В садах Лицея. На брегах Невы [Марианна Яковлевна Басина] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Басина Марианна Яковлевна
В садах Лицея
Здесь каждый шаг в душе рождаетВоспоминанья прежних лет…Пушкин. Воспоминания в Царском Селе
«Для помещения в оном Лицея»
Всю дорогу от Петербурга до Царского Села архитектор Василий Стасов был погружён в свои мысли. Изредка бросал он рассеянный взгляд на покрытую снегом однообразную болотистую равнину, по которой пролегали двадцать пять вёрст дороги, соединяющей столицу и Царское Село, и вновь думал о своём. Ему — молодому зодчему, немало построившему в Москве, — дано было первое поручение от петербургского начальства. Надобно было составить проект внутренней переделки дворцового флигеля в Царском Селе. И вот по какому случаю. Во флигеле этом решено было разместить вновь открываемое учебное заведение — Лицей. Стасову припомнились слухи, что ходили в петербургском обществе по поводу Лицея, или Ликея. Никто толком не знал, как следует произносить это слово — на французский или на греческий манер. Слухи были разные. Одни говорили, что император задумал воспитывать своих младших братьев, четырнадцатилетнего Николая и двенадцатилетнего Михаила, «общественно», вместе с отпрысками знатнейших фамилий. Посему повелел он разместить в Царском Селе у себя под боком «особенный Лицей» — для избранных. Другие (в большинстве это были дамы) полагали, что императору, «любящему нежный детский возраст» и не имеющему собственных детей, захотелось видеть вблизи себя «невинных и весёлых отроков» и он повелел устроить для них в своём летнем дворце Лицей. Третьи без всяких сантиментов считали, что всё это от вольнодумства. Всё это злостные затеи семинариста Сперанского, который из дьячков пробрался в статс-секретари, втёрся в доверие к государю и подбивает его на опасные и вредные реформы. Но что бы ни толковали в столичном обществе, а в начале 1811 года был опубликован Указ Сената об основании Лицея. И вот ему, зодчему Стасову, предложено было незамедлительно отправиться в Царское Село, осмотреть предназначенное для Лицея здание и решить, как наилучшим образом приспособить его для нужд будущего учебного заведения. Близ Пулковой деревни дорога пошла в гору. Лошадь, впряжённая в крытые сани, бежала медленней. Проехали ещё вёрст с пяток, и вдали, будто нарисованные на сером небе, показались чёрные силуэты огромных ветвистых деревьев, золочёные купола церкви Большого дворца. По расчищенной дороге сани въехали в прямую широкую улицу. Замелькали весёлые домики с садами, казённые каменные строения. Миновали занесённый снегом парк и громаду нового Александровского дворца — творение зодчего Кваренги. Зимою в Царском Селе бывало пустынно и тихо, не то что в летнюю пору, когда сюда из столицы переселялся царь со своим двором. Тогда тихий зелёный городок становился, ни дать ни взять, «Петербургом в миниатюре». Новый флигель, который приехал осматривать Стасов, стоял возле дворца как отрезанный ломоть. Он был огромен, но узок. Его строгая громада со скупыми украшениями как бы подчёркивала затейливую роскошь Большого дворца. Строил флигель при Екатерине II архитектор Илья Неёлов. Екатерина терпеть не могла своего курносого бешеного сына Павла. Втайне мечтала она, обойдя его, посадить на престол старшего внука — Александра. И его, и младших детей Павла держала при себе. Для них и велела возвести этот «чертог», соединённый крытой галереей с её собственным дворцом. Теперь флигель пустовал. Шаг за шагом обошёл Василий Стасов все четыре этажа его. В первом и в четвёртом потолки невысокие, окна небольшие. Во втором потолки гораздо выше, а в третьем совсем высокие. Обширные комнаты, парадные залы… Стены обтянуты голубым, малиновым, зелёным штофом. Мебель (она также передавалась Лицею «на первое обзаведение») по большей части старинная. Многое рассохлось, выцвело, обветшало…Вид на Большой Царскосельский дворец и парк. Литография А. Мартынова. Около 1820 года. Фрагмент.
Гулко отдавались шаги в пустынных дворцовых покоях, где ныне надлежало разместить полсотни «весёлых отроков». Здесь должны они жить, учиться, отдыхать. Классы для занятий, библиотека, гимнастический зал, столовая. Одних только спален пятьдесят — у каждого воспитанника своя. Переделки предстояли значительные, а времени оставалось мало. К осени, когда начнутся занятия, всё должно быть готово. Вернувшись в Петербург, не мешкая, подал Стасов по начальству «Опись переделкам и поправкам Царско-Сельского бывшего дворца их императорских высочеств великих князей, для помещения в оном Лицея». Вскоре министерство народного просвещения заключило с подрядчиком Иваном Пробкиным контракт на производство строительных работ. Нагнал в будущий Лицей подрядчик Пробкин умельцев-мужиков: каменщиков, штукатуров, маляров, печников, плотников — и работа закипела.«И мы пришли»
К началу октября 1811 года всё в Лицее было готово для приёма воспитанников. Здание внутри перестроено и заново отделано. Старая мебель приведена в порядок, изготовлена и приобретена кой-какая новая. Для воспитанников, профессоров, служителей сшита форменная одежда; закуплены книги и учебные пособия. В первом этаже бывшего дворцового флигеля разместилось хозяйственное управление Лицея, квартиры инспектора и гувернёров; во втором этаже — гардеробная, столовая, буфетная, больница с аптекой, малый конференц-зал, канцелярия; в третьем этаже — большой зал, классы, физический кабинет, Газетная комната, в галерее — библиотека; в четвёртом этаже — комнаты-спальни воспитанников.Большой дворец и Лицей. Литография А. Тона. 1822 год.
Четвёртый этаж по проекту Стасова подвергся самой основательной переделке. Втиснуть в один этаж полсотни спален оказалось нелегко. Для этого ранее существовавшие внутренние стены были разобраны, двери заделаны. На месте их возвели шесть поперечных капитальных стен с проходами-арками. Арки образовали сквозной коридор. И по обе стороны коридора появились пятьдесят две крохотные комнатки-спальни с оштукатуренными дощатыми стенами. Эти стены-перегородки делили окна пополам так, что в большинстве спален было по половине окна. Для «чистоты комнатного воздуха» перегородки не доходили до потолка. Для этой же цели потолок всего этажа был приподнят на один аршин. В каждую комнату вела из коридора небольшая дверь, окрашенная жёлтой масляной краской «под дуб». В верху каждой двери — «для сообщения воздуха и света» — находилось окошечко с железной сеткой. Полы были дощатые, а не паркетные. Над каждой дверью висела чёрная дощечка с номером комнаты и фамилией воспитанника.Музей Лицей. Коридор четвёртого этажа и спальни лицеистов. Фотография.
Лицейские гувернёры и некоторые профессора заранее переселились в Царское Село в специально отведённые для них квартиры. Директору предоставлен был стоящий через переулок против Лицея двухэтажный каменный дом. Два каменных строения по Певческому переулку, рядом с домом директора, тоже были переданы Лицею. Там разместились кухня, прачечная, баня, погреба. В ожидании прибытия воспитанников в лицейской кухне уже хозяйничали повар Иван Веригин и смотрительница над кухней и съестными припасами «майорская дочь» София Скалон. В гардеробной наводила порядок кастелянша — «жена отставного придворного скорохода» — Надежда Матвеева. В помощь служителям-дядькам ещё в августе прислана была «инвалидная команда» — унтер-офицер и шесть солдат-инвалидов.В. Ф. Малиновский. Портрет работы неизвестного художника.
Директор Лицея Василий Фёдорович Малиновский отдавал последние распоряжения эконому Эйлеру и надзирателю по учебной и нравственной части Пилецкому. И вот с утра 9 октября 1811 года возле директорского дома началось оживление. Казалось, хозяин принимает гостей. Со стуком подъезжали кареты, из которых степенно выходили подростки-мальчики в сопровождении родных. Но лица детей были грустны и растерянны, а лица взрослых торжественно серьёзны. Они приехали не в гости. Это начали съезжаться воспитанники, принятые в Царскосельский Лицей. Кто привёз Александра Пушкина, неизвестно. Возможно, дядя Василий Львович. А может быть, давний друг семьи Пушкиных, добрейший Александр Иванович Тургенев, благодаря влиянию которого и удалось поместить двенадцатилетнего Александра во вновь открываемое учебное заведение. Встречал приезжающих сам хозяин дома — Василий Фёдорович Малиновский. Было ему уже за сорок. Его открытое лицо с благородными чертами говорило об уме и доброте. Держался он скромно, просто, приветливо. Он прекрасно понимал, что творилось в душе привезённых к нему мальчиков, и старался их ободрить, успокоить, рассеять. «Новобранцы» прибывали по одному. Отобедали тут же у директора. Сопровождающие не задерживались, не желая продлевать тягостные минуты расставания и памятуя пословицу: «Долгие проводы — лишние слёзы». Родные уехали, и воспитанники остались одни с гувернёрами и инспектором. После вечернего чая всех повели переодеваться. В несколько минут мальчики преобразились. Сброшены неказистые домашние курточки, панталоны, башмаки. На каждом синий двубортный сюртук со стоячим красным воротником, с красным кантом на манжетах, блестящими гладкими пуговицами, синий суконный жилет, длинные прямые панталоны синего сукна, полусапожки… Мальчики бросились к зеркалу, разглядывали друг друга, вертелись. Одни уже воображали себя министрами, другие сенаторами, третьи просто наслаждались своим парадным видом. Довольны были все. Время близилось к десяти. Пора и на покой. Поднялись на четвёртый этаж и по длинному полутёмному коридору разошлись по своим комнаткам, где удушливо пахло непросохшей краской. «Новобранцы» осмотрелись. Тускло освещала свеча скромное убранство: узкая железная кровать с бумазейным одеялом, конторка, стул, умывальный столик с зеркалом, комод. За окном непроглядная осенняя ночь, ветер, шум деревьев в роще. И не у одного будущего сенатора и министра вдруг почему-то защипало в горле и потекли по щекам непрошеные слёзы.Музей Лицей. Комната № 14 — спальня Пушкина. Фотография.
Александру Пушкину досталась комната под номером 14. Над дверью уже висела дощечка с его фамилией. Оставшись наедине, он не заплакал. Он не был особенно привязан к родителям, которые не понимали да и не старались понять странного на их взгляд, порывистого, шаловливого ребёнка. Он привык к тому, что он сам по себе. Привык к независимости, и потому отъезд из родного дома не явился для него столь тягостным испытанием, как для многих его товарищей. И в этих казённых стенах он не заплакал. Он давно уже не плакал. Последний раз, пожалуй, лил слёзы тогда, когда гувернантка сестры схватила его тетрадку с начатой поэмой и отдала гувернёру Шеделю: «Посмотрите, каким вздором занимается Александр вместо того, чтобы готовить уроки». Шедель начал читать и захохотал. И тут Пушкин заплакал. Он вырвал тетрадку и швырнул её в печь. С тех пор он не плакал. Пушкин оглядел свою комнатку. Убогость обстановки не тревожила его. Он не был избалован. Приметил всё: в дверях окошко с сеткой, мерные шаги дежурного дядьки в коридоре — и подумал с усмешкой: «Решётка, часовой… Будто в тюрьме». 9 октября в Лицей кроме Пушкина приехали Кюхельбекер, Вольховский, Илличевский, Ломоносов, Ржевский, Матюшкин, Брольо, Корсаков, Гурьев. На другой день привезли ещё четверых. А 13 октября директор Лицея сообщил министру просвещения графу Разумовскому, что все воспитанники уже съехались, все они довольны своим содержанием и веселы, все уже одеты в казённые мундиры и снабжены обувью, «потому что многие из них приличной одежды не имели». В Лицей приняли тридцать человек. Царских братьев среди них не числилось. Назревали грозные политические события — война с Наполеоном, царю было не до братьев. К тому же не понравился «императорской фамилии» состав воспитанников Лицея. Были они в большинстве детьми незнатных, небогатых и нечиновных родителей — неподходящая компания для великих князей.19 октября 1811 года
Хотя воспитанники съехались, занятия в Лицее ещё не начинались. Все — от директора до шумливых обитателей четвёртого этажа — деятельно готовились к 19 октября — дню торжественного открытия Лицея. Приезжал брюзгливый надменный старик — министр просвещения граф Разумовский. Всё осмотрел и приказал провести в его присутствии репетицию предстоящего торжества. В большом зале ему поставили кресло. Он сел и, приблизив к глазам свой неизменный лорнет, сумрачно наблюдал, как ввели воспитанников в парадных мундирах, построили и, вызывая их по списку, обучали кланяться почтительно и изящно тому месту, где будет сидеть царь и его семейство. Большой зал Лицея, где происходила репетиция, был не очень велик, но красив. Светлый (по обеим сторонам его широкие окна), с четырьмя колоннами, поддерживающими потолок, со стенами, окрашенными под розовый мрамор, блестящим паркетом, зеркалами во всю стену и малиновыми штофными портьерами с шёлковыми кистями. Именно здесь предполагалось устраивать публичные экзамены, выпускные акты и другие торжества. Зодчему Стасову приказано было, чтобы это помещение имело не только «приличное», но и парадное обличье. И под присмотром Стасова мастер Набоков искусно расписал стены зала клеевыми красками «под лепное». Воинские доспехи, знамёна, одноглавые орлы, аллегорические фигуры, сцены из античных времён казались не нарисованными, а вылепленными, выпуклыми. Роспись украшала и потолок, и четыре арки, через которые входили в актовый зал.Актовый зал Лицея. Литография П. Иванова по рисунку лицеиста второго выпуска В. Лангера. 20-е годы XIX века.
Мебели в зале не полагалось, так как воспитанники должны были здесь заниматься фехтованием и другими физическими упражнениями, а по вечерам — играть. Но накануне торжественного дня открытия сюда снесли лучшую мебель со всего Лицея. Посредине зала между колоннами раздвинули длинный складной стол, покрыли его красным сукном с золотой бахромой. Поодаль от стола всё пространство зала уставили рядами кресел. И вот долгожданный день 19 октября наступил. Гости начали съезжаться с утра. Зима в том году была ранняя. Уже выпал снег, и приглашённые прибывали из Петербурга в удобных крытых санях. Снова, как во время репетиции, в актовом зале по правую сторону стола в три ряда построились воспитанники в парадной форме. При них бледный от волнения Василий Фёдорович Малиновский, инспектор, гувернёры. По другую сторону стола — профессора и чиновники Лицея. А вокруг переговаривались и раскланивались друг с другом министры, сенаторы, члены Государственного совета и «прочие первенствующие чины», придворные, педагоги из Петербурга. Сверкали шитые золотом мундиры, аксельбанты, ордена, раздавалось: «ваше сиятельство», «ваше высокопревосходительство»… Напрасно вглядывались «новобранцы» в блестящую толпу: родителей их на торжество не допустили. Александр Пушкин никого не искал. Отец и мать его были в Москве. Но когда в нескольких шагах от себя он заметил добродушную физиономию Александра Ивановича Тургенева, его чёрный фрак со звездой, обрадовался и почувствовал себя не так одиноко.А. И. Тургенев. Акварель П. Соколова. 1816 год.
Гости собрались, и министр просвещения граф Разумовский пригласил царя. Царь вошёл. На его пухлом лице, как всегда, блуждала неопределённая, ничего не выражающая улыбка. Обе царицы — его жена и мать — сопровождали Александра. За ними шли великая княжна Анна Павловна и удивительно похожий на своего взбалмошного отца наследник престола великий князь Константин Павлович. «Августейшее семейство» уселось. Царь подал знак. Все заняли места, и церемония началась. Первым вышел немолодой сановник — директор департамента народного просвещения Мартынов. Два профессора держали перед ним Устав Лицея. «Учреждение Лицея, — надтреснутым тонким голосом читал Мартынов, — имеет целию образование юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной…» Пушкин и его товарищи слушали вполуха. Их не столько интересовало содержание читаемого, сколько занимал внешний вид Устава. А вид его действительно был роскошен. Устав походил на большую книгу в расшитом шелками и сверкающем золотом глазетовом переплёте. Витой серебряный шнур с толстыми кистями скреплял переплёт. На концах шнура, скрытая для сохранности в позолоченном футляре, мерно покачивалась государственная печать.Устав Лицея.
Те из воспитанников, что стояли поближе к Мартынову, изо всех сил вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть многочисленные рисунки, украшавшие все двенадцать пергаментных листов Устава. Мартынов кончил читать. Вышел директор Лицея Василий Фёдорович Малиновский. Он побледнел ещё больше и читал свою речь прерывающимся тихим голосом. Ему было не по себе. Если бы ему дозволили, разве стал бы он бубнить все эти витиеватые пустопорожние фразы о преданности престолу и «благорастворённом воздухе» Царского Села! Но его не спросили. Вручили готовую речь и велели прочитать. После речи Малиновского профессор Кошанский прочитал списки служащих и воспитанников Лицея. Лучше всех в этот день говорил молодой адъюнкт — профессор Александр Петрович Куницын. Его нисколько не смущало ни присутствие царя, ни холодное любопытство блестящего собрания. Он вышел быстро и смело, обернулся в сторону своих будущих питомцев и, глядя на них, и только на них, заговорил. Его речь предназначалась для этих мальчиков. Она так и называлась: «Наставление воспитанникам». Обращаясь к ним, юным гражданам России, он прославлял великую роль просвещения, обличал невежество, предрассудки, неправоту тех, кто достоинства человека измеряет чинами и знатностью, а не гражданской доблестью и благородством поступков. «Раздался глас отечества, в недра свои вас призывающего, — говорил Куницын. — Из родительских объятий вы поступаете ныне под кров сего священного храма наук… Здесь сообщены будут вам сведения, нужные для гражданина, необходимые для государственного человека, полезные для воина… Любовь к славе и отечеству должны быть вашими руководителями». Необычно звучали среди надменного собрания будоражащие слова «граждане», «отечество», «народ», «общественная польза». Звонкий голос молодого профессора наполнил весь зал, и в зале воцарилась необычайная тишина. Куницына слушали, и ещё как слушали! Царь прикрыл глаза и весь подался вперёд. Даже обычная улыбка сползла с его пухлого лица. А те, к кому пламенно взывал Куницын — подростки в синих мундирчиках, — они так и замерли, покорённые искренним пафосом обращённых к ним слов. Навсегда запомнились Александру Пушкину эти минуты: притихший зал, сверкающий золотом мундиров, и пылкая речь молодого Куницына.«Жизнь наша лицейская»
Пушкин проснулся от резких ударов лицейского колокола: бум… бум… бум… Он открыл глаза, выпростал руку из-под одеяла. Бр-р… как сегодня холодно. Печи внизу, верно, только затопили, и из остывшего за ночь душника веет не теплом, а холодным ветром. На дворе ещё темно. Дверь приоткрылась, выглянула заспанная физиономия дядьки Фомы. — Вставайте, господин Пушкин, вставайте… — Который час? — Шесть. И так изо дня в день: ровно в шесть часов резкий звук лицейского колокола и — «Вставайте, господин Пушкин, вставайте». Вставать не хотелось. — Да вы никак заснули? — Встаю, встаю… Почему-то вдруг вспомнилось, как гувернёр будил проспавшего Матюшкина, а тот, не разобравшись спросонок, послал его к чёрту. Стало смешно, и сон пропал. Пушкин сдёрнул ночной колпак и принялся одеваться. В дверь снова сунулся дядька Фома. Ему, как и другим дядькам, надлежало следить за воспитанниками, за чистотой и исправностью их одежды, убирать их комнаты. Пушкин оделся, умылся, расчесал роговым гребнем свои тёмно-русые курчавые волосы и вышел в коридор, где собрались воспитанники. Все построились парами — «порядком» и пошли за гувернёром в зал читать утреннюю молитву. Распорядок дня в Лицее был твёрдый, раз и навсегда установленный. Вставали в шесть утра и шли на молитву. С семи до девяти занятия — «класс». В девять — чай. До десяти прогулка. С десяти до двенадцати опять «класс». От двенадцати до часу — прогулка. В час — обед. От двух до трёх — чистописание или рисование. От трёх до пяти — другие уроки. В пять — чай. До шести — прогулка, потом повторение уроков или «вспомогательный класс». В половине девятого — ужин. После ужина до десяти — отдых (рекреация). В десять — вечерняя молитва и сон. Утреннюю и вечернюю молитвы читали по очереди вслух. Над благонравным и богобоязненным Моденькой Корфом, который молился с усердием, смеялись. Дали ему прозвище «дьячок Мордан». В «национальных» лицейских песнях, которые сочиняли все вместе, о Корфе распевали:Пушкин в возрасте 11–12 лет. Акварель неизвестного художника.
В будни обед состоял из трёх блюд, в праздник из четырёх. За ужином давали два блюда. Каждый понедельник в столовой вывешивалась «программа кушаней» и возле неё заключались договоры на обмен порциями. Жаркое меняли на пироги, печёнку на рыбу, бланманже на что-нибудь более существенное. Кормили хорошо, но бывало всякое. Недаром в лицейских песнях имелись куплеты:И. И. Пущин. Рисунок Пушкина. 1825 год.
Многим лицеистам казалось, что бесшабашному, острому на язык «французу» море по колено. И только умный, добрый Жанно Пущин, его друг сердечный, знал, как волновали, огорчали и мучили Пушкина самые незначительные размолвки с товарищами. Всё это обсуждалось по вечерам, когда ложились спать. С одной стороны 14-го номера, где спал Пушкин, была глухая стена, с другой, за тонкой перегородкой, номер 13-й — комната Пущина. По лицейским правилам полагалось, «заняв свою постель, прекратить разговоры». Но Пушкин и Пущин разговаривали допоздна. «Я… часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня, — вспоминал Пущин, — тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывает какую-то важность, и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось». О чём, о чём только не говорили они в эти ночные часы!.. Тускло горели ночники в арках длинного коридора четвёртого этажа, мерно вышагивал взад и вперёд дежурный дядька. Все давно заснули… Только в номерах 14-м и 13-м слышится приглушённый шёпот: — Ты чудак, Александр. Они и думать забыли… — Ты полагаешь, Жанно? — Не полагаю — уверен. — Ты счастливец, Жанно. Тебя все любят. А я… У меня несносный характер. Дядька останавливается, прислушивается, качает головой. — Нехорошо, господин Пушкин. Извольте, сударь, спать… Он протяжно зевает, крестит рот и проходит дальше. Слабо потрескивает масло в ночниках. Мерно вышагивает дядька. Из 14-го и 13-го номеров доносится ровное дыхание. Уснули… Тихо… Лицей уснул до следующего дня.Классы
Классы, где учились воспитанники, занимали в третьем этаже четыре комнаты. Самая большая из них — физический класс — была в шесть окон, три из которых выходили на дворец, а три в противоположную сторону. Стены физического класса окрашены были в бледно-зелёный цвет, потолок расписан фигурами. На возвышении стояла кафедра. Перед нею — столы и шесть полукруглых скамеек, на пять мест каждая. К физическому классу примыкал физический кабинет. В нём — шкафы с различными аппаратами и приборами, такими, как «превосходной работы электрическая машина», «искусственное ухо… такой же глаз», изготовленные лучшим петербургским механиком; астролябия, глобусы земной и небесный, готовальня и тому подобное. За физическим кабинетом находились ещё два класса. Они шутливо описаны в лицейском стихотворении:В. Д. Вольховский — лицеист. Акварель неизвестного художника. 10-е годы XIX века.
Лицеисты любили и уважали Вольховского. Кюхельбекер говорил, что в Лицее «почти одного его и слушал». И Пушкину нравился этот маленький спартанец.A. M. Горчаков — лицеист. Акварель неизвестного художника. 10-е годы XIX века.
Ф. Ф. Матюшкин — лицеист. Акварель неизвестного художника. 10-е годы XIX века.
Пушкина подобное честолюбие только смешило. Неспособный и ленивый, по отзывам педагогов, Антон Дельвиг был ему куда больше по сердцу, чем блестящий Горчаков. В классах Пушкин и его товарищи изучали предметы, предусмотренные учебной программой. Учебная программа, как и Устав Лицея, были выработаны не сразу и не одним лицом. Устав… Он представлялся воспитанникам той роскошной книгой в глазетовом переплёте, которую они видели на торжественном открытии Лицея. Они и не подозревали, что было до того, как двенадцать листов Устава переплели в глазетовый переплёт! Первоначальный проект Лицея принадлежал выдающемуся государственному деятелю Михаилу Михайловичу Сперанскому. В начале своего царствования Александр I не прочь был на досуге потолковать о «свободах», которые он, возможно, дарует верноподданным. И вот, надеясь на «свободы», обещанные царём, в числе других проектов Сперанский разработал и проект «особенного Лицея», который готовил бы деятелей для обновлённой России. Когда проект Лицея попал к министру просвещения Разумовскому, тот вознегодовал. Он ненавидел Сперанского и все его идеи. Особенно возмущало его то, что по проекту Сперанского в Лицее должны были обучаться не только дворяне, но и «молодые люди разных состояний». Разумовский начал действовать. В те годы в Петербурге на российских хлебах проживал посланник низложенного сардинского короля некто Жозеф де Местр. Человек весьма образованный, но иезуит и мракобес, он презирал приютившую его страну и имел наглость сомневаться, «созданы ли русские для науки». И вот ему-то на рассмотрение отдал Разумовский проект Лицея. Понятно, что де Местру проект Сперанского не понравился. Он разругал его и заявил, что вообще наука в России «будет не только бесполезна, но даже опасна для государства». Разумовский поспешил доложить об этом царю. Царь отнюдь не собирался обучать в Лицее «молодых людей разных состояний». Но идея «особенного Лицея» для избранных ему нравилась. Он подумывал отдать туда и своих младших братьев. После длительных рассмотрений проект Лицея попал наконец к Мартынову — директору департамента народного просвещения. И Мартынов, человек не чуждый передовых идей, сумел сохранить многое из того, что замыслил Сперанский. Лицей был открыт. Совершенно новое, небывалое в России учебное заведение. И как только его открыли, придворные подхалимы не замедлили приписать все заслуги царю. Мол, Лицей не что иное, как «собственное творение императора». «Училище сие образовано и Устав его написан мною, хотя и присвоили себе работу сию другие», — жаловался Сперанский в частном письме. Хотя в правах и преимуществах Лицей был приравнен к российским университетам, он не походил на университеты. В университетах науки преподавались во всей их обширности взрослым людям, чтобы они в своей области «дошли до совершенства». В Лицее же «детей благородных родителей» готовили к особенной цели и преподавали им «главные основания» многих наук. Будущие государственные деятели должны были приобрести различные сведения, которые могли им понадобиться в дальнейшем. Поэтому программа Лицея была обширной и пёстрой, включала множество предметов. Изучали языки — русский, латинский, французский, немецкий, риторику (теорию красноречия), словесность (литературу), русскую и мировую историю, в большом количестве «нравственные науки», географию, статистику, науки математические и физические, «изящные искусства и гимнастические упражнения», то есть чистописание, рисование, пение, танцевание, фехтование, верховую езду и плавание. Учились в классах по семи часов в день, с большими перерывами. Уроки обычно бывали сдвоенные: один и тот же преподаватель занимался с воспитанниками два часа подряд. Фехтованию и танцам обучались два раза в неделю — в среду и пятницу по вечерам. Расписание в году почти не менялось. Обучение в Лицее делилось на два курса. Первый назывался начальным, второй — окончательным. На каждом учились в течение трёх лет. При переходе с курса на курс проводился публичный экзамен. Александр Пушкин проходил вместе с товарищами начальный курс с октября 1811 года по январь 1815 года; окончательный — с января 1815 года до июня 1817 года.Наставники
Занятия по всем предметам вели в Лицее профессора, адъюнкты (помощники профессоров) и учителя. «Политические и нравственные науки» преподавал Александр Петрович Куницын, российскую словесность и латинский язык — Николай Фёдорович Кошанский, историю и географию — Иван Кузьмич Кайданов. Французский язык и словесность — Давид Иванович де Будри, немецкий язык и словесность — Фридрих Леопольд Август де Гауэншильд, математику и физику — Яков Иванович Карцев. Кроме Давида Ивановича де Будри, все лицейские профессора были людьми молодыми, не достигшими ещё тридцатилетнего возраста. Но образование получили они основательное. Трое — Куницын, Кайданов и Карцев — окончили Петербургский педагогический институт и, как особо отличившиеся, посланы были для усовершенствования за границу. Там, в Геттингене, Иене, Париже, слушали они лекции европейских знаменитостей, а когда возвратились в Россию, зачислили их профессорами в Лицей. Первый биограф Пушкина Павел Васильевич Анненков писал о Куницыне, Кайданове, Карцеве и Кошанском: «Можно сказать без всякого преувеличения, что все эти лица должны были считаться передовыми людьми эпохи на учебном поприще. Ни за ними, ни около них мы не видим, в 1811 году, ни одного русского имени, которое бы имело более прав на звание образцового преподавателя, чем эти, тогда ещё молодые имена». Русские педагоги, а не иностранцы преподавали в Лицее главные науки. Это было новшество, и новшество немалое…Лицейские профессора ищут милости у министра просвещения Разумовского. Карикатура А. Илличевского.
«Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына», — рассказывал Пущин. Александр Петрович Куницын был самым выдающимся и талантливым из лицейских профессоров. Умный, красноречивый, образованный, он держался с достоинством, не заискивал перед начальством. Как-то воспитанник Илличевский нарисовал карикатуру: лицейские профессора ищут милости у графа Разумовского. Нарисован здесь и Куницын. Он стоит в стороне, повернулся к министруспиной и смотрит не на него, а в противоположную сторону. На протяжении шести лет Куницын преподавал в Лицее те науки, из которых воспитанники узнавали о «должностях» (обязанностях) человека и гражданина. Это были логика, психология, нравственность, право естественное частное, право естественное публичное, право народное, право гражданское русское, право публичное русское, право римское, финансы. Куницын не случайно преподавал так много «прав», то есть юридических наук. Ведь чтобы перестраивать Россию, изменять законы, воспитанники должны были эти законы знать. Курс «нравственных наук» начинался с логики. Двенадцатилетний Александр Пушкин логику не жаловал. Ему казались смешными и странными все эти силлогизмы, фигуры, модусы. «Я логики, право, не понимаю», — заявлял он товарищам. Он не слишком старался, но учился успешно. «Хорошие успехи. Не прилежен. Весьма понятен (то есть понятлив)» — так записал в ведомости об успехах Пушкина по логике профессор Куницын. Логику сменили другие «нравственные науки». Живо, образно, со множеством примеров рассказывал молодой профессор о том, что такое человеческое общество, о разных образах правления, об обязанностях правителей и правительств, о решающей роли народа в выборе образа правления и установлении законов. Большинство воспитанников записывало лекции. «Первому писцу лицейскому» — Горчакову — товарищи подбрасывали насмешливые записочки: «О суета сует и всяческая суета, — о, когда выпадет перо из рук твоих, первый писец лицейский! — Глаза потеряешь, увы! тогда что будет с тобой!» Пушкин мало что записывал. Он наделён был удивительной памятью, сообразительностью, понятливостью. С виду рассеянный и невнимательный, он усваивал из лекций гораздо больше тех, кто неутомимо строчил и строчил. Куницын рассказывал, Пушкин слушал. «Люди, вступая в общество, — говорил Куницын, — желают свободы и благосостояния, а не рабства и нищеты». Пушкин понимал: речь идёт не о людях вообще, а в первую очередь о крепостных крестьянах, о тех, кто обречён в России на нищету и рабство. Куницын «на кафедре беспрепятственно говорил против рабства и за свободу»… Многое понял Пушкин из лекций Куницына. Поэтому с таким восторгом вспоминал он его:И. К. Кайданов. Гравюра И. Фридрица. 1830 год.
С интересом занимался Пушкин русской и всемирной историей и географией у добродушного украинца профессора Ивана Кузьмича Кайданова. Однокашник Куницына по Педагогическому институту, Кайданов звёзд с неба не хватал, но предмет свой знал и любил. От него много интересного услышал Пушкин о вещем Олеге, погибшем «от ужаления змея», о «ненасытном честолюбце» царе Борисе Годунове, о деяниях великого преобразователя России Петра I. Политические взгляды профессора Кайданова были очень умеренными. Но в те годы вся Россия мечтала о «свободах», ждала конституцию, которая ограничила бы гнёт царской власти, и Кайданов в своих лекциях с сочувствием рассказывал о странах, где власть находится в руках сената или сейма или разделена «между королём, верхним и нижним парламентом». Парламент, выборы депутатов, стремление народа к свободе… Воспитанники слышали об этом и от Куницына, и от Малиновского. Василий Фёдорович долго служил в русском посольстве в Англии. Он рассказывал, что там даже сам король подчиняется парламенту. И в Лицее появилась новая игра. Играли в парламент: произносили речи, спорили, решали вопросы государственной важности… Лекции Кайданова обычно слушали с интересом. Но если шумели, болтали, добродушный профессор сердился. Тогда шли в ход «животины» — любимое бранное словцо Кайданова, которое попало и в «национальные» песни:«Любимые творцы»
Музей Лицей. Библиотека. Фотография.
Они стояли здесь рядышком на широких полках — его «любимые творцы» — писатели русские и иностранные. Они мирно уживались с толстенным словарем Гейма, французской грамматикой, написанной Будри, «Основанием всеобщей истории» Кайданова, «Ручной книгой древней классической словесности», изданной Кошанским, с другими учебными руководствами, а также с журналами — иностранными и русскими. Малиновский выписывал их в большом количестве для лицейской библиотеки. «Достигают ли нашего уединения вновь выходящие книги? спрашиваешь ты меня; можешь ли в этом сомневаться?» — писал своему приятелю в Петербург Илличевский. И, очевидно повторяя слова своих наставников, продолжал: «…чтение питает душу, образует разум, развивает способности; по сей причине мы стараемся иметь все журналы и впрямь получаем: Пантеон, Вестник Европы, Русской Вестник и пр. Так, мой друг, и мы также хотим наслаждаться светлым днём нашей литературы, удивляться цветущим гениям Жуковского, Батюшкова, Крылова, Гнедича. Но не худо иногда подымать завесу протекших времён, заглядывать в книги отцов отечественной поэзии, Ломоносова, Хераскова, Державина, Дмитриева… Не худо иногда вопрошать певцов иноземных (у них учились предки наши), беседовать с умами Расина, Вольтера, Делиля…». Они читали книги не только для развлечения. Пушкин и некоторые из его товарищей искали у «любимых творцов» объяснения того, что видели, решения очень важных для них вопросов. Каковы они были, эти важные вопросы, можно судить по «Словарю» Кюхельбекера, который Пушкин называл «наш словарь». Из прочитанных книг Кюхельбекер делал выписки и самое интересное распределял в алфавитном порядке. В его «Словаре» были и «Образ правления», и «Обязанности гражданина-писателя», и «Свобода гражданская», и «Пётр Великий», и «Сила и свобода», и так далее, и тому подобное. Он выписывал из сочинений Шиллера, Лессинга, Вольтера, Сенеки, Эпикура, Саади, Батюшкова, Фёдора Глинки и даже дяди Пушкина — Василия Львовича. Но особенно много из Руссо и Вейса. Книгу швейцарского политического деятеля Вейса, примкнувшего к французской революции, «Принципы философии, политики и нравственности» Кюхельбекер особенно любил. Пушкин и Кюхельбекер дольше других задерживались в лицейской библиотеке. Бывало, кончив читать, Пушкин не сразу уходил, а становился у окна и смотрел на убегающую далеко, к самому горизонту, прямую как стрела Садовую улицу. За окном шла обычная жизнь «казённого городка» — Царского Села. Шагали сменившиеся с караула солдаты. Из соседней Знаменской церкви, где отошла всенощная, расходились богомольцы. Почему-то в такие минуты вспоминалась родная Москва. Как-то там теперь? Что делает в этот час бабушка Мария Алексеевна, сестра Ольга, няня Арина? Резкий звук лицейского колокола прерывал его мысли. Скоро спать. Он оглядывался. Библиотека опустела. Все уже разошлись. Один только Кюхля склонился над столом и уткнулся носом в толстенный фолиант. Что он делает? Верно, выискивает что-нибудь интересное для своего «Словаря». Так и есть. Выписывает из Вейса, на букву «р» — «рабство». Что же такое рабство? «Несчастный народ, находящийся под ярмом деспотизма, должен помнить, если хочет расторгнуть узы свои, что тирания похожа на ярмо, которое суживается сопротивлением. Нет середины: или терпи, как держат тебя на верёвке, или борись, но с твёрдым намерением разорвать петлю или удавиться. Редко, чтобы умеренные усилия не были пагубны». «Разорвать петлю или удавиться…» Занятно. Пушкин на минуту задумывается. Затем кричит Кюхле: «Не засни над Вейсом, Виленька!» Перепрыгивает через стул и убегает из библиотеки. Спустя несколько минут он лежит уже в постели. «Разорвать петлю или удавиться…» Молодец Кюхельбекер. Надо будет повнимательней почитать его «Словарь». Перед тем как заснуть, Пушкин шарит под подушкой: Вольтер здесь? Здесь. Завтра до классов можно почитать. Он сворачивается калачиком и моментально засыпает.«Гроза двенадцатого года настала»
Если бы залы и комнаты Лицея умели говорить, сколько интересного порассказали бы они… Одну из самых волнующих историй рассказала бы, конечно, так называемая Газетная комната. Бывало, набегавшись в зале, посидев в библиотеке или сразу после классов Пушкин заходил в Газетную комнату. Проходил через актовый зал, быстрой рукой откидывал тяжёлую суконную занавесь на одной из арок и оказывался в Газетной. В небольшой этой комнате, со стенами, расписанными под зелёный мрамор, стоял посредине круглый стол. На нём свежие газеты, журналы: «Вестник Европы», «Друг юношества», «Московские ведомости», «Северная почта», «Русский инвалид», журналы немецкие, французские… Пушкин пересматривал всё, перелистывал страницы, разглядывал картинки. Политические известия, новые стихи и романы, моды… Множество самых разнообразных и интересных сведений. Наступил уже 1812 год, и политические известия с каждым днём становились всё тревожней. Тревога носилась в воздухе. Все — от императора всероссийского Александра Павловича до лицейских дядек — толковали о войне, о неминуемом нападении на Россию Бонапарта. «Мы здесь постоянно настороже, — писал из Петербурга своей сестре Александр I, — все обстоятельства такие острые, всё так натянуто, что военные действия могут начаться с минуты на минуту». Обстоятельства действительно были острыми. Войска Наполеона от Рейна, от Эльбы, от Дуная, Альпийских гор, от Северного моря неуклонно приближались к Неману и границам России. Поработитель Европы Наполеон Бонапарт задумал новый поход. Война не была ещё объявлена, а части русской армии уже двинулись навстречу врагу. Однажды мглистым февральским утром лицеисты увидели: мимо самого Лицея по Садовой улице бесконечной тёмной лентой движется лейб-гвардии Гусарский полк. За ним двинулись и другие. И вот то, чего ожидали с волнением и тревогой, свершилось. 17 июня в Петербурге и в Царском Селе узнали: Бонапарт с полумиллионной армией перешёл Неман и вторгся в Россию. Отечественная война началась. Через Царское Село шли полки: драгуны, гусары, конные, пешие, отряды ополченцев с крестами на шапках, бородатые казаки с пиками… Они шли и шли, и подростки в синих мундирчиках выбегали им навстречу из здания Лицея. — Прощайте, братцы! — Побейте супостатов! — Возвращайтесь с победой! И в ответ слышалось: — Небось не оплошаем! — Не положим на руку охулки! — Только бы дойти до них!Сражение при Бородине. Гравюра по рисунку Д. Скотти. 1814 год.
— Есть реляция? — Есть! — Где? — В «Северной почте». — Читайте, читайте! Кто-нибудь читал, а остальные, окружив его плотным кольцом, затаив дыхание, слушали.…Генерал от кавалерии Тормасов, от 16 июля из города Кобрина доносит: «Имею щастие всеподданнейше поздравить Ваше императорское Величество с совершенным разбитием и забранием в плен сего июля 15 числа, всего отряда Саксонских войск, занимавших город Кобрин и с большим упорством девять часов оборонявших оный. Трофеи сей победы суть: четыре знамя, восемь пушек и большое число разного оружия; в плен взяты: командующий отрядом Генерал-Майор Клингель, Полковников 3, Штаб-офицеров 6, офицеров 57, Унтер-офицеров и рядовых 2234, убитых на месте более тысячи человек; потеря же с нашей стороны не весьма значительна».Это было первое известие о победе русской армии. По воскресеньям реляции — официальные известия из армии, напечатанные на отдельных листках, — привозили родные из Петербурга. Все собирались в зале, и профессор Кошанский читал эти сообщения о ходе боевых действий с таким воодушевлением и пафосом, будто декламировал оды Горация или сатиры Ювенала. Вечерами в лицейском зале играли в войну. Командовал войсками «генерал от инфантерии» Алексей Илличевский. Однажды, зайдя в Газетную, Пушкин услышал, как Кюхельбекер о чём-то с жаром рассказывал Вольховскому. На вопрос, о чём речь, Кюхельбекер ответил: «О Раевском. Когда французы рвались к Могилёву, в разгар жестокого боя, генерал Раевский взял за руки двух юных сыновей своих и пошёл с ними вперёд… На батарею неприятеля. Он крикнул солдатам: „Вперёд, ребята! Я и дети мои укажем вам дорогу“. И батарея была взята. Понимаете, взята! Маменька мне сказывала, что дети Раевского не старше нас с вами. Они в бою, а мы-то здесь…» И Кюхля безнадёжно махнул рукой. В эти дни решалась судьба России, и всё происходящее волновало и тревожило. Шёл уже июль, второй военный месяц, а русские армии всё отступали и отступали. Кругом слышались толки: во всём виноват главнокомандующий генерал Барклай-де-Толли, он боится решительного сражения и велит отступать. Может быть, он трус, а может, и похуже — предатель. Лицеисты так и думали. Кюхельбекер откровенно писал об этом матери. Тогда не только лицеисты не понимали осторожную, умную тактику Барклая. Неудовольствие было всеобщим, и в начале августа пост главнокомандующего занял вместо Барклая ученик и соратник Суворова, почитаемый всеми престарелый Михаил Илларионович Кутузов. Царь не любил Кутузова, мучительно завидовал его таланту полководца. Александру I смертельно хотелось, подобно Наполеону, самому руководить армией, но он был бездарен и под давлением общественного мнения вынужден был назначить именно Кутузова. 31 августа лицеисты прочитали в «Северной почте» донесение Кутузова о героическом и кровопролитном Бородинском сражении. Вскоре узнали и другое: чтобы сохранить русскую армию, Кутузов приказал оставить Москву. «Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, — сказал он, — до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия». Москва сдана… Многие лицеисты, узнав об этом, плакали. Вечером того дня Дельвиг отозвал в сторону Пушкина и Кюхельбекера, протянул им исписанный листок и сказал: «Вот что я написал…» На листке было выведено: «Русская песня». Дальше шли стихи:
Голодный француз, стреляющий ворон. Рисунок Ф. Матюшкина. 1812 год.
Война стала народной. Весь народ с ожесточением и ненавистью ополчился на иноземцев. Сами французы рассказывают, что при их приближении деревни превращаются или в костры, или в крепости. И нигде ничего — ни крова, ни хлеба, ни фуража для лошадей. Тысячи крестьян укрываются в лесах и в одиночку, и отрядами донимают пришельцев. Даже женщины сражаются. Подумать только, крестьянка Прасковья из деревни Соколово, что в Смоленской губернии, одна оборонялась от шести неприятельских солдат. Трёх заколола вилами, трёх других обратила в бегство. Про старостиху Василису, что захватила в плен не одного француза, рассказывали чудеса. Как волновали и радовали Пушкина все эти вести, как он гордился своим народом…«Мы прогоняем Пилецкого»
В том же тяжёлом военном 1812 году началась в Лицее история, которая навсегда запомнилась воспитанникам. Через много лет в плане своей биографии, среди важнейших событий лицейской жизни, Пушкин записал: «Мы прогоняем Пилецкого». Мартин Степанович Пилецкий-Урбанович состоял в Лицее в должности инспектора или надзирателя по учебной и нравственной части. В его обязанности входило «блюсти порядок учебный и нравственный». В этом помогали ему гувернёры, над которыми он начальствовал. Странный это был «блюститель нравственности» — ханжа, святоша, иезуит с головы до пят. Сама внешность его отталкивала. Он был отвратителен «со своею длинною высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими походкою и приёмами, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности, строгостию…».М. С. Пилецкий. Фрагмент карикатуры А. Илличевского. 1815 год.
С самых первых дней лицейской жизни Пилецкий повёл себя рьяно. Сочинил специальные правила для «господ гувернёров», поучающие, как надзирать за воспитанниками. Он учил гувернёров ежеминутно «морально присутствовать» среди воспитанников, залезать им в души, проникать в их помыслы, подслушивать их «пошепты», подсматривать «телодвижения», «читать у каждого в глазах и чертах лица». Всё для того, чтобы предупреждать «соблазны», «обрабатывать» волю. Гувернёры не слишком торопились воспользоваться иезуитскими правилами господина инспектора, но сам он неукоснительно следовал им. Пушкин досадливо морщился, когда липкий взгляд Пилецкого останавливался на нём. А если слышалось вкрадчивое «друг мой» и начинались разглагольствования о грехе и пороке, послушании и смирении, посте и молитвах, Пушкина так и подмывало ответить инспектору что-нибудь озорное и дерзкое. Например, из Вольтера: о попах и ханжах. Позабористее, похлестче. Все помирали со смеху, когда вечерами в лицейском зале «паяс» — Миша Яковлев, сделав постную мину и вытянув руку с воображаемым крестом, удивительно похоже изображал Пилецкого. Мишу Яковлева звали «паяс двести номеров». Он умел представлять великое множество лиц: профессоров, лицеистов, дядек, министра Разумовского, лицейского кучера Агафона, а также царскосельских «духовных особ» — отца Павла, второго лицейского попа, Кузьминского попа, Павловского попа, дьяконов, колченогого дьячка, «дьячка с трелями» и, конечно, Мартина Пилецкого во всей его красе. Отвращение и ненависть к Пилецкому назревали у лицеистов постепенно, но прорвались как-то вдруг. Зимою 1812 года в Лицей чаще обычного наезжали родные воспитанников. И тут многие услышали, как инспектор Пилецкий насмехался над приезжающими, давал им обидные прозвища. Лицеисты возмутились. Больше всех — Пушкин, хотя его родные и не приезжали в Лицей. И вот братец инспектора, гувернёр Илья Пилецкий, донёс по начальству, что в Лицее «происшествие»: Пушкин «за обедом вдруг начал громко говорить, что Вольховский г. инспектора боится, и видно от того, что боится потерять своё доброе имя, а мы, говорит, шалуны, его увещеваниям смеёмся. После начал исчислять с присовокупившимся к сему г. Корсаковым сделанные г. инспектором родителям некоторых товарищей обиды, а после обеда и других к составлению клеветы на г. инспектора подстрекнул. Вообще г. Пушкин вёл себя все следующие дни весьма смело и ветрено». Против иезуита-инспектора был составлен целый заговор. Возглавлял его Пушкин. Кюхельбекер, Дельвиг, Корсаков, сын Василия Фёдоровича — Иван Малиновский, Мясоедов, Маслов действовали с ним заодно. Особенно бушевал Кюхельбекер. Его возмущало, что некоторые воспитанники трусливо помалкивали и оставались в стороне. Кюхельбекер, по словам Ильи Пилецкого, «с ожесточением укорял и бранил явно подлецами Юдина, Корфа, Ломоносова и Есакова, что они не утверждали на инспектора того, что некоторые другие». События развивались. На уроке Гауэншильда вездесущий Илья Пилецкий вдруг заметил у Дельвига «бранное на господина инспектора сочинение» и кинулся отнимать. Тут вмешался Пушкин. Он вскочил. Глаза его блестели. Голос звенел от возмущения и гнева. «Как вы смеете брать наши бумаги! Стало быть, и письма наши из ящика будете брать!» Вечером в зале происходило разбирательство. Что-то отвечал на обвинения Мартин Пилецкий. Как-то уговаривал «бунтовщиков» Малиновский… «Дело» замяли, «бунтовщиков» утихомирили. Но ненадолго. В марте 1813 года возмущение вспыхнуло с новой силой. На этот раз действовали более решительно. Все собрались в конференц-зале, вызвали инспектора. Он явился. Ему предложили выбор: либо он, не мешкая, оставит Лицей, либо они сами подадут заявления об уходе. Пилецкий раздумывал. Своим пронзительным взглядом оглядел он воспитанников. Они стояли неподвижно и глядели на него. Смело. Без страха. С презрением и вызовом. Он понял: слова их не шутка, не простая угроза. «Оставайтесь в Лицее, господа!» — бросил он хладнокровно и направился к выходу. В тот же день он уехал из Царского Села в Петербург. Графу Разумовскому ничего не оставалось, как дать согласие на увольнение Пилецкого из Лицея. Когда же уволенного хотели наградить, выяснилось: он награждён уже чином в другом департаменте. В департаменте полиции. Так закончилась в Лицее педагогическая карьера «пастыря душ» и полицейского агента. Долго ещё фигурировал «Мартын» в лицейских карикатурах и сатирах. В стихотворной сказке «Деяния Мартына в аду» говорилось о том, как, попав в ад, Пилецкий вздумал окрестить повелителя подземного царства Плутона. Вот что из этого вышло:«Являться муза стала мне»
H. A. Корсаков — лицеист. Акварель неизвестного художника. 10-е годы XIX века.
А. А. Дельвиг — лицеист. Акварель П. Яковлева. 1818 год.
М. Л. Яковлев — лицеист. Акварель неизвестного художника. 10-е годы XIX века.
В. К. Кюхельбекер. Рисунок Пушкина. 1825 год.
Сочиняли и сами, и по заданию. Не обходилось без курьёзов. Как-то раз профессор Кошанский предложил описать в стихах восход солнца. Заскрипели перья. Затем читали написанное. Дошла очередь до Павла Мясоедова, который славился в Лицее своей глупостью и спесью. Он встал и прочитал: — Восход солнца.О. С. Пушкина. Рисунок Е. Плюшара. 30-е годы XIX века.
Надежда Осиповна ездила в Царское Село не только из-за старшего сына, а главным образом из-за младшего: его уже успели определить в пансион при Лицее. Кудрявый, миловидный, забавный Лёвушка был баловень, любимец родителей. И мать, чтобы он не скучал, старалась навещать его как можно чаще. С ней ездила и Ольга. После долгой разлуки Александр и Ольга опять подружились. Ольга просила брата, чтобы он ей писал. И он писал. Он любил с ней беседовать.В гостиной у Чирикова
Но пока что Пушкин оставался в лицейском «монастыре», где порядки были строгие. О поездках куда бы то ни было не могло быть и речи. Порознь, без гувернёра, из стен Лицея никого не выпускали. Даже с родителями не разрешали гулять. А Пушкину и его товарищам хотелось новых впечатлений, интересных занятий, чтобы внести хоть некоторое разнообразие в свою лицейскую жизнь, заполнить досуг, дать пищу уму, применение способностям. Уже в декабре 1811 года в квартире гувернёра Чирикова начались так называемые «литературные собрания».С. Г. Чириков. Автопортрет. 1824 год.
Сергей Гаврилович Чириков совмещал в Лицее должность гувернёра с обязанностями учителя рисования. Человек он был не злой, сговорчивый, обходительный. Больше всех воспитанников любил «Лису-проповедницу» — Комовского. Может быть, потому, что тот к нему ластился и, под видом доверенности, наушничал на товарищей. «Я прибегал иногда к помощи начальства, — записывал Комовский в своём лицейском дневнике, — особливо открывался я во всём столь меня любящему гувернёру и за сие называли меня ябедником, фискалом и проч.» Уезжая в Петербург лечить глаза, Чириков писал воспитанникам, выполнял их поручения. «Уведомьте Фёдора Фёдоровича (то есть Матюшкина), — просил он Комовского, — что я нигде не нашёл такого ножа, какой ему угодно; все те, кои я видел у Курапцова и у прочих продавцов, все те, повторяю, ножи без шил, и я с прискорбием возвратился домой. Кланяйтесь, пожалуйста, от меня любезным вашим товарищам: кн. Ал. Мих. Горчакову, Вл. Дм. Вольховскому, Сем. Сем. Есакову, Арк. Ив. Мартынову, Матюшкину и пр., Илличевскому, Пущину, Малиновскому и пр.». Пушкин не был в числе его любимцев.С. Д. Комовский. Фрагмент карикатуры А. Илличевского 1815 год.
Лицеисты с Чириковым ладили, хотя прекрасно подмечали его маленькие слабости и подшучивали над ними. Чириков любил покой и комфорт, поездку из Царского Села в Петербург почитал чуть ли не Геркулесовым подвигом, уверял почему-то, будто род его происходит из Персии. Всё это попало в «национальную» песню, которую распевали от имени Чирикова:Вид на Большой дворец и Лицей. Литография А. Мартынова. Около 1820 года.
Участники собраний располагались в гостиной возле круглого стола, на стоявшем у стены широком диване. По воспоминаниям лицеистов, над этим диваном долгое время сохранялись стихи, написанные Пушкиным прямо на стене. Затем они стёрлись, и содержание их забыли. Думали, они потеряны. Но в лицейских бумагах на обороте листка с посланием Илличевского «Моему рисовальному учителю» (то есть Чирикову) найдено было четверостишие:«Юные пловцы»
«Литературных собраний» лицеистам было мало. Они придумали занятие ещё более интересное. Лицей охватила эпидемия: все начали печататься, издавать журналы. Поэты и прозаики несли свои творения «издателям». Расторопные «издатели» строго-настрого наказывали родным привезти альбомы и тетради с бумагой получше, в переплётах покрасивее. А затем, распределив всё полученное, переписывали «творения» набело красивым и чётким почерком. В Лицее появилось великое множество рукописных изданий: «Сарско-сельские лицейские газеты», «Императорского Сарско-сельского Лицея Вестник», «Для удовольствия и пользы», «Неопытное перо», «Юные пловцы», «Сверчок», «Лицейский Мудрец» и другие журналы, названия которых неизвестны. От лицейских журналов осталось немногое. Как ни странно, судьба их причудливо переплелась с трагическими событиями 14 декабря 1825 года. Незадолго до восстания декабристов лицейские журналы взял у Яковлева брат Ивана Пущина Михаил. После восстания его арестовали. И среди бумаг, захваченных у него, оказались лицейские журналы. Так они и сгинули. Но из того немногого, что случайно уцелело, видно, чем заполняли лицейские «издатели» свои листки.«Лицейский мудрец», рукописный журнал. Обложка. 1815 год.
Были здесь смешные описания различных происшествий из лицейской жизни, письма, статьи и стихи лицейских прозаиков и поэтов, рисунки, карикатуры на профессоров, гувернёров и воспитанников. Так, в единственном сохранившемся номере журнала «Императорского Сарско-сельского Лицея Вестник» от 3 декабря 1811 года в разделе хроники описывается ссора Горчакова с Ломоносовым и Масловым, «секретная експедиция», посланная Горчаковым для переговоров с «соперниками», а также примирение «сих трёх знатных особ». В разделе «Смесь» помещены стихи Илличевского, стихотворный перевод Кюхельбекера и рассуждение под названием «Истинное благополучие». Заканчивался номер «Разными известиями». Издавали лицейские журналы воспитанники Корсаков, Илличевский, Дельвиг, Кюхельбекер, Яковлев, Вольховский, Есаков, Маслов, Данзас. «Пушкин, — вспоминал Иван Пущин, — потом постоянно и деятельно участвовал во всех лицейских журналах, импровизировал так называемые народные песни, точил на всех эпиграммы и пр[очее]». Участие Пушкина в лицейских журналах было очень разнообразным. Он помещал в них свои стихи. В журнале карикатур, который выходил под руководством Чирикова, трудился вместе с Илличевским и Мартыновым как художник. Рисовал он хорошо. «Искусен в французском языке и рисовании», — записал о нём Василий Фёдорович Малиновский. Как «издатель» Пушкин выступал в журналах «Неопытное перо» и «Юные пловцы». От этих журналов ничего не сохранилось, кроме письма «Господам издателям журнала под заглавием Юных пловцов — от Корреспондента Императорского Вольного Экономического общества, отставного гувернёра» — то есть письма от бывшего лицейского гувернёра Иконникова воспитанникам Пушкину, Дельвигу, Илличевскому, Кюхельбекеру и Яковлеву. Автор этого письма Алексей Николаевич Иконников прослужил в Лицее всего один год (1811—1812). Он был человеком образованным, благородным, умным, но приверженным к вину. Из Лицея его выжил Мартин Пилецкий, который на освободившееся место пристроил своего братца Илью. Но уволенный из Лицея Иконников не забывал своих питомцев. Пешком (денег на извозчика у него не было) приходил он из Петербурга в Царское Село, чтобы повидаться с ними, следил за их журналами, за их литературными успехами. «Успехи ваши в издании вашего журнала, — писал он издателям „Юных пловцов“, — видел я с сердечным удовольствием, сочинения ваши, в оном помещаемые, читал с равномерным». Письмо Иконникова помечено 2 сентября 1813 года. «Юные пловцы» выходили в этом же году. И тогда же вдруг запретили в Лицее издавать журналы. Строгость объясняли тем, что журналы отвлекают воспитанников от занятий. Но запрет не помог. Наоборот, вызвал противодействие:Продавец кваса. Ученический рисунок Пушкина.
Вот одна из них:«Александр Н.к.ш.п.»
Первым в большое плавание отважился пуститься Миша Яковлев. Он переписал свои басни в особую тетрадь и послал её в журнал «Вестник Европы». При этом просил издателя скрыть от публики имя сочинителя. Время шло, басни не появлялись. Ехидный Илличевский написал эпиграмму «Уваженная скромность».«К другу стихотворцу», первое печатное стихотворение Пушкина. Страница журнала «Вестник Европы», 1814 г., № 13.
Вскоре ничего не подозревающий Пушкин зашёл в Газетную комнату, взял свежий номер «Вестника Европы» и с изумлением прочитал: «От издателя: Просим сочинителя присланной в „Вестник Европы“ пьесы под названием „К другу стихотворцу“, как всех других сочинителей, объявить нам своё имя, ибо мы поставили себе законом: не печатать тех сочинений, которых авторы не сообщили нам своего имени и адреса». Так Пушкин узнал о проделке друзей.Вильгельм Кюхельбекер, мучимый бесом стихотворства. Карикатура А. Илличевского. 1815 год.
Товарищи допытывались: кто такой Арист, его друг-стихотворец, которого он уговаривает не писать стихов, не вступать на трудный путь поэта? Кюхельбекер? Возможно, что и он. Да и не он один, а все, кто лезет на Парнас за лаврами, забыв, что там растёт и крапива. Писать хорошие стихи непросто. Пусть даже Аристу — его другу-стихотворцу удастся стать писателем. Что ждёт его? Богатство, слава, жизнь спокойная и приятная? Нимало.Смерть Малиновского
В те дни, когда «юные пловцы» пустились в большое плавание, произошло событие, надолго нарушившее размеренное течение лицейской жизни. В конце марта 1814 года, сорока восьми лет от роду, от «нервной горячки» неожиданно скончался Василий Фёдорович Малиновский. Воспитанники давно заметили, что был он задумчив, грустен. Но им было невдомёк, какие невзгоды одолевали его. Невзгод было много. Василия Фёдоровича буквально потрясла внезапная опала и отставка Сперанского. Он не мог привыкнуть к мысли, что столь почитаемый им Сперанский, на реформы которого возлагал он великие надежды, отстранён от дел и выслан из Петербурга. Значит, преобразования и реформы, воспитание в Лицее государственных деятелей для обновлённой России — всё пустые мечты. А его собственные проекты, что вынашивал он годы, — уничтожение крепостнического рабства, всеобщий мир, создание «общего совета» всех стран для решения спорных международных вопросов — всё осталось на бумаге. Его труды — «Рассуждение о мире и войне», «Записка об освобождении рабов» — пылятся на полках и никому не нужны. Он был очень одинок: умерла жена. Всю свою душу он вкладывал в Лицей. А какова награда? Окрики. Вечные мелочные придирки самодура Разумовского. Болел Малиновский не долго. Захворал 16 марта, а 23-го его не стало. На другой день весь Лицей собрался возле умершего директора. Он лежал спокойный, бледный в своём лицейском мундире. Сослуживцы вынесли гроб, поставили на дроги. Дроги двинулись к заставе. Хоронить везли в Петербург на Большеохтинское кладбище. Медленно выступал за гробом отряд драгун на одномастных лошадях, — всё, что сделало начальство, чтобы придать хоть некоторую торжественность похоронам. Провожали Малиновского в последний путь профессора, все служащие Лицея, и в сопровождении гувернёров и дядек шли за гробом воспитанники. На кладбище из воспитанников взяли только пятерых, в том числе и Александра Пушкина. Похоронили Василия Фёдоровича рядом с его женой в их семейном склепе. Когда гроб опускали, а Иван Малиновский безутешно плакал над телом своего отца, Пушкин подошёл к нему и взял его за руку. И перед могилой Василия Фёдоровича они поклялись в вечной дружбе. Много лет спустя смертельно раненный на дуэли Пушкин, чувствуя приближение конца, сказал: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать…». Лицеисты горевали. Даже Горчаков, не отличавшийся излишней чувствительностью, написал дяде: «Я не говорю вам о большой потере, которую мы понесли, она вам, без сомнения, известна. Вы можете себе представить, сколь мы были опечалены. Но оставим это, не надо будить скорбных чувств, я чувствую, что слёзы навёртываются у меня на глазах помимо моей воли».«В Париже росс»
Между тем из далёкого Парижа пришла в Петербург и в Царское Село весть, которая радостно взволновала и приободрила приунывший было Лицей. Союзные войска взяли столицу Франции. Это означало, что война с Наполеоном Бонапартом окончена, что с Францией заключён будет мир, что русская армия, испытавшая беспримерные тяготы и освободившая Европу от тирана, вернётся на родину, солдаты придут домой. Вскоре победоносные части русской армии действительно начали возвращаться в отечество. Возвратился из Парижа и царь Александр I. 27 июля в Павловске, близ Царского Села, в честь заключения мира с Францией было устроено пышное празднество. Посмотреть на это празднество повели и лицеистов. Четыре версты, отделявшие Павловск от Царского Села, шли по жаре пешком. Но шли охотно. Не часто доводилось им видеть подобное зрелище.Вид Павловского парка и дворца. Литография А. Мартынова. Около 1820 года.
Вот и Павловский дворец. За ним — только что возведённые триумфальные ворота, небольшие, из невысоких лавровых деревьев. На воротах надпись — два стиха, обращённые к «герою» Александру I:«Безначалие»
После смерти Малиновского началась та эпоха лицейской жизни, которую Пушкин в плане своей биографии назвал «Безначалие». Строгий, дельный распорядок, установленный первым директором, пошатнулся. «Тебе, пожалуй, представится странным, если я скажу, что мы — мы в Лицее — ведём очень рассеянную жизнь, — писал Кюхельбекер сестре, — быть может это кажется только в сравнении с нашей предшествующей монашеской жизнью. Теперь нам разрешается гулять одним со своими родителями, нас часто приглашают профессора или инспектор; — всё это ещё не рассеяние. Но так как у нас нет директора, а один из наших профессоров оставил нас по болезни, другие же часто прихварывают, и теперь никаких предметов дальше не проходят, а ввиду предстоящего публичного экзамена, повторяют — ты можешь убедиться, что в нашей республике царствует некоторый беспорядок, которой ещё умножается разногласиями наших патрициев». Беспорядок в «лицейской республике» (теперь уже не «монастырь», а «республика») был основательный. Первое время после смерти Малиновского должность директора исполнял профессор Кошанский. Ему помогали Куницын и Фролов — новый надзиратель по учебной и нравственной части. Но едва принялись они за дело, как выяснилось, что и втроём не способны заменить одного Василия Фёдоровича. К тому же Кошанский вскоре тяжело заболел и уехал из Царского Села в Петербург лечиться. Тогда Разумовский предписал Конференции — совету профессоров — управлять Лицеем. Тут и начались между «патрициями» те разногласия, о которых говорил в своём письме Кюхельбекер. Пушкин о частых переменах в управлении Лицеем сочинил басню. Мужик, похоронивший отца, заставляет попа служить по нему панихиду за панихидой. И душа отца, которая до этого пребывала в покое, от излишнего усердия заботящихся о ней пошла по рукам всех чертей. Одним из тех чертей, в руках которых за время «безначалия» побывал Лицей, был Гауэншильд — «сатана с лакрицей за зубами». И его назначил Разумовский исполнять обязанности директора. Вместе с ним и после него управлял Лицеемнадзиратель по учебной и нравственной части Степан Степанович Фролов.Ф.-Л. Гауэншильд. Литография с рисунка О. Кипренского.
Таким припевом кончался каждый куплет «национальной» песни, сложенной в честь Фролова после того, как кончил он начальствовать. Подполковник Фролов попал в Лицей по «мощному слову» всесильного Аракчеева. До Лицея Фролов служил в Кадетском корпусе, и ему хотелось на новом месте завести такие же порядки. Он заставлял провинившихся становиться на колени, читать молитву приказывал построившись в три ряда; наверх, в спальни, пускал лишь по особым билетам. Он мечтал и Лицей превратить в казарму. Да не тут-то было. Питомцы Малиновского откровенно смеялись над ним, над его невежеством, над тем, что с учителем фехтования Вальвилем говорил он только на ломаном французском языке, называл героя трактата Руссо «Эмиль» женским именем — Эмилия, по всякому поводу приводил такие примеры из корана, или алкорана, — священной книги мусульман, — каких там и в помине не было. Лицеисты выведали о Фролове всё — даже то, что мечтал он получить медаль за участие в войне 1812 года, хотя сам не воевал, а сидел в своём имении Лонка. Когда же французы приблизились, бежал. В «национальной» песне ничего не было забыто:«Гогель-могель»
Во время «безначалия» произошло событие, вошедшее в лицейские летописи под названием «гогель-могель». Случилось это осенью 1814 года. Осень вообще бывала для лицеистов самым унылым временем. Погода портилась, прогулки сокращались. Оживление, царившее летом в «казённом городке», сменялось тишиной и безлюдьем. «Осень на нас не на шутку косо поглядывает, — писал Илличевский своему приятелю Фуссу. — Эта дама так сварлива, что с нею никто почти ужиться не может. Всё запрётся в дому, разъедется в столицу или куда кто хочет; а мы, постоянные жители Села, живи с нею. Чем убить такое скучное время?» Уезжали знакомые, исчезли в парке гуляющие, умолкла у гауптвахты полковая музыка, в дворцовых коридорах не мелькали больше разодетые фигуры придворных. Укатил царский двор. И, что особенно огорчало Пушкина, вместе со старой фрейлиной, княжной Волконской, уехала её миловидная горничная, молоденькая Наташа. По Наташе вздыхал не один лицеист. Вздыхал по ней и Пушкин.Уголок Екатерининского парка. Фотографии.
В больнице у доктора Пешеля
Лицейская больница во втором этаже была невелика. Заведовал ею доктор Франц Осипович Пешель. В 1811 году, когда открылся Лицей, было ему двадцать девять лет. Незадолго до этого его вывез из Моравии на русскую службу министр внутренних дел князь Куракин. Так молодой словак Пешель стал софийским уездным лекарем. Софией называлось предместье Царского Села. Жил Пешель тут же, лечил весь высший свет «казённого городка». Приезжая в Лицей, привозил он воспитанникам царскосельские новости, происшествия, анекдоты. Он не очень правильно говорил по-русски, но был весёлым собеседником. Словечки и выражения «нашего знаменитого Пешеля» (он, например, говорил «чинить» вместо «лечить») запомнились на всю жизнь. Лицеисты любили добряка доктора, но не забывали его в своих эпиграммах и «национальных» песнях.«В садах Лицея»
Из-за беспорядка, «безначалия» с экзаменом опаздывали. Должны были провести его в октябре 1814 года, а перенесли на январь следующего, 1815-го. «Знаешь ли что? — писал Илличевский Фуссу. — И мы ожидаем экзамена, которому бы давно уже следовало быть и после которого мы перейдём в окончательный курс, то есть останемся в Лицее ещё на три года». Готовиться к экзамену начали заблаговременно. Разумовский строго-настрого приказал Конференции Лицея, чтобы всё было чинно, гладко, заранее подготовлено и заранее отрепетировано. Конференции и самой не хотелось ударить лицом в грязь. Но чем бы удивить высокопоставленных гостей? Ответы на вопросы, чтение рассуждений на заранее данные темы — всё это было обычным в подобных случаях. И было решено, чтобы профессор Галич уговорил воспитанника Пушкина написать к экзамену подобающее стихотворение. Что-нибудь торжественное. Лучше всего — оду. Выслушав предложение профессора Галича, Пушкин сначала наотрез отказался. Сочинять к экзамену оду и читать её публично? Вдохновляться по заказу? Ни за что! Он терпеть не может од, а тем более заказных. И о чём писать? О великих деяниях министра Разумовского? Но Пушкин любил Галича, а Галич был красноречив. О чём писать? Пусть Пушкин оглянется вокруг. Он в Царском Селе. Здесь на каждом шагу памятники русской славы. Неужели он равнодушен к героическому прошлому родного народа? Неужто оно ничего не говорит его воображению и сердцу? После длительных уговоров Пушкин наконец согласился. Хорошо, он напишет к экзамену стихи. Но о чём писать, было всё же неясно. Теперь он подолгу бродил по осеннему царскосельскому парку, погружённый в свои мысли.Розовое поле в Екатерининском парке. Фотография.
Если бы Галич попросил его написать стихи о лицейской жизни, тут не пришлось бы задумываться. Можно было бы, например, описать, как три раза в день строили их парами и водили в этот парк подальше от дворца, на Розовое поле. Розовым это поле было только по названию. Когда-то, при Екатерине II, здесь действительно росли и благоухали розы, но они перевелись. Остались лишь название да окружённая деревьями просторная лужайка, очень удобная для игр и беготни. Здесь разрешалось им резвиться.На Камероновой галерее. Фотография.
Большой дворец, Эрмитаж, Камеронова галерея, «Адмиралтейство», Морейская колонна, Чесменская колонна, Кагульский обелиск… Все эти чертоги и памятники, щедро разбросанные в лицейских садах, возвращали из области мифов и легенд в ощутимый и реальный мир Царского Села, где причудливо переплелись и история России, и взлёты её славы, и безудержные прихоти её самодержавных властителей. Пушкину вспоминалось уже не однажды слышанное. Некогда здесь, на месте садов и чертогов, стояла на горе, средь лесов и пустошей, одинокая финская усадьба под названием «Саари-Мойс», что по-русски значило «возвышенная местность». Земля, на которой стояла эта мыза, и весь лесистый, болотистый край близ Финского залива принадлежали издревле Великому Новгороду. Но в начале XVII века захватили край шведы. Пётр I отвоевал его обратно и повелел в устье реки Невы заложить морской город Петербург. А Саарскую мызу, что близ Петербурга, подарил своей жене Екатерине I. С той поры и началась история Царского Села, которое вначале именовалось Сарским. Чтобы заселить пустынный край близ царицыной мызы, стали силой пригонять сюда из разных российских волостей крестьянские семьи, умельцев-мастеров: плотников, каменщиков, печников. Пригоняли их с умыслом. В 1718 году начали на Саарской мызе строить «каменные палаты о шестнадцати светлицах» — небольшой дворец для Петра I и его жены. У дворца на искусственно насыпанных земляных уступах насадили сад с цветниками. В саду вырыли пруды и каналы. В лесу близ дворца прорубили дороги-просеки и, отгородив изрядный участок леса, загоняли туда зверей: лосей, зайцев, кабанов, оленей. Это был зверинец для царской охоты. При Петре I на Саарской мызе всё было просто и скромно. Но когда на престол вступила дочь Петра — Елизавета, всё здесь изменилось. Скромная мыза стала Царским Селом, где жила царица, где принимали послов, где всё говорило о славе и мощи Российской Империи. Тогда-то, будто по волшебству вырос в Царском Селе и дворец, изумляющий своей красотой и богатством, был разбит огромный парк.Вид Большого, или Екатерининского, дворца со стороны парка. Фотография.
Пушкин медленно проходил вдоль фасада Большого дворца. Вот он — бесконечно длинный, лазоревый, с белыми колоннами, зеркальными окнами, множеством лепных украшений… Во времена Елизаветы дворец был ещё великолепнее. Его бесчисленные украшения сверкали золотом. Шесть пудов, семнадцать фунтов и два золотника настоящего червонного золота ушло на его позолоту. Лицеисты прекрасно знали историю Большого дворца. В одном письме воспитанник Матюшкин рассказывал: «Царскосельский дворец построен в 1744 году графом Растрелли, напоминает век Людовика XIV, век вкуса и роскоши, и несмотря что время истребило яркую позолоту, коею были густо покрыты кровли, карнизы, статуи и другие украшения, всё ещё может почесться великолепнейшим дворцом в Европе. Ещё видны на некоторых статуях остатки сей удивительной роскоши… Когда императрица Елизавета приехала со всем двором своим и иностранными министрами осмотреть оконченный дворец, то всякий, поражённый великолепием его, спешил изъявить государыне своё удивление; один французский министр, маркиз де ла Шетарди, не говорил ни слова. Императрица заметила его молчание, хотела знать причину его равнодушия и получила в ответ, что он не находит здесь главной вещи — футляра на сию драгоценность». Большой дворец изумлял внутри ещё больше, чем снаружи: мрамор, золото, драгоценные камни, янтарь, зеркала, бронза, статуи, картины, гобелены, фарфор… Залы и комнаты одна другой богаче…Чесменская колонна. Фотография.
Но время шло, и вкусы менялись. Затейливое барокко — любимый стиль Растрелли (в этом стиле и построил он Большой дворец) — стало казаться вычурным. Его сменил классицизм, подражание античной древности, стиль благородный, строгий, изящный и сдержанный. И новая владелица Царского Села — лицемерная, хитрая Екатерина II, «Тартюф в короне и в юбке» — решила показать всему свету, что она идёт в ногу со временем. Облик Царского Села стал меняться. Исчезла с фасада Большого дворца слепящая позолота, а целый ряд покоев — комнат и зал — был перестроен и отделан заново, уже в классическом стиле. Это выполнил замечательный зодчий Камерон. Тот самый, что построил рядом с дворцом лёгкую, как античный храм, прозрачную галерею. Изменились и обширные царскосельские сады. Им был придан вид приятной естественности. Теперь, выйдя из дворца, можно было любоваться не только правильными рядами парадных аллей, но и ручейками, лугами, пригорками, рощицами — природой натуральной и в то же время изящной. И здесь же возводили разнообразные строения, воздвигали обелиски, колонны — памятники славы. Вот они, эти памятники… Посредине озера, будто вырастая из самых вод его, появилась украшенная рострами — носами кораблей — розовая мраморная колонна. На вершине её бронзовый российский орёл. Он ломает когтями полумесяц — эмблему Турции. Колонну зовут Чесменской. В Чесменской бухте Эгейского моря российские военные корабли уничтожили в сражении многочисленный флот Турции.Морейская колонна. Фотография.
О победах над Турцией говорит и Кагульский обелиск, что стоит на лугу близ Большого дворца. И Морейская колонна. Надпись на ней кончается словами: «…крепость Наваринская сдалась Бригадиру Ганнибалу. Войск российских было числом шестьсот человек, кои не спрашивали многочислен ли неприятель, но где он. В плен турков взято шесть тысяч». Бригадир Иван Абрамович Ганнибал — старший сын «арапа Петра Великого», Абрама Петровича Ганнибала, — приходился Александру Пушкину двоюродным дедом. Пушкин знал, о чём писать. Он напишет оду «Воспоминания в Царском Селе». Начнёт с прошедшего, памятники которого окружают его здесь, в садах Лицея, а закончит настоящим — подвигами российских воинов в недавней войне с Наполеоном Бонапартом. И пусть Галич не думает, что героизм родного народа ничего не говорит его воображению и сердцу…«Публичное испытание»
Двадцать второго декабря 1814 года к газете «Санкт-Петербургские ведомости» было приложено напечатанное на отдельном листке объявление. В нём говорилось: «Императорский Царскосельский лицей имеет честь уведомить, что 4 и 8 чисел будущего января месяца, от 10 часов утра до 3 пополудни, имеет быть в оном публичное испытание воспитанников первого приёма, по случаю перевода их из младшего в старший возраст». Такое объявление повторялось ещё дважды: 25 и 29 декабря. До публичных экзаменов оставались считанные дни, и воспитанники Лицея долгие часы проводили в «проходной» и «длинной». В этих двух больших комнатах третьего этажа, обычно стоя за конторками, готовили уроки. Теперь здесь под присмотром дежурного гувернёра зубрили латынь и алгебру, повторяли историю, географию, логику и другие предметы. Публичное испытание… Экзамены в присутствии многочисленной публики… При одной мысли об этом становилось страшновато. Даже самые беспечные что-то повторяли, учили. Пушкина не столько тревожили экзамены, сколько волновало предстоящее чтение. Порой он досадовал, что послушал Галича, дал себя уговорить. «Воспоминания в Царском Селе»… Стихи были написаны и переписаны набело. Он читал их друзьям. Все были в восторге. Всем нравилось и описание «Элизиума полнощного» — северного рая, царскосельского сада, и огромных чертогов, рвущихся к небесам, — Камероновой галереи, и озера, где «плещутся наяды», и Чесменской колонны, и Кагульского обелиска… А он был неспокоен, сумрачен, молчалив. Но делать нечего. «Назвался груздем — полезай в кузов», как говаривала няня. 4 января 1815 года публичное испытание в Лицее началось. В этот день экзаменовали по закону божьему, логике, географии, истории, немецкому языку и нравственным наукам. Во второй день испытаний, 8 января, предстояло отвечать по латинскому языку, математике, физике и российскому языку. Тогда же должен был читать своё стихотворение воспитанник Пушкин. Когда утром 8 января Пушкин с товарищами очутился в лицейском актовом зале, где за длинным столом, покрытым красной суконной скатертью, сидели экзаменаторы во главе с Разумовским, а поодаль в креслах разместилась приглашённая публика, ему невольно вспомнился день открытия Лицея. Каким большим и торжественным казался тогда зал, какой надменно-пугающей блестящая публика… Ныне всё по-иному. И зал будто уменьшился, и публика попроще. Профессора из Петербурга, знакомые и родственники воспитанников, кое-кто из сановников, любопытствующие жители Царского Села. Вон его отец Сергей Львович. Вот мать Кюхельбекера Юстина Яковлевна, мать Бакунина, отец Мясоедова, отец Комовского… Царя в зале не было. Он находился далеко, в Вене, на европейском конгрессе. Как говорилось не без ехидства в одном лицейском стихотворении,Г. Р. Державин. Гравюра с портрета работы Васильевского.
Позднее Пушкин вспоминал: «Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы заволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую „Водопад“. Державин приехал. Он вошёл в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил своё намерение и возвратился в залу… Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвисли; портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблестали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной».Пушкин на экзамене. Картина И. Репина. 1911 год.
И вот наконец вызвали его — Александра Пушкина. Он стоит посредине зала в двух шагах от Державина, в тесноватом, давно сшитом парадном мундирчике, белых панталонах в обтяжку, высоких сапожках. Ему радостно и страшно. Он сдаёт экзамен Гавриле Романовичу Державину на высокое звание российского поэта… «Воспоминания в Царском селе…» Его голос дрожит или это только чудится?«Воспоминания в Царском Селе», стихотворение Пушкина. Беловой автограф из тетради Г. Р. Державина.
Весною того же 1815 года «Воспоминания в Царском Селе» были напечатаны в журнале «Российский Музеум» с примечанием: «За доставление сего подарка благодарим искренно родственников молодого поэта, талант которого так много обещает. Издатель Музеума». В этом номере «Музеума» под стихами юного поэта впервые стояла его полная подпись: «Александр Пушкин».На старшем курсе
— Пушкин, пожалуйте к доске. Грузный, черноволосый профессор Карцев неторопливо продиктовал алгебраическую задачу. — Записали? Решайте. Пушкин задумался. Он долго переминался с ноги на ногу, молча писал и писал на доске какие-то формулы. Карцев не выдержал: — Что же вышло? Чему равен икс? Пушкин улыбнулся: — Нулю. — Хорошо! У вас, Пушкин, в моём классе всё равняется нулю. Садитесь на место и пишите стихи. Яков Иванович произнёс эту фразу без обычной своей язвительности. «Все профессора смотрели с благоговением на растущий талант Пушкина», — рассказывал Пущин. Хотя успехи Пушкина в классе математики и физики были невелики, Карцев не вёл с ним войны.Большой пруд и Камеронова галерея. Литография. 20-е годы XIX века.
А вот с профессором Кошанским, который после болезни вернулся в Лицей, у Пушкина нередко бывали стычки. Ещё до болезни Кошанского Пушкин и Дельвиг подсмеивались над старомодными литературными вкусами профессора словесности, его любовью к высокопарным и трескучим фразам. Как-то Илличевский подал профессору оду. Называлась она «Освобождение Белграда». Говорилось в ней о том, как напали печенеги на Белгород киевский и как жителям удалось избавиться от напасти. Кошанский прочитал эту оду и внёс свои поправки. Что же он исправил? Выражения простые и ясные заменил тяжеловесными и высокопарными: «двенадцать дней» изменил на «двенадцать крат», «колодцы выкопав» на «изрывши кладези», «напрасно» на «тщетно», «площади» на «стогны», «говорить» на «вещать». Такие поправки возмущали Пушкина и Дельвига. Высокопарность, неестественность их смешили и отталкивали. Кошанский поучает, критикует, а сам? Им хотелось показать профессору, как смешны его собственные поэтические творения. Они только ждали удобного случая, и случай представился. У управляющего Царским Селом графа Ожаровского умерла жена. Кошанский знал графиню и написал на её смерть чувствительные стихи по всем правилам пиитики. Назывались стихи «На смерть графини Ожаровской». Прочитав их в журнале, друзья вволю потешились, а Дельвиг, не долго думая, принялся за пародию. Он назвал её «На смерть кучера Агафона». Агафон Ефимов был лицейским кучером. Кошанский сетовал о кончине графини:Желанные гости
Константин Николаевич Батюшков побывал в Лицее в феврале 1815 года. Вскоре после этого Илличевский писал Фуссу: «Признаться тебе, до самого вступления в Лицей, я не видел ни одного писателя, — но в Лицее видел я Дмитриева, Державина, Жуковского, Батюшкова, Василия Пушкина и Хвостова; ещё забыл: Нелединского, Кутузова, Дашкова». В то время как Батюшков приехал в Лицей, Пушкин болел и лежал в больнице. Вдруг прибежали товарищи и сказали, что его хочет видеть Батюшков, который специально для этого приехал в Лицей. Пушкин был рад чрезвычайно. Он любил стихи Батюшкова. Они нравились ему своей разнообразностью и жизнерадостностью, гармоничностью и стройностью. Когда Батюшков воспевал мир классической древности, его стихи напоминали прекрасные творения ваятелей древней Эллады. Ещё до Лицея Пушкин видел Батюшкова не раз в Москве, в кабинете своего отца. Но что тогда было общего между шаловливым непоседливым мальчиком и молодым поэтом? Зато теперь… Пушкин с радостным любопытством разглядывал гостя. Он невысок, но изящен, строен. Молодое лицо красиво. Русые волосы кудрявы и мягки. Только взгляд разбегающихся глаз чем-то необычен и странен. Вместе с русской армией Батюшков недавно возвратился в Петербург из заграничного похода. Он даже не снял ещё офицерского сюртука, лишь спорол эполеты.K. H. Батюшков. Портрет работы О. Кипренского. 1815 год.
Говорили они о многом — об отечественной словесности, о народной русской поэзии. Когда речь зашла о стихах самого Пушкина, Батюшков, будто сговорившись с Кошанским, стал советовать оставить «дудку», свирель, то есть лёгкую поэзию, и обратиться к предметам серьёзным и важным — воспевать войну, героев… Пушкин смолчал и всё терпеливо выслушал. Вскоре он ответил Батюшкову стихами:В. А. Жуковский. Гравюра по рисунку О. Кипренского.1817 год.
В ту пору Жуковский был самым известным русским поэтом. Его мелодичная, звучная и меланхолическая поэзия пленяла сердца. Он ввёл русских читателей в таинственный мир романтической фантастики, познакомил с балладами Шиллера, Бюргера, Соути, Вальтера Скотта. Он не только переводил, но и сам писал превосходные «страшные» баллады. И его «Певец во стане русских воинов», где воспевались подвиги героев двенадцатого года, был принят с восторгом. «Эпоха была беспримерная, — писал современник, — и певец явился достойным её». Стихи Жуковского в Лицее знали и любили. С вниманием и интересом следили за всем, что он печатал. И даже уведомляли об этом родственников. «Спешу, любезный дядюшка, первый обрадовать вас, — писал дяде Горчаков, — что выходят полные сочинения Жуковского, столь долго ожидаемые публикой… Они выходят в двух частях». В «Лицейском Мудреце» помещено было стихотворение «Мудрец» — шутливое подражание «Певцу» Жуковского. «Национальную» песню о Гауэншильде — «В лицейском зале тишина» — распевали хором на мотив гремевшего тогда по всей России «Певца во стане русских воинов» Жуковского. Весною 1815 года по настоятельным вызовам царского семейства Жуковский приехал из Москвы в Петербург. Его хотели «приручить», приблизить ко двору. Теперь он часто бывал в Павловске у «вдовствующей императрицы» — матери царя — и в Царском Селе. Стихи воспитанника Царскосельского Лицея Александра Пушкина Жуковский знал главным образом от его дяди Василия Львовича. У него-то увидел впервые и «Воспоминания в Царском Селе». Увидел и поразился. Он взял рукопись с собой, читал её друзьям и, останавливаясь на лучших местах, восклицал: «Вот у нас настоящий поэт!». Приехав в Царское Село, чтобы познакомиться с «настоящим поэтом», Жуковский ждал многого, но то, что он увидел, превзошло все ожидания. Этот весёлый юноша, только что вышедший из детства и сохранивший в себе ещё столько ребяческого, был поистине чудом — необычайно талантлив, не по возрасту умён, с удивительно тонким и верным поэтическим вкусом. «Я сделал ещё приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным, — восторженно писал Жуковский в Москву своему приятелю Вяземскому. — Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое, живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал мою руку к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не помешал себе созреть. Нам всем необходимо соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастёт». Жуковский стал часто бывать в Лицее. Он полюбил Пушкина. Пушкин платил ему тем же. Он понимал: Жуковский не только замечательный поэт, «поэзии чудесный гений», но и благороднейший человек, добрый, искренний, бескорыстный друг. Настоящий друг. Как часто потом убеждался в этом Пушкин. Всегда в трудные минуты, а таких в его жизни было немало, обращался он к Жуковскому и неизменно находил у него помощь и поддержку… Те часы, что проводили они вместе в царскосельском парке, были для обоих отрадными и желанными. «Певец таинственных видений», Жуковский умел быть на редкость занимательным собеседником, весёлым и остроумным. Он читал Пушкину свои новые стихи — «проверял» их на нём. Те, что Пушкин забывал до следующей встречи, исправлял или уничтожал: считал их неудачными. И Пушкин читал Жуковскому то, что сочинял. Хотя земная полнокровная поэзия Батюшкова была для юного лицеиста куда более близкой, чем меланхолическая, «небесная» поэзия Жуковского, именно Жуковского выбрал он в руководители. И не раскаивался. Тот ничего не навязывал, только советовал побольше читать, учиться; сам привозил ему книги и журналы, укреплял его веру в себя, в свои силы. Вступая на тернистый путь писателя, Пушкин у Жуковского просил благословения:Первая любовь
Двадцать седьмого ноября 1815 года Пушкин записал в своём дневнике: «Жуковский дарит мне свои стихотворенья». Один из первых экземпляров только что вышедшего собрания своих стихотворений, первую их часть, Жуковский подарил Пушкину. Пушкин не расставался с подаренным томиком, читал и перечитывал его. Не только потому, что высоко ценил поэзию Жуковского. Он упивался унылыми жалобами влюблённых, поэтическими повествованиями о несчастной любви. Он сам был влюблён. Влюблён впервые, наивно, восторженно и пылко. Он стал задумчив, рассеян. В классах отвечал невпопад. Раньше он смеялся над лицейскими «Сердечкиными», теперь товарищи подсмеивались над ним.Е. П. Бакунина. Автопортрет. 1816 год.
Пушкин был покорён. Теперь каждую свободную минуту проводил он у окна в томительном ожидании и, завидев наконец вдалеке знакомую девичью фигурку, опрометью бежал на лестницу. Там делал вид, будто вышел невзначай. Мимолётная встреча, несколько ничего не значащих слов, улыбка… Но как это много для влюблённого! Он стеснялся изливать свою душу товарищам и, лишь оставшись наедине в своей тесной комнатке, доставал дневник и давал волю чувствам: «29 ноября.Жуковский
Пандус (спуск без ступеней) в Екатерининском парке. Фотография.
Весною и летом Бакунина с матерью жила в Царском Селе. Пушкин встречал её повсюду — в Лицее, в парке, на гуляньях. Осенью она уезжала в Петербург и лишь изредка появлялась в Лицее, чтобы проведать брата. Пушкин тосковал.Уголок Екатерининского парка. Фотография.
Новый директор
«Безначалие», длившееся больше двух лет, наконец окончилось. В январе 1816 года директором Лицея назначили бывшего до того директором Петербургского Педагогического института Егора Антоновича Энгельгардта. Эта новость всех взволновала. «Не знаю, дошло ли до вас, что у нас новый директор г. Энгельгардт, — сообщал Горчаков своей тётушке. — Это, как говорят, очень образованный человек, который знает французский, русский, немецкий, итальянский, английский и, что лучше всего, немного латыни… Ожидаем его со дня на день».E. A. Энгельгардт. Портрет работы неизвестного художника.
Прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, Энгельгардт побывал в Лицее, чтобы познакомиться с воспитанниками. Новый директор… Все с недоверчивым любопытством разглядывали его. Это был человек средних лет, одетый несколько старомодно: в светло-синем двубортном фраке с золотыми пуговицами и чёрным бархатным воротником, в коротких панталонах, чёрных шёлковых чулках и башмаках с пряжками. Держался он спокойно, ровно, доброжелательно. Первое впечатление было неплохое. Но лицеисты уже привыкли не верить первому впечатлению. После смерти Василия Фёдоровича повидали они всякого. Каков-то будет в действительности этот человек? Илличевский писал своему приятелю Фуссу, который знал Энгельгардта: «Благодарю тебя, что ты нас поздравляешь с новым директором; он уже был у нас; если можно судить по наружности, то Энгельгардт человек не худой. Vous sentez la pointe?[8] He поленись написать мне о нём подробнее; это для нас не будет лишним. Мы все желаем, чтоб он был человек прямой, чтоб не был к одним Engel[9], а к другим hart[10]».Лицеисты возле булочной Родакса. Карикатура А. Илличевского. 1815 год.
Что ответил Фусс Илличевскому, неизвестно. Но ничего порочащего Энгельгардта написать он не мог. Если бы воспитанники знали, как вёл себя новый директор накануне прихода в Лицей, они остались бы довольны. Дело было так. В начале января 1816 года Энгельгардта вызвал в свою канцелярию граф Аракчеев. С некоторых пор этот солдафон при попустительстве царя заправлял делами империи. Директора Лицея назначал сам царь. От имени царя Аракчеев предложил Энгельгардту занять вакантную должность. Энгельгардт согласился, но поставил условия. Они сводились к следующему: если ему доверяют, он должен самостоятельно управлять Лицеем, сам подбирать и увольнять сотрудников, по своему усмотрению распоряжаться «предназначенной на содержание заведения суммой». Короче говоря, Энгельгардт для пользы дела хотел быть самостоятельным, оградить и себя и Лицей от назойливой и мелочной опеки министра Разумовского. Предъявлять подобные требования, да ещё самому Аракчееву, было немалой смелостью. 3 марта 1816 года Энгельгардт вступил в должность. Он поселился со своими многочисленными чадами и домочадцами в том же доме напротив Лицея, где жил до него с семьёй Василий Фёдорович Малиновский. Новый директор застал вверенное ему учебное заведение в плачевном состоянии. Всюду беспорядки. Воспитанники не уважают и не слушают начальства. Дошло до того, что некоторые от безделья и скуки поигрывали в карты, другие под предводительством Сильверия Брольо совершали рискованные ночные экспедиции в сад за царскими яблоками и сражались со сторожами, третьи развязно вели себя на улицах Царского Села. В журнале «Лицейский Мудрец» появилась карикатура: на Большой улице возле булочной Родакса под гогот гусей буянят четыре лицеиста. Энгельгардту предстояло наладить всё — начиная от дисциплины и кончая одеждой воспитанников. И как только принялся он за дело, тотчас же натолкнулся на самодурство Разумовского. Речь шла об одежде. Воспитанники обносились. Дядька-портной, что трудился на площадке четвёртого этажа, не успевал нашивать заплаты на панталоны, шинели, сюртуки. Так в заплатах и ходили на люди. Энгельгардт решил к лету «построить» воспитанникам хоть по паре панталон. Для того чтобы приобрести материю, полагалось объявить торги — собрать петербургских торговцев и купить у того, кто отдаст дешевле. «Постройка» панталон обернулась Энгельгардту неожиданностью. Как и надлежало, он написал министру о необходимости сделать торги. Ответа не последовало. Написал ещё раз — и опять безрезультатно. Наступил уже май, и Энгельгардт на свой страх и риск приказал сшить панталоны без торгов. А осенью вдруг получил разрешение. Пришлось ему сообщить министру, что летние панталоны уже сшиты без торгов и уже изношены. За ослушание начальства получил он от министра строжайший выговор. Новому директору приходилось нелегко. Правда, во всём, что касалось учения, помогал ему Куницын. Они были очень разные — дипломатичный, несколько сентиментальный, религиозный Энгельгардт и независимый, резковатый вольнодумец Куницын. Но теперь они действовали вместе. В том направлении, что дал лицейскому воспитанию Василий Фёдорович Малиновский, Энгельгардт ничего не стал менять. Он составил такие правила внутреннего распорядка в Лицее, под которыми охотно подписался бы и первый директор. «Все воспитанники равны, как дети одного отца и семейства, — говорилось в этих правилах. — А потому никто не может презирать других или гордиться перед прочими чем бы то ни было. Если кто замечен будет в сём пороке, тот занимает самое нижнее место по поведению, пока не исправится». И ещё: «Запрещается воспитанникам кричать на служителей или бранить их, хотя бы они были их крепостные люди». Правила эти были не лишними. Не случайно на уроке нравственности, когда Куницын говорил о спеси, заносчивости, Иван Малиновский выкрикнул, показывая на Горчакова и Мясоедова: «Вото они, вото они!» К этим фамилиям можно было прибавить и некоторые другие.Воспитатель и воспитанники
«C назначением Энгельгардта в директоры, — рассказывал Пущин, — школьный наш быт принял иной характер: он с любовью принялся за дело. При нём по вечерам устроились чтения в зале (Энгельгардт отлично читал)… Летом, в вакантный месяц, директор делал с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город завтракать или пить чай в праздничные дни; в саду, за прудом, катались с гор и на коньках. Во всех этих увеселениях участвовало его семейство и близкие ему дамы и девицы, иногда и приезжавшие родные наши.». Лицеистам нравились эти развлечения. Для Пушкина они приобретали особую прелесть тогда, когда в них участвовала Бакунина. Но и без неё было очень интересно, «окрылив ноги железом», мчаться по ледяному зеркалу пруда. Особенно если мимо проходили знакомые. В парке часто гуляли со своей гувернанткой, мадемуазель Шредер, хорошенькие дочери придворного банкира барона Вельо. В одну из них был влюблён лицеист Есаков. Подметив как-то, с каким нетерпением Есаков поглядывает на расчищенную дорожку у пруда, Пушкин сказал ему:Пруд у павильона «Верхняя ванна» в Екатерининском парке, где лицеисты катались на коньках. Фотография.
Энгельгардт завоёвывал расположение и доверие своих воспитанников исподволь, умно и тонко, как опытный педагог. Он и был таковым. Много размышляя над вопросами воспитания, пришёл он к выводу, что «только путём сердечного участия в радостях и горестях питомца можно завоевать его любовь. Доверие юношей завоевывается только поступками. Воспитание без всякого наказания — химера, но если мальчика наказывать часто и без смысла, то он привыкнет видеть в воспитателе только палача, который ему мстит. Розга, будь она физическою или моральною, может создать из школьника двуногое рабочее животное, но никогда не образует человека». Этими убеждениями Энгельгардт и руководствовался. Не кричал, не наказывал попусту, а старался сблизиться со своими питомцами. Раз в неделю, а то и чаще, в доме у него по вечерам собирались знакомые. Он приглашал к себе и лицеистов. «В доме его, — рассказывал Пущин, — мы знакомились с обычаями света, ожидавшего нас у порога Лицея, находили приятное женское общество». Лицеисты охотно приходили к директору, чувствовали себя в его доме свободно и просто. К их услугам было всё: книги, ноты, музыкальные инструменты, краски, карандаши. Каждый занимался тем, что нравилось. Бывал здесь и Пушкин. Он приходил вместе с Дельвигом читать немецкие книги. Правда, он недолго посещал дом директора. Вдруг перестал и не захотел приходить. Почему? На этот вопрос не мог дать ответа даже Пущин. «Для меня оставалось неразрешённою загадкой, — рассказывал он, — почему все внимания директора и жены его отвергались Пушкиным; он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегал всякого сближения с ним. Эта несправедливость Пушкина к Энгельгардту, которого я душой полюбил, сильно меня волновала. Тут крылось что-нибудь, чего он никак не хотел мне сказать…»Дом директора Лицея. Фотография.
Чем же объяснялось странное поведение Пушкина? Если бы добрый Жанно мог заглянуть в письменный стол Егора Антоновича, он бы понял многое и не удивлялся бы. В письменном столе Энгельгардта среди прочих бумаг лежали характеристики воспитанников, которые директор написал для себя. В большинстве своём характеристики были удивительно верны и метки, говорили об уме и наблюдательности их автора. Энгельгардт вполне понял Кюхельбекера: «Читал все на свете книги обо всех на свете вещах; имеет много таланта, много прилежания, много доброй воли, много сердца и много чувства, но, к сожалению, во всём этом не хватает вкуса, такта, грации, меры и ясной цели. Он, однако, верная невинная душа, и упрямство, которое в нём иногда проявляется, есть только донкихотство чести и добродетели с значительной примесью тщеславия». Многое понял Энгельгардт в Дельвиге, у которого всё направлено было «на какое-то воинствующее отстаивание красот русской литературы». «В его играх и шутках, — писал он о Дельвиге, — проявляется определённое ироническое остроумие, которое после нескольких сатирических стихотворений сделало его любимцем товарищей». Раскусил Энгельгардт и «примерного» Горчакова: «Сотканный из тонкой духовной материи, он легко усвоил многое и чувствует себя господином там, куда многие ещё с трудом стремятся. Его нетерпение показать учителю, что он уже всё понял, так велико, что он никогда не дожидается конца объяснения… При его остром чувстве собственного достоинства у него проявляется немалое себялюбие, часто в отталкивающей и оскорбительной для его товарищей форме… В течение долгого времени он непременно хотел оставить Лицей, так как он думал: в познаниях он больше не может двигаться вперёд, а он надеялся блистать у своего дядюшки». Прекрасно охарактеризовал Энгельгардт Мясоедова, которого лицейские художники изображали не иначе, как с ослиной головой. В характеристике Энгельгардта он живой: «Никто так хорошо и элегантно не одевается, никто так изящно не разглаживает своей чёлки, никто не умеет так изящно пользоваться своим лорнетом, никто не хотел бы так, как он, уже сейчас стать гусаром, но никто меньше его не пригоден и не имеет охоты к серьёзным занятиям. Так как он всё же исключительно высокого мнения о себе и о своих познаниях, то при выговорах он, где только смеет, бывает груб…» Что же написал Энгельгардт о Пушкине? «Его высшая и конечная цель — блистать, и именно посредством поэзии. К этому он сводит всё и с любовью занимается всем, что с этим непосредственно связано. Всё же ему никогда не удастся дать прочную основу даже своим стихам, так как он боится всяких серьёзных занятий и сам его поэтический дух не сердечный, проникновенный, а совершенно поверхностный, французский дух. И всё же это есть лучшее, что можно о нём сказать, если это можно считать хорошим. Его сердце холодно и пусто, чуждо любви и всякому религиозному чувству и не испытывает в нём потребности». И это о Пушкине, с его искренней, пылкой душой, глубоким, светлым умом, необычайным дарованием! Это о Пушкине, сердце которого переполняла первая юношеская любовь, привязанность к товарищам, к Жуковскому, к сестре… Почему же Энгельгардт не сумел понять и достойно оценить гениального юношу? Очевидно, потому, что, помимо многочисленных достоинств, которыми Энгельгардт обладал, ему были присущи близорукость, ограниченность. «Чтобы полюбить его настоящим образом, — писал о друге Пущин, — нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище». Юный Пущин оказался умнее, добрее, проницательнее, чем умудрённый годами директор Лицея. По словам того же Пущина, Энгельгардт при всех своих достоинствах «принимал только хорошо и худо». Разобраться же в характере Пушкина было куда сложнее. Он был чужд, непонятен и странен добродетельному, религиозному Егору Антоновичу. Что заметил Энгельгардт в своём воспитаннике? Насмешливость, шалости, резкость и смелость суждений, равнодушие к религии, «легкомысленность» поэзии. И сделал выводы… Как ни старался Энгельгардт внешне доброжелательно относиться к Пушкину, тот чувствовал фальшь. Он чувствовал, что за внимательностью и ласковостью Егора Антоновича скрывается недоверие, настороженность, осуждение. Пушкин начал избегать Энгельгардта, перестал к нему ходить.«Живу я в городке»
C приходом Энгельгардта появилось в Лицее новшество, которое чрезвычайно обрадовало воспитанников. Им разрешили в свободные часы отлучаться из Лицея. Сперва лишь по праздникам и только по «билетам», потом безо всяких «билетов» и в будние дни. В пределах Царского Села они могли бывать, где хотели. Теперь синие мундиры с красными воротниками видели повсюду — на оживлённых центральных улицах городка и в тихих уголках, напоминающих деревню и далёкую провинцию. Где только собирались гуляющие, появлялись и лицеисты. Их так и называли: «неизбежный Лицей». Когда воспитанники ближе познакомились с жизнью «казённого городка», они заметили многое. Кое-что попало и в «Лицейский Мудрец». «Однажды, — говорилось в его статье „Политика“, — как солнце только что начинало освещать наш город и проникать в одно время и к глупейшему писарю царскосельской юстиц-коллегии, к модной Венере и к рогатому мужу её, в Минервин храм[11] и другие обиталища Бахуса и Меркурия[12], шёл я, то есть Лицейский мудрец, по Большой улице Царского Села. Я шёл и смотрел на волнующийся народ, невольно думая о сравнении, которое можно было бы сделать меж ним и ручьём мутной воды, текущим тогда по улице растаявшего снега. Подобно этому, думал я, ручью, человек родится слабым, возрастает часто в худом воспитании так, как ручей течеёт в грязи, и, подобно ручью, быстротекущему через решётку в канаву, он низвергается в неизмерную пропасть вечности. Вот, например, прохожу мимо хотя не высокого, но разукрашенного дома, смотря на эти золотые крендели, на эти вензели, на эту золотую надпись I. H. Rodax[13]. Как не подумать, что он человек счастливый. Находясь на верху булочной славы, он питается самыми искусно сделанными тортами, куличами, пасхами, а тысячи смертных не имеют куска хлеба».Царское Село. Вид на город с Павловской дороги. Литография В. Лангера. 1820 год.
Пушкин по свойствам своего ума пытливее и зорче других присматривался к окружавшей его жизни. Его занимало всё — и прошлое, и настоящее Царского Села. Настоящее видел он сам, прошлое знал по рассказам. Рассказывали ему, что когда-то вокруг Большого дворца и парка возникла слобода, где селились мастеровые, подрядчики, архитекторы, художники, придворные служители, войсковые команды. Те, кто так или иначе кормился дворцовой службой. Недаром первая улица слободы называлась Служительская. Для служителей поважнее отводили жилища в казённых каменных домах. Служители попроще обстраивались сами. Поселились в слободе с разрешения начальства купцы, цирюльники, аптекари, портные, булочники, повивальные бабки. И вырос постепенно небольшой красивый городок, застроенный по плану. К началу XIX века имел он форму прямоугольника, прорезанного широкими прямыми улицами, на которых стояли приглядные домики с колоннами, балкончиками, мезонинами. А вокруг них — сады. Были тут больница и богадельня, училище, лавки со съестными припасами и другим товаром. И во множестве — полосатые будки для блюстителей порядка. Как-никак не заштатный городишко, где из грязи ноги не вытащишь, а императорская резиденция, Царское Село… Городок Пушкину нравился. Он и в стихах с удовольствием изображал себя жителем подобного тихого уголка:Садовая набережная. Литография В. Лангера. 1820 год.
Царское хозяйство было весьма обширным. Кроме дворцов, парков, плодовых садов — оранжереи, теплицы. Там в любое время года выращивали виноград, ананасы, персики, абрикосы, сливы, гранаты, фиги, грецкие орехи для царского стола. А для украшения пейзажа и для забавы у озера во флигелях «Адмиралтейства» жили в птичниках утки, гуси, лебеди белые и чёрные — австралийские. Царские утки и лебеди, царские лошади, пребывающие в добром здравии и те, что доживали свой век на покое в особых «пенсионных конюшнях», царские собаки, которых с почётом погребали под мраморными плитами тут же в парке, — ко всем им приставлены были специальные служители. И на широких улицах Царского Села, вперемежку с другими обывательскими домиками, стояли дома придворных истопников, лакеев, гребцов, пекарей, полотёров, столяров. «Пушкин легко сходился с мужиками, дворниками и вообще с прислугою. У него были приятели между лицейскою и дворцовою прислугою», — рассказывали современники. И как, верно, нравилось юному лицеисту очутиться хоть на часок в уютном маленьком домике какой-нибудь старушки — вдовы придворного служителя, где его принимали как родного и от души потчевали. Он и в стихах писал об этом:В гостях у Теппера
Разрешив воспитанникам отлучаться из Лицея, Энгельгардт позаботился о том, чтобы несколько почтенных семейных домов царскосельких жителей гостеприимно распахнули перед ними свои двери. И вот в гостиных придворного банкира барона Вельо, управляющего Царским Селом Ожаровского, лицейского учителя музыки и пения Теппера де Фергюсона появились стеснительные поначалу юнцы, облачённые в синие лицейские мундиры. Пушкин охотно бывал в домике Теппера. Учитель пения жил в двух шагах от Лицея. Его невысокий одноэтажный каменный дом с мезонином, с частыми длинными окнами был построен основательно, прочно, во вкусе прошедшего XVIII века. Дом был затейлив, не совсем обычен, как бы под стать своему хозяину — чудаку, оригиналу, прожившему неспокойную, полную превратностей жизнь. Барон Вильгельм Теппер де Фергюсон не всегда был скромным преподавателем пения. Происходил он из Польши, из семьи богатого банкира. Но в одну из тамошних революций отец его погиб, а с ним и всё богатство. В это время сам Теппер путешествовал, «как какой-нибудь лорд», по Европе. Узнав о случившемся, он не растерялся. Напечатал в газете в Вене, что даёт уроки музыки. Восемь лет провёл он в столице Австрии. В Вене тогда жили многие выдающиеся музыканты, среди них Моцарт и Сальери. Приехал сюда и молодой Бетховен. Он и Теппер совершенствовались у одного учителя. Вскоре Теппер стал известен в Вене и в других городах Европы как превосходный пианист и подающий надежды композитор. На рубеже нового, XIX столетия молодой музыкант переселился в Россию, ставшую для него второй родиной. Его концерты в Петербурге проходили с успехом. В России Теппер женился, поселился под Петербургом в Царском Селе, в собственном доме.Дом Теппера. Литография В. Лангера. 1820 год.
Когда директором Лицея был назначен Энгельгардт, он пригласил Теппера, своего давнишнего приятеля, обучать воспитанников пению. И тот стал обучать — безвозмездно и охотно. Лицеистам Теппер нравился. Чудаковатый учитель пения привлекал блеском своего музыкального дарования, обширностью познаний, всем своим обликом, благородным и вдохновенным. Пушкин, Дельвиг, Яковлев, Корсаков, Корф, Есаков охотно заходили на огонёк в домик Теппера — пили чай, болтали, музицировали. Играл сам хозяин, играли и гости.«Иногда театры»
В домике Теппера лицеисты чаще бывали зимою. Летом привлекали другие развлечения. «И у нас есть вечерние гуляния, в саду музыка и песни, иногда театры, — рассказывал Илличевский в письме к Фуссу. — Всем этим обязаны мы графу Толстому, богатому и любящему удовольствия человеку. По знакомству с хозяином и мы имеем вход в его спектакли». В те годы один из царскосельских жителей — граф Варфоломей Васильевич Толстой имел свой собственный домашний театр, где играли его крепостные. Подобные театры были в России не редкостью. Не зная, как заполнить бесконечный досуг, богатые помещики и в городских своих домах, и у себя в имениях, наряду с другими затеями, заводили театр, чтобы было чем развлечься и, при случае, «угостить» наезжавших гостей. Для театральных представлений возводили нередко особые здания. Но чаще подмостки с занавесом и ряды кресел устанавливались в доме, в большом танцевальном зале. Когда спектакль кончался, подмостки и кресла убирали и тут же отплясывали под фортепьяно или под оркестр. В таких театрах выбор пьес, распределение ролей, декорации, костюмы — всё зависело от прихоти барина. Обычно барин не хотел отстать от моды. Поэтому представляли комедии, комические оперы, балеты.В Екатерининском парке вечером. Фотография.
Доморощенные артисты играли по-разному. Ведь в актёры назначали, как в кучера или в дворники. Попадались, правда, и настоящие таланты, но им, как и бездарным, жилось равно несладко. За малейшую провинность — пинки и зуботычины. За ослушание — розги. Таковы были порядки в помещичьих «храмах искусства». Но лицеисты видели лишь парадную сторону крепостного театра. Театр! У Пушкина загорались глаза, когда ему предстояло отправиться на спектакль. Всё театральное, сценическое увлекало его с детства. Отец и мать любили театр. Дядя Василий Львович, побывав в Париже, взахлёб рассказывал о знаменитом трагике Тальма, у которого он брал уроки декламации. Маленький Пушкин не помнил себя от радости, если ему разрешали остаться в гостиной, где отец и дядя под одобрительный смех и шёпот гостей разыгрывали сцены из Мольера. В Лицее тоже устраивали спектакли. Каждый год, когда праздновали19 октября — день торжественного открытия Лицея, — бывал спектакль и бал. Разыгрывали пьесы, которые сочинял гувернёр Иконников. Он был внуком знаменитого актёра Дмитревского и, хотя не унаследовал от деда сценического таланта, театр любил. Его маленькие пьесы разыгрывали с ширмами вместо кулис в своих обычных мундирах. Ставили и комедии настоящих драматургов — Княжнина, Шаховского. Уже в костюмах и с декорациями. Однажды разыгрывали французскую пьесу об аббате — изобретателе азбуки для глухонемых. Её ставил Давид Иванович Будри. С текстом пьесы он расправился по-свойски: все женские роли переделал в мужские, а влюблённых превратил в друзей. Пушкин никого не играл, но всегда с удовольствием присутствовал на лицейских спектаклях. Правда, в театре Толстого было куда интересней. Ярко освещённая зала. Оживлённая публика, пришедшая поболтать, позлословить, покрасоваться. Сцена, декорации, музыка, миловидные лица поющих и пляшущих актрис… Пушкин был в восторге: всё как в настоящем театре. Он хохотал, аплодировал и даже ненадолго влюбился в хорошенькую крепостную актрису графа Толстого — Наталью. Он посвятил ей стихи — забавные и наивные, одно из первых стихотворений, сочинённых в Лицее. Ему хотелось быть героем тех пьес, где роль героини исполняла Наталья.У Карамзина на Садовой
Не успели улечься театральные страсти, не успел отшуметь бурный «Липецкий потоп», как ещё одно событие взволновало лицеистов. В феврале 1816 года в Петербург из Москвы ненадолго приезжал Николай Михайлович Карамзин. С ним поэт и критик Вяземский. И ещё Василий Львович Пушкин. Лицеисты мечтали повидать Карамзина. Но найдёт ли он время? Он привёз в Петербург для представления царю свой обширный труд — первые восемь томов «Истории государства Российского». «Как же это ты пропустил случай видеть нашего Карамзина, бессмертного историографа отечества?» — пенял Илличевский Фуссу и прибавлял не без гордости: «…мы надеемся, однако ж, что он посетит наш Лицей; и надежда наша основана не на пустом: он знает Пушкина и им весьма много интересуется». И Карамзин действительно приехал в Лицей. На обратном пути из Петербурга в Москву завернули в Царское Село Карамзин, Василий Львович Пушкин, Вяземский. Их провожали Жуковский и Александр Иванович Тургенев. Лицеисты глазам не верили: в их актовом зале — цвет российской литературы. Но поговорить с Карамзиным лицеистам не удалось. Им всецело завладело начальство, оставив молодёжи Жуковского, Василия Львовича Пушкина и Вяземского. Хотя с Петром Андреевичем Вяземским Пушкин встретился впервые, расстались они друзьями. Вяземский обещал прислать из Москвы свои стихотворения и статьи. Гости уехали, и лицейский мирок показался вдруг Пушкину таким тесным и унылым, что он не выдержал и послал вдогонку Вяземскому шутливо-жалобное письмо:«27 марта 1816. Князь Пётр Андреевич, Признаюсь, что одна только надежда получить из Москвы русские стихи Шапеля и Буало[17] могла победить благословенную мою леность. Так и быть; уж не пеняйте, если письмо моё заставит зевать ваше пиитическое сиятельство; сами виноваты; зачем дразнить было несчастного царскосельского пустынника, которого уж и без того дёргает бешеный демон бумагомарания. С моей стороны прямо объявляю вам, что я не намерен оставить вас в покое, покамест хромой софийский почтальон не принесёт мне вашей прозы и стихов. Подумайте хорошенько об этом, делайте, что вам угодно, но я уже решился и поставлю на своём. Что сказать вам о нашем уединении? Никогда Лицей (или Ликей, только, ради бога, не Лицея) не казался мне так несносным, как в нынешнее время. Уверяю вас, что уединение в самом деле вещь очень глупая, на зло всем философам и поэтам, которые притворяются, будто бы живали в деревнях и влюблены в безмолвие и тишину:Правда, время нашего выпуска приближается; остался год ещё. Но целый год ещё плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного!.. целый год ещё дремать перед кафедрой… это ужасно… Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей Российского слова… Любезный арзамасец! утешьте нас своими посланиями — и обещаю вам если не вечное блаженство, то по крайней мере искреннюю благодарность всего Лицея…Блажен, кто в шуме городскомМечтает об уединеньи,Кто видит только в отдаленьиПустыню, садик, сельский дом,Холмы с безмолвными лесами,Долину с резвым ручейкомИ даже… стадо с пастухом!Блажен, кто с добрыми друзьямиСидит до ночи за столом,И над славенскими глупцамиСмеётся русскими стихами;Блажен, кто шумную МосквуДля хижины не покидает…Александр Пушкин».
В. Л. Пушкин. Рисунок Ж Вивьена. 20-е годы XIX века.
H. M. Карамзин. Литография Г. Гиппиуса. 1822 год.
П. А. Вяземский. Портрет работы X. Рейхеля. 1817 год. Фрагмент.
Прошёл месяц с небольшим, и хромой софийский почтальон принёс Пушкину письмо. Правда, не от Вяземского, а от дяди Василия Львовича. Но там было и о Вяземском. «Вяземский тебя любит и писать к тебе будет». Было и о Карамзине: «Николай Михайлович в начале мая отправляется в Сарское-Село. Люби его, слушайся и почитай. Советы такого человека послужат к твоему добру и может быть к пользе нашей словесности. Мы от тебя многого ожидаем». Карамзин приезжает на лето в Царское Село! Это известие обрадовало Пушкина. Он поспешил оповестить весь Лицей. Скоро узнали, что по приказанию царя Карамзину отведён домик в двух шагах от Лицея на Садовой улице.Дом, в котором жил H. М. Карамзин. Фотография.
Садовую улицу Пушкин знал как свои пять пальцев. Начиналась она у дворца, у лицейской арки, и неширокой полосой убегала вдаль. Эта старинная улица Царского Села получила свое название от парка-сада. Ведь по одну её сторону с начала до конца зелёной стеной протянулся парк, отделённый от улицы водою, каналом. Этот живописный канал с каменными уступами, с маленькими водопадами служил не только украшением, но и преградой, затрудняя доступ в парк нежелательным посетителям. Другую сторону Садовой улицы, как и прилегающие к ней кварталы, составляли служебные каменные строения, относящиеся к дворцу: нижние конюшни, манеж, огромные оранжереи и, ближе к Лицею, «кавалерские домики». «Кавалерских домиков» было четыре. Небольшие, двухэтажные, каменные, простой архитектуры, они строились ещё при Елизавете Петровне для приезжающих придворных — «кавалеров». Один из таких домиков и был предоставлен Карамзину. Чтобы проверить, отделан ли домик, из Петербурга приезжал Александр Иванович Тургенев. Пушкин с Дельвигом ходили вместе с ним. Их очень насмешило, что, желая угодить Карамзину, придворный живописец Бруни нарисовал на стене одной из комнат его большой портрет. Когда однажды майским вечером Пушкин заглянул в домик на Садовой, он увидел там Карамзина и его семью. Николай Михайлович приехал в Царское Село с женой Екатериной Андреевной и четырьмя детьми. С этого вечера Пушкин зачастил к Карамзиным. Его влекло к ним как магнитом. Он прибегал после классов. Николай Михайлович и Екатерина Андреевна встречали его радушно, дети уже ждали его: ведь с его приходом начинались возня, весёлые игры, шалости. Карамзин рассказывал в письме Вяземскому, что у них бывают воспитанники Лицея Пушкин и Ломоносов и «смешат своим добрым простосердечием, Пушкин остроумен». Карамзины жили размеренно и скромно. Ни больших доходов, ни любви к светской жизни у них не было. Историограф не гнался за почестями, презирал суетность. Портрет свой на стене, нарисованный Бруни, приказал закрасить. Всё своё время отдавал он работе: трудился над «Историей». Ещё в 1803 году он получил официальное звание историографа, пенсию в две тысячи рублей в год и повеление написать полную историю России. С тех пор занимался этим усердно и неустанно. Пушкин привык к тому, что все окружающие отзывались о Карамзине почти с благоговением. Он первый в российской прозе заговорил языком изящным и лёгким. Его сочинения — «Письма русского путешественника», «Наталья — боярская дочь» и особенно «Бедная Лиза» — имели шумный успех. Сколько слёз было пролито на кружевные платочки при чтении трогательной истории несчастной любви простой цветочницы Лизы к дворянину Эрасту. К пруду у Симонова монастыря, где будто бы утопилась несчастная брошенная Лиза, ходили толпами. Писал Карамзин и стихи. Начал и не окончил поэму «Илья-богатырь». Всё это было прежде. А ныне… Пушкин не понимал, как мог выдающийся писатель оставить литературу и «постричься в историки»… Он не утерпел и сочинил на Карамзина эпиграмму:«Отчаянные гусары»
Однажды у Карамзина Пушкин встретил молодого гусарского офицера. Карамзин познакомил их: «Пётр Яковлевич Чаадаев. Лицейский Пушкин». Гусар был серьёзен, сдержан и изысканно красив. Когда он откланялся, Карамзин рассказал Пушкину, что это родовитый московский барич, внук известного историка князя Щербатова. Несмотря на свою молодость и утончённую внешность, Чаадаев храбрый солдат. Он сражался при Бородине, брал Париж. Он умён, образован, занимается философией. Пушкина заинтересовал этот необычайный гусар. При следующих встречах он рассмотрел его лучше. Чаадаев действительно был необычаен. С виду очень заметен. Красив какой-то утончённой фарфоровой красотой. Среднего роста, тонкий в талии, стройный, голубоглазый, белокурый, румяный, с приятным голосом и благородными манерами. Но, как скоро понял Пушкин, под хрупкой внешностью таился сильный характер. Никому бы не пришло в голову подшучивать над тем, что гусар Чаадаев живёт, как красная девка: не кутит, не повесничает, в дуэлях не участвует. Ни тем, кто знал, что он храбрый офицер, ни тем, кто не знал этого. В нежнейшей голубизне его прозрачных глаз скрывалось нечто такое, что приводило в замешательство даже самых отъявленных наглецов.П. Я. Чаадаев. Портрет работы неизвестного художника. 10-е годы XIX века.
Чаадаев знакомился с чрезвычайным разбором. Вокруг него как бы существовала невидимая черта, через которую никто не осмеливался переступать. Его дружбы искали. А беспечного юношу лицеиста он сам приблизил к себе. Пушкина восхищали ум Чаадаева, его рассуждения, его образ мыслей. Чаадаев был настроен решительно и резко. Всесильного Аракчеева называл он злодеем, высшие власти — военные и гражданские — взяточниками, дворян — подлыми холопами, духовных — невеждами. «А всё остальное, — говорил он с горечью, — коснеет и пресмыкается в рабстве». Они виделись у Карамзиных, гуляли вместе в парке. Однажды Чаадаев пригласил Пушкина к себе. Казармы лейб-гвардии гусарского полка, где он квартировал, находились в Софии. Это предместье Царского Села возникло по прихоти Екатерины II, которой очень хотелось покорить Константинополь, изгнать турок из Европы и прослыть во всём мире поборницей христианства. Но пока Константинополь был во власти турок, российская императрица тешилась тем, что готовила для него православного императора. Второго своего внука она назвала Константином, приставила к нему няню-гречанку и грека-камердинера. А рядом с Царским Селом, за парком, на другом берегу озера, велела выстроить «второй Константинополь» — уездный городок Софию — и учредить при нём Софийский уезд. На месте будущего городка архитектор Камерон воздвиг каменный Софийский собор — в пику туркам, превратившим Софийский собор в Константинополе в мечеть Айя-София. Тут же близ собора поместился ряд зданий, стоящих в виде декорации и напоминающих Константинополь, а против них, в дворцовом саду, высилась башня-руина, символизирующая собой падение Турецкой империи — Оттоманской Порты. Предполагалось, что после постройки Софии жители Царского Села переселятся туда. Но получилось по-иному. София не росла, а хирела. И в 1808 году велено было её как городок упразднить, соединить с Царским Селом и впредь именовать: Царское Село, или София. На месте «второго Константинополя» возник военный городок, застроенный казармами. А Софийский собор стал полковой церковью Гусарского полка.София. Рисунок Д. Кваренги. Начало XIX века.
Сюда-то, в Софию, к своему новому другу частенько по вечерам наведывался, Пушкин. Со многими гусарскими офицерами он был уже знаком. Они встречались у Вельо, Ожаровского, Карамзина, в манеже. Три раза в неделю воспитанники Лицея ходили попеременно в гусарский манеж, где подполковники Крекшин и Кнабенау учили их ездить верхом. Когда Пушкин являлся в Софию к Чаадаеву, гусары встречали его с шумным радушием. Они ценили его остроумие и его стихи. Пирушки далеко за полночь, романсы под гитару, веселье, смех, бесконечные рассказы о приключениях военных и невоенных… Она казалась ему очень привлекательной, полная опасностей и удали гусарская жизнь. Первое впечатление от гусарской жизни было восхитительным. Пушкин подумывал, не пойти ли ему после Лицея в гусары, и даже писал об этом в стихах:«Под сенью дружных муз»
Лето 1816 года было душным и знойным. Горчаков рассказывал дядюшке о лицейских новостях: «…наши домашние поэты что-то умолкли; сам Пушкин заленился, верно, и на него действует погода». Пушкин жару не любил. А погода стояла такая, что впору было петь пеан Илличевского — одну из любимых лицейских «национальных» песен:Аполлон и музы. Гравюра. Начало XIX века.
О музах, или каменах, — богинях — покровительницах искусств в Древней Греции — профессор Кошанский рассказывал: «В начале их полагали только три; но по общему народному преданию считают их девять, как-то: Клио — муза истории; Калиопа — эпической поэзии; Мельпомена — трагедии; Талия — комедии; Эрато — танцев и музыки; Эвтерпа — игры на флейте; Терпсихора — на цитре[19]; Полигимния — пения и Урания — астрономии». Пушкин в своих стихах не однажды обращался к каменам, или музам, но его собственная муза мало походила на древнегреческих богинь. Та, что являлась ему в детстве, была похожа на няню Арину Родионовну и бабушку Марию Алексеевну, а нынешняя удивительно напоминала Бакунину, «милую Бакунину»…Крестовый канал в Александровском парке. Фотография.
Пушкин рассказывал о Дельвиге:«Любовь к поэзии пробудилась в нём рано. Он знал почти наизусть Собрание русских стихотворений, изданное Жуковским. С Державиным он не расставался. Клопштока, Шиллера и Гельти прочёл он с одним из своих товарищей, живым лексиконом и вдохновенным комментарием[20]. Горация изучил в классе, под руководством профессора Кошанского. Дельвиг никогда не вмешивался в игры, требовавшие проворства и силы; он предпочитал прогулки по аллеям Царского Села и разговоры с товарищами, коих умственные склонности сходствовали с его собственными».Сколько чудесных часов провели они вместе в аллеях старого парка, читая, беседуя, поверяя друг другу свои замыслы и мечты… Среди лицейских муз муза Дельвига была Пушкину самой близкой. Третьим лицейским поэтом считался Илличевский. Давно минуло то время, когда не слишком взыскательные поклонники называли его «великим» и слагали в его честь хвалебные гимны. Музы относились к Илличевскому сдержанно. Он был не поэтом, а тем, что называется «бойким рифмачом». Его тянуло к мелочам, к поэтическим безделкам. Четвёртым лицейским поэтом считался Кюхельбекер, хотя по праву его место было рядом с Дельвигом. Кюхельбекер говорил, что к писанию стихов его приохотил Илличевский.
«Пушкин! Он и в лесах не укроется»
Через несколько месяцев после того, как Державин на публичном экзамене с волнением слушал «Воспоминания в Царском Селе», в журнале «Российский Музеум» появились стихи под названием «Пушкину». В них никому не известный воспитанник Царскосельского Лицея Пушкин объявлялся бессмертным поэтом.Перед выпуском
Ещё летом 1816 года сообщили им новость: граф Разумовский с соизволения царя распорядился ускорить их выпуск на четыре месяца. Выпуск состоится в будущем, 1817 году, не в октябре, а в июне. Но куда их пристроить, когда они кончат Лицей?Александровский дворец и парк. Литография по рисунку Ж. Мейера. Первая половина XIX века.
О намерениях Сперанского сделать выпущенных лицеистов реформаторами России не могло быть и речи. Царь ничего не собирался ни менять, ни обновлять. Он уже не либеральничал. После Венского конгресса, где заключил он с прусским королём и австрийским императором «Священный союз» для борьбы с освободительным движением в Европе, его собственное лицо вырисовывалось всё яснее. Он боялся. Боялся деяний «гения Сатаны» — революций в Европе, боялся своих подданных. Конечно, самое лучшее — выпустить лицейских в армию. Солдат не рассуждает, солдат повинуется. Царь вызвал Энгельгардта. — Есть между воспитанниками желающие в военную службу? — Есть, государь. Не менее десяти. — В таком случае их надо познакомить с фрунтом. Познакомить с фрунтом… Услыхав эти слова, Энгельгардт испугался. Царь с большим удовольствием превратит Лицей в казарму. Натянуто улыбаясь, Энгельгардт вынул из кармана садовый ножик: — Вот единственное оружие, которым я владею. Мне придётся оставить Лицей, если в нём будет ружьё. Царь настаивал, Энгельгардт отговаривался. Долго они торговались и наконец порешили учредить для желающих класс военных наук. Так появился среди лицейских профессоров инженерный полковник Эльснер. Когда-то он был адъютантом Тадеуша Костюшки — отважного борца за независимость Польши. Теперь преподавал лицеистам артиллерию, фортификацию и тактику. Среди тех, кто посещал класс военных наук, были Пущин и Вольховский. Но большинство воспитанников предпочитало военной службе штатскую. Горчаков, Ломоносов, Корсаков, Юдин, Гревениц решили идти «по дипломатике». Горчаков кроме французского и немецкого принялся за языки итальянский и английский. Он писал дядюшке, что их директор Энгельгардт, который долгое время служил в дипломатическом корпусе, помогает им готовиться к служебной карьере. Он раздобыл для них переписку берлинского и русского двора, будет учить их писать депеши, вести журнал, делать конверты без ножниц, различной формы пакеты и прочее, «…словом, будто мы в настоящей службе». Моденька Корф и Лиса-Комовский тоже решили идти в чиновники. Кюхельбекер и на этот раз многих удивил. Он заявил решительно, что поедет школьным учителем куда-нибудь в провинцию. Дельвиг ещё толком не знал, куда определиться. Пока что собирался он к родным в Кременчуг. А Пушкин? Как он решил свою судьбу? В голове его бродили гусарские мечты. Он пойдёт в гусары, непременно в гусары. Там столько друзей… И почему бы не пойти? Он здоров, силён, ловок. Прекрасно ездит верхом. По фехтованию у Вальвиля он один из первых. Но без согласия отца ничего нельзя решить. Сергей Львович сына выслушал, но согласия не дал. Отца поддержали родные и друзья. Все в один голос отговаривали идти в военную службу. Отговаривал дядюшка Василий Львович. Пушкин сдался не сразу. С дядей спорил в стихах.«Мы возвращаем вам Вольтера… И сверх того г-н Кюхельбекер посылает вам 4 тома „Амфиона“[21]. Очень благодарен от себя. Мой милый господин Жуковский, надеюсь, что завтра я буду иметь удовольствие видеться с вами.Встречи с друзьями, прогулки, театр… Недели как не бывало. В первый день января 1817 года у дома на Фонтанке, где жили Пушкины, стоял нанятый извозчик: гостя провожали обратно в Лицей. Пушкину было грустно, уезжать не хотелось. Но удивительное дело — всю дорогу, пока ехали, его не покидало странное чувство. Казалось, будто из гостей он возвращается домой. И чем ближе подъезжали к Царскому Селу, тем больше это чувство росло и крепло, тем сильнее хотелось поскорей увидать товарищей. Вот уже близко… Вот лицейское крыльцо. «Стой, братец, стой!» Пушкин быстро расплатился и бегом к крыльцу. На лестнице ему попался улыбающийся Данзас. И он обнял его с такой силой и горячностью, что Данзас посмотрел на него не без некоторого испуга. Пушкин снова был с друзьями.Пушкин».
«Разлука ждёт нас у порогу»
Выпуск, скоро выпуск… Директор, профессора и воспитанники Лицея были заняты им и только им одним. Пятнадцать экзаменов не шутка. И хотя в Лицее, как и во многих других учебных заведениях, экзамены скорее напоминали спектакль, чем настоящую проверку знаний, дела хватало всем. «Мы опять за книги, — писал Горчаков дядюшке. — Число занятий наших беспрестанно накопляется по мере приближения срока нашего выпуска». Особенно заботил выпуск Энгельгардта. Ведь, ко всему прочему, ходили упорные слухи, что летом в Царское Село ожидаются австрийский император Франц I, прусский король Фридрих-Вильгельм II, некоторые князья из Германии. Для них уже готовили дома и Александровский дворец, и все они — говорили и об этом — будут присутствовать на торжестве в Лицее. Энгельгардт просил Пушкина написать «Прощальную песнь воспитанников Лицея». Пушкин отказался. По настоянию директора ему предстояло сочинить для экзамена стихотворение о безверии, о муках человека, не верящего в бога. С него довольно и этого. «Прощальную песнь» пусть пишет другой.Кухонный пруд в Александровском парке. Фотография.
Всё шло чинно-гладко. Лицей готовился к экзаменам. И вдруг происшествие. Едва не утонул Кюхельбекер. Виноват был Малиновский. В столовой за обедом он так обидел чувствительного Кюхлю, что тот в полном беспамятстве выскочил из-за стола, выбежал из Лицея и бросился в Кухонный пруд близ Александровского дворца. Пруд был неглубок, Кюхельбекера сразу вытащили. Осторожный Энгельгардт во избежание кривотолков поспешил сообщить министру: «Сегодня во 2-м часу пополудни воспитанник Кюхельбекер в припадке задумчивости, каковые с ним бывали и прежде неоднократно, после весьма малозначащей ссоры с некоторыми товарищами, выбежав из дома прежде, нежели побежавшие за ним люди успели его нагнать, и добежав до канала, кинулся в оный. Он немедленно был оттуда вытащен и приведён в чувство, и теперь находится в больнице, как кажется, в полном рассудке».Вильгельма Кюхельбекера вытаскивают из пруда. Карикатура Л. Илличевского.
Очнувшись в больнице, Кюхельбекер ничего не помнил. Скоро он оправился и продолжал вместе с другими учить и повторять. 15 мая 1817 года, во вторник, выпускные экзамены в Лицее начались. Первый был по латинскому языку, второй — по закону божьему. На второй экзамен прикатило из Петербурга такое множество чёрных ряс, что воспитанники ахнули. Попов пригласил князь Голицын — новый министр народного просвещения. Был он известным святошей. 17 мая на экзамене по российской словесности Пушкин читал своё стихотворение «Безверие» — о муках безбожника. Энгельгардт дал ему это задание не без умысла: ведь к вопросам религии Пушкин относился легкомысленно. В альбом Илличевского записал:Свидетельство об окончании Лицея, выданное Пушкину.
Александр Пушкин значился по второму разряду с маленьким чином коллежского секретаря. Он не огорчился, потому что был равнодушен к службе. И на вопросы товарищей, доволен ли он, ответил стихами, которые так и назывались: «Товарищам».Лицейская наградная медаль.
Красный колпак, фригийская шапочка, — головной убор граждан времён Французской революции — символизировал вольность, поэтическую свободу. Пушкин выбрал этот путь. Его влекло нечто большее, чем чины и деньги.«Храните, о друзья, храните ту дружбу с тою же душой»
В тот же день после выпуска все собрались у Энгельгардта, чтобы вместе провести последний лицейский день. Вечером был спектакль. Специально для него Мария Смит написала забавную пьесу. В спектакле участвовали выпускники и дети Энгельгардта. После представления Яковлев и Корсаков прочитали свои стихи. Разошлись очень поздно. На столе у Энгельгардта в большой алфавитной книге в кожаном переплёте осталось множество записей — последнее «прости» директору и Лицею… «Вспомните хоть по этой строке Сильверия Брольо». «Егор Антонович! Пробегая листки эти вспомните и об Вольховском…» На странице с буквой «М» оставил рисунок и запись Фёдор Матюшкин. Он мечтал стать моряком, скорей уйти в плаванье и нарисовал акварелью трёхмачтовый корабль с распущенными парусами. На странице с буквой «П» написал несколько строк Пушкин: «Приятно мне думать, что, увидя в книге ваших воспоминаний и моё имя между именами молодых людей, которые обязаны вам счастливейшим годом жизни их, вы скажете: в Лицее не было неблагодарных. Александр Пушкин».Запись Пушкина в Памятной книге Е. А. Энгельгардта. Автограф. 1817 год.
Воспитанники оставили в книге Энгельгардта свои записи, а он им на память как символ лицейской дружбы роздал чугунные кольца. И вместе с Энгельгардтом они воздвигли близ Лицея в ограде маленькой Знаменской церкви, там, где позднее устроен был лицейский садик, символический памятник — Гению, покровителю здешних мест. На дерновый холмик кубической формы положили каменную доску с вырезанной на ней позолоченной латинской надписью: «Genio loci primus cursus erxit», что по-русски значило: «Гению, покровителю здешних мест, первый курс воздвигнул». Следующий день после выпуска прошёл у Пушкина в сборах. В его лицейской келье, как и во всех других, царил беспорядок, везде валялись вещи, чемоданы, ящики. «Пахло отъездом». Некоторые уехали сразу. Пушкин задержался ещё на один день. Получил свидетельство, в котором говорилось: «Воспитанник императорского Царскосельского Лицея Александр Пушкин в течение шестилетнего курса обучался в сём заведении и оказал успехи: в законе божием и св. истории, в логике и нравственной философии, в праве естественном, частном и публичном, в российском гражданском и уголовном праве хорошие; в латинской словесности, в государственной экономии и финансах весьма хорошие; в российской и французской словесности так же и в фехтовании превосходные. Сверх того занимался историею, географиею, статистикою, математикою и немецким языком». 11 июня, через день после выпуска, Пушкин собрался. Он обошёл весь Лицей. Постоял в библиотеке, в Газетной комнате, заглянул в больницу. Там, в полном одиночестве, под присмотром подлекаря, лежал прихворнувший Пущин. — До скорой встречи на Мойке, господин юнкер. — До скорой встречи на Фонтанке, господин коллежский секретарь. Они обнялись. Уходя, Пушкин быстро и незаметно ухитрился написать мелом на дощечке над кроватью Пущина:На брегах Невы
…И на брегах НевыМеня друзья сегодня именуют…А. С. Пушкин. 19 октября. 1825
В петербургском захолустье
Дом вице-адмирала Клокачёва, где снимали квартиру родители Пушкина, — находился у Калинкина моста на набережной Фонтанки, в отдалённой от центра части Петербурга — Коломне. Название это, сродни словам «около», «околица», подчёркивало окраинный характер Коломны. Она была как бы и в городе и вне его, о чём свидетельствовало, например, глубокое болото в конце Торговой улицы, куда чиновники — любители охоты — в праздничные дни отправлялись пострелять куликов. Коломна — пристанище мелких чиновников, ремесленников, «ундеров» в отставке, актёров, что победнее, вдов, живущих на пенсию, — простиралась за Крюковым каналом, между реками Фонтанкой и Мойкой. Сюда, на задворки столицы, не скоро попадали из центра города. Извозчик с Невского проспекта от Аничкова моста брал с Пушкина за проезд до дома Клокачёва целых восемьдесят копеек. Деньги весьма немалые, если принять во внимание, что коломенские обитатели забирали на день в мелочной лавочке на пять копеек кофию и на четыре сахару. Странное впечатление производила Коломна.Коломна. Площадь у Калинкина моста. Литография Ф. Перро. Первая половина XIX века.
Столица здесь заявляла свои права по-петербургски прямыми улицами, гранитной набережной Фонтанки, доходившей уже до Калинкина моста. Самим этим мостом с цепями и башнями. Церквами изрядной архитектуры. Двух- и трёхэтажными каменными домами. Но не они здесь главенствовали. Они терялись среди дощатых заборов, тянувшихся вдоль плохо мощённых улиц, полосатых будок, деревянных домишек с садами. Двухэтажный каменный дом Клокачёва на высоком полуподвале окружали «убогие лачужки», принадлежавшие «ундеру» Шумареву, трубачу Тячкину, кузнецу Димшукову. Они, как родные братья, походили на тот домик в Коломне, который Пушкин позднее описал в своей стихотворной повести:Молочница и прачка. Литография из ежемесячного издания «Волшебный фонарь». 1817 год.
Вставали в Коломне чуть свет. Ложились тогда, когда на Морских и на Невском только выезжали с визитами. Столичные новости сюда доносились, как эхо. Здесь всё больше толковали о способах приготовления кофию, сбережения шуб от моли, дороговизне говядины и капусты, о разных житейских происшествиях. Встретятся, бывало, идучи по воду к Фонтанке, дворовая девушка из господского дома с соседкой-молочницей, и пойдёт разговор: «Здравствуй, Ивановна!» «Здорово, кормилица!» «Что тебя не видать, куда ты запропастилась?» «Ах, дитятко! Не знаешь ты моего невзгодья. Прохворала всё, окаянная. А к тому же господь нас посетил. Ведь у меня две коровушки пали. Эдакой причины со мной никогда не бывало. И сокровище-то моё… Ох, девушка! В покров-то вечером подоила я коровушек и, благословясь, пошла кое-что присмотреть по домашности да приготовить своему поужинать. Ну, удосужилась я, сижу, матушка моя, у окна и вяжу чулок. Глядь, ан идёт мой сокол, переваливается. Я тотчас на плечи шугай и выбежала отворить ворота. А он вдруг хлобысть меня по затылку. Ах, пёс проклятый…» «Да, плохое житьё твоё, Ивановна, — сочувствует девушка. — И моё, чай, не лучше. Загоняли: „Машка, завари кофию! Машка, подай барину сюртук! Машка, беги по воду!“ Хуже нет у бедных господ-то жить. То ли дело у богатых. У богатых — людей полон дом. А тут всё Машка да Машка». Собеседницы стоят, жалуются, вздыхают, покачивают пустыми вёдрами на коромысле. Потом, вдруг спохватившись, что у одной в печке щи перепрели, а у другой, верно, барыня из себя выходит, дожидаючись воды, торопливо спускаются к реке. Коломна, по меткому выражению Гоголя, была «не столица и не провинция». Своеобразная смесь того и другого.Безрадостное новоселье
Родители Пушкина обосновались в Петербурге на постоянное жительство весною 1814 года. Вслед за Надеждой Осиповной, которая приехала из Москвы со своей матерью Марией Алексеевной и двумя детьми — Ольгой и Львом, прибыл Сергей Львович. Он некоторое время служил в Варшаве, вышел в отставку и перебрался в Петербург. Воспитаннику Лицея Александру Пушкину петербургское новоселье родителей рисовалось лишь в воображении. По строгим лицейским правилам из Царского Села лицеистов не выпускали. Пушкин слушал с интересом рассказы сестры, которая вместе с матерью навещала его, и мечтал о Петербурге.A. C. Пушкин. Автопортрет. 1821 год
Петербург… При этом слове невольно быстрее билось сердце. Он не мог забыть те месяцы, что провёл в Петербурге перед поступлением в Лицей. Непохожесть живописной, своевольно разбросанной Москвы и этого строго расчерченного города его ошеломила. Там, в Москве, он никогда не казался себе таким смешным и маленьким. А здесь он растерялся: прямизна широких улиц, шпили, рвущиеся ввысь, громады дворцов, каналы, сумрачные просторы Невы. Выходя из дому, он хватал за руку дядю Василия Львовича, который привёз его сюда. Но растерянность быстро прошла. Её сменило восхищение, любопытство. Дядя водил его повсюду, таскал к приятелям, где читал свои стихи, и даже катал на ялике по Неве, прихватив для весёлости их нового знакомца — тринадцатилетнего внука адмирала Пущина — Ивана. Тот тоже поступал в Царскосельский Лицей. Иван Пущин жил на Мойке, где квартировали и Александр с дядей. И скоро с дядей и без дяди мальчики уже ходили в Летний сад, любовались кораблями на Неве. Никогда ещё Александру не было так вольготно и весело. И вот в Петербурге поселились его родители. Он старался представить себе их новое жилище. Верно, там, как и когда-то в Москве, великое множество книг. Есть и «звучное фортепьяно», на котором играет Ольга, и моська для забавы. Ольга любит собак. Он живо представлял себе, как в вечерние часы сестра сидит у окна «задумчивой Светланой над шумною Невой».Н. О. Пушкина. Миниатюра К. де Местра.10-е годы XIX века
И ему хотелось в Петербург. Он мечтал о том времени, когда годы учения останутся позади и он вырвется на волю из лицейского «монастыря». И это время пришло. 9 июня 1817 года Александру Пушкину выдали свидетельство об окончании Лицея, а через два дня наёмный извозчик подвозил его к дому Клокачёва на Фонтанке. Новоселье оказалось совсем иным, чем рисовалось в мечтах. Литератор Катенин, который летом 1817 года познакомился с Пушкиным, рассказывал: «Желая быть учтивым и расплатиться визитом, я спросил: где он живёт? Но ни в первый день, ни после, никогда не мог от него узнать, он упорно избегал посещений». У Пушкина бывали лишь близкие друзья. Почему? Для этого существовали основательные причины. Сергей Львович и Надежда Осиповна поселились в Коломне из соображений экономии. Конечно, они предпочли бы жить где-нибудь на Морской или на Фурштадтской, но тамошние апартаменты им были не по карману. Квартиры же в Коломне стоили сравнительно дёшево. Здесь можно было не тесниться. Квартира в доме Клокачёва состояла из семи комнат. Три — окнами на улицу, набережную Фонтанки. Пушкины жили в верхнем, втором этаже — «над Корфами». По воле случая два недавних лицеиста — Александр Пушкин и Модест Корф — оказались в Петербурге вновь под одной кровлею. Родители Корфа снимали квартиру в том же доме. Пушкин и Корф никогда не были близки. Благонравный Моденька стремился сделать карьеру. И впоследствии сделал: стал крупным чиновником, получил графский титул. Вспоминая свою юность, он не без злорадства описывал жизнь семьи Пушкиных в доме Клокачёва: «Дом их представлял всегда какой-то хаос: в одной комнате богатые старинные мебели, в другой пустые стены, даже без стульев; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня; ветхие рыдваны с тощими клячами, пышные дамские наряды и вечный недостаток во всём, начиная от денег и до последнего стакана». Домашняя жизнь родителей Пушкина действительно отличалась безалаберностью. Объяснялось это особенностями характера как Сергея Львовича, так и Надежды Осиповны.С. Л. Пушкин. Портрет работы неизвестного художника. 20-е годы XIX века.
Не имея расположения ни к какого рода серьёзной деятельности, Сергей Львович предпочитал всему визиты, развлечения, занимательную беседу. Был он начитан, образован. Любил театр, литературу. Украшал поэтическими безделками дамские альбомы. Его стихией были салоны, гостиные. Там он чувствовал себя как рыба в воде. О его беспечности ходили легенды. Когда-то в молодости, при Павле I, Сергей Львович служил в гвардии. У него была привычка, сидя у камина, помешивать горящие угли. И он не нашёл ничего лучшего, как использовать для этого свою офицерскую трость. Отчего та и обгорела. Заметив, что он пришёл на учение с обгорелой тростью, командир сказал ему: «Уж вам бы, господин поручик, лучше явиться с кочергой на учение». Некто Б., сменивший Сергея Львовича на посту начальника комиссариатской комиссии в Варшаве, рассказывал, что, придя принять дела, застал своего предшественника не за счетами и бумагами, а за чтением французского романа. К своим обязанностям помещика, как и ко всему, что доставляло беспокойство и хлопоты, Сергей Львович питал непреодолимое отвращение. Управлять имениями поручил он приказчикам, и те исправно обкрадывали и его, и крестьян. Домом он не занимался, передоверив всё жене. Надежда Осиповна была плохая хозяйка. Да и где было ей, единственной балованной дочери, стать хорошей хозяйкой? Она выросла при обстоятельствах не совсем обыкновенных. Отец её, Осип Абрамович Ганнибал, третий сын знаменитого «арапа Петра Великого», Абрама Петровича Ганнибала, был человеком до крайности легкомысленным. Едва успев жениться, он оставил жену свою Марию Алексеевну и маленькую дочь. Надежда Осиповна росла при матери. У безжалостно покинутой Марии Алексеевны только и свету в окошке было что Наденька. Безмерно любя дочь, она растила её белоручкой-барышней. Французский язык, фортепьяно, манеры. Смуглая красавица, наделённая природным умом, Надежда Осиповна быстро превзошла все эти премудрости, но, оберегаемая матерью от житейских тягот, была начисто лишена домовитости, расчётливости. Выйдя замуж, она не изменилась. Она не меньше, чем муж, любила светские развлечения. Обязанности хозяйки ей докучали. Неуравновешенная и вспыльчивая, она вносила эти качества в управление домом. То с полным равнодушием взирала на всяческие беспорядки, то строго взыскивала за всякий пустяк. Как и все Ганнибалы, она была скора на расправу и тяжела на руку. Слугам и детям (исключая любимца — Лёвушку) жилось в доме несладко. Особенно потому, что, ко всему прочему, Сергей Львович был скуп. Из-за разбитого стакана разыгрывалась трагедия. Сергей Львович мог целый час бегать по комнате и, мешая французские слова с русскими, кричать, что они бедны, что доходы от Болдина мизерные, что из Михайловского (это был камень в огород тёщи — Марии Алексеевны) присылают чёрт знает что: гуси и куры тощи, масло горькое, яйца как горох. — В этом доме заговор, — объявлял Сергей Львович, — меня хотят разорить. Ты видишь, мой друг, — он обращался к Александру как к свежему человеку, — против меня заговор. Не удивляйся, если в один прекрасный день твой отец пойдёт по миру с сумой и посохом. — Ну что вы, mon père, — пытался возражать Александр, — стакан стоит десять копеек. — Ошибаешься: пятнадцать. Ольга жаловалась брату: каждый раз, когда ей надо сшить новое платье, чтобы не краснеть перед людьми, не выглядеть чучелом, она ломает голову, какую брошку продать: отец денег не даёт. Даже свечку в свою комнату она покупает из собственных сбережений. Александр вскоре сам почувствовал, до чего доходит скупость отца. Когда ему понадобились бальные башмаки (ему хотелось модные, с пряжками), отец предложил свои, сохранившиеся ещё с павловских времён. А его комната со скудной обстановкой? Пушкин называл её в стихах «мой угол тесный и простой». Он мог бы прибавить ещё и «холодный». Как-то раз к нему зашёл Кюхельбекер и не застал. Пушкин узнал об этом, найдя на столе стихи, которые Кюхля сочинил, сидя в его комнате. Стихи назывались «К Пушкину (из его нетопленой комнаты)».«Там некогда гулял и я»
Ольга восхищалась Петербургом. Город необычайно красив. Поистине Северная Пальмира. «Ты пойди на Невский, — советовала она брату. — Нет, поезжай на набережную, на Адмиралтейский променад. Разве это Петербург? — Она презрительно указывала в сторону окна, из которого виднелась их убогая Коломна. — Петербург там…» Восторги сестры были так красноречивы и заразительны, что Пушкин, смеясь, называл её Иоанном Златоустом и обещал незамедлительно обегать весь город. Ему и самому не терпелось поскорей увидеть всё. Его тянуло на улицы, к людям. Каждый день поутру он убегал из дому. С Петербургом знакомился заново. Те детские впечатления, которые сохранились в его памяти, были не в счёт. За несколько лет, что провёл он в Лицее, Петербург вырос и ввысь и вширь, похорошел. То там, то здесь, вытесняя старые деревянные домишки, поднимались новые каменные здания. В два, в три, а то и в четыре этажа. Бородатые мужики, пропитанные запахами деревни, заполнили город. Они рыли землю, тесали камень, укладывали кирпичи. Каменщики пришли из Вологодской и Ярославской губерний, плотники — из Костромской, землекопы — из Олонецкой. После победного завершения войны с Наполеоном столица самой могущественной в Европе страны бурно строилась. Во вновь образованный Комитет строения и гидравлических работ вошли выдающиеся зодчие — Карл Иванович Росси, Василий Петрович Стасов. Тот самый Стасов, который так искусно приспособил под Лицей один из флигелей царскосельского дворца. Комитет строения рассматривал проекты всех построек, возводимых в Петербурге, от частных «обывательских» домов до общественных зданий. Всё должно было быть на самом высоком уровне. Равняться было по чему — Зимний дворец, Биржа, Казанский собор, Адмиралтейство.Адмиралтейский бульвар. Гравюра И. Теребенева. 10-е годы XIX века.
Когда Пушкин до Лицея жил в Петербурге, перестройка грандиозного здания Адмиралтейства была в полном разгаре. Теперь дело уже подходило к концу, и великолепный замысел гениального Захарова восхищал и удивлял. На том месте, где недавно стояло длинное обветшалое кирпичное строение, окружённое подъёмными мостами, грязными рвами, заваленными брёвнами и досками, выросло одно из красивейших зданий мира. Гигантской буквой «П», открытой к Неве, протянулись его величавые корпуса, а прямо против Невского проспекта поднялась его башня, увенчанная узким позолоченным шпилем, богато украшенная скульптурой и лепкой. Лучшие русские скульпторы вылепили фигуры могучих морских нимф, поддерживающих земную и небесную сферы, аллегорические барельефы: «Заведение флота в России», «Фемида, награждающая за военные и морские подвиги», «Слава, венчающая военные подвиги». Всё здесь говорило о морской славе России, и всё было небезразлично Пушкину. Ведь в летописи русской морской славы значились и близкие ему имена. Возле Адмиралтейства было лучшее петербургское гулянье. Когда начали перестраивать огромное здание, грязные каналы вокруг него засыпали, земляные валы, сохранившиеся ещё с петровских времён, срыли и на месте их устроили обсаженный липами бульвар — Адмиралтейский променад. Липы хорошо принялись и скоро уже защищали гуляющих от солнца. Широкая панорама города открывалась с Адмиралтейского бульвара. Отсюда видно было всё, чем гордился Петербург: Неву, Зимний дворец, великолепные дома Дворцовой площади, образующей полукружье, Невский проспект, Исаакиевскую площадь, Конногвардейский манеж, Сенат, памятник Петру I и снова Неву и её набережные… Пушкин побывал и на другом бульваре, что тянулся по насыпи вдоль Невского проспекта от Мойки до Фонтанки. Бульвар был высокий и тоже с липами. С него можно было любоваться обеими сторонами главной улицы столицы, не рискуя попасть под колёса экипажей. А любоваться было чем. На каждом шагу возвышались творения великих зодчих, а зелень лип и вода трёх узких, пересекающих Невский рек придавали ему неповторимую прелесть.Невский проспект, угол набережной Мойки. Гравюра Б. Патерсена. Начало XIX века.
Невский проспект у Аничкова дворца. Гравюра И. Иванова. 10-е годы XIX века.
Почти у каждого здания была удивительная история. Великолепный дворец на углу Невского и Мойки напоминал о судьбе рода Строгановых. Дворец был старинный. Его строил ещё в XVIII веке для богатейшего елизаветинского вельможи Сергея Строганова зодчий Варфоломей Растрелли. Потом дворцом владел сын Строганова — человек известный в Петербурге, президент Академии художеств, — Александр Сергеевич. Затем его сын — Павел Александрович, герой 1812 года. Когда Пушкин кончал Лицей, Павел Строганов умер. Его хоронили с воинскими почестями. И теперь, проходя мимо его жилища, Пушкин вспомнил о нём. Бывает же такое: во время Французской революции парижские якобинцы знали молодого графа Строганова под именем гражданина Очер. Одно из строгановских владений на Урале называлось Очер. А попал юный граф в Париж со своим воспитателем-французом, вольнодумцем и философом Жильбером Роммом. Тот и познакомил его с якобинцами. Прошло несколько лет. Отбушевала революция. Уже грандиозная наполеоновская эпопея, потрясшая Европу, подходила к концу. В 1814 году при Кроане во Франции русские войска сражались с французскими. Русскими командовал генерал Павел Строганов. Тут же сражался его единственный сын. Победа русских была уже близка, когда неприятельское ядро сразило сына генерала. И отец не выдержал. Он был так потрясён, что, не доведя до конца победоносного сражения, передал командование другому. И тому, другому, досталась слава победителя.Летний сад. Фотографии.
Когда Пушкин с дядей приехал в Петербург, зодчий Андрей Воронихин только что возвёл это чудо. И тут грянула война. Новый Казанский собор стал хранилищем русской славы. Сюда свозили знамёна, захваченные у неприятеля, ключи освобождённых иноземных городов. Летом 1813 года здесь похоронили Кутузова. Лицеисты читали тогда в «Северной почте» описание похорон полководца: «Все дороги и улицы усыпаны были зеленью, а по иным местам и цветами». Рассказывали, что при въезде в город, у Нарвской заставы, народ выпряг лошадей и сам вёз траурную колесницу до Казанского собора, где под сенью знамён и положили Кутузова.Гуляющие и нищий. Рисунок И. Бугаевского. 10-е годы XIX века.
Прогуливались светские красавицы, гуляли важные барыни в сопровождении лакеев, которые, следуя на почтительном расстоянии, несли тёплую шаль или любимицу барыни — комнатную собачку. Ей тоже необходимо было дышать свежим воздухом. В Летнем саду Пушкин видел Крылова, Гнедича, Жуковского и печально знаменитого графа Хвостова. Графа сопровождали два гайдука в синих с золотым галуном кафтанах. Карманы Хвостова и его гайдуков были сильно оттопырены. Граф в огромных количествах сочинял редкие по нелепости стихи и, выходя на прогулку, брал их с собой. Он повсюду искал слушателей. В Летнем саду это знали и тотчас же разбегались, завидев его. Известный шутник баснописец Измайлов, имея в виду Хвостова, поместил в своём журнале такое объявление: «Потребен для отъезда в деревню с одним из плодовитейших здешних стихотворцев слушатель лимфатического темперамента, терпеливого нрава и самого крепкого геркулесовского сложения». Люди слабого сложения стихов Хвостова не выдерживали. В праздничные дни в Летнем саду царило особое оживление, играла музыка. Звуки роговой музыки доносились и с Невы. Любимым развлечением жителей столицы было катание на лодках с поющими гребцами и музыкантами, играющими на рожках. Гребцы были одеты, как театральные герои, в голландские куртки, белоснежные рубашки и шляпы перьями. Богачи и вельможи держали собственные лодки, собственных гребцов и музыкантов. Те, кто победнее, лодки нанимали. На петербургских реках и каналах лодок было не меньше, чем экипажей на улицах. Лишь два моста соединяли левый берег Невы с правым. Один против Исаакиевского собора — на Васильевский остров, другой против Летнего сада — на Петербургскую сторону. Оба были плашкоутные — на баржах.Вид на плашкоутный Исаакиевский мост. Гравюра по рисунку М. Дамам-Демортре. Начало XIX века.
Весной, когда шёл лед, и осенью, при подъёмах воды в Неве, мосты разводили на пять — семь дней. Тут выручали перевозчики. Да и все департаменты держали лодки.Сенатская площадь. Гравюра Б. Патерсена. Начало XIX века.
Пушкину не раз доводилось испытывать это удовольствие — катание на лодке по Неве. Однажды он катался с отцом и знакомыми. Погода стояла прекрасная. Вода в реке была так прозрачна, что просматривалось дно. Пушкин вынул из кармана несколько золотых монет и одну за другой бросил в воду, любуясь их падением и блеском. Нетрудно представить себе, что испытывал при этом Сергей Львович. Возможно, что весь спектакль был затеян для него. Нева, белые петербургские ночи, плеск вёсел и музыка, доносящаяся с реки… Всё это можно найти в первой главе «Онегина»:Белая ночь на Неве. Фотография.
В июне 1817 года, как раз в то время, когда Пушкин приехал в Петербург, журнал «Сын отечества» напечатал «Письмо из Рима». Письмо молодого русского художника Ореста Кипренского. Рассказывая об Италии, о своём пребывании в Риме и приезде в Милан, Кипренский внезапно прерывал повествование таким отступлением: «Извините, ваше превосходительство, что останавливаю на один день повествование. Милан не прогневается, подождёт, покуда я съезжу в Петербург повидаться с почтенными соотечественниками моими». И дальше молодой художник совершил воображаемое путешествие по Петербургу: «Вот я на дрожках приехал на славный Васильевский остров: здравствуйте, любезная Академия художеств! Потом пробираюсь через Исаакиевский мост: сердце радуется при виде Невы и великолепного города; кланяюсь монументу Петра, оттуда на Невский проспект; заезжаю в Морскую к С. С. Уварову, встречаю у него А. И. Тургенева, г. Жуковского и желаю им доброго здоровья. От него к дому бывшего великого благотворителя моего, всегда живущего в моей памяти, графа Александра Сергеевича Строганова… Отсюда везите меня поскорее к А. Н. Оленину. Верно, теперь у них И. А. Крылов, Н. И. Гнедич? Здравствуйте, милостивые государи! Я надеюсь, что К. Ф. Муравьёва не поставит в труд кланяться от меня H. М. Карамзину, H. М. Муравьёву и г. Батюшкову».Несколько лет спустя Пушкин спрашивал Александра Ивановича Тургенева: «Вы помните Кипренского, который из поэтического Рима напечатал Вам в „Сыне отечества“ поклон и своё почтение?» Пушкин не случайно вспомнил письмо молодого художника и его воображаемую прогулку по Петербургу. Уж очень она была схожа с его собственными петербургскими маршрутами. Он бывал в тех же домах, знал и любил тех же самых людей.
У «дипломатики косой»
Пушкин был выпущен из Лицея в чине коллежского секретаря. Не успел он приехать в северную столицу, как его вместе с другими шестью лицейскими сразу же зачислили на службу в Коллегию иностранных дел. Будущим дипломатам надлежало принять присягу. Это происходило на Английской набережной. Там, на берегу Невы, соперничая друг с другом в великолепии отделки, выстроились, как на параде, дома вельмож-богачей.Английская набережная. Коллегия иностранных дел. Литография. 20-е годы XIX века.
Длинное двухэтажное здание с колоннами, где помещалась Коллегия, тоже было перестроено известным зодчим Кваренги из дома екатерининского вельможи князя Куракина. Присягу обставляли довольно торжественно. Подводил к ней священник сенатской церкви Никита Полухтович, присутствовал как свидетель один из чиновников коллегии. Обязательство не разглашать государственные тайны Пушкин подписывал вместе с Кюхельбекером и ещё одним молодым человеком в очках. Того, как и Пушкина, звали Александром Сергеевичем. Фамилия была Грибоедов. Он оставил военную службу, чтобы стать дипломатом. Пушкин, если бы мог, поступил бы наоборот. В послании к дяде Василию Львовичу, который советовал посвятить себя юстиции или дипломатии, он в сердцах восклицал:И. А. Каподистрия. Литография Г. Гиппиуса. 1822 год.
Иоаннис Каподистрия (в России его называли Иваном Антоновичем) родился на Корфу — одном из населённых греками Ионических островов. Образование Каподистрия получил в Италии, где окончил в Падуанском университете два факультета — философский и медицинский. Он готовился служить своей угнетённой родине. Она нуждалась в этом. Уже больше двух веков Ионические острова и близлежащая к ним Греция стонали под игом турок. Мало того: в конце XVIII века родину Каподистрии захватили французы. Готовя поход в Египет, Ионическими островами овладел Наполеон Бонапарт, тогда ещё генерал республиканской армии. Вскоре французов изгнала русская военная эскадра под водительством адмирала Ушакова. Рискуя навлечь на себя гнев царя Павла I, Ушаков помог грекам-островитянам учредить у себя республику. Министром иностранных дел Республики семи островов стал Иоаннис Каподистрия. Но французы вернулись, республика пала. Ценя выдающиеся таланты молодого дипломата, французы предложили пойти к ним на службу. Он отказался и принял предложение служить России. Здесь надеялся помочь своей порабощённой родине. В 1809 году он приехал в Петербург. В заграничном походе, с 1813 года, Каподистрия управлял дипломатической канцелярией русского главнокомандующего Барклая-де-Толли. Он не раз отличился, ведя важные переговоры, и вернулся в Петербург уже статс-секретарём. Карамзин называл Каподистрию «умнейшим человеком нашего двора». Своё влияние при дворе Каподистрия использовал для обуздания сил реакции, противодействуя союзу с реакционнейшей Австрией. Потому-то так ненавидели его Нессельроде и Меттерних. И ещё была причина: помощь греческим патриотам. Чтобы бороться против турок, освободить свою родину, греческие патриоты объединились в тайное общество. Они готовили восстание. Каподистрия помогал им чем только мог. В его квартире на Английской набережной в здании Иностранной коллегии нет-нет да и появлялись смуглые люди, похожие на переодетых корсаров — морских разбойников. Это были посланцы далёкой Греции. О Пушкине Каподистрия слышал от Карамзина, у которого бывал. К вновь принятому переводчику отнёсся он сочувственно. Поэт… Каподистрия ценил этот дар богов. Итак, Пушкина причислили к российской дипломатике. Ему положили скромное жалованье — семьсот рублей в год. Что ждало его здесь, на служебном поприще? Его лицейский товарищ князь Александр Горчаков сделал блестящую карьеру — дослужился до министра. Но даже ему для этого понадобилось целых сорок лет. А уж он-то обладал всеми нужными качествами. Его любимым изречением было: «Не кажитесь никогда ни более мудрым, ни более учёным, нежели те, с кем вы находитесь». Карьеру делали единицы. Большинство чиновников Коллегии изо дня в день многие годы переписывали бумаги, делали «кувертики» — особые конверты для дипломатической почты, — толковали о недостатке дичи на берегах Финского залива, о Троянской войне и прочих важных материях. Литератор Жихарев, который за десять лет до Пушкина был зачислен в Коллегию, рассказывал о своём разговоре с поэтом Державиным, человеком чиновным и осведомлённым. Когда Державин узнал, где служит Жихарев, он воскликнул: «Похлопочи, чтобы тебя перевели… а то в коллегии вас столько, что ни до чего не добьёшься». Пушкин не собирался здесь чего-нибудь добиваться. Внешняя политика России интересовала его как писателя, а не как дипломата. Служебной карьере предпочитал он поэтическую свободу. В Коллегии Пушкин числился, но не служил.В ганнибаловскую вотчину
Только что вновь назначенный переводчик Иностранной коллегии определился на службу, как сразу подал прошение об отпуске до 15 сентября в Псковскую губернию по домашним делам. Отпуск был получен, и 9 июля недавний лицеист вместе с родителями, сестрой и братом выехал из Петербурга. Это было его второе путешествие в родовое сельцо Михайловское. Правда, первое считать не приходилось. Тогда его, полугодовалого младенца, по настоянию бабушки Марии Алексеевны, отправляясь из Москвы в Петербург и дав изрядного крюку, завезли в Михайловское, чтобы показать деду Осипу Абрамовичу Ганнибалу. С тех пор он в Михайловском ещё не бывал. Путь из Петербурга в псковскую деревню лежал через Царское Село, Лугу, Порхов, Новоржев. Настроение у Александра Пушкина было прекрасное. Всё его занимало: поля и леса, убегавшие вдаль, придорожные деревеньки, неказистые уездные городишки с немощёными улицами, чаепития на почтовых станциях, где меняли лошадей, сонные инвалиды, поднимающие шлагбаумы. Проехав Новоржев, что стоит в тридцати верстах от Михайловского, Пушкин сочинил шутливые стихи:Сельцо Михайловское. Литография по рисунку И. Иванова. 1838 год.
В Михайловском хозяйничала дельная, умная Мария Алексеевна. Пушкин рад был встрече с бабушкой: он любил её. С ней было приятно, интересно. Ребёнком в Москве он залезал в большую бабушкину рабочую корзину с пёстрыми лоскутками и мотками ниток, сидел там не шевелясь, а Мария Алексеевна шила, вязала и вспоминала старину. Рассказывала про свёкра своего, знаменитого «царского арапа» — генерал-аншефа Абрама Петровича Ганнибала, про старшего сына его генерал-поручика Ивана Абрамовича, про мужа своего Осипа Абрамовича, про то, как сельцо Михайловское и другие земли достались роду Ганнибалов. И вот он, Александр Пушкин, в ганнибаловской вотчине, где бывал его прадед, где жил его дед. Фантастическая история его прадеда напоминала необычайно задуманный и увлекательно написанный приключенческий роман. Абрам Ганнибал, или, как его звали в детстве, Ибрагим, один из младших сыновей владетельного князька, родился в Африке, в Северной Эфиопии. В XVII веке на Эфиопию совершали набеги турки, захватывали и увозили в рабство и простых людей и знатных заложников — «аманатов». Однажды среди них оказался и семилетний княжеский сын Ибрагим. Его привезли в Константинополь и отдали в султанский дворец. Как раз в ту пору царь Пётр I приказал русскому посланнику в Турции прислать ему несколько смышлёных мальчиков-«арапчат». С помощью визиря маленький Ибрагим был выкраден из султанского дворца, продан русскому послу и доставлен в Россию. Петру он понравился. Царь оставил его при себе, брал с собой повсюду: в разъезды, в походы, путешествия. Видя ум и сметливость «арапчонка», определил его в военную службу, дал лучших учителей, а затем, будучи в Париже, оставил во Франции для изучения инженерных наук. Через несколько лет Ганнибал возвратился в Россию военным инженером и учёным-математиком. Обладая характером деятельным и сильным, незаурядными способностями и знаниями, он стал одним из сподвижников Петра в деле преобразования России, человеком заметным и нужным. Был он с Петром во всех сражениях, строил крепости. При Елизавете Петровне, назначенный ревельским обер-комендантом, ведал укреплением этого важного военного и торгового порта на Балтийском море. Стоял во главе комиссии при «разграничении земель со Швецией», командовал «строением и содержанием» Кронштадтского канала, возглавлял военно-инженерный корпус всей России. Трое из сыновей Абрама Петровича, в том числе и дед Пушкина Осип Абрамович, служили в морской артиллерии. О деде, как и о прадеде, Пушкин многое знал из рассказов бабушки. Когда дед сватался к ней, он был молодец молодцом: любезен, ловок, хорош собою. Дочь красотою пошла в него. За смуглый цвет лица, тёмные глаза и кудри её прозвали в свете «прекрасная креолка». Хотя Мария Алексеевна претерпела от мужа множество обид, худого про него не рассказывала, в глазах внука не порочила. О том, что Осип Абрамович от живой жены женился на другой, за что в наказание послан был служить на Северное море, Пушкин узнал стороной. Отбыв наказание, поселился Осип Абрамович в родовом своём Михайловском, где и прожил бобылём двадцать лет до самой своей смерти, нимало не печалуясь ни о дочери, ни о внуках. После смерти Осипа Абрамовича Михайловское перешло к Марии Алексеевне и Надежде Осиповне. «Вышед из Лицея, — вспоминал позднее Пушкин, — я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч…» С русской деревней Пушкин познакомился ещё малым ребёнком, когда их, детей, возили в бабушкину подмосковную деревню — Захарово. И тогда уже деревня полюбилась ему. Теперь она открылась ему, юноше, во всей своей разнообразной и скромной прелести, которую он живо почувствовал и горячо полюбил. Он гулял по полям и лугам, бродил по парку и лесу, купался в озёрах и тихой Сороти, ездил в гости в окрестные поместья к родным и соседям. Недалеко от Михайловского жила в своих имениях родня Надежды Осиповны, потомки Абрама Петровича — Ганнибалы. В селе Петровском — последний сын «арапа Петра Великого» — Пётр Абрамович. В селе Воскресенском вместе с матерью-старушкой — сыновья и дочери Исаака Абрамовича. Все смуглые, курчавые, гостеприимные, вспыльчивые — настоящие Ганнибалы. Самого Исаака Абрамовича — младшего сына Абрама Петровича — уже не было в живых. Пушкин бывал в селе Петровском, ездил в гости в село Воскресенское. Однажды утром, когда он гостил в семействе Исаака Абрамовича, его разбудил стук в дверь отведённой ему комнаты. Оказалось, стучал дядя, весельчак и затейник Павел Исаакович. Он собрал целый хор домочадцев и, с бутылкой шампанского в руке, пропел Пушкину куплет, который тут же сочинил:«Святое братство»
Первое время он вскакивал спозаранку и испуганно прислушивался: «Проспал!» Но почему же не слышно в коридоре весёлого топота и громких голосов? Почему не разбудил его дежурный дядька? Лицей отступал не сразу. Сны были лицейские. То он в лицейском зале читает перед Державиным свои стихи, то ссорится и мирится с Жанно Пущиным, то крадётся по тёмному дворцовому коридору. Он поджидает Наташу — хорошенькую горничную старой фрейлины Волконской. Чу! — шаги… Наташа! Он кидается и — о ужас! — награждает поцелуем обомлевшую фрейлину… И слышит голос царя: «Что же это будет? Они не только рвут через забор мои наливные яблоки, но и не дают проходу фрейлинам моей жены». Сон повторялся. Пушкин просыпался в холодном поту. Тотчас вспоминалось всё происшествие. Их директору Энгельгардту пришлось пустить в ход все свои незаурядные дипломатические таланты, чтобы уладить дело. Поговаривали, что из-за этого случая царь ускорил их выпуск. Лицей, друзья… Иных уж нет с ним. Недавно они провожали до Кронштадта Фёдора Матюшкина. В Лицее мечтал он о море и вот теперь на военном шлюпе «Камчатка» под командой капитана Головина отправился в кругосветное плавание. Ему предстоит, обогнув Южную Америку, побывать в российских владениях на Аляске, посетить в Калифорнии русский форт Росс. И Гавайские острова. И остров Святой Елены, где под охраной англичан томится Наполеон. Сколько картин и встреч, сколько новых впечатлений… Они много говорили об этом. Пушкин советовал Матюшкину, как вести путевой дневник, что записывать, чтобы не упустить самого важного, «подробностей жизни, всех обстоятельств встреч с различными племенами, особенностей природы». Алексей Илличевский тоже далеко. После Лицея он уехал в Сибирь, в Томск, где отец его служит губернатором. Он писал Кюхельбекеру, просил рассказать о товарищах, поклониться им «низенько». А в Сибири, рассказывал он, говорят вместо Толстой, Пушкин, Илличевский — Толстых, Пушкиных, Илличевских. Но самые близкие — его Пущин, его Дельвиг, его Кюхельбекер — здесь, в Петербурге. И в пёстрой суете столичной жизни Пушкин не мог без них. Прощаясь, в последние лицейские дни он писал Кюхельбекеру:A. C. Пушкин. Автопортрет. 1821 год.
«Кюхельбекер живёт, как сыр в масле, — писал Егор Антонович Энгельгардт Матюшкину, — он преподаёт русскую словесность в меньших классах вновь учреждённого Благородного пансиона при Педагогическом институте и читает восьмилетним детям свои гекзаметры; притом исправляет он должность гувернёра; притом воспитывает он двоих молодых Тютчевых; притом присутствует очень прилежно в Обществе любителей словесности и, при всём этом, ещё в каждый номер „Сына отечества“ срабатывает целую кучу гекзаметров… Кто бы подумал, когда он у нас в пруде тонул, что его на всё это станет». В Благородном пансионе учился и младший брат Пушкина — Лев. Его перевели сюда из Лицейского пансиона, чтобы был поближе к дому. Навещая брата, Пушкин виделся и с Кюхлей. Они дружили по-прежнему, но, как и в лицейские годы, не обходилось без стычек. Раз дошло до ссоры. Из-за стихов Пушкина. Вскоре после Лицея Пушкин ввёл Кюхлю к Жуковскому и сам был не рад. Кюхля зачастил. Хотя Жуковский не жаловался — он был очень деликатен, — Пушкин понимал, что красноречивый гость заговаривает хозяина, что его набеги утомительны. А тут ещё случилось: Жуковского звали куда-то на вечер, но он не явился и после объяснил, что у него расстроился желудок, к тому же пришёл Кюхельбекер, ну, он и остался дома. Пушкин не утерпел и сочинил эпиграмму. От имени Жуковского:Бывшие казармы Семёновского полка на Звенигородской улице. Фотография.
Ротами называли тогда в Петербурге улицы, где квартировали гвардейские полки. Там селились и военные, и простые обыватели. Баратынский снял квартиру в маленьком домике отставного кофешенка Ежевского. Когда-то Ежевский служил при дворе, где ведал кофе, чаем, шоколадом. Он знавал ещё отца Баратынского — генерал-майора, павловского служаку — и теперь охотно приютил его сына с товарищем. Биограф Дельвига Гаевский так описывает жизнь его и Баратынского в домике старого кофешенка: «Оба поэта жили самым оригинальным, самым беззаботным и потому беспорядочным образом, почти не имея мебели в своей квартире и не нуждаясь в подобной роскоши, почти постоянно без денег, но зато с неиссякаемым запасом самой добродушной, самой беззаботной весёлости. Хозяйственные распоряжения в домашнем быту обоих поэтов предоставлены были на произвол находившегося у Дельвига в услужении человека Никиты, который в лености и беспечности мог поспорить только со своим барином. Вероятно уважая в нём собственные качества, Дельвиг не отпускал Никиту». Своёжитьё-бытьё оба поэта описали в шутливых стихах, на которые Дельвиг был особенный мастер:Сверчок в «Арзамасе»
В один из ненастных сентябрьских вечеров — такие обычны на брегах Невы, когда осень вступает в свои права, — в квартире директора департамента духовных дел и иностранных вероисповеданий Александра Ивановича Тургенева происходило нечто странное. Обширный кабинет хозяина, заваленный книгами, газетами, бумагами, был ярко освещён. В камине пылал огонь. Вокруг стола и на диване в непринуждённых позах сидело несколько человек, и все с улыбкой слушали невысокого курчавого юношу в красном колпаке. А тот, стоя перед ними, с воодушевлением звонким голосом читал написанную стихами речь. Что здесь происходило? Это было очередное заседание дружеского литературного кружка «Арзамас». В его члены принимали Александра Пушкина. Родившийся в 1815 году, в разгар «страшной войны на Парнасе» после появления на петербургской сцене «Липецких вод» Шаховского, «Арзамас» дружно и весело воевал со староверами из «Беседы любителей русского слова». Староверов возглавлял «дед седой» Шишков — одержимый старик, упорный и воинственный. Он имел чин адмирала, занимал высокие должности. Будь его воля, он вернул бы Россию к тем временам, когда носили бороды, жили по Домострою. И отгородил бы её от всего прочего мира. Особенно от Франции — источника «пагубной» философии и революционной заразы. В море адмирал уже давно не ходил — воевал на суше. Уединившись в своём особняке на Фурштадтской улице, написал он «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». В «Рассуждении» заявлял, что языком русской литературы должен быть церковнославянский, язык церковных книг, что иностранные слова, вошедшие в русский язык, надо заменить другими, собственного изготовления: например, галоши — мокроступами, тротуар — топталищем, бильярдный кий — шаротыком, и так далее в этом роде. Видя, что русская литература идёт по другому пути, Шишков и его приверженцы объявили войну тем писателям, которые не разделяли их взглядов. Шишковисты, не долго думая, нарекли их якобинцами и, по меткому выражению Василия Львовича Пушкина, уверяли:«Рифмач». Сатирический рисунок А. Венецианова. Начало XIX века.
Шишковисты-беседчики действовали скопом, пользовались поддержкой правительства. Были они в большинстве своём люди чиновные и знатные. В их общество входили князья и графы, министры, митрополиты, советники тайные и статские. Только двух больших писателей удалось им привлечь — престарелого Гаврилу Романовича Державина да Ивана Андреевича Крылова. Остальные же беседчики не блистали талантами. На заседаниях их общества мухи мерли от скуки. И Иван Андреевич Крылов, который не раз засыпал под чтение од и трагедий, метко высмеял «Беседу» в своей «Демьяновой ухе».Дом № 118 по набережной Фонтанки, принадлежавший Г. Р. Державину. Фотография.
В «Арзамас» вошёл цвет тогдашней литературы: Жуковский, Батюшков, Денис Давыдов, Вяземский, дядя Пушкина Василий Львович и, наконец, сам юный Пушкин. Ещё будучи в Лицее, он выспрашивал у Жуковского и других друзей всё об «Арзамасе». И всё ему нравилось: боевой дух арзамасцев, их весёлые затеи. А затей было множество. Пушкин смеялся до слёз, слушая, как принимали в «Арзамас» его дядю Василия Львовича, когда тот приезжал из Москвы. Всё это придумал Жуковский. Сперва Василия Львовича положили на диван и завалили шубами, устроив ему «шубное прение» в память о поэме беседчика Шаховского «Похищение шубы». Василий Львович «прел», а Жуковский говорил над ним речь: «Какое зрелище перед очами моими? Кто сей обременённый толики шубами страдалец? Не узнаю его! Сердце моё говорит мне, что это почтенный друг мой Василий Львович Пушкин. Потерпи, потерпи, Василий Львович! Да погибнет ветхий Василий Львович! Да воскреснет друг наш возрождённый. Вот! Рассыптесь, шубы! Восстань, друг наш! Гряди к „Арзамасу“! Путь твой труден. Ожидает тебя испытание!» Путь бедного Василия Львовича в «Арзамас» был действительно не лёгок для человека таких лет и такой комплекции. Его ожидали ещё испытания. После «шубного прения» завязали ему глаза и водили с лестницы на лестницу, пока не привели в комнату, где стояло чучело, изображавшее беседчика. Тут испытуемому развязали глаза, дали лук и стрелу и велели поразить недруга. Василий Львович выстрелил. Одновременно с ним кто-то выстрелил из пистолета. Это стрелял холостым мальчик, спрятанный за чучелом. Чучело упало, а вместе с ним и Василий Львович. Ещё пришлось Василию Львовичу «облобызать Сову правды», «умыться водой потопа» и, держа в руке мёрзлого арзамасского гуся, выслушать приветственные речи своих собратьев по кружку. По сравнению с «Беседой», в «Арзамасе» всё было наоборот. Там — надутость и скука, здесь — простота и весёлость. Само название кружка подчёркивало это. Что такое Арзамас? Заштатный маленький городишко где-то в Нижегородской губернии. Знаменит он не вельможами, а жирными гусями. И члены кружка назывались «гуси». Гуси простые и гуси почётные. В почётных числились Карамзин, начальник Пушкина по Иностранной коллегии граф Каподистрия. Все члены «Арзамаса» взяли себе прозвища из баллад Жуковского: имена, восклицания и выражения оттуда. Так, сам Жуковский назвался Светланой, Батюшков — Ахилл, Вяземский — Асмодей, Василий Львович Пушкин — Вот или Вот Я Вас, Александр Иванович Тургенев — Эолова Арфа, Дашков — Чу, Вигель — Чёрный Вран, Воейков — Дымная Печурка или Две Огромные Руки. Арзамасское прозвище юного Пушкина было Сверчок — из баллады «Светлана»: «Крикнул жалобно сверчок, вестник полуночи». Он получил его ещё до окончания Лицея. Сверчок… Это было очень метко. Лицейские стены скрывали Пушкина, он, как сверчок, был невидимкой, но его поэтический голос звучал звонко и явственно. «Беседа» обставляла свои заседания торжественно. Собирались у Державина, в его доме на Фонтанке, в большом зале с колоннами под жёлтый мрамор. Приходили в мундирах и при орденах. Приглашали и посторонних по особым билетам. Арзамасцы же сходились по-домашнему, попросту у кого-нибудь на квартире. Они вынесли решение: «Признать Арзамасом всякое место, на коем будет находиться несколько членов налицо, какое бы оно ни было — чертог, хижина, колесница, салазки». И действительно, одно из заседаний состоялось в карете по пути из Петербурга в Царское Село. В пику «Беседе», не терпевшей вольнодумства, председатель собрания арзамасцев надевал «украшение якобинцев» — красный колпак. В таком же колпаке говорил вступительную речь и каждый новый член кружка. Оружием арзамасцев были сатира, пародия, эпиграмма, «галиматья» — и всё это обрушивалось на «Беседу». «На выпуск молодого Пушкина смотрели члены „Арзамаса“ как на счастливое для них происшествие, как на торжество», — рассказывал арзамасец Вигель. И вот лицейское заточение осталось позади. Пушкин больше не школяр. Его принимают в «Арзамас».«Хочу воспеть свободу миру»
Сослуживец Пушкина по Иностранной коллегии Николай Иванович Кривцов записал в своём дневнике: «Вчера я был у Тургеневых, где был молодой Пушкин, исполненный ума и обещающий ещё больше в будущем». Пушкин особенно охотно бывал у братьев Тургеневых. И не только на заседаниях «Арзамаса». Его влекло в эту обширную холостяцкую квартиру, где встречал он так много интересных людей. Да и сами братья ему нравились, хотя относился он к ним не одинаково. К старшему — Александру Ивановичу — шутливо, фамильярно. К младшему — Николаю Ивановичу — серьёзно, почтительно. Оба Тургеневы отличали его. Николай Иванович писал в Париж своему второму брату Сергею: «У нас есть теперь молодой поэт — Пушкин, который точно стоит удивления по чистоте слога, воображению и вкусу, и всё это в 18 лет от роду». Александр Иванович разделял мнения брата. Они жили, что называется, душа в душу, хотя и были очень разные. Александра Тургенева приятели в шутку окрестили «рыскун»: он не любил сидеть дома.Н. И. Тургенев. Литография А. Зенефельдера. 1827 год.
Его можно было увидеть везде: в зале благочестивого Библейского общества и в будуаре модной красавицы, на дружеской пирушке и на заседании «Арзамаса». Там, умаявшись за день, он с улыбкой дремал. Был он прекрасно образован, всё на свете знал, но всерьёз не занимался ни литературой, ни наукой. По службе ему везло. В тридцать лет Александр Иванович уже звался «ваше превосходительство», управлял целым департаментом. Его неистощимой энергии хватало на всё. «Он вставал рано и ложился поздно. Целый день был он в беспрестанном движении, умственном и материальном. Утром занимался он служебными делами… Остаток дня рыскал он по всему городу, часто ходатаем за приятелей и знакомых своих, а иногда и за людей, совершенно ему посторонних… Список всех людей, которым помог Тургенев, за которых заступался, которых восстановил во время служения своего, мог бы превзойти длинный список любовных побед, одержанных Дон-Жуаном», — вспоминал об Александре Ивановиче хорошо знавший его Пётр Андреевич Вяземский. «Арзамасский опекун» — неутомимый Тургенев выхлопотал пособие Жуковскому, чтобы тот мог спокойно заниматься литературой, добился для Батюшкова дипломатической службы в русской миссии в Неаполе, для Вяземского — назначения на службу в Варшаву. Друг семьи Пушкиных, он помог в своё время поместить двенадцатилетнего Александра в Царскосельский Лицей. И квартиру на Фонтанке в доме Клокачёва Пушкины сняли по его, верно, рекомендации: владелица дома — племянница адмирала Клокачёва — была замужем за двоюродным братом Александра Ивановича.Дом № 20 по набережной Фонтанки, где жили братья Тургеневы. Фотография.
Второй из Тургеневых, Николай, или, как его называли за хромоту, «хромой Тургенев», ничем не напоминал своего старшего брата. Он мало где бывал, к развлечениям не имел склонности. Экономика и политика — вот что поглощало его. Он обладал выдающимся государственным умом и, несмотря на молодость, занимал важные должности. Те, что требовали ума. Когда русские войска освободили Германию, Николай Тургенев представлял там русское правительство. Вернувшись в Петербург в 1816 году, он получил назначение в Государственный совет. Одна идея всецело владела этим человеком. Везде и всюду, письменно и устно он доказывал необходимость отменить в России рабство. Он внушал это всем своим молодым знакомым. «Они молоды, необразованны, — думал я, — но они помещики, имеют крепостных людей. Разговаривать с ними для меня скучно, но разговоры мои могут иметь последствием несколько отпускных!» Так объяснял Николай Тургенев своё поведение. После смерти Александра I в его кабинете в Царском Селе был найден донос на тайное политическое общество «Союз Благоденствия». В доносе говорилось: «Кажется, что наиболее должно быть обращено внимание на следующих людей: 1) Николая Тургенева, который нимало не скрывает своих правил, гордится названием якобинца, грезит гильотиною и, не имея ничего святого, готов всем пожертвовать в надежде выиграть всё при перевороте. Его-то наставлениями и побуждениями многим молодым людям вселен пагубный образ мыслей». Одним из таких молодых людей был Александр Пушкин. Живой, непоседливый, ребячливый Пушкин как-то сразу взрослел в присутствии «хромого Тургенева». Почитал его как учителя. А учитель твердил: стыдно тратить свой дар на элегические ахи и охи, воспевать мнимые горести, несчастливую любовь, когда на всём необозримом пространстве России раздаётся стон народа. Пушкин пробовал защищаться:Ода «Вольность». Черновой автограф.
Россия задыхалась в «сгущенной мгле предрассуждений», то есть предрассудков и религиозных суеверий. Эта «сгущенная мгла» проникала и сюда, в квартиру братьев Тургеневых. Бывая здесь, Пушкин постоянно слышал заунывное церковное пение, доносившееся со двора. Дом, где жили Тургеневы, принадлежал любимцу царя, министру духовных дел и народного просвещения князю Голицыну. Александр Иванович, служа под начальством Голицына, получил в этом доме квартиру. Странное министерство, которое возглавлял Голицын, Карамзин метко назвал «министерством народного затмения». «Затмевать» князь Голицын умел. «У князя Александра Николаевича, — рассказывал о нём Вигель, — была одна из тех камергерских пустопорожних голов, которые император Александр, наперекор природе и воспитанию, хотел непременно удобрить, вспахать, засеять деловыми государственными идеями. Это лужочки, которые весьма удобно покрываются цветами, но на неблагодарной почве их посади семена полезных овощей, и они почти всегда прорастут дурманом». Александр I был не так наивен, как казалось Вигелю. Он прекрасно знал Голицына и знал, что тот, начальствуя одновременно над учёными и попами, заставит учёных подчиниться попам. Министр просвещения был помешан на религии. В своём доме на Фонтанке он устроил настоящую церковь, богато украшенную и мрачную, где всё имело особый таинственный смысл. Отсюда и доносилось в квартиру Тургеневых церковное песнопение. Рядом с церковью помещалась личная молельня Голицына. Она состояла из двух каморок с наглухо заложенными окнами. Сюда не проникало извне ни единого луча света, но было слышно всё, что происходило в церкви. В первой каморке сурово глядели со стен тёмные лики угодников и святителей, слабо озарённые огнями нескольких лампад. Во второй каморке лампад не было. Там горело сделанное из красного стекла изображение человеческого сердца. В нём пылал неугасимый огонь. Оно казалось раскалённым и кровавым светом освещало подобие гроба, которое стояло тут же у подножия огромного деревянного креста. Гроб, крест, кровавый свет — всё было рассчитано на то, чтобы поразить воображение. Здесь с Голицыным, случалось, молился и царь. Слабохарактерный, вечно колеблющийся, склонный к меланхолии, Александр I ударился в мистику, уповая на потусторонние силы. Пушкин только диву давался, сколько развелось при дворе разных святош и кликуш. С их нелёгкой руки мистицизм, как зараза, расползался по Петербургу. В том же Михайловском замке, где был убит Павел, в квартире полковника Татаринова собиралась секта, которую возглавляла жена полковника — «пророчица» и «накатчица» Татаринова. В эту секту входил и Голицын. Её членом состоял и Мартин Пилецкий — бывший лицейский надзиратель, иезуит и ханжа, тот, которого Пушкин и его товарищи выгнали из Лицея. Во 2-м петербургском Кадетском корпусе обосновался в качестве законоучителя монах-изувер Фотий. Он повсюду рассказывал о своих «видениях». То ему являлись бесы, с которыми он сражался и которые его жестоко истязали, приговаривая: «Сей есть наш враг! Схватим его и будем бить», то другие чудеса. По рассказам Фотия, в течение нескольких месяцев сатана подсылал к нему злого духа и тот подбивал иеромонаха совершить какое-нибудь чудо; например перейти «по воде яко по суху против самого дворца через реку Неву». Даже мальчишек из Кадетского корпуса и тех посещали «видения». Об одном из таких «видений», что являлось кадету Волотскому в виде белой фигуры с деревянным крестом, брат царя Константин, шеф военно-учебных заведений, вёл целую переписку с генералом Сипягиным. В отличие от царя Константин не верил в «видения». «Кадета отдать на руки лекарям», — распорядился он. Генерал Сипягин острил: «Исцелить его от этого, по мнению моему, вернейшего средства нет, как весьма обыкновенным видением ротного командира с розгами». Крест и розги — они становились символом неправедной власти в Российской Империи и во всей Европе. А народы повсюду жаждали вольности. И, воспевая вольность, Пушкин обращался к царям, призывая их не тиранствовать, а соблюдать законы. Иначе приговор истории будет жесток. Как ни силён тиран, его ждёт судьба Наполеона, судьба Павла I. Михайловский замок помнит участь тирана.«У беспокойного Никиты»
Один из молодых петербургских литераторов рассказывал в «Письме другу в Германию»: «Посещая свет в этой столице, хотя бы совсем немного, можно заметить, что большой раскол существует тут в высшем классе общества. Первые, которых можно назвать правоверными (погасильцами), — сторонники древних обычаев, деспотического правления и фанатизма, а вторые — еретики — защитники иноземных нравов и пионеры либеральных идей. Эти две партии находятся всегда в своего рода войне, — кажется, что видишь духа мрака в схватке с гением света». Выйдя из Лицея, юный Пушкин, разумеется, примкнул к «еретикам» — вольнолюбивой молодёжи, будущим декабристам. Он встречался с ними у Николая Тургенева, и в других местах. Позднее он вспоминал:Дом № 25 по набережной Фонтанки, принадлежавший Е. Ф. Муравьёвой. Фотография.
В доме Екатерины Фёдоровны постоянно бывали многочисленные гости: родственники, свойственники, знакомые. Сюда частенько захаживали Жуковский, Александр Иванович Тургенев, переводчик «Иллиады» поэт Гнедич. Здесь подолгу живал Батюшков: он приходился Муравьёвым сродни. Здесь у Никиты Муравьёва собирались его друзья. Сюда приходил и Пушкин. С «беспокойным Никитой» Пушкин познакомился в лицейские годы. Среди гостей, наезжавших в Царскосельский Лицей в 1814 году, значится прапорщик Муравьёв. А ещё раньше до Царского Села докатилась весть о патриотическом поступке юного Муравьёва. В августе 1812 года, когда пал Смоленск и французы двигались к Москве, в одну подмосковную деревню зашёл по-господски одетый юноша. Он попросил поесть. Его накормили — дали ломоть хлеба и кружку молока. Поев, он выложил на стол золотой и хотел было уйти, но его задержали. Необычайная щедрость показалась подозрительной. Уж не французский ли это шпион? При обыске у юноши нашли военные карты и список маршалов Наполеона. Тогда его связали и препроводили в Москву. И только там выяснилось, что «шпион» не кто иной, как сын покойного сенатора Муравьёва — шестнадцатилетний Никита. Тайком от матери (она не отпускала его) он убежал из дому, чтобы вступить в действующую армию. После этого случая мать отпустила Никиту. А рассказ о его поступке передавали из уст в уста. Никита Муравьёв сражался при Дрездене и Лейпциге, брал Гамбург, побывал в Париже. Возвратившись на родину, с русскими войсками, он «с новым удовольствием увидел Петербург». В Петербурге нашёл друзей — таких же, как и он, молодых офицеров. Все они участвовали в недавней войне, все были очень молоды, но великие события и военные тяготы превратили их в зрелых, решительных людей.H. M. Муравьёв. Акварель П. Соколова. 1824 год.
Они побывали в Европе, многое повидали и теперь новыми глазами огляделись вокруг. Самодержавие, крепостническое рабство стали им ещё нестерпимее. Они начали собираться. Большей частью у Муравьёвых. Бывая на их сходках, Пушкин не однажды слышал, что Россия стоит на краю пропасти и что в пропасть её толкают царь и граф Аракчеев. Аракчеев… Это имя повторяли повсюду. Повторяли с возмущением, ненавистью, подобострастием, трепетом. Безвестного артиллерийского офицера Аракчеева возвысил ещё Павел. Оценил его «достоинства». Да и как было не оценить, когда Аракчеев так усердствовал, что рвал провинившимся солдатам усы. Павел дал ему чин генерала, титул графа. Новоиспечённый граф выбрал себе девиз: «Без лести предан». По отзывам современников, это был ограниченный, малограмотный человек, но с дикой энергией, упрямый и жестокий, который свои злодейства прикрывал беззаветной преданностью царю. И Александр ценил его, считал необходимым человеком.A. A. Аракчеев. Литография Г. Гиппиуса. 1822 год.
Отправляясь за границу в свои многочисленные поездки, царь всенародно объявлял: указы, издаваемые генералом от артиллерии Аракчеевым, «высочайше повелеваем считать именными нашими указами». С четырёх часов ночи к дому на углу Кирочной улицы и Литейного проспекта подъезжали кареты. — Его высокопревосходительство принимает? — Так точно. — Извольте доложить. На приём к Аракчееву торопились министры, сенаторы, генералы, члены Государственного совета. Если адъютант докладывал и Аракчеев молчал, это значило: подождать. Второй доклад — и снова молчание. И только после того как приехавший восчувствовал, сколь затруднительно попасть на приём, раздавался звук колокольчика. Аракчеев звонил и приказывал адъютанту: позвать такого-то! Аракчеев фактически управлял всей страной. Он любил порядок и понимал его по-своему. В своём имении Грузине велел сломать все деревни и построить их заново. Конечно, за счёт крестьян, Старые стояли на горушках, у рек, у леса. Новые — хотя и на болотистом, неудобном, но зато ровном месте. На одинаковом расстоянии друг от друга. И дома в них были одинаковые. И все вытянуты в одну линию, как солдаты в строю. В своей типографии в Грузине Аракчеев печатал распоряжения крестьянам. «У меня всякая баба должна каждый год рожать, и лучше сына, чем дочь. Если у кого родится дочь, то буду взыскивать штраф». На такой манер он управлял и Россией. При нём появились военные поселения. Пушкин писал своему приятелю офицеру Мансурову, посланному в Новгородскую губернию: «Поговори мне о себе — о военных поселениях. Это всё мне нужно — потому, что я люблю тебя — и ненавижу деспотизм». О военных поселениях рассказывали ужасы.Новгородские военные поселения. Рисунок неизвестного художника. 20-е годы XIX века.
Казённым мужикам целых волостей обривали бороды, надевали солдатские шинели и, обрекая на двойные тяготы — как крестьян и как солдат, — расписывали по полкам. Дома, имущество — ничего им не принадлежало. Их муштровали и заставляли работать в поле. Они вставали и ложились под барабанный бой. Бабы по команде топили печь, варили что приказано. За малейшее неповиновение секли. Такая же участь ждала и детей. С шестилетнего возраста их одевали в военную форму. Они становились маленькими солдатами — кантонистами. Изуверская затея — прорезать всю Россию с севера на юг полосой военных поселений — принадлежала царю. Выполнял её Аракчеев. Он твёрдо запомнил слова царя, что если даже придётся уложить трупами всю дорогу от Петербурга до Чудова — больше ста вёрст, — военные поселения всё равно будут введены. А трупов хватало. Испугавшись военных поселений, крестьяне бунтовали. И граф Аракчеев шёл на них войной, как на заправского врага, вёл артиллерию, кавалерию. Бунтовщиков расстреливали, рубили, прогоняли сквозь строй. «Известия о новгородских происшествиях привели всех в ужас», — вспоминал декабрист Иван Якушкин. У Муравьёва обсуждали всё в подробностях. Поручик Илья Долгоруков — «осторожный Илья» — состоял адъютантом при самом «змее» Аракчееве. Он, по словам Якушкина, «имел возможность знать многие тайные распоряжения правительства и извещать о них своих товарищей». Для товарищей Ильи Долгорукова и Никиты Муравьёва это было небезразлично. Ибо все они состояли членами тайного общества. Не имея возможности бороться со злом явно, они решили бороться тайно. Основали сперва «Союз Спасения», потом «Союз Благоденствия».«Читал свои Ноэли Пушкин»
Целью тайного общества было спасти Россию. Но как? Об этом много говорилось на сходках у Муравьёва.М. С. Лунин. Литография А. Скино по рисунку П. Соколова. 1822 год.
У Пушкина навсегда остались в памяти многолюдные собрания, где в колеблющемся свете свечей смешивались яркими пятнами цветные мундиры офицеров, а среди них кое-где проглядывали чёрные фраки штатских. Было шумно. Кто-то стоя ораторствовал, кто-то возражал. Иные слушали и курили. Иные в волнении ходили по комнате. Описывая эти собрания, Пушкин выделил троих: двоюродного брата «беспокойного Никиты» — Михаила Лунина, подпоручика Семёновского полка Ивана Якушкина и Николая Тургенева. Не видя иных путей осуществить свою заветную цель — добиться уничтожения в России рабства, Николай Тургенев вступил в тайное общество. Он действовал красноречием, словом.И. Д. Якушкин. Рисунок П. Соколова. 1818 год.
Михаил Лунин предпочитал другое оружие. Рослый красавец с русыми волосами и тёмными глазами на бледном лице, он мог поразить воображение и не столь пылкое, как у Пушкина. Глубокий ум, обширные познания и при этом отчаянная храбрость. Лунин не раз её доказывал в 1812 году, когда служил в кавалергардах. Рассказывали, что он просил главнокомандующего Барклая-де-Толли послать его парламентёром к Наполеону. Не для того чтобы вести переговоры с императором французов, а чтобы убить его. И выполнил бы это, если бы его послали. Лунин смеялся над теми, кто, вступив в тайное общество, собирался «наперёд Енциклопедию написать, а потом к революции приступать». Сам он жаждал действий, был за «решительные меры». Он предлагал с отрядом в масках подкараулить царя на царскосельской дороге и убить его. Членам тайного общества хотелось как можно скорее осуществить свои планы. Момент смены царей был для этого удобен. К тому же в Александре изверились. Разыгрывая либерала, он клялся в парижском салоне известной французской писательницы госпожи де Сталь, что уничтожит в России рабство. Сулил и конституцию. А дал аракчеевщину, военные поселения. Россию и русских царь явно презирал. Чего только стоило его поведение на смотре при Вертю! Когда английский герцог Веллингтон, глядя на выправку, чеканный шаг русских войск, заметил: «Я никогда не воображал, что можно довести армию до такого совершенства», царь громко сказал ему: «Этим я обязан иностранцам, которые служат у меня». Слова его прозвучали как пощёчина русским. После разгрома Наполеона Александр кроме русского занял и польский престол. И вот осенью 1817 года пошли упорные слухи, что царь собирается отдать Польше исконные русские земли на Украине и в Белоруссии. Тогда-то и вызвался «меланхолический Якушкин» убить царя. Он сам рассказал, как это было. «Я ходил по комнате и спросил у присутствующих, точно ли они верят… что Россия не может быть более несчастна как оставаясь под управлением царствующего императора: все стали меня уверять, что… несомненно. В таком случае, сказал я, тайному обществу тут нечего делать, и теперь каждый из нас должен действовать по собственному убеждению. На минуту все замолчали. Наконец Александр Муравьёв сказал, что для отвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование императора Александра и что он предлагает бросить между нами жребий, чтобы узнать, кому достанется нанести удар царю. На это я ему отвечал, что они опоздали, что я решился без всякого жребия принести себя в жертву и никому не уступлю этой чести». Якушкин собирался взять два пистолета: из одного застрелить царя, из другого себя, чтобы было похоже на дуэль со смертельным исходом. Описывая сходки молодых вольнолюбцев, Пушкин помянул и себя: «Читал свои Ноэли Пушкин». Ноэли — остроумные и злободневные политические песенки — родились во Франции. Они писались к рождеству. Изображалось в них рождение Христа и поклонение ему волхвов. Но изображалось необычно. Соль была в том, что вместо волхвов к младенцу Иисусу являлись совсем другие лица — современники автора ноэля, те, кого хотел он высмеять. По рассказам очевидцев, да и по собственному свидетельству Пушкина, известно, что написал он несколько ноэлей. Но сохранился лишь один — «Сказки». Пушкин приурочил его к рождеству 1818 года. Как раз в это время в Россию из очередной поездки за границу возвратился царь. Он ездил на конгресс в немецкий город Аахен и там вместе с прусским и австрийским правительствами заявил о своей готовности бороться с революциями — «увлечениями» народов. Подтвердил свою роль буки-пугала, устрашителя Европы. И вот когда Александра торжественно встречали в Зимнем дворце, на сходках молодых вольнодумцев звучал задорный ноэль, где изображался приезд царя. И как полагается в ноэле, визит к младенцу Христу-спасителю и его матери Марии:Субботы на Крюковом канале
Пушкин писал стихи по утрам. Просыпался он поздно. Домой возвращался обычно за полночь, когда тихая Коломна давно уже спала. И вот, проснувшись поутру, лёжа в постели в полосатом бухарском халате, он задумчиво покусывал перо, и на гладкий белый лист ложились строка за строкой. Он любил писать на хорошей бумаге, и этот большой альбом, в котором он писал, ему нравился. Альбом был с замком. Ключ можно было носитьпри себе на цепочке часов. Послания, эпиграммы Пушкин писал от случая к случаю, но почти каждое утро трудился над поэмой. Мысль о сказочной поэме родилась ещё в Лицее. Он начал и не докончил писать «Бову». А когда в летние месяцы 1816 года, забегая после классов в «кавалерский домик» к Карамзину, слушал его «Историю», задумал ещё поэму. Тогда-то и появились на стене одной лицейской комнаты стихи о пире князя Владимира, о том, как выдавал он замуж меньшую дочь Людмилу. Стихи эти Пушкин написал «в заточении». За какую-то шалость его посадили в эту комнату. Когда же гувернёр его выпускал, то услышал, что «узнику» было очень весело: он писал стихи. Теперь в Петербурге поэма «Руслан и Людмила» стала главным трудом его. Никогда ещё не работал он так усердно и упорно. Исправлял без конца. Ведь поэма — дебют. От неё зависит многое. А «Руслана» ждали. В Варшаву к Вяземскому летели известия. «Пушкин пишет прелестную поэму и зреет», — сообщал Батюшков. Пушкин уже «на четвёртой песне своей поэмы, которая будет иметь всего шесть», — уведомлял Александр Иванович Тургенев. Поэмой интересовались, о ней толковали. Кто хотел её послушать, ходили по субботам к Жуковскому. Жуковский жил тоже в Коломне, у Кашина моста, на углу Екатерингофского проспекта и Крюкова канала, в доме купца Брагина.Дом № 11 на Крюковом канале, где жил В. А. Жуковский. Фотография.
Жуковский был одинок и тяготился этим, а потому поселился с семейством своего вдового приятеля Плещеева. И вот по субботам в их общей квартире собиралось большое общество. Сюда спешили те, кто любил литературу.Крюков канал. Литография К. Беггрова. 20-е годы XIX века.
У Жуковского бывали писатели знаменитые и начинающие. Приходил Крылов — неряшливо одетый, большой, толстый. Приходил одноглазый Гнедич, всегда одетый по моде, чопорный, торжественный. Являлись Дельвиг, Кюхельбекер, Пушкин, их общий приятель молодой педагог и литератор Плетнёв. Жуковский ласково встречал и приветствовал каждого. Его спокойная весёлость передавалась другим. Дам сюда не приглашали, и это тоже способствовало свободе и непринуждённости. Даже обычно помалкивающий Иван Андреевич Крылов здесь становился разговорчив, умно и тонко шутил, стараясь сделать приятное гостеприимному хозяину. Однажды он что-то искал в бумагах на письменном столе Жуковского. Его спросили: «Что вам надобно, Иван Андреевич?» «Да вот какое обстоятельство, — ответил он, — хочется закурить трубку, у себя дома я рву для этого первый попадающийся мне под руку лист, а здесь нельзя так: ведь здесь за каждый лоскуток исписанной бумаги, если разорвёшь его, отвечай перед потомством». Когда Пушкин доставал заветную тетрадь с новой песней «Руслана», разговоры тотчас смолкали. Он читал, все слушали. Слушали и поражались: ново, смело, свежо. А стихи такие лёгкие, будто родились сами собой, будто не было долгих часов труда, сомнений, раздумий, досадливо обкусанных гусиных перьев. В четвёртой песне поэмы Жуковского ждал сюрприз. Пушкин писал о нём:Крюков капал в белую ночь. Фотография.
Он приехал тогда в Лицей, чтобы познакомиться с чудо-мальчиком, стихи которого знал, о котором так много был наслышан. И когда кудрявый лицеист вбежал в приёмный зал, кинулся к нему и крепко сжал его руки, Жуковский почувствовал, что уже любит его. Он стал ездить в Лицей, и они подружились. Разница в шестнадцать лет не служила помехой. А теперь они на «ты». Как товарищи. Чуть не каждое утро Пушкин прибегает к нему, свежий, бодрый, и со смехом рассказывает, где он всю ночь не спал. Они вместе ездят за город — в Петергоф, в Царское Село. Как-то летней ночью Пушкин явился в Павловск к Жуковскому вместе с Александром Ивановичем Тургеневым. Что он тогда вытворял! Представлял обезьяну, разыгрывал «собачью комедию». Они хохотали до утра. Что только не лезет из этой головы! Просто удивительно, как уживаются в нём простодушие ребёнка и глубокий ум мудреца. Жуковский радовался, зная, что Пушкин ценит его дружбу. Пушкин ценил друга. Очень. За прекрасную душу, за поэтический дар. Как-то, увидев у Тургеневых новый портрет Жуковского, долго рассматривал его, а потом написал внизу:«С Карамзиным, с Карамзиной»
Новый, 1818 год начался для Пушкина несчастливо. В феврале он заболел. Горячка надолго уложила его в постель. В те времена горячкой называли всякую длительную болезнь с высокой температурой. Лекари различали горячку нервную, желчную и гнилую. У Пушкина определили чуть ли не самую опасную — гнилую. В доме царила тревожная тишина. Все ходили на цыпочках, с озабоченными лицами. Шутка сказать: сам известный Лейтон ни за что не ручался. Но больной был молод, крепок. Даже ванны со льдом, которыми Лейтон его пользовал, не причинили вреда. Прохворав шесть недель, Пушкин выздоровел. «Сия болезнь, — вспоминал он позднее, — оставила во мне впечатление приятное. Друзья навещали меня довольно часто: их разговоры сокращали скучные вечера. Чувство выздоровления — одно из самых сладостных. Помню нетерпение, с которым ожидал я весны, хоть это время года обыкновенно наводит на меня тоску и даже вредит моему здоровью. Но душный воздух и закрытые окна так мне надоели во время болезни моей, что весна являлась моему воображению со всей поэтическою своей прелестию. Это было в феврале 1818 года». Болезнь скрашивало и чтение. Лёжа в постели, Пушкин один за другим прочитал восемь томов «Истории государства Российского» Карамзина. Прочитал со вниманием и жадностью. Книга только что вышла, и её тотчас же раскупили. Появление «Истории» было большим событием. «Все, даже светские женщины, — рассказывал Пушкин, — бросились читать историю своего отечества, дотоле им не известную… Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Колумбом». Говорили, что в эти дни Невский проспект опустел: все сидели дома и читали Карамзина. Восемь томов «Истории» Карамзин писал тринадцать лет и дошёл лишь до времён Ивана Грозного. Зато Древняя Русь ожила под его пером.E. A. Карамзина. Портрет работы неизвестного художника. 30-е годы XIX века.
«Мы в Петербурге как на станции, — сетовал Карамзин, — кланяемся многим, а сидим дома одни, пока появится добрый Тургенев или Жуковский. Однако ж мы не вправе жаловаться: сами не льнём к людям». Вечером, когда историограф заканчивал свои труды, в его квартире собирались немногочисленные друзья. Приглашая к себе, Карамзин говорил: «В десять часов вечера я пью чай в кругу моего семейства. Это время моего отдыха. Милости просим…» Пушкин любил бывать у Карамзиных. Когда он входил в большую уютную комнату, где, сидя у самовара за круглым столом, Екатерина Андреевна разливала чай, его охватывало ощущение покоя и домовитости, которого он никогда не испытывал в родном доме. Екатерина Андреевна была очень красива. В молодости она напоминала Мадонну. Вторая жена Карамзина, она была много моложе мужа. Увидев её впервые в Царском Селе, Пушкин влюбился и со свойственной ему непосредственностью написал ей письмо с объяснением в любви. Екатерина Андреевна показала письмо мужу, и они оба смеялись, а потом вместе отчитывали незадачливого влюблённого. Полудетское увлечение прошло, а уважение, привязанность остались. И всякий раз, когда он приходил к Карамзиным, ему было необыкновенно приятно видеть Екатерину Андреевну, следить, как она неторопливо, плавными движениями разливала чай детям, как улыбалась ему. Дети сидели тут же вокруг стола и с лукавым любопытством поглядывали на молодого гостя, ожидая проказ и шуток. Николай Михайлович слегка кивал. Он сидел поодаль. Ещё совсем недавно он радовался Пушкину, но с некоторых пор — он сам это чувствовал — в его отношении к юноше появился холодок. «Талант действительно прекрасный, жаль, что нет устройства и мира в душе, а в голове — ни малейшего благоразумия». Пушкин раздражал его. Всё в нём было через край: ум, талант, весёлость, безрассудство. И при этом вольномыслие. Самое площадное. Ничего «площадного» Карамзин не одобрял. Они часто спорили. — Не требую ни конституции, ни представителей, но по чувствам останусь республиканцем и верным подданным царя русского. Карамзин любил изрекать подобные парадоксы. Пушкин как-то не выдержал: — Итак, вы рабство предпочитаете свободе? Карамзин вспыхнул. Сухое лицо его с глубокими складками у губ покрылось красными пятнами. — Никто, даже злейшие враги мои, — сказал он тихо, — не говорили подобного. Вы мой клеветник хуже Голенищева-Кутузова. А тут ещё «История»… Молодые вольнодумцы негодовали. Не того они ждали от труда Карамзина. «Карамзин хорош, когда он описывает. Но когда примется рассуждать и философствовать, то несёт вздор», — таков был приговор Николая Ивановича Тургенева. Никита Муравьёв, сам талантливый историк, решил дать бой Карамзину. И вот в третьем этаже дома на Фонтанке, склонившись над летописями и документами, продолжал свой труд маститый историограф, а этажом ниже, весь кипя от негодования, обличал его заблуждения молодой вольнодумец. Карамзин, посвящая свой труд Александру I, писал: «История принадлежит царю». «История принадлежит народам», — парировал Никита Муравьёв.«История государства Российского» H. М. Карамзина.
Карамзин философствовал: «Но и простой гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей как с обыкновенными явлениями во всех веках: утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали ещё и ужаснейшие и государство не разрушалось». Это место особенно возмутило Муравьёва. Что же получается? Если в древности были Нерон и Калигула, значит, терпим и Аракчеев? И выходит, что зверства Ивана Грозного должны примирить с ужасами военных поселений! И Карамзин ещё объявляет себя «беспристрастным» историком! Хороша беспристрастность, когда на каждой странице говорится о полезности для России самодержавия, о любви к притеснителям и «заклепам»… Вскоре по Петербургу пошла эпиграмма:В гостях у «тысячеискусника»
На той же стороне реки Фонтанки, где и дом Муравьёвых, но гораздо дальше от Невского, между Семёновским и Обуховским мостами, стоял трёхэтажный особняк, построенный в конце XVIII века. В начале прошлого века особняк этот принадлежал директору Публичной библиотеки и президенту Академии художеств Алексею Николаевичу Оленину, достался ему в приданое за женою Елизаветой Марковной, урождённой Полторацкой.Дом № 101 по набережной Фонтанки, принадлежавший Олениным. Фотография.
Фамилия Полторацких появилась в Петербурге в царствование Елизаветы Петровны. Тогда был привезён в столицу молодой украинец, обладающий прекрасным голосом, Марк Фёдорович Полторацкий. Он сделал карьеру — стал первым директором придворной певческой капеллы, получил дворянство. Елизавета, а затем и Екатерина II к нему благоволили. Одаривали поместьями, тысячами крепостных душ, земельными участками в столице. У Марка Полторацкого было много детей. Трём дочерям достались в приданое участки на Фонтанке. Ещё с петровских времён на поросших лесом берегах Фонтанки охотно строились вельможи. Здесь возводили они загородные дома. Тогда это было за городом. Полиция обязывала владельцев таких домов вырубать вокруг леса, чтобы лишать укрытия разбойников. От непосильных тягот, от каторжного труда в строящемся Петербурге в этих лесах скрывалось немало беглых «работных людей». В царствование Екатерины II на расчищенных уже берегах Фонтанки выросло множество пышных зданий — дворцов и особняков. Здесь возвели дворцы князь Юсупов и граф Шереметев; Гаврила Романович Державин купил и заново перестроил для себя отличный особняк. Здесь же на огромном участке, принадлежавшем Полторацкому, появилось три совершенно одинаковых дома. Один из них вскоре стал известен как дом Оленина. Директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств называли «тысячеискусником». Действительно, этот маленький человек с некрасивым умным лицом и оттопыренными ушами обладал всевозможными талантами. Ловкий царедворец, умевший со всеми ладить, преуспевающий сановник, Оленин был в то же время одним из основателей русской археологии, неплохим рисовальщиком, знатоком и любителем искусства. Его дом на Фонтанке украшали картины, статуи, античные слепки, этрусские вазы.Фонтанка близ Обухова моста. Литография К. Беггрова. 20-е годы XIX века.
В этом жилище просвещённого сановника «приятности европейской жизни» вполне совмещались с чертами быта старинного русского барина. Кроме хозяев и их детей дом населяли приживалки, бедные родственницы, воспитанницы, гувернёры, гувернантки, многочисленная дворня. За изобилие обитателей и их разнородность арзамасец Вигель называл дом Олениных «Ноев ковчег». Для полноты картины следует добавить что в «Ковчеге» жил даже индус, которого Оленин подобрал полузамёрзшим где-то на Фонтанке.A. H. Оленин. Рисунок О. Кипренского. 1813 год.
В «Ковчеге» любили гостей, особенно знаменитых. Хозяин-меценат покровительствовал талантам. Здесь дневали и ночевали Крылов и Гнедич. Оба служили в Публичной библиотеке под начальством Оленина. Крылов, одинокий холостяк, стал как бы здешним домочадцем. По вечерам у Олениных собирались писатели, художники, артисты. Привозили литературные новости, известия о только что появившихся картинах и спектаклях.В гостиной у Олениных. Акварель неизвестного художника. 20-е годы XIX века.
В отличие от большинства богатых петербургских домов здесь не в чести были карты. Зато процветали игры, особенно шарады, в которых обычно участвовали литературные знаменитости. Пушкин охотно посещал этот дом. Однажды, придя к Олениным, он заметил среди гостей молоденькую незнакомку. Она выделялась не только красотой. Что-то очень привлекательное было во всём её облике. От хозяйки дома, добрейшей Елизаветы Марковны, Пушкин узнал, что гостья — её племянница Анета Керн. Она замужем за бригадным генералом Ермолаем Керном. Елизавета Марковна посетовала на несправедливость судьбы. Анета почти девочка, а муж её немолод. К тому же живут они в ужасной глуши, где-то в Лубнах, на Украине, где стоит полк генерала. А ведь такая красавица могла бы блистать при дворе. Так Пушкин познакомился с Анной Керн.А. П. Керн. Миниатюра. 20-е годы XIX века.
Весь этот вечер он был занят ею, и только ею. А она не замечала его. Имя Пушкина мало что говорило молоденькой провинциалке. В Лубнах его ещё не слышали. И Анна Петровна, заворожённая созерцанием литературных знаменитостей, скользнула небрежным взглядом по невысокой фигуре курчавого юноши. Всем её вниманием владел Крылов. Его за какой-то фант заставили читать басню. Читал он удивительно. А потом начались шарады, и Анне Петровне опять было не до Пушкина. Ей досталась роль Клеопатры — египетской царицы, которая умертвила себя, прижав к груди ядовитую змею. Обаятельная, юная, с корзинкой цветов в руках (предполагалось, что там находится змея — аспид), «Клеопатра» была прелестна. Пушкин не сводил с неё восхищённых глаз. Он во что бы то ни стало решил завладеть её вниманием. У Олениных ужинали за маленькими столиками. Прихватив двоюродного брата Анны Петровны, Пушкин сел за столик позади неё и принялся ею восхищаться: «Можно ли быть столь прелестной!» Он завёл шутливый разговор про рай и ад и через брата своей соседки задавал ей вопросы. Он говорил: «Я не прочь попасть в ад. Там, во всяком случае, будет много хорошеньких и можно будет играть в шарады. Спроси у m-me Керн: хотела ли бы она попасть в ад?» Анна Петровна не хотела. «Ну, как же ты теперь, Пушкин?» — спросил её брат. «Я передумал. Я в ад не хочу, хотя там и будет много хорошеньких». Тем разговор и кончился. После ужина, когда гости разъезжались и Анна Петровна садилась в карету, она заметила Пушкина. Он стоял на крыльце и смотрел ей вслед… Весною дом на Фонтанке затихал. С весны до зимы Оленины жили в Приютине — своей мызе под Петербургом.Приютино, мыза Олениных. Акварель неизвестного художника. 10-е годы XIX века.
На мызе Олениных собиралось столько гостей, что мало было сливок от семнадцати коров. Гости жили привольно. В большом двухэтажном доме всем хватало места. У каждого была отдельная комната. Приезжающим объявляли: в девять часов утра пьют чай, в двенадцать часов завтрак, в четыре часа обед, в шесть часов полдничают, в девять часов вечерний чай. К трапезе созывали ударом колокола. А в остальное время каждый мог заниматься всем, чем вздумается: гулять, собирать ягоды, грибы, читать, ездить верхом, стрелять в лесу из ружья, пистолета или лука. Хозяева никого не стесняли. Только к своему любимцу Крылову Елизавета Марковна иногда применяла строгие меры. «Она, — рассказывала старшая дочь Олениных, — запирала его над баней дня на два, носила сама с прислугой ему кушанье и держала его там, покудова он басни две или три не написал». Особенно многолюдный сельский праздник бывал в Приютине 5 сентября, в день именин хозяйки. Устраивали спектакли, танцы, шарады. Пьесы сочиняли гости-литераторы, декорации писали гости-художники, среди исполнителей кроме домочадцев бывали прославленные актёры. 5 сентября 1819 года на именины Елизаветы Марковны приехал в Приютино Пушкин. Шарадами в этот день, как всегда, распоряжался Крылов. Жуковский и Пушкин ему помогали.И. А. Крылов. Рисунок О. Кипренского. 10-е годы XIX века.
Пушкин делал это с радостью. Он благоговел перед Крыловым и, глядя на него, часто думал с любопытством: «Кто же он в действительности, этот человек? Талант его огромен, но в остальном он загадка». Пушкин знал, что в прошедшем веке, при Екатерине II, Крылов был бунтарём. Неугомонный и дерзкий сатирик, он испортил немало крови престарелой императрице. Случайно не постигла его участь Новикова и Радищева. Теперь он иной — с виду добродушный чудак, про обжорство и лень которого рассказывают анекдоты. Один анекдот Пушкин записал: «У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжёлой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на который она была повешена, не прочен и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. „Нет, — отвечал Крылов, — угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову“». Добродушный чудак… Но басни его отнюдь не добродушны, не безобидны. Пушкин с детства любил творения Крылова, восхищался его «Подщипой». Злая сатира на царствование Павла I, не менее злая пародия на классическую трагедию, «Подщипа» ходила в списках. В Лицее её знали. В лицейском стихотворении «Городок», перечисляя своих любимых писателей, Пушкин назвал и Крылова, вспомнил его «Подщипу».«Тебя зовёт на чашку чаю Раевский — слава наших дней»
Как-то, зайдя с приятелем к Жуковскому, Пушкин не застал его дома и оставил записку:H. H. Раевский-старший. Акварель П. Соколова. 1826 год.
H. Н. Раевский-младший. Портрет работы неизвестного художника. 20-е годы XIX века.
Дружба Пушкина с Николаем Раевским-младшим началась ещё в лицейские годы. Как-то, зайдя в казармы к Чаадаеву, он встретил у него молоденького гусарского офицера богатырского сложения, с круглым детским лицом и едва заметными тёмными усиками. Чаадаев представил их друг другу. Пушкин был удивлён, узнав, что фамилия его нового знакомца — Раевский. Раевский… Неужели из тех самых? Неужели сын генерала Раевского, один из двух его подростков-сыновей, которых в 1812 году для воодушевления солдат повёл он с собой на вражескую батарею? О подвиге Раевского узнала вся Россия. Жуковский прославил его в «Певце во стане русских воинов»:«Орлов, ты прав: я забываю свои гусарские мечты»
В марте 1819 года Александр Иванович Тургенев, который был в курсе всех дел своего юного друга, написал Вяземскому, что Пушкин «идёт в военную службу». Возможно, рассказы Раевских — и старшего, и младшего — были причиной того, что Пушкиным вновь овладели его «гусарские мечты». К тому же ему наскучило сидеть на месте. Николаю Раевскому нет и восемнадцати, а где он только не был, чего не видел! А он, Пушкин, точь-в-точь как их лицейский гувернёр Чириков, который почитал поездку из Царского Села в Петербург чуть ли не подвигом. Они пели про него, что «походом» он на Выборгской бывал. Чем он лучше Чирикова? Где он бывал «походом»? Тоже на Выборгской, да ещё на Петербургской стороне, да у себя в Коломне. Что он видел? Москву, Петербург, Царское Село, две деревни — Захарово да Михайловское. Немного для поэта, который жаждет впечатлений. Чтобы путешествовать, нужны средства. У него их нет. А военные люди лёгкие — сегодня здесь, завтра там. Он решил идти служить и покинуть Петербург. В Петербурге, на глазах у царя и великих князей, служба — мука. Они обожают фрунт и муштру. Это у них в крови, у «августейшего семейства». Кто-то спросил Жуковского, что собой представляет брат царя, великий князь Николай Павлович. Жуковский ответил: «Суди сам. Я никогда не видел книги в его руках. Единственное занятие — фрунт и солдаты». И младший брат царя великий князь Михаил Павлович не лучше. Говорят, маменька — вдовствующая императрица — никак не могла приохотить его к чтению. Он ненавидит всё печатное. Зато муштра, фрунт… Редкий ефрейтор так хорошо выполняет ружейные приёмы, как великие князья. И редкий так дотошен и придирчив. А царь, этот воспитанник философа Лагарпа… Он постоянно рядится в военные мундиры, гарцует верхом, затягивается, хотя никакие корсеты уже не могут скрыть его полноты. Когда царь в Петербурге, он играет в солдатики. Не в оловянные — в живые. Товарищ в играх — Аракчеев. Играют самозабвенно, с азартом. Под бой барабанов и свист шпицрутенов.Парад на Дворцовой площади. Гравюра. 10-е годы XIX века.
Петербург — военная столица — забит гвардией. На каждом шагу казармы. Вдоль Загородного проспекта — Семёновского полка, вдоль Измайловских улиц-рот — Измайловского; Московского — на Фонтанке, Преображенского — в Миллионной улице, Гвардейского морского экипажа — на Екатерингофском проспекте. Петербург засыпает и просыпается под барабан. Разводы, парады, учения. Сколько раз, проходя мимо Марсова поля, Пушкин видел: мороз ли, зной ли — солдаты на плацу. Их выводят задолго до назначенного часа, и они ждут, маются. За спиной тяжёлый ранец, на голове высокий кивер с аршинным султаном, который колышется на ветру. Шея стиснута «до удавления» жёстким воротником, грудь — скрещенными ремнями. Солдаты ждут… И вот начинается учение. Тут уж не зевай. Действуй быстро, ловко. Выполняй всё точно. Гляди бодро, весело. А не то… Пушкин ещё в Лицее слышал: когда придворный лакей подаёт царю стакан воды, Александр встаёт и кланяется. А в войсках — «зелёная улица», целые погосты из могил засечённых солдат. Солдаты сложили сказку. Однажды уговорил чёрт солдата продать свою душу. Солдат согласился, с условием, что чёрт отслужит за него срок — двадцать пять лет. Стал чёрт солдатом. Но недолго служил. Скоро ему от палок, зуботычин, муштры сделалось так жутко, что он бросил к ногам солдата всю амуницию и, забыв про многострадальную солдатскую душу, поскорей убрался в ад.Военная муштра. Рисунок неизвестного художника. 20-е годы XIX века.
Служить в столичных полках становилось всё труднее. Аракчеев сам подбирал для них командиров, которые, «беспрестанно содержа солдат в труде и поте, выбьют из них дурь». Не таких впечатлений хотелось Пушкину. Он мечтал о другом. Ходили слухи, что Россия объявит войну Турции, чтобы освободить греков. Не раз приходилось слышать толки: — Что, батюшка, говорят, будто наши идут в Туречину? — Пустяки. — То-то, родной. Вот уж три года нет от моего грамотки. — А где твой муж? — Погонщик в Могилёве. — Присылает он тебе что? — Малое дело, батюшка. Да и где взять солдатушке. А что, если действительно пойдут «в Туречину»? Об этом говорили и в свете. Тогда надо служить на юге, поближе к тем местам. Случай, казалось бы, представился. Как раз в это время один из знакомых Пушкина, генерал Павел Дмитриевич Киселёв, получил назначение на Украину, в подольское местечко Тульчин, и пообещал Пушкину, что возьмёт его к себе. О Тульчине Пушкин слышал от приезжающих офицеров. Местечко невелико, но красиво. Это владение графа Мстислава Потоцкого перешло к России от Польши. Там великолепный дворец и обширный парк, где хозяин разрешает бывать и офицерам. В Тульчине квартирует штаб 2-й армии. Молодые офицеры собираются по вечерам в доме Пестеля, адъютанта главнокомандующего, и в других домах. Есть и светские развлечения. Александр Иванович Тургенев писал Вяземскому, что Пушкин «не на шутку собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною». Слух об этом дошёл и в Неаполь к Батюшкову. «Жаль мне бедного Пушкина! — писал Батюшков Гнедичу. — Не бывать ему хорошим офицером, а одним хорошим поэтом менее. Потеря ужасная для поэзии». Это было в конце мая, а в начале июня Пушкин тяжело заболел. Его вновь посетила старая знакомая — горячка. Он метался в жару. Ему обрили голову. Снова, как и год назад, Лейтон не за что не ручался. И опять сильный организм поборол болезнь.«Деревня»
«Деревня». Автограф...
Самые страшные рассказы, самые резкие обличения бледнели перед действительной жизнью. Вот они, псковские мужики. Измученные, в жалкой одежде. Вот их труд, беспросветный и тяжкий. А их господа — те, кто волен в их жизни и смерти? Какое невежество. Какая жестокость и дикость! Один заставляет крепостного человека не спать по ночам и время от времени будить его, барина. Ведь так приятно засыпать сызнова! Второй велит выдрать на конюшне повара за неудачный пирог. Третий отдаёт на растерзание собакам крепостную девушку: она не захотела стать его фавориткой. Четвёртый… Да разве всех перечтёшь? Имелся и такой, с позволения сказать, хозяин, который задался целью разорить своих крестьян. У крестьянина не было ничего ему принадлежащего. «Он, — рассказывал Пушкин, — пахал барскою сохою, запряжённой барскою клячею, скот его был весь продан… Он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба».Крестьяне на барщине. Литография по рисунку И. Иванова. 1838 год. Фрагмент.
Крестьяне убили своего мучителя — барина. Но сколько оставалось таких же других! Как раз в то время когда Пушкин приехал в Михайловское, в близлежащем Порховском уезде помещик Баранов засёк до смерти своего крепостного Григория Иванова. Слова Николая Тургенева, что в деревне невозможно спокойно наслаждаться природой — всё отравляет «нечестивое рабство», — оправдались в полной мере. Так было повсюду, так было и на псковской земле. В кружке Тургеневых произвол и жестокость помещиков, заклеймённые Пушкиным в «Деревне», называли «псковское хамство». Пушкин пробыл в Михайловском месяц. В середине августа он вернулся в Петербург.«Петербург неугомонный»
После тихого Михайловского, мира лесов и полей, Петербург показался Пушкину ещё шумней, суетливей, чем прежде. Уже третий год жил он в Петербурге и знал этот город не только с парадной стороны. Он знал его будни. Они врывались в жизнь «высшего круга», переплетались с нею, властно заявляя о себе. Рано утром, когда светские красавицы и франты возвращались с балов, по петербургским улицам уже громыхали гружёные телеги, спешили молочницы с кувшинами, разносчики с лотками.Сенная площадь. Литография И. Арну. Середина XIX века.
Гудел Сенной рынок у Садовой улицы, по которой лежал путь из Коломны на Невский. Рынок был самый большой, самый дешёвый, а потому и самый многолюдный в городе. Здесь торговали сеном, столь необходимым для коров и лошадей, которых во множестве держали петербургские жители. С возов и ларей продавали всякую снедь: мясо, рыбу, овощи, битую птицу, живых поросят. И то и дело спорящие и торгующиеся людские голоса покрывал пронзительный визг поросёнка.Пирожник. Литография из ежемесячного издания «Волшебный фонарь». 1817 год.
Садовая улица тоже готовилась к торговому дню. Приказчики открывали ставни магазинов и лавок, дворники мели тротуары. Слышались выкрики разносчиков: — Пироги с сазаниной, с сиговиной, с лучком! Кто бы купил, а мы бы продали! — Сайки, сайки, белые, крупчатые, поджаристые! — Сахарны конфеты! Коврижки голландские! Жемочки медовые! Патрончики, леденчики! — Эй, дядя, постой! — кричал продавцу сластей мальчишка-подмастерье, выскочив из цирюльни. — Что стоит коврижка? — Полтина. — Возьми, брат, грош. — Не приходится. Эдаких цен нет. — А жемочки почём? — Пятак штука. — Возьми, брат, грош! У меня денег больше нет. И то дал господин в цирюльне в прибавку, что хорошо его выбрил. Ну, это что у тебя? — Не вороши же! Не вороши, как руки не хороши. Где тебе есть коврижки! Возвращавшийся откуда-то спозаранок франт, — видно, любитель пошутить — останавливал разносчицу апельсинов: — Что у тебя, голубушка? — Апельсины, батюшка. — Только, кажись, не самые хорошие? — Как, сударь, не хорошие? Христос с вами! — Я шучу, душенька. Твои апельсины удивительны. — Да не осудите, батюшка. Чище не отыщете. — А что, видно, на канаве долго полоскала?Садовая улица. Литография К. Беггрова. 20-е годы XIX века.
Просыпался и Невский — главная улица столицы. Здесь на каждом шагу встречались магазины. Невский весь был облеплен золотыми вывесками. Случалось, что подгулявшие гвардейские офицеры, желая позабавиться, приходили сюда ночью и под носом у дремавшего блюстителя порядка — будочника — перевешивали вывески. Утром над булочной красовалась вывеска колбасника, над мясной лавкой — французской модной модистки, над трактиром — аптеки, а над аптекой — гробовщика. Но обычно всё было благопристойно и чинно.Большой Гостиный двор. Литография К. Беггрова. 20-е годы XIX века.
Магазины на Невском привлекали обилием и роскошью. Здесь стоял и Большой Гостиный двор. Огромный прямоугольник этого длинного двухъярусного здания с открытой галереей выходил на четыре улицы. Его строил ещё при Екатерине II архитектор Валлен-Деламот. Каждая из четырёх сторон «Гостиного» называлась линией. Та сторона, что обращена к Невскому, носила название Суконной линии; обращённая к Городской думе — Большой Суровской линии. Та, что выходила на Садовую, — Зеркальной. А та, что тянулась по Чернышеву переулку, — Малой Суровской. В магазинах на Суконной линии продавали сукна, шерстяные ткани, бархат. На Большой Суровской, вернее, Сурожской линии — шелка которые привозили из-за Сурожского, то есть Азовского, моря. На Зеркальной линии торговали «светлым товаром» — зеркалами, женскими украшениями, обувью, галантереей, многим из того, что видел Пушкин в кабинетах модных франтов, что изобразил он в кабинете Онегина:Петербургский порт на стрелке Васильевского острова. Гравюра. 10-е годы XIX века.
Его влекло сюда любопытство, желание подышать иным воздухом, увидеть корабли с пёстрыми флагами на мачтах, услышать разноязычную речь. Порт был воротами в мир. Иностранцы говорили, что такого красивого порта, как в Санкт-Петербурге, нет ни в одном приморском городе. Порт заворожил воображение Пушкина ещё тогда, когда он мальчиком катался по Неве с дядей Василием Львовичем. Они плыли мимо Стрелки Васильевского острова, и вдруг там на берегу, над полукруглой гранитной набережной, далеко выдвинутой в речной простор, поднялись два великана — огромные красно-бурые колонны, украшенные бронзовыми рострами — носами кораблей. А за ними, на возвышении, будто греческий храм, белело многоколонное здание. Когда плыли обратно, уже стемнело и над красно-бурыми великанами взвились языки пламени. Это пылала смола. Зрелище было фантастическое. Словоохотливый Василий Львович, округло жестикулируя, объяснил, что это — Петербургский порт. Что колонны-маяки называются Ростральными. В Древнем Риме был обычай в честь морских побед воздвигать колонны и украшать их отпиленными носами захваченных вражеских кораблей. Колонны на Стрелке знаменуют победы российского флота. А здание на возвышении — Биржа. Там русские купцы заключают сделки с иноземными. Строил всё это зодчий Тома де Томон. Порт жил особой жизнью. На площади перед Биржей матросы и шкиперы с купеческих судов вели торг устрицами, фруктами, пряностями. Тут можно было купить забавную обезьяну, разноцветных попугаев, диковинную морскую раковину. Порт был поставщиком города. Отсюда водою по рекам и каналам доставляли на склады всевозможные товары и снедь. Со складов всё это привозили в магазины, чтобы удовлетворить нужды и прихоти большого города.«Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать»
Пушкин ближе всего столкнулся с деятельным «неугомонным» Петербургом в книжных лавках. В те времена книгопродавцы и сочинители были тесно связаны. Книгопродавцы сплошь и рядом не только продавали, но и издавали книги. Пушкин ещё в Лицее знал это. В «Исповеди бедного стихотворца» незадачливый поэт говорит священнику:Разносчик с книгами и сочинитель. Литография из ежемесячного издания «Волшебный фонарь» 1817 год.
Свойственник Жуковского поэт Воейков, поместив Измайлова среди других писателей в своём «Доме сумасшедших», написал о нём:Дом, где помещалась книжная лавка Слёнина на Невском проспекте у Казанского собора. Литография. 20-е годы XIX века.
Лавка другого корифея книжной торговли — Ивана Васильевича Слёнина помещалась на Невском, у Казанского моста. Она была без зазыва, без лубочных картинок в окнах, которые так привлекали многочисленных зевак. Поднимались к Слёнину по лестнице во второй этаж, дёргали колокольчик у двери — и тотчас же слышали торопливые шаги хозяина. Он с улыбкой и поклоном впускал покупателей. К Слёнину ходила «чистая» публика, которая, как известно, предпочитала французские романы. Здесь их был большой выбор. Литераторы превратили лавку Слёнина в клуб. Так уж повелось, что сюда, отдуваясь, поднимался Иван Андреевич Крылов. Он гулял по Невскому и не прочь был отдохнуть, посмотреть новые книги. Здесь бывал Карамзин, приходили Гнедич, Дельвиг, Александр Измайлов, Фёдор Глинка. Шутник Измайлов даже описал лавку Слёнина в стихах:«Волшебный край»
На святой неделе вся обширная площадь перед Большим каменным театром была запружена народом. Балаганы, катальные горы, качели… В эти праздничные пасхальные дни простой петербургский люд веселился как мог. Кто посмелей, взбирался на дощатые катальные горы, чтобы сесть в низенькую деревянную колясочку на четырёх колёсах и со смехом и визгом мчаться вниз с высоты. Более степенные предпочитали качели. Любители зрелищ — балаганы.Катальные горы и балаганы. Литография К. Беггрова. 20-е годы XIX века.
Тут же на площади веселили народ кукольники со своим носатым Петрушкой: — Моё вам почтение, господа, вот и я пришёл сюда вас повеселить, позабавить и с праздником поздравить! Петрушка смешно пищал, гнусавил, кланялся на все стороны, сыпал шутками и прибаутками. — Я в солдаты не гожусь! Я с горбом! — кричал он выскочившей кукле-капралу. — Ты врёшь! Покажи: где он? — Я горб потерял! — Как потерял? Где? Толпа вокруг хохотала, а когда Петрушка со словами: «Спотыкнулся, ваше благородие!» — бил капрала палкой по голове, приходила в полный восторг. На площади было весело. Весеннее петербургское солнце, будто отдохнув за зиму, щедро освещало пёструю толпу, наскоро сбитые из досок балаганы, играло яркими бликами на киверах солдат, на огромных медных самоварах, из которых сбитенщики наливали желающим немудрёный напиток — кипяток с патокой — сбитень. В этот апрельский день Пушкин с Дельвигом долго бродили среди шумящей толпы, смотрели, слушали, смеялись. Они уже совсем было собрались уходить, как вдруг заметили возле большого балагана, где выступал знаменитый силач, двух мальчиков-подростков. Один был в коричневом плащике, другой — в кадетском мундире. Мальчиков немилосердно толкали, но они, казалось, не чувствовали этого и провожали взглядами всякого, кто совал деньги балаганщику и проходил в его шатёр. Мальчики, верно, стояли давно, потому что один из комедиантов прикрикнул на них и велел им отойти. Услышав это, Пушкин с Дельвигом переглянулись, подошли к детям, и Пушкин сказал: «Мы в балаган, господа. Не хотите ли с нами?» И, не дав опомниться оторопевшим подросткам, он увлёк их за собой. Лишь через много лет один из этих мальчиков узнал, что молодой человек, который водил их в балаган, был знаменитый Пушкин. Пушкина встречали на площади у Большого театра не только в праздничные дни. Петербургские театры. Как он мечтал о них! В годы его отрочества до тихого Царского Села доносился их шум и блеск. Балеты Дидло, декорации Гонзаго, несравненная Семёнова… Теперь он увидел их, вступил в удивительный и волнующий край, имя которому — театр. Летом 1817 года, когда недавний лицеист обрёл долгожданную свободу, в столице действовали два публичных театра. Один — Малый, или Казасси, вблизи Невского, на отведённой ему части сада Аничкова дворца, и другой — Новый, или Немецкий. Он помещался на Дворцовой площади против Зимнего дворца. Вскоре, в 1819 году, когда начали строить грандиозное здание Главного штаба, Немецкий театр разобрали. Самый красивый и вместительный из публичных петербургских театров — Большой — был тогда закрыт. Он отстраивался после пожара. Пожары в Петербурге не были редкостью. То и дело по широким столичным улицам мчались обозы с бочками, а на пожарных каланчах вывешивались шары — опять где-то горело! Горели обывательские дома и казённые, горели строения деревянные и каменные. И вот в ночь под Новый, 1811 год загорелся Большой каменный театр. По счастью, спектакля в тот вечер не было. Здание сгорело дотла. Тогдашний директор императорских театров Нарышкин, известный остряк, доложил по-французски приехавшему на пепелище царю: «Ничего больше нет: ни лож, ни райка, ни сцены — всё один партер». Чтобы отстроить Большой театр, понадобилось семь лет. Первое время Пушкину приходилось довольствоваться Новым театром (туда перенесли спектакли Большого) и театром Казасси. Новый театр, вопреки своему названию, имел обветшалый вид. Закоптелая позолота, грязные драпри у лож, тусклая люстра, линялые декорации. Он недалеко ушёл от тех сумрачных театров, в которых перед буйной толпой лицедействовал Вильям Шекспир. В Новом театре выступали и русская, и немецкая труппы. На немецкие спектакли приходили многочисленные петербургские немцы — булочники, колбасники, ремесленники с жёнами и дочерьми. Трудолюбивые «муттерхены» и «танты» — мамаши и тётушки, чтобы не терять времени, поглядывали на сцену и вязали чулки. В особо трогательных местах они снимали очки, вытирали глаза и опять брались за дело. Деревянный Малый театр был более аристократическим. Перестроенный антрепренёром Казасси из павильона Аничкова дворца, он выглядел привлекательней. Избранная публика, посещавшая его, сама заботилась об украшении лож и кресел. Театр был удобен для публики: в нём отовсюду было видно и слышно. Об удобствах же актёров тогда не заботились. Некоторые артистические уборные в театре Казасси помещались так далеко от сцены, что воспитанникам Театрального училища, участвовавшим в балетах, приходилось бежать на сцену по коридорам, наполненным зрителями. И светские шалопаи развлекались: с мальчишек, наряженных тритонами, старались стащить парики, дёргали их за хвосты, а они, как и подобает тритонам, безмолвно вырывались из рук своих мучителей и бежали дальше. 3 февраля 1818 года открылся наконец и Большой театр. На фронтоне его было написано: «Возобновлён 1817 года».Большой театр в Петербурге. Гравюра. 10-е годы XIX века
Когда с заново отстроенного здания сняли леса, когда Пушкин увидел его и вошёл внутрь, он подумал, что восторженные рассказы о Большом театре не грешат против истины. И снаружи и внутри театр был великолепен. Огромное здание с мощным колонным портиком поражало монументальностью. А зрительный зал… Пушкин не знал, на что смотреть. Роспись, лепка, позолота… Даже в тусклом свете масляных ламп богатство отделки ослепляло. В ложах ему соответствовали туалеты дам, в креслах — сверкание эполетов гвардейских офицеров. А контрастом, который ещё больше подчёркивал это великолепие, служили тёмные плащи, заполнявшие партер.Зрительный зал петербургского Большого театра. Гравюра С. Галактионова. 20-е годы XIX века.
Время близилось к шести. И хотя первые ряда абонированных кресел ещё пустовали, партер и раёк уже были полны. Толпа шумела, аплодировала, чувствовалось, что вот-вот начнётся спектакль. И действительно, в вышине над всеми пятью ярусами в самом центре потолка вдруг открылось отверстие — и оттуда, заливая колеблющимся светом свечей весь огромный зал, спустилась зажжённая люстра. Ещё несколько минут — и тяжёлый занавес, на котором искусной рукой художника изображены были триумфальные Нарвские ворота — напоминание о недавнем возвращении из Парижа победоносной русской армии, — дрогнул и взвился. Спектакль начался.E. C. Семёнова. Гравюра по рисунку О. Кипренского. 10-е годы XIX века.
Семёнова… Он не мог забыть вечера, когда впервые увидел её в роли Антигоны. Он столько слышал о ней, любопытство его было так возбуждено, что он боялся разочароваться. Но он не разочаровался. В тот вечер давали «Эдипа в Афинах» Озерова. Декорации Гонзаго перенесли его в Древнюю Грецию. Высокий царский шатёр, вдали храм среди кипарисов, очертания прекрасного города. Афинский властитель Тезей, вельможа Креон, наперсники, воины… Звучат монологи и хоры. Стихи напевны, тягучи. Театр замер, слушает. Но вот какое-то движение пробегает по огромному залу. В партере захлопали. Вот уже гремит весь зал. На сцену вышла Семёнова. Она играет Антигону — дочь царя Эдипа. Она появляется, ведя за руку своего слепого отца. Она ещё не сказала ни слова — она только вышла, но сцена как будто осветилась, как будто на рампу прибавили ещё сотню масляных плошек. Семёнова ходит, говорит. Пушкин забыл, что он в театре. А когда коварные враги похищают слепца Эдипа, чтобы погубить его, и Антигона бросается за отцом, Пушкин ничего уже не видит, кроме одной Семёновой, ничего не слышит, кроме её голоса. Нет, он видит не Семёнову — он видит Антигону, слышит её стон, её вопль, от которого мороз продирает по коже:К. Дидло. Миниатюра. 10-е годы XIX века.
Репертуар Большого театра был очень разнообразен. Трагедии, комедии, водевили, мелодрамы, оперы комические, лирические, волшебны «с хором, эволюциями и великолепным спектаклем», «мифологически представления», интермедии, «исторические драмы с танцами» и, наконец, балеты. Нет, прежде всего — балеты. Пантомимные, волшебные романтические, героические… Пожалуй, ничто в Большом театре не имело для Пушкина такого очарования, как эти праздники на сцене, исполненные истинной поэзии! Именно балет вспомнил Пушкин, когда описывал в «Онегине» вечера в Большом театре:А. И. Истомина. Гравюра Ф. Иордана. 20-е годы XIX века.
Неподражаемая Истомина кружит и летает по сцене, вокруг неё вьётся лёгкий хоровод… А из-за кулис, никому не видимый в зале, неотступно следит за ней и за всем происходящим на сцене невысокий худой старик. Он то улыбается, изгибаясь и пританцовывая, то вдруг светлые глаза его становятся злыми, лицо искажается, и он принимается яростно отстукивать такт ногой. Вот, награждаемая аплодисментами, за кулисы вбегает счастливая балерина. Как коршун, кидается к ней сердитый старик, хватает за плечи, трясёт, отчаянно ругает по-французски и по-русски. А затем даёт пинка в спину и выталкивает на сцену — раскланиваться. Балерина не удивлена. Она знает: маэстро Дидло вне себя — он заметил в её танце какую-то ошибку. Карл Дидло — балетмейстер петербургской труппы — был знаменит на всю Европу. В его феериях-балетах сочетались блеск и фантазия, драматизм и изобретательность. Балерины и «дансеры» — ученики Дидло — с таким совершенством передавали в танце оттенки различных чувств, что заставляли зрителей не только восхищаться грацией движений, но печалиться и радоваться. Когда шёл балет Дидло, сцена Большого театра действительно становилась «волшебным краем». Перед восхищёнными зрителями открывались чудесные картины. Дикая горная страна. Нагромождение скал, нависшие облака. Пенясь, низвергаются с высоты водопады.Грелка для кучеров на площади у Большого театра. Фрагмент литографии К. Беггрова. 20-е годы XIX века.
И вдруг горы раскалываются, отступают. Как по мановению волшебного жезла, на сцене вырастает великолепный дворец. По воздуху — то в одиночку, то целым роем — летают крылатые демоны, амуры, сильфы. Выезжают колесницы, запряжённые живыми лебедями, чинно выступают процессии роскошно наряженных мавров, индейцев, негров.«Театра злой законодатель»
В театре завязалось у Пушкина не одно интересное знакомство. Как-то летом 1817 года, сразу после Лицея, Пушкин вместе с Гнедичем проходил по рядам кресел. Вдруг Гнедич, который на первых порах по-отечески опекал его, остановился возле невысокого офицера в форме преображенца и сказал, указывая на Пушкина: «Позвольте, любезный Павел Александрович, представить вам сего юного питомца муз. Вы его знаете по таланту. Это — лицейский Пушкин». Так Пушкин познакомился с известным литератором, полковником Павлом Александровичем Катениным. Познакомившись, они расстались. Катенин почти год пробыл с гвардией в Москве и думать позабыл о театральном знакомстве. Но он вернулся в Петербург, и встречи с Пушкиным возобновились. Как и все офицеры 1-го батальона Преображенского полка, Катенин квартировал в верхнем этаже больших казарм на углу Миллионной и Зимней канавки. Однажды, когда он завтракал у своего однополчанина, пришёл слуга и доложил, что его ждёт гость — Пушкин. — Пушкин? Граф Мусин-Пушкин? — Нет, другой. Молоденький, небольшой ростом. Катенин по галерее пошёл в свою квартиру и в дверях увидел Пушкина. Тот, улыбаясь, протянул ему трость со словами: «Я пришёл к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи». Катенин был польщён: «Учёного учить — портить». Он взял Пушкина за руку и повёл в комнаты. Через четверть часа они так оживлённо беседовали, будто век были знакомы. С тех пор Пушкин часто наведывался в казармы на Миллионной. Катенин заинтересовал его с первого же разговора. Разговор был о литературе. Пушкин спросил: «Каковы вам кажутся мои стихи?» Ответ был резкий: «Лёгкое дарование приметно во всём, но хорошим почитаю только одно, и коротенькое: „Мечты, мечты! Где ваша сладость!“».Зимняя канавка у здания бывших казарм Первого батальона Преображенского полка. Фотография.
Пушкину, который уже довольно наслушался восторженных похвал, взыскательная строгость Катенина пришлась по душе. Он принёс отрывок из «Руслана и Людмилы».П. А. Катенин. Рисунок Пушкина.
Катенин не всё одобрил, требовал переделок. И тут он заметил в Пушкине черту, которая его удивила и даже задела. Пушкин выслушивал критику, благодарил, соглашался, но ничего не исправлял. А в ответ на упрёки отшучивался. И Катенин понял, что эпизод с тростью: «Побей, но выучи» — был лишь любезной шуткой, что этот юноша учится сам, никому не позволяя водить себя на помочах. Катенин прозвал его «Le jeune Mr. Arouet» — «юный господин Аруэ». Аруэ была настоящая фамилия великого скептика Вольтера. И был в этой фразе ещё каламбур. Слово «Аруэ», несколько иначе написанное по-французски, означало также «лихой», «злодей». «Злодей» не желал слушаться, но умел прекрасно слушать. И Катенин говорил. Горячо, увлекательно, пересыпая свою речь афоризмами, примерами, цитатами, которые в огромном количестве впитала его бездонная память. По своим литературным вкусам Катенин не принадлежал ни к арзамасцам, ни к беседчикам. Он был сам по себе и дружил с Грибоедовым. Грибоедов нравился Пушкину. «Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году, — рассказывал Пушкин. — Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — всё в нём было необыкновенно привлекательно». И Пушкин с удовольствием слушал, как Грибоедов с Катениным наперебой высмеивают тех сочинителей, у которых всё мечтания да вздохи, а натуры, правды ни на волос. Но особенно любил Пушкин бывать с Катениным в театре. Они занимали кресла в первой ложе бенуара, с левой стороны — «на левом фланге». Театр служил тогда своего рода клубом,На «чердаке» у Шаховского
Спектакли в Большом театре кончались рано, часов около девяти. И чуть ли не каждый вечер, выйдя из театра на площадь и садясь на извозчика, молодые театралы кричали одно и то же: «Во Вторую Подьяческую, пошёл!»Дом № 12 по Малой Подьяческой улице, где жил А. А. Шаховской. Фотография.
Минут через десять, а то и меньше, в зависимости от того, как бежала лошадка, извозчик останавливался на Второй Подьяческой возле дома, принадлежавшего статскому советнику Клеопину. Статский советник к театру отношения не имел. Но в его доме, в третьем, верхнем этаже, который острословы прозвали «чердаком», жил князь Александр Александрович Шаховской — неотъемлемая принадлежность петербургского театра. Шаховской был драматургом, режиссёром, профессором сценического искусства. Из года в год на сцене Большого театра шли в его постановке его многочисленные пьесы, в которых играли его ученики. К Шаховскому и устремлялись писатели, художники, актёры, ценители талантов. Те, кто любили театр, умно и красно говорили о нём, выдавали устные дипломы на звание «почётного гражданина кулис», воздвигали и низвергали театральные кумиры. «Чердак» был как бы главным штабом петербургских театралов. Сюда Катенин привёз однажды Пушкина.A. A. Шаховской. Гравюра. 20-е годы XIX века.
Пушкин слышал о «чердаке» и сам хотел там побывать. Но арзамасскому Сверчку, казалось, не так-то просто явиться к беседчику «Шутовскому», которого он высмеивал и устно и письменно, на которого написал эпиграмму. Ещё недавно, в Лицее, Пушкин пылал ненавистью к автору «Липецких вод», посмевшему задеть самого Жуковского, звал его клеветником и твердил с чужого голоса, что интриги Шаховского свели в могилу поэта Озерова. Теперь… Теперь Пушкин смотрел на многое уже по-иному. «Шумный рой» комедий Шаховского не привёл его в восторг, но он не мог не признать, что рассыпанные в них насмешки над чувствительными вздохами Карамзина и «страшными» мечтаниями Жуковского не так уж несправедливы. Да и Шаховской изменился. Пушкин слышал, что он публично извинился перед Жуковским за свои выходки против него. «Беседа» скончалась. Время сгладило обиды. И даже дядя Василий Львович, которого тоже уколол Шаховской, уже говорил о нём без прежней дрожи в голосе. И Пушкин обрадовался, когда однажды Катенин передал ему приглашение Шаховского побывать на «чердаке». — Во Вторую Подьяческую! И вот он стоит перед домом Клеопина и смотрит, задрав голову, на небольшие ярко освещённые окна «чердака». Шаховской встретил его в дверях — огромный, безобразный, с чудовищным животом — и приветствовал неожиданно тонким голосом, который совершенно не вязался с его необъятной фигурой. Он улыбался, раскланивался, весь лучился радушием. Крохотные глазки хитро поблескивали. Забавно глотая и перевирая слова (когда он торопился, то не выговаривал половины букв алфавита), Шаховской сказал, что слышал отрывки из «Руслана и Людмилы». И ему, страстному любителю святой Руси, они необыкновенно понравились. Выложив Пушкину весь запас комплиментов, он повёл его представлять своим гостям. Когда поздно ночью Пушкин с Катениным возвращались от Шаховского, между ними произошёл разговор, который почти слово в слово запомнился Катенину. Говорили по-французски. Пушкин сказал: — Знаете ли, он, в сущности, очень хороший человек. Никогда я не поверю, что он серьёзно желал повредить Озерову или кому бы то ни было. — Вы это думали, — возразил Катенин, — однако это писали и распространяли, — вот что плохо. — К счастью, никто не прочёл этого школьного бумагомарания; вы думаете, он знает что-нибудь о нём? — Нет, потому что он никогда не говорил мне об этом. — Тем лучше: поступим, как он, и никогда не будем больше говорить об этом. В апреле 1819 года Василий Львович Пушкин писал в Варшаву Вяземскому: «Шаховской… мне сказывал, что племянник мой у него бывает почти ежедневно. Я не отвечал ни слова, а тихонько вздохнул». Правоверный арзамасец Василий Львович не напрасно вздыхал. Его племянник действительно свёл прочное знакомство с Шаховским. «Чердак» понравился Пушкину. И прежде всего, тем, что не был похож на обычные светские салоны. Скорее он напоминал своеобразную мастерскую, где изготовлялись пьесы, актёры и даже целые спектакли. Шаховской, Грибоедов усаживались где-нибудь в уголке и обсуждали план своей будущей комедии. «И вшестером, глядь, водевильчик слепят…» — как смеялся потом Грибоедов в «Горе от ума». Если не вшестером, то вдвоём и втроём здесь «лепили» водевильчики. Здесь и репетировали их. Шаховской из драматурга преображался в режиссёра. Репетиции на «чердаке» стоили любого спектакля. Главную роль в них играл, конечно, сам Шаховской. Вся мимика действующих лиц отражалась на его лице. Он готов был плакать от умиления и восторга, если актёр, а тем более актриса выполняли в точности то, что он хотел. Но если не могли выполнить… Тут начиналось нечто страшное. Разгневанный режиссёр приходил в неистовство. Он кричал, воздевая руки к небу, рвал на себе волосы, которые, кстати сказать, весьма скудно обрамляли его лысый череп. «Ты, миленькая, дурища, — кричал Шаховской молоденькой актрисе, — уха у тебя нет, где у тебя размер стиха?! В прачки тебе идти надо было!» «Опять зазюзюкал, миленький! — набрасывался он на другую жертву. — Ведь ты с придворной дамой говоришь, а не с горничной, что губы сердечком складываешь? Раскрывай рот…» Шаховской способен был в припадке комического отчаяния грохнуться в ноги кому-нибудь из актёров и жалобно запричитать: «Господи, за что ты меня наказываешь! Господи, помилуй меня, грешного!» Затем он вскакивал и в неописуемом бешенстве вопил диким голосом: «Сначала! До завтра, сначала!» Видя подобные сцены, Пушкин нередко выбегал хохотать в соседнюю комнату. Шаховскому нужны были зрители. Если на репетициях в театре не было под рукой знатоков, он собирал хористов, фигурантов, ламповщиков, плотников и, беспрестанно оборачиваясь к ним, следил, какое впечатление на них производит та или иная сцена.Щёголь в дрожках. Литография по рисунку А. Орловского. 20-е годы XIX века.
Время от времени Шаховской потчевал посетителей своего «чердака» новыми талантами из числа воспитанников Театральной школы. И случалось, что имена, которым предстояло греметь на русской сцене, впервые произносились здесь, на «чердаке». Жестокое огорчение Шаховской испытывал, когда его покидали талантливые ученики. А такое бывало. Шаховской обращался с учениками деспотически, требуя рабского подражания. Он учил их, как учили пению канареек и снегирей. А видя невежество и промахи, замечал язвительно: «Запомни, миленький: великого английского трагика звали не Рюрик, а Гаррик». «А ты, миленькая, напрасно указываешь на небо, говоря о Стиксе… Нет, нет, ты ошибаешься: Стикс не олимпийский бог. Стиксом древние называли реку, что течёт в Аиде — подземном царстве мёртвых». «Альбион — это Англия, а альбинос — совсем иное». Семёнова от Шаховского перешла учиться к Гнедичу, юные трагические артисты Каратыгин и Колосова — к Катенину. И всё же Шаховской вырастил целую плеяду знаменитых артистов, главным образом комических, которые начинали в его пьесах и частенько дебютировали здесь, на «чердаке». Как режиссёром, так и писателем Шаховской был неутомимым. Нередко кто-нибудь любопытствовал: «Скажи, пожалуйста, князь, когда ты находишь время сочинять что-нибудь? По утрам у тебя народ, перед обедом репетиция, по вечерам всегда общество, и прежде второго часа ты не ложишься — когда же ты пишешь?» «Он лунатик, — отвечала, смеясь, жена Шаховского, — не поверите! Во сне бредит стихами. Иногда думаешь, что он тебе что-нибудь сказать хочет, а он вскочил да и за перо — подбирать рифмы». Эта одержимость театром, эта полная поглощённость им и привлекали Пушкина в Шаховском. Пушкин даже мечтал написать роман из петербургской жизни и вывести в нём «чердак» и его хозяина.«Талантов обожатель страстный»
Та часть Коломны, что граничила с центром, была самым театральным районом столицы. Здесь кроме Большого театра находилась и Театральная школа, жили многие актёры. Театральная школа занимала целый дом на Екатерининском канале — дом, так хорошо знакомый Пушкину. В любую погоду под окнами Театральной школы вышагивали, как на часах, молодые гвардейские офицеры и светские денди. Они с надеждой поглядывали на окна третьего этажа, ожидая, не приоткроется ли форточка и не вылетит ли оттуда, кружась на ветру, долгожданная записка, торопливо набросанная милой рукой. Старшие воспитанницы школы, которые уже давно выступали на сцене, были взрослыми девушками, и притом прехорошенькими. Так что в поклонниках не было недостатка. Но воспитанниц держали строго. Дортуары их помещались в верхнем, третьем этаже, окна которого почти доверху покрывала белая краска. Суровая надзирательница госпожа Казасси неукоснительно следила, чтобы девушек одних никуда не выпускали. Казалось, затворниц невозможно увидеть. Но влюблённые изобретательны. Настойчивые поклонники ухитрялись проникать даже в самую школу. То под видом портновских подмастерьев, то как полотёры, то как трубочисты. А офицер Якубович однажды явился на репетицию переодетый сбитенщиком. И к изумлению воспитанников, не узнавших его, угощал всех бесплатно горячим шоколадом, бриошами, конфетами. Единственным местом, куда беспрепятственно пускали посторонних, была школьная церковь. Сюда по праздникам ходили и родители Пушкина. Сюда ходил и он сам в надежде поближе увидеть «очаровательных актрис». Время от времени его сердце задевала какая-нибудь из них, и тогда он тоже прогуливался по Екатерининскому каналу, принимая картинные позы и живописно закидывая на плечо свой широкий плащ.Набережная канала Грибоедова (бывший Екатерининский) у дома № 93 (третий слева), где помещалось Театральное училище. Фотография.
В двух шагах от Театральной школы на Екатерининском канале стоял дом, который театральная дирекция снимала у англичанина купца Голидея. В первом этаже этого дома помещалась типография, где печатали пьесы и театральные афиши, во втором и третьем жили актёры и театральные чиновники. Пушкин приходил сюда к своим знакомым актёрам. Чаще всего — к Колосовым. Обе Колосовы, и мать и дочь, были актрисами. Мать — балетной, дочь — юная Сашенька, только что окончившая Театральную школу, — драматической. Пушкин знал Колосовых и раньше. Они встречались на «чердаке» Шаховского и у общих знакомых.A. M. Колосова. Гравюра Фреми. 1821 год.
Однажды у приятельницы своей матери, графини Ивелич, Пушкин увидел забытый Сашенькой Колосовой альбом. Альбом был презабавный — исписанный и изрисованный хозяйкой и её подругами, украшенный росчерками — «пробами пера», стихами, карикатурами, рожицами. Пушкин листал, смеялся и упросил графиню Ивелич дать ему на время альбом, чтобы он мог вписать туда стихи. Он всячески старался привлечь внимание хорошенькой девушки и как-то на пасху в церкви Театральной школы, заметив, что Сашенька Колосова молится со слезами на глазах, сказал сестре: «Передай, пожалуйста, мадемуазель Колосовой, что мне больно видеть её слёзы. Ведь Христос воскрес. К чему же плакать?» Прошло немного времени, и Пушкин стал частым гостем в маленькой актёрской квартирке. «Мы с матушкой, — рассказывала младшая Колосова, — от души полюбили его. Угрюмый и молчаливый в многочисленном обществе, „Саша Пушкин“, бывая у нас, смешил своею резвостью и ребяческою шаловливостью. Бывало, ни минуты не посидит спокойно на месте: вертится, прыгает, пересаживается, перероет рабочий ящик матушки, спутает клубки гаруса в моём вышиванье, разбросает карты в гранпасьянсе, раскладываемом матушкою. — Да уймёшься ли ты, стрекоза! — крикнет, бывало, моя Евгения Ивановна. — Перестань, наконец! Саша минуты на две приутихнет, а там опять начинает проказничать. Как-то матушка пригрозилась наказать неугомонного Сашу: „остричь ему когти“ — так называла она его огромные, отпущенные на руках ногти. — Держи его за руку, — сказала она мне, взяв ножницы, — а я остригу! Я взяла Пушкина за руку, но он поднял крик на весь дом, начал притворно всхлипывать, стонать, жаловаться, что его обижают, и до слёз рассмешил нас». Он не раз веселил и мать и дочь своими забавными выходками. После горячки, чтобы скрыть бритую голову, а больше из озорства, Пушкин завёл парик, который часто употреблял не по назначению. Как-то он с Колосовыми был в ложе Большого театра. Давали чувствительную пьесу. Некоторое время Пушкин сидел спокойно, но вдруг в самом патетическом месте он, жалуясь на жару, снял с себя парик и принялся им обмахиваться, как веером. В соседних ложах засмеялись. В партере тоже. Колосовы, видя, что на их ложу обращено всеобщее внимание, стали утихомиривать шалуна. Тогда Пушкин сполз со стула на пол, уселся там, нахлобучил парик, как шапку, и до конца спектакля просидел на полу, отпуская шутки насчёт пьесы и игры актёров. В середине декабря 1818 года на сцене Большого театра состоялся дебют Сашеньки Колосовой. Она дебютировала в роли Антигоны, в той самой роли, в которой с таким блеском выступала Семёнова. Пушкин был на спектакле и описал игру Колосовой: «В скромной одежде Антигоны, при плесках полного театра, молодая, милая, робкая Колосова явилась недавно на поприще Мельпомены. Семнадцать лет, прекрасные глаза, прекрасные зубы (следовательно, частая приятная улыбка), нежный недостаток в выговоре обворожили судей трагических талантов. Приговор почти единогласный назвал Сашеньку Колосову надёжной наследницей Семёновой. Во всё продолжение игры её рукоплескания не прерывались. По окончании трагедии она была вызвана криками исступления, и когда г-жа Колосова большая Filiae pulchrae mater pulchrior[33] в русской одежде, блистая материнскою гордостью, вышла в последующем балете, всё загремело, всё закричало. Счастливая мать плакала и молча благодарила упоённую толпу. Пример единственный в истории нашего театра». Дебют прошёл блестяще, и Пушкин радовался этому. Но недаром он был приятелем Катенина. Заметив вскоре недостатки в игре Колосовой, он не смолчал. «Милый шалун» умел быть строгим критиком. «Если Колосова… исправит свой однообразный напев, резкие вскрикивания и парижский выговор буквы „р“, очень приятный в комнате, но неприличный на трагической сцене, если жесты её будут естественнее и не столь жеманными, если будет подражать не только одному выражению лица Семёновой, но постарается себе присвоить и глубокое её понятие о своих ролях, то мы можем надеяться иметь со временем истинно хорошую актрису — не только прелестную собою, но и прекрасную умом, искусством и неоспоримым дарованием. Красота проходит, таланты долго не увядают». Театральный мир был сложным миром, где хитро переплетались любовь к искусству и зависть, уважение к талантам и интриги. И вот кому-то понадобилось поссорить поэта и актрису. Пушкину передали, будто бы младшая Колосова смеялась над его внешностью и называла его мартышкой. Это была неправда, но Пушкин поверил. Он знал, что некрасив, и нелестные отзывы о его внешности больно задевали его. Сгоряча он написал на Колосову эпиграмму:Афиша Большого театра, 16 декабря 1818 года (дебют А. М. Колосовой).
При свете зелёной лампы
Это письмо Пушкин запечатал особым образом. Нагрев сургуч, снял с руки кольцо и приложил как печать. На сургуче оттиснулась крохотная лампа-светильник наподобие древнегреческих. Письма, так запечатанные, посылал Пушкин не всем. Только тем, у кого имелось точно такое же кольцо с изображением лампы. Такие кольца носили Дельвиг, Гнедич, поэт Фёдор Глинка и ещё человек двадцать в Петербурге. Те, кто состояли в обществе «Зелёная лампа». Однажды длинный фургон, который развозил с репетиции воспитанников Театрального училища, проезжал по Екатерингофскому проспекту недалеко от Большого театра. Когда фургон поравнялся с угловым трёхэтажным домом, где у раскрытого окна стояли двое молодых людей, один из старших воспитанников — Дембровский — заулыбался и стал усердно кланяться. Молодые люди в окне закивали ему в ответ. А тот из них, что был ниже ростом, вдруг сдёрнул с себя парик и замахал над головой. Воспитанники знали, что в этом доме живёт камер-юнкер Никита Всеволодович Всеволожский, сын известного богача, «петербургского Креза». Он был завзятым театралом. Ну а другой, в парике? — Кто этот господин? — спросили у Дембровского. — Сочинитель Пушкин, — ответил тот с гордостью. Он восхищался стихами Пушкина и очень гордился тем, что знаком с ним лично. Дембровский был скромным фигурантом — артистом балета. Никиту Всеволожского он учил танцевать и встречал у него Пушкина.Н. В. Всеволожский. Портрет работы А. Дезарно. 1817 год.
Пушкин и Всеволожский были приятелями. Они познакомились на «чердаке» у Шаховского и понравились друг другу. Пушкин входил в известность, а это множило число его приятелей, которым было лестно упомянуть при случае о своём знакомстве с ним, прочитать его новые эпиграммы, пересказать его остроты. Такие приятели после двух-трёх встреч и двух-трёх бокалов шампанского уже говорили ему «ты», зазывали к себе и просили его стихов. «Минутной младости минутные друзья…» По словам Пушкина, Всеволожский был лучшим из них. Молодой родовитый богач, щедро осыпанный всеми милостями фортуны, Всеволожский вёл привольную жизнь, деля своё время между всяческими удовольствиями. В доме на Екатерингофском, который снимал его отец, ему была предоставлена роскошная квартира. И здесь задавались пиры, рекой лилось шампанское и в обществе актёров и актрис напропалую веселилась и повесничала молодёжь. Собирались по субботам, в день, когда не было спектаклей. О пиршествах у Всеволожского знал весь Петербург. Но почти никто не знал, что в этом же доме бывают и другие сборища. Раз в две недели слуга Никиты Всеволожского — скуластый мальчик-калмык — впускал в его квартиру гостей с бумагами и книгами. Негромко разговаривая, они проходили в одну из зал, где с потолка свешивалась лампа зелёного цвета, и там рассаживались у круглого стола. Это собирались члены общества «Зелёная лампа». Те, кто носил кольцо с изображением светильника, кто дал клятву хранить тайну собраний.Дом № 35 по проспекту Римского-Корсакова (бывший Екатерингофский), где жил Н. В. Всеволожский. Фотография.
Их общество было негласным. О нём не знало правительство. Они обходили закон, который предписывал всякому обществу, прежде чем собираться, испрашивать разрешение у властей. А они не испрашивали, потому что хотели свободы. Они хотели говорить, не боясь соглядатаев. Говорить обо всём.«Верно, это ваше общество в сборе?»
Пушкин давно подозревал, что тайное общество существует. Более того: был почти уверен, что друг его Пущин состоит в таком обществе. И не ошибался. Летом 1817 года офицер штаба Гвардейского корпуса Иван Бурцев действительно принял Ивана Пущина в тайный «Союз Спасения». «Первая моя мысль, — рассказывал Пущин, — была открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (respublica), по-своему проповедовал в нашем смысле — и изустно, и письменно, стихами и прозой. Не знаю, к счастью ли его или несчастью, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлёк бы его с собою». Так бы и случилось, конечно, если бы Пушкин на летние месяцы не уехал в Михайловское. Когда же он вернулся, первый порыв Пущина поостыл, его сменили раздумья. Пушкин мыслит, как и он, но достаточно ли этого, чтобы привлечь его в тайное общество? Для члена такого общества первое дело — осторожность. Малейшая ошибка — и всё может погибнуть. Способен ли Пушкин по свойствам своего характера стать хорошим конспиратором, неукоснительно хранить тайну? Пущина мучили сомнения. «Подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадёжными пугали меня», — признавался он. И молчал. Но не так легко было таиться от Пушкина. Он слишком хорошо знал друга и, заметив в нём перемену, для других неуловимую, заподозрил истину. Он допытывался, спрашивал. Пущин отшучивался или менял разговор. «…Во время его болезни и продолжительного выздоровления, видясь чаще обыкновенного, он затруднял меня опросами и расспросами, от которых я, как умел, отделывался, успокоивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели», — рассказывал Пущин. Но Пушкин не успокаивался и не оставлял подозрений. Раз было похоже, что Жанно попался. Как-то вечером, зайдя случайно к Тургеневым, Пушкин услышал, что из комнаты Николая Ивановича раздаются голоса. Он приоткрыл дверь, заглянул. Вокруг большого стола сидели несколько человек. Один что-то читал, другие слушали, изредка прерывая его чтение вопросами. Среди собравшихся Пушкин увидел знакомых. Здесь был Куницын — их лицейский профессор, гвардейские офицеры Бурцев и Колошин. Ба, да здесь и Пущин! Пушкин тихонько вошёл, тронул Пущина за плечо. «Ты что здесь делаешь? — спросил он шёпотом. — Наконец-то я поймал тебя на самом деле!» Он не мог дождаться, пока окончится чтение, а когда оно окончилось, напустился на Пущина: «Ты как сюда попал? Ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем! Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашёл сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже!» Пушкин был уверен, что наконец-то узнает всё. Но не тут-то было. Жанно и бровью не повёл. Он спокойно ответил, что это действительно общество, только не тайное, а журнальное. Все, кто здесь присутствуют, — сотрудники будущего журнала, который Николай Иванович задумал издавать. Пущин говорил так спокойно, что нельзя было не поверить. И всё же Пушкин знал: тайное общество существует. И Жанно состоит в нём. Но почему он таится? Почему? А Пущин едва сдерживался, чтобы не взять друга за руку и с открытой душой не рассказать обо всём. Он мучительно думал: «Не должен ли я в самом деле предложить ему соединиться с нами? От него зависит, принять или отвергнуть моё предложение. Но почему же, помимо меня, никто из близко знакомых ему старших наших членов не думает об этом?» Пущин ошибался: старшие члены думали. И в Петербурге, и позднее на юге. Но они опасались, что по пылкости своего нрава и по своей заметности Пушкин может привлечь к их обществу любопытство и внимание нежелательных людей. И ещё — это главное — не хотели подвергать его смертельной опасности.«В чаду большого света»
В предисловии к первой главе «Евгения Онегина» Пушкин писал: «Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года…». Пушкин описывал светскую жизнь не понаслышке. Он сам был петербургским молодым человеком, который хорошо узнал свет. Брат его Лев рассказывал: «По выходе из Лицея Пушкин вполне воспользовался своею молодостью и независимостью. Его по очереди влекли к себе то большой свет, то шумные пиры, то закулисные тайны». Даже самые близкие друзья, такие, как Пущин, не одобряли Пушкина за его кружение в свете, за то, что не отдавался он в тишине своему поэтическому призванию. Сомнительные знакомства Пушкина, его приятельские отношения со светскими львами огорчали Пущина. Он говорил: «Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом: ни в одном из них ты не найдёшь сочувствия». Пушкин терпеливо выслушивал, но поступал по-своему. Позднее Пущин и сам понял, что ни к чему они были, все эти укоры и выговоры. К Пушкину нельзя было подходить с заурядной, обычной меркой. И умудрённый Пущин писал: «Видно, впрочем, что не могло и не должно было быть иначе: видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза». Внешне всё выглядело так: не успел восемнадцатилетний лицеист сбросить синий мундирчик, как уже закружился в светском водовороте. Калейдоскоп новых встреч, знакомств, увеселений… Это было ему нужно. Ему нужна была жизнь во всей её полноте. Чаадаев говорил: «Познание человеческого сердца есть одно из первых условий биографа». Пушкину предстояло сделаться биографом целого поколения. Он узнавал его сердце, его внутренний мир. На первых порах Пушкина приняли в светском обществе с распростёртыми объятиями. Юноша из старинного дворянского рода, сын Сергея Львовича и Надежды Осиповны, воспитанник императорского Лицея, причисленный к Иностранной коллегии. Чего ещё желать? Он подходил по всем статьям. Его ласкали и привечали в светских салонах и гостиных. Ему даже готовы были простить то, что он поэт. Встречаются же странности.В аристократической гостиной. Акварель неизвестного художника. 20-е годы XIX века.
Странности были в моде. Это шло из Англии. В лондонском высшем свете считалось хорошим тоном иметь причуду, странность. Например: думать вслух; ложась спать, гасить свечку, засовывая её под подушку; отращивать огромные ногти на руках. Странности допускались. И чопорные законодатели светских зал сначала смотрели сквозь пальцы на то, что «маленький Пушкин» без счёту влюбляется, дерётся на дуэлях и пишет стихи. Они снисходительно улыбались, когда разнёсся слух, что восемнадцатилетний юноша без ума от тридцатисемилетней княгини Голицыной. Что поделаешь: шалун. С княгиней Евдокией Ивановной Голицыной Пушкин познакомился у Карамзиных и сразу же влюбился. Это все заметили. «Поэт Пушкин, — писал Карамзин Вяземскому, — у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь уже проводит у неё вечера». Карамзин не без иронии назвал Голицыну Пифией, то есть прорицательницей, предсказательницей. Светская красавица, княгиня была оригиналкой. Её занимали предметы, предназначенные, по тогдашним понятиям, отнюдь не для женского ума. Она увлекалась философией и, пуще того, математикой, вела переписку с парижскими академиками по математическим вопросам. Её красота и оригинальность привлекли внимание Пушкина.Е. И. Голицына. Портрет работы Д. Грасси. 20-е годы XIX века.
Жила Голицына в собственном доме на Большой Миллионной улице, одной из самых аристократических улиц Петербурга, вблизи от Зимнего дворца. «Дом её, на Большой Миллионной, был артистически украшен кистью и резцом лучших из современных художников, — рассказывал Вяземский. — Хозяйка сама хорошо гармонировала с такою обстановкою дома. Тут не было ничего из роскошных принадлежностей и прихотей скороизменчивой моды. Во всём отражалось что-то изящное и строгое. По вечерам немногочисленное, но избранное общество собиралось в этом салоне: хотелось бы сказать — в этой храмине, тем более, что и хозяйку можно было признать жрицею какого-то чистого и высокого служения. Вся обстановка её, вообще туалет её, более живописный, нежели подчинённый современному образцу, всё это придавало ей и кружку, у неё собиравшемуся, что-то не скажу таинственное, но и не обыденное, не завсегдашнее». В своём необычайном наряде, с чёрными кудрями по плечам, Голицына действительно напоминала Пифию — жрицу-прорицательницу из храма Аполлона в Дельфах, а её ночные гости — посвящённых, собравшихся, чтобы совершить какой-то древний обряд. Одним из этих «посвящённых» был юный Пушкин. Ему нравилась таинственная прелесть ночных собраний у Голицыной. Княгиня Полночь происходила из старинного дворянского рода. А граф Лаваль, в салоне которого Пушкин также нередко бывал, принадлежал к новой знати.И. С. Лаваль. Портрет работы неизвестного художника. 20-е годы XIX века.
Об удивительной истории графа Лаваля немало толковали в гостиных обеих столиц. Пушкин знал её от родителей. Сын виноторговца, молодой Лаваль покинул Францию и явился в Петербург, не без основания полагая, что достаточно быть французом, чтобы добиться в России многого. Поначалу определился он учителем в Морской корпус. Вскоре судьба ему улыбнулась. Богатейшая наследница Александра Козицкая согласилась стать его женой. Дело, казалось, сладилось. Но мать Козицкой вдруг воспротивилась. Она не пожелала отдать свою дочь безвестному французу. Лаваль же, как говорится, родился в рубашке. Его возлюбленная решилась на смелый поступок: она подала прошение самому царю — Павлу I. У Павла был скорый суд. Он велел запросить мать девушки о причине отказа. Та ответила: «Во-первых, Лаваль не нашей веры; во-вторых, никто не знает, откуда он; в-третьих, чин у него больно невелик». Павлу не понравилась такая амбиция. Ведь сама-то Козицкая происходила из купцов. Он вздёрнул свой короткий нос и отбарабанил скороговоркой: «Во-первых, он христианин; во-вторых, я его знаю; в-третьих, для Козицкой чин у него достаточен, а потому обвенчать».Дом № 4 по набережной Красного флота (бывшая Английская), принадлежавший И. С. Лавалю. Фотография.
Парадная лестница в доме Лаваля. Фотография.
И вот в начале прошлого века известный архитектор Тома де Томон перестроил для Лаваля барский особняк на аристократической Английской набережной, превратив его в чудо архитектуры, роскошный дворец, одно из красивейших зданий Петербурга. Лаваль пошёл в гору, получил титул, чины, награды. В своём роскошном доме давал он пышные празднества. Сюда на балы и рауты являлся и Пушкин. Дом сиял огнями. У подъезда, охраняемого каменными львами, стояла вереница карет. Сквозь затуманенные стёкла зеркальных окон можно было различить силуэты гостей.Бал. Акварель неизвестного художника. 20-е годы XIX века.
Огромная зала была ярко освещена. В хрустальных люстрах, в медных стенных подсвечниках — повсюду горели свечи. По обе стороны залы вдоль стен стояло множество раскрытых ломберных столов. На их зелёном сукне уже ожидали игроков нераспечатанные колоды карт. В то время как молодёжь плясала, пожилые солидные гости усаживались за вист. Музыка гремела. По сверкающему паркету кружились пары. Чёрные фраки, цветные мундиры мужчин смешивались с ослепительными туалетами дам.«Распространились сплетни»
Излюбленным развлечением светского общества была карточная игра. Играли все. Одни — благоразумно, другие — азартно. Набрасывая свою первую повесть из петербургской жизни — «Наденька», — Пушкин начал с описания азартной карточной игры. «Несколько молодых людей, по большей части военных, проигрывали своё имение поляку Ясунскому, который держал маленький банк для препровождения времени и важно передёргивал, подрезая карты. Тузы, тройки, разорванные короли, загнутые валеты сыпались веером, и облако стираемого мела мешалось с дымом турецкого табаку». В свете и довелось Пушкину увидеть шулеров, которые, подобно Ясунскому, с важным видом передёргивали карты, не моргнув глазом, обыгрывали при помощи ловкости рук неопытную молодёжь. С одним из таких великосветских жуликов судьба столкнула Пушкина. Звали этого человека граф Фёдор Иванович Толстой, по прозвищу Американец. Пушкин познакомился с ним на «чердаке» у Шаховского. Фёдор Толстой был москвич, но наезжал в Петербург. Несмотря на дурную славу, его везде принимали. Это была личность весьма любопытная. Грибоедов вскоре изобразил его в «Горе от ума». Репетилов говорит:Ф. И. Толстой-«Американец». Портрет работы К. Рейхеля.
Когда Пушкин познакомился с Фёдором Толстым, тот был уже немолод и разбойничал главным образом за карточным столом. Они играли в карты. Толстой, по обыкновению, передёрнул. Пушкин поймал его. И услышал в ответ: «Да я и сам это знаю, но не люблю, чтобы мне это замечали».Игроки. Сатирический рисунок И. Теребенева. 10-е годы XIX века.
Игра продолжалась, но тем дело не закончилось. Толстой затаил злобу и вскоре отомстил. С некоторых пор Пушкин начал замечать, что при его появлении в светских гостиных все разговоры смолкают, а вслед ему несётся насмешливый шёпот: «Ах это тот самый… Ну, поделом ему, поделом…» Сначала он ничего не мог понять. Но однажды Катенин, досадливо нахмурившись, рассказал ему, что какой-то подлец пустил слух, будто его, Пушкина, отвезли в Особую канцелярию министерства внутренних дел и там секретно высекли за стихи против правительства. Светские сплетники и сплетницы подхватили эту подлость и теперь злорадствуют. Пушкин был ошеломлён. Впервые он столкнулся с неумолимой и злобной подлостью света… И не знал, как поступить. Кто его обидчик? Неизвестно. Кто распустил эту сплетню? Он не знал. Фёдор Толстой (это было его рук дело) действовал ловко и держался в стороне. Было от чего прийти в отчаяние. «Я сделался историческим лицом для сплетниц Санкт-Петербурга», — писал Пушкин Вяземскому. Планы один безумнее другого беспрестанно сменялись в его разгорячённой голове. Позднее он подробно говорил об этом в черновом письме Александру I:«Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезён в тайную канцелярию и высечен. До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние… мне было 20 лет в 1820 <году> — я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить — В <ваше величество]>. В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором — я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, а совершил бы преступление, я принёс бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело всё… Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной».Друг, которому доверился Пушкин, был Пётр Яковлевич Чаадаев.
Последние комментарии
3 часов 33 минут назад
3 часов 37 минут назад
3 часов 49 минут назад
3 часов 50 минут назад
4 часов 4 минут назад
4 часов 21 минут назад