Весной в последний раз споет жаворонок [Йоханнес Марио Зиммель] (fb2) читать онлайн

Йоханнес Марио Зиммель Весной в последний раз споет жаворонок

Доценту университета, доктору Ильзе Кристин-Экснер, безмерно восхищаясь ее личностью и даром воспринимать заботы, опасения и страхи людей как свои собственные, а также пробуждать в людях надежду, мужество и силу, посвящаю.

Каждый из нас может изменить что-то в себе самом.

Причем это не ограничивается извлечением уроков из прошлого. Важно также предупредить действия, ведущие, в конечном итоге, к катастрофе.

Это остается для людей последним шансом предотвратить несчастье.

Е.М.С.

Пролог

Человек должен ступать по земле, едва касаясь ее, оставляя после себя как можно меньше следов.

Из предлагаемой книги.

Повышение температуры воздуха даже на 3 градуса по Цельсию катапультировало бы климат в мире за грань человеческих знаний.

Состояние атмосферных нагрузок, которое делает такой климатический скачок неизбежным, ожидается предположительно к 2030 году — начиная с сегодняшнего дня это не дальше по времени от того срока, который отделяет нас от Второй мировой войны.

Доктор Кейт, биофизик.

На вопрос отца, не сошла ли она с ума, восемнадцатилетняя Сюзанна Марвин ответила, беря стопку кофточек из платяного шкафа и бросая их в чемодан: «Я в полном порядке. Кто и тронулся, так это ты».

— Почему ты уезжаешь так неожиданно?

Доктор Марвин, стройный мужчина с узким лицом и черными вихрастыми волосами, из-за которых он постоянно казался непричесанным, вернулся домой пару минут назад.

— Потому что я не могу больше жить ни часа под одной крышей с тобой.

Сюзанна сунула очередные несколько кофт в стоящий на полу чемодан. Рядом зиял распахнутым нутром второй.

— Что ты взяла?

— Лекарства. Это тебя касается?

— Не касается. Я никогда не принимал их.

Свитера и нижнее белье полетели в первый чемодан. Сюзанна спешила.

— Черт возьми, объясни, что ты задумала?

— С меня хватит, — сказала изящная сероглазая брюнетка. — Меня достали ты и твои друзья. Мне не хватает воздуха с тех пор, как ты пришел. Я-то надеялась, что ты вернешься, когда меня уже здесь не будет. Узнать, что мой отец является соучастником, было отвратительно. Но что он замешан в этом огромном свинстве — даже для меня неожиданность. Не будь напечатано во «Франкфуртском обозрении», вы бы так и молчали об этом!

— Вон что, — протянул доктор Маркус Марвин. Внезапно он почувствовал себя смертельно усталым и старым — намного старше своих сорока двух лет — и тяжело опустился на разобранную кровать. — Вот в чем, оказывается, дело. Мог ли я подумать об этом? Прекрати эти дурацкие сборы! Мы ничего не скрываем.

— Вы ничего…

Она истерически рассмеялась.

— Не смейся! Мы, орган надзора Тессинского министерства по вопросам экологии, вообще ничего не скрываем. Ни одного дня, ни одного часа. Эксплуатационник сообщил нам об аварии с неверной классификацией, с сильно заниженными показателями. Когда у нас возникли подозрения, мы пересмотрели это дело, восстановили ситуацию и констатировали, что данная авария соответствует категории E, а не категории N, как было заявлено раньше. Хватит собирать вещи!

Он с силой отшвырнул чемодан. Белье вывалилось на пол. Мимо дома, по тихой улочке Хайдевег прогрохотали пять тяжелых японских мотоциклов — по направлению к Зонненбергу в Висбадене, автоматически отметил Марвин. За рулями восседали молодые люди в черных кожаных куртках и разноцветных защитных шлемах.

— Сегодня пятое февраля тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, — на удивление спокойно заговорила Сюзанна. — Шестого февраля восемьдесят седьмого года, то есть год тому назад — год назад! — произошла авария в блоке атомной станции Библис.

Она подняла чемодан и снова стала укладывать белье, но руки ее тряслись, и голос подрагивал:

— В системе охлаждения реактора не был закрыт вентиль. Радиоактивные испарения вырвались наружу. Три смены обслуживающего персонала в течение пятнадцати часов — пятнадцати часов! — не замечали сигналов аварийных ламп. В «Обозрении» пишут, что возникла опасность плавления активной зоны. Эксплуатационники сообщили вам о происшествии категории N, да? Допустим. Вам потребовалось пять месяцев, чтобы убедиться, что авария попадает в категорию E, то есть чрезвычайная. И только спустя год и только из газетного сообщения становится известно, что мы висели на волоске от страшнейшей аварии на этой проклятой богом станции! Не трогай мой чемодан! Еще раз прикоснешься к нему — и я уйду отсюда даже без ночной рубашки! Мы отлично знаем, что атомные станции смертельно опасны. Мы много лет протестуем против их существования, — а я вдобавок, имея такого отца! Но то, что вы целый год скрывали эту чудовищную аварию, а сейчас делаете вид, будто всего-навсего вниз свалился кусочек бетона — это бесчестно и подло! И теперь мне ясно только одно: надо бежать отсюда. Прочь. От тебя. Как можно быстрее.

— Никогда, — внезапно закричал Марвин, — ни при каких обстоятельствах не существовала возможность плавления активной зоны! Никогда, слышишь?

— Прекрати орать! Лучше бы ты так выл год тому назад и в другом месте. Но ты прекрасным образом держал пасть на замке. «Обозрение» перепечатало статью из специализированного американского журнала…

— Пасть?! Сюзанна, ты не вправе так разговаривать с отцом, понятно? Ты — нет!

— …в котором была процитирована точка зрения американских органов надзора за атомными станциями, — безжалостно завершила Сюзанна.

Она лихорадочно срывала с вешалок платья, костюмы, выхватывала из ящика колготы и беспорядочно швыряла в оба чемодана, все повышая голос:

— Американские органы надзора заявили, что в Библисе авария могла привести к плавлению активной зоны.

— Я знаю, — доктор Марвин старался говорить спокойно. — Как обычно, американцы излишне драматизировали ситуацию. Задеть нас — для них самое милое дело. Они это делали несчетное число раз. Сюзанна, умоляю, перестань паковать чемоданы! 11 лет назад от меня ушла твоя мать. Ты — все, что у меня есть.

— Что у тебя есть? Было! Я ухожу. Давно надо было это сделать.

— Я запрещаю тебе…

— Не запретишь! Думаешь, мне доставляет удовольствие говорить это? Мой отец — член атомной мафии! Он работает в органах надзора! Он якобы призван «осуществлять строжайший контроль»! Ха-ха! Контроль — это анекдот. Вы все на корню куплены. Что вы еще скрыли? Сколько чрезвычайных ситуаций? И сколько ты получил за то, что сотрудничаешь с этой смертоносной швалью?

— Если ты сейчас же не извинишься…

Маркус вскочил.

— Ну, и что тогда? — крикнула Сюзанна. Они стояли по обе стороны кровати, тяжело дыша и зло глядя друг на друга. — Ты ударишь меня? Да хоть убей — не услышишь никаких извинений. Никогда! Теперь-то я отлично понимаю маму, потому что вижу, какой «ангельский» у тебя характер. Ваше ведомство молчало, и ты не боролся!

— Сначала! Потому что у нас на первом этапе были сведения о допустимом происшествии. Да таких случается по 4–5 тысяч в год! И если бы мы каждый раз предавали их огласке…

— Ваша контора давно разорилась бы?

— …мы были бы безответственными паникерами. — Марвин с трудом перевел дыхание. — Ты думаешь, при эксплуатации самолетов хоть один день проходит без допустимых неполадок? И что, пилоты постоянно сообщают о них пассажирам?

— Но вы же установили, что авария была чрезвычайной!

— Да, мы установили! Мы!

— Спустя пять месяцев… Положи туфли! Сейчас же положи туфли!

Она ударила его.

Он отшатнулся.

— Сюзанна…

— Хватит твердить одно и то же! Вам с самого начала было ясно, что это не невинная неполадка, а ЧП. Расплав активной зоны…

— Да не было возможности расплава активной зоны, черт побери!

— Ты это точно знаешь, да?

— Да. Абсолютно точно. Наши атомные станции спроектированы так, что способны работать даже без участия людей.

— И поэтому радиоактивные испарения попали в атмосферу. И поэтому вы целый год хранили это в секрете. И навсегда бы сохранили, если бы американцы не вылезли со своим сообщением. «Без участия людей»… Интересно, сколько людей тогда не выполнили свои профессиональные обязанности?

Сюзанна захлопнула битком набитый чемодан, уперлась коленом в крышку и, борясь с неподатливым замком, продолжала прерывисто выкрикивать:

— Пятнадцать часов мигали аварийные лампы!.. Две смены игнорировали это, не видели, да просто плевали на этот факт!.. Что, они все были пьяные, обкуренные или молились?

— Сюзанна…

— Третья смена, по-видимому, пьяная только наполовину, в конце концов замечает что-то, быстренько делает что-то неправильное, и только в последний момент удается предотвратить тысячу Чернобылей! Вот насколько надежны ваши атомные станции — даже при участии персонала. И эксплуатационник квалифицирует эту аварию, как самую безопасную! Да ты хоть знаешь, что об этом думают простые обыватели?

Доктор Марвин замялся:

— Ну, конечно… общественность… они по праву обеспокоены…

— Обеспокоены? Да ты слушал радио в восемь часов? «Обеспокоены»… Они готовы рвать вас на части — каждого в отдельности. И они правы!

— Сюзанна, пожалуйста! Мы только что сообщили о категории сложности аварии. Мы учтем этот печальный опыт. Виновные будут наказаны.

— Ты сам-то веришь в это?

— Я в этом уверен. Для этого и существует наше ведомство.

— Чертовски самоуверенно. Вам не в чем себя упрекнуть. Никто из вас ни в чем не виноват. Произошло ЧП — и что? Эксплуатационник наказан? Нет. Его вообще когда-нибудь накажут? Никогда. Наши политики плюют на людей. Они куплены так же, как и вы, и еще в большей степени. Вся республика куплена. Атомной мафией. Круппом, Тиссеном, Немецким банком.

— Ты преувеличиваешь. В наши задачи всегда входила проверка информации. Авария обсуждалась на разных комиссиях, например, на пленуме комиссии по безопасности реактора. При участии всех ответственных лиц. Некоторые федеральные земли получили наши сообщения. Сразу же было проверено техническое состояние всех зон реактора. Проведена работа с персоналом.

— Ой! — она прищемила палец.

— Давай помогу.

— Не прикасайся ко мне! Не дотрагивайся до чемодана! — Первый замок был защелкнут, Сюзанна склонилась над вторым. — В новостях даже директор атомной станции в Библисе признал, что вероятность аварии с самыми тяжелыми последствиями постоянно растет. И ты еще утверждаешь, что в тот день не было сбоев в работе персонала? Корреспондент канала ARD в Вашингтоне сказал, что, случись такое в Америке, сразу же была бы создана комиссия по расследованию причин катастрофы.

— Господи Боже! То же самое было и у нас! Вмешалось общество по вопросам обеспечения безопасности реактора и приняло решительные меры.

— В последний раз: ты считаешь правильным, что федеральное министерство экологии узнает о чрезвычайном происшествии на атомной станции только спустя год?

— Мы не обязаны информировать федеральное министерство экологии. Сколько раз тебе объяснять? Это обязанность общества по вопросам обеспечения безопасности реактора. Но вообще уже согласовано, что в дальнейшем мы будем сразу же извещать министерство экологии обо всех происшествиях. Но мы — мы, мы, мы! — не скрывали информацию об аварии!

— Отец, — Сюзанна закрыла оба чемодана и выпрямилась.

— Да?

— Ты мне осточертел.

— Сюзанна! Пожалуйста, Сюзанна…

Она потащила чемодан к двери.

Он преградил ей путь.

Девушка посмотрела на отца долгим, холодным, отчужденным взглядом. Затем губы ее скривились в презрительной усмешке.

Маркус вздрогнул и отошел в сторону. Эта усмешка оказалась последней каплей…

Сюзанна столкнула оба чемодана вниз по лестнице, спустилась в зал, споткнулась… Марвин стоял неподвижно. Она оглянулась и произнесла несколько слов. Он молчал. Она открыла дверь и вышла. Щелкнул замок. Через минуту взревел мотор принадлежавшего ей «фольксвагена-пассат». Затем все стихло.

Маркус Марвин стоял неподвижно, как каменное изваяние.

«Сначала жена. Теперь дочь. Один. Совсем один. Десять лет, как я отказался от работы в Управлении, перешел в ведомство и убежден, что занят правильным делом. Все мы убеждены в этом. Все, кто стоял у истоков освоения атомной энергии, думали: наконец-то найдено решение. Благословение для человечества — атомная энергия. Чисто. Безопасно. Никакого углекислого газа. Дело в Библисе было скрыто, да. Но не нами. Не органами надзора. Кто скрывает, кто виноват в этом — ни мы, ни я. И все-таки Сюзанна ушла. Когда-то мы были счастливой семьей. Прекрасное окружение. Замечательный дом. Любовь. Потом ушла Элиза. Но Сюзанна осталась со мной. Она всегда была со мной. Любимая Сюзанна… Я видел, как часто мои друзья не находили понимания у детей, как рушились семейные отношения, как дети бунтовали, уходили… У Сюзанны была полная свобода. Работать в „Гринпис“? Пожалуйста. Принимать участие в движении „Мир против атома“? Ради бога… Она могла делать все, что ей хочется, — лишь бы оставалась со мной. Она не должна была уйти. И все-таки ушла. Что мне делать? Как жить дальше?»

Маркус бессильно опустился на ступеньку. В его ушах все еще звенел последний вопрос Сюзанны, который она выкрикнула перед тем, как хлопнуть дверью:

— Кем же, господи помилуй, ты должен быть, чтобы творить такое?

Часть I

История учит людей тому, что история ничему людей не учит.

Махатма Ганди.

1

Корова медленно встала, пошатнулась и упала. Несколько других животных поднялись, когда к ним, пересекая большое пастбище, подкатил «лендровер», в котором сидели двое мужчин.

— Появились на свет уродами, — сказал Рэй Эванс, сидевший за рулем. — Копыт нет, передвигаются на суставах. Посмотрите, мистер, — как вас зовут? Простите, я плохо слышу.

— Марвин, — ответил его пассажир. — Маркус Марвин.

Он выглядел плохо: бледный, усталый, совершенно подавленный.

— Конечно, Марвин, — кивнул Рэй Эванс и показал на скорчившееся животное, которое не смогло встать. — Смотрите, мистер Марвин. Хоть волком вой, правда? И эти еще не самые уродливые. Самых страшных еще телятами съели койоты.

Два быка снова упали.

— Они на ногах не держатся. Вот такие дела, мистер. Это беда.

Пастбище находилось в предместье маленького городка Меса, на неровном, шероховатом плоскогорье в восточной части штата Вашингтон, граничащего с Канадой. Ветер здесь всегда юго-западный, со стороны огромной атомной резервации Ханворд. В воздухе над городком собираются все испарения, поднимающиеся от реакторов и опытных хранилищ радиоактивных отходов, с заводов по производству трития и плутония и от установки контроля за реактором. Часть отходов сбрасывается в Колумбию, и могучая река щедро питает ими поля маиса и картофеля, пастбища, фруктовые сады и виноградники.

Нарастающий грохот расколол тишину. Марвин поднял голову. Низко, едва не задевая реакторные башни Ханворда, летел самолет.

— Идет на посадку в аэропорт Три-Ситис, — крикнул Эванс. — И так — по несколько раз в день.

Аэропорт Три-Ситис назывался так потому, что обслуживал три города: Рихланд, Кенневик и Паско. Маркус оглянулся и посмотрел на Ханворд. В холодном полуденном свете очертания башен и зданий казались жесткими и острыми. На часах — 11:28. Пятница, 11 марта.

— Три-Ситис — большой аэропорт, — крикнул Марвин. Громадный самолет с чудовищным ревом пронесся над их головами. — В Ханворде на атомных станциях есть противовзрывная защита?

— На многих нет, — проорал Эванс. — Мы об этом всякий раз вспоминаем.

Марвин уставился на фермера. Тот был вне себя, да и выглядел кошмарно: с воспаленными глазами, дрожащими руками и губами, с несвязной речью. Краше в гроб кладут.

«Я не хотел в это верить. Я думал, что все, кто рассказывает подобное, лжецы. Однако все они говорили правду. Везде, куда я приезжал в последние дни, я видел то же самое. Это самые кошмарные недели моей жизни».

Боже правый, какое подлое свинство!

Сюзанна, думал бледный усталый мужчина. Ах, Сюзанна…

Он уехал в командировку сразу после ее ухода. Руководство отправило его знакомиться с американскими атомными станциями и системами безопасности. Авария в Библисе вызвала большие волнения в Германии. Слухи о существовании в США более эффективных, чем в ФРГ, систем безопасности надо было либо подтвердить, либо опровергнуть — это и входило в задачу Марвина. Было бы вполне достаточно побывать на атомных станциях малых мощностей, на которых происходили стандартные аварии. Но Марвин решил пройти до конца. И оказался в штате Вашингтон, в атомной резервации Ханворд.

Ты права, Сюзанна, думал он. Правы все твои друзья. Но дела обстоят еще хуже, чем вы думаете. Как мы счастливы были когда-то, Сюзанна, ах, как счастливы…

«Nessun maggior dolore…» Строка Данте вспомнилась неожиданно. «Ничто не приносит большей боли, чем воспоминание о счастливых временах в минуты печали». Счастье ушло, думал Марвин, потеряно навсегда.

Он то и дело взглядывал на мужчину за рулем. Они были одеты примерно одинаково: вельветовые брюки, сапоги, кожаная куртка поверх хлопчатобумажной рубашки. Только Марвин еще сжимал в руках кинокамеру.

Фермеру Рэю Эвансу было тридцать семь лет, но выглядел он на все шестьдесят. На голове почти нет волос. Лицо изборождено глубокими морщинами. Бесцветные глаза. Сильно вспухшая щитовидная железа. Так выглядят многие живущие здесь.

На окраине атомного комплекса, на высоте нескольких метров Марвин увидел три установки для производства пестицидов, которые рассеивали над полями ядовитые облака. Это длилось целый день: с того момента, когда едва начинал брезжить утренний свет, и до вечерних сумерек.

Эванс все еще говорил о животных.

— Пару лет назад здесь стали рождаться монстры. Овцы со слишком маленькими, а то и с двумя головами. Без ног. Без хвостов. Прямо как в фильмах ужасов про Франкенштейна. Местный ветеринар, доктор Клейтон, все время говорил: дружище Рэй, ты неправильно кормишь животных, потому и приплод получается таким. Черт возьми, доктор! Уже тогда я знал, почему у моей скотины, да и у соседской, получается такой приплод. На самом деле, знали все. Это все излучение от башен, огромное излучение, оно губит животных, губит людей, заражает землю и воду, — он махнул рукой в сторону резервации. — Там находится термоядерный реактор, видели его, мистер?

— Да.

— Во время войны там делали плутоний для бомбы, сброшенной на Нагасаки. Вот как давно он находится в эксплуатации! Больше сорока лет. Вы думаете, с тех времен им был необходим плутоний для их чертовых боеголовок? Больше сорока лет идет излучение. Больше сорока лет продолжается это убийственное свинство. Все погибают, все: люди, животные, вода, земля… Здесь, напротив, в N-реакторе тоже производили плутоний. В начале года это прекратилось. Не могли обеспечить должную безопасность.

«Лендровер» прыгал по ухабам.

— Дефицит безопасности! — мрачно продолжал Эванс. — Пока реактор работал — дело было дрянь. Кому мешала резервация все эти годы? Да никому! Честные эксплуатационники, не так ли? Те, кому принадлежит резервация, те, кто зарабатывает себе на жизнь с ее помощью — они и их дети здесь не живут.

Сюзанна, думал Марвин, Сюзанна. Я верил, что этот способ получения энергии безопасен. Вероятность несчастного случая — один за десять тысяч лет, и это самое худшее. Всего один-единственный случай через десять тысяч лет! Два года назад полыхнул Чернобыль. Все сказали: халатность Востока, у нас это невозможно. Совершенно невозможно. И я говорил так же, и я тоже… И что?

— Да, — гнул свою линию мужчина с распухшей щитовидкой, — но что должно было случиться, прежде чем они вывезли его, этот N-реактор? Постоянные протесты граждан. Газеты «Time» и «Newsweek» подняли скандал. Они доказали, что за сорок лет этот чертов реактор выдал больше излучения, чем в Чернобыле. Можете себе представить, мистер Марвин? — Эванс снова кричал. — Целых сорок лет! Больше, чем Чернобыль! Что же это за проклятый Богом, дрянной мир, в котором вы можете совершать любые преступления, если у вас достаточно денег, или вы — большая шишка, или ваши друзья — большие начальники?.. Вы говорили, вы физик, мистер? Я смотрю, кинокамерой вы пользуетесь, как профессионал.

— Когда-то я снимал документальные фильмы, — ответил Марвин, — но я — физик, — добавил он еле слышно.

— Физик-атомщик? Что, такой, как эти? — Эванс кивнул в сторону Ханворда.

— Нет, из органов надзора.

— И в Германии еще ничего не произошло? Никаких аварий? Вам еще не приходилось отключать и вывозить реакторы?

— Было пару раз: небольшие поломки. Но у нас все под контролем благодаря системам безопасности.

Марвину приходилось буквально выдавливать каждое слово. Все это убивает меня, думал он. Сюзанна. Сюзанна. Нет в мире большей боли…

— Не говорите ерунды! — крикнул Эванс. — Нет никакой защиты. Нигде в целом мире. Ни у русских, ни у вас, ни у нас. И у вас жизнь опасна, мистер. И у вас совершаются те же самые преступления. Только вы не знаете.

Далеко, неожиданно далеко отсюда оказался вдруг Марвин в своих мыслях…

— Существует один-единственный способ предотвратить грозящий климатический шок: как можно интенсивнее использовать безопасную для окружающей среды атомную энергию!

Он, Маркус Марвин, говорил это в один из ноябрьских вечеров прошлого года, в загородном доме профессора Герхарда Ганца на балтийском острове Силт. Красивый старый особняк с белыми стенами и выкрашенными в голубой цвет подоконниками и дверями стоял в Кайтуме над мелководьем. Холодный осенний день быстро таял в морском тумане.

Тридцатишестилетний профессор Ганц, руководитель Физического общества Любека, пригласил Марвина на разговор, надеясь развеять атомную эйфорию. Однако надежда таяла с каждой минутой. Физик-атомщик доктор Маркус Марвин, член органа надзора в Тессинском министерстве по вопросам экологии не желал отказываться от своих убеждений. Ганц грустно констатировал: вот еще один из многих, с кем он напрасно говорил, с кем сражался всю свою жизнь. И все-таки он продолжал настаивать:

— Нет! — горячо произнес он. — Нет, нет и нет! Взгляните на проблему глобально, и вам станет ясно, насколько неверен этот путь. В современном мире доля атомной энергии составляет пять процентов. Жалкие, смехотворные пять процентов.

Марвин волновался не меньше.

— Тогда надо строить как можно больше атомных электростанций! — вскричал он.

Ганцу, большому и сильному, сегодня нездоровилось. Его мучила изжога. И раздражал этот мужчина — все говорили о его больших связях, об его уме, осмотрительности, интеллекте, а он не лучше прочих идиотов! Ганц едва не вспылил, но усилием воли взял себя в руки.

— Больше атомных электростанций? — переспросил он. — Сколько, доктор Марвин? Как много? Чтобы достичь существенного результата, необходимо, чтобы на протяжении доброго десятка лет каждый день где-то в мире вводили в эксплуатацию новую атомную станцию, равную той, что в Библисе.

В большой комнате, где они разговаривали, было тепло. Вдоль стен стояли книжные полки, горели поленья в камине. Над камином висела литография: мужчина в ночной рубахе, прислонившись к дереву, вбивал себе в лоб молотком огромный гвоздь. Пауль А.Вебер.

— Даже если не принимать во внимание, что ни один госбюджет в мире и ни один частный инвестор не смогут ежедневно вводить в эксплуатацию по атомной станции, — раздался глубокий женский голос, — где, скажите, пожалуйста, их будут строить?

Это заговорила ассистентка Ганца, доктор Валери Рот, — невысокая изящная шатенка с карими глазами.

— Где, доктор Марвин? Перед ведомством генерального канцлера? На Брамзее? В Оггерсхайме? Послушайте, у нас в институте собраны данные из США и европейских государств, в которых как дважды два доказывается: каждая марка, инвестированная в энергоемкие технологии, помогает снизить образование двуокиси углерода всемеро — по сравнению с такими же инвестициями в атомную энергетику. Если не сократить выбросы двуокиси углерода, через 40–60 лет это может привести к катастрофе. И тогда половине ныне живущих людей предстоит пережить настоящий конец света, понимаете?

— В мире нет ни одной разработки, — подхватил Ганц, — благодаря которой при распространении атомной энергии сокращаются выбросы двуокиси углерода. Более того, при увеличении выработки атомной энергии в 12 раз количество этих выбросов к середине XXI века вырастет примерно на 43 миллиарда тонн — больше чем в два раза.

— Нам грозит климатическая катастрофа, — продолжила Валери Рот, — нам грозит ядерная катастрофа. И нет ничего безответственнее, чем повышать этот риск. Уже сегодня Комиссия по урегулированию ядерных вопросов оценила вероятность разрушения реактора в 2000 году — только для США! — в 45 процентов.

— Тогда почему, — огорченно спросил Марвин, — участники последней конференции по оценке мирового климата также требовали прекратить выбросы двуокиси углерода в промышленных странах при помощи атомной энергетики?

Ганц отхлебнул глоток чая, руки его дрожали. Боль из желудка переместилась выше и усилилась. Со сколькими неверящими ему приходилось говорить — и они соглашались с ним, и обещали никогда впредь не участвовать в разрушении мира. Может быть, и этот мужчина, в конце концов, послушает его? Многие изменили свои взгляды — почему бы этому не произойти и сейчас?

Боль засела в груди. Ганц с трудом заговорил:

— Уже были выступления сторонников атомных станции в Торонто. Однако в их документе четко написано: «Если возникает необходимость привлечения в мирных целях атомной энергии, в первую очередь должна быть абсолютная уверенность в том, что будут исключены все связанные с этим опасности, — а именно: нерешенная проблема распространения ядерного вооружения и нерешенная проблема возможных аварий». Так написано в документе, доктор Марвин, и я участвовал в его разработке. И я говорю вам: вы никогда не можете ждать от атомной энергии решения всех проблем, но в любой момент — страшную катастрофу…

«…В любой момент — страшную катастрофу»… Эти слова вновь прозвучали в ушах Марвина, когда джип Эванса, подпрыгнув на ухабе, вернул его в действительность.

— …такие же преступления есть и у вас. Просто вы не знаете.

— А вы? — в своем разочаровании Марвин стал агрессивным. — Откуда вам это известно? Что вы вообще знаете о Германии? Многие из присутствующих даже понятия не имеют, где она находится.

Эванс озлобленно огрызнулся:

— Что до меня, так я кое-что знаю о вашей стране, мистер Марвин. Я там был.

— Вы были в Германии?

— Я же говорю.

— Когда?

— Двенадцать лет назад. В 76-м. Сначала во Франкфурте, потом в Мюнхене и в Гамбурге. Четыре месяца, мистер Марвин, — Эванс помолчал, потом вновь вернулся к волнующей его теме. — У вас совершаются те же самые преступления, поверьте мне. Наши репортеры в свое время думали, что с их помощью разразится скандал, какого еще не было. И они это устроили. И что? Господа в Вашингтоне были взволнованы несколько дней. Вывезли реактор: вот, пожалуйста, мы делаем все. И люди, живущие не так близко к станции, уже обо всем забыли! Говорю вам, мистер, великие и богатые, это отродье убийц, все они в течение тысячелетий научились вести себя так, что люди быстро все забывают. Какая глупость! — вскричал он и иссохшей рукой ударил себя по лбу. — Мы глупы! Нас по-глупому воспитывают, мы по-глупому живем всю жизнь. Они знают, что делают. Умеют дрессировать нас. Знают нашу жизнь. Знаете, как выглядит наша жизнь, мистер? Жрем, трахаемся, смотрим телевизор. Так же и во Франции, и в России, и в Англии. Помните, как было с большим несчастьем в Виндскале?^[1] Правительство молчало двадцать пять лет, прежде чем заговорило об этом открыто.

Эванс кричал в таком запале, что даже остановил машину посреди пастбища. Закашлявшись от волнения, он продолжал:

— Дети, родившиеся в сороковых-пятидесятых годах, как мой племянник Том, только с молоком матери получили больше радиоактивности, чем бедные черви из штата Невада, где проходили ядерные испытания. Чудовищное преступление! А что сделало правительство? И теперешнее, и то, что было до него? Все проклятые Богом правительства, начиная с 1945 года. А ни хрена они не сделали, все вместе. Ничего, ничего, ничего… За сорок лет — абсолютно ничего. Потом, правда, вывезли реактор, и только потому, что один раз — всего один раз! — поднялся слишком сильный скандал в прессе и на телевидении. Это был плохой год для администрации Рейгана. Год, когда ребята с телевидения стали слишком смелыми. Здесь, и в долине реки Саванна в Каролине, и в Роки Флетс недалеко от Денвера в Колорадо. Там было то же самое, что и у нас. И там тоже отключили реакторы. Вам надо съездить туда, мистер. Непременно надо.

Марвин дважды пытался его перебить, наконец, это удалось:

— Я уже был там, мистер Эванс. И на Саванне, и в Роки Флетс.

— И все видели?

— Да. Все видел.

— И знаете, как себя ведут политики?

— Да, мистер Эванс.

— Они наложили в штаны! — закричал фермер. — Они воют и причитают: если мы отключим еще несколько реакторов, то больше не сможем создавать ядерное оружие, чтобы защититься от русских. А знаете, что до сих пор во всех Соединенных Штатах нет ни одного могильника для ядерных отходов? Ни одного, в бога душу, могильника! А в Германии-то хоть один есть?

— Нет, — тихо ответил Марвин.

— Что? Говорите громче, дружище, я плохо слышу. Один? Хотя бы один?

— Нет, — заорал Марвин, теряя самообладание. — У нас — нет! Ни од-но-го!

— С чем вас и поздравляю, мистер Марвин. И все — под абсолютным контролем благодаря системам безопасности.

Эванс повернул руль и вывел машину на дорогу.

И опять их путь лежал мимо больных животных — с изуродованными частями тела, без копыт. Попадались и здоровые — или они только выглядели здоровыми? Маркус, ощущая озноб во всем теле, думал: выглядят здоровыми, но на самом деле смертельно больны. Боже правый! И я в этом участвую. Уже много лет. И считаю профессора Ганца и Сюзанну бессовестными подстрекателями…

— Условия безопасности, — повторил Эванс. — Они самые строгие, говорите вы. И ни одного могильника. Почему ваши системы должны быть лучше наших, мистер? Почему? Ведь у нас они вообще были первыми. У наших людей больше опыта. Посмотрите, что за прекрасную безопасность вы нам дали с таким большим опытом. Оглянитесь вокруг!

— Я это и делаю, — ответил Марвин.

— Что вы делаете, мистер?

— Оглядываюсь вокруг, мистер Эванс. Вот уже несколько недель. По всей стране. Снимаю. Беседую с людьми, — такими же, как вы. С врачами, военными, политиками. С ответственными за здоровье нации. По ночам печатаю отчет.

— Для ваших властей?

— Да, — дрожа от ярости, проговорил Марвин. — Для моих властей.

— Они будут рады, мистер Марвин.

— Они и должны радоваться, мистер Эванс.

— Знаете, что они сделают, мистер Марвин? Они вас застрелят.

— Знаю, мистер Эванс.

— Вам надо подумать о том, чтобы больше не служить ассенизатором в вашей прекрасной Германии. Это вы сделаете, мистер Марвин.

— Да, мистер Эванс. Есть еще и другие, их много. Они тоже будут говорить, тоже напишут отчеты. Всех сразу убить невозможно, мистер Эванс. Невозможно сжечь сразу все отчеты. Нельзя сразу всем нам заткнуть глотку.

— Нет? Нельзя? — Эванс криво ухмыльнулся. — Посмотрите на нашу страну, мистер. Можно уничтожить всех. Можно сжечь все наши отчеты. Это уже было, и есть, и будет всегда. Долгое время я спрашивал себя: какой в этом смысл: мы создаем атомное оружие, чтобы защититься от русских, — и при этом сами себя травим? Похоже, что никакого смысла, верно?

— Да.

— Похоже на то. Но до меня дошло: в этом есть смысл! Чертовски хороший барыш. Барыш! Навар! Навар для тех, кто этим занимается. Ведь на этом можно заработать миллиарды! Это ли не смысл, верно? Это ли не чертовски хороший смысл, мистер Марвин?

Его вопрос остался без ответа.

Мысли Марвина были далеко-далеко… Дом на береговой полосе. Туман. Холод на улице. Огонь в камине. Разговор с профессором Ганцем и доктором Рот. Литография мужчины, вбивающего гвоздь себе в лоб. Маркус Марвин снова вернулся в ноябрьский вечер 1987 года.

— Атомная энергия смертельно опасна, — сказал Ганц. Он на мгновение крепко прижал ладонь к груди — боль стала невыносимой. Дальше, сказал он себе, дальше! — Вы упомянули конференцию в Торонто, доктор Марвин. Вы знакомы с заключительным документом и его первым предложением, не так ли?

Он процитировал:

— Человечество проводит с атмосферой эксперимент, который можно сравнить с атомной войной…

— Послушайте, профессор, — нетерпеливо начал Марвин, но Ганц прервал его:

— Дайте мне закончить.

«Мне становится трудно дышать, — подумал он. — Что это? Что со мной происходит?»

— Человечество, — продолжал он, — при помощи им самим созданных и давно вышедших из-под контроля газов и газообразных отходов фактически превратило атмосферу в химико-климатологическую бомбу.

— Ну, я считаю это преувеличением…

— Никоим образом, доктор Марвин. Напротив, это преуменьшение. Так как замедленное действие «взрывателя» бомбы составляет всего-навсего несколько десятилетий. Мы, защитники окружающей среды, с тревогой ждали момента, когда это начнется… С неутешительной достоверностью можно сказать: в последующие 30–40 лет миру грозит глобальное повышение температуры в среднем на 1,5–1,6 градуса. Не качайте головой! Если в самое ближайшее время не будут предприняты срочные меры то уже в первой половине грядущего столетия — а до его начала осталось всего 12 лет! — температуры в тропических широтах повысятся на два градуса, в средних — от двух до пяти градусов, а в полярных широтах — на восемь-десять градусов! И вы знаете это.

На улице Уве-Джонс-Лорнсен-Вэй, несмотря на холод и туман, играли дети. Звонкие голоса проникали в комнату:

Герхард Ганц почувствовал, что его бросило в пот. Капельки пота покатились от корней волос по лбу и шее. Он быстро вытер лицо носовым платком. «Даже если тебе будет намного хуже, ты должен говорить. Тысячи раз ты говорил напрасно. Может быть, это как раз единственный случай из тысячи, когда твои речи не тщетны. Ради одного этого случая ты жил».

— Причины повышения температуры идентифицированы, — сказал он. — Прежде всего, это высвобождение двуокиси углерода при сжигании таких ископаемых, как уголь, нефть и газ.

— И все — только ради того, чтобы как-то восполнить неоправданно высокое потребление энергии, — добавила Валери Рот.

— Но не только, — продолжал Ганц. — Кроме того, в атмосфере увеличивается концентрация фторхлористого водорода. Это те самые вещества, которые ежесекундно выпускаются из миллионов холодильников, миллионов газовых баллончиков, автомобильных радиаторов, кондиционеров.

— Зачем вы мне об этом говорите? Что я-то могу сделать?

Марвин уже злился, что согласился прийти к Ганцу. Фанатики, чертовы гринписовцы!

— Сейчас объясню, зачем мы вам это говорим, — успокаивающе произнес профессор. «Валери слишком серьезно смотрит на меня, — подумал он. — Я очень жалко выгляжу? Действительно, мне очень худо. Боль пошла в левую руку. Ну и что? Продолжай! Я должен сказать этому парню все. Он — один из немногих, у кого хватает ума. Я должен перетащить его на нашу сторону. Ему нельзя оставаться с теми, кто разрушает мир. Он не имеет права делать это. Я чувствую, — нет, я знаю, он перейдет на нашу сторону».

— Парниковый эффект усиливается еще и из-за стремительной и абсолютно бессовестной вырубки влажных тропических лесов — тут вы не можете мне возразить.

— Я действительно не понимаю, зачем вы все это мне говорите, — снова прервал его Марвин. — Что я могу сделать?

— Сейчас объясним, — сказала Валери Рот. — Вы знаете, что при сжигании ископаемых в атмосфере образуется почти 21 миллиард тонн углекислого газа. Вырубка лесов увеличивает это количество на 20 процентов. Пожары, фторхлористый водород, метан из трех миллиардов желудков крупного рогатого скота, — все это вместе взятое играет роль стеклянной крыши над Землей. Тепловой обмен Земли нарушен, поскольку блокировано тепловое излучение в космос.

Марвину все это порядком надоело.

— Вы решили прочитать мне дополнительные лекции по естествознанию, доктор?

— Конечно, нет, — ответила Валери.

— Что же тогда?

— Мы хотим, чтобы вы присоединились к нашему движению, — ответил профессор Ганц, чувствуя, как боль из левого предплечья перетекает в кисть, в пальцы. — Чтобы вы сотрудничали с нами. Чтобы вместе с нами попытались воспрепятствовать самому плохому.

«Это уже отвратительно», — подумал Марвин.

…Это уже отвратительно, подумал я тогда, вспоминал Марвин, сидя в «лендровере» рядом с фермером Эвансом. И что? И что? Теперь я оказался в первом круге ада. О, проклятие! Проклятие! Проклятие!

Они выбрались на дорогу и поехали в направлении маленького городка Меса. Спустя некоторое время Марвин возмущенно и гневно заговорил о себе, о том, как он вел себя всего несколько месяцев назад:

— Я уже был здесь, мистер Эванс. Не именно здесь, на это не хватило времени. Но в Рихланде я был. И разговаривал со многими.

— И что?

— Мне сказали, что в районе Три Сити проживают около 150 тысяч человек, как в непосредственной близости от атомной станции, так и чуть дальше. Все были убеждены, что надо делать что-то хорошее и нужное. Никто не сомневался. Но смотрите: все знают, что в Рихланде перед супермаркетом стоит огромный щит, на котором написано: «Атомная еда». И самый большой кегельбан называется «Атомные линии». А какая эмблема на футболках команды высшей школы? На их футболках атомный гриб, мистер Эванс. И они называют себя «рихландскими бомбардирами». Вот они, ваши обыватели, не так ли? Ваши маленькие люди, которые абсолютно беспомощны?

— Идиоты! Идиоты, скажу я вам. Глупеют все больше и больше.

— Дайте мне договорить, мистер Эванс. В Рихланде есть большая химчистка — «Атомная химчистка». Вы видели ее рекламу на плакатах и щитах? Я видел. И даже сфотографировал ее. Реклама такая: «С помощью детонации мы выбьем грязь из вашего белья — самой горячей водой города!»

— Проклятие! Говорю: идиоты, — Эванс прибавил газу. Руки его крепко держали руль. Им не встретилось ни одной машины, ни одного человека. — Идиоты, мистер Марвин. Только так может существовать этот безотрадный мир. Идиоты! Возьмите Джоя Вебба. Возглавляет Общество гражданской инициативы. Оно называется «Семья Ханворд». Вам надо познакомиться с этим идиотом, пойти к нему и поговорить с этим парнем. У него на столе лежит раскрытая Библия, и прежде чем вы что-то скажете ему, он кое-что скажет вам.

— И что именно?

— А вот что: производство плутония никому не вредит. Он необходим всем, — скажет этот придурок. Он скажет, что в настоящее время против Ханворда развернута злобная кампания. И если вы спросите, кто ее проводит, он ответит: ее проводит сенатор Брок Адамс, так называемые экологические группировки, телевидение и газеты, которые хотят погубить нас. Вот что скажет вам в лицо придурок-убийца. Этот Джой Вебб — единственный, кто утверждает, что в Ханворде не было ни одной аварии. Он скажет: нет ни одного доказательства, что йод-131 вызывает раковые заболевания. И вывоз N-реактора — трагедия, говорит этот сукин сын.

Они въехали в Месу, на улицу Майн. Автозаправки, кинотеатры, банки, магазины, несколько высоких зданий. Дорожное движение слабое.

Люди, думал Марвин. Люди, живущие здесь. Все выглядят подавленными. Очень озабочены. Никто не смеется. Даже дети серьезны. Лишь немногие из них играют, но и играя, они невеселы. Многие просто собираются в кружки, стоят или сидят. Как скотина на пастбище. Все очень печально, Марвин, какая великая печаль!

— Так, как этот Джой, думают очень многие, — закашлявшись, сказал Рэй. — Даже и сейчас. Не здесь, конечно. Но в Рихланде, Кенневике, Паско. Они, конечно, правы, и с атомной едой, и с атомной химчисткой, и со всем прочим, мистер Марвин. Луженая глотка и пустота в голове. Эти парни настолько глупы, что не понимают: закрой фабрику смерти, и больше не умрет ни один человек. Но здесь, в Месе, — здесь совсем другое дело, мистер. Здесь животный страх с тех пор, как вывезли N-реактор. Все больше и больше семей уезжают. Здесь полно пустых домов и квартир.

Он снова засмеялся — смех звучал безнадежно.

— И еще один страх мучает людей, живущих здесь.

— Какой страх?

— Страх потерять работу в атомной промышленности. Этого боятся и в Рихланде, и в Кенневике, и в Паско. Во всем районе Три-Сити. Страх, страх, страх, страх. Страх перед жизнью. Страх перед смертью.

Он остановил «лендровер» на обочине, напевая надтреснутым голосом старую песенку: «Я устал от жизни, и я боюсь смерти, но река старого человека продолжает катиться по миру…»

— Пойдемте, мистер Марвин, — сказал Эванс, выходя из «лендровера», — и направился в кафе «Воспоминания о звездной пыли».

Аптека-закусочная, как в сотнях американских фильмов: длинная стойка, за которой на высоких табуретах сидят посетители. Разноцветные ниши с цветными стульями и столами из пластика. Рядом — лоток с безделушками, аптечный киоск и мини-магазинчик. Здесь можно купить куклу или игрушечный автомат, пачку презервативов с запахом ежевики или апельсина, удилища, записную книжку, семена герани или электрическую дрель.

За стойкой сидели служащие местных фирм, рабочие с ближайшей стройки и три девушки из высшей школы, которые шутили и дурачились, — все остальные были серьезны и разговаривали приглушенными голосами. И у большинства, отметил Марвин, вспухшие щитовидные железы.

К входу, навстречу им спешил племянник Рэя Эванса, Том. Они поздоровались, и Марвин подумал, что Том был единственным… да, единственным человеком, который, мягко говоря, выделялся на общем фоне. Скорченный и неуклюжий Том, которому принадлежало кафе, попросил тишины. Стало тихо, когда он представил «джентльмена из Германии, которого командировали сюдапосмотреть, как мы живем». Он работает в сфере атомной энергетики, объяснил Том, и должен сделать репортаж для своего начальства, а может быть, и для американских властей обо всем, что здесь происходит, и тогда жизнь здесь когда-нибудь изменится к лучшему. А может быть, кто-то не желает, чтобы мистер Марвин фотографировал?

Таких не оказалось. Люди одобрительно кивали иностранцу, несколько человек засмеялись коротко и дружелюбно, и красотка за стойкой, которой молодые люди говорили, что она похожа на Мерилин Монро, быстро подкрасила губы.

— Что будете пить? — спросил Том.

— Наверное, колу.

— Корабелла, три колы.

Пока «Мерилин» за стойкой наливала бокалы, люди тихо переговаривались. И Марвин вновь ощутил большую печаль, ту робкую боязнь плохой жизни, ту безрадостную безнадежность, которая словно покрывала всех грязным налетом. И даже маленькая собачка на древнем плетеном стуле под огромным плакатом, призывающим не давать СПИДу ни единого шанса, озабоченно смотрела на Марвина тусклыми глазками-пуговицами. Ее спутанная шерсть во многих местах вылезла совсем, так, что была видна голая кожа. Крохотная собачка на фоне огромного расстояния между плетеным стулом и дверью в клозет.

С одной стороны у двери стоял музыкальный автомат, с другой симметрично ему висела большая доска. К ней похромал Том, за ним пошли Марвин и Рэй, на ходу посоветовавший непременно сфотографировать увиденное. Странно дребезжащим голосом племянник сообщил, что он сам написал эту доску, и все до последнего слова на ней — чистая правда.

Красными буквами на самом верху было выведено:

СЕМЬИ, ЖИВУЩИЕ В МИЛЕ ОТ СМЕРТИ.

Внизу значились двадцать девять фамилий.

— Сфотографируйте это, мистер Марвин! — сказал Том. — Сделайте несколько снимков. Снимите их все.

В большом зале стало тихо. Марвин фотографировал, и все смотрели на него. Джентльмен из Германии действительно интересовался этой историей. Кто знает, может, он — большая шишка, и здесь и вправду что-то изменится? Это проклятое желание, которое все никак не оставляет тебя…

Марвин фотографировал.

Ливзеи — мать и дочь. Рак щитовидной железы.

Хэммонды — Мэри и Боб. Рак грудной железы, рак легких.

Форресты. Сын — хлористая угревая сыпь, мать — рак грудной железы.

Ли — Майк и Хелен. Рак. Обоих уже нет.

Холмы. Мать — саркома.

И так дальше, до конца, все двадцать девять имен. Последним значилось: Том Эванс.

Том объяснил:

— Я родился здесь 25 марта 1947 года. Со скрюченными ногами и пальцами, — он протянул руку. — А пальцы и ногти ног срослись. Пришлось сделать много операций, теперь ношу специальную обувь. Импотент. Жена сбежала от меня после первой брачной ночи. Здесь все это знают. Я могу говорить спокойно. То же, что и у меня, здесь у многих. Кафе, конечно, золотая жила. Но мне плевать на это! Меня от всего тошнит. Я хочу только одного!

— Брось, Том, перестань, — сказал один посетитель.

— Не перестану.

— Дружище, это уже невозможно слушать, — подхватил второй.

— Пошел вон, если не хочет слушать это, Фред.

— Ты действительно свихнешься от этого, Том, — сказала женщина. Марвин почему-то подумал, что она, наверное, владелица маленького хозяйственного магазина по соседству. — Нам-то все равно, мы тебя знаем. Но люди…

— Что? Что — люди?

— Люди поговаривают, что ты склочник и жалобщик. И это еще самое безобидное, что можно услышать. Говорят еще, что ты сумасшедший, что радиация повлияла на твой рассудок. Они не хотят тебя слушать. Кончай это, Том. Да еще перед джентльменом из Германии…

— Вот именно — перед джентльменом из Германии, — упрямо ответил Том. — Именно он должен все услышать и сфотографировать меня. Давайте, щелкайте, сэр. А люди пусть заткнутся.

— Чего вы добиваетесь? — спросил Марвин.

— Справедливости, — ответил кривой, весь сросшийся Том, и несколько посетителей рассмеялись злым смехом, и маленькая собачка тоненько взвизгнула, словно хотела сказать: он жаждет справедливости, святая наивность!

— Да, справедливости, — повторил Том.

Посетители кивали головами и продолжали есть холодную курицу или стейк с картофелем фри и большим количеством кетчупа. Они считали Тома взбалмошным и вздорным, с «пунктиком» справедливости. Но он и сам это признавал.

— Ну, хорошо. Я сумасшедший. О’кей, народ, я глуп, как пробка, многие так считают, особенно, этот чертов Джой Вебб, этот сукин сын! Он говорит: «Том Эванс, этот чокнутый! У него рак щитовидной железы, он говорит — из-за Ханворда, а врачи говорят, что у него генетическая предрасположенность, и я это знаю. А еще он коммунистический подстрекатель, этот Том Эванс». Вот что болтает этот чертов Джой Вебб. Неужто я так смешон, народ? Вы понимаете, что это подлая ложь? Или не так?

Бормотание с заверениями в личных симпатиях и просьбами прекратить опостылевшую всем тему.

— Ты не смешон, Том, — сказал толстяк огромной щитовидной железой, — но эта твоя справедливость до чертиков всем надоела. Не обижайся, парень.

С одной стороны раздались одобрительные возгласы. Другие их не поддержали. Вспыхнул спор.

— Ты хочешь справедливости, — сказал рябой молодой мужчина. — Денег. Компенсации за твою болезнь. Ты никогда ее не получишь, пойми, наконец, дружище!

— Почему он ее никогда не получит? — спросил Марвин. Он много фотографировал и отвлекся.

— Да потому, что тогда придется выплачивать ее тысячам людей по всей стране, — вмешался мужчина в синем костюме и в белой рубашке с синим галстуком, похожий на директора филиала банка. — Поэтому власти, врачи и органы социальной защиты сваливают все на генетические аномалии. Это их любимое слово — «генетические». Том Эванс и люди, живущие в миле от смерти, и все, кто болен, в том числе и я, не имеют никаких шансов. Никаких, черт побери, шансов, сэр! Ни один человек!

— Потому что, — добавил мужчина, лицо которого было обезображено сыпью, а глаза возбужденно горели, — теперь это так называется. Все болезни, от которых мы страдаем, видите ли, обусловлены генетически. Вот, например, рак щитовидной железы возникает от естественной нехватки йода в организме. Что, это действительно так, мистер?

— Да, — ответил Марвин и сфотографировал мужчину с сыпью. Он чувствовал себя последним подлецом. Он вспомнил Сюзанну и свой разговор с профессором Ганцем и доктором Рот и сказал:

— Но если вы все-таки сможете доказать в суде, что ваши заболевания не обусловлены генетически, что вы заболели из-за воздействия на организм радиации… Я думаю, что справедливость везде одна, разных не бывает! Не могут же все люди быть свиньями.

— Во всяком случае, еще ни один из нас не добивался этого, — сказал мужчина в синем костюме. — А пытались многие, можете мне поверить.

— Здесь, в Рихланде, — сказала Корабелла за стойкой. Она откинула со лба светлые волосы, выставила грудь вперед и явно чувствовала себя «гвоздем программы». — Здесь есть научный центр и компьютер. Однажды я была там. На компьютере написано: «Ваша персональная доза».

Марвин сфотографировал ее, и она повернулась к нему и засмеялась, как Мерилин, и когда говорила, подражала ее голосу. Никогда не угадаешь, сколько таких «звезд» нашли в публичных домах и разместили на страницах журналов.

— Ну, я представилась, мистер Марвин, и компьютер спрашивает: «Где вы живете?» Я впечатываю: «Меса, штат Вашингтон». На экране появляется зеленая надпись: «Радиация от земли — двадцать шесть миллирэм в год».

Марвин подумал: миллирэм здесь — такое же привычное слово, как пепси. Его знает каждый.

— От жилого здания — семь миллирэм в год. Потом компьютер спрашивает о рентгеновских обследованиях — сколько мне уже сделано? Как часто я смотрю телевизор? Как часто я летала на самолетах? Что я ем и пью? И я смело впечатываю всю информацию, и все новые числа возникают на экране, и все по-идиотски, просто по-идиотски низкие. В конце сеанса компьютер спрашивает: «Далеко ли вы проживаете от ближайшей атомной станции?» — Корабелла безотрывно смотрела на Марвина сияющими глазами и говорила. — Я думаю, должен же быть прикол, — и печатаю: «Прямо возле ограды. В самом аду». Просто так, дурачилась.

— И что же? — спросил Марвин.

— Компьютер насчитал больше на целых три миллирэма, мистер Марвин, и это в самом аду.

На рассказ Корабеллы отреагировали все. Даже маленькая собачка снова взвизгнула.

— Таким образом, моя личная доза составляет 2168,15 миллирэм в год, — сказала Корабелла и посмотрела на записку, прикрепленную кнопками к внутренней стороне стойки. — У нас здесь есть два рентгенолога. У них на приеме я тоже была. Один определил на несколько миллирэм меньше, а другой — на несколько сот больше. Все заложено генетически, мистер Марвин. И у меня тоже.

— А что у вас?

— Лейкемия, — сказала Корабелла. — Нахожусь под постоянным медицинским наблюдением. Сейчас стало немного лучше. Так что доктор сказал, я могу прожить еще лет десять.

Мне хватило бы в Голливуде и десяти лет, думала она. Больше не было и у самой Мерилин.

— Нетипично, — сказала она.

— Что нетипично?

Корабелла энергичными движениями заправила в узкую черную юбку шелковую блузку. Грудь ее действительно была великолепна.

— То, что у меня лейкемия. Она чаще бывает у мужчин. В Теннесси проходили крупномасштабные исследования — по поводу генетических дефектов, конечно, а не вреда, наносимого радиацией. Тогда и было установлено, что у мужчин чаще встречается лейкемия и рак головного мозга. У женщин — рак молочной железы. Я, как говорится, нетипичная.

Она одарила Марвина яркой улыбкой, и он гневно ответил:

— Почему вы делаете вид, что вас все устраивает? Почему не протестуете?

— Протестовали уже тысячу раз, — проворчал какой-то рабочий.

— Но для нас же было лучше прекратить это, — сказал Рэй Эванс. — И снова повторю всем, и тебе, Том, тоже. Уймитесь! Понимаете, мистер Марвин, многие из нас задолжали банку. Это нормально для Америки. И если кто-то начнет кампанию протеста против атомной станции и его поддержат, то он тут же потеряет работу и не сможет оплатить свои долги. Если он начнет доказывать, что болен, — потеряет зарплату, и банк расторгнет с ним кредитный договор. Я фермер, но и я должен в банке. Если я что-нибудь скажу о болезни — тут же останусь без кредитов. Кроме того, вы же видели, что растет на нашей земле: кукуруза, картофель, овощи, виноград. А будет ли кто-то покупать нашу продукцию, если все вокруг заговорят, что мы поставляем ее из зараженной местности, что у меня говядина заражена радиацией?

Профессор Ганц, подумал Марвин. Тот вечер у него. Что он еще говорил? Что потом еще произошло?

— Озоновая дыра, — сказал профессор Герхард Ганц. — Уже слишком многое разрушено, доктор Марвин. Можно сказать, что сейчас без одной минуты двенадцать. Только сообща мы можем если не предотвратить катастрофу, то хотя бы сделать ее не столь глобальной.

На некоторое время ему показалось, что боль ушла и он прекрасно себя чувствует.

— Как вы знаете, Земля окружена озоновым слоем толщиной от пяти до пятидесяти километров. Он защищает Землю от опасного ультрафиолетового излучения из космоса. Но ежегодно в сентябре и октябре, когда в Южном полушарии весна, над Антарктидой этот слой истончается почти вполовину, а местами и больше — это так называемая озоновая дыра. В последние годы она становится все больше и по размерам уже почти равна Америке. Что несет с собой рост озоновой дыры? Рак кожи, например, новые, неизвестные науке заболевания, изменение многих природных процессов.

— Пожалуйста! — резко прервал его Марвин.

Он покачал головой и посмотрел через большое окно вниз, на береговую полосу. Медленно сгущались сумерки.

— Что вы сказали?

— Пожалуйста, дорогой профессор, не паникуйте! — разозлившись, почти выкрикнул Марвин. «Старый простофиля, — подумал он. — И эта Рот, придурковатая кукла. Была нужда приходить, чтобы все это выслушивать».

— Не паникуйте? — изумленно переспросила Валери.

— Да. Да, да, да! Озоновая дыра. Климатическая катастрофа. Сколько лет подряд только об этом и слышу. Газеты, радио, телевидение только этим и живут. Какую книгу ни открой, непременно наткнешься на рассуждения о том, что эта чертова промышленность убивает Землю, что все мы — безответственные преступники. Эта ложь стала излюбленной темой для бесед на приемах, встречах и вечеринках.

— Доктор Марвин… — изумленно начал Ганц, но тот не дал себя перебить.

— В офисах. В школах. В трамвае. Везде только и болтают об этом. Каждая грошовая бульварная газетенка ежедневно выдает сообщения на эту тему — одно ужаснее другого. Конгрессы сменяют друг друга. Герои-гринписовцы! Протест граждан! Граждане, которые ни о чем не имеют ни малейшего понятия, — протестуют, жалуются! Каждый политик считает своим долгом заявить перед телекамерой, что он и его партия прилагают все усилия для спасения мира, — как будто бы они и без этого ничего не делают.

— Что делают политики? — гневно вскричала Валери Рот. — Что, господин Марвин? Ничего! Абсолютно ничего.

— Это неправда! — крикнул Марвин в ответ.

— Правда в том, — не снижала тона Валери, — что обещают много, но не делают ничего! В бундестаг вносилось предложение о немедленном запрещении применения фторхлористого углеводорода. И было отклонено! Вот — дословно! — ответ канцлера: «Мы не имеем права ничего приказывать промышленникам. Они и так в полной мере осознают свою ответственность перед обществом». Это же признание в банкротстве! Расписка в полной зависимости правительства от промышленников!

Из сумерек и дождя, со стороны Хинденбургской плотины донесся жалобный гудок поезда.

— Наши политики — участники шоу! — выкрикивала Валери, окончательно потеряв голову. — Министр экологии плавает в Рейне, чтобы показать, что из реки можно выйти живым. Другой министр в Баварии делает глоток радиоактивного молока и заявляет: «На меня это не действует!» Министр финансов выпивает стакан воды из Балтийского моря, демонстрируя, что и это можно пережить.

— Валери, прекрати, пожалуйста, — вмешался Ганц. Но она не унималась.

— Мы живем в стране скандалов! Я очень разочарована в вас, доктор Марвин, очень. Вы считаете нормальным, что на атомную энергию у нас израсходовано шестьдесят миллиардов, а на поиски экологически безопасного вида энергии — в несколько раз меньше? Да? Вы считаете это нормальным?

— Послушайте, я…

— Миллиарды! Их готов выложить концерн «мерседес», который в союзе с BMW может стать самой крупной фирмой, производящей оружие. Десятки миллиардов для охотника девяностых. Только на техническое обслуживание реактора в Калкаре ежегодно уходят десятки миллионов!

Марвин яростно закричал:

— А что делается в Восточной Европе для защиты окружающей среды? Ничего! Вообще ничего! А они отравили воздух больше, чем все государства на Западе, вместе взятые!

— Пусть они сами говорят о своих ошибках и скандалах! — не сдавалась Рот. — А я говорю о наших. Во всем мире на вооружение ежегодно уходит миллиард долларов! Да через сорок-пятьдесят лет мир вообще перестанет существовать!

В это мгновение профессору Герхарду Ганцу показалось, что стальная рука вырвала у него из груди сердце. Шатаясь, он поднялся и тут же упал на пол.

— Герхард! — крикнула Валери Рот, бросаясь к неподвижному телу.

Она опустилась на колени, Марвин присел на корточки рядом. Вдвоем они попытались перевернуть Ганца на спину. Но тело его было так сведено судорогой, что попытка не удалась.

— Врача! — задохнувшись на мгновение, выкрикнул Марвин. — Вызовите скорее врача!

2

— Вот так это было, господин Гиллес, — сказал Маркус Марвин девять месяцев спустя, во второй половине дня 12 августа 1988 года.

В Силте стояла страшная жара, и невыносимо жарко было в большом зале красивого старого дома профессора Ганца в Кайтуме, стоящего высоко над прибрежной полосой. Марвин, как и тогда, в ноябре 1987 года, сел в то же самое кресло. Валери Рот в глухом платье-макси из легкого голубого муслина сидела на обитой льном софе, подтянув колени к подбородку. На Марвине были джинсы, тонкая рубашка и сандалии. Черные волосы, как всегда, слегка взлохмачены. В темных глазах светилась неизменная чуткая готовность вести партию, осуждать, вызывать волнение.

— Вот так это было, господин Гиллес, — повторил он, — в Америке и задолго до того — здесь, когда профессор Ганц перенес первый инфаркт.

Седоусый мужчина по имени Гиллес молча смотрел на него светло-серыми глазами. Ему было больше шестидесяти, он был крупный, сильный, держался прямо. Этого мужчину, пришедшего сюда около часа назад, и слушал Маркус Марвин.

— Сначала Герхарда отвезли в островную больницу, — сказала Валери Рот. — Шестнадцать дней интенсивной терапии. Затем самолетом его отправили в Гамбург. Там случился второй инфаркт. Врачи действительно сделали все возможное. Герхард жил еще четыре месяца. Едва ему стало лучше — третья атака. Она стоила ему жизни. Он умер шестого августа. Он всегда мечтал быть похороненным на Силте. Поэтому вы здесь, господин Гиллес. Вы давно знали Герхарда, не так ли? Вы были друзьями?

— Да, — ответил седоволосый мужчина с серьезными глазами. — Мы знакомы с войны. Но после 1945 года виделись лишь дважды. Я хотел во что бы то ни стало присутствовать на похоронах.

— Все уже позади, — сказал Марвин.

Над домом беспокойно кричали чайки.

— Да, — сказал Гиллес, — все уже позади.

Он говорил не спеша, глубоким, теплым голосом.

— Сейчас вы работаете с доктором Рот в физическом обществе, доктор Марвин?

— Да, — ответил Марвин. — Странно, правда?

— Странно? — переспросил Гиллес.

— Если осмыслить мой последний разговор с профессором Ганцем.

— Ах, — ответил едва знакомый мужчина, пришедший в этот дом, можно сказать, волей случая, — человек многогранен, не так ли? И, конечно, вас потрясло все, что вы пережили в Америке.

— Страшно потрясло, — подтвердил Марвин. — Я прилетел в Германию и доложил органу надзора в Висбадене все о Месе и чрезвычайных аварийных ситуациях в комплексе Саванна-Ривер в Южной Каролине, о том непредставимом в Роки Флетс под Денвером, где они тоже были вынуждены отключить реакторы, — вынуждены под давлением прессы, телевидения, общества гражданских инициатив и длительных забастовок. Я показал господам, командировавшим меня в Штаты для знакомства с американскими системами безопасности, мои снимки и дал им послушать магнитофонные кассеты с записями моих интервью. Они забрали у меня снимки и кассеты, но при этом были уверены, что у меня остались оригиналы. На всякий случай пригрозили мне судебными санкциями, если я предам огласке какие-либо лживые факты. И, ясное дело, вышвырнули меня вон.

Начав говорить, Марвин не мог остановиться.

Если бы я был моложе, я бы тоже был таким, подумал Филипп Гиллес.

— Я попытался договориться с несколькими популярными авторами — только попытался, — они хотели написать об этом, но издатели не хотят публиковать подобное, да это и понятно.

— Гм.

Гиллес сидел тихо, почти не двигался.

— Только «Время» не испугалось. Они отправили одного редактора туда и напечатали его сообщение. И никто не подал на «Время» в суд, никто! Но статья, конечно же, ни на йоту не изменила ничего ни здесь, ни в Штатах. Атомщики продолжают свой бизнес, и ни один депутат в бундестаге не счел нужным и достойным своих стараний поставить этот вопрос на обсуждение. И ни одного обывателя это не взволновало. Протестов не было, не было ничего вообще! Некоторое время я был безработным, обеспечить существование съемкой фильмов не смог. Теперь я в физическом обществе Любека. Дом в Висбадене продал, жить там стало невыносимо. Снимаю квартиру недалеко отсюда. Говорят, что Сюзанна в Южной Америке. Давно ничего о ней не знаю. Надеюсь, что у нее не слишком много трудностей. Она такая искренняя, импульсивная.

Три человека сидели в большой гостиной дома Герхарда Ганца. Время прилива давно прошло, вода ушла, и была видна черная полоса ила, и птицы на ней, склевывающие червей и рыбу, и гуляющие по асфальтированной дорожке радостные отпускники. Их смех далеко разносился в горячем воздухе.

Марвин провел рукой по волосам, поднялся и принялся ходить взад-вперед.

— Я лишь немногое рассказал вам о том, что пережил, побывав на атомных станциях, всего лишь малую толику. У нас в институте есть документы об ужасных злодеяниях, творящихся ежедневно. О влажных лесах. О бессмысленном перепроизводстве энергии. Я могу доказать, господин Гиллес, что этот мир к 2040 году превратится в кошмарный ад для всех живущих. А ведь я работаю в институте всего ничего. Я, можно сказать, ничего еще толком не знаю.

Он остановился перед Гиллесом:

— Итак?

— Что — «итак»?

— Вы напишете об этом?

Филипп Гиллес молчал.

— Господин Гиллес? — возвысила голос Валери Рот.

— Да?

— Вы хотите помочь нам?

— Нет, — последовал ответ.

Над домом взволнованно кричали чайки.

— Вы не хотите помочь нам? — выкрикнул Марвин.

— Нет.

— Но… но… этот мир можно считать безвозвратно потерянным, если ничего не произойдет, господин Гиллес. Вам это безразлично?

— Совершенно, — ответил седоволосый мужчина и подумал, что его приезд оказался большой ошибкой. Вполне хватило бы и венка, доставленного от его имени Европейской организацией по доставке цветов. Какую заботу о своем друге Герхарде он проявил, приехав на похороны? Герхард об этом ничего не знает. Он вообще ничего не знает. Ему хорошо.

— Что половину ныне живущих людей… — Марвин подтянул джинсы повыше, — всех ныне живущих людей ожидает ужасная гибель — вам это абсолютно безразлично? Даже это?

— Даже это. Безразлично. Совершенно, — был ответ. — Надо все же позвонить на аэродром.

Гиллес поднялся и пошел к телефону, пошел мимо камина и литографии Вебера, на которой мужчина забивал гвоздь в собственный лоб.

Маркус Марвин преградил ему путь.

— У вас что, вообще нет совести?

— Да уймитесь вы со своей совестью! — сказал Филипп Гиллес.

Шесть часов назад он прилетел в Силт из Гамбурга самолетом фирмы «Твин Оттер». В салоне было девятнадцать посадочных мест. Он летел не по расписанию. Все самолеты сейчас летают не по расписанию, сказали ему. Гиллес своевременно зарезервировал один билет с открытой датой возвращения. В маленьком чемодане лежало чистое белье и черный галстук. Перед аэропортом выстроились машины такси. Он сел в первую попавшуюся машину на заднее сиденье, назвал адрес: «Бенен-Дикен-Хоф, пожалуйста».

— Придется немного подождать, — ответил пожилой таксист.

— Почему?

— Везде пробки. Сами посмотрите.

Филипп Гиллес смотрел. Количество машин, снующих по острову, внушало опасения. Они с трудом продвигались вперед даже по широкой Кайтумер-Ландштрассе. Сотни машин двигались с запада на восток и с востока на запад. Вересковая степь цвела, крохотные кустики светились на солнце красно-фиолетовым цветом.

— Все думают, что в сезон мы делаем большие деньги, — говорил таксист. — Большие деньги! Меньше половины от того, что зарабатываем зимой. При этом — большое количество заказов. Передают так часто, что я уже давно отключил эту штуку, — он указал подбородком на переговорное устройство. — Бессмысленно. Не могу проехать из-за пробок. Очень нервничаю. Сегодня работаю последний день. Выйду снова, когда все успокоится. Нет, вы только посмотрите, что за придурок!

«Придурком» оказался парень в черной коже и защитном шлеме на черной «хонде», промчавшийся на бешеной скорости в узком промежутке между двумя колоннами машин, направлявшихся на восток к мелководью.

Проводив «придурка» взглядом, Филипп Гиллес посмотрел направо, — слева сплошной стеной стояли автомобили. Старинные дома — белые стены, черные балки, — стояли в сплошных цветах: золотисто-желтая арника, коричневые улексы, светло-лиловые полевые колокольчики, голубые горечавки и красный, как кровь, ятрышник. Черные валуны, принесенные сюда ледником, он помнил с зимы. Они с женой приезжали сюда пять или шесть раз на Рождество и всегда останавливались в гостинице Бенен-Дикен-Хоф. Поэтому он снова забронировал номер именно там. Ему повезло — прежний постоялец наступил на медузу, нога воспалилась, и ему пришлось уехать раньше. Потому-то в самый разгар сезона в гостинице нашелся свободный номер. Гиллес всегда старался остановиться в тех гостиницах, где он бывал с Линдой, чтобы вспоминать о ней. Это всегда доставляло ему удовольствие.

Таксиста звали Эдмунд Кеезе.

— Все — дерьмо, — мрачно говорил он. — Все гибнет. Никто из славных господ в правительстве ничего не делает. Рыбы и тюлени погибают не только здесь, но и повсюду на Балтийском море, а они снова и снова сбрасывают в воду промышленные отходы, и никто им не запрещает. Хотя сброс жидких кислот губителен. А министр экологии! Был здесь этот молодец. Даже не поговорил с нашим бургомистром. Поковырял землю вместе с журналистами на мелководье. Проводит конференцию за конференцией, активно выступает в ГДР за чистую Эльбу, — а промышленники плюют на него.

На лугах паслись тощие овцы, молодые барашки. Зимой, когда Гиллес приезжал сюда с Линдой, они были покрыты густым мехом и казались пышными белыми шарами. У многих на шкурах виднелись разноцветные метки: красные, зеленые, голубые крестики, треугольники, кружки. Гиллес вспомнил, как Линда рассказывала ему:

— Это хозяева маркируют овец, чтобы знать, где чья. Ведь овцы проводят на выпасе круглый год, даже зимой. Если их долго держат в помещении, мех становится хуже. А зимой у них время спаривания.

— Что?

— Зимой у овец время спаривания, дорогой. Так это называется. Вполне прилично. А что ты, собственно, хотел? И тогда все самцы носят на половом члене цветные мешочки, — успокойся, во Франции это называется la garniture. Улыбка овечки…

— Ты что-то перепутала, — недоверчиво усмехнулся он.

— Когда овечка оплодотворена, она улыбается, что ты в этом понимаешь, ужасное создание? И это сразу заметно. И тогда к пасхе овцы ягнятся… или котятся, я забыла. А потом их стригут, и потому летом они такие худые, как козлята.

— Приближается Апокалипсис, — сказал таксист Кеезе.

— Что случилось?

Ах, Линда, подумал Гиллес.

— Апокалипсис близится, мой господин. Воздух отравлен. Вода отравлена. Земля отравлена. Долго не протянем, уж поверьте мне. Если не будет отдыхающих, возникнет проблема безработицы. Это исход для всего острова. Это так и называется: исход. Я знаю много интересных слов, читаю много книг.

Эдмунд Кеезе был весьма разговорчивым стариком. Гиллес уже знал, почему. Тот сказал, что уже шестнадцать лет живет один. Один так один, подумал Гиллес.

— Наш бургомистр, — говорил одинокий Кеезе, — мог бы плюнуть на все и сказать там, в Бонне: «Я не с вами, господа!» Мы разговаривали на эту тему. Нет, говорит он, нет. Он слишком малая сошка, и его отставка никого бы не спасла. И если они скажут «Останься!», куда он должен перевести стрелку часов? На одну минуту до двенадцати? Он говорит, для Силта уже пять минут первого. Ежегодно мы теряем часть острова. А что делать? Все в дерьме. Я же говорю… — Кеезе резко затормозил. Гиллеса толкнуло вперед. — Черт побери, выходи из машины и иди пешком, если не хочешь ехать, тупая курица!

«Тупой курицей» была блондинка за рулем впереди идущей машины. Она подправляла макияж во время езды, беспрерывно тормозя при этом, то и дело смотрелась в зеркало заднего обзора и отчаянно кокетничала с другими водителями, которые метр за метром продвигались вперед, любуясь ее прелестями.

— Все ездят на своих тачках — оттого и пробки. А в Хонзуме, между прочим, на огромном плакате написано: на материке есть хорошие места для парковки, а на каждой заправочной станции есть велосипеды. Напрокат. Кроме того, есть еще и автобусы. Ну что же это? Да проезжай ты, шлюха крашеная!

Воздух был прозрачен, как стекло, и даль ясна и безоблачна. А зимой, в туман и дождь, все утопает в сумраке над лугами и болотами, думал Филипп Гиллес. Он вспомнил строчки Эрнста Пенцольдта: «Господь Бог нашел здесь все, что необходимо для человека. Песок и глина для тела, достаточно ветра для дыхания, языка и души, достаточно влаги для слез, достаточно голубизны для глаз и камней — для сердца».

Пенцольдт, думал Гиллес. Вот еще один, кем я никогда не был. Я хорошо помню день в наших апартаментах в Бенен-Дикен-Хофе, когда Линда прочитала мне это место вслух. Теперь уже нет ни Линды, ни Пенцольдта, скоро не будет и меня, и этого острова, и всех людей, и всей Земли. Нас не жаль.

— Когда я услышал, что «Кроносу» и дальше позволено использовать титан, я был в полной растерянности, — говорил Кеезе. — Нет, нет, с меня уже хватит. Я больше не доверяю ни нашим политикам, ни их воскресным речам. Все — лакеи промышленности. Лакеи — вот вам еще одно слово, я много их знаю, потому что много читаю. Скажите, вы не писатель? Ваше лицо мне кажется знакомым. Вы пишете?

— Нет, — ответил Гиллес.

— Ну, ничего, — сказал Кеезе. — Но разве я не прав с этими политиками? Они удалены от проблем на много миль. Не хотят ничего делать. Не могут ничего делать. Монарх, — продолжил он мечтательно, — лучше бы в стране был монарх. Жаль, что это утопия. Вот еще какое слово! Монарх не болтает чепуху, он повелевает. Уф, наконец-то Тиннум. Скоро доберемся до места. Если только эта белокурая бестия впереди захочет ехать!

Филипп Гиллес увидел загородное кафе «Стрикер». Этому ресторанчику уже более трехсот лет. Они часто заходили сюда с Линдой перекусить. Как-то они ели там омаров, которых каждый день готовили иначе, это продолжалось до тех пор, пока у Линды не началась сильнейшая аллергия. Пришлось даже вызвать врача, который поинтересовался, откуда столь дикое желание съесть невероятное количество омаров.

— Вы могли бы поплатиться жизнью, сударыня.

— Господин доктор, — ответила Линда — я, так или иначе, поплачусь своей жизнью за все…

— Да, — безнадежно продолжал водитель Кеезе, — могу представить себе, как канцлер и парочка наших парней приволокут к ведомству дохлого тюленя. Я так и представляю: незадолго до этого мимо Енгхолма прошел бы охранник, они пили бы с ним кофе и болтали о детях, и потом совершенно дружелюбно сказали бы, что очередные подводные лодки вовсе не обязательно должны сходить со стапелей Киля… Это, конечно, версия. Но примерно так все и бывает. Ясно, что можно организовать людей, собрать подписи. Только ничего это не даст. Нужно вести переговоры. Срочно. Иначе море просто умрет. А что происходит? Министр разрешает вредное производство. Все равно что давать больному яд и ждать улучшения! Сейчас только десять минут, господин. Если бы не эта крашеная впереди… Нет, мне совершенно не положено рассуждать о братьях в Бонне. Иначе пришлось бы заблокировать налоговые счета. Канцлер? Давно бы мог уже что-нибудь сделать. Для этого он и выбран, верно? Но он не может. Промышленность! Но если этот грозный слуга не соответствует занимаемому посту, он должен уйти. Но у нас никто не уходит. Никогда. Он может быть осужден. Иметь судимость. Но он только делает неплохую карьеру. Знаете, господин, что я всегда говорю?

— Что вы всегда говорите? — спросил Филипп Гиллес.

— Лучше слепой, писающий из окна, чем остряк, который разъясняет ему, что тот находится в туалете. Знаете, кто эти остряки? Это те ребята, которые продолжают действовать, даже когда мы уже в дерьме по самую шею. Хитрые парни, которым хорошо живется в достатке, молят Господа, чтобы это продолжалось еще долгое время. Слепой, который не видит, что происходит с миром, ни о чем не догадывается. Остряки, которые все смекают, совершенно точно знают, что нас ждет, что нам предстоит, — неожиданно Кеезе заговорил тихо. — По большому счету мы сами виноваты в этом. Кто бережет энергию? Кто ездит на велосипеде и пешком поднимается на пятый этаж вместо того, чтобы пользоваться лифтом? Кто моет посуду холодной водой, не включает несколько ламп сразу, не стирает рубашки так тщательно, что они линяют? Вы делаете так? Никто так не делает.

Молодая женщина, видимо, очень жизнерадостная и веселая, не смеялась. Напротив, она очень участливо говорила:

— Господин Гиллес, вы разговаривали по поводу номера с моей коллегой, Неле Штарк. Она знала вас раньше. Очень радовалась, что вы приехали снова, очень волновалась и поэтому не спросила у вас ни адреса, ни номера телефона.

— У меня нет телефона, — ответил Гиллес. — Я звонил из гостиницы.

— Но Неле этого не знала. Она не знала и того, что вы больше не живете в Берлине. Мы справились в картотеке. В последний раз вы были здесь с супругой 12 лет назад на Рождество. Неле, конечно, знает вашу жену. Мы позвонили в Берлин. Но там, в Грюневальде, живут другие люди, которые ничего о вас не знают. В адресном столе Берлина — тоже.

— Тю, — сказал Гиллес.

— Мы действительно ничего не могли сделать. Неле передала им оговоренное время: сегодня, пятница, 12 августа, 14:00. А потом они все изменили, я не знаю, почему, и решили похоронить профессора Ганца на день раньше — вчера. Мы не могли сообщить вам об этом.

Итак, он опоздал на день. Его друг Герхард уже лежал в земле. И здесь, в Бенен-Дикен-Хофе ничего не знали о смерти Линды. Бывает. Двенадцать лет…

— Венок, который Неле заказала по вашей просьбе в фирме «Блюмен-Фридрих», доставлен в срок — вчера. На могиле было много венков. Ваш был самым красивым. Я была в церкви и на кладбище. Ведь у профессора был дом здесь, в Кайтуме. Вчера было много народу. Даже министр из Киля. Понятия не имею, как они там разместились. Может быть, в Вестерланде. Что будем делать, господин Гиллес?

Она коротко рассмеялась. Ее звали Фриде Леннинг, как значилось на табличке, стоящей на столе регистратуры.

— Я хотел бы прилечь ненадолго, — сказал он. — Жара, перелет. Может быть, немного посплю. Потом схожу на кладбище.

— Господин Ехансен сказал, чтобы вам оставили апартаменты, в которых вы всегда останавливались. Номер 11.

— Спасибо. Класс здесь?

Класс Ехансен был владельцем Бенен-Дикен-Хофа.

— Вынужден был срочно выехать во Фленсбург. Передавал большой привет.

Гостиницу перестроили. Полы были застелены белыми шерстяными коврами, отдельные гостевые домики соединены друг с другом длинными застекленными переходами. Повсюду стояли овцы — манекены, а не чучела, — много белых и две черные. Теперь это огромная туристическая база с сауной и плавательным бассейном, все выдержано в белых и пастельных тонах.

Через большие стеклянные двери Гиллес посмотрел на луга и дорожки, по которым часто гулял с Линдой. Отара тощих овец с цветной маркировкой и несколько лошадей щипали траву во дворе. В переходах ему навстречу попадались веселые дети и довольные взрослые.

Апартаменты под номером одиннадцать, где они всегда останавливались с Линдой, представляли собой двухэтажное бунгало. Жилая комната была внизу, а кухня, спальня и ванная — на втором этаже. Они и здесь поменяли интерьер, поставили корзину с фруктами и цветы, и Гиллес неожиданно ощутил запах духов Линды. Потрясенный, он сел. Я старик, подумалось ему.

Спустя некоторое время ему стало лучше. Он поднялся по лестнице наверх, долго купался и, не одеваясь и не вытираясь, лег на кровать. Через открытое окно доносились голоса, стук колес поездов на Хинденбургской дамбе и едва слышная музыка. Гиллес думал о том, как счастлив был здесь с Линдой, потом заснул и вспоминал об этом уже во сне.

Давным-давно, когда мечты могли стать явью, местные жители охотились на китов или нанимались капитанами на суда к датским торговцам и гамбургским купцам, получали хорошие деньги и, разбогатев, возвращались на Силт. Они строили красивые дома и мирно доживали свой век. К 1600 году в Кайтуме было уже около тридцати домов, позже названных Капитанской деревней. Жители считали делом чести построить дом краше, чем у соседа. Эти дома стоят и до сих пор. Многие — не только Филипп Гиллес — считают Кайтум самой красивой частью острова.

Около половины четвертого он шел по песчаным дорожкам мимо вековых деревьев вниз по Зюдерштрассе, через Вайдеманвег, мимо знаменитого ресторана Фиша Фитеса, краеведческого музея Силта и старого красного фрисландского дома. Время от времени он останавливался и смотрел на увитые плющом капитанские дома, на поросшие мхом белые стены, голубые двери и наличники. Он прошел мимо большого рынка и ярко-желтой телефонной будки, мимо тысячелетних валунов, принесенных ледником, по дорожкам, ведущим на побережье. И повсюду были цветы, много цветов и много веселых людей. И Линда шла рядом с ним — ему казалось, что она идет по дорожке рядом.

Он стоял на вершине дюны и смотрел, как прилив достигает своего пика, и волны захлестывают тут и там асфальтированную дорогу и камни дамбы, и море играло, блестело и ослепляло ярким бликами. Он вспомнил, как зимой они с Линдой, одевшись потеплее, натянув шапки-ушанки с кисточками, теплые шарфы, сапоги, куртки на подкладке и вельветовые брюки, объехали внизу все. Они пробирались мимо сырого тростника, берегового мусора, морских водорослей. После отлива оставалась громадная полоса тины и ила, в которой вязли ракушки, моллюски, медузы и маленькие рачки. Их старательно склевывали птицы.

Когда они приехали сюда во второй раз, Линду уже знали почти все. Тогда она прочитала ему нравоучение:

— У тебя все происходит внутри, ты никогда не описываешь природу. Это позор, критики так говорят. И читатели в письмах спрашивают: «Почему вы никогда не пишете о красоте природы, господин Гиллес?» А ты? Ты на нее плюешь. Тебе она безразлична. Тебе больше нравится описывать бары и залы отелей, аэропорты… Это тебе нравится, но не мне! Вот, слушай внимательно и с благодарностью: в этом птичьем раю — не смейся! — есть крачки и кулики, зуйки, поганки, гаги, обыкновенные дикие утки и дикие гуси, — Линда ускоряла шаг, — щеголи, веретенники, сабленосы, серебристые чайки и чайки обыкновенные…

— Мне все еще нельзя смеяться?

— Тебе нет, только чайкам. А ты знаешь, что в одном квадратном километре прибрежной почвы живут от сорока до пятидесяти миллионов червей? Ничего ты не знаешь о созданной Богом природе, потому-то и не можешь писать о ней. Беда с этим мужланом!

Не мы ищем воспоминания, они разыскивают нас. Так было и в тот летний день, когда Филипп Гиллес — и Линда рядом с ним — шел к церкви, на север, а вода все прибывала.

Церковь святого Северина, старый храм мореплавателей, была построена в позднероманский период. Орнамент на гранитной чаше, видимо, ирландского происхождения — похожий рисунок они с Линдой видели в декоре старых бретонских церквей и на гербе Бретани. И Линда рассказывала ему легенду, которую ей поведала пожилая женщина, а он собирался записать:

— В Санкт-Северине два карлика, Инг и Дум, построили колокольню, а в стене замуровали двух подкидышей. Можешь так начать?..

После смерти Линды перед его мысленным взором часто вставали эти подкидыши. Но теперь он шел к свежей могиле. Еще не было никакого памятника, только простой деревянный крест с надписью: Герхард Ганц, 1924–1988. И снова Линда стояла рядом, и он вспоминал, как Герхард спас ему жизнь.

Это было в 1944 году. Их с Герхардом перевели с Восточного фронта на Западный. Они ехали к месту назначения, когда их колонну атаковали штурмовики. У Гиллеса было прострелено бедро, он не мог бежать и погиб бы, если бы Герхард не выволок его из пылающей машины, а потом три километра не тащил бы до врача. Линда знала об этом, когда профессор познакомился с ней на Силте и пригласил с мужем в свой дом, который стоял на самом высоком месте над мелководьем и был так прекрасен, что Линда сказала: «Кому позволено здесь жить, тот будет счастлив до самой смерти».

Розы, гвоздики, ятрышник цвели на старом кладбище. Словно множество клумб, закрытых стеной из валунов. Несколько надгробных плит были разбиты, осколки валялись на земле. Царил полуденный зной. Гиллес стоял и думал, был ли Герхард счастлив до самой смерти. Он никогда не был женат. Гиллес ничего не знал о его родственниках, да и о нем самом, собственно, тоже. И это внезапно опечалило его.

На могиле лежал его венок. Желтые розы уже увяли, на ленте было написано лишь «От Филиппа», — так пожелал он сам. Венков было много, и много букетов, и просто цветов — тоже уже увядших.

Гиллес думал, что их отношения были очень странными. Люди, знавшие друг друга с войны, помогавшие друг другу, защищавшие друг друга от всех ужасов, оставшись в живых, больше не виделись и даже не испытывали такого желания. Они встречались, словно нехотя, как будто дружба на войне и дружба в мирное время — совсем разные вещи. И теперь Герхард был для него потерян. Его нет в живых, и он не знает, что я стою здесь, думал Филипп.

Этот визит на кладбище был невероятной глупостью, и Линда умерла и ничего не знает о нем. Самое время уяснить, рассуждал он, ее нет рядом… Над ним кричали чайки, улетали с мелководья и возвращались, они казались очень возбужденными и раздраженными. И Линды больше не было с ним.

Он попытался молиться, но это никогда ему не помогало, не помогло и на этот раз. И на другом конце кладбища, на теплой могильной плите кот запрыгнул на кошку, и Филипп смотрел на них, и когда животные закончили, он повернулся и пошел к деревне. На дамбе вдоль мелководья росли искривленные ветрами, причудливо бесформенные, искалеченные березы, их спутанные ветви касались земли. Прилив достиг высшей точки. Вода затопила дороги, луга и большие камни, которые должны были останавливать ее, но прилив делал свое дело, ничуть не обращая внимания на заграждения. Гиллес вспомнил, что дом Герхарда стоит неподалеку, на Уве-Дженс-Вэй, у древнего фрисландского дома, и подумал: черт возьми, почему бы мне не пойти туда?

У дома с белыми стенами и голубыми оконными рамами в тени большого запущенного сада сидела в плетеном кресле молодая женщина.

— Здравствуйте, — сказал Филипп и тотчас же подумал, что лучше бы ему было возвратиться в Бенен-Дикен-Хоф и отправиться в аэропорт.

Молодой женщине было под тридцать, она была среднего роста, худощавая. Одета в длинное, по щиколотку, наглухо закрытое платье из легкого голубого муслина. Ее каштановые волосы искрились на солнце. На коленях у нее лежала раскрытая книга, перевернутая обложкой вверх. Гиллес прочитал название «Книга Смеха и Забвения», автор — Милан Кундера.

Молодая женщина спросила:

— Чем могу быть полезна?

— Нет, нет, — ответил он, — извините, пожалуйста, за вторжение.Хотел просто взглянуть на дом. Видите ли, я знал Герхарда Ганца.

Он представился.

— Филипп Гиллес? — она взволнованно поднялась, книга упала в траву. — Вы — сам Филипп Гиллес? Писатель?

— Да.

— Значит, венок с лентой, на которой написано «От Филиппа», — от вас?

— Да.

— Не могу поверить!

Она подошла ближе, затем еще ближе. И вот уже ее лицо находилось от него на расстоянии двух ладоней.

— Я…

— Мои контактные линзы, — сказала она.

— Что?

— Потеряны. Где-то в траве. Близорукость. Шесть диоптрий. Не могу вас хорошо рассмотреть. Только через два часа.

— Что через два часа?

— Смогу рассмотреть вас. Боже правый, Филипп Гиллес! — голос ее зазвучал громче. У нее были красивые зубы, высокие скулы, крупный рот с полными губами. Под карими глазами залегли глубокие тени.

— Я его племянница, — сказала она. — Валери Рот. Мы работали вместе много лет. Он часто говорил о вас.

— Правда?

— Да. Со мной. И с другими. Не знал, где вас найти. А сейчас вы стоите здесь… Фантастика. Никак не могу поверить в это. Через два часа…

— Через два часа?

— Самое позднее. Он мне обещал.

Все-таки она странная, эта племянница, подумал Гиллес. Нужно уходить отсюда.

— Водитель такси, — сказала она. — Я отдала ему рецепт на контактные линзы. Герхард был моим единственным родственником. Мама умерла одиннадцать лет назад. Больше у меня никого нет. Это очень тяжело…

— Понимаю, — пробормотал Гиллес. — Примите мои соболезнования, фрау Рот.

— Спасибо. У хороших оптиков всегда есть в запасе контактные линзы. Я позвонила одному в Вестерланд. Он сказал, что привезет со склада, поэтому я и отправила к нему таксиста с рецептом. При нынешнем дорожном трафике дождаться новых линз можно не раньше, чем через два часа. Не думайте, что я сумасшедшая. Просто чудно! Смерть Герхарда… я пережила очень тяжело. Мне еще надо осознать это… Они перенесли похороны на день раньше.

— Да, — сказал Гиллес, намереваясь уйти, — я знаю.

— В Гамбурге при вскрытии ничего не обнаружили, — сказала она.

Сейчас чайки кричали очень громко, прямо над ними.

Гиллес шел к калитке.

— Ни одного намека, — продолжала она.

Гиллес остановился. Переспросил:

— Ни одного намека?

— Они сказали лишь, что надо как можно быстрее предать тело земле. Наверное, из-за жары, правда?

— Кто «они»?

— Те, из Общинного управления, — Валери показала подбородком наверх. — А я уже разослала открытки. Пришлось обзванивать всех и сообщать о новой дате погребения. Вам — не смогла. Не знала, где вы живете, правда. Сегодня уже приходили люди, которых я не смогла предупредить о переносе похорон. Все проходили мимо. Вы — единственный, кто зашел.

— Что значит, никаких намеков и признаков? — спросил Гиллес. Подумал: зачем я вообще пришел в этот дом?

— А!

— Что — «а»?

— Вы же знаете.

— Я вообще ничего не знаю.

— Отвратительно, когда притворяются. Должны, видите ли, наличествовать все признаки. Я заранее знала, что ничего не найдут.

— Когда заранее?

— Перед вскрытием. Это был настоящий инфаркт. Третий по счету. Инфаркт избавил их от хлопот.

— Каких хлопот?

— Убить его, — ответила доктор Валери Рот.

Дорогие коллеги фирмы «Хехст» и «Кали-Хеми», все говорит о том, что человечество может проиграть в борьбе за сохранение озонового слоя и исчезновение парникового эффекта. Химическая промышленность не устает утверждать, что извлекает уроки из своих ошибок. Однако руководство фирм все еще не разрешает публиковать данные о производстве фтористого углеводорода. Играют с политиками и общественностью в кошки-мышки.

Пока Гиллес читал, прошло около четверти часа. Он сидел с Валери Рот в большой гостиной дома Герхарда Ганца, о котором Линда сказала когда-то, что тот, кто здесь живет, будет счастлив до конца своих дней. Был ли Герхард счастлив? Было ли так на самом деле?

Доктор Рот никак не хотела отпускать Гиллеса. Сказала, что хочет с ним поговорить, и буквально затащила в дом.

— О чем говорить?

— Сначала прочитайте вот это, — Валери протянула машинописные страницы. — Это открытое письмо, на следующей неделе появится в «Штерн». Его написал химик Питер Боллинг. Работает вместе с нами. Физическое общество Любека. Вы спрашивали, кому выгодна смерть дяди. Читайте дальше — это только один пример.

Валери в своем длинном муслиновом платье сидела на большой тахте в форме подковы у стола, покрытого льняной скатертью и заваленного книгами. Гиллес устроился на старом стуле, подлокотники которого напоминали уши. Через большое окно была видна прибрежная полоса. Над домом кричали чайки. Он читал.

«Противно спорить, разрушают ли вредные выбросы озоновый слой на двадцать или сорок процентов, способствуют ли они парниковому эффекту на двадцать или тридцать пять процентов. Оставим игру чисел. Вы еще успеете спасти свою шкуру. Ваши дети и внуки уже не успеют…»

Бумаги выпали у него из рук.

— Ну что, — звонко спросила Валери Рот, — как вам это, господин Гиллес?

Он молчал. Над камином висела знакомая литография Вебера: мужчина с серьезным лицом, в длинном балахоне, прислонившись к дереву, заколачивает молотком себе в лоб огромный гвоздь. «Удар в пустоту» называлась эта картина. На каминной полке стояла ваза с вереском. Он продолжил чтение.

Вы находите нормальным, что политик от промышленности — всего лишь марионетка? Но что вы будете рассказывать детям, когда погибнет вся растительность, и на земле не станет кислорода? Будете ли вы и тогда лепетать о карьере, премиях, лояльности, приказах? Вы не боитесь когда-нибудь быть привлеченными к суду за свою деятельность? Ведь люди с раком кожи могут потребовать от вас компенсацию за загубленное здоровье, а фермеры предъявят иск за спаленный солнцем урожай и голодающие заявят свои права на пропитание.

— То, что вы сейчас читаете — всего лишь несколько фактов из целого ряда подобных, — сказала Валери. Круги под ее глазами стали совсем черными. — Продолжайте.

«Подумайте о своих женах и детях! Выступите на вашем предприятии за прекращение производства фтористого углеводорода и озоноразрушающих субстанций! На карту поставлена жизнь человечества!»

В этот момент в гостиную вошел мужчина лет сорока и сказал:

— Господин Гиллес, слава Богу!

Мужчина был высоким и стройным. Узколицый, с вихрастыми черными волосами, он казался непричесанным. Некоторую небрежность облика подчеркивали джинсы, легкая рубашка навыпуск и сандалии. Гиллес уловил легкую нервозность, исходящую от вошедшего.

— Меня зовут Маркус Марвин. Вот это удача! Я пил кофе с одним журналистом в Бенен-Дикен-Хофе, когда кто-то сказал, что в гостинице снимает номер Филипп Гиллес, а сейчас он пошел на кладбище. Я бросился туда, но там ни души. И мне пришло в голову посмотреть здесь — вы же знали Герхарда. И точно! Действительно очень рад, господин Гиллес! Вы как раз тот человек, который нам нужен. Привет, Валери. Вам все еще плохо?

— Да. И я потеряла контактные линзы.

— Опять?.. Герхард всегда говорил, что нет никого лучше вас, господин Гиллес.

— Потому-то я и упросила господина Гиллеса зайти, — блеснула глазами Валери. — Я надеялась, что вы скоро придете.

Гиллес встал.

— Пожалуйста, пожалуйста, сидите! — Марвин шагнул вперед и решительно усадил его обратно на стул. — Я читал ваши книги, еще когда бегал в школу. Великолепно, просто великолепно! Вы пишете так, что понимает каждый. Нам как раз и нужен человек, который так понимает людей. Господин Гиллес, вы замечательный автор. Без этих напыщенных элитарных уловок… Единственный, кто плюет на литературу…

— Я не плюю на литературу, — возразил Гиллес и снова встал. — Но за комплимент, конечно, спасибо.

— Боже Всевышний! — вскричал Марвин. — Я вовсе не хотел вас обидеть! Наоборот! Мы преклоняемся перед вами. Можете мне верить. Пожалуйста, господин Гиллес! Вы мне верите?

— Само собой, — ответил Гиллес. — А где у вас телефон?

— Минуточку! Минуточку! — Маркус умоляюще воздел руки. — Я вижу, вы читали «Открытое письмо» Питера Боллинга?

— Да.

— И что? Вас не волнует то, о чем он пишет?

— Я должен идти. Мне очень жаль, фрау Рот, что помешал. Для вас это тяжелая утрата.

— Но… но… — запнулась она, — но вы действительно должны написать для нас. Просто обязаны.

— Да, да, — ответил он. — Еще один прекрасный день.

Сделал три шага.

— Господин Гиллес! — закричал Марвин. — Вы прочитали «Открытое письмо» и говорите «Ну и что?»

— Ну и что?

— Господин Гиллес, пожалуйста… Вы писали о нищих духом. Вы подняли гигантскую бурю в Дюссельдорфе из-за больных раком детей, из-за этой старой клиники, и эта буря была так сильна, что даже начали строить новое здание. Вы писали и о торговле наркотиками, и о гонке вооружений… Боже правый, вы просто не можете говорить, что «Открытое письмо» оставило вас равнодушным, господин Гиллес!

— Мне надо идти.

— Но… Пожалуйста, господин Гиллес! — Маркус положил ему руку на плечо. — Послушайте меня еще несколько минут. Всего несколько минут! Если… если я расскажу вам свою историю, вам уже не будет все равно.

— Я не хочу слушать вашу историю.

— Вы нужны нам, господин Гиллес. Нам нужен человек, который пишет так, что люди просыпаются и переходят к активным действиям. Люди должны проснуться. У вас это получится. Это же ваша ответственность.

— Какая ответственность?

— Перед людьми.

— Плевать на людей.

— Нет, нет, нет! Вы не думаете так!

— Именно так.

— Я не верю.

— Верьте, во что хотите.

Чайки, чайки. Они кричали прямо над домом.

— Но вы же не можете безучастно наблюдать, как разрушается мир и все мы подыхаем!

— Нет? — переспросил Гиллес.

— Нет. Вы можете писать. Вы должны писать. Вы будете писать! — бушевал Марвин. Как жалок человек, поменявший веру, подумал он. Изменить всему, во что верил… Но оставались безжалостные, нетерпимые, фанатичные…

— Я уже десять лет не пишу. И больше никогда не буду писать, — спокойно сказал Гиллес.

Сюзанна, подумал Марвин, Сюзанна. Если бы ты сейчас была здесь, этот мужчина прислушался бы к тебе.

— Несколько минут, господин Гиллес. Всего несколько минут!

— Нет.

— Пожалуйста! — Марвин подбирал слова. — Я… Я был в Америке. Видел ужасы… Я расскажу вам…

— Нет.

— И все-таки… Если вы и после этого скажете: «мне все равно», — я отнесусь с пониманием. И даже сам отвезу вас в аэропорт. Честное слово.

Филипп Гиллес не смог бы объяснить, почему он сел и сказал:

— Хорошо, будь по-вашему.

За двадцать семь минут Маркус Марвин, страшно торопясь, рассказал об атомной резервации Ханворда и о том, как умер Герхард Ганц. И когда Гиллес, ничего не ответив, пошел к телефону, он преградил ему дорогу:

— У вас совсем нет совести?

— Да бросьте вы со своей совестью, — огрызнулся Гиллес. — Я старый человек. Что я еще могу сделать для этого мира?

Кто-то поднимался по лестнице, раздался громкий голос:

— Привет! Фрау доктор Рот! — в дверях показался таксист Эдмунд Кеезе. — Дверь был открыта. Прошу меня…

Тут он увидел Гиллеса.

— Ну и дела! Вы тот самый господин, который…

Гиллес оттолкнул Марвина, бросился к Кеезе и потащил его к лестнице:

— Положите сюда линзы! Быстрее, быстрее. Пошли!

— Но…

— Вперед!

За спиной Марвин кричал:

— Вы еще пожалеете об этом, очень пожалеете! Никто не должен так себя вести! Знаете, что я однажды сделал? За это я сейчас наказан. Я потерял все. Вас ждет то же самое.

— Со мной уже не произойдет, — ответил Гиллес. — Я уже все потерял.

— Что… — начал было таксист Кеезе.

— Ничего не слушать! — ответил Гиллес. Он тащил Кеезе через сад на улицу, к такси.

Чайки, чайки. Огромная стая шумела над домом.

— Прочь отсюда! Прочь, прочь, прочь! — Гиллес толкнул Кеезе к рулю, сел на сиденье рядом с водителем. — Сначала в Бенен-Дикен-Хоф.

— Послушайте, так дело не пойдет, — запротестовал Кеезе.

— Нет, нет, все нормально. Поезжайте.

— Я знаю фрау Рот. Господина не знаю. Что у вас с ним было? Что случилось? Я вызову полицию.

— Нет!

— Да. По рации. Что-то произошло.

— Ничего не произошло.

— Я вам не верю.

Гиллес сунул ему две купюры по сто марок. Тогда Кеезе поверил ему, и машина тронулась. В Бенен-Дикен-Хофе он даже принес из его апартаментов в такси маленький чемодан. Гиллес оплатил счет, заплатил за венок Фриде Леннинг, которой так шла бы улыбка, если бы она улыбалась, и дал ей чаевые.

— Счастливого пути, господин Гиллес. Мы надеялись, что вы прогостите у нас подольше.

— К сожалению, должен уехать. Большой привет господину Ехансену.

Затем он сел в машину, и они направились в Вестерланд.

— Ничего не понимаю, — сказал Кеезе.

— Недоразумение между друзьями, — ответил Гиллес. — Почему именно вас отправили за линзами? Ведь на острове так много такси.

— Да, — сказал Кеезе, — но в Кайтуме всего два, — и, вспомнив о двухстах марках, добавил, — я дам вам мою визитную карточку на случай, если вы приедете снова. Или что-нибудь вам понадобится. Меня можно найти днем и ночью. Вот мой номер телефона.

Он протянул визитную карточку, записную книжку и шариковую ручку в пластиковом корпусе.

— Это не подарки. Берите спокойно. И не потеряйте карточку. Никогда не знаешь, что тебя ждет.

Над последней фразой Гиллес задумался.

В аэропорту ему сказали, что в последнем самолете на Гамбург свободных мест нет. Но есть несколько поездов, ближайший из которых отходит через полтора часа. Кеезе отвез Гиллеса на вокзал. Филипп сдал чемодан в багаж и расплатился. Таксист перекрестил Гиллеса, что-то пробормотав при этом.

— Что это?

— Шалом, — ответил Кеезе. — Разузнал. Это на иврите.

Гиллес подумал, что отдыхающие на Силте, должно быть, собрались со всех концов земли. Во всей Германии вряд ли наберется больше тридцати тысяч евреев, и здесь, на севере, приветствие Кеезе выглядело весьма странно.

— Шалом! — ответил Гиллес и проводил отъезжающего Кеезе глазами. Возле вокзала было много машин и еще больше людей, и поскольку у Гиллеса до отхода поезда еще было время, он пошел вниз, к побережью Вестерланда.

— Их могли задрать хищники, — сказала женщине в желтом купальнике своей подруге в красном бикини. С ними было пятеро детей, все не старше десяти лет. Двое плескались на мелководье, трое отплыли подальше. На расстоянии тридцати метров лежала огромная груда водорослей, прибитых к берегу.

— Но, — продолжала женщина в желтом, — они же подыхают в море, и сюда их приносит течением, правда?

В тот день, как Гиллес узнал позже, на пляжах Силта нашли триста сорок восемь дохлых тюленей. Это много, но до рекорда дня было еще далеко.

Дама в красном бикини вообще ни о чем не задумывалась.

— Да что будет? — спросила она и кивнула в сторону детей. — Мои могут купаться так долго, пока им не надоест. Все мы, в конце концов, умрем. Это как с инфарктом. Один переживет, другой нет. Муж моей подруги Лотты умер от инфаркта, а ему было всего сорок шесть лет.

В те жаркие летние дни 1988 года мор тюленей не был сенсацией только для Силта. Ежедневно все телевизионные каналы передавали сообщения. Миллионы людей испуганно, возмущенно, потрясенно говорили о том, как сильно отравлено море. Звери всегда трогают душу, подумал Филипп Гиллес. Люди есть люди, их не жалко, но животные, эти бедные, невинные и беззащитные твари Божьи — их страдания и смерть ранят сердца каждого.

С ним заговаривали незнакомые люди.

Мужчина сказал:

— Вчера к берегу перед гостиницей «Туле» волнами прибило тюленя. Он выглядел так ужасно, что никто не решился его сфотографировать. Потом люди два часа обходили гостиницу стороной.

— И никто не купался, — добавила женщина.

— Там нет, — ответил мужчина. — А немного подальше отсюда купались. В конце концов, люди здесь отдыхают.

Силт был переполнен туристами, на пляжах было полно народу. Гиллес видел, что почти все купались, только некоторые оставались сидеть в плетеных пляжных шезлонгах. Три дамы из Рура (так они представились Гиллесу) нашли необычный компромисс.

— Мы заходим в воду только по пояс, — сообщила одна из них, — если появится сыпь, всегда сможем надеть колготы. А тампоны у нас, конечно, у всех.

Рядом мать натирала ребенка одеколоном, в тени пятнадцатилетняя красавица поливала себя спреем от загара и бросала на собравшуюся толпу огненные взгляды.

Два маленьких мальчика пробежали мимо. Один из них на бегу крикнул другому:

— Пойдем завтра смотреть дохлых тюленей!

Казалось, это грустное зрелище стало тем летом самым любимым развлечением для детей.

Гиллес взглянул на часы и пошел через пляж к вокзалу. Неожиданно навстречу ему со всех сторон вышли группы людей, направлявшихся к морю. Он видел, как шедшие в первых рядах развернули огромный транспарант, на котором красной краской было выведено: «Не уничтожайте наше Балтийское море!»

Полный мужчина столкнулся с Гиллесом. За ним шла такая же полная женщина и пятеро детей.

— Мне очень жаль, — переводя дух, просипел толстяк, — мы торопимся.

— Что случилось?

— Цепочка, — ответила женщина.

— Что за цепочка?

— Мы выстраиваемся в цепочку. Каждый день. На протяжении многих километров. Держимся за руки. Видите, телевидение уже здесь.

Женщина показала на зависший над пляжем на малой высоте вертолет. На фюзеляже Гиллес прочел название известного телеканала. В открытом люке виднелся оператор, привязанный ремнями. Позади него стоял мужчина с мегафоном в руке.

— Скорее! — раздался над пляжем его громкий, искаженный динамиком голос. — Нам надо снимать.

Теперь Гиллес увидел и другие вертолеты, и людей с камерами в открытых люках, и как люди на пляжах протягивали друг другу руки, и как спешно выстраивалась цепочка, становившаяся все длиннее и длиннее.

Невысокий мужчина, на шее которого болтались сразу несколько фотоаппаратов, вертелся среди людей, выкрикивая:

— Фотографии на память большого формата! Групповые снимки из цепочки! Вы — звенья одной цепи! Вы были соратниками по борьбе! Снимки будут готовы через два часа в фотоателье по адресу Лангештрассе, пять! Тридцать процентов выручки поступают на счет Общества защиты окружающей среды! Фотографии большого формата! Групповые снимки из цепочки!

— Сколько это стоит? — поинтересовалась одна женщина.

— Шесть штук — тридцать марок. Двенадцать — пятьдесят.

— Как вам не стыдно, — возмутилась женщина, — за эти деньги я могу художнику портрет заказать!

— На благие цели, — отрывисто пролаял коротышка. — Тридцать процентов идет в фонд Общества защиты окружающей среды.

— Кто в это поверит? — хмыкнула женщина.

— А никто и не заставляет верить. Насильно никого не принуждают.

И снова закричал:

— Фотографии на память…

Бородатый мужчина сказал Гиллесу:

— Я из Союза балтийских курортов Шлезвиг-Хольштейма.

— Очень приятно, — ответил Гиллес.

Мужчина оказался разговорчивым.

— Неделя акций, — пояснил он. — В воскресенье священник служил мессу в летнем саду на курортной аллее — про защиту окружающей среды.

Гиллес кивнул.

— В течение года менеджеры туристических фирм не открывали рта. Боялись, что не будет отдыхающих. Сейчас мы информируем курортников и даже влияем на политиков.

— Каким образом?

— Эти цепочки транслируют по ТВ, — прокричал бородатый. — Не только у нас. Видите, здесь есть и другие команды. Пару месяцев назад такой же, как здесь, ковер из водорослей, только еще больших размеров, оказался у берегов Норвегии. Погибло множество рыб и тюленей. Теперь то же самое у нас.

Он сунул Гиллесу листовку и торжественно сказал:

— Пусть растут ярость и негодование народа из-за нерешительности федерального правительства в осуществлении экологической политики.

— Я понимаю.

— Если так пойдет и дальше, Силт пропал, — сказал мужчина. — И не только Силт, но и весь мир. В один прекрасный день, уверяю вас, господин. Так что это и к вам призыв.

— Конечно, — ответил Гиллес. Его собеседник потрусил к пляжу, где людская цепочка становилась все больше, и мужчина из вертолета объяснял, как правильно встать, чтобы не позже, чем через десять минут начать съемку.

Гиллес протиснулся через толпу и направился к вокзалу. Листовку он выбросил. На пешеходной части улицы перед кафе, ресторанчиками и кондитерскими магазинчиками сидели люди, ели свежие булочки и пили кофе. Из динамиков звучала музыка. Несколько пар танцевали.

Над высотным домом пролетел спортивный одномоторный самолет. За ним на тросе тянулся транспарант — реклама «Кампари». Женщина отвесила оплеуху сынишке за то, что тот уронил кусок сметанного пирога на ее цветастое платье. Мальчик громко заревел.

«Такой прекрасный день, как сегодня, такой прекрасный день не должен кончиться никогда!» — гремела песня из динамика над кафе, перед которым сидели только пожилые люди. Они выглядели счастливыми.

Наконец Гиллес добрался до вокзала. Здесь царила такая давка, что он едва протиснулся между киосками, торгующими газетами и почтовыми открытками. На многих открытках красовались тюлени. Их покупали пачками. Женщина перед ним показывала такую открытку сыну и громко прочитала, что на ней написано: «Тюлениха плывет по волнам и думает: „Где же мой любимый? Ведь совсем недавно я видела его здесь“».

— Наверно, он попал в глубокую заморозку, — зло сказал лысый мужчина позади Гиллеса — он тоже торопился на поезд.

— Что это за глубокая заморозка?

— А это в установке по уничтожению отходов.

Местный житель, подумал Гиллес. Он говорил на северном диалекте.

— Дважды в неделю падаль подвергают глубокой заморозке и отвозят в Киль для утилизации. Можете себе представить. В каждой машине по восемьсот-девятьсот штук. Нелюди.

Он закашлялся.

— Рыба она и есть рыба, разве не так? А тюлени… Тюлени — такие же люди, как ты и я.

Теперь продвинуться вперед было совсем невозможно. Перед входом на вокзал Гиллес остановился. В расписание включили много дополнительных поездов, но с наплывом народа справиться не удавалось. При входе на вокзал тоже был киоск. Супружеская пара купила три вида открыток с тюленями: плывущими, играющими, просто смотрящими своими глазами-пуговицами.

Женщина мечтательно сказала мужу:

— Папочка, посмотри, совсем как наша Сюзи.

— Кто это — Сюзи? — поинтересовался кто-то.

— Наша младшенькая.

Поезд был переполнен. Не нашлось ни одного свободного места, и Гиллес стоял в проходе. С дамбы он еще раз взглянул на Кайтум и дом Герхарда Ганца над мелководьем. Было душно. Гиллес открыл окно, ветер ударил ему в лицо, и он снова подумал о Линде.

В Алтоне простояли больше часа. На платформе сидели несколько пьяных и философствовали.

— Дружище, — говорил один, — в этом паршивом мире испокон веков больше убивают, чем занимаются сексом!

Подошел ночной поезд на Цюрих с четырьмя спальными вагонами. Гиллесу досталось купе. Он лег, хотел почитать газету, но тотчас же уснул. Ему снились чайки.

3

Меня зовут Филипп Гиллес.

Мне шестьдесят три года.

Если вы поедете по автобану Цюрих-Женева и, не доезжая Булле, небольшого городка рядом с Лак-де-ла-Грере, съедете с него на мощеную дорогу, ведущую на юг, мимо деревень Груйерес, Энней, Вилласзоусмонт, Альбеле и Монтовон, то окажетесь в горной долине среди массы поселков и хуторов. Это Шато-де-Оекс, Рейс-де-Энтхарт, из-за которого в Средние века бушевали распри между графами Грейерца и Берна, деревушки Розинир, Лес-Моулинс, Эль-Эриваз, Ружемон и одноименная с центром долины Шато-де-Оекс.

Эта деревушка сгорела дотла в 1800 году и была отстроена заново. В последние годы у подножия круто поднимающегося вверх поросшего лесом косогора Альмену выросли современные двухквартирные коттеджи. На краю леса, чуть выше красивой гостиницы «Бон Аккуэль», перестроенного сельского дома, сохранилась дюжина очень старых шале. В одном из них под названием «Ле Фергерон», бывшей кузнице, я живу уже восемь лет.

Может быть, вам знакомо мое имя. С 1946 по 1978 год я издал 18 книг, которые стали бестселлерами и были переведены на много языков. За последние десять лет я не написал ни строчки. В 1978 году в берлинской больнице Мартина Лютера (тогда у нас был дом в Грюневальде) умерла моя жена Линда. Режиссер Билли Вильдер, с которым она дружила, однажды рассказывал мне, что называл Линду «моя тишина», потому что она редко говорила. Однажды во время дискуссии кто-то раздраженно потребовал от Линды высказать свое мнение. И она ответила:

— Я думаю, что человек должен пройти по земле, едва касаясь, и оставить после себя как можно меньше следов.

Эти слова, я думаю, могли бы стать эпиграфом к книге, которую я пишу.

В восемнадцать лет я перестал верить в Бога — моя мать рассказала мне, что в Первую мировую войну священники по обе стороны фронта благословляли пушки, чтобы те истребили как можно больше врагов. Линда не спешила порывать с церковью, да так и не сделала этого. Смолоду она страдала редким заболеванием крови и находилась под постоянным медицинским наблюдением.

— Ничего нельзя знать заранее, — говорила она. — Вот у меня гемолитическая аномалия. А вдруг Бог придирчив, и если я перестану веровать, он обидится и пошлет мне смерть, — а я хочу быть с тобой как можно дольше. Нет, нет, это слишком большой риск. Кроме того, католические церкви так красивы, Библия — чудесная книга, — правда, несколько порнографичная в Ветхом завете, но я ничего не имею против, — и в ней масса великолепных мыслей.

Любимой фразой Линды была «Блаженны нищие духом». Она всегда ее вдохновляла:

— Да, да, бедные и глупые всегда счастливы, и им можно только позавидовать.

Она была очень доверчива и говорила мне, словно открывала невероятную тайну: «Если Бог хочет наказать человека, он дает ему разум», подразумевая фразу из Екклезиаста «Во многая мудрости многия печали».

Однажды, еще в бытность свою сценаристом, Линда пришла на съемочную площадку. Снимался эпизод с фоторепортером. На шее у него болтался фотоаппарат.

— В нем есть пленка? — спросила Линда режиссера.

— Нет. Но кто это поймет?

— Зрители поймут, — ответила Линда.

Этим она сказала об искусстве все.

Я постоянно читал ей вслух написанное. И никогда у меня не было критика лучше и умнее. Поскольку я склонен преувеличивать, обычно случалось так: Линда задумчиво качала головой и дружески говорила, что это слишком мелодраматично или затянуто, и, конечно, следует доработать. Потом происходило следующее, — как это было замечательно! — всегда одно и то же. Я не спешил дорабатывать.

— Это же три дня работы! А знаешь ли ты, что это за мучение — писать? Болят плечи, голова и глаза, все болит, и спать нельзя, и работа высасывает все соки, опустошает, и вообще, раз и навсегда: я ничего не вычеркиваю и не переписываю!

Когда такая истерика случилась со мной впервые, Линда рассказала мне историю из тех времен, когда она была с Билли Вайльдер:

— У него была крохотная квартира, и он был моим первым мужчиной, и я так его любила… Часто после обеда он говорил: «Немедленно идем в Романское кафе — рассказывать!» Конечно, ничего не рассказывалось, и все-таки мы шли в Романское кафе, а там сидели известные актеры и художники, писатели и журналисты. Я, маленькая пятнадцатилетняя танцовщица, была счастлива среди этих больших людей и всегда вела себя очень скромно. И вот однажды к нам подсел Эрих Мария Ремарк — для меня это было невероятное событие! Он в то время был главным редактором журнала «Дама». И он сказал, что хочет отказаться от работы редактора, чтобы написать роман. А Билли ответил Ремарку, чтобы он не сходил с ума и не уходил со своего замечательного поста, а потом обратился ко мне: «Ну, поговори с этим ненормальным, робкая моя!» От волнения я едва выдавила: «Господин Ремарк, я думаю, что господин Вайльдер прав. Мы как-то были у вас в гостях, помните? У вас прекрасный офис, и там так много красивых женщин. Вы действительно могли бы не оставлять свою службу в редакции „Дамы“, господин Ремарк».

— И что же, — продолжала Линда, — Ремарк все-таки уволился из редакции и написал «На Западном фронте без перемен». Вот что происходит, когда не слушают мои советы.

И с тех пор, когда ей случалось выразить свое недовольство при чтении вслух, а я протестовал, она парировала: «Думай о Ремарке!» И всегда радовалась, когда на следующее утро за завтраком я говорил: «Я уже все переписал». Я всегда слушался ее, и всегда то, что она говорила, было правильно.

В последние два года Линда скрывала от меня свое плохое самочувствие и мучившие ее боли — до той самой ночи, когда она, истерзанная болью, закричала… Но было уже поздно. Конечно, я видел, что она слабеет день ото дня, но объяснял это заболеванием крови и постоянным приемом лекарств. В течение многих лет у нее случались периоды слабости и усталости, и на этот раз она убедила меня, что это просто очередной период. И даже когда она едва могла есть, отказывалась идти на концерт, в театр или кино, она не позволяла мне думать о самом страшном. Я скупал все видеофильмы, и после ее смерти у меня осталось около двухсот кассет, и чем слабее она становилась, тем настойчивее требовала, чтобы по вечерам я ставил для нее «программу», состоящую только из комедий: «Тутси», или «В джазе только девушки», или фильмы с Вуди Алленом. Из его многочисленных сентенций она особенно любила фразу из «Городского сумасшедшего».

«Есть такая старая история, — говорит Вуди Аллен. — Две пожилые дамы сидят в горной гостинице. Одна говорит: „Господи, питание здесь просто ужасное“. Вторая соглашается: „Верно. И такие маленькие порции!“ Конечно, говорит Аллен чуть позже, такой я вижу жизнь: полной одиночества и бед, страданий и забот. И так быстро проходящей!»

Это место Линда часто цитировала и однажды громко повторила последние слова. Она сидела в темной гостиной и не видела, как я пришел, и повторила: «Так быстро проходит».

Мы чувствовали мысли друг друга, и когда Линда умерла, я словно стал половиной человека, и жить стал тоже только наполовину. Я потерял все: мужество, надежду, способность радоваться, с улыбкой противостоять подлости. Было только чувство отвращения к одиночеству, в котором я оказался, отвращения ко всему, что происходит в мире, о чем я писал до сих пор, отвращения к людям. Конечно, не ко всем. Но даже моих друзей и друзей Линды я избегал: они напоминали мне о жене, которую я потерял. И никакая другая женщина не могла заменить мне ее — это я знал точно.

Отвращение к людям… Но я сам был так же ничтожен, как и они. Отвращение к тому, что мы делали с этим миром, как мы строили отношения друг с другом, как обижали и предавали, лгали, унижались, когда нам была нужна чья-то помощь, и в одну секунду рвали отношения, когда больше не могли использовать бывшего благодетеля…

Каждая передача телевизионных «Новостей» задевала меня. Я не мог больше смотреть на лица шефов концернов, на священнослужителей и увешанных наградами военных и политиков, не мог слышать, что они говорили с экрана. Глядя на них, я задавался вопросом: «Сколько они получили за то, что врут именно так, а не по-другому? Сколько на его счету чудовищных преступлений, которыми его можно шантажировать?» Мне было отвратительно, что те, кто определяют наши судьбы, так чудовищно и откровенно продажны, когда дело касается окружающей среды. Раньше они хоть немного давали себе труд скрывать свои преступления, свою жестокость, бесчувственность, свое презрение к людям, а тех, кто пытался их разоблачить, искусно обманывали. Но постепенно они полностью отказались от маскировки. Они совсем потеряли стыд. Они считали своих сограждан такими же глупыми и жадными, какими были сами. Время — деньги, к чему лицемерить, сойдет и так.

Мое отчаяние усиливалось еще и тем, что всю свою жизнь я выступал в своих книгах против нацистов, я постоянно боролся с ними, потому что они были самыми страшными преступниками, которых я видел, преступниками из моей жизни. И вдруг оказалось, что все мои старания — да и других людей — оказались тщетными, что эта чума существовала по-прежнему, что фашизм и расизм перекинулись во Францию к Ле Пену, в Чили к Пиночету, к Боте в Южную Африку… Перечень был длинным и становился все длиннее.

Мы извинились перед евреями (некоторые политики особенно гордятся этим), возместили многомиллиардный ущерб и заключили «большой мир с преступниками», как назвал его Ральф Джордано. Комментатор Нюрнбергского процесса стал шефом службы федерального канцлера, генералы Гитлера создали новый бундесвер, а Вилли Брандт отговорился тем, что во время войны он был в эмиграции. В ФРГ в тот момент, когда я об этом говорю, нет ни одного памятника жертвам Холокоста, и минимум до 1955 года газ «Циклон-В», применявшийся в газовых камерах, выпускался под этим же названием, только без «В». И много позже он в измененном виде получил название цинозил.

Сорок три года прошло, прежде чем глава ФРГ позволил назвать день 8 мая так, как он и должен называться: Днем освобождения. Это заявление было настолько сенсационным, так великолепна была речь Рихарда Вайцзекера, что ее издали в виде брошюры, выпустили на пластинках и записали на магнитофонные кассеты. Но все-таки ненависть жила в нас — деликатно и тонко наверху, где обсуждали более жесткие законы для иностранцев и отправляли обитателей ночлежек обратно на их родину, что для многих было равносильно смерти, — и грубо и жестко внизу, где избивали турок и горланили нацистские песни на футбольных матчах.

Жизнь должна иметь смысл, говорят многие, иначе ее тяготы невозможно вынести. Моим смыслом жизни двадцать пять лет была Линда. Но Линды не стало, и я понял, что можно жить и без смысла — не очень хорошо и уж, конечно, не весело, — но тем не менее. Но жизнь человека так коротка… Я осознал это в полной мере лишь теперь. Вчера я прочитал в «Журналь де Шато-О», местном листке, выходящем по вторникам и пятницам, что исследователи открыли новую галактику, удаленную от Земли на пятнадцать миллиардов световых лет, и возраст ее равен возрасту нашей Вселенной…

Ах, Линда, Линда, Линда…

Я продал все, чем владел в Берлине, некоторое время жил в Англии, Франции, Голландии и, наконец, восемь лет назад обосновался здесь. Купил старый дом, который называется «Ле Фергерон» и был когда-то кузницей. С собой я привез только костюмы, белье и пару ящиков с книгами. В Берлине у меня было почти 15 000 книг, а теперь — несколько сотен: романы, в основном, биографические, работы по естествознанию и те немногие философы, которых я, как мне кажется, понимаю: Бертран Руссель, Карл Джасперс, Ханнах Арендт, Карл Поппер, Спиноза, Вольтер, Паскаль, Шопенгауэр и некоторые другие. А еще Шекспир и «Тристрам Шенди», книга, которую я не устаю перечитывать всю жизнь, и «Приключения бравого солдата Швейка», и все книги Хемингуэя.

Да, еще у меня был «Мыслящий» Эрнста Берлаха, семидесятисантиметровая скульптура мужчины в длинной рубахе, который в правой руке держит книгу, пальцы левой приложил к щеке и закрыл глаза. От этой бронзовой фигуры исходит глубокий покой, люди смягчаются, погружаются в свой внутренний мир, в свои мысли. Часто я часами просиживал перед скульптурой и думал обо всем, что уже ушло, но было таким чудесным и прекрасным. Я купил «Мыслящего», когда продал один киносценарий в Америку. Мы с Линдой очень любили его.

Мебели у меня не было, и пришлось задуматься о ее приобретении. Я уже говорил о гостинице «Бон Аккуэль». В этот огромный швейцарский дом много лет тому назад влюбился мужчина с красивым именем Антуан Ольтрамар. Для того чтобы обставить его, он собирал шкафы, столы, стулья и кровати по всей округе. Месье Ольтрамар, стройный, задумчивый, очень вежливый, с неуловимым шармом помогал мне, когда я купил дом: ездил со мной по небольшим старинным домикам, и за вполне приемлемую цену мы приобрели замечательную мебель. Месье Ольтрамар помог мне обустроить Ле Фергерон, привел в порядок камин, сделал полки для книг, выписал много газет и журналов — немецких, французских, английских. Он никогда ни о чем не спрашивал, всегда уходил и приходил только в том случае, если я просил его об этом.

Скульптура Берлаха стояла на ковре ручной работы в большой гостиной.

Ежедневно я ходил в гостиницу «Бон Аккуэль», чтобы поесть, и иногда играл в шахматы с месье Ольтрамаром. Я долго гулял, много спал, много читал и вспоминал о Линде, и это было прекрасно и страшно одновременно. И, конечно же, я смотрел телевизор и слушал всех преступников, лжецов, палачей и клоунов, то есть, сильных мира сего, и это было гнусно, гнусно. Так текла моя жизнь.

Часто я думал о том, что мое время прошло быстро, слишком быстро. Каждый день мог оказаться последним. Я особенно тщательно мылся, стриг на ногах ногти и старался всегда быть ухоженным и носить чистое белье, поскольку каждый день могло случиться так: я медленно, очень медленно выплыву из Мрака и Пустоты и услышу звонкий голос: «Господин Гиллес, вы пришли в себя. Вы перенесли тяжелейший инфаркт и находитесь в отделении интенсивной терапии». Это мог быть и не инфаркт, а что-то другое, и столь же велика была вероятность, что я не пришел бы в себя, не вынырнул из Мрака и Пустоты и никогда бы уже не слышал и не чувствовал ничего. Это могло случиться в любую минуту.

Однажды мой старый берлинский магазин, который обеспечивал меня новинками в области естественных наук и новыми биографиями, прислал мне маленький томик. Он назывался «Чудовище», автор Ульрих Хорстман, и написанное буквально околдовало меня, лишило сна. Чудовище, согласно Хорстману, — это человек. Автор рассматривает его как ужасное недоразумение, столь ужасное, что среди нас, чудовищ, по мнению Хорстмана, давно существует тайная договоренность: мы должны покончить с собой и себе подобными настолько быстро и основательно, насколько это возможно, — без извинений, без сомнений, без угрызений совести и без оставшихся в живых. При современных технологиях впервые за тысячи лет разлада и резни чудовище получило шанс довести страшный процесс коллективного самоуничтожения до конца. Он, этот процесс, может стать реальностью благодаря арсеналам атомного, биологического и химического оружия…

Что за книга! Какие мысли! Какое объяснение всему происходящему в этом мире!

Приблизительно тогда же, когда я читал «Чудовище», я познакомился с Гордоном Тревором. Он был почти моим ровесником и жил в небольшом старом доме, который назывался «Лес Клематитес». Наши дома, как и некоторые другие, пощадил пожар 1880 года.

Тревор был англичанином — сдержанным, скромным и этичным, как многие его соотечественники. Он заговорил со мной спустя два года после того, как я поселился здесь — встретил, когда я возвращался из деревни с покупками. Он робко, по-юношески представился, сказал, что читал некоторые мои книги, и предложил выпить по чашечке чая у месье Ольтрамара.

С ним была отвратительная собака с большими печальными глазами, шерсть которой была вся в клочьях, а местами даже в пролысинах. Я до сих пор не знаю, что это была за порода. Тревор представил и собаку — ее звали Хэппи.

Мы пили чай у месье Ольтрамара, и я узнал, что Тревор живет здесь уже двенадцать лет и постоянно работает пилотом воздушных шаров. Зимой и летом почти каждый день я видел эти разноцветные шары в небе над горами и долинами. В годы Второй мировой войны Тревор был летчиком-бомбардировщиком Королевских вооруженных сил, сделал сорок пять боевых вылетов над Германией и был сбит во время сорок шестого. Осколки зенитного снаряда иссекли ему низ живота. В госпитале хирурги вытащили из Тревора почти все осколки. Однако некоторые достать не удалось, поэтому с мая 1943 года Тревор мог без особых проблем справлять малую нужду, но навсегда лишился возможности вступать в интимные отношения с женщинами.

После войны он успешно работал архитектором, зарабатывал много денег и очень любил юную женщину-адвоката. Она говорила, что то, что произошло с Гордоном, для нее ничего не значит. Одиннадцать лет это ничего не значило, а потом она бросила его ради другого. Гордон жил и с другими женщинами, но очень недолго, и всегда это кончалось очень плохо.

Два года он жил с мужчиной, но и тот однажды сказал Гордону:

— Все. Я ухожу.

— Но ведь ты мой друг, — ответил ему Тревор, — ты мне нужен.

— Если тебе нужен друг, купи себе собаку, — сказал тот.

Теперь у Гордона была собака, месье Ольтрамар и я, то есть, три друга. Собаку он не покупал, она пришла к нему сама.

Гордон Тревор как-то сразу вытеснил всех моих знакомых, едва появился в Шато-де-Оекс, мы отлично понимали друг друга, гуляли с собакой по имени Хэппи среди лугов, на которых паслись коровы, и в лесу или сидели в моей гостиной перед камином, смотрели на «Мыслящего», молчали и пили виски.

Несколько раз за эти годы я видел один и тот же сон. Когда я был репортером, меня отправили в Японию. Там я побывал в городе Нара в одном храме и видел кото-цитру. И во сне я снова возвращался туда и видел кото-цитру и загадочные иероглифы, и один жрец перевел мне эту надпись.

Она гласила:

Да, думал я, когда просыпался, я нашел ее, свою гору. И Гордон тоже нашел ее.

— Мы богаты, — сказал он однажды за виски, — неслыханно богаты, Филипп, ты знаешь это?

— Сиди уж, — ответил я. — Мы не богаты, было бы прекрасно, если бы мы таковыми были.

— Мы богаты, — повторил он упрямо. — Здесь, в Шато-де-Оекс, мы защищены. А любая защита от реальной жизни есть богатство.

— Вот оно что, — сказал я. — Тогда давай выпьем еще по одной.

Когда у бывшего летчика-бомбардировщика в сезон бывало слишком много работы, я помогал ему. Я ездил на раздолбанном «лендровере» с прицепом и останавливался там, где Гордон должен был приземлиться после полета на воздушном шаре, чтобы увезти шар обратно.

7 августа 1988 года, в воскресенье, позвонил месье Ольтрамар и сообщил, что господин и дама из Рима хотели бы полетать на шаре во второй половине дня в понедельник. Помощник Гордона болел, и на «лендровере» снова поехал я. У нас были предусмотрены все случаи, мы обговаривали лишь мелочи, я наблюдал за сине-желто-красным шаром Гордона в голубомнебе и трясся на машине по дорогам и цветущим полям. Это было лето, разгар сезона, и навстречу мне попадались веселые и беззаботные люди.

Гордон приземлился на большой поляне. Я постарался подъехать как можно ближе, и тут Гордон сделал то, что привело меня в восторг. Чтобы оказаться рядом со мной, он несколько раз выпустил внутрь шара короткие порции горящего пропана. Шар, грациозно подскакивая над пашней, приблизился к «Лендроверу», мы отсоединили баллон от корзины, выпустили из него воздух, сложили и погрузили на прицеп. Потом я отвез супружескую пару из Италии, взволнованно молчавшую (как многие возвращавшиеся из полета), в гостиницу, и мы с Гордоном отправились домой. По дороге заглянули к месье Ольтрамару за нашими газетами, которые он получал для нас на почте. Писем никогда не было, и казалось, что в целом свете не осталось никого, кто еще помнил о Гордоне или обо мне, а нам только того и надо было. Не доезжая до Ле Фергерона, мы остановились в тени старого дерева, чтобы пролистать свежую прессу. Гордон курил трубку.

Он читал намного внимательнее меня, он все делал основательно, именно он и заметил в «Зюддойче Цайтунг» коротенькое, в один столбец, сообщение о кончине шестого августа, в субботу, в гамбургской клинике профессора Герхарда Ганца, руководителя Физического общества Любека.

— Не твой ли этот Ганц? — спросил Гордон. Я ответил, что, может быть, и он, поскольку практически ничего не знал о том, чем занимался Герхард после войны и над чем работал в Любеке.

— Это он во время войны три километра тащил тебя на себе?

— Да.

Я рассказывал Гордону, как Герхард спас мне жизнь.

— Здесь написано, что его похоронят на Силте во исполнение его желания, — сказал Гордон. — Ты должен лететь туда.

Эта мысль не вызвала у меня энтузиазма, я всегда чувствовал себя совершенно больным, если приходилось покидать Шато-де-Оекс, однако я чувствовал себя виноватым за то, что много лет не поддерживал с Герхардом никаких отношений, а теперь он умер. И я приказал себе: «Я должен туда лететь!»

— Из Женевы на Гамбург есть один рейс, — сообщил Гордон. — Ты прилетишь на остров на одном из этих маленьких самолетов Твин Оттер, это канадские самолеты.

Он всегда интересовался полетами и имел при себе кучу всевозможных расписаний. Каждый должен что-то иметь. У меня был «Мыслящий».

Четыре дня спустя, очень рано, я вылетел из женевского аэропорта Куитрин и вернулся в тот мир, от которого прятался так долго. Так я познакомился с доктором Валери Рот и доктором Маркусом Марвином, сотрудниками моего друга Герхарда Ганца, и с множеством других людей, одиноких и бессильных что-либо сделать, рискующих своей жизнью в попытках воспрепятствовать бездушному уничтожению нашей планеты. И при этом происходило ужасное и прекрасное, было и горькое, и сладкое, — о да, и сладкое тоже.

Один из великих писателей, которого я люблю и перед которым преклоняюсь, — Сомерсет Моэм. В своих великолепных новеллах он выступает летописцем, стоящим вне событий. Он никогда не вмешивается в их ход, не позволяет себе выносить приговор, никогда не восхищается людьми и не презирает их, не пытается понять, что они делают, — всего лишь повествует об этом, зачастую даже не являясь свидетелем этих событий. Всю жизнь я мечтал хоть раз написать так, как он, — одновременно понимая, что мне это никогда не удастся.

В том, что здесь описано, я никогда не играл никакой роли, — за исключением того события, которое я считал невозможным, пока оно не произошло. Я был вынужден вести повествование от первого лица. Иначе мне захочется говорить об этом, как хронисту, помня о словах, которые в финале «Гамлета» произносит Горацио.

4

— Конечно, может сложиться мнение, — сказал Гордон Тревор, — что Филипп повел себя не совсем правильно, бросив тех людей на Силте на произвол судьбы. Если он не хочет писать о том, что с ними произошло, он мог хотя бы выслушать их. Впрочем, я его понимаю. Будь я на его месте, я бы повел себя точно так же. Я, как и он, не чувствую себя спасителем человечества, — тем более в нашем возрасте. Почему все это еще должно волновать нас, черт подери?

Гордон Тревор, бывший летчик Королевских вооруженных сил, уже много лет скрывавшийся в Шато-де-Оекс от ужасов жизни, умолк и закурил трубку.

Вечером семнадцатого августа, в среду Гордон, его неприятная собака Хэппи и месье Ольтрамар сидели в баре гостиницы «Бон Аккуэль». Было уже поздно, посетители потянулись к выходу. Оба выпили немного виски. После жаркого дня все еще было тепло. В эти недели, в самый разгар лета у Гордона была масса работы, он много летал на своем шаре и сильно загорел. Месье Ольтрамар налил еще по одной. Он мало говорил, но зато был великолепным слушателем.

— Филиппу просто очень захотелось домой, — сказал Гордон, поглаживая собаку. — Он хочет остаться здесь. Навсегда. Никогда ни во что не вмешиваться. Вам известна история с Рипом Ван Винклом?

— Нет, — сказал месье Ольтрамар и быстро добавил, — извините.

— Спасибо за виски, — произнес Гордон и поднял бокал.

Он выпил и продолжил:

— Один американский автор, Вашингтон Ирвинг, описал события 1820 года. По сути, это был первый американский фантастический рассказ. В США его знает каждый ребенок, а другие авторы лишь подхватывали сюжетную линию и изменяли ее. Так происходит до сих пор. В чем загадка, не понимает никто.

Месье Ольтрамар наклонился вперед и внимательно слушал.

— На самом деле, Рип Ван Винкл — совершенно незначительная личность, живущая абсолютно незначительной жизнью, он дружит с детьми и боится своей сварливой жены, — рассказывал Гордон. — Однажды он отправился на прогулку по окрестностям и попал в совершенно незнакомую местность. Встретил великана, одетого по-голландски. Услышал страшный грохот. Великан пригласил Рипа в гости и привел его к своим друзьям, тоже голландским великанам, играющим в кегли. Они катали непомерно большие шары — вот откуда грохот, понимаете?

Месье Ольтрамар кивнул.

— Потом Рип выпил с этими великанами лишнего и уснул, — продолжал Гордон. — А когда проснулся, никого рядом не было. Он с трудом нашел обратную дорогу в родную деревню, — но там его никто не узнал! Все изменилось, он тоже никого не узнавал… В панике он начал расспрашивать, и оказалось, что с тех пор, как он покинул деревню, прошло двадцать лет. Двадцать лет! «Знает ли кто-нибудь Рипа Ван Винкла?» — кричит он. Никто. Ни один человек. И тогда он теряет рассудок и сомневается сам в себе — он ли это или кто-то другой… Будем, месье Ольтрамар!

— Будем, месье Тревор!

Они выпили.

— Ну вот, — снова заговорил Гордон, — Рип узнал своего постаревшего сына, потом оказалось, что и дочь его жива. Только сварливая жена умерла. Вот так заканчивается жизнь Рипа. Только известие о смерти жены напомнило ему, кто он, — в этом и ирония.

Гордон выбил трубку.

— Месье Ольтрамар, эта история снова и снова повторяется другими авторами. В 1953 году ваш великий швейцарский поэт Дихтер Макс Фриш в романе «Штиллер» заставляет героя рассказать эту сказку своему бестолковому защитнику.

Собака прижалась к Гордону. Уродина любила инвалида, а он любил ее.

— Рип был для Штиллера символом утраченной и вновь возвращенной свободы — возвращенной благодаря тому, что человеку удалось избавиться от личины, навязанной ему обществом. Потому-то Штиллер меняет финал сказки, которую рассказывает своему защитнику. Рип встречает свою дочь, уже молодую женщину, и решает не открывать ей, кто он. «Твой отец умер», — говорит он. Это причиняет ему страдания — но так должно быть.

Гордон начал снова набивать трубку.

— Однако мечта Штиллера избежать нужды через познание мира у Фриша не осуществилась. Штиллер терпит крушение и так же, как и Рип, вынужден играть прежнюю роль. Как раз этого Филипп и не хочет. Не хочет возвращаться в старый мир. Он Рип Ван Винкл а-ля Фриш, но более счастливый Рип. Когда у него умерла жена, он приехал и поселился здесь. В прежнем мире он постоянно был на виду и не мог больше там оставаться. Я бы тоже не смог. Никогда! Поэтому я так хорошо понимаю Филиппа.

Гордон неторопливо поджег табак в трубке и после нескольких затяжек продолжил:

— Мы оба слишком старые, Филипп и я, и очень долго живем здесь. Мы оба — Штиллеры, мечта которых осуществилась. Там, на Силте — мужественные люди. У них так много забот и проблем. Они хотят воспрепятствовать катастрофе. Благослови их, Господи. Конечно, Филипп сочувствует всем, кто считает, что еще можно что-то исправить. Но он не хочет, — нет, он не должен ничего делать вместе с ними, как и Рип. Он умнее, чем в сказке, и немного счастливее, чем у Фриша. Здесь Филипп счастлив — наедине со своими воспоминаниями. Здесь он свободен. Он хочет, как и я, остаться здесь на то недолгое время, что нам осталось.

В офисе Антуана Ольтрамара зазвонил телефон. Он вышел. Страшная собака вздохнула и плотнее прижалась к ноге Гордона.

Ольтрамар вернулся.

— Это звонят месье Гиллесу. Дама. Говорит, что это срочно и что ей обязательно надо поговорить с ним.

— Я схожу за ним, — сказал Гордон.

Он быстро прошел несколько сотен метров от бара до дома Филиппа Гиллеса. Дверь была открыта. Гиллес смотрел телевизор.

— Что случилось? — спросил он.

— Тебя просят подойти к телефону.

— Кто бы это мог быть? Хочу дослушать это сообщение до конца.

— Пойдем! — сказал Гордон. — Это женщина, она сказала, что дело срочное. Ей обязательно надо поговорить с тобой. Сказала, непременно. Пойдем, Филипп!

Гиллес с досадой поднялся и потрусил за Гордоном вниз к гостинице и дальше, через бар в офис Ольтрамара. Женский голос он узнал сразу, едва поднял трубку. Это была доктор Валери Рот.

— Слава Богу, что я вас застала! — сказала она с облегчением.

— Откуда вам известен этот номер телефона?

— Через справочное бюро. Вы же сказали, где живете. В бюро сообщили, что у вас нет телефона, но есть рядом, в гостинице.

— Что вам нужно?

— Маркус Марвин арестован.

— Так.

— Он сидит в камере предварительного заключения во Франкфурте.

— Так.

— Послушайте, господин Гиллес, вы не могли бы сейчас приехать?

— Зачем?

— Герхард спас вам жизнь. Это так?

Гиллес хмыкнул неопределенно.

— Герхард всю жизнь боролся за то, за что Маркус сейчас сидит.

— Так.

— Он избил мужчину.

— Это мило, — сказал Гиллес.

— Парня зовут Хилмар Хансен.

— Какого парня?

— Которого он избил. У него химический завод.

— Очень интересно.

— Он производит санитарно-гигиенические ароматизаторы.

— Что производит?

— Санитарные ароматизаторы. Или вы не знаете, что такое ароматизаторы? Такие голубые и зеленые кубики, которые подвешиваются к унитазам. Они устраняют дурной запах и распространяют аромат лаванды. Или фиалки. Или лимона, или хвои. Даже ландыша.

— Вы выпили?

— Абсолютно трезва. Это случилось во Франкфурте. А я в Любеке, — она заговорила торопливее. — Хансен производит еще и парадихлорбензоловые таблетки, обеспечивающие гигиену покойника в гробу.

— Что?!

Голос Валери зазвучал преувеличенно четко.

— Есть такие таблетки, тоже для ароматизации. На один гроб требуется около 200 граммов. Только в ФРГ ежегодно умирают семьсот тысяч человек. Примерно десять процентов их сжигаются в тридцати крематориях. Парадихлорбензол делает органы обоняния нечувствительными к запахам, однако не устраняет зловония.

— Послушайте…

— И только часть крематориев оснащена примитивными фильтрами. При сжигании трупов выделяются диоксины и фураны, и попадают в атмосферу. А Хилмар Хансен сделал из этой отравы ходовой товар. Диоксины, выделяющиеся при сжигании трупов, способствуют осаживанию парадихлорбензола в жировых тканях людей. А еще дым крематориев содержит кадмий.

— Фрау Рот, мне это уже надоело!

— Именно кадмий! Почки пожилых людей — настоящие склады кадмия.

— Хватит, — рявкнул Гиллес. — Я сыт этим по горло.

— Так, значит, вы не приедете и не напишете об этом?

— Нет.

— Хорошо. Тогда произойдет кое-что другое. И вы будете вынуждены приехать.

— Доброй ночи, фрау Рот.

Гиллес повесил трубку и направился в бар. Гордон и месье Ольтрамар молча смотрели на него.

— Ну? — спросил, наконец, летчик. — Кто это был?

— Та ненормальная. Валери Рот.

— Что случилось?

— Ничего. Абсолютно ничего, — ответил Филипп Гиллес и сел. — Я бы с удовольствием выпил чего-нибудь.

5

Холодным утром 1944 года в седьмом часу утра женщина средних лет ехала в вагоне поезда по берлинской окружной железной дороге на Сименштадт. Было еще темно. Окна закрашены черной краской, а лампы в полнакала едва мерцали, — из-за авианалетов союзников. Вагон был переполнен бледными, измученными людьми, и женщине пришлось всю дорогу стоять. Впрочем, она стояла бы и в том случае, если бы вагон был совсем пустым — ей запрещалось садиться. Она была так называемой «защищенной еврейкой»: ее защищал брак с мужчиной-«арийцем». Но ей приходилось работать и носить на пальто нашитую шестиконечную звезду из желтой ткани, в центре которой черными буквами было написано JUDE — «еврейка».

Женщина выглядела больной. Она вцепилась в свисавшую с потолка петлю, но все равно на поворотах ее мотало из стороны в сторону.

Рабочий в кожаной куртке и защитной каске, с черной повязкой, прикрывавшей правый глаз, поднялся и обратился к женщине:

— Садись-ка, падающая звездочка.

— Вы очень добры, но я не имею права сидеть, — тихо ответила та. — Это запрещено.

— Да плюнь ты на них, — хмыкнул рабочий. — Это было мое место, а теперь твое. Я так думаю, что никто не против.

— Еврейка… — начал было сидевший рядом низкорослый мужчина, но его тут же перебил солдат, судя по всему, приехавший на побывку:

— Заткни-ка пасть, приятель, а то сам встанешь.

И обратился к женщине:

— Садитесь, фрау. Или вас надо умолять?

Еврейка села и тихонько заплакала.

Через несколько остановок одноглазый рабочий вышел. Через пару минут его догнал солдат и протянул руку:

— Оскар Красцански. Вот мой адрес. Никогда не знаешь, что тебя ждет.

Он сунул одноглазому кусок газеты с неровно нацарапанными на полях буквами.

— Спасибо. Меня зовут Карл Букатц. Увы, не могу дать тебе свой адрес, дружище. Мой дом разбомбили. Живу, где придется.

— Там, на газете, еще и адрес моей тетки. Она живет в Хазенхайдене. Как-нибудь отыщешь.

— Постараюсь, — ответил Карл. — Снова на фронт?

— Да.

— Удачи. Скоро подохнут, собаки!

— Боюсь, что не так уж скоро, — ответил Оскар. — Когда война закончится, приходи в шесть часов вечера в пивную к Харатку.

Они пожали друг другу руки и разошлись по своим делам, в холод и мрак зимнего утра…

«Идиотизм», — думала адвокат Мириам Гольдштайн, маленькая хрупкая женщина со светлыми волосами, уложенными в пышную прическу. Мэтр Гольдштайн сидела в аэробусе, четверть часа назад вылетевшим из Франкфурта в Женеву.

«Все это — полный идиотизм. Эта поездка в Женеву, и местечко Шато-де-Оекс, и поиски этого человека по имени Филипп Гиллес, которыми я занимаюсь уже шесть лет, — думала Мириам, поправляя белые манжеты голубого летнего костюма. — С чего все началось? С рассказа той „защищенной еврейки“, ехавшей холодным утром 1944 года в Сименштадт на работу, об Оскаре Красцански и о Карле Букатце, который уступил ей свое место в вагоне со словами: „Садись-ка, падающая звездочка“. Давно умерли и Оскар, и Карл, и та „защищенная еврейка“. Но я еще жива, и я помню об этом, и еще о многом. И никакой это не идиотизм, а нормальное и даже закономерное явление. Все имеет свой смысл. Ни одно событие в мире не происходит без смысла».

Снаружи сияло яркое летнее небо. Занавески на многих иллюминаторах были отдернуты. Негромко шумели двигатели.

В 1982 году я была на первом приеме, который давал генеральный консул США, вспоминала Мириам Гольдштайн. До этого мне приходилось бывать в Берлине лишь дважды. А в третий раз я и познакомилась с миссис Беллами, пожилой, но еще красивой дамой, и ее мужем Георгом, хирургом американского гарнизона. И это тоже было предопределено свыше, и не могло не случиться.

В тот же вечер после банкета миссис Беллами подошла к адвокату.

— Извините, мэтр Гольдштайн, — по-немецки она говорила бегло. — Ваше имя Мириам?

— Да.

— Вы выросли в Гамбурге?

Вокруг толпились и переговаривались гости, играла негромкая музыка. Миссис Беллами потянула Мириам за собой в дальний угол.

— Да, в Гамбурге, — немного запоздало ответила Мириам и почувствовала, что волнуется.

— У вашего отца была там солидная адвокатская практика, не так ли?

— Да, — Мириам начала нервничать. — Откуда вам все это известно, миссис Беллами?

— Я хорошо знала вашего отца.

До сих пор Мириам Гольдштайн была уверена, что ее отец погиб в концентрационном лагере. С 1941 года о нем не было известно ничего. После окончания войны она долго искала его, но не нашла. И вот теперь…

— Когда? — дрогнувшим голосом спросила Мириам. — Когда вы знали моего отца, миссис Беллами?

— В 1952 году я встретилась с ним впервые, — ответила женщина. — Потом мы виделись часто. Он разыскивал вас, фрау Гольдштайн. Много лет он искал вас в Берлине.

— Как же это? — потрясенно начала Мириам. — Я думала… Где вы встречали моего отца?

— Здесь слишком шумно, — сказала миссис Беллами, взяла Мириам за руку и вывела в маленький парк. Летняя ночь была теплой. Они сели на скамейку возле большого цветущего куста. Голоса людей и музыка едва доносились до них.

— Прошу вас, — повторила Мириам. — Где вы видели моего отца, миссис Беллами?

— В баре «У Оскара» на Курфюрстендамм. Ваш отец пришел с парой детских туфелек…

— Взгляни-ка!

Мириам Гольдштайн вздрогнула от неожиданности. На нее серьезно смотрел маленький мальчик с узким бледным личиком. Он протягивал Мириам большой лист бумаги, на котором цветными карандашами были нарисованы дома, реки, улицы и автомобили.

— Это я сделал, — сказал мальчик.

Почти все места в самолете были заняты.

— Это замечательно, — похвалила Мириам. — Ты рисуешь то, что видишь там, внизу, да?

— Все, что вижу, — мальчуган кивнул серьезно, даже озабоченно. — Я всегда рисую, когда лечу в самолете.

— Ты часто летаешь?

— Да. Папочка всегда берет меня с собой.

— А где же твой папочка?

— Сзади, — мальчик махнул рукой, — несколько рядов отсюда.

Мириам обернулась. Человек в очках читал какие-то бумаги из толстой папки. Место рядом с ним было свободно.

— Твой папа — господин в очках?

— Да, — ответил малыш. — Он всегда очень занят. Он дает мне цветные карандаши и альбомы для рисования, и говорит, что я должен рисовать. Но он никогда как следует, не рассматривает мои рисунки, потому что у него слишком много дел.

— А где же твоя мамочка?

— Мы разведены, — ответил мальчик. — Суд присудил меня папочке.

— Как тебя зовут?

— Клаус.

— Замечательное имя. А меня — Мириам.

— Имя Мириам лучше, чем имя Клаус, — серьезно заметил мальчик.

— Оба имени красивы. Сколько тебе лет, Клаус?

Мальчик собрался ответить, но ему помешал сильный приступ кашля. Он вцепился в подлокотник кресла Мириам, тело его содрогалось, лицо исказилось и побледнело еще сильнее, на глазах выступили слезы, а из горла вырывались хриплые, лающие звуки. Несколько человек обернулись.

— Боже мой, — перепугалась Мириам и вскочила. — Что с тобой? Я позову твоего отца.

Клаус перестал кашлять и отдышался.

— Уже все прошло. Совсем недолгий…

— Что «недолгий»?

— Приступ. Говорю же — почти ничего.

— Это ты называешь «почти ничего»? Скажи, ты часто так кашляешь?

— Да. Но, как правило, все проходит гораздо тяжелее.

— Что же с тобой такое?

— Что-то вроде ложного крупа, — ответил Клаус. — Не могу сейчас вспомнить. Ты знаешь, что такое круп?

— Ложный круп, — тихо повторила Мириам и опустилась в кресло.

— Да, ложный круп, — сказал бледный мальчик и вытер носовым платком глаза и рот. — Ты знаешь, что это такое?

Мириам кивнула.

— Да.

Ложный круп у детей в возрасте от одного до шести лет, вспоминала она, может быть вызван отравлением серным диоксином. Сопровождается психическими отклонениями. Наряду с медикаментозным лечением таким больным предписывается полный покой.

— Где вы живете? — спросила Мириам, вытирая носовым платком капельки пота со лба мальчика.

— В Дуйсбурге. Вот что непонятно, — продолжал Клаус, — я должен пугаться, когда кашляю. И когда бывает приступ, мне становится страшно. Но я боюсь даже тогда, когда не кашляю. Боюсь, что задохнусь.

— Да, — пробормотала Мириам, — типичный симптом. Вызывается сужением при вдохе и выдохе. — И спросила громче: — Давно это у тебя?

— Больше года, — ответил Клаус. — Поэтому я так часто летаю.

— Почему?

— Мой отец — инженер-строитель. Строит везде, даже на Тенерифе. А там живет моя тетя Клара. Ты знаешь Санта-Круз?

Мириам кивнула.

— Ну вот, отец все время привозит меня туда. Мы делаем пересадку в Женеве и летим дальше на Тенерифе. И два месяца я буду жить у тети Клары. Потом вернусь в Дуйсбург, пройду обследование. А потом — опять к тете Кларе на два месяца. Доктор говорит, так я лечусь от ложного крупа. Но он не излечивается. А мне уже пять лет. В следующем году будет шесть, и надо идти в школу. Но тогда я не смогу так часто летать на Тенерифе, только во время каникул. Даже не знаю, что тогда будет.

— У вас есть экономка?

— Есть. Ее зовут Тина. — Он пожал плечами. — Я знаю, ничего нельзя поделать. Хочешь взять мой рисунок? Я дарю его тебе.

— Очень мило с твоей стороны, — ответила Мириам. — Я очень благодарна тебе, Клаус.

— Хочешь, я нарисую еще? Что-нибудь другое? Вокруг так много всего…

— Да, это было бы замечательно.

Мальчик кивнул и пошел, бледный и серьезный, назад, на свободное место рядом с мужчиной в очках и с толстой папкой. Мужчина мельком взглянул на него, рассеянно провел рукой по черным волосам сына. Клаус помахал рукой Мириам, и она махнула ему в ответ.

Ему пять лет, думала фрау Гольдштайн. У него ложный круп. Он живет в Дуйсбурге, где воздух перенасыщен серным диоксином. Сколько детей болеют ложным крупом? Сколько детей постоянно боятся задохнуться? В Германии? В Европе? По всему миру?

Пять лет, думала она. Тогда, в 1941-м, ей было всего четыре года. Однажды ночью пришли они, Ханс и Элен Шенбергеры, хорошие друзья моих родителей в Гамбурге. Они давно договорились, что, если будет грозить «депортация», спрячут нас — мать, отца и меня — в своем большом доме в Бланкенезе. Да, мне было четыре года, и я не понимала, что происходит и почему нам надо прятаться. Я ужасно испугалась. Взрослые несли чемоданы, мать держала меня за руку. Они шли очень быстро, и мне приходилось бежать. На Доротенштрассе внезапно появился патруль, двое полицейских, и потребовали предъявить документы. И отец вместо паспорта показал свою звезду еврея. У нас у всех были такие: у отца, у матери и у меня. Но мы их сняли, прежде чем выйти из квартиры. И вдруг отец показал полицейским свою звезду.

Я тогда ничего не поняла. И только потом догадалась: он хотел спасти нас с мамой. Он показал свою звезду и кинулся бежать туда, откуда мы пришли. И полицейские бросились за ним. А Ханс и Элен Шенбергеры потащили нас дальше, дальше, дальше, за угол, на другую улицу, потом на третью. Так нам удалось уйти.

В доме на Бланкенезе был большой чердак. Там мы с мамой провели три с половиной года. Нам помогали ее друзья. Мама часто плакала и говорила, что полицейские, конечно, догнали отца, арестовали и отправили в концлагерь. Тогда я еще не понимала, что такое концлагерь.

Ханс и Элен Шенбергеры прятали меня и маму почти четыре года. Замечательные люди. В Германии было много замечательных людей, которые помогали евреям, прятали их. А в мае 1945-го нас освободили англичане. И мы с мамой долго искали отца, надеясь, что он выжил в концлагере. Мы искали его долгие годы, но никто ничего не знал о нем, никто не мог нам ничего ответить. В конце концов, мы пришли к выводу, что он погиб.

И вот в 1982 году на приеме у американского Генерального консула я встретила миссис Беллами, которая сказала, что знала отца, и он много лет искал меня, и пришел в бар на Курфюрстендамм с парой маленьких туфелек для девочки…

— А почему с парой детских туфелек? — переспросила Мириам у миссис Беллами, когда они сидели в парке на скамейке. Миссис Беллами покачала головой:

— Я расскажу вам все по порядку, фрау Гольдштайн. После войны Берлин был сильно разрушен. Курфюрстендамм — сплошные руины. От дома, в котором потом открылся бар «У Оскара», оставалась ровно половина. Необрушившиеся стены были испещрены следами от пуль и осколков. У этого бара были два хозяина: Оскар Красцански и Карл Букатц. Карл называл себя Чарли и играл на пианино, Оскар стоял за стойкой. Они познакомились во время войны на окружной железной дороге, об этом мне однажды рассказал Оскар.

Миссис Беллами рассказала и о «защищенной еврейке», и о рабочем, который уступил ей свое место.

— Тогда-то Оскар оставил Карлу свой адрес, а после войны они встретились и в 1948 году открыли этот бар. Четыре года они работали вдвоем, и только в 1952 году смогли нанять барменшу. Этой барменшей была я.

— Вы?!

— Я родилась в Берлине. Мое имя Элфи, девичья фамилия — Цайнер. И я работала у Оскара и Карла барменшей. У нас все напитки были дешевле, и посетителей всегда было много. И, конечно, мы мечтали о большом и красивом баре. Но тогда, в 52-м, бар был маленький, с обитыми красной тканью табуретками у стойки, и красными стенами, и красными бархатными стульями. Да… И вот однажды, в осенний день 1952 года — я проработала всего пару месяцев — в бар зашел маленький, очень худой человек. Он казался больным и был очень грустным. Выглядел просто ужасно: впалые щеки, бледная, покрытая сыпью кожа и редкие седые волосы… О, простите, фрау Гольдштайн, ради бога, простите!

— Не стоит, — ответила Мириам, чувствуя, как кровь стучит в висках. — Рассказывайте дальше, Элфи, рассказывайте, пожалуйста!

И Элфи рассказывала.

В руке у маленького худого человека был пакет. Он поздоровался с Оскаром, Чарли, немногими посетителями. Элфи увидела, как Оскар и Карл пожали посетителю руку. Потом он поклонился ей и сказал: «Здравствуйте, милая дама! Меня зовут Альфред Гольдштайн». И поцеловал руку Элфи, которая была в ту пору очень юной и очень привлекательной. Потом неторопливо открыл свой пакет и вынул очень маленькие белые детские туфельки.

— Бумагу я оставлю у вас, господин Оскар, — сказал он. — И, если позволите, обращусь к обществу с вопросом.

— Хорошо, — согласился Оскар.

Гольдштайн через бар прошел к столику, за которым сидели молодой мужчина и девушка. Элфи видел, как он показал им туфельки и что-то начал говорить. Они внимательно слушали, затем покачали головами. Гольдштайн поклонился и пошел к другому столику.

— Кто это, Оскар? — спросила Элфи.

— Бедный, совсем опустившийся человек, — ответил Оскар. Он наморщил лоб и внимательно наблюдал за реакцией посетителей. — Он постоянно приходит сюда. Когда-то в Гамбурге у него была большая адвокатская практика. Еврей. Чарли помог ему найти комнату в Грюневальде.

Чарли с черной повязкой на глазу сидел за пианино и играл «La vie en rose».

— Что ему нужно? — с болью в сердце поинтересовалась Элфи. — И что это за туфельки?

— Детская обувь. Ты же сама видишь.

— Вижу. Только ничего не понимаю.

— Этот Гольдштайн рассказывает, что его жена и дочь были арестованы в 1941 году, — рассказывал Оскар, не отрывая взгляда от маленького человека. — Они попали в Аушвиц, а он сам оказался в Грос-Розене. Когда русские освободили его, он отправился в Аушвиц. Нацисты к тому времени взорвали и сожгли там все, что могли, но многое осталось. В сохранившихся помещениях были свалены в огромные кучи очки, одежда, зубные протезы, женские волосы, чемоданы, обувь… И было очень много детской обуви, самой маленькой. Гольдштайн вытащил одну пару, полностью уверенный, что это туфельки его дочери. Ее звали Мириам и ей было четыре года, когда ее арестовали. Ему сотни раз говорили, что в Аушвице женщины и малолетние дети прямо с вагонов-платформ отправлялись в газовые камеры, а он не верил этому. Он и сейчас не верит. С 1947 года он бродит по Берлину с туфельками, показывает их людям и спрашивает: не знает ли кто-нибудь, где его Мириам? Он почему-то вбил себе в голову, что Мириам привезли в Берлин.

— А почему в Берлин? Они же из Гамбурга.

— Господи, разве ты не видишь? Он не в себе. Он забыл Гамбург. Он больше ни о чем не помнит. Только о своей маленькой дочери. Беда…

— Разве он не находится под наблюдением врача? — спросила Элфи.

— Нет, почему же, — ответил Оскар. — Пару раз он лежал в психиатрических клиниках. Но все бесполезно. И виноваты в этом несколько женщин.

Чарли играл «La Mer».

— Те, кто выжили там, в Аушвице. Он встретил их, и одна из них вспомнила о какой-то Мириам, и рассказала, что в лагере у детей была такая игра: «Кем бы мне хотелось стать?» И эта Мириам ответила: «Я хотела бы стать собакой, потому что эсэсовцы любят собак». Вот этот Гольдштайн и верит, что эсэсовцы полюбили Мириам и не расстреляли ее.

Элфи Беллами прервала рассказ и взглянула на Мириам.

— Простите, пожалуйста, еще раз простите, — сказала она прерывающимся голосом. — Я понимаю, как чудовищно слушать это, фрау Гольдштайн. Но я подумала, что надо рассказать вам о вашем отце, которого я знала. И о том, что тогда произошло…

Мириам положила свою руку на руку миссис Беллами.

— Спасибо, — сказала она. — Конечно, это ужасно. Но я должна это знать. Я должна знать все! Рассказывайте, Элфи, пожалуйста.

Самолет прошумел прямо над ними, заходя на посадку в аэропорту Тегель. Едва шум стих, Элфи заговорила снова.

— Конечно, и в тот вечер никто не смог ему помочь. И потом тоже — он приходил снова. Люди или смущались, или поражались, но всегда сочувствовали ему, всегда. До тех пор, пока…

— Пока что?

— До того вечера в январе 1954 года, — ответила Элфи. — Я до сих пор помню все подробности… В баре почти не было народа. Потом пришли мужчина и женщина, наши постоянные посетители. Они любили наш бар, а мы любили их. Чарли всегда исполнял их любимые мелодии. Они назвали ему свою самую любимую мелодию. Это была «Sentimental Journey», как сейчас помню. Они не были женаты, но собирались пожениться. И было заметно, что они любят друг друга. Прилавок бара имел форму буквы L, и на узкой стороне была скамейка, как раз на два места. Это был «их» уголок. Я не знаю фамилии женщины, помню только имя — Линда. А его звали Филипп Гиллес.

Мириам Гольдштайн подняла глаза.

— Писатель?

— Тогда он был репортером и кинодраматургом, — ответила Элфи. — Думаю, тогда его книги не имели успеха. Денег у них было мало. Они пили вайнбранд, виски позволить себе не могли. Да и вайнбранд пили медленно. Мы действительно очень любили их обоих. Они всегда приходили во второй половине дня, когда было еще тихо и спокойно, и у Чарли было время сыграть их любимые мелодии. В тот день, в январе 1954 года, был очень сильный снегопад.

…долгое время Линда Бреннер и Филипп Гиллес были единственными посетителями. Чарли играл очень хорошо, Оскар зажег на стойке свечу, и они медленно пили свой вайнбранд и были очень любезны и с Оскаром, и с Чарли, и с барменшей Элфи, которая поставила на стол вазу с цветами, пепельницу и подала винную карту.

Элфи как-то рассказала Линде и Гиллесу, что работала в свое время в «Золотом дне». Она отдавала все чаевые и иногда была вынуждена приводить посетителя домой. Она очень экономила и раз в год на месяц уезжала в Сент-Мориц, прихватив первоклассные чемоданы и красивые платья. Там ее никто не знал, и она жила, как светские дамы, о которых читала в иллюстрированных журналах, и это было для нее высшим шиком. «Тогда я не уступала никому даже за миллион!»

В тот вечер у Элфи было неожиданно много работы. В бар пришла большая компания, десять или одиннадцать мужчин, которые явно были уже подвыпившими, громко смеялись и шумели.

— Мне очень жаль, — сказал Оскар тем двоим на скамеечке.

— Ничего страшного, — улыбнулась Линда. — Мы все равно уже собирались уходить.

— Останьтесь, пожалуйста! — попросил Оскар. — Они из Западной части, могу поспорить. (Западом считалась ФРГ). Посмотрите на эти сальные загривки.

Когда он произнес это, один толстяк уже стоял около Чарли и громко и развязно поинтересовался, может ли он играть что-то еще, кроме этого иностранного дерьма. Чарли ответил, что может играть все, что закажут, и толстяк заказал «Это могут лишь ноги Долорес», «Убери плавки», и «Ах, Эгон, Эгон, Эгон». Чарли, пожав плечами, начал с ног Долорес. Подвыпившие клиенты рычали, подпевая, и Оскар виновато сказал Гиллесу:

— Вот, пожалуйста!

Элфи принимала заказы. Мужчины требовали светлого пива и шнапса, двоим понадобился сект («Но не отечественный! Покажите-ка меню, что тут вообще есть, в этой дыре?»), а толстяк ущипнул Элфи за грудь и за зад, и она ударила его по пальцам. Линда взглянула на Гиллеса, тот кивнул. Они собрались уходить.

В этот момент открылась дверь, под завывание ветра в кафе влетел снег и неуверенно и смиренно вошел маленький, очень худой мужчина — бледный, с впалыми щеками, с кожей, покрытой сыпью, и темными печальными глазами. Он снял шляпу, и стали видны его редкие седые волосы. В руке он держал маленький пакет. Он кивнул Оскару и Чарли, как раз закончившему играть про Долорес и приступившему к плавкам, и подошел к Чарли.

— Проклятие, — пробормотал Оскар. — Именно сейчас…

— Что — «именно сейчас»? — спросила Линда.

— Он пришел.

Мужчина разговаривал с Чарли, и было заметно, что тот советовал ему как можно быстрее уйти. Но маленький человек только качал головой.

— Да что же это! — раздраженно воскликнул Оскар.

Он подал Чарли знак, тот пожал плечами. Элфи, покончив с сервировкой, подошла поближе и попыталась уговорить маленького худого человека уйти. Но все напрасно.

— Кто это? — спросил Гиллес.

Оскар поспешно рассказал Линде и Гиллесу историю маленького человека и то, как он нашел в Аушвице маленькие белые туфельки и внушил себе, что именно они принадлежали его дочери. Он уложился в несколько фраз, закончив словами: «Вы ведь ездили в Аушвиц, как репортер, не правда ли, господин Гиллес?»

— Да, — ответил Гиллес. — В 1952 году я был там.

Он вспоминал: Аушвиц I, Аушвиц II — Биркенау, лагерь смерти, Аушвиц III — Моновиц. В музее Аушвица I я видел все, о чем рассказывал Оскар: женские волосы, зубные протезы, очки, обувь, платья, чемоданы с написанными на них именами и адресами их бывших владельцев. Ида Кляйн, Групеллосштрассе 15, Дюссельдорф, Вайзенкинд. Никогда этого не забуду.

В Моновице, думал Гиллес, фирма «ИГ-Фарбениндустри» построила фабрику по производству синтетической резины. Там в рабочих лагерях, надрываясь до смерти, не разгибая спины, вкалывали на немецкую военную промышленность сотни тысяч рабочих. А наряду с «ИГ-Фарбениндустри» существовали такие концерны, как «Крупп», «Сименс» и другие… Ах, как красиво звучат во всем мире названия наших концернов!

— Ну все, — сказал Оскар — началось!

Гольдштайн подошел к гулякам и показал им туфельки.

— Господин Гольдштайн! — крикнул Оскар. Но было уже поздно.

Розовощекий толстяк с добродушной физиономией выхватил у маленького человека туфельки и высоко поднял их в вытянутой вверх руке. Гольдштайн пытался дотянуться до них, а толстяк, посмеиваясь и явно забавляясь ситуацией, пытался заставить его прыгать.

— Немедленно верните ему обувь! — крикнул Оскар. Толстяк не обратил не него ни малейшего внимания. Однако было заметно, что большинству его приятелей это неприятно. Кое-кто из них уговаривал толстяка прекратить потеху, но другие постепенно входили в раж. Толстяк кинул туфельки одному из них, тот поднялся и перебросил их следующему, а между ними метался Гольдштайн, отчаянно выкрикивая:

— Верните! Пожалуйста, пожалуйста, верните!

Элфи, несущая уставленный бокалами поднос, столкнулась с толстяком и оступилась. Поднос выпал из ее рук, бокалы разлетелись вдребезги, а Элфи, вспомнив о своей роли «леди на один месяц», возмущенно воскликнула:

— Немедленно прекратите! Это низко!

Толстяк изумленно взглянул на нее и протянул руку, чтобы ущипнуть за грудь. Но в этот момент рядом Чарли выскочил из-за пианино и одним прыжком оказался рядом, бросив Элфи на ходу: «Исчезни!»

— Держись, дерьмо! — Чарли с силой ударил толстяка по лицу. Тот инстинктивно вскинул руки, получил второй удар и рухнул на пол.

— Убирайтесь! За стойку! — бросил Чарли Гольдштайну.

В то же мгновение приятель толстяка скрутил ему руки за спиной, а второй ударил Чарли под дых. Третий швырнул белые туфельки в зеркальную стену за прилавком. С полки упала бутылка, за ней — другая, зазвенело бьющееся стекло, запахло алкоголем. Оскар кинулся к телефону, а Элфи, схватив первое, что попалось под руку — веник, — начала яростно колотить им гуляк, избивавших Чарли.

С пола, тяжело кряхтя, поднялся толстяк, набросился на неподвижного Гольдштайна и начал равномерно лупить его по голове. Маленький человек безуспешно пытался увернуться от ударов и жалобно причитал:

— Не надо, не надо… пожалуйста, не надо…

— Ты, грязный еврей, — сопел толстяк, не прекращая осыпать его ударами, — сидим, мирно пьем пиво — и на тебе! Появляется. Видно, забыли тебя отправить в газовую камеру.

Эта речь вызвала бурное одобрение троих приятелей, бьющих Чарли, и столь же бурное негодование прочих, которые начали яростно протестовать, кричать толстяку, что тот ведет себя, как свинья, и требовать оставить Гольдштайна в покое. Страсти накалились до предела…

— Уважаемые дамы и господа! Мы находимся в воздушном пространстве Швейцарии над Базелем и через двадцать пять минут приземлимся в аэропорту Женевы…

Голос капитана авиалайнера, разнесшийся из громкоговорителя по салону, вернул Мириам Гольдштайн из ее воспоминаний в день сегодняшний. Уже в 1954 году моего отца снова называли «грязной свиньей», удрученно думала она. И снова били. Несколько десятилетий существует нацистская партия НПД, и пару лет та ужасная «республиканская» партия, которой руководит бывший эсэсовец Франц Шенхубер, а наши так называемые «христианские» партии реагируют на это так, словно сами собрались податься к радикалам. Шенхубер и его приспешники требуют выслать всех иностранцев, разрешить вернуться на родину всем так называемым «политическим беженцам» и забыть о «вечном покаянии». А лидеры христианских союзов решили, что надо объединяться с «республиканцами», и уже налицо результат — ХДС/ХСС…

Сейчас расизм и антисемитизм возвращаются в большую политику. А проявляться заново в обществе они начали еще тогда, в 1954 году, — когда били моего отца, когда на еврейских надгробьях малевали свастику и оскверняли еврейские кладбища…

— Посмотри же!

Мириам Гольдштайн обернулась. Рядом стоял маленький темноволосый Клаус с серьезными глазами и протягивал ей лист бумаги:

— Я нарисовал еще одну картину, специально для тебя. Это Рейн.

Через лист бумаги проходила широкая голубая полоса.

— Конечно, Рейн, — согласилась Мириам. — Ты очень похоже нарисовал, Клаус.

— Это рисунок для тебя, — ответил бледный мальчуган. — Я же обещал.

— Большое спасибо.

Мириам бережно взяла листок и улыбнулась малышу, страдающему ложным крупом и такому дружелюбному, несмотря на свой недуг.

Оскар торопливо проговорил что-то в телефонную трубку и кинулся на помощь Чарли и Элфи. Приятели толстяка, возмущенные поведением своих дружков, тоже кинулись останавливать дерущихся, и в кафе началась настоящая свалка.

Оскар получил от кого-то кулаком в зубы. Он сплюнул кровь и прыгнул на мужчин, бьющих Чарли. Клубок человеческих тел рухнул на пол.

Розовощекий толстяк продолжал колотить стонущего Гольдштайна, приговаривая:

— Шесть миллионов — это чересчур! Не больше двух.

При этом он оказался возле самого прилавка. И Гиллес с отвращением бросил ему:

— Нацистская свинья.

Толстяк оставил в покое Гольдштайна, уставился на Гиллеса добрыми, почти детскими глазами, и удивленно сказал:

— А ну, повтори!

Гиллес повторил и снял очки. Близорукость у него была немаленькая, и дрался он только тогда, когда поступить иначе было невозможно. Впрочем, драки при его профессии не были редкостью.

Он выскользнул из своего угла и, не давая толстяку опомниться, с силой ударил его в низ живота. Тот взвыл, рухнул на пол и схватился за то, что, по уверениям Линды, среди некоторых французов называлось la garniture. Гиллес ударил толстяка по рукам и услышал голос Линды, — но не увидел ее, потому что был без очков, и вокруг было слишком много дерущихся.

Кто-то швырнул ему в голову стул, и Гиллес упал. Едва он поднялся, как тут же подскочил еще один буян и попытался ударить кулаком в лицо, — но Гиллесу удалось увернуться. Правда, в следующее мгновение удар все-таки настиг его. Кожа над правой бровью лопнула, хлынула кровь… Глаза застилала красная пелена, и Гиллес пропустил несколько весьма болезненных ударов. В какой-то момент он даже испугался, что едва видимый из-за заливающей глаза крови противник может убить его. Но тут парень внезапно рухнул на спину, а над ним склонился красный силуэт Линды: она сорвала с ноги туфлю на тонкой высокой шпильке и с силой ударила его по голове — с такой силой, подумал Гиллес, что, вероятно, проломила парню череп… Но Линда уже тащила его к выходу, крикнув по пути:

— Господин Гольдштайн!

Она схватила его, маленького и дрожащего, за рукав и поволокла обоих мужчин через дерущуюся толпу к выходу. Они выскочили в леденящий холод Курфюрстендамм, порыв ветра швырнул в них пригоршней снега.

— Его туфельки! — вскрикнула Линда и ринулась обратно в бар в одной левой туфле. Правая, которой она нанесла решающий удар, потерялась в суматохе.

Гиллес крепко держал пошатывающегося Гольдштайна. Прихрамывая, по-прежнему в одной левой туфле, вернулась Линда и протянула Гольдштайну маленькие белые туфельки — те самые, которые он вытащил из огромной кучи в Аушвице и семь лет подряд показывал в Берлине всем, кого встречал, чтобы узнать хоть что-нибудь о своей дочери Мириам…

Линда выскочила на середину Курфюрстендамм и, вскинув обе руки, решительно преградила дорогу проезжающему такси. Таксист ударилпо тормозам, машину занесло.

— Садитесь! — распахнув дверцу, крикнула Линда Гольдштайну. — Вот деньги! Завтра после обеда приходите к нам.

И быстро объяснила таксисту:

— Здесь двадцать для вас. Простите, но это очень важно. Запишите, пожалуйста, наш адрес и обязательно доставьте этого господина домой в Грюневальд.

— Будет сделано, милая дама, — смягчившись при виде денег, проговорил таксист, нацарапал в блокноте адрес и уехал. Элфи выскочила из бара, чтобы помочь своим постоянным клиентам, но этого уже не требовалось.

Линда подхватила Гиллеса, почти ничего не различавшего из-за льющейся по лицу крови, и побежала к Кнесбекерштрассе. Здесь было совсем темно. Гиллес внезапно почувствовал безумную усталость и опустился прямо на землю, возле развалин какой-то стены. Линда сгребла ком снега и начала вытирать ему лицо, но кровь из рассеченной брови все текла и текла.

Издалека донесся вой сирены. Он нарастал, становился все громче, потом затих, и стало слышно, как хлопнула дверь автомашины. Линда все вытирала и вытирала кровь, капающую ей на пальто, снежный вихрь крутился вокруг них, и Гиллес произнес:

— С туфлей ты придумала великолепно!

— Ненавижу нацистов!

— Знаешь, — сказал Гиллес, — нам необходимо пожениться.

— Вот что произошло в тот день, фрау Гольдштайн, — сказала Элфи Беллами спустя тридцать четыре года в парке виллы американского Генерального консула в Берлине. Обе женщины долго молчали.

Наконец Мириам спросила:

— А что было дальше? Что стало с моим отцом?

— Те двое, наши постоянные клиенты, вскоре поженились. Они очень заботились о вашем отце. Поместили его в еврейский дом престарелых Джанет Вольф на Дорнебургерштрассе. У него была прекрасная комната и первоклассный врач, доктор Шефер. Каждую неделю фрау Гиллес навещала вашего отца. Я тоже приходила к нему, но, конечно, не так часто. Ему стало лучше, но ясно, извините, что он совсем лишился рассудка. Под конец он принимал фрау Гиллес за собственную дочь. Он сам однажды мне это сказал. Мы сидели и пили чай. И он был совершенно спокоен и почти счастлив, и туфельки лежали на комоде — он больше с ними никуда не ходил, это доктор Шефер постарался. А в 1962 году в Сент-Морице я познакомилась со своим мужем. Мы поженились здесь, в Берлине. У нас двадцатичетырехлетний сын и шестнадцатилетняя дочь. Мы живем на Миквелаллее, у нас все хорошо… Бог мой, что это я вдруг разоткровенничалась с вами?

— У меня тоже все в порядке, — сказала Мириам.

— А ваша мама жива?

— Да, она живет вместе со мной в Любеке. Дай Бог ей долгих лет…

— Я очень рада. Так и должно быть.

— Но с ней все время должен кто-то находиться. У нас очень преданная экономка.

— Мама больна?

— Она слепая, — ответила Мириам. — Пока мы прятались четыре года, мы очень редко могли видеть дневной свет. К 1945 году мама плохо видела, и зрение ее все ухудшалось. Операции помогали только на время. С 1968 года она не видит ничего. Но она по-прежнему очень доброжелательна и крепка духом. А мой отец… Когда он умер?

— В 1959 году, — сказала Элфи. — В мае. Мы с Георгом были на похоронах. У вашего отца хорошая могила на кладбище еврейской общины на Шольплатц. Люди из дома престарелых ухаживают за ней. Они могут рассказать о вашем отце намного больше, чем я. В 1978 году фрау Гиллес умерла…

— О Боже!

— Да, это был страшный удар для ее мужа. Мы в то время были в Америке и узнали об этом только после возвращения. Они тоже жили в Грюневальде, на Бисмаркаллее. Но в телефонной книге их уже нет. Я ездила туда, но там живут незнакомые люди, которые понятия не имеют, куда переехал господин Гиллес. Признаюсь, мы не прикладывали особенных усилий, чтобы разыскать его… Суета, знаете ли. Работа, дети… Слишком короткие каникулы в Европе… А время бежит так быстро… Чарли скончался в 1973 году, Оскар — в 76-м. Бар они давно продали. Я хоронила их обоих — старинные друзья. Да, все умерли. Не знаю, жив ли еще господин Гиллес, но думаю, что жив. Он слишком известен. Если бы умер, об этом заговорили бы везде…

— Уважаемые дамы и господа! — раздался из громкоговорителя звонкий голос стюардессы. — Мы заходим на посадку в Женеве. Пожалуйста, не курите и пристегните ремни. Надеемся, что полет был для вас приятным, и будем рады снова приветствовать вас на борту нашего аэробуса. Спасибо…

«Мир ломает каждого, но позже многие в местах перелома становятся сильнее. А тех, кто не хочет ломаться, он убивает. Он убивает и очень хороших, и очень слабых, и очень мужественных — различий нет. А если ты не таков, как эти люди, можешь быть уверен, что он убьет и тебя, но без особой спешки».

Филипп Гиллес прочитал эти строки из книги Эрнеста Хемингуэя «В другой стране», лежа в шезлонге перед своим домом Ле Фергерон, и услышал шаги. Он снял очки для чтения.

От гостиницы «Бон Аккуэль» шла изящная женщина в голубом летнем костюме с белым воротником и белыми манжетами. У нее было узкое лицо, большие темные глаза и пушистые легкие волосы.

Он встал.

Женщина подошла ближе.

— Господин Гиллес?

— Да.

— Меня зовут Мириам Гольдштайн, — сказала посетительница.

Он внимательно смотрел на нее, потом попытался сказать что-то, но не смог. Так они простояли в молчании несколько минут. Потом Мириам Гольдштайн подошла к нему, обхватила ладонями его голову, притянула к себе и поцеловала в лоб, щеки и губы. В ее глазах стояли слезы.

— Спасибо! Я очень благодарна вам и вашей жене за все, что вы сделали для моего отца, дорогой господин Гиллес.

— Но… — запинаясь, начал он, — но как… Это действительно вы… Вы живы…

— Да, — тихо ответила она. — Как и вы, господин Гиллес.

— И вы здесь. В это трудно поверить. Этого не может быть!

— Не бывает случайностей, дорогой господин Гиллес, — сказала она серьезно. — Извините, я взволнована так же, как и вы. Можно мне сесть?

— Простите.

Он провел ее в дом, в большую гостиную. Она села рядом с узкой высокой фигурой «Мыслящего».

Гиллес принес бокалы и достал бутылку минеральной воды «Перье». Она залпом выпила свой бокал. Гиллес сел.

— Шесть лет тому назад я узнала, что вы сделали, — сказала Мириам. — Ваш адрес я узнала у Валери Рот. Я — адвокат Физического общества Любека, господин Гиллес.

— Так.

— Шесть лет назад в Берлине мне рассказала о вас и вашей жене миссис Беллами. Так я узнала о том, что вы сделали для моего отца, и о той ночи в маленьком баре на Курфюрстендамм. Он назывался «У Оскара», правильно?

— Да.

— Она рассказала мне об Оскаре и Чарли, тапере. Помните?

— Да. Они умерли.

— Как и мой отец.

— А кто эта миссис Беллами? — спросил Гиллес. — Впервые слышу это имя.

— Миссис Элфи Беллами, — сказала Мириам, особенно подчеркнув «Элфи».

— Элфи? Красотка Элфи из бара?

Он снова внимательно посмотрел на Мириам.

— Да, господин Гиллес. Она вышла замуж за американского врача, с которым познакомилась в Сент-Морице. Мы встретились на одном светском приеме. Но Элфи не знала, куда вы переехали. И вот только сейчас, через много лет, я могу вас поблагодарить за то, что вы сделали. Все предопределено, все. Хотя многие утверждают, что смысла нет ни в чем, и Бога нет…

— А вы верите, что Бог есть?

— Да, господин Гиллес.

— Если он есть, он должен ненавидеть созданный им мир.

— Дорогой господин Гиллес…

— Может быть, вы верите еще и во что-то хорошее в человеке?

— Я верю в хорошее в человеке.

— Я был в Аушвице, — сказал Гиллес. — И в Хиросиме, и в Корее, и в Чили, и во Вьетнаме. После 1945 года я побывал на всех войнах. Знакомился со специалистами по пыткам и видел их жертвы. Действительно, как много хорошего и доброго в человеке!

— Во многих людях, господин Гиллес.

— Вам, еврейке, довольно странно думать так.

— Мне, еврейке, не остается ничего другого, чем думать именно так. Иначе после всего, что произошло и происходит, как я могла бы жить, господин Гиллес?

— Ах вот как! Ну что ж, если вы делаете это по такой причине…

— Не только. Я действительно верю. Люди, которые прятали меня и мою маму, люди, которые оказывали сопротивление нацистам, и другим преступлениям и преступникам, и любому насилию и террору — этого не достаточно ли, господин Гиллес? Вы и ваша жена ненавидели зло, вы боролись с ним, и не только против нацистов. Я читала ваши книги.

— Перестаньте, пожалуйста.

— Нет, не перестану. Я приехала, чтобы сказать вам это. Тогда, в баре… не будь вас и вашей жены, моего отца убили бы. Но вы не позволили ему так ужасно погибнуть. Вы позаботились о нем. И были еще Оскар и Чарли. И есть Элфи. Их миллионы, господин Гиллес. Ваш друг, Герхард Ганц боролся против преступников и преступлений против человечества, как и вы. И как это делает сейчас Маркус Марвин.

— Это слишком смелое сравнение.

— Не такое уж оно смелое. Люди, которые со знанием дела ведут человечество к гибели исключительно ради собственной наживы, — по сути дела, такие же преступники, какими были нацисты. Маркус Марвин в беде. И я должна сделать все возможное, чтобы его не упекли на долгие годы за решетку.

— На долгие годы за решетку?

— Он обвиняется в попытке убийства.

— Да что же там произошло?

— Это вам могут рассказать фрау Рот и Боллинг. Они во Франкфурте. Господин Гиллес, вы должны об этом написать. Немедленно. Чтобы помочь Марвину. Вас ведь знают в солидных изданиях. Ваш материал обязательно напечатают.

— Как раз в этом я и не уверен.

— Можете быть абсолютно уверены. Вам надо поехать со мной. Это, так сказать, жизненно необходимо. Это формулировка профессора Ганца. Он часто говорил о вас.

— Почему?

— Он видел только один способ поднять людей на борьбу. А вы, — говорил он, — можете сложные вещи объяснить просто, увлекательно и захватывающе. Те, кто занимаются сейчас вопросами экологии — «Робин Вуд», «Гринпис», — часто только играют на руку противнику. Ведь люди либо совсем не получают никакой информации, либо получают неверные сведения. И оказывается, что защитники окружающей среды лгут и преувеличивают. Люди не знают правды не потому, что не хотят, а потому, что мы не умеем правильно объяснить им, что происходит. А вы можете, господин Гиллес.

— Раньше — возможно. А теперь уже нет.

— И все-таки! Я вспоминаю многочисленные разговоры с Марвином, Боллингом, профессором Ганцем, фрау Рот. У нас те же проблемы, что и у наших коллег. Конечно, можно обратиться за поддержкой к политическим партиям — и тут же попасть в зависимость. Потому что тогда они держали бы нас на крючке, и мы обязаны были бы успокаивать людей. А мы обязаны, — это говорил профессор Ганц, — доверять только самим себе и никому больше. Но нам нужен тот, кто привлечет людей на нашу сторону. Я знаю, что это звучит пафосно, но тем не менее… Филипп Гиллес, — говорил профессор Ганц, — если бы он был с нами… Теперь он есть. Я сижу перед ним. И он полетит со мной во Франкфурт, и то, что он напишет, поможет Маркусу Марвину — и всем нам. Люди в беде не раз обращались к нему, и он всегда помогал им тем, что писал.

— Тогда я был моложе, уважаемая фрау Гольдштайн. Поверьте мне. Все в прошлом. Я потерял надежду.

— Это неправда!

— Это правда, — сказал Гиллес. — Я дам вам одну книгу… «Чудовище». Я старый человек, который думает теперь только о смерти.

— Значит, вы нам не поможете?

— Нет.

— И не поедете во Франкфурт?

— И не поеду во Франкфурт.

6

Днем позже, 19 августа, около полудня Филипп Гиллес вошел в гостиницу «Франкфутер Хоф». Зал регистратуры, как он заметил, был перестроен под целое гостиничное крыло. Его апартаменты были выдержаны в черно-белых тонах и очень элегантны. Он принял ванну и спустился вниз.

Ему навстречу вышел шеф-портье утренней смены Гюнтер Бергман, крупный, подтянутый, элегантный. Гиллес знал его уже лет двадцать точно. Бергман вполголоса сказал:

— Господа ожидают в большом зале, господин Гиллес. Позвольте проводить вас.

Гиллес жил в этой гостинице, когда она еще наполовину была в руинах. Здесь моя «семья», подумал он. Многие мои знакомые во многих гостиницах знали Линду. И сейчас, шагая рядом с Бергманом, он подумал: совсем как дома. Дружище Бергман…

Большой зал был практически пуст. На улице дрожал горячий воздух, но здесь было прохладно. Бергман провел Гиллеса в дальний левый угол, сказал пару слов, улыбнулся, с достоинством поклонился и исчез.

За столом сидели мужчина и женщина. Мужчина в очках встал.

— Большое спасибо, что вы приехали, господин Гиллес. Меня зовут Питер Боллинг. А с Валери Рот вы знакомы. Фрау Гольдштайн подойдет позже — она сейчас в суде.

Гиллес поздоровался с доктором Рот и сел. Мириам Гольдштайн сказала, что случайностей не бывает, подумал он. Ни за что на свете я не хотел бы приезжать сюда. Но приехал.

Подошел официант. Они заказали чай. Черные волосы Боллинга были коротко подстрижены, пальцы приобрели желтоватый оттенок от постоянной работы с кислотами и щелочами. Он выглядел полной противоположностью Маркусу Марвину: замкнутый, сдержанный, тихий и застенчивый.

Фрау Рот была в светлом летнем платье. Но что-то в ее облике смущало Гиллеса, и он внимательно посмотрел на нее.

— Что такое, господин Гиллес?

— Ваши глаза.

— Что с моими глазами?

— Они зеленые.

— Да. И что же?

— Когда мы встретились на Силте, они были карими.

— Глаза те же.

— Вы сказали тогда…

— Контактные линзы, — ответила Валери Рот. — Помните? Я потеряла свои контактные линзы и ждала новые.

— Я помню. Только сейчас ваши глаза зеленого цвета.

— Просто сейчас у меня зеленые контактные линзы. И коричневые тоже есть. И черные, и голубые. Можно заказать любые цвета.

Официант принес чай.

Боллинг поспешно откашлялся.

— В двух словах, господин Гиллес. Парадихлорбензол. Основной производитель у нас, в Байере, — он тяжело вздохнул. — ФРГ есть еще четыре фирмы. Продукт сильно ядовит и вызывает раковые заболевания. Его, конечно, можно обезвредить, но это слишком дорого. Парадихлорбензол назван товаром народного хозяйства, который используется как гигиеническое средство для уничтожения неприятного запаха в помещениях. Фрау Рот уже кое-что по теле…

Он тяжело задышал. Поднялся. Пробормотал: «Извините». Вытащил из кармана бутылочку, поднес ее ко рту и быстро пошел по направлению к гардеробу и туалетным комнатам.

— Что с ним? — испуганно спросил Гиллес.

— Астма, — ответила Валери Рот. — Профессиональное заболевание. Заработал в лаборатории. Получает пенсию по инвалидности — в сорок шесть лет. Иногда несколько дней все бывает нормально. Потом приступ повторяется.

Рядом смеялись две дамы в шляпках, похожих на горшки. Дамы ели пирожные и пили кофе.

Официант прошел мимо, поинтересовавшись:

— Все в порядке?

Гиллес кивнул.

— Господин болен? Может быть, вызвать врача?

— Спасибо. Нет необходимости, — ответила Валери Рот. — Очень любезно с вашей стороны.

Типичный случай революционного подсознания, подумал Боллинг. Измученный приступом, он сидел на табурете в вестибюле возле туалетной комнаты. Всего пять минут смотрю на этого Гиллеса, и мне уже не хватает воздуха. Неприятная история. Но, может быть, он не узнает, что к чему.

Было время, когда профессор Ганц вспоминал о нем, и я говорил: «Профессор, вы настолько известны, что просто не можете позволить себе этого».

— Чего? — спросил как-то Ганц.

— Пригласить Гиллеса.

— Почему?

— Пригласить любого искреннего и справедливого человека — пожалуйста. Но Филиппа Гиллеса!

И Марвин сказал мне как-то: «Не говори ерунды».

— Это не ерунда! — ответил я. — Это правда.

— Ты прочел хотя бы одну его книгу?

— Ни одной строчки! И по собственной воле никогда этого не сделаю.

— Но ты все знаешь о нем, да? — спросил Марвин.

— Да, — ответил я. — Я, в конце концов, интересуюсь литературой. И того, что наши критики пишут об этом Гиллесе, мне вполне достаточно. И даже более чем!

Это очень неприятно, но это так.

Большая часть высокого здания по Герихштрассе, 2, где размещались городской и земельный суды, перестраивалась. Здесь было очень шумно. Судебный исполнитель Франц Кулике рассказывал анекдот швейцару у дверей.

— Что появляется у женщины, долгие годы пользующейся интим-спреем, Густав?

— Что? — переспросил швейцар Густав.

— Озоновая дыра, — ответил Кулике и расхохотался так, что даже поперхнулся.

— Тише, — прошипел Густав. — Здесь Гольдштайн.

К ним подходила хрупкая светловолосая женщина в бледно-зеленом летнем костюме.

Кулике выскочил из швейцарской.

— Фрау доктор, я жду вас. Господин прокурор Ритт сказал, чтобы я проводил вас, когда вы придете.

— Я найду дорогу, господин Кулике, — сказала Мириам Гольдштайн.

— Только не это! — вскричал Кулике. — Никогда в жизни, фрау доктор. Эта стройка превратила все в обезьянник… С каждым днем все хуже. Сегодня не работают лифты. Я действительно обязан вас проводить.

Они пошли вниз по длинному коридору. Кулике не успокаивался ни на мгновение и трещал, как заведенный.

— Могу я кое о чем попросить вас, фрау доктор? Я так давно и хорошо знаю вас. Не обижайтесь, если я кое-что скажу.

— Конечно, нет, господин Кулике, — ответила Мириам.

Она ожидала чего-то подобного с той самой минуты, как увидела его.

— Точно не рассердитесь?

— Точно, господин Кулике.

— Вы ведь пришли из-за этого Маркуса Марвина. Я знаю. Я не скажу ни слова, ни единого слова. Вы его адвокат. Вы не выбираете себе клиента. Это ясно. Все нормально. Но вот что я скажу: он чокнутый! С этой своей загаженной водой, и своим отравленным воздухом, и всем прочим… Если вы спросите меня, фрау доктор, то я сыт по горло этими стенаниями и пустыми разговорами о том, что мы уничтожаем мир. Все не совсем так. Сплошная ложь красных и зеленых. Они всегда стараются всех запугать. Вспомните суматоху после Чернобыля, фрау доктор. Если им верить, то это было преступление! А как же? Все заражено, больше ничего нельзя есть, детям нельзя возиться в песке, бегать под дождем — в общем, дело дрянь. Наглая ложь! Вам же известны данные, которые опубликовало Министерство внутренних дел. И мне они известны. Все нормально, фрау доктор. Абсолютно нормально.

Мириам Гольдштайн молчала: она по опыту знала, что остановить Кулике невозможно. Они свернули в следующий коридор.

— Или вымирание лесов! Неужели вы не видели леса вдоль автобанов? Они же очень хорошие. Так нет же, кричат левые, скорость должна быть не выше ста километров. И что делать нашей автомобильной промышленности, выпускающей высокоскоростные машины? И вообще, где гибнут леса? Там, где не проезжал ни один автомобиль! Кислотные дожди, скажете вы? Тоже ложь. Кислотные дожди никогда не выпадают над автобанами! Вот швейцарцы — разумные люди, не дают запудрить себе мозги. У них есть целая автопартия, которая заботится о правах автомобилистов. Вот это правильно, и я даже сказал бы, это великолепно! Кстати, в Швейцарии есть такие наклейки на заднее стекло автомобиля — я одну наклеил на свою машину: «Моя машина едет и без леса!» — он от души рассмеялся. — Здорово, правда?

— Хм.

— Или дохлые рыбы, — оживленно продолжал судебный чиновник Кулике. — Я спрашивал одного профессора, который сидит за… Ох, Господи, я не имею права разглашать! Ну, так он мне объяснил, что и с рыбами полный порядок. И с тюленями, и с другими животными тоже. Теперь вот на эту лестницу, пожалуйста… Природа все регулирует сама. Было слишком много рыб, и тюленей, и прочих животных, и поэтому все лишние вымирают. Это процесс, говорил тот профессор, за который мы на коленях должны благодарить Господа! На коленях! Вот еще одна лестница, пожалуйста. Вы одна никогда не нашли бы прокурора Ритта… А с климатом вообще чистая пропаганда! Такие колебания наблюдаются уже миллионы лет. Все это совершенно естественно и необходимо, говорил тот профессор. И потом эта чепуха с озоновой дырой. Вы уже знаете анекдот о том, что происходит с женщиной… Боже мой, извините! Я всегда так волнуюсь, когда думаю об этих красных и зеленых! Мы не имеем права вторгаться в процессы саморегуляции в природе. Которые существуют уже миллионы лет, — так говорил профессор. Сейчас направо. Или загрязнение воздуха. Политическая провокация чистой воды! Это преступники, мечтающие о хаосе, разрухе и миллионах безработных. И тогда — вперед, к коммунизму! Не правда ли? Я думаю, что профессор, такой высокообразованный человек, знает, о чем говорит. Верно?

Боллинг вернулся в зал гостиницы и смущенно протиснулся на свое место у окна.

— Вы уже в курсе, что со мной?

Он посмотрел на Валери Рот.

— Да, — ответил Гиллес.

— У других еще хуже. Итак, парадихлорбензол. Используется, кстати, и для обеспечения гигиены в хлеву. И приносит неплохую прибыль.

Дамы в шляпках-«горшках» опять засмеялись. Официант поставил перед ними блюдо с двумя кусками шварцвальдского вишневого торта.

— Крестьяне мечтают, чтобы в их конюшнях и хлевах не было плохого запаха. Коровы не должны жить в зловонии, потому что нам нужно молоко от «благополучных» коров. Если в хлеву распылять какой-либо освежитель воздуха, тогда и коровы, и крестьяне будут очень довольны. Однако определенное количество парадихлорбензола попадет в сточные воды, осядет в почве или попадет на поля вместе с удобрениями. И, разумеется, окажется в целом ряде продуктов питания. И, знаете, парадихлорбензол — это еще не самое страшное. На фоне многих других химических соединений, которые предлагает нам торговля под видом хозяйственных товаров, даже довольно симпатичное.

Валери Рот сказала:

— Этот Хилмар Хансен и производит освежители воздуха. Понимаете, господин Гиллес? Для туалетов, конюшен, хлевов и крематориев. И уже довольно долго. Правда, в 84-м году у него была небольшая неприятность. В телепрограмме «Монитор» рассказали об опасности, которую таят в себе некоторые соединения.

Гиллес думал о том, что побуждает женщину постоянно менять цвет глаз.

— Разразился скандал. Люди стали бояться этой продукции. Хансен и другие промышленники стали использовать новые соединения и вешать на свою продукцию ярлычок «Этот товар не содержит парадихлорбензола».

— Я понимаю, — сказал Гиллес. — А за что сидит Марвин?

— Подождите! — бесцеремонно прервал его Боллинг. Этот Гиллес, подумал он, кажется порядочным человеком, но может оказаться весьма средним писателем. — Погодите! Этот господин преспокойно продолжал выпускать товар, содержащий парадихлорбензол. Однако если товар больше не продается в Европе, то существуют еще и страны «третьего мира».

— Вы думаете, что эти товары продаются где-то еще?

— Господин Гиллес, ваша наивность очаровательна! — сказала Валери Рот. — Но не надо ее преувеличивать. Каждый ребенок знает, что можно вывезти из нищего, голодного, бедствующего «третьего мира».

— Мило, — задумчиво произнес он. — Как-то я хотел написать роман о «третьем мире». Гуманитарные организации, хлеб для бедных братьев, и все такое…

— И хорошо, что не написали, — вмешался Боллинг. — Недавно в Сомали пришел целый корабль этой «гуманитарной» помощи. Все было просчитано замечательно: бедность, традиции, обычаи. Пришел корабль с рисом. А под рисом полным-полно автоматического оружия. Целый корабль оружия.

— Да, да, да, — согласно закивал Гиллес. — Колоссальное свинство. Но объясните же мне, наконец, за что сидит Марвин?

— И такое повсюду, — возмущенно произнесла Валери Рот. — Возьмите, например, Америку. Там запрещено использование спреев всех видов. Не великолепно ли? Совсем не великолепно. Потому что спреи продолжают выпускаться. И экспортируются в страны, где они не запрещены.

— Мы объясняем вам основы и принципы, — сказал Боллинг, — чтобы вы поняли, наконец: мы живем в мире, разрушаемом дураками и преступниками. При этом дураки составляют меньшинство. Человек значит ровно столько, сколько он значит, и ни на йоту больше. Можете записать себе, как «Первый закон Боллинга». Мы с Валери довольно долго собирали факты и провели несколько судебных процессов против этого Хансена, последние — при поддержке Маркуса. Все проиграны.

— Вот затем-то вы нам и нужны, господин Гиллес, — сказала Валери. — Это как с десятью заповедями.

— Что-что?!

— Десять заповедей никогда не работали, — сказала она и усмехнулась. — Хотя могли бы работать, если бы Моисей подал их немного иначе.

— У них есть аргумент убойной силы, — добавил Боллинг.

— У кого?

— У властей. Совершенно убойный аргумент, при помощи которого можно делать абсолютно все. И ничего нельзя запретить или ограничить. Этот аргумент таков: пропадут рабочие места. Нельзя вызывать безработицу. И поэтому мы поставляем синьку для подводных лодок расистскому режиму Южной Африки. И продаем Иордании — соседу Израиля — истребитель «Торнадо». И поставляем ядерные установки в Пакистан. Необходимо что-то делать, иначе…

— …будут потеряны рабочие места, — довершил за него Гиллес. — Это ясно. Я все понял. Впечатляющая логика. Если бы вы еще объяснили мне, почему все-таки сидит Марвин…

— Это все взаимосвязано! — воскликнула Валери Рот. — Позвольте, мы все-таки будем рассказывать все по порядку, господин Гиллес, чтобы вы лучше поняли, за что именно сидит Марвин.

— Сделайте одолжение. Рассказывайте, как считаете нужным, фрау Рот.

— По-прежнему огромные суммы уходят на дотации добычи каменного угля. Законсервировать шахты? Об этом не может быть и речи. Хотя они не только пожирают огромное количество средств, но и отравляют воздух углекислым газом. Но ведь их закрытие приведет к потере рабочих мест… Мы не имеем права закрыть ни одну атомную станцию, — да что там! Даже помыслить о том, чтобы запретить использование атомной энергии. Будут потеряны рабочие места, — с жаром продолжала Валери Рот. — Иностранцы, убирайтесь! Не отнимайте у немцев работу. Рабочие места в Германии только для немцев! Запретить въезд гастарбайтеров в страну! Житейские пороки? Запретить самый неестественный из всех человеческих пороков — милосердие! Ведь его цена — рабочие места.

— Некто уклоняется от уплаты налогов, объясняя это тем, что если он будет платить налоги, его предприятие обанкротится, — вставил Боллинг. — Как ужасно — потерять столько рабочих мест. Гордая песня бравого мужчины.

— Рабочие места, — продолжала Валери, — должны быть гарантированными, даже если труд на них причиняет один только вред и приносит только беды. Сейчас в стране два миллиона двести пятьдесят тысяч безработных. Эксперты уверяют, что этот показатель никогда не снизится, наоборот, их будет только больше. Но ведь наши правители решают и эту проблему! И люди благодаря им мрут, как мухи, от отравленных воздуха, воды, пищи.

— И благодаря этому гениальному методу безработных становится все меньше, а рабочих мест все больше, — подхватил Боллинг. — И в конце концов безработных не будет вовсе — будут только рабочие места. Это ж надо было до такого додуматься!

— Даже самый крупный преступник, совершающий ужасные злодеяния против природы, не является преступником, если обеспечивает рабочие места, — бросила Валери. Ее зеленые контактные линзы яростно сверкнули.

— И тот, кто покрывает этого преступника, должен быть уничтожен. Именно он, а не преступник, — продолжал Боллинг с ожесточением. — Этот мир мог бы выглядеть иначе. Мы давно могли бы перейти на альтернативные формы энергии. На солнечную энергию, например. Проходит эта идея? Разумеется, нет. Это же «несовершенные» системы. Под угрозой рабочие места! Об этом не может быть и речи!

— Солнечная энергия?

— Да, — ответила фрау Рот. — Единственный вид энергии будущего — если, конечно, оно будет. Но все, абсолютно все убивается аргументом о рабочих местах. И Хансен экспортирует свою продукцию в страны «третьего мира». Представьте себе, если бы ему пришлось свернуть свое производство! Рабочие места, господин Гиллес! Полученное рабочее место в тысячу раз важнее здоровья рабочего, важнее климатической катастрофы, важнее конца света! Поэтому-то, конечно, мы и проиграли все наши процессы против Хансена.

— Еще один пролет наверх, фрау доктор, — и мы у цели, — сказал исполнительный судебный чиновник Франц Кулике, которому сидящий в тюрьме профессор, высокообразованный человек разъяснил, что весь этот обезьяний театр вокруг климатической катастрофы, загрязнения окружающей среды и глобального потепления — не что иное, как коварный план красных и зеленых, мечтающих уничтожить промышленность, экономику, государство — короче говоря, все. — Хоть что-нибудь у нас изменилось? Как по-вашему? Помните, десять лет тому назад? — Кулике засмеялся. — Бог ты мой! А теперь? Это ваш чокнутый Маркус Марвин… вы не сердитесь? Он сидит в Пройгнесхайме, знаете эту тюрьму? Самая крупная тюрьма предварительного заключения, поверьте. Женское и мужское отделения. Вход один: Хомбургштрассе, 112. Там, где сейчас сидят женщины, раньше было гестапо. Забавно, правда? А судьи и прокуроры в большинстве своем никогда не бывали в Пройгнесхайме. Нынешние руководители даже хотят организовать ознакомительную экскурсию, чтобы все знали, как все устроено в этой тюрьме предварительного заключения. А сейчас, если предстоит беседа с заключенным, его доставляют сюда в «черном вороне» — специальном полицейском автомобиле.

Вот ваш Марвин и попадет в него с очередной партией, и «черный ворон» привезет его к прокурору, а после допроса снова отвезет его и других заключенных обратно в Пройгнесхайм. Кстати, заключенным это нравится: единственная возможность проехать по городу, смена впечатлений… По-другому эти воры и мошенники не могут ее получить. Но ведь у нас демократия, мы живем в демократическом обществе! Эх, давно необходимо, чтобы пришел кто-нибудь и навел у нас порядок.

— Господин Марвин нанес господину Хансену тяжкие телесные повреждения? — спросил Гиллес.

— Не особенно, — ответила Валери.

— Что значит «не особенно»?

— Так, на четыре-пять недель пребывания в больнице.

— Снимаю шляпу, — сказал Гиллес. — Видимо, Марвин был очень расстроен. И где же он все это осуществил?

— Дома у Хансена, — ответил Боллинг. — На фабрику его ни за что не пропустили бы. А горничная, открывшая ему дверь, ни о чем не знала. Марвин пошел на голоса и обнаружил в гостиной Хансена и двух его руководящих работников. Хансен хотел сразу вышвырнуть Марвина, но ему это не удалось. Им троим не удалось. Он очень сильный, наш Марвин.

— Он один дрался с тремя, — сказала Валери. — Правда, тех двоих он просто отгонял, а бил только Хансена. Разумеется, они обменивались при этом довольно нелицеприятными выражениями. А потом было состряпано обвинительное заключение о попытке нанесения телесных повреждений, которые могли бы привести к летальному исходу.

— Это как? — изумился Гиллес.

— Маркус кричал: «Я убью тебя!»

— Разумеется, он не собирался этого делать, — вставил Боллинг.

— Вы уверены?

— Господин Гиллес, — Валери покачала головой, — вы знаете Марвина. Он легковозбудимый и чрезвычайно впечатлительный человек.

— О да, — согласился Гиллес.

Боллинг серьезно сказал:

— Чувствительный и впечатлительный идеалист. Он никогда не поставил бы на карту свою жизнь, если бы был другим. Смотрите, господин Гиллес, на что хочет обратить внимание фрау Гольдштайн. Маркус работал кинодокументалистом и получал от властей немало подзатыльников. А также видел много подлости и алчности, которые разрушают природу человека и превращают его в животное. И он уже не мог этого терпеть. Он хорошо усвоил: где господствует сила, там помогает только сила.

— Брехт тоже усвоил, — буркнул Гиллес.

— Умоляю вас! — воскликнула Валери. — Брехт — великий поэт! Маркус набросился на Хансена по объективно положительным причинам. Хансен — один из многих предпринимателей, которых не тронет пальцем ни один прокурор. И потому то, что он делает, считается предосудительным лишь в незначительной степени. Самым порочным является отношение прокурора или той инстанции, которая даст прокурору указание ничего не делать.

— Очень плохо, что Хансен упал, — сказал Боллинг. — Во время падения он и получил основные травмы.

— И что у него за травмы? — поинтересовался Гиллес.

— Ну, — сказал Боллинг, — три сломанных ребра, два выбитых зуба, гематома левого глаза, перелом ключицы, разрыв связок на правом голеностопном суставе, множественные кровоподтеки.

— Впечатляюще, — произнес Гиллес. — Похоже, господину Хансену не слишком повезло.

Мириам Гольдштайн немного запыхалась, когда Кулике наконец-то остановился перед дверью и сказал, «Пришли, фрау доктор!» На двери висела небольшая табличка с надписью «Эльмар Ритт — прокурор».

Кулике постучал, и они вошли в комнату ожидания. Дверь в приемную прокурора была приоткрыта, из нее доносился мужской голос. Ритт разговаривал с кем-то по телефону. Кулике прошел вперед и сообщил о прибытии фрау доктора Гольдштайн.

— Всего две минуты, — ответил голос. — Предложите ей присесть.

— Две минуты, — доложил Кулике, вернувшись к Мириам. — Не хотите ли…

— Я слышала, — перебила его Мириам и села в обитое искусственной кожей кресло.

— Тогда до свидания, фрау доктор! — Кулике поклонился и исчез. Дверь за ним захлопнулась. До Мириам донесся разъяренный голос:

— …это называется тестом арийца, господин старший прокурор… Именно тестом арийца! Мы проводим дознание по поводу подстрекательства. К сожалению, до сих пор против «неизвестного лица или группы лиц». У нас уже есть постановление о конфискации этого программного обеспечения… Да, кажется, у вас в Мюнхене то же самое, что и у нас во Франкфурте… Что вы говорите?.. То, что мы конфисковали. Восемьсот шестьдесят четыре нелегальных дискеты для персонального компьютера. Простейшие устройства, которыми может пользоваться даже ребенок. В тесте арийца подсчитываются очки, которые набираешь, отвечая на двадцать вопросов. Вопросы примерно такие: место рождения, цвет волос и глаз, за какую партию голосуешь: НСДАП, Еврейскую народную партию или партию зеленых. — Голос прокурора становился все громче. — Отслеженным таким «электронным способом» евреям эта поганая игрушка предлагает «уничтожение в концентрационном лагере», метисам первого и второго сорта — «отправку на Восточный фронт». А если играющий полностью соответствует «арийцу», на мониторе появляется надпись: «Да здравствует победа! Такие мужчины, как ты, нужны Родине!»

Я верю в хорошее в человеке, думала Мириам Гольдштайн, чувствуя, что впадает в отчаяние. Я не имею права отчаиваться. Никогда. Я не должна терять веру. Никогда в жизни.

А голос продолжал говорить:

— Федеральное бюро контроля в Бонне занесло этот «тест арийца» в черный список. Как антисемитский… Нет, владение дискетой ненаказуемо, вы правы… Только производство и распространение. А это делается втайне. Мы пока не напали на след. Только один обеспокоенный отец передал нам такую дискету… анонимно… восемьсот шестьдесят четыре мы обнаружили на складе… Никто не мог или не хотел нам ничего объяснять. Сколько этих «тестов арийцев» во всей Германии, не знает никто. Мы опубликовали сообщение: тот, кто хоть что-то знает о распространителях, должен обращаться к нам… И у вас тоже, хорошо! Я записываю, господин старший прокурор… Да, для прессы здесь… Попытаемся наладить связи в Байерне с прокуратурой Мюнхена на Нимфенбургерштрассе, номер 52041… Конечно, господин старший прокурор, я сейчас же отдам распоряжение…

Мириам услышала, как заскрипело кресло. Шаги приближались. В дверях появился стройный молодой мужчина. У него было доброе, открытое лицо, — в эту минуту, правда, сильно раскрасневшееся. Чувствовалось, что прокурору Ритту очень жарко — несмотря даже на включенный кондиционер. На нем были льняные брюки и красная спортивная рубашка с короткими рукавами.

— Фрау адвокат…

Мириам встала.

— Вы все слышали?

— Да.

— Разве это не гнусно?

— Конечно, гнусно.

— Это подло! — воскликнул Ритт.

Он был крайне взволнован.

Мириам внезапно вспыхнула:

— Разве вас еще хоть что-то удивляет?

Он изумленно посмотрел на нее.

— Что вы говорите?

— Ничего, — спохватилась она. — Это подло, вы правы.

Вот стоит приличный человек, подумала она. И ты не имеешь права подозревать его. Не имеешь права унывать. Никогда. Ты обязана не терять мужества. Если ты потеряешь мужество — ты потеряешь себя. Этот мужчина весь пылает гневом и яростью, думала она, сжимая маленькие ладони в кулаки. Хорошее, доброе в человеке? Да, да. Хорошее в человеке!

— Проходите, пожалуйста, уважаемая фрау, — сказал прокурор Ритт. Она последовала за ним в небольшой кабинет с одним окном. Где-то грохотали пневматические молоты. Он уселся за письменный стол, заваленный документами, задумчиво проговорил: «В какой же стране мы живем?», ударил кулаком по столешнице и задумчиво уставился в пространство.

— Простите, фрау адвокат, — проговорил он наконец несчастным голосом. — Я звонил во «Франкфутер Хоф», но вы уже ушли.

— Я немного прошла пешком, — ответила Мириам. — А зачем вы звонили?

— Чтобы сэкономить ваше время.

— Не понимаю. Мы же хотели поговорить о Маркусе Марвине.

— Все уже улажено.

— Что?

— Все улажено, — повторил Эльмар Ритт. — Господин Хансен через своего адвоката передал из больницы, что он не имеет претензий к господину Марвину и не считает себя пострадавшим. Слов «Я тебя убью!» господин Марвин не произносил. Это заявление подтвердили полчаса назад оба сотрудника господина Хансена.

Мириам уставилась на прокурора.

— И выбитые зубы, сломанная ключица, разрыв связок, сломанные ребра и кровоподтеки — все это у господина Хансена уже прошло?

— Хансен уверяет, что все прошло.

— И пять недель пребывания в клинике?

— И пять недель пребывания в клинике, — подтвердил Ритт. — Конечно, это чем-то вызвано, — вскричал он. — Простите, пожалуйста, фрау адвокат.

— Вам надо бы подлечить нервы, — сказала Мириам.

— А вам нет?

— О Господи, — ответила Мириам. — Я намного старше вас. Время, когда я рычала и кричала, прошло.

— Не верю, — сказал Ритт.

— Вы, наверное, правильно оценили атаку моих доверителей.

— Конечно. Тем более, что нет ни одного жалобщика. Но попытку нанести смертельный удар мы можем забыть. А вот от денежного штрафа не отвертеться.

Зазвонил телефон. Ритт снял трубку и представился.

— Когда? — спросил он изменившимся голосом. Потом спросил почти шепотом: — Комиссия по расследованию убийств оповещена? — Снова пауза. — Я тоже не знаю, как это стало возможным! — И снова закричал: — Конечно, сейчас буду! Сию минуту!

Он бросил трубку на рычаг и сорвал с крючка куртку.

— Что стряслось? — спросила доктор Мириам Гольдштайн.

— Маркус Марвин мертв, — ответил Эльмар Ритт. — Яд в пище.

7

И это случилось в тот день…

Первая экологическая катастрофа в Антарктике. Вблизи северного пика Нордшпитц затонул аргентинский танкер «Bahia Parasio», груженный девятьюстами тысячами тонн моторного масла. В последующие дни начался массовый мор птенцов пингвинов. Взрослые птицы не могли добывать пищу в отравленной воде. Места высиживания птенцов были покрыты масляным ковром, десятки тысяч птиц были приговорены к смерти. Ученые предсказали: растительному и животному миру в этом районе потребуется не меньше ста лет для восстановления — если оно вообще произойдет.

Вследствие высокого содержания отравляющих веществ в воздухе власти Женевы ввели частичный запрет — сроком на неделю — на движение автотранспорта. В зависимости от четного и нечетного номера машины должны были попеременно, через день, оставаться в гаражах.

Советская газета «Социалистическая индустрия» сообщила, что воздух и питьевая вода в Москве отравлены «хронически». Концентрация окислов азота в столице Советского Союза на тридцать процентов превышает допустимые нормы, количество угарного газа превысило безопасный порог в два раза. Согласно этим данным, вода в Москве больше не пригодна для питья.

Больше чем за год в Майланде выпало всего несколько миллиметров осадков. Город с населением миллион двести пятьдесят тысяч жителей окутан плотным облаком пыли. Две трети людей носят защитные маски, полицейские отказываются снимать респираторы, чтобы ответить на вопросы. В школьных классах из-за защитных масок на лицах учеников слышно лишь невнятное бормотание. На стенах домов расклеены плакаты с призывами сократить расход энергии на отопление, по радио и телевидению звучат советы, как сохранить здоровье. На периферии полицейские не пропускают машины с немайландскими номерами.

Телевидение показало жителей города.

— Уже больше полугода, — говорит портье в «Отель де Фиори» на выезде с Блуменавтобан в направлении Ривьеры, — я мучаюсь хрипами в легких и одышкой. Это невыносимо.

— С каждым днем я чувствую себя все хуже и хуже, — вторит ему владелец киоска в Скале, — должно быть, в воздухе сейчас слишком много всякой дряни.

Продавцы сувениров в пешеходной зоне у кафедрального собора показывают открытые раны, гнойнички и фурункулы на коже. Один из них с сыпью на лице говорит:

— Отрава и всякая гадость выходят из фабричных труб и расползаются сверху вниз по запруженным улицам.

Кто-нибудь кричал от переполняющего его гнева?

Кто-нибудь кричал от страха?

Куда там.

Радиоактивность в районе фабрики по производству плутония «Виндскале» (ныне по понятным пиар-причинам переименованной в предприятие по переработке «Зеллафилд») в северо-западной Англии превышает допустимые нормы в пять раз. Организация по защите окружающей среды «Радость земли» взяла на исследование пробы почвы на берегах реки Эск и обнаружила высокое содержание радиоактивных веществ, — но никаких мер со стороны властей не последовало.

За два с половиной года после чернобыльской катастрофы число больных раком в тех районах вокруг АЭС, откуда не эвакуировали население, увеличилось вдвое, сообщило советское информационное агентство ТАСС. До сих пор радиация во многих местах превышает допустимые показатели. Катастрофически участились случаи выкидышей у женщин, различные врожденные пороки у детей.

Главные вечерние теленовости, голос за кадром:

— Впервые открыто признали природную катастрофучешские власти. До недавнего времени отравленные грунтовые воды и вымирающие леса не обсуждались. Но теперь есть сообщения об исследованиях флоры и фауны в Крушных горах. К несчастью, в них речь идет об уже мертвых лесах.

«Кельнский шут» Вернер Бах, директор Хеенхойзерского кукольного театра, по распоряжению министра экологии ФРГ Клауса Тепфера получает по две тысячи марок за выступление и дает в год двести представлений, в которых агитирует за защиту окружающей среды. Бах занимается этим уже больше тридцати лет и сейчас совершает турне с одночасовым спектаклем, который называется «Веселое мусорное ведро»:

8

Выла полицейская сирена.

Машина промчалась через Эшенхаймский парк на восток, там резко ушла влево, по Фриденбергландштрассе, на север мимо нескончаемого Главного кладбища, снова налево на Гисенерштрассе и, наконец, по параллельной ей Хомбургерландштрассе. Это был уже Пронгейсхайм, вдали виднелись мрачные здания тюрьмы предварительного заключения: слева мужской корпус, справа — женский.

Большие въездные ворота были открыты. Машина въехала во двор и остановилась. Сирена замолкла. Прокурор Эльмар Ритт в белой куртке поверх спортивной рубашки выпрыгнул из кабины.

Еще пять патрульных машин стояли во дворе, около них толпились дюжины две полицейских, некоторые — с автоматами. «Труповозка» и машина передвижной криминалистической лаборатории были припаркованы поодаль. Створки ворот бесшумно закрылись. Из главного здания вышел молодой человек. Он осторожно вынес два больших пластиковых пакета, содержимое которых Ритт не смог рассмотреть, и отдал их криминалистам.

— Здравствуйте, господин Ритт.

— Добрый день. Кто возглавляет комиссию по расследованию убийства?

— Старший комиссар Роберт Дорнхельм. Ваш друг, не так ли?

— Да. Где его можно найти?

— В кабинете директора. Лимонница…

— Что?

— Здесь танцует лимонница.

Молодой человек рассеянно улыбнулся.

Ритт бросился в здание тюрьмы.

В 1932 году в Германии было шесть миллионов безработных. Это и помогло Гитлеру заполучить столько сторонников («Я дам вам работу и хлеб!»). Вероятно, он не пришел бы к власти, если бы социал-демократы, коммунисты и либералы смогли выступить против него единым фронтом. Но левые партии так и не смогли преодолеть раздиравшие их противоречия, что привело к трагическим последствиям. Ежедневно по всей стране происходили уличные стычки, подчас перераставшие в настоящие сражения. Чаще всего побеждали нацисты. Росло число убитых и раненых.

Среди шести миллионов безработных был и Пауль Дорнхельм, механик точных работ из Франкфурта, имевший жену и двухлетнего сына Роберта. Семья влачила нищенское существование. Денег не хватало даже на еду. Росли долги за газ, электричество и отопление, которые постоянно отключали. Пауль был в отчаянии.

Вечером 9 мая 1932 года он ушел, никому не сообщив, куда направляется. С тех пор его никто не видел. Мать оставила заявление об исчезновении мужа в ближайшем отделении полиции, сообщила приметы. Отца долго искали, но — тщетно.

В 1929 году отец Роберта вступил в коммунистическую партию. Ночью 9 мая 1932 года во Франкфурте произошло девять ожесточенных столкновений между коммунистами и фашистами. Никто не мог сказать, погиб ли Пауль Дорнхельм в одной из стычек и его тело увезли среди многих других, или он, как частенько бывало в те времена, растерянный, беспомощный, обескураженный, просто бросил семью на произвол судьбы, — как те мужчины, что «просто завернули за угол, чтобы купить сигарет».

Мать Роберта не хотела верить, что ее мужа нет в живых. Чтобы заработать на кусок хлеба себе и сыну, ей приходилось выполнять самую тяжелую и низкооплачиваемую работу. И все равно каждый вечер она и Роберт, читая молитву, просили Бога защитить Пауля.

— Где наш папочка? — часто спрашивал Роберт.

И мать всегда отвечала:

— Ты же знаешь, я была в полиции. Полиция ищет его, сердечко мое.

В пятилетием возрасте Роберт решил стать полицейским, чтобы разыскать отца, а если с ним что-то случилось — покарать тех, кто в этом виноват.

Пока прокурор Ритт добирался в Пронгейсхайм, Мириам Гольдштайн вернулась в свои апартаменты во «Франкфутер Хоф». Ритт сказал, что перезвонит ей.

Мириам не находила себе места. Она то ходила по комнате взад-вперед, то ложилась на кровать, то усаживалась в белое кресло рядом с журнальным столиком и пыталась читать утренние газеты, — но не видела строчек. Смерть Марвина потрясла ее.

В очередной раз перелистывая газету, Мириам вдруг увидела огромное — на целую полосу — объявление.

Верхние две трети страницы были отданы под изображение земного шара, повернутого к читателю Европой, Африкой, западной частью России, востоком Северной и всей Южной Америкой. Шар был опоясан обручем с надписью: «Мир без фреона».

В нижней части страницы по всей ширине листа было написано:

УСПЕХ МИНИСТРА ЭКОЛОГИИ ТЕРФЕРА!

АЭРОЗОЛЬНЫЕ БАЛЛОНЧИКИ БЕЗ ФРЕОНА!

Ниже шел текст в две колонки:

«Немецкие производители спреев отреагировали на подписанный в Монреале протокол по озону быстрее, чем ожидалось. Поскольку есть серьезные основания считать, что фреон является одной из причин нарушения озонового слоя, с 1987 года производители стараются не применять его при изготовлении спреев. В течение года такие фирмы, как (дальше следовало перечисление семи известных косметических фирм), выпускают в продажу товары, не содержащие фреон. Их легко узнать по специальному отличительному знаку. Надеемся, что граждане, сознающие свою ответственность за сохранность окружающей среды, согласятся с этим предложением».

Между колонками был изображен аэрозольный баллончик с опознавательным знаком: маленький земной шар и слоган «Мир без фреона» на широком обруче.

Мириам долго рассматривала огромное объявление. Лестные слова в адрес министра экологии… «отреагировали… быстрее, чем ожидалось»… «в течение года»… Расхваливали семь фирм. Но почему их не прославляли год назад? И эти реверансы перед покупателями: «Надеемся, что граждане, сознающие свою ответственность…» Страх и бизнес? Очень странно.

Мириам быстро пролистала все газеты, лежащие перед ней на столике и в каждой нашла подобное объявление. Она подумала об открытом письме, которое Боллинг написал для «Штерн» и в котором обращался к «дорогим коллегам» из фирм «Хехст» и «Кали-Хеми» с просьбой протестовать против производства фреона. В письме Боллинга речь шла не о дезодорантах и лаках для волос. Он предостерегал «дорогих коллег», что свою шкуру они еще могут спасти, а вот своих детей и внуков — вряд ли… Что они будут рассказывать детям, когда погибнет вся растительность и перестанет вырабатываться кислород, спрашивал он. «Речь идет всего лишь об элементарном выживании человечества», — говорилось в его воззвании.

Что могут означать эти объявления, в которых с воодушевлением сообщается, что семь фирм удалили фреон из химического состава лаков для волос и дезодорантов? При чем тут заслуга министра экологии? И, кстати, фирмы «Хехст» и «Кали-Хеми» названы не были.

Мириам продолжала листать газеты. Наконец в «Зюддойче Цайтунг» на странице комментариев она наткнулась на небольшую колонку под названием «Тепфер опережен загрязнителями».

«Слишком поздно и слишком мало — в этом и заключается трагизм экологической политики. Промышленность, как это было с гордостью заявлено в огромном объявлении, наконец-то практически исключила из химического состава спреев фреон. Но при этом такие наиболее серьезные и важные вещества, как хладагент и газообразное топливо, остаются. И заменяющие химические вещества… так или иначе подогревают атмосферу Земли».

И сколько аэрозольных баллончиков старого образца уходит в страны «третьего мира», думала Мириам.

«Министр экологии Тепфер поставил задачу: к 1995 году снизить применение фтористо-хлористого углеводорода на 90–95 процентов…»

Опять только многолетний срок вместо немедленного запрета, думала Мириам.

«С объявлениями у этого федерального правительства всегда порядок. Однако в противовес годами повторяемым прогнозам, например, загрязнение воздуха в Германии не только не уменьшилось, а даже усилилось. Основные причины: большое количество грузовых автомобилей и автомобилей с неотрегулированными карбюраторами… Готовящийся свободный проезд для транзита грузовиков всех стран через ФРГ станет страшной катастрофой, — если не будет срочного политического решения против…»

Мириам Гольдштайн тихо сидела в белом кресле у окна и смотрела на многочисленные светящиеся башни в Сити. Она размышляла о том, кому была выгодна смерть Маркуса Марвина настолько, чтобы не остановиться перед убийством, — и вспоминала все новые и новые имена…

Старший комиссар Роберт Дорнхельм, которому директор тюрьмы предварительного заключения Франкфурт-Пройгнесхайм по старой дружбе предоставил в распоряжение свой кабинет, был высоким полным человеком с вечно фиолетовыми губами. Вопреки всем подозрениям, сердце у этого пятидесятивосьмилетнего мужчины было абсолютно здоровым. Комната, в которой он сидел, напоминала офис преуспевающего адвоката, и только тяжелые решетки на окнах портили впечатление. На письменном столе в узкой хрустальной вазе стояла красная роза.

Несмотря на жару — в кабинете не было кондиционера — массивный старший комиссар был в темно-сером костюме-«тройке». На темно-зеленом галстуке был приколот маленький позолоченный причудливый герб. Он неторопливо чистил ногти, когда распахнулась дверь и в комнату, тяжело дыша, ворвался Эльмар Ритт.

— Что здесь происходит? — рявкнул он. — Мафия наложила лапу и на это хозяйство?

Мужчина с фиолетовыми губами невозмутимо пожал плечами. Ритт продолжал бушевать:

— Марвин сидел в одной камере с Энгельбрехтом, не так ли? С торговцем оружием Энгельбрехтом. Этот спекулянт получает деликатесы из гостиницы — это право ему, видите ли, выхлопотал его адвокат. И, разумеется, этот Энгельбрехт настолько человеколюбив, что просто не смог спокойно смотреть, как Марвин запихивает в себя тюремную баланду, не так ли? И поэтому предложил ему ужин. Марвин с радостью согласился — еще бы! Я бы тоже с радостью согласился. Оба получили особое разрешение. А по телефону директор сказал мне, что в пище был яд.

— Да, но… — мягко начал Дорнхельм.

— Погоди! — Ритт все больше разъярялся. Ему было жарко, по лицу катился пот. — Почему же тогда великий гуманист Энгельбрехт тоже не умер?

— Дружище…

Дорнхельм снова пожал плечами и замолчал. В вечной невозмутимости и терпении многие усматривали объяснение его успешной карьеры.

— Мужчина, доставляющий еду, отдает передачу у входа, а на следующий день забирает пустую посуду, не так ли?

— Эльмар! — внезапно взревел Дорнхельм.

Резкая смена его настроений тоже поражала.

— Не рычи! — заорал Ритт. — Грязное дело! Мужчина никогда не входит в здание. Посуду с едой забирает служащий, потом надзиратель приносит ее в камеру, где сидят Энгельбрехт и Марвин. Все должны есть в камере. Контроль во время приема пищи незначительный. Здесь, в здании, ты можешь искать убийцу Марвина до 3000 года! Но и в этом случае успеха не будет — это я тебе говорю!

Дорнхельм наконец перекричал его:

— Да заткнись же ты, парень! Твой Марвин вовсе не отравлен. Он очень даже живой.

— Что?

— Жив твой Марвин. Ничего с ним не случилось.

В номере Мириам Гольдштайн зазвонил телефон. Она подняла трубку.

— О, Мари Гольдштайн, — произнес женский голос. — Это замечательно.

Женщина говорила по-французски.

— Что замечательно? — спросила Мириам тоже по-французски.

Над домом раздался гул. Мириам выглянула в окно и увидела над башнями Немецкого банка самолет. Рев мотора стал очень громким.

— Добрый день, — кричал женский голос. — Мэтр Гольдштайн!

— Да. Это самолет. Что замечательно?

— Что я так быстро нашла вас. Мсье Виртран сказал, что вы сегодня будете во Франкфурте. «Франкфутер Хоф» — первая гостиница, в которую я позвонила. И мне сразу повезло. Могу я передать трубку мсье Виртрану?

— Пожалуйста, Изабель.

— Ne quittes pas!^[2] — ответила Изабель.

Они всегда так говорят, подумала Мириам.

Раздался мужской голос:

— Это Герард Виртран. Здравствуйте, Мириам!

— Здравствуйте, Герард!

— Вы уже были в суде?

— Да.

— И что? Вы можете что-нибудь сделать для Маркуса?

— Герард, наш друг Маркус Марвин скончался.

— Нет! — в отчаянии вскричал Герард.

— Это действительно так, — сказала Мириам.

— Mais, pour la grace de Dieu,^[3] почему? Что произошло?

— Он отравлен.

— Но он же в тюрьме!

— Он и был отравлен в тюрьме.

Мириам услышала, как он повторил ее последние слова, а затем послышались взволнованные женские голоса. Потом Виртран заговорил снова:

— Послушайте, Мириам, это… это… гнусно! Почему? Почему его убили?

— Понятия не имею, — ответила она. — Я была у прокурора, его зовут Ритт. Ему позвонили по телефону. Ритт был очень напуган, сказал только, что Марвин мертв, отравлен, и помчался в тюрьму, в пригород. Велел мне отправляться в гостиницу и ждать его звонка.

— Ужасно. Не могу поверить. А вы верите в это?

— Увы…

— Мы прилетим ближайшим рейсом, Мириам! Дождитесь нас, пожалуйста, в гостинице или оставьте информацию, если уйдете. Я не знаю, когда вылетает ближайший самолет, но в любом случае через пару часов мы будем во Франкфурте.

— Что значит «Марвин жив»? — переспросил Эльмар Ритт. Ошеломленный и обескураженный, он наконец-то заговорил нормально. — По телефону…

Старший комиссар с фиолетовыми губами кивнул.

— Этот идиот Вертер в первый момент, когда поднялась паника, назвал директору только блок, этаж и номер камеры. В камере сидели Марвин и Энгельбрехт. Директор смог установить это сразу, в своем кабинете, взглянув на план размещения камер. Он позвонил прокурору Энгельбрехта и тебе, чтобы обрадовать, что ваши клиенты умерли. Мне очень жаль, дружище, что тебя неверно информировали.

Голос Дорнхельма снова стал тихим и мягким.

— Прости, что наорал на тебя. Сорвался… Хансен снимает свои обвинения. Заявил, что не считает себя потерпевшим. Два свидетеля лгут. Черт бы побрал все. Потом позвонили из Мюнхена — из-за одного свинства, устроенного нацистами.

— Ты ужасно потеешь. Взгляни на меня. Я потею? Нет. Не надо принимать все так близко к сердцу, дружище.

— Брось, старина. Зачем ты тогда сидишь здесь, собственно говоря? Тебе нечем заняться?

— Нет.

— Что значит «нет»?

— Здесь мои люди. Первоклассные специалисты. Крепко знают свое дело и все делают правильно… если знают, что старый дурак рядом.

— Какой старый дурак?

— Я! — Дорнхельм ухмыльнулся. — Ты и представить себе не можешь, что здесь творилось! Директор говорит, сплошной хаос. Пока не нашли врача. Да, еще около четверти часа слушали его нытье. Потом он вошел в камеру. Оба мужчины были давно мертвы.

В помещении пахло пылью, по́том, старыми бумагами. Лицо Эльмара Ритта вновь залилось багровым румянцем. Он судорожно сглотнул.

— Оба мужчины? Какие?

— Энгельбрехт и Монхаупт.

— Я сойду с ума, — простонал Ритт. — Энгельбрехт и — кто?!

— Монхаупт. Траугот Монхаупт.

— А кто это — Траугот Монхаупт?

— Уборщик. Он принес посуду с едой.

— Так почему же он умер? — снова заревел Ритт.

— В его желудке была обнаружена отравленная диетическая еда из гостиницы, дружище.

— Каким образом этот… как бишь его… как он, — Ритт застонал. — Энгельбрехт пригласил его пообедать?

— Об этом я тебе и говорю, дружище. Невозможно смотреть, как ты потеешь.

— Как это Энгельбрехт пригласил Монхаупта пообедать?

— Спокойно, спокойно. Возьми себя в руки. Это необходимо. Ты слышал, что инфаркт миокарда «молодеет» с каждым годом? Я где-то читал об этом. Итак, смотри: Энгельбрехт получает свою жратву, приглашает Монхаупта. Тот, естественно, рад до безумия. А через пару минут оба мертвы.

— А почему Энгельбрехт был в камере один? — почти прошептал Ритт.

— Да потому что его увели за пару часов до того, как это все случилось. Его же должны сегодня освободить, ты что, забыл? Но в администрации необходимо уладить множество формальностей. Он до сих пор в тюрьме. Поел. Пустую баланду.

Ритт медленно произнес:

— Марвин жив только потому, что не ел вместе с Энгельбрехтом.

Дорнхельм остановился возле письменного стола и воскликнул:

— Наконец-то до тебя дошло!

От звука его голоса хрустальная ваза с красной розой упала. Вода полилась на ковер.

— Не ори! — сказал Ритт.

— Что?

— Не ори. Я этого не люблю.

— Только ты один, — Дорнхельм подошел к раковине, наполнил вазу водой. Осторожно поставил розу на место, произнеся при этом: «Моделон».

— Всегда только Моделон.

— Что?

— Сорт роз. Моделон. «Через день новая роза Моделон», — сказал мне директор. Ему нравятся все сорта красных роз. Но Моделон — самые любимые, — Дорнхельм ухмыльнулся. — Да, Монхаупт получил пищу, предназначенную для Марвина! Но того как раз увели из камеры. И караульные об этом не сообщили. Лара, Солярия, Баккара… исключительно сорта красных роз. Все красивы, но не так, как Моделон, говорит директор. Есть еще Даллас и Соня. Но они светло-розовые. Жизнь человека быстротечна, и смерть приходит так быстро, дружище. Прекрасная смерть. Знаешь, отчего умерли Энгельбрехт и Монхаупт? — Дорнхельм, улыбаясь, причмокнул. — Крабовый коктейль. Кордон блю. С диким рисом. На десерт — нежный шербет на выбор. Но до него они не дошли.

— До чего не дошли?

— До нежного шербета, — на губах Дорнхельма опять заиграла улыбка. — Яд был в диком рисе, сказал доктор Грюнберг, наш врач. Обнаружены шарики. Они сожрали почти весь дикий рис, прежде чем подействовал яд. Камера пропахла запахом горького миндаля. Почти как табачным дымом. Без сомнения, цианистый калий. Как сказал доктор Грюнберг, крохотные гранулы были подмешаны в дикий рис. Никто не мог распознать, ни один человек. Точный химический состав пока неизвестен, но доктор Грюнберг говорит, его можно определить за несколько минут. Стали бы Энгельбрехт и Монхаупт уплетать за обе щеки рис, если бы с самого начала что-то заметили? — Дорнхельм постепенно разрабатывал тему. — Когда цианистый калий высвобождается, он превращается в газ цианисто-водородной кислоты. Газ сразу же заблокировал железосодержащие ферменты. Он всегда так действует. Знаешь, что такое ферменты, дружище?

— Нет.

— Вырабатываемые живыми клетками вещества, которые катализируют биохимические реакции организма.

— Ага.

— Газ цианисто-водородной кислоты, естественно, блокирует и дыхательные пути, возникают проблемы с дыханием. И поступлением кислорода в мозг. Наш мозг очень чувствителен к недостатку кислорода, понимаешь, парень? Если цианистый калий находится в стеклянной капсуле, и ее надо раскусить, чтобы отравиться, то сожжешь пищевод. А Энгельбрехт и Монхаупт получили яд прямо в желудке, и это весьма гуманный способ умерщвления. Я тоже считаю Моделон самым красивым сортом роз.

— Еще рюмку коньяку, пожалуйста, — сказал доктор Маркус Марвин. — Я очень слаб.

Было начало седьмого вечера. В этот день, 19 августа, Марвин сидел в гостиной в номере Мириам Гольдштайн во «Франкфутер Хоф». При удачной попытке избить Гилмара Хансена досталось и самому доктору. Правая рука его была перевязана, левый глаз заплыл, висок был заклеен пластырем, а на лице красовались синие кровоподтеки.

Мужчина с черными, вечно взлохмаченными волосами был одет элегантнее, чем в свое время на Силте: голубой летний костюм, открытые туфли и даже галстук на шее. Но то, что он остался в живых только благодаря стечению обстоятельств, сильно расстроило нервы атлетически сложенному физику-атомщику.

Мириам Гольдштайн достала из бара очередную бутылочку «Реми Мартин». На улице стояла невыносимая жара, но в номере тихо шелестел кондиционер.

Прокурор Ритт позвонил Мириам и сообщил, что произошло в тюрьме предварительного заключения в Пройгнесхайме. Теперь ему придется разбираться с женой и адвокатами отравленного торговца оружием Хельберта Энгельбрехта, а также с родственниками Траугота Монхаупта, отравленного из-за гостеприимства Энгельбрехта, с администрацией тюрьмы и министерством юстиции. Он и его друг Дорнхельм из комиссии по расследованию убийств обязаны сделать все возможное, чтобы выяснить, кто, где и для чего отравил еду. И, наконец, прокурор потребовал точно выяснить, по какой причине избитый Хансен так неожиданно отозвал свои обвинения.

Много вопросов. Много работы.

Мириам вновь рассказывала собравшимся о том, что Герард Виртран звонил из Парижа, когда она думала, что Марвин мертв, и что Виртран уже летит во Франкфурт.

— Он приедет один? — спросил Марвин.

— Он сказал «мы». Я не знаю, кто с ним будет.

— Вероятно, супруга. Вот для них будет сюрприз, когда они меня увидят, — Марвин покачал головой. — Мне просто невероятно везет, — произнес он с детским удивлением. — Подумать только, если бы я поел с Энгельбрехтом…

— Дуракам счастье, — отозвался Питер Боллинг. — Старая народная мудрость. Теперь ты еще раз убедился, насколько она мудра.

— Ни в коем случае не хочу волновать вас еще больше, — сказала Мириам Гольдштайн, — но вам не приходила в голову мысль, что некто хотел отравить вовсе не Энгельбрехта, а вас?

— Черт подери, — произнес Марвин, — какая прекрасная идея. Да, конечно, это возможно.

— Господин Ритт рекомендует вам подумать над этим.

— А почему у кого-то появилось желание убить Марвина? — спросил Боллинг.

— Помните, как вы пришли на могилу Герхарда в Силте? — спросила Валери Рот у Гиллеса. — Когда мы познакомились, я сказала вам, что к третьему инфаркту дяди приложили руку определенные люди. Его устранили. Помните?

— Да, — ответил Гиллес.

— Теперь на очереди Марвин, — сказала Валери. — Мириам права.

— Может быть, — задумчиво проговорила Мириам, — и в самом деле должен был умереть только Хельберт Энгельбрехт. Но у меня такое чувство, что следующим должны стать вы, Маркус.

— Я должен стать следующим давным-давно, — с готовностью согласился Марвин. — С того самого момента, как вернулся из атомной резервации Ханворда и вылетел из органов надзора.

— Прокурор Ритт считает, что вам надо потребовать охрану полиции, — сказала доктор Гольдштайн.

— Мне она не нужна, — ответил он. — Это нонсенс! Если они действительно задались целью устранить меня, они это сделают, даже несмотря на серьезную охрану полиции, — он криво ухмыльнулся. — К черту полицейскую охрану! Мне везет, вы же видите. Такой я везучий чудак.

Мириам Гольдштайн постучала по дереву:

— Так говорить нельзя! Я очень беспокоюсь, Маркус. И Герард беспокоится не меньше.

Валери Рот снова обратилась к Гиллесу.

— Виртраны — это наши хорошие друзья. Мы работаем вместе.

Марвин просиял:

— Замечательные друзья! Герард и Моник. Они будут восхищены, господин Гиллес. Их ничто не сломит. Что пришлось вынести Герарду, Боже мой! Он учился в одной из этих «Больших школ», откуда выходят все ведущие политики и экономисты, «Эколь Политекник» в Париже. Он — доктор естественных наук, физик-ядерщик. Он не сделал карьеры в политике или экономике, но стал секретарем ядерной секции СДТ. И использовал свои положение и возможности, чтобы критиковать атомные станции. Будучи экспертом, он постоянно указывал на все опасности, постоянно напоминал о том риске, который несут атомные станции Франции. И всегда защищал интересы рабочих. Они любили его.

— Единственный свой парень! — сказал химик Боллинг. — Например, будучи боссом СДТ, он мог питаться в ресторане для деятелей этого профсоюза. Но он никогда этого не делал, всегда ел в столовой с рабочими.

— Написал книгу об опасности, которую таит в себе атомная техника. Между прочим, вместе с Моник. Он познакомился с ней в профсоюзе. Она тоже физик-ядерщик. Ей тридцать пять, ему сорок один, — Марвин коротко рассмеялся и тут же поморщился от боли. — Когда книга вышла в свет, коллектив рабочих с установки повторного обогащения устроил трехмесячную забастовку. После чего Герард, конечно, перестал быть профсоюзным боссом. На этом настояло Общество эксплуатационников.

— Потом он был вызван в правительство, — сказал Боллинг.

— С самого начала, — прервал его Марвин, — Герард говорил: если мы и дальше будем безрассудно использовать энергию такого рода, Земля погибнет, прежде чем появятся другие виды энергии. Надо снизить потребление атомной энергии, а вместо нее использовать солнечную. Это было представлено правительству. И Герард получил задание: написать трактат на тему экономии энергии: где и как можно ее сэкономить. И оказалось, что сэкономить можно очень много, Герард вам об этом расскажет, — Марвин снова рассмеялся, ойкнул и продолжал. — Но он снова перестарался. Обвинил всю промышленность в неразумном расходовании энергии и предложил реальные, но очень радикальные меры. Конечно, правительство под давлением промышленников не смогло с ним согласиться. Так Герард снова лишился должности. Думаете, это его сломило? Черта с два! Вместе с женой и единомышленниками он создал фирму ESI-Energy System, которая консультирует объединения, министерства и правительства всего мира.

Зазвонил телефон.

— Может быть, это они? — взволнованно спросил Марвин.

Мириам подняла трубку.

Девичий голос спросил:

— Фрау доктор Гольдштайн?

— Да.

— Прибыл господин Йошка Циннер. Он говорит, что у вас назначена встреча на половину седьмого вечера.

— О Господи! — Мириам шлепнула себя по лбу. — Попросите господина Циннера минуточку подождать, — она прикрыла микрофон рукой и обратилась к собравшимся. — Я уже забываю о договоренностях и встречах. Это ужасно! Я еще довольно молода, чтобы быть такой клушей.

— Йошка Циннер? — переспросил Гиллес.

— Да. Продюсер. Вы его знаете?

— Еще бы! — яростно ответил Гиллес. — Что ему от вас нужно?

— Не знаю, — Мириам беспомощно пожала плечами. — Он позвонил два дня назад. Сказал, что непременно должен поговорить со мной о чем-то чрезвычайно важном. Будто бы речь идет об очень большом проекте, в котором примет участие телевидение Франкфурта. Я поинтересовалась у одного знакомого с ТВ, и он подтвердил, что они готовят проект, который мог бы представлять для нас большой интерес. Я хотела рассказать вам об этом, но из-за всей этой истории начисто забыла. А что за человек этот Циннер? — спросила она Гиллеса.

— Сумасшедший, — ответил Гиллес. — Но какой! Вам придется кое-что пережить.

— Если это будет что-то ужасное, я просто выгоню его, — сказала Мириам и убрала ладонь с микрофона. — Фройляйн, попросите господина Циннера подняться.

— Мне очень жаль, фрау доктор, но он сказал, что не может ждать…

— Что?

— Очень прошу извинить меня, — голос девушки с коммутатора звучал растерянно. — Господин спросил номер ваших апартаментов. Моя коллега, к сожалению, назвала его. Мне очень неприятно. Господин Циннер был очень взволнован рванулся к лифту. Через несколько секунд он будет у вас. Простите, пожалуйста, но мы не смогли справиться с этим господином.

— Ну, хорошо, — сказала Мириам и повесила трубку.

— Он просто кидался на всех, — сказала она друзьям, качая головой. — Вы говорите, сумасшедший, господин Гиллес?

— Да, — задумчиво произнес Гиллес, — и если это учесть…

— Что тогда? — спросила Валери Рот.

— …ничего удивительного, если он сейчас возникнет перед нами.

— Думаете, здесь что-то не так?

— Может быть, все в порядке, — ответил Гиллес с явным беспокойством. — И все же… Йошка Циннер… Постарайтесь кое-что понять!

Зазвенел звонок.

— Филипп! — Мириам Гольдштайн встала и открыла дверь. Маленький и толстенький мужчина стрелой промчался мимо нее, влетел в комнату и сжал в объятиях поднявшегося Гиллеса, — правда, поскольку Гиллес был значительно выше, объятия пришлись на уровень бедер.

— Ниже, пожалуйста! — воскликнул толстяк. — Наклонитесь ниже!

Гиллес послушно наклонился, и мужчина расцеловал его в обе щеки. Все произошло практически молниеносно.

— Ну же, — требовательно сказал коротышка.

— Что «ну же»?

— Разве старый Йошка не заслуживает поцелуя?

Добившись своего, он посмотрел по сторонам, сияя от гордости.

— Мой лучший старый друг, дамы и господа! — провозгласил он. — Написал семь или восемь сценариев для моих фильмов, правда, уже очень давно. Единственный приличный человек в нашем грязном деле. Единственный, кто что-то мог. Он скажет, что я преувеличиваю. Он скажет, что мы только и делали, что ругались и скандалили. Как на духу скажу вам, потому что никогда не платил за сценарий третью ставку, — не слушайте его, дамы и господа, не слушайте его! Он это скажет из скромности. Он никогда не хвастается и не зазнается. Я не плачу третью ставку никогда — это вам скажет любой автор. Это верно. На меня всегда жалуются — ну и пусть. Это мое единственное удовольствие, моя игра в рулетку: иногда выигрывает автор, иногда я. Меня всегда вдохновляли эти крючкотворы. Я сам не знаю ничего, что они сочиняют.

Все смотрели на него в молчании. Толстяк был очень колоритен: в отлично сшитом белом шелковом костюме, в голубой рубашке с ослепительно белым воротничком. На галстуке красовалась дорогая бриллиантовая булавка, а на манжетах сияли запонки — тоже с бриллиантами. Он может переплюнуть по щегольству американского писателя Тома Вольфа, подумал Гиллес. А ведь раньше Йошка носил лишь самые дешевые подделки. «Мужчина должен быть немного красивее обезьяны — и тогда он уже красавец», — он постоянно цитировал эту фразу из книги Фридриха Торгберса «Тетушка Йолеш». И Торгберса, как и меня, он тоже пытался надуть.

— Это господин Йошка Циннер, кинопродюсер, — сказал Гиллес. — Йошка, позвольте вас познакомить…

— Я сам познакомлюсь. Вам на это понадобится слишком много времени. Но я тоже хорош. Моя главная беда — вечные и бесконечные перепалки. Но к делу. Фрау доктор Гольдштайн.

— Да, — она не позволила ему поцеловать ей руку. — Но откуда…

— Все-таки я знаю. Известная женщина. А вы — фрау доктор Рот. Большая честь для меня, — он поцеловал руку Валери. — И господин Боллинг. Как ваша астма, господин Боллинг? Это ужасно. А теперь и я среди вас, — он плюхнулся на белую кожаную софу, свесив коротенькие ножки, улыбнулся, показав мелкие мышиные зубки, и начал протирать розовые очки. — Можете предложить мне стакан содовой, фрау доктор. Алкоголя не употребляю. Это страшно пагубная штука. Целую руку, фрау доктор, спасибо! — он поспешно взял у Мириам наполненный до краев стакан. — Ну, к делу. Время — деньги. Завтра должен быть в Голливуде. Сегодня хочу разобраться с вашими делами. Обратите внимание — блиц-идея.

— Какая идея? — раздраженно переспросила Мириам.

— Блиц-идея. Моя специфика. Поэтому я и стал великим. Лучшие идеи озаряют меня, как вспышки. Кинопродюсер, говорит он. Так-так-так! Величайший продюсер Европы! Кино- и теле-! В последнее время больше занят работой на телевидении. Международное совместное производство. Большое количество призов. Номер один на всех каналах. Так или нет, Филипп?

— Так, — ответил Гиллес. — Не смущайтесь и не обращайте внимания на его манеры и внешний вид. Он и в самом деле великолепный продюсер. Мошенничает и обманывает, где может, но делает замечательные фильмы.

— Достаточно, Филипп! У господ уже сложилось впечатление. Они будут восхищены. Лучшая блиц-идея из всех, которые когда-либо приходили в голову Йошке.

Маркус Марвин засмеялся, но почувствовал боль и прервал смех.

— Вы смеетесь, господин доктор Марвин? Можете смеяться. Это шанс всей вашей жизни, — Йошка заговорил еще быстрее. — Вас везде преследуют с тех пор, как вы перестали снимать фильмы. Вас уволили из органов надзора. Вы работаете в Любеке. И ваша работа, господин Боллинг, и ваша, доктор Рот. Как раз то, что следует рассказать людям сегодня. Сейчас. Нет ничего более важного. Но с драйвом! Организованно и массово! В международном масштабе! Должен быть бунт! Люди должны кричать. Люди должны неистовствовать. И они будут это делать! Йошка Циннер уже все подготовил. Можете начинать хоть сейчас. У Йошки с собой все договора, вот здесь, — он высоко поднял чемоданчик-«дипломат». — Все внутри. Осталось только подписать.

— Господин Циннер, — начала Мириам Гольдштайн.

— Не перебивайте, пожалуйста, уважаемая! О, пардон! Я объясню вам. Все уже оговорено с франкфуртским телевидением. Самое высокое начальство дало зеленый свет. Все в восхищении, — он затараторил еще быстрее. — Но, конечно, при условии, что продюсером буду я. Последним фильмом я принес вам большую прибыль. Да, и только сейчас! В общем, короче: time is money,^[4] я спешу в Голливуд. У нас будет отличная команда. Мои люди! Операторы и техники самого высокого класса. Вы скажете, куда вы хотите, — и полетите. Никакой цензуры. Отсылается все, что вы снимаете. Франкфуртское телевидение хочет сенсацию. Вы сможете принести все! Любой скандал. Самый грандиозный. Можете нападать на всех. На Коля. На правительство. На все правительства! Совершенно свободно. Невзирая на лица. Вы сами контролируете свой материал. Никто на вас не давит. И денег хватит, поверьте Йошке Циннеру.

Он обвел всех торжествующим взглядом.

— Ну?

— Так и не поняла, о чем вы говорите, — сказала Валери Рот.

— Я же выразился ясно и понятно. Смотрите, что вы можете сделать! Уважаю и чту вас за это. Вы — последние, кто может спасти этот мир. Но — вместе с телевидением. Вскрывайте любое свинство без ложного стыда и застенчивости. Сурово. Остро. Собственная программа на телевидении Франкфурта. Все уже спланировано. Абсолютный хит! Да что там — революция!

Доктор Гольдштайн медленно произнесла:

— Вы предлагаете, чтобы съемочная группа во главе с доктором Марвином поехала снимать документальное кино?

— Целую ручки, уважаемая.

— Например, гибель влажных лесов?

— Например.

— О чрезмерном расходе энергии?

— Ясное дело.

— О махинациях с ядовитыми отходами? — спросила Рот.

— Не вопрос.

— Кислотные осадки? Гибель морей?

— Просто необходимо.

— Атомное лобби? Диктат ворья?

— Все, что пожелаете! — Йошка кивнул, гордый от сознания собственного величия. — А теперь скажите, разве это не колоссальная идея?

— О том, с чем я столкнулся в Америке, — взволнованно сказал Марвин. — В Месе. В атомной резервации.

— О, смотрите! Уже действует. Безусловно, вы должны будете снова поехать туда.

— Мерзкий плутониевый бизнес? — спросил Боллинг и схватился за очки.

— Но! — воскликнул Йошка и вскинул руки; манжеты выскочили из рукавов. — Конечно, и позитив. Никогда не следует забывать о позитивном. Я всегда придерживаюсь этого принципа. Есть идиоты, которые говорят только о негативном. Сейчас это модно, но не перспективно. Посылай маму в задницу! Катись отсюда, старая курица! И при таком раскладе, естественно, терпят поражение. Позитив, во всем и всегда надо искать позитив. Что является спасением для нашего мира? — он едва перевел дыхание. — Солнечная энергия. И это должно быть подробно освещено в проекте. Самый колоссальный проект из всех, которые я раскручивал! Это большая тема. Я достаточно читал об этом. И неплохо разбираюсь. Йошка Циннер всегда в курсе дела. Мой нюх говорит мне: «Сейчас надо заниматься этим и ничем другим». Как?

— Великолепно, — отозвалась Валери Рот.

— Я тоже так считаю, — сказал Марвин.

Сюзанна, подумал он, если ты об этом услышишь, или прочтешь, или, наконец, увидишь, — может быть, тогда ты вернешься ко мне? Ах, Сюзанна.

— Пока не знаю, будем ли мы снимать фильмы, каждый, как отдельную самостоятельную ленту, и показывать по отдельности, или документальный сериал. Но для того, чтобы люди изменили свои взгляды, франкфуртскому телевидению требуется один такой фильм в день. С ума сойти! Надо полагать, фильмы будут покупать и за границей. Это же темища! Заинтересовались уже четырнадцать стран! Нет никаких проблем с финансированием. Вы тоже летите, Филипп. Писать комментарии к каждой части. Не смотрите на меня так! Вечно они ломаются, эти творческие люди! Дружище Филипп, я уже продал тебя телевидению Франкфурта. Все вместе составляем целый пакет документов. Наступает время, когда о вас услышат вновь! Десять лет вы ничего не писали. Вы можете оправдаться перед Господом Богом? Зачем он подарил вам жизнь? Чтобы вы сидели в своем задрипанном гнезде в Швейцарии? О чем хорошем вы будете рассказывать, когда предстанете перед Всевышним? «Не для этого я дал тебе жизнь, Филипп Гиллес, — скажет он, — не для этого!» Вы провинились, Филипп! Как он смотрит на меня! Не правда ли, он очень мил? Ах, как я люблю его! Так везет всего лишь раз в жизни. И не повторяется. Итак, подписываем договора.

— Господин Циннер, — мягко сказала Мириам Гольдштайн.

— Да, глубокоуважаемая?

— Вы всегда так работаете?

— Всегда. А почему вы спрашиваете?

— Потому что это не соответствует моему стилю работы.

— Что значит — не соответствует? Что вы имеете в виду?

— Я адвокат.

— И что же? В чем проблема?

— Я хочу прочитать договор. Для этого мне необходимо время.

Йошка не смутился ни на мгновение.

— Само собой разумеется, фрау доктор. Все будет так, как вы пожелаете. Вот, любуйтесь, пожалуйста. Снимаю шляпу. Серьезно. Хотите проверить? Да пожалуйста! Значит, завтра я не лечу в Голливуд. Голливуд может подождать. Есть дела поважнее. Мы будем сидеть вместе и просматривать договора — строчку за строчкой. То, что вам не понравится, будет изменено. Я знаю, какой проект у нас будет. И что от него зависит. Более важного проекта не будет никогда. Я уже все знаю, дорогая фрау доктор. Взгляните на доктора Марвина, господина Боллинга, фрау Рот. Увлечены все.

Зазвонил телефон. Мириам сняла трубку.

— Фрау доктор Гольдштайн, — раздался в трубке женский голос, прежде чем она ответила, — здесь внизу находятся три человека. Месье и мадам Виртран и мадемуазель Деламар. Я не хочу повторять предыдущую ошибку. Я…

— Попросите, пожалуйста, господ подняться, — сказала Мириам. — Я буду ждать их у лифта.

Она шла длинным коридором через новое здание и потом немного через старое до гобеленов у лифта. Навстречу ей вышли две женщины и мужчина. Мужчина посмотрел на нее и воскликнул:

— Мириам!

— Герард!

Он обнял ее.

— Господи Боже мой, кто убил Маркуса? Какой проклятый…

— Герард…

— Да?

— Умер другой. Марвин жив.

Виртран смотрел на нее, ничего не понимая.

— Жив?

— Да. Он в моем номере.

— Пойдем!

Виртран схватил жену за руку и помчался вперед. Мириам поспешила за ними.

Вторая женщина немного постояла возле лифта, потом неторопливо пошла вслед. У нее были голубые глаза, короткие светлые волосы и нежное лицо с прекрасной кожей. Она была стройной, длинноногой и казалась очень хрупкой. Темно-серая юбка плотно облегала бедра и расширялась книзу. Жакет в мелкую клетку с черным кантом на воротнике, обшлагах и на прорези карманов был застегнут на все пуговицы. Строгий облик дополняли черные туфли и темно-серые чулки.

Когда она вошла в номер Мириам Гольдштайн через незакрытую дверь, супруги Виртран все еще обнимали Марвина. Черные волосы Моник были подстрижены по-мальчишески коротко. Она была под стать Герарду — крупному, высокому, узколицему. В его волосах виднелась проседь. Он не переставая шлепал Марвина по спине, а Моник гладила руку Маркуса.

Молодая женщина закрыла за собой дверь в номер и остановилась. Она производила впечатление человека сдержанного и деликатного. Наконец Герард выпустил Марвина из объятий, и тот увидел ее.

— Изабель! Excuse moi!^[5] — Он быстро подошел к ней, обнял за плечи и провел в комнату, что-то негромко говоря по-французски. Слышно было только последнюю фразу: «…alors, ma chere, s'ie te plait!»^[6]

Женщина — воплощение шарма и молодости — обвела всех лучистым взглядом и заговорила по-немецки, бегло, но с небольшим акцентом:

— Меня зовут Изабель Деламар, я секретарь господ Виртран, а также их переводчик. Они говорят по-английски и немного по-немецки, но им приходится много работать и в других странах.

— Откуда вы так хорошо знаете немецкий? — поинтересовался Боллинг, с восхищением смотревший на Изабель.

— Я изучала его, как и другие языки.

— Какие?

— Кроме немецкого еще английский, испанский, португальский и итальянский.

— Черт возьми! — Боллинг даже рот открыл.

Моник Виртран заговорила по-французски. Изабель рассмеялась и покачала головой.

— Mais oui, mais oui, — настаивала Моник.

Изабель смущенно пояснила:

— Мадам Виртран… она очень любезна, но она, конечно, сильно преувеличивает… Она просит… нет, она настаивает, чтобы я сказала, что она и ее муж ни дня не смогли бы проработать без меня. Хотя, конечно, это не соответствует действительности.

— Это соответствует действительности! — воскликнула Моник. — Соответствует!

Все засмеялись. Виртраны подошли к Йошке Циннеру и заговорили с ним по-английски. Затем трое французов побеседовали с Гиллесом на родном языке. Во время этой беседы Гиллес не сводил глаз с Изабель. Казалось, что все происходящее нимало не задевает его, и он находится мыслями где-то очень далеко отсюда.

Было уже совсем поздно. Йошка Циннер представил свой проект чете Виртран и сумел заинтересовать их. Моник сказала, что Маркус должен непременно снять серию, рассказывающую обо всех возможностях экономии энергии, а Герард предложил в помощь свои связи и труды. У них возникали все новые и новые мысли, вопросы и опасения, и Изабель старательно переводила.

Беседа становилась все теплее и дружественнее, и у Гиллеса внезапно появилось ощущение, что все идет именно так, как было много лет тому назад впослевоенном Берлине, в его доме в Грюневальде, когда у них с Линдой собирались актеры и писатели, политики, певцы и художники. Такая же атмосфера дружбы и тепла была сейчас в номере, и Гиллеса переполняли воспоминания. И все же, все же, думал он, здесь есть и нечто другое, совсем другое. То, что он видел и слышал здесь, не было правдой. Это была неправда.

Он сидел у окна, курил трубку и внимательно слушал. И беспрестанно смотрел на Изабель, которая спокойно и уверенно переводила, не запинаясь и точно применяя слова. Она положила ногу на ногу, и он успел заметить, что ее темно-серая юбка с внутренней стороны отделана тканью в мелкую клетку.

Изабель несколько раз улыбнулась ему, он улыбался в ответ, и вечер был наполнен неопределенной тревогой и странным очарованием, которое появлялось при взгляде на Изабель и звуках ее голоса.

Они спустились на ужин на первый этаж гостиницы. Разговор продолжался, Изабель по-прежнему переводила внимательно и любезно. Герард Виртран предложил включить ее в съемочную группу, и все были в восторге — особенно, Боллинг. Гиллесу нравилось, что Виртран хвалит Изабель, нравилось смотреть, как она ест, пьет, разговаривает. Время от времени она посматривала на него и даже один раз подняла свой бокал с вином, как бы предлагая ему выпить вместе. Он поднял свой бокал в ответ. И весь вечер сильное волнение не отпускало его.

Йошка Циннер горячо говорил, что Гиллесу непременно надо лететь вместе с киногруппой, чтобы писать комментарии к каждому отдельному фильму, и все просили его не отказываться. А Изабель смотрела на него, — и он, к собственному изумлению, согласился.

Из ресторана они перешли в бар. Все были возбуждены и хотели немного выпить.

Мириам Гольдштайн села рядом с Гиллесом и тихо сказала:

— Замечательно, как все воодушевились, как все рады, полны надежд, — не правда ли?

Он молча взглянул на нее.

— Вы молчите, — так же тихо продолжала Мириам. — Значит, думаете о том же, о чем и я.

Он снова промолчал.

— Сказать вам, о чем вы думаете? — Голос Мириам был почти не слышен в гуле голосов и звуках музыки. — Вы думаете: как много всего происходит сразу. Покушение на убийство Маркуса, отказ Хансена от обвинения, Йошка Циннер дает нам деньги и грандиозные возможности — именно сейчас. Почему одни люди хотят устранить Марвина, заткнуть ему рот, а другие предоставляют в его распоряжение массу средств? Почему именно сейчас у него появилась возможность выйти на телеэкран и сообщить миллионам людей обо всем, что они делают со своим домом — Землей? Вы ведь думаете об этом господин Гиллес, или я ошибаюсь?

— Да, — ответил он. — Именно об этом я и думаю, фрау Гольдштайн. И поэтому мы должны начать работу. Так и только так мы получим шанс разобраться, что же происходит на самом деле.

Мириам серьезно кивнула и пошла к другим. Гиллес остался один и через некоторое время решил вернуться в свой номер. Изабель подала ему на прощание руку.

Из номера Гиллес позвонил в гостиницу «Бон Аккуэль». Месье Ольтрамар поднял трубку и сообщил, что Гордон играет с ним в шахматы. Потом к телефону подошел Гордон и спросил, как дела. Гиллес рассказал обо всех событиях и подытожил:

— Завтра на самолете «Суисс Эйр» я прилечу в Женеву и проведу пару дней в Шато-де-Оекс, старина. Двадцать пятого августа — дату еще уточним — мы вылетаем из Франкфурта в Рио-де-Жанейро. Марвин хочет снять фильм о гибели влажных лесов Амазонки. Эколог, которого порекомендовал Виртран, живет в Рио.

Гордон, знавший наизусть почти все авиарасписания, сказал:

— Из Франкфурта по четвергам в 21:50 вылетает «Боинг-737» компании «Люфтганза». В 6:35 по местному времени он садится в международном аэропорту Рио. Рейс номер 510.

Гиллес снова подумал, что у любого человека должна быть какая-то сильная привязанность. Когда к нему приходили воспоминания, он улетал с ними так же, как Гордон когда-то летал на своем бомбардировщике.

— Хорошо, Гордон, мы полетим этим самолетом, — сказал он. — Пока доктор Гольдштайн и Йошка Циннер обговаривают все, что связано с договорами и деньгами. Я только пишу комментарии. И могу делать все, что мне заблагорассудится, с прочим материалом, который мы найдем.

— Тебе придется взять с собой кучу вещей, — сказал Гордон.

— Да.

— Я всегда говорил: богатство — это отличная защита от реальной жизни. Ты согласен?

— Да, Гордон.

— Но и ты прав: нельзя защититься от всего и навсегда.

— Нет, — ответил Гиллес. — Нельзя. Но это нечто другое, Гордон.

— Что — другое?

— Не могу объяснить. Просто чувствую. Очень сильно. Я долго работал репортером и просто знаю, что наряду с этими съемками будет происходить что-то еще. Что-то важное, что растормошит, разбудит людей. Я в этом убежден.

— И ты хочешь понять, что же это?

— Я должен это понять. Иначе случится что-то скверное, в высшей степени скверное. Что — не имею понятия, но уверяю тебя, я прав. Как появился Циннер? Как Марвин — по чистой случайности — остался жив? Почему этот Хансен отозвал свои обвинения? «Клип-клап, клип-клап, дверь открыта, дверь закрыта». Чем это закончится? Кем это инсценировано — да, инсценировано?..

— Боже правый, — воскликнул Гордон. — Филипп — такой, каким был до того, как попал в Шато-де-Оекс! Старый Филипп!

— Не старый Филипп, а старый репортер.

— О’кей, о’кей. Мы приедем за старым репортером в аэропорт — месье Ольтрамар, Хэппи и я. И потом привезем его сюда. На прощание.

— Вы — мои самые лучшие друзья, — сказал Гиллес. — Ты, месье Ольтрамар и Хэппи.

— Да брось! — отозвался Гордон. — Ну, до завтра.

— До завтра, — ответил Гиллес и повесил трубку, заметив, что его рука все еще хранит запах духов Изабель.

Часть II

Чтобы найти истину, ты должен серьезно взяться за дело.

Но когда ты серьезно возьмешься за дело, ты погибнешь.

Из американского фильма «Сальвадор».

1

Г. срывает пробки с четырех небольших бутылочек сахарного шнапса, достает из кармана куртки цвета хаки две пачки американских сигарет, распечатывает их и делится сигаретами и бутылками со мной. На нас обоих костюмы цвета хаки и льняные шляпы. Невыносимо печет солнце. Девственный лес сплошь состоит из высоких старых пальм, с которых свисают громадные гроздья орхидей.

Бутылки надо открывать, говорит Г. И сигареты тоже. Духи не умеют открывать пачки, значит, это надо сделать нам. И положить в пещеры. И не дай бог забыть спички! — А прикуривать духи могут сами? — Этому они должны научиться, — отвечает Г. Если бы мы им еще и прикуривали, сигареты догорели бы раньше, чем духи явятся, правда? — Что ж, логично, — отвечаю я. А какая пещера моя? — Найдите себе какую-нибудь, их здесь полно. Вот ваши спички. — Спасибо. — Вы сможете выдержать все? — Выдержу, — отвечаю я. Мы говорим по-французски, остановившись на полпути до вершины Корвокадо, на которой возвышается сорокаметровая статуя Иисуса Христа. Мы пришли сюда, чтобы совершить макумбу…

14 июня 1989 года. Ранний вечер. После дневной жары в моем старом доме Ле Фергерон и во всем Шато-де-Оекс чувствуется приятная прохлада. Я пишу здесь уже несколько месяцев. На поляне перед гостиницей месье Ольтрамара полно отдыхающих. Их голоса и смех доносятся в мою комнату.

Дневник лежит передо мной на столе. Его мне подарила Изабель и разрешила цитировать все, что я захочу и сколько захочу. Я сделал это единственный раз и думаю, что позволю себе еще обратиться к нему, поскольку меня охватывал страх при воспоминании о событиях, которые, мне казалось, я не смогу пережить. А когда пережил, был необыкновенно взволнован и счастлив. Об этих же событиях пишет Изабель, и я могу оставаться верным своей позиции бесстрастного летописца. Запись, которую я начал цитировать, в дневнике Изабель датирована воскресеньем, 28 августа 1988 года. Я очень хорошо помню тот день и нашу макумбу. Глаза Изабель были темно-голубыми в тени девственного леса, она стояла рядом со мной в дремучем лесу, и из-под шляпы виднелись только кончики ее светлых волос. А дальше — из ее дневника.

Мы уже третий день в Рио. Самое жаркое время прошло, но влажность все еще выше нормы. Мы с Маркусом Марвином, Питером Боллингом и командой, которую подобрал Йошка Циннер (оператором и техником) поселились в гостинице «Мирамар» на Авенида Атлантика.

Благодаря связям Йошки Циннера Марвин получил разрешение покинуть Германию лишь на определенное время, поскольку еще не выяснено странное поведение Гилмара Хансена и не раскрыто убийство продавца оружия Энгельбрехта и уборщика Траугота Монхаупта. Правда, смерть Монхаупта почти не упоминается — и это тоже «связи» Йошки. На это намекнул прокурор Ритт, с которым я познакомилась перед отлетом. Что это за «связи» — не представляю. Но Марвину разрешено покинуть страну на двух условиях: он должен постоянно информировать Ритта и главного комиссара комиссии по расследованию убийств Дорнхельма о месте своего пребывания и должен вернуться по первому требованию, если понадобится его присутствие во Франкфурте.

Для нас забронированы прекрасные номера. Мой расположен рядом с номером Г., окна выходят на улицу, а с балкона над Авенида Атлантика виден пляж Копакабана и море. Пляжная полоса, говорит Г., во время его последнего приезда сюда была ослепительно белой, а вода — чистой и прозрачной. Вода все еще выглядит чистой и прозрачной, и песок ослепительно бел, но портье Кариока Паркас посоветовал ездить купаться куда-нибудь в другое место. Здесь нередки кожные заболевания.

В 1973 году, говорит Г., пляж перед «Мирамаром» был полон веселых людей с разным цветом кожи, — самая причудливая смесь крови и самые красивые девушки. Сейчас здесь тоже можно встретить красивых девушек-метисок любого оттенка, но уже гораздо реже. Эти море и пляж сильно изменились…

Изабель никогда не была в Рио. Доктор Бруно Гонсалес, стоящий в списке Марвина под номером один, понял нас неправильно и уехал с женой на уик-энд. Я взял машину напрокат и показал Изабель город. Мой друг, портье Кариока Паркас сказал, что сеньоре обязательно надо сделать макумбу, и Изабель спросила, что это значит. Паркас сильно постарел с тех пор, как мы виделись в последний раз, — но ведь это произошло и со мной…

Это достаточно необычная афера, говорит портье, здесь все верят в это, самые блаженные католики и те, кто вообще ни во что не верит. Смотрите, моя сеньора, в девственном лесу Корковадо живет много могущественных богов. Если они хотят, они могут жалеть человека. Они могут исполнить также любое желание человека. — Он подмигивает. — Звучит завораживающе, — говорю я и тоже подмигиваю. — Любое желание. Если их удержать в настроении, говорит портье. — А как держать их в настроении, сеньор Паркас? — Сеньор Гиллес знает, он уже делал макумбу. — Это так? — спрашиваю я Г. — Да, — говорит он. — Это так. — И? — И что? — И все, что вы пожелали, исполнилось?

В этот день от меня опять пахло духами Изабель. Что касалось моей первой макумбы, то я уже не мог вспомнить о ней, но о последней в 1973 году — помню. Тогда я пожелал себе через духов девственного леса любовь той женщины, с которой потом я на два года уехал в Америку, и любовь эта закончилась. Отвратительно.

Мсье Гиллес! Он умело отводит от каких-либо тайных мыслей и пристально смотрит на меня, и я спрашиваю еще раз: «Осуществилось ли то, что вы себе пожелали?»

Он выглядит так, как будто хочет сказать: «Нет», но говорит: «Да», и я произношу: «Тогда и я хочу сделать макумбу!»

Итак, мы едем в Коркавадо, который возвышается прямо за городом, нужно немного проехать вверх, где заканчивается улица. Потом мы идем пешком. Г. вспоминает, что здесь был отличный лесной ресторан, и он существует здесь до сих пор. Мы сидим на свежем воздухе под пальмами и гроздьями орхидей, а по кустарникам лазают ручные попугаи и смотрят на нас. Официант спрашивает, не желаем ли мы аперитива, и Г. говорит, что единственным аперитивом, который следует пить перед заходом солнца, является джин с тоником с маленьким лимоном внутри.

В общем, мы пьем Sun downer и немного вина к замечательной рыбе, а когда становится прохладнее, идем туда, где находятся пещеры. Вокруг очень большого кратера проходит узкая дорога, поднимаясь вдоль крутого склона горы. На этом склоне было много маленьких пещер. Кусты, папоротники и деревья покрывали внутреннюю часть кратера по всей глубине. Солнце светит в странный амфитеатр, а я держу в обеих руках бутылочки, сигареты и спички и говорю: «Я с удовольствием сделала бы макумбу в этой пещере, d’accord? — D’accord», — отвечает Г. и проходит чуть-чуть подальше, к другой пещере. Я кладу бутылочки, сигареты и спички, и при этом перед другой пещерой в противоположной стороне кратера вижу темнокожую, я вижу также белых женщин…

Каждый раз я видел здесь белых женщин и размышлял, почему они хотят при помощи своих подарков заслужить дружбу и помощь духов и решил, что они, безусловно, просят о том, чтобы их не оставили возлюбленные ради какой-то другой, а также хотели долго оставаться желанными, с красивой фигурой, хорошей кожей, светящимися глазами, поскольку в Рио было много ослепительно красивых молодых женщин и хорошо выглядящих мужчин.

Когда я положил свои подарки, я отступил на шаг назад и взглянул на ту сторону, где была Изабель. Она стояла перед своей пещерой, очень тонкая в своем костюме цвета хаки, сняв шляпу; светлые волосы переливались на солнце, и я подавленно подумал, что эта женщина могла бы быть моей дочерью или племянницей, если принять во внимание разницу в возрасте. Она стояла, а вокруг кратера гуляли люди, шумели дикие попугаи, и я понял, что охотно узнал бы, чего пожелала себе Изабель.

Наконец она повернула ко мне голову и крикнула:

— Я уже! А вы?

Я кивнул и пошел к ней и во влажном воздухе почувствовал особенно сильно запах ее духов, и сказал:

— Эти духи, должно быть, придуманы для вас.

Конечно, говорю я и вижу крошечное отражение своего лица в его глазах. От Еменаро.

Мы покидаем кратер. Г. настаивает на том, чтобы я шла со стороны горы, чтобы не свалиться вниз, на большую глубину, и долгое время мы идем молча. Когда мы подходим к парковой площади, он открывает передо мной дверцу машины и, когда едем в город, спрашивает: «Вы загадали многое?»

— Почти ничего, — говорю я.

— Почти ничего? Но вы так долго стояли перед пещерой!

— Это было нечто странное, — говорю я.

— Нечто странное?

— У меня было много желаний, но я должна была думать об этом странном и это так сильно захватило меня, что я пожелала себе совсем немного.

— Я понимаю, — говорит Г. и, конечно, не понимает ничего.

Улица сильно петляет, и он должен ехать очень внимательно.

— А вы пожелали что-нибудь себе? — спрашиваю я Г.

— Нет, — отвечает он. — Я чувствовал нечто похожее на то, что чувствовали вы. Я смотрел на вас, Вы не заметили этого. И я уже больше не мог думать о духах.

— Мне очень жаль.

— Я мог нажелать себе всего, — говорит он. — Эти духи — дело ненадежное. Не признаетесь ли мне, что было тем странным, о чем вы должны были думать?

— О нет, не скажу уж совершенно точно!

И я закрываю глаза, так как вновь машина делает очередной вираж и мерцающий свет заходящего вечернего солнца встречается с мерцающим светом моря, и сильно слепит глаза. Г. едет медленно и острожно, и я только тогда открываю глаза, когда мы едем по кварталам бедняков в предместье с их с их листопрокатными цехами.

2

И это произошло в тот день…

На предприятии по утилизации тел животных в Хорштедке под Хузумом и в Нибюлле, округ Нордфридсланд, переработали около пяти тысяч разлагающихся и дурно пахнущих тюленьих тушек на промышленный жир и корм для скота. Токсиколог профессор Отмар Вассерман из университета в Киле возмущался:

— Утилизация такого рода ядосодержащих трупов на корм для скота и жиры гарантирует, что и без того уже в критической степени перегруженное техническими ядами население будет подвергаться дополнительной и совершенно неизбежной ядовитой нагрузке… Почему в обществе, где властвует промышленность, должно использоваться абсолютно все — даже трупы тюленей, в гибели которых в значительной степени виноваты и мы?

Вопрос его остался без ответа, а скандал — незамеченным средствами массовой информации.

Питьевая вода, одно из самых бесценных богатств человечества, превратилась в опасную смесь. Виновниками номер один в отравлении продуктов питания являются сельское хозяйство и промышленность. Это заявили признанные во всем мире немецкие ученые.

Несколько тревожных сообщений из бесконечного списка:

— Шесть младенцев в Баварии умерли от питьевой воды, отравленной медью.

В Баден-Вюттенберге закрыли двести пятьдесят зачумленных минеральных источников. Вода, содержащая нитраты, повысила процент заболеваемости раком желудка в «Grulle Kreis» в Вехте. Между Пассау и Фленсбургом химики обнаружили в грунтовых водах сорок пять тяжелых полевых ядов разного рода. Из водохранилищной плотины Зезе в Гарце содержащая тяжелые металлы вода переливается в трубопровод, подающий воду в Готтинген. В четырех тысячах шестистах нордхайм-вестфальских колодцах содержится в два раза больше нитратов, чем это допустимо.

Ответственный секретарь по вопросам окружающей среды в Билефельде Уве Лааль клеймил позором с трибуны во время дискуссии государственную экологическую политику:

— Политики бездействуют, у нас организованный дефицит исполнительной власти. Химическая промышленность продолжает осуществлять блестящие сделки, они насмехаются над попытками экологов предостеречь общественность об опасности, которую таят находящиеся в питьевой воде пестициды. На специализированных конгрессах и пресс-конференциях в лучших случаях представители промышленности страны заверяли о полном взаимном согласии со служащими органов защиты зеленых насаждений и сельскохозяйственных палат и высказывают волнение только по поводу «незначительных сверхпризнаков».

На южном побережье Аляски произошла самая большая экологическая катастрофа в истории Соединенных Штатов. Супертанкер «Эксон Валдез», груженный двумястами одиннадцатью тысячами тоннами сырой нефти, в Принц-Виллам-Зунде столкнулся с рифом. Нефтяным ковром была покрыта огромная водная площадь. Миллионы тюленей, рыб и птиц подыхали в страшных мучениях.

Через четыре дня после несчастья на всех биржах цена на сырую нефть по сравнению с предыдущими девятнадцатью месяцами достигла наивысшей отметки.

Севернее Норвегии погрузилась атомная советская подводная лодка с командой из шестидесяти человек на борту, на глубину тысяча пятьсот метров. Можно было спасти лишь немногих. Они выключили реактор, заявили спасшиеся. Эксперты говорили об «атомной бомбе замедленного действия», норвежские ученые напомнили о Чернобыле.

Уже через несколько дней после несчастья больше о нем уже не говорил никто.

После исследований, проведенных союзом «Гринпис», обнаружено, что на дне мирового океана лежат сорок восемь неразорвавшихся атомных боеголовок и одиннадцать атомных реакторов. Представитель «Гринпис» заявил:

— Виноваты в этом в равной степени как русские, так и американцы — в несчастьях, авариях, халатности. Мы не можем сказать точно, началось ли уже заражение окружающей среды. Но в какой-то день начнется распад этого оружия и возникнет опасность. Потерянные ракеты и бомбы находятся на такой большой глубине, что не могут быть обезврежены.

— Я могу пожелать Северному морю только скверного дождливого лета и мало солнца, — заявил профессор Томас Хеннер, биохимик и морской биолог университета в Ольденбурге. — Северное море больше не в ладу с хорошей погодой. Ситуация на море неустойчивая и хаотическая.

С точки зрения Хепнера, в этом виноваты побочные продукты, которые спускаются в Северное море ежегодно наряду с прочими четырьмя тысячами миллионов кубометров сточных вод, полуторами миллионами тонн азотных соединений и двустами тысячами тонн фосфатов. Многие питательные вещества в воде — при соединении со светом и теплом — непосредственно «подкармливают» водоросли. Зачахшие водоросли разлагаются бактериями. Для этого бактериям необходимо большое количество кислорода и, как следствие: рыбы задыхаются, вся экологическая система может потерять равновесие.

Опрос трех тысяч немецких учеников десятых классов реальных училищ дал следующие результаты: двадцать пять процентов из них не могли вспомнить название ни одного цветка. Шестьдесят процентов не знали, что ели грозит вымирание. А что такое «спецотбросы», знали только четыре процента.

3

— Более половины всех тропических дождевых лесов уже уничтожены или необратимо повреждены. Никто не может даже приблизительно оценить связанные с этим потери животных, а главное — видов растений, — сказал доктор Бруно Гонсалес. Он подождал, пока Изабель переведет, и продолжил. — Уже сейчас ясно, что в дождевых лесах совершается рукой человека самый крупный экоцид и таким образом колоссальное истребление видов мировой истории.

Кларисса, его жена, красивая темнокожая мулатка с очень коротко постриженными волосами, очень большими черными глазами и чудесными зубами, сказала:

— Еще Христофор Колумб мечтал о «великой красоте» и «многотысячном разнообразии» лесных ландшафтов на Карибике с «тысячами деревьев различных видов, которые так высоки, что, кажется, касаются неба».

Ее муж взял книгу.

— И Александр фон Гумбольдт пишет здесь, я цитирую: «Я завидую человеку, живущему в жарких странах, который так вознаграждается природой, что может, не покидая родины, видеть растения всех видов Земли».

— С этим все кончено, — сказал Кларисса, биолог по профессии. — С корчеванием исчезают многие виды животных и растений нашей планеты. Если разрушения продолжатся, в течение одного часа их будет уничтожаться еще больше. Похоже на то, будто нации мира решили сжечь свои библиотеки, не заглянув, что же в них есть.

— Это разрушение, — сказал Гонсалес, — не означает только колоссальную потерю форм жизни, но и разрушение всего дальнейшего эволюционного процесса. При этом экоциде не идет речь о смерти, но о конце рождения.

После того, как Изабель перевела это, в кабинете доктора Гонсалеса стало очень тихо. Тридцатишестилетний метеоролог, который по заданию Организации по охране окружающей среды Объединенных Наций вот уже семь лет боролся за то, чтобы не истреблялись уже оставшиеся дождевые леса, был спокойным, мягким мужчиной и производил впечатление робкого человека. Когда он все же говорил, в голосе его могли звучать нотки просьбы и мольбы, а также, как сейчас, холода, упрека и жесткости. Цвет кожи его узкого лица был очень светлым, темными, как коротко постриженные волосы, были его глаза. Он сидел у окна, из которого наискось с противоположной стороны виднелось большое здание Национального музея de Belas Artes на Avenida Rio Branco. Гиллес был во дворце с Изабель, когда они ждали чету Гонсалес в Рио. Они видели все замечательные полотна, и Гиллес, интересовавшийся живописью, много объяснял и рассказывал, и на молодую женщину произвело впечатление то, как он все представлял. В кабинете доктора Гонсалеса Изабель сидела между Гиллесом и Клариссой. За спиной Клариссы, на стене, висела картина, на которой поэтично, сказочно изображалась пара влюбленных. Гиллес сразу пришел в восторг от картины и узнал в ней произведение художника Измаэла Нериса, что очень обрадовало супругов Гонсалес, так как и они любили полотна Нериса и говорили о том, что этот художник после пребывания в Париже, с 1927 года попал под влияние Шагала, и Изабель, которая переводила, радовалась тому, насколько Гиллес много знал и рассказывал; странным образом, но она стала гордиться вновь и вновь смотрела на писателя так, как будто видела его впервые.

В комнате находились еще три человека: химик Питер Боллинг, оператор киногруппы и техник. О том, что институт телевидения во всем мире перешел к тому, чтобы отсылать в командировки телегруппы, состоящие из двух человек, Гонсалесы еще не знали и об этом была продолжительная беседа. Раньше, объяснил очень вежливый, очень, очень серьезный оператор — его звали Бернд Экланд — в киногруппу могло входить до пяти человек, но тогда, так он говорил, имелись совсем новые камеры ВЕТА.

— Электронные камеры существуют уже давно, — говорил Экланд, который все время держал левую руку на правом плече и заботливо массировал его. — Но эти новые камеры работают с ВЕТА-пленкой в кассетах размером в полдюйма, не больше нормальных видеокассет. Они имеют колоссальное преимущество, что записывают на них так же, как и на обычные видеокамеры, и кассеты можно просматривать через магнитофон на мониторе сразу же и установить, удалась ли запись оптически и акустически. Раньше был еще один звукооператор, один ассистент оператора и один осветитель. Это наименьшее количество членов киногруппы. Сегодня их работу выполняет один-единственный человек и, так как он многофункционален, никому в голову не пришло ничего лучшего, как назвать его словом «техник». С моим техником, — когда он произносил это, голос его стал мягким, — я работаю уже одиннадцать лет.

— Первые восемь лет я была звукооператором, — сказала техник, молодая женщина, одетая как парень. Ее звали Кати Рааль, с мужской прической с пробором и постоянно веселым лицом, кожа которого была разрушена постоянной угревой сыпью. — Они отправляют в командировку Бернда и меня всегда вместе, так как у нас с ним полное взаимопонимание. — Бернд коротко улыбнулся и тотчас же стал серьезным. Его левая рука массировала правое плечо. — Они обращают внимание на то, — сказала маленькая персона с веселыми глазами, — что оператор и техник хорошо между собой ладят. Часто они месяцами работают вместе. Это удается без проблем, когда они действительно понимают друг друга.

И она снова посмотрела на Экланда светящимися глазами.

— Сколько весит ВЕТА-камера? — спросил Гиллес.

— Девять килограммов, — ответил Экланд.

— Девять килограммов. Это сурово, — сказал Кларисса.

И все, о чем говорилось, Изабель переводила.

— Немного, конечно, да, — сказал Экланд. — Когда такую штуковину пятьдесят раз в день поднимают на плечо, а потом поднимают на штатив, и так неделями… немного тяжко, конечно. Но Кати мне помогает. Без Кати я не смог бы работать.

— Вы тоже поднимаете камеру? — спросила Изабель.

— Ясное дело, — сказала Кати и ее веселые глаза заблестели. Кожа ее лица была обезображена рубцами и гнойничками, и черными большими порами. Большинству людей с трудом удавалось спокойно смотреть на нее, не выдавая незамеченным испуг от созерцания этого лица. Кати уже привыкла к тому, что ее изучают с состраданием или с раздражением. — Думаете, что я слишком слабая? Ха! Вы не поверите, какая я сильная.

Бернд смотрел на нее с нежностью.

— Вкалывает, как лошадь, малышка. При этом она еще должна следить за звуком и помогать при съемке, обеспечивать освещение и еще исполнять неопределенно большое количество всяких обязанностей. ВЕТА-комплект состоит из многих частей: камеры, штатива, софитов и всего, что к ним относится: кабелей, чемодана осветителя, подвесных систем с аккумуляторными пластинами, позволяющими камере передвигаться, мониторами, кассетами, инструментами… Представляете. Сколько всего нам приходится таскать! Она потрясающая, мой техник.

Глаза Кати засверкали, и она погладила Бернда по плечу.

— И всегда веселая, всегда в добром расположении духа — чудо, на самом деле чудо.

— Перестань, — смеясь воскликнула Кати, и ее бледное, обезображенное лицо покраснело. — Я никогда не пожелала бы себе лучшего, чем работать с тобой!

И это, подумала она смеясь и при этом с полным отчаянием, и это продлится еще всего лишь один год. Самое большее один год. Я и Бернд знаем это, но никто не в курсе. Кроме двух врачей. У первого Бернд был три года тому назад, когда боли в плече стали особенно невыносимыми. Первый врач констатировал профессиональную болезнь. Я наизусть знаю латинское название, потому что жизнь Бернда и моя тоже связаны с этой болезнью. Она называется periathritis humeroscapularis. Онемение плеча. Возникла вследствие переноски проклятой камеры ВЕТА и всех прочих проклятых камер. Прежде всего, конечно, облучение. Тепло. Ультразвук. Короткие волны. И, естественно, предписание: не работать! Не может быть и речи об этом. Бернд продолжает до сих пор работать. Снимать по сути дела просто означает для него жить, и это совсем не фраза. Боли остаются. Врач говорит, что необходимо делать в плечо инъекции кортизона. Регулярно. Скажите мне, как это можно делать, когда мы практически всегда в пути. С инъекциями кортизона, конечно, будет лучше.

До тех пор, пока год назад другой врач, услышав об этом, возмутился:

— Инъекции кортизона? Три раза в неделю? Какая глупость! Отменить, отменить немедленно! Если не сделаете этого, то рискуете порвать сухожилие. А это конец, однозначно. Вы не сможете больше даже поднять руки. Таким образом, у вас frozen shoulder.

Мы с Берндом были в шоке и прекратили применять кортизон. Боли, само собой разумеется, еще больше усилились. Стали невыносимыми. Сейчас они настолько сильные, что Бернд постоянно вынужден принимать болеутоляющие средства, он потребляет их в большом количестве, всегда так много! Шесть месяцев он не был у врача, он не хочет этого знать, он глотает болеутоляющие средства потому, что хочет снимать, снимать, и я хочу того же, чтобы он снимал, снимал, снимал до тех пор, пока еще сможет держать камеру. Я знаю некоторых, которые заработали себе periathritis humeroscapularis при такой работе. Одного я видела. Он не мог поднять даже листа бумаги и был от боли наполовину безумным. Он снимал до тех пор, пока не смог больше этим заниматься, и так поступит и Бернд, он так хочет, и я, я знаю, что это эгоистично, но я знаю также и то, что съемка фильмов означает для него жизнь, я тоже хочу этого и никто не должен знать о том, иначе он сразу же засядет за письменный стол, а если Бернду больше не разрешат снимать, что же будет тогда со мной? Никто не захочет работать со мной из-за моей внешности, никто и не хотел, пока не появился Бернд, который был дружелюбен, вежлив и любезен со мной с самого первого момента. Именно мне он рассказал о проблемах со своей рукой, когда первый раз пошел ко врачу и когда услышал, что работать он может уже не более года, самое большее — год. А потом? Что будет со мной? Не думать об этом, подумала Кати, нет, нет, нет, и она радостно рассмеялась.

В первой половине дня в понедельник 29 августа они вместе пришли в квартиру Гонсалеса, чтобы обсудить детали фильма об уничтожении дождевых лесов.

— Предварительное интервью даже лучше, — сказал Марвин. — Тем лучше пойдет работа. Перед съемкой мы должны точно знать, отчего это зависит, чтобы мы могли задавать правильные вопросы. Это важно и для переводчицы. Это облегчает перевод перед камерой как с иностранного языка, так и на иностранный язык…

И вот они сидели и пили чай, а с улицы через открытое окно доносилась песня нищего.

— О чем он поет? — спросил Питер Боллинг.

Изабель прислушалась и через некоторое время сказала:

— Что избрала для меня судьба… никогда не оставит меня… Одно лишь, с чем знаком я — печаль, потому что рожден для нее… я для нее…

Кларисса встала, завернула монеты и банкноты для певца в лист бумаги и выбросила из окна.

— Геноцид — экоцид, — сказал Марвин. — Ужасные слова. Истребление народов. Истребление природы. В какие времена мы живем!

Изабель все перевела. Она была одета в светло-голубое легкое платье и белые туфли и все время, улыбаясь, посматривала на Гиллеса, но он старался быть серьезным и не улыбнулся ни разу.

— Люди могут умерщвлять и искоренять целые расы и народы, — сказал Бруно Гонсалес. — Природу они не могут уничтожить. Они могут попытаться сделать это. Но в один определенный момент природа нанесет ответный удар. И люди, которые ее так обезобразили, погибнут. Природа будет существовать вечно, она будет возрождаться все в новых формах. Человеку нужна природа. А природа не нуждается в человеке. Будем откровенны: такие тропические страны, как Бразилия и Индонезия каждый год должны размещать и кормить более нескольких миллионов людей. И вот с мужеством отчаявшихся многие из этих несчастных вновь и вновь атакуют дождевые леса — так же, как предприниматели, ориентированные только на прибыль экономической системы. Таким образом, должна наступить финальная катастрофа, самоубийство человечества, скоро — если нам не удастся самым скорейшим образом добиться контроля над рождаемостью и запрета на совершенно бессовестную эксплуатацию богатств дождевых лесов, абсолютно потерявших совесть правительств, банков и промышленности.

— С этого требования и начнем, — сказал Марвин. — А потом объясним, что значит уничтожение дождевых лесов для климата.

— Хорошо бы начать съемку прямо здесь, — произнес Экланд. — Первым будет интервью с вами.

Внизу на Avenid Rio Branco нищий все еще пел свою жалобную песню.

— Дождевой лес, — сказал Гонсалес, — развивался в течение более шестидесяти миллионов лет как область обитания разнообразных видов животных и растений Земли. Сначала он занимал двадцать миллионов квадратных километров. Меньше столетия понадобилось человеку, чтобы сократить огромные лесные массивы вокруг экватора наполовину. Дождевые леса в Индии, Бангладеше и на Шри Ланка уже почти полностью уничтожены.

— Сокращение тропического лиственного пояса и, прежде всего, уменьшение «зеленого легкого» в пойме Амазонки послужат причиной дальнейшего изменения температур, — сказала Кларисса Гонсалес.

Кати зачарованно смотрела на нее. Эта прекрасная кожа, думала она. Такая замечательно темная. Нежная как шелк. Ах, Бернд еще может держать камеру. Пока я еще счастлива. И, с веселым лицом, прислушалась ко Клариссе, которая продолжала говорить.

— Если будет продолжаться вырубка леса и разрешено корчевание, климатическая катастрофа грозит миру через самое короткое время. Древние газовые пузыри изо льда в Гренландии и Антарктики показывают: чем больше доля окиси углерода в газе сгорания, тем выше поднимается температура. На сегодняшний день в воздух попадает около пяти миллионов тонн окиси углерода…

— Сколько? — в ужасе спросил Марвин. — Скажите это еще раз, Изабель.

— Я не оговорилась, мсье Марвин, — сказал молодая женщина со светлыми волосами и голубыми глазами. — Пять миллиардов тонн окиси углерода ежегодно.

— И примерно три пятых из этого количества составляет корчевание при поджоге дождевых лесов, — сказала Кларисса. — Если так будет продолжаться и дальше, температура в мире повысится так, что начнет плавиться лед на полюсах. А это, как следствие, приведет к затоплению ландшафтов побережья и ускорит превращение земли в пустыню.

— Если отсутствуют огромные территории растительности, возникает препятствие также естественному понижению окиси углерода при помощи фотосинтеза листьев, — добавил Гонсалес.

Боллинг повернулся к Гиллесу.

— Фотосинтез — это когда растения усваивают окись углерода и воду и преобразуют их с помощью солнечной энергии в крахмал и сахар.

— Спасибо, — ответил Гиллес.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказал Боллинг. — Я охотно объясню все, что вам, как дилетанту, непонятно.

В нем вновь пробудилась антипатия к писателю. Тот, казалось, не замечал этого и все время смотрел на Изабель.

— Оттеснение дождевых лесов имеет воздействие всемирного масштаба также на круговорот воды в природе, — продолжил Гонсалес. — Раньше они были гигантскими кладовыми влажности, в которых циркулировали через испарения и осадки миллиарды тонн воды. Таким образом они стабилизировали тропический климат и защищали далеко за своими границами от пересыхания и затопления. При убийственной вырубке и с этим будет покончено. И мы, наконец, потеряли так называемый генетический резерв, по оценке даже наполовину равный 1,7 миллионам видов растений и животных, которые даже наполовину не описаны научно. Дождевой лес является, не считая моря, может быть, единственным жизненным пространством, которое предоставляло большое количество пищевых продуктов, природных материалов для медикаментов и растительного сырья для все увеличивающего свою численность человечества… В течение долгого времени он скрупулёзно используется в корыстных целях мультинациональными обществами, банками, концернами. И правительствами. Мы вам это покажем, мы вам покажем все, моя жена и я.

— Мы с вами пойдем в счетный центр Института космических исследований, — сказал Кларисса. — Там есть серия снимков со спутников, которые летают над южноафриканским континентом. На фотоснимках показан размер разрушений в бассейне Амазонки.

— Фотоснимки. Хорошо, — сказал Экланд. — Фотоснимков как можно больше. Они воздействуют на людей больше, чем слова.

— Вы получите достаточно фотографий, — ответил Гонсалес. — Мои люди решили, что я буду сопровождать вас в вашем путешествии. Я в вашем распоряжении во всех ваших фильмах. Сначала мы полетим в Белем и оттуда — в Альтамиру. Там через три дня начинается конгресс, на который приглашены индийцы, которые протестуют против строительства крупнейшей гидроэлектростанции в мире. Я поведу вас к золотым могильникам, к высокогорному плато Гарайас, где возникла «бразильская рурская область» — без малейшего принятия во внимание последствий этого хищнического использования, при циничном пренебрежении всеми экологическими взаимосвязями. — Гонсалес произнес неожиданно тихо с опущенным взглядом. — Да, все преступления, которые совершались здесь, я покажу вам. Это международные преступления, очень много стран принимали в них участие — особенно Америка, Германия и Япония. Мы… — Он запнулся. — …мы не сдаемся. И многие другие тоже нет. Однако… честно говоря: я не знаю — никто не знает — сможем ли мы предотвратить катастрофу. И в такой ситуации абсолютно безответственно рожать детей. Если все усилия окажутся безуспешными, то детям скоро, очень скоро придется жить в дантевской преисподней, им и детям их детей.

Кларисса извинилась и ушла, чтобы приготовить обед, на который были приглашены все гости.

— Мне нужно идти на кухню, — сказала она. И обратилась к Изабель. — Не хотите ли пойти со мной? Я покажу вам заодно и квартиру.

Изабель кивнула в знак согласия.

На кухне работала женщина-индианка. Кларисса познакомила с ней свою гостью, спросила о готовности блюд и предложила Изабель пройти в спальню. Здесь она неожиданно, как показалось, совершенно обессилев, опустилась на кровать.

— Я несчастна, сеньора Деламар. Очень несчастна.

— Почему? — испуганно спросила Изабель. Кларисса Гонсалес ответила тихо, почти шепотом:

— Мой муж ни под каким видом не хочет ребенка. Вы слышали это. Я на втором месяце беременности. Бруни еще ничего не знает об этом. Я хочу этого ребенка. Что мне делать? — Она вскочила, быстро обняла Изабель, прижала ее к себе и, когда начала плакать, повторяла в отчаянии: — Что мне делать? Что делать?

4

4 мая 1945 года в Люнебурге высокие немецкие и английские военные чины подписали документы о капитуляции воинских частей немецкой армии в Голландии, Фрисланде, Бремене, Шлезвиг-Хольштайне и Дании. На находящихся в порту Свенберга немецких торпедных катерах было объявлено перемирие. Серым утром 6 мая пять матросов покинули свои места расквартирования, чтобы сбежать из подразделения и пробиться домой. Однако вскоре их схватили и 9 мая — через пять дней после частичной капитуляции, в день, когда вошел в силу договор о безоговорочной капитуляции Германского рейха — береговым судом, под председательством штабного судьи Хольцвина «из-за серьезного случая дезертирства на поле боя» — были приговорены к смертной казни. Приговор был приведен к действию через расстрел 10 мая, трупы утоплены в море.

С начала войны до 31 января 1945 года (других данных не существует) военные судьи в Германии приговорили к смертной казни «в законном порядке» 24 559 немецких солдат. По меньшей мере шестнадцать тысяч из них были расстреляны, обезглавлены или повешены. Большинство других по «помилованию» были направлены в штрафные батальоны и там положили свои жизни.

Для сравнения: судьи кайзеровской армии за четыре года Первой мировой войны приговорили к казни сорок восемь солдат.

Из десяти миллионов американцев, которые были солдатами во Второй мировой войне, был приговорен американскими судьями из-за дезертирства к смертной казни и расстрелян только один-единственный.

Ни один из немецких военных судей после 1945 года не был призван к ответу. Большинство из них сделали колоссальную профессиональную или политическую карьеру. Известным стал скандал вокруг бывшего судьи вермахта, позднее занявшего пост премьер-министра земли Баден-Вюттенберг, доктора Ханса Фильбингера.

Среди пяти матросов, которых расстреляли на основании приговора штабного судьи Хольцвина, был и двадцатидевятилетний Питер Ритт. Его сыну Эльмару Ритту было в то время полтора года. Он никогда не видел отца.

— Как так личная охрана? — спросил Эльмар Ритт.

— Но так звучит ваше предписание, господин прокурор, — смущенно сказал молодой сотрудник уголовной полиции Карл Вильмерс. — У доктора Хансена охрана в течение суток. Вы сами потребовали этого, господин прокурор!

— Я, — сжав губы, сказал Ритт, — этого не требовал.

— Вы не… — Вильмерс все более смущался. — А зачем же мы тогда здесь! Если этого потребовали не вы — тогда кто же?

Этот разговор состоялся в середине дня 29 августа 1988 года, в тот понедельник, когда доктор Бруно Гонсалес и его жена Кларисса принимали по поводу документальных теледоказательств уничтожения бразильских дождевых лесов Маркуса Марвина и его съемочную группу.

Эльмар Ритт со стенографом стоял в вестибюле городского госпиталя во Франкфурте на Майне. Он сказал сторожу у ворот, что у него договоренность с доктором Хильмаром Хансеном, который лежит в частном отделении, когда к нему подошел молодой человек и представился инспектором уголовной полиции Карлом Вильмерсом.

— Кто потребовал это? — ответил Ритт. — Предположительно кто-нибудь из Верховнойадвокатуры. И забыли сообщить мне об этом.

Ритт вспомнил о своем отце, которого никогда не видел и подумал: поэтому я стал прокурором. Я хотел сделать все, что только в моих силах для того, чтобы доказать, что в этой стране господствует справедливость. Ни одному палачу не было предъявлено обвинения его коллегой. Очень многие нацисты — организаторы массовых убийств не были осуждены. Многие нацистские врачи — тоже. Очень многие экономические преступники — ни единого раза. Уж очень много темных пятен обнаружила справедливость в нашей стране. Как мне опять поступить в этом случае? Нет никакого смысла вступать в распри с этим молодым человеком. Его сюда прислали. Буду выяснять, что случилось и по чьему указанию, и почему без моего ведома и почему вообще.

«Побереги нервы», — сказал он себе. Этот парень ничего не может сделать.

— Я хотел бы поговорить с господином Хансеном, — сказал он.

— Конечно, господин Ритт. Я провожу вас, — ответил Вильмерс.

Он вошел в лифт вместе с прокурором и стенографистом, и они поднялись в частное отделение, которое начиналось за дверью из тонированного стекла. Юный сотрудник уголовной полиции позвонил. Открыла сестра.

— Что вам угодно?

— Все в порядке, сестра Корнелия, — ответил Вильмерс. — Это господин прокурор Ритт, я знаю его в лицо, а это…

Он замялся.

— Это господин Якоб Хорн, судебный стенограф, — сказал Ритт, снова свирепея. Возле одной из дверей сидел молодой человек, который только что подошел.

— Инспектор Хертерих, — представил его Вильмерс. — Он охраняет господина Хансена здесь. Сменяется через два часа.

— Проведите меня, пожалуйста, к господину Хансену, — любезно попросил Ритт сотрудника криминальной полиции, которого звали Хертерих.

— Сию минуту, господин прокурор, — Хертерих казался несчастным. — Сию минуту, после того, как…

— Сию минуту после чего?

— Тут одна формальность…

Хертерих покраснел и умолк.

— Какая формальность?

— Я должен обыскать вас и вашего спутника на предмет наличия у вас оружия, — заикаясь, пояснил Хертерих.

— Что вы должны?!

— Согласно предписаниям, господин прокурор, — вставил Вильмерс.

— Запрещено пропускать кого-либо к господину Хансену без предварительного контроля. Мы должны исполнять свои обязанности… Вы же не хотите, чтобы у нас были неприятности, господин прокурор!

— Я… — Ритт сделал глубокий вдох. «Спокойно, — сказал он себе, — черт побери, оставайся спокойным. Ребята тут ни при чем!» — Ну хорошо, — сказал он. — Все в порядке.

И обратился к сестре:

— Откуда я могу позвонить?

— Вот здесь.

Она указала на маленькое помещение, заставленное шкафами с медикаментами. Дверь была открыта.

— Спасибо, — Ритт торопливо ушел в комнатушку, бросив стенографисту: «Секундочку, господин Хорн, сейчас мы все уладим». Он поднял трубку и набрал номер старшего прокурора своего суда.

Он пытался дозвониться трижды. Наконец девичий голос ответил:

— Господина старшего прокурора Хирмера нет на месте, господин Ритт.

— Тогда попросите заместителя.

— Его тоже нет. Это… это…

— Ну, что? — рявкнул Ритт. «Нет, — подумал он, — не орать!»

— Здесь вообще никого нет, господин Ритт, — ответила девушка. — И до пятнадцати часов точно не будет. У господ перерыв на обед. Я ничего не могу поделать.

— Не знаете ли вы, кто велел обыскивать каждого, кто приходит в палату к господину Хансену в городском госпитале?

— Нет, господин Ритт.

— Нет?

— Нет. Господину Хансену грозит опасность, правда?

— Кто это сказал?

— Никто. Но он должен быть в опасности, раз дает такие показания.

Перед такой логикой Ритт был бессилен.

— Спасибо, — сказал он, положил трубку и вышел в коридор.

— Выньте, пожалуйста, из карманов все металлические предметы, господин Хорн, — говорил в это время Хертерих.

— Делайте все, что велит этот человек, — сказал Ритт Хорну.

Хорн подчинился. Он молча вынул из карманов куртки ключи и монеты. Хертерих начал водить щупом металлоискателя вдоль тела Хорна, растерянно бормоча:

— Я ничего не могу поделать.

— Да, да, да, — дрожа от ярости, подхватил Ритт, когда Хертерих подошел к нему. — Все в порядке. Все в порядке. Вы ничего не можете поделать. Слышите, господин Хорн, этот человек ничего не может поделать.

— Мы еще раз просим прощения, — подавленно сказал Вильмерс. — Пройдемте, господа, я провожу вас к господину Хансену.

Они прошли по коридору к двери, возле которой сидел Хертерих. Навстречу им вышел пожилой седовласый врач и официальным тоном спросил:

— Господин прокурор Ритт?

— Да.

— Хайденрайх. Мне звонили.

— Верно.

— Господин Хансен еще очень слаб. Я уже сказал по телефону: можете поговорить с ним, но не больше четверти часа. Иначе я ни за что не отвечаю.

Он постучал в дверь, на которой висела табличка «Вход запрещен» и открыл ее.

— Господин Хансен, к вам пришли господа из судебных органов.

— Господин Хансен, — произнес Эльмар Ритт, усаживаясь на стул перед кроватью, — вы знаете, кто я и кто тот господин, сидящий за столиком напротив. У нас есть к вам вопросы. Если разговор причиняет вам боль, можете просто кивнуть.

— Уже могу говорить, — слегка пришепетывая, сказал Хансен.

Марвин выбил ему два зуба, вспомнил Ритт. Лицо Хансена и руки были покрыты разноцветными синяками. Грудь плотно охватывала гипсовая повязка. Сломанные ребра. Будет больно, когда повязку начнут снимать. Примочка над левым глазом. Синяк. Гипсовая повязка на правом плече — перелом ключицы. Гипс на правой ноге — разрыв голеностопных связок, отмечал Ритт.

Он разглядывал Хансена. Узкий благородный череп. Очень тонкие белые волосы. Большие темные глаза смотрят кротко и мягко. Выглядит весьма застенчивым и робким, пришло в голову Ритту. Прямо сказочная принцесса: очаровательное робкое и нежное создание, достойное любви.

Ритт взял документы, которые изучал в машине по пути в госпиталь.

Хилмар Кристоф Аугустус Хансен, родился 22 мая 1946 года во Франкфурте. Родители Александер Томас Хансен и Розита Клементина, урожденная Верт. Единственный владелец фирмы «Хансен-Хеми». Фирма основана прадедом Хансена Паулем Александером в 1827 году. Отец Хансена значительно расширил ее. С 1925 по 1941 год предприятие под его руководством превратилось в мощнейшую империю. Но во время войны ее большая часть на Майне была разрушена при авианалетах. Александер Томас Хансен занялся восстановлением, и Хилмар уже со студенческой скамьи помогал отцу, а потом взял дело в свои руки. К 1988 году «Хансен-Хеми» лишь немного уступала гиганту «Байер и Хехст».

Хилмар Хансен живет в горах Таунус неподалеку от Кенигсштайна в небольшом замке Арабелла, построенном его дедом. Женат на Элизе Катарине Луизе, урожденной Тиль, имеет сына Томаса девяти лет.

Ритт наклонился к нему.

— Мы можем начать разговор, господин Хансен?

— Вполне, господин прокурор. Вполне. Но только я буду говорить негромко. Мне немного больно.

Несмотря на улыбку в прекрасных глазах под длинными шелковыми ресницами застыли покорность, печаль и смирение. Голос Хансена был чист и мелодичен. И лишь иногда при разговоре он слегка брызгал слюной в том месте, где у него были выбиты зубы.

— Хорошо, — сказал Ритт. — Господин Хансен, производит ли ваше предприятие продукцию с химическим соединением парадихлорбензола, — в частности, для так называемой «гигиены трупов»?

— Да, господин прокурор. Но очень непродолжительное время. Может быть, полгода. Сейчас выпуск этой продукции приостановлен.

— Почему?

— Мы отовсюду получали сведения, что парадихлорбензол может вызывать раковые заболевания. К тому же при его использовании активизируются ядовитые субстанции. — Теперь Хансен заговорил быстрее. — Последний факт был нам известен. Мы с самого начала старались при помощи некоторых химических добавок препятствовать этой активизации. А когда поняли, что это очень сложно, то прекратили производство. Я подчеркиваю, господин прокурор, прекратили сами, без какого-либо давления, по собственному решению.

— Что значит — «по собственному решению»?

— Влияние парадихлорбензола на рост раковых клеток пока точно не доказано. Исследования могут длиться годами. Но мы не хотим рисковать.

— Между тем федеральное министерство здравоохранения запретило выпуск парадихлорбензоловой продукции.

— В 1988 году, господин прокурор, — пришепетывая, возразил Хансен. — А мы наладили производство еще в 1985-м. Позвольте заметить, кстати, что во многих странах парадихлорбензоловая продукция не запрещена. Просто наше правительство отличается особой осторожностью.

Стенограф беззвучно записывал. Якоб Хорн всегда был печален. Он очень любил свою жену, больную рассеянным склерозом. Она не могла передвигаться без инвалидной коляски, ее приходилось мыть, одевать и раздевать, укладывать в кровать и поднимать. Якоб Хорн проводил с женой все вечера после работы, выходные дни и праздники. Врач предупредил его, что в течение года болезнь может поразить дыхательные пути, и тогда жена умрет от удушья. И Хорн часто думал о том, что он останется один, совсем один в большой старой мрачной квартире.

— Господин Хансен, вы говорите, что выпускали продукцию лишь недолгое время.

— Это так, господин прокурор.

— Вы никогда не поставляли парадихлорбензоловую продукцию в другие страны, а именно в страны «третьего мира»?

— Господин прокурор, вам же уже известно, что я выиграл все четыре процесса. И это утверждение никогда не получало не только доказательств, но даже сколько-нибудь серьезных оснований.

Ритт полистал документы.

— Зачем вам личная охрана, господин Хансен?

— Потому что на этом настояли вы.

Слово «настояли» усилило пришепетывание и брызгание слюны. Застенчивый пациент глянул на Ритта раздраженно.

— К чему эти вопросы? Я говорил, что не нуждаюсь ни в какой личной охране, нахожу ее ненужной и смешной, она обременяет меня. Но вы настояли и обосновали это тем, что я получаю очень много писем с угрозами и обещаниями убить меня после того, как в газетах прошли сообщения о якобы имевших место поставках моей продукции в страны «третьего мира».

— Господин Хансен, — возразил Ритт, — я никогда не давал никаких распоряжений по поводу вашей охраны.

— Вы никогда…

— Никогда, — Ритт посмотрел на Хорна. — Вы успеваете?

— Да, господин прокурор, — ответил бледный мужчина за маленьким столиком. «Дыхательные пути», — думал он.

— Да, но меня охраняют днем и ночью! Никто не может войти в эту комнату без предварительного обыска, — даже моя жена!

— Даже господин Хорн и я, — сказал Ритт.

— Тогда… тогда по чьему распоряжению? Я имею в виду, если вы не давали такого распоряжения, то кто его дал? И зачем?

— Чтобы защитить вас. Господин Хансен, угрозы такого рода всегда воспринимаются очень серьезно.

— Да, но тот, кто отдавал распоряжение, должен был, по крайней мере, договориться с вами, — нежные глаза беспокойно расширились. — А что говорят об этом сами сотрудники, там, снаружи?

— Что я дал такое распоряжение.

— Но это же идиотизм!

Шипение.

— Не думаю, что это идиотизм, господин Хансен, — сказал Ритт. — Все соответствует действительности, — добавил он, думая, что как раз действительности ничто не соответствует. Но ему не хотелось демонстрировать Хансену свое возмущение. Наверное, тот и в самом деле не чувствовал за собой вины. А может быть, Хансену известно намного больше, чем кажется и чем он говорит, — и тогда нельзя обнаруживать перед ним свои слабые стороны.

А вслух сказал:

— Грешник, совершающий преступления против окружающей среды, — так вас называли средства массовой информации? Экологические катастрофы происходят снова и снова. Отравленная земля, отравленная вода, отравленный воздух… Люди не уверены в завтрашнем дне. Среди них наверняка есть психопаты. Так что такое требование вполне законно, господин Хансен.

— Одна из примет нашего времени, — ответил Хансен смущенно.

— Что за примета?

— Смотрите, господин прокурор, о чем сейчас чаще всего слышат люди? О парниковом эффекте, озоновой дыре, климатической катастрофе. Они слушают это двадцать четыре часа в сутки. Кроме того, на всех континентах происходят страшные стихийные бедствия: засухи, наводнения, штормы, неурожаи, голод, — лицо Хансена покраснело, он зашипел громче. — В Судане и Бангладеш насчитывается уже двадцать пять миллионов пострадавших от экологических катастроф, — я читал об этом сегодня утром, — он указал взглядом на столик, где лежали газеты и журналы. — Изменения климата принимают катастрофические масштабы. Это я тоже прочитал.

— Вы подчеркиваете последние слова. А разве это не так? Разве не это — примета времени? Я правильно вас понял? Не похоже ли все это на пир во время чумы?

Ритт наклонился к кровати. «Что это за человек? — промелькнула у него мысль. — И о чем он на самом деле думает?»

— Вы понимаете меня лишь отчасти, — спокойно ответил Хансен. — Попробуйте ответить на такие вопросы. Вы уверены, что климат может «ослабеть», «лишиться сил», как это любят сейчас называть? И не происходят ли засухи и наводнения в Судане и Бангладеш периодически? И не списываются ли на природу печальные результаты человеческой политики среди достойных жалости двадцати пяти миллионов пострадавших? Все-таки, простите, точные прогнозы об экологических катастрофах, которые должны произойти в определенных регионах через сорок-пятьдесят лет, сильно преувеличены. Жизнь показывает, что даже метеорологи могут сделать прогноз не больше, чем на десять дней вперед.

— Значит, вы не верите в подобную опасность…

— Пожалуйста, дайте мне закончить, господин прокурор! Все гораздо сложнее, чем об этом пишут в средствах массовой информации. Намного сложнее. Я довольно давно являюсь профессионалом в этой области и имею право на собственное мнение. Конечно, существует опасность, о которой сейчас большими буквами пишут на каждой стенке. Так называемая «общепринятая наука» попросту необъективна и недооценивает неугодные проблемы. Это же ясно. Хотя…

— Хотя?

— Хотя вот уже несколько лет исследователи — и несметное количество их последователей, которые никогда ничего не исследовали и не исследуют, — думают, что пора положить конец самоизоляции от действительности, чтобы спасти природу и человека. Одни расхваливают новейшие изобретения для решения самых сложных проблем: солнечную энергию, средства от рака и СПИДа, вакцину для умирающих тюленей, удобрения для больных лесов. Другие кричат о гибели мира от отравления морей и рек, заражения воздуха и почвы, озоновой дыры и климатических коллапсов.

Открылась дверь, и в палату вошел седовласый доктор Хайденрайх.

— Мне очень жаль, господин прокурор, но пятнадцать минут давно истекли, — сказал он. — Господину Хансену необходим покой. Я в ответе за его здоровье. Пожалуйста, уходите.

— Нет! — почти вскричал Хансен.

Все удивлено посмотрели на него.

— Но… — начал врач.

— Господин доктор, пожалуйста, позвольте мне до конца объяснить господину прокурору, о чем я думаю. Это важно… Это чрезвычайно важно и для него, и для меня. Я чувствую себя замечательно. Еще пятнадцать минут, пожалуйста, господин доктор! Под мою ответственность.

Врач пожал плечами.

— Это ваше здоровье, — сказал он. — Но через пятнадцать минут вам придется безоговорочно закончить беседу.

И раздраженно вышел.

— Дерьмо — извините — то, что они делают со мной, — Хансен покачал головой. Он был очень взволнован. — Я все-таки должен объяснить вам, господин прокурор. Я поражен! Я представал перед судом. Против меня выдвигали обвинения доктор Рот, доктор Марвин и господин Боллинг. Каждый раз суд оправдывал меня. Я невиновен. Но в глазах средств массовой информации я теперь преступник. Жвачка в духе времени. Ничто не проходит бесследно, не так ли? Но вернемся к приметам времени. Есть не только «альтернативные» ученые, которые служат этим приметам в позе спасателя или зловещего прорицателя. Директора университета и институтов в Макс-Планк тоже на гребне этой волны. Отчасти по убеждениям, отчасти потому, что это вызывает симпатию. Но в основном…

Он повысил голос. Ритт размышлял, действительно ли Хансен безупречен и незапятнан, и всего лишь невинная жертва. Тогда Марвин — фанатик, кидающийся из одной крайности (поклонение атомной энергии) в другую (борьба за выживание человечества) с неустойчивым (или надо подобрать менее обидное слово?) характером. Или, думал Ритт, происходит что-то, что выше моего понимания, о чем я и понятия не имею?

— Прежде всего, — повторил Хансен, — потому что везде говорится, что даже при перспективе решения важной проблемы (а мы, конечно же, стоим перед серьезными проблемами) требуются миллиардные затраты. Здесь, — он кряхтя перевернулся на бок и вытащил из стопки журналов последний номер «Немецкого журнала для врачей», — на первой странице пишут, что «…СПИД в совсем новой области является — скобка открыта — зловещим — скобка закрыта — согласием. Только с появлением СПИДа у нас появилась возможность для высокоэффективного исследования вируса», — Хансен бросил журнал на одеяло. — Вот так, господин прокурор. Только когда стали вымирать леса, мы узнали о прогрессе. Водорослевая чума и мор тюленей — стимул для глубокого исследования морей. Озоновая дыра и парниковый эффект пробудили ото сна исследователей атмосферы и климатологов — и помогли им получить миллиардные суммы на исследования.

— Вы должны бы приветствовать это.

— Я и приветствую, господин прокурор. Я не приветствую, когда кое-кто цинично смотрит на грядущее несчастье, как на стимул, чтобы «что-то наконец изменилось в политике». Я не приветствую, когда борющиеся за экологию журналисты, политики и ученые используют эту борьбу для собственного карьерного роста и благополучия. Не все из тех, кто называет себя спасителями и защитниками, действительно имеют благие намерения, господин прокурор. Если бы к таким людям вовремя отнеслись критически, — как к умаляющим проблему «усмирителям»…

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал Ритт, с беспокойством заметивший, что Хансену стало тяжело дышать, а его обезображенное лицо залилось густой краской.

— Успокоиться — мне? — вскричал Хансен. — Я должен волноваться. Вы знаете, кто такой Пол Ватцлавик?

— Известный английский психотерапевт, работающий в Америке. Я читал его книги.

— Недавно в австрийском журнале опубликовано интервью с ним. Ватцлавик говорит о странном феномене. Жизнь человека в Западной Европе складывается гораздо лучше, чем раньше. Никто не голодает, правда? Почти все социально защищены. И тем не менее многие впадают в депрессию, верят в конец света. Что происходит? — спрашивает интервьюер. И Ватцлавик отвечает: Джордж Оруэлл, автор романа «1984», объяснил это в одном из своих эссе. Он написал: «Люди с пустым желудком никогда не разочаровываются во Вселенной. Они даже не думают об этом». В 1946 году, рассказывает Ватцлавик, он работал в разбомбленном итальянском Триесте, в полицейском управлении. Людям не хватало самого необходимого, — а полиция регистрировала четырнадцать самоубийств в год. А в 50-е, когда уже у многих были работа, квартира, еда, количество самоубийств выросло до двенадцати в месяц. И это, говорит Ватцлавик, заставило его задуматься.

— И как он это интерпретирует?

Беседа захватила Ритта.

— Человек плохо подготовлен к тому, чтобы жить в безопасности, говорит он.

— Моя мать рассказывала, что никогда в церкви на службе не было столько прихожан, как сразу после войны — в нищете и нужде, в холоде, голоде и разрухе, — задумчиво произнес Ритт.

— Верно, господин прокурор! Ватцлавик говорит: великие идеалы важны, когда возникает опасность. Когда вокруг царят смерть и разрушение, человек направляет все силы на сохранение жизни и ищет веру или иные убеждения, которые помогают ему выживать. Интервьюер спрашивает: «Можно ли утверждать, что поскольку наше существование так хорошо обеспечено, то веры в нас меньше, чем раньше?» И Ватцлавик отвечает: «Безусловно».

— Неутешительный вывод, — сказал Ритт.

— В общем, да. Накануне двухтысячного года непременно что-то произойдет, говорит Ватцлавик. И проводит параллель с 999 годом, отмеченным беспримерной истерией. Тогда не было озоновой дыры, кислотных дождей, СПИДа. Но и тогда предсказывали конец света и гибель Земли в огне и чуме. И вот послушайте, господин прокурор, что говорит Ватцлавик — дословно: «Я чувствую себя уверенно, потому что отношусь к тем людям, которые верят, что человек сам создает ту действительность, в которой живет. Безумие 999 года не коснулось стран, которые не приняли христианское летоисчисление. Для них этот год был обычной календарной датой». Великолепно, не правда ли? — Хансен улыбнулся.

— Великолепно, — ответил прокурор, пристально смотревший на него. — А почему же вы отозвали обвинения против Марвина, который так жестоко избил вас?

Хансен ни на секунду не замешкался с ответом:

— Он мой старый друг.

— Друг?

— Да. Уже четверть века. Мы вместе учились, я изучал химию, он — физику. Мы были практически неразлучны, пока он не изменился так поразительно. До недавнего времени он работал в Управлении по надзору в Хессингском министерстве экологии. А потом — под влиянием примет времени, не иначе — стал человеком, одержимым навязчивой идеей. Я бы даже сказал, параноиком. Например, в его понимании всеми химическими и фармакологическими фабриками руководят преступники, губящие этот мир. Он сам культивировал в себе слепую ненависть, да, именно слепую ненависть, и особенно — против меня, поскольку я был для него самым досягаемым, — голос Хансена стал таким тихим, что Ритт едва разбирал слова. — Это трагично. Ведь погибает дружба, самая верная из тех, что существуют. Простили бы вы его, господин прокурор, учитывая все эти обстоятельства? Сняли бы обвинения?

— Это неправда, — раздался женский голос.

Ритт и Хансен обернулись к двери. Они не заметили, как в палату вошла женщина лет сорока в кремовом платье и с букетом алых роз.

— О, Элиза, — произнес Хансен.

— Хилмар, любимый!

Женщина была высокой и широкоплечей, с узкими бедрами и длинными красивыми ногами. Темные волосы были подстрижены под «пажа». Облик дополняли карие глаза и крупный пухлый рот. Она бросила на кровать белые кружевные перчатки, наклонилась и поцеловала Хансена в губы.

— Элиза, — сказал Хансен, когда она выпрямилась, — этот господин — прокурор Ритт, а это его стенограф, господин… простите, забыл…

— Хорн, — сказал Ритт. Хорн промолчал.

— Хорн.

— Я знаю, любовь моя, — ответила женщина.

— Откуда? Простите, господин прокурор, это моя супруга, Элиза.

— Очень рад, — сказал Ритт. Хорн снова промолчал.

— Мне сообщили сотрудники криминальной полиции за дверью, — пояснила Элиза Хансен.

— Так что же неправда? — спросил Ритт.

— Причина, которую мой муж называет, объясняя, почему он снял обвинения против Маркуса… против господина Марвина.

— Элиза, прошу тебя, — слабо запротестовал Хансен.

— Оставь! — резко ответила женщина. — Все равно господин прокурор докопается.

— А какова же истинная причина, фрау?

— Хилмар снял обвинения, потому что я его попросила.

— А почему вы его попросили?

— Потому что Марвин восемь лет был моим мужем.

— Он был… — пораженный Ритт осекся.

— Мы были женаты больше восьми лет. У нас есть общая дочь, Сюзанна. Наверное, вы в курсе, что и Сюзанна ушла от него.

— Это я знаю. Но каким образом…

— Я все объясню, господин прокурор, — Элиза Хансен казалась воплощением энергичности и решительности. — Я ушла от Марвина одиннадцать лет назад. Он никогда не простит мне этого. И никогда не простит Гилмара — за то, что я ушла к нему.

— Элиза, — смущенно вставил Хансен.

— О, пожалуйста, любимый! Нападению на Гилмара есть одно-единственное объяснение — чудовищная ревность моего бывшего мужа Маркуса Марвина.

Открылась дверь, в палату вошел доктор Хайденрайх.

— Господин прокурор!

Ритт поднялся.

— Прошу прощения. Мы уже уходим, — он подал знак Хорну, и тот закрыл свой аппарат. Ритт взглянул на Элизу. — Нам придется еще пообщаться, уважаемая госпожа Хансен.

— Всегда готова, — ответила она, и глаза ее заблестели. — В любой момент, когда вам будет удобно.

Служебная машина везла их из госпиталя обратно в Управление. Шофер покрутил ручку настройки радио. Передавали новости.

«…впервые руководители, отвечающие за экологию Германии, подняли озоновую тревогу, — вещал голос диктора. — Опасности подвергаются прежде всего дети, пожилые люди, спортсмены и астматики. Им надо избегать перенапряжения. Депутаты потребовали ввести запрет на передвижение всех автомобилей с неотрегулированным карбюратором».

Шофер осторожно продвигался в плотном потоке машин. По радио передавали интервью с инспектором экологического надзора Берлина. Репортер спрашивал:

— Чем вызван избыток озона в воздухе, господин Брайтенкамп?

— В эти жаркие дни во время заправки автомобиля горючим наблюдается повышенное выделение летучего углеводорода. Упрощенно говоря, он смешивается с окислами азота, содержащимися в выхлопных газах автомобилей. Учтите при этом интенсивное дорожное движение. Под действием солнечного излучения на эту смесь — опять-таки, это упрощенное объяснение, — и происходит образование озона. Слово пришло к нам из греческого языка и означает «ароматный». Газ действительно имеет легкий сладковатый запах.

Голос репортера:

— Как совместить беспокойство по поводу повышенного содержания озона в воздухе и тревогу по поводу озоновой дыры?

— Озоновая дыра возникла в верхнем слое атмосферы — стратосфере. В этом слое озон действительно необходим: он защищает жизнь на Земле от солнечного излучения. Сейчас там возникла озоновая дыра, из-за чего и увеличилось число раковых заболеваний. Появление озоновой дыры в этом слое может иметь роковые последствия для Земли. Совсем другая картина в тропосфере — нижнем атмосферном слое толщиной от пятнадцати до шестидесяти километров. Здесь наоборот повышенное содержание озона вредно. Озон убивает на Земле микробов, бактерии, вирусы и растения. Не исключено, что он же является причиной гибели лесов. У людей и млекопитающих повышенное содержание озона вызывает раздражение дыхательных путей, головокружения и носовые кровотечения и в особо тяжелых случаях может стать причиной отека легких и летального исхода. В качестве противоядия и защитного средства врачи рекомендуют витамин Е, который выпускается в капсулах.

Шофер остановил машину. Движение на запруженной улице прекратилось.

Вновь раздался голос диктора:

— Только что мне передали следующее сообщение. Два депутата ХДС/ХСС выразили свой протест против озоновой тревоги и потребовали освободить ее инициаторов от занимаемых должностей. Они назвали это выступление «паникерством чистой воды» и потребовали немедленного пересмотра норм содержания озона в воздухе в сторону увеличения. Советский Союз. В своем сегодняшнем выпуске газета «Известия» сообщила об ужасающих изменениях в многотысячном поголовье мышей и крыс в районе взорвавшейся в 1986 году атомной станции «Чернобыль». Животные очень агрессивны, а их размеры втрое превышают обычные. Такая же картина наблюдается и с растениями, часть которых погибла, а другая часть неожиданно начала интенсивно расти. Листья тополя достигают восемнадцати сантиметров в длину, а почки на деревьях раскрылись раньше положенного времени…

Стенограф Якоб Хорн сидел неподвижно. Если Мари умрет, думал он, я наложу на себя руки.

На Герихштрассе шумели пневматические сверла, грохотали строительные машины. В воздухе витала пыль. Судебный чиновник Франц Кулике низко поклонился вошедшему в помещение Земельного суда Эльмару Ритту.

— Прекрасный день, господин прокурор! Вы, как всегда, бодры и активны — приятно посмотреть, — он почти кричал, и остановить его словоизвержение было невозможно. — Вы слышали? Объявлена озоновая тревога. Они что, думают, что нами можно вертеть, как угодно? Сначала озона слишком мало, потом, видите ли, слишком много… «Прячься в картошку — убегай из картошки»! Если в ближайшее время не появится кто-то и не наведет порядок…

Ритт исчез за поворотом. Кулике обиженно посмотрел ему вслед. Потом подошел к своему излюбленному месту рядом со швейцарской и заговорил с сотрудником за стеклом:

— Видал, Густав? Прямо граф Кокс с газового завода! Все с ним любезны и приветливы, а он даже не промычит в ответ. Милое поведение, милые господа! Это что, такой стиль?

— Может быть, ты действуешь ему на нервы, — сказал швейцар.

— Я? Каким образом?

— Да твоей вечной болтовней. Франц, ты знаешь, я тебе друг. Но иногда твоя трескотня раздражает и меня. Пойми, наконец, что не все с тобой согласны. Шенхубер — это тебе не Бекенбауэр.

— Хватит, — огрызнулся Кулике.

Эльмар Ритт открыл дверь в свой кабинет. Было душно. На полу под дверью лежал конверт. Снимая на ходу куртку, Ритт прошел к столу и вскрыл письмо. На листе бумаги, который он развернул, стоял штамп верховного прокурора земельного суда.

29 августа 1988 года.

Господину прокурору Эльмару Ритту.

Уважаемый коллега!

Должен информировать Вас о том, что дело Гилмара Хансена/Маркуса Марвина в экстренном порядке передано доктору Вернеру Шикзалю. О причинах уведомлю Вас позже.

Прошу Вас сегодня, 29 августа 1988 года, до 15:00 передать все имеющиеся в деле документы и вещественные доказательства доктору Шикзалю и проинформировать его о ходе расследования.

С уважением,

Верховный прокурор

(фамилия и подпись от руки).

Меня отстранили от дела Хансена, подумал Ритт. И от дела Марвина. Оперативно сработано. Что из этого следует? Что за этим скрывается? Кого защищают? От кого? И почему?

Он рассеянно посмотрел на наручные часы. Было две минуты третьего.

Эльмар Ритт сидел неподвижно и думал о своем отце.

5

В спальне квартиры на Авенида Рио Бранко в Рио-де-Жанейро Кларисса Гонсалес в отчаянии спрашивала у Изабель Деламар:

— Что мне делать? Что же мне делать?

Изабель обняла ее за плечи и неторопливо усадила на кровать.

— Если это так важно для вас, если вы хотите оставить этого ребенка, необходимо сделать все, чтобы он у вас был, — сказала она.

— Правда? — Кларисса подняла голову. — Сеньора Деламар, я только и думаю, как бы сообщить об этом мужу. И я… я окончательно решила родить ребенка.

Изабель кивнула и промолчала.

— Прерывание беременности будет означать мою неуверенность, правда же, сеньора Деламар? Мы с мужем боремся против уничтожения влажных лесов, против гибели мира. И если я откажусь от ребенка, откажусь его родить, то значит, глубоко-глубоко в моей душе есть уверенность, что все наши старания напрасны, что все потеряно. Я права?

— Вы абсолютно правы, сеньора Гонсалес.

— Я думаю, — продолжала Кларисса, — этот ребенок будет очень важен и для нашего брака, и для нашей работы… для всего.

— Совершено верно, — подтвердила Изабель. — Поговорите с мужем. Вполне возможно, что жизнь в состоянии ежедневного стресса заставила его думать, что нельзя рожать детей для этого мира. Но если вы с ним поговорите, если скажете все, что сказали мне… возможно, ему понадобится какое-то время, чтобы осознать ваши аргументы, но, я уверена, он их примет. Дети появлялись на свет и в более страшные времена: в чуму и холеру, в войну. И все-таки они вырастали…

— Мы знакомы с вами всего несколько часов, — сказала Кларисса, — но я сразу же почувствовала к вам симпатию. И мне захотелось поделиться с вами. Благодарю вас!

— Нет, — возразила Изабель, — не благодарите. Я рада вашему доверию. Каждый из нас может оказаться очень одинок, и ему потребуется помощь, участие, сочувствие. Все будет хорошо, — она улыбнулась. — Bluebird вернется весной и будет петь.

— Не поняла…

— Роберт Фрост, — сказала Изабель. — Он…

— О, да! Один из величайших поэтов Америки, — воскликнула Кларисса. — К сожалению, на португальский переведены только избранные произведения.

— На французский — тоже, — сказала Изабель. — Не могу назвать самое любимое мое стихотворение, но… Например, детская сказка о последней песне bluebird.

— Bluebird? Голубая птица?

— Синяя птица, — поправила Изабель. — Посланник весны. Но у Роберта Фроста это, конечно, больше, чем просто видовое понятие.

— Я не понимаю…

— Сейчас, Кларисса, я попробую объяснить. Но сначала я переведу вам это стихотворение, а вы перескажете его своему мужу… и еще кое о чем скажете. Итак, The Last Word Of A Bluebird. As I went out a crow in a low voice said: «Oh, I was looking for you. How do you do?» «Когда я улетал, одна ворона негромко сказала: „Привет! Я уже давно за тобой наблюдаю“. I just came to tell you… Я расскажу тебе, а ты передай Лесли: Северный ветер сегодня ночью заставил звезды засиять… that made the stars bright… а крыши — покрыться слоем льда… и я так сильно кашлял, что у меня выпали все перья из хвоста».

Кларисса серьезно смотрела на Изабель, а та добросовестно и тоже очень серьезно переводила строчки детской сказки:

— Он улетел, но успел передать Лесли привет. Она не должна унывать. Пусть носит свой красный капор, и ищет следы скунса на снегу, и вообще развлекается. А весной синяя птица вернется и споет.

— Замечательно, — сказала Кларисса.

— Правда? А какая у вас птица — символ весны, нового дня, радости и надежды?

— Жаворонок.

— У нас тоже. И в Германии, и в Англии. Да любой человек на Земле хочет радости, надежды, будущего. Но только когда он готов поделиться этим с другими, только тогда к нему прилетает жаворонок… И приносит счастье и уверенность в будущем. Вы, Кларисса, и ваш муж, и еще множество людей ищут в своей работе жаворонка, весеннюю птицу… И дарят его всем… До тех пор, пока люди будут что-то искать и делиться найденным с другими — до тех пор жаворонок будет возвращаться весной и петь.

— Да, — ответила Кларисса. — Но у Фроста синяя птица, может быть, вернется. Всего лишь «может быть».

Изабель кивнула.

— Если люди больше не ищут жаворонка, то однажды весной он споет для них в последний раз.

— О!

Кларисса взглянула на Изабель.

— Что?

— Своими фильмами вы хотите разбудить людей, заставить их присмотреться к тому, какая опасность их подстерегает?

— Конечно.

— Разве это не прекрасное название для фильма: «Весной в последний раз споет жаворонок»?

Когда будут рассказаны все истории, великие и трагические, мелодраматические и гротескные, когда будет сообщено обо всех событиях на Земле, второе тысячелетие от Рождества Христова, неуверенно пытающейся уцелеть, — тогда найдется повод вспомнить тех, кто спас этот мир.

Телефонный разговор.

— Господин доктор Марвин?

— Да. Что случилось, черт возьми?

— Это Мириам Гольдштайн из Любека.

— Кто?

— Мириам Гольдштайн.

— Мириам Гольдштайн… О, простите! Я спал. Честно говоря, очень крепко… Сколько сейчас… Половина шестого утра…

— Я знаю, что неприлично звонить в такое время, господин Марвин. Извините, пожалуйста. У нас в Германии уже половина одиннадцатого. Пять часов разницы… Я не стала бы звонить, если бы это не было так срочно…

— Говорите, пожалуйста! Не обращайте внимания, я уже почти в порядке. Я бодр. Итак?

— Помните, как неожиданно Йошка Циннер, этот сумасшедший кинопродюсер, появился во «Франкфутер Хоф»?

— Неожиданно. Внезапно. Да, конечно.

— Слишком внезапно и слишком неожиданно, не правда ли?

— Правда. И так много денег сразу… И желание отослать нас на съемки как можно быстрее… Достаточно странно.

— Достаточно странно, вы правы, господин Марвин. Я говорю из телефонной будки главпочтамта — я не уверена, что мой телефон не прослушивается. Возможно, прослушивается.

— Что произошло, фрау Гольдштайн?

— Прокурор Эльмар Ритт — помните? — позвонил мне, тоже из телефона-автомата и попросил прийти на почтамт, чтобы он мог мне перезвонить.

— Он перезвонил вам? Что случилось?

— Сегодня его отстранили от ведения дела Хансена.

— Почему?!

— Ритт позвонил в Тессинское министерство юстиции, потребовал объяснений.

— Но не получил их?

— Да. Он позвонил мне из своей машины, когда ехал в Висбаден. Он устроил скандал в министерстве. Говорит, что те, кто отстранил его от дела, якобы в отъезде. Ритт просил фрау Рот и меня помочь ему. Ведь у фрау Рот тоже есть свои связи. Я поговорю с фрау Хансен — этого мне никто не может запретить. Я позвоню ей. Думаю, что и у вас не все гладко. Вы еще ничего не заметили?

— Пока ничего. Послезавтра летим в Белем, оттуда в Альтамиру на конгресс протестующих индейцев. Он продлится пять дней. Будем смотреть во все глаза и слушать во все уши. Спасибо за предупреждение, фрау Гольдштайн. И много сча… Нет, слушайте, я знаю слово! Мазелтоф, мазелтоф, фрау Гольдштайн!

— Мазелтоф и вам, господин Марвин.

— Это была чертовски тяжелая работа, — сказал физик Карлос Бастос. — Мы попеременно сидели у экранов день и ночь, я и мой коллега Эрико Велезо. Смена — двенадцать часов. Над нами на высоте восьмисот тридцати километров летали метеоспутники NOAA-9 и 10. С их помощью мы и получали информацию.

Камера Бернда Экланда была укреплена на штативе. 30 августа 1988 года в первой половине дня киногруппа прибыла в вычислительный центр Бразильского института исследования космоса и начала съемку. В огромной, залитой светом лаборатории Бастоса и Велезо разместились дюжина компьютеров и множество сложной аппаратуры. Все стены были увешаны компьютерными распечатками. Оба ученых стояли возле одной стены. Рядом с ними стоял Маркус Марвин, который разговаривал с Бастосом.

Техник Кати Рааль, милая женщина с веселыми глазами и угреватой кожей, хлопотала с подключением многочисленных кабелей, прикрепила маленькие микрофоны к отворотам белых халатов физиков и к воротнику летней рубашки Марвина. От микрофонов под халатами и рубашкой вдоль тел тянулись проводки, которые, выползая наружу около ботинок, ползли к Катиной звукозаписывающей аппаратуре.

В соседнем помещении за лабораторным столом сидела Изабель. Маленькая хлопотливая Кати, не переставая улыбаться, опутала проводами и ее. В руке Изабель держала микрофон, а в ее правом ухе засел серебристый наушник, от которого тоже тянулся проводок. Благодаря этим хитроумным приспособлениям Бастос, Велезо и Марвин слышали голос Изабель, синхронно переводящей с немецкого на португальский и обратно, и все это записывалось на аппаратуру Кати. Позже в студии голос Изабель будет заменен на голос профессионального диктора.

Велезо говорил:

— Мы прощупывали буквально каждый километр нашей области в Растерне. Ежедневно переводили все данные со спутников в компьютерные изображения. Необходимо было абсолютно точно определить, каковы масштабы уничтожения влажных лесов, где виноват пожар, а где — вырубка, — он показал на снимки за спиной. — Например, вот так это выглядело в июле 1987 года, в начале трехмесячной засухи…

— Конец! — прервал его Марвин.

— Как? — переспросил Велезо, услышав перевод Изабель. — Почему конец?

— Это неудобно снимать с одной точки, — пояснил Марвин. — Бернд, вам придется взять камеру и подойти. Мы не можем отходить.

— Разумеется, — ответил оператор. Кати была уже рядом с ним. Помогая Бернду поднять «Бетакам» на правое плечо, она шепнула:

— Плохо?

— Сегодня отлично, — шепнул Бернд в ответ.

Обезображенное лицо Кати просияло радостью, она легко подбежала к своему пульту и глянула на шкалу.

— У меня все о’кей.

Оператор подошел к ученым.

— Пожалуйста, доктор Велезо!

Велезо начал снова:

— Вот это, — он указал на первый в длинном ряду снимков, — был сделан в июле 1987 года, в начале трехмесячной засухи. Нанесенный тогда ущерб не выходил за рамки допустимого. Это лишь небольшой район в пойме Амазонки. Вот эти черные точки на изображениях — пожарища. Тогда, в июле 87-го, спутники зафиксировали 752 пожарища…

Велезо медленно пошел вдоль снимков. Экланд плавно двигался следом, камера на его плече плыла так ровно, словно двигалась по рельсам. Хорошо, что с утра принял на две болеутоляющих таблетки больше, подумал он. Экланда неотрывно сопровождал взгляд Кати, полный безграничной любви и восхищения.

— Но уже 14 августа, — продолжал Велезо, указывая на новый снимок, — было 6941 таких пожарищ. В начале сентября — больше десяти тысяч. Только представьте — больше десяти тысяч растровых точек здесь, здесь, здесь, — указка мелькала над снимками, — не сосчитать! Чудовищная пляска огня…

Экланд снимал фотографии, на которых были выжженные и раскорчеванные участки леса. От снимка к снимку северная часть Бразилии темнела все больше.

— Пляска огня, — заговорил Карлос Бастос, и камера нацелилась на него, — породила самые грандиозные облака гари, которые только можно представить, — он указал на другую стену. — Это фотосъемка с борта самолёта. — Экланд медленно поворачивался. Камера чуть покачивалась на его плече. — Ужасно, правда? С нами работает очень известный защитник окружающей среды Чико Мендес. У него даже есть награды за его работу… Мендес летал над этим районом. Он называет все увиденное апокалипсисом. Он рассказывал: «Куда ни посмотрю — везде деревья, словно головешки в камине. Лес стал… леса просто не стало! Он сварен, прожарен, прокопчен… Дьявол! За дымом не видно неба, по ночам не видно звезд, луны…» Мендес говорит, люди ведут себя так, словно они — последнее поколение на Земле. А после нас — всемирный потоп, конец света, апокалипсис… Да, апокалипсис! Пилот, с которым летал Мендес, говорит — ему казалось, что горит вся Бразилия. У обоих так слезились глаза, что они почти ничего не видели. Когда они приземлились, только на северо-востоке были отменены пятьдесят три авиарейса — взлетно-посадочные полосы были не видны из-за дыма. Видите, вот на этих снимках они уже в дыму?

Экланд забыл о боли. Какие снимки думал он, Боже праведный, какие снимки!

Изабель переводила в соседней комнате, чуть склонившись к микрофону. В этот день на ней были широкие и легкие голубые брюки, голубые босоножки и белая блузка, завязанная узлом под грудью. Рядом с ней над включенным магнитофоном сиделГиллес — он записывал все, что она переводила, чтобы затем написать комментарий для фильма.

— …это ужасающее облако дыма, — четко переводила Изабель за Бастосом, — иногда окутывало территорию в полтора миллиона квадратных километров.

— Сколько? — не веря собственным ушам, переспросил Марвин.

— Quantos? — переспросила Изабель.

Бастос повторил:

— Полтора миллиона квадратных километров, — он указал на следующие фотографии. — Так это выглядело в октябре 1987 года. Смотрите, как почернела наша огромная страна. Вот оно, пугающее послание человечеству. Каждый год — каждый год! — более ста сорока тысяч квадратных километров влажных тропических лесов уничтожаются вырубкой и пожарами. Это почти половина территории ФРГ. И ежегодно такая площадь прибавляется. Мы с Эрико никогда не думали, что это настолько ужасно…

Экланд пошел вдоль стены, понес камеру вдоль ужасных снимков к Эрико Велезо. Тот заговорил:

— Такие тревожные наблюдения ученые делают почти во всех тропических странах. В Индонезии и в Таиланде, в Гане, на Гаити и в Эквадоре. Если динамика процесса не остановится, в ближайшие пятьдесят лет влажные тропические леса на планете будут уничтожены.

— Во время засухи, — подхватил Бастос, — деревья гибнут под бензопилами, ценную древесину уволакивают бульдозеры. Оставшиеся щепки и обрубки под жарким солнцем быстро превращаются в трут. А в августе жители разводят костры, чтобы превратить вырубки в пашни и пастбища…

Экланд вновь установил «Бетакам» на штатив.

— Выжигание, — говорил Бастос, — это старая крестьянская техника. Плодородие почвы, удобренной золой, повышается. Однако плодородный слой почвы очень быстро разрушается: сначала его разрыхляет крестьянский плуг, затем иссушает солнце, выдувает ветер, вымывают дожди. — Изабель переводила. Маленькие капли пота выступили у нее на лбу. — Остается только красная пустыня: песок и глина. Чико Мендес, который уже десять лет борется за спасение дождевых лесов, говорит: «Земля похожа на кости освежеванного животного…»

— И почти везде, — заключил Велезо, — этот губительный процесс определяется экономическими или политическими целями — или прикрывается ими.

— Пожалуйста, поподробнее об этом, — попросил Марвин.

— В первую очередь, это бразильская миграционная политика, — сказал Велезо. — Миллионы обнищавших людей переселяют с юга на север. Эти миллионы и выжигают то, что осталось после вырубки. Они всегда жили в лесной зоне, они не представляют себе иной жизни. И что им остается делать? На расчищенных клочках земли они пытаются разводить крупный рогатый скот… Кроме того, леса совершенно варварски уничтожаются различными лесоторговыми фирмами. На первом месте в этой отрасли японцы, затем немцы и американцы. Спрос на твердую древесину и на древесину ценных пород постоянно растет во всем мире.

Гиллес вытер своим платком пот со лба Изабель. Она благодарно улыбнулась ему. Долгий синхронный перевод требовал большого напряжения.

— Но вернемся к скотоводству, — продолжил Бастос. — Правительство одобрило один проект, по которому Бразилия должна была стать крупнейшим мировым экспортером говядины. Крупным землевладельцам и международным концернам было выделено более миллиарда долларов на создание ферм по разведению крупного рогатого скота. На этом бизнесе поднялась фирма «VW do Brazil». Они настояли на том, чтобы их владение Рио-Кристиано, площадь которого равна площади Берлина, Гамбурга и Бремена вместе взятых, было признано государственным… а затем отказались от него. Так поступали и многие другие фирмы.

— Почему?

— Дело в том, сеньор Марвин, — объяснил Велезо, — что почва там скудная, и сухая трава может прокормить от силы одну корову на гектаре. Мясная продукция составляла лишь шестнадцать процентов от запланированного объема. Едва прекратились государственные дотации, крупные фермы тут же пришли в упадок и разорились. Поскольку проект был одобрен парламентариями, большинство из которых — сами крупные землевладельцы, — продолжал Бастос, — то выжигание леса началось до того, как были созданы фермы. И теперь вместо леса и пастбищ есть только гигантские закарстованные пространства, что во много раз ухудшает и без того бедственное положение с питанием.

— Обо всем этом постоянно говорит Чико Мендес, — сказал Велезо. — Те, кто занимается разведением скота на крупных фермах, утверждают, что делают это для того, чтобы решить проблему продовольствия в стране. Какой цинизм! На самом деле все мясо идет на экспорт — для тех же американских гамбургеров, например.

— Наконец, — снова заговорил Бастос, — банки и честолюбивые политики весьма приветствуют крупные промышленные предприятия, плотины, атомные станции, которые только способствуют исчезновению лесов. Еще бы! Ведь со всех концов света идет поток инвестиций в разработку рудных месторождений, расположенных в лесной зоне. Выбросить на мировой рынок бразильскую руду, понизить цены и получить миллиардные прибыли — неплохая идея! Мой друг Эрико Велезо был в шоке, когда изучил результаты исследований. Последствия уничтожения лесов могут быть сравнимы только с последствиями ядерной катастрофы, написал он в статье для одного крупного издания.

— Кого вы обвиняете? — Марвин посмотрел на Велезо.

— Бразильское правительство, — не задумываясь, ответил тот. — Международных торговцев лесом, Всемирный банк, федеральный Немецкий кредитный банк реконструкции, немецкие и японские частные банки, которые сделали миллиардные инвестиции в добычу руды. Вы что, не читаете газет? На одну треть железной руды цены в течение пятнадцати лет будут гарантированно держаться на уровне 1982 года. Только концерн «Тиссен» готов купить восемь миллионов тонн. А Всемирный банк намерен подбросить Бразилии кредит в пятьсот миллионов долларов на развитие энергетического сектора. США, вероятно, девятнадцатью голосами в правлении банка отклонят это предложение. Их представитель Хьюго Форстер, оценив последствия для окружающей среды, уже назвал первый кредит на те же цели «полным абсурдом». Значит, ФРГ, участие которой во Всемирном банке составляет пять процентов, будет играть ключевую роль в окончательном решении. На этот вопрос завязаны крупные кредиты частных банков ФРГ, Японии и США — в общей сложности на 1,7 миллиарда долларов! Из этих средств должно быть оплачено строительство атомных реакторов Арга II и III к западу от Рио-де-Жанейро, которым занимается ваш концерн «Сименс». Будут ли эти атомные станции «инвестиционными руинами»? Сможет ли «Сименс» потребовать компенсацию несколько миллиардов из налоговых средств?

— Ваш министр экологии, — сказал Бастос, — на заседании бундестага в январе этого года посочувствовал Бразилии, которая, как он сказал, «по воле Господа не имеет никаких энергоресурсов». Бразилию нельзя осуждать, сказал он, если она вдруг начнет строить гидроэлектростанции и возводить атомные реакторы… Хотя при сравнительно небольших инвестициях мы могли бы лучше использовать имеющиеся ресурсы и покрыть половину нашей потребности в энергии. Об этом говорится в результатах экспертизы Всемирного банка. Эксперт-эколог Рич высказался весьма жестко и реально, но с тем же успехом это исследование могло быть записано на Луне. Все это было написано в статье, и еще много чего. И в ответ на это…

— Прекрати, Карлос! — потребовал Велезо.

— Почему я должен прекратить?

— Потому что… пожалуйста, выключите камеру… я думаю, самое важное у нас уже есть, — ответил Велезо.

Экланд кивнул.

— Я считаю, это еще рано снимать на пленку, — продолжал Велезо.

— Что? — сердито спросил Марвин. — О чем вы говорите?

— Мой друг Эрико Велезо шесть лет писал книгу о защите окружающей среды, — пояснил Бастос. — В одном издательстве рукопись уже приняли. Но когда появились статьи в газетах, близких к правительственным кругам, а потом начались склоки и интриги на телевидении и на радио, эти трусливые собаки наложили в штаны и отказались печатать книгу.

— Но есть же и другие издательства, — возразил Марвин.

Экланд сел, массируя правое плечо. Кати стояла рядом с ним.

— Стоит выстрелить одному, как тут же начинают стрелять все, — сказал Велезо. — У нас такая же ситуация, как и во всем мире. Если какое-то издательство отказалось печатать рукопись — дело кончено. Можно ставить на книге крест. В общем, не страшно… Но все-таки шесть лет работы. Но бывает и хуже.

В лабораторию вошел химик Боллинг. Снимая на ходу очки, он торопливо направился к Маркусу и начал его в чем-то убеждать.

Гиллес тихо спросил Изабель:

— Вам слышно, о чем они говорят?

Но тут же увидел, как Марвин торопливо отстегнул микрофон от воротника рубашки, уронил его вместе с кабелем на пол и отошел с Боллингом в угол лаборатории.

— Вот незадача! — сказал Гиллес.

— Что такое? Что вы имеете в виду?

— Ничего, — ответил Гиллес. — Я… э-э… хм… у меня появилась совершенно идиотская идея. Забудьте, пожалуйста.

Он улыбнулся.

В углу лаборатории Боллинг продолжал в чем-то убеждать Марвина.

6

Вторник, 30 августа 1988 года. Г. предложил поужинать с ним. Завтра мы летим в Белем, оттуда отправимся в девственный лес Альтамира. Кто знает, что нас там ждет? Говорят, там полно змей и ящериц. Вынесем ли мы это? Можно сказать, последний ужин приговоренного к смерти. Интересно, что мне понравится? Что-нибудь настоящее бразильское… В меню пять вариантов блюд. Мы останавливаемся на салате из авокадо — да, не сравнить с любимой провансальской капустой! Потом будут «камарэо кот катупири», гигантские креветки с сыром, но с таким сыром, который можно попробовать только в Бразилии и больше нигде в мире. На десерт сливы в кокосовом молоке. О таком можно только мечтать, ma belle! Я очень люблю поговорить о еде. Признайтесь, вы гурман, говорит он. Вероятно, вы очень любите готовить.

— Это так.

Я должна пойти с ним на ужин хотя бы из патриотических соображений: во Франции производят около четырехсот сортов сыра, но катупири среди них нет. Прекрасная, свежая, как роса, молодая дама с прекрасным, но уже не таким свежим кавалером… Все будут смотреть на нас и завидовать ему (а может быть, и наоборот). И ресторан будет присылать мне катупири в Париж всю оставшуюся жизнь. Мы будем жить в Париже вместе, и я буду для него готовить, и он станет простым обывателем…

О’кей, тогда — вперед на эшафот! Многое в этом мужчине мне нравится: и его самоирония, и его уверенность в себе. С ним можно быть очень серьезной, а можно шутить и дурачиться. Чудесно, говорит он. Одинокий пожилой мужчина будет ждать меня в семь часов вечера в баре.

Когда я появляюсь, он хватается за сердце. Мое платье! Оно такое, что одинокому пожилому мужчине очень трудно устоять. Пожилой одинокий (но весьма ухоженный) мужчина выглядит шикарно. Темно-синий костюм, белая рубашка, синий галстук, седые волосы, смуглое лицо. Когда мы уходим из бара, люди смотрят нам вслед. Это только из-за меня, говорит он. Он бы не смотрел мне вслед! Нет, он побежал бы за мной на край света… или хотя бы до Копакабаны, если бы хватило дыхания.

Скорее во взятый напрокат автомобиль. Улицы, заполненные машинами. Г. предлагает ехать в ресторан «Цезарь» в районе Ипанема, все остальное не годится, говорит он. Не бойтесь. Доверяйте Г. Всегда и вопреки всему. Наверное, следует выпустить плакаты, с его портретом и надписью: «Матери, этому мужчине вы можете доверить своих дочерей!»

Ресторан «Цезарь» на двадцать первом этаже парк-отеля. Метрдотель приветствует нас, как старых знакомых — на самом деле, он старый знакомый Г. Как он сказал мне, он провел в этом отеле половину жизни и фанатично предан ему, как и его друзья — портье, официанты и бармены. Почему бы и нет? И чему фанатично предана я? Странно, Г. кажется полной противоположностью этой открытости и дружелюбию, но тем не менее, все его любят. Кстати, это очень облегчает общение с ним. Он не хвастается, не пытается произвести хорошее впечатление, не задается. Он естественен. И искренне радуется, что его друг метрдотель проводит нас к самому красивому столику — в нише перед большой стеклянной стеной. Хрустальная ваза с орхидеей каттлеа густо-фиолетового цвета. Подозреваю, что Г. уже был здесь недавно — он разыскал эту каттлеа в цветочном магазине и принес сюда, — самую красивую из всех, что были.

Он делает заказ. Салат из авокадо, гигантские креветки со страшно охраняемой тайной сыра катупири, который на самом деле пришлют мне в Париж — охотно и с любовью! Балетные па официантов. Метрдотель смотрит на меня сияющими глазами. Позволительно ли ему говорить комплименты? О, мадемуазель великолепно выглядит! Метрдотель зажигает свечи. Серьезно обсуждаем шампанское «Дом Периньон» урожая 1980 года — впервые пью его после получения диплома, говорю я. Какая неосторожность! Г. быстро объясняет, что он знал об этом и потому…

— Ах, что вы, Г.! Вы с ума сошли!

— Само собой, — отвечает он, — я без ума от вас. Так должно быть, и что в этом дурного?

Потом мы ждем, пока подадут аперитив (Godot, говорит он). Долго смотрим друг на друга в молчании, потом он говорит:

— Прекрасный вид, не правда ли?

— Вид прекрасный, — соглашаюсь я.

Цепочки огней на Преита де Ипанема. Фонари. Мерцание фар в двух потоках автомобилей. Огни кораблей на море — белые, красные, голубые. Все настолько чудесно, что даже кажется пошлым. Хотя что тут пошлого?

Г. снова напоминает мне о моих духах. Очень приятно, что он считает (я тоже так считаю!), что духи «Эменаро» подходят мне лучше всего. Он отлично разбирается в парфюмерии, но вспоминает, как он — специалист! — не узнал духов в лесу, когда мы собирались совершить макумбу… Какой стыд! Прежде с ним такого не случалось. Мы смеемся. Ах, как можно смеяться с мужчиной! И беседовать! И отлично себя чувствовать.

— «Moon River», — говорит он.

— Что?

Пианист играет «Moon River», его любимую песню. Я ведь тоже ее знаю, не так ли? Из фильма «Завтрак у Тиффани», с Одри Хепберн, где ищут кота под дождем… Какая моя любимая песня? «Summertime».

— Ага. Гм. Замечательно…

Через пять минут он просит прощения и исчезает. Появляется вновь. И пианист играет «Summertime». Мою любимую. Значит, он ходил к пианисту.

— Благодарю вас, Г.!

— Не стоит, — отвечает он.

Приносят сухой «Мартини». Он говорит:

— За нас, за то, что мы встретились.

Выпиваем. Что он говорит? Вы — поклонница Эменаро. И не только в парфюмерии. Он знал это уже во «Франкфутер Хоф». Тогда на вас был костюм от Эменаро: темно-серая юбка, узкая в бедрах и расширенная внизу, закрытый жакет в мелкую клетку… Он подробно описывает костюм. Как ему удалось все запомнить? Это верно, я люблю одежду от Эменаро и покупаю то, что могу себе позволить. И он это сразу же заметил? Когда-то давным-давно (он рассказывает мне это, как сказку) он был писателем, а писатель должен замечать многое. Как, например, одеть героиню книги? Поэтому он интересовался модой, следил за ней…

— Да, я сказал это в один из тех вечеров. И совсем не боюсь переиграть. Ей тридцать два, мне шестьдесят три. Итак, я начал с истории писателя. И остановился на том, о чем пишет в дневнике Изабель…

В конце концов, он тоже писатель, говорит Г. Был когда-то. Если он когда-нибудь снова станет писателем, то напишет книгу об этой экспедиции… но он никогда этого не сделает… да и возможность мала… тогда он должен будет рассказать обо всех — хорошо или плохо, — вот как обо мне, например, правда? Хорошо или плохо, отвечаю я. Хорошо или плохо — как его, например?

— Точно так, — говорит он.

Затем снова умолкает. Итак, если он будет писать о ком-то как обо мне, и о таком вечере, как сегодня, — но возможность мала, и он никогда этого не сделает, — тогда он захочет узнать, что это за персонаж, такой как я, надев такое платье, идет с таким персонажем, как он? Но это же само собой разумеется, говорю я. Он достает из кармана блокнот, карандаш, что-то неразборчиво пишет. Итак, мы начали с платья, говорит он. Светло-зеленый шелк, рисунок — мелкие бежевые цветы. Жакетик из коричневого шелка с вытканными цветами же. Широкая лента на бедрах, — какой ширины? Двадцать сантиметров, быстро отвечаю я, щеголиха. Он записывает. Завязана сбоку большим бантом. Его можно повернуть и завязать спереди или на другом боку, когда захочется снять жакетик. И — он бросает взгляд под стол — никаких чулок, коричневые туфли. Конечно, от Эменаро, говорит Г., ни о чем другом не может быть и речи. Со вкусом одетая женщина с голубыми глазами, которые темнеют, совсем как сейчас, и…

— Будет вам!

— …и с коричневой кожаной сумочкой. Сумочка просто очаровывает. Небольшое декольте, на шее, на тонкой золотой цепочке монетка — амулет с тайным значением. Изабель никогда не выдаст этот секрет. Тайна должна оставаться тайной. Изабель и ее тайна… Это всегда означает что-то хорошее в истории, говорит Г.

Официант приносит шампанское, наливает немного в два бокала. Мужчины пробуют, смакуют, кивают головами. Официант наполняет мой бокал и бокал Г. — наполовину. Мы выпиваем, на этот раз — за нас, это мое предложение. Последние капли из своего бокала Г. выливает на пол — для подземных духов, объясняет он. Их мучает жажда, как и тех, в лесу, и если угостить их «Дом Периньон» урожая 1980 года, они обязательно принесут счастье.

Нет, я никогда не выдам ему тайну своей монетки! Впрочем, есть еще одна тайна: то, что случилось со мной в том дремучем лесу во время макумбы, когда можно было загадать любое желание. Я уже положила в нишу сигареты, спички и шнапс, и он наблюдал за мной, я заметила это краем глаза. О, у меня было много желаний, но надо было подумать о чем-то необычном, о том, что я сама себе запретила и что мешало мне пожелать для себя чего-то еще. Этим необычным было то, что я вдруг ясно поняла: Г., с которым я и поговорить-то толком не успела, произвел на меня очень большое впечатление. Когда тебе уже тридцать два, ты испытала в жизни несколько приключений… но я никогда прежде не встречала мужчины, который так притягивал бы меня к себе, вселял такую надежду и радость, как Г. Откуда это? Почему? Вот о чем я думала там, в лесу, совершенно сбитая с толку. «И так все началось, мои дорогие, и так все началось» (Киплинг).

В этот вечер в ресторане «Цезарь» я очень много рассказывала о себе — я не была такой никогда в жизни. Я всегда была благодарной слушательницей, которая молчит, сдерживая собственные чувства и переживания. Вся моя жизнь — сдержанность и сокрытие чувств. Но только не в этот вечер! И конечно, мне в голову пришла навязчивая идея!

Ах да, ее навязчивая идея!

Она говорила, что связана условностями. Верила, что когда-нибудь мы все от них избавимся. Но верила и в то, что человек не должен судить время, в котором живет. Это невозможно. Только будущее может судить прошлое. «Наше время ушло», — как часто мы это слышим! Нет, так не должно быть, думала Изабель. Иначе что такое жизнь, все знания и размышления? Падающая звезда, одна во Вселенной, которая вспыхивает, пролетая, на долю секунды — и нет ее. Конечно, каждый хочет судить обо всем по-своему, — но как это возможно? Что мы знаем? Ничего, абсолютно ничего. Как мы живем? Как сумасшедшие захватчики времени, не понимая, что история бесконечна в обоих направлениях — и в будущее, и в прошлое.

Ее идея-фикс заключалась в следующем. Летом она всегда выезжала с родителями в городок Божене на Луаре, под Орлеан. И старые крестьянки наболтали ей, что когда все женщины начнут носить брюки, а Луара потечет вспять, — наступит конец света.

— Что-что? — переспросил я. — Женщины начнут носить брюки — и тут же наступит конец света? Мадемуазель совсем не считается с эмансипацией. Никогда бы не подумал, удивительно…

— Послушайте, — воскликнула Изабель, — это говорят крестьяне, старые крестьяне из Божене. И это всего лишь один пример, но не делайте вид, что вы не понимаете, — она чуть захмелела, но была само достоинство. — Когда женщины носят брюки, то в глазах крестьян — в глазах крестьян! — они больше не выполняют предназначение, данное им от природы; когда на реках образуются такие заторы, что вода течет вспять — мы же можем это себе представить, не правда ли? — вот тогда и настанет конец света. Мы живем в непрерывном времени. А время — еще не значит История. Изучение и исследование истории еще никогда ни к чему не приводили. Но время… Интересно, почему не существует психологического исследования времени? — внезапно спросила она.

Психоистория? Это было бы интересно! Изучать не достижения, а причины достижений. Можно сказать: когда вы делаете что-либо по тем или иным причинам (или не делаете по тем или иным причинам), то можно уверенно спрогнозировать результат. С тех пор, как она вспомнила пророчество старых крестьянок, она не расстается с мыслью о психоисследовании времени. Изучить, как шло время до сих пор, в каких ритмах, какие волны и впадины его качали, чтобы пришли и наши катастрофические дни. И сравнить с тем, как поздно мы узнали об этих днях. Тогда можно было бы сказать: это произошло — тогда это произойдет. А вот это и это совершать запрещается, иначе мы все погибнем.

И, может быть, тогда мы не будем больше «падающими звездами». И тогда получим право в нашем времени судить наше время.

Изабель говорила об этом, и вот что написано в ее дневнике…

Вот так неожиданно, с помощью шампанского вы подвели меня к тому, что я должна прочитать доклад на тему, Г.! А вы поистине коварны!

— А вы поистине прекрасны, — отвечает он.

— Прекратите.

— Я еще не начинал. Умные женщины всегда носят с собой всякие хитрые вещи. Например, большую английскую булавку. Уверен, что и вы носите с собой английскую булавку, моя прелесть!

— Да, — смущенно отвечаю я. — Откуда вы знаете?

Он берет фиолетовую орхидею.

— Если это доставит вам удовольствие, мсье…

Да, и так все началось, мои дорогие, и так все началось…

Позже, два часа ночи, наша гостиница. Он проводил меня до двери номера, поцеловал руку, спросил, позволю ли я поцеловать себя в щеку. Я позволяю и сама целую его в щеку. Он дожидается, пока я вхожу в номер и запираю за собой дверь. Ставлю орхидею в бокал с водой. В прихожей на столике — нагромождение маленьких коробочек. Каждая обернута в бумагу разного цвета и перетянута золотой ленточкой. Уф! Выпито слишком много! Но коробочки вполне реальны, и я в своем вечернем платье сажусь к столику и начинаю их пересчитывать. Девять штук. Иду в ванную комнату и маникюрными ножницами разрезаю ленточки, разворачиваю оберточную бумагу. Много косметики — исключительно от Эменаро. Большой флакон духов, большой флакон туалетной воды. (оба — с пульверизаторами), спрей для тела (без фреона — написано на упаковке), мыло, крем для тела, лосьон для тела… И я сижу, уставившись на эти коробочки, как та старуха из Ветхого завета, которой было запрещено оборачиваться, а она обернулась, сижу перед этими коробочками и баночками — и, наконец, смеюсь и звоню Г. Он сразу же берет трубку.

— Г., вы сошли с ума, вы просто сошли с ума!

— Думаю, что сегодня вечером мы оба сошли с ума. А разве мадемуазель обрадовалась бы больше, если бы я был нормальным?

— О нет, только не это!

— О ла-ла!

— И все эти штучки от Эменаро я возьму с собой завтра в дремучий лес — как вам это?

— Во всяком случае, духи и туалетную воду — наверняка. Они нужны нам в первую очередь. Все остальное останется у старшего портье Кариоки Парнаса, моего старого друга. Перед возвращением в Европу заедем в Рио еще раз и заберем все.

— Когда вы все это купили, Г.?

— Сегодня после обеда, когда покупал орхидею. Это почти полная косметическая линия от Эменаро, девушка в магазине дала мне список.

— И упаковала все в красивые коробочки?

— Я распорядился, мадемуазель…

— Ну, я… я… Благодарю вас, мсье.

— Благодарить должен я, мадемуазель. За то, что вы есть. Спокойной ночи. Погодите! Вы знаете, что защитники окружающей среды не принимают ванны, поэтому пены для ванн нет. Принимайте душ с гелем для душа и ради бога, не забывайте после этого использовать лосьон для тела!

— Я в точности исполню это, мсье.

— Ах, чуть не забыл самое главное!

— Самое главное?

— У девушки в магазине был только маленький флакончик духов объемом пятнадцать миллилитров. Завтра утром она принесет в гостиницу тридцатимиллилитровый флакон. Нам нужен запас. Спокойной ночи, прекрасная дама с загадочной монеткой на шее.

— Доброй ночи, — говорю я, кладу трубку и сразу же отправляюсь в душ. И открываю крышку флакона. И вдыхаю аромат Эменаро, прежде чем раздеться. И все так невозможно, безрассудно и чудесно…

7

— Энергия? — кричала индианка с длинными волосами, замотанными в пучок и украшенными разноцветными перьями, и в изношенной рубахе. — Энергия? Что такое энергия? Мне это не нужно.

Она подскочила и высоко вскинула руку с зажатым в ней мачете. И так пробилась к помосту, к Жозе Мунитцу, который попытался испуганно отшатнуться, но не смог. Со всех сторон его окружала плотная стена народа: телохранители, репортеры, полицейские, индейцы и добрая дюжина съемочных групп. Старая индианка неистовствовала. Тяжелый нож свистел в опасной близости от головы охваченного ужасом Мунитца. В городском зале Альтамира бушевала толпа. Вспыхнули прожектора, работали все камеры — и «Бетакам» Бернда Экланда среди них.

— Святая Мария, Матерь Божия! — стонал он. — Пусть она подольше машет ножом над его черепушкой… пусть не прекращает!

Рядом с ним стояли Кати Рааль, Маркус Марвин, Питер Боллинг, Изабель Деламар, Бруно Гонсалес и Филипп Гиллес. Они, не отрываясь, смотрели на помост. Жозе Мунитц, начальник отдела планирования в энергетическом гиганте «Электронорте», был смертельно бледен. Начальство направило его сюда, в это захолустье, чтобы он объяснил индейцам, почему река Ксингу должна затопить их земли, почему им необходимо переселиться отсюда в другие места, чтобы он объяснил, что на реке Ксингу, именно здесь собираются строить самую большую гидроэлектростанцию в мире. Сейчас Мунитца терзал смертельный ужас. Горячая влага текла по его ногам прямо в ботинки.

— Хе, хе, хе! Хо, хо, хо! — ритмично скандировали почти триста украшенных перьями индейцев с метровыми копьями, заканчивающимися металлическими наконечниками, — и еще больше раззадоривали женщину, размахивающую огромным ножом на волосок от головы Мунитца. Гнев ослепил ее, потому что она знала то, что знали все индейцы: они давно преданы и забыты.

На улице было тридцать пять градусов жары, в зале — гораздо жарче. Питер Боллинг, белый, как мел, прислонился к Марвину, затем пробрался на воздух и намертво приник губами к флакону, который всегда носил с собой. Средство против астмы помогло, но не сильно. Воздух почти плавился. Все мужчины были обнажены до трусов или шорт, женщины — в шортах и футболках. Пот градом катился по лицам. Экланд едва удерживал влажными руками «Бетакам». Белая футболка Изабель прилипла к телу, и женщина казалась обнаженной.

— Если вы его убьете, — бормотала Изабель, — если вы его убьете…

— Черт подери, пусть уж она сделает это, — раздраженно бросил Экланд. — Ну, старуха, валяй!

Жозе Мунитц замер с выпученными от страха глазами. Его подвел не только ослабевший мочевой пузырь, но и прямая кишка — и все стоявшие рядом это почувствовали. Директор отдела планирования фирмы «Электронорте» с перепугу наложил в штаны.

— Убийца! — кричала старая индианка, и мачете свистел в воздухе — влево-вправо, влево-вправо. — Убийца, убийца, убийца!

— Хо, хо, хо! Хе, хе, хе! — ревели индейцы и притоптывали в такт босыми ногами, трясли копьями. Световые лучи прожекторов пронизывали загустевший от жары воздух.

— Прочь! Прекрати! Прочь! — зарычал Паулино Пайакан, вождь племени кайапо. Он вошел в зал в сопровождении трехсот воинов и сразу кинулся к взбешенной женщине, которая уже колотила тупой стороной клинка по щекам Мунитца. — Хватит Карка! Хватит! Прекрати!

Внезапно стало очень тихо, а затем люди ринулись на свежий воздух. Те, кто только что раззадоривал индианку, молчали. Внезапно каждый осознал, что только что едва не стал свидетелем убийства. Вождь отшвырнул женщину в сторону, она зашаталась, упала и осталась лежать на земле. Слезы хлынули из ее глаз, а через несколько мгновений она забилась в истерике. Все отодвинулись.

— У нас еще есть пленка? — спросил Марвин Экланда. — Вот будет незадача, если придется сейчас менять кассету.

— Пять минут, — отозвался Экланд, а взмокшая Кати уже стояла рядом с новой кассетой наготове.

Вождь Паулино Пайакан умудрился пригласить на пятидневный конгресс журналистов со всего мира — чтобы все узнали, что природа здесь будет уничтожена, индейцы изгнаны, а вместо них начнется реализация самого бессмысленного проекта века.

Корреспонденты информационных агентств, репортеры крупных газет и радиостанций, фоторепортеры, съемочные группы — всего более ста человек — притащили с собой в девственный лес фотоаппараты, телекамеры и лэптопы. Хотя многие из журналистов не решились бы передать ни одного протеста индейцев. На это не решились бы и полдюжины из собравшихся. Но строительство самой крупной гидроэлектростанции в мире было напрямую связано с именитыми политиками и крупными банками многих стран. На карте стояли борьба за мировое господство между Востоком и Западом и миллиарды долларов, речь шла о международных организациях, утративших влияние, о коррупции и грандиозных экономических скандалах. Поэтому и только поэтому джунгли подверглись нашествию репортеров. Протестующие индейцы сами по себе не представляли ни малейшего интереса для средств массовой информации…

Четверть часа назад Жозе Мунитц еще улыбался судорожно и напряженно, старательно отводя глаза. Но вскоре он уже на чем свет стоит клял своих боссов, пославших его сюда, чтобы он попытался убедить этот сброд и расхваливал то, что здесь должно быть построено. Свиньи, проклятые свиньи, думал Мунитц. Вы сидите на своих дорогих виллах со своими дорогими шлюхами, у вас работают кондиционеры, ваши напитки холодны, как лед, жизнь поднимается на новую ступень, а вы наблюдаете за этим, откинувшись на спинки кресел, любуетесь на фотографии своих шлюх, прежде чем удовлетворить с этими шлюхами свою похоть. А меня всегда посылают туда, где страшнее всего, думал Мунитц.

Вождь Пайакан обеспечил конгрессу достойную подготовку. Прежде чем Мунитц успел разъяснить собравшимся, насколько успешным и благодатным для всех будет план «2010», благодаря которому Альтамира, забытая богом дыра, превратится в центр мировой гидроэнергетики, прежде чем он успел сказать, что гидроэлектростанция будет производить одиннадцать тысяч мегаватт электроэнергии, почти в десять раз больше, чем любая атомная станция, прежде чем он все это успел, воины начали свое выступление. На них были только головные уборы из перьев и спортивные трусы, но у каждого были дротик, копье и лук со стрелами. Они начали пританцовывать и ритмично выкрикивать:

— Хе, хе! Хо, хо! Хе, хе! Хо, хо!

А потом двинулись на Мунитца как будто в атаку. И Пайакан сказал, и Изабель перевела:

— Знаете ли вы, что такое kararao? Это слово означает, ни много, ни мало: Мы объявляем вам войну. Да, мы объявляем войну! Досточтимый сеньор Вандерман де Оливера Круз, председатель и правитель достойного уважения общества крупных землевладельцев, сказал: «Триста индейцев не должны стоять на пути прогресса!» Другими словами, все мы здесь — кандидаты в покойники. И это не преувеличение. Триумфальное шествие цивилизации смогли пережить лишь двадцать тысяч из десяти миллионов индейцев! — Рев. — В барах этого города после третьей кайпирниха, которую кто-либо выпивает, говорят: «За тех немногих, во главе которых стоит вождь Пайакан». Законы здесь ничего не значат. В Альтамиру не приходят газеты. У кого есть хоть какое-то имущество, нанимают охранников. — Рев. Включены все телекамеры. Постоянно мелькают вспышки фотоаппаратов. — Мы стоим на пути прогресса досточтимого общества, братья и сестры! Нас надо расстрелять, отравить, убить, повесить, мы должны быть изгнаны — ради прогресса крупных землевладельцев. Но я клянусь здесь, в присутствии журналистов из многих стран: мы не покинем своей земли! И если строительство плотины начнется, то лучше мы умрем здесь, чем где-либо еще!

Духота, крики и грохот барабанов были невыносимы. Ослабев, Изабель пошатнулась и упала на грудь Боллингу. Он подхватил ее и с волнением ощутил ее тело.

— Изабель!

Она очнулась и потрясла головой.

— Все прошло. Все в порядке. Душно здесь, правда?

Он провел влажным платком по ее шее, груди.

— Не надо…

— Я вытру пот.

— Пожалуйста, не надо!

Она отстранилась. Боллинг с трудом перевел дыхание.

— Хе, хе, хе! Хо, хо, хо! — три сотни воинов топали, размахивая копьями, потрясая луками и стрелами, строили чудовищные гримасы, приплясывали.

Марвин заговорил в микрофон:

— В Альтамире собираются построить гигантскую электростанцию. В результате здесь появится озеро площадью в тысячу двести квадратных километров, — немного подумав, он продолжил, — в два раза больше, чем Бодензее. А это — страна индейцев. Это влажный тропический лес, который тоже окажется под водой.

— Финиш, — сказал Экланд.

— Что?

Марвин посмотрел на него.

— Кассета закончилась.

Камера была укреплена на штативе. Хохотушка Кати молниеносно вставила новую кассету. Она ежесекундно боялась упасть в обморок, но все же заставляла себя улыбаться, уверенно нажимать на кнопки своих приборов и следить за колебаниями стрелки на шкале. Из-под ее наушников по щекам катились струйки пота.

— Готово! — крикнул Экланд. — Продолжай, Маркус!

— Минутку! — крикнула Кати.

Она быстро написала что-то на листе бумаги и показала в камеру:

АЛЬТАМИРА III/ГОРОДСКОЙ ЗАЛ.

— Звук? — спросил Экланд.

— Идет! — ответила Кати.

— Поехали!

Маркус Марвин продолжил:

— Чтобы выразить свой протест против строительства плотины, в Альтамиру пришли не только индейцы кайапо. Приехали защитники окружающей среды из Бразилии, — Бруно развернул камеру и взял крупным планом Бруно Гонсалеса, — из Северной Америки, Азии, Европы. Приехал известный британский поп-певец Стинг, чтобы сказать вместе с бразильскими, мексиканскими и североамериканскими индейцами: «Если влажные леса погибнут, это нанесет вред и моей стране!» Выключите, пожалуйста, камеру… На вашем канале есть записи Стинга?

— Полно, — ответил Экланд.

— И о его музыке?

— Очень много.

— Отлично. Вставим в материал.

Тихий Гонсалес что-то нацарапал на клочке бумаги и показал Марвину. «Hello», — прочитал Марвин и сделал знак Экланду. «Бетакам» заработал вновь. Марвин продолжал:

— Нас ждал не самый сердечный прием. Незадолго до начала конгресса губернатор штата Пара заявил: «Приезжают демагоги из Швеции, Югославии и Болгарии и собираются помешать прогрессу нашей страны». А для защитников окружающей среды из Северной Америки у него нашлись такие слова: «Вы же специалисты по уничтожению индейцев!»

Это было двадцать минут назад.

Едва вождь Паулино Пайакан оттащил от Жозе Мунитца беснующуюся старуху с мачете и сказал несколько фраз, с улицы донесся невообразимый шум.

— Пойдемте, посмотрим, что там! — предложил Экланд.

Вдвоем с Кати они сняли камеру со штатива, Экланд водрузил ее на плечо и начал пробиваться к выходу, за ним — все остальные.

— Подожди-ка, дружище! — крикнула в спину Экланда Кати, руки которой были заняты проводами и приборами. — Женщина в моем возрасте — не скорый поезд.

Она раздраженно прикрепила микрофоны и прицепила кабель на увешанный аккумуляторами ковбойский ремень Бернда. Камера была тяжелой, пояс тоже, Экланд был слишком возбужден — и слишком профессионален, чтобы сейчас обращать внимание на боль. Он снимал ревущую, поющую, танцующую массу народа.

— Выясни, кто это! — крикнул Марвин.

Изабель убежала и тут же вернулась обратно:

— Демонстрация крупных землевладельцев. Правых радикалов. Umiau Democrática Ruralista, UDR. Вот, я записала, подчеркнуты слоги, на которых надо делать ударение.

Пастухи-гаучо, словно на параде, поднимали лошадей на дыбы. Один за другим последовали залпы выстрелов. Весь город вышел на улицы — в тридцатипятиградусную жару. Сигналили сотни автомобильных клаксонов. Подъезжали все новые машины — дорожностроительные, для перевозки скота. Адская жара, адский шум — это был ад.

Экланд с искаженным мучительной гримасой лицом держал камеру на плече и снимал, снимал, — забыв о болях, о последнем отпущенном ему врачами годе.

— Давай, давай, давай! — машинально повторял он.

Море транспарантов — он заснял их.

— Изабель, переведи, пожалуйста, что на них написано!

Молодая женщина заговорила в микрофон:

— Мы производим четыре тонны кофе в год! Мы откармливаем тысячу голов крупного рогатого скота и пятьсот свиней — поэтому нам нужна энергия! Атомной энергии — нет! Энергии воды — да! Эта страна наша! Бразилия — для бразильцев!

Подъехали тяжелые грузовики.

— Что это? — крикнул Марвин.

Изабель прочитала:

— Вывоз мусора… Мусоровозы.

— А они-то зачем крупным землевладельцам? И компании «Электронорте»?

— Им заплатили, — пояснил Бруно Гонсалес, и Изабель перевела. — И гаучо, и все остальные подкуплены.

— А вон еще один транспарант, — указала Изабель. Ее маленькая грудь была облеплена влажной от пота футболкой, и Боллинг не отрывал от нее взгляда из-за запотевших очков. — «Мы за экологию — с прогрессом и энергией!»

Марвин повторил эти слова в камеру.

— Это все сильнее напоминает карнавал… Гаучо избивают защитников окружающей среды и журналистов… — он отступил в сторону, Экланд снял сцену избиения.

Марвин продолжал:

— Всадники приближаются… строительные машины тоже… В руках у водителей велосипедные цепи и монтировки… Вой сирены — это машина скорой помощи… отсюда не видно… не может проехать. Бегут два врача… одного сбивают с ног…

В кузовах грузовиков танцевали жители Альтамиры — как на настоящем карнавале. Многие были пьяны. Жара, духота, алкоголь, одни и те же лозунги, которые хором ревет толпа. Изабель, едва дыша, переводила:

— Энергия! Гринго, вон из страны! Энергия! Иностранцы, вон из страны!

Киногруппу окружили местные жители: искаженные ненавистью лица, раззявленные в крике рты, угрожающие жесты.

— Беднейшие из бедных представляют интересы крупных землевладельцев и энергетического гиганта «Электронорте», — говорил в микрофон Марвин, зажатый со всех сторон. Толкали всех, не трогали только здоровяка Экланда. — Они ввязываются в драки с защитниками окружающей среды, избивают репортеров — всего за несколько крузейро.

Рядом произнес неразборчивую фразу американский фотограф, и громила-оборванец угрожающе рявкнул что-то.

— Что он говорит? — спросил фотограф у Изабель.

— Он говорит, что вы должны разговаривать по-португальски.

Оборванец закричал на Марвина.

— Чего он хочет, Изабель?

— Спрашивает, почему вы не даете ему идти в ногу с прогрессом.

Прежде чем Марвин ответил, гаучо, подскакавший на лошади, ударил его дубинкой по голове. Марвин вскрикнул, схватился за голову. Потекла кровь. Экланд снимал, как он падает на землю. Кадры, думал Экланд, кадры, кадры, кадры!

— Уходим! Немедленно!

Это кричал доктор Гонсалес. Они с Гиллесом помогли Марвину подняться. Остальные торопливо свертывали оборудование. Вокруг бушевала драка. Гремела музыка из открытых окон автомашин. В кузовах грузовиков люди по-прежнему танцевали и пели, выкрикивая нестройно:

— Энергия! Энергия! Гринго, вон из страны! Гринго, вон из страны!

— За мной, идите за мной! — скомандовал обычно мягкий Бруно Гонсалес.

Он нагнул голову и решительно прокладывал путь себе и остальным через беснующуюся, визжащую толпу пьяных, одуревших от жары людей, раздавая удары направо и налево. За ним неуверенно пробирались остальные. Кровь стекала по лицу Марвина и капала на грязный тротуар. Так они выбрались к пустырю, где был пункт первой медицинской помощи. Здесь уже собрались около пятидесяти раненых. Экланд встретил коллег с иностранных телеканалов, фотографов, репортеров. Среди них было немало женщин.

Дезинфицируя рану Марвина и накладывая повязку, доктор быстро говорил что-то по-португальски. Изабель, устало сев прямо на пол, переводила:

— Зачем вы пришли сюда? Разве вы натворили недостаточно бед? Половине страны жрать нечего! Все, все, что мы производим, вывозится на экспорт. Так ответьте, почему это все происходит. Почему для строительства электростанций и крупных ферм вырубают влажные леса? Почему разбазариваются недра? Это же вы все начали, а мы от всего этого задыхаемся! Только проценты по внешнему долгу составляют восемнадцать миллиардов долларов в год! Восемнадцать миллиардов долларов! Благородная идея защиты природы… Индейцы… Дерьмо, все дерьмо! Кто становится богаче, сильнее, кто правит? Ваши банки! Ваши концерны! Фирмы «Шелл», «Тексако» и «Эксон»! И не спорьте.

Марвин до крови закусил губу.

Бруно Гонсалес сел рядом с Изабель. Под грохот выстрелов, вой сирен, крики и музыку он сказал с робкой улыбкой:

— Я давно хотел сказать… Моя жена ждет ребенка.

— Это замечательно, доктор Гонсалес! — ответила Изабель.

— Она сказала мне об этом перед нашим отлетом сюда. Сначала я был… ну, очень смущен… меня мучили сомнения. Но потом… — он запнулся, а вой, крики и музыка не прекращались, — потом, и особенно здесь, в этом хаосе… Это полное сумасшествие, правда? Я думаю… я смирился с тем, что у нас будет ребенок, — он снова улыбнулся. — Больше того, сейчас я даже рад этому.

Он встал и исчез среди гор мусора, как будто устыдившись собственной откровенности.

Марвин лежал в старой машине скорой помощи, которая мчалась по городу. Водитель был навеселе и пел. Гонсалес и Боллинг сидели рядом с ним. Изабель и Гиллес пристроились напротив Марвина и следили, чтобы он не упал. Врач, наложивший повязку, настоял на отправке в больницу. Марвин был в бешенстве. У него очень кружилась и болела голова. Бернд и Кати едут впереди нас, думал он. Экланд хочет заснять беспорядки в городе. Они едут в «Лендровере», который мы прихватили из Белема, «лендровер», снова подумал он, «лендровер»? Ни о чем другом не могудумать, черт возьми! «Лендровер». Я однажды ехал на таком. Трясло так же, как в этой «скорой помощи», — не улица, а чисто поле! И наконец он вспомнил, и с облегчением закрыл глаза. Это был «лендровер» фермера Рэя Эванса и поле, на котором паслись изуродованные коровы, возле атомной резервации Ханворда, в штате Вашингтон. Я должен снова туда поехать, подумал Марвин. Это тоже наш материал. С этого вообще надо было начинать. Надо спешить. Еще так много… так много… Господи Иисусе, прекрати эту боль! Нет Иисуса…

Пьяный водитель несся на всех парах мимо великолепной резиденции епископа. Единственное, что здесь прекрасного, подумал Гонсалес. Впрочем, есть еще две дюжины гостиниц, в большинстве своем — с сомнительной репутацией, с одной кроватью или с парой крючков для подвесной койки в дырах, которые именуются «номерами». Магазины с раздвижными дверями и вывески «Compro seu ouro» — «Я покупаю ваше золото». Два борделя и множество проституток «по вызову». Настоящий город старателей. Больница наверняка переполнена и небезопасна. На больничной койке запросто может оказаться кто-нибудь с автоматом — это обыденное явление. Убийство гражданина среднего класса, думал Гонсалес, чрезвычайно дешево и общедоступно. Там, на той стороне, в Колумбии, самые лучшие убийцы. И самые дешевые. Полицейские исследования утверждают, что в последнее время цены резко упали, и на колумбийском «черном рынке» полным-полно простаивающих без работы высококлассных киллеров. «Великолепные», «Белые перчатки», «Чайки», «Кусочки сыра», «Взбитые сливки» — банды с такими романтическими названиями обеспечивают безопасность колумбийских наркоторговцев. Здесь же находят охранников крупные землевладельцы. Силы безопасности, телохранители, киллеры почти всегда вербуются в Колумбии.

За окнами промелькнул мотель «Поцелуй меня», тот из борделей, что был поприличнее и обслуживал торговцев золотом и иностранных инженеров. Затем мимо пронеслись десятка четыре великолепных вилл — под непременным и постоянным видеоконтролем. Затем — несколько сотен потрепанных хижин, церковь, большой рынок, порномагазин, гостиница, снова гостиница, церковь, еще церковь… Водитель затормозил, и в этот момент Гонсалес подумал: «Может быть, на месте окажется Эрнесто Гайзель, врач, с которым мы разговаривали по телефону на перевязочном пункте?» Гонсалес выскочил из машины и остановился перед больницей «Сердца Пресвятой девы Марии».

— Выходите вместе с гринго! — обратился водитель к Гонсалесу. — Помогите мне.

Он распахнул задние двери. Изабель и Гиллес едва уложили Марвина на носилки. Он отчаянно чертыхался. Гонсалес и водитель вытащили носилки из машины, а Гиллес помог выбраться Изабель. Он приподнял ее, и сердце его заколотилось: таким грациозным и изящным было ее тело, и таким легким.

— Рентген, — сказал им мужчина в грязном белом халате на втором этаже больницы, в грязном коридоре, битком набитым ранеными.

В этот момент подоспела Кати. Экланд чуть задержался, чтобы заправить «лендровер».

— Ни за что! — ответил Марвин. — Переведите ему, Изабель!

— Скажите ему, чтобы не устраивал сцен, — с досадой ответил рентгенолог Эрнесто Гайзель. Трехдневная щетина покрывала его щеки, лицо было серым от усталости, глаза воспалены. — Сеньор видит, что тут творится. Этот проклятый конгресс только начал работу, а мы уже сбиваемся с ног. Переведите, пожалуйста, сеньора.

Изабель перевела.

— Об этом не может быть и речи, — ответил Марвин. Изабель перевела.

— Возражения не принимаются, — отрезал доктор Гайзель.

— Нет, — уперся Марвин. — Я не хочу. Я слышал, что у вас пациентов расстреливают. Я не доверяю больнице «Сердца Пресвятой Девы Марии» в Альтамире.

— Он на самом деле не хочет, — подтвердила Изабель доктору.

— Что он сказал о Пресвятой Деве Марии? — поинтересовался Гайзель. Он выглядел измученным и едва держался на ногах.

— Он отказывается от пребывания в больнице.

— Тогда он сдохнет, — вспылил доктор Гайзель. Внизу завывали сирены, все громче и громче, пока вдруг внезапно не замолкли. — Воспаление. Рецидив. И смерть.

— Надо сделать рентген, — сказала Изабель Марвину. — Доктор прав. Риск слишком велик. Будь же благоразумным, Марвин! Мы пойдем с тобой.

— Они убьют меня. Теперь они знают, кто я. Они пришлют в клинику убийц, — ответил Марвин. — У этого парня задание убить меня. А где проще всего убить человека? В больнице. Я не хочу проверять это на собственной шкуре. Достаточно воздушного пузырька в шприце — и все. Здесь полно киллеров с дипломами о высшем образовании. Я все знаю. Гонсалес мне рассказал.

— Что он говорит? — неприязненно поинтересовался усталый врач.

— Он боится.

— Боится? Это смешно.

— Я тоже боюсь, — сказала Изабель.

— Даю вам честное благородное слово, что ничего не случится. Я ручаюсь за его безопасность. Переведите, пожалуйста, сеньора.

Изабель перевела. Марвин с ненавистью посмотрел на Гайзеля.

— Скажи ему, куда он может запихнуть свою безопасность.

— У него сильно болит голова, — перевела Изабель.

— Естественно, — доктор Гайзель опустился на табурет и тут же поднялся. — Если присяду, засну, — пояснил он. — Говорю в последний раз: мужчине сделают рентген. Необходимо посмотреть, нет ли у него кровоизлияния в мозг, не приведет ли оно к повышенному внутричерепному давлению, к гематоме… — он продолжал сыпать терминами и названиями болезней. Изабель, запнувшись на несколько минут, продолжила переводить дословно, и врач закончил:

— …и в результате вы можете ослепнуть, оглохнуть, сойти с ума и умереть. Вы этого хотите?

— Да, — ответил взмокший — как, впрочем, и все остальные — Марвин. — Да, я этого хочу. Я страстно желаю стать слепым, глухим, слабоумным и подохнуть от ужасных болей. Ненавижу идиотские вопросы! Ладно, тащите меня туда.

Гонсалес и Боллинг внесли Марвина в рентгеновский кабинет и ни на секунду не оставляли его одного. Аппарат, делавший снимок, был — как это явствовало из маленькой позеленевшей пластинки на корпусе — изготовлен фирмой «Жозеф Хеменер и сыновья» в Манхайме в 1937 году.

Потом им пришлось долго ждать в большом, забитом людьми помещении, пока снимки будут готовы. Через час ожидания Боллинг заявил, что должен немедленно выйти, иначе его стошнит.

— Мне тоже плохо, — шепнула Кати Изабель.

Она вышла следом за Боллингом на улицу и глубоко вздохнула. Ей стало немного легче. И вдруг она с изумлением заметила, что Боллинг, жаловавшийся на нестерпимую тошноту, быстро двинулся по внешней лестнице к телефонной станции, причем явно спешил. Кати забеспокоилась и осторожно пошла за химиком, стараясь, чтобы он ее не заметил. Но он ни разу не обернулся.

На телефонной станции работали три девушки. Кати пристроилась за колонной и прислушалась:

— Speak English?^[7] — спросил Боллинг.

— A little,^[8] — ответила одна девушка.

— Мне нужно срочно позвонить, — сказал Боллинг по-английски. — Срочно. Молния. Назовите это как угодно. С Гамбургом.

— Что?

— Гамбург. Большой город в Германии. Западной Германии. Гамбурго.

— Связь только через Белем. Надо делать заказ и придется ждать.

— Как можно быстрее, — сказал Боллинг и положил перед девушкой десятидолларовую купюру.

— Как можно быстрее, — согласилась девушка и одарила его сияющим взглядом, — номер, пожалуйста.

Боллинг продиктовал номер, и Кати за колонной записала его. Девушка связалась с Белемом.

— Подождите пять минут. Пожалуйста, предоплата. Сто долларов. Положите их сюда. Таковы правила. Иначе звонить нельзя. Потом посчитаем.

Связь была установлена через шесть минут.

— Третья кабинка. Первая и вторая не работают.

— Но у кабинки нет двери!

— И что тут такого? — искренне удивилась девушка. — У меня на связи Гамбург. Вы будете говорить?

Боллинг вошел в кабинку без двери и снял трубку с допотопного аппарата на стене.

Кати подалась вперед и обратилась в слух. Она услышала, как Боллинг назвал себя, а затем заговорил:

— Господин Йошка Циннер! Быстрее, растяпа!

Йошка Циннер, ошеломленно подумала Кати, наш продюсер с гениальными идеями. При чем тут Йошка Циннер?

— Циннер? — раздраженно заговорил Боллинг. — Мы в Альтамире… в клинике… Марвину делали рентген… видимо, сотрясение мозга… Если где и лишать человека жизни, то только здесь… Нужно срочно…

В этот момент на станцию прибежали два врача, один из них на полном ходу врезался в Кати.

— А вы что тут делаете?

— Хочу позвонить.

Боллинг продолжал говорить, но Кати уже ничего не могла разобрать.

— Телефоны сейчас только для врачей! — заорал врач. Его напарник спрашивал девушку за стойкой:

— Этот, в будке, он что — врач?

— Сейчас разберемся, — сказал первый. — Только этих проклятых гринго нам не хватало.

Он кинулся к Боллингу и за шиворот выволок его из будки. Тот отбивался, но второй врач уже выдернул трубку из его рук.

— Катитесь отсюда, или я вызову полицию! — кричал первый. — Нам нужен телефон. Если этот чертов вертолет с этими чертовыми кислородными баллонами не прилетит, вы же все перемрете!

Боллинг остановился перед второй будкой. Второй врач набирал номер. Химик постоял и двинулся со станции. Кати ринулась вверх по лестнице, назад, в большой зал, где лежал Марвин.

Врач подошел к носилкам Марвина только через два часа.

— Банкуэро, — представился он. — Доктор Банкуэро.

— А где доктор Гайзель? — спросил Боллинг, вернувшийся сразу вслед за Кати. Изабель перевела.

— Он на операции. Сеньору Марвину крупно повезло. Легкое сотрясение мозга. Четыре дня строжайшего постельного режима. Каждый вечер я буду вас навещать. Гонорар потом.

— Нам нужна сиделка, — сказал Гонсалес. — Нет, две сиделки: дневная и ночная. Круглые сутки.

— Точно, — подтвердил Боллинг. — На целые сутки. В такой обстановочке это необходимо.

Ну и ну, подумала Кати.

— Вы тоже так считаете? — спросила она химика, который смотрел на Изабель.

— Разумеется. Тотчас же. И на столько, на сколько это потребуется.

— Бред! — яростно фыркнул Марвин.

— Заткнись! — ответил Боллинг. — Ты не знаешь, что тут происходит.

Что происходит? Что с Боллингом? Зачем он звонил Циннеру? Что тут разыгрывается?

— Мы настаиваем на присутствии сиделки, — заявил Боллинг. И попросил Изабель: — Узнайте, пожалуйста, сколько будет стоить круглосуточная сиделка?

— Он сказал, четыре дня в постели? — бушевал Марвин.

— Успокойся, — ответил Боллинг.

— Да об этом речи быть не может!

Марвин застонал от боли.

— Может. Очень даже может. Изабель, узнайте, пожалуйста.

Изабель спросила и перевела ответ:

— Пятьсот. За обоих. Разумеется, вооруженных.

— Непременно вооруженных, — подтвердил Боллинг. И, уловив пристальный взгляд Гонсалеса, спросил:

— Почему вы на меня так смотрите?

— У вас красивые глаза, — ответил Гонсалес.

— Вы мне льстите…

— Не волнуйтесь, а радуйтесь, — сказал Банкуэро. — Здесь так.

— Так-то так, — согласился Гонсалес, — но пятьсот — слишком много.

— Четыре дня! — возразил Банкуэро.

— Он ненормальный, — сказал Боллинг. Изабель быстро перевела.

— Не договоримся. Его гонорар — двести долларов.

— С гонораром все в порядке, — сказал Гонсалес. — Но никаких пятисот долларов за сиделок!

— Тогда обследование и рентген прошли впустую, — сказал Банкуэро. — Пятьсот за двух сиделок — специальная цена. Очень мало. Потому что сеньор Марвин — немец. Я люблю Германию.

— Двести, — сказал Боллинг.

Надо как можно быстрее поговорить с Берндом, думала Кати. Здесь что-то не так!

— Четыреста, — ответил Банкуэро.

— Двести пятьдесят.

— Триста. Вы еврей?

— Последнее слово — двести пятьдесят, — уперся Боллинг.

— Я спросил из симпатии. Люблю евреев, — сказал доктор Йезус Банкуэро, убрал двести долларов и ушел. Через четверть часа он вернулся с громилой, которому предстояло быть сиделкой-охранником.

— Это Сантамария. Первый сиделка-охранник. Сейчас поедет с вами. Двенадцать часов. Потом его сменят.

— А где оружие? — спросил Боллинг.

Изабель перевела. Сантамария, проворчав что-то, задрал свою пропотевшую зеленую рубашку. На ремне красовался девятимиллиметровый пистолет. Из карманов брюк охранник выудил три запасных обоймы.

— О’кей? — мрачно поинтересовался он.

— О’кей, — согласился Боллинг.

Они ехали по городу обратно и снова слышали стрельбу и крики. Сантамария сидел впереди, между водителем и Кати.

— Надо поторопиться, — сказал Гонсалес.

Кати оглянулась и увидела, что Боллинг тихо говорит что-то Марвину. Эти двое! Что тут происходит?

Более или менее приличные гостиницы в Альтамире были переполнены. Им удалось отыскать номера лишь в сомнительном заведении под названием «Параисо». В этом «Раю» на двадцать шесть комнат в горячие времена размещались до ста пятидесяти человек. Но портье, получив щедрые чаевые, выделил им отдельный номер с относительно удобными кроватями и душем.

Машина скорой помощи остановилась перед «Параисо». Сантамария и водитель внесли Марвина в небольшой вестибюль, где на них неприветливо посмотрел маленький портье в грязных шортах и рубашке и с сильно набриолиненными волосами. В конце вестибюля находился бар, и немецкие репортеры громко распевали: «У хозяйки была блоха…»

Портье что-то неприязненно проворчал.

— Что он говорит? — спросил Боллинг.

— Он ненавидит всех гринго.

— Я его люблю, — сказал Гиллес. — Потом я его поцелую. Но сначала пусть даст нам ключ от номера сеньора Марвина. От двести пятнадцатого.

— Здесь его нет. Он, должно быть, наверху, — перевела Изабель.

Портье демонстративно уткнулся в порножурнал, всем видом демонстрируя, что не желает, чтобы его беспокоили.

Сантамария и водитель потащили носилки с Марвином на второй этаж. Из-за одной двери в грязный коридор доносились женские вопли:

— А! А! А! Ты убьешь меня! Ты меня убьешь! Продолжай! Еще!

Перевод никому не потребовался.

Они подошли к двести пятнадцатому номеру.

— Ключ торчит в замке, — сказал Боллинг. — Осторожно! Назад! Всем назад!

Сиделка-охранник выхватил из-под рубашки пистолет, ударил ногой по двери и молниеносно отскочил в сторону. Дверь распахнулась. Охранник держал проем на прицеле, готовый в любой момент спустить курок.

Из комнаты вышла стройная девушка в легких форменных брюках и куртке армии США. Брюнетка с серыми глазами. Марвин пристально смотрел на нее. Она опустилась на колени перед носилками.

— Отец, — сказала девушка и поцеловала его в покрытые запекшейся кровью губы.

8

— Поверьте, фрау Гольдштайн, я любила Маркуса. И все еще люблю его. Нет, не так, — я его понимаю. Я его жалею. Да, сегодня главные мои чувства к нему — жалость и сострадание, — грустно улыбаясь, сказала Элиза Катарина Луиза Хансен. Ее тонкие пальцы были судорожно сжаты. — Поэтому я сделала все возможное, чтобы Хилмар, мой муж, забрал заявление. Еще чашечку кофе? Вы сказали, что предпочитаете кофе без молока. Сахар кладите сами.

Эти слова прозвучали в тот самый момент, когда за тысячу километров отсюда Сюзанна Марвин в гостинице «Параисо» в маленьком городе Альтамире на северо-востоке Бразилии поцеловала в покрытые запекшейся кровью губы своего отца.

Элиза Хансен и Мириам Гольдштайн сидели под голубым тентом на большой террасе замка Арабелла неподалеку от Кенигсштайна в горах Таунус. Хрупкий адвокат с легкими волосами и большими темными глазами на узком лице была в летнем платье в черно-белую полоску и в черно-белых туфлях. Сюда она добралась на такси из Франкфурта.

— Самое красивое место в округе, — сказал шофер. — Здесь живет господин доктор Хансен. Я еще его отца знал. Большой человек. Только подумать, как все здесь отстроено! Заводы на Майне… А ведь были сплошные руины. Снимаю шляпу. И сына я часто вожу, и фрау Хансен. Милые люди, что верно, то верно. Каждый зарабатывает деньги своим трудом. Я никогда не завидую чужому богатству, честно. Никакой зависти. А он еще и выпускает медикаменты, промышленные товары, которые не наносят вреда окружающей среде… Браво, я могу сказать только браво! Здесь мне придется остановиться, многоуважаемая фрау, — они подъехали к воротам парка, над которыми Мириам увидела две маленькие видеокамеры. — Дальше частные владения. И это понятно, правда? Прежде всего, если подумать о том, что произошло с доктором Хансеном. Свинство, верно? Будь моя воля, я бы наказал этого Марвина по всей строгости закона. Коммунист, просочившийся с Востока…

— Почему вы так считаете? — спросила Мириам.

— Да это же ясно! Известно, как все это бывает. Сорок двадцать пять, пожалуйста… О, очень щедро… Спасибо, многоуважаемая фрау, сердечно благодарен. Удачного дня!

Пока он разворачивался, Мириам подошла к воротам и позвонила. Сразу же отозвался мужской голос:

— Да, что вы хотели?

— Меня зовут Мириам Гольдштайн. У меня договоренность с фрау Хансен на пятнадцать часов. Сейчас без двух минут три.

— Одну минуту, — ответил голос.

Мириам стояла на самом солнцепеке возле ворот. Площадка перед воротами, выложенная белой мраморной плиткой, сверкала на солнце и слепила глаза.

Неожиданно донесся страшный мужской крик. Мириам содрогнулась. Господи, твоя воля, пронеслось у нее в голове, здесь, похоже, кого-то убивают с особой жестокостью.

По дорожке из глубины парка к ней подошел молодой человек, вежливо поздоровался и открыл ворота, набрав цифровой код.

— Райтер, — представился он, — уголовная полиция.

Ворота захлопнулись. Из садового домика вышли еще двое мужчин.

— У фрау Хансен личная охрана, — пояснил Райтер. — Я знаю вас, фрау Гольдштайн. И тем не менее, вынужден попросить вашего разрешения на досмотр. У меня предписание.

— Конечно, — ответила Мириам.

К двоим мужчинам подошла женщина.

— Пройдите в домик, фрау Гольдштайн. Наша коллега выполнит все формальности.

Внутри домика, среди множества газонокосилок, дождевальных установок и прочих устройств служащая провела вдоль тела Мириам щупом металлоискателя, проверила содержимое сумочки.

— Все в порядке, фрау доктор. Простите, пожалуйста. И не думайте, что это доставляет нам удовольствие.

— Конечно, я понимаю, — ответила Мириам и вышла на улицу. Она заметила, что по парку неторопливо прохаживаются еще несколько мужчин.

По дорожке навстречу ей шла женщина в черном, расшитом золотом, кимоно, на ногах у нее были черно-золотые домашние туфли без каблука. Каштановые волосы, подстриженные «а ля паж», пухлый рот, широкие плечи, узкие бедра и красивые длинные ноги… Женщина шла легко и грациозно.

Снова раздался жуткий вопль, и Мириам снова вздрогнула. Женщина улыбнулась. Прошло еще минуты три, и крик повторился.

— Здравствуйте, фрау доктор Гольдштайн, — сказала женщина. — Я — Элиза Хансен.

Ее рука была сухой и прохладной.

— Рада познакомиться с вами, фрау доктор. Пожалуйста, пройдемте. Кофе нам подадут на террасе. Вы не против?

— Конечно, — ответила Мириам.

В тишине парка, среди старых, иногда экзотических деревьев были слышны только пение птиц и шорох шагов. Как вдруг снова донесся крик.

— Скоро это закончится, — улыбнувшись, сказала Элиза Хансен. — И так — каждый день, кроме выходных, с двух до трех.

— Что это, Боже правый?

— В дальнем конце парка находится боевая школа. Молодые люди тренируются.

— Тренируются?

— Каратэ, фрау Гольдштайн, каратэ. И эти крики бойцы издают во время схватки. Но мы их почти не слышим.

Наконец все стихло.

— Вот, три часа. На сегодня все закончено. А в шесть они начнут петь. Но это слышно, только когда ветер дует в нашу сторону. Приношу извинения за личный досмотр. Это очень неприятно для нас. Томаса, нашего сына, приходится ежедневно отвозить в школу, а потом забирать. Ему запрещено приглашать друзей. Бедный мальчик! Ведь он пока не понимает…

— А вы понимаете?

— Что?

— Эти повышенные меры безопасности.

— К несчастью, да. Мой муж пока остается в госпитале. После всего, что с ним произошло… эти отвратительные письма, угрозы… Господа из полиции говорят, что мы не имеем права рисковать.

— Что-нибудь подобное уже бывало?

— Ах, это случается раз в два года. Какие-то фанатики, завистники, конкуренты, просто ненормальные… Якобы мы производим препараты, наносящие вред здоровью, окружающей среде… Вы в курсе.

— Нет, — ответила Мириам. — Я не в курсе. Как это произошло?

— Я все расскажу вам, фрау Гольдштайн. На террасе. Спасибо, господин Райтер.

Она кивнула молодому сотруднику уголовной полиции, который открывал Мириам ворота. Он отправился назад.

Женщины вошли в замок, который, как отметила Мириам, был недавно отремонтирован. Белая краска сияла, как мраморная плитка перед воротами. Небольшое старинное здание XIX века было прекрасно. Из холла наверх вели широкие, словно взмывающие ввысь лестницы. Мириам и Элиза вошли в залитый солнцем зал, по стенам которого были развешаны картины Матисса, Дега, Либермана. Свет лился через стеклянную крышу. Частный музей с многомиллионными экспонатами, подумала Мириам, переходя за хозяйкой в следующую комнату. Над белым мраморным камином в тяжелой золотой раме висел портрет самой Элизы. Глаза портрета смотрели на каждого входящего, с какой бы стороны он ни стоял. Одну стену полностью занимали полуоткрытые раздвижные стеклянные двери, выходящие на белую мраморную террасу. Над самой террасой шептались вершины старых деревьев. Под голубым тентом стояли стулья, обтянутые голубым льном, и изящно сервированный квадратный столик со стеклянной столешницей.

Появилась темноволосая женщина в закрытом платье из белого льна.

— Мы справимся сами, Тереза, — сказала фрау Хансен.

Дама дружелюбно улыбнулась и ушла.

— Проходите, дорогая фрау доктор. Здесь замечательно, в такую жару — и прохладно.

Фрау Хансен разлила по чашечкам кофе, предложила печенье, потом откинулась на спинку стула и улыбнулась.

— Чудесно, правда?

— Просто не верится, что может быть такая красота, — ответила Мириам.

— Здесь любит отдыхать мой муж, — сказала фрау Хансен. — Вокруг дома три таких террасы. Всегда солнце. Но эта у Хилмара — самая любимая. Поэтому я ее и выбрала. Как вам кофе, дорогая?

— Прекрасно, фрау Хансен.

— Не очень крепкий? И не слабый?

— Нет-нет, в самый раз.

— Если что-то не так, обязательно скажите мне. Я сварю свежий. Видите, стекло под кофейником не дает ему остыть. Такой кофе вам нравится?

— Да, — ответила Мириам, которой уже начало изменять самообладание. — Благодарю, что вы так быстро согласились меня принять, фрау Хансен. Я представляю интересы Маркуса Марвина и…

— Слышите — соловей? — спросила фрау Хансен.

— Чудесно. Позвольте выразить вам мое сочувствие. Я знаю, что ваш муж все еще страдает от боли.

— К сожалению, все еще да. Здесь настоящий птичий рай. Много соловьев. Только с начала июня они больше не поют. Наверное, все дело в жаре. Хилмар узнает каждую птицу по голосу. Часто он просто сидит здесь и слушает… в выходные, конечно. Бедняга почти не выходит из офиса. Да еще поездки… Слышите? Еще соловей!

Мириам Гольдштайн решительно поставила чашку с кофе на столик и подалась вперед.

— Не хочу вас задерживать…

— Задерживать? Это чепуха, дорогая. Я счастлива, что вы здесь, и я могу объяснить вам все… или хотя бы кое-что. Возьмите пирог с маком… нет-нет, пожалуйста, я настаиваю. Он очень вкусный. Разрешите…

Она положила кусок на тарелку Мириам.

— Спасибо, фрау Хансен. Очень любезно с вашей стороны. Вы сказали, что можете кое-что объяснить…

— Да, — Фрау Хансен снова откинулась на спинку стула и посмотрела в безоблачное небо. — Видите ли, Хилмар, Маркус и я знакомы с шестнадцати лет. Мы ходили в одну гимназию, потом учились в одном институте… Это малиновка, слышите?.. Да, мы знакомы уже двадцать шесть лет. Мы ровесники, всем по сорок два года.

— Удивительно, — сказала Мириам и отметила про себя: руки Элизы Хансен дрожат. Несильно, но дрожат. Она почувствовала это и попыталась скрыть, но это ей не удалось. Еще немного, и она вцепится в столешницу. Почему ее руки дрожат? Почему она так нервничает? Может быть, она нездорова? Нет.

— Я… я очень рада, что могу рассказать это женщине, а не мужчине… прокурору Ритту, например, — фрау Хансен усмехнулась. — Мне легче говорить с женщиной. Хилмар и Маркус… Маркус и Хилмар… они такие разные, и все же они оба были влюблены в меня. Нежный Хилмар, сама чувствительность… и Маркус, сильный, большой и… и такой земной. А я — посередине. Они обожали меня. Прекрасно, когда двое мужчин тебя обожают, правда?

— Конечно, фрау Хансен.

— Сейчас они не общаются… Думаю, это случается довольно часто… Пожалуйста, ешьте пирог, фрау доктор! Мне нечего стыдиться… Я была юна и романтична… Я долго не могла выбрать между ними. Вначале даже… несколько лет… я была то возлюбленной Хилмара, то возлюбленной Маркуса. Мне не стыдно об этом вспоминать, потому что тогда я считала себя очень умной.

— Я понимаю вас, фрау Хансен. Вы были молоды, и так прекрасно, когда тебя любят сразу двое мужчин.

Почему у нее так дрожат руки?

— Я знала, что вы меня поймете… Еще кофе? Пожалуйста, наливайте сами… Я… что я хотела… О, да! Продолжаться так не могло, правильно? Нужно было принимать решение. Но какое? Наконец я решилась и… и решение мое было в пользу Маркуса. Мы поженились.

— Когда, фрау Хансен?

— В 1969 году. Двадцать первого мая. В Штарнберге близ Мюнхена. У моих родителей там имение. Мы не стали играть свадьбу во Франкфурте из уважения к чувствам бедного Хилмара.

— Понимаю.

— В тот день он едва не покончил с собой.

— О!

— Пытался вскрыть вены. Три дня между жизнью и смертью… Врачи спасли его. Но мы узнали об этом спустя очень много времени. Бедный Хилмар… Это черный дрозд!

— Пирог с маком действительно отменный, — сказала Мириам и подумала: ты сама этого хотела! Но вслух мягко спросила:

— Что было дальше, фрау Хансен?

Почему же у нее так дрожат руки?

— Дальше? — Элиза Хансен закашлялась. — Сначала все было чудесно. Маркус работал в Институте теоретической физики, потом снимал документальные фильмы. Зарабатывал, конечно, очень мало, но мои родители, к счастью, — люди обеспеченные. Мы были очень счастливы… В 1970 году у нас родилась дочь, Сюзанна… И вот тогда впервые тень… да, пожалуй, это можно назвать так… над нашим супружеством нависла тень.

Фрау Хансен вздохнула и спрятала руки.

— Тень, — повторила Мириам.

— Да. Видите ли, мы подошли к тому, о чем вы, дорогая фрау доктор, должны знать. Я говорю это очень осторожно… Поверьте мне, дорогая фрау Гольдштайн, тогда я любила Марвина. Любила безумно. И я могу его понять, я ему сочувствую, я его жалею. Пожалуйста, наливайте еще кофе! Вы же сказали по телефону, что особенно любите кофе.

— Большое спасибо. Тень над вашей семейной жизнью…

— Маркус очень изменился. Я почувствовала это. Но я тогда не понимала, что Маркус постоянно казался жертвой чего-то… еще в гимназии… возможно, с детских лет. Такие комплексы развиваются с раннего детства. Да, он страдал, и страдал все сильнее…

— Отчего, фрау Хансен?

Элиза Хансен выпрямилась.

— Он считал себя аутсайдером, — жестко и звучно произнесла она. — Но не хотел себе в этом признаваться. Отсюда все остальное: вечное недовольство, больное самолюбие, комплекс неполноценности, которые только развивались. И к чему это привело? Утрата трезвой оценки действительности, агрессия, зависть, педантичность, фанатизм… Он все больше разочаровывался в жизни, все чаще бывал несправедлив ко мне и к ребенку. И, наконец, ненависть.

— Ненависть? К чему?

— Ко всему, моя дорогая. И в особенности — к Хилмару Хансену.

— К другу юности?

— Именно к другу юности. Посмотрите, как складывались их судьбы, фрау Гольдштайн! Маркус работал в институте. Это самое подходящее для него занятие, уверяю вас. Но он… он видел, как Хилмар с отцом расширили производство, как началось их процветание… Он видел, как Хилмар становится созидателем, понимаете, фрау доктор?

— Понимаю.

— Успехи Хилмара росли. Награды, призы, почести… не стоит забывать и о финансовой стороне. Да еще и международное признание. Хилмар часто бывает за границей, читает доклады то в одном, то в другом университете… звание почетного доктора, дипломы, выдача лицензий на изготовление продукции в других странах, серьезная исследовательская программа… А Маркус… Бедный Маркус! Документальные фильмы не принесли ему славы, и он перешел в Тессинское министерство экологии, в органы надзора в Висбадене. Боже, как мне было его жаль! Несмотря на всю его несправедливость, его злость, постоянные попытки обидеть меня, хотя он никогда не обижал тех, кто мог дать отпор… Сколько я переживала, сколько плакала по ночам! Но все равно терпела, старалась понять его, хотя это было все труднее…

Фрау Хансен достала кружевной носовой платочек, вытерла глаза и замолчала. Хотелось бы поверить, что эта дама — на самом деле страдалица и мученица, подумала Мириам.

— Видите ли, я воспитана в католической семье, — продолжала фрау Хансен. — Может быть, это и старомодно, но я глубоко верующий человек…

Я тоже, подумала Мириам. Но совершенно иначе.

— …а Марвин — атеист, и всегда был им. Естествоиспытатель, скажете вы, — и не ошибетесь. Хотя есть и другие примеры… например, Эйнштейн к концу жизни… другие великие ученые… Я всегда жалела Маркуса, жалела агностиков и атеистов… а вот Хилмар, тоже естествоиспытатель — и верующий, католик. Я упомянула об атеизме Маркуса только потому, что чем злее он становился, тем яростнее заявлял о своем неверии в Бога. Кроме того, этим он пугал и сбивал с толку нашу маленькую дочь…

— Вы сказали, он был несчастлив, — тихо произнесла Мириам.

— Скорее, озлоблен. Яростен. И ярость переходила в гнев и коварство. Скромная, по сути, должность в органах надзора позволяла ему мстить за собственную неуспешность более успешным людям. Он все время осложнял работу фармацевтических, химических и косметических фирм. И прежде всего, конечно, фирме Хилмара.

— Разве он выступал против парадихлорбензоловой продукции только в молодости?

— Ах, дорогая фрау доктор, это продолжается много лет. Придирки, распоряжения, уведомления… Всё, что угодно. Постоянный контроль всех мер безопасности, всех станков, дымовых труб, фильтров… Маркус стал настоящим маньяком, фрау Мириам. О, он был моим мужем! Я так его любила… больше, чем Хилмара, поверьте. Но в конце концов он стал совершенно невыносим! Порой походил на безумца. Устраивал скандалы моим бедным родителям… После этого у отца случились два инфаркта подряд…

— Что произошло у ваших родителей?

— Нас — вместе с другими друзьями — пригласили на охоту в угодья моего отца в Верхней Баварии. На протяжении многих лет Маркус несказанно радовался таким приглашениям. А в тот раз ему не везло буквально на каждом шагу. Он три раза подряд промахнулся и не попал по зверям с близкого расстояния. Это его обескуражило… да нет, он был в возмущении… в ярости! Настолько, что, страшно богохульствуя, стрелял в небо. Представляете? Палит в небо и во всеуслышание проклинает Господа!

— И что? — спросила Мириам. — Думаете, у него был шанс встретиться с Господом?

— Фрау Гольдштайн!.. — Элиза Хансен была шокирована. — Конечно же, нет…

— К тому же, господин Марвин верит крепче, чем вы.

Фрау Хансен не заметила этой фразы.

— Когда он впервые избил меня до крови, фрау Гольдштайн, мое терпение лопнуло. И тогда я ушла от него. Ушла с тяжелым сердцем, потому что Сюзанне было всего семь лет. Я забрала ее с собой, подала на развод. Снимала квартиру… А потом переехала к Хилмару Хансену. Сюда, в этот дом.

— А Сюзанна…

— При разводе по решению суда ее оставили отцу, — ответила фрау Хансен и разрыдалась. — Я все сделала неправильно. Конечно, перед самым разводом нас с Хилмаром уже связывали близкие отношения. Но мне так была нужна поддержка… хоть один близкий человек… Дочка не понимала, в чем дело, почему я ушла от Маркуса…

— Но почему суд оставил ребенка отцу? Успокойтесь, пожалуйста.

Мириам поднялась и отвернулась к саду. Плач перешел во всхлипывания, потом умолк. Заплаканное лицо Элизы Хансен было уже не таким молодым, но по-прежнему привлекательным. Ее руки дрожали, но больше она их не прятала.

— В отчаянии я совершала одну ошибку за другой, фрау Мириам. Нанималась на работу… я просто больше не могла… я стояла на краю пропасти… Хилмар помогал мне деньгами… довольно большими деньгами. Мне несколько раз настоятельно предлагали вернуться в семью… я сопротивлялась… Маркус натравил на меня Комитет по делам молодежи… И иногда ко мне приходил Хилмар… Конечно, Комитет посчитал, что ребенок пребывает в неблагополучном окружении, опасном для нормального развития… Я… я не могу рассказывать все в подробностях. Во всяком случае, Маркус получил все права на Сюзанну. Я могла брать ее к себе на определенное время. Но это продолжалось недолго. Вскоре она отказалась встречаться со мной… по науськиваньям отца! Потом… Хилмар был для нее таким же преступником, как Маркус, который в то время еще зубами и когтями защищал атомную энергетику. Но в конце концов это привело к размолвке Сюзанны и Маркуса, к разрыву отношений. Из-за инцидента на атомной станции Библис она уехала от него и не вернулась…

— Я знаю, фрау Хансен.

— Он взвалил на себя слишком много, бедный Маркус, и поплатился за это. Видите, как ненависть, озлобленность, гнев, одиночество, в которых виноват он сам, постепенно все больше разрушали его душу… делали его все несправедливее и агрессивнее, а его поведение — все более нелогичным. Сначала он боролся за атомную энергию, потом присоединился к этим воинствующим экологическим апостолам, извините за некорректное сравнение! Фрау доктор Рот, и господин Боллинг, и господа из этого Общества Любека, конечно, совершенно безупречны. Но Маркус… Досадно, что приходится говорить об этом, но в лице Маркуса вы получили настоящий человеческий отброс. Мужчина, который не умеет держать себя в руках и который из-за этого погубил свою жизнь… и не только свою.

Фрау Хансен замолчала. Снова запел соловей, но на этот раз она не обратила на птицу никакого внимания. Наконец она сказала:

— И все-таки… Когда он, в бреду и ослеплении, так жестоко избил моего бедного Хилмара, — такого нежного и беззащитного, во много раз слабее его самого, — во мне загорелась ненависть к нему. Но ненадолго. Потом ненависть уступила место пониманию. И я попросила Хилмара забрать заявление. Он сразу же сделал это. Он тоже понимает Маркуса… Теперь вы знаете, как все было. Теперь вы знаете все!

— Спасибо, фрау Хансен, — ответила Мириам. — Я хотела бы спросить вас…

— Спрашивайте.

— Как вы думаете, кому мой клиент мог помешать настолько, чтобы была предпринята попытка убить его в камере предварительного заключения?

Ответ последовал сразу же:

— Я думаю, что вы, полиция и прокурор стали жертвой заблуждения.

— Почему?

— Маркуса не пытались убить.

На террасу вышел маленький мальчик в сопровождении мужчины в штатском. Сотрудник уголовной полиции поздоровался и быстро ушел. На вид мальчику было около девяти лет, он был одет в короткие штанишки и белую рубашку.

— Здравствуй, мамочка!

— Здравствуй, Томас!

Он поцеловал Элизу в щеку и поклонился Мириам.

— Это мой сын, — сказала фрау Хансен. — Томас, это фрау доктор Гольдштайн.

Удивительно, до чего мальчик похож на мать, подумала Мириам. Те же широкие плечи и узкие бедра, длинные ноги, карие глаза, уже сейчас пухлый рот.

— Здравствуйте, фрау доктор Гольдштайн.

«Маленький лорд Фаунтлерой», пришло в голову Мириам.

— Тебя привез господин Воллер? Как поплавал?

— С плаванием покончено, — ответил Томас.

— Что значит покончено?

— Они опять сказали это.

Томас потупился.

— Не обращай внимания. Это просто глупые мальчишки.

— Да. Но почему они все время так говорят? Это же неправильно.

— Конечно, неправильно. Я же объясняла тебе: они повторяют за родителями.

— Но почему родители говорят это, мамочка?

— Боже мой… — у Элизы Хансен на глазах вновь выступили слезы. — Теперь вам ясно, как далеко это зашло, фрау Гольдштайн? Томас, расскажи фрау, что говорят мальчики.

Томас внимательно посмотрел на Мириам.

— Они говорят: «Твой отец — преступник».

— Разве это не ужасно? — закричала Элиза Хансен. — Ребенок, фрау Гольдштайн! Ребенок выслушивает это! Ежедневно!

— Почему учителя не прекращают подобных разговоров?

— Учителя делают, что могут… Но вы видите, с каким успехом.

Элиза Хансен снова поднесла к глазам платок.

— Не надо было говорить тебе это, мамочка, — сказал Томас. — И беспокоить тебя не надо было. Но господин Воллер сказал, что должен отвести меня к тебе.

— Да, должен…

— Все это печально, — по-взрослому грустно сказал мальчик. Он поклонился Мириам. — До свидания, фрау доктор. — И матери. — Я пойду к Тези, мамочка.

Опустив плечи, он вышел с террасы.

Элиза Хансен снова расплакалась.

Мириам сидела неподвижно и смотрела на нее.

В парке пели птицы.

Через несколько минут Элиза Хансен успокоилась.

— Извините, но это просто беда… Что будет дальше, фрау Гольдштайн?

— Пожалуй, полиция права: охрана вам действительно необходима, — серьезно сказала Мириам. — Только что вы говорили, что Маркуса никто не пытался убить…

— Да, сказала.

— Но…

— Я знаю, что вы можете возразить… Его спасла случайность. Возможно. Только эта случайность ни при чем, поскольку для убийства Маркуса Марвина нет ни одной причины. Вероятно, для кого-то представлял опасность этот торговец оружием… Соучастники, подельщики, которые боятся разоблачения. То же самое говорит и мой муж. И мы оба не понимаем, почему эту версию никто не рассматривает.

— Следствие учитывает все версии, фрау Хансен.

— А с другой стороны, хотя никто и не хотел отравить Маркуса, его смерть многим была бы выгодна.

— Выгодна?

— Видите эту травлю, фрау Гольдштайн? Всегда найдутся те, кто скажет: «Марвин, отважный защитник окружающей среды, стал бельмом в глазу для воротил фармакологической и химической промышленности… фамилии такие-то». И всегда найдутся те, кто этому поверит. Родители одноклассников Томаса, например… Или враги этого торговца оружием Энгельбрехта…

— …добились своего. Он мертв, — заявила мне фрау Хансен. Вскоре после этого мы распрощались, и я приехала прямо сюда, — рассказывала Мириам Гольдштайн спустя час Валери Рот и прокурору Эльмару Ритту.

Они сидели в гостиной в номере Мириам в гостинице «Франкфутер Хоф», где она жила уже второй день. Ей предоставили тот же номер, что и в прошлый раз: в новом здании, с видом на небоскребы банков, сияющие в лучах заходящего солнца.

— Может быть, фрау Хансен права. Все, что она говорит, очень логично. Это может объяснить отстранение вас от ведения дела, господин Ритт? — спросила Мириам.

Прокурор пожал плечами. Выглядел он неважно.

— Вполне. Но для чего тогда фрау Хансен личная охрана?

— Потому что были угрозы убийства, — ответила Валери Рот. Сегодня она надела шифоновое платье в горошек, линзы были коричневые. Мириам и Эльмар посмотрели на нее. — Угрозы убийства надо воспринимать серьезно, говорят в Бонне. У меня есть там кое-какие связи. И благодаря им нам — физическому обществу — часто помогали. Это может подтвердить и фрау Гольдштайн, господин Ритт.

— Не сомневаюсь, — ответил тот. — Но не могли бы вы сказать, что это за связи?

Валери энергично покачала головой.

— Исключено. Я получаю ценную информацию и помощь только на том условии, что никогда не буду называть никаких имен. Последнее, за чем я обращалась, — разрешение для Маркуса покинуть пределы Германии. Если помните, господин Ритт, вашего разрешения оказалось недостаточно.

— Может быть, благодаря вашим связям, вы знаете, почему Хансенам угрожают убийством?

— Знаю. Причиной угроз стал бедный Марвин. Мы все виноваты в этом, все, кто называл их преступниками против окружающей среды. Общественность страшно возмущена, взволнована — и вполне справедливо настроена против них. Он производит опасную продукцию. Но никто не думает, что этот продавец оружия был не менее опасным типом и имел много врагов. Вам просто не повезло, господин Ритт, что он попался на вашем пути. Если бы не он, у вас не отобрали бы дела Марвин/Хансен. Но сегодня утром вы нашли у себя в офисе письмо, в котором вам приносятся извинения за недосмотр. Письмо с сожалением о допущенной — чисто человеческой — ошибке, о недоразумении. Это дело никто не должен был отбирать у вас, и оно снова возвращается к вам.

Ритт скривился.

— Уважаемая фрау Рот, я — по роду службы — мог представить себе все, что угодно, но только не это.

— И это тоже, господин Ритт, — ответила Валери. — Вы правы, внутри аппарата юристов в Германии это невозможно. Но, как известно, есть еще и гарантия прав союзников. Так что фрау Хансен права.

— Кто запросил дело Энгельбрехта? — спросила Мириам. — Американцы? Англичане? Французы? Что вам об этом известно, Валери?

— Подробности мне неизвестны. Речь шла только о правах союзников.

— Вам дали понять, что незаконный бизнес Энгельбрехта имеет для одного или нескольких союзников такое значение, что они инсценировали весь этот спектакль? — спросил Ритт.

— Да, именно это мне дали понять.

— И причина этого в торговле оружием?

— Мне кажется, здесь дело не только в торговле оружием, господин Ритт.

— А если я не успокоюсь и стану выяснять, кто и почему отобрал у меня дело Марвина/Хансена?

— Оно вам возвращено!

— Хорошо. Но почему я на два дня был отстранен от расследования? — спросил Ритт. — Если я непременно захочу выяснить, какие такие заслуги Энгельбрехта вызвали такой большой интерес властей, что власти вынудили судебные органы пойти на этот шаг?

— Попросили, — сказала Валери Рот.

— Что?

— Судебные органы попросили, господин Ритт. Мне намекнули также, что был проинформирован и генеральный прокурор.

— Генеральный прокурор? Федеральный? — Ритт захлопал глазами.

— Федеральный генеральный прокурор! — ответила Валери. — Можетбыть, теперь вам понятна вся важность дела Энгельбрехта?

— Разумеется. Все будет сделано. Но если я именно по этой причине попытаюсь получить исчерпывающее объяснение?

Валери Рот наклонилась к нему и заговорила с большим напором:

— Вы не получите никаких объяснений! Все объяснения вам будут даны только устно. Вы, опытный работник, конечно, можете высказывать свои предположения о том, почему союзники так заинтересовались делом Энгельбрехта, — его окружением, а не им самим. Но я думаю, именно потому, что вы — опытный работник, вы отлично понимаете, что ничего не добьетесь!

— Все это странно…

— Конечно, странно. Вы и получили дело обратно только потому, что в конце концов у руководства органов юстиции разум возобладал над всем. Но если вы и дальше будете настаивать на желании выяснить причину, то сильно подставите моих осведомителей. И это будет очень плохо не только для них, но и для всех нас.

— Я согласна с Валери, — сказала Мириам Гольдштайн.

— Я тоже, — мрачно ответил прокурор Ритт. — Но это не значит, что я перестану интересоваться Энгельбрехтом, который, как вы выразились, попался мне на пути. Думаю, что так же поведет себя и мой друг, комиссар Дорнхельм. Он расследует убийство Энгельбрехта. Постойте! А почему у него не забрали это дело?

— Забрали, господин Ритт, забрали. Вы просто не в курсе. Господина Дорнхельма на несколько дней отстранили от расследования, но запретили говорить об этом.

— И в связи с чем его отстранили?

— Ваш друг Дорнхельм должен был провести домашний обыск, потому и отсутствовал.

— Минуточку! — воскликнула Мириам Гольдштайн. — У Энгельбрехта провели домашний обыск?

— Да.

— Вас предупредили, — сказал Ритт.

— Меня поставили в известность.

— И что на это сказала фрау Энгельбрехт? — поинтересовался Ритт. — Мне и Дорнхельму она устроила сущий ад после смерти ее мужа.

— Сейчас она никому не устраивает ада.

— Что это значит?

— Фрау Катарина находится в психиатрической лечебнице из-за сильнейшего истощения нервной системы. Уже два дня. Ей предписан полный покой.

— Вам не сообщили в Бонне, кто обыскивал дом Энгельбрехта? — спросил Ритт.

— Нет.

— И не сказали, что обнаружилось при обыске?

— Господин Ритт, я вас умоляю! Чего вы хотите от моих знакомых? Их возможности тоже не безграничны. Я все время повторяю: они помогают нам до тех пор, пока их имена держатся в глубочайшем секрете. Вы это понимаете?

— Понимаю, — ответил Ритт и посмотрел на Мириам. Ты быстро прикрыла глаза. Мириам знала, что Эльмар Ритт думает о своем отце. Мириам думала о своем. И оба они думали о справедливости.

В комнате Маркуса Марвина в гостинице «Параисо» в Альтамире царила темнота и духота. Маркус лежал на старой металлической кровати. Сюзанна сидела рядом и время от времени вытирала пот с его лица и шеи. По улице изредка проезжали машины, и свет их фар, пробиваясь через вытертые до дыр портьеры, высвечивал на грязном потолке причудливые узоры. Снаружи, в коридоре сидел перед дверью на табурете громадный охранник Сантамария.

— Сюзанна, — сказал Марвин, — ах, Сюзанна, я так счастлив! Необыкновенно счастлив. Все это просто невероятно. С тех пор, как ты уехала, я ничего не слышал о тебе. Как ты попала сюда?

— Я работаю в Бразилии, — ответила она и осторожно погладила его по разбитой щеке. — Меня взяли ребята из «Гринпис». Мы уже несколько месяцев работаем на северо-востоке. Папа, прости меня, пожалуйста! Я поступила тогда подло, я была не права!

— Ты была права, — ответил он. — Правдой было все, о чем ты говорила. С тех пор я многое повидал. — За окном усилился вой сирены, и Марвину пришлось заговорить громче. — Дела плохи. Просто отвратительны. Уже несколько месяцев я работаю с физическим обществом Любека. Слышала про такое?

— Конечно, — ответила она и вытерла его влажный лоб. — Но я совсем ничего не знала о тебе, папа! Неужели ты думаешь, что я не позвонила бы, если бы была в курсе твоих дел? Я узнала обо всем только три дня назад. И о том, что ты приедешь в Альтамиру. Боже, как я волновалась! Я работаю на Белеме, в нашем опорном пункте. Там у нас печатные машинки, библиотека, компьютер. Есть даже типография. Мы распространяем информационные материалы… Но здесь многие не умеют читать. Нужно постоянно искать кого-то, кто будет читать им вслух. Над этими информационными брошюрами вместе со мной работает один мужчина… Ты обязательно должен с ним познакомиться! Его зовут Чико Мендес. Он живет и работает в маленьком местечке Кспаури, в самой глубинке Амазонии.

— Да, — ответил Марвин, — я слышал о нем.

— Он прибыл на этот конгресс индейцев в последний день. Ты должен взять у него интервью, папа! Я говорила с ним по телефону. Сейчас он еще в Сан-Паулу, выступает каждый вечер перед огромной аудиторией. Боже мой, как я рада! — Сюзанна в порыве счастья крепко обняла Марвина. Он застонал от боли. Она испугалась:

— Господи, какая же я дура! Извини.

— Обними меня еще раз, Сюзанна.

— Но тебе же больно!

— Мне совсем не больно, — упрямо ответил Марвин. — Я был так несчастлив… и так одинок… и вот… Обними меня, Сюзанна!

Она обняла его и поцеловала — на сей раз очень нежно и осторожно.

— Черт подери, как же я счастлив! Я никогда в жизни не был так счастлив, детка!

— Я тоже, папа, — она погладила его руку. — Мы будем работать вместе, да?

— Да, Сюзанна.

— Ты возьмешь меня в свою съемочную группу, когда выздоровеешь? Я могу многое рассказать и показать вам.

— Разумеется, ты будешь работать в нашей съемочной группе. Теперь мы будем вместе. На…

Он осекся.

— На..?

— Ты знаешь, что я хочу сказать. Но не скажу. Из суеверия. Чтобы не сглазить.

— Не сглазишь.

— Не надо. Не говори так. В жизни всякое случается… особенно при такой работе.

— Ничего не случится, — твердо ответила Сюзанна. — Тем более, теперь, когда мы вместе, папа.

Она снова погладила его руку и прижалась к ней щекой.

Под окнами пронесся грузовик. В кузове, плотно прижавшись друг к другу, стояли люди, одетые в лохмотья. Люди что-то кричали и пели.

— Этому Чико Мендесу сорок четыре года, — сказала Сюзанна. — Он президент местного профсоюза сельских работников. ООН присудила ему экологическую премию «Глобал 500», — в ее голосе слышались энтузиазм и восхищение. — Он борется против вырубки влажных лесов. Именно благодаря ему Всемирный банк отложил кредитование строительства магистрали от Порто-Вельо до Риу-Бранку — больше двухсот миллионов долларов. И знаешь, Всемирный банк тянет со строительством здесь этого дурацкого водохранилища. — Он кивнул. — Но промедление ничего не дает! И даже если Всемирный банк откажется, существует еще масса других банков, например, японских или немецких… Знаешь, Чико разговаривал с торговцами каучуком, с рыбаками — и добился того, что они выразили протест против строительства магистрали. Потому что при наличии такой трассы с вырубкой лесов можно справиться куда быстрее…

Он улыбался в темноте. От боли голова словно раскалывалась на мелкие кусочки, а он улыбался и думал: Сюзанна снова с тобой, ты, счастливый пес!

— В минувшем сентябре Чико удалось одержать частичную победу, — продолжала Сюзанна. — Губернатор штата Акре объявил под Кспаури область затопления Кахоэрия сборной резервацией. Ты знаешь, что это такое?

— Не знаю.

— Это значит, — пояснила Сюзанна, — что в этой резервации будет запрещена вырубка лесов и разведение скота. Будут построены водоподъемные плотины, можно вести разведку железорудных месторождений, а в сельском хозяйстве — выращивать бразильские орехи и изготавливать каучук. Это ли не здорово, папа? И этого добился Чико. И он еще многого добьется, если сможет выступить перед телекамерой, и этот фильм увидят люди. Если… ах, папа!

И она снова поцеловала его.

В дверь постучали. Сюзанна встала и открыла. Снаружи, рядом с охранником Сантамария, держащим наготове пистолет, стояла Изабель в махровом банном халате и в чалме из полотенца.

— Прошу прощения, — сказала она. — Меня послали узнать, как себя чувствует ваш отец.

— Спасибо, — ответила Сюзанна. — Уже намного лучше. Не хотите войти?

— Нет-нет. Вы с ним. И вам нужно многое сказать друг другу. Мы очень рады, что вы снова обрели семью.

9

Среда, 31 августа 1988 года. Когда я проходила мимо номера Г., то услышала стук печатной машинки. Я вошла и увидела Г. за узким столом у окна. Сидит в одних шортах, на носу очки, и быстро печатает что-то. За окном — крики, пение, шум машин, выстрелы. Невообразимо душно. Лампа без абажура свисает с потолка прямо над пишущей машинкой. Он выпрямляется. Снимает очки.

— Он пишет, — говорю я. — Гиллес пишет. И у меня уже есть название.

Он сияет.

— Название? Какое?

— Будущей книги.

— И как оно звучит?

— «Весной в последний раз споет жаворонок».

— Очень неплохо, — говорит он. — В самом деле. Где у тебя… Минуточку! «The Last Word Of A Bluebird»…

— Ну да.

— Ты знаешь стихи Роберта Фроста?

— Это мой любимый американский поэт, — отвечаю я.

— Вот это да! И мой тоже. Видимо, это судьба для нас обоих. От нее не уйдешь. А почему в последний раз? Ведь в стихах…э-э… «And perhaps in the spring he would come back and sing»… «может быть, весной он вернется и споет».

— Да. Но Кларисса Гонсалес, с которой мы разговаривали, придерживалась первого варианта. И мне этот вариант показался замечательным. А именно…

— Нет необходимости, — прерывает он. — Уже продано, коллега, — коль уж ты посчитала это название замечательным. Может быть, мы с тобой — одна команда? У нас уже есть любовная история для книги и название. Если дело так пойдет и дальше… — он становится серьезным. — Я долго думал… над тем, что ты сказала мне в Рио… твоя психоистория… все высказывания этого мужчины из фирмы «Электронорте», транспаранты крупных землевладельцев, этот бессмысленный проект огромного водохранилища… думал о том, что сказал вождь Пайакан: «Всего двадцать тысяч индейцев из десяти миллионов сумели пережить нашествие цивилизации в Бразилию». И никому это неинтересно! Да, я должен был начать писать! — он смущено улыбается. — Это нечто среднее между книгой Хорстмана «Чудовище» и твоей психоисторией.

— А можно мне прочитать?

— Не надо, пожалуйста!

— Но я очень прошу.

— Когда работа будет закончена, тогда, конечно…

Вот, приблизительно, то, что он уже успел написать:

«Уже давно все симптомы и приметы указывают на то, что мы стали одним из миллиардов экспериментов, при помощи которых жизнь ограничивает пространство возможностей. С точки зрения творческих перспектив на дереве жизни давно появилась другая ветвь достижения будущего. Ни один закон природы не покончит с самой обыкновенной глупостью. Нам не поможет даже то, что мы являем собой все самое интеллигентное, что принесла эволюция. Наоборот! Из нашего конца мы сможем извлечь весьма занятный урок: в игре эволюции с интеллектом совершенно не считаются…

Наш смертный приговор — это та скорость, с которой мы изменяем мир. Что должна была делать интеллигенция? Когда мы начали копаться в банке данных эволюции, нам надо было учесть ее опыт, природой данное „лекарство“. С другой стороны, интеллигенция должна была захватить власть, то есть отказаться от глупости, жадности, тщеславия, которые заставляют нас делать все подряд, не обращая внимания на последствия. Мы знаем, что угрожает самим основам жизни. Дня не проходит, чтобы газеты не сообщили о каком-нибудь новом скандале, связанном с экологическими преступлениями. Политики всех партий наперебой высказываются в защиту природы, говорят об ответственности перед будущими поколениями. Но почему же тогда перспективы остаются по-прежнему мрачными? Мы не можем или не хотим воплотить в жизнь то, что осознали. Но остается вопрос: готовы ли мы платить за это? Вообще говоря, есть еще одна категория между „мочь“ и „хотеть“, которая не обозначается в нашем языке собственным глаголом: хотеть неистово, страстно, немедленно. Это желание алкоголика, курильщика, наркомана, который в большинстве случаев хотел бы покончить с пагубной страстью. Ключом к несчастью оказывается попутчик — то социальное бытие, которое позволяет случиться всему, что происходит. Многие еще верят в способность человека извлекать уроки из прошлого. Контрольный вопрос: какие уроки мы извлекли из последнего (следует сказать: из предпоследнего!) Холокоста? Чему мы научились на фактах? На социальном поведении?»

Вот сколько уже Гиллес написал. Последняя страница еще торчала в пишущей машинке. Изабель прочитала ее и взглянула на него.

— Верно, — сказала она. — Все верно, Филипп. Что дальше?

— Что? Что? — переспросил он. — Недавно телеканал ЗДФ показал фильм о буднях Третьего рейха… Частично использовались известные документы, но по большей части — художественная съемка в стиле тех лет. Режиссер Эрвин Ляйзер попытался разобраться, каким образом культурный народ, христиане, в двадцатом веке мог скатиться в кровавое варварство.

То, что осталось за скобками в этом фильме: не преступники-политики, не ударные подразделения армии США, не убийцы в концлагерях с горами трупов, — а отец семейства, который хочет отдохнуть после трудового дня, домохозяйка, которая думает о том, как прокормить семью, служащий — о своей пенсии, торгаш — о своем товарообороте… С их молчаливого согласия бьют стекла в окнах соседа-еврея, прикрепляется звезда на одежду — таким же людям, как ты и я!

Гиллес оставался в тени, только лист бумаги поблескивал в свете электрической лампочки. Он ненадолго прислушался к шуму этого пьяного, бунтарского, кровавого, сумасшедшего города с названием Альтамира и погрузился в собственные мысли.

— Фильм «Попутчик» — о том, кто сделал наш мир непригодным для жизни, — мы снимаем неправильно, — сказал он наконец. — Мы должны собирать материал не как Эрвин Ляйзер — спустя пятьдесят лет, по архивам, — а каждый день получать новых «попутчиков». Ключевая фигура во всех катастрофах — одна. Это попутчик. Однажды в Мюнхене я разговаривал с замечательным человеком. С сотрудником экологического общества Шумахера Лотаром Майером. Он написал статью в «Зюддойче Цайтунг», от которой я был аккредитован на конференцию. Мы договорились о встрече и беседовали несколько часов подряд. Он рассказал много интересного… объяснил, например, почему мы молчим по поводу всего, что происходит в мире. Сейчас я вспомнил все это. И… святой Мозес! Я снова начал писать! Черт возьми!

— Дальше! — сказала Изабель. — Пиши дальше, товарищ! Я уже ухожу.

— Не уходи. Останься, пожалуйста.

— Тогда ты не будешь писать.

— Я буду писать. Пожалуйста, останься, — Гиллес подвинул ей старый плетеный стул. — Садись, выпей воды со льдом. Ну, подходи же!

— А что ты хотел написать прямо сейчас?

— Я расскажу тебе это, а потом запишу. Клянусь.

— Ты — и клянешься?

— Да, — ответил он. — Я — и клянусь.

— Ты же ни во что не веришь.

— Верю, — сказал он очень серьезно. — Я верю!

— Во что?

— В тебя.

Несколько минут оба молчали. Снаружи доносился адский шум.

— Твои глаза, — сказал он. — Сейчас они снова совсем темные.

Она молчала.

— Ничего не говори. Не надо ничего говорить. Это мое дело, не правда ли? Проклятье, почему тебя так волнует, что я тебя… что я верю в тебя?

Он откинулся на спинку стула и продолжал спокойно:

— Основной закон попутчика. Первый закон Лотара Майера. Предпосылка для всех преступлений против окружающей среды. Для всех нацистских преступлений. Но только мнение о нас сегодняшних должно быть жестче, чем мнение о людях тридцатых годов. Чем мы можем оправдаться? Тогда в Германии было шесть миллионов безработных. Конечно, это не оправдание, но в глазах многих — смягчающее вину обстоятельство. А что сегодня? Сегодня наши проблемы не в том, чтобы поесть, а том, чтобы при переедании оставаться стройными. Вот что написал Майер…

Что вынуждает нас производить радиоактивные отходы для следующих поколений? Что заставляет нас здесь и повсюду вырубать влажные леса, сжигать мегатонны угля и нефти, что приводит к глобальному потеплению? Что вынуждает нас нашпиговывать почву таким количеством тяжелых металлов, что она столетиями остается неплодородной? — он разгорячился и смотрел на Изабель в упор своими серыми глазами — такими молодыми на покрытом морщинами лице. — Какое отчаяние, какое бедствие мы можем назвать в качестве смягчающего обстоятельства? Может быть, голод в Африке и нужду в странах «третьего мира»? Нет! Кто приводит такие аргументы, тот слишком наивен или слишком циничен. Наша неприличная зажиточность — плоть от плоти мировой экономической системы, которая как раз и базируется на том, чтобы максимально высосать из беднейших стран все до последней капли.

Изабель кивнула.

— Бесспорно, — продолжал он, — мы все это знаем. Сняты сотни километров пленки документальных фильмов. Почти каждый вечер нам демонстрируют их по телевизору. Мы отлично знаем обо всех экологических преступлениях. И если находились протестующие даже против нацизма с его отлаженной системой террора — несмотря на то, что такие протесты стоили жизни, — кто мешает нам сегодня протестовать? Никто! Почему же протестуют лишь немногие? Почему только немногие пытаются остановить преступления против всей Земли?

— Мы попутчики, — сказала она.

— Мы — попутчики экономического разрушения, — поправил Гиллес. — Мы безмолвствуем. Всегда. И тогда, и сегодня. Сегодня молчат даже в тысячу раз чаще, чем тогда. Никакой Йозеф Геббельс не спрашивает нас: «Хотите ли вы тотальной войны против природы?» Но наш дружный рев: «Да! Да! Да!» каждый день раздается в кассах супермаркетов и магазинов, когда мы платим за молоко в пластиковой упаковке, напичканные пестицидами овощи и светящиеся стейки. Это наш совершенный, выраженный в экономическом эквиваленте образ жизни, которым мы ежедневно по частям, — чтобы не так бросалось в глаза, — даем свое согласие на отравление грунтовых вод, на вырубку тропических лесов и на заражение Балтийского моря.

Она подумала: как изменился этот человек за короткое время!

— Мы опять молчим, — продолжал он. — Это стойкое молчание мафии, всех, кто так или иначе извлекает выгоду из организованных преступлений. You never had it so good,^[9] — так это называется. И правильно! Нам не хотелось бы совать нос туда, где за видимым благосостоянием кроются темные делишки, о которых лучше ничего не знать. Тогда мы молчали, закрыв глаза и уши — ведь братские могилы находились не у дверей нашего дома, а где-то в Чехии и Моравии. Но у наших дверей их еще выкопают. В двухтысячном году. И позже.

Гиллес одним махом опустошил стакан с водой.

— И мы снова молчим! Мы настолько привыкли молчать, что промолчим даже в том случае, если узнаем, что на школьном дворе нашим детям мафиози продают героин…

Она была очарована этим мужчиной и его речами.

— …мы уничтожаем леса, принадлежащие нашим детям. Мы оставляем им отравленную почву, на которой могут вырасти только отравленные фрукты. Мы отравляем грунтовые воды нитратами. Они впитывают радиоактивность с молоком матери. И мы молчим — ведь наши дела хороши как никогда! Мы молчим, хотя сегодня никого не сажают в концлагерь за действия, направленные на подрыв оборонной мощи страны или за диссидентство. И поскольку у нас сейчас все «по-человечески», то мы можем считать нашу систему хорошей — по сравнению с тоталитарными режимами.

Она спросила:

— Какой смысл в фильмах, которые мы снимаем? Какой смысл во всей этой работе, которую мы на себя взвалили? Получается, что никакого. Получается, что все напрасно…

— Моя дорогая, — Гиллес встал и положил ей руку на плечо, — на самом деле ничто из того, что делается основательно, не напрасно. Но род, который не в состоянии извлечь уроков из прошлого, не имеет будущего. Не заслужил этого будущего!

— Нет! — возмущенно воскликнула она. — Нет, нет, нет! Я объяснила тебе свой взгляд на это — в Рио. Мы никогда не должны судить время, в котором живем.

— Верю, — согласился он. — Это произвело на меня большое впечатление.

Они стояли так близко, что чувствовали дыхание друг друга.

— Сегодня я задумался о том, — продолжал он, — почему люди отвечают молчанием на все происходящее. Отказаться? На это мы не имеем права? Даже меня, несмотря на весь мой пессимизм, начал захватывать этот проект, — особенно после того, как я познакомился с тобой, Изабель. И теперь мне ясно, насколько важно то, что мы делаем. И в истории порой происходили всплески разума, — сначала в малых группах, потом — как коллективный подъем…

Раздался стук в дверь.

— Да?

— Сеньор Гиллес, не у вас ли сеньора Деламар?

Он подошел к двери и открыл. Снаружи стоял второй консьерж гостиницы «Параисо», — маленького роста, с печальными глазами.

— Perdao! Сеньоре звонят из Парижа, — сказал он. Потом посмотрел на Изабель и закончил по-португальски: — Вам надо спуститься вниз, сеньора. Телефонная будка в холле.

Она побежала вниз по лестнице. В грязном холле консьерж открыл перед ней дверь телефонной будки. В баре все еще гуляли репортеры и телевизионщики. Они распевали какую-то скабрезную песенку на мотив «Non, je no regrette rien».

Изабель подняла трубку:

— Алло!

— Сеньора Изабель Деламар? — спросил женский голос.

— Да.

— Центральная телефонная станция. Международный переговорный пункт в Белеме. Разговор с Парижем для вас. Говорите, пожалуйста!

— Алло! — закричала Изабель. — Алло!

В трубке слышались треск и шум.

— Isabelle, ma petite! Это Герард!

— Боже мой, Герард! Какая радость! Как ты меня разыскал?

— Моник и я очень давно ничего не знаем о вас. Начали беспокоиться, — в первую очередь, конечно, о тебе. Я позвонил в Рио. Кларисса Гонсалес сказала, что вы улетели в Альтамиру на протестный конгресс индейцев. Но она не знала, где вы остановились. Я наудачу позвонил этому сумасшедшему продюсеру в Гамбург, месье Циннеру. Он назвал мне гостиницу «Параисо» и дал номер телефона. Гостиница-то хоть приличная?

— Конечно! Пятизвездочный отель.

— У тебя все хорошо, ma petite?

— Очень хорошо, — ответила она, чувствуя, как кровь прихлынула к щекам.

— А у остальных?

— Марвина сегодня избили… — она быстро сообщила подробности. — Как у вас дела, Герард?

— Вчера в институт приехал один мужчина, американец. Во всяком случае, он так представился и сказал, что он приехал один. Спрашивал, спрашивал, спрашивал… Может быть, вы прослушаете запись этой беседы? Мужчина очень интересовался, над чем вы работаете, что это должны быть за фильмы, кто финансирует. И особенно интересовался Маркусом Марвином. Хотел знать про него буквально все: о его прошлом, о его личной жизни…

— И что дальше?

— Мы с Моник сказали только, что мы старые друзья.

— А вы не спросили этого мужчину, почему он расспрашивает?

— Конечно, спросили.

— И что?

— Он сказал, что собирает информацию для справочного агентства по заданию какого-то клиента. Я спустил его с лестницы. Те, кто всегда подслушивают, могут это подтвердить.

— Странно…

— Поэтому я вас и предупреждаю. Марвин должен об этом знать!

— Я обязательно расскажу ему, Герард.

В баре запели очередную грязную песенку — на этот раз на мотив «La vie en rose».

— Как долго вы еще будете в Бразилии?

— Точно не знаю. Около двух недель. Завтра едем к золотоискателям.

— У меня есть для Марвина три отличных кандидатуры. Один из них может рассказать вам о скандале с диоксином, который отравил уже полмира. Не могу назвать по телефону его имя. Другой знает все об установках сжигания мусора и о спекуляции на отходах — фантастический мужчина! Его зовут Михаэль Браунгарт, он живет в Гамбурге. И еще один — эксперт по вопросам солнечной энергии. Один из лучших. Мой старый друг доктор Вольф Родер. Сделал грандиозное изобретение! Вы же не собираетесь делать акцент только на разрушениях, а хотите показать, как можно с ними бороться, верно? Предлагаю сначала поговорить со специалистом по диоксинам, потом приехать к нам в Париж. Лодер как раз здесь, вы познакомитесь и сможете поговорить о расточительном расходовании энергии. А потом отправитесь к Браунгарту в Гамбург.

— D’accord, Герард!^[10] Я позвоню и сообщу, когда мы вылетаем. Тогда ты сможешь обговорить сроки.

Она, не отрываясь, смотрела на исписанные стены телефонной будки.

— Ma petite! — донесся до нее через горы, леса и океан голос Герарда Виртрана. — А как ты? Чем ты занимаешься?

Она рассказала о том, что обсуждала с Гиллесом… как они вместе поужинали… сколько раз смеялись… историю с «Эменаро»… как он мил…

— Моник! — взревел Герард. — Наша малышка влюбилась!

После короткой борьбы за телефонную трубку послышался голос Моник.

— Mon petit chou, ты действительно влюбилась?

— Похоже на то.

— Какая прелесть! Он всегда мне нравился! Великолепно!

— Ты о ком, собственно?

— О Маркусе Марвине, конечно… Ах, этот…

Зачем я вообще призналась в этом? Просто потому, что они мои лучшие друзья. Просто потому, что надо было с кем-то поделиться.

— Не он? — спросила Моник. — А кто?

— Филипп Гиллес.

Молчание.

— Писатель? — спросила наконец Моник.

— Да, Моник.

— А он?

— Думаю, что тоже нравлюсь ему.

— Он сказал это?

— Нет.

— Послушай-ка… Вы не говорили об этом?

— Еще нет.

— На самом деле, он отличный мужик, — сказала Моник. — Известный во всем мире. Но не староват ли для тебя, Изабель?

Послышался голос Герарда:

— Ты все делаешь правильно, ma petite! Обнимаем тебя и желаем вам счастья, счастья, счастья!

— Спасибо!

Выхожу из будки вся мокрая. Счастье.

Я тоже желаю нам счастья. Мне и ему. И оно у нас будет.

10

Следующий день был еще более душным и жарким. Они взяли напрокат быстроходный катер со штурманом и поплыли по реке Ксингу — Гонсалес, Экланд, Кати, Боллинг, Изабель и Гиллес. Сюзанна осталась с отцом.

На Изабель были белые льняные брюки и голубая рубашка. Ветер трепал ее волосы. Водные брызги падали на лицо. Катер мчался вперед. Гиллес, сидевший рядом с Изабель, обнимал ее за плечи. Боллинг постоянно смотрел на них.

На корме катера сложили тяжелое оборудование и камеру. Бернд плохо выглядит, подумала веселоглазая Кати. Приблизив губы к самому его уху, поскольку все звуки заглушал ревущий мотор, она спросила:

— Сильные боли?

Он кивнул.

— Таблетки не помогают?

Он покачал головой.

— Черт возьми! — сказала Кати. — Обещай, что никогда больше не будешь в одиночку поднимать этот тяжеленный «Бетакам»! Обещай, что мы все будем делать вместе!

Он кивнул и поднял правую руку. Она поцеловала его в щеку, прижалась к нему и засмеялась.

Через два часа штурман убавил ход. Кати вместе с Экландом установили камеру на штатив и стали снимать прииск и ландшафт вокруг него. Штурман Педро объяснял, Изабель переводила в микрофон, Гиллес включил свой магнитофон…

— …здесь работают старатели. Сначала они выжигают всю растительность дотла, потом при помощи насосов высокого давления всасывают золотоносный слой. Сквозь систему из сит разного диаметра стекают глина, вода… Красная земля закарстовывается, и это верный признак того, что золота здесь больше не найти, а также того, что здесь больше никогда не вырастет ни деревца, ни кустика, ни травинки.

Рукотворная пустыня была огромна.

— Вам лучше всего обратиться к Ансельмо, — сказал Педро. — Он может вам кое-что рассказать. Он хитрец…

Он выпрыгнул на причал и, как был, босиком, побежал вперед: ветхая рубашка расстегнута, штаны позеленели от старости, на голове — старая же соломенная шляпа. Из-за палящего солнца здесь все носили шляпы и фуражки самых невообразимых фасонов.

К дощатому ларьку совместными усилиями было вытащено оборудование. Кати и Экланд снова водрузили «Бетакам» на штатив и начали записывать беседу Боллинга с торговцем из ларька. Ансельмо Алмедиа было двадцать семь лет. Он приехал сюда семь лет тому назад из Сан-Паулу, сначала искал золото, а потом…

— …я смекнул, что это глупо. Ты честно горбатишься и, самое большее, через три года околеваешь. Тогда я взял в банке кредит и соорудил эту хибарку, закупил консервы, посуду, оружие. Дела идут неплохо. Во всяком случае, зарабатываю я побольше, чем те ребята, которые ищут здесь золото, — он ухмыльнулся. — Мой товар намного дороже, чем в Альтамире.

— Насколько дороже? — спросил Боллинг.

— Раза в три-четыре, — ответил Ансельмо. — Ну и что? Могу требовать, сколько захочу. Ведь здесь нет конкуренции. Сейчас здесь постоянно работают около двух тысяч человек. А в 1974 году жили только два старика.

— И сколько золота могут добыть эти гаримпейрос в Рессаке?

Ансельмо пожал плечами.

— Двадцать граммов, пятьдесят граммов, сто граммов, пятьсот граммов — но это крайне редко.

— И ради этого они рискуют жизнью?

— Выходит, так.

— И много ли гаримпейрос разбогатели в Пара?

— Наверняка этого никто не знает. Тысяч триста пятьдесят.

— Так много?

— Иногда кому-то везет, и он находит кучу золота. Они называют это «желтое счастье». Иногда один находит много «желтого счастья». Это надолго сводит других старателей с ума.

— Триста пятьдесят тысяч, для которых добыча золота стала выгодным бизнесом, так, Ансельмо?

— О, Мадонна! Да. Выгодным — и разрушительным. Когда старатель полностью вырабатывает один участок, он переходит на другой, и здесь все заканчивается. Так и я переезжаю вместе с ними.

Боллинг, не отрываясь, смотрел на Изабель. Ее волосы выбились из-под белой парусиновой шляпы.

Когда Экланд склонялся над камерой, от боли кусая губы, Кати смотрела на него с тревогой, — но с веселым лицом.

— В основном, — сказал Ансельмо, — зарабатывают землевладельцы. Гаримпейрос отдают им десять процентов найденного золота. За это землевладельцы разрешают им вырубать деревья, строить хижины и мыть золото. Конечно, при помощи ртути.

— При помощи ртути?

— Она очень быстро отделяет золото от песка и глины.

— И ртуть попадает в эту реку и в другие реки?

— Ясное дело, — ответил Ансельмо.

— Но здесь, в Амазонии, основным продуктом питания является рыба. А ведь ртуть концентрируется в рыбе.

— Ясное дело, — опять подтвердил Ансельмо. — А потом концентрируется в организме тех, кто эту рыбу ест.

— Но ведь есть запрет на использование ртути?

— Ну и что? Мадонна! От правительства сюда никто не приезжает. А очищать золото без ртути намного труднее.

Кати попросила сделать перерыв. Экланд водрузил на плечо «Бетакам» и начал снимать крупным планом полуголых старателей возле их сит, их руки, лица, глаза, мертвую красную землю, отравленную воду. Кати, Боллинг, Гонсалес, Изабель и Гиллес отошли в сторону.

— Ты рассказала Маркусу о телефонном разговоре с Виртраном, Изабель?

— Ему и Филиппу. Сюзанна тоже знает, что этот американец, или кто он там на самом деле, приходил к Виртрану и расспрашивал о Марвине.

И Мириам Гольдштайн тоже в курсе, подумала Кати. Я позвонила ей и рассказала об этом, а также о телефонном разговоре Боллинга с Йошкой Циннером.

— Что-то происходит, — сказал Боллинг. — Я разговаривал с Маркусом. Происходит что-то, чего мы не знаем. Случайно ли, что его ударили по голове? Может быть, его хотели не просто ударить, а убить?

— Почему убить? — спросила Изабель.

— Послушайте! — Боллинг возвысил голос. — Все что мы делаем и, особенно, все, что мы делаем сейчас, не нравится очень многим. Просто не может нравиться. И наши фильмы могут помешать очень многим. Вы никогда об этом не задумывались?

— Пожалуй, вы правы, Питер, — ответила Изабель. — Йошка отправил нас на tour de cochon.

— Куда отправил? — переспросила Кати.

— В смертельный вояж, — перевела Изабель. Ее смущал взгляд Боллинга. Лучше сделать вид, что я этого не замечаю, думала она. — Это французское выражение времен Первой мировой войны. Тогда на минные поля посылали свиней. Свиньи искали грибы-трюфели и задевали мины, которые разносили животных на клочки. А после этого по полям могли проходить французские солдаты. Вот и нас отправили в такую смертельную вылазку.

— Мы находим немало трюфелей, — сказала Кати. — И крупных трюфелей, правда? Если мы выживем, нам будет чем гордиться.

Она посмотрела на Боллинга. На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Я смотрел американский фильм «Сальвадор», — сказал он. — История репортеров, которые раскапывают правду о самых грязных политических интригах. Отличная актерская игра, мастерские диалоги. В одном эпизоде репортер говорит: «Правда! Чтобы найти правду, надо очень серьезно взяться за дело. Но если очень серьезно берешься за дело, можешь погибнуть!»

Он закашлялся.

— Мы здесь для того, чтобы найти правду. Мы хотим снять ее на пленку и показать миллионам. И многим политикам, промышленникам и экономистам будет стыдно. Очень стыдно!

Ему все время не хватало воздуха, он часто дышал и наконец сел прямо на красную землю и достал из кармана брюк флакон с лекарством. Пока он впрыскивал кортикоид, Гиллес и Изабель молча стояли рядом. Наконец на побледневшее лицо Боллинга стали возвращаться краски.

— Уже прошло, — смущенно сказал он. — Все в порядке. Да, многим богатым, великим и властным будет очень стыдно смотреть наши фильмы. Это отлично! Именно это нам и нужно. Мы работали ради этого долгие годы — но никогда не действовали так масштабно, решительно и открыто. Мы взяли быка за рога. Но никто из нас не хочет погибать. А Маркусу Марвину сейчас угрожает опасность.

— Почему именно Марвину? — спросил Гонсалес.

О чем на самом деле думает этот человек? Какую роль он играет в этом спектакле? И какую роль играет Марвин? Кто и для чего затеял все это?

— Маркус руководит нами, — ответил Боллинг. — Больше всех знает, больше всех может. Он самый известный из нас. Поэтому его и начали преследовать в первую очередь, уверяю вас.

Не ты ли доносишь на него, подумал Гонсалес.

— Ему надо обеспечить самую лучшую охрану, — сказал Боллинг, снял очки и поднялся. — Нам всем нужна охрана, но Маркусу особенно. И я очень благодарен вам, господин Гонсалес, за то, что вы в госпитале потребовали для Марвина круглосуточную охрану.

— Да, что есть, то есть, — ответил Гонсалес.

— Несколько дней защиты Марвину обеспечены, — продолжал Боллинг. — Надеюсь, охранников никто не подкупит. Надо учитывать все моменты. Поэтому из госпиталя я позвонил господину Йошке Циннеру.

«Или это неслыханная наглость, или я напрасно подозреваю этого человека».

— Вы звонили Йошке Циннеру? — Кати постаралась, чтобы ее вопрос прозвучал удивленно.

— Да.

— Но зачем?

— Затем, что Маркуса необходимо защищать. Эти сиделки — вынужденное решение. А нам нужны профессионалы.

— И для этого вы звонили Циннеру? — переспросила Кати.

— Да, — ответил Боллинг. — У него в Боготе живет двоюродный брат. Он уже давно работает с Йошкой. Разве вы этого не знали?

— Не знала. И чем нам поможет двоюродный брат?

— Богота — столица Колумбии, — пояснил Боллинг. — Здесь, на Западе Колумбия граничит с Бразилией. Двоюродный брат позаботится о том, чтобы к нам как можно быстрее прибыли несколько охранников-профессионалов.

Несмотря на дождь, процессия инвалидов на протезах, с костылями, клюками, палками, на тележках, с черными повязками на глазах продвигалась мимо бенедиктинского монастыря на горе Монтсеррат к востоку от Боготы.

Эти процессии повторялись ежедневно. Они проходили по построенной еще во времена колонизации улице Калле дель Канделеро вверх к храму со скульптурой Спасителя, упавшего под тяжестью креста. Здесь калеки вымаливают исцеление, с молитвой прикладываясь к статуе. Они прибывают сюда и утром, и вечером. А во второй половине дня в Боготе обычно идет дождь.

Под колоннадой храма разговаривали двое мужчин в плащах.

— Итак, двух профессионалов, — сказал крупный метис, похожий на преуспевающего адвоката. Он и был адвокатом по имени Игнасио Нигра. — Как можно быстрее. В Альтамиру. Очень постараюсь, сеньор Мохадо. Хотя рынок охранных услуг сейчас в таком упадке, что лучшие профессионалы перестали заниматься этим бизнесом.

Лоточники на Калле дель Канделеро наперебой расхваливали свой товар. Калеки пели:

— Господи, взываем к тебе, услышь наши молитвы…

Их голоса тонули в бойких криках торговцев:

— Замечательные сливочные пышечки! Первоклассные миндальные пышечки! Нежнейшие яблочные пирожные! Ананасовые пирожные, еще теплые!..

— Иисусе, за нас пострадавший на кресте…

— Чудо-чай с ромом — против сырости! Превосходный коньяк! Горячий кофе! Кашемировая шаль — защита от холода! Шерстяные перчатки! Шляпы, наушники — прямо из Парижа!..

Второй господин, не менее элегантный, был двоюродным братом гамбургского кинопродюсера Йошки Циннера. Комиссар по импорту Ачилле Мохадо проговорил:

— Прежде всего моему клиенту требуется защита, доктор Нигра. Настолько срочная и качественная, насколько это возможно. Самые лучшие телохранители.

— Мы подбираем только самых лучших, — ответил адвокат. — Видите ли, господа, которые здесь торгуют наркотиками, или покупают большие участки земли, или продают изумруды, тоже нуждаются в защите. Ведь самые известные наемные убийцы — все, как правило, выпускники «академий смерти». А что такое защита? Защита — это когда нападающий устраняется до нападения, правильно?

— Совершенно верно, — ответил двоюродный брат Циннера и посмотрел вниз, на Боготу, расположенную на высоте две тысячи шестьсот метров над уровнем моря. Нигра и Мохадо стояли на уровне три тысячи сто пятьдесят метров. Перед ними разливалось море плоских красных крыш, среди которых мелькали зеленые парки и серые глыбы высотных зданий, вонзающихся в дождливое небо. В центре города можно было выделить богатые кварталы и пестрые, жмущиеся друг к другу районы бедноты.

— …Внемли гласу моего моления… — пели калеки.

— Американские сигареты! Кубинские сигары! Жевательная резинка из Голливуда! Освященные глазные капли! Освященная мазь от слабоумия! Конфеты из прекрасной Вены! — вторили торговцы.

— Молодежь! — сказал адвокат Нигра, сентиментально вздохнув. — Они заняты мыслями о быстром обогащении, и смотрят на убийство только как на способ повышения собственного жизненного уровня. На молодых наемных убийц сейчас особый спрос. Я постараюсь, сеньор Мохадо, я приложу все силы — учитывая наше столь успешное сотрудничество. И, конечно, благодаря искренним дружественным чувствам, которые я питаю к вам.

— Взаимно, уважаемый доктор, — ответил Мохадо.

На вершину Монтсеррат они прибыли на фуникулере, порознь. Оба безупречно владели испанским языком.

— В таком случае, — сказал Нигра, — попытаюсь заполучить двух героев из медельинской фирмы «Априкосен». Она по всем показателям стоит выше остальных организаций, дорогой сеньор Мохадо. На них, например, лежит ответственность за убийство министра юстиции Родриго Лара Бонильяса, верховного судьи Фернандо Банкуэро и владельца ежедневной газеты «Эль Эспектатор» Гильермо Кано. Ничего лучшего нам не найти.

— …И искупи наши страдания…

— Великолепные японские транзисторы для наслаждения самой прекрасной музыкой! Французские порножурналы для чудесного отдыха!

— И цена на их услуги из-за перенасыщенности рынка и падения спроса вовсе не высокая, уважаемый сеньор Мохадо.

— Приятно слышать, доктор Нигра. Однако в данном случае деньги не играют никакой роли. Главное — защита, даже если она стоит недешево.

— Она стоит дешево, сеньор Мохадо. Вы в этом убедитесь. Даже у фирмы «Априкосен». Очень, очень рекомендую.

— Постарайтесь побыстрее, уважаемый сеньор.

— Конечно. Самое лучшее, что можно получить.

— …сжалься, снизойди! Даруй нам раскаяние…

Врачи настояли на том, чтобы и третье сентября Маркус провел на больничной койке. Он послушался, поскольку хотел побыстрее подняться. И еще потому, что хотел встретиться с тем самым Чико Мендесом, о котором ему столько рассказывала дочь.

Сюзанна раздобыла в городе большой вентилятор и принесла его в номер. Он практически не охлаждал горячий влажный воздух, но хотя бы создавал ветерок — и это уже было благом. Вечером в номере Марвина собралась вся съемочная группа. Они просматривали на мониторе «Бетакама» отснятый материал — Бернд Экланд, Кати, доктор Гонсалес, Сюзанна, Боллинг, Гиллес и Изабель. Изабель сначала оказалась рядом с Боллингом, но когда он положил руку ей на плечо, поднялась и пересела к Сюзанне.

Первое интервью они взяли неподалеку от Альтамиры у молодого мужчины по имени Флавио Фроссард. Сначала на экране появились две огромные фермы, принадлежащие семье Фроссардов, потом — беседа Флавио и Боллинга.

— Пятнадцать лет назад, — рассказывал Флавио, — здесь вместо лугов и полей был сплошной лес. Наши фазенды очень меня радуют. За ними будущее. Посмотрите, мы разводим крупный рогатый скот, выращиваем кофе и многое другое.

— Рабочих рук хватает? — спросил Боллинг.

— Более чем, — ответил Флавио. — Мы даже не в состоянии обеспечить всех работой. Но это отвратительный сброд. Если не стоять над ними с оружием в руках, тут же прекращают работу.

Голос его зазвучал надменно. Вообще-то он был симпатичным, этот заносчивый молодой человек, бывший пилот вертолета.

— Откуда они?

— С юга. Ничего не понимают ни в животноводстве, ни в земледелии. Сплошное отребье!

— Останови, Бернд, — попросил Боллинг. Пленка остановилась. — Маркус, к имеющимся у нас аэрофотосъемкам загубленных влажных лесов можно сделать массу комментариев. Например, сказать, что речь идет о пяти-шести миллионах человек — точного числа не знает никто, — которые не смоги найти на юге никакой работы и поэтому переселились сюда. Прибывают все новые мигранты и сводят на нет все усилия защитников окружающей среды.

— Католическая церковь, — сказал Гонсалес, — всегда поощряла многодетность. Семьи приезжают в леса Амазонии, не имея ничего, кроме того, что на них. Те, кто не находит работы на фазендах, держатся на выделенном им клочке земли максимум пять лет. Сначала вырубают лес, потом выжигают. Через пять лет пахотный слой истощается и вымываетсятропическими дождями. И бродяжничество миллионов начинается снова. Я беседовал с руководителем «Мусеу-Гоэлди», крупного научно-исследовательского института в Белеме. Нам надо туда съездить! «Как с этим бороться? — спрашивал он. — Объявить войну? И как я смогу объяснить тем, кто получает от землевладельцев по два доллара за каждое поваленное дерево, что эта земля из-за его действий погибнет и потому ему не следует вырубать деревья?»

— Два доллара, — с горечью сказала Сюзанна. — Этого хватит на сытный обед или на то, чтобы нанять высококлассного убийцу. Бразилия входит в десятку крупнейших стран с развитой промышленностью в мире, однако половина населения живет в нищете. И прирост бедноты составляет два процента в год! До тех пор, пока не устранено социальное неравенство, Амазония будет нужна как источник сырья, энергии — и в качестве внутреннего клапана. Пока здесь не произойдет кардинальных политических изменений, пока колоссальное количество земли будет принадлежать двум-трем десяткам крупных землевладельцев, у влажных лесов нет шансов на выживание.

— Давайте смотреть дальше, — сказал Марвин.

Симпатичный Флавио Фроссард на мониторе говорил:

— Ребята, которые сюда приезжают, — бандиты, отъявленные бандиты. Наверное, сожрали кого-нибудь на юге.

Голос молодого ловкача, одетого в костюм цвета хаки, становился все резче, и голос переводчицы Изабель повторял его интонации.

— Кого-то прихлопнули, кого-то обокрали, кого-то обманули… Преступники, все преступники — так же, как и шеф полиции Альтамиры, который утром подсчитывает грязные деньги, вырученные за выданные им виды на жительство и работу, в обед кого-то избивает, а после обеда пьянствует в баре. Никто здесь не платит налоги. Все воруют. Бывший бургомистр, когда его выгнали с его поста, уволок из префектуры даже мебель и кондиционер.

Все смотрели на мерцающий монитор, и только Боллинг пожирал глазами Изабель. А на экране он стоял напротив Флавио, слышался его голос:

— Как обстоят дела с законом, по которому будет разрешено вырубать лишь половину земельного участка?

Молодой землевладелец ухмыльнулся.

— Очень просто, сеньор! Вы продаете невырубленную половину. Человек, который ее покупает, валит деревья на половине половины и выжигает. А другую, где лес остался, снова продает. Третий тоже… И так до бесконечности. И когда на всем участке пропадает лес, вы его выкупаете.

Он рассмеялся, в восторге от своей уловки.

— Но ведь это же мошенничество! — воскликнул Марвин.

— Бывает и хуже, — ответила Сюзанна.

На мониторе Боллинг спрашивал:

— А что с запретом на экспорт необработанной древесины ценных пород?

Флавио Фроссард изнемогал от приступа веселья. Экланд взял его лицо крупным планом, и улыбка заполнила весь экран.

— Взгляните на бухту Марайо! — сказал Флавио, перестав смеяться.

— Мы там были, — быстро сказала Кати. — Мы с Берндом летали на вертолете. Фантастические кадры! Можем сюда вставить.

— Бухта расположена в низовьях Амазонки, близ Белема, — продолжал Флавио. — Грузовые суда буксируют плоты из бревен на многие километры…

— Это мы тоже записали, — вставила Кати. — С вертолета.

— Кого интересует, окажутся ли бревна на бразильских, японских или европейских фабриках? — сияя улыбкой, говорил Флавио. — Лесное начальство, которое контролирует здесь местность, равную по величине Западной Европе, вряд ли насчитывает триста чиновников. Знаете, сеньор Боллинг, отдельные землевладельцы идеалистически смотрят на дальнейшее существование лесов и собираются даже возродить их. В основном, потому, что не хотят рубить голову курице, несущей золотые яйца. Поэтому они разрешают на определенной территории валить строго определенное количество деревьев. Но по тропам девственного леса, там, где он еще сохранился, пробираются сотни тысяч бандитов, люмпенов, всякого отребья. И они заставляют землевладельцев выделять им куски земли, чтобы полностью вырубить на них деревья. И те разрешают, с условием, что поваленный лес сжигать не будут, иначе лишатся земли. Вот я и говорю, что эти идеалисты — настоящие идиоты.

И молодой человек снова рассмеялся.

— Это было, — сказала Кати и поменяла кассеты. — А то, что будет сейчас, — это высокогорная долина Караяса.

Она запустила пленку.

Первые кадры были сняты в вагоне поезда, катившегося по девственному лесу. Камера показывала худощавого темнокожего мужчину, потом переключилась на вид за окном. Мужчина говорил, голос Изабель переводил:

— Меня зовут Луис Карлос. Я руководитель природоохранного отделения бразильского государственного концерна «Компания Вале до Рио Доче». Мы занимаемся добычей железной руды и железнодорожными перевозками. Шум поездов, даже если он напоминает грохот пушек, все-таки не уничтожает лес. Но если вдоль этого пути, по которому мы сейчас едем от Сьерра-до-Карайоса, работают тридцать металлургических заводов, то региону наносится смертельный удар…

Внезапно кадры сменились. Исчезли джунгли. Появился гигантский промышленный комплекс, снятый из окна движущегося поезда. Раздался голос Боллинга:

— Это Сьерра-до-Карайос, и то, что появилось здесь в последние двадцать лет, называют «бразильским Руром». Здесь действует «Ферро Карайос», самая большая в мире объединенная программа развития…

Промышленная область была представлена многими кадрами. Подъемные стволы, фабрики, железнодорожные пути, открытые товарные вагоны, лабиринты рельсов, грузовые станции, краны, толпы рабочих.

Наконец снова раздался голос Луиса Карлоса, а за ним — голос Изабель:

— В 1967 году американо-бразильская геологоразведочная экспедиция обнаружила на этой высокогорной равнине в джунглях Амазонки «горы железа». Наряду с колоссальными залежами магния, хрома, бокситов, никеля, меди, цинка, золота, молибдена и вольфрама в недрах обнаружен запас железной руды, которого хватит на пятьсот лет. Восемнадцать миллиардов тонн руды, залегающей на небольшой глубине! В 1985 году было налажено производство железа. Ежегодная добыча поднялась с тридцати пяти до пятидесяти миллионов тонн.

На фоне промышленного пейзажа появился Боллинг.

— Промышленные страны Запада поделили свое участие в «Ферро Карайос», — сказал он. — Что касается европейского договора по углю и стали, то Европейское сообщество внесло свою долю в размере шестисот миллионов долларов. В качестве вознаграждения за это ЕС в течение пятнадцати лет будет получать одну треть годового производства по ценам 1982 года. Всемирный банк взял на себя часть финансирования в триста миллионов долларов. Из Японии и США пришли кредиты на проект стоимостью 4,9 миллиарда. Кредитное управление по вопросам реконструкции и развития во Франкфурте тоже является кредитором: ФРГ уже несколько лет покупает бразильскую железную руду. С 1985 года Бразилия поставляет руду для доменных печей Тиссена, Маннесмана, Клекнора, Корфа и Диллингена — около сорока процентов всей обрабатываемой в Германии руды. Самый большой объем поставок у Японии — около пятидесяти шести процентов.

На экране монитора один за другим мелькали кадры завораживающего своими размерами «бразильского Рура». Никогда еще Бернду Экланду не приходилось в столь сжатые сроки снимать такое количество пленки.

Голос Изабель накладывался на голос Луиса Карлоса:

— Для эксплуатации рудников компания построила город-спутник на девять тысяч человек, но туда ринулись тридцать две тысячи безработных…

— Что это за кадры? — спросил Марвин.

— Архив. Получили в концерне и переписали на свою пленку. Плохое качество, — ответил Экланд, у которого так сильно разболелась рука, что слезы выступили на глазах. — Но именно так достигается достоверность, не правда ли?

— Отлично, Бернд. И ты молодец, Кати, — сказал Марвин. — Работа сделана на отлично!

Последовали другие архивные кадры…

— …четыреста тысяч гектаров леса было выкорчевано в горах для добывающей промышленности и строительства железнодорожной ветки. — Тысячи деревьев-великанов с грохотом падают на землю. — Рельсы поставила компания US Steel, сигнальные устройства — дочерняя компания немецкой AEG в Бразилии. — Мужчины на строительстве железной дороги: кадры мигают, дрожат и пугают несовершенством по сравнению с другими. — Правительство вынудило к переселению из портового города Сен-Луис двадцать тысяч человек. — Солдаты загоняли людей в поезда. Вагоны были переполнены. Толпа топтала детей и стариков. Дома взлетали на воздух. Все новые и новые толпы распихивают по вагонам и грузовикам. Сломанная кукла. Солдат, бьющий женщину прикладом автомата. Еще один ряд домов взлетает в воздух. Маленькая девочка плачет, сидя на обломке бетона. — Впоследствии здесь был построен грузовой порт для отгрузки руды…

Следующие кадры были сняты с борта вертолета и из движущейся автомашины. Звучал комментарий Боллинга:

— Но в Карайе дело не только в железной руде и другом сырье. Программа развития Гранде Карайос распространяется на площадь более восьмисот тысяч квадратных километров. Для сравнения: площадь ФРГ двести сорок восемь тысяч квадратных километров. Гранде Карайос охватит десять процентов земельных площадей Бразилии. В нее войдут атомные станции, металлургические заводы, скотоводческие фермы, огромные плантации сои и кукурузы, трассы, рельсы, водные пути… развитие и совершенствование не стоят на месте, а постоянно идут вперед — без знания экологических взаимосвязей, не учитывая катастрофических последствий таких разработок как для Бразилии, так и для всего мира. Миллиарды инвестируются — но миллиарды же и зарабатываются, правда, немногими. Но эти немногие знают, что уничтожением влажных лесов они вносят свой вклад в уничтожение мира. Как и у миллиардов других людей, у них есть дети. Дети, которые умрут, если будут дышать отравленным воздухом. Думают ли те, кто уничтожает влажные леса, что они, по сути, являются убийцами собственных детей? Что творится в мозгах этих политиков, банкиров, промышленников? Они хотят успеха. Они хотят прибыли. Они хотят еще большего богатства. Но им явно не хватает рассудка, раз они считают, что когда все вокруг будет отравлено, они смогут купить пригодный для дыхания воздух.

Когда будут рассказаны все истории, серьезные и трагические, мелодраматические и гротескные, когда будет поведано обо всем происшедшем на этой Земле в конце второго тысячелетия от Рождества Христова, тогда надо будет еще раз поговорить о тех людях, которые сделали все возможное, чтобы уничтожить мир.

После того, как группа обсудила предстоящее интервью Марвина с Чико Мендесом, которое должно было сниматься на следующий день, в дверь постучали. Сюзанна открыла.

На пороге стояли охранник Сантамария и двое молодых мужчин в костюмах цвета хаки. Они выглядели очень серьезными и аккуратными. Один из них на хорошем английском сказал Сюзанне:

— Здравствуйте, мисс. Меня зовут Серджио Саммаро, а это мой коллега Маркио Соуза. Мы из Боготы. Мистер Ачилле Мохадо, двоюродный брат немецкого кинопродюсера мистера Циннера из Гамбурга, попросил нас обеспечить безопасность мистеру Маркусу Марвину. Наш Центр срочно отправил нас сюда.

— У вас есть удостоверения личности? — спросила Сюзанна.

Оба предъявили документы.

— Запишите, пожалуйста, номера паспортов, дату и место их выдачи, мисс, — сказал второй мужчина, Соуза. — Вот рекомендательные письма от Мистера Мохадо и от адвоката доктора Нигра, который был посредником при переговорах.

Он протянул Сюзанне два конверта и свой паспорт.

Сюзанна прочла письма и сравнила прикрепленные к ним фотографии обоих мужчин с фотографиями в паспортах.

— Одну минуту, пожалуйста!

— Пожалуйста, мисс…

— …Марвин. Я его дочь.

— Очень приятно, мисс Марвин.

Сюзанна взяла блокнот, подошла к двери и снова изучила паспорта.

— Все в порядке, — сказала она. — Господин Циннер звонил нам из Гамбурга вчера вечером. Он передал все ваши данные и предупредил, что вы должны появиться сегодня. Данные совпадают. Проходите, пожалуйста.

Молодые люди проследовали в комнату вслед за ней. Они были одеты одинаково: костюм цвета хаки, белая рубашка, светло-коричневый галстук и платочек в тон галстуку в нагрудном кармане. Казалось, жара не приносит им ни малейшего неудобства. Выглядят, как модели, подумала Изабель, пока Сюзанна представляла вновь прибывших. И похожи на манекенщиков.

— Большая честь для нас — обеспечивать вашу безопасность, мистер Марвин, — сказал Серджио Саммаро.

— И безопасность других господ, конечно, тоже, — добавил Маркио Соуза. Он казался моложе, но на оливковой коже под левым глазом у него виднелся длинный шрам.

— Слава Богу, что вы приехали, — сказал Боллинг и крепко пожал мужчинам руки.

— Можем ли мы приступить к работе прямо сейчас? — спросил Соуза.

— Не возражаю, — ответил Марвин. — Хотя дежурство Сантамарии еще не закончилось.

— Не волнуйтесь, мы отошлем его, — ответил Саммаро. — Постараемся по возможности вам не докучать.

— А кто будет оплачивать вашу работу? — спросил Марвин.

— Мистер Мохадо, двоюродный брат мистера Циннера. Он связался с нашим Центром через мистера Нигра и заплатил аванс. Потом будет окончательный расчет, — Саммаро улыбнулся, показав великолепные зубы. — Так всегда делается.

— Вы живете в гостинице? — спросила Сюзанна.

— Конечно, мисс Марвин.

— Но ведь свободных номеров нет! — воскликнул Боллинг.

— Для нас номера нашлись, — ответил Саммаро и снова улыбнулся. — Без проблем. Триста одиннадцатый и триста четырнадцатый. Мы будем работать, сменяя друг друга. Но когда вы покинете это помещение, мы оба будем с вами.

— Наше снаряжение в багаже, — добавил Соуза. — Сейчас при нас только пистолеты.

Он расстегнул пиджак и показал рукоятку пистолета, торчавшего из кобуры под мышкой.

— Я дежурю первым и займу пост у вашей двери, если позволите, мистер Марвин.

Изабель стояла в старом, покрытом ржавчиной душе, который был смонтирован в углу ее номера и отделен только пластиковой занавеской. Вода была теплой. Изабель медленно поворачивалась под струйками. За ночь она уже второй раз принимала душ. Духота стала совсем невыносимой, и только вода на короткое время приносила облегчение. Изабель подумала о раннем утре — может быть, тогда станет прохладнее. Может быть…

Чьи-то руки схватили ее и выволокли из-под душа. Изабель вскрикнула. Перед ней стоял Боллинг в одних пижамных брюках, на его лице застыло бессмысленное выражение.

— Питер! — крикнула Изабель. — Немедленно отпусти меня!

Его дыхание участилось.

— Ты сводишь меня с ума. Ты с самого начала свела меня с ума…

— Убирайся! — закричала она.

Он зажал ей рот рукой, дотащил до кровати и навалился сверху. Он был намного сильнее ее. Изабель охватила паника. Он лежал на ней, сжимая ее запястья и плотно прижавшись губами к ее губам. Она отчаянно мотала головой, вырывалась. Лицо Боллинга побагровело от возбуждения. Наконец, собрав все силы, Изабель согнула ноги в коленях и ударила Боллинга в низ живота. Он закричал от боли, упал с кровати и скорчился на грязном полу. Она вскочила. Он потянулся к ней.

— Убери руки! — закричала Изабель, схватила банное полотенце и завернулась в него.

Боллинг забормотал:

— Прости меня… пожалуйста, прости меня… Ты так прекрасна… Не знаю, что на меня нашло…

Он не договорил, со стоном обеими руками вцепился в горло и забился в конвульсиях, катаясь по полу и хрипя. В его глазах стоял смертельный ужас.

Изабель присела на корточки, приподняла его и прислонила к стене в полусидящем положении.

— Аррр… аррр… арррр… — хрипел он.

Вода из душа залила пол в номере.

Изабель выскочила и забарабанила кулаками в соседнюю дверь.

— Филипп! Филипп!

— Да, — ответил он, — минуту.

Дверь открылась. Заспанный Гиллес стоял на пороге в голубой пижаме, с взъерошенными седыми волосами.

— Питер…

Изабель задыхалась.

— Что с ним?

— Приступ астмы… У меня в комнате…

— А баллончик?

— Он не взял его…

— Я принесу его, — крикнул Гиллес на бегу. — Оставайся здесь. И успокойся. Так быстро не умирают.

Она посмотрела ему вслед, потом пошла в свой номер. Боллинг отполз в сторону. Он лежал вниз лицом. Она чуть приподняла его. Рот Боллинга был полуоткрыт, язык вывалился, глаза страшно закатились. Он чуть подергивался и сползал на пол.

В номер ворвался Гиллес с маленьким флаконом кортикоида в руке.

— Как он?

— Не знаю… задохнулся…

— Ерунда, — Гиллес попытался впрыснуть лекарство, но голова Боллинга упала на грудь. — Держи голову! Так, сейчас!

На этот раз лекарство попало в рот, потом еще раз.

— Ему нельзя принимать горизонтальное положение, — сказал Гиллес. — Возьми флакон.

Он протиснулся между стеной и Боллингом, ухватил его под мышки и приподнял.

— Еще раз! — скомандовал он. Изабель послушно впрыснула лекарство еще раз.

— Ничего не помогает, — с отчаянием сказала она.

— Так быстро не помогает, — ответил Гиллес. — Давай еще раз. Действуй!

Изабель повторно нажала на головку распылителя. В глазах Боллинга появилась жизнь. Он внимательно посмотрел на Изабель.

— Я…

— Не разговаривай! — приказала она.

— Пожалуйста…

— Молчать!

Она подбежала к душевой кабинке и перекрыла воду. Потом вернулась к обоим мужчинам. Дыхание Боллинга почти полностью восстановилось. Он неуверенно приподнялся, схватил баллончик и, шатаясь, вышел из номера.

Воцарилась тишина. Изабель молчала, а Гиллес ни о чем не спрашивал.

— Вот что произошло, — сказал наконец Гиллес. — Если опять произойдет что-то неприятное и тебе понадобится моя помощь, просто постучи в стену. Я сразу же появлюсь. Двадцать четыре часа сервисного обслуживания — для тебя.

— Спасибо, Филипп, — ответила она.

— Не переживай. Запри за мной дверь. Попытайся уснуть. Если будет совсем плохо, прими душ. Я сделаю то же самое, — он направился к двери. — Туалетная вода на столике, потри виски. Это приводит в чувство, взбадривает. «Эменаро» — нет ничего лучше.

— Филипп!

— Хм?

— Ну ты и тип!

— Угум.

— Действительно. Замечательный тип, — и добавила по-французски, — Un chic tipe.^[11]

— Я знаю, — ответил Гиллес. — Женщины без ума от меня.

11

И это произошло в тот день…

Телеканал ARD в документальной передаче об опасности производства плутония показал труп. Это было тело лаборанта-турка. Из-за высокого излучения тело нельзя было ни похоронить, ни кремировать, а только тайно отправить в Турцию.

Все быстрее превращается в пустыню Тунис. Еще двадцать лет назад страна была в состоянии обеспечить сносное существование десяти миллионам человек. Сегодня Тунис занимает четвертое место среди стран третьего мира по импорту продуктов питания. Процесс опустошения охватил уже половину страны. Третий год подряд дожди идут все реже и реже. Десятки тысяч гектаров сельскохозяйственных земель ежегодно выходят из оборота — навсегда.

«Прости, Арал!» — написано на носовой части проржавевшей рыбацкой лодки на Аральском море. И эта надпись свидетельствует об одной из самых разрушительных природных катастроф в Советском Союзе. Советские экологи грозят бедами «немыслимого масштаба». Их тревога касается четвертого по величине внутреннего моря на Земле, которое еще тридцать лет назад было в два раза больше Бельгии. А теперь Аральское море, когда-то известное богатством своей фауны, пересыхает.

Гигантские проекты орошения огромных хлопковых полей Средней Азии перерезали Аралу жизненно важные артерии — впадающие в него реки. Воды Сырдарьи и Амударьи только на географических картах все еще впадают в Арал. В начале шестидесятых годов озеро занимало площадь около шестидесяти тысяч квадратных километров — сейчас от него осталось меньше трети. Слабосоленые воды превратились в насыщенный солевой раствор, уровень воды ежегодно понижается примерно на девяносто сантиметров. Обнажившееся сухое дно — настоящая соляная пустыня. По оценкам экспертов, со дна в атмосферу ежегодно поднимается около шестидесяти пяти тонн вредной солевой пыли. Космонавты наблюдали солевой шлейф шириной сорок и длиной около четырехсот километров. Вторжение в жизнь Аральского моря, предупреждают ученые, опасно для жизни и здоровья почти трех миллионов человек. Положение обостряется и «излишней химизацией сельского хозяйства». Сегодня в Каракалпакии, к югу от Арала, умирают почти в шесть раз больше новорожденных, чем в среднем по СССР.

Союз защиты окружающей среды сообщил, что в ФРГ каждому третьему виду растений грозит вымирание. Пестициды и бетон способствуют вымиранию бабочек, предупреждает Федерация защиты окружающей среды Швейцарии. По тем же причинам погибают пчелы. Эти насекомые служат уникальными индикаторами состояния нашей экологии. Их исчезновение идет параллельно с катастрофическим обеднением растительного и животного мира.

Американский ученый Ноэль Браун из Комиссии ООН по вопросам экологии заявил: если в ближайшие десять лет не будет приостановлено глобальное потепление, надо ожидать таяния полярных льдов и повышения уровня Мирового океана на метр. Возможно, сегодня уже слишком поздно останавливать этот процесс. Но если его не остановить, многие прибрежные зоны окажутся затопленными. После грандиозного потопа многие посевные площади превратятся в пыльные пустыни. Наводнения повлекут за собой нескончаемые потоки беженцев.

Один из самых популярных шлягеров 1988 года «Don’t worry, be happy!»

В переполненном городском зале Альтамиры мужчина маленького роста с черными волосами и тонкими черными усиками, одетый в белую рубашку, белые бриджи и сандалии, сказал:

— В заключение я хотел бы сделать личное заявление.

Искатель каучука и защитник окружающей среды Франсиско Чико Альвес Мендес выступил перед индейцами, политиками, промышленниками и репортерами со смелой речью, содержавшей убедительные аргументы против «Плана 2010» и строительства плотины. В зале работали телекамеры. Маркус Марвин, договорившийся об интервью с Мендесом, стоял возле Сюзанны. Его небольшая съемочная группа пришла в полном составе. Не было только Боллинга. Он исчез с самого утра и до сих пор не появился. Вплотную к Марвину стояли колумбийцы Серджио Саммаро и Маркио Соуза. Несмотря на чудовищную жару, оба были в костюмах, белых рубашках, при галстуках. В руках у каждого был футляр для скрипки.

— Заявляю, — говорил Чико Мендес спокойным, сильным голосом, — что два крупных землевладельца уже давно дали задание наемным убийцам уничтожить меня. Многие из вас знают имена этих господ, поскольку до того, как исчезнуть, они жили здесь, неподалеку. Но я назову их для журналистов наших и иностранных СМИ. Речь идет о Дерли Альвесе и его брате Альварино Альвесе. Оба находятся в розыске за двойное убийство, но власти работают спустя рукава и до сих пор не арестовали их.

Он сделал паузу. В световых дорожках прожекторов облака пыли плясали причудливый танец.

— На мою жизнь, — продолжал Мендес, — покушались семь раз. Конечно, если бы с небес явился ангел Божий и сообщил, что моя смерть станет во благо нашей борьбы, я бы горел желанием умереть. Но опыт учит нас совсем иному. Череда трупов не спасет влажных джунглей Амазонки. Я хочу жить, — снова короткая пауза. — Для того чтобы своим друзьям и нашим врагам объявить о том, что наш конгресс состоялся. Господи, возьми нас всех вместе и каждого в отдельности под свою защиту!

Зал взорвался овацией. Хлопали индейцы, метисы, темнокожие бразильцы, репортеры, фотографы, телеоператоры всех национальностей. Чико Мендес поклонился, спустился со сцены и скрылся в смежном с залом помещении. Народ медленно расходился. Телегруппы, в том числе и Бернд с Кати, собирали аппаратуру. Изабель, переводившая слова Мендеса, спросила Марвина:

— Что дальше?

— Подождем, пока все уйдут, — сказал Марвин, еще очень бледный. — Поговорим здесь. Кати, поставь новую кассету.

Кати кивнула. Бернд Экланд помогал ей. Сегодня, четвертого сентября, он чувствовал себя великолепно. Моя рука совсем не болит, думал он. С самого утра. А ведь я еще не принял ни одной таблетки. Он сказал об этом Кати, и она была счастлива. Они посматривали друг на друга украдкой и улыбались своей тайне.

Прошло почти полчаса. Зал опустел. Остались лишь несколько индейцев из группы обеспечения порядка на конгрессе, которые знали о предстоящей беседе.

— Где будем снимать? — спросил Экланд.

— Возле сцены, — ответил Марвин. — Тогда можно будет использовать освещение зала.

Они перетащили вперед «Бетакам». Кати помогла Бернду установить камеру на штатив. Оба телохранителя неотступно следовали за Марвином.

В зал вошли четверо полицейских.

— Слушай, — сказал Марвин Экланду. — Доктор Гонсалес сейчас приведет Мендеса. Сюда Чико войдет один. Мы с Сюзанной подойдем к нему, поздороваемся, а потом пойдем прямо на камеру и остановимся здесь, — он указал носком ботинка точку на полу.

— Хорошо, — сказал Экланд.

Ни малейшей боли.

— Вы готовы?

— Звук? — спросил Экланд.

— Есть, — ответила Кати.

— Изабель, отойди подальше, чтобы не было звуковых наложений, — сказал Экланд. Изабель кивнула. С наушником в ухе и маленьким микрофоном в руке она села на крайнее место в первом ряду. За ней последовал Гиллес с магнитофоном.

— Охранников тоже в кадр, Маркус?

— Нет.

Серджио Саммаро и Маркио Соуза вежливо отошли в сторону.

— Камера!

Кати показала в кадр папку с надписью:

АЛЬТАМИРА/ИНТЕРВЬЮ ЧИКО МЕНДЕС.

— Доктор Гонсалес, пожалуйста, — сказал Марвин.

Метеоролог кивнул и скрылся за дверью в смежном помещении. Почти сразу же дверь открылась вновь. Застенчиво улыбаясь, вышел Чико Мендес и направился к Марвину и Сюзанне. Они поздоровались. Сюзанна обняла маленького человека.

— Привет, Чико! — улыбнувшись, сказала она по-португальски. Изабель начала переводить. — Это мой отец. Я уже рассказала ему о тебе и…

Закончить ей не удалось. Серджио Саммаро и Маркио Соуза выхватили из скрипичных футляров автоматы и открыли огонь.

Чико Мендес бросился на пол.

Сюзанна мгновенно упала, заметив краем глаза, что ее отец тоже упал и откатился в сторону. Гиллес столкнул Изабель со скамьи и прикрыл ее собой. Падая, он увидел, что телохранители, не переставая стрелять, бегут прочь из зала под отчаянные крики индейцев.

Потом неожиданно наступила тишина. Словно ничего и не происходило. Экланд по-прежнему стоял возле камеры и снимал. Кадры! Кадры! Он и Кати были в восторге, — как любой репортер, сумевший заснять подобную сцену. Что за кадры!

В зал вбежали полицейские и мужчина в белом кителе. Из-под сцены выкарабкивался невредимый Чико Мендес. Один из полицейских, глядя на него перекрестился и пробормотал:

— Чудо! Чудо!

На бледном лице Мендеса светилась слабая улыбка.

— Да, — ответил он, — уже восьмое чудо.

Бернд Экланд продолжал съемку.

Маркус Марвин поднялся и кинулся к дочери. Сюзанна лежала на спине и улыбалась.

— Сюзанна… Сюзанна… Это я, твой отец… Понятно, ты не можешь говорить… Шок… Все хорошо… Врач уже здесь.

С улицы донесся вой сирены.

— Скорая помощь… они отвезут тебя в больницу… моя дорогая, не бойся…

Вошел врач.

— Извините, — по-английски обратился он к Марвину.

Тот кивнул и, потрясенный, отполз на коленях в сторону. Врач склонился над Сюзанной.

— Что с ней? — спросил Марвин.

Врач приложил ухо к груди девушки, пощупал пульс. Полицейские, держа оружие наготове, выстроились вокруг них. Изабель и Гиллес тоже поднялись. Наушник все еще был в ухе Изабель, и она слышала голос Марвина:

— Доктор, это ведь всего-навсего шок, правда? Неужели в нее тоже попали? Не сильно… слегка… Шок…

Он повторял и повторял одно и то же. Работала камера.

— Не тяжело, да?.. Я не вижу крови… Я вообще не вижу никакой крови…

Врач молча расстегнул куртку американского костюма Сюзанны. Рубашка под ней была залита кровью.

— Это непроникающее ранение… ничего страшного…

— Прекратите! — скомандовал врач. — Замолчите же наконец! Боже всемогущий, вы что, не видите, что она мертва?

Часть III

Эта страна задыхается от цинизма своих экономистов и политиков.

Член федерального правительства в разговоре с автором.

1

Конечно, ты боишься. И, конечно, не подаешь виду, что тебе страшно. Ты немного громче, чем обычно, смеешься, упершись руками в бока и наблюдая, как наполняется горячим воздухом оболочка воздушного шара. И шар выравнивается, яркий, крупный и гладкий. Сколько людей летало на таком шаре над горами, морями, даже над осажденным Парижем! Кроме того, тебе же сказали, мадемуазель, что это совершенно не опасно. Почему именно с тобой должно что-то случиться?

Эта запись датирована одиннадцатым сентября 1988 года. Все, что произошло после убийства Сюзанны в Альтамире и в других местах, она записала раньше. Скоро речь пойдет и об этом.

Но открытое пламя пылает прямо над твоей головой, а оболочка шара так тонка и непрочна… Если она загорится, то обуглится за несколько секунд, и ты с сумасшедшей скоростью помчишься к земле в этой корзине… глухой удар — и ты станешь Икаром женского рода. Зачем делать то, чего хочется, несмотря на опасность? Боже правый, что ты хочешь доказать себе, или Г., или этому любезному англичанину?

И вот шар отрывается от земли. И ты даже не замечаешь этого — настолько бесшумно, без малейшего толчка это происходит. Но ты уже паришь над землей, сначала совсем близко, затем незаметно поднимаешься и, только глядя сверху на плывущие под тобой курганы и холмы, осознаешь ошеломляющую скорость взлета. Горы сдвигаются с места, дома, улицы, автомобили становятся не больше игрушек, и только ты остаешься нормальных размеров, да еще пилот и Г. рядом с тобой, так близко-близко… Но в корзине не повернешься из-за плотно прижатых к ногам баллонов с пропаном.

Ты не говоришь ни слова, не смотришь на него. Хотя в этом полете нужно было бы сказать ему так много… Ты злишься на себя за собственную нерешительность, и знаешь, что это так, и знаешь, что он чувствует то же самое. Но ты молчишь.

Твоя сдержанность, твоя вечная замкнутость и тут не оставляет тебя.

Единственное, что ты себе позволила — положить свою руку на его. И он крепко держит ее. Это наша любовь. И это никого не касается. Ты рассказала о ней Моник и Герарду. И Гордон Тревор, и месье Ольтрамар, друзья Г. из Шато-де-Оекс, тоже знают. Они поняли это сразу, когда мы сюда прилетели. Им можно было ничего не объяснять. Ведь они так хорошо знают Г. И очень дружелюбно относятся ко мне. Они делают все, чтобы мы хоть немного отдохнули после всего, что нам пришлось пережить. Сегодня Гордон пригласил нас в полет на воздушном шаре.

Какая невероятная тишина царит в небе, пронзенном горными вершинами! На западе небо постепенно окрашивается в красный цвет. Иногда мы спускаемся над склоном горы, и верхушки деревьев плывут прямо под корзиной. И тогда пилот подает больше газа, пламя вспыхивает сильнее, шар поднимается, и горы оказываются позади, а под нами — долина, пересеченная дорогой, по которой, как муравьи, снуют автомашины, и старый фургон, который увезет сдувшийся шар, когда мы спустимся на землю.

Гордон Тревор сплевывает за борт корзины, внимательно наблюдает за траекторией плевка: так он узнает, в какую сторону дует ветер. Этот тихий, мягкий человек с безупречной точностью совершает наше приземление в том же месте, откуда мы взлетали, на краю пастбища, возле озера, точно в метре от кузова старого «Лендровера». Там нас ждет его помощник, молодой швейцарец.

И отвратительная собака, сидевшая в машине, высоко подпрыгнув, кидается к Тревору, повизгивая от счастья.

Окончание полета — тяжелая работа для Тревора и его помощника. Корзина отсоединяется от шара, из которого выпускают горячий воздух. Затем оборудование аккуратно (это целое искусство!) складывается и пакуется на прицеп. Мы забираемся в старую грязную машину и едем обратно. Все молчат. Мы все еще держим друг друга за руки.

«Summertime». Моя любимая песня из «Порги и Бесс» Гершвина. Когда после ужина с Гордоном Тревором и месье Ольтрамаром мы вошли в старый дом Г., «Ле Фергерон», из динамика стереопроигрывателя звучала эта песня. Г. улыбнулся и сел напротив меня. А меня переполняли эмоции. Потому что эта песня… Впрочем, это было так давно, и так давно прошло, хотя я до сих пор ношу на шее цепочку с монеткой… Г., не отрываясь, смотрит на меня. Тогда, в Рио, он спросил, какая моя любимая песня, и заказал ее пианисту. А потом он позвонил Гордону, и Гордон съездил в Женеву и купил диск к нашему приезду, чтобы я могла слушать свою любимую песню…

One of these mornin’s you going to rise up singin

Then you’ll spread wings an you’ll tackle the sky…^[12]

Кларисса! The Bluebird! Жаворонок! — думаю я. И однажды утром… нет, и утром он проснется, запоет, взмахнет крыльями, и небо будет принадлежать только ему, и он, жаворонок, будет петь, и жизнь будет прекрасна…

But till morning there’s a nothing can harm you

With Daddy an Mummy standin by…^[13]

На мгновение я закрываю глаза. Поет Дайана Росс. Скрипки, фортепиано, волна чувств, которая то и дело захлестывает меня, эта мелодия из золотого, в самом разгаре, лета… Гершвин был гением… и умер в тридцать девять лет… «Summertime».

— Ах, Филипп, я…

— Да, Изабель, я тоже… Все это ужасно. Просто безумие.

— Сладкое безумие, — поправила она, а песня все звучала. — Сейчас я могу это сказать от всей души. Там, на воздушном шаре, паря над землей, я не могла. Но сейчас моя сдержанность, мое постоянное удерживание себя «в рамках приличий» совершенно растаяли.

— Сладкое, м-да, — произнес он. — Здесь в воздухе чувствуется тяжелая атмосфера Лолиты, — если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Перестань, Филипп!

— Уже перестал. Ты для меня значишь — все. А я? Что может значить для тебя старик?

Они сидели молча, и «Мыслящий» стоял рядом с ними, и в открытую дверь проникал запах цветов и сена.

— Книга, которую я возможно, напишу о нашей поездке, о нашей маленькой команде, — сказал он наконец. — Если я упомяну таких людей, как мы: старый мужчина и молодая женщина, — что бы ты предложила, чтобы это выглядело достоверно? Что привлекательного может быть в старике, чтобы молодая женщина смогла его полюбить?

Она засмеялась.

— Когда ты смеешься, всходит солнце, — сказал он.

— Ты хочешь прорепетировать, Филипп?

— Хочу — что?

— Прорепетировать. Попробовать.

— Симпатичное описание, — ответил он. — В самом деле. Да, пожалуй! Давай попробуем, моя красавица!

— Итак, начнем. Юмор — это самое главное. У него должно быть чувство юмора, у персонажа книги. Юмор — альфа и омега всех отношений, неважно, стар ты или молод. И потом, Филипп, сколько лет будет твоей героине — женщине из романа?

— Видимо, столько же, сколько тебе. Тридцать два.

— Еще не слишком стара. Но она уже знает, что она может и чего она хочет, эта женщина. Вот что я предлагаю: пусть внешне она выглядит немного моложе, но зато в душе будет намного старше своих ровесников-мужчин. Ты не будешь записывать?

— Нет, — ответил он. — Я запомню.

— Героиня романа поняла, что ровесники ей неинтересны, — продолжала она. — Печальный опыт. Ведь в ее тридцать два у нее уже были любовные приключения, не так ли? И она знает, что это такое. И вот появляется мужчина шестидесяти трех лет, который предлагает определенные отношения, и она соглашается. И — это очень важно, Филипп! — он не показывает ей своей неуверенности, он излучает надежность, которая для женщины такого типа очень привлекательна.

— Хм, хм, — буркнул он. — Понимаю. Да, с этой точки зрения писать о такой страной паре проще.

— Очень приятно. Меня это радует.

Игры взрослых, подумала она. Но почему бы и нет?

— А я все думаю об этом пожилом мужчине из романа, — сказал он. — Почему он любит молодую женщину, понятно.

— И почему же, Филипп?

— Да потому, что молодая женщина именно такая, как ты, Изабель. Со всеми особенностями твоего характера, за которые тебя можно любить.

— С какими особенностями?

— Кроме чувства юмора — ты смелая. Искренняя. Красивая — особенной красотой, как никакая другая женщина. И ты даешь мужчине из романа силу и мужество сделать то, чего, как он думал, он никогда больше не будет делать: писать! И это произошло благодаря женщине из романа. Потому что он увидел, как она увлечена своей работой и никогда не жалуется на усталость, и сам словно проснулся от летаргического сна.

— Конечно, это очень веские причины, — сказала она. — Это прогресс, Филипп. Я — прототип главной героини, которая обладает всеми чертами характера, за которые ты меня любишь. Так?

— Да. Но это только основание для мужчины из романа любить женщину из романа. Но никак не основание, чтобы героиня полюбила героя.

— Как это так, Филипп? А кто же тогда будет его любить? Сомневаться в мужчине, который так много повидал в жизни и который… который личность! Да она только о таком и мечтает! Один из немногих, с кем можно разговаривать, кто умеет слушать, у которого есть время… Ведь ни у одного мужчины сейчас ни на что не хватает времени! Он мог бы быть, к примеру, писателем — твой герой?

— Хм-м… да-да. Мог бы.

— А писатель — это человек, у которого есть время выслушать других, проявить интерес к их проблемам, понять. Еще один плюс.

— Конечно, он будет хорошим, этот мужчина из романа, — сказал он.

— И я предлагаю, чтобы героиня была переводчиком-синхронистом. Объясню, почему: мой отец и моя мать были переводчиками-синхронистами. Не смейся, это серьезно. Они возили меня по разным странам. Очень часто, пока мама и папа работали, я сидела на всяких конгрессах и конференциях. И мне нравилось все это. И не случайно я тоже стала переводчицей. И не случайно мне так дается изучение языков. Ну и еще… часто я сижу за столом с вполне приличными мужчинами. И что же? Нельзя сказать, чтобы я никогда не думала: «Может быть, этот мужчина…». И сейчас я не говорю, что ничего не ищу, и, может быть, мне даже нужно искать… Но иной раз слышишь: «Господи, вы интеллектуалка! Вас надо бояться!» Понимаешь, Филипп, один уже боится, — потому что так надо. Другой подсовывает записочку с назначением свидания, а потом выясняется, что он так очарован тобой, такой уверенной и сильной, — а сам он ужасно закомплексован из-за неудачного опыта с женщинами. С самого детства у него все было не так. Он пошел с мамой в театр на «Белоснежку», и все мальчики влюбились в Белоснежку, а он — в злую королеву. И вот такие, как он, вдруг спрашивают тебя — как правило, в постели, — не можешь ли ты помочь им устроиться переводчиком при ООН, — ведь у тебя такие связи, а у них никаких… Им всегда не везет в жизни, с самого детства, и папа всегда наступал на их любимую игрушку… Да, да, Филипп, современные мужчины именно таковы! Пойми, что творится вокруг этой женщины из романа! И когда вот такая Изабель встречает вот такого Гиллеса, — то ей абсолютно все равно, старше он или не старше. Все равно — потому что этот Гиллес — единственный, с кем она просто не замечает разницы в возрасте. Замечу в скобках: ведь женщины всегда взрослее и мудрее мужчин, разве не так?

— Конечно, так. Любой ребенок это знает.

— Ну, вот, женщина из романа знает, что он старше, но не замечает этого.

— Сейчас нет, — очень серьезно ответил он. — И еще какое-то время. Надеюсь, даже довольно продолжительное. Но тем не менее, этому мужчине шестьдесят три. В любой день, в любую секунду он может вынырнуть из пустоты — в отделении интенсивной терапии после тяжелого инфаркта.

— Инфаркт может случиться у кого угодно и в двадцать лет, — сказала она.

— Но в шестьдесят три шансов больше. И потому это уже не сентябрьская история, а октябрьская. Или даже ноябрьская.

— Это очень просто может быть майской историей для них обоих, — в романе, конечно, — когда одному все предельно ясно о другом.

— Я действительно так думаю. Ведь любовь — это нечто светлое, радостное, прекрасное! И она будет у нас с Филиппом, я знаю!

— Мне пришел в голову еще один аргумент, — сказала она вслух.

— А именно?

— А именно — только пожилой мужчина может понять такую женщину, как Изабель. У нее сложности с мужчинами-ровесниками и с теми, кто моложе ее, потому что эти мужчины либо не являются личностями, либо так слабы и неуверенны в себе, что не могут смириться с тем, что эта женщина сильнее их. И тогда начинается борьба, противостояние. Наоборот, мужчина с опытом, которому общение с такой женщиной в радость, может ей помочь. Филипп, для твоей героини это — самое замечательное, самое прекрасное. Это и есть любовь — когда мужчина принимает меня такой, какая я есть. Все это, безусловно, относится к твоей героине.

— Разумеется, Изабель, — ответил он.

— Если мужчина понимает ее во всем, — продолжала она. — Понимает даже, почему она так любит принимать душ…

— С гелем для душа фирмы «Эменаро», — вставил он.

— Да, и даже ее приверженность к косметике фирмы «Эменаро»! И понимает, почему она носит такие платья. И что иногда ей хочется побыть одной. И все ее маленькие и большие особенности. Твой герой, Филипп, радуется всему этому вместе с ней. Так разве она не должна его любить? Конечно, это всего лишь советы, Филипп. Но женщина в тридцать два года знает, о чем говорит. Так что можешь принимать мои советы всерьез. Этот твой герой должен принимать широту натуры, веселость и взбалмошность, и все особенности этой женщины. И это никогда не сведется к борьбе за власть. Писатель в твоей книге может сказать: «Я кое-чего достиг: в своей профессии я — мастер!»

— Это может сказать и моя героиня, — возразил он. — Эта переводчица из романа. Она имеет право сказать: «В своем деле я — профи. Работаю хорошо и охотно. И все-таки я женщина. И ничего не имею против роскоши».

— Она абсолютно не имеет ничего против роскоши, — подтвердила Изабель.

Эта «проба пера» превращается во что-то странное — мы все обыгрываем, примеряя на себя.

— Верно, — говоритГ., хотя эта строка диалога должна бы быть моей. — Естественно, она много работает, и может позволить себе все: хорошую квартиру, красивую одежду. Она привыкла останавливаться в первоклассных отелях. В этом — вся она. Она работает потому, что не мыслит себя без работы, а поэтому имеет право распоряжаться собственными деньгами так, как ей это заблагорассудится.

— Точно так же, как пожилой мужчина, — продолжаю я свою партию. — И вот два таких типа встречаются. И он не должен ее заинтересовать? Она не должна менять свои взгляды и не должна встретить кого-то другого, одинокого, которому просто нужна женщина — неважно какая, лишь бы красивая, образованная и с хорошими манерами. У нее полно денег и комплекс Пигмалиона в придачу. Но мужчина в твоей книге — некто совсем иной. Он делает ее счастливой! Как это получается, Филипп? Ты думаешь, что ты справишься с этой любовной историей — при моей поддержке, само собой?

— Думаю, — отвечает он, смеясь.

Я тоже смеюсь, а он продолжает:

— Опять найдутся критики, которые напишут, что парень приукрасил конец света любовной историей.

— Конец света, — говорю я, — всегда приукрашивается любовной историей.

2

9 сентября 1988 года, в пятницу, около 17:00 с кладбища на Фландерштрассе выехал «мерседес» и двинулся по тихой пустынной дороге на Зонненберг в Висбадене. За ним следовал огромный БМВ. За рулем «мерседеса» сидела Валери Рот, рядом с ней — Маркус Марвин. Оба в трауре. «Мерседес» остановился метров за двадцать до дома 135-а, где Марвин снимал квартиру после того, как продал свою виллу.

Марвин вышел из машины и направился к остановившемуся БМВ. Жара и духота были в этот день невыносимыми. В БМВ сидели двое мужчин без пиджаков. Тот, что за рулем, опустил стекло перед подошедшим Марвином.

— Да, господин Марвин?

— Господин инспектор Ворм, я прекрасно понимаю, что вы и ваш коллега Ноймайер должны исполнять поручение господина старшего комиссара Дорнхельма. По его распоряжению после моего возращения из Бразилии меня охраняют круглосуточно. Но я прошу вас сейчас же прекратить это.

— Мы не имеем права, господин Марвин, — ответил инспектор криминальной полиции Ворм.

— Свяжитесь с господином Дорнхельмом по телефону из машины! Он должен немедленно отменить свое распоряжение. С меня хватит и того, что на кладбище вы стояли около могилы. С меня хватит!

— Это личная охрана, господин Марвин, и вы не можете отменить ее.

— Могу, — ответил Марвин. Пот стекал за воротник его рубашки. — Я частное лицо. И я больше не работаю в Тессинском министерстве по вопросам экологии. И как обычный гражданин, согласно конституции, имею право отказаться от личной охраны. Вам это известно, господин Ворм.

— Но вы действительно подвергаетесь опасности, и вам нужна защита!

— В Альтамире у меня уже была защита, — горько сказал Марвин.

Ворм внимательно посмотрел на него, потом обратился к своему коллеге:

— Попробуй связаться со старшим комиссаром Дорнхельмом… — прислушался и взглянул на Марвина. — Он в офисе… минуточку…

Марвин кивнул и прислонился к машине, но тут же отпрянул: металл был раскален.

Ноймайер поговорил несколько минут, потом повесил трубку и сказал:

— Господин Дорнхельм требует вашего письменного заявления. Вот блокнот.

Марвин отошел в тень дерева, сел на скамейку и быстро набросал несколько строк. Затем подошел и протянул блокнот Ворму:

— Этого достаточно?

— Да, — ответил Ворм, просмотрев написанное. — Вы уверены, что поступаете правильно?

— Абсолютно уверен. Благодарю вас. Всего доброго.

БМВ уехала. Он посмотрел ей вслед и направился к Валери Рот, стоящей возле машины. Внезапно земля закачалась у него под ногами.

— Держи меня! — успел крикнуть он. — Я падаю!

Через час ему стало лучше. Они сидели в прохладном затемненном кабинете в его квартире. Жалюзи на окнах были опущены.

— Ты на самом деле отказался от охраны? — спросила Валери.

— Да, — ответил Марвин. — Тюрьма предварительного заключения. Альтамира. Никто не знает, когда пробьет его смертный час. Но мое время еще не настало. И я хочу кое-что успеть.

— Этот террор, — задумчиво сказала Валери. — Конечно, многим мешает то, что мы делаем. Но не до такой же степени, чтобы идти на убийство… или на твое избиение в Альтамире… Боже правый, откуда такая смертельная ненависть, Маркус?

— Я думаю, — ответил он, — что происходит нечто ужасное… или уже произошло. И те, кто должен отвечать за это, боятся, что я выйду на их след.

— Интересно, каким образом?

— Не знаю.

— И что может быть настолько ужасным?

— Тоже не знаю. Я знаю только одно, Валери. Мы должны продолжать работать. Должны снимать фильмы. За… Для… — он отвернулся. — Для Сюзанны. За Сюзанну. Она этого хотела. Она была так рада, что мы работаем вместе. Может быть, они хотели убить Чико или меня, и попали в Сюзанну по ошибке, — но я в это не верю! Они просто открыли огонь на поражение. Мы все должны были погибнуть, все втроем. Нет, я больше не плачу. Я зол, страшно зол. Мы будем снимать фильмы, и мы выясним, что здесь еще произойдет.

— Ты великолепен.

— Я страшно расстроен, — ответил он. — Парадоксально, но это придает мне силы. Будем продолжать поиски, вести расследование. Сначала скандал с диоксином. Потом в Париж — к Виртрану и его эксперту по вопросам солнечной энергии.

Зазвонил телефон. Он поднял трубку, представился.

— Маркус, это Хилмар.

— Здравствуй, Хилмар.

— Я в больнице, рядом со мной Элиза. Мысленно мы вместе с тобой. Элиза не хотела мешать тебе в твоем горе, поэтому не поехала на похороны. Белые розы — от нас. Любимые цветы Сюзанны.

— Да, — подтвердил он, — любимые цветы Сюзанны.

— Того, что всегда разделяло нас — тебя, Элизу и меня, — больше не существует. Ты должен идти своим путем. Желаем тебе удачи. Передаю трубку Элизе.

Марвин услышал ее голос:

— Я знаю, сейчас все слова напрасны, Маркус. Но я сейчас чувствую то же, что и ты. Пойми это. Сюзанна была и моей дочерью, Маркус.

Он быстро попрощался и повесил трубку.

— Дай мне, пожалуйста, телефонную книгу, Валери, — попросил он. — Надо поговорить с Виртранами. И собирать команду. Работа должна…

Он не договорил, упал головой на стол и заплакал, содрогаясь всем телом.

Мириам Гольдштайн сидела рядом со слепой матерью в заросшем саду их дома в Любеке и рассказывала обо всем, что произошло. Наконец она умолкла. Пели птицы — Сара Гольдштайн слушала их. Мириам вспоминала вечер, проведенный у фрау Хансен, и голоса птиц в парке. Цвели цветы — Сара Гольдштайн не видела их, но чувствовала их аромат.

— Мириам, — окликнула старая женщина, сидящая в плетеном кресле.

Мириам посмотрела в мертвые глаза.

— Да, мама?

Спелое яблоко упало с дерева и покатилось по лужайке.

— Мне страшно, Мириам, — сказала старая женщина.

— Не надо бояться, мама. Мы столько пережили и перестрадали, что нам уже нечего бояться.

— Нет, Мириам, — возразила Сара Гольдштайн. — Я должна бояться. За тебя. За себя. За всех людей. Все это так тревожно.

3

— О, какое горе, какое ужасное горе, — говорил адвокат Игнасио Нигра и скорбно качал благородной седой головой. — Какое гнусное преступление, какой ужасный удар для бедного отца! Где он теперь, этот несчастный?

— В Висбадене, — ответил прокурор Эльмар Ритт.

— Прошу прощения, где?

— В Висбадене, — повторила Мириам Гольдштайн. — Город в ФРГ. Он улетел туда на самолете с телом дочери, как только полиция позволила, — седьмого сентября. Девятого в Висбадене состоялись похороны. А сегодня — двенадцатое сентября.

— Это мне хорошо известно, досточтимая коллега. Но вы говорите, съемки документального фильма были приостановлены?

— Временно, коллега. После убийства дочери господин Марвин попросил всех войти в его положение и извинить за то, что он не смог сразу же после трагедии продолжать работу и пожелал побыть одному. Мы все это поняли. Его сотрудники вернулись в Германию следом за ним. После небольшого отдыха, сказал господин Марвин по телефону, фильм будет снят до конца. При любых обстоятельствах. Хотя бы в память о дочери. Вы понимаете?

— Очень хорошо понимаю, коллега, очень хорошо.

Доктор Нигра поглаживал свой красивый галстук. Галстук идеально гармонировал с отлично сшитым костюмом. Костюм также великолепно соответствовал обоям и мебели конференц-зала в офисе Нигра, в роскошном старинном особняке на Плаза Боливар, в самом центре Боготы. В Боготе была вторая половина дня, шел дождь. Во второй половине дня в Боготе всегда идет дождь.

— Сеньор Нигра, — произнес высокий лысый человек с печальными глазами. Ему сорок три года, но выглядел он на все семьдесят.

— Да, господин комиссар?

Комиссар Хенрик Галуччи работал в Управлении безопасности Колумбии, сокращенно DAS. Те, кто знал это, не удивлялись тому, что комиссар всегда был печален.

— Эта дама и эти господа проделали сюда большой путь из Германии. Они разговаривали с моими сотрудниками и со мной, и выразили желание побеседовать с вами. Вполне понятное желание, не правда ли? — сказал старый комиссар.

— Более чем понятное, уважаемый комиссар, уважаемая коллега, уважаемые господа, — сказал Нигра и поклонился.

Дождь шел уже несколько часов подряд — тонкие серые струи, изгибающиеся под холодным ветром.

— Господа хотели бы из первых уст услышать, какую роль вы играли при подборе каждого из двух телохранителей, которые убили сеньориту Марвин, — сказал грустный мужчина из DAS. — У сеньора Мохадо, — он поклонился специалисту по импорту, — они хотели бы узнать, что обсуждал с вами ваш двоюродный брат, кинопродюсер, господин Йошка Циннер. И он, конечно, горит желанием вновь увидеться со своим родственником, а именно — с вами, которого так давно не видел.

Это звучало иронично, но и ирония была печальной.

— Это так, — согласился Ачилле Мохадо. Он положил маленькому Йошке Циннеру руку на плечо и преданно посмотрел на него. Сцена напоминала эпизод трогательной братской любви, претендующий на Золотую пальмовую ветвь.

— Семейные узы — кровные узы, — сказал Ачилле Мохадо.

— Золотые слова! — воскликнул адвокат Игнасио Нигра.

— Нельзя ли ближе к делу? — спросил Эльмар Ритт. Его знобило. Они остановились в гостинице «Теквендама», одной из лучших в городе, но послеобеденная прохлада и разреженный воздух доконали прокурора.

Конечно, эти парни заодно. И этот Галуччи, само собой, примкнет к ним. Но я выясню, что здесь произошло, даже если мне придется сдохнуть! Я добьюсь правды.

И Ритт подумал об отце. И встретил взгляд Мириам Гольдштайн. И улыбнулся. И она ответила ему. Шесть тысяч лет гонений улыбались Ритту.

— Итак, — сказал измученный нехваткой кислорода и сырой прохладой прокурор, — второго сентября вы, господин Циннер, позвонили своему двоюродному брату как можно быстрее подыскать двух телохранителей для Маркуса Марвина. Правильно?

— Я уже трижды говорил вам — два раза в самолете, один раз в гостинице. Это уже четвертый раз! Знаете ли вы, что остановлены два крупных производства, одно в Берлине, а другое в Тель-Авиве, — они простаивают просто потому, что меня там нет?! Знаете ли вы, сколько стоит один день такого простоя? Договор страхования, скажете вы? Договор страхования! Этот сброд не хочет платить! Якобы я не должен присутствовать! А я должен! Без меня ничего не получится! И никогда не получалось. Это обойдется мне в сотни тысяч. Сотни тысяч!

— А как же кровные узы? — спросил Ритт. — Как же ваше волнение о вашем двоюродном брате? Тревога? Ведь у него могут быть проблемы.

— Я летел с вами в самолете или не летел? — яростно закричал Йошка Циннер.

— Господа, господа, — примирительно сказал сухопарый комиссар Галуччи.

— Этот человек меня ненавидит, — сказал Циннер.

— Ерунда, — ответил Галуччи.

— Еще как ненавидит! — уверял Циннер. — Понятия не имею, почему. Ничего ему не сделал. Никогда его не видел. Человек просто ненавидит меня, и этому нет объяснения. И не работают два крупных производства. Бог карает меня! Сотни тысяч!..

— Господин адвокат, — прервал Ритт стенания Циннера, — второго сентября вы встретились здесь с господином Ачилле Мохадо, двоюродным братом господина Циннера.

— Разумеется, не здесь, — ответил Игнасио Нигра, нежно дотрагиваясь до белой гвоздики в петличке пиджака. — Наверху, на горе Монтсеррат, у церковной колоннады. Мы так договорились.

— Почему не здесь? — спросила Мириам.

— Ну, знаете ли, уважаемая коллега… — Нигра покачал головой.

— Что «знаете ли»?

— Уважаемая сеньора, дорогая коллега, то, что мы обсуждали, не должно было предаваться огласке. Это ведь так, сеньор Галуччи, ведь так?

Комиссар угрюмо кивнул.

— Разговоры такого рода не принято вести в офисе. Стены имеют уши. Я люблю свою страну, но в этой стране, в моей покрытой славой, прекрасной отчизне надо быть очень осмотрительным. Комиссар Галуччи, наверное, лучше меня объяснит вам, что я имею в виду.

Галуччи вздохнул.

— Тяжелая ситуация. DAS сражается на многих фронтах. Самая большая проблема — вооруженные бедняки. Их число постоянно увеличивается, соответственно, увеличивается и необходимость обеспечения безопасности для богатых — то есть, потребность в телохранителях. А это приводит к тому, что создает угрозу всей нашей системе. Наверное, я имею право объяснить вам все трудности нашей работы и взрывоопасности ситуации. Среди центров, в которых нанимают телохранителей — среди которых, конечно, тоже есть потенциальные убийцы, — существуют около ста сорока правоэкстремистских провоенных групп, а также групп гуэрильо крайне левого толка. Почему Колумбия в таких условиях все еще существует как государство — не понимаю. Уезжайте-ка вы со своим допросом домой, — тихо закончил Хенрик Галуччи. Он выглядел совсем несчастным.

— Что вы обсуждали возле этой колоннады? — спросила Мириам.

Она тоже еще не привыкла к разреженному воздуху и страдала от головной боли. Мириам пришла к тому же выводу, что и Ритт: что бы здесь ни делалось и ни говорилось — все бессмысленно. Но я, подумала она так же, как Ритт, доведу свое дело до конца. Справедливость — это не только слово, и правда есть. Мы найдем ее, Ритт и я, это уж точно, отец.

— Сеньор Мохадо, мой старый друг, попросил меня — по заданию его двоюродного брата Йошки Циннера — как можно быстрее подыскать двух первоклассных телохранителей для господина Маркуса Марвина в Альтамире. Вам это давно известно, — ответил адвокат Нигра.

— Дальше, — потребовал Ритт.

— Дальше… Я выполнил просьбу моего друга сеньора Мохадо. — Нигра откровенно скучал. — Я связался с Филипе Терци, это человек, который выполняет такие заказы. И он передал мой заказ в один из центров.

— Откуда вы это знаете? — спросила Мириам.

— Он сам мне сказал.

— Когда?

— Поздно вечером второго сентября. Он позвонил мне по телефону. Когда была убита Сюзанна Марвин, я сразу же обратился в полицию и сообщил обо всем, что знал. Верно я говорю, сеньор комиссар?

Печальный сеньор Галуччи кивнул.

— Все верно. А Филипе Терци исчез и объявлен в розыск по всей стране. Абсолютно бесполезно, — добавил примирившийся со своей судьбой человек из Управления безопасности. — Его никогда не найдут. Человека, связанного с «Абрикосами»…

— Связанного с кем?

— «Абрикосы» — самый известный центр подготовки телохранителей… и убийц. Его штаб-квартира находится в Медельине.

— Ах, Медельин! — адвокат Нигра устремил одухотворенный взор к потолку. — Мировая столица орхидей! Великолепный экспортный товар, производимый в Медельине…

— Но самым великолепным товаром являются наемные убийцы, двоих из которых вы наняли, — сказал Ритт.

— Я?! — адвокат вскочил. — Сеньор комиссар, я должен это терпеть?

— Не должны, — вздохнув, сказал Хенрик Галуччи и повернулся к Ритту. — Господин Нигра объясняет, что заказал у пропавшего Филипе Терци двух телохранителей для господина Маркуса Марвина. Это не противозаконно. Каждый имеет право нанять телохранителей. Но телохранители, разумеется, не имеют права убивать.

— Но они сделали это, господин комиссар!

— Мне очень жаль, господин прокурор.

— Хорошо, тогда я извиняюсь, — прошипел Ритт.

— Извинение принимается, — ответил полный достоинства Нигра. Сейчас он снова поглаживал галстук. — Больше я ничего не знаю, господин прокурор.

— Может быть, господин Мохадо знает больше, — тихо сказала Мириам.

— Ну да, — ответил Ачилле Мохадо. — Третьего сентября мне позвонил сеньор Терци и сообщил, что посыльный доставит мне фотографии и все данные о нанятых телохранителях. Не забудьте, что это было весьма срочное задание! Речь шла о телохранителях Серджио Саммаро и Маркио Соуза. Я положил всю документацию в большой конверт, запечатал и отправил с курьером, — у нас можно нанять курьера, как и у вас в Германии, — самолетом в Альтамиру в отель «Параисо». Потом я узнал в бразильской полиции, что конверт был передан господину Марвину или его дочери, чтобы господа по прибытию телохранителей могли быть уверены, что приехал не кто-нибудь другой.

— И для того, чтобы уверенность была еще большей, вы позвонили вашему двоюродному брату в Гамбург и сообщили ему всю информацию?

— Примерно так. Я позвонил ему, потому что он просил меня об этой охране. Йошка хотел обеспечить лучшую из возможных защит для одного человека. Что я и сделал.

— Бог знает что, — сказал Ритт.

— Нет, это не имеет смысла, — тихо сказала Мириам.

— Пропущу это мимо ушей, — снисходительно сказал Мохадо. — Но, пожалуйста, без повторения таких замечаний! Я помогал моему дорогому двоюродному брату, и это вполне естественно, не так ли?

— И сеньор Нигра помог вам, и исчезнувший Филипе Терци, и это тоже вполне естественно.

— Вы опять начинаете? — посетовал Нигра. — Сеньор комиссар!

— Пожалуйста, не надо, господин Ритт, — безнадежно сказал комиссар. — Оставьте. Это ни к чему не приведет.

— А что здесь вообще приведет к чему-либо? — спросил Ритт.

— Хороший вопрос, — ответил Галуччи. — Я часто задаю его себе.

По стеклам барабанил дождь.

— Господин Циннер, — сказал Ритт, — они позвонили Марвинам в Альтамиру, передали вам всю информацию и так обо всем позаботились, что убийцы при любых обстоятельствах имели свободный вход.

Йошка подскочил от возмущения и несколько раз подпрыгнул, словно резиновый мячик.

— И это сделал я! — кричал он. — Я способствовал убийству дочери самого важного человека кинопроката! Хотя, предположительно, должна была быть убита вовсе не дочь, а Чико Мендес. Но как первоклассно я это сделал! Никто не поздравляет меня с гениальным коварством? Я! Я! Я во всем виноват — вот к какому выводу все пришли!

— Сядьте на место и заткнитесь, — рявкнул Ритт.

— Никто не имеет права так говорить со мной, — завопил коротышка. — Никто! Я этого так не оставлю! Возьмите свои слова обратно, немедленно! Прямо здесь!

— Я возьму их обратно, если вы сядете и успокоитесь.

— Я сяду и успокоюсь, если вы возьмете свои слова обратно.

Детский сад, подумал Ритт. Смертельный детский сад.

— Я беру свои слова обратно.

Йошка Циннер немедленно сел.

— У меня была еще одна причина позвонить моему двоюродному брату, — сказал Мохадо.

— Какая причина? — спросила Мириам. Она чувствовала себя очень плохо.

— Ко мне пришел один американец, Роберт Ли, — ответил Мохадо. — Он хотел навести справки о Маркусе Марвине.

— Какие справки?

— На кого работает? Для кого снимаются фильмы? Почему? Где будет организован прокат? Когда? Вопросов было очень много.

Ритт взглянул на Мириам Гольдштайн.

— И в Париже один американец пытался выяснить обо всем, что связано с Маркусом Марвином, — сказала Мириам. — Мадемуазель Изабель Деламар звонила мне из Альтамиры, чтобы сообщить об этом. Я передала господину Ритту. А вы сказали об этом своему брату, господин Мохадо?

— Как я только что объяснил…

— И почему же вы, господин Циннер, ничего не сказали об этом ни мне, ни фрау Гольдштайн? — спросил Ритт.

— Я не хотел никого беспокоить.

— Вы не хотели никого беспокоить сообщением о том, что здесь, в Боготе, некий американец чрезвычайно странным способом пытается выяснить все о самом важном человеке кинопроката?

— Вот именно. Я не хотел никого беспокоить.

— Не кричите, господин Циннер!

— Я кричу, когда захочу, господин прокурор! И сейчас я хочу кричать!

Мириам посмотрела на Ритта и покачала головой.

— Большое спасибо, господин Циннер.

— Если вы мне приписываете…

— Я ничего вам не приписываю, господин Циннер.

Бледный и несчастный комиссар Галуччи сказал:

— Теперь вы представляете, в каких условиях нам приходится работать. Вы никогда не найдете правды, фрау, господин прокурор.

— И все-таки мы найдем ее, — сказала Мириам и улыбнулась. — Наверное, это случится не скоро, но мы найдем ее. Мы должны узнать, почему все произошло и происходит. Мы… — она посмотрела на Ритта. — Мы оба не перестанем искать правду среди коррумпированных судей и запуганных свидетелей. Мы никогда не перестанем, правда, господин Ритт?

— Никогда, — согласился он. — Звучит патетически, правда?

— О, нет! Совсем нет, — сказал комиссар Галуччи. — Желаю вам большого счастья.

— Спасибо, — ответил Ритт. — Конец этой истории известен. Убийцы Сюзанны Марвин спустя день после преступления явились в бразильскую полицию. Бразильские власти знали, что они оба являются членами правоэкстремистского объединения крупных землевладельцев «Демократический Ливан» и готовили покушение на Чико Мендеса.

— Почему вы смотрите на меня? — спросил Йошка Циннер.

— Потому что я с вами разговариваю, господин Циннер, — ответил Ритт. — И имею привычку смотреть на тех, с кем я разговариваю.

— Вы ненормальный! — сказал тот. — Я не имею об этом Чико никакого представления! Да и если бы знал — я на стороне таких людей, как Чико, а не на стороне убийц!

— Господин Циннер, — сказала Мириам Гольдштайн, — вы продюсер этих фильмов. И когда вы разыскали меня в гостинице во Франкфурте, вы довольно точно сформулировали свои взгляды. Господин Ритт упомянул, что покушение организовывалось на Чико Мендеса. Это должно бы заинтересовать вас.

— Это меня, в общем, интересует, — сказал Йошка нормальным голосом. — Но господин Ритт смотрел на меня так, что я вынужден был защищаться. Поскольку у господина прокурора явно предвзятое мнение обо мне.

— Да нет у меня о вас никакого мнения, — сказал Ритт. — Пока нет…

При его последних словах зазвучал военный марш. Мириам Гольдштайн быстро поднялась и, запинаясь, произнесла:

— «Баденвайлерский марш»…

— Что? — переспросил Ритт.

— Это «Баденвайлерский марш», — повторила Мириам бесцветным голосом. — Его исполняли, когда Гитлер появлялся перед народом на митингах.

— И что это значит? — спросил Ритт.

— Что уже ровно пять часов, — ответил адвокат Нигра. — Каждый день в пять часов вечера перед Палаццо Президенсиаль, резиденцией президента, происходит смена караула — по старой немецкой традиции. Посмотрите сами.

Игнасио подошел к одному из окон офиса, остальные последовали за ним.

На площади Боливара стоял памятник освободителю Южной Америки. Игнасио Нигра с гордостью рассказывал:

— Смотрите! Бронзовая статуя Симона Боливара была выполнена итальянским скульптором Тенерани.

Все еще гремел любимый марш Гитлера. Под дождем за ограждением толпились люди. Туристы высоко поднимали фотоаппараты, включали видеокамеры, чтобы запечатлеть смену караула. Солдаты в парадной форме, с винтовками «на караул!» маршировали особым, «прусским» шагом.

— Каждый раз во второй половине дня из-за большого количества народа здесь полностью останавливается дорожное движение, — пояснил Нигра. — Площадь действительно великолепна. Главная достопримечательность — собор, там, наверху. Строительство было закончено в 1823 году на том месте, где в 1538-м стояла церквушка маленького поселения, из которого потом и выросла наша прекрасная Богота.

Любимый марш Гитлера все играл. Ритт положил руку на плечо Мириам.

Нигра восхищенно продолжал:

— О, это великолепный собор! Вы непременно должны побывать там, господа! Изумительная часовня святой Елизаветы Мадьярской! Могила основателя города Квецада! Могила Грегорио Васквец де Арце Гебаллоса!

— А кто он? — спросил Йошка Циннер. Это прозвучало достаточно искренне.

— Величайший художник Колумбии, — ответил его двоюродный брат.

— А рядом с собором расположен дворец кардинала с огромными бронзовыми дверями, — с воодушевлением продолжал адвокат, — и дом Мануэлы Зайонц…

— А это кто такая? — снова перебил Циннер.

— …страстной возлюбленной Симона Боливара, спасшей ему жизнь.

— Как она… — начал Циннер.

— Она вышвырнула его в окно! Ее дом сегодня — резиденция президента. Посмотрите на солдат! Вслушайтесь в музыку! Празднично и торжественно, правда?

Ритт сжал плечи Мириам.

— Потрясающее зрелище! — не унимался Нигра. — Каждый день ровно в пять. Туристы со всего мира! Смотрите! Грандиозно, правда?

— А почему эта… как бишь ее… вышвырнула Боливара в окно? — спросил Йошка Циннер.

— Она была замужем. Ее муж вернулся домой в то время, как у нее был наш национальный герой. И что ей оставалось делать? Он отделался только сломанной ногой. Мраморная доска под ее окном напоминает нам об этом любовном приключении. И несмотря на свои грехи, Мануэла считается героиней колумбийского народа.

— Вон он стоит, — сказал Ачилле Мохадо.

— Стоит — кто? — переспросил Циннер.

— Американец.

Мохадо показывал рукой на толпу.

— Какой американец? — спросил и Нигра.

— Господи Боже, да тот, который приходил ко мне и хотел все знать о Маркусе Марвине.

— Где? Где он? — Йошка Циннер подался к окну.

— Вон он удирает… Ты не увидишь его больше, Йошка. Наверное, он нас заметил. А я, идиот, еще показал на него рукой. Вот он и смылся…

— Вы уверены, что это был именно ваш американец? — спросил печальный комиссар Галуччи.

— Абсолютно уверен. Могу поклясться. Не видать мне никакого благополучия, если это был не он.

Над площадью гремел любимый марш Гитлера.

Дождь усиливался — во второй половине дня в Боготе всегда идет дождь.

4

— Самый ядовитый из всех созданных человеком газов является 2-3-7-8-TCDD. Со времен промышленной катастрофы 1976 года его называют севезо-диоксином. Вот характеристика этого суперяда: вызывает раковые заболевания, поражает репродуктивную систему, влияет на развитие детей. В девять раз ядовитее цианистого калия, в шестьдесят тысяч раз чаще, чем контегран, вызывает уродства…

Из динамика доносился голос Валери Рот. Монитор «Бетакама» стоял на полу в маленькой комнате пансиона. Видеомагнитофон показывал все записи, подготовленные для экологического сериала, которые сделали Марвин и его команда. В пансионе, расположенном на окраине большого города, жили Бернд Экланд и Кати. Остальные поселились в гостинице. Оператор, звукооператор, Маркус Марвин и Валери Рот поздним вечером тринадцатого сентября проверяли качество прежних записей.

На экране Валери с микрофоном в руке стояла перед подобием большого генеалогического древа, составленного из сложных химических формул. Оно занимало всю стену лаборатории. Валери говорила:

— Из-за катастрофы в Севезо тетрахлордибензолдиоксин, он же 2-3-7-8-TCDD, снискал дурную славу во всем мире. Но TCDD — всего лишь один из представителей большой «семьи», состоящей из семидесяти пяти диоксинов. И кроме того, есть еще многочисленное и не менее ядовитое семейство — это сто тридцать пять так называемых хлорированных дибензофуранов. Когда мы говорим о диоксинах, то имеем в виду все двести девять представителей этого племени, а не только высвобожденный в Севезо 2-3-7-8-TCDD.

Камера показала здание Министерства внутренних дел в Бонне. Комментарий Марвина:

— Федеральному правительству в Бонне, вернее, тогдашнему министру внутренних дел, ответственному за вопросы с окружающей средой Циммерману в 1983 году — уже в 1983-м! — была представлена публикация о семействе диоксинов. Вероятно, и в предыдущие годы такая информация приходила, — коли уж существовало Федеральное министерство экологии и министр по вопросам экологии. У нас есть сообщение, датированное 1983 годом, и попало он к нам только потому, что одному из сотрудников министерства не дает спать тревога за судьбу этого мира. Он позволил нам снять фотокопию этого документа. Человека, предоставившего этот материал отыскать невозможно — слишком много служащих и сотрудников в министерстве.

— Во всяком случае, очень на это надеемся, — сказал Марвин и трижды постучал по деревянной столешнице.

— Успокойся, — сказала Валери. — Как замечательно сказал Филипп, наш человек выходит совсем из другого угла.

На экране важное сообщение. Голос Марвина.

— Этот документ озаглавлен «Проблема диоксинов» и составлен в федеральном управлении Берлина. Поводом послужила бурная дискуссия общественности весной 1983 года о пропаже сорока одной емкости с диоксинсодержащими отходами на фабрике Севезо, где произошла авария.

Голос Валери:

— Документ был представлен министру уже в мае 1983 года. Он имеет шифр: 14/97061/61 и печать (камера показала и то, и другое крупным планом): VS.

Голос Марвина:

— VS — документ только для служебного пользования.

Валери Рот — в этот вечер с коричневыми контактными линзами — попросила Экланда:

— Останови-ка.

И обратилась к Марвину:

— Тексты Филиппа нас устраивают?

— Более чем, — ответил Марвин. — И этот прием со сменяющими друг друга голосами — тоже. Уже сейчас звучит великолепно. Но наши голоса за кадром — явление временное. Озвучивать будут профессионалы… Давай дальше, Бернд!

Бернд запустил кассету. С улицы донесся вой сирены скорой помощи. Он стал очень громким, оборвался…

Голос Валери:

— Итак, мы видим, какими секретными данными о семействе диоксинов располагали самые главные природозащитники пять лет тому назад.

Голос Марвина:

— Больше всего шокирует высказывание, что диоксины, в сущности, есть везде: в продуктах питания, в воздухе, которым мы дышим… И это уже несколько лет известно федеральному правительству!

Голос Валери:

— В документах это звучит успокаивающе: в продуктах питания, в окружающей среде, — практически везде присутствуют неопасные для человека концентрации TCDD. Но совсем тревожная цитата: «Нормальные граждане могут получать диоксины только с продуктами питания и с воздухом, которым дышат». Из продуктов питания следует в первую очередь учитывать мясо, молоко и рыбу.

Голос Марвина:

— Мы получаем диоксины только через продукты питания или воздух? Наверное, это шутка. А как же еще? В виде таблеток или соли для ванны?

Голос Валери:

— На следующей странице документа читаем: у пресноводных рыб, водящихся в определенных местах, уже повышенное содержание диоксина, и регулярное употребление даже двухсот граммов такой рыбы в неделю представляет опасность для человека. Например, может вызвать раковые заболевания или патологию наследственности или уродство у детей уже на эмбриональном уровне. Для полноты картины отметим: речь идет только о двухстах граммах рыбы в неделю, не говоря о поступлении диоксина с воздухом и другими продуктами питания.

«Откуда же эта вездесущесть диоксина?» — спросили создатели фильма. — Почему эти чрезвычайно ядовитые вещества распространились повсеместно?

И в своем репортаже, еще сыром, просматриваемом в комнате маленького пансиона на окраине большого немецкого города, они отвечали на этот вопрос.

Пока вся Европа следила за тем, как политики и средства массовой информации в 1983 году инсценировали в Севезо скандал вокруг сорока одной емкости, содержащей в общей сложности двести граммов TCDD, промышленные установки практически всех крупных химических комбинатов преспокойно вырабатывали и дальше неопределенное количество диоксина. Круглосуточно. День за днем…

Диоксины появляются всюду, где есть хлорированный углеводород. В Севезо привело к катастрофе производство гексахлорофа, чрезвычайно эффективного средства в борьбе с бактериями. Гексахлороф использовался при изготовлении мыла, губных помад, детских присыпок, дезодорантов, интим-спреев. Но при этом образовывалось очень большое количество побочного продукта 2-3-7-8-TCDD. В настоящее время гексахлороф больше не производится. Но только в ФРГ ежегодно вырабатывается более 3,5 миллионов тонн хлорированных углеводородов, а в мире — от сорока до пятидесяти миллионов тонн. Под воздействием огня — например, при пожарах или при неправильном обращении с огнем в установках по сжиганию отходов — из этого гигантского количества не только высвобождаются уже имеющиеся диоксины, но и образуются новые.

«Неправильное обращение с огнем» значит сжигание отходов при температуре ниже 1100 градусов по Цельсию. Поскольку диоксины обладают повышенной устойчивостью, при температурах ниже этой они остаются невредимы. Но очень многие установки не рассчитаны на такую температуру.

— Я бы дал нашему сериалу другое название, — сказал Марвин. — «Извращенный мир».

— У меня тоже есть вариант, — отозвалась Валери Рот. — «Земная жизнь — мечта преисподней».

Просмотр кадров продолжался.

Голос Валери Рот:

— В одном американском исследовании было доказано, что диоксины даже в самой ничтожной концентрации, с долей содержания от общего веса в одну пятитриллионную, попадая в пищу, вызывают онкологические заболевания. В пресноводной рыбе эта доля в пятьдесят раз выше. Но отвлечемся от рыбы. Не является ли вездесущесть диоксинов главной причиной, по которой источники этих веществ должны быть уничтожены в самый кратчайший срок? В исследовании об этом нет ни слова. Чтобы выяснить этот вопрос, мы отправляемся в федеральное министерство по вопросам экологии…

Кати приостановила кассету и сказала:

— Пока этого материала нет, мы еще только собираемся туда пойти.

— У меня есть идея, — сказал Марвин. — Смотрите: каждый день политики рассказывают нам, что впервые за много веков Европа так долго живет в мире и согласии. Почему? Потому что существует ядерное оружие. Из-за страха перед ядерной войной. Равновесие гарантируется ужасом. Точно так же рассуждает и химическая промышленность. Боссы от химии говорят: никогда еще дела не шли так хорошо. Почему? Потому что самыми важными являются соединения хлора. Если бы их не было, все развалилось бы. Со всем было бы покончено. Мир и благополучие благодаря соединениям хлора! — он посмотрел на Кати. — Когда у нас встреча с министром экологии?

— Семнадцатого октября.

— Тогда до этого надо быстро отснять интервью с Браунгартом в Гамбурге — об установках по сжиганию отходов. А теперь полетим в Париж, к Виртранам и этому эксперту по использованию солнечной энергии.

5

Физик, профессор Вернер Лодер с 1942 года работал на испытательном полигоне для ракет Пенемюнде вместе со многими другими учеными под руководством Вернера фон Брауна. Лодер разрабатывал системы управления. В 1944 году у него родился сын Вольф. После войны к профессору Лодеру обратились французы, а потом и египтяне — потому что президент Насер непременно хотел обладать собственными космическими ракетами. Сын Вольф изучал физику.

В 1970 году Вернер Лодер по приглашению бывшего коллеги по Пенемюнде, ныне проживавшего в США, приехал на дружескую встречу на космодром на мысе Канаверал и взял с собой Вольфа. На празднике им довелось услышать выступление Вернера фон Брауна: «XXI век будет не веком космических полетов, а веком солнечной энергии!»

Это высказывание произвело на Вернера и Вольфа огромное впечатление, поскольку незадолго до этого они начали строительство солнечной установки в небольшом городке Бинцен на границе со Швейцарией. Вечером в гостинице Вольф сказал отцу:

— Отец, я не осуждаю тебя, я понимаю, что ты был вынужден работать в Пенемюнде. Но я никогда не буду участвовать в разработках, которые могут быть использованы против человечества. Если уж борьба — то только против угроз природе, для людей. Мы на верном пути, отец. Надо и дальше строить солнечные установки.

— Ты прав, мой мальчик, — ответил ему отец.

Вечером 14 сентября 1988 года, в среду высокий массивный физик Вольф Лодер шел от остановки Place d’Anvers вдоль бульвара Rochecoart к улице De Steinkerque. Лодер был светловолосым мужчиной с мелкими чертами лицами и удивительными блестящими голубыми глазами. Он чем-то напоминал ветхозаветного пророка.

Наконец он дошел до сквера Сен-Пьер у подножия Монмартра. Слева плыла тележка фуникулера, поднимающая на Монмартр туристов. Лодер часто останавливался и с сильно бьющимся сердцем смотрел вниз, на Париж — на город, который Хемингуэй назвал «праздником жизни».

Так он добрался до вершины Монмартра. Последняя улица перед Соборной площадью, Рю де Кардинал Дюбуа, была старой и узкой. Лодер смотрел по сторонам с нежностью и грустью. Он любил Париж, старые дома со стенами в «заплатах», булыжную мостовую, узкий, едва в полметра, тротуар и бледно-голубое небо.

Все вокруг напоминало заспанный провинциальный городишко. Беседовали две пожилые женщины, одна из них стояла на тротуаре, а вторая высунулась из окна, находящегося над самой землей. Мужчина в черном берете и в шлепанцах выгуливал маленькую собачку. Никто не обращал внимания на Лодера. По обеим сторонам улицы теснились припаркованные автомобили. Ветерок доносил запахи готовящихся на ужин блюд — и Лодер, как всегда, когда он приезжал сюда, вспоминал последнюю фразу из книги Хемингуэя: «Таким был Париж наших первых лет, когда мы были очень молоды и очень счастливы».

Он подошел к старой деревянной двери пятиэтажного дома под номером 50а, нажал облупившуюся кнопку звонка под проржавленной эмалированной пластинкой и машинально отступил на шаг назад. Из окна четвертого этажа высунулся Герард Виртран.

— Сейчас иду! — крикнул он.

— Отлично.

Лодер ждал. Мужчина в шлепанцах, проходя мимо него, поздоровался. Его собачонка в этот момент задрала лапку, и он остановился. Старый человек с множеством пигментных пятен на лице и иссохших руках.

— Soir, monsieur.^[14]

Лодер ответил ему по-французски.

— Прекрасная погода, не правда ли?

— Замечательная, — ответил Лодер.

— Жарковато, — сказал старик, внимательно наблюдая, как собачка справляет нужду. — Но не слишком.

— Да, вы правы.

— Слава Богу, опять можно спать.

— Слава Богу.

— Soir, monsieur, — старик приветственно поднял руку.

— Soir, monsieur, — ответил Лодер.

Собачка потащила хозяина дальше. На ходу мужчина обернулся и печально сказал:

— Все преступники.

— Кто?

— Вы не слушаете новости? Политики — все преступники, кого ни возьми.

— Да, здесь вы правы, monsieur.

— Проклятые преступники, — продолжал старик, обращаясь к собачке, — ты ведь тоже знаешь это, Коко. Ничего, придет время… Мы не спешим. Все преступники. По всему белому свету.

Дверь распахнулась, громко проскрипев на кривых петлях. Герард Виртран вышел навстречу своему другу Вольфу Лодеру. Они обнялись.

— Вольф, дорогой мой! Я так рад!

— Я тоже рад, Герард! Снова увидеть вас, этот город…

— Все уже здесь, — сказал Виртран. — Моник и Изабель на кухне, остальные в гостиной. Хорошие люди. Они тебе понравятся. Моник и Изабель готовят жиго.

— Ах!

— С гарниром и салатом. А на первое — томатный суп.

— Изумительно!

— Жиго готовится только ради тебя!

По-немецки жиго — баранья лопатка. Но Лодер знал, что то, что ждет его на ужин у Виртранов в исполнении Моник — совершенное фантастическое блюдо, достойное аристократического названия. Вслед за Герардом он поднялся по очень высоким стоптанным ступеням узкой лестницы.

Эти каменные ступени снились ему. На каждом этаже была маленькая лестничная площадка и выкрашенная в зеленый цвет деревянная дверь, с которой слоями сходила краска, судя по всему, помнившая еще Первую мировую войну. От дверей доносился запах, который обычно бывает в старых книжных магазинах. Ему снился и этот замечательный запах. На четвертом этаже к двери была прибита табличка с надписью:

ENERGY SYSTEM INTERNATIONAL — ESI.

Лодер вслед за другом вошел в квартиру. Она была двухуровневой, очень большой и запутанной, как лабиринт. Везде царил потрясающий беспорядок. Журналы и газеты громоздились в узких коридорах. Вдоль стен выстроились шатающиеся полки с множеством книг, документов и папок. Деревянные половицы вздыхали и скрипели при каждом шаге.

В своем кабинете Герард представил членов киногруппы: Маркуса Марвина, Филиппа Гиллеса, Бернда Экланда и Кати Рааль. Они устроились между большими столами, заваленными книгами, брошюрами, газетами и журналами, которые ежеминутно грозили свалиться. Обстановку дополняли допотопный фотокопировальный аппарат, электрическая пишущая машинка, множество компьютерных мониторов и стопки перфокарт. На одном столе стоял дешевый факс, а на трех полках бара на колесиках теснились бутылки. Довершал картину манекен в изношенном и грязном смокинге, держащий в руке сигарету. Он стоял спиной к входящим, но если его разворачивали, то он демонстрировал лицо утопленника. Лодер положил руку на плечо гигантской куклы. Это приносит счастье, заявила Моник еще во время его первого визита сюда. Она говорила это каждому гостю, и каждый клал руку на плечо манекену, отысканному Моник много лет назад на блошином рынке. И этот манекен тоже снился Лодеру.

Свет проникал в комнату через изогнутую стеклянную стену — точно в студии. И Лодер с бокалом «Ричарда» (молочно-белого, сильно разбавленного водой) в руке смотрел сверху на церкви и дворцы, на Эйфелеву башню, на сотни тысяч домов и крыш города, и думал, что он счастлив, очень счастлив снова приехать в Париж и к своим друзьям Моник и Герарду Виртрану.

Женщины подали томатный суп. Моник и Изабель бегали туда-сюда, приносили судки, новые тарелки. Герард разрезал баранью лопатку. Наконец все устроились за длинным столом в кухне, самом большом помещении квартиры. Она находилась под самой крышей, иподниматься туда надо было по винтовой лестнице. Кафельные плитки на полу то и дело выскакивали из своих гнезд. Над плитой висели сковородки, разливательные ложки и кастрюли. Ни один стул не был похож на другой. Здесь стояли и примитивные белые табуретки, и кресла с подлокотниками и спинками, обтянутыми вытертым красным шелком. На столе лежала красно-белая скатерть. Через окно был виден весь Париж. Было жарко. Мужчины сидели в рубашках, женщины — в легких платьях. Обед длился почти час, пока на десерт не было подано ассорти из сыра. Женщины принимали похвалы за жиго, за вкусный салат и за замечательное вино, которое Моник так удачно купила к обеду. Моник сказала, что у них еще много такого вина. Лодер расхваливал хрустящий, поджаристый белый хлеб в форме палочки, который называется Bastard. Bastard — Лодер знал — это широкие палочки, а узкие называются багет или flute. Гиллес, улыбаясь, смотрел на Изабель, взмокшую от готовки и сервировки, и она улыбалась ему в ответ. Кати мелко порезала для Бернда Экланда баранье мясо — так тактично, что никто ничего не заметил. Уже несколько дней Бернд не мог отрезать себе даже кусок хлеба. Кати смотрела на него с восторгом. Она была нужна ему. Никогда больше она не позволит ему в одиночку поднимать «Бетакам». Так они сидели, ели и пили, и у каждого было чувство, словно они знают друг друга много-много лет и их связывают доверие и взаимная симпатия.

За сырным ассорти начался серьезный разговор — по-английски, поскольку этим языком владели все. Моник и Герард Виртраны, конечно, знали, о чем расскажет Лодер, но надо было, чтобы и остальные имели представление об этой области науки. Это был следующий этап их работы.

— Итак, солнечная энергия, — сказал узколицый немец, отец которого создавал системы управления для нацистских ракет «Фау-1» и «Фау-2». — Солнечная энергия, которая приходит на Землю, теоретически могла бы пятнадцать раз покрыть потребность человечества в источнике первичной энергии. Фактически все нынешние источники являются лишь вторичными по отношению к Солнцу: ветер, вода, нефть, уголь, дерево. Человечество ежегодно сжигает такое количество угля и нефти, которые накапливались за сотни тысяч лет существования Земли. Скоро полезные ископаемые будут исчерпаны. И тогда придет звездный час непосредственной энергии Солнца, которую нужно аккумулировать и использовать постоянно, днем и ночью. Но прежде чем это произойдет, человечество должно задуматься над тем, чтобы снизить потребление энергии. Это проблема, которой занимаются Моник и Герард. Если мы хотим иметь будущее, то с этого надо начать. Это вы должны подчеркнуть особо.

Лодер посмотрел на Марвина. Тот кивнул. Все знали, как ему тяжело, но он попросил, чтобы никто не высказывал соболезнований.

— Мы еще поговорим о нашей работе, Вольф, — сказала Моник. — Сегодня рассказывай ты. Какой сыр тебе положить?

— Камамбер и рокфор, — ответил он. — Я лопну от обжорства. Но разве тут устоишь? Моник, Изабель, я люблю вас.

— Мы тоже тебя любим, сладкий boche, — ответила Моник.

— Как собрать, накопить и передать дальше солнечную энергию? — продолжал Лодер с набитым сыром ртом. — Пардон, — он проглотил лакомство. — Как можно ее аккумулировать и сделать доступной всегда и везде, в дождь, ночью и под землей? Ну, как? Лучше всего — посредством превращения в накапливаемую энергетическую форму: в газ, в водород.

Солнце медленно заходило над большим городом. Миллионы окон освещались золотистым светом.

— И как из солнечной энергии получить водородную? — спросил Экланд.

— Существует множество способов, — ответил Лодер. — Есть выдающиеся разработки — например, у нас в Бинцене. Проблема всех систем в том, что они работают до тех пор, пока светит солнце, правильно? Когда идет дождь или наступает ночь — все прекращается. Наша система работает днем и ночью, с солнцем и без солнца! Это настоящее изобретение, и вы должны побывать у нас. Вы будете первыми, кто снимет об этом фильм. Водород, — продолжал он. — Если все получится, то этот газ даст название целому столетию. Не напрасно говорил Людвиг Белкау: «Двадцать первый век будет эпохой солнечного водорода. А если не будет, то Земля заснет навсегда».

— Водород, — добавил Герард Виртран, — является наиболее часто встречающимся элементом. Один килограмм водорода при сжигании высвобождает тридцать три киловатт/часа энергии — в три раза больше, чем бензин! С помощью водорода можно без труда производить свет, тепло и ток.

В кухне воцарилась тишина. Все смотрели на «праздник жизни», на чудесный город Париж, который в лучах заходящего солнца казался охваченным огнем.

— В большинстве случаев, — заговорил наконец Вольф Лодер, — в будущее смотрят пожилые люди. Далекое будущее, до которого они не доживут, кажется им прекрасным. Может быть, они хотят загладить свою вину перед остальными — за то, что совершили на Земле в дни своей молодости. Некоторые могли бы беспечно жить на проценты от своего состояния, но вместо этого они прокладывают дорогу в будущее. Мой отец каждое утро в семь часов появляется на нашем заводе в Бинцене.

— Карлу Фридриху Вайцзекеру, брату президента, семьдесят шесть лет, — сказал Марвин. — Этот физик-атомщик и философ хочет, чтобы «солнце было основным источником энергии будущего столетия». А семидесятилетний Роберт Юнгх пишет: «Получение солнечной энергии — судьбоносный вопрос для будущего».

— У нас не осталось времени, — сказал Лодер. — Уголь используется уже сотни лет — вместо дров. Тридцать лет продолжается наступление нефти — и ничего аналогичного ей в истории человечества уже не будет. В Германии уже двадцать лет господствует атомная энергия, и довольно успешно: около трети выработанного электричества производят атомные станции. Промышленность может все. Людям надо только захотеть.

— А они не хотят? — спросила Кати.

— Люди-то хотят. Союз не хочет, — ответил Лодер.

— Какой союз? — спросил Экланд.

— Самая влиятельная в Германии группа, выражающая интересы экономики. Объединение восьми энергетических концернов, чрезвычайно богатых, сильных и влиятельных. «Мегаваттный клан». Я вам еще расскажу о них. Но, несмотря на их происки, у нас все получится. Только не надо терять времени! Солнечная энергия означает мир в стране, поскольку такой энергии не нужны ни полиция, ни государственные защитники. А это значит и мир между поколениями: между нами и теми, кто придет следом.

— Исследователь Солнца Дальберг прав, когда говорит, что солнечная энергия и водород сделают то, что обещала и не сделала атомная энергия, — сказал Виртран.

— У нас есть свои модели развития, — продолжал Лодер, — у других — другие. Для разных стран и разного применения. Чего нам не хватает, так это денег. На исследования мы кое-что получаем, но когда речь заходит о промышленном применении, начинаются проблемы. Представители «мегаваттного клана», эти боги от энергоснабжения, не могут смириться с мыслью, что небольшие предприятия открывают путь солнечной эпохе, что наши изобретения заменят атомные станции. У Союза миллиарды. Союз, конечно, тоже интересуется солнечной энергией, изучает носители тока, модели. Но в атомную энергию вложено слишком много денег, интеллекта, энтузиазма. Зачем выходить, если можно ехать? Когда-нибудь это станет невозможным — ну и хорошо. Тогда «мегаваттный клан» получит монополию на солнечную энергию. Они и дальше собираются зарабатывать столько же, сколько до сих пор. И полностью повелевать всем, что происходит, чтобы, как и сейчас, держать всех в зависимости. Собственники тока! Разработка мотора «фольксвагена» обошлась в два миллиарда марок. Более двенадцати миллиардов потратили восемь электроконцернов на переоснащение своих атомных станций. А мы, кто вплотную занимается изучением солнечной энергии, трясемся над каждой банкнотой в тысячу марок. Собственники тока же получают миллиарды на переоснащение атомных станций и миллиарды же — на проекты по солнечной энергии.

Кати покачала головой.

— Эти «великие» могут делать все? И распоряжаться всем?

— Да, фрау Рааль.

— Но как такое стало возможным?

— Благодаря Адольфу Гитлеру, — ответил Лодер. — В 1935 году, когда он уже готовился к войне, он дал задание президенту рейхсбанка Шахту обеспечить военную промышленность достаточным количеством энергии. У Шахта в крупной промышленности были друзья. Его друзья были очень довольны, когда Шахт в том же 1935 году издал закон «Об энергообеспечении». Собственники тока могли, — нет, были обязаны! — вырабатывать ток, ток, ток. В огромных количествах. Для войны. Войну мы проиграли в 1945-м. Гитлер покончил с собой. Но закон от 1935 года, закон, который дает великим право вырабатывать ток и продавать по той цене, которая им нравится, — этот закон до сих пор в силе!

— Нет! — воскликнула Кати.

— К сожалению, да, — ответил Лодер. — Во всех федеральных землях в 1988 году все еще руководствуются нацистским законом 1935 года. Союз, объединение восьми монополистов, до сих пор устанавливают количество и стоимость вырабатываемого электричества. И никто даже не думает, какие альтернативные меры можно предпринять. Никто не препятствует тому, что восемь великих в Союзе оплачивают собственные убытки деньгами налогоплательщиков, а всю прибыль без зазрения совести кладут себе в карман. Что делать людям, которым необходимо электричество? Пока они пользуются осветительными приборами, пока втыкают вилку в розетку, они зависят от Союза. Этот электродиктат — единственный в своем роде феномен западного мира.

— Но это же грандиозный скандал, — сказала Кати.

— Нет, фрау Рааль, — ответил Лодер. — Это не грандиозный скандал. Это немецкое понятие о праве…

Внезапно застонал Бернд Экланд.

— Что? — испугано повернулась к нему Кати. — Боли?

Он кивнул и скрипнул зубами.

Кати пояснила:

— Он надорвался, поднимая «Бетакам». Несколько дней назад. И с тех пор… очень больно, Бернд?

Он кивнул.

— Может быть, вызвать скорую? Она работает по ночам.

— Нет, — ответил Экланд. — Ни в коем случае. Это все от жары. Поэтому так больно. Я не хотел портить вечер. Все так великолепно… ужин, дружба… я очень благодарен вам за все и прошу прощения, что сейчас уйду. Мне просто нужно прилечь.

— Само собой, — ответила Моник Виртран. — Почему вы не сказали раньше? Подождите, я вызову по телефону такси.

Через десять минут Экланд и Кати ехали в стареньком «ситроене» в маленький пансион недалеко от Care de l’Est. Парижское представительство франкфуртского телевидения сняло для своих сотрудников гостиницу, где жили Марвин, Изабель и Гиллес. Но Экланд питал слабость к маленьким полуразорившимся пансионам и всегда селился в них. Здесь он чувствовал себя хорошо. И Кати, конечно, всегда была рядом с ним.

В такси Экланд сказал:

— Все не так уж плохо.

— Что не так уж плохо?

— С моей рукой. Просто мне захотелось уйти. Понимаешь?

— Ни слова. Что тебе мешало? Все было так интересно.

— Вот именно, — сказал Экланд.

— Что — именно?

— А-а, — по-немецки вмешался в разговор пожилой шофер, — вы немцы?

— Да, — ответил Экланд. — И что?

— Люблю Германию, — ответил таксист. — Чудесная страна. Провел там самые прекрасные годы моей жизни.

— Правда? — спросил Экланд.

— Правда.

Машина резко вильнула и загрохотала по булыжной мостовой.

— Это была кошка.

— Какая кошка?

— Которую я переехал. По ночам их тут целые стаи. Я ничего не имею против кошек, просто эта бросилась под колеса. Прямо из-под кота. Простите, мадемуазель.

— Откуда вы знаете? — спросила Кати.

— Или бежала к коту. Здесь, вокруг вокзала, всегда творится бог знает что. Каждую ночь. Можете спросить у моих коллег. Этот район тем и знаменит. Ах, Германия! Это был сон.

— Когда? — спросила Кати.

— С 1940 по 1945 год. Военнопленный. Хутор в Шварцвальде, Филлинген. Вы знаете Филлинген? Тоже сон… А девушкой… Самые красивые девушки, которых я… Ну, да, Гертруда потом поехала со мной в Париж. А теперь мы уже старики. Дети выросли и разъехались кто куда. Но я все время вижу во сне Германию, Филлинген… Самое красивое место в мире. В следующем году не буду работать, и тогда мы поедем…

— В Филлинген? — спросила Кати.

— В Филлинген, — подтвердил таксист. — И останемся там навсегда. Мы хотели бы быть похороненными там. Какое там замечательное кладбище! Боже, как я буду рад покинуть Париж! Не могу дождаться. Тогда мы были бы господами… Я слишком много болтаю, да, да, не возражайте. И Гертруда всегда мне об этом говорит. Болтаю и болтаю всякий вздор… Это стоит… О, тысяча благодарностей, мсье! Сердечное спасибо. Благоденствия вам! Пардон. Здесь все сходят с ума. Только посмотрите на кошек…

— И что же случилось? — спросила Кати, когда они пришли в свою комнату. Она была небольшая и меблирована милой старинной мебелью, — как и все комнаты в доме. Экланд любил такие пансионы так же сильно, как ненавидел пятизвездочные отели, в которых иногда селился вместе с коллегами. На этот раз ему удалось найти пансион, где шумели дымоходы и доносился шум вокзала. Но он не обращал на это внимания, как и на слишком тонкие стены. Совсем рядом слышался мужской голос.

— Конечно, — сказал Экланд, — все, что рассказывали, было очень интересно. И о нацистском законе, который до сих пор в силе, так?

— Так. И что?

— Все интересно, — ответил он. — С самого начала. И то, что личные телохранители застрелили дочь Марвина, а Чико Мендес ускользнул от очередного покушения. И то, что бесследно исчез Боллинг. И что в нашей группе никто никому не доверяет — наверное, справедливо. А теперь еще и нацистский закон! Слушай, Кати, нам надо держаться от этого подальше. Вся эта история кажется мне грязной. Ты и сама заподозрила это в Альтамире, когда слушала разговор Боллинга с Йошкой Циннером. Все это плохо пахнет, доложу я тебе. Очень плохо пахнет. Ты и я — мы ничего не можем с этим поделать. Я хочу мира себе и тебе. А ты так любознательна…

— Это неправда! Я по чистой случайности разболталась там!

— Наверно. Но теперь тебе надо замолчать, и очень быстро. И чем быстрее мы закончим эту работу, тем лучше. Это очень подозрительная история, поверь мне. У меня нюх на такие вещи, ты же знаешь. И мой нюх никогда меня не подводил, а уж в этом деле — это ясно, как никогда. Я не хочу умереть, как бедная Сюзанна. И с тобой ничего не должно случиться. Поэтому как только они завели разговор об этом нацистском законе в Германии, которую так любит этот таксист, я сказал, что мне надо уйти, понимаешь? Мы не обязаны ни о чем знать. Только так мы выйдем из дела. Только так останемся невредимыми и вместе.

— Ах, Бернд! — она заплакала.

— Что случилось? Что ты ревешь?

— Ты сказал, что мы останемся вместе? Ты действительно этого хочешь?

— Конечно, хочу, — он упал на старую пружинную кровать. Кровать заскрипела. Свистнул локомотив. Застучали колеса. — Ну, перестань же! Возьми носовой платок.

— У меня не… нет…

— Возьми мой.

Она высморкалась.

— Спасибо, Бернд. Я сделаю все, что захочешь. Ты совершенно прав. Если с тобой что-то случится…

— Или с тобой.

— Мне не так плохо, как тебе. Но я останусь одна…

— А если что-то случится с тобой, я останусь один.

— Ах, Бернд! Но мои отвратительные угри…

— Кати, я люблю тебя со всеми угрями. Но послушай, мне рассказывали про одного гамбургского профессора, который справляется с самыми страшными угрями в мире. Мы закончим работу и поедем к нему.

— Где я только ни была… Но никто не смог меня вылечить.

— А этот сможет! Он работает с лазером.

— Я и это пробовала.

— Это очень мягкая лазерная шлифовка. Десять-двенадцать сеансов по три минуты — и у тебя будет кожа, как у Орнеллы Мути.

— Бернд… Бернд, не сердись, пожалуйста, а то я опять заплачу…

— Плачь спокойно, — сказал он. — Ведь никто не видит.

— Господи Боже, Господи Боже, — причитала она.

— Что «Господи Боже»?

— Знаешь, сегодня утром я ходила в церковь, там, возле вокзала, Бернд.

— Черт побери! И что ты делала в церкви?

— Сначала я купила десять свечек…

— Слушай, да ты транжиришь деньги!..

— …и поставила их перед распятием, и попросила, чтобы сегодня произошло что-нибудь прекрасное. И еще попросила у Господа, чтобы он дал мне знак.

— Какой еще знак?

— Если я после молитвы смогу одной спичкой зажечь все десять свечей, то произойдет что-то прекрасное. И я зажгла все десять свечек одной спичкой.

— Все десять? Черт возьми!

— Да, и это действительно был знак. Потому что сейчас ты говоришь о профессоре и его мягком, скучном лазере. Но самое замечательное сегодня у нас еще впереди.

Через стену до них донесся звучный и четкий мужской голос. Мужчина говорил по-английски с американским акцентом.

— Это первоклассные вещи, мистер Мэйсон, — сказал американец.

Ему ответил второй мужчина, тоже по-английски:

— Ваши вещи — дрянь, мистер Баркетт.

— Это мне нравится, — сказал первый. — Если бы я был евреем, или бездельником, или левым, или черным, все было бы о’кей. И меня давным-давно признали бы.

— Вчера ко мне сюда приходил чернокожий автор, — сказал второй, — который заявил: если бы я был белым, я давно стал бы миллионером!

— Великолепно! А как быть с бездельниками или болтунами?

— Есть бездельники, которые пишут замечательные вещи.

— Например, Жене, да?

— Например, Жене.

— О Господи, — ахнула Кати, — что это с ними?

— Не волнуйся, — ответил Экланд. — Все нормально. Они просто читают по ролям рассказ Буковски.

— Чей рассказ?

— Тогда мне пора писать о том, как сосут хвост? — спросил за стенкой первый американец.

— Чарльз Буковски, — сказал Экланд. — Не слышала о таком?

— Нет.

— Надо знать! Фантастический автор. Я дам тебе почитать. То, что они здесь читают — рассказ, который называется «Величайшие писатели». Моя любимая история. Но у Буковски я люблю все рассказы. Один лучше другого, просто великолепны.

— Я должен писать о том, как сосут хвост? — повторил первый.

— Я этого не говорил, — ответил второй.

— О, Боже, — сказала Кати, — может, они напились или спятили? Или и то, и другое вместе? Мы же сумасшедшие. Буковски — это грандиозно!

— Послушайте-ка, мистер Баркетт, — читал второй, — мы деловые люди. Если бы мы издавали каждого автора, который на коленях умоляет нас об этом, поскольку его произведение так значительно и неповторимо, нас давно бы уже не было. Должны же мы что-то отсеивать. И если мы при этом будем сильно ошибаться, то отсеют нас самих. Это же просто. Мы издаем хороших авторов, которые делают товарооборот, и мы издаем плохих авторов, которые делают товарооборот. Ведь мы хотим что-нибудь продать.

— Послушайте, вы печатаете Буковски, — сказал первый, — а он банкрот. Вы же это знаете.

— Что ж, замечательно, — ответил второй. — Значит, он разорился только что.

— Он пишет дерьмовые книги, — сказал первый.

— Если дерьмовые книги делают товарооборот, то мы продаем и их, — парировал второй.

Оба мужчины рассмеялись. Экланд тоже засмеялся.

— Слушай, Бернд, — сказала Кати, когда чтение возобновилось, — обещаю тебе, что я выдержу все. Буду делать все, что ты скажешь. Но и ты должен делать то, что я говорю.

— А именно? — спросил Бернд, пытавшийся слушать и ее, и двух американцев, продолжавших читать.

— Три инъекции кортизона в неделю, — сказала Кати. — Как раньше. Или четыре. Я буду делать тебе уколы. У меня еще остался большой запас. Врач, который его отменил, был болваном. До этой отмены все шло отлично. А без кортизона тебе становится все хуже и хуже. Сегодня я резала тебе мясо. А завтра ты не сможешь повернуться. Хорошо, что у нас есть несколько дней, пока они разберутся с солнечной энергией. Начнем уже сегодня, Бернд, пожалуйста! Иначе все будет покончено.

— Я больше не хочу лечиться кортизоном.

— Даже тогда, когда ничего не сможешь делать?

— Даже тогда. А, будь оно все проклято! О’кей. Давай попытаемся. Может, станет лучше.

Кати радостно подбежала к старому шкафу и достала хромированную коробочку.

— Ах, Бернд, я так рада, что ты согласился делать уколы! Ты увидишь, это быстро поможет, — она поставила коробочку на колченогий столик. — Снимай рубашку.

Она втянула в шприц содержимое ампулы, потом положила шприц на пачку платочков и ваткой, смоченной в медицинском спирте, протерла кожу на правом предплечье Экланда.

— Сейчас буду колоть, расслабь мускулы.

Она воткнула иглу ему в плечо. Экланд вздрогнул. Кати медленно выжимала жидкость из шприца.

— Господи, когда боль пройдет, то десять свечек принесут мне двойную радость, — тихо сказал она.

— Да, — подтвердил Экланд, — пять для твоих угрей, пять для моих плечей.

С улицы из громкоговорителя донесся голос, снова протяжно загудел локомотив и послышался удаляющийся стук колес. Потом снова послышался голос первого американца:

— Слушай, Джек, это сногсшибательно!

— Читай же! — сказал второй.

И первый прочитал:

— Надгробная плита всем несчастьям и надпись на ней: «Человечество, ты с самого начала не способно на это».

6

«Я уже не могу обходиться без этого человека, — сказал Адольф Гитлер за обедом 22 апреля 1942 года. — Он наглый и дерзкий. Он осмеливается писать мне письма с обращением „Многоуважаемый Гитлер!“ и подписывается не „Хайль Гитлер!“ и даже не „С немецким приветом“, а — клянусь вам, это чистая правда! — этот малый позволяет себе подписываться: „С наилучшим приветом, преданный Вам Шахт“! Да, но он сразу же понял, что без миллиардных вложений любая попытка вооружения Германии смешна! Он и глазом не моргнул, когда я объяснил, что на первом этапе потребуется восемь миллиардов, а позже, по предварительным расчетам, — еще двенадцать. Он чрезвычайно умный человек, и без него просто не обойтись».

Изабель отложила том «Разговоров за столом» Гитлера, из которого делала перевод. Книга нашлась в библиотеке Герарда. Они все еще сидели на большой кухне на последнем этаже старого дома на Рю де Кардинал Дюбуа. Наступала ночь. Через большие окна внизу были видны миллионы огней большого города. Изабель подошла к плите, возле которой хлопотала Моник.

— Хорацио Грили Хьямар Шахт родился в 1877 году, — рассказывал эксперт по солнечной энергии Лодер по-немецки, повернувшись к Гиллесу. — Умер в 1970-м. Но какая это была жизнь! В 1916 году — директор Национального банка, который в 1922 году объединился с Дармштадтским банком. В 1923-м ему удался гениальный трюк по остановке ужасающей инфляции в Германии.

— Он слушает Лодера, но не смотрит на него, — сказала Моник Изабель. Они собирались подавать кофе. — Он смотрит только на тебя.

— Хм.

— Не отрываясь!

— Хм.

— Мне он нравится. Чашки возьми в шкафу, внизу справа. Очень нравится. Толковый тип. Хорошее лицо.

— Хм.

— И очень симпатичный. Сколько ему лет?

— А молоко?

— В холодильнике. Любит тебя. Это сразу видно.

— Хм.

— Не хмыкай. Ты ведь тоже его любишь.

— Где сахар?

— С 1934 по 1939 год он был президентом Рейхсбанка, — продолжал Лодер. — Очередной гениальный трюк привлечения иностранной валюты для нацистов. Финансировал Гитлера, которого презирал, и Вторую мировую войну. Всегда был верен своим друзьям — крупным промышленникам. В системе его жизненных ценностей они стояли на втором месте после Гитлера. Промышленности, говаривал Шахт, все равно, кто имеет реальную власть: стальной шлем или цилиндр. Но по тактическим соображениям одной стороне все же следует выказывать симпатию.

Гиллес рассмеялся.

— Когда он смеется, то выглядит моложе, — тихо сказала у плиты Моник. — Вы много смеетесь вместе, правда?

— Мгм.

— Когда позже Шахт попытался предотвратить наступающую инфляцию при помощи дальнейших военных кредитов, Гитлер не поддержал его, — говорил Лодер. — И тогда Шахт восстал против Гитлера. В 1944 году Гитлер упек его в концентрационный лагерь. Из-за «причастности к оппозиции» на Нюрнбергском процессе Шахт был оправдан. Оправдан! С 1959 года он был совладельцем Дома частных банков в Дюссельдорфе. Вот так! Тринадцатого декабря 1935 года Гитлер подписал сочиненный Шахтом энергоэкономический закон, и он настолько хорошо удался, что пережил и войну, и экономическое чудо, и уничтожение лесов.

— Изабель, cherie! — позвал Виртран.

— Да?

— Пусть Моник сама сварит кофе. Иди, переводи для меня. Я понимаю только каждое десятое слово. Ну, иди же скорей!

Она подошла и села рядом с Гиллесом. Он улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ.

— Теперь дальше, пожалуйста! — сказал Виртран. — Нацисты, мсье Гиллес, изначально были против такого закона, который практически всю власть передавал энергетическим концернам. Я кое-что понял из того, что рассказывал Лодер. Нацисты вначале хотели уничтожить эти концерны, но из-за Шахта у них не было ни малейшего шанса. И Гитлер так никогда и не догадался, что его надули и Шахт создал этот закон для своих друзей-промышленников — от энергетической промышленности. Шахт был настолько хитер, что счел необходимым включить в параграф — третий или четвертый — не что иное, как контроль государством за электроэнергетикой.

Виртран открыл другую книгу и передал ее Изабель. Книга называлась «Электрический город» и была написана Гюнтером Карвеина.

— Прочти-ка начало вслух, Изабель, — попросил он.

Изабель перевела:

— «Этот закон был подготовлен для того, чтобы показать ведущую роль энергетики для экономической и социальной жизни при взаимодействии всех задействованных сил экономики и общественных территориальных органов, в интересах общего благополучия использовать в экономике все виды энергии, гарантировать необходимое влияние общественности в вопросах энергообеспечения, предотвратить экономически вредные последствия конкуренции, содействовать целесообразному компромиссу при помощи объединенной энергетической системы и, учитывая все вышеперечисленное, сделать энергоснабжение максимально надежным и дешевым.» Уф-ф, ну и фраза!

Гиллес взглянул на нее с сочувствием.

— Это пишет Гюнтер Карвеина, — пояснила она, — заголовок: «Собрание планов. Не приводящих ни к каким последствиям, и неточных, позволяющих любые интерпретации, формулировок». Но именно поэтому ссылка на обязывающую преамбулу закона энергетического хозяйства сегодня является убойным аргументом в каждой дискуссии по реформам и инициативам. В соответствии с тем, что здесь предлагается, концерны находят или «недостаточную надежность», или «недостаточную дешевизну», но никогда «максимальную надежность и дешевизну»… А новым моментом стало то, что энергетика Германии была подчинена контролю министра экономики рейха. Все предыдущие попытки единого регулирования потерпели крах и были опротестованы другими государствами. Решающее значение имело, конечно, функционирование этого государственного контроля. В параграфе третьем это растолковывается так: министр экономики рейха мог требовать от предпринимателей, занимающихся энергоснабжением, любые сведения об их технических и экономических взаимоотношениях, как того требует закон. Согласно параграфу четвертому, предприниматели обязаны перед началом строительства атомных станций, их усовершенствованием, расширением или закрытием сообщать о своих планах министру, который может либо принять, либо запретить эти намерения, если они будут противоречить всеобщему благу.

— Да, но это же значит… — начал Гиллес.

— Подожди! — прервала Изабель. — Информационная обязанность параграфа третьего, пишет Карвеина, во взаимодействии с инвестиционным надзором согласно параграфу четвертому дали бы государству возможность при последовательности руководящих действий вмешиваться в развитие энергоснабжения Германии. Но именно это Шахт и хотел предотвратить! В «Служебном обосновании к закону» по этому поводу говорится: «Закон исходит из того, что предприниматели энергетической отрасли в первую очередь сами призваны решать задачи своими собственными силами».

— Вот, пожалуйста! — воскликнул Виртран. — Этот Шахт — гений!

— «Министр экономики рейха, — переводила Изабель, — в принципе довольствуется тем, что вмешательство возможно лишь тогда, когда отрасль сама не может как следует справляться с поставленной задачей. Исходя из этого положения, на консервацию и строительство энергетических установок не потребовалось бы разрешение, а сохранилось бы только право вето. Подготовка принятия успешных мер должна в известной степени, насколько это возможно, осуществляться самой отраслью. Следуя духу и букве этого заявления, пишет Карвеина, Шахт перенес потребности из параграфов третьего и четвертого в рейхсгруппы энергетического хозяйства».

— Членами которой были только люди из Союза, — сказал Виртран. — Другими словами, весь так называемый контроль находится в руках представителей энергетической отрасли.

— Точно то же самое пишет Карвеина, — сказала Изабель. — Впрочем, наряду с Гитлером, рейхсканцлером, шефами министерства экономики и министерства внутренних дел, рейхсминистром и главнокомандующим сил вермахта. В конце концов, речь шла о военном энергоснабжении Германии.

— Кофе! — крикнула Моник. — Немного хорошего, крепкого кофе, мадам, мсье.

Она подошла к столу с большим подносом. Изабель поднялась и начала расставлять чашки. Виртран принес бутылку коньяка и коньячные рюмки. Когда все сели за стол, Гиллес тихо сказал Изабель:

— Мужчина из моей книги, которого мы представляли себе, очень гордился бы молодой женщиной, которую мы тоже представляли и которую он любит. Она потрясающе умна и при этом остается очень привлекательной, грациозной и очаровательной. Но, увы, она полностью свободна и остается раскованной только во время работы.

— Филипп, сейчас речь идет об энергетической монополии!

— Меня уже довольно давно привлекает энергия, исходящая от женщины в романе.

— Прекрати сейчас же!

— И никаких размышлений о сюжете сегодня вечером?

— Для этого, — прошептала Изабель, — ситуация в каждом конкретном случае слишком серьезна.

— Союз, — сказал Лодер, и Изабель перевела, — одержал над Гитлером чистую победу — как незадолго до этого над Веймаром, а еще раньше над кайзером. Был рай на Земле! К 1939 году Союз достиг прироста энергоснабжения более чем на сто шестьдесят три процента. Можете себе представить, сколько они на этом заработали.

Гиллес спросил:

— Как возник этот Союз?

— Были два гениальных человека, — ответил Лодер. — Один — Хуго Стиннес. В 1898 году, будучи молодым предпринимателем и владельцем рудника, он услышал, что в Эссене собираются строить электростанцию. Он быстро раздобыл информацию и сообщил своим сотрудникам: можно продать уголь.

— Так двадцативосьмилетний Стиннес понял новую технологию, которая приводит в действие генераторы тока с паровыми машинами, потребляющими большое количество угля. Электростанции у владельцев рудников были постоянными клиентами. Молодой господин нашел свой способ сделать бизнес, не нарушая договора, согласно которому продавать уголь можно было только через синдикат. Он продавал электростанции, построенной рядом с его рудником «Виктория Маттиас», не уголь, а отработанный пар из котельного отделения рудника. Таким образом общество «Рейн-Вестфальская электростанция» с самого начала вырабатывала более дешевый ток, чем остальные.

— Снимаю шляпу, — сказала Изабель.

— Никакой, даже самой маленькой работы над сюжетом ce soir? — шепнул Гиллес.

— Тш! — шикнула она.

— Энергопромышленники были в таком восторге от Стиннеса, — продолжил Виртран, — что выбрали его в 1898 году в надзорный совет, несмотря на то, что у него не было ни одной акции их предприятия. Стиннес сразу же стал влиятельным человеком в обществе, и когда весной 1902 года в электропромышленности разразился кризис, ему нужен был только один шанс. Вместе со своим партнером по бизнесу, стальным королем Августом Тиссеном, который был старше его на двадцать восемь лет, он купил абсолютное большинство — восемьдесят шесть процентов! — акций Рейн-Вестфальской электростанции, стал председателем надзорного совета и до самой смерти никому не уступил этого поста.

— Двух более разных типов, чем эти двое из Мюльхайма на Руре, невозможно представить, — вступил Лодер. — Хуго Стиннес, чопорный протестант, верный муж и отец семерых детей. Август Тиссен, разведенный католик ростом всего метр пятьдесят четыре сантиметра, разругавшийся со своими сыновьями, поклонник крупных дам и любитель грубых шуток. Стараниями жены Клэр Стиннес всегда был одет в суконный костюм. Тиссен во всех жизненных обстоятельствах носил черный сюртук. Но несмотря на гротескное впечатление, которое производила эта пара, — они были братьями-близнецами в духе Шахта: банкиры, прогрессивные промышленники, создатели концернов, финансовые воротилы и трудоголики. Тиссен, к примеру, говорил своим директорам: «Прошу господ взять с собой на заседание бутерброды, чтобы не тратить время на обед».

— Тиссен и его партнер Стиннес к началу Первой мировой войны уже создали свою гигантскую империю, — продолжил Виртран. — Кайзеровский рейх попытался присвоить их богатство — и напрасно. Напрасными оказались и попытки после войны в Веймарской республике ограничить их влияние. Когда к власти пришли нацисты, они тоже попытались разорить объединение — и снова, не без помощи Шахта, неудачно. К 1945 году объединение было богатым и могущественным, как никогда раньше. Через двенадцать лет после смерти Гитлера в берлинском Дворце спорта «Отче наш» кощунственно изменился и возвещал немцам «новый рейх великих и благородных, и силы, и величия, и справедливости. Аминь». А гитлеровские генералы и адмиралы, потерпевшие крах в войне, ушли в отставку. А Гитлер в отставку не ушел. Он до самого последнего момента жил в своем бункере, посылал на смерть четырнадцатилетних, еще и поспешно женился. И только после этого, как вор, сбежал из жизни и от ответственности. А платить за него пришлось остаткам немцев, большинству из тех, кто верил ему до последнего, и немногим уцелевшим противникам.

— И с ними пережили и объединение, и закон 1935 года, при помощи которого то же самое объединение и сегодня работает в Германии и может делать все, что захочет, — сказал Лодер.

— Благодаря этому закону, — подытожил Виртран, — восемь великих задают тон производству и продаже электроэнергии в Германии — сколько и по какой цене. Они отравили природу. Едва ли кто-нибудь серьезно контролирует их. Они смотрят как на само собой разумеющееся на то, что их убытки восполняются за счет налогоплательщиков, а из прибыли не упустят ни пфеннига. И по сей день никто не рискнул разрушить могущество объединения.

7

— Мертва, — сказал доктор Хайнрих Брело. Он поднял руку женщины, лежащей на кровати, и отпустил ее. Рука безвольно упала на простыню. — Видите? Мертвехонька.

— Мы видим, доктор, — старший комиссар Роберт Дорнхельм дружески кивнул Брело. — Мертва, никаких сомнений.

— И никаких признаков, указывающий на причину смерти, — сказал Брело. — Ни малейших. Поэтому я и вызвал вас.

— Совершенно правильно поступили, — подтвердил пятидесятишестилетний высокий и плотный шеф комиссии по расследованию убийств с постоянно синими губами, которые многих заставляли думать, что у него больное сердце. — Благодарим вас.

— Не исключено, что Катарина Энгельбрехт убита, — сказал Брело. — Герберт Энгельбрехт, ее муж, тоже убит. При помощи цианистого калия.

— Верно, — подтвердил Дорнхельм, как обычно излучающий непоколебимое спокойствие.

— Но Катарина Энгельбрехт не была отравлена цианистым калием, — продолжал доктор, — иначе мы бы почувствовали запах. Пахнет чем-нибудь, господин Дорнхельм?

— Ничуть, — сказал тот и мечтательно добавил, — есть много способов убить человека.

— Да хватит, наконец, трепаться! — раздосадованно сказал прокурор Эльмар Ритт, вытирая носовым платком пот со лба. Вот уже два дня стояли невыносимая жара и духота. — Торговец оружием Герберт Энгельбрехт отравлен в следственной тюрьме Прогнейсхайм. Цианид был в пище. На волоске от смерти оказался Маркус Марвин, который сидел в той же камере. А у Катарины Энгельбрехт после смерти мужа произошел нервный срыв, и двадцать восьмого августа она была доставлена в этот санаторий. Здесь она находилась в состоянии каталепсии, из которого вышла во вторник, шестого сентября, — так написано в истории болезни. Ей продолжили курс лечения, и она быстро поправилась. Профилактическое обследование показало, что физически и душевно она была абсолютно здорова. Сегодня, тринадцатого сентября, вы, доктор Брело пришли в эту палату на вечерний обход около семи часов вечера и обнаружили фрау Энгельбрехт мертвой. В таких случаях вы обязаны оформить свидетельство и указать «естественную» или «неестественную» смерть. Если вы признаете смерть неестественной, то в ваши обязанности входит уведомление прокуратуры. Вы это сделали. Но как, черт подери, могло случиться, что сначала в тюремной камере отравлен муж, а потом в палате санатория умирает его жена, находящаяся под круглосуточной охраной? Ведь ты распорядился об охране!

Он взглянул на Дорнхельма.

— Опять двадцать пять, — жалобно сказал тот.

— Что опять?

— Ты сильно волнуешься. И сильно потеешь. Сотни раз я тебе говорил: не надо так сильно волноваться, дружище! Прокуроры и те, кто работает в комиссиях по расследованию убийств, не имеют права так волноваться. Ты и я — мы должны держаться друг друга, и мимо крупных свиней мы никогда не пройдем. Бери пример с меня. Я потею? Ни капли пота. Почему? Потому что я в курсе дела. Потому что давно уже не волнуюсь. Или следующая смерть будет твоей. Ты не имеешь права всегда так волноваться. Ты должен…

— Роберт! — прервал его Ритт.

— Что, дружище?

— Заткнись!

Дорнхельм ласково погладил его по щеке.

— Сдается мне, ты себя губишь, приятель.

— Оставь ты, будь все это проклято! — заорал Ритт.

— Не ори, друг! — ответил Дорнхельм.

— Ты… — Ритт замолчал. Он с трудом сдерживался. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Он повернулся к врачу:

— Сотрудник уголовной полиции в коридоре сказал, что к фрау Энгельбрехт после обеда приходил ее брат, мистер Чарльз Вандер. Вандер — девичья фамилия фрау Энгельбрехт. Брат живет в Нью-Йорке. Приехал навестить сестру.

— Это так, — подтвердил доктор Брело.

— Откуда вам это известно?

— Он показывал мне разрешение, господин прокурор. Мы коротко переговорили. Он хотел знать, как долго будет еще находиться здесь его сестра. Собирался забрать ее в Штаты. Очень приятный человек. Думаю, вы его знаете.

— Почему вы так думаете?

— Наверное, чтобы получить разрешение на посещение, он заходил к вам.

— Нет, — ответил Ритт, — я его не знаю. Не был он у меня. И мистеру Чарльзу Вандеру, этому так называемому брату фрау Энгельбрехт, я никогда не подписывал разрешение на посещение.

— Вы… — доктор Брело испуганно уставился на Ритта.

— Никогда! — повторил тот.

— Но сотрудник сказал, что это был настоящий бланк с твоей подписью. Он знает твою подпись, парень, — сказал Дорнхельм.

— Значит, она была подделана.

— А бланк?

— Украден.

— Слишком много всего сразу, — сказал Дорнхельм.

— Вполне возможно, — возразил Ритт. — В этой проклятой Богом истории всего слишком много. Перебор. Как выглядел мужчина, который называл себя братом фрау Энгельбрехт?

Брело замялся.

— Как он выглядел?..

— Да, — заорал Ритт. — Как он выглядел, доктор? Вы же с ним беседовали! Старый он или молодой? Толстый или худой? С лысиной? С усами?

Брело обиделся.

— Не надо срывать на мне свой гнев, господин прокурор. Видит Бог, я ничего не знаю. Напротив, сразу после того, как…

— Да, да, да. Реакция была выдающаяся. Как выглядел мужчина?

— Ну, как он выглядел… Лет тридцати пяти — сорока… — медленно заговорил Брело. — Рост примерно метр семьдесят пять сантиметров, стройный. Коротко подстриженные черные волосы. Было заметно, что он чем-то встревожен. Говорил тихо, сдержанно. Ах, вот еще что! Пальцы…

— Что с его пальцами?

— Они были все в ожогах от химических реактивов… такого желтого цвета, который остается после попадания на кожу кислот и щелочей. Мистер Вандер заметил, что я обратил внимание на его руки, и сказал, что он по профессии химик.

В кабинете Герарда Виртрана Маркус разговаривал по телефону с прокурором Риттом. На кухне этажом выше Гиллес спросил физика Вольфа Лодера:

— Почему нацистский закон 1935 года до сих пор имеет силу в ФРГ?

— Сначала все эти бомбежки нанесли промышленности — даже военной — минимальный ущерб, — ответил Лодер. — Всего десять процентов станков и сооружений были разрушены, остальные можно было быстро отремонтировать. Энергетика, этот гигантский военный спекулянт, стал в ФРГ после войны еще сильнее. К 1947 году отрасль вновь достигла уровня 1942-го. А всякие сбои, перерывы в подаче электроэнергии объяснялись сложившейся ситуацией. Электроэнергия в больших количествах должна была поставляться во Францию и страны Бенилюкса. Уголь стоял на первом месте в списке возмещения материального ущерба. Поэтому позиции западногерманского Союза и были так тверды — на радость его сотрудникам. Уже в октябре 1945 года надзорные советы Рейн-Вестфальской электростанции встретились за чертой разрушенного Эссена в ресторане «Рурштайн», чтобы выбрать нового председателя. При этом у надзорного совета был влиятельнейший голос: Конрад Аденауэр, который настаивал на кандидатуре своего друга Вильгельма Верхана, сеньора из клана Верханов.

— Я думала, банкира Абса, — сказала Моник.

— Абс занял этот пост в 1957 году, — ответил Лодер. — Но в 1945 он уже был в партии. И еще — из нацистских времен — Эрнст Хенке. И третий человек, Хайнрих Шеллер. Хенке и Шеллер и настояли на том, чтобы структура закона 1935 года осталась в силе.

— Но как? Как? — воскликнул Гиллес.

— Видите ли, после войны была большая драка за передачу общей собственности — тогда это называлось национализацией. Эта опасность грозила и Союзу. Гюнтер Карвеина великолепно описывает это в своем «Электрическом городе», — Лодер схватил книгу, перелистал и нашел то, что искал. — Здесь: «Национализация, говорили люди из Союза, не только не нужна, но ипротиворечит существующему праву. Недопустима эксплуатация трудящегося человека капиталистами». Но так и будет, пока собственность из владения отдельных лиц не перейдет в собственность государства, то есть, во всеобщее владение. Вы обратили на это внимание? Хитро, правда?.. Плановое управление экономикой необходимо, чтобы, избегая ошибочных инвестиций и кризисов, для общей собственности достигался наилучший результат. Но для этого не нужна национализация, поскольку — внимание, сейчас будет нечто непостижимое! — «энергетическая отрасль гарантирует как Закон управления возможность в значительной мере достичь поставленных перед обществом целей».

— Действительно, непостижимо! — сказал Гиллес.

— Знаменательные показатели, правда? — спросил Лодер. — А дальше сказано так: «Существует мнение, что существует не только рейх», — это было сказано в 1945 году. И никто не возразил, и никто из высоких комиссаров альянса не отважился сказать: «Рейх все еще существует, хотя ему в настоящее время не хватает исполнительной власти, прежде всего, потому, что законы рейха и, в частности, закон об энергоэкономическом хозяйстве все еще имеет силу».

Лодер посмотрел вверх.

— В то время не было никакого федерального правительства, и они очень выразительно сказали, что все вопросы о законах и национализации хотели бы передать центральному западногерманскому правительству. Так Союз обрел покой. Но и позже, после 1948 года все эксперты и либеральные юристы были несказанно признательны за эту формулировку господам Хенке и Шеллеру.

— А я тебе, — шепнул Гиллес Изабель.

Она гневно моргнула.

— Сейчас ты похожа на Роми Шнайдер в лучшее время ее жизни.

— С этим пора кончать, — прошептала она. — Филипп, я не действующее лицо романа и не кинозвезда!

— Особенно удачным, — продолжал Лодер, — оказалось сращение социализма с капиталистическим управлением производством плюс защита потребителя. Господа Хенке и Шеллер, конечно же, не упомянули, что при национализации капиталисты непременно получат власть с помощью средств производства. А зачем? Достаточно того, что это знали они и их друзья, — Лодер зло фыркнул. — Люди Союза приготовили еще один сюрприз. Больше не было Третьего рейха. Но Союз должен был возродить его — и возродил через федеральные земли и коммуны. Замечательные третий и четвертый параграфы закона от 1935 года оставили их в силе. При нацистах никогда не было никаких сложностей. Их нет и сейчас. В своем безграничном великодушии Союз уступил коммунам даже большинство голосов — чтобы они в ответном шаге обеспечили независимость их электростанций. При этом ежегодно Союз перечисляет землям из своих гигантских прибылей большие концессионные суммы, которыми те могут покрыть свои расходы в других отраслях — например, в общественном питании. Союз предложил должности муниципальных представителей для так называемых Советов, которые, конечно же, очень неплохо оплачивались.

Лодер снова перелистал книгу.

— Еще здесь можно прочитать о решении 1948 года: «Так как немецкое союзное общество в своих Комиссиях планирует наращивание мощностей электростанций и высоковольтных линий и регулирует покрытие ожидаемых продажных квот, то речь идет о блоке, в котором исключено голосование. Поскольку члены Союза в дальнейшем остаются владельцами своих сетей, включая высоковольтные линии, то они остаются и акционерными собственниками монополии электрической линии дальней передачи. Ныне членами Союза являются: Баденверк, Байернверк, Берлинер Крафт унд Лихт Энерги-Ферзоргуне Швабен, Пройсен Электра, Райниш Вестфалихес Электрицитихсверк и Ферайнигте Электродсверке Вестфалей. Политики легко позволили восьми великим убедить себя, что они добровольно создали технический и экономический планирующий аппарат, который наглядно представил социалистам, что их идея была поддержана свободными предпринимателями Германии и может считаться федеративным построением при поддержке земель — против чего централизованное государственное планирование с гарантией земель потерпело фиаско!» Союз снова победил на всех направлениях. А нацистский закон от 1935 года до сих пор в силе. Вот так просто все было.

Изабель произнесла:

— Но ведь коммуны имеют большинство голосов…

— Правильно, — подтвердил Лодер.

— Значит, государство через коммуны имеет возможность контроля, если их интересы сталкиваются…

— Иметь-то оно имеет, это верно, — сказал Лодер. — Например, контроль над тарифами. Дюссельдорфский министр экономики по их требованию может контролировать повышение тарифов в Северной Вестфалии, то есть, в той местности, где расположена Рейн-Вестфальская электростанция.

— Ну и? — вскричал Гиллес.

— Ну и… — криво ухмыльнулся Лодер. — Представьте себе хоть один-единственный случай, когда в Вестфалии по причине усиленного контроля над тарифами Союз получит меньше денег…

— Представил, — сказал Гиллес. — И что?

— Вот именно: и что? — все еще ухмыляясь, ответил Лодер. — А вот что: концессионные отчисления коммунам резко сократятся. Разве коммуны этого хотят? И будут от этого счастливы? Как бы не так! Поэтому понижения тарифов на электроэнергию не было.

Внизу, в кабинете Герарда Виртрана Маркус Марвин все еще разговаривал с прокурором Риттом.

Вечером семнадцатого сентября, через день после того, как Катарина Энгельбрехт была найдена мертвой, Эльмар Ритт и американец по имени Уолтер Колдуэлл сидели в приемной старшего комиссара Дорнхельма и ждали прибытия шефа с результатами вскрытия. Ритт распорядился провести исследование трупа патологоанатомами судебно-медицинского института и объявил в розыск химика Питера Боллинга — по подозрению в убийстве. Его описание и фотография — в более молодом возрасте — уже двадцать часов назад были переданы во все аэропорты, морские порты, в полицейские и пограничные участки не только в ФРГ, но и всего мира — через Интерпол в Париже. Сотрудники криминальной полиции получили фотографию в Любеке у Валери Рот. По словам сотрудников, узнав, в чем подозревается Боллинг, она совершенно потеряла самообладание и только повторяла, что это — ужасное, чудовищное заблуждение. Ведь Боллинг пропал еще четвертого сентября в Альтамире, когда убили Сюзанну Марвин, и группа опасалась, что с ним тоже что-то случилось.

В приемной Дорнхельма было душно и сыро. Надвигалась сильная гроза. Беспрерывно мелькали сильные сполохи, слышались раскаты грома, но дождь все не шел. В тот год такие грозы были нередки, но не приносили похолодания.

Уолтеру Колдуэллу было около пятидесяти лет. Среднего роста, дородный, но не тучный, с широким рыхлым лицом, маленьким ртом и усталыми глазами, он всегда старался одеваться изысканно. Его костюмы шились на Бонд-стрит в Лондоне, рубашки — на заказ в Гамбурге, а обувь — тоже на заказ, во Флоренции. Но несмотря на все эти старания Колдуэлл производил гротескное и даже слегка отталкивающее впечатление.

Его родители были родом из Германии, что сильно помогало ему в работе. По-немецки он говорил без акцента. Фамилию Кальтбрунн он изменил на Колдуэлл, поступив четверть века назад в Агентство Национальной безопасности (АНБ), на которое и работал с тех пор исключительно в ФРГ.

АНБ была в США самой современной и самой секретной спецслужбой. Наделенная особыми правами и защищенная законами как в США, так и в других странах западного мира, обладающая собственными боеспособными подразделениями, оснащенная суперсовременной техникой, она проводила в политическом вакууме любые операции по собственному усмотрению, — что было отлично известно и политикам, и экономистам.

Никогда прежде ни одна власть не изобретала подобного! Десять тысяч огромных ушей АНБ обеспечили тотальное прослушивание всех разговоров на земном шаре: беседы президентов и министров, разговоры в королевских домах и на съездах правлений, болтовня на попойке генералов и досуг в борделях, — все записывалось на магнитофонную пленку. США ежегодно расходовали миллиарды долларов, чтобы, как выразился бывший министр обороны Гарольд Браун, «наилучшим образом поддержать самую изощренную и обладающую огромными возможностями шпионскую систему в мире».

Из-за жары Ритт и Колдуэлл сняли пиджаки и распустили галстуки. Они молча следили за приближающейся грозой. Наконец Ритт спросил:

— Вы абсолютно уверены?

— Абсолютно уверен, — подтвердил Колдуэлл. Он выглядел больным и более старым, чем на самом деле. — У вас стукач.

— Не могу поверить.

— Поверите, когда прослушаете пленки. У вас стукач. Необходимо только вычислить его.

— Но, исключая Марвина…

Колдуэлл устало пожал плечами. Гром прогрохотал прямо над домом, но дождь все не начинался.

— Почему «исключая Марвина»? Он первоклассный физик, много лет проработал в органах надзора в Тессинском министерстве экологии…

— Они его выгнали!

— Позвольте вам напомнить, что Марвин предпринял определенные шаги для того, чтобы его выгнали, — Колдуэлл посмотрел на свои дорогие замшевые ботинки и добавил. — Мы, знаете ли, уже несколько лет прослушиваем его. Наблюдаем за ним с тех пор, как он приехал в Бразилию. Вы не боитесь грозы?

— Нет. А вы?

— Ужасно боюсь. С самого детства. Знаю, что это глупо, но всегда чувствую себя очень несчастным. Уверяю вас, у вас стукач.

— Это же колоссальный скандал, — сказал Ритт.

— О, Господи! — пробормотал Колдуэлл и начал рассматривать свои руки с безупречным маникюром. — Да везде хватает колоссальных скандалов. Везде, где появляется Марвин.

— Вы сказали, что АНБ сотрудничает в данном случае с ЦРУ?

— Да.

— Вместе с торговцем оружием Энгельбрехтом был убит и совершенно невиновный тюремный служащий Траугот Монхаупт.

— Да.

— Марвин не оказался на его месте по чистой случайности?

— Да.

— И вы идете на такой риск?

— Да.

— Вы просто миритесь с этим?

— Да, — в пятый раз сказал Колдуэлл.

— Очень деликатно.

— Не менее деликатно и то, что Бонн расторг все договора и нарушил законы, и поэтому сейчас у вас стукач.

— А если бы Марвин не стал выяснять про этого Энгельбрехта?

Колдуэлл прикрыл глаза и повернул свое кресло так чтобы не смотреть в сторону окна, за которым постоянно вспыхивали молнии.

— Нам необходимо было знать, о чем они разговаривали.

— И что? Узнали?

— Нет. Они практически не разговаривали.

— Поздравляю.

— Ах, бросьте! Может быть, они просто оказались слишком хитрыми, что-то слышали о нас.

— Тогда это глупо — ждать, что они начнут разговаривать о том, что вас интересует.

— Не надо так говорить, господин Ритт. Люди… не прогнозируются. Их невозможно изучить досконально. «Деликатно!» Вы считаете, надо быть деликатными с такими парнями, как этот Энгельбрехт? Мы знали, что он влип по самые уши. Для этого оснований было больше чем достаточно.

— Но у Марвина…

— Пока недостаточно оснований, — сказал Колдуэлл. И подчеркнул: — Пока. Это все телефонные разговоры, верно? И беседы. И, кстати, Марвин дружил с Боллингом.

— Это ничего не доказывает, — сказал Ритт. — Это вообще ничего не доказывает.

— Но сейчас на это обращают особое внимание, — сказал Колдуэлл.

— Еще раз о деликатности, — сказал Ритт. — Значит, это АНБ и ЦРУ потребовали забрать у меня на несколько дней дело Марвина/Хансена?

— Разумеется, — ответил Колдуэлл.

Мощная молния осветила приемную, тут же прогрохотал гром и наконец-то на землю обрушились потоки дождя.

На левой щеке у агента АНБ Колдуэлла был шрам. Старый шрам от медной пряжки на ремне его отца. Отец Колдуэлла, давно покойный, был бухгалтером и фанатичным приверженцем одной католической секты, основатель которой учил, что тот, кто не получает за свои грехи телесного наказания, не может очиститься и не грешить больше на радость Господу, да святится имя его, аминь. Отец Колдуэлла каждый день бил свою жену — кнутом, кочергой, кулаками, палкой, ремнем с медной пряжкой — и при этом плакал от сознания, что его жена — такая великая грешница.

Мать Колдуэлла сбежала, когда ему было семь лет. Тогда отец начал каждый день избивать мальчика. Он бил его всем, что попадалось под руку, и по-прежнему скорбно плакал о том, как много позора и стыда доставляет ему его плоть и кровь — просто бесконечный поток греховный! Упоминал имя Господа всуе, не читал ежедневно шесть молитв или читал их без должного рвения, воровал в магазине, аптеке, соприкасался с развратом, рассматривая скабрезные фотографии, а после со сладострастием описывал их в школе, прогуливал послеобеденное хоровое пение, глазел на проститутку на улице, выпивал по ночам, тратил слишком много угля, выбросил кусок хлеба, не снял головного убора перед духовным лицом, в будни надел воскресную одежду, чтобы произвести впечатление на девушек, занимался онанизмом в школьном туалете, дал пятьдесят центов Анни Уприхт, этой великой грешнице, гори она синим пламенем, чтобы она подняла юбку и показала, что у нее там внизу, и это не одному только Уолтеру, а сразу перед шестью мальчиками, и все за те же пятьдесят центов, поминал имя Господа всуе, снова и снова нарушал Его заповеди, не исповедался во всем этом или исповедался частично и без должного раскаяния, недостаточно старательно отчитывал наложенную епитимью, пренебрегал данным ему Богом телом, не так тщательно, как следовало бы, соблюдал с помощью мыла, щетки и холодной воды личную гигиену, запятнал свою репутацию, общаясь с Анни Уприхт, спрятал испачканный носовой платок, посадил пятна на рубашку, покрывало, кальсоны, брюки…

Большей частью грехи заключались в самоудовлетворении и развратных мыслях, и часто мальчик вовсе не совершал этих грехов. Просто отцу, оставшемуся без жены, нередко приходилось пользоваться услугами той самой проститутки, рассматривать скабрезные фотографии и рисунки, позволять себе фривольные мысли и заниматься онанизмом. И отец просил наказаний за свои грехи, — но все время бил сына плеткой, ремнем, зажимал пальцы рук в дверной щели до тех пор, пока Уолтер не начинал кричать от боли, а отец при этом горько плакал. Нет, он не щадил себя, но он же должен был заботиться о том, чтобы сын не грешил так, как он, ведь речь шла о телесном здоровье Уолтера (все знают, каковы последствия онанизма: сухотка спинного мозга, слепота, безумие) и о его духовном здоровье, и прежде всего, о том, чтобы угодить отцу.

В ужасе перед отцом Уолтер молился и исповедовался, исповедовался и молился, признавался священнику в выдуманных грехах в надежде уменьшить наказание — но эти надежды были напрасными. Он уже привык к тому, что его бьют, привык к тому, что уже в прихожей большого дома, где они жили, когда входил, спускал брюки. Отец клал его на стул и начинал бить. И Уолтер кричал и падал со стула, и пытался убежать, но отец настигал его везде, по всему дому и бил до тех пор, пока у мальчика уже не оставалось сил кричать. И отец всегда говорил, что убьет его, если Уолтер обратится в молодежную организацию или когда-нибудь кому-нибудь расскажет, что делает его отец во имя Господа, да будет благословенно имя Его.

День, когда отец умер, стал для Уолтера самым счастливым в жизни. Тогда ему было пятнадцать лет, и он тайком сбежал в кино и смотрел фильм с Хэмфри Богартом в главной роли четыре раза подряд, пока билетер не заметил его и не выгнал. До восемнадцати лет Уолтер жил в сиротском приюте.

Он стал полицейским, потому считал эту профессию самой важной. Полицейские следили за тем, чтобы не было несправедливости, а если она все-таки происходила, то наказывали тех, кто ее совершил, и тех, кто бил детей до тех пор, пока они уже не могли кричать… Уолтер Колдуэлл быстро сделал карьеру, и поскольку вышел из строгого родительского дома с Ай-Кью равным 129, то обосновался в штабе самой крупной секретной службы из всех существовавших тогда.

Дверь открылась, и в приемную вошел Роберт Дорнхельм с тонкой папкой в руках. Как обычно, он был аккуратно одет и не выказывал ни малейшего раздражения по поводу погоды.

— Мне жаль, что заставил вас так долго ждать. Я прямо из морга. Профессор Вилльбрандт работал так быстро, как только мог. Эмболия легких.

— Что? — переспросил Колдуэлл.

Шеф комиссии по расследованию убийств уселся за свой письменный стол.

— Катарина Энгельбрехт умерла от эмболии легких.

Он открыл папку, вынул из нее два листа, отпечатанных на машинке, и целый ворох фотографий крупного формата и разложил все это перед собой.

— Вилльбрандт обнаружил след от инъекции на локтевом сгибе правой руки, — он указал на фото. — На толстой вене. Говорит, что шприц должен быть большим. В вену фрау Энгельбрехт попало большое количество воздуха.

Он перекладывал фотографии с места на место, стараясь говорить громче, потому что дождь сильно барабанил в окна и громовые раскаты не прекращались.

— Воздух попал в легкие через систему кровообращения. Здесь! Это ясно видно по степени окраски. Вилльбрандт делал разрезы здесь, здесь и здесь. Сильно окрашены, видите? И понятно, сколько воздуха она сглотнула. Видишь, дружище?

— Вижу, — ответил Ритт. — А признаки борьбы?

— Никаких.

— Как это никаких?

— Она не могла сопротивляться. Эфир. Убийца сначала усыпил ее. Вилльбрандт обнаружил следы эфира в гортани. После инъекции она прожила не больше десяти секунд. Скоропостижно скончалась.

— Почему она была убита?

— Чтобы не болтала лишнего, конечно, — сказал Колдуэлл.

— О чем?

— О вашем стукаче.

— А почему ей не следовало болтать о стукаче?

— Прекратите! — сказал Колдуэлл. — Это глупо. Мы этого не знаем. Но скоро узнаем. У вас же договоренность с этим Марвином, чтобы он являлся к вам по первому зову, не так ли?

— Да, — ответил Ритт.

— И где он сейчас находится?

— Мне это известно.

— Тогда позвоните ему. Немедленно. И потребуйте, чтобы он как можно быстрее явился сюда.

Сполохи за окном все еще мелькали один за другим, гремел гром и барабанил дождь. И пока Ритт искал в маленькой записной книжке номер телефона Герарда Виртрана, он думал о том, что в этой тесной приемной со спертым воздухом и убогой обстановкой находятся по крайней мере два человека, которые исполняют свои обязанности так, чтобы справедливость восторжествовала. Или справедливости было как можно больше, а несправедливости — как можно меньше. Ритт вспомнил, что сказала ему несколько дней назад Мириам Гольдштайн: в одной старой книге назывались три принципа, на которых построен мир, и первый из них — справедливость. Но, подумал Ритт грустно, это была уж слишком старая книга — Талмуд.

Пока Марвин разговаривал с Риттом, на большой кухне Виртранов продолжался разговор.

— Я непременно должен сказать и о чудовищном перерасходе энергии, — говорил Вольф Лодер. — Электричество не может накапливаться, надо постоянно искать способы его применения. Именно это Союз всегда делал с неизменным успехом. Вы даже не задумываетесь о том, как были разрекламированы отопление и льготные ночные тарифы для промышленных нужд. Не вспоминаете каждый раз о компьютерной модели, согласно которой рост экономики напрямую связан с ростом потребления электроэнергии. И не принимаете во внимание псевдопсихологические аргументы: менеджеры убедили политиков в том, что процветающий Союз равнозначен процветающей экономике и, соответственно, росту общего благосостояния. После чего они могли производить еще больше электричества — и все были довольны.

— А тех, кто был недоволен, — сказал Виртран, — Союз запугивал компьютерными прогнозами: мол, если при развивающейся экономике хотя бы раз возникнет дефицит энергии, это станет катастрофой. А кто хочет отвечать за катастрофу. И политики вкладывают все новые миллиарды на расширение атомных станций и других сооружений Союза. У нас во Франции было то же самое.

— Но уже ясно, как мы были обмануты, — сказал Лодер. — Отлично известно: все компьютерные модели оказались фальшивкой. Необходимое количество электроэнергии давно превышено. Развитие экономики происходит отнюдь не поступательно. В этом году покупка электроэнергии у Союза подорожала совсем немного — при том, что валовой внутренний продукт увеличился вдвое. После того как Союз десятилетиями снимал сливки в виде миллиардов при помощи высоких цен на электроэнергию для среднего гражданина, вдруг зазвучали голоса, которые говорят, что это наглость и преступление против окружающей среды.

— При этом они только скучающе пожимают плечами и говорят: «Пожалуйста, если вы не хотите, то все должно быть по справедливости. Да, мы ошиблись с нашими компьютерными моделями. Не хотите получать ток в больших количествах — будем производить его меньше. Установки переработки мусора, такие, как в Вакерсдорфе, слишком дороги? Отлично, прекращаем финансирование Вакерсдорфа. Но тогда мы не сможем перерабатывать отходы, как предписывает атомный закон, и нам придется закрыть атомные станции. Ах, вы не хотите этого? Тогда скажите, где нам перерабатывать отходы?», — добавила Моник.

— В La Hague, — сказал Виртран.

— Правильно, — подтвердил Лодер. — В Нормандии у французов есть гигантская установка вторичной переработки. Теперь немецкие отходы будут отправляться в La Hague, проходить там вторичную обработку и возвращаться назад. Против этого выступали земли, традиционно поддерживающие социал-демократов.

— Минуточку, — попросил Гиллес, — если я должен писать об этом, то прошу разъяснить мне, дилетанту, все подробно. А то здесь собрались сплошь специалисты. Даже Изабель специалист по переводу.

Все рассмеялись.

— Немецкий атомный закон, — начал Лодер, — предписывает, чтобы сожженные урановые сердечники с атомных станций проходили вторичную обработку или обезвреживались перед уничтожением. Обезвредить, — значит, после соответствующей обработки закопать так глубоко и надежно, чтобы излучение не причиняло никакого вреда. Таких захоронений у нас нет, их нет в целом мире. У нас есть лишь промежуточное хранение — Горлебен. Таким образом нам остается только установка вторичной обработки в La Hague. Транспортировка сердечников страшно опасна! Но всем на это наплевать — лишь бы от них избавиться. При вторичной обработке из проб получают пятьдесят пять процентов урана, два процента плутония и три процента смешанной массы. С помощью урана производят новые сердечники, заставляют их работать, пока они не сжигаются, обогащают вновь, и так далее. Но этот процесс очень опасен и очень дорог. Думаю, Вакерсдорф с самого начала был бредовым проектом, в котором заинтересован разве что строитель установки — фирма «Сименс-Лурги» — стоимость заказа оценивается более чем в двенадцать миллиардов марок. Ну, конечно, еще и те, кому нужен оружейный плутоний…

— А что до сих пор делали с сожженными сердечниками? — спросил Гиллес.

— Эксплуатационники атомных станций преобразовывали уран химическим способом в урановый нитрат и сохраняли его. В Карлсруэ есть небольшая обогатительная установка. Вакерсдорф стал бы куда дороже, потому что пришлось бы строить и защитные сооружения. Поэтому появилась идея проводить вторичную обработку в La Hague.

— При этом, — добавил Виртран, — всем известно, что и Ла Хаг не дает никакого результата, которого требует атомный закон. Это всего-навсего окольный путь, который, в сочетании с оружейным плутонием, только создает дополнительные опасности для жизни и здоровья людей.

— Но правительство, — продолжал Лодер, — идет по этому окольному пути, поскольку не имеет другого. Единственным выходом остается транспортировка атомных отходов для устранения отходов атомного хозяйства Германии. Ежегодно в Ла Хаг должно было отправляться до трехсот кубометров отходов из реакторов. Кстати, во многих местах между Брокдорфом и Мюнхеном, где расположен двадцать один реактор, переполнены хранилища. Если их в самое ближайшее время не вывезти, то по меньшей мере восемь станций придется закрыть. Итак — отходы в Ла Хаг.

— Однако, то, что выдается за безвредное уничтожение, — сказал Виртран, — на самом деле, есть производство максимально опасного и ядовитого ядерного мусора.

— Как это? — в один голос спросили Гиллес и Изабель.

— По планам вторичной переработки необходимо почти полностью добыть уран из сожженных сердечников и использовать его в новых, — пояснил Виртран. — В Ла Хаг вновь добытый уран поступает в таком «фонящем» виде, что практически представляет собой радиоактивный мусор.

— Как же такое возможно? — воскликнул Гиллес.

— При измельчении и химической обработке сожженных сердечников заражается так много вещества, что радиоактивные отходы сильно увеличиваются в объеме. И вместо решения проблемы мы получаем только ее разрастание.

— А что потом происходит с этим мусором?

— Согласно распоряжениям федерального правительства, он должен поступать в шахты Конрада и в соляные штольни Горлебена. Но никто не знает, насколько безопасно складирование отходов в этих местах на протяжении многих лет. Итог: для наших атомных отходов нет окончательного места хранения, и ни о какой безвредной реализации сожженных сердечников речь не идет.

Лодер откинулся на спинку кресла.

— Есть еще один пример из этого сумасшедшего дома, — добавил Виртран. — Если бы радиоактивные отходы были товаром повышенного спроса, то ваш министр по научным исследованиям Хайнц Ризенхубер отправил бы своих экспертов в Америку охотиться за этими отходами. В штате Вашингтон скопилось слишком много таких отходов, и некие господа заключили договор на закупку многих тонн этого мусора для ФРГ, которая не знает, куда девать собственные отходы.

— Почему, Боже правый? — спросил Гиллес.

— Потому что у Ризенхубера была грандиозная идея. При помощи американских отходов он хотел проверить, подходят ли соляные шахты Горлебена для окончательного захоронения отходов. Производство работ, транспортировка и проведение испытаний оцениваются в сто восемьдесят семь миллионов марок. Захоронение должно производиться в соляных копях под Вольфенбюттелем.

— Это, конечно, замечательно, — зло добавил Лодер, — поскольку под Вольфенбюттелем шахта имеет совершенно другую структуру, чем в Горлебене, и результаты тестов окажутся недействительными.

— К тому же гермофолог Экхард Гриммель из Гамбургского университета заявил, что соль из-за ее химической и физической стабильности нельзя даже рассматривать, как место захоронения. Более того, захоронения в соли могут привести к чудовищным катастрофам.

— А как же тогда американские отходы? — спросил Гиллес.

— Пока еще в Америке, — яростно ответил Лодер. — Там об этом узнали несколько губернаторов и сказали, что перевозка от штата до корабля слишком опасна, и ее следует немедленно запретить. И тем не менее ядерные отходы будут доставлены к нам, уже все закуплено.

— Безрассудство! — воскликнул Виртран. — Просто безрассудство! Даже если под Вольфенбюттелем ничего страшного не произойдет, это ни в коем случае не доказывает безопасности захоронения в Горлебене. Что-то непременно случится — но этот риск мсье Ризенхубер счел минимальным и не достойным внимания.

— Свыше ста восьмидесяти семи миллионов только на один тест! — с горечью сказал Лодер. — Альтернативные источники энергии, в частности, солнечная, стоимостью всего лишь двести пятьдесят миллионов нашему министру кажутся недостойными!

— Вольф, ты несправедлив! — сказал Виртран. — Налоговые деньги успешно растрачиваются в Ла Хаг для создания видимости уничтожения отходов.

— Это точно, — с горькой иронией подтвердил Лодер. — Видите ли, господин Гиллес, большинство эксплуатационных фирм Союза — это общества с ограниченной ответственностью. Если общество банкротится, то ответственность, падающая на стоящее за ним основное предприятие — в нашем случае, Союз, — очень тяжела. Работы по консервации и сносу предприятий оплачиваются государством в полной мере, — то есть, каждым гражданином.

— Но это же афера, — сказал Гиллес.

— Есть еще более крупные аферы, — возразил Лодер. — Например высокотемпературный реактор в Хамм-Центроппе отключается от сети навсегда. Прекрасно, говорит Союз, предприятие ликвидируется. Но в реакторе, который эксплуатировался несколько месяцев, все не так просто! Энергетики говорят: если вам не нужны атомные станции, тогда пусть остаются руины.

— Но по атомному закону эксплуатационники должны делать миллиардные вклады для ликвидации реакторов! — вскричал Гиллес.

— Должны, — согласился Лодер. — И делали. Это должно делать каждое эксплуатационное общество — как, например, в Америке. Но в Америке фирма такого рода имеет право при уплате налогов считать эти вклады действительными, если они были миллиардными. У нас же разрешено списывать их с налогообложения, как только их отложили. Это первое. Второе. Деньги на защиту окружающей среды и ликвидацию отходов с самого начала возвращались в Союз с каждым счетом за пользование электроэнергией миллионов маленьких людей. И третье. Сейчас эксплуатационникам требуется гораздо меньше денег на вторичную обработку и ликвидацию отходов — ведь скоро все будут свозить в Ла Хаг.

— А что делают великие?

— Они говорят, что каждый из восьми концернов является частью холдинга.

— А что это за холдинг? — спросила Изабель.

— Холдинг — это нечто замечательное, — ответил Лодер. — Это общество, участвующее в самостоятельном правовом управлении и, как правило, главная компания, входящая в концерн с правом голоса. Изменение структуры концернов Союза выходит далеко за технико-организационные рамки. Оно говорит о том, что капитал начинает отворачиваться от энергетики. Этот луг скошен. Можно, конечно, вернуть многие миллиарды из кубышек пользователям электроэнергии, то есть, тем, кто платит за нее по полному тарифу. И в дальнейшем можно было бы снизить цены на электроэнергию, не так ли? Для тех, кто пользуется штепселем и розеткой и платит за это сверх тарифа. Над этим тоже ведь стоит подумать. Но, исходя из символических тарифных скидок, речь об этом не идет. Настолько ограниченным не может быть ни одно общество.

— Значит, крупные энергетические концерны повернутся к другим деловым сферам? — спросил Гиллес.

— Так и есть! — Лодер криво усмехнулся. — «ВЕБА», например, учредитель фирмы Прейсен Электра, купила около шестисот фирм: от речного судна до сырой нефти, от бензина до кремния для производства кристаллов интегральных микросхем. Электроэнергия приносит «ВЕБА» примерно четвертую часть оборота концерна, что составляет свыше сорока четырех миллиардов марок в год. Сосед — Рейн-Вестфальская электростанция — насчитывает около ста пятидесяти участников и владеет собственником второй по величине в Центральной Азии сети автозаправочных станций. Наибольшей популярностью пользуются установки для сжигания мусора. Восемь великанов предлагают их всем коммунам. Коммунам эти установки нужно срочно, так что в перспективе — многомиллиардные прибыли.

Лодер поднялся и, продолжая говорить, подошел к большому окну. Поверх крыш он смотрел на кладбище Монмартра и вспоминал великих людей, похороненных там: Берлиоз, Стендаль, Золя, братья Гонкуры, Александр Дюма и Мари Дюплесси, прототип его «Дамы с камелиями», Оффенбах, Генрих Гейне… Взгляд Лодера скользнул ниже, к бульвару Клиши и «Мулен Руж», ставшему известным благодаря рисункам Тулуз-Лотрека, а потом — еще ниже, к огням ночного Парижа.

— Какой прекрасный город! — сказал он. — И какой поганый мир.

По винтовой лестнице поднялся Марвин.

— Что такое, Маркус? — спросила Моник.

— Это был прокурор Ритт, — сказал Марвин убитым голосом. — Рассказал очень многое. Хочет как можно быстрее поговорить со мной во Франкфурте. Послезавтра утром я должен быть там.

— Из-за Боллинга? — спросил Гиллес.

— Да. Но не только, — ответил Марвин. — Он также попросил прибыть во Франкфурт доктора Гонсалеса. Его просьба — чистая вежливость. Если мы откажемся приехать, он нас арестует.

— Что случилось? — воскликнул Виртран. — Это связано с… Карлсруэ?

— Да, — хрипло ответил Марвин. Он был бледен, руки его дрожали.

— Что связано с Карлсруэ? — спросил Гиллес.

Ответа не было. Марвин и Виртран молча покачали головами.

«Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть деревьев сгорела, и вся трава зеленая сгорела.

Вторый Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью.

И умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла…»

Герард Виртран лежал в постели и читал Откровение Иоанна Богослова. Моник пришла из ванной комнаты, сняла пеньюар и легла рядом с ним.

— Что читаешь, дорогой?

— Так, ничего, — ответил Виртран.

— Что это за книга?

Он попытался столкнуть ее. Она подхватила книгу.

— Ты читал Библию?

— Да.

— А почему именно Апокалипсис, Герард?

— Ну, так…

Моник взяла с ночного столика очки для чтения, села и громко прочитала: «И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле…»

Она прервалась.

— Что случилось, Герард? Что с тобой? Тебя так расстроило то, о чем мы сегодня говорили?

— Все гораздо хуже, — хрипло ответил он.

— Гораздо хуже? Почему? Расскажи мне.

И он рассказал.

8

Комплекс на Герихштрассе все еще перестраивался. Грохотали строительные машины. Повсюду лежал слой пыли. Днем шестнадцатого сентября 1988 года, в пятницу, в вестибюле появились два человека. Они представились вахтеру и сказали, что их ожидает прокурор Эльмар Ритт.

Вахтер позвонил по телефону:

— Здесь господа Маркус Марвин и доктор Бруно Гонцалес…

— Гонсалес, — поправил Гонсалес.

— Просите, Гонсалес… Так точно, он проводит к вам, господин прокурор.

Вахтер положил трубку и закричал:

— Франц!

Из маленькой комнатки вышел чиновник Франц Кулике.

— Да?

— Эти господа к прокурору Ритту. Проводи их наверх, Франц.

— О! Здравствуйте, господа! — Кулике низко поклонился. — Вас уже ждут. Могу ли я попросить…

— Мы дойдем сами, — сказал Марвин.

— Только не это, — Кулике все еще кланялся. — Ни за что! Вы не представляете, насколько у нас все запутано с тех пор, как началась реконструкция! Мы уже сходим с ума от шума и грязи. И лифты опять не работают. Прошу вас!

Он пошел вперед по длинному коридору, продолжая говорить:

— Господин Марвин, Бог мой… Как подумаю о том, что вам пришлось вытерпеть…

— И что же мне пришлось вытерпеть?

— Не надо, господин Марвин. Я в курсе. В Прогнейсхайм вас упекли только за то, что вы поколотили этого проклятого губителя природы Хансена. Браво! — говорю я вам. В приличной стране вы бы получили за это орден. Редкостный бардак! Если эти ребята будут и дальше действовать так же, через сорок лет мир окажется в заднице… Простите! Вы это знаете лучше меня, господин Марвин. Нечего любезничать со свиньями, губящими природу и разрушающими озоновый слой и все такое! Я всего лишь маленький человек, господин Марвин. С нами они могут делать все, что угодно. Но мы должны как-то защищаться! Дрянное у нас правительство! Шенхубер — наша единственная надежда. Он положит этому конец. Но когда это будет… Я могу часами плакать, когда вижу, как эти жадные хищные собаки разрушают наш прекрасный мир. Сейчас, пожалуйста, направо. А все эти новые болезни! Рак кожи из-за ультрафиолетового света — я не знаю, что это такое, знаю только, что эта смертельная штука попадает на нас прямо через озоновую дыру! Вы говорите, не надо загорать. Черт! Я никогда не принимал солнечных ванн! И все-таки мне от солнца досталось. Вот, взгляните, маленькое черное пятнышко у меня на лбу! А над ним еще одно. Я просто счастлив! Рак кожи. У меня. У того, кто никогда специально не загорал. Говорю вам честно, господа: я ошеломлен! Я не хочу умирать. Но если ме… ма… мо…

— Меланома? — стараясь помочь, спросил Марвин.

— Именно! Если это меланома, то через два месяца я труп! Об этом пишут во всех журналах. Меланома — самый страшный рак кожи из всех существующих. За что мне это, господин Марвин? Потому что такая свинья, как этот Хансен, получает барыши, травит всех ядом и приносит несчастье. Вы боретесь с этим отродьем, и я преклоняюсь перед вами, господин Марвин! Но если это меланома…

— Пятно разрастается? Мокнет? Кровоточит?

— Нет, но…

— На вашем месте я бы обратился к дерматологу, господин…

— Кулике, господин Марвин. Франц Кулике. То же самое мне говорил и доктор Беннауэр, мой домашний врач. Он сказал: «Идите к дерматологу, господин Кулике». Я дважды записывался на прием, но не ходил туда.

— Почему?

— Потому что я не доверяю себе, господин Марвин! А если мне скажут, что это рак? Почему я должен расплачиваться жизнью за тех, кто отравляет окружающую среду? Немедленно! Смертельное наказание. Когда Шенхубер начнет действовать… Но какая мне будет с этого польза, Бог мой, какая польза? Я и без клиники знаю, что это. Типичная меланома. Никто не может мне помочь. Через два месяца… Сейчас, пожалуйста, вверх по лестнице, господа… самое большее, через два месяца я буду трупом.

В 1870 году, — в это же время говорил сорокачетырехлетний физик Лодер с ясным взглядом голубых глаз, — появился научно-фантастический роман Жюля Верна «Таинственный остров». После полета на воздушном шаре пятеро американцев приземляются на уединенном тихоокеанском острове и там, испытывая страшный холод, целый день говорят об энергетической проблеме человечества. — Он стоял у большой доски в конференц-зале своей фирмы. Напротив сидели Филипп Гиллес, Изабель Деламар, оператор Бернд Экланд, его техник Кати Рааль и доктор Валери Рот. В короткий срок было решено, что в киногруппе она займет место исчезнувшего Петера Боллинга. — Исследователи в романе считают, что запасов угля хватит еще лет на двести пятьдесят — триста, — рассказывал Лодер.

— А что же будет потом?

Инженер Сайрус Смит говорит:

— Потом будут использовать воду, разлагаемую с помощью электрического тока. К тому времени будут открыты еще неизведанные возможности электроэнергетики… Элементы разложения воды, водород и кислород, будут очень долго обеспечивать энергоснабжение Земли. Наступит день, когда пароходы и локомотивы будут приводиться в движение не углем, а сжатыми газами, которые по трубам будут поступать в паровые котлы! Вода — это уголь будущего! Так писал Жюль Верн в 1870 году. Только подумать, в 1870, более ста лет тому назад!

Предприятие на окраине Бинцена вблизи швейцарской границы под Базелем состояло из многочисленных одноэтажных зданий, мастерских и многочисленных солнечных установок, расположенных на больших травяных площадях.

— Эта фантазия Жюля Верна сегодня становится реальностью, — сказал Лодер. — С помощью прямой солнечной энергии, а также непрямой, мы добываем ток и используем его с помощью электролиза для получения водорода.

— О, Боже, водород! — сказала Изабель.

— Почему «о, Боже»?

— Для дилетанта это проклятое слово, — сказала она. — Ему на ум сразу же приходит словосочетание «водородная бомба».

— Вы можете быть спокойны, моя дорогая, — сказала Валери Рот. — Производство солнечного водорода не имеет ничего общего с изготовлением водородной бомбы.

Как всегда, она производила впечатление человека вежливого, но очень нервного, что особенно и не удивляло — она так долго работала с Боллингом. Ее нервное состояние можно было распознать уже по тому, что в послеобеденное время на ее глазах были контактные линзы разного цвета: один глаз был коричневым, а другой — голубым. Все это видели, но не говорили ей.

— Водород, — сказал Лодер, — который производится с помощью солнечной энергии, представляет собой накопленную солнечную энергию — для всеобщей энергетической потребности. То есть, не только для получения тока, но также и для топлива, для бытового и промышленного тепла. Солнечный водород дает нам возможность универсального использования солнечной энергии. Этого потенциала достаточно для удовлетворения всеобщей энергетической потребности во всем мире. Он позволит нам отказаться от энергии атома, сжигания нефти и угля. Только представьте себе! Ведь солнце светит бесплатно. Оно поставляет нам во много раз больше энергии, чем нам нужно. Вода тоже практически ничего не стоит. Высвобождение водорода в воде с помощью электролиза разработано давно и легко применимо. Техника исполнения чиста, сырья — предостаточно, при использовании не возникает никаких вредных веществ, научная база исследована.

— Электролиз, — сказала Валери, — это, объясняю для господина Гиллеса совсем просто, разделение воды на составные части. Химическая формула воды Н₂О: Н — водород, О — кислород. В электрическом поле между полюсами «плюс» и «минус» Н₂О разлагается, на свои составные части Н и О. Это называется электролизом. Используя промышленный способ, водород разжижают посредством охлаждения и давления, высвобожденный кислород улетучивается в воздух.

— А каким образом из солнечной энергии получается водородная энергия? — спросил Гиллес.

— Есть самые разные модели, — ответил Лодер. — Но вначале обязательно надо сказать: нас здесь всего лишь несколько человек из большого числа тех, кто занимаются проблемами солнечной энергии. И солнечная энергия является всего лишь одной из очень многих предпосылок к тому, что этот мир еще имеет шанс на выживание. — Он откашлялся. — Да, об этом я должен был сказать с самого начала, а теперь мы вернемся к вашему вопросу, господин Гиллес. Возьмем для примера силу восходящего воздушного потока!

— Как это? — спросил Экланд.

— Представьте себе: в солнечном районе большая площадь земли — в несколько футбольных полей — на высоте человеческого роста затянута навесом из синтетической ткани. Воздух под навесом нагревается и устремляется в резервуар высотой примерно в двести метров. Поднимающийся по трубе горячий воздушный поток приводит в движение турбину. Турбина производит ток. Ток применяют для электролиза. С помощью электролиза получают водород. Такого рода установка находится на высокогорной равнине Ла Манча в Испании.

— Давайте слетаем туда, — сказал Экланд.

Кати, сияя, смотрела на него. Онсказал ей, что боли уменьшились уже после первых инъекций кортизона.

— Или, — сказал Лодер, — представьте себе: несколько зеркал концентрированно отражают солнечный свет на приемное устройство — мы называем его получатель — на вершине башни высотою почти в восемьдесят метров. На приемном устройстве возникает температура около тысячи градусов. Эти тысячи градусов переносятся на теплопроводящий носитель, например, натрий, а потом применяются при производстве водяного пара, который и приводит в действие генератор тока. Ток из генератора используется для электролиза. А электролиз, в свою очередь, дает водород. Такого рода установка и работает в Калифорнии.

— Нам надо съездить и туда, — сказал Экланд, и сердце Кати громко билось от счастья.

— Дальше! — сказал Лодер. — Зеркало, в форме блюда — зеркало-парабола, автоматически поворачиваясь вслед за солнцем, концентрирует солнечные лучи в фокус. Там размещен мотор горячего воздуха, приводящий в действие генератор, производящий ток. Модельная установка в Саудовской Аравии… В принципе, жидкий водород в качестве идеального энергоносителя в таких богатых солнцем странах, как Испания или Северная Африка, можно было бы хранить, как бензин, в специальных емкостях и по трубопроводам снабжать им всю Европу. Солнечных установок на территории от ста пятидесяти до двухсот километров в Сахаре хватило бы для того, чтобы удовлетворить потребность в энергии в ФРГ — и это не фикция! Лучшие из этих систем применяются уже сегодня. И хотя промышленного производства энергии пока нет, они дают более тридцати процентов первичной энергии в токе! Для сравнения: атомные станции дают самое большее, двадцать восемь процентов. Но, — сказал, ухмыляясь, Лодер, — вам не обязательно ехать в Саудовскую Аравию. Нечто подобное есть и у нас в Бинцене. Намного лучше. Мы построили это здесь, вам понравится.

А в это время во Франкфурте-на-Майне прокурор Ритт знакомил друг с другом троих мужчин:

— Доктор Маркус Марвин и доктор Бруно Гонсалес, большое спасибо за то, что вы пришли в точно назначенное время. Это старший комиссар Роберт Дорнхельм по расследованию убийств.

— Очень рад, — сказал Дорнхельм.

— Как дела у Хансена? — спросил Марвин.

— Хорошо, — сказал Ритт.

Из-за Гонсалеса они говорили по-английски.

— Он все еще в больнице?

— Что вы говорите? О, да. Вы его здорово отделали. Почему вы спрашиваете?

— Из сочувствия, — с хрипотцой в голосе сказал Дорнхельм. — Господин доктор Марвин определенно сожалеет о том, что он совершил. Тем более, что оба господина так давно знают друг друга. И так давно связаны дружескими узами с одной дамой.

— Какие наглые замечания! — сказал Марвин в бешенстве.

Из-за строительного шума все они были вынуждены разговаривать очень громко.

— Печально, печально, — произнес Дорнхельм.

— Что печально?

— Ваши нервы.

— С моими нервами все в порядке, господин…

— Дорнхельм.

— …господин Дорнхельм.

— Тогда я спокоен, господин Марвин.

— Перестаньте, наконец! — резко прервал их Ритт. — Хватит, Роберт! Ты бестактен. Господин Марвин потерял дочь. И по-человечески можно понять, почему у него не все в порядке с нервами. Мои искренние соболезнования, господин Марвин.

— И мои тоже, — сказал Дорнхельм. — Искренние.

Марвин не ответил.

— Господа, как вам известно, мы попросили вас прийти сюда, так как нуждаемся в вашей помощи и сотрудничестве, — сказал Ритт и вытер пот со лба. Солнце светило прямо в маленькую приемную. — Для начала мы дадим прослушать вам две магнитофонные записи.

— Что за записи? — спросил Марвин.

— Ну не будьте, Бога ради, таким резким, господин доктор Марвин! — сказал Дорнхельм. — Сейчас только магнитофонные записи. Но не здесь. Здесь слишком шумно. Есть маленькое кинопроекционное помещение, совсем близко отсюда. Там тихо. Когда вы последуете за мной…

Проходя мимо, Ритт нажал кнопку звонка на рабочем столе.

В проекционной кабине рядом с небольшим кинопроекционным помещением зазвенел зуммер. Уолтер Колдуэлл, который в одной рубашке, без пиджака дожидался здесь посетителей, склонился над большим раскрытым кофром с магнитофоном, оснащенным чрезвычайно сложной аппаратурой. Магнитофон был готов к работе. Прибор был подсоединен к громкоговорителям, расположенным справа и слева от экрана в торце кинопроекционного помещения без окон. В кабине было тихо и прохладно. Обе комнаты освещались люминесцентными лампами.

Напротив киноэкрана, у второй боковой стены отделанного темно-зеленой тканью демонстрационного помещения, под проекционным отверстием был оборудован гардероб с медными крючками, вешалками для верхней одежды, стойкой для зонтиков и большим зеркалом.

В демонстрационном помещении зеркало выполняло функцию зеркала, а в проекционной кабинке оно было окном. Уолтер Колдуэлл, изысканный, но одетый слишком уж по-молодежному и склонный к полноте агент Агентства национальной безопасности, самой засекреченной спецслужбы Америки, усталыми глазами смотрел сквозь это зеркало на пустой киноэкран, серебряная белизна которого казалась грязновато-серой.

В 1952 году было создано Агентство национальной безопасности (АНБ). Ежегодно оно собирало двадцать четыре тысячи тонн строго секретного материала, из которого большая часть уничтожалась, и лишь меньшая сохранялась. Уши АНБ были по всему миру. На огромных радио- и космических станциях, на кораблях и в самолетах. Для организации, как знали ее агенты, преисполненные чувства собственного достоинства, не существовало никаких неразрешимых случаев. При помощи самой лучшей техники они могли прослушать любой разговор, даже если он происходил за самыми толстыми стальными дверями или был зашифрован наисовременнейшими методами.

Четверо мужчин вошли в демонстрационное помещение. Колдуэлл видел их сквозь зеркало и слышал, что они говорили, через микрофон, размещенный рядом с экраном и присоединенный ко второму устройству. Марвин пожаловался на спертый, удушливый воздух, снял куртку и повесил на вешалку в гардеробе. После этого он подошел к зеркалу и нервно изучал и оценивал свое лицо. При этом взгляд его был направлен прямо в печальные глаза Колдуэлла, которые он не видел. Агент стоял напротив Марвина всего в сорока сантиметрах. Он тоже нервничал и снова думал о том, что работает на благое дело, на одно из самых лучших — предотвращение преступления или, по крайней мере, его преследование и наказание. Он вздохнул, когда подумал о том, о чем всегда думал в такие моменты: ведь кому-то надо делать эту работу, даже если порой страдают и невиновные. Речь идет о чрезвычайно многом, рассуждал он дальше, и этот Марвин виноват, я в этом абсолютно уверен. На этот раз ничто не может мне помешать, нет, я не должен бояться. О Боже, я мечтал бы, хотел бы не бояться, так как быть абсолютно уверенным не может ни один человек.

Он включил второе устройство, которое записывало все, что говорилось рядом.

В демонстрационном помещении Ритт сказал:

— Садитесь, пожалуйста, господа. Сейчас вы прослушаете магнитофонную запись разговора двух мужчин. После чего я попрошу сказать нам, узнали ли вы этих обоих или одного из них по голосу.

— Без проблем, — сказал Гонсалес.

— Минуточку! — сказал Марвин. — Не так быстро! Кто записал этот разговор?

— В настоящий момент это к делу не относится, — ответил Дорнхельм.

— И все же, кто это сделал? — настаивал Марвин. — Пока я не узнаю, кто сделал магнитофонную запись разговора, я не буду слушать ее.

— Речь идет, как я вчера сказал по телефону, о разоблачении преступлений с чрезвычайно отягчающими обстоятельствами, — сказал Ритт, стараясь говорить спокойно. — Мы просим вас сотрудничать с нами.

— Но вы ведете себя с нами не как с сотрудниками! — закричал Марвин. — Как сотрудники, мы имеем право знать, кто записал этот разговор.

— Ни в коем случае, — угрюмо и нелюбезно ответил Дорнхельм.

Марвин встал и направился к гардеробу.

— Что это должно означать?

— Я возьму свою куртку. После чего свяжусь с фрау доктором Гольдштайн, моим адвокатом. Без нее я больше не скажу ни слова. Ваше поведение, по меньшей мере странное, господин прокурор.

— А ваше? — возбужденно воскликнул Ритт. — И ваше тоже. Почему вам непременно нужно знать, кто записал разговор? Вы же даже не знаете, кто его вел!

— Прежде всего, меня интересует, кто его записал, — сказал Марвин и взглянул прямо в глаза Колдуэллу. — Могу объяснить почему. Уже продолжительное время вокруг меня суетятся американцы, которые наводят у разных людей справки обо мне. Я понятия не имею почему…

Нет? Ты не знаешь? — подумал Колдуэлл.

— …но я опасаюсь, что кто-то пытается втянуть меня в грязное дело, шаг за шагом. Сейчас, к примеру, с помощью этой магнитофонной записи.

Никаких угрызений совести, подумал Колдуэлл. А с другой стороны, что если этот мужчина, вопреки ожиданиям, на самом деле ничего не совершал… Нет! — подумал он, тяжело дыша. Не думать! Не думать об этом! Этот Марвин виновен! Виновен! Он виновен, Бог мой!

— Поэтому, если вы уж не хотите сказать это, господин прокурор, скажу я: американцы, определенное американское ведомство, одна из тайных его спецслужб записала этот разговор. Мне достаточно вашего кивка головой. Я же вижу, что все складывается одно к одному. Тогда я прослушаю пленку.

Ну, кивай же! — думал Колдуэлл. На самом деле этот Марвин столь наивен или прикидывается таковым? Не было никаких американцев, наводивших о нем справки. Это были немцы. Они работали под американцев. Не может же Марвин на полном серьезе верить, что мы настолько глупы, чтобы представляться американцами, добывая о нем информацию. Или он так и думает? Его немцы лучше знают? Уверены ли они в том, что я мог бы попасть впросак так по-идиотски? Ну, кивни же, парень! — думал он с неожиданным гневом.

Ритт немедленно кивнул, словно на сеансе телепатии.

— Ну вот, — сказал Марвин. — Давно бы так. Американская служба навязала вам пленку.

— Мы работаем вместе, — сказал Ритт, хотя и знал, что АНБ и ЦРУ отстранили на время его и Дорнхельма от дела Марвина/Хансена, чтобы беспрепятственно провести обыск дома у Энгельбрехта, о котором ничего не знали ни он, ни Дорнхельм. Ни, тем более, о результатах этого обыска. — Ну, теперь-то вы довольны? — спросил он Марвина.

— Конечно, нет, — сказал тот. — Думаю, все это является единым требованием. Господин прокурор, чего стоит такое притворство? Почему мы не имеем права увидеть американца, который, несомненно, находится в проекционной кабине и даст сейчас нам прослушать магнитофонную запись?

— Не впадайте в детство! — сказал Дорнхельм. — Вы на самом деле верите, что с агентами знакомятся?

— А, плевать! — Марвин сел. — Ставьте пленку для прослушивания.

Как это унизительно, меланхолично думал Колдуэлл, пока Ритт включал систему. Отфильтрованный от посторонних шумов электронным методом, зазвучал мужской голос. Мужчина говорил по-английски с сильным акцентом, но бегло и возбужденно:

— …германо-бразильский Договор 1975 года! Да будет вам! Да, да, да, мы хотели от вас атомной станции! Но вы навязали нам слишком многое.

— Это генерал Галера, — сказал Гонсалес.

Ритт выключил устройство.

— Что такое? — спросил он.

— Это генерал Эдуардо Галера, — повторил Гонсалес. — В военном правительстве Фируередо — с 1979 по 1984 год — он был министром.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен. Я знаю его лично, и сразу же узнал его голос. Когда была сделана запись? Или вы не имеете права говорить?

— Имею право, — сказал Ритт. — Разговор был записан на магнитофонную пленку в доме господина Галера в Бразилии девятого сентября, доктор Гонсалес. То есть две недели тому назад.

— Как так, вам же определенно запрещено говорить об этом, — сказал Марвин.

— Конечно, запрещено.

Но тебе же так хотелось об этом знать, думал за зеркалом Колдуэлл. Гордость неожиданно охватила слишком полного человека, которого отец мальчишкой чуть было не забил до полусмерти. Он был достоин похвалы. Весь дом Галеров был оборудован миниатюрными подслушивающими устройствами, — над этим поработали его люди. Все министерства Бразилии были напичканы такими устройствами. И не только министерства, не только! Миниатюрных жучков в библиотеке Галера и в других помещениях его дома парни соединили с телефонной проводкой. Все номера всех людей, которые нас интересуют, думал Колдуэлл, номера всех министров, а также параллельных аппаратов поступили в наш главный прослушивающий компьютер. И в компьютер, который был использован для прослушивания этого разговора. Он находится на разведывательном корабле, который за последнюю неделю перешел Recife. Компьютеры такой модели при помощи параболических антенн постоянно считывают информацию с телефонных проводов всех министерств и многих частных домов Бразилии. Каждое отдельное телефонное подключение сохранено как составной сигнал. Таким образом, каждый подслушивающий компьютер из десятков тысяч линий может сразу же выхватить желаемую и записать происходящий на ней разговор. Так все это просто. Это наше большое ухо стоит много миллиардов долларов.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Можно хорошо понять ревность вашего правительства. Особенно тогда, когда думаешь о том, что тогда у вас случился первый кризис в атомной энергетике и менеджеры угрожали массовыми увольнениями, если дела будут идти так же, как до этого. И тут, очень кстати, появились мы. «Бизнесом на сто лет» вы назвали тогда коммерцию…

ВТОРОЙ ГОЛОС (резко): Стоп! Вы думаете, я приехал из Бонна в Бразилию, чтобы выслушивать упреки? Вы все еще, похоже, не осознали, о чем идет речь? Говорю вам это в последний раз. Начиная с весны этого года у нас работает следственная комиссия, которая должна критически рассмотреть нелегальную практику атомной промышленности Германии. Это происходит под нажимом американцев, которые не только догадываются, но и утверждают, что в этой области ФРГ приключений больше, чем достаточно. Я здесь для того, чтобы обговорить с вами общие условия. Итак, прежде всего: однажды реакторы были поставлены вам не правительством ФРГ, а союзом электростанций «Сименс».

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: О’кей. Не от правительства ФРГ, а от фирмы «Сименс».

ВТОРОЙ ГОЛОС: Вы поставите в известность всех, кто связан с этим. Далее: договор о поставке реакторов типа B-Biblis заключили представители вашего и моего правительства.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Вы, как и я, хорошо знаете, что поставленные реакторы могут легко использоваться нами для обогащения урана и вторичной переработки.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Этому, к сожалению, нельзя помешать. Договор предоставлен следственной комиссии. Мы должны взять из него, образно выражаясь, на вооружение самое лучшее. В германо-бразильской программе, согласно договору, тем не менее, было сделано следующее: поставленные из ФРГ установки и информация должны подлежать международному контролю, а именно: Международной организации по атомной энергии в Вене.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Декретом от тридцать первого августа 1988 года, то есть десять дней тому назад, новое правительство объединило штатскую программу с военной.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Декрет был представлен комиссии.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Тогда этой комиссии также должно быть известно, что штатское, новое правительство первого сентября разогнало все германо-бразильские корпорационные фирмы, и все немецкие технические сотрудники уволены с руководящих постов.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Отлично. Пусть так будет. Дальше вы хотели — между нами говоря — срочно получить разработку обогащения урана. Вы хотели завладеть центробежным методом, хотя вам известно, что передача этого изобретения в рамках договора URENKO строжайше запрещена.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: И все-таки он передан нам. Только между нами.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Только не нами. Центробежный метод был передан вам не нами, а торговцем оружием Гербертом Энгельбрехтом. Он часто передавал вам то, что вы хотели, и он — это была самая большая заслуга…

ПЕРВЫЙ ГОЛОС (смеясь): Отдал долг природе, то есть умер. Ясно, это был Энгельбрехт. Пусть земля ему будет пухом!

ВТОРОЙ ГОЛОС: Итак, необходимо утверждать, что центробежный метод вы получили от Энгельбрехта.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС (смеясь от всего сердца): Конечно. От кого же еще?

ВТОРОЙ ГОЛОС: Если бы утверждалось нечто иное, это имело бы для правительства ФРГ политические последствия. Я уже сказал вам, что американцы обвиняют нас в том, будто мы с атомными установками, несмотря на запреты, продали также руководство по использованию поставленного материала в военных целях. Можете ли вы поклясться в том, что у вас нет утечки информации?

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Могу.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Как у вас дела с вашими атомными противниками? Людьми из движения за мир в нашей стране? Защитниками окружающей среды? Вы знаете доктора Бруно Гонсалеса?

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: А что такое с доктором Бруно Гонсалесом?

ВТОРОЙ ГОЛОС: Об этом как раз я спрашиваю у вас! Он работал на бразильское правительство.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: В министерстве экологии. Очень недолго.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Гонсалес кажется нам подозрительным. Он в курсе деталей договора?

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Нет.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Вы в этом абсолютно уверены?

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Я… э… считаю, что это исключено. Наши люди обеспечили тогда поставке наивысшую степень секретности. Возможно, Гонсалес что-то подозревает. Предполагать и подозревать он может все, что угодно, даже то, от чего ему весело. Доказательства? У него нет. Исключено!

ВТОРОЙ ГОЛОС: А если все же?

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Он в поле зрения наших людей с самого начала. Он ни к чему не получит доступ.

ВТОРОЙ ГОЛОС: А если все же?

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: При малейшем намеке на то, что он все-таки… даже при тени такого намека… он будет тотчас же устранен. Но он ничего не знает. Так что вы можете быть совершенно спокойны.

Ритт вновь остановил пленку. Второй аппарат за зеркалом, который записывал разговор в демонстрационном помещении, продолжал работать.

— Ну? — спросил Ритт, переводя взгляд с Марвина на Гонсалеса. — А второй голос? Вы узнали его?

— Боллинг, — сказал Гонсалес, который казался сбитым с толку. — Это был Питер Боллинг.

— Господин Марвин?

— Звучал, как голос Боллинга, — сказал тот.

— Что это значит? — спокойно спросил Дорнхельм. — Это был Боллинг или не Боллинг?

— Да, — сказал Маркус.

Он побледнел и занервничал.

— Господин Марвин! — произнес Дорнхельм. — Господин Гонсалес выглядит уверенным в себе, а вы — неуверенным.

— Нет, — сказал Марвин. — С полной определенностью сказать не могу. Звучит, черт возьми, как голос Боллинга. И все же…

— И все же?

— Ну ты и подлец! — думал Колдуэлл за зеркалом.

— И все же… я… не могу поклясться в этом. Да, это был его голос. Но что-то было… было другим. Я не могу сказать что.

— Хотите прослушать пленку еще раз?

— Это уже все?

— Нет. Разговор продолжается.

— Я… я не могу объяснить, почему не могу с уверенностью сказать: это был голос Боллинга. Я сразу же сделал бы это, если был бы в этом совершенно уверен.

— А будете ли? — улыбнувшись, спросил Дорнхельм. — Как дело пойдет дальше — что за смысл лгать?

— Я давно уже знаю, что при этой поставке был обойден закон.

— Вы это давно уже знаете?

— Послушайте! Я был тем, о чем говорил Боллинг. Это страшно взволновало его… и меня… Мы вместе хотели…

Марвин осекся.

— Что вы хотели вместе? — спросил Ритт.

— Неопровержимо доказать этот скандал. Мы сейчас документируем и другие скандалы, чтобы информировать о них как можно больше людей. Это предполагалось сделать одной из тем для документального сериала. Сейчас Боллинг пропал. Почему? Я этого не знаю. Никто из нас не знает этого.

— Может быть, в дальнейшем он сам хотел режиссировать, — радостно произнес Дорнхельм.

— На самом деле, нет никакого повода для веселья, — зло сказал Марвин. — Его, возможно, нет в живых. А убрали его за то, что он слишком много знал.

— Только, пожалуйста без мелодраматизма, — сказал Дорнхельм.

Марвин почти с ненавистью посмотрел на него.

— Это не мелодрама, господин старший комиссар. Людей убивают за то, что они слишком много знают, не правда ли? Разбирают меня по косточкам. Несчастный служитель тюрьмы предварительного заключения. И моя… — Он прервался, посмотрел в зеркало, обернувшись к невидимому человеку, — …и моя дочь! — закричал он. — Моя дочь. Ей я тоже рассказал об этом. Со мной тоже должны были расправиться, как и с ней, там, в Альтамире, теперь я это знаю точно. Но им это не удалось. Во второй раз. Я живой труп. В следующий раз они попадут в цель. Терпеть неудачу так долго они не будут. Так не бывает…

— Господин Марвин, — сказал Ритт. — Мы только начинаем расследование этого дела. Я разделяю ваш гнев и ваше горе. Все мы. Еще раз, перед тем как начать прослушивать пленку дальше: это был голос Боллинга?

— Он звучал так, — сказал Марвин, — как будто был на самом деле его… Просто не совсем уверен.

— Вы абсолютно уверены, доктор Гонсалес?

— Я абсолютно уверен, господин Ритт.

— Тогда другой вопрос: знали ли вы, что была создана бразильская атомная бомба?

Гонсалес не ответил. Однако кожа его лица, обычно оливкового цвета, стала бледной, как у покойника.

— Вам это было известно, доктор Гонсалес? — спросил Дорнхельм.

Молчание.

— Доктор Гонсалес!

— Нет, — выдавил тот.

— Доктор Гонсалес, — сказал Дорнхельм очень медленно и очень спокойно, — я спрашиваю вас еще раз: знали ли вы о том, что бразильское правительство создало атомную бомбу?

Последовала долгая пауза.

— Да, — произнес Гонсалес.

— Вам это известно? — спросил Ритт.

— Да.

— Но сначала вы сказали, что якобы ничего не знали.

— Я солгал.

— Почему вы солгали?

— Из страха.

— Страха?

— Да, страха. Вы слышали, что сказал Галер: я умру тотчас же, если появится хоть какое-нибудь доказательство того, что я что-то знаю. А что же будет тогда с моей женой и ребенком?

— Никто ничего не узнает, — сказал Ритт. — Успокойтесь, доктор!

За зеркалом Колдуэлл кусал губы. У меня на пленке записано каждое слово, думал он. Я могу дать пленке ход. Она, конечно же, будет использована в качестве вещественного доказательства против Бонна. Будут ли при этом защищать Гонсалеса? Можно было бы сделать это. Будут это делать? Он невиновен? Кто знает правду о Гонсалесе и его жене? Коснется ли меня вновь одно из этих дел, перед которыми я испытываю такой ужас?

С опущенной головой неподвижно сидел Гонсалес. Шевелились только его губы. Марвин, не отрываясь, смотрел на Ритта. Тот не отводил взгляда. Дорнхельм изучал ногти. Было заметно, что они ему нравились.

А за зеркалом молился Уолтер Колдуэлл:

— Господи, сделай же так, чтобы я помогал бороться только со злом, предотвращать несчастье! Сделай так, чтобы я не приносил вреда невиновным. Ни сейчас и никогда больше впредь! О, Боже милосердный, пожалуйста!

Марвин сказал:

— Я могу прослушать всю пленку до конца? У меня нет оснований заявить о том, что здесь делает Боллинг, если это на самом деле Боллинг. Я совершенно сбит с толку и растерян.

Да? Вот что с тобой происходит? — думал Колдуэлл. А Гонсалес? Он говорит, что поначалу из страха скрыл то, о чем знал. Я тоже боюсь. Разве страх — это преступление? Кто осудит? Только АНБ? Он печально опустил голову.

Магнитофонная пленка прослушивалась дальше.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Что вы заявите официально?

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Ультрацентрифуги мы использовали потом в нашей программе «Подводные лодки с атомным приводом». Все в порядке. Но атомная подводная лодка не является атомным оружием. Мы сами создали свою собственную ультрацентрифугу, которая имеет свое местонахождение, степень ее обогащения известна, более об этом я не могу сказать. Важно то, что эта центрифуга на сто процентов бразильского происхождения.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Отлично.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Мы всегда придерживаемся того мнения, что наша машина представляет собой нечто совершенно иное, чем немецкая центрифуга. Кое-что скажу еще. Наши люди были за границей, целая команда, они изучали это, и так далее, и тому подобное.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Хорошо.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Мы не хотим создавать огромный арсенал атомных бомб. Но Бразилия должна иметь бомбу. Нам не нужно состязание в беге, бомба должна служить сигналом устрашения: если вы будете нас провоцировать, то мы взорвем ее. Предположим, начнется новая мировая война. Двадцать девять процентов бразильской внешней торговли осуществляется при помощи флота. Что произойдет? Либо Бразилия вступит в войну и США выступят в качестве защищающей державы — но они будут защищать прежде всего свои собственные интересы. Тогда мы должны сказать: «Господа, мы не хотим ввязываться в эту войну, но свой торговый флот мы будем защищать, мы будем конвоировать свои корабли. Оставьте, пожалуйста, наши корабли в покое, иначе мы нанесем удар!» Я думаю, что это достаточно логично.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Достаточно логично!

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: У меня еще вопрос.

ВТОРОЙ ГОЛОС: Пожалуйста.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Как далеко отсюда Карлсруэ?

ВТОРОЙ ГОЛОС: Я не понимаю…

Марвин поднялся и внимательно посмотрел на колонки громкоговорителей по обеим сторонам киноэкрана.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС: Вы, конечно, понимаете!

ВТОРОЙ ГОЛОС: Я на самом деле не понимаю вас…

— В начале девятнадцатого столетия, — приблизительно в это же время говорил Вольф Лодер, — в Англии существовал еще детский труд, например, на горных заводах. Штольни в то время строились настолько высоко, что работать в них могли только дети. Довольно часто вода затапливала штольни, и их осушали при помощи паровых машин. Дело это было рискованным, так как машины часто взрывались и многие дети погибали. Этот факт взволновал сердце благочестивого человека пастора Штирлинга. Пастор Штирлинг сказал не как Карл Маркс: «Надо изменить систему», но: «Необходимо изменить машины, чтобы не так много детей отправлялись к Господу Богу раньше, чем это им предписано».

— Вы циник, — сказала Валери Рот. — Кто бы мог подумать?

— Я не циник, фрау Рот.

— Но, может быть, идеалист, господин Лодер?

— И что тогда?

— Очень часто идеалисты и циники — смертельно опасные люди. Вы же — нет. Вы радостный идеалист. Самое время для того, чтобы мы оказались у вас. Я бы даже сказала драматургически точно, что вы и солнечная энергия появились как позитивный момент в истории именно в этом месте осмысления событий. Рассказывайте же дальше о добром пасторе Штирлинге, господин Лодер!

— Доброму сердцу пастора Штирлинга, — сказал физик с блестящими голубыми глазами, — были близки то ли дети, то ли владельцы шахт. Всякий раз его протест против использования паровых машин в штольнях оставался неуслышанным, но в 1816 году ему удалось, хвала Господу, создать нечто новое. Его устройство было простым. Оно состояло из заполненной газом трубки и двух колб. Один конец трубки сильно нагревался, другой — сильно охлаждался. Таким образом, создавалось повышенное и пониженное давление, и колбы двигались туда и обратно. Эти движения передавались на коленчатый вал. Во времена доброго пастора коленвал соединяли с насосом, который полностью высасывал воду из затопленных штолен. Сегодня коленвал можно, к примеру, соединить с генератором, и он…

— …будет вырабатывать ток, — закончил Гиллес. Лодер улыбнулся ему.

— Именно так! Если от большого солнечного зеркала собранные в пучок лучи направить на конец трубки мотора Штирлинга, то он нагреется. И если другой конец охлаждать, то непосредственно получается электрическая энергия, безо всяких окольных путей, из солнечной энергии. Даже без водорода. Это было бы идеальным решением. Но таким, к сожалению, не является.

— Так как функционирование предполагает, что солнце светит всегда, — сказала Валери.

— Верно. Но мы беспредельно счастливы, что добрый пастор Штирлинг изобрел свой мотор. Сейчас я объясню вам почему.

С улицы доносился смех. На большой парковой лужайке стоял пожилой седовласый мужчина, окруженный группой сотрудников.

— Мой отец, — сказал Лодер. — Сейчас он демонстрирует наше изобретение. Сегодня — для русских и японцев. Почти каждый день к нам приезжают политики и ученые со всего мира, убежденные в том, что, согласно современному уровню знаний, только солнечно-водородная технология гарантирует не ограниченный во времени и экологически безопасный источник энергии.

Валери Рот сказала:

— Послушайте, господин Лодер, я немного в курсе проблем солнечной энергии. Несколько лет вместе со своим дядей профессором Ганцем я работала в Физическом обществе Любека. Ну, поскольку я обязана заменять Боллинга, то я более интенсивно занялась вопросами солнечной энергии. И при этом мне показался ясным еще один момент: безразлично, каким способом вы высвобождаете с помощью солнечной энергии водород и преобразуете его в солнечную энергию — вам постоянно будет требоваться водород.

Лодер, улыбаясь, взглянул на нее.

— Я знаю, что выгляжу смешно, — сказала она с легкой агрессивностью.

— Что?

Лодер был обескуражен.

— С одним карим и одним голубым глазом, — сказала Валери. — Вы все заметили это. Но никто об этом не говорит. Чрезвычайно тактично. Это случается с такой рассеянной и суетливой бабой, как я! Как только я услышала, что вы уже сегодня ждете меня, в страшной спешке я собрала вещи и уехала. В спальном вагоне до Базеля. Проснувшись утром и вставляя линзы перед зеркалом, я обнаружила неприятность. Собираясь в дорогу, спеша и волнуясь, я схватила линзы разного цвета. — Она рассмеялась. — Кинулась в Базеле к одному оптику, прежде чем взять такси до Бинцена. Вечером будут готовы контактные линзы одного цвета. Голубые. Я говорю это для того, чтобы никто из вас не подумал, что я сошла с ума.

Она вновь громко рассмеялась.

Изабель тихо сказала Гиллесу:

— Что же это за человек, который носит контактные линзы разных цветов и может менять цвет своих глаз по собственному разумению?

— Однажды я уже сам задавал себе этот вопрос, — прошептал он. — Что это за женщина?

Мать этой женщины была очень красива и в Третьем рейхе очень несчастна, потому что ненавидела нацистов так же, как и ее родители. Родители жили в Мюнхене. Маргот, так звали мать родившейся в конце войны Валери, работала физиком в институте Кайзера-Вильгельма в Берлине. У нее было несколько любовников, но ни одного из них она не любила, потому что среди них не было ни одного, кто также ненавидел бы нацистов, с кем она могла бы совершенно открыто говорить о своей печали и о своем гневе.

В одной компании она повстречала мужчину в униформе стрелка вермахта Германии, выглядевшего жалким, бедным и растерянным, с перевязанной головой и правой рукой на повязке. Это была шумная компания, где было много кавалеров «Рыцарского креста», руководителей оборонной экономики и молодых женщин. Хозяйка дома, довольно подозрительная дама, часто устраивала подобные вечеринки. Офицеры и бюрократы от партий и профсоюзов всегда приносили с собой изысканные деликатесы, шампанское и французский коньяк, даже в 1944 году.

Одна подруга взяла Маргот с собой, она больше не могла смотреть, как та пряталась в своей лаборатории. Вечеринка, конечно, была для Маргот катастрофой — из-за мужчин, к которым она испытывала отвращение. До тех пор, пока не обратила внимание на жалкого стрелка в запятнанной форме, которого привел друг. Постепенно они разговорились. Его звали Франц Рот. Два года назад его мать-коммунистку повесили в Плетцензее, он появился здесь прямо с улицы принца Альберта. Там, в гестапо, он пробыл в заключении три недели, подвергаясь постоянным допросам и пыткам.

Франц Рот сказал:

— Может, пойдем к вам?

— Да, — произнесла Маргот.

В эту ночь не было британских бомбардировщиков, и им удалось послушать в квартире Маргот информационную передачу радиостанции «ВВС» на немецком языке, и когда мужской голос объявил: «Говорит Лондон! Говорит Лондон! Говорит Лондон!» — Маргот была счастлива с избитым мужчиной, разделявшим ее взгляды, как никогда в жизни до сих пор. С этой минуты началась ее самая большая любовь. Любовь так многообразна в своем проявлении!

С тех пор оба не расставались больше ни на один день. Офицер, занимавший высокий пост в берлинской территориальной комендатуре, друг семьи Рот еще со счастливых времен, добился того, чтобы Франц остался в Берлине. Маргот позаботилась о том, чтобы он отдохнул и вновь обрел силы. Лишь через три месяца после знакомства они начали спать вместе. Любовь стала еще сильнее. Но началась она в ту ночь, когда они вместе слушали Лондон.

Франц рассказал, что работал режиссером и до 1939 года ставил на театральных подмостках спектакли. После войны он хотел бы опять начать работать по профессии. Маргот очень этому радовалась. Любовь помогла ей пережить боль, когда в конце 1944 года при бомбежке погиб ее отец. В 1945 году она месяцами скрывала Франца в разных местах, потому что его разыскивало гестапо. В ночь с восьмого на девятое мая они опять сидели перед радиоприемником в квартире Маргот и слышали, как диктор сказал: «Рейх Германии безоговорочно капитулировал. Война закончена!»

Потом слушали в этой передаче «ВВС» Девятую симфонию Людвига ван Бетховена. И, плача от счастья, держали, друг друга за руки.

Летом 1945 года Маргот и Франц поженились в разрушенном Берлине. В начале сентября она сообщила ему, что беременна. В то время голода, руин и эпидемий рожать ребенка было опасно. И Маргот спросила своего мужа, надо ли рисковать. На ее счастье, он сказал: «Ты должна родить ребенка! Наш ребенок, подумай только, Маргот! Сейчас, когда война закончена… Если ты избавишься от него, я больше никогда не взгляну на тебя». Ребенок умер во время родов. Маргот пережила тяжелый сепсис.

На грани жизни и смерти, с температурой выше сорока одного градуса на больничном подоконнике она часами беседовала с каким-то скорняком о том, сколько может стоить ее единственная шуба. Ей нужны были деньги, чтобы врачи могли купить ей на черном рынке пенициллин. Скорняк, в конце концов, заплатил лишь ничтожную часть от истинной стоимости шубы. На эти деньги врачи купили на черном рынке пенициллин, и пенициллин спас Маргот жизнь. Прошли месяцы, прежде чем она вновь почувствовала себя здоровой, и годы, чтобы она снова могла позволить себе забеременеть. В 1949 году родилась Валери. Как счастлива была тогда Маргот! Началось новое время, у нее был муж, которого она любила, ребенок, которого она любила, Францу снова было разрешено работать режиссером, ах, прекрасная жизнь, прекрасный мир!

Франц не начал работать режиссером, хотя получил много предложений. Франц был необыкновенно образован, умен, обаятелен, владел шестью языками — но, как оказалось, абсолютно неприспособлен к жизни. Он просто не мог работать. За что бы он ни брался, ничто не удавалось. Все его попытки были обречены на провал.

Когда Валери едва исполнился один год, Франц Рот оставил жену и ребенка и поехал в Рим. Там работал один известный режиссер, с которым он учился в школе. В Риме Франц познакомился с молодой актрисой. Когда ее пригласили в Голливуд, он последовал за ней. Больше Маргот его не видела, пару раз слышала о нем и о той актрисе, но потом никто не мог ей сказать, почему и куда вдруг пропали оба.

Всю свою любовь Маргот отдала маленькой Валери. И всегда, когда кто-то плохо говорил о Франце, Маргот страстно защищала его. Он был добрым, но, к сожалению, слабым и неприспособленным к жизни человеком. Что он мог бы сделать?

Маргот опять работала физиком. Она старалась, чтобы юность Валери была счастливой. Она дала ей самое лучшее воспитание, отдавала на обучение в самые лучшие школы.

И Валери не обманула ее ожиданий, вознаградив усилия матери. Она всегда была лучшей ученицей, а позже — студенткой своего курса в университете, в котором, как и ее мать, изучала физику.

В двадцать два года она переехала в свою собственную маленькую квартиру, но регулярно навещала мать. Валери влюбилась в студента-математика и была счастлива. Она забеременела от него, после чего студент сразу же исчез. Само собой, ребенка она не родила.

Долгое время она была очень несчастна. Потом опять влюбилась. В адвоката. Он был женат и клялся, что разведется. Этого он так никогда и не сделал. У него было двое детей, которым он был нужен, Валери поняла это. Лишь через два года она познакомилась с новым мужчиной. Врачом. На этот раз идиллия продолжалась три года. Через три года Валери выяснила, что врач работает на секретную службу Чехии, и ее, пока они любили друг друга, использовали в опасных для жизни миссиях, о которых она не имела никакого понятия. На ее счастье, ничего не произошло. Когда она вызвала его на разговор, он стал угрожать ей доносом немецким властям, если она выйдет из игры. Она отказалась помогать ему. Он донес. Реакция немецких властей была разумной. Они взяли Валери под свою защиту. Врач исчез, когда за ним пришли.

Итак, в жизни Валери было трое мужчин, которых она любила от всего сердца. Все трое обманули ее, злоупотребили ее доверием и покинули ее. Четвертый, которого она после продолжительного одиночества и смерти ее матери в Берлине, полюбила особенно страстно, был оптиком. Он говорил Валери, что из-за толстых линз очков — она была крайне близорука — она выглядит очень непривлекательно. Комплексуя и боясь, влюбленная в этого мужчину, она начала носить контактные линзы. В то время они назывались стеклами, вставляемыми в глаза, и находились в стадии разработки. Вставлять и вынимать их было мучительно больно. Глаза Валери воспалялись от постоянного раздражения и мелких частичек грязи и, в конце концов, она заработала конъюнктивит. Конъюнктивит был столь опасен, что ей пришлось лечь в клинику на операцию. Когда через два месяца она вернулась из клиники, оптик переселился из Берлина во Франкфурт, чтобы жениться на молодой женщине, с которой он — живя с Валери — тоже имел отношения несколько лет.

Это произошло в то время, когда Валери начала работать у своего дяди профессора Герхарда Ганца в Физическом обществе Любека. Теперь она знала, что любовь — это самое жестокое и страшное несчастье, которое может произойти с человеком, и она решила, что никогда больше не будет любить, никогда. Она носила контактные линзы и была в них так же несчастлива, как и с мужчинами, — но все же продолжала носить их.

Голубоглазый Вольф сказал:

— Вы правы, фрау Рот, до сих пор, чтобы извлекать из солнечной энергии электрическую энергию, постоянно требовался новый водород. Мы с отцом разработали модель, в которой водород требуется всего один раз — и его можно использовать снова и снова.

Он стоял у школьной доски. Снаружи на большой лужайке вновь громко рассмеялись русские и японцы над тем, что сказал его отец.

— Всего лишь раз? — переспросила Валери Рот. — Так не бывает.

Лодер засмеялся.

— Нет, нет, бывает, фрау Рот! — И повернулся к Экланду. — Вы, конечно, снимете установку — она стоит на улице. Но сейчас там такая суматоха. Пока я отображу суть проблемы на доске, хорошо?

— Хорошо, — сказала Валери.

— Прежде чем начну рисовать, — сказал Лодер, — хочу решительно развеять миф обо всем. В принципе, это совсем просто. Возьмем, к примеру, холодильник! Внутри него находится вещество, которое испаряется — раньше это был аммониак. Нам нужна электрическая энергия для того, чтобы превратить вещество в газообразную форму, но выходить оно не должно, нам оно еще нужно. Поэтому нужна замкнутая система. Что происходит, когда вещество преобразуется в газ?

— Оно охлаждается, — сказал Гиллес.

— Верно, — подтвердил Лодер. — Оно охлаждается. Для того чтобы холодильник продолжал работать, мы должны вновь разжижать газообразное вещество — в старых аммиачных системах для этого вдоль задней стенки холодильника проходили трубки, — и весь процесс мог начинаться сначала. Нечто подобное называют циркуляцией. Мы с отцом с самого начала задумывались о такой циркуляции для водорода. При этом нам сразу же вспомнились химические соединения, которые называются гидридами. Если вам так хочется, то вода — это гидрид. H₂O. Два атома водорода соединены с атомом кислорода. Среди металлических гидридов гидрид магния уже давно известен, как высокотемпературный гибрид с самой высокой энергетической плотностью.

Он написал на доске: MgH₂.

— Профессор Богданович из Макс-Планк-института исследования угля в Мюльхайме, в Руре разработал особый тип гидрида магния: каталитический.

— Что значит каталитический?

— Нормальный гидрид магния при нагреве отдает водород, но очень медленно, слишком медленно для достижения нашей цели. Каталитический гибрид магния отдает водород очень быстро. Великолепно для наших целей. И вот мы попытались придумать циркуляцию — как в холодильнике. Циркуляция для однократного использования водорода. — Он начал рисовать на доске. — Это, — говорил он, начиная в левой части доски, — одно из наших зеркал, с помощью которых мы улавливаем солнечный свет. Мы фокусируем солнечные лучи зеркалом и направляем их в этот баллон со сжатым газом. — Он нарисовал прямоугольную коробку. — Здесь, внутри, становится очень жарко, правильно? — Он сделал набросок второй, большей по размеру коробки, которая соединялась с первой. — Наш аппарат имеет еще один баллон со сжатым газом, который мы заполняем порошкообразным гидридом магния. — Он нарисовал во второй коробке множество кружков и точек. — Так… изображено, конечно, примитивно… Когда температура в первой емкости достигает наивысшей степени, то и стенка, примыкающая ко второй емкости, тоже становится очень горячей. Затем очень жарко становится и во второй емкости. Настолько жарко, что этот жар, к примеру, мы можем использовать для приготовления пищи, или, что намного важнее, для приведения в действие…

— …генератора, — сказала Изабель.

— Верно. — Несколькими штрихами Лодер набросал машину, примыкавшую ко второй коробке. — И вырабатывать электрический ток. Таким образом, мы можем достичь многих целей. И того, что происходит в заполненной магнием емкости, но и еще кое-чего.

— Водород вытесняется из порошка, — сказала Валери.

— Да, — сказал Лодер, — водород вытесняется. И очень быстро, уже при пятисот градусах Цельсия… А что с газообразным водородом? — Он счастливо, как ребенок, рассмеялся. — Сейчас наступитего очередь. К емкости с гидридом магния мы присоединили трубку… — он изобразил это графически. — У трубки есть вентиль, чтобы открывать и закрывать его, — он нарисовал вентиль. — Сейчас он в открытом состоянии. Таким образом газообразный водород может выходить через трубку… — Он что-то неразборчиво написал, — …во вторую емкость… — Он нарисовал вторую коробку, — …и эта емкость наполнена стружками другого металла, титана… — Он изобразил большое количество точек. — Мы оставляем вентиль открытым до тех пор, пока весь водород не вытеснится из гидрида магния и не переместится в другую емкость. Тогда мы заканчиваем процесс. Что сейчас происходит?

— Сейчас, — сказала Валери, — газообразный водород, по всей вероятности, соединился с другими металлическими стружками, титаном, в химическую субстанцию.

— Совершенно верно. Высвобожденный водород входит в новое соединение с титаном — возникают гидрид титана и опять тепло, немного, для нагрева воды. И автоматически водород гарантированно и компактно накапливается здесь. Сейчас вентиль закрыт. С помощью жара мы можем производить ток, горячую воду, приводить в действие машины, слушать радио — просто все. В зависимости от размера аппарата и от того, как много мы задействуем аппаратных блоков, мы можем использовать, конечно, систему и на заводах для приведения в действие тяжелых и больших машин… Но вот наступает ночь, — сначала он нарисовал солнце, потом стер его и нарисовал серп луны. — Теперь мы открываем вентиль. Водород устремляется обратно к магнию, вновь соединяется с ним в гидрид магния, возникают высокие температуры. И одновременно титан автоматически охлаждается — при удалении водорода он отбирает тепло у окружающего воздуха. Что можем мы сделать с возникшим холодом? Ну, к примеру, мы сможем с его помощью привести в действие холодильник, — он присоединил к правой коробке схематически нарисованный холодильник. — Другими словами, мы можем сделать все, что захотим.

— Действительно, — сказала Валери.

— И наступает следующий день, — продолжил Лодер. — Всю ночь напролет водород перетекал от титана в магний и при этом создавал холод, электрический ток и тепло для приготовления пищи. И вот игра начинается сначала. Солнце вновь своими лучами нагревает гидрид магния, загоняет водород обратно к титану, вновь начинает работать мотор, вновь появляется тепло для приготовления пищи и производится теплая вода. Водород — все тот же водород, фрау Рот, — переходит от магния к титану. На следующую ночь — обратно. На следующий день — опять в другом направлении… И мы получаем то, что хотели — а именно циркуляцию одного и того же кислорода.

— Поздравляю! — произнесла женщина с одним коричневым и одним голубым глазом.

— И все это функционирует практически без энергетических потерь, — сказал Лодер. — Вполне допустима транспортировка большого числа наших аппаратов по железной дороге с юга на север, где солнца крайне мало или нет вообще, а затем обратно на юг, где солнца много, чтобы вновь зарядить системы.

С лужайки вновь донеслись смех и возгласы.

— Смотрите, — сказал Лодер. — Мой отец поставил бутылку шампанского в холодильник рядом с емкостью, наполненной стружками титана. И бокалы. Бокалы и шампанское сейчас холодны, как лед. Именно! Как раз сейчас они и пьют шампанское!

— Все это замечательно, — сказала Валери и опустила голову. — Но только на бумаге. Все эти солнечные системы находятся в стадии разработки…

— Вы не правы! — воскликнул он пылко. — Многие уже работают, в основном, в Америке.

— Но они еще слишком дорогостоящи… они еще не получили признания у специалистов. Вы сами говорите, что в своей работе натыкаетесь на всякого рода препятствия. Это не малодушие, поверьте мне, это реализм, который и заставляет меня задать вам вопрос: не опоздали ли вы со своим изобретением? В 2040 году…

Лодер прервал ее со страстью в голосе, которая заставила всех насторожиться:

— В 2040 году этот мир станет прекраснее, чем был до сих пор!

— Вы на самом деле верите…

Валери умолкла, так как Лодер громко продолжал говорить дальше.

— Прекраснее, да! Мы не у финиша. Мы — на старте. Вы, по-видимому, не знаете, фрау Рот, но вы обязаны знать это: во всем мире, на всех континентах, ученые и целые поколения не запятнанных ни в чем политиков давно уже создали глобальную сеть спасения. Эти люди готовы в любое время поддержать тех, кто из-за своей нерешительности или падении на дно жизни не знают, что делать дальше, и вынуждены отвечать за свою несостоятельность. Эти люди по всему свету прилагают для этого все усилия. Не все удается безукоризненно и гладко. Но они сделают это!

Глаза Лодера сияли, щеки раскраснелись.

— Я же только что сказала вам, что вы идеалист, — сказала Валери Рот.

— Но не фанатик, — произнес он. — Всего лишь один пример: только что в Америке состоялась конференция по энергетике крупных энергетических концернов и властей. Да, но за четыре дня до этого прошла контрконференция — «Зеленая конференция»! И ничего нельзя сделать с нашими зелеными группировками, которые, к сожалению, раздирают противоречия. Первоклассные профессионалы со всего мира встретились здесь, чтобы, фигурально выражаясь, плести сеть дальше. Знаете, что кроме всего прочего решили эти профи? Они хотят выступать в Америке настоящей партией — наряду с республиканцами и демократами. Как полноценная партия.

— И они имели бы самые большие шансы, — сказала Валери, — там, при такой политической неустроенности. Я была в США перед тем, как президентом стал Рейган. И видела сотни, тысячи наклеек и приколотых кнопками везде, где только можно, листовок, на которых было написано: «Don’t vote — you only encourage them!» — не выбирайте, вы только поощряете их! Совершенно ясно, кто подразумевался под местоимением «они». За них проголосовал всего лишь сорок один процент избирателей.

Лодер взглянул на Гиллеса.

— Это должно волновать и вас: показать в своей книге, как устроен этот мир незадолго до падения в бездну — и как вдруг везде появляются другие, новые, разумные люди, которые сделают мир справедливей, лучше, чем он был до сих пор.

— Да, — сказал Гиллес. — Очень острая тема.

С улицы снова раздался хохот. Немцы, японцы и русские еще раз чокнулись бокалами, полными шампанского, охлажденного в магниегидридном солнечном устройстве.

Франкфурт.

Для прослушивания была поставлена другая кассета. Прослушивались…

ГОЛОС МАРВИНА: Эрих, это Маркус. Итак?

ВТОРОЙ ГОЛОС: Послушай-ка…

ГОЛОС МАРВИНА: Я же сказал, что буду сегодня звонить. Ты на почтамте, я тоже на почтамте. Никто не сможет подслушать. Ну же!

ВТОРОЙ ГОЛОС: Итак, они отправили двести сорок. Недостаточно много. Но с двумястами сорока одним они продвинулись вперед. Сильно продвинулись.

ГОЛОС МАРВИНА: Насколько же это сильно продвинулись?

ВТОРОЙ ГОЛОС: Настолько, что они могут ввести это в действие. И критическая масса, действительно, находится значительно ниже плутония.

ГОЛОС МАРВИНА: Ну, дружище! Вот это да!

ВТОРОЙ ГОЛОС: Так и есть на самом деле.

ГОЛОС МАРВИНА: Сейчас они у нас есть. Пока!

ВТОРОЙ ГОЛОС: Пока!

Раздался звук повешенной трубки. Потом слышны были лишь помехи связи. Ритт выключил магнитофон. Перед зеркалом вновь появился Колдуэлл. Давайте послушаем, что скажет парень. Записывающее устройство работало.

Гонсалес взглянул на Маркуса Марвина, бледный, с открытым ртом. Никто не говорил ни слова.

— Ну! — наконец сказал комиссар Дорнхельм. — Это был все-таки ваш голос, господин Марвин — или?

— Это был мой голос, — сказал Марвин.

Он казался очень невозмутимым, почти безразличным ко всему. Нервы, подумал Колдуэлл, наблюдавший за ним. Похоже, что парень нервничает.

— А другой голос? — спросил Ритт, державший в руке отпечатанный лист бумаги.

— Вы же знаете! — сказал Марвин. — Американцы тоже знают это. Чего же вы еще хотите от меня?

— Мы хотим, чтобы вы назвали имя человека, с которым вы говорили по телефону.

Марвин пожал плечами.

— Доктор Эрих Хорнунг. Физик Центра ядерных исследований в Карслруэ. Старый друг с тех времен, когда я работал в органах надзора в министерстве экологии. В годы, когда я был идеалистом. Идеалистически настроенным по отношению к атомной энергии. Довольны?

— Ну, ну, ну, — сказал Дорнхельм. — Никаких причин дерзить.

— Кто дерзит?

— Господин Марвин, этот разговор состоялся двадцать седьмого августа в шестнадцать часов тридцать пять минут среднеевропейского времени. Со сто тридцать пятого почтового отделения в Рио-де-Жанейро, — сказал Ритт. — Это так?

— Я не смотрел на часы.

Вот бестия! — подумал за зеркалом Колдуэлл. Неслыханная бестия этот малый. Ах, что этот малый — все правительство. Подумаешь, обижено. Они не говорят ни одного слова правды. Большое немецкое честное слово!

Ритт посмотрел на листок в своей руке.

— Физик доктор Эрих Хорнунг говорил с сорок третьего почтового отделения в Карлсруэ. Вы часто звонили ему туда?

— Часто! — ответил Марвин. — Несколько раз. Да, именно так. Потому что я, идиот, не подумал, что нас могли прослушивать, если Эрих часто ходил в это почтовое отделение.

— Именно так, — сказал Дорнхельм. — Поскольку американцам было известно, что Хорнунг в Карлсруэ всегда ходил в сорок третье отделение, там прослушивались все разговоры, включая и заокеанские. Компьютер записывал на пленку не все, а только лишь те разговоры, что были зашифрованы под ключевым словом «атом», именами вас обоих и Центром ядерных исследований.

— Да, — с горечью в голосе сказал Марвин, — у американцев по всей ФРГ достаточно подслушивающих устройств, — он зло рассмеялся. — В свое время в министерстве экологии я свято верил в силу атома. Тогда я понятия ни о чем не имел. Если бы тогда мне кто-нибудь рассказал, что происходит в Карлсруэ или где-нибудь еще, я бы влепил ему пощечину. И лишь в Америке, в атомной резервации Ханворда, у меня открылись глаза — я понял все. Дальше — больше. Намного больше, — он наморщил лоб. — Надеюсь, что все, что я сейчас говорю, записывается на пленку, да?

— После чего вы можете принять яд, — сказал Дорнхельм. — Почему?

— Потому что мне сейчас нужно кое-что выяснить: Боллинг, Хорнунг и я уже давно убеждены в том, что может быть создана немецкая бомба. Но у нас было всего лишь убеждение, но никаких окончательных доказательств. Пока никаких.

Это все еще уловка? — думал за зеркалом во вновь подавленном состоянии Колдуэлл. Или я чего-то не понимаю? Я буду, конечно, передавать все. Но я так мало знаю об этом Марвине. Они говорят лишь самое необходимое и отсылают прочь. После этого опять ничего не слышно. Все проходит через каналы, по команде, в служебном порядке. Я хочу делать только правильное, Господи, никому не хочу вредить. Проклятье, думал он, всегда с Германией одно только зло.

— Я думаю, что необходимо в моем рассказе коснуться истории, — сказал Марвин. — Так мне будет удобнее подойти к информации о Карлсруэ, Хорнунге и двести сорок первом трансуране.

— Смелее же! — сказал Дорнхельм.

Марвин встал, подошел к зеркалу и заговорил с ним.

— Итак немного истории, — сказал он. — Уже при Киссинджере правительство Германии сделало все возможное, чтобы ослабить договор о запрещении атомного оружия. Когда в конце 1969 года он наконец-то был подписан, немецкие политики его более чем ослабили. Франц Йозеф Штраус представил договор в самом черном свете, как беду, поскольку он ставил в невыгодное положение правительство Германии. Быть может, вы знаете, что сказал ему его друг Генри Киссинджер? Нет? «You are nuclear obsessed». Вы помешаны на атомной проблеме, — сказал Киссинджер. Сам Штраус рассказывал. Как же выглядел подписанный договор? — неожиданно прямо в зеркало прокричал Марвин.

— Успокойтесь! — сказал Ритт. — Вы должны успокоиться!

— Успокоиться? Я должен волноваться до тех пор, пока мне кто-нибудь не возразит.

Три человека перед зеркалом и один за зеркалом смотрели на него, не говоря ни слова.

Марвин пошел в атаку на Дорнхельма:

— Что? Почему вы так на меня уставились?

— Я размышляю.

— О чем?

— Опасаться ли мне, — медленно сказал Дорнхельм, — что вы сейчас снова начнете буйствовать, господин Марвин. Вы действительно и достоверно найдете доказательство того, что существует атомная немецкая бомба?

— Вы…

— Минуту! Я еще не закончил. Вы говорите, что уже давно убеждены в возможности создания бомбы, однако вы не имеете окончательных доказательств.

— Пока не имею, господин Дорнхельм. Пока нет!

— Пока нет. Это правда или вы добиваетесь этим повторенным заявлением, чтобы мы поверили, что у вас нет никаких — пока никаких — доказательств чего-нибудь другого?

— Чего именно?

— А того, что у вас нет никаких доказательств лишь потому, что немецкой бомбы быть не может. Другими словами: может быть, у вас есть даже задание Бонна, — в случае, если бомба действительно есть, — помочь скрыть этот факт?

— Это настолько подло и бесчестно — сказал Марвин, — и вместе с тем настолько глупо, что я не буду отвечать.

— И вы абсолютно правы, — сказал Дорнхельм.

— Что?

— Вы совершенно правы в том, что можете не отвечать на мой вопрос.

— А зачем же вы тогда задаете его?

Марвин был сбит с толку.

— Чтобы доказать вам, сколь забавная мелочь понадобилась для того, чтобы представить вас тряпкой, господин Марвин. Для того чтобы показать вам, насколько слаба ваша позиция, какими сомнительными могут оказаться ваши доводы в мгновение ока. Я не приписываю вам того, что сказал только что, нет. Но я мог бы очень свободно приписать вам это. Болотная почва — вы движетесь по колышущейся болотной почве. Это я хотел наглядно показать вам.

— Благодарю за труд, — сказал Марвин. — Серьезно. Хотя мое положение и так ясно. Но вы потрудились, чтобы доказать мне свое собственное впечатление. Это было очень любезно, господин старший комиссар. Если позволите, я продолжу освещение исторических фактов.

Три человека перед зеркалом думали об одном и том же: ломает ли Марвин комедию? Может ли человек так ломать комедию?

Тот, кто был за зеркалом, подумал: да, он может. Нет ничего на свете, чего бы не мог человек, я это знаю. Лошади, смутно подумалось ему. Люди делают ставки на лошадей. Лошади никогда не делают ставки на людей. Для этого они слишком умны.

— Подписанный договор, — сказал Марвин, и Дорнхельм улыбался ему, — охватывал лишь то, что запрещено, а не то, что разрешено. Выражаясь иначе: разрешено все, что категорически не запрещено договором о запрещении ядерного оружия. Неядерным державам запрещено производить ядерное оружие и ядерные боеголовки, добиваться права распоряжаться ядерным оружием и искать поддержку при его производстве. Запрет НЕ касается владения или перевозки систем-носителей. НЕ запрещено, и таким образом, разрешено, — подготавливать создание ядерного оружия. В договоре также не запрещены научные исследования ядерного оружия — и тем самым разрешены.

Ловкая собака, подумал за зеркалом Колдуэлл. Все ставит с ног на голову. Виноват не убийца, а убитый. Или это не так? Боже правый, опять это мое «или». Мое проклятое «или». Оно еще лишит меня жизни, это «или».

— На протяжении многих лет немецкие политики боролись против того, что в ФРГ нет контроля инспектора атомной агентуры в Вене. Наконец они добились контроля, осуществляемого инспекторами Евроатома. Они знали, как выглядит этот контроль. Девять лет понадобилось господам для того, чтобы установить хищение двухсот тонн уранового концентрата — двухсот тонн! Девять лет! Материал уже давно был переработан в Израиле. До 1975 года немецкие производители отмечали двадцать иностранных заказов. Мирная эпоха мирного использования атомной энергии! Мирного? — вновь прокричал Марвин в зеркало. — Мирного? Через четыре недели после ратификации Договора о запрещении Бонн взорвал свою первую атомную бомбу! На атомных станциях появляется плутоний. Мирное использование может «работать в обратном направлении». Предусмотрительный для Вакерсдорфа Ринх-метод вторичной обработки может использоваться и для производства бомб!

— Не рычите, господин Марвин! — сказал, встав, Дорнхельм. — С меня довольно! Не рычите!

— Если бы застрелили вашу дочь, вы рычали бы так же!

— Господин Марвин, — сказал Гонсалес неестественным голосом, двигаясь медленно, как механическая кукла, — действительно, лучше, если вы будете говорить спокойно и сохранять самообладание. Я буду вести себя так же — в нашей ситуации, которая должна казаться господам подозрительной. В наших действиях при больших эмоциях они не увидят ничего, заслуживающего доверия.

— Вы идете своим путем, Гонсалес, — а я своим, — сказал Марвин. — Я заявляю: немцы могут создать бомбу. То же самое давно заявляют американцы. Что произошло? Наши люди высшего ранга вышибали всякий раз людей из Пентагона, когда они обращались по этому поводу. Конечно, немцы могут создать бомбу. Но американцы не могут этого доказать.

— У них так же мало доказательств, как и у вас, — сказал Ритт.

— Мы хотели доказать это, господин прокурор. Хорнунг, Боллинг и я. Мы хотели сделать так, чтобы больше нельзя было вести подковерные игры. Но с этим кончено. Американцы подслушали нас, ведя себя глуповато. Боллинг пропал, — понятия не имеем, каким образом и почему, может быть, он уже убит…

— После того, как он убил Катарину Энгельбрехт, — сказал Дорнхельм.

— Кто сказал, что это был он? — спросил Марвин. — У вас имеются доказательства? Все, что вы говорите — дерьмо.

— Очень мило, — сказал Дорнхельм. — Вы не хотите объяснить нам, как Боллинг оказался в Бразилии и смог беседовать с генералом?

— Я уже сказал вам, что не уверен в том, что это голос Боллинга, там, на магнитофонной пленке.

— И мы должны вам верить? — возбужденно спросил Ритт.

— Нет, дружище. Нет! Полное спокойствие! Мы не имеем права прерывать господина Марвина. Господин Марвин, вы только что сказали, что господин Боллинг, господин Хорнунг и вы хотели приложить все усилия, чтобы навсегда можно было прекратить подковерную возню, но все это в прошлом, так как американцы повели себя довольно глупо…

— Поэтому, — крикнул Марвин, — я взываю к парню за зеркалом! В своей глупости они упустили свой шанс, — он глубоко вздохнул. — Атомные боеголовки находятся под американским замком до сих пор. Когда разразится война, сначала обычная, и будут развиваться боевые действия, тогда американцы определят, когда они дадут нам боеголовки. И никто из нас всерьез не верит, что мы, именно мы, когда-нибудь против кого-нибудь используем атомные боеголовки! Они никогда не дадут нам возможности защитить себя с помощью атомного оружия. Этого не хочет ни один человек в мире! И поскольку дело обстоит таким образом, важные политики — это, во всяком случае, мое мнение, — добиваются того, чтобы нам было позволено иметь собственную бомбу.

Марвин отошел от зеркала, сел, неожиданно потеряв все силы. Остальные внимательно смотрели на него.

Черт возьми, думал Колдуэлл за зеркалом. Так много хитрости не бывает. Кто так кричит, кричит правду. С ним можно было бы сделать ставку на лошадь в забеге. Он проследил, чтобы пленка шла ровно и фиксировала каждое слово Марвина. Если дело так пойдет и дальше, подумал он, то и материал же я добуду! Так мы сможем окончательно подмять под себя Бонн. Иисус, добрый Иисус, пусть он кричит и дальше.

Марвин успокоился и сказал:

— Теперь вы знаете, почему я сотрудничаю с Хорнунгом. Почему я звонил ему из Рио. Я проинформировал и Боллинга. Он был в ярости. Почему никто не может найти Боллинга? Кто знает, в какой бочке, наполненной цементом, его последнее пристанище?

— Господин Марвин, — сказал Ритт, — что разыскал ваш друг доктор Хорнунг в Карлсруэ?

— Вы представляете, что происходит в установке по исследованию атома? — спросил Марвин. — Комплекс охраняется строже любой секции здания повышенной безопасности. Если даже физик поворачивается слишком быстро, в желудке у него происходит движение Em-Pi. Профсоюзы уже жаловались на все эти контроли и запреты.

— Пожалуйста, господин Марвин, — сказал Ритт, — что раздобыл Хорнунг?

— Он считает, — сказал Марвин, — что ученые в Карлсруэ нашли идеальное решение. Плутоний для производства немецкой бомбы может вызвать слишком большие трудности. И кто-то из американцев мог разузнать об этом. Они же не идиоты. При вторичной обработке сердечников выпадает девяносто пять процентов урана, два процента подконтрольного плутония и три процента смешанной субстанции. Ну, и в Карлсруэ сообразили, что в этой смешанной субстанции находятся трансурановые частицы с сильным излучением, эффектность действия поперечного сечения которых намного больше, чем у плутония. А значит, критическая масса, при помощи которой и функционирует бомба, при использовании трансурана может быть значительно меньше, чем у плутония. В частности, приемлемыми оказываются все трансураны в диапазоне между двумястами тридцатью шестью и двумястами сорока двумя. Сначала они сделали ставку на двести сорок. Но, как сказал Хорнунг по телефону, потерпели неудачу. Самым подходящим является двести сорок один — и никто не должен больше беспокоиться по поводу выделяемого плутония! Материалом из трех субстанций не интересуется ни одна свинья. Все вы это слышали, когда была включена магнитофонная пленка! Очень далеко продвинулись они в своих исследованиях в Карлсруэ, сказал Хорнунг.

Находясь под впечатлением от сказанного, Ритт сказал:

— Если это правда…

— Это правда!

— Сейчас мне припоминается радиопередача, — возразил прокурор, — в ней утверждалось нечто похожее. Я забыл, как передача называется…

— А я помню, — сказал Марвин. — Она называлась «След плутония. Перевооружение, Вакерсдорф и немецкая бомба». Автор — Гюнтер Карвеина. Она транслировалась на радиостанции «Свободный Берлин».

— Верно, — сказал Ритт.

— После трансляции на радиостанцию из Бонна не поступило ни единственного слова протеста, — сказал Марвин. — Не было никакого требования опровержения, никакого скандала, ничего вообще. Передача стопроцентно замалчивалась. Для меня это и есть доказательство того, что слова соответствуют фактам. Если бы этого не было — то все люди с радиостанции предстали бы перед судом, включая даже уборщиц.

В дверь постучали.

— Да! — крикнул Ритт.

Вошел служитель при суде, поздоровался, передал прокурору два листа бумаги и удалился.

Ритт сначала прочел один лист, потом второй. Все наблюдали за ним. Он взглянул на Марвина.

— Это только что получено по телетайпу. Филиал Интерпола в Нью-Йорке нашел брата Катарины Энгельбрехт, этого так называемого химика Чарльза Вандера. Это страховой агент, сейчас на пенсии. Вот уже четырнадцать лет страдает поперечным миелитом. Никогда не бывал в Карлсруэ.

— Тю, — сказал Дорнхельм и схватил лист.

Ритт вновь посмотрел на Марвина.

— Эрих Хорнунг мертв, — сказал он.

Лицо Марвина побелело.

Ритт продолжал:

— Двадцать минут тому назад в Карлсруэ был сбит большим автомобилем «ауди», когда хотел перейти по пешеходной дорожке Кайзерштрассе. Скорость, с которой ехала «ауди», превышала сто километров в час, говорят свидетели. Она проволокла за собой Хорнунга, самое меньшее, метров десять. Вторая машина, зеленый «Линкольн», следовавшая за «ауди» тоже с превышением скорости, еще и переехала Хорнунга. Физик скончался на месте. Номера машин были залеплены грязью. До сих пор машины не найдены.

Марвин сидел неподвижно.

Бедная свинья, подумал Ритт.

Бедная свинья, подумал Дорнхельм.

Нет, подумал Колдуэлл, был бы я лошадью, я все же не сделал бы ставку на Марвина. Или?

Пленка магнитофона продолжала запись…

— Что касается доказательств, — сказал Дорнхельм, — их у вас все еще нет.

— Немцы, — сказал Марвин осипшим голосом, — я убежден в этом, немцы убрали Хорнунга. Потому что он слишком много знал.

— Не обязательно, — сказал Дорнхельм.

— Что необязательно?

— Хорнунга убрали немцы. Я думаю, многое говорит за это. Было бы логично. Но могли быть и другие.

— Кто? — спросил Марвин. — Скажите это мне, господин Дорнхельм. Кто? Кто еще заинтересован держать в секрете информацию, что ФРГ может создать бомбу? Интеллектуальную бомбу. С наименьшей критической массой. Без плутония. С трансураном двести сорок один. Кто еще был заинтересован в том, чтобы это оставалось тайной?

— Да, да, да. Но у вас нет ни одного доказательства, — сказал Дорнхельм. — Вы рассказываете нам историю. Плохо, если она неправдоподобна. Кто подтвердит нам, что это не ваши выдумки? Здесь убивают людей одного за другим. А вас — нет, господин Марвин. А почему же не трогают вас? Были же решительные попытки, не правда ли? Но они не удались. Вы живы, господин Марвин. Почему до сих пор живы только вы?

— Вы знаете «Мост Сан Луис Рей» Тортона Вайльдера?

— Да, — сказал Дорнхельм. — Что с того?

— Замечательная книга, — сказал Марвин. — Пять человек, совершенно незнакомых друг с другом, сводят счеты с жизнью, бросаясь с моста. Жизнь каждого, так говорится в романе, заканчивается в этот момент — по разным причинам в самых разных значениях слова. Жизнь предусмотрела для меня определенно еще что-то, господин Дорнхельм.

— Чепуха, — ответил тот.

— Как думаете вы, — сказал Марвин, — я представляю себе. Вы помните, что с самого начала я не хотел никакой полицейской охраны.

— О, конечно же, об этом, — сказал Дорнхельм с большой иронией, и наклонился вперед. — И кто убедит нас в том, что все, что вы рассказываете, не ложь, господин Марвин?

Да, кто убедит нас в этом? — думал одинокий Уолтер Колдуэлл за зеркалом. Он на самом деле был очень одинок. Не было никаких друзей и никакой дружбы. Все из-за его профессии. И не только. И его взаимоотношения с женщинами были очень недолгими. В большинстве своем это были связи с проститутками. Печальные истории. Конечно, Иисус был другом Колдуэлла. Всегда был. Это вбил в него его отец. Можно и с Иисусом быть крайне одиноким. Однажды, в одном гостиничном номере Колдуэллу стало так одиноко с Иисусом, что он набрал на диске телефонного аппарата номер точного времени и почти полчаса прослушивал девичий голос.

Приведу сегодня в гостиницу проститутку, думал Колдуэлл. На вокзале новая панель. Может быть, попадется веселая девка. Боже, как я сожалею!

— Я не лгал, господин старший комиссар, — сказал Марвин.

— Вы хотели полицейской охраны? — спросил тот.

— Я сказал, я не лгал!

— Уже слышали. Сейчас вы действительно хотите полицейской охраны?

— Нет, я и сейчас не хочу никакой, потому что ей нельзя доверять. Американец, там, за зеркалом, сейчас принесет кассету с записью моей истории на свою службу. Люди оттуда прослушают ее и будут требовать доступа в Карлсруэ. Если они и добьются этого, они, конечно, не добьются ничего. Ну, теперь-то вам понятно, что я имел в виду, когда раньше сказал, что американцы по своей глупости упустили из виду?

Зазвонил настенный телефонный аппарат. Ритт снял трубку.

— Это Колдуэлл, — сказал одинокий мужчина на той стороне зеркала. — Я только что разговаривал с Центром. Отпустите Марвина. Он, конечно, замешан. Врет он или нет, возможно, удастся понять, когда его отпустим.

— Да, — сказал Ритт, положил трубку и нажал кнопку звонка.

— Ну? — спросил Марвин. — Что говорит американец? Что говорят его боссы? Вам следует отпустить меня и Гонсалеса, так?

Ритт кивнул.

— Грязная игра продолжается, — сказал Марвин. — Должна продолжаться, ясное дело. А как же доктор Гонсалес? Его будут охранять?

Бразилец покачал головой.

— Не беспокойтесь обо мне! Сейчас меня больше не может защитить ни один человек. Я должен сделать это сам.

— Но каким образом? — спросил Марвин.

— Это уж мое дело, — сказал Гонсалес.

— Наш уговор остается в силе, господин Марвин, — сказал Ритт и выглядел при этом жалким, беспомощным и бессильным. — Вы можете идти на все четыре стороны, но перед этим заранее предупредив нас. И приходить ко мне первому моему требованию — как это было раньше.

— Конечно, — сказал Марвин.

В кабинке Колдуэлл упаковал и закрыл записывающее устройство.

Служитель суда вошел в демонстрационное помещение.

— Звонили, господин прокурор?

— Проводите, пожалуйста, этих господ, — Ритт указал на Марвина и Гонсалеса, — через задний выход!

— Так точно, господин прокурор! Прошу вас идти за мной, господа…

— Еще увидимся, — сказал Дорнхельм.

Ответа не последовало. Оба мужчины пошли за служителем. Дверь за ними защелкнулась.

Ритт и Дорнхельм сопровождали Колдуэлла. Они несли его устройства.

Чем ближе они подходили к выходу, тем громче становился шум строительства.

— Подвезти вас? — спросил Ритт.

— Большое спасибо. Я на машине, — сказал Колдуэлл.

Что со мной? — подумал он. Почему именно сейчас мне приходится вновь думать об этом девичьем голосе из службы точного времени по телефону? Фонограмма сообщала, что сейчас двадцать три часа двадцать одна минута восемнадцать секунд…

— Вы едете на вокзал? — поинтересовался Ритт.

— Да, — сказал Колдуэлл.

Последняя фонограмма сообщила, что уже двадцать три часа пятьдесят одна минута девятнадцать секунд…

— Центральный офис. На центральном вокзале, комната шесть, пятый этаж, — сказал Дорнхельм и кивнул. — Я слышал, вы уехали только потому что старый был снесен.

— Мы вернемся в новый, — сказал Колдуэлл.

Следующая фонограмма известила, что сейчас двадцать три часа двадцать одна минута двадцать секунд… Проститутка, подумал Колдуэлл. Веселая проститутка. А потом — спать. Я все время так устаю. Не знаю, почему. Я опять с удовольствием займусь развратом. Или без удовольствия. Не забыть на очередной исповеди! Чудесным ты был, отец! Надеюсь, ты горишь в аду!

— Там, на вокзале, сходятся большинство линий радиорелейной связи и электронной почты. Верно? — спросил Дорнхельм.

— Да, — сказал Колдуэлл. — Между Цайлем и Большой Айшерхаймерштрассе. Там, в центре почтово-чековых расчетов, на самом верхнем этаже, мы сидели до конца шестидесятых годов.

Очередная фонограмма возвестила: двадцать четыре часа двадцать одна минута, двадцать одна секунда…

Так они дошли до вестибюля. Снаружи пели краны, гремели отбойные молотки, скрежетали бетономешалки.

С шиком подкатил черный «кадиллак» и остановился у входа. Колдуэлл быстро попрощался с обоими немцами, протянув им вялую, холодную руку, и забрал у них устройства. Возле швейцарской стянул с головы кепку и низко кланялся судебный чиновник Франц Кулике. Колдуэлл вышел на улицу.

Дорнхельм сказал:

— Ты не должен на меня злиться, парень, когда я вновь и вновь веду себя, как праотец, и говорю, что тебе не стоит сильно волноваться по поводу каждого свинства.

— Я не злюсь на тебя, старик.

— Ты знаешь, что мой отец пропал, когда мне было два года. В пять я решил работать в полиции. Чтобы разыскать его, — они вернулись к лестнице. — И ты… — Дорнхельм, который частенько бывал так груб, запнулся и медленно закончил, — …ты мне вроде сына. Ты же это знаешь.

— Я знаю это, — сказал Ритт. — Тебе не припоминается ничего смешного?

— Чего смешного?

— Вспомни, пожалуйста, что-нибудь смешное…

Они шли дальше.

Очередная фонограмма поведала, что сейчас двадцать три часа двадцать одна минута двадцать две секунды… Колдуэлл дошел до черного «кадиллака», поправил кофр с магнитофоном и открыл дверь заднего сиденья автомобиля. И отпрянул в испуге. На заднем сиденье без движения, с открытым ртом, лежал его шофер. Мысли в голове Колдуэлла проносились одна за другой. Мертв? Усыплен? Человек за рулем — среди нас он никто — слишком мелкая сошка. Его никогда не видели. По…

Он не успел до конца додумать мысль. Быстро подошедший крупный мужчина в сером костюме сильно ударил его по голове рукояткой пистолета. Колдуэлл упал, как подкошенный. Мужчина схватил кофр с магнитофоном, побежал прочь и исчез за строительными лесами. Шофер черного «кадиллака» повернул назад, рванул дверцу машины на себя и стремительно уехал. Колдуэлл лежал на мостовой. Вокруг его головы образовалась лужа крови. Подошли люди. Одна женщина закричала.

Следующая фонограмма…

9

Пятница, 16 сентября: гостиница «Три короля» в Базеле — одна из самых красивых в Швейцарии. Ее — как обычно — предложил Филипп. Ну и что. Ведь платят Йошка Циннер и франкфуртское телевидение.

Мы вернулись в гостиницу ранним вечером, потрясенные этим Лодером и его отцом. В Бинцене их называют солнечными старателями.

Это был длинный день. Все еще очень теплый. У Филиппа и у меня в номере общий зал, спальни слева и справа. В гостиницу вход с улицы. Она расположена прямо на Рейне, на который выходят французские окна нашего номера. Обстановка в античном стиле, балконы с шезлонгами и столиками. Водная гладь блестит в лучах солнца. Чуть выше по Рейну в сторону Кляйнбазеля — большой мост. Я вижу автомобили, трамваи, великое множество людей, но шум, как ни странно, не проникает к нам. Заколдованно и тихо, как в сказке, сейчас на нашем балконе. Мимо беззвучно скользят буксиры, по течению и против, разноцветные буксиры и их длинные баржи, с тяжелым грузом, глубоко погруженные в воду. Когда такая пара подходит достаточно близко, волны ударяются о толстые стены под нами.

Мы долго не разговариваем.

Наощупь я ищу его руку. Он крепко держит мою. И мы молчим.

Пусть так будет и дальше, думаю я. Хочу я. Желаю я. Надолго и без спешки. Документ…

На кораблях — флаги разных стран. Часто мы видим играющих на палубе детей. Женщины развешивают белье. Камбузы, рулевые рубки с открытыми дверями. Мужчины за большими штурвалами. Остальные лежат на солнце, спят, читают. Один играет на губной гармошке. Иногда ветер доносит до нас музыку радио. Так много буксиров, так много барж. Так велики мир и тишина. Как было бы здорово пойти с ними в плавание, говорю я, имей мы на это время. На буксире вниз по течению до Голландии… Великолепно, говорю я. Так прекрасно это все, Филипп. — Он молчит. — Я очень рада, говорю я. Всему тому, что показал нам Лодер. Устройство с гибридом магнезия. И то, что он рассказал о сети из людей вокруг земного шара… Это конференция — «Зеленая энергия»… я же сказала тебе, Филипп, что катастрофы может и не быть. Что у нас еще есть шанс. Это не конец света. Помнишь ли ты, что я говорила это?

Да, я помню, конечно, тот вечер на балконе над рекой, а сейчас сижу в своем доме Ле Фергерон в Шато-де-Оекс и читаю дневник Изабель. Она писала эти слова в середине сентября 1988 года. А сейчас… а сейчас!

…Это не конец света, говорю я. Или только в совершенно определенном смысле, а именно: это — начало нового, лучшего.

— Да, Изабель, — говорит он.

Между нами все ясно. Все, как я и представляла себе со дня нашего знакомства. О да, я могу доверять своему первому чувству. Оно никогда не обманывает меня. Я — типичные Весы.

Я должна громко сказать это, так как он подшучивает.

— Да, что у нас есть? Типичные Весы.

— Весы, ты конечно, можешь не знать этого в своей универсальной необразованности, Филипп, это — кардинальный знак воздуха.

— Прости, чего?

— Ну, они духовно акцентированы, если следишь за моей мыслью, мой друг, не связаны с земным бытием, не материальны.

— Понимаю. Ага. Мгм. Подумать только! Непостижимо! И даже более! Просвети его получше, бедного Филиппа!

— Знак Весы, бедный Филипп, управляется Венерой…

— Дальше!

— …которая придает тем, кто родился под знаком этой планеты, шарм и привлекательность. Так написано в мудрых книгах, а я всего лишь цитирую. Но не подумай, что мне хотелось бы выглядеть лучше, чем я есть на самом деле.

— Мои Весы, — бормочет он, — полны этой очаровательной скромности.

— Однако, — продолжаю я, — высоко мыслящие Весы никогда, слушай, Филипп, никогда…

— Я слушаю, самая сладкая из всех Весов, я слушаю. Никогда что?

— …никогда при всем своем врожденном стремлении к любви и признанию не будут отказываться от своих принципов лишь для того, чтобы достичь те же самые любовь и признание!

— Строго.

— Я нахожу это просто великолепным у высоко мыслящих Весов! Они именно по опыту знают то, что такого рода целенаправленное поведение в конце концов может принести лишь разочарование. От этого у Весов…

— Весы!

— У Весов, дай мне продолжить, это родительный падеж, Филипп! Ты можешь не знать, что такое родительный падеж, Филипп, мой бедный писатель. От этого у Весов порой чрезмерная сдержанность…

— Ах, — говорит он, — уже очень успокоилась.

— Что уже очень?

— Твоя сдержанность, твоя чрезмерная сдержанность, Весы. Остальное мы опустим, veribus unitis. Это ты, как образованный человек, знаешь, по-гречески означает: я люблю тебя. Я любил бы тебя даже если ты и не была бы Весами.

— Ну, прекрасно, — говорю я. — Ты не веришь в астрологию.

— Я не понимаю, как глубоко мыслящая переводчица-синхронистка может верить в такое.

— Я веду себя так лишь в принципиальном.

— И в чем же, уважаемая фрау? Есть двенадцать разных знаков Зодиака. Разных! Таким образом, люди, родившиеся под ними, должны являть собою двенадцать различных типов. Выдающаяся логика.

— Ах, оставь же, Филипп! Когда ты родился?

— Одиннадцатого первого, — говорит он. — Года рождения я не выдам, даже если ты будешь топить меня в Рейне.

— Типичный Козерог, — говорю я.

— Это что-то хорошее?

— Смотря по асценденту.

— Смотря по чему?

— А, сейчас ты в это даже веришь!

— Вежливость чистой воды. Итак, смотря по чему?

— Смотря по асценденту.

— Пожалуйста, — говорит он, — не выражайся!

— Какой у тебя, Филипп?

— Его нужно иметь?

— Приличные люди имеют.

— Я не знаю, какой имею.

— Тю, — говорю я, — тогда, конечно, нельзя сказать, хороший ты Козерог или плохой…

А корабли бесшумно скользят мимо по водной глади, и их так много. Вода плещет о берег. Солнце уже заходит. В Кляйнбазеле вспыхивают первые огоньки. Еще тепло. Мир! Мир!

— Ах, — говорит он, — так или иначе, в любом случае, вы, определенно, самое лучшее, что может быть. Весы! Весы! Великий Боже, она еще и Весы! Тебя нужно любить, Весы! Я… я люблю тебя, Весы!

— Почему ты любишь меня, Козерог?

— Потому что ты старая и отвратительная, — говорит он.

— Я так и думала, — говорю я.

— Знаешь, — говорит он, — из наших пробных репетиций постепенно выкристаллизовалось нечто подобное одной из этих американских стори. Великий пример: «Филадельфийская история». Однажды я делал синхронный перевод, когда мои книги еще не обрели популярность. Представить тебе, Весы?

— Представь, Козерог.

Он ложится и по ролям изображает то мужчину, то женщину: ты не говоришь, что я чрезмерно сдержанна и чрезвычайно спокойна, правда? Ты не говоришь того, что говорят все, что я мраморная женщина?

— Мраморная? Нет, нет. Ты женщина из плоти и крови. Женщина, которая живет и дышит. Самая сладкая женщина в мире. Хотелось бы взять тебя за руку и все время говорить, — о, что это, в твоих глазах стоят слезы.

— Перестань, перестань, перестань — нет, нет, продолжай, продолжай говорить дальше!..

— Музыка звучит, — говорит он, — много скрипок.

И дальше пошло:

— Что такое? Ты дрожишь всем телом…

— Ну, что это? Послушай-ка Бога ради, любовь такой быть не может! Успокойся. Это не любовь!

— Слава Богу! Было бы не очень кстати.

— Ты на самом деле думаешь так?

— Конечно! Конечно, нет! Мы сошли друг от друга с ума!

И тут я беру на себя диалог этой «она» и говорю слово «ненормальный» несколько раз подряд. Филипп, ненормальный, ненормальный, ненормальный. Держи меня, держи меня крепко… И он крепко держит меня, и мы целуемся над темной водой долго, долго. Как чудесно, думаю я, и, конечно, говорю: музыка звучит очень громко. Скрипки захлебываются. Медленно оба уходят из кадра: Роми Шнайдер и Ален Делон.

— О нет, — говорит он, — Катрин Хепбёрн и Джеймс Стюарт. Но я, собственно говоря, хотела бы, чтобы это были Роми Шнайдер и Филипп Гиллес. Сейчас я ревную к Алену Делону.

— Новая экранизация, — говорю я. — Филипп Гиллес и Изабель Деламар!

10

И это произошло в тот день…

Пластик поливинилхлорид присутствует практически везде: в автомобилях, самолетах, оконных рамах, упаковочной пленке, пластинках, половых покрытиях, скатертях, кухонных стульях и кабельных изоляциях. Поливинилхлорид является высокоядосодержащим материалом. При его сгорании образуются диоксин и соляные кислоты. Вред здоровью людей невозможно определить. Как заявил представитель министерства экологии, когда намеревались маркировать пластиковую продукцию, министр немедленно получил ноту протеста делового сообщества «ПВХ и экология». В ней говорилось:

Глубокоуважаемый господин министр:

нижеследующие сотрудники пластико-перерабатывающей промышленности выражают протест против намерения правительства ФРГ маркировать пластик.

Возможности реализации смешанных пластиковых отходов делают маркировку продукции излишней. Глобальная типовая маркировка (маркировка категории) не может принести лучшего решения, чем смешанная обработка, так как ни системы сбора, позволяющие отсортировать более двадцати пластиков, ни специфическая реализация не были бы возможны. В пределах одного типа пластика используются также и индивидуальные смеси и рецептуры. Но маркировка необходима для материализации политики экологических организаций через призывы к бойкотированию и дискриминации продукции. Это зафиксировано у зеленых объединений в их основных документах. Поливинилхлорид назван стратегическим токсическим оружием.

Мы, сотрудники, чувствуем себя из-за вводимой государством маркировки нашей продукции дискриминированными и ощущаем эту маркировку, как звезду Давида. Рынок должен развиваться свободно, и лучше начинаться ему при смешанной реализации пластика. Этот путь мы поддерживаем. Сотрудники фирмы:

Имя, фамилия

Место жительства улица

подпись

Эта невообразимая листовка привела в негодование Дитриха Ветцтеля, председателя Комитета бундестага по делам образования и науки, и Шарлотту Гарбэ, представителя фракции Зеленых вбундестаге, выступивших в радиопередаче с участием представителей прессы под названием: «Пластиковая промышленность сравнивает жертвы Холокоста с пластиковой продукцией».

Больше возмущения не выразил никто.

Двадцать лет назад «Club of Rome» опубликовал сенсационное исследование с названием «Границы развития». Один из авторов был известный во всем мире ученый Деннис Медоус. По поводу истории названия «Кто спасет землю?» журнал «Spiegel» спросил Денниса Медоуса:

— Сколько, по вашему мнению, остается времени, чтобы резко изменить политический курс?

Медоус ответил:

— Сейчас уже слишком поздно.

Начиная с прошлого лета — значилось в Cover-Story — природа играет в сумасшедшие игры, каких не было с незапамятных времен. В Нью-Йорке впервые сорок дней кряду наблюдалась температура +31 °C, Лос-Анджелес даже поздней осенью стонал от рекордных температур, прежде чем в феврале 1988 года совершенно необычная волна холода накрыла Калифорнию. Держащаяся на протяжении семи лет на Среднем Западе Северной Америки засуха сократила урожай зерновых в истекшем году почти на треть.

Лесные пожары… сожрали почти треть всемирно известного Йеллоустоуна — национального парка… Сокрушительный ураган, пронесшийся в сентябре над Карибами и лишивший крова только на Ямайке тысячу пятьсот человек. Месяцем позже еще одна сильная буря опустошила город Блюфилдс в Никарагуа…

Незадолго до этого в Антарктиде разбился о шельф самый большой из всех известных айсбергов. С тех пор стошестидесятикилометровый монстр служит предостерегающим предвестником глобального потепления, которое может растопить полярные льды…

Советский исследователь климата Михаил Будийко писал в журнале «New Scientist»:

«Парниковый эффект для Земли — дело хорошее. В середине следующего столетия выпадет больше пятидесяти процентов дождей. Пустыни исчезнут, урожайность повысится. В Сахаре будет щипать траву крупный рогатый скот, в Центральной Азии ветер будет колыхать пшеничные поля. Перед тем, как десять миллионов лет назад начался ледниковый период, вся Африка была покрыта густым лесом. Сейчас рай может вернуться…»

Грузовое судно «Oostzee» попадает в шторм и встает на якорь в устье реки Эльбы у Кукспорта. Груз — четыре тысячи емкостей эпихлогидрина, всего один миллион литров. Эпихлоргидрин отравляет почки и нервы, едкий, вызывает раковые заболевания и взрывоопасен. Емкости были небрежно уложены, потому что во время шторма попадали друг на друга и в некоторых местах раскололись. Эксперты говорят, что нагромождение груза связано с опасностью серьезной катастрофы. «Oostzee» буксировали с одного места на другое. Куда-то груз был доставлен. В последнее время в средствах массовой информации корабль не упоминается.

Адриатика умирает. От Венеции до Римини все побережье покрыто тухлым коричневым ковром из водорослей, который распространяется все дальше и дальше. Налагаются запреты на купание. Причины: сточные воды всякого рода на протяжении десятилетий сливались прямо в Адриатическое море. Министерство здравоохранения в Риме прилагает все усилия, чтобы спасти туристический бизнес, и все время говорит: «Для здоровья не существует никакой опасности. Из-за водорослей не следует налагать никакого запрета на купание». С другой стороны, назначается директор по борьбе с такой чумой, как водоросли — а через две недели его сажают в тюрьму по обвинению в принадлежности к мафии.

Продовольственная и сельскохозяйственная организация объединенных наций FAO ко «Дню продовольствия» представляет сообщение, в котором сказано буквально следующее:

«Девяносто процентов предсказуемого прироста населения будет в третьем мире, в котором уже проживает более трех четвертей всего населения Земли».

Угроза экологии в этих странах основывается в первую очередь на бедности населения. Ежедневная борьба за средства существования создает множество естественных предпосылок. Другими словами, бедность и есть причина угрозы экологии. Окружающую среду, в основном, загаживают бедные.

Франция приступает к целому ряду новых ядерных испытаний. Как только начались крупномасштабные протесты, президент-министр Мишель Рокард заявил на пресс-конференции:

— Худшим из худших загрязнителей природы является война. Благодаря атомному оружию человечество на протяжении сорока пяти лет живет в мире. Поэтому атомная держава Франция не готова приостановить эти испытания.

Агентство «Рейтер» распространило заявление Рокарда под заголовком:

«Испытания атомной бомбы — это для Франции защита окружающей среды».

11

— Первый, кто оградил клочок земли и сказал: «Это принадлежит мне», и нашел достаточно наивных людей, которые этому поверили, был настоящим основателем человеческого общества, — прочла вслух Мириам Гольдштайн. Потом посмотрела на мать, сидевшую на своем любимом месте в заброшенном саду за домом в Любеке. — Это место, мама?

Слепая кивнула.

— Да, Мириам, Жан Жак Руссо. Я знала, что он написал это. Более двухсот лет тому назад он написал эти строки, Мириам, только подумай! — Она повернула к солнцу лицо, светлая кожа которого почти просвечивала, и повторила: — Более двухсот лет тому назад… Ты быстро нашла?

— Да, я быстро нашла это место.

— Читай дальше, Мириам!

Мириам продолжила чтение:

— От скольких преступлений, войн, убийств, от скольких бедствий и страхов избавил бы человеческий род тот, кто выдернул бы из земли кол или засыпал канаву и призвал бы себе подобных: «Остерегайтесь слушать этого мошенника! Вы потеряете себя, когда забудете, что плоды принадлежат вам, а земля — никому…»

Мириам Гольдштайн отложила книгу и откинулась на спинку стула. Цвело так много цветов, пело так много птиц на старых деревьях, было позднее лето, зрелое, славное позднее лето.

— Который час, Мириам?

— Четыре.

— Вот-вот придут твои гости.

— Да, мама.

Старая женщина стала искать руку Мириам. В ее мертвых глазах появились слезы. Пальцы Сары Гольдштайн судорожно сжали пальцы дочери.

— Мама! — закричала Мириам. — Мама, что с тобой?

— Страшно.

— Пожалуйста, — сказала Мириам и погладила руку матери, такую худую, что прощупывалась каждая косточка, — прошу тебя, перестань повторять это вновь и вновь. Ты пережила за свою жизнь так много страшного. Сегодня ты в безопасности.

— Нет, — сказала слепая. — Нет никого, кто сейчас был бы в безопасности. А сегодня еще в меньшей степени, чем прежде. Я знаю это. Чувствую. Очень остро. Страшно боюсь за тебя.

— За меня?

— Да, дитя мое. За тебя.

— Но почему?

— Потому что это страшное сейчас совсем близко от тебя. Настолько, что я могу чувствовать это, ощущать, трогать — Прости меня, Боже! — видеть. Тебе грозит очень большая беда, Мириам.

— Мама, — закричала Мириам, — что ты чувствуешь и почти видишь?

— Случится ужасное, Мириам. Совсем рядом с тобой. И один человек из тех, с кем ты работаешь, знает это совершенно точно. Врет и притворяется на службе ужасного.

— Ты полагаешь, один из тех людей, которых я пригласила?

— Да, Мириам.

— Один знает совершенно определенно?

— Да.

— И врет, и притворяется?

— Да, — сказала Сара Гольдштайн.

Когда все анекдоты были рассказаны, великие и печальные, мелодраматические и гротескные, и было сообщено обо всех событиях на этой, в конце двадцатого столетия от Рождества Христова изо всех сил сопротивляющейся своему закату Земле, тогда, на тот случай, если спасемся, вспомним о книге «The Divided Self» английского психиатра Роналда Дэвида Лэинга, а именно об одной цитате, которая часто приводилась: «Безумие может быть здоровым ответом больному миру, который создаем мы с таким саморазрушающим усердием».

Бруно Гонсалес, Изабель Деламар, Маркус Марвин, Мириам Гольдштайн, Бернд Экланд, Кати Рааль, Валери Рот, Филипп Гиллес, Йошка Циннер сидели в кабинете Мириам Гольдштайн в Любеке.

Кабинет был большим. Вдоль стен выстроились полки с книгами.

На одной полке стоял старинный еврейский серебряный светильник необыкновенной красоты. Это была семейная реликвия Гольдштайнов, которая передавалось от поколения к поколению. Мириам любовалась им еще в детстве. Матери удалось спрятать светильник у друзей-христиан перед тем, как она начала скрываться от гестапо, а после войны она получила его обратно. Тогда она еще могла видеть хотя и очень плохо. Полностью она ослепла в 1968 году. С тех пор она ощупывала светильник пальцами и на исходе года говорила Мириам:

— Помнишь ли ты, как отец зажигал светильники на Хануку?

— Да, мама, — отвечала Мириам. — И никогда этого не забуду.

В противоположность Менора-светильникам, имевшим семь рук, у Хануки-светильника их восемь — и есть место для девятой свечи, шамаша, света на пользу и благо.

«Ханука» — иудейское значение слова «освящение» и одновременно восьмидневного еврейского праздника, который отмечается, как напоминание о новом освящении разрушенного и восстановленного храма Иерусалима. В благодарность за «Чудо и святое место» каждый почтенный отец семейства в первый день праздника зажигает одну праздничную свечу, во второй — вторую, и так до восьмого дня, когда горят все восемь свечей.

С 1945 года мать Мириам вместо отца каждый год зажигала свечи. Она делала это, хотя видела очень плохо, она делала это и после 1968 года, будучи уже совершенно слепой. Мириам направляла ее руку. Сара Гольдштайн не могла видеть праздничных свечей. Но она чувствовала их тепло и вдыхала запах расплавленного воска.

У окна кабинета возле большого и низкого стола с каменной столешницей стояли стулья и софа. На них в тот вечер, в понедельник, 19 сентября 1988, сидели девять человек — Мириам и восемь ее гостей. Лучи солнца наискось пронизывали комнату и освещали разноцветные корешки множества книг. Окно в сад было раскрыто. Все видели Сару Гольдштайн, неподвижно сидевшую перед кустами роз, все видели множество цветов и старые фруктовые деревья с плодами, и все слышали пение птиц, когда Мириам Гольдштайн заговорила.

— Я пригласила вас сегодня прийти сюда, чтобы попытаться непременно разобраться в том, что случилось с господином Марвином и господином Гонсалесом во Франкфурте, и понять, что на самом деле происходит. Потому что, думаю, каждому ясно, что во всем, что происходит, есть какой-то тайный смысл. Мы не знаем его — за исключением одного из нас. Этот кто-то прекрасно осведомлен. Этот кто-то, я убеждена, точно знает о чем-то опасном и ужасном.

Йошка Циннер родился в 1932 году в Теплице Шенау, маленьком городке в Судетах, в той части Чехословакии, которая была родиной многих немцев. Его отец владел кинотеатром.

Кинотеатры — синематографы, — как именовались они раньше — были тогда сенсацией. Наряду с немыми фильмами уже существовали первые американские звуковые. Антон Циннер был очарован этим новым жанром искусства — двигающимися кадрами. Свой театр он построил сам — прежде это был винный погребок. Банк выдал Антону Циннеру кредит на строительство синематрографа, названного им «Люкс», и на покупку оборудования. В штате у него был киномеханик. Но очень часто он сам стоял за большим киноаппаратом, особенно в конце недели, когда проходило по два-три сеанса, и Грета, его жена, сидела в кассе и продавала входные билеты.

Когда Йошке было пять лет, ему позволили впервые посмотреть фильм, и это был шедевр Чарли Чаплина «Moderne Zeiten». Ночью после первого посещения кино у маленького Йошки поднялась температура, пришлось вызвать врача. Но Йошка не был болен. Температура поднялась потому, что этот чудо-фильм потряс его и настолько увлек, что невозможно было описать словами.

С того самого дня, как он посмотрел «Новые времена», кино завладело им. Он работал вместе с отцом. Ежедневно он бывал в «Люксе», каждый день смотрел фильмы, все по меньшей мере семь раз, потому что сам показывал один и тот же фильм самое меньшее семь раз. Вскоре Йошка просмотрел много фильмов и знал их наизусть: каждый план съемки, каждую установку, каждый кадр, каждое слово, каждый музыкальный пассаж, каждый шлягер. Он ездил то в Карлсбад, то в Прагу, чтобы увидеть фильмы, которые отец еще не показывал в Теплице Шенау и которые он, возможно, получил бы в прокат. Фильмы, фильмы, фильмы — они были жизнью для подрастающего Йошки. И они стали жизнью для взрослого Йошки Циннера.

В 1946 году семье пришлось уехать из Чехословакии. Они обосновались в Баварии. Вместе с отцом ему пришлось очень долго уговаривать владельца одной мюнхенской пивоварни сдать им в аренду зал в Швабинге, пока тот, наконец, согласился. Они перестроили зал — на этот раз на кредиты спекулянтов — в кинематографический театр, который, как и первый, назвали «Люксом». Они сделали из него театр киноискусства, демонстрировали лишь самые лучшие и красивые фильмы из многих стран мира. И в новом «Люксе» почти всегда и на всех сеансах был полный аншлаг.

К 1955 году Йошка скопил достаточно денег на осуществление мечты всей своей жизни: он создал собственную кинокомпанию, так как сам хотел снимать фильмы. Кинокомпания называлась «Ирис», это было имя молодой женщины, на которой он за год до этого женился.

Йошка был первоклассным профессионалом. Все, что должен знать профессионал от кинематографии, он постиг еще в Теплице Шенау, где смотрел фильмы день за днем, неделю за неделей, год за годом, хорошие и плохие. Он хорошо разбирался, как установить камеру, отрегулировать звук, знал все о монтаже и микшировании в кино, владел всеми техническими и художественными тонкостями. Он хотел делать хорошее кино — в этом он себе поклялся. Чтобы раздобыть на это деньги, сначала он снял целый ряд дешевых музыкальных фильмов и фильмов о родине, которые в то время приносили в Германии большую прибыль. Собрав много денег, Йошка снял свой первый «правильный» фильм о жизни польского детского врача доктора Януша Корчака, который был директором еврейского детского дома в оккупированной немцами Варшаве и с вверенными ему детьми, не бросив их, оказался в лагере смерти, где и погиб вместе с ними в газовой камере. Этот первый «правильный» фильм Йошки Циннера получил в Германии оценку «особо значимый», и едва ли хоть один человек хотел его посмотреть. В Германии фильм потерпел полную катастрофу. Циннер рассчитал и это. За границей фильм стал событием послевоенного времени, получил много высоких наград и призов и очень быстро принес своему создателю мировую известность.

Йошке удалось сделать это. Он сотрудничал с лучшими зарубежными кинокомпаниями. С лучшими актерами, режиссерами, киносценаристами и операторами. Он создавал только хорошие фильмы. И был счастлив.

Потом появилось телевидение. Это было концом многих кинопроизводителей и кинопрокатчиков, а также концом многих кинотеатров, в которые перестали приходить зрители. Йошка Циннер подумал, что фильмы нужны и телевидению. Он был одним из первых, кто делал фильмы для телевидения. Сегодня в этом нет ничего удивительного, но тогда то, что делал Йошка, было достижением первопроходца. Для телевидения он и дальше снимал хорошие фильмы, хорошие телевизионные игры, хорошие сериалы. При этом он всегда был честолюбив, всегда нервозен — и до странного скуп. В ателье он нагибался за каждым оброненным рабочими сцены гвоздем, торговался по поводу каждого гонорара, даже самого маленького, взял за правило причуду принципиально не оплачивать третью часть договора и из-за этого перед судом представать, что принесло ему соответствующую славу. Филипп Гиллес тоже писал для него сценарии, и Филиппу Гиллесу тоже приходилось обращаться по поводу выплат в суд.

Через несколько лет Йошка Циннер перестал получать удовольствие от судебных процессов. Через несколько лет редакторы газет, издатели и темные личности начали финансировать частное телевидение. В результате началась беспощадная борьба за сетку вещания, то есть за то, какое количество человек какую передачу на каком канале смотрело, — поскольку сетка вещания была напрямую связана с ценами на рекламные ролики. Требовательное отношение к содержанию оказалось существенной помехой бизнесу. И чем дальше, тем больше «ответственные» лица понижали уровень своей развлекательной продукции. Йошка Циннер с его честолюбивыми проектами не имел больше шансов — он просто не получал от телевидения денег на их осуществление. Не имея собственного капитала и находясь в полной зависимости от телеканалов, он стал поставщиком — как и все ему подобные — игр и сериалов, от которых его тошнило, потому что то, что сегодня получало лучшее эфирное время, было до умопомрачения отвратительным и примитивным. Если самый лживый сериал со священником в главной роли имел успех, то сразу же после его показа появлялись от трех до пяти подобных сериалов о священнослужителях. У слабоумных имел успех сериал о враче, — тут же заказывались и в спешном порядке получались каналами, как минимум, полдюжины сериалов о врачах. Частные владельцы завлекали клиентов самым дешевым легким порно, а общественно-правовые организации исходили слезами от сознания того, что вынуждены подчиниться.

Йошка Циннер становился все беспомощнее. Чтобы платить своим служащим и выживать в создавшихся условиях, он стал снимать низкосортную продукцию.

Но не переставал постоянно представлять проекты очень больших, хороших и важных сериалов или фильмов. И постоянно получал их обратно. И должен был и дальше создавать те сериалы, которые от него требовали. Каждое утро, перед тем, как ехать в офис, его стало тошнить. Каждое утро. В течение полутора лет, Ни один врач не мог помочь ему. Один психиатр наконец-то объяснил ему, что никакой он не сложнейший механизм, просто ежеутренне его рвало от отвращения к тому, что опять ожидает его в офисе. По сути дела, от тошнотворной телевизионной развлекаловки, которую он создавал.

Полный отчаяния и злости, хитрый Йошка дал увлечь себя слишком рискованной идеей. В расчете на международный кинорынок он снял совместно с французской кинокомпанией, с лучшим режиссером и лучшими актерами шестисерийный (продолжительностью серий два часа) фильм о взаимоотношениях полов по роману Йозефа Рота.

Он вложил в это дело почти все свое состояние, заложил дом, отдал в залог страхование жизни. Теперь его больше не должно было тошнить по утрам. Однако когда половина сериала была готова, французский партнер обанкротился. На основании маленького параграфа в большом договоре о сотрудничестве готовая половина оказывалась имуществом несостоятельного должника. Йошка Циннер не вернул даже части своих денег.

После жизни, полной стараний, труда и признания, он был уничтожен. В этот момент дал о себе знать телеканал города Франкфурта.

Главный руководитель одного из отделов сообщил, что намерен принять к производству предложенный ему четырнадцать месяцев назад проект сериала о катастрофическом положении мира и финансировать его, только эту тему! Циннер с трудом смог осознать это.

Этот сериал можно спокойно снимать, сказал тот руководитель отдела, который был в таком же отчаянии и разочаровании, что и Циннер, «и именно по причине самоуважения. Чтобы по утрам, бреясь, в зеркале я смог еще смотреть себе в лицо». Начальство фактически шантажировало его угрозой отставки.

Когда договор был подписан, Йошка Циннер обнял и поцеловал свою жену Ирис и сказал:

— Пожелай мне ни пуха, ни пера, дорогая! Это мой последний шанс. Если что-то не получится, то мы повесимся из-за моих долгов. Это самый-самый последний шанс. Второго такого не будет.

— Кто-то знает о чем-то страшном? — спросил Йошка Циннер. — Значит, среди нас один предатель.

На этот раз на нем был костюм из голубого шелка, сшитый в ателье мод, булавка с бриллиантами пронизывала концы высокого воротника белой рубашки, в манжетах рукавов виднелись бриллиантовые запонки в форме четырехлистного клевера. Гиллес знавал Циннера еще в те времена, когда тот покупал самые дешевые товары. Тогда он был счастливым человеком, который не выплачивал «третьей части гонорара».

— Замечательно, — продолжал Йошка в характерной для него суетливой манере. — По мнению фрау адвоката, есть предатель. Среди нас. Охотно послушаем. Сердце радуется. Как вы дошли до этого, дама? Обида для всех. Это не может нравиться. Следует сразу же уйти. Йошка Циннер уйдет немедленно. Что будут делать другие, ему все равно. Чрезвычайная наглость. Целую руку, уважаемая милостивая фрау!

Он направился к двери.

— Господин Циннер! — тихо сказала Мириам.

— Что такое?

— Я не говорила о предателе.

— Нет, сказали!

— Нет.

— Нет — что?

— Я лишь заявила о своем убеждении в том, что за всем, что здесь происходит, кроется тайный смысл и что один из нас об этом смысле знает, а именно — о чем-то страшном.

— Это то же самое, что предатель.

— Это не так.

— Нет же.

— Да, уважаемая дама!

— Господин Циннер, — сказала еще тише Мириам, — прекратите разыгрывать театр и быстро сядьте!

— И не подумаю. Я не сумасшедший. Йошка Циннер не дает себя в обиду. Но уж если это происходит, тогда появляется человек, которого он не хочет больше видеть никогда в жизни, и это вы, уважаемая милостивая фрау. Целую ручки!

— Господин Циннер! — громко сказал Марвин.

— Что вам угодно?

— Чтобы вы сели на место.

Марвин вплотную подошел к нему, и маленький Циннер испуганно плюхнулся в свое кресло.

— Йошка Циннер не обязан вести себя так, как вам угодно! — закричал он. — Йошка Циннер работал с самыми влиятельными людьми отрасли. Ничего подобного он никогда не переживал! Никогда! Возмутительно. Один среди нас, говорит она. Кто бы это мог быть, хотелось бы мне знать?

— Вы, например, — сказал Марвин.

— Я? Итак, это я. Все вы это слышали, дамы и господа — это для суда.

— Я не сказал, что это вы. Я сказал, что им могли бы быть вы…

— Да, да, да. Для такой ерунды у Йошки Циннера нет времени. Не знаю, о чем он думает. Взять только обычные штрафы, когда не выдерживаются сроки! Вы же не имеете никакого понятия о том, что за гадкая, дерьмовая профессия у бедного Йошки! — Он вытер влажные глаза и неожиданно спросил голосом несчастного ребенка. — Как же я могу быть тем, кто знает больше всех, скажите, пожалуйста?

— Кто без предупреждения стремительно появился во «Франкфутер Хоф», и что-то кричал о блиц-идее и единственном шансе, и в тот же вечер, сразу, отправил всех нас на съемки этого фильма в бразильские джунгли? Кто это был? — спросил Марвин.

— Это был Йошка Циннер, — сказал Йошка Циннер. — Вы сопротивлялись руками и ногами, мой господин? Все остальные тоже? Йошка Циннер должен был силой добиваться от каждого из вас, чтобы вы послушались? Какая грязь! Вы прыгали как собачки от восторга, что Йошка Циннер дал вам такой шанс.

— Это правда, — сказала Валери Рот.

— Но? — спросил Циннер. — Где же но, молодая фрау, говорите быстрее! Я не хочу терпеть эту медлительность! Итак, пожалуйста, но?

— Но своим шансом вы сделали так, что все мы сразу оказались далеко от Европы и от Германии, и чтобы мы в течение многих недель занимались фильмом и ничем другим.

— Значит, так? Но не понимаю ни единого слова. Сделайте одолжение! Договорите все до конца. Это значит?

— Это значит, что, возможно, главной целью было не занять нас в съемках, а держать как можно дальше от Германии, загрузив работой, чтобы мы не замечали, что здесь на самом деле происходит.

Лицо Йошки стало багровым.

— Вы лишились разума, фрау доктор? Почему Йошку Циннера уважают и почитают во всем мире? Почему? Потому, что он ни разу за свою жизнь не затевал никчемного дела! Спросите Филиппа! Филипп, может быть, вы скажете что-нибудь, чтобы защитить своего старого друга, который постоянно помогал вам в те скверные времена, когда вам нечего было есть? Ну, давайте, Филипп, скажите что-нибудь. Скажите, что ни разу за свою жизнь Йошка Циннер не затевал никчемного дела!

— Вы сами говорите это. Второй раз, — сказал Гиллес.

— Так вы тоже против меня? Благодарю покорно, Филипп! Отмечу для себя: мой друг Филипп Гиллес тоже говорит, что я хочу скрыть свинство. Мой друг Филипп Гиллес. Грош цена друзьям. Грош цена людям. Люди — всего лишь сброд. Самое пакостное, что есть…

— Господин Циннер! — тихо сказала Мириам.

— Слушаю вас, милостивая фрау адвокат!

— Прекратите это! Немедленно! Я не верю, что вы хотели скрыть преступление, когда посылали киногруппу за пределы страны. Но мы хотели бы услышать объяснение этому. Кто-то, в свою очередь, хочет что-то скрыть. И скрывал еще до того, как вы собрали группу из этих людей, чтобы реализовать проект телевидения Франкфурта.

— Может что-то скрывать франкфуртское телевидение.

Мириам провела рукой по белым волосам.

— Это маловероятно. Франкфуртское телевидение — это общественно-правовая организация. Иногда она затрагивает политику. Возможно, какому-то политику необходимо что-то скрывать, а ваш канал ничего не знает об этом. На франкфуртском канале люди неожиданно получили заказ изыскать денежные средства для этого злободневного сериала. Простите за вопрос, господин Циннер — я, кстати, знаю, что вы обычно производите для телевидения, — когда вы сняли свой последний злободневный, серьезный сериал?

— Перестаньте! — сказал Циннер. — Пожалуйста, милостивая фрау, лучше перестаньте. Вы не знаете, что происходит. Из-за сетки вещания. Только из-за сетки вещания.

Это прозвучало, как ругательство.

— Я знаю это, господин Циннер, — сказала Мириам. — И поэтому я также в курсе того, что для вас значат эти фильмы.

— Все, милостивая фрау! Все!

— Поэтому-то вы и свалились нам на голову во «Франкфутер Хоф» и вели себя, как безумный?

— Я всегда веду себя, как безумный.

Циннер в отчаянии скривил в улыбке рот.

— Вы не получили от канала особенно выгодных условий. Все равно. Вы бы приняли самые плохие. А что вам оставалось? Вы согласились бы на всякое условие.

— На всякое, да.

— Именно, господин Циннер. Таким образом, вы даете нам повод предположить — лишь теоретически предположить — не было ли у вас чувства, что вы нужны им, чтобы скрыть некую тайну? Только чувства, господин Циннер! Вы в высшей степени интеллигентны… старый заяц в отрасли кинопроизводства… Вы производили бы расследования… точно так же, как и я… И, в конце концов, выведали бы, почему в течении столького времени вам позволено выпускать в действительности хорошую продукцию… — Вы бы молчали, господин Циннер?

— Но подумайте, какое это ко мне имеет отношение, если у меня есть возможность снимать мой сериал? Если мне опять позволено жить, как человеку?

— Я не говорю, что так это было! Но если это было так, если бы вы что-то разузнали, если бы вы знали что-то… Я спрашиваю вас, господин Циннер: смогли бы вы здесь, перед этими людьми, которых загрузили работой, сделать невозможное, раскрыть преступление? Могли бы вы совершить нечто подобное, господин Циннер?

Все посмотрели на Циннера, лицо которого опять стало темно-лиловым.

— Все. С меня хватит, — он встал. — Вы не имеете никакого права говорить такое. Назвать Йошку Циннера свиньей? Целую ручки, милостивая фрау адвокат!

Он, что-то бормоча себе под нос, пошел к двери.

— Господин Циннер! — громко сказал Марвин.

Он рванул на себя дверь, которая захлопнулась за ним. В кабинете воцарилась мертвая тишина.

— Доктор Гонсалес, — сказала наконец фрау Рот по-английски.

Сегодня ее контактные линзы были зеленого цвета.

— Что?

— У меня к вам есть вопрос.

— Какой именно?

— А вот такой: Маркус Марвин рассказывал о магнитофонной ленте, на которой этот генерал военного правительства, этот…

— Галера, — сказал Гонсалес.

— …этот Галера беседовал с Боллингом…

— Минуточку! — перебил Марвин. — Я сказал, что голос звучал так, как будто это был голос Боллинга. Но с самого начала у меня было ощущение, что это не голос Боллинга.

— О’кей, Маркус, о’кей, ты не уверен, — сказала Валери. — Доктор Гонсалес говорит, что он уверен. В этом разговоре Галера говорит, что Гонсалес ничего не знает о германо-бразильской бомбе, потому что, во-первых, она была строго засекречена, и во-вторых, потому что он работал в министерстве экологии слишком недолго.

— Да, и что? — спросил Бруно Гонсалес.

— Но это не соответствует действительности! — сказала Валери. — Тут же я навела справки. Вы работали в Министерстве экологии более трех лет, с 1975 по 1978 год. Как раз в то время, когда начиналась «сделка века». Генерал заблуждался? Лгал? Вы, во всяком случае, ни единым словом не опротестовали эти неверные данные. Почему нет, господин Гонсалес? Почему?

Гонсалес поднялся.

— Я не знаю, к чему вы клоните. Фрау Рот.

— Мне хотелось бы уточнить, скрыли ли вы правду. Именно в этом моменте. По другому моменту вы сказали правду, а именно: что были в курсе германо-бразильской сделки. Это значит, что сначала сказали, что не знали. Почему, господин Гонсалес? Почему?

— Это вас не касается! — закричал Гонсалес. Он ткнул пальцем в Марвина. — Я возмущен тем, что вы рассказали это. С вашей стороны это подло, господин Марвин. И объясняется лишь тем, что именно вы тот человек, который притворяется.

— Доктор Гонсалес! — крикнул Марвин. — Вы не отдаете себе отчета в том, что говорите!

— О, я знаю это точно! И я требую…

— Успокойтесь! Я еще не закончила, — сказала Валери. — Больше трех лет вы работали практически рядом с Галерой! Больше трех лет! Вы, наверное, знаете все о том, о чем не сказали, господин Гонсалес? Что вы знаете о том, как Боллингу удалось пробиться к Галере и поговорить с ним о ядерной сделке? Вы абсолютно уверены, что это был Боллинг. Но ведь это сущая чепуха! Боллингу никогда бы не удалось это с поддельными документами. Никогда. Галера, вне всяких сомнений, позвонил бы в Бонн. Только в том случае, если ему официально через посольство представили Боллинга как человека, с которым он должен обговорить общие условия. Итог: у Боллинга был единственный шанс пробиться к Галере только в том случае, если он пришел действительно по заданию правительства Германии. Следовательно, он был человеком, который лгал и обманывал всех нас. Очень печально, что мне приходится говорить это, так как я много лет проработала с ним и считала его своим другом.

— Господи Боже, и все-таки я еще раз говорю, что голос показался мне странно чужим! — вскричал Марвин. — Все больше и больше я укрепляюсь в мысли, что это был не Боллинг.

— Господин Гонсалес, Вы придерживаетесь того же мнения, что и прежде — или?

— Что и прежде, — сказал тот. — Я не такой идиот, чтобы самому обвинять себя в неправильности своего убеждения и в том, что я знал о Галере, Боллинге и атомной сделке. Это уму непостижимо! Мы с господином Марвином знаем друг друга много лет. Именно господин Марвин назвал меня и мою жену первыми людьми, с которыми можно наладить контакты в Бразилии. Это правда, господин Марвин?

— Это так, — тихо сказал тот.

— Громче! — крикнул Гонсалес.

— Это так, — тоже крикнул Марвин.

— Тогда, — кричал Гонсалес, — вы все должны, по меньшей мере, в той степени, что и меня, подозревать Марвина!

— Может быть, вы не доверяете самому себе, — холодно сказала Валери Рот. — С его хорошим другом Боллингом часто такое бывало.

— Это чудовищно, — сокрушенно сказал Гонсалес. — Мне этого не надо. Ни на минуту не останусь с этим человеком в одном помещении.

Он пошел к двери, оттуда еще раз осмотрел все вокруг, а потом тоже исчез.

— Прощальная симфония чистой воды, — сказал Марвин.

— А теперь к вам, фрау Рааль, — произнесла Валери.

— Ко мне?

— Да, к вам. Вы видели в Альтамире, как Боллинг звонил по телефону. Вы слышали, что он разговаривал с господином Циннером и просил организовать охрану Маркусу Марвину.

Дверь открылась и вошел Йошка Циннер.

— Продолжайте, не хочу мешать вам, — сказал он. — Я поразмыслил. Хочу еще немного послушать. Но второй раз я уже не вернусь!

— Фрау Рааль! — крикнула Валери, которую Циннер демонстративно не замечал.

Кати покраснела. Все ее прыщи тоже. Она с несчастным видом посмотрела на Бернда Экланда.

— Не правда ли, фрау Рааль, все так и было? Так вы рассказали господину Экланду и господину Марвину.

— Но… — начала Кати, однако Экланд прервал ее.

— Я хотел бы сказать кое-что важное всем вам, — сказал оператор. — Это верно, что фрау Рааль видела, как господин Боллинг бежал к телефону. Она слышала также, как он разговаривал. Она слышала и имя Циннера. По прошествии времени она все спокойно обдумала и теперь считает, что, конечно, не имеет права утверждать всерьез, что Боллинг звонил господину Циннеру, потому что он назвал всего лишь имя.

— Но у него оно есть, — сказал Циннер.

— Подождите! Я еще не закончил. — Экланд встал. — О фрау Рааль и о себе я сейчас все объясню. Надо было бы давно сделать это. Спасибо случаю. Фрау Рааль и меня пригласил господин Циннер…

— Потому что вы самый лучший оператор из всех, которые у меня работают. А Кати — лучший техник! — выкрикнул Циннер.

— …и мы были очень рады, что его выбор вновь пал на нас, — продолжал Экланд. — Фрау Рааль и я заняты только — только, говорю я — своей работой. И выполняем ее настолько хорошо, насколько можем. И никогда, никогда не затеваем никаких интриг. И на этот раз — тоже. Фрау Рааль видела Боллинга во время телефонного разговора. Больше сказать не о чем. И не будем. Мы ничего не можем поделать с этой страшной тайной, о которой говорится здесь так долго. Мы вообще не знаем, что что-что происходит… мы не хотим этого знать. Мы будем выполнять нашу работу и все. Если кто-то не принимает наших условий, мы уйдем сразу же.

— Минутку, — сказал Йошка Циннер. — Может быть, это уловка, Экланд! Вы тотчас же уйдете, если каждый не согласится, что вы ни с кем не хотите иметь дела.

— Да, — сказал Экланд.

— А если мы, на самом деле, заблуждаемся и вы оба являетесь теми, кого мы ищем, и сейчас, когда запахло жареным, смываетесь и…

Экланд отодвинул в сторону низкорослого производителя фильмов.

— Пошли, Кати! — сказал он.

Через несколько секунд оба покинули комнату.

Изабель, долго шептавшаяся с Гиллесом, подняла руку.

— Момент!

Оставшиеся посмотрели на нее.

— Мне очень неприятно, и поэтому я больше не хотела бы говорить об этом, — сказала Изабель. — Сейчас я вижу, что должна говорить. Ночью, перед тем как пропасть, Питер Боллинг пришел в мой гостиничный номер в Альтамире… и стал меня домогаться. Я позвала на помощь Гиллеса. С Боллингом случился приступ астмы. Когда приступ миновал, он хотел извиниться и…

— И на следующее утро он пропал, — сказал Гиллес.

— Какая жалость, — сказал Йошка Циннер, — использовать попытку изнасилования, потому что ему было необходимо срочно исчезнуть.

— Куда исчезнуть?

— Откуда мне знать? Но, может быть, это знаете вы.

— Вы допускаете, что фрау Деламар сама выдумала его приставания?

— Именно, да. Почему я всегда должен быть виноватым во всем? Может быть, у нее были свои причины помочь Боллингу, так как он должен был пропасть.

Гиллес сказал тихо и медленно:

— Не исключаете ли вы того, что он пропал, испытывая стыд за свое поведение?

— Нет! — сказал Йошка. — На самом деле нет. Изнасилование, да еще и одно, с кем не бывает, подумаешь?

— В вашем ремесле, по-видимому, ничего особенного, — сказал Гиллес.

— Если вы хотите обидеть меня, то сначала встаньте. Господин! Нет, ничего особенного и не только в моем ремесле.

— Я понимаю, — сказала Изабель.

— Видите. Вам не хватает жизненного опыта, молодая фрау.

Гиллес встал.

— Только посмейте, — сказал Йошка, отшатнувшись. Он озлобился. — А что, если вы действительно выдумали изнасилование? И для вида обвиняете в этом Боллинга. А на самом деле — защищаете его. Насколько велико ваше участие в истории?

Гиллес подошел к нему.

Йошка ринулся к двери.

— Теперь с меня достаточно! Но на самом деле! Психушка, здесь самая настоящая психушка! Почему господин Гиллес и молодая фрау не могут совершить неблаговидного поступка? Да, собственно говоря, и милостивая фрау адвокат, хотелось бы мне знать.

Сразу же после этой тирады он исчез.

— Да, — сказала Мириам Гольдштайн, — а почему, собственно говоря, не я? Я представляю господина Марвина и фрау Рот, равно как и физическое общество Любека. Здесь все время говорилось о том, что влиятельные люди хотели бы отправить его как можно дальше, чтобы у них не было никакой возможности понять, что же в действительности происходит. Для этого-то они и использовали Йошку Циннера.

— Вы сами считаете это возможным, — сказала Валери.

— Вот из этого я и исхожу. Кто скажет, что я сделала это не с дурным намерением? Мой клиент Марвин носится с идеей-фикс, есть ли у немцев атомная бомба — или они могут создать ее в любое время. Он никогда не расставался с этой идеей-фикс — даже в Бразилии. И даже тогда, когда прокурор Ритт отозвал его назад во Франкфурт.

— Он непоколебим в этом, но не имеет даже малейших реальных доказательств, — зло сказала Валери. — Физик Эрих Хорнунг, с которым Маркус говорил по телефону, был сбит машиной как раз в то время, когда Маркуса допрашивали. Больше ничего не могу сказать. Все магнитофонные записи были украдены у этого агента АНБ, его самого избили. Сейчас лежит с сотрясением мозга в больнице. Ритт и Дорнхельм сразу же сообщили в Бонн все, что рассказал Маркус. Бонн и американцы провели обыск на атомной научно-исследовательской установке Карлсруэ. Не найдено ни малейших следов работы с трансураном, а именно с трансураном двести сорок один. И они поставили Карлсруэ на уши, о Боже! Ничего не найдено!

— Потому что те, кто там работает, имели время замести следы, — сказал в бешенстве Марвин.

— Что происходило — у тебя нет доказательств, и никогда не было!

— Но несмотря на это, моего клиента отозвали из Парижа, — сказала Мириам. — Почему он и я не могут быть теми, кто этой шумихой вокруг бомбы, в существование которой Марвин, по правде говоря, вообще не верит, а только прикидывается, отвлекает от другого, значительно более важного дела?

— Вы… Вы… — Голос Валери оборвался. — От этого с ума сойти можно!

— Может, так и должно быть, — сказала Мириам.

— Но вы ведь созвали всех нас, чтобы сообщить, что один из нас, должно быть, знает больше!

— А если я и есть тот человек, который знает больше? — спросила Мириам.

Марвин пошел в наступление на Валери:

— Ты говоришь в Карлсруэ ничего не было обнаружено. Откуда тебе это известно? По твоим каналам в Бонне, не так ли? Твои великолепные связи. Никто не знает, с кем.

— Должно быть, по-настоящему отличные связи, — сказала Мириам. — Вы так много знаете, фрау Рот.

— Ты все время помогаешь нам, — говорил Марвин все с большей яростью. — С самого начала. Ритт и Дорнхельм не разрешали мне лететь в Бразилию из-за истории с Хансеном. Но именно ты добилась, чтобы мне все-таки было позволено покинуть страну. Без твоего содействия мы все остались бы здесь. И тогда сериал умер бы, так как франкуфуртское телевидение настаивало, чтобы руководителем киногруппы был я. Своими связями ты сглаживала все углы…

— Ах ты, гад! — неожиданно закричала Валери Рот. — И ты осмеливаешься обвинять меня? Меня, которая все время прилагала усилия, чтобы профессор Ганц и физическое общество Любека находили выход из любой ситуации и…

— У тебя это получалось, да. Любыми путями, всегда. Даже Филиппа Гиллеса тебе удалось заполучить для дела. Он должен писать. Как можно больше гласности, все ради мира, которому угрожают. Ни о чем другом люди не должны говорить. Ничем другим они не должны интересоваться. Для этого ты делаешь все. Фрау Гольдштайн, купили бы вы у фрау Рот подержанный автомобиль?

— Так, достаточно, — сказала Валери. — Ты совсем лишился рассудка, Маркус. К сожалению, вы это видите, фрау Гольдштайн. Я не могу больше здесь оставаться. Вы должны извинить меня.

Дверь захлопнулась за Валери Рот.

— Интересная дама, — сказала Мириам.

— Вы тоже весьма интересны, фрау доктор, — в ярости сказал Маркус Марвин.

— Как же это?

— Вы говорите, я ваш клиент…

— Ну да, вы же являетесь им.

— …Вы разделяете мои взгляды по поводу бомбы…

— Ну и что?

— …а потом вы поворачиваете все с ног на голову и заявляете, что все это нами разыгрывалось, так как мы преследуем совсем иные цели. Премного благодарен, фрау доктор! Сердечное спасибо. Это была замечательная помощь мне и моей правоте. Вы первоклассно справились. И вообще, это приглашение сюда! На кого вы работаете, фрау доктор Гольдштайн? Во всяком случае больше не на меня. Я больше не ваш клиент. Сейчас же я лишаю вас полномочий. Здрасьте, приехали!

— Вы сделали, что смогли, фрау Гольдштайн, — сказал Гиллес после того, как исчез и Маркус Марвин. — Бо́льшая провокация вам вряд ли удалась бы.

— Но чего я добилась? — сказала Мириам. — Теперь все настроены по отношению друг к другу враждебно. Однако это не так тяжело, как если бы мне пришлось молчать?

— Вы должны были сделать это, — произнес Гиллес. Изабель передала Мириам маленький сверток.

— Это мы принесли вам. Филипп нашел кое-что в своем доме в Швейцарии, когда мы там были.

— Что?

— Разверните его, пожалуйста, только тогда, когда будете с мамой наедине, — сказал Гиллес. — Нам тоже нужно идти. Всего, всего хорошего! Там, на углу, если чуть пройти вперед, есть остановка такси, я знаю.

Через пять минут Мириам вышла в вечерний сад.

Было еще очень тепло. Слепая сидела, утопая в лучах заходящего солнца. Мириам села рядом.

— Ну что? — спросила Сара Гольдштайн.

— Все напрасно, — сказала Мириам. — Я ни на шаг не продвинулась вперед.

Протянула матери сверток.

— Что это?

— Изабель Деламар и Филипп Гиллес дали мне это.

— Разверни же!

Мириам развязала веревку, которой был перевязан сверток. Она замерла и смотрела на то, что лежало перед ней на бумаге.

— Ну? — спросила мать.

Мириам положила ей на колени пару очень маленьких, очень старых детских туфель.

Сара Гольдштайн провела по ним пальцами. Ее мертвые глаза наполнились слезами.

12

— Мы хотим иметь тепло, когда хотим! — кричал молодой элегантный мужчина во второй половине дня двадцать второго сентября у входа на территорию ярмарки в Эссене. Около тридцати человек слушали его. Это был день открытия DEUBAU,важной строительной выставки. Молодой мужчина был блестяще образованным специалистом по рекламе. Рядом с ним стояло устройство, которое он рекламировал, а на устройстве стоял фирменный знак тех, кто с его помощью хотел заработать деньги: «RWE».

Аппарат был длиной полтора метра, семьдесят сантиметров в высоту и десять сантиметров в ширину.

Молодой человек говорил на рейнском диалекте:

— Это, дамы и господа, лучшее, что мы можем предложить. Накопитель электроэнергии для любого помещения в вашей квартире. Ему легко найти место, он плоский, компактный. И, как говорится, это — радость. Если купите — прослужит вам всю жизнь! Вопрос лишь в том, когда его перезаряжать. Вот здесь, на приборе, внешний наполнитель, который и по ночам осуществляет контроль…

— Нет, нет, спасибо! — крикнул один из толпы.

— Не говорите нет, нет, прямо сейчас я дам разъяснение по устройству! Здесь — внешний наполнитель, который контролирует, какая температура по ночам, который ведет наблюдение за тем, сколько остаточного тепла внутри устройства для того, чтобы избежать лишней зарядки. И когда на день практически хватает сорока процентов температуры, тогда это делает оно, устройство. Итак, вы видите, оно превосходит ваше отопление.

Кати монтировала «Бетакам» Экланда на штатив. Камера записывала молодого человека и его речь. Гиллес, Изабель, Лодер, а также Моник и Герард Витран стояли возле камеры. Изабель тихо переводила своим французским друзьям. Они снимали эту сцену к теме экономии энергии, основной области изучения Виртранов. Если в самом ближайшем времени не будет положен конец безрассудному расточительству энергии, если расходование энергии не понизится, то ни у каких альтернативных энергий, вроде солнечной, не будет никаких шансов, и тогда у этого мира тоже не будет ни малейшего шанса. Во Франции Виртранам и Energy Systems International, удалось добиться некоторых результатов. На DEUBAU-ярмарке в Эссене, Виртраны были ознакомлены с немецкой ситуацией.

Отношения в группе после спора у Мириам Гольдштайн в Любеке были весьма натянутыми, не открыто враждебными, но все же раздражение чувствовалось. Каждый с недоверием наблюдал за другими, постоянно возникали мелкие трения. Бруно Гонсалес оскорбленный и обиженный поехал в Гамбург на встречу с людьми из организации «Гринпис». Ритт не давал о себе знать и о Питере Боллинге все еще не было никаких известий.

Элегантный молодой человек у входа на ярмарку пропагандировал не экономию энергии, а совсем противоположное: еще большее расходование энергии на нужды и благо электромагнатов. И поэтому Герард Виртран хотел непременно заснять его на кинопленку.

— С этим устройством, — выкрикивал молодой человек, — с ним вам не нужно запасаться чем-либо на целый год. Вы будете оплачивать только то, что потребляете.

Реплики, волнение между тем уже довольно большого числа любопытных.

— Не успокаивайте меня, — с юмором кричал молодой человек. — Возразите мне спокойно, если у вас есть возражения. Я скажу лишь одно: каждый третий в Эссене уже обогревается электричеством. Более тысячи двухсот граждан Эссена могут ошибаться, или? — Так из толпы не последовало комментария, он торжествующе продолжал выкрикивать. — Вы не согласны, нет? Тогда вы слишком строги и твердолобы.

— Ты вообще не испытываешь болей? — прошептала Кати на ухо Экланду.

Он покачал головой.

— Никаких болей вообще?

— Вообще больше никаких, радость моя, — прошептал он.

Кати поцеловала его в щеку, ее обезображенная кожа на лице густо покраснела от счастья. Это кортизон, подумала она. Инъекции. Они действуют. Десять свечей я пожертвовала и зажгла одной спичкой. Пять за него, сказал Бернд.

Кто-то из толпы крикнул:

— Да перестаньте вы уже с током, дружище! Да еще при таких ценах на электроэнергию, которые вы заложили! Это же чудовищное бесстыдство, вы дерете втридорога!

— Браво!

— Верно!

— Вам все еще мало?

— Не так быстро. Не так быстро! — кричал молодой человек смеясь. — Вот вы говорите, слишком дорого, господин…

— Именно так я и говорю!

— Тогда скажу я: взгляните на жителей Эссена. Из них свыше тысячи двухсот человек уже имеют аккумуляторное отопление. Не думаете ли вы, что эти тысяча двести не знают, что делают? Половина из них, пятьдесят процентов: за отопление одного квадратного метра они платят от десяти марок в год.

— Так, — сказала Валери, — спасибо, Бернд! Этого достаточно. Сейчас он начнет повторяться. Сейчас мы пойдем в зал и для контраста заснимем на пленку Ользена.

— О’кей, — произнес Бернд Экланд и выключил камеру.

— Дружище, братья могут продавать, а людям говорить глупые вещи.

— Подождем, что скажет Ользен! — ответил тот.

Залы были полны народа, воздух нехорош, шум оглушителен. Многочисленные киногруппы вели съемку возле притягивающих взгляд машин или выставочных стендов. Перед стендом фирмы Ользена Кати, звеня от счастья, за непостижимо короткое время вновь смонтировала все оборудование и окружила кабелем выглядевшего лет на сорок пять специалиста по обогревательному оборудованию Карла Ользена и Валери Рот. Организаторы ярмарки перегородили подход к стенду. За красными канатами толпились любопытные. Кати вся взмокла от напряженной работы. Тяжело дыша, Экланд посмотрел на нее и поцеловал в щеку.

— Мы готовы, — сказала Кати Валери, которой из-за шума дала еще и ручной микрофон.

— Как я выгляжу? Все нормально?

Кати с быстротой белочки протянула ее зеркальце. Валери оценивающе рассмотрела себя, подкрасила губы. Кати поправила ей локон. Наконец, как перед каждой съемкой, она на несколько секунд прикрыла камеру листом бумаги, на котором написала: «Ярмарка Эссен/3, интервью с Ользеном».

— Начали! — сказал Экланд. — Сначала вы в кадре одна.

Валери кивнула и начала говорить текст, который она подготовила вместе с Лодером и Виртраном:

— Дамы и господа, вы видели и слышали, как рейнвестфальский электрозавод пытается продавать электроэнергию еще в больших объемах, рекламируя аккумуляторный обогреватель. Мы находимся в зале ярмарки DEUBAU у стенда господина Карла Ользена.

Камера на штативе чуть повернулась и показала ярмарочную стену и его владельца, но так, что Валери оставалась в кадре.

— Господин Ользен — средний предприниматель в одном городе на Майне. Как первопроходец в области обогревательной техники, он поставил перед собой цель помогать своему клиенту экономить электроэнергию — это необходимо клиенту, является для господина Ользена бизнесом и положительно влияет на окружающую среду. Едва ли хоть одному из нас известно, как много он может сделать для улучшения экологии, если всего лишь приведет отопительную систему своего жилища в наилучшее состояние. Другими словами, так построит или реконструирует свой дом, чтобы он с самого начала требовал небольшого количества отопительной энергии. Вы увидите самые разнообразные типы домов, построенных с применением солнечной энергии, с солнечными зеркалами на крыше или на стенах. Всем нужна, постоянно нужна новая солнечная энергия — и безразлично, как ее получают. Гениальным изобретением господина Ользена является дом, которому практически не нужно обогрева. Господин Ользен, не могли бы вы объяснить, в чем суть?

Камера снимала только Ользена, который начал говорить, иллюстрируя свой рассказ с помощью строительных элементов и рисунков.

— Рассмотрим следующий пример: я строю новый дом. Есть возможности адаптации и старых домов, но поговорим о новых! Если мы как можно быстрее не научимся мыслить глобально, если каждый будет заниматься лишь своими интересами, как раньше, то очень скоро наше существование зайдет в тупик. Я ничего не имею против электроэнергии. Наоборот! Уверен, что в будущем мы все больше и больше будем нуждаться в электрической энергии, но во-первых, в другом виде электрической энергии, а именно — из солнечной энергии, а, во-вторых, с совершенно другими частными использованиями, что означает следующее: мы можем и будем обходиться десятой частью сегодняшнего потребления. Смотрите, Союз сегодня еще начисляет людям около десяти марок за квадратный метр в год. Это безумно много. На сегодняшний день, по желанию Союза, общеприняты двести семьдесят киловатт/час на один квадратный метр жилой площади.

РОТ: И вы строите дома, в которых действует лишь десятая часть этого количества, господин Ользен?

ОЛЬЗЕН: Именно. И могу доказать это почти двумя дюжинами построенных мною особняков. Придите в такой дом, я покажу вам.

РОТ: Мы сделаем это.

ОЛЬЗЕН: В моих особняках вам понадобится максимум двадцать киловатт/час на один квадратный метр в год — что как раз и составляет десятую часть от растрачиваемой ныне энергии. Скажу больше: если пересчитать на жидкое котельное топливо, то в построенном мной особняке вам потребуется максимум два литра на квадратный метр, а в многоквартирном доме всего один литр.

РОТ: Как вам удается это?

ОЛЬЗЕН: Помилуй Бог, никакой я не гений. Вы говорили ранее нечто похожее, но это не так. Когда я начинал, то уже знал уже о строительстве таких домов в Скандинавии, а главное, в США. Я поехал туда и детально изучил предмет.

РОТ: Между тем, у вас собственные представительства фирмы в этих странах.

ОЛЬЗЕН: Верно. И многие новостройки в США и Скандинавии уже очень близки к моей идее минимальной энергии. У нас в ФРГ это происходит не так быстро. Вы спросили, как нам это удается?

РОТ: Да.

ОЛЬЗЕН: При комбинировании строительно-технических и климатически-технических средств. Это начинается с врезания окон в кирпичную кладку, при которой мы практически не имеем потерь тепла наружу. Таким образом, никаких потерь уже при установке, а потом никаких потерь через сами окна.

РОТ: Как это происходит?

ОЛЬЗЕН: (демонстрирует на рисунках и образцах): У моих окон тепловая защита, которая приспособлена для времени дня и времени года. Эта защита управляется наружными датчиками. Вот здесь, внизу, имеется вентиляционная система… Окна, естественно, являются накопителями солнечной энергии — сейчас я объясню, как они функционируют. За время трех прошлых отопительных сезонов я доказал, что потребность в энергии в моих новостройках может быть снижена по сравнению с до сих пор принятой потребностью на девять десятых. А теперь задумайтесь, какое уменьшение нагрузки на окружающую среду принесет это, если таких домов будет сотни, тысячи, миллионы! Если на девяносто девять процентов меньше будет сжигаться горючего материала, то меньше возникнет и вредных веществ. Тогда можно было бы предотвратить возникновение двух миллионов семидесяти вредных веществ, которыми домовладельцы и мелкие потребители наносят вред экологии. Домашняя энергетическая техника, такая, как мы ее хотим и строим, так же важна для окружающей среды, как карбюратор для автомобиля.

РОТ: Хорошо, а как выглядит ваше изобретение?

ОЛЬЗЕН: Просто. Поверхность окон в других домах, так же как и в солнечных, являются поверхностью энергетических потерь. Мои окна — это прибыльные поверхности. В моих домах не только не теряется даже малая доля энергии, но с помощью солнечной техники поступает все новая. Не только солнечная радиация. Ночью — так же и инфракрасное излучение. Проще всего это будет происходить в домах, большинство окон которых выходят на юг. Но и дома, окна которых выходят на север, имеют позитивный энергетический баланс, у меня есть целый ряд экспертиз, сделанных институтом Макса Планка в Руре. Посмотрите на это окно. Сможете показать его крупным планом в кадре? Хорошо… Так… Прежде всего это окно с двойными стеклами. Между стеклами имеются три автоматически приводимых в движение ролика на фотоэлементах. Они изготовлены из специальной пленки и регулируют отступление электроэнергии снаружи в зависимости от времени дня и года. Их можно сравнить со сменой одежды у человека… К ним присоединяется четвертый ролик, имеющий металлический внешний слой. Он защищает в ночное время от охлаждения. Я называю такой дом «интеллектуальным». Мой «интеллектуальный» дом потребляет на девять десятых энергии меньше, чем дома «неинтеллектуальные», которым владельцы энергосистем еще могут продавать энергетическую массу по чудовищно завышенным ценам.

РОТ: Это великолепно!

ОЛЬЗЕН: Это великолепно, тут вы правы. Совсем не так великолепно то, как относится к этому наше правительство.

РОТ: Как оно к этому относится?

ОЛЬЗЕН: Несмотря на все профессиональные заключения и экспертизы, сделанные специалистами, отказывает моей фирме в признании этих окон в качестве энергетических установок. (Голос его звучит все громче и злее.) И так как оно не признает их, федеральный министр финансов заявляет, что наши окна не могут иметь налоговых льгот, потому что для этого существует единственно предусмотренный параграф подоходного налога 82-а.

РОТ: Министр экологии отказывается?

ОЛЬЗЕН: Да, отказывается. А сейчас, слушайте внимательно! Электрические печи Рейн-Вестфальской электростанции с запасом, десятикратно превышающим потенциал, одну из которых вы видели на улице, — ее рекламировал молодой человек, и рекламирует каждый день, — согласно тому же самому предписанию, подлежат льготному налогообложению.

РОТ: Спрос на товар с учетом налогов для большинства людей, строящих дом, является важным фактором при распределении заказов. Но если отказываются признавать ваши энергетические окна в качестве солнечных установок…

ОЛЬЗЕН: …тогда это равняется пятидесятипроцентной дискриминации по сравнению с конкурентами, пользующимися налоговыми льготами. Вы это поняли. Без налоговых льгот вновь построенные особняки с нашей техникой на пять-десять процентов дороже, чем обычные. Лишь в многоквартирных домах мы можем сравняться по цене с обычными, поскольку наши дома не требуют высоких инвестиций. Из чего следует вывод: в текущем году мы будем строить многоквартирные дома.

РОТ: Это решение министра финансов несправедливо.

ОЛЬЗЕН: Конечно, это решение несправедливо. И я буду продолжать вести борьбу против него. Так бывает с такими людьми, как мы — спросите господина Лодера, как власти осложняют ему жизнь с его аппаратурой солнечной энергии! При этом, — и это извращение, — законодатели при помощи этого параграфа 82-а хотят способствовать экономии энергии.

РОТ: У вас есть заявление по поводу несправедливых действий налогового управления?

ОЛЬЗЕН: Еще бы! И я открыто говорю об этом, это — правда, так все и выглядит в действительности: страдает окружающая среда, потребители энергии обираются — но государство и энергетические концерны зарабатывают большие деньги. При этом давно можно было бы избежать бессмысленно высокого расходования энергии.

РОТ: Итак, вы противостоите фронту, который, учитывая лишь собственные интересы, препятствует экономии энергии.

ОЛЬЗЕН: Так точно! (Очень громко.) Несколько недель назад министр экологии Тепфер на одном собрании заявил, что такая хорошая техника в государственной поддержке не нуждается. Вновь и вновь появляются проекты специальных поддержек технологий, загрязняющих окружающую среду. Щадящим же технологиям при выходе на рынок — примером может служить мой случай — чинятся всякого рода препятствия. Долго ждать, пока мы получим финансовую поддержку от министра экологии.

Вошел мужчина в коричневом пиджаке. Он тихо сказал:

— Господин Маркус Марвин?

— Да, — подтвердил тот.

Он с подозрением взглянул на мужчину.

— Эрнст Петерсен, — сказал мужчина и предъявил служебный значок. — Уголовная полиция. Только что мы получили сообщение, что доктор Бруно Гонсалес шесть часов назад из Гамбурга через Лондон улетел в Рио-де-Жанейро.

Телефонный разговор.

— Кларисса?

— Кто говорит?

— Это Изабель. Изабель Деламар, Кларисса.

— Изабель! Где ты?

— В Эссене.

— Где?

— Эссен, город в Западной Германии. Мы снимаем фильм на ярмарке. Только что приходил служащий уголовной полиции и сказал, что твой муж улетел в Рио. Что это значит?

— Я ничего не знаю, Изабель.

— Как это понимать?

— Откуда ты говоришь?

— Из телефонной будки.

— Ты одна?

— Да.

— Ты меня едва застала.

— Я… что?

— Бруно и я исчезаем отсюда, едва он приземлится.

— Но почему, Кларисса, почему?

— Этого я не знаю. Он позвонил мне и сказал, я должна взять с собой только самое необходимое. На какое-то время мы уезжаем.

— Куда?

— Не знаю.

— Почему?

— Тоже не знаю.

— Но…

— Ты скоро услышишь обо мне, Изабель. Я тебе это обещаю.

— Кларисса… Кларисса… Что поделывает жаворонок?

— Растет и развивается. И я уже чувствую, как он шевелится.

Три машины ехали по автобану Дюссельдорф-Франкфурт. В «мерседесе» рядом с Берндом Экландом сидела Кати Рааль, Бернд был за рулем. На обеих передних дверях «мерседеса» было написано: «Телевидение Франкфурта». Сзади сидели Изабель и Гиллес. За рулем ехавшего за «мерседесом» БМВ с номерными знаками Любека сидел Маркус Марвин, рядом — Валери Рот. На заднем сиденье расположился Лодер. Авторадио было включено на волне службы дорожного движения. Тихо играл джаз.

В третьей машине, «ситроене» с парижскими номерами, ехали Герард и его жена Моник. Она смотрела вперед, на «мерседес», в котором сидела Изабель с Гиллесом.

— Наша малышка… сколько счастья она подарила ему… и как счастлива она сама… по крайней мере, есть два человека в этой группе, которые счастливы.

— Два? А мы разве нет?

— Ах, Герард!.. Правда, он намного старше… Она будет в таком отчаянии, когда он умрет…

— Кто знает, кому и когда предназначено умереть, — сказал Виртран, — кроме того, Изабель может стать очень несчастна, когда он состарится и сильно изменится. Но посмотри: они любят друг друга. Для нашей малышки любовь будет длиться вечно. Изабель не думает о возрасте, болезни, смерти. Он — уже думает, конечно. Надеюсь, что знаю его достаточно хорошо. Гиллес знает, что эта любовь не станет любовью навечно, навсегда… Изабель избавила его от тюрьмы воспоминаний… Да. Это все сделала она… и все же он определенно знает: это счастье на время… Он знает, что в его возрасте бессмысленно надеяться на вечную любовь женщины настолько моложе его.

— Иногда я думаю, любовь — это самое ужасное, что есть на свете, — сказала Моник.

— Самое ужасное и самое прекрасное, — возразил Виртран. — Эти понятия неразделимы. Он знает это. И он абсолютно уверен, — как и я, как все мы — зрители, — в большинстве случаев счастье в том, что есть легкая как перышко, радостная, светлая любовь, cherie… Как много оба смеются вместе… Друг над другом… Пусть будут счастливы столько, сколько им предопределено свыше!

В «мерседесе» Кати сказала, обратившись к Гиллесу и Изабель:

— Вы понимаете, что Бернд и я всего лишь выполняем свою работу и ни во что в этой истории не хотим ввязываться?

— Мы приняли это к сведению, — сказала Изабель.

— Некоторые, думаю, этого не понимают… и считают нас бессовестными… малодушными, подлыми… бесчувственными…

— Если кто-то думает так — его право! — сказал Экланд. — Нам все равно. Мы не хотим вникать в это грязное дело… оно ведь дрянное, господин Гиллес.

— Похоже на то.

Три машины ехали по автобану.

Славное настроение, — иронично думал в БМВ Лодер. С тех пор, как мы были у Гольдштайн. И, конечно, правильно Гонсалес смылся. У всех полно впечатлений. Гнусная ситуация. Ни один уже больше не доверяет никому. И эти разъезды — безумие чистой воды. Марвин спорит с Рот. Бьет по рулю. Смотрит на нее, а не вперед, на дорогу. И это при скорости сто шестьдесят километров в час!

— …я имею полное право думать по-своему! Кто финансирует физическое общество? Все-таки Бонн. Министерство по научным исследованиям. Или ты будешь оспаривать это?

— Я не хочу ничего оспаривать. Ты рассвирепел. Умерь свой пыл. Ты вымещаешь его на мне, так как я рядом.

— Я тоже все еще здесь, — сказал Лодер.

Марвин не слушал их. Он вновь ударил по рулю.

— Финансируется Бонном! Это прекрасно. Это просто великолепно. И Бонн не признается, хоть тресни, что у нас есть бомба. А что ты, собственно, знаешь об этом? Ты же всегда знаешь все, через твои связи в Бонне. О бомбе и Бонне ты не сказала еще ни слова…

— Послушай, — вскричала Валери, — ты обезумел, Маркус! У тебя нервы не в порядке, и ты осмеливаешься намекнуть…

— Да, не в порядке. Да, осмеливаюсь. Возможно ли это, согласись, что при твоей информированности ты так мало знаешь о бомбе… наверное, Бонн диктует тебе то, что ты должна говорить нам… и за это защищает тебя от всего… Это вполне возможно…

Он попытался обогнать какую-то машину.

— Нет! — закричала Валери. — За нами едет машина!

— Ну и что? — спросил Марвин.

Он завершил обгон. Зажглись фары задней машины, взвыл ее клаксон, она промчалась мимо них почти вплотную.

Марвин рассмеялся.

Лодер произнес очень громко:

— Все. Конец. С меня уже хватит. Я хочу хоть еще немного пожить. Господин Марвин, там, впереди, есть парковка. Вы остановитесь и пустите меня за руль. Непременно.

Потрясенный, Марвин послушался. Они поменялись местами не сказав ни слова. Теперь машину вел Лодер, а Марвин сидел позади, задумавшись. Валери молчала и смотрела на несшуюся навстречу дорогу. От этого тошнит, думал Лодер. Сейчас никто ни с кем не разговаривает. И мы обязаны, должны работать друг с другом! Я должен хотя бы попытаться наладить нормальный разговор. Он громко сказал:

— Есть один молодой ученый-экономист, Олаф Хомейер, который доказал, что так называемый требующий меньших затрат ток из угля и атома на самом деле является невероятно убыточным делом.

Оба других продолжали молчать.

Ну что ты будешь делать, думал Лодер, я просто говорю.

— …Хомейер в своей книге исходит из того факта, что самые страшные экологические катастрофы не интересуют общественность — а политиков особенно — до тех пор, пока потери не суммируются в денежных знаках…

Молчание. Из автомагнитолы звучит тихая музыка.

— Вы вообще слышите меня? — спросил Лодер.

— Абсолютно точно, — сказал Марвин.

Валери Рот ничего не сказала.

— Дальше, рассказывайте дальше, господин Лодер! — сказал Марвин.

— Ну, прекрасно, — ответил тот. — Книга Хомейера называется «Социальные издержки потребления энергии». Человек работает в Карлсруэ — опять Карлсруэ — во Фраунхоферском институте системной техники и инновационного анализа. Своей книгой в кругах специалистов наделал много шума. Он пришел к выводу, что электрическое хозяйство на протяжении многих лет инвестировалось неправильно, потому что энергетики следовали неверным приемам, которые недостаточно передавали истинные издержки таких общепринятых энергоносителей, как уголь и атом!

— Об этом мы тоже должны сообщить! — сказал Марвин.

— Непременно, — сказал Лодер. — Только снимайте сейчас не непосредственно в Карлсруэ. Я позвоню Хомейеру и попрошу его приехать в Бинцен.

— Великолепно.

— Не включенные в расходы электроэнергии самые различные риски и ущерб здоровью и окружающей среде — пишет Хомейер — перекладываются электромагнатами при государственном непротивлении на плечи ни о чем не ведающих третьих лиц, граждан. Именно они и называются «социальными издержками».

— Сейчас вы не можете идти на обгон, — сказала Валери Рот. — За нами едет один с сумасшедшей скоростью.

— Он давно его увидел, — сказал Марвин. — Только спокойно!

Боже праведный, подумал Лодер. И они еще много недель будут испытывать трение в общении друг с другом! Вот тебе и на!

Большая машина промчалась слева от них, сигналя, с включенным дальним светом фар.

— Совсем псих, или перепивший, или и то, и другое вместе, — сказала Валери Рот. И, обратившись к Лодеру. — Вперед, вперед, вперед! Поехали же! Или мы вечно хотим ехать за этим идиотом? Извините, господин Лодер, но я на самом деле не понимаю, что происходит с Маркусом. Что он вытворяет…

— Заткнись! — сказал Маркус сзади.

Лодер пошел на обгон. Экланд в «мерседесе» впереди сделал это значительно раньше.

— Дальше, господин Лодер! — сказал Марвин.

— Я не знаю. Я заставляю вас еще больше нервничать.

— Дальше, пожалуйста, — сдавленно сказал Марвин.

— Ну хорошо… в книге Хомейера можно найти просчитанное с большой точностью увеличение расходов, которые он выводит из того, что уголь, как и уран, когда-нибудь будет исчерпан. Поэтому он представляет резервные фонды для освоения энергетических систем. Устанавливает государственные ассигнования на фундаментальные исследования и разработку в угольном и атомном секторах, а также расходы на полицейскую охрану и защиту от катастроф… Только подумайте об использовании полиции и охране границ и о том, что я знаю в Горлебене и Вакерсдорфе, и о принадлежащих им инфраструктурах: казармах, полицейских автомашинах, вертолетах, техническом имуществе, приведении в готовность железнодорожных составов первой помощи при чрезвычайных происшествиях! Отсюда и получаются «социальные расходы» от четырех до двенадцати пфеннингов за один киловатт/час атомной или угольной энергии…

— Вы едете со скоростью двести километров в час, — сказала Валери.

— А Экланд — больше двухсот километров в час, — сказал Лодер.

— Если он хочет погибнуть — это его дело. Не давите на газ!

— Как вам угодно, фрау Рот. — Eсли дело так пойдет и дальше, все попадут в сумасшедший дом, подумал Лодер и подчеркнуто невозмутимо сказал: — Альтернативой являются энергия ветра и энергия солнца. Здесь просчитывается социальная польза, выражаясь в улучшенном качестве жизни и создании рабочих мест. Но этот полезный эффект не выражается в ценах. Хомейер рассчитал от шести до семнадцати пфеннингов за один киловатт/час. Из этого следует, что если бы при экономическом сравнении между угольной и атомной энергией с одной стороны и солнечной энергией с другой стороны снизились «социальные издержки», что они, собственно, и должны сделать, то тогда энергия угля и атома в среднем подорожала бы на восемь пфеннингов, в то время как стоимость солнечной энергии стала бы приблизительно на десять пфеннингов дешевле. Другими словами, если такой расчет издержек-пользы внести в цены за энергию, то можно отметить: конец эры угля и атома уже настал.

— Слушайте, а ведь это классная история! — сказала Валери, неожиданно собравшись. — Это Хомейер должен рассказать перед камерой. Непременно!

— Он расскажет. Расскажет, — Лодер продолжал. — Время публикации его работы благоприятное. Федеральное министерство по научным исследованиям принимает заявления на субсидии на получение энергии от силы ветра — пока ограниченно, на общую мощность в сто мегаватт. Этого хватит на первые тысячу ветряных генераторов по сто киловатт… но тем не менее, ускорение признания де-факто расчетов Хомейера уже совсем близко.

— Сила ветра, — зло сказал Марвин. — А что же тогда с солнечной энергией?

— С солнечной энергией ничего, — сказал Лодер. — Напротив. Вы же слышали в Эссене, что экономящие энергию электрические печи в налоговом отношении являются подходящим товаром, а солнечные дома Ользена — нет. Хомейер сверхточно подсчитал, что за расходы на «социальные издержки» влечет собой кажущаяся столь удобной, благоприятной угольно-атомная энергия… В зависимости от расчетного режима говорят и пишут от пятнадцати до сорока миллиардов марок. Таким образом, если нельзя ликвидировать это свинство…

— Минуту! — сказал Марвин.

— Что случилось?

— Включите, пожалуйста, громче радио!

Лодер сделал это. Зазвучал голос диктора:

— …полиция… просят вашей помощи. В районе Франкфурта разыскиваются две машины. Первая — машина скорой помощи и номерным знаком F-LB один, два, три, пять; вторая — автомобиль-фургон «Фольксваген» бутылочного цвета, номерной знак HH-SU восемь, семь, шесть, пять. Обе машины могут уже находиться на стоянках. Соответствующие указания получили президиум полиции Франкфурта и каждый полицейский участок. Машины разыскиваются в связи с похищением фармацевтического промышленника Хилмара Хансена и его супруги фрау Элизы. Повторяю. Полиция просит вашего содействия. Поиски ведутся по всей территории Франкфурта.

Часть IV

«Тому, кто очень заинтересован этим вопросом, можно дать уместный совет: не создавай никакой семьи».

Роджер Берри, директор отделения здоровья и безопасности английской установки вторичной переработки Зеллафилд, в феврале 1990 года по поводу опасений рабочих относительно возможности, согласно фактам, доказанным наукой, передать своим детям лейкемию, вызванную радиацией.

1

— Внутри замкнутых женских группировок царит чрезвычайно жесткая иерархия, — сказал Роберт Дорнхельм, откинувшись на спинку уродливого стула за уродливым письменным столом в своей ужасной комнате в Управлении полиции и сцепив пальцы рук, при этом он взад-вперед раскачивался на стуле. Эльмар Ритт сидел напротив. — Я объясняю это тебе, дружище, но помни, что ты обещал мне не волноваться. Так было в мире во все времена. Хансены давно уже были бы найдены. Просто слишком много проколов. Итак, заметь: на самом верху находятся сепаратистки — активные лесбиянки. Это так называемые радикальные королевы, я бы сказал альфа-самки. Слушай меня внимательно, именно это все изменило. Далее следуют лесбиянки — инициаторы реформ. И, наконец — женщины-бисексуалки, называемые гетерами.

— Называемые как?

— Гетерами, дружище. Те, кто имеет сексуальные отношения как с женщинами, так и с мужчинами. Ты совершенно спокоен?

— Господи Боже, конечно, да.

— Хорошо, дружище. Сепаратистки настроенные лесбиянки гарантируют гетерам доступ на свои территории и мероприятия, но исключают их участие в акциях и доступ к важной информации, считая их ненадежными. Логично, правда? Я думаю, что они не принимают участия в принятии решений, да?

— Роберт…

— Спокойно, парень! Скажу тебе еще: Хансены лишь впервые потеряны для нас. Теперь нам следует ждать, пока вымогатели дадут о себе знать. Сделано чертовски профессионально, как будто не в первый раз.

— Ты сказал, что у нас есть один свидетель.

— Поэтому-то и рассказываю тебе о радикальных лесбиянках и этом явлении. Сейчас поймешь. Но прежде я должен сказать тебе что-то на полном серьезе. Ты мой лучший друг. На самом деле и истинно. Люблю тебя как сына. Черт побери, ты так же хорошо, как и я, знаешь, что мы на протяжении всей жизни участвуем в проигранных играх, никогда не дойдем до особо опасных преступников. И несмотря ни на что, парень, я должен упрекнуть тебя в том, что ты всегда был целеустремленным, честолюбивым.

— Успокойся!

— Нет, я не успокоюсь! Ты просто должен отвыкнуть от этого. Мы двое — сколько всего мы с тобой уже пережили! Сколько раз мы набивали себе шишки. Справедливость, законность, Боже милостивый! Как много преступников прошло через наши руки! Ты должен наконец стать умнее и рассудительней, парень. Справедливость — я уже знаю, мой отец, твой отец… Все равно ничего не помогает. У меня тоже были когда-то высокие идеалы. Так же, как и у тебя. Забудь о них. То, что случилось с нашими отцами, было просто личной неудачей. Поверь в конце концов, справедливость — всего лишь слово.

— Ну хорошо, — сказал Ритт и закрыл горящие глаза. — Хорошо, Роберт. Ты прав. Рассказывай дальше!

Дорнхельм раскачивался на стуле.

— На чем я остановился? Ах, да. Никакого доверия к гетерам. Вот сценка из прошлого. Радикальные лесбиянки двенадцать лет тому назад… конечно, не те, что представляли радикальную политику. Этого не было. Но ни один хвостоносец не имел право войти в их квартиры. Это распространялось тогда и на детей мужского пола всех возрастных групп, и на всех животных мужского рода. Принципиально можно было говорить только о кастрированных котах. Большинство этих «радикалок» сегодня замужем и достойно несут груз повседневных забот… Золотые семидесятые… — Дорнхельм мечтательно улыбнулся. — Сегодня все по-другому. Автономные женщины — главным принципом, конечно, стало отсутствие даже малейшего взаимодействия с правильным женским движением — зашли так далеко, что в уличных боях создают чисто женские блоки групп зачисток.

— Каких групп?

— Групп зачисток. Так называются бойцы, мужчины. — Дорнхельм покачал головой. — Единственный большой твой позор, — ни малейшего понятия о действительной жизни. Сидишь за своей документацией и говоришь о людях, о которых не знаешь ни капли. Это должно бы быть запрещено. Итак, сегодня эти женщины составляют свои собственные группы зачисток. А сейчас заметь: если гетера хочет выделиться, то есть достичь более высокого ранга, то ей уже приходится совершить несколько дел. Хорошей рекомендацией, к примеру, является оставление спутника-хвостоносца — самым жестоким и злым способом, какой только можно себе представить. В случае если жертвой является руководитель, пользующийся дурной славой, например, уличный боец, то гетера получает огромный бонус. Это, конечно, верх совершенства, когда несколько гетер могут доказать, что избили мачо в коже, сапогах, с повязками на руках и шее, гладко выбритым черепом и с ирокезом, с заклепками, громадными, как маринованный огурец, хорошо тренированного, — если докажу свое умение посылать в аут такого кожаного мачо.

— Дальше, — сказал Ритт. — Дело начинает меня интересовать.

— И женщины-гетеры, которые хотят занять более высокое положение в группе, идут по Мюнхену, Гамбургу, Дюссельдорфу, Берлину — и почти каждую ночь двумя и тремя гетерами отправляется в аут вот такой славный уличный боец.

— И наш свидетель тоже, — сказал Ритт.

— Ты не должен быть столь тороплив. Да, и наш свидетель тоже. Но погоди! Тебе необходимо иметь полную картину, чтобы мы смогли говорить о психологическом типе свидетеля. Это все имеет, конечно, оборотную сторону. Я думаю, что мачо не хотят погибать, верно? Они начнут наносить ответные удары, поджидать женщин в засаде и жестоко избивать их, не совершая при этом какого-либо сексуального преступления — или для них это является единственным преступлением? Тяжелая материя… Ребята не делают различий по возрасту, внешнему виду, гражданству. Три недели тому назад в Дуйсбурге произошел случай, когда один тип был настолько переполнен местью, что на протяжении шестнадцати часов истязал и насиловал свою бывшую подругу, пожелавшую возвыситься и поэтому покинувшую его. Шестнадцать часов кряду, дружище! Мы этого не можем. Никогда не смогли бы. Шестнадцать часов… — Он раскачивался на стуле, вновь погрузившись в мечтания.

Ритт мягко спросил:

— Может быть, ты все-таки расскажешь о свидетеле, Роберт?

Дорнхельм прекратил раскачиваться.

— Наш свидетель Стефан Мильде, по кличке Добряк, ничего смешного, ну да, ты совсем не смеешься, — итак, Стефан Мильде… Ночью на него напали две гетеры и буквально измочалили. У этих автономных гетер есть свои собственные врачи. Один из них привел парня в нормальный вид, но с тех пор это сломленный человек. Больше не носит кожи, а лишь открытые туфли, джинсы и свитера, нигде нет ни одной дырки. Только старый иерокезский гребень на лысом черепе остался от прошлой жизни. С этим расстаться не так просто. Его гребень желтый. Подкрашенный. Наш свидетель — жертва неудержимого подъема сепаратистских автономных лесбиянок. Ты ведь знаешь «Касабланку»?

— Что?

— «Касабланку». С Хэмфри Богартом и Ингрид Бергман. «As time goes by». Знаешь этот фильм?

— Ясное дело.

— Вот именно. Кто его не знает. Помнишь, как говорит Хэмфри: «Я смотрю тебе в глаза, малышка»? У автономных сейчас это звучит так: «Я набью тебе морду, малыш».

— Роберт, пожалуйста.

— Ну хорошо! Итак, он идет гулять в городской лес.

— Кто?

— Да этот Мильде. По предписанию врача. Гулять ежедневно два часа. Для того чтобы поправиться. Там, на площадке для игры в гольф…

— Что на площадке для игры в гольф?

— Он, Мильде, ежедневно гуляет два часа. Живет в Ниафраде. Поэтому ходит в городской парк, который расположен совсем рядом. Страшно изувечен гетерами. Видел фотографии. Ужасно.

— Какие фотографии?

— Сделали коллеги. Ужасно. У них есть фотографии всех автономных. Сплошной кошмар. С тех пор, как прогремели выстрелы на взлетной полосе Вест, когда там были убиты полицейские, прослушиваются телефонные разговоры всех автономных, у которых имеется телефон. Пока, правда, нет ни малейших результатов, но акция продолжается. Кто знает, может быть, хоть что-то еще всплывет.

— И у Мильде тоже есть телефон.

— Хитрый поросеночек. Да, есть. Его прослушивают. Он не знает этого или ему наплевать. В любом случае, у коллег все записано на магнитофонную пленку. — Дорнхельм заглянул в какую-то записку. — Сегодня, двадцать третьего сентября, в тринадцать часов двадцать одну минуту он звонил приятелю. Едва переводя дух и потрясенный.

— Почему переводя дух?

— Так как мчался из городского парка в Ниафрад.

— А почему потрясенный?

— Потому что он увидел кое-что страшное.

— И о чем же он поведал своему приятелю?

— Правильно. Вот сейчас мы подошли к этому моменту. Теперь видишь, что мой небольшой вступительный доклад был необходим, верно?

Ритт сжал губы.

— Коллеги говорят, Мильде часто разговаривал по телефону со своим приятелем, которого зовут Андерс. Мильде переживает страшную депрессию. И не только потому, что две гетеры ударили его по яйцам, буквально уничтожив его. Еще раньше. С выстрелов на взлетной полосе Вест. Дать быкам в морду — это можно. Всегда пожалуйста. Но убийство? Нет, — говорит он, — нет. У коллег все записано на пленке. Нет, только не убийство. Нет больше никакой автономности, говорит Мильде. Мотивирует это именно неудачей на взлетной полосе Вест. Есть убитые. И в этом отрыв реформистских и сепаратистских автономных лесбиянок от парней и в этом проявилась их ужасающая агрессивность по отношению к хвостоносцам. Распадается все, говорит этот Мильде. Подъем и падение Римской империи, говорю я. И он, и ему подобные впадают в депрессию. Ну вот, а сегодня в тринадцать часов двадцать одну минуту Мильде позвонил своему приятелю Андерсу и рассказал, что ему пришлось пережить в городском лесу. У нас все записано, дословно. Итак, он пошел туда прогуляться по совету доктора. Гулял по просеке, покрытой гравием, той, что проходит с севера на юго-запад мимо площадки для игры в гольф, ты знаешь, а на другой стороне, чуть западнее, проходит автобан, и там, немного южнее, находится Франкфуртский крест, и аэропорт Амии, и рейнско-майнский аэропорт… Вот он идет по просеке, покрытой гравием, рассказывает Мильде Андерсу, и вдруг слышит звук сирены. Что он делает? Рефлекс Павлова. Прыгает в сторону, в кусты и растягивается на земле. Потом видит, как на просеку стремительно выехала машина скорой помощи, а вовсе не полицейская патрульная машина, как думал он. Машина скорой помощи проносится мимо него и тормозит так, что поднимается огромное облако пыли…

…и останавливается. Из кустов выезжает автомобиль-фургон «фольксваген» и тоже останавливается, вплотную подъехав к машине скорой помощи. Водитель скорой помощи, громила в белом халате, спрыгивает на землю, устремляется назад и открывает двери машины. В ней находятся двое мужчин, также в белых халатах, мускулистые и крепкие. Один спрыгивает вниз, к водителю, другой протягивает им носилки, тянет одетого в гражданскую одежду человека в бессознательном состоянии, ногами вперед, и подтаскивает его к носилкам. По-быстрому оба спешат к автофургону, кузов которого тем временем открыл мужчина в голубом комбинезоне. Погрузили носилки. Мужчина в голубом запрыгивает в кузов, сбрасывает с носилок человека без сознания. Те, что одеты в белые халаты, бегут обратно, к машине скорой помощи. На носилки перекладывается второй одетый в гражданскую одежду человек, тоже без сознания. И также грузится в «фольксваген». Опять обратно! Маленький, хрупкий мужчина с благородным черепом и нежными белыми волосами, одетый во фланелевую пижаму, без сознания соскальзывает на носилки. С ним — к фургону! Четкость, ловкость, скорость! Снимаем шляпу! Наконец из машины скорой помощи высаживается импозантная дама. На ней сизо-голубой костюм из одного из лучших, без всяких сомнений, салонов города (возможно, даже из далекого Парижа), гармонирующие с ним туфли, чулки, перчатки, украшений совсем немного. Леди крупна, у нее широкие плечи, узкие бедра, длинные ноги. Коричневые волосы уложены в прическу под «пажа». Прическа немного растрепалась. Дама исчезает в фургоне «Фольксвагена». Двое в белых халатах следуют за ней, водитель скорой помощи запирает дверь кузова, бежит к машине и уезжает. Мужчина в голубом садится за руль фургона. Тоже уезжает…

…так это было, — сказал Дорнхельм. — Дальше Стефан Мильде, великий уличный боец, — но я же говорил тебе, что с тех пор, как его изувечили две гетеры, нервы совершенно никуда не годятся, — с бешеной скоростью мчится домой и звонит своему приятелю, этому Андерсу. И рассказывает ему все, что видел, и подозревает в этом, — совершенно понятно, что это первая мысль, которая приходит ему в голову, — что это особо наглое свинство быков, поэтому он должен предупредить Андерса и других, не то что-то произойдет, у телефона с Мильде случается настоящая истерика, и он рассказывает все так, как я сейчас рассказал тебе. Наш человек в Управлении, который все это монтировал, не выходя в туалет или покурить, и не спал, прослушал эту тираду лишь вечером или двумя днями позже, или не слушал вообще. Нет, крепким орешком был наш человек. Не нужно этому Колдуэллу со своей АНБ и ее десятью тысячами ушей, на самом деле, так раздуваться от гордости, как иногда делаем это мы. Малость, всего лишь малость, но какая! Как ты это находишь, приятель?

Ритт не ответил.

— Итак, тревога. Поиски. Прочь полицейские патрульные машины с сиреной. Не найдена ни машина скорой помощи, ни автофургон. По телефону Мильде назвал Андерсу и номера обеих машин. Ура! Они поменяли свои номерные знаки за это время, по меньшей мере, дважды. Очень велика вероятность того, что они уже поменяли фургон на другую машину, а ее — на третью и давно скрываются в какой-нибудь квартире, которую они сняли несколько недель назад. И их ничто не волнует, это ясно. И мы ничего не можем сделать, кроме как ждать телефонного звонка, из которого мы, может быть, узнаем от них, сколькоте хотят за живого Хансена, живую фрау супругу и двух коллег. Но, насколько я понимаю в этом деле, они определят лишь частичный взнос и будут долго, долго ждать. — Он взглянул на Ритта. — Ты дал разрешение на то, чтобы Хансену позволили сегодня покинуть гражданский госпиталь, как я слышал, приятель.

— Да. После консультации с доктором Хайденрайхом. Хансен уже настолько хорошо себя чувствует, что дальнейший уход за ним возможен и дома.

— Когда он уехал со своей женой из гражданского госпиталя?

— В тринадцать часов, — сказал Ритт. — Конечно, с личной охраной.

— Конечно.

— В машину скорой помощи сели двое служащих криминальной полиции. Они должны были сопровождать его до замка Арабелла.

— Прилежные коллеги, — сказал Дорнхельм.

— Не говори так! Против них было три похитителя — двое в белых халатах и водитель скорой помощи.

— Вот и я говорю, прилежные. Они, по всей видимости, мужественно оборонялись, когда им в машине сделали укол. У них не было никаких шансов. Оба были в обморочном состоянии, когда их вытаскивали. А была ли эта машина скорой помощи больничным транспортом?

— Эта машина была личной. Затребованной фрау Хансен. Первоклассная фирма. Вышколенный персонал.

— Одному Богу известно, — сказал Дорнхельм. — Снимаю шляпу. Все так просто. Большие дела всегда чрезвычайно просты, приятель. А мы все никак не могли смекнуть. Поэтому-то штурмуем высоту за высотой.

— Что с Мильде? Что он сказал вам?

— Приятель, ты уже импровизируешь? Или это болезнь Альцгеймера? Такую агрессию я слышу у более юных. Это зацепило тебя, мой бедный?

— Оставь. Что он говорит?

— Экстремист? Бывший? Он совсем ничего не сказал. Он не разговаривает с нами, с дерьмовыми быками! Ни при каких обстоятельствах не разговаривает. Мы можем держать его в тюрьме, пока он не почернеет. Но нам это не позволено. Двое приехали к нему и попытались вывести на разговор. Не смогли. Мы можем лизать ему задницу, он уже дал показания, так как мы прослушиваем его телефон. Ты знаешь, что мы это делаем, он знает, что мы это делаем, он только не может представить себе, будто какие-то идиоты сказали, что мы будем и впредь заниматься этим.

В это время в Бонне и Федеральной уголовной службе Висбаден уже заседали кризисные штабы. В небольшом замке Арабелла — Томаса Хансена сразу же забрали из школы служащие уголовной полиции — за умным, не по годам высокомерным ребенком следила женщина-полицейский. Было установлено постоянное телефонное прослушивание, которое автоматически включалось при каждом звонке. Поиски продолжались. Члены антитеррористического блока GSG 9, а также все имеющиеся в распоряжении полиции силы, пограничная охрана и бундесвер искали по всей территории ФРГ Хильмара и Элизу Хансен.

Двадцать шестого сентября, тремя днями позже, похитители отпустили обоих служащих уголовной полиции, однако не было ни малейшего намека на повод их похищения, места нахождения Хансенов, а также на то, живы ли еще они оба — или один из них.

2

Раздался грозный крик, когда машина с Эльмаром Риттом и Робертом Дорнхельмом двадцать шестого сентября, приблизительно без четверти три часа дня пополудни, въезжал в большие ворота парка маленького замка Арабелла. Две видеокамеры следили за въездом.

— Старайтесь, старайтесь, парни, — говорил Дорнхельм, сидя за рулем.

Он приветствовал служащих уголовной полиции и полицейских с пистолетами-пулеметами (сокращенно ПП), которые через равные расстояния друг от друга стояли вдоль гравийной дорожки, неподвижно под яркими лучами солнца.

— Что за парни? — спросил Ритт.

— А, ты ведь здесь еще не был. Монахи, приятель, монахи. — Дорнхельм восхищался парком. — Взгляни на эти деревья! Почти все с Дальнего Востока, мне рассказала фрау Тоерен.

— Кто такая фрау Тоерен?

— Экономка. Тереза Тоерен. С о-е. Очень приветливая. Сердечная и открытая. На самом деле. Никогда не мог бы предположить этого.

Раздавшийся крик прозвучал как рев смертельно раненого льва.

— Это монахи?

Ритт вздрогнул.

— Совсем юные. Там, впереди, если идти вниз по направлению от парка, находится семинария, как сказала мне фрау Тоерен. В промежутке между двумя и тремя часами дня господа тренируются. По будням. В субботу, в воскресенье и по большим христианским праздникам тренировок не бывает.

— Проклятие, что это за тренировки?

— Каратэ, приятель.

— Что?

— Каратэ. Не знаешь, что такое каратэ? Не знаешь, что борцы каратэ при борьбе издают такие крики… — Прозвучал подобный отвратительный крик. — …ну, вот такой, как этот означает: стой, ни с места, стоп?

На ступеньках лестниц замка Арабелла, в салонах и на трех больших террасах, с которых открывался вид на парк, он увидел других полицейских. Дорнхельм и Ритт прошли по залу, где было много картин.

— Маттис, Дега, Либерман… что твоей душе угодно. Все здесь. Получаешь это, если ты порядочный и производишь фтористо-хлористо-углеводородные вещества, приятель, — сказал Дорнхельм. — У нас не та профессия. Ах, вот оно что, Хансен не выпускает никаких фреонов. Больше не выпускает. Все, что он делает, всегда должно быть выгодно. И замечено без какой-либо зависти. Тогда и Комиссия по расследованию убийство — это нечто прекрасное.

Они вошли в комнату с современным интерьером, в которой стоял белый кожаный диван в форме буквы L, а перед ним стоял стол из стекла. Над белым мраморным камином висел в тяжелой позолоченной раме портрет Элизы Хансен, глаза которой следили за посетителем, куда бы он ни шел. На большой белой мраморной террасе играли солнечные пятна. Один из невидимых учеников священника вновь издал крик, когда Дорнхельм и Ритт подошли к молодому человеку в рубашке и брюках, сидящему за великолепным стеклянным столом в комнате-террасе. Перед ним находились различные устройства и среди них рядом с телефонным аппаратом высококлассный магнитофон. Дорнхельм и Ритт знали магнитофоны такого типа: записывающее устройство включалось сразу, как только раздавался телефонный звонок.

— Привет, Браунер, — сказал Дорнхельм.

— Здравствуйте, господин старший комиссар.

— Скучно до тошноты, не так ли?

— Я никогда не позволил бы себе такого замечания. Но если это говорите вы… — Молодой служащий уголовной полиции по фамилии Браунер работал в штабе технического обеспечения комиссии по расследованию убийств. Он был женат, имел двоих детей и собирал крышки от бутылок всех марок пива. — Самое веселое здесь — крики попов.

— Много звонков? — спросил Ритт.

— Сначала — уйма. Естественно, пресса. Радио. Телевидение. Родная страна. Заграница. Затем те, кто ездят на подножках, простые обыватели. Сто миллионов, два миллиарда — и Хансены свободны. Это было самое трудное, так как мы обязаны реагировать на каждый звонок, даже самый бессмысленный. Далее звонки, в которой Хансенов по-свински ругают, как преступников, обвиняя в разрушении окружающего мира. Есть и достаточно нескромные. Все есть на пленке, если интересует. Свинские и садистские. В них рекомендации, что надо сделать с Хансенами. Так что мы услышали много нового! С души воротит.

— Ну а звонки, выражающие симпатию, сочувствие?

— Их крайне мало. И большинство из них воинственные: что мы должны сделать с похитителями, когда их поймаем. Приблизительно то же, что другие желают Хансенам. Должно быть, в нашей стране психопатов намного больше, чем нам известно.

— Я уже знаю, сколько их у нас, — сказал Дорнхельм. — Вы молоды и полны идеалов, Браунер. Подождите пару годков! Как вы работаете?

— По два человека, смена длится шесть часов. То есть работаем в четыре смены. Внизу, в библиотеке, сидит сотрудник из технической группы на случай, если одновременно раздаются два звонка. Но сейчас… Телефонный аппарат молчит часами.

В пение птиц опять ворвался крик.

— Ну и эти монахи орут ежедневно по два часа. Хотя…

Браунер пожал плечами.

— Где мальчик?

— Все время рядом. Его комната около картинной галереи.

Когда Дорнхельм и Ритт вошли в комнату, Томас Хансен играл в шахматы с экономкой Терезой Тоерен. Он встал и поклонился.

Маленький мальчик, очень похожий на свою мать, — те же широкие плечи и узкие бедра, карие глаза с длинными шелковыми ресницами и полный рот, — был одет в бриджи и рубашку фирмы «Лакоста».

Тереза Тоерен тоже поднялась для приветствия. Черными, как и глаза, были волосы стройной женщины с загорелым, почти нетронутым косметикой лицом. Она была одета в светло-зеленый летний костюм, подобранные в тон ему туфли. Никаких украшений на ней не было. Тереза улыбнулась, одной рукой приобняв мальчика, — словно хотела защитить его, подумал Ритт. А мальчик и впрямь маленький принц.

Томас Хансен вежливо сказал:

— Здравствуйте, господин Дорнхельм. Это здорово, что вы еще раз приехали ко мне в гости. Ну а вы, конечно, прокурор Ритт, — Томас подал Ритту холодную узкую руку и снова поклонился. Затем представил. — Это фрау Тереза Тоерен, я зову ее Тези.

Экономка провела рукой по его волосам и чуть наклонила голову.

— Очень рад, — сказал Ритт.

— Садитесь, пожалуйста, господа, — пригласил Томас Хансен.

Все сели.

— Тези проиграла уже вторую партию.

— Все потому, что ты фантастически хорошо играешь, — сказала фрау Тоерен.

Когда она улыбалась, — и делала это часто, — были видны два ряда красивых зубов.

— Я играю очень плохо, — сказал Томас. — Тези поддается.

— Это неправда!

— Нет, это правда! — возразил мальчик. — И я не хочу так, Тези. Ты думаешь, что так лучше, я знаю, но следующую партию сыграй по-настоящему — я прошу!

Комната была светлой, как и все в доме, безукоризненно чистой, с открытыми настежь окнами. На стенах наклеены большие плакаты с Тиной Тернер и Майклом Джексоном. Ритт отметил дорогую стереоустановку, диски, пластинки, кассеты, телевизор в углу. На столике рядом с кроватью Томаса стояла большая фотография его матери.

Из парка все еще доносились крики воинственных монахов.

Фрау Тоерен взглянула на наручные часы.

— Почти три. Скоро закончится. — Она посмотрела на обоих мужчин. — Сейчас не так уж плохо и то, что вы находитесь рядом.

Дорнхельм, которому эта женщина откровенно нравилась, кивнул.

— Ты не можешь пожаловаться на то, что у тебя мало охраны, Томас, — сказал он. — Здесь много наших людей, и это совсем не пустяк.

— Я не жалуюсь, господин старший комиссар, — серьезно ответил мальчик. — Вы прислали замечательных людей. Со многими я уже почти подружился.

Он говорил на безукоризненном литературном немецком языке, кожа его была точно шелк, а темные волосы блестели.

— Нам очень жаль, что мы еще не продвинулись в своей работе по розыску твоих родителей ни на один шаг, — сказал Дорнхельм. — Мы делаем, что можем.

— Я уверен в этом, господин старший комиссар.

— Это не может продолжаться долго, скоро похитители дадут о себе знать, — сказал Дорнхельм.

— Все так говорят, — согласился Томас.

Поведение мальчика встревожило Ритта. Что происходит с ребенком, думал он. Он действительно не проявляет никаких эмоций или только старается это показать? Он робот или живой человек?

Прокурор сказал:

— Все происходящее — настоящий кошмар для тебя, Томас.

— Да, — подтвердил мальчик.

— Я имею в виду твоих мать и отца. Это ужасно.

— Чрезвычайно ужасно, господин прокурор.

Фрау Тоерен улыбнулась.

— У вас не должно сложиться неправильного впечатления, господин Ритт, — сказала она. — Томас в шоке. Он не в состоянии выражать свои чувства, свои настоящие чувства. Так говорит доктор Демель.

— Это врач, приходящий сюда два раза в неделю, — пояснил Дорнхельм.

— Я в шоке, — сказал Томас.

Ритт внимательно посмотрел на него. Такого мне еще не приходилось видеть, подумал он.

— Доктор сказал Тези, когда состояние шока пройдет, я буду принимать седативные препараты.

Ритт поперхнулся.

— Что ты будешь принимать?

— Седативные препараты, — повторил мальчик.

— Ты знаешь, что это такое?

Томас пожал плечами.

— Вы же знаете, что это такое, господин прокурор!

— Знаю.

— Зачем же спрашиваете?

— Послушай, малыш… — начал Ритт и оборвал фразу. — Все ясно. Шок. Препараты. Поэтому ты и выглядишь так.

— Как я выгляжу?

— Так спокойно и сдержанно, — сказала фрау Тоерен и опять провела рукой по волосам мальчика. — Томас замечательный, господа. На самом деле. Я им восхищаюсь.

— Действительно восхищаетесь? — спросил Ритт.

— Мы знаем друг друга уже пять лет, с тех самых пор, когда Томас был еще совсем крошкой. Я очень привязана к нему.

— А я — к Тези, — добавил Томас. — Я очень люблю Тези.

Фрау Тоерен улыбнулась.

— Тези всегда рядом со мной, — сказал мальчик. — Всегда! Как и сейчас. Папу я вижу крайне редко. Он то в отъезде, то возвращается с работы очень поздно, когда я уже сплю, а когда просыпаюсь — его уже опять нет… Мама… Ее я вижу чаще. За завтраком. Или когда прихожу из школы. И еще по вечерам. Иногда она даже играет со мной. Но она всегда страшно занята. Тези — тоже, но для меня у нее всегда находится время.

— Ну, ну, ну, — сказала фрау Тоерен. — Это совсем не так.

— Все это именно так, — уверенно сказал мальчик и прямо взглянул в прекрасное открытое лицо фрау Тоерен. — Тези играет со мной дома и на улице, в теннис и гольф. Сейчас, правда, нет. Сейчас мне не разрешают выходить из дома. И школьные домашние задания Тези тоже делает со мной. Не сейчас, конечно, сейчас мне и в школу ходить нельзя. Но обычно это всегда бывает именно так.

Раздался крик. Мальчик посмотрел на часы.

— Это последний на сегодня.

И почти упрямо добавил:

— Я очень люблю Тези.

— Но ты ведь надеешься, что твои родители скоро снова будут здесь, — сказал Ритт, чувствуя себя идиотом.

— О да, конечно, — сказал Томас. — Только задорого.

— Что? — спросил Ритт.

— Мы должны будем заплатить выкуп, чтобы их освободили.

— А ты уверен, что похитители будут требовать деньги?

— А вы разве нет?

Фрау Тоерен кашлянула.

— К счастью, денег достаточно, — сказал мальчик. — Вчера приходил доктор Келлер, наш генеральный поверенный. Он сказал, что не надо бояться: что вымогатели потребуют, то и получат. Поэтому мне и не страшно. Даже то, что вымогатели дают время, нормальное явление, сказал господин Келлер. Это профессионалы. Они надеются на то, что если нас держать в неведении, у нас сдадут нервы.

— Но у тебя не сдадут нервы, так? — спросил Ритт.

— Нет, господин прокурор. Но если сдадут, когда пройдет шоковое состояние, тогда…

— Тогда? — спросил Ритт.

— Тогда Тези всегда будет рядом. Оттого-то мне вообще не страшно. Тези всегда со мной. Всегда.

— Это замечательно, что вы так заботитесь о мальчике, — сказал Ритт.

— Ну что вы, — ответила фрау Тоерен. — Это само собой разумеется.

— Мне кажется, что ты очень рад тому, что не приходится ходить в школу.

— И да, и нет, господин прокурор.

— Что значит «и да, и нет»?

— Видите ли, — сказал Томас, — это все из-за свиней.

— Из-за кого?

— Из-за учителей, и детей, и родителей этих детей.

— Томас! — сказала фрау Тоерен. — Ты не имеешь права говорить так, я без конца тебе это повторяю. Это неправда.

— Нет, это правда, Тези. И я хочу объяснить этим господам, почему.

— Давай-ка, объясни! — сказал Дорнхельм.

— Как они высказываются! — сказал Томас. — С тех пор, как мой отец попал в больницу, они говорят только одно: твой отец — подлец и негодяй. Гангстер. Уничтожает природу. Его следует упрятать в тюрьму, на пожизненный срок. Да что там тюрьма! Растереть его в порошок — это единственное верное решение для такой свиньи. Свинья — вот как они называют моего отца. — Томас говорил по-прежнему спокойно и уверенно. — Мой отец — подлец. Дырка в заднице…

— Томас! — воскликнула фрау Тоерен. — В конце концов!

— …преступник, — невозмутимо продолжал мальчик. — Таких следует отправлять на виселицу. Говорить так их учат родители, это мне ясно.

— И тебя никто не поддерживает?

— Никто.

— А учителя?

— Некоторые ведут себя вполне терпимо. Другие поддерживают детей. А некоторые с самого начала сделали все, что смогли, но это не помогло, и тогда они перестали помогать мне. С тех пор, как я возвратился из школы домой — сотрудники полиции сопровождали меня туда и обратно, вот уже целую вечность я нахожусь под охраной полиции…

Как выражается этот мальчик, думал Ритт. «Я уже целую вечность нахожусь под охраной полиции»!

— Когда я приезжал домой, я всегда прятался у Тези, потому что мне часто приходилось плакать. Тези утешала меня… Иногда я мешал маме, портил ей настроение. Она сразу же дотошно расспрашивала, что опять стряслось в школе, и тоже плакала, а я утешал ее… Нет, на самом деле я действительно рад, что некоторое время не надо ходить в школу. С другой стороны…

— С другой стороны? — спросил Ритт.

— Когда вы спросили, рад ли я, я ответил «и да и нет», так?

— Да. И что же?

— Ну вот, с одной стороны, я рад, а с другой стороны, именно сейчас, вопреки здравому смыслу, я бы, как обычно, охотно ходил бы в школу.

— Охотно — вопреки здравому смыслу?

— Да. Например, завтра.

— Почему завтра?

— Завтра в Америка-хаус будут «Птицы мира».

— Кто?

— «Птицы мира», — повторил Томас. — Вы не знаете, кто это такие?

— Нет, — сказал Ритт.

— Очень странно, — удивленно заметил Томас. — Я думал, что каждый знает, кто такие «Птицы мира».

— Не каждый, Томас, — сказала фрау Тоерен. — И прекрати повторять все эти ужасные слова! Хотя бы ради меня. Прошу тебя!

— Итак, кто же такие «Птицы мира»? — спросил Ритт.

— Дети, — сказал Томас. — Много мальчиков и девочек. Немцев и турок, итальянцев и югославов, испанцев и португальцев. Ведь их у нас сейчас много. И у них везде есть свои землячества, — и здесь, во Франкфурте, тоже. Некоторые еще совсем маленькие, пятилетние. — Томас ухмыльнулся. — Проявляйте заботу об окружающей среде! Собирайте мусор в детских садах! Если вы чуть старше и ходите в школу, отказывайтесь пить какао и молоко в пластиковых упаковках и требуйте в качестве упаковки стеклянные бутылки. Смешно, правда? Я всегда очень переживаю, когда надо идти в школу. Десяти- и одиннадцатилетние посещают экологические семинары и изучают, как распознавать растения, как строят гнезда уховертки обыкновенные, ну и прочую ерунду в том же духе. — Он коротко рассмеялся. — Вы и представить себе не можете, насколько серьезно они это воспринимают! В Лозанне только что прошла конференция по защите видов, слышали? На ней «Птицы мира» протестовали против истребления слонов.

— Разрешите мне кое-что добавить, — сказала фрау Тоерен. Голос ей прозвучал с материнской теплотой. — Это, конечно, влияние средств массовой информации. «Птицы мира» черпают свои знания прямо из детского экологического журнала, который настолько популярен, что распространители стоят в очередь на следующие номера. И вряд ли найдется издательство, которое не печатает книги для детей на природоохранную тему. — Она положила ногу на ногу. Ноги у нее тоже были красивые. — Пока родители и воспитатели мучаются вопросом о том, выдержат ли дети столкновение с агрессивной реальностью, малыши активно демонстрируют свои намерения жить в лучшем мире, чем сейчас. Такое и представить себе было нельзя, — она пожала плечами. — К сожалению, Томас воспринял это только негативно.

— Да, — сказал Дорнхельм, — к сожалению.

— Такие люди, как мой отец, — сказал Томас, — для «Птиц мира», как красная тряпка для быка. Они ведь не имеют ни малейшего понятия о том, что из себя представляет мой отец! Но они дети, и, конечно, они — находка для телевидения.

— Находка для ТВ, — повторил Ритт, взглянув на мальчика.

— Ну конечно! — продолжал тот. — Дети в прямом эфире обвиняют таких людей, как мой отец! Многие взрослые просто рыдают, — так глубоко их это трогает. «Птицы мира» говорят, что не дадут миру погибнуть от рук таких людей, как мой отец. А взрослых это не заботит, или почти не заботит, они только способствуют гибели мира. И эти «Птицы мира» пользуются колоссальной поддержкой общественности! Однажды мой отец пытался подискутировать с ними, так своими речами они просто втоптали его в грязь. Я при этом присутствовал. Правда, отец начал дискуссию очень неумело. Так просто нельзя. Это и мама говорит. Нельзя опускаться до дебатов. А отец… он слишком мягок, так говорит мама. А вот я — я мог бы подискутировать с «Птицами мира». Я бы так их сделал, чтобы у них никогда больше не возникало охоты разевать пасть. У меня нашлись бы верные аргументы. Я сам ребенок, а дети должны разговаривать с детьми. И это было бы что-то! Вот поэтому мне и жаль, что завтра я не смогу пойти в школу.

— Ты сказал, что дети из организации «Птицы мира» завтра будут в Америка-хаус?

— Да, — подтвердил Томас. — Точнее, берлинская группа. Они соберутся на большую дискуссию. А из-за того, что они — находка для телевидения, у них будет брать интервью корреспондент журнала «Шпигель».

— Понимаю, — сказал Ритт. — И ты охотно подискутировал бы с ними.

— Еще как! — сказал Томас. — Но мне запрещено выходить из дома.

Сотрудник уголовной полиции резко распахнул дверь комнаты.

— Господин Дорнхельм! Телефонный звонок! Хотят говорить с вами. И с мальчиком.

Дорнхельм выбежал первым, за ним бросились Ритт, фрау Тоерен и Томас. На террасе возле своей аппаратуры сидел сотрудник Браунер и чистил ногти на руках карманным ножичком.

— Что случилось? — спросил Дорнхельм.

— Звонок.

— И что?

— Бросили трубку.

— Что?

— Хотели поговорить с вами. Я сказал, что пошлю за вами сотрудника. А она ответила, что не верит мне и не настолько глупа, чтобы ждать. Сказала, что перезвонит еще раз. Откуда ей известно, что вы здесь?

— Понятия не имею.

Телефон зазвонил снова. Включилось записывающее устройство. Зашуршали катушки.

— Давай! — сказал Дорнхельм.

Браунер поднял трубку.

— Вас слушают. Замок Хансенов, — сказал он.

Юношеский голос спросил:

— Теперь он подошел?

— Да.

— Дайте ему трубку!

Браунер протянул трубку Дорнхельму и наушники Ритту для одновременного прослушивания.

— Роберт Дорнхельм слушает, — представился старший комиссар.

— А Эльмар Ритт стоит рядом и тоже слушает?

— Да.

— И включена магнитофонная лента.

— Откуда вам известно, что мы здесь?

— Не только это. Мы долго ждали.

— Почему?

— Сейчас поймете. — В трубке раздался свист, переходящий в попискивание. — У нас портативная аппаратура, благодаря которой невозможно определить наше местонахождение и прослушать. А также связаться с Хансенами. Ни за что… — свистящий звук, — …даже с помощью АНБ. Хансен и его жена у нас. С ними все нормально — пока… — свист. — Это первая запись. Мы не скажем вам, сколько мы потребуем за освобождение… — свист. — Мы не спешим. Вы не сможете зафиксировать это подключение. В следующий раз… — свист, — …мы, возможно, позвоним Келлеру, генеральному поверенному. Или в совет директоров. Или в суд. Или вам… — свист, — …домой.

— Почему вы не говорите, сколько вам нужно денег?

— Мы продиктуем наши условия позже.

— Я хочу поговорить с господином и фрау Хансен.

Свист.

— Хитер ты. Для этого мы и звоним. Мальчик здесь?

— Да.

— Передайте ему трубку!

Дорнхельм повиновался.

— Томас Хансен у аппарата, — сказал мальчик.

Свист.

— Томас! — закричал женский голос. — Мой мальчик! Томас! Ты узнаешь меня?

— Конечно, мама.

— Бедный мой, любимый, не волнуйся! У нас все нормально… Передай трубку тем, кто рядом, любимый мой! — Свист. — Господин Дорнхельм, господин Ритт! Вы должны выполнять то, что потребуют эти люди! Все! При любых обстоятельствах. Они уже убили двух человек.

Свист.

— Мы сделаем все, фрау Хансен, не беспокойтесь. Даже если вы скрылись, мы вас найдем. Это слишком странное похищение, и вы должны играть честно.

Элиза Хансен не слышала его.

— Передайте трубку Томасу!

Мальчик взял трубку.

— Мама?

— Мой малыш! Твоя мама очень тебя любит. Твоя мама любит тебя бесконечно, ты ведь знаешь это, правда?

— Да, мама.

— И ты, ты тоже бесконечно любишь ее.

— Да, мама.

— Будь здоров, сокровище мое! Пока… пока! Подожди, я еще дам трубку папе!

Свист.

— Томас? — раздался тихий, вежливый голос Хилмара Хансена.

— Здравствуй, папа.

— Ты узнаешь меня?

— Конечно, папа… Где вы находитесь?

Свист.

— Я не могу сказать. Я люблю тебя, мой мальчик… Мамочка любит тебя… все будет хорошо… Скоро мы увидимся снова… Но все условия… — свист, — …должны быть выполнены. Это слышали и поняли все, кто слушает вместе с тобой, да?

Свист.

Томас взглянул на Ритта и Дорнхельма.

— Да, папа. Они кивают.

Свист. Молодой женский голос:

— Дай мне еще раз Дорнхельма!

— Она просит вас, — сказал Томас и протянул старшему комиссару телефонную трубку.

— Дорнхельм, — сказал Дорнхельм.

Свист.

— Звонок был только для того, чтобы вы знали, что оба находятся у нас и живы.

— Но это еще… — свист, — …ничего не гарантирует. Это может оказаться монтаж голосов с магнитофонной ленты, — ответил Дорнхельм.

— Думайте что хотите.

Щелчок.

Связь была прервана. Записывающее устройство остановилось. Сотрудник уголовной полиции Браунер взял трубку из рук Дорнхельма и положил на рычаг. Потом поднял трубку другого аппарата и осведомился:

— Ханс? Это Браунер. Ну что?.. Вообще ничего?.. Что значит недостаточно долго? Мы не засекаем время, насколько долго говорим, дружище!.. Что? Ну хоть что-то. Пока! — Он повесил трубку и сказал: — Местонахождение не определено. Совершенно новый вид кодирования, говорят специалисты. И еще: звонок был абсолютно точно не из Европы.

— А откуда тогда?

— С другого континента. Из Азии, Африки, Австралии, или из Америки.

— Они уверены?

— Уверены.

— Прекрасно! — Дорнхельм наклонился к Томасу. — А теперь послушай, мой мальчик, попробую тебе объяснить…

Томас холодно взглянул на него.

— Не нужно мне ничего объяснять. Я не идиот и все понял. Я могу остаться здесь?

— Нет…

— Тогда я хочу вернуться в свою комнату, — сказал Томас. Он уже шел к двери и обернулся на ходу. — Идешь со мной, Тези?

— Конечно, Томас, — сказала та.

Она подошла к мальчику. Он положил голову на ее бедро и обнял ее одной рукой. Так они и покинули помещение. Дверь захлопнулась.

— Тоже реакция, — вздохнул Ритт.

— Тю, — сказал Дорнхельм. — Мы вляпались в нечто милое. Попытка умышленного убийства. Куча убийств. Немецкая бомба. Похищение. Ты помнишь еще, с чего все это началось, парень?

— С чего?

— С удобрений, — ответил Роберт Дорнхельм.

Ио-хо-хо! Мир прожил еще один день!

Если техника будет и дальше совершенствоваться, то в один прекрасный день человечество уничтожит само себя.

Мир на пару километров под землей еще в полном порядке.

Вы обращаетесь с миром так, будто в подвале у вас есть еще один.

Это было окончание написанного детской рукой письма.

Под последней строчкой подпись:

Хайко, 11 лет, Германия.

Письмо было приколото на стене большого зала во Франкфуртском Америка-хаус недалеко от Старой оперы на Штауфеништрассе, 1. Все стены были покрыты письмами и разноцветными рисунками.

— Это мы возьмем обязательно, — сказал Экланд Кати Рааль.

Они пришли сюда с Марвином, Валери, Изабель и Гиллесом за час до начала дискуссии с берлинскими детьми — членами общества «Птицы мира». Объявление заметила Валери. Группа собиралась снять дискуссию и сделать интервью.

Мужчина лет пятидесяти, очень стройный, седоволосый, с коротко подстриженной бородкой и голубыми глазами беседовал с киноработниками. Это был один из основателей «Птиц мира» Хольгер Гюссерфельд.

— В 1982 году, — говорил Гюссерфельд, — мы установили в торговой зоне Гамбурга большой стол, оклеенный бумагой, чтобы написать самое большое на свете письмо о мире. Главными участниками этой акции были дети, а мысль о ее проведении пришла в голову мне. Письмо оказалось таким длинным, что позже, в 1985 году, во время встречи глав обеих сверхдержав в Женеве, связало здания посольств Советского Союза и США. А еще раньше прошла акция «Письмо обоим». «Птицы мира», как называют себя сами ребята, призывали детей всего мира написать главам обоих государств. Результат — двести тридцать тысяч писем от детей из двадцати восьми, преимущественно европейских, стран…

Бернд Экланд остановился перед другим письмом.

— И это тоже, — сказал он.

Кати кивнула.

На разрисованном листе светило оранжевое солнце, на большом дереве росло много яблок, луг весь в цветах, а на лугу смеялись веселые фигурки. Под каждым изображением было написано: папа, мамочка, я, Сюбеин. Над рисунком — голубая надпись:

МЫ СЧАСТЛИВАЯ СЕМЬЯ И ВСЕГДА ХОТИМ ТАКИМИ БЫТЬ!

А внизу значилось имя художницы:

Зелика, 9 лет.

— …и дети решили, что их делегация в Женеве должна вручить эти письма лично Рейгану и Горбачеву, — продолжал Гюссерфельд.

— Двести тридцать тысяч писем? — переспросил Марвин.

— Они хотели взять все, но передать только одну тысячу и не по отдельности Рейгану и Горбачеву, а обоим сразу. — Гюссерфельд провел рукой по седым волосам. — Но не вышло. Слишком уж мирно это выглядело бы. В 1987 году посланники «Птиц мира» передали тысячу писем в Вашингтоне только одному адресату, а тысячи писем вернулись назад в Германию в чреве самолета «Юмбо»…

— И вот это непременно, — сказал Экланд.

В письме, на которое он указал, было написано:

Я считаю, очень плохо, что дети, которые живут сейчас и которые еще придут в этот мир, будут вынуждены приводить все в порядок. Если и дальше все пойдет так же, как и сейчас, то как будут жить люди в 2000 году? Будут, конечно, и новые изобретения, и больше компьютеров и видеомагнитофонов. Но я думаю, что и недостатков будет больше.

Что такое сто пятьдесят тысяч роботов по сравнению со ста пятьюдесятью тысячами жизней, когда люди умирают во время аварий на атомных станциях или войн, от зараженной воды и от болезней?

Если все люди будут больше заботиться о сохранении природы и перестанут заворачивать все покупки в двойной и тройной слой целлофана, если все заводы перестанут сбрасывать отходы в реки, если не будут больше выпускаться аэрозоли, — наверное, тогда люди в 2000 году будут жить лучше.

Анника Вилмерс, 11 лет, Штадтхаген.

— …и все письма опять оказались у нас, — говорил седовласый, седобородый Хольгер Гюссерфельд с голубыми глазами. — Но о детях заговорили все. Повсюду спонтанно возникали группы «Птиц мира».

— А вот это, Бернд? И это тоже, — сказала Кати.

Природа больше никогда не будет чистой. Погибает все больше и больше животных. Даже зайцы, и те вымирают. Скоро вообще не будет зверей. Мы задыхаемся в грязном воздухе. Если бы я была волшебницей, то сделала бы так, чтобы природа вокруг нас была совершенно чистой. Если у меня будут дети, то жить они должны в экологически чистом и здоровом мире.

Сабина Ратайчак, 10 лет, Ганновер.

— В 1987 году большую часть писем привезли в берлинскую церковь Памяти, и там дети дискутировали с взрослыми, — рассказывал Гюссерфельд. — Один писатель на основе этой дискуссии написал роман об опасностях генной технологии… сейчас по этому роману снимается фильм. Съемочные группы приезжали к нам, и дети еще раз провели дискуссию — перед включенной камерой.

Гюссерфельд сделал паузу и добавил:

— В прошлом столетии французские авторы делали это охотно…

— Что? — спросила Валери.

— Они неожиданно являли нам действующие лица из романов, написанных раньше. Если вы, господин Гиллес, будете писать книгу, то снова явите читателям детей «Птиц мира». И не только в качестве действующих лиц, но и в более значительном качестве — как символ. Символ позитивного, хорошего…

— Это та самая всемирная сеть подобных организаций, о которой говорил Лодер, — тихо сказала Изабель Гиллесу.

— Что? — переспросил Гиллес.

— Напоминаю, — пояснила Изабель.

— Не знаю, почему, — говорил седовласый мужчина, — но чем старше я становлюсь, тем чаще прихожу к выводу, что жизнь идет по кругу. Сначала этот писатель и дети… теперь вы, господин Гиллес, и дети… снова круг…

— Да, — повторила Изабель, — снова круг. Рассказывайте дальше, господин Гюссерфельд!

— Дальше? — спросил тот. — Охотно… «Птицы мира» выступают и за мир, и за охрану природы. Они в курсе всего, отлично информированы и, между прочим, красноречивы и владеют пером. Они весьма самоуверенно обращаются к бургомистру и членам правительства. Только в этом году министр экологии Тепфер получил пятьдесят тысяч писем, примерно таких: «Почему вы допускаете, чтобы крупные химические фирмы все еще отравляли море сточными водами?» Или: «Если загрязнение воздуха не прекратится, то скоро передохнут даже собаки…» Дети настаивают и требуют. Десятилетняя Анна Флосдорфар, например, обнаружила на полках одного торгового центра в Кельне так называемые «газовые фанфары». Это…

— …это трубы, с помощью которых футбольные фанаты устраивают чудовищный шум! — подсказал Марвин.

— Да, — сказал Гюссерфельд, — и эти фанфары работают на фтористо-хлористом углеводороде. Возмущенная Анна написала в службу по работе с клиентами торгового центра о том, что им необходимо отвечать за продаваемый товар. Особенно, если этот товар содержит фреон, который совершенно бессмысленно и бесполезно выпускается в воздух. Анне всего десять лет, но она уже беспокоится о будущем.

— Ей ответили? — спросила Валери.

— О да, — сказал Гюссерфельд. — Из службы по работе с клиентами ей написали, что ее забота о людях просто замечательна, однако девочке не следует размышлять о делах, в которых она мало смыслит. Воспитание не является задачей торгового центра, а до тех пор, пока футбольные фанаты хотят приобрести эти фанфары, Анне следует быть великодушной… А вот, например, 14-летний представитель «Птиц мира» Франк Штиллер выступал на конгрессе по вопросам мира и экологии в Москве. Речь шла, кроме всего прочего, о спасении Волги, которая, как уверяет Франк, скоро высохнет. Франк регулярно читает газеты и отлично знает о нефтяной чуме на Аляске, вырубке влажных лесов и о том, что в ФРГ в год на вооружение расходуется около пятидесяти четырех миллиардов марок. Все политики в его глазах — «пустышки», единственный, кому можно верить, для него — Горбачев…

— Бернд, — шепнула Кати, — давай возьмем вот это тоже, пожалуйста!

Я боюсь старения, будущего. Мне хотелось бы приостановить время. А может, даже немного повернуть вспять, на несколько лет.

Вернуться в те времена, когда не было кислотных дождей…

Я смотрю на цветы в нашем саду. Листья становятся такими смешными, такими белыми. Бутоны не распускаются, как полагается, а медленно увядают. Я смотрю на пихты, и меня печалит каждая бурая ветка, которая раньше была такой зеленой.

По телевидению я вижу тюленей, день за днем умирающих в Северном море, и птиц со склеенными крыльями.

Я выхожу на улицу, чтобы прогуляться. Но в воздухе висит густой чад от заводов и автомобилей.

Я возвращаюсь в свою комнату, сажусь в угол и спрашиваю: «Люди, что же вы сделали с миром?»

Мартина Рао, 13 лет, Вупперталь.

Через час зал Америка-хаус был переполнен детьми и взрослыми. Те, кому не досталось места в рядах кресел, стояли и сидели в проходах. Экланд нес на плече «Бетакам». Он снимал не только «Птиц мира», но и тех, кто пришел их послушать.

«Птицы мира» сидели в конце зала за длинным столом, накрытым большой, свисающей до самого пола зеленой скатертью, под большим белым транспарантом, на котором было написано: «Мы хотим здорового молока! Лучше мы будем лучиться здоровьем!» Перед каждым ребенком стоял микрофон.

Редактора журнала «Шпигель», которая собиралась интервьюировать детей, звали Ангела Гаттенберг. Хрупкая миловидная женщина, русоволосая и зеленоглазая, еще во время предварительного обсуждения сумела установить с детьми искренние и доверительные отношения.

Ангела Гаттенберг подняла руку.

— Тишина! Успокойтесь, пожалуйста!

В зале стало тихо. Кати сновала туда-сюда. Зажглись прожекторы на высоких штативах. Изабель, Гиллес, Марвин и Валери стояли, плотно прижавшись к стене.

— Вы готовы? — спросила Ангела Гаттенберг.

— У нас все о’кей, — заверила Кати.

— Ну что ж, — сказала Ангела Гаттенберг, — тогда прежде всего представлю вам пятерых участников этого разговорного раунда. Слева от меня сидит Лиза, ей двенадцать лет. Дальше — Вероника, одиннадцать лет. Справа от меня — Коринна, четырнадцать лет, потом Дилан, курдка, пятнадцать лет, и совсем с краю сидит турок, Гювен, четырнадцать лет. Меня зовут Ангела Гаттенберг, два года я возглавляю редакцию журнала «Шпигель», мне тридцать два года. Итак, начнем! Вопрос первый: кто такие «Птицы мира»?

Ответила Дилан, девочка в светлом мягком свитере, с большими серьезными глазами на прекрасном точеном лице и с высоко поднятыми волосами:

— «Птицы мира» за мир. Мы заступаемся и за окружающую среду, и за страны «третьего мира», и выступаем против локальных войн, таких, как Ираном и Ираком.

— Есть ли у вас общая цель? — спросила Ангела Гаттенберг.

На этот раз ответила Коринна, в очках, с большими серьгами из тонкой медной проволоки, с темными волосами до плеч:

— Да, наша основная цель заключается в том, чтобы собрать письма детей Рейгану и Горбачеву. На сегодняшний день у нас двести пятьдесят тысяч писем, и мы видим, что мнение детей начинают воспринимать всерьез.

Ангела Гаттенберг наклонилась вперед.

— Как вы пришли к тому, чтобы активно включиться в эту деятельность?

Дилан сказала:

— Многое становится понятным из средств массовой информации. Когда я смотрю по телевизору «Новости», я только и слышу, что где-то вновь умерли несколько детей, где-то опять бедствуют от нехватки еды. И тот, кто это знает, должен делать что-то, если он не совсем глуп.

Турок Гювен, тоже в очках, как и Коринна, носил очень короткую стрижку, был не по годам крупным и производил впечатление очень ухоженного парня.

— Мне всегда смешно, — сказал он, — когда я слышу, что будут сбрасывать бомбы. С тех пор, как я стал членом «Птиц мира», я чувствую себя лучше. Но со мной никто никогда не разговаривал о войне.

Изабель, стоявшая рядом с Гиллесом, взглянула на него. Он взял ее руку в свою и крепко сжал.

— Я тоже включилась в эту деятельность, — сказала Дилан, — так как я курдка, а курдов в Турции притесняют. Их сажают в тюрьмы по политическим мотивам. Их истязают, женщин насилуют. Я знаю это, потому что и мой дядя в тюрьме.

Ангела Гаттенберг спросила:

— Как вы получаете информацию о политических событиях?

— Я, — ответила Коринна, поправив очки, — каждый день читаю газеты.

— Я читаю журнал «Шпигель», — сказала Дилан, — и обязательно смотрю «Новости», это я переняла у родителей. Иногда все это меня удручает. Особенно когда политики на своих заседаниях рассказывают совершенную дрянь.

Светлые волосы Лизы были перехвачены темной лентой. На ней было платье без рукавов с черно-белым узором. Глаза Лизы широко распахнуты, и кажется, что она готова в любой момент рассмеяться — был бы повод. Лиза сказала:

— Я тоже смотрю «Новости». Все программы, какие могу.

Маленький мальчик из публики вскочил и крикнул:

— Мне бы очень хотелось знать…

Редактор журнала «Шпигель» очень дружелюбно прервала его:

— Чуть позже, когда интервью будет закончено, вы сможете задать все вопросы. Подожди немножечко, пожалуйста, договорились?

— Хорошо, — ответил маленький мальчик и посмотрел на нее сияющими глазами.

Ангела Гаттенберг спросила детей, находящихся рядом:

— Что вы сами делаете для окружающей среды?

Дилан бойко заговорила:

— Я, в общем, пытаюсь изменить что-то, но дома мне это не очень удается. У нас в доме вечно эта дурацкая туалетная розовая бумага. Я бы лучше покупала серую, на которой написано «Спасибо». Значит, я делаю для окружающей среды недостаточно. И вообще-то я против неонацистов.

— Ты думаешь, что это активная деятельность в защиту окружающей среды? — спросила Ангела Гаттенберг.

— Да, — уверенно ответила Дилан, — в широком смысле. Если для тебя окружающая среда — всего лишь растения, то это неправильно. К окружающей среде принадлежат и люди.

В этом месте раздались аплодисменты, дети хлопали громко и долго.

— Браво! — крикнула одна девочка.

Изабель опять взглянула на Гиллеса. И он снова крепко сжал ее руку.

Лиза подождала, пока стихнут аплодисменты, потом облокотилась на зеленую скатерть и наклонилась к микрофону.

— Я обратила внимание на то, что в туалете, при мытье рук, расходуется очень много воды. Я намотала проволоку, и сейчас вода льется гораздо меньше. Когда моя мама покупает средства для стирки, содержащие фосфат, я с ней серьезно разговариваю.

Несколько детей снова захлопали.

Редактор спросила:

— Что, по вашему мнению, произойдет в последующие десять лет?

— Через десять лет меня не будет в живых, — сказала Дилан.

Экланд поднял руку.

— Что такое? — спросила Ангела Гаттенберг.

— Замена кассеты, — ответил он. — Пять минут.

Кати уже вставляла в «Бетакам» новую кассету. Потом она подержала перед камерой лист бумаги, на котором написала: «Франкфурт Америка-хаус/2, дискуссия с детьми „Птицы мира“».

— Готово, — сказал Экланд.

Кати встала на колени возле устройства.

— Звук тоже, — произнесла она.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал Экланд Ангеле Гаттенберг.

— Я повторяю свой последний вопрос, — сказала она. — Что, по вашему мнению, случится в последующие десять лет?

— Через десять лет меня не будет в живых, — еще раз сказала Дилан.

— О! — испуганно вскрикнул очень маленький мальчик.

— С окружающей нас природой дела действительно обстоят очень плохо, — продолжала маленькая курдка, — это на самом деле катастрофа. Что-то обязательно произойдет, или я сдамся и наложу насебя руки. Или кто-то меня убьет, или я умру сама.

Наступила тишина. Дети смотрели на Дилан, и она отвечала им серьезным взглядом.

Наконец заговорила Лиза:

— Через десять лет дыра обязательно проявит свое воздействие.

— Какая дыра? — спросила редактор журнала «Шпигель».

— Ну, озоновая дыра, — пояснила Лиза и подчеркнула слова движением своих маленьких рук, пальцы которых то смыкались, то размыкались. — Возможно, произойдет взрыв на какой-нибудь атомной станции. Я очень боюсь двухтысячного года. Тогда обязательно что-то случится, например, взрыв огромного завода по производству химических веществ. Или вот политики говорят, что хотят испытать что-то неопасное, а потом окажется, что это атомная бомба. Тогда все пойдет кувырком, и мир разрушится.

Вероника — брюнетка с зачесанными назад волосами, схваченными на затылке гребнем, в голубых джинсах и голубом блузоне на пуговицах со светлыми рукавами, с миловидным, с мелкими чертами, лицом, — сказала:

— Конечно, так продолжаться не может. Может произойти слишком многое. Например, всемирный потоп. Или они и в самом деле проведут испытание атомной бомбы, тогда мир будет уничтожен.

Крупный Гювен, выглядевший таким ухоженным, произнес, наморщив лоб:

— Я думаю, что люди совсем не изменятся. Может быть, нужно объединить государства. Но скорее всего это произойдет слишком поздно, и мы умрем в кромешной тьме.

Ангела Гаттенберг осторожно спросила:

— Могут ли помочь политические партии?

— По-моему, — покачала головой Коринна, — всем партиям совсем не до этого!!!

Многие дети зааплодировали.

Экланд снимал крупным планом отдельные лица.

— …пожалуй, самые дельные — это «Зеленые» и избирательный блок «Альтернативный список» в Берлине, — продолжала Коринна. — Они несколько неорганизованны, но свои неполадки есть и у нас, «Птиц мира», однако мы много чего делаем.

— Что ты подразумеваешь под выражением «не до этого»? — спросила Ангела Гаттенберг.

— Вот взять, к примеру, христианских демократов, — сказала Коринна, — когда читаешь ее программу, то на бумаге все выглядит очень хорошо. Но это все лишь пустые слова, которые только звучат красиво. Чего ни коснись — внешней политики или школьной, — но я не могу вспомнить, что по этому вопросу проделали христианские демократы.

Многие дети зааплодировали снова, некоторые взрослые — тоже. Другие стали протестовать.

Один родитель воскликнул:

— Неслыханно!

Его поддержал второй:

— Как хорошо они подготовлены к подстрекательству!

— Совершенно верно! — крикнул третий.

— Ерунда! — громко отреагировал еще один мужчина. — Малышка права!

— Полностью согласна с тобой, — крикнула чья-то мама. — Браво, Коринна!

Лиза, с темной лентой в светлых волосах, сказала:

— Я думаю, что партия христиан-демократов избирается людьми, которые не слишком разбираются в политике. Просто они доверяют слову «христианская» и связывают его со святым именем Господа Бога, и это уже хорошо, и конец всяким рассуждениям.

Новый всплеск аплодисментов и новый взрыв протеста среди малолетних и взрослых слушателей.

— Вы когда-нибудь участвовали в какой-нибудь демонстрации? — спросила Ангела Гаттенберг, когда зал успокоился.

Все пятеро детей одновременно ответили:

— Да.

Коринна сказала:

— Я принимала участие в демонстрации МВФ — Международного валютного фонда, но потом сбежала, потому что струсила (фигурально выражаясь, наложила в штаны). Демонстрации школьников не так опасны.

— Я была на одной демонстрации школьников, — сказала Лиза, — но это было слишком пафосно и в то же время примитивно. Перед ратушей Шенберга выстроили множество полицейских с непроницаемыми лицами, они установили ограждение. Один полицейский даже дал нам мегафон, чем просто сразил меня.

Дети засмеялись.

— Посмотри! — тихо сказала Изабель Гиллесу. — В самом конце, слева у входа!

Гиллес обернулся. У входа стоял прокурор Эльмар Ритт. Он быстро поклонился. Гиллес тоже кивнул.

— Что этому-то здесь нужно? — спросила Изабель.

Она взглянула на Ритта. Он ответил серьезным взглядом.

— Странно, — сказала Изабель.

Между тем Ангела Гаттенберг продолжала задавать вопросы:

— Чувствуете ли вы, что вас воспринимают всерьез?

Дилан сказала:

— Когда мы на каком-нибудь мероприятии «Птиц мира» распространяем листовки, то люди останавливаются и говорят: «Ах, какие милые детишки!» Потом выслушивают нас, очень критически осматривают и говорят: «Вы же совсем не знаете, что происходит, не имеете совершенно никакого представления!» Все-таки политики и вообще взрослые слишком уперты в своем мнении и не хотят, чтобы их переубеждали.

Многие дети очень громко зааплодировали, а большинство родителей выглядели раздраженными и сбитыми с толку.

— Все это звучит очень пессимистично, — сказала Ангела Гаттенберг.

— Я бы не сказала, что пессимистично, — произнесла Дилан и медленно покачала головой с высоко уложенными волосами, — скорее реалистично. И если сейчас мы приложим максимум усилий, возможно, все будет хорошо.

Тут зааплодировали и взрослые.

Лиза сказала:

— Я настроена не так пессимистично, потому что если пропадет вера, то останется только протянуть ноги.

Аплодисменты.

— Достичь мира можно лишь постепенно, этап за этапом, — сказала Коринна. — Успех придет не сразу, потому что невозможно сразу увидеть, кого нам удалось изменить. Ведь эти люди не будут отличаться от других голубыми волосами. Конечно, иногда мы падаем духом.

Ангела Гаттенберг посмотрела на свой диктофон.

— Я хотела бы еще совсем кратко сказать кое-что политикам, — крикнула Лиза. — Большинство из них думают только о себе. Они просто эгоисты. Что произойдет потом, после их смерти, их просто-напросто не интересует. Но самое главное в том, чтобы не развалить все окончательно.

В зрительном зале снова раздались аплодисменты детей и взрослых. Ангела Гаттенберг, улыбнувшись, подняла руку. Стало тихо.

— Тише, — сказала она. — Это было интервью. А теперь — дискуссия! Вы можете задавать столько вопросов, сколько захотите и говорить все, что думаете, и беседовать с «Птицами мира», сколько пожелаете…

Томас Хансен сказал, подумал прокурор Ритт, что охотно пришел и поговорил с «Птицами мира»… «Я, я сделал бы их так, чтобы впредь они уж никогда не разевали пасти. У меня нашлись бы подходящие аргументы. Я сам ребенок. Дети должны дискутировать с детьми». Да, это сказал Томас, думал Эльмар Ритт, чувствуя, что почти вплотную приблизился к правде, которую искал.

— Вот ты! — сказала тем временем Ангела Гаттенберг маленькому мальчику, который вскочил еще в самом начале интервью. — Теперь твоя очередь! Что ты хотел бы узнать?

Маленький мальчик опять поднялся со своего места. Лицо его от волнения было красным.

— Я хотел бы узнать, как стать Птицей мира.

Пока он говорил, Экланд заснял его лицо очень крупным планом.

Изабель прислонилась к плечу Гиллеса. Он взглянул на нее. Она указала на последнюю строчку письма, которое было приколото на стене за ее плечом.

«Я ХОЧУ ЖИТЬ, МОЯ КОШКА — ТОЖЕ».

Хольгер Клоибах, 9 лет, Рамштайн.

3

— Если у экологии и есть будущее, то выражено оно будет только в промышленной форме. И промышленность может иметь будущее только в том случае, если будет мыслить экологически.

Мужчину, который произнес эти слова вечером 28 сентября 1988 года, в среду, в большой кухне Виртранов в Париже, звали Пьер Лерой, — очень крупный и сильный, тридцати семи лет от роду. Его черные волосы слегка вились. Лицо Лероя было широким, лоб — высоким, а глаза — темными и широко распахнутыми. Физик по профессии, внешне он напоминал единоборца-интеллектуала. Сотрудник Герарда Виртрана на протяжении многих лет, Лерой родился и вырос в Эльзасе и говорил на немецком языке почти без акцента. После еды, кофе и коньяка за кухонным столом сидели Марвин, Валери Рот, Гиллес и Вольф Лодер. Изабель помогала Моник убирать посуду. Экланда и Кати не было. Они остались в своем маленьком пансионате. Экланд сказал, что неплохо было бы заранее сообщать им, что нужно снимать. Они хотели выезжать лишь непосредственно на съемки и не присутствовать больше на предварительных обсуждениях. И без того скверные отношения в группе из-за этого еще больше обострились.

Казалось, что это не коснулось только Пьера Лероя. Он говорил уверенно и оживленно. Моник представила его остальным. Ее муж был вызван в Саудовскую Аравию, где недалеко от Эр-Рияда был построен энергетический комплекс на базе солнечной энергии.

— Для людей, работающих с альтернативной энергией, таких, например, как доктор Лодер, существует большое психологическое затруднение, — продолжал Лерой, годами работавший в филиалах. — Смотрите: до сих пор все, что необходимо решать по производству электроэнергии, касается отдельных лиц, которых немного. Абсолютно неважно, где вам нужен ток — вам приходится вступать в деловые отношения с всемогущими монополистами. И вы находитесь в полной зависимости от этих людей. Основное преимущество солнечной энергии в том, что она лучше и быстрее работает на маленьких гражданских бытовых узлах — в многоквартирных домах, в частном секторе, на отдельных установках и небольших заводах. И она особенно эффективна в странах третьего мира. Доктор Лодер знает: по-настоящему революционным в солнечной энергии является то, что она делает людей абсолютно независимыми от энергетических монополистов. Если кто-то построит так называемый солнечный дом, если группа людей получит общую энергию от маленькой станции, то для всемогущих энергопроизводителей они потеряны. Конечно, для монополистов это просто кошмарный сон. Вот они и пытаются усложнить жизнь Лодеру и его людям везде, где только могут. Больше от них не зависеть — какой ужас!

— Вы потрясающе говорите по-немецки! — сказал Марвин.

— Второй язык, еще со школы, — ответил Лерой, — да и дома.

— Классный мужик, — тихо сказала Моник Изабель. Они закладывали в посудомоечную машину грязную посуду. — Герард очень рад, что сейчас он работает в Париже.

— Обрати внимание на бокалы! — сказала Изабель. — Надо их переставить, иначе они соскользнут, когда машина начнет работать.

— Он тебе тоже нравится?

— Ну да, — согласилась Изабель. — Ничего.

— А что тебе в нем не нравится?

— Моник, их в самом деле надо переставить, поверь мне!

— Я думаю, — сказал Лерой, — именно по этой причине Герард потерпел неудачу на своем последнем совещании в правительстве. Впрочем, то же самое было и раньше, когда он еще был секретарем секции рабочих атомной промышленности. Герард постоянно указывал на опасность плутониевой техники — пока эксплуатационные фирмы не настояли на том, чтобы он улетел. Об этом они уже слышали, да?

— Да, — подтвердила Валери Рот. — После этого правительство сказало, что он обязан заботиться о сбережении энергетических ресурсов Франции.

Лерой кивнул.

— Тут-то мы опять сталкиваемся с психологическим затруднением, о котором я говорил. Герард сразу же увидел, что сбережение энергетических ресурсов возможно только тогда, когда он покроет Францию сетью децентрализованных — децентрализованных! — энергетических обществ и ближе ознакомит покупателей с экономической и энергетической техникой. То же самое делает мсье Лодер, то же самое делают исследователи солнечной энергии. Они обеспечивают использование энергии с учетом требований индивидуума — и поэтому являются смертельными врагами монополистов.

— Лерой смог бы расположить бокалы на решетке так, чтобы ничего не случилось, верно? — тихо сказала Моник возле посудомоечной машины и рассмеялась.

— Да ну, хватит тебе! — отмахнулась Изабель.

Пьер Лерой поднялся с места и стал взад-вперед ходить по кухне.

— Пока не было Герарда с его проектом для правительства по максимально эффективному сбережению энергетических ресурсов, атомщики, накачанные государством, протащили свой план. Как грибы после дождя стали возникать все новые электростанции, вместе с ними — необходимость сбыта электроэнергии. То есть электроэнергия должна потребляться все в больших объемах. Все в больших и в больших. А в результате уже десять лет — Герард немедленно вылетел во второй раз — во Франции все строящиеся здания рассчитаны на электроотопление, то есть на максимально неэкологичный и неэкономичный способ. Даже отдаленные жилые районы взяты под атомную капельницу. В противовес этому Герард и его люди добиваются строительства децентрализованных электростанций, работающих на сжигании древесины. Они же были закрыты. А пока люди вынуждены расточать электроэнергию, а вместе с тем загрязнять и губить окружающую среду и платить, платить, платить… — Лерой вошел в раж. Он стоял посреди кухни и почти кричал. — Но это только казалось — пока не пришли Герард и другие. Они уже заложили фундамент в департаментах французских провинций, создали региональные бюро с местноориентированными советниками по вопросам энергетики, которые продолжают работать на старых линиях энергоснабжения.

— И один из таких советников — вы, — заметил Лодер.

— Да, — сказал Пьер Лерой. — Один из них — я. Посмотрим, кто выиграет в финале.

— Конечно, он, — тихо сказала Моник.

Смеясь, она включила посудомоечную машину.

— Хотелось бы знать, умеет ли твой победитель чувствовать, — парировала Изабель.

— Расскажите, пожалуйста, как вы работаете, — попросил Марвин, — чтобы мы поняли, как нам вставить это в фильм.

— Да, — сказала Валери Рот, — как выглядят те семена, о которых вы говорили — семена, оставленные Герардом Виртраном и его друзьями?

Пьер Лерой неожиданно улыбнулся, смущенно и по-юношески.

— Я говорил очень самонадеянно и смело, да? — спросил он. — Простите меня. Это déformation professionelle, профессиональная болезнь… Если на протяжении долгого времени в чем-то убеждают людей, когда идут дальше вперед, хотят чего-то достичь… тогда легко перенимают этот тон… Я уверен, что следую правильным путем… Конечно, наряду с этим у нас есть и другие проекты. Разумеется, многое работает не так, как нам хотелось бы. Мы, конечно, экспериментируем, изучаем методы, проводим испытания. Если не удается одно, то признаем это и испытываем другое… Но мы всегда заранее знаем, что не имеем права на слишком большое число неудач, — он откашлялся. — Цель нашей работы одна: как можно быстрее покончить с чрезмерным потреблением электроэнергии! Мы обязаны — и мы можем это — значительно снизить производство электроэнергии. Только в этом случае альтернативные энергии, и прежде всего солнечная, имеют шанс! Только тогда мы перестанем разрушать и без того уже почти необратимо разрушенный мир. Первое задание нашего регионального бюро, — подытожил крупный сильный Пьер Лерой и провел рукой по кудрявым черным волосам, — разработать с коммунальными политиками политико-энергетический план действий.

— В данном случае нищета имеет свою положительную сторону, — включилась Моник. — Поскольку бюджетных средств не хватает, — их никогда не бывает столько, сколько требуется, — то наши люди вынуждены все время изыскивать новые, то есть лучшие и дешевые энергетические решения.

— К этому нужно добавить еще кое-что, — ответил Лерой. — Мы живем, — и в данном случае слава Господу Богу, — при капиталистической системе. Если мы в очередной раз доказываем, что меньшими затратами и дешевле добиваемся лучшего, чем большими затратами и дорого, тогда капиталисты не плачут! Тогда такой вот старый волк от экономики призадумается: до сих пор он сжигал нефть, газ и уголь или работал с атомной энергией, да еще и отравлял все вокруг — и тридцать процентов безумно дорогой первичной энергии преобразовывалось в энергию электрическую. И этот старый волк должен понять: здесь-то и кроется большой шанс! Будущее только-только началось, господа! Не пролетарии всех стран — нет, это в прошлом. Скоро это будет звучать так: капиталисты всех стран, взгляните, сколько можно дешево и со здравым смыслом продать и загрести денег — и объединяйтесь! Так это будет звучать. А нам придется очень пристально следить, чтобы не появлялись никакие новые монополисты.

Гиллес засмеялся.

— Еще один тип, да? — тихо сказал он Изабель.

— Ты находишь? — прошептала она. — Я — нет. С претензиями и на двести процентов уверен в себе, и все — только выпендреж.

— Эта ситуация, — продолжал атлетически сложенный Пьер Лерой, — вынуждает, конечно, и коммунальных политиков искать самые дешевые и при этом выгодные решения. В большинстве случаев нашим людям удавалось налаживать с региональными политиками рабочие отношения, которые имели доверительный характер и обоюдное уважение. Это идет на пользу французской истории. По давней монархической, да и якобинской тоже, традиции отношения между Парижем и регионами страдают из-за недоверия к центральной власти!

— В чем вы видите свою задачу, месье Лерой? — спросил Марвин.

— Пожалуй, я бы сказал, что мои коллеги и я — инициаторы и организаторы. Без нас и нашего постоянного натиска многие местные политики отодвинули бы вопросы энергетики на последнее место — после безработицы, проблем образования, планирования дорожного движения.

— Конкретнее, — попросила Валери, — как мы сможем все это показать на экране?

— Есть регионы, в которых наша деятельность особенно успешна, — ответил Лерой. — Я охотно съезжу туда с вами. В Пуато-Шарант, например. Там для получения энергии используются промышленные отходы. Маленькие островные станции, работающие на угле, отапливают жилые помещения. Бытовые отходы и даже термальный источник включены в сеть, — он сиял, демонстрируя здоровые белые зубы. — Древесина низкого качества не выбрасывается, а используется для производства энергии. Также есть значительный источник энергии в винодельческих районах: там у нас поставлены специальные котлы для сжигания отходов. В ряде мест отмечено более разумное и экономное использование энергии в жилых и сельскохозяйственных помещениях. На Атлантическом побережье закладывается проект социального жилищного строительства с использованием солнечной энергии и биотехники. Взамен старых бензобаков мы собираемся ввести грузовые машины и автобусы, работающие на электричестве. Среди зданий с энергосберегающим и экологически чистым древесным отоплением есть также банки, сберегательные кассы и здания социального страхования.

Он снова зашагал по кухне взад-вперед.

— Или Франс-Комте! Вам необходимо съездить туда. Пригородные теплосети там возводятся среди многочисленных лесопильных фабрик. Мы сотрудничаем с лесным и деревообрабатывающим хозяйством. Если этот эксперимент окажется удачным, то мы сможем приостановить импорт поделочного материала и строительной древесины. Во-первых, сэкономим валюту, а во-вторых, переведем все системы отопления зданий на долговечные «древесные брикеты», произведенные из отходов древесины. И вам надо съездить со мной в Норд Па-де-Кале! Новая пригородная теплостанция при сталеплавильном заводе «ЮСИНОР», работающая на отработанном паре, будет обеспечивать электроэнергией целый район Дюнкерка.

Внизу, в бюро, зазвонил телефон. Моник поспешно спустилась по винтовой лестнице, потом раздался ее голос:

— Месье Гиллес! Это вас!

Гиллес вопросительно взглянул на Изабель, пожал плечами и встал. В бюро он находился очень недолго.

— Что-то случилось? — спросила Изабель, когда он поднимался по лестнице.

— Звонил месье Ольтрамар, — ответил он. — Восемь дней назад в моем доме произошла кража со взломом. Все это время они безуспешно разыскивали меня, пока, наконец, благодаря господину Ритту, не обнаружили меня здесь. Месье Ольтрамар говорит, что Гордон услышал шум и пошел взглянуть, что же там такое. Воры стреляли и серьезно ранили его. Жандармерия хочет поговорить со мной, чтобы выяснить, что украдено.

— Ты должен ехать в Шато де Оекс? — спросила Изабель.

Гиллес кивнул.

— И как можно быстрее.

— А Гордон в госпитале?

— Да.

— Где?

— Во Фрейбурге.

— Я еду с тобой, — сказала Изабель. И взглянула на Лероя. — Вы очень хорошо говорите по-немецки, месье, и в ближайшее время вам не нужен переводчик, правда?

— Конечно, нет, мадемуазель, — улыбаясь, сказал Пьер Лерой. — Поезжайте вместе с месье Гиллесом со спокойной совестью!

4

Понедельник, 3-е октября 1988 года. Вот уже пять дней мы находимся в Шато де Оекс. Мы прилетели в Женеву двадцать девятого сентября. Месье Ольтрамар — приветливый, стеснительный, обаятельный — встретил нас в аэропорту.

На автобане Филипп заметил, что большой участок шумозащитной полосы был покрыт солнечными элементами, и показал мне.

— Это пилотный проект, — пояснил мсье Ольтрамар. — Солнца здесь много, и это поле элементов поставляет сто сорок пять тысяч киловатт-час солнечной энергии. Столько расходуют в год тридцать семей.

— Черт подери! — воскликнул Филипп.

— Видишь, процесс идет! — говорю я.

А месье Ольтрамар рассказывал, что такие же шумозащитные сооружения уже есть на рентайльском автобане, ведущим в Кир, а еще одна солнечная установка запланирована вдоль железной дороги Беллинцона-Локарно.

— Если вдоль всех автобанов и железных дорог смонтировать поля с солнечными элементами, — говорил месье Ольтрамар, — то ежегодно можно получать пятьсот пятьдесят тысяч мегаватт электроэнергии. Большая станция солнечной энергии вскоре откроется в Монт-Солейле, в Юре. А на известном курорте Ароза многочисленные домики для отдыхающих снабжаются электроэнергией и водой с помощью солнца, и даже доильные аппараты в коровниках работают на солнечной энергии.

Мсье Ольтрамар привез с собой мерзкую собаку Гордона Тревора. Теперь ему приходилось заботиться о плешивой Хэппи с большими печальными глазами. Но в больницу собаку не пустили несмотря на просьбу Гордона.

Было еще по-летнему тепло, на осенних лугах цвело множество цветов. Филипп Гиллес сидел в старой машине рядом с месье Ольтрамаром, Изабель — за ним. Она положила ему руку на плечо и очень остро чувствовала свою близость к нему. Собака сидела в ногах Филиппа.

Мсье Ольтрамар сказал, что за то время, что он живет в Шато де Оекс, там ни разу не было краж со взломом. Все жители в ужасе. Правда, всегда были наркоманы, но они воровали в любое время суток, когда нужны были деньги на очередную дозу, и им было наплевать на риск.

Месье Ольтрамар был очень озабочен тем, что такое произошло в его маленьком раю — да еще у Филиппа, которого он так любил, и что Гордона, которого он тоже очень любил, ранили. Гордону еще чрезвычайно повезло, говорил месье Ольтрамар, проезжая по небольшим деревням, по полям с убранным урожаем, все дальше и дальше по направлению к горам, над которыми сияло ослепительно голубое небо. Филипп положил свою руку на руку Изабель, и она подумала о том, какое им выпало счастье: встретить друг друга на жизненном пути.

— Гордона ранили в левый бок, — сказал мсье Ольтрамар, — но ни селезенка, ни почка не задеты. Пуля застряла в теле, и Гордона отвезли в госпиталь во Фрейбурге.

— Много украдено?

Месье Ольтрамар помрачнел еще больше.

— Этим молодчикам повезло, — сказал он. — Замок входной двери в Ле Фергерон крайне прост, и открыть его можно куском согнутой проволоки. К тому же у этих парней было достаточно времени, и еще…

— Ну, — сказал Филипп, — что еще?

— …еще они не обнаружили того, что можно было бы очень быстренько продать, наличных денег тоже не нашли и от ярости разорвали и скинули книги с полок, устроили погром, утащили костюмы… и «Мыслящего», эту бронзовую скульптуру Берлаха.

Последние слова месье Ольтрамар произнес с большим трудом: он знал, что означает для Филиппа «Мыслящий», и когда он сказал это, в салоне машины надолго повисла тишина. Изабель увидела, насколько растерян и озабочен Филипп.

— Но как им удалось утащить статую? — спросил он. — Ведь она такая тяжелая!

Месье Ольтрамар ответил:

— Они угнали автомобиль с поляны рядом с моей гостиницей. Когда они тащили к нему «Мыслящего», то сильно нашумели. Их услышал Хэппи, залаял и разбудил Гордона. Англичанин выскочил из своего дома Лес Клематитес с громким криком, в одной пижаме, и тут один из молодчиков выстрелил.

Мерзкая собака, сидящая на переднем сиденье, заскулила, когда месье Ольтрамар рассказывал это — она словно понимала каждое слово.

— Все же странно, — сказал Филипп. — Что наркоманы будут делать со статуей Берлаха?

— О, сейчас много скупщиков краденого, месье Филипп, вы даже не представляете. Чем больше наркоманов, тем больше скупщиков. Они быстро принимают краденое. Правда, обычно дают ворам как следует в ухо, если те приносят им такую статую, или украшения, или картины, или то, что трудно перепродать, — но наркоманам все равно, они думают лишь об очередной дозе, не так ли? Мне очень жаль, мсье Филипп.

— Мне тоже, — сказал Филипп.

Когда они вместе с двумя жандармами вошли в маленький дом, то увидели, что преступники устроили в нем настоящий погром. Ковер ручной работы во многих местах был разрезан, кругом валялись изорванные книги, старинная мебель исцарапана, все ящики выдернуты или разбиты. На покрывале на кровати Филиппа было большое грязное пятно, и жандарм, явно стыдясь, сказал, что воры на кровать…

— В общем, мсье Гиллес, они оставили большую кучу экскрементов. Мы, конечно, убрали ее… Мухи… Здесь, на юге, воры всегда так поступают, если считают, что их добыча маловата…

Жандармы много спрашивали про «Мыслящего», и Филипп подробно описал им статую и даже показал ее фотографии в имевшемся у него трехтомном каталоге Ф. Шульца, который был давным-давно распродан и оставался только в музеях и у антикваров. Жандармы попросили разрешения взять каталог с собой, чтобы снять с репродукций ксерокопии и отдать их в розыск с точным описанием. «Мыслящий II» значился под номером 445 (был еще «Мыслящий I»), и Филипп сказал, что на обратной стороне невысокого цоколя на бронзе выгравировано: «Е. Берлах 1934».

После обеда они на машине Филиппа поехали во Фрейбург навестить Гордона, но пожилая крупная и полная старшая медицинская сестра остановила их и сказала, что пускать посетителей к Гордону запрещено.

— Что это означает? — испуганно спросил Филипп. — Случилось что-то?

— Нет-нет, — ответила строгая медсестра, которую звали Бернадетта — имя было написано на бейджике, прикрепленном к ее блузке. — Просто вы пришли слишком рано.

— Но ведь месье Ольтрамар был здесь!

— Был, — ответила сестра Бернадетта, — но и его сейчас тоже не пропустят.

— Но почему?

Старшая сестра пробормотала что-то про ответственность.

— Вы запрещаете нам навестить месье Тревора? — спросил Филипп.

— Я вам ничего не запрещаю, — ответила сестра Бернадетта. — Просто сейчас я не могу вас пропустить — таковы правила.

— А когда нам будет позволено навестить месье Тревора? — спросил Филипп.

— Позже.

Ничего нельзя было поделать. Они поехали обратно, в гостиницу «Бон Аккуэль», и рассказали эту историю месье Ольтрамару, который расхохотался в ответ.

— Что тут смешного? — спросил Филипп.

И месье Ольтрамар рассказал, что тут смешного. Он приходил к Гордону в госпиталь каждый день во второй половине дня, чтобы сыграть с ним в шахматы и выпить пару рюмок виски. Виски он приносил с собой в бутылке, которую Гордон прятал за керамический образ Божьей матери, а когда бутылка опустошалась, Ольтрамар уносил ее с собой. В конце концов сестра Бернадетта застукала их, страшно возмутилась и запретила Гордону пить виски. В алкоголе, мол, содержится страшный яд, говорила она.

— «Я слышала, вы пьете уже много лет, месье Тревор. У меня делать это вы не будете. Алкоголь приводит к импотенции. Вы хотите быть импотентом, месье Тревор?» — На это, — рассказывал месье Ольтрамар, — Гордон ответил: «Да, дорогая сестра Бернадетта, это всегда было самым большим желанием. И только подумайте, в сорок пятом году немецкие ВВС исполнили это желание». И это, — продолжал месье Ольтрамар, — привело старшую сестру в такую ярость, что с тех пор она запретила все посещения вне графика. Но через день она уходит в отпуск, тогда вы сможете навестить Гордона. Другие сестры ничего не имеют против капельки алкоголя.

— А почему Бернадетта так уж против алкоголя? — спросил Филипп.

Месье Ольтрамар снова рассмеялся и объяснил:

— Бернадетта родом из Шато де Оекс. Ее муж — беспробудный пьяница и полный импотент. Вся деревня знает об этом. Видите, как личный опыт формирует человека…

Позвонила Моник в Париж и спросила, нужны ли мы с Филиппом? Моник говорит, можем спокойно задержаться еще, группа с Пьером Лероем отправилась по трем департаментам. Сейчас они как раз ведут киносъемку на сталеплавильном заводе «ЮСИНОР» под Дюнкерком и сообщат, когда закончат. Лерой пишет тексты и выполняет свою работу великолепно, все от него в восторге.

Этот Лерой вот уже несколько дней не выходит у меня из головы, как лицо, в свете вспышки на мгновение выплывающее из темноты.

Когда я кладу телефонную трубку и говорю Филиппу, что нам позволено задержаться, он радуется так же, как и я, бросает хлопоты по наведению порядка в своем маленьком доме, поднимает меня на руки и кружится со мной по комнате, и мы оба смеемся, как сумасшедшие, а потом падаем на большую кровать возле камина…

Четверг, 6 октября 1988 года: сегодня утром мы на машине Филиппа уехали недалеко в горы, туда, где перегорожена улица, высоко над деревней. Мы припарковали машину у шлагбаума и пошли дальше пешком. Каменистая дорога круто поднималась вверх. И небо опять было бледно-голубым, светило солнце, на склонах щипали траву пятнистые бело-коричневые коровы, склоны были отгорожены от дороги колючей проволокой, а на полянах и лугах все еще цвели цветы. Филипп знал названия растений и говорил мне. «Откуда ты все это знаешь?» — «Вот уже десять лет, как я живу здесь, cherie. Я знаю каждое дерево, каждый куст, каждый камень, каждый цветок, каждое время года. Крестьяне рассказали мне, как называются растения». По каждой дороге мы пробегали с Гордоном. Если я и чувствовала себя когда-нибудь дома, так это здесь…

И вот мы уже поднялись очень высоко. Мы идем медленнее, садимся у подножия камня. Далеко внизу находится деревня. Бездна покоя, мира, красоты. Здесь наверху он рассказывает мне о том, почему так велика его привязанность к Берлаху, к «Мыслящему»…

Его отец был архитектором. Когда Филипп был еще совсем маленьким, дела у отца шли очень хорошо. Но во время биржевого краха в 1929 году отец потерял все, что имел, и с 1930 года они жили очень бедно.

Когда у них все было хорошо, они купили дом под Берлином, в Цвелендорфе. В конце недели всегда приходило много гостей. Мать Филиппа питала глубокое почтение к артистам, писателям, скульпторам, музыкантам, художникам, деятелям искусств всех жанров. Приходили также врачи, политики, адвокаты. Устраивались приемы в саду за виллой. Большой дом был полон жизни до тех пор, пока все не рухнуло.

В памяти маленького мальчика, который всегда находился среди взрослых и слушал все разговоры, остались знаменитые люди, и запахи духов шикарных дам. В семь часов вечера он должен был есть, а в восемь — ложиться спать.

Ради своего интереса к искусству мать всегда приглашала тех, кто имел к нему непосредственное отношение. Отец интересовался политикой и приглашал соответствующее общество. Он был старым социалистом и работал еще с Бебелем.

Часто приходил в гости один человек, который великолепно пародировал Гитлера. И все смеялись до упада, когда он изображал этого клоуна, желавшего быть у руля Германии. Несколькими годами позже многие из тех, кто тогда смеялся, были отправлены в лагеря, эмигрировали или погибли. Погиб и отец Филиппа. Его убили нацисты.

— Сколько лет было тебе в 1930? — спрашиваю я.

— Неполных пять, — говорит он.

Тогда он впервые услышал о Берлахе. В Берлине жила известная актриса Тилла Дурекс. Она была замужем за антикваром Паулем Кассирером. Несколько раз они приезжали в Цвелендорф. Кассирер поддерживал и продвигал Берлаха. Тот как раз приступил тогда к созданию «Фриз прислушивающихся». Эта работа изначально проектировалась для памятника Бетховену. По замыслу рельефные скульптуры должны были располагаться вокруг невысокой колонны с бюстом Бетховена — и слушать великолепную музыку… Там были «Паломница», «Танцовщица», «Верующий», «Сентиментальный», «Одаренный», «Путешествующий», и, наконец, «Мыслящий»…

— «Мыслящий I», — говорит Филипп. — Только представь себе! Эти фигуры, стройные и узкие, не имели никакой обратной стороны, они стояли на колонне. Но Тилла Дурекс сказала, что работа так и осталась в мастерской, потому что не удалась.

— И ты все это запомнил?

— Да, — говорит он.

— Странно.

— Ничего странного.

— Почему?

— Подожди! — говорит он. — Мой отец — в противоположность моей бойкой, яркой, восторженной матери — был очень спокойным человеком. Я так и вижу, как он сидит в плетеном кресле, курит трубку и прислушивается. Он всегда курил трубку и всегда прислушивался. Таким я его помню…

(Я все записываю очень подробно, потому что история произвела на меня очень большое впечатление, — конечно, из-за своего конца).

— Да, — говорил Филипп, там, на горном склоне, среди цветов, камней и колючих кустарников, — и Дурекс рассказала, что хотела бы видеть все эти девять фигур с бетховенской колонны в своей музыкальной комнате… вот что тогда еще было, cherie! У людей еще были такие желания. А в 1929 году Берлах вновь занялся этим фризом, но на этот раз каждая фигура должна была стоять отдельно, вне рельефа колонны. Но перед этим по какой-то причине девятое изображение, а именно «Мыслящий», было удалено из композиции и заменено на другое, которое называлось «Слепой» и чертами лица напоминало самого скульптора…

— Почему? Почему он удалил из композиции «Мыслящего»?

— Почему? Никто не знает. И поскольку это была тайна, то «Мыслящим» заинтересовался даже маленький мальчик, каким был тогда я.

Но Дурекс захотела, чтобы Берлах изваял «Мыслящего» вновь, и это был «Мыслящий II». Филиппу исполнилось пять лет, когда образ начал очаровывать его… Он говорил медленно, погружаясь в воспоминания, канувшие в песочном море времени…

Этот «Фриз прислушивающихся» никак не удавалось завершить. Кассирер умер. Дурекс вышла замуж еще раз. Ее второй муж дал Берлаху деньги. А потом второй муж тоже потерял все.

В конце концов появился Герман Реемтсма, который поддерживал Берлаха до самой его смерти в 1938 году… Его работы были вынесены из музеев и церквей, многие разрушены. То, что создал Берлах, считалось «декадентским искусством». Филипп сказал, что в Ле Фергероне у него много книг о Берлахе, а потом прочитал вслух, что нацисты писали о скульпторе.

Да, я прочитал Изабель вслух. Но много позже, переписывая эти записи из ее дневника в гостиной Ле Фергерона, я снова снял с полки том книги Карла Д. Карльса «Берлах». Это самое лучшее произведение о нем. Карльс цитирует газету «Фелькишер Беобахтер»: «Глядя на образы, созданные Берлахом, чувствуешь, что находишься среди нервнобольных, духовно обделенных, неестественных существ. Возникает ощущение неприятных запахов запущенных тел с неидеальным строением, худосочных жертв расистской уничтожающей дисциплины… расовых меньшинств и полуидиотов… Противоестественный антихудожник… Осквернитель культуры…»

— Почему нацисты, так ненавидели Берлаха? — спрашиваю я.

— Взгляни на его образы! — говорит Филипп. — Среди них нет ни одного, кто показывал бы хоть тень готовности покориться, подчиниться и прислушиваться к ним, исполнять их приказы или стать такими же, как они. Вот что приводило нацистов в ужас в Берлахе и его работах: ни он, ни его творения никогда бы не склонились. Каждая из этих фигур, как и он, — это символ свободы духа и индивидуума.

И вот когда отец Филиппа был убит нацистами, когда они до смерти затравили Берлаха, тогда Берлах, отец и «Мыслящий» соединились для Филиппа в единое целое, в символ всего светлого, порядочного и значимого, в знак восстания против насилия и террора, в символ всего, во что он верил и к чему стремился…

Спустя много лет после войны Филипп увидел «Мыслящего» впервые. Увидел в Гамбурге, в доме Берлаха, построенном Германом Реемстма. Там хранятся произведения Берлаха, которые сопротивлялись нацистам и террору… Филипп искал отливку «Мыслящего» — но напрасно. Он никак не мог найти ее, и сам уже не помнит, сколько галерей просил посодействовать в его поисках. И наконец в 1977 году ему позвонил берлинский антиквар и сообщил, что отыскалась бронзовая отливка «Мыслящего» — в Лондоне. И его следует купить.

Филипп как раз продал один киносценарий в Америку, и деньги у него были… И вот наконец «Мыслящий» стоял перед ним — спустя срок, равный человеческой жизни.

Кто-то спас его. Но это было не только спасением. Это было намного больше. Это было окончательным доказательством того, что зло не победит никогда. Иногда оно продолжается очень долго, но все равно не вечно. Это было доказательством того, что добро нельзя разрушить, говорит Филипп. Очень часто пытались это сделать. Очень много хорошего упущено. Но никто не может уничтожить добро. Очень точно написал Хемингуэй: «Они могут умертвить человека — но они не могут его уничтожить».

Они смогли лишить жизни моего отца, но не смогли уничтожить. Они смогли вогнать в гроб Берлаха, но не смогли уничтожить. И не смогли уничтожить его произведения. Я очень долго думал так, и это было моим единственным утешением, говорит Филипп. Пока не встретил тебя. С тех пор, как мы полюбили друг друга, все изменилось. И поэтому не так уж плохо, что «Мыслящий» сейчас украден. Без тебя, Изабель, это было бы… Филипп не договаривает до конца, и я говорю:

— Он, «Мыслящий», вернется. Он должен вернуться. Зло никогда не победит, и добро невозможно уничтожить.

— Ты все еще веришь в это?

— Да, я верю в это. Вот именно! — говорю я. — Ты должен верить, что «Мыслящий» вернется. Это логично или нет?

— Это логично, — отвечает он и улыбается.

Мы еще долго сидим на бревне. Потом, удлиняя, насколько это возможно, путь, возвращаемся к машине. И едем вниз, в долину, во Фрейбург. Мы слышали, что сестра Бернадетта ушла в отпуск, и хотим наконец навестить Гордона в госпитале.

Гордон был очень рад увидеть Филиппа и Изабель. Он лежал в отдельной палате большого современного госпиталя. Филипп осторожно обнял Гордона, Изабель тоже обняла его, потом они сели на его кровать. Они принесли с собой журналы, газеты и записную книжку карманного формата. А Филипп вынул еще и бутылку виски. Гордон счастливо улыбнулся и объяснил, где взять стаканы для полоскания рта. В этой палате имелся даже маленький холодильник, госпиталь действительно был оснащен самым современным образом. Потом они налили себе виски и подняли бокалы за быстрое выздоровление Гордона, и он рассказал, что он уже трижды видел один и тот же сон.

— Только представьте себе, — рассказывал он. — Я летаю. Не на баллоне, нет, на моем старом бомбардировщике, но это не война, просто я лечу высоко, и небо очень чистое, и я слышу мою любимую музыку. Просто фантастика! За все годы жизни мне никогда не снилось такое. Я был в этом сне таким счастливым и совершенно здоровым, я никогда не был ранен, все в порядке, и я знаю, что меня ждет, когда я вернусь.

Он увидел, что Изабель опустила голову, и сказал:

— Я никогда не испытываю грусти при пробуждении, Изабель, я в своем времени намного счастливее большинства людей потому, что прилетел сюда, в Шато де Оекс, и у меня есть Филипп и месье Ольтрамар.

— И я, — добавила она.

— Вы великолепны, — сказал Гордон. — Вы просто великолепны, Изабель, и я выпью за вашу любовь. Давайте выпьем за нее!

Мы так и сделали.

Любимой музыкой Гордона, как он сказал мне, был концерт для кларнета Моцарта.

Когда мы подъехали к дому Филиппа, возле него парковался автомобиль. Офицер жандармерии беседовал с месье Ольтрамаром. Увидев нас, Ольтрамар просиял. У него есть ключи от входной двери дома Филиппа, она открыта, и мы сразу же видим: в большой гостиной вновь стоит «Мыслящий». Я это предсказала. Я знала это. Но в это мгновение у меня кружится голова.

Офицер жандармерии сообщает: «Статуя была предложена одному антиквару в Цюрихе двумя мужчинами. Они, однако, заметили, что антиквар вызвал полицию и быстренько сбежали, оставив статую».

Потом мы остаемся одни. Наступила ночь. Филипп приносит щепки, буковую древесину, большие поленья и разжигает в камине огонь. Мы сидим рядом, перед нами «Мыслящий» в пляшущих отблесках пламени. Я кладу руку на плечи Филиппа. Свет и тени на статуе. Кажется, с того момента, как она существует, у нее были сотни разных лиц. По улице за окном проходят люди. Смех. Потом опять становится тихо. Мы так счастливы, говорю я.

— Да, — соглашается Филипп, — так счастливы…

Я еще раз прочитал дневниковые записи Изабель и при этом с удивлением отметил, что в тот день на склоне горы говорил и думал совершенно иначе, чем очень долгое время до этого. Совсем иначе. В начале этого повествования меня переполняло отвращение к этому миру и людям, и я цитировал «Чудовище» Хорстмана. Но вот я заговорил о зле, которое никогда не побеждает. И о добре, которое в конце концов всегда побеждает. Что произошло со мной с тех пор, как я встретил Изабель? Какой подарок эта поздняя любовь!

Здесь, перед камином, она говорила о любви.

И пару раз за эти дни — о Пьере Лерое…

5

Кати Рааль подержала перед камерой белый кусок картона, на котором жирным шрифтом было написано:

ГАМБУРГ.

ИНТЕРВЬЮ С ДОКТОРОМ БРАУНГАРТОМ.

Бернд Экланд за камерой, установленной на штативе, тихо произнес:

— Пожалуйста, фрау доктор Рот…

Валери сидела напротив крупного мужчины за столом, загроможденном книгами и бумагами. Его очень светлые серо-зеленые глаза внимательно следили за всем происходящим.

Работала камера.

Валери, глядя в камеру, сказала:

— Это доктор МихаэльБраунгарт, директор экономического института ЕПЕА в Гамбурге. Его супруга является членом правления Гринпис Интернэшнл…

Это было в начале второй половины дня 14 октября 1988 года. 17 октября, тремя днями позже, киногруппа должна была встретиться с федеральным министром экологии в Бонне и отснять материал о его позиции по вопросам перевозки диоксина.

В офисе доктора Браунгарта все стены были увешаны стеллажами, целиком забиты папками-скоросшивателями, книгами, деловыми бумагами. Изабель, Марвин и Гиллес сидели в углу комнаты и внимательно слушали.

— Господин доктор Браунгарт, — обратилась Валери к удивительно молодо выглядевшему мужчине. — Что означает аббревиатура ЕПЕА?

Браунгарт провел рукой по темно-русым волосам.

— С английского аббревиатура расшифровывается так: Enviromental Protection Encouragement Agency. По-немецки это приблизительно означает: «Агентство по защите окружающей среды». У нас есть офисы в Лондоне, Нью-Йорке, Сан-Паулу и Москве.

Мужчина говорил быстро.

— Вы физик?

— Да.

Валери наклонилась вперед.

— Господин доктор Браунгарт, несмотря на многочисленные протесты против открытых хранилищ радиоактивных отходов, в ФРГ существует в среднем пятьдесят четыре установки по ликвидации отходов.

— Они имеют точное название, — сказал Браунгарт. — Электростанции, производящие энергию при переработке отходов. Это психологический расчет. Неологизм появился, чтобы не прослеживалась явная связь с атомными электростанциями. Пятьдесят четыре электростанции, производящие энергию при переработке отходов, да. Заказ получен от городов. Но и с появлением этих электростанций гражданские протесты не прекратились.

— Почему?

— Потому, что они не так уж хороши. При сжигании в факеле высвобождаются такие попутные газы, как диоксин и новые ядовитые соединения. Первые измерения дали страшные результаты. И тут появились электромагнаты из Союза. Они не хотят терять сверхмощности, которые обязаны производить благодаря закону 1935 года. Но произошло слишком много всего, политики в Бонне и в федеральных землях разозлены. Хорошо, говорят те, из Союза, делаем вам предложение: вы задыхаетесь от особого мусора. Мы предоставляем вам электростанции по переработке отходов технологий высочайшего класса. Подметили тонкий психологический расчет? Атомные электростанции — электростанции по переработке отходов! И пожелание при этом то же самое: все должны покупать у нас. Мы должны быть монополистами. — Браунгарт разгорячился и заговорил еще быстрее. — Электростанции по переработке отходов после атомных станций — очень удачный бизнес! Ожидается объем инвестиций от тридцати до сорока миллиардов дойчмарок. Поэтому-то в строительстве принимают участие многие крупные концерны. Атомными электростанциями девяностых годов будут электростанции по переработке отходов электромагнатов!

— Сколько же планируется их построить?

— К настоящему времени сто двадцать. Многие уже находятся в стадии строительства. При таких количествах денег никто не устоит. Электромагнаты всех заманили в свои сети штепсельной розеткой. Та же самая система, те же самые методы. Монополия должна быть сохранена! Определить, насколько хороши будут эти установки, можно только тогда, когда они будут сооружены. Но уже сейчас можно уверенно сказать: отходы переместятся из земли в воздух и в воду. Несгорающий осадок более вреден, чем сами отходы, поскольку при сгорании образуются новые опасные субстанции.

— И диоксины тоже?

— И диоксины тоже, естественно! Научные исследования по сжиганию отходов проведены крайне необъективно. После них неизвестными остались восемьдесят процентов органических эмиссий. При этом речь ежегодно идет о множестве тонн неизвестных субстанций — в Севезо для того, чтобы разразилась катастрофа, хватило бы меньше двух килограммов нескольких неизвестных химических веществ. В дымовых газах, возникающих при сжигании отходов, содержатся по меньшей мере двадцать сходных с диоксином химических веществ, которые обладают сходным отравляющим потенциалом.

Браунгарт зло усмехнулся.

— А что же против этого имеется? — спросила Валери.

— Прямо сейчас мне кое-что пришло в голову, — сказал он. — Верное дело. Существует закон о санитарной охране воздуха. Согласно этому закону электростанции по переработке отходов загрязняют его сверх всякой допустимой нормы. — Он вновь рассмеялся. — Поэтому повсюду, где воздух более или менее нормальный, никаких разрешений для таких электростанций не выдают. Разрешения на строительство электростанций по переработке отходов имеется лишь в больших городах или их пригородах — именно потому, что воздух…

— …уже загрязнен до такой степени, что будет ли он загрязняться еще в большей или меньшей степени — не сыграет никакой существенной роли, — подхватила Валери.

— Правильно! — Браунгарт кивнул. — Чистота коровьего молока подлежит контролю. Если бы электростанции по переработке отходов строили там, где пасут коров, то есть на лугах и выгонах, то через дыхательные пути отравляющие вещества попали бы в мясо и молоко скота, и молоко не было уже столь чистым, как того требуют нормы. В городах люди вдыхают отравляющие вещества — например, кормящие матери. Материнское молоко законодатели не подвергают никакому контролю, нет никаких предельных значений. А значит, оно в процессе лактации уже содержит яд. И этот яд непосредственно при вскармливании матери передают своим детям. Против этого законодатели ничего не могут поделать.

— Милейшие законодатели, — сказала Валери.

— О да, — ответил Браунгарт, — это точно. Но посмотрите, отходы — это достаточно крупный бизнес. Вы что-нибудь слышали о сезонном хранении отходов?

— Нет.

— Та же самая система, что и при промежуточном складировании радиоактивных отходов. То же самое очковтирательство, что и при так называемом устранении отходов над Ла Хаг. Таким образом мы получаем высокоядосодержащие субстанции, которые необходимо захоронить и для которых нет никаких постоянных могильников, верно?

Гениальна уже сама параллельность этого процесса! Заметьте: как атомные электростанции задыхаются в радиоактивных отходах, так и промышленность задыхается в химических. От них необходимо избавляться! Великое множество предпринимателей специализировалось на перевозке. Они говорят промышленности: «Вы платите, а мы забираем у вас отходы». Это стало международным бизнесом с такой же разницей между доходами и расходами, как в торговле наркотиками и оружием. Но закон существует для и для кошки.

— Как это так?

— Закон, — сказал Браунгарт, — говорит следующее: производитель передает перевозчику отходы, и тот подтверждает, что он груз принял. Перевозчик передает отработанный материал ликвидатору и тоже получает от него подтверждение. Ликвидатор должен, в свою очередь, сообщить производителю, что получил отходы. Итак, существует три сопроводительных документа: один для производителя, другой для перевозчика и третий, который устранитель передает производителю. А тут мы уже, черт возьми, заметили, что все делается как надо, чего же больше? — Браунгарт опять зло рассмеялся. — Ничего не делается, как надо, потому что одному гению пришла в голову идея о промежуточным складировании — в духе стратегии ликвидаторов атомных отходов.

— Как выглядит это промежуточное складирование?

— Это трюк! Гвоздь сезона! Уловка! Смотрите: перевозчик забирает на каком-то заводе отходы, зачастую высокоядосодержащие. Чем выше в отходах содержание яда, тем дороже их перевозка — это понятно. Перевозчик сам ликвидирует отходы с высоким содержанием яда? Нет. А куда он их отводит?

— К месту промежуточного складирования, — сказала Валери.

— Вы уже смекнули! Существует фирма, которая намерена стать главным ликвидатором спецотходов здесь, в Северной Германии. Заботиться сразу обо всем — мусоре безобидном, в небольших количествах и крупном, с высокой степенью опасности. Построила один могильник промежуточного хранения — в Изернхагене. И тут приходит теплый дождь.

— Как это?

— По решению министерства экологии за границу должны экспортироваться лишь такие отходы, которые не могут быть уничтожены в ФРГ. При промежуточном захоронении смешиваются ядовитые отходы, которые можно уничтожить, с теми, которые уничтожить нельзя и которые после ряда промежуточных захоронений можно отправить, например, в Африку. Иногда отходы смешивают с опилками, а то, что получается, уже можно экспортировать в Бельгию или в Турцию — как горючий материал. Там ядовитая смесь отправляется в цементные печи — и прекрасным образом разносится над страной. А сами производители уже, конечно, больше не несут за это ответственности. Этой уловкой фирмы подрывают всю систему сопроводительных накладных. Как только смешанные отходы попадают в промежуточное захоронение, например, в Изернхагене, то для законодателей они считаются ликвидированными и обезвреженными. Здесь у меня есть распоряжения и законные определения…

Важные места в тексте были подчеркнуты маркером, широкой желтой линией. После окончания интервью Экланд должен был заснять документы на кинопленку.

— Для властей отходы ликвидированы, но, на самом деле, они все еще здесь — так сказать, в разбавленном состоянии, в промежуточном захоронении. Поскольку упраздняется всякий контроль за тем, что «обезвреживалось», и поскольку подорвана вся система сопроводительных документов, фирма по устранению отходов является одновременно производителем, перевозчиком и ликвидатором. Таким образом, только в Гамбурге ежегодно производится около тридцати тонн спецотходов «вновь» и «дополнительно».

— Непостижимо!

Валери покачала головой.

Браунгарт махнул рукой.

— И это, однако, продолжается! Причинный принцип отменен. Так как отходы смешивались в различные соединения, тот, кто это делает, больше не сообщает о количестве содержания яда. Фальшивая декларация покупается. Существуют лишь три тысячи способов анализа для пятисот тысяч промышленных веществ.

— И таким образом возникают смеси веществ, которые в любой момент могут спровоцировать катастрофу, — сказала Валери.

— Разумеется, фрау доктор.

В этот момент раздался громкий стук в дверь офиса. Экланд выключил камеру.

— Кто там? — крикнул Марвин.

— Йошка, — донесся снаружи хриплый голос маленького кинопродюсера.

— Войдите!

Марвин встал.

В кабинет ворвался Йошка Циннер, одетый в голубой блейзер с позолоченными пуговицами, полосатую рубашку, клубный галстук с бриллиантовым зажимом, фланелевые брюки, голубые плетеные полуботинки и белые носки.

— Что здесь происходит? Я звоню по телефону целый час. Секретарь говорит, что ей не положено подзывать вас к телефону. И вот я беру такси и еду сюда. Положеньице. Нас есть за что гнать в шею… Ах, вы здесь работаете. Браво, ребятки, браво, всегда старательны, всегда думаете о бедном Йошке. Вы для меня самые любимые мошенники из тех, с кем я когда-то имел дело. Итак, вы еще не слыхали.

Он кивнул, едва переводя дыхание.

— Чего мы еще не слыхали, господин Циннер? — спросила Валери Рот.

— Что… — Йошка плюхнулся в кресло и прижал руку там, где под костюмом и кожей должно находиться сердце. — Как укололи. Примчался я, идиот. Нет! — вдруг закричал он. — Что Хансен, которому вы начистили морду, Марвин, что он должен построить фабрику ядовитых газов для, как бишь… его… Помогите мне… для того, кто в Ливии… как его зовут?

— Каддафи? — сказала, медленно поднимаясь, Валери.

— Каддафи, конечно! — закричал Йошка Циннер. — Пришел на вечерние новости телеканалов АРД, ЦДФ! Весь мир вне себя, а вы понятия не имеете! Мне совсем плохо. Фабрика по производству ядовитых газов для Каддафи! Ядовитый газ! Вычислено немцами! Радует сердце, верно? Правильно поступают, да? Опять мы перед всем миром выглядим первоклассно. Да, да, да, и не смотрите на меня как кролики на удава, прокурор говорит, что господин Хансен собрался строить для Каддафи фабрику по производству ядовитых газов!

6

За несколько часов до этого, во второй половине дня, 14 октября 1988 года, в приемной старшего комиссара Дорнхельма во Франкфурте сидели: шеф Комиссии по расследованию убийств с вечно фиолетовыми губами, прокурор Эльмар Ритт и агент АНБ Уолтер Колдуэлл, который после нападения был отправлен с сильным сотрясением мозга в госпиталь армии США и только три дня назад выписался из больницы.

Оба немца смотрели на него.

— Ядовитый газ, — сказал Ритт. — Целая фабрика?

— Да, — подтвердил Колдуэлл, отец которого долгие годы бил его до потери сознания за множество самых ужасных грехов, которых мальчик не совершал.

— Шикарно, — сказал Дорнхельм. — Шикарно. На самом деле.

— У меня есть разрешение сказать вам, — произнес Колдуэлл. — Сегодня вечером будет официальное сообщение. Сегодня об этом знает только ваше федеральное правительство и мое правительство. Ах да, еще Интерпол. Людям в Париже мы должны сказать намного быстрее. Все уверены, что Хансен с женой находятся сейчас в стране, которая не выдает преследуемых лиц.

— Значит, само похищение было инсценировкой, — сказал Ритт.

Колдуэлл кинул.

— Они оба догадывались, что дело вот-вот лопнет. И удрали. С самого начала они понимали, что их ждет крах.

— Что значит «с самого начала»? — спросил Ритт.

— О Боже, — сказал Колдуэлл и подумал, что он опять упомянул имя Господа всуе, тяжкий грех, он опять, едва вышел из госпиталя, предавался разврату с симпатичной проституткой — и с удовольствием. Скоро мне идти на исповедь, думал мужчина с непрезентабельной внешностью, широким оплывшим лицом, волосами, в которых была заметна перхоть, и вечно печальными глазами — и в костюме, сшитом портным с лондонской Бонд-стрит, в рубашке по заказу Гамбурга и в обуви из Франции. Я раскаиваюсь, раскаиваюсь ото всего сердца, но на этот раз я не должен ощущать ни капли страха повредить невиновному своей деятельностью, главного страха моей жизни. Проститутка была чрезвычайно мила. У меня есть ее номер телефона. Наверняка я скоро снова согрешу. О Боже, вот уже второй раз всуе, без особой необходимости имя Господа. — Это началось в 1986 году, — время от времени он чувствовал головокружение. На его голове был четко виден большой темно-красный рубец. — В 1986 году мы выслали Федеральной информационной службе фотокопии с документов, сделанных нашими специалистами, согласно которым химический завод в ливийской пустыне под Торесосом может оказаться местом производства нервно-паралитического газа.

— 1986 год. И что же произошло после этого?

— Ничего, — с горечью в голосе ответил Колдуэлл.

— Конечно, ничего не произошло, — сказал Дорнхельм, сидя за своим страшным письменным столом в своем страшном кресле. — Тогда бы ты хоть что-нибудь услышал об этом, дружище. Само собой разумеется, ничего не случилось. Ты опять ощущаешь подавленность, ты принимаешь близко к сердцу все, что происходит у нас, даже если ничего не происходит. Могу себе представить, как ты расстраиваешься, когда все больше и больше убеждаешься в том, насколько я прав, дружище. Но должен сказать, что ты стал намного спокойнее, почти не кричишь, почти не потеешь, наконец-то поверил в то, что я всегда тебе говорю: ты не имеешь права волноваться. Таковы люди. Таковы они — и никаких других не существует. Федеральная разведывательная служба ФРГ подготовила сообщение и направила его в Бонн. И те, там, в Бонне, только пожимали плечами — ведь так это было, мистер Колдуэлл, правда?

— Это было точно так, господин Дорнхельм, — агент АНБ кивнул. — Спустя год мы направили Федеральной информационной службе ФРГ другой конкретный материал: запись телефонного разговора. У нас в Средиземном море есть корабли перехвата. Один корабль и подслушал телефонный разговор между Торесосом и фирмой «Хансен-Хеми» по спутниковой связи. Корабль находился возле Сицилии. Ливийские инженеры просили безотлагательных распоряжений и помощи. Во время контрольного испытания произошла утечка ядовитых газов…

В конце дня 22 апреля 1915 года над Западным фронтом, близ фландрского местечка Лангемарк под Ипром дул легкий северный ветер. Наблюдающие за линией фронта увидели, как с немецких позиций поднялись два клубящихся зелено-желтых облачка, которые расстелились, как туман, над окопами союзников, — низко, примерно в полуметре от поверхности земли.

Уже через минуту десять тысяч французских и алжирских солдат были окутаны ядовитым зеленым туманом. Лица мужчин покрывались чем-то голубым, они держались за горло и хватались за воздух. Изо рта и носа у них шла пена, многие кашляли так сильно, что разрывались легкие. Когда туман рассеялся, пять тысяч солдат-союзников были мертвы и десять тысяч получили тяжелые увечья. Немецкая армия начала химическую войну.

Военные инженеры двадцать третьей и двадцать шестой воинских частей выпустили из цилиндрических емкостей около ста шестидесяти тысяч тонн газа и этой первой газовой атакой обеспечили себе прорыв шириной в шесть километров в расположение противника. Через пять месяцев после спешных исследований и проведения испытаний в лабораториях Англии британцы тоже применили хлористый газ, десятью месяцами позже — французы. Разразилась тотальная газовая война.

Даже в далекие времена Первой мировой войны немецкая химическая промышленность старалась идти впереди: она первая вывела еще более ядовитый газ фосген (зеленый крест) и применявшийся с 1917 года иприт, или горчичный газ (желтый крест), — боевое вещество с сильным запахом, которое вызывало продолжительную рвоту, тяжелейшие абсцессы, воспаление легких и слепоту.

Союзные армии смогли догнать немцев только за два месяца до окончания войны.

Обе стороны атаковали друг друга примерно сто тринадцатью тысячами тонн химических боевых веществ, к концу войны в основном газовыми гранатами. 1,3 миллиона солдат были отравлены, сто девяносто тысяч — погибли. Однако у немецкой стороны было явное преимущество в производстве ядовитых газов, поскольку крупные немецкие предприниматели химической индустрии после войны объединились в концерн «ИГ Фарбен».

Химическая промышленность, снизившая оборот из-за разразившейся войны, на производстве ядовитого газа раскрутила блестящий бизнес. Карл Дуисбер, генеральный директор заводов в Баварии и председатель концерна «ИГ Фарбениндустри» еще во время Первой Мировой войны указал высшему командованию на применение химического оружия — и с успехом.

Ученый Герхард Шрадер, который работал на химический концерн «ИГ Фарбениндустри», в 1937 году разработал боевое вещество табун, а в 1938 — подобное табуну соединение зарин — оба относятся к разряду нервно-паралитических газов, нарушающих мышечную деятельность. Жертвы извиваются в конвульсиях и судорогах, прямая кишка и мочевой пузырь бесконтрольно опустошаются, смерть наступает через несколько минут от мучительного удушья.

На применение этих боевых веществ во Второй Мировой войне Гитлер не решился, поскольку опасался, что союзники тоже держат на вооружении табун и зарин и могут отплатить той же монетой. Но газовая война разразилась за закрытыми дверями: в газовых камерах Аушвица, Майданека и Треблинки, где были убиты миллионы евреев, обнаженных и беззащитных.

Даже от Холокоста немецкая химическая промышленность получала свою прибыль. Ведь смертоносный газ концентрационных лагерей «Циклон В» был соединением хлора с синильной кислотой.

После 1945 года немецкая химическая промышленность заявила о себе как самый крупный производитель многочисленных репеллентов, а еще позже была заподозрена в тесной дружбе с деспотами «третьего мира» и в продолжении своих ужасных традиций. Предполагалось, что она производила отравляющие вещества сначала для иракского диктатора Саддама Хусейна, которые применил ядовитый газ против иранцев, потом для непредсказуемого ливийского полковника Муаммара Каддафи.

— После передачи крика ливийцев о помощи, обращенного к фирме «Хансен-Хеми», в Бонне снова ничего не произошло? — спросил Эльмар Ритт.

Колдуэлл покачал безобразным черепом.

— Нет. Ведомство канцлера и этому доказательству присвоило разряд неясного и неопределенного. Вы, конечно, помните.

— Да, — подтвердил Дорнхельм.

— Когда американские службы пытались настаивать, то им говорили о — новое словообразование! — «материале, не имеющем юридического использования». Однако члены правительства были обескуражены. Вы, конечно, помните, — сказал Колдуэлл. — Для них было «немыслимым», что отдельные лица в ФРГ из-за страсти к наживе принимают участие в действиях, которые угрожают миру.

— Вы сделали еще кое-что, — говорит Дорнхельм. — Вы сочли «невыносимым», когда посадили немцев на скамью подсудимых, не дав им возможности просмотреть документы Председателя ХДС/ХСС — Христианского демократического союза/Христианско-социального союза американцы атаковали больше всего. «Резкое поведение» Вашингтона не могло не отразиться на германо-американских отношениях. Обидевшись, боннцы спустили собак не только на своих основных союзников, они поставили на карту также их внешнеполитическую благонадежность. Вспоминаешь, дружище? Как часто я говорил тебе, какова жизнь на самом деле? Ты мой лучший друг. Я не хочу, чтобы ты портил свое здоровье. Ведь это бессмысленно! Мы должны оставаться реалистами. В нашей профессии, я тебя умоляю! Мы никогда не опустимся до совершенного свинства, никогда. Даже по отношению к убийцам и растлителям детей, — если нам повезет. А к кому-то, подобному Хансену? К тому, кто поставляет ядовитый газ? Никогда в жизни, дружище. С этим связаны многие обладающие грандиозной властью. Справедливость! Если кто-то заговорит о справедливости, то я переломаю ему все кости.

Ритт подошел к окну и посмотрел на загаженный внутренний двор.

— Но вы не настояли на своем, — сказал Дорнхельм агенту АНБ.

— Нет, — ответил тот, думая, насколько прав был шеф Комиссии по расследованию убийств. В деле с немецкой бомбой мы не продвинулись ни на шаг и никогда не сделаем этого, размышлял Колдуэлл. И во многих других крупномасштабных безобразиях, совершаем ли их мы, или их совершают другие, мы никогда не будем придавать этому значения, никогда — справедливость!

— Мы не настояли на своем, — печально сказал он. — Но когда канцлер прибыл в Вашингтон, мы опять утерли ему нос. Уже несколько месяцев газетный обозреватель Вильям Сефайр писал об «Аушвице в песке», который был построен одной немецкой фирмой. Именно немецкой фирмой.

И что же ты, Господи, думал Колдуэлл и чувствовал себя плохо, очень плохо. Где ты был, когда дымились печи? Почему ты допустил Аушвиц? Хорошо ли тебе спится, Господи, ты, на кого я молюсь и уповаю, по чьей воле я всю жизнь мучаюсь из-за нечистой совести, десятки раз обращаюсь к деве Марии, при молитве перебираю трое четок, если я мухлевал при игре в покер или пользовался услугами проститутки?

— В конце концов, — сказал он, — боннцы решились сделать что-то, все еще обижаясь. Они послали в концерн «Хансен-Хеми» инспекторов по контролю за финансовыми вопросами. Там доверенные лица предоставили контролерам-инспекторам материалы. Чиновники увидели фотоснимки с места строительства фабрики. Вокруг — покрытые лесом горы и зеленые луга. На стройплощадке — китайские рабочие, на щитах — иероглифы. — Потом настала очередь бухгалтерского учета.

— Так значит это вам мы обязаны тем, что на несколько дней у господина Дорнхельма и у меня отобрали дело Хансена/Марвина, — сказал Ритт, который все еще созерцал из окна загаженный двор. — Тогда, естественно, обыск был произведен не только на квартире Энгельбрехта, этого торговца оружием. Важно было обыскать фирму Хансена.

— Они просматривали то, что было нужно, — сказал Колдуэлл.

— Ясно, — сказал Дорнхельм, — мы тоже просматриваем все. Я уже давно, а мой друг Ритт также и сейчас. Тогда, конечно, у Хансена ничего не нашли.

— Нет, — сказал Колдуэлл, который уже лет десять чувствовал себя как перед вспышкой тяжелого гриппа. — Во всяком случае ничего компрометирующего. Контролеры-инспектора нашли финансовые отчеты об авиаперелетах на Дальний Восток, счета гостиниц «Хилтон» на Дальнем Востоке. И ни единого упоминания. Только в сообщении финансового управления также было обозначено: «Построена фармацевтическая фабрика на Дальнем Востоке».

Колдуэлл тихо застонал.

— Боли еще продолжаются? — спросил Дорнхельм. Американец осторожно провел рукой по голове. Оказывается, Хансен построил такую же фабрику на Дальнем Востоке. Об этом сообщил с уверенностью в голосе на одной конференции шеф финансового ведомства после завершения проверки. Хансен сидел рядом с ним, я тоже находился в зале. После появления финансиста Хансен, как человек чести, пришел в негодование. Говорил о несерьезных, беспочвенных подозрениях — и выразительно оставлял за собой право требовать возмещения убытков.

— Ну, у господина и нервы, — сказал Дорнхельм. — Да сядь же наконец, дружище, а то я начну выть! Ты просто сводишь меня с ума, когда вот так стоишь.

Ритт вернулся к своему столу и положил руку на плечо Дорнхельма.

— Торг с Каддафи также проходил через Дальний Восток.

— Да, — сказал Колдуэлл, — через Дальний Восток. Но сейчас пришли в ярость и немецкие спецслужбы. На них с бранью набросились боннцы. Было смешно. Никогда не принималось всерьез. Сейчас они распутали это свинство. Уже сегодня вечером, самое позднее, — завтра утром все средства массовой информации сообщат подробности, и ваши политики будут стараться сделать все, чтобы хоть как-то исправить внешнеполитические издержки. Эту трудную задачу поручили министру финансов, который носится в Америке от одного к другому и клянется, что в ФРГ также сожалеют о том, что происходит, и возмущаются, что канцлер дал распоряжение расследовать каждый шаг, невзирая на личности и фирмы — в наикратчайшие сроки, — пробурчал себе под нос Колдуэлл. — Чрезвычайно быстро господин и госпожа Хансен три недели назад сбежали в страну, которая дает гарантию ни при каких обстоятельствах даже не думать об их выдаче. — Он наклонился вперед. — Конечно, Хансен с самого начала знал, насколько щекотливым был этот бизнес. Он же не идиот, не малый ребенок. С самого начала он хотел уничтожить все следы. На Дальнем Востоке фирмой «Пси-Хон» была построена фармацевтическая фабрика. Новейшие технологии и конструкции поставила фирма «Хансен-Хеми». «Пси-Хон» является акционером «Хансен-Хеми» и старым другом семьи. Старый друг, конечно, согласен с тем, что Хансен основал в Бремене еще одно отделение фирмы «Пси-Хон». Таким образом, у Хансена появилось прикрытие, которое необходимо ему для ливийской сделки. Сейчас об этом вдруг узнали все в Бонне. Сейчас! Переговоры вел пакистанский бизнесмен, у которого во Франкфурте был офис — доверенное лицо Каддафи. В 1984 году обратился к Хансену с маленьким пожеланьицем. Маленькое пожеланьице было фабрикой по производству ядовитого газа. Доверенное лицо обратилось также и в другие фирмы — строительные, так как имелся в виду огромный комплекс. Я значительно упрощаю. При внимательном рассмотрении в этом можно увидеть чрезвычайно сложный криминал. Хансен, конечно, не смог бы провернуть этого дела без своих ближайших соратников. Генеральный уполномоченный Келлер держался в стороне, не встревал. Хитрая собака. Двое доверенных были арестованы. Они говорят, что не делали ничего, кроме того, что поставляли на Дальний Восток все требуемые для фармацевтического завода фирмы «Пси-Хон» химические вещества и установки. Они понимают — через Бремер-порт принадлежности были отправлены морем. Все, что Каддафи нужно. Адресовано фирме «Пси-Хон» на Дальнем Востоке. Фирма «Пси-Хон», погрузив все на корабль, направила это дальше, в Ливию. По данным ЦРУ, там, в Тореросе, южнее Триполи, сооружается крупнейший завод по производству химического оружия. Всю документацию нашли в подвале доверенного лица Каддафи во Франкфурте в двенадцати больших ящиках.

— И Пакистан тоже исчез, ясное дело, — сказал Дорнхельм.

— Ясное дело, — сказал Колдуэлл.

— И Хансен своевременно забрал с фирмы все, что ему нужно на пятьсот лет благополучного существования, перед тем, как смылся.

Колдуэлл кивнул.

— Ты видишь, дружище — все это просто смешно, но такова жизнь, просто смешно! — сказал Дорнхельм. — Марвин избил Хансена до такой степени, что Хансену необходимо было пройти лечение в больнице. Марвин ненавидел Хансена. Не только поэтому. Когда-то он был женат на фрау Хансен. Марвин знал, насколько коррумпирован Хансен. Марвин донимал бы его все больше и больше — не так ли?

— Абсолютно верно, — сказал американец.

Ритт сидел неподвижно, с закрытыми глазами.

— И тут кому-то в голову пришла идея озадачить Марвина съемками фильмов и отослать с глаз долой, далеко-далеко. Его и Валери Рот. Они точно были опасны для Хансена. Так?

— Так, — сказал Колдуэлл.

— И чью же голову посетила столь замечательная идея? — спросил Дорнхельм.

— Да, чью? — сказал Колдуэлл. — И какую роль играет Боллинг?

— Да, — сказал Дорнхельм. — И какую роль играет Боллинг?

— Это все еще ваше дело, господин Ритт, — произнес Колдуэлл. — Сейчас вам потребуются много сотрудников. Самых лучших. Самых трудоспособных. Это все еще остается вашим делом — этот лабиринт из лжи и жестокости.

— Но это обычное дело, — сказал Дорнхельм. — Лгать и быть жестоким для большинства людей не составляет труда.

Роберт Дорнхельм подумал о том, что его отец исчез и не был найден, поэтому-то он, будучи еще маленьким мальчиком, решил стать полицейским, чтобы помогать другим маленьким мальчикам найти их пропавших отцов и следить за тем, чтобы были наказаны те, кто их отцам сделал зло.

Эльмар Ритт думал о своем отце, приговоренном штабным судьей Хольцвигом, одним из «ужасных юристов» нацистского вермахта, да еще в день безоговорочной капитуляции Немецкого рейха, к смерти и расстрелянного 10 мая 1945 года.

Уолтер Колдуэлл думал о своем отце — религиозном фанатике, который колотил его и мать до полусмерти во славу Божью.

Все трое мужчин думали о том, что причиной избрания своей профессии были их отцы, и они — дети — хотели служить справедливости, и все трое думали о том, как мало этой справедливости и как омерзительна несправедливость в этом мире, несмотря на усилия их и миллионов других людей.

И тишина надолго повисла в ужасной конторе полиции Франкфурта-на-Майне.

7

На следующее утро разразился грандиозный скандал.

Газеты, телевидение, радиостанции говорили на одну-единственную тему. Толпы репортеров в Бонне обрушивались на каждого политика, которого видели. Так как день был субботний, они видели немногих. Возле в спешке организованном зале для конференций федеральной прессы стоял правительственный чиновник с выступившими каплями пота на лбу. Он лепетал что-то невнятное и глаза его были воспалены от усталости. При первой же робкой попытке взять правительство под защиту, его тут же заглушили своими криками журналисты.

После вечерних новостей телевидение распространило краткое высказывание канцлера. Он будет действовать беспощадно и решительно, заявил тот, указал на похожие случаи в других странах, осудил дурную привычку немцев выносить мусор из избы, посетовал на демократию. В конце был спецвыпуск, в ходе которого целый круг ответственных мужчин и женщин из разных тайных служб и Министерства юстиции обвиняли друг друга.

Генеральный федеральный адвокат сделал заявление о том, что все органы власти работают в чрезвычайно напряженном режиме. Оба доверенных фирмы «Хансен-Хеми» срочно допрошены. Против Элизы и Хилмара Хансена выписан международный ордер на арест. Интерпол ищет супружескую пару со дня разыгранного похищения — напрасно, что не является виной немцев.

Скандал с ядовитым газом был для большинства европейских и всех крупных американских газет сенсационным материалом, телевизионные станции Европы и США подали его так же как lead, комментарии были исключительно агрессивными и обвиняющими. Германия и ядовитый газ!

Более крупный и интенсивный митинг протеста в Бонне был прекращен полицией. Специальное соединение перекрыло район вокруг резиденции семьи Хансен — замка Арабелла в Кенигштайне, и служащие удерживали толпы репортеров, киногруппы и членов одной группы мира. Томас Хансен, девятилетний сын сбежавших супругов, круглые сутки был под охраной дюжины служащих, среди которых был и врач. Мальчик отказывался покидать свою комнату.

Тереза Тоерен была единственной, с кем он разговаривал.

Следующий день был воскресным. На понедельник, 17 октября, Марвину была назначена встреча у федерального министра экологии. Интервью должно было начаться в одиннадцать часов утра. Когда Марвин и Валери Рот с Экландом и Кати Рааль (она тащила оснащение камеры) в девять часов тринадцать минут вошли в Федеральное министерство экологии, природозащиты и безопасности реакторов на Кеннеди-Аллее, 5 в Бонне, их уже ждали и провели в большую совещательную комнату на втором этаже здания. Они пришли так рано для того, чтобы у Кати и Бернда было достаточно времени спокойно расставить аппаратуру. Кати на лифте еще раз съездила вниз и принесла из «мерседеса», принадлежащего франкфуртскому телевидению, остальные светофильтры.

Когда она возвращалась на второй этаж и, пройдя по коридору спускалась вниз, в большую совещательную комнату, то неожиданно услышала за одной закрытой дверью громкие мужские голоса и застыла на месте.

— Бесстыдство! — кричал голос за дверью. — Не думаете ли вы, что это вам пройдет даром? У вас будут неприятности. Я вам это обещаю!

БОЛЛИНГ!

Это был Питер Боллинг, который кричал яростно и громко — по-видимому, разговаривая по телефону. Да, это был голос Боллинга!

Он стоял или сидел за дверью в трех-пяти метрах от Кати.

Она уронила фильтры и от испуга дрожала всем телом. Боллинг все продолжал говорить. Боллинг неистовствовал, голос Боллинга угрожал. Кати, прикусив нижнюю губу, подняла сетчатые фильтры. Возьми себя в руки! — думала она. Возьми себя в руки. Ты должна взять себя в руки!

Ее то бросало в жар, то бил озноб. На густо покрытом угрями лбу выступил пот.

Прочь. Прочь. Я должна бежать отсюда прочь. Бернд! Бернд! Кати, пошатываясь, побежала вниз по коридору к большой совещательной комнате. Рванула на себя дверь. Никто не обратил на нее внимания.

Здесь стоял молодой человек в сером фланелевом костюме, другие убеждали его в чем-то — нервничая, с возмущением, перебивая друг друга.

— Бернд! — закричала Кати. — Я должна тебе что-то сказать — срочно!

Только сейчас все посмотрели на нее.

— Успокойся, Кати! Позже.

Экланд покачал головой.

— Что произошло? — спросил Марвин.

Кати оцепенела. Нет. Нет. Не говорить ничего. Перед всеми этими людьми — о Боже милостивый, всегда я делаю все неправильно!

— Неважно, — пробормотала она. — Неважно… Прошу прощения…

Остальные уже опять в чем-то убеждали молодого человека.

— У нас есть твердая договоренность с министром, — Валери.

— Достигнутая несколько недель назад. Подтвержденная дважды, — Экланд.

— Если вы думаете, что можете делать из нас дураков, то ошибаетесь! — Марвин.

— Только потому, что здесь каждый живет под страхом смерти сказать не то слово или всего-навсего на одно-единственное слово больше дозволенного министром по поводу скандала с ядовитым газом. Замечательно! — Экланд.

Бернд! Кати, не отрываясь, смотрела на него, она смешно выглядела с большими фильтрами в руках, такая маленькая, такая потерянная. Она пыталась обратить на себя внимание Экланда. Напрасно. Оператор был разъярен до такой степени, что забыл свое намерение больше ни во что не вмешиваться, ни в чем не принимать участия.

— Мы не можем транжирить время, господин Шварц. Это громадное производство со строгим планом съемок. Вы знаете, что такое план съемок?

— Попрошу вас! — Господин Шварц во фланелевом костюме поднял обе руки. — Господин министр экологии искренне сожалеет, что должен быть на выездной сессии на одной атомной станции. Чрезвычайно безотлагательное дело. Отсрочить не было никакой возможности. Еще вчера вечером мы не имели об этом никакого понятия. Я повторяю, господин министр сожалеет…

— На это мы не купимся!

— Если вам угодно договориться о новом времени встречи…

— Нам не угодно. Мы должны быть как можно быстрее в Америке. Если дело с Хансеном и Ливией дойдет до определенных кругов, министр действительно не будет с нами разговаривать.

— Но мы обойдемся без него, будьте спокойны, господин Шварц. Мы проведем съемки в вашем красивом министерстве, и директор в фильме скажет, что министр дал указание сорвать твердую договоренность и интервью с нами.

— Но это не так. Я же сказал вам, что господин министр в срочном порядке и неожиданно…

— Мы уже слышали это. Сердечное спасибо, господин Шварц! Наша особая, глубокая, прочувствованная благодарность. Передайте господину министру огромный привет!

Господин Шварц ушел, не попрощавшись. Дверь за ним захлопнулась.

— Что теперь?

Валери Рот взглянула на Марвина.

— А ничего теперь, — сказал тот. — Собрать аппаратуру и прочь отсюда! Гиллес напишет нам особенно замечательный текст. Могу ли я попросить вас, господин Экланд…

Кати поспешила к Бернду.

— Где ты была? Помоги мне.

— Бернд…

— Сначала прожектора!

— Бернд!

— Звук! Ты стоишь на проводах!

— Бернд, послушай!

— Что еще?

Он с нетерпением взглянул на нее.

— Ничего… Ничего, Бернд… Прости… я… Прожектора…

Кати быстро направилась к первому и начала отвинчивать его со штатива. Когда мы будем одни. Подожду столько, сколько потребуется. Один раз я уже сделала все не так — тогда, в Альтамире, в Бразилии. Я не имею права еще раз сделать все неверно. Сейчас я должна подождать.

Ей пришлось ждать почти целый час.

После министерства они поехали в Управление федеральной прессы. Марвин хотел обязательно в срочном порядке пожаловаться уполномоченному правительства для связи с прессой. Это, конечно, не удалось. Они позвонили по радиосвязи и получили указание отказаться от интервью и как можно быстрее лететь в Америку из Парижа на «Конкорде». В нем всегда найдется достаточно места для всех.

— Мы поедем в Бристоль, — сказал в конце концов Марвин Экланду. — Поезжайте в свой пансион! Сразу же начинайте собираться! Мы еще сможем вылететь в Париж в первой половине дня.

После этого Кати наконец-то осталась с Берндом наедине.

Он сидел за рулем большого «мерседеса», в который была погружена вся их рабочая аппаратура, и, как всегда, ехал осторожно.

— Итак, что же произошло, малышка?

— Бернд… Бернд… я… я…

— Ну же!

— Я слышала Питера Боллинга, — выкрикнула Кати.

Экланд продолжал осторожно вести машину.

— Где? — спросил он.

— В министерстве. За одной дверью.

— Это за какой одной дверью?

— Там, на втором этаже. Где мы хотели снимать. Я захватила светофильтры и когда вышла из лифта, проходила мимо двери, за которой услышала голос Боллинга. Очень громко! Очень четко! Он в Бонне! В министерстве экологии!

— Перестань кричать, Кати! Ты должна успокоиться. Это был не голос Боллинга. Ты обозналась.

— Я не обозналась! Клянусь, я бы умерла на месте, если бы это был не голос Боллинга. Уже второй раз я этого Боллинга… Почему это всегда приключается со мной, Бернд? Ведь я ничего не могу!

— Никто не скажет, малышка. — Он остановился на красный свет перед светофором и нежно провел рукой по содрогающейся Катиной спине. — Добрая Кати. Бравая Кати. Как здорово ты держишь себя в руках. — Он поцеловал ее. — Великолепно. Я уже знаю, почему люблю тебя.

Она начала плакать.

— Ты сказал, что мы не должны ни при каких обстоятельствах ввязываться в это дело. Ты сказал, что все слишком уж опасно. Мы должны думать о себе. Выполнять работу, держать язык за зубами. И смотреть, как можно по-быстрому смотать отсюда удочки.

— Именно так мы и должны делать. Будем так делать.

— Но Боллинг…

— Что Боллинг?

— Когда он-таки в Бонне.

— Это был не его голос.

— Да, да, да! Его!

Свет светофора поменялся. Экланд повел машину дальше.

— Не его. На тебя повлиял рассказ о его голосе на магнитофонной пленке.

— Господи Боже, это был он, Бернд! За дверью. Я же его слышала!

— Хорошо, ты его слышала. Но ты не совсем уверена. Не уверена в этом точно, я думаю. Вспомни о Марвине. Тот же сказал, что не может быть уверенным в том, что на магнитофонной пленке действительно звучал голос Боллинга.

— Я уверена, Бернд!

— Абсолютно? Действительно абсолютно?

Она в отчаянии посмотрела на него.

— Н-нет, так, чтобы абсолютно точно, нет…

— Ну вот, пожалуйста. Всегда так. Ты вообще не слышала никакого голоса.

— Конечно, я… — Кати прервалась. — Ах, вот что. Ты думаешь!..

— Именно это! Ты просто ничего не слышала. Мы не должны говорить об этом ни с одним человеком. И мы не будем говорить об этом ни с одним человеком. Мы не дадим себя ни во что впутать. Ни во что, любимая. Совсем скоро все закончится. Но пока мы еще работаем, будем оставаться вне этой игры. И никто не ожидает от нас ничего другого. Я официально заявил об этом всем, тогда, в Любеке, у фрау доктора Гольдштайн. Мы выполняем свою работу — и только.

— Но все же мы не должны говорить об этом другим, Бернд?

— Нет, проклятье! Мы до сих пор держались в стороне. И дальше будем держаться в стороне.

— Но именно сейчас, Бернд! Быть может, Боллинг замешан в истории с Хансеном.

— Именно поэтому и нет! Скандал с Хансеном только начался. Что еще произойдет, никому не известно. Это будет опасно для жизни каждого, кто имеет к этому отношение. Ядовитый газ, Кати! Ты никому не скажешь ни единого слова — никому! Поклянись мне в этом, Кати! Поклянись в этом!

— Я… клянусь, Бернд!

— Вот так уже намного лучше, правда? Ты и я. Мы оба. Мы держимся вместе. Против каждого и всех. Фильмы о других солярных установках есть в архиве. Осталась только Америка, Кати, и работа закончена. Потом должно произойти то, чего я хочу. Потом ты придешь к профессору. Я уже говорил с ним по телефону. Ты записана на прием. Десятое ноября, пятнадцать часов. Ну, что скажешь?

Она погладила его руку.

— Бернд… ятак люблю тебя…

— И я тебя тоже! Десятое ноября, Кати, это уже так скоро! Так скоро! Теперь ты видишь, что я прав, не правда ли?

— Признаю свою ошибку.

— И больше не боишься.

— Больше не боюсь, — сказал Кати Рааль. — Вообще. Единственно верная позиция — не дать ни во что себя впутать, особенно в конце. Нет, совершенно не боюсь. Боже милостивый, Боже милостивый, если бы я больше никогда так не боялась!

— Наконец-то начинают по-настоящему проверять счета! Сколько на самом деле все это стоит: машина, автобан, электроэнергия, отопление, уголь, атомная энергия, авиаперелет, химическое сельское хозяйство? И какова расплата за последствия для окружающей среды, здоровья, всеобщего человеческого блага? Наконец-то об этом спрашивают — и это самое тотальное из всего, что предлагает Запад! Настолько же эпохально, как перестройка и гласность на Востоке! — Крупный, сильный физик Пьер Лерой с воодушевлением смотрел то на Марвина, то на Гиллеса и Изабель. Его ясные темные глаза светились от вдохновения. Он засмеялся. — Капитализм с человеческим лицом!

Это было около пяти часов вечера 17 октября. Они сидели в большом баре аэропорта Шарль де Голль под Парижем — Кати Рааль и Бернд Экланд, Валери Рот, Моник и Герард Виртран. Из-за технического контроля «Конкорда» время вылета было перенесено. Они должны были бы взлететь в шестнадцать часов и в тринадцать часов тридцать пять минут по местному времени приземлиться в аэропорту «Джон Кеннеди» Нью-Йорка. Там подали бы самолет примыкающей линии на Три-Ситис-Аэропорт Ричмонда недалеко от атомной резервации Ханворд в штате Вашингтон.

А теперь они почти целый час сидели в баре и ждали.

Моник и Герард Виртран, а также Пьер Лерой, которые пришли проводить, ждали вместе с ними.

Лерой был взволнован. Недавно он работал в Германии и узнал при этом много вещей, которые с тех самых пор не давали ему покоя. Сейчас он смотрел на Гиллеса.

— Извините, если я буду разглагольствовать, но все это просто неслыханно.

Он опять говорил по-немецки.

— Я слышал речь Эрнста Ульриха фон Вайцзекера… это — помогите мне, господин Марвин!

— Сын Карла Фридриха, философа и физика, племянника нашего федерального президента.

— Да, благодарю… я знал это неточно. Директор боннского института европейской экологической политики… Итак, он сказал, что наилучшие экономические и экологические показатели достижимы лишь тогда, когда цены всех товаров, которые мы производим и покупаем, будут экономически и экологически просчитываться. Тогда произойдет нечто грандиозное. Только тогда, когда цены отразят экономическую и экологическую правду, наши решения о покупках будут иметь одинаковую тональность с защитой окружающей среды.

Он сияющими глазами смотрел на Изабель.

— Да, это было бы великолепно! — сказал Гиллес. — Но это не является чем-то новым. Окружающая среда имеет свою цену. Еще в 1891 году это было пророчеством американского экономиста Альфреда Маршалла. В 1920 году его последователем стал французский коллега Артур Пигой — по вопросам, касающимся ущерба, причиняемого окружающей среде промышленным производством. Оба хотели справедливого для окружающей среды ценообразования — но не смогли провести это в жизнь.

— Я поражен! — воскликнул Лерой. — Тому, что вы все знаете, мсье Гиллес! Вайцзекер ссылался на Пигоя. Наконец-то он будет в чести сейчас, во время дебатов по поводу налогов по отношению к окружающей среде, которые не менее важны, чем экологическая реформа рыночной экономики.

Изабель держала в руке сигарету. Гиллес зажигал спичку. Лерой поднес свою зажигалку.

Изабель наклонилась над пламенем зажигалки.

— Благодарю.

— Все вы наверняка знаете об этой разработке уже достаточно, — сказал Лерой. — Я совершенно потрясен тем, что услышал в Германии.

Он повернулся к Моник и Герарду и объяснил им по-французски то, о чем говорил, и извинился за то, что изъяснялся на немецком языке. Моник кивнула.

— Ничего, Пьер. Изабель не нужно переводить. Ты нам все уже рассказал.

Пьер Лерой опять посмотрел на Гиллеса.

— В основном рассказываю это для вас, мсье. Это самая важная разработка. В своей книге вы должны написать об этом. Разрешите мне проинформировать вас…

— Очень любезно с вашей стороны, мсье Лерой, — сказал Гиллес.

— Мы работаем на базе стоимостных выгод, — сказал Лерой. Но наряду с капиталом и работой все же не отказываемся от ресурсов окружающей среды для производства товаров. До сих пор в традиционной экономике она ни разу не упоминалась в качестве фактора производства. Все еще — стрелки часов окружающей среды стоят на без пяти минут двенадцать — природа и окружающая среда эксплуатируются по низким тарифам.

Гиллес, Марвин, Валери Рот и Изабель внимательно слушали, воодушевление Лероя оказалось заразительным.

— Но уже в 1986 году, — говорил он, и Гиллес подумал, как своеобразно было то, что человек намного моложе его хотел зажечь его своим энтузиазмом, — произошел прорыв. Тогда появилась сенсационная книга Лутца Вике под названием «Экологические миллиарды — вот сколько стоит разрушенная окружающая среда». Я прочитал ее только сейчас. Вике оценивает ежегодный вред чрезвычайно слепой к окружающей среде экономики от ста до двухсот миллиардов марок — что составляет всего лишь десять процентов западногерманского валового социального продукта. На защиту окружающей среды Бонн расходует всего лишь около двадцати одного миллиарда марок — что составляет десятую часть от ущерба, наносимого окружающей среде.

Экланд и Кати сидели в стороне. Вдруг Кати поспешно встала. Лицо ее побледнело.

— Что? Тебя опять тошнит?

— Да…

— Два раза в самолете… Это на самом деле только волнение?

— Определенно.

Они кинулась прочь, в туалет.

Экланд озабоченно посмотрел ей вслед.

— Вике распределил суммы для ФРГ, — сказал черноглазый оживленный Лерой, который своим воодушевлением почти солировал в надежде на самое лучшее. — Загрязнение воздуха — тридцать миллиардов, загрязнение вод — двадцать миллиардов. Нагрузки на почву — десять миллиардов. Шум и прочий ущерб — шестьдесят миллиардов. Это подходит для любой страны. Мы живем слишком на широкую ногу — большей частью за счет издержек окружающей среды и за счет потомков, которым мы с каждым днем оставляем все большие проблемы, подобные радиоактивным отходам, которые никто не может устранить. С тем, что это аморально, не будет спорить ни один воспитанный, интеллигентный человек. Этот Вике с одним коллегой в Федеральном управлении окружающей среды, его зовут Йохен Хуке, предлагают общественности новую книгу под названием «Экономический план Маршалла». Оба предлагают глобальную экологическую акцию. Они считают, что на фоне страшной опасности и обуславливающих ее причин — завышение расхода энергии с соответствующим выбросом диоксина углерода — безответственность химических гигантов, массовая нищета, несправедливое распределение земли в странах третьего мира и так далее и тому подобное, — политика маленьких шажков просто изжила себя. Поэтому нам нужна международная концепция, экологическая концепция Маршалла. Так же, как старая концепция Маршалла спасла разрушенную Европу после 1945 года, экологическая концепция Маршалла с помощью налога на расходование угля, нефти и газа в последующие сорок лет принесут в общей сложности шесть тысяч миллиардов долларов. С помощью этих денег в самом деле можно спасти мир. При этом, конечно, везде должна вводиться энергосберегающая техника.

Все это время Изабель играла цепочкой, на которой висела старая монета.

Марвин увлеченно сказал:

— Я это тоже читал. И это: нежелательное возрастание потребления атомной энергии должно ограничиваться тем, что на эксплуатационников реакторов будут возложены обязанности нести в полной мере расходы по страхованию от несчастных случаев, вызванных расплавом стержней, — на сегодняшний день за риск все еще несет ответственность общество. Отмены этой привилегии атомного хозяйства будет достаточно, чтобы воспрепятствовать любому дальнейшему развитию. В ФРГ, например, посредством такой концепции Маршалла удалось в два раза — до 2030 года уменьшить выброс диоксида углерода. Так на самом деле можно было бы препятствовать климатическим катастрофам.

— Я бы еще сказал, — крикнул Лерой, — что все это — западное дополнение к перестройке! — Он обратился к Марвину. — Я прочел одно предложение, которое написал ваш совет экономических экспертов в заключении для министра экономики: «Рост природощадящей экономики структурирован по другому принципу, чем отрицательно воздействующий на окружающую среду — только он требует общественного вспомоществования граждан». Таким образом, экологическое движение добивается признания в головах истэблишмента — и не только у Вас, уже везде. Развитие экономики в конце концов будет оцениваться по качеству экологии! Несмотря на все сообщения о катастрофах, это проблеск надежды. С этим мы еще справимся.

— Изабель! — громко сказал Герард Виртран.

Она испугалась.

— Да, к вашим услугам?

— Не была бы ты столь любезна перевести последнее, что сказал Пьер?

Он криво ухмыльнулся.

— Если позволите, — сказал, моргнув, Лерой и перевел сам.

— Что-то определенно происходит, — сказал в заключение Марвин.

— Не только на Востоке, но и у нас, на Западе, совершается революция мышления, и я говорю об этом не как дилетант, нет, чтобы придать нам мужества. Нет, это на самом деле так, как формулирует мсье Лерой: и у нас есть своя перестройка! Объединение профессиональных союзов Германии готовит для очередного федерального конгресса изменение закона о налогах и налоговых сборах. Намечается тенденция от социальной к экосоциальной рыночной экономике. Съезд СДП (Социально-демократической партии Германии) поднял в этом году экологические налоги до уровня политической программы, подражая в этом Зеленым. Целью профинансированной экологическими налогами перестройки промышленного общества до двухтысячного года СДП называет: сокращение расходования энергии приблизительно на одну треть, качество воды для всех озер, морей и рек, которое позволит людям купаться без отрицательного воздействия на здоровье, остановка исчезновения видов в животном и растительном мире путем создания природоохранных заповедников, которые будут занимать от десяти до пятнадцати процентов площади ФРГ, защита почвы, которая больше не позволит проникновения никаких вредных веществ в грунт и питьевую воду, продукты питания и молоко кормящих матерей. И поставки отходов, сниженные на тридцать процентов.

— Очень похожее происходит и у нас, — сказал Лерой, казавшийся таким молодцеватым, сильным и уверенным. — А также во многих странах. Потому что ясно: концепция функционирует только в мировом масштабе, минуя все границы. Была ли политическая ситуация когда-либо благоприятнее для подобного? — Лерой говорил так громко, что все посетители бара смотрели на него. — Есть конкретные дела. Определенно можно будет добиться большего, — того, чего мы вчера даже не отважились представить себе, или не могли бы представить. Тогда с «новым мышлением» мы будем иметь равный шанс! И в плане экологии можно достичь столь многого, что сегодня и не предположить. Все можно было бы изменить, если бы в нашей капиталистической системе неожиданно обнаружились этические соображения. С ног на голову можно было бы поставить все. Сегодня еще сберкассы подсчитывают нам: сколько стоит болезнь? Сколько стоит вылечить больного человека? Человека, заболевшего в этом больном мире. Надо по-другому сформулировать вопрос: сколько стоит здоровье? Сколько стоит устранить ущерб окружающей среде, чтобы многие люди не заболевали? Кто сегодня еще готов заступиться за другого? Каждый думает только о себе! — Лерой стал говорить тише, голос его зазвучал мягко, тепло, растроганно. — Так многое стало бы возможным… Столько вопросов решалось бы на серьезном уровне… Например, — извините, это звучит пафосно, — например, смех ребенка? Сколько стоят умиротворенность, тепло, надежда? Сколько стоит, пардон, симпатия? Сколько я готов заплатить за это? Готов ли я сделать это? — Он взглянул на Изабель. — Вы настроены скептически?

— С чего вы взяли? — сказала Изабель. — Вы меня не знаете!

— По вашему лицу можно сделать вывод…

Гиллес улыбнулся.

Во время разговора периодически из громкоговорителей доносились голоса, сообщавшие о приземлениях и вылетах.

Лерой был смущен своей главенствующей ролью. Он сказал:

— Я… я нахожусь в приподнятом состоянии от всего нового. Но все еще остаюсь реалистом. Есть многое, чего никогда нельзя купить за деньги, компенсировать деньгами… Как подсчитать эстетические потери разрушенного ландшафта? Страдания, вызванные раковым заболеванием?.. Нет, нет, конечно, экономический расчет тоже лишь средство для достижения цели. И все же: наука и политика будут теперь вместе — тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! — развивать новые социальные технические приемы, с помощью которых мы сможем на практике воплощать в жизнь экологические достижения и этические нормы поведения — и это волнует меня больше всего, что мне когда-либо пришлось переживать в жизни. Извините меня за высокие слова!

Из громкоговорителя раздался гонг. Девичий голос начал говорить:

— Внимание, пожалуйста! Дамы и господа, Air France разрешает вылет запаздывающего «Конкорда», рейс 001, в Нью-Йорк. Просьба пассажирам пройти на посадку через выход двадцать четыре. Спасибо!

8

— Дамы и господа, через пять минут мы приземлимся в аэропорту Асунсьон, — сказал голос стюардессы из бортового громкоговорителя. — Просим вас не курить и застегнуть пристяжные ремни. Спасибо!

Это сообщение на испанском языке было повторено по-английски.

Томас Хансен сидел у окна заполненного пассажирами всего наполовину самолета государственной парагвайской авиакомпании LAP. Рядом с девятилетним мальчиком в голубом сшитом на заказ костюме и белой рубашке с голубым галстуком сидел доктор Келлер, генеральный доверенный фирмы «Хансен-Хеми», тридцати девяти лет, большой, стройный, одетый, как банкир: темный костюм, белая рубашка, высокий воротник, темный галстук. Голова его была узкой, лоб — узким, светлые с проседью волосы зачесаны назад. У доктора Келлера были странным образом просвечивающиеся руки, возникало чувство, что видна каждая косточка на пальцах. Смеясь, он взглянул на Томаса. Лицо мальчика оставалось серьезным. Как доктор Келлер, он застегнул застежки своего пристяжного ремня. Он устал. Оба проделали огромный путь — от Франкфурта до Рио самолетом авиакомпании «Люфтганза» и оттуда на самолете авиакомпании LAP в Асунсьон. Это было в начале первого, днем 25 октября 1988 года.

За неделю до этого Маркус Марвин со своей группой из парижского аэропорта Шарль де Голль вылетел в Нью-Йорк и дальше в аэропорт Ричмонда в штате Вашингтон. Одиннадцать дней назад, 14 октября, средства массовой информации в первый раз сообщили о секретном строительстве фабрики по производству ядовитых газов для главы государства Ливии Каддафи, осуществляемом фирмой «Хансен-Хеми».

Самолет делал большую дугу вокруг Асунсьона, столицы Парагвая, и опускался все ниже. Наконец он приземлился, выпустил шасси и покатился по взлетному полю. Томас Хансен видел, как покрашенный серебряной краской «Мерседес» медленно ехал по рулежной дорожке. Когда самолет остановился, и Томас и доктор Келлер покинули его, к ним подошел водитель «мерседеса», молодой мужчина в голубой униформе. Это был блондин с голубыми глазами, он смеялся.

— Добро пожаловать в Парагвай! Я Пауль Кассель, водитель господина и госпожи Хансен. Прошу в машину. Я привезу вас на озеро.

— Что за озеро? — серьезно спросил Томас.

— Самое красивое озеро страны, — сказал Кассель. — Уракарай-озеро. Через полчаса мы будем там. У твоих родителей там дом. Прошу прощения! Позволите ли вы обращаться к вам на ты?

— Пожалуйста. Говори мне Томас.

— Охотно, Томас. А ты называй меня Пауль!

Кассель держал дверь у задних сидений открытой. Томас и доктор Келлер сели в машину. Пауль сел за руль. Покидая взлетные поля, он еще раз притормозил перед шлагбаумом. К «мерседесу» подошел полицейский. Пауль разговаривал с ним по-испански.

Потом он оглянулся.

— Он хочет видеть ваши паспорта. Чистая формальность.

Полицейский был любезен и при этом полон достоинства. Он вернул паспорт и поприветствовал рукой. Пауль поднял руку. Они поехали по Национальштрассе 1 в объезд столицы в восточном направлении. Машина скользила по цветным, собранным будто из кубиков, кварталам рабочих и ремесленников. Томас приободрился. Навстречу им попались женщины на ослах в седлах амазонок, у одной из них во рту была черная сигара.

— Они едут на рынок, — сказал Пауль. — Знаешь, здесь меновая торговля — обычная дело.

Мужчины ехали на лошадях, держась в седле прямо и гордо.

— Тоже на рынок. — сказал Пауль. — Делать бизнес. Их называют аррерос — парагвайские гаучо.

На велосипедах проехали веселые девушки.

— Нравятся тебе, как?

— Да, — серьезно, как и прежде, сказал Томас. — Страна, которую выбрали мои родители, прекрасна.

— Это верно, — сказал Пауль. — Все люди здесь приветливы и любезны и в большинстве своем очень красивы. Не только девушки. Знаешь, кому они обязаны этим? Я живу здесь уже шесть лет и интересуюсь историей Парагвая. Своей внешностью и характером они обязаны одному человеку по имени Доминго Мартинес Ирала, первому губернатору Асунсьона. Тот решил в 1540 году, — вот как давно это было, — что каждый испанец обязан иметь собственный гарем, число красавиц гуарани могло достигать пятидесяти человек. Гуарани — так называли себя аборигены. Когда губернатор позволил это, это было, конечно, вне законов католицизма, но принесло ему чрезвычайную популярность.

— Могу себе представить, — сказал Томас, но лицо его не выражало ничего.

— Мужчины-гуарани ничего не имели против этого распоряжения. Из-за постоянных боевых конфликтов с инками их становилось все меньше и меньше, а тех, кто выживал, было слишком мало по сравнению с количеством женщин. И они искренне радовались тому, что испанцы отчасти помогут им в решении проблемы продолжения рода.

— Понимаю, — сказал Томас.

— И, как видишь, смешение между местным населением и иммигрантами создало самобытную расу — парагвайцев. Красивые люди с ясными лицами, черными волосами и дружелюбностью. Каждый крестьянин приветливо встречает тебя. Ну да, а девушки…

— У тебя есть девушка?

— Есть одна, да. У меня их было уже очень много, — сказал Пауль.

Он и доктор Келлер рассмеялись.

Предместья оставались позади, пейзаж преобразился: свежезеленый, широко распахнутый на многие, многие километры, совсем не равнинный. Казалось, что они отъехали от Асунсьона очень, очень далеко. Даже земля была сочна и волниста, а вдали, в дымке солнечного дня Томас увидел далеко простирающуюся гряду холмов. На лугах щипал траву скот. Вот они уже ехали через аккуратно подстриженные поля сахарного тростника и мениска.

— Когда я приехал сюда, — сказал Пауль, — джунгли тянулись аж до Национальштрассе. Они безбожно выкорчевывают их, но несмотря ни на что, страна все еще представляет собой джунгли. Они не трогают здесь лишь деревья лапахо.

— Лапахо — это такие большие розовые и лиловые гроздья цветов? — спросил Томас.

Доктор Келлер, не отрываясь, смотрел на мальчика.

— Да, — сказал Пауль, — эти большие, как ты их называешь, гроздья цветов, и есть деревья лапахо. Деревья! В период с августа по декабрь с них опадают листья, и их цветы светятся. Но, несмотря на всю их красоту, их не пощадят.

— Почему же?

— Владельцы ждут, пока они достигнут полного роста, потом их срубят. Древесина приносит много денег…

— Черт подери! — сказал доктор Келлер. — Все это смотрится, как на блестящей почтовой открытке. У твоих родителей всегда был хороший вкус. И прежде всего у твоей мамы. Как велико озеро?

— Сорок два квадратных километра, господин доктор Келлер, — сказал Пауль. — И только несколько метров в глубину. Илистое дно. Никаких водорослей, никакой рыбы, никакого рыболовства. Можно купаться, заниматься парусным спортом, кататься на водных лыжах или просто валяться на песке, ничего не делая.

Он завернул влево.

— Центральное место здесь называется Сан-Бернардино. Господин и госпожа Хансен живут немного в стороне. — Они уже ехали по улицам с маленькими гостиницами и пансионатами, множеством клубов и великолепных вилл в стиле французской ривьеры. — Сан-Бернардино был основан в 1881 году немецкими переселенцами. Почти каждый в этой местности еще говорит по-немецки…

Клубы и виллы остались позади. Заново покрытая гудроном улица опять вела за город, который здесь был покрыт лесом, в основном деревьями лапахо с их огромним количеством розовых и лиловых соцветий. Пауль притормозил и в течение минуты ехал вдоль белой стены, потом снова повернул налево. Через высокие ворота из кованого железа, которые стояли открытыми, он въехал в большой парк. Здесь был английский газон, маленькие водоемы, старые деревья, ухоженные грядки, а на них несметное число пламенеющих красным оттенком цветов.

— Взгляни же, Томас! — закричал доктор Келлер.

— Я смотрю, господин Келлер! — ответил мальчик.

— Самый красивый цветок Парагвая, — сказал Пауль, — назван так, что не выговоришь.

— Как? — спросил Келлер.

— Мбурукуйя, — сказал Пауль и обратился к Томасу. — А ну, повтори!

Томас не отреагировал на вопрос. Доктор Келлер смотрел на него, не отводя глаз.

— Попугаи! — воскликнул Генеральный поверенный фирмы «Хансен-Хеми». — На деревьях!

— Это дикие, — сказал Пауль. — У нас их здесь полным-полно. — Он проехал мимо белого здания. — Здесь живет обслуживающий персонал. — Дорога через парк описывала красивый поворот. Стал виден белый господский дом, построенный в европейском деловом стиле. — А здесь живут твои родители.

Они стояли у большого парадного крыльца, похожий на девушку, нежный и мягкий Хилмар Хансен с благородно постриженной головой и очень тонкими белыми волосами и его жена Элиза, выше него, с широкими плечами, узкими бедрами, длинными ногами и прической «пажа».

Пауль остановил машину на шуршащем гравии, блестевшем на солнце.

— Томас! — закричала фрау Хансен.

Она побежала навстречу. Они встретились возле грядки, густо покрытой пламенеющими цветами. Мать опустилась на колени, прижав к себе мальчика.

— Сердце мое, — сказала Элиза Хансен. — Любовь моя. Сокровище мое.

— Здравствуй, мама, — серьезно ответил мальчик.

Фрау Хансен не переставала целовать его. Когда она все же поднялась, в ее глазах были слезы. Томас подошел к Хилмару Хансену, протянул ему вялую руку, позволив поцеловать себя в лоб и в щеки, сказал:

— Здравствуй, папа.

— Здравствуй, мальчик мой, — сказал высоким нежным голосом Хилмар Хансен, — как я счастлив видеть тебя.

— Я тоже, — сказал Томас и стер следы поцелуев с лица.

— Лишь один глоток за приезд, — сказала мать в огромнейшем зале дома. Слуга-немец в черных брюках и зелено-золотой жилетке ставил на стол шампанское, для мальчика апельсиновый сок. — И один глоток шампанского, еще, пожалуй, за праздник, — сказал Элиза Хансен, — потом ты будешь спать особенно хорошо.

Она подняла свой бокал.

— За тебя, Томас! — воскликнула она, и все выпили за него.

В зале стояла изысканно красивая мебель в духе античности. Было несколько столиков со стоящими вокруг стульями, а перед камином — мраморный пол с двумя ступеньками вниз. Томас увидел, что по стенам развешаны картины, которые он никогда раньше в замке Арабелла не видел. Для своего возраста он хорошо разбирался в живописи, и не было ничего в его жизни, чем бы он интересовался больше, а потому он сразу узнал картину Нодля, картину Кандинского, картину Пикассо и картину Ван Гога, стоимость которых, определенно, была баснословной. Медленно и серьезно он переходил от одной картины к другой.

— Красиво, — сказал он, не глядя ни на отца, ни на мать. — Очень красиво. Все. И парк тоже.

— Здесь все просто великолепно, — сказал Элиза Хансен, за которой безмолвно и почтительно шел доктор Келлер. — Мы чувствуем себя здесь так же хорошо, как в Кенигштайне. Даже лучше. Здесь так много птиц, нет соловьев, но и другие птицы поют. Их нет во всем Парагвае. Только здесь, в окрестностях озера Урасагой. Они поют просто великолепно, ты их услышишь, любимый.

— Да, мама, — сказал Томас. Он остановился перед отдельно висящей картиной, которая была написана на дереве. Долго он молча рассматривал ее. Она сверкала насыщенными, сочными красками, как драгоценный камень. — Это самое прекрасное, что я когда-либо видел, — наконец сказал он.

— Это «Отдых во время бегства» Лукаса Кранаха Старшего, — сказала Элиза Хансен и прижала к себе сына. — Ты же знаешь эту картину!

— Конечно, мама. Но оригинал вижу впервые.

Мальчик опять рассматривал картину, представляющую Святое семейство, окруженное музицирующими ангелами, в центре полотна — Иосиф, перед ним сидящая Мария в красных одеждах, с рыжими волосами, с ребенком на коленях, которому ангел протягивает землянику. Группа была написана на фоне гористого лесного пейзажа. Сквозь ветви ели и березы взору представало безоблачное голубое небо и беспредельная даль, в которой далеко-далеко возвышаются бело-голубые горы.

— Восемь ангелов, — сказал мальчик. — Нет, ни разу в жизни я не видел еще ничего более прекрасного. Вы ведь тоже, господин Келлер, правда?

— Никогда, — сказал доктор Келлер.

Мальчик взглянул на мать.

— Есть приказ о вашем аресте, — спокойно сказал он.

— Это так, сердце мое, — сказала мать. — Дом тебе тоже нравится, любимый?

— Да, — сказал мальчик. — Вы никогда не вернетесь в Германию.

— Конечно, нет, — произнес отец.

— Конечно, нет, — произнес мальчик и кивнул. — У вас не было бы никакого шанса. Даже малейшего.

— Вот именно поэтому мы никогда не возвратимся, мое сокровище, — сказала мать. — Хотя все это, разумеется, подлый и бесчестный заговор конкурентов. Мы не виноваты.

— Само собой разумеется, — сказал мальчик.

— Что касается этой фабрики, то мы не сделали ничего. К счастью, мы своевременно, — она улыбнулась Генеральному поверенному, — были проинформированы доктором Келлером об этой ужасающей интриге. И смогли себя обезопасить. От немецкого суда мы не можем ждать честного приговора. К тому же по отношению ко многим господам мы слишком независимы и сильны. Совершенно ясно, что нас осудят несправедливо, любимый мой.

— А именно, к высочайшим штрафам, — сказал доктор Келлер. — Непременно к самым высоким штрафам. Престиж Германии в мире очень подорван коварством концерна «Хансен-Хеми». Но преступникам это было безразлично. Они хотели уничтожить «Хансен-Хеми» и твоих родителей, Томас. Но им это не удалось. Концерн «Хансен-Хеми» продолжает работать и дальше, независимый, большой и сильный, как всегда. Скоро он будет намного сильнее — и твои родители в безопасности, так же, как и ты, Томас.

Мальчик кивнул и еще раз взглянул на произведение Лукаса Кранаха.

— Вы должны — вернее, те, кто построил эту фабрику, должны заработать на этом бешеные деньги.

— Совершенно бешеные, любимый мой, — сказала Элиза Хансен и нежно провела рукой по его темным волосам. — Ну, а теперь тебе следует быстро принять ванну и лечь спать! Долгий полет! Разные временные пояса. Другой климат! Ты смертельно устал и у тебя больше нет сил. Только через два-три дня твой организм по-настоящему перестроится. Это относится также и к вам, доктор Келлер. И вам сейчас следует спать.

— Конечно, мадам.

— В самолете вы все-таки ели?

— Обильно позавтракали, мадам.

— Или, может, ты голоден, любимый мой?

— Нет, мама.

— Ваша комната в западном крыле. Господин Ульрих покажет вам ее. Это здесь наш любимый Бутлер.

Слуга в жилете в желто-зеленую полоску, который приносил напитки, слегка поклонился. Оба исчезли.

— А ты будешь спать в восточном крыле, сердце мое. Я пойду с тобой и все покажу, — сказала Элиза Хансен, держа руку на плече Томаса.

Дом был большим, как отель. Мальчик с матерью шел по длинному коридору. Навстречу попадались служащие — мужчины и женщины. Это были местные жители, которые приветливо улыбались и здоровались с ним. Он тоже приветливо со всеми здоровался, но не улыбался.

На лифте он и мать поднялись на второй этаж. Наконец-то они были у цели.

— Это твоя комната, любимый мой… вот это — спальня… и ванная… Все окна выходят на озеро, видишь?

— Да, мама, — сказал Томас.

Неожиданно его одолела смертельная усталость. Он говорил медленно.

— Для тебя все приготовлено. Даже ванна уже наполнена водой. Раздевайся!

Девятилетний мальчик послушно исполнил то, что просили. С каждой минутой оцепенение все больше и больше охватывало его. Нагим он погрузился в теплую воду ванны.

— Погоди! Мама намылит тебя! — Переполненная чувством любви, Элиза Хансен мыла своего сына. — Так, а теперь вставай! Я полью на тебя из душа. — Она сделала это. — Хорошо? Тебе это доставило удовольствие?

— Да, — сказал он.

Она насухо вытерла его махровым полотенцем.

Босыми ногами Томас пошел в спальню, надел пижаму и лег под прохладное одеяло, пока Элиза Хансен задергивала на окнах тяжелые портьеры. В большом помещении сразу же стало сумеречно.

Элиза Хансен низко наклонилась над кроватью и поцеловала Томаса в губы.

— Так, так… — Она поправила одеяло. — Хорошо?

— Да, мама.

— Сейчас ты заснешь глубоким сном. Утром, когда ты немножечко обвыкнешься, мы обо всем поговорим, да?

— Да, мама.

— Я оставлю дверь чуть приоткрытой. Если ты проснешься и тебе что-нибудь будет нужно — вот здесь есть звонок. Кто-нибудь, будь то ночь или день, тотчас же придет. Тут телефон. Когда я понадоблюсь тебе — номер телефона моей спальни — одиннадцать. Запомнишь это?

— Одиннадцать, — сказал он. — Конечно, я запомню.

— Моя комната расположена отсюда достаточно далеко. На другом этаже. Но я приду немедленно, любимый мой. Сразу же твоя мама будет с тобой.

Она обняла и поцеловала его еще раз, потом быстро вышла из комнаты, оставив дверь, как и обещано, открытой.

Томас глубоко вздохнул. Через две минуты он заснул. Ему снились восемь ангелов.

На следующий день после обеда Хансен, его супруга, Томас и доктор Келлер сидели перед камином в гостиной, в которой висела картина Кранаха и полотна других художников. Горели толстые поленья. Бутлер Ульрих накрывал стол к чаю.

— Ты можешь спокойно оставаться здесь в течение девяноста дней, сердце мое, — сказала сыну Элиза. — Потом твое пребывание здесь сразу же продлят еще на девяносто дней.

Ее прическа «пажа» была в идеальном порядке, карие глаза блестели. На ней были белые брюки и желтый кашемировый свитер, на ногах — бело-голубые туфли на высоких каблучках. В левой мочке уха — большой драгоценный изумруд.

— Это же касается и вас, господин Келлер, — сказал изящный беловолосый Хилмар Хансен, в вырезе твидового костюма которого был виден шейный платок, который Элиза время от времени поправляла. Хансен был слегка простужен.

— Я знаю, господин Хансен, — ответил доктор Келлер.

— Только на следующую осень ты пойдешь в гимназию, Томас, — сказала Элиза. — Ты так хорошо учишься, что можешь миновать каникулы. Ты рад, любимый мой?

— Вы на сто процентов уверены, что Парагвай вас не вышлет? — спросил вместо ответа Томас.

— На сто пятьдесят процентов, радость моя! — Элиза Хансен приветливо улыбнулась. — Так же, как и тебе, и доктору Келлеру никакая немецкая власть не сможет запретить приезжать сюда. Вам обоим — и никому больше, кто захочет посетить нас. Доктор Келлер будет часто приезжать сюда. Он будет и дальше руководить фабрикой. — Она обратилась к чрезвычайно корректному мужчине, похожему на банкира. — Вы будете делать то, что считаете нужным — всегда, доктор Келлер. Это должно принципиально…

— Сразу же позвоню и вылечу, доктор Хансен. И привезу с собой, в случае необходимости, лучших специалистов и адвокатов.

— Я знаю, что могу на вас положиться, — сказала Элиза и улыбнулась ему.

— Конечно, будет судебный процесс, — сказал доктор Келлер. — Но ничего из этого не выйдет, определенно. Кроме большой болтовни в средствах массовой информации. Вот поэтому я и позволил себе договориться с самыми лучшими адвокатами, какие только существуют.

— С какими же?

Он назвал три имени.

— Отлично, доктор.

Элиза еще раз улыбнулась ему.

— Оба доверенных фирмы, естественно, будут осуждены.

— Естественно, — сказала Элиза и обратилась к Хилмару Хансену. — Есть температура? Посмотри сейчас же!

Осторожно тот высвободил из рубашки градусник, который чуть торчал из подмышки.

— Покажи-ка!

Он протянул ей термометр.

— Тридцать семь и восемь. Повышенная температура. После чая ты ляжешь в кровать!

— Конечно, мой самый любимый человек, — сказал Хилмар Хансен.

— В семь часов зайдет доктор Тастил.

— А вот это совсем ни к чему…

— Это просто необходимо. Ты же знаешь, с какой тщательностью мы должны следить за своим здоровьем — в этом все еще слабом состоянии твоего организма. — Она взглянула на Томаса. — Я каждый день буду звонить тебе по телефону, сокровище мое. Ежедневно я должна слышать твой голос.

— И я всегда тут в твоем распоряжении, — сказал доктор Келлер.

— У нас достаточно времени, чтобы подумать, в какую гимназию отдать тебя, — сказала Элиза. — Может быть, даже за границу. В Англию, во Францию. Ведь время проходит так быстро. Ты будешь изучать химию. Ты ведь этого хотел.

— Да, мама. Живопись всего лишь хобби.

Она поцеловала его.

— Что за замечательный у меня сын! Придет время, и ты будешь руководить концерном «Хансен-Хеми». Доктор Келлер уже позаботился о том, что все принадлежит тебе и ничего не может быть конфисковано. Нет никакой судебной ответственности всех членов семьи за деяния, совершенные одним из членов. Доктор Келлер поможет тебе, мой любимый.

Бутлер Ульрих разлил по чашкам чай.

— В Германии не проходит ни дня без нарушений. Но заводы продолжают работать, как и раньше, — сказала Элиза Хансен. — Не заботься ни о чем. Все уладит доктор Келлер.

— Никто не осмелится их закрыть, — сказал генеральный поверенный. — Сколько рабочих мест будет тогда потеряно!

— Ты слышишь это? Все продолжается. Но сейчас ты останешься у своей мамочки на месяц.

— Нет, — сказал Томас.

Элиза Хансен все еще смеялась.

— Что нет, сердце мое?

— Нет, я не останусь с тобой, — сказал Томас и серьезно посмотрел на мать.

— Ты…

Элиза Хансен, потрясенная, внимательно изучала его.

— Больше никогда, — возразил ей сын.

— Но почему нет, любимый мой? — воскликнула она. — Почему нет, ради всего на свете?

— Потому, что я хочу вернуться назад, к Тези, — сказал Томас.

— Это экономка? — спросил доктор Келлер изысканного господина Хансена.

— Да. Фрау Тоерен, — ответил тот.

— Ты хочешь вернуться к фрау Терезе? — спросила Элиза Хансен, и голос ее неожиданно сделался беззвучным.

За пару секунд она постарела на двадцать лет.

— Да, мама, — сказал Томас. — И я хочу остаться у Тези. Позвони ей, пожалуйста, по телефону и скажи, чтобы она сразу вылетала забрать меня отсюда!

Внезапно в зале воцарилась тишина.

Корова медленно встала, покачалась и упала. Пара других из стада тоже поднялись, страшно скрюченное животное не могло встать. И те, что поднялись, тоже упали.

Компания, думал Маркус Марвин, который в то время, когда в зале большой виллы на озере Уракай в Парагвае вдруг воцарилась мертвая тишина, проезжая в «лендровере» мимо от атомной резервации, мимо земли Рэя Эванса и его ущербных зверей по направлению к небольшому городку Меса. Образовывались все новые компании. Здесь я уже однажды был. И все это видел. Как будто вечность прошла. А ведь побывал здесь только в марте. Всего семь месяцев тому назад. Что произошло за эти семь месяцев? После моего приезда сюда все, что я здесь увидел и услышал, изменило мою жизнь. Они выбросили меня из министерства экологии в Хессинге. Я оказался в Физическом обществе Любека. Моя любимая дочь Сюзанна мертва, расстреляна в бразильских джунглях. И другие люди были убиты. Где же был все время я?

За Марвином, во второй машине, ехали Бернд Экланд, Кати Рааль и Валери Рот. Рядом с ним сидела Изабель, на заднем сиденье — Гиллес. Им нужно было провести последние съемки. Они засняли этих животных и атомную резервацию Ханворда, разговаривали с жителями и представителями власти, задокументировали, какие беды принесло атомно-плутониевое хозяйство. Теперь они еще раз хотели съездить в Мессу, в кафе, принадлежавшее племяннику Рэя Эванса Тому.

Компания. Опять образуется компания, подумал Маркус Марвин. Следуя за второй машиной, он ехал вниз по улице Месы Main Street. И здесь мы уже снимали, подумал он. Для остальных все в новинку. Бензозаправочные станции, кинотеатры, магазины, банки, лавки, несколько высотных домов, слабое движение автотранспорта.

И люди, подумал Марвин. Все выглядят подавленно. Никто не смеется. Даже дети, и те серьезные. Совсем немногие из них играют. Но и в игре они печальны. Большинство из них сидят или стоят в кружке. Как скот на пастбище Эванса. Здесь стало еще скучнее.

Он увидел кафе и прижал «ровер» к обочине дороги, машина, ехавшая за ним с Экландом за рулем, последовала его примеру. Здесь, подумал Марвин, Рэй Эванс пел своим надтреснутым голосом, сейчас припомню точно…

«Ahm tired of livin’ An’ feared of dying. But Ol' man river he jes keeps rollin’ along…»

Я боюсь жизни и смерти, но Ol' man river, старый дружище Ток спокойно течет, все дальше, дальше и дальше.

Ничего не изменилось в кафе.

Та же длинная стойка, за которой на высоких табуретках, ели и пили. Те же разноцветные ниши с цветными столами и стульями из пластика. Рядом — лавочка, торгующая безделушками, аптека, магазин парфюмерно-галантерейных и аптекарских товаров, универсальный магазин, аптека.

Едва Кати вошла в аптеку, лицо ее приняло желто-зеленый оттенок, и она помчалась в женский туалет. И только Валери заметила это во время взаимных приветствий. Через несколько минут она пошла вслед за Кати и застала ее в предбаннике, выложенном белым кафелем, с двумя белыми зеркалами над раковиной. Дрожа, Кати стояла перед раковиной и полоскала рот. Вид ее был жалок. Под глазами — темные круги.

— Бедная моя, — сказал Валери и сочувственно положила ей руку на плечо. Кати испуганно вздрогнула. — Не надо! Я вам ничего не сделаю, дорогая моя. — Валери озабоченно сказала: — Я наблюдаю это с тех пор, как мы вылетели из Бонна. Уже там вам было плохо достаточно продолжительное время. И в баре аэропорта в Париже. Какой у вас срок беременности, дорогая моя?

Кати не понимающе взглянула на Валери.

— Между нами, женщинами! В конце концов, это не катастрофа. Может быть, я смогу вам помочь… На каком вы месяце?

— Но… но… — Кати насухо вытерла свое лицо носовым платком. — Я вовсе не беременна!

— Точно нет? Вы в этом уверены?

— Абсолютно!

— Да, но… что же тогда это? Что с вами?

Кати отшатнулась от Валери.

— Не хотите мне сказать?

Кати покачала головой.

— Нет?

Кати повторила свой жест.

Валери шагнула к ней.

— Почему же нет? Неужели все так плохо?

Кивок.

— Ну что может быть так уж плохо? На самом деле, Кати, я же ваша подруга. Я волнуюсь. И все же ничего не хотите мне сказать?

Опять отрицательное качание головой.

— Почему нет? Просто невозможно смотреть, как вы мучаетесь… Эта продолжительная рвота… Что-то происходит… Я вызову врача…

— Нет! — прокричала Кати. Она дрожала. — Никакого врача. Прошу вас! Я… я не больна…

— Но это же ненормально, то, как часто вас тошнит… Я боюсь…

— Я тоже…

Кати кусала губы. Я не должна была этого говорить. Но эта Валери настолько любезна, подумала она, и заботится обо мне.

На самом деле я так больше не могу…

Валери села рядом с Кати, опустившейся в кресло, и накрыла ее руку своей.

— Чего вы так боитесь?

Кати заплакала. Валери заключила ее в свои объятья и нежно погладила рыдающую женщину. И наконец Кати заговорила.

— Питер Боллинг…

— Что Питер Боллинг?

— Бернд сказал, что я никому не должна говорить этого…

— Чего вы не должны никому говорить, дорогая?

— Что он был в Бонне… в министерстве экологии…

— Боллинг? В министерстве экологии?

Валери, не поверив, повторила слова Кати.

— Да…

— Но ведь это смешно!

— Совсем ничего смешного. Я слышала его голос. Очень четко. — Кати впала в истерику. — Его голос, клянусь! Голос Боллинга! Голос Боллинга!

— Это гротеск… бедная Кати… Вы ошиблись…

— Нет! Это был он! Это был он!

— Его нет… Это не мог быть он. Ведь он пропал… Одному Богу известно, жив ли он еще! В самом деле, что за ерунда? Вы… Вы что-то слышали от Маркуса… относительно этой магнитофонной пленки, которую ему и Гонсалесу дали прослушать во Франкфурте. Гонсалес сказал, что узнал голос Боллинга… Маркус же сказал, что это был не голос Боллинга… Очень похожий, да… но не Боллинга… А Маркус действительно знает Питера. Вы просто перетрудились, бедная моя. Ничего удивительного… все эти недели… смена климата… тяжелый труд… У вас расшатались нервы. И с тех пор, как вы услышали эту мистическую историю с магнитофонной пленкой, вы вообразили себе все возможное… например, что в Бонне вы слышали Боллинга… Такая сумасшедшая идея! Боллинг в Бонне! Почему же вы тогда просто не открыли эту дверь и не заглянули в комнату, чтобы посмотреть, кто там был?

— Я… я не знаю… Бернд тоже говорит, что я была вне себя…

— Вот, пожалуйста!

— …и что должна покончить с этим… успокоиться. Сейчас, когда наша работа закончена… но сегодня мы еще снимаем…

— Слава Богу! Тогда вы, наконец, отдохнете как следует в Германии! Бернд тоже так говорит… Он ведь любит вас, правда?

— Ага…

— И хочет для вас самого лучшего… Действительно, вы просто не имеете права поддаться этой сумасшедшей идее… Вы можете в самом деле заболеть… Бернд говорит это, я говорю это: «Это не был и никогда не мог быть голосом Боллинга!»

— Вы… Вы… действительно так думаете?

— Дитя мое, прошу вас!

— Да, наверное, ядействительно… Не могли бы вы мне одолжить мне носовой платок? Мой мокрый уже насквозь… Спасибо, вы так любезны со мной… все со мной так любезны… Если Бернд и вы говорите, то, возможно, на самом деле я слышала голос привидения.

Кати рассмеялась высоким дрожащим смехом. Валери тоже засмеялась.

— Наконец-то вы образумились. Подождите-ка, я вам дам свою губную помаду… В таком виде нельзя появляться на людях… дорогая глупая Кати.

Через пару минут обе вернулись в кафе.

Валери еще раз улыбнулась Кати и крепко пожала ей руку.

— Спасибо! — прошептала та. — Спасибо!

Сегодня здесь не сидели ни служащие, ни рабочие, занятые на одной из строек, ни девушки-студентки со своими друзьями. Том Эванс сказал, что сюда придет телевизионная группа из Германии, TV-people from Germany, you know, folks. Maybe you’ve seen them, they’ve been shooting here for quite some time now, the whole goddamned fucked up mess, возможно, вы их уже видели люди, они уже некоторое время снимают здесь все проклятое Богом дерьмо. Won’t help us a damn. Дерьмо поможет нам. But you never know. Но никогда нельзя знать…

Поэтому в кафе находились лишь Том Эванс, племянник фермера Рэя Эванса и Корабелла, красавица за стойкой бара, которой молодые парни говорили, что она очень похожа на Мерилин Монро, а Корабелла, сияя, улыбалась в ответ, показывая свои великолепные зубы, и зачесывала назад светлые волосы и обтягивала белой шелковой блузкой грудь, красила ярко-красной помадой губы и уже была something to look at, горячей штучкой. И находилась под постоянным медицинским наблюдением из-за лейкемии, при которой, сказал врач, можно прожить еще несколько десятков лет. Мне хватило бы и десяти лет жизни в Голливуде, говорила всегда Корабелла, больше лет той жизни не было и у Мерилин.

Ах, да, еще маленькая собачка на старинном плетеном стуле — так же, как в марте, подумал Марвин, под плакатом, призывающим не давать СПИДу ни единого шанса. Лежит, у этой крохи бесцветные глазки-пуговицы, шерсть запаршивела, выпало еще больше зубов, поседела.

Кати, более-менее утешенная Валери, готовила все для последних интервью. Она вся светилась потому, что Экланд снова самостоятельно нес камеру и мог долго держать ее на плече. Боли прошли с тех самых пор, как Кати начала ежедневно делать ему инъекции кортизона.

Едва переводя дыхание, она бегала туда-сюда, перетаскивала, закручивала и думала: счастье мне, счастье бабе-идиотке, что его больше не мучают боли. Вместо того… по всей видимости, это и вправду был Питер Боллинг… Потом Марвин брал интервью у Корабеллы, рассказывавшей о своей лейкемии и о причудливом оборудовании на той стороне в Ричмонде, этом научном центре и компьютере с надписью: «для вашей персональной дозы», и о полученных смехотворных значениях, которые он выводит согласно данным. Может быть, это хоть как-то связано с Голливудом, думала красивая Корабелла, так долго снимал меня этот оператор, действительно симпатичный парень, a really nice guy со своей ассистенткой, poor girl, her face is just too awful to look at, бедная девушка, от ее лица тошнит.

У Корабеллы сильно распухла щитовидная железа, у многих здесь — то же самое, ее не было заметно, когда Корабелла держала голову чуть наклонив, а ее белые волосы спадали на плечо. Этот трюк использовался уже давно, но смотреть на все эти гнойники и прыщи на лице молодой женщины, это — pitiful, just pitiful.

Потом Валери интервьюировала скрюченного Тома Эванса, и он повторил то, что говорил уже паре дюжин репортеров и выучил уже наизусть.

— Я родился здесь 25 марта 1947 года. С кривыми ногами и кривыми пальцами… Импотент… Мое уродство обусловлено на генетическом уровне, говорит Джой Вебб, один коммунистический подстрекатель. Так говорит Джой Вебб, руководитель гражданской инициативы за Ханворд. Там все коммунистические подстрекатели.

Том Эванс указал на доску рядом с ящиком, перед которым он стоял, кривой и сгорбленный. И Экланд, державший камеру на плече, медленно поворачиваясь, снимал доску, в то время как Том объяснял, что сам смастерил ее, эту доску со шрифтом, написанным красной краской. В самой верхней части доски было написано:

DEATH MILE FAMILIES

— Когда мистер Марвин побывал здесь впервые, то на листе были записаны двадцать девять имен. Но к ним прибавились еще два, — сказал Том своим резким голосом, а Экланд медленно поворачивался, строчку за строчкой снимая все, что написано на доске, и в конце новые, появившиеся с марта, имена.

ФАРАДЕИ — Карл и Мари, рак печени, рак костей.

АДДАМСЫ — рак щитовидной железы, рак груди.

Потом Кати нужно было поменять кассету на новую, и пока она занималась этим, в дверь кафе, которая была закрыта, постучали. Через глазок снаружи был виден большой сухопарый человек в голубых джинсах, который делал знак рукой.

— Этот Джорж Муреланд, — сказал Том. — Адвокат. Представлял многих из нас на процессах против правительства. Первоклассный мужик. Положу за него руку в огонь. Я сказал ему, что сегодня вы еще будете здесь. Джордж тоже должен рассказать. Хотите послушать?

— Просим, — сказал Марвин.

Через четверть часа адвокат стоял перед камерой.

— Знаете, с чего здесь все пошло кувырком? — спросил Джордж Муреланд. — Один рабочий включил во время очередной плановой проверки радиационную тревогу. В 1981 году, когда были исследованы причины излучения, то обнаружили, что оно пришло из Аустерна и собрано в пятистах километрах отсюда — в устье реки Колумбии, протекающей через территорию Ханворда.

— На расстоянии скольких километров отсюда?

— Пятисот. Вы же это хорошо слышали, — жестко сказал адвокат. — Угроза, которую представляет атом, убиквитерна…

— Убиквитерна, — повторил Марвин.

— Да, это означает…

— Я знаю, что это означает, мистер Муреланд, — сказал Марвин. — Я услышал это слово совсем недавно — в связи с распространением диоксина, самого ядовитого из всех существующих газов. Тогда речь тоже шла об убикветерном распространении — то есть о вездесущем.

— Да, вездесущий, — продолжал адвокат. — Затяжной Чернобыль, который беспрестанно оказывает отрицательное влияние на здоровье и жизнь людей. А вы знаете, что за высказывание я процитировал дословно? Я процитировал Джека Гайгера, профессора медицинского факультета университета Нью-Йорка. Губернатор штата Огайо, который сейчас распорядился закрыть установки по производству плутония в Фернальде — был еще страшный скандал, ведь речь шла о самых настоящих крупных плутониевых установках! — губернатор Огайо нашел более резкие слова, чем доктор Гайгер. Он сказал: «Если бы террорист закопал в Фернальде бомбу замедленного действия, то на это отреагировали немедленно и решительно. Но наше правительство сделало это и обмануло нас…»

Маленькая церковь на окраине Линкольн авеню была пуста. Лишь один человек стоял перед алтарем на коленях и беззвучно молился — Кати Рааль. Она вернулась с киногруппой из Месы в Ричмонд, где рядом с этой церковью в пансионате под названием Rosebud проживали она и Бернд Экланд — все остальные разместились в гостинице Regency. Кати сказала Бернду, что хочет еще раз зайти в маленькую церковь и потом прийти в пансионат, чтобы принять ванну и переодеться. После окончания съемок Марвин пригласил всех на вечер в Regency.

Святый Боже, молилась Кати, спасибо тебе, что ты так помог Бернду. У него практически прошли все боли. Спасибо, святый Боже. Прошу тебя, святый Боже, сделай так, чтобы Валери и Бернд были правы, и голос не принадлежал Боллингу! Завтра мы улетаем в Германию. Десятого ноября я записана на прием к профессору по поводу моих угрей. Святый Боже, сделай так, чтобы он помог мне, применив легкое рентгеновское излучение, чтобы мне никогда больше не пришлось появляться где-либо с таким ужасным лицом. Еще я очень хочу, чтобы Бернд однажды увидел меня без угревой сыпи. Сейчас я куплю десять свечек и зажгу все — так, как я сделала это в той церкви, в Париже. И если мне удастся зажечь все десять одной спичкой, то это будет знамением того, что все будет хорошо и со мной, и с моими угрями, как хорошо стало у Бернда в Париже. Я так прошу тебя, Боже милостивый. Аминь.

Она поднялась, взяла десять свечек из пачки и бросила в ящик для пожертвований десятидолларовую купюру. Она закрепила свечки на металлических шипах. Потом подождала немного, закрыла глаза. Сконцентрировалась. Вновь открыла глаза, чиркнула спичкой — зажечь одну за другой все десять свечек. Знамение, Боже милостивый! — беззвучно произнесла про себя Кати. И слезы потекли по лицу. Это было знамение! О благодарю Тебя! Все со мной будет хорошо, все будет хорошо.

Она медленно шла по слабо освещенной церкви к выходу и с каждым шагом становилась все счастливее, в мыслях она все время повторяла: все со мной будет хорошо, все со мной будет хорошо. Когда из темноты она вышла на площадку перед церковью, чувство блаженства переполняло ее. В следующий момент страшный удар отбросил ее к стене, и почти сразу после этого она почувствовала ужасную боль в груди. Она вскрикнула и увидела, как к ней подошла расплывчатая фигура. Линкольн Авеню, пролегавшая всего лишь двумя ступеньками ниже, была запружена вечерним транспортом. Друг за другом машины ехали в обоих направлениях, было шумно от работы двигателей и автосигналов. Никто не услышал ее крика. Никто не услышал второго выстрела, который произвела из пистолета фигура, подойдя к Кати совсем близко. Кати упала и, падая, повлекла за собой фигуру. Вдвоем они покатились с лестницы, Кати лежала на спине и кричала, а фигура была над ней, и еще трижды что-то ослепительно вспыхнуло перед стволом пистолета. Два последних раза Кати не увидела.

Когда полиция выяснила, кто была умершая и что она входила в состав телевизионной группы из Германии, следователь Джером Каспери из дивизии Homicide поехал в гостиницу Regency и разговаривал с Марвином и другими членами съемочной группы. От охватившего их ужаса они не были в состоянии сказать ничего кроме того, что Кати Рааль и ее друг, оператор Бернд Экланд, остановились в пансионате под названием Rosebud. Когда следователь капитан Каспари поехал туда, то Бернд Экланд уже стоял на улице перед пансионатом. Другие члены группы позвонили ему и сказали, что произошло.

Каспари вышел из своей машины.

— Мистер Экланд?

— Да.

— Вы знаете…

— Да.

— Выражаю искренние соболезнования, сэр, — сказал Каспари.

— Где она?

— В морге, сэр. — Каспари закашлялся. — Необходимо, чтобы вы опознали умершую.

— Отвезите меня туда!

— Если вам плохо, я вызову по рации врача…

— Отвезите меня туда!

Экланд сел в полицейскую машину.

Пока ехал, он не проронил ни слова.

Полицейские в униформе и гражданской одежде стояли в коридорах морга, по которым шли Каспари и Экланд. Они не смотрели на него. Никто не разговаривал. Маленький пожилой человек выкатил носилки из секции холодильной установки. В большой выложенной белым кафелем покойницкой пахло дезинфекцией. Тело было накрыто белой тканью. Экланд подошел ближе. Каспари сделал пожилому человеку знак, и тот приоткрыл один конец ткани. И Бернд увидел неповрежденное лицо Кати, подумав о том, как сильно он ее любил и что теперь он должен жить без нее. Он все смотрел и смотрел на счастливое лицо мертвой Кати Рааль.

Это я виноват, думал он. Я сказал ей, что мы должны стоять от всего в стороне и ни в чем не принимать участия. Лишь исполнять свою работу и ни во что не позволять себя впутывать, так говорил я.

Но так не получается. Я признаю свою ошибку, когда уже слишком поздно! Нельзя желать, чтобы кто-то не имел дела с кем-либо и оберегать от этого, никогда. Он наклонился вперед и поцеловал Кати в губы. Губы были очень холодными.

— Это она? — тихо спросил Каспари, подойдя к нему.

Экланд кивнул.

— Вы можете предположить, почему она убита?

— Нет.

Но потом он подумал о том, что больше не должен оставаться в стороне от происходящего, и решил рассказать все, все, что произошло в эти долгие недели.

Но перед тем, как он заговорил, Каспари произнес:

— Нам срочно нужна помощь. Любая. Вы прибыли сюда издалека, мисс Рааль — тоже. Возможно, мы установим марку пистолета. Перед церковью мы обнаружили голубую контактную линзу для глаз.

— Что?

— Голубую контактную линзу, — сказал Каспари, в то время как пожилой человек закатывал носилки назад.

В номере Изабель зазвонил телефон.

Со сна она испугалась и поначалу никак не могла понять, где находится. Портьеры были закрыты. Она нащупала выключатель ночника и схватила телефонную трубку.

— Доброе утро, Изабель, — произнес женский голос. Изабель подскочила на кровати.

— Кларисса!

— Тихо. Разговор должен быть коротким.

— Ты где?

— В Боготе.

— Где?

— В Боготе. В Колумбии.

— В Боготе… но каким образом… откуда… Который час?

— У вас в Ричмонде без пяти минут девять.

— Почти девять! Я… мы легли очень поздно… Полиция нас… Ты не знаешь, что произошло, Кларисса?

— Знаю. Поэтому и звоню. Но по телефону многого не скажешь. Приезжайте все, как можно быстрее! Это крайне важно. Скажи остальным, что следует укладывать вещи!

— Укладывать вещи… остальным… Валери Рот исчезла… Она…

— Я знаю. Вылетайте дневным рейсом самолета компании TWA в Лос-Анджелес! Там немного подождете и ночью вы летите в Боготу. Завтра, в два часа дня, вы будете здесь. Мы с Бруно будем ждать вас в аэропорту Эльдорадо. Вы должны прибыть непременно. Непременно!

— Но почему?

— Питер Боллинг в Боготе.

В Боготе шел дождь. Дождь шел в Боготе после обеда почти каждый день. Самолет TWA из Лос-Анджелеса приземлился в аэропорту Эльдорадо ровно в два часа дня. Кларисса и Бруно Гонсалесы встречали Изабель, Гиллеса и Марвина. Они поехали на такси. Гонсалес дал адрес адвоката доктора Игнасио Нигра.

— Что с Боллингом… — сразу же начал разговор Марвин.

— Ничего, — сказал Гонсалес. — Позже. Сможем поговорить обо всем. Газеты сообщили об убийстве Кати Рааль. И то, что пропала Валери Рот и она подозревается в убийстве.

— Вы дали название своей гостиницы в Ричмонде, — сказала Кларисса, — и поэтому я позвонила тебе, Изабель. Здесь кое-что произошло, потому-то мы и хотели чтобы вы тотчас же приехали сюда. Где Экланд?

— В больнице, — сказала Изабель. — Истощение нервной системы. Ведь он и Кати были…

— Я знаю. Ужасно…

Кларисса смотрела, как с неба падает дождь.

Изабель прижала ее к себе.

— Ты прекрасно выглядишь… На каком ты месяце?

— Четвертом.

На Клариссе было платье широкого покроя бежевого цвета. Темнокожая мулатка с черными волосами и очень большими черными глазами посмотрела на Изабель. И улыбнулась.

— И уже необычайно полон жизни, — сказала она.

Около трех часов дня они вошли в канцелярию доктора Игнасио Нигра в старом роскошном доме на краю Плаца Боливар. Два человека в светлых плащах сидели в приемной.

— Вас ждут, — сказал секретарь. — Прошу вас следовать за мной!

Друг за другом они вошли в конференц-зал прокурора. Крупный метис был, как всегда, элегантен. Дорогой шелковый галстук и дорогой костюм самым превосходным образом гармонировали с обоями и мебелью конференц-зала. Кроме Нигра поднялся еще один человек — сорокашестилетний Питер Боллинг. Он подавленно теребил свои очки. Нигра поздоровался со своими гостями с чуть заметной преувеличенной вежливостью. В стекла окон барабанил дождь.

Наконец все расселись.

Адвокат сказал:

— Благодарю вас за то, что вы так быстро приехали. Здесь, как мне кажется, необходимо поспешить. По этой причине самым лучшим будет рассказ сеньора Боллинга о его истории. Прошу, сеньор Боллинг!

Тот смотрел на крышку стола. Нервничая, он вертел пузырек с раствором кортикоида на случай приступа астмы в обожженной и окрашенной кислотами и щелочными растворами руке.

— Говорите, пожалуйста! — громко сказал Гонсалес.

Боллинг поднял голову, переводя взгляд с одного посетителя на другого.

— Вы все считали меня подлецом, я знаю. Я… я и есть подлец. Но потом. — Он закашлялся. — Прежде всего, как я попал сюда? Ну, в ту ночь в Альтамире, в которую я… в которую я…

— Ну, хватит, — сказала Изабель, которая переводила лишь для Гонсалеса и Нигра. — Что было в ту ночь, господин Боллинг?

— В ту ночь, четвертого сентября, когда была застрелена твоя дочь — мне очень жаль, Маркус, так невыносимо жаль, это ужасно…

— Дальше, парень! — грубо сказал Маркус.

Игнасио Нигра, сидевший во главе стола, улыбаясь, сцепил благородные длинные пальцы рук.

— Это все слишком тяжело для моих полномочий, — сказал он, и Изабель перевела.

— Ваших полномочий? — спросил Марвин.

— Да, сеньор.

— Почему так тяжело? — спросил Марвин.

— Вы поймете это, вы сразу поймете это, — сказал Нигра, и глаза его заблестели.

— В ту ночь ко мне пришел еще один человек, — сказал Боллинг.

— Что за человек?

— Это я расскажу позже. Человек сказал, — нет, он приказал мне срочно исчезнуть из Альтамиры и улететь в Боготу. Здесь я должен был явиться к господину доктору Нигра.

— Почему ты должен был сразу же исчезнуть? — спросил Марвин.

— Чтобы подозрение пало на меня, — сказал Питер Боллинг. — Я должен был исчезнуть, пропасть. И все подозрения упали бы на меня.

— Ты не спросил… этого человека, почему должен попасть под подозрение?

— Нет. Я… я расскажу это, — сказал Боллинг. — Я расскажу все…

Питер Боллинг родился 11 апреля 1942 года, получив имя и фамилию Карл Краковяк, в городе Бойтен в Восточной Силезии. Краковяк была фамилия его родителей. Под левой подмышечной впадиной у Питера было большое родимое пятно.

У отца были проблемы с сердцем, и поэтому его не взяли в солдаты. У него в Бойтене был бизнес по монтажу оборудования.

За два года до этого, 25 января 1940 года, родился брат Карла Клименс.

В январе 1945 года семья Краковяк, как многие миллионы немцев, бежали от Красной армии из восточных областей Европы на Запад. Карлу было тогда около трех лет.

При бегстве сотни тысяч лишались жизни.

Так было и с родителями Карла и Клименса Краковяков.

Чужие люди взяли детей с собой. На подходе к Берлину колонна беженцев попала в ожесточенную схватку советских и немецких войск. И братья потеряли друг друга. Одна супружеская пара, у которой были свои дети, довезла Карла до окрестностей Кельна. Там посторонние люди передали его священнику одной церкви, которому удалось поместить Карла в приют.

Во время бегства у маленьких детей на шее на тесемке висели картонки с именами и датой рождения. У Карла Краковяка тоже имелась такая картонка.

Во время атак самолетов-штурмовиков много детей погибло и многие потеряли картонки со своими именами и датой рождения. Так случилось с Карлом Краковяком. Родители его были мертвы, и он потерял своего старшего брата. В хаосе изо льда и крови, снега и голода, истощения и смерти кто-то нашел валявшуюся рядом с Карлом Краковяком такую же картонку и повесил ему на шею. Лишь позже мальчик заметил, что к нему постоянно обращались как к Питеру Боллингу. Он был так мал и полон отчаяния, и совсем сбит с толку, что подумал, что смена имени была хорошим знаком и, возможно, спасла ему жизнь, и поэтому никогда не возражал, когда его называли Питером Боллингом. В приюте ему были выданы документы на это имя. Он не сомневался, что его брат Клименс погиб во время бегства.

15 мая 1955 года, когда Питер пришел из школы, возле приюта его ждал какой-то мальчик.

— Послушай, ты, — сказал он, — как тебя зовут?

Питер испуганно уставился на мальчика, который был так же худ, как он сам.

— Меня зовут Питер Боллинг.

— Ты уверен? — спросил мальчик. Подошвы его ботинок были рваными. — Абсолютно уверен?

— Абсолютно не уверен. Я думаю, что раньше меня звали по-другому, но я никак не могу вспомнить. Мы должны были бежать, я был еще маленьким. Когда-то они, по-моему, начали называть меня Питером Боллингом, я не знаю почему.

Он опять уставился на незнакомого мальчика.

— А кто ты?

— У тебя есть брат?

— Он у меня был, — сказал Питер. — Но думаю, что умер. Мои родители тоже умерли. Погибли во время бегства, это я знаю точно. Да, брат у меня был.

— Из каких мест ты бежал?

— Из Верхней Силезии, — сказал Питер. — Думаю, из Бойтена. Но в моих документах написано Бреслау. Я растерян.

— Как звали твоего брата?

— Клименс, — сказал Питер Боллинг. — Вот это я знаю точно.

— И у твоего отца был монтажный бизнес в Бойтене? — спросил неизвестный мальчик в грязной куртке и грязных рваных брюках.

— Да, — сказал Питер и почувствовал, как застучало его сердце. — А как зовут тебя?

— Клименс Хартин, — сказал неизвестный мальчик. — У тебя есть большое родимое пятно под левой подмышечной впадиной?

— Да, — сказал Питер и поднял рубашку.

— Тогда ты мой брат, — сказал Клименс Хартин и обнял его. — Мамочка всегда повторяла, если мы потеряемся, то я смогу узнать тебя по этому родимому пятну. Много лет я искал тебя. Наконец-то я нашел тебя!

— Мой брат, — сказал, оцепенев, Питер. — Но почему у тебя фамилия Хартин?

— Я оказался в Мюнхене. Одна семья усыновила меня. Господин и фрау Хартин. Господин Хартин — художник. Он великолепно рисует. Так как они меня усыновили, я уже больше не ношу фамилию Краковяк, теперь я Клименс Хартин.

— Мой брат, — сказал Питер Боллинг еще раз и заплакал.

Он даже сел на траву перед приютом.

Клименс Хартин сел рядом.

— Не плачь, — сказал он. — Пожалуйста, не плачь! Ведь сейчас все хорошо! Сейчас мы вновь нашли друг друга!

После этих слов он сам заплакал.

— …вот как это было, — сказал Боллинг спустя тридцать три года в конференц-зале адвоката Нигра в Боготе, где почти всегда во второй половине дня шел дождь. — Так это началось. Клименс был на два года старше меня и уже тогда был смелым, практичным и жизнестойким. Он добился — пятнадцатилетний мальчик — того, что меня отпустили из приюта и позволили поехать с ним в Мюнхен.

Там я попал в другой приют и в другую школу. Я часто болел. Здоровье Клименса было лучше, и он был сильнее. Если какой-нибудь мальчик колотил меня, тогда мой брат бил его так, что вскоре все оставили меня в покое. В 1957 году я заболел скарлатиной. Врачи отказались бороться за мое выздоровление. Но только не мой брат. Дни и ночи он проводил возле моей кровати и ухаживал за мной. И выходил меня. Когда мне стало лучше, я был настолько слаб, что даже не мог ходить. У фрау Хартин была сестра замужем за крестьянином в Альгойе. Брат поехал туда со мной. Там были молоко и мед… Клименс продолжал за мной ухаживать… И вернул мне возможность передвигаться. Постепенно начал ходить со мной, сначала лишь на небольшие расстояния и по равнинной поверхности, потом на большие расстояния и в гору. Когда ели, он отдавал мне лучшие кусочки… — Боллинг тыльной стороной ладони провел по глазам. — Это были самые прекрасные дни в моей жизни… Без Клименса я бы умер, говорили потом врачи. Мой брат в первый раз спас мне жизнь.

— В первый раз? — спросил Марвин. — Потом он еще раз спасал?

— Да, — сказал Питер Боллинг. — Он спас мне жизнь еще раз — через много лет. Когда я стал старше, я переехал из приюта в мюнхенский Колпинг-дом. Потом начал учиться в университете. Мой брат тоже поступил туда. Я изучал химию, мой брат — юриспруденцию. Потом я работал на мюнхенской фармацевтической фабрике, а позже — на фирме «Хехст» во Франкфурте, мой брат — сначала в мюнхенской адвокатской канцелярии, а позже — в Министерстве экономики в Бонне.

— Где? — спросил Марвин.

— Да, — сказал Питер Боллинг. — В боннском Министерстве экономики.

Дождь барабанил по стеклам окон.

— Так твой брат был человеком в Бонне, который всегда помогал физическому обществу Любека в сложных ситуациях и через Валери был так хорошо обо всем информирован? — спросил Марвин.

— Да, мой брат Клименс Хартин, — сказал Боллинг, — является министраль-директором в Министерстве экономики. Может быть, ты что-то знаешь о жизни Валери Рот. О ее неудачах с мужчинами, о ее постоянных новых разочарованиях?

— Она не рассказывала мне об этом! О Боже! — вспылил Марвин.

— Да, о Боже, — сказал Боллинг. — В моем брате Клименсе Валери обрела мужчину, который никогда ее не разочаровывал, который всегда хорошо к ней относился, все время любил и никогда не покидал ее. Валери находится целиком во власти моего брата Клименса, в полной от него зависимости.

— Это значит, — сказал Марвин, — что когда речь шла о фабрике по производству ядовитого газа, которую Хансен строил для Каддафи, Валери неверно информировала нас — и остальных, например, прокурора Ритта или адвоката фрау доктора Гольдштайн. Умышленно и преднамеренно рассказывала нам байки, не соответствующие действительности, по заданию твоего брата.

— Это так, — сказал Боллинг и вновь уперся взглядом в крышку стола.

— А план отослать всех нас далеко-далеко, чтобы мы ничего не узнали об истории с фабрикой ядовитого газа — это дело рук твоего брата Клименса?

— Да, моего брата Клименса, — сказал Боллинг.

— Так ты разыгрывал интерес к немецкой атомной бомбе также по его заданию, чтобы отвлечь мое внимание от Хансена?

— Да, Маркус.

— Я понимаю, — произнес Марвин.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал Боллинг. — Я завишу от своего брата Клименса. Я обязан ему своей жизнью. Видишь, я сказал, ребенком я много болел. Вы все знаете, что я со своей астмой должен был пойти во Фрюренте, а не знаете того, что, став взрослым, я заболел лейкемией. Для большинства людей сегодня это смертный приговор. Благодаря влиятельным связям моего брата мне сделали пересадку костного мозга в одной американской специальной клинике.

— Клименс стал для тебя донором костного мозга? — спросил Марвин.

— Да, — сказал Боллинг. — Он сделал это. Мы братья. Мы с ним одной группы крови. Поэтому риск, что костный мозг донора отторгнется, был совсем невелик. То, что я сегодня сижу здесь, а не умер год назад, чудо, которым я обязан своему брату. Это не прощает того, что Клименс сделал, но, возможно, объяснит, почему я делал все, что требовал от меня мой брат. Тяжело объяснить… и в то же время не так трудно: я всегда слепо выполнял то, что требовал от меня мой Клименс. Я ученый… достаточно оторванный от реальной действительности, не правда ли? Очень долго я действительно думал, что мой брат делал все из добрых побуждений, что он прав во всем, что требовал от меня…

Я… любил своего брата… Я его и сейчас люблю…

Последовало молчание.

— Человек, который появился в гостинице Paraíso и приказал тебе немедленно исчезнуть, был послан твоим братом, — сказал Марвин.

— Да, — сказал Боллинг, — его прислал Клименс. Ведь нам нельзя было звонить по телефону.

— И ты вылетел в Боготу и остался здесь.

— Да.

— И твой брат Клименс прилетел в Бразилию и разговаривал с генералом Галерой? Поэтому-то я и не был уверен в том, что на той магнитофонной пленке, которую дали прослушать мне Ритт и Дорнхельм, был твой голос. Это был голос твоего брата.

— Это был голос моего брата, — сказал Боллинг.

— И, конечно, он знал, что АНБ прослушивало разговор. В этом был смысл: отвлечь американцев от дела с фабрикой ядовитого газа Хансена. То, что немцы всюду поставляют атомные установки и сами могут создать атомную бомбу, американцы знали уже давно. Но никак не могли доказать. Они и по сей день не могут сделать этого.

— Благодаря, кроме прочего, твоему Клименсу, — сказал Марвин.

— Нет, здесь он ни при чем, — сказал Боллинг. — Но благодаря моему брату Клименсу американцы никогда не смогли бы доказать сделки с фабрикой ядовитых газов — если бы один из кораблей-шпионов в Средиземном море не перехватил радиозапись того телефонного разговора, в котором техники из Торероса в отчаянии просили фирму Хансена о помощи, так как при пусковом испытании ядовитый газ вышел наружу… Когда Хансен включился в эту игру, я, конечно, уже понимал, чем на самом деле занимался Клименс. Это открыло мне глаза — наконец-то.

— И несмотря ни на что, ты и дальше продолжал покрывать его, продолжал нести это в себе, — сказал Марвин.

— Да. Несмотря ни на что. Так же, как и Валери.

— Любовь, — сказал Марвин.

— Любовь, — произнес Боллинг.

— Сколько времени ты бы скрывался здесь, в Боготе? — спросил Марвин.

— Столько, сколько бы этого захотел мой брат, — спокойно сказал Боллинг. — Я всегда делал то, чего желал мой брат. Но однажды этому кое-что помешало.

— Что?

— Об этом позже, — сказал Боллинг, — но сначала меня начал разыскивать доктор Гонсалес.

Человек с мягким голосом наклонился вперед.

— Да, — сказал он тихо. — Мы нашли господина Боллинга, моя жена и я.

Изабель опять перевела.

Гонсалес сказал:

— Решающим оказалось то, что вы, господин Марвин, во время нашего допроса, который проводили господин Ритт и господин Дорнхельм во Франкфурте, так неуверенны были в отношении голоса, ведущего переговоры с генералом Галерой, и стояли на этом до конца. И тогда я сказал себе то, чего не сказал никто: наверное, дело в том, что господин Марвин настолько давно и хорошо знает господина Боллинга. Поэтому-то он и сомневается. И если он прав в своих сомнениях, то это означает следующее: существует еще один человек с голосом, очень похожим на голос господина Боллинга, то есть второй человек. Эта мысль не давала мне покоя. После допроса во Франкфурте произошла та недобрая встреча в доме фрау доктора Гольдштайн, во время которой произошел раскол в рядах нашего маленького сообщества, — он внимательно посмотрел в глаза супруги. Неожиданно стало совсем тихо, и только дождь барабанил по оконным стеклам. — Тогда я почувствовал себя глубоко обиженным и считал невозможным продолжать работу в такой атмосфере. У меня появилась идея-фикс: все будет хорошо лишь в том случае, если я выясню, кто же на самом деле тот человек, который был у генерала Галеры. И что же было не самым логичным, как поездка в Бразилию и самостоятельный поиск? Я позвонил Клариссе и сказал ей, что еду домой и она должна отправиться со мной в путь.

— Почему ей надо было лететь вместе с тобой? — спросил Марвин.

— Я ведь тоже человек, — сказал Гонсалес. — Я очень боялся за Клариссу, ребенка и себя. Когда выяснилось, что на этой магнитофонной пленке я узнал Галеру да еще сказал об этом… Вспомните о его угрозе! С одной стороны, я хотел скрыться с Клариссой, а с другой — предпринять поиски того второго человека, его или господина Боллинга, потому что у меня не оставалось сомнений в том, что оба должны быть связаны друг с другом определенными отношениями. Ясно было следующее: если бы я выяснил, что именно их связывало, то я узнал бы все о том «тайном смысле», о «том ужасном», о чем говорила фрау доктор Гольдштайн, тогда бы я узнал правду обо всем, что произошло.

— Это была целая одиссея, — сказала Кларисса. — Из Рио мы вылетели в Белем и оттуда на машине отправились в Альтамиру. Поселились в гостинице Paraíso, где вы жили. Постоянно расспрашивали, — не только портье, многих людей, — не знает ли кто, куда пропал Боллинг? Никто ничего не знал. А если кто и знал, то не говорил.

— Тогда, — продолжил рассказ Гонсалес, — мне пришлось прибегнуть к помощи взяток. Это дало результаты. Один портье вспомнил о том, что ночью перед исчезновением Боллинга в гостиницу приехал человек и разговаривал с ним. Он описал этого человека. Тогда мы начали его разыскивать.

— Это продолжалось маленькую вечность, — сказала Кларисса. — Мы дали объявления в газете. Вознаграждение и прочее было обещано… Наконец один мужчина откликнулся. Не тот, который приходил к господину Боллингу, а его друг. Долго торговались. Нам было ясно, что этот человек должен быть осторожным. Но и мы должны были быть очень осторожными… Галера… Ребенок… Наконец мы пришли к единому решению. Мы встретились с этим мужчиной в баре, дали ему то, что он требовал — и тот сказал, что он по заданию брата Боллинга приказал Боллингу лететь в Боготу. Он рассказал нам все то, о чем сейчас поведал вам господин Боллинг.

— Да, и теперь мы знали, что господин Боллинг полетел в Боготу, — сказал Гонсалес Марвину. — Остался ли он в Боготе? В городе 4,1 миллиона жителей. Мы тоже полетели в Боготу. Я вспомнил о двоюродном брате нашего кинопродюсера Циннера — Ачилле Махадо, коммерсанте по импорту.

— Мы разыскали его, — сказала Кларисса. — Рассказали, что знакомы с его двоюродным братом. Что мой муж работает на его двоюродного брата. И что мы безотлагательно должны поговорить с господином Боллингом.

— При этом мы все время боялись, не позвонил ли Махадо Йошке Циннеру в Гамбург. Он этого не сделал. Мне сказали, что полиция в Бразилии все еще преследует тех, кто стоит за убийцами Сюзанны Марвин и задает нам вопрос за вопросом, и те, что касались его, Махадо. Он сразу испугался, что нам было и нужно, и рекомендовал нам доктора Нигра. Вы для него сам Господь Бог, сеньор. Конечно, он сразу же сообщил вам о нашем визите, как только мы ушли от него.

— Само собой разумеется, — сказал Игнасио Нигра.

Кларисса сказала:

— И мы спросили господина доктора Нигра о господине Боллинге. Доктор Нигра, безусловно, не раз слышал это имя. Ему было бесконечно жаль. Lo siento. Lo siento. Very sorry.

Адвокат улыбнулся, поднял обе руки, закачал головой, закатил глаза.

— Когда мы ушли, — сказал Гонсалес, — Кларисса подумала: я могла бы поклясться, он точно знает, где скрывается Боллинг. Мы бы тоже хотели скрыться — из-за ребенка. Поэтому мы поселились в «Тропикане». Это маленький дешевый отель. Более дорогой мы не можем себе позволить. И тут Клариссе пришло в голову кое-что.

Гонсалес взглянул на свою жену.

— Ну да, — сказала Кларисса. — Ведь господин Боллинг болен астмой. Поэтому я сказала мужу: при такой болезни ему всегда требуется раствор кортикоида, который он может приобрести только в аптеках. Если он в Боготе, то должен ходить в аптеку. Может быть, кто-нибудь и вспомнит о нем.

— Поэтому, — сказал Гонсалес, — мы начали систематически бывать в больших и маленьких аптеках города. Кларисса, которой нужно было беречь себя, посещала по три аптеки в день, я — по пять. Уходило время. А потом — наконец-то — в одной аптеке вспомнили об одном иностранце, немце, который приходил уже несколько раз, чтобы купить антиастматический спрей. По описанию он был похож на господина Боллинга. С тех пор мы попеременно вели наблюдение за этой аптекой. И в один прекрасный день он появился там. — Гонсалес на мгновение замолчал. — Он не заметил меня. Я пошел за ним вслед, на автобусе доехал с ним до многоэтажного здания, находящегося далеко на окраине города. Дошел с ним до самой двери его квартиры. Он был очень испуган. И потом…

— И потом? — с нетерпением спросил Марвин.

— Он рассказал мне все. Я позвонил Клариссе. Она пришла. Мы… мы смогли понять то, что совершил господин Боллинг. Его история очень тронула нас. Теперь-то мы узнали тот «тайный смысл», то «ужасное»…

— Но вы не могли пойти в полицию, не подвергнув себя опасности, я понимаю, — сказал Марвин.

— Вы опять не понимаете, — сказала Кларисса. — Мы бы и не пошли в полицию, если бы тем самым навредили себе. Господин Боллинг обидел нас… очень. Мы так и продолжали жить в нашей дешевой гостинице, а он — в своем многоэтажном убежище, которое устроил ему Нигра.

— А вчера доктор Нигра позвонил нам, — сказал Гонсалес.

— Он сообщил, что господин Боллинг дал о себе знать из посольства ФРГ.

— С Embajada Alemán, Carrera четыре, семьдесят два дробь тридцать пять Edificio Sisky, — педантично сказал элегантный адвокат. — В Боготе особенно четкая и особенно современная система улиц. Поэтому любой ребенок сразу же найдет любой адрес. Да, сеньор Боллинг позвонил из немецкого посольства.

— Почему? — спросил Марвин.

— Потому что кое-что произошло — я же сказал. Потому, что по радио я услышал, где была застрелена Кати Рааль — и что Валери Рот разыскивается по подозрению в убийстве. Это было для меня концом. Что бы я ни совершал — но представить себе, что это сделано, я бы не смог.

— Не смог бы? — спросил Марвин.

— Нет.

— А что же с убийством торговца оружием Энгельбрехта, его жены Катарины, физика Эриха Хорнунга из Центра ядерных исследований Карлсруэ — если мы действительно должны поверить в то, что моя дочь Сюзанна была застрелена по ошибке?

— Это не имеет никакого отношения к моему брату Клименсу, — сказал Боллинг.

— Ты уверен?

— Я абсолютно уверен.

— А почему?

— Потому что он велел сказать мне это. Клименс ни разу не солгал мне. Кому-то другому пришла в голову идея скандалом с бомбой отвлечь внимание от скандала с ядовитым газом. Поэтому-то я и должен был исчезнуть. Клименса послали в Бразилию к генералу Галере — прекрасно зная, что их разговор будет прослушан американцами. И что мужчина, который появился у фрау Энгельбрехт и выдал себя за ее брата, мужчина с якобы ожогами от воздействия химических веществ, который ее убил, был не я, всем уже давно ясно. Тебе, конечно, тоже.

— Конечно, — раздраженно сказал Марвин. — Откуда же ты знаешь, что произошло — даже после того, как ты исчез?

— От меня, — сказал адвокат Игнасио Нигра.

Изабель перевела.

— А откуда это знаете вы?

— Дорогой сеньор Марвин, я достаточно знаю обо всем. — Нигра улыбнулся. — И должен сказать, что агент — по заданию той службы, от которой всегда приходил, который появился во франкфуртском санатории, вел себя по-идиотски. Интерпол без проблем нашел настоящего брата фрау Энгельбрехт в Нью-Йорке. Пальцы со следами ожогов… — Нигра скорчил презрительную гримасу. — Слабоумный. Здесь, в Колумбии, даже самый мелкий наркоделец сделал бы это культурнее.

Марвин вдруг откинулся на спинку своего кресла, как будто смертельно устал.

— Хорошо, — сказал он Боллингу. — Ты не убийца и ты не можешь простить убийства. Валери и Кати убиты. Это было для тебя концом.

— Это был конец, да, — сказал Боллинг. — Я даже не знал, что Валери убила бедную Кати по заданию моего брата. Она могла совершить это из личных соображений. Многое говорит за это. В любом случае Кати явно представляла большую опасность для моего брата… понятия не имею из-за чего… Валери могла разделять эту точку зрения. Потому-то и застрелила Кати. И тогда я явился в посольство.

— Чем Кати могла быть опасна для вашего брата? — спросила Изабель.

— Я ведь сказал, что не знаю.

— Минуточку, сказал Марвин. — Тогда ведь что-то было в Бонне… в то утро, в Министерстве экологии… Вспоминаете? Кати стремительно, совершенно растерянная вошла в совещательную комнату, в которой мы спорили с этим господином Шварцем.

— Да, — сказала Изабель. — И после этого она совсем изменилась… она чего-то сильно боялась, была страшно напугана… Быть может, в Министерстве экологии ей удалось что-то обнаружить?

— Но что? — спросил Боллинг. — Она никому не сказала ни слова?

— Ни единого слова, — подтвердил Марвин. — Ни мне. И, насколько мне известно, никому другому тоже. Возможно, Экланду. И больше никому.

— Кати, должно быть, — сказала Кларисса, — рассказала об этом Валери, как всегда. И Валери убила ее, чтобы обезопасить вашего брата, господин Боллинг. С вашей стороны было очень разумно пойти в посольство и признаться в своей вине, — вы ведь так и сделали, не так ли?

— Да, — сказал Боллинг, — я так поступил. И мне все равно, что со мной будет. Вероятно, меня отправят в Германию. Я и там буду говорить правду. Я больше не выдержу. Меня посадят в тюрьму. А чего же я должен ожидать? Я тяжело болен. Но никогда, никогда не забуду того, что сделал для меня брат. До самого последнего дыхания. У меня было лишь одно желание: рассказать вам всю историю, и вовсе не затем, чтобы вы сочувствовали мне.

Марвин покачал головой.

— Нет, — сказал он.

— Что значит нет?

Боллинг взглянул на него.

— Нет, я не верю в то, что в этом и заключается вся история. Твоя история — да. Но в действительности не вся.

— Что вы под этим подразумеваете, господин Марвин? — спросила Клариса.

— Я думаю… — Марвин говорил медленно, взвешивая каждое слово. — Что все произошло… какую надо иметь предусмотрительность, чтобы отправить нас из страны как можно дальше и занять съемками этих фильмов и все для того, чтобы мы не имели времени и возможности заняться Хансеном и этой фабрикой по производству ядовитых газов… Потому что это и есть то, что следует скрывать, не правда ли… и обнаружить только потому, что крик ливийцев о помощи подслушала АНБ. Все политики по одному только подозрению, что фабрика может быть построена, до последнего протестовали во всю глотку… — Я клоню к тому, что, по моему мнению, не только фирма «Хансен-Хеми» задействована в строительстве этой фабрики… Если бы лишь она одна — кто из властей знал бы об этом? И когда об этом бы узнали, разве не привлекли бы Хансена к ответственности? Не приостановили бы тотчас же строительство фабрики?

— Скоро это произойдет, — сказал Гонсалес.

— Если власти совсем не в курсе дела, для чего же тогда эти чрезвычайные усилия сохранить в тайне то, что сделал Хансен? Я думаю, он все же частный предприниматель! Почему же он таким образом отгородился от твоего брата Клименса, Питер? И почему тогда твой брат не вступается за него? То, что было разыграно с нами и нашей экспедицией, это было бы просто… слишком просто для той ситуации, когда за строительство этой фабрики нес ответственность один Хансен. Дела Хансена очень быстро пошли бы в гору и не возникло бы подозрения в поставках ядовитого газа… Но они возникли… и опровергались… и как опровергались… высокими и самыми высокими инстанциями!

— Вы хотите сказать… — начал Гонсалес и смолк.

— Я хочу сказать, что подозревается одна могущественная фирма, задействованная в этом строительстве фабрики ядовитых газов. Лишь тогда для меня станут понятными до конца большая интрига и большая ложь… Тогда это будет соответствовать… как бы мне это выразить… тогда это будет соответствовать логически. Я так считаю… поэтому-то я и сказал, что ты рассказал нам не всю историю, Питер. Нет, если ты не хочешь, или не владеешь сведениями об этой истории в полном объеме…

— Сильные мира сего тоже замешаны в этом? — спросил Боллинг и посмотрел на Марвина.

— Я этого не знаю, Питер. Я так думаю. Но доказать, конечно, не могу… — Последовала длинная пауза. Потом Марвин спросил: — Как тебя отпустили из посольства?

— Не отпустили, — сказал Боллинг. — Разве ты не видел в приемной двух господ? В светлых плащах? Это служащие органов безопасности посольства. Они доставили меня сюда. И сейчас отправятменя обратно.

Он взглянул на адвоката.

Доктор Игнасио Нигра снял трубку телефона и произнес несколько слов. Когда он положил трубку, неожиданно зазвучала военная музыка. В это же время Питер Боллинг, пошатываясь, поднялся, и, захрипев, схватился за глотку. С ним случился приступ астмы. Лицо его приобрело лиловый оттенок.

Вошли двое мужчин, ожидавших в приемной.

Нигра что-то сказал им. Они кивнули, взяли задыхающегося под руки и быстро потащили его из конференц-зала, при этом один из них уже открывал пузырек с кортикоидом. Дверь захлопнулась.

— Очень неприятно. Здесь с ним уже дважды случались приступы, — сказал Нигра, — господа лучше справятся с ним на улице. — Сверкая глазами, он подошел к окну, по стеклам которого все еще барабанил дождь. — Господа, идите сюда, идите! Ровно в пять часов вечера ежедневно перед дворцом президента, резиденции президента происходит смена караула — по старому прусскому примеру. — Все подошли к окнам. — Большая статуя на площади — это Симон Боливар, освободитель Южной Америки, — с гордостью пояснял доктор Игнасио Нигра.

Несмотря на дождь, перед дворцом толпились туристы с фотоаппаратами. Солдаты были облачены в блестящую униформу, они маршировали, отдавали честь, демонстрировали оружие и сменяли старый караул. Играл военный оркестр.

— Это «Баденвайлерский марш», — ошеломленно сказал Марвин.

— Да, — сияя, произнес Нигра. — Любимый марш Гитлера.

— Я буду звонить тебе каждый день! — с отчаянием в голосе прокричала Элиза Хансен. Ее сын не ответил. Элиза Хансен стояла перед входом в помещение паспортного контроля, в переполненном людьми зале аэропорта Асунсьон. — Каждый день, — кричала Элиза Хансен, и слезы текли по ее бледному лицу. — Томас, прошу тебя, скажи мне что-нибудь!

Мальчик молчал. Еще крепче держался он за руку Терезы Тоерен. Люди перед паспортным контролем нервничали, были возбуждены. Эта иностранка, которая кричала и всхлипывала и уже давно пыталась пробиться между ними, у всех вызывала злость. Многие громко выражали недовольство.

— Томас! — кричала Элиза Хансен.

Он все больше отворачивал от нее голову и молчал.

— Томас, Бог мой, Томас… Но сделайте же что-нибудь, фрау Тоерен!

— Что мне следует сделать, фрау Хансен? — спросила экономка, которая прибыла в Парагвай, чтобы забрать мальчика и улететь с ним обратно. — Что я должна сделать?

Она продвигалась с мальчиком все дальше и дальше вперед. Служащие за барьером работали быстро. Вылет самолета компании LAP в Рио-де-Жанейро объявлялся уже два раза.

Генеральный доверенный доктор Келлер и шофер Пауль Кассель старались успокоить фрау Хансен. В давке они не могли подойти к ней.

— Фрау Хансен! — кричал доктор Келлер. — Фрау Хансен, прошу вас, не привлекайте всеобщего внимания! Пойдемте в машину!

— Милостивая госпожа! — кричал Пауль Кассель. — Прошу вас, милостивая госпожа!

Казалось, она не слышит обоих. Она все время пыталась подойти к сыну. И все время ее отталкивали. Двое мужчин обругали ее.

Сейчас Элиза Хансен кричала.

— Томас! — кричала она. — Прошу тебя, Томас, скажи мне что-нибудь! Я люблю тебя! Я так тебя люблю! Что остается мне без тебя делать!

— Черт бы вас побрал опять! Уйдете вы наконец прочь отсюда!

— Эта ужасная иностранка совершенно пьяна.

— Прослушайте объявление! Компания LAP в третий раз объявляет вылет своего самолета рейса номер четыреста тридцать пять в Рио-де-Жанейро. Просьба пассажирам срочно занять свои места на борту самолета!

— Томас, Бог мой, Томас, произнеси хоть слово!

Он не произнес ни слова, ни одного-единственного слова.

— Мне так жаль! — прокричала Тереза Тоерен.

— То…

Элиза Хансен пошатнулась и рухнула на пол, оставшись лежать без движения.

Одна женщина вскрикнула. Какой-то фотограф из газеты навел фотоаппарат и начал вдохновенно снимать.

Доктор Келлер уже опустился на колени возле Элизы Хансен.

— Фотограф! — крикнул он Паулю Касселю.

Кассель бросился к фотографу и изо всех сил ударил его кулаком в живот. Тот отшатнулся, застонав. Кассель ударил мужчину в лицо, вырвал фотоаппарат, открыл его, вынул кассету и с силой отбросил в сторону.

— Ну погоди же, свинья…

Фотограф хотел наброситься на него.

Кассель поспешил к доктору Келлеру. В это время появился полицейский из службы охраны аэропорта. Фотограф убежал.

— Что здесь происходит? — спросил полицейский. — Кто это?

— Сеньора Элиза Хансен. Жена известного предпринимателя, который в очень дружеских отношениях с вашим шефом.

— Мертва?

— Какой вздор! В обмороке, — сказал доктор Келлер. — Помогите мне! Ее нужно унести отсюда прочь — быстро!

Он говорил громко и жестко.

Трое мужчин подняли находящуюся в обморочном состоянии женщину и понесли ее к выходу.

Томас скрылся за окошечком помещения паспортного контроля.

Он ни разу не обернулся.

На этот раз вечерний шеф-портье Юрген Карье в зале «Франкфуртер Хоф» шел ему навстречу. Он встретил там их с Изабель и Марвином где-то в первой половине дня второго ноября.

Карл был меньше и более хрупкого телосложения, чем его друг и коллега Бергманн, но так же дружелюбен и всегда готов прийти на помощь. Его узкое лицо выражало радость.

— Добро пожаловать, господин Гиллес! Добро пожаловать, господа!

Гиллес пожал ему руку.

— Прошу прощения, вы Маркус Марвин?

— Да.

— Я так и подумал. Господин Ритт, прокурор, оставил для вас сообщение. Сразу же после прибытия не смогли бы вы позвонить в суд?

— В суд? — спросил Марвин.

— Да. Я провожу вас до центральной телефонной станции. Извините, господа!

Хрупкий изящный портье поспешил прочь.

— Я снова здесь! — крикнул Марвин через плечо.

Он выглядел испуганным. Таким и был на самом деле.

— Что случилось? — спросил Гиллес.

— Мы должны сейчас же вернуться в Кайтум. Все трое.

— Куда?

— В Кайтум на Силт. Ритт уже здесь. Дорнхельм тоже.

— Но почему? — спросил Гиллес.

— Мы увидим там Валери. В доме умершего профессора Ганца. С одним человеком. Кто-то оповестил об этом полицию. Шофер такси. Полиция сообщила Дорнхельму и Ритту — это сказала мне его секретарь.

Они прибыли поздним вечером. Успели на рейсовый самолет на Гамбург и оттуда самолетом копании Twin Otter вылетели на остров. В маленьком аэропорту контроль осуществляли полицейские и люди из пограничной охраны ФРГ. Вылетов не было. Никому не разрешалось покидать остров, сказал Марвину один полицейский.

Перед зданием аэропорта была стоянка такси. Там стояли машины. Из одной из них выскочил пожилой человек и помахал рукой.

— Господин Гиллес! Господин Гиллес! — Он быстро подбежал к нему и стал трясти его за руку. Потом он обратился к Изабель. — Здравствуйте, милая дама. — И к Марвину. — Здравствуйте, господин. Моя фамилия Кеезе, Эдмунд Кеезе.

Эдмунд Кеезе, вспомнил Гиллес, шофер-пессимист, который вез меня в Кайтум, когда умер Герхард Ганц.

Эдмунд Кеезе, который предвидел конец острова Силт. На прощание он подарил мне записную книжку и пластмассовую шариковую ручку. Здесь записан номер его телефона. Звоните и днем и ночью. Это было 12 августа, жарким днем. Сколько же произошло с тех пор…

— Я заявил в полицию, — сказал Кеезе с гордостью. — Я расскажу вам все. Вы хотите поехать в Кайтум к господам, которые прибыли из Франкфурта. Я отвезу вас туда.

Он уже шел к своему такси. Они отправились в путь. Марвин расположился рядом с Кеезе, а на задние сиденья сели Изабель и Гиллес.

Одинокий старый человек говорил без умолку. Это был его день.

— Скажите, разве это случайность, господин Гиллес? Летом я отвозил вас, помните? К Бенен-Дикен-Хофу. Чуть позже доставил контактные линзы для фрау Рот в дом господина профессора, да примет Господь его душу. У вас здесь был колоссальный скандал с одним господином, вспоминаете?

— Да, — сказал Гиллес, погруженный в свои мысли.

Он смотрел в окно. На этот раз кайтумская Ландштрассе была для них свободна. Летом здесь едва-едва удавалось проехать. Темные облака нависли над островом. На улице завывал восточный ветер. Было холодно.

Конец сезона, думал Гиллес. И больше никаких цветущих цветов…

— А вы, господин Гиллес, сказали: «Увезите меня отсюда как можно быстрее». Я отвез вас в Вестерланд. Вы писатель Гиллес. Сегодня я знаю это. Тогда я вас не узнал.

…Никаких цветов больше, только колючий кустарник, думал Гиллес, деревья без листвы. На лугах много овец. Сейчас их шерсть плотная и длинная, и они выглядят, как шары на четырех ногах с цветными отметками на шерсти, красными, зелеными и голубыми точками, крестами, треугольниками, кругами…

— Да, господа, что я вам сейчас расскажу… Я живу напротив дома господина профессора, верно? И вот сегодня в половине двенадцатого пополудни останавливается здесь такси и из него выходит фрау доктор Рот с еще одним господином. Не с тем, что тогда… Минуточку! — Он внимательно посмотрел на сидящего рядом Марвина. — Тогда ведь это были вы, господин, с кем у господина Гиллеса был скандал!

— Да, это был я, — терпеливо сказал Марвин.

— Видите! Старый Кеезе никогда не забывает лица. Да, но сегодня, в середине дня, был другой господин. Оба были в очень подавленном состоянии. Очень спешили. Я знаю много симпатичных слов. Повышаю свое образование, читаю книги. Конечно, читал кое-что и из ваших произведений. Да, фрау Рот ни разу не поздоровалась со мной. Я же — всегда. Так как жутко боялся… Я думаю, так как во всех средствах массовой информации сообщается, что она находится в розыске, так как застрелила кого-то в Америке… Такая приятная дама… если она может застрелить человека, то она вполне может застрелить и меня, так подумал я и скрылся в доме… но при этом постоянно вел наблюдение за домом напротив…

…Толстые овцы, думал Гиллес, на долю которого пришлось так много, чего уже не бывало давным-давно. Он больше не хотел думать об этом и подвинулся к Изабель, но та смотрела в окно. Он вновь повернул голову и посередине лугов и пастбищ увидел в сумерках красивые старые дома с белыми оградами, черные бревна каркасов и покрытые крыши.

Кеезе затормозил.

— Что такое? — испуганно спросил Гиллес.

Потом он увидел это.

Улица перегорожена. Полицейские в стальных касках с автоматами.

Один подошел, поприветствовав, попросил предъявить паспорта. Он внимательно пролистал их, заглянул в список, кивнул, вернул паспорта и пожелал счастливого пути.

Кеезе тут же заговорил.

— Ну вот, и через десять минут в доме господина профессора, как сумасшедшая, начала дымиться печная труба. Оба распахнули окна настежь, я видел, что они делают.

— Что они делали?

— Оба сжигали в камине бумаги, предписания, все такое. Очень много.

…Наступает зима, думал Гиллес, и все здесь погрузится в призрачность. На ум ему пришли несколько строк, которые написал о Силте Эрнст Пенсольдт: «Здесь Бог нашел все, что необходимо для сотворения человека. Песок и глину для тела, ветер — для дыхания, языка и души, достаточно влаги для слез, небесный цвет для глаз, камни для сердца в груди». У меня в груди тоже есть камень, подумал Гиллес. Не думай об этом! — сказал себе он. Все прошло, и ты ничего уже не изменишь. Ты знал это с самого начала. Вот и не жалуйся. У тебя было твое время. Мог ли ты представить себе это полгода назад? Никогда. Вот что!

Кеезе все говорил и говорил.

Странно, что меня все это больше не волнует вообще, думал Гиллес. Изабель, честно говоря, это тоже не интересует.

Только Марвина. Он взволнованно слушает…

— И вот я помчался в Вестерланд. В полицию. И заявил об этом. Срочно были сделаны неотложные указания. Полицейские постовые в Кайтуме были для меня слишком малозначимы… Там, в Вестерланде, я сказал о том, что фрау Рот здесь и чем она занимается с незнакомым господином… После этого объявили тревогу. Ее, так сказать, спровоцировал я, верно? Это была моя обязанность… Те, в Вестерланде, позвонили во Франкфурт… и через два часа оттуда приехали господа… пожали мне руку и поблагодарили… Но ведь это было само собой разумеющимся, что я заявил, правда? И все же, вполне естественно, порадовало меня… Сейчас дом господина профессора уже сгорел.

— Сгорел? — спросил Марвин.

— Я же говорю! Фрау Рот и господин исчезли, но перед этим подожгли дом. Он все еще горит, да еще как, будто при штурме. Сейчас вы это увидите.

…Это был загородный дом Штрикер, просуществовавший более трехсот лет. Они проехали мимо. Сразу же после этого Кеезе притормозил вновь, пришлось пройти еще один полицейский контроль. Потом они прибыли в Кайтум и в то время, как Кеезе рассказывал, проезжали мимо красивых капитанских домов, мимо ресторана Fisch Fietes и далее до краеведческого музея и красного древнефризского дома. Большинство дверей и оконных рам здешних домов были выкрашены в голубой цвет, каменные ограды — в белый, поросший мхом.

Были выкрашенные в насыщенный желтый цвет будки телефонов-автоматов, небольшой супермаркет и старые, многовековые ледниковые валуны. А еще здесь были люди, много любопытных людей. Они стояли перед полицейским заграждением и во все глаза смотрели на дом, охваченный пламенем.

Работали три пожарных машины. Мужчины в защитных робах и касках и с огромными шлангами, из которых выстреливалась вода, боролись с огнем, но бревна, из которых был выстроен большой дом, были древними, балки толстыми и тяжелыми, и люди старались справиться с завывающим ветром, который почти превратился в ураган. Они держали все, что находилось вокруг, под непрерывным дождем.

— Дальше не проехать, — сказал Кеезе. — Нет, нет, нет, ни за что не возьму деньги. Для меня было честью…

Они вышли из машины.

У заграждения Марвин опять показал свой паспорт и сказал:

— Прокурор Ритт ждет нас.

— Сожалею, — сказал молодой человек с автоматом из пограничной охраны ФРГ. — Вы не сможете здесь пройти.

Офицер, находящийся рядом с ним, сказал:

— Одну минуту. Господин Марвин? Господин Гиллес? Фройляйн Деламар?

— Да, — сказал Марвин.

— Все в порядке, — сказал офицер молодому человеку с автоматом. И обратился к ним. — Прошу вас, пройдемте со мной!

— Я тоже, — сказал Кеезе. — Я здесь живу.

И они пошли вслед за офицером внутрь Джен-Иве-Лорсен-вэя и подошли, укрываясь от капающих шлангов, близко к горящему дому. Здесь тоже стояли полицейские и было много фотографов и большое количество телевизионных съемочных групп. Красные пожарные машины стучали двигателями и гремели.

— Что вы на это скажете, господин Гиллес? — с сожалением в голосе спросил Кеезе. — Такая милая дама, фрау доктор Рот — убийца. Никто не может разобраться в душе другого человека, я всегда говорю. Это не дано никому. Прекрасный старый дом господина профессора. Единственная племянница. Счастье, что ему было не суждено пережить все это. Хорошо, что он умер, не правда ли?

— Да, — сказал Гиллес. — Его счастье.

— Прошу вас, — сказал офицер. — Проходите дальше!

— Всего хорошего, господин Гиллес, — сказал Кеезе. — Всего…

Он потерянно смолк, покачал головой и уставился на языки пламени.

Громче потрескивания огня и грохота раздавался взволнованный птичий гам.

— Это чайки? — спросил Гиллес.

— Их полно, — сказал Гиллес.

— Ночью?

— Пожар, господин Гиллес! Кругом светло. Это взволновало чаек.

Прокурор Эльмар Ритт сидел в большой, оборудованной радиостанцией полицейской автомашине оперативной группы. Рядом с ним — старший комиссар Дорнхельм. Он разговаривал по телефону и сразу же прервал разговор, когда Марвин знакомил всех друг с другом.

— Когда господин Дорнхельм и я прибыли сюда, дом уже горел, — сказал Ритт. — Пожарные говорят, что дождутся, когда он сгорит полностью. Сейчас они следят лишь за тем, чтобы огонь не перекинулся дальше, на дома, расположенные близко, кустарник, траву, кусты. Сейчас все вокруг может вспыхнуть как солома.

И над полицейской автомашиной галдели чайки, так громко, так громко.

— Мужчина, с которым приехала сюда фрау Рот — это министраль-директор Клименс Хартин? — спросил Марвин.

— Судя по описанию шофера такси Кеезе, да. И не только по его описанию. Хартин исчез из Бонна. Он был в рейнско-майнском аэропорту, когда приземлился самолет, на борту которого была Валери Рот, возвратившаяся из Америки. Мы показывали фотографии многим служащим. Некоторые из них уверенно опознали его. Мы только не знаем, чем занимались оба и где они были перед тем, как прибыли сюда сегодня во второй половине дня.

— По мнению нашего шофера такси, они сжигали документы.

— Да. И вне всяких сомнений, очень важные. И в большом количестве. Ясно, что должны были быть уничтожены. Я полагаю, что оба они подвергались чрезвычайному риску, приехав сюда еще раз. А дом подожгли для верности.

— И им повезло, — сказал Марвин.

— Что им?

— Повезло.

— О да, повезло, — сказал Ритт тихо, как будто испытывая чувство стыда.

— Где же они сейчас? — спросил Марвин.

— Никто не имеет права покидать остров, — сказал Ритт, — но это распоряжение было дано с опозданием. Здесь все сорвалось.

Дорнхельм закончил телефонный разговор и положил трубку. Он сказал Ритту:

— Они уехали. На пароме в Хафнеби. Мы объявили о запрете без четверти три. Оповестили всех не сразу. Расхлябанность, небрежность? Умысел? Во всяком случае, в три часа дня паром еще перевозил людей от Листа в Хафнеби. Везение? Хорошая подготовка? Дружище, мы опять сели в галошу! — И повернувшись ко всем, объяснил: — Хафнеби — это порт на датском острове Рем, расположенный к северу от Силта. На пароме попасть туда можно через пятнадцать минут. Там есть насыпь, ведущая на сушу — территорию Дании. Пограничники говорят, что на этом пароме не было пассажиров с документами на имя Валери Рот и Клименса Хартина. Хартин, безусловно, сделал фальшивые паспорта. И уже давно.

— Безусловно, — очень спокойно сказал Ритт. — Даже объявление их в розыск не даст никаких результатов. Оба — тертые калачи. Нам нужно только довести до конца уголовное дело. В надлежащем порядке.

Он взглянул на Изабель и безнадежно улыбнулся.

Чайки кричали над автомашиной.

— Для этого необходимы ваши показания о происшедшем в Ричмонде и в Боготе, — сказал Дорнхельм. — Полный идиотизм заключается в том, что мы ничего не сможем сделать, но рапорт должен быть подробным. Подробным! — Он рассмеялся. — Там, наверху, в Вестерланде, мы забронировали номер в гостинице Гамбург. В это время года она практически пустая. Вы могли бы там ответить на вопросы. Можете и переночевать. За государственный счет, разумеется. Переночуете?

— Само собой разумеется, — сказал Марвин. Он посмотрел на Гиллеса и Изабель. — Как, согласны?

Гиллес кивнул.

— Сейчас половина восьмого вечера, — сказал Дорнхельм. — В семь двадцать пять сегодня был прилив. Должно быть, это красиво при свете луны. У нас здесь еще дела. Если вы хотите увидеть береговую полосу во время прилива, то потом полицейская патрульная машина доставит вас в Вестерланд.

Они покинули полицейскую автомашину, немного прошли назад по Дженс-Уве-Лорсен-вэю и поднялись наверх, проходя при этом через пожарные шланги. Пламя все еще бушевало. Рушились балки, и всякий раз во все стороны разлетались искры. Буря неистовствовала. Когда они прошли через оцепление, там остановилось такси.

Оттуда выскочил Йошка Циннер.

— Марвин! — закричал он и бросился к Маркусу. — Услышал в Берлине, что вы здесь. Я прямо из Берлина. Какое везение, дружище! Скандал по поводу ядовитого газа. Скандал в Бонне! Валери — убийца! И сериал отснят! Как повезло. Здесь! Фотографы! Телевидение! Об этом узнает весь мир! Сейчас вы должны постараться, Марвин! Монтаж, текст для диктора, слышите, Гиллес? Их надо передать по радио, пока все это является горячим материалом.

— Кати Рааль умерла, господин Циннер, — сказал Марвин.

— Что за Кати?

Чайки галдели, галдели и галдели.

— Техник, которая работала с Экландом.

— Ах да, та, с прыщами. Благо, что Рот застрелила ее после того, как вы все уже в Месе сняли! У оператора сильнейшее нервное потрясение, я в курсе. Он все еще в больнице?

— Не знаю, господин Циннер, — сказал Марвин.

— Теперь уже наплевать. Нужно взять себя в руки. Найти нового. Он очень любил ее, малышку. Несмотря на ее внешность. Вот я не смог бы… Экланд нам больше не нужен. Все забыто. И все отрицательные эмоции, связанные с именем Кати — прочь. Сейчас нам понадобятся добрые воспоминания. У меня есть несколько фантастических. Все должно пойти так быстро, как только возможно. Марвин! Быть в состоянии готовности днем и ночью! Те, во Франкфурте, в ярости, вчера разговаривал с ними по телефону… Я у них на хорошем счету. Пользуюсь у них большим расположением. Если эта серия будет удачной, попытаюсь пробить и две следующие. Кое-что было бы для вас… Пойдемте, я покажу вам как выглядит календарный план работ…

Он повлек Марвина за собой.

Изабель и Гиллес шли по дороге. Ведущей вниз, к ватту, береговой полосе, затопляемой во время прилива. Большие камни служили защитной стеной. На склонах стояли древние деревья с гротескно скрюченными ветвями. Оба смотрели на берег, который в лунном свете был весь затоплен водой прилива. Очень далеко мерцал огонек маяка.

Буря была очень сильной. Рвала их за полы пальто, сотрясала кроны деревьев, заставляла ветви скрипеть, стонать и вздыхать, прорывалась сквозь колючий кустарник и сметала перед собой мусор по всему берегу.

Они молча стояли рядом, не дотрагиваясь друг до друга, и всматривались в береговую полосу, совсем на нее не глядя.

— Пошли! — наконец сказала Изабель.

Буря почти сбила ее с ног.

Гиллес поддержал ее.

— О чем ты думала? — спросил он, пока они, медленно наклоняясь от порывов ветра, возвращались назад к улице, освещению, людям и огню.

— О Кати.

— Бедная Кати, — сказал он.

— Такая подлость. Я чувствую себя очень несчастной.

— Я знаю, — сказал он.

— По многим причинам.

— Я знаю, — сказал он и на ходу прижал ее к себе. — Там, впереди, есть кафе. Выпьем чего-нибудь горячего.

— Грог, — произнесла она.

— После этого ты почувствуешь себя лучше.

— Лучше себя почувствовать, выпив грога.

— Ты знаешь, что я имею в виду. Все пройдет. Все проходит.

Был слышен гомон чаек.

— Да, — сказала она. — Несомненно.

Эпилог

Мой дорогой Филипп,

только что позвонила Кларисса. Вчера родился их ребенок, девочка весом три килограмма четыреста двадцать восемь грамм. Кларисса и Бруно очень счастливы, я — тоже, и ты, конечно. Они хотят крестить девочку именем Белинда, но всегда будут называть ее Котовия.

Ты сразу смог понять португальский язык. Да, они будут называть ее Жаворонок.

Ах, Филипп! Любовь наша была такой радостной, ничем не омраченной, а закончилась большой дружбой. Ты с самого начала знал, как все будет, а я не хотела в это верить. Ты даже ни разу не попытался удержать меня. Вы type tres chic, мсье!

Пьер и я очень любим друг друга и работаем вместе. Завтра мы летим на три недели в Египет. Правительство в Каире обратилось к Герарду. Это касается вопросов энергетики в сельских коммунах. Герард посылает Пьера. Его первая миссия за рубежом! А я буду переводить.

Пьер полон оптимизма и энтузиазма — но всегда остается реалистом. Ты помнишь, как он говорил в баре аэропорта о «капитализме с человеческим лицом»? Тогда моя любовь к нему только начиналась, и из-за того, что я это почувствовала, меня захлестнуло ощущение грусти и печали, так как я всегда хотела любить только Тебя, и ты улыбнулся — la comédie humaine, voilà!^[15]

Пьер прав, когда говорит, что экологическое «новое мышление» у нас сравнимо лишь с перестройкой и гласностью. То, что невозможно себе представить, будет явью, я в это верю свято, как Пьер. Мы добьемся этого. У нас все получится!

Ты пишешь, что почти закончил свою книгу и в августе она должна выйти в свет. Как замечательно, что ты снова начал писать на современные темы.

Сейчас я знаю: каждая любовь единственна и неповторима, ни одна не похожа на другую. Счастлив человек, испытывающий одну любовь, но много счастливей переживающий две.

Филипп, я пережила ее с тремя важными для меня мужчинами! Речь идет о настоящей любви, а не о нескольких малозначащих романах, ты понимаешь.

Это было три любви: к Тебе, Пьеру и мужчине — моему ровеснику, много-много лет тому назад в университете. Этот человек потом погиб в автокатастрофе, мы были вместе всего год. Наши с Тобой отношения продлились менее полугода, на самом деле, это была большая любовь.

Ни с кем другим я не смогла бы столь часто и от всего сердца смеяться, как с Тобой. Но при всей веселости и легкости наших отношений я ничего не хотела рассказывать Тебе о той, другой любви.

В принципе она была серьезной. Молодой человек все время говорил о смерти, он, верно, что-то предчувствовал. Ах, вот еще. Нашей песней была «Summertime». В Рио Ты попросил пианиста сыграть ее для меня. И однажды сыграл сам в Шато де Оекс. А потом уже больше никогда. Ты знал, что эта песня не имеет никакого отношения ни к Тебе, ни ко мне, ни к нашей любви. И за это я тоже благодарна тебе.

Ты пишешь, что до сих пор непременно хочешь узнать о тайне монетки, которую я ношу на шее. Вот она: человек, который был моей первой любовью, нашел ее в Греции по дороге в один монастырь. Перед своей гибелью он подарил мне монетку. Он просверлил ее и продел в это отверстие тонкую цепочку, и когда, прощаясь, мы целовали друг друга, он надел цепочку мне на шею и просил всегда носить ее. Я хочу, чтобы так было всегда — до моего конца.

На монетке очень мелко выгравировано высказывание. В переводе на немецкий язык оно звучит так: «Начни жизнь сейчас и проживай каждый день, как жизнь!»

Истинное значение этого предостережения прояснила мне лишь наша любовь.

Обнимаю тебя.

Изабель.

Благодарность

Прежде всего детям! Им, будущее которых больше всего находится под угрозой и которые при всем этом являются самой большой надеждой, так как они честнее и мужественнее, умнее и с большим пристрастием стремятся к спасению Земли, чем большинство взрослых. За всю ту помощь, которую им довелось оказать мне, благодарю: Ецлема Альтурнакса, Карину Екель, Каролину Галубу, Хайко, Антье Кесслер, Хольгера Клоибаха, Хайди Кречмера, Сабину Ратащчак, Мартина Рау, Аннику Вильмерс, Целику, Союзу Peace Birds и его представителям Анне Кларен, Дилане Демир, Карине Феннер, Веронике Габлер, Гювену Месечи и Франку Штамеру.

Очень много людей разных профессий, национальностей и социальных слоев были готовы к спонтанным высказываниям и поддержать меня в работе над этим документальным романом. Без них я бы никогда не написал его. Большинство из тех людей, однако, просили не называть их имен — из скромности, но в основном потому, что они передавали мне важнейшую информацию, по вполне понятным причинам, лишь на условиях сохранения их полной анонимности. Другие достаточно независимы, чтобы согласиться с упоминанием их имен. И наряду с многими не пожелавшими быть названными я выражаю свою искреннюю благодарность за их колоссальную помощь следующим лицам: Райнхарду Спилкеру (ему первому, так как на протяжении более двух лет неустанно помогал мне при расследованиях), дальше в алфавитном порядке, Кристиану Аллерту-Вибранитцу, Рудольфу Аугштаайну (предоставившему в мое распоряжение архив журнала «Spiegel»), доктору Михаэлю Браунгарту, доктору инженеру почетному исполнителю многих общественных поручений Людвигу Белкау, Марион Грефин Денхор (которая мне, любезно, как и всегда, разрешала пользоваться архивом журнала «Zeit»), Райнеру Фабриану (который разрешил мне использовать материал одного из своих сообщений), Ангеле Гаттенбург, Штефану Хейму, профессору Ульриху Хорстманну, моему старому другу Гюнтеру Карвеина (он предоставил мне свободу в действий в цитировании отрывков из его книг и очерков), профессору доктору Хансу Кляйвехтэру, Юргену Кляйвехтэру, Бригит Лаан (которая «подарила» мне свой собственный материал), Лотару Майеру (он разрешил мне использовать многие пассажи из текста своего замечательного эссе «Почему мы молчим?»), Антоину Ольтрамару (который дал мне право назвать его своим красивым именем), Верхарту Отто (концерн JG Metall), организаторам союза Peace Birds Хольгеру Гюссефельду и Питеру Ингеру-Вольфу, Регине Рауш, доктору Герману Шееру, MdB/SPD и основателям организации Eurosolar, и Михаэлю Швелиену (который предоставил в мое распоряжение чрезвычайно любезно и по-товарищески свои досье из журнала «Zeit» об атомном резервате Ханфорда и бразильском дождевом лесе).

Примечания

1

Авария в Уиндскейле — крупная радиационная авария, произошедшая 10 октября 1957 года на одном из двух реакторов атомного комплекса «Селлафилд», в графстве Камбрия на северо-западе Англии. (прим. ред. fb2)

(обратно)

2

Не бросайте трубку! (фр.)

(обратно)

3

Но бога ради, почему? (фр.)

(обратно)

4

Время — деньги (англ.).

(обратно)

5

Извините меня (фр.).

(обратно)

6

…ну что ты, дорогая, извини (фр.).

(обратно)

7

Говорите по-английски. (англ.).

(обратно)

8

Немного. (англ.)

(обратно)

9

Ничего лучше у тебя никогда не было (англ.).

(обратно)

10

Согласен (фр.).

(обратно)

11

Шикарный тип (фр.).

(обратно)

12

(обратно)

13

(обратно)

14

Прошу прощения (фр.).

(обратно)

15

Человеческая комедия, вот так (фр.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть I

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть II

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Часть III

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Часть IV

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Эпилог

Благодарность

*** Примечания ***