник в общечеловеческом культурном обиходе, как равноправная личность.

Так то остров Муху. На нем если что и растет, разве грибы-маслята...

Примерно через три года на четвертый я покупал новую книжку Павла Андреевича, и стихи его успокаивали меня, даже отчасти утоляли мой интерес к островной жизни: «на острове нормальная погода...»

Как вдруг... Ну вот, обязательно «вдруг». Нет, чтобы сюжет развивался гладко, герой бы дожил до глубокой старости в однажды избранном месте, наслаждаясь плодами своих трудов, пользуясь заслуженным почетом, нянчил бы внуков, складывал песенки и сказочки-бывальщины... Достиг бы вершины своей судьбы и подольше бы так держался, покуда время придет тихо сойти в долину и быть похоронену где-нибудь на берегу звонкоголосой реки, самим вечным своим движением отрицающей смерть...

Так нет: человек взойдет на вершину, влезет на нее, чуть отдышится — и начинает высматривать другие вершины; и снова лезет, забывая о том, что меж вершин есть ущелья, каньоны и даже пропасти...

Однажды я узнал о том, что Павел Андреевич уехал с острова на материк. Что же, уехал и уехал. В конце концов все уезжают на материк. Волка, сколько ни корми, волк все смотрит в лес. Но на острове самый и лес: сосновый, смешанный, всякий, какой угодно — тайга. Из лесу-то лесник и рванул в свои обезлесевшие, но родные места. Аналогия с волком хромает на обе ноги. Песенка о бродяге, бежавшем с известного острова, здесь тоже не к месту.

Павел Андреевич, как заслуженный лесовод, получил на материке ту же должность, что имел на острове, — директора лесхоза. Притом в наилучшем месте, чуть ли не под Москвой.

Узнав все это, я пригорюнился — не за Павла Андреевича, а за себя: вот надо было съездить на остров, в гости к моему товарищу, хозяину леса. Он бы мне и лес показал, и свозил бы на океан... Но как говорится, хозяин — барин, ему и карты в руки, где жить, где быть. Жаль, что одним певчим горлом стало на острове меньше. Но нельзя же в самом деле осудить певчего дрозда, если он вдруг не приживется в сосновом бору и улетит в кленовую рощу.

Павел Андреевич уехал с острова, как в воду канул. На острове каждый заметен сам по себе, а на нашем богатом людьми материке, особенно в его середине, попробуй сыщи человека, пусть даже он и заслуженный лесовод, и поэт...

Когда же я наконец-таки прилетел на остров (большой), мне тотчас сообщили последнюю новость: возвратился Павел Андреевич. Чего-то ему не пофартило на материке, как говорится, не климат. Вот тебе и на! Место его в лесхозе — директорское — оказалось, понятно, занятым. Встретили Павла Андреевича на острове без особенного энтузиазма — это подчеркивалось в разговорах о нем: летунов здесь не любят, даже заслуженных. Некоторое легкомыслие нашего героя, свойственное поэтическим натурам, и подавно не принималось в расчет. Ему предложили должность техника, то есть лесного объездчика на маленьком острове. Павел Андреевич согласился и убыл.

И я вслед за ним. То есть не вслед, а навстречу.

3

В горстке встречающих на аэродроме маленького острова тотчас увидел его, узнал (известил телеграммой). Он держался особицей, малость поодаль от всех.

Тут мне предстоит самое трудное: портрет героя. Трудность заключается в том, что надо принимать в расчет амбицию прототипа. Хотя герой у меня и назван другим именем, нежели прототип, портрет я пишу с натуры. Тут самое уязвимое место: не знаешь, как угодить прототипу, оставшись верным жизненной правде.

Однажды я получил письмо от сестры созданного мной литературного героя, то есть от реальной сестры реального прототипа героя. Сестра пеняла мне на то, что я неправильно описал нос ее брата. В моем описании нос вышел значительно больше и горбатее реального братнина носа. Я попытался объяснить этой женщине, что нос ее брата тут ни при чем, что литератор имеет право на художественное преувеличение, что я использовал только некоторые черты; а остальное дорисовал из воображения, и что вообще мой герой не ее брат — разные лица, разные имена. Но понимания я не встретил. Здесь — стенка, глухая, непробиваемая...

Павел Андреевич бороду сбрил. Первое, что мне пришло на память при виде безбородого Павла Андреевича, — это стишок из студенческих лет, из нашей факультетской стенгазеты о нерадивом профорге Коркине: «Коркин бороду взрастил — профработу запустил. Коркин бороду побрил, но профоргом уж не был». Ни о каком уподоблении здесь, конечно, на может быть речи — так, почти неуловимая ассоциация. И все же существовала некая связь меж бородой и продвижением человека по должностной лестнице вверх-вниз...

Неожиданно молодым показался мне Павел Андреевич. Был когда-то, пятнадцать лет назад, почтенный, сивобородый директор лесхоза — и вдруг, — как огурчик, свежий, бритый, объездчик. Словно время стояло на месте и даже двигалось вспять, нарушив привычное соответствие между абсолютным возрастом и его телесным обличием.

Вообще представления наши о возрасте нуждаются в некоторой, что ли, поправке. В романах прошлого века, если герою за сорок, ему уже нечего ждать от жизни: «...уже как мне теперь сорок лет, то мне в это время все источники жизни должны затвориться». Так изъясняется герой в одном из сочинений Н. С. Лескова. Правда, не герой, а героиня, но все равно.

Или возьмем Ф. М. Достоевского. Монолог одного из его героев: «...Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет — это вся жизнь; ведь это самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно!»

Нынче не то. Изменились условия жизни в несравненно лучшую сторону, пища сделалась калорийной и полноценной. («Человек есть то, что он ест» — вспомним эту формулу, принадлежащую одному из героев М. Горького). В результате юношество постигла акселерация, то есть бурное, невозможное в прежние времена раннее созревание по всем статьям. Но ведь условия жизни изменились не только для юношества. И в среднем и во всех возрастах люди пользуются благами социального прогресса. И что же? Юношество опережает в развитии свои годы. Если эту логику ускоренного развития, акселерации, продолжить и в средний возраст — что тогда? Юноши вырастают в мужей, но в кого вырастать сорокалетним мужчинам? Быть может, акселерация в определенном возрасте приобретает обратную функцию: приостановить поступательное движение, законсервировать достигнутое, сохранить тела и души ну если не молодыми, то хотя бы моложавыми.

— ...Здравствуй, Паша, — сказал я.

— Здравствуй, — сказал Павел Андреевич.

— Я узнал, что ты здесь, вот и прилетел. Вообще-то не собирался.

— И правильно сделал, — сказал Паша. — Ты все такой же, ничуть не изменился...

Оно и хорошо, что не изменился: молодец, сохранился. Молодец-то молодец, но неужели за пятнадцать лет не посетили меня сомнения, истины, разочарования, муки мысли, думы — не прочертили борозд на челе? Неужели годы мои протекли безмятежно, без бурь и страстей, пощадили меня, сохранили, словно какую-нибудь картину в музейном искусственном климате?

— Да и ты, Паша, вроде помолодел.

Так мы обменялись комплиментами, таящими в себе шипы, впрочем, неопасные, вроде колючек репея.

Мы подождали, пока все сядут в маленький автобус, — его бока свидетельствовали о нелегкой, бездорожной жизни на острове. Еще приехала к самолету машина ветеринарной службы. В нее никто не сел, должно быть, ветеринарное начальство не прилетело. У шофера было такое выражение, словно он приехал на вспышку эпидемии ящура. Однако он нас пустил себе в машину.

Дорога оказалась долгой, и мы с Павлом Андреевичем привыкали друг к дружке, обменялись испытующими репликами, катали пробные шары.

— Ну, как тут у вас Вулкан-то извергался? Тряхануло вас, поди?..

— Было малость... Между прочим, он выплюнул в море изрядный шматок магмы. Целый остров. Пока что остров еще никем не аннексирован. Хочешь, подарю?

— Спасибо...

— Чего спасибо? Завтра можем отправиться к Вулкану, оттуда и твой остров видать.

— Я завтра думаю улететь... По прогнозу тайфун ожидается — Нора...

— Зачем тогда прилетел? Стоило киселя хлебать... Тайфун у нас — обычное явление. Все равно что у вас в Питере насморк...

Павел Андреевич, сеятель, подобный птице, разносчик семян, заронил в мою душу семечко: правда, стоило ли забираться в такую даль всего на один денек?..

— Вернешься домой, будешь локти кусать. Другой раз не соберешься... Здесь бы мы с тобой в сопки сбегали, форели наловили. Или на горячие ключи. Здесь такие есть ванны — горячий пляж на берегу моря. Или в Лебяжью лагуну махнем. К рыбакам... Сейчас самый ход у кеты...

Сеятель, заронив семечко, теперь взрыхлял почву, вносил удобрения, поливал, ждал всхода.

— Паша, ну а жизнь-то, правда, произошла из Вулкана?

Он понимал меня с полуслова.

— А ты что, не видишь? Разве у вас на материке жизнь? Одна колгота. Ты посмотри — вот жизнь. На гору подымишься — внизу под тобой океан. В ясную погоду можно увидеть Хоккайдо. Реки бегут. В них форель играет. Рябчики свистят. Медведей навалом. Растительность — ты такой в жизни не видал. Летом цветет магнолия...

— Обратнояйцевидная...

— Угу. Она самая.

— А как насчет тысячи девушек, Паша?

— Тысячу не обещаю. Это надо было раньше приезжать. Сейчас так, кое-какие поскребыши остались.

Тут у нашей ветеринарной повозки спустило колесо. Водитель ничуть не удивился, не огорчился. Выражение его лица осталось прежним — карантинное выражение. Такая, видно, работа в ветеринарной службе: ящур, бруцеллез... Запаски у водителя не было. Он кинулся перемонтировать колесо, не выказывая признаков спешки.

Мы вылезли из машины, поднялись по склону сопки и оказались под сенью — именно «под сенью» — неведанных дерев, в пестром многокрасочном мире. Привел меня в этот мир лесничий, то есть не лесничий, а техник-объездчик: у лесника обход, у техника объезд, у лесничего лесничество: на самом верху — директор лесхоза, а кто еще выше над ним, тех не видать из лесу.

— А ты говоришь: «завтра улечу...» — продолжал выращивать семечко, зароненное в мою душу, Павел Андреевич. — Вот это, видишь, как на японской гравюре, это — бархат амурский. Это — пузыреплодник. Повыше немножко — тис. Когда на тебя песок посыплется, собственные ноги перестанут держать, ты мне напиши. Я тебе пришлю палку тисовую. Отличная будет палка! Это — черная ольха. Это — сумах восточный. А вот это — ель Глена. У нас японцы лес покупают, и вот увидят в штабеле ель Глена, откладывают ее в сторонку. У нее древесина мелкослоистая и цельная, без сучков. Ей в музыкальной промышленности нет цены. Вот это — белокорые пихты... Смотри, как будто березы, а на самом деле пихты. Знаешь, как пихту от ели отличить? Не знаешь? Вот смотри: у пихты каждая хвоинка раздвоена на конце. У елки остроконечные хвоинки, а у пихты раздвоенные. Слушай, запоминай — пригодится. А вот эта травка с красными ягодами, как наша костяника, — это дерен канадский. У него ягоды жесткие, с горьким, хвойным привкусом. Он в тундре растет, на Чукотке и здесь. Вообще здесь крайности сходятся: северная флора и субтропическая. Тут тебе и кедровая шишка, и виноград... Удивительный остров! И самое главное — нет людей. Ни одного лесонарушителя! Даже туристы пока что не добрались...

Мир — без людей — был синим, багряным и золотым. Поражали своею насыщенностью, чистотой его тона и оттенки; и синева океана — материальная синева — отличалась от бесплотной синевы дальних гор...

Поднявшись по склону, мы обогнули сопку и оказались в распадке на берегу реки, и — боже! — в реке шла кета. Первый раз в жизни я успел к рыбьему ходу, не опоздал. И не хотелось эту рыбу ловить. Только стоять на берегу нерестовой речки и смотреть... Какой же труд — взять рыбину из воды, на выбор, любую... И вороны над речкой: крок... крок...

— Ну вот, а ты говоришь, — сказал Павел Андреевич.

— Я молчу.

— Ну то-то. — Павел Андреевич раздул шею, как собравшийся заболмотать индюк, набрав воздуху в широкую округлившуюся грудь, приопустил веки на выпуклые глазные яблоки и принялся декламировать:

— Ну, как?

— Да так, не очень... В нашем журнале не пойдет.

— Я первое время, когда приехал сюда, не писал ни строчки. Погода мерзкая стояла, почти все лето... Хочешь, еще почитаю?

— Читай.

Павел Андреевич поднял кулак и принялся им энергически тюкать в воздухе, рубя стих, как рубят дрова:

— Это уже получше. Но не для нашего журнала.

— Ну и наплевать мне на ваш журнал! — рассердился Павел Андреевич. — Я прозу буду писать.

Он как ванька-встанька: его повалят — хоть на спину, хоть на бочок — он обязательно встанет. С верхней ступеньки по службе скатился на нижнюю. И хоть бы что. Стихи не пойдут, он прозу напишет. Напишет! Он своего добьется!

А чего ему добиваться? Лесной человек, служит лесу. Лес ровен со всеми, будь ты директор или объездчик (техник). Объездчику даже лучше, сподручнее, ближе общаться с лесом. Его место не в кабинете — в лесу, вот здесь, под сенью вековых дерев, на берегу речки с плещущей в ней рыбой...

А сколько у объездчика помощников в здешней тайге, похожей на джунгли (она отчасти и джунгли!)... В знакомой уже нам книге В. Нечаева «Птицы Южных Курильских островов» поименованы эти помощники: «...Неоценимую помощь лесному хозяйству в борьбе с вредными насекомыми оказывает большой козодой. Он питается преимущественно ночными бабочками и жуками, вылавливая их в полете над лесными полянами. Восточные широкороты полезны своей удивительной способностью охотиться в верхнем ярусе леса и над кронами деревьев за прилетающими крупными жуками и бабочками. В желудке птицы, добытой 10 июня 1963 года, были обнаружены хрущи, пилильщики, щелкуны и другие насекомые, являющиеся вредителями деревьев и кустарников.

На острове обитают глухая и обыкновенная кукушки. Польза от них огромна. По содержимому желудков убитых кукушек установлено, что они питаются исключительно волосатыми гусеницами бабочек-шелкопрядов.

Очищают леса от насекомых-вредителей ополовники, большие синицы, московки, тисовые синицы, гаечки, поползни, пищухи, корольки, синехвостки, японские зарянки, соловьи-свистуны, пестрые и оливковые дрозды, бледноногие и светлоголовые пеночки, короткохвостые камышовки, пестрогрудые, ширококлювые, желтоспинные и синие мухоловки, японские сорокопуты, аспидные и седоголовые овсянки, рыжие воробьи, чихи, снегири, дубоносы.

Значение хищных птиц — истребителей вредных грызунов — общеизвестно. К ним относятся сарыч, мохноногий канюк, ошейниковая совка, белая сова. Они уничтожают красно-серую полевку, серую крысу и домовую мышь».

Давайте запомним эти последние строчки цитаты — насчет мышей и антимышей. Они еще нам пригодятся — в конце рассказа.

— ...Паша, ты один тут живешь, без жены?

— Да вот, вчера только ключ получил от квартиры. В новом доме трехкомнатная квартира. Ванна, горячая вода — все... Дом на берегу океана. Жена приедет, не знаю, как ей покажется... Пока квартира пустая. Хочешь — живи. Я тебе целую комнату выделю окнами на океан...

Кинуто семечко, удобрена почва, вот-вот проклюнется росток. Я уже чувствую: вот-вот...

4

Водитель ветеринарной службы привез нас в некий город, столицу маленького острова, когда совсем уже глухо стемнело. Сверху, с дороги, мы увидели россыпь огней. Их насыпано было гуще у моря, в самом низу, и на море тоже, во влажной темноте, плавали сгустки света, зеленые, синие, красные огоньки. Стадо огней подымалось по склону, редело, самые верхние светляки казались отделившимися от тверди земной, бесплотно мерцали в космическом мраке.

Будто мы приехали в южный портовый город. Да и теплынь была южная, и море пахло, как пахнет оно на юге. То есть запах был терпче, острее; искушенный в запахах нос, конечно, нашел бы в нем и нюансы, и специи, и приправы, свойственные только этому море-океану. Но для меня море морем и пахло. Я прожил на острове с полдня до вечера, остался в ночь, и, кажется, не уеду завтра...

— А что, Паша, тайфун-то надолго?

— Это уж как госпожа «Нора» соблаговолит. Бывает, по две недели дует... Да ты не бойся. Осень здесь — самое благонадежное время.

— А самолеты в тайфун летают?

— Едва ли. Да ты не спеши. Сейчас мы зайдем в одно местечко, мне обещали матрас простегать. На матрасе переночуем за милую душу. Не знаю только, свет подключили или нет, дом вчера приняли... Дом деревянный, но трехэтажный, из бруса, из сосны материковой... Обживусь маленько и заведу сосновый питомник. Сосна здесь должна прижиться. Ну вот, пришли.

Матрас, правда, оказался простеганным, но узковатым. Мастерица, стегавшая матрас, угостила нас чаем с вареньем из местной ягоды клоповки. Павел Андреевич утверждал, что клоповка имеет свойство уравновешивать кровяное давление. Если давление выше нормы, то после чая с клоповником оно упадет, а если ниже, поднимется.

Уравновесив давление, мы отправились в путь с матрасом под мышкой. Путь оказался нелегок. Трудность его состояла в том, что поселок (городком он казался сверху, издалека), как большинство приморских поселков, выстроили в два яруса. С нижнего, прибрежного яруса в верхний вела крутая со множеством ступенек, деревянная лестница. Главное назначение лестницы — аварийное: если станция службы цунами вдруг предскажет цунами, объявит тревогу, то население первого яруса должно мгновенно взбежать по лестнице наверх, в безопасное место.

Без матраса, в безветренную погоду подъем по лестнице посилен для любого островитянина, будь то даже ребенок или старик (в аварийной ситуации, когда на пятки тебе наступает громада волны-цунами, резвость каждого островитянина, понятно, удесятеряется). Но матрас парусил на ветру, а ветер задувал с той силой, какая и подобает близящемуся тайфуну. Пришлось обернуться в матрас и медленно совершать восхождение, будто в тигровой шкуре (матрас, как положено, был полосатый). Укутанная матрасом верхняя половина туловища\. Шея и голова нещадно взопрели.

Шли мы долго, с перекурами (что было рискованно для матраса). В доме точно не оказалось света, а также воды. Зато ключ, полученный Павлом Андреевичем, подошел к замку; хотя было темно, в квартире мы насчитали три комнаты. Из постельных принадлежностей, кроме матраса, нашлись газеты, центральные, свежие, утром купленные мной в аэропорту большого острова. Но что особенно нам помогло в первую ночь, так это оптимизм моего товарища. Ночь прошла в задушевных разговорах, воспоминания о былом перемежались с планами на будущее.

— Знаешь, — рассказывал мне Павел Андреевич, — на материке мне дали лесхоз, в двухстах километров от Москвы — на воскресенье можно съездить в столицу... Хозяйство накатанное, отработанное, в лесу каждый пенек на учете... Я пожил, посмотрел, и такая тоска меня взяла за глотку... По нашей здешней вольной волюшке. Здесь Вулкан выплюнул в море остров — я тебе могу его подарить. А там что? Зарплата — сто восемьдесят рублей... Да... Три дня оставалось, просрочил бы — и непрерывный стаж работы на острове нарушился, и надбавки бы мои островные псу под хвост... Я их двадцать лет зарабатывал... В общем, давай бог ноги. Сел в самолет, прилетел, предложили мне сюда техником, я плащ в охапку — и вот... Плащ у меня в лесхозе, завтра сходим возьмем, сгодится на подстилку...

Всю ночь новый дом поскрипывал, на чердаке и на кровле что-то бракало и свистело. Тайфун вполне обозначился именно как тайфун, а не какой-нибудь там свежий бриз.

Утром директор местного лесхоза, начальник Павла Андреевича, принес нам на завтрак литровую банку красной икры. Он был лет на пятнадцать моложе своего техника. В его — директорские — годы Павел Андреевич тоже был директором лесхоза. Мы позавтракали и вышли на волю.

Островитяне не придавали тайфуну особого значения, шли кто куда. День был субботний. Навстречу нам попадались девушки и парни. Численного преобладания девушек над парнями я не заметил. Автор повести «Тысяча девушек» малость преувеличил. Художественные преувеличения полезны для сочинителя, именно в них приманка. Преувеличил и автор фильма, когда представил мужскую жизнь на острове, как исключительно ночную, а девичью жизнь, как дневную, тем самым исключая возможность общения девушек и парней.

Мы прогуливались по улицам главного города острова (раз главный, значит, все-таки город), пересекли этот деревянный, в основном одноэтажный, город и по красной лесной дороге вышли к морю. Сразу можно было увидеть, что здешний пляж, правда, горячий: над пляжем курился пар.

Ванны надолбили в скальном грунте, у самого моря, так, чтобы горячие минеральные воды можно было смешать с холодными водами моря. Вот мы разделись, зашли по колено в море (буквально: море было нам по колено), подняли маленькую волну (большие волны, поднятые тайфуном, не доходили сюда), смешали воды, залезли в ванны, — каждый в свою, отдельную ванну — и сидели до тех пор, пока не сделалось горячо. Тогда мы повторили процедуру смешения вод и снова погрузились в ванны (в нирвану).

Можно бы так сидеть до скончания века. Нет нужды кого-либо убеждать в том, насколько это прекрасно — сидеть в целебной теплой воде, поправлять здоровье и в это время видеть перед собой Великий океан, вздыбленный тайфуном, слышать радостные, хищные клики чаек (буревестников) и при этом вести неторопливые философские беседы.

Но нужно было успеть закупить кое-какие предметы первой необходимости: одеяла, раскладушки, табуретки, ложки, кружки, миски, кастрюлю, чайник, электроплитку (свет дали и воду дали). Ну и, конечно, чай-сахар и хлеб насущный, и масло, и мало ли что еще.

— Ты приезжай на будущий год, — приглашал меня Павел Андреевич (все наши планы этого года само собою отменялись, поскольку тайфун), — я кабинет отделаю окнами на океан, кресла выдолблю из цельных стволов ильма, стены задрапирую бамбуком...

Стекла в окнах дребезжали. Под ударами тайфуна дом словно порывался взлететь. Тайфун «Нора» выл, как волчица, надсадно, с повизгиванием. Должно быть, эта самая Нора была натура скандальная, может быть, даже злющая ведьма.

Однако вторая ночь прошла благополучнее и уютнее первой. Наутро третьего дня Павел Андреевич собрался на стадион сдавать нормы ГТО. Я отнесся к этому его намерению недоверчиво. Мне казалось, что ни один здравомыслящий человек не отважится сдавать нормы ГТО, когда на дворе дует тайфун. Но это я плохо знал островитян, то есть совсем их не знал...

Над стадионом хлопали и мотались стяги. Лесники, объездчики и лесничие (в этот день сдавали нормы ГТО работники лесхоза) явились все как один — рослые, крепкие мужики с задубелыми на ветру лицами, в резиновых с длинными голенищами сапогах. Пришли с ними жены, тоже крепкие, в теле женщины, в туфлях на высоких каблуках, в костюмах джерси. И еще прибежали четыре любознательные беспородные собаки.

На стадионе хорошо приготовились к приему норм ГТО. Все было размечено, повсюду висели таблички: «Подтягивание», «Отжимание», «Толкание ядра», «Метание гранаты», «Прыжки с места», «Сгибание и разгибание рук в упоре». Лесные люди весело, споро взялись за дело. Ядра они кидали, как мяч кидают, играя в лапту. Павел Андреевич, годящийся любому из этих дюжих молодцов в отцы, тоже кинул ядро, и не ближе, чем остальные. Он и отжался, и подтянулся, и прыгнул с места, и гранату метнул.

Один лесник прыгнул в длину, держа фуражку в руке. Другой прыгнул с папиросой в зубах.

На стометровке завязалась нешуточная борьба. Тайфун дул в спину бегущим, и, если бы не мешали резиновые сапоги, кто знает, какие могли быть показаны фантастические секунды в этот день на стадионе самого дальнего нашего острова. Один лесник бежал в паре с директором лесхоза и все вырывался вперед, но, понимая субординацию, запинался и отставал.

Жены лесников, объездчиков и лесничих бежали сотку на высоких каблуках, в облегающих костюмах джерси. По бровке беговой дорожки, не отставая от этих лесных фей, веселой гурьбой бежали здешние псы.

Тайфун продул еще несколько дней, мы с Павлом Андреевичем всласть наговорились в нашей холостяцкой обители. Когда же утихло и прилетел самолет, я поспешил в аэропорт: приближалась пора затяжного ноябрьского ненастья. На прощанье мы поцеловались с Павлом Андреевичем. Я пообещал прилететь на будущий год и с тем улетел.

Тут можно было бы поставить точку в затянувшемся, как и поездка на остров, рассказе. Но...

Я сделал остановку на большом острове, чтобы побывать в сосновых лесах, которым положил начало Павел Андреевич. В лесхозе, куда я приехал, меня встретил его учение, ныне директор лесхоза. Когда я назвал ему имя Павла Андреевича, он сразу проникся ко мне братскими чувствами. Ученик был моложе учителя, и посеянные им леса моложе тех лесов, что посеял мой друг.

Леса, главным образом лиственные, радовали глаз игрой красок. Японская лиственница пожелтела, даурская держалась по-летнему молодо, зелено. В сосновых же лесах юношеского возраста что-то было не так. Как-то невесело, не по возрасту сумеречно глядели сосенки...

Вот здесь и настала пора сказать о мышах. Первым заговорил о них директор лесхоза.

— ...Лет до двенадцати сосны росли хорошо. Как будто здешняя природа присматривалась к ним, терпела. Но до поры терпела. Когда сосны подросли и стали теснить других коренных жителей здешних мест, на них набросились мыши. Да, да, именно набросились. Полчища мышей появились в сосновых насаждениях. Будто им надо было отомстить этим непрошенным гостям. Понимаете? Нарушился биогеоценоз — естественное равновесие в природе. И нарушение повлекло за собой ответных удар природы. Возмездие... Мы сначала не понимали, почему гибнут сосны. А потомвидим: господи боже мой, мыши... Павел Андреевич еще этой напасти не знал. Мыши недавно появились. И мы пока что бессильны...

Вот как: люди бессильны против мышей. Первая моя мысль была, конечно, о кошках: «сильнее кошки зверя нет». Но какие же кошки в тайге?.. Тут я вспомнил о сарыче, о мохноногом канюке об ошейниковой совке и белой сове. (Именно их рекомендует в своей книге В. Нечаев как истребителей мышей). Но что же? Допустим, мышей изведут птицы. Не станет мышей. Но каково тогда будет птицам — совам, совкам, мохноногим канюкам и сарычам — без продуктов питания?

— ...Вот думаем, соображаем, как сделать мышам укорот, — прочитал мои мысли директор лесхоза. — К науке обратились. Чего-нибудь придумаем... Ну а как там Павел Андреевич? Устроился? Ничего?

— Ничего. Не унывает. Сдал нормы ГТО.

— Он такой. Он как ванька-встанька.

Оглавление

1

2

3

4